«Крест и посох»

Крест и посох (fb2) - Крест и посох [изд. 2011 г., litres] 1467K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Елманов

Валерий Елманов Крест и посох

Юрию Алексеевичу Потапову — замечательному человеку, дружбой с которым я горжусь и который не раз оказывал мне неоценимую поддержку в самые трудные периоды моей жизни, посвящается эта книга.

Глава 1 Я понял, но я не хочу

Ну как встанет, ну как глянет из окна: «Взять не можешь, а тревожишь, старина!..» Иннокентий Анненский

Это произошло в один из последних весенних дней, во время обязательного послеобеденного отдыха, которому с упоением предавалась средневековая Русь.

Константин Орешкин, еще совсем недавно обычный учитель истории, а теперь волею каких-то неведомых сил оказавшийся в теле одного из удельных рязанских князей, привычно лежа на своей удобной постели и не желая праздно валяться без дела, а спать среди бела дня он так и не привык, в очередной раз неспешно размышлял о превратностях судьбы.

Почему-то именно ему, самому простому и заурядному человеку, за всю свою жизнь ничем не отличившемуся, выпала такая загадочная, почти сказочная участь — оказаться в средневековой Руси начала тринадцатого века.

Угораздило его попасть в те благословенные времена, когда ни один князь в той же Рязани совершенно не опасался внешних врагов, а все силы и помыслы многочисленных правителей, каковых в нем одном насчитывалось более десятка, были направлены исключительно на козни ближайшим соседям внутри самого княжества.

А чем еще заняться, когда о татарах пока никто и слыхом не слыхивал, да и половцы, неоднократно битые за последние годы, тоже изрядно присмирели, чему в немалой степени поспособствовали частые свадьбы русских князей, особенно из числа близких к Дикому Полю[1], на дочерях самых знатных половецких ханов.

Сам Константин, как оказалось, тоже был женат на половчанке, в крещении получившей имя Фекла и собравшей в себе, к великому сожалению, все самые плохие черты двух народов.

Но это был один из тех немногих минусов, на которые он закрывал глаза. Уж очень их было мало по сравнению с внушительным количеством жирных увесистых плюсов.

Да одно то, что он был на Рязанщине князем, хотя и удельным, имеющим всего несколько небольших городков, напрочь перекрывало все имеющиеся недостатки.

К этому не грех добавить, что тело, которое ему досталось, выглядело весьма и весьма… Не супермен, не Шварценеггер, но мускулатура достаточно впечатляющих размеров.

Только одно слегка отравляло пребывание Константина в этом мире — непонимание, ради чего его, собственно, сюда зашвырнули.

Ну ладно, если бы произошла какая-то там накладка, какой-то случайный пробой во времени и пространстве. Тогда конечно — живи и радуйся.

Но ему же предложили участие в неведомом эксперименте, причем ни черта, по сути, не объяснив, а только сказав, что его родная планета уцелеет, лишь если он закончится успешно, то есть если Константин все сделает так, как надо.

Вполне естественно, что напрашивались сразу два вопроса: что именно он должен сделать и как надо это сделать. Впрочем, со второй частью можно было бы и обождать — тут хотя бы с первой разобраться.

Вот что ему сказал представитель не пойми кого, который очень мастерски весь последний вечер пребывания Кости в двадцатом веке изображал его случайного соседа по вагонному купе?

Орешкин в очередной раз припомнил весь разговор в деталях и уже привычно загнул три пальца, с грустью уставившись на них.

Первый означал собственное поведение Кости, то есть с ним более-менее ясно, и особых загадок тут нет, хотя какие критерии в ходу у тех незримых, кто сидит где-то там наверху и наблюдает за ним, тоже неизвестно, поэтому оставалось вести себя естественно, и… будь что будет.

Зато второй загнутый палец, напоминающий о людях, которых надлежит спасти, вызывал уйму вопросов. Каких именно людей? Когда? От чего? Хоть бы намекнули, а то ж вообще ничего!

Да и третий палец — противостояние наблюдателя неких враждебных человечеству сил — тоже вызывал не меньше, если только не больше вопросов, начиная с самых главных, касающихся его розысков. Кто этот наблюдатель? Где его искать? Чем он сейчас занят, то есть в чем противостоять?

Поначалу мелькала у него мысль, что, возможно, из-за произошедшей накладки, связанной с тем, что в тот же вихревой поток времени угодили по досадному недоразумению еще три человека, от Кости уже ничего не требуется, ибо он попал совершенно не туда, куда его планировали закинуть, отсюда и это загадочное молчание.

Но потом, логически поразмыслив, он пришел к выводу, что таких детских ошибок никогда бы не допустили даже мало-мальски серьезные ученые на Земле, а что уж говорить о тех, кто сидит где-то высоко-высоко, неотрывно смотрит на него и все время чего-то от него ждет.

Впрочем, ворох повседневных событий, забот, хлопот и проблем, большинство из которых требовали непосредственного участия князя, практически не оставляли Константину свободного времени, чтобы без конца ломать голову над этими вопросами.

Единственные часы, когда он не был загружен, — это послеполуденный сон, к которому истинный житель двадцатого века так и не привык. Обычно в эти минуты он подводил итоги сделанного и планировал все остальные дела. Но о чем бы он ни размышлял, в конечном счете все его мысли вновь и вновь возвращались к трем загнутым пальцам.

Не раз и не два он, закрыв глаза, силой своего воображения даже вызывал из памяти своего попутчика, который, собственно говоря, и предложил ему вроде бы как полушутя, но на самом деле всерьез, принять участие в этом загадочном эксперименте.

Вот и сегодня Константин, в очередной раз представив его благообразное лицо с золотым пенсне, ловко сидящим на породистом носу, и пышной шапкой седых волос, обратился к своему видению с просьбой о подсказке. Однако туманный силуэт по-прежнему продолжал оставаться глухим ко всем его мольбам.

— Ну хоть одним словечком, хоть намеком, — взывал Костя, мрачно предчувствуя неизбежный конечный результат своих усилий, и не ошибся в своих пессимистических прогнозах. — Ну и иди к черту, — раздраженно буркнул он.

Эту команду попутчик почему-то всегда исправно слышал и охотно ее выполнял, мгновенно исчезая.

— Сами разберемся как-нибудь, — продолжал ворчать бывший учитель истории. — Не сегодня, так завтра. А нет, так добрыми делами рассчитаемся. А уж они там наверху пусть сами думают — хватит их или нет.

— А тут и думать нечего, — раздался хрипловатый голос откуда-то снизу, со двора. — Точно тебе говорю: не хватит. Мало их у тебя. Да и сами они какие-то квелые да мелкие.

У Константина от неожиданности поначалу даже перехватило дыхание. Это кто ж ему все-таки сподобился ответить? А обладатель хриплого голоса между тем продолжал поучать:

— Не там ты искал, ой не там.

«А где?» — едва не сорвалось у Константина с языка, но он вовремя сдержался.

Зато вместо него всего одним мгновением позже тот же вопрос задал кто-то другой, очевидно, собеседник хриплого, и сразу получил исчерпывающий ответ:

— Крутую лощину у Долгого болота знаешь?

— Ну?..

— Там еще овраг идет. А в овраге том родник бьет сильный. Ручей от него, что в болото бежит, в любой холод не замерзает. Вот там грибов видимо-невидимо.

— Тьфу ты черт! — в сердцах сплюнул Константин, до которого наконец дошло, что это разговаривали двое дворовых людей, которые просто по случайности остановились под открытым окном княжьей опочивальни, а стало быть, никакой мистики, а уж тем паче подсказки в их словах искать не имеет никакого смысла.

Он разочарованно вздохнул, но почему-то по-прежнему продолжал прислушиваться.

Голоса меж тем постепенно стали удаляться, но через распахнутые окошки из настоящего, хотя и мутноватого веницейского[2] стекла они доносились еще достаточно отчетливо.

— А ты не плюй, не плюй. Ты мне поверь, уж я знаю, — не унимался обладатель хриплого голоса.

— Да и страшно там, — вяло возражал собеседник. — Люди сказывали, нечисто в тех местах. Опять же от ручья хлад в самый знойный день ползет, будто прячется там от солнышка жаркого.

Услышав слово «хлад», Константин вздрогнул.

Только при одном воспоминании о пережитом в овраге ему сделалось как-то неуютно и зябко. Сколько раз он убеждал себя, что все это ему пригрезилось из-за полученной тяжелой раны и обильной кровопотери, находил уйму дополнительных аргументов — преломление солнечных лучей, скрещивание геомагнитных полей и прочее, но в глубине души…

Впрочем, туда он как раз не заглядывал — уж очень страшно, а от полного непонимания произошедшего становилось страшно вдвойне.

Именно поэтому он сразу же заметил себе, что это не более чем совпадение, вот и все.

— Ну так и что? И пусть страшно чуток, — вновь раздался хриплый голос. — Это ж поначалу токмо. А ты пересиль себя, перемоги. Мужик ты или кто?

И вновь Константину стало не по себе.

Какое уж тут совпадение?! Все-таки это был явный намек. Причем прозвучал он настолько недвусмысленно, что даже не позволял никакой иной трактовки, кроме одной-единственной.

Разговаривавшие к тому времени отошли совсем далеко, о чем свидетельствовали их голоса, перешедшие поначалу в глухое бу-бу-бу, а затем и вовсе пропавшие.

— Стой! — сорвался со своей ложницы Константин и как ошпаренный стремглав метнулся к оконцу.

Он даже высунул наружу голову в поисках тех, кто только что лениво чесал языком подле княжеских покоев.

Зачем они ему понадобились, Орешкин и сам бы не смог объяснить, ведь даже если их слова и впрямь были каким-то намеком, то вполне понятно, что они являлись не чем иным, как слепым орудием судьбы, и знать ничегошеньки не могли, включая обладателя хриплого голоса.

Хотя остановить их у него все равно не получилось.

Когда он посмотрел вниз, двор был уже девственно пуст и только пара куриц, невесть как пробравшихся сюда с птичьего двора, с важным видом вышагивали одна за другой в поисках остатков какой-нибудь еды.

Однако и того, что Константин уже успел услышать, вполне хватало, чтобы окончательно решить загадку одного из загнутых пальцев — овраг, ручей, а главное — Хлад.

«Вот тебе и ответы — кто этот пакостный наблюдатель, как его зовут и где его искать», — мелькнуло в голове.

Он зябко передернул плечами, и в его памяти вновь всплыло все то, что некогда приключилось с ним самим.

«Ну там наверху, конечно, молодцы сидят. Одно слово — титаны мысли. Просто гении. Оказывается, им от тебя, Костя, практически ничего и не нужно. Так, небольшой пустячок. Всего-навсего пришибить вековечный ужас, который неизвестно откуда взялся и неведомо насколько силен. Причем неясно даже, есть ли вообще предел у его силы, а также как именно он передвигается, распространяется, размножается и питается. Хотя по последнему пункту это я загнул. Чем он питается — я знаю прекрасно. Человечиной. — И, вздохнув, добавил себе в утешение: — Видишь, что-то о нем тебе уже известно. Еще раз встретишься — будешь знать больше… Если уцелеешь, конечно».

Он поежился и внимательно посмотрел на пальцы рук.

«Да ты уже весь трясешься, — несколько ненатурально подивился он. — Разве сейчас холодно? А как же ты на встречу с Хладом поедешь?» — И сам весь передернулся от таких слов, после чего вытер холодную испарину и, задрав голову к потолку, осведомился:

— И чем же это он вам помешал, дорогие мои? Зверюга, конечно, та еще, что по страхолюдности своей, что по аппетиту. С каких пор комары в состоянии охотиться на слонов? А даже если и найдется такой сумасшедший комар с фамилией Орешкин, то неужели не ясно, что эта охота закончится гибелью комара, вот и все? Вы чего там наверху, окончательно сбрендили?

Потолок лениво молчал, давая понять, что просьба исполнена в самом наилучшем виде, все соответствующие подсказки даны, а там уж пусть поступает как хочет.

Константин в поисках потенциального собеседника перевел унылый взгляд на вмятину, образовавшуюся на подушке от его же головы, и продолжил:

— А если вы это решили мне предложить в виде теста на логику мышления, так тут я вообще пас. Ладно, из задачи с тремя неизвестными — поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что, и убей его тем, не знаю чем, — два ответа вы мне дали, за что вам низкий поклон, отцы родные. Век не забуду. Теперь бы еще с последним ответом выручили — ведь я же понятия не имею, как с ним драться. Кстати, а его вообще возможно убить? Ну хотя бы теоретически?

Он умолк, переводя дыхание, но пустое изголовье тоже безмолвствовало. Костя почесал в затылке и лукаво заметил:

— К тому же где его искать, я тоже не знаю. Между прочим, тот ручей тянется не на одну версту, — добавил он в свое оправдание последний аргумент, который должен был окончательно реабилитировать его панический страх перед неведомым злом в своем чистом первозданном виде и полностью оправдать отчаянное нежелание встречаться с ним вновь.

Довод действительно звучал убедительно. Константин собрался уж было облегченно вздохнуть, как вдруг за окном раздался звонкий женский голос:

— Ищи-ищи. А коли не сыщешь, так он сам тебя сыщет. Ужо тогда тебе и впрямь не поздоровится.

— Да что же это такое?! — плачущим голосом взмолился Костя, снова высовываясь в оконце.

На сей раз он увидел обладателя голоса, хотя это ничего ему не дало: обыкновенная баба, которая, козырьком приставив к голове руку, чтобы солнце не мешало, упрямо вглядывалась куда-то в даль.

Вроде бы вновь никакой мистики, но вместе с тем это было уже вторым кряду совпадением с ходом мыслей Константина, причем таким же удачным, как и первое.

Пожалуй, слишком удачным, чтобы оказаться просто совпадением.

— Кого отыскать-то хочешь? — без обиняков спросил он у бабы.

Та, вздрогнув от неожиданности, принялась бестолково крутить во все стороны головой и догадалась задрать ее вверх лишь после повторного вопроса князя.

— Да малой у меня шустер больно, княже. Пряслицем[3] моим розовеньким поиграться вздумал, ну и утерял.

«Самое простое совпадение и ничего больше, — попытался уверить себя Костя и облегченно проглотил подступивший к самому горлу какой-то тугой и твердый комок.

— Хоть весь вражек перерой, а сыщи! — сердито закричала в это время женщина.

— Кого?! — даже закашлялся от неожиданности Константин.

— Так ведь он там с им игрался, егда за ягодами бегал. У Долгого болота вражек-то. Стало быть, там и искать надобно, — простодушно пожала плечами она.

— Ну да, ну да, — машинально закивал Константин.

Спрашивать, кто сыщет этого мальца, если тот не найдет пряслица, Константину расхотелось. И без того было понятно, что в ответ он получит какое-нибудь простое и логичное объяснение, вроде строгого батьки или старшего брата.

А кто найдет его, Константина, если он не поторопится, ему, к сожалению, тоже было ясно.

Даже слишком.

В голове его вертелась только одна мысль, но она была явно не о поездке к какому-то оврагу и отнюдь не о встрече с Хладом. Скорее уж совсем наоборот — как бы от нее все же отвертеться.

«В любом случае просто так, с голыми руками, на него выходить бесполезно», — включил он в который раз логическое мышление, объясняя свое упорное нежелание ехать на встречу с неведомым злом. — Ну ладно, что я еще с духом не подсобрался, хотя хороший психологический настрой в таких делах достаточно важен. Так я же вообще ничего о нем не знаю. Так, ерунду какую-то, из того, что мне Доброгнева рассказала, и все. Не-ет, тут выждать надо. Сведений побольше раздобыть, да и со знатоками посоветоваться тоже не помешало бы. А уж потом, так сказать, во всеоружии, можно начинать поиск его норы», — оправдывался он то ли сам перед собой, то ли перед тем неведомым подсказчиком, который, судя по всему, теперь ждал от него незамедлительных и решительных действий.

Все. На этом тема была исчерпана. Но не забыта.

«А коли не сыщешь наперед его, так он сам тебя тогда сыщет», — раскаленным гвоздем засело у него в мозгу.

И Константин прекрасно сознавал, что в отличие от того мальца ему самому действительно не поздоровится, после чего он впервые за все время пребывания в княжеском обличье напился. Причем нализался мертвецки, так, что даже сам себя не помнил.

Наутро он встал хмурый и больной, однако похмеляться не стал, исходя из парадоксального, но в чем-то оправдывающего себя принципа: «Чем хуже — тем лучше».

Где-то к полудню, едва придя в себя, он честно и добросовестно попытался выяснить у Доброгневы хоть какие-нибудь дополнительные сведения о Хладе.

Однако девушка была на удивление суха и немногословна. Она-де все, что ведала и слыхала от своей бабки, рассказала князю еще тогда, в овраге, а больше ей ничего не известно.

В довершение же ко всему ведьмачка окончательно добила Константина тем, что чуть ли не дословно повторила слова той бабы с утерянным пряслицем:

— Ты бы не думал о том. А коли свидеться восхотелось, так он и сам тебя, княже, сыщет. Токмо что тогда делать станешь? Я уж для той свиданки воду родниковую завсегда близ изголовья твоего оставляю, а в ней оберег серебряный.

Константин растерянно посмотрел на кубок и заглянул внутрь, после чего вытаращил глаза.

Действительно, лежащий на дне серебряный кругляшок был несколько необычен.

Как ни странно, но на нем не было ни изображения богородицы[4] с младенцем, ни отдельно самого Исуса, ни кого-либо из святых. Вместо них в круге красовалась страшная женская голова, больше всего напоминающая горгону Медузу или какую-нибудь из ее двух сестер, поскольку, помимо них, Орешкин не знал ни одного персонажа, которые имели бы вместо волос змей.

Вдобавок вода слегка колыхалась, так что и змеи, казалось, тоже извиваются, норовя выбраться из головы женщины и отправиться в свободное плавание.

— Это оберег? — недоуменно переспросил он.

— Оберег, — подтвердила Доброгнева.

— А ты ничего не напутала? — продолжал сомневаться он.

— Не могла я напутать, — мотнула головой ведьмачка. — Баушка пред своей смертью токмо его и отдала, да еще сказывала, чтоб хранила я его пуще собственного ока, ибо в нем древляя силушка сокрыта. — И туманно пояснила, чтобы окончательно убедить князя: — Из настоящих он, из доподлинных, тех, что еще Мертвые волхвы делали, покамест из Руси не ушли.

Константин почесал в затылке.

Упоминание о каких-то Мертвых волхвах сыграло скорее наоборот, не убедив его, но влив новые сомнения. Да еще эти змеи, которые неведомый резчик изобразил как живых.

Он присмотрелся повнимательнее. Оказывается, медальон имел крохотную дырочку, расположенную чуть выше лба женщины.

— А дырка зачем? — поинтересовался он, по-прежнему не решаясь пригубить из кубка.

— Баушка сказывала при себе его нашивать али на грудь своему суженому надеть, коль ему беда грозить будет али на лютую сечу поедет.

— Суженому… — задумчиво протянул Орешкин.

— Сам сказывал, что названая сестра куда дороже жены, — напомнила травница. — Вот я и надумала, что тогда, выходит, и названый брат куда дороже мужа. — И добавила, перефразировав слова князя: — Мужа-то, коль не люб, можно и в монастырь, а уж брат — тот навеки.

Константин усмехнулся. И впрямь звучало забавно — мужа и в монастырь.

«Чай, не среди амазонок живем, чтоб так вот с мужиками обращаться», — едва не сорвалось с его языка, но, посмотрев на суровое смуглое лицо ведьмачки, он сменил точку зрения.

И впрямь в каждом правиле есть исключения, и вроде бы одно из них как раз перед ним.

Это с ним она белая и пушистая, хотя временами может и поворчать, пускай и беззлобно, и сыронизировать, а уж что касаемо всех прочих мужиков, то тут только держись. Так отбреет — и к парикмахеру идти не надо.

Как она ему некогда сказала, честь названой княжеской сестры ее к тому обязывает.

— Что-то не хочется мне это пить, — смущенно заметил Константин. — Уж очень они… живые.

— А тебе ее и не надо пить, — пожала плечами она. — Я его не для того тебе в изголовье поставила. Он для иного назначен.

— Для иного? — нахмурился Константин.

Доброгнева замялась. Лишний раз говорить о том страшном ей тоже не хотелось — боялась накликать беду, но пояснить требовалось, и потому она нехотя подсказала:

— Ежели… что… Словом, плеснешь на него — все надежа какая-то. Вдруг он сызнова испужается. А уж на третий раз… — Она, не договорив, осеклась на полуслове, но окончание фразы и без того было ясным для Константина.

— Понятно, — глухо проговорил он и, ссутулившись, пошел к себе в покои.

А травница жалостливо смотрела ему вслед.

Так она глядела только в случае, если ей попадался тяжелый больной. Или безнадежный.

Князя можно было смело приписать к числу последних.

А Константин после таких малоутешительных новостей ближе к вечеру вновь напился.

Правда, не так старательно, как накануне, но тем не менее принял на грудь достаточно, чтобы хоть немного, но забыться, и пусть на время, но избавиться от этого липкого, леденящего сердце страха, который похоронными ударами колокола продолжал стучать в его голове: «Он… сам… тебя… сыщет… — И дальше почти загробное: — А уж… на… третий… раз…»

До конца заглушить его Константин так и не смог, поняв, что для этого надо вновь нализаться до потери пульса, но звучал он уже как-то тихо и не столь зловеще. Словом, терпеть было можно.

Утром он вновь мучился похмельем, но честно держался до самого вечера, когда вновь приложился к хмельному зелью, твердо пообещав себе, что уж это в последний раз — мужик он, в конце-то концов, или нет?! А раз мужик, значит, к черту сопли, надо сесть и всесторонне обмозговать возникшую проблему, после чего подумать, что тут можно предпринять.

И делать это, разумеется, строго на трезвую голову.

Но он не успел…

Глава 2 Второй визит

Не суетись, мой друг! Пора Расправить выгнутые плечи, Зажги же праздничные свечи… Ведь с Дьяволом пошла игра. Леонид Ядринцев

— А ведь вроде и мало выпил, — бормотал себе под нос Константин, пробираясь по ночному лабиринту коридорчиков, галереек, лесенок и переходов в свою опочивальню. — Не-ет, завтра точно завяжу. Как там говорится? Бог троицу любит? Вот-вот. К тому же я за эти три дня так проспиртовался, что Хлад мне не только сегодня не страшен, но и в ближайшую неделю, а потому бояться нечего. Даже если он и придет, то уж точно со мной ничего не сделает. Стоит мне на него лишь дохнуть, как он мигом ласты свои откинет.

Но думать о возможном визите неведомого чудища пьяному князю все равно не хотелось, и мысли, повинуясь пожеланию хозяина, тут же угодливо свернули в другую сторону.

— Вот, кстати, о ластах. Интересно, а как эта сволочь передвигается? У него вообще-то конечности имеются или он все больше ползком? А голова? Головы-то я у него в овраге тоже не приметил.

В это время он в очередной раз напоролся на какой-то угол, зашипел от боли и с еще большим энтузиазмом пообещал самому себе с завтрашнего дня завязать, причем решительно и однозначно.

— Самое большее — один кубок. Ну ладно, пусть два, — спустя несколько секунд уточнил он свое обязательство. — Но два точно предел. Причем не чаще раза в неделю и лишь во время пира. Иначе и впрямь спиться недолго. А Хлад? Ну и что с того, что он Хлад. Подумаешь. Собачка он страшная и больше ничего, как говаривала одна моя хорошая знакомая, дай бог памяти, как же ее звали? О, вспомнил. Кажись, Иришкой кликали. Ну вот, с шутками и прибаутками я вроде бы и добрался. — Он брякнулся на кровать и энергично помотал головой, пытаясь хоть немного согнать с себя пьяный дурман.

Мед на средневековой Руси и впрямь был чертовски коварной штукой.

Довольно долгое время он почти совсем не касался головы пьющего, но едва тот вставал на ноги, как начинал понимать — перебор, поскольку нижние конечности наотрез отказывались служить своему хозяину. Они ступали не туда, куда следовало, поворачивали, когда надо было шагать прямо, и вообще порывались вести исключительно самостоятельный образ жизни, требуя свободы и автономии от тела и от головы.

В результате Константин по дороге не меньше пяти-шести раз ухитрился стукнуться о различные углы, причем в строгом соответствии с законом подлости напарывался на них преимущественно раненой ногой, да еще с такой силой, что тонкая пленка молодой кожи в одном месте дала изрядную трещину, сквозь которую незамедлительно просочилась кровь.

Правда, когда он, уже сидя на своей постели, стянул с себя верхние штаны, то ничего не обнаружил, оставшись в уверенности, что все в полном порядке.

Впрочем, он особо и не осматривал — до того ли. К тому же стаскивать с себя холодные порты[5] для осмотра повязки — такая трудоемкая процедура, что на пьяную голову ею лучше не заниматься.

Нет, если бы боль оставалась, то он, возможно, и попытался бы проверить, но хмельной мед — прекрасная анестезия, поэтому Константин предпочел просто завалиться спать и блаженно откинулся на своей постели.

Мутило изрядно, и уснул он не сразу, поворочавшись, стараясь улечься поудобнее, так что от резких движений трещина пошла дальше. Но то, что повязка на ноге насквозь пропиталась свежей кровью, Орешкин уже не ощущал, поскольку намертво отключился.

Спустя всего час в его опочивальне появился Хлад.

Он вполз медленно, не торопясь, не спеша продвинулся к ногам и осторожно принялся обвивать обе ступни в своих ледяных скользких объятиях.

Запеленав их полностью, он так же медленно, но уверенно двинулся далее, сковывая холодом княжеские лодыжки, забираясь под порты и все сильнее и сильнее стискивая колени Константина.

Орешкин пробудился довольно-таки быстро, но продолжал лежать, будучи не в силах пошевелиться, закричать, позвать на помощь, хотя прекрасно все осознавал и понимал, что это надвигается его неминуемый конец, причем даже более страшный, нежели сама смерть.

Сгусток чего-то неизмеримо более кошмарного и ужасного, сущность которого была враждебна не только всему живому, но даже и мертвому на Земле — скалам, песку и прочему, — алчно жаждал поглотить его в своих жутких объятиях, а поглотив, растворить, превратив в частицу самого себя, отрицающего все и вся в этом мире, на этой планете, да и вообще во всем разумном Космосе.

Константин попытался протянуть руку к шнурку с привязанным колокольчиком, но понял, что сделать это не в силах, хотя его пальцы находились всего в каких-то миллиметрах от витой красной нити.

Тогда он, стиснув зубы, с силой напряг не здоровую, а раненую ногу, пытаясь приподнять ее и разбудить боль, спящую в ней, которая, как это ни парадоксально звучало, могла стать его союзницей.

Князь сам не знал, почему он так решил, но был уверен, что прав.

Приподнять ногу ему не удалось, зато черная мгла, чувствуя возросшее сопротивление человека, еще крепче сдавила ее, причинив при этом неимоверные мучения. Но даже они не смогли помочь князю разжать зубы и издать хотя бы слабый стон, в надежде, что его смогут услышать.

Зато Константин наконец сумел пошевелить онемевшими, по-прежнему бесчувственными пальцами правой руки и передвинуть их чуточку поближе к шнурку. Еще один миг, и он, напрягшись изо всех сил, слегка ухватил его двумя пальцами и резко дернул.

В сенцах, близ колокольчика, находился на часах вечно сонный дружинник со странным именем Буней. Так нарекла его плененная русским воем мать-половчанка. Спал он крепко и беспробудно, но на счастье Константина именно в этот миг по двору проходила Доброгнева, возвращаясь из места, куда, как принято говорить, и короли ходят пешком.

Колокольчик звякнул лишь один раз, и то еле слышно, но у девушки был очень острый слух, и она мгновенно остановилась, затаив дыхание и ожидая нового звонка, которого все не было.

Прождав с минуту, Доброгнева уже махнула рукой — задел, поди, князь случайно и все — и хотела идти далее в подклеть, где и была ее каморка. Но тут острая игла осознания того, что в княжьей опочивальне творится что-то страшное, больно впилась ей в грудную клетку куда-то пониже сердца.

Не чуя под собой ног, она бросилась бежать вверх по лестнице на крыльцо, а оттуда по кажущимся бесконечными галерейкам и коридорчикам, добравшись наконец до княжьей светелки.

Тяжко и смрадно пахло в ней погасшими восковыми свечами, которые, не прогорев и до середины, все как-то разом почернели и потухли. К ним добавлялся время от времени еще один запах, омерзительный и удушающий, как будто приносимый порывами неведомого подземного ветра.

Такой запах не мог издавать даже давно разложившийся человеческий труп, но лишь мертвое, никогда не бывшее живым и враждующее абсолютно со всем, оставляло этот знак как клеймо, говорящее о пребывании здесь мрачного и полновластного хозяина.

Сам Хлад клубился уже на уровне пояса князя, жадно впитывая в себя его жизненные соки и тут же перерабатывая их во что-то мерзкое и чуждое.

Распахнув дверь в опочивальню, Доброгнева поначалу несколько секунд не могла сдвинуться с места при виде всей этой ужасающей картины.

В чувство ее привел, как ни странно, запах. Будучи необычайно гнусным, он не только перехватывал дыхание, но и вызывал неудержимую тошноту.

Девушку тут же вырвало на пол, что принесло толику облегчения, и она обрела возможность двигаться.

Странное оцепенение пропало, и с диким визгом, мало напоминающим человеческий, она подскочила к изголовью, ухватила один кубок с питьем, другой, третий и принялась беспорядочно выплескивать их прямо на черный клубящийся сгусток неведомого врага.

Только в одном из них была родниковая вода, настоянная на серебряном обереге, но, по счастью, хватило и этой малости.

Клубок черноты недовольно запульсировал, задергался и стал смещаться вначале к ногам князя, нехотя высвобождая тело из своих смертоносных объятий, а затем и вовсе неторопливо сполз на пол.

— Батюшка Перун! — в отчаянии воззвала она, но при этом почему-то повернувшись к иконам и уставившись на изображение Иоанна Предтечи. — Ты же сильнее порождения сатанинского, так почему же взираешь безмолвно на козни диавольские? Почто не истребишь врага рода человеческого? Порази его молоньей гнева своего! — И она, облегчая могучему славянскому богу задачу, даже указала рукой, что именно надлежало ему поразить, но сгустка на полу уже не было.

Тварь то ли уползла в одно из укромных мест, то ли попросту исчезла, мгновенно переместившись в пространстве, то ли…

Убедившись в ее отсутствии, Доброгнева облегченно вздохнула, но сразу ойкнула, зажав себе рот, и виновато покосилась на иконы.

Фиолетово-вишневый мафорий[6] богородицы в полумраке комнаты незаметно для глаза сливался с ее сапфирово-синим хитоном, отчего казалось, что она была одета во что-то сумрачное, монашеское.

Впрочем, и в одеянии Иоанна Предтечи различий в цвете одежды тоже не наблюдалось — все смотрелось почти черным. Только тоненько посверкивали кое-где золотые полоски на хитоне и гиматии младенца Христа.

Она медленно перекрестилась и склонилась в земном поклоне.

— Коли изничтожили вы его — вечная благодарность, ну а коли отогнали просто — и на том низкий поклон. А уж кто в том более потрудился, кто менее, не мне, глупой девке, судить.

И тут за окном ослепительным зигзагом прочертила огненный след молния. Следом вторая и почти сразу третья, после чего совсем рядом раздался басовитый раскат грома.

Она спохватилась и бросилась к окну. Распахнув створку, Доброгнева чуть ли не до пояса высунулась наружу и громко выкрикнула:

— И тебе поклон, батюшка Перун! Жаль токмо, что припозднился ты малость, но хоть теперь, сделай милость, догони его и покарай своими стрелами!

Некоторое время она еще смотрела наверх, словно ожидала, что грозный громовержец явит ей свой суровый лик среди мрачных туч, клубившихся над Ожском, но, так и не дождавшись, с легким разочарованием вынырнула из окна и огляделась по сторонам.

К тому времени удушающий запах почти исчез, а вскоре, зажженные ее заботливой рукой, вновь запылали свечи и затеплилась лампадка у Деисуса[7], непрерывно чадя и потрескивая.

Теперь князь.

Доброгнева вернулась к лежащему и принялась хлопотать. И все это время, пока она снимала старую повязку, обмывала рану, заново бинтовала ногу, травница не переставала с уважением поглядывать на Константина.

Ай да названый братец ей попался! Таким перед прочими и погордиться незазорно.

Ведь получалось, что коли этому страшному существу понадобился человек, лежащий сейчас без сил на своей постели, то ясно как день, что ему уготована славная судьба и свершение великих деяний.

И сразу вздрогнула от мысли, невольно пришедшей в голову: «Вот только успеет ли он их свершить?»

— Ты снова спасла меня, сестрица Милосерда, — слабо улыбнулся пересохшими губами князь.

Доброгнева лишь кивнула, не желая добавлять: «А надолго ли?», принесла укрепляющего средства, помогла князю приподнять голову, чтобы легче было напиться, и наконец выдавила из себя одно-единственное слово:

— Спи.

— А он… — настороженно начал Константин.

— Нет, — ответила девушка, догадавшись, о чем тот хочет спросить, и вкладывая всю силу убеждения в это короткое слово, и на всякий случай, для вящего его успокоения, добавила: — Спи, а я у тебя в сторожах побуду.

— Он точно не…

— Точно, — кивнула она. — Дважды за одну ночь он никогда не приходит, к тому ж теперь ему не до тебя — самому бы улизнуть. Эвон какую охоту на него самого батюшка Перун учинил. — И кивнула за окно, где продолжала бушевать гроза.

Она не лгала, дав столь уверенный ответ. Во всяком случае, именно так рассказывала ей бабушка.

Правда, помимо этого она еще добавляла, что все равно его приход обязателен, как восход солнца. Если уж он пришел раз, то будет появляться вновь и вновь, и старухе не доводилось слышать, чтобы хоть кому-то удалось от него спастись.

С другой стороны, бабушка никогда не рассказывала Доброгневе и того, чтобы за одним человеком Хлад приходил трижды, хотя, скорее всего, просто потому, что редкий выживший после его первого визита непременно исчезал после второго.

Ожский князь уцелел и во второй раз. Что будет дальше — Доброгнева не знала, но сердцем чувствовала, что Хлад непременно придет и в третий, и уж тогда никакой оберег не выручит. Получалось, что сегодняшней ночью Константин получил лишь отсрочку.

Надолго? Кто знает. Может быть, они?

Доброгнева повернула лицо к образам в углу, еле видным в тусклом свете лампады.

Лики, изображенные на них, колыхались в такт дрожащему язычку пламени и не сулили ничего утешительного, во всяком случае, ни ей, ни князю.

Впрочем, и мрачных прогнозов она тоже не уловила. Богородица, Христос и Иоанн Креститель были по-детски безмятежны и простодушны.

И тут девушка поняла, что она сделает завтра и куда пойдет. В этом заключалась ее единственная надежда на успех. Маленькая, просто крохотная, почти незримая, но она была.

Правда, Доброгнева знала и другое. Это будет очень страшно, ибо с нее непременно потребуют чудовищную плату, при этом, вполне вероятно, ничего не дав взамен, — такое тоже было возможно.

Все это она прекрасно понимала, но отойти в сторону, когда погибал не просто князь, которого она лечила, а ее названый брат, девушка просто не могла. И пусть ее сердце кричало от ужаса, а душа была объята страхом, но она не видела для себя иной дороги.

«Вот сейчас он успокоится, заснет, и тогда я пойду, — настраивалась она на неизбежное, но, когда тот и впрямь уснул, встать все еще не решалась. — Сон пока некрепок, — оправдывалась невесть перед кем девушка. — Стоит мне встать, как он сразу проснется. Нет уж, лучше я обожду до рассвета».

Так она и просидела в княжьей опочивальне остаток ночи, дожидаясь утра. И первое, что увидел Константин наяву после недолгого сна, — ее. Доброгнева отрешенно смотрела сквозь него куда-то вдаль и о чем-то напряженно размышляла.

Князь еле заметно пошевелил пальцами своей широкой пятерни. Движение было слабым, но Доброгнева сразу очнулась от раздумий, тут же вскочила с постели и бросилась к выходу.

Она не хотела встречаться с упрямо вопрошающим взглядом Константина, но не смогла пересилить себя и, уже открыв дверь, все-таки обернулась.

Надо было непременно сказать на прощание что-то ободряющее, но Доброгнева не знала, что именно. Однако и промолчать было невозможно, ибо это означало безысходность, а названый братец так нуждался в поддержке и ободрении, чтобы надежда на спасение не увяла в нем окончательно.

— Сам чуток виноват, — сорвалось с ее языка. Она было осеклась, но, решившись, продолжила: — Почто за раной не следил — эвон сколь руды натекло. Ежели бы не я, тут тебе и без него бы к утру карачун пришел. Вот уж не помыслила бы нисколь, что ты токмо для того и отказался от моих настоев, чтоб меды хмельные пивать невозбранно…

Константин уныло вздохнул. Дернул его черт вслух назвать эту своенравную девку сестрой милосердия, теперь вот расхлебывай. Точно говорят, что язык мой — враг мой.

Но, с другой стороны, если бы не она, то хана и ему, и эксперименту, и, как неизбежное следствие, всей планете, так что…

Однако на сей раз распекала Доброгнева недолго, уже спустя пару минут сменив гнев на милость:

— Ныне на каждый средний палец вздень кольцо из серебра. Да не одних рук, а и ног тоже. Четыре кольца, и пятый — серебряный оберег на груди. Ежели что, то они подсобят тебе с им тягаться…

Константин кивнул и вновь с надеждой посмотрел на нее.

— И это вправду поможет? — недоверчиво шепнул он. — Ты вроде раньше о таком не говорила.

Девушка нахмурилась. Зачем она все это выпалила, она и сама не знала. Прибавить князю веры в свои силы? А проку? И что сейчас ей отвечать?

Хотела было сказать «да, поможет», но язык не повернулся — уж слишком наглая ложь. Вместо этого она неопределенно пожала плечами — так будет чуточку честнее, а там пусть понимает как хочет.

Ну не могла же она ответить ему, что все это бесполезно и глупо, что спасения нет, а есть только Чудо, которое она попытается ему принести, если, конечно, вообще вернется оттуда живой и если ей дадут его.

А князь продолжал ждать ответа, не удовлетворившись этим безмолвным пожатием плечами, и тогда Доброгнева все-таки пересилила себя, солгав:

— Токмо если ты сам будешь бороться до конца. — И тут ей припомнилось еще одно средство. — Ты можешь повелеть, чтобы в твоих ногах спал еще один человек. Он задержит его, хоть и ненадолго.

Константин отрицательно мотнул головой, причем сразу, даже не раздумывая, и тут же прочел восторг в глазах девушки, которая, скорее всего, посчитала, будто он настолько благороден, что…

Меж тем дело было вовсе не в морально-этическом аспекте. Просто он прекрасно помнил то, что рассказывала сама Доброгнева, и понимал, что ни к чему хорошему это не приведет.

Будет человек или нет — Хлад безошибочно выберет именно князя, ибо, судя по всему, у этой скотины вмонтировано нечто вроде идентификатора ДНК или что-то похожее, хотя и с грубоватой настройкой, раз он может перепутать брата с братом.

Вот и получалось, что этот второй окажется лишь пустой жертвой, и только. Тогда — зачем?

Иное дело, если бы можно положить в ногах Глеба или, скажем, Изяслава, но и тут… Мало того что такой вариант можно было рассматривать только как чисто теоретический, но вдобавок от него еще и припахивало. Не так противно, конечно, как несло от Хлада, но само по себе весьма и весьма скверно.

— Стало быть, прощевай, — печально вздохнула она, пояснив: — Я тут по делам кое-каким схожу да кое-кого заодно поспрошаю. Авось чего и подскажут.

Не зная, вернется или нет, а если да, то когда и какая и сможет ли принести мало-мальски утешительную новость, она вновь подошла к его изголовью и, чуть помедлив, склонилась к бледному лицу.

В иное время она никогда бы так не поступила, но сегодня ей было можно все.

Почти все.

Она наклонилась еще ниже и неловко ткнулась сухими губами в княжескую щеку.

Почувствовав, что предательская слезинка сейчас сорвется и упадет прямо на его лицо, она резко отпрянула, но стремительное движение оказалось слишком медленным по сравнению с быстротой соленой капли, и у самого выхода, когда она уже с силой распахнула перед собой дверь, ее успел догнать голос князя:

— Не плачь. Мы еще повоюем.

Она выскочила из опочивальни как ошпаренная. Ведь ее успокаивал именно тот человек, который сам сейчас нуждается в утешении больше всех живущих на этом свете.

Но в то же время его фраза словно прибавила Доброгневе уверенности, и она уже ни секунды не колебалась в своем решении пойти туда, не знаю куда, и принести оттуда то, не знаю что.

К тому же, помнится, давным-давно рассказывала ей бабушка, что и впрямь был молодец, которого отправили именно с таким поручением, и он, между прочим, с ним успешно управился, так что конец был очень и очень хороший.

Впрочем, у бабушки все и всегда хорошо заканчивалось, да на то она и сказка, иначе их и не придумывали бы люди.

А зачем?

Грустную да с плохим концом выдумывать не надо, она уже есть, только называется по-другому — жизнь.

Глава 3 Дорога в неведомое

Там каждой место есть химере; В лесу — рев, топот, вой и скок: Кишат бесчисленные звери, И слышен рык в любой пещере, В любом кусту горит зрачок… Виктор Гюго

Доброгнева покинула княжий двор в то же утро.

Девушка не знала, когда приключится очередной ночной визит неведомой жути, и потому очень торопилась.

Немного подумав, она решила взять с собой небольшой узелок с мужской одеждой, сулею[8] с водой, несколько трав, которые могли пригодиться ей в этом опасном путешествии, да еще каравай хлеба.

Вся нехитрая поклажа — ничего лишнего — поместилась в небольшом заплечном мешке.

К тому времени девушку уже неплохо знали как в самом Ожске, так и в его окрестностях. И не только знали, но и уважали, а еще — слегка побаивались. Страх перед неведомым всегда был силен в людях. Поэтому рыбак, встретившийся ей на берегу Оки, безропотно отвез ее на другой берег, и уже спустя каких-то полчаса она, углубившись в мрачного вида лесок, остановилась, развязала мешок и быстро переоделась в мужскую одежду.

В одночасье преобразив свой облик до неузнаваемости и став уже не девицей, а добрым молодцем — в точности как в бабушкином сказании, — она резво направилась в глубь лесной чащи.

Был этот новоявленный молодец с виду невысок, худ и узкоплеч, но на широком кожаном поясе его грозно свисал походный нож с удобной рукояткой и массивным, сантиметров в двадцать пять, не меньше, хищным лезвием, до поры до времени таящимся в ладных деревянных ножнах, обтянутых темной кожей безо всякого узорочья.

Сафьяновые сапоги слегка жали ей ноги, ибо хоть и соответствовали по размеру, но были несколько узки, да и непривычны для Доброгневы. Но идти в лаптях через непролазные болота было бы еще хуже, а потому сызмальства приученная к терпению ведьмачка просто старалась не обращать на это внимания.

К тому же вскоре ей стало не до этого.

Лесная чаща все больше хмурилась, начиная замечать незваного пришельца и норовя то хлестнуть низко свисающей веткой по лицу, то подставить подножку, выставив неприятное корневище аккурат под ступню, то сыпануть перезревшей хвоей в глаза.

Идти становилось все труднее, а сумерки, невзирая на погожий денек, становились все гуще по мере ее продвижения в глубь леса, который уже ничем не напоминал ни насквозь просвечиваемую солнцем веселую березовую рощу, оживленно шелестящую даже от небольшого ветерка и ластящуюся к человеку, как домашняя кошка, ни строго-торжественный сосновый бор.

Он уже не был похож даже на сумрачный, настороженный ельник, навевающий на человека уныние и тоску.

Все они были близкими для людей, обжитыми, какие больше, какие меньше, а этот внушал страх своей первобытной дикостью и непонятной, но явственно ощущаемой враждебностью.

Стоящий перед ней уже чуть ли не стеной черный приземистый осинник вперемешку с такими же низкорослыми елками нервно и пугливо подрагивал, заодно готовясь к решающему нападению, и даже птиц, этих непременных завсегдатаев зеленых общежитий, было не слышно и не видно.

Лишь невесть как попавшая сюда одинокая черная ворона, необычайно крупная, гневно каркала что-то одной ей понятное, но тоже зловещее и угрюмое.

Почва под ногами у Доброгневы понемногу уже расползалась жидкой вязкой грязью, а спустя некоторое время и вовсе стала при каждом шаге тягостно хлюпать и чавкать, как бы выбирая момент для того, чтобы окончательно проглотить и медленно, со вкусом разжевать жадными беззубыми челюстями незваную гостью.

Даже небо над головой девушки постепенно меняло свой цвет, на глазах превращаясь из светло-бирюзового в тревожное фиолетовое, с густо наложенной поверх свинцово-серой краской низких облаков, сплошной пеленой закрывших солнце.

Сноровисто срубив тоненькую осинку и превратив ее несколькими уверенными ударами ножа в жердь, Доброгнева не спеша продолжала продвигаться вперед.

Чуть ли не на каждом шагу она теперь проваливалась по пояс в густую жижу, чувствуя, как страшно ходит под ногами непрочное сплетение подводных корней и еще чего-то мягкого, готового в любой момент прорваться и с похоронным шелестом пропустить смельчака в бездонную глубь.

Останавливаться было нельзя — это она твердо знала и, невзирая на усталость, продолжала упрямо гнать свое измученное тело в насквозь промокшей одеже вперед и вперед, где постепенно забрезжил очередной черный и мрачный осинник.

Приближение к нему внушало ей маленькую робкую радость, ибо она понимала, что побеждала в этой первой схватке с силами зла.

И злобный болотняник[9], враждебный человеку еще больше, чем водяной, до сих пор не сделал ни единой попытки утащить ее в глубину своих сумрачных владений, будто пораженный смелостью девушки и лишь безмолвно наблюдавший за ее упрямым продвижением.

И ни разу на ее пути не попались пакостливые хохлики[10], словно понимая, что не смогут устоять перед ее безудержной отвагой, и опасаясь потерпеть неудачу.

Даже показавшаяся вдалеке болотница[11], уныло сидящая на огромном цветке кувшинки, не стала подманивать Доброгневу, а лишь печально смотрела ей вслед глазами цвета застарелой ряски и открыла было рот, чтобы выкрикнуть какое-то предостережение, но передумала и так же молча исчезла в темной стоячей воде, подобно бальзаму смерти, густо настоянной на омерзительных запахах гнили и разложения.

Она выбралась на относительно сухое место, когда было уже далеко за полдень, устало повалилась на перепревшую, мягко пружинящую под ее легким телом толстую подушку из листвы и хвои и дала себе краткий отдых.

Доброгнева имела право такое себе позволить, поскольку то болото, которое оно только что прошла, вообще-то не только считалось, но и на самом деле было практически непроходимым.

Редкий путник, да и то лишь окончательно заплутав, отваживался на отчаянную попытку пересечь его, которая, как правило, заканчивалась трагически.

Это были гиблые места, которые не желали смириться с близостью человека, не любили его и изначально были враждебны ему.

Чуть передохнув и лениво сжевав небольшой кусок хлеба, отломленный от каравая, она сделала пару глотков, не больше, из своей сулеи — воду надо было беречь, поскольку в этом лесу она для питья не годилась, тщательно убрала все обратно в мешок, воткнула жердь в землю — пригодится на обратном пути, да и примета неплохая, и двинулась в дорогу.

Походка ее была уже не совсем уверенной, поскольку дальнейший свой путь она просто не знала.

«За страшным болотом, ежели смельчак только сможет его одолеть, будет обманный лес, а уж в нем, в самой его глуби, заветная поляна. Встать надо в круг вытоптанный, который в середке той поляны, и тогда ответят тебе на все, что только ни спросишь. Токмо поначалу цену за ответы запросят — страшную цену. Самым дорогим платить придется, что только имеется у человека того», — всплыл в ее голове рассказ бабушки.

Та вообще-то избегала говорить на эту тему, но, обмолвившись несколько лет назад о существовании такого чудесного места, после многочисленных настойчивых вопросов внучки как-то раз, будучи в особенно хорошем настроении, все-таки рассказала о нем то, что знала сама.

Правда, знала она, как выяснилось, немного, к тому же с чужих слов — волхв один поведал. Да и то сказать, ни старухе, ни юной внучке поляна эта вроде как была ни к чему, так почто попусту словеса тратить?

Одной, что постарше, гораздо важнее казалось заработать на пропитание куну-другую, а другой, совсем отроковице, было интересно лишь из-за врожденного любопытства.

Вот почему сейчас шла она как-то неуверенно и робко, часто посматривая по сторонам и абсолютно не представляя, где ей разыскать ту поляну. Лес, окружающий ее, был на первый взгляд совсем обычный.

Липы, рябинки, дубы, тополя — все смешалось в невообразимой мешанине, но настораживало то, что вокруг, насколько было видно глазу, все казалось совершенно одинаковым.

Вон слева растет молоденькая липа, рядом огромный дуб, чуть поодаль молодые побеги тянут кверху юные ветки-ручонки, высовываясь из пожухлой прошлогодней листвы. Глядь, ан и справа то же самое. А спереди? Оно же. А чуть далее — и там никаких изменений.

И получилось, будто неведомый живописец намалевал красивую картинку, и так она ему пришлась по сердцу, что он принялся ее тут же перерисовывать. Раз, другой, третий, да все так искусно, со всеми малейшими точечками и черточками, что одну от другой не отличить.

Намалевал, а после расставил перед путником со всех сторон — гляди, пока глазу не надоест, а что толку: куда ни посмотри, всюду одно и то же.

Неожиданный сильный порыв неведомо откуда взявшегося ветра вдруг с такой силой ударил Доброгневу в правый бок, что она, не удержавшись на ногах, упала навзничь и покатилась, не в силах воспротивиться внезапному натиску стихии.

Мешок, который она к тому времени скинула с плеч, выпал из ее рук, а сама она лишь отчаянно пыталась зацепиться хоть за что-то, но, кроме листвы, под руки ничего не попадалось.

Наконец левой рукой ей удалось поймать низко свисающую над землей ветку, остановиться и перевести дыхание.

Ветер утих.

Она поудобнее перехватила свою ненадежную, всего в палец толщиной, молчаливую спасительницу на всякий случай еще и правой рукой, поглядела по сторонам, разыскивая взглядом выроненный мешок, однако увиденное так напугало ее, что все мысли о нем вмиг выскочили у нее из головы.

Вместо спокойного, обычного, хотя и очень уж одинакового леса, по которому она только что шла, перед Доброгневой предстало что-то невообразимое.

В сгустившемся сумраке ее глазам открылась глухая лесная чаща.

Если и росли в ней деревья, то для доброго строительства они уж никак не годились, будучи изломанными, перекореженными, с изогнутыми стволами и перекрученными кривыми ветками.

Большая часть из них и вовсе была мертва. Чернея громадными дуплами, отсвечивая белесой гнилью, они тем не менее еще стояли, будто ожидали момента, пока кто-то не пройдет близ них, чтобы со злобным визгом рухнуть в ту же секунду на неосторожного зверя ли, человека ли и в миг своей окончательной гибели унести с собой, прихватив для Чернобога в качестве искупительной жертвы, еще одну жизнь.

И даже плотно растущий кустарник, чьи заросли виднелись поодаль, тоже пытался внести свою лепту в эту общую картину не столько враждебности, как самой настоящей ненависти ко всякому, кто по неосторожности забредет в это гиблое место.

Как еще одно убедительное доказательство того, что здесь ни в коем случае нельзя не только останавливаться, но даже появляться, хотя бы и ненадолго, рядом с лежащей недвижно Доброгневой промелькнула испуганная, встревоженная донельзя гадюка.

Ее узкое длинное чешуйчатое тело быстро, еле слышно шелестя темно-бурой, насквозь прелой листвой, протекло близ девушки куда-то вдаль, норовя как можно быстрее исчезнуть, скрыться из этих негостеприимных мест.

Непреодолимый ужас затуманил ее разум, когда Доброгнева увидела посверкивающий кроваво-красным светом огромный глаз, злобно устремленный на нее из гигантского дупла мертвого исполина, торжествующе возвышающегося над нею буквально в нескольких метрах.

Кряк — гневно надломилась большая сухая ветвь, и хищно оттопыренный сук над нею слегка шевельнулся, будто нацеливаясь поудобнее, дабы пригвоздить свою жертву к земле.

Чтоб без промаха.

Навечно.

Не помня себя от страха, она вскочила и опрометью бросилась бежать, не ведая, правильное ли выбрала направление и не заведут ли ее ноги вместо спасения еще глубже, еще дальше в эту страшную чащу для неминуемой лютой расправы.

Колючие кусты в бессильной ненависти, не в силах причинить более существенный вред, рвали ее одежду, выдергивая куски ткани; из земли самоотверженно бросались под ноги черные коряги, сплошь покрытые чешуйками гнили, стремясь задержать ее бег; низко свисающие сухие ветви норовили опуститься пониже и вцепиться ей в волосы.

А она все бежала и бежала, пока не рухнула, окончательно выбившись из сил и вдобавок споткнувшись об огромное бревно, на небольшую кучу листьев, но тут же ошалело подскочила от неожиданности, услыхав жалобный стон, раздавшийся прямо оттуда.

Некоторое время она колебалась, но потом женское любопытство пересилило страх, и Доброгнева принялась разбрасывать листву руками, желая выяснить, откуда здесь появился человек и что он собой представляет.

«А может, и разыскать поляну заветную поможет», — мелькнула в ее голове мысль.

Спустя минуту ее труды увенчались успехом, и она увидела небольшого худенького старичка.

Кроме грубых портов и посконной серой рубахи, на нем ничего не было. Скудость одежды дедок компенсировал густой растительностью на голове, настолько пышной, что пегие пряди никогда не ведавших гребенки лохм наполовину закрывали морщинистое лицо.

Когда же он тяжело, с усилием открыл глаза, то Доброгнева вновь слегка испугалась — были они нечеловечески яркими и чуть ли не светились во всей своей изумрудной красе.

«Леший!» — озарило ее, но, не подавая виду, что признала хозяина леса, девушка ласково спросила:

— Что с тобою, дедушка? Почто стонешь столь жалостно? Али прихворнул? — И тут же охнула, но на этот раз от непритворной жалости, заметив, что огромное бревно, о которое она споткнулась, лежит как раз поперек старческого живота, вдавив его чуть ли не до позвоночника.

Попытка приподнять тяжелый ствол дерева успехом не увенчалась, и после получасовых безуспешных усилий, истратив на них остаток своих сил, Доброгнева устало растянулась рядом со стариком на земле, пожаловавшись заодно как бы в свое оправдание:

— Тут ведь богатыря надобно, не менее. Поди-ка сдвинь такую махину с места. Вон она какая толстая. Сюда бы братца моего названого — он бы вмиг управился, а мне…

Затем, слегка передохнув и повнимательнее оглядевшись по сторонам — глухой страшной чащи будто и в помине не было, лес кругом обычный, — узрела достаточно внушительную на вид жердь, по толщине больше напоминающую бревнышко.

С трудом подтащив ее и пропихнув под завалившее старика бревно, она сумела снять его с живота бедолаги, а затем и вовсе сдвинула так, чтобы дед оказался полностью на свободе.

Во время этой трудоемкой операции старичок даже не открывал глаз, молчал, лишь изредка жалобно постанывая.

Зато потом, когда девушка уже сделала все возможное, он чуть ли не сразу, хотя и с немалым усилием вскочил на ноги и благодарно ей заулыбался, по-прежнему не говоря ни слова. Да и улыбался он как-то странно: почти не открывая рта, одними глазищами, обдав ее изумрудным жаром.

— Никак оклемался, — заулыбалась в свою очередь Доброгнева и тут же — вот-вот должны были наступить сумерки, а ночевать в лесу без огня, без воды и еды представлялось не очень-то приятным — перешла к делу: — А ты мне дорогу к заветной поляне не покажешь ли? Поди-ка, все тропки в своем лесу знаешь, вот и вывел бы к ней.

Старичок смотрел непонимающе.

— Полянка здесь заповедная где-то есть, — пояснила терпеливо девушка. — А в середке у нее круг вытоптанный. — И для верности показала руками, что именно она имеет в виду.

Дедок, кажется, понял. Во всяком случае, он утвердительно закивал, отчего пегие с зеленоватым отливом волосы заколыхались вперед-назад, периодически открывая его уродство. Левого уха у старика не было.

— Ты, милая, совсем недалече от нее, — наконец вымолвил он. — Пойдем-ка провожу, а то места тут глухие, зверье непуганое, еще обидит ненароком кто-нибудь. — И он лукаво посмотрел на Доброгневу.

Охотно приняв его предложение, девушка послушно двинулась за ним по неприметной тропке, откуда ни возьмись появившейся в негостеприимном лесу.

Идя следом за стариком, она пыталась угадать, вправду ли хозяин леса искренен с нею в своем желании довести до нужного места или, поводив с часок и окончательно запутав, возьмет и исчезнет где-нибудь в зарослях кустарника.

Словно почувствовав ее опасения, дедок, до того шустро рысивший по тропке, неожиданно остановился, повернулся к ней.

— Ты, милая, — вновь певуче обратился он к девушке, — дурного в голову не бери. Ведь и зверь лесной добро, ему содеянное, помнит накрепко, злом не откликнется. Конечно, у людей не всегда так, однако… — Старичок, не договорив, вздохнул сокрушенно и, махнув рукой, потрусил дальше по тропке.

Впрочем, главного он уже добился — Доброгнева без опаски последовала за ним, стараясь поспевать за далеко не старческой рысцой.

«И ведь не колко ему, — подумала она. — Я вот в сапогах, но и то чую, как в вошву[12] всякие сучочки да иголки впиваются, а ему все нипочем. Что значит хозяин леса».

Слова «леший» Доброгнева избегала сознательно, даже в мыслях не употребляя его, — мало ли, еще обидится.

Вскоре сумерки уже сгустились, но тут как раз подошел конец и их краткой совместной прогулке.

— Вон она, — кивнул дедок, подходя к плотному скоплению деревьев и тыча в них пальцем.

— Где? — изумилась травница.

— Прямо за ними, — сумрачно пояснил хозяин леса, предупредив: — Токмо ты уж дале сама, а мне с тобой идти силов нетути. И так-то еле ноги двигал.

Она разочарованно вздохнула. Расчет, что старичок доведет до самого места, не оправдался.

А ну как она теперь сызнова заплутает?

Да и не хотелось ей оставаться одной.

— Не заплутаешь, — отозвался леший, — токмо… — Он замялся и, нервно хихикнув, пытливо спросил девушку: — Может, передумаешь? Сама не спеша поразмыслишь, глядь, да и сыщешь ответ, кой тебе надобен.

Доброгнева и впрямь колебалась, но слова спутника оказали на нее почему-то противоположное действие. Она резко тряхнула головой, упрямо сцепила зубы и, чувствуя, что появившейся решимости хватит ненадолго, быстро пошла к плотно стоящим деревьям.

Сделав два-три шага и вспомнив, что не поблагодарила деда за показанный путь, она повернулась было к нему, но того уже и след простыл.

— Жаль, — вздохнула она и ускорила шаг.

Она, признаться, настроилась на то, что идти еще изрядно, час или два, но оказалось куда меньше. Плотное скопище деревьев простиралось всего-то на два десятка саженей, а потом как-то сразу резко закончилось. Стоило Доброгневе пробраться сквозь заросли огромного, в ее рост, а то и выше, колючего кустарника, как она оказалась на краю полянки.

Прямо посреди нее, почти вплотную друг к другу стояло несколько приземистых каменных глыб высотою в три-четыре человеческих роста.

Они образовывали небольшой, метров семь-восемь в диаметре круг, внутри которого царила непроглядная тьма, от нее веяло тяжелым могильным холодом, который Доброгнева почувствовала сразу, едва увидев все это.

«Все-таки дошла», — облегченно вздохнула она, но радости не ощущала, ибо ей предстояло…

В том-то и дело, что она ничегошеньки не ведала об ожидавшем ее. Ну вот ни на столечко, ни на маковое зернышко. Потому и страшило ее грядущее.

Но тут она вспомнила о своем названом братце и, прикусив губу, отважно шагнула вперед. Как и в любом деле, важен всегда первый шаг. Он самый трудный, самый тяжкий, а стоит его сделать — и второй, не говоря уж о прочих, окажется куда более легким.

В любом, но только не в этом, поскольку запасы ее решимости иссякли чуть раньше, в паре метров от ближайшей щели.

Она замедлила шаги, а потом и вовсе остановилась — уж больно страшным оказался зияющий внутри мрак. Был одновременно и пугающим, и даже отталкивающим, а точнее сказать, словно предупреждающим о чем-то.

Тело девушки охватила мелкая нервная дрожь.

Этот озноб был вызван не только испугом. Из узкого прохода между камнями, ярко чернеющими даже в густых сумерках, явственно несло стужей.

Да и воздух перед входом был значительно холоднее, чем в лесу, к тому же выходил он не беззвучно, а с каким-то хрипловатым придыханием, перемежаемым время от времени легким сухим шелестом.

Все это неожиданно напомнило ей… дыхание бабушки, причем именно в ту ночь, когда та умерла.

На какое-то мгновение ей даже почудилось, что она и впрямь слышит сухой, еле различимый голос умирающей старухи с почерневшим от удушья лицом и широко раскрытыми от ужаса глазами, видящими то, что дано узреть простому смертному, да и то не каждому, только перед самой кончиной.

Увиденное, по всей видимости, настолько перепугало умирающую, что она отчаянно пыталась спрятаться, сжаться, скрыться, но в маленьком тщедушном теле сил хватало лишь на то, чтобы слабо сжать руку внучки.

При этом она все время продолжала еле слышно лепетать что-то нечленораздельное, отчаянно отказываясь от того неизбежного, что предстало перед ее глазами во всем своем ужасе.

И судорожно метался из стороны в сторону робкий огонек лучины, совсем недавно горевшей ровным ярким пламенем.

Это была страшная ночь.

Никогда поздней осенью не бывало столь могучих ветров, дико завывающих в вышине и спускающихся к земле лишь для того, чтобы с бешеной силой выдернуть из насиженного места очередную великаншу-ель и пригласить ее на свою бесовскую пляску.

Но ели не умеют танцевать, и, два-три раза судорожно взмахнув своими пышными рукавами-ветвями, очередная красавица в изнеможении валилась на землю.

Ветер же, разозленный тем, что лишился партнерши, вновь в неистовой ярости поднимался к свинцовым тучам и кружился там один, продолжая хищным взором выбирать себе новую жертву.

Перепуганной Доброгневе казалось, что эта ночь никогда не закончится, но утро пришло, и все утихло, как по мановению волшебной палочки.

Сейчас был день, хотя и на закате, однако вечерние сумерки, быстро сгущающиеся в лесу, почему-то показались девушке еще более жуткими, чем тот беспробудный осенний мрак и ночная чернота. Страхом и ужасом несло из этого места.

Неведомо кто и неизвестно когда воздвиг это сооружение с загадочной целью, не сулящей ничего хорошего тому смельчаку, который отважится войти и нарушить вековой покой тех странных исполинских сил, которые с приближением девушки начали потихоньку пробуждаться от своих мрачных снов.

Само сооружение по своим размерам было, пожалуй, чуть больше добротной крестьянской избы, если не считать высоты. Но оно почти физически давило на любого человека, который оказывался вблизи него. И главной причиной тому были не массивные каменные глыбы.

Нет, крылась она как раз в мрачной глубине, ибо оттуда ощутимо веяло.

«А ежели он как раз там-то и живет?!» — Доброгнева вздрогнула от внезапно пришедшей в голову мысли и даже испуганно попятилась, но вспомнила, как бабушка рассказывала ей, что сила у тех, кто живет в этой каменной избе, иная и нечисть боится ее как огня.

Наглядно доказывало это утверждение и недавнее поведение хозяина леса, который даже не довел ее до полянки, поторопившись уйти куда раньше.

Тем не менее сердце в груди у Доброгневы уже не прыгало, а бешено металось, ища спасения и возвещая, что ничего хорошего пребывание здесь не сулит.

Девушка вдруг почувствовала, что она ошиблась в своих догадках и на самом деле никогда и никто из ранее живущих людей не участвовал в строительстве этого мрачного сооружения. Ни люди, ни даже боги, во всяком случае, из числа светлых славянских.

Зодчий, возведший эти дырявые стены и прихлопнувший их сверху для вящей устойчивости точно такими же плитами, был чужд не только человеку, но и вообще всему земному.

А помогали ему в создании всего этого Ужас и Страх, строившие все это во Мраке страшной беспредельной Ночи — той вечной Ночи, которая никогда не сменялась долгожданным рассветом и не озарялась робкими лучами утреннего солнца.

И еще она почувствовала, что никогда и никому из смертных не постичь глубинного смысла его творения и не пойдет на благо смельчаку пребывание там, внутри, пусть даже и самое кратковременное.

Недаром уже там, где она стояла, не росла ни одна былинка и ни один сухой листок не прикрывал беспощадной наготы давно и безжалостно умерщвленной земли.

Доброгнева повернулась было, чтобы припустить со всех ног прочь из этого проклятого богами и людьми места. Еще миг, и она бы сорвалась в отчаянный бег, но тут будто раскаленная стрела впилась ей в сердце — а как же князь?!

Едва передвигая непослушные ноги, девушка медленно двинулась к черной дыре, зияющей угрюмым мраком.

С каждым ее неуверенным маленьким шажком в окружающем это мрачное место мире что-то совсем немного, еле уловимо, но менялось. Подойдя вплотную и бросив прощальный взгляд назад, Доброгнева невольно поразилась увиденному.

Густой туман, ползущий откуда-то с противоположного конца полянки и своими очертаниями кажущийся тушей какого-то невиданного исполинского животного, успел заполонить добрую половину открытого пространства.

Птицы стихли.

Воцарившуюся мертвую тишину нарушал лишь чей-то пронзительный хриплый хохот-плач.

«Наверное, филин», — сказала она сама себе, хотя прекрасно знала, что эта птица кричит совсем не так, да и вообще его время еще не пришло.

Багровый луч закатного солнца обреченно мигнул, вынырнув из последнего просвета между свинцовых серых туч.

«Дождик будет», — подумалось ей, и она осторожно коснулась каменной плиты, впрочем тут же отдернув руку, — настолько была холодна шершавая поверхность.

И все же остатков ее решимости хватило на то, чтобы она нашла в себе силы двинуться дальше и начать протискиваться вглубь.

Жирная влажная мгла жадно обволокла девушку, едва она проникла внутрь, но испугаться Доброгнева не успела — пелена беспамятства нахлынула волной, смывающей все на своем пути, и она потеряла сознание.

Последнее, что она почувствовала, — это прикосновение мягких ласковых пальцев-щупалец, которые нежно и бережно вскользь пробежались вдоль всего ее тела, то ли знакомясь с ним, то ли любовно оценивая желанную добычу.

Поначалу вкрадчиво, но затем все более нахально они принялись влезать все глубже и глубже в голову, бесцеремонно извлекая все, что только случалось с Доброгневой.

И хотя она совершенно не чувствовала при этом боли, но вся ее жизнь чуть ли не с рождения пронеслась перед ее глазами в таком неистовом вихре, что голова у Доброгневы закружилась, и девушка рухнула без чувств, сдавшись на милость черного бездонного омута, который властно затягивал ее, увлекая в свои необъятные глубины.

Как она выбралась из этого сооружения и когда — Доброгнева не помнила. Все плыло перед глазами, повторяясь в обратном порядке: и страшный лес, и жуткое болото, и, наконец, широкая, полноводная Ока.

Сил достало, чтобы подойти к возившимся на берегу с сетью рыбакам, которые, завидев вышедшую из глухого леса девушку, оторопело уставились на нее. Она хотела сказать им, что ей надо немедля переправиться на тот берег, но тут силы окончательно покинули ее и она вновь потеряла сознание.

Глава 4 Княжеский заказ

…На набережной говор. Над рынком гул стоит. С торговкой спорит повар. В далеких кузницах гром молотка растет… Виктор Гюго

Он принес ее на руках к княжескому крыльцу, когда Константин, озабоченный шумом внизу, как раз перешагнул через порог, осторожно приволакивая раненую ногу.

Поначалу Орешкин даже не узнал свою лекарку.

С рук дюжего мастерового бессильно свешивался какой-то невесомый худенький мальчишка от силы лет шестнадцати, не больше.

— Вота, — буркнул детина, бережно уложив этого мальчишку на скамью близ крыльца и разводя руками. — Стало быть, нашел.

Он хотел было сказать еще что-то, но привычка с ранних лет безмолвно помахивать молотом, выслушивая изредка односложные команды кузнеца, и отпускать в ответ лишь скупой утвердительный кивок, взяла свое, и он в самый последний момент только беспомощно пожал плечами.

Мол, а чего тут еще говорить, когда и так все ясно.

Константин растерялся и потому окликнул его уже на выходе со двора. Повелительного окрика князя детина ослушаться не посмел и неохотно, это чувствовалось по всем медлительным движениям его огромной фигуры, повернул назад.

Близ Доброгневы, едва только ее бесчувственное легкое тело возложили на скамью, тут же захлопотала ее верная помощница Марфуша, позабыв на время, как это ни удивительно, всю свою изрядную лень и медлительность.

Рядом бестолково суетились еще с добрый десяток дворовых людей, каждому из которых в свое время простодушная ведьмачка успела помочь по лекарской части. А если и не самого исцелила, то кого-то из близких.

— Что с ней? — отрывисто спросил Константин. — Где ты ее отыскал?

— Так ведь она моей матери варево от зуба давала дней пять назад, — начал свой обстоятельный рассказ детина. — А ныне глядь, прямо на бережку у Оки лежит. Я сердце послушал — тукает, да и сама вроде дышит, хоть и тихо, еле-еле. Жива, стало быть. Ну я ее и того… — Он развел огромными ручищами, явно не зная, что еще сказать князю.

— Сам-то кто будешь? — поинтересовался Константин, в нетерпении поглядывая на бездыханную Доброгневу, но сознавая, что надо хоть чуть-чуть ради приличия побеседовать со спасителем и как-то вознаградить его за содеянное.

— Так Словиша я. В юнотах[13], стало быть, у Мудрилы-кузнеца.

— Благодарствую, Словиша. — От волнения у Константина подкатил комок к горлу, отчего даже пресекся голос, но он, кашлянув, овладел собой, и добавил: — За князем добро не заржавеет. — И, дружески хлопнув его по плечу, насколько мог быстро похромал к девушке.

Однако на полпути ему в голову пришла неожиданная мысль, и он, обернувшись, крикнул уже уходящему Словише:

— Ты вот что! Самого Мудрилу покличь ко мне. Только чтоб не мешкая шел. Разговор важный есть.

Детина важно кивнул — мол, все уразумел и выполню, — и солидной, степенной походкой проследовал дальше, а Константин метнулся к Доброгневе.

— Что с ней? — едва подойдя к лавке, спросил он Марфушу.

— Не ведаю, княже, — испуганно пролепетала девка, даже перестав поить Доброгневу какой-то настойкой из грубого темно-коричневого, почти черного приземистого горшка с широким донцем.

— А чем же тогда поишь? — осведомился князь.

— Так этот настой силов придает. Вот ежели очнется, тогда сама и поведает, чем ее дальше лечить.

— А ежели нет?

— Как же нет? — не поняла вопроса Марфуша. — Непременно скажет. Она ведь все знает.

— Ежели не очнется, говорю? — в раздражении повысил голос Костя, и дворня стала потихоньку исчезать, не желая стать невольными свидетелями, а то и, чего доброго, объектом княжеского гнева.

Сама Марфуша тоже сбежала бы, и с превеликой радостью, но сделать это мешала беспомощно лежавшая у нее на коленях голова Доброгневы, и она еще более тихо и робко, но тем не менее честно ответила:

— Не ведаю, княже. Уж ты прости бабу глупую — не обучилась я всему ее знахарству.

— А кто ведает? — Константин стиснул зубы, чтобы не сорваться.

— Есть один… — нерешительно протянула Марфуша и, помедлив, добавила все-таки: — Токмо он и вовсе глуп. Коли пустяшное что, может, и сгодился бы. А так… — И она безнадежно махнула рукой.

— Послать! — приказал Константин и, повернувшись к той части дворни, которая от излишнего любопытства не поспешила вовремя исчезнуть, рявкнул во весь свой могучий голос: — Немедля! Бегом!

При этом его указующий перст столь властно нацелился сразу на нескольких юнцов, что каждый из них отнес данную команду на свой счет.

Уже через несколько секунд все они исчезли со двора, преследуя двоякую цель: и выполнить грозное распоряжение, и, пользуясь благовидным предлогом, улизнуть куда подальше, поскольку князь, судя по всему, с минуты на минуту начнет рвать и метать.

А Константин и впрямь не знал, что бы еще такого экстраординарного предпринять, дабы помочь этой худенькой смуглянке, уже несколько раз спасавшей ему жизнь и потому безмолвно требовавшей сейчас достойного платежа.

Он бы и рад, образно говоря, рассчитаться самой крупной монетой, но, как назло, не имел в кармане ни единой куны.

Орешкин еще раз гневно оглядел тех, чье любопытство пересилило страх, и они продолжали оставаться поодаль, в глубине двора, чтобы узнать, чем все закончится. Теперь они старательно отворачивались, дабы не повстречаться с суровым взглядом бешеных княжьих глаз. Константин зло засопел и направился к воротам, хотя понимал, что гонцы только убежали и едва ли стоит ожидать их возвращения в ближайшие минуты, но тем не менее, дойдя до них, покрутил головой во все стороны и только после этого вернулся назад.

Оцепеневшая Марфуша, по-прежнему держа в одной руке горшок, первой привлекла его внимание.

— Ну и чего ты на меня уставилась? Взялась поить, так пои, — зло прошипел он, упрямо не желая кричать, но и не в силах удерживать голос в рамках прежних, спокойных интонаций.

— Ага, ага, — закивала та испуганно и вновь поднесла горшок к лиловым губам неестественно бледной Доброгневы.

Мутная желтая жидкость из горшка явно не желала проникать вовнутрь и, натыкаясь на непреодолимую преграду в виде плотно стиснутых губ девушки, беспомощной струйкой стекала по остренькому подбородку, оставляя неширокую бороздку и следуя ниже, к тоненькой шее с малюсенькой, отчаянно пульсировавшей голубоватой жилкой.

Почему-то Константину очень не хотелось, чтобы эта струйка задела ее. Казалось, если жидкость пересечет жилку, то тогда уж бедной девочке помочь и впрямь никто не сможет, но, отводя в сторону все опасения, желтая струйка направилась чуточку вбок, исчезая за расписным воротом некогда белой, а ныне грязно-серой мужской рубахи.

— Да не трясись ты так, — все таким же злым, горячим шепотом упрекнул он Марфушу, заметив, как рука ее, судорожно сжимающая горшок, содрогается от приступа мелкой нервной дрожи.

При этом мутный поток, берущий начало от края горшка, приставленного к губам Доброгневы, временами почти иссякал, а в иные секунды усиливался, грозя выйти из уже очерченных берегов и открыть для себя новое русло — как раз над стремительно пульсировавшей жилкой.

— Господи, да помогите же ей хоть кто-нибудь! — обернулся он к остававшейся в отдалении дворне, но тут же, не дожидаясь, пока они придут на помощь бестолковой Марфушке, с трудом выцепил горшок из ее судорожно сжатой руки и принялся сам поить Доброгневу.

— Эва, сомлела девка. Видать, от бессонной ночи да жаркого смерда, не иначе, — послышался с крыльца изрядно опротивевший Константину насмешливо-презрительный голос княгини.

Он поднял голову и, медленно произнося слова — негоже обижать родную супругу при всем честном народе, даже если она этого и заслуживает, — отчеканил:

— А ты, княгинюшка, поди к себе в светелку, я к тебе поднимусь сейчас по делу важному.

Фекла хотела было сказать еще что-то, но крепко стиснутые зубы князя и знакомый взгляд бешеных глаз, обычно васильковых, а тут яростно посветлевших до прозрачной голубизны, безмолвно, но весьма красноречиво предупредили, что каждую шутку рекомендуется вовремя прекращать, и она, осекшись на полуслове, вновь стала подниматься наверх.

Строго поджатые губы и суженные от гнева глаза, которые и без того даже записной льстец вряд ли назвал бы широкими, явно говорили об ответной вспышке ярости, но из уст княгини никто не услышал ни слова.

Как на беду, восточный лекарь еще две недели назад укатил к князю Глебу. Прощаясь с Константином, он беспомощно развел руками и, указывая на Доброгневу, сказал, бессовестно коверкая русский язык:

— Мой знание, княже, никто в сравнении со светлая голова эта девочка. К тому же негоже, недоев душистый арбуз, переходить к жирная шурпа. Она лечил начало и как… — Он закатил глаза, пытаясь подобрать подходящее цветистое, как принято на Востоке, сравнение.

Не найдя его или, скорее всего, будучи не в силах перевести на русский язык, лекарь махнул рукой.

Благожелательно улыбаясь, а он почти всегда улыбался, приговаривая, что для больного улыбка лекаря — уже лекарство, сказал попросту и, странное дело, почти правильно:

— Если тебе, княже, так повезло с этой девкой, то мне остается токмо пожелать, чтоб и далее всемогущая судьба тебе улыбалась, одаривая своими милостями.

Сейчас бы он, конечно, пришелся как нельзя кстати, и Константин, по-прежнему продолжая поить Доброгневу, уже подумал было, а не послать ли гонца в Рязань к Глебу за лекарем, ведь не откажет, но тут сзади раздался густой сочно-басовитый голос:

— Это от истомы великой у нее. Бывает. У моей женки перед шестым дитем тоже такое случилось, да господь спас — оклемалась.

Константин тяжело встал с корточек, протянул опустевший уже к тому времени горшок Марфушке и повернулся к говорившему.

Когда он вставал, жгучее желание сказать что-то злое наглецу, объявившемуся среди дворни, еще горело в нем, но только-только он раскрыл рот, как услышал еле слышный шелест губ Доброгневы:

— Прости, княже. Без пользы я проходила.

Он вновь обернулся, уже радостно улыбаясь, и натолкнулся на виноватый взгляд девушки.

— Не узнала я ничегошеньки. Только вывернули всю мою душеньку наизнанку да выжали досуха, до донышка, до капельки, а поведали взамен самую малость, да и то неведомо — сгодится ли.

Она наморщила лоб, пытаясь оживить в памяти поведанное ей, и вдруг с ужасом обнаружила, что ни единого слова не помнит.

Но ведь что-то же было, значит, надо просто вспомнить! Ну же!

И… ничего.

Будто отшибло.

Тщетные усилия окончательно выбили ее из равновесия, и по щекам гордой Доброгневы побежали тоненькие ручейки горючих слез.

— Не помню вовсе, — горестно пожаловалась она князю. — А ведь было же. Веришь?

Константин обрадованно подмигнул ей, почему-то обоими глазами сразу, и ободрил:

— Ничего страшного. Вспомнишь. Нынче-то мы живы, а это уже хорошо. Еще повоюем.

Диалог этот был понятен только им двоим, и, хотя он не нес в себе ничего утешительного, но улыбка князя была такой лучезарной и светилась столь яркой, солнечной радостью, что девушка, которая едва пришла в себя, совершенно неожиданно почувствовала бурный прилив сил и даже попыталась встать, но тут же с легким стоном вновь опустилась на колени к Марфуше.

— Это она зря. Лучшей всего полежать ей до вечера, да медком отпоить — вот и все лечение, — раздался голос со стороны ворот.

Константин хотел бросить через плечо нечто язвительное и отбрить бесцеремонного нахала, но неожиданно для себя последовал его совету, распорядившись отнести Доброгневу в постель, и лишь после этого повернулся к непрошеному советчику.

— Звал, княже? — склонился тот перед ним в учтивом поклоне.

Иначе назвать это было нельзя — человек кланялся, отдавая должное князю как начальнику и в то же время не раболепствуя, а достаточно высоко ценя и себя. Потому он и опускал голову не особо низко, а в самую меру — ни убавить, ни прибавить.

Да и от него самого исходила какая-то могучая волна уверенности и собственного достоинства, которую Константин также успел очень хорошо уловить.

— Ты кто? — несколько неуверенно спросил князь, успевший за всеми этими хлопотами совсем позабыть, кого он там вызывал к себе и зачем.

— Так ведь Мудрила я, в крещении Юрием прозванный. Ты же сам мне сколько раз заказы давал. Да и сегодня сам подручному моему, Словише, повелел, чтобы я к тебе… — недоуменно пожав плечами, начал было разъяснять тот.

— Ты извиняй, Мудрила, что запамятовал. У меня теперь, после ран, иной раз так случается с памятью, — прервал его Константин и жестом пригласил к себе в покои.

Увидев в дальнем углу двора, близ конюшни Миньку, призывно махнул и ему, после чего направился наверх, а следом, отставая на пару ступенек, чинно шли за прихрамывающим князем Мудрила и догнавший его Минька.

Кузнец, едва только парень поравнялся с ним, с любопытством взглянул на мальца, но ничего не сказал, пытаясь самостоятельно разгадать интересную загадку и сообразить, что могло одновременно понадобиться князю от них обоих.

Едва они вошли в покои, как Константин, обернувшись и требовательно глядя прямо в глаза Юрию, пояснил цель своего вызова. Впрочем, начал он, как повелось с некоторых пор, с комплимента:

— Как там батьку твоего кликали?

— Так три брательника у меня, и все по родителю Степиными прозываемся, стало быть… — начал было обстоятельно разъяснять кузнец, но Константин нетерпеливо перебил:

— Ведаю я, что ты у меня самый лучший по кузнечному делу. — И, прерывая собравшегося было возразить Юрия, веско заметил: — На мой взгляд, и во всем княжестве Рязанском лучше тебя не найти.

Однако лестью невысокого, но крепко стоящего на земле кряжистого мужика пронять, как оказалось, было нельзя, и тот упрямо возразил:

— И получше есть, княже. Петряй в Переяславле да Егорша в Пронске. А уж в Рязани стольной и вовсе. Один дед Липень, кой мне учителем доводился, помимо меня еще двух-трех таких же обучил. За похвалу благодарствую, но токмо мыслится мне, что не за тем ты зазвал меня. — И он выжидательно посмотрел на князя.

— Это верно, — кивнул Константин. — Не за тем. Есть у меня к тебе заказ наиважнейший. И не ведаю я, кто, кроме столь славного искусника, возьмется за это дело и сможет его выполнить. Такого ведь ни ты, ни другой какой мастер на Руси еще не делали, так что первым будешь.

— Оно, конечно, за почет поклон тебе, княже, — Юрий еще раз, хотя уже не так низко, как в первый, склонился перед Константином, — однако заказ твой приять невмоготу мне, княже.

— Это еще почему? — удивился Орешкин.

За три с небольшим месяца он как-то успел отвыкнуть от возражений со стороны простого люда, все больше и больше врастая в княжескую личину, и сейчас уже не столько негодовал, сколько искренне недоумевал, получив отказ, — уж больно непривычно стало такое слышать.

— А нечем делать, — развел руками Юрий. — По зиме исполнил я твой последний заказ. Все в лучшем виде, как ты и повелел. Да и княжичу переделанная мною бронь впору пришлась — сидит как влитая. Я же малость на железо поистратился, вот и пришлось справу[14] свою вместе с кузнею боярину твоему заложить, который куны в резу дает.

Лукавил, конечно, Мудрила, а по-простому если — врал.

Справой той, что он заложил у боярина, кузнец практически не пользовался. Что он, совсем, что ли, из ума выжил, своими руками себя и всю свою семью куска хлеба лишать?!

Хаты лишиться и то не так страшно, чем ее. Сгори ныне его дом со всеми скудными пожитками — вздохнет, погорюет и примется новый ставить. Амбар с зерном полыхнет — и это горе из поправимых. Пока руки есть, да пока они в силах молот сжимать — не пропадет Мудрила, выживет. И сам выкарабкается, и семью всю вытянет.

А вот ежели справы кузнецкой лишится — тут как раз верная голодная смерть и придет.

Потому он вначале бы все остальное в заклад отдал, а уж в самую последнюю очередь… Нет, не справу — сам бы в омут головой нырнул, чтоб не мучиться понапрасну.

Так-то оно куда как проще будет.

И оттого, рассказывая сейчас князю о том, чего не было, он немного стыдился своих слов.

А с другой стороны — куда ему деваться? Ведь не один такой заказ он, по сути бесплатно, для князя сделал — так сколько же можно?!

А просто так тоже не откажешься. У князя порубы знатные да просторные. Скинут за норов и непочтение в ямину, посадив на хлеб-воду, а потом достанут через месячишко и спросят ласково: «Поумнел ли?»

И что отвечать?

Ежели кивнешь согласно головой — иди сызнова задарма трудиться, а откажешься — опять в поруб.

А семью кто кормить будет? Хоть и невелика она — всего-то девка старшая, в крещении Иулианией названная, а так Беляной, да еще сын, Алексием окрещенный, а все равно пить-есть подавай.

Вот и пришлось в кои веки враками спасаться.

Хотя с другой стороны — и не такая уж это откровенная ложь. Справа у боярина лежит в закладе? Лежит. А то, что он ею не пользовался почти, — другой разговор.

— Думал, за месяц рассчитаюсь, когда ты со мной расплатишься, — басил кузнец, пытливо поглядывая на Константина — не перегнуть бы палку. — К тому же ты слово княжье давал и за последнюю работу уплатить, и за то, что ранее заказывал. К дворскому твоему раз пять совался, да куда там — дальше приступка[15] и не пускал. Пошмыгает носом своим длиннющим, дескать, нездоров ты еще, да и назад ужом. Али в житницу или в иную какую подзыбицу[16] нырнет, и нет его. А реза-то растет помалу. Сегодня я ужо вдвое боле против взятого должен.

— Ого, — покрутил головой Костя. — А кто же это из моих бояр такой прыткий?

— Известно кто, — слегка усмехаясь неумело играющему в забывчивость князю — и мне нарочно, поди, на память жаловался, чтоб гривен не платить, хитрован. — Юрий насмешливо назвал печально известное многим жителям Ожска имя: — Житобуд.

Константин тут же вспомнил самый первый свой пир и внезапное сумасшествие несчастного боярина сразу после того, как тот разобрался, сколь много потерял в одночасье после растреклятой мены с князем.

«Не зря я этого паршивца обобрал», — мелькнула у него в голове злорадная мысль, и он уверенно обнадежил Мудрилу:

— Слово князя — золотое слово. — Сразу же уточнив: — Разумеется, если слово это дал тебе я.

— И я тако же помыслил, княже, когда заказ твой исполнял, — без тени улыбки согласно кивнул Юрий, только при этом где-то глубоко в его глазах прыгали насмешливые бесенята.

Впрочем, возможно, что Косте это только показалось.

— Ну тогда будем считать, что это затруднение мы разрешили. — Князь хлопнул кузнеца по плечу, но тот, не угомонившись, переспросил:

— Это со всем долгом али токмо с последней работой?

— Полностью со всем долгом и даже с резой, что ты обязался выплатить и не уплатил по моей вине. Я ведь так мыслю, что если бы я тебе ранее за прочие свои заказы все гривны уплатил, то ты к Житобуду и вовсе обращаться не стал бы?

— Верно, — недоумевающе согласился Юрий.

Он уж было настроился битый час упираться и отказываться от заказа до тех пор, пока князь не уплатит хотя бы обещанное за бронь для сынишки, и про себя поклялся, что ни за какие коврижки не согласится на новую работу, пока не увидит в своих руках трех-четырех гривен, а тут…

«А может, какой-то подвох?» — мелькнула мысль, и он нерешительно промямлил, окончательно растерявшись от неожиданной княжеской щедрости и уступчивости:

— А дозволь узнать, княже, когда я смогу заклад свой выкупить?

— Да вот как малец этот растолкует, что да как делать надобно, — кивнул Константин на Миньку, безмолвно стоящего у самой двери и терпеливо ожидающего конца разговора с кузнецом.

Видно было, что Вячеслав преподал парню хорошие уроки вежливости.

Юрий недоверчиво покосился на него — и чего этот сопляк, неведомо откуда взявшийся, удумал заказать, да еще с княжеского дозволения? — но не произнес ни слова.

— А ты должок мой сейчас назови, да Зворыка, пока ты тут с заказом разберешься, все тебе и отсчитает, — продолжил Константин.

— Назвать-то оно просто, чего ж не назвать. Ежели с резой вместе, так оно все ровно на тринадцать гривенок и потянет, — выпалил наконец Юрий, порешив в последний момент за столь замечательную сговорчивость и покладистость скинуть аж цельную гривну, да еще для ровного счета и добрый пяток кун.

Выпалил и выжидающе уставился на князя — неужто отдаст, ведь до этого чуть ли не полгода тянул.

Константин даже не поморщился, хотя мотовство своего предшественника вновь слегка его покоробило, но не объяснять же простому труженику, что у него нет никакого желания платить, можно сказать, по чужим долгам.

Впрочем, учитывая, что сумма могла быть и намного больше, ему на миг стало даже приятно оттого, что эту выплату он может произвести почти из своего кармана, а если точнее, то из денег, заработанных собственной смекалкой и хитростью.

«А кое в чем мы даже и сэкономим», — подумал он, вспомнив об одном хитром ларце, по размерам больше смахивающем на небольшой сундучок, который его простодушные слуги высмотрели в укромном месте в бретянице у Житобуда.

Высмотрели, ухватили и, как ни упирался его дворский, в тот вечер вывезли вместе с прочими из сокровищниц жадного боярина.

Не было в том ларце-сундучке ни злата, ни серебра, не был он набит драгоценными мехами да заморскими тканями. Да и искристых самоцветов в нем тоже не имелось. Зато внутри лежало кое-что получше — закладные да расписки.

В это время они, несомненно, назывались как-то иначе, ну да господь с ним, с названием-то. Дело не в нем, а в том, что если все суммы, что на каждом листе указаны, вместе сложить — так гривны те, не то чтобы в два, а и в три таких сундучка не вместятся.

Помнится, он тогда еще немного колебался — вернуть или заявить, что это тоже входит в мену. Но последнее выглядело настолько же соблазнительным, насколько и нечестным, и Константин почти сразу же отказался от такой мысли. Да и глупо это — расписки-то именные, все на Житобуда, так что воспользоваться ими все равно бы не получилось.

Иное дело — вернуть не безвозмездно, а изрядно поторговавшись и содрав с жадины в виде компенсации куда больше медного гроша, которым рекомендуется подманивать подобных типов в одной из детских песенок.

Он ведь и все прочее собирался отдать боярину. Не сразу, разумеется. Мена-то честь по чести зафиксирована на бумаге, в которой ясно сказано: «Все сундуки, кади и прочее из княжеских сокровищниц, не заглядывая в них и даже не открывая, загрузить в телеги и привезти на двор к Житобуду. Его же кладь изо всех бретяниц точно так же отправить в княжеские».

Кто ж тому виной, когда боярин сам себя обманул, добровольно пойдя на этот шаг, да еще в присутствии свидетелей-видоков — точно таких же бояр, как и он сам?

Ах, невыгодно?

Так ведь мена почти всегда кому-то одному из меняющихся невыгодна. И почему этим неудачником должен непременно оказаться князь?

Кто тебя, боярин, заставлял согласие на нее давать? Никто? Тогда в чем дело?

Правда, вернуть все равно бы пришлось.

Не из щедрости, которая в этом случае граничила бы с обыкновенной глупостью. Просто нельзя было допускать столь откровенный и беззастенчивый грабеж.

К тому же — тут и к гадалке не ходи, — узнав, что да как, и все прочие бояре поднимутся на дыбки. И не потому, что дружны с Житобудом — навряд ли хоть кто-то, включая даже его домашних, питал к нему добрые чувства, — а исходя из собственных интересов.

Оно ведь как? Ныне князь обобрал одного из них — а завтра? Приохотится, так и всех прочих обчистит.

И то, что Константин проделал всю операцию на добровольной основе, с помощью хитрости, а не силы, все равно бы никого не остановило. Да, поначалу добровольно, а потом, когда войдет во вкус?

Словом, как ни крути, но выгоднее было отдать, что Константин и рассчитывал сделать, для приличия немного поупрямившись, не далее как на следующем пиру. Не за просто так, конечно, а за изрядную компенсацию, предложить которую Житобуд должен был снова по доброй воле и опять же в присутствии прочих бояр.

Но кто ж мог подумать, что его, едва только он увидит и поймет, что на что сменял, тут же хватит кондрашка. С виду-то вон какой необъятный бугай, ну прямо как в детской сказке — упитанный и невоспитанный.

Теперь же выходило, что обмен и впрямь состоялся.

А здоровенный ларец с расписками?..

Да пускай и он тоже остается.

Зато теперь благодаря ему и исходя из экономии денежных средств Костя выдумал следующий трюк.

Его предшественник ведь задолжал не только одному Мудриле. Кузнец-то со своими гривнами — пустяк, да и только, если глянуть на другие долговые обязательства, которые недавний владелец его тела, разгульный и бесшабашный пьяница, щедро и в превеликом множестве нараздавал купцам, совершенно не задумываясь о последствиях.

Костя даже немного ему позавидовал. Умеют же люди красиво жить — одним только сегодняшним днем, и плевать им, что там сулит завтрашний. Вот он сам так поступать никогда не мог. Если уж занимал в своей прошлой жизни, то вначале всегда трезво прикидывал, из чего и в какие сроки сможет отдать, а уж потом протягивал руку за деньгами.

Хотя вообще-то брать эти самые кредиты — последнее дело. Берешь-то чужие и на время, а отдаешь свои и навсегда. Звучит смешно, а задуматься — ох как верно.

К тому же и про проценты, или если по-нынешнему, то резу, тоже забывать нельзя. С нею, чего доброго, и вовсе без последних штанов остаться можно. И как он тогда будет выглядеть без своих красных революционных шаровар?

Так что, получив возможность рассчитаться со всеми долгами, он воспользовался ею сполна, причем и тут стараясь выложить как можно меньше своих, а точнее — житобудовских кун.

Для этого он приглашал к себе купца, которому был должен, и долго-долго плакался ему в кафтан, печально рассказывая о том, что калита его совершенно пуста и в ближайшие пару-тройку лет навряд ли наполнится.

После того как окончательно расстроенный купец почти смирялся с мыслью о том, что плакали его гривенки и куны, а также давал в душе страшные клятвы, что теперь он этому князю никогда, ни за что, нисколько и ни на какой срок, Константин предлагал вариант.

— Я тебе сколько должен? — осведомлялся князь ради приличия.

— Ежели с резой брать, то без малого полсотни новгородских гривен, — уныло отвечал тот, не забыв, однако, указать не только сумму, но и процент, который на нее положен.

— Изрядно, — вздыхал Константин. — А давай-ка мы с тобой так поступим. Я слыхал, что ты с Житобудом не до конца за меха рассчитался. Должок у тебя перед ним имеется.

— Это так, — солидно склонял свою голову недоумевающий купец.

— И должок тот вместе с резой почти на шесть десятков киевок вытягивает, верно? Али новгородок?

— Не-эт! — возмущенно вопил купец. — Я хорошо помню — киевок.[17]

Причем возмущение его было столь глубоким, что он даже забывал спросить у князя, откуда тому известны их с Житобудом дела.

— Ну да, ну да, — охотно соглашался князь. — Действительно, киевок. Выходит, у нас с тобой долги почти одинаковы — ты ему столько же обязан отдать, сколько и я тебе?

Купец давать ответ не спешил.

Он тут же погружался в сложные мысленные подсчеты, закатив глаза куда-то вверх, к красному углу княжеской светлицы, и, вперив очи в икону Николая-угодника, долго шлепал губами.

Произведя подсчет, он неохотно сознавался:

— Да я ему, пожалуй, что и поболе малость должен.

— Стало быть, если ты мне долг вовсе простишь, с тем чтобы и Житобуд тебя своим не донимал, то ты еще и с прибытком будешь?

— Так он вроде как при смерти? — уточнял купец.

— Ну ты же сам ведаешь — наследники взыщут. Какая разница? К тому же это он ныне на тот свет собрался, а завтра как будет — одному только богу ведомо.

— Это так, — снова вздыхал торговец. — Только я-то тебя простить могу, а боярин меня… Не родился еще тот человек, коему Житобуд хоть куну дал, а потом про нее забыл напрочь. И что у нас выйдет?

— Хорошо у нас выйдет, — улыбался Константин. — Особенно после того, как мы грамотками об этих с тобой наших долгах обменяемся, чтоб все честь по чести было, без обмана.

— А ты как же с ним-то? — недоумевал купчина.

— А это уж моя печаль, — более сухо и резко отвечал князь, давая понять, что сюда лезть его собеседнику не стоит и допытываться о том, как именно он рассчитается со своим боярином, ему ни к чему.

Торговый гость вновь задумывался.

Что-то было не так в этой темной и непонятной истории. Что-то его смущало в предлагаемом обмене.

Но затем он вспоминал, что гривны, которые ему был должен за товары князь, он мысленно уже давно списал в убыток, а тут вдруг появлялась возможность получить их, и не просто сполна, да еще и с прибытком…

— Согласный я, — отчаянно махал рукой он. — Но чтоб из рук в руки грамотки друг дружке отдать, а не так, что я тебе ныне, а ты мне опосля, — предупреждал на всякий случай князя, по-прежнему опасаясь какого-то таинственного и пока невидимого подвоха.

— А то как же, — не возражал князь, и уже спустя несколько часов они выкладывали на стол уговорные грамотки.

Без обмана.

А еще через полчаса купец, донельзя довольный таким выгодным обменом, Константином и вообще жизнью, весело улыбаясь и прихлебывая хмельной медок из кубка, заливался соловьем, рассказывая внимательно слушавшему его князю о различных тонкостях торговли.

Константин старательно запоминал, попутно задавая уйму вопросов.

Они были разнообразными — о покупательных возможностях населения, и не только в различных русских княжествах, но и в иных странах, о том, какие расходы в пути и сколько приходится выкладывать на многочисленных «таможенных постах» налогов.

Обо всем этом купец говорил не таясь. Даже о том, какой прибыток может получить купец от своих товаров, и то рассказывал, но тут, правда, с одной оговоркой — про собственный он молчал.

Да это и понятно. Оттого, что ты выдашь чужие тайны, тебе не будет ни холодно ни горячо, зато раскроешь свои — князь и припомнить может.

Вот почему торговец оружием про цены на брони да мечи все больше помалкивал. Зато охотно отвечал, сколько получится прибытка у торгового гостя, если он, к примеру, купит зерно у булгар в сентябре, а продаст его в Новгороде ближе к весне.

Хотя и тут доход разный. Смотря какой год, или, скажем, ежели князь не убоится и сам пошлет своих людишек торговать мехами в заморские страны, но опять же смотря в какие — вниз по Днепру, в жарких государствах им одна цена, а в немецких городах — совсем иная.

Спохватывался он лишь на выходе из княжеского терема, уже поздним вечером, озадаченно почесывая затылок и размышляя, чего это он так разболтался.

Однако тут же придя к выводу, что никаких собственных секретов он все равно не выдал, успокаивался, щупал лежащую за пазухой собственную долговую грамотку, полученную от князя, и, довольный, шел спать.

Константин же не скупился.

Своим, русским, а особенно рязанским, не говоря уж про местных ожских, он мог за собственный долг из четырех десятков гривен уплатить пятидесятигривенной житобудовской распиской.

И не потому он так легко относился к подобному неравноценному обмену, будто считал, что авось не свое — чужое отдает. Не-ет. Тут иное было.

За своими — уверен был — не заржавеет. Если когда-нибудь нужда приключится, то они, ту расписку вспомнив, очень даже помогут, с лихвой вернут то, что он им сейчас, по сути дела, дарил.

К тому же чем больше оставался доволен удачной сделкой купец, тем больше он расслаблялся, а значит, становился словоохотлив и открыт. Что хочешь спрашивай — на все ответ даст… кроме своего кровного.

И князь спрашивал, исписывая лист за листом и помечая все, что могло бы ему пригодиться.

Сведения же эти…

Их ведь только на первый взгляд не оценить, не измерить. А возьми на перспективу, когда ими удастся воспользоваться? То-то и оно. Тут сразу даже не десятками — сотнями гривен пахнет.

Не то чтобы Константин питал пристрастие к торговому делу…

Отнюдь нет.

Скорее даже напротив. Не его это, ох не его.

Но он был реалистом. Сколько гривен на хорошую дружину да на все Минькины задумки надо — уму непостижимо. А где их взять?

Вариантов напрашивается всего три.

Первый — воевать и брать на добыче — Константин даже не рассматривал.

Оставалось два. Либо обложить всех подданных такими налогами, чтоб взвыли, либо подключаться к торговому делу.

И если первый выбор очень быстро вел в пустоту — сегодня ты его обдерешь как липку, ну, может быть, даже завтра из него что-то выжмешь, а после что делать? — то последний был как раз очень даже перспективен.

Но шиковал он так только со своими. С чужими вести себя надо было иначе, с учетом менталитета и даже национальности.

Нет-нет, расизм или антисемитизм тут ни при чем. Просто если ты и тут начнешь швыряться гривнами, то тебя сразу сочтут за простака и, чего доброго, перестанут уважать. Особенно купцы из Европы — немецкие, французские, итальянские…

Это китайским, арабским или еврейским можно отдать с лихвой, но с уговором, сколько и какого товара они ему привезут на недостающую сумму. На Востоке понятие чести и купеческого слова, как успел подметить Константин, ценилось намного выше, потому он иной раз работал на доверии, договариваясь устно, без бумажек.

Восточные это расценивали правильно.

С западными же ожский князь сражался за каждую гривну и за каждую куну аки лев. Хотя и тут иной раз мог сделать поблажку, если чувствовал, что перед ним сидит хороший человек. Но такое бывало редко, а в основном — бои.

Вообще-то, прекрасно понимая, что иному мастеровому пара его гривен, что числилась за князем, куда дороже и нужнее полусотни, которые требовалось отдать купцу, Константин специально распорядился, чтобы Зворыка отдал всем и все до последней куны, но дворский медлил, не желая расставаться с серебром.

С одной стороны, хорошо, что его министр финансов такой сквалыга, но с другой…

Вот и с Мудрилой он зажал деньжата, причем солидные. Хотя кузнецы — статья особая. Железо нынче на Руси в большой цене. Оно после серебра следом идет, так что их труд, равно как и кузнецкая справа, уступает лишь труду ювелиров.

— Значит, так, — спокойно произнес князь, протягивая Мудриле свиток. — Вот тебе грамотка от Житобуда на твои три гривны. Справу свою потом у Зворыки возьмешь — забрали мы ее. Остальные же гривны, кои я тебе должен, чуть погодя отдам, но в том, что ты их ныне получишь, даже не сомневайся. Больше того, я тебе даже за сегодняшнюю работу вперед уплачу.

Весело улыбнувшись, он распахнул дверь, подозвал Епифана, как всегда дежурившего поблизости, и громко, дабы слышал Юрий, наказал ему найти Зворыку и немедленно привести сюда.

После чего широким жестом гостеприимного хозяина Константин предложил обоим присутствующим присесть за стол, и уже через каких-то пяток минут кузнец совсем забыл про все.

То есть выскочил у него из головы не только возврат обещанных гривен, но даже то, где он находится, не говоря уж о присутствующем здесь князе. Забыл он и про то, что сам заказ исходит от какого-то юнца-недомерка, не вышедшего ни статью, ни возрастом.

Азарт нового, доселе неслыханного дела полностью охватил его, и некогда любимый юнота старого деда Липня, знаменитого даже не на Рязань, а на всю Владимирскую Русь, увлеченно обсуждал не совсем понятные детали изготовления невиданного оружия.

Он не отвлекся и тогда, когда в светлицу вошел Зворыка, и даже если бы дворский на пару с князем кричали во всю глотку, все равно не расслышал бы их — Мудриле-Юрию было не до того.

Так что Константин напрасно понижал голос, объясняя своему скупердяю-казначею, что долги надо платить, и тут же утешая его обещанием впредь стать более экономным.

Мудрила и впоследствии, когда спустя пять минут князь положил перед ним холщовый мешочек, принесенный Зворыкой, с вложенными туда гривнами, не только не обратил на него внимания, но даже, досадливо поморщившись, отодвинул его в сторону, дабы он не лежал на пергаменте и не заслонял часть чертежа, которую кто-то вычертил для этого сопливого мальчишки.

В том, что этот чертеж не был Минькиной работой, он был уверен. Такое юнцу явно не под силу. Куда там. Даже он, Мудрила — а крестильным именем величаться мастер как-то не привык, — уже немало чего достигший и познавший, и то навряд ли сумел бы вычертить все столь правильно, четко и без единой помарки.

«Скорее всего, князь купил этот рисунок у какого-то купчишки», — подумалось ему вначале, а потом уже совсем ничего не думалось, поскольку все прочие мысли меркли перед столь грозным, смертоносным и страшным оружием с чудным иноземным названием «арбалет».

Уразумев наконец до тонкостей все необходимые премудрости, он направился домой, а точнее в кузню, и еще раз, бережно разложив перед собой прямо на наковальне чертеж, воссоздал в памяти все необходимое.

И лишь тогда ему припомнилось, что он, увлеченный поставленной задачей, даже не поклонился на прощание князю, причем тот на это никак не отреагировал.

Затем он вспомнил слова Константина о необходимости свято хранить тайну этого заказа и, аккуратно свернув чертеж, сунул его за пазуху. Впрочем, он Мудриле был уже не нужен — все необходимое в мельчайших деталях стояло перед глазами так четко, что казалось, протяни палец, и дотронешься.

Правда за обедом он успел ненадолго пожалеть, что не назвал князю всей суммы полностью — предстоящая свадьба сына требовала как минимум еще две гривны, а лучше три. Однако неожиданно даже для самого себя, не говоря уж про семью, он извлек из мешочка намного больше ожидаемого.

Вначале Мудрила не спеша вытащил из него сколько вместилось в могучую руку, то есть восемь гривенок, потом с чувством легкой растерянности еще три, хотя должно было оставаться всего две, ведь из тринадцати три отданы в виде долговой грамотки.

Отданы ли?

А если князь обманул?!

Эхма! И как же это он, дурья голова, не заглянул в нее, доверившись слову Константина?!

Сердце кузнеца тревожно екнуло, и он испуганно полез за пазуху, но через несколько секунд облегченно вздохнул — и впрямь не обманул. Вот она, грамотка-то, честь по чести.

Но как же тогда быть с лишней гривной? К тому же явно не одной, ибо в мешочке по-прежнему позвякивало.

Он со все более увеличивающейся настороженностью извлек оттуда еще три и, наконец, последнюю, пятнадцатую.

Какое-то время он мрачно разглядывал всю выложенную на стол кучку, представляя глубокий контраст с прочими членами семьи.

Хотел уж было взять лишнее и отнести назад князю, хотя лишними они, конечно, не были, но тут вспомнил, как сам Константин, кладя холщовый мешочек с приятно побрякивающим содержимым на чертеж, предупредил, что здесь еще пять, за первую партию из двух десятков арбалетов, которую он изготовит.

Тогда он, слабо кивнув в знак благодарности, тут же забыл об этом и вспомнил лишь сейчас.

Лицо Мудрилы тотчас просветлело, разгладилось, и он, мягко улыбнувшись жене, ласково спросил:

— Ну что, мать, хватит нам кун сына оженить или как?

В ответ на это обычно суровая Пребрана задорно подмигнула супругу и даже, неслыханное дело, улыбнулась, хотя и едва заметно, да и то лишь левой половиной рта — видать, отвыкла — и уверенно заявила:

— И даже еще останется. — Правда, тут же на всякий случай поправилась: — Токмо самая малость. Так, куны две-три, не боле.

Мудрила знал, что расчетливая Пребрана, скорее всего, ошиблась, причем намеренно. Останется у нее не куны, а гривны, и не две-три, а добрый пяток, но на то она и женка, чтобы быть малость прижимистой в расчете на вполне возможные в будущем тяжелые времена.

Его самого больше занимало другое, и он еще раз бережно и аккуратно, почти по складам, обкатывая на языке, произнес вслух загадочное слово:

— Ар-ба-ле-т.

Было и еще одно, столь же диковинное — гра-на-ты, — но об их предназначении ему толком ничего не сказали, кроме того, что они пригодятся в битве, но он и не обиделся — коли тайна, так чего уж тут.

Да и не его это дело — княжье.

К тому же ими заняться предстояло не Мудриле, а его сыну Алексею, которого Константин попросил спустя недельку-другую, словом, когда придет время, отдать в ученики знающим людям, пояснив, что отливка — дело новое и коль уж он доверил один кусок тайны отцу, то лучше всего будет отдать второй сыну.

М-да-а, отливка — это интересно. Такого на Руси никогда еще не бывало.

Железо — оно ведь не вода. Его куют — не льют. Тут вон чтоб докрасна раскалить, и то у мехов кузнечных весь потом изойдешь, а уж чтоб расплавить, как этот малец сказывал…

«Хотя где-то там далеко, у тороватых соседей, кои на восходе проживают[18], вроде бы и до этого додумались, — припомнилось ему. — Нешто у нашего князя оттуда умельцы появились? Ну да ладно, пущай сын поучится, тем более князь сказал, что саму печь для литья иные построят, а его дело стоять, глядеть да учиться…»

Мудрила, сын Степанов, или Степин, — его величали и так и эдак, — недовольно нахмурился. Вообще-то, учитывая, что он успел всем поведать, что его Алеха уже постиг все в нелегком кузнечном деле и, после того как оженится, примется трудиться самостоятельно, немного стыдно отдавать его в юноты.

Эдак, чего доброго, сочтут, что он, Мудрила, бессовестный хвастун с языком без костей.

Однако сразу спохватился и попрекнул себя за непомерную гордыню. Вдобавок припомнились и слова князя:

— Дело это, Мудрила, новое не для тебя одного, не для кузнецов Рязанского княжества, а для всей Руси, так что быть твоему сыну первым в нем.

«Первым на всей Руси… Ишь яко высоко твоего Алеху вознесли, а ты все губы дуешь, ровно дите неразумное, — попрекнул он себя. — Тута, напротив, впору в ноги князю Константину кланяться, за честь великую благодаря. А что худые языки молоть учнут, ну так и пущай себе, — отмахнулся он. — Авось ненадолго оное ученье будет».

Правда, тут он погорячился, уверенный, что его Алеха, будучи смышленым и смекалистым, да еще под руководством знающих людишек, которые ему представлялись в виде того же старика Липня, живо все освоит.

Вот только не было у Константина знатоков литья. Ни одного.

Посылать же в Волжскую Булгарию за нужными умельцами — дело долгое и хлопотное.

И хотя все тот же Тимофей Малой, который как раз после княжеского суда собрался именно в ту сторону, получил от Константина соответствующий наказ, но когда он еще вернется, да и сможет ли кого уговорить переехать на Русь, с которой булгары давно враждуют.

Поэтому впоследствии Мудрила будет немало удивлен, не увидев близ огромной необычной печи — первая домна на Руси для литья чугуна получалась в точности как первый блин — ни одного седобородого старца или умудренного мужа.

Как ни странно, но всеми работами по ее возведению деловито распоряжался все тот же загадочный отрок, на которого его Алеха — вот диковина — взирал с огромным почтением, ловя каждое слово.

Но это будет позже, много позже, а пока кузнецу предстояло совсем иное, причем тоже новое и необычное, чему он, как ни странно… радовался.

— Ар-ба-лет, — вновь по складам уважительно выговорил он заморское слово. — Вот где попотеть да повозиться придется. Это тебе не косу выковать али топор выщербленный наладить. Но к ентому делу мы уж теперь завтра поутру приступим, — постановил он с улыбкой.

Радовался же он потому, что как раз и любил что-то эдакое — заковыристое и чтоб интересно было возиться. Не зря его еще с юности Мудрилой прозвали.

Поэтому, хоть и установил он сам себе срок начала завтрашнее утро, но терпежу не хватило. Вначале он решил просто ненадолго заглянуть в кузню. Дескать, надо навести порядок, чтоб, когда начнет новое дело, ничего лишнего под руку не лезло.

Плюнув на послеполуденный отдых и встав с лавки, он небрежно махнул рукой приподнявшимся со своих мест сыну и Словише, чтоб продолжали отдыхать, и пошел в мастерскую.

Порядок он навел быстро, можно сказать, за минуты — хозяйственный Мудрила и без того его соблюдал исправно. Наведя же его, кузнец присел на деревянный чурбачок, как-то невзначай залез за пазуху, совершенно случайно достал оттуда чертеж и с деланым удивлением воззрился на него.

— А это я на кой ляд с собой прихватил? — обратился он к самому себе. — Ах да, чтоб не увидал никто, — припомнилось ему. — Глянуть, что ли, разок, чтоб уж завтра голову не ломать? — И сам ответил: — А чего ж не глянуть, раз он уж тут. — Он нарочито медленно, почти нехотя развернул аккуратно сложенный лист, а предательские глаза уже жадно впились в чертеж, еще раз цепко прикидывая, как и что…

А уж когда кузнеца осенило, что этот самый арбалет чертовски похож на самострел — штуковина тоже редкая, но пару раз Мудриле доводилось ее видеть, — ему и вовсе стало ни до чего.

Правда, самострел, насколько он помнил, был целиком изготовлен из дерева и устроен куда проще, но главное, что ему стал до конца ясен и понятен принцип действия нового оружия, которое было сродни самострелу, а когда понимаешь как, то при соответствующих навыках и мастерстве все остальное — плевое дело.

Почти плевое.

Словом, уже через полчаса Мудрила с головой ушел в работу и только время от времени сердито цыкал на подключившихся к работе Алеху и Словишу, досадуя, когда они что-то делали не так.

Оторваться от трудов он сумел лишь в сумерках.

«А еще говорят, что встреча с ведьмой к несчастью, — почему-то подумалось ему, когда он разогнул спину и с легким сожалением поглядел на будущее хитроумное изделие, под умелыми руками кузнеца уже начинавшее потихоньку обретать конкретные очертания. — Вот и верь приметам. Ведь аккурат после того, как мой Словиша узрел эту Константинову лекарку на речном берегу и приволок прямо в княжой терем, мне как раз и повезло. Ишь ты».

Он еще раз хмыкнул, покрутил головой и с видимой неохотой поплелся мыть руки — впереди его ждал не ужин и постель, не-ет.

В первую очередь он думал о том, чтобы поскорее наступило утро, и он снова займется, как его, ах да, ар-ба-ле-том.

Ишь ты, слово какое мудреное. Но ништо. Мудрила, чай, и сам не из простых — ничего, осилит…

И ведь и впрямь осилил, спустя всего три дня гордо выложив перед князем первый из арбалетов.

Вообще-то заказ был на два десятка, и кузнец, скорее всего, удержался бы от похвальбы, хотя как знать, но, когда Константин самолично посетил его кузню, не смог устоять перед соблазном.

От княжеского восторга по поводу эдакой скорости его суровое лицо непривычно зарделось, и он смущенно заметил:

— За хвалу благодарствую, но покамест погодь с ентим, Константин Володимерович. Вот егда все два десятка сдам, тогда уж…

— А бой каков? — нетерпеливо осведомился князь.

— Подале любого лука раза в полтора, — твердо ответил Мудрила. — Юнота мой, яко ты и повелел, уже и болты к нему отковал. Ежели хотишь опробовать, то…

— Хочу! — выпалил Константин.

Испытания прошли успешно.

Кузнец не преувеличил — стрелы, пущенные тезкой князя, упали в трехстах шагах, а вот арбалетный болт угодил в щит-мишень, выставленный в четырехстах, да как угодил.

Судя по тому, что железная стрела вошла на добрых полтора вершка в тяжелую дубовую древесину, становилось ясно, что впилась она в него не на излете, но с полной силой.

— А на пятьсот? — сразу осведомился Константин.

— Сила не та, — вздохнул Мудрила. — Тута в пружине загвоздка. Она, окаянная, яко ни закаливай, ан все одно — либо лопается, либо…

После его долгих невнятных пояснений князь все-таки уразумел, что эта проклятущая пружина отчего-то после третьего, в лучшем случае пятого выстрела начинает заметно терять свою упругость, «разгуливаясь не по уму», как витиевато выразился Мудрила, подразумевая, что она слабеет.

Да и с воротом для ее взвода заморочек тоже пока хватало. Если сделать поменьше оборотов, то получалось слишком туго — не каждый закрутит, а побольше — уйдет много времени на новый взвод.

Упомянутые трудности слегка поубавили княжеский восторг, однако пригасить его до конца — дудки. Арбалет-то пускай и в сыром виде, но имелся, а это самое главное!

Теперь получалось, что хоть и малочисленна его дружина, а позволить себе увеличить ее Константин пока не мог — денег-то на нее требовалось будь здоров, — но зато удалая.

Да еще какая удалая!

Про победу над равным числом врагов при наличии тех же арбалетов говорить уже не приходилось — смешно, ибо она запросто сможет противостоять и вдвое большему количеству, ополовинив его еще до начала боя, а то и втрое большему.

Конечно, не следовало сбрасывать со счетов и прочее ратное мастерство — владение мечом, саблей, копьем, секирой и прочее, но это уж задача для наконец-то оправившегося от болезни и прикатившего в Ожск Ратьши, сноровисто взявшегося за руководство княжьими ратниками.

К тому же вскоре в его дружину нежданно-негаданно влилось изрядное пополнение, да еще какое. Дело в том, что Константину в одночасье подвалила неслыханная удача, которой он сумел воспользоваться в полной мере…

* * *

Примерно в это же время, разве что на пару лет позже, в летописях начинают мелькать и другие имена простых людей из числа обычных ремесленников, что тоже, по сути, является новшеством — ранее монахи-летописцы не просто не баловали их своим вниманием, но и вовсе игнорировали эту категорию.

Теперь же…

Чего стоит только Юрий Мудрила, сын некоего Степана. Только за 1220 год его имя трижды встречается во Владимиро-Пименовской летописи, причем один раз даже с подробным перечнем его многочисленных помощников.

Кстати, это был основатель знаменитой впоследствии династии Степиных.

Сам Юрий (Мудрила) Степин еще долгие десятилетия трудился, помогая внедрять в жизнь все Константиновы задумки. Столь же добросовестным сподвижником Константина был и его сын Алексей по прозвищу Третье Око, который стал первым специалистом по литью металла.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 81. Рязань, 1830 г.

Глава 5 Викинги

Свобода — это право выбирать, С душою лишь советуясь о плате, Что нам любить, за что нам умирать, На что свою свечу нещадно тратить. Игорь Губерман

Давненько пристань в Ожске не была столь многолюдна, как в тот теплый летний вечерок. Людской гомон, то разделявшийся на разные голоса, то вновь сливавшийся в одно журчащее, гудящее, звенящее облако, окутывал густой пеленой старенькую, ветхую пристань и стелился по грубым бревнам сходней.

Сдержаннее всего вился он вокруг необычно больших, явно не славянских ладей, где степенно вышагивали суровые светловолосые люди, одетые преимущественно в кожаные штаны и меховые безрукавки.

Там же, где было больше всего народу, включая жителей самого Ожска, он радостно вздымался высоко под небеса.

Шутки да прибаутки густо смешивались с отчаянным, надрывным спором из-за лишней куны или ногаты.

Вели его наполовину на пальцах, чтоб понятнее, наполовину на ломаном русском языке, который трудовым ожским людом в серых посконных рубахах и таких же штанах сознательно корежился. Почему-то они считали, что так будет куда понятнее плечистым воинам с мечами, пристегнутыми, в знак мирных намерений, за спиной.

И били уже по рукам в знак того, что наконец-то договорились, сплетая воедино две корявые широкие пятерни с заскорузлыми сухими мозолями, по расположению которых человек сведущий мог бы запросто определить профессию почти любого из мастеровых людей.

Константин, возвращавшийся в очередной раз из деревушки, где проживала Купава, истомленный донельзя жгучими поцелуями и бурными женскими ласками, изумился происходящему и мгновенно насторожился.

Однако картина, открывшаяся его взору, была столь мирной, хотя и необычной, что опасения тут же схлынули, оставив лишь налет удивления — что это за купцы и почему у них так много воинов.

Впрочем, на все вопросы дал ответы проворно подскочивший к князю огнищанин. На лице его распустилась довольная улыбка, а нос так заметно шевелился во все стороны, что казалось, будто он пританцовывает.

— Радость у нас, княже! — радостно выпалил он и пояснил: — Вишь, торжище какое. И я успел продать кое-что гостям заморским, да с немалой выгодой.

— Так уж и заморским? — переспросил Константин скептически.

— А как же! — возмутился такому недоверию Зворыка. — Они ведь через море студеное переплыли. В греки едут, на службу наниматься в Царьград. А туда, вестимо, одна дорожка — через Днепр-батюшку.

— А Рясским волоком? — спросил князь.

— Э-э-э, княже, так ведь там давно уж никого нет. Почитай, с тех самых пор, как половцы поганые Дон Иванович оседлали. Закрыт там путь. Напрочь закрыт.

— Закрыт, — машинально повторил Константин. — Погоди-ка… — наморщил он лоб. — Так ведь до Днепра путь намного прямее ведет. Чего ж они по Волге кружат?

Дворский в ответ красноречиво развел руками:

— Мне откель это знать. У меня о другом забота — сбыть им все, да подороже. Старший-то у их ватаги по-нашему хорошо разумеет, вот я с ним и сговорился насчет припасов, кои ему в дорогу надобны.

— На службу, говоришь, — задумался Константин, и неожиданная мысль пришла ему в голову, когда он еще раз внимательно окинул взглядом ладьи залетных гостей. — А когда ж они в путь наметили выдвигаться?

— Поутру. Им дотемна до Переяславля нашего добраться надо, — охотно поделился полученными сведениями Зворыка, и улыбка его стала еще шире, хотя только что князю казалось, что это уже невозможно. — А вот и набольший их, Эйнаром его кличут.

Подошедший из толпы русобородый мужчина, на голову выше всех остальных, хотя тоже немаленьких, возвышался над огнищанином, как боярская хоромина над избушкой смерда.

Причем богатырским был у него не только рост.

Огромные руки с буграми мускулов, обнаженные до плеч, явно намекали на то, что их обладатель при желании в состоянии укротить крепкого бычка-трехлетку, а то и матерого пятигодовалого.

Запястья стягивали широкие серебряные обручи браслетов с рядом узоров и загадочных значков.

Слегка склонив голову — в самую меру, вежливо, но не подобострастно, — гигант и впрямь на правильном русском языке, хоть и с небольшим акцентом, учтиво испросил разрешения ему и его людям заночевать здесь, дабы поутру они могли двинуться далее.

— Стало быть, далее, — прищурил глаза Константин и, ответив, как подобает, на приветствие, пригласил Эйнара к себе в княжий терем на трапезу.

— Я не один, княже. Со мной люди. — И гигант вопросительно посмотрел на Константина.

— Всех не зову, хоромины мои малы для твоей дружины, однако с пяток захвати с собой. Есть о чем поговорить, помыслить. Ведь не только Царьград в службе ратной да в людях верных нуждается. И на Руси в них у князей потребность велика.

— Я понял, княже, — так же спокойно, с достоинством ответствовал Эйнар и твердо пообещал: — Вот людей размещу на покой и непременно приду.

Как ни странно, но Эйнар почему-то уже в эти минуты почувствовал некую, еще до конца даже неосознанную симпатию к этому молодому русобородому здоровяку, стоящему перед ним.

На пути через Гардарику[19] ему трижды доводилось беседовать с князьями, но с теми, как ни хотелось того Эйнару, путного разговора так и не получилось.

Первый из них был чересчур заносчив, смотрел на своего собеседника все время свысока. Да и во всем его поведении сквозило желание, чтобы Эйнар проникся, понял и до конца осознал, какую великую честь князь ему оказывает, общаясь почти на равных с нищим бродягой-чужеземцем.

Эйнар понял его желание, был вежлив, учтив, но не захотел ни проникнуться, ни осознать.

Второй же слишком суетился, очень много обещал, а главное — почти не смотрел в глаза. Если не лжешь, то почему боишься в них заглянуть? А если столько обещаешь, даже не опробовав клинки в деле, стало быть, грош цена твоим посулам и слово свое держать уже изначально не собираешься.

Третий — набожный и богомольный — даже не стал ничего предлагать.

Ожский князь очей не отводил, мыслей тоже не таил — открыто поведал, что хочет пригласить к себе на службу. Может, и не сладится в очередной раз, но потолковать стоит.

И на вечернюю трапезу к Константину он не только пришел, но и прихватил с собой — как князь и сказал — пяток своих людишек.

Причем прихватил не мудрых, уже поживших и немало повидавших. Увы, но таковых у Эйнара почти не имелось.

Пришлось искать им замену среди тех, кого хватало, и даже в избытке — куда моложе. Зато были они, за исключением одного, не просто крепкие телом, но могучие, словно дубы-великаны.

Не беда, что они не смогут подсказать Эйнару то, до чего не дойдет его собственный разум. Зато князь воочию увидит товар, который, по всей видимости, собрался прикупить. Увидит и поймет, что за службу такого народца гривенкой или даже десятком отделаться не получится, ибо его молодцы стоят куда дороже.

А своим спутникам, которые должны были сопровождать его к князю, еще загодя предложил в очередной раз помыслить, как быть, коли князь позовет к себе на службу.

Впрочем, особо думать им не приходилось, поскольку все уже было обговорено, причем давным-давно, еще когда они только-только подплывали к русским берегам.

Вот только не складывалось оно. Как ни хотелось прервать надоевшие скитания, все равно не складывалось, хоть ты тресни.

Но и цену скидывать было нельзя. Не меч продаешь, но руку с мечом, не бронь, но грудь вместе с нею, а проще говоря — самих себя. И если ты сам дешево ценишь свою кровь и жизнь, то и прочие на тебя станут глядеть точно так же.

Представлял гостей, не спеша рассаживающихся на широкой лавке, сам Эйнар.

— Борд Упрямый, сын Сигурда, — махнул он в сторону угрюмого детины, внешним видом своим резко отличавшегося от остальных спутников.

Был он смуглокожий, черноволосый и кареглазый. Плечи у детины были, пожалуй, даже пошире, нежели у самого Эйнара, а вот ростом он явно уступал вожаку.

Говорить он тоже был далеко не мастак, и все речи от его имени вела жена по имени Тура — крепкая женщина, статью и дородством ничуть не уступающая своему супругу. Она, что весьма необычно для скандинавов, также вошла в пятерку.

— Бог при ее рождении в самый последний миг передумал и решил сделать из нее женщину, — пояснил появление дамы за трапезой Эйнар. — Сделать-то сделал, а вот поменять мужскую стать у него времени не хватило.

Следующий представляемый скандинав вообще был рыжий и весь в веснушках.

Собственно, на своих боевых друзей он походил лишь одеждой — невысокий, сухой, подвижный, будто на шарнирах, а руки и вовсе как девичьи, узкие ладони, худые кисти, острые локти и угловатые плечи.

На товарищей он, пока все стояли, глядел не иначе как снизу вверх, даже на Туру, которая при всей своей богатырской могучести обладала еще и почти таким же ростом, как Эйнар.

По иронии судьбы именно рыжий носил самое звучное имя — Викинг Заноза, сын Барнима.

Зато оставшиеся двое были типичными варягами, похожие один на другого как братья-близнецы. Как выяснилось впоследствии, они и впрямь были братьями, правда, не родными, а двоюродными. Даже звали их почти одинаково, во всяком случае созвучно: одного Халвардом, сыном Матиаса, а другого Харальдом, сыном Арнвида.

После первых кубков доброго хмельного меда, традиционно выпитых во здравие присутствующих, а также за радушного хозяина, застольная беседа пошла совсем не в ту сторону.

Эйнар полагал, что князь заведет речь о том, как славно живется местной дружине, сколько гривен имеет каждый его воин, да как им легко и необременительно служится и прочее, и прочее…

Но Константин с намеками да посулами не спешил, о себе да о воях своих не рассказывал, а больше выспрашивал сам — откуда, да по какой такой надобности, да почему некоторые прихватили с собой даже жен с детишками.

А как же их не прихватить, коли оставлять их в цветущем Эстердаларне[20] никакой возможности не было.

На смерть, что ли?

Ведь вырезали бы их королевские войска, не пощадили бы жен и детей жалких слиттунгов[21], дабы не плодилось более мятежное отродье, не смущало богохульными речами христианский народ, не призывало к восстанию против поставленного богом и законно выбранного знатью короля единой Норвегии.

А ведь как хорошо все начиналось для них.

Даже столицу — Осло — успели захватить, да не тут-то было.

До того как им подняться, именитые всё меж собой грызлись. После смерти Инге II[22] никак им не удавалось поделить власть да решить, чей же король главнее — то ли Гуторм, сын умершего Инге Бордсона, то ли малолетний Хакон.

А бедноте с того раны на теле да рубцы на лице, вот и весь прибыток. Как были голью, так ею и остались.

Вот тогда-то и подняли они на щите своего вождя — священника Бене[23], который поклялся, что он — сын законного короля Магнуса IV, а не какой-нибудь там поп Сверре[24].

Почуяли те, кто уже успел награбить земель да прочего добра, что для них запахло жареным, и вмиг объединились все лендерманы[25] вокруг внука Сверре, разом забыв прежние распри и провозгласив тринадцатилетнего мальчишку королем[26].

Тут-то и наступил для сторонников Бене смертный час. Хорошо хоть, что они успели пробиться к заветному фьорду. Но королевские войска шли след в след, и, если бы не двадцать лучших воинов, которые добровольно остались сдерживать их напор в узком — с трудом разойдутся две повозки — ущелье, сгинули бы все. А так выжили.

Кроме тех двадцати, конечно.

Вечная им слава.

Возглавил же оставшихся на смерть воинов Тургильс Мрачный, сын той самой Туры, что сидит здесь за трапезой. Характером он пошел в отца — больше двух слов подряд ни разу не сказал, все молчком да молчком, зато сердце имел храброе.

Всего на сутки задержали они войско, но этого времени как раз и хватило остальным, чтобы уплыть прочь от родной земли, которая в одночасье стала чужой и враждебной.

Впрочем, нет. Зачем хаять ни в чем не повинные скалы, фьорды, землю. Это уже люди их такими для них сделали, постарались. А за что? Правды хотели, справедливости, чтоб по чести все было, как в старину, и на тебе.

Но не станешь же рассказывать обо всем князю.

Ведь против таких же, как он, только в Норвегии живущих, мечи да секиры подняли.

Не поймет.

Именно так устало мыслил Эйнар, избранный ярлом людьми, которые в тот сумрачный вечер отплыли от родных скал, в мыслях прощаясь навек со всем, что так дорого и мило.

А очнувшись от своих дум, он с удивлением обнаружил, что, оказывается, сотоварищи его не только начали рассказывать всю невеселую историю, но уже вроде как и заканчивают, а князь не только не злится, но вроде бы даже совсем наоборот — сочувствует.

Во всяком случае, в глазах его видна неподдельная грусть и явственно читается глубокое сожаление.

Правда, Викинг, сын Барнима, говорил о случившемся не совсем так, как обстояло на самом деле. По лукавым словам Занозы получалось, что это они воевали за законного короля, да только ничего у них не вышло.

— Видать, бог отвернулся от нас за наши грехи, — сокрушенно вздохнул рыжий и перекрестился.

Эйнар от этого жеста чуть не подавился куском говядины.

Конечно, Норвегия — страна христианская. Вот уже скоро лет двести будет, как святой Олав[27] окрестил всех ее жителей. Да только остались еще и такие люди, которые больше придерживаются старой веры.

До сих пор они не признают Христа, со смехом отказываясь от такого беспомощного бога, который даже себя и то не смог защитить, и по-прежнему приносят жертвы прежним, привычным Одину Одноглазому, Тору Громовержцу и прочим светлым Асам[28].

К их числу до недавнего времени Эйнар относил и Викинга.

Тот и клялся в основном не крестом господним, не мощами святого Олава, не перстом святого Петра или какой другой священной для христианина реликвией, а совсем другим: то Хугином, вороном Одина, то Слейпниром — конем его, то Гунгиром — копьем одноглазого, а то самой любимой клятвой — златокудрыми волосами Локи[29].

К этому последнему Викинг — и не зря, он и сам такой же хитрющий, как этот пакостник, — питал особое пристрастие и почему-то считал, что цвет волос у них с Локи почти общий.

А тут, поди ж ты, в христиане записался.

— Стало быть, вы с тех пор всем табором по нашей земле и кочуете, — подытожил сказанное Константин. — И как далеко ныне ваш путь лежит?

— В Царьград, к императору, — лаконично ответил Эйнар, следуя заранее обдуманному сценарию.

Пусть князь не считает, будто перед ним жалкие усталые беглецы, не знающие куда приткнуться, — хотя так оно и было на самом деле, чего уж тут.

Викинг и тут влез со своей добавкой:

— Он наши мечи всегда высоко ценил. Даже платил за службу так, чтоб каждый меч полностью золотом засыпан был.

Этот рыжий пройдоха так славно научился говорить на этом тяжелом славянском языке всего за каких-то полтора месяца, что сына Гуннара поневоле брали завидки.

Сам-то он освоил его более-менее, когда лет пять походил по найму с купцами новгородскими, оберегая их товар от морских разбойников.

«Возможно, волосы ему и вправду от Локи достались, — подумал Эйнар, — но уж язык скорее от Браги[30]».

Однако тут его раздумья вновь были прерваны, причем грубо и бесцеремонно, голосом князя, а точнее, той неожиданной новостью, которую он сообщил как бы между прочим:

— Так ведь нет теперь прежней империи. Развалили ее, разрубили на куски рыцари-крестоносцы. А им, насколько мне известно, воев добрых не надобно — свои имеются. Да и с золотом у них ныне туго.

— Как разрубили? — поначалу даже не понял Эйнар.

— А вот так, — пожал плечами Константин. — Весь град великий пограбили, храм святой Софии чуть ли не по кусочкам разнесли. Сосуды священные топорами да секирами на части порубили.

— Зачем рубили-то? — ужаснулась Тура. — Грех-то какой!

— Чтобы поровну каждому досталось. По справедливости, по правде. Они ведь из серебра, а то и из золота отлиты были, — невозмутимо отвечал Константин. — Так что я на вашем месте сто раз подумал бы, надо ли вам туда плыть или лучше остаться где-нибудь здесь. К тому ж, как я понимаю, это нужда заставила вас взяться за мечи да топоры, а так-то вы народ мирный.

— Это верно, — согласился Эйнар, но тут же поправился, так, самую чуточку, чтобы князь не смог сбить цену: — Однако и у нас каждый с юных лет привычен к ратному делу и с секирой да мечом обучен обращаться сызмальства.

— А раз верно, то вот вам мой сказ, — тряхнул головой Константин и поднял свой кубок, приглашая всех присоединиться к очередной здравице. — Пью за то, чтобы земля в Ожске вам домом родным стала, за то, чтобы красавицы-женщины ваши, такие пригожие и статные, — и он ласково улыбнулся неожиданно зардевшейся от смущения Туре, — нарожали много-много крепких духом, здоровых телом, отважных душою и чистых сердцем героев, подобных тем двадцати отважным во главе со славным воем Тургильсом Мрачным, сыном Борда и Туры, которые здесь сидят. Нарожали их себе в почет, а врагам на погибель. А еще я пью за то, чтоб мирный труд ваш лютыми ворогами отныне и присно и во веки веков не прерывался, а коли выйдет так, что придут они все же на землю нашу многострадальную, пусть плечом к плечу встретит их великая рать двух народов, которые умеют не только славно трудиться, но и надежно защищать нажитое добро.

«Эге, да тут, пожалуй, не один Викинг отпрыском Браги может считаться», — сразу смекнул Эйнар, но провести себя не дал, точнее, попытался не дать и после осушенного досуха кубка спросил напрямик:

— Сколько же гривен ты нам за службу ратную положишь, княже?

Тот в ответ развел руками и весело рассмеялся:

— Да ты меня, видать, не расслышал, славный Эйнар, сын Гуннара. Я ж тебе не службу предлагаю. Я всех вас жить здесь зову. Правда, скрывать не стану, коли грозовой час придет, повоевать тоже придется, да только не меня, а самих себя защищая. Но разве за это платят гривны? К тому же и нет их у меня в таком количестве. Что скажешь, ярл?

— Думать надо, — выдавил наконец Эйнар. — Долго думать. Оно и впрямь лестно — осесть здесь, и уж чтоб навсегда, да только непросто все это.

— Это верно, — охотно согласился Константин. — Думать надо, ибо ныне вам не поход боевой предлагается, который на месячишко-другой, а выбор всей будущей жизни. Как же тут не задуматься. Вот только не затягивайте шибко. Вам, воинам, скитания сызмальства в привычку. Женщинам же, особенно настоящим, вроде моей нынешней гостьи, — он вновь улыбнулся, глядя на Туру и искренне восхищаясь ее богатырской статью, — такие странствия только в тягость.

То ли Тура почувствовала это искреннее, без малейшей фальши восхищение князя, который стал одним из немногих за долгие годы ее супружества, кто увидел в ней женщину, а не ломовую лошадь, а может, задели ее за живое слова Константина о тягостных скитаниях, которые и впрямь изрядно затянулись, но она, совершенно забыв о предварительном уговоре, решительно вмешалась в разговор:

— А чего тут думать? Той кровью, что пролита, не одно озеро заполнить можно. Хватит. Я так мыслю, что оставаться надо. Довольно сыновей терять. Эдак мы ни одного внука до самой смерти не увидим. Вот и Борд со мной согласен, верно?

Тот вначале изумленно покосился на жену, а затем, после энергичного тычка в бок, которым запросто можно было бы зашибить барана, нахмурив брови, прохрипел нечто нечленораздельное, но больше похожее на согласие, чем на возражение.

— Не все с вами согласятся, мудрая Тура и славный Борд, — посерьезнев, возразил вполголоса Викинг, но, заметив насупленный взгляд богатырши, торопливо пояснил: — Я-то, конечно, останусь. От добра добра не ищут. А вот как пояснить другим молодцам, дабы они тоже уразумели, что лучшего слова им уже не молвят ни в какой другой земле?

— Вот ты-то и пояснишь все, — подбоченилась Тура и ехидно хмыкнула: — Или не справишься? Так я подсоблю.

В ответ Викинг только смущенно крякнул. Красноречие чуть ли не первый раз в жизни отказало рыжеволосому весельчаку.

— Стало быть, идем на пристань и собираем тинг[31], — подытожил Эйнар, поднимаясь с места. — Пусть каждый сам выберет свою судьбу, и да благословит его бог, каким бы ни было его решение.

Это была тяжелая ночь для Константина, который присутствовал на пристани от начала и до конца, то и дело отвечая на вопросы, из которых много было таких заковыристых, что вот не сразу и ответишь.

Хорошо, что он догадался прихватить с собой Зворыку и Сильвестра, до тонкостей ведавших все нюансы, о которых он сам ни сном ни духом.

Не обошлось и без льгот, причем немалых.

Когда речь зашла о налогах и дворский на ухо пояснил Константину, сколько после первых пяти необрочных лет обычно принято брать со смердов дань, то на ходу пришлось все переиначивать.

Да и с судом тоже внес изменения.

Не нужны вольному народцу ни тиуны, ни прочие волостели. Есть уже избранный ими Эйнар, его и довольно. Если кого возьмет себе в помощники, потому что одному навряд ли удастся управиться со всем, — его дело.

Правда, вершить все надлежит не только с учетом их обычаев, но и приноравливаться к местным, не без того. Но тут им на первых порах поможет вирник Сильвестр, растолкует, что да как.

Ну а коли возникнет спор с кем-либо из купчишек, ремесленников или прочих из числа местных, то здесь вершить все князю, который обязуется в обиду их не давать, от утеснений защищать, хотя и потакать тоже не станет, ибо есть еще и Русская Правда, коя одна для всех, живущих на русской земле.

Но хотя Константин окончательно охрип, да и остальные изрядно осипли, но полностью всех убедить в том, что самый лучший выход заключается в том, чтобы остаться здесь, не удалось.

К утру Эйнар положил конец уговорам и дебатам и при неярком свете разгорающейся зари объявил начало голосования.

Оно было простым.

Те, кто отплывал дальше в поисках призрачного счастья, становились по левую руку от сына Гуннара, а те, кто выбирал Ожск, шли под правую.

Как только Эйнар дал команду разделиться, шустрый Викинг, пока не опомнились, потащил нескольких колеблющихся из числа тех, к чьему мнению прислушивались многие, под правую руку ярла.

Тут же вслед за ним к остающимся в Ожске направились Тура, Борд и все их немалое семейство: сыновья Туре Сильный, Турфинн Могучий и Тургард Гордый и три дочери — Турдис, Турдунн и Турхильд.

Увидев такую многочисленную процессию, многие из пребывавших в сомнении также пошли за ними, включая добрый десяток парней, которые явно строили далеко идущие планы в отношении крепких и статных дочерей Туры.

Спустя десять минут, когда все окончательно угомонились, Константин увидел, что плыть дальше решили всего-то около полусотни, зато остались с полтысячи, среди которых можно было насчитать около трех с половиной сотен здоровенных, крепких мужиков — все-таки большинство на ладьях составляли именно они.

«Вот тебе и дружина готова, — радостно подумал он. — Да не из числа тех, кто больше привык щупать крестьянок и заниматься мародерством, вволю нахлебавшись хмельных медов. Эти все закаленные битвами, не один раз уже рубились, знают, что почем».

Окончательный уговор был прост — землю им князь дает, лес тоже. За лето дома они себе справят. Зерно, чтоб засеять поля озимыми, князь тоже выделит, да и скот даст. Пусть тоже не излиха, но и не скупясь.

Ну а все остальное сами, чай, не маленькие.

Случись же что — немедленный сбор и полная готовность к выступлению через два часа после извещения.

Теперь выходило, что к следующему году ожский князь предстанет перед своим братцем уже далеко не безоружным, целиком зависимым от боярских дружин.

А то, что в схватке любой из них стоит двоих, — видно с первого взгляда.

* * *

И тако злоба лютая ко всему люду христианскому у оного нечестивца в груди пылаша ярко, аки пламя адово, что не восхотеша он середь смердов воев брати, а пригласиша варягов и, златом-серебром осыпаючи так, чтоб мечи их златом по рукоять засыпаны бысть, улестил поганцев, у коих и крест на наш православный не похож вовсе, в свою дружину идти.

И земель надаваша им без меры, тако же скотины разной и зерна для посева.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И шли ко князю светлому люди разные, а слава его столь велика бысть, что из-за моря-окияна студеного народец стекался в дружину Константинову.

И хоть бысть о ту пору на Руси князи, у коих гривен водилося без счету, но рекли они тому ж Ярославу Всеволодовичу тако: «Аже хотим того князя, кой душою чист да помыслами светел. Твое ж сердце черно и злоба в нем горит, посему не люб ты нам. А слыхивали мы, что есмь в Ожске — граде малом, княже Константин Володимерович, кой из истинных богатырей Руси. Так ты нам к нему путь укажи».

И яко ни полыхала злобою душа Ярославова от зависти лютай, одначе ничего он не смог поделати и яко не улещал их, стояша сии воины на своем, а посему отпустиша он их и с миром и даже проводника дал, дабы тот указаша путь к Резанскому княжеству, где середь тихих дубрав княжил Константин Володимерович.

А егда те пришед в Ожск-град, то рекли тако: «Славен ты еси, княже премудрый, и слава твоя не токмо по всей Руси ширится, но и до нас дошед. Потому и послужить тебе ныне желаем мечами своими звонкими».

Он же рек им: «За звон веселый столь же веселым звоном гривенок платити потребно, а их у меня в скотницах вовсе нетути, ибо все они на богоугодные дела ушед».

И тогда Эйнар-воевода со дружиною тако ему рекли: «Вот посему и прими нас к себе, ибо не надобны нам гривны звонкия, ибо такому боголюбивому богатырю, яко ты, мы и без них служити за честь великую почитаем».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Немалую роль сыграла для ожского князя и удача.

Константин, долгое время не имеющий достаточно надежной дружины и опасающийся соседей-князей по Рязанской земле, в одночасье сумел усилить свои позиции, перехватив довольно-таки крупный отряд норвежцев, направляющийся по традиции в Царьград.

Почему случилось так, что они пошли служить именно к Константину?

Действительно странно, ведь летописец указал, что до него на их пути попадались значительно более именитые князья.

Чего стоит один только Ярослав. Будучи сыном Всеволода Большое Гнездо и братом великого князя Владимирского Константина, несомненно, он был намного богаче ожского князя, а следовательно, мог предложить куда больше серебра.

Мы допускаем, что в какой-то мере тут сказалось красноречие, которым полгода назад Константин обворожил правителей Переяславля Рязанского.

Однако если брать в целом, то, думается, это еще один случай, когда летописи доверять не стоит. Скорее всего, Константин оказался первым, кто сделал им подобное приглашение, вот и все.

Нам же остается только порадоваться за ожского князя: на голом месте в один день Константин приобрел, согласно дошедшим до нашего времени спискам, триста двадцать семь хорошо обученных и опытных в боях дружинников.

Тем самым он одним махом выбился в число наиболее сильных в военном отношении владетелей в Рязанском княжестве.

К сожалению, неизвестно, сколько он на самом деле платил варягам, поскольку не можем же мы верить Пимену, утверждающему, что они практически ничего не получали за службу.

Скорее уж тут ближе к истине Филарет, уверявший, что Константин осыпал их золотом. Разумеется, князь не платил столько гривен, как указано в его летописи, но нет сомнений, что выложить пришлось немало.

Однако в любом случае, как бы ни велика была плата, впоследствии она окупилась сторицей, причем в самое ближайшее время.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 97. Рязань, 1830 г.

Глава 6 То, что таила память

Мудр, кто знает нужное, а не многое.

Эсхил

Все произошло внезапно и до пошлости просто. Раздался какой-то щелчок в мозгу, и Константин внезапно вспомнил все, что должно случиться в ближайшие несколько суток.

Еще вчера он ничего не знал о тех событиях, которые ожидали его в ближайшие дни.

Он даже не подозревал о них.

Более того, он как-то особо и не задумывался над тем, как вести себя на предстоящей встрече рязанских князей близ Исад, что именно будет на ней обсуждаться, какие вопросы и проблемы будут решать, какова его собственная позиция, в конце концов.

Словно затмение нашло.

Напротив, он даже досадливо отмахивался от непрошеных мыслей, считая, что ничего особенного на ней не решится, иначе он, достаточно хорошо знающий историю Рязанского княжества, это обязательно помнил бы.

Вот тысяча двести семнадцатый год — это да. Что именно должно было случиться в следующем году, он тоже не помнил, но просто так дата не осела бы в мозгу.

Однако и об этом он тоже не переживал — успеется, вспомнится.

К тому же значительные события неожиданно и вдруг не случаются, да и время позволяло не спешить — как-никак целый год или как минимум полгода у него есть.

Тем не менее соображения о том, что ему надо как следует подготовиться уже к нынешней встрече, да и к своему предстоящему выступлению на ней, приходили ему на ум неоднократно, и он каждый раз соглашался с ними, но все время этому что-то мешало.

Вдобавок наряду с этими мыслями приходили и другие, тоже весьма логичные и убедительные.

Сейчас-то он кто? Да не более чем подручный брата Глеба.

Одно лишь название — удельный князь, а каков его удел, если разобраться? Один городок Ожск чего стоит. Разве такой убогой может быть столица настоящего княжества?! Да на него глянуть разок — и плеваться хочется.

Те же укрепления у стен давным-давно обветшали. Невзирая на неустанные заботы прибывшего наконец Ратьши, они и сейчас, даже подновленные, выглядели плачевно.

Да что говорить, заношенной рубахе никакие заплаты не помогут. Заново же все возводить не на что — разве что ограбить всех остальных бояр, да и то навряд ли хватит.

А уж про размеры Ожска и вовсе говорить стыдно — метров триста в длину, да еще меньше в ширину. Какой уж тут авторитет!

К тому же и совсем недавнее его поведение — точнее сказать, не его, а бывшего владельца этого тела, но об этом никто не знает, — тоже радости не навевало.

Какое может быть уважение к алкоголику, бабнику и психопату? И кто его после такого будет слушать, не говоря уж о том, чтобы прислушиваться?!

Правда, последнее он уже изрядно подправил и подчистил во время зимнего свидания с некоторыми из своих родных и двоюродных братьев в Переяславле Рязанском, но возвести Константина на достаточно солидный уровень, подтвердить, что он настоящий князь, могла только крепкая, мощная дружина, да еще вооруженная Минькиными новинками.

Только тогда предстоящее свидание всех князей Рязанской земли имело шансы стать первым шагом на пути их объединения в единый крепкий союз. Убедить же в его необходимости всех своих братанов, по мнению Константина, было тяжело, но вполне возможно.

Расчет был прост. Не удастся припугнуть страшным врагом, который движется на Русь, — не беда. Прислушаются, если показать собственную мощь.

Пусть дружина остается все равно небольшой, всего чуть более пяти сотен, но слаженной. К тому же к тому времени, согласно расчетам Константина, его орлы как раз должны были вернуться с победой и добычей из мордовских лесов.

А если к этому добавить еще и изготовленные арбалеты да парочку-троечку гранат, сразу продемонстрировав их действие, то и вовсе хорошо получится. Во всяком случае, убедительно.

Разумеется, многие согласятся на этот союз с неохотою, можно сказать, что вынужденно, затаив обиду и питая в душе скрытую неприязнь, но это неважно. Зато потом, через год, от силы через два, все бы уяснили, что, оказывается, дело-то выгодное.

В первую очередь слились бы воедино их военные силы и финансы, ну а кроме того, быстрым ходом пошло бы строительство хорошо защищенных городов, обнесенных прочными каменными стенами. Удалось бы обуздать половцев, установить прочные дипломатические контакты с ближайшими соседями и так далее.

Правда, к сожалению, изготовить это секретное оружие в большом количестве, чтобы на предстоящей встрече не пришлось лукавить, утверждая, будто у него этих самых гранат и арбалетов в достатке, не получалось.

Даже с опытными образцами для демонстрации, и то…

Увы, но Мудрила так и не довел до ума арбалеты, а рисковать Константин не собирался. Неумолимый закон подлости гласил, что при демонстрации пружина непременно лопнет. А раз так, то вместо восторгов и восхищения будут только насмешки.

Плевать на них, но авторитет ожского князя от этого не только не повысится, но напротив — упадет.

Да и кособокая доменная печь тоже выдала чугун далеко не высшего качества, если это вообще был чугун. Во всяком случае, Минька так и не смог объяснить, откуда на отливках почти сразу после их остывания появились всякие трещинки. Правда, не у всех. За ту дюжину, которая была вручена Константину, Минька поручился, что они не подведут и уж шарахнут так шарахнут.

Одно хорошо. Юный изобретатель, трудившийся вместе с помощниками на протяжении последнего месяца день и ночь в одной небольшой мастерской (все остальные только строились), после не совсем удачного результата не впал в уныние, а бодро заявил, что первый блин комом, и вообще это блестящий итог, учитывая, в каких условиях он трудился.

Словом, успокаивать и утешать его не приходилось, ибо новоявленный Эдисон ходил высоко подняв голову и не без основания считая, что сделал первый существенный вклад в грядущую победу Руси над татаро-монголами, в чем его Константин всячески поддерживал.

Да и Славка не подвел своего князя.

Всего десять дней назад вернулся он в Ожск после учебы, которую проходил вместе с другими дружинниками, и суровый Ратьша заявил, что ему бы всего сотню таких удальцов, как Вячеслав, и он готов потягаться с любой княжеской дружиной, включая мощную Глебову.

И в конце добавил, как припечатал:

— Чувствуется в ем порода. Таперь и сам зрю, так что даже ежели б ты мне и не раскрыл оную тайну, я б и сам все равно узрел, что он из Рюриковичей.

Константин крякнул, но ничего не сказал, лишь припомнил их разговор, состоявшийся буквально накануне выезда на учебу. Тогда-то воевода как раз и затронул тему насчет своего преемника.

Началось все с честного признания тысяцкого в том, что нынешнее лето, да еще два-три, а то и пяток он еще проскрипит, а вот потом…

Здоровьишко не то, по трое суток не слезая проводить в седле тоже стало тяжко, так что самое время князю постепенно, никуда не спеша подыскивать воеводе замену, дабы новый тысяцкий принял княжью дружину под свое руководство не с бухты-барахты, а не торопясь.

Да желательно, чтоб и вои простые тоже привыкли к будущему воеводе, а для того надо бы его приближать к себе уже сейчас. Пусть все видят, что будущий преемник уже ныне сидит по правую руку от Ратьши, тогда и смена власти пройдет гладко и безболезненно.

Вот бы сам князь назвал сейчас имя будущего тысяцкого, а уж воевода бы его всяко погонял, да и потом успел бы проверить в походах по всем показателям. Где слабоват — подсказал бы, в чем не силен — подучил.

Одна только просьба была у седого воеводы — не передавать пост тысяцкого боярину Онуфрию.

Константин согласно кивнул, успокоив Ратьшу, и недолго думая назвал кандидатуру.

Поначалу воевода даже не понял, кого имеет в виду князь. Пришлось пояснить, после чего Ратьша вытаращил на Константина глаза и долго-долго разглядывал своего князя, будто видел его впервые.

— Мыслишь, не гож мне Онуфрий, так тогда тебе вовсе все равно — кого бы ни поставить? — обидчиво осведомился он. — А ведь он не мне, тебе не гож, ибо…

— Мыслю иначе, — перебил Константин. — Негоже, чтоб тысяцкий в ином граде сидел, вдали от дружины, а снять Онуфрия с Ольгова — он же сам первым на дыбки встанет. Потому я его никогда и ни за что не поставлю, разве что вовсе без бояр останусь.

— Так и ентот сопляк вроде как не из бояр, — возразил Ратьша. — Да мало того, он и летами сосунок совсем, и делу ратному только-только обучаться приставлен, и родом не просто худоват, а хуже некуда — из смердов голимых. — И с подозрением уставился на князя, продолжая подозревать, что кандидатура Вячеслава названа не более чем в насмешку над воеводой, который ничем не заслужил подобных издевок.

— У этого сопляка ума палата. А насчет бояр… Верно ты говоришь, не из них он, — тяжело вздохнул Константин.

Он прикинул, с чего начинать, и даже припомнил поговорку гуситов, мгновенно перефразировав ее. Однако спросить воеводу, мол, как он думает, когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был боярином, не успел, поскольку помог сам Ратьша, в дополнение ко всему заметив, что у парня пока что лишь имечко славное, которое даже княжичу впору, а вот все остальное…

Вот тут-то Константина и осенило.

— Знатное, говоришь… — многозначительно протянул он и направился к двери.

Выглянув в коридор, он громко предупредил дежурившего Епифана, чтоб глядел в оба, зрил в три и никого к ним с воеводой не пускал, после чего плотно прикрыл дверь и, вернувшись к Ратьше, таинственно произнес:

— А ведь ты, сам того не ведая, угадал, воевода, — и принялся рассказывать о нелегких испытаниях, выпавших на долю… княжича Вячеслава.

Поначалу Константин решил изложить все это в форме былины или сказки. Дескать, давным-давно, лет десять назад, в глухую осеннюю ночь постучался к нему в терем неведомый странник, который держал за руку…

Однако вовремя припомнив, сколько длилась опала старого воеводы, сориентировался по наиболее подходящим срокам и все переиначил. Пусть будет попроще, но и потуманнее, а в качестве оправдания своим недомолвкам всегда можно сослаться на клятву молчания, которую он дал.

Излагал Константин недолго, но суть Ратьша уловил. Сопляк-то, оказывается, княжич-изгой.

Правда, имя его отца, равно как и то, где правил его дед, осталось для воеводы загадкой, но воспринял это Ратьша, как и предполагал Константин, с полным пониманием — князь же поклялся молчать, что будет хранить в тайне происхождение юноши, дабы могущественные враги не прознали, что он жив.

Разумеется, сразу после этого разговора сам Вячеслав был соответствующим образом проинструктирован Константином, причем переменами в своей родословной остался… недоволен.

— Нет, княжич, что и говорить, звучит неплохо, — заметил он, поясняя причину. — Но теперь, выходит, мне и отчество свое скрывать придется. Что ж, до старости в Славках ходить или псевдоним брать?

— Тоже мне, нашел о чем печалиться! — насмешливо фыркнул Константин и поинтересовался: — А кстати, как твоего папу звали?

— Михаилом.

— Тогда вообще никаких проблем, — пожал плечами Константин. — Если появится необходимость, сможешь преспокойно его назвать.

— А… не вычислят? — усомнился спецназовец. — Что-то я не припоминаю на Руси князей с такими именами. Тут же в ходу все больше Изяславы, Ярославы, Святославы, ну и Вячеславы тоже. Получается, либо Михаилов нет вовсе, либо одна-две штуки, так что расшифруют на раз.

— Балда, это ж все княжеские имена, а крестильные совсем другие, — принялся втолковывать Константин. — Того же Владимира Красное Солнышко на самом деле надо было звать Васяткой, Ярослава Мудрого — Жорой, то бишь Георгием, святая Ольга в крещении была Еленой, а Владимир Мономах тоже Васька, ну и так далее.

— А у меня тогда что выходит? — нахмурился Вячеслав. — Значит, я тоже какой-нибудь Фе-едя, — протянул он с иронией.

— А вот это, чтоб враги тебя не нашли, мы сохраним в тайне, равно как и княжье имя твоего отца, — заявил Константин.

— Погоди-погоди, так у тебя-то имя вроде христианское. Или я путаю? — недоуменно поинтересовался Славка.

— Сейчас ситуация изменилась, хотя и не до конца, — авторитетно пояснил Константин.

— То есть как?

— А так. Например, и сейчас некоторые князья больше известны под языческими именами. Допустим, недавно скончавшийся великий владимирский князь Всеволод Большое Гнездо. Да вот, чтоб далеко не ходить, возьми моих двоюродных братьев. У кого чаще в ходу княжьи — Святослав, Всеволод, Ингварь и так далее, а у других — Глеб, Константин и прочие — христианские. А кто-то сразу под двумя рассекает, вроде Кир-Михаила. Бывает и вовсе намешано — отчество христианское, а имя княжье, то бишь языческое, или наоборот. Например, Роман Игоревич или… да что далеко ходить, вот он я, перед тобой стою, Константин Владимирович.

— А княжеское имя у тебя тоже есть? — полюбопытствовал Вячеслав.

— Есть, только… Честно говоря, я сам о нем услыхал совсем недавно, — улыбнулся Константин. — Да и то спасибо Ратьше, который эти крестильные не больно-то жалует. Нет, на людях он тоже меня величает, как и все другие, то есть строго Константином Владимировичем, а вот когда наедине, то только Ярославом.

— Во как! — удивился Вячеслав. — Так ты тоже Славка! Стало быть, тезка мой получаешься.

— Стало быть, — согласился Константин. — Так вот, возвращаясь к твоему отцу: предположим, что он всем известен под княжьим именем, а ты, якобы в целях конспирации, решил использовать крестильное имя батюшки, о котором мало кто знает. Если кому-то очень захочется, пусть гадает, а ты продолжай хранить гордое молчание.

— Значит, вычислить никак?

— Замучаются, — усмехнулся Ярослав-Константин. — Здесь ведь Русь тринадцатого века, так что запрос в другое княжество не пошлешь — самому катить придется, а кому оно надо? Разве только мне, но я-то как раз делать этого не собираюсь. Вот так… Фе-едя, — подвел он итог.

— Ну да, батюшка мой был великий князь больших и малых княжеств, а имя его слишком известно, чтобы… — начал Вячеслав, но Константин бесцеремонно перебил его:

— Все, кончай ёрничать. Тебе теперь по статусу не положено. Цитаты из гайдаевских кинокомедий — это замечательно, только в отличие от липового князя Жоржа Милославского тебе, друже, здесь предстоит провести не день, а минимум лет десять, поэтому свои приколы…

— Что, совсем завязывать?! — возмутился Вячеслав.

— Да нет, — успокоил его Константин. — Если наедине, вот как сейчас, то пускай. Оно даже хорошо, для разрядки обстановки полезно и вообще. А вот при честном народе лучше почаще вспоминай, что ты княжич и, следовательно, вести себя должен подобающим образом.

Ратьша же, узнав о княжеском происхождении Вячеслава, стал смотреть на спецназовца совершенно иначе, а вот теперь это его замечание про «породу».

Правда, воеводу по-прежнему несколько смущали два обстоятельства, чем он откровенно поделился со своим князем. Уж больно этот Вячеслав, как бы это деликатно сказать, молод, а проще говоря, если б, разумеется, речь не шла о княжиче, соплив.

К тому же, и это во-вторых, судя по всем ухваткам юноши, до того как он попал сюда, ему было явно не до изучения воинского мастерства, которое чтоб как следует освоить нужны не месяцы — годы.

Если же ставить на пост тысяцкого необученного недоросля, то как же его смогут уважать бывалые, старые воины? Да будь он при этом хоть трижды княжич, а все одно, авторитета ему у них не добиться!

Но тут Константин был непоколебим, уверенно заявив, что все остальное возлагает на плечи своего тысяцкого, тем более что для воеводы главное — это умелое руководство боем, а все остальное…

— Да ты и сам видел, как он быстро все хватает, — добавил он.

— Это да, — сумрачно подтвердил Ратьша. — Прямо-таки на лету, зато прочие вои…

И тут же огорчил Константина, заметив, что больше половины отроков годятся лишь в курощупы, ибо в настоящем бою тут же погибнут или вообще сбегут без оглядки, намекнув, что и всех прочих тоже не помешало бы проверить в настоящем деле.

— В настоящем… — рассеянно повторил Константин. — Настоящее — это война. И с кем же ты собрался воевать?

Вот тогда-то старый воевода и выдал идею опробовать своих лучших воинов совместно с викингами ярла Эйнара в небольшом набеге.

Хотя речь шла не о рязанских князьях, не о соседях из Новгород-Северского или Владимиро-Суздальского княжества, и даже не о далеких половцах, а о подозрительно активизировавшихся в последнее время мордовских племенах, поначалу Константин решительно запротестовал.

Воевода не спешил настаивать, но день спустя вернулся к этому разговору вновь.

На сей раз Константин не был столь категоричен, поскольку на ум ему пришли дополнительные аргументы, говорящие в пользу этого набега.

Дело в том, что он, кое-что припомнив, сделал нехитрый расклад, касающийся той же мордвы, которая сейчас пока что была враждебно настроена по отношению к Рязанскому княжеству.

Отличие имелось лишь в том, что часть племен, именующих себя мокшами, из числа тех, что располагались западнее, то есть непосредственно граничили с землями Рязани, все равно держалась стороны Руси, вот только сотрудничать они предпочитали с Владимиро-Суздальским княжеством, которое в свою очередь давно, со времен Всеволода Большое Гнездо, завистливо косилось на плодородные земли своего южного соседа.

Другая же часть племен — светлые синеглазые эрзя — больше тяготела к Волжской Булгарии.

И получалось, что пес с ними, с эрзя, а вот ближних соседей, смуглую черноволосую мокшу наказать за набеги следовало.

Заодно тем самым, возможно, удастся пусть не оттолкнуть, но аккуратненько, плечиком, эдак вежливенько отодвинуть в сторону владимирцев.

Нет-нет, никакой враждебности, тем более пока там правит его тезка, но показать мокше, кто в доме хозяин, все равно лишним не будет.

Правда, Константин все равно еще колебался, держа в уме необходимость соблюдать в столь тяжелое время мир с беспокойными соседями, которые к тому же его ожских земель не касались, предпочитая не углубляться столь далеко, а орудовать на приграничных, что восточнее самой Рязани.

Но после некоторого раздумья ему в голову пришло еще несколько доводов в пользу эдакой боевой тренировки.

Во-первых, вести с ними переговоры о мире он не мог — выступать от имени князя Глеба и еще двоих двоюродных братьев — Святослава и Ростислава Святославичей, сидевших в приграничных Кадоме и Городце Мещерском — ему полномочий никто не давал.

А во-вторых, устроив набег, он тем самым не на словах, а на деле выказывал самое искреннее дружелюбие по отношению ко всем троим.

Вот, мол, я каков. Не звали меня на помощь, так я не гордый, сам пришел, да так примучил, что они теперь на вас еще лет пять, а то и десять посягать не осмелятся.

Конечно, в идеале лучше всего было бы проделать все это общими силами — и эффект больше, и дружба после такого совместного предприятия куда крепче, но поджимало время. Пока станешь договариваться, переписываться, то да се…

Правда, с Глебом он все равно потолковать успел, но безрезультатно. В ответ на грамотку Константина рязанский князь раздраженно отписал, что им ныне не до мордвы, и вообще брат думает совершенно не о том, о чем бы следовало.

Окончательную точку в сомнениях Орешкина поставил Вячеслав. При встрече тет-а-тет именно он убедил его в целесообразности такой акции, причем с точки зрения… психологии.

— Это же дикари! — горячо говорил он внимательно слушающему его Константину. — Они сразу решат, что ты слабый, поэтому просишь о мире. Им никогда не понять, что ты не хочешь воевать, — решат, что не можешь.

— Так нет у меня с ними вражды, — попытался пояснить Константин. — Не доходят они до меня.

— Нет, так будет. Не доходят, так потом дойдут, — пожал плечами Славка. — Сам ведь мне говорил, что куда лучше на чужой территории и малой кровью. К тому же подумай, ведь если…

И, сам того не подозревая, в точности повторил все аргументы Константина насчет объединения князей, бескорыстной помощи братьям и все остальное, после чего Орешкин окончательно уверился в том, что и впрямь надо бы разрешить поразмяться…

Это ведь лишь в пословице у дураков мысли сходятся, а на самом деле все наоборот. Они у них слишком оригинальные, а потому все разные. Зато умная мысль одна, и раз уж она у них с Вячеславом совпала, то…

Единственно, о чем поинтересовался, так это когда его собеседник так хорошо успел изучить их «дикую» психологию.

— Так сколько лет прослужил в Чечне, — ухмыльнулся Вячеслав, — а там то же самое. Только у этих копья со стрелами, а у тех — «калаши», которые им наш первый президент, добрая душа, с наших же складов подарил, вот и все отличие. Да еще местность разная: там горы, а тут леса. А менталитет одинаковый, дикий и воинственный, понимают только кулак. И как только ты им этим самым кулаком тщательно, не торопясь, с душой и чувством пересчитаешь все зубы, причем на совесть, тогда только они, половину их выплюнув, а в оставшуюся половину засунув дань…

— Погоди-погоди, — остановил его Константин. — Чего выплюнут и во что засунут? Что-то я не понял.

— Да в зубы, — досадливо пояснил Вячеслав, продолжив: — И сами к тебе придут с предложением о мире. Да какое там, прибегут, приползут и будут счастливы, если ты, так и быть, на него согласишься. — Он немного помолчал, склонив голову набок и ожидая ответа, после чего, так и не дождавшись, добавил еще один веский аргумент «за»: — Да и дань тоже кстати будет получить. У тебя, я смотрю, задумок много, зато денег мало.

— Да, гроши не помешали бы, — согласно кивнул Константин и… разрешил набег.

Правда, учинить его запланировали только лучшими воинами, из числа тех, кого и далее предполагалось оставить на службе, а худшую часть решено было пока что оставить в Ожске.

И не далее как неделю назад Константин крепко обнял на прощание непривычно серьезного Славку, который был уже десятником, но не по княжескому повелению, а по воеводскому назначению, что было отраднее вдвойне, и пожелал удачи ему, Ратьше и всем прочим, рвущимся в настоящий бой.

Проводов в том виде, в каком их помнил Константин по двадцатому веку, не было. Митинговать древние русичи еще не научились и на войну уходили в точности так же, как спустя семь с половиной веков уезжали в рабочую командировку, например, на обычную нефтяную вахту, сдержанно попрощавшись с семьями и по-деловому проверив в последний раз, все ли взято.

Выступившее в поход войско особой красотой оружия и амуниции не блистало. Про форму одежды и говорить нечего — отсутствовала напрочь, так что ратники скорее напоминали крупный партизанский отряд. Разве что люди выглядели почище да лица их были не усталые, и смотрели они по сторонам бодро, с улыбкой.

Словом, конный полк обычных солдат, едущих на очередные учения. Именно такое сравнение пришло на ум Константину, когда он, как положено князю, пять дней назад провожал свое маленькое войско до городских ворот.

Он вновь с тоской вспомнил эти проводы, когда еще ничего не знал о грядущем, когда дальнейшие шаги по новой, неизведанной дороге казались простыми и главным виделось ему одно-единственное условие — не спешить, не забегать вперед, дабы преждевременно не перегнуть палку.

Да что там пять дней назад, когда даже вчерашний день еще поутру не сулил ничего экстраординарного…

Помнится, он успел в очередной раз обсудить проект будущего букваря с отцом Николаем — все-таки рукоположил его епископ Арсений после настойчивых уговоров Константина. Пришлось, правда, подкрепить свои словесные доводы немалым даром церкви в виде некоторых угодий из числа княжеских, ну да и хрен с ними.

После этого князь заглянул в первый странноприимный дом, выстроенный для немощных, убогих стариков, потерявших в боях кто руку, кто ногу. Видя слезы благодарности на их изувеченных многочисленными шрамами лицах, их радостные светлые улыбки, он еще раз порадовался тому, что все идет именно так, как и было задумано.

Веселила его сердце даже не столько осуществленная наконец-то затея, сколько то, с каким энтузиазмом трудился на этой ниве отец Николай, отошедший, пусть и временно, от своих колебаний и сомнений.

Может быть, это и ненадолго, но Константин предусмотрительно так загрузил его своими идеями и прожектами, что вторично возведенному в сан священнику, а первый раз это произошло еще в двадцатом веке, предстояло потрудиться немало дней, чтобы осуществить их на практике.

Вчера же ближе к обеду он испытал одну из готовых к употреблению гранат. Две трети он отдал Славке, пусть наведет шороху на дикарей, которых после такой громоподобной, ужасающей демонстрации можно брать голыми руками, а вот четыре оставил у себя.

Были они пока еще с грубовато-шероховатой поверхностью, с неровными выпуклостями и со столь же неровными углублениями. Входное отверстие, из которого тянулась тоненькая веревочка, пропитанная сернистой селитрой, было залеплено обычным воском, и общий вид от всего этого чугунная болванка имела весьма неказистый.

Но главное заключалось в том, что граната действительно взрывалась. Из стада овец, которое специально разместили на расстоянии пятидесяти метров в окружности от эпицентра взрыва, было убито пять штук и еще десяток осталось в подранках.

Пятеро дружинников, оттаскивавших потом убитых и раненых животных, только испуганно крестились, то и дело боязливо поглядывая на князя, стоящего в обществе двух мужиков из мастерской, которых Минька упросил взять на испытание.

Но особенно опасливо они косились на малолетнего отрока, который, по слухам, невесть откуда взялся, мигом втерся князю в доверие, а теперь, как оказалось, и смастерил эти страшные, ребристые округлые железяки, дающие грохота побольше, чем гром в летнюю грозу. Да и смертей они приносили столько же, сколько полусотенный отряд лучников за один залп.

«Вот и сюрприз для дорогих гостей. Пока еще маленький, но какие наши годы. До Калки семь лет, а до Батыева нашествия впереди больше двух десятилетий — времени хватит», — подумалось тогда ему.

Словом, ничто не предвещало неожиданностей, пока…

* * *

Наиболее загадочным для историков до сих пор остается вопрос происхождения одного из ближайших сподвижников Константина.

Версий, откуда и из какого княжества прибился Вячеслав, равно как и то, кто из князей был его отцом, было в свое время предостаточно, но…

Доходило до того, что в отчаянии ряд молодых ученых, в частности В. Н. Мездрик, утверждали вовсе уж фантастичное. Дескать, талантливый воевода выдвинулся из простых смердов.

Разумеется, никто из вдумчивых ученых этот абсурд всерьез не воспринял.

Лишь по прошествии времени уже в наши дни рядом историков, среди коих и автор этих строк, удалось установить истину.

Она заключается в том, что под именем Вячеслава таился правивший в удельном Кукейносском княжестве один из полоцких князей Вячко, который после потери своего удела, отнятого рыцарями Ливонского ордена, перебрался на восток, в Рязанское княжество…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 81. Рязань, 1830 г.

Глава 7 Каины и Авели

Во зле добра не может быть. Намеренье — еще не благо. А жизнь, как храм вблизи оврага… А дальше: «Быть или не быть?» Леонид Ядринцев

Онуфрий и прочие бояре во главе двух сотен воев подъехали после полудня и выразили удивление, что дружина князя еще не готова к выступлению на Исады.

Константин открыл было рот, чтоб напомнить про Перунов день, но… так и закрыл его, не сказав ни слова, ибо в этот миг до него дошло, какой чудовищный прокол он допустил, неправильно посчитав даты.

Главное, по истории он хорошо помнил, что Перунов день, на который назначена встреча князей в Исадах, был одним из самых что ни на есть неистребимых и неугасимых языческих праздников.

Христианская церковь долго и упорно сражалась с неразумными славянами, которые в этот день устраивали массовые гулянья в дубовых рощах и совершали деяния, не вписывающиеся в православные каноны. Тогда было решено их надуть, и попы объявили, что в этот день надлежит отмечать праздник Ильи-пророка, который хоть и святой, но весьма похож на Перуна, будто перенял у кумира язычников мощь и силу стрел-молний, власть над громом, грозами и прочим буйством небесных стихий.

День этот праздновался на родине Константина достаточно шумно, его знали все, поэтому ошибки быть не могло — это именно второе августа.

Беда была в том, что из памяти совсем выскочило, что надо минусовать дни, на которые был сдвинут календарь после революции, в тысяча девятьсот восемнадцатом году.

А если их отнять, то получалась совсем иная дата — двадцатое июля.

Сегодня было восемнадцатое, и выдвигаться надлежало уже завтра с самого рассвета, чтобы за день покрыть весь путь, не столь уж и близкий, хотя и не такой дальний, всего шестьдесят верст.

Впрочем, это беда была поправимой.

Онуфрий тут же принялся распоряжаться, испросив на это исключительно ради приличия княжеского разрешения, и где-то к вечеру все было уже готово.

А вот то, что большая часть дружины, причем состоящая из самых лучших воев, ушла в набег и вернуться никак не успеет, исправить было уже нельзя.

Когда они вместе с Ратьшей высчитывали примерную дату возвращения, то сошлись во мнении, что прибытие их назад где-то аж в конце июля вполне реально, то есть даже оставался запас во времени.

А учитывая то обстоятельство, что дружину надо показать всем князьям как бы невзначай, но во всей красе, во всей своей доблести, старый воевода получил задачу высадить людей из ладей прямо в Исадах, на рассвете первого числа, то есть в канун встречи, чтобы у прочих было время все обмозговать, принять существование могучей силы Константина как непреложный факт и… смириться с неизбежным.

Тогда и самое начало переговоров не вызовет особых осложнений, да и князю Глебу не потребуется никого провоцировать на ссору и скандал.

А зачем, если внезапно окрепший ратной силой родной брат не просто показал крепкие зубы, но и продемонстрировал, что не собирается выходить из воли большака, как тут именуют главу рода.

То есть получится, что Константин вроде бы, с одной стороны, и разрушит его не очень-то хорошие замыслы, но с другой стороны — сделает все равно по его воле и в строгом соответствии с его желаниями, но мирным путем.

Почти мирным.

Разумеется, кто-то непременно посчитает, что ожский князь так поступает с корыстью, ведь детей-то у Глеба не имелось, а даже если бы они и были, все равно, согласно лествице[32], следующим править на Рязани брату Изяславу, а за ним наступит черед и Константина.

Ну и пускай считает!

Теперь же все выходило наперекосяк, ибо хвалиться нечем — не появится на встрече князей накануне Перунова дня овеянная славой недавних боев и нагруженная обильной добычей княжеская дружина, ибо в эту пору она еще только-только приступит к разборке с мордовскими племенами.

К сожалению, ни разу в момент обсуждения сроков возвращения Константин не сослался на то, что встреча состоится в Перунов день. Тогда бы тут же всплыла несуразица в датах, и Ратьша, нахмурив лоб, поинтересовался бы у князя, при чем тут второе августа.

А это случилось бы обязательно, ибо Перуна воевода помнил хорошо, и не только помнил, но и почитал, невзирая на массивный золотой крест, запрятанный на груди, — подарок епископа Арсения, которого Ратьша лет десять назад вырвал из рук половцев. Скуп был духовный владыка, но расщедрился и, сняв с себя крест вместе с тяжелой золотой цепью, одарил им отважного воеводу.

Словом, если бы Константин хоть раз упомянул Перунов день при Ратьше, то все было бы иначе. Теперь же ему предстояло ехать с одними «курощупами», и надежд на то, что «производственное совещание» затянется аж до возвращения из похода его дружины, не было никаких.

Но и это было полбеды.

Главное случилось уже сегодня, когда они отмахали немало верст и миновали Рязань, оставив ее несколько в стороне.

Едва ее крепкие бревенчатые стены, кажущиеся игрушечными на таком расстоянии, и золоченый купол каменного храма Бориса и Глеба стали удаляться от неуклонно движущегося вперед солидного, сотни в три, отряда, как конь под Константином внезапно споткнулся.

Дорога в общем-то была почти ровной, хорошо накатанной телегами и повозками. Небольшая ямка, в которую угодил левым передним копытом жеребец, оказалась чуть ли не единственной на ней.

Вроде бы ничего страшного не произошло — и лошадь ногу не сломала, и Константин из седла не выпал. Однако именно в этот самый миг в его мозгу что-то щелкнуло, сработал какой-то непонятный тумблер и невидимый оператор мышкой вывел на экран монитора невидимую им ранее страничку.

Только сейчас он явственно вспомнил и Карамзина, и Ключевского, и Соловьева, и других историков, а также чеканные летописные строки, рассказывающие о грядущих в самом ближайшем будущем кровавых событиях.

«Глеб Владимирович, князь рязанский, подученный сатаной на убийство, задумал дело окаянное, имея помощником брата своего Константина и с ним дьявола, который их и соблазнил, вложив в них это намерение. И сказали они: «Если перебьем их, то захватим всю власть…» Собрались все в прибрежном селе на совет: Изяслав, Кир-Михаил, Ростислав, Святослав, Глеб, Роман; Ингварь же не смог приехать к ним: не пришел еще час его. Глеб же Владимирович с братом позвали их к себе в свой шатер как бы на честной пир. Они же, не зная его злодейского замысла и обмана, пришли в шатер его — все шестеро князей, каждый со своими боярами и дворянами. Глеб же тот еще до их прихода вооружил своих и братних дворян и множество поганых половцев и спрятал их под пологом около шатра, в котором должен был быть пир, о чем никто не знал, кроме замысливших злодейство князей и их проклятых советников…»

В первые мгновения после мысленного прочтения текста, который и без того был ему знаком, вот только временно выскочил из головы, Константин даже застонал: так ему стало погано на душе.

Ведь эта трагедия приключилась именно в Перунов день.

Вдобавок он сам, лично обеспечил приезд не только тех, кого перечислили, но и еще как минимум троих: Олега, Ингваря и Юрия, причем двое последних самые, пожалуй, умные среди всех прочих, во всяком случае, из тех, с кем Константину довелось общаться.

В тот раз, когда все это произошло, его предшественник по телу, судя по всему, не сумел во время зимнего визита добиться всеобщей явки — то ли подвел несдержанный язык, то ли буйство во хмелю, не в этом суть. Главное, что, заподозрив неладное, ни Олег, ни Ингварь, ни Юрий не прибыли.

Ныне, похоже, будут все. А дальше…

Дальше в рукописях ясно говорится, что «когда начали пить и веселиться, то внезапно Глеб с братом и эти проклятые извлекли мечи свои и стали сечь сперва князей, а затем бояр и дворян множество…»

«Стоп! — уцепился он за крохотную ниточку надежды на то, что все еще поправимо. — Но ведь год-то не тот! Я же помню, как написал тот монашек: «В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое…» Если минусовать пять тысяч пятьсот восемь, то будет тысяча двести шестнадцать, а не семнадцать, а значит, эта встреча не будет роковой, поэтому все в порядке…»

Но радовался он недолго. Всего через несколько минут он вновь прикусил губу, едва удержавшись от горестного восклицания. Виной тому была очередная яркая вспышка, с фотографической точностью вычертившая его ошибку.

Да, монах был прав, но собственный подсчет Константина — историк фигов, гнать надо из школы таких склеротиков — вновь оказался неверным.

Дело в том, что события, произошедшие с князем на охоте близ Переяславля Рязанского, которые описывал Пимен, произошли в месяц студенец, то бишь в феврале, а если совсем точно, то двадцать девятого числа, поскольку именно тогда отмечали память святого Касьяна.

Вот только это был последний день тысяча двести шестнадцатого года, ибо новый, тысяча двести семнадцатый, начинался не с декабрьской новогодней ночи и даже не с первого сентября, а с первого марта.

«Словом, куда ни кинь, всюду клин, а проще говоря — везде дурак», — зло подумал Константин, обматерив себя на все лады. Но время поджимало, и нужно было что-то срочно предпринимать, иначе…

«Иначе получится в точности по Библии, — горестно подумал он. — Только там все были в одном экземпляре, а тут аж два Каина, не считая мелких помощников, и целая куча Авелей…»

Впрочем, свою кандидатуру на роль Каина Константин отверг сразу. Ее он не согласился бы сыграть даже под страхом смерти.

Уж лучше податься в Авели, хотя это тоже далеко не самый оптимальный выход.

Лучше всего сделать так, чтоб Каины и Авели исчезли вовсе. Итак, дано…

Константин нахмурился, пытаясь с ходу наметить возможное решение, но мысли путались, бегали, метались перепуганными мышками, и никак не удавалось поймать хотя бы одну из них, для того чтобы повнимательнее разглядеть.

«Погоди-погоди, — попытался он взять себя в руки и упорядочить броуновское движение в голове. — Значит, задача ясна: не допустить кровопролития, причем не подставляя себя. Если только Глеб поймет, что я против его затеи, то все будет точно так же, только количество Авелей автоматически увеличится на одну маленькую скромненькую единичку, то бишь на меня. Но не допустить — это минимум. Сегодня я смогу предотвратить это покушение, а завтра он все равно найдет подходящий момент и… Стало быть, чтобы не только в Исадах, но и впредь такого не случилось, надо своего брательника разоблачить, а это уже задача-максимум. И как ее выполнить, одному богу ведомо. А если сделать самое простое — предупредить остальных князей, вот и все?.. Нет, не пойдет. Половина не поверит, а остальные пойдут требовать разъяснений у самого Глеба. Тут-то он их и положит. Ему же больше ничего не останется. А если?..»

Константин резко обернулся к ехавшему в паре метрах сзади Епифану и приглашающе мотнул головой.

Тот сделал неуловимое движение ногами, и лошадка стременного быстро ускорила ход, поравнявшись с княжеским скакуном. Бородатая рожа Епифана олицетворяла напряженное внимание и готовность сделать что угодно для обожаемого князя.

Свою клятву быть вернее раба Епифан помнил хорошо. К тому же крестное целование иконы богородицы крепкой, могучей печатью навечно лежало на этой клятве, а главное, дана она была совершенно добровольно. Никто стременного в тот день за язык не тянул.

Просто Константин сдержал свое обещание относительно родной сестры Епифана, тайно выкупив ее у хитрого Онуфрия за баснословную сумму в десять гривен.

Вдобавок он и встречу их устроил так, чтобы сестрица предстала перед стременным неожиданно, вдруг, уж очень любил Костя еще в прошлой своей жизни, в двадцатом веке, устраивать сюрпризы. Для матери, для учеников, для своих девушек.

Тут главным было просчитать событие так, чтобы произошло оно как бы нечаянно и не просто обрадовало бы человека, а привело бы его в полный восторг. Вот тогда можно считать, что все удалось.

Не ошибся он и в отношении Епифана, рассчитав все точно, тютелька в тютельку.

Описать слезы радости, крупные как горошины, катившиеся по щекам Епифана и бесследно исчезающие в его кудлатой бороде, не смог бы никто. Чтобы понять, насколько глубоко он любил сестру, достаточно было увидеть, как ласково и бережно, едва касаясь, будто в страхе, что перед ним видение, могущее исчезнуть от неосторожного грубого прикосновения, гладил он корявыми ручищами хрупкую Дубраву.

Константин же, любуясь этой тихой, льющейся из самых глубин души радостью, про себя отметил, как все-таки удивительно устроен мир, коли в одной семье родились два совершенно разных ребенка — огромный бугай Епифан и хрупкая, гибкая, тоненькая, как веточка ивы, Дубрава.

Сказать, что она была красива, пожалуй, было бы не совсем верно, но лицо ее выглядело настолько одухотворенным, наполненным каким-то неземным светом, что, как правило, тот, кто ею любовался, не испытывал совершенно никаких плотских желаний. Хотя, зачарованный светящейся душой, зримой глазу и чистой как родник, он все равно был бы не в силах отвести глаз.

Наглядное тому доказательство — поведение Вячеслава. Впервые он обратил внимание на Дубраву буквально через полчаса после встречи с братом, когда ее лицо еще продолжало светиться от радости. Девушка сидела, прижавшись к Епифану, одной рукой нежно обнимала его за шею, другой робко, ласково гладила его бороду, которая — о чудо! — впервые имела вид причесанный и ухоженный.

Увидев эту картину, обычно бойкий спецназовец не схохмил, не выдал ироничного замечания, но напротив — застыл как соляной столб.

Очнулся он лишь спустя пару минут, да и то благодаря стоящему рядом Миньке, который принялся нетерпеливо дергать за Славкин рукав.

Только тогда он наконец пришел в себя и хриплым шепотом выдавил:

— Да с нее только иконы писать.

— С кого? — не понял поначалу Минька, но, даже разглядев, куда уставился его старший товарищ, остался равнодушен, заметив, да и то больше из вежливости: — Да, красивая. — Ляпнул: — Из нее Мария Магдалина хорошо получилась бы, да? — и выжидающе уставился на Славку.

Тот весь побагровел от такого сравнения, но сдержался и только буркнул с глубокой обидой в голосе:

— Дурак. Сам ты… — И, не желая больше говорить, лишь махнул рукой, поднимаясь к князю на крыльцо, чтобы попрощаться перед отъездом на ратную учебу.

— А чего я сказал-то?! — возмутился Минька, но, заметив, что Вячеслав обиделся на его безобидное замечание так сильно, что даже не хочет с ним разговаривать, пошел на попятную: — Я же ничего такого не хотел. Ты что? Просто я из Библии одно ее имя и знаю. — Он сделал паузу, но, не услышав ответа, продолжил виновато: — А она что, некрасивая?

— Ты что, дурной? Разуй глаза-то — это ж краса неземная.

— Да я не про нее, — досадливо поморщился Минька. — Я про Магдалину.

— Не знаю, — пожал плечами Славка. — Наверное, красивая.

— Ну вот, — удивился Минька. — И святая. Она же святая? — И в ожидании ответа вновь требовательно дернул Славку за рубаху.

Тот повернулся и жалостливо — ну что с несмышленыша взять? — пояснил:

— Святая, конечно, только вначале… проституткой была. А ты сравнил с нею… Эх, — укоризненно вздохнул он напоследок и продолжил свое восхождение по лестнице.

Минька поначалу опешил от услышанного, затем резво взбежал на самое крылечко, обгоняя товарища, и, повернувшись к нему лицом, просительно произнес:

— Не сердись. Понимаешь, я ведь из всех этих святых женского пола только одно имя и слышал, потому и сказал. Я же не знал, чем она вначале занималась. А так, конечно, разве ж это ей подходит. Да и куда ей… — И, видя, что лицо Вячеслава вновь посуровело, а брови снова гневно нахмурены, и, стало быть, он, Минька, опять что-то не то ляпнул, заторопился с объяснениями: — Она же прямо совсем другая. Я это имел в виду. Такая вся не от мира сего… — Подумав, добавил: — Одухотворенная, — после чего, ищуще заглядывая в глаза, вновь попросил: — Не злись, а? Расстаемся ведь.

— То-то же, — буркнул Славка и хмыкнул насмешливо, передразнивая: — Одухотворенная… Да с нее богородицу писать надо. Это ж Сикстинская мадонна, а ты ее с Магдалиной сравниваешь. Ладно, мир. Что с остолопа возьмешь. — И в знак того, что конфликт исчерпан, дружелюбно хлопнул по протянутой ладошке Миньки, пояснив: — И впрямь, не ругаться же нам с тобой на прощание. Пошли, Кулибин, а то я с князем нашим проститься не успею, да и дружина, поди, меня заждалась.

Всего этого Константин не видел — был занят очередной воспитательной беседой со своей дражайшей супругой, которая углядела в приобретении новой обельной холопки очередное покушение на священные устои христианского брака.

— И кого купил-то, — злобно шипела она, как растревоженная гадюка. — Ни кожи ни рожи. Одни кости, будто месяц не кормлена. И хоть бы чуток стыда у тебя в гляделках бесстыжих засветилось, так ведь нет же. Ах ты, кобель поганый! — не выдержав, заголосила она.

«Надо же, оказывается, и восемьсот лет назад неверных мужей обзывали точно так же, — лениво размышлял в это время Константин, спокойно глядя на багрово-красную от гнева супругу. — И вправду нет ничего нового под луной. Вот только одно непонятно — зачем тот, первый Константин вообще на ней женился. Неужели она когда-то была ну пусть не красавицей, но хотя бы чуточку симпатичной?!»

Он попытался представить ее юной, тоненькой и привлека… тьфу ты, чертовщина какая-то примерещилась, причем видение было еще страшнее, нежели стоящий перед ним оригинал.

«Впрочем, да, она же ханша, — вспомнилось ему. — И батя покойный то ли Котяк, то ли Котян, словом, какой-то кошак, и сын, то бишь ее брат, тоже о-го-го».

Правда, легче ему от этого не стало, и приход Славки с Минькой был воспринят им с огромной радостью и со столь же огромной досадой со стороны княгини.

А потом, уже в светлицу, ворвался взволнованный Епифан и, бухнувшись на колени, в присутствии всех принес ту самую торжественную клятву верности.

«А почему в памяти вдруг всплыла, да еще во всех подробностях, та встреча? — вдруг подумалось ему. — Только ли из-за клятвы? Да нет. Я ведь и до нее не сомневался в преданности стременного. Тогда почему? — И почти тут же пришел правильный ответ. — Да из-за сюрприза. Тогда он удался и сейчас тоже должен получиться. Только теперь это слово у меня будет в кавычках. Но это неважно. Плохо другое. Рядом из людей, на которых можно положиться целиком и полностью, только Епифан, а справится ли он в одиночку?»

Усугубляло ситуацию и то, что с другого бока Константинова жеребца, совсем рядом, скакал Онуфрий. Вести откровенный разговор в таких условиях было бы безумием.

Некоторое время все трое скакали молча, если не считать ленивых указаний князя относительно мелких подробностей. Мол, чтобы он не перепутал к завтрашнему дню одежу, да подал ему не те червленые порты, в которых он был тогда в Переяславле Рязанском, или те, в которых он сиживает на суде, а иные, которые…

Словом, молол все, что только мог припомнить, поскольку молчание насторожило бы ехавшего рядом Онуфрия.

Бедный Епифан поначалу недоумевал, затем принялся возражать, что он это все прекрасно знает, но Константин не унимался, и стременной наконец обиженно умолк, хотя и продолжал хмуро кивать в ответ.

Спустя минут десять князю помогла случайность.

Заслышав пьяные голоса со стороны обоза, вовсю распевающие какую-то веселую песню, боярин тихо прошипел:

— Не удержались, поганцы, — и обратился к Константину: — Дозволь, княже, я им задам?

— Валяй, да пропиши как следует, чтобы пусть не на всю жизнь, так хоть запомнили на пару ближайших дней, да не опозорили меня перед родичами! — крикнул князь ему вдогон, в душе благословляя этих так вовремя напившихся средневековых алкашей, и жестом призвал Епифана придвинуться еще ближе.

Тот послушно склонил голову в ожидании приказа.

— В Рязань скачи. Прямо сейчас. Только отсюда постарайся исчезнуть незаметно, чтоб никто не приметил, а особенно бояре.

Епифан от неожиданности вытаращил глаза — уж очень расходилось поведение князя, а особенно этот тон, с тем, который он слышал буквально вот-вот, секундами ранее, когда Константин говорил с Онуфрием.

А князь продолжал инструктировать:

— Договорись в том посаде, что ближе к Исадам, с кем-нибудь победнее, и завтра, как только солнце приподнимется над землей эдак пальца на три, пусть он подожжет свою избушку. А еще лучше поговори об этом сразу с двумя или тремя. За убыток сразу заплати, с лихвой. Но только чтоб дыма побольше было, желательно черного, дабы издали виднелось, а сам на рассвете скачи в Исады. Да постарайся поспеть так, чтоб там все начало полыхать именно тогда, когда ты вбежишь в наш шатер, где мы будем пировать.

— Не понял я чего-то, княже, — недоуменно уставился на него Епифан. — Зачем избу-то палить?

— Все потом поясню. Завтра. А сейчас делай, как я сказал. Главное — много дыма. Да, и в шатре ори во всю глотку: «Рязань горит!» и ничего больше. Спрашивать станут, ответь, что ты был вдали от города, потому ничего толком не видел, только густой и черный дым.

— Дак для чего все это?! — не унимался стременной.

— Потом расскажу. Только помни, что это очень важно. Может, от этого зависит моя жизнь.

Последних слов Епифану хватило с лихвой.

Коли от этого дела зависела жизнь князя, так тут и спрашивать больше нечего. Ради него Епифан был готов спалить не то что домишко в посаде, а и всю Рязань.

Не говоря больше ни слова, стременной начал потихоньку-полегоньку придерживать лошаденку, пока не отстал окончательно, затерявшись в толпе воев.

Константин облегченно вздохнул.

Его расчет был прост. Как только Епифан ворвется в шатер с воплем, что Рязань горит, его братцу будет не до резни.

Мигом взметнется на коня и поскачет в свою полыхающую столицу — спасать нажитое добро да вытаскивать из скотниц золото и прочее богатство.

Тридцать верст — расстояние немалое. Пока туда, пока назад — это несколько часов. Вполне хватит времени, дабы поведать остальным, что именно удумал его брательник.

А не поверят, можно и припереть к стенке того же Онуфрия. Расколется, никуда не денется. Да и не только он один в этом замешан, так что хоть кто-нибудь да проболтается.

А если уж начнут обвинять его самого, то всегда можно сказать, что в сговор вошел лишь для видимости, из желания побольше узнать о подлом замысле.

Главное же, что даже если и не поверят Константину до конца, решив дождаться возвращения Глеба, то все равно будут настороже. Одно это в корне изменит дело.

Пусть дружинников князья с собой много не взяли, но все равно у восьмерых вместе должно набраться столько же, сколько и у Глеба, а может, и больше. Получается, что силы равны. Учитывая же, что фактора неожиданности не будет, Глеб навряд ли решится напасть в таких условиях.

Правда, оставались еще половцы, которые должны были выступить на стороне Глеба. Ну и ладно. На самый худой конец, рядом пристань и ладьи — всегда можно отплыть на них, а там, на Оке, попробуй осиль их.

Тем более можно как-то исхитриться, встретиться с их ханом заранее и обо всем перетолковать. В конце концов, если надо, даже пойти на откровенный блеф, заявив, что он, Константин, передумал и теперь половцам надлежит…

Хотя стоп!

И в памяти Константина как по заказу всплыли слова кого-то из князей, произнесенные во время зимней встречи в Переяславле Рязанском. Кажется, их сказал Юрий, а может, и Олег. Впрочем, неважно кто, главное, что именно было произнесено: «Так ведь у тебя в женках сестрица Данилы Кобяковича. Неужто степняки про оное родство забыли?»

Да и Глеб в Ольгове тоже упоминал что-то эдакое. Мол, лишь бы твой шурин не подвел.

Выходит, во главе половцев будет стоять Данило Кобякович собственной персоной.

Ну совсем красота. Тогда и тут без проблем. Скорее уж напротив, о таком подспорье оставалось лишь мечтать, а тут оно само идет в руки, только бери.

И к вечеру, уже подъезжая к Исадам, Константин ожил и развеселился, а увидев скачущего навстречу с десятком дружинников Глеба, злорадно подумал: «На сей раз не видать тебе, Каин, Авелей как собственных ушей. Увы, но твой брательник в последний момент успел кое-что сделать. Правда, ты об этом еще не знаешь. Ну да ничего. Сюрприз будет».

Глава 8 Накануне

Сделав шаг вперед, подумай, сможешь ли ты отступить. Тогда избежишь участи бодливого барана, чьи рога застряли в стене. Прежде чем начать какое-нибудь дело, прикинь, сможешь ли завершить его. Тогда не уподобишься тому, кто взялся проехать верхом на тигре.

Хун Цзычэн

Поначалу Константин еще думал о том, чтобы каким-то образом попытаться разубедить самого Глеба. Мол, ни к чему оно, когда ты и так старший на Рязани, тем более что теперь, учитывая силу еще двух родных братьев — его и Изяслава — никто, даже если бы и очень хотел, не осмелится тебе перечить.

Рассчитывая на это, он успел подыскать целую кучу весомых аргументов, но едва только начал прощупывать почву, как натолкнулся на резкое и решительное неприятие.

— Ни к чему словеса твои! Пустое! И менять ничего не будем, — наотрез рубанул Глеб. — Пока они живы, все одно — того и жди, что кто-то меч в спину вонзит. Лучше уж мы сами его поранее.

Еще пара проб принесла те же плоды. Не сказать, что результата не было вовсе, вот только был он со знаком минус.

А потом стало кое-что рушиться и в тайных планах Константина.

Первое неприятное известие он получил поздно вечером в шатре князя Глеба.

Недобро усмехаясь, новоявленный Каин поведал, что часть ладей, на которых прибыл правитель Пронска, их родной брат Изяслав, будут уже этой ночью выведены из строя, а остальными займутся завтра поутру его люди.

Константин молча кивнул в ответ, едва не подавившись сочным куском нежно-розового балыка, но чуть поразмыслив возразил:

— А зачем? Они и нам сгодятся. Пусть часть твоих людей близ них останется, и, как только все начнется, они воев Изяславовых и повяжут. И ладьи целы останутся, чтоб до Пронска быстрее добраться, и дружины наши его людишками пополнятся. Сдается мне, что так-то оно куда лучше будет.

Удивленно глядя на Константина, Глеб коротко хмыкнул, задумался, а потом сказал:

— Может, оно и впрямь лучше бы их оставить в целости, но уж больно людишки у Изяслава норовисты — как бы чего не вышло. Ты не думай, я б перекупил, ежели б мог, но они с ним и Пронск боронили, и за князя своего в огонь и в воду, потому их серебрецом не соблазнить, а ежели живьем брать — моих воев много поляжет. Народ-то у него бывалый, в ратях да сечах испытанный, так что просто так повязать себя они не дадут. Да ты и сам их видал.

— Видал, — кивнул Константин, припоминая недавнее свидание со средним братцем.

Получилось оно коротким, да и не о чем было с ним говорить, поскольку состоялось в присутствии все того же Глеба, так что не пооткровенничаешь.

К тому же и вид новоявленного братишки тоже не больно-то располагал к задушевной, теплой беседе.

Если ориентироваться по внешности, то он был копией Глеба, разве что чуть моложе, а судя по его сдержанно-холодному тону, чувствовалось, что и у Изяслава претензий к старшему братцу скопилось хоть отбавляй.

Вдобавок он очень презрительно косился в сторону Константина, хотя на словах был заботлив и даже неоднократно пытался самолично подлить ему медку в кубок, всякий раз удивляясь, что подливать некуда — Константин почти не пил.

Какая уж тут откровенность, если он держит своего младшего брата за горького пьяницу. Пожалуй, и слушать бы не стал, решив, что Константину все это померещилось в пьяном угаре.

Однако спасать его, а заодно и себя — мало ли как обернется дело, а на дырявых ладьях далеко не уплывешь — все равно надо, поэтому…

— А я на что? — после короткого раздумья возразил Константин. — Мы же неожиданно навалимся, да все вместе. Пока опомнятся, глядь, ан уже и повязаны. И ладьи целы останутся.

— Ну быть по сему, — согласно кивнул Глеб и задумчиво прищурился. — Что-то я нынешний год тебя, брате, и вовсе не признаю. Будто подменили в одночасье. Случись такая встреча, скажем, в прошлом году, так я уверен был бы, что ты — только не серчай, я ж любя такое говорю — непременно полупьяный приехал бы, да еще с бабой какой-нибудь. Ныне же и к хмелю умерен, и до женок не больно охоч.

— Так я… — замялся было Константин, но потом нашелся: — После раны у меня все это началось. Тяжела больно оказалась. Пока лежал, было время всю прошлую жизнь осмыслить.

— Ну-ну. И что надумал?

— Да то, что остепениться давно пора. Вон сколько девок бегает, разве каждую успеешь погладить. А что до медов хмельных, так мне их лекарка пить воспретила. Строго-настрого наказала не притрагиваться ни в коем разе, мол, во вред пойдет. К тому же я и сам чую, коли одну чашу опростаю или две-три, то еще куда ни шло, а ежели пять-шесть или больше, то и впрямь худо делается.

— Так после попойки не тебе одному, всем худо становится, — возразил, улыбаясь, Глеб.

— Всем после, а мне чуть ли не сразу. Как оно там в животе уляжется, так и начинает колобродить, — не согласился Константин. — Мутит всего, да так сильно, что белый свет не мил становится.

— И говорить ты стал как-то иначе, — не унимался Глеб. — Раньше, только не серчай на слово правдивое, столь разумных речей я ни разу от тебя не слыхивал, а ныне, людишки сказывали, и гнев свой удержать можешь, и суд княжий разумно ведешь. Да, чуть не забыл. С боярином Житобудом ты сам такую славную шутку измыслил али подсказал кто?

— Это ты про мену? — уточнил Константин и, улыбнувшись, прикинул, что, пожалуй, правду открывать не стоит. — Онуфрия мысль была. Видать, зуб у него вырос на Житобуда, вот он и обронил как-то намеком, ну а я запомнил.

— Ишь ты, — крутанул головой Глеб и, задумчиво глядя на брата, протянул: — А ведь ранее ты бы ни в жизнь не сознался, что такая хорошая задумка, и не твоя.

— Негоже врать-то, — возразил Константин. — Да и глупо. Тот же Онуфрий, если ты его спросил бы, сразу и рассказал бы тебе, как оно на самом деле было. А солгавшему в малом после и в большом веры не будет.

— Вон как. — Зрачки Глеба сузились, и он настороженно спросил: — Ну а дом странноприимный кто надоумил поставить?

— А это в угоду епископу нашему, чтобы его умаслить, — вновь вывернулся Константин и, чуточку помедлив, добавил: — Вообще-то мне Зворыка это сделать присоветовал. Прикинул он, что расходы на стариков малые, а работу они сделают какую ни скажи. Стало быть, свой кусок хлеба да кружку воды отработают беспременно, да еще и прибыток будет. К тому же слава пойдет добрая, а она тоже не помешает. Я за этим и гусляра приветил, как-то на пиру чашей меда одарил…

— И саму чашу в дар поднес, — подхватил Глеб и пояснил, заметив удивленное лицо брата: — Он сам мне все поведал, да еще и спел про суд твой праведный…

— Это что, он уже и песню о нем сочинил? — искренне удивился Константин. — И когда успел…

— Успел, — хмуро кивнул Глеб, заметив с легкой завистью: — Славно пел, сердцем. У него, стервеца, в голосе завсегда душа чувствуется. А вот обо мне таких песен он покамест ни разу не слагал. Ныне я зазвал его, дабы он нас на пиру потешил. Обещал чашей одарить, мол, не поскуплюсь против брата своего.

— И что он?

Глеб криво усмехнулся:

— Отказался. Дескать, Константинова чаша от сердца дарена, потому и взял ее, а я своей будто бы откупиться хочу. Погоди, говорит, спою поначалу, а там и поразмыслишь, что в дар дашь.

— Зря ты это сделал, брате, — осторожно возразил Константин. — Подумал ли ты, какую песню он после пира нашего сложит?

— А никакую, — весело засмеялся Глеб, и недобрым был этот смех. — Стожар поначалу нужен будет, а потом… — Он, не договорив, пренебрежительно махнул рукой. — Тут княжьи головы считать никто не сбирается, а уж о гуслярской и вовсе речь вести ни к чему. Ну да ладно, время позднее, спать пора. — Он потянулся, зевнул и благодушно хлопнул брата по плечу. — Отправляйся-ка ты почивать. Для завтрашних дел силушка понадобится ох как. Мечом помахивать — не песни петь.

— А может, перенесем все? — еще раз напоследок осторожно закинул удочку Константин.

— Это еще на кой ляд?! — возмутился Глеб.

— Ну… на денек всего, — вывернулся Константин. — К тому же показать я всем хотел кое-что. Думаю, понравится.

Глеб вопросительно уставился на брата, ожидая продолжения, но его не последовало. Пришлось спрашивать самому:

— Нешто диковинку какую на торжище прикупил?

— Точно, — подтвердил Константин, донельзя довольный такой подсказкой.

Получалось даже еще лучше, чем хотелось ему самому. Теперь секрет изготовления до поры до времени можно хранить в тайне, а кому неймется, пусть ищет купца Соломона ибн Дауда ибн Хоттаба, как он тут же мысленно окрестил якобы продавшего ему эту «диковинку» купца.

— Мне покажь, — бесцеремонно потребовал Глеб.

— Поздно уже, — отказался Константин. — Давай уж я завтра, чтоб сразу все увидели.

— Ладно, там поглядим, — недовольно буркнул рязанский князь. — А откладывать неча. Чаю, летний денек велик — и ты все показать успеешь, и я… — многозначительно протянул он. — Да и Данилу Кобяковича со своей дружиной уже не упредить. В полдень, как разомлеют все, так он и наскочит к нам на подмогу. Хотя это я уж так, на всякий случай, а скорее всего, мы и сами управимся. Вот тогда-то они все и упокоятся. — И жестко добавил: — Вечным сном.

Ни тени колебания не заметил Константин на его лице при этих словах и понял — попытаться открыто выступить против, значит, вырыть самому себе яму. Могильную.

Даже возражать и то опасно. Хватит уже. И без того понятно, что бесполезно, так что стоит теперь ему еще раз заикнуться о том, как Глеб окончательно насторожится, что тоже ничего хорошего не сулит.

Пришлось притворно потянуться, широко зевнуть и с улыбкой согласиться:

— Ну быть по сему. И правда, спать давно пора. — Но перед уходом, на всякий случай, он заметил, памятуя о Епифане: — Только давай завтра пораньше пировать усядемся, а то они до полудня напиться не успеют.

— Вот это верно, — снова повеселел и слегка расслабился Глеб. — Как солнышко взойдет, так и приступим.

Константин вышел из шатра.

Ночь была звездная и безоблачная. Ярко светился ковш Большой Медведицы, весело подмигивал желтоватый Сириус, льдисто поблескивала голубоватая Вега, а в необозримой дали тусклой молочной дорожкой через все небо протянулось неисчислимое множество звездочек Млечного Пути.

И не было им никакого дела до крошечной пылинки во Вселенной, которой была крохотная Земля.

Что им Исады, что им Рязанское княжество, сама Русь, да и вообще вся планета? Из своего царственного далека они и не замечали ее, и даже не знали о ее существовании. И уж тем более не могли догадываться о том, какая страшная трагедия назревает поутру на одном из ее маленьких кусочков.

Природа дышала покоем и умиротворением, какое бывает только в славную звездную ночь у реки после жаркого летнего дня.

В этот миг она как бы принимала прохладный душ, и все вокруг наслаждалось и пело, славя добрую чародейку, ласково окутавшую всех и вся своим темным плащом, богато изукрашенным звездными россыпями.

Беззаботно стрекотали кузнечики, звенели цикады, довольно распевали славную застольную песню лягушки, уже начавшие пиршество у густо поросшего камышом берега.

Безмолвно шевелила стебельками густая трава, трепетно принимая росу как священный дар и бережно накапливая ее, чтобы после, при дневном свете, отдать ее всю без остатка ласковому солнышку.

Ничто не предвещало беды.

Лишь луна, как и подобает мрачной царице ночи, властно рассылала во все стороны свой мертвенный бледный свет, осеняя им лица будущих убийц и ставя невидимую печать смерти на лики завтрашних невинных жертв.

Пока они еще все вместе пировали у жарких костров, вкушая поздний ужин, непринужденным весельем дышали их лица, и от всей души смеялись они шуткам своих признанных балагуров. Ночь сближала всех.

Единственным отличием было лишь то, что там, где горели костры Константиновых и Глебовых ратников, было больше смеха, грубее шутки, больнее остроты и язвительнее подковырки, да и оживление это было каким-то неестественным, напряженным.

Много было подле них и гостей, особенно воев Святослава и Ростислава Святославичей и Кир-Михаила Всеволодовича.

А вот ратники Юрия и Ингваря не очень охотно удалялись от своих огней. Да и потише там было. Зато слышался звонкий голос гусляра Стожара, исполнявшего что-то веселое из своего обширного репертуара.

И уж совсем вдали, у самого-самого речного берега, где ближе к своим ладьям расположил нарядный шатер Изяслав Владимирович, родной брат Константина и Глеба, и вовсе царила тишина.

Народ у Изяслава подобрался суровый, в боях закаленный, а посему ночью в походе предпочитал праздному сидению у костра крепкий здоровый сон.

— Все тихо, княже, — вынырнул откуда-то из темноты боярин Онуфрий. — Никто ничего не ведает.

— А все ли упреждены о… завтрашнем? — с легкой запинкой поинтересовался Константин.

— Не изволь беспокоиться, княже, — оскалился в волчьей улыбке Онуфрий. — Кому надо — знают, а остальные вои как все будут поступать. Епифана токмо я чтой-то не вижу.

— Я его послал кое-куда. К утру будет, — нетерпеливо отмахнулся Константин. — Ты о деле говори. Из воев кому тайна доверена?

— У моих с десяток особливо верных все ведают, а уж остальные, яко водится, подхватят. Ну и у прочих твоих бояр тако же. Куней, так тот…

«Значит, все в курсе, так что союзников среди бояр мне не найти, — понял Константин. — А из простых дружинников?»

И он нетерпеливо перебил Онуфрия:

— Ты все о своих людях говоришь, а я про своих спрашиваю.

— Да ты сам, что ли, не ведаешь?! — удивился тот.

Константин неопределенно пожал плечами:

— Ведаю, конечно, но только о тех, кому говорил, потому и хотел бы знать, кого еще ты предупредил.

— Епифану не сказывал, ну да ты, поди, упредил его давно. А из прочих… Да коих Ратьша оставил для твоего бережения, всем и сказывал. Так что и Гремислав, и Изибор Березовый Меч, и прочие ведают… Да ты не сумлевайся, ни один из ворогов не уйдет. — Онуфрий обнажил в улыбке крепкие желтые зубы. — Ежели что, я ить ишшо Афоньку-лучника в тридцати шагах от шатра поставлю, да с ним еще пяток стрелков метких. Это на случай, ежели кто оттуда все-таки вырвется. Потому будь в надеже, князь, все яко надо сполним.

— Добро, — согласно кивнул Константин и уточнил: — А они когда должны войти в шатер? Ну чтоб… меня поберечь?

— Так сразу. Токмо князь Глеб знак подаст, они и вбегут, — недоуменно пояснил Онуфрий.

Константин на секунду задумался.

Нет, переиначивать не годилось. У боярина и без того в глазах уже мелькает тень смутного подозрения.

Если сейчас попытаться что-либо изменить, так Онуфрий, чего доброго, сразу ринется докладывать Глебу, причем из самых благих побуждений. Мол, братцу твоему младшому очередная блажь в голову вступила, так как бы он из чрезмерного усердия дров не наломал.

— Ну-у, пусть остается так, как было, — медленно произнес он. — Только… Гремислава да всех прочих, которые для… моего бережения приставлены, ко мне прямо сейчас подошли, я им кое-что поведаю.

— Сделаю, княже, — согнулся в поклоне Онуфрий.

— А Афоньку-лучника завтра поутру в шатер ко мне. Ну и… пожалуй, все. Да с Гремиславом не мешкай, а то время позднее, а завтра нам всем тяжкий денек предстоит, — бросил Константин уже на ходу, направляясь в свой шатер.

Не прошло и пяти минут, как он вздрогнул от внезапного появления Гремислава. Вроде бы и ждал, но уж очень бесшумно умел тот входить.

— Звал, княже? — Бесстрастно-угрюмое лицо его было, по обыкновению, непроницаемо, и угадать, какие чувства испытывает в настоящий момент этот суровый человек, не смог бы никто.

— Звал, — кивнул Константин. — Только… всех. Где Изибор, Лебеда, Козлик?

— Они там у шатра остались. — Гремислав небрежно махнул рукой в сторону полога. — Мыслил, ежели словцо тайное, то лучше, чтоб никто нас услыхать не мог, а то бродят тут всякие не пойми кто.

«Ишь ты, какой предусмотрительный, — подумал Константин. — Впрочем, это хорошо. Значит, выполнит все как надо».

Но для начала предстояло узнать, что конкретно ему и остальным передал Онуфрий, а также его собственное отношение к предстоящей кровавой расправе.

Услышанное не порадовало. Гремислав хладнокровно изложил суть поставленной перед ним задачи, и на лице его не проскользнуло ни тени сомнения в ее правильности.

Окончательную точку, хотя все и без того было ясно, он поставил, когда Константин, не вытерпев, уточнил у него: мол, не жалко ли ему ни в чем не повинных дружинников?

— Коль ты самым набольшим станешь опосля свово братца, так и мы все поднимемся. Известно, чем выше князь, тем выше и его княжьи мужи. А головы рубить нам не впервой — что половецкие, что княжьи. Жалеть же… — Гремислав иронично усмехнулся. — Ну коль тебе родичей под меч класть не в зазор, то нам рубить тех, кто вовсе никто, тем паче.

— И прочие так же считают? — осведомился Константин. — Ни у кого никаких колебаний?

Гремислав замялся, но потом нехотя выдавил:

— Изибор малость того… Ворчал, что, мол, Ратьша его не для того оставлял, чтоб… Да и Козлик тож сумрачный чуток, опосля того как услыхал от боярина. Но ты не сумлевайся, княже, — заверил он. — По сердцу али нет, но все сполним на совесть.

Константин невольно усмехнулся. Выполнить на совесть убийство… Как-то это неправильно звучит. Ну да ладно — нынче не до копаний в филологических тонкостях.

А вот то, что народец недоволен, — хорошо. Значит…

— Ты вот что запомни и передай всем прочим, — медленно произнес он, прикидывая, что и как. — Никого без нужды рубить не надо.

— То есть как? — нахмурился Гремислав.

— А вот так. Мыслю я, что Глеб передумает.

— А ежели нет, то как нам быть?

— Тогда… другое поручаю, — нашелся Константин. — Делать все, как Ратьша велел, то есть быть поблизости от меня и, коль кто на меня с мечом пойдет, тогда только и рубить без пощады. Так и остальным накажи.

— Верно ли я понял, — в глазах Гремислава мелькнуло недоумение, — что покамест у всех мечи в ножнах, то и свой не вынимать?

— Все в точности, — подтвердил Константин. — Ты с остальными только защищаешь меня. Но Онуфрию о том ни слова, да и вообще никому.

— Как повелишь, княже, — хмыкнул Гремислав и удалился.

Константин же долго лежал у себя в шатре и никак не мог заснуть. Лишь ближе к утру веки его начали слипаться, усталость все же дала о себе знать, и он погрузился в короткое небытие.

Впрочем, вскоре его уже будил тоненьким голоском сухопарый невысокий мужичонка со столь редкой растительностью на лице, что отдельные волоски выглядели совершенно неестественно, производя впечатление, будто кто-то неведомый взял да и натыкал их в одночасье на гладко выбритый подбородок, будто молодые побеги деревьев среди пустыни.

Такое лицо не забудешь, даже если увидишь всего один раз. Помнил его и Константин.

Это именно о нем, Афоньке-лучнике, уважительно отзывался Ратьша, проводя дружинный смотр: «С мечом он, конечно, жидковат. Сила не та, да и трусоват порой. Сабелькой орудовать тоже непривычен. Зато как лучнику ему цены нет. Для него белке в глаз на полперестрела попасть — плевое дело».

— Тебя Онуфрий прислал? — осведомился Константин.

— Он самый. Уже и солнышко край свой показало, так что вставай, княже, пора.

— Ты вот что, Афанасий, — быстренько одеваясь, удержал его уже на выходе из шатра Константин. — Тебе что Онуфрий велел?

Тот, прежде чем отвечать, на всякий случай настороженно выглянул за полог шатра, чтобы убедиться в отсутствии лишних ушей, и лишь после этого, вернувшись, опасливым шепотом пояснил:

— У шатра в тридцати шагах стоять. Кто выйдет — стрелой бить. Стараться в шею целить, она кольчугой не прикрыта. Да ты не сомневайся, княже, справлюсь. Это для меня плевое дело, — обнадежил он. — Я за тридцать-то шагов не токмо шею, а и яремную жилу стрелой перебью. Оно для нас…

— Ты вот что, — перебил его хвастовство Константин. — Тут кое-что изменилось, но Онуфрию о том знать ни к чему, да и некогда объяснять, что да как. Словом, ему пока ничего не говори и против того, что он тебе скажет, не возражай, но на самом деле стрелять ты ни в кого не будешь.

— То есть как так? — удивился и почему-то обрадовался Афонька.

— А вот так. Запрещаю я тебе. Живыми они нужны, понятно?

— Ну и слава богу, — облегченно вздохнул Афонька. — Смертоубийство — грех великий.

— Ну да, — усмехнулся Константин. — А половцы как же?

— Это нехристи немытые, — равнодушно отмахнулся ратник. — За них и Христос простит, и Перун улыбнется. А своих грешно.

— Ну вот и не стреляй. Только Онуфрию про этот разговор ни-ни. Да и другим тоже.

— Так я чего, один, что ли, стрелять не буду? — не понял Афонька. — А остальные-то как же?

«Ах да, — вспомнил Константин. — Он же и впрямь не один».

И осведомился:

— А много вас там стоять будет?

— Да с десяток, не менее. Половина наших, а четверо — из дружин боярских.

— Когда зайдем в шатер на пир, тогда и оповестишь всех, но не раньше. Скажешь, князь приказал.

— А ежели не послушают, тогда как? — растерялся Афонька.

— Повеление князя не выполнят? — изумленно приподнял брови Константин.

— Наши-то все исполнят, а боярские и заартачиться могут. Вот ежели бы ты сам, княже, повелел, то тут оно конечно, а я кто такой?

— Тогда скажи так. Не верят — пусть стреляют. Но, если хоть одна их стрела вопьется в тех, кто будет выбегать из шатра, ответ они передо мной держать станут, а рука у меня тяжелая, так что никакой боярин их не спасет.

— Ясно, княже. Не сомневайся, все исполню как есть, — склонился в поклоне Афонька.

— И вот еще что, — остановил Константин лучника, подавшегося на выход. — Мне тут захотелось молодецкую забаву для братьев-князей учинить, так ты, как только я с боярами в шатер зайду, пошли человечка к нашим коням, чтоб оседлали.

— Токмо твоего? — уточнил Афонька.

Константин чуть помедлил, прикидывая. Вообще-то ситуация может сложиться по-разному, так что для страховки лучше всего…

— Для своих лучников тоже, — приказал он. — Ну и для Гремислава со всеми прочими, коих воевода при мне оставил.

— Сполню, княже, — еще раз склонился в поклоне Афонька и нырнул за полог шатра.

Следом вышел наружу и Константин, первым делом глянув на ленивое солнце, которое едва-едва оторвалось от земли.

«Где-то через полчаса Епифан запалит дома в посаде и поскачет сюда. Стало быть, через пару-тройку часов он здесь появится. Ладно, пока все идет нормально», — мелькнуло в его голове.

Единственное, что слегка расстраивало, так это слишком поздний приезд половцев.

Получалось, что повидаться не выйдет, да вдобавок еще и он сам как последний дурак, памятуя о своем поручении Епифану, посоветовал Глебу начать пьянку пораньше.

Эх, кабы знать…

А вдруг Глеб не поедет в Рязань, и что тогда?

Он остановился, призадумавшись и рассеянно глядя на своих бояр, которые нетерпеливо поджидали его. Судя по их бодрому виду, угрызений совести никто не испытывал, скорее уж напротив — все они, можно сказать, жаждали побыстрее покончить с предстоящим кровавым делом.

Значит, тут ему поддержки не видать.

Ну и как быть, если Глеб отмахнется от горящей Рязани?

И тут новая мысль пришла в голову. Коль не получится отвлечь этим известием, то у него в запасе есть иной вариант. Навряд ли кто из князей, включая самого Глеба, останется равнодушен к загадочным гранатам, а там вполне можно растянуть время, неспешно рассказывая о них.

Разумеется, ничего конкретного, только об их страшном ужасающем действии, и все. Да и показывать их воздействие на практике можно достаточно долго — пока соберут скот для наглядного показа их убойной силы, пока Константин подберет подходящее местечко…

Словом, при желании растянуть на пару часов запросто.

Да и потом ошарашенные увиденным князья, включая опять-таки самого Глеба, нескоро придут в себя, но даже когда отойдут от восторга, примутся засыпать Константина разными вопросами, как да что, поэтому потянуть время до полудня у него выйдет запросто.

Пришлось возвращаться в шатер, попутно махнув рукой своим боярам, чтоб не дожидались его, а сразу шли к Глебу.

Извлеченные чугунные болванки были тяжелы, так что кошель, больше напоминающий дамскую сумку, только не кожаную, а матерчатую, оттянули изрядно. Ну и пускай, лишь бы не подвели, а бабахнули как должно.

Пока шел, как и обычно чуть прихрамывая, кошель от неровного шага увесисто постукивал князя по боку. У Константина даже появилась мысль, что он напрасно взял их, — ведь до приезда Данилы Кобяковича Глеб навряд ли рискнет предпринять какие-либо решительные действия.

Все-таки две дружины против девяти — это немалый риск, так что зачем, когда есть возможность обойтись вовсе без него, действуя с гарантией. Значит, до приезда половцев можно быть спокойным и без всяких гранат.

Он вновь приостановился, нерешительно посмотрел на свой шатер, затем на Глебов, который был куда ближе, попрекнул себя за леность — ишь, тащить надоело, по боку они стучат — и направился дальше, продолжая размышлять.

Получалось, повидаться с шурином до начала побоища у Константина выйдет в любом случае. Вот только свидание с ханом, учитывая разгар пира, будет очень коротким, поэтому сказать все, что необходимо, надо очень быстро. Следовательно, нужно придумать одну короткую фразу, чтобы Кобякович под каким-либо благовидным предлогом отозвал чуть погодя своего зятя на пару слов.

Тогда и Глеб не заподозрит неладное — мало ли что захотел уточнить Данило у Константина.

А уж после разговора наедине, когда станет ясно, что половцы на стороне ожского князя, можно будет приступить к изобличению брата Каина.

И Константин так уверился, что все пройдет успешно, что даже принялся прикидывать, за кого из князей ему подавать голос после смещения Глеба с рязанского престола.

Наиболее перспективных вариантов было два — Изяслав и Ингварь, причем первый из них сулил гораздо больше выгод самому Константину.

Во-первых, Изяслав — его родной брат, а во-вторых, и Пронск, который тот, переезжая в Рязань, несомненно, передаст Константину, куда больше крохотного Ожска.

Единственный негативный нюанс — характер братца. Общался с ним Константин всего ничего, но и этой малости хватило, чтоб понять — крутоват мужик, причем с явным перебором.

Мало этого, он еще и тщеславен. Да и в подозрительных взглядах, изредка кидаемых им в сторону Глеба, помимо настороженности — чего еще тот удумал, вдобавок царила плохо скрываемая зависть.

Нет, пожалуй, Ингварь будет куда лучше.

Он и основательнее, и вдумчивее, и доброжелательнее, опять же все спорные ситуации старается решить так, чтоб никому не обидно.

В памяти сразу всплыло его соломоново, иначе и не скажешь, решение относительно суда над ведьмачкой. Вроде бы и себя ничем не унизил, и в то же время гостю потрафил.

Правда, лучше это будет только для Рязанского княжества, а для самого ожского князя гораздо хуже.

Он и от подозрений в отношении Константина никогда до конца не избавится, да и прибавки к Ожску в этом случае ждать не приходится, ибо Переяславль Рязанский Ингварь Игоревич ему нипочем не отдаст — у него и родных братьев аж четыре штуки.

Но с другой стороны, а нужен ли этот переезд Константину? В Ожске он уже и мастерские заложил, и доменную печь отгрохал. Убогую, конечно, но ведь чугун-то она плавит, а это основное.

То есть худо-бедно, но производство почти налажено, поэтому менять место жительства вроде как и ни к чему.

Итак, решено! Когда все произойдет, надо будет подать свой голос за Ингваря.

Он уже более уверенно двинулся дальше, по пути прикидывая фразу, которую надо будет шепнуть на ухо Даниле Кобяковичу. Однако до конца продумать ее он не успел, ибо по пути в назначенный для пира шатер, откуда уже раздавались оживленные голоса, к Константину присоединились Онуфрий, тихий Куней и сосредоточенно бормочущий что-то себе под нос Мосяга.

— Готовы ли? — окинул их взором Константин.

— Давно уж дожидаемся, — бодро ответил за всех Онуфрий. — А ты чтой-то припас никак? — И бесцеремонно ткнул пальцем в его кошель.

— Припас, — коротко ответил Константин, но пояснять не стал, заметив, что потом все увидят, и торопливо двинулся далее, надеясь, что его расчет окажется верным.

Глава 9 Исады

Позор! Несчастие! Анафема! Отмщенье! Ни небо, ни земля не ведают прощенья! Виктор Гюго

Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.

— Здоров ли?

— Здрав буди!

— Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.

— И даже с сумой какой.

— Никак гостинцы?

Поток шумных приветствий и вопросов оглушил Константина, но он терпеливо отвечал каждому, заметив, что гостинцы скоро покажет всем, после чего начал растерянно озираться по сторонам, искать, куда бы присесть.

По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, что-то отвечать, но вот наконец голоса стихли, и на правах хозяина первую приветственную чару поднял Глеб.

Говорить, как оказалось, он умел.

Каждому из присутствующих успел адресовать что-то доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего — храброго Изяслава Владимировича — он провозгласил:

— Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, — и первым подал пример.

После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старшего по возрасту.

Он был не столь красноречив и говорил не столь красиво, образно и гладко, но зато в речи Ингваря было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы отныне на Рязанской земле царили мир да любовь, чтобы споры разрешались только по обоюдному согласию, да чтобы князья в обращении друг с другом вели себя по совести, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом.

Выпили и за это.

Вместо того чтобы закусывать, Константину пришлось выслушивать князя Юрия, сидевшего напротив.

Тот весьма сильно печалился по поводу того случая на охоте, обстоятельно изложил, как он сам переживал и горевал о раненом князе, и еще о том, сколько молебнов и свечей во здравие да в каких храмах поставил сам Юрий, сколько его жена и малолетний сын Федор, коему на днях исполнилось аж четыре года.

Константин механически продолжал вежливо кивать в ответ, как вдруг ему в голову пришла мысль: «А ведь это тот самый Федор, который поедет с посольством к хану Батыю, и там его убьют. Надо же. А сейчас ему всего четыре года. Стало быть, тогда будет двадцать четыре. Получается, что передо мною будущий великий Рязанский князь Юрий Игоревич. Господи, живая история рядышком сидит».

Но тут его мысли бесцеремонно прервала новая здравица, на сей раз провозглашенная Кир-Михаилом и адресованная гостеприимному хозяину сих мест князю Глебу.

А потом с чашей встал Святослав и уже заплетающимся языком произнес что-то несуразное, несколько раз поправляя сам себя, но, в конце концов совсем запутавшись, помолчал секунд пять, пытаясь поймать непослушную мысль, окончательно махнул на нее рукой, простодушно обвел осовелым взглядом всех присутствующих и громогласно заявил:

— А вот за все это мною поведанное давайте и выпьем.

— За что за это? — насмешливо крикнул с места Олег Игоревич. — Сам-то хоть осознал, что сказывал?

— Да-а, — уверенно протянул Святослав. — За все хорошее.

— А за что именно? — продолжал придираться Олег, но тут на него дружно зашикали, и он, криво ухмыльнувшись, умолк.

— А теперь нас гусляр своими песнями побалует, — объявил немного погодя Глеб и громко хлопнул три раза в ладоши.

Прислужник у входа шустро исчез и спустя минуту появился, держа полог открытым для шедшего следом Стожара.

Вошел тот степенно, с достоинством. Вскинув голову, огляделся по сторонам, поклонился всем и еле заметно улыбнулся, когда Константин подмигнул ему в ответ. Тут же посыпались заказы:

— Спой ту, что про братьев. Ну как они наследство делили.

— Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.

— Да нет, лучше про Илейку Муромца.

— Песня, она ведь как дитя, — оборвал наконец нестройный хор своим зычным голосом гусляр. — Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую.

— Ежели про суд княжий, — мрачно отозвался тут хозяин застолья, — так я ее уже слыхивал.

— Слыхивать-то слыхивал, да не всю, — возразил гусляр. — С того времени я к ней изрядно словес поприбавил. Мыслил, разом предо всеми князьями ее спеть, потому не обессудь. — И он легонько тронул рукой струны гуслей.

Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел.

Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про жестокого князя, про его злобный нрав, про бессердечие, да как тяжело простым людишкам жить под «рукою его суровою» и «негде им правду отыскати, не у кого заступы просити».

И дошла тогда до бога безутешная людская молитва, и, прогневавшись, послал он на злобного князя хищное зверье и разбойный люд.

Ран во множестве нанесли ему, И руда горячая с ран на землю капала, Поначалу капала, а потом струей пошла. Да не чистою струею, алою, А все темною, злобно-черною.

И тут до Константина стало доходить, что сочинил Стожар эту песню про него самого. Ну точно — про него.

Правда, события после ранения гусляр изрядно исказил. Не было у него жаркой молитвы, обращенной к господу.

Коли жив теперь я токмо буду, Коли даст господь еще немного лет, Сей минуты смертной я вовеки не забуду, Только б встретить мне сегодняшний рассвет. Я б тогда грехов своих велику тяжесть Искупил бы добрыми делами сей же час. Я добро творил бы, нес бы людям радость, Каюсь, господи, прости в остатний раз.

Далее гусляр пел про то, как бог поверил злому князю и даровал ему жизнь, а потенциальный покойник, которого уже «собиралися соборовати и в последний путь провожати», на следующий день бодро вскочил с постели и помчался творить добро, после чего подробно и конкретно перечислялись все эти деяния.

«Надо же, ничего не забыл, — подумал Константин. — Как холопку злой жене не дал забить безвинно, — это про Купаву, конечно; как мальчишку убогого пригрел — а это кто ж такой?.. ах да, Минька; как старикам бездомным приют дал — ну это ясно; как смерда от тиуна защитил — когда это?.. не помню, разве что случай со Славкой подходит…»

А гусляр тем временем перешел к княжескому суду.

На нем он присутствовал самолично, поэтому дал подробнейшее описание реакции истцов и ответчиков — «понапрасну злой боярин ковы гнусные точил», «обомлела вдова горемычная, слезы радости текут у страдалицы».

Не забыл помянуть и про мудрость князя, но основной упор сделал на его сердечность и доброту:

А холопы тож будто дети мне, Дети малые, беззащитные, И в обиду их никому не дам, Отведу беду, разгоню печаль…

Константин аж засмущался — до чего же хороший дядька из него получился, прямо хоть сейчас всего цементом облепить и на постамент.

Концовка была назидательная для всех присутствующих, напоминая мораль басни. Стожар призывал не тянуть до смертного часа, ибо не всегда господь будет дарить страшным грешникам такую милость, как жизнь, а потому лучше творить добро, так сказать, авансом, не дожидаясь, пока терпение всевышнего окончательно не иссякнет.

Только в этом случае они будут удостоены всяческих почестей и благ.

Естественно, посмертно, как это и водится в христианстве, то бишь на том свете. Наверное, чтобы никто не смог проверить, воздали праведнику по заслугам или забыли бедолагу перед райскими воротами.

И над гробом[33] тогда не бурьян прорастет, Не сорняк какой, не крапива злая, А цветок златой на холме том взойдет, Князю тропку во мгле к богу в рай освещая.

Последний раз ударил Стожар по гуслям, последний звук стих уже в тишине, а молчание еще царило под куполом шатра, и взгляды всех присутствующих по-прежнему были устремлены на Константина.

Выражали они разное, от неприязни до уважения, но удивление чувствовалось во всех без исключения.

И впрямь чудно — рядом с ними сидит человек, про которого сложена песня. В первый раз такое.

Обычно-то в былинах и прочих сказаниях поют про Илью Муромца и иных богатырей, да и князья все больше из тьмы веков, то есть давно усопшие, вроде Владимира Красное Солнышко, а тут вот он, рядышком, на лавке, рукой тронуть можно.

Наконец тишину прервал голос окончательно опьяневшего Святослава:

— Я тоже хочу… цветок золотой.

— Так он над гробом твоим взойдет, — тихонько заметил Ингварь.

— Нет, я не над гробом, я сейчас хочу, — заупрямился Святослав, вызвав поначалу сдержанный и негромкий смех присутствующих, который постепенно усиливался, пока не раздался голос хозяина пиршества:

— За то, что поначалу ты пел, Стожар, плата тебе — шелепуга добрая да сидение долгое в моем порубе, дабы ума поприбавилось, но опосля ты вовремя поправился… — Глеб сделал паузу, крутя в руках золотой кубок.

— Это не я поправился, это князь Константин, — с достоинством возразил гусляр. — И не в песне, а в жизни своей. И ума у меня — ты уж не серчай, княже, — не приметил я, чтоб поприбавилось. Сколь было при мне, столь и осталось.

— Ты говори, да не заговаривайся. Ну да ладно. Иные даруют тебе кубки из серебра, от меня ж получи из золота. Знай мою щедрость.

И красивый кубок, до блеска начищенный расторопными слугами, полетел к ногам Стожара. Гусляр, наклонившись, ловко поймал его, вежливым поклоном поблагодарил хозяина и попросил о передышке.

— Ну что ж, — разрешил Глеб, — присядь, подкрепись малость, да на медок не налегай больно, тебе ведь сегодня еще много песен спеть придется. — И видя, что гусляр озирается, куда бы примоститься, потому что на лавках сидели и без того тесно, ткнул пальцем в сторону Константина. — Вон туда садись. — Пояснив во всеуслышание: — Обычно былинщиков да гостей худородных на самый край сажают, да тут случай особый. Пусть с тем сидит, про кого свою песню сложил.

«Недоволен Глеб», — подумал Константин, старательно двигаясь, чтоб освободить немного места для гусляра, и прикидывая, с чего начать разговор про гранаты.

Но не успел еще Стожар сесть на лавку, как в шатер ворвался всклокоченный, тяжело дышащий Епифан.

— Княже, Рязань горит! — выпалил стременной, обращаясь, как они ранее и условились, исключительно к Константину.

Все повскакивали со своих мест, но Глеб оказался возле печального вестника первым. Схватив его за грудки, он заорал, брызгая слюной:

— Как горит?! Откель проведал?!

— Скакал мимо, вот и видал. А где точно, не ведаю — издаля смотрел. Углядел только дым черный, столбом стоящий. Видать, вся занялась.

— Та-ак, — протянул Глеб, обвел взглядом всех гостей, задержавшись чуть-чуть, самую малость, на Константине и незаметно подмигнув ему. — Та-ак, — повторил он.

Глаза его помутнели, налились кровью, и было заметно, как он еле сдерживает себя.

— Немедля гонцов к граду моему заслать, — кивнул он одному из слуг, и тот сразу же выскочил наружу.

— Медов на столах мало! — рявкнул он в сторону еще двоих, и те тоже опрометью выбежали из шатра.

— А вы садитесь, гости дорогие, — принялся Глеб вновь рассаживать князей и бояр, и когда те наконец уселись на свои места, продолжил тихим голосом, медленно разматывая при этом крученую веревку, обвивавшую главную опору шатра — большой столб, вырезанный из орешника: — Не мыслю, что она просто так возгорелась. Мнится мне, что то ковы злобные ворогов моих, кои мира на Рязани не хотят, на меня покушаются да на друзей моих. Велика их подлость. Выждали, пока я уеду подальше, дружину свою уведу, да град подпалили, чтобы людишек безвинных крова лишить, все добро их в огне изничтожить.

«Вот оно, началось, — в ужасе подумал Константин. — Ах я балда. Своими руками все ускорил. И что теперь делать? Как исправлять?!»

Мысли лихорадочно заметались, но он нашелся, вставил словцо:

— Не иначе как соседи из Владимиро-Суздальского княжества постарались, — попытался он перенацелить гнев Глеба, однако понапрасну.

— Э-э нет, брате, — отверг тот подсказку Константина. — Ворогов оных куда ближе искать надобно. Да токмо просчитались они. — Он начал постепенно повышать голос: — Не бывать этому, ибо ведаю я лики их смрадные и дела их гнусные. И месть моя страшна и ужасна будет, ибо я всем своим смердам, да умельцам разным, да купчишкам, да слугам, как гусляр в песне сказывал, аки отец родной. И ныне заступлюсь я за них, погорельцев сирых да убогих, заставлю сполна уплатить за все содеянное. — Он с силой дернул за веревку, после чего наверху раздался громкий хлопок, и исступленно завизжал, выхватывая из ножен меч: — Бей их!

В следующее мгновение началось нечто невообразимое.

Умело рассаженные Глебом его и Константиновы бояре, выхватив мечи, принялись рубить своих недавних соседей по столу. Те, ничего не понимающие, толком даже не защищались.

Видя, что все планы в одночасье рухнули, Константин, не вынимая меча, кинулся к Глебу.

— Опомнись, ведь они же братья твои! — заорал он, обхватив его руками и не давая нанести очередной удар по Ростиславу, брату пьяного Святослава.

— Уйди! Пусти! — рычал Глеб, пытаясь вырваться из крепких объятий. — Уйди, иуда! Забыл про уговор?!

— Опомнись! — кричал Константин.

Сзади него в растерянности топтался Епифан, не понимающий, что происходит, а по бокам застыли в напряженном ожидании нападения на них самих или на князя вбежавшие в шатер по условному сигналу Глеба Изибор с Лебедой и Гремислав с Козликом.

Меж тем отчаянные крики слышались уже отовсюду.

— Предатель! — успел простонать, падая, князь Юрий.

— Проклят будь навеки! — выплюнул вместе со сгустком крови умирающий Кир-Михаил.

Бешенство удесятерило силы рязанского князя, и он наконец как-то изловчился и сумел вывернуться из рук Константина.

Тут же, отскочив назад, Глеб замахнулся мечом, но вовремя подставленный клинок Изибора отбил так и не ставший роковым удар братоубийцы.

Тем временем в живых оставалось лишь двое — пронский князь Изяслав в одном крыле шатра и князь Переяславля Рязанского Ингварь, дравшийся спиной к спине с одним из уцелевших своих бояр.

Остальных, из числа не испустивших дух, попросту деловито добивали.

Третий очаг сопротивления оказался для Глеба неожиданностью.

Вытащив свой меч из ножен, Константин, судя по всему, окончательно забыл про тайный сговор и упорно пробивался на выручку к Изяславу, изнемогавшему к тому времени от полученных ран.

Подоспел он поздно. Клинок Кунея ловко, почти не касаясь, скользнул по оголенной шее пронского князя и тут же окрасился красным.

Струйка крови из перерезанной сонной артерии брызнула прямо в лицо Кунею, и его секундного замешательства вполне хватило Константину, чтобы рассечь подлого боярина чуть ли не до пояса.

— Славно, брате, — натужно улыбнувшись, одобрил красивый удар Изяслав и рухнул навзничь.

— Назад, к Ингварю! — крикнул отчаянно Константин, и они принялись в шесть клинков прорубаться к еще стоящему на ногах, но уже в гордом одиночестве, переяславскому князю.

— Держись, подмога идет! — крикнул, чтобы приободрить его, Константин, но и здесь не успел.

Князь Ингварь, как матерый тур, еще недолгое время отмахивался от стаи волков, но тур был стар, а волков оказалось слишком много…

Едва он рухнул, как все обрушились на шестерку во главе с Константином.

— Эх, места маловато! — успел задорно выкрикнуть невысокий поджарый Козлик.

При этом он, в полной мере оправдывая свое прозвище, не переставая гарцевал на месте, перемещаясь с ноги на ногу, не столько отбивая удары атакующих, сколько ловко уворачиваясь от них.

Прижавшись к полотняной стенке шатра, они продолжали отчаянно отбиваться от множества врагов. Нападавших было столько, что зачастую они мешали друг другу, что было на руку защищавшимся, но уже рухнул зазевавшийся на миг Лебеда.

Константину припомнились библейские строки, и он попытался их процитировать срывающимся от волнения голосом, глядя прямо в лицо стоящему в отдалении Глебу:

— И спросил господь: «Где брат твой, Каин?» И ответил тот: «Разве я сторож брату своему…» Это про тебя сказано, Глеб, слышишь?! Только твой грех в десять раз страшнее, ибо на совести твоей смерть уже девяти Авелей, а сейчас ты алчешь крови десятого.

— Это ты Авель?! — бешено заорал Глеб. — Да ты самый что ни на есть Каин! — И, повернувшись к своим боярам, скомандовал: — Всех убить, а братца моего живьем взять!

Натиск усилился, но тут наконец-то Константин вспомнил про гранаты, которые он прихватил с собой на пир, желая продемонстрировать чуть позднее гостям. Да и как не вспомнить, когда тяжелая сумка больно хлестала его по боку при каждом выпаде или ударе.

Он обернулся назад и, крикнув Епифану, чтобы заслонил, одним взмахом меча пропорол сверху вниз легкую полотняную обшивку шатра. Вывернув меч, он подрезал ее еще и снизу, параллельно земле, и с криком: «Я за подмогой!» выскочил наружу.

Вдохнув полной грудью такой свежий после шатра воздух, он огляделся по сторонам и… понял, что бежать некуда.

В двух или трех местах еще кто-то вяло отбивался, еще звенели вдалеке мечи у Изяславовых ладей, но в целом победа уже была у заговорщиков в кармане.

Однако его самого почему-то никто не трогал. Лишь спустя несколько секунд до него дошла причина этого. Ведь Константин же должен был быть в числе победителей, следовательно, Глебовы дружинники предупреждены…

Нужное и единственно правильное решение пришло в голову сразу же.

— Стой, — притормозил он бежавшего дружинника.

Лицо было знакомо, но вот имени Костя, хоть убей, припомнить не смог. Впрочем, этого и не потребовалось, поскольку тот сам признал остановившего его, охнув удивленно:

— Княже Константине?! А сказывали, что убили тебя вороги лихие.

— Как видишь, жив, — устало усмехнулся Константин и приказал: — Воев наших собери, кто под рукой, и в шатер. Там мой стременной и прочие насмерть бьются, помочь им надо. Прямо ко входу бегите, врывайтесь и рубите всех подряд.

— Ясно, — кивнул ратник и метнулся назад.

Тут на Константина налетел Епифан, вынырнувший в ту же прорезь.

— Живой! — пробасил он радостно, но князь ловко уклонился от медвежьих объятий своего стременного и гневно крикнул:

— Ты почему остальных бросил?!

— Так сами они и послали, — растерялся Епифан. — Сказывают, беги к князю на подмогу, а мы уж тут сами продержимся.

— А теперь ныряй обратно, да упреди, чтоб как только в шатер наши прибегут, так сразу лезли сюда.

— А ты как же, княже?

— А я тут покараулю. Да лезь же ты!

Десяток Константиновых дружинников вбежали в шатер весьма вовремя, изрядно добавив сумятицы. Только это и позволило вылезти без потерь Епифану и остававшейся там троице. В пять мечей они мигом пробили себе дорогу к лошадям, но тут сзади послышался неистовый рев Глеба:

— Руби их! Руби всех, а Каина этого в первую голову!

— Ты не велел! — крикнул кто-то растерянно. — Как же…

— Руби!!!

Но его крик запоздал, ибо они уже успели добежать и вскочить на тревожно всхрапывающих коней, которых держали под уздцы Афонька и еще четверо княжьих лучников, а Константин еще и исхитрился ухватить здоровенную горящую головню из костра поблизости.

Однако в последней отчаянной попытке удержать беглецов кто-то из шустрых Глебовых воев, изловчась, все-таки рубанул ожского князя по левому предплечью.

Константин, охнув, чуть не рухнул со своего жеребца, но, поддерживаемый Епифаном, сумел сохранить равновесие, устремившись прочь от этого проклятого места. Головню он каким-то чудом так и не выронил из правой руки.

Так вдевятером и уходили они от погони, время от времени огрызаясь стрелами. Но вслед за ними устремилось уж очень много Глебовых дружинников — не менее полусотни.

Вот тогда-то показала себя во всей своей красе совместная работа Миньки и ожских кузнецов.

Первую, пусть и допотопную, но тем не менее самую настоящую лимонку Константин, передав головню Епифану и с трудом запалив фитиль, кинул совсем недалеко.

Тем не менее все получилось как нельзя удачно, будто так и задумывалось заранее, и грохнула она именно в тот момент, когда оказалась уже в самой гуще погони.

Вторую, по княжескому повелению, метал уже сам Епифан, и тоже получилось хорошо, поскольку из-за сумятицы, вызванной первым взрывом, погоня несколько отстала, и если бы не могучий бросок стременного, то граната не долетела бы по предназначенному адресу.

Третья же, которую Епифан метнул чуточку позже чем следовало, бабахнула вообще в воздухе, осыпая смертоносными осколками и людей, и животных.

Дико ржали окровавленные кони, катаясь по луговой траве, жалобно стонали люди…

Непонятное всегда страшит, и поэтому уже после второго взрыва преследователи в растерянности застыли на месте, оторопев от невиданного зрелища: гром среди ясного безоблачного неба, яма, неведомо откуда взявшаяся в земле, из которой черной тучей выплеснулся удушливый дым, а главное — болезненные раны, нанесенные невидимой могучей рукой, причем как людям, так и коням.

После третьего грома, рванувшего на сей раз над головами, началась паника.

Те, кто еще остался в седлах, неистово нахлестывая лошадей, бросились назад, не обращая внимания на стоны раненых товарищей, лежавших на земле. Следом за ними, почти не отставая от всадников, бежали те, чьи кони были ранены и беспомощно катались по траве.

У преследуемых тоже не обошлось без потерь.

Из четырех дружинников, увязавшихся вместе с беглецами, в живых остался лишь Афонька — остальных сбили метко пущенными стрелами.

Одна торчала и в плече Изибора, но тот сумел удержаться в седле. А вот Козлик оказался не столь удачлив. Прикрывая княжий отход, он скакал самым последним, и сразу три стрелы вонзились ему в спину в самом начале бешеной скачки.

— Ежели до той дубравы доскачем, — прохрипел, задыхаясь, Епифан, указывая на темнеющую на горизонте полоску, — то, считай, спаслись. Эй, держись, княже! — успел он подхватить Константина, теряющего сознание и медленно сползающего со своего коня.

— Руку, руку ему перетяни, — слышал он в полузабытьи раздававшийся откуда-то издалека голос Гремислава.

В ушах шумело, кровавая пелена прочно закрыла все перед его глазами, и последнее, что ощутил Костя, это ослепительную вспышку боли в левом плече.

«Странно, — еще успел удивиться он. — То не болело, не болело — и вдруг на тебе».

Но боль была кратковременной, а потом ему стало так легко, покойно, как в раннем детстве, в безоблачных снах, когда он летал над своим городом, паря где-то там, под облаками.

Константин даже хотел крикнуть что-то веселое, но решил, что это ни к чему, да и вообще все на свете не столь уж важно по сравнению с этим полетом куда-то ввысь, от которого так захватывает сердце и которым так наслаждается душа.

* * *

И мало оному слуге диавола козней показалося, и удумал он вовсе греховное, уподобя себя Каину гнусному и собраша братию всю свою на совет близ села Исады.

И бысть тамо Изяслав Володимерович, Кир-Михаил, сын Всеволода, а тако же Ростислав и Святослав Святославичи, да ищо Глеб, Роман, Олег, Юрий и Ингварь, кои все Игоревичи. И великий князь Резанский Глеб Володимерович тож приехавши.

И позваша Константин иуда всех в шатер на пир честной и учали все пити с веселию. Константин же мечом учал сечь князей и бояр их тако же.

Глеб же Резанский воззваша к дружине верной, и, глас княжий услыхав, пришед они на подмогу. Но о ту пору токмо он един живот свой сохраниша от Каина злобнаго прозванием Константин.

Одначе, видя слабость воев своих, бежати удумал князь оный, а диавол ему в помощь молоньи с неба кидаша без счета и тех, кто в погоню поиде за ими, убиваша без жалости.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И удумал князь Глеб Володимерович порешить всех братьев и собрал их всех на совет близ села Исады и пировать усадил, а после меч свой иудин досташа и учал всех бити нещадно.

И лишь един князь Константин богом спасен бысть. И послаша господь Илию-пророка, и сей слуга божий, посланный всевышним в подмогу ко князю, учал молоньи метати в Глебовых слуг, и громом небесным поражати их, и спасеша князя.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

До сих пор трудно ответить на вопрос, что именно произошло под Исадами в тот день.

Летописи крайне противоречивы и виновниками случившегося называют совершенно разных князей, причем одни — Константина, а другие — его брата Глеба.

Однако известные исторические факты говорят против обеих версий.

Константин был не настолько глуп, дабы пытаться совершить такое злодеяние всего с частью дружины, причем далеко не самой лучшей, — остальные, включая викингов, вместе с Ратьшей осуществляли набег на активизировавшуюся мордву.

Глебу же это было и вовсе ни к чему — он и так был самым главным князем и сидел в стольной Рязани.

Скорее всего, никаких злодейских умыслов не было вовсе. Просто на пиру возникла пьяная ссора, слово за слово, сцепились несколько князей, зазвенели мечи, буйные нравы потребовали крови обидчиков, ну а результат известен — все погибли, кроме Глеба и Константина, которые, судя по всему, сражались по разные стороны, иначе Глеб не послал бы погоню за братом.

На счастье Константина разразилась страшная гроза, мечи и кольчуги Глебовых ратников превосходно притягивали удары молний, а Константиновы вои, скорее всего, удирали налегке.

Поэтому, потеряв несколько человек и испугавшись «божьего» гнева, погоня вернулась ни с чем.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 105. Рязань, 1830 г.

Глава 10 Чужие долги

Под кровом вечной тишины, Среди лесов, в глуши далекой Живут седые колдуны… Александр Пушкин

Константин не мог сказать, когда именно он очнулся и сколько времени пролежал без сознания.

Боли в руке он почти не ощущал — так, легкая пульсация глухих туповатых ударов, словно кто-то невидимый, лениво стоя у изголовья, вяло постукивал по его плечу, будто размышляя, то ли продолжать, то ли совсем прекратить это глупое занятие.

Однако стоило ему пошевелиться, как боль мгновенно усилилась, стала резче и пронзительнее. Пришлось оставить попытку поменять позу и смириться с ее неудобством.

«Очевидно, затекла рука», — подумалось ему.

Он попытался, не делая резких движений, высвободить онемевшую, будто чужую руку, но его усилия привели лишь к тому, что теперь невидимка начал выколачивать дробь не только на его плече, но и на всем теле, включая голову.

Константин застонал от злости, после чего над ним склонилась страшная бородатая рожа, густо поросшая почему-то разноцветными волосами — местами серыми, кое-где красными и черными, а с одного бока и вовсе белыми.

Он даже отпрянул от нее, насколько это было в его слабых силах, но боль мгновенно стала еще сильнее, и он вновь застонал.

— Потерпи, княже, — шепнула рожа сочувственно, и Константин, даже не по голосу, а по знакомым интонациям признал своего верного Епифана. — На-ка вот, отведай. — И тот, одной рукой бережно приподняв голову князя, другой поднес флягу со знакомым уже медовым запахом.

В плечо уже не стучали, а долбили от всей души, и потому, не сделав и трех глотков, Константин протестующе замычал. Правая рука у него, как оказалось, действовала хорошо. Он оттолкнул от себя флягу, крикнув шепотом:

— Опусти!

Епифан бережно опустил Константина и, не оборачиваясь, сокрушенно пробасил двум черным теням, безмолвно выросшим за его спиной:

— Совсем, стало быть, князю нашему худо. Почитай, токмо губы и обмакнул.

— Можа, я к баклажке прилажусь? У меня лучше получится, — прохрипела одна из теней.

— Можа, и лучше, Изибор, да токмо, окромя князя, я меду никому не дам. Теперь душа у него не возжелала, а можа, после, к утру, захочет и что тогда?

— А дотянет ли он до утра? — хмуро поинтересовалась высоким, тонким голосом вторая тень. — Вон скока руды потерял, пока повязку не наложили.

Епифан круто повернулся к говорившему и, крякнув, что есть силы въехал ему кулаком в челюсть. Тот, отлетев в сторону, немедленно заскулил чуть ли не по-детски:

— Ты что, ты что?.. Я ж так…

— Ну и я… так, — буркнул Епифан.

В нерешительности почесывая кулак, он сделал было пару шагов к лежащему, но тот принялся столь проворно отползать от грозного бородача, что стременной только хмыкнул и остановился.

— Стало быть, боле не хошь? — презрительно поинтересовался он напоследок.

— И так уж чуть скулу не своротил, — плачуще отозвался обладатель высокого голоса. — Куда ж боле.

— Так это ж я с шуйцы приложился, вполсилы, — пояснил Епифан неразумному. — Стало быть, можно и поболе отвесить. Ну да ладно. Неча тут разлеживаться. Лучше костерок запали. И ты, Изибор, подсоби ему.

— Ты погоди с костерком-то, Епифан, — возразил Изибор, настороженно оглядываясь вокруг. — Для начала глянь-ка по сторонам.

— Ну? — непонимающе откликнулся стременной.

— Что, вовсе ничего не чуешь? А я так вмиг неладное узрел, едва только мы тут очутились. В заповедной Перуновой дубраве мы.

— Вот те и раз! — охнул Епифан. — Да еще в самый Перунов день. Ты куда же, нехристь, нас приволок?! — повернулся он к Гремиславу, как раз появившемуся на полянке.

— Зато воев Глебовых сюда калачом не заманишь, — откликнулся тот равнодушно. — Да и нет тут никого. К тому ж супротив острого меча ни одна ворожба не вытянет.

— И впрямь говорят, Гремислав, что у тебя в душе ни в Христа, ни в Перуна веры нет, — то ли восхищенно, то ли с осуждением заметил обладатель высокого голоса, Афонька.

— Коли кому делать нечего, так пусть себе языки точат, — небрежно отмахнулся Гремислав. — А про кострище ты верно приметил, Епифан. Конечно, руда у князя уже не бежит, но прижечь ее все одно надобно, так что без огня нам не обойтись. Давай, Афонька, берись за дело.

— А волхв? — с опаской переспросил лучник. — Ну как осерчает, что мы самовольно, без его дозволения тут хозяйничаем? Он ведь в своих владениях и так в большой силе, а сегодня, в Перунов день, так и вовсе.

— С ним даже князь Глеб совладать не сумел. Ты вспомни, Гремислав, какая гроза разразилась, когда он два года назад, по просьбе епископа Арсения, смердов с топорами прислал, чтобы все дубы тут под корень посрубать? С домов крыши посносило, а терем княжеский в Рязани аж в трех местах полыхнул, — поддакнул Изибор.

— Сказал же я, что нет тут никого, — успокоил заробевших дружинников Гремислав.

— А не углядят вои Глебовы? — нашел новый повод для беспокойства лучник.

— А это уже все равно, углядят или нет, — мрачно заметил Гремислав. — Даже и нам все равно, а уж князю и вовсе.

— Чего? — грозно спросил Епифан.

— А того, — зло огрызнулся Гремислав. — Ты глянь-ка сам на его рану. И неча тут ручищами своими пред моей рожей махать. Зри, сколь руды из князя вытекло. Если бы ведьмачка рядом была, глядишь, и смогла б его излечить, а теперь что тут сделаешь? К тому ж хоть от погони мы и оторвались, но до Ожска нам с ним не пройти ни конными, ни пешими. Неужто сам не ведаешь, что дубрава эта куда ближе к Рязани стольной? Стало быть, вои Глебовы все равно на нас выйдут.

— Можа, выйдут, а можа, и сторонкой обойдут, — примирительно пробасил Епифан.

— Ежели и обойдут, так токмо ныне, в запале, — поправил Гремислав. — А вот денек-другой погодя все одно учуют и загонят, аки зверей диких. Так что ежели и отдаст князь к утру богу душу, то, может, оно для него и лучшее будет. Все одно, коль он братцу в лапы угодит, тот ее и так на небеса отправит, да еще и с мученьями. И хошь мы все вчетвером удавимся тут, князю нашему от того не полегчает. Вот и весь мой тебе сказ.

Всю эту беседу Константин, лежащий неподвижно, выслушал с закрытыми глазами, но, когда в нее вмешался еще один голос, на этот раз вовсе ему незнакомый, он вновь их открыл и обомлел.

Посреди небольшой полянки, на которой они находились, стоял высокий старик.

Роскошная седая борода ползла у него по груди, постепенно истончаясь и заканчиваясь аж где-то ниже живота. Белые и длинные — до самых плеч — волосы на голове охватывала широкая налобная повязка.

Одежда тоже соответствовала. Длинная белая рубаха, нарядно расшитая на вороте и плечах, спускалась до щиколоток. Ниже виднелись добротные лапти желтого лыка. В правой руке старик держал увесистый посох с резной рукоятью.

«В точности как в книжках», — подумал Константин и тут же ему вдруг вспомнился давний сосед по купе.

Ну точно! И как это он сразу его не признал.

«Получается, я все провалил, — решил он. — Впрочем, этого и следовало ожидать. Наверное, кто-то из погибших князей, а может быть, и не один, и были теми неизвестными людьми, которых я должен был спасти. Должен, но не…»

Единственное, что было непонятно, так это то, почему Алексей Владимирович не обращает на него, Костю, ни малейшего внимания. Казалось бы, какое ему дело до стременного, до Гремислава и прочих дружинников, ан не тут-то было.

— Ишь ты, удавятся они, — заметил его сосед по купе, сурово хмуря седые кустистые брови. — Будто не ведают, что не след в святой дубраве руки на себя накладывать. За такое и после смерти взыщется.

Голос у него был низкий, глубокий, но очень чистый и сочный.

— Вот дьявол. Откуда он вынырнул-то? — оторопело выдохнул Изибор.

— А ты, Гремислав, сказывал, что нет никого кругом, — пискнул Афонька, торопливо отступая за спины товарищей и быстро крестясь.

Епифан молчал, шумно сопя и настороженно разглядывая старика.

— А я думаю, что не дьявол он и не святой, — недобро прищурился Гремислав и медленно потянул меч из ножен. — Мнится мне, будто волхв это к нам в гости пожаловал, да не простой, а сам Всевед. — Блеснув лезвием меча, он решительно шагнул к старику, яростно оскалив зубы. — Дозволяю помолиться в последний раз, старче. Хоть Перуну, хоть еще кому из идолов твоих поганых.

Однако зарубить старика ему не позволил Епифан, хранящий до сего момента молчание.

Он решительно остановил руку Гремислава и, видя, что тот еще порывается высвободить ее из медвежьей хватки, грозно рявкнул на дружинника:

— Погоди, я сказал! — И уже тише пояснил: — Мечом махнуть дело нехитрое. Раз, и нет человека. А может, он хороший. Эка беда — другим богам поклоны бьет. За то ему самому ответ держать придется на том свете, а нам в енто мешаться не след.

— Ты чего мелешь? — недоуменно спросил Гремислав. — Как это не след? И где ты слыхал, чтоб волхвы хорошими бывали?

— А вот мы енто и проверим, — пробасил Епифан. — Вишь, дедушка, экие грозные людишки тута собрались. Чуть что — и голова с плеч. А ты не мешкая докажи иное.

Старик, все это время стоявший молча, слегка склонил голову набок и лукаво осведомился:

— И как мне это сделать? Разве что вывести вас из дубравы?

Судя по тону, он явно не боялся четырех вооруженных дружинников, почему-то продолжая чувствовать себя хозяином положения.

— Это завсегда успеется, — небрежно махнул рукой Епифан. — Уйти мы и сами сможем.

— Ох, это навряд ли, — загадочно усмехнулся волхв. — Без моего дозволения ныне вам отсюда ходу нет. А дозволю ли, я и сам того покамест не ведаю.

— Да не о том речь. — Епифан посчитал произнесенную угрозу за пустое бахвальство. — Ты в другом пособи. Вон, видишь, человек лежит. Рана у него глубокая. Руды много утекло, пока остановить не удалось. Ты вылечи его, тогда и поверим вмиг, что добрый ты.

Старик безмолвствовал.

— Еще и золотишка с собой подкинем, — пытался соблазнить его Епифан.

— И много дадите? — нехотя откликнулся волхв.

— А сколь есть, — заторопился стременной. — Нам оно ни к чему, а тебе сгодится. Поршни[34] там к зиме прикупить, тулуп добрый, еды какой-никакой.

— Лето, чай, стоит, — усмешливо возразил Всевед.

— Вот-вот, — охотно согласился Епифан. — А за летом завсегда зима ручищами ледяными машет. И смерд хороший тож завсегда сани в лето готовит.

— Ну ежели злата дадите, — усмехнулся в бороду старик и, не договорив, направился к лежащему.

Константин виновато засопел, понимая, что концерт, который псевдоволхв непонятно зачем затеял, подошел к концу и сейчас Алексей Владимирович откроет свое подлинное лицо, спросит его, а оправдываться нечем — все провалено.

Однако старик повел себя несколько странно. Он склонился над ним, некоторое время пристально вглядывался в лицо Орешкина и вдруг резко отпрянул назад.

— Так это ведь князь Константин, — произнес он растерянно и оглянулся на остальных, как бы надеясь, что его опровергнут, скажут, что он ошибся.

Но этого не произошло. Скорее уж напротив, ибо Епифан сразу радостно подтвердил догадку волхва:

— Точно! Он самый и есть. Младшой брат самого главного на Рязани князя Глеба. А уж как он его любит — сил нет. Видишь, правду я тебе сказал — за спасение единокровного братца рязанский князь тебя всего с головы до ног золотом осыплет.

При этих словах он угрожающе сунул кулак за спину, чтобы старик ничего не смог увидеть, и погрозил им остальным дружинникам.

Те продолжали хранить молчание. Ухмыльнувшийся было Гремислав тут же спрятал свою усмешку, а крякнувший Изибор резко поперхнулся. Афонька же продолжал спешно накладывать на себя кресты один за другим, словно собирался закутаться в их невидимую, но надежную пелену от всего происходящего на поляне.

— Ну как он? — шепнул осторожно Епифан, боясь спугнуть молчащего в раздумье волхва.

Тот выпрямился, очевидно придя к какому-то выводу, и зычно скомандовал:

— А ну-ка, все вон с поляны, и чтоб до рассвета сюда никто ни ногой.

«Понятно, — вздохнул Константин. — Ни к чему прочим видеть, как он меня того, перенесет обратно. Действительно, куда лучше, чтобы они пришли, а тут уже никого. Вот так вот и рождаются новые сказки…»

— Можа, с огнем подсобить? — робко уточнил Афонька, желая хоть чем-то угодить волхву и оставить о себе самое лучшее впечатление.

Он, в отличие от Епифана, словам Всеведа о том, что им без его дозволения даже выйти отсюда не удастся, придал серьезное значение.

— Без вас управлюсь, — буркнул старик.

И столько властной силы было в его негромком голосе, что даже враждебно настроенный Гремислав на сей раз повиновался беспрекословно.

— Зябко ночью-то, — подал было голос Изибор, на что волхв без лишних слов выхватил большую горящую головню из костра и кинул к ногам Епифана.

— Вот вам, новый запалите. — И крикнул вслед уже уходящим дружинникам: — И чтоб ближе чем на двадцать саженей к поляне ни-ни, а то не смогу я князю вашему помочь!

Гремислав, уходящий последним, обернулся перед самими дубками, обрамлявшими поляну, и с угрозой заметил:

— Ты вот что, старик. Ежели князю не подсобишь, так я сам с тебя, старая рухлядь, кожу со спины ломтями настругаю и за нее повешу… подыхать. Так что гляди. И улизнуть не надейся — мы всю ночь бдеть за тобой будем. В шесть глаз.

— А и жаль, Гремислав, что ты своим мечом так и не насмелился меня ударить, — сожалеючи вздохнул Всевед. — Глядишь, мой посох тебя и отучил бы жрецу Перунову грозить. Да и умишка бы в твоей голове поприбавилось… — И добавил после небольшой паузы: — Перед смертью.

Гремислав в ответ только зло сплюнул, но огрызаться не стал. А волхв, глядя на него, презрительно хмыкнул и, дождавшись, когда все дружинники удалятся, повернулся к Константину.

— Стало быть, рана у тебя, княже, — пробормотал он, усаживаясь поудобнее и кладя посох себе на колени.

Константин вновь сконфуженно засопел и виновато уставился на псевдоволхва.

«Сейчас начнет перечислять, где я напортачил, — мелькнуло в голове. — Или вначале перенос?»

— Руды с тебя и впрямь стекло изрядно, коль ты токмо глазами хлопать и можешь. А глас подать силов нет? — поинтересовался он и неожиданно и сильно сдавил раненое плечо.

У Константина от боли потемнело в глазах, и на какие-то мгновения он даже потерял сознание.

Когда оно вновь вернулось к нему, он увидел склонившегося над собой старика, который легонечко, одним пальцем тыкал куда-то в плечо, но, странное дело, боль от этого не усиливалась, а, напротив, проходила.

— Вот и снова очи свои растопырил, — недобро улыбнулся волхв, заметив: — Ишь они у тебя туманные какие. Может, от боли, а скорее всего — оттого что жизнь из тебя вытекает. Это хорошо.

— Чего ж тут хорошего? — еле слышно шепнул Константин, недоумевая.

Лишь потом до него дошло, что, скорее всего, обратный перенос во времени допустим только из мертвого тела. Вот незадача! Получалось, придется пережить свою собственную агонию, а уж потом…

— А то, что нечего таким, как ты, нелюдям по землице ходить, погаными своими ногами топтать ее, родимую, — пояснил старик.

Константин недоуменно уставился на него.

Странно. Так кто же перед ним? Неужто настоящий, взаправдашний волхв?!

— А еще лучше то, что ты и голоса подать не в силах, — продолжал Всевед. — Вон я даже за плечо ухватил, а ты токмо застонал еле-еле. Так что не крикнешь и своих воев не позовешь…

Получалось, что так, иначе зачем бы ему ломать комедию? Но тогда зачем ему нужна смерть князя?

— А если постараюсь крикнуть? — осведомился он.

— Пробуй, — равнодушно пожал плечами волхв. — Я и мешать тебе даже не буду. Все едино — не сумеешь.

Константин попытался набрать в рот воздуха, но даже этого не сумел — что-то стискивало грудь и мешало. Он попытался еще раз и… вновь с тем же плачевным результатом. После третьей по счету попытки он сдался, поняв, что и впрямь бесполезно, даже смиренно подтвердил:

— А ведь верно. — И, глядя на зловещую ухмылку старика, еле слышно поинтересовался: — Стало быть, ждать будешь, пока я совсем не умру?

— Точно, — согласно кивнул тот. — В самое яблочко попал, княже. Стало быть, не весь ум в медах хмельных притупил. Ну что ж, коли так, еще лучше.

— Чем лучше-то? — не понял Константин. — И для кого?

— А мне, — отозвался волхв, внимательно вглядываясь в лежащего.

Отблески костра, бросая свет на старика, накладывали на его лицо мрачный багрово-кровавый отпечаток, подчеркивали смертельную белизну щек Константина, отливавшую восковой желтизной потенциального покойника.

Видя, что князь ничего не понял, волхв пригнулся к нему пониже и шепнул:

— Да ты вглядись, вглядись в меня, княже. Али до сих пор никак признать не можешь?

Кроме широко раскрытых ярко-зеленых глаз с полыхавшими где-то там в глубине заревами двух костров мрачной ненависти, Константин уже ничего не видел — так близко склонился к нему старик.

Тогда, угадав по лицу, что он так и остается неопознанным, волхв выпрямился и разочарованно буркнул:

— Никак добрый человек, кой мечом тебя тюкнул, память всю отшиб. А ну-ка, — он оживился и вновь широко заулыбался, — напомню, пожалуй. Годков пять тому назад воевали вы вместе еще с одним нелюдем, кой родным братом Глебом тебе доводится. Видать, с удачей назад ехали, да недалече от дубравы этой привал устроили. Припоминаешь?

— Нет, — с усилием разжал спекшиеся губы Константин.

Жизнь и впрямь сочилась из него, утекая прямо в землю, да не по каплям, а ручейком, и он чувствовал, что осталось ему совсем немного.

«Как-то глупо все получилось — вначале с этими разбойниками, да и теперь тоже все неправильно», — подумалось ему.

И, соглашаясь с ним, утвердительно шелестели листвой молодые дубы-крепыши, окружившие, подобно молчаливым часовым, двух человек возле костра.

«Жаль, что так нелепо», — как краткий итог промелькнула последняя мысль, и он устало закрыл глаза, не желая вести бесполезную беседу.

— Э нет. Так не пойдет, — всполошился волхв и, бережно приподняв голову Константина, почти силой влил ему в рот из небольшой плошки какую-то горьковатую, но освежающую жидкость.

Поневоле сделав несколько глотков, Константин и впрямь почувствовал себя значительно лучше.

«Неужели передумал?» — мелькнула мысль, и он, открыв глаза, вопрошающе посмотрел на старика.

— Питье это взбадривает, хоть и ненадолго, — пояснил тот и добавил: — Правда, конец твой тоже ускорится, ну да теперь тебе все едино — что к утру, что поранее.

— За что ж ты так ненавидишь меня? — поинтересовался Константин.

Тот на секунду задумался и отрицательно мотнул головой:

— Нет, не так. Я, княже, без ненависти. Это к людям мы что-то в сердце держим: любовь али там ласку, или же злимся, досадуем. А ты ж нелюдь. Какая уж там ненависть. Землицу очистить бы от двоих-троих таких, как ты, глянь, и жизнь свою не зазря прожитой считать можно.

— А почему я нелюдь?

— Ну а как же тебя назвать-то? Это ведь ты близ дубравы моей девок-словенок сильничал, а после на потеху воям своим отдавал. Ведаешь ли ты, что сталось с ними после забав ваших молодецких?

— Нет.

— Одна, позора не снеся, утопилась в озерце малом, что меж дубравой и лесом плещется. Другой девке твой Гремислав меч пониже живота воткнул. Прямо в место, откель жизнь человечья зарождается. Третья бежать удумала — стрела догнала. Четвертая под конец уж и стонать перестала. Видать, вы ее до смерти довели. Ну а пятая, совсем малая, ей еще и двенадцати лет не сполнилось, обезумела вовсе. — Волхв тяжело вздохнул, цепко сжал старые мозолистые руки в кулаки, ненавидяще уставившись в глаза Константина. — Как токмо Перун, пусть не в дубраве своей священной, но близ нее, дозволить такое мог… Молчишь? — проворчал Всевед чуть погодя, так и не дождавшись ответа. — Знамо, самому-то помирать неохота. Молить, поди, будешь, чтоб жизнь твою спас? Напрасно, — сурово поставил он точку в своем приговоре.

— Нет, не буду, — шевельнул губами Константин. Ценой неимоверных усилий он попытался произнести это твердо и по возможности громко.

Судя по тому, как обеспокоенно старик оглянулся на горящий вдалеке маленьким маячком костер дружинников, ему это удалось.

Впрочем, что бы ни сказал сейчас Константин, все было бы бесполезно.

Объяснить все попонятнее?

А как?

Сказать всю правду?

Да кто ему поверит?!

Глава 11 Посох Перуна

Вот вдруг поляна под ветвями. На той поляне бог громов Перун стоит, грозя очами. У ног его лежит тропа Языческого богомолья… Игорь Кобзев

И все равно, хотя особо на это и не надеясь, он еле слышно прошептал:

— Ты вот что, старик. Одно прошу — выслушай меня. Говорят, перед смертью самому последнему злодею и то слово дают…

— Покаяться, стало быть, решил? — презрительно усмехнулся волхв. — А ты, часом, не спутал? Я ить в вашего распятого не верю. Да и слабоват он для истинного бога.

— Не то, — прошептал Константин. — Не покаяться…

Дышать было неимоверно тяжко, поэтому каждое слово давалось ему с огромным трудом, но Константин твердо вознамерился договорить все до конца, каких бы усилий это ему ни стоило, вот только…

Он протянул правую руку к горлу, кое-как нащупал тугой ворот рубахи, но рвануть его не вышло — сил не хватило.

— Никак на крест надежу питаешь, — неверно истолковал его движение старик. — И сызнова тебе поведаю: понапрасну оно. Тута в моей дубраве у него силенок вовсе нетути, да и хлипок твой бог супротив моего.

— Не то, — вновь повторил Константин. — Не то я сказать хочу.

— А что же?

— Девок-словенок не я… — Слова давались Константину тяжело, но он упрямо продолжал выжимать их из себя. — Двойник это мой. Тело у нас одно и лик един. Только душой мы отличны. — Он прервался, вновь потянувшись к вороту рубахи.

— Ишь ты, — усмехнулся Всевед, вновь неправильно истолковав порыв умирающего. — Гля-кась, даже на кресте готов роту дать в оной нелепице. Хотя да, он уже столь всякой непотребщины выдерживал, что… — И ободрил, помогая справиться с непослушным воротом: — Ну-ну, одной боле, одной мене, валяй, клянись, а я пос… — И осекся, уставившись на оголенную грудь Константина.

Пауза длилась не менее минуты — один пытался набрать в грудь побольше воздуха, что у него никак не получалось, а другой озадаченно таращился на лежащего.

Первым прервал молчание Всевед.

— Оное у тебя откель? — спросил он, бесцеремонно ткнув пальцем.

Константин недоуменно нахмурился, но потом его осенило.

Оберег.

Он же как надел его, так ни разу и не снимал, даже в бане.

Непонятно только, почему эта вещица так заинтересовала волхва и откуда она ему знакома, хотя да — медальон-то языческий, и делали его, судя по словам Доброгневы, эти, как их там, Мертвые волхвы.

— От девушки одной, — пояснил он.

— Ишь ты, — покрутил головой старик. — Одно мне дивно — яко он тебя доселе не изничтожил. Али очи меня подводят, и он… — Не договорив, волхв вновь протянул руку и стал бережно водить над оберегом ладонью.

И вновь наступила пауза, которую первым опять прервал Всевед. Он встал и, угрожающе нацелившись посохом в грудь Константина, повелительно приказал:

— Сказывай яко на духу — с мертвой содрал, али сам ее в навь[35] спровадил, ибо живой она бы его тебе нипочем не отдала.

«Она — это бабка или внучка?» — не понял Константин и возмутился.

Эдакий зловредный стариканище ему попался! Так он вообще на него все грехи мира повесит. Вообще-то наплевать, но все равно обидно.

Ладно там словенки. Их хоть его двойник мучил, а уж тут…

— Сдурел ты, старый! — От негодования у него даже голос получился громче прежнего, пусть тихий, но уже не шепот. — Если ты о бабке, то она его не мне, а внучке своей отдала, а уж та мне, как… брату названому.

— Внучке? — озадаченно переспросил Всевед и потребовал: — А теперь возложи свой перст на него да далее сказывай. И не мешкай! — поторопил он, ехидно добавив: — Чтой-то худо мне верится, будто внука Снежаны эдакого нелюдя в братья названые взяла. Разве ты у ей хитростью выманил, тогда конечно.

— А вот и взяла, — упрямо заявил Константин, с удивлением заметив, что стоило ему приложить палец к оберегу, как дышать сразу стало легче.

Ненамного, конечно, но все-таки. Во всяком случае, воздуха вполне хватало на одну полноценную фразу, даже если она не очень короткая.

Правда, было чуть непонятно, каким боком тут неведомая Снежана, о которой говорил волхв, поскольку Константин точно помнил, что Доброгнева, рассказывая о своей бабке, упоминала совсем другое имя.

Мария? Вроде нет. Марьяна? Тоже не то. Ах да, вспомнил.

— А может, мы с тобой о разных бабках говорим? — усомнился он. — Мою, то есть которая бабкой Доброгневы была, Марфой звали.

— То она сама себя так прозывала, чтоб на крестильное похоже, — равнодушно отмахнулся Всевед, но осекся и с еще большим недоумением воззрился на лежащего. — Так ты и подлинное имечко внуки ее ведаешь? Неужто и ее в наложницы поял?!

— Лечила она меня, — пояснил Константин. — Да и потом пару раз жизнь спасла. — И усмехнулся, вспомнив и повторив вслух: — Сестра Милосерда.

— Странно мне от тебя таковское слышать, — удивленно покачал головой волхв. — И ведь правду сказываешь, ни единым словцом покамест не солгал. А что ж ты тогда с девками-словенками так обошелся?

— Еще раз говорю — не я это был, а мой двойник, — терпеливо пояснил Константин. — Его душа в этом теле пребывала, а уж потом я в него вселился. Точнее, вселили, — поправился он и торопливо, пока еще были силы, закончил: — Знаю, что все равно не поверишь, но я за всю жизнь ни одной женщины силой не брал. А за такое, что он учинил, сам бы убивал на месте. Прав ты, нелюди это.

— Близнец, стало быть, — недоверчиво усмехнулся волхв, но, переведя взгляд на оберег, вздрогнул и отшатнулся. — Да что ж это такое-то?! — чуть не плача взмолился он. — Почто терпишь-то?! Ведь явная ложь, а ты эвон?! Али ты вовсе своей силы лишился?! — Он вновь склонился над лежащим, аккуратно убрал его палец с медальона и еще раз поводил над ним открытой ладонью. — Да нет, есть в нем сила, — пожал плечами волхв. — Токмо все одно — безлепица выходит. — И, посуровев, властно велел: — А ну-ка в очи мои зри не отворачиваясь!

И стариковские зеленые глаза испытующе впились в княжьи, буравчиками проникая все дальше и дальше, в самую сердцевину мозга.

Сколько времени это длилось, Константин сказать бы не смог, однако честно продолжал смотреть, пока силы окончательно не оставили его и тяжелые, словно налитые свинцом веки вопреки его воле не закрылись, торжествуя победу, и уже не было мочи сопротивляться этому натиску.

— Неужто правду сказал? — сквозь наползающий смертный сон еще услышал он растерянный голос волхва, но тут сознание окончательно отказалось ему служить, и он погрузился в темноту.

Спустя некоторое время Костя вновь ненадолго пришел в себя и увидел волхва, сосредоточенно помешивающего что-то в котелке, висящем над огнем костра, весело облизывающего его стенки.

Словно почувствовав на себе княжеский взгляд, старик почти в тот же миг повернулся к раненому и буркнул:

— Лежи себе да шевельнуться не удумай. Сейчас тебе полегчает.

— Ты вот что… — медленно проговорил Константин, с усилием ворочая одеревеневшим языком.

Он уже не чувствовал ни губ, ни всего своего тела.

«Зато хоть перед смертью ничего не болит», — порадовался он по старой привычке автоматически искать и находить хоть что-то приятное в самых гадких ситуациях.

— Ты слушай меня, — продолжил он, отчаянно борясь с непослушным языком. — Коль я и впрямь так плох, то ты не жди рассвета. Сейчас уходи да спрячься как следует. Они придут, увидят, что я мертв, и тебя искать станут. Не хочу, чтоб тебя безвинно… — Он не смог договорить.

Силенок оставалось только на то, чтобы не дать глазам закрыться. Да и то, как он понимал, хватит их лишь на минуту-две, если не меньше, а как хотелось сказать еще и про то, что главная опасность грозит волхву даже не пасть от рук его дружинников, но погибнуть от Хлада, ибо кровь Константином пролита, а потому и появления этого страшного существа можно ожидать с минуты на минуту.

— Ты стерегись не… — еще выдавил он кое-как, но дальше язык отказался слушаться, да и рот почему-то не захотел больше открываться.

Волхв меж тем перестал помешивать свое варево, не отрывая глаз от князя, подошел к нему вплотную и занес над ним свой резной посох.

Будучи не особенно толстым — сантиметра три-четыре в диаметре, никак не более, — он производил впечатление чего-то непомерно могучего и… воинственного.

Сами узоры, которые в своем хитросплетении тесно обвивали посох и устремлялись по тугой крутой спирали сверху вниз, хищными зигзагами неуловимо напоминали то ли копья, то ли стрелы, то ли молнии.

А может, такое впечатление создавалось еще и за счет контраста между коричневой, темной его частью, там, где не была удалена кора, и молочно-белой, в которую были окрашены зигзаги вырезанных стрел-молний.

К тому же, скорее всего, из-за отблесков костра, освещающего посох своими огневыми всполохами, Константину показалось, что узоры все время меняют свой цвет, посверкивая откуда-то из глубин зловещим багрянцем.

«Красивая работа, — почему-то мелькнула у него не совсем уместная в данной ситуации мысль, которую сменила более подходящая: — Ну вот и все. Сейчас проткнет, и прощай, мама. А я его, заразу, еще и пожалел, о Хладе предупредить хотел. Вот и делай после этого добро людям. Хорошо, что хоть сразу, без мучений».

Но старик почему-то не торопился втыкать посох в беспомощно распростертое перед ним тело. Вместо этого он почти торжественно произнес:

— Зародил ты все ж таки в моей душе сомнение. Либо и впрямь неслыханное сотворилось, либо… — Он замялся, но затем твердым голосом продолжил: — Оберег вовсе исхудал и ложь от правды отличить уже не в силах. Да и то взять — сколь лет уж ему. Хошь и Мертвые волхвы над ним трудились, одначе и время, окромя Числобога, свово хозяина, над всеми власть имеет, потому… — Он, не договорив, тяжко вздохнул. — Да и очи у тебя уж больно… не те. Сколь ни зрил я в них, ан не углядел ни злобы лютой, ни… — Волхв кашлянул, вновь оставив фразу незаконченной, и поправился: — Одначе мыслю, что в том моя вина. Скорей всего, просто я на старости лет в душах людских читать разучился. Ну да ладно. Будем считать, два испытания ты выдержал. Теперь третьему черед настал.

«Точно, сдурел. Ему бежать отсюда надо, да без оглядки, а он испытания устраивает, — подумал Константин. — Ну и черт с ним. Коли так хочется помирать вместе со мной, его проблемы, а моя совесть чиста — я предупредил».

А волхв продолжал:

— Ежели и впрямь неповинен ты в зверствах и чиста душа твоя пред Перуном-громовержцем, пред Ладой преславной да пред Лелем синеглазым, — пусть о том посох мой поведает. Теперь ему решать — рано тебе в царство Марены дорожку торить али пора пришла.

«Вот здорово! — поневоле восхитился Константин. — Это что же, он сейчас тыкать им в меня начнет? Ну красота! Прямо как испытание водой для ведьм. Если всплыла, значит, колдунья подлая, а если утонула, то невиновна. Вот только ей самой что хрен, что редька — один черт как помирать. Да и мне тоже». — Однако вслух ничего не произнес, ибо сил не было.

— Пусть теперь боги правому помогут, придут на выручку, ну а коли обманом решил извернуться от кары за злодеяния свои, то Перун и тут не сплошает, — закончил тем временем свою речь волхв, и его посох устремился к груди Константина.

Правда, втыкать его в грудь, как предположил Орешкин, старик не стал, лишь легонько, эдак деликатно коснувшись им оголенной груди князя.

Но это только поначалу, поскольку чуть погодя нажим заметно усилился, хотя Константин по-прежнему совершенно не ощущал ни боли от давления, ни самой тяжести посоха.

Скорее наоборот — какая-то новая, свежая сила вливалась в него полноводным, щедрым ручьем, заставляя сердце биться как-то посвободнее.

Да и дышать стало гораздо легче.

Скосив глаза на посох, он увидел, что с его нижней половинки, даже четвертинки или вообще осьмушки текло вниз призрачное голубоватое пламя, разливаясь тончайшим равномерным слоем по всей груди.

И странное дело — но он мог бы поклясться чем угодно, ему все время слышался негромкий ободряющий, веселый, заливистый женский смех.

«Наверное, помощница из леса тихонько к деду подошла, — подумалось ему. — Вот только чего тут смешного, непонятно».

И еще одно показалось ему удивительным. Сил у него с каждой минутой прибывало все больше, но вместе с тем нарастала какая-то сонливость.

Константину очень хотелось дотянуть до конца диковинного процесса, все сильнее и сильнее напоминающего какую-то сказку, но непослушные веки оказались упрямее, и он вновь ушел в небытие.

Правда, на этот раз не было темной враждебной черноты, зло тащившей его в свою глухую страшную бездну. Точнее, она была, но уже наполовину от прежней и продолжала с каждым мгновением уменьшаться в размерах.

Жизнерадостное соцветие ярких узоров, которое поначалу робко ветвилось где-то на краях, ширилось, выдавливая темноту, а где-то сбоку от буйного половодья веселых красок, словно из зарослей, на мгновение мелькнуло красивое женское лицо в кокетливом венке из дубовых листьев.

Женщина ободряюще кивнула князю, весело подмигнула и… бесследно исчезла, оставив только чувство легкой досады, будто он не успел подметить что-то нужное и очень важное для себя, но и оно быстро улетучилось от незнакомого спокойного голоса, звонко заявившего: «Еще успеешь. Ты все успеешь».

В голосе звучал оптимизм и столь твердое обещание новой встречи, такая непоколебимая уверенность в том, что она непременно состоится, что Константин больше не думал уже ни о чем, погрузившись в крепкий, здоровый сон.

Спал он долго, чуть ли не сутки, и когда волхв вливал ему в рот, бережно приподняв голову, свой настой, Константин глотал, почти не просыпаясь, машинально, продолжая пребывать в тесных тенетах своих радужных сновидений.

Лишь пару раз он за все это время приоткрыл глаза и вяло удивился, увидев возле старика какого-то невысокого мальчугана лет десяти, не более, а рядом с ним маленького щенка.

Зато когда он пришел в себя, то все его тело, включая раненую руку, уже не было чужим, враждебно откликающимся на малейшее движение пронзительной болью.

Он попробовал медленно приподняться, осторожно опираясь на здоровую правую руку. Вроде получилось.

Однако стоило ему встать на ноги, как из-за высокого кряжистого дуба, росшего метрах в десяти от места отдыха Константина, появился нахмуренный волхв.

— Рановато поднялся, княже. Тебе еще денька три, не менее, лежать надобно, — сурово проворчал он, на что Константин ответил смущенной извиняющейся улыбкой.

— Благодарствую, дедушка, за постель мягкую…

Он окинул взором свое ложе, сооруженное из травы и мха и покрытое сверху рубахами верных дружинников.

Тут же с удовлетворением отметил про себя, что ни мальчишка, ни щенок не были галлюцинацией или плодом воспаленного воображения. Вон они оба, затаились за дубом, осторожно выглядывая из-за него.

— За лечение славное, за заботу, за участие, — продолжил он, улыбаясь. — Однако надо мне ехать.

— Ежели ныне поедешь, — предупредил волхв, — рана вскрыться может. Тогда вои твои сызнова тебя ко мне привезут. — И ехидно поинтересовался, поглаживая свою бороду: — И кому от того лучше будет? Потому лучше всего тебе бы здесь еще пару деньков побыть. Я за то время успел бы и баклажку с настоем приготовить. — И пояснил: — Настой варить недолго, зато травы нужные собрать… Мой Радомир на что шустер, ан и тот притомился.

— Внук, что ли, твой? — осторожно поинтересовался Константин.

— Вроде того, — усмехнулся старик, но пояснять подробнее не стал, лишь указал князю на его мягкую травяную ложницу, продолжавшую бережно сохранять отпечаток тела, и порекомендовал: — Чем меньше будешь возиться да на ноги вскакивать, тем быстрее настои мои телу твоему смогут подсобить.

Константин хотел было возразить, объяснить старику, что нельзя ему тут долго быть, да и опасно это для всех них, включая самого волхва, но тут неожиданно ноги его стали подкашиваться, и не упал он лишь потому, что в самый последний момент на удивление твердая рука волхва успела поддержать его и непринужденно перевести в лежачее положение.

Голова у Константина вновь закружилась, все поплыло перед глазами, и последним, кого он увидел, был щенок, ласково лижущий ему пальцы больной руки, после чего забвение вновь нахлынуло на него и уволокло в шумные мутные воды.

Правда, на сей раз оно было недолгим, потому что, очнувшись, Константин заметил, что солнце, слегка подмаргивавшее ему сквозь густую зелень дубовых листьев, сместилось всего на два пальца в сторону и теперь нежным теплом лучей скользило по его правой щеке.

Впрочем, на сей раз Константин уже не пытался вскакивать на ноги, а послушно оставался лежать, старательно глотая огненно-горячее варево, которым его вновь поил старик.

Самому лекарю, казалось, сон был не нужен вовсе. Во всяком случае, когда бы князь ни проснулся, он все время видел волхва бодрствующим — то возле себя с дымящимся котелком в руках, то близ костра, что-то усердно помешивающего в том же котелке, а то задумчиво сидящего с потупленной головой и о чем-то напряженно размышляющего.

Зато ни мальчика, ни щенка он больше не видел.

Лишь на четвертый день волхв разрешил ему собираться в путь-дорогу. Перед тем как Константин забрался на коня, старик надел ему на шею какую-то небольшую деревянную грубовато вырезанную статуэтку на кожаном шнурке и сказал загадочно:

— Замену тебе приготовил. Ныне тебе дар Мертвых волхвов не надобен, потому взял я себе то, что внука Снежаны на тебя надела.

Константин недовольно засопел, но деваться некуда, пришлось смолчать, хотя горгона Медуза была пусть и страшнее, но зато и куда красивее, чем этот грубо вырезанный деревянный человечек.

— Едешь в один град, а приедешь в другой, — загадочно произнес волхв. — Мыслишь, что делать надо, ан все уже без тебя обмыслено. Тело я твое излечил, а душу другой волхв укрепит. Бездна пред тобой, но она лучше, нежели тьма позади тебя. Помни, коль вперед шагнешь, един живот потеряешь, а назад отступишь — души лишишься.

— Это ты жизнь мою предсказываешь? — настороженно спросил Константин, когда Всевед умолк.

— Кому иному мог бы, а твоя неведома для меня, — отрицательно покачал головой тот. — Темны твои руны, страшно они ложатся. Столь страшно, что и сами боятся правду до конца сказывать, потому лишь шепчут что-то, а я на твою беду глуховат к старости стал, не слышу. Ныне одному Роду[36] ведомо, что тебя ожидает, но и он молчит, в сомнении пребывая. — Он провел рукой по груди Константина, медленно скользя узловатыми старческими пальцами по нарядной вышивке на вороте белой рубахи, и добавил участливо: — Крепись, князь. Пришел твой час испытаний. В чем он, я не ведаю, ибо молчат боги. Одно лишь скажу: тяжек будет твой путь. — Тут его узловатые пальцы нащупали под рубахой амулет Доброгневы, легонько прижали его к телу князя, и последовал строгий наказ: — Не снимай даже на ночь. Пока он с тобой, то и Перун с тобой.

Хлопнув коня по крупу, он хотел было еще что-то сказать, но передумал и лишь взмахнул рукой, очерчивая ею в воздухе какую-то странную геометрическую фигуру, полную завитушек и углов.

Проехавшие чуть вперед дружинники с немалой опаской взирали на все происходящее, а трусоватый Афонька несколько раз даже перекрестился, шепча «Отче наш», в надежде что молитва сможет уберечь его от колдовских чар волхва.

— Спасибо за все, дедушка, — поблагодарил учтиво на прощание Константин и, чуть помедлив, добавил: — Коли нужда какая возникнет, приходи ко мне.

— Ты вначале себе помоги, княже, — насмешливо хмыкнул волхв. — А уж тогда и дале речь вести станем.

Константин не нашел достойного ответа и, помахав рукой гостеприимному обитателю дубравы, пришпорил коня, догоняя своих спутников.

Все окружающее, казалось, застыло в послеполуденной дреме, изнемогая под палящими лучами солнца, и даже легкий ветерок, совсем не приносящий прохлады, еле шевелящий листву деревьев, окончательно утих, разморенный летней жарой.

«Вот у кого надо было про Хлада спросить, — подумалось ему, едва они отъехали метров сто от дубравы. — Он-то уж, пожалуй, о нем точно что-то знать должен. Ну да ладно, еще успею. Сейчас у меня поважнее проблем хватает. Коли жить останусь — заеду еще, а коли нет, то и Хлад не страшен будет», — отмахнулся он.

— Теперь на Ожск? — кратко осведомился Епифан.

Константин лишь кивнул в ответ — разговаривать совсем не хотелось, и некоторое время они ехали молча. Мысли у князя были — сплошные вопросы, направленные только в одну сторону: что делать дальше, если удастся добраться до города?

Организовывать оборону?

Не с кем.

Покориться этому монстру, который братец Глеб?

Вот уж дудки.

Войти с ним в союз хотя бы временно?

Ни за что. Тут просто нет, даже не подыскивая никаких аргументов.

Тогда что?

Однако, посмотрев вперед, он понял, что время его размышлений, кажется, закончилось. Поскромничал дедушка Всевед насчет своей «глухоты», ибо ближайшее будущее сулило в точности как одна из его фраз: «Мыслишь, что делать надо, ан все уже без тебя обмыслено».

И он уставился на небольшой холм, стоящий у них на пути, с другой стороны которого уже поднялась на его вершину изрядная группа всадников.

* * *

Тем же, кто досель не веровал в бесовскую силу князя Константине, тако реку — руцею праведною поражен бысть оный богоотступник и руды черной диавольской немало вытекло из жил оного князя.

Одначе сатана не оставиша слугу своего заботами, послаша ему жреца свово, именем Всевед, и излечиша оный князя богоотступного, ибо восхотеша того сам диавол.

Лечил же жрец-язычник богоотступника князя посохом своим, кой язычники лютые прозвали посохом Перуновым.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

…Но кто-то из слуг нечестивца Глеба поднял длань мерзкую на светлого князя, и руда алая из раны тяжкой полилася.

Но ниспослаша вседержитель, узрев мучения Константиновы, слугу своего, старца Всеведа, и тот, с именем божиим на устах, излечиша князя в одночасье, ибо того возжелаша сам господь.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Как раз тогда впервые в летописях упоминается имя волхва или отшельника Всеведа и говорится о его первой встрече с князем Константином.

Навряд ли положение дел с княжескими ранами было столь трагично, как описывают летописцы, но нет сомнений, что Всевед, благодаря своему знанию трав, изрядно облегчил страдания Константина, слегка ускорив как процесс их заживления, так и выздоровление князя.

Вообще же вокруг этого имени во многих русских летописях накручено необычайное множество различного рода легенд, включая предания об имевшемся у него так называемом посохе Перуна, который якобы мог как излечивать, так и убивать, в зависимости от того, хороший перед ним человек или плохой.

Однако в серьезном историческом труде, думается, было бы неверным отвлекать читателей, перенося их внимание от фактов и событий, действительно имеющих место, на средневековые выдумки и сказки, как бы они ни были красивы.

К тому же тут явная накладка. Если Всевед имел посох Перуна, то ясно, что он мог быть лишь волхвом, поэтому лечение князя с божьим именем на устах отпадает, а ведь именно об этом пишет Пимен.

Наиболее логичное объяснение напрашивается само собой — в судьбе Константина были встречи с двумя разными людьми, но… носившими одно и то же имя.

Есть и еще вариант. Если монах-отшельник Всевед действительно существовал, в чем мало кто из солидных исследователей той эпохи сомневается, то второй образ — эдакого всемогущего волхва, вдобавок обладавшего мифическим посохом Перуна, — по всей вероятности, выдумка и в летописи попал прямиком из народных сказок и легенд.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 106. Рязань, 1830 г.

Глава 12 Пленение

Единственное, что хороший человек должен делать, — это быть справедливым. Жертва же своими силами, своею жизнью, своим счастьем есть всегда печальная и исключительная необходимость.

Джон Рескин

Посмотрев по сторонам, Константин понял, что ситуация складывается критическая. Краткая визуальная рекогносцировка местности к оптимизму тоже не располагала.

Справа, буквально в ста метрах, виднелся овраг, причем достаточно широкий. Попытаться его форсировать? Так пока лошади будут спускаться и подниматься по крутым склонам, те, что на холме, успеют несколько раз подскакать вплотную и расстрелять их в упор из луков.

Слева — низина с поблескивающей вдали озорной гладью, но до нее еще надо добраться, а судя по берегу, обильно поросшему камышом, кони увязнут в болотистой почве, не успев дойти до чистой воды. К тому же и озерцо-то само по себе маленькое, метров пятьсот в длину и вполовину меньше в ширину.

Назад дорога была открыта, но до заветной дубравы скакать и скакать, да и не имело смысла приводить на хвосте погоню, тем более что дальше, после того как они достигли бы дубравы, все равно получался тупик.

Итак, оставалось лишь два варианта. Первый — попытаться договориться, второй — идти напролом, однако от мысли прорываться с боем Константин отказался сразу же.

Отряд перед ними был небольшой, человек с полсотни, но для пятерых, из которых двое ранены, их хватало с лихвой, так что самым разумным было вступить в переговоры.

К тому же командовавший отрядом усатый воин, поджарый и уже в годах, был настроен миролюбиво. Он властно поднял руку, призывая своих бойцов не горячиться, на глазах у настороженных спутников Константина демонстративно снял с себя перевязь с мечом, вынул из правого голенища нож и все это передал одному из своих ратников.

Затем воин легонько толкнул сапогами в бока коня и не торопясь направился к небольшой группе, разыскиваемой вот уже четвертый день чуть ли не всей дружиной Глеба, разбитой на полусотни и разосланной по всем направлениям.

Константин еще ощущал слабость — все-таки крови из него вытекло немало, но чувствовал он себя достаточно бодро благодаря многочисленным отварам, которыми Всевед усиленно пичкал князя. Фляга с одним из них и сейчас была пристегнута к его поясу.

Он помедлил, решаясь, но надежда, что удастся выторговать хоть какие-то поблажки для своих спутников, а в идеале просто договориться, чтобы их всех отпустили, еще теплилась в нем.

Вначале была и еще одна, совсем уж шальная, сродни мечте. Вдруг этот отряд вовсе не по его душу? Кто знает, возможно, это люди, ну, скажем, пронского князя Изяслава.

Однако почти сразу ее вдребезги разбил Епифан, упавшим голосом заметив, что, кажись, усача он знает и тот состоит на службе у Глеба.

«Язык до Киева доведет, — размышлял Константин, пока ехал навстречу всаднику. — Интересно, куда доведет меня мой? Вообще-то мне гораздо ближе, всего-навсего до Ожска, вот только…»

Додумать не успел — они поравнялись.

— Здрав буди, княже Константине, — поздоровался усатый сотник и без долгих вступлений перешел к делу, время от времени поглаживая длинную багровую полоску шрама, тянувшегося от уголка левого глаза аж до подбородка, но, как ни странно, совершенно не портившего благородства и мужественной красоты немолодого лица бывалого вояки.

Угольно-черные глаза его смотрели на Константина с неприязнью и каким-то затаенным презрением. Даже в речи его сквозила легкая тень сдержанной враждебности:

— Вои у тебя добрые, спору нет. Афоньку да Изибора в деле видать доводилось, особливо под Пронском. О Гремиславе слыхивал, будто он и народился с мечом в руках, ну а Епифан твой и вовсе стрыем[37] моему двухродному братану[38] доводится. Было дело, и добрый медок вместе не раз попивали. Словом, попотеть, ежели что, придется. — Он чуть помолчал, сделав паузу и многозначительно оглянувшись на свой отряд, и продолжил: — Только зря это. Ну положат они пяток-другой, а дальше-то что? А так, глядишь, и зачтется им у Глеба, коли без пролития руды нам в руки отдадутся.

— Тебя же за мной прислали? — уточнил Константин.

— Это так, княже, — согласился усатый воин.

— Стало быть, мои вои тебе не нужны. Давай тогда так: я с вами сам поеду и никто из людей моих меча из ножен не вынет, но ты за это всех их отпустишь.

— Неможно, княже, — отрицательно покачал головой сотник. — Князь Глеб строго наказал, дабы не токмо князя Константина, но и всех, кто с ним вместе буде, хватать, вязать и немедля везти к нему в Рязань.

— Скажешь, что я один был, — попытался найти выход Константин.

— Я-то скажу, — усмехнулся сотник и вновь многозначительно оглянулся на своих дружинников, застывших в нетерпеливом ожидании окончания переговоров.

— Ну что ж, — согласился Константин. — Раз так, то ничего не попишешь. Плетью обуха не перешибешь. Поехали.

Сотник вздохнул с облегчением, повернулся к своим и вдруг замер, пристально вглядываясь в дубраву, из которой минут десять назад выехал князь. На опушке одиноко белела крохотная человеческая фигурка.

Впервые за все время общения с Константином лицо сотника осветила легкая улыбка.

— Жив покамест Всевед премудрый, — буркнул он себе в усы и уже веселее глянул на князя. — Ну поехали.

Далее оба отряда направились вместе.

Поначалу сотник помалкивал, только изредка поглядывал на князя, собираясь что-то спросить, но в последний момент вместо вопроса лишь угрюмо покашливал, будто у него першило в горле.

Константин, подметив это, не выдержал и обратился к нему, начав издалека:

— Как кличут-то тебя?

— Да на что оно тебе? — попытался уклониться тот от ответа.

— Хоть знать буду, кто пленил, — пояснил Константин.

— Невелика слава, вдесятеро меньших числом в полон взять. А звать меня Стояном, — усмехнулся сотник.

— А может, отпустить повелишь? — влез в разговор Епифан, подъехав к сотнику с другой стороны, но держась почтительно, на одну конскую голову сзади дружинника.

Мечи, луки, ножи и прочее у них всех уже забрали, оставив оружие только Константину, и потому сотник мог не опасаться внезапного нападения с целью задержать отряд и дать хотя бы минуту форы бегущему из плена князю.

— Чай, не чужой ты мне. И меды пивали вместе, и стрыем я тебе довожусь, — добавил он для вескости.

— Пивали, — равнодушно согласился сотник. — Да мало ли с кем я их пивал. А стрыем ты не мне приходишься, не лукавь.

— Все ж таки сродственник, — не сдавался Епифан.

— Сродственник, — вновь не стал спорить сотник. — Двухродный плетень соседнему тыну тоже сродственник. Мыслю, все мы с одной дубравы, да разными топорами тесаны.

— А мы бы златом отдарились. Уж для такого дела князь наш с головы до ног тебя осыпал бы.

— Глуп ты, Епифан, хоть и возле князя своего рядом ходишь. Сам ведаешь, что я роту князю Глебу давал и порушить ее мне совесть не велит. К тому же, — помолчав, веско добавил он, — злато это рудою алою людишек безвинных полито. То даже не Иудины сребреники будут, а Каиновы.

— Это как же? — поначалу не понял Епифан, но Константин, сразу сообразивший, какое страшное обвинение выдвинул против него братец Глеб, приказал стременному отстать, желая поговорить с сотником подробнее и наедине.

— Стало быть, Каин я? — переспросил он Стояна.

— А то кто же? Чай, не чужими тебе князья были, что под Исады съехались, а братанами доводились. Изяслав же с Глебом Володимеровичем так и вовсе самобраты[39]. Будь ты в моей воле, я бы тебя, княже… — Он замешкался, и Константин пришел ему на помощь, предположив уверенно:

— Казнил бы прилюдно, нет? Или распял бы?

Сотник хмыкнул.

— Чести много. Ишь чего захотел, как Исус Христос жизнь окончить. Это не по тебе.

— Тогда что же? — не отставал Константин.

— А как господь бог поступил. Лишил бы всего, но жить оставил. Сдается мне, лучшей муки не выдумать — чтоб ты все остатние лета, кои прожить еще доведется, и до самой своей смертушки братьев Авелей вспоминал. Я-то поначалу, когда услыхал о таком, не поверил…

— Так ты сам не был в Исадах? — перебил его Константин.

— В Рязани я оставался, — пояснил Стоян. — Там и услыхал весть страшную.

— От Глеба, поди? — прикусил губу Константин.

— От него, от князя нашего. Он у нас, конечно, тож не медом мазанный. Иной раз таковское сотворит, что хучь беги. Однако до душегубства своих единокровных, яко ты, не додумался.

— А князю своему ты крепко веришь? — осведомился Константин. — Ведь он и солгать мог.

— Мог, — не стал возражать сотник. — Да я потом и тех, кто там был, поспрошал. Истинную правду на сей раз сказывал наш князь. К тому ж мне самолично Изяслава зрить довелось, како его на ладье в колоде повезли[40] в Пронск. Сказывали, твой боярин Куней его и порешил. — Он вдруг резко повернулся к князю: — Али вновь не так?

— Про Кунея да, тут спорить не буду, — согласился Константин. — А про то, кто его самого порешил, не сказывали тебе?

— Так князь наш собственною десницей самолично зарубил гадюку.

— Да нет, не Глеб, — возразил Константин.

— Ну, может, и приврал чуток. Так ведь оно и не больно-то важно, кто именно суд правый свершил, — буркнул он и отвернулся от князя.

— Может, и неважно, — хмыкнул Константин. — А если это я сам был, тоже неважно?

Сотник вновь резко повернулся к нему. Какое-то время оба молчали, пристально вглядываясь друг в друга, затем, кашлянув, Стоян охрипшим голосом осведомился:

— Стало быть, как же? Выходит, одного ты пожалел? Или начал черное дело, да раскаялся? — И тут же успокоился от здравой логической мысли, пришедшей в голову, и уже обычным голосом иронично заметил: — Обеляешь себя? Токмо зачем?

Константин обернулся. Метров десять, не меньше, отделяло их от остальных всадников, и можно было идти на откровенный разговор.

— И правда, зачем мне перед тобой-то тень на плетень наводить, — согласился ожский князь. — Просто напраслину на меня князь твой возвел, и уж очень обидно стало. Я тебе больше поведаю: не Каина ты в Рязань везешь, а Авеля.

— Так ведь живой ты, — логично возразил сотник.

— Ну будущего Авеля, — быстро поправился Константин. — А вот везешь-то как раз к Каину, ибо на его руках кровь братская застыла, не на моих.

Сотник недоверчиво усмехнулся.

— Я понимаю, что ты мне не веришь, — продолжал Константин, нимало не смутившись этой презрительной усмешкой. — Но предлагаю проверить. Сейчас я тебе расскажу, что да как было на самом деле, а потом ты по одному подзовешь к себе моих людей и тихонько расспросишь их. А теперь слушай. — Он чуть замялся, не зная с чего начать, но потом нашелся: — О том, что Глеб задумал, я узнал случайно, причем уже по дороге в Исады. Бояре мои с ним, это правда, в сговоре были, а дружина, знаешь, наверное, на мордву ушла. Будучи в опаске, порешил я следующее…

После подробного рассказа Константина о случившемся — только про гранаты он не стал говорить — сотник долго молчал, напряженно посапывая, затем, искоса взглянув на князя, заметил:

— Дабы проверить, что не поклеп ты на князя Глеба возвел, вам бы свод[41] учинить.

— Я же сказал, людей моих опроси, коли мне самому веры нету, — напомнил Константин о своем предложении.

— Ну это вы и сговориться могли, — не согласился Стоян.

— Могли, но только в главном, в сути, тогда остальное обязательно не сойдется, — возразил Константин. — К тому же не до того нам было. Я ведь, когда от погони Глебовой ушел, все эти дни полумертвым в дубраве провалялся. Если бы не волхв, то и вовсе помер бы.

— Всевед? — удивился сотник. — Он что же, лечить тебя взялся?

— Как видишь, — улыбнулся Константин. — Иначе я бы с тобой не ехал. Хотя это не так уж и важно.

— Да нет, вот это как раз важно. — Изумление не сходило с лица старого воина. — А не дал ли он тебе чего с собой перед отъездом?

— Флягу с отваром, — не стал скрывать Константин. — Сказал, чтобы я по утрам пил по два-три глотка.

— Ну да, ну да, для лечения, — охотно закивал Стоян и осторожно осведомился: — А боле ничего?

Константин помедлил, размышляя, стоит ли рассказывать, но, вспомнив, как сотник по-доброму улыбнулся, заметив стоящую вдалеке фигурку старика, решил ничего не скрывать.

— Еще вот это на грудь повесил и сказал, чтоб носил не снимая.

Он извлек из-под рубахи небольшую фигурку, похожую на идола из тех, которых так любят показывать режиссеры в исторических фильмах.

Вырезана она была несколько грубовато, однако можно было разглядеть и длинные усы, и черты лица деревянного божка.

Завидев ее, сотник даже присвистнул.

Некоторое время он бурчал себе под нос что-то невнятное и после напряженных раздумий задал робкий вопрос, адресованный даже не князю, а скорее самому себе:

— А может, промашку старик дал? Чай, в годах уже немалых. По старости, по дряхлости, толком не разобравши, взял да нацепил кому ни попадя. Хотя чтоб Всевед, да ошибся… — Он вновь хмыкнул, не зная, как решить неразрешимое, и поинтересовался у князя: — А долго ли он лечил тебя?

— Первый день и вовсе не отходил, — коротко ответил Константин, которого несколько озадачило странное поведение собеседника. — Точнее, всю ночь и весь день. Да и потом варил что-то все время.

— А посох его с ним был? Видел ли ты его?

— Так им он меня и лечил поначалу. Только странно как-то. К груди приставил и…

Дальше рассказывать Константин не стал. Мало ли что в бреду померещиться может. Потому и оборвал он свою фразу на полуслове.

Изумлению же сотника и вовсе не было предела. Он то покачивал головой, то тряс ею, то хмыкал недоверчиво, то принимался тереть свой шрам, словом, вел себя как человек, которому сообщили такое, чего не могло быть, но чему все-таки надо поверить, потому что имелись весомые доказательства этого чуда.

Еще раз с видимым сожалением на лице он обернулся в сторону оставшейся далеко позади дубравы и протянул вполголоса:

— Дела-а…

Какое-то время они ехали молча. Наконец Стоян спросил:

— А ведомо ли тебе, что вещица оная, кою он на шею тебе вздел, означает?

— Ну-у-у, — неуверенно пожал плечами Константин. — Я так мыслю, что Перуна.

— Мыслит он, — передразнил его сотник, затем опасливо оглянулся на отряд, безмятежно скачущий на небольшом отдалении, и заговорщически извлек из-за пазухи аналогичный амулет на точно таком же кожаном шнурке.

Впрочем, имелись у них и различия. Руки Константиновой фигурки были сложены на груди, будто в молитве, а у Стояновой опущены вниз и прижаты к бокам.

— То знак тайного братства. Нашего братства. Перуновых детей. Потому и помстилось мне поначалу, будто Всевед маху дал, на братоубийцу знак этот нацепил. А когда ты про лечбу посохом рассказал, уразумел я, что никакой промашки здесь нет, — пояснил сотник, убирая свой амулет назад, под рубаху.

Константин незамедлительно последовал его примеру, поинтересовавшись:

— Одно тогда неясно. Разве туда, ну в это братство, вступают не по собственной воле? Ведь моего согласия никто не спрашивал.

— Смотря какой знак, — рассеянно отозвался Стоян, продолжая напряженно морщить лоб. — Ты отличку от моего заметил?

— Руки?..

— Точно. Я гляжу, око у тебя приметливое, — похвалил его сотник. — Так вот, ежели они к груди прижаты, как на твоем, то ты не считаешься вступившим в него. Всевед такой на моей памяти токмо раз единый и давал. Означает он, что хоть сам носитель знака и не вступил еще в братство наше, однако чист душой, светел мыслями и нуждается в помощи, кою ему любой из наших обязан оказать. После, когда нужда пропадет, Всевед этот знак с тебя снимет, а уж там сам решай — вступать к нам или нет.

— А твой?

— Мой гласит, что я уже в братстве. Стало быть, ежели душа моя запачкается али злое что учиню, то всего день единый и проживу опосля ентого, а может, и того поменее. Словом, следующего восхода солнца мне уже узреть не доведется.

— Ого, — покачал головой Константин. — А что с посохом?

— То не простой посох был. Сила в нем сокрыта великая.

— Ну еще бы, — не стал спорить Константин. — У меня на что раны тяжелые, а к утру уже рубцеваться начали.

— Тому и дивуюсь, — откликнулся сотник. — Будь ты вправду Каином, Всевед к тебе бы вовсе не притронулся.

— А я почти все время в беспамятстве лежал, — уклончиво пояснил Константин.

— Неважно это. Всевед все едино учуял бы. А не он сам, так посох свое дело сделал бы.

— Это как? — не понял Константин.

— А так, — пояснил сотник. — Был человек, и нет человека. Вмиг живота бы лишил. Сила, коя в нем сокрыта, самим Перуном дарована. К тому ж приложил он его к тебе когда?

— В Перунов день, — ошарашенно ответил Константин и обалдело почесал затылок. Надо же, вот, оказывается, в чем состояла третья проверка «на вшивость», то бишь на вранье.

— Вот, — удовлетворенно заметил Стоян. — А в этот день у него сила и вовсе страшно сказать, какая могучая. От тебя бы одни угольки остались в одночасье, ежели бы ты пусть и не сам задумал злодеяние на братьев своих, но хоть чуток поучаствовал в том.

— Но я все равно убивал в тот день, — возразил Константин. — Того же Кунея, к примеру, да и не только его.

— А вот это как раз неважно, — досадливо отмахнулся сотник. — Ежели за правое дело, да в честном бою, Перун прощает. — Он криво усмехнулся. — Наши боги — это не Христос и другую щеку подставлять не советуют… Да оно и правильно. За добро драться надо. Ударили по левой, а ты его в ответ, да так, чтоб не разогнулся. Так-то куда лучшее будет.

— Тут я согласен, — выразил солидарность Константин и напомнил: — Вон уже Рязань показалась, а ты еще ни с кем из моих воев не поговорил.

— А для чего? — удивленно воззрился на него Стоян.

— Чтобы точно знать, правду я тебе рассказал или нет.

— Я и так знаю. Куда уж точнее, — возразил сотник. — Ты мне лучше вот что скажи. Ежели отпущу я тебя сейчас, то ты до Ожска добраться… — Не договорив, он тихо выругался, мрачно глядя налево.

А там показался и уже был хорошо виден довольно-таки крупный — не меньше сотни, а то и полторы — отряд, во весь опор скачущий им наперерез.

— Это вои Глебовы из-под Пронска возвертаются, — хмуро пояснил он Константину. — Не успеть тебе. Даже если я всех своих положу, все едино — не оторваться.

— Пусть будет как будет, — согласился Константин. — Об одном прошу: людям моим по возможности участь облегчи. Они же неповинны ни в чем.

Стоян с уважением поглядел на князя.

— Тебе о себе ныне думать надо в первую голову, — все же заметил он.

— Обо мне князь Глеб позаботится, — невесело усмехнулся Константин. — А вот о них…

— О них тоже, — буркнул сотник. — У него в порубах места много. Там им и перина пуховая будет, и песни веселые, ежели Стожара попросят.

— Так гусляр жив? — встрепенулся Константин.

— Жив, — сумрачно подтвердил Стоян и уточнил: — Пока жив. — Впрочем, он тут же попытался приободрить князя: — Да ты не горюй. Перун нас в беде не оставит.

— Почему нас? — не понял Константин.

— А неужели ты думаешь, что я после слов твоих смогу князю свому как и прежде служить? — прищурил один глаз сотник, пытливо глядя на Константина.

— Оно конечно, — протянул тот. — В порубе, как ты сам говоришь, у Глеба места много, и ты там вполне поместишься. Вот только пользы от этого никакой, так что ты пока погоди со своим уходом. Да и о разговоре нашем помалкивай. Узнает Глеб — беды не миновать.

— Стало быть, Авеля собственноручно Каину привезти и при этом молчок? — уточнил сотник и ехидно заметил: — Ну да, конечно, молчок. О таком не сказывают, да и хвалиться тут нечем. Вот токмо не ведаю, — продолжил он после небольшой паузы, — осина-то выдержит меня али как?

— Какая осина? — вновь не понял Константин.

— Ну как же? — удивился Стоян. — Иуда ведь на осине повесился. С того времени она и трясется вся. Стало быть, мне прямая дорога к ней, родимой.

— Глеб меня не убьет, — твердо произнес Константин и поправился: — Во всяком случае, не сразу.

— Это так, — подтвердил сотник. — И наказ нам всем был такой: «Токмо живым». Да и людишек, кто с ним будет, с тобой то есть, — пояснил он, — тоже живыми брать. Потому я и сказал про пяток-другой, который мы потеряли бы, ежели бы до стычки дошло, — напомнил он про переговоры и улыбнулся. — А ежели бы не наказ такой, можно было бы и издали вмиг всех положить. Оно ведь не только Афонька-лучник по этой части горазд. У меня тоже с десяток отыщется, кто не хуже стрелу пустит. — И он оглянулся, окидывая почти любовным взглядом свой небольшой отряд.

— Ну вот, — пропустил мимо ушей его лирическое отступление Константин, — стало быть, я ему нужен.

Стоян утвердительно кивнул, соглашаясь, но поинтересовался:

— А на что? Ты ж для него теперь самый опасный видок. Да и вои твои тоже.

— Зачем нужен, не ведаю. Но коли он меня не велел убить сразу, да и остальных тоже, значит, твоя помощь еще может понадобиться. А уж там если сумеешь, то выручишь, ну а если нет, тогда не судьба.

— Будь по-твоему, княже, — согласно кивнул сотник. — Оно, конечно, загадывать сейчас наперед глупо. Но вот тебе мое слово… — Он помедлил, запустив руку за пазуху и извлекая оттуда своего деревянного человека, после чего торжественно произнес: — Все, что только в силах моих будет, все для выручки твоей сполню.

— А спросят, о чем мы с тобой говорили, — торопливо пояснил Константин, видя, что приближающийся отряд находится уже в какой-то сотне метров от них, — то скажи, что я оправдывался. Говорил, будто невиновен. Ну а ты мне, конечно, не поверил.

— Ишь ты. — Стоян вновь, на этот раз недовольно, мотнул головой. — Всю жизнь ни вот на полстолька никому не солгал, а тут душой кривить.

— То не ложь, — заметил Константин, — а военная хитрость. — И замолчал, угрюмо глядя на подъехавших и радостно скалящих зубы дружинников.

С этой минуты говорить им больше не пришлось. Второй отряд плотным кольцом обступил их со всех сторон и бдительно сопровождал до самых городских ворот, где их — видать, гонца с радостной вестью послали заранее — встречал князь Глеб собственной персоной.

Широкая улыбка, причем искренняя, от всей души, не сходила с его смуглого скуластого лица все время, пока он распоряжался, кого из дружинников брата и в какой конкретно поруб поместить.

Лишь покончив с последним из них, Епифаном, он обратился к Константину. Тот все это время молчал, внимательно разглядывая братоубийцу и ни на секунду не отрывая глаз от его лица.

— Теперь и до тебя очередь дошла, братец мой единственный, — ласково пропел Глеб, и улыбка его стала еще шире и еще радостнее. — Тебя, яко князю и подобает, мы в своих покоях поместим. У меня, правда, там скудновато, не взыщи уж.

— Зато от души, — в тон ему подхватил Константин.

— Это точно. От самой что ни на есть. А ты, — он повернулся к Стояну, — после зайдешь, обскажешь, где да как вы его поймали, да какие речи он вел, пока ехали. Опять же награду заберешь за улов знатный. Уж я не поскуплюсь. — И он заговорщически подмигнул сотнику.

Вновь повернувшись к Константину, которого в это время, согласно княжескому повелению торопливо разоружали, Глеб широким жестом гостеприимного хозяина приглашающе указал на свой трехэтажный терем, возвышающийся над прочими домами подобно великану.

— Может, помолиться в последний раз дозволишь? — вежливо поинтересовался Константин.

— Да почему же в последний? Ежели захочешь, то я каждый вечер к тебе своего исповедника засылать буду, — возразил Глеб. — Правда, грехи тебе он лишь один раз отпустит. В первую встречу. — И, не дожидаясь вопроса, пояснил: — Вдругорядь уже каяться не в чем будет. Сам посуди, дни все у тебя, брате, будут постные — хлеб да вода. Медов хмельных, увы, вовсе не увидишь, да и с девками сдобными тоже позабавиться не удастся. Знай, молись себе, коли охота придет. — И поинтересовался, когда они прошли уже с десяток-другой метров: — А что это ты поглядывал на меня все время? Или в одеже какой беспорядок узрел? Так ты скажи по-братски, пока не расстались, а то вон уже пришли, почитай.

Константин удивленно огляделся по сторонам.

Странно. Вроде бы никакой ямы поблизости не наблюдалось. Крышкой прикрыта? А где тогда эта крышка?

Да и стояли они не посреди двора, а у самого терема Глеба возле какой-то двери, по всей видимости ведущей в обычную подклеть.

Так и не придя ни к какому выводу, Константин вновь внимательно посмотрел на Глеба и заметил:

— С одежей у тебя все в порядке. А высматривал я совсем другое — печать на тебе искал.

— Какую такую печать? — не понял Глеб.

— Которую господь на сыне Адама поставил, — терпеливо пояснил Константин. — Ну чтобы никто его не трогал. Пусть ходит и мучается.

Глеб отрывисто хохотнул. Смех был неприятным, каким-то лающим.

— И как, нашел ли? — ничуть не обидевшись, осведомился он.

— Нет, не нашел, — честно ответил Константин. — Наверное, потому, что она невидимая.

— А вот тут ты, братец, маху дал. Вовсе не потому, — принялся пояснять Глеб. — Причина проста. Дабы ее найти, тебе надо было не на меня глядеть, а в кадь с водой заглянуть да на отражение свое полюбоваться.

— Это почему же?

— А потому, что печатью этой я, — улыбка стала медленно сползать с лица Глеба, и его маленькие глазки с ненавистью впились в лицо Константина, — яко господь бог, самолично тебя заклеймил три дни назад. Ныне же я в глазах людских чист аки агнец, ибо токмо по причине моей душевной чистоты и сохранил мне всевышний жизнь в отличие от братьев моих грешных, коих умертвил ты рукою своею мерзкою без жалости и сострадания. Да ты проходи, проходи, чего стоишь, — спохватился он, приглашающе отворив дверь.

Ступеньки за ней вели куда-то вниз и терялись во мраке.

— Вон уже и свет несут, чтобы не оступился ты невзначай, — указал он на торопившегося к ним со всех ног здоровенного детину с жирным, одутловатым и каким-то затхлым лицом, несущего в каждой руке по ярко горящему факелу.

Константин вздохнул и шагнул через порог.

— Будь ты проклят, Каин! — услышал он в тот же миг.

Константин сразу узнал этот голос. Он явно принадлежал сотнику, который все-таки не смог сдержать своих чувств. Можно было бы и не оборачиваться, но он все-таки по инерции повернулся в его сторону.

Впрочем, не он один — Глеб повернулся тоже.

Стоян смотрел в их сторону, не стараясь сдержать свою ненависть, и каждый из князей был уверен, что проклятие это адресовано не ему.

Один из них ошибался.

* * *

А бысть о ту пору на Руси святой тайный сговор черных слуг антихристовых, кои, воедино собравшись, порешили себя прозывати детьми идолища поганого, коего Перуном величали.

А нечестивый князь Константин и тут успеша и в оный сговор вступиша.

И учал он с прочими нечестивцами бесам жертвы приносити и на капище языческом в угоду Перуну идолу резати коров, овец, а в ночи, кои луну полну имеша, детишков малых из числа сирот.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

В братстве же оном, в коем каждый себя сыном идолища Перуна прозываша, немало о ту пору бысть воев старых да мужей именитых.

Князь же Константине Володимерович, будучи богу верен, союз оный трогати не повелеша, дабы вои те в обиду смертную не впали и от стяга княжого не отшатнулися, ибо час вельми обильных перемен на Русь шедши и негоже было в столь тяжкую годину раскол и смуту меж людей вносити.

И рек он: «Несть от их злобы, аще вреда, и негоже православию уподобитися латинству окаяннаму, кое людишек силком под крест свой волочити хощет, ибо вера не на груди, но в сердце».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

На вопрос, существовало или нет в то время «Братство детей Перуновых», ответ напрашивается, скорее всего, отрицательный, поскольку это название лишь дважды упомянуто в летописях.

Хотя можно допустить, что было в то время некое общество идолопоклонников, и не исключено, что оно и впрямь приносило на своих капищах кровавые жертвы. Правда, не думаю, что это были маленькие дети, разве что изредка, а так, скорее всего, обходились домашними животными.

Трудно ответить на вопрос, состоял ли в этом братстве сам князь Константин. Летописи противоречиво освещают сей факт, хотя, здраво рассуждая, по всей видимости, прав Пимен, который отрицает это, ибо за летописца стоят логика и здравый смысл.

В самом деле, зачем князю вступать в него, когда все говорит скорее напротив — о том, что он был набожным христианином.

А вот дать ответ на другой вопрос: «Кто из этого братства был в ближайшем окружении Константина и какую вообще роль оно сыграло?» практически невозможно.

Во всяком случае, огульные обвинения Филарета брать в расчет нельзя, но и Пимену доверять в полной мере тоже не стоит.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 108. Рязань, 1830 г.

Глава 13 Сын

Правда, дети должны — пока они остаются детьми — быть руководимы родительской властью, но в то же время должны быть готовы к тому, чтобы не всегда оставаться детьми.

Кристоф Виланд

Почему он, будучи очень опасным свидетелем, непременно понадобился князю Глебу живым, Константин понял спустя несколько часов после своего пленения, во время первого же вечернего визита брательника к нему в подвал.

Оказывается, все дело было в гранатах.

Внимательно наблюдая за погоней, Глеб, будучи не шибко набожным и совсем не суеверным человеком, ни на минуту не усомнился в том, что и громы, и невидимые молнии, которые так метко поражали его дружинников вместе с лошадьми, не являются ни проклятием Перуна, ни волей Ильи-пророка.

Напротив, это творение рук человеческих, и метали их не черти и не ангелы, а люди его брата.

Более того, убедившись, что Константин и его немногочисленные спутники ушли от его людей, и сделав все возможное для организации его поимки, он самолично проехал на место побоища, где приказал взрезать убитых лошадей.

Спустя десять минут он задумчиво разглядывал, держа на ладони, вытянутой по причине дальнозоркости, несколько кусочков металла, бурых от крови, с острыми зазубренными краями, и откровенно недоумевал.

У него просто в голове не укладывалось, с какой же силой их надо было метнуть, дабы они после удара по лошади, бессильно отскочив, не шлепнулись в придорожную пыль, а, легко прорвав крепкую конскую шкуру, сумели вдобавок разодрать все, что им только попадалось на пути — мышцы, сухожилия, кишки и прочее.

А самый главный вопрос заключался не в том, кто их метал, а кто изготовил и что сумело придать этим крохотным кусочкам железа страшную смертоносную силу.

Для разгадки этого он опросил всех наиболее авторитетных кузнецов в Рязани.

Ничего от них не добившись, но и не успокоившись, он заставил одного из самых сильных дружинников целый час напролет кидать этими кусочками в привязанную лошадь, пообещав, что ежели силач пробьет такой железякой дырку в ее шкуре, то сразу получит десять гривен серебром. Однако в результате он остался так же далек от разгадки этой тайны, как и в самом начале своих поисков.

Но тут Глеб припомнил про некую диковину, о которой ему говорил Константин в день накануне пира, сопоставил его слова с увиденным во время безрезультатной погони и пришел к вполне логичному выводу, что ответ надо искать в самом княжеском граде, то бишь в Ожске.

Очень аккуратно, лишь туманными намеками разъяснив, что именно его интересует, он послал туда вслед за отрядом дружинников, которые отправились в град чуть ранее, двух своих особо доверенных людей.

Именно эти ратники, выехавшие в Ожск накануне, сами того не желая, изрядно напакостили двум Глебовым сподручным.

Ворвавшись в град, они повели себя как обычно, то есть в точности как в любом другом неприятельском городе. Горели дома, истошно кричали насилуемые бабы, и походя втыкались мечи в животы мужей, пытавшихся их защитить.

Настоящего сопротивления город этому набегу оказать был просто не в силах. Здесь не было не только лучшей части Константиновой дружины, но отсутствовала даже худшая часть.

Кто уже лежал близ Исад в скудельнице, наскоро вырытой на закате все того же страшного Перунова дня; кто вместе с Онуфрием и Мосягой, уцелевшими в жуткой резне, на правах победителей весело пировал в стольной Рязани; а кто, сидя в порубе, стонал от полученных ран, готовясь к уходу в мир иной, но всеми оставшимися силами еще цеплялся за мир этот.

Два десятка самых бесполезных воев, еще остававшихся в Ожске, возглавлял столь же никчемный десятник Тяпка.

Удивительно, но при виде ворвавшегося конного отряда Глеба, численность которого составляла никак не менее трех сотен, он вдруг сумел в последние часы жизни проявить себя подлинным героем, вдохновляя всех прочих личным примером, и даже достал пару человек стрелами, а еще одного, уже прорвавшегося в ворота, посадил на меч.

Однако едва лихие дружинники Глеба разрубили его чуть ли не напополам, как остальных покинули жалкие остатки храбрости, и они мигом разбежались по самым укромным углам княжеского терема.

Впрочем, и этой небольшой десятиминутной заминки Доброгневе вполне хватило, чтобы ухватить свою подругу повариху Любославу, ее сына Любомира, свою помощницу Марфушу и вместе с ними и парой-тройкой дворовых людей, которым просто повезло попасться ей на пути, уйти потайным ходом. Его как-то показывал ей сам князь, туманно пояснив, что в жизни всякое бывает.

Поначалу она было попыталась добраться до княжеских покоев, но вовремя притормозила при виде ворвавшихся на княжий двор всадников и сразу метнулась назад, в заветную скотницу, откуда начинался подземный ход.

Миньки же, по счастью, в граде не было, а отец Николай находился в церкви, стоящей в удалении от княжеского терема.

Вынырнув из узкого и извилистого прохода почти у самой Оки, Доброгнева, не останавливаясь, повела их еще дальше, к Купаве, полагая, что к ней в деревню дружинники навряд ли сунутся.

Однако сама травница задерживаться в ней не собиралась. Едва доставив людей на место, она взяла у Купавы справного конька буланой масти и спустя сутки выехала куда-то из деревни, невзирая на уговоры выждать смутное время и отсидеться здесь.

Как ни удивительно, но Купава была права, ибо до Березовки у дружинников бывших бояр Константина почему-то и впрямь не дошли руки. Да и трусоватый тиун, памятуя о полученной некогда от Епифана взбучке, мудро рассудив, что рано или поздно, но мать княжьего сына все равно от него не уйдет, решил не торопить события, не ведая, как поступит Глеб с бывшей наложницей брата.

Зато с другими селищами, которые до недавнего времени принадлежали князю, дело обстояло далеко не столь благополучно.

Весть о том, что Константин оказался подлым братоубийцей, стремительно донеслась до деревенских тиунов и старост, которые тут же, припомнив все обиды и утеснения, имевшие место за последние два-три месяца, принялись налаживать новый порядок, а точнее, возвращаться к старому.

И в то время как дружинники Мосяги выкидывали из дома в Ожске семью купца Тимофея Малого, то же самое творили вои Онуфрия, пособляя местному тиуну, который уже давно положил глаз на добротную избу вдовы Орины.

Несчастной женщине, заявившей, что, дескать, сам князь Константин повелел оставить за нею все добро, да к тому же и селище ихнее после смерти боярина Житобуда тоже княжье, злорадно пояснили, кем оказался ее заступник, а заодно — кому новый владелец, князь Глеб, подарил эту деревеньку.

После чего, выгнав ее взашей из собственного дома вместе с плачущими Беляной и Веленой, наглядно показали, кто теперь на этой земле хозяин.

С другим должником, отцом Кокоры Охримом, тиуну пришлось посложнее. Если бы не помощь чуть ли не десятка дружинников, то навряд ли Никомеду удалось бы отдать должок почти выздоровевшему смерду, вновь засунув непокорного в душный земляной поруб.

И лишь там, где разместились норвежцы, царила относительная тишина.

Десяток воев, посланных Онуфрием, сунулись было в поселение, уже огороженное крепким частоколом и небольшим рвом, подбадривая себя тем, что почти все мужчины ушли вместе с Ратьшей в мордовские леса, но столкнулись с неожиданным сопротивлением.

Едва они попытались вломиться в общественную скотницу, рассчитывая изрядно там поживиться, как из стоящего рядом дома Эйнара выскочил его десятилетний сын Эйрик.

Бросив на ходу пару фраз выбежавшему следом младшему брату Эйвинду, тут же метнувшемуся куда-то прочь, он изо всех силенок попытался воспрепятствовать столь откровенному грабежу.

И хотя из-за малого возраста он не сумел дать отпора четырем дюжим мужикам, но на помощь мальчишке, отчаянно извивающемуся в тщетной попытке освободиться из крепких рук, пришла подмога.

Жена Борда Упрямого Тура, чья изба стояла рядышком с домом их ярла, могучими руками просто расшвыряла в разные стороны, как нашкодивших щенят, всю четверку, многозначительно закрыв своим монументальным телом малолетнего Эйрика.

Тот, зло всхлипнув от перенесенного унижения, мигом кинулся назад в избу. Через минуту он вновь появился во дворе уже в старом дедовском шлеме, слишком просторном для головы мальчика, а потому едва держащемся на оттопыренных ушах сына вождя. Зато в руке Эйрик держал меч, пусть и выщербленный от времени, но вполне годный к употреблению.

Меж тем тотчас следом за Турой высыпали на подворье ее дети.

Среди них не было сыновей, которые вместе с отцом действительно находились далеко отсюда, в мордовских лесах, но их вполне заменяли дочери.

Разумеется, даже светловолосой Турдис, самой крепкой из них и уступающей матери в росте лишь малость, было далеко до своих братьев — Тургарда Гордого, Турфинна Могучего или Тургильса Мрачного, но в руках у них всех были вилы, косы, топоры, а по решительному виду становилось понятно, что за себя они постоять смогут.

К тому же, услышав неистовый звон била, в которое колотил восьмилетний Эйвинд, со всех концов селища уже бежали люди, похватав на ходу все из старого вооружения, оставленного за ненадобностью ушедшими воинами.

И хотя это были преимущественно женщины и дети, самому старшему из которых едва минуло пятнадцать зим, но дружинникам стало не по себе.

Быстренько вскочив на коня, присланный Онуфрием десятник уже с седла выкрикнул, что селище это переходит под покровительство князя Глеба и они все ныне будут его, а не Константиновы смерды.

В ответ Тура криво усмехнулась, презрительно глядя на незадачливых вояк, и кратко пояснила, что смердами они ничьими не были и в покровительстве не нуждаются.

Что же касается прочего, то пусть бояре князя Глеба сами приезжают и говорят как мужчины, но не сейчас и не с нею, а чуть погодя и с ярлом Эйнаром.

Но думается ей, что после разговора с ним, если они его поведут тем же тоном, не много наглецов останется в живых, чтобы рассказать своему князю, чем закончилась беседа.

Сразу же после того, как обескураженные вои убыли, собрался небольшой тинг, на коем порешили выставить часовых, и ближе к вечеру новоявленные двенадцатилетние дозорные уже заняли свои места близ частокола…

Тем же, кто ворвался в Ожск, было не до деревень.

Жечь, грабить, насиловать и убивать — тоже работа, притом весьма нелегкая, а потому умаявшиеся за тяжелый день воины дружно налакались до поросячьего визга.

Исключение составили лишь караульные, которые тоже ухитрились изрядно приложиться к княжьим запасам хмельного зелья, но не до одурения, потому как службу под страхом сурового наказания необходимо было нести исправно.

Невысокого, крепко сложенного попа они пропустили беспрепятственно, тем более что тот шел не куда-нибудь, а к ним же в Рязань, и не просто во град, но к епископу Арсению.

Справедливо посчитав, что дела духовные их не касаются, они даже не стали расспрашивать отца Николая, за какой такой надобностью приспичило тому именно сегодня, да еще в столь поздний час, отправиться на встречу со своим духовным начальником.

Правда, один из воинов слегка обиделся на священника, когда тот в ответ на его просьбу отказал в благословении и даже не замедлил своего ровного шага, а тут же на ходу порекомендовал омыть руки, ибо они у него, дескать, в крови невинных.

Ратник долго и тупо разглядывал свои заскорузлые лапы, затем пришел к выводу, что поп лжет и наглеца надо бы примерно проучить, но расстояние, на которое Николай от него удалился, было уже изрядным, и оставалось лишь сокрушенно махнуть рукой — ушел целым, гад.

К вечеру другого дня, когда прибыли Глебовы порученцы, на месте бывших мастерских лишь вяло дымились последние головешки.

Впрочем, пострадали от пожара не только мастерские, больше половины ожских домов выгорело без остатка. На счастье остальных жителей, ненасытный огонь не сумел как следует разбушеваться в поисках новой пищи для своей бездонной красной пасти, угомонившись из-за внезапно прошедшего ливня.

Не удалось доверенным людям князя Глеба и другое — найти хоть одного человека из тех, кто каким-то боком был причастен к изготовлению пороха.

Все работники, кроме кузнеца, вместе с «генеральным конструктором» находились в творческой командировке, а проще говоря, выехали пополнять закончившиеся запасы необходимых ингредиентов. Вернуться они должны были не ранее чем через неделю, а то и полторы.

Опрос ожских кузнецов тоже ничего не дал. Тот, кто мог бы им ответить что-то вразумительное, лежал без сознания, ибо череп его был проломлен ударом кистеня, нанесенным походя.

К тому же опрос был поверхностным, проводимым лишь на всякий случай, ибо князь Глеб повелел обратить особое внимание на купцов, с которыми вел торг Константин, так что вернулись они в Рязань, прихватив на всякий случай всех, у кого ожский князь покупал хоть что-то.

Однако беседа с торговыми гостями также ничего не дала, и тогда Глеб понял, что для выяснения этой загадки ему нужен сам князь Константин, живой и по возможности здоровый.

Еще день назад тот был для Глеба очень опасен, потому и последовал приказ изничтожить Константина немедля, не вступая с ним ни в какие разговоры, а то мало ли что он успеет наболтать.

Теперь же новые гонцы помчались во все стороны с иным предупреждением — брать только живьем. Причем за его поимку награда увеличивалась с десяти до двадцати гривен серебром.

Кроме того, начав питать все большее и большее уважение к беспутному в общем-то, но за последние полгода как-то внезапно поумневшему брательнику, новоявленный Каин не очень надеялся, что тот возьмет и все расскажет ему при встрече.

Во-первых, неизвестно, что он вообще знает об этом оружии. Имеется в виду не то, как им пользоваться, а как его изготавливать.

Во-вторых, резко набравшийся ума Константин должен сознавать, что после всего случившегося кому-то одному из них не место на этой земле. Учитывая, кто будет находиться в роли пленника, а кто — совсем наоборот, легко догадаться, что какие бы полезные сведения он ни сообщит, смерть его все равно неминуема.

Вывод напрашивался сам собой — брат будет молчать.

Люди же его — другое дело. Их можно не только пугать или пытать. Достаточно просто купить, причем задешево, поскольку за такое сколько ни плати, все равно останешься в выигрыше.

К тому же именно сейчас, как справедливо рассудил Глеб, рядом с его братцем в этот тяжкий час могут оказаться лишь самые верные слуги, которые пускай не полностью, но частично должны быть посвящены в тайну нового оружия.

Поэтому за каждого из спутников Константина было обещано дополнительно еще по гривне, но при одном условии — если схваченный будет жив.

За мертвого полагалась другая, куда более экзотичная награда — два десятка плетей. О мастерстве княжеского ката[42] Парамона знали все, поэтому Глеб мог быть твердо уверен, что покойников не будет.

Уверенный, что стоит поймать Константина с его верными людьми, как диковинную тайну удастся сразу же раскрыть, Глеб позволил себе немного помечтать.

У него дух захватывало, когда он представлял перспективы, которые должны были перед ним открыться в самом недалеком будущем, после первого же применения удивительного оружия в крупной схватке.

Давняя радужная мечта стать, подобно деду, единовластным правителем всего обширного Рязанского княжества, тут же поблекла и угасла. Вдобавок она уже была осуществлена, а сбывшаяся мечта — это уже нечто иное, скорее напоминающее обычное исполнение желаний, не более того.

Падая с мысленных небесных высот на землю к ногам мечтателя, она неизбежно разбивается и безвозвратно теряет свою радужную, переливчатую скорлупу, в которой находилась все это время.

Поднимать эти жалкие останки, некогда сверкавшие ослепительным блеском, не имеет смысла. Едва расколовшись, они безнадежно пачкаются, да так, что их никогда не очистить от налипшей земли, мусора и другой грязи жизни.

Сама же мечта при внимательном и детальном рассмотрении порой оказывается совсем не тем, что представлялось в бредовых видениях, о чем грезилось и вздыхалось долгими бессонными ночами.

Именно поэтому, едва сбываются эти грезы, едва волшебный сон превращается в прозаическую явь, человек тут же начинает рисовать перед собой новую мечту, еще более недоступную, чем прежняя.

И вновь он пребывает в твердой уверенности, что уж она-то его не разочарует, что внутри она столь же прекрасна, как и снаружи, и что на сей раз никаких отличий между волшебным сном и грубой явью не будет.

Теперь Глебу, в отличие от видений месячной давности, грезилась не жалкая Рязань.

Поначалу это был стольный град Владимиро-Суздальской земли, но затем, спустя сутки, новая мечта, еще ярче, еще ослепительнее, напрочь затмила прежнюю: РУСЬ. И вся она целиком, без остатка, будет принадлежать именно ему, Глебу Владимировичу. Причем не только Владимиро-Суздальская, но и Киевская, Черниговская, Смоленская, Галицкая, Новгородская…

Словом, вся!

Целиком!

А что, разве он, Глеб, не прямой потомок великого воителя Святослава, его сына Владимира и внука Ярослава, прозванного Мудрым[43]?! Так что есть у него на это все основания даже согласно лествичному праву.

В самом деле, почему Владимирский великокняжеский стол принадлежит потомкам Всеволода, который был всего-навсего младшим сыном Ярослава Мудрого? Им должны владеть праправнуки среднего.

Долой Всеволодовичей! Да здравствуют Святославичи![44]

Да что там Русь! На следующие сутки перед глазами князя Глеба вспыхнуло уже новое, еще более заманчивое видение, сулящее власть над всем миром.

Трепещите, гордые ляшские князья[45], завывайте от ужаса, надменные короли Угорщины[46], плачьте от бессильной злобы, казавшиеся великими германские владыки, — ныне величавой, неспешной походкой во главе несметного войска шествует он — великий, нет, величайший государь в мире, князь Глеб Владимирович.

Стоп, а почему князь? Нет уж, дудки, тут великим князем попахивает, даже королем, а то и императором, на манер византийских.

Итак, решено, великий басилевс Глеб…

Подожди-ка, каким же он будет по счету императором? Что-то не припоминается. Ну что ж, тем лучше. Значит, Глеб Первый.

И тут, в самый разгар его мечтаний, явился гонец со столь радостной вестью — везут уже в Рязань Константина и четырех его людишек. Ну как же тут не ликовать, как же не радоваться, причем искренне, неподдельно.

Веселого настроения не сумело омрачить даже наглое поведение Константина, хотя в иное время Глеб бы непременно возмутился и озлился. Надо же, ведь мальчишка, сопляк, которого он выпестовал, вынянчил, можно сказать, пригрел на груди, а тот, подобно болотной гадюке, в самый ответственный момент пытается тяпнуть своего благодетеля.

Шалишь, брат! У нас не забалуешь!

А ну-ка, живо под каблук, чтобы хрястнуло, неистово задергалось в последнем усилии упругое и скользкое змеиное тело.

Но сейчас под каблук было рано. Для начала предстояло разобраться с неизвестным ядом, который этот щенок припас для своего единокровного брата, а уж потом можно и безжалостно давить.

Однако события последующих нескольких дней слегка утихомирили бурное ликование Глеба.

Люди, взятые вместе с князем в полон, упорно молчали.

Никакие увещевания, никакие самые сладкие посулы на них не действовали, и чувствовалось, что молчание это идет не столько от великой преданности своему князю, хотя и это тоже имело место, сколько от простого незнания.

Кое-что ведомо было Епифану, повсюду сопровождавшему Константина. Не раз был он и близ доменной печи, в том числе и наблюдая отливку, да и на испытании гранат стременной тоже присутствовал.

Однако уже в самом первом разговоре с Глебом, почуяв, откуда дует ветер и что на самом деле нужно этому хитрому, невысокому, со змеиными глазками князю, Епифан, не желая выдавать княжеских тайн, начал придуриваться.

Услышав же о немалой награде, которая была обещана за раскрытие этой тайны, он изобразил столь огромное желание ее заработать, что в порыве усердия даже предложил себя князю на роль добровольного доносчика и выдвинул пожелание все самолично выведать у Константина.

Сам Глеб от этой идеи отказался лишь из-за чрезмерно бесхитростной рожи стременного, придя к выводу, что на ней все желания будто прописаны углем на доске, следовательно, любая попытка Епифана будет обречена на неудачу.

В запасе у Глеба было еще семейство Константина: жена Фекла и сын Святослав[47].

Нет-нет, самый закоренелый злодей на Руси начала тринадцатого века был весьма простодушен. Ему и в голову не пришло бы устроить, скажем, пытку десятилетнему мальчишке на глазах у отца, который, чтобы ее прекратить, не задумываясь, выложит свои знания, вывернется наизнанку и расскажет не только все, что ему известно, но даже и то, что неизвестно.

Так что Константин, как человек, успевший сполна насладиться всеми плодами неутомимого прогресса, дошедшего и до отсталой России, а потому опасавшийся больше всего именно этого, то бишь пытки сына, мог быть совершенно спокоен.

Вот убить — это да.

Такое уже практиковалось, благодаря тесному общению с христианской Византией, где подобные случаи были сплошь и рядом, и даже духовенство не считало за великий грех, когда император выкалывал глаза сопернику, напротив, утверждая, что это не изуверство, но гуманизм — ведь мог и убить.

Да и само оно не брезговало ни пытками, ни убийствами.

Но эти зверства среди славян еще не прижились, и время их пока не пришло. Дикая языческая Русь упрямо сопротивлялась современным новшествам и образцам истинно христианского человеколюбия.

Правда, к Глебу это не относилось. Он уже на второй день после резни под Исадами спешно отправил гонцов по всем городам, где проживали его родные и двоюродные братья, ныне покойные, с тайным приказом умертвить всех детишек мужеского полу, включая даже младенцев.

— Если же будут спрашивать, чьи вы, — инструктировал он их перед отъездом, — отвечать без утайки, что посланы князем… Константином Володимеровичем. — И улыбался, довольный, что теперь ему есть на кого все свалить.

Святослав тоже был не жилец. Но это потом. Пока же Глеб рассчитывал, что слезы и мольбы жены и сына тронут сердце Константина и он не выдержит, растает и выложит все тайны как на духу.

Метод давления на Феклу был весьма прост.

Рязанский князь заявил ей, что если ее супруг не облегчит свое сердце перед братом, то ее после его неминуемой смерти, как вдову, немедля отвезут в один из монастырей, и смачно обрисовал все прелести жизни в сырой мрачной келье.

Если же все получится, то тогда Глеб выделит ей в кормление град Ожск с пятью-шестью селищами и никуда отправлять не станет.

Фекле, пусть слегка и отвыкшей от привольных степных просторов, дымных костров и кочевой жизни, сразу сделалось дурно после красноречивого рассказа князя о сыром затхлом помещении, выходить из которого дозволялось ненадолго, да и то лишь для того, чтобы проследовать в церковь на молитву.

Словом, она незамедлительно согласилась, однако ничего добиться ей так и не удалось.

Впрочем, Глеб основную ставку сделал не на нее, а на малолетнего княжича. Дабы узник «поплыл», окончательно расслабился, пустил слезу, он пошел даже на то, что распорядился оставить отца и сына одних.

Выполняя княжеское приказание, Парамон, зашедший в узилище вместе с мальчиком, лишь укрепил пару горящих факелов в железных скобах, вделанных в стену, и тут же удалился за дверь.

Святослав, увидев своего отца, сидящего на земляном полу, да еще прикованного за ногу к стене тяжелой ржавой цепью, посуровел, но, вместо того чтобы удариться в слезы, только сжал свои маленькие кулачки.

Подойдя к отцу, как равный к равному, он порывисто обнял его, спрятав головенку на правом плече Константина так, чтобы не было видно глаз.

Рыдания отчаянно рвались наружу, но мальчик крепился что было сил, твердя себе самому, что он, чай, не маленький, поди, одиннадцатый год уж идет, а потому должен сознавать, что батюшке и без того здесь несладко.

Правда, удавалось ему это с превеликим трудом. Был миг, когда Святослав почувствовал, что еще чуть-чуть, и он не выдержит. И тогда он с силой, почти до крови укусил себя за руку, чтобы сдержать слезы, пока отец ничего не видит.

Лишь после этого мальчишка разжал свои объятия и совсем по-взрослому, глаза в глаза, спросил:

— Кто ж так тебя? Он?

Кого подразумевал Святослав, Константин понял тут же и только утвердительно кивнул в ответ, но, заметив побелевшие костяшки пальцев на стиснутых кулачках, посиневшее запястье левой руки с отпечатками зубов, сразу сообразил, как лучше всего себя вести, а главное, что именно нужно сказать, и строго приказал:

— Ты его не трогай. Он мой. Я сам с ним поквитаюсь.

— Как же ты поквитаешься, коли на чепь, яко собака, посажен? — сквозь зубы спросил мальчик, челюсти которого будто судорогой сводило от навалившейся глухой, безудержной злобы.

Взгляд его был по-прежнему суров, а глаза, обычно синие, теперь потемнели до черноты.

— А вот когда сниму ее, выйду отсюда, тогда и сочтемся… на суде божьем.

— Почто ж прямо ноне не снимешь? — шмыгнул носом Святослав.

— А время не пришло еще. Мое время, — как можно беззаботнее отозвался Константин. — Ты лучше сделай пока вот что.

— Что?! — встрепенулся мальчуган.

Не было такого поручения, коего он, как ему казалось, не смог бы выполнить ради спасения дорогого отца, которого он с самого раннего детства любил той нерассуждающей любовью, что присуща всем сыновьям.

Став чуть постарше, Святослав находил все новые и новые причины для своей любви — и меду хмельного отец его на веселом пиру может выпить поболе всех прочих, и с ног любого из своей дружины легко сбивает, и на коне сидит как влитой.

А в последнее время у княжича возникла уйма новых причин для обожания и восхищения — и дивных историй про седую старину князь-батюшка ему поведал столько, что пересказов хватит на целый год, и во дворе то и дело рассказывают, как разумно в том или ином случае поступил их князь, а то мальчишки и вовсе затеют играть в княжий суд.

Разумеется, роль Константина Премудрого всегда оставлялась для Святослава, а если он почему-либо не выходил во двор терема, то тогда из великого уважения к князю, толика которого сваливалась и на княжича, в игру эту и вовсе не играли.

Ныне мальчишка за батюшку отдал бы, если б возникла такая надобность, всю свою кровь до самой распоследней капельки, и не только не пожалел бы в тот миг о теряемой жизни, но и был бы безмерно счастлив.

— Все исполню, что ни скажешь! — отчеканил он, с любовью и надеждой глядя на усталое и измученное лицо отца.

— На днях подойдешь к сотнику. Звать его Стояном.

Святослав кивнул в знак того, что все понял, и узник продолжил:

— Узнаешь его по приметному шраму. Он у него тянется почти от глаза и до самого подбородка. Подойдешь незаметно, чтоб ни одна живая душа тебя не увидела, и скажешь так: «Помоги мне уйти из града. Это князь Константин меня прислал». Больше ничего не говори и сразу уходи. Все понял?

Святослав вновь кивнул, и его маленькое детское сердечко посветлело от гордости за отца.

Эва, как у него все лихо выходит-то!

Казалось, вроде бы сидит его батюшка на земляном полу, прикованный на цепи, в тесном порубе, где от стены до стены и десятка шагов не будет, ан повелевает по-прежнему.

Главное же, что слушаются его точно так, как и ранее, когда он правил еще в Ожске и жил в своем терему, причем даже те людишки, кои вроде бы как состоят на службе у его лютого ворога.

А то, что неведомый сотник Стоян может проигнорировать такое повеление, мальчику даже и на ум не пришло — столь велика была, невзирая ни на что, его уверенность в отцовской силе и могуществе.

— Постой, — спохватился он. Ужасное подозрение неожиданно пришло ему в голову, и он тут же высказал его: — Я уйду, а ты как же? Ведь совсем один тут останешься, вовсе без защиты. Негоже так-то. Или ты меня попросту спасти восхотел, потому и улещаешь, яко маленького?

«Вот проницательность!» — про себя подивился Константин, на секунду замялся, но нашел достойный ответ:

— Разве я не сказал, когда ты должен уйти?

— Не-ет, — помотал головой Святослав.

— Только когда мой верный Ратьша к стенам Рязани с дружиной подойдет. Вот тогда ты ее возглавишь и будешь там вместо меня. Ну а когда град возьмешь, тогда и меня освободишь.

— Не велика дружина-то у Ратьши для такого дела. Я чаю, у Рязани стены крепкие, — солидно, тоном умудренного старого вояки протянул мальчуган и с тяжким вздохом сожаления добавил: — Да и воев у стрыя тоже в достатке.

— А вот пока ты здесь, то и займись разведкой, — предложил Константин.

— Это как же? — не понял Святослав.

— Бегай везде, шали, резвись, будто играешь, а сам в это время к стенам приглядывайся. Примечай, какая покрепче, а у какой бревна наполовину сгнили; на какой стороне воев более всего, а где их поменьше. Ну и прочее разное. Потом, когда до Ратьши доберешься, все ему и расскажешь.

— Вон как. — Глаза мальчугана заблестели от гордости и осознания важности порученного отцом дела. — Все сполню, батюшка, все выведаю.

— И еще одно. Но только дай вначале слово, что ответишь по правде, без утайки.

Возмущению мальчишки не было предела:

— Да как ты помыслить мог, батюшка, что я солгать тебе посмею? Чтоб я, да я пред тобой…

— Ну-ну, верю, — остановил его князь. — Тогда ответь: тебе сильно хотелось плакать, когда ты сюда вошел и меня увидел?

Святослав замялся, но под пытливым взглядом отца, тяжело вздохнув, утвердительно кивнул.

— Но я же все едино не плакал, — попытался он найти довод в защиту своих новых прав совсем взрослого человека, которые, как ему показалось, были под угрозой.

— Я видел, — согласился Константин и похвалил: — Ты у меня молодец. А что сознался в этом — вдвойне молодец. Порой настоящая сила в том и состоит, чтобы уметь сознаться в собственной слабости. Как раз на это способен лишь настоящий воин. Надо только знать — кому, когда и в чем.

Лицо мальчика от нежданной похвалы, причем настоящей, искренней, зарделось кумачом, но едва отец продолжил, как оно тут же стало удивленно вытягиваться, начиная с бровей, уползающих чуть ли не на середину лба, и заканчивая полуоткрытым от изумления ртом.

— Пусть князь Глеб так и думает, что ты обыкновенный глупый сопливый мальчишка. Так что слез своих, выходя отсюда, ты не сдерживай, реви от души. Пусть он совсем ничего не подозревает. Это и будет наша с тобой ратная хитрость. Понял?

— Но ведь он подумает, что я вовсе… — начал было Святослав, но Константин, не дав ему договорить, сурово перебил:

— Пусть подумает. Тем хуже для него и тем лучше для нас. Очень скоро он поймет, что ошибался, думая так. Но тут главное, чтобы он понял это только тогда, когда будет слишком поздно и ничего уже исправить нельзя, как бы он того ни хотел. А в жизни главное, сынок, быть, а не казаться. Дело не в том, кто и что о тебе подумает, кем тебя посчитает, а в том, кто ты есть на самом деле.

— А ежели я не смогу? — усомнился Святослав, но Константин был неумолим:

— Надо, чтобы смог. А заставлять себя не старайся. Просто оглянись на прощание, и слезы придут сами собой.

— Ладно, — вздохнув, согласился мальчик и, чуть помявшись, тихо попросил Константина: — Тока ты на меня не гляди, когда я… ну когда…

— Я понял, — кивнул, соглашаясь, князь. — Не буду. Ну а теперь иди. Только обними меня еще раз напоследок.

Святослав судорожно припал к отцу, неожиданно стиснув его широкие надежные плечи с такой силой, что левому, раненому, стало нестерпимо больно, но Константин, прикусив губу, удержался от стона.

На какое-то время они застыли в молчании, но после непродолжительной паузы мальчик шепнул на ухо отцу:

— Кажись, у меня получится… Прямо сейчас. — И спросил срывающимся голосом: — Рано, да?

— Самое то, — ободрил его Константин, и Святослава буквально в тот же миг будто прорвало.

Все его худенькое тельце затряслось от рыданий, столь долго таившихся где-то в глубине под самым сердцем и наконец-то выпущенных наружу, поначалу беззвучных, а затем и во весь голос.

— А теперь иди, — шепнул Константин. — Пора.

Таким несчастным, истошно ревущим, не глядящим ни по сторонам, ни даже себе под ноги, ибо лицо закрыто ладошками, и увидел Святослава Глеб.

Довольно кивнув самому себе, что его расчет оказался правильным и этот сопляк должен не на шутку растрогать отцовское сердце, он с еле заметной самоуверенной усмешкой начал спускаться по каменным ступенькам к своему брату-узнику.

Успокаивать мальчика, чего больше всего опасался Константин, он и не думал.

А Святослав все-таки выдал себя. Одним-единственным взглядом, всего на одну секунду, но выдал.

По счастью, Глеб в это время находился спиной к мальчишке и ничего не заметил, кроме легкого, почти неощутимого укола между лопатками.

Это жгучая ненависть, почти материализовавшись в узкий пучок, все-таки долетела тоненькой жалящей стрелкой до князя-тюремщика, который обеспокоенно обернулся в сторону мальчика, но там все было в порядке — сопляк, заходясь в истеричных рыданиях, горестно брел по направлению к высокому резному крыльцу. Самого его видно уже не было, но плач слышался еще достаточно отчетливо.

Успокоившись, Глеб стал спускаться дальше.

Вот только если бы он увидел лицо Святослава несколькими секундами раньше, особенно его глаза, он бы не был таким благодушным.

Ощущение зрелости впервые появляется у людей по разным причинам.

В основном судьба подводит к этому рубежу постепенно, через ответственность за свой дом, за появившуюся семью, за мать, оставшуюся без кормильца, за собственное дитя, которое таращится на тебя бессмысленными глазенками.

Однако бывает и наоборот, резко, сразу, вдруг, как у Святослава, которого жизнь в одночасье поставила в такие условия, что вмиг забылись все прошлые ребяческие забавы.

Но уж в этом случае того, кто лишил детства — неважно, по злобе ли, а может, просто по глупой неосторожности, — уже никогда не простят. Не простят и не забудут, даже спустя годы и годы.

За такое мстят, причем жестоко.

А уж коли к этому добавляется еще и унижение, пусть вынужденное, то тем паче.

Святослав по натуре был добрым мальчиком, хоть и не таким, как учит Библия. Он был добрый по-славянски, то есть к друзьям. Врагов же у него до недавнего времени не было.

Сегодня появился первый.

Правда, тот еще не знал об этом, ну что ж.

— Тем хуже для него и тем лучше для нас, — повторил он шепотом отцовские слова и, окончательно успокоившись, широким, как у Константина, шагом, тщательно стерев все слезы с лица, зашел в покои своей матери, княгини Феклы, с увлечением белящей лицо новым составом, только что изготовленным специально для нее старым лекарем-азиатом.

* * *

Сыне же оного слуги антихристова Святослав, а во святом крещении Евстафий, бысть тож с младых лет толкаем беспутным своим батюшкой на смрадный путь греха и порока.

И на свово учителя во Христе благочестивийшега князя Глеба по наущению Константинову сей отрок злобу лютую затаиша и сердцем вельми жарко на него взъяришися.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань 1817 г.

* * *

Святослав же, сын Константинов, хоть и младень летами бысть, одначе о ту пору показаша всему люду резанскому разум свой здравый.

И ходиша он в поруб ко отцу своему с единою мыслию — яко бы ему батюшку-князя из желез вынути.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Пожалуй, случай со Святославом, сыном князя Константина, стал одним из последних, когда крестильное имя упоминалось исключительно в летописях, да и то изредка и не во всех.

В остальной же литературе встретить имя Евстафий, а именно так нарекли в христианстве Святослава, невозможно.

В этом усматривается немалое влияние отца, который имел кумиром одного из первых Рюриковичей и, назвав своего сына его именем, очевидно, мечтал, что тот будет достоин его славы.

Будущее покажет, что Константин серьезно ошибался, но, во всяком случае, твердость характера и целостность натуры его сын сумел проявить уже в детстве, в тот памятный год, когда его отец оказался в плену.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 120. Рязань, 1830 г.

Глава 14 Любитель хороводов

С тех пор, как справедливость пала, И преступленье власть забрало… Виктор Гюго

Они едва не столкнулись у крыльца княжеского терема.

Слева ухватился за перила еще не старый, но очень сильно взволнованный чем-то священник с простым добрым лицом, одетый как и подобает лицу духовного звания, то есть в черную, слегка запылившуюся рясу с простым крестом на груди.

Судя уже по одной руке, лежащей на гладкой желтой перекладине, можно было сделать вывод, что крестьянский труд знаком этому человеку далеко не понаслышке.

Если же присмотреться чуть повнимательнее, то вполне определялись и сроки окончания его трудовой деятельности — не далее как прошлая зима.

Сопровождали его двое вооруженных дружинников, изрядно потрепанных в стычке, произошедшей совсем недавно.

Обгоняя их, даже не подняв больших черных ресниц, совершенно закрывающих глаза, на первую ступеньку лестницы легко, почти воздушно вспорхнула совсем еще юная деваха.

Небольшая смуглость кожи лишь придавала своего рода законченность всему ее задорному виду, которому никак не соответствовало чересчур серьезное, сумеречное выражение лица.

Вся она была как ветер, вся в движении, и даже небрежно накинутый узорчатый плат, кое-как прикрывающий копну волос цвета воронова крыла, отдаленно напоминал парус, волнуемый легким дыханием встречного ветра.

Когда же девушка поднимала свою худенькую ножку, занося ее на очередную ступеньку, то из-под сарафана выглядывали и ее кокетливые сапожки синего сафьяна с узенькими носочками, и вытачанный на внешней стороне каждого из голенищ нехитрый цветок.

За образец неведомым мастером была явно взята самая обычная луговая ромашка, вот только на сапогах она поменяла свой естественный цвет и превратилась в ярко-алую.

Небольшой узелок, судя по легкости, с которой рука его несла, особой тяжести не составлял и общей картины не портил.

Оба они — как девушка, так и священник — были столь сильно заняты какими-то думами, что даже не взглянули друг на друга.

Первый, да и то мимолетный взгляд девушка бросила на священника, лишь возвращаясь, когда ее довольно бесцеремонно выпихнул назад на лестницу грубый рябой дружинник.

— А я говорю, нет Глеба Володимеровича, и все. Ишь ходят тут всякие, а вчера глянули, ан бронь дедову у князя нашего утянули. Известно, вещь дорогая, каждый мог стянуть. Тоже, поди, какие-нибудь калики перехожие татьбу эту и учинили.

— Игде же он? — упрямилась девушка, не желая просто так поддаваться грубому нажиму парня.

— Игде, — передразнил рябой и неожиданно для себя смилостивился, пояснил: — Ждать надобно. Час назад по порубам пошел. Проведать, стало быть, яко тамо у него воры с татями поживают.

— И сколь ждать? — не отставала шустрая деваха.

— Ну изрядно. Он быстро оттуда не возвращается.

— Тогда я прямо тут и обожду, — заявила бойкая девица, усевшись на самую верхнюю ступеньку.

Такая наглость парню не понравилась, и он легонько, но с достаточной силой подпихнул ее сапогом.

— Чай, не лавка тебе. Вона, спускайся да на приступок садись, ежели возжелаешь.

Девушка пошатнулась и обязательно упала бы, если бы не один из вооруженных дружинников, поднимавшийся наверх и успевший не только ловко подхватить девушку, но и на один короткий миг крепко прижать к своей груди.

Впрочем, он сразу смущенно выпустил ее и, виновато улыбнувшись, посоветовал:

— Ступеньки крутехоньки, так что ты, лапушка, поостерегись порхать так резво.

— Лапушка у гуся в подружках ходит, — зло огрызнулась девица, настроенная почему-то непримиримо враждебно и с явным намерением поругаться, причем все равно с кем.

— Вот тебе и раз, — опешил от неожиданной агрессии дружинник, а рябой парень, стоящий на верхнем крыльце, весело захохотал, заметив восхищенно:

— Ну не язык, а сабля вострая. — И, уже закончив веселиться, не преминул ободрить отчаянную девку: — Так его, красавица. А то он привык, что баской[48] на рожу, да цельными днями токмо баб и щупает. — И вновь заливисто и гулко захохотал.

Девушка насупилась в ожидании. Ей очень хотелось услышать острое ответное словцо, чтобы уцепиться за него, но дружинник молчал, глядя на нее во все глаза, и тогда она обратилась к рябому:

— А ты тоже не больно-то тут! Счас стадо кобылиц из конюшен княжьих прискачет, небось по-иному запоешь, — злорадно сообщила она.

— Как кобылиц? Как так из конюшен? Зачем? — не понял тот.

— Да ржешь ты зазывно, аки жеребец стоялый. Они ужо давно, поди, услыхали, стало быть, вот-вот прискачут.

— А вот я спущусь к одной языкатой да укорочу малость то, чем она стрекочет без конца, — пригрозил рябой, но спускаться не пожелал.

— Нетушки. Лучше расплющь его, на это я согласна, — прищурившись, не заставила она себя ждать с ответом.

— Да я бы вмиг, токмо за молотком идти лень, — продолжил рябой словесную дуэль.

— А голова на что? — лениво протянула девка. — Ею и долби. Все равно она у тебя более ни на что не годна.

— Вот дурная баба, — с восхищением выдохнул парень и пояснил: — А есть-то я во что буду? Опять же шапку таскать на чем?

— Так ты ею уже стукал, и ничего не стряслось, — не унималась она. — Вон какие гвозди железные вбивал, аж на всей роже следы остались.

Явный намек на оспины, и впрямь усыпавшие все лицо, всерьез разозлил рябого, и он уже вознамерился спуститься и впрямь задать трепку не в меру говорливой девке, но тут тяжелая дверь, расположенная по соседству со входом на лестницу, с тягучим скрипом медленно отворилась и из нее вышел невысокий худощавый человек, одетый во все черное, включая сапоги.

Лишь корзно[49] из алого сукна, в которое он, невзирая на жаркое летнее солнце, зябко кутался, оставалось единственным радующим глаз исключением из хмурого темного одеяния.

Следом за ним вынырнул здоровенный детина с одутловатым, мучнисто-белым жирным лицом и принялся запирать дверь на засовы, вдевая в дужку каждого по огромному, с полпуда весом, висячему замку и сноровисто запирая их столь же огромными ключами.

— Сам теперь зришь, какое подлое создание — человек. Ни единому верить нельзя, — обратился человек в алом корзне к детине, продолжавшему возиться с замками. — Он же брат мой единокровный, коего я выкормил, выпестовал, вынянчил, и туда же — лжа голимая на каждом слове.

Людей, разом умолкших при его появлении, он то ли не хотел замечать, то ли и впрямь не обратил еще внимания на их присутствие.

Способствовало этому и их расположение.

Трое — дружинник, языкастая девка и рябой — находились на крутой лестнице, намного ближе ко второму этажу терема, куда она и вела, нежели к первому.

Оставшиеся двое — священник и второй дружинник — стояли хоть и на земле, но за лестницей, примостившись так, чтобы она защищала их своим дощатым полом от палящих солнечных лучей, которые безжалостно разили все вокруг с исключительным демократизмом, то есть уделяя князю, равно как и боярину с дружинником, ровно столько же жара, сколь и простому смерду.

Вновь зябко поежившись и глядя в противоположную от лестницы сторону, на распахнутые настежь главные ворота, человек в черном продолжил свою жалобу:

— Ведь токмо прошлую осень, медку подвыпив, он мне роту давал, что деда ентого из дубравы выкорчует и саму ее спалит, яко место игрищ бесовских. Ей-ей, сам обещал, никто его за язык не тянул. И епископ Арсений, кой по соседству с нами за столом сиживал, тож все енто слыхал.

Детина, продолжая возиться с упрямым нижним замком, в котором никак не хотел проворачиваться непослушный ключ, лишь молча кивал в ответ, но жалобщику для продолжения своего монолога вполне хватало и этого.

— А ныне ты видал? Нет, ты видал на груди у него эту штуковину, отвечай? — гневно обратился он к детине, крепко зажав в руке какую-то маленькую деревянную фигурку грубоватой работы, неведомо кого изображающую.

Секундой раньше он жестом фокусника извлек эту штуковину из недр своего плаща и теперь помахивал ею, держа за кожаный шнурок, тянувшийся с двух сторон из самой головы фигурки.

— Видал, княже. Вместях ведь зрили, — пропыхтел наконец детина, осознав, что на сей раз простого кивка его собеседнику недостаточно и надо присовокупить к своему молчаливому согласию хотя бы пару слов.

Вглядевшись повнимательнее в фигурку, девка чуть не ахнула, но едва она раскрыла рот, как чья-то крепкая ладонь тут же намертво приклеилась к ее губам, не позволяя издать ни единого звука.

Указательный палец второй руки юный дружинник — а это был именно он — так же беззвучно прижал к своим плотно сжатым, слегка вытянутым вперед губам, давая понять, что необходимо соблюдать молчание.

Глаза его меж тем внимательно скользнули по лицу девушки, оценивая, способна ли она сохранить необходимое молчание. Осмотр, по всей видимости, его вполне удовлетворил, поскольку он убрал ладонь от рта девушки.

Серые слегка прищуренные глаза дружинника продолжали неотрывно следить за раскачивающейся деревянной фигуркой, будто пытались что-то опознать в ней даже на таком солидном, в несколько метров, расстоянии, которое отделяло их в настоящий момент от князя, а тот тем временем продолжал жаловаться:

— И что же это такое? Что, я тебя спрашиваю?

— Это… того, как оно, братство Перуново, — пыхтя и отдуваясь почти после каждого слова, отозвался детина.

— Верно сказываешь, — охотно согласился Глеб. — Оно самое и есть. Стало быть, что же выходит? — И, не дождавшись ответа, выдал его сам: — А выходит, что лжа с его языка еще о прошлое лето ко мне в уши летела. А зачем? Я-то ведь ничего от него не таил. Завсегда к нему с чистой душой. Зри, брате, в очи мои, читай в них что хошь, ибо сердце мое пред тобой, яко евангелие открытое. А он же, змий, выходит, тогда еще ковы супротив меня строить учал. — И закончил на неожиданной ноте, лирически и с ноткой грусти в голосе: — Один ты у меня остался, слуга мой верный, Парамон мой дорогой. И что бы я без тебя делал? — Он ласково похлопал детину по широкой и мягкой, как подушка, спине, которая, будто отзываясь единственно возможным для нее способом, нежно заколыхалась в ответ. — Однако и ты, пес мой верный, без своего князя трех дней не проживешь на свете, и об оном тож помни, — внезапно посуровел он голосом, на что детина заметил:

— Да каких три. Случись с тобой кака беда, так я и до другой зорьки не протяну. Загрызут волки поганые твою бедную овечку, княже. — И, уже провернув наконец-то ключ в замке, с каким-то мазохистским наслаждением повторил: — Как есть растерзают напрочь клыками своими вострыми и косточки по земле раскидают собакам на забаву.

— То-то же, — удовлетворенно кивнул князь, и было непонятно, к чему это относится — то ли к тому, что замок наконец закрылся, то ли к восходу солнца, которого, случись что с князем, Парамон не увидит ни разу. — Ништо, Парамоша, — приободрил его князь, принимая увесистую связку ключей, нанизанных на толстое железное кольцо, и поворачиваясь к лестнице с явным намерением подняться наверх. — Мы еще с тобой немало… — Но осекся на полуслове, заметив троицу, застывшую на месте, и подозрительно буравя ее своими маленькими, глубоко посаженными ядовитыми гадючьими глазками. — Это что же, подслушивать, стало быть, тут примостились? — выдавил он после непродолжительной паузы и от такого наглого поведения вновь замолчал, не в силах произнести больше ни слова.

Глеб лишь оглянулся на детину, жестом призывая его присоединиться к княжескому возмущению, но изрядно вспотевший после упорной возни с замками Парамоша не успел ничего сказать, как в разговор вступил молодой дружинник:

— Не вели казнить, княже, а вели слово молвить.

Он стремительно, в три прыжка спустился с лестницы вниз и, заглянув под нее, проворно извлек, вытянув за рукав, священника. Следом показался, смущенно сопя и пыхтя, второй дружинник.

— По твоему великокняжескому повелению, яко ты и приказал, у церкви Бориса и Глеба мы аккурат после обедни этого священника, кой крамольные речи супротив тебя уже третий день вел, схватили и спешно, не медля ничуть, на двор твой великокняжеский привели. Ан глядь, нет нашего великого князя. Ну мы, стало быть, решили походить малость, дабы едва лик твой великокня…

— Погоди, — оборвал его на полуслове князь Глеб недовольно, но уже значительно смягчившимся голосом. — Какой такой великий князь? Или неведомо тебе, что великий князь един и во граде Киеве стол его?

— Прости, великий княже, но три дня назад ты сам сказал, идучи по двору с боярами своими, что всяк князь, кой един во княжестве своем, тот и великий. Кроме тебя теперь, ежели мальца Ингваря в счет не брать, каковой в Переяславле сидит, более на Рязанской земле и князей не осталось.

— Ишь ты, ужом вывернулся, — хмыкнул одобрительно Глеб и чувствительно толкнул острым локтем детину прямо в мягкое пузо. — Учись, Парамоша, яко излагати надобно. Ну а чего затаился, аки мышь в амбаре? — чуть построжел он голосом. — Почто сразу не объявился?

— Опять же памятуя твой строгий наказ, великий княже, — склонился дружинник в почтительном поклоне.

— Это какой же такой наказ? — усомнился Глеб. — Почему я не помню?

— Тогда же, третьего дня боярин Онуфрий, что от князя Константина… — начал юноша, но вновь был перебит Глебом:

— Я и так знаю, что сей боярин раньше князю Константину служил. Ты дело сказывай.

— Я и сказываю, — не выказал ни тени раздражения княжеской грубостью воин, спокойно продолжив: — Так вот, боярин Онуфрий словцо молвил, однако был тут же остановлен тобой, великий княже, со строгим наказом поперед тебя не забегать и пока князь, то бишь ты, великий княже, свою мысль до конца не доскажет, рта своего поганого открывать не сметь.

Глеб нахмурился, припоминая, затем важно кивнул, соглашаясь, что действительно такой случай имел место. Вдохновленный этим кивком дружинник горячо продолжил:

— Так это ты столь сурово боярину ответствовал, кой в думцах твоих ходит, а как же мне, гридню простому быти? Вестимо, испужался я в твою речь влезать, кою ты у поруба с Парамоном вел. Помыслил, коль глас подам, тот же кат по твоему великокняжескому повелению шелепугой меня, бедного, и по спине, и по прочему так славно отходит, что не токмо хороводы водить с девками, а и сидеть пару седмиц[50] не смогу. Вот я и застыл, аки столб соляной, в кой, по Писанию Святому, жена Лота обернулась.

— Ну ей-то господь бог воспретил, — буркнул Глеб.

— А для нас, малых людишек, великий князь Рязанский повыше бога будет, — тут же ухитрился отвесить чудовищный по своей наглости комплимент дружинник.

— Ишь ты, — крутанул головой Глеб. — Эва куда полозья загнул.

— А что? И я тож согласный, — неожиданно для всех, включая князя, прогудел Парамон.

— Это как же? — осведомился Глеб, обращаясь к дружиннику.

— А так и есть, — пожал плечами юноша. — До бога высоко. Пока еще он слово свое скажет, ан глядь, а я уж и жизнь свою прожил. У тебя же, великий княже, суд и скорый, и правый. Опять же и Парамон со своей шелепугой тут как тут. Завсегда сколь ты укажешь, столь и отвесит, да от души своей сердобольной еще добавку отмерит.

— Ну-у, — засмущался явно польщенный Парамон, но князь, повернувшись к нему, внезапно строго спросил:

— А верно, что он тут сказывал о тебе?

— Так я… — замялся Парамон, не зная, как ответить, чтобы угодить Глебу.

— Как есть, так и скажи, — сухо оборвал его князь, пытливо уставившись на палача своими глазами-буравчиками.

— Было чуток, но токмо от усердия.

— Это верно, великий княже, токмо лишь от усердия. Вон как с дедом Гунькой месяц назад. Ты ведь ему наказал десяток плетей отвесить, как я слыхивал…

— И что? — заинтересовался князь.

— Так кто ж виной, что он, дурень старый, сунул бороденку кудлатую в рот свой беззубый и ну ее катать да пережевывать. Всю иссосал. Но тут промашка у обоих вышла — и у Парамона, и у деда.

— И что за промашка? — удивился Глеб.

— Да не поняли они друг дружку, — простодушно улыбаясь, развел руками дружинник. — Дед, аки пес преданный, не желал криком своим истошным сон твой послеполуденный тревожить, а Парамон, напротив, захотел непременно вопль евоный услыхать. А коли молчит, стало быть, он слабо казнь[51] исполняет, нерадиво. Пришлось ему наново потрудиться да весь десяток отвесить, и опять дед ни гугу. Токо на четвертом десятке и подал хрип еле слышный.

Рязанский князь повернулся к своему палачу и открыл было рот, чтобы спросить, так оно было или как-то иначе, но ему хватило лица Парамона. Злое, насупленное, оно красноречивее всех слов подтверждало истинность происшедшего.

— Конечно, Парамон тут же на радостях шелепугу кинул, пошел кваску с холоду испить в повалуше[52] да и задремал там невзначай. Ну а когда пришел назад к козлам, мысля, что деда, поди, и след простыл, ан глядь, лежит, токмо похолодевший уже, — закончил дружинник свой рассказ.

— Так все было? — осведомился князь у Парамона, который от страха был сам не свой и лишь с ненавистью поглядывал на юного дружинника.

— Так я ведь хотел яко лучшее… — промямлил он наконец.

— Ты кто — князь или кат? — ехидно осведомился Глеб и, не дожидаясь ответа, пояснил: — Отличка в том, что князь казнь назначает, а кат ее справляет. Поделено так у них.

Парамон продолжал сопеть, потупивши свои поросячьи глазки в землю, а Глеб продолжал читать нотацию:

— Я, вишь ли, Парамоша, за твоей работой не гонюсь, так уж и ты, голубок, мое мне оставь, а то ты мне так всех смердов уморишь, и с кем я останусь тогда? С одним тобой?

— Ибо сказано в Писании: «Оставь богу богово, а кесарю кесарево». Стало быть, каждому свое, — вставил словцо дружинник.

— Точно, — согласился князь. — А то я тебя, Парамоша, повелю самого на козлах разложить да всыпать пяток-другой горячих для ума в задние ворота, и уж поверь мне, что охотники до твоего седалища сыщутся. Вон, хошь бы и вой этот. Как? — повернулся он к дружиннику. — Возьмешь шелепугу, не побрезгуешь? — И с пытливым прищуром уставился на юношу.

Тот замялся:

— Я ведь, великий княже, вой, а не кат.

— Неужто даже ради такого случая откажешься?

— Разве токмо из уважения к великому князю попробовать. Да у меня беда…

— Что за беда?

— Рука слаба больно. Лишь после трех десятков замахов и расходится. Так что дозволь, великий княже, просьбишку малую — коль с полсотни назначишь для Парамона, так я тут как тут, а ежели менее, то тут кого другого лучше сыщи.

— Ну и договорились, — удовлетворенно кивнул князь и без всякого перехода резко сменил тему: — Тебя, кажись, Коловратом[53] кличут?

— Точно так, великий княже, — подтвердил дружинник. — Имечко крестильное — Евпатий, а за любовь к хороводам, девкам да игрищам Коловратом прозвали.

— Ну давай-ка попа этого поганого в поруб сведи. Да не туда, — миролюбиво заметил он второму дружиннику, уже ухватившему священника за широкий рукав рясы, намереваясь отвести его на задний двор княжеского терема. Там и были выкопаны в земле две здоровенные глубокие ямы, в которых у Глеба и в обычное время всегда кто-то сидел, а ныне и вовсе наблюдалось столпотворение.

Одних Константиновых дружинников насчитывалось не меньше двух десятков, не считая тех, которые прибыли вместе с будущим узником.

Последние, будучи кинуты в поруб, с невольной радостью, тут же сменившейся горечью от увиденного, уже в первые секунды пребывания в яме обнаружили своих старых знакомых по дружине, включая раненых лучников, прикрывавших вместе с Афонькой бегство князя.

Был там и гусляр Стожар, с головой, обмотанной какой-то грязной тряпицей, из-под которой сочилась сукровица.

— Коли поп оный был духовником княжьим, стало быть, и сидеть им заодно. К тому же, — Глеб назидательно поднял палец вверх, — и его немалую вину зрю я в злодействе Константиновом. Не сумел он диавола из души сына свово духовного изгнати, кой ему внушил столь тяжкий грех свершити. Вот пусть и искупает недочет сей. Авось убедит князя хошь пред смертью в содеянном раскаяться. А не сможет, так Парамон мой обоим подсобит. — И ободряюще хлопнул ката по плечу.

Тот угодливо закивал головой.

— Ну а ты, вой… — обратился рязанский князь к Евпатию и приторно, как только мог, улыбнулся ему. — Сами, чай, молодыми были, знаем. Иди уж, кружи свои хороводы с девками, Коловрат. — И, глядя на уже удаляющегося дружинника, буркнул, завидуя: — Ишь молодой, и не болит у него ничего. А тут… — Он досадливо поморщился и, потирая правый бок, повернулся к священнику, на которого имел определенные виды.

А что еще оставалось делать? Жена не управилась, вид плачущего сына тоже не смягчил сердце Константина, продолжающего упорно молчать.

Получалось, что, кроме этого попа, который был духовником ожского князя, больше и некому уговорить упрямца покаяться и рассказать своему единокровному братцу все как на духу…

* * *

Бысть тако же у христианнейшего князя Глеба слуга, всяко обласканный, но под речами льстивыми скрываша душу черную и гнусны деяния твориша в нощи темнай. А прозвищем бысть оный зловред — Коловрат…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1237 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И бысть о ту пору на Резани в воях Евпатий, прозвищем Коловрат, чистый в помыслах своих. И душою за Константина страждучи, измышляша он разно, яко бы ему леготу для князя, в узилище смрадном страждущего, учинити…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Скорее всего, имя Евпатия Коловрата, столь знаменитое впоследствии, в описываемое нами время всплыло в летописях совершенно случайно, ибо не мог столь юный воин играть хоть мало-мальски значимую роль.

Или же возможен другой вариант — это был его отец, также крещенный Евпатием. Коловрат же — общеродовое прозвище. Тогда все сходится.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 130. Рязань, 1830 г.

Глава 15 Всяк по себе судит

Кто бросает камень вверх, бросает его на свою голову, и коварный удар разделит раны. Кто роет яму, сам упадет в нее, и кто ставит сеть, сам будет уловлен ею. Кто делает зло, на того обратится оно, и он не узнает, откуда оно пришло к нему.

Ветхий Завет (Сир. 27, 28–30)

Глеб вздохнул, слегка досадуя, что, судя по обличениям священника, тот хорошо осведомлен обо всем, что случилось под Исадами.

Хотя да, иначе и быть не могло.

Более того, не исключено, что как раз этот поп, выслушав исповедь Константина и узнав о предстоящем избиении родичей, и сумел убедить своего духовного сына не только не принимать в этом участия, но и помешать его осуществлению.

Ну что ж, коли один раз священнику это удалось, то нет сомнений, что удастся и во второй, тем более что тут речь не идет об убийстве или каком-то ином преступлении, которое указано среди смертных грехов.

Всего-то и надо кое-что рассказать.

Но вначале и самому рязанскому князю, уговаривая этого строптивца в старенькой пропыленной рясе, придется действовать неспешно и осторожно.

Глеб и не спешил, сознательно до поры до времени не обращая на священника особого внимания, выдерживая паузу, исподтишка приглядываясь к нему и прикидывая в уме нужные слова и доводы.

Он и сейчас тоже никуда не торопился. Некоторое время князь ничего не говорил, лишь пытливо смотрел на стоящего перед ним священника, продолжая изучать его.

Осмотром Глеб остался недоволен. Этот не епископ Арсений. Да и на большинство прочих, из числа угодливых, тоже не похож — вон как сурово поджаты губы, а во взгляде так и видится упрямая решимость идти до конца…

Впрочем, одно то, что священник говорил на площади, более чем наглядно свидетельствует, что он уже, образно говоря, поставил на себе крест, явно решив записаться в мученики.

Хотя княжеские темницы и не таких ломали, так что попробовать все равно имеет смысл. Пусть не сразу, но через пару-тройку дней, глядишь, и образумится человек, пойдет навстречу, поняв, что деваться некуда, особенно если пообещать ему в случае успеха, ну, скажем, место в стольном храме Бориса и Глеба…

— Забыл ты, отче, истину, коя гласит, что кто хранит уста свои, тот бережет душу свою, а кто широко раскрывает свой рот, тому беда, — примирительно начал он.

Библию рязанский князь ведал неплохо, зная, что в ней можно отыскать себе в подспорье все, что требуется, для оправдания своей точки зрения, какой бы она ни была. Особенно же он любил Притчи Соломоновы и Книгу Премудрости Исусова, сына Сирахова, откуда наизусть, по памяти черпал подходящие высказывания.

Пригодились они ему и сейчас.

— А ведь сказано в Притчах: «Всякий торопливый терпит лишение». И у Исуса, сына Сирахова, честь мне довелось, что начало всякого дела — размышление, а прежде всякого действия — совет. И там же реклось, что прежде, нежели исследуешь, не порицай; узнай прежде и тогда упрекай. Так пошто поспешил худые словеса супротив меня сказывать? Нет, чтоб допрежь того подойти ко мне да вопросить обо всем. Глядишь, и иное уразумел бы, потолковамши со мной.

— Не уразумел бы, — отверг отец Николай и гордо вскинул голову, — ибо я правду рек. А в Писании сказано: «Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того нельзя считать».

— Ишь ты, правду, — почти пропел Глеб ласковым голосом. — Так ведь и правда разная бывает. В том же Писании ясно указано, что много замыслов в сердце человека, но состоится токмо определенное господом. Коли ныне князь Константин в порубе, а я тут, стало быть, на чьей стороне господь? Али ты умнее его решил стать?

— А у Екклезиаста-проповедника речется: «Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников», — парировал отец Николай и, помедлив, добавил: — А в книжице, кою ты чел, и иное сказано: «Нет добра для того, кто постоянно занимается злом и кто не подает милостыни».

Всяк судит по себе, и потому брови Глеба от услышанного в конце речи священника удивленно взметнулись вверх.

Это к чему же поп завел речь про милостыню? Неужто намек?! Выходит, не так уж бескорыстен этот человек в рясе, если намекает на то, что сделка возможна.

А что, все сходится.

Вначале показать себя гневным обличителем, заодно дав понять, что и за ним стоит немалая сила, пусть только духовная, заключенная лишь в гневные словеса, но тем не менее грозная, ибо способна всколыхнуть народец в Рязани.

А уж потом, когда князь осознает, проникнется, что платить за такое надо не скупясь, намекнуть на помощь, которая возможна в обмен на… некую милостыню.

Получается, он ошибся в этом попе… Что ж, это хорошо. Тогда все может оказаться куда проще.

Правда, и плату придется отвалить куда большую. Тут уж местечком протоиерея в храме, пусть даже стольном, не отделаться — надо кидать не скупясь, например, посулить епископское кресло, благо что владыка Арсений действительно нездоров…

Он недовольно оглянулся на стоящих поблизости, которые теперь явно мешали. Впрочем, вначале, прежде чем посулить пряник, все равно следует показать кнут, дабы слегка обломать норов. Пусть поп знает, что рязанский князь не больно-то в нем нуждается. Тогда авось станет посговорчивее, а потому…

— За то, что ты поступил вопреки словесам апостола Петра, кой в своих посланиях повелевал пастве не токмо бога бояться, но и кесаря чтить, покамест посидишь в… покаянном месте, где у тебя будет время все обдумать, — сурово заявил Глеб. — Мыслю, пару дней тебе должно хватить, а там сызнова потолкуем.

Но не удержался и все-таки выдал, причем точно так же, намеком, процитировав, что, мол, кротостью склоняется к милости вельможа, и мягкий язык переламывает кости, потому ежели поп не просто осознает, сколь велик его грех, но и подвигнет к раскаянию своего духовного сына, то…

— Памятаю я словеса Христа, кой сказывал: «Какою мерою мерите, такою же отмерится и вам». Памятаю, и коль раскаялся заблудший, то зла на него не держу, но, напротив, осыпаю его благодеяниями, — намекнул он в конце и, решив, что пока с попа достаточно, вновь болезненно морщась и держась за правый бок, повернулся к девке: — Ну что там? Сделала для меня новое снадобье?

— А вот, княже. — Девушка помахала в воздухе узелком и, даже не развязывая, в одно мгновение ловко извлекла оттуда скляницу с какой-то мутной буро-зеленой жидкостью.

— Порядок мой уже ведаешь, потому допрежь сама отпей, — буркнул князь.

Девушка, пожав плечами, послушно извлекла из того же узелка небольшую чарку и, щедро плеснув в нее из скляницы, одним махом выпила все до дна.

Глеб с подозрением заглянул в чарку — и впрямь пуста, после чего поспешно выхватил из девичьих рук посудину с настойкой.

Доброгнева, а это была именно она, бесстрашно глядя на князя в упор своими зелеными глазищами, заметила при этом:

— Я ведь два настоя приготовила. Тот, что у тебя, так себе. Он лишь боль утишает, коей недуг твой, яко гласом трубным, знак о себе подает. — Она извлекла из узелка еще одну скляницу с жидкостью, на этот раз густого черного цвета. — Этот же посильней будет во сто крат.

— Испей, — вновь потребовал Глеб.

Девушка опять послушно наполнила свою чарку, выпила, но руку с зажатой в ней скляницей князю не протянула.

Напротив, отвела назад, спрятав ее за спину.

— Погодь, княже, а то ишь прыткой какой.

— Что еще? — нетерпеливо нахмурился Глеб и криво усмехнулся. — А-а, гривенок тебе надобно. Будут, не сомневайся. Ишь какая сребролюбивая. Ну давай.

— Ноне не о гривенках речь, — пояснила Доброгнева. — Настой этот силы великой. Коли здрав — вреда не будет, а ежели болен — вместе с болезнью и человека на тот свет отправить может. Надо его до тебя на ином болящем испытать — сколько пить и как часто. Ну а после уж и к тебе нести.

— А на ком же испытать желаешь?

— Ведаю я доподлинно, княже, что у того, кто в порубе твоем теперь пребывает, такая же болезнь.

— Это у кого же? — не понял Глеб.

— А у того, кого я раньше пользовала, — пояснила Доброгнева.

— А ну как помрет в одночасье, — прищурился Глеб недоверчиво. — Не жаль князя?

— Убивец он, хуже татя нощного, дак почто ж мне его жалеть-то, — равнодушно ответила девушка. — К тому же теперь не он мне гривенки жалует, а ты.

Настороженный взгляд князя обмяк.

Сам он к богатству относился равнодушно, будучи чуть ли не с детства навсегда прельщен другой страстью — неуемной жаждой власти, но корыстолюбие как одну из главных человеческих слабостей понимал вполне и даже уважал по той простой причине, что оно ему изрядно помогало в продвижении к собственным целям.

Поэтому и поверил он ныне бывшей лекарке своего брата. Поверил уже тогда, когда она впервые объявилась у него в тереме и вызвалась его полечить, но не за так, а с места в карьер принявшись бойко и азартно торговаться.

В самом деле, с узника взять уже нечего, вот и решила бойкая девица с другого князя серебрецо да злато поиметь. Все правильно. Это жизнь.

Глеб удовлетворенно кивнул и повелительно махнул рукой верному Парамону, указывая на дверь и протягивая связку тяжелых ключей.

— Открой ей. Пусть полечит князя, а ты покамест за кузнецом слетай. Пущай он на попа железа́[54] наложит. Да допрежь ту сторо́жу найди, кою мы с тобой прогнали пред тем, яко туда входили. Ишь паршивцы. Им велено было в сторонку отойти, а они убрели неведомо куда. Да, и пока с кузнецом не вернешься, поруб не открывай, — внес он на ходу изменения. — Пущай лекарка здесь обождет. Ты же, — он обратился к пожилому дружиннику, — на страже побудешь. Гляди, дабы ни одна душа живая к двери этой даже близко не подходила, а не то сам там окажешься. — И благодушно зевнул. — А я, пожалуй, в опочивальню пойду да прилягу на чуток малый, а то притомился чтой-то.

Вышла Доброгнева из темницы, где сидел Константин, расстроенная и раздосадованная. Все было плохо — впервые ей, да и то лишь благодаря хитроумному совету старого сотника, удалось прорваться в поруб к пленнику, а результат оказался нулевой.

Да и с отцом Николаем тоже получилось не все ладно.

Она буквально накануне и так и эдак пыталась отговорить его от обличений князя Глеба, не веря, что горожане, узнав правду, непременно попытаются освободить безвинного страдальца.

Попытка оказалась тщетной, и Доброгнева махнула рукой, предупредив священника, что она сейчас, по совету мудрых людей, перешла на службу к князю Рязани, и не дай бог он, даже если увидит ее близ терема, подаст вид, что знаком с ней.

Она тоже в свою очередь никогда не признает его перед посторонними людьми, и пусть каждый из них делает свое дело, а там лишь бы хоть одному повезло.

Теперь выяснилось, что неудача выпала на долю обоих, но если у отца Николая она оказалась сродни катастрофе, то ведьмачка не теряла надежды в свое следующее посещение все-таки исхитриться и как-то перемолвиться несколькими словами с князем-узником.

Ей уже сегодня хотелось так много сказать ему или, на худой конец, просто ободрить ласковым словом, намекнуть, что знает она доподлинно от верных людей всю правду о случившемся, но… поговорить не получилось.

Помимо внимательно прислушивающегося палача, которого еще можно было как-то надуть, имелось и другое, на этот раз неодолимое препятствие — плох был сам Константин, сильно плох.

Раны, начавшие было заживать после чудодейственных снадобий старого волхва, вновь воспалились, вызывая при малейшем движении резкие дергающие боли во всем теле. Да и общее его состояние было из рук вон.

Даже сил приподнять голову не имелось — помогала Доброгнева, бережно придерживая ее одной рукой, а другой пытаясь как-то напоить отваром.

Ведьмачка даже не поручилась бы, что он вообще ее признал.

Впрочем, главное, что ожский князь все-таки хоть и медленно, с видимым трудом, но глотал потихоньку льющееся ему в рот снадобье.

И на том спасибо.

Попытка же заговорить с ним оказалась неудачной — тихий голос девушки напрочь глушился громким баритоном священника. Доброгнева почти сразу догадалась, что отец Николай по мере сил старается помочь ей, отвлекая внимание Парамона, но только подосадовала.

Если бы Константин был в здравии — пусть не полном, но относительном — он мог бы прочесть и шепот, наполовину услышав, а уж остальное поняв по губам, а так… если что до него и доносилось, то лишь пение, славящее бога, архангелов, святых угодников и кого-то там еще из небесных созданий за их бесконечное милосердие, доброту и прочие замечательные достоинства.

Доброгнева даже не поняла — помогло князю лекарство или нет, поскольку увидеть результат ей тоже не дали. Кат Парамон все время нервно торопил девушку, и пришлось ей покинуть темницу несолоно хлебавши.

На выходе же из княжеского терема ее поджидал юный дружинник.

— Сколь вместе на лестнице ни стояли, а имечка-то я твоего и не проведал, красна девица. — И все с той же широкой располагающей улыбкой на симпатичном добром лице шепотом добавил: — Тебя в твоей избе мой сотник Стоян ждет, о князе Константине говорю вести желает, так что поспешай. — И продолжил громко и напевно: — Экая ты недотрога. Дозволь хошь проводить тебя до калитки.

Травница настороженно посмотрела на дружинника, но раздумывала недолго. Если речь об ее названом братце, то надо идти. Да и удивительно было бы, если б этот добродушный и веселый молодец не склонился сердцем к такому же честному искреннему князю, продолжая служить братоубийце.

— Ишь какой прыткой! — сразу подладилась ему в тон Доброгнева, и, перебрасываясь шуточками, они вдвоем направились к старенькой избушке, расположенной уже за городскими воротами на самой окраине посада.

Бабка-бобылка[55], проживавшая там, охотно приютила юную лекарку, не столько польстившись на куны, что та ей предложила за постой, сколько обрадовавшись живой душе, которая, хоть и временно, но скрасит ее сиротливое одиночество.

Впрочем, от кун она по бедности своей тоже не отказалась, виновато пояснив, что нипочем бы не взяла, ежели бы не превеликая нужда.

По пути разговор в основном велся все больше шутливый, с подковырочками, легкими и безобидными от Евпатия и более колкими и острыми со стороны Доброгневы.

Единственный раз, отчего-то вспомнив дюжего детину на княжеском дворе, она всерьез спросила:

— А ты и впрямь бы согласился катом стать?

Евпатий искоса взглянул на свою спутницу и, отбросив в сторону обычное ерничество, задумчиво протянул:

— Ну ежели токмо для Парамона, да и то не ведаю, возмог бы я в себе силы найти, чтобы шелепугу об эту падаль марать. Хотя, памятуя, сколь душ он загубил кнутовищем своим, мыслю, что смог бы. К тому же, — он усмехнулся и продолжил уже дурашливым тоном, — как тут отказать, коль великий князь Рязанский повелеть изволит.

— И как же вы Каину этому служите доселе? — гневно произнесла Доброгнева, не давая Евпатию перейти на шуточки-прибауточки.

— Каином он лишь седмицу назад стал, — возразил Коловрат, вновь посерьезнев. — К тому ж все они одним миром мазаны, князья-то наши, да и нельзя им иначе. Во власти быть, яко в луже грязной валяться — непременно изгваздаешься, и чем боле она, тем чумазее человек. Десятник вон, хошь и мало под рукой людишек имеет, а и то меняется, егда его из простых гридней на оное место ставят, так чего про князей сказывать.

— И ты б поменялся? — осведомилась Доброгнева.

— А чем я лучшее прочих, — философски заметил Коловрат. — Токмо не по мне оно. Верно батюшка мой мне сказывал — лучшее всего торговище вести. Там сам себе волен во всем. Енто по младости лет я в дружине послужить возжаждал, токмо уйду вскорости. Вот долг свой пред Перуном-батюшкой сполню, подсоблю твово Константина ослобонить и уйду. — И после паузы добавил: — Токмо мыслится мне, что и он не больно-то лучше.

— Он братьев своих не убивал, — возразила Доброгнева.

— Токмо в этом и разница у них с братцем Глебом, — сокрушенно вздохнул Евпатий, — а ежели до прочего, то ее и вовсе нет. И не спорь со мной, — оборвал он хотевшую что-то пояснить девушку. — Видел я их обоих год назад. Аккурат в енту пору дело было. И гульбища их окаянные тоже видел. Твой князь одну отличку супротив моего и имеет — лик пригожий, а души у них обоих черные.

— Ежели все так, то отчего ему дед Всевед пособил, от смерти спас да еще знак тайный на шею надел? Я ж ясно видала — его енто знак, им даденный.

— А ты сама-то откель о Всеведе нашем ведаешь? — поинтересовался Коловрат. — Вашей ведь сестре в дубраву ходу нетути.

Доброгнева призадумалась.

И впрямь чудно получается — имя знакомо, даже лик его могла бы описать, а вот откуда… И почему она решила, что Всевед не просто подсобил Константину, но спас князя от смерти, а потом надел ему на шею этот оберег?

Странно, вроде никогда ничего не забывала, но тут память решительно отказывалась прийти ей на выручку…

Пришлось уклониться от ответа, напуская тумана:

— Кому нетути, а кому… Баушка моя всюду ходы ведала да много чего мне сказывала… — И снова торопливо вернулась к заданному вопросу: — Так отчего он подсоблять вызвался?

— Вот оное и для меня в тайне глубокой сокрыто, — развел руками Евпатий. — Помогать ему я, конечно, буду, токмо мыслю, не обманулся ли старый волхв. Аль и впрямь князь твой так резко изменился за последнее лето? — протянул он задумчиво и недоверчиво хмыкнул. — Да ведь не младень же он несмышленый. В его лета так не бывает.

— Бывает, — упрямо буркнула Доброгнева, не зная, каким был Константин, но зато отлично зная, каков он ныне, и желая во что бы то ни стало защитить доброе имя названого братца.

Коловрат, очевидно, махнул рукой на упертую девку, дальше спорить не стал, но к веселому прежнему тону возвращаться не спешил. Доброгнева тоже помалкивала, и остаток пути до избушки бабки они проделали молча.

Завидев в крохотном оконце, затянутом мутным бычьим пузырем, две приближающиеся к избушке фигуры, Стоян, уже добрых два часа сидевший в нетерпеливом ожидании Доброгневы у бабки и держащийся за поясницу — дескать, прострел замучил, — облегченно вздохнул.

Тут же щедрой рукой он извлек из кошеля пару восточных серебряных монет, нарядив бабку на торжище за всякой снедью и пояснив:

— Сытый лекарь завсегда лучше лечит, потому как добрый. А у тебя, поди-ка, и мыши все с голоду передохли.

* * *

Да ищщо бысть у благовернаго князя Глеба Володимеровича сотник Стоян, хошь и поял князя Константина в тенета, но покамест вез его во град, тоже бысть речами его прелукавыми в соблазн введен и яко Иуда поганый, вступиша в сговор тайный, умыслив черное дело сотворити.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1237 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И бысть о ту пору на Резани в воях Стоян-сотник, кой служил по первости князю Глебу, но сведав обо всем, не пожелаша служити далее душегубцу, ибо таковское не личило ему. И учал он думати, яко бы ему боголюбивому князю Константину подсобити…

Поначалу восхотеша он ослобонити его ищщо на пути к Резани стольнай, да воспротивишися тому диавол и не даша свершити оное…

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Что касается сотника Стояна, то наиболее загадочной представляется встретившаяся нам у Филарета фраза о пленении им князя Константина.

По всей видимости, тут летописец несколько необдуманно бросил это обвинение относительно поимки указанным сотником князя Константина.

Мало верится, что Стоян после такого смог бы приобрести мало-мальское доверие ожского князя, не говоря уж о прочем.

Более верно звучит утверждение Пимена, что Стоян пытался освободить князя Константина, едва того пленили, но попытка эта по каким-то неведомым нам причинам не удалась.

Тогда Стоян был вынужден вернуться в Рязань вместе с отрядом, захватившим ожского князя в плен, а Филарет, который, по всей видимости, наблюдал этот приезд, не понял истинной сути происходящего.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 130. Рязань, 1830 г.

Глава 16 Данило Кобякович

Предательство, пусть вначале и очень осторожное, в конце концов выдает себя само.

Тит Ливий

Их беседа длилась недолго, каких-то полчаса, если не меньше. Они успели договориться лишь о том, что прежде надо сделать все, чтобы тайно вывести из града молодого княжича Святослава, а уж потом приступать к освобождению самого Константина.

Ключи к замкам на двери, ведущей в поруб, сотник пообещал заказать у кузнеца, который тоже был из Перунова братства.

Упоить сторожей узника взялся Евпатий.

Все так же мягко улыбаясь, как и часом ранее, стоя у княжьего терема, он заверил Доброгневу, что за самое короткое время — еще и полночь не наступит — он вольет в каждого из них не менее ведра[56] меду, на что сотник угрюмо заметил:

— Сторожить князь самых надежных ставить велит, да еще из тех, кто к питию хмельному равнодушен. Боюсь, ты в них и чарки единой не вольешь.

— Ну уж хоть на пару-тройку да уговорю, — беззаботно махнул рукой Евпатий.

— Пары-тройки мало будет, — возразил Стоян.

— Им и одной хватит, — встряла в разговор Доброгнева. — Токмо перед угощением зелье сонное у меня возьмешь и в мед всыплешь. Как убитые до самого утра дрыхнуть будут. Да смотри, сам пить не удумай, — предупредила она строго, на что дружинник улыбнулся и хотел сказать что-то ласковое, но тут прогнившая перекошенная дверь избы заскрипела, нехотя пропуская запыхавшуюся бабку, которая прямо с порога выпалила торопливо:

— С полдороги возвернулась. Да все бегом, бегом.

— А что стряслось-то? — лениво осведомился молодой дружинник. — Неужто страшный суд настал?

— Ишшо хужея, — проигнорировала бабка издевку Евпатия и, повернувшись к сотнику, все так же тяжело дыша, протянула ему серебряные монеты. — Не купила я ничего. А возвернулась, потому как дружина великая к граду нашему на конях быстрых скачет во весь опор. Да еще одна на ладьях по реке поспешает. Тоже к граду, не иначе.

— Это сорока тебе на хвосте принесла али как? — поинтересовался Евпатий.

— Сорока у тебя на груди прострекочет, когда ты бездыханный лежать будешь, — парировала бабка. — А дружина та со стороны Исад тучей идет. Так мне добрые люди поведали. А ишшо сказывали-де, дружина та на выручку безбожному князю Константину поспешает, кой ныне за убивство лихое в поруб посажен во граде Рязанском. Потому уходить надо из посада немедля, ибо они ныне к вечеру тута уж будут.

Стоян с Евпатием переглянулись.

— Ратьша, — еле слышно произнес сотник.

— Коли со стороны Исад, то больше некому, — согласился Евпатий и подытожил: — И впрямь здесь оставаться негоже. Во град поспешать надо. После договорим. — Он оглянулся на хлопотавшую около сундука бабку и громко добавил: — За крепкими стенами лечиться куда сподручнее.

— А как же князь Константин? — не поняла Доброгнева.

— Он-то как раз во граде, куда мы идем, — пояснил терпеливо непонятливой девахе Евпатий.

— Так ведь Ратьше рассказать надо, что да как было, — не унималась Доброгнева.

— Мыслю я, — горько усмехнулся сотник, — что коли он из-под Исад коней торопит, стало быть, и так все знает. А ежели нет, то уж как-нибудь да весточку перешлем, но прежде поглядеть надо, как он сам себя вести будет.

Прихватив с собой нехитрый бабкин скарб, сноровисто увязанный ею в два здоровенных узла, они все вместе уже через каких-то полчаса зашагали по направлению к городским воротам.

Кругом суетились ремесленники, огородники и прочий люд, проживавший в посаде. Быстро кидали на телеги убогие пожитки, которые бедняку дороже, чем иному князю его злато-серебро, зарывали в землю громоздкие котлы да чугунки — с собой не взять, рук не хватит, а просто так, не схоронив, оставить тоже жалко.

Почетное место почти на любой телеге занимал рабочий инструмент, без которого ремесленному люду никуда — он их кормилец и поилец.

Узлы с тряпьем были небольшими и ютились в углах телег, для мягкости, чтобы детишки, а особенно старики на ухабистой дороге последнее здоровьишко из себя не вытрясли.

Сборы были деловитыми и скорыми — за недолгое Глебово княжение народ уже привык к бесчисленным войнам своего правителя.

Где-нибудь в тихом разнежившемся Ростове или Суздале успели бы только-только прийти в себя да помолиться перед иконами, дабы вражья напасть обошла стороной, а тут уже все было собрано, увязано, упаковано, и вереница телег длинной извилистой змеей начала вползать в городские ворота.

Дружина Ратьши подоспела под стены Рязани действительно к вечеру, но к тому времени городские ворота были наглухо заперты — как Пронские, так и Гостевые, что открывали выход к нешироким крутым сходням, ведущим вниз, к небольшой речной пристани на Оке, не говоря уж о Головных или Княжьих, что находились с противоположной стороны.

Местные острословы прозывали еще Гостевые ворота, учитывая их расположение относительно Головных… Впрочем, и без цитаты несложно догадаться, как их именовали в народе.

Вся дружина князя Глеба была уже на стенах вместе с любопытствующими горожанами, а по ту сторону Княжьих ворот стояли три человека. Все они были нарядно одеты.

Невзирая на теплый, даже душный летний вечер, каждый из них — и Онуфрий, и Мосяга, и Глебов думный боярин Хвощ — напялили на себя по самой дорогой рубахе золотного бархата[57], по корзну, застегнутому у правого плеча причудливой пряжкой с изображением головы животного — у кого волчья, у кого лисья, а у Хвоща лосиная.

В руках у Онуфрия было блюдо с караваем свежевыпеченного хлеба, в середине которого находилась деревянная солонка. Сам каравай горделиво возлежал на длинном рушнике, свешивающемся по обе стороны блюда чуть ли не до боярских колен.

Стоявший рядом Мосяга держал на таком же блюде увесистую ендову[58], почти доверху наполненную темно-желтым хмельным медом трехлетней выдержки.

Саму ендову обступали в нетерпеливом ожидании, пока их наполнят, пять серебряных чаш. Каждая из них имела красивый замысловатый рисунок, выгравированный на боках, а по верхнему ободку шла затейливая надпись.

Одна призывала пьющего из нее не терять разума, на другой чаше призывалось не употреблять хмельное без меры, третья без всяких прикрас настаивала, чтобы ее более семи раз за один пир не опустошали, четвертая…

Словом, все они, образно говоря, давали именно те в высшей степени разумные советы, которые все и без того знают, что не мешает в повседневной жизни никогда ими не пользоваться.

От большого отряда не меньше чем в полторы тысячи всадников отделились трое и не спеша направились к городским воротам. В центре ехал седобородый ратник, угрюмо поглядывая на троицу, также двинувшуюся навстречу конным после негромкой команды Хвоща.

В заледеневших глазах старого воеводы застыл немой гнев, но выдавала его лишь левая рука, судорожно сжимающая рукоять меча. Правая беспомощно висела у груди на перевязи.

По левую руку от него ехал совсем молодой — не больше восемнадцати лет — юноша. Изрядно посеченная, особенно на груди, бронь красноречиво повествовала, что кланяться вражеским стрелам он не приучен, а в кровавой сече вряд ли даст кому спуску.

Вместе с тем было заметно, что держаться на коне он обучился совсем недавно. Хотя и немало усвоил он за это короткое время, но все равно не успел достигнуть той степени совершенства, которой обладает опытный наездник, умеющий, не касаясь поводьев, одним легким движением ног повернуть лошадь в ту или иную сторону, заставить встать как вкопанную на месте, ускорить или замедлить движение.

Именно поэтому на него искоса, скрывая искорку усмешки, поглядывал другой всадник, сопровождающий седобородого Ратьшу по правую руку.

Сам-то он держался в седле совершенно свободно и правил лошадью вообще не трогая поводьев, которые с успехом заменяли ему собственные ноги.

Слегка кривоватые оттого, что обладатель их впервые был посажен на коня в трехлетнем возрасте, после чего слезал с него не для сна не чаще одного-двух раз в день, они крепко сжимали бока приземистой мохноногой лошади, управляя скорее автоматически, повинуясь рефлексам, выработанным давным-давно.

Так пловец не задумывается, какое именно надлежит сделать в следующий миг движение его правой руке, а затем левой и как в этот момент должны вести себя его ноги. Вместо этого он просто плывет, думая совершенно о посторонних вещах.

Всадник справа от Ратьши тоже не задумывался — он просто ехал.

Старенькая пропыленная одежонка его, обычная для любого степняка, особенно вытертые кожаные штаны, плохо гармонировала с дорогой саблей искусной работы. Рукоять ее была богато изукрашена хитро сплетенными золотыми нитями.

По одному взгляду на нее, на не менее красивый и дорогой кинжал, висевший у пояса и отделанный серебром, не говоря уж о кольчуге, отливающей благородным стальным блеском в последних лучах заходящего солнца, становилось ясно, что место этого воина только в ханской юрте.

Половец был крещен еще при рождении, хотя по-прежнему предпочитал степного шамана и его гадание на бараньих лопатках, после которого и принимал решение в любом затруднительном случае.

Мать его, дочка одного из рязанских бояр, и настояла на том, чтобы он был назван христианским именем Даниил.

Его отец хан Кобяк уже в юные годы неохотно ходил в набеги на русские земли, предпочитая действовать исключительно в союзе… с другими русскими князьями, которые оружием пытались решить свои имущественные споры.

Таким образом, он не только терял много меньше воинов, чем его более неразумные соседи, но, как это ни странно, имел добычи не меньше, чем они.

Пока русские дружины ожесточенно рубились друг с другом, он со своей дикой ордой вламывался в одно из крыльев войска неприятеля, подавляя его огромным численным преимуществом и неистовым натиском, после чего первым прорывался к вражеским обозам и вволю грабил их, не дожидаясь окончания битвы.

Таким же путем шел и его любимый сын Данило Кобякович. К тому времени его орда была уже одной из самых сильных в приволжских степях.

Именно он и должен был прискакать в Перунов день после полудня для вящей надежности в том, чтоб задуманное убийство рязанских князей не сорвалось.

«Не моя вина, что князь Глеб затеял все намного раньше намеченного срока», — пояснил он, когда увидел, что подоспел лишь к шапочному разбору, явно намекая на то, что добычей надлежит делиться.

Победитель не поскупился, богато одарив половца и пригласив его погостить в Рязани через недельку-другую.

К тому времени, предполагал Глеб, он успеет до конца разобраться со всеми семьями убитых князей, изгнав их за пределы Рязанского княжества, а ежели кто встанет против, то тут как раз и подоспеет Данило Кобякович.

О здравии же князя Константина Глеб отозвался туманно, пояснив, что, получив тяжкие раны, его брат был немедля увезен к лекарям в Рязань. Это известие было единственным, что омрачило в тот день настроение молодого хана.

Они долго пировали в тот вечер, а наутро распрощались. Рязанский князь отчего-то торопился к себе во град, половецкому же хану спешить было некуда.

После расставания с союзником он еще долго любовался видневшимися вдали маленькими домиками села Исады, казавшимися крошечными серыми коробочками, и лениво размышлял, а не подскочить ли быстренько туда и не взять ли добычу и полон.

Но затем передумал, резонно рассудив, что после такого вероломства навсегда утратит дружбу и доверие не только Глеба, но и его брата, то есть потеряет намного больше, чем смог бы приобрести, разграбив село.

Кроме того, его родная сестра Фекла была замужем за князем Константином, а ссориться со своим шурином он явно не желал, питая к нему почему-то самую искреннюю симпатию.

Жена князя Владимира, отца уже умершего Олега, а также Глеба и Изяслава, тоже была половчанка, приходившаяся родной сестрой еще одному хану — Кончаку, чей сын, Юрий Кончакович, правил ныне соседним, не менее могучим родом.

Всю свою южную степную кровь она щедро выплеснула в детей. Особенно много досталось ее первенцу, названному в честь деда Глебом.

А вот последыш, князь Константин, оказался похожим на своего батюшку — такой же светловолосый и светлокожий.

Впрочем, возможно, что кое-что он взял и от матери, например глаза. Однако второй женой Владимира Глебовича была двоюродная сестра боярина Онуфрия, так что и тут ничего схожего с единокровным братом не имелось, ибо цвет их у Константина был синий, почти фиалковый, в отличие от мутных светло-зеленых Глеба.

Казалось, логичнее было бы, если бы Данило Кобякович тянулся к схожему с ним лицом и фигурой Глебу. Ан не тут-то было. Притягивал его внешне во всем противоположный Константин.

И в борьбе молодецкой самая большая радость у Данилы была одолеть шурина. И в скачках обогнать именно Константина. И на пирах — выпить больше его, что, впрочем, никогда не удавалось.

Да и во всем остальном главное оставалось неизменным — опередить не Глеба, но его брата.

При всем том Данило не переставал восхищаться крепким русобородым красавцем-князем и никогда не расстраивался после проигрыша.

Именно поэтому он вновь загрустил, сожалея о его ранах, и в обратный путь направился молча, без обычного своего веселья.

Стон, послышавшийся из густых зарослей придорожной травы, был тихим, и, возможно, за веселым разговором никто бы его и не услышал, но на сей раз все степняки, за редким исключением, подражали своему предводителю, и этот стон прозвучал слишком явным диссонансом топоту конских копыт.

Спустя миг он повторился, и тогда двое всадников, которые были ближе всего к источнику постороннего шума, свернули в сторону и вскоре приволокли тяжело раненного лучника.

Задыхаясь от острой, колющей при каждом вздохе боли — стрела, пройдя меж ребер, чуть ли не насквозь прошила правое легкое, — лучник все ж таки смог поведать, что он состоял на службе у князя Константина и прикрывал его бегство от погони Глебовых дружинников.

Ничего не поняв, но почуяв что-то неладное, Данило приказал расспросить ратника поподробнее.

Чтобы тот хоть на короткое время пришел в себя, подручные хана влили в глотку умирающего чуть ли не полмеха хмельного меда, который Кобякович уважал ничуть не меньше перебродившего пенистого кумыса.

После такой дозы русский воин на несколько минут пришел в себя и чуть более связно изложил то, что произошло накануне, но сразу вслед за этим скончался.

Данило посуровел лицом и, ни слова не говоря, повернул коня назад, к месту недавнего пиршества. Приказав заново разбить юрты, он повелел обшарить всю округу, найти раненых воинов и со всевозможным бережением привезти их к нему, обещая щедро вознаградить удачливых в поиске.

Покорные хану половцы рассыпались по степи и спустя пару часов доставили утыканного стрелами, но еще живого Козлика.

Явившийся по зову Данилы Кобяковича половец, сведущий в искусстве исцеления, долго и сокрушенно цокал языком, опасаясь даже прикоснуться к умирающему уруситу, и никак не мог решить, с чего начать.

Все три раны были опасны, но одна стрела, впившись жалом под самое сердце, казалась самой страшной. К ней, мысленно попросив у степных богов удачи, он и приступил первым делом.

К удивлению лекаря, через несколько часов после того, как со всевозможной осторожностью были извлечены все три стрелы, а раны промыты, смазаны дорогим арабским средством и хорошо забинтованы, русский воин все еще продолжал жить.

Поместили его в соседней юрте под неусыпным надзором лекаря, который пять или шесть дней кряду почти не отходил от раненого.

Вдобавок у Козлика начался сильный жар, одна из ран опасно воспалилась, и все эти дни он пребывал между жизнью и смертью.

Именно так сказал половецкий шаман, долго гадавший на высохших бараньих лопатках, после чего наконец виновато развел руками:

— Его душу продолжает держать в своей могучей руке главный бог русичей Кристос, сам еще не знающий, то ли оторвать ее от тела, чтобы унести с собой, то ли оставить ее храброму воину.

— Так будет ли он жить? — не понял Данило Кобякович.

— Если их бог до сих пор этого не ведает, то откуда могу знать я, простой слуга наших степных богов, — вывернулся шаман. — За его здоровье надо молиться Кристу, а у того иные слуги.

Тогда по приказу хана из Исад приволокли старенького священника, пояснили ему, что нужно делать, и тот дрожащим от испуга унылым речитативом затянул молитву во здравие раба божия…

Правда, из-за малограмотности и плохой памяти — а молитвенник он взять с собой не успел — уже через час седенький попик стал повторяться, а через два на это обратил внимание и терпеливо слушающий его хан, заметив про себя, что его шаман намного красноречивее.

Однако мешать попу он не стал. Напротив, сам мысленно обратившись к бессильному себя защитить на земле, но ныне всемогущему богу, Данило пообещал ему принести в жертву трех самых лучших дойных кобылиц из табуна.

По счастливому для священника совпадению Козлик пришел в себя уже на следующий день после начала его молитв.

Попа тут же отпустили с миром назад в село и даже дали ему на прощание большой золотой крест, который в числе прочих вещей, снятых с убитых князей, достался в качестве отступного половецкому хану.

От креста, впрочем, священник, побледнев, отказался, прочтя надпись на обороте, просящую, чтобы господь бог помиловал раба своего грешного Ингваря, даровав ему победу над врагами и способствуя исполнению прочих желаний.

Не пожелал он его взять в первую очередь из-за того, что прочел имя умершего князя — в то время уже бытовало поверье, что чужой крест способен принести только беды и несчастья своему новому владельцу.

Ну а если учесть то обстоятельство, что князь Ингварь погиб насильственной смертью, оставалось лишь догадываться, какое неисчислимое количество горя во всевозможных вариантах золотая святыня сулила тому, кто опять посмеет надеть ее.

Злато же священник принял с удовольствием, дав обещание в душе пустить гривны нехристя на богоугодные дела и обновление храма божьего, которое благополучно забыл уже на следующий день.

Едва он припустился — как бы не передумали, ироды, — по полю к селу, как Данило вошел в юрту к очнувшемуся Козлику.

Рассказанное ратником так потрясло его, что он вновь и вновь переспрашивал того, пока наконец лекарь не обратился к хану с просьбой прерваться, поскольку воин еще слишком слаб.

Данило послушно ушел, но на следующий день вернулся и заставил раненого все повторить. Особенно его интересовал заключительный эпизод с бегством князя Константина и конечный результат Глебовой погони.

Что стряслось с братьями и отчего вдруг его шурин столь резко и неожиданно для Глеба изменил свое поведение, встав на защиту остальных князей, — об этом он не думал. Сейчас самым важным было понять, остался ли его родич по сестре жив или его постигла смерть.

Именно от этого зависел дальнейший выбор союзника, хотя с самим князем Глебом в дружбу вступать все равно было столь же опасно, сколь отогревать на груди замерзшую казюлю.

Да и само внешнее сходство Глеба с половцем в мыслях молодого Кобяковича изрядно дополнялось аналогией в делах и поступках, которые у половцев если и благородны, то изредка, если честны, то иногда, если правдивы, то ненамного.

Впрочем, все это относилось к их поведению с чужими, но и хан со всем своим племенем был чужаком для этого князя.

Константин же всегда держал слово, даденное Даниле, никогда с ним не хитрил, щедро делился добычей, был мужем его родной сестры и, что немаловажно, нашел в себе мужество отказаться от братоубийства.

Ведь когда хан впервые узнал о задуманном Глебом и его братом, он почему-то как-то сразу стал меньше уважать Константина.

Нет, на предложение шурина он без раздумий дал добро и пообещал подмогу. Однако на такое зло даже степные племена, жадные до чужого добра и неразборчивые в средствах по его добыче, жестоко и неумолимо выжигающие в своих набегах русские деревни и города, и то смотрели искоса.

Никогда ни один половец не согласился бы стать побратимом человеку, чьи руки были обагрены кровью родного брата.

Но Константин уже был им, потому и согласился Данило Кобякович прийти ему на выручку — просьба побратима свята.

От нарушившего узы кровного братства немедленно и навсегда отвернутся не только степные боги, но даже и Кристос, чей крест он всегда носил на шее, правда, скорее как последнюю память о горячо любимой матери, чем как символ веры.

Зато теперь, узнав доподлинно от одного из очевидцев трагедии, как все происходило, Данило Кобякович, удивляясь сам себе, облегченно вздохнул и продолжал напряженно размышлять, что ему делать дальше и как поступить.

На третий день их продолжительных бесед с Козликом хан наконец вырвал у медленно выздоравливающего дружинника признание в том, что Константин со спутниками успели доскакать до опушки дубравы и скрыться в ней, так что погоня воев Глеба вернулась ни с чем.

На самом деле Козлик, упав с коня, почти тут же потерял сознание, которое если и возвращалось к нему, то лишь на чуть-чуть и то самым краешком.

Какие уж тут всадники, которых он увидел скрывающимися в лесу, когда даже головка клевера, росшая чуть ли не под носом у лежавшего ратника, виделась ему в какой-то туманной зыби, то расплываясь, то вообще двоясь.

Но настойчивость хана в совокупности с горячим желанием, чтобы князь спасся — иначе получалось, что все его ранения получены зазря, — сделали свое дело, и Козлик вспомнил то, чего не видел, хотя на сей раз желаемое как раз совпало с истинным положением вещей.

Тогда Кобякович вновь вернулся в свой шатер и провел в одиночестве и тяжких раздумьях весь вечер, а наутро повелел всем собираться, и не было в этот момент приказа для его воинов, вконец истомленных бездельем, приятнее и слаще.

Однако полуголые степняки не успели еще даже приступить к разборке ханской юрты, как прибежавшие дозорные сообщили Даниле о том, что по реке движется целый караван судов.

Следом явился еще один с докладом, что суда движутся с явным намерением пристать именно к тому месту, где расположился их стан.

Наконец двое последних дозорных спустя еще несколько минут принесли весть о том, что оружных людей в них тьма, а вот товаров что-то не видно. Да и сами ладьи всем своим видом на купеческие явно не походили.

Данило Кобякович поначалу встревожился, но затем, самолично прискакав на берег и издалека опознав в грузном немолодом седобородом воине, стоящем на носу первой ладьи, тысяцкого Константина Ратьшу, тут же успокоился и даже обрадовался.

По обычаю степного гостеприимства, едва ладья славного воина причалила к берегу и тысяцкий спрыгнул на землю, хан, искренне улыбаясь, встретил дорогого гостя и незамедлительно позвал его в свою юрту.

Тот, вежливо поблагодарив за приглашение, взял с собой высоченного детину под два метра ростом, светловолосого, голубоглазого, со свежим — едва запекся — шрамом на левой стороне шеи, пояснив, что этот могучий вой прозывается Эйнаром и большая часть дружины хоть и подчиняется командам Ратьши, но непосредственные приказы отдает своим соплеменникам именно этот ярл.

Данило Кобякович не возражал.

К тому же светловолосый гигант чем-то неуловимо напоминал хану его побратима, отчего и сам Эйнар сразу стал ему симпатичен. Тот и впрямь походил на Константина, только ростом был повыше да в плечах пошире.

Мускулатура норвежца тоже имела более выпуклые и рельефные очертания, волосы побелее, глаза посветлее, цвета небесной синевы, да еще Константин никогда не нашивал на запястьях своих рук широких серебряных браслетов, а так…

Хан лишь полюбопытствовал: что есть ярл? Его интересовало то ли это тоже имя, то ли означает совсем другое, на что тысяцкий обстоятельно ответил, что так на родине Эйнара прозываются правители, а ежели по-русски, то это боярин или воевода.

В ответ Данило Кобякович радостно закивал и еще раз приглашающе протянул руку в сторону своего шатра.

Войдя в него и усевшись поудобнее на мягком ковре, Ратьша завел обычный пустопорожний разговор, который по степному обычаю непременно предварял любую самую серьезную беседу.

Впрочем, нетерпение обоих собеседников было столь велико, что, уделив каких-то пять минут традиционным вопросам о благополучии Ратьши, Эйнара, а также их родных и близких, хан сам грубейшим образом нарушил неписаный, но свято соблюдаемый в степи этикет и перешел к более актуальным вопросам.

Ратьша отвечал уклончиво, поскольку никак не мог понять, почему на месте сбора рязанских князей сидит хоть и близкая по значимости к удельному князьку, но явно нерусская морда и куда подевались остальные.

Особенно его интересовал князь Константин.

С другой стороны, приплыв аж на три дня раньше установленного времени, чего он еще мог ждать?

Во всяком случае, то, что перед ним сидит не просто половецкий хан, а брат жены Константина, с которыми его связывали вдобавок и узы побратима, несколько успокоило тысяцкого.

Он подробно рассказал обо всех трудностях похода на мордву, описал сражения, в которых довелось побывать его дружине и варягам ярла Эйнара.

Далее вскользь, чтоб не слишком разгорелись глаза у басурманина, упомянул о добыче, взятой после побед, и о полоне, после чего наконец выказал свое недоумение тем, что обнаружил на этом месте лишь половецкие кибитки.

Данило Кобякович хмуро кивнул, поняв, что Ратьша еще ничего не знает и, мало того, даже не был посвящен в замысел Константина и Глеба, и сам в свою очередь приступил к рассказу.

Кое-что он утаил, кое о чем сказал полуправду, но самое главное Ратьша уразумел, хотя и не сразу поверил нехристю — соврет и недорого возьмет.

В его седой голове просто не укладывалось, почему без всякой на то причины Глеб, а также его бояре и слуги напали на пирующих в шатре других князей.

Как получилось, что собственные бояре Константина разом восстали против своего князя?

Почему, наконец, самому Ратьше было велено явиться сюда не в Перунов день, который, как известно, празднуется, невзирая на все церковные запреты, в летний месяц сенозарник[59], а гораздо позже — только во второй день зарева[60], то есть спустя чуть ли не две седмицы после него.

Да не врет ли, нагло глядя своими бесстыжими раскосыми глазенками прямо в очи воеводе, этот хан?

Ратьша подозрительно покосился на Данилу Кобяковича, который, поняв все по лицу тысяцкого, так и не научившегося скрывать своих чувств и эмоций, хлопнул в ладоши, коротко кивнул появившимся слугам, и через несколько секунд перед Ратьшей предстал заботливо поддерживаемый сразу с двух сторон бледный, весь в повязках дружинник Козлик.

Пятерых лучших хотел оставить Ратьша, отъезжая в набег на воинственную мордву, для княжеского сбережения. Оно, конечно, все покойно на рязанской земле, но разумную опаску тысяцкий имел.

К тому же он до сих пор, на правах старого дядьки-наставника, считал князя младенем, и оставлять его без надежной защиты с одними «курощупами» не решился.

Пятым был тезка князя — Константин, который в последний момент все-таки выпросился, чуть ли не стоя на коленях, в этот поход. К мольбам остальных четырех Ратьша остался глух и холоден.

Теперь же получается, что — тут тысяцкий ощутил невольную гордость за свою предусмотрительность, казавшуюся некоторым излишней, — лишь самоотверженность этой четверки спасла Константина от гибели.

Правда, один погиб, второй выжил лишь благодаря счастливой случайности, да еще басурманину, сидящему сейчас напротив Ратьши, третий получил стрелу в спину, и никто не знает, как он сейчас, да и судьба Гремислава — четвертого из этого квартета, тоже неизвестна, но такова жизнь и суровые обязанности воина.

Тут он спохватился. О каких дружинниках можно мыслить, когда нельзя сказать, что случилось с самим князем?

Эйнар, до настоящего момента молча слушавший гортанную речь половца, а затем Козлика, за все время лишь раз открыл рот, чтобы задать один-единственный вопрос:

— Почему все раны пришлись в твою спину, воин?

Оскорбленный Козлик сухо пояснил, что щитов с ними не было и посему он держался сзади князя, прикрывая его собой.

Эйнар кивнул, удовлетворившись ответом, и вновь замолчал, ожидающе посмотрев на тысяцкого, но, видя, что тот не торопится принять решение, взял инициативу на себя:

— Позволь слово молвить?

При этом он деликатно смотрел куда-то между сидящими рядом Ратьшей и половцем. Один был хозяином дома, а под началом другого Эйнар совсем недавно дрался в бою. Ярл не знал, как правильно поступить в такой ситуации, и избрал самый нейтральный вариант.

Оба разрешающе кивнули в ответ.

— Наверное, немного найдется ярлов в Гардарике, кои открытостью сердца и щедростью души подобны князю Константину, — начал он. — Думается мне, что никто не сможет встретить на свете человека, который сказал бы, что Эйнар и его люди могут заплатить черным злом за оказанное добро, и не солгал при этом. И я не хочу, дабы такой человек объявился из числа тех, с кем я сейчас… — Ярл чуть замешкался, размышляя. Фраза: «Сижу за одним столом» совершенно не подходила ввиду отсутствия данного предмета в половецком шатре, но спустя несколько секунд он нашелся с достойной заменой: — С кем я ныне веду свою беседу. Поэтому мыслю, что надобно идти на выручку, и не мешкая.

Ратьша досадливо поморщился. Ничего нового Эйнар не сказал.

— Самое главное забыл ты, ярл, — пробасил он недовольно. — Где теперь искать князя нашего? В какой стороне?

Холодный ум викинга молниеносно просчитал всевозможные варианты и тут же отмел в сторону маловероятные, оставив лишь наиболее реальные.

— Я мыслю так, — уже не спрашивая разрешения, прервал он непродолжительную паузу. — Ведь князь Глеб сидит в Рязани?

— В Рязани, — эхом откликнулся мрачный Ратьша.

— Стало быть, и нам надо идти к ней. Вам посуху, а мы на ладьях по реке. Он — обидчик Константина. Пусть ответит нам, что сделал с нашим князем и где он ныне.

— А коли его не будет в Рязани? — засомневался Ратьша. — Получится, что только время попусту потратим.

— Даже коли его не будет, мы все равно попусту его не потратим, — спокойно возразил Эйнар, — ибо оное будет означать, что Константин либо жив, либо… — Но договаривать до конца он не стал. — Если жив — мы его найдем, а если нет — заставим князя Глеба заплатить виру.

— Гривны за жизнь княжью! — взвился было на дыбки тысяцкий, но ярл так же холодно пояснил свою мысль:

— Нет, тут вира иная: жизнь за жизнь.

— Это другое дело, — сразу сбавил тон Ратьша, но еще несколько сомневаясь в правильности предложенного викингом. — А ежели он где-то в лесах укрывается, да весь в ранах? Тогда ведь и день-два будут дорогого стоить. К тому ж и дозоры рязанские его повсюду искать должны. Может, мы тоже пошлем своих людей во все стороны? Глядишь, кто-нибудь и наткнется на князя. Или он, к примеру, успел затвориться в Ожске?

— Коли он жив и его до сего времени ищут воины Глеба, то мы узнаем об этом по дороге на Рязань, — не согласился Эйнар. — Хоть один из его отрядов да встретится нам по пути туда. К тому же, услыхав про нас, рязанский князь сам стянет всех в город, перестав искать Константина, так что мы уже одним своим подходом ему изрядно подсобим, даже ежели он скрывается от брата в ином месте. А вот узнать, есть ли князь в Ожске… — Ярл на секунду задумался, но быстро нашелся: — Мы направим туда из-под Рязани одну из ладей. Мыслю, ежели усадить в нее самых сильных гребцов, к исходу второго дня они вернутся, и мы будем знать.

— Ну тогда быть по сему, — хлопнул себя по мускулистой ляжке боярин и, спохватившись, обратился к упорно молчавшему во все время обсуждения будущих действий половцу: — Ты-то как мыслишь, Данило Кобякович? Твоя рать числом вдвое поболе нашей будет. С нами пойдешь али как?

— Предавший своего брата сегодня, предаст самого себя завтра, — отозвался половец. — Мы с князем побратимы. К чему лишние слова? К тому ж князь Глеб силен. Вам одним не справиться.

— Сеча будет лютая, — посчитал необходимым предупредить хана Ратьша, на что тот чуть обиженно ответил:

— За свою честь отказывается вступать в бой только тот, у кого ее нет. Я дал роту в верности Константину, он мне. Кто сам нарушит ее, чего может ждать от других?

Уже выйдя из шатра и с наслаждением вдохнув сочный луговой воздух, наполненный благоуханным букетом диких трав и цветов, Ратьша философски заметил:

— Эхма, сколь воев наших поляжет навсегда в мураву под Рязанью — токмо господу богу ведомо.

Эйнар сдержанно согласился:

— Думается, что не все встретят нынешнюю осень.

Встрял Данило Кобякович. Как-то хищно скаля зубы, он возразил обоим:

— Достоин жизни только тот, кто не страшится смерти.

— Это ты мудро помыслил, — хлопнул его мимоходом по плечу Ратьша, направляясь к своим дружинникам.

Провожая тысяцкого взглядом, хан вдруг подумал, что сталось бы с его плечом, если бы по нему так же дружески, от души хлопнул этот здоровенный ярл.

Тот, будто прочитав его мысль, повернулся к половцу, но испытывать его плечо на прочность не стал, лишь коротко кивнул, предупредив:

— Сойдемся у Рязани под вечер.

Данило Кобякович в ответ молча махнул рукой и что-то гортанно крикнул своим воинам, нетерпеливо ожидающим команды.

Мгновенно весь кочевой стан пришел в движение и, не потеряв ни одной лишней минуты, вскоре все они сидели как влитые на своих крепких приземистых мохноногих конях, готовые двигаться туда, куда повелит им их вождь.

На пути им не встретился ни один отряд, и, одолев до вечера весь путь, к закату все прибыли под Рязань.

Тут-то, вытащив из одной избенки на краю посада древнего замшелого старика, не пожелавшего быть обузой для своих домочадцев и отказавшегося укрыться за стенами города, они узнали, что седмицей ранее пленил их князь своего брата Константина и теперь держит его в порубе, гадая, какая казнь будет достойна столь страшного злодеяния, им свершенного.

Не желая тратить время на разъяснения, Ратьша просто отпустил старика восвояси, а заметив три фигурки, застывшие у запертых городских ворот, он тут же смекнул, для чего они вышли, и решил двинуться навстречу.

С собой он прихватил лишь Константинова побратима — половецкого хана, да еще Вячеслава, который восхитил его в недавнем походе, правда, не столько своим воинским умением, сколько умом и сообразительностью.

Честно говоря, даже после того, как князь в ответ на просьбу воеводы назвал имя его будущего преемника, даже узнав о том, что Вячеслав из Рюриковичей, его кандидатура особых восторгов у старого вояки не вызвала.

Ну и пускай он княжич, ан все одно — и сосунок годами, и делу ратному только-только приставлен обучаться. Однако воевода промолчал, решив наглядно, на деле показать, что Константинов выбор оказался неудачен, но пусть это князю обрисует сама жизнь.

Потому-то он и в походе, держа Вячеслава близ себя, тем не менее ставил перед ним самые сложные задачи: то пошлет в разведку, то поставит во главе передовой дозорной сотни, а то заставит высказать мнение по поводу предстоящей завтра битвы. Какие у него, дескать, соображения имеются.

И с каждым днем все больше и больше удивляясь, начинал Ратьша понимать, что выбор князя, пожалуй, не просто правильный, а самый что ни на есть подходящий.

Вряд ли кто из бывалых воев лучше этого мальчишки сумел бы так грамотно оценить обстановку, прикинуть, как лучше всего использовать болотистую низину или дремучий лес, все мудро взвесить, включая даже боевой дух неприятеля и своего войска, и уж потом, исходя из всей совокупности принять решение.

Да, конечно, что касается личного умения, то тут ему еще трудиться и трудиться. Тот же Константин, который доводится князю тезкой, и с мечом обращается куда лучше, и с луком, не говоря уже о том, как он держится на коне.

Да и не он один опережал Вячеслава.

С луком избранник князя и вовсе что по дальности, что по меткости уступит если и не всем, то доброй половине дружины. Да и с копьем у молодого княжича не все слава богу, а уж на коне этот мальчишка до сих пор сидит как на корове.

Однако не щадит себя парень, каждый день по сто потов проливает, но своего добивается.

К тому же не самое это и важное в деле руководства дружиной.

Если бы в воеводы выбирали исходя только из личного мастерства, то у Ратьши в дружине уже сейчас кандидатов в тысяцкие набралось бы несколько десятков.

Но вот беда, неспособны они к самому главному — не за себя одного, за всех воев думать, да еще и за супротивника. И не одну завтрашнюю битву, а всю войну в голове держать, да еще и будущую, к коей уже нынче молодь готовить надо.

Этот же соответствовал всем думам и представлениям Ратьши о будущем тысяцком Константинова войска.

Более того, его поведение почти не расходилось даже с самыми затаенными мечтами старого воеводы. А что до мастерства — придет оно, никуда не денется.

Потому и ныне взял он его на переговоры.

Пусть смотрит, слушает, учится, одним словом, на ус мотает, коего у него, правда, гм-гм… но все равно — найдет на что намотать.

А там, глядишь, как совсем недавно в тех же дремучих мордовских лесах, что-нибудь эдакое и сам придумает.

* * *

И ополчишася супротив богом данного князя Глеба сила несметная, кою под стены града Резани закоснелый в ереси своея позваша вой Ратьша.

И бысть страх во граде ибо прииде с чужих земель иноверцы и тако рекоша: «Град сей на копье возьмем и злато людишек резанских все наше буде».

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И воспылаша во гневе сердца витязей Ратьши-тысяцкого, варяга Эйнара да Данилы Кобяковича, половчанина, кой тож крест на груди имеша и восхотеша вступити за родича свово князя Константина Володимеровича, ибо сведали оные богатыри, кое зло удумал учинити со своим братом безбожный Каин княже Глеб, сидящий в Резани стольной.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, что именно приключилось с половецким ханом Данило Кобяковичем и почему вдруг он в одночасье из союзника князя Глеба превратился в его непримиримого врага.

Объяснение мне видится только в том, что молодой хан посчитал себя в чем-то серьезно обделенным во время дележки добычи под Исадами, а то и обманутым.

Под нажимом своих воинов он решил осуществить переход на другую сторону, участвовать во взятии Рязани и добром, награбленным в городе, компенсировать то, что он недобрал ранее.

Предлогом, по всей видимости, стал тот факт, что Константин был женат на родной сестре хана, и Данило Кобякович якобы вступался за своего родственника.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 110–111. Рязань, 1830 г.

Глава 17 Переговоры

Друг тот, кто способен своих друзей вызволить из несчастья, а вовсе не тот, кто попрекает случившеюся бедою.

Хитопадеша

Онуфрий не спал всю ночь.

Ведь чуяло сердце недоброе, недаром он так упирался, когда на княжеском совете Глеб назвал имена трех человек, посылаемых, как он выразился, для заговаривания зубов Ратьше, и среди них прозвучало имя самого набольшего боярина Константина.

Точнее, бывшего набольшего — ибо ныне он кто? Да так, ни богу свечка ни черту кочерга.

Именно в ту ночь Онуфрий впервые задумался, а правильно ли он поступил под прошлое Рождество, уговорив Константина пойти на такое злодеяние.

О справедливости содеянного боярин старался не задумываться, тем более что и так все ясно — молить и молить бога о прощении, вот и все, что остается.

Сейчас же его гораздо сильнее волновало более насущное — в самом ли деле был так выгоден страшный грех, свершенный им, что стоило во имя него поступиться спасением собственной души.

Но, с другой стороны, уж больно велико было искушение одним разом отхватить столько земли и волостей, да еще не просто в кормление, а как вотчину, то есть то, что можно передать в наследство детям и внукам.

Что и говорить — огромен соблазн. Устоять перед таким нечего и думать. Ну разве что тому, кто, как говорится, гол как сокол, либо, напротив, давно достигшему всех чинов, званий, регалий и богатств.

Первый, еще не вкусивший всех благ, даруемых властью, по инерции, как смолоду привык, превыше всего бережет свою честь — единственное, что ему досталось по наследству от отца с дедами. Вдобавок он, грубо говоря, еще не успел опаскудеть душой, ибо слишком малый срок обретался близ сильных мира сего.

Последний же на собственном опыте понял, как тленно все земное и как мало оно стоит по сравнению с тем, чего не купишь ни за какие деньги.

Онуфрий еще не проделал свой путь от мрака богатства к чистому духовному свету, к изначальной простоте, и потому обещанные вотчины в его глазах затмевали любое предательство. О совести речи и вовсе не было, да и стыда перед Константином он не чувствовал.

Напротив, ныне он своего прежнего князя ненавидел пуще прежнего и в первую очередь за то, что тот, в отличие от боярина, сумел остаться чистым и душу дьяволу не продал.

Тяготило же сердце Онуфрия только ощущение, что он все-таки изрядно прогадал.

Нет, Глеб обещанное отдал сполна.

Уговор ведь был какой — сначала они вместе с Константином положат во сырую землю всех прочих князей, а уж спустя пару месяцев сам ожский князь, став к тому времени пронским, с божьей помощью и подсказки Онуфрия где-нибудь на охоте то ли шею свернет, с лошади упавши, то ли медведь его задерет, да мало ли.

— Мне князья на Рязани не надобны, — твердо заявил тогда Глеб и столь сурово глянул на Онуфрия своими злобными гадючьими глазами, что тот вздрогнул.

Впрочем, княжеский взгляд почти сразу же смягчился, и Глеб почти ласково продолжил:

— Иное дело бояре. Без верных сподручников править никто не в силах. Вот, скажем, Ожск. Как же он без князя останется? Кто людишками управлять будет? А вот он, тут как тут, рука моя надежная, боярин Онуфрий. Ну и деревеньки княжьи тоже без присмотру негоже оставлять. Но тут уж ты обиды на меня не держи, — он приложил руку к сердцу, — их всем боярам Константиновым поровну, хотя набольшим право выбора первым дадено будет. — И хитро подмигнул, слащаво улыбаясь.

Тогда все это устраивало Онуфрия как нельзя лучше.

Опять же ведь не токмо князь Константин может оказаться столь неудачлив на охоте, но и с последним из всех — рязанским Глебом — тоже может в одночасье что-нибудь приключиться, а он бездетный, и тогда…

Нет, дошел до него слух, что сталось с тем боярином, кой возгласил себя князем. Хоть и далеко от Ожска Галич с Волынью, но дошел. Как его звали, Онуфрий не помнил, зато конец известен — убили его.

Вот только тут-то случай особый. Он же не просто боярин, но по матери двухродный уй[61] князю Константину, а следовательно, дети его, пусть малые совсем, чуть-чуть постарше, чем тот же ожский Святослав, но все равно двухродные братья Константину, а Святославу и вовсе доводятся дядьями.

Сам Онуфрий вовсе не собирается садиться на княжеский стол. А зачем? Достаточно того, что его сыны там усядутся, а он им поможет.

Но вот вчера боярин впервые со всей ясностью понял то, что было давным-давно понятно, но только он, глупец, от этого отмахивался. Никогда ему не бывать ни правой рукой Глеба, ни левой, да и вообще хотя бы просто своим.

Не бывать, потому что не удастся одолеть столь мощную ораву собственных Глебовых прихлебателей и нахлебников. Разорвут в клочья. Ишь как радостно загомонили, когда Глеб назначил в посольство не их, и даже проглотили горчинку в княжьих словах:

— Простите мне, мужи мои верные, что я такую отличку пред вами всеми боярам Онуфрию да Мосяге дал, но ныне оба они близ сердца моего пребывают, а еще в Писании сказано: кому многое дадено, с того многое и спросится. К тому же, — легко сменил князь высокопарный тон на деловой, — они и Ратьшу лучшее всех знают, ведают, какие речи и как с ним вести. Конечно, можно с ним и на рать выйти, однако ж безбожный братоубийца Константин, готовя злодейство страшное, — приходилось притворяться даже перед собственными боярами, — латинян[62] к себе зазвал числом до пяти сотен. Да и половцы с ними тоже пришли силой немалой. Потому, не желая руду алую воев своих понапрасну лить, хочу все миром порешить да улестить их дарами и прочим.

На том и порешили, хотя многие из бояр уже тогда были уверены, что все это бесполезно и скорая сеча неминуема. На них же с Мосягой глядели так, как глядят на покойников.

Вот тогда-то и заметил Онуфрий всю разницу между собой и ими. Она была во взглядах.

На него да на Мосягу смотрели равнодушно, а вот на Хвоща, хотя его и недолюбливали, и часто завидовали, с сочувствием, ибо он был своим, а не пришлым чужаком.

А в общем-то все получилось именно так, как и ожидалось. Ратьша даже разговаривать с ними не стал. Бросил только с насмешкой отроку безусому, который слева от него был:

— Дивись, Вячеслав. Каин в послы нам Иуду избрал. Да не одного, а двоих сразу. — И костяшки пальцев на руке старого воеводы, впившейся в рукоять меча, побелели от напряжения.

Отрок согласно кивнул и добавил:

— Так в Библии Каин одного лишь брата убил, а тут вон сколько. По такому случаю одного Иуды в послы маловато.

— И зачем им по земле ходить, траву поганить? — задумчиво произнес тысяцкий, а меч его как бы сам собою неторопливо потянулся из ножен, но тут его руку остановил половецкий хан.

— Ненависть — не самый лучший спутник человека. Соль делает землю бесплодной, ненависть — степь безлюдной. Их доля от них не уйдет, но ныне они послы. Подняв на них меч, ты сам опустишься к ним в болото и испачкаешь руки их поганой рудой. Вложи стрелу своего гнева в колчан терпения. А коль не желаешь с ними вести речь, отправь обоих назад. Этот боярин Глебов, — кивнул он на Хвоща, — потому с ним ты сердце горячить не станешь, а нам для беседы и одного за глаза.

— И то правда. — Грозный лик Ратьши чуть смягчился.

Теперь место явственно проступающей ненависти заняло презрение и отвращение.

— Пошли прочь, псы. — И он, выхватив плетку из-за пояса, ловко захлестнул ею ножки наполненных медом кубков, стоящих на подносе, который держал Мосяга, и одним рывком опрокинул их на остолбеневшего от ужаса боярина.

— Это вам меды от Ратьши! Хлебай, Мосяга! А это князю вашему передайте!

И он, чуть перегнувшись с коня, отшвырнул мешающую его замыслу солонку с середины каравая, обсыпав ее содержимым парчовую рубаху Онуфрия, и с силой вогнал глубоко в центр хлебного каравая золотой нагрудный крест Ингваря, который ему передал Данило Кобякович.

— На словах же скажите так: руда невинных вопиет об отмщении! — И процедил презрительно: — Ну а теперь прочь отсель, стерво[63], — после чего, не обращая на них ни малейшего внимания, повернулся к безмолвно стоящему Хвощу. — А поведай-ка мне для начала, боярин, был ли ты али нет под Исадами в Перунов день. — И пояснил свою мысль: — Ежели был, то одно дело, ежели нет, то иной и разговор будет.

— Ты ж сам ведаешь, Ратьша, что я хоть и из думных бояр и у князя Глеба в чести, но в ратные походы вот уж десятое лето не ходок, с тех пор как один молодец мне брюхо распорол, — спокойно отвечал Хвощ.

— Ведать-то я ведаю, — согласно кивнул тысяцкий, — а там как знать. Безоружных в спину мечом разить и больное брюхо не помешает.

Хвощ, криво усмехнувшись, попытался перевести разговор на другую тему:

— Ты вот тут все вчерашний день припоминаешь, а ныне и сегодняшний к закату идет. Потому скажи лучше: зачем пожаловал?

— Будто сам не ведаешь, — хмуро заметил Ратьша, еще раз вдогон зло покосившись на уходящих в сторону крепостных стен Рязани Мосягу и Онуфрия. — Вестимо, за князем своим, кой у вас в стольном граде во светлых покоях с бережением великим гостить изволит. Пора ему и честь знать, до своего Ожска сбираться.

— Одного человека я токмо и видал в светлых покоях у князя Глеба, кой из Ожска будет, — задумчиво произнес Хвощ и поинтересовался: — Стало быть, вы за младым Святославом прибыли?

Ратьша заметно побледнел.

О том, что вся княжеская семья могла быть вывезена в Рязань предусмотрительным Глебом, он и не помышлял.

«Эх, Эйнара бы сюда, — тоскливо вздохнул он. — Глядишь, вместе бы чего и удумали».

Но норвежец отсутствовал, и Ратьша с надеждой покосился на своих спутников. Вячеслав молчал, совершенно не представляя, как быть в такой ситуации, но выручил половец. Хан ласково улыбнулся Хвощу и предложил:

— Однако негоже нам речи в чистом поле вести. Посол с дороги, устал, в покое нужду имеет. Мыслю я, что разговор удобнее продолжить в моем шатре. К тому же слуги, наверное, и угощение приготовили.

— И то дело, — поняв, что Данило Кобякович выгадывает время, согласился с ним Ратьша, первым поворачивая коня по направлению к уже установленному ханскому шатру.

Хоть и смотрелась ханская юрта богато, но рядом с убогими домишками посада, которые теснились чуть поодаль, в каких-то двухстах-трехстах метрах, что-то теряла, напоминая Вячеславу шатры цыганского табора, который иногда стоял в его Ряжске в маленьком сквере близ железнодорожного вокзала.

Честно говоря, он вообще не понимал, зачем Ратьша взял его с собой.

Вести переговоры никогда не было его стихией.

Совсем другое дело — загнать очередную шайку бандитов в горы и, злорадно ухмыляясь, не докладывая ничего начальству, самостоятельно договорившись с командиром артдивизиона, накрыть гадов почти прямой наводкой, аккуратно сровняв их с землей, и уже после этого, с сознанием честно выполненного долга, ставить в известность руководство об успешно проведенной операции.

Вот там он был на своем месте, в своей тарелке, знал, что нужно делать, а главное — как делать.

Начальство, как правило, долго ругало его по телефону за очередную партизанщину, еще дольше отчитывало при личной встрече, поскольку он не предложил бандитам во имя загадочного для Вячеслава гуманизма свободный коридор для ухода и прочее, но… покойников не воскресить, а победителей, как известно, не судят.

Правда, строптивых и не в меру самостоятельных победителей еще и не награждают, да и черт с ними, с такими наградами, зато никакой Конституционный суд, как бы он там ни назывался, при всем желании отменить смертный приговор, вынесенный и сразу приведенный Вячеславом в исполнение, не сможет.

Правда, как-то раз бравому спецназовцу упала на грудь медаль. Называлась она «За отвагу», хотя в случае с Вячеславом правильнее ее было бы назвать «За переговоры».

Именно за них, как ни странно, получил он единственную боевую награду и потому немного стеснялся ее носить.

В тот раз черт дернул его все-таки доложить руководству о кое-каких проблемах, поскольку артиллерии под боком не было, банда оказалась большая, а естественное укрытие эти бородатые подонки себе выбрали такое, что лучше не придумать.

Тогда-то и пришлось запрашивать вышестоящий штаб о помощи. И нужно-то было всего ничего — каких-то пять, даже три гаубицы.

Конечно, артиллеристам пришлось бы изрядно попотеть, но зато всего за пять-шесть часов достигался стопроцентный успех, каковым Вячеслав называл операцию, в ходе которой были соблюдены два обязательных для него самого условия: полное отсутствие «груза двести», то есть покойников, со стороны внутренних войск, и такое же полное отсутствие живых со стороны бандитов.

Но вместо того, чтобы дать жалкие три пушки, начались бесконечные доклады и согласования, и к концу вторых суток пришел приказ из Москвы о том, что необходимо провести переговоры.

Если бы он проводил их сам, то, плюнув на офицерскую честь, просто наврал бы спустя сутки, что это бандиты из разряда непримиримых, от переговоров отказываются и желают сражаться до конца.

Однако проводить их прибыли аж два полковника и один мрачный подполковник, а Вячеславу досталось лишь обеспечивать их безопасность.

Бандиты, видя, что их положение безвыходное, с радостью согласились на свободный коридор для ухода и на прочее, после чего вся троица дружно залезла в вертолет и улетела в штаб.

Словом, ушли эти гады от справедливого возмездия Вячеслава, зато руководитель переговоров и еще двое получили ордена. Назывались они очень серьезно, хотя для порядочного человека это — учитывая за что их вручили — звучало бы просто насмешкой: «За заслуги перед Отечеством».

Вячеславу же досталась медаль, которую он зло обозвал «За проваленную операцию» и поклялся, что впредь никогда и никаких переговоров вести с этой мразью не будет. И слово свое он держал свято… до сегодняшнего дня.

Надо ж такому случиться, что судьба, забросив его аж в тринадцатый век, устроила такую подлость. Хорошо еще, что сам Ратьша оказался порядочным мужиком и с теми козлами, что предали Костю, даже не стал говорить.

Пока они ехали обратно к шатру, Вячеслав на всякий случай успел отвертеться от дальнейшего участия в беседе, и старый тысяцкий, понимающе взглянув на юного дружинника, согласно кивнул, отпуская его с условием немедля послать гонца за Эйнаром, который должен был высадиться со стороны Прони.

Торопиться с началом переговоров Ратьша не стал, так что, когда вошел Эйнар, к ним едва-едва приступили.

Хвощ, выполняя княжеское повеление, на уступки не шел, обещая выпустить малолетнего княжича из града, ежели и Ратьша, и Данило Кобякович, и ярл Эйнар при всем своем войске, то есть принародно, дадут роту Глебу в том, что не будут чинить рязанскому князю зла ни в делах своих, ни даже в помыслах.

Более того, все они в этот же день должны отступить от Рязани — кто в Ожск, кто к себе в степь, — оставив десяток ратников для достойного сопровождения княжича Святослава, которому Глеб в удел жалует град Ольгов.

О самом же князе Константине сейчас и речь вести ни к чему, ибо тот от великих огорчений сильно приболел и перевозить хворого с места на место никак нельзя.

— И у нас в Ожске кудесница есть, — попытался возразить Ратьша. — Она побыстрее его на ноги поставит, чем…

— Так она его как раз и пользует, — быстро выставил Хвощ железный аргумент.

— Так Доброгнева у вас? — удивился Ратьша.

— А то как же, — подтвердил Хвощ. — И духовник княжий отец Николай тоже у нас пребывает. Сами видите теперь, что Глеб своему родному брату ни в чем не отказывает, а держит его в бережении великом и не выпускает токмо ради его же блага. — Тут он, заговорщически подмигнув и склонившись поближе к Ратьше, шепнул, будто от себя: — Еще скажу, что главная причина задержания князя вашего самая что ни на есть добрая. Не желает Глеб Володимерович отпускать его без замирья вечного. Хочет, дабы родной брат не врагом, а другом из Рязани выехал. — И, распрямившись, как бы официально добавил: — Но и болезнь у него впрямь открылась — тут в моей речи лжи не было.

Ратьша заколебался. Данило Кобякович с облегчением вздохнул. Словам посла был смысл верить, но гигант-викинг, пристально глядя на Хвоща, предложил:

— О болезни княжьей пусть нам сама девка расскажет. Мыслится, ей куда лучше ведомо, что да как, да так ли она опасна, что князь даже выехать не в силах, да сколь она длиться будет.

— Я сообщу князю о вашей просьбе, — уклончиво ответил Хвощ.

Подозрения с новой силой зашевелились в Ратьше.

— Да не просьба это будет, а повеление! — загремел он.

— Повеление князю Глебу? — усмехнулся Хвощ.

Данило Кобякович, успокаивая, тронул тысяцкого за плечо и уточнил:

— Пожелание такое у нас. У всех троих.

— Да еще пусть и духовник его с нею вместе прибудет. Как его там… отец Николай, — буркнул Ратьша.

— Он у одра княжеского неотлучно сидит, — возразил Хвощ.

— А мне помолиться нужда появилась великая, — встрял половец. — Вот он как раз…

— Чтоб молиться, священник не нужен, — саркастически усмехнулся Хвощ. — Молитва из твоих уст должна идти, Данило Кобякович.

Хан смолк, нахмурив брови, и принялся срочно размышлять, а зачем тогда вообще сдался священник, если молитву христианин обязан произносить без его помощи? То ли дело шаман — один за всех отдувается, а здесь, выходит, каждый сам за себя?

Но тут пришел на выручку Ратьша:

— Данило Кобякович хоть нашей речью и чисто владеет, но тут спутал малость. Он хотел сказать про молебен, кой отец Николай во здравие князя Константина отслужит, а мы все подхватим. Сообща оно, глядишь, до бога быстрее долетит, потому как силы в молитве оной поболе будет.

— Мыслю я, что для цели всеблагой князь Глеб с охотой пришлет вам священника, возможно, даже самого епископа Арсения, — согласно кивнул Хвощ.

Ратьша удовлетворенно крякнул, но Эйнар тут же вежливо уточнил:

— Нам не надо епископа. Нам нужен отец Николай.

— Да такой молебен любой отслужить может, — досадливо махнул рукой Хвощ, но, чувствуя, что дотошный викинг вряд ли отвяжется, попытался еще раз вильнуть для пущего правдоподобия: — Кто посвободнее будет от служб церковных, того и пришлем. Можно и Николая, почему ж нет. Словом, исполним мы. — И сразу же заторопился, зачастил: — Конечно, это дело богоугодное. К тому же такой молебен во здравие непременно князю Константину поможет. Тут верно было говорено, общая молитва и впрямь во сто крат сильнее, да и до бога быстрее долетит. А уж коли она от души возносится…

— И ежели ее отец Николай честь будет, — добавил негромко Эйнар.

— Да он их неотступно у одра болящего читает, — снова вильнул лисьим хвостом Хвощ и изумленно развел руками: — Уж и заменить его сколь раз хотели — мол, отдохни малость от трудов всенощных, а он ни в какую, все…

— А завтра с нами на молитву встанет, — вновь негромко, но твердо произнес Ратьша. — Оно, глядишь, и ему веселее от одного вида нашего станет.

— В чем же тут веселье? — не понял Хвощ. — Молебен — дело серьезное, тут радость на ликах без надобности.

— А увидит, сколь у князя Константина доброхотов, готовых от всего сердца во здравие его помолиться, и возрадуется его душа, силы новые объявятся, — пояснил Эйнар.

— Ну нечего тут из пустого в порожнее переливать, — хлопнул здоровой рукой себя по колену Ратьша и подытожил: — Завтра отца Николая и лекарку нам сюда приведешь, тогда и далее речи вести можно, а ныне время уже позднее, добрым людям отдыхать надо. — И, с трудом поднимаясь на ноги, тысяцкий добавил: — Прямо на зорьке утренней ожидать их будем, а покамест спите спокойно. Я вас тревожить не буду. — И криво усмехнулся: — Чай, не иуда — в спину не бью.

Но поспать Хвощу так и не удалось.

Иссякший было водопад бранных слов, до которых обычно князь Глеб не был большой охотник, но тут вопреки обыкновению излил все известные ему ругательства на головы Онуфрия и Мосяги, чудодейственно возобновился с новой силой после того, как был выслушан Хвощ.

Правда, не сразу. Вначале слово взял тысяцкий Вышата, который напомнил, что он уже при известии о приближении Ратьши предложил вообще ни о чем с ними не говорить, а напасть точно так же, как под Исадами.

Теперь же и вовсе надлежит вострить мечи да готовиться к сражению, благо что сил у них вдвое против Ратьши, даже если считать половцев. Опять же не следует забывать и то, что две трети врагов из числа степняков, которые долго драться не умеют и после первого же безуспешного натиска рванут без оглядки куда глаза глядят.

Бояре одобрительно загудели, целиком и полностью соглашаясь с тысяцким, после чего слово взял Глеб, и тут началось такое…

Если в первый раз рязанский князь относительно спокойно пояснил Вышате, что вначале желательно выяснить, что известно Ратьше, к тому же в любом случае есть смысл сперва как следует усыпить их бдительность, а уж потом нападать, то теперь он моментально вышел из себя.

Брызжа слюной, он битый час орал, что лишние мечи числом до полутысячи никогда и никому помехой не были, поэтому, если есть хоть малая возможность завершить дело миром, уговорив воев перейти на сторону победителя, отчего бы ею не воспользоваться, а тот, кто предлагает сразиться, не кто иной, как тайный его ворог.

Бояре, собравшиеся вокруг князя, смотрели на него, искренне недоумевая об истинной причине столь бурного негодования. Загадочное миролюбие Глеба и непонятное желание во что бы то ни стало решить дело мирным путем удивляло их не на шутку.

А тот продолжал неистовствовать в своем гневе.

Так и не решаясь сказать о тайном страшном оружии, которое, несомненно, имелось у осадивших Рязань, иначе бы они не были столь уверены в себе и не выдвигали непомерные требования, Глеб выдумывал все новые и новые доводы в пользу своего нежелания сражаться.

В ход пошло все, включая слухи и пересуды рязанских жителей, которые в последнее время после проповедей некоего безумца в рясе не желают при встрече со своим князем даже глядеть на него, а потому ненадежны вплоть до того, что могут потом и не пустить его отряды в город.

Бегая по просторной светлице и ни на минуту не закрывая рта, из которого лилась ругань, не часто слышимая даже среди смердов, князь, как никогда, внешне походил на половца.

Небольшие глубоко посаженные глазки он до того прищурил, что они виднелись на желтовато-смуглом лице лишь двумя маленькими черточками.

«Ему бы рубаху на халат поменять да червонные порты на кожаные, и вылитый басурманин», — устало подумал Хвощ, держась за живот, где в правом боку уже который час напоминая о своем существовании, тупая тянущая боль, во весь голос вопя о былой старой ране, когда вражеское копье пропороло ему внутренности.

Терпел боярин сколько было сил, страдальчески морщась и ухватив обеими руками больное место, будто от этого могло хоть чуть-чуть полегчать, но Глеб соизволил заметить безмолвные муки Хвоща не сразу, а лишь выдержав изрядную паузу.

Досадливо скривившись и буркнув: «Нашел время болеть», — будто тот волен был его выбирать, он распорядился послать двух холопов к девке-лекарке за зельем для боярина Хвоща. Она его уже пользовала ранее по княжьему повелению, так что знает, от чего лечить.

Да чтоб мигом, немедля все принесли!

Холопы, вернувшиеся спустя час с лишним, с виноватым видом застыли у двери, что дало Глебу новый повод для злых речей:

— Вот подивитесь, други мои разлюбезные, яко они повеление княжеское исполняют. Я что повелел — немедля! А вы что? Рассвет уж наступил, поди, а вы все ходите! — Он ткнул пальцем в небольшое оконце с настоящими прозрачными стеклами, купленными у проезжего венецианского купца за хорошие деньги.

Те продолжали молчать, опустив головы и тупо уставившись в деревянные половицы.

— Ну и где зелье? — чуть остыв, а точнее устав от бесцельной беготни, ворчливо осведомился князь.

— Так не нашли, — развел руками один из холопов.

Второй, подтверждая сказанное, лишь кивнул и тяжко вздохнул.

— Что не нашли? Зелье она не нашла? Так надо было сказать, дабы изготовила немедля. И ждать, пока не…

— Так мы ее саму не нашли, — перебил князя первый из холопов.

Каралось такое нарушение субординации беспощадно и жестоко, особенно если оно следовало со стороны простых смердов, но сообщенное холопом настолько ошеломило Глеба, что он — неслыханное дело — не обратил на это внимания:

— То есть как не нашли? А вы искали?

— Так везде, где токмо можно. Во все клети заглянули — решили, может, милуется с кем из дворовых тайком.

— И что?

— Да нету нигде.

— Стало быть, плохо искали, — сделал глубокомысленный вывод Глеб, но холоп возразил:

— Воля твоя, княже, но мы даже девкам искать повелели. Чтобы, значит, везде заглянуть. Палашка-холопка даже к княгине в опочивальню наведалась — думалось, может, она ее ночной порой к себе зазвала. Мало ли какая хворь женская приключиться может.

— И что? — вновь устало повторил свой вопрос князь.

Отсутствие Доброгневы не нравилось ему все больше и больше.

— Нигде. Тогда порешили мы, что она мальца лечит, то есть княжича.

— Святослава? — уточнил Глеб. — А почему ж вы так решили? — не понял он.

— Так и того тоже в постели не было. Ну и мы, стало быть, вместях их искать учали, — безмятежно — первый княжий гнев утих, и можно было рассказывать безбоязненно, — подтвердил холоп.

— И как? — сухо и отрешенно поинтересовался Глеб.

— Нет их обоих. Княжича-то след отыскали. Он с вечера куда-то к стенам подался. Малец еще, вот и интересно ему. А лекарку и вовсе никто не видал с тех пор, как стемнело.

— Немедля всех, кто на стороже у терема, к стенам. Княжича живого или мертвого найти. Сыскавшему гривну серебром. Нет, пять гривен, — тут же поправился он.

— А лекарка? — осведомился холоп.

— Да пес с ней, с этой лекаркой! — истошно заорал на него князь, но, заслышав сдержанный страдальческий стон Хвоща, обреченно махнул рукой: — И лекарку заодно сюда же.

— За пять-то гривенок серебром мы его из-под земли достанем. Даже и не сомневайся, княже, — успокоительно пообещал холоп побойчее и исчез вместе с товарищем-молчуном.

Однако его уверенность была напрасной. Вот если бы он знал, где находится подземный ход, ведущий из города почти к самой Оке, да еще догадался туда заглянуть аж тремя часами раньше, то тогда, может быть, и смог бы заработать свои гривны.

Но к тому времени, когда начался настоящий розыск, две худенькие фигурки — одна чуть повыше, другая пониже — под надежной охраной викингов, возглавляемых самим Эйнаром, уже приближались к половецкому стану, справа от которого расположилась конная дружина Ратьши.

Поиски, которые так и не принесли результата, Глеб прекратил даже не глубоко за полночь, а скорее ближе к утру. Светало, когда князь вновь задумчиво уселся на свой столец и задумался, понурив голову и крепко сцепив руки, время от времени похрустывая костяшками пальцев.

Бешенство его достигло такого накала, что превратилось в свою противоположность.

Так бывает с человеком, когда он заходит в бане в парилку и от нестерпимого жара у него неожиданно начинается кратковременный холодный озноб.

— Измена. — Он наконец поднял голову и пристально обвел глазами своих бояр, поочередно впиваясь в каждого из них змеиным взглядом, но, не найдя искомого изменника, вздохнув, коротко приказал: — Хвощ, перекуси малость и ворочайся к Ратьше. Коня из моей конюшни возьми. — И, глядя на покорно поднявшегося с лавки боярина, продолжавшего держаться за правый бок, невесело усмехнувшись, ободрил: — Чую, вскорости тебе непременно полегчает. Вот девку там увидишь и попросишь помочь. Она на радостях живо тебя на ноги поставит. От меня же скажешь так…

* * *

Имеша крест на груди и бога в душе, христианнейший княже Глеб восхотеша все миром порешить, дабы руду людскую не лити, ибо грех то смертный, хошь и бысть у него людишек супротив Ратьши с половцами излиха, и на кажного воя, кой у стен Резани стояша, он бы возмог троих выставить.

Богоотступники же мерзкия тысяцкий Ратьша, да с им басурмане, послов княжих избиша, нанеся раны кровавы и лишь одного боярина слушати согласие даша, кой именем прозываемый бысть Хвощ.

Одначе и оный боярин не возмог их свирепость лютую утишить, со тщетой в душе едучи во путь обратный.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Не убояшися дружины многолюдной, а пожелаша за князя живот положити, ибо честь имеша и рота дадена в служении оному, сей тысяцкий Ратьша с варягом Эйнаром, а тако же хан половецкий Данило Кобякович воев своих ко Резани граду привели и рекли тако: «Отдай нашего князя Константина, и мы уйдем с очес твоих, Глеб княже».

Но оный рек тако: «Лжу вам поведали и брате мой ныне не в порубе вовсе, а занемог токмо».

Но тысяцкий Ратьша доподлинно ведал о лже послов Глебовых и на своем стояша крепко, ответствуя: «А без князя Константина не уйдем с под града твоего вовсе не уйдем».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Несколько непонятен тот факт, что князь Глеб не рискнул вывести своих воинов из Рязани в поле, дабы решить все в открытом бою.

Учитывая то, что к его основной дружине присоединилась большая часть воинов из отрядов других рязанских князей, погибших под Исадами, общая численность его войска никак не могла быть менее трех-четырех тысяч.

Соединенная с половцами дружина Ратьши все равно не превышала двух, от силы двух с половиной тысячи человек, следовательно, перевес был на стороне обороняющихся.

Тем не менее Глеб затевает переговоры, пытаясь решить все миром, но — случай небывалый — Ратьша сразу избивает двух из трех посланных Глебом бояр и изгоняет их обратно.

Словом, ведет он себя так, словно сам имеет существенное превосходство в силах.

Загадка разрешается просто, если предположить, что оба летописца лгут, хотя и по разным причинам.

Доброжелателю князя Константина монаху Пимену умалить численность войск Ратьши было выгодно, чтобы показать помимо смелости и отваги еще и правоту людей, стоящих за плененного князя.

Филарету же выгодно увеличить численность войск князя Глеба, чтобы усилить проявленный им гуманизм.

Отсюда следует, что на самом деле все обстояло с точностью до наоборот — именно осаждающие Рязань существенно превышали по своему количеству сидящих в осаде, иначе не вели бы себя столь нахально.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 112. Рязань, 1830 г.

Глава 18 Отец Николай

Не скоро совершается суд над худыми делами; от этого и не страшится сердце сынов человеческих делать зло.

Ветхий Завет (Екк. 8, 11)

Занесенный волею случая в негостеприимный тринадцатый век, отец Николай даже после долгих бесед с Константином, Вячеславом и Минькой все равно продолжал сомневаться в том, правильно ли они все делают и, объективно рассуждая, не пойдут ли в конечном счете все их труды на потребу дьяволу.

Уныние его как-то само собой стало пропадать с того самого дня, как отца Николая вновь рукоположили в священнический сан.

Жизнь его тем самым приобрела новый смысл, а все возрастающее участие в делах, затеваемых Константином, постепенно ликвидировало избыток свободного времени, что тоже пошло во благо.

Священник еле успевал мотаться от церкви на строительство странноприимного дома, а оттуда к князю в терем, предлагая все новые и новые идеи по переработке не только алфавита, но и духовных книг, которые, по его мнению, надлежало читать в школах в первоочередном порядке.

Когда уж тут думать о том, правы ли они все, включая его самого, и верные ли затевают перемены?

Все чаще ему на ум приходили все объясняющие строки одного римского императора-философа, которые как-то процитировал Константин: «Делай что должен, и пусть свершится то, чему суждено».

Просто и понятно, а главное, эта формулировка не допускала никаких сомнений, помогая продолжать спокойно трудиться. Император Марк Аврелий[64] знал, что говорил.

К середине лета отца Николая знало практически все население Ожска, да и не только.

Именно к нему приходили за благословением отъезжающие в далекие края купцы, именно он отбирал кандидатов в будущие жители первого странноприимного дома, часами беседуя с каликами перехожими, именно к нему забегали приставшие к ожской пристани торговые гости.

Сам превосходно зная нелегкий крестьянский труд, он давал умелые советы, ободрял в горе, укреплял семьи, в которых намечался разлад.

Его добрый ласковый взгляд мгновенно отыскивал в стайке резвящейся детворы самого бедного ребенка, чтобы наделить того чем-нибудь вкусным, вроде сдобного сухарика или медового пряника.

Его крупная мужицкая рука заботливо прикасалась по окончании обедни к измученной разнообразными заботами и бедами крестьянке, выглядевшей на десять-двадцать лет старше своего возраста, потому что жизнь, будто гример, наложила на несчастную женщину маску из морщин, посылая ей одно несчастье за другим.

Длань прикасалась, и все то, что непосильным грузом давило на хрупкие женские плечи, куда-то пропадало, бесследно исчезало, а на душе появлялся долгожданный покой и вера в то, что рано или поздно, но все изменится, и непременно в лучшую сторону.

Завидев его, на ожском торжище переставали переругиваться самые склочные и отчаянные сплетницы-скандалистки — стыдно.

Даже петухи не наскакивали друг на друга и расходились, пристыженные той немой укоризной, которая исходила от него.

А уж когда в странноприимном доме появились первые инвалиды, поселенные там доживать остаток дней, отец Николай и вовсе оттаял душой, надеясь, что и в будущем сможет принести немало добра простым людям русской земли.

Нет, и раньше на Рязанщине, которая раскинулась на самом краю Руси, наглухо загораживая своими землями путь диким кочевым народам в земли Залесской или Владимиро-Суздальской Руси, о милосердии для нищих не забывали.

Где победнее — вынесут ломоть хлеба, где побогаче — дадут и кусок пирога. О молоке уж и речи нет — само собой разумеется.

Могли и, не побрезговав грязной одеждой, запросто пригласить за стол, поснидать чем бог послал, ибо странник на Руси испокон веков считался божьим человеком.

Пьяницы, ворюги да лодыри по деревням Христа ради не бродили — все больше в тати ночные шли, а уж если кто в скитания ударился — стало быть, край пришел. Либо кров с семьей на старости лет потерял, либо увечье получил на рати.

А то и погорельцы бредут. Им тоже от души подавали, о себе памятуя. Это нынче ты весел да богат, с крышей над головой, да с калитой, в коей гривны весело позвякивают. А кому ведомо, какое испытание тебе самому пошлет господь к завтрашнему дню? Молчат о том небеса.

Поэтому надо напоить, накормить, обогреть нуждающегося. И как знать, сколько грехов спишет с тебя всевышний, прислушавшись к светлой благодарственной молитве прохожего человека.

А чтоб из гордыни излишней или стыда — горек чужой хлеб — калика перехожий не остался голодным, в задней стене избы специально крохотное оконце делали. Там и оставляли на ночь молоко с хлебом. Коли утром видели, что все съедено и выпито, к вечеру снова наливали, снова отрезали…

Но все равно суровый климат творил подчас дурные шутки с бездомными скитальцами.

Простыл на свинцово-ледяном осеннем дожде — вот тебе и труп на обочине проселочной дороги. Попал под обильный снегопад или под страшную метель и уснул навеки сладким сном.

Зато теперь все они могли жить почти как в своем доме, причем невозбранно, то есть столько, сколько сами пожелают. А кто мог заниматься посильным трудом, без дела не оставались, сами о себе с гордостью сказывая: «Я-де и ныне не зря свой хлеб ем».

Жизнь для отца Николая, казалось бы, за крайне непродолжительное время настолько плавно и прочно вросла в местную, что он подчас и весь двадцатый век вспоминал как кошмарный сон, который ныне, слава тебе господи, наконец-то закончился.

Весть о том, что пытался учинить Константин под Исадами, была для него как гром с ясного неба.

Она настолько не укладывалась в его представление, сложившееся об этом человеке, что священник, не в силах без конца выслушивать столь оскорбительную хулу на своего духовного сына — именно отца Николая епископ Арсений по просьбе Константина назначил княжеским исповедником, — что уже в первый день незамедлительно покинул Ожск, горя желанием доподлинно разобраться в случившемся.

Прибыв в Рязань и не услышав ничего нового, он поначалу принялся взывать к милосердию, в подтверждение своих слов обильно цитируя Священное Писание:

— Ибо грядет суд без милости не оказавшему милость; милость превозносится над судом… Не судите, да не судимы будете… Кто из вас без греха, первый брось камень.

Его проповедь на ступенях каменного храма Бориса и Глеба поначалу имела широкий успех у прибывавших слушателей, которых в первую очередь пленило даже не столько красноречие оратора, сколько его сердечность и теплота.

Поневоле в головы закрадывалась крамольная мысль о том, что не может человек, чьим духовным наставником был этот невысокий коренастый священник, быть таким ужасным извергом и злодеем.

Единственный раз он вызвал своим ответом ропот горожан.

Произошло это, когда пришедший на воскресное богослужение князь Глеб спросил священника о том, как надлежит поступить с новоявленным Каином, на что отец Николай ответил очередной цитатой:

— Если же согрешит против тебя брат твой, выговори ему, и если покается, прости ему; и если семь раз в день согрешит против тебя и семь раз в день обратится и скажет: «Каюсь», — прости ему.

Именно поэтому, услышав гул недовольных таким ответом горожан и посчитав, что симпатии народа находятся на его, князя, стороне, Глеб и махнул рукой на священника, как ему показалось, слегка помутившегося рассудком, не став даже обращаться к епископу, дабы тот усмирил буйного.

Свою ошибку он понял через несколько дней, когда ему подробно рассказали о самой свежей проповеди отца Николая. Произнес ее священник после того, как ему довелось услышать новую версию о случившемся под Исадами.

Произошло это случайно, ведь разговор боярина Онуфрия с Мосягой отнюдь не предназначался для чужих ушей. Просто Мосяга уже собирался уезжать с подворья, выделенного Глебом бывшему набольшему Константинову боярину, а Онуфрий вышел проводить его.

Внутри двора ни одного холопа не было, так что говорили они без утайки, ведь ни один из них даже и в мыслях не держал, что как раз в эти минуты совсем рядом, по ту сторону высокого бревенчатого тына, устало прислонившись к нему и раздумывая, как и что спросить у бывших ближних бояр Константина, находился отец Николай.

И хотя оба они, соблюдая разумную опаску, говорили сдержанно, вполголоса, да и не обо всем, что на самом деле произошло под Исадами, а так, вскользь, но священнику, чтоб возликовать, вполне хватило и этого.

А как же ему не радоваться, когда его духовный сын, как оказалось, чист душой и ни в чем не повинен? Да тут впору в пляс пускаться!

Разумеется, после услышанного он уже к ним не пошел, а, кое-как переночевав где-то на телеге с сеном, куда его пустили мужики, приехавшие на богатый рязанский торг, едва забрезжил рассвет, направился вместо того к владыке Арсению.

Терпеливо просидев чуть ли не целый день в ожидании, он все-таки добился аудиенции у тяжко хворавшего духовного владыки Рязани и Мурома, но пользы от этого получилось чуть.

Не желая на старости лет влезать в княжеские распри и считая, что Константин и впрямь является братоубийцей, епископ с гневом, непонятно откуда взявшимся в немощном теле, обрушился на отца Николая, напоминая, что их дело — забота о душах и служение богу.

Закончилось же все тем, что он наложил на недостойного духовного наставника суровую епитимью и повелел прийти повторно, лишь когда ее срок закончится, рассчитывая, что за это время не только изрядно угаснет пыл священника, но и само дело благополучно разрешится.

— Ибо не может быть у бога неправды или у вседержителя правосудия, — назидательно произнес он под конец своей речи уже вдогон покидающему его келью отцу Николаю, добавив: — Ибо он по делам человека поступает с ним и по путям мужа воздает ему.

Выходя от отца Арсения, Николай сокрушенно пробормотал:

— Воистину не многолетние токмо мудры и не старики имеют правду, — и, тяжко вздохнув, снова направил свои натруженные ноги к храму Бориса и Глеба, где как раз закончилась обедня.

Вновь взобравшись на каменную паперть, он некоторое время помедлил, дожидаясь, пока все внимание горожан будет обращено в его сторону, и многозначительно произнес:

— И сказал Христос: «Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы». Братия и сестры, вслушайтесь в слово мое.

Далее отец Николай, как опытный оратор — в одном только двадцатом веке двадцать пять лет проповеди читал, так что стаж о-го-го, — искусно закрутил свой детективный сюжет, постепенно притягивая всех слушателей, и наконец выпалил:

— Но ныне, независимо от закона, явилась правда божия.

И, уже повернувшись к стоящему чуть в отдалении, на противоположном краю площади княжескому терему, продолжил страстное обличение рязанского князя:

— А ты, что осуждаешь брата твоего? Или и ты, что унижаешь брата твоего? Все мы предстанем на суд Христов.

Голос его неожиданно возвысился, стал зычным и могучим, и казалось, что слова эти, будто острые стрелы, да еще с прикрепленной к ним горящей паклей, летят с его руки, обличительно устремленной в сторону княжеского жилища и терем Глеба вот-вот заполыхает от праведного гнева всевышнего:

— Услышь, господи, слова мои!.. Внемли гласу вопля моего!.. Ибо ты бог, не любящий беззакония; у тебя не водворится злой. Нечестивые не пребудут пред очами твоими: ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается господь! Осуди их, боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя.

Казалось бы, с языка бродячего проповедника рекой лились только общие фразы, но каждый из горожан в ежеминутно прибывающей толпе прекрасно понимал, в чью сторону направлены эти стрелы отца Николая, и одновременно ужасался и восхищался его речами.

Безрассудной их смелости и впрямь оставалось лишь диву даваться, а у тех, кто, обладая богатым воображением, представлял, что сотворит со священником князь Глеб, одновременно мурашки бежали по коже.

И всем становилось понятно, что устами этого кряжистого невысокого человека в изрядно потрепанной и запыленной рясе, стоящего на ступенях храма, говорила истина, ибо перед смертью не лгут, а в том, что его в самом скором времени ожидает лютая и мучительная кончина, никто не сомневался, ибо такого Глеб не простил бы и родичу, а уж какому-то там священнику тем паче.

Слухи, темные и робкие, начавшие гулять чуть ли не с первого дня после возвращения Глеба с дружиной из-под Исад, почти на глазах у многолюдной толпы, омытые страстным проникновенным голосом отца Николая, обретали плоть, оказываясь ужасной страшной правдой, а тот продолжал все в том же духе:

— Услышь голос молений моих, когда я взываю к тебе, когда поднимаю руки мои к святому храму твоему. Воздай им по делам их, по злым поступкам их; по делам рук их воздай им; отдай им заслуженное ими.

Ропот в толпе продолжал нарастать, но недовольство не успело перейти в бунт — два десятка конных дружинников, появившихся со стороны дороги, идущей от главных городских ворот прямиком к храму, приглушили на время настороженное ворчание людей.

Прямым ходом дружинники начали пробиваться к храму, имея явную цель схватить дерзкого бродячего попа.

Отец Николай, скрестив руки на груди, молча смотрел на приближающихся, не делая ни малейшей попытки скрыться.

Спасение пришло из толпы.

Сразу чуть ли не десяток рук сдернули его с возвышения, на котором он находился, и почти насильно потащили прочь от всадников.

Пока те продирались сквозь неохотно расступающуюся толпу, отец Николай оказался уже на краю площади, увлекаемый шустрыми мужиками к воротам близлежащего дома, принадлежащего, как оказалось, церковному златарю[65].

Хозяин дома со странным прозвищем Кондак[66] оказался весьма приветлив и красноречив в своих попытках убедить отца Николая хотя бы на несколько дней затаиться и никуда не выходить из дома.

Впрочем, старания его оказались напрасными, поскольку на следующий день, аккурат после заутрени, когда палящие лучи летнего солнца еще не вошли в свою полную силу, лишь лаская, но не жаля лица горожан, отец Николай продолжил свою гневную проповедь.

На сей раз народ возмущался значительно громче.

Вместо робкого шепота и разговоров вполголоса то и дело слышалась полнозвучная речь, а зачастую и выкрики.

Когда же дружинники ухватили под руки отца Николая, чтобы свести его вниз и дотащить до княжеского терема, волнение в толпе еще больше усилилось, нагнетаемое гневным голосом священника, влекомого в княжий терем:

— Подлинно ли правду говорите вы, судьи, и справедливо судите, сыны человеческие? Беззаконие составляете в сердце, кладете на весы злодеяния рук ваших на земле.

— Отче, — вдруг раздался прямо возле его уха мягкий спокойный голос, прозвучавший явным диссонансом в крикливом всеобщем хоре.

Николай от неожиданности поперхнулся на полуслове и полуобернулся к говорившему.

Им оказался крепко держащий его под правую руку совсем юный дружинник. Глаза его смотрели на священника сочувственно.

Убедившись, что новоявленный обличитель обратил на него внимание и из-за криков толпы лишь он и сможет его услышать, юноша, еще ближе склонившись к уху священника, быстро произнес:

— Ежели жизнь не дорога, продолжай обличение свое и представ перед князем. Токмо пользы от того не будет никому, ибо на расправу наш князь скор, а на руку легок. Хорошо, если сразу голова с плеч скатится, а то ведь и под кнут своему кату отдаст. Тот тоже живота лишит, но в мучениях. — И, видя, что священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: — Да ведаю я, что смерти не боишься, но глупо сие. Лучше помолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, кои ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?

— Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? — спросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира.

Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.

Священник выполнил рекомендацию дружинника не без внутреннего сопротивления, ибо сказать хотелось многое, но… дружинник и впрямь был прав — чем попусту гибнуть, лучше попасть в поруб и принести страждущим слово утешения.

Однако, несмотря на все мысленные увещевания, которые он адресовал самому себе, совсем промолчать у него не вышло.

Хорошо хоть, что он сумел удержать себя от прямых обличений, а ведь несколько раз порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думает об этом злодее, а потом пускай убивает или отдает на растерзание своему палачу.

Да, будет мучительная смерть, ну и что? Безмерная усталость, мутной, грязной водой безверия в добро и справедливость захлестнувшая тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.

Получается, что не только в глубоком, насквозь материализованном двадцатом столетии, но и здесь, в Средневековье, творится одно и то же.

Ликуют негодяи, радуются злодеи, примеряют на себя великокняжескую шапку братоубийцы, а добрые люди должны и тут страдать и мучиться.

Так не лучше ли сразу покончить счеты со всем, что так терзает его душу, и неужто вечный сон не стоит самой что ни на есть мучительной боли, предшествующей ему?!

Но отец Николай, привыкший не потакать собственным слабостям, а выкладываться для других, всякий раз в душе ругал себя за эдакий пессимизм, недостойный не то что священника, а и просто доброго христианина.

Намек Глеба он понял и хотел было возмутиться, но тут ему пришло в голову, что, значит, его поместят близ Константина, и обрадовался, посчитав, что это награда от всевышнего, ибо на такую удачу даже не рассчитывал.

В самый первый миг он едва-едва узнал его, настолько исхудал и осунулся ожский князь, полулежащий у стены. Пока самого отца Николая приковывали, тот не издал ни звука, то ли находясь в полубессознательном состоянии, то ли экономя силы, то ли… не желая, чтобы палач князя Глеба услышал лишнее.

Отец Николай терпеливо молчал до тех пор, пока не вошла Доброгнева. Заметив, как Парамон навострил уши, внимательно следя, будет ли говорить со своим бывшим хозяином девка-лекарка и о чем именно, он недолго думая от всей души затянул псалом.

По сути, он его не пел — вопил что есть мочи, мысленно прося у бога прощения за использование стихов из Священного Писания в столь низменных целях.

Кат князя Глеба недовольно морщился, поглядывая на отца Николая, но заткнуть рот духовной особе не решился.

Затем лекарка ушла. Священник сразу умолк, нетерпеливо дожидаясь, пока кузнец закончит свой труд, заклепывая обе ноги отца Николая в грубые железные пластины, от которых к кольцу в стене тянулись изрядно поржавевшие тяжелые толстые цепи.

Парамон напоследок еще раз посоветовал священнику наставить князя на путь истинный и напомнил про обещание Глеба выпустить божьего служителя на волю и простить все его прегрешения, включая хулу на власть предержащую.

После этого он тоже удалился, предусмотрительно погасив оба факела.

Легкий испуг вошел в сердце отца Николая, лишь когда все вышли и помещение, и без того еле-еле освещаемое немилосердно чадящими факелами, погрузилось во тьму, а из угла, где лежал Константин, по-прежнему не доносилось ни звука.

— Княже? — с трудом выждав еще пару минут после ухода палача, тихонько окликнул Константина отец Николай. — Слышишь ли глас мой?

— Неужто и впрямь ты, отче? — хрипло пробормотал тот. — А я-то надеялся, что у меня глюки слуховые пошли. Ты чего так горланил-то?

— Здрав ты духом, княже, — обрадованно заговорил священник. — Бог даст, и вовсе оправишься. Видать, славным лекарством тебя Доброгнева попотчевала, храни господь ее душу.

— А ты-то какими судьбами здесь, отец Николай? Или ты на мою предсмертную исповедь явился?

— Ишь обрадовался, — неожиданно даже для самого себя ворчливо заметил Николай. — Погоди на тот свет торопиться. У тебя эвон сколь всего не завершено.

— Видать, не судьба, — отозвался мрачно Константин. — Другие за меня доделают.

— Негоже так-то, — мягко упрекнул его священник. — Сам, поди, ведаешь, сколь много на твои плечи возложено. И хоть тяжек крест твой, сын мой, но нести его надо, ибо за тебя под ношу твою никто плечи не подставит.

— Да уж, — согласился Константин. — Под такой груз свободного носильщика не позовешь.

— Вот-вот, — оживился отец Николай. — Коль доверили, стало быть, тащи сколько уж мочи есть. Придавит — так тому и быть, но сам тяжесть не скидывай, ибо грех великий.

— Ладно, куда я денусь, попробую, — равнодушно согласился князь, сразу предупредив: — Но учти, отче, сил моих осталось не так уж много, чую. А уж если он от угроз к делу перейдет, то есть к пыткам, так они и вовсе быстро закончатся.

— А что же ему надо от тебя? — спросил в свою очередь отец Николай.

Узник немного помолчал и нехотя ответил:

— Гранаты. Точнее, секрет их изготовления.

— Как же он узнал про них? — удивился отец Николай. — Или ты сам ему их показал?

— В Исадах мы, удирая от погони, взорвали три штуки. Только благодаря этому и ушли, — пояснил Константин.

— Да-а, — задумчиво протянул священник. — Ну что тебе сказать, сын мой. Бывают такие деяния, что потом их никакими молитвами не искупить. До самого смертного часа и перед богом, и перед совестью своей сознавать будешь, что свершил грех не просто тяжкий, а смертный, испугавшись мук телесных, ибо великое зло содеешь ты, коли Глебу-братоубийце про них поведаешь.

— Это точно, — вздохнул Константин. — Потому и молчу. Знаешь, отче, я ведь смерти особо и не боюсь, — невесело усмехнулся он. — Чего ее бояться, если все люди приговорены к ней, разве лишь с отсрочкой на неопределенное время. К тому же если в жизни не за что умереть, то не стоит и жить. А вот пыток, честно говоря, страшусь, отец Николай.

— А ты все время помни, что за земными муками тебе жизнь вечная откроется. А пострадавший за гробом соединит себя с праведными душами и обретет блаженство сладостное в кущах райских. Так что не мук телесных надлежит тебе опасаться, княже, а духовной гибели. Тогда уж ничто не спасет и не сохранит тебя ни на этом, ни на том свете. А может, и не только тебя, но и всех обитателей земли нашей.

— Наверное, ты прав, отче, — задумчиво произнес Константин. — Но все-таки как же глупо у меня получается. Воистину судьба лепит и мнет как ей заблагорассудится. Сколько уже раз со мною тут так было, что вроде бы и просчитываешь, и планируешь, чтоб не попасть впросак, а выходит… Едва начинает казаться, что выигрыш неминуем, на руках сплошь тузы, как она мешает карты, нахально заявляет, что теперь будет играть в шахматы, и сразу же объявляет мне шах.

— Ты про Исады? — уточнил отец Николай.

— И про них тоже, — не возражал Константин. — Там, конечно, вышло глупее всего. А уж эта темница просто окончательный итог. Коли не с того начал, стало быть, не тем и закончу. А обиднее всего, если погибли именно те, кого я должен был спасти. Вот это самое неприятное. Видать, промашку дали те, кто меня сюда забросил. Не того выбрали.

Священник чуть помешкал с ответом.

— Вот вы теперь испытуете господа вседержителя, — начал он цитировать из Книги Иудифи. — Но никогда ничего не узнаете; потому что вам не постигнуть глубины сердца у человека и не понять слов мысли его. Как же испытаете вы бога, сотворившего все то, и познаете ум его, и поймете мысль его.

— А теперь переведи, святой отец, — чуточку насмешливо попросил узник.

— А понять все это легко, — охотно пояснил отец Николай. — Неисповедимы пути господни, и коли именно ты избран им, стало быть, так и надо, ибо ему виднее. И когда ты говоришь, что неправильно себя вел, то кто знает — может быть, именно в этом неверном сокрыта глубинная правота и именно так до́лжно было поступить. Ведь, попав сюда, ты не согрешил пред создателем и своей совестью?

— Вроде бы нет, — вздохнул Константин. — Только что с того проку. — Но сразу спохватился, иронично добавив: — Ах да, совсем забыл про неисповедимые пути… — И предложил: — Кстати, ты чего там уселся-то? Иди уж поближе. И… все забываю спросить — наша с тобой беседа сильно ограничена по времени?

— То есть как? — не понял священник.

— Ну тебя ко мне надолго прислали?

— Надолго, — помедлив с ответом, отозвался отец Николай и легонько вздохнул, пытаясь сесть поудобнее.

Цепь при этом беспокойно лязгнула, и Константин сразу все понял.

— Стало быть, и тебя повязали, — сочувственно произнес он. — Ну я-то ладно, а тебя за что?

— Проповедь моя князю не по нраву пришлась, — последовал сухой ответ.

— Никак за меня заступался, — догадался Константин. — Спасибо, конечно, но, честное слово, зря ты это затеял.

— Болящего и в душевном смятении пребывающего оставлять грех, — сурово возразил священник.

— Но ты же ничем не сможешь мне помочь, а себе уже навредил. — И, не дождавшись ответа, Константин добавил: — Ты думаешь, что кое-чего добился, потому что попал ко мне? А ты понимаешь, что все, кто здесь со мною окажется, будут на тот свет меня сопровождать? Глеб же никого не оставит в живых из тех, кто эту тайну про гранаты вместе с ним услышит.

— Так, может, потому бог меня сюда и привел, — наконец отозвался отец Николай. — Ведь коли заговоришь, то нам обоим убиенными быть, а коли нет, может, меня и выпустит. Вдруг лишь проверяет господь, сколь много мук ты готов претерпеть ради жизни своего ближнего.

— Хорошо выкрутился, — по достоинству оценил его речь Константин. — Значит, говоришь, что ты — лишний стимул для моего молчания. Ну дай-то бог. Вот только сдается, что мое молчание спасению твоей жизни не поможет.

— Почему? — удивился священник.

— Если буду запираться, неизбежно последуют пытки, — пояснил Константин. — А теперь задумайся, неужели он решится выпустить на свободу такого опасного свидетеля, как ты, видевшего и слышавшего, как он пытает своего брата? Что-то я сомневаюсь.

— Коли надо будет, то и я с тобою вместе ту чашу смертную изопью, — последовал твердый ответ.

Константин озадаченно кашлянул, засмущавшись от суровой прямоты слов отца Николая, и, резко меняя тему разговора, поинтересовался:

— Ну а как там на воле? Надеюсь, все целы?

— С тех пор как ты здесь, ничего не изменилось. Отрок твой Михаил, когда Ожск жгли, в отлучке еще был…

— Ну он самое раннее через неделю приедет, — почти весело поддакнул Константин. — Так что им его не видать как своих ушей. А кроме него, способ приготовления пороха не знает ни одна живая душа. Ты вот что, отче, — с минуту помолчав, решительно продолжил он. — Сейчас лучше отдохнем, чтобы к сегодняшнему вечеру силенки сберечь, но запомни единственное, что я тебя попрошу. Пожалуйста, когда придет князь Глеб со своим Парамошей, молчи как партизан. Может, и забудут они про тебя.

— А ежели я смогу укротить гнев их, обращенный на тебя? — робко возразил священник.

— Не сможешь, — сердито буркнул Константин и иронично добавил: — И не вселить тебе смирение в душу их, и не убрать гордыню из сердец жестоких, ибо звери они и… даже хуже. А то рубанет князь Глеб острой сабелькой, и одним праведником на земле Рязанской меньше будет, а их здесь и так по пальцам одной руки пересчитать можно. — И он, тяжело дыша, вновь умолк.

«Совсем худо князю», — промелькнуло в голове священника, с тревогой прислушивающегося к затрудненному хриплому дыханию.

Он хотел было сказать что-то оптимистичное, дабы немного приободрить своего собеседника, принявшись припоминать подходящий текст из Библии, но не успел — Константин, немного передохнув и отдышавшись, заговорил первым:

— Ты, кстати, никогда не задумывался, что, может, это как раз я здесь случайный гость, а?

— Как это? — не понял священник.

— А так, — вздохнул Константин. — Может, со мной это у них был лишь хитрый трюк, эдакий выверт, а на самом деле ими все заранее было спланировано для того, чтобы здесь оказался именно ты и начал сеять разумное, доброе, вечное.

— Предложено было тебе, — не согласился отец Николай. — Если же судить по-твоему, то получается, дабы я здесь очутился, был выбран какой-то чрезмерно сложный обходной путь. Они, конечно, высшие силы, но зачем так-то закручивать?

— Не знаю зачем, — упорствовал в своей неожиданной догадке Константин, — но ты сам вдумайся. Мне ведь, по сути дела, предстоят локальные задачи, как я их понимаю.

Он помедлил, прикидывая, стоит ли говорить священнику о Хладе, и пришел к выводу, что ни к чему. И без того мистики хоть отбавляй, да тут еще эта нечисть.

К тому же простым упоминанием о нем не отделаешься и придется рассказывать в подробностях, а от них — брр — у самого мороз по коже.

И потом, ни к чему лишний раз вслух называть его имя. Пусть это звучит как суеверный предрассудок, но теперь, наглядевшись на все, что творилось вокруг него, Константин уже ничего не собирался отвергать с ходу лишь потому, что этого не может быть.

Значит, лучше о нем вообще промолчать, а вместо этого выдать на-гора все остальное, где не надо ничего замалчивать и нечего скрывать, благо что об этом они как-то уже говорили.

— Ты сам вдумайся, — предложил он отцу Николаю. — Ну пусть у меня даже получится объединить всех воедино, ну татарам зубы пересчитать на Калке, ну Батыю хребтину поломать, но все это так, образно говоря, внешнее. А кроме того, для моей работы и замена есть. Даже если меня не станет, все равно аж двое останутся. Тут тебе и изобретатель, тут и кадровый вояка. Зато ты у нас один. Вдумайся, отче, — совсем один. И заменить тебя некому.

— Да в чем заменить-то? — не понял священник.

— В самом главном, — ответил Константин. — Оно ж глубинное, поэтому то, что ты посеешь, всходы даст лишь через годы. Зацветет и вовсе лишь через десятилетия, и то при самом удачном раскладе, а уж через сколько лет колоски соком нальются и урожай свой дадут — только догадываться остается. Вот и получается, что многовековая сверхзадача на твоих плечах, а не на моих. И ответственность на тебе за твою собственную жизнь лежит неизмеримо большая.

— Если тебе от осознания этого легче, ибо меньше ответственности за собственный груз, пусть будет так, — кротко ответил священник.

— А если так, то молчи в тряпочку, когда эти гады придут, — почти жалобно попросил Константин. — Иначе я помирать буду, и все равно еще надежда останется, что тебя выпустят. Ведь не совсем же они звери. Что-то людское в них осталось. Опять же христиане… вроде бы. Во всяком случае, крест на груди носят, а ты в духовный сан облечен, то есть как бы представитель бога. Совести у них, конечно, нет, так, может, из страха перед всевышним отпустят.

— У кого совести нет, у того и бога в душе нет, — откликнулся отец Николай, но возражать князю, хотя тот явно начал противоречить своим же мыслям и словам, произнесенным ранее, священник не стал, дав уклончивый краткий ответ: — Я попробую.

На некоторое время все затихло.

Лишь ближе к вечеру вновь залязгали засовы, дверь скрипнула, отворившись, но и тогда среди вошедших князя Глеба не оказалось.

Доброгневу, державшую в руках небольшой дымящийся горшочек, сопровождал лишь Парамон с хлебом и водой для узников. Последним был юный дружинник, освещавший двумя факелами путь впереди идущим.

— Стой здесь, — властно распорядился палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле него половину хлебной краюхи и поставив рядом горшок с водой.

Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, остуда у Глеба на брата пройдет — чай, родная кровь, — и тот сызнова усядется за веселый пирок в светлой просторной трапезной. Так что если сейчас выказать к нему всю свою злобу, то она со временем может запросто аукнуться, да так, что и костей собрать не получится.

Оставшуюся половину хлебного каравая он с тем же уважением, как-никак слуга божий, крестясь и виновато улыбаясь — мол, невиноватый я, служба такая, — поднес к священнику, после чего скорым шагом вновь ненадолго поднялся наверх.

Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно — тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним — вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов.

Затем он, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом.

Держа второй источник света в руке, палач подошел к князю, внимательно, с некоторой опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы, выполняя повеление Глеба и бдительно следя за тем, чтобы шустрая бедовая девка, упаси бог, не сказала бы чего лишнего Константину.

Очень уж опасался рязанский князь, как бы прибытие Ратьши с норвежцами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное, не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить.

Вот он и повелел смотреть в оба, дабы его братец ни с кем не перемолвился ни единым словечком.

Однако отец Николай вновь затянул во всю глотку очередной псалом, и, пока Парамон возился с запорами и факелами, Доброгнева успела-таки проронить несколько коротких фраз.

Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.

Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их.

Немного огорчало лишь то, что не получилось узнать все в подробностях, ибо визит травницы был слишком краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, перед уходом окинув узников сочувственным взглядом и на прощание еще раз ободряюще кивнув князю.

Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин поделился новостями с молчащим до сих пор — сил, чтобы сдерживаться, пока хватало — отцом Николаем.

Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.

В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она — звезда пленительного счастья».

Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!».

Словом, веселье длилось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих дел, срочных и не очень, но затем нервное возбуждение постепенно прошло.

Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.

Однако едва первые лучи солнца осветили землю, заставив ярким огнем загореться блестящие купола храма Бориса и Глеба, как входная дверь распахнулась и в темницу вошли рязанский князь и его верный Парамон.

Палач крепко держал в руках, далеко отставленных от себя, большую жаровню, заполненную раскаленными углями.

Через правое плечо Парамона была перекинута на перевязи простая матерчатая, но увесистая сума, которая тяжело похлопывала владельца по левому бедру, многообещающе побрякивая своим содержимым.

Из сумы торчал целый пук заготовленных, но еще не зажженных факелов.

Однако к звуку, раздававшемуся при каждом осторожном шаге палача, эти деревяшки были непричастны, ибо он был более зловещим и каким-то вибрирующим и болезненным.

Вроде бы железо, но далеко не каждое могло издать подобный.

И Константин почему-то, едва услышав его, сразу понял, что именно находится в сумке на боку, потому что так угрожающе повизгивать могло лишь одно.

А едва Парамон, поставив жаровню в уголок, начал извлекать все из сумы, как похолодевший от своей ужасной догадки Константин понял, что не ошибся.

Это действительно были инструменты палача.

* * *

Тот же недостойный служитель господа, кой лжой гнусною место княжого духовника получиша, нареченный по имени святого Николая-угодника, тож по мягкосердию свому богоотступного Константина не обличаша и во грехах его потакаша, ибо слаб бысть душою своея.

Одначе самого его в кознях диавольских уличити никому не удалось.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И иде сей отец духовный ко князю Глебу во Резань и тако рекоша: «Коли сыне мой во Христе в твоих порубах муки смертные имает, тако ж и я должен тамо бысть, дабы в остатний раз утешение ему дати и слово божие поведати».

И жестокосердый Глеб повелеша отче Николая ко князю свому заперети и тако же железа на ны возложити, и прияша тот узы оные со смирением великим, яко служителю божиему заповедано.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Столь чистых сердцем, с душой, лучащейся светом и неземной добротой, в истории земли Русской до отца Николая пересчитать можно по пальцам.

Недаром почти сразу после его смерти место захоронения этого замечательного во всех отношениях человека быстро превратилось в центр паломничества христиан Руси.

Если у мусульман это Мекка, а у западных наших единоверцев — Иерусалим и, с некоторой натяжкой, Рим, то славяне потоком шли к Рязани.

Перечислять его достоинства можно очень долго, но я тут упомяну лишь об одном — верность своему долгу и самопожертвование, которое по праву можно назвать даже героизмом.

Вести обличительные речи, глядя в глаза жестокому князю Глебу, угодить за это в поруб и не смириться, невзирая на тяжкие пытки, — все это иначе, как подвигом, назвать нельзя.

И даже Филарет, который в своей летописи без разбора вешает на всех сторонников Константина ярлыки пособников дьявола, рассказывая об отце Николае, счел единственно возможным попрекнуть священника лишь за его чрезмерное мягкосердечие.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 113. Рязань, 1830 г.

Глава 19 Рука господня не бывает грязной

А крик надежды ищет свет, Чтоб высветить души мгновенье, Чтоб укрепить в себе терпенье, Надеяться, коли надежды нет. Леонид Ядринцев

Белый как полотно отец Николай смотрел на руки Парамона, уверенно и неторопливо выкладывающие инструменты.

Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы сказать впоследствии.

Да и являлись ли эти слова молитвой?..

Глаза же Константина ни на миг не отрывались от самих орудий пыток.

Были они допотопны: ржавые клещи, какой-то острый двузубец, похожий на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненькие иглы, щипчики, чем-то смахивающие на маникюрные, но изрядно увеличенные в размерах, здоровенные пятнадцатисантиметровые гвозди и в довершение к ним увесистый грубый молоток, габаритами совсем немного уступающий кувалде.

Глеб, молча стоящий все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину.

В глазах его застыла печаль.

Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.

— Убью тебя, и даже поговорить не с кем станет, — медленно проговорил он. — А может, одумаешься, брат, а? — с надеждой в голосе спросил он.

Константин, вздрогнув, с трудом оторвал взгляд от инструментов, которые загипнотизировали его, подобно змее, взглянул на Глеба и полушепотом произнес:

— У Каина не было братьев.

— А Авель? — усмехнулся Глеб невесело.

— Он его убил.

— Вот видишь, — поучительно сказал Глеб и повторил задумчиво: — Он его убил. Но ведь он ему ничего не сказал перед смертью. Ничего не предложил. А я предлагаю.

— Это потому, что Каин был умнее, — грустно ответил Константин. — Он знал, что Авель все равно не согласится.

— Но он мог попробовать, — упорствовал Глеб.

— Может быть, — пожал плечами Константин. — Но зато он его и не пытал.

— Глупый. — Из-под раздвинувшихся в улыбке губ Глеба блеснули белизной острые зубы с двумя верхними клыками, по-волчьи выступающими вперед. — И пытку я задумал лишь для того, чтобы спасти свою душу.

— Свою? — удивился Константин. — Ты не ошибся?

— Нет, — покачал тот головой. — Именно мою. Если пытка развяжет тебе язык, то не надо будет убивать тебя. Значит, она спасет меня от братоубийства.

— Хорошо сказано, — удовлетворенно согласился узник. — Ты всегда был очень умен.

— За последние полгода и ты как-то вдруг поумнел, — парировал Глеб и пояснил: — К своему несчастью. Согласись, что два умных князя на одной земле никогда не уживутся. Наш пращур Владимир поставил на мечи[67] Ярополка, а его сын Ярослав обязательно сделал бы такое же с Мстиславом, если бы смог[68].

— Но ведь победил Мстислав, — возразил Константин. — И он не убивал своего брата.

— Потому что тот хоть и хромой, но со страху дал такого стрекача, что поди догони, — пренебрежительно хмыкнул Глеб. — Когда быстрый заяц уходит от погони, нельзя же сказать, что волк отпустил его по своей доброй воле.

— Но он его позвал назад и отдал ему Киев. Сам отдал, — не унимался узник.

— Верно, — кивнул Глеб. — Дабы тот был поближе к нему. Глядишь, и зельем черным извести удастся.

— Но ведь не извел.

— Кто сказал? А может, не вышло, хоть и пытался. Ныне тяжко доказать мое слово, но и на твое тож ни видоков, ни послухов. Да и зачем столь далече лезть? Ты поближе взгляни, — почти ласково предложил Глеб Константину. — Сыновья Всеволода два года друг на дружку зуб точили и о прошлое лето все ж таки сошлись под Липицей. Славная сеча была. И согнал твой тезка князя Юрия с Владимира. Вон аж где, в Городце поселил.

— И опять скажу — согнал, но не убил, — усмехнулся Константин.

— Не убил, — не стал перечить Глеб, но тут же вновь все переиначил по-своему: — Стало быть, вскорости его убьют, ежели только он сам ранее богу душу не отдаст. Поверь мне, брате, князь князю завсегда волк. Так было издавна, и так пребудет вовеки. Жаден человек до сладостей жизни. Делиться ими хоть с кем для него нож вострый в сердце. А княжья шапка на главе самое сладкое изо всего, что бывает. Какой уж тут брат.

— И кто же его убьет? Неужто Юрий, которому Константин жизнь подарил? — спросил узник.

— Может, и он, — кивнул, соглашаясь, Глеб. — Но если он, то зельем черным, а не в бою честном.

— Отчего ж?

— Трусоват Юрий для такого. Вот Ярослав — тот сможет как угодно. Этот настоящий волк. За власть не одному брату в глотку вцепится и уж, как Константин, в живых после победы никого не оставит.

— Но он пока молчит.

— Так одно лето и прошло всего. Куда спешить-то. Он покамест в Переяславле[69] раны зализывает, и правильно делает, — кивнул Глеб, полностью соглашаясь с разумностью нынешнего поведения Ярослава. — Я бы и сам помалкивал. Негоже волку со свежей раной на новую охоту выходить, ежели особой нужды в том нет. Но вот помяни мое слово — случится какая беда у того же Константина или Юрия, ежели тот во Владимире сядет, и Ярослав пальцем не пошевелит, дабы помощь им оказать[70], потому как его черед следующим в стольный град ехать. И мыслю я, что быть ему во Владимире рано или поздно. — Чуть подумав, Глеб равнодушно добавил: — И дети у него такие же будут. У волков ягнята не рождаются.

Тут Константин вспомнил, что Глеб и здесь угадал.

Действительно, согласно неопровержимым историческим данным, сын Ярослава Александр Невский кляузничал на брата, причем Неврюева рать, которую он привел на Русь, желая спихнуть того Андрея с владимирского стола, причинила стране бедствий как бы не больше, нежели Батыевы полчища. В свою очередь дети героя Ледового побоища — Андрей и Дмитрий — неоднократно водили свои дружины друг на дружку и тоже всякий раз брали себе в помощь татар.

Внуки же победителя крестоносцев вовсю поливали гнусной клеветой своих двоюродных дядьев и братьев — тверских князей и тоже потомков Ярослава[71], из-за чего, а вовсе не из-за выгодного географического положения — от Москвы только до Оки сколько плыть надо, а Тверь сразу на Волге стоит — им и удалось одержать верх.

Ему с тоской подумалось: «Неужто Глеб во всем прав? Неужто лишь подлейший может победить в борьбе? Дудки. Ведь был же Святослав, который даже врага предупреждал: «Иду на вы». Хотя… как раз у него никогда и не было соперников в борьбе за власть. А Владимир Мономах? — всплыло спасительное, и тут же к нему добавилось еще одно имя: — И отец его, Всеволод Ярославич. Он ведь тоже уступил двоюродному брату Изяславу».

Однако Глеб будто читал мысли узника.

— Ты, может, скажешь про то, какой был добрый сын Ярослава Мудрого, кой княжение Киевское старшему брату отдал? Так и тут причина иная может быть — сил ратных не хватало для сечи, вот и все.

— Он сам его позвал на Русь из ляхов. И пришел Изяслав в Киев лишь с малой дружиной.

— Бывает, — понимающе кивнул Глеб. — Вон яблоню взять. Плоды все сплошь румяные, будто солнышко, а поискать — и такое же спелое с ветки сорвешь, но зеленое, будто смарагд[72]. Токмо оно одно-одинешенько, а остальные…

— Но нынче во Владимире сидят как раз потомки зеленого яблока, — не уступал Константин.

— Сидят, — не возражал Глеб. — Стало быть, семечки его побеги хорошие дали, а на побегах тех выросли… — Он сделал многозначительную паузу и жестким, уверенным тоном закончил, как отрезал: — Сызнова румяные яблочки.

Он неспешно прошелся по темнице, провел рукой по земляной стене, зачем-то притопнул, словно проверяя прочность пола, после чего, повернувшись к Константину, вновь обнажил в улыбке белоснежные, слегка влажные, выпирающие вперед клыки.

— Думаешь, не ведаю я, почто ты память нашу родовую копать удумал да уверить меня в чем-то добром возжаждал? Мыслишь, будто и опосля услышанного сопли тут распущу, обниматься полезу, на груди твоей слезу горячую уроню? — И с упреком продолжил: — Эх ты! Раньше о том думать надо было, до Исад. Порубили бы всех дружно на пиру том, и ныне ты мед хмельной пил бы в светлице чистой за столом широким али девкой услаждался в опочивальне своей. Ожск твой опять же целый стоял бы, а не в головешках дымился, да и сам бы ты тож не в нем сиживал, а куда как повыше, в Пронске.

Он подошел поближе к Константину и присел на корточки, не спуская с узника своих глубокопосаженных маленьких змеиных глаз.

Правая рука его машинально опустилась на земляной пол, нащупала Парамоновы приспособления для пытки, выбрала из них кочергу с расплющенным концом, и Глеб, даже не поворачиваясь, молча через плечо протянул ее палачу.

Тот услужливо схватил протянутый инструмент, метнулся к жаровне и, опустив его туда, принялся энергично раздувать багряные угли, успевшие подернуться тончайшей серой пленочкой.

— А еще потому ты так охотно говоришь со мной нынче, — грустно произнес Глеб, продолжая гипнотизировать своим гадючьим взглядом Константина, — что боишься. И правильно. Как токмо закончим беседу нашу, так к делу и приступим. А знаешь, — едва замолчав, вновь начал он, чуть кривя в усмешке тонкие губы, — почему я тоже не спешу? Вовек не угадаешь. Хошь на спор?

— А на кону что?

— Проиграешь — мой Парамон начнет, помолясь. Выиграешь — отсрочу твои муки на то время, пока поп десяток молитв не прочтет от начала до конца.

— И ты его тогда не тронешь, — быстро произнес Константин.

Глеб, чуть поколебавшись, весело махнул рукой, соглашаясь, но при этом искорка коварства все же мелькнула где-то в глубине глаз.

— Быть по сему. — И пояснил свою податливость: — Ты все едино не угадаешь. А коли чудо случится, так поп твой мне все одно ни к чему. Потому я ничего не утеряю. Ну давай, — потребовал он и уточнил: — Один раз у тебя. Другого нет.

Константин принялся лихорадочно размышлять, не зная, за какую мысль уцепиться. Причин для такой неторопливости могло быть сколько угодно, к тому же не имелось никаких гарантий, что Глеб не соврет, даже если Константин угадает верно.

Впрочем, здесь узник почему-то был уверен, что ему скажут правду. Да и выигрыш был очень мал — всего десять молитв. Даже если каждая по пять, пусть даже десять минут — все равно и двух часов отсрочки нет, так что какой смысл не держать слова.

Но почему же его братец так уверен, что он никогда не догадается? Значит, причина необычная, а может быть, и парадоксальная.

И вновь сразу несколько ответов пришло в голову, но ни в одном из них Константин не был до конца уверен.

— Я уже устал, — капризно протянул Глеб. — Сроку тебе даю до окончания молитвы. Чти, поп, «Отче наш».

«Совсем короткую молитву, гад такой, выбрал», — мелькнуло в голове узника, а отец Николай дрожащим голосом принялся медленно, нараспев, произносить слова молитвы, которые в свою очередь изрядно мешали Константину в поисках правильного ответа.

— Готово уже, княже, — почтительно прошептал, склонившись к самому уху Глеба, Парамон.

— Да погоди ты! — досадливо буркнул Глеб. — Не видишь, что ли, думает мой братец, мыслит. Хотя тебе, сиволапому, не понять, потому иди отсель. Вон, на угли лучше подуй, а понадобишься, сам тебя покличу.

— Да я что ж, — обиженно пожал жирными плечами палач. — Я завсегда готов. Как повелишь, так и исполню. — И вновь отошел к жаровне.

— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, — медленно отчеканил последние слова молитвы отец Николай, и в тот же миг долгожданная догадка молнией вспыхнула в голове Константина.

— Ну так что? — Тонкие губы Глеба еще больше скривились. — Я медлю, потому что…

— Боюсь, — произнес Константин.

— Чего ты боишься? — не понял Глеб.

— Я договорил за тебя, — пояснил узник. — Ты медлишь, потому что боишься. — И сразу же почувствовал, что угадал.

От изумления узкие глаза Глеба и вовсе превратились в маленькие щелочки. Некоторое время он молча буравил ими Константина, расслабившегося от маленького, совсем малюсенького, но выигрыша, затем, не выдержав, признался:

— Но как ты догадался? — И тут же потребовал уточнения: — Боюсь чего?

— Это в спор не входило, — отрицательно покачал головой Константин, на что Глеб нетерпеливо махнул рукой:

— Я проиграл. — И, повернувшись к отцу Николаю, властно крикнул: — Чти десять молитв! — И, вновь уставившись на Константина, он бесхитростно развел руками: — Вот видишь, я слово держу. Но не сидеть же нам молча, ожидая, пока десятая не закончится. Так чего я боюсь?

— Ну, во-первых, дело для тебя новое и к тому же мерзкое, — неспешно начал Константин. — На пиру под Исадами с маху острым мечом двоюродного брата располосовать, как Святослава, например, куда как легче. Раз, и все.

— И сейчас все это пред очами вижу явственно, — кивнул согласно Глеб, пояснив: — Ведь живой я, и душа у меня тоже имеется.

— Имеется, — не стал возражать узник. — Только черная.

Глеб несогласно хмыкнул, но перебивать не стал, и Константин продолжил:

— Иное же дело — родного брата медленно, не торопясь, примучивать[73]. Да чтоб с чувством все, без суеты, без спешки ненужной. С передышками. — Он чуть не сказал «с перекурами», но вовремя поправился. — На это особый навык нужен. Руку опять же набить надо. Ведь любое дело, пусть трижды паскудное, оно умения требует. А где его взять, коли ранее такого никогда не делал? Вроде бы совсем недавно в князьях ходил, вот и непривычно.

— А ныне?

— Ныне в катах, — отрезал Константин.

— И все? — почти ликуя, спросил Глеб.

— Нет.

— Что же еще?

— А еще то, что ты сам себя боишься, — добавил Константин. — Вдруг тебе это по душе придется, в усладу ей станет. Сам-то ты себя Каином никогда не считал и не величал, да всегда оправдание содеянному находил. Вон, даже ныне, пытать меня собираясь, и то нашел на что сослаться. Здесь же, коли ты радость почуешь, навряд ли хоть самую малую лазейку сыщешь, дабы, прячась от самого себя, стыдливо в нее заползти, как гадюка болотная.

— Ишь ты как ловко крутанул! — мотнул головой Глеб, но от дальнейших комментариев отказался, лишь сердито буркнул в сторону отца Николая: — Эй, чтец! Ну-ка, потише! Мудрым речам мешаешь. — Он помедлил, прислушиваясь, и одобрил: — Вот так. А еще лучше и вовсе шепотом. — После чего попросил Константина: — А ты чего умолк-то? Излагай уж далее, братец, коли начал.

— Да я уже все сказал, — пожал плечами тот. — Одно лишь забыл. — И поинтересовался: — Путь твой будущий ведом ли тебе самому?

Глеб иронично усмехнулся:

— Откуда же нам, глупым да убогим, об этом знать. Такое токмо пред смертью открывается. Вот хоть тебе, к примеру.

Константин вздрогнул от столь прозрачного намека, если это вообще можно было назвать намеком, но тем не менее продолжил:

— А он у тебя таков. Ныне моя медленная казнь будет твоим последним испытанием, ниспосланным дьяволом. Коли достойно его пройдешь, тот в награду твою душу пред тобой откроет. Всю вывернет и даже на самое донышко заглянуть дозволит.

— Ты же сказал, будто черная она у меня. Какой интерес туда глядеть? — хмыкнул Глеб. — Чего такого я в ней увижу?

— Верно я сказал и от слов своих не отказываюсь, — согласился Константин. — Вот мрак ты этот свой и увидишь. Сплошную черноту. Бездну. Попытаешься вглядеться, чтобы хоть что-то узреть, но не сможешь. И очей отвести в сторону тоже не сумеешь, ибо манить тебя эта бездна станет. И долго ты в нее заглядывать будешь, дьяволу на потеху. А потом сама бездна в тебя заглянет. И страшен будет ее взгляд, ибо не в силах человека вынести то, что пока не дано ему богом…

Гадючьи глазки буравили Константина, ввинчиваясь, впиваясь в него зло, и наконец Глеб, не выдержав, истошно заорал, вскакивая на ноги:

— Довольно! — Тут же он повалился назад на земляной пол, с испугом пролепетав, растерянно глядя на Константина: — А я ног не чую вовсе.

— Отсидел, поди, — усмехнулся тот.

Глеб будто отрезвел. Уверенно вытянув ноги вперед, давая время восстановиться кровообращению, он откинулся слегка назад, опершись на руки, и задумчиво произнес:

— Вишь ты, как оно все завертелось. А я ведь, брате, еще с весны засомневался. Подменили младшего моего, думаю.

Настала пора вздрагивать от неожиданного изгиба Глебовой мысли Константину, а будущий палач продолжал:

— Мед хмельной еле-еле потребляет. Ишь, раны не дозволяют. Девка ядреная идет мимо, а ты и не глянешь в ее сторону. На охоту ездил последний разок аж в студенце. Из слуг да дворовых своих хоть бы одного с тех самых пор зашиб. И ведь не токмо ни единого разочку никого не изувечил али прибил бы слегка, для острастки, так ты и руку ни на кого не подъял. Ну хошь бы перстом ткнул, ан и того нетути.

«Ничего себе, насколько он наблюдателен! — восхитился Константин. — А главное, как лихо систематизировал все изменения. Силен, бродяга, черт его дери. Даже жаль, что мы с ним по разные стороны. С его-то умищем, чутьем и прочими знаниями Средневековья, которых у меня никогда не будет, ибо для этого надо тут родиться, мы бы…»

Додумывать не стал. А зачем? Умерла так умерла, ибо того, что случилось, назад не вернуть.

А Глеб меж тем продолжал:

— Опять же сыновец[74] мой Святослав от учения тяжкого не бегает, как ранее. Пытаю его давеча яко стрый[75]: «Поведай-ка мне, почто так умучиваешься, чтя Библию али ину каку книжицу?» Он же степенно ответствует, что князь-батюшка так повелел. На пирах невесть кого без роду-племени привечать стал. Один гусляр чего стоит. Воев в дружину чуть ли не из канавы подбираешь. Да что там… Ежели все перечесть, перстов на руках не хватит.

— А ты на ногах еще добавь, — посоветовал Константин.

Глеб шутку понял и, странное дело, почти не обиделся. Даже попытался ее продолжить:

— Так неудобно. Как счет вести, так разуваться надо. А надумал я вот что, — вернулся он к своей мысли. — Собрал я все перемены, что с тобой приключились, воедино и понял: не может человек так перемениться, да еще за столь короткий срок. Это ведь не молонья какая на единый миг сверкнула, ан глядь, а ее уж нетути. Стало быть, ты… — И вдруг резко, без малейшего перехода, повелительным тоном приказал: — А ну перекрестись! — Он торопливо отпрянул назад, наблюдая за реакцией Константина, но, когда тот спокойно и уверенно осенил себя крестом, сокрушенно протянул: — Стало быть, ты не сатана, — и расстроенно вздохнул: — А жаль.

Однако чуть погодя лицо его вновь оживилось и приняло эдакое лукавое выражение, напоминая забавного чертика из мультика по пушкинской сказке.

Только в отличие от нее помимо бесенка с попом, которые были и здесь, и Ивана-дурака, на роль которого Константин самокритично назначил себя, тут присутствовал еще и палач.

Взаправдашний.

И был он совсем не веселый, хотя и набожный.

Вот его наличие и делало сказку чуточку пострашнее, больше схожей уже не с пушкинской, а с гоголевской.

Ну, скажем, с «Вием» или со «Страшной местью».

— Оно ведь может и так статься, что попы врут, будто не в его силах крест на себя наложить, — размышлял вслух Глеб и, расстегнув ворот своей красной рубахи, аккуратно снял через голову золотую цепь с красивым, тонкой работы крестом, пояснив: — Мыслю, вдруг ты его боишься. Хочешь, сам возьми, дабы он мне защитою не был, а коль захотишь, я пока просто в сторону его метну подале?

— Брать я его не буду, боюсь руки запачкать, — усмехнулся Константин. — А помехи в нем никакой для меня нет. Так что сказывай, чего тебе от меня надо.

Глеб молчал, продолжая как-то странно смотреть на узника. Затем оскалил зубы в радостной улыбке и ласково, почти восторженно заявил:

— Умен ты, порождение тьмы и геенны огненной, да русский человек завсегда тебя обхитрить сможет. Нет во мне теперь боязни той, ибо не брат родной предо мной в оковах железных сидит, но враг рода человеческого. А ему каленой кочергой шкуру прижечь греха нету. Глядишь, господь еще и спишет кой-что из содеянного ранее.

Он стремительно вскочил на ноги, метнулся к жаровне, выхватил оттуда кочергу с недобро рдеющим малиновым концом, загнутым перпендикулярно основанию, и, резко шагнув к Константину, с силой прижал раскаленный металл к тыльной стороне левой ладони, которой узник опирался о землю.

От боли у Константина мгновенно перехватило дыхание и потемнело в глазах. Он хотел закричать и… не смог, лишь судорожно ловил ртом воздух, неожиданно ставший тугим, вязким и непослушным, пытаясь вдохнуть, но и это никак не удавалось. Из глаз же рекой лились слезы, которые было бесполезно удерживать.

Тьма, по-прежнему царящая в углах подземелья, невзирая на четыре факела, торчащих в стене и вовсю полыхавших, вдруг угрожающе стала надвигаться на узника со всех сторон.

Остро и нестерпимо противно пахнуло паленой кожей и поджаренным мясом. Легкое его потрескивание гремело в ушах громовыми раскатами.

Константин хотел выдернуть руку, но не смог — Глеб был достаточно силен. Тогда он, изловчившись, пнул его ногой прямо в живот.

Мощь истощенного недельным полуголодным существованием узника была далеко не та, и удар больше напоминал увесистый толчок, но добровольному палачу, никак не ожидавшему от Константина подобной прыти, этого вполне хватило.

К тому же, отлетев, Глеб приземлился не куда-нибудь, а прямиком на каменную лестницу, и весьма неудачно.

Ребро одной из ступенек чувствительно соприкоснулось с более хрупким княжьим, а ребро другой не пожелало вежливо подвинуться в сторонку и упрямо осталось на месте, неуступчиво и сухо встретив спикировавшую на него правую ягодицу.

В довершение ко всему правым локтем князь с маху ударился о камень.

Словом, в течение десяти ближайших минут для пытаемого наступил небольшой перерыв, и Константин смог в полной мере насладиться раздававшимися стонами и воплями неудачливого палача.

Когда Глеб наконец выпрямился и встал, слегка пошатываясь и опираясь злосчастной кочергой о ступеньку, лицо его напоминало маску воплощенного гнева.

В глазах, устремленных на Константина, не оставалось уже ничего человеческого — лишь звериная ненависть и ярость полыхали в них.

С каким-то диким нечленораздельным воем он накинулся на полулежащего узника и принялся нещадно избивать его, стремясь наносить удары как можно чаще и как можно сильнее.

Он не видел, куда именно бьет, да это его и не интересовало. Утолить звериный голод садиста могла только усталость, которая не заставила себя ждать.

Удовлетворенно вздохнув, Глеб осторожно — правая часть седалища еще болела — вновь присел на лестницу.

Пристально разглядывая беспомощно лежащее у стены тело Константина, он довольно хрюкнул, тщательно высморкался и небрежно бросил окончательно остывшую кочергу перепуганному донельзя Парамону.

Таким тот своего князя еще не видел и искренне надеялся в дальнейшем больше и не увидеть никогда. Уж больно страшной была эта подлинная звериная морда, которая внезапно проступила из-под благообразной личины, столь резко отброшенной сегодня в сторону.

Вдруг внимание Глеба привлек отец Николай, стоящий на коленях и читающий очередную молитву.

Руки священника были не сложены ладонями и не прижаты к груди, как это принято, а вздымались вверх в каком-то отчаянном призыве к всевышнему.

— Мне уже не нужны твои десять молитв, дурак! — крикнул он ему, но отец Николай, не обратив на этот окрик ни малейшего внимания, продолжал громко взывать к небу.

— Ну и чти себе, — буркнул Глеб раздосадованно, но спустя несколько секунд прислушался к словам, и знакомые искорки бешеного безумия и ярости, угасшие было от пресыщения видом мук Константина, вновь стали загораться в его гадючьих глазках.

— Нечестивые не пребудут пред очами твоими: ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается господь. — И, усилив голос, указывая левой ладонью на сидящего Глеба, отец Николай продолжил: — Осуди их, боже, да падут они от замыслов своих; по множеству нечестия их, отвергни их, ибо они возмутились против тебя.

— Ты что, не слышишь меня? — вновь окликнул его Глеб. — Я же ясно повелел тебе заткнуться!

И вновь его повеление было самым решительным образом проигнорировано.

Слова молитвы продолжали ложиться одно на другое. Они были солидны и тяжелы, незримо материализуясь в пространстве и увесистыми кирпичами выстраиваясь в некую лесенку.

Только в отличие от той, на которой сидел Глеб, вела она не вниз, а вверх, и, выложив очередной ряд из этих кирпичиков, священник как бы влезал на него и сразу начинал выстраивать следующий:

— Восстань, господи, боже мой, вознеси руку твою, не забудь угнетенных! Зачем нечестивый пренебрегает бога, говоря в сердце своем: «Ты не взыщешь»? Ты видишь, ибо ты взираешь на обиды и притеснения, чтобы воздать твоею рукою. Сокруши мышцу нечестивому и злому, так чтобы искать и не найти его нечестия!

— Та-а-ак, — протянул Глеб зловеще и подошел поближе к священнику, встав напротив него. — Так ты не хочешь замолчать? — почти ласково переспросил он и вновь не услышал ответа.

Точнее, отклик на княжье повеление в какой-то мере последовал, но опять-таки через молитву:

— Внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей, и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого, ибо они возводят на меня беззаконие и в гневе враждуют против меня.

— А я думал, что мой голос как у князя, а он речет — ворога. Кому верить? — недоуменно вопросил Глеб съежившегося от страха возле жаровни Парамона и, вновь поворачиваясь к священнику, ловко пнул его острым носком сапога, целясь в пах.

Судя по скорчившемуся у стены телу, удар пришелся точно в это место. Однако стон очень быстро сменился торопливым хриплым шепотом:

— Да найдет на них смерть; да сойдут они живыми в ад, ибо злодейство в жилищах их, посреди их.

— Какой упрямый, — с некоторым восхищением в голосе заметил князь и, норовя угодить по ребрам, нанес еще несколько ударов ногами.

Слово молитвы прервал стон.

Он длился несколько дольше, чем в первый раз, и Глеб, удовлетворенно кивнув, уже собрался отойти, чтобы опять заняться Константином, который начал понемногу шевелиться, приходя в сознание, как вновь услышал шепот священника.

Громко говорить от сильных болей в теле тот уже не мог, но шептать ему пока еще удавалось достаточно громко и отчетливо:

— Дождем прольет он на нечестивых горящие угли, огонь и серу; и палящий ветер — их доля из чаши.

— Вот ведь какое странное искушение господь мне нынче посылает, — сокрушенно покачивая головой, обратился Глеб к палачу. — Взять да и отрезать не в меру длинный язык у одного из служителей божьих. Ты сам об этом как мыслишь?

Парамон никак не мыслил.

Губы его тряслись от нестерпимого ужаса, поскольку палач Глеба при всей своей жестокости был чрезвычайно набожен, регулярно ходил в церковь, причащался и исповедовался, и к тому же не забывал жертвовать на ее нужды немалые суммы.

Словом, с богом, который в его понимании был неразрывно связан с церковью, если только вовсе не слит воедино, он до сих пор, как ему казалось, жил в мире и согласии, а тут…

Но за него ответил отец Николай.

С неимоверными усилиями он пытался приподнять свое избитое тело, шепча:

— В искушении никто не говори: бог меня искушает, потому что бог не искушается злом и сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственной похотью.

— Пусть будет так, что я сам искушаюсь, — почти весело уступил Глеб и, с ненавистью глядя на оказавшегося столь непокорным божьего служителя, посуровевшим голосом отрывисто бросил Парамону: — Гвозди мне и молоток!

Видя, что палач мешкает, просительно и жалко глядя на князя, он прикрикнул:

— Ну! Живо!

Многолетняя привычка к безусловному повиновению вместе с ужасом при виде таких самолично учиняемых князем зверств сыграли свою роль, и вскоре Парамон уже держал в трясущихся руках гвозди и молоток, боязливо протягивая их Глебу.

Тот придирчиво взглянул на них, удовлетворенно хмыкнул, оставшись доволен осмотром, и приказал:

— Их пока подле ног моих оставь, а сам подсоби служителю божьему подняться. Видишь, попу сил не хватает. Видать, занемог чего-то. — И распорядился вдогон: — Да к стенке его прислони, чтоб не завалился. — Он медленно нагнулся, выбрал два самых длинных, сантиметров по двадцать, гвоздя, в другую руку взял молоток и шагнул вперед, скомандовав палачу: — Руку правую у него подними в сторону и прислони к стене покрепче. Вот так и держи.

После чего он деловито, будто всю жизнь только этим и занимался, приставил гвоздь острием к ладони руки отца Николая и принялся точными сильными ударами молотка прибивать его.

Священник не кричал.

Он лишь сдавленно охнул, из глаз его непроизвольно брызнули слезы от нестерпимой боли, но крик усилием воли удерживался где-то там, в глубине груди.

— Больно? — участливо осведомился Глеб, когда завершил свой труд и вогнал гвоздь чуть ли не по самую шляпку. Не дождавшись ответа, он порекомендовал заботливо: — А ты потерпи, отче. Господь терпел и нам велел. А чтоб духом возвыситься, вспомни про страдания Христа на кресте. Я тебя, правда, к стене прибил, ну тут уж извини, нет под рукой у меня ничего такого. К тому же, — поучительно продолжил он, — ежели бы я тебя к кресту пригвоздил, то ты бы непременно возгордился, а это смертный грех, особливо для священнослужителя. — Повернувшись к Парамону, он коротко приказал: — Левую руку!

Сил сопротивляться у отца Николая почти не было, но и тех, что оставались, вполне хватало, чтобы успешно противодействовать трясущимся рукам палача.

— Экий ты немощный, — досадливо крякнул Глеб и, крепко ухватив руку священника, без особых усилий преломил слабое противодействие отца Николая. — Теперь так и держи, — распорядился князь-палач, установив руку священника в нужном положении.

И вновь тонким неприятным звуком отозвались косточки ладони, пробиваемые железным гвоздем. Впрочем, все это заглушалось звонким ударом молотка по металлу.

Закончив работу, Глеб отер рукой выступившую на лбу испарину и отошел на пару шагов назад, чтобы полюбоваться итогом своих трудов.

— И язык не отрезал, а видишь — молчит, — назидательно заметил он скорчившемуся у стены Парамону, который был уж не в силах даже отодвинуться от пригвожденного по соседству с ним тела. — Стало быть, по-моему вышло, — удовлетворенно кивнул Глеб, но в этот миг опять раздался отчетливый шепот священника:

— Да не скажет враг мой: я одолел его. Да не возрадуются гонители мои, если я поколеблюсь.

— О-о-о… — Брови Глеба озадаченно поднялись вверх. — Сызнова заговорила ослица валаамова. Ну-ну. Стало быть, надо к ногам переходить. Или по-хорошему умолкнешь? — сделал он попытку договориться.

Непонятное, загадочное упорство священника, поначалу так взбесившее князя, теперь постепенно начинало вызывать некий суеверный страх.

К тому же мужество, с которым отец Николай перенес пригвождение рук, тоже не могло не внушить невольного уважения к стойкости пытаемого.

— Так как, сам утихнешь? — еще раз переспросил Глеб, стиснув зубы и заранее чувствуя, что добром договориться не удастся, а стало быть, придется либо признать собственное бессилие перед этим фанатическим упорством, либо идти до конца, занявшись ногами, чего ему уже как-то не очень-то и хотелось.

— Объяли меня муки смертные, — шелестело с уст священника еле слышно, но в то же время очень отчетливо, — и потоки беззакония устрашили меня; цепи ада облегли меня, и сети смерти опутали меня.

— Жаль, — сокрушенно вздохнул Глеб и нерешительно буркнул: — Парамон, тащи еще два гвоздя.

Тот не шевелился, привалившись жирной спиной к стене, и лишь умоляюще смотрел на князя.

— Ты что, не слышишь меня?! — напустился рязанский князь на палача. — А то и тебя за уши приколочу тут же, рядышком с этим безумным.

Трудно сказать, нашел бы в себе силы Парамон, чтобы оторваться от спасительной стены и выполнить повеление князя, но тут раздался голос Константина:

— Остановись, Глеб. Его кровь тебе господь никогда не простит.

— А ты что, вестник божий? — мрачно осведомился Глеб, поворачиваясь к очнувшемуся брату. — Архангел Гавриил?

— Не делай этого, — вновь потребовал Константин слабым голосом.

— Ишь, сам еле-еле языком шевелит, а туда же, повеления мне раздает, — усмехнулся Глеб и хитро поинтересовался: — А коль остановлюсь, обскажешь про то, что мне надо?

— Хорошо, — с тяжким вздохом согласился узник.

— Вона как?! — Брови Глеба от удивления взлетели высоко-высоко.

Он и впрямь не ожидал такого поворота событий. То запирался братец, молчал упрямо, что бы ему ни сулили плохого или хорошего. И муки не устрашили его, и всевозможными наслаждениями подкупить не удалось, а здесь…

Но надо было пользоваться моментом, и тут уж было не до рассуждений и не до анализа.

— Отвечай тогда, — распорядился он, — что да как да почему. Расскажешь все, тогда и прибивать не стану.

Константин отрицательно мотнул головой:

— Поначалу гвозди у него из рук вытащи. Тогда и разговор будет.

— Ишь ты какой, — улыбнулся Глеб криво. — А ну как обманешь?

— Не обману, — тяжело вздохнул Константин.

— Нет, — отрезал Глеб. — Либо излагай, либо мы с Парамоном сей миг к его стопам приступим.

— Бумагу давай, — распорядился узник, чувствуя, что настоять на своем не получится.

— Кого? — не понял Глеб.

— Пергамент, — тут же поправился Константин. — Да чернил с перьями.

Еще полчаса ушло на разъяснение технологии отливки пустотелых болванок. Очень подробно, припомнив Минькины пояснения, Константин указал все размеры выемок и прочего.

Уходил Глеб очень довольный, хотя и не получив окончательных разъяснений, для чего нужны такие точности в замерах, однако вытащить из ладоней отца Николая вбитые гвозди отказался.

— А вдруг ты мне солгал? К тому же сдается мне, что это лишь половинка дела, — пояснил он перед уходом. — Посему ноги не прибиваю, как обещал, а вот с руками обождать надо. Пущай допрежь того мои кузнецы по твоим каракулям пробу сработают.

Отец Николай, очнувшийся от глухого стука захлопнувшейся за палачами тяжелой входной двери, простонал:

— Почто ироды пытку оставили? Неужто сказал ты им требуемое?

— Я только про болванки говорил, — пояснил Константин.

— Все равно. И тем зло в мир этот внесешь, коего и без того в нем с избытком, — упрекнул священник.

— От одних болванок зла не добавится, — попытался успокоить его Константин. — Ну ты сам подумай — что ею можно сделать? Разве что по голове настучать. Так это и молотком запросто, даже удобнее, а он, между прочим, давно изобретен. Вот и получается, что тут скорее не совершенствование орудий уничтожения, а, наоборот, их ухудшение.

— Казуистика, — вздохнул отец Николай. — Так ты в следующий раз, дабы себя оправдать, вовсе бог знает до чего договоришься.

— Да ни до чего я не договорюсь, — не согласился Константин. — К тому же не сумеют они отливку сделать. Нет же пока литейного дела на Руси, не развито оно еще.

— Но ведь ты-то их как-то изготовил? — не понял отец Николай.

— У меня Минька есть, — лаконично ответил Константин и с грустью добавил: — Лишь бы он выжил…

— О том не думай, — посоветовал священник. — Лучше скажи, как он ухитрился эту самую отливку наладить?

— Да очень просто. Взял и доменную печь состряпал, — хмыкнул Константин. — Хотя что это я… На самом-то деле все ох как непросто было, но справился малец. — И протянул восхищенно: — Голова-а.

— А они эту печь…

— Ума не хватит у них на такие фокусы, — твердо заверил Константин. — Если уж Миньке еле-еле такое удалось, да и то не с первой попытки, то им…

— Не отольют, так выкуют, — сурово предположил отец Николай.

— Она же круглая, — пояснил ожский князь. — Я и сам ему после первых неудач с домной такое предложил, а он мне ответил, что, если б сварка имелась, тогда куда ни шло, а так осколков практически не будет, потому что тогда их просто по шву разорвет, и все.

— А если все-таки изготовят? — не унимался священник.

— Ну и пусть. От болванки проку все равно нет, а секрет изготовления пороха я им не выдал.

— Так ведь ты сам говорил, что он давно в Китае изобретен. Неужто Глеб не додумается, какую начинку туда насыпать?

— Не успеет, — мрачно пообещал Константин. — Ратьша вот-вот штурм начнет.

— А если тот чрез тайный ход уйдет? — не сдавался священник. — Всеми святыми заклинаю, хоть про порох ему не говори.

— Да не смог бы я спокойно смотреть, как они тебе в ноги гвозди вколачивают! — хрипло выкрикнул Константин. — Не смог бы, и все тут. Жаль только, что я раньше не очнулся, перед тем как они над твоими руками измываться стали. Сильно болит, да?

— Когда вбивали, тут и впрямь больно было. А теперь уже обвык малость, так оно вроде и ничего, — попытался скрыть истинное положение вещей священник. — Худо лишь, что гвозди не ржавые были, а совсем новые, — выдохнул он сквозь сомкнутые зубы.

— Почему жаль? — не понял Константин.

— От ржавых заражение крови было бы, — буднично пояснил отец Николай. — Конец-то у меня один, да с заражением я бы к нему пришел быстрее. Но, видно, уж такова воля божья, чтоб подоле помучился.

— Думаешь, и это тоже господь тебе послал? — усомнился Константин, кряхтя и пытаясь примостить свое избитое тело поудобнее.

— А кто же?

— Ну, например, дьявол, — предположил князь.

— Слишком много чести для слуги тьмы, — слабо улыбнулся отец Николай и попытался обнадежить Константина: — Ты, главное, верь, сыне, что все содеянное с нами не напрасно, ибо за все воздастся тебе.

— Лишь бы поздно не было, — хмыкнул тот недоверчиво. — Иначе придет эта рука господня и устроит нам Варфоломеевскую ночь.

— Рука господня такой грязной быть не может, — мягко, но настойчиво возразил священник. — Орудие господа, тут еще куда ни шло. Но скорее всего, даже не это, а так… — Забывшись, он хотел пренебрежительно махнуть рукой, но едва пошевелил ею, как новая полноводная струя свежей боли огромной волной захлестнула его мозг, и Николай, издав короткий стон, вновь потерял сознание.

После безрезультатных окликов Константин наконец понял, в чем дело, и тоже замолчал, постепенно погружаясь в спасительное забытье, где не было места ни подвалу, ни палачам, ни боли, ни пыткам.

А пока в темнице воцарилось временное затишье, к стенам города не спеша приближался одинокий всадник. И чем ближе становились ворота Рязани, тем медленнее шел конь, все время придерживаемый мрачнеющим на глазах наездником.

Он выезжал из шатра Данило Кобяковича почти радостный, потому что лекарка и впрямь уже была у них и по просьбе благодушно настроенного Ратьши — сам Хвощ не осмелился бы обратиться напрямую — быстро изготовила необходимый состав.

Кто знает, что туда подмешала черноглазая, но уже спустя каких-то десять-пятнадцать минут боль прошла совершенно.

Зато результат самих переговоров оказался нулевой, хотя, положа руку на сердце, ни на какой иной итог боярин и не рассчитывал. О том, что малолетний Святослав был в порубе у своего отца, он отлично знал. Что он им из этого успел понарассказывать — тут за предсказанием и к бабке-шепталке ходить не надо.

Ну а ведьмачка небось еще пару слов от себя добавила, да все на ту же тему. Недаром она, еще будучи в Рязани, спину князя Глеба гляделками своими черными прожигала. Хвощ-то, чай, не дурень полоротый[76], некогда из Владимира сюда на Рязань прикатил, так что приметил ее взгляды.

Самому князю он ничего говорить, понятное дело, не стал. С ним в последнее время вовсе ни о чем говорить невозможно. А вот если бы на себе такой ее взгляд учуял — ни в жизнь лечиться не стал бы. При таком отношении к больному со стороны лекаря к погосту значительно ближе, чем к выздоровлению.

Ратьша же изрек как отрезал. Мол, он с дружиной, варягами и половцами лишь тогда от города отойдет, когда князь Глеб своего брата из поруба достанет и им отдаст. И срок жесткий установил — до заката солнца.

Ну а ежели нет, то воевода сразу честно заявил, что град сей, в коем эдакие богопротивные дела творятся, очистить от скверны лишь Перунов огонь подсобить возможет и сам Ратьша непременно тому поспособствует.

Коли же князь Глеб и впрямь душой за своих смердов, купчишек, ремесленников и прочий градской люд болеет, то пусть воев своих за стены выводит, дабы в честном бою порешить, на чьей стороне господь бог.

И нисколечко не помогли Хвощу намеки на то, что, болея душой за свою дружину, ибо рать у Глеба вдвое больше числом, услышав звуки боевых рогов, от сердечного волнения Константин в одночасье может распроститься с животом.

Услышав такое предостережение, старый Ратьша лишь еще больше посуровел и, гневно блеснув своим огненным оком, потребовал, чтобы Хвощ слово в слово передал своему князю следующее.

Дескать, он, воевода Константинов, человек старый, грехов на его душе скопилось изрядно, и еще один перед возможной скорой кончиной не так уж сильно его отяготит, а Евангелие святое он запамятовал, ибо давно не читал.

Зато в детстве поп его учил хорошо, на совесть, так что строки из Ветхого Завета он, Ратьша, зазубрил намертво, а они гласят: «Око за око, кровь за кровь, смерть за смерть».

И ежели князь Константин волей божьей и еще кое-чьей в одночасье помре — «кое-чьей» он еще и эдак иронично подчеркнул, — то воевода на мече роту даст, что вскорости во всех рязанских землях, кроме Святослава-отрока да еще младого Ингваря, более ни единого князя в живых не останется.

А Хвощ знал — слово у Ратьши твердое, по крепости разве что с булатом кованым сравниться может, да и то добрая сталь супротив того слова, что трава супротив острой косы смерда.

Пока боярин возвращался в Рязань, по пути все прикидывал, как бы половчее изложить, ибо за такие вести по нынешним временам можно и живота лишиться, так что было над чем помыслить.

Однако все обошлось как нельзя лучше. Ну просто на удивление благополучно.

Хвощ подумал, что, скорее всего, причина в том, что и князь Глеб ничего иного не ожидал, потому и воспринял как должное все неприятные известия.

Но была и еще одна тайная причина, о которой Хвощ не ведал. Пока боярин вершил свое неудачное посольство, черная душа князя-братоубийцы была обильно смазана мерзко пахнущим маслом удовлетворенного садизма, ибо он недавно вышел из темницы от Константина.

К тому же он не только вволю насладился пытками своего брата, а на десерт и отца Николая, а еще и выбил из узника обещание помочь в изготовлении тайного страшного оружия и даже нес на груди корявый рисунок будущей болванки, тут же кое-как накорябанный слабой, дрожащей после прижигания железом рукою брата.

Потому и Хвоща он выслушал на ходу, краем уха, ибо ему было не до того — князь торопился к своим кузнецам.

Народец, что и говорить, подобрался у него первостатейный, один другого лучше. Более того, если бы со всей Руси собрались лучшие мастера железных дел потягаться, кто из них в своем деле больше познал и постиг, Глеб уверен был, что и тут они в грязь лицом не ударили бы.

Скорее уж напротив, вознесли бы своего князя и град его стольный выше всех других, ибо им здесь иначе нельзя. Как-никак Рязань на самом краю, рядом со степью дикой стоит, а против лихих половецких воев бронь крепкая нужна.

Ежели кто, дабы побыстрее меч сковать, промашку какую допустит, в другой раз к ковалю-халтурщику и не подойдет никто.

Да это еще в лучшем случае. В худшем же побратим погибшего воя к кузне подъедет и с маху половинку меча перерубленного или кусок брони дощатой прямо к воротам приклепает.

То знак страшный, а означает он, что именно по вине этого коваля погиб в схватке удалой вой.

Правда, последний раз такое было три-четыре лета назад, а может, и того поболе, и не потому, что с половцами замирье давно, а просто слава у Рязани такова.

Суров сей град к ковалям, принимает лишь стоящих, к делу привычных, ради быстроты изготовления брака в работе не допускающих.

«Еще поглядим, кто кого одолеет, — почти весело думал Глеб, торопясь к кузнецам. — Против такого ни одной дружине не сдюжить».

Одно лишь ему показалось странным.

Пытка самого Константина ничего не дала. Возмущенно шипела прижигаемая плоть брата, тот истошно орал что-то несуразное, пытался сопротивляться да бранил Глеба срамными словами на чем свет стоит — и все. А как дошло до священника, то сразу же все и выдал.

«Это славная мысль мне в голову пришла! — думал с ликованием князь Глеб. — А ведь не зря люди мудрые говорят, будто ближе к смерти человек все больше о душе задумывается, вклады церкви делает, дары монастырям подносит, а о мирском, суетном забывает. Константин же и впрямь к ней, старухе безносой, ближе некуда, вот и позаботился о душе своей многогрешной, спасая служителя церкви от тягостных телесных испытаний».

Мысли его плавно перешли к отцу Николаю, который, по глубокой убежденности князя Глеба, целиком и полностью, впрочем, как и сам Константин, был виновен в своих несчастьях.

В самом деле, нет чтобы взять этому дураку, ныне сидящему в порубе, пример со своего духовного руководства в лице епископа Арсения. Услышав о лютом смертоубийстве, старый епископ пусть и не поверил до конца Глебовым объяснениям, но хоть сделал вид и не стал ничего перепроверять.

Правда, сразу после услышанного он совсем расхворался и с подворья своего не выходил, ну и пускай. Авось беда невелика. Для молитв и служб в рязанских храмах попы имеются, так что Арсений вроде как особо и не нужен.

Зато этот новоявленный духовник, появившийся невесть откуда и тут же прилепившийся к Константину, никак и впрямь захотел, чтобы его после смерти причислили к лику мучеников.

Ишь, приперся из Ожска в Рязань проповедовать, будто своих попов здесь нет.

Ну ладно бы о смирении речь вел или, как в первый день, возле храма Бориса и Глеба, обращаясь к князю, вышедшему после обедни, взывал о милости, так ведь нет, узнав откуда-то о том, что случилось на самом деле, он даже не догадался промолчать. Напротив, в обличения кинулся.

Сам-то князь Глеб толком их не слыхал, и слава богу. Не сдержалось бы сердце ретивое, снес бы дерзкому голову с плеч на глазах у всего люда рязанского, а это негоже. Народец нынче и без того все больше пасмурный ходит, а того не понимают, что чем больше Рязань возвеличится, тем им же самим лучше будет во сто крат.

Но пуще всего он злился на него за то, что поп так нахально обманул его надежды, столь ловко процитировав что-то там о милостыне. По здравом размышлении здесь ему, скорее всего, следовало бы гневаться совсем на другого человека, но винить себя самого князь не привык.

С этими мыслями он и взошел на подворье к Архипу, самому знаменитому из всех ныне живущих на Рязани ковалей, уже пожилому, но не утратившему своего легендарного мастерства.

Однако после подробных разъяснений кузнеца его энтузиазм несколько спал и настроение вновь стало ухудшаться. Оказывается, Константин выдал ему далеко не все секреты, а про кое-что братец и вовсе умолчал.

«На Ратьшу надеется, — хмыкнул он зло. — А может, и не зря, — тут же пошла вторая мысль, но он от нее пренебрежительно отмахнулся. — Ничего. Не то что за день, им и за все лето Рязани не взять, так что я все равно успею. А из этого упрямца остатнее нынче же до конца выжму».

Ровно в полночь передышка для узников завершилась.

С могильным скрипом, уподобясь входу в склеп, дверь в поруб открылась, и в подвал вошел Глеб.

Его верный Парамон, неизменно сопровождающий рязанского князя, вновь держал на вытянутых руках жаровню, наполненную свежими углями, рдеющими густой вишнево-кровавой краснотой.

* * *

Едина просьбишка малая бысть у князя Глеба Володимеровича, дабы покаялся брат его нечестивый во грехах тяжких, но отвергши Константин в гордыне бесовской все мольбы жаркия, и повелеша князь Глеб, повинуяся свому сердцу доброму, дати тому седмицу на раздумье, а дабы диавол не смущаша, отвели Константину по княжому повелению камору просторну, в коей чисто и тепло бысть.

Сам же княже Глеб брата своего не забываша и ежеден заходиша к тому, дабы помолитися вместях с им за спасение его души многогрешнай.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И бысть тут Константину Володимеровичу муки тяжкия, и глад, и хлад. И терзаша его тело белое нещадно князь Глеб, аки дух злобный. И такоже жег он его железом каленым, и прутья в руки втыкаша, и иное непотребство чиниша.

А услыша глас откровения с уст отца Николая, кой к милосердью взываша неустанно, повелеша гвоздьми в десять вершков длиной прибити оного слугу божьего к стене.

И распяша слуги Глебовы отца Николая аки Христа, и вбиша четыре гвоздя. По одному в длани, коими он мучителей своих благословил с покорством и по одному в ноги, дабы он и ступити не возмог.

Но явишася о ту пору с небес ангелы светлые, спустилися оне к распятого и, слезу ему горючую утираша, молили: «Терпи отче, ибо и сам Христос оное терпел».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Для меня представляется загадочным и тот факт, который, правда, фигурирует далеко не во всех летописях, но по здравом размышлении, скорее всего, и впрямь имел место в действительности.

Заключается он в следующем: «Почему Глеб не убил Константина сразу же, едва тот оказался в его власти?» Возможностей было хоть отбавляй, но тем не менее он оставляет брату жизнь.

Вывод напрашивается сам собой — ему что-то от него было нужно. Гадать, что же именно, можно бесконечно долго, однако простая логика подсказывает два возможных ответа.

Наиболее вероятен первый. Под предлогом судилища над князем-братоубийцей Глеб хочет созвать в Рязань юных княжичей, оставшихся без отцов, и продолжить кровавую расправу.

Кстати, известно, что он действительно послал гонцов к князю Ингварю, сыну погибшего Ингваря, но тот из-за болезни задержался с приездом.

Второй заключается в том, чтобы, шантажируя семьей, заставить Константина перед казнью на площади публично покаяться в братоубийстве и тем самым окончательно обелить свое собственное имя в глазах жителей Рязани и перед соседями-князьями.

Существует и третья версия, высказанная молодыми учеными В. Н. Мездриком и Ю. А. Потаповым, представляется мне куда менее реальной, хотя и она, так же как и две предыдущие, имеет свое право на существование, разве только с огромной долей натяжки.

Вполне вероятно, что гениальный мастеровой Михалка уже добился каких-то определенных успехов в области создания того же огнестрельного оружия, и князь Глеб хотел все это узнать.

Но при чем тут его брат?

Не проще ли и логичнее было бы взять того же Михалку к себе на службу, тем более что все люди Константина после пленения своего господина были вынуждены еще в Исадах перейти к рязанскому князю.

Словом, историки, которые выдвигают эту гипотезу, на мой взгляд, не в полной мере вникли в обстановку того времени и преждевременно сделали поспешные неубедительные выводы, изрядно отдающие недопустимой легковесностью.

Что же касается пыток, коим подвергался князь Константин, равно как и отец Николай, то они, я думаю, были прежде всего моральные, в виде различных угроз.

Во всяком случае, трудно поверить в то, что князь Глеб, как говорится в одной из летописей, жег своего брата раскаленным железом и приказал распять несчастного священника, от которого ему и вовсе ничего не требовалось.

Может, что-то и было на самом деле, но это как раз тот случай, когда недобросовестные летописцы раздули из мухи слона, побуждаемые негодованием, основанным в первую очередь на профессиональной солидарности, ведь мучили такого же, как они сами, божьего слугу.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 115–117. Рязань, 1830 г.

Глава 20 Тайна Всеведа

А любимый сын — баловник Перун. Как примчит в грозовом обличье — Недостанет слов и не хватит струн Рассказать про его величие. Игорь Кобзев

Святослава расспрашивали долго.

Изрядное время заняли одни только расспросы об отце княжича, причем ответы мальчика о самочувствии Константина поразили всех каким-то совершенно не детским и даже не юношеским спокойствием и хладнокровием.

Более того, наблюдательность, благодаря которой он обрисовал положение осажденных, включая примерные запасы пищи и воды, а также количество воинов, их обученность и боевой дух, сделала бы честь любому опытному воину.

Святослав, будто бывалый строитель, подробно рассказал Ратьше и Эйнару даже о состоянии стен и крепостных башен, не забыв упомянуть и о подмеченных им подгнивших бревнах у внутреннего основания одной из самых древних, так называемой Ярославовой, расположенной на стыке южной и восточной стен.

Седой воевода лишь восхищенно покачивал головой, внимательно слушая Святослава и только изредка прерывая его уточняющими вопросами.

По окончании же речи мальчика Ратьша положил ему на плечо свою могучую руку, для которой и двуручный меч был не больно-то тяжел, и сдержанно заметил:

— Славный сын у моего князя. Любой воевода, коему жеребий выпадет воев под твоим стягом вести, за честь почтет служить столь мудрому мужу.

А ответ юнца поразил воеводу еще больше, чем выказанная ранее наблюдательность.

— А я бы полжизни отдал за то, чтобы господь меня сподобил хоть раз единый в битву жаркую под стягом моего батюшки пойти, — строго заявил Святослав.

Немудрено, что в такой обстановке девке-лекарке особого внимания уделено не было. К тому же о том, какую важную роль в спасении князя Константина от смерти она некогда сыграла, знал лишь один Вячеслав.

Юный восемнадцатилетний сотник с непосредственностью жителя двадцатого века от всей души облобызал девушку, и обе ее щеки от прикосновений тех губ вмиг зарделись сочным малиново-багровым заревом.

И хоть девица согласно своему строптивому нраву от славного витязя тут же сердито отшатнулась, однако же ни единого слова поперек ему не сказала, а напротив — какое-то время смотрела на него ожидающе и почти молитвенно, призывая к продолжению.

Но ожидание это было тщетным — не услышал Вячеслав голоса сердца юной девы, а отвлекся, как и все прочие, на княжича Святослава.

Вот тогда-то, слегка придя в себя от нежданных ласк, Доброгнева и решила заняться подготовкой к грядущему бою.

У воина перед сражением меч должен быть остро наточен, в дощатой брони прорехи залатаны, запас стрел в туле пополнен. У лекарки — иное. Ей главное, чтобы ворох чистых тряпиц под рукой лежал для перевязки ран, да еще отвары разные наготове имелись, потому как порой горячей любое промедление иному ратнику, алой рудой истекающему, и смертью грозить может.

Отвары же заготовить заранее можно лишь при наличии трав да нужных кореньев. На их-то поиски и подалась Доброгнева. И никто из ратников в дружине Ратьши даже не приметил, как пошла она прочь из стана.

Зато это заметили два половца.

Они понимающе переглянулись, согласно кивнули друг дружке, выждали, пока девка удалилась на изрядное расстояние от лагеря, безопасное для насильников тем, что и самый громкий голос, взывающий о помощи, никому не услыхать, вскочили на своих приземистых лошадок и, истекая похотью, ринулись следом.

Доброгнева — душа простая, поначалу даже и не поняла, что половцы скачут по ее душу, точнее, по ее тело. Разок лишь оглянулась, заслышав конский топот, да и далее двинулась.

Тот из степняков, что скакал чуть впереди, первым же и метнулся на нее прямо с коня, да на его беду Доброгнева в тот миг от шмеля лугового отшатнулась. Вроде бы и малое движение, но и его хватило, чтобы половец чуток промахнулся да ни с чем на землю и повалился.

Второй же его ошибки повторять не стал, с коня своего соскочил, но тут и Доброгнева не оплошала, вмиг сообразив, что именно от нее понадобилось этим двум нечесаным образинам.

Ловко увернувшись от похотливых объятий, она, не тратя даром ни единой секундочки, оказалась близ лошади, оставшейся без седока.

Запрыгнув же на нее, она тоже не растерялась, поняв, что если направит жеребца к стану Ратьши, то не успеет степной конек набрать ход, как либо сам арканом половецким изловлен будет, либо наездницу на землю повергнут.

Стало быть, путь ей один лежит — тот, что никем не перегорожен, хотя и ведет он в противоположную сторону от палаток русских ратников. Туда она коня и направила.

Тот, кто по ее милости остался безлошадным, по первости попробовал травницу каленой стрелой достать, да, видать, вся сила молодецкая у него внизу живота сосредоточилась, ничего для рук не оставив. Плохо ложились стрелы, то с явным недолетом, а то в стороне, на расстоянии не менее пяти-шести шагов от скакуна, что для стрелка-степняка позор несусветный.

А потому тот хоть и досадовал на девку, оказавшуюся не в меру шустрой, но в то же время и возликовал, что его промахов никто, кроме товарища, не приметил.

Второй же степняк, изловив своего жеребца, пустился в погоню, но хоть и был он худощав, да по-степному поджарый, но все равно малость потяжелее Доброгневы, а потому при всем своем умении обращаться с конем так и не смог приблизиться к девице.

Как было поначалу меж ними метров сто, так и осталось даже после доброго десятка минут дикой отчаянной скачки.

Однако воин был упрям и настойчив и от погони отказываться не собирался. Раза два ему удалось немного приблизиться, но стрелы, пущенные им, невесть по какой причине летели вкривь да вкось и Доброгневу даже не побеспокоили.

Тогда он снял с луки свой старый аркан, а с ним дело пошло куда лучше.

Еще бы чуть, и ушел скачущий впереди его конь с легкой наездницей в глубь дубравы, лежащей на их пути, но петля из конского волоса, над которой шаман полночи читал заклятие ловца, на один краткий миг оказалась проворнее.

Захлестнула она Доброгневу змеей подколодной, и слетела девица с жеребца своего, да еще при падении ударилась о ствол молодого дубка, недремлющим стражем стоящего на опушке.

Оскалил в белоснежной улыбке свои крепкие зубы половец, подскакал поближе к неподвижно лежащему телу и, соскочив с коня, направился к девушке, но последние два шага ему отчего-то оказались не по силам.

Не шли ноги, и все тут.

Так и застыл степной дикарь в полном недоумении, продолжая изумленно взирать на них — вроде бы все в порядке, а шагнуть не в силах. А когда он вновь поднял свою нечесаную голову, то взгляд его в старца глубокого уткнулся.

Строго взирали на него суровые очи Всеведа, и недавний охотник в одночасье сам ощутил себя жертвой и уже был рад-радешенек, когда удалось ему сдвинуться со своего места и добрести до коня.

А уж когда он исхитрился вскочить на него, то и вовсе возликовал, побуждая животное вскачь от проклятого места, где творились такие загадочные дела.

Доброгнева же через несколько минут очнулась. Помогла ей вода живительная, которой старик из своей баклажки лицо ей сбрызнул.

Придя в сознание, она поначалу перепугалась, но от седобородого старика веяло столь доброй силой, а его понимающие глаза были столь участливыми, что сердце мгновенно прогнало прочь все ложные тревоги, ибо девушка сразу почуяла, что, покуда она здесь, в дубраве, никакая напасть ей не грозит.

А спустя какие-нибудь полчаса, не более, когда выяснилось, что она доводится родной внучкой Снежане-Марфе — вот дивно, даже сама Доброгнева доселе не ведала истинного имени бабушки, — она уже вовсю обменивалась со старцем травными премудростями, хотя при этом все больше слушала да переспрашивала, если что было непонятно.

И так незаметно за разговорами о лечении пролетело время, что очнулась она, лишь когда лучи заходящего солнца несколько раз подмигнули ей на прощание, бодро суля на завтра очередной теплый ясный денек.

Тогда только и спохватилась Доброгнева, что время уже позднее.

Волхв был вежлив, довел ее до мирно пасущегося неподалеку коня, а на прощание спросил про оберег Мертвых волхвов. Мол, верно ли, что она его собственноручно надела на князя Константина, и правда ли, что тот назвал ее своей сестрой.

Лицо травницы затуманилось от печали, и она, вздохнув, лишь кивнула в ответ, вспомнив, как тяжко сейчас приходится ее братцу.

Но едва девушка уселась на коня, как будто огненная вспышка сверкнула у нее в голове, и вспомнила она лицо старца, давно уже казавшееся ей знакомым, только непонятно откуда.

Никогда до сегодняшнего дня не доводилось ей встречаться с Всеведом — ни в шумном городе, ни в дремучем лесу, ни на полях-лугах травяных, а все-таки видела она его.

И видение то, которое предстало перед нею среди черных камней и которое она никак не могла вспомнить ранее, теперь тоже явственно встало перед ее глазами.

Впрочем, ей и сейчас неясно было — камни то ли давали ей совет обратиться к этому деду за помощью, то ли уклончиво намекали на что другое, поди пойми.

Однако утопающий и за малую хворостину норовит ухватиться, коли иной, потолще, вблизи не видит, потому и Доброгнева, особо не веря, все ж таки поведала без утайки, какая страшная беда грозит ее князю.

Говорила она, робея, как бы не посмеялся старец над ее страхами, посчитав все приключившееся лишь глупым наваждением. Но нет, насторожился седобородый житель дубравы, слушал внимательно, лишь сокрушенно качал головой да мрачнел с каждой секундой, ликом все больше напоминая грозовую тучу.

Но еще больше помрачнел Всевед, когда услышал, что ныне князь Константин, подобно безвинному мученику, сидит в темнице у своего родного брата Глеба и еле жив от тягот и мук, учиненных для него единокровным извергом.

Вот тут-то и побледнела Доброгнева, поскольку узрела в тот же миг, как в руках волхва простой посох, искусно вырезанный из дубовой ветви, постепенно начинает светиться.

Свет же этот больше напоминал не алое сияние восходящей зари, не радостный отблеск дорогих камней, а скорее кровавые блики, что костер погребальный отбрасывает.

Сейчас-то с умершими все больше по христианскому обычаю прощаются, не пускают пепел на все четыре стороны вольным полетом, а прячут его по-воровски, норовя схоронить бездыханное тело в глубь земли, отчего и обряд этот на Руси издавна, когда ее еще не окрестили, стали презрительно называть похоронами.

И все-таки довелось ей как-то, еще два лета назад, да и то лишь украдкой, издали, увидеть проводы в последний путь охотника, коего Перун захотел узреть близ себя и потому сразил его своей меткой стрелой-молнией.

Шагов пятьдесят отделяли ее убежище от поляны, в самом центре которой беззвучно и мрачно полыхала огромная поленница дров, но Доброгнева все очень хорошо видела.

И как жарким пламенем обвивал огонь безжизненное тело, лежащее поверх смолистых ветвей, и как духмяные сосновые клубы дыма отгоняли невидимую нечисть, норовившую перехватить светлую душу, отбывающую в небесные чертоги.

И навсегда запомнила она, как душа эта, уже отлетая в последний путь, на прощание огладила рдеющим багряным отблеском суровые лица отца и меньших братьев охотника. Мол, нечего вам грустить, ибо всех нас ждет дорога ввысь, по которой мне сейчас предстоит идти, а вы лучше живите так, чтоб великий Перун и вас такой чести удостоил да в гости к себе зазвал.

Но не ласковым было касание это, а сурово-торжественным, соединив в том отблеске и прощальный закатный луч, и жгучий вскрик молнии, и зарево горящего в ночи дома, подожженного лихими татями, и холодный взор звезды, коя в своем равнодушии никогда даже с места не сдвигалась[77].

Но тогда-то все пронеслось всего за один миг, пусть за два, не больше, а посох в руке старца уже с минуту как засветился и до сих пор не угасал.

Напротив, все ярче и ярче полыхал он, а под конец рассказа Доброгневы в глубине его побежали какие-то странные извилистые тени.

И хоть светились они значительно тусклее, нежели сам посох в целом, однако травница отчего-то была уверена, что жар, исходящий от него, который чувствовала даже она, хотя и находилась в двух-трех шагах, ничто в сравнении с тем, какой лютый негасимый огнь заключен в темных змейках, медленно, но неуклонно ползущих вверх по его сердцевине.

И это свое знание она бы тоже никогда бы не смогла объяснить, ибо откуда оно в ней появилось, оставалось загадкой.

— Ведает, — удовлетворенно кивнул головой Всевед, бросив беглый взгляд на посох и продолжая свободно держать его в левой руке, как будто не чувствовал нестерпимый жар. — Стало быть, ты всю правду обсказала, нигде истины не порушила. — И ликующим голосом торжественно произнес, обратив свое лицо к августовскому небу, неуклонно продолжающему наливаться чернотой: — Благодарствую тебе, великий Перун, что сподоблюсь я, судя по всему, в битве со злобным твоим обидчиком участие принять! Хвала тебе, небесный воин, что ты своему земному внуку в прощальный дар славного ворога припас. — И ласково, но в то же время с небольшой долей укоризны заметил смущенной Доброгневе: — Не ведаю доподлинно, кто именно из пресветлых богов тебя ко мне в путь снарядил, но мнится мне, что не очень-то торопилась ты на него ступить, хотя обо мне узнала много ранее сегодняшнего дня.

Потупившись, девушка не стала скрывать правды, ссылаясь на то обстоятельство, что едва она очнулась, лежащая близ этих камней, как все, что в ее голове мелькало, тут же напрочь ею и забылось.

Да и ныне больше ни одно из тех видений, если не считать имени и лика старца, коему надлежало поведать обо всем без утайки, у нее в памяти так и не всплыло.

В ответ последовал понимающий кивок.

— То немудрено. Сказать по чести, я и сам бы к тому месту близко не подошел, ибо сила там дремлет хоть и небывалая по мощи своей, но буйная и своенравная. Укротить ее никому не дано, зато она любого и согнуть, и сломать может. И не ведает никто, какого она часа дожидается, дабы воспарить над этим миром во всей своей мощи. Однако думается мне, будто ты туда в добрый день угодила, и сдается, что ворог у нас с той силой один, а коли так, то… — Не договорив, волхв вновь, но уже с явной тревогой поглядел на небо, где пока неярко поблескивали первые звезды, и предложил: — Ныне нам поспешать надобно. Так что дозволь мне поближе к холке конской примоститься, да сама меня руками покрепче обхвати. Конек этот и сам по себе резвый, а ежели его попросить, так он и вовсе свой ход вдвое ускорит.

И впрямь, стоило старику наклониться к конскому уху и шепнуть в него несколько непонятных слов, к тому же произнесенных еле слышно, как жеребец резво сорвался прямо с места.

Доброгнева, если бы не держалась за дедову рубаху обеими руками, уже в первые секунды по инерции кубарем скатилась бы с резвого конька.

Поначалу ей от такой непривычной скорости стало страшно, аж дух захватило, но через какое-то время она уже настолько пообвыкла, что даже начала задавать вопросы впереди сидящему Всеведу, и кое-что, невзирая на явную сдержанность, сквозящую в ответах старца, ей удалось узнать.

Немного, правда, но самую главную тайну, свято хранимую и передаваемую из поколения в поколение верховными жрецами братства Перуновых детей, она услышала.

Всевед никогда не был болтлив, знал цену языку женщины, но в братстве существовало неписаное правило. Впрочем, они все были неписаные, передаваясь из уст в уста, и одно из них гласило:

«Если знаешь то, о чем тебя спрашивает человек, принесший весть от богов, ответь правдиво, ибо неведомо, у кого в этих познаниях возникла нужда — то ли у самого гонца, хоть и невольного, то ли у тех, кто послал его. И отвечать надлежит до тех пор, пока на ночном небе не появится луна, а ежели дело происходит в новолуние, то каждую ночь, покуда не блеснет своей узкой полоской серпик молодого месяца».

И хотя братство их испокон веков было исключительно мужским, но правило то не оговаривало, что если вестником богов окажется женщина, то уста надлежит затворить на глухой замок.

К тому же таких вестников до сегодняшнего дня в жизни Всеведа и было всего двое, да и те жили потом недолго — умирали в одночасье от незримой печати, наложенной на них одним из властных словенских богов.

Умирали, ибо ноша их была столь тяжела и непосильна, что заставляла вместо многих лет в одночасье растратить все свои жизненные соки, поспешая с этой вестью.

Потому Всевед даже немного жалел юную девушку и, рассказывая ей свою самую заветную тайну, мало опасался излишней огласки, ибо был уверен, что жизни ей осталось не более как несколько месяцев, если не дней.

Опять же если все пойдет так, как должно, то уже не будет иметь особого значения, сколько людей проведают про Перунов посох, который лишь посвященным видится доподлинной своей сутью, то есть огненным копьем, и сказ о нем всерьез никто никогда не воспримет.

И уж тем более никто не поверит, что копье это равно способно и врачевать, и безжалостно убивать, однако главное его предназначение — послужить смертоносным оружием в беспощадной борьбе с тем, кто несет мрак и ужас всему живому. Именно для того он и был вручен первому из волхвов в далекие незапамятные времена самим Перуном.

Так ли оно было на самом деле, Всевед, невзирая на свое прозвище, ко многому обязывающее, утверждать наверняка не решился бы. Уж очень много лет с той поры миновало.

Сам он, во всяком случае, слышал это от своего умирающего преемника, от которого и принял этот посох.

Было это без малого лет пятьдесят тому назад, когда сухой телом и жадный до чужого добра князь Андрей, отчего-то прозванный Боголюбским, хотя душу имел черную, был убит, и в Суздальской земле разгорелась усобица, в которую влез и рязанский князь Глеб, норовя под шумок поживиться немалой добычей[78].

Особого добра он из своего набега не привез, а так только спалил десяток деревенек да два плюгавеньких городка, столь крохотных, что их названий Всевед сейчас, пожалуй, и не припомнил бы.

Хотя нет, один вроде звался Тасквой или Масквой, а другой…

Впрочем, суть не в названии, да и ни к чему припоминать всякую мелочь. Куда важнее иное — не остался его набег без последствий, и возмездие пришло на Рязанскую землю, а одно из этих сражений разгорелось и вовсе по соседству с дубравой.

Ее покой побеспокоить никто не посмел, но одна случайная стрела все ж таки залетела в нее, да на беду как раз угодила его предшественнику прямо под сердце.

Был он еще относительно молод, всего семь десятков лет и еще два года, так что жить бы да жить или, как у них, волхвов, говорили, посох держать, ан тут такое несчастье.

И надо ж было такому приключиться, что на ту беду близ него не оказалось никого другого, кроме Всеведа, которому умирающий и вложил в руку свой посох.

Помнится, тогда его больше всего смутила не столько нелепая гибель верховного волхва, сколько еще более случайное собственное спасение, ведь именно он стоял перед старцем и всего за один миг до полета стрелы сошел с ее пути.

Долго тогда горевал Всевед оттого, что погиб человек куда более достойный, нежели он сам, едва-едва вкусивший малую толику заветных таинств, однако был успокоен мудрым словом одного из вековечных старцев, неотлучно сидящих у главного Перунова капища, ибо сойти с места сил у них уже не оставалось.

— Ты не ушел от своей стрелы, — прошамкал беззубый патриарх, с легкой завистью глядя на молодого Всеведа. — От своей стрелы уйти не дано никому. Ныне же тебя подтолкнул Перун, дабы ты не помешал полету чужой.

Лишь после тех слов Всевед успокоился. Правда, потом он опять встревожился, ибо все не было и не было встречи-битвы с лукавым Змием. К тому же знающие сказывали, что ежели хранителю оружия бога-громовержца не выпадает такого испытания, то посох — копье свое — Перун самолично отбирает.

А тут уж незадачливому волхву суждено оказаться не в светлых чертогах бога-воина, а в мрачных покоях подземного властелина Чернобога. И уж совсем было настроился Всевед на ужас и тьму, ждущую его после смерти, как вдруг пришла радостная весть.

Немудрено, что он так возликовал.

Едва они прибыли в стан, где, несмотря на ночную тьму, царило изрядное возбуждение, как волхв бодрым шагом, будто это не он минутой раньше нещадно бился сухим старческим седалищем о конский круп, направился в шатер Ратьши.

Странно, но пропущен он был без слов. У Доброгневы даже сложилось впечатление, что усатый дружинник, стоящий на часах, вовсе не заметил седобородого старца.

Впрочем, пробыл Всевед в гостях у воеводы недолго. Спустя каких-то пятнадцать-двадцать минут он уже вышел из шатра и направился прямиком к стенам Рязани, попутно увлекая с собой Доброгневу.

Та в каком-то непонятном оцепенении двинулась следом, даже не спрашивая, куда волхв ее ведет.

В этом загадочном столбняке, судя по всему, пребывала не только она. На пути у Всеведа были не одни ворота, крепко запертые и охраняемые бдительными дружинниками, но везде он проходил невозмутимо, без малейшего окрика.

Останавливался волхв перед каждыми буквально на несколько секунд, которых ему вполне хватало, чтобы высоко поднять вверх свою правую руку, держа ладонь открытой, затем прижать ее к своему лбу, после чего переместить еще ниже, в район груди.

Тут же либо со скрежетом приоткрывались ворота, либо с легким скрипом отворялась какая-нибудь неприметная калитка близ них, и два путника шествовали дальше.

Один лишь раз он задержался чуть дольше. Последнюю дверь, которая вела в поруб, где и томился князь Константин, никто изнутри не открыл. Тогда Всевед дважды взмахнул посохом, наискось перечертив створку огненным концом.

Тяжелая дубовая дверь слегка помедлила, будто решая, как ей быть, и, наконец придя к какому-то окончательному выводу, рухнула наземь к ногам волхва.

Старец передал ошеломленной девушке белый кусок полотна, извлек из-под длинной холщовой рубахи меч и, знаком приказав Доброгневе не идти за ним далее, двинулся вниз по лестнице, ведущей в подземелье.

Едва волхв сделал пару шагов по каменным ступеням, как раздался слегка вибрирующий от волнения голос князя Глеба:

— Никак сам Всевед к нам в гости пожаловал. Ну что ж. Давно я этой встречи ждал.

Старец кротко усмехнулся и властно указал мечом на узников: отца Николая, пригвожденного к стене, и беспомощно лежащего прямо на земляном полу донельзя исхудавшего князя Константина, с правого бока которого уже виднелась небольшая, очень темная, почти черная лужица крови.

Она была совсем свежая и даже не успела запечься.

— Освободи их от оков, — коротко сказал он.

Ответом был злобное шипение стали — это князь Глеб извлек свой меч из ножен.

Глава 21 Решающая схватка

Вдруг, вглядевшись, от ужаса замер он: Вместо Спаса Нерукотворного Глянул, хмуря брови, со всех икон Лик Громовника непокорного! И других угодников не узнать! Начал князь от испугу пятиться: Где Илье-пророку привычно мчать, Там Перун в колеснице катится… Игорь Кобзев

Некоторое время они молча стояли друг против друга, разглядывая соперника. Судя по тому, как спустя всего несколько секунд тонкие губы Глеба раздвинулись в легкой полупрезрительной усмешке, князь остался доволен осмотром.

Уж кому-кому, но не ему, матерому бойцу, видавшему множество битв, может быть опасен этот седобородый старик с длинными белоснежными волосами, аккуратно стянутыми на лбу узким ремешком со странными письменами. К тому же благодаря угловатым худым плечам, явственно торчащим под холщовой рубахой, было видно, что под ней у старика ничего не поддето.

Впрочем, похожая усмешка, но мгновением позже скользнула и по лицу Всеведа. Но в ней была не уверенность в своем превосходстве, а скорее легкая гримаса отвращения, с которой человек подходит к предстоящей ему нужной, даже необходимой, но грязной и отвратительной работе, которую, как ни крути, а выполнять надо.

— Не ведаешь ты, что творишь, — устало вымолвил волхв и сделал еще один шаг вниз. Теперь его и Глеба разделяли лишь две каменные ступени да еще маховая сажень[79].

Недобрая усмешка сошла с лица князя, лишь когда Всевед преодолел оставшиеся ступени и вновь выжидающе остановился, стоя босыми ногами на полу.

— Ценю твою смелость, волхв, — уважительно произнес Глеб, глядя на старца, — но смеюсь над твоей глупостью. Не думаю, чтобы ты одолел меня. Как бы ни была крепка твоя рука много лет назад, но ныне против моей она все едино что кат Парамон против вон того прибитого глупца, не считающего нужным попридержать свой длинный язык. Всего день назад он тоже возомнил о себе невесть что. Пришлось придать ума. Как видишь, ныне он покорился и умолк.

— Стало быть, слов добра твоя душа уже не слышит, — печально подвел итог Всевед. — Тогда я даю тебе время помолиться в остатний раз своему богу, ибо пред уходом из сей жизни такую милость надлежит оказать даже самому подлому и гнусному ворогу.

— У него нет бога. Он отринул его. Ныне в его душе царит безраздельная тьма, — раздался слабый, но отчетливо слышимый всеми присутствующими голос распятого священника.

Всевед укоризненно покачал головой и заметил:

— А ты сказал, что он покорился. Неужто ты, коему не хватило сил, дабы заставить замолчать тихого служителя бога рабов, осмелишься поднять свой меч против самого воина Перуна? Одумайся или…

— Что или? — надменно осведомился Глеб.

— Или твоя гибель будет страшнее страшного. Молящийся тьме будет услышан ею, и она придет за ним, но не для того, чтоб помочь.

— Для чего же? — продолжал кривить губы князь.

— Чтоб пожрать его душу, и без того блуждающую в потемках, расчленить ее, переварить в своей гнусной утробе и навсегда поместить в своем черном царстве, где ее ждут вечные муки, ибо осколки ее останутся живы и будут неустанно кровоточить, взывая к милосердию и каясь в содеянном. Но тщетен будет ее зов, ибо никто его не услышит, кроме самой тьмы, а у нее нет ни жалости, ни сострадания ни к чему живому, ибо суть ее даже не мертвая, а неживая, что страшнее[80].

Все это Всевед говорил тихим и спокойным голосом, даже со слегка поучительными интонациями, будто наставник разъяснял малышу-несмышленышу урок, очевидный для взрослого, но далеко не понятный для самого ребенка.

И тут впервые за многие годы князь Глеб почувствовал раздвоенность.

Рассудком, голым и прагматичным, он продолжал считать, что старик лжет и все его словеса всего лишь липкая паутина, в которую он по причине своей немощности стремится затянуть противника, опутать его, заставить ослабеть, пошатнуться и барахтаться в сомнениях и смущении.

Он привык верить лишь в то, что поддавалось миру материальному, что можно было как минимум пощупать, ощутить на вкус, узреть его цвет или, на худой конец, запах, а еще лучше увидеть, оценив размеры, силу и возможную опасность.

Сердце же его, сжавшись от страха в крохотный комочек трепещущей в ужасе плоти, отчаянно стучало в груди, заставляя кровь неистово пульсировать и вынуждая упрямца-хозяина поверить во все здесь услышанное.

Оно и без слов старца давным-давно ведало о том, что собой представляет Великая Тьма и каковы бывают ее служители, да вот беда — не дано было ему языка, чтобы докричаться до глухого, и лишь своим голосом — соленым и неистово пульсирующим в венах и артериях — пыталось оно дать ему то исходное знание, которое и ныне таилось, теплилось в укромных уголках мозга.

Но тщетен был голос крови, и не слышал князь этих правдивых слов. Нескольких кратких мгновений хватило, чтобы глупость разума окончательно восторжествовала над мудростью сердца, и тогда, чтобы достойно отпраздновать эту горькую победу, князь Глеб, преодолев невольное смущение, сделал неожиданный выпад в сторону Всеведа, закричав:

— Умри же, глупый старик!

Но сталь клинка была легко отбита мечом Всеведа, ибо выкован он был в давние времена и, так же как и заветный посох, передавался от одного верховного служителя Перунова братства к другому.

Не учен был волхв ратному искусству, но сердце, с которым Всевед всегда жил в ладу, успевало подсказать каждый вражеский выпад и тем самым предоставляло престарелому хозяину одно, а то и целых два мгновения столь необходимой форы.

Мало? Кто спорит.

Но помимо сердца, на стороне волхва стояли еще и славянские боги, чье незримое присутствие столь явственно ощущал Всевед, да не только один Перун, служителем которого он был, но и прочие.

И даже те, кто в общем-то не любил ратных забав, тоже сумели внести свою малую толику помощи седому старику.

Насмешливо улыбался, глядя на рязанского князя, светлокудрый бог удачи красавчик Авось, титан Ярила всякий раз при отражении ударов добавлял волхву каплю своей могутности, и лениво обрывал лепестки своих любимых цветов загадочный Числобог, еще больше растягивая подвластное ему время для Всеведа и ускоряя для его врага.

Глеб же, злясь, что не может достичь желанной скорой победы, по-прежнему продолжал свои тщетные попытки прорубиться сквозь защиту волхва.

Так продолжалось недолго, пару минут, не больше, а затем Всевед перешел к решительным действиям. После очередной попытки Глеба уязвить соперника в грудь волхв отбил княжеский меч и ловко прочертил острием клинка от запястья правой руки рязанского князя вверх почти до самого плеча.

Легкая кольчуга князя, заканчивающаяся на палец выше локтя, с честью выдержала испытание на прочность, а вот начиная с запястья и выше до самого сгиба руки простая рубаха защитить от доброй стали не смогла и в наказание за то вмиг окрасилась кровью.

— Добрых воев пролитая ими кровь лишь в раж вводит, — ухмыльнулся Глеб и, скрывая злость и досаду, даже слизнул с руки ручеек тошнотворно-соленой влаги.

— Такое лишь с безумцами бывает, да еще со зверьми дикими, — возразил Всевед, продолжая наседать, и теперь уже князь был вынужден сопротивляться.

И еще один удар окрасил в багрянец другой рукав рубахи.

Казалось, вот еще чуть-чуть, и Глеб окончательно лишится сил, но в этот самый миг князь, слабеющий от теряемой крови, одним прыжком отскочил от волхва и приставил меч к горлу Константина, беспомощно лежащего на земляном полу.

— Хватит, старик. Поигрались, и будет. Бросай свой меч, не то конец ему настанет.

Всевед некоторое время стоял в растерянности, не зная, какое решение принять, но вдруг, прислушавшись внимательно к чему-то, слышимому только ему одному, горестно произнес, обращаясь к узнику:

— Прости, княже, за то, что жертвую тобою. Видать, рок твой уподобиться вашему богу и принести себя в жертву ради спасения всего рода словенского.

Он бросил меч подле себя, продолжая напряженно прислушиваться, и не пошевелился даже тогда, когда князь, встав и отняв клинок от горла Константина, шагнул к Всеведу, держа оружие наперевес и заранее смакуя сладкий миг своего торжества.

Глеба не смутила даже невозмутимость старика, все видимое волнение которого заключалось лишь в побелевших от судорожного сжатия посоха костяшках пальцев левой руки.

— Молись своим идолам в остатний раз, волхв, — прошипел Глеб, растягивая грядущее наслаждение от убийства врага.

— То не мне, а тебе впору молиться, коли не забыл еще, — внимательно глядя на зашевелившуюся в углу темноту и сгусток чего-то неизъяснимо мерзкого и отвратного, медленно движущегося к обоим князьям, все так же спокойно заметил Всевед.

Появившееся из мрака существо, напоминающее собой то ли студень, то ли туман, то ли кисель, между тем остановилось, выбирая свою будущую жертву.

Какое-то время оно будто колебалось, но наконец определило свой дальнейший маршрут и медленно поползло по направлению к лежащему Константину.

— Оглянись, княже. То за тобой пришли, — указывая посохом на сгусток, почти насмешливо сказал старец.

Глеб осторожно скосил глаза в указываемую Всеведом сторону, опасаясь какого-либо неожиданного подвоха, но увиденное столь сильно потрясло его, что он забыл о старике, расширившимися от ужаса глазами глядя на приближающуюся мерзость, но, по счастью, не к нему, а к его брату.

— Лжешь, волхв, — хрипло выдохнул он, но едва вновь вскинул взгляд на Всеведа, чтобы с торжеством посмеяться над ошибкой старого глупца, как острие посоха уперлось в грудь князю, необычайно легко, подобно ножу, взрезающему масло, вспороло несколько стальных добротных звеньев в кольчужном плетении и с противным хрустом углубилось меж ребер.

— Ах ты… — успел пробормотать князь, но был свален решительным толчком тыльной, тупой стороны посоха прямиком к стопам своего брата, тем самым уравняв свои и Константиновы шансы на погибель.

Чтобы избежать соприкосновения со страшной тварью, Глеб попытался вскочить на ноги, но неудачно оперся левой рукой и, поскользнувшись на пристывшей лужице слегка запекшейся крови брата, растекшейся на земляном полу, растянулся во весь рост, широко взмахнув руками и оросив кровавыми брызгами кошмарное существо.

При попадании живительных капель оно на мгновение замерло, но тут же, значительно стремительнее, чем раньше, протянуло вперед свои сгустки-щупальца. Однако на сей раз объект его охоты изменился, и оно коснулось ими Глеба.

Тому подобное прикосновение придало силы, и он попытался было вскочить на ноги, но на мече, рукоять которого по-прежнему крепко сжимала его правая рука, устойчиво покоилась левая ступня волхва, а тупой конец посоха продолжал упираться в грудь князя, на корню пресекая все попытки убраться подальше от этого страшного места.

Буквально через несколько секунд упорного сопротивления место это оказалось попросту гибельным для Глеба, ибо существо уже окутало до половины его левую руку, и мертвенный холод, мгновенно сковавший ее, продолжал упорно ползти все дальше и дальше, приближаясь к сердцу.

— Врешь, волхв, — вновь почти беззвучно прошептали губы князя. — Это за Константином пришли, токмо ошиблись малость.

Его глаза продолжали оставаться широко раскрытыми, до самой последней секунды тая в себе отчаянную полубезумную надежду и веру в правоту сказанного.

Всевед ничего не ответил, ибо был занят другим.

С необычным для почтенного благообразного старца проворством он отложил посох в сторону, осторожно ухватил ноги Константина и переместил их, насколько позволяли цепи узника, чтоб между ними и головой Глеба образовалось пространство.

Затем все так же быстро он поднял огромный пук смоляных факелов, лежащих возле Парамона, умершего от ужаса при виде страшной твари, и зажег их все разом от торчащего в стене.

Продолжая стремительно, далеко не по-стариковски двигаться, он с силой воткнул в землю зажженные факелы, ограждая с трех сторон полностью поглощенного мерзким студнем Глеба.

— Плат мне метни! — зычно крикнул он Доброгневе, подскочив к подножию каменной лестницы.

Та послушно бросила отданное ей Всеведом полотно, но едва она — ох уж это извечное женское любопытство — попыталась войти и даже сделала уже шаг вниз, как была остановлена властным воспрещающим окриком Всеведа.

Немного поколебавшись, девушка хоть и с большой неохотой, но тем не менее все же повернула обратно к лестнице.

Волхв же продолжал ждать, ибо если с трех сторон факелы надежно ограждали дальнейшее продвижение мерзости, хоть и не причиняя ей видимого вреда, но перекрыть ей путь к отступлению Всевед еще не мог, ибо из угла, будто из ящика Пандоры, продолжали валить гадкие, издающие страшное зловоние студенистые кольца.

Наконец чудовищное порождение Хаоса, жадно поглощавшее свою долгожданную добычу и норовя как можно быстрее высосать малейшие признаки жизни из самых последних клеток человеческого организма, выползло наружу целиком, позволяя Всеведу воткнуть четвертый факел между студенистым аморфным телом и угловой стеной.

Затем волхв не мешкая схватил плат и, развернув его, накинул поверх копошившегося клубка.

Сразу стало заметно, что там, где полотно коснулось твари, шевеление и копошение стало происходить значительно интенсивнее, больше напоминая конвульсии и отчаянные судороги существа, пытавшегося выбраться из-под него как можно быстрее.

Однако полотно это, несмотря на кажущуюся легкость и непрочность, словно тяжкая чугунная плита навалилось на тварь, крепко удерживая ее под собой.

Волхв подобрал свой меч и, тщательно примерившись, рубанул поперек полотна. С мягким всхлипом, тяжело и надрывно вошел клинок в аморфное тело.

Но, странное дело, после того как Всевед вынул его из рассеченного надвое студня, ни один даже самый зоркий глаз не заметил бы на полотне и следа от разреза. Удивительная ткань вновь единым целым куском продолжала давить на все интенсивнее пульсировавшую под ней гигантскую амебу.

Еще удар, и еще один, и еще, но тут от неловкого движения Всеведа ближайший к нему факел потух, и в мгновение ока извивающаяся в эпилептических судорогах нежить в своем отчаянном последнем прыжке метнулась прямо на волхва.

Если бы тот увернулся или отступил в сторону, то оно бы просто уползло, но служитель воинственного славянского бога не мог, не имел права выпустить его и принял бой.

Это была страшная сеча, и изъязвленный зеленой кровью твари заветный меч почти тут же покрылся несмываемыми пятнами ржавчины, на глазах сжирающей благородную сталь.

Задыхаясь от зловония, Всевед из последних сил продолжал рубить аморфную массу, которая из-за своих ран давно утратила былую неуязвимость.

Даже получив свободное пространство, она сумела лишь отползти подальше, в другой противоположный угол, с трудом волоча за собой посох Всеведа, прочно застрявший в ее теле.

Застыв там, она продолжала злобно пульсировать, ожидая, пока не стянутся раны и у нее вновь появится возможность бесследно исчезнуть.

На дрожащих от неимоверной усталости ногах, тяжело опираясь на иззубренный меч, в пяти шагах от нее стоял старый волхв, непримиримо взирающий на быструю регенерацию тканей чудовища, но уже не знающий, что еще можно предпринять.

В ужасе от увиденного, прикусив до крови нижнюю губу, чтобы не закричать, застыла на верхней ступеньке лестницы Доброгнева.

Она отчаянно хотела помочь Всеведу, но понятия не имела, каким образом это сделать.

Внезапно в ее памяти нескончаемым калейдоскопом, неустанно сменяя друг друга, а зачастую и повторяясь, вновь стали мелькать цветные картинки, среди которых наиболее часто появлялась одна, с тремя крестами на невысокой горе и пригвожденными к ним людьми.

Особенно отчетливо видела Доброгнева среднего, с усталым, измученным от страданий лицом, необыкновенно добрым и кротким выражением глаз и какой-то табличкой на груди с нанесенными на ней загадочными письменами.

Капельки крови, не успевая запечься, медленно стекали из ран и тяжело падали на песчаную светло-коричневую почву. Почти не отличаясь от нее цветом, они тут же сливались с нею и становились трудноразличимыми.

— Я вспомнила, — прошептала она еле слышно, не решаясь сразу произнести то, что так неожиданно всплыло в ее памяти. Лишь окончательно уверившись в своей правоте и в том, что ей это не почудилось, не пригрезилось, она громко произнесла: — Я вспомнила, что может погубить эту тварь. Кровь распятого. Так сказали они…

Лицо волхва поначалу озарила вспышка надежды, но затем оно вновь потухло.

— Я слышал о нем, — тяжело дыша, ответил он. — Но это было далеко отсюда и больше тысячи лет назад, а потому для нас это знание бесполезно, хотя… — И волхв повернулся к отцу Николаю.

Все время, пока Всевед сражался с мерзкой тварью, священник беззвучно шептал молитвы, которые ему под большим секретом поведал в юности товарищ по духовной семинарии.

Предназначались они для защиты от злых темных сил, но то ли потому, что читал их отец Николай с пятого на десятое, а не как положено — от начала до самого конца, то ли потому, что они были изначально неверны по своей сути, однако действия не производили никакого.

Сейчас он, окутанный с головы до ног нестерпимым зловонием — тварь была всего в четырех шагах, хотя и не обращала на него ни малейшего внимания, — просто стоял и просто смотрел на нее.

Всей душой жаждал он помочь волхву и вступить в схватку с этой мерзостью. Но в то же время какая-то маленькая подленькая частичка сознания, затаившись в укромном уголке, тихонько благодарила бога за то, что он в данный момент оказался прочно пригвожден к стене.

Одна мысль о том, чтобы просто коснуться этой гнусности и мерзости, навевала на него нечеловеческий ужас и непреодолимое отвращение.

Он не услышал, как шептала девушка, и даже донесшийся до его ушей чуть погодя ее громкий голос тем не менее не оставил следа в его сознании.

Лишь позже по ответу волхва он понял, о чем она говорила, но старый язычник был прав, и взять откуда-то кровь Исуса было делом еще более нереальным, нежели достать с неба луну.

Однако еще чуть погодя он бросил взгляд на свои ладони, не перестающие болеть, и, переведя взгляд на волхва, увидел, что и тому сейчас пришла в голову такая же мысль.

Не желая высказать ее вслух, Всевед отвернулся и вновь стал обреченно и с ненавистью созерцать почти восстановившуюся тварь.

«А может, все-таки попробовать?» — мелькнула робкая мысль у отца Николая, и он, как мог осторожно, пошевелил кистью левой руки.

Вспыхнувшая острая боль едва не заставила его закричать во весь голос, но усилием воли он сдержал себя. Лишь крупные капли пота, немедленно проступившие на широком лбу, выдали его мучения.

«Нет, нет! — громогласно возопило его сознание. — Я не Христос и к тому же пригвожден не полностью, да и руки мои прибиты не к кресту, а к обычной деревянной стене. Нет, из этого ничего не выйдет, и пользы это никакой не даст, зато даст боль — страшную, неимоверно жгучую боль, которую невозможно выдержать простому, обыкновенному человеку. Пусть я служитель божий, пусть на мне лежит больше ответственности, чем на других людях, но ведь пользы-то не будет. Зачем же нужны такие страдания, которые ничего не дадут?!»

Он перевел дыхание, еще раз еле заметно попытался пошевелить только левой рукой и вновь ощутил адскую боль.

Отец Николай зажмурился, стойко перенося первый и самый острый ее приступ, и тут новая мысль пришла ему в голову: «Но ведь вполне возможно, что и Христос не ведал, что его мук и страданий достанет для искупления грехов всего человечества. Очень может статься, что и его терзали сомнения — хватит ли мук, ниспосланных ему судьбой, чтобы покрыть ими, как белоснежной пеленой, всю грязь, мерзость и гнусность погрязших во грехе людей. Да, он говорил о грядущем для него царствии небесном, но, может, Иисус лишь успокаивал себя этим, на самом же деле доподлинно не зная, не понапрасну ли будет свершен его подвиг. Так же и ты теперь… — И тут же пришла новая мысль: — Да, но его никто не заставлял выдергивать руки через шляпки гвоздей, а ведь это, скорее всего, намного страшнее и больнее, чем когда гвозди вбивают. Я не Христос, а испытание должен выдержать вдвое тяжелее. За что мне это? Во имя чего?»

Но он уже знал, во имя чего, а за что — это было и не столь важно.

И еще он знал, что если сейчас смалодушничает, то потом каждая случайная гибель любого хорошего человека будет восприниматься им как зловредные происки той страшной твари, которая сейчас расположилась в нескольких шагах от него, а стало быть, и его вина будет в этих смертях.

Пусть крохотный кусочек, поскольку вина эта будет лишь косвенная, но все равно будет, и жить с осознанием этого ему очень скоро станет не под силу.

Самоубийство же — тяжкий грех для любого христианина, а что уж говорить про священнослужителя.

Набрав в рот побольше воздуха, он вдруг резко и отчаянно рванул руку вперед, надеясь за один рывок пропустить шляпку гвоздя через запястье, но, кроме океана боли, извлечь из этой попытки ровным счетом ничегошеньки не сумел.

Страшный, пронзительный крик вырвался у него из груди, перед глазами заплясало обжигающе-яркое багровое пламя, и все-таки отец Николай, обезумев от непереносимой добровольной пытки, почти не соображая, что он делает, рванул руку еще раз и затем еще, захлестываемый с головой все новыми и новыми потоками чего-то непереносимо ужасного и непередаваемо страшного.

Это уже нельзя было назвать простым, обычным словом «боль», представлявшуюся теперь ему в виде ласковой домашней кошечки, которая если и доставляет хозяину небольшие неудобства в виде не вовремя выпущенных когтей, так только мелкие, пустячные царапинки.

Сейчас же его тело терзал огромный свирепый тигр, раздирая когтями внутренности и одним клыком намертво впившийся в левое запястье в неистовом желании окончательно перекусить всю кисть вместе с ладонью.

После седьмого или восьмого рывка у священника судорогой скрутило желудок, и его, голодного, вывернуло наизнанку зеленовато-желтой, дурно пахнущей желчью прямо на рясу.

«Теперь ведь не отстирается», — мелькнуло почему-то в голове.

Вокруг все плыло как в тумане.

Кружился в беззвучном хороводе подвал со всеми присутствующими в нем, каждый из которых поочередно возникал крупным планом перед его глазами, полными туманом из боли и слез.

Кусая пальцы рук, застыла на ступенях Доброгнева; из огромных, на пол-лица глаз Всеведа текли слезы сопереживания; тупо и бессмысленно уставились в потолок маленькие свиные зрачки давно скончавшегося от ужаса Парамона, Константин тянул к священнику руки, изо всех сил пытаясь подняться.

Отец Николай видел и возрождающую на глазах тварь, которой осталось всего ничего для полного восстановления и ухода. Ухода сейчас и возврата через какие-то дни, ну пусть месяцы.

— Задержите ее. Чуть-чуть осталось, — еле сумел вымолвить священник, видя, как посох начинает буквально на глазах выходить из студня.

В тот же миг спохватившийся волхв, собрав остаток сил, вначале преломил об эту тварь меч, затем, ухватившись за посох, всем телом навалился, чтобы вогнать его обратно. Почти сразу к нему подскочила Доброгнева, щедро вкладывая всю свою небольшую силу.

Однако все было тщетно. Тварь легко раскачивала обоих вместе с посохом и наконец выдавила, вытолкнула столь сильно мешающую ей палку из своего тела.

Чуть помедлив, она продвинулась, дрожа и сотрясаясь всем телом, в темный угол, но тут поднялся на ноги Константин и, видя, что еще одно-два мгновения, и амеба исчезнет без остатка, зло прохрипел:

— Эй, ты, тупая скотина. А меня-то забыла совсем. — И, утерев ладонью кровь с лица, щедро брызнул ею на тварь.

Та остановилась, будто недоумевая, почему вдруг оказался жив тот, ради которого она чуть не лишилась своего существования, слегка заколебалась в нерешительности, но затем, храня верность долгу, отважно ринулась на очередной приступ.

Однако едва она проползла через подвал и робко, почти нежно коснулась ноги Константина, как все время кричащему от боли отцу Николаю удалось-таки сорвать ладонь левой руки с гвоздя.

Крупные капельки крови тут же стали часто-часто падать на землю, издавая еле слышимые шлепки.

Священник с силой махнул окровавленной рукой в сторону Хлада. Ему вновь стало больно, но вместе с тем непереносимо радостно при виде шкуры твари, пузырящейся нездоровым буро-зеленым цветом в тех местах, куда попала человеческая кровь.

Его кровь.

Нежить вмиг оставила все попытки обхватить человека, сразу убрала свои щупальца и завертелась вьюном, не понимая, что же на сей раз вызывает такую непереносимую боль.

Отец Николай улыбнулся, блаженствуя, и с силой, мстительно — чувство, что и говорить, недостойное истинного священнослужителя, но он непременно на следующей неделе отмолит сей грех, — еще раз резко махнул рукой в сторону мечущегося в растерянности комка студня.

И опять он испытал чувство болезненного сладострастия, граничащего с садизмом, едва лишь представил, как мучается она, если столь явно извивается и корчится.

«Еще один грех, да уж ладно, отмолим вкупе с предыдущим».

— Не нравится? — Еще шире улыбка и старательнее бросок.

После пятого по счету попадания на него крови комок превратился в крохотное слизистое пятно, которое шестой взмах руки уничтожил окончательно.

На радостях священник решил перекреститься, но правую руку по-прежнему удерживал гвоздь, а креститься левой — негоже и думать, и, грустно уставившись на радостно бросившихся к нему волхва и Доброгневу, отец Николай как-то обиженно и совсем по-детски пожаловался им:

— Хотел перекреститься, ан глядь, а правая длань, как и прежде, пригвождена. Плохо-то как.

Поначалу они растерянно переглянулись от таких слов — не обезумел ли? Но потом поняли, что все в порядке, и, придя в умиление от столь крохотного несчастья, разом засмеялись.

— Ха-ха-ха, — звенела переливчатым колокольчиком Доброгнева.

— Хе-хе-хе, — вторил ей хрипловатый голос волхва.

— Хо-хо-хо, — присоединился к ним через минуту сочный баритон князя.

Отец Николай сокрушенно обвел весельчаков глазами, полными печальной укоризны, — мол, почто над чужой бедой смеемся? — но вдруг неожиданно для самого себя примкнул к общему дружному хору.

* * *

О ту нощь колдовскую прииде во град Резанский из кущ страшных, из дубравы своея заповедныя злой ведьмак прозвищем Всевед.

Словом тайным отверз он все двери пред собою и, взошедши в светлицу малую, где князь Глеб Володимерович возводиша молитву горячу о заблудшей душе своего брата, поразиша оного посохом своим заговорным, и прияша тута княже Глеб смерть мученическую, аки святой, и забраша господь не токмо душу его на небеса, но и тело.

А людишки, кои крест на груди носили, но подлинно не веровали, отверзли темницу Константинову и выпущаша князя, возопиша громогласна: «Ты еси князь наш».

А на добрых слуг князя Глеба учинилися тут гоненья неправедны и побита бысть истинных христиан бессчетно.

Князь же Константин, воспылаша гордыней диавольскаю пуще прежнего, воссел на стол во Резани-граде, дабы править с именем антихристовым на устах богомерзких.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И воссияла о ту нощь на Руси во граде Резани правда божия, ибо прииде в поруб смрадный, где томишеся пресветлый князь Константин, некий старец, господом нашим ниспосланный.

И возопиша он гласом яростным, аки громом небесным: «Почто, княже Глеб, своего брата мукам смертным предаша? Али ты вовсе заветы господни отринути решил?»

А Глеб в гордыне диавольской аки пес смердящий облаял срамно старца святого, и переполнилась тут чаша терпения господня.

И излиша он гнев свой на нечестивца онаго и поразиша его яростию своея, молнии подобною, и воспылаша тело князя Глеба в огне сем и сгореша он бесследна. Душу его черную вверз господь в ад и тьму кромешную под вопли унылые.

И тако же постигла кара ката его мерзкаго именем Парамон.

Раны же от гвоздей бесовских, коими ступни отца Николая пригвождены бысть, излечиша дыханием своим небесным. На дланях же раны оставлены бысть для вящей памяти.

И рекоша Константину господь: «Сыне мой любый, иди и володей землею сей, ибо зрю в тебе усердие ко слову моему и посему велю — бысть тебе пастырем над овцами заблудшими, воеводою грозным над дружинами верными и князем славным над градами и селищами».

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Пожалуй, самое темное пятно во всей этой истории с недолгим пленением князя Константина лежит именно на ее окончании.

С одной стороны, та ночь по своим событиям светла, образно говоря, как день.

Мы доподлинно знаем, что едва дружина Ратьши подступила к стенам Рязани, как внутри города почему-то возникла паника и ворота неожиданно распахнулись.

Слабое сопротивление в некоторых местах столицы, оказанное победителям со стороны наиболее преданных бояр Глеба, оказалось тут же подавленным.

За теми, кто тайно, через подземный ход, бежал, была организована погоня, впрочем, не совсем успешная, так как один из бояр Константина по имени Онуфрий успел-таки добраться до молодого князя Ингваря, сидевшего в Переяславле Рязанском, а скорее всего, и не он один.

Узники всех Глебовых казематов получили свободу, включая столь известных впоследствии воинов, как Изибор Березовый Меч, Афонька-лучник, а также знаменитый гусляр Стожар и многие-многие другие.

С другой же стороны, никто не знает, как и при каких обстоятельствах скончался князь Глеб.

Известно лишь, что когда несколько человек из его дружины прибежали к терему рязанского князя, желая сообщить о том, что дружина воеводы Ратьши начала штурм города, то обнаружили снесенную неведомой силой с петель тяжелую дубовую дверь, ведущую в отдельный поруб, где томились наиболее важные узники.

Перешагнув через валявшуюся дверь, они спустились вниз и… далее уже рассказывается, как они оказывали помощь лекарке, освобождая отца Николая и князя Константина от железных цепей.

Тут же лежала одежда его брата Глеба, причем целехонькая, за исключением легкого пореза на обоих рукавах и дырочки в груди, но следов крови не было. В углу находился мертвый Парамон — знаменитый кат, то есть палач, князя Глеба.

Кто снес дверь?

Кто умертвил Парамона?

Но главное — куда все-таки делось тело князя Глеба?

Про ярость господню, о чем говорится в некоторых летописях, в столь серьезном труде, как наш, писать как-то неудобно, но даже если на одну секунду предположить, что она имела место, то все равно должен был остаться обугленный труп в обгоревшей одежде, которая на самом деле сохранилась в целости.

В самом крайнем случае — кучка пепла.

Однако не найдено ничего.

Совсем ничего.

Предположим, что некими воинами был задуман переворот в пользу Константина.

Казалось бы, вполне реальное дело, и эта гипотеза имеет все права на существование. Под шумок начавшегося штурма выломали дверь, ведущую в поруб, зашли туда, убили князя и Парамона, освободили Константина и отца Николая.

Все нормально, но вновь возникает тот же вопрос — куда делось тело князя Глеба?

Кроме того, совершенно загадочно появление в осажденном городе некоего старца, и уже тем более таинственно звучит его имя — Всевед.

Очевиден факт, что мифический волхв, про которого пишет Филарет, даже если бы и существовал, то под страхом смертной казни никак не мог появиться в Рязани.

Столь же маловероятно появление в Рязани святого отшельника. Получается, был кто-то еще, но с тем же именем. Кто?

Тут же возникает еще один ряд вопросов: «Откуда он взялся? Как проник в поруб? Куда делся потом?»

Но главное — что именно он там делал и какую роль сыграл в тех драматических событиях, которые развернулись там. Ведь не посохом же на самом деле уязвил Всевед рязанского князя?

Те же, кто там был и остался в живых, никогда и никому не рассказывали о происшедшем, иначе хоть какие-то слухи непременно дошли бы до летописцев.

Почему? Что за упорное молчание?

Загадки, загадки, загадки…

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 118–119. Рязань, 1830 г.

Вместо эпилога

Друзья, скажу еще два слова — и потом Без грусти навсегда закрою этот том. Виктор Гюго

После тех бурных событий прошел месяц. Спокойный и теплый август плавно перешел в погожий сентябрь.

Выдалось затишье и в делах хлопотливого Миньки. Заразив энтузиазмом ремесленный люд и удивительно ловко и споро наладив с помощью Константина все производство, он теперь лишь изредка заглядывал в кузни, где лучшие ковали осваивали литейное дело, а также в мастерские, где за обещание полного освобождения всего через один год энергично трудились обельные холопы.

Все остальное время он проводил в своем небольшом домике, где день и ночь напролет что-то вычерчивал на больших листах, в обилии поставляемых заморскими купцами согласно княжеским заказам.

Ратьше нездоровилось.

Что-то гадкое занес в рану наконечник шальной стрелы, угодившей в его левую ключицу во время штурма Рязани, к этому добавлялось немалое количество прожитых лет, и он, добровольно приняв на свои плечи восстановление укреплений Ожска и Ольгова, еле-еле справлялся с этой в общем-то не столь уж и сложной задачей.

Однако было решено, что номинально тысяцким должен продолжать числиться старый воевода. Так сохранялся почет для Ратьши, но в то же время так было куда проще Вячеславу — заместителя слушались спокойно, а меж тем привыкали к тому, что он, как и подобает командиру первой сотни, командует в отсутствие своего начальника.

Впрочем, от смены руководства мало что изменилось, разве что бывший капитан внутренних войск куда жестче и требовательнее стал относиться к… самому себе, продолжая совершенствовать личное мастерство, да слегка сменил акценты в тренировках, стремясь добиться не просто слаженности, а монолитности строя.

Попутно он занимался со специально отобранными людьми рукопашным боем, вдалбливая в голову будущим средневековым спецназовцам разные необходимые премудрости.

Благодаря сотнику Стояну и дружиннику Константину, надежным и верным помощникам, которые взвалили на себя большинство повседневных будничных хлопот и забот, времени на своих спецназовцев у него было вполне достаточно.

Все увереннее себя чувствовал и отец Николай.

После тех страшных событий он ничуть не ожесточился душой. Напротив, стал несколько реалистичнее смотреть на многое, в том числе и на ту политику, которую проводил Константин.

Нет, целиком и окончательно он с ней не смирился, но, во всяком случае, понял, что одними библейскими проповедями добиться мира с неугомонными соседями навряд ли получится.

Иное дело, когда слово божье для особо тупых наглядно подкреплено увесистой дубинкой в виде крепкого войска, которое стоит за спиной проповедника и готово к отражению любой агрессии.

Со всей троицей, как подметил Константин, за сравнительно недолгое время пребывания в этом мире произошли изрядные перемены.

О самом себе судить было трудно, да он и не пытался, однако, видя перед собой веселые, оживленные лица друзей, оценил, как разительно, и в первую очередь внутренне, изменился, например, Вячеслав. Это отчетливо просматривалось и в его спокойно расправленных плечах, и в горделивой осанке, и в спокойном, чуточку ироничном прищуре глаз.

По пустякам он уже не задирался, вскипал далеко не так быстро, как раньше, и не до такой степени, даже его шутки стали не такими колкими и острыми, как раньше.

Можно сказать, что он плавно перешел от едкой сатиры к добродушному юмору.

Впрочем, перемены коснулись и его физических параметров. В росте он прибавил всего за одно лето чуть ли не пять сантиметров, хотя до самого Константина ему осталось расти еще столько же.

«Коли дальше так пойдет дело, так он через пару-тройку лет на меня и вовсе сверху вниз смотреть станет», — уже не раз мелькала у князя мысль при виде бывшего спецназовца.

Хотя, если уж говорить о росте, то тут безусловным лидером стал Минька.

На сытных харчах он прибавил чуть ли не вдвое больше Вячеслава и в самом скором будущем явственно грозился не только догнать, но и перегнать своего старшего товарища.

Ответственность за столь важное дело, каковым была модернизация вооружения, тоже сказалась на его характере. От самого изобретения до его внедрения на практике путь лежал долгий, а ведь надо было по возможности еще и поставить все на поток. Главным же везде, на всех линиях и участках оставался пока он.

Успевая всюду, Минька тем не менее даже передвигаться стал более солидно и степенно.

Шаг его по-прежнему оставался быстрым, а походка все такой же стремительной, но бегущим его уже никто не видел. Да и обращение к себе по имени и отчеству он уже воспринимал как должное и ничуть не смущался этим.

Мало того, он теперь стал значительно бережливее и рачительнее в расходах, поскольку отводимые Константином суммы в связи с постоянно увеличивающимся количеством новых проектов, и все из числа крайне необходимых, имели неуклонную тенденцию к сокращению, а качество и количество продукции при этом страдать были не должны.

Идей в его голове по-прежнему витало превеликое множество, но, прежде чем подойти с какой-либо из них к Константину, он уже стремился каждую тщательнейшим образом обсчитать. Сколько потребуется рабочей силы, какое сырье, в каком количестве, необходимые размеры требуемых помещений, и общий итог — во сколько гривенок встанет та или иная затея.

Последнее, впрочем, делал уже не он, а персональный бухгалтер, которого выделил ему Зворыка, заверив, что малец хоть и не вышел летами — тот и вправду выглядел немногим старше Славки, — зато разумен на диво, а торгуется так, что и самому Зворыке за ним порой не угнаться.

Отец Николай не подрос — годы не те, однако уверенность в себе и в своих силах, а главное, в необходимости и полезности тех дел, которыми он занимается, постепенно стала все явственнее проявляться и в нем.

Раны его вроде бы окончательно затянулись, и уже ничто, кроме легких полотняных повязок на обеих руках, не напоминало о том, какие муки перенес совсем недавно мужественный священник.

Единственное, что иногда и совсем немного омрачало его вдохновение, так это непреходящая до сего времени боль в ладонях, пробитых месяц назад огромными гвоздями.

Все усилия Доброгневы и самого Всеведа ни к чему не приводили.

Сам отец Николай старался не подавать виду, но иногда по закушенной нижней губе и выступившей на лбу испарине Константин понимал, что выздоровление почему-то затягивается и далеко не все обстоит так хорошо, как говорит сам священник.

К счастью, он оказался далеко не фанатиком и без малейшего сожаления отказался от тех религиозных правил, которых еще не было в тринадцатом веке и которые, содрав их из униатских и католических книг, введет неугомонный патриарх Никон лишь спустя четыреста с лишним лет.

— В конце концов, ничего же не изменится оттого, что я и вся моя паства ныне крестимся двумя, а не тремя перстами, совершаем крестный ход посолонь, а не противосололонь[81], говорим и пишем Исус, а не Иисус. Разве богу, если разобраться, так уж важны эти мелочи? — как-то заметил он князю.

— И что, это все различия, из-за которых разгорелся такой сыр-бор в семнадцатом веке? — недоверчиво поинтересовался Константин. — Так оно же яйца выеденного не стоит.

— Не все, конечно, — мягко улыбнулся священник. — Например, ныне принято употреблять сугубую аллилуйю, а не трегубую. Литургию совершают на семи просфорах, а не на пяти и прочее. Но в целом ты прав — мелочи все это, потому и сыр-бор, как ты говоришь, разожгли не миряне, а фанатики. Но тут уж ничего не попишешь — они были, есть и всегда будут. Хотя на самом деле и впрямь все это и яйца выеденного не стоит. Потому я так безропотно и принял все. Если ты успел заметить, то единственное мое отличие в том, что я так и не смог отказаться от наперсного креста, который больше никто из священников не носит. Да и то ношу его больше в силу привычки и разве что для удобства — ну там благословить кого на улице или к умирающему неожиданно позовут. В остальном же… — Он, не договорив, пренебрежительно махнул рукой.

Несколько раз отец Николай на весь день уезжал во владения волхва — в его заповедную дубраву, возвращаясь каждый раз аж поздним вечером и, как это ни удивительно, спокойным и умиротворенным.

С ходу отвергнув догадки Константина о возможных попытках заманить старого волхва в лоно христианской церкви, отец Николай поначалу попросту шокировал князя своим кратким ответом.

— А зачем? — спросил он, при этом отнюдь не лукавя. — У каждого человека в душе свой бог — тот, что ему ближе и понятнее. И тут не столь важно, какой именно. Главное, чтобы он был.

— Но ведь он может оказаться и страшным, увлечь человека на злое, — возразил Константин, на что священник, снисходительно посмотрев на князя, как на ребенка, изрек:

— А вот таких богов не бывает. Все зло только от дьявола.

Причину же своих визитов он объяснил тем, что сейчас, к сожалению, лишь у Всеведа можно найти ответы на многие вопросы — начиная с особенностей древнеславянского алфавита и письменности, которая была на Руси задолго до Кирилла и Мефодия, и заканчивая пониманием всего окружающего их мира.

А недавно отец Николай обратился к Константину с просьбой ускорить начатое Минькой производство своей бумаги — завозная была страшно дорога.

При этом он не удержался и похвастался почти по-мальчишески, что уже договорился с Всеведом и получил его разрешение на переписку древнейших рукописей, свято хранимых им и датируемых, судя по описываемым событиям, временами, намного отстоящими даже от официальной даты Сотворения мира.

В ответ же на шуточный княжеский вопрос, как может сочетаться его сан служителя христианской церкви с кипучей деятельностью по сохранению для потомков важнейших языческих документов, он кратко и серьезно ответил, что эти документы — память народа.

— А не боишься, что там обнаружится что-то противоречащее Библии и Евангелиям? Ведь их тогда в этом случае в интересах церкви надо не сохранять, а, наоборот, уничтожать? — осведомился Константин.

— Я ведь богу служу, а не церкви, — парировал выпад священник, пояснив: — Церкви можно послужить ложью, богу — нельзя.

Если же брать в целом, то все они были не просто при деле, но каждый из них именно при своем, что не могло не радовать Константина.

Впрочем, то же самое можно было сказать и про других соратников нового князя Рязани.

Доброгнева все хлопотала по своим лекарским делам, причем теперь не одна, а в окружении сразу доброго десятка девчонок, которых по настоянию Константина она сама подобрала себе из числа тех, кто посмышленее.

Выбор у нее был большой. Когда в семье каждая куна на счету, а тут не просто отдаешь дите в учебу, да еще и кормить его не надобно — поди отбейся от желающих.

Все прочие разъехались кто куда.

Евпатий Коловрат все больше занимался посольскими делами, помогая Хвощу, который один из всех бояр и остался Константину в наследство от князя Глеба.

Уборкой урожая викинги не занимались — весной они посадить ничего не успели, — но забот у Эйнара хватало.

Одни укрепления вокруг селища чего стоили, посмотрев на которые Константин пришел к выводу, что все это уже куда больше напоминает город, чем деревню, и с ходу придумал название, исходя из специфики проживающего в нем контингента.

— Пусть он зовется отныне Эйнарград, — предложил он ярлу, на что донельзя засмущавшийся гигант попросил назвать их новое место жительства как-нибудь поскромнее.

После легкой непродолжительной дискуссии окончательно было утверждено другое, более нейтральное — Северград.

Давно нагуливали жирок по привольным степям Поволжья и Таврии громадные табуны половецких коней хана Данилы Кобяковича.

Расстались они, как положено побратимам, после горячих объятий, и длились проводы довольно долго — чуть ли не неделю.

Гусляр, невзирая на все предостережения Константина, спустя пару недель, окончательно оклемавшись после мучений, перенесенных в Глебовом порубе, ушел к Ингварю — старшему сыну погибшего князя Ингваря, дабы рассказать тому обо всем, что произошло под Исадами на самом деле, и пропал.

Молодой князь пока сидел безвылазно в своем Переяславле Рязанском. По слухам, он собирал рать для похода на Константина, желая отомстить за своего отца.

Так это или нет, трудно сказать, но приехать к Константину он наотрез отказывался, ссылаясь на неотложные дела и всяческие недомогания — когда свои, а когда матери или младшего брата Давида, и одно это красноречиво говорило о многом.

К сожалению, даже слишком красноречиво и слишком о многом.

Письма, неоднократно посылаемые рязанским князем в Переяславль, тоже успеха не имели. Да и не могли они иметь этот успех, поскольку, невзирая на обилие плюсов, что подарила та памятная ночь бывшему узнику и его сотоварищам, имелся и один минус — каким-то образом успели уйти от законного и справедливого суда Константина не только ближние люди князя Глеба, но и Мосяга с Онуфрием.

Посланный в погоню отряд половцев, в сопровождении надежных княжеских людей для опознания мятежников, долго гнался за ними. Затем дороги беглецов разошлись, и потому успеха добилась лишь та часть отряда, в которой был Гремислав.

Спустя неделю он воротился в Рязань и без лишних слов бросил к ногам князя кожаный мешок, из которого выкатилась окровавленная голова боярина Мосяги.

Самый же главный изменник успел добраться до владений Ингваря, и о том, что он там наговорил молодому княжичу о событиях, произошедших в Исадах, а позже и в самой Рязани, остается только догадываться.

Вполне понятно было, что после таких слов юный правитель Переяславля Рязанского, да и прочих градов и сел на западной стороне княжества, никогда не смирится и сделает все возможное, чтобы отомстить.

Не успокаивало и то, что он не выступил против Константина немедля и не торопится со своей местью.

Напротив, это говорило как раз о том, что Ингварь — враг серьезный, следовательно, главные события и разборки еще впереди.

Возможно, что хитромудрый Хвощ и лукавый Евпатий Коловрат сумели бы поправить ситуацию, но к молодому Ингварю Константин их не посылал, не желая рисковать ценными людьми — о посольской неприкосновенности в ту пору на Руси мало кто слыхивал, а боярин Онуфрий мог про них наговорить такого, что и во сне не приснится.

Вот потому-то затишье, которое пока царило на Рязанщине, воспринималось Константином всего лишь как краткая передышка перед неизбежными грядущими потрясениями.

Честно говоря, сразу после уничтожения Хлада он рассчитывал, что пусть не тотчас же, но хотя бы на другой день или на третий будет ему и его друзьям, говоря языком отца Николая, какое-нибудь «чудесное знамение от нагорных сил», а попросту — сигнал о том, что сверхзадача ими не просто выполнена, но даже с лихвой, учитывая, что этот самый наблюдатель-вредитель уничтожен.

А там, как знать, глядишь и оттранспортируют назад, в родной двадцатый, так что эти потрясения достанутся на долю кого-то другого.

Правда, в этом случае Ингварь неминуемо одолел бы своего супостата, то есть сменщика Константина в этом теле, но оно было бы даже и хорошо — молодой княжич хорошо помнился еще по зиме и впечатление оставил о себе самое благоприятное. Чувствовалось, что с ним Рязанское княжество не пропадет, поэтому вполне можно и уехать.

Не то чтобы Константину плохо жилось в этом веке, но уж слишком много потрясений сразу выпало на его долю, да к тому же и заканчиваться они вовсе не собирались, а весь запас адреналина — Орешкин был в этом уверен на сто процентов — израсходован его организмом лет на пятьдесят вперед.

Да и вообще, такой явный перебор событий и эмоций его никак не устраивал. Очень хотелось чего-то спокойного и лирического.

Вот если бы остаток дней можно было бы прожить в Березовке с Купавой — куда ни шло, но кто ж ему даст.

Однако там сверху упорно молчали, и не было понятно решительно ничего: он то ли чего-то не доделал, то ли вообще занимался ерундой, а сверхзадачей был не Хлад, а нечто иное, и отнюдь не такая мелочь, хотя назвать Хлада неким незначительным пустяком сам бы Константин никогда не решился.

Лишь спустя неделю он окончательно разочаровался и в небесных силах, и в своем ожидании, трезво рассудив, что, если для тех, кто наверху, судя по пословице, тысяча лет — один миг, будет бессмысленно дожидаться, когда он пройдет.

Вдобавок ему припомнилось, что надо бы спасти каких-то совершенно неизвестных людей. Каких именно — гадать не имело смысла, поскольку ими с равным успехом могли оказаться любые из многочисленных князей, не говоря уж о боярах и прочих.

Словом, об этом Константин старался не думать, ибо бесполезно. Вместо пустых прикидок он решил использовать отведенное «квартету пришельцев» время с максимальной для княжества пользой, тем более если уж его троица была при деле, то он сам и вовсе являлся основной движущей силой, так что тунеядствовать никак не получалось.

Лишь изредка, если выдавалась свободная минутка, он поднимал голову вверх и лениво спрашивал у тех незримых наблюдателей, кто мог глядеть на него оттуда:

— Ну как, не устали еще подсматривать за мной? Ну-ну, валяйте, коль вам делать нечего. Только когда надоест, вы хоть свистните там, чтоб я успел собрать чемоданы с сувенирами, ладно? — И, весело подмигнув, вновь принимался за работу.

А чего грустить — жизнь-то продолжается, и выглядит она не так уж плохо. А если уж сравнивать ее с недавно пережитым — то и вовсе чудесно.

Правда, неведомо, как долго продлится их спокойствие, но и тут лучше не гадать, а… делать что должен.

И пусть будет что будет…

Примечания

1

Дикое Поле — историческое название территории придонских степей между Доном и левыми притоками Днепра и Десны. — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Веницейскими славяне называли товары, привозимые из Венеции.

(обратно)

3

Пряслице — каменный грузик с дырочкой посреди, надевался для весу на веретено. Розовый цвет, указанный женщиной, говорит о том, что изготовлено оно было из специфического камня — розового шифера, залежи которого имелись на Волыни и в Среднем Приднепровье. Местные жители изготавливали из него пряслица, а затем коробейники разносили их уже в виде готовых изделий по всей Руси.

(обратно)

4

Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость — ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т. д., к словам бог, господь, всевышний, богородица, аллах, и т. д. автор применил правила прежнего советского правописания.

(обратно)

5

Исподнее белье. Славяне носили его даже летом и спали тоже всегда в нем.

(обратно)

6

Верхняя одежда; длинное женское покрывало, спускающееся с головы до пят.

(обратно)

7

Деисус — икона или группа икон, имеющая в центре изображение Христа Вседержителя, а справа и слева от него соответственно богородицы и Иоанна Крестителя, представленных в традиционном жесте молитвенного заступничества.

(обратно)

8

Сулея — небольшая фляга.

(обратно)

9

Злой дух, который, по славянским поверьям, живет в болоте.

(обратно)

10

Чертенята, живущие в болоте.

(обратно)

11

Утопленница. Она обольщает путника своей красотой, завлекает его золотом, чтобы утащить к себе в болото.

(обратно)

12

Вошва — подошва.

(обратно)

13

Юнота — ученик ремесленника.

(обратно)

14

Справа — здесь: инструмент.

(обратно)

15

Приступок — крыльцо.

(обратно)

16

Подзыбица — кладовая.

(обратно)

17

Новгородка, киевка — имеются в виду новгородская и киевская гривны. Купец же так возмущался по причине их разного веса, поскольку киевка представляла собой шестиугольную монету и по весу была примерно от 140 до 160 г серебра, а узкие длинные палочки новгородок стоили значительно дороже, так как весили 200–204 г. Были еще в ходу, хотя и реже, черниговки, по форме похожие на киевки, а по весу приближающиеся (180–190 г) к новгородкам.

(обратно)

18

Кузнец имеет в виду волжских булгар, которые в то время действительно делали первые робкие шаги в области литья металла, равно как и его сварки.

(обратно)

19

Гардарика — страна городов. Так скандинавы называли в то время Русь.

(обратно)

20

Эстердаларн — долина в провинции Хедмарк, Норвегия.

(обратно)

21

Слиттунги — оборванцы (норв.).

(обратно)

22

Инге II — король Норвегии (1204–1217).

(обратно)

23

Священник Бене (Бенедикт) — вождь восстания крестьянской бедноты, произошедшего в 1217 г. Повстанцы захватили даже столицу Норвегии Осло, но затем были разбиты войсками короля Хакона IV.

(обратно)

24

Сверре — бывший священник. Возглавил восстание крестьян в Норвегии в 1179 г. В 1184 г. король Магнус IV пал в морском сражении, и Сверре вступил на престол. Умер в 1202 г.

(обратно)

25

Лендерман — служивый человек короля, земельный магнат (норв.).

(обратно)

26

Имеется в виду Хакон IV Старый, король Норвегии (1217–1263), внук Сверре и сын короля Норвегии Хакона III (1202–1204). С его приходом к власти в Норвегии прекратились длительные смуты.

(обратно)

27

Олав (Улав) Святой, король Норвегии (1016–1030), был причислен к лику святых за то, что объявил христианство государственной религией Норвегии.

(обратно)

28

Один — верховный бог в скандинавском пантеоне, покровительствовавший войне и воинам, дарующий победу или поражение. По преданию, свой глаз он отдал великану Мимиру за мудрость, содержащуюся в его медовом источнике. Тор — сын Одина, бог грома и бури, богатырь, защищающий людей и богов от великанов и страшных чудовищ. Асы — светлые скандинавские боги.

(обратно)

29

Локи — в пантеоне скандинавских языческих богов он считался братом Одина, но был единственным из двенадцати богов, кто не имел в Астгарде, небесном городе Асов, своего трона. Обладал весьма зловредным и мстительным характером, был хитер и коварен, всегда норовил напакостить Одину и другим богам, хотя иногда и помогал им.

(обратно)

30

Браги — бог поэтов и певцов-скальдов.

(обратно)

31

Народное собрание, на котором в средневековой Норвегии решались все важные вопросы.

(обратно)

32

Лествица, или лествичное право, — порядок наследования княжеской власти в средневековой Руси, включая верховную, когда власть передается от брата к брату. Только после того как уходил из жизни последний из братьев, власть возвращалась в руки старшего сына самого старшего брата и т. д. Отсюда и извечные конфликты между дядьями и племянниками, ибо последние постоянно норовили захватить власть «не в очередь». Начиная уже с конца XI в. это право соблюдалось далеко не всегда. Князья порой вели себя как обычные бандиты, ибо, как заявил воинственный внук Владимира Мономаха Изяслав Мстиславич Волынский, «не место идет к голове, но голова к месту», то есть кто сильнее, тот и прав.

(обратно)

33

Так тогда на Руси называли могилу.

(обратно)

34

Обувь.

(обратно)

35

Один из миров у древних славян, куда отправляются души людей после смерти.

(обратно)

36

Род — главный славянский бог, которого можно сравнить с богом-отцом в христианстве, то есть творец и создатель Вселенной, отец всех остальных славянских богов.

(обратно)

37

Стрый — дядя по отцу.

(обратно)

38

Братан, или двухродный брат, у древних славян означало двоюродного брата, соответственно «двухродный братан» — троюродный брат.

(обратно)

39

Самобрат — родной брат.

(обратно)

40

Русских князей, умерших или погибших вдали от своего княжества, помещали в дубовую колоду, выдолбленную изнутри, заливали тело для сохранности медом и так везли до места последнего упокоения.

(обратно)

41

Очная ставка.

(обратно)

42

Кат — палач.

(обратно)

43

Глеб и его брат Константин действительно были прямыми потомками легендарного Рюрика, ведя свою родословную от внука Ярослава Мудрого.

(обратно)

44

Всеволодовичи — потомки младшего сына Ярослава Мудрого Всеволода, к которым принадлежал Всеволод Большое Гнездо и его сыновья, правящие во Владимиро-Суздальской Руси. Святославичи — потомки Святослава, среднего сына Ярослава Мудрого. К ним относились и рязанские князья, ведущие свою родословную от его младшего сына Ярослава Святославича, первого правителя Рязанско-Муромского княжества.

(обратно)

45

Князья Польши.

(обратно)

46

Угорщина — Венгрия.

(обратно)

47

Здесь и далее, учитывая не по годам мужественное поведение юного княжича, автор счел нужным называть его преимущественно не крестильным, а княжеским именем, которое мальчик полностью заслужил.

(обратно)

48

Баской — красивый, привлекательный.

(обратно)

49

Византийско-римский безрукавный плащ, одежда знати. Плащ накидывали на левое плечо, а на правом застегивали пряжкой.

(обратно)

50

Седмица — неделя.

(обратно)

51

Наказание.

(обратно)

52

Повалуша — название жилого помещения вроде горницы, а также кладовой, как правило холодной.

(обратно)

53

Коловрат — производное от «коловратный» — непостоянный.

(обратно)

54

Оковы, кандалы.

(обратно)

55

Бобыль — одинокий человек, проживающий без семьи.

(обратно)

56

Ведро — мера объема жидкости, 12,3 литра, так что Евпатий слегка преувеличил.

(обратно)

57

Золотный бархат — бархат, расшитый золотыми нитями.

(обратно)

58

Ендова — большой пузатый сосуд, из которого разливали по кубкам вино или меды на пирах.

(обратно)

59

Июль.

(обратно)

60

Зарев — август.

(обратно)

61

Двухродный уй — двоюродный дядя, двоюродный брат матери.

(обратно)

62

Норвежцы исповедовали католичество.

(обратно)

63

Падаль.

(обратно)

64

Марк Аврелий (121–180 гг. н. э.) — римский император (161–180 гг. н. э.) из династии Антонинов. Уникальный случай философа-стоика на престоле. Цитата взята из его дневника «К себе самому».

(обратно)

65

Златарь — позолотчик по дереву.

(обратно)

66

Краткая песнь во славу Христа, богородицы или святого.

(обратно)

67

«Поставить на мечи» означает подсунуть под мечи, зарезать. Два варяга из дружины Владимира Красное Солнышко, ставшего впоследствии равноапостольным (плата церкви за насильственную христианизацию Руси), так и поступили с безоружным Ярополком, торопившимся на встречу с братом. Понятно, что сами они, без специального приказа, такого никогда бы не сделали, и ясно, из чьих именно уст последовал такой приказ. Было это в 980 г.

(обратно)

68

Сын Владимира Мстислав при разделе наследства получил Тмутаракань и попросил у брата Ярослава дать ему Чернигов, князь которого умер. Ярослав отказал. Тогда Мстислав собрал дружину и разбил Ярослава, но не изгнал его, а поделил все земли Руси по справедливости: Ярославу по правую сторону Днепра, включая и Киев, себе — по левую, включая Чернигов. Так они вдвоем и правили до смерти Мстислава в 1036 г.

(обратно)

69

Имеется в виду Переславль-Залесский, расположенный недалеко от Владимира. Всего же городов с таким названием на Руси того времени насчитывалось три. Помимо Рязанского и Владимирского был еще и Переяславль Южный, или Русский, близ Киева.

(обратно)

70

В 1238 г. так и случилось. Ни одного ратника не прислал князь Ярослав своему брату Юрию Всеволодовичу для битвы с татарами, невзирая на отчаянные просьбы о помощи, и великое Владимирское княжение навсегда перешло к Ярославу и его потомкам.

(обратно)

71

Всего в Орде зарезали четырех тверских князей. Из них первых двух по навету Георгия Даниловича, а за двоих других вина на родном брате Георгия — Иване Даниловиче, по прозвищу Калита.

(обратно)

72

Изумруд.

(обратно)

73

Принуждать, здесь употреблено в смысле пытать.

(обратно)

74

Племянник.

(обратно)

75

Дядя по отцу.

(обратно)

76

В. О. Ключевский в своих лекциях упоминал, что «рязанцы… смольняне… москвичи и тверичи акают, раскрывают свой рот настежь, за что владимирцы и ярославцы зовут их «полоротыми»».

(обратно)

77

Имеется в виду Полярная звезда, которая действительно никогда не перемещается по ночному небосклону и потому заслуженно считается самым лучшим ориентиром.

(обратно)

78

Речь идет об усобице 1174–1176 гг. между Мстиславом и Ярополком Ростиславичами с одной стороны и Михаилом и Всеволодом Юрьевичами — с другой. Рязанский князь Глеб выступал на стороне первых.

(обратно)

79

У древних славян одна из мер длины. Составляла примерно 176 см.

(обратно)

80

О том, что наши предки прекрасно понимали глубокую разницу между этими понятиями, говорит уже один тот факт, что в древних легендах и страшных преданиях богатыри в поединках со Змеем Горынычем, Бабой-ягой, Кощеем Бессмертным и прочими сказочными персонажами иногда одерживали верх, но если человек вступал в бой с нежитью, то был обречен.

(обратно)

81

Посолонь означает «по ходу солнца», соответственно противосолонь — против движения солнца.

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Я понял, но я не хочу

Глава 2 Второй визит

Глава 3 Дорога в неведомое

Глава 4 Княжеский заказ

Глава 5 Викинги

Глава 6 То, что таила память

Глава 7 Каины и Авели

Глава 8 Накануне

Глава 9 Исады

Глава 10 Чужие долги

Глава 11 Посох Перуна

Глава 12 Пленение

Глава 13 Сын

Глава 14 Любитель хороводов

Глава 15 Всяк по себе судит

Глава 16 Данило Кобякович

Глава 17 Переговоры

Глава 18 Отец Николай

Глава 19 Рука господня не бывает грязной

Глава 20 Тайна Всеведа

Глава 21 Решающая схватка

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg