«Княжья доля»

Княжья доля (fb2) - Княжья доля [изд. 2011 г., litres] 1604K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Елманов

Валерий Елманов Княжья доля

Моей милой очаровательной Аленушке, самой мудрой из женщин, без которой никогда бы не была написана эта книга, посвящается

Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкой, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена…

Н. М. Карамзин

К читателю. Внесем ясность

У времени-реки извилистое русло, То буйный перекат, то заводь в камышах. И что там впереди намечено по курсу — Не знает ни одна жива душа. У времени-реки бесовские повадки, Уж если заштормит, то нет спасенья в ней… Сергей Трофимов

Историческая река времени и впрямь течет неравномерно, в точности соответствуя красивым и мудрым строкам поэта, что вынесены мною в качестве эпиграфа.

Проследить, где грань не между годами, а хотя бы между веками, почти невозможно. Уж очень редко — особенно в эпоху Средневековья — они очерчиваются резкой, четкой линией. Чаще переход из тихой камышовой заводи к буйному перекату происходит плавно.

Однако бывают исключения и из этого правила, как, например, в случае с тринадцатым веком, изначально обреченным на ужасы бедствий, хищное пламя пожарищ, слезы и кровь, боль и смерть.

Грань эту отчертили даже не одно, а два символических события, которыми судьба оповестила людей о его приближении, предвещая великие бури и потрясения для большей части европейской цивилизации.

Одно из них произошло в январе 1204 года, когда озверевшее от безнаказанности «рыцарство» Запада в своей неуемной жажде наживы овладело столицей Византийской империи Константинополем, учинив в древнем городе неслыханное варварство.

Да, разумеется, не следует обвинять в происшедшем только их одних. Если бы у жителей было бы хоть немного желания защитить себя, то городом никогда не удалось бы овладеть. Но прогнивший духом Царьград, подобно престарелой блуднице, сам охотно распахнул ворота перед грубыми, неграмотными, дурно пахнущими западными вояками, словно в насмешку — иначе и не скажешь — именующими себя рыцарями.

Падение столпа всего восточного христианства уже само по себе предвещало великие потрясения. Однако, не удовольствовавшись этим, судьба осуществила еще один «звонок», причем отдельный — для Руси.

Произошел он даже чуточку раньше по времени. В 1203 году князь Рюрик Ростиславович совместно с черниговским князем Всеволодом Чермным и союзными половцами взял Киев.

Не имея серебра для уплаты степнякам, он не нашел ничего лучшего, как отдать им русскую столицу на разграбление. Радостные половцы сожгли не только Подол, но и Гору, дочиста разграбили Десятинную церковь и Софийский собор, вытащили из многочисленных монастырей всех монахов и монахинь, из коих старых и увечных перебили, а молодых увели с собой на продажу в Крыму.

Словом, начало тринадцатого века символично ознаменовалось жуткой резней в двух самых крупных городах Восточной Европы.

А где-то далеко-далеко, в степях Центральной Азии уже назрела черная опухоль, прорвавшись в 1206 году, в день, когда на великом курултае всех монгольских племен был поднят на белой кошме злобный, жестокий и беспощадный степняк Темучжин, названный Чингисханом.

Тогда-то она и лопнула, а из открытой раны зловонным гноем хлынула степная конница, с каждым годом приближаясь все ближе и ближе к границам цивилизованных государств.

С этого дня неумолимый в своей жестокости «обреченный» век окончательно вступил в свои права, а невидимый метроном времени стал безжалостно отсчитывать дни, недели, месяцы и годы, неуклонно приближая древнюю Киевскую Русь к неизбежному концу — вначале к Калке, а затем к нашествию полчищ Батыя.

Была ли альтернатива этой катастрофе? Возможен ли был иной вариант последующих событий?

На первый взгляд — нет. В то время раздробленная более чем на пятьдесят основных и удельных княжеств Русь и впрямь была уже не в силах оборонять свои границы.

Уже в начале предыдущего двенадцатого века она окончательно перестала расширяться, а в середине его, напротив, стала терпеть одно поражение за другим.

Великие деяния Рюрика, Олега, Святослава, Владимира и Ярослава сменились у их потомков на мелкие делишки вроде дележа все того же Киевского княжества, которое числилось старшим лишь номинально, по привычке.

Занятые в бесконечных сварах и междоусобицах князья дома Рюрика докатились до того, что в Галиче провозгласил себя князем боярин Владислав. Один этот факт говорит об очень многом.

Дальновидность уступила место политической слепоте, героические сражения за Русь сменились грызней за власть, и войны эти год от года становились все более бессмысленными и вместе с тем все более жестокими.

Только одна битва под Липицей, где насмерть схлестнулись несколько родных братьев Всеволодовичей, деля наследство умершего отца, унесла свыше девяти тысяч жизней.

Большая часть погибших были из ополчения — это так. Но кто сочтет, сколько полегло опытных, бывалых дружинников — профессионалов военного дела? И ведь гибли лучшие, потому что участь их — идти впереди, а следовательно, умирать первыми.

Да что там Липица, когда, даже идучи на Калку, князья так и не сумели избрать, говоря современным языком, главнокомандующего соединенными дружинами. Каждый был сам за себя. Да и потом полученный жестокий урок так никого и ничему не научил.

А если бы в то время нашелся среди князей человек, который сумел бы сплотить страну, что могло бы произойти?

Сумела же нищая убогая Литва расширить свои границы «от моря до моря», увлекаемая на все новые и новые завоевания неутомимыми, отважными и умными князьями — вначале Миндовгом, а затем Гедемином и его сыновьями Ольгердом и Кейстутом. И это невзирая на постоянное противодействие весьма сильных врагов.

История, как известно, не имеет сослагательного наклонения. Исследователь того или иного времени обязан полагаться только на факты и события.

Никаких «если бы».

Эти слова для него — неумолимое табу.

По счастью, я — не историк, хотя и весьма неравнодушен к богине Клио. Я — писатель, а потому имею полное право задать этот вопрос: а что было бы, если бы?..

Только представьте себе, что в это роковое для нашей державы время отыскался бы на Руси человек, обладающий именно теми качествами, о которых я упомянул, говоря о литовских князьях.

Вообще-то ответ на мой вопрос уже дал известный советский поэт Эдуард Асадов:

А коли верх одерживали орды, Прости, Россия, беды сыновей. Когда бы не усобицы князей, То как же ордам дали бы по мордам!..[1]

А если этот человек к тому же еще и наш с вами современник, который перенесся в далекое прошлое прямиком из конца двадцатого века?..

Пускай он будет далеко не супергерой с мускулатурой Шварценеггера — меня, признаться, и самого коробит от голливудской вульгарщины, — а самый обыкновенный человек, который и драться-то толком не умеет, тем паче лихо скакать на коне и метко стрелять из лука.

Да и голова у него далеко не компьютер самой последней модели, чтоб мгновенно просчитывать все варианты с вычленением из них самого оптимального. Увы, но раз мы договорились, что он — обычный человек, то тем самым ему автоматически предоставляется право на ошибку.

Или ошибки.

Словом, как получится.

Зато он любит Русь, знает, что ее ждет в ближайшем будущем, и полон самого горячего желания избежать всего этого.

Мало, скажете вы. К этому неплохо было бы добавить автоматы, систему «Град» и парочку реактивных бомбардировщиков, тогда и желание его сразу будет выглядеть намного увесистее.

Увы. Я и сам знаю, что маловато, но тут уж ничего не попишешь. Все остальное останется неизменным. Чтобы соблюсти честность, весь исторический фон того времени должен быть сохранен в целости, и практически ничего из него мы не удалим и не добавим.

Более того, мы и знания этого человека попытаемся как-то нейтрализовать, ну хотя бы частично, то есть сохранятся только общие, а некоторые подробности, в том числе весьма важные, «позабудутся». Словом, все точно так же, как и было, но плюс та самая неуловимая добавка под кодовым названием «человеческий фактор».

Сможет ли он перевесить неисчислимые конные армады, неумолимо движущиеся по степи в сторону Руси?

Честно говоря, я и сам этого до конца не знаю, уж больно мало отпущено этому человеку времени на подготовку, к тому же в истории, как верно заметил еще Лев Гумилев, все явления — это не противостояния, а многоугольники. Обстоятельств, могущих повлиять как положительно, так и отрицательно, — масса.

А давайте посмотрим вместе, что из всего этого получится. Вдруг да и выйдет нечто путное…

Не утомил? Тогда вперед, потому что я уже начинаю…

Глава 1 Кто я и где я?!

Что происходит, что вокруг меня? И почему я твердь не ощущаю? Я самого себя не осязаю… Я мыслю… Но не знаю, жив ли я? Леонид Ядринцев

Когда Константин Орешкин проснулся, лежа на чьей-то лохматой шубе с длинным ворсом, то поначалу принялся… отплевываться. Что-то неприятное и волосатое упрямо лезло ему в пересохший рот, гадко щекоча по губам.

Да вдобавок еще и дикая головная боль, которая явно не имела ничего общего с похмельным синдромом.

«И куда это я попал, а главное, с какой такой радости?» — вяло подумал он.

Вяло, потому что думать решительно не хотелось.

Не до того было.

Хаотичные мысли игриво бегали внутри раскаленного от боли черепа, но в руки упрямо не давались.

Еще быстрее и суетливее они забегали, когда над ним склонилась какая-то мерзкая бородатая рожа. Она заговорщически подмигнула и, дыша перегаром, смешанным с луком и чесноком, шепнула прямо в лицо, при этом игриво жмурясь:

— Медку-то как, поднести, князь-батюшка? Или велишь рассольчику огуречного? Оно, конечно, не так целебно для головушки твоей будет, да мы нынче и так уже подзадержались, а ведь сегодня надо бы хоть к вечеру да подъехать к братцам вашим. — Бородач почему-то весело хихикнул и добавил подобострастно: — Жеребец-то твой оседлан давно. И солнышко уже высоко. Ехать пора. Поспешать надо, князюшко.

Абсолютно ничего еще не понимая, то есть вообще ничегошеньки, Константин тем не менее попробовал подняться, но тут же вытаращил глаза от нового приступа головной боли. Кто-то невидимый продолжал яростно ввинчивать в его затылок сверло. Судя по всему, диаметром оно было миллиметров десять, никак не меньше.

Пришлось крепко сжать зубы, дабы не заорать, но физиономия у него стала, очевидно, настолько страдальчески выглядеть, что бородач сокрушенно вздохнул, сочувственно крякнул и, пробормотав, что, видать, и нынче без меду никак не обойтись, метнулся прочь из темной избы.

Константин, оставаясь лежать и стараясь не то чтобы не делать лишних движений, а вообще не шевелиться, пытался, насколько это возможно, осмотреться вокруг одними глазами. То есть вначале повел ими вправо до отказа, потом влево и наконец вверх и вниз.

Увиденное не то чтобы поразило, а вовсе ошеломило его.

Само помещение оказалось деревенской избой в самом худшем ее варианте. Такие ему доводилось видеть еще мальчишкой в семидесятых годах, в деревнях Рязанщины, расположенных близ райцентра, где он провел все свое детство.

Как правило, проживали в подобных избах одинокие несчастные старухи, всю жизнь отдавшие родному колхозу и получавшие пенсии от восьми до шестнадцати рублей в месяц. Рубли были не фантиками от демократов, а полновесными брежневскими, но их мизерное количество не позволяло помереть с голоду и только.

Впрочем, после второго шмыганья глазами Константин понял, что ошибся. Настолько убогих хатенок он вообще не встречал.

Чего стоили, например, земляной пол и натянутая на единственном маленьком оконце загадочная мутная пленка, еле-еле пропускавшая жалкий свет, которого хватало лишь на то, чтобы создать тусклые, унылые сумерки, царящие внутри избы.

Если бы не яркое солнце, упрямо пронзающее своими острыми лучами эту пленку, то в убогой лачуге и вовсе воцарилась бы тьма.

Впрочем, особо разглядывать было нечего. В противоположном от Кости углу разместилась черная закоптелая печка невиданной им доселе конфигурации с выходным отверстием, ведущим наверх, в сторону крыши, причем не доходя до нее где-то с полметра. Потолка в избе просто не имелось.

Из мебели лишь тот лежак, на котором он сейчас находился, широкая, грубо сколоченная лавка напротив и сбоку от нее такой же грубый стол. Полок на стенах, правда, было с избытком, и все сплошь заставлены горшками, горшочками и прочими крынками.

Какое-то несоответствие, некая чуждость и непривычность присутствовала и тут. Спустя некоторое время Константин понял, в чем она заключалась.

Во-первых, посуда на полках стояла исключительно глиняная, ни единой стеклянной банки или пластиковой бутылки там не наблюдалось.

Хотя, невзирая на всю скудость и убогость, пахло в избушке довольно-таки приятно. Легкую горечь от печного дыма щедро компенсировал густой дух трав, где преобладал аромат мяты, смешанный то ли с лесной хвоей, то ли с чем-то похожим на нее.

Во-вторых, он заметил, что напротив от него стояло оружие, аккуратно прислоненное к бревенчатой стене и выглядевшее весьма впечатляюще.

Когда Константин служил в армии, оружейные пирамиды видывал не раз, и его ими удивить было бы затруднительно, если бы не один «незначительный» нюанс. Вот он-то и стал этим самым «во-вторых».

Все это оружие никоим образом не принадлежало к двадцатому веку. Да что говорить, там и девятнадцатым с восемнадцатым близко не пахло. Насколько он разбирался в истории, а он всегда считал, что кое-что в ней смыслит, тут можно было вести речь, самое позднее, о шестнадцатом веке.

Дальше оружие должно было быть уже огнестрельное.

Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала по причине регулярной военной опасности от буйных соседей, а на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, так что ошибки быть не могло. Кроме того, на столе лежали луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая…

Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым это оружие непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало, то есть на склад «черных археологов» это место тоже никак не походило.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно.

Что чарки, что разные фигурные сосуды — от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века по самым скромным прикидкам лет на пятьсот, не меньше.

Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя.

Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли.

Последнее, что еще сохраняла память, — это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», — мысленно одобрил он себя и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

— А вот и медок! — с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач, держа обеими руками увесистый кувшин, из которого он сноровисто налил в ковш какой-то желтой жидкости.

Уже приближаясь, он виноватым голосом — видно, принял за гнев нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина — покаялся:

— Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он явно с опаской приблизился к Константину вплотную, поднося ковш прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости.

Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону.

При этом ковш, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на колени, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент, значительно больше, чем средневековый ковш с его загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то оказались… чужими.

Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, который главным образом держал в них книги, перо и учительскую указку.

Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем — все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному труду.

Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.

В последующую минуту в избе воцарилась тишина.

Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор.

Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы и вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.

Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей.

Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея.

Далее следовала прочая белиберда в том же духе.

При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично ковш, лежащий на груди у Константина, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая порция браги, весьма приятно пахнущей медом.

Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой.

Единственное, что слегка его притормозило, — уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.

К тому же было непонятно еще одно загадочное обстоятельство. Оказывается, шапочное знакомство со старославянским языком, которое имело место еще в пединституте, как-то вдруг переросло у него в более весомое.

Во всяком случае, он прекрасно понимал речь мужика, невзирая на огромное количество устаревших слов, которыми тот сыпал. С чего бы вдруг в нем пробудились эдакие познания?

Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным, миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:

— Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.

Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл как статуя.

Новоиспеченный князь тем временем осторожненько приложился к ковшу.

Содержимое, надо признаться, пришлось ему по душе и по вкусу. Впрочем, злоупотреблять данным зельем не стоило, поскольку предстояло разобраться, что же, в конце концов, с ним приключилось.

Он уж хотел было аккуратненько порасспросить эту бородатую рожу, но тут в избу вошел приземистый дядька лет сорока пяти, одетый во что-то до жути старинное, но нарядное, и тоже с окладистой бородой, в которую он надежно запрятал и свой нос картошкой, и узенькие, как у какого-нибудь китайца, глазки.

Более того, чтобы еще надежнее скрыть свою внешность, сей мужик отрастил необыкновенно мохнатые кустистые брови. Борода его поднималась до самих глаз, а брови свешивались книзу. Таким образом маскировка обеспечивалась полностью.

Увидев вошедшего, обладатель рожи номер раз вышел из состояния ступора и довольно-таки резво отполз к лавке у противоположной стены, испуганно глядя то на него, то на Константина.

— Стременной твой горланил уж больно громко, вот я и зашел глянуть, не случилось ли чего, — пояснил цель своего прихода нарядный мужик и поинтересовался: — Али не угодил чем тебе Епифашка, князь?

Непонятно почему, но вошедший Константину сразу не понравился. Какой-то он был уж очень лживый, даже на вид. Именно поэтому Костя не стал вдаваться в подробности, а только хмуро заметил:

— Да неуклюжий он слегка, а так ничего.

Нарядный мужик, которого Костя успел мысленно окрестить жуликом, оценил ситуацию почти мгновенно. Лицо его побагровело, и он, грозно повернувшись к перепуганному стременному, замахнулся на того плеткой.

— Собака поганая, смерд подлый, — прошипел он сквозь зубы и с размаху перетянул его вдоль спины, потом ухватил за бороду и рявкнул: — Так-то ты князю нашему служишь! — Повернувшись к Константину, он льстиво и как-то уговаривающе добавил: — Дозволь, князюшко, я ему сам наказание учиню, дабы впредь руки крепко твое добро держали?

Молчавший дотоле стременной вдруг пронзительно завопил:

— Смилуйся, боярин! Каюсь, промашка вышла! Искуплю верной службой!

— Оставь его, — буркнул Костя. — Сам накажу.

— Только ты уж его, — боярин нехотя выпустил бороду из рук, — не калечь. Стременной он смышленый, а то, что рука у него дрогнула, так это от страху. Известно, ты поутру вельми неласков, а длань у тебя тяжелая, вот он и… — Тут он еще раз посмотрел на мокрые благоухающие штаны Кости и поморщился. — Ишь как воняет. А ну, живо порты сухие князю неси! — Уточнив: — Тока не красные, они в терему у княж Ингваря занадобятся. Да исподнее не забудь! — крикнул он вслед Епифашке, пулей метнувшемуся к выходу. Затем, дождавшись, когда тот убежал, подошел вплотную и шепнул вполголоса: — Может, прикажешь мне речь вести с князем Ингварем? Боюсь я, вспылить ты можешь по младости, коли он норов свой выкажет, а нам без согласия его самого, да и братьев его возвращаться к князю Глебу никак не можно.

Константин медленно махнул рукой, постепенно вживаясь в роль князя, непонятно, правда, какого.

— После решу.

— Ну гляди сам, — с еле заметной угрозой в голосе буркнул боярин. — Только опосля чтоб не каялся. Князь Глеб в первую голову с тебя, с брательника спросит, коль не справимся.

— А с тебя? — задал Костя вопрос, которым не столько пытался парировать эту явную угрозу, сколько хотел выжать еще чуток информации, так необходимой теперь.

— И с меня тоже, — покладисто согласился тот. — Только я хоть и набольший из твоих бояр, да все не князь. Посему и спрос первый не с боярина Онуфрия, а с князя Константина будет. — И он заторопился к выходу, явно довольный тем, как лихо он его, Костю, уделал, что тот аж вздрогнул.

Но он ошибался. Причина была вовсе не в испуге перед гневом неведомого князя Глеба, а в том, что этот якобы боярин назвал его настоящее имя.

«Прокол», — усмехнулся Костя, с иронией глядя в спину бородачу, который, перед тем как выйти и уже открыв скрипучую дверь, деловито добавил:

— Надо бы поспешить, княже. Солнышко вон уж вовсю гуляет, мы и так припозднились.

Вялый кивок был ему ответом, мол, успеем, и Константин вновь принялся размышлять.

Значит, все-таки действительно розыгрыш, поскольку князей с такими именами он на Руси практически не помнил, за исключением разве что великого владимирского князя Константина, старшего сына Всеволода Большое Гнездо, но с таким титулом пребывать в таком убожестве, пусть в качестве временного пристанища…

Но, с другой стороны, если это розыгрыш, то кому и зачем он понадобился? Это ж сколько денег надо вбухать, чтобы создать такие мастерские декорации, к которым не придерешься — до того правдоподобны?!

Будь он не Орешкиным, а новым русским и имей в друзьях точно таких же, еще можно было бы как-то понять — резвимся как умеем, денег не считаем, и все это исключительно для того, чтобы после посмеяться над доверчивым приятелем.

Но он-то простой учитель истории и таковых друзей никогда не имел. Следовательно, эта постановка должна иметь цель о-го-го, сулящую огромную или — как минимум — очень большую прибыль.

А какой с него, Орешкина, можно поиметь навар? Да никакого. Как с козла молока, а то и еще меньше.

Словом, с логикой не получалось. Буксовала она при этой версии.

Оставалось самое простое — сидеть тихо, делая вид, что он всему верит, а самому потихоньку набирать информацию и… подмечать новые проколы артистов.

Дожидался рожи, то есть стременного Епифана, Константин недолго. Тот подскочил через пару минут с целым ворохом одежды в руках. Глаза его радостно сияли, а с пухлых губ не сходила счастливая улыбка.

С места в карьер он принялся помогать своему князю переодеваться, влюбленно поглядывая на него.

При этом стременной не уставал тарахтеть, не умолкая ни на секунду, и Костя, аккуратно задавая наводящие вопросы, выжал из него практически всю информацию, которой тот располагал.

Оказывается, князь Глеб Владимирович, старший на Рязанской земле, послал его, то бишь своего родного брата Константина, звать своих двоюродных братьев Игоревичей — Ингваря, Юрия и Олега, на большой сбор, дабы мирно уладить спорные имущественные вопросы, которых уже накопилось выше крыши.

Стременной процитировал еще кучу имен, причем тоже из числа якобы братьев Константина, но всех упомнить было просто невозможно, тем более что к остальным князьям Глеб отрядил других гонцов.

Всего же братьев, как родных, так и двоюродных, насчитывалось у Константина на Рязанщине свыше десятка.

«Ужас какой-то, — подумалось Константину. — На одну несчастную область, говоря современным языком, аж десять, если не пятнадцать губернаторов, и у каждого свой аппарат, то есть советники всевозможные, бояре, дружина, куча слуг и так далее. Плюс к этому у самих бояр тоже штаты немалые».

«Будет о чем потолковать с ребятами в сентябре», — мысленно обрадовался он и тут же нахмурился, услыхав, как стременной назвал его по отчеству.

Если б Всеволодовичем, тогда все ясно — очередной ляп, ибо дело происходит в Рязанском княжестве. Прозвучи его подлинное, то есть Николаевич, тоже понятно, что прокол, а вот Владимирович не вписывалось никуда.

Он принялся лихорадочно припоминать, но ничего не получалось, словно память странным образом заклинило. В голове всплыл всего один Константин из рязанских, которого по приказу старшего брата Ивана Калиты подло умертвили в темнице, но тот вроде бы не подчинялся никаким Глебам и сам был главным князем на Рязани, а тут…

«Или это потом он стал главным, а пока слишком молод, — осенило его, но сразу усмехнулся, иронизируя над собой. — Какой еще князь?! Глупости все это».

Орешкин снисходительно поглядел на актера, довольно-таки неплохо игравшего роль стременного, во всяком случае достаточно убедительно, но затем вновь призадумался.

«А если все это на самом деле? Тогда-то как?» — но тут же отогнал от себя страшную мысль, которая тем не менее вернулась уже спустя минуту.

Виной тому было… его собственное тело. Точнее, полное отсутствие оного.

Нет, он не превратился в сгусток энергии или некую бесплотную субстанцию. Отнюдь нет.

Однако его личной плоти, которая по праву единственного законного собственника принадлежала Косте вот уже тридцать восемь лет, начиная с самого первого мига появления на свет божий, не существовало.

Это был железный факт, спорить о котором было просто невозможно, ибо наглядные доказательства тому начинались с самого верха и заканчивались на мизинце левой ноги, который, между прочим, был давно сломан и неудачно сросся.

Но это у него самого.

Здесь же это был мизинец как мизинец, ничем не отличающийся от своего близнеца на правой ноге.

И так куда ни глянь. Два длинных шрама на левом боку, большая родинка на правом плече — все это ему было в новинку. Зато рубец, оставшийся после удаления аппендикса, отсутствовал напрочь.

Да и с остальным не все в порядке. Руки намного мощнее и длиннее, ноги тоже покрепче, хотя и не толстые, рост прибавился сантиметров эдак на десять.

В последнем тоже невозможно было ошибиться, поскольку расстояние от пола до глаз оказалось непривычно далеким.

О новом лице судить было трудно, и Константин решил отложить этот вопрос до появления зеркала или хотя бы какой ни на есть лохани с водой.

Зато непонятно как выросшую за ночь бороду он явственно ощущал уже рукой, а скосив глаза книзу, мог убедиться, что окрас ее светло-русый, стало быть, и на голове у него, то есть у князя, в смысле, — тьфу ты, черт, совсем запутаться можно — произрастают такие же блондинистые волосы.

«Чертовщина какая-то», — думал он, тупо продолжая рассматривать себя или не себя и все так же ничегошеньки не понимая в происходящем.

Никаких мало-мальски правдоподобных предположений, хоть как-то объясняющих произошедшую с ним метаморфозу, не было. Робкие гипотезы, застенчиво возникающие в мозгу, не выдерживали даже самой скромной критики и стремительно отсекались сверкающим лезвием очевидных и непреложных фактов.

Оставалась только одна догадка, чудовищно невероятная, но в которую тем не менее железно укладывалось все происходящее. Константин очень не хотел допускать ее, но ничего иного в голову не приходило. А заключалась она в том, что все это правда, пусть и неправдоподобная.

Вот такой грустный каламбур.

«Такого не бывает», — стучала в висках разумная мысль.

«А иначе как все это объяснить?» — раздавался голос из другой половины головы.

«И все равно не бывает», — не сдавалась первая половина.

«Но как же факты?» — давила вторая.

«Не верю», — бездумно упиралась первая…

«Стоп, стоп, — замотал Константин головой, останавливая этот бесконечный спор, рискующий затянуться до бесконечности и могущий и впрямь свести с ума. — Если я уже с него не сошел, — вдруг осенило его. — Ну правильно, стукнулся где-то головой, вот крыша и поехала. Лежу, поди, сейчас где-нибудь в психушке, а это все глюки. Ведь выйти из этого бредового состояния, даже если я все прекрасно понимаю, у меня почему-то не выходит…»

Он в отчаянии затряс головой, которая послушно заболела, почесал затылок и тут же охнул от острой боли.

Оказалось, что он задел рукой неведомо откуда появившуюся здоровенную, чуть ли не с куриное яйцо, шишку.

После того как встряхивание не помогло, он довольно-таки болезненно ущипнул себя. Стало больно, но и только.

«А в книжках пишут, что это первейший способ избавиться от глюков, — вздохнул он и безнадежно махнул рукой. — Остается принять участие в спектакле, сыграть в меру сил и возможностей, постаравшись запомнить побольше нового и интересного. В школе все сгодится. Хотя… какая уж тут школа. — Он горько усмехнулся. — Даже если оклемаюсь, в нее мне, бывшему психу, дорога будет навеки закрыта… Ну и ладно, — он попытался собрать в себе остатки оптимизма, — хотя бы для себя самого. А иначе… скучно будет. Эдак еще раз с ума сойдешь, только уже от тоски. Да и интересно, насколько буйная у меня фантазия».

Придя к такому выводу, Константин и впрямь слегка успокоился, даже повеселел и попытался завести с Епифаном разговор о своей семье.

После некоторых уловок и хитростей спустя всего несколько минут ему удалось выяснить, что он, оказывается, женат, супругу Кости зовут Феклой и у него растет сын Евстафий, коему уже лет десять от роду.

Кстати, едва он начал напяливать свое облачение, как ту же понял, почему так сильно перепугался Епифашка.

Костя не был силен в тканях, но даже ему, полному профану в таких вопросах, было ясно, что надеваемые им штаны на порядок ниже по качеству тех красных, которые оказались залиты медовухой.

Судя по всему, вторые революционные шаровары, которые «занадобятся в терему княж Ингваря», были последним резервом.

Вообще-то помощь Епифана для него была как нельзя кстати, поскольку средневековый княжеский наряд хоть и не шел ни в какое сравнение, скажем, с царским, тем не менее первая попытка одеться представляла изрядную сложность.

Непослушные пальцы поначалу автоматически пытались найти пуговицы, которых не было, а потом, едва речь дошла до вооружения, Константин и вовсе стушевался.

Догадки к делу не подошьешь, и ему поневоле пришлось изображать из себя эдакого ленивого сибарита, которому порой даже руку лишний раз тяжело поднять.

Путаясь в кольчужных кольцах и многочисленных замках и перевязях, он все-таки с помощью расторопного стременного водрузил на себя всю амуницию, которая сидела на нем все равно как-то не так.

Или это просто ему показалось с непривычки?

В ходе беседы, которая продолжалась, хотя Константин старался побольше спрашивать, удалось выяснить много чего любопытного и интересного.

Правда, невзирая на все старание, у него непроизвольно прорвалось-таки несколько слов, которые еще не были распространены в этом времени, но Епифан пропустил их мимо ушей, очевидно полагая, что князь будет поумнее какого-то стременного.

На выходе из избушки Костю ждало новое потрясение.

Он, конечно, не очень-то надеялся, распахивая скрипучую дверь, выйти наружу и тут же попасть в привычные для себя условия, но где-то в глубине души у него еще теплился огонек надежды.

А вдруг неведомые авторы театрализованного представления допустят где-то ошибку или одну-две неточности, в которых их можно будет уличить.

Однако мечты оказались напрасными.

То, что на дворе стояло не лето, хорошо было видно уже по обильному снежному покрову, в который Константин с хрустом провалился по самую щиколотку, едва шагнул с низенького порога избушки.

Небольшая полянка, на которой стояла лачуга, была со всех сторон окружена могучими елями. Возле одной из них из последних сил печально дымил догорающий костер.

Полтора десятка всадников, одетых столь же допотопно, как и сам Костя, уже сидели верхом на лошадях, нетерпеливо ожидая команды выдвигаться. Рядом с всадниками два человека что-то шустро загружали в приземистые сани.

Кругом царила лесная идиллия. Закутанные в снежные покрывала стройные ели толпились вокруг всадников, как восточные красавицы, готовые молчаливо и покорно исполнить любую прихоть случайных гостей. Одна была краше другой, и все без исключения кутались в белоснежную фату с хрустально-синеватой искоркой. Торжественно и строго застыли они, ожидая окончания своеобразных смотрин, которые решил устроить чрезмерно разборчивый жених.

Безмолвие природы нарушала лишь парочка красногрудых снегирей, суетливо прихорашивающихся на одной из густых и раскидистых еловых лап и не обращавших ни малейшего внимания на тех, кто внизу.

В голубом льдистом небе ослепительно сверкало яркое желтое солнце, а морозец стоял не меньше десяти градусов.

Дойдя по хрусткому снегу до саней, Константин внимательно окинул взглядом поклажу.

Ничего особенного: пара сундуков из темного дерева, щедро окованных по углам железом, которое кое-где уже лизнула ржавчина; несколько небольших бочонков с торчащими из них деревянными пробками-затычками; туго набитые чем-то мешки из грубого некрашеного холста; увесистые плетеные корзины, заботливо завязанные сверху чистыми тряпками, и прочая ерунда.

Епифан подвел коня, помог взгромоздиться, и кавалькада всадников молчаливо потянулась вслед за Константином и пристроившимся рядом с ним — стремя в стремя — боярином Онуфрием.

Ехать было легко. Санная дорога, вилявшая туда-сюда по хвойному лесу, была достаточно укатана, хотя и почти безлюдна.

За все время движения лишь один раз им встретился обоз из четырех или пяти саней, возчики которых тут же торопливо свернули на обочину и, увязая в снегу, суетливо кланялись до тех пор, пока княжеский эскорт не скрылся с их глаз.

Так они и ехали почти весь день и лишь на закате, когда солнце наполовину скрылось за деревьями, вдали, чуть ли не посреди огромного поля стали отчетливо видны деревянные стены явно средневекового города.

Как выяснилось, это был Переяславль Рязанский, вотчина Ингваря Игоревича со своими братьями, княжившими неподалеку от него: один в Борисове-Глебове, другие еще где-то, но все в таких городах, названий которых на территории Рязанской области Константин совершенно не помнил, словно таковых и не было вовсе.

Во всяком случае, за ближайшие к его времени двести — триста лет он мог твердо ручаться.

Все это время Онуфрий потихоньку бубнил, старательно инструктируя князя, поучая, как себя вести. Как подходить, как кланяться, не умалив своего княжеского достоинства и в то же время выказав должное уважение хозяину. Какие речи вести да как обойтись с хозяйкой терема, то бишь женой Ингваря, какие подарки вручить и какие слова при этом сказать и много еще чего в том же духе.

Уже спустя первые десять — пятнадцать минут Константин уловил, что в этой речи ему так не понравилось. Такую речугу обычно закатывают перед каким-нибудь великовозрастным дебилом с олигофренией средней тяжести.

Нет, ему-то лично Онуфрий бесспорно оказал важную услугу — он же ничего такого не знал. Но если учесть, что на самом-то деле слова боярина были адресованы человеку, который должен был быть прекрасно осведомлен во всем этом, то становилось ясно, какого мнения Онуфрий об умственных способностях своего князя.

Константин поначалу хмуро кивал, пытаясь не выдать свое дремучее невежество и показывая всем своим видом, что и сам это все знает, только лень говорить по причине жуткой головной боли, хотя на самом деле уже ничего не болело — спасибо «лекарству» из кувшина.

Потом так же лениво он стал подкидывать различные вопросы и, видать, переборщил, поскольку к концу инструктажа Онуфрий как-то подозрительно стал на него поглядывать и наконец не выдержал и осторожно заметил:

— Уж больно ты нынче странный, князь-батюшка.

— Чем же?

Тот опять замялся ненадолго, чтобы подыскать, по всей вероятности, ответ поделикатнее, но потом нашелся и заявил:

— Да ранее тебе все боле бочонки с медом в интерес были, а нынче и в дела княжьи вникать начал, да с умом.

— А раньше как же? Без ума, что ли? — грозно спросил Константин, при этом, конечно, больше играя, нежели возмущаясь на самом деле.

— Да нет, — быстро поправился Онуфрий. — Только интереса в тебе не было. Равнодушие одно, а ныне вон как… И вопросы все задаешь тоже с умом, нужные, — добавил он.

— Раньше мне и не доверяли так, — нашел Костя правдоподобное объяснение. — А нынче, коль князь Глеб такое важное поручение дал, надобно его исполнить в лучшем виде.

Боярин вновь закивал, охотно соглашаясь с ним, и ненадолго замолчал, тем более что из ворот города, до которого осталось не больше километра, выехала группа всадников, явно направляясь в их сторону.

Глава 2 А попутчики бывают разные

Как силуэт, отраженный в окне Долгой вагонной дороги, Изморось дней в очищающем сне Взвесят небрежные боги… Андрей Белянин

Нет смысла детально описывать различные мелкие подробности, которым Костя не уставал удивляться.

За первые часы своего пребывания в новом облике он понял лишь, что история в теории и история на практике — это две совершенно разные вещи, и даже если ты считаешь себя неплохим знатоком прошлого, то это вовсе не помешает тебе оказаться абсолютным профаном.

В этом на собственном опыте убедился и Костя уже в первый день пребывания в княжеском теле.

Встретили их хоть и не очень-то любезно, но вежливо. Именно так принимают посла враждебного государства — соблюдая все правила приличия и ничем не умалив достоинство дипломата, но в то же время давая понять, что с теми, кто стоит за его спиной, суровый разговор далеко не окончен.

Так и здесь — вроде бы все соблюдено, да и слов обидных сказано не было, но чувствовалось, что и сам Константин, то есть князь, и его брат Глеб весьма неприятны встречавшим его хозяевам города — Ингварю, Юрию и Олегу. Причем неприятны не только как, скажем, более удачливые соперники, овладевшие рязанским столом, но и как личности.

Судя по всему, где-то когда-то судьба их уже сводила вместе, возможно, даже не раз, и воспоминания от этих встреч у того же Ингваря остались не совсем приятные.

Зато от всего остального впечатления у Кости были самые радужные.

На некоторое время он даже забыл о нереальности окружающего мира и с жадным восторгом впитывал в себя все, что открывалось его глазам.

Миновав добрых полторы сотни деревянных хибар с заснеженными огородами и приземистыми деревцами, тесно окружившими каждую из халуп, они наконец добрались до крепостных сооружений.

Судя по ним, чувствовалось, что хозяева города бдительности не теряют. Глубину рва не определить — мешал снег, а вот стены — скорее всего бревенчатые — плотно укутаны снегом, усердно залитым водой.

Ошибиться Константин не мог — плотная корка льда отчетливо искрилась в лучах низко нависшего над горизонтом солнца. Ребятне раздолье, а осаждающим — мучение.

Затем перед ними предстали распахнутые настежь крепкие дощатые ворота, стянутые сверху и снизу широкими железными полосами.

Над воротами угрожающе зависла большая квадратная башня, сложенная из обычных дубовых бревен. Дальше начинался уже сам город.

За все это время людей на улицах посада, кроме нескольких ребятишек в драных шубейках, с радостным визгом барахтающихся в сугробах, Константин почти не видел.

«Ага, реквизита одежного уже не хватает», — возликовал было он, но затем притих, ибо едва они въехали в сам город, как людей на улицах заметно прибавилось.

Причем каждый из случайных прохожих, куда бы он ни шел, едва заметив вереницу всадников, останавливался и чуть ли не с раскрытым ртом внимательно разглядывал Костю и его спутников, пока те не уезжали далеко вперед, исчезая из поля видимости.

Одежда на всех горожанах, встреченных по пути к княжескому терему, разнообразием не отличалась. Если мужик — стало быть, на нем шапка из темной или светлой овчины, такая же шуба, тулуп или зипун — поди пойми, как оно тут называется, да и головные уборы также особой изысканностью не страдали. На ногах лапти, реже сапоги.

Женский пол почти не отличался от мужского, разве что на головах у баб были тяжелые темно-серые платки вместо шапок, а особы помоложе поверх них накидывали что-то более узорчатое и яркое.

Зато в княжеском тереме и с одеждой, и с обувью разнообразия было не в пример больше.

Дворовые люди, которые шустро приняли конские поводья у изрядно притомившегося с непривычки Константина, тулупов не имели вовсе. Зато рубахи у них были чуть ли не всех цветов, а у некоторых еще и с узорами, шедшими узкой полосой по вороту.

Аналогично и с обувью — здесь уже не редкостью были сапоги, хотя и тут попадались лапти.

Вечером, дав всем прибывшим время переодеться и вообще привести себя с дороги в порядок, Ингварь закатил пир.

Гостей усадили в самой большой светлице терема — где-то метров пять на восемь, и все дружно обменивались комплиментами, не забывая воздавать должное закускам, щедро выставленным на широком столе, установленном буквой Т.

Перекладина этого стола находилась на небольшом возвышении типа помоста, и сидели за ним всего семеро.

В середине, разумеется, сам Ингварь, уже седоватый, в годах, коренастый и плотный; рядом его супруга, которой Костя успел отвесить не менее пяти комплиментов, отчего она разрумянилась не на шутку. По другую руку от князя сидел старший сын хозяина, тоже Ингварь, совсем молодой темноволосый юноша.

Тут же расположили Костю с боярином Онуфрием и еще двоих князей, статус которых — то ли гости, то ли совместные с Ингварем совладельцы Переяславля. Вообще-то такое, насколько знал Орешкин, бывало часто. Даже Москву, точнее доходы с нее, причем гораздо позже, великий князь завещал сразу всем своим сыновьям в равных долях, так что уж тут говорить про Переяславль.

Словом, точный их статус Константин так и не понял, но что родичи — точно. Оба они — и Олег, и Юрий — являлись родными братьями Ингваря.

Кстати, поначалу и тот и другой, как и Ингварь-старший, поглядывали на гостя с легким изумлением, и лишь к концу вечера их холодная сдержанность наконец уступила место подлинной сердечности — оттаяли все трое.

А вот Онуфрий, как подметил с некоторым удовлетворением Орешкин, скорее уж наоборот — чем дольше слушал своего князя, тем больше диву давался.

Первый раз он ошалело вытаращил глаза, когда Константин, отхлебнув грамм сто из вместительного, на пол-литра, не меньше, кубка, поставил остальное на стол и принялся не спеша закусывать.

Спустя минут десять они у него вообще чуть не вылезли из орбит — это когда Костя произнес ответную здравицу в честь хозяев сего дома, попутно процитировав Рудаки и Омара Хайяма, которые, насколько он помнил, давно и благополучно скончались, а значит, никакой исторической накладки произойти из-за этого не могло.

Хотя, с другой стороны, опасаться не имело смысла. Откуда здесь взяться знатоку Востока? С тем же успехом можно было бы преспокойно цитировать Пушкина или Некрасова. Но это он осознал позже.

Словом, новоиспеченный посол или дипломат успевал все, отбросив тягостные мысли насчет своего непонятного и невероятного появления здесь и восприняв как данность тот непреложный факт, что чудеса на свете случаются и с ним приключилось одно из них.

Это, разумеется, если он не лежит сейчас на самом деле в каком-нибудь сумасшедшем доме, в палате для особо буйных.

С другой стороны, если это и так, то изменить ситуацию все равно не в его силах, и остается наслаждаться жизнью, которая — вполне вероятно — реальна лишь в его воспаленном мозгу, внезапно пораженном острым приступом шизофрении. Впрочем, даже при таких мыслях аппетит у него не угасал, благо на столе чего только не было.

Про обычное мясо типа свинины вообще говорить не имеет смысла, но тут и дичи всевозможной тоже было в изобилии: и зайцы, и лебеди, и рябчики, и тетерева.

Еще краше оказался рыбный ассортимент: осетрина и лососина, щука и сиговина, и даже какая-то «ветряная белужья спинка», которую очень настойчиво предлагал отведать старший Ингварь, ссылаясь на то, что делал ее смерд-умелец и больше такого чуда Костя отведать никогда и нигде не сможет.

Грех отказывать радушному хозяину — и все покорно пробовалось, пригублялось, отведывалось и не только.

Даже когда живот Кости уже надулся будто барабан, рука вопреки его воле продолжала тащить в рот куски нежной, тающей белужьей спинки.

При всем том он не забывал и о своей дипломатической миссии, отвешивал комплименты направо и налево, шутил, толкал тосты один за другим, и ближе к концу этого веселого мероприятия хмель изрядно его продрал.

Голова еще продолжала соображать, мозг тщательно взвешивал каждое слово, для чего пришлось поднапрячься и вспомнить все, что он знал из древнеславянского, да и координация движений еще сохранялась, но к своему очередному четвертому или пятому кубку с медовухой он только прикладывался губами.

Онуфрий к этому времени изрядно осовел и, окончательно уверившись, что князь не напьется как свинья, позволил себе расслабиться.

Одно время он пытался на правах опекуна помогать, вставляя свои несчастные три копейки в те непринужденные великосветские беседы, которые вел Костя, но затем, не столько поняв, сколько почувствовав, как невыгодно смотрятся его тяжеловесные и порою весьма грубоватые речи на фоне витиеватых княжеских кружев, замолк.

Лишь изредка он старательно кивал, как бы присоединяясь к сказанному Константином, и подавал одобрительные односложные реплики, ни к чему не обязывающие, но в то же время показывающие, что он тут, все время рядом, на боевом посту.

Разошлись все по опочивальням, учитывая масштаб застолья, довольно-таки рано, где-то часов в десять-одиннадцать.

Впрочем, можно было и продолжить, но предложение хозяина дома пойти опочить Костю вполне устроило по многим причинам.

Во-первых, он и впрямь устал, уж больно день оказался насыщенным, во-вторых, он во многом еще до конца не разобрался, а в-третьих, ему надо было — и лучше всего сегодня, чтобы завтра поутру на свежую голову осталось только подкорректировать, — выработать дальнейший план своего поведения.

В светелке, куда его довел слуга, проведя по двум узеньким коридорчикам и лесенкам, а потом оставив перед дверью и отдав свечу, он оказался не один.

Бабенка, энергично взбивавшая перину на его ложнице[2], на первый взгляд была очень даже ничего, во всяком случае со спины.

Когда она испуганно обернулась на шум, стало понятно, что она даже более чем ничего, да что там — просто хорошенькая.

Костя еле удержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в духе двадцатого века, но вовремя спохватился, тем более что вслед за ним ввалился Онуфрий, который шумно сопел и, дождавшись ухода прислужницы, завел с князем длительный разговор насчет завтрашней беседы с Ингварем и его братьями.

Костя машинально кивал, даже когда не совсем понимал ход мыслей боярина, и, с трудом дождавшись долгожданного одиночества, смог наконец поразмыслить в уединении над тем, каким образом он сюда попал.

Догадка пришла к нему спустя несколько минут. Словно что-то щелкнуло в голове, яркой вспышкой почти с фотографической точностью осветив все то, что произошло с ним накануне.

Черт знает почему Константин пустился в бурный поток откровений, сидя в тот теплый летний вечер в купе поезда Адлер — Нижний Новгород.

Вагонные колеса выбивали обычную монотонную дробь на стыках рельсов, единственный попутчик, представившийся Алексеем Владимировичем, понимающе покачивал импозантной седой шевелюрой, а Константин заливался соловьем, перечисляя те ошибки, которые, на его взгляд, допустили идиоты, по иронии судьбы допущенные к власти.

Старомодное пенсне на крупном благородном носу попутчика посверкивало чистенькими стеклышками, подбадривая и поощряя на еще большую откровенность.

Впрочем, старомодным оно выглядело бы, если бы самым гармоничным образом не сочеталось с одеждой этого человека.

Строгий светлый костюм-тройка, нежно-голубая рубашка с сочно-синим галстуком превосходно дополняли его. Довершала изысканную композицию небольшая седая бородка и снежно-белая прическа со строгим, чуть ли не геометрически правильным пробором.

Морщин на лице почти не было, а те немногие, что имелись, строгого обаяния отцветающей красоты ничуть не портили. Даже цвет глаз идеально соответствовал галстуку — темно-синий, почти фиолетовый.

Профессия Алексея Владимировича, которую он назвал во время знакомства, звучала не менее респектабельно и внушительно — доктор физико-математических наук, специализирующийся на проблемах космоса.

Однако даже не внешность, а какое-то необъяснимое словами внутреннее обаяние оказалось столь неотразимым, что Костя вот уже битых три часа молол языком.

Единственные десять минут, которые прошли в относительном молчании — время чаепития. Сразу же после него последовало продолжение Костиного монолога.

Он и курить-то за все это время ни разу не выходил — не хотелось.

Пожалуй, за всю свою жизнь Костя ни разу ни с кем так не откровенничал.

А зачем?

История все равно не имеет сослагательного наклонения по принципу «а вот если бы не было бы того-то, то не случилось бы и то-то». Оно было, и оно случилось. Исправить последствия можно, но отменить случившееся нельзя.

Кому же это знать, как не ему — учителю истории в средней школе. Причем весьма неплохому учителю, не только знающему свой предмет, но и умеющему заинтересовать им своих учеников, включая отпетых лоботрясов.

Впрочем, отношения с коллегами у Константина были тоже весьма ровные и, можно даже сказать, дружелюбные, невзирая на то что последние три года только его ученики выезжали на городские олимпиады знатоков прошлого, занимая там высокие призовые места.

А не далее как в этом году они вообще взяли все три места — с первого по третье, на что обратил внимание директор областного департамента образования, благодаря чему Косте и вручили в качестве премии бесплатную путевку в один из сочинских санаториев.

Не будь ее, сам он никогда бы не поехал на юг. На какие шиши-то?

Однако отпуск, юг и прочие радости были практически позади. Впереди его ждал еще месяц отпуска, но это уже было все не то, и настроение у него, как стрелка барометра, устойчиво и грустно стояло в тот вечер на печальном «дождь».

Может быть, именно потому, сидя сейчас в купе поезда, Константин продолжал щедро изливать душу своему случайному попутчику.

До изложения своих взглядов на современную политику он успел рассказать Алексею Владимировичу о себе. Поведал он о своих замечательных родителях, о родственниках и о великолепном городе детства Ряжске. Рассказал о личной жизни, которой после неудачной женитьбы, быстренько завершившейся банальным разводом, по сути, и не было, после чего незамедлительно перешел к истории.

Перемыв кости почти всем царям и императорам, он поднялся вверх по течению исторической реки и обрушился на современную цивилизацию.

Алексей Владимирович все это время не молчал как истукан — он слушал и делал это мастерски, словно талантливый психолог. В ответ на рассуждения Орешкина он в меру поддакивал, но даже когда не соглашался, то выражал свои сомнения в весьма деликатной форме, причем точно вычленял слабые места в рассуждениях Кости, что побуждало последнего к еще большим откровениям.

Вот и после критики современности он мягко заметил:

— Нельзя служить двум господам: богу[3] и Мамоне[4]. Увы, но земная цивилизация окончательно склонилась на сторону последнего.

Крыть было нечем, но Костя все-таки попробовал.

— И сейчас есть люди, достойные всякого уважения, — искренние, порядочные, честные, добрые. Правда, их все меньше. А в целом вы, конечно, правы, — вздохнув, согласился он. — Только почему вы так произнесли слово «земная», словно отделяете себя от всех прочих?

— Очевидно, из-за постоянного общения со звездами, — обезоруживающе улыбнулся Алексей Владимирович. — Да и не в этом дело. Главное в ином. Помнится, еще в Библии почти везде указывается на вражду бога и дьявола. Две эдакие главные противоборствующие силы. Некогда они, невзирая на отчаянное сражение между собой, в какой-то мере были одинаково сильны, то есть имелось равновесие. Пусть шаткое, неустойчивое, но было, а сейчас… — Алексей Владимирович закрыл глаза и нараспев продолжил: — И уходили в небытие святые, но плодились в изобилии грешники. И уже редко кто каялся, свершив черное и собираясь сотворить его вновь и вновь. А сильные мира сего даже добро творили исключительно из необходимости и корысти, ища и в нем некую выгоду для себя. И тьма все прочнее вселялась в людские души, и таял теплый свет надежды и веры в добро, рассыпаясь на печально гаснущие во мгле искорки. — Он открыл глаза, печально улыбнулся и заговорил уже обычным голосом: — Глядя на творящееся вокруг, я действительно думаю, что как раз сейчас этому равновесию грозит гибель, ибо дьявол очень сильно нажал на свой конец доски.

— Ну-у, мы-то с вами современные люди, — поправил Костя, — а эти разговоры о дьяволе и боге…

— А какая разница? — равнодушно пожал плечами Алексей Владимирович. — Суть ведь не в терминах. Можно назвать и иначе. Например, схватка между Добром и Злом. Или, что ближе к моей работе, между упорядоченным Космосом и диким Хаосом.

— Для Вселенной земные масштабы несколько маловаты, — не согласился Орешкин.

— А это как на войне, — пояснил попутчик. — Иногда на отдельном участке удачные или, напротив, неудачные действия одного взвода оказывают существенное влияние на результаты целого полка, а то и дивизии. Понимаете, исходя из наших последних открытий, Хаос во Вселенной продолжает иметь место, причем стремится к расширению.

— А при чем тут Земля?

— Видите ли, в этом мире, согласно неутешительным прогнозам ряда ученых, планете осталось существовать самое большее два-три десятка лет, а дальше грядет гибель всего живого в результате ядерной катастрофы. Более того, Земля расколется, причем — это уж поверьте мне как специалисту — несколько обломков обязательно будут притянуты Солнцем и врежутся в него.

— Но это же мелочь для нашего светила, — возразил Костя. — Я конечно же не специалист, но…

— Об этом знают далеко не все, — впервые Алексей Владимирович позволил себе перебить собеседника, — но есть теория, которая совсем недавно была подтверждена рядом фактов. Так вот, оказывается, наша звезда на самом деле не очень-то устойчива, и произойдет что-то типа попадания легкой искорки в большой воздушный шар, наполненный водородом. Одним словом, более чем вероятно, что неизбежным следствием станет вспышка сверхновой, которая окажется убийственной для всей галактики. Все бы ничего, но и та в свою очередь является одним из важнейших стратегических пунктов разумного Космоса, так что если Хаосу удастся его захватить, то процесс обязательно пойдет по нарастающей. Короче говоря, это станет его окончательной победой.

Константин призадумался, не замечая пристального взгляда своего попутчика. Да уж, сведения, которые сообщил Алексей Владимирович, не вдохновляли. Разве только его собеседник утрирует, изрядно сгустив краски.

— И что, иные варианты не допускаются? — уточнил он.

— Отчего же, — пожал плечами Алексей Владимирович. — Вполне. Только вот со взрывом Земли, а потом и Солнышка, почти гарантия. Там как раз ничего изменить нельзя. Отправить человека в прошлое, чтобы он каким-то образом внес изменения в историю, и то легче.

— Теоретически, — сразу уточнил Орешкин, — ведь путешествия такого рода невозможны.

— Это вы про убийство собственного прапрадедушки, — догадался Алексей Владимирович и презрительно отмахнулся. — Примитив. Поверьте, что куда сложнее, существуй такие путешествия, была бы иная проблема — найти добровольца.

Ну уж тут Константин решительно не согласился, принявшись горячо убеждать, что с этим вопросов бы не возникло. Только в среде ученых-историков подобных энтузиастов отыскались бы десятки, если не сотни.

Алексей Владимирович некоторое время молча слушал своего собеседника, время от времени, как обычно, слегка кивая породистой головой, но потом лениво заметил:

— Это лишь так кажется. А вот представьте себе, что я являюсь, ну, скажем, представителем космического разума, который материализовался здесь всего на несколько суток с целью пригласить одного из жителей этой планеты для участия в неком загадочном эксперименте, связанном с путешествием в прошлое. И вот я говорю вам, что вы нам подходите. Итак, хотите принять участие?

Орешкин уже открыл рот, чтобы выпалить «Да», но Алексей Владимирович с добродушной улыбкой протянул руку, положив ее на Костину ладонь, и заметил:

— Только ответ попрошу дать по-настоящему серьезный и взвешенный, будто это все на самом деле.

Орешкин уверенно кивнул, мол, а как же иначе, но согласия, как собирался, дать не успел — все слова застряли у него в горле, так и не выйдя наружу, ибо у него возникло странное чувство.

С одной стороны, он прекрасно понимал, что к сказанному следует отнестись пусть не как к шутке, но как к чисто теоретическому варианту, а с другой…

На миг он внезапно увидел в зрачках своего попутчика всю Вселенную: сверкание звезд и хитросплетение полей, вихри межзвездного газа и покой вакуума, неисчислимое мерцание звезд в ее центре и страшные черные дыры, которые пронизывали ее тут и там.

А еще он увидел такое, чего при всем желании никогда и никому не смог бы поведать, потому что и сам постиг из увиденной феерии едва ли одну десятую, не более.

И тут у него создалось впечатление, что говорил его попутчик всерьез и предложение сделал не в шутку.

Бред, конечно, просто помутнение рассудка, но Костя отчего-то призадумался.

Ну кто такой Орешкин, чтобы лезть в герои человечества?

Да никто.

Не знаток восточных единоборств, не спортсмен. Если не считать мальчишеского увлечения фехтованием, возникшего после прочтения «Трех мушкетеров», которое, кстати, он забросил после нескольких месяцев, он не занимался всерьез ни с одним видом оружия.

Словом, тем суперменам, которые сплошь и рядом в бесчисленных фантастических книгах одолевают кучу злодеев и спасают прекрасных принцесс, он в подметки не годился.

Кроме того, что касается головы, то бишь ума, то он не стратег войны и не гений политики. В психологии опять же плохо разбирается, да и вообще…

Даже знание истории и то… Да, когда-то он всерьез нацеливался на аспирантуру и даже ухитрился накатать ряд статей, то есть плюс имеется. Однако и он, положа руку на сердце, слабенький.

Во-первых, все это было давным-давно.

Во-вторых, смотря в какую страну и в какое время отправиться. Одно дело, если это окажется Русь, и совсем иное, если…

Поерзав в нерешительности на своей полке и попутно прихлопнув назойливого комара, Константин неуверенно обратился к Алексею Владимировичу:

— А мог бы я в этом случае задать хотя бы несколько вопросов? Ну, например, зачем вообще понадобился этот эксперимент?

— Я же сказал, спасти планету, — мягко улыбнулся тот. — Знаете, как-то на днях имел довольно-таки долгую беседу со своим школьным однокашником, который сейчас довольно-таки крупный историк, так вот он высказал одну любопытную мысль. Мол, если бы можно было спасти ряд людей, которым в дальнейшем было бы суждено изменить ключевые моменты истории, то и все развитие мировой цивилизации пошло бы иначе… — Алексей Владимирович неопределенно поболтал рукой в воздухе, после чего, лукаво улыбаясь, осведомился: — Так как, поехали бы в прошлое?

Воцарилась тишина.

— А кого именно спасти, ваш товарищ не говорил? — не выдержал Константин.

— Что-то говорил, но я, признаться, не запомнил, — сокрушенно повинился Алексей Владимирович. — Знаете, с детства на имена и фамилии память не ахти. Впрочем, это и не существенно, ведь это только теория, хотя даже тут вы мне не дали положительного ответа, что и требовалось доказать.

— Но как-то это… — смешался Костя. — В конце концов, вы, как представитель, сам бы все сделали куда лучше, чем любой землянин.

— Возможно, — согласился попутчик. — Но давайте предположим, что ни мне, ни кому бы то ни было по этическим мотивам нельзя вмешиваться в процесс развития разумной жизни, где бы она ни возникла.

— Поди туда, не знаю куда, чтоб спасти того, не знаю кого, — прокомментировал Орешкин. — Проще самому космическому разуму… — Но сразу спохватился: — Ах да, принципы. — И, не удержавшись, съязвил: — Какой-то этот разум в вашем представлении чересчур бездушный. Хотя, конечно, куда проще чужими руками.

— Вы что-то путаете, уважаемый Константин Николаевич, — не остался в долгу специалист по космосу. — Смею заметить, что принцип и состоит в том, чтобы все осуществлялось не чужими руками, но самих землян.

— По-моему, когда речь идет о существовании цивилизации, принципы можно было бы ненадолго отодвинуть в сторону, — сердито проворчал Костя.

— И снова ошибка, милейший, — возразил Алексей Владимирович. — Это ж не табуретка и не стул, чтоб сегодня его поставить в одно место, завтра для удобства в другое, послезавтра в третье. Эдак даже стул быстро расшатается, и придется его вообще выкинуть из дома, а что уж говорить о принципе.

Константин почесал в затылке. Вообще-то все правильно, крыть нечем. Но и молчать не стал, заметив, что добро по своей сути, к сожалению, чересчур пассивно.

— Это верно, — подтвердил его сосед по купе. — Но причина и состоит в принципах, ибо главный из них как раз заключается в том, чтобы не навредить. Отсюда непреложное правило — наблюдать, но не вмешиваться.

— А зло меж тем времени не теряет.

— И снова по той же самой причине, — подхватил Алексей Владимирович. — Оно ведь не имеет принципов, потому и деятельно, ибо ничем не стеснено. Да и его наблюдатели, к сожалению, не только наблюдают. Но все равно принцип даже в этом случае нарушать никто не будет. — И улыбнулся. — Помнится, в одной из книг так и сказано: «Дело помощи утопающим — дело рук самих утопающих».

— Мне всегда казалось, что в «Двенадцати стульях» это выражение использовалось несколько в ином смысле, чтобы показать…

— Не стоит продолжать, — перебил Алексей Владимирович. — Я помню. Однако, на мой взгляд, оно имеет и еще один, так сказать, более глубинный смысл, который куда мудрее — пока утопающий сам не захочет спастись, его спасать ни к чему. Другое дело — подсказать, в чем заключается спасение. Это можно и нужно, но выручать себя из беды все равно должен он сам. Возможно, это звучит жестко…

— Скорее уж жестоко, — проворчал Константин.

— Пусть так, — не стал спорить Алексей Владимирович. — Но речь не о том. Вы, кстати, никогда не задумывались, почему всякие там инопланетяне, сидящие в НЛО, упорно не желают вступать в контакт с человечеством, предпочитая только наблюдение?

Орешкин недоуменно пожал плечами, поинтересовавшись:

— А эти самые НЛО вообще, на ваш взгляд, существуют?

Сам он в глубине души считал, что на девяносто процентов все летающие тарелки либо высосаны из пальца прохиндеями-журналистами, либо пригрезились людям с неустойчивой психикой, которые лишь по счастливой случайности еще не угодили в дурдом.

Правда, оставались еще десять процентов, но их Костя относил к естественным природным явлениям, объяснить которые современная наука не в состоянии.

— Есть, — кивнул его сосед по купе. — Поверьте мне как специалисту.

Он не стал договаривать, пояснять, аргументировать, но Орешкин вдруг с удивлением обнаружил — ему вполне хватает и этого голословного утверждения, чтобы поверить. Ему, скептику и Фоме неверующему, которому всегда требовались доказательства в виде непреложных фактов, как ни странно, сейчас хватило короткого ответа «есть».

Просто чудно.

— Так вот, на контакт они не идут, потому что… не с кем идти, — продолжил Алексей Владимирович. — Увы, но до всего надо дорасти, а земная цивилизация, к сожалению, напоминает буйного, да вдобавок еще и умственно отсталого карапуза, который научился лишь драться, не думая о последствиях, а также строить и изобретать нечто, толком не понимая зачем. Мало того, так он еще и продолжает гадить куда ни попадя.

Слова были суровыми, но увы — и тут спорить не имело смысла. Не станешь же вступать в дискуссию с врачом, поставившим пациенту диагноз? А уж то, что он неутешительный, извините.

Так и тут.

Конечно, сравнение было, мягко говоря, несколько грубоватым, но по большому счету верным.

«И впрямь, драться да гадить — вот и все, что мы освоили на самом высоком уровне, — с грустью подумал Костя, — а остальное… Увы, но со святыми в этом мире всегда был изрядный дефицит, а уж сейчас…»

— Нет возражений, — недовольно проворчал он, но, не желая оставаться в долгу, заметил: — А что ж наблюдатели-то все это время помалкивали? Могли бы, как мудрые воспитатели, вмешаться, да не тогда, когда уже поздно, а куда раньше. — И саркастически усмехнулся. — Ах да, забыл про принципы.

— Нет, на сей раз они как раз ни при чем, — неожиданно возразил Алексей Владимирович и смущенно замялся. — Тут, знаете ли, все объясняется несколько проще.

А дальше он изложил еще одну версию, на сей раз о знаменитом Стоунхендже, который на самом деле есть не что иное, как огромный передатчик, выдающий всю информацию о Земле в космос, а кроме того, еще и поддерживающий Солнце в устойчивом положении.

В качестве доказательства он привел в пример, что тот был совсем не случайно установлен именно таким образом, что его северо-восточный вход смотрел точно на восход солнца в день летнего солнцестояния.

Сигнал же к звезде посылался с помощью «лунок Обри»[5], в которых первоначально были установлены своего рода антенны… Но тут в ход пошли математические формулы, и Константин мало что понял — не силен ни в физике, ни в математике.

В ответ на резонные возражения Константина, что масштабы Стоунхенджа и Солнца несопоставимы, Алексей Владимирович привел в пример гигантский компьютер, который может выйти из строя по причине неисправности маленького микрочипа.

Изящно выкрутился он и относительно сбора передаваемой информации.

Дескать, сам мегалит был предназначен только для передачи сведений, поступающих к нему от точно таких же сооружений, разве что несколько меньших размеров, которые раскиданы в мире аж в двухстах местах по определенной схеме.

Более того, согласно его утверждению, после того как один из ученых, занимающихся этой проблемой, выстроил математическую модель их размещения, согласно ей впоследствии удалось найти в местах, которые он указал, порядка шести или семи останков микроСтоунхенджей, тоже разрушенных. Кстати, один из них совсем рядом, то есть не просто в России, но на Мещере.

На резонное возражение Орешкина о том, что устройство, стабилизирующее звезду, логичнее всего было бы разместить на самой звезде, его соседу по купе тоже было что ответить.

Мол, нельзя было устанавливать объект на Солнце. Во-первых, проблематично, а во-вторых, куда больше возни. Дескать, тут имело место правило рычага — чем больше плечо, тем меньше усилий.

Можно было бы разместить его и дальше, например на Марсе, тогда понадобилось бы еще меньше трудов, зато на Земле этот объект мог не только подавать сигнал, но и заодно сообщать всю нужную информацию сразу и о Солнце, и о Земле.

Потому сейчас звезда и стала неустойчивой, что Стоунхендж вышел из строя.

— Что-то у вас тут не сходится насчет космического разума и высокого предназначения Стоунхенджа. Уж больно вид у этого сооружения, как бы это сказать… — Константин замялся, подбирая нужное словцо, но его сосед по купе успел раньше.

— Корявый и неказистый? — подхватил он.

— А еще громоздкий, — проворчал Константин.

— Так это обычная мимикрия, — пожал плечами Алексей Владимирович. — Куда проще подстроиться под соответствующую эпоху. Было бы другое время, использовали бы иные материалы. Громоздкий же именно потому, чтобы его невозможно было развалить. Во всяком случае, имеющимися у людей на тот исторический период подручными средствами.

— А просто взять и починить его не судьба? — язвительно осведомился Константин. — Неужто запчасти кончились? Да и принципы для этого вроде как нарушать не надо. Или на этот счет есть еще один, особый?

Алексей Владимирович терпеливо снес издевку, заверив, что очень даже судьба и никакие принципы тому не помеха, но время безвозвратно упущено, ибо поломка произошла сравнительно недавно — по космическим меркам, разумеется, — и как раз за это время развитие цивилизации даже не пошло вперед семимильными шагами, а скорее, полетело.

— Ну хоть тут мы лидеры во Вселенной, — усмехнулся Орешкин.

— Не мы, — поправил сосед по купе. — Помните, что я говорил о пассивном Добре и активном Зле? Поверьте, что далеко не случайно в Библии одно из имен дьявола именно Люцифер.

— Лучезарный, — кивнул Константин.

— Именно, — подтвердил Алексей Владимирович. — Он знал, чем можно соблазнить человека, да и прием этот давно испытан им. Если кратко, то он заключается в одном слове: «Давать». Причем сразу, щедрой рукой, не откладывая на потом, когда человек будет готов к правильному использованию получаемых подарков.

— Да-а, соблазн велик, — согласился Костя, представив сиюминутное исполнение собственных желаний.

— Велик, — подтвердил Алексей Владимирович. — Вот только когда света слишком много, то неизбежно наступает слепота, а вслед за ней неизбежное тыкание из угла в угол и, в качестве финала, тупик. Правда, и в этом тупике есть еще одна забава — поиграться с красной кнопкой, каковую человеческие пальцы уже нащупали на стене, но еще не нажали. Пока не нажали, — уточнил он.

Костя вздохнул и заметил:

— Скорее всего, сейчас этот разум если бы и стал выбирать, то где-нибудь на Западе, в Штатах или, на худой конец, в Китае, а уж никак не в России, которая в нынешнем тысяча девятьсот девяносто восьмом году если и флагман, то среди стран третьего мира.

— Что ж вы так непатриотичны? А вот мне думается иначе, — возразил его седовласый собеседник. — Вы сами-то никогда не задумывались, что, пожалуй, на всей планете не найдется другой такой нации, у которой столь ярко выражены доброта, самопожертвование, умение понять и простить, любовь и понимание — в крайнем случае, попытки к такому пониманию — всего живого. А еще стремление и умение идти до конца, даже если дело заведомо проигрышное, но сам человек уверен в собственной правоте. Все это складывается воедино и образовывает духовное здоровье нации. Заметьте — не внешнее физическое или, скажем, материальное процветание, а именно духовное.

— Какое уж там здоровье, — грустно усмехнулся Костя. — Особенно в наше время.

— Да, на вас и впрямь за последние годы свалилось слишком много испытаний, но кое-что осталось, — заверил его Алексей Владимирович, добавив: — И это кое-что все равно до сих пор изрядно превышает аналогичные качества жителей любой другой страны. А уж потенциально вы и вовсе на необозримой вышине.

— Впереди планеты всей, — недоверчиво буркнул Костя.

Слова были лестными, и в них очень хотелось верить, но в то же время они никак не укладывались в то, что происходило сейчас на бескрайних просторах его родины.

— Действительно впереди, — словно не замечая иронии в голосе собеседника, серьезно и даже как-то уважительно подтвердил Алексей Владимирович. — Что же касается испытаний, то вы, наверное, помните, что кому многое дано, с того много и спросится. Кажется, так утверждается в Библии? К тому же это вовсе не говорит о том, что вы эдакие умнички, а все остальные просто дурачки. Отнюдь нет. Просто вы много работали именно в этом направлении, вот другие и подотстали. И еще одно. Есть так называемый закон энтропии.

— Это уже, по-моему, из области физики, а я в ней не силен, — смущенно сознался Костя. — Вроде бы там идет речь о равномерном распределении теплоты в отдельно изолированных системах, нет?

— Вы совершенно правильно изложили его суть, — ободряюще кивнул его собеседник. — Добавлю лишь то, что закон этот применяется не только к теплоте и не только в физике. Увы, а может быть, наоборот, к счастью, но он прямо влияет и на развитие человеческого общества. Когда одно из деревьев в саду идет в бурный рост, начиная затенять более низкие саженцы, заботливый садовник его аккуратно подстригает. Конечно, дереву от этого больно и плохо, зато саду хорошо. Так и у нас.

— И каким же образом происходит торможение?

— Да их сколько угодно. Например, можно ввести чуждую религию, которая как никакая другая станет тормозить развитие творческих сил. Не помогло? Тогда вражеское нашествие. Ну неужели вы думаете, что хан Батый развернул своих коней назад, когда перед ним были открыты все страны Запада, включая практически не защищенную Италию, действительно по тем причинам, которые изложены в ваших учебниках и энциклопедиях? Да нет же.

— Это и впрямь загадка, — согласился Константин.

— А если принять во внимание эту гипотезу, то загадка легко разрешается. Все эти страны были беспомощны, и в первую очередь не в военном, а в духовном смысле, так что вторгаться туда не имело смысла. Кстати, аналогичных примеров можно привести сколько угодно и в другие времена. Вы ведь учитель истории. Неужели ни разу не задумывались, почему большинство завоевателей стремилось именно на Русь? А ведь у нее и богатства было не больше прочих, и война с нею из-за бескрайних просторов создавала достаточно серьезные специфические неудобства. Тем не менее чуть ли не все захватчики вопили «дранг нах остен» и лезли и лезли.

— А природные ресурсы? — возразил Костя.

— О них в те времена никто не ведал, включая даже самые элементарные — железо и уголь. Да и Сибирь с Уралом в состав Руси вошли не так уж давно — всего лет пятьсот назад.

— Получается, что все беды с Россией дело рук космического разума, — лукаво осведомился Костя? — А Батый, Гитлер и прочие лишь его орудия?..

— Глупости какие, — усмехнулся Алексей Владимирович. — Вы, очевидно, меня не поняли. Это как раз действовал закон энтропии, требующий поставить на колени богатую духом нацию, чтобы не спешила задумываться о чем-то большом, чистом и светлом. Пусть борется за то, чтобы просто выжить.

— Слушайте, судя по вашим обширным познаниям, может и впрямь создаться впечатление, что передо мной представитель… гм-гм… — Ошарашенный всем услышанным Орешкин несколько натужно засмеялся. — Если бы вы еще и выглядели иначе, я бы мог и впрямь подумать, что…

— А что мешает? — лукаво улыбнулся Алексей Владимирович. — Или вам непременно нужны маленькие и уродливые зеленые человечки?

— Ну-у это тоже перебор, — возразил Костя. — А вот облик какого-нибудь сурового старика-волхва вроде тех, которых рисуют в книжках, вам был бы куда уместнее.

Сосед по купе внимательно посмотрел на Орешкина и, слегка помедлив, вновь коснулся его руки.

Константин вздрогнул и невольно потянулся свободной рукой к глазам, чтобы протереть их.

Протер, но не помогло.

Этого не могло быть, однако было — перед ним, каким-то загадочным образом перевоплотившись, причем мгновенно, сидел именно волхв.

Выглядел он словно по заказу, то есть именно так, как в книжках.

Роскошная седая борода ползла у него по груди, постепенно истончаясь и заканчиваясь аж где-то ниже живота. Седые и длинные — до самых плеч — волосы охватывала широкая налобная повязка.

Одежда тоже соответствовала. Белая рубаха, нарядно расшитая на вороте и плечах, спускалась чуть ли не до щиколоток. Ниже виднелись добротные лапти желтого лыка. В правой руке старик держал увесистый посох с резной рукоятью.

Костя попробовал поморгать, но бесполезно — волхв никуда не исчез.

Орешкин повнимательнее вгляделся в причудливый орнамент вышивки. Вполне отчетливый узор из стеблей, листьев и каких-то геометрических фигурок, похожих на крохотных забавных человечков, и ни одна деталь перед глазами, как это обычно бывает во сне, не расплывалась.

То же самое и на повязке.

Старик сурово хмурил седые кустистые брови и неодобрительно взирал на Костю.

Орешкин икнул, и видение сразу пропало, а на месте волхва вновь оказался Алексей Владимирович, который с легкой иронией поинтересовался:

— Такой собеседник больше подходит?

— А-а… — растерянно протянул Костя.

— Да успокойтесь вы, — усмехнулся загадочный сосед по купе. — Всего-навсего наведенная иллюзия, а в просторечии морок. Между прочим, я целиком почерпнул его из вашей головы. Можно, конечно, и дальше продолжать оставаться таким же, но требует много энергии — я ж не Вольф Мессинг. Просто имеются некоторые способности, которыми я предпочитаю не пользоваться. Разве что иногда, когда хочется… позабавиться…

Объяснение звучало вполне логично.

Благодаря ему Константин довольно-таки быстро пришел в себя, хотя при этом — ох и чудно устроен человек — несколько расстроился.

Уж очень буднично — никакой тебе мистики, никаких божественных посланцев и дьявольских наваждений, а ведь даже любого циника и прожженного скептика порою тянет соприкоснуться с чудом.

Хоть краешком, самую малость, одним глазком…

Орешкин разочарованно крякнул. Алексей Владимирович внимательно посмотрел на своего собеседника, но обошелся без комментариев, вернувшись к прежней теме:

— Так вот, представьте, что, чувствуя за собой некоторую вину, космический разум решил предложить решить эту очень серьезную проблему представителю Земли.

— Погодите-погодите, — нахмурился Орешкин. — Я что-то не пойму. Какую проблему?

— Успешное противодействие наблюдателю, представляющему активное Зло, или Хаос — тут уж как вам самим угодно. Идеальным выглядело бы его уничтожение, но это из разряда мечтаний. Заодно разум посмотрел бы и тщательно проанализировал действия и поступки самого человека, чтобы понять, насколько потомок отличается от предков и в какую сторону — худшую или лучшую.

— А это зачем? — удивился Константин.

Двойственное чувство, что ничего не значащий теоретический разговор на самом деле не такой уж теоретический, по-прежнему не покидало его. Более того, после высказанных теорий, о которых он ранее и слыхом не слыхивал, но главное — появления перед ним волхва, оно укрепилось еще сильнее.

— Ну, скажем, исходя из его поведения космический разум мог бы принять окончательное решение, есть ли смысл помогать этой цивилизации, тем более вмешиваться в ее дела, пусть даже и с самыми благими намерениями.

— Но люди все разные, — пожал плечами Константин. — Всегда и во все времена были и злодеи, и святые. Как тут можно сравнивать?

— А если брать обычного человека? — возразил Алексей Владимирович. — Мало того, еще и поставить перед ним ряд совершенно типичных ситуаций.

— Значит, по-вашему, я обычный, — слегка возмутился Костя и, хмуро уставившись в окно, обиженно хмыкнул. — Третий сорт не брак.

— Ну зачем же так о себе, — пожурил его собеседник. — Вы-то как раз вариант весьма приличный, причем кое-что у вас даже несколько выше среднего. Например, у вас имеется очень много достоинств: доброта, ум, чувство прекрасного, гуманизм, любовь к родине, уважение к другим людям, широкий кругозор, неплохие знания… Дальше перечислять?

— Не стоит, — буркнул Костя. — Лучше скажите, чего у меня нет.

— Практически все хорошие качества, присущие человеку, у вас имеются, — уклончиво заверил его Алексей Владимирович. — Другое дело, что ряд из них развит несколько меньше, нежели другие. Что же касается морально-этических, то тут… покажет эксперимент. — И после паузы вновь предложил: — Так как, согласились бы на участие? Только попрошу не забывать условие: срок его не определен, но то, что он весьма длительный, однозначно. Возможно, на годы или даже десятилетия. Более того, неизвестно, вернетесь ли вы вообще.

— Погодите-погодите, — заволновался Орешкин. — Я что-то не пойму про невозвращение. Это как?

— А так, — пожал плечами его собеседник. — Есть вероятность погибнуть.

— Веселенькие дела, — покрутил головой Костя. — И правда, если б такое было на самом деле, то… Интересно, а до меня вы такое кому-нибудь предлагали? Ну-у как теоретический вариант.

— Честно говоря, — невесело усмехнулся Алексей Владимирович, — вы у меня последняя попытка.

— То есть как? — не понял Костя.

Его собеседник замялся, но пояснил:

— Устал. Не буду говорить, какой именно вы по счету, но что последний — точно. Уж очень жесткие условия я предлагаю. Во-первых, никакой оплаты, и более того, даже никакой компенсации возможных будущих потерь участника-добровольца.

— Не понял, — насторожился Костя.

— Очень просто. Предположим, что вы прожили там всю жизнь и возвращаетесь оттуда дряхлым стариком, одноногим и слепым. Так вот, никакой компенсации — ни материальной, ни духовной — за это ждать не следует.

— Даже в случае успеха?

Алексей Владимирович кивнул, продолжая неотрывно вглядываться в лицо своего собеседника.

— Брр, — передернул плечами потенциальный одноногий слепец.

— Как я заметил, вы тоже не жаждете окунуться в реку истории. Действительно, куда проще и безопаснее наблюдать за ее причудливым течением, за стремнинами, водопадами, водоворотами и омутами, сидя на безопасном берегу. Правда, берег этот через два-три десятилетия, как я уже сказал, может обвалиться без шансов на спасение, но когда это еще будет, верно?

Костя угрюмо молчал. А чего скрывать — и впрямь на берегу проще и безопаснее.

Можно было бы соврать. Даже мелькнула на миг мыслишка сказать, что, дескать, ничего подобного, вот я как раз готов хоть куда, даже если надо в Древний Египет или рабовладельческий Рим, но… не поворачивался язык.

Да и бесполезно, ибо он чувствовал, что Алексей Владимирович сразу его раскусит.

— А теперь ответьте, уважаемый Константин Николаевич, имеет ли смысл спасать цивилизацию, представители которой во главу угла ставят в первую очередь свое благополучие, не думая ни о всех остальных людях, ни даже о собственных потомках?

— У меня нет потомков, — смущенно проворчал Костя, но это прозвучало настолько наивно, что он почти сразу пожалел, что ляпнул такое, и, чтобы как-то выйти из щекотливого положения, переспросил: — Значит, больше вы спрашивать никого не станете?

— Есть смысл? — вопросом на вопрос ответил попутчик.

— Ну-у рано или поздно кто-то ведь согласился бы, — неуверенно протянул Орешкин.

— Нет, не буду, — твердо сказал Алексей Владимирович. — Выводы можно делать уже сейчас, так что…

И вновь за его словами ощущалось нечто куда более серьезное, чем простой отказ обычного человека заниматься бесполезным делом.

— Я еще не сказал нет, — напомнил Константин.

— Не сказали, — согласился Алексей Владимирович. — Но подразумевали именно отказ. Или не так? — Уголки его рта дрогнули в легком намеке на презрительную усмешку. — Что ж, если вам так угодно, то я могу спросить и впрямую. Так согласны или?..

И вновь Константина обожгла неприятная мысль, что шутливый тон собеседника лишь антураж, за которым кроется нечто…

Додумывать он поостерегся, ибо никогда не увлекался летающими тарелками и зелеными человечками, сидящими в них, тем более что Алексей Владимирович явно на них не походил.

Вот только то, что он увидел так явственно и четко, как-то не вписывалось ни в теорию, ни в практику, да и вообще никуда…

И исходя из этого отказ его попутчика продолжать свой «теоретический» опрос звучал несколько зловеще.

В конце-то концов, если не мы сами, то кто же нас будет выручать? Все правильно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. К тому же было ясно сказано, что он — последний. Больше попыток-то не будет, а значит, и деваться некуда. Стало быть…

Костя набрал в грудь воздуха, но не успел выпалить коротенькое слово, как собеседник, пытливо вглядывающийся в его лицо, нехотя выдавил:

— Вообще-то интерес у меня пропал не до конца, так что можно попробовать спросить об этом еще кого-нибудь, и если вы… — Он не закончил, но смысл был ясен.

Константин с шумом выпустил воздух, ощущая колоссальное облегчение, а чуть погодя такой же огромный стыд. За свою трусость, боязнь и даже за это облегчение, испытанное секундой раньше.

Он даже отвернулся от Алексея Владимировича, стесняясь своей радости, и уставился в окно, грустно разглядывая неброский российский пейзаж, робкий, отнюдь не кричащий о себе во всеуслышание и тем не менее вызывающий в сердце тихое умиление.

Начинало светать, и тонкие березки застенчиво выглядывали из предрассветного тумана, робко выплывая навстречу стремительно движущемуся поезду, но тут же испуганно прячась обратно под белые кружева своей полупрозрачной накидки.

Однако успокоения душе он не принес, скорее напротив, сразу напомнив, что, согласно словам Алексея Владимировича, через два или три десятилетия ничего уже не будет — ни березок, ни окна, ни поезда, да и самой планеты тоже.

Вообще-то на своем веку Костя слышал массу завиральных теорий, включая предсказания Нострадамуса, прогноз майя и так далее, и лишь снисходительно посмеивался, но почему-то сказанному этим человеком он поверил безоговорочно.

Озлившись непонятно на что, но скорее всего на самого себя, он зачем-то принялся ожесточенно взбивать свою подушку.

Та в ответ на столь бурную заботу тут же выдавила из своего чрева парочку пожелтевших от времени куцых перьев. Еще одно попыталось прорваться напрямик сквозь ткань, но застряло на половине дороги.

Костя в сердцах выдернул это перо и, машинально теребя его в руках, глухо произнес:

— Не надо никого спрашивать… Если бы такое предложение сделали мне, то я бы… согласился.

И ему сразу стало как-то легко и покойно. Но главное, что теперь он мог спокойно смотреть в глаза Алексею Владимировичу, что он тут же и сделал, выжидающе уставившись на него.

Трудно сказать, чего именно ждал Костя, но, во всяком случае, не столь обыденной реакции.

— Утомил я вас, наверное, — весело улыбнулся его попутчик и равнодушно заметил, сворачивая тему: — Пора и спать ложиться, а то завтра не высплюсь — мне ведь выходить гораздо раньше, чем вам.

Лицо Кости от столь будничного завершения разговора разочарованно вытянулось, но делать нечего — спать так спать.

— К Ряжску подъехали, — вздохнул он, глядя в окно и доставая сигарету из пачки. — Вот тут я родился, тут… А, ну да, я уже вам рассказывал. — И направился в тамбур, продолжая злиться на себя.

И впрямь возомнил черт знает что, а потом еще и возмущается: «Где интересное, увлекательное продолжение?!»

А чего иного ожидать-то? Ежу понятно, что все закончится именно так, как закончилось — поговорили, обсудили и… отбой.

Уже зайдя в тамбур, Константин успел удивиться, откуда тут взялось столько табачного дыма. Однако через секунду он понял свою ошибку: дым был чересчур белым для сигаретного и слишком вязким для, собственно, самого дыма.

Больше всего он напоминал туман — густой и прохладный, ласково обвивший ноги и целеустремленно стремящийся вверх, чтобы победно сжать в своих могучих объятиях все тело.

В инстинктивной попытке вырваться Орешкин ценой неимоверных усилий сумел сделать шаг назад, в сторону спасительной двери, но какой-то особо нахальный, жирновато-маслянистый клок тумана обволок лицо, плотно, не хуже чем пластиковый пакет, перекрыв дыхание, и Константин потерял сознание.

Глава 3 С сознанием честно выполненного долга

Что касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию.

Фрэнсис Бэкон

Лежа на мягких шкурах, Константин некоторое время еще негодовал на себя за то, что мог забыть о таком, но затем перешел к более конструктивным размышлениям.

Итак, наиболее правдоподобно звучало как раз самое невероятное. Получалось, что теоретический вопрос о согласии повлек за собой самые что ни на есть практические последствия.

Теперь осталось понять, как себя вести и где этот представитель Зла, которому надо оказать противодействие?

Вообще-то сосед по купе намекал, что в идеале самым великолепным вариантом было бы уничтожение этого наблюдателя, который, будучи чем-то вроде представителя Хаоса, являлся скорее не наблюдателем, а вредителем. Дескать, тогда окажется ненужным и их вмешательство в земные дела.

Однако тут перед новоявленным князем был темный лес. И вообще, вначале надо хотя бы увидеть это существо, разобраться в его природе, посмотреть, как именно он норовит напакостить, а уж потом оказывать это самое противодействие.

«Ладно, будем решать дела по мере их поступления, так что пока остановимся на собственном примерном поведении и проявлении всех лучших человеческих качеств в целом», — решил Орешкин.

Тогда получалось, что завтра ему предстоит приложить все усилия, чтобы уговорить князя и его братьев поехать на дружескую встречу с князем Глебом для урегулирования всех споров.

К тому же не исключено, что кто-то очень важный и нужный, именно из-за того, что в подлинной истории она не состоялась, погиб.

Вот только кто?

Костя начал было припоминать все, что ему было известно конкретно по истории Рязанского княжества, но быстро зашел в тупик.

Что Карамзин, что Соловьев писали о Рязани крайне мало, занимаясь в основном описанием великокняжеских разборок, когда того или иного правителя изгоняли из Киева, или Владимира, или Новгорода, ставили другого, потом его в свою очередь смещали третьи, и так до бесконечности.

Впрочем, что-то вертелось у него в голове, причем сам он очень хорошо сознавал, что это настолько серьезно и важно, что просто необходимо вспомнить. Однако никакие отчаянные усилия положительного результата не приносили.

Как на грех, он не знал и еще одного немаловажного обстоятельства — в каком году он находится, ну хотя бы примерно.

Спрашивать об этом впрямую, так, чего доброго, решат, что совсем допился или вообще поехала крыша, а идти окольными путями ему пока не удавалось.

Точнее, он ими и шел, начиная с сегодняшнего пира, но безуспешно, во всяком случае, пока.

Приблизительное представление у него, разумеется, составилось, но уж очень широкое.

С одной стороны, учитывая, что сам Костя в данный момент приехал в гости к своим родичам, проживающим в Переяславле Рязанском, а князь Глеб правит в Рязани, получалось, что она может быть только Старой Рязанью, той самой, которую сожгли во время Батыева нашествия, да так и не восстановили.

Следовательно, дело происходит до татарского ига, то есть верхняя планка не выше декабря тысяча двести тридцать седьмого года.

С другой стороны, княжество вроде уже обособилось, стало самостоятельным, следовательно, нижняя планка зависла где-то на рубеже одиннадцатого и двенадцатого веков.

Итак, получался диапазон на век с четвертью. Остальное же…

Тут оставалось только гадать.

Впрочем, после некоторого раздумья приемлемый вариант нашелся. Надо, сидя за столом, просто выбрать удобный случай и раскритиковать владимиро-суздальских князей. Пусть хозяева, поддержав тему, помянут имя сидящего ныне на престоле северных соседей Рязани, и тогда все сразу станет ясно.

Придя к этому выводу, он, успокоившись, уснул, лелея тайную надежду, что проснется на своей полке в купе под шумный стук колес или очнется, стоя в заплеванном грязном тамбуре, а происходящее сейчас с ним окажется только сном.

Пробуждение его было не из самых приятных. Целых пять минут он ошалело таращился на своего стременного Епифана, который, учитывая походно-полевые условия, очевидно, исполнял заодно и должность княжеского постельничего, так сказать, по совместительству.

Потом наконец до него дошло, что вчерашнее путешествие по средневековому Рязанскому княжеству далеко не закончилось, и он принялся совершать утреннее омовение.

Поливал ему на руки Епифан, а он, склонившись над тазиком, умывался.

Поначалу Костя хотел напомнить своему стременному, что хорошо бы еще раздобыть и мыла, но потом понял, что если о нем здесь и знали, то только теоретически, иначе князю подали бы его без лишнего напоминания.

О зубной пасте и вовсе нечего было думать. Не говоря уже о заморских марках, он бы с огромным удовольствием ухватился за тюбик какой-нибудь «Апельсиновой» и даже, на худой конец, не побрезговал бы зубным порошком, но…

Тут новоявленный князь пришел к выводу, что придется на какое-то время позабыть о такой элементарной вещи, как личная гигиена, повздыхал и успокоился, тем более что не успел он даже одеться, как прибежал неугомонный Онуфрий.

Нетерпеливо цыкнув на бедного Епифана, после чего стременной почти тут же исчез, подобно джинну из лампы Аладдина, боярин в очередной раз приступил к изложению диспозиции, пересказывая в третий раз одну и ту же инструкцию о том, как Косте надлежит себя вести, а главное, не забывать слово Глебово.

Это уже было нечто новенькое, и он насторожился, но Онуфрий интересующую Костю тему затронул лишь вскользь и вновь переключился на нотацию, как лучше уговорить всех князей съехаться на летнюю встречу.

Костя послушно кивал, настраивался, заодно подыскал собственные аргументы и, придя к выводу, что сумеет добиться требуемого, вышел на трапезу в хорошем расположении духа.

Князей оказалось необычайно много, причем двоих Игоревичей — еще одного Глеба и Романа — уговаривать прибыть на эту встречу вообще не пришлось. Они сами горели желанием высказать Константину, как родному брату рязанского князя Глеба, все, что у них накипело, причем попытались приступить к этому делу прямо сейчас, начав приставать к нему с различными упреками по поводу самовольного — «не по отчине и дедине» — захвата главного княжеского стола в Рязани и всяческого утеснения «молодших братьев своих».

Основной клан в лице Ингваря, Олега и Юрия преимущественно помалкивал, но было заметно, что мысленно они тоже поддерживают своих родичей в этих нападках.

Но если самый старший из Игоревичей князь Ингварь при этом поглядывал на Орешкина испытующе, мол, как ты, парень, сможешь выкрутиться, а Юрий даже чуточку сочувственно, то Олег смотрел на Константина с откровенной насмешкой — давай-давай, отвечай за все настряпанное.

Костя сразу же подумал: «Хорошо, что в теле князя находится житель двадцатого века». Пожалуй, прежний, так сказать, законный его обладатель не вытерпел бы и пяти минут таких эмоциональных речей. А уж после соответствующего ответа или, того хуже, небольшого рукоприкладства дальнейший разговор явно перетек бы совсем не в дипломатическое русло.

Сам же он по натуре был человеком терпеливым, вдобавок привык у себя на уроках неоднократно рассказывать одно и то же. У Кости ведь одних шестых классов аж четыре штуки, значит, каждую тему приходится излагать соответствующее количество раз.

Поэтому в ответ на все эти пылкие вопли он лишь скромно, но настойчиво повторял, что всем свойственно ошибаться и главное тут — вовремя исправиться.

Под конец он даже отважился привести в пример аналогичные съезды всех русских князей. Мол, коли уж всем Рюриковичам, невзирая на отдаленное родство, удавалось мирно разрешить все спорные вопросы, то им, сидящим тут за столом и являющимся куда более близкими родичами, сам бог велел собраться, чтобы урядить все мирно.

Но тут Ингварь перешел к вопросам. Дескать, не идет ли речь о дальнейших утеснениях, не думает ли князь Глеб поделиться не по праву им захваченным и не мыслит ли о совместном походе на непокорные племена мордвы?

Понятия не имея ни об одной из интересующих Ингваря тем, Костя принялся вилять из стороны в сторону, ибо ничего конкретного он, по своему незнанию, сказать просто не смог.

Правда, когда Костя заикнулся о неспокойных временах, князья переглянулись и Олег насмешливо поинтересовался:

— Али половцы зашевелились, брате, что вы с Глебом о согласии вспомнили? Так ведь у тебя в женках сестрица Данилы Кобяковича. Неужто степняки про оное родство забыли?

Хорошо, что хоть тут память его не подвела, и Орешкину удалось кое-что припомнить, благо что имен половецких ханов в его голове имелось немного, всего пяток, и как раз Кобяк, равно как и его сын Данила входили в их число.

Теперь получалось, что можно еще более существенно сузить временные рамки, подняв нижнюю планку лет эдак на сто, и быть уверенным, что он находится в конце двенадцатого — начале тринадцатого века.

Очень хорошо. Значит, можно рискнуть, и он, сделав многозначительное лицо, а также понизив голос чуть ли не до шепота, изрек:

— Да что там половцы, когда иной враг уже мечи точит, на Русь глядючи, а он куда страшнее будет, — и принялся рассказывать о монголах.

Князья недоверчиво переглянулись.

— Откуда у тебя, брате, вести такие? — осторожно осведомился Ингварь.

Костя поначалу замялся, но потом нашелся с ответом:

— Купец один, из далеких стран приехавши на торг, сказывал. Да и не он один, — добавил он после небольшой паузы, чтобы сообщение прозвучало весомее.

— Купец солжет — недорого возьмет. Известно, дело торговое, — махнул рукой Олег.

— Один — да, может и солгать, а вот все — это навряд ли, — возразил Костя.

Мысль о скором нашествии татар возникла у него еще вчера, но тогда было не до нее, зато сейчас она пришлась как нельзя кстати.

— А ты, брате, ничего не путаешь? — Это уже подал голос Ингварь.

— Если бы, — вздохнул Костя и начал излагать подробности о татарском войске.

Особо пришлось остановиться на железной дисциплине, царящей среди монгольских воинов. Больше всего князей удивило его сообщение о том, как за одного бежавшего с поля боя подвергается смертной казни весь десяток, за драпающий десяток — вся сотня и так далее.

— Хорошо бы и у нас такое ввести, — задумчиво произнес Олег, и его красивое лицо неприятно исказилось.

— Что ты, брат. Грех-то какой, христианскую душу губить. Над ней единый господь бог властен, — укоризненно заметил Юрий и поинтересовался: — А что у них за вера?

— Язычники они и во Христа не веруют, — кратко ответил Костя и тут же, пока они не остыли от его рассказа, уснащенного красноречивыми подробностями, осведомился: — Так что, братья, дадим этим степным волкам себя поодиночке перерезать или дружно все вместе на смертный бой выйдем?

Ингварь внимательно оглядел всех и отчеканил:

— Передай Глебу, что все приедем. Коль и впрямь такая беда на Русь идет, негоже старые обиды на сердце держать.

— А сдюжим ли мы, хоть даже и вместе? — робко заметил Юрий, на что Костя авторитетно заявил:

— А кто сказал, что мы одни в той битве будем? Пошлем гонцов в Чернигов, в Муром, в Киев, к князю Владимирскому, — и вопросительно уставился на сидящих.

Первым откликнулся хозяин застолья.

— Это верно, — согласился Ингварь. — Тут нам без помощи Константиновой не обойтись.

Так-так. Судя по упоминанию о его тезке из Владимиро-Суздальского княжества[6], который и правил всего три года, получалось, что Костя и в самом деле почти не ошибся с татарами.

Совсем замечательно.

Нет, что касается самих татар — это плохо, а вот что можно более-менее определиться с годами…

Опять же ему удалось добиться основного — согласия всех присутствующих на пиру князей на большой сбор.

На радостях Костя даже не стал отнекиваться от участия в завтрашней охоте, которую Ингварь как гостеприимный хозяин предложил всем присутствующим.

Едва же Орешкин вернулся в свою комнату, где ему предстояло переодеться к вечернему застолью, как прибежал Епифан с каким-то парнем, который, как выяснилось, был гонцом от Гремислава.

Оказывается, ту молодую ведьму, которую князь приказал словить — когда он такую ахинею приказывал, Костя, хоть убей, не помнил, — его верные слуги поймали еще вечор и теперь везут сюда.

Теперь на все княжья воля — то ли сразу учинить над ней расправу, то ли князь перед этим захочет поглядеть на младую бесовку, которая успела приложить его по голове увесистым поленом.

Пришлось сказать, чтобы после пира ее привели для допроса, поскольку без княжеского суда казнить человека, пусть даже и ведьму, негоже, а заодно и поинтересоваться у Епифана некоторыми деталями своей, судя по полученному удару, не совсем удачной охоты на ведьму.

При этом Орешкин периодически со страдальческим видом тряс головой, которая, дескать, до сих пор болит, поскольку оная чертовка так по ней съездила, что он даже частично потерял память — такой отмазкой для объяснения загадочной забывчивости было просто грех не воспользоваться.

Стременной, приняв все за чистую монету и сочувственно поохав над княжьей бедой, охотно рассказал, как было дело.

Оказывается, они потому и не двинулись по Оке санным путем, что князь попутно решил позабавиться с красивой чертовкой, которая, как Константину донес слуга Гремислав за три дня до выезда к Ингварю, жила на полпути из Ожска в Переяславль Рязанский, где-то в Синем бору.

Подъехал княжий поезд к избушке, где она жила, после полудня.

Князь, едва глянув на нее, решил даром времени не терять и заняться любовными утехами вплотную. С этой целью все посторонние из избы вышли, и Константин остался с ведьмачкой наедине.

Вначале в хате стоял несусветный грохот, спустя минуту шумы стихли, и княжеской свите оставалось терпеливо ожидать, когда князь-батюшка вволю насладится девкой.

Лишь по прошествии пары часов они обеспокоились и по настоянию Онуфрия Епифан осторожно заглянул внутрь.

Картина была удручающая. Князь лежал с разбитой головой в углу, а ведьмачка утекла через потайной лаз.

Очнувшись и будучи вне себя от ярости, Константин лично возглавил погоню, оказавшуюся безрезультатной. Уже в сумерках стало ясно, что ловить бесовку смысла нет. Однако князь не угомонился и оставил того же Гремислава с двумя крепкими холопами в лесу, приказав без ведьмачки на глаза ему не попадаться. Сам же нализался, как обычно, и заночевал в избушке.

Ну а теперь, слава богу, змеиное отродье попалось и ждет праведного княжьего суда.

В завершение своего рассказа Епифашка выразил удивление, чем она прельстила Константина и уж не бесовский ли это приворот, поскольку у нее ни кожи ни рожи, ну просто глянуть не на что. Куда как лучше бабы в селищах под Ожском, наливные, как яблочко, и ядреные, как репа.

Исходя из этого Костя тут же сделал вывод, что в последние пару дней его стременной стал слишком бойким на язык, коли набрался наглости критиковать княжеский вкус. Пришлось на него слегка цыкнуть, после чего он обиженно замолк.

Орешкин же пришел к глубокомысленному заключению, что при теперешних условиях излишняя демократизация, пожалуй, вредна для простого народа, который тут же может запросто сесть тебе на шею.

Поймав себя на мысли, что рассуждает сейчас как допотопный средневековый феодал, он иронично хмыкнул в бороду.

Узрев, что господин улыбается, Епифашка тоже заухмылялся, демонстрируя крупные желтые зубы.

В таком веселом настрое Костя и пошел пить медовуху.

На сей раз он особо не блистал своими талантами тамады, а в основном вел умные застольные беседы, стараясь в первую очередь вовлекать в них Ингваря, а также Юрия и Олега.

Роман с Глебом и без того смотрели на него влюбленными глазами, так что он решил на них не распыляться.

Единственное, что слегка подпортило его веселье, так это услышанные краем уха обрывки рассказов неугомонного Онуфрия о том, какой князь Константин замечательный охотник, как лихо заваливает медведя, как метко пускает стрелу в белку и как бесстрашен в очном поединке с матерым вепрем.

Причем к концу застолья клыки у заваленного лично князем секача длиной были не меньше полутора метров. Больше они не выросли лишь потому, что руки у боярина оказались не шибко длинными.

По той же причине не увеличивалась морда у медведя-шатуна, который, по рассказам Онуфрия, сам величиной был чуть ли не со слона.

— У нас таких страшных зверей в лесах не водится, — мягко, но с большой долей иронии заметил Ингварь. — Но думается, что завтрашняя охота тебе, брат, должна понравиться.

Костя нашел в себе силы лишь скорбно улыбнуться в ответ: мол, чего уж там, конечно, понравится, даже несмотря на то, что медведей величиной со слона у вас не водится.

«А уж запомнится обязательно, тем более учитывая, что она у меня будет первой в жизни», — добавил он мысленно.

Зашла речь и о ведьме.

Как он понял, Гремислав не больно-то скрывал свой улов и о его добыче знали уже все князья.

На взгляд Кости, никто из них не был по характеру кровожадным, а Юрий, как наиболее набожный, даже заметил, что коли на этой девице имеется крест, то, стало быть, душа у нее христианская.

Никто не спорит, кару она заслужила, но жизни лишать человека, по его мнению, не следует. По крайней мере, стоит обождать до тех пор, пока окончательно не выяснится, что она продала душу нечистому.

— К тому ж Синий бор лежит ближе к Переяславлю, нежели к Ожску, — добавил князь Олег. — Мыслю я, что справедливее было бы отдать ее на суд брату нашему Ингварю.

Константин сразу не нашелся, что сказать, и лишь оторопело воззрился на хозяина города.

Отдавать на суд Ингварю свою пленницу Косте вовсе не хотелось. Он-то знал, что как-нибудь изловчится и отпустит ее — ведь девчонка ни в чем не виновата, а что решит его новоявленный братан, сказать трудно.

Но Ингварь сам пришел Косте на выручку, скрадывая дерзость и непримиримость Олега:

— Коль она дорогому гостю и брату обидку причинила, то я ему и отдаю ее головою.

Выходило, что вроде как он соглашался с Олегом и в то же время не лишал Константина права суда над пленницей.

— А может, сюда ее? — высказал предложение Роман, и глаза у него похотливо заблестели.

— Тут ей и суд, и приговор будет, — поддержал его Глеб.

— Поздно уже, — нахмурился Ингварь. — Пускай князь Константин завтра опосля охоты со свежей головой свой правый суд свершит. — При этом он многозначительно посмотрел на Олега и Юрия.

На том они и разошлись.

А в светелке, когда Костя зашел в нее, его уже нетерпеливо ждали Гремислав и Епифан, бдительно следящие за связанной по рукам и ногам худенькой девчушкой лет пятнадцати, беспомощно лежащей на лавке.

* * *

И бысть сей князь Константин сызмальства беспутен, ко хмельным медам привержен и блудлив без меры. И не ведал он ни страха божьего, ни совести христианской. И сколь чад при дворе его малом в Ожске ликом на князя сего походиша, счести невмочь. Умом великим не блисташа, во всех делах слушался воли брата своего набольшего Глеба.

И поиде он зимой, в месяц студенец, в лето 6724-е от Сотворения мира ко князю Ингварю Игоревичу, кой сидеша в Переяславле Резанском, для улещения оного князя, дабы в ловы бесовски заманити, да на пути санном попадоша в дебрь лесную, именуемую Синим бором, в коем издавна бысть селище ведьм, душу диаволу продавших. И искуситель Исуса[7] Христа тамо овладеша душой княжьей, одариша за то Константина умением речи вести знатно да льстиво.

Оными речами князей Ингваря, да Юрия, да Олега, да Глеба, да Романа, сыновцев Игоревых, да еще Святослава с Ростиславом, сыновцев Святославовых, князь Константин в сумнение и вовлекоша…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Поначалу Константин ничем не выделялся даже из плеяды своих многочисленных рязанских родичей, а к его особым дарованиям можно было отнести разве что умение поглощать, не пьянея при этом, хмельные меды в очень больших количествах, а также его пристрастие к женскому полу.

Впервые его дипломатическое дарование проявило себя в 1216 году, во время важных переговоров с Ингварем Игоревичем, княжившим в Переяславле Рязанском, и его братьями. Речь шла об организации встречи на нейтральной земле и полюбовном обсуждении на ней большого количества спорных вопросов, главным образом земельного характера, успевших скопиться к тому времени.

Константин блестяще провел эти переговоры, сумев уговорить дать согласие на нее не только тех, кто не особо противился оной встрече изначально. Его заслуга в том, что он сумел убедить в том же остальных Игоревичей: недоверчивого и подозрительного по своей сути Олега, боголюбивого Юрия, а также старшего из них и самого осторожного — Ингваря.

В некоторых летописях утверждается, что беспутный князь Константин, следуя в Переяславль Рязанский, по пути заехал в избушку, где обосновались дьяволопоклонники, и там окончательно продал душу их покровителю, за что сатана одарил его даром убеждать и сладко говорить.

Однако пристрастность авторов не вызывает сомнений, судя по местонахождению монастырей в различных русских княжествах, далеко не всегда лояльно или хотя бы объективно относившихся к рязанским князьям.

К тому же в наш просвещенный век верить в подобные суеверия попросту нелепо. По всей видимости, это были просто собственные домыслы монаха, который в своих беспочвенных фантазиях додумался лишь до такого убогого сюжета.

Хотя не вызывает сомнений другое обстоятельство, которому действительно трудно найти объяснение: в Переяславль Рязанский Константин Владимирович прибыл и впрямь совершенно другим человеком.

Замечу, что уже самые первые впечатления от этого другого человека у нас складываются самые благоприятные: малопьющий, рассудительный, умеющий красно говорить и неплохо знающий не только библейские тексты, но и ряд светских документов, в частности историю других стран.

Кстати, именно тогда впервые прозвучало слово «татары», хотя их предводитель Чингисхан, как известно, к тому времени едва-едва объединил все кочевые племена в своей власти и еще не до конца покорил империю Цзинь — Северный Китай.

Впрочем, это говорит лишь о том, что русская внешняя разведка находилась на весьма высоком уровне, включая беседы и детальные, подробные расспросы проезжающих через Рязань купцов, особенно восточных. Всю эту работу разведки, несомненно, следует отнести к заслугам прежде всего не самого Константина, а его старшего брата Глеба.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 60–61. Рязань, 1830 г.

Глава 4 Внучка ведьмы

Прочь удались, здесь буря разразится, В прах обратит тебя мое дыханье, И в гневе я безумье превзойду… Натаниэль Ли

Надо сказать, что метраж светелки, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре.

Что касается мебели, то с ней было скудно. Во-первых, там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала широкая лавка, стоящая у глухой стены. Плюс к ней имелся еще деревянный стол, расположенный напротив входной двери у стены с небольшим оконцем, да две лавки. Одна возле стола, а вторая напротив, близ двери.

То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу расторопный Епифан по повелению князя тут же приподнял и усадил на лавку, которая стояла поближе к кровати, очевидно предположив, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить проказницу прямиком в постель.

Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно взлохмаченные донельзя черные волосы и глазищи.

Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами больших зеленых глазах, с ненавистью глядящих на князя и его слуг.

Поначалу Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там.

Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, припоминая местную монетную систему, и добавил на всякий случай: — Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было суровым, промелькнула хотя бы тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице — в светлицу заглянул Епифашка и сказал как о само собой разумеющемся:

— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет.

Но, уже зная к этому времени, что его стременной и юмор, тем паче ирония, несовместимы, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры.

Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

— Не трогай меня, княже, — предупредила она. — Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу — ни одна бабка не отшепчет. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался.

Девчонка опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

— Ты есть хочешь? — неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело хлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

— Может, и хочу.

— Епифан, — громко позвал он и, как только тот просунул голову в приоткрытую дверь, сделал небольшой продуктовый заказ.

Время было позднее, но скромную княжью заявку стременной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью.

Уже через минуту на столе лежала коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы, к которым прилагалась крупная сероватая соль, и несколько соленых огурцов.

Заметив сожалеющий взгляд Епифана, Костя понял, что все это тот приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

— Твое?

Епифан скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться.

Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности.

Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

— Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

— Я же всего-навсего покормить тебя хотел, — пояснил он и добавил: — А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ведь и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

— А плата какая за свободу будет? — подозрительно прищурилась она.

— Да никакой, — пожал плечами Костя. — Мне от тебя и впрямь ничего не надо. А потом у тебя и нет ничего.

— Ну кой-что имеется… — протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

— А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, — пообещал он ей, доставая из ножен кинжал.

— Это коли ты лапать меня не полезешь, — уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без прежней лютой ненависти.

— Заметано, — кивнул он, но, видя, как она недоуменно посмотрела, поправился: — Согласен, говорю.

— Тогда даю слово.

— А клятву?.. — осведомился он и, видя удивление девчонки, спохватившись, уточнил: — Роту дашь? Только чтоб самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

— Даю, — охотно согласилась она.

Настолько охотно, что Костя сразу почувствовал какой-то подвох, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и отошел к двери.

— Опаску имеешь, — усмехнулась она и, надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я роты не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету.

— Осторожничаю, — поправил Костя и добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и, хотя оно было крохотным, Костя заволновался.

— Эй-эй! Ты тут не вздумай, — решил он предупредить ее на всякий случай.

— А чего я? — Она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.

— Чего-чего?!

Мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел, Костя в который уже раз за вечер торопливо поправился:

— Высоко, говорю. Упадешь и ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.

— Так это когда они знакомые.

— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.

— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на лавку, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно впилась зубами в краюху хлеба.

— Вот так-то оно лучше, — примирительно проворчал он, слегка успокоившись и усаживаясь на дальнюю от стола лавку возле двери, чтобы лишний раз не волновать свою пленницу.

Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, Костя ехидно заявил:

— А ты чего это кутаешься-то? Не бойся, тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одёжу на грудях продрали?! А еще и лапали.

— Ну это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, возмущенно завопила:

— А вот же лапали! И здеся, и тута, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

— Ты пальцами-то не тычь. — Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться.

И в самом деле, было над чем. Это ж надо какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести.

Парадокс, да и только.

— Твои пупырышки, — он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, — медом смазывать надо.

— Это еще зачем? — удивленно уставилась она на него.

— А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, — пояснил он свою мысль.

— Да чего ты глупости сказываешь?! — Она гневно распахнула остатки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. — Гляди вот! Каки таки волдыри?! Я кажный божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая!

И только потом до нее дошло, что она сделала.

Реакция девчонки была мгновенной. Она испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула.

Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и обиженно насупилась, даже отодвинув от себя еду.

Орешкин не уговаривал, продолжая молча разглядывать ее, однако чувствовалось, что похоти в этом взгляде нет и в помине, так что спустя пару минут голод взял свое и она снова принялась за еду.

На некоторое время в светелке воцарилось затишье, но стоило Константину встать, как девчушка вновь насторожилась и на всякий случай сразу предупредила:

— Ты хоть и князь, токмо у меня и зубы, и когти есть. Вот.

Для вящей убедительности она тут же продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и открыв рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:

— Острые.

— А то, — сразу повеселела она и, убедившись, что князь не собирается ни накидываться на нее, ни даже приближаться, снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь.

Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.

Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.

— За угощение благодарствую, княже.

От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.

— А как хоть зовут тебя, красна девица? — Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.

— Зовут Марфуткой, а кличут… — начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: — Доброгневой бабка Марфа нарекла.

— Это значит добрая во гневе, — перевел Костя и тут же раскритиковал: — Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.

Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:

— Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.

— Это как так? — подивился он.

— А очень даже просто, — пояснила она. — Какой же ты постоянный, коли нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее восхотев, а чрез день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должон вести, а ты вовсе не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон, да на утро отпустить обещался.

— Да, это верно, — согласился Костя. — Тут надо либо имя менять, либо свое поведение.

— Вот-вот, — поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.

— Имя менять, — продолжал он размышлять вслух, — так это мороки много. Опять же не по-христиански так поступать. Я еще в монахи пока не собираюсь. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется изменить поведение, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.

— Это как же? — насторожилась Доброгнева.

— Я ведь с чего начал? — стал он растолковывать свою мысль. — Ссильничать тебя хотел. Так?

— Так, — подтвердила она, понемногу пятясь от него.

— Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… — Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло.

Она вновь заняла место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.

— Ты не балуй, — испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:

— Так что, подходящее у меня имечко или как?

— Ой, подходящее, — замахала на него руками вконец замученная девчонка.

— То-то, — миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.

— А теперь ты чего?.. — недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.

— Так ночь на дворе, дурочка, — пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: — Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье свое, которое еще кое-где целое, напрочь располосуешь.

Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.

— Ты лучше не топчись без толку, — порекомендовал он ей. — Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.

— А мы отдельно спать будем? — настороженно глядя, уточнила она.

— А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Ну тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, — философски заметил Костя.

— Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка! — возмутилась она. — На какой бок легла, на том и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом осьмнадцать годков уже сполнилось.

— И не проси, и не мечтай, — отрезал он сурово. — И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.

— Это я-то прошусь?! — ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. — Да я…

— Опять начинаешь, — строго заметил Костя, угрожающе хмуря брови.

— Ой, молчу я, молчу, — осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.

Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав пару минут молча, она не выдержала:

— Княже, спишь ли?

— Да разве тут заснешь, — недовольно проворчал Костя.

— А спросить тебя можно остатний раз?

— За спрос куны[8] берут.

— А у меня нет, — ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. — Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.

— Ну если только в остатний, — предупредил он ее. — Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.

— А на кой я тебе понадобилась-то? — робко подала она голос.

«Наверное, не спрашивала бы, если бы не случилось чуда и я не оказался в этой шкуре», — подумал Костя, а вслух ответил:

— Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.

— То-то ты накинулся сразу, — проворчала она.

— Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.

— А чего ж под подол полез? — не отставала она и лукаво добавила: — Сам же сказывал, что токмо собаки на кости бросаются.

В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.

Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он задал князю, был:

— А где ведьма-то?

Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно.

«Хоть бы попрощалась», — подумалось ему, но потом он ее понял.

И впрямь, вчера один, а сегодня — совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда?

И пожаловаться некому. Он — князь, а она — внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников.

Получается, все правильно она сделала.

Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Выйдет еще хуже — приручил, прикормил, а потом на тебе.

Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:

— Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный? Давай кувшин — мыться буду! Поди, на охоту уже пора?

* * *

Оный Константин словеса рек сладко, но душу имел гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему и учал нечестивец терзати несчастную, потешая свою ненасытну похоть.

Пред заутреней Гремислав же бездыханно тело, обернувши в рогожу, в тайности вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако. Де, отпустиша он ее, вовсе не карая, ибо тако и Христос заповедал.

И зрели князья, яко сей безбожник крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишися нисколь, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Исус рек: «Не до семи, но до семижды семи грехов прощати должно врагам нашим», и дева оная, коя лишити князя живота могла, будь в ее руце сила помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Кажется, что именно тогда состоялось одно из последних злодеяний Константина, учиненное им в гостях в Переяславле Рязанском у своих двоюродных братьев-князей, хотя данный факт летописи трактуют очень разно.

И о причинах злодейства, и о нем самом летописцы говорят туманно, к тому же весьма и весьма противореча друг другу.

Столь сильное расхождение в описании событий позволяет задать на первый взгляд парадоксальный, но если вдуматься, то вполне естественный вопрос: «А была ли вообще оная девица?»

О том, как на самом деле поступил с ней Константин, и говорить нечего, хотя в любом случае — даже смертоубийства — его поведение вполне оправдано, ведь если судить по Владимиро-Пименовской летописи, то она ударила князя по голове, а это, согласно Русской Правде, трактуется не иначе как покушение на убийство.

Впрочем, истина, по всей видимости, лежит, как и обычно, где-то посередине, просто суздальский летописец монах Филарет, относясь к Константину враждебно, усугубил наказание, которое она понесла, а Пимен Владимирский, по причине лояльного отношения к данному князю, постарался вовсе обелить его.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 66. Рязань, 1830 г.

Глава 5 Неудачная охота

Судьба способна очень быстро Перевернуть нам жизнь до дна, Но случай может высечь искру Лишь из того, в ком есть она. Игорь Губерман

Двоюродные братья Константина — перед ними он не стал кривить душой — отреагировали на побег юной ведьмачки по-разному, но в строгом соответствии со своим темпераментом.

Юрий набожно перекрестился, выразив опасение, что сия чертовка теперь принесет вред еще не одной христианской душе, Олег не поверил вообще — это Константин уловил по недоверчивому прищуру его глаз.

Роман же с Глебом загорелись немедля догнать мерзавку и проучить. Почему-то им тоже не поверилось, что князь Константин отпустил просто так какую-то холопку, не воздав ей вдесятеро за тот злополучный удар в избушке.

Судя по всему, репутация в отношении женского пола у Константина была та еще, причем прочная и надежная, не пошатнешь, заслуженная добрым десятком лет и — вне всякого сомнения — его тяжкими неусыпными трудами на этой ниве.

Осторожный Ингварь ничего не сказал, только пожал плечами — мол, быть по сему, выпустил так выпустил, и вскоре с этой щекотливой темы все переключились на обсуждение предстоящей охоты, которая должна была стать не просто опасным развлечением, но и полезным мероприятием.

Медведь-шатун, который почему-то не залег в спячку, успел к февралю задрать не только с десяток овец, коров и лошадей, но и трех человек, которые не в добрый час попались ему в лесу под тяжелую лапу. Вот и предстояло избавить смердов от сей напасти, ну и заодно повеселиться, душу потешить.

Некоторые проблемы возникли у Кости при переодевании, поскольку все его потуги помочь стременному в деле собственного облачения заканчивались весьма плачевно, и под конец Епифашка робко намекнул, чтобы князь, образно говоря, не суетился под клиентом.

Увешанный оружием с головы до ног, Костя наконец спустился вниз, где его нетерпеливо ждали остальные участники мероприятия.

Широкая санная колея была достаточно удобной для коней, и кавалькада всадников лениво протрусила по узеньким улочкам города, затем, пройдя через ворота, двинулась по хорошо укатанным многочисленными санями дорожкам между домами, жавшимися к невысоким крепостным стенам, и наконец вырвалась на простор.

Теперь дорога больше напоминала широкую тропинку — видимо, зимой движение по ней было не столь интенсивным, но спустя всего полчаса припекавшее совсем по-весеннему жаркое солнышко сменилось утренней прохладой зимнего леса.

Изредка у Константина при виде плотно обступавших его со всех сторон деревьев, которые совершенно одинаковы что в двадцатом веке, что в тринадцатом, даже появлялась глупая мыслишка о том, что его путешествие в прошлое, весьма поучительное и в какой-то мере приятное, уже закончилось и он вновь оказался в своем столетии, ибо лес жил точно такой же жизнью, как и спустя несколько веков.

В звонкие удары деревянного молотка — лишь через несколько минут до Кости дошло, что это трудится неугомонный дятел — гармонично вписывалось и недовольное трещание сплетниц-сорок, и посвист синиц, и звонкие трели других птиц, которым были безразличны и люди, и даты.

Так же неторопливо плыли по ярко-голубому небу белоснежные облака, так же приветливо сияло дневное светило, а деревья отбрасывали на тропинку точно такую же тень, как миллионы лет назад и какую будут продолжать кидать на снег в погожий зимний денек спустя семьсот лет.

Окончательно увериться в этом ему мешал лишь вороной конь, который, очевидно чувствуя, какая ерунда лезет в голову наезднику, время от времени иронично всхрапывал, сдержанно посмеиваясь над хозяином.

Но вскоре истошный лай собак, раздавшийся где-то впереди, оторвал Константина от лирических размышлений, а встретившие их бородатые пешие воины, то ли загонщики, то ли средневековые егеря напополам с лесничими, поманили за собою в глубь чащи.

Свита, которая и без того всю дорогу держалась на добрый десяток шагов позади благородных князей, теперь и вовсе неприлично растянулась, приотстав уже не меньше чем на пятьдесят метров.

Проехав чуть вперед, они по знаку Ингваря остановили своих нервно подрагивающих коней, уже почувствовавших медведя, и стали спешиваться на краю маленькой, метров двадцать диаметром, и почти круглой полянки.

Стременные тут же принялись принимать испуганно фыркающих лошадей под уздцы, а Епифан где-то замешкался.

Константин оглянулся, чтобы подозвать его, но тут вдруг откуда-то из глубины леса послышался звериный рев, а затем вдалеке показался худой, тщедушный мужичонка годков сорока, который опрометью несся прямо к всадникам.

Его тощая, но довольно-таки длинная, чуть ли не по пояс, бороденка от такой скорости аж загибалась назад, смешно свешиваясь через правое плечо.

Впрочем, спустя пару секунд всем уже стало не до смеха, поскольку вдогонку за ним с удивительной для таких могучих габаритов скоростью неслась огромная медвежья туша, время от времени издавая истошный злобный рык.

Константин еще раз оглянулся в поисках Епифана, но тут мишка, уже настигая несчастного мужика, рявкнул еще раз. Так как в этот момент жертва была всего в двадцати шагах от противоположной стороны полянки, а преследующий ее медведь приблизился почти вплотную к беглецу, рык удался косолапому на славу.

Во всяком случае, жеребец Кости оценил его по достоинству и попятился, после чего, напоровшись на весьма острый и длинный сук дерева, торчавший аккурат на уровне его крупа, окончательно обезумел от страха и метнулся куда-то в сторону.

Не ожидая такого коварства от собственной лошади, Костя по инерции завалился назад.

Где-то через пару секунд поводья вырвались из его рук, а еще секунд через пять, когда он успел разогнуться в седле и обхватить шею коня обеими руками, его ноги умудрились выскочить вначале из правого, а затем и из левого стремени.

Вдобавок ко всему медведь, видимо обрадованный новой забавой, оставил мужика в покое и, решив, что лошадь и всадник на ней по качеству и количеству мяса значительно опережают первоначальный объект охоты, ринулся за ними в погоню.

Косте не оставалось ничего другого, как, держась за конскую шею, крепко зажмурить глаза и пытаться сохранить равновесие.

Сделать это без помощи стремян было весьма и весьма затруднительно, и он поминутно съезжал набок, но каждый раз ухитрялся выровняться в седле.

Безумная скачка продолжалась достаточно долго, и заплутать Константин успел изрядно.

Как позже заметил Ингварь, окончательная вина за то, что Константина не нашли сразу, лежала, во-первых, на медведе, ибо именно он, решив, что добычу ему не догнать, повернул назад и надолго задержал остальных князей.

Во-вторых, виновато было полузамерзшее дымящееся болото, которое Константинов жеребец по счастливой случайности пересек в считаные минуты, причем по единственной возможной дорожке, таившейся под грязной талой водой. Князья же подались в обход, а это заняло у них немало времени.

Поплутав по кустарниковым зарослям еще с полчаса и лишь чудом сохранив от посягательств наглых ветвей в целости и сохранности оба глаза, Костя наконец выехал на небольшую, от силы метров тридцать в диаметре, поляну, более похожую на проплешину. И тут же его конь угодил передними ногами в какую-то яму, тщательно замаскированную накиданными сверху ветками.

Надо ли говорить, что полет Константина был не менее живописен, нежели воздушный таран летчика, а его невольная попытка пробить землю головой выглядела так же бессмысленно, как бодание теленка с танком.

Ко всему прочему он еще за что-то зацепился своим тулупом.

Когда наконец он приземлился близ могучего здоровяка-дуба, то лишь с большим трудом осознал, что еще живой.

Впрочем, окончательно прийти в себя ему не дали. Хриплое карканье потревоженных ворон заглушил пронзительный залихватский свист, и сразу же, как муравьи, из каких-то щелей стали выползать на полянку лохматые оборванцы.

Через какую-то минуту, едва успев привстать и прислониться спиной к дереву, он оказался лицом к лицу с пятью мужиками, которые, судя по угрожающему виду, представляли собой небольшую лесную шайку. Один из них, одетый побогаче прочих, выступил вперед и миролюбиво скомандовал:

— Снимай бронь, боярин. Будя. Относился. Ежели ты по-хорошему, так и мы по-хорошему — живым, значится, тебя отпустим, хоть и без одежи. А коль трепыхаться учнешь, так и вовсе голову здесь сложишь.

Как бы в подтверждение сказанного мужик сжимал в правой руке меч, а в левой — здоровенный тесак. Остальные имели вооружение похуже — всего-навсего дубинки и ножи, значительно уступающие в размерах тому, который был у атамана.

Константин никогда не считал себя храбрецом, безумству которых, по словам Горького, поют славу, хотя и посмертно. Словом, не сокол, не орел и не ястреб, а так себе, обычная птица невысокого полета.

Против пяти человек, которые прошли хорошую школу раздевания одиноких путников, ему было не выстоять и минуты, это он тоже прекрасно понимал. Однако, всегда считавший себя реалистом и практиком, тут он почему-то заартачился.

Оно, конечно, шансов никаких, но вдруг да подмога подоспеет. Уж больно унизительной представилась картина, как он голышом выходит к тому же Ингварю и прочим князьям.

Да, они ему никто, а братьями, да и то лишь двоюродными, доводятся всего-навсего его телу. Но он был уверен на все сто, что ни один из них так трусливо никогда бы не поступил, даже окажись в такой безнадежной ситуации. Любой вышел бы в одиночку не только против пяти, а и против двух-трех десятков человек, хотя результат подобного геройства абсолютно предсказуем.

Конечно, спору нет, все они куда привычнее к подобного рода забавам, но никто из них с двумя десятками все равно не совладал бы. Достаточно накинуться скопом, и никакое ратное мастерство не поможет.

И все равно князья дрались бы до конца.

Причем, что самое интересное, если бы любого из них спросили бы в тот момент, почему он выбирает безнадежный бой, а не унизительную покорность суровым жизненным обстоятельствам, тот искренне удивился бы, а потом изумленно спросил: «А разве был выбор?»

Тем временем, видя, что он застыл в неподвижности и не предпринимает никаких попыток к сопротивлению, вожак сделал еще пару осторожных шагов и остановился. При этом он продолжал держаться на безопасной дистанции.

Молчание длилось с минуту. Наконец атаману надоело ждать, и он, хмыкнув и сплюнув, прервал затянувшуюся паузу:

— Давай-давай. Шевелись, боярин. Али у тебя со страху руки отнялись?

«И никуда не денешься, надо подчиняться, — шепнул Косте участливо мерзкий человечишка двадцатого века, а затем, как бы оправдывая свой трусливый совет, добавил: — Не затем же тебя сюда заслали, чтобы ты тут же и погиб от рук каких-то вшивых мерзавцев, а так есть шанс. Может, и впрямь отпустят. Они-то из тринадцатого века, а тут, наверное, даже у разбойников существует какой-то кодекс чести. Князьям же скажешь, что когда вылетел из седла, то потерял сознание, а очнулся уже голым. Стыдно немного, ну и что. Постесняешься пару дней, и все. Зато живой».

На душе было мерзко, потому что мысли этого человечишки были на самом деле Костиными.

И главное, ведь все очень правильно и логично, даже отговорка придумана классная, которую непременно примут на веру — как же иначе, разве настоящий князь добровольно отдал бы не только свое оружие, но и одежду?!

Такая отмазка мгновенно обеляла его абсолютно перед всеми.

Точнее, почти перед всеми. Оставался один человек — он сам. Да еще его стыд и память об этом стыде, которую ни вытравить, ни уничтожить. Но это уже неважно, ведь он никогда и никому не проболтается — себе дороже.

К тому же и впрямь Костю сюда послали не для этого, иначе получается форменная ерунда. А останется в живых — как знать. Глядишь, изменит что-то в истории Руси в лучшую сторону. Причем проведет эти изменения в больших масштабах — ведь сколько хорошего он сделает, учитывая немалую княжескую власть.

Припомнилось ему и еще одно обстоятельство.

Помнится, Алексей Владимирович говорил, что надо спасти от преждевременной смерти каких-то людей, причем их имен он не назвал. А если подразумевался как раз будущий сын кого-то из этих разбойников?

Или даже так — сын уже есть, но если этот бандит сегодня погибнет, то и его ребенок, оставшись без отца, а следовательно, и без материальной поддержки, пропадет или умрет с голоду. Тогда все, прощай его успешная миссия.

То есть как ни крути, а надо уступать этой наглой морде, отдаленному предку современников-рэкетиров и прочих отморозков. Другого выхода попросту нет. Точнее, он есть, но глупый до наивности, а главное — ничего хорошего не несущий.

Да какого черта — в конце концов, он не князь, а учитель истории, а значит…

Константин тяжело вздохнул и стиснул зубы, мрачно глядя на вожака. Тот довольно осклабился.

Орешкину стало еще противнее.

Нет, атаман бармалеев был ни при чем — противно от себя самого, и настолько, что он, решительно выкинув из головы услужливо предоставленные оправдания и вспомнив, что «у корявой елки кривые иголки», так что нечего тут прикрываться сопливым гуманизмом по отношению к мифическим сыновьям разбойников, потащил из ножен свой меч.

Голова Константина еще продолжала гудеть, но — странное дело, почувствовал он себя значительно лучше.

Атаман презрительно усмехнулся, еще раз смачно сплюнул на землю, попав при этом на свой синий сапог, — остальные лесовики были в лаптях — и заметил:

— Стало быть, не хошь по-хорошему. Ну и зря. Ладно, коль живота своего не жалеешь, быть по сему. Купырь, Заяц, заходьте справа, а ты, Нечай, слева. Я напрямки пойду. Так оно ближе буде.

То, что происходило дальше, можно описывать очень долго, ибо это был миг Костиной гордости, миг торжества. Он все-таки не уронил княжеской чести, и осознание этого, особенно на первых порах, здорово его воодушевляло.

К тому же дрался вожак не очень умело. Видать, господское оружие попало ему в руки не так давно и в основном служило лишь вещественным атрибутом власти, так что он еще не до конца с ним освоился.

Во всяком случае, Костя довольно-таки спокойно отбил его первые два выпада, принял на кольчугу скользящий удар тесака и сам ринулся в атаку, одновременно уходя из-под удара двух дубин слева и справа.

Атаман попятился, и Косте удалось хорошенько, от души рубануть его по плечу.

Правда, цели этот удар достиг лишь частично — вожак тоже в последний миг ушел из-под него, но кожа вместе с куском нарядной рубахи лоскутом свесилась чуть ли не до локтя, и бурно пошедшая кровь слегка отрезвила сразу заробевших разбойников.

Теперь они нападали с опаской, лишь главный бармалей продолжал без устали махать мечом, пытаясь даже не столько попасть, сколько подвести Константина под удары дубин своих напарников.

Повертевшись так пару минут, Костя понял, что долго не выстоит и надо переходить к решительным действиям.

Краем глаза оценив обстановку сзади себя, он сознательно подставился под удар дубины и, уйдя в последнее мгновение в сторону, полоснул первого разбойничка куда придется.

Пришлось удачно — прямо по животу. Меч, наточенный как бритва, располосовал тело очень легко, и Костя даже поначалу не понял, что вспорол противнику чуть ли не полбрюха.

Второй успел среагировать и уклониться, но Константин в прыжке догнал его мечом, который почти до рукояти окрасился красно-алым — удар в бок оказался смертельным.

Осталось всего трое, и тут на него нашло что-то отчаянно бесшабашное.

Впрочем, до конца осторожность он не потерял и опять-таки краем глаза успел заметить еще одного негодяя поодаль, который тихонько подползал к жалобно ржавшей, точнее, уже просто постанывавшей в яме лошади.

«Ну правильно, — подумал Костя, — седло-то богатое. Ничего, пусть мародерствует, лишь бы сюда не подошел».

Бегать по поляне туда-сюда, размахивая мечом, одновременно уклоняясь от вражеских ударов и нанося свои, оказалось делом довольно-таки обременительным, особенно с непривычки.

Правда, оно существенно облегчалось, когда Костя дрался «на автомате», то есть не думая. И чужой удар сразу удавалось парировать намного грамотнее, и свой выпад становился более ловким.

Одним словом, у Константина складывалось впечатление, что само тело достаточно хорошо помнило схватки, в которых участвовал прежний его владелец, да и многое из того, чему его научили, тоже забыло не до конца.

Но происходило это лишь тогда, когда сам Костя чувствовал, что все, пришел конец и что делать — неизвестно. Мыслей — ноль, а идей и того меньше.

Мозг его в эти секунды переставал отдавать команды, но руки, вместо того чтобы беспомощно опуститься перед неминучей смертью, вопреки бессилию мозга как раз и начинали действовать на полную мощь.

Длилось это недолго, поскольку через минуту Костя вновь воодушевлялся, брал инициативу на себя и… опять доводил ситуацию до критической, после чего все повторялось по новой.

Однако даже понимая, что для победы надо просто на пару минут расслабиться и бездумно помахать мечом, а все остальное руки и ноги сделают сами, Костя не мог заставить себя пойти на это — уж очень страшно было не руководить самим собой.

Хотя именно в такие секунды расслабленности ему как раз и удалось подранить третьего, с дубинкой, причем тоже тяжело, в живот. Снежный сугроб под дубом, в который тот улегся, моментально стал красным.

Но раненый, не переставая жалобно стонать, в промежутках между завываниями все равно успевал подбадривать своих товарищей, давая им всевозможные кровожадные советы типа зайти в спину, хряпнуть боярина так, чтоб дух испустил, и так далее.

«Лишь бы не вставал», — решил Костя, но старался к нему не приближаться. Мало ли что.

Наконец, устав носиться за неподатливой добычей по всей поляне, оставшиеся двое стали действовать так, как следовало бы с самого начала. Они перекрывали пути к отступлению, постепенно загоняя жертву к самому краю крутого и глубокого оврага.

Когда до него осталось не больше метра, последний бандюга с дубиной, решив схитрить, подскочил и ударил Костю не наотмашь, а как бы вдоль, целясь в правое плечо и намереваясь свалить с кручи.

Константин успел присесть и, так же как и несколькими минутами ранее, сделал выпад мечом, распарывая разбойнику пузо.

После этого он, выпрямившись, удачно парировал очередной удар атамана, но это был, как оказалось, ложный замах. Основной удар был нанесен здоровенным тесаком, и от него Костя увернуться не успел.

Распоротая правая штанина стала быстро пропитываться кровью, вместе с которой из него стали уходить силы. Это он почувствовал по тому, как потяжелел в руке меч, как трудно стало отпрыгивать или, наоборот, наседать на обрадованного вожака бывшей волчьей стаи.

Успев еще несколько раз вяло отмахнуться от ударов атамана, Костя понял, что силы на исходе, к тому же, завидев, что он еле держится на ногах, размахивая дубинкой в здоровой руке, на помощь атаману поспешил еще один бармалейчик.

Он был уже рядом с главарем шайки, когда Константину все-таки удалось поднырнуть под разящий меч вожака и, полоснув по его левой руке с зажатым в ней ножом, тут же воткнуть ему свой клинок прямо в пах.

Атаман тупо уставился на него и… зачем-то ухватился за лезвие, не давая выдернуть его из раны, а в это время последний из оставшихся в живых разбойников уже занес над головой Орешкина дубинку.

Костя в это время, уже отчетливо сознавая, что явно не успевает, тем не менее с какой-то идиотской упертостью тащил на себя меч вместе с вожаком, который продолжал его стойко держать рассеченной до кости ладонью, но тут что-то коротко тюкнуло того, что с дубинкой, в спину.

Поначалу Костя даже не сообразил, почему, вместо того чтобы опустить ее на боярскую голову, средневековый бандит попятился и зашатался. Лишь потом, когда тот, силясь устоять на ногах, пошатнувшись, повернулся к Константину вполоборота, он увидел стрелу, торчащую у разбойника из спины, и понял, что помощь все-таки подоспела.

Меч, который Костя по инерции продолжал тащить из мертвого атамана, наконец легко поддался, и он, не выпуская его из рук, шагнул назад, но не упал на землю, а, встретив под ногами пустоту, полетел в овраг.

* * *

В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира, в месяц студенец[9], в день Касьяна злопамятного, поиде княже Константине на охоту со князьями и тамо, заплутавши в лесе, узреша татей во мнозе великом, числом до пяти десятков, но не испужался, а вступиша в сечу с ими и, один будучи, побиша их бессчетна, аки святой Егорий на коне восседаючи.

И токмо един тать с помочью диавола возмог ему рану тяжку нанесть. Но бысть княже духом могуч и призваша он, видючи, како алая руда из чресл ево истекает, светлое воинство божие и с именем Исуса на устах еще пуще татей злобных разиша, покуда силы бысть.

И до той поры разиша, пока и последний из них дух не испустиша.

Опосля же деву, коя злодеями полонена бысть, из темниц сырых на свет божий выводиша и спасаша.

Одначе чрез рану ту тяжкую, коя в битве удалой руцею поганаго богоотступника нанесена бысть, великыя множества руды алай вытекла, и изнемог княже.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Рана, последствия которой еще очень долго мучили князя Константина, тоже получена им при весьма загадочных обстоятельствах.

В то время при выезде в лес любой князь брал с собой не менее десятка слуг, не считая егерей, проводников и прочих.

Тут же охота была, по всей видимости, организована князем Ингварем, то есть в ней участвовало как минимум полсотни человек, и вдруг Константин оказывается один в лесу, да еще перед лицом ватаги разбойников.

Вывод напрашивается однозначный: вновь красивая легенда, которыми жизнь оного князя была окружена со всех сторон.

В подтверждение тому неправдоподобные результаты этого сражения с шайкой татей: все погибли, а Константин остался жив, хотя и ранен в нескольких местах. Такое бывает только в сказках, былинах и легендах.

Разумеется, для вящей красоты, в ней должна была принять участие, пусть и косвенное, красна девица, которая — еще один плюс в пользу гипотезы о легенде — оказалась тут как тут.

Что с нею впоследствии сделал князь, неизвестно.

Летопись о том молчит, а учитывая, что именно этот автор весьма лояльно, а порою восторженно относился к князю, остается догадываться, что ничего хорошего он написать не мог, а потому просто умолчал.

Предполагаемых вариантов того, как на самом деле разворачивались события, предшествующие получению раны, масса.

Наиболее распространенный, что имела место какая-то ссора с князем Ингварем и его братьями. Есть и другие версии случившегося.

Например, упрощенная до примитива гипотеза, выдвинутая молодым ученым Мездриком, гласит, что абсолютно все описываемое в летописи подлинная правда. Исключение составляет лишь один нюанс — автор, монах Пимен, сильно преувеличил количество разбойников.

Но история никогда не бывает настолько простой, как порою кажется по молодости лет. Разумеется, любой историк имеет полное право на построение собственной гипотезы, но только при условии, что она не противоречит ни логике, ни здравому смыслу, а тут как раз наблюдается обратная картина.

Впрочем, в целом вопрос этот не настолько принципиален, чтобы уделять ему так много внимания.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 71. Рязань, 1830 г.

Глава 6 Овраг

Не знала Библия, не выдумал Коран Такого образа для воплощенья злобы. Служил подножьем мир лишь для его особы. Он жил невидимый, и странные лучи Немого ужаса распространял в ночи. Виктор Гюго

Очнулся он уже там, на дне, в полулежачем-полусидячем положении. Кто-то заботливый успел туго замотать ему рану, тянувшуюся чуть ли не вдоль всей правой ноги, и приложить на лоб что-то приятно остужающее.

А потом он увидел ее, ту самую внучку ведьмы.

Глаза девчонки радостно вспыхнули, но она тут же опустила их и засуетилась, меняя ему на голове тряпку, и без того холодную, на совсем ледяную.

— А где все? — растерянно прошептал Костя, ожидая увидеть возле себя кого угодно, но только не ее.

— А кто все-то? — осведомилась она.

— Ну князья, слуги там, холопы, смерды, — начал было перечислять он, но она прервала его:

— Будет с тебя и меня одной покудова. Да ты лежи, лежи. Тебе ни в коем разе вставать нельзя. Силов покамест набирайся.

— Так ты совсем одна? — не унимался он.

— А с кем же мне еще тут быть? — ворчливо поинтересовалась она.

— А стреляли же? Кто стрелу-то пустил? — ничего не понимал Костя.

— Я и пустила, — буркнула она. — А ты думал, я только скотину могу наговорами портить да на метле летать? А я эвон чего еще умею. — И, уже потише, задумчиво произнесла: — Вишь, яко оно бывает, князюшко. Искал ты меня, искал, а нашел — едва от смертушки своей ушел.

— Очень надо тебя искать, — шепнул он тихо.

Громко говорить Костя не мог, сил не хватало, но она расслышала и, возмущенно повернувшись к нему, напустилась с упреками:

— Ты соли, да не пересаливай. Или я вовсе дурка? Знамо дело, решил найти и поймать. — И горько добавила: — А я уж той ночью и впрямь тебе поверила.

— Чего же сбежала тогда? — не удержался Костя.

— А так, — махнула рукой она. — Думаю, вдруг проспится, а поутру опять лапать полезет. Кто вас, князей, разберет. А ты эвон, облаву, яко на зверя лесного, устроил. Сам же сказывал — отпущу поутру, вот я и ушла, только чуток пораньше, а ты…

— Мы на охоту ездили. — Говорить было неимоверно трудно, но объяснить хотелось. — Медведь был здесь, шатун. Людей драл. Ну и поехали. А у меня лошадь понесла, вот я и попал сюда. А про тебя я сказал, что отпустил.

Она пристально посмотрела зелеными глазищами и удивленно, даже как-то радостно заметила:

— Ай и впрямь не врешь. Да ты лежи-лежи, отдыхай, — и захлопотала возле него с удвоенной энергией.

Впрочем, долго молчать было явно не в ее натуре, и она тут же принялась упрекать Костю:

— Ох и нежные вы, князья, телесами. Подумаешь, кожу на ноге слегка царапнуло, и сразу без сил свалился. У меня дед был, так его всего шатун изломал, а он сам кишки в брюхо засунул, подпоясался и бегом до избы. Вот это да.

— Так уж и бегом? — усомнился Костя.

— Ну не бегом, — чуточку поправилась она. — Ползком. Но добрался ведь. Так то живот, опять же кишки. А ты вон от одной царапины разлегся. — И тревожно спросила: — Ты наверх-то поднимешься ли? А то ведь я тебя не допру, тяжелый ты жуть. И так вся упарилась, пока из ручья вынимала.

Только теперь он понял, что так ласково журчит чуть ли не рядом с ухом. Оказывается, ручей.

Он попробовал приподнять голову, и тут же перед глазами все поплыло. Сквозь наплывающую мутную пелену Костя успел расслышать только тревожный вскрик маленькой ведьмачки.

Второй раз без сознания он пробыл недолго и, очнувшись, вновь безропотно принялся выслушивать упреки в свой адрес. Потом она утихла и, глядя на него, коротко предупредила:

— Ты тока помереть не вздумай.

— Да что ты? От царапины-то, — прошептал Костя непослушными губами, но она, хмурясь, на этот раз не стала продолжать свое ворчание.

Вместо этого ведьмачка нерешительно покачала головой, сокрушенно заметив:

— Кровищи с тебя натекло, как с порося трехгодовалого. С того и боюся. Ты яко мыслишь, ищут тебя?

— Обязательно, — заверил он, уже не пытаясь поднять голову.

— Боюся, тут они не пойдут, — усомнилась она и, придя к какому-то не очень приятному для себя выводу, безапелляционно заявила: — Нельзя тебе тута, никак нельзя. Уж больно место худое. В народе ентот вражек гиблым кличут, а еще мертвым. Слыхала я от баушки своей, будто тут такие черные дела творились, кои к ночи вовсе не след поминать.

— Это из-за… — Не договорив, Константин выразительно кивнул наверх, намекая на разбойников.

— Ежели бы так, иное бы сказывали, — не согласилась Доброгнева. — К тому ж их еще о позапрошлое лето тут вовсе не было, егда я сбирала кой-что в ентих местах, потому и ныне от погони решила здесь скрыться. Чаяла, днем не сыщут, а ближе к ночи перейду в иное. — Немного помолчав, она выдала еще одно доказательство: — И травы тута худые растут, да так буйно…

— Зачем же тогда ты их собирала? — вяло отозвался Константин.

— Иное худое, ежели его самую малость в зелье добавить, тож на пользу обернуть можно, — пояснила девушка и подвела итог: — Не-э, никак нельзя тебе тута долго. Стало быть, будем вместе наверх лезть.

— Может, ты одна?

— А тебя бросить? — Она горько усмехнулась и добавила: — Может, я и ведьмачка, а тоже своего бога в душе имею. Ты мне, значит, добро, а я… — Она обиженно махнула рукой. — Не чаяла я, князь, что ты меня за таковскую считаешь.

— Да нет, — пояснил он свою мысль. — Одна ты быстрее вылезешь и кого-нибудь позовешь на помощь. Сама же говоришь, не справиться тебе со мной.

— Это верно, — кивнула она и, тяжело вздохнув, тряхнула копной нечесаных волос. — Ну будь по-твоему. А я мигом обернусь. Сперва только меч тебе принесу, а то мало ли.

— А сама?..

— Меня, — она гордо выпрямилась, — ни одна тварь лесная тронуть не посмеет. Я заветные слова знаю.

— Мы с тобой одной крови, — проворчал Костя, вспоминая киплинговского Маугли.

— Чего? — нахмурилась она, не поняв.

— Так, вспомнилось что-то, — вяло усмехнулся он.

— Худо дело, — покачала головой она. — Заговариваться учал.

— Ты за мечом хотела сходить, — напомнил ей Костя.

Она отошла куда-то в сторону, а он тем временем огляделся.

Овраг был мрачен, и этот хмурый вид не оживляло даже веселое журчание ручья. Кругом черные, почти отвесные стены и жиденькие пучки пожухлой травы, робко тянувшиеся из них. Даже снега здесь почему-то почти не было.

К тому же именно в этом месте овраг круто изгибался и резко уходил вправо, так что Константин оказался в узеньком, не более пяти-шести метров, сгибе.

Не прошло и минуты, как новое странное чувство охватило его. Это было похоже на прикосновение чего-то непонятного и в то же время пугающего. В мягком, еле уловимом касании присутствовала какая-то загадочная робость, будто, ощупывая его, неведомое существо как бы знакомилось с ним, не уверенное до конца — тот ли это человек, который ему нужен.

А еще чувствовался холод, тяжелый и равнодушный, каким подчас веет из разверстой могилы.

Как ни странно, но Константин ничего вокруг себя не видел.

Ни единой живой души, ни одной мелкой или вовсе крошечной твари.

Овраг был мертв изначально, но присутствие чего-то неведомого, страшного и пугающего ощущалось с каждым мгновением все сильнее и сильнее.

Затем эти прикосновения стали все более настойчивы.

Ледяные щупальца постепенно передвигались все выше и выше, достигнув коленей, хотя Константин по-прежнему ничего не видел. Лишь какие-то сгустки черного тумана медленно кружились над его ногами, явственно сгущаясь с каждой секундой, будто наливаясь силой, щедро зачерпнутой из колодца жизни этого беспомощно лежащего человека.

Вокруг все как-то неожиданно резко потемнело, и тут Константин догадался, что темнеет не в овраге, а у него в глазах, правда, как-то неравномерно, поскольку чернее всего было именно возле его тела, что было несколько странно.

Однако удивляться не приходилось, так как хватало и других достаточно красноречивых симптомов его угасания. Резко онемели ноги, которыми он не в силах был даже пошевелить, появилась внезапная слабость во всем теле, которое вдруг в одночасье стало безвольным, будто восковая кукла.

Он вдруг осознал, что лежит в мертвой тишине и не слышит не только журчания ручья, но даже резко-пронзительного вороньего карканья.

В довершение же полноты картины, как яркий окончательный мазок, в дело вмешалось еще и обоняние. Резкий запах даже не трупа, а чего-то значительно более мерзкого, того, что никогда и не было живым, забивал ноздри, не давая даже дышать.

Ему вдруг жутко захотелось пожить еще хоть немного.

Пресный однообразный день, в который превратилась его жизнь в последние годы, совсем недавно сменился яркой, красочной карнавальной ночью, звенящей неведомыми мелодиями. А ведь он так и не успел еще насладиться ни буйством этих красок, ни этой загадочной музыкой, ни обилием новых интереснейших карнавальных масок, в которых щеголяли его новые знакомые. Он лишь коснулся всего этого краешком, узенькой каемкой, да и то еле уловимо, вскользь.

Он лихорадочно напряг остатки сил, дабы хоть на мгновение отсрочить приход великой владычицы мрака и тьмы, которая уже замахивалась, торжествуя, своей косой.

Меж тем туман все более сгущался, полностью окутывая его черным, непроницаемым мраком ночи.

Щупальца-ледышки поначалу воздушно, легко, почти невесомо касаясь, а затем с силой стискивая, сжимая в своих стальных объятиях его тело, уже ощупывали низ живота, скользя по паху, но тут у Константина из ушей вдруг будто вынули невидимую затычку, и слух резанул пронзительный девчоночий визг.

Он напряг зрение и вдруг сквозь рассеивающиеся черные клубы тошнотворно воняющего дыма увидел, хотя и смутно, будто сквозь некую полупрозрачную пелену, искаженное лицо Доброгневы.

Она стремительно черпала из ручья обеими горстями воду и щедро выплескивала ее на Константина.

Странное дело, ледяная вода, попадая на одежду, пропитывая ее насквозь и соприкасаясь с телом, не вызывала чувства холода, а, скорее напротив, чуть ли не обжигала кожу, возвращая чувствительность не только ей, но и всему телу.

Ноги, бывшие всего несколько секунд назад чуждо-каменными, бесчувственными, будто уже отделенные рукой опытного хирурга, опять стали принадлежать Константину.

Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его.

Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии.

И хотя Константин по-прежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.

— Сказывала ж — худо тут! — совсем рядом прозвенел горестный голос низко склонившейся над ним ведьмачки.

В побелевшем до меловой чистоты лице Доброгневы застыл непередаваемый ужас перед только что увиденным.

— Худо, — не стал спорить Константин. — А что это было?

— А я ведаю?! — возмутилась ведьмачка, но как-то фальшиво.

Во всяком случае, Орешкину показалось именно так.

Он прищурился, пытаясь сфокусировать зрение на ее лице, которое почему-то продолжало расплываться, и, внимательно вглядываясь в девушку, понял, что не ошибся — Доброгнева врала.

Причем врала она неумело, стеснялась, отводя глаза в сторону, да и смуглое ее лицо порозовело от смущения.

— Ведаешь, — уверенно заключил Константин.

— Так, слыхала кой-что от баушки своей, — неохотно выдавила она, — да мыслилось, пужает она меня, ан выходит… — И досадливо отмахнулась, резко заявив: — Все одно — о том сказывать тут негоже. Нечисть всуе поминать не след, ибо сызнова на зов прийти могёт. А уж тута, по всему видать, и вовсе ее логово, потому оно и вовсе опасно.

— Нечисть? — недоверчиво хмыкнул Константин. — Это тоже, поди, баушка твоя сказывала?..

Крепкая, с маленькими бугорками мозолей и на удивление теплая, почти горячая на ощупь ладошка Доброгневы торопливо метнулась к его губам, не давая ему договорить, что он думает о подобных суевериях.

— Молчи, князь, — тяжело дыша, испуганно произнесла она. — Матерью Мокошью заклинаю — молчи, ничего боле не сказывай!

Константин не стал спорить, согласно промычав:

— Угу.

А зачем лишний раз пугать свою спасительницу. Ну верит деваха во всякие басни и сказки, так и пускай себе. Нынче время такое — все верят.

К тому же действительно что-то было, и поди пойми, что именно, потому и впрямь лучше всего не будить лихо, пока оно тихо. Лучше и… проще всего.

Однако сама Доброгнева долго молчать не могла и спустя несколько минут все равно затронула опасную тему, правда, аккуратно и не впрямую, а так, вскользь.

— Одного не пойму, почто за тобой приходили? — И она пытливо уставилась на Константина в ожидании ответа, будто он его и впрямь знал, причем давным-давно, но сказать ей об этом не хотел.

Орешкин молча пожал плечами.

Нет, он мог бы напомнить, что место худое, как совсем недавно сказала сама девушка, следовательно, точно так же пришли бы за кем угодно, лишь бы этот человек лежал тут, в глухом и мрачном овраге, но… зачем?

Тем более что и сама Доброгнева навряд ли согласилась бы со столь простой версией — привыкли люди все усложнять, а вступать сейчас в дискуссию сил не было.

Ведьмачка, словно чувствуя внутреннее несогласие князя, вдруг решилась и, грустно усмехнувшись, сказала:

— А ты, видать, и вовсе ничегошеньки не уразумел. То ж не смерть твоя приходила, княже. Ее бы я не узрела, да и отогнать ее, коль она столь близехонько к человеку подойдет, никому уже невмочь, будь ты хоть семи пядей во лбу.

— А что же это? — еле слышно, одними губами произнес Константин, но ведьмачка уловила вопрос и брезгливо передернула плечами.

— Ныне о том, да еще здеся, гово́рю[10] вести ни к чему, а вот опосля, ежели захотишь, поведаю тебе кой-что из баушкиных сказок, да и имечко его назову. Токмо что с его проку — не всамделишное оно, потому и власть над ним все одно никому взять не под силу[11].

«Так ведь сказки же, сама говоришь», — едва не ляпнул Орешкин, но вовремя вспомнил, что в это время на Руси это слово обозначает простой рассказ.

Оставалось лишь молча кивнуть, соглашаясь, что потом когда-нибудь он с удовольствием послушает, что там навыдумывал народ, а пока…

На миг, правда, мелькнула мыслишка, что, может быть, как раз это и есть тот самый представитель Хаоса, Зла и чего-то там еще, который наблюдатель, он же вредитель, и которого желательно бы… но только на миг.

Во-первых, поди пойми, как тягаться с ним, а во-вторых, все равно он не в том состоянии.

И вообще, задачи надо решать по мере их поступления, так что первоочередной на повестке дня является та, которая куда проще, — выбраться отсюда.

Однако Доброгнева не утерпела и сама пояснила, старательно избегая называть имя нападавшего на князя существа:

— Знающие люди, коим ведомо многое из тайного, сказывают, что чужой он в нашем мире. Может, место свое ищет настоящее, может, просто зверствует по злобе лютой, токмо ненавидит все, что здесь живет, и нет от него спасения. Правда, ежели вовремя поспеть да живой водой родниковой сбрызнуть — на время отгонишь. Тогда уйдет, но водица ента лишь в первый раз помогает. — Она поколебалась, но потом все-таки со вздохом добавила: — Уйти-то уйдет, а опосля все едино сызнова придет. — Помолчав с минуту, она вдруг повернулась к князю и, слабо улыбнувшись, уже более веселым тоном спросила: — Чем же ты так хорош, княже, что он за тобой явился?

— А почему хорош? — с трудом шевеля еще не совсем послушными губами, поинтересовался Константин.

— Бабка сказывала, что он токмо за лучшими из лучших охотится. И не за простыми людишками вроде меня, а такими, как ты, князьями да боярами. И уходят они в расцвете сил, а все хорошее, доброе, что им на роду написано было сотворить, вместе с душами их он сжирает и ликует без меры. Тогда земля трясется, ветра по ней страшные несутся, а Перун молоньями по нему хлещет, за своих детишек заступаясь, да все что-то не попадет никак. Потому и спросила я у тебя, княже, что невдомек мне глупой — за тобой он почему пришел?

«А ведь получается, что моя догадка вроде бы в самую точку», — подумал Константин и в свою очередь поинтересовался:

— А что, от него вовсе нет спасения?

Доброгнева отрицательно покачала головой и, вспомнив что-то, медленно произнесла:

— Бабка сказывала, что глаз у него нет. Токмо чутье, но не на запах, а на кровь. Вот потому-то он к тебе не глухой ночью заявился, а средь бела дня. Вон сколько из твоей раны руды горячей вылилось, потому и учуял тебя, проклятущий.

— Выходит, если кровь не проливать…

— Так не бывает, — отвергла ведьмачка. — Все равно рано или поздно али засапожником по пальцу невзначай полоснешь, али еще как. Иное дело — обмануть его. Тут можно попытаться.

— Как это?

— Другой кровью, — пояснила Доброгнева. — Тут главное, чтоб она родная была. Лучше всего брата или сестры. — И, отвечая на немой вопрос князя, пояснила: — Ежели родителей, так она течет медленнее, а у детей того человека, напротив вовсе, шибче. Он это чует и не ошибается. В старину, сказывала бабка, был такой князь прозвищем Мудрый, а имени его не ведаю я.

«Ярослав», — хотел было подсказать Константин, но не стал перебивать.

— У него, — продолжила ведьмачка, — брат был сильный да храбрый. Русью они вдвоем правили. По покону древнему, по правде, по совести. Людишек боярам в обиду не давали, от лихих степняков защищали крепко. Тварь оная за этим Мудрым впервой пришла, когда тот еще вовсе молодой был. Чудо спасло, токмо метка от встречи страшной осталась — охромел он. А потом вдругорядь. Возвернулся, значит. О ту пору князь этот с братом своим пировал. Вот тогда он и ошибся малость, братца прихватив вместо князя, который еще долго прожил потом и много славных дел свершил. Свезло князю. — И, чуть помедлив, добавила: — Но такое всего один раз и случилось.

А тем временем, пока они разговаривали, постепенно отходя от кошмара, приключившегося несколькими минутами ранее, объект их беседы стремительно уходил темными подземными коридорами далеко вглубь.

Ему не надо было прогрызать землю или как-то рыхлить ее, чтобы продвигаться все дальше и дальше. Тварь просто расслабляла свое тело до такой степени, что оно становилось почти воздушным, подобно привидению.

Можно сказать, что она парила как птица, но только не над землей, а в самой ее толще.

Легкие укусы родниковой воды на самом деле не могли причинить этому существу какой-то вред. Все равно как если бы человек залез в кусты крапивы, которая хоть и обжигает, но ведь не убивает.

Более того, если бы в воде не было примесей серебра, то она и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад, когда те же самые разбойники только-только пришли в эти места, то, пока добирались, спасаясь от ратников князя Ингваря, один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром.

Пропажу разбойник так и не заметил — было не до того. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание.

А мешочек, занесенный течением под одну из коряг, так и остался лежать на дне, совсем неподалеку от того места, где сейчас находился Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.

Другое дело, что ныне серебро существенно отвлекло его от выполнения основной задачи — сожрать, поглотить, уничтожить. И оно отступило.

Временно.

Совсем ненадолго.

Отступило, чтобы впоследствии обязательно вернуться.

Существо, которое нельзя было назвать ни зверем, ни чем иным, никогда не выбирало самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим.

Поначалу оно даже не чуяло свою добычу и выжидало лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.

Оно никогда не знало, чем именно тот или иной не угодил Хозяину, даже не задумывалось над этим, как, собственно, и ни над чем иным.

Смысл жизни его тоже никогда не интересовал. Даже своей собственной.

Его вообще ничего не интересовало.

Существо не знало, когда появилось на Земле, не испытывало ни малейшего желания найти и общаться с себе подобными, да и были ли они на планете.

Мудрые знающие люди на Руси называли его Хладом, но на самом деле у него даже и имени-то не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ.

И даже тогда, когда Хлад всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало.

Разве что ненависть — огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил…

Но и это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один злодей, даже закоренелый, не испытывает ненависти просто так. Он обязательно находит для нее какие-нибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства.

Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А главное, что при этом она всегда компенсируется — в большей или меньшей степени — любовью.

Пусть к кому-то одному.

Пусть хотя бы только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда.

Даже себя.

Зато ненавидел все окружающее, но не за что-то, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия.

Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и тот, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, — исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какая-то помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды.

Но когда такое все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, напоминая большую черную птицу, улетающую во тьму земной тверди, а затем вновь выжидал.

Ожидание было терпеливым, без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание.

Рано или поздно…

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной — за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека О́льг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий».

Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив О́льга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся.

Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать…

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что смертельная угроза не миновала, а лишь на время затаилась, решила раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

— У тебя самого, княже, братовья-то есть, чтобы было кем прикрыться, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно.

— Для такого дела нет.

— Вон ты каковский… — протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут отчетливо послышались приближающиеся шаги. Кто-то направлялся прямо к ним.

Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись — хана обоим, — подумал Константин. — Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут».

Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стременного.

— Епифан, — шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его, чуть не подскочив на месте.

— Князь! Нашелся! — заорал он во всю глотку. — Э-ге-ге!

Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

— Вот оно что. Как чуял, что здесь нечисто, — процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

— Стой, не стреляй! — завопил Константин что есть мочи.

На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.

— Стой, — повторил Константин. — Она мне жизнь спасла. Не смей… — И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку — выше дотянуться сил не было.

Ему хотелось еще что-то добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7 Семья и Купидон

Плечи твои… Не на них ли держится Весь этот свод, изукрашенный фресками? Не Богоматерь, не Самодержица, Не Баба степная с чертами резкими… Не нахожу для тебя сравнения. Сладко притронуться, как к святыне… Андрей Белянин

— Хорошо-то как дышится, — поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком.

Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг.

Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным — к темному бору, а боками упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный Ожск — с другой. Впрочем, отсюда града было почти не видно.

Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться, но Константин все медлил с отъездом — уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал в последний раз очень давно, еще в детстве. Потом в стремительном житейском водовороте было все как-то не до того, некогда остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо…

А ведь счастье человека очень коротко. Оно подобно тоненькому лучику солнца, который в ненастную погоду неожиданно пробивает себе дорожку с неба, или мимолетной искренней улыбке на лице случайного прохожего — а еще лучше прохожей, — адресованной именно тебе…

И так хочется его притормозить, пусть и ненадолго удержав возле себя. Лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что невозможно ни растянуть крохотные минуты чистой, светлой и не омраченной ничем радости, ни остановить их.

Что подарено тебе судьбою, то и твое.

Константин еще не постиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

— А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, — бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами.

Делал стременной такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель.

Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий.

Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.

Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли.

Тут уж ведьмачка постаралась, изобразив всех в лицах.

Первым колеблющегося в нерешительности Ингваря — допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: «Болтуны».

А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу поставить на мечи, а затем — полагаясь на слова бредившего Константина — считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стременной был лаконичен, но рассказал все последовательно.

Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, которую поначалу не пустили к князю, не сдалась и не смирилась, упросив Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку, а затем в доме у какого-то смерда изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стременного поить им князя.

Того в это время можно было смело причислить к умирающим, но после тайного проноса Епифаном варева, которым тот терпеливо поил болезного, состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического — оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, — к утру чуть улучшилось.

Однако затем, когда варево в горшке закончилось, оно вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в опочивальню к Константину, тот, по словам стременного, вновь умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой. Дыхание почти не прослушивалось.

И так длилось почти неделю, на протяжении которой маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту.

Еще неделю, за которую его здоровье улучшилось, но сознание возвращалось лишь урывками, она безотлучно проторчала у его постели уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из Переяславля Рязанского.

Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него.

Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и… сам Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: «Хочу домой, хочу в Ожск».

Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стременному, попутно изрядно переврав название города.

— Ну я-то вмиг скумекал, княже, — пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, — что ты про Ожск рек. А она заладила едино: «В Ряжск его, в Ряжск отвезти надо». А то ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там ныне никто не живет, да еще поле Рясское, тоже пустынное. К тому ж и земли эти не твои вовсе, а пронского князя, родного твоего братца Изяслава, так что с чего бы тебя вдруг туда потащило?

Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся.

Он-то знал, что права была Доброгнева и что именно в город золотого безоблачного детства рвалась его душа.

А ведьмачка по-прежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей, которые приходилось заглатывать в неимоверных количествах.

Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откуда-то из Центральной Азии, который успел побывать и в Китае, и в Багдаде, а потом угодить в плен к диким половцам.

Оттуда он и попал в Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Константина, в числе свадебных подарков удостоил своего зятя этим мудрецом и лекарем.

От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел что-то типа дневника, и немного изобретателем.

Араб сперва неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам.

Несколько оправдывало его подозрительность то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына — Евстафия.

Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании. Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный.

Лицо — вообще статья особая. Им она если и отличалась от какой-нибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная перед тем, как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.

Фигурой она тоже была далека от Венеры Милосской. Костя обожал статных, можно даже сказать, полных женщин, но только с одним условием — они должны быть гармоничны, а полнота их должна идти от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз.

У княгини же и в этом было далеко не все ладно.

Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какой-то вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка при слабом намеке на что-то еще.

Словом, куда на нее ни глянь — плакать хочется. Имя ее, по мнению Константина, также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова «княгиня».

Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в ближайшую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела.

Судя по любвеобильности его предшественника, княгиня не очень-то пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.

Что же касается сына, то, когда Костя в первый раз открыл глаза, не прошло и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган лет девяти или десяти от роду.

Весьма приятное личико — слава богу, ничего от матери — украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично для мальчика длинными и густыми ресницами.

Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:

— Яко ты ныне, батюшка?

Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в опочивальню сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит.

Окинув свое дитятко придирчивым взглядом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть.

Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:

— Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.

Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало.

Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:

— А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается. Токмо муторно становится, и все.

Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду.

Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею поперхнулся, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь серьезной проблеме, возникшей перед парнем.

Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:

— А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?

— Да нет, — замялся тот. — Всего-то разика два и пробовал. Но я еще попытаюсь, может, не так плохо будет, — горячо заверил он отца.

— А зачем ты хочешь это сделать?

— Ну как же, батюшка, — наивно захлопал тот ресницами. — Сам говорил, что, мол, токмо лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.

— Это была шутка, — строго и наставительно сказал Костя.

— Насчет охоты? — расстроился отрок.

— Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного — шутка и, честно говоря, — он смущенно кашлянул, — не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.

— Княжье дело — пировать, охотиться да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, — возразил сопливый орел. — А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.

— Это кто ж тебе такое внушил? — хмуро осведомился папаша.

— Так ты сам. — Невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием.

Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:

— Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.

— Стало быть, ты передумал? — уточнил серьезно Евстафий.

— Ну можно сказать и так, — согласился Костя. — Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей — братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого, и счел нужным изменить свое мнение.

— Оно и видать, что мудрых людей слушал, — утвердительно кивнул Евстафий. — Вон как речь держишь. Я таковской от тебя отродясь не слыхивал. — И, слегка ошарашенный, удалился, предварительно испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке.

Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую же встречу.

А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось.

С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске — Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, — ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и… противнее.

Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам[12] и молча терпела жестокие побои.

Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так охаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеление княгини.

От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.

«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее ажно одышка пошла, да такая сильная, что иноземный лекарь изготовил ей какое-то средство, и теперь она без него не в силах даже подняться на две-три ступеньки», — тут же вспомнил Константин.

Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.

Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только размазывала грязь.

Когда же Фекла слегка толкнула Купаву, причем совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно, ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине.

В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.

— Я ей, казюле[13] подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, в отказ пошла! Да и на козлах, нет чтоб прощения просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с десяток плетей ввалил.

— А ты всего-то сколько же ей намерила? — кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.

— Ну еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю.

Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что зачесались не только руки, но и раненая нога.

Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, рубаха на которой в некоторых местах была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы.

Впредь же указал никого не сечь — кто бы ему ни повелел, — пока не услышит на это повеления от него, князя, лично.

— Ну а яко теперича с остальными-то быти, кои в порубе[14] сидят да очереди ожидают? — осведомился Антип.

— А кто там у нас еще?

— Так старик-иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, и лекарка твоя, княже, — пояснил тот и, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.

— Всех выпустить, — сквозь зубы прошипел Константин. — Немедля! А ты, — повернулся он к княгине, — помоги-ка мне дойти до опочивальни.

Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на взгляд мужа, решила промолчать.

Однако, завидев выходящую из поруба Доброгневу с горделиво поднятой головой, не удержалась от короткого комментария:

— Ее счастьице, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.

— Нет, не ее, — поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. — Это твое счастье.

И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня осеклась на полуслове и замолкла.

Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу.

Коридор из светелки в опочивальню был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.

— Значит, не могла обойти? — поинтересовался он достаточно миролюбиво, ибо не собирался начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.

— Это я-то?! — задохнулась она. — Ее-то?!

Больше она не сказала ни слова, но, когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на Феклу, ему и впрямь стало слегка страшновато — с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирает от злости.

Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стременному, дабы тот немедля, сразу после ухода княгини из опочивальни, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку, а потом Доброгневу.

Едва тот вышел, как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало и она напустилась на Константина с истошными криками.

Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, при всем честном народе без зазрения совести заступаясь за своих потаскух перед родной супругой.

Потом последовали клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:

— Хватит!

Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала.

В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену.

Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепко-накрепко его запомнить. Так, на всякий случай. Может, и пригодится… в будущем.

Не давая ей опомниться, он властным тоном произнес:

— Будет все так, как я велел. А теперь иди. — И уже в спину добавил: — Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.

Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела что-то сказать, но, увидев командно-прощальный жест супруга, мол, давай-давай, топай, молча удалилась, шарахнув дверью так, что, будь это в современном доме — штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу.

Купава, возникшая на пороге, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светло-русые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще на ее лице лежала печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи руки только добавляли прелести этой статной девице.

На вид ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц-славянок, коих на Руси было превеликое множество.

Она не была стройной. Отнюдь нет. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она чересчур…

Но даже несмотря на рубашку, было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, нет ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты.

«Однако неплохой вкус был у моего предшественника, — мелькнуло в голове у Кости. — Вот бы кого в княгини, а не это пузатое чучело».

Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовалась ласковость и нежность.

— Звал ли, княже?

— Вот и свиделись, Купавушка, — сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй, тайный смысл, который она должна понять.

Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.

— Да, свиделись, — повторила она, поднимая на него глаза.

Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно.

Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему обладателю своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае за неделю выздороветь, дабы…

Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют, ибо каждому свое.

Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:

— Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.

Она глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:

— Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?

Вот те номер. У Кости даже дыхание перехватило от возмущения, что она так думает.

— Да ты что?! Как ты только подумать могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я… — У него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:

— Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.

Костя в этот момент никак не мог отвести свой взгляд от ее разодранной на спине рубахи, не скрывавшей светящихся ярким рубиновым светом толстых рубцов от побоев.

Говорить он не мог, зато говорила она:

— Я ведь, подлая, поверила, когда она мне еще до отлучки твоей пообещала все космы повыдергивать и все косточки переломать, и будто ты, княже, сам на то согласие дал. Ох и тошнехонько мне стало, хоть в прорубь головой. Ан тут еще и ты неласков стал. Видеть меня не желаешь, как я ни старалась. А уж когда ты уехал, она и вовсе зверем стала, чем ни попадя била. А то вон схватит за волосы да об притолоку, да не просто, а норовит об угол, чтоб больней было. А я молчу все, терплю и думаю: «Бей, бей, да убей хоть поскорей. Зачем мне жизнь такая, коли свет-соколик мой от своей Купавы отвернулся».

Тут Константин уже готов был завыть. И от злости на себя, дурака, пусть и того, прежнего, и от переполнявшей его через край нежности к этой безропотной девушке, беззаветно любящей своего князя.

Купава подняла голову и, замерев на мгновение, негромко ахнула, растерянно отпрянув назад, и даже закрыла рот ладонями, после чего, медленно протягивая к князю руки, прерывисто шепнула:

— Да у тебя никак очи увлажнилися, соколик ты мой. Нешто пожалел холопку свою верную? Господи!

Она порывисто кинулась ему на грудь и, обхватив его плечи руками, принялась лихорадочно покрывать беспорядочными поцелуями Костино лицо.

— Любый мой, желанный, — выдохнула она и, глядя на него с такой любовью и обожанием, что за один этот взгляд любой мужик готов был бы на какой угодно подвиг, лишь бы на него еще раз так же посмотрели при возвращении, жарко зашептала: — Да я за таковское готова хошь на муку смертную, хошь на што! — И, видя, что ее любимый князь ничего не говорит, а лишь внимательно всматривается в нее, как-то жалко улыбнувшись, спросила робко: — А что ж ты все смотришь да смотришь, а не говоришь ничего? Или подурнела так сильно? — И тяжко вздохнула. — Известное дело. Бабы — они только до первого дитя свеженькие, а опосля уж не то вовсе.

— Нет-нет, — наконец ответил Константин. — Ты еще краше прежнего стала. А молчал, потому что налюбоваться не мог.

— Неужто правду говоришь? — певуче протянула она и прижалась головой к его груди, не переставая нежно поглаживать плечи теплыми ладошками.

— Правду! Самую что ни на есть, — искренне поклялся Константин.

Он ласково, как только мог, провел ладонью по ее щеке, стирая дождинки слез, но Купава вдруг схватила ее и принялась порывисто целовать, а потом, как будто вспомнив что-то важное, сама прижалась к ней упругой, румяной щекой и торопливо зашептала:

— А Светозару нашему семь месяцев ужо. Вовсе большой стал, — с гордостью добавив: — Сам в люльке сидит.

На один краткий миг Костя пожалел, что не причастен к созданию этого — он уверен был на все сто — очаровательного малыша, а дальше…

Дальше было интересно лишь двоим, поэтому об их бессвязном лепете и любовном шепоте рассказывать не имеет смысла — скучно. Есть такие дела, в которых хорошо участвовать, но плохо присутствовать в роли свидетеля — уж больно однообразно, ну и плюс зависть, самому начинает хотеться того же.

Но никаких граней влюбленные не преступили. Просто, как бы ни хотелось Косте чего-то большего, его состояние было еще неважнецким.

Словом, когда, очевидно замучившись стоять и ждать под дверью, в опочивальню без стука ворвалась юная ведьмачка, они по-прежнему продолжали целоваться, не более.

Какое-то время Доброгнева молча глядела на эту любовную сцену, после чего, иронично вздохнув, напомнила:

— От поцелуев здоровей не будешь, а настой — ну точно — еще и не пил. Вот стоило мне тока отлучиться, как все лечение прахом. Ну прямо и отойтить нельзя.

Оба молча повернулись к ней, с трудом приходя в чувство и возвращаясь в реальность этого мира, на что она миролюбиво заметила:

— Ишь как ошалели. — И, подбоченившись, проворчала: — Ну хорошо я зашла, а ежели б княгиня заскочила?

Чувствуя, что связного ответа ей не дождаться, и усомнившись в том, что они ее вообще слышат, Доброгнева махнула рукой и направилась к двери, беззлобно заметив на прощание:

— Угомонились бы уж. Как дети малые, ей-богу. А ты, княже, чтоб настой не забыл выпить.

С этим напутствием она и удалилась.

А Купава с Костей… опять принялись целоваться.

* * *

Сей князь похотлив бысть безмерно и обуян женолюбием вельми.

Женка ево пригожа ликом ясным, набожна и телом белым атласным красы невиданной, но прелюбодей сей слезы горькие даровал оной, поправ канон христианский и в покои к ей вовсе не заходиша, а ежедень по наложницам гуляюща безмерна.

Сына же единокровнаго вовсе зрити не желал и всяко изгалялся, приохочивая младеня годами к питию хмельному, а от богоугодных дел отвращая.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Несчастлив будучи во браке Константин сына свово возлюбиша без меры, уча оного с младых лет письму, счету и к прочим знаниям приохочивая.

Что же касаемо похоти, диаволом разжигаемой, то и тут княже устояша от соблазнов суетных и строг к себе непомерно бысть, чреслам своим воли не даваючи, ибо канон християнский блюл строго.

Посты ж не соблюдаша токмо будучи болящим, яко и святыми отцами дозволено.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Обилие противоречий в летописных сводах не позволяет нам сделать вывод даже о том, какой наружности была его супруга и какие на самом деле были у них отношения.

Известно лишь, что она — дочь одного из половецких ханов, на которых рязанские князья женились очень часто, желая родственными узами обезопасить себя от их набегов. В крещении получила имя Фекла.

Учитывая воспитание половчанок, можно лишь предположить, что нрав у нее был тихий, внешность достаточно приятная, коли о ней так положительно отзывается даже самый враждебный к князю суздальский летописец Филарет.

Будучи не избалована княжеским вниманием, она легко мирилась со своим положением на вторых ролях, была тиха и покладиста.

Что же касается обилия наложниц, то нам доподлинно известна лишь одна, по имени Купава, от которой у князя был сын Светозар. Да и она в скором времени была удалена из Ожска в деревню чуть ли не сразу после рождения ребенка.

Учитывая нравы тех времен, можно сказать, что Константин вел достаточно примерный образ жизни.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 76. Рязань, 1830 г.

Глава 8 Верные слуги на дороге не валяются

Верными считай не тех, кто по твоему слову говорит, но кто противится сказанному тобою неверно.

Исократ

Встречаться со своими боярами Константин, даже слегка оклемавшись, не торопился.

Причиной тому была, с одной стороны, некоторая неуверенность в себе, точнее, в том, сможет ли он командовать ими как надлежит, а с другой — незнание их самих.

Какие они по характеру, как себя ведут со своим князем, насколько далеко распространяется его власть над ними, кто ему предан всей душой, а на кого в трудную минуту ни в коем случае нельзя положиться — продаст?

Вопросов была масса, а ответов на них…

Знать же все это Константину было необходимо, ведь он прекрасно понимал, что если ему тут придется пробыть достаточно долгое время, то в одиночку ничего не сделать.

Хотелось же осуществить очень и очень многое.

Стало быть, пришла пора окружать себя хорошими умными советниками, а еще лучше — единомышленниками. Задача простая и ясная, но вот из кого их набирать, а главное — кого из уже имеющихся оставить, пусть хотя бы на первое время?

В один из дней Константин как всегда поутру расхаживал по своей светелке, разминая раненую ногу и продолжая размышлять, как бы не допустить на первых порах крупных ошибок, могущих впоследствии стать роковыми.

Озабоченно поглядывающий на князя Епифан решил даже, что тот вновь приболел, и, что-то смекнув, исчез, появившись уже с обеспокоенной Доброгневой.

— Звал, княже? — встревоженно осведомилась она, едва появившись в дверях.

— Да нет, — озадаченно посмотрел вначале на нее, а потом на Епифана Константин.

Верный стременной помялся, потом выпалил:

— Гляжу, мечешься, княже, аки рысь по клети. Ну, думаю, приболел сызнова. То ли рана вскрылась, то ли какая хвороба нутро гложет. Вот я и… Сам-то молчишь, а там уже бояре дожидаются. Сколько времени прошло, а не сбирались ни разу на пир твой честной.

Благодарно улыбнувшись Доброгневе, Константин жестом отпустил ее, добавив для успокоения:

— Да здоров я, здоров. — И когда она, пожав плечами, вышла, к удивлению обоих оставшихся не сказав больше ни слова, он осведомился у Епифана: — А что, мы часто собирались ранее? Ты, Епифан, — упреждая его недоумение, решил пояснить Константин, — не дивись шибко. После того как головой меня приложили, да потом еще ногу пропороли, я из беспамятства, конечно, вышел, но не до конца. Не все помню, что ранее было. Вот тут вот помню, — для вящей убедительности он показал на левую половину головы, невольно изобразив героя одной кинокомедии, — а вот тут совсем ничего. Ну прямо как отшибло. Из тех же бояр моих всего один в памяти и остался — Онуфрий. Так что давай-ка обскажи мне все — что да как. Да ты присядь, присядь.

Он дождался, когда Епифан все-таки усядется на лавку, сам пристроился напротив и приготовился внимательно слушать.

Польщенный таким нежданным вниманием к своей скромной персоне, Епифан поерзал на лавке, сбираясь с мыслью, а также не желая уронить себя в глазах князя глупой речью, и приступил:

— Да что ж бояре. Онуфрий, мстится[15] мне, в памяти у тебя остался из-за того, что он самый набольший. Когда ты на свой столец[16] усаживаешься, он у тебя всегда одесную[17] восседает.

— А ошую[18] кто? — нетерпеливо поинтересовался Константин.

— Ранее Ратьша сиживал, кой у тебя за тысяцкого был.

— Помер?

— Да нет, живехонек. Токмо он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.

— Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? — осведомился Константин. — Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.

— Сдается мне, — замялся с ответом Епифан, — что болесть у него душевная.

— Это как же? В безумстве пребывает?

— Не прогневись, княже, на правду, а только за тебя он душой болеет. К тому ж ты сам его от себя удалил, — выпалил Епифан и опасливо покосился на князя, у которого, как он хорошо помнил, расправа в случае чего была коротка: лупил чем попало по чему попало, причем не глядя.

— Как это? — не сразу понял Константин ответ стременного. — Почему у него за меня душа болит и за что я его удалил?

— Неужто и впрямь ничего не помнишь? — озадаченно уставился на него Епифан.

В его кудлатой голове никак не укладывалось, как можно было забыть такие важные вещи.

Константин в ответ молча развел руками. Стременной смущенно кашлянул в кулак, пытаясь быстро решить, говорить всю правду или свое здоровье все-таки дороже? Князь-то в последнее время хоть и заметно присмирел, да вот только надолго ли с ним такие перемены?

Решился и продолжил, опасливо поглядывая на Константина:

— Обидел ты его, княже, последний раз крепко. Крикнул при всем честном народе, что, коль забавы княжьи ему не по нраву, стало быть, и нечего ему тут делать. Пусть свои старые кости на печи греет, а тебе-де младые гридни[19] потребны, а не старики ветхие.

— Да-а, — покачал головой Константин.

Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:

— Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил — Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень[20] был, Ратьше заповедал наказ свой посмертный — оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы[21] строить учнут.

— Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?

— А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тебя мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? — озадаченно уставился на князя Епифан.

— Говорю ж тебе, почти ничего не помню, — раздраженно ответил Константин, но, подумав, поправился: — Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали — да, а вот кто? Руки помню… — Он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: — Крепкие такие, надежные.

— Верно, — обрадованно закивал Епифан. — Вишь, не все у тебя отшибло. А что забылось малость, — тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей[22] в них, — так это, может, и лучше? — И он неуверенно уставился на князя.

— Как знать, — буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стременного: — Далее-то что?

— Известно что, — пожал плечами Епифан. — Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.

— Вели послать за ним, — негромко, но твердо произнес Константин.

— Неужто опалу снимаешь? — не веря своим ушам, ошарашенно переспросил Епифан и тут же усомнился: — А ежели не восхочет? Больно велика обида у него, княже. Ты ить, егда гнал его, таких словес ему наговорил, что… там не на одну — на три обидки хватит, да ишшо и останется.

— Нынче же гонца отряди, — подтвердил свое решение князь и добавил: — А насчет того, что не захочет… Ну-ка, вели позвать… как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.

— Зворыка, княже, Зворыка.

— Во-во, давай его сюда.

Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано. Поначалу надо выяснить у Епифана все и про остальных, кто да что, да и запомнить их имена тоже не помешает.

Размышления прервал вернувшийся стременной. Из-за его могучего плеча робко выглядывал неказистый, щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стременного и отвесил Константину низкий поклон.

— Звал, княже? — звонким тенором спросил он.

Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, свисающим чуть ли не до верхней губы.

— Ныне гонца к боярину Ратьше отряжаем, — поставил его в известность Константин. — Велю из наших… скотниц[23], — с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: — Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.

Тот возмущенно всплеснул руками:

— Да какую же вещицу, княже?! Окромя десятка гривен, в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, княже, яко я еще в просинец[24] молил тебя не сорить гривнами пред боярами? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.

— Что, совсем ничего нет? — не поверил Константин. — Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша[25] нет?

— Грошей у нас отродясь не было, княже, — поправил его Зворыка, — потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета прошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.

— А точнее? — нахмурился Константин.

— Два десятка и еще две, — наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка.

Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою вину за то, что скотница ныне была практически пуста.

— И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? — ехидно поинтересовался Константин.

— Известно в чьи — бояр твоих, — уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или, в лучшем случае, больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и Зворыка, не выдержав, сорвался: — У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хошь и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари, поди, не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи[26] речь вести, когда житницы[27] и те почти пусты, а уж про иные бретяницы[28] и вовсе молчу… — Он сокрушенно махнул рукой.

— Да, худо дело, — вздохнул Константин и жестко осведомился у Зворыки: — А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?

Тот возмущенно всхлипнул, издав какой-то горловой звук и не в силах вымолвить ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами.

Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:

— Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том, окромя горшков у печи, взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.

Говорил он это от души, ибо князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте, — по его честному имени.

Константин вопрошающе покосился на Епифана, взглядом спрашивая своего стременного, так ли это. Тот понял и сразу же, без колебаний, утвердительно кивнул.

Получалось нехорошо. Хозяйственник, который не ворует, редкость на Руси. Пусть и не столь большая, как в двадцатом веке, но и в тринадцатом такие, наверное, не часто встречаются, а он его обидел.

Пришлось немедленно дать задний ход.

— Эва как разошелся, — увещевающе произнес Константин. — Прямо и слова ему поперек не вставь. А то тебе невдомек, что шутя я все это сказал. Разве ж я не ведаю, что ты столь верно княжье добро стережешь, что о тебе скоро былины слагать будут. — И перевел разговор с щекотливой темы на более нейтральную: — А что за списки такие?

— Да вот. — Зворыка протянул аккуратный пергаментный свиток князю. — Порою и самому дивно, как много было добра и как быстро оно исчезает из бретяниц твоих. Слава тебе господи, что грамоте разумею, вот и повадился вписывать, сколь кому роздано да выдано.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Константин, принимая из рук дворского скрученный лист и развертывая его.

Однако прочитать не получалось, поскольку многие устаревшие буквы из средневекового старославянского алфавита вышли из употребления еще за три сотни лет до рождения Кости.

Написанные к тому же от руки мелким бисерным почерком, они и вовсе были непонятны глазу человека из двадцатого века, даже если он и был учителем истории.

Цифр в привычном для Константина понимании этого слова тоже не имелось.

Ни единой.

Некоторое время Орешкин обалдело таращился в свиток, пытаясь разыскать хоть одну, и лишь чуть погодя до него дошло, что роль чисел тут выполняют обычные буквы, только с волнистой линией сверху.

Еще пару минут он добросовестно пытался уяснить для себя хоть что-то, но потом оставил это бесполезное занятие и вернул список Зворыке.

— Понаписывал ты как курица лапой. Чти-ка сам.

Тот охотно согласился с князем:

— Это верно. Письмом я коряво владею. А писано тут все, чем ты бояр одаривал. Вот помечено. — И, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: — Выдано по повелению княжьему боярину Кунею десять гривен, тако же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тож по десятку гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду, пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так… — Зворыка поднял голову, отчего его небольшая остроконечная бороденка воинственно задралась, и процитировал по памяти: — «Всех слуг ты верных наделил, — не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю». А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу отдал. А с них, — он сокрушенно вздохнул, — каждый год немалые куны в скотницу твою клались.

— Немалые, это сколько? — уточнил Константин.

— По пятку гривен, не менее, — хмуро отвечал дворский. — Оно и не столь богато, но за десяток лет полста гривен. Да и прочим ты горазд одаривать, а отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?

— Да-а, что-то я чересчур разошелся, — задумчиво протянул Константин. — Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.

— А что Ратьша? — в недоумении пожал плечами Зворыка. — Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.

— А мне надо, чтоб казал, — пояснил непонятливому слуге Константин. — А давай-ка округлим остаток до двадцати, чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую. — И, уже обращаясь к Епифану, добавил: — Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.

— Это что же, — Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному, — это вона ты как! Да быть того не могет, чтоб он после эдаких словес не приехал…

— А еще добавь, — нетерпеливо перебил его Константин, — что не дело это, простого гонца посылать, и, если бы не рана моя, сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего — головой отвечаешь.

— Славно сказано, княже, — вновь восхитился Епифан. — И мудро́, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. — И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз.

Тем не менее на ногах дворский удержался и вопрошающе уставился на князя.

— Так я тоже пойду, княже? Выдам гонцу гривну.

— Обожди, — остановил его Константин. — Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.

— Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть бы ее поберег, — взмолился Зворыка.

Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим.

Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и он твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его.

Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить остальных бояр, пышущих жаром наживы, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.

— Ведомо мне, — начал издалека Константин, — что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.

Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.

— И ведаю я, — тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, — что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил.

Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было.

«Ну и ладно, потом разберемся», — и продолжил толкать свою речугу:

— Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не всегда получалось, то не твоя вина. А посему…

Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:

— Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.

Ноги у огнищанина[29] окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:

— Да как же, княже… Да я ж для тебя… Да мне… Да я верой и правдой… Сколько лет… Я отслужу… Я…

Константин шагнул вперед, сгреб Зворыку в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:

— Служи, как и ранее. А за мной не пропадет, и втуне твое радение не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался. — И после небольшой паузы смущенно добавил: — Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется — не из чего. Ну иди, иди.

Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. На одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и парочку телят. Или крепкого вола, или неезженого жеребца. Что уж там говорить про золотую. Она, известное дело, намного дороже.

Но тут дело заключалось в самом знаке внимания, которого Зворыка удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь.

И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил — подороже всякой гривны будут. Вот что важно.

И говорил-то он, сразу видать, от души, да так, что проняло огнищанина дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за врожденной совестливости. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который, ничуть не колеблясь, не только отдал бы за князя свою жизнь, но и душу дьяволу бы продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз услышать такие же слова.

Это был его звездный час.

За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все нынче князь расплатился сполна, да еще с избытком.

И чувствовал огнищанин всем нутром своим, что теперь все пойдет иначе.

Ему и раньше говорили слуги, и даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, полученной на охоте, с князем случились великие перемены, да он особо не верил. А тут понял — и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравнения с прежним никакого нет.

И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь.

С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, склонился в глубоком земном поклоне.

* * *

И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И благословиша господь наш вседержитель княжий разум и осветиша искрой своея и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно,» и послаша гонца быстрого с поклоном.

И тако сбираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его.

Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью.

Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается очень глухо и никаких причин такому поступку не приводится.

Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который по причине обыденности не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить.

Иных кандидатур, кроме Ратьши, у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина.

Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую так никогда и не простил князю.

Вообще, Константин умел и поощрять людей просто за добросовестную, честную службу, причем невзирая на занимаемую ими порою весьма скромную должность. Как говорится, рука его была хоть и тяжела, но зато и щедра. В качестве примера достаточно указать на дворского Зворыку, ведавшего всеми княжескими скотницами.

В истории Руси до этого практически не было ни одного случая, чтобы человек, стоящий столь низко на иерархической лестнице, был упомянут в летописях как удостоенный золотой гривны.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 74–75. Рязань, 1830 г.

Глава 9 Дата

Слова лишь символы и знаки Того ручья с бездонным дном, Который в нас течет во мраке И о совсем журчит ином. Игорь Губерман

Что же касается Купавы, то после тех поцелуев и жарких объятий, дабы не дразнить гусей и из опасения перед мстительностью Феклы, уже через несколько дней княжеским повелением она под официальным предлогом — за ненадобностью — была отправлена в числе прочих домой, в маленькую деревушку с ласковым названием Березовка.

Поначалу там к ней попытался было пристроиться местный тиун[30], не веря, что князь приедет к своей опальной любовнице. Так уж случилось, что свой решительный штурм этот местный сердцеед наметил на вечер первого после возвращения Купавы в отчий дом визита князя.

Константин как раз подъезжал к ее избе, сопровождаемый верным Епифаном, и уже спешился у жиденького покосившегося плетня.

В это время дверь низенькой избушки растворилась и из глуби ее недр чуть ли не под копыта лошадям кубарем выкатился какой-то худенький коротенький мужичонка в разодранной до пупа белой рубахе.

Костя поначалу даже не сообразил, в чем тут дело, и первым правильный вывод сделал Епифан. Не дожидаясь княжеских указаний, он молча приступил к активным действиям.

Ухватив тиуна одной рукой за шиворот, он приподнял его до уровня своих глаз, так что ножки низкорослого мужичка в нарядных щегольских темно-синих сафьяновых сапогах беспомощно заболтались в воздухе, и с маху приложил к его устам свой могучий кулак.

При этом вырваться бедному тиуну он не давал, и тому оставалось лишь судорожно извиваться и взвизгивать после каждого нового удара, пока наконец он не отлетел прямо на плетень, который незамедлительно рухнул.

— Ишь какая зараза, — удивленно пробасил Епифан, после чего вновь приподнял тиуна, беспомощно трепыхающегося в воздухе да вдобавок зацепившегося одной ногой за плетень, и, глядя на его окровавленную рожу, задумчиво произнес: — Гнусь кака, а туда же. Может, еще ему прибавить… для ума, а, княже?

Константин пренебрежительно махнул рукой, и тот оставил мужичонку в покое, но выводы тиун сделал правильные и больше ни разу не домогался Купавы.

Напротив, по собственному почину собрав мужиков, отгрохал ей дом, похожий на маленький терем, и обращался к ней не иначе как пару-тройку раз униженно поклонившись.

Уже после первого приезда князя Купава, при отправке в Березовку не поверившая до конца, что ее вовсе не бросают, расцвела пышным цветом.

В последующие две недели, когда Константин ухитрился прикатить к ней еще пару раз, ему снова и снова приходилось удивляться, как любовь, особенно когда она счастливая, может преобразить женщину.

Что было с его стороны? Наверное, скорее страсть, поскольку имей Купава иную фигуру, иное лицо, и неизвестно, сколько осталось бы от княжеского пыла.

Хотя со всей определенностью как тут скажешь. Для этого ведь необходимо все проанализировать, разложить по полочкам и трезво осмыслить разложенное — это так, а вот это потому, а то за тем…

Вот тогда-то и можно делать какие-то выводы. Вот только заняться этим Константин никак не мог. Взять трезвую голову ему было негде, и анализировать то, что с ним творилось, он тоже не собирался.

Да и глупо все это — расклады да анализы.

Продумать и взвесить можно то, что придумано мозгом. Мысли, идеи и рассуждения, равно как и человеческое тело, поддаются и расчленению, и препарированию, и вообще любой хирургической операции.

Чувства и эмоции — иное. Это — плод души. К ним со скальпелем логики не больно-то подойдешь. Чревато, знаете ли. Попытаться раскромсать можно, но толку все равно не добиться. Когда бы сердце выдавало свои тайны? Вот то-то и оно.

Его разве что другое сердце может понять. Потому и говорили еще исстари: «Со стороны виднее». Оно и впрямь так. Да и какое все это, в конце концов, имеет значение, если уж брать по большому счету. Тут ведь совсем иное важно. Что именно? Ну хотя бы то, что каждый раз во время своих визитов в деревню при виде Купавы он не переставал восторгаться — казалось бы, дальше некуда хорошеть, ан, поди ж, оказалось, что есть.

Восторг и нежность, любовь и жажда обладания телом любимого, да в конце концов, просто неописуемая радость от очередной встречи, и все это не просто горело в глазах Купавы — полыхало как огромное зарево, и Константин почти физически ощущал, как сгорает в нем без остатка.

А встречи эти сумел организовать пятнадцатилетний сынишка подружки Купавы — поварихи Любославы.

Паренек был в точности похож на свою мамашу, которая изрядно страдала излишним весом, а проще говоря, была необъятна и неохватна.

Однако напоминал юный Любомир ее лишь внешне, своими габаритами, ну и еще добродушным характером, зато шустер был до ужаса и чертовски сообразителен.

А еще Любомир умел мастерски изображать различных людей, в точности передавая жесты, походку, поведение, манеру говорить и мастерски копируя даже сам голос. За это он и пострадал.

Как-то раз Фекла вопреки своему обыкновению молча вышла на крыльцо и увидела, как внизу, во дворе, Любомир в очередной раз по просьбе многочисленной дворни кого-то представляет, а приглядевшись, к огромному ужасу и возмущению, узнала себя.

В сообразительности же его Константин вскоре успел убедиться на практике, когда тот, донельзя благодарный князю за благополучное высвобождение из поруба и избавление от неминуемой жестокой порки, уже несколько раз сумел устроить так, чтобы князь под самыми что ни на есть благовидными предлогами навестил свою желанную.

То с жалобой на того самого тиуна к нему приходили мужики из Березовки, и приходилось ехать туда, дабы разобраться на месте. То возникал спор с соседним сельцом из-за удобного покоса, и ходоки из обеих деревень чуть ли не в драку кидались друг на друга на княжьем подворье. То, дескать, коза разродилась двухголовым чудищем.

Одним словом, фантазия у парня не отдыхала ни минуты. В ответ же на вопросы Константина, как у него все это так ловко получается, Любомир, смущенно потупив глаза, просил дозволения не отвечать.

О том, что мальчишка придумает на следующий раз, Константин уже и не спрашивал, уверовав в редкое дарование хлопца, который одной стрелой убивал сразу двух зайцев: пособлял князю и одновременно пакостил ненавистной княгине Фекле.

В свободное же время Любомир частенько, открывши рот и затаив дыхание, слушал байки одного из княжеских дружинников, вечно улыбающегося и смешливого Константина.

Родился он четырнадцатого октября, в один день с князем Константином, хотя и на восемь лет позже. Счастливый папаша, не мудрствуя лукаво, окрестил своего запоздалого первенца точно так же, как и князь-отец, специально выждав целую неделю и подгадав к двадцать второму числу, чтобы была возможность выбрать из святцев имя того же самого эфесского отрока.

Малец вырос и, пойдя по стопам родителя, с годами попал в княжью дружину. Очень скоро он приобрел славу не только одного из первых удальцов, но и безудержного враля, да такого, что сам Мюнхаузен позеленел бы от зависти и злости, послушав хоть с полчаса речи оного дружинника.

Впрочем, барон еще не родился и слушать его никак не мог, зато сын поварихи, с детства мечтающий приобщиться к ратному делу, с открытым ртом ловил каждое слово княжеского тезки, причем принимал все россказни и байки за чистую монету, от начала до конца.

Как уживалась в подростке иезуитская хитрость с таким детским простодушием, Константин анализировать не пытался. А зачем? Достаточно было того, что оба эти качества не несли в себе ничего плохого, а порою, напротив, давали немалое благо, ну хотя бы в организации тех же встреч с Купавой.

Однако чистый горизонт безоблачной жизни постепенно стал заполняться тяжелыми грозовыми тучами, причем ветер дул прямиком из соседней стольной Рязани, а нагоняла его княгиня Фекла.

Трудно сказать, когда именно она успела съездить и пожаловаться престарелому епископу Арсению на греховное поведение своего супруга, закосневшего в нарушении одной из основных господних заповедей.

Ясно только, что факт сей имел место — это железно. Иначе владыка, свершая вояж по всей Рязанщине, не прислал бы гонца к князю Константину.

Власть духовная обставила все достаточно деликатно.

В присланной грамотке епископ поначалу очень долго сокрушался о тяжкой болезни, коя постигла князя, затем не менее долго заверял, что будет молиться о его выздоровлении, и сокрушался, что тот не может лично приехать к нему в Рязань, дабы разрешить кое-какие спорные вопросы относительно сельца Алешня близ Ольгова.

Сельцо оное было подарено Константином церкви и в то же время им же было пожаловано боярину Житобуду. Епископ жаловался, что церковный тиун уже не раз был бит верными боярскими холопами, потому собирать подати да сборы у него нет никакой возможности.

Затем последовал тонкий намек на то, что божье имущество отнимать у служителей церкви негоже, и выражалась твердая надежда, что князь, как истинный христианин, прислушается к отеческим увещеваниям Арсения, к коим любезно присоединяется и его, Константина, старший брат Глеб.

Лукавил, конечно, епископ, что и говорить.

Если бы он имел законные права на сельцо, то писал бы совсем иначе — хлестко, сурово, категорично, вплоть до обещания предать всех виновных анафеме. Шутка ли, какой-то боярин какого-то удельного князька удумал чинить препоны духовному владыке Рязанской и Муромской епархии. Да я его, да мы, да…

Словом, это было бы уже не вкрадчивое «мяу», а грозное тигриное «р-р-р».

В том-то и дело, как успел уяснить Константин, когда Зворыка принес ему копии жалованных грамот, что прав на сельцо это не имела именно церковь.

Да, несколькими месяцами ранее со стороны князя был посул, но никак не оформленный, зато бумаги на Житобуда хоть и были выправлены позже этого устного посула, зато оформлены честь по чести, как и положено.

Потому и действовал боярин так нагло, смело выпроваживая восвояси наезжающих время от времени в село епископских слуг.

Отсюда и истекала завершающая эту тему мысль епископа о том, что надобно, проявив всю княжескую мудрость и благоразумие, так урядить дело, дабы ни одна из сторон не осталась внакладе.

И тут же тонкий намек, что сам отец Арсений, как божий слуга, может и уступить в этом споре, строго следуя заповедям Христа, если… получит соответствующую компенсацию в виде другого села, например Утятевки.

— Ишь как все хитро повернул, — хмуро заметил Зворыка, остановившись на этом месте.

Сам-то Константин прочитать так и не сумел. Вымученная институтская четверка по старославянскому языку, как он понял чуть ли не в первые дни своего пребывания здесь, равнялась на самом деле даже не двойке, а жирной сочной единице.

— Он же вдвое против прежнего хочет. А еще служитель божий, — мгновенно прикинув доходы со спорной Алешни и сравнив их с теми, что получали с Утятевки, ехидно хмыкнул Зворыка.

Но споры вокруг сельца, как выяснилось, были лишь прелюдией к главной теме.

Не иначе как по проискам зловредной Феклы епископ потребовал, дабы князь немедля прислал к нему в Ольгов, где он сейчас пребывает, девку-лекарку, прозываемую Доброгневой, ибо ходят о ней недобрые слухи.

Дескать, девица оная ведает страждущих от телесных тягостей не божьим соизволением, а дьявольскими кознями, стало быть, надлежит ей учинить строгий допрос с пристрастием.

Ну а в довесок к этому звал к себе Арсений на исповедь бывшую дворовую холопку Купаву.

Словом, хорошего мало.

Однако деваться было некуда, и посему Константин, послав Епифана с предупреждением, чтоб его ненаглядная в Ольгове раньше завтрашнего вечера не появлялась, почесав в затылке, приказал готовиться к выезду.

Отправлять к церковникам одну Доброгневу было равносильно тому, чтобы засунуть девчонку в клетку к голодному тигру. Конечно, вроде бы до костров пока еще не дошло даже в Европе, не говоря уж о Руси, но монастырские подземелья были не слаще.

Дабы не трястись по проселочной дороге, было решено принять предложение Епифана и двинуться Окой, благо что и Ольгов, как и сам Ожск, тоже стоял на ней.

О том, что рана на ноге уже неплохо зарубцевалась, ведала одна ведьмачка, а больше и знать никому не надо.

Рассудив таким образом, Константин решил почти весь путь к епископу проделать в носилках и лишь за несколько шагов до отца Арсения, кривясь от якобы страшной, нестерпимой боли, слезть с них и, жутко хромая, проковылять пару-тройку шажков.

Авось епископ смягчится сердцем.

Сказано — сделано, и наутро, когда солнышко только-только взошло, его понесли в сопровождении дружинников, Доброгневы, ее помощницы Марфуши и юного и тщедушного, то и дело крестившегося монаха к ладье.

Посудина по своим габаритам смахивала на небольшой катер, только с более круто изогнутыми бортами и высоко задранным носом, который венчала искусно вырезанная птичья голова с полуоткрытым клювом.

Кого именно изобразил безымянный резчик — непонятно. То ли лебедь, то ли утка, то ли гусь. Словом, что-то мирное и невоинственное.

Внутри ладьи было, несмотря на всю ее средневековость, довольно-таки уютно, особенно на верхней палубе, где Константин и возлежал у самой кормы, заботливо укутанный в медвежьи шкуры Доброгневой, которая в то утро была непривычно молчалива.

Впрочем, долго молчать девушка не смогла и не удержалась, чтобы не поделиться тревожившими ее мыслями:

— Говорил ты мне, княже, на днях, будто смотрины дружине своей порешил устроить, а воеводой набольшим в ней боярин твой Онуфрий.

— Помню, — кивнул рассеянно Константин, мысли которого продолжали витать далеко отсюда. — Так что с того?

— Видала я его мельком, — хмуро отозвалась Доброгнева. — Уж больно взор у его недобрый. Такой у казюли бывает, да и то лишь по осени, когда ей от яда своего накопленного высвободиться потребно.

— Ну он у меня набольший, кого же и ставить, как не его. Да и выгоды ему никакой нет меня кусать.

— А казюли про выгоду не думают, — возразила девушка. — К тому ж мыслю я, не про все его выгоды ты ведаешь.

— Да ну, — лениво отмахнулся Константин. — Путаешь ты что-то. Пока я в силе, так и ему хорошо. Помстилось тебе что-то, или сон дурной увидела.

— Спорить с тобой не берусь, — обиженно поджала губы Доброгнева, — а токмо не помстилось и не приснилось. Да ты и сам вскорости поймешь правоту мою. — И с глубоким вздохом добавила: — Лишь бы поздно о ту пору не было. — Она ненадолго замолчала, хмуро разглядывая полноводную Оку, но вскоре ее мысли приняли новый оборот, и она, вновь повернувшись к князю, с задумчивой улыбкой спросила: — А помнишь, княже, како мы на санях по Оке-матушке сюда в Ожск мчали?

— Это откуда и когда? — уточнил Константин.

— Так из Переяславля, опосля охоты твоей развеселой.

— Честно говоря, не помню, — повинился он. — А что?

— И где тебе там было помнить, — согласилась ведьмачка. — На волосок единый от старухи с косой пребывал. Одно только и шептал, что в Ожск хочешь. Мне почему-то слышалось — в Ряжск, да Епифан твой поправил. Сказал, нет такого града на Рязани.

Константин усмехнулся. Парадокс, да и только. Он сам родом оттуда, а града действительно еще нет. И не потому, что сгорел дотла или степняки проклятые разрушили до основания, а потому, что не построен еще. Чуть ли не триста лет ждать надо.

«Хотя зачем ждать? — мысленно одернул он сам себя. — Было бы желание, и все. Только на этот раз поставим крепость не от татарских набегов, а от половцев. Сейчас-то мне уже легче, я хоть знаю, не только в каком веке, но и в каком году живу. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы епископ не прислал своего служку, до сих пор бы терялся в догадках, а так точно уже известно, что на дворе сейчас лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира».

Иному человеку эта дата ни о чем бы не сказала, но Константин был учителем истории и прекрасно знал, что от мифического Сотворения мира до предполагаемого рождения Исуса Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет.

Оставалось отнять данную цифру от той, которую назвал монах, и получить в итоге тысяча двести шестнадцатый год от Рождества Христова. Легко и просто, если, конечно, умеючи.

Вообще-то после того, как он узнал о том, что на престоле могущественных северных соседей сидит его тезка, Орешкин не особо стремился вычислить точную дату, ибо вполне хватало коротенького диапазона в четыре года.

В конце концов, какая разница, что за год на дворе — тысяча двести шестнадцатый или тысяча двести восемнадцатый — если учесть, что особых событий в это время в Рязанском княжестве не происходило?

На Руси да, имелись, но встревать в них он не собирался — и не с кем, да и ни к чему, вот и получалось, что точная дата на данный момент несущественна.

Иное дело — татары, которые скоро объявятся. Тут да, но до них минимум семь, а то и одиннадцать лет, так что время пока позволяло никуда не торопиться.

Словом, он даже и вспоминал о том, что до сих пор не ведает, в каком году живет, от случая к случаю. Не вспомнил и сейчас, при взгляде на монашка.

А услышал Константин дату почти случайно, когда заинтересовался здоровеннейшей книгой, явственно выпиравшей всеми углами из скромной котомки монаха, и полюбопытствовал, что за фолиант таскает с собой благочестивый отец Пимен.

Солидное, отливающее преклонными годами, отсвечивающее сединой и старческими хворями имя, равно как и обращение «отец» так явственно не соответствовали внешнему облику монаха, что улыбку удалось сдержать еле-еле.

Юнец это тоже чувствовал и потому чуть ли не ежеминутно краснел и смущался. Невинный же вопрос князя и вовсе вогнал его безбородое мальчишеское лицо в густую краску.

Наконец собравшись с духом, тот пролепетал, что сие хронограф и страницы оного девственно-чисты, поскольку им только предстоит быть заполненными.

Но ежели князь милостиво пожелает, то ныне же он с пером в руце, помолясь, дабы господь благословил сей труд, сядет за хронограф и опишет, как могучий витязь, будучи един, аки перст, в одиночку одолел цельное скопище лесных татей.

После столь многословной тирады монашек выжидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина.

Настала очередь краснеть хозяину дома.

И вот тут-то, решив поначалу наотрез отказаться от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг передумал, в очередной раз вспомнив про неизвестный год и придя к выводу, что ситуация — лучше не придумать, так почему бы ею не воспользоваться.

— А ты как начинать будешь, юный борзописец? — поинтересовался он у монашка. — «В лето шесть тысяч» и так далее?

— Завсегда так начало письму ведем, — растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.

Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение:

— Ну так и быть. Пиши. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, — поспешил он успокоить монашка. — Просто любопытно мне, что ты там да как пропишешь.

— А если вдруг не по нраву придется? — осторожно поинтересовался юный Пимен.

— Это… — протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание «мои проблемы» так и лезло на язык, но было явно не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: — Мое горе. А ты вправе все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ. — И добавил для убедительности: — Кроме самого господа бога.

Монашек тут же перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая по просьбе Пимена многочисленные подробности.

Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе.

Закончил он ее вечером. Константин еще не спал, так что услышал и дату, и многое другое, сделав незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса.

Хотя правильнее было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка акул пера.

«И прадедушка тот еще, — мрачно сопя, думал Константин. — Если парня малость подучить в универе на журфаке, так он еще и правнукам сто очков вперед даст».

— Я разве так тебе рассказывал? — не выдержал наконец он. — Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни татей не меньше тысячи состряпал бы.

Монашек, виновато потупив голову, тем не менее пытался возразить:

— Сие для потомков нравоучительно, потому число татей чуток и прибавил.

— Ничего себе чуток — вдесятеро загнул! — От возмущения Костя уже не контролировал свою речь, но, невзирая на вкрапления чужеродных слов, Пимен отлично понимал князя. — А Доброгневу куда дел? Если бы не она, меня бы вообще убили.

— Не дело, когда князя девица в бою спасает, — учтиво, но твердо отбивался монашек. — Оно куда привычнее, егда, напротив, он ее из тенет вызволяет.

— А на коня зачем усадил? Я ж с него свалился, — напомнил Константин.

— И тута негоже выходит. На коне-то куда как лучшее будет, нежели пеши. Князь все ж таки, а не смерд-ратник.

— Жаль, что слово тебе дал, — вздохнул Константин, постепенно остывая, — а то бы все заново переписать заставил. Ну да ладно. Но впредь пиши только правду. Она, родимая, конечно, не всегда красотой блещет, зато все по-честному. А здесь у тебя только поначалу правда указана. — Он нахмурился, но мучительные усилия результатов не дали, и дата, указанная Пименом в первых строках описания героического сражения князя с лесными татями, из возмущенной бессовестным враньем головы выскочила напрочь. — Ну-ка, зачти еще раз начало, — нашел Костя выход из положения, и монашек тут же послушно забубнил:

— В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое, в месяц студенец, в день Касьяна злопамятного поиде княже Константине на охоту близ Переяславля Резанскаго, и тамо…

Больше Константину ничего не было нужно. Он на полуслове повелительным взмахом руки прервал чтеца, заметив назидательно:

— Тут только и правда, а далее — лжа.

Пимен открыл было рот для очередного возражения, но, коли князь ничего не желает слышать, а предлагает по случаю позднего времени отправиться по постелям, оставалось только закрыть его, так и не произнеся ни слова.

Впрочем, дедушка русских журналистов не расстроился. В конце концов он все-таки настоял на своем, доказал князю свою правоту, раз тот все оставил как есть, хотя, конечно, кое в чем, наверное, был прав и Константин.

Но тогда как совместить лепоту слога и убогую скудость повседневной правды, которая почти всегда либо ужасна, либо скучна, либо еще как-нибудь, но почти никогда величия не имеет?

С этими тягостными раздумьями Пимен и уснул.

Константин же еще долго лежал без сна.

Быстро сделав в уме соответствующие вычисления, он теперь напрягал память, старательно выуживая оттуда жалкие крохи познаний, которые либо относились к этому году, либо произошли накануне него или слегка погодя.

Как назло, ничего путного не вспоминалось.

Нет-нет, сведений была масса, но все больше о зарубежных событиях. Англия, скажем, со своей Хартией вольностей, Испания, Франция, особенно южная, Германия, Италия с римскими папами, а вот Русь…

С нею все обстояло куда сложнее. Опять-таки по другим княжествам Константину все же припомнились несколько ярких событий, но с Рязанским ситуация обстояла не в пример сложнее.

Отчаянная борьба за независимость, которую вели местные многочисленные правители с грозным князем Владимиро-Суздальской Руси Всеволодом III, по прозвищу Большое Гнездо, прервалась четыре года назад в связи со смертью последнего.

Независимость рязанцам отстоять удалось, хотя заплатить за это пришлось дорого.

Однако все это было уже в прошлом, а вот ныне…

Неужто и впрямь затишье? Хотелось бы верить. Во всяком случае, Константин так и не припомнил ни строчки о южной украйне Киевской Руси.

Вроде бы имели место какие-то там походы на мордву, но это же мелочи, а что-либо существенное вспомнить так и не удалось. Прямо тебе тишь да гладь, да божья благодать.

Продолжил он терзать свою память и в ладье, хотя лишь в самом начале пути, невпопад поддакивая Доброгневе, которая через полчаса, видя, что глаза у князя неудержимо закрываются, тоже замолчала, продолжая задумчиво глядеть на Константина и при этом успевая время от времени то заботливо подоткнуть стеганое одеяло, то поправить медвежью шкуру, наброшенную для тепла, дабы лежащего под нею больного, упаси бог, не просквозило.

Пока он спал, она так и не отошла от его изголовья, ласково поглаживая тоненькими пальчиками густой медвежий мех, надежно укрывающий русобородого здоровяка.

В глазах ее, непривычно задумчивых, явственно светилась нежность и любовь, которую испытывают младшие сестры к своему старшему брату — всемогущему великану.

К брату, умеющему и знающему решительно все на свете, за чьими могучими плечами так легко укрыться от нескромных взоров ребят-сверстников и с которым не страшен ни один охальник.

Именно поэтому она совершенно не задумывалась сейчас о том, чем может грозить ей самой предстоящая встреча с суровым рязанским епископом, абсолютно не страшилась ее и не терзалась какими-то сомнениями.

А зачем?

Отныне у нее есть защитник и заступник, который всегда и везде придет на выручку, защитит от любой беды и напасти, убережет и спасет, и нет такой силы, которую он не сможет превозмочь на своем пути.

Во все это Доброгнева поверила так же свято, как в обязательный восход солнца, а потому повода для каких-либо волнений у нее попросту не было.

Возможно, ее сердечко никогда не распахнулось бы столь широко и доверчиво перед Константином, если бы не целое нагромождение удивительных событий в ее жизни.

Причем мелькали они в последнее время с такой стремительной скоростью, не только молниеносно меняясь, но и разительно отличаясь друг от друга, что и человек поопытнее, чем она, растерялся бы под их натиском.

Немудрено, что сознание ошеломленной девочки, прожившей всю свою сознательную жизнь в лесной глуши и внезапно оказавшейся вовлеченной в этот бурный водоворот, инстинктивно принялось искать защитника и покровителя, который не замедлил появиться.

В самом деле, ну что она видела, прожив почти всю жизнь со своей бабкой в лесной глуши и почти без людей?

Да, был в ее жизни густой лес, вместе с которым она грустила осенью, терпеливо пережидала зиму, радовалась первому весеннему солнышку и наслаждалась жарким летом.

Была и лесная живность, которая в изобилии бродила в тех местах по своим укромным тропинкам, не пытаясь убежать от маленькой доверчивой смуглянки.

Даже робкая белочка, чувствуя кристальную родниковую чистоту ее сердечка, доверчиво брала с ее рук нехитрый, но вкусный гостинец — корочку хлеба или съедобный корешок, которым Доброгнева щедро делилась с нею.

Ни волк, ни лиса, ни медведь, не раз встречавшиеся ей в непролазных чащобах Волчьего лога, тоже никогда не пытались ударить ее лапой, впиться в горло или проявить хоть малейшую агрессию.

Зато от людей, которых она поневоле научилась опасаться, ей досталось изрядно. Никогда ей не забыть проклятий простоволосой селянки, истово выкрикиваемых у самого порога избушки. С пеной у рта она обвиняла ее родную бабушку в смерти мужа-кормильца.

А разве старуха была виновата в том, что простодушный смерд, получивший от нее горшочек с едким питьем от страшной нутряной болезни, вместо того чтобы по утрам послушно хлебать из него всего по пол-ложки, одним махом опростал его на второй день?

Печальный результат не замедлил сказаться. Уже на следующее утро после принятой сверхдозы он окончательно слег, а еще через два дня умер, оставив безутешную вдову и трех малых сирот.

Помнится, Доброгнева попыталась было выйти из избушки, дабы объяснить этой неразумной женщине, что их вины в этом нет. Ведь бабушка вовсе не опоила его по своей дьявольской злобе адским зельем, в котором не было вовсе ничего колдовского, простой корешок солодки, чуток чистотела, да еще с десяток других корешков, со всем тщанием истолченных и вываренных в ключевой воде.

А если бы она сама его приготовила? Ведь бабушка научила ее уже многому, почти всему, что знала сама, а смышленой девахе, сызмальства отличавшейся необычно цепкой памятью и сообразительностью, дважды повторять одно и то же нужды не было.

Так что ж тогда — она сама стала бы ведьмой? Просто смешно.

Все это она и хотела растолковать вопившей у их низенького покосившегося крылечка женщине, свято веря, что если разъяснить все толком, то человек непременно поймет и досадное недоразумение, к всеобщему удовлетворению, сразу же прояснится.

Однако едва она открыла дверь, как уже через секунду в нее полетел первый увесистый комок глины, до крови разбивший нижнюю губу, а следом еще и еще, но уже не так удачно для кидающей.

Доброгнева, ошеломленная происходящим, продолжала стоять в дверях, ошарашенная не столько болью, сколько обидой и непониманием происходящего, пока бабка, увидев, что творится, с неожиданным проворством не бросилась к ней и не оттащила от входа, успев перед самым носом женщины захлопнуть дверь и наглухо перекрыв ее тяжелым железным засовом.

Физическая боль прошла очень быстро, но ранка тем не менее заживала необычайно долго — целых две недели. Как пояснила бабка, было это оттого, что удар нанесли с ненавистью и проклятием, хотя и не по уму сказанным.

Через месяц она все-таки зажила, оставив в качестве напоминания о случившемся лишь крохотный рубчик возле левого уголка рта, практически незаметный, если не присматриваться.

А вот шрам на сердце, уродливый и остро щемящий при каждой последующей обиде, оказался самым болезненным и трудно заживающим.

«За что она меня? Что я ей сделала?» — эти вопросы, на которые так хотелось и не получалось найти ответы, она часто задавала себе долгими бессонными ночами, лежа в маленьком шалашике на мягком еловом лапнике.

Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося, и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя.

Разъяренная толпа селян, пришедших с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила славный яркий костерчик из старенькой избушки, где им так славно жилось добрый десяток лет.

Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[31] во всей округе.

Еще относительно молодой, только-только перевалило на четвертый десяток, он был к тому времени уже в полной лежке, и тогда, невзирая на уговоры сельчан, считающих, что бог дал — бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.

Как оказалось — не прогадала.

Не прошло и трех седмиц[32], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хотя бы заточить его.

А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению.

Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятву всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы и ее бабушки появился новенький ладный теремок.

Был он мал, но очень уютен. Перед уходом мастера на крыше домика появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа — его рук дело и он вовсе ее не стыдится.

На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и по весне Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.

Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.

А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы.

Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом — лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался на небольшой полянке, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон.

Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено…

Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не затеяла отрыть тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей[33] в длину, неприметно выходящий наружу близ толстенной ели.

Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.

А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику.

Совсем уж было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям.

И ведь тоже был во хмелю, пусть и не как тогда, малость поменьше, но поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась.

Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван — единственный из всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе.

Правда, у Незвана была причина — бабка Доброгневы вытащила его с того света, поставила на ноги. Тут как раз все понятно — простая человеческая благодарность.

Князю же она едва не проломила голову поленом, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем. Во всяком случае, ни злости, ни ненависти с его стороны она не почувствовала.

И все-таки Доброгнева рисковать не стала, под утро тихонько сбежав из его покоев.

А уж в лесу, когда повстречались, то она — спасибо Незвану за науку, это ведь он научил ее стрелять из лука — хоть и подсобила князю, завалив одного из татей, но если б Константин не был ранен, то сроду не подошла бы.

К тому же уверена была, что облаву эту устроили именно на нее. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь вновь изменился, третьим стал.

В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий.

А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе — о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут она и вовсе прикипела к нему сердцем.

Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета к нему всегда можно отыскать ход. Не полностью оно еще покрылось неприступной броней, не совсем заросли к нему пути-дорожки.

Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя беспрестанно одергивая. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он встанет на ноги, почует себя здоровым, так может оказаться совсем другим.

Потому первые три недели, не меньше, после того как он пришел в сознание, девушка все время настороженно продолжала ждать. В ту пору ей хватило бы одного насмешливого или презрительного слова в свой адрес, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли стал каким-то третьим, то ли вновь превратился в первого.

Но ничего похожего так и не произошло. Более того, в самые первые дни после того, как князь очнулся, он сам назвал ее сестрой.

Поначалу Доброгнева даже не поняла, что он обращается к ней. Шутка ли, он — князь, а она… Слыхала, как людишки на улице шепчутся, и словцо «ведьмачка» тоже до ее ушей долетало. Трогать не трогали, зная, что лечит самого Константина, но косились, а тут…

— Сестра милосердия, — прошептал он пересохшими губами, с улыбкой глядя, как она хлопочет у его изголовья.

«Сызнова заговариваться учал, — с досадой подумала она, но взгляд у князя был точно такой же осмысленный, как и накануне. — Ага, — осенило ее, — не иначе как повидаться хочет с этой самой Милосердой».

И она осведомилась:

— Позвать тебе ее, что ли?

— Кого? — с легким удивлением прошептал князь.

— Ну-у сестрицу твою, Милосерду.

— Зачем? — улыбнулся Константин. — Вот она, передо мной стоит.

«Так и есть — снова похужело», — сделала вывод она, но на всякий случай оглянулась, однако в опочивальне никакой сестры не было.

— Да ты это, — пояснил князь, продолжая улыбаться.

— Я?! — ахнула она. — Сестра?! — И, зардевшись, тут же убежала к себе в маленькую светелку.

Много чего передумала Доброгнева, сидючи в ней.

Потом вспомнила, как бабка Марфуша рассказывала ей про обычаи, которые водились на Руси в далекую старину. Был среди них и такой, что, когда воин спасал воина от смерти, они потом братались.

Правда, про сестру слыхивать ей не доводилось, разве что в тех уж вовсе невсамделишных историях, где дело происходит на острове Буяне, а добры молодцы спасают красных девиц от огнедышаших драконов, пронзая их чешую особым мечом-кладенцом.

Но и там они обычно… женятся на них, а не…

Однако, поразмыслив еще, пришла к выводу, что жениться на ней князю вовсе не пристало, вот он и порешил изменить их родство, а к вечеру и вовсе решила, что и тут ей обольщаться ни к чему — чего сгоряча не скажешь, испытывая благодарность за спасение от смерти.

Словом, как ни приятно слышать таковское, а лучше будет не бередить сердечко да немного обождать, а уж там пусть выйдет как выйдет.

Лишь после того, как Константин не раз и не два повторил то же самое и в последующие два дня, она уверилась в его серьезных намерениях и, склонившись перед ним в низком поклоне, поблагодарила за столь великую честь, что он ей оказал.

Мол, согласна она быть его названой сестрицей, коли ему оно так возжелалося, но заодно осведомилась, неужто, когда так вот роднятся, непременно надо переиначивать имечко. Ежели так, то она и на таковское согласная, пущай будет Милосерда.

Реакция князя была странной.

Он закашлялся, некоторое время изумленно вглядывался в лицо Доброгневы, после чего медленно произнес, что если она так хочет, то переиначивать не будет, и умолк, озадаченно морща лоб и о чем-то сосредоточенно размышляя.

Вечером того же дня он пояснил, что во избежание лишних слухов и кривотолков о новой названой сестрице лучше, если они станут хранить это в тайне от всех прочих, ибо завистников хватает, и в подтверждение своих слов даже рассказал ей одну историю, которая приключилась на Руси.

Дескать, был один князь, который полюбил простую девушку и женился на ней, но подлые бояре посчитали, что она околдовала князя, и сожгли ее на костре.

— Так то жена, — усомнилась Доброгнева, — а я-то…

— Сестра еще круче, — пояснил Константин. — Сама подумай, ведь жен у человека может быть много. Не понравилась одна, и раз ее в монастырь, а сам с другой обвенчался. Сестра же до самой смерти сестрой останется. Словом, пусть это новое имя будет как бы тайное. Что-то вроде знака — если я, когда мы одни, назову тебя Милосердой, то тогда и тебе таиться нечего, а если Доброгневой — значит, веди себя как простая травница. — И смущенно добавил: — Очень уж я за тебя боюсь.

Доброгнева тоже потупилась, вновь зарделась и торопливо закивала. Дескать, она на все согласная, да и потом, уже оказавшись в своей светелке, никак не могла успокоиться. Шутка ли — сам князь за нее опаску имеет, сердцем тревожится.

А что она с тех пор все равно оставалась резкой да суровой с князем, особенно когда тот называл ее Милосердой, так это ее душа по привычке продолжала кутаться в обрывки прежних одежд, сотканных из недоверчивости да подозрительности, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.

Да и чего греха таить, испытывала его.

Мол, как тебе новая сестрица? Не надумал еще расстаться с эдакой злыдней?

Потом-то, придя в свою светелку, нещадно бранила себя за это — нешто можно счастье собственное на излом пытать, а вдруг и взаправду треснет, но и угомониться не могла.

А в оправдание своего поведения повторяла, что, коли и впрямь хрустнет что, стало быть, не доподлинным счастьице это было, не истинным, потому и жалеть о таковском ни к чему.

Зато сейчас, плывя по реке, когда князь спал, могла Доброгнева себе позволить и добрую улыбку, посвященную одному ему, и ласковый взгляд, и даже легонько погладить, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал чуть ли не всю дорогу.

А на Константина утренняя речная прохлада в сочетании с теплом одеял оказали необыкновенно благотворное воздействие. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, он почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и в голове его ощутимо прояснилось.

Во всяком случае, то, что он напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.

Правда, Рязань в этих воспоминаниях по-прежнему не фигурировала, но зато о Руси и ее соседях — половцах, прибалтах, волжских булгарах, ясах, касогах и прочих — всплыло в памяти изрядно.

«Будет еще время, вспомнится и Рязань, — утешал себя Константин. — Теперь бы перо да бумагу и все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача — разделаться с епископом, а там уж дойдут руки и до всего остального».

В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день…

Глава 10 Нежданная встреча

Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.

Эдуард Сервус

Сам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря.

Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло оттяпал его у своего двоюродного брата, пока тот вместе с прочими Игоревичами томился в неволе у Всеволода Большое Гнездо. Кстати, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного.

Освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб не стал брать себе, а дал в кормление брату Константину.

Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины.

Получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо держаться стороны своего брата Глеба.

Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев.

Терем же был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим видом внушал невольное почтение к владельцу.

Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, что имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.

Онуфрий начал спускаться со своего высокого крыльца с узорчатой накидкой из тесаной кровли, лишь когда Константин приблизился к настежь распахнутым воротам, ведущим во внутренний дворик. Получалось, что и князя боярин уважил как должно, и чин свой немалый соблюл в неприкосновенности.

Уже поднявшись в терем, Константин еще раз убедился, что домик свой боярин отделал по первому разряду, а кое в чем ухитрился переплюнуть и самого князя.

Нет, внизу, на первом этаже, в людских, все было как обычно. Как и у самого князя в Ожске, там вовсю шла суетливая работа челяди. Кто прял, кто шил, кто трудился по железу, кто по чеканке серебра, кто резал кость, кто ладил сбрую.

Зато наверху та же изразчатая муравленая[34] печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла[35], а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа — упаси бог — не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни[36], которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее.

Не было у князя и такого обилия разноцветного фряжского стекла, кусочки которого ярко отсвечивали в мелко плетенных окошках.

Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения.

В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь.

К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.

Тут Костя и сам немного сплоховал.

Епископ не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами-намеками относительно спорного сельца — могу заменить, а могу и нет, если не сговоримся насчет всего остального — не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.

«Не так надо было ставить вопрос. Помягче и более деликатно, — запоздало понял Орешкин, попрекнув себя: — Ты бы еще напрямую в лоб влепил — давай оформим сделку. Это ж тебе не двадцатый век, балда, чтоб ты мне, я тебе…»

Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ — сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, так что пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем.

Как выяснилось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.

Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы божии, пастырь наконец добрался до смертного греха — прелюбодеяния.

Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит церкви.

Со своей стороны Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.

В заключение своей обличительной гневной речи епископ еще раз посетовал на оскудение веры из-за того, что сам Константин не больно-то к ней тяготеет, подавая пагубный пример пастве, и не только не жертвует на благо церкви, но более того — еще и отбирает имущество, дарованное им же самим.

В последнем слуга божий явно усматривал козни врага человеческого и его посланника в лице ведьмачки, именуемой Доброгневой.

Оную девку, по мнению епископа, надлежало нынче же передать для церковного суда и проверки, насколько дщерь сия погрязла во грехе непростительном и смогут ли верные служители господа спасти хотя бы ее душу. Тело же, по всей видимости, безвозвратно утонуло в пучине греха и похоти, пребывая в полной власти дьявола.

Буде же все то, что им указано, князем не исполнится, ему останется только закрыть все храмы, потому что в местах, где к слову служителя божьего не прислушиваются, обряды творить во славу всевышнего — сущая бессмыслица.

Пока Арсений излагал все это, Константин, понурив голову и покорно кивая в знак согласия, лихорадочно думал, как бы выкрутиться из этой ситуации.

В конце-то концов, неужто в вопросах логики, риторики, диалектики и простого красноречия житель двадцатого века уступит средневековому попу, тем более старому и измученному многочисленными болячками — вон как морщится все время, пытаясь сесть поудобнее?

Вот только вначале надо как раз и заняться лечением, тем более что Доброгнева была к нему в принципе готова…

Дело в том, что Константин, порасспросив Пимена о здоровье епископа, заранее предупредил маленькую травницу, от каких примерно болезней ей приготовить настои, отвары и все прочее, что только ей известно, так что, по сути, лекарства уже имелись в готовом виде, и Орешкин был уверен, что хоть одно из них да подойдет.

— Дозволь, отче, прежде церковного суда привести эту девку к тебе, дабы утишить твою боль.

— Да ты, видать, княже, и вовсе обезумел от пития безмерного, коль слуге божьему пособницу дьявола в лекари предлагаешь? — Глаза епископа засверкали гневом.

— Какую пособницу? — простодушно удивился Константин. — Это ж наветы на нее. Неужто дьявол тоже может нести добро людям? Только господь на такое способен. К тому же сразу и убедиться сможешь, откуда у нее столь знатные познания в лечбе. Коли она подойдет к тебе без боязни, ведая, что ты не просто божий слуга, а епископ всей Рязанской земли, стало быть, умение сие вложил ей в голову сам господь, а злые люди пытались оклеветать, приписывая этот дар сатане. — И в заключение сделал изящный выпад, сам перейдя в контрнаступление против неведомого клеветника или… клеветницы: — Не иначе как лжу оную измыслили они как раз по наущению врага рода человеческого.

Епископ хмыкнул, подозрительно буравя стоящего перед ним молодого князя недоверчивым взглядом, но тут его, по всей видимости, вновь пронзил острый приступ боли, и он, поморщившись, согласно махнул рукой.

— Ан быть по сему. Но перед этим пусть молитву прочтет громогласно и крестное знамение на себя положит.

— Так она без креста и вовсе лечить не берется. А что до молитвы касаемо, так она их и до лечения читает, и во время оного, и еще после, — обрадовался Константин.

За это он и впрямь был спокоен.

Накануне, сразу по прибытии монашка, как только стало известно, что Арсений требует к себе Доброгневу, Константин вызвал старенького священника из храма Богородицы, стоящего на главной и единственной площади Ожска, и попросил его помолиться вместе с собой об успехе поездки, при этом непрерывно читая «Отче наш», только очень громко и отчетливо, дабы молитва непременно дошла до бога.

Весьма удивленный необычностью просьбы и в то же время до крайности ею польщенный, священник отец Герасим старательно и со всем усердием в течение целого часа бубнил «Отче наш», а по ту сторону двери, ведущей в небольшую моленную, стояла Доброгнева, старательно запоминая слова.

Когда она закашлялась, давая этим понять, что все выучила, князь немедленно остановил отца Герасима, заявив, что он бы и всю ночь простоял на коленях, склонившись до земли пред иконами, да не позволяет больная нога.

— И еще исповедаться сей дщери надлежит, — заметил епископ, на что Константин согласно закивал.

— Я тебя, отче, здесь обожду.

— Так я все уже сказал, княже, — недоуменно приподнял брови епископ.

— Задумка есть у меня одна, — нашелся Константин. — Хочу посоветоваться да благословение получить.

Поразмыслив и придя к выводу, что ничего худого в том нет — ведь не будет же князь просить у епископа благословения в богопротивном деле, — отец Арсений утвердительно кивнул, заметив благосклонно:

— Ин ладно.

Настроение у епископа и впрямь было приподнятое, невзирая на боли в спине. Не ожидал он такого смирения от буйного князя, коему, будь его, Арсения, воля, он бы не доверил в управление самого что ни на есть захудалого селища.

Может, и впрямь стоит вести себя с ним помягче, дабы поддержать на первых порах, не то, упаси бог, вновь на старые грехи потянет.

Еще лучше почувствовал он себя после лечебного сеанса у ведьмачки.

Несколько смущало лишь то обстоятельство, что пришлось разоблачаться перед девкой, но результат того стоил, ибо после приложенных тряпиц с какими-то припарками боль прошла уже к середине лечения, уступив место состоянию блаженства.

Через час епископ вышел к князю, значительно подобрев. На всегда хмуром, строгом лице робким солнышком из-за поредевших туч уже проглядывала улыбка.

— Смиренна дева сия, токмо из глаз черти сыплются, аки горох мелкий. Одначе, — счел он необходимым сохранить объективность, — боль мою оная отроковица утишила мигом, да и молитву чла бойко — не каждый мирянин на таковское сподобится. Может, и впрямь навет на нее возвели люди недобрые, — заметил он, милостиво подавая Доброгневе руку для поцелуя и осеняя крестом ее покорно склоненную голову.

Отпустив ее, он обратился к князю:

— Так что у тебя там за думка такая? — Арсений осторожно уселся на высокий резной стул-трон, в глубине души опасаясь, что боль вернется, но все прошло благополучно и он благосклонно воззрился на Константина.

Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, и наконец приступил к изложению своей идеи:

— Ведаю я, отче, что ходит по земле рязанской великое множество сирых да убогих людишек, милостыню прося Христа ради. Есть и увечные, в боях за Русь то ли руки лишившиеся, то ли вовсе покалеченные, то ли слепые с самого рождения.

— То все в руце божией. Стало быть, испытание им такое послано свыше, — вставил епископ.

— Мыслится мне, что испытание сие господь не токмо им уготовил, но и нам всем, дабы пробудить милосердие к страждущим, — деликатно поправил Константин.

Арсений одобрительно кивнул, и теперь в его пытливом взгляде, устремленном на князя, явственно можно было увидеть определенную долю уважения с легкой примесью удивления — как-то очень уж резко изменил свое поведение этот русобородый здоровяк.

Даже слишком резко.

Аж странно.

— Вот я и порешил испросить твое благословение, отче, на дело сие и, помолясь, основать первый странноприимный дом. Там они и жить, и спать, и кормиться будут. Работу же по соразмерности, чтоб полегче, им всегда можно подыскать, дабы не мыслили они себя дармоедами.

— Славное дело, — кивнул одобрительно епископ.

— А еще, отче, хочется мне школы учинить для детишек, дабы простой люд сызмальства был обучен и письму, и чтению, и счету. Но в первую голову Закону божьему, чтоб попы в церкви не по памяти молитвы чли, через пятое на десятое, а ведали и Библию, и прочие письмена святых отцов. Но тут мне без твоей подмоги, владыка, не обойтись.

Епископ нахмурился, досадливо посчитав, что, пожалуй, он поторопился с выводом, что князь встал на путь истинный.

Известное дело, гривны кончились, вот он и норовит под предлогом богоугодного дела запустить руку в церковную казну. Конечно, там позванивает изрядно, но ведь серебро копится не для княжеских забав.

Хотя поумнел князь, тут спору нет, а может, кто из бояр надоумил. С вывертом зашел, не став просить сразу, а начав со странноприимного дома. Теперь-то понятно, к чему он вел речь.

Однако впрямую отказывать все равно не годилось, да и изобличать ни к чему. Пусть считает себя самым хитрым — так-то оно куда проще.

— И рад бы выделить гривенок на столь благое дело, да уж больно ныне прихожане мало жертвуют, — сокрушенно развел руками Арсений. — Зрю оскудение великое в вере христианской у людишек. Я сам домишко свой во граде Рязани токмо благодаря подмоге изрядной братца твоего старшего князя Глеба подновил малость, а уж внове выстроить — гривен изыскать не смог.

— Да мне ни единой куны не надо, — прервал жалобы епископа Константин и не понял, отчего столь удивленно воззрился на него духовный владыка.

— То есть как не надобно? — недоверчиво переспросил тот. — А-а… в чем же просьбишка твоя?

— С людишками подсобить, — пояснил Константин. — Монахи-то, я думаю, и грамоту ведают, и счет умеют вести. Мне бы хоть по одному на пяток или десяток деревень. Как раз бы хватило. Ну а на село проще — там тебе только указать священникам, вот и все[37].

— Однако ни единого монастыря в моей епархии нет. Где ж я тебе, сыне, столь великое множество монахов ученых изыщу?

— А если митрополиту отписать, дабы он по десятку-другому грамотеев со всех епископов вытребовал?

— И вся просьба? — уточнил он.

— Да нет, скорее половина.

«Значит, я все-таки прав, — с досадой подумал епископ. — А вот теперь пойдет просьба о гривнах. Хотя постой-ка, — спохватился он, — князь ведь уже отказался от них. Тогда что еще ему нужно от церкви?»

Он вновь нахмурился, с подозрением глядя на Константина.

— Что же еще?

— Сам ведаешь, владыка, земель у меня немного, да и деревень тоже, а у меня обо всей рязанской земле душа болит. Потому надо, чтоб такое учинил мой брат князь Глеб. Ну а глядя на него и меня, и остальные не захотят ударить в грязь лицом, тоже приступят к строительству.

— Та-ак, — протянул епископ. — А я-то для чего тебе потребен?

— Ко мне он может и не прислушаться. Не отец ведь я ему, а брат, к тому же младший, — смущенно пожал плечами Орешкин. — Зато если с этим к нему подойдешь ты, да еще заметишь, что князь Константин уже дал свое согласие, то… — И вопросительно уставился на владыку.

Тот некоторое время настороженно взирал на своего собеседника, пристально вглядываясь в него, затем на всякий случай уточнил:

— И все?

— Вот теперь все, — простодушно улыбнулся Константин.

«Получается, сызнова у меня промашка, — подумал епископ. — Чист помыслами сей бугай. Даже чудно. Неужто господь в одночасье его просветил?»

Правда, он сразу же припомнил кое-что и, предположив, что князь лишь заговаривает ему зубы, чтобы заставить его забыть про спорную Алешню, тут же заикнулся о ней:

— А про деревеньку-то, коя Житобуду неправедно передана, яко мы с тобой решим?

— Каюсь, отче, великий грех на мне, — склонил голову Константин. — И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, владыка Арсений. — И Константин умоляюще уставился на седого епископа. — Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом — и мед не пить, и дела богоугодные править.

— Это оправданием быть не должно, — немедленно посуровел епископ. — Сумел нагрешить, сумей и покаяться.

— Да я о другом, — поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. — Порешил я посуровее себе наказание учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей диавольский давил в себе еженощно и ежечасно.

— Вон как, — изумленно воззрился на князя епископ и сразу же вспомнил себя, только на десяток-другой лет моложе, сделав уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог.

Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше… И он осторожно поинтересовался:

— А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь?

— Вот уже три месяца выдерживаю, — развеял, хоть и не до конца, опасения своего собеседника Орешкин. — Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.

«Никак и впрямь за ум взялся», — мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:

— Быть по сему, княже, но токмо ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.

— Благодарствую, отче. — И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог старцу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.

На выходе епископ, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину.

— Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича свово языческим именем более не кликать. Ну куда это годится — Святослав какой-то. Ни в одних святцах нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.

Этого, к своему стыду, Константин даже не знал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе.

Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий — полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ, твердо решил, что уж тут поступит наоборот.

На том и закончилось первое свидание властей светской и духовной.

— А ты молодцом, — заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. — Я, признаться, спужался, — продолжил он. — Признаться, опаска была, что не выдюжишь козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут яко два ангела неприкаянных?..

Он весело подмигнул и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.

Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:

— Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом господа бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну токмо правду — всю до самой капельки!

Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки.

Пока тот рассказывал, туманная ухмылка продолжала блуждать по лицу Глеба, и виделось в ней что-то зловещее, хотя, может, то были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.

Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу ее у Константина создалось такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чем.

Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел.

К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно.

Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто такое, о чем нельзя говорить открыто даже наедине.

Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось — уж больно зловещей была обстановка в горнице, а тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству.

К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный, сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен.

Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство дома Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая унылый иконостас в красном углу.

Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, преодолеть которое и ему, и Глебу навряд ли удастся.

Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.

Слушал Глеб своего брата очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа.

Словом, если бы Константин хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.

— Стало быть, они все обещались приехать под Исады? — переспросил он и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот.

Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что зубы собеседника окрашены в ярко-алый, кровавый цвет.

Не понимая до конца собственных опасений, он осторожно переспросил у Глеба:

— Как мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?

Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:

— Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что, коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное — все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.

Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано.

Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара головой у него не все ладно с памятью?

Но пока он колебался, Глеб истолковал это молчание по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:

— Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепкой перехлестнуты. Гони пустые сомнения прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться, а вместях так все решим, чтоб уж раз и навсегда.

— Это верно, — кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли, нечаянно задев больным бедром угол стола. — Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.

Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:

— Все довольны останутся, уж это верно. Однако и нам пора на покой. Ты как, — он весело подмигнул, — с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?

— Куда мне, — спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, что его покоробил этот вопрос. — Я нынче как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость — на солнышке греться.

Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия, и почти тут же беспечно махнул рукой:

— Ништо, брате. Не дозволяй душе в печали пребывать. Ненадолго этот передых тебе. Думаю, чрез две седмицы лишь след малый и останется на память об этом случае, а уж на Перунов день и вовсе о ране своей забудешь и на нашу встречу под Исады вновь впереди всей своей удалой дружины прискачешь. — И, желая как-то приободрить своего брата, добавил: — А чтобы владыке Арсению не скучно было, я ему вместо твоих девок еретика подсуну. Глядишь, он и отвлечется.

— А что за еретик? — машинально спросил Константин.

Оказывается, жил-был в одной деревеньке, принадлежащей Глебу, некий смерд Стрекач, никогда особо не интересовавшийся религией.

Зато примерно недели две назад он вдруг в одночасье преобразился — стал задавать всем странные вопросы, а после первого же посещения часовенки, имевшейся в деревне, и вовсе принялся учить тамошних крестьян, как правильно читать молитвы, произнося их совершенно не так, как приезжий священник.

Да что молитвы, когда он даже крестился не так, как все, а щепотью.

Себя же он называл почему-то отцом Николаем.

После такого неслыханного богохульства с помощью тиуна и пары дюжих мужиков его повязали и, прослышав, что князь Глеб вместе с епископом Арсением выехали в Ольгов, подались сюда.

— А повидать его можно? — поинтересовался Константин, ибо получалось, что…

— А вот завтра на суде церковном и узришь эту рожу богопротивную.

— Нет, ты не понял. Сегодня повидать, перед судом.

Глеб недоуменно пожал плечами.

— Так в безумии он, брате. О чем говорить-то с таким? — Но, желая угодить в такой мелочи брату, тут же пошел на уступку: — Ну коли зачесалось, то быть по сему. Сейчас его мигом приволокут.

Впоследствии Константин и сам затруднялся с ответом, что же именно вызвало у него желание увидеться с этим человеком.

То ли это было смутное чувство невольной вины перед тем, из кого сделали своего рода щит, дабы отвести нападки церковников на Доброгневу и Купаву, то ли желание под благовидным предлогом поскорее расстаться с братом, общение с которым изрядно его тяготило.

Но скорее всего, сработало подсознание — тот самый невидимый компьютер, который мгновенно анализирует обстановку и тут же подсказывает человеку, чего именно и от кого ожидать в ближайшем будущем.

Зачастую владельцы этих компьютеров слишком мало к ним прислушиваются. Константин же, напротив, не избегал его советов. Правда, внимал он ему, как правило, лишь в тех случаях, когда это не требовало больших усилий, умственных или физических.

Вот и сейчас он уступил своему желанию побеседовать с еретиком только из-за того, что особых трудов предстоящий разговор не требовал.

Однако уже спустя пять минут после начала общения он понял, что тут — особый случай, и, умоляюще глядя на Глеба, попросил его выйти, пояснив, что один на один этот смерд скажет ему намного больше.

Едва тот удалился, как Константин, повернувшись к мрачному мужику, изрядно побитому, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками, одетому в простые холщовые штаны и сплошь заляпанную кровью рубаху, переспросил:

— Так как надлежит правильно складывать персты?

— Во всех книгах указано, что крестное знамение надо творить тремя перстами, то есть щепотью. — И мужик, поморщившись от боли в избитом теле, поднял вверх руку, показывая, как именно надо креститься.

— Стало быть, епископ и все прочие не знают такого простого правила, а ты знаешь? — не унимался Константин.

— Воля твоя, добрый человек, — сокрушенно вздохнул спятивший смерд, — но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое. Только доказать, что я говорю тебе правду, мне нечем, — предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.

— И где тебя обучили всему этому?

Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:

— В училище, а по-нашему — в семинарии. Только это далеко было, да и не здесь вовсе.

— А мне говорили, что ты родную деревеньку до сего времени вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, лгут моему брату князю Глебу?

Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею.

— И они не лгут, и я правду говорю.

— Это как же тебя понимать, Стрекач?

— И имя это не мое вовсе. — Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: — Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, — тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, — какой ныне год?

— Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от Сотворения мира, — спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться — уж слишком велико было бы разочарование.

— Стало быть, от Рождества Христова год у нас… — Стрекач призадумался, подсчитывая, — одна тысяча двести шестнадцатый. — И сокрушенно пробормотал себе под нос: — Выходит, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая. — После чего вновь последовал горький вздох.

— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.

— Ну ежели точно, то… — Стрекач прищурился, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся. — Чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и у самого в голове это до сих пор не укладывается.

— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование.

— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал не гадал, что у меня окажется напарник по несчастью. Я ведь тоже из двадцатого века.

Стрекач, который и впрямь всего две недели назад был отцом Николаем, несколько секунд изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:

— Слава тебе, го…

После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок.

Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и позвать к больному Доброгневу.

И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще несколько минут продолжал радостно смотреть на спящего Николая, и светлая улыбка не сходила у него с лица.

Он и в опочивальне своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий, крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться.

До самого утра.

А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели.

Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, особенно северных — владимирских князьях, да восточных — воинственных мордовских племенах.

К тому же Орешкин, проанализировав свой первый разговор с Глебом, примерно уже представлял себе, что задумал его старший брат, который и позже нет-нет да и заговаривал о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.

Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин никаких возражений не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под татарской пятой.

Получалось, что его старший братец, скорее всего, рассчитывает для начала каким-то образом рассорить всех, а потом под благовидным предлогом лишить их тех владений, которые у них пока имеются.

Как? Тут тоже гадать не имело смысла. Если он полагается на Константина, значит, отвел ему какую-то роль в предстоящем спектакле, а значит, ближе к премьере сам обо всем напомнит.

Тогда-то и придет черед Орешкина, не отвергая конечной цели Глеба — единая власть на всех рязанских землях, — попытаться переубедить своего братца в методах ее достижения, а пока главное, чего добивался и добился Константин, так это спасения своего современника, которого Глеб собирался предать церковному суду.

Особых трудностей это не составило.

Если бы рязанский князь успел сказать о нем епископу Арсению — иное. Тут, наверное, пришлось бы попотеть. Однако Глеб не торопился, собираясь известить владыку лишь после того, как выяснится, что епископ предпримет с Константином, поэтому вопрос удалось разрешить довольно-таки быстро и прийти к разумному компромиссу.

Мол, пока сей смерд болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но, чтобы ее не оставлять тут — как же сам Константин без нее, — отправить болезного быстроходной ладьей прямиком в Ожск.

Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений по просьбе Орешкина еще и прилюдно благословил ведьмачку, во всеуслышание — в том числе и при супруге Константина — заявив, что сей лекарский дар у нее явно от бога.

В подтверждение своих слов он заметил, что дьявол не посмел бы даже прикоснуться к священнослужителю, а ежели и дотронулся бы до него разок-другой своей мерзкой лапкой, то не затем, дабы излечить его, но лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость.

Отсюда и вывод — коли сия девица облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию ей дарована господом и пресветлыми ангелами.

* * *

Язычник сей не токмо к писанию святому глух бысть, но тако же и словесам отцов церкви не внемаша ничуть.

Едино лишь пастырь, епископ Резанский отец Арсений сумеша обличити оного нечестивца и, усовестиша, подвигнул оного на доброе дело — дабы он построил странноприимный дом, да взяша на себя хлопоты учить детишек смердов, холопов и закупов грамоте и счету.

От блуда ж отвратити оного князя не сумеша и сей пастырь, хоть и обличаша всяко похоть его ненасытну, яко у козлища мерзкаго.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

Добра душа у Констатина князя, чисты мысли и восплача слезьми горючими о доле тяжкой калик перехожих и прочего убогаго люду, восхотиша оный князь облегчити страданья их безмерныя.

Испросиша благословения епископа Резанского, сей благоверный князь порешил воздвигнути в Ожске во славу божию первый странноприимный дом на Руси.

И воззвал он к каликам убогим и поселиша их в доме том и возрадовалося сердце княжье, возликовала душа и возблагодарила господа за дозволение труд оный довершити.

А убогие тож в радостях пребывали.

А ищщо учинил он для детишек простого люда школы повсюду, дабы ведал народ на земле резанской молитвы всякие, а тако же грамоту и счет.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Трудно сказать, чья это была идея о постройке первого странноприимного дома. Однако, судя по логике событий, можно с определенной долей уверенности утверждать, что авторство принадлежит епископу Арсению, а Константин лишь дал средства на его строительство, причем возможно, что это выглядело обычной сделкой.

Не исключено, что, идя на уступку епископу в этом вопросе, князь выторговал себе определенные послабления в других. Предположение это подтверждается и тем фактом, что основное руководство по обустройству дома было на священнике отце Николае, который в ту пору был исповедником князя Константина и именно в то лето был впервые упомянут в русских летописях.

Кроме того, мы видим, что и в деле народного образования Константин был далеко не первым. Инициатива здесь вновь принадлежит епископу Арсению и старшему брату Константина князю Глебу Владимировичу.

Именно он первым издал указ об обязательном обучении детей простых горожан, смердов, то есть вольных землепашцев, и даже холопов и наймитов, а следом за ним то же самое осуществляют прочие князья, правящие землями Рязанского княжества.

Правда, справедливости ради надо отметить, что Константин был, пожалуй, одним из первых, кто подхватил этот почин.

Вообще, как мне кажется, на первых порах он не просто ходил «в воле» брата, но и многому у него научился, в том числе и тому, что впоследствии пронес через всю свою жизнь, в неизменности сохранив принципы молодости до самой старости.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 77. Рязань, 1830 г.

Глава 11 Русский каратист

…И так как произвол встает денницей черной, Объемля твердь, И нам дано избрать душою непокорной Честь или смерть… Виктор Гюго

Из Ольгова в Ожск Константин решил возвращаться по суше.

— Надо же мне посмотреть, как живут и чем дышат смерды, — пояснил он свое желание Глебу.

С собой, отправив с больным в качестве строгой охраны четырех воинов, он прихватил только оставшихся пятерых дружинников да еще Епифана — куда от него денешься, ну и Доброгневу с помощницей Марфушей. Компания небольшая, но дружная.

Первые несколько часов мысли у Константина витали далеко, где-то возле оставленного им в Ольгове Николая, но спустя пару часов, близ деревушки Гусятевка, одно небольшое происшествие отвлекло его.

А началось все с того, что, подъехав к речке, за которой стояла эта деревенька, они увидели, как навстречу им бежит крепкий молодой, лет восемнадцати, не больше, парень.

За ним следом с шумом и гамом летела целая толпа народу, возглавляемая самым шустрым, хотя и неказистого вида, низеньким мужичонкой.

Константин дал знак Епифану, чтобы тот осадил лошадей, и продолжал наблюдать за этим импровизированным забегом. Затем повернулся к дружинникам.

— Ты самый шустрый, Горяй. Ну-ка разберись, что там да как.

Сам же приказал Епифану разворачивать коней.

— Наперехват пойдем, — пояснил он свою мысль, и спустя несколько минут два удобных княжеских возка пересекли наиболее вероятную траекторию движения беглеца, который явно тянул к видневшемуся неподалеку лесу.

Видя, что добыча никуда не денется, мужики, кроме бежавшего первым неказистого, замедлили ход, и лидер погони вдруг оказался в гордом одиночестве. Это его несколько смутило, и он слегка притормозил, но после недолгого замешательства все же приблизился к парню, хотя и с явной опаской, то и дело поглядывая на безмолвно наблюдающих за этой сценой дружинников.

Дальнейшее случилось очень быстро — парень, не дав мужику ухватиться за свою рубаху и резко перехватив его руку, с силой крутанул ее, рубанув наотмашь по локтю ребром ладони.

Мужик меж тем как-то по-щенячьи взвизгнул и, скорчившись в три погибели, рухнул в высокую траву, истошно завывая при этом:

— Сломал, сломал, злодей, рученьку-то! Како же я теперь без нее?!

— Ого, — присвистнул Епифан и, повернувшись к князю, предложил: — А смерд-то бедовый. Может, его того, а?

Константин промолчал, вспоминая, что где-то он уже такое видел. Епифан воспринял это как знак одобрения, зычно крикнул:

— А ну-ка, волоки его сюда, ребята! Тут князь возжелал его видеть!

Услыхав про князя, скуливший мужичишка как-то резво вдруг вскочил на ноги и, испуганно оборачиваясь на парня, опрометью метнулся к Константину.

Тем временем один из дружинников, свесившись с коня, что-то негромко сказал застывшему в напряженном ожидании хлопчику и указал плетью в сторону князя. Юноша так же негромко ответил и презрительно сплюнул.

Судя по плевку, слова его деликатностью тоже явно не страдали.

Нетерпеливый Горяй резко поднял коня на дыбы, но парень проворно отскочил в сторону, увернувшись от передних копыт, и вновь замер в стойке, напоминающей…

И тут Константин вспомнил, где впервые видел похожее.

Это было в армии, куда он угодил на два года командиром взвода сразу после окончания института. Помнится, тогда он поехал к соседям-десантникам за старым спортинвентарем. Предварительной договоренности командиры частей уже достигли, так что оставалось лишь забрать его. Тогда-то Константин и увидел в первый раз занятия по рукопашному бою.

Сомнений не было — прием, продемонстрированный только что этим юным крестьянином из средневековой Руси, был точь-в-точь, вот только откуда он его знает?

А вдобавок к этому была еще и стойка явно из арсенала каратистов или, во всяком случае, весьма похожая.

Так что — получается, что и этот парень, как и Стрекач, тоже…

Словом, нужно было вмешаться, пока не поздно.

Вполне вероятно, и даже скорее всего, что на самом деле все объясняется куда проще и банальнее, но в любом случае, даже если предположить, что юноша попросту уникальный самородок, вмешательство все равно необходимо, ибо самородкам место в княжеской сокровищнице, а не под копытами его дружинников.

— Останови их, — толкнул он в бок Епифана.

— Стой! — рявкнул княжий стременной и уже без подсказки сам направил возок к толпе.

В это время внимание Константина отвлек подбежавший мужичонка, который принялся лепетать, что он, будучи местным тиуном, пошел на реку сбирать с мужиков рыбу на княжий стол.

— А тот поганец-смерд начал надо мной, слугой княжьим, изгаляться всяко и величать соромно. Дескать, ненасытен я в жадобе своей и лопну вскорости.

Всхлипывая и размазывая здоровой рукой по лицу кровь, струившуюся из носа — видать, первый раз ему перепало еще на реке, — стараясь не отстать от возка, он все бормотал и бормотал гнусавым голосом свои жалобы, не в силах остановиться.

Епифан резко затормозил, не доехав пяти метров до парня, но, когда Константин сделал попытку вылезти из возка, нежно придержал князя своей тяжелой лапищей и шепнул, склонившись к самому уху:

— Может, повязать его для верности? Больно уж бедовый. Как бы чего не сделал.

Однако Константин не стал его слушать и все-таки вылез. Больная нога сразу заныла, но он, стараясь не подавать виду, хотя хромота при ходьбе все равно была заметна, пошел к новоявленному самородку.

— Ближе не подходи, хуже будет, — предупредил тот, когда расстояние между ними сократилось до двух метров.

— Хуже кому? — негромко осведомился Константин, обводя рукой почти замкнувшийся круг дружинников, за которой угрюмой толпой молча стояли мужики.

На чьей стороне они были, сказать затруднительно, но к тиуну сочувствия явно никто не испытывал.

— А мне все одно, — тяжело дыша, процедил сквозь зубы парень. — А так подохну, да хоть с песней.

— С песней, — согласился Константин. — Только с разбойничьей. Да ты остынь, чего взбеленился-то? Ишь как волком глядишь, а ведь я тебе еще ничего плохого не сделал.

— А-а, — протянул самопальный каратист, криво усмехаясь. — Все вы одним миром мазаны.

— Мазаны-то все, — опять не стал перечить Костя, — да разными цветами. Давай-ка поговорим по-доброму. А то вон, видишь, дружина моя уже серчать начинает. Не ровен час, затопчут копытами.

— А мне в вашей дурацкой стране среди этих козлов все равно долго не протянуть, — с вызовом ответил задира.

В груди у Константина вновь что-то екнуло, но он поспешил взять себя в руки и только ошалело огляделся по сторонам.

Да нет, ничего не изменилось вокруг. Все так же ярко светило на небе солнце, и по-прежнему сурово ожидали его слова или команды «фас» дружинники, чуть поодаль притихшие мужики в простых холщовых рубахах чуть ли не до колен и мокрых дерюжных штанах, а где-то позади княжеского возка продолжал тихонько всхлипывать тиун, и еще сопел возле самого уха подошедший на всякий случай верный стременной.

Дурманяще благоухала высокая трава, беззаботно стрекотали кузнечики, спрятавшись в ней, и легкий ветерок по-прежнему приятно обдувал лицо, не давая солнышку как следует прожарить людей. Ничего не изменилось, вот только…

«Но ведь дважды и снаряд в одну воронку не падает, — мелькнула скептическая мысль. — А тут чуть ли не на следующие сутки такой удачный повтор. Не может быть. Но вдруг?..»

— Всем отойти назад, — распорядился он, сделав для успокоения несколько глубоких вдохов и выдохов, и, видя, что никто не шевельнулся, услышав столь странную в подобной ситуации команду, не выдержал и рявкнул: — Назад, я сказал!

Первой попятилась толпа мужиков. Затем повернули коней и дружинники. Лишь тезка Константин задержался близ князя и, свесившись со своего вороного жеребца, предложил вполголоса:

— Может, я все ж таки останусь подле, княже? Что-то неспокойно мне. Чистый варнак ведь. А ну как он тать?

— Это тиун ваш тать, — зло ответил парень, расслышав последнюю фразу.

— Все будет хорошо, — заверил Константин дружинника и повернулся к стременному. — И ты тоже, Епифан, возок откати.

— Так я-то лучше тута постою, — заупрямился бородач.

— Не надо, — жестко пресек князь его попытку и показал на канючившего тиуна, по-прежнему держащегося за свою правую руку, свисавшую как плеть. — Вон, лучше отведи мужика к Доброгневе, да пусть она его руку осмотрит. Ну как и впрямь сломал.

Епифан что-то недовольно буркнул себе под нос, но перечить больше не стал.

— Да, вот еще что.

Стременной с готовностью обернулся.

— Войлок мне подстели, а то стоять тяжко. Да на двоих захвати, а то я сверху вниз смотреть не люблю! — крикнул Константин уже вслед.

Ответом вновь было непонятное бурчание, но тем не менее приказание стременной выполнил добросовестно и, постелив войлок, вскоре отъехал вместе с тиуном прочь, на ходу отдав распоряжение Марфушке, которая правила вторым возком и уже подъезжала к месту происшествия, чтобы она тоже разворачивала коня.

Посчитав, что двадцати метров вполне хватит, дабы их не услышали, если говорить негромко, Константин не торопясь улегся на войлок и жестом пригласил парня составить ему компанию.

Тот, слегка поколебавшись, осторожно присел на корточки, с подозрением кося глазом на нервно застывших дружинников.

— Да ты не бойся. Никакого подвоха не будет, — попытался успокоить его Константин.

— А я и не боюсь, — вновь криво усмехнулся он, однако оглядываться перестал. — Это тебе бояться надо. Пока они подоспеют, я тебе шею на раз открутить успею.

— Невелика доблесть справиться с больным человеком, — последовал примирительный ответ.

Задать самый главный вопрос из опасения разочароваться решимости еще не хватало.

— К тому же я тебе ничего плохого не сделал, — добавил Константин. — Пока, во всяком случае. А ты сам-то откуда будешь? Из этой деревни?

— Считай, что я странник, — буркнул парень. — Тебе все равно не понять. — И обреченно махнул рукой.

— А ты сказывай, а я попробую. Может, и получится что-нибудь.

— Ну вот какой у нас сейчас год? Или век хотя бы?

— Ныне лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое будет, — степенно ответил Константин.

— Тьфу ты, — сплюнул парень. — А новой эры какое? Ну как бы это пояснее?.. — замялся он, но потом нашелся: — От Рождества Христова если считать?

— Это как же? — Константин сделал вид, что не понял вопроса, хотя внутри у него все ликовало от счастья, а душа напевала, при этом несуразно фальшивя: «Второй! Второй!»

— Ну вот с тех пор, как Христос родился, сколько лет прошло, — попытался тот втолковать азбучную истину.

— Да зачем это тебе? — продолжал «удивляться» Константин, лихорадочно обдумывая, как бы поделикатнее объяснить хлопцу, как ему дико повезло, а то ведь накинется со своими объятиями, а княжьи дружинники, не разобравшись, что к чему, тут же его и хлопнут.

Вон у Константина-тезки уже и лук с плеча снят, да и стрела тоже наготове, а он в дружине чуть ли не первый стрелок. Белке в глаз попадает, а уж парню-то в грудь точно не смажет.

— Ну как тебе объяснить? — Парень от волнения всплеснул руками. — Вот ты сам кто?

— Я буду ожский князь Константин, а ты? — в свою очередь осведомился Костя, смакуя удовольствие.

— Ожский? — нахмурился парень, осведомившись: — А это как?

— Из удельных, — невинно пояснил Константин, прекрасно понимая, что этим лишь запутывает дело.

— А-а-а… — протянул его собеседник. — Ну да, ну да. Тогда конечно. Тогда мне… вообще ни хрена не понятно. Или я уже не на Рязанщине? — И вопросительно уставился на Константина.

— На ней, родимой, — улыбнулся тот и напомнил: — Но ты мне так и не назвался, а князю с незнакомцем беседу вести как-то… безлепо.

Ответом был еще один недоумевающий взгляд, после чего парень нехотя выдал:

— Вообще-то я Вячеслав Дыкин.

— Это прозвище такое, Дыкин?

— Фамилия это моя такая! — не выдержав катастрофического тупоумия собеседника, заорал тот во всю глотку. — Вот у тебя какая фамилия?

— Рюриковичи мы, — гордо ответствовал Костя и наконец решился: — Ты успокоиться можешь? — совсем другим, деловитым тоном задал он вопрос.

— Да спокоен я! — Дыкин досадливо махнул рукой. — А что толку?

— Толк будет, если ты сейчас останешься сидеть как сидел и не станешь ко мне приставать с объятиями и лезть целоваться.

— Еще чего, — хмыкнул Дыкин.

— Того, того. Значит, сидишь и не дергаешься. Договорились?

— Дальше-то что?

— А дальше следующее. Дело в том, что я, так же как и ты, на самом деле из двадцатого века.

Невзирая на предупреждения, Дыкин все-таки слегка приподнялся, и глаза его аж засверкали от счастья, однако обстановка проявлению нежностей не благоприятствовала, и, как бы самому Константину ни хотелось сдавить его в объятиях, он скомандовал строгим шепотом:

— Я же сказал — сидеть!

Парень резко плюхнулся на задницу и выдохнул:

— Так это что же, на самом деле все с нами приключилось?

— А ты думал, с тобой в бирюльки играют? — в свою очередь спросил его Константин, хотя вопрос был больше риторическим.

— А кто нас сюда? И как? И зачем?

— Много вопросов задаешь, старина. Я ведь сам здесь всего около трех месяцев, да еще третий есть. Правда, он от радости сознание потерял, нервная горячка приключилась. Пришлось его водным путем ко мне отправлять, чтоб не растрясло по дороге.

— А он как сюда?..

— Скорее всего, как и мы. — Константин грустно усмехнулся. — Неожиданно и вдруг.

— Да где мы вообще находимся? — Вячеслав чуть не плакал.

Понять его было можно. Ведь первая его мысль, когда он узнал, кто такой его собеседник, скорее всего, была о том, что этот кошмар наконец-то закончился, и на тебе. Оказывается, ничего подобного.

Тем сильнее разочарование, когда оно наступает сразу после вспыхнувшей надежды.

— Мы в средневековой Руси, — спокойно пояснил Константин. — Год сейчас тысяча двести шестнадцатый. Кстати, относительно спокойный для страны. Княжество, в котором мы сейчас пребываем, Рязанское. И сразу говорю, — пресек он дальнейшие возможные расспросы, — об остальном знаю не больше тебя. А теперь давай сделаем так. Ты сейчас поможешь мне подняться и сядешь в мой возок. Епифана — это мой стременной — я усажу на лошадь и отправлю со всеми, а по дороге поговорим поподробнее. Кстати, как тебя в деревне этой кликали?

— Как представился, так и кликали, — проворчал он.

— Не понял, так ты не отсюда? — насторожился Константин.

Вячеслав вздохнул. Недавние безрадостные воспоминания нахлынули одно за другим, и все из разряда таких, о которых хотелось вообще бы забыть.

Особенно о самом первом…

— Из-под самого Пронска бреду, — угрюмо ответил тот, почесывая небольшой шрам, оставшийся у него от впившейся тогда в руку стрелы. — Эта деревня у меня уже седьмая или восьмая по счету.

— А из-за чего сыр-бор с тиуном разгорелся?

— Да понимаешь, сначала вроде бы все ничего. Тот уже и хатенку мне выделил, и с работой мы с ним определились — рыбу приставил ловить. Тут что-то вроде артели, вот он меня к ним и пристроил. Словом, вроде бы жизнь начала налаживаться. А тут он начал пятую рыбу с нас требовать. Это сбор у него такой, типа налога.

— Знаю, — кивнул Константин.

— Так понимаешь, в чем дело-то. Он ведь ее даже пересчитывать не стал. Просто взял и отложил себе все самое лучшее. А мужикам из артели оставил одних мальков с головастиками. Ну я же вижу, что тут не пятой рыбой пахнет, а каждой второй. Тоже мне, рэкетир задрипанный. Я и возразил, а он в крик. Мужики-то молчат, а меня зло взяло, и, когда он ручонками своими сучить начал, я увернулся и въехал ему по физиономии. А он сразу давай орать — в сруб его, стервеца. Это меня, значит.

— В поруб, — поправил Константин аккуратно.

— Ну да, в поруб, а я как сказал?

— Почти так, но не совсем.

— Погоди-погоди, а ты откуда знаешь? — насторожился Дыкин. — Ах, ну да, ты же у нас князь. Сам сажаешь, — ехидно протянул он.

— Вообще-то пока только извлекал, — уточнил Костя, припомнив свою супружницу. — Ты, Слава, забыл, что в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Нам с тобой сейчас надо долго и старательно присматриваться, прежде чем хоть что-либо попробовать поменять. К тому ж неизвестно, сколько времени мы здесь пробудем. А сейчас пока запомни накрепко — я для тебя князь и только.

Дыкин вновь настороженно прищурился, и пришлось его успокоить:

— На людях, временно. Вот вечерком к тому же тиуну в хоромы завалимся, там расцелуемся, да и усугубим как следует за встречу. В обиду я тебя, конечно, не дам, но ты тоже веди себя прилично. И ко мне обращайся со всем своим почтением. Рассказывать уже ничего не надо — будем считать, что повинился, а мужики твою правоту подтвердят. Плохо только, что, если ты ему руку сломал, придется тебя выкупать.

— Как это? — не понял Славка.

— Ну, согласно Русской Правде, за каждое увечье надо платить пеню. Либо тебе, либо мне, если я тебя хочу взять в свою дружину.

— А ты хочешь?

— Спрашиваешь еще, — усмехнулся Константин. — Мы теперь с тобой друзья по несчастью. Стало быть, сам бог велел воедино держаться. Ну что, встали?

— Погоди-погоди, а откуда ты все это знаешь-то? — засомневался вдруг Вячеслав.

— Про что именно? — не понял Костя.

— Ну про пеню там, про сруб, ой, то есть поруб, — пояснил он.

— Так я ведь до того, как сюда попасть, учителем истории работал.

— Ну тогда тебе легче, — уважительно заметил Вячеслав и грустно добавил: — А я офицер. Капитан. Спецназ внутренних войск. Слыхал про краповые береты? — Он усмехнулся и подытожил: — Вот только, кроме войны, ни черта не умею.

— Ну и отлично, — ободрил его Константин. — Тебе в моей дружине самое место.

Дыкин вздохнул:

— Да какая здесь война-то? Ни автоматов, ни гранат. Одни мечи да луки. А меня стрелять из них никто не учил. Да и на лошади я если и скакал пару раз, так и то в детстве, когда в пионерлагере был.

— Ерунда, — заверил его новоявленный товарищ по несчастью. — Главное — это командирские способности. Дисциплинку подтянуть опять же не мешает. Нам с тобой большие дела вскорости предстоят. Битву на Калке в школе проходил?

— Ну?

— Вот тебе и «ну». Она через семь лет будет. Так что всем попотеть придется. Пошли?

— Погоди-погоди, — опять остановил его Вячеслав. — Так ты что, целых семь лет здесь торчать собрался?

Ответом было неопределенное пожатие плечами.

— Кто знает, может, и больше. Я вообще-то на всю жизнь уже настроился. Так, на всякий случай. Да и тебе советую, чтоб потом не разочаровываться. Знаешь, есть такая хорошая пословица: надейся на лучшее, а готовься к худшему.

— Значит, на всю жизнь? — посуровел Дыкин.

— Да не знаю я ничего. Просто настроиться советую. Пока хотя бы лет на семь. До Калки. Знаешь, уж больно жалко мне наших предков. Глядишь, если б татарам сразу зубы пересчитали, может, и нашествия никакого бы потом не было.

Бывший капитан слегка оживился:

— Ну если так, то тогда мы и впрямь здесь нужны. Слушай, а может, нас специально для этого сюда и закинули?

— Для чего для этого? — вновь не понял Константин.

— Ну чтобы битву эту выиграть.

— Может быть, — не стал спорить он с Вячеславом и заторопил: — Все, встаем, а то меня народ уже заждался. Значит, как договорились — голова понурая, меня называешь князем, и вообще молчи больше, а то твои словечки из двадцатого века тут всех в шок вгонят.

— Тебе легко, — огрызнулся тот беззлобно. — Ты историк. Небось с первого же дня освоился. А я по-ихнему только из «Иван Васильевич меняет профессию» помню. Лепота да еще аки-паки. Вот и все.

— Ничего, освоишься, — успокаивающе бросил Костя уже на ходу к возку, который Епифан тут же направил навстречу.

Все остальное прошло как нельзя лучше. После разноса, устроенного тиуну, тот как-то сразу присмирел и лишь поглядывал на князя умоляющими глазками — только бы не уволил.

Порадовала Константина и Доброгнева, сообщившая, что рука в полном порядке, только вправлять пришлось, что она уже сделала.

— Ты уж построже с ним, — не преминул еще раз напомнить Вячеслав.

Чего-чего, а уж на это, так сказать, по заявкам добровольного представителя робких тружеников средневекового села, Константин не поскупился, свирепо рыча на своего наместника чуть ли не целый час.

Под конец тиун, окончательно придавленный гнетом тяжких обвинений — мужики-то, видя такое дело, тоже подписались и наговорили про него достаточно гадостей, причем серьезных, — в глубине души уже начал всерьез размышлять, сразу ему повеситься или подождать, пока князь лично не удавит.

Но Константин, решив передохнуть, заверил всех, что завтра вынесет свое окончательное княжеское решение, а сейчас пусть этот прощелыга ведет в дом да угощает чем бог послал.

А послал тиуну бог в тот день не только речных даров, то бишь свежей рыбы, но и хмельных медов в превеликом изобилии, а также смуглого, с поджаристой хрустящей корочкой молоденького поросеночка с хреном.

Вдобавок к этому основному блюду на столе красовалась куча всевозможных домашних яств, включая аппетитно хрустящие огурчики — прошлогодний засол, но все равно вкуснющие, духмяные грибочки, сало в розовых прожилках, какие-то соленья и копчености, тающие во рту, словом, ничем не хуже, нежели у боярина Онуфрия накануне в Ольгове.

Единственное, чем существенно отличался дом тиуна от боярского, так это габаритами. У Онуфрия двухэтажный, а здесь хоть и большой, но пока без надстройки. Трапезная, где они пировали, тоже была малость поменьше, да и лишние опочивальни отсутствовали.

С грехом пополам нашли одну комнатушку для князя и еще одну для Доброгневы и Марфуши, а дружинников изрядно выпивший Вячеслав, родная душа, отвел в свою лачугу, после чего вернулся.

Епифан все порывался завалиться на пол прямо у порога горницы, но Константин — куда деваться — тонко намекнул, что собирается отправиться по девочкам и лишний видок[38] будет лишь изрядной помехой в этом щекотливом деле.

Лишь после этого стременной понимающе закивал и, бормоча, что князю любая будет рада и почто не веселиться, коли дело молодое, а ночь все покроет, послушно побрел на сеновал.

Избавившись от ненужного свидетеля и оставшись наедине с «земляком», Константин весь вечер и добрую половину ночи проболтал о том о сем, вспоминая главным образом родной двадцатый век.

Вопросов, как им теперь быть дальше и что вообще с ними будет, они, по молчаливому согласию, почти не касались, единодушно посчитав, что ни к чему в такой веселый час омрачать настроение загадками, на которые все равно пока не отыскать ответов.

Ночью они выяснили и вопрос, касающийся юного возраста Вячеслава, никак не соответствующего званию. Оказалось, что им обоим при передислокации в иное время сбавили — в виде компенсации, что ли? — годков по десять.

С утра бывший капитан внутренних войск пристал к Косте с требованием немедленно заменить этого паршивца-тиуна на более порядочного человека.

На вялые княжеские возражения, что нет на примете ни одной подходящей кандидатуры, Славка торжествующе завопил, что таковая есть у него, не зря же он здесь торчал чуть ли не три месяца.

Вообще-то обдирал тиун всю свою деревню безбожно, но Костя еще колебался, и добило его лишь то обстоятельство, что по причине своей патологической жадности сей тиун не позаботился даже как-то поистратиться на вечернее угощение своих высокопоставленных гостей.

Он и тут сэкономил, изъяв у кого-то в селе двух поросят — а ведь на столе один всего лежал, куда, собака, второго засунул? — а также поотнимав, ссылаясь на необходимость накормить князя с его людьми, у кого сало в розовых прожилках, у кого бочонок меда, и прочее, прочее, прочее.

Сам же тиун отделался при накрытии стола своим личным скромным вкладом — огурчиками и грибами прошлогоднего посола, да и то, поди, из-за того, что все равно скоро выбрасывать, а то новые будет некуда девать.

Вот этим он Костю и достал окончательно.

Однако на все предложения Славки о наиболее простом решении этого вопроса — выгнать его в шею или даже повесить последовал решительный отказ.

— Все должно решаться на суде, — строго пояснил Орешкин бывшему капитану.

— Ты что, не веришь мне?! — возмущался Славка, но Костя был непреклонен.

— Если бы не верил, то и суда бы не устраивал. А коль без него, то это уже будет расправа, а не наказание.

Впрочем, в итоге все равно вышло именно так, как и хотел Дыкин.

Только тиуну пришлось сначала полностью рассчитаться своим добром за незаконную конфискацию, а потом под одобрительный гомон толпы он тут же был смещен с должности по княжескому решению.

Закончил Костя суд назначением на вакантное место нового тиуна, успев предварительно переговорить с кандидатом, рекомендованным Вячеславом на это место, и убедиться, что он и в самом деле вроде бы неплох.

Новый управитель получил наказ жить по совести и людишек без нужды не обижать, после чего пришла пора собираться в путь, тем более что время уже близилось к полудню.

Глава 12 Десант из будущего

И подведут неучтенный баланс С уймой ошибок на бланке, Щедро отдав подвернувшийся шанс — Встретиться на полустанке. Андрей Белянин

Первое время ослепительное безжалостное солнце беспощадно вгрызалось в несчастные затылки Константина и Вячеслава с такой силой, будто хотело пробуравить в них дыру, и, судя по их ощущениям, к исходу второго часа практически добилось своего.

Не помогал даже прохладный кисловатый напиток, переданный Доброгневой в глиняной корчаге, едва они проехали первые несколько верст.

Когда она протянула посудину во второй раз, то в ее глазах лишь заискрились насмешливые огоньки при виде тяжких страданий двух молодцев, а рука, держащая корчагу, дрогнула от подкатывающегося веселого смеха.

Константин в ответ на это жалобно протянул:

— Медку бы чарку испить.

— Еще хуже будет, — пояснила она, не решаясь отказывать впрямую, но сразу укоризненно напомнила: — Нельзя ить тебе хмельного, княже, никак нельзя, потому как настои мои его вовсе не терпят. Сам зри, яко у тебя голова разболелась. А все потому, что ты вечор изрядно приложился. Ныне же сызнова выпьешь, и снова худо станет.

Константин вздохнул.

— А чего ты ее слушаешься-то? — лениво зашевелился на козлах Вячеслав, правивший княжеским возком вместо Епифана. — Князь ты али не князь?

— И впрямь. — Константин подбоченился и попытался принять грозный вид, подобающий владыке, но от чрезмерных усилий в его голову вновь стрелой влетел острый, как отточенный клинок, солнечный лучик, и он, приложив руку к затылку, страдальчески застонал.

— Ишь как хмельной дух бродит, — покачала головой Доброгнева и, неодобрительно покосившись на Вячеслава, посоветовала: — Ты лучше енту корчажку допей, оно маленько и полегчает.

— Пил уже, — уныло отозвался Константин. — И никакого толку. — Пожаловавшись товарищу по несчастью: — Прямо с самого утра с одной стороны головы бум-бум-бум, а с другой тук-тук-тук. Говорю, войдите — никто не заходит, а продолжают стучать.

— Ну мне не так мерзко, — откликнулся Вячеслав, — но тоже не ахти. А во рту вообще будто вся твоя дружина переночевала. — Он покосился на княжеского тезку, бодро восседающего на вороном жеребце чуть впереди возков, и добавил: — Причем вместе с лошадьми.

— Пей-пей, — приободрила Константина Доброгнева. — Говорю же, легче станет. А вон лесок вблизи, там и прохладой обвеет.

— Не доживу я до лесу-то, — мрачно напророчил Константин.

— Не дотянем, — присоединился к нему Славка, поворачивая голову к Доброгневе и лукаво поглядывая на нее. — Чую, прямо тут и отдадим богу душу. И будет наша смерть на твоей бессердечной совести… Если она у тебя, конечно, имеется, — добавил он и хитро зажмурил один глаз.

Но Доброгневу было не пронять. Она лишь осуждающе глянула на княжеского собутыльника, невесть откуда взявшегося и тут же ухитрившегося не только набраться с князем, но и втереться к нему в огромное доверие.

А иначе чего бы он развалился тут, вместе с Константином в одном возке, будто не смерд голопузый, а не ниже боярина будет? Пусть на месте возницы, но все равно не дело.

Да еще и глаза свои бесстыжие на нее, Доброгневу, пялит. Так и заманивает ими, так и притягивает.

Тьфу ты, напасть какая!

Сурово нахмурившись, гордая смуглянка предупредила Константина:

— Ну вы тут пейте да отдыхайте, а мы тем временем к леску погоним пошибче. Надо и место для полдника выбрать, да и травок кое-каких подсобрать.

Ловко перетянутые кнутом лошади сразу прибавили прыти и оставили возок с князем далеко позади.

— В тенек поехала. Небось самой жарко стало, — констатировал Вячеслав. — Слушай, а чего она такая злая у тебя? Вроде не жена, а рычит как тигра, — повернулся он к князю.

— Лечит она меня, — пояснил Константин. — Еще раньше предупреждала, чтобы меда или еще чего хмельного — ни-ни. Мол, у нее такие зелья, что если принять на грудь граммов эдак… Ну, словом, принять, то сразу от ее лекарств будет не польза, а один пшик и помимо того еще и головные боли, а мы вчера вон как с тобой на радостях налакались.

— Так ведь повод какой! — возмутился Славка. — По такому случаю грех не выпить. Мы теперь с тобой, можно сказать, единственная родня друг дружке на белом свете.

— Тихо ты, — ткнул его кулаком в бок Константин, завидев верного Епифана, отставшего от дружинников и направившего своего коня к их возку.

— Не надо ли чего, княже? — осведомился тот, с недоверием поглядывая на Славу. — Варнак-то этот не растряс ли?

Вячеслав вспыхнул и уже открыл было рот, чтобы разразиться возмущенной тирадой, но после увесистого тычка, отвешенного Константином здоровой ногой, захлопнул его и обиженно замолчал.

Епифан еле заметно усмехнулся в бороду и, решив развить успех, тонко, как ему показалось, намекнул:

— А может, питья какого-нибудь хочется?

— Это можно, — не выдержал вмиг оживший Вячеслав, но после очередного тычка снова затих.

— А есть ли? — лениво поинтересовался Константин.

— Есть, хошь и малость, — сразу оговорился Епифан и, отстегнувши от пояса здоровую, литра на полтора-два плетеную баклажку, протянул ее князю. — Добрый медок, ты не сумлевайся, княже. — И суетливо начал извиняться: — Оно, конечно, тебе на один глоток, да ведь припасы у этой девки в возке, и бочонок заветный тоже с ней — как возьмешь без твоего повеления, а ты, эвон, молчишь да молчишь.

— Так баклажка твоя что, пустая? — не понял Константин.

— Господь с тобой, княже, — даже обиделся слегка Епифан. — Полным полнехонька, тока пить тут нечего. Тебе бы водонос[39] или, на худой конец, братину[40], да где ж их взять-то. — Он сокрушенно развел руками.

Вячеслав, вожделенно глядя на увесистую баклажку, не выдержал и, восторженно присвистнув, уважительно глядя на Епифана, заявил:

— Да, старый воин — мудрый воин.

Искренняя похвала подтопила ледок, лежавший на сердце у стременного, и он, признательно взглянув на Славку, смущенно забормотал:

— Ну ты тут пей, княже, а я вперед поскачу. Подсоблю, может, в чем лекарке твоей да пригляжу, чтоб она возок свой навстречу тебе не повернула.

— Спасибо, Епифан, — улыбнулся признательно Константин и заметил: — А что мала твоя фляжка — так оно самое то. Братину теперь я, пожалуй, и сам не одолел бы. Лишнее это.

— Вот это ты верно сказываешь, княже, — широко заулыбался Епифан, показывая здоровые желтые зубы из-под густой бороды, и предупредил: — Ну я, стало быть, наперед поехал.

— Да, и присмотри, чтоб все в порядке было, — добавил Константин, на что Епифан, оборачиваясь уже на ходу, откликнулся успокоительно:

— Будь в надеже, княже. Все сполню.

С трудом вытащив пробку, Константин с некоторой опаской понюхал содержимое баклаги и, придя к выводу, что столь приятный аромат от какой-нибудь гадости исходить не будет, собрался передать фляжку своему вознице, поскольку сам пить, памятуя о предупреждении Доброгневы, вовсе не собирался, но тут Вячеслав, полуобернувшись, потребовал:

— Ну чего ты там телишься-то?! Давай быстрее, князек дорогой, а то душа истомилась! — и нетерпеливо протянул руку.

Константин отвел баклажку в сторону, вздохнул и после небольшой паузы, окончательно решившись на неприятное объяснение, которое неминуемо должно было последовать, спокойно заметил:

— Скажи как положено, Слава, тогда дам.

— Не понял, — удивленно повернулся к нему Вячеслав и даже выпустил из руки вожжи. — Как это — как положено?

— Ну, скажем… — задумчиво протянул Константин. — Дозволь испить, княже.

— А морду вареньем тебе не намазать? — ехидно осведомился Славка. — Ты чего, белены объелся? Кончай дурковать.

Константин нахмурился, но иного способа воспитания на данный момент просто не видел:

— Перед тобой целый князь сидит, а ты с ним, как с собственным брательником — дай хлебнуть, и все тут. Опять-таки в разговоры мои то и дело влезаешь, не спросив разрешения. Ты ж весь мой авторитет губишь на корню.

— А-а, — разочарованно протянул Славка, убрав руку. — Вон ты о чем. Ну, во-первых, сейчас рядом никого нет и стесняться не вижу смысла…

Это было правдой.

Они настолько отстали от дружинников, что те уже исчезли в лесу, норовя побыстрей укрыться от палящего солнца в густой дубраве, а княжеский возок лошади, почуяв, что спешить некуда и никто не подхлестывает, тащили еле-еле, давно перейдя на спокойный, неторопливый шаг.

— А во-вторых, если уж тебе так покомандовать захотелось, то ради бога. Флаг тебе в руки и барабан на шею. — Он хмыкнул и хмуро сплюнул, попав на круп бедной коняги, которая, решив, что это сел очередной овод, тут же торопливо размазала на себе Славкину слюну пышным хвостом.

Нагнувшись, Вячеслав подхватил вожжи и со злости хлестнул им лошадей, отчего они мигом прибавили ходу.

— Ничего-то ты не понял, — вздохнул Константин.

От резкого рывка его повалило прямо на полсть, и часть содержимого баклажки выплеснулась на белую рубаху, распространяя вокруг приятный медово-хмельной аромат и расползаясь на белом полотне некрасивым желтым пятном.

— Ну вот, еще и медом меня залил, — добавил он укоризненно.

Вячеслав гневно повернулся, некоторое время молча смотрел на спокойное лицо Константина, после чего, не выдержав, в бешенстве остановил лошадей и, спрыгнув с возка, бухнулся перед князем на колени, склонив голову до земли.

— Прости, княже, раба своего верного! — заголосил он дурашливо. — Только покидает он тебя совсем, ибо служить он рад, а вот прислуживаться ему тошно. Прощевай, князюшка! Как-нибудь и без тебя проживу!

Затем он резко вскочил и направился назад, держа путь по свежей колее.

— Стой! — крикнул ему вслед Константин, но тот, обернувшись, гордо выкрикнул:

— Я — вольный стрелок! Запомни, дядя князь: вольный! — и устремился дальше по проселочной дороге.

— Стой! — еще раз попытался остановить его Константин, но, видя, что результата не будет, морщась от резких движений, кое-как перевалился через край возка и бросился вдогонку.

Однако едва он прошел с десяток метров, как раненая нога непослушно подвернулась и Орешкин со стоном грянулся о землю.

«Хорошо еще, что в траву угодил», — подумал при этом, но боль в ноге была настолько резкой — видать, при падении он вновь потревожил рану, — что Косте уже больше ничего хорошего на ум не приходило.

Он осторожно повернулся на другой бок, выждав несколько секунд, оперся на руки, пытаясь встать и изначально настраиваясь на сильную боль, но поднялся на удивление легко, осторожно и бережно придерживаемый сильными руками Вячеслава.

— За меня, за меня держись. Ничего, сейчас дойдем, — обеспокоенно вглядываясь в искаженное от боли лицо Кости, бормотал тот.

Они медленно добрели до возка. Вячеслав, бормоча на ходу, что, мол, ни на минуту оставить одного нельзя, обязательно найдет приключений на свою княжескую задницу, помог улечься поудобнее на застилавшие дно звериные шкуры и, помявшись немного, нерешительно буркнул:

— Ну все вроде. Тогда я пойду, пожалуй?

— А отвезти как же? Или так и оставишь одного? Я ведь и до вожжей не дотянусь! — возмутился Константин.

— Тьфу ты! — сплюнул Славка. — Прямо дите малое, честное слово! — И полез на козлы.

Едва он тронул лошадей с места — до леса оставалось всего ничего, — как Константин удивленно охнул.

— Ну чего еще? — буркнул Слава, не оборачиваясь. — Потерпи малость. Сейчас в тенек заедем.

Едва возок въехал в спасительную тень первых молоденьких дубков, как он вновь остановил лошадей и, хмурясь, обернулся. Ему было слегка не по себе за нелепую вспышку ярости, произошедшую по целому ряду причин.

Свою роль здесь сыграло многое — и скверное самочувствие, и палящее солнце, и настороженное, ревнивое отношение к нему приближенных Константина, граничащее с открытой неприязнью, да и сам новоиспеченный князь, вздумавший учить хорошим манерам.

«Поневоле взбесишься, когда все сразу навалится», — пытался он найти себе хоть какое-то оправдание, но отчетливо понимал, что обидел Костю напрасно, и от этого еще больше мучился, не зная, как теперь вести себя с ним, поскольку извиниться гордость не позволяла, а держаться как ни в чем не бывало тоже нельзя.

Надо было объясниться, и он твердо вознамерился это сделать, но вместо этого оторопело уставился на смущенно улыбавшегося Константина, на баклажку в его руке и на очередное мокрое пятно, медленно расползавшееся по княжеским штанам.

— Вот, — виновато показал Костя, хотя и так все было видно. — Недоглядели мы с тобой, когда я садился, а она, оказывается, уже вылилась, и мы, в смысле, я прямо на эту лужу и… Допей, а? — Он протянул баклажку Вячеславу. — А то я чувствую, что и остальное все на себя вылью. Видать, не судьба мне из нее…

Он замялся, не зная, что еще сказать, но в этот момент Славка захохотал во все горло, облегченно чувствуя, что не надо ничего говорить, объясняться с этим замечательным парнем, которого судьба запихнула в княжескую шкуру, но все равно оставила при нем доброе сердце и отходчивый нрав.

Он смеялся, почти физически чувствуя, как спадает нервное напряжение, как потихоньку сползает окутывающая его тугая пелена озлобленности, а вместе с ним веселился и Константин.

От их дружного хохота лошади слегка всхрапнули, прислушиваясь, недоуменно переглянулись и, очевидно решив, что это новый вид окрика и ни к чему дожидаться кнута, разом тронулись с места.

В результате Славка, никак не ожидавший такого коварства со стороны бессловесных тварей, резко подался назад, упал на князя и невольно выбил у того из рук фляжку, остатки содержимого которой не замедлили вылиться Константину на рубаху.

Хохот тут же перерос в истерический, и лишь спустя несколько минут, уже немного успокоившись, Славка взял из рук князя баклажку и, дурачась, взболтал ее, блаженно прислушиваясь к раздающимся звукам.

— А тут осталось еще. Где-то со стакан будет, — со знанием дела заметил он и вновь протянул ее Константину. — Давай на мировую, чтоб проехали и забыли.

Константин, усмехнувшись, слегка приложился губами к горлышку, сделав вид, что пьет, после чего вернул обратно. Славка поднес уже баклажку ко рту, но, что-то вспомнив, лукаво улыбаясь, склонил перед ним голову, торжественным голосом произнеся:

— Благодарствую, княже, что не дал слуге своему помереть от жажды. — И, жестом остановив Константина, порывающегося что-то пояснить, заявил: — Все правильно, княже, — особо подчеркнул он последнее слово и приложился наконец к посудине. Допив все, что в ней осталось, он вернул ее Константину и повторил: — Все правильно. А я дурак. — И, уже перебираясь к вожжам и устраиваясь поудобнее на месте возницы, добавил: — В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Коль такие времена, то нечего и дергаться из-за разной ерунды.

— Я рад, что ты понял, Слава, — продолжая улыбаться, откликнулся Константин и через несколько секунд то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес: — И что не обиделся, тоже рад.

— На обиженных воду возят, — ухмыльнулся Вячеслав и поинтересовался: — А чего ты за мной пешком ломанулся? Тем более с больной ногой. Ты же вроде в возке сидел. Развернул бы лошадей и догнал бы сразу. Болит, поди, нога-то?

— Болит, — сокрушенно вздохнул Константин. — А насчет лошадей я чего-то и не подумал. — Но после недолгого размышления заметил: — Да и хорошо, наверное, что не подумал. Пешком-то я тебя хоть и не настиг, зато вернул. А сидя в возке, наоборот, догнать бы догнал, а вот воротить…

— Ишь ты, — крутанул головой Вячеслав. — Да ты психолог. — И после секундной паузы добавил: — Княже.

— Все-таки еще злишься, — с легкой грустью констатировал Константин.

— Дурак ты, — вновь повернулся к нему Вячеслав. — Хоть и князь, но все равно дурак. Это я навык вырабатываю. Тренируюсь. Я ведь сказал, что ты во всем прав, а я балда.

— Стало быть, мы одного поля ягоды, — задумчиво подытожил Костя.

— Точно. Поэтому нам обязательно надо держаться вместе, — согласился с ним Славка. — Вдвоем-то мы любого умного обуем… княже. Извини, забываю еще пока про эту приставку. Но ничего, раз надо, значит, освоим.

— Кстати, — вспомнил Константин, — а с каких это пор спецназ наших внутренних войск перешел на карате?

— Да нет… княже, — с легким запозданием, но все-таки добавил Вячеслав. — Как был рукопашный бой, так и остался.

— А чего ж тогда ты там в поле… Или я ошибся?

— А-а-а, — протянул смущенно спецназовец. — Просто стойка эффектная. Она, пожалуй, единственная, которую я освоил. Иногда в жизни помогала. Ну а если уж не испугался народ и драться полез — тогда рукопашка. О, смотри! — оживился он. — Уже и костерок развели, и варят чего-то. Сейчас и подкрепимся.

Вдали и впрямь уже завиднелась небольшая, но уютная полянка, на одном конце которой паслись стреноженные кони, а ближе к дальним деревьям, хоронясь в теньке, лежали двое дружинников.

Епифан, прислонившись к стволу могучего дуба, что-то негромко с укоризной басил, обращаясь к Доброгневе, вовсю хлопотавшей у костра.

Та его, судя по всему, не очень-то и слушала, то деловито помешивая в котле, висевшем над костром, огромной деревянной ложкой, то что-то говоря Марфушке.

Ласково и неторопливо, как и подобает детям солидных родителей, шелестели от ветерка крепенькие зеленые листочки могучих дубов, окружавших полянку надежной безмолвной стражей.

Близ них не рос даже кустарник, понимая, очевидно, всю нелепость своего соседства с десятком великанов, бывших настороже и держащих наготове свои суховатые ветви, подобно мечам и копьям.

Странно, но мысли у Константина с Вячеславом и здесь совпали, поскольку капитан уважительно отметил, оглядев лесных богатырей:

— Ишь как застыли. В полной боевой готовности.

Однако едва Константин переоделся в новый наряд, заботливо извлеченный Епифаном откуда-то из самой глубины возка, и лег на войлок, который для него мигом расстелили близ разложенной на густой траве белой полотняной скатерти, как лесную идиллию прервал истошный крик и детский визг.

Константин завертел головой, пытаясь понять, откуда все это доносится, но вглядывался он в одну сторону, а его тезка, держащий за ухо грязного, оборванного мальчишку лет тринадцати, появился с другой, аккурат из-за возка, на котором они с Вячеславом только что подъехали.

— Вот. — Он небрежно толкнул пацаненка так, что тот пролетел пару метров и, не в силах удержаться на ногах, растянулся во весь рост, чуть не въехав головой в княжеский каблук. — Приглядывал за нами в лесу, княже. Может, беглый, или и впрямь грибки в лесу сбирал да заплутал. Да токмо какие грибки в мае? Строчки со сморчками? Опять же и буравка[41] при нем нет. А может, провидчик[42] у татей шатучих[43]? Тебе, княже, на них последнее времечко везет.

— Да не похож он на татя, — неуверенно протянул Константин, внимательно рассматривая мальчишку, резво вскочившего и настороженно глядевшего на них. — А ну, отрок, поведай нам, кто ты, чьего роду-племени. Да всю правду чтоб и без утайки.

— А вы кто? — ответил вопросом на вопрос мальчонка.

— Ишь прыткой какой, — буркнул подошедший Епифан и строгим тоном, не терпящим возражений, потребовал: — Сказано тебе, говори, кто ты есть. А то мигом казнь учиним, и повиснешь вон на том суку. — И стременной, добрейшей души человек, даже заботливо указал, на какой именно дубовой ветке будет висеть мальчишка в случае вранья.

Тот внимательно посмотрел вслед за указующим перстом Епифановой руки и, вздохнув, робко поинтересовался:

— А если не поверите?

— А ты так говори, чтоб поверили, — сказал Епифан.

— Ну, значит, так. — Мальчишка набрал в грудь побольше воздуха и, наконец решившись, выпалил: — Зовут меня Мишей, Михаилом, ну еще Минькой. Родился я на Рязанщине. Я изобретатель.

Вячеслав незаметно толкнул в бок Константина и уселся на траву, потому что ноги внезапно ослабели и перестали держать.

Впрочем, тычок этот был лишним. Константин и сам насторожился, как только услышал, что хлопец изобретатель — этого слова вообще не было в тогдашнем славянском словаре.

— Чего-о? — недоуменно протянул Епифан. — Ты тут на тарабарском языке не балабонь. А ну, рассказывай, где живешь, какому боярину или князю служишь и чего по лесу бродишь один? Или не один? — осведомился он угрожающим тоном.

— Один, один, — испуганно закивал Минька — звероватый вид стременного мог напугать кого угодно — и торопливо продолжил: — А к вам… по запаху пришел.

— Собака ты, что ли? — насмешливо хмыкнул один из дружинников.

— Есть хочется. Три дня ничего не ел, — смущенно потупился Минька, тут же с надеждой уставился на Константина и спросил: — А вы и правда князь? А какой?

— Константин я. Князь рязанский. Еще вопрошать будешь?

— А меня к себе возьмете на службу? Я много чего умею, правда. Я же оружейный изобретатель.

Константин вновь ощутил легкий тычок Вячеслава.

— Никак целый десант из двадцатого века выбросился? — удивленно шепнул тот.

— Ничего уже не понимаю, — недоуменно и тоже шепотом отозвался Костя и махнул рукой. — Ладно. Быть по сему. Может, и впрямь сгодишься. После поговорим. Дайте ему ложку, миску да на руки слейте, пусть хоть умоется, а то как поросенок.

Доброгнева, жалостливо глядевшая на мальчишку, услышав княжеское решение, довольно заулыбалась и, с силой помешав здоровущей ложкой в котле, заявила весело:

— А у нас и уха[44] уже подошла. В самый раз малец поспел. — И подмигнула ему ободряюще.

Тот благодарно улыбнулся ей и пошел умываться под неусыпным присмотром Епифана.

Константин и в дальнейшем постарался не касаться щекотливых тем, решив расспросить изобретателя обо всем подробнее в более спокойной обстановке, чтобы без посторонних ушей.

Нетерпение разбирало, и можно было бы заняться этим после трапезы, когда небольшой караван тронулся дальше по лесной извилистой дорожке, тем более что Минька, сидевший в княжеском возке подле Вячеслава, сам несколько раз порывался заговорить.

Однако тут мешали дружинники, очевидно не до конца избавившиеся от подозрений в том, что мальчишка связан с лесными разбойниками, и бдительно скакавшие рядом, прикрывая своего князя сразу с двух сторон.

Поэтому как ни хотелось, но Константин всякий раз останавливал пацана, не давая ему ляпнуть лишнего, а немного погодя мальчишка и сам стал потихоньку клевать носом, что было вполне естественно после сытного обеда, да еще и с голодухи.

Наконец он основательно задремал и чуть не вывалился из повозки на одном из ухабов, если бы его не придержал Вячеслав, который от избытка чувств все время оглядывался, весело улыбаясь и подмигивая Константину.

В конце концов угомонились оба.

Минька спал, привалившись головой к Славкиному боку, а тот, увидев наконец предостерегающий жест Константина, перестал оглядываться и подмигивать. Более того, он теперь даже почти не шевелился, опасаясь потревожить сладко спящего мальчишку.

Так мерно и не спеша они и ехали еще несколько часов, пока вдали не показались купола и кресты старенькой деревянной церквушки, а затем и весь небольшой уютный град Ожск со своим маленьким детинцем[45] и прилепленным к нему немноголюдным посадом[46].

Пока доехали, пока Константина извлекли из возка и со всевозможным бережением доставили в светлицу, уже начало темнеть.

Расторопный Епифан, действуя согласно княжеским указаниям, устроил хорошую взбучку всем сокалчим[47], после чего они стали уже не бегать, а летать, выполняя строгие приказы стременного.

Уже спустя каких-то полчаса Константин и Вячеслав сидели в трапезной за богато накрытым столом в ожидании, пока отмоют, отпарят и приоденут Миньку, чтобы усесться за стол вчетвером — оказывается, доставленный накануне в Ожск Николай уже пришел в себя.

— А неплохо ты устроился, — наконец-то оценил убранство трапезной Вячеслав, внимательно разглядев всю обстановку.

— А то, — лениво отозвался Константин, но тут же скромно поправился: — Хотя это смотря с чем сравнивать. В Киеве, поди, у великого князя, или во Владимире — там, наверное, намного лучше. У них и бояре, наверное, пышнее моего живут. Даже у братца моего родного Глеба в Рязани хоромы, скорее всего, не чета моим, и покрасивее, и побогаче. Но если сравнивать с крестьянской избой, то тогда конечно.

— Ну мы во Владимир не хаживали, в Киеве тоже не бывали, все больше в этих самых крестьянских избах жили, так что у тебя очень даже завлекательно. И пахнет хорошо. — Вячеслав шумно втянул носом воздух. — Свежее дерево небось. Только что из лесу, да? — И, не дожидаясь ответа, стал хищно оглядывать стол, прикидывая, с чего начать.

Выбор был большой.

Тут тебе и свежезапеченный поросенок, весело возлежащий в большом блюде в центре стола, и грибочки, ослепительно поблескивающие своими тугими влажными шляпками в неровном свете горевших свечей, и нежно-белая, истекающая янтарным жиром огромная рыбина — эх, был же когда-то, оказывается, клев на Оке, да какой клев!

А еще имелось душистое чесночное копченое сало, пахнущие смородиновым листом крепкие хрусткие огурчики и прочая, прочая, прочая…

Впрочем, ответить Константин и не успел бы. Раздался робкий стук в дверь, и оба не сговариваясь разом крикнули:

— Войдите! Открыто!

Константин укоризненно погрозил Славке пальцем, мол, опять поперед батьки, на что тот, виновато прижав руки к груди, прошептал:

— Все, последний раз. С завтрашнего дня беру самого себя в оборот, и, если что, сажай сразу на губу — обижаться не буду.

— В поруб, — поправил Константин, но Славка лишь махнул рукой, мол, все едино, а хрен, как известно, редьки не слаще, и хотел добавить что-то, но тут на порог робко шагнул малолетний изобретатель, а за ним и здоровенный, широкоплечий Николай.

— Здравствуйте, — вежливо кивнул малолетка и поинтересовался: — Вызывали?

— Присядь, — пригласил его Константин, показывая на лавку рядом с собой. — И ты садись, — широким жестом указал он Николаю. — Рассказывайте, как вы оба докатились до жизни такой, что всяким средневековым дуракам лупить себя позволяете, гостечки вы наши дорогие из двадцатого века.

— ?!.

Глава 13 Попутчики

Остановилось Время и Пространство. И все в коллапсе повернулось вспять. Секунда… Две… И пройдена уж пядь. И путь обратный входит в постоянство. Леонид Ядринцев

— Нет, вот ты мне скажи, это как называется, когда мы душманов уже зажали в горах и остается их раздолбать из «Града», а нам Москва перемирие командует и заставляет им коридоры открывать, чтобы они опять уйти могли? — вопрошал пьяный капитан пожилого проводника.

— Предательство, вах! — энергично подтвердил тот.

Капитан удовлетворенно кивнул и вновь потянулся к почти опустевшей бутылке водки. Налив себе в стакан на одну треть, он разом выплеснул все в рот.

Закусывать столь малую дозу офицер посчитал излишним, а потому, ухватив с тарелки соленый огурец, вместо того чтобы использовать его по прямому назначению, нацелился им в собеседника.

— Вам, гражданским, не понять, как это погано, когда своих лучших друзей хоронить приходится. А из-за кого?! Да все из-за наших чертовых политиков! Загубили страну, продали все Америке, уроды, а мы погибай!

— А погибать боязно, — сочувственно заметил седой проводник. — Так ведь, Слава?

Офицер криво усмехнулся и в то же время как бы успокоился.

— Нет, — он отрицательно покачал головой, — ничуть не боязно. Вот ни на столечко, — показал он на маленькую хлебную крошку и, досадливо бросив ее в тарелку с огурцами, добавил: — Только обидно. В каждом деле должен быть смысл: за что, во имя чего. Так вот, я его не вижу, Фарид.

— А вот президент… — начал было проводник, но Вячеслав сразу скривился, будто выпил стакан лимонного сока:

— Ты об этом пьянице лучше не заикайся. Между прочим, война эта — его рук дело. Это ж он приказал, когда выводил войска из Чечни, оставить там армейские склады с вооружением. А там десятки тысяч автоматов, уйма патронов, пулеметы, гранатометы и прочее. Так что кровь всех, кто там полег, на его совести, чтоб ему…

— А… зачем оставил? Бакшиш дали? — робко поинтересовался Фарид.

— А черт его знает, что этому пьянчужке в голову стрельнуло, — буркнул офицер. — Налил, поди, Дудаев, стакашек, потом другой, вот наш козел и подмахнул. Потому и говорю, что не вижу во всем этом смысла, так же как и не вижу его в гибели моего друга, заметь, лучшего друга. Нас ведь как в училище учили — все должно иметь свой смысл. Был такой мудрый профессор…

Тут внимание офицера привлек ночной пейзаж, медленно проплывающий за окном. В сумеречном тускло-желтом свете редких фонарей проплыл одинокий шлагбаум, угрожающе загораживающий проезд черному красавцу-«мерседесу», терпеливо ожидающему, когда исчезнет с дороги это глупое, никчемное препятствие в виде курортного поезда.

— Да-а, вот и закончился мой реабилитационный отпуск, — задумчиво протянул офицер, по-прежнему разглядывая в окно «мерседес». — Мы такие колымаги, как эта, в Чечне пачками жгли на зачистках. — Он невесело усмехнулся.

— Вах, зачем жечь? Себе бы лучше взяли, — расстроился проводник.

— Себе нельзя. Тогда мародерство будет, — пояснил Вячеслав. — Нет документов на машину, значит, краденая. Купил у ворюг российских по дешевке, ну и хрен ему во всю морду. Так вот, — вернулся он к старой теме. — Не вижу я смысла во всем этом: зачем живу, зачем существую. Раньше все ясно было. — Он иронично хмыкнул и процитировал: — Есть такая профессия Родину защищать. Было, все было. А сейчас… — И горестно вздохнул, констатируя: — И получается, что в первую очередь мы стоим на страже имущества барыг, которые столько нахапали, что у них только одна проблема осталась — как бы в могилу с собой унести. — Он вдруг прищелкнул пальцами и заразительно засмеялся. — Ан не тут-то было! В гробу-то багажника не предусмотрено. И закопают всех жирномордых, как обычного дворника дядю Васю, в сырую русскую землю, которую они еще не продали, потому что спроса не было, на радость могильным червям. И одна от них будет польза, что потом на этих упитанных червяков мы с тобой поймаем хорошую рыбку, а? — Он жизнерадостно хлопнул проводника по плечу.

Тот в ответ пробурчал нечто невразумительное, будучи не совсем согласным, но в то же время опасаясь более конкретно выразить свои возражения.

Все-таки пьяный человек, к тому же офицер, да еще спецназовец, да из Чечни, и вряд ли в санатории его не раз контуженные нервы удалось подзалатать и восстановить в полном объеме.

Тем более что…

Тут проводник посмотрел на часы и робко намекнул собутыльнику:

— Слушай, брат, ты станцию не прозевай свою. Ряжск через пять минут будет, а тебе еще вещи собрать надо.

— Не дрейфь, старина. Все свое ношу с собой. — Вячеслав поднялся и пьяно покачнулся на ногах. — Сейчас я только сумку с дипломатом из купе заберу и буду полностью готов, хоть на строевой смотр перед комдивом. Лишь бы не принюхивался. А ты лучше вот что… — Он в нерешительности почесал затылок и, видимо окончательно приняв решение, уже более уверенно продолжил: — Городишко у нас так себе. Райцентр все-таки. С ночными «комками» может проблема возникнуть, а я пустой совсем. Бутылочку мне в дорогу изобразить сможешь?

Проводник сокрушенно цокнул языком и развел руками.

— Откуда, брат? Ты же, как бочка бездонная, все выпил. Слушай, крепкий какой, да, откуда такие богатыри?

— Я же сказал, с училища закалка. А родился здесь, в Ряжске. Ты лучше изобрази что-нибудь. Все-таки домой еду, а отцу пузырек поставить святое дело. Не ждать же до утра.

Проводник вначале хотел наотрез отказаться, но, во-первых, офицер ему понравился, а во-вторых, если взять бутылку у соседа, то можно перепродать с немалой выгодой, а лишняя сотня никогда не помешает.

— Есть один, Равиль зовут, но он такой жмот. Его даже свои не любят, — безбожно врал он, наговаривая на доброго толстяка Равиля и мысленно извиняясь перед ним за это. — Если ночью, то не меньше полутора сотен сдерет, а то и две. Совести совсем у человека нет. — И он выжидающе уставился на офицера.

— Да хоть три, — пренебрежительно махнул рукой тот. — Ты, главное, возьми.

— Тогда давай так, — лихорадочно соображал проводник. — Ты вещи бери и дуй в тамбур, на выход. Там жди меня. А то вдруг я не успею, или его не найду, или уговаривать долго буду. Не ехать же тебе дальше из-за этой бутылки. Поэтому денег сейчас не надо, — остановил он руку Вячеслава, которая уже потянулась в карман. — Потом отдашь, когда принесу.

— Идет, — согласился капитан и уточнил: — Значит, я сейчас сразу со шмотками на выход и там курю и жду тебя.

— Вот-вот, — закивал головой Фарид. — А я к Равилю мигом. — И он заторопился в противоположный конец вагона.

Электровоз уже тормозил, подъезжая к станции.

Про себя проводник решил выждать до окончательной остановки поезда и еще минуту, а уж потом быстренько выскочить к нетерпеливо ожидающему его офицеру.

Вячеслав между тем стоял в тамбуре, с легкой ностальгией на душе разглядывая старенький вокзал, выглядевший, невзирая на солидный возраст, весьма внушительно.

Он глубоко вздохнул, предвкушая всю радость родителей от этой нежданной встречи, и, не желая выкидывать окурок ни на родной перрон, ни на чистый пол, который совсем недавно помыли, открыл межтамбурную дверь.

Однако увиденное в окошке двери, ведущей в соседний вагон, настолько потрясло его, что он мгновенно забыл про сигарету и оторопело уставился на белый маслянистый дым, сочившийся из тамбура соседнего вагона.

— Вот это ни хрена себе костерчик кто-то устроил, — пробормотал он ошалело, но тут же приступил к решительным действиям.

Поначалу мелькнула мысль о том, чтобы вернуться и взять огнетушитель, а также предупредить проводника, но тут он услышал, как кто-то там впереди надсадно кашляет, явно задыхаясь, и Дыкин решил сперва вытащить бедолагу, а уж потом сделать все остальное.

Ворваться в соседний тамбур ему удалось, но это стало первым и последним успехом.

Упругая резиновая пустота сперва нехотя поддалась, допустив неукротимого вояку в свое чрево, однако почти тут же она вновь сомкнулась, мягко, но крепко обхватив тело и туго спеленав его.

Вячеслав успел удивиться происходящему всего лишь на каких-то пару кратких мгновений, потому что густой и вязкий не то дым, не то туман, а если точнее, то черт-те что, мешал не только двигаться, но и дышать.

Последнее, что мелькнуло в его голове, было глубокое сожаление о несостоявшейся встрече с родителями, после чего капитан окончательно потерял сознание…

Они шли по центральной улице райцентра и мирно беседовали друг с другом. Скажи Миньке Мокшеву еще вчера, что такой разговор между ним и священнослужителем возможен, — ни в жизнь не поверил бы.

Воспитывался он в обычной, простой семье, но благодаря складу характера ничего на слово не воспринимал и все поверял опытами и экспериментами, за что ему немало доставалось как от учителей в школе, так и от родителей дома.

Нет-нет, никто из окружающих его людей вовсе не был противником прогресса опытов малолетнего Миньки. Но когда в результате удачно изобретенного пиротехнического состава взрывался старенький, однако еще весьма и весьма приличный сарайчик, когда забор возле дома оказывался наполовину рухнувшим, потому что Мокшев вырыл под ним огромную яму в поисках серного колчедана, а не найдя сей минерал, с горя забыл зарыть эту яму, когда…

Да что тут говорить, родители Миньки восхищались умом сына, но святыми и всепрощающими они не были.

Аналогичные ситуации не раз имели место и в школе.

Старый учебный миномет, изрыгая огонь и пламя, вдруг пробивал деревянный пол верхнего этажа; кабинет химички неожиданно окутывали ядовито-желтые пары маслянистого, жирного дыма, а мирный, никого не трогающий человеческий скелет в кабинете биологии ни с того ни с сего начинал в разгар урока клацать челюстями и хрипло хохотать, приводя тихую седовласую учительницу в неописуемый ужас, а одноклассников в неменьший восторг и ликование.

И таких подвигов у Мокшева насчитывалось не менее одного в месяц. Было бы больше, но неделя у него уходила на переживания по поводу очередного и жутко несправедливого, по его мнению, наказания, еще одну неделю он терзался в поисках новой идеи.

Затем дней десять всесторонне ее обдумывал — неудач при опытах самолюбивый Минька терпеть не мог — и наконец, сопровождаемый грохотом и криками возмущенных соседей или учителей, внедрял в жизнь.

Не выгоняли его из школы лишь по той простой причине, что учился Мокшев по тем предметам, которые уважал, на сплошные пятерки и с блеском защищал честь учебного заведения на всевозможных олимпиадах.

Причем не только районных или областных, но и на самых крутых — всероссийских, успев стать изрядным знатоком географии, точнее, той ее части, которая связана с различными месторождениями и залежами, а также химии, физики и математики.

Литературу он принципиально не признавал, в истории был не менее дремуч, а о том, что изучает ботаника и зоология, не имел ни малейшего понятия.

Его абсолютно не интересовало, в каком году Кутузов возглавил орден меченосцев и разбил полчища Мамая под Полтавой. Ему было наплевать на то, кого именно — Кабаниху или Катерину — назвали лучом света в темном царстве, а также чем отличается тычинка от пестика, а геронтология от гинекологии.

Поэтому в конце каждой четверти учителя естественных наук шли на поклон к преподавателям наук гуманитарных, после чего у Миньки появлялись в дневнике скромные итоговые троечки.

Трудно сказать, куда завела бы его судьба, если бы не хитрющий сосед-военком, озадачивший его одной проблемой в области стрелкового оружия.

Мокшев ею настолько увлекся, что последние полгода перед выпуском затих в поисках решения, а затем — отступать он не привык — легко поступил в весьма престижный московский институт, после окончания которого вот уже третий год трудился в одном из надежно заблокированных от посторонних глаз и ушей НИИ.

Проблему свою он почти решил, то есть довел дело уже до экспериментальной стадии, а попутно нашел ключ еще к нескольким задачам, считавшимся безнадежными, за что был в виде исключения удостоен — без написания и защиты кандидатской — ученой степени.

В институте его безмерно уважали коллеги за простоту, искренность, отзывчивый добрый нрав, а за легкость, с какой он в своих научных работах допускал в качестве соавторов начальство, — и все руководство института.

Впрочем, уважение не мешало коллегам называть юного изобретателя ласково и совсем по-мальчишечьи — Минька. Виной тому помимо легкого характера был и внешний вид Мокшева.

Мало того что парень совершенно не был похож на кандидата наук, так он не вытягивал даже на свои паспортные двадцать три года. А поэтому Михаилом Юрьевичем его величало только руководство, да и то лишь на производственных совещаниях.

На сей раз его круглое веснушчатое лицо, обычно излучающее веселый оптимизм, слегка портили две продольные складки на переносице, аккурат между нахмуренных бровей.

Виной тому было не очень приятное для Мокшева обстоятельство. Он проигрывал спор, а этого очень не любил.

Его собеседником был обычный православный священник. Звали его отцом Николаем. Он также был грустен, но по другой причине. Его удручало столь резкое отрицание, казалось бы, простейших истин, излагаемых молодому спутнику.

Сейчас священник искренне пытался, насколько это возможно, пусть не изгнать, но хотя бы потревожить, заставить забеспокоиться зловредного беса неверия в бога, уютно устроившегося в заблудшей душе Мокшева.

Отец Николай вообще был искренним человеком, хотя ему и довелось немало пережить за это.

«Язык твой не просто враг твой. Он первейший и самый лютый враг», — говорила ему покойная ныне жена, с которой он дотянул почти до серебряной свадьбы, после чего попадья тихо угасла, так же неслышно, как и жила.

Сам отец Николай был детдомовским, детей у них не было, и после утраты единственного близкого человека ему в жизни осталось лишь служение.

Смиренно нес он людям в своей сельской церквушке божье слово и старался для своих прихожан как только мог, вплоть до того, что не считал зазорным заглянуть после вечерни к какой-нибудь одинокой старушке и помочь ей по хозяйству.

Под его печальным, укоризненным взглядом утихали даже самые отъявленные буяны и драчуны. При этом отец Николай не произносил ни слова, но тем красноречивее был крик души, рвущийся из его добрых, все понимающих и всепрощающих глаз: «Люди! Что же вы творите? Опомнитесь!»

И когда в очередной раз загулявший запойный пьяница Федька Костров, прозванный в деревне за буйство во хмелю, большую черную бороду и некоторое созвучие в имени и фамилии Фиделем Кастро, начинал гонять свою жену и детей, соседи бежали не к участковому, а к отцу Николаю.

Федька уже через пять минут после появления «бати», невзирая на свой глубокий и дремучий атеизм, начинал рыдать у священника на плече, жаловаться на свою загубленную невесть кем жисть, исповедоваться в том, какой он, Костров, есть безнадежный подлец, а еще через десять мирно шел спать.

Повышение в церковном чине, равно как и другой, более престижный приход отцу Николаю не светило ни сейчас, ни потом, поскольку его взгляды на тактику и стратегию церкви и ее священнослужителей резко расходились с начальственными, и если его о том спрашивали, то высказывать он их не стеснялся.

Кроме того, он считал тайну исповеди священной, и, невзирая на то что изливавшие ему души прихожане отнюдь не помышляли о государственных переворотах или диссидентстве, комитету госбезопасности такое непослушание священника все равно не нравилось.

Сильных неприятностей комитет отцу Николаю не доставлял, ибо времена изменились, но уже в самом начале служения в сельском храме, еще в семидесятых, на карьере священника только по одной этой причине можно было ставить большой жирный крест.

В итоге обеими сторонами — и им, и рязанским церковным руководством — была принята примирительная тактика. Его не выдвигали на более богатый приход и хотя всегда хвалили, но никогда не поставили бы протоиереем, не говоря уж о прочем.

Он же честно и добросовестно исполнял свои обязанности, не стремясь к публичному изложению личных взглядов и к демонстративному показу несогласия с церковным руководством.

Не раз он подумывал о монастыре, где было бы так замечательно уединиться в келье, дабы никто не мешал его жарким молитвам. Однако представив, что может без него статься с той же семьей рязанского Фиделя в момент, когда буйный хозяин уйдет в очередной шумный запой, с тихой Марией Митрофановной, которая останется без дров на зиму, и еще массу бед, могущих произойти в случае его отсутствия, неизменно отказывался от этой мысли.

При этом он всегда укоризненно пенял себе, что негоже пастырю спасать свою душу за счет душ своей паствы, что у каждого человека на земле свой тяжкий крест и надо достойно нести его по жизни, не увиливая и не перекладывая своей ноши на чужие плечи.

Кстати, и дачники, регулярно наезжавшие в эту глухую деревушку в большом количестве, предпочитали отдых именно в ней как раз благодаря тому, что жители ее были и доброжелательнее, и вежливее, и сердечнее, чем где бы то ни было.

В других местах и леса были красивее, и река поближе, ан нет — стремились именно сюда и уезжали, отдохнувшие не только телом, но и душой.

А в момент отъезда многим казалось, что они познали для себя нечто настолько важное, по сравнению с чем меркло обладание всеми благами большого города.

Потом они возвращались в свои душные квартиры и, погрузившись по уши в трясину шумных городских улиц, обывательских разговоров и судорожной гонки за престижными вещами, уже через пару месяцев начинали сознавать, что все приобретенное ими за лето в той тихой деревушке они потеряли.

Как, когда — неизвестно, как непонятно и то, что это вообще было, но от осознания этой потери на душе становилось очень горько и грустно, и они… с нетерпением ждали следующего летнего отпуска, дабы вновь приехать туда и приобщиться к чему-то высокому, светлому и чистому, которое мягко коснулось их нежной материнской рукой.

Понять человека, постараться, чтобы он излил тебе свою душу, очистив ее от многолетнего слоя всей дряни и грязи, которая скапливается в ней, — вот главная задача, которую, по мнению отца Николая, надлежало решать любому священнослужителю в беседах с мирянами.

Ему это почти всегда удавалось, но сегодняшний разговор был совсем другой направленности.

К тому же и управлял ходом беседы не он сам, а этот юный паренек, с пылом и жаром горячей молодости нападая на непреложные истины, которые отец Николай пытался защитить в меру сил:

— Итак, вы категорически утверждаете, что бога нет. А как же жизнь на нашей планете? Кто ее зародил?

Мокшев пренебрежительно фыркнул:

— Академик Опарин, как нам в школе рассказывала наша учительница, — это было то немногое, что ему все-таки запало в память по причине необыкновенности самого факта, — в своих опытах блестяще доказал, что при создании в экспериментальных условиях микроклимата того времени, температуры и прочего запросто можно получить из неорганики органику. И между прочим, добился своего!

Он торжествующе поднял указательный палец вверх, но священник и не думал сдаваться:

— Я читал о его опытах и результатах, полученных им. Но вы вдумайтесь в суть: он лишь создал из одного мертвого другое, столь же безжизненное. А вот живое ему создать не удалось.

Мокшев на секунду смешался, но почти тут же нашелся:

— Тогда космос. Насколько я знаю, различные кометы и метеориты содержат в себе микроорганизмы, которые при благоприятных условиях выходят из спячки и начинают жить и развиваться. Да и вообще, вся логика развития цивилизации отрицает божье существование и на земле, и на небесах. Все-таки сейчас тысяча девятьсот девяносто восьмой год, а не Средневековье, и вообще — Дарвина надо читать, гражданин поп.

— А вы сами-то его читали? — кротко поинтересовался отец Николай.

Минька смущенно замялся, но нашелся:

— Да и так все ясно и просто. Кто сильнее, того и верх.

— Вот как… — загадочно протянул священник. — Тогда у вас, простите, кое-что не сходится. Пещерный лев был куда сильнее нынешних, однако вымер. Ту же аналогию можно провести между саблезубыми и обыкновенными тиграми. Мамонт играючи разделался бы со слоном, но тоже не уцелел. Помнится, я читал, что питекантропы жили в одно время с неандертальцами, и последние были куда умнее, даже научились пользоваться огнем. Однако от питекантропов произошли кроманьонцы, а вот неандертальцев и след простыл.

— Все равно я атеист, — не зная, что ответить, проворчал Минька.

— Стало быть, тоже верующий, — констатировал священник.

— Я же сказал, что нет! — отрубил Минька.

— А вот и да, — возразил отец Николай. — И все отличие между нами лишь в том, что я верю в бога, а вы в то, что его нет.

— Ну-у, — протянул Мокшев, не зная, чем парировать последнее утверждение, и, пытаясь протянуть время, рассеянно взглянул на свои подарочные «командирские» часы, после чего хлопнул себя ладонью по лбу и простонал:

— Батя, мы ж на поезд опаздываем!.. Нам еще до станции пилить и пилить, а до прибытия поезда осталось всего двадцать минут! Жмем!

— Тогда вот что. — Отец Николай достал из внутреннего кармана пиджака паспорт с вложенными туда купюрами. — Бегите один, сын мой, и возьмите билеты на двоих, а я к тому времени подойду к вокзалу.

— А успеете? — усомнился Минька, оглядывая критическим взором своего пожилого собеседника с изрядной сединой в бороде и явно не атлетической фигурой.

— Не сомневайся, — утвердительно кивнул отец Николай, — успею. Бегом — тут я, пожалуй, староват, а быстрым шагом еще могу.

— Ну-ну… — недоверчиво протянул Мокшев. — Только если не придете вовремя, то оставлю паспорт с билетом первому встречному и поминай как звали.

— Лишь бы были эти билеты, — вздохнул священник и поторопил Миньку: — А вы бегите, не мешкайте, — и перекрестил спину убегающего Мокшева, как бы давая ему свое благословение.

Спортивными достижениями новоявленный бегун никогда не блистал, тем более в легкой атлетике, но тут припустил со всех ног. Обычно он выходил из дома и шел на вокзал не спеша, по пути прощаясь с любимым городом, маленьким райцентром на Рязанщине.

Здесь все было мило его сердцу — родная сто восьмая школа, березки вдоль нее, вымахавшие на добрый десяток метров за то время, что он учился, их когда-то сажали ребята постарше вместе с его сестрой Людой.

Каждый поворот, любой переулок ему был знаком, включая жителей тех домов, мимо которых он сейчас пробегал. Здесь — беглый взгляд направо — он жег когда-то вместе с ребятами костер, чуть дальше играл в прятки, через ограду лазил в больницу, обрывая не совсем спелую иргу, в обилии росшую там вдоль тенистых аллеек.

А вот и книжный магазинчик, куда он в свое время частенько захаживал к радушной тете Нине за новыми учебниками.

Он свернул с Новоряжской на Первомайскую, ведущую к вокзалу. Освещение на ней было чуть хуже, не все фонари горели, зато бежать стало легче, потому что улица делала солидный уклон, как бы приглашая всех жителей города к вокзалу, в который она почти упиралась.

Впрочем, именно сейчас любоваться тихими прелестями своей маленькой родины ему было некогда, и он вновь увеличил скорость, припустив со всей мочи.

Как выяснилось спустя двадцать минут, вовремя успели оба, и сейчас они стояли в ожидании поезда, который устало подошел к перрону, из последних сил протянул состав вдоль тускло освещенной платформы и, будто окончательно выдохнувшись, остановился.

Нужный им вагон оказался почти рядышком, но на нетерпеливый стук в дверь никто не откликнулся. Да и вообще этот вагон производил какое-то неуютное впечатление, хотя внешне почти ничем не отличался от своих железных соседей.

Почти, да не совсем.

У тех внутри чувствовалось какое-то еле уловимое шевеление, движение, ощущалась какая-то жизнь, а этот был словно мертвый — ни малейшего движения, ни намека на хоть какое-нибудь шевеление.

Даже окно в тамбурной двери этого вагона резко отличалось от других. Подернутое густой белой пеленой, будто саваном, оно надежно скрывало все, что происходило внутри.

Настойчивый повторный стук также был проигнорирован, хотя Минька кулаков уже не жалел.

— Да никого там нет. Дрыхнут, поди, заразы. — И Мокшев запустил такую заковыристую тираду в адрес нерадивых проводниц, что даже сам восхитился изреченным экспромтом. — Давайте в соседний вагон, пока дверь открыта, а проводника нет, — предложил он священнику. — А там уж пройдем и в свой. — И он шустро устремился вперед.

Священник старался не отставать от своего молодого попутчика, который вдруг неожиданно затормозил и недоуменно обернулся.

— Да тут пожар, батя, — озадаченно присвистнул Минька, уже вошедший в межтамбурный проход. — Дымище ужас какой густой и…

Свое описание пожара он не окончил, поскольку заметил впереди безжизненно оседающее тело человека, еле видимое в густых белых клубах дыма, и рванулся на помощь.

Вязкие, подобно тугой резине, белые языки тут же охватили его тело, препятствуя продвижению, но Минька упрямо лез вперед и почти добрался до человека, погибающего, как он подумал, от удушья.

Однако запасы воздуха в груди подошли к концу, а вдохнуть свежего Мокшеву почему-то никак не удавалось, и он начал терять сознание, уже понимая, что здесь что-то не так, причем далеко не так, но уже не в силах ничего сделать.

«Как глупо, — подумалось ему в последний миг, и тут же мелькнуло иное: — Хорошо бы было проанализировать этот дымок в нашей лаборатории. Это что же такое при сгорании придает дыму эффект вязкости?»

Отец Николай, видя перед собой столь ужасную картину, сперва в страхе отшатнулся, растерянно перекрестился, затем осенил крестом белые клубы дыма, в которых медленно, как при замедленной съемке, ворочался его недавний собеседник, но потом отважно шагнул вперед.

Поначалу он предвкушал, как спустя полчаса будет изрекать неразумному отроку о том, что сие знамение было не чем иным, как карой господней за кощунственное неверие. Однако длилось это всего несколько секунд. Почти тут же он с ужасом понял, что ситуация из рук вон и на самом деле это испытание господь послал не иначе как ему самому.

«Что ж за дым такой бесовский?» — мелькнуло у него в голове, когда он окончательно изнемог в тщетных попытках поднять руку, чтобы подхватить безвольно падающего Миньку.

Дабы собраться с духом, он начал было читать молитву, однако сумел одолеть всего три слова:

— Отче наш! Иже…

Сознание его постепенно меркло, а вместо дальнейших слов молитвы почему-то лезло на язык некое мерзкое ругательство, которое отец Николай последний раз изрек лет десять назад.

«Иду на суд твой, господи», — искоркой мелькнула в мозгу последняя мысль, и он отключился.

Будто окончательно наевшись своей последней жертвой в лице отца Николая, дым почти сразу начал рассеиваться и спустя всего минуту исчез окончательно, но, странное дело, не оставил после себя на грязном полу заплеванного тамбура ни одного тела, словно он их проглотил, подобно какому-нибудь огромному доисторическому чудищу, и даже успел переварить.

Проводнику Фариду, выскочившему с бутылкой в тамбур, осталось только пару раз безнадежно крикнуть: «Славка, ты где?!» — и, махнув рукой на несостоявшуюся сделку, идти спать в служебное купе.

Глава 14 Тайная вечеря

Ты в этом веке одинок. Я тоже одинокий странник. Конечно, наша встреча — праздник. Жаль, праздник не положишь впрок. Леонид Ядринцев

Какое-то время, пока все гости молча насыщались — а при виде богатого разнообразия щедро разложенной на столе снеди довольно-таки быстро утих даже неугомонный Минька, — Константин разглядывал пестрое сборище.

Даже странно, ведь совсем недавно он ликовал и был безмерно счастлив, повстречав Стрекача, а потом Вячеслава и Миньку, а вот теперь, призадумавшись, испытывал легкое разочарование.

Всем присутствующим предстояло стать его верными помощниками в тех нелегких задачах, которые он себе наметил, а много ли будет с них толку?

Вот священник. По возрасту самое то, расцвет сил, даже на добрый десяток лет старше самого Константина, то есть житейского опыта в избытке, но что он может, что он знает? В семинарии его, скорее всего, учили только тому, как правильно молиться, в какой последовательности совершать богослужения и прочему в этом же духе.

Может быть, дела духовные и важны, но сейчас Константина больше бы устроило, если бы он был специалистом в чем-нибудь более приземленном, мирском.

Кроме того, ему и с этими делами придется изрядно переучиваться, что куда тяжелее, чем обучаться заново, и прожитые лета тут уже не подспорье, а, скорее, помеха, тормоз.

Переучиваться же непременно придется, поскольку сейчас, по сути, вся Русь, образно говоря, живет по-старообрядчески, так что, скорее всего, язык нынешней Библии в сравнении с той, которая была известна священнику, имеет изрядные отличия.

Сам Вячеслав молод, так что из него, наверное, можно будет вытянуть немало пользы. Собственный спецназ в дружине никогда не помешает.

Но, с другой стороны, нынешние вояки примут его за своего лишь после того, как он на деле покажет себя одним из лучших, если не самым лучшим, а сейчас ему по всем основным дисциплинам светят сплошные неуды. Обращение с лошадью — два, стрельба из лука — кол, искусство владения мечом — опять пара, и т. д. и т. п.

Надо заметить, что школьная терминология, как правило, всплывала в сознании Константина именно в моменты рассуждения и анализа происходящих событий. Это ему помогало привести мысли в порядок и даже в самых сложных ситуациях прийти к самому оптимальному решению.

Вот и сейчас он мыслил, используя привычные термины:

«Ну приставлю я к нему толковых репетиторов, ну подучат они его малость, но выше четверки он ни по одной позиции не продвинется, хотя, с другой стороны, человек он военный, по духу ему все это близко должно быть, так что как знать, как знать. Но опять же характер уж больно непростой, чересчур ершистый. И как он ухитрился продержаться с таким характером в армии?»

Константин еще некоторое время разглядывал светло-русого Вячеслава, который как раз в задумчивости почесывал свой тонкий, породистый, с заметной горбинкой посередине нос, не зная, что бы такого ухватить повкуснее, и пришел к окончательному выводу, что этот хлопчик, пожалуй, все-таки сможет ему кое в чем подсобить, но опять-таки в будущем.

Затем он перевел свой взгляд на малолетнего изобретателя, хотя как раз на него и смотреть-то особо не хотелось. Разве что полюбоваться непомерно здоровым аппетитом — никак молодой организм отчаянно требовал калорий для роста.

Даже юным назвать мальчишку язык не поворачивался, потому как до юного ему было расти и расти. Слегка курносое лицо обычного тринадцатилетнего пацана было щедро усеяно веселыми звонкими веснушками, карие глаза лучились от нескрываемого удовольствия, которое он был не в силах сдержать.

«Для начала надо бы выяснить, насколько он преувеличил свои таланты, — подумал Константин. — Вообще-то молодому всегда легче освоиться в чужом мире. Авось и впрямь на что-нибудь сгодится, когда пообвыкнется. Беда только в том, что изобретатель в двадцатом веке работает непременно в лаборатории, а это означает, что в его распоряжении имелась огромная куча современных приборов и здоровущий штат помощников и единомышленников. Так что в этом веке пользы от него… Хотя, с другой стороны, голова-то у него осталась прежняя, мозги из нее никуда не делись…»

Окончательный итог был неутешителен. Всем троим пока следовало поставить железную двойку, исправить которую впоследствии мог лишь один Славка, да и тот дотянет максимум до четырех баллов, не выше, к тому же когда это еще будет.

«Однако тот, кто затеял мой приезд сюда, вряд ли хоть чуточку позаботился о практической пользе от моих будущих помощников, — с грустью подумал Костя. — Такое ощущение, будто сорвали первых попавшихся и не глядя сунули сюда. Впрочем, — тут же упрекнул он сам себя за чрезмерный снобизм, — их ведь и вовсе могло не быть. В одиночку же весь груз проблем тащить, как ни крути, намного тяжелее. Да и ты, братец, — мысленно обратился он к самому себе, — если уж так разбираться, то ничем не лучше их. Не рано ли возгордился? Они, стало быть, двоечники и разгильдяи, а ты весь такой из себя положительный, что прямо хоть сейчас на доску средневекового почета. За меч худо-бедно еще можно выставить тройку, если при этом мозгами не думать, за лошадь тоже, но уже с огромной натяжкой. Остальное — сплошные неуды, как и у них. Разве что знание истории, вот и все плюсы. А теперь суммируем и в связи с огромной кучей двоек получаем общий неутешительный итог. Получается, что ты, дядя, такой же никчемный, как и остальные трое. Вот компашка подобралась».

Константин горестно вздохнул и, видимо, от великой печали, ожесточенно впился зубами в последнюю уцелевшую поросячью ножку.

Нежная молоденькая свининка слегка поубавила пессимизма и немного приподняла настроение, а после того как он ополовинил кубок с медовухой, ситуация и вовсе перестала казаться такой уж плачевной и даже начала рисоваться с большим количеством плюсов, чем минусов.

Одна беда — первые, в отличие от последних, были какие-то тайные и, подобно хитрой мудрой рыбе, кружили где-то на глубине, не спеша высовываться наружу.

Хорошо, что Константин знал на этот счет универсальную наживку, гласящую, что истина в вине, с конкретным указанием, что искать ее следует именно на дне стакана, которую тут же и применил, забыв про наставления Доброгневы и опустошив свой кубок досуха.

— Вот это по-нашему, по-бразильски, — одобрил сей мужественный поступок Вячеслав, тут же совершив аналогичное действо со своим сосудом.

Серьезный разговор начался, едва насытился Минька. Причем начал его он сам, еще продолжая вовсю жевать.

— А когда мы отсюда назад? — поинтересовался он как бы между прочим, очевидно считая, что его сотрапезники проезжали через лес только затем, чтобы забрать его обратно, и, по всей вероятности, принимая их за руководителей какого-то странного, но жутко интересного эксперимента.

Николай, сдержанно жевавший и вообще державшийся несколько напряженно, бросил быстрый настороженный взгляд на князя, но не проронил ни слова.

— Назад, это в двадцатый век? — уточнил Константин.

— А куда же еще? — фыркнул Минька, чуть не поперхнувшись.

— Ты прожуй, прожуй вначале, — миролюбиво заметил Слава, снисходительно поглядывая на мальчонку и мысленно сочувствуя ему.

Его разочарование было уже позади, а вот маленькому обжоре еще только предстояло услышать неприятное известие.

Юный изобретатель согласно закивал, но тут же протянул руку к розовой нежной буженине и, ухватив кусок поувесистее, жадно запихал его весь целиком в рот. Константин аж головой покачал, удивляясь, и, оставив тему о возвращении, поинтересовался:

— А ты там про изобретения хвалился. Это что, в школе чего-то успел сотворить?

— Да нет, — невнятно, с набитым ртом ответил Минька, — я сам изобретатель. Работаю, точнее, работал, — поправился он, — пока сюда не попал, в одном закрытом НИИ, занимающемся вооружением.

— Ого, — присвистнул Славка. — Ты что, гений, что ли? В двенадцать или тринадцать лет и уже НИИ.

— Да какое там тринадцать. Это здесь мне почему-то столько стало. А так уже двадцать три грохнуло… месяц назад.

— Вот оно как… — задумчиво протянул Костя.

Что-то щелкнуло у него в голове, появилась тоненькая ниточка-догадка, и он аккуратно потянул ее, осведомившись у Николая:

— А тебе там сколько лет было?

— В октябре исполнилось сорок восемь, — сдержанно ответил тот.

— Так-так. — Константин сделал паузу и уверенно подвел итог: — Стало быть, здесь мы все оказались моложе ровно на десять лет.

— Ну и что? — не понял Славка.

— Получается, что нам предстоит проторчать их здесь, — пояснил Константин. — И это как минимум. Пока вновь не дойдем до своего возраста, нас отсюда никто не вытащит.

— Это что же, — отчаянно завопил Минька, — выходит, вы не за мной приехали?!

— Выходит, что так, — смущенно пожал плечами Константин. — Извини, парень, но нас и самих сюда закинули точно так же, как и тебя. И тоже особо не спрашивали. Кроме меня, правда, — поправился он.

— Так вы не ученые? — упрямо не хотел сознавать уже очевидный факт Минька.

— Я учитель истории, а он, — Константин кивнул в сторону Славки, — капитан внутренних войск. Спецназ. Без пяти минут, как я понял, майор. Мне вот больше повезло, князем сделали. А Вячеславу и голодать, и бедовать довелось, как и тебе.

Спецназовец сразу крякнул и зло засопел.

— Да уж, довелось, — нехотя протянул Вячеслав, в глубине души надеясь, что он еще встретится с этим нарядным мужиком из Пронска и вернет должок.

— Кстати, — Костя оживился, новая мысль смутно шевельнулась у него в голове, — а что последнее тебе запомнилось, Слава?

— Я же говорил, белый дым в соседнем тамбуре. Густой как кисель. И вроде кто-то барахтается в нем. Ну я дернулся на выручку и сам увяз.

— А ты? — Константин обернулся к Миньке.

— И у меня то же… — протянул тот и даже отложил в сторону заднюю ножку поросенка. — Но я вообще-то только собирался ехать, — поправился он. — Дернулись в вагон — никто не открывает. Мы в другой. Я дверь толкнул — открылась. Залез, а там в соседнем тамбуре дымина. Тоже густой и белый. Ну я туда и сразу завяз. Главное, даже сообразить ничего не успел. Некогда было. Стоянка-то в Ряжске всего пять минут.

— Где?! — в один голос воскликнули Славка с Костей.

— В Ряжске, — повторил Минька и в свою очередь непонимающе уставился на обоих. — А что?

— А поезд, конечно, был Адлер — Нижний Новгород. — Константин, не дожидаясь ответа, заранее утвердительно кивнул и повернулся к молчащему Николаю: — Ну а тебя как к нам занесло?

— Так ведь он, — последовал кивок в сторону Миньки, — все уже рассказал. Выходит, именно сей отрок и шел со мной всю дорогу. Помнится, мы с ним еще дискуссию вели относительно божьего существования. Ликом, правда, он ныне совсем иной, — уточнил он.

— Точно, батя, — подтвердил изобретатель. — Все так и есть. Кстати, и ты, поп, тоже совсем на себя не похож.

— Когда же он в тамбур треклятый отправился и задергался там, аки карась на сковороде, — неспешно продолжил священник, — то я посчитал, что негоже оставаться в стороне, ежели душа христианская гибнет. Вот и шагнул следом. Более ничего не припомню.

— Ну да, — все еще ничего не понимая, подтвердил Минька, — скорее всего, так оно и было. А в чем дело-то?

— Да в том, — грустно улыбнулся Константин, — что это я барахтался в том тамбуре. Следом ринулся Вячеслав, а уж потом ты и Николай. То есть почти одновременно.

— А точно ли, что одновременно? — усомнился Вячеслав. — Ты ж мне говорил, что месяца три тут ошиваешься.

— Так оно и есть, — кивнул Константин.

— А я только полтора, хотя мне и этого срока за глаза.

— А я месяц. — Это уже встрял Минька.

— Недельки две будет, — дополнил Николай.

— Так что, поезд тот же самый, а сроки различные? — почесал переносицу Константин.

— Необязательно, — заявил Минька. — Тут на самом деле два варианта. Первый с большим разносом векторов именно во время нашего перемещения, а второй связан с появлением некой аномалии, которая действует строго периодически, с определенным интервалом, и если принять во внимание…

Поначалу его слушали с интересом, но к исходу первой минуты всем троим стало понятно, что смысла это не имеет — все равно ничего непонятно, поэтому спустя еще пару минут Константин бесцеремонно прервал изобретателя:

— В конце концов, особого значения это не имеет.

— К тому же мы-то с тобой точно попали в эту круговерть почти одновременно, — логично добавил Николай. — Это уж тут получилась разница в две недели.

— Тогда все сходится, — согласился Константин. — Выходит, что и мы с Вячеславом тоже нырнули туда почти одновременно, причем в ту же саму ночь. Исходя из этого напрашивается вопрос, а не было ли с вами еще кого-нибудь? Это я к тому, — пояснил он свою мысль — что, может быть, где-то поблизости бродит и пятый десантник из двадцатого века. А там, как знать, и шестой объявится, а?

— Тамбур был пустой. Время позднее, и, кроме меня, в Ряжске никто выходить не собирался, — четко доложил Вячеслав. — Хотя допускаю, что пятый быть мог. Я там проводнику бутылку заказывал, которую он обещал взять в соседнем вагоне и вынести мне. Если он успел, то…

— А как его зовут? — уточнил Константин.

— Фарид, — ответил Вячеслав.

— Ладно, учтем, — кивнул Орешкин. — А у вас как?

— На перроне тоже никого не было… — задумчиво протянул Минька. — Разве что дежурная по вокзалу. Но она стояла где-то за пять вагонов до нас и в нашу сторону идти явно не собиралась. Хотя… Да нет, вряд ли.

— Итак, — подытожил Константин, — в качестве рабочей гипотезы предположим, что наша четверка — окончательный результат, хотя на перспективу возможность появления пятого я все равно допускаю.

— Пути господни неисповедимы, — вздохнул сокрушенно Николай и добавил: — Но не дай боже никакому пятому испить чашу сию, коя досталась нам.

— И досталась на ближайшие десять лет, — заметил Константин, уточнив: — Это как минимум. А если по максимуму, то на все оставшиеся годы.

— Так вы что же, полагаете, что?.. — начал было Минька.

— Да тут и полагать нечего, — перебил его Константин и широким жестом обвел горницу со всем ее содержимым, подрагивающим в неровном тусклом свете восковых свечей.

Здоровенная печь, грубые деревянные лавки вдоль бревенчатых стен, огромный стол с изобилием снеди и тусклые доски образов, висящих в углу, под самым потолком и с молчаливым осуждением мрачно взирающих на участников пиршества.

— Вот оно, нынешнее наше житье-бытье.

— Вот, блин, вляпались, — хмуро прокомментировал Вячеслав, но Минька поначалу заартачился:

— Исчислять срок только исходя из того, что мы все стали моложе на десять лет, — это неубедительно и недоказательно. Вполне возможно, что при переносе на семьсот лет назад происходит какая-нибудь смена координат или направленности временных векторов, а стало быть, омоложение — лишь побочный фактор, абсолютно не влияющий на сроки нашего пребывания в чужом времени и пространстве, поскольку…

— Во шпарит! — спустя минуту восхитился Славка и задумчиво добавил: — А теперь бы кто еще и перевел. — И с надеждой уставился на Константина.

Тот не замедлил отозваться, пояснив:

— Наш юный друг хочет сказать, что омоложение на десять лет каждого — само собой, а срок нахождения здесь — само собой, и эти две вещи между собою необязательно связаны. То есть мы здесь можем находиться месяц, или два, или три, или год…

— Вот это нам подходит гораздо лучше, — заулыбался Славка.

— Или пять лет, или десять, или двадцать, — невозмутимо продолжил Константин, — или вообще всю нашу жизнь…

— Нет, ну тут перебор, — омрачился Вячеслав. — Начало звучало приятнее.

— Возможно, — не стал спорить Константин и выдвинул новую идею: — А давайте попробуем вычислить сроки, отталкиваясь от сути эксперимента.

— Какого эксперимента? — не понял Минька.

Николай тоже вопрошающе уставился на хозяина дома.

— Ах да, — спохватился Константин. — Вы же еще не в курсе того, что произошло за несколько часов до этого полета в неведомое прошлое.

Пришлось повторно — Славке он вкратце поведал все в предыдущую ночь — пересказать странную беседу с загадочным попутчиком и о своем предположении, что оказался он тут именно из-за согласия, которое дал.

Единственное, о чем Костя не упомянул, так это о словах Алексея Владимировича относительно наблюдателя-вредителя, посчитав, что не стоит отвлекать собравшихся еще и этим, когда перед ними огромное количество куда более реальных злободневных задач.

Не стал он рассказывать и о встрече с некой тварью в овраге, имя которой — Хлад — впоследствии назвала ему Доброгнева, ибо тут уж и вовсе получалась какая-то мистика или чертовщина, о которой ему, как жителю самого конца двадцатого века, казалось даже стыдным упоминать.

Если бы народ был из числа верующих, тогда куда ни шло, но в присутствии убежденного атеиста, каковым являлся Минька, и еще одного, из числа скептиков — имеется в виду Вячеслав, говорить о таком не хотелось.

К тому же толком ничегошеньки неизвестно. С одной стороны, судя по рассказам девушки, тварь вроде как вполне годилась на роль этого самого наблюдателя-вредителя, но с другой — вдруг все ее сказки действительно сказки, то есть именно в том смысле, в каком это слово привык употреблять он сам.

Вот если детально разбираться, то что он сам видел в этом овраге? Может, все это лишь выдумки ведьмачки, а на самом деле ему просто резко поплохело, потемнело в глазах, а тут как раз луч солнца преломился в воздухе, создав оптический эффект, каковой суеверная Доброгнева и приняла за этого самого Хлада.

Тогда получается, что и вовсе незачем огород городить.

— Выходит, что мы все здесь люди случайные, — прокомментировал Костин рассказ Вячеслав. — Кроме нашего князя, конечно. Ему-то вначале предложили, а уж потом отправили, а мы с вами влезли в это дело сами. Потому нам в холопы, а ему обеспечили комфорт в виде княжеского тела. Ну вот как бронь для командировочного в гостинице. Словом, он у нас на юг по путевке, а мы — дикарями.

— Это плохо, — помрачнел Минька. — Получается, что наше присутствие — фактор незапланированный. Тогда все может пойти вразнос.

— Что именно? — не понял Славка.

— А все — время, пространство, а уж об эксперименте этом, причем со столь размытой целью, я и вовсе молчу.

— Пока вроде бы время точно так же течет, да и пространство ведет себя как обычно, — не согласился с ним Костя. — Но кое в чем ты, может быть, и прав. Теперь вообще ничего не ясно, хотя главная задача, по всей вероятности, осталась неизменной.

— Это как? — нахмурился Славка.

— Думается, что я, а теперь уже мы все не просто должны показать себя с самой лучшей стороны, но и пройти какое-то испытание. Причем оно должно быть достаточно значительным и, вполне возможно, скажется не только на наших судьбах, но и на многих других людях, а может, и на истории всей Руси.

— Эк загнул, — крякнул Вячеслав, но Константина поддержал Минька, успев проникнуться этой идеей:

— А что? Ведь его же, скорее всего, забросили сюда не просто так, а для чего-то конкретного. Просто схитрили и пояснять не стали. Как хотите, а я не верю, что цель у них была лишь посмотреть, как он здесь будет барахтаться! Только я не знаю, какие там впереди большие события на Руси? И вообще, какой хоть сейчас год?

— Год тысяча двести шестнадцатый, а что касается событий… — Константин вздохнул. — Битва на Калке, где русские полки будут расколошмачены татарами, произойдет всего через семь лет.

— Вмешаться-то мы, конечно, можем, — усомнился Славка. — Только вот много ли мы вчетвером навоюем?

— Ну нет! — возмутился Константин. — Не забывай, что я князь, стало быть, приду на Калку не один, а с дружиной.

— Ну и что, — не сдавался Вячеслав. — И на самом деле настоящий князь, скорее всего, был со своей дружиной, а что толку? То же самое и получится.

— Нет, — покачал головой Константин. — Не то же самое. Не было его, то есть меня, на Калке. Совсем не было. И дружина моя тоже отсутствовала. И прочих рязанских князей там не было. Ни одного. А также полков великого князя владимирского Юрия Всеволодовича, ростовчан, суздальцев, новгородцев и прочих.

— А кто же был? — удивленно воззрился на Константина Минька.

— Были полки южнорусских князей: Киевского, Галицкого, Волынского, Черниговского, ну и так далее. Вот их и разделали под орех. Да и тех, считай, поодиночке били. Они ведь даже в бой вступили в разное время. А если бы скопом навалиться, а? Вот то-то и оно.

— Ну придешь ты на Калку, а вдруг от этого ничего не изменится? — заупрямился Славка.

— Изменится, — многозначительно пообещал Константин. — Многое изменится. И не забывай, что я не один — нас четверо. Себя-то вы забыли.

— Много с нас пользы, — буркнул Славка. — Я, считай, из современного, то есть старинного, то есть… — попытался поправиться он и, поняв, что окончательно запутался, плюнул. — Тьфу ты, дьявол! Короче, из нынешнего оружия я ничем толком не владею, ни саблей, ни мечом, ни из лука стрелять. Да что там, и на лошади-то скакать путем не смогу. — Но глаза его уже загорелись, предательски выдавая возбуждение.

— У тебя семь лет есть, научишься, — возразил Константин. — Зато другие знания есть, и я не верю, чтобы они не пригодились. Ну а что касается нашего Эдисона, то и он тоже может кое в чем помочь.

— И не кое в чем, а очень даже во многом, — задиристо ответил Минька. — Я еще даже побольше вашего вклад внесу в будущую победу. Один порох чего стоит. Его же еще нету на Руси. А если его состряпать?

— А сможешь? — недоверчиво поинтересовался Славка.

Минька горделиво задрал веснушчатый носик. Получается, не зря он в свое время именно за его изготовление получил очередную выволочку от родителей. Точнее, за применение его на практике — кто ж ожидал, что этот темный порошок бабахнет с такой силой, что развалит половину старого забора и до смерти прибьет двух соседских гусей.

— Не сомневайся, — надменно отчеканил он.

— Ну тогда совсем иное дело, — оживился Славка. — Если будет порох, стало быть, будут и ружья, и пистолеты, и прочее. Тут уж и мне есть где развернуться.

— Эй, ребята, а вы не слишком сильно увлеклись? — попытался остудить их пыл Константин. — Здешним кузнецам с ружьями не совладать, уж очень работа тонкая.

— Может, и тонкая, — парировал Минька, — но уж корпуса гранат отлить они точно смогут.

— А вот и нет. Литейного дела на Руси еще нет, — предупредил Константин.

— Ты мне, главное, людей дай, а плавильную печь я и сам построю. Пускай и неказистую, но работать она будет, — твердо пообещал изобретатель.

— А запал с детонатором? — скептически хмыкнул Славка.

— А мы вместо него фитиль вставим, — практически сразу нашелся Минька. — А для надежности веревочке пропиточку сернистую устроим — не хуже фабричного бикфордова шнура получится. — Он окинул гордым взглядом всех присутствующих, не скрывая искренней радости от собственной находчивости, и для полноты эффекта продолжил свою мысль: — Да и пушки с ядрами — тоже дело нехитрое. А под метание гранат на дальние расстояния можно и катапульты приспособить. Уж они-то наверняка должны здесь быть.

Константин с восхищением посмотрел на юного изобретателя. Его мальчишеский энтузиазм не только радовал, но и невольно вдохновлял.

Оказывается, не двоечник этот мальчонка, а как бы совсем напротив. Пожалуй, он еще и Косте, невзирая на его знание истории, даст фору в полезных для Руси делах.

— А справишься ли? Ну для начала хотя бы с порохом? Ведь условия самые что ни на есть кустарные, к тому же у нас и сырья нет для его изготовления, — не желая сажать парня в лужу и гасить его энтузиазм, осторожно спросил он.

— А мне к кустарному не привыкать, — уверенно заявил малолетний Эдисон. — В сарае у моих родителей тоже сырья не имелось. Да и не надо для него ничего особенного, — беззаботно махнул рукой он. — Калиевая селитра, древесный уголь да сера. Конечно, он черный будет, дымный, да и убойная сила не та, но для самодельных гранат и пушек подойдет запросто. А вот на нитроцеллюлозный, — он слегка помрачнел, — я не потяну. Тут и растворитель нужен, и присадки, и сама нитроцеллюлоза. Короче, без развития химической промышленности с ним в одиночку не справиться.

— Ничего, — ободрил его Славка. — Как говорила моя мамочка, Клавдия Гавриловна, где все слепые, там и одноглазый — король. Сам же говоришь, что пороха нигде еще нет.

— Ну почему же нигде. В Китае уже давно используется, — поправил его Константин. — Правда, только для развлечения. Ракеты делаются, фейерверки разные. А в военных целях — да, пока еще нигде, хотя потихоньку начинают.

— Вот и повоюем, — подытожил Славка. Настроение у него поднялось явно выше среднего. — Да, а куда Николая пристроим? — спохватился он, поглядев на того даже с каким-то сочувствием — все-таки собственная задача уже получена, а сосед как бы оказался лишним.

— Кстати, мужик он хороший, — панибратски хлопнув бывшего настоятеля по плечу, вставил в разговор свои три копейки Минька. — Я хоть и атеист, но как психологу не меньше пятерки ему поставил бы.

— Вот и ответ, — пожал плечами Константин. — Будет заведовать идеологией, сеять разумное, доброе, вечное.

— И опиум для народа, — вставил Славка, лукаво поглядывая на Миньку.

— Мы ему и без опиума такую кучу дел найдем, что только держись, — беззаботно махнул рукой Костя. — Одно народное образование поднять — уже задача на долгие годы. Наверное, сам уже успел убедиться? — обратился он к священнику.

Тот согласно кивнул, как-то неуверенно протянул:

— Вот только… — и вновь замолчал.

— Что именно? — Константин видел, всеми фибрами души чувствовал, что самого старшего из всех присутствующих, следовательно, самого умудренного житейским опытом терзают какие-то мучительные вопросы, и ему очень хотелось, чтобы они были заданы во всеуслышание, пока здесь присутствуют все четверо. — Ты не стесняйся, говори. Считай, что здесь тайная вечеря. Правда, апостолов маловато, зато Иуды нет.

— Позже, — уклонился от ответа Николай и, смущенно улыбаясь, неопределенно повертел здоровенной мужицкой пятерней в заскорузлых мозолях. — После сообщения вашего, уважаемый Константин, такая каша в голове образовалась, что до конца не соображу никак. Вопросы-то есть, вертятся на уме, и много их, но вот в слова покамест не обернулись.

— Ну и ладно, — примирительно улыбнулся Костя. — После задашь. Когда обернутся. Вместе и подумаем. Гуртом оно всегда веселее.

— Веселее, это да, оно конечно. Только вот десять лет… — неуверенно протянул Минька и вновь помрачнел.

— А что десять лет? — отозвался Константин, не давая парню окончательно впасть в уныние. — Антисанитария? Так баня есть шикарная. Зубы нечем почистить с утра? Яблочко пожуй, оно придает свежесть дыханию, очищает эмаль от зубного налета, а главное — натуральный продукт и никакой химии, в отличие от всяких там заморских джуси-фрутти. Это американцам можно, что с них возьмешь, а мы-то с вами не коровы жвачные. Зато воздух какой, просторы кругом, леса, да и материально мы неплохо устроены — рубли до получки подсчитывать не придется.

— Это нам, — уточнил Славка. — И то благодаря тебе. А вот народ как горбатится, видел?

Константин посерьезнел.

— Народу главное, — веско заметил он, — чтоб князья с боярами налогами не больно-то обкладывали да чтоб покой их оберегали. И они уже счастливы будут. Ну бояр мы приструним, хоть и не сразу, дай срок. А границы на замок запрем уже в самое ближайшее время.

— Справишься ли? — усомнился Славка.

— В одиночку нет, — ответил Константин. — А вот с вами вместе запросто. Я — власть, вы — сила, ум и совесть. Вместе мы о-го-го. Власть поддерживает силу, сила вырастает в своей мощи благодаря уму, ум укрепляет власть, а совесть ее сдерживает. Схема проста и элементарна. Только, ребята, вы уж запомните, что я все-таки князь. Здесь панибратство не принято.

— Уже зазнается, — подмигнул Славка Миньке.

— Да нет, — пожал плечами Константин. — Просто, переводя на твой язык, и у нас в двадцатом веке командующий округом в обнимку ни с командиром взвода, ни тем более части не ходил.

— Это верно, — согласился Вячеслав.

— Да и министр, ваш НИИ курирующий, с тобой целоваться никогда не полезет, — обратился Константин к Миньке.

— А если открытие важное сделаю? — возразил тот. — И руку пожмет, и обнимет.

— Ты вначале сделай, а уж потом и я тебя и обниму, и поцелую… если захочешь, — пообещал Костя. — А пока субординация и поменьше слов из непривычного здешнему обитателю лексикона. А то за колдунов примут или еще чего похуже. И при обращении ко мне не забывайте упоминать «князь» или «княже».

— Точно зазнаётся, — согласился Минька со Славкой.

К Николаю они, словно сговорившись, не обращались вовсе. Будто и не было его за этим столом.

Может быть, слишком заметна была существенная разница в возрасте — даже нынешние тридцать восемь лет священника тянули на все пятьдесят, если сравнивать с двадцатым веком. Тяжел труд хлебопашца в средневековой Руси, и старил он по льготному исчислению — год за полтора, да и то лишь если этот год урожайный.

А может, еще и потому, что он сам до конца не определился, находясь в плену собственных многочисленных и невысказанных вслух догадок, сомнений и вопросов, не оформившихся в слова.

Кто-то их поведение, возможно, счел бы неправильным, но интуитивно они избрали самую лучшую тактику — дать человеку время разобраться в себе.

— Ладно-ладно. Сейчас пока пообвыкнемся, а потом ему темную устроим, когда он все наладит, — вновь весело подмигнул Славка Миньке, но, заметив, как тяжело поднялся из-за стола Константин, припадая на раненую ногу и морщась от боли, добавил виновато: — И когда выздоровеет.

— Ну шутки шутками, а нам и спать уже пора. Светать скоро будет, — подытожил Константин. — Здесь встают рано, так что можем не выспаться, а день предстоит тяжелый.

— Слушаюсь, княже. Как повелишь. — Вскочивший с места Славка, дурачась, низко склонился в поклоне и лукаво поинтересовался: — Я правильно все сделал?

Константин принял надменный вид и, критически оглядев стоящего перед ним Вячеслава, заметил:

— Малость раболепия не хватает. Смотри у меня, холоп.

В ответ Славка возмущенно фыркнул, а Минька, наблюдая эту картину, заливисто захохотал, рассыпаясь в беззаботном ребячьем смехе.

— Да, и еще одно, — прервал его бурное веселье Константин. — Ты у боярина кем числишься: в закупах, холопах или вольным смердом?

— Чего?! — вытаращил глаза Минька.

На этот раз смеялся уже Славка.

— А того, что я не знаю, под каким соусом тебя забирать от него, — пояснил Константин. — Законность тоже соблюдать надо, хоть и средневековую. Судя по твоей многострадальной спине, которую ты нам в возке показывал, сдается мне, что ты и вовсе обельный холоп.

— Обельный — это белый, что ли? — переспросил Славка.

— Нет, это типа полный. Ну то есть кругом холоп. Короче, раб, — припечатал Константин.

— А разве на Руси до татар было рабство? — усомнился Минька.

— Еще как, — невесело усмехнулся Константин. — И вообще, ребята… Здесь хоть и попроще, чем в нашем двадцатом, но далеко не все так наивно и элементарно, как вы думаете. Проблем тоже предостаточно.

— А как же со мной тогда будет? — озаботился Минька.

— Да выкупит он тебя, — заверил его Славка. — И всего делов-то. Будешь свободный.

— Не будет, — возразил Константин. — Рабом и останется, только моим, княжеским.

— Да ты что?! — возмутился Славка. — Нам же одно дело делать. Как же он? Да и вообще, мы же здесь все заодно должны быть, а ты?..

— В чужой монастырь… — начал Константин. — Кажется, вы мне эту пословицу, сударь, сами недавно цитировали?

— Ну так там речь шла совсем о другом, — не сдавался Славка. — Чтоб приличия соблюдать не забывали и так далее.

— Да нет. Она во всех случаях верна. Не время нам еще устав переписывать, и пока мы все будем жить по старым законам. Да ты, Минька, не волнуйся. Все равно ж ты только числиться будешь в рабах, а тронуть тебя никто не посмеет. Ну а когда порох состряпаешь — волю получишь. — Он ободрительно подмигнул притихшему и вновь насторожившемуся мальчишке. — Вот и получится, что я действую как обычный князь. Никаких подозрений мое поведение не вызовет.

— А иначе нельзя? — хмуро буркнул Вячеслав. — Ну чтоб не так, а как-то по-человечески.

— Нет, Слава, нельзя. Ты пойми, что если завтра-послезавтра на меня выступит не то что великий владимирский князь, а даже свой, рязанский — я ведь здесь не один рулю, — и то я ничего не смогу сделать, уж больно силенок маловато. Да что там князь. Вон, возьмут мои бояре и взбунтуются, а ведь у каждого из них свои отряды, а мне на это и ответить нечем… пока.

— Так ведь это пока, — не сдавался Славка.

— Правильно. Вот пока и будем тихо-тихо сидеть и качать мышцу, как культуристы. А уж потом, накопив силенок, можно и голос поднять. Будет порох — стало быть, получим тайное оружие. Будет крепкая дружина — значит, и в обычном бою в грязь лицом не ударим. Кроме того, я так понял, что этот князь, — он указал на себя пальцем, — пока я в его шкуру не залез, был изрядной сволочью и, кроме баб и вина, знать ничего не желал. Ну еще морду какому-нибудь из слуг в кровь разбить по пьянке или холопку изнасиловать — больше ему ничего не надо было. Значит, для начала предстоит заняться чем?

— И чем? — не понял Славка.

— Свой авторитет поднять в глазах народа, — пояснил Константин. — Мол, князь-то у нас, оказывается, золото. Да мы за него горой, в огонь и в воду.

— Правильно, — вскочил возбужденно Минька. — А потом раз, и революцию!

— Это когда земля крестьянам, заводы рабочим, а народам — мир? — иронически улыбаясь, уточнил Константин.

— А что? Это же шанс какой. Может, тебя как раз для этого и прислали сюда? Опять же и для успеха эксперимента полезно. Ты ж заодно проявишь во всей красе свои лучшие человеческие качества.

— Миня, золотко, а откуда у тебя это стремление к социальным потрясениям? — полюбопытствовал Славка, с удивлением глядя на своего соседа. — Мы ж, помнится, покидали наш мир в тысяча девятьсот девяносто восьмом, то бишь на Руси к тому времени со страшной силой свирепствовал дикий капитализм и его волчьи законы, а ты — революция, мир хижинам, война дворцам, все на баррикады. Алло, Че Гевара, ты откель прибыл-то?

— У меня зато дед был знаешь какой, — с гордостью заметил юный Эдисон. — Он всю жизнь в КВЖД работал, ну которое МВД потом стало, так шпионов пачками ловил, вот и рассказывал заодно, как раньше жили. Ну там, при социализме.

— Может, все-таки он работал в НКВД? — кротко уточнил Славка.

Минька на секунду призадумался, после чего утвердительно кивнул:

— Точно, там. Хотя какая разница, НКВД или КВЖД? Главное — ловил, и было тогда все по справедливости.

Константин крякнул, но разницу между Китайско-Восточной железной дорогой и Народным комиссариатом внутренних дел пояснять не стал, равно как и то, что шпионов ловило ведомство, которое потом приобрело аббревиатуру КГБ, посчитав все это излишним.

Вслух же нравоучительно заметил:

— Поверь, Миня, что революция — это всегда плохо. Ни одной еще не было, чтобы в результате нее народу стало лучше, во всяком случае, на Руси. Это я тебе как учитель истории говорю. К тому же тут и так все уже есть, — слукавил он, чтобы угомонить разбушевавшегося мальца. — Земля — у крестьян, мастерские — у ремесленников, а воевать мы будем, только если кто-то нападет, так что я и от мира народам не отказываюсь. Но во главе пока должен быть один.

— Конечно, ты, — уточнил Минька.

— Я, — кивнул утвердительно Константин. — А рядом — мудрые советники, то бишь вы со Славкой, да еще из нынешних современников, из числа шибко башковитых, с пяток-другой наберем со временем. Пойми главное: сейчас нам не до революций. Татары ведь, считай, уже на горизонте, так что первейшая и самая главная задача совсем иная — объединить Русь. И первым пунктом у нас должно быть соединение воедино всех рязанских сил.

— А сможешь ли, коли здесь князей как собак нерезаных? — усомнился Вячеслав. — Тут железная рука нужна. Диктатура, и лучше всего — военная.

— Нет, демократия, — уперся Минька. — Объединяться надо добровольно.

Константин лишь покачал головой, диву даваясь, какая у парня неразбериха в голове, а вслух кротко заметил, что дед изобретателя, который из КВЖД, навряд ли одобрил бы точку зрения своего внука.

Минька попытался было возразить, что, мол, социализм и есть демократия, поэтому дед, как раз наоборот, горячо поддержал бы его, но Константин устало махнул рукой, не желая спорить:

— Все! Политическая дискуссия отменяется. Тем более что она не горит. Вначале надо решить кучу дел попроще, а уж потом можно открывать дебаты. — И, не давая никому возразить, быстро добавил: — Нога устала, братцы кролики, так что пойдемте-ка спать, а утром на свежую голову все порешаем. Как там, в армии? Рота — отбой! — Не дожидаясь ответа, он двинулся к выходу из комнаты.

Глава 15 Каждому свое

А нам на белое и черное Себя никак не разделить, Ведь свет в нас вплавлен в нечто темное, И потому душа горит. Леонид Ядринцев

На следующий день ни Минька, ни Славка долго ждать себя не заставили — заявились с самого утра, о чем и доложил Константину Епифан:

— Там мальчонка тот, которого в лесу подобрали, к тебе, княже, просится. Слово молвить хочет. Да еще тот молодец буйный, который тиуну твоему руку отломил, тоже с ним.

— Зови, — распорядился Константин. — А сам будь рядом. Ежели что, кликну.

Епифан молча кивнул и вновь исчез, зато в дверях появились Минька со Славкой.

— Дверь, — произнес негромко Константин.

Славка нахмурился недоумевающе. Потом до него дошло, и он закрыл за собой дверь.

— Выспались, поели? — поинтересовался Константин.

— Да нормально, — пожал плечами Славка. — Епифан у тебя шустрый мужик. И спать уложил, и покормил с утра.

— Правда, вместе со слугами, — съязвил Минька. — Но мы понимаем, не князья, чай. И на том спасибо.

— Не за что, — в тон ему отозвался Константин. — И вот еще что. Сразу начнем первый урок придворного этикета. Зашли к князю, поклонились низко, спросили: «Звал, княже?» и молча слушаете, что я скажу. Или там: «Дозволь слово молвить». Между прочим, Епифан заметил, как вы сюда без поклона вломились.

— Прямо сейчас приступать? — ершисто осведомился Минька, а Славка добавил, ерничая:

— Никакой жалости у тебя, княже, к своим верным слугам. А ну как спина переломится? Как служить тебе дальше будем?

— Дураки вы оба, — беззлобно парировал Константин и обреченно махнул рукой на Миньку. — Ну он-то ладно, сопля еще, не понимает ни черта, а тебе стыдно должно быть.

— Мне на самом деле двадцать три, — сразу обозлился Минька.

Ссылки на юный возраст достали его еще в двадцатом веке, среди более солидных коллег, которые, правда, кроме немалого количества прожитых лет, почти ничего в активе не имели.

Учитывая, что здесь ему на вид и вовсе лет тринадцать, впереди этих подколок тоже светило предостаточно.

— А Вячеславу, — парировал Константин, — было двадцать восемь. А мне так вообще под сорок. И не о годах речь. Просто если другие заметят, что дите не кланяется — решат, что неразумен еще, глуп, что с мальца возьмешь — научится, а вот тебе, — заявил он Славке, — уже восемнадцать, не меньше. Тут другие разговоры будут. Скажут, что князь ему слишком много позволяет, видать, шибко подобрел, и тоже поведут себя соответственно.

— Непривычно просто как-то, — неловко улыбаясь и чувствуя собственную неправоту, пожал плечами Славка.

«Да и унизительно», — очень хотелось ему добавить, но он сдержался.

Однако Константин точно угадал его мысли:

— Ты, Вячеслав, человек военный и должен понимать, что этот поклон — никакое не унижение, а просто как бы узаконенная форма приветствия, ну… — Он замялся, подбирая нужные слова, и наконец нашелся: — Типа отдания воинской чести начальнику. Я старше тебя по воинскому званию — князь, то бишь генерал или как минимум полковник. Ты же едва-едва зачислен в дружину, да еще учиться всему предстоит — стало быть, на должности курсанта, не выше. Только в двадцатом веке прикладывали руку к головному убору, а здесь отвешивают поклон — вот и вся разница.

— Ну если отдание воинской чести — тогда убедил, — вздохнул Славка и тут же как-то неловко согнул спину под прямым углом, ворчливо осведомившись: — Хватит, что ли?

— Ниже, ниже, — безжалостно давил голос Константина. — Рукой должен пола коснуться. Вот теперь нормально. А ты, орел, особого приглашения дожидаешься? — обратился он к Миньке, который, нахмурившись, глядел на князя.

— Насколько я помню, — взбрыкнул тот, — отдание воинской чести обоюдное. Вот он тебе отдал, теперь ты ему должен. А иначе нечестно будет.

— Ну не двадцатый же век на дворе! Здесь свои правила! — возмутился непонятливостью Миньки Константин и наконец-то, чуть ли не в первый раз, встретил поддержку со стороны Славки.

Тот отвесил звонкий подзатыльник по вихрастой голове мальчишки и безапелляционно заявил:

— Я, курсант, кланяюсь, а ты, сопля зеленая, еще и в суворовцы не пролез, а туда же, взбрыкивать. В чужой монастырь со своим уставом не ходят — слыхал такое?

— Ну слыхал, — буркнул Минька.

— Тебе же сказано, что унижаться никто не заставляет, а отдать средневековую воинскую честь обязан, коль тебя на службу приняли.

— На какую службу? — не понял Минька.

Константин тоже вопросительно посмотрел на Славку и поинтересовался:

— О чем это ты?

— Неужели не помнишь, как он вчера к тебе просился? Я так думал, что ты его принял, коли с собой прихватил. Но, в конце концов, не поздно и передумать, если он так кочевряжится. Нехай по его спине опять тиун своей шелепугой[48] прошвырнется. — И в ответ на удивленный взгляд Константина широко улыбнулся. — Я это слово уже на третий день пребывания здесь запомнил, после того как ею по мне прогулялись.

— Тогда понятно, почему ты так лихо с тиуном, — кивнул Константин.

Славка иронично улыбнулся, а потом пояснил, что вообще-то деревня, в которой он встретился с Константином, была неизвестно какая по счету, и топал он к ней аж от самого Пронска, где и влетел самый первый раз.

— А ты думаешь, чего я такой всклокоченный? — подытожил он. — Вообще-то психов в спецназе не держат, так что я в двадцатом веке был еще относительно ничего, а вот когда сюда угодил, то тут и впрямь после полутора месяцев скитаний нервы враздрай пришли.

Вячеслав зло прищурился, и в памяти сразу всплыли события полуторамесячной давности, особенно самое начало…

Он тогда даже не успел ничего сообразить, внезапно оказавшись в совершенно незнакомом месте. Вместо ночи яркий день, вместо поезда какая-то площадь, вместо безлюдного перрона уйма народу, а уж про одежду и обувь и вовсе не стоило говорить.

Некоторое время он, остолбенев, разглядывал на себе длинную, чуть ли не до колен, белую рубаху, загадочную безрукавку мехом внутрь и… лапти, которые выглядели особенно дико.

— Пшел! — вывел его из столбняка чей-то повелительный голос, раздавшийся совсем рядом, и тут же резкий толчок, от которого Вячеслав, не ожидавший столь внезапного и беспричинного нападения, полетел в лужу, у края которой стоял.

Лужа была неглубокой, но вода в ней оказалась весьма холодной, и, когда он поднялся, его одежда оказалась чуть ли не полностью в грязи.

Вячеслав повернулся в сторону толкнувшего, который, не обращая внимания на парня, уже шел дальше.

Спустить такое — себя не уважать.

— Слышь, мужик, — окликнул он, когда догнал, и, видя, что тот не реагирует, положил руку на плечо, с удовлетворением заметив, как его чумазая после лужи пятерня оставила грязное пятно на нарядной синей одежде.

Тот изумленно повернулся, бегло глянул на Вячеслава, а затем на черный след от его руки и чуть не задохнулся от негодования:

— Да ты ж меня вымазал всего, смерд поганый!

— Вначале ты меня, — возразил Вячеслав. — А что до смерда, то ты и сам… скотина.

— Это ты свой поганый язык…

— Не поганей, чем у тебя, — перебил Вячеслав. — Я говорю, для начала извиниться надо, а потом… — Но договорить не успел.

Хорошо все-таки иметь фронтовую закалку, поскольку в Чечне капитан внутренних войск был готов к любым неожиданностям, так что на удар плети он отреагировать успел, вовремя увернувшись и сразу перехватив руку, выворачивая ее за спину наглецу и заставляя того против его воли согнуться в три погибели.

— Так что, будем извиняться или как? — поинтересовался он.

Но мужик не испугался, принявшись вместо просьбы о прощении изрыгать какие-то ругательства и истошно орать, взывая о помощи.

Увы, но она подоспела почти сразу, причем сзади, так что тут Вячеслав должным образом отреагировать не успел, от увесистого удара по затылку кулем свалившись на сырую холодную землю.

Придя в себя и ничего не увидев — сплошной мрак, — он спустя пару минут, устав таращить глаза в темноту, начал было припоминать, что с ним было, после чего пришел к выводу, что дело худо и чертова двухнедельная реабилитация не только ничего не дала, но как бы не ухудшила его психику.

Во всяком случае, раньше, до нее, подобные глюки, да еще столь яркие, его не навещали.

Однако затем, когда он, пошевелившись, ощутил резкую боль в затылке, а проведя рукой по волосам, нащупал нечто липкое и мокрое, у него возникли сомнения касаемо глюка.

С трудом поднявшись на ноги и покряхтывая не только от головной боли, но и весьма ощутимого жжения в спине, особенно в районе лопаток — это еще откуда, вроде остеохондрозом никогда не страдал, — он принялся исследовать помещение, в котором находился.

Результаты оказались неутешительными. Более того, судя по крошечным размерам и чавкающей холодной грязи под ногами, он пришел к выводу, что крышу ему, может быть, слегка и снесло, но вот то, что он сейчас оказался в чеченском плену, железно.

Во всяком случае, даже если бы он изрядно разбушевался и в результате угодил бы на губу или в КПЗ, то какими бы убогими они ни были, однако не такие же скотские. Зато там, на Северном Кавказе, ему не раз приходилось вытаскивать из точно таких же крошечных поганых закутков попавших в плен.

Всякий раз после таких находок он вежливо предупреждал хозяев, что в связи с тем, что Россия ныне является дерьмократическим — это слово он произносил именно так и никак иначе — государством, где рабовладение запрещено законом, места для содержания рабов подлежат немедленному уничтожению, и просил во избежание травм и увечий покинуть дом, после чего закладывал взрывчатку.

Правда, обращаться с ней он «не умел», поэтому всегда перестраховывался, оставляя слишком много, и потому на воздух взлетала не только бывшая тюрьма, но и все остальное.

Взорвать собственную темницу нечего было и думать, хотя пару минут Вячеслав мстительно представлял себе добротный двухэтажный кирпичный дом, стены которого рушатся вместе с этим поганым закутком, в котором он сейчас находился, но затем перешел к раздумьям над ближайшей задачей — выбраться отсюда.

Решить ее предстояло как можно быстрее.

Во-первых, уже завтра его могут начать забивать, поскольку рабовладельцы все как один очень любили издеваться над беззащитными пленными, не жалея для этого сил и трудов, а во-вторых, он хорошо знал, что и сил у него спустя всего неделю останется как бы не вполовину тех, что сейчас.

А откуда им взяться, если кормить его будут хуже, чем домашнюю скотину, то есть качество примерно такое же, а вот количество куда меньше.

Долго размышлять над побегом ему не дали: вверху открылся какой-то люк, и кто-то невидимый — от резкого света сразу заслезились глаза — велел цепляться за веревку, которая была скинута ему вниз.

Далее же была неожиданность на неожиданности, исходя из чего он сделал вывод, что глюк продолжается.

Во-первых, странная одежда. Оказавшись наверху, он с изумлением обнаружил, что на нем по-прежнему странная рубаха, безрукавка и лапти с портянками.

Во-вторых, люди. Сплошь все свои — ни одного нерусского. Имелся, правда, где-то в глубине обширного двора «не наш» товарищ, но и он явно не кавказской национальности.

К тому же, судя по его затравленному взгляду и мокрой тряпке в руках, которой тот, по всей видимости, совсем недавно драил здоровенную деревянную бочку, «не наш» пребывал почти в таком же положении, что и Вячеслав.

В-третьих, дом. Он соответствовал чеченскому только по своим размерам, а так больше всего напоминал обычный русский терем из фильмов-сказок — сплошное дерево с маленькими окошками, украшенными затейливыми наличниками.

Получалось…

Хотя нет, ничего не получалось. Более того, чем дольше размышлял Вячеслав, тем не получалось все сильнее.

А с высокого крыльца уже спускался тот самый мужик, которого спецназовец хоть и скрутил, но вот макнуть головой в лужу, как намеревался, не успел.

Впрочем, к черту лужу. Сейчас не до нее — уж слишком много всяких непоняток.

Вячеслав открыл было рот, чтобы объясниться, а заодно задать пару вопросов, которых на самом деле было море, но вот животрепещущих — где он и по какому праву его задержали — именно два, однако спросить ничего не успел.

Еще не сойдя с крыльца, мужик принялся осыпать его грубой бранью, причем на каком-то загадочном языке, который вроде бы был русский, но к словам частично примешивались украинские, а частично вообще диковинные, которых Вячеслав ни разу не слыхал.

С грехом пополам ему удалось уловить, что должен уплатить какие-то гривны за «поношение и соро́м[49]», учиненные княжьему мужу при всем честном народе.

«Ну и наглость!» — возмутился он, но продолжал стоять, внимательно слушая дальше.

Дергаться раньше времени все равно смысла не имело — лучше вначале все-таки хоть что-то выяснить, а уж потом действовать…

Мужик же тем временем принялся задавать какие-то вопросы. Слова про вольного смерда и ролейного закупа[50] Вячеславу ни о чем не говорили, зато слова «чьих он холоп будет», так ясно напомнили ему гайдаевскую кинокомедию про Ивана Васильевича, что он не удержался и фыркнул.

Мужик заметил нахальную улыбку и оценил ее по достоинству. Он тут же поднял руку с плетью и сурово предупредил, что для начала слегка поучит наглеца шелепугой, а уж опосля потолкует о пене за сором.

Вячеслав напрягся, незаметно бросив беглый взгляд вправо, где всего в пяти метрах от него находился не столь уж и высокий — пара метров, не больше — забор.

Правда, по бокам от него стояли два относительно молодых мужика, которые легонько держали его за руки, но если действовать неожиданно и резко…

Одним словом, поучить у нарядного мужика не вышло.

Более того, получилось дополнительное поношение, хотя теперь уже не при всем честном народе, поскольку непонятно каким образом молодой парень успел не только вывернуться из цепких рук его гридней, но и заехать ему ногой в лицо, после чего метнуться к забору и птицей перелететь через него.

Ловить мерзавца пытались, но все, кто был во дворе, поначалу кинулись извлекать хозяина терема из грязи, куда он свалился, потом вытирать кровь, и времени прошло хоть и немного, но беглецу хватило, чтобы задать стрекача по узким городским улочкам.

Вдобавок Вячеславу изрядно повезло.

Куда бежать, он понятия не имел, но направление, выбранное им, оказалось верным, и спустя всего шесть или семь минут он, в самый последний момент убавив ход, спокойной независимой походкой протопал через ворота, благополучно миновав какого-то средневекового воина, азартно торговавшегося с мужиками, очень желавшими попасть в город, но совершенно не жаждавшими платить какое-то въезжее.

Спустя минуту, после того как проселочная дорога круто повернула вбок, он прибавил ходу, и вовремя — сзади послышались конский топот и азартные крики всадников.

Кого именно они ищут и ищут ли вообще, Вячеслав интересоваться не стал, вначале увеличив скорость, а затем, еще через минуту, увидев зеркальную гладь воды, повернул влево, в сторону реки.

Погоня, как он понял чуть погодя, была именно за ним, поскольку, заметив беглеца, всадники тоже свернули с дороги, стремясь догнать его раньше, чем тот добежит до спасительного берега.

Однако фора была достаточно велика, поэтому Вячеслав успел добраться первым и недолго думая устремился вплавь. Преследовать его всадники не пытались, но с десяток стрел выпустили, хотя и почти безрезультатно, если не считать касательного попадания в руку чуть ниже локтя, но и тут ему повезло — по счастью, стрела миновала кость, прошив насквозь кожу.

Больно, конечно, но извлечь удалось самостоятельно, сразу обломав кусок с оперением и вытащив за наконечник остальное.

Зато с водой спецназовцу не повезло — холодная она была до жути, поэтому, когда он из последних сил дотянул до противоположного берега, его хватило только на то, чтобы пройти несколько десятков метров, поднявшись по отлогому берегу, после чего он сразу рухнул в ложбинку, где и провалялся битых два часа, приходя в себя.

Далее…

Впрочем, далее было все то же самое.

Скитания, удивление загадочными порядками и необычными разговорами на чужом языке, который вроде бы был русским, но только частично, а уж столкновения с разными тиунами, волостелями и прочими начальниками практически каждую неделю.

Припомнив все это, он еще раз поклялся в душе, что когда-нибудь вернется в Пронск, найдет этого нарядного мужика и…

Его воспоминания прервал Константин. Положив руку ему на плечо, он мягко произнес:

— Не знал.

— Да ладно, — беззлобно отмахнулся Славка и, повернувшись к Миньке, отвесил ему еще один шутливый подзатыльник. Впрочем, так назвать его можно было лишь условно — на самом деле спецназовец лишь легонько скользнул ладонью по его непослушным вихрам. — Ну что застыл? Репетируй. — Но, решив проявить великодушие, заявил: — А чтоб тебе было не скучно, я буду отрабатывать прием вместе с тобой. Нас еще в сто восьмой школе военрук так учил.

— В сто восьмой, говоришь, — задумчиво протянул Константин. — А как его имя?

— Афанасьев Александр Васильевич, — недоуменно глядя на расползающуюся во всю ширь улыбку на лице князя, ответил Славка.

— А по английскому Галина Михайловна была? Ну полненькая такая?

— Не-эт, — настороженно протянул Славка. — У меня Надежда Ивановна Гребешкова, классная руководительница наша. А ты откуда…

— А по истории не Яков Матвеевич? Я, между прочим, историю благодаря ему полюбил. Умел человек так рассказывать, что заслушаешься.

— У нас ее директор вел, Анатолий Алексеевич, — ответил Дыкин, — и я ею не заслушивался.

— Директором в сто восьмой, насколько я знаю, как раз Надежда Ивановна Гребешкова и была, — поправил Минька.

— Так это при тебе, — грустно улыбнулся Костя. — А я еще Юмашева застал. Хотя Надежду Ивановну тоже помню, — оживился он. — Она тогда совсем юной была. Так, говоришь, она сейчас директором?

— Ну да. А завучем Татьяна Георгиевна Баканова, — добавил Минька.

— И ее хорошо помню. Физику она у нас преподавала вместе с астрономией. А по литературе кто — Суденко или Проскурина?

— Эк ты куда хватил, — хмыкнул Славка. — Евдокия Григорьевна уже при мне на пенсию ушла. — И тут до него наконец-то дошло. — Это что же получается, братцы?! Выходит, что мы все из одной школы?!

— Ну да, — подтвердил Константин. — Только выпуски разные.

— Ну-у-у, Миня, — протянул Славка, — тогда я с тебя не слезу, пока ты у меня всю начальную военную подготовку не вспомнишь. Давай, старина, не посрами Александра Васильевича.

— Да не было у нас ни вашей подготовки, ни вашего Васильевича! — возмутился Минька.

— Глядя на тебя, я как-то сразу и догадался. Это плохо, — вздохнул Вячеслав, тут же уточнив: — Для тебя. Придется все заново осваивать. Итак, делаем раз.

Славка низко согнулся, касаясь рукой пола. Минька, засопев, принял такую же позу.

— Рукой, рукой до пола доставай, — вошел в азарт бывший капитан.

— Да не могу я, — пыхтел Минька. — У меня ноги слишком длинные.

— Значит, ниже склоняйся, — не признавал никаких оправданий Славка. — Вот так нормально. Делай два — весело разогнулись и сразу, пока не забыли урок, повторим. Делай раз. Делай два. Раз. Два. Раз. Два. А теперь отдание средневековой воинской чести в комплексе и без подсчетов. И… Ну вот, — облегченно сказал Славка, разогнувшись в очередной раз. — Дальше ты и сам справишься. Видишь, это совсем не больно.

Он ласково похлопал Миньку по плечу, но тот, набычившись, недовольно сбросил его руку.

— А вот злиться ни к чему, — заметил Константин.

— Правильно, — подхватил Славка. — Нет чтобы со старших товарищей пример брать. Я вон капитан, хоть и бывший, а перед гражданским человеком, шпаком то есть, спину согнул, и ничего зазорного. Потому как он сегодня мой воинский начальник, а я простой дружинник.

— Верно говоришь, — согласился Константин. — Но только одна маленькая оговорка. Я в нашем веке хоть и был, как ты говоришь, шпаком, но воинское звание имею.

— Ефрейтор, поди? — благоговейно вопросил Славка.

— Бери выше.

— Тогда младший сержант? — попытался угадать Славка и после отрицательного ответа неожиданно и для Миньки, и для Константина вновь склонился до земли. — Неужто до высоких чинов дошли?! — весело заорал он, застыв в таком согнутом виде. — Никак до самого старшины дослужились?! Тогда слава вам и почет!

— До капитана, — кратко ответил князь, после чего Славка издал какой-то непонятный звук, будто он чем-то подавился, и поднял голову, по-прежнему не разгибая спины.

— Вре-ешь, — недоверчиво протянул он.

— Нет. В институте лейтенанта дали. Потом на срочной службе два года взводом командовал. Затем старшего присвоили. А недавно, лет пять назад, неожиданно вспомнили и капитана дали. Запаса, разумеется.

— Ага, — озадаченно произнес Славка, не зная, как еще отреагировать на неожиданную новость, и, наконец-то разогнувшись, скрывая нахлынувшее смущение, напустился на Миньку: — Ты понял, вахлак? С тобой два офицера нянчатся уже битый час, а ты еще нос воротишь. И то ему не эдак, и это не так. Ну ничего-ничего. Мы тебя втроем живо научим Родину любить.

— А кто третий? — все еще хмурясь, спросил Минька.

— Как это кто? — изумился Славка. — Князь, я и шелепуга. Без нее, родимой, никак. Это тебе не двадцатый век. Чай, Средневековье, людишек не хватает, где уж тут на каждого дурака гуманизьму поднабраться.

— Ладно вам над человеком издеваться, — наконец не выдержав, заулыбался Минька.

— Ну а раз ладно, стало быть, приступим к делу. — Константин уселся и скомандовал: — Позовите-ка мне Епифана. Он там возле двери топчется.

— Слушаюсь, княже, — мгновенно согнулся в низком поклоне Славка и, приоткрыв дверь, крикнул: — Эй, Епифан, князь тебя самолично кличет, видеть желает. — И тут же повернулся к Константину, угодливо склонил голову набок и, заглядывая в лицо князю, спросил: — Ладно ли, княже?

— Ладно, — не стал подлаживаться под его дурашливость Константин и торопливо, чтобы успеть до появления Епифана, сделал последнее замечание: — Если бы еще ерничать перестал, вовсе цены бы тебе не было.

— Звал, княже? — пробасил возникший в дверях Епифан, и Славка не успел ничего ответить.

— Этому молодцу конягу надо дать добрую, одеть как подобает, бронь[51] дать, меч… крыжатый[52], — вспомнил князь вовремя, всего чуть-чуть помешкав в перечислении. — Ну, словом, все как дружиннику. Берем мы его. Прямо сейчас этим и займись.

— Сполним, княже, — кивнул утвердительно Епифан.

— Думаю, что дня через три после пирка с боярами Ратьша проверит, какова выучка у дружины моей. Силу, ловкость, сноровку в ратном деле, да в стрельбе из лука, да на мечах, так что воям скажи, пусть готовятся. Этому же, — Константин указал на Миньку, — к завтрашнему вечеру приготовь пятерых обельных холопов и телег штуки три, не менее. Да припасов побольше, дней на двадцать, а лучше на месяц. Ну и бронь со всем прочим не помешает. Дружинников я сам ему подберу.

Епифан недоверчиво покосился на изобретателя.

— Малец вовсе. Кто его слушать будет? — усомнился он.

— Найди послушных. Да скажи, что коль они все будут делать в точности так, как велит этот малец, и ежели он все, что надо, сыщет, то через полгода волю всем дам.

— Эдак ты вовсе без людишек останешься, — возразил Епифан. — Негоже так-то.

— А сколько их ныне у нас? — осведомился князь.

— При дворе с десяток, да в полях еще десятка три спину гнут.

— А кто они такие — половцы или кто еще? Я что-то запамятовал.

— Да какие там половцы, — махнул рукой Епифан, после чего, недоверчиво взглянув на князя, спросил: — Или впрямь не помнишь? Опять?

— Точно, — подтвердил Константин и, дабы окончательно убедить в этом Епифана, принялся, болезненно морщась, растирать пальцами виски.

— Эко скрутило, — сокрушенно вздохнул стременной и, вспомнив вопрос князя, усмехнулся в бороду: — Наши холопы, рязанские.

— Это как же? — опешил от неожиданности Константин.

— Так, — пожал плечами Епифан. — Их тебе князь Глеб отдал, как твою долю.

— Какую долю? — вновь не понял князь.

— Ну когда позапрошлым летом ты да князь Глеб с пронским князем свару учинили. Три сельца пограбили, посады у Пронска пожгли — тогда и холопов заимели. Поначалу больше было, да ты их по боярам своим раздал.

— Вот как… — протянул Константин, не зная, что тут еще сказать.

Конечно, знал он и про смердов, и про холопов, в том числе обельных, или полных, но впервые услышал, что таковых и у него самого немалое количество, да еще каких рабов — из своих же рязанских мужиков.

Это ведь только с одной стороны дело обычное. В конце концов, есть установленный порядок, согласно которому победитель получает в качестве добычи не только серебро, имущество и скот побежденного, но и его людей, а уж в каком качестве…

Но с другой — он сразу же краем глаза подметил, как недовольно нахмурился Славка, как презрительно усмехнулся Минька — вот, мол, она какая, власть-то княжеская.

Вот и сделай их после этого своими единомышленниками. Замучаешься растолковывать, что не нами введено, поэтому не нами и…

Нет уж, проще поступить иначе.

— Тогда скажи им так. Тот, кто пожелает идти с мальцом и вернется назад, исполнив все честь по чести, через год уедет отсюда домой вольным человеком и на коне, — медленно произнес Константин, взвешивая каждое слово, и в конце речи краем глаза заметил, как просветлели лица обоих, а Минька и вовсе заулыбался.

— Так остальные все заволнуются, — глухо произнес Епифан, и по его лицу, надежно укрытому черной бородой, нельзя было узнать, как он сам отнесся к этой новости.

— Им тоже волю пожалую, едва только этих отпущу.

— Ежели людишки домой возвернутся, немало свечей в церкви за твое здравие возгорится, княже, — вновь так же глухо произнес Епифан. — А дозволь узнать, с боярскими холопами как будет?

— Это не мое дело, боярское, — вздохнул Константин. — А то получится: правой рукой дадено, а левой назад взято. — И снова вскользь отметил, как омрачились лица бывших жителей двадцатого века.

— И моя сестрица тоже останется? Ты ж обещал, княже. Одна она у меня и осталась на всем белом свете, никого более нет. — Голос Епифана звучал уныло и безнадежно, и Константин скорее догадался, нежели увидел, что тот посильнее сжимает дрожащие губы, дабы не увидел князь, не разглядел чего под бородой.

Лица стоящих у двери Миньки со Славкой еще больше вытянулись.

— Прости, княже, что не сдержался, на людях к тебе с просьбой дерзкой посмел обратиться, но мне сегодня человечек верный доподлинно сказывал, что на нее Митрошка, сынок боярский, уже губы свои слюнявые облизывает. У холопки, вестимо, заступы нет. — И он вновь выжидательно уставился на князя.

— Сейчас иди, — кашлянул Константин. — Я тут им пока наказ дам, а потом тобой займусь. Не боись, — он ободряюще подмигнул Епифану, — что-нибудь да надумаем.

— Ага-ага, — закивал стременной и уже на выходе низко поклонился: — Благодарствую, княже.

Едва он ушел, как к столу подскочил Минька:

— Видал, какие дела творятся? Не-эт, тут без революции никак не обойтись. Всех вас под одну гребенку драть надо! — И он с силой хряпнул детским кулачком по дубовой столешнице.

— И меня тоже? — грустно усмехнулся Константин.

— А ты чем лучше других? Всего ничего княжишь, а уже во вкус вошел. Небось от власти отрекаться не собираешься?

— Не собираюсь, это ты верно заметил. — Константин говорил устало, но тон его был уверенный. — Пойми, свято место пусто не бывает. Уйду я — придет другой, куда хуже. Для всех остальных-то это в порядке вещей. Или силой предлагаешь порядки менять? А с кем? С крестьянами да ремесленниками? А у бояр с князьями дружины.

— Свое войско создадим! — крикнул Минька.

Славка, опасливо прикрыв поплотнее дверь, подсел рядом.

— Нет, тут и впрямь что-то менять надо. Не сразу, конечно. Тут не шашкой махать — раз, и все. Но и то, что сейчас творится, тоже не дело, — поддержал он мальчишку.

— Вот тут я с тобой согласен целиком и полностью — не дело, — не стал возражать Константин. — А еще больше в том, что сгоряча браться за такое нельзя ни в коем случае. — И, указав на Славку, посоветовал Миньке: — Меня не слушаешь, так хоть к нему ухо прислони. Я же не спорю, что надо много чего изменить, а то и вовсе отменить. То же рабство, например. Ну куда это годится, когда свои своими помыкают?! Но ведь сразу такое провернуть невозможно, иначе опять будет семнадцатый год, причем с одной стороны встанут бояре с князьями, а с другой я с крестьянским войском. А за них еще половцы подпишутся, церковь горой встанет. Одолеем мы эту махину? Да ни за что.

— Ну оружия мы тоже накуем — все рабочие, то есть ремесленники за нас горой будут. Опять же порох у нас появится, а это мины, гранаты, пушки, а в перспективе пистолеты и ружья, — уже более рассудительно, слегка остыв, заявил Минька.

— Так ты же сейчас требуешь бунта, когда ничего этого и в помине нет, — всплеснул руками Константин.

— Ну сейчас да, рановато пока, — вздохнул Минька, с трудом отказываясь от своей красивой, но утопической мечты.

— Слава богу, понял, — даже перекрестился Константин на висящие в углу мрачные образа. — Вот я тебя и посылаю на поиски завтрашнего светлого будущего.

— А чего искать-то? — не понял Минька.

— Сам же говорил, — удивился князь. — Тебе для пороха нужны калиевая селитра, древесный уголь и сера. Вот поезжай и ищи. Людей даю, будешь у них начальником. Где искать-то, ты хоть представляешь? — спросил он после недолгой паузы.

Минька вяло махнул рукой.

— Древесный уголь сами состряпаем. Калиевая селитра? Ну это тоже не смертельно. Сам калий находится даже в поташе. Ты же историк — знаешь.

— Поташ знаю. Его из древесной золы испокон веков добывали и сейчас наверняка этим занимаются, — пояснил Константин, повернувшись к Славке.

— Ну а сама селитра — это калий и плюс азот. С ним тоже проблем не будет.

— Остается достать серу? — подытожил Константин.

— Тоже не страшно. Из пирита извлечем.

— Из чего? — не понял Славка, с уважением посмотрев на Миньку, и даже протянул было руку, чтобы погладить его по голове, но потом передумал.

— Из пирита, — повторил тот. — Ну минерал такой. Цитирую упрощенное название для особо тупых… — Он как бы между прочим невинно посмотрел на Вячеслава, потом на князя и, поджав губы, произнес: — Серный колчедан. Между прочим, один из самых распространенных минералов класса сульфидов.

— Какого класса? — Вячеслав приставил ладонь к уху и склонился поближе к Миньке.

— Сульфидов! — гаркнул ему туда малолетний изобретатель и довольно заулыбался, когда оглушенный Славка, отпрянув, принялся энергично прочищать ухо, ворча при этом:

— Говорила мне, дураку, мамочка в детстве, учи, сынок, географию. Нет же, идиот, не послушался.

— Это не география, — хмыкнул Минька, — а химия.

— И про химию мне мамочка говорила, — покладисто согласился с ним Славка.

— И еще геология, — ехидно добавил тот.

— И про… Нет, ее в школе вроде бы не было. А, ну да, говорила мне мамочка, иди, сынок, в институт учиться, — сменил пластинку Славка. — Так ведь нет, прямо как в пословице получилось. Было у мамы три сына: двое умных, а третий офицер.

— Если это к нам применить, — добавил Минька, желая отыграться за все, — то получится, что один умный, а двое офицеры.

— Из офицеров один полуумный, — возразил Вячеслав, посмотрев на Константина, который хотел было обидеться, но не успел, поскольку тот сразу пояснил: — Ну, в смысле, наполовину, потому как в запасе.

— Зато у второго мозги точно набекрень, — язвительно проворчал Минька, — даже непонятно, зачем ему вообще голова.

— То есть как это зачем?! — возмутился Славка. — А кушать я во что буду?!

Константин слушал их беззлобную пикировку, улыбаясь и понимая, что идут последние секунды такой полнейшей расслабухи. Послезавтра эти болтуны разъедутся и вернутся очень не скоро.

«Если вообще вернутся», — мелькнула в голове шальная мысль, но он тут же отогнал ее от себя, суеверно боясь накликать беду.

Наконец Орешкин решил, что веселье пора заканчивать, и оборвал весельчаков.

— Стало быть, ты свою задачу понял, — обратился он к Миньке, — и ничего пояснять не надо.

— Да ясно все. Поиск компонентов для пороха, — пожал плечами тот.

— Ну а если ясно — действуй. Епифан со Зворыкой тебя всем снабдят. Будут все обращаться к тебе «господине». Для авторитета, — пояснил Константин. — И имей в виду, что полное имя от Миньки здесь Миней, а тебя, как я полагаю, в двадцатом веке звали Михаилом?

— Ну да, — недоуменно ответил тот.

— Уменьшительное от него будет Михалка. Но лучше если полностью, а то и по имени-отчеству.

— Так смеяться будут.

— Два-три дня, ну с недельку от силы. Зато потом уважения прибавится. К тому же с тобой будут дружинники, так что до откровенных насмешек не дойдет, а если проявишь умение, то и авторитет вмиг поднимется. На Руси знатоки да специалисты всегда были в почете.

— Только панибратством не увлекайся, старина, — назидательно заметил Славка. — Ты, конечно, не в армии и не во внутренних войсках, но начальник в любом деле должен быть, причем один, так что никаких дискуссий, а если будешь со всеми вась-вась, то сразу перестанут слушаться.

— А главное — лишнего не сболтни, — предостерег его Константин. — Помни, что порох — это наше секретное оружие, и если кто догадается, из чего его производят, то уж найти нужную пропорцию — раз плюнуть. Да и на привалах по вечерам не больно-то рассказами увлекайся, а то трепанешь чего-нибудь про восстание Спартака, к примеру, или про нашу Октябрьскую революцию, так потом беды не оберешься.

— Так что ж мне, молчать, блин, все время? — не выдержав, взорвался Михалка. — А если спросят что-нибудь?

— Спросят — ответь, — осадил его Константин. — Только не торопясь, степенно. А насчет молчать — это ты в самую точку. Очень уж у тебя речь загрязнена разными атавизмами… от двадцатого века.

— Атавизм, кажется, проявление признаков, свойственных далеким предкам? — Славка скорчил невинную рожу, но бесенята в его глазах так и прыгали.

— Верно, — согласился Константин. — Но в данном случае это проявление признаков, свойственных потомкам.

— Красиво сказано, — немедля восхитился бывший спецназовец и толкнул в бок Михалку. — Учись, Минька, как надо выползать из щекотливых положений. Легким движением руки, пардон, языка все переставляется с ног на голову — и все, пожалуйте кушать. Вот это по-княжески, это я понимаю. Ой, да ты у нас переименованный, а я все по-старому. Извиняй, Михалка.

— А ты не больно тут веселись, — утихомирил его Константин, не давая начаться очередной словесной перепалке. — Сейчас Михаил Юрьевич нас покинет, и я тобой займусь. Вплотную.

— Тогда я останусь, — заинтересовался грядущей веселой перспективой Михалка. — Не хочу кайф упускать.

— Ты его уже упустил, — повернул к нему голову Славка. — Он у тебя весь в том веке остался. А здесь Средневековье, поэтому в перспективе только тяжелая работа, князь и я, а вместо кайфа шелепуга, — вовремя ввернул он про плетку.

Минька-Михалка сразу помрачнел, вспомнив что-то неприятное, и, вяло махнув рукой, пошел к двери, но на полпути остановился и хитро глянул на оставшихся.

— Кстати, вот вы меня шугаете все время, пристаете с разной ерундой, а у меня деловое предложение, которое я чуть не забыл из-за ваших глупостей.

— Какое?

— Насчет ускорения процесса. Я предлагаю запараллелить его и пустить двумя, нет, даже тремя линиями.

— Переведи, — попросил Славка.

Константин молчаливо присоединился к его просьбе.

— Пусть твои люди, Костя, то есть княже, — сразу поправился юный изобретатель, — согласно моим выкладкам и чертежам через денек-другой приступают к строительству литейной печи, а кузнецы — к заготовке форм. Теперь далее…

Быть в центре внимания ему нравилось всегда. К тому же это здорово помогало думать. При наличии благодарных слушателей он не только охотно и в достаточно популярной форме излагал уже созревшие идеи, но еще и с искрометной легкостью, безбожно импровизируя, тут же, на ходу, совершенствовал их, внося новшества в придуманное ранее.

Вот и сейчас он не только высказал то, что прикинул заранее, но и сразу творчески развил свою мысль:

— Формы для будущих отливок должны быть разных размеров и все тщательно пронумерованы. Основной вид — оборонительная граната типа лимонки. Главная задача, чтобы их все сделали, это где-то штук сорок — пятьдесят, к моему приезду. Получится, что когда у меня будет готов порох, то к тому времени я и формы отолью, куда его засыпать. Помимо этого — учитывая требуемую вами секретность, а также взрывоопасность пороха и необходимость строго соблюдать специфику его хранения — надо построить специальные помещения. Что-то типа складов и мастерских. Это тоже с тебя, княже. — И, нарочито нахмурив брови, добавил: — Чтоб к моему приезду все было готово, а не то… — Не зная, что еще сказать, в качестве убедительной концовки он с силой грохнул кулачком по столу, но тут же возмущенно зашипел, потирая ушибленную руку, и гордо пошел на выход.

— Ну вылитый Кулибин, — восхищенно пропел Славка вслед уходящему Миньке. — Вот что делает с человеком нежелание пахать и сеять, как все добрые люди. Идеи так и посыпались как горох.

— Ты заканчивай тут остроты метать, — призвал бывшего спецназовца к порядку Константин. — Он, кстати, все умно и правильно сказал и, в отличие от тебя, займется делом уже послезавтра.

— Извини, — ухмыльнулся тот. — Я ж только пока мы одни. Считай, что это у меня психологическая реабилитация.

— От чего?

— От всего хорошего. В нашем веке — от Чечни. Я же только-только возвращался из реабилитационного отпуска, когда меня в поезде прихватило. Ну а начиная с марта — новый век, новые знакомства, а главное, — он зябко передернул плечами, — масса потрясающих и неизгладимых впечатлений.

— Извини, старина. Искренне сожалею…

— Но помочь ничем не могу, — перебив, продолжил Вячеслав. — Мне это уже говорили. Правда, в том веке. В этом еще нет — ты первый.

— Как раз помочь могу. Если хочешь, конечно, — не согласился с ним Константин.

— Интересно, чем же?

— Экипировка твоя — дело пустячное, можно сказать, минутное. На отдых и привыкание к новым условиям даю тебе три дня. Пей меды, ходи рыбу ловить на Оку. Здесь клев о-го-го какой. Лопай от пуза, на солнышке валяйся. Словом, до приезда Ратьши у тебя вновь психологическая реабилитация.

— А потом?

— Ну тут уж извини. Смотр дружины делать буду вместе с Ратьшей, а ты поглядишь, кто на что горазд. Потом с Константином, тезкой моим, в лесок отправлю. Он тебя недельки две поучит. Или три. Словом, как пойдет. Что-то типа курса молодого средневекового бойца. Ну а после в дружине послужишь пару месяцев. Присмотришься. Кто из воев, ну это воины так здесь называются, — сразу поправился Константин, чтобы Славка все понял, — годится лишь для того, чтобы девок щупать, или пришел в дружину, чтобы сладко спать, сытно жрать да мародерничать и простых жителей обижать, возьмешь на заметку, в особый список. Оставишь лишь чистых духом, душой за Русь болеющих, народ любящих и за князя своего готовых хоть в огонь, хоть в воду, хоть к черту на рога.

— По принципу личной преданности, значит. — Славка недобро ухмыльнулся. — А меня, стало быть, в главные стукачи вербуешь?! — И он начал медленно привставать с лавки.

— Сядь! — хряпнул князь кулаком по столешнице. — Я понимаю, что у тебя нервы ни к черту, но ты хоть до конца дослушай! Преданность должна заключаться только в том, чтобы не боялись идти со мной куда угодно. Вот когда увидишь, что я, образно говоря, повернул не в ту сторону, можешь не только сам уходить, но и всю честну компанию с собой прихватить.

— Ого, какая привилегия, да еще так сразу! — восхитился Славка и ехидно осведомился: — Это ты мне по блату такие льготные условия предлагаешь?

— Между прочим, в этом веке на Руси не только простые смерды, но и дружинники, да даже бояре вольны в выборе своего князя. И поменять его тоже могли беспрепятственно. Не понравился — развернулись и ушли к другому. Так что никакого блата, обычная практика. Только ты мне пообещай, что вначале в глаза все выскажешь. Вдруг ты ошибаешься. Подумаешь, что я одного добиваюсь, а я совсем другого хочу.

— Ну это я могу пообещать, — мрачно буркнул Славка.

— Что же касается стукача, то это ты тоже напрасно ляпнул. Мне имена не нужны, ты их сам повыгоняешь, когда я тебя начальником над всеми поставлю или, как здесь говорят, тысяцким.

— Ух ты, — качнул головой мгновенно смягчившийся будущий начальник. — Командиром полка, стало быть, назначаешь.

— Бери выше, — улыбнулся Константин. — Министром обороны. Только сделаем мы так. После того как ты месячишко покрутишься в рядовых, назначу тебя десятником. И тут уж ты не зевай, отбирай к себе под начало тех, кто позже будет в состоянии возглавить и сотни, и даже тысячи. Преданность преданностью, но смышленость человека, пожалуй, куда важней. Услужливый дурак, знаешь ли, может принести такой вред, какого и от врага не получишь. Мне бездари не нужны, тем более что я сам во многих вопросах абсолютный профан. А раз так, то единственная верная возможность продержаться у руля, чтобы княжеское кресло подо мною не закачалось, так это окружить себя профессионалами высшей пробы. Да чтоб в каждом деле не один человек был супермастером, а хотя бы два-три. Знаешь, как в футболе — на любую позицию должен всегда быть запасной, и если основной игрок вдруг не в силах выйти на поле, то заменить его. Уж больно век нынче… травмоопасный.

— Разумно, — согласился Вячеслав. — Как только я в сотники, так сразу их всех в десятники, так?

— Точно, — подтвердил Константин. — Ну а потом ты в тысяцкие, своих первых — в сотники, а всю сотню — в десятники. И дальше муштруешь.

— А дальше-то зачем? — не понял Вячеслав.

— А затем, чтобы каждый сотник твою тысячу вести мог. И не только твою, а любую. Да не одну, а две-три. Словом, сколько дадут.

— И откуда ж ты возьмешь столько народу?

— А мужиков призывать будем и ратному делу учить. Чтобы, если половцы навалятся, так в каждой деревне на их десяток только один наш погиб бы. Сейчас же все наоборот, вот они и лазят безбоязненно по чужим огородам. А чего им опасаться-то? Пока князь с дружиной соберется, их уже ищи-свищи, как ветра в поле.

— А если в самой степи облаву сделать?

— Сил немерено надо, так что не получится. К тому же, знаешь, лучше известное зло, нежели неизвестный ужас. Это я про татар, — пояснил Константин свою мысль. — Не забудь, что через семь лет нас всех Калка ждет.

— А половцы при чем?

— Отшатнутся от нас — к ним перейдут, а оно нам надо? Но степняк любит силу, поэтому вначале им желательно начистить рожу, чтоб они за нас встали накрепко, а драться они умеют. Кстати, имей в виду, что они еще до Калки выдержали первый, самый страшный удар татар. Правда, совместно с аланами, которых потом предали, но…

— С аланами? — нахмурился Славка. — Что-то знакомое, только не помню, из какой оперы.

— Предки осетин, — пояснил Константин.

— Не понял, — насторожился Вячеслав. — А эти каким боком? Они ж вроде…

— Так вначале половцы с аланами и схлестнулись в битве с татарами как раз в районе Северного Кавказа, — пояснил Орешкин.

— О господи… — застонал Вячеслав. — Неужто ты сейчас скажешь, что мне опять придется туда ехать?

— А ты сам как мыслишь, лучше драться на своей земле и положить кучу народу или же все-таки истреблять гадов на чужой территории и малой кровью?

— Где-то я эту последнюю фразу уже слышал, и, по-моему, она сильно отдает сказкой, — не удержался, чтобы не сострить, Вячеслав. — Эдакой романтической, красивой, но несбыточной.

— Лозунг такой был еще до Великой Отечественной, — напомнил ничуть не смутившийся Константин.

— А на деле как вышло? — невинно поинтересовался Славка.

— Ну не сумели, — развел руками Константин, — так что с того? Цель-то сама по себе благая, поэтому надо приложить все силы, чтобы она осуществилась. Может, мы именно затем сюда и прибыли.

— Зачем это затем? — не понял Славка.

— А чтобы сказку сделать былью, — улыбнулся Константин.

— И это я слыхал, — пробормотал Вячеслав вполголоса, но придираться больше не стал. — Ну ладно, кажись, я все понял, — сказал он и приподнялся с места, намереваясь уходить. — Пойду, пожалуй, выполнять твои мудрые указания.

Он направился к двери, но был остановлен строгим голосом Константина:

— Куда это ты намылился? А у князя разрешения испросить?

— Тьфу ты, дьявольщина! — выругался Славка, но тем не менее послушно вернулся. — Одни же мы, чего издеваться-то попусту? Пользуешься властью, да?

— Вот дубина попался! — возмутился в свою очередь Константин. — Точнее, две дубины, — поправился он. — Одному химику-геологу гениальному семнадцатый год подавай с равенством и братством. Блин, сопля недоделанная, революционер хренов вместе со своим дедом из… КВЖД. А вот тебе… Ты ж вроде бы кадровый офицер, так с чего вдруг обычная субординация и столь резко разонравилась? А еще присягу, поди, давал, нет?

— Я России в верности клялся, — серьезно сказал Славка, вновь усаживаясь на лавку и с вызовом глядя на Константина.

— А это что, по-твоему, не Россия? Только название чуть-чуть изменено — Русь. А Рязанское княжество — это субъект будущей федерации.

— Которой еще нет, — вставил свои неизменные три копейки Вячеслав, но тут же получил отпор:

— И никогда не будет, если единственный кадровый офицер вместо создания новой армии будет над всеми изгаляться и продолжать не соблюдать элементарную воинскую дисциплину. И это объясняю ему я — простой гражданский шпак? Нет, ну вы видели?!

Ароматные, истекающие свежей смолой бревенчатые стены утвердительно молчали, поддерживая своего владельца.

— Ты, между прочим, тоже офицер, — еще пытался побарахтаться Славка.

— Да, хотя и запаса. Только у меня задача потяжелее твоей, — запальчиво бросил Константин.

— Это как же? — не понял Славка.

— А так. У тебя всех дел одна армия, а у меня куда больше. Например, каменное строительство, потому что эта халупа, — он похлопал стену за собой, — помимо приятного аромата имеет еще одно замечательное качество. Она очень здорово полыхает. Монетный двор опять же, которого пока в природе нет. Типографию хорошо бы создать, если у нашего Эдисона мозгов на нее хватит. Торговлю расширить, контакты деловые установить, как с другими князьями, так и с соседними странами. А плюс к этому своевольство боярское, народное образование, медицина, законы и…

— Дозволь удалиться, княже? — вскочил с лавки, подобно оловянному солдатику, Славка и, прижав обе руки к груди, попятился, медленно продвигаясь к выходу, все время кивая, отбивая поклоны и бормоча: — Понял. Целиком и полностью осознал. Был неправ. Раскаиваюсь. — И уже у самой двери сменил тон, очень серьезно произнес: — Я и впрямь все понял, не дурак же абсолютный. Одну извилину, но имею. Задачу, поставленную тобой, я уже уяснил. А сейчас исчезну от греха подальше, а?

— От какого еще греха? — буркнул, остывая, Константин.

— Да боюсь, что ты опомнишься и еще что-нибудь мне всучишь помимо армии, — быстро проговорил Вячеслав, уже исчезая за дверью.

— Фу-ух, — с шумом выдохнул воздух Константин и облегченно откинулся на спинку кресла.

Оно было хоть и княжеское, но неудобное.

Красиво изукрашенные подлокотники и витиеватая резьба по краю всей спинки не могли полностью перекрыть всех имеющихся и весьма существенных недостатков — слишком твердого сиденья, хоть и обшитого темно-красной парчой, а также очень неудобного его положения.

К тому же кресло вплотную примыкало спинкой к стене, оставляя слишком маленький проход между собой и столом.

С больной ногой протискиваться было крайне неудобно, и Константин с куда как большим удовольствием оставался бы сидеть на обычной лавке, но такое было не по чину, стало быть, приходилось каждый раз кряхтеть и проклинать все и вся, пробираясь на свое законное княжеское место.

В дверь робко заглянул Епифан.

— Княже, — несмело окликнул он Константина, видя измученное его лицо и потому не решаясь напомнить о данном обещании.

— Вели на стол подавать, — распорядился князь, устало потирая виски. — А что до твоей сестры, то тут я… все обдумавши, — пришлось-таки ему покривить душой, — слово даю, самое большое через месяц будет она на свободе.

Радостно закивав, Епифан вновь исчез и тут же появился, смущенно замявшись, сказал:

— Там бояре с утра дожидаются.

— Скажи, нога у князя разболелась, — отмахнулся Константин, а когда верный стременной вновь удалился, мысленно обругал себя: «А сам ведь даже не узнал, где именно и у какого боярина сестра его находится. Ну да ладно. Решим как-нибудь вопрос, но только завтра».

Он и впрямь настолько устал, что даже и ел-то нехотя.

Однако надо было выяснить еще одно — какие книги для изучения необходимы будущему священнику, будущему епископу и кто ведает кому еще, временно пребывающему ныне в мирянах. Словом, после обеда Костя вновь вызвал Епифана, потребовав, чтобы тот нашел смерда Николая.

Отыскали того лишь спустя полчаса, стоящего на коленях перед иконой Христа.

В маленькой деревянной церквушке было почти пусто и, невзирая на солнечный день, царил полумрак.

Атмосфера патриархальной грусти и какой-то светлой торжественной печали царила во всем небольшом помещении, где, с одной стороны, было достаточно чисто, а с другой — скудость убранства сама лезла в глаза чуть ли не любому богомольцу.

Тусклые краски на немногочисленных иконах, грубо размалеванная стена перед алтарем, небрежно сколоченный амвон — все это в совокупности порождало картину самой неприглядной убогости и нищеты.

Красноречиво дополняла ее и одежда священника, маленького тщедушного старичка с подслеповатыми слезящимися глазами и редкими седыми волосами. Лишь бодро торчащая вперед небольшая пегая бородка мальчишеской лихостью и задором диссонировала с унылым выражением лица. Зато старенькое одеяние, от бесконечных стирок давно потерявшее свой первоначальный цвет, как раз соответствовало всему остальному.

О чем думал Николай, о чем просил господа бога, он и сам, пожалуй, толком не знал.

В то время как губы его почти беззвучно шевелились, автоматически повторяя слова молитв, которые он прочно помнил не один десяток лет, мозг его лихорадочно метался в поисках ответов на многочисленные вопросы, включая главный — зачем он здесь?

«Как хорошо молодым, — мыслилось ему. — Пушки, гранаты, ружья, пистолеты понаделаем… Вперед! Разобьем татар! А дальше что?»

Он не знал сроков своего пребывания здесь, так же как и остальные, но почему-то был уверен в том, что исчисляются они далеко не одним десятилетием, а это в свою очередь означало, что не из-за одной Калки попали они сюда.

Впрочем, он-то, да и все они, кроме Константина, влипли в эту историю случайно, хотя и это тоже сомнительно.

«В самом деле, — размышлял он. — Неужели те, кто послал Константина, были не в состоянии предусмотреть такую случайность и предпринять маленькие, можно сказать, совсем крошечные, даже микроскопические, с учетом их всемогущества, меры, чтобы надежно застраховать себя от таких случайностей. Следовательно, мы здесь не просто так, не в виде балласта к основному грузу. Значит, у каждого есть какая-то задача, поставленная…»

Стоп. Но он же — как его там, Алексей Владимирович, кажется, — по словам Константина, никаких условий не ставил, ничего не просил, не требовал.

«Стало быть… нет, ничего это не значит, кроме одного: что я совсем запутался и не ведаю, что мне делать и как жить дальше».

— Господи, вразуми раба своего, ибо туп он безмерно и не знает ничегошеньки. Ведь ежели ты мудрости от нас требуешь, то не в том она заключена, чтобы творить новое оружие для смертоубийства, а совсем в ином. Но в чем? — И он умоляюще посмотрел на желтокожего как азиат — видать, перебрали с красками — Христа, но тот грустно молчал, давая понять, что у каждого свой крест и ношу никто облегчать не станет, как бы ни была она тяжела.

Он встал с колен, перекрестился, но едва повернулся, как увидел перед собой Епифана.

— Князь кличет, — коротко буркнул он и шагнул в сторону, освобождая Николаю дорогу к выходу.

«Да, у каждого свой крест», — грустно подумалось ему, и он послушно зашагал по скрипучим некрашеным доскам на встречу с Константином.

* * *

А в наушники князю безбожному диавол бесов своих дал, кои к нему речами хитрыми да угодливыми, аки змии, в полную веру вошли, всем его затеям поганым и богопротивным потакая безропотно.

Опосля же, яко они в силу вошли, учуяв, что Константин князь их бесовским колдовством накрепко опутан, так почали всякое непотребство, доселе неслыханное, учиняти.

А дабы и сомнений у князя не было вовсе, от диавола не токмо лик им пригожий даден бысть, но и тело младое.

Особливо же опасен бысть смерд по прозвищу Миней, кой хучь и младень летами, от роду и полутора десятка годков не имеюща, но сатане проклятому уже давно верно служащи, будучи десницею оного врага рода человечьего.

Ошую от Константина бысть и вовсе невесть кто, именем язычным рекомый Вячеслав. Оный и вовсе геенны огненной порожденье смрадное, готовый даже на слугу божьего длань свою поганую подъяти и насилие над ним всякое учинити.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

А нам остается лишь восхищаться проницательностью Константина, который в результате обширной реорганизации выдвинул на ключевые должности в своем аппарате простых ратников, как, например, будущий воевода Вячеслав — на его личности я остановлюсь позже и более подробно.

Возглавить науку Константин допустил обычного смерда Михаила, который в одной из летописей назван почему-то Минеем с ссылкой, что ему от роду было менее пятнадцати лет.

Такая неправдоподобная молодость в первую очередь говорит о некомпетентности автора летописи, который навряд ли в своей жизни хоть раз воочию видел этого самого Минея, а потому вызывают недоверие и другие факты, приведенные в ней.

Например, то, что именно Минею, причем только ему одному, что также невозможно, принадлежат все открытия в области вооружения, включая принципиально новые образцы невиданного доселе огнестрельного оружия.

Разумеется, на самом деле он только возглавлял своего рода отряд молодых изобретателей, имен которых в летописях не приводится. По всей вероятности, у одного из тех самородков и имелся сын Миней, который, будучи очень талантливым мальчиком, с юных лет помогал отцу в его работе.

Не исключено также, что он являлся сыном не кого иного, как легендарного Михаила, известному нам по Владимиро-Пименовской летописи, после смерти которого и возглавил дальнейшую работу.

Впрочем, чрезмерно преувеличивать его заслуги, пожалуй, тоже не совсем верно. Нет сомнений, что, не будь этого Михаила, а после него и Минея, так кто-то другой все равно пришел бы к тем же самым выводам и открытиям, разве лишь с небольшой задержкой на несколько лет.

Просто весь ход событий подталкивал тех же русских князей к практическому использованию, например, давным-давно изобретенного в Китае пороха, но уже и в военных целях, а не только для начинки фейерверков.

А вот прозорливая проницательность Константина, умевшего при подборе людей не обращать внимания на их происхождение, безоглядно доверять им в тех новшествах, что они внедряли в жизнь, несомненно заслуживает искреннее уважение, восторг и самую высокую оценку даже спустя много веков.

Тут он, если так можно выразиться, причем без малейшего преувеличения, настоящий гений.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 79–81. Рязань, 1830 г.

Глава 16 Семь раз отмерь

Без веры жить достойно невозможно. Душа не делится на зло или добро, На медь, на золото и серебро. Она едина. Но она тревожна. Леонид Ядринцев

— Что-то ты даже заглянуть не соизволил. Пришлось даже гонца за тобой посылать, — упрекнул Константин священника, когда тот появился в дверях, сопровождаемый Епифаном.

— Я слово молвить хочу, — нерешительно помявшись, наконец выдавил Николай.

— Говори. Я слушаю, — ободряюще улыбнулся Константин.

— При всех хочу. Вели Михаила позвать с Вячеславом. — Голос его был тих, но настойчив.

— Вот как? — Удивление нарастало, тем более что Костя совершенно не понимал, зачем именно Николай хочет собрать всех вместе.

«Наверное, надумал что-то, — решил он. — Не зря же весь вечер и всю ночь молчал да слушал. Наконец-то прорвало. Если бы еще узнать, в какую сторону, совсем хорошо было бы».

Он коротко кивнул Епифану, утверждая просьбу, и расторопный стременной спустя минут десять уже явился, сопровождая Миньку и Славку, после чего, отвесив поклон и убедившись, что дополнительно никаких ценных указаний не будет, тихо прикрыл за собой дверь, предварительно предупредив:

— Ежели что, я тут поблизости буду. В случае, коль надобность какая, мигом появлюсь, только глас подай.

Заинтригованные загадочным вызовом — вроде бы пару часов назад успели обо всем и поговорить и договориться, — и оттого непривычно молчаливые, оба приглашенных уселись рядышком на лавку, и Николай, перекрестившись, приступил, как умел, к изложению того, что наболело у него на душе.

Он говорил о новой, неведомой пока опасности для всей планеты и ее жителей, которую, сами того не желая, могут вызвать наращиванием вооружений, но главное, их совершенствованием и вводом принципиально нового, путешественники во времени, о том, что надо бы вместо этого заниматься совсем другим, противоположным — мирным, гуманным, то есть воспитанием человеческой души.

Заодно не преминул напомнить и о том, что те силы, которые организовали эксперимент, вполне вероятно, ждут от них именно этого. То есть вначале всем четверым надлежит самим сдать экзамен на гуманизм, а уж потом…

Например, Константин. Коли он наделен княжеской властью, то отчего бы первым делом не применить ее на богоугодные дела. Про странноприимный дом он уже слышал, но его одного мало, поскольку тут работать и работать, например, заняться законодательством и отменить смертную казнь…

Его не перебивали, слушая очень внимательно, но отец Николай чувствовал, что это была тишина непонимания.

Хуже того — неприятия.

К тому же он и сам для себя до конца толком еще не сформулировал, чего именно хочет, самому себе не ответил ни на один поставленный вопрос, отчего речь его была невнятной, язык путался, мысли свивались в невообразимый клубок, из которого выдергивать их приходилось вслепую.

Наконец отец Николай, окончательно запутавшись, затих. Константин первым прервал молчание, наступившее после окончания речи священника:

— Ну основную мысль я, в общем и целом, уловил. Могу заверить, что принцип «не убий» вас никто нарушать не заставит.

— Только меня? — уточнил Николай.

— Увы, — развел руками Константин, но потом спохватился: — Хотя вон еще и Миню тоже. А уж нам с Вячеславом придется, причем неоднократно. Что до отмены смертной казни, то сразу замечу, что не собираюсь этого делать ни сейчас, ни впредь, ибо из ума еще не выжил, как князь Владимир Красное Солнышко или наши будущие президенты, так что и тут извини.

— Ну с президентами все понятно, — кивнул Славка. — А что, этот князь тоже ее отменял? Странно. А ведь с виду приличный человек, — удивился он.

— Было дело, — кивнул Константин. — Крышу на старости лет снесло равноапостольному, вот он и перестал разбойников казнить, а те и рады стараться. — И, усмехнувшись, осведомившись у Николая: — Кстати, ты, случаем, не помнишь, кто ему сделал замечание, чтобы он наконец взялся за ум?

Тот потупился и нехотя произнес:

— Духовенство.

— Во-о-от, — удовлетворенно протянул Константин. — А что они ему сказали?

Николай вздохнул, но послушно процитировал:

— Если ты не казнишь злых, значит, сам свершаешь зло по отношению к добрым, поскольку из-за твоего нерадения умножаются злые на пакость добрым. Так что погуби злых, чтобы добрые жили в мире. — Но сразу же пояснил: — Это было давно, а ныне можно было бы и…

— Если уж это выглядит как несусветная дурь даже в конце двадцатого века, — резко перебил его Константин, — то сейчас тем более, отче. — И мягко, но в то же время властно остановив движением руки протестующий против последнего слова порыв Николая, пояснил: — Именно отче, поскольку я тебя мыслю поставить не только министром просвещения, но и главой всей Рязанской епархии. Начнешь, как и водится, со священника. Надеюсь, епископ Арсений возражать не станет и сан на тебя возложит.

— Правильно говорить, в сан рукоположит, — машинально поправил ошалевший от неожиданного начала ответной речи Николай.

«Не поняли, — мелькнуло в его голове. — Они же ничего не поняли. Да и я виноват, путаник окаянный. Надо же не так объяснять. А может, еще раз попробовать? Или все равно не поймут?»

— Пусть будет так, — продолжил тем временем Константин. — Далее примешь монашеский сан.

— Схиму, — вновь не удержался от поправки Николай.

— Ну ладно, пусть схиму, — согласился Константин. — А там, учитывая, что наш рязанский духовный глава дышит на ладан, и сам станешь епископом, после чего займешься всем что душе угодно, но в первую очередь самым что ни на есть мирным делом, то есть народным просвещением. Будешь организовывать учебу ожских детей, чтоб они владели не только грамотой, но и прочими азами. Кстати, — повернулся он к Славке с Минькой, — вам и самим малость подучиться не помешает. Письму, например. Опять же цифры освоить, об арабских на время забыв.

— А сейчас какие — латинские, что ли? — удивился Минька.

— Сейчас славянские, буквенные, — улыбаясь, как несмышленыш, у пояснил Константин. — Так что ты с твоими чертежами гранат влетел бы как кур в ощип. А хочешь подробнее, подойди к Зворыке, и он тебе объяснит все от и до.

— Скажешь, что, мол, глуп и туп, но очень хочешь научиться, — добавил очень серьезным тоном Славка. — В конце слезу младенческую прольешь. Разве он откажет такому смышленому ребенку?

— Я серьезно с вами, — насупился Минька.

— А я нет, по-твоему? — вполне естественно удивился и даже возмутился Славка.

— Стоп, — остановил Константин начавшуюся было перепалку. — Отвлеклись. Так мы до утра не закончим. Кстати, если уж мы затронули эту тему с цифирью и алфавитом, то дабы вы в будущем не попали впросак, ну хотя бы на том же рынке при покупке чего-нибудь, внесу ясность насчет современных денег. Значит, так… — Он на секунду задумался, заставляя послушную память выплеснуть на поверхность все данные по этому вопросу, после чего продолжил: — Самая главная и крупная единица сейчас — это гривна.

— Ишь ты, как у хохлов, — хмыкнул Славка.

— Во-первых, ни хохлов, ни белорусов еще нет, — уточнил Константин. — Во-вторых, украинской гривне двадцатого века тягаться с нынешней так же бессмысленно, как клопу вызывать на бой слона. Сейчас за пару гривен можно запросто купить коня.

— А за одну? — подал голос Минька.

— Если добавить десяток резан, то кобылу. Сразу поясняю, — уточнил Константин, опережая новый вопрос, — резана — самая мелкая единица. В гривне их полсотни. Впрочем… — Он нерешительно замялся, опасаясь, что память может его подвести, но все-таки продолжил: — Это вообще не монета, а обрезки гривны, потому ее так и назвали — резана.

— А я уж было подумал, что это в честь нашей Рязани, — разочарованно присвистнул Славка.

— Увы, — развел руками Константин. — Ничем порадовать не могу.

— А помимо гривны и этих резан более ничего нет? — осведомился Николай.

— Есть еще ногаты. Их в гривне двадцать штук.

— Пятачок, выходит, по-нашему, — тут же прокомментировал Славка.

— И есть еще куна, — продолжал Константин, не обращая внимания на реплику. — Их в гривне чуть больше — двадцать пять штук.

— А на одну ногату или, скажем, на куну можно что-нибудь купить? — поинтересовался Минька.

— Как сторгуешься, — пожал плечами Константин. — Тут все от года зависит. Урожайный он выдался или голодный, от местности, да и от тебя самого — экономика здесь тоже рыночная.

— О господи, — простонал Славка, — от чего бежали, туда и попали.

— Есть и официальный ценник, — утешил его Константин. — Правда, применяется он только на суде при наложении штрафа. Например, за кражу или убийство теленка виновник должен был уплатить пять резан или две ногаты. Штраф за барана составляет одну ногату.

— Увесистые денежки, — уважительно покрутил головой Славка.

— А из чего они сделаны? — не унимался Минька.

— Так ты что, до сих пор ни разу в руках их не держал? — удивился «лектор».

— Это где же бедному смерду столь крупную деньгу узреть? Да еще мальчишке, — ехидно прищурился Славка.

— Ах да, — спохватился Константин и заверил: — Это поправимо. Увидите еще и ты, и он. И даже не одну.

— Надеюсь, — проворчал Славка.

— А иноземные деньги ходят ли Руси? — вмешался в разговор Николай.

— Сколько угодно, — утвердительно кивнул Константин. — Тут тебе и арабские динары с дирхемами, и итальянские гроши, и норвежские марки, и византийские денарии, да и прочих хватает. В целом, если брать по большому счету, то наших денег в процентном отношении к их общему количеству наберется не очень-то и много. Но о деньгах, пожалуй, на сегодня достаточно. Перейдем к другим мерам — длине, весу, объему и так далее. При измерении длины все основано на пяди. Это расстояние между концами вытянутого большого и указательного пальцев руки.

— Так ведь у каждого оно разное, — опешил Минька. — И как мне в таком случае чертежи рисовать с размерами?

— Думай, — отрезал Константин. — На то тебе и голова дадена. Неужто не сообразишь?

— Да без проблем, — философски пожал плечами Минька. — Однако все равно неудобно.

— Согласен, — кивнул князь-учитель и предложил: — Вот этим тебе и надо заняться как-нибудь на досуге. Проблема не горящая, хотя на первый взгляд простейшая, но с кондачка тут ничего не решить.

— А по-моему, все элементарно, — не согласился Минька. — Придумал новые четкие эталоны, разослал повсюду образцы и повелел своим княжеским указом, чтобы впредь пользовались при покупках и продажах только ими. Вот и все. Чего тут мудрить-то?

— И получится, что в Ожске и окрестностях знают метрическую систему, а на остальной части Рязанского княжества, которое раз в десять больше моей территории, по-прежнему будут пользоваться прежней, — хмыкнул Константин. — И что тогда выйдет, Миня?

— Неправильно выйдет, — вздохнул он.

— Хуже, — поправил Константин. — Ты мне весь торг загубишь эдакими новшествами. Купцы вообще откажутся приезжать, и останусь я без гривен. А князю без гривен все равно что дружиннику без меча — никак нельзя.

— Жаль, но придется отложить, — сделал вывод Минька.

— Это, кстати, к вопросу о том, чтобы немедля принять решительные меры, как ты тут накануне передо мной распинался, — напомнил Константин. — Если уж, как сам видишь, даже самые что ни на есть мирные торговые вопросы с кондачка не решаются, то что говорить о еще более серьезных, где на кону власть.

Юный изобретатель стыдливо потупился.

— Погорячился я, — проворчал он сконфуженно.

— А горячиться нельзя. Если по-крупному, то вполне хватит всего одной ошибки, чтобы запороть все остальное. Впрочем, сейчас речь не об этом, и вообще мы изрядно отвлеклись, — решительно отодвинул Константин в сторону политику и возвращаясь к прежней теме. — Итак, пока ориентируемся на то, что уже имеется. Про пядь я уже вам рассказал. Добавлю только, что это была малая, а есть еще и большая, когда используется расстояние между концами вытянутого большого и среднего пальца. Или мизинца.

— Так какого все-таки пальца? — не понял Славка.

— А ты растопырь ладонь и попробуй замерить, — предложил Константин. — На самом деле разницы практически нет.

— Ну да, — недоверчиво хмыкнул Славка и тут же ударился в практику замеров на собственных руках. Уже через пару минут, убедившись в чужой правоте, он сконфуженно засопел и мрачно заявил: — А все равно это неправильно. Надо либо одним, либо другим, а так анархия какая-то.

— Не спорю, — тактично согласился Константин. — Но с такими продолжительными комментариями мы не закончим и до завтрашнего вечера.

Славка тут же зажал себе обеими руками рот и клятвенно пообещал:

— Все-все. Молчу как рыба об лед.

Константин с подозрением покосился на него и продолжил:

— Что касается последней пяди, то она равна малой плюс два или три сустава указательного пальца.

— Так два или три? — недоуменно переспросил Минька, обета молчания, в отличие от Славки, не дававший.

— Когда как, — пожал плечами Константин. — Как с продавцом договоришься.

— А если их в сантиметры перевести, чтоб попроще было? — не унимался Минька.

— Малая пядь составляла примерно девятнадцать сантиметров, — покорно удовлетворил Минькино любопытство Константин. — Большая потянет где-то на двадцать два или двадцать три, а пядь с кувырком колеблется от двадцати семи до тридцати трех. От них отталкивались остальные меры длины. Например, локоть был равен двум пядям, а четыре локтя — это уже сажень. Они тоже разные. Есть простая. В ней где-то сто семьдесят пять — сто семьдесят шесть сантиметров. А еще есть маховая. В той больше двух метров.

— А можно про все остальное завтра? — попросил Славка. — Ей-богу, в голове не укладывается. Все забуду.

— И правильно сделаешь, — проворчал Минька. — Тут не запоминать, а менять все надо. — Но, спохватившись и виновато посмотрев на Орешкина, добавил: — Потом.

— Об этом мы уже говорили, — согласно кивнул Константин. — Потом непременно поменяем и упорядочим, равно как и алфавит, цифирь и прочее. А отец Николай тебе поможет. Я полагаю, что эти дела тебе, отче, придутся по душе, ибо ни с новым оружием, ни с убийствами они никак не связаны.

— Это — нет. А ваше занятие?

— Ты предлагаешь никому не касаться ничего нового? — прищурился Константин. — С одной стороны, я тебя понимаю. Наворотим дел, а потом в кусты, в смысле назад в свой век. Тем более что ничего уже, скорее всего, исправить будет нельзя, ибо навряд ли нам дадут вторую попытку.

— Вот-вот, — вздохнул отец Николай. — Выходит, это единственная. Вот потому я и предлагаю не касаться ничего из того, что связано с новым оружием. Ну сами посудите — это же явно неверный путь, который приведет все человечество к гибели даже раньше, чем оно само пришло бы к ней. Может статься, уже в восемнадцатом веке все кончится ядерной катастрофой, а то и чем похуже.

— Куда уж хуже, — хмыкнул Константин, но перебивать не стал, решив дать ему выговориться до конца.

Зато вместо него это сделал не на шутку распетушившийся Минька:

— Кажись, я врубился. Догнал я тебя, святой отец. Ты хочешь, чтобы мы сидели сложа руки и молчали, в ожидании пока татары не придут. А как ты людям в глаза смотреть будешь, когда их при тебе убивать начнут, резать, грабить, насиловать?! Или к Мамаю на поклон пойдешь?!

— К Батыю, — поправил Константин.

— Да не все ли равно? Хоть к Наполеону! Думаешь, он тебя послушается? А нам всем надо дружно подставить правую щеку, когда слева по челюсти съездят.

— Левую, — вновь внес негромким голосом Константин свою правку и, заметив озадаченное лицо Миньки, пояснил: — В Библии бьют по правой, после чего рекомендуют подставить левую.

— Да какая, к хренам, разница! — разбушевался не на шутку Минька. — Главное, что у всех морды в крови, а враг доволен, гад. У него войска сколько будет? — обратился он к Константину.

— На Калке — не знаю, зато потом Батый приведет тысяч сто с лишним конницы. Это по самым скромным прикидкам. В летописях вообще фигурирует триста тысяч, но у страха глаза велики, так что, скорее всего, число это надо изрядно подрубить. Хотя нам и его за глаза, особенно сейчас и учитывая то обстоятельство, что сила татар заключалась главным образом не в численности, а в хорошей выучке и суровой дисциплине войска, начиная от самого низа и заканчивая беспрекословным подчинением высшего эшелона — тысячников и темников — одному руководителю.

— Во! — Минька торжествующе и чуть ли не с радостью поднял палец. — Сто тысяч. А у нас?

— У Кости, как я понял из нашего вчерашнего разговора, всего несколько сотен. У остальных, скорее всего, примерно по столько же, — вступил в разговор молчавший до сих пор Славка, — так что даже если и смогут объединиться все князья в кучу, то наберут самое большое двадцать — тридцать тысяч. К тому же, насколько я помню историю, Рязани так никто и не помог. Да и остальные тоже все больше в одиночку гибли.

— Правильно говоришь, — кивнул одобрительно Костя. — Вот только у нас имеется один существенный плюсик. В отличие от пребывания тут, с татарами мы получим две попытки. Одна, так сказать, тренировочная, поскольку щадящая, а уж вторая — основная.

— Это как? — нахмурился Вячеслав.

— До Батыя у нас чуть больше двадцати лет, так? Но вначале будет Калка, а там у татаро-монголов выйдут с нами драться всего два тумена, то есть двадцать тысяч. И кстати, если душевно начистить им рожи, то они, испугавшись, могут больше вообще не прийти к нам. К тому же через двадцать лет мы сможем помимо всех дружин — если удастся объединить их — выставить еще сотню тысяч ополченцев.

— Как в Великую Отечественную, — иронически хмыкнул Славка. — Вообще-то бросать необученную толпу против профессионалов — дурно пахнет. Так тогда мы хоть количеством задавить могли, а сейчас и этого преимущества не будет.

— Так, может, стоит заняться в первую очередь как раз этим, то есть всех объединить да обучить мужиков, а не гранатами всякими дьявольскими, прости господи? — попытался возразить Николай.

— Это само собой, — кивнул Константин. — Как раз попытками объединения ты, отче, давя на все церковные рычаги, и займешься. Слава же организует призывы молодежи, поскольку мужиков в годах дергать смысла нет — через двадцать лет нынешним тридцатилетним стукнет по полтиннику, а это по нынешним меркам старость. Однако и наши юные друзья правы, — развел руками он.

— Да почему?! — возмутился Николай.

— А потому, — вздохнул Константин, — что даже если и удастся нам собрать воедино все княжеские дружины, толку будет не очень много. Мало того что мы резко уступим Батыю в численности, так плюс еще полное отсутствие дисциплины. И вновь все повторится, как на Калке, где каждый князь оказался в одиночестве, потому что видел в главнокомандующих только себя, любимого, и уступать никому не собирался.

— А как же мужики, — вспомнил Николай. — Ты ведь только что…

— Речь шла только о моих, ожских, — перебил его Константин. — Ну плюс Ольгов и еще парочка городов, которые тоже подо мной, вот и все. Не разгонишься. Остальных ополченцев для учебы мне собирать никто из князей не позволит, а уж вести речь о том, чтобы передать их впоследствии под мое начало — тут и вовсе говорить не о чем. Зато если удастся внедрить все, что поведал нам тут наш юный Эдисон, то есть надежда хотя бы уравнять шансы.

— А дальше что? — трагическим шепотом вопросил Николай. — Ведь мысль на месте не стоит. Не успеем и глазом моргнуть, как и пистолеты с ружьями появятся. А там лет через сто, глядишь, и до автоматов с пулеметами дойдет. Еще через сотню лет «катюши», танки и в самом скором времени, пожалуйте, ядерная бомба. А сознанием-то люди и в двадцатом веке до атома не доросли.

— И что ты предлагаешь? Какой выход?

Константин был мягок и терпелив не потому, что твердо вознамерился переубедить Николая. Просто он помнил поговорку, которую для себя слегка перефразировал: «В споре не всегда рождается истина, но в дискуссии шансов на ее появление вдвое больше».

Именно поэтому он твердо вознамерился переубедить всех, чтобы «квартет пришельцев», как он окрестил свою четверку, придерживался выработанного плана действий не из-за того, что так повелевает князь, а потому, что признает его правильность.

К тому же в словах Николая действительно имелся здравый смысл. И впрямь не следовало бы блистать в Средневековье военными познаниями, двигать вперед семимильными шагами науку уничтожения, а не созидания.

Но Калка, но татары, но огромное полчище Батыя и истерзанная Русь под копытами монгольских коней — как с этим быть?

— Так ведь ясно. — Николай наконец отчетливо узрел перед собой выход, нарисовавшийся как на картинке, и, захлебываясь от восторга, спешил поделиться увиденным со своими собеседниками: — Душу каждую очистить от скверны. Злое вытряхнуть, а доброе, чистое, светлое — а оно у каждого негодяя, хоть и помалу, но есть — наружу всем показать. Вот же оно, хорошее, солнечное в вас — растите его, приумножайте, с другими делитесь. Оно от этого не уменьшится, а, наоборот, увеличится.

— Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз еще вернется, — вполголоса замурлыкал Славка, но Николай, не обращая внимания на ироничный тон, лишь обрадовался поддержке, пусть даже такой:

— Правильно, не раз и не два вернется. Обязательно вернется. Нет ничего прекраснее светлой человеческой души. Не зря ведь сказано: красота спасет мир. Это именно про ее красоту.

— В принципе я согласен, — примирительно заявил Константин. — Это все здорово, и этим мы обязательно займемся. Организуем какой-нибудь университет красоты, доброты, тепла и света. Выпустим уйму педагогов оттуда, они будут работать в школах и нести светлое, доброе, чистое в не запачканные злом детские души. Я обеими руками за это. Да и из них, — он указал нас Славку с Минькой, — никто, думаю, возражать не будет. Однако до всего этого надо еще дожить, а степняки, образно говоря, на пороге, и всю эту красоту ровно через двадцать один с половиной год — если только летописи не врут — они похерят и вырубят под корень. Следовательно, для начала надо решить ближайшую задачу, причем постараться выполнить ее, как еще учили большевики, малой кровью и на чужой территории. А для всего этого не обойтись без секретного оружия. Как говорили в Древнем Риме: хочешь мира — готовься к войне.

— И где этот Древний Рим? — скептически усмехнулся Николай, не желая сдаваться без боя. — Хваленая воинская дисциплина, закаленные в боях легионы. Мастерства и воинского умения не занимать, а погибли, растоптанные простыми необученными варварами. Сила уступила духу.

— Это верно, — кивнул головой Константин. — Только надо добавить, что сила к тому времени обросла жиром, и мышцы ее частично одрябли, а частично и вовсе разложились.

— Ну хорошо, а где все могучие империи прошлого? Где завоевания Александра Македонского, Карла Великого и даже того же самого Чингисхана? В конце концов, у них всех только один путь — упадок и развал.

— Ну это уже совсем из другой оперы, — возразил Константин. — Нам не нужны ни империи, ни завоевания. Скорее наоборот — самим бы уберечься от завоевателей. А что касается силы духа, так он боевой технике никогда не был помехой. Напротив, именно когда они сочетаются, и рождается непобедимая армия.

— Начнете бряцать оружием и вскоре сами не заметите, как станете завоевателями. Мне жаль, что я не смог убедить вас, — печально вздохнул Николай.

— Убедить в чем? — вновь не согласился Константин. — В том, что нужно искать другой выход, а не полагаться только на дружину да на новое оружие Михалки? Ничего подобного. Убедил целиком и полностью. Во всяком случае, меня, — быстро поправился он. — Хотя есть оговорка. Маленькая, но существенная. Всего одно слово. Сроки. И если какой-то метод хорош, но очень уж он долгоиграющий, то придется прибегнуть к нему лишь после того, как мы подготовимся к достойной встрече татар.

— Благими намерениями… — вздохнул, поднимаясь с лавки, Николай, но повелительный жест князя усадил его обратно на место.

Глава 17 Галопом по европам

Всякое знание имеет цену только тогда, когда оно делает нас более способными к деятельности.

Цетвес

Константину очень не хотелось, чтобы отец Николай уходил с их импровизированного совещания в таком настроении, и поэтому, желая хоть как-то заинтересовать его и заодно увести слишком затянувшийся разговор немного в сторону, он решил провести небольшую лекцию.

— Раз уж мы опять собрались, так сказать, в полном составе, то я вкратце, естественно, хотел бы осветить современное международное положение, да и нынешнюю внутреннюю обстановку.

— Я вам, ребята, на мозги не капаю, но вот он перегиб и парадокс: кого-то выбирают римским папою, кого-то запирают в тесный бокс, — вполголоса замурлыкал Славка строки Высоцкого.

Константин улыбнулся. Творчество Владимира Семеновича он тоже любил, ценил и знал на память не один десяток песен, от шутливых до патетических, от грустно-философских до насмешливо-саркастичных.

— Что ж, учитывая поступившую заявку зрителей, мы начнем именно с римского папы, — объявил он. — В данный момент на Святом престоле Иннокентий III — большой знаток философии и даже писатель.

— Стихи, романы, повести? — вдумчиво осведомился Славка.

— Точно не помню, но скорее эссе[53], — парировал Константин. — Важнее другое. Он отличный администратор и политик, сумел не только подчинить себе епископат, но и многих светских владык от Скандинавии и Англии до Португалии и Болгарии. Очень активен. Весьма щедр на анафемы и интердикты. При нем уже разгромлены альбигойцы, а в Париже и Оксфорде открыты университеты.

— Народное образование — это хорошо, — снисходительно одобрил деятельность папы Славка.

— Не только, — поправил его Константин. — При нем же совсем недавно были учреждены новые монашествующие ордена.

— Это тевтоны, которых Донской раздолбал, — уточнил Минька, решив заодно блеснуть своими историческими познаниями.

Константин закашлялся, пытаясь скрыть рвущуюся улыбку, и деликатно поправил:

— Тевтоны — орден из числа воинствующих, а у Иннокентия впервые за всю историю западной церкви появились нищенствующие: святого Франциска и святого Доминика.

Про Донского он решил вообще ничего не говорить, чтоб лишний раз не поднимать изобретателя на смех. В конце концов, какая разница, кто именно, главное, что «раздолбал».

— Нищие нам не опасны, — сделал скороспелый вывод Славка. — Они с Русью воевать не пойдут.

— Зато будут пытаться внедриться, чтобы принести к схизматикам свет истинной веры, — поправил Константин.

— Так то же к схизматикам, — хмыкнул Минька. — А мы тут при чем?

— А что такое, по-твоему, схизматики, Миня? — вкрадчиво и почти ласково осведомился Константин.

— Ну я не знаю. Наверное, турки какие-нибудь или арабы.

— Да нет, эти гаврики прозываются сарацинами, а исходя из мусульманской веры их на Руси еще кличут басурманами. Схизматиками же в Риме зовут всех тех, кто исповедует христианство восточного толка, то есть православие. Стало быть, главный объект их внедрения — это как раз Византия, которая уже захвачена, а также Русь.

— Ну что, съел? — хмыкнул насмешливо Славка, покосившись на сконфуженного Миньку.

— Впрочем, про сарацин Иннокентий тоже не забывает. Как раз в это время он продолжает активно содействовать ускорению крестового похода для освобождения гроба господня от язычников. Поход этот состоится в следующем тысяча двести семнадцатом году, и возглавит его венгерский король Андрей II.

— А разве Иерусалим не освобожден крестоносцами от турок? — подал голос отец Николай.

— Увы, отче, но мы попали в слишком позднее время, — развел руками Константин. — Он и впрямь был освобожден, но в тысяча девяносто девятом, а где-то три десятка лет назад мусульмане его оттяпали назад. Правда, сделали это не турки, а египетский султан Саладдин.

— А я, грешным делом, воспылал надеждой попасть туда, — расстроенно вздохнул священник и встрепенулся. — Так, может, после этого крестового похода его опять освободят?

— К сожалению, вынужден разочаровать — поход этот никаких результатов не даст. — Но, желая сказать хоть что-то хорошее, Константин поторопился утешить священника: — Хотя шансы у тебя все равно имеются, причем весьма неплохие. Дело в том, что спустя десяток лет туда придет Фридрих II, который заключит дипломатическое соглашение с султаном и сам возложит на себя корону Иерусалимского королевства. По этому договору вся власть над Иерусалимом, Назаретом, Вифлеемом и так далее перейдет к христианам. Продлится это, правда, недолго, но времени тебе, чтоб сгонять туда и обратно, вполне хватит, и никто не тронет.

— Так ведь по нынешним временам на такое путешествие не недели надобны, а годы, — возразил Николай, — поэтому быстро добраться туда никак не получится.

— Ну это я просто неудачно выразился, — поправился Константин. — На самом деле у тебя в запасе будет лет десять, если не больше, так что вполне успеешь.

— Стало быть, старикан Кеша и здесь своего добьется, — глубокомысленно заметил Славка.

— Какой старикан? — недоуменно переспросил Костя, но, догадавшись, о ком идет речь, улыбнувшись, возразил: — Да нет, Иннокентий III не доживет не только до освобождения Иерусалима, но и до начала нынешнего похода, хоть и неудачного, — скончается летом этого же года.

— О! — восхитился Славка. — Ну самое время мне, как в песне, засосать стакан и в Ватикан.

— Ты хоть одну молитву сперва выучи, — усмехнулся Константин.

— Тогда Николаю, — нашелся Славка.

— У них вера разная, — ответил Константин за Николая, опешившего от такой наглости. Надо же, ему, православному священнослужителю, предлагают пост главы католической церкви!

— Есть вещи, над которыми шутить грех, — не удержался от замечания будущий рязанский епископ.

Славка закашлялся и, чтобы скрыть смущение — очень уж проникновенно прозвучала эта укоризна, — обратился к докладчику:

— Извините, перебил. Да вы продолжайте, продолжайте…

— Спасибо, — коротко поблагодарил Константин. — А в прошлом году состоялся один из Вселенских соборов, так называемый Четвертый Латеранский. Был он достаточно деятельный, способствовал дальнейшему созданию церковной инквизиции. Возглавят ее именно монахи-доминиканцы. Кроме этого продолжится борьба церкви против еретиков-катаров или альбигойцев — это юг Франции. Окончательно их подавят лет эдак через десять — двенадцать, не раньше. Что касается могучих держав, то там ситуация примерно следующая. Франция — самая крупная страна в Европе. На престоле умный и талантливый Филипп-Август. Жить ему осталось немного — лет семь. Сын его — Людовик Восьмой, который заменит папочку, внезапно заболеет и умрет через три года своего правления, и королем станет Людовик IX, прозванный впоследствии Святым. Правда, по причине малолетства править первое время за него будет мамочка — королева Бланка Кастильская. Дама энергичная и активная до безобразия.

— Я буду смел и груб с миллионершами, лишь дайте только волю, мужики, — вновь не удержался от цитирования Высоцкого Славка, добавив: — И с королевишнами тоже.

На этот раз помощь к Константину пришла с противоположной, если иметь в виду конец лавки, стороны. Минька, сам изрядный любитель похохмить, неожиданно для самого себя обнаружил, что этот экскурс галопом по Европам чертовски интересен.

А если уж учесть то диковинное обстоятельство, что все присутствующие здесь, включая его самого, сейчас являются — как это ни дико звучит — современниками и крестовых походов, самых что ни на есть настоящих, и короля Людовика Святого, который сейчас будет вроде как помладше самого Миньки, то тут и вовсе…

Кстати, насчет возраста будущего короля. Этот вопрос почему-то больше всего заинтересовал его, и он, дернув Славку за рукав, чтоб помолчал и дал спокойно послушать, сам обратился к Константину:

— А этому Людовику Святому сколько сейчас лет?

— Года два-три, — быстро прикинул в уме преподаватель истории. — На престол же он взойдет примерно в двенадцатилетнем возрасте.

— Салага, — презрительно протянул Минька и, довольный, откинулся на резную спинку лавки.

Славка сдержанно фыркнул, но новоявленный лектор, не обращая на это внимания, устремился дальше:

— В Германии пока еще существует так называемая Священная Римская империя. Что-то типа союза мелких немецких графов, герцогов, баронов и даже королей под началом одного императора. Им уже пять лет является Фридрих II — весьма молодой и энергичный. Правда, официально его коронуют только года через три. Царствовать же он будет аж до середины этого века. В вопросах религии вольнодумец, по характеру — приветлив, лукав, любезен, ум гибкий, но может быть твердым и жестоким. Сейчас он только начинает разворачиваться.

— Дранг нах остен? — нахмурился Вячеслав. — А то знаю я этих немцев.

— Нет, ему не до того, — отмахнулся Константин. — Он грызется с римским папой, так что ему ни сейчас, ни потом будет не до Руси. Теперь Англия. Там тоже бардак. Год назад, как раз в мае, король Иоанн I Безземельный, родной брат Ричарда Львиное Сердце, подписал Великую хартию вольностей, которую ему подсунули бароны. Хартии и раньше издавались английскими королями, но состояли из общих фраз, не более того, а эта первой точно определила все условия, нормы и обязательства короля, правда, главным образом перед знатью. Считается, что именно с этого года и начался знаменитый английский парламентаризм. Правда, он ее тут же отменит и где-то к концу лета опять начнет войну со своими баронами. Почуяв запах жареного и желая наконец стать королем, в мае этого года в Англии высадится французский принц Людовик — будущий король Франции Людовик VIII.

— Наверное, уже высадился, — задумчиво произнес Славка.

— Возможно, — не стал с ним спорить Константин. — Если бы Иоанн еще чуточку пожил, то Людовик, скорее всего, так и стал бы английским королем, но осенью он умрет, и тогда на престол тут же изберут малолетнего сына Иоанна, который…

— А этому малолетнему сколько сейчас лет? — вновь осведомился Минька.

— Десять, — отозвался Константин и продолжил: — В Испании сам черт ногу сломит. Если быть кратким, то христиане грызутся с мусульманами и долбят друг друга с переменным успехом. Королевств у них масса, но основных вроде бы всего три, хотя тут я точно не помню. Кажется, Арагонское, где у руля совсем юный Хайме I…

— Юный — это сколько ему? — вновь не утерпел Минька.

— Достал ты меня, — прошипел Славка, но Константин, улыбаясь, тем не менее удовлетворил любопытство слушателя:

— На престол он сел три года назад, примерно лет в семь-восемь.

— Ха, а этот моложе меня вообще чуть ли не на половину, — выдохнул Минька и блаженно растекся по лавке, поглядывая на Славку с чувством превосходства, словно это он король то ли Англии, то ли Франции, то ли Арагона.

— Его великие дела еще впереди. У руля еще одного королевства — Кастильского — король Фердинанд Святой. Правда, Святым он станет позже, после своей смерти, где-то в середине века.

Тут же прикинув, что раз человек умрет еще не скоро, то сейчас он достаточно молод, Минька опять встрял с тем же вопросом:

— А ему сейчас сколько?

— Где-то… — Константин напряг память и не без злорадства выдал на-гора результат, который явно поумерил неожиданный интерес Миньки к возрастным данным королей: — Около сорока.

Славка сочувственно покосился на Миньку, но, против обыкновения, не стал ничего говорить.

— Остальные королевства более мелкие, считать их не будем. О скандинавах умолчу, ибо не помню, но нам на них наплевать, ибо сейчас никто из них опасности для Руси не представляет, ибо слабы. Достаточно сказать, что в Швеции наши новгородские братья-славяне скоро сожгут столицу Сигтуну, и королю придется строить новую, которая и будет называться Стокгольмом. В Норвегии тоже постоянные смуты, так что и они волновать нас не должны. Теперь наши соседи на западе, то бишь так называемая Восточная Европа. Если кратко, то внутренних неурядиц хватает везде. Относительно спокойно разве что в Сербии, где уже давно рулит Стефан — великий жупан…

— Как-как вы сказали, княже? — переспросил мигом оживившийся Славка.

— Жупан, — повторил Константин.

— Ишь как созвучно, — крутанул Славка головой и осведомился: — А его там не подкалывают насчет звания?

— Вряд ли. Тем более та часть тела, из которой растут ноги, у сербов называется совсем иначе, — заметил Константин и продолжил: — Впрочем, в жупанах ему осталось ходить недолго — всего год. Следующим летом папский легат увенчает его короной и звание свое он поменяет. Так сказать, переквалифицируется в короли.

— Ага, значит, все-таки подкалывали, раз поменял его так быстро, — сделал глубокомысленный вывод Славка.

Реагировать Константин не стал, комментировать тоже, вместо этого перейдя к Польше.

— У них, образно говоря, так же как и у нас на Руси, то есть куча князей — в Силезии, в Мазовии, в Сандомире и так далее. Идет жуткая грызня за власть между потомками последнего короля. Там тебе и Лешко Белый, и Мешко Черный, и Владислав Ласконогий, и Генрих Бородатый, и прочая, прочая, прочая.

— Ну и затейники эти пшеки, — покрутил головой Славка. — Надо ж до такого додуматься — черные мешки, белые лешие.

— У каждой страны свои имена, которые кажутся порою чудными другим, — не удержался Константин, но сразу вернулся к прежней теме, изящно закруглив свой беглый экскурс: — В подробности европейских государств вдаваться не собираюсь, поскольку рассматривать их вне зависимости от силы в качестве союзниц Руси несерьезно.

— Почему? — удивился Николай.

— Потому, что Европа и Русь все равно что Запад и Восток, которым вместе никогда не сойтись. Не станут они нам помогать, а если и согласятся, то заломят такую цену и такие условия, что… Как метко сказал Александр III, у России только два союзника — это ее армия и ее флот, так что перенесемся на юг, благо что основные торговые пути Руси лежат как раз там.

— Только не на Кавказ, пожалуйста, тем более что, кроме дикарей, там сейчас никого нет, — попросил Вячеслав.

— Турция устроит? — поинтересовался Константин.

— Сколько угодно, — кивнул Славка. — Вполне приличная страна. Кстати о торговых путях — это не о ней речь?

— О ней, — подтвердил Константин.

— Ну надо же! — восхитился спецназовец. — Это получается, что наши челноки в конце двадцатого века возобновили то, что уже проделывали их предки аж семьсот лет назад.

— Почти, — согласился Орешкин. — Только с одной маленькой поправкой. Дело в том, что сама Турция как таковая отсутствует. Есть лишь жалкие племена турков-сельджуков, не более. А там, где позже будет территория Великой Порты, до недавнего времени были владения Византийской империи, и на месте Стамбула пока еще Константинополь, чаще именуемый на Руси Царьградом.

— Значит, нынешние челноки мотаются туда, — невозмутимо поправился Славка.

— Мотались, — поправил Константин. — Рисковые парни и сейчас ездят в те края, но не так активно, поскольку двенадцать лет назад крестоносцы взяли Царьград и империя временно прекратила свое существование, распавшись на Латинскую со столицей в Константинополе, Трапезундскую империю, Эпирский деспотат и так далее — сам черт ногу сломит.

— А как же патриарх? — растерянно спросил Николай. — Он-то где?

— Их сейчас много, — усмехнулся Константин. — В одном только Царьграде сидят аж два или три. Тебе, отче, какого надо?

— Православного, — хмуро ответил Николай.

— Как раз его в Константинополе нет. Сейчас он пребывает в Никее, причем вместе с последним императором Византии Федором Ласкарем. В самом Константинополе Федор правил всего ничего, поскольку его избрали на престол буквально за несколько часов до взятия города, когда крестоносцы уже штурмовали дворец, так что ему не оставалось ничего иного, как бежать в город Никею, где он и образовал свою Никейскую империю. Туда же последовало все православное духовенство во главе с патриархом.

— Это что же, выходит, что за посвящением все должны теперь ехать в Никею, а не в Константинополь? — уточнил Николай.

— Совершенно верно, — подтвердил Константин. — Именно в Никею. И кататься туда нашим епископам аж до тысяча двести шестьдесят первого года, пока не удастся выгнать крестоносцев из столицы и въехать туда. Что касается Кавказа, то тут ты, Слава, почти прав. Особо там рассказывать не о чем и не о ком, если не считать аланов. В Закавказье пока еще главенствует Грузия. Недавно скончалась их царица — великая Тамара, и сейчас там правит ее сын. Но рассказывать о них смысла нет, равно как и о Средней Азии.

— Почему? — чуть ли не в один голос прозвучал вопрос слушателей.

— Великое государство хорезмшахов — от Аральского и Каспийского морей на севере до Персидского залива и реки Инд на юге через три года растопчут копыта монгольских коней. Самарканд, Бухара, Ургенч, Хорезм, Кабул и прочие — все они будут разрушены и сожжены.

— Так быстро, — прошептал Минька.

— Яна в детстве надо было читать, молодой человек, — усмехнулся невесело Константин. — Тогда это не было бы для вас новостью.

— И вообще литературку почитывать историческую, — добавил Славка.

— Если бы я ее почитывал, вы бы без гранат сидели, — парировал Минька.

— А мы и сидим без них, — не уступал Славка.

— Это сейчас. А то их вообще бы не было.

— Да прекратите вы словесами перекидываться, — вмешался Николай и обратился к Константину: — А что же Кавказ?

— Грузия падет через пять лет, ну а через семь будет Калка. Но не стоит отвлекаться. Посмотрим на Прибалтику.

— А вот, кстати, коли мы о них речь завели, то где сейчас все эти псы-рыцари, которые тевтоны, Александр Невский и так далее? — поинтересовался Славка. — С ними-то как?

— Ну, во-первых, Александр Невский еще даже и не родился. Это будет только через четыре года. А рыцари уже существуют. Только меченосцы, а не тевтоны. Сейчас под их пятой почти вся территория современной Латвии и куча крепостей, которые они успели понастроить. На сегодняшний день ими не взят только Юрьев, который принадлежит Новгороду, но спустя семь лет они захватят и его.

— Самим поагрессивнее вести себя нужно. Лучшая защита — это нападение, — назидательно заметил Славка.

— А они и ведут, — вступился за жителей легендарного русского города Константин. — Да и полоцкие князья сложа руки не сидят. Только невезения много. Прямо-таки рокового, иначе не назовешь.

— С погодой, поди, или еще какая ерунда. Пустые отговорки для неумех, — усмехнулся Славка.

— Да нет, все гораздо серьезнее. Вот, например, мне запомнилось, что не далее как в этом тысяча двести шестнадцатом году эсты, коренные жители Прибалтики, попытались заключить союз со своими соплеменниками на острове Эзель и полоцким князем Владимиром против Альберта и его меченосцев. И план был составлен, чтобы с трех сторон напасть на Ригу, и сам Владимир уже собрал в поход изрядное войско из русичей и латышей…

— И почему все сорвалось?

— Уже садясь в ладью, Владимир внезапно упал и тут же умер.

— Мистика какая-то, — в недоумении покрутил головой Минька, а Николай со вздохом перекрестился, пробормотав тихонько себе под нос:

— Спаси его душу, господи.

Но Славка не унимался:

— Это и в самом деле непруха, но нельзя же бросать все дела из-за смерти одного человека, пусть даже он князь. Надо же что-то делать.

— А они и делали, — возразил Константин, тут же поправив самого себя: — Точнее, будут делать. Новгородская рать в союзе с эстами, возглавляемая князем Владимиром Мстиславовичем, в следующем году возьмет, как принято сейчас говорить, на копье город Оденпе — его еще называли Медвежьей Головой. Более того, спустя год новгородцы, поддерживаемые все теми же эстами, еще несколько раз будут бить немцев и даже осадят столицу ордена меченосцев Венден.

— Возьмут? — осведомился Славка и, пародируя царя Иоанна из гайдаевской кинокомедии, грозно продолжил: — Как возьмут, всех этих лыцарей на кол посадить — это первое дело. А уж опосля… — Он, не договорив, угрожающе засопел.

— Не получится у них на кол, — сокрушенно развел руками Константин. — И город они не возьмут. Во-первых, станет нечего есть, а во-вторых — подгадит Литва, вновь напав на новгородские земли.

— И сказали новгородцы, — не унимался Славка, — это что же получается? Мы тута сидим, а у нас литвины Кемь взяли.

— Ну Кемь вообще-то находится в устье одноименной реки возле Белого моря, — поправил Константин. — Да и не было еще ее в те времена, но мыслишь ты прямо как они.

— Если бы у нас в школе так историю преподавали, я бы ее хорошо знал, — со вздохом сожаления произнес юный изобретатель. — А то училка на уроке задаст читать параграф, а через двадцать минут спрашивать начинает.

— Ну а на востоке у нас только дикие племена или есть что-то посущественнее? — осведомился Славка. — Это я к тому, что, может, стоит поискать союзников против татар среди них.

— Вопрос хороший, — одобрительно кивнул Константин и сокрушенно развел руками. — Но тут ничего утешительного я сказать не могу. Саксины слабы, башкиры дикари, буртасы — это булгары, живущие в низовьях Волги, — тоже в качестве союзников интереса не представляют.

— Что, вообще никаких зацепок? — не отставал спецназовец.

— Разве что Волжская Булгария, — пожал плечами Константин. — Их столица Булгар совсем рядом с нами, на стыке Волги с Камой. Вообще-то есть смысл попробовать, но для этого надо поговорить с моим братом Глебом. — И, заметив недоумение всех троих, пояснил: — Еще раз напоминаю, что здесь, в этом веке, он не просто мой родной брат, но и, так сказать, самый главный в Рязанском княжестве. Я рассчитывал поднять эти вопросы как раз на той встрече всех князей Рязанщины, которую он запланировал на второе августа.

Николай встрепенулся, но Константин, сразу поняв, что тот хочет сказать, жестом руки остановил его:

— Да-да, отче. Понимаю тебя. Разумеется, как раз на ней я и постараюсь поговорить и о мире, и о том, чтоб впредь действовать всем заодно. Правда, мало верится, что получится, но стараться буду изо всех сил. Все-таки соберутся сплошь братья — родные и двоюродные, хотя…

— Уж коли братья, то непременно управишься, — заверил Николай. — А уж там, опосля, и общий совет можно собрать, чтоб всю Русь примирить.

— Твои слова да богу в уши, — усмехнулся Константин. — Вот только на деле сейчас даже такое близкое родство не в счет.

— Путаешь ты что-то, — недоверчиво протянул будущий епископ.

— Увы, ничего не путаю, — вздохнул Орешкин. — Уж больно опаскудились потомки Рюрика. Между прочим, как наглядное подтверждение, могу привести в пример битву под Липицами, которая произошла совсем недавно, всего пару месяцев назад. Там как раз не на живот, а на смерть сошлись с двух сторон сразу пять или шесть князей, причем четверо из них — родные братья. Это к слову о всеобщем единении и примирении на Руси.

— Ничего себе, — присвистнул Славка. — А ты не помнишь, кто именно и из-за чего?

— Помню. Двое старших сыновей владимирского князя Всеволода Большое Гнездо, Юрий и Константин, делили папочкино наследство. На стороне Юрия были, если память меня не подводит, его родные брательники Святослав и Ярослав вместе со своими дружинами. Кстати, последний из упомянутых, Ярослав, и заварил всю эту кашу своим хамским поведением по отношению к Новгороду, который пытался уморить голодом. После этого за горожан вступился торопецкий князь Мстислав Удалой, заодно предложив старшему из сыновей Всеволода Константину восстановить справедливость, допущенную по отношению к нему покойным отцом.

— А кто победил?

— Мой тезка.

— А… для нас это хорошо? — осведомился Вячеслав.

— Хорошо, — после некоторого колебания кивнул Константин. — Он не просто старший из сыновей Всеволода Юрьевича, но и, на мой взгляд, по своим человеческим качествам самый лучший из них. К тому же весьма начитан. Библиотека у него — по нынешним временам, считай, чуть ли не филиал Ленинки. Так что если договариваться о чем-либо, то лучше всего с ним. Одна беда — умрет через пару лет.

— Убьют?! — охнул Николай.

— Нет, сам скончается. Здоровье у него не ахти, вот и…

— А вообще княжеств на Руси ныне много ли? — поинтересовался Николай.

— Да хватает. На востоке от нас — Муромское, но оно тихое. Кстати, по-моему, если я только не ошибаюсь, там как раз правит князь, которого впоследствии церковь объявит святым, причем вместе с его женой Февронией.

— Да неужто?! — изумился Николай и даже всплеснул в умилении руками, будто ему только что назвали имя ближайшего родственника, который, оказывается, вот-вот приедет в гости.

Не в силах сдержать своего восторга, он, повернувшись к остальным, принялся торопливо пояснять, что когда-то в молодости сей князь был тяжко болен некой кожной болезнью, которую вылечила простая крестьянская девушка Феврония в обмен на обещание, что он потом женится на ней.

Выздоровев, князь попытался отказаться от своего слова, но хворь вернулась, и ему пришлось исполнить обещанное, после чего злые бояре, недовольные его женитьбой, потребовали, чтобы он развелся.

Князь заупрямился, и тогда они выгнали его из города, но дела у них сразу пошли наперекосяк, и они послали гонцов, чтобы вернуть супружескую чету, после чего Петр и Феврония жили еще очень долго, прославившись своим богоугодным поведением и…

— Только не забудь добавить, что этот богоугодный князь, согласно летописям, вовсю стучал на рязанских князей Всеволоду Большое Гнездо, — внес Константин в медовую бочку сказки свою ложку дегтя.

— А кто ведает, может, в летописях что напутано. Ведь не бывает же так, что он, с одной стороны… — начал было Николай, но Орешкин мягко остановил его:

— Об этом потом, хотя я, честно говоря, больше верю именно летописям. Идеальные люди бывают редко, а святые на своих престолах вообще долго не держатся — вспомни Бориса и Глеба. Давыд же — Петром он стал, приняв монашеский сан, — сидел на Муромском княжении до глубокой старости, так что делай вывод. Да и ни к чему нам сейчас затевать дискуссию, а то народ подустал.

— Да, если можно, то об остальном покороче, — поддержал Славка. — Ты не подумай, княже, что неинтересно, но когда слишком много всего, то…

— Понятно, — кивнул Константин. — Тогда я совсем кратко. На севере от нас великое Владимирское княжество, но совсем скоро оно расколется, потому что мой тезка начнет раздавать куски своим детишкам, и появятся Ростовское, Ярославское и Угличское. На западе земли Рязани граничат с Черниговским и Новгород-Северским. Есть еще Галицко-Волынская земля, Курское, Смоленское, Брянское и особняком — Полоцкое. Новгород на самом севере. У него тоже обширные владения. Ах да, про Киевское забыл. Словом, раздробленность полнейшая, и как в таких условиях объединить всех в один кулак — не знаю.

— А надо, — вставил Николай.

— Кто спорит, — пожал плечами Константин. — Ладно, попытка — не пытка. Авось терять-то мы ничего не теряем, хотя и приобрести что-то вряд ли удастся. Да что там говорить о других княжествах, когда даже в нашем Рязанском этих самых князей немерено. Глеб в Рязани стольной сидит, я в Ожске, Изяслав — тоже, кстати, мой родной брат — в Пронске…

— Ого, — присвистнул Славка.

— Это не ого, — отозвался Константин. — Помимо перечисленных есть и еще целая куча — Ингварь, Роман, Глеб, Юрий, Олег, Святослав, Ростислав, Кир-Михаил — кто в Переяславле Рязанском, кто еще где.

— А это куча — кто такие? Неужто все как один братаны твои будут?

— Точно. Все братаны.

— Ну и плодовитый батя тебе достался! — восхитился Славка.

— Братан в древнеславянском обозначении — это не кто иной, как двоюродный брат, — внес ясность в этот вопрос Константин. — Так что тут постарался не только мой папа Владимир, но и его родные братья — Всеволод, Святослав, Роман, но больше всех Игорь, у которого аж пятеро сыновей.

— Как только ты их запоминаешь? — почесал в затылке Минька. — У меня вот на имена память с детства плохая была, а с годами вообще пропала.

— Особенно сейчас, под старость, — подтвердил серьезным тоном Славка.

Минька хотел было обидеться, но, осознав комизм собственных слов, фыркнул и сам первый расхохотался, да так заразительно, что через несколько секунд смеялись уже все.

На этой веселой нотке Константин поспешил закончить импровизированное совещание, тем более что неимоверная усталость буквально валила его с ног, словно он за сегодняшний день разгрузил в одиночку как минимум два-три вагона то ли с углем, то ли с цементом.

* * *

Вскользь касаясь международной обстановки, да и внутренней ситуации на Руси, можно сказать, что как раз в эти годы люди, вершившие судьбы мира, один за другим умирают, давая возможность другим, более молодым, творить грядущую историю.

Можно, хотя и с определенной долей натяжки, сказать, что именно в период с 1211 по 1218 годы сошли в могилу практически чуть ли не все титаны XII века, и XIII век начался не в 1201 году, а именно в это время.

К таковым случаям относятся смерти не только двух римских пап, но также и английского короля Иоанна I Безземельного, короля Кастилии Альфонса VIII Доброго, короля Арагона Педро II, императора Священной Римской империи Оттона III и сразу двух императоров Латинской империи — Генриха I Фландрского и Пьера де Куртенэ.

Перечень можно продолжать и продолжать, включив сюда правителя Эпира Михаила Ангела, грузинскую царицу Тамару, болгарского царя Борила и так далее.

Впрочем, впечатляет даже список одних только русских князей, в одночасье покинувших этот мир именно в эти годы.

В их числе и малозаметные Новгород-Северские — Роман Звенигородский, Святослав Перемышльский и Владимир Галичский, а также Ростислав Ярославич Сновский, Ростислав Рюрикович Вышгородский, Рюрик Ольгович Черниговский и еще с добрый десяток.

Помимо них уходят те, кто держал в руках основные нити политики Руси: Всеволод Ольгович Черниговский и Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, а следом за ним и его старший сын Константин.

Но говорить о смертях среди князей на Рязани и во Владимиро-Суздальской Руси я не буду. Это тема особая…

Отсюда и неимоверное ускорение происходящих следом за этим, буквально чуть ли не в последующие же годы, событий, из коих некоторые определили основные тенденции в развитии цивилизации, причем определили надолго вперед, то есть не только тринадцатого, но и последующих веков.

Одним словом, сама эпоха требовала от «молодежи», сменившей «стариков», в частности от того же Константина Рязанского, равно как и от остальных, принятия самых решительных мер, зачастую необычных и меняющих весь, казалось бы, налаженный уклад жизни.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 82–83. Рязань, 1830 г.

Глава 18 Гусляр по прозвищу Стожар

Мы простой народ, соблюдаем лишь, Что нам пращурами завещано. Ну а ты, видать, по земле гулял, В кораблях, поди, плавал реками. Уж не тот ли ты златоуст-гусляр? Так речей вести кроме некому! Игорь Кобзев

Встал Константин на следующее утро разбитый и с настроением, мягко говоря, ниже среднего.

Причин тому хватало.

Главная же заключалась в том, что ему предстоял весьма утомительный денек, начиная с первого ответственного дела — председательствования на княжьем суде.

Речь о нем шла еще неделю назад. Тогда-то Константин и назначил сегодняшний день.

За целую неделю он рассчитывал спокойно и тщательно изучить всю Правду Ярославичей и даже переписать привычным для себя языком текст, чтобы иметь подсказку, необходимую для быстрого реагирования на тот или иной казус.

С переводом он, хотя и с грехом пополам, справился, но потом была срочная поездка в Ольгов с огромным обилием событий, и Константин полностью забыл об этом суде.

Вспомнил лишь сейчас, когда что-либо переписывать было уже поздно, а надеяться на память с такой тяжелой головой, по которой сзади кто-то невидимый все время бил сокрушительным кузнечным молотом, — глупо.

Однако после легкого завтрака, выйдя к боярам, терпеливо ожидавшим его в небольшом коридорчике близ гридницы, он почувствовал, что настроение его с каждой минутой улучшается.

Скорее всего, и тут благодаря Доброгневе, ибо после выпитого настоя, предусмотрительно приготовленного ею накануне, неизвестный значительно поумерил силу своих ударов по многострадальной голове, а спустя каких-то пять — десять минут и вовсе прекратил это издевательство.

А может, потому, что даже в небольшие цветные оконца внутрь проникало так много яркого солнца, что даже нога, продолжающая по утрам беспокоить, в это утро как бы устроила долгожданный перерыв.

Когда он поинтересовался у Епифана, где список законов, тот недоуменно ответил, что он уже передал его, как это и раньше делалось, судье, который уже на месте в ожидании князя и его справедливого суда.

Константин попытался пояснить, что хотел бы, так сказать, пробежаться по нему еще раз глазами, но из сбивчивого пояснения стременного сделал вывод о бесполезности подобного занятия, к тому же ранее князь так никогда не поступал. Уж судья-то все доподлинно изучил, и ему, князю, останется лишь подтвердить приговор кивком.

Да и народ к тому же до княжеского суда не больно-то охоч, то есть к рассмотрению, как правило, предлагалось три — пять дел, не более.

«Вот и славно, — подумал Костя. — Значит, за час-полтора успеем».

Позже он понял, почему столь мало было охотников до княжьего суда. Разъяснил ему это в стихотворной форме гусляр, которого князь со свитой встретил чуть ли не сразу, как выехал со двора.

Тот уже собрал вокруг себя большую по меркам Ожска толпу — с сотню человек, не меньше, и заунывным голосом пел что-то жалостливое. Причем людям, судя по всему, эта песня была настолько по душе, что они, позабыв обо всем на свете, даже не заметили выезжающего из ворот князя.

Трое юных дружинников по своей ретивости сунулись было плетьми разогнать наглых смердов, посмевших не уступить дорогу князю, но Константин властным жестом остановил их, спешился, аккуратно спрыгнув так, чтобы вся тяжесть пришлась на здоровую ногу, и, слегка прихрамывая, направился к певцу.

Толпа, завидев князя, тут же наполовину рассеялась, а оставшиеся боязливо сторонились, униженно кланялись, но между тем в глазах у каждого затаилось такое выражение, что… Объяснить его Константин затруднялся, но явственно чувствовал, что ничего хорошего оно не сулило.

— Что ж ты замолк? — поинтересовался он благодушно, дойдя до певца.

Тот молча смотрел на князя, тихонько перебирая струны на своих грубо состряпанных гуслях.

— Что не поешь? — вновь спросил Константин. — Или сробел? Или князя испугался?

Тот медленно покачал головой.

— Не сробел и не испугался, княже. Да токмо слыхал ты эту песню про суд свой правый да милосердный. Тем летом я ее тебе пел, ежели помнишь. Хвалил еще меня за нее и благодарность княжьей рукою своею изволил мне в дар поднести.

— Доволен ли остался?

— Премного доволен, княже. Сколь живу, столь буду ласку твою княжескую беречь, — криво усмехнулся певец.

Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально смотрели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке.

Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.

— Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[54] себе купил, — миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно подгадил нынешнему владельцу.

— Да нет охотников, княже, поршни на рубцы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, — уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровую полоску, тянувшуюся у него от левого виска до уголка рта.

— Наверное, пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? — попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.

— А у него все песни едины, княже, — раздался сзади голос боярина Онуфрия.

С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком.

— Он, княже, — пояснил Онуфрий, — сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все — сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.

— По доброй воле в поруб мой никто не полезет — нечего глупости-то молоть, — резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу: — Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? — медленно произнес он.

— Отчего же все, — задорно усмехнулся певец. — Хочешь, веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья славится.

Константин с минутку помолчал, выбирая, затем решился.

Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость.

К тому же, судя по всему, эта сатира ударит не только по нему одному, но и по боярам, причем неизвестно, кому достанется больше.

— Валяй про мудрость, — кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.

Остатки толпы, человек двадцать — тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром.

Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел.

Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости.

Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка братьям вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.

Ой ты, гой-еси, княже мудрый, Княже мудрый да разумный, Рассудил ты их по Правде Русской, Да по чести судил, да по совести. А что спорить им теперь, спорить нечего, И по правде все делилось, и по чести. Одному прореха на штанах досталася, А другому тож дыра, на рубахе токмо. Не обидно никому, не завидно, Рассудил их поровну добрый князюшко, Добрый князюшко, свет наш батюшка, Да боярин важный, вельми мудрый.

— Вот и потешил я тебя, — усмехнулся гусляр. — Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка, и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?

— Что повелишь, княже? — шепнул Онуфрий в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. — В плети взять пса или в поруб?

— Так и то и то можно, — угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: — Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. — И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брылами щек.

— Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то гусляр суд неправый, — обернулся Константин к своей свите, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: — С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как, Стожар?

Гусляр стиснул зубы.

— И поглядеть погляжу, — пообещал он многозначительно, — и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?

— Лишь бы правду спел, — беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана.

Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул:

— На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь!

А дорога туда была совсем короткой.

Всего сотню метров проехал Константин и уже выехал на площадь. С одной ее стороны был расположен крохотный деревянный храм со скромной луковкой-куполом и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ.

Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливо подставленное плечо Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.

— Стол мне вели подать, — шепнул он на ухо стременному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.

— А ты, — обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, — разложишь все на столе.

— А что разложить-то? — даже не понял тот поначалу.

— А у тебя в руках что? — вопросом на вопрос ответил Константин.

— Так меха[55], чай, с Русской Правдой.

— Правильно говоришь. Вот их и разложишь, а когда до приговора дело дойдет, указывать будешь, что надо зачитать из закона, а уж оглашать это я буду сам.

— Во как, — вытаращил глаза вирник.

«Господи, день такой сегодня или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала?» — подумал Константин.

В это время наконец притащили стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска.

Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но мысленно отмахнулся — потом вытащу — и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича[56]:

— Кто на княжий суд — на суд праведный?

Глава 19 Княжий суд

Горе тем, которые постановляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных из народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.

Ветхий Завет (Ис. 10, 1–2)

Из толпы, которая разрослась, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе.

Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был он в синих, неплохого качества, хотя и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.

Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:

— Токмо на твой праведный суд, княже, уповаю.

— У князя суд завсегда праведный, — обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. — Расскажи князю про беду свою.

— Купец я, соляник[57], Тимофей Малой. В прошлое лето, княже, взял я гривен немало у боярина твоего, Мосяги. Теперь срок подоспел. Мыслил я так: накуплю товару на те гривны, пойду в Новгород Великий, учиню с купчишками свейскими гостьбу[58] и с той гостьбы резу[59] отдам.

— Велика ли реза? — осведомился вирник.

— Десять кун с гривны, — пожал плечами мужичишка и продолжил: — Ушкуйники[60] окаянные пограбили ладьи мои. Ныне я наг и бос, а резоимец[61] Мосяга меня из отчего дома взашей прогнал и так сказал: «Ныне ты, Малой, весь в моей власти, и я тебя не только из избы выкину, а и самого в холопы обельные запродам, и женку твою также, и детишек, коль ты мне в три дни резу не возвратишь».

— Просишь о чем? — вновь поинтересовался вирник.

— Вели ему, княже, отсрочку мне дать. Невмоготу мне ныне все гривны отдать.

— А на другое лето отдавать как мыслишь? — с интересом спросил вирник.

Мужичонка гордо выпрямился во весь свой тщедушный рост, чуть ли не встав при этом на цыпочки, и неожиданно гулко бухнул себя кулаком в грудь:

— Тимофея Малого всякий купец знает. Неужто не подсобят товарищи мои за резу малую?!

— Так чего ж сейчас не помогли? — полюбопытствовал Сильвестр.

— Нетути их ныне во граде, — развел руками Тимофей. — Мне б всего месяцок-другой, чтоб их дождаться. Вот приедут, и заглянет в мою избу солнышко ясное, а уж я бы опосля с ими честь по чести расплатился.

Что по этому поводу говорит Русская Правда, Константин не помнил, поэтому ожидающе посмотрел на вирника. Но тот, склонившись к князю, шепнул на ухо:

— Как рассудим, княже?

— По закону, — ответил Костя и поправился: — По Правде Русской.

— В этом не сомневайся, княже. Все по ней. Только в чью пользу?

— Правда, она одна, — не понравилась Константину чрезмерная угодливость вирника. — Что в ней говорится?

— Одно место боярину твоему по сердцу придется, другое — купчишке.

Это уже и вовсе ни в какие ворота не лезло. Ну да ладно, назвался груздем — полезай в кузов. И Константин буркнул:

— Покажи оба места, а я сам выберу.

— А вот и еще вот. — И вирник грязным ногтем дважды ловко черканул по пергаменту.

Константин внимательно вчитался и недоуменно посмотрел на вирника:

— В пользу купца вижу, а боярина — нет.

— Ну так и быть по сему, — легко согласился советчик. — Стало быть, купчишке.

— Подожди, может, ты промашку дал. Может, не на том месте отметину сделал? — осадил его Константин. — Покажи еще раз.

— Да вот же. — Вирник еще раз черканул ногтем. — Оно ведь по-разному читать можно — одну-две буквицы зачел не так, и все.

— Да нет, зачем же, — покачал головой князь. — Мы правильно читать будем. — И принялся оглашать свое решение, вычитанное из текста закона: — Аже который купец кде любо шед с чужими кунами… — И остановился, вглядываясь в текст и угрюмо сопя. — Ну надо же, во что русский язык превратили, — тоскливо пробормотал он себе под нос и опасливо покосился на вирника, стоящего рядом с князем, но тот вроде бы не услышал. — Так-так, — лихорадочно просматривал Константин статью, но, быстро добежав до ее концовки, облегченно просиял и уверенно произнес, тут же подогнав ее под свой конкретный случай: — Сии ушкуйники суть пагуба от бога, а потому сам Тимофей Малой вовсе в том не повинен. И посему…

Самодовольно лоснящееся лицо боярина Мосяги, бывшего нерушимо уверенным до сей минуты в том, что князь непременно решит дело в его пользу, мгновенно перестало блестеть и как-то даже посерело, стоило Константину огласить приговор.

— Княже! — завопил он. — Да как же?! Да за что же ты раба своего верного обидел?!

Константин вздохнул.

Получалось, конечно, не совсем ладно.

Можно сказать, чуть ли не первая встреча со своими боярами, на которых он поначалу хотел опереться как князь, и на тебе — такой казус.

Однако деваться было некуда — слово сказано. Разве что по возможности как-то смягчить свое решение?..

Он встал с кресла и с удовлетворением отметил, как шум на площади разом стих.

— Слуг своих верных я в обиде никогда не оставлял, а напротив — ежели они в угоду мне убыток какой несли, то сей убыток я им стократ возмещал и буду возмещать.

Мосяга прекратил подвывать, приподнял голову, которой он до этого момента яростно стучал, ничуть не жалея, о пыльную землю, но с коленей не встал, жадно слушая князя, а Константин сокрушенно продолжал:

— Но ныне, боярин, не я сужу, ибо так Правда Русская положила. И ты, Мосяга, помни, что, если князь Ярослав Владимирович по прозванию Мудрый так повелел, стало быть, так и всегда будет. А ныне быть тебе на пиру моем и близ меня сидеть ошую. И верую я, что убытку тебе вовсе не будет, и в то, что все куны до единой на тот год к тебе с прибытком немалым непременно вернутся, тоже верую, ибо Тимофей Малой слово дал и от него не отступится. А ныне ни его самого, ни женку, ни детишек продавать не сметь и избу ему вернуть немедля.

— Так ведь продал я ее уже! — вновь завопил Мосяга как недорезанный. — Избу-то, хоть избу, княже, не вели взад возвертать!

— Я один раз говорю. А коль ты ее продал, твоя вина, ибо поспешил. Потому придется выкупить обратно да передать купцу, — более строгим тоном произнес Константин и не спеша сел в кресло.

Вирник правильно понял князя и махнул биричу. Тот зычно проревел:

— Да будет так по слову княжьему! А ныне кто есть еще на суд княжий?

Вперед выступил молодой парень.

Чистое простодушное лицо его почему-то сразу внушило Константину доверие. А тот низко поклонился князю, неторопливо выпрямился и, смело глядя на человека, в руках которого находилась его судьба, но в чью справедливость он по младости лет свято верил, приступил к изложению своей обиды:

— Батюшку моего Никомед, что у боярина Завида в тиунах, обидел, шелепугой исхлестал в кровь и глаз выбил…

— Да ты сам-то кто будешь, и отчего отец твой сам не явился с обидою к князю?

Рядышком с помостом шумно засопел один из бояр. Константин покосился на него, прикидывая, что никак это и есть Завид, хозяин драчливого тиуна.

— Зовут меня все Кокорой[62]. Сам я из смердов вольных, а батюшка мой Охрим нынче в порубе сидит у боярина, — пробасил парень.

— Это что же, — не понял вирник, — бил тиун, а батюшку твоего в поруб? Так не бывает.

— Ну один разок и он отмахнулся, — потупился парень. — За это и кинули в поруб. — И продолжил с прежней горячностью: — Так ведь обиду зазря терпеть кому охота? Случись такое со мной, — он простодушно развел огромными могучими руками, — так и я бы не удержался. Нынче шестой день пошел, как он в порубе, а боярин Завид и крохи хлеба за все дни ему не подал.

— А тебе откуда такое ведомо? — поинтересовался вирник.

— Да уж знаю, — смутился парень и покраснел.

— Лжа все и напраслина, — не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. — Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Под вечер он тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.

— Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? — спросил Константин, невинно щурясь.

— Кокора, — опешил боярин. — Как же не Кокора.

— А отец его не в твоем порубе ныне? — продолжал выяснять князь. — Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.

— В порубе он, но токмо яко тать зловредный.

— И тиун твой его не бил вовсе?

— Маленько токмо, да и то лишь потому, что тот первый учал ручищами своими махати. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.

— Да как же?.. — беспомощно развел руками парень. — Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.

— Лжа все это, княже! — решив, что дело выиграно, еще увереннее завопил боярин. — Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.

— Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, бога ты не боишься, — лепетал парень, а в невинных синих глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.

Толпа на площади загудела, как растревоженный улей, но вирник шепнул биричу:

— Угомони.

Тот послушно рявкнул во всю глотку:

— Тихо!

И то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.

— Мы так решим, — негромко сказал Константин. — Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?

— Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? — искательно заглядывая в глаза князю, зачастил боярин.

— Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить — мне неведомо, — веско заметил Константин.

— Так я мигом его приведу, — продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.

Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку.

— Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, — заявил он и отдал нужные указания.

Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную.

Второй же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.

— Все исполнено, княже, — доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна. — Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.

Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.

— Встань, — велел Константин и обернулся к Кокоре: — А ты молчи, или и тебя с площади уведут.

Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы.

Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.

— Назови себя, — мягко попросил Константин тиуна.

— Никомед я, — улыбнулся лысый. — Тиун у боярина Завида.

— В закупах ты или обельный?

— Тиун я, — повторил Никомед, явно не поняв вопроса.

— А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? — допытывался Константин.

— Какой ряд? — вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.

— Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь, не таясь, поведай, как ты батюшку его избил, — еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. — И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на самом тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.

— Ну так иду я тогда, — начал Никомед. — И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, — простодушно рассказывал Никомед, — обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел его легонько шелепугой.

— Бил, но не больно? — переспросил Константин.

— Да где там больно-то, — махнул рукой тиун. — А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.

— Ишь ты, буйный-то какой. — Князь осуждающе покачал головой. — Ну а ты что?

— Знамо дело, убег. Ну а спускать такое рази можно? Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну тут он ишшо чуток ручищами помахал, и угомонили его.

— Тогда ты ему глаз и выбил, — кивнул Константин.

— Не-э, княже, — заупрямился тиун. — Чего не было, того не было.

Кокора вытаращил глаза. Константин бросил взгляд на парня, уже открывшего было рот, и укоризненно покачал головой, показав на церковь позади и давая понять, что сейчас удалит.

Тот послушно закивал, так и не вымолвив ни слова.

— Как же это не было, когда глаз у человека выбит. Что же он, сам оказался выбитым? — усомнился Константин.

Никомед замялся. Лоб его покрылся испариной. Он настороженно огляделся по сторонам, но боярина Завида так и не увидел.

Константин увещевающе заметил:

— Ежели вновь откажешься, а потом на тебя кто из видоков покажет — их ведь там изрядно было, так что мне есть с кого спросить, — гляди!

Последнее слово он произнес столь многозначительно и с такой явной угрозой, что тиун решился:

— Тамо инако было. То его, когда уже на боярское подворье внесли, сам Завид… — И вновь осекся.

— Сам Завид, — медленно повторил Константин, чтобы Никомед уже не смог пойти на попятную. — Так-так. Выходит, что ты, тиун, вовсе не виноват, а я-то думал, что тебя надо бы… — И успокоительно протянул: — Ну-у, раз сам боярин, так это совсем иное дело.

Окончательно успокоившись от миролюбивых княжеских интонаций, Никомед уже более уверенно продолжил:

— Да он, егда у меня из рук шелепугу вынул, тоже, поди, не хотел увечить. Так токмо, поучить маненько, вот и все. Да вишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. Я уж боярина-то упредил, и ежели бы он вовсе тверезым был, тогда иное, а тут шатнуло его, вот он куском ентим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.

— Пожалел, значит? — скрипнув зубами, переспросил Константин и уточнил: — А что, Завид-боярин слегка во хмелю был или изрядно его шатало? — И, повернувшись к вирнику, вполголоса добродушно заметил ему, но так, чтобы слышал тиун: — Известное дело, ежели пьяный, так какой с него спрос.

— Знамо, пьян, — подтвердил Никомед простодушно, — хотя и не больно-то. Нешто ему с трех-четырех чар меда что подеется? Потому не злобился он, а промашку ненароком дал. Сказываю же, пошатывало его, так что не со зла он.

— Позовите боярина, — холодно распорядился Константин.

Стоящий рядом с ним молодой дружинник, который и привел сюда Никомеда, оглушительно свистнул в два пальца, и второй гридень, который вел под уздцы лошадь с восседавшим на ней боярином, обрадованно закивал в знак того, что понял, и повернул назад.

— Забыл ты, боярин, тиуну рассказать, как дело было. Вот он и выдал и себя, и тебя, сам того не желая, — кротко, даже сочувственно вымолвил князь, едва лошадь с седоком была подведена к помосту.

— Так кто же знал, княже, что ты моим словам не поверишь, — сокрушенно вздыхая, искренне покаялся в совершенной глупости Завид.

Пыхтя и сопя, он сполз кое-как с лошади и уныло уставился на князя.

— Как говорить станешь, княже? — вновь склонился к уху вирник.

— Где тут ты отметил?

Вопрос был задан в лоб, и, не успев даже понять, что он делает, вирник вновь резанул грязным длинным ногтем по грамоте.

— Э нет, — заупрямился Константин. — Тут совсем ерунда. К тому же и о пьянстве ни слова. — И он строго погрозил опешившему вирнику пальцем.

— Можно и о пьянстве, — пожал плечами тот. Он был прожженным циником и уже давным-давно отчеркивал только то, что нужно было князю, ориентируясь в этом моментально. Однако, указав на нужное место, судья сразу с легкой усмешкой заметил: — Токмо не ведаю, глянется ли оно тебе?

— Неважно, — отрезал Орешкин. — Главное, чтоб Правде Русской… глянулось. Закон, он для всех один должен быть.

Сильвестр изумленно уставился на Константина, и в глазах старого судьи мелькнула искорка удивления и интереса. Насколько он помнил молодого князя, тот никогда не обращал особого внимания ни на сам княжий суд, ни на те приговоры, которые судья от имени князя провозглашал во всеуслышание.

Более того, несколько раз, особенно в самом начале своего княжения, Константин, мрачно хмурясь, указывал вирнику, что тот, дескать, чрезмерно потакает холопам и прочим смердам, даже закупам, что для его бояр в обиду.

И как тот ни старался пояснить, что есть Русская Правда и то или иное уложение занесено туда его же княжескими достославными предками, — Константин был неумолим.

Плетью обуха не перешибешь, и вирник смирился с этим положением дел, а его острый ум, за долгие годы практики изощренный в различных уловках, послушно служил в этом неправедном деле как самому владельцу, так и князю.

Ныне же он слышал совсем другое, причем это была не заступа за холопа, а требование вершить дело именно по Русской Правде, то есть по чести и совести.

Вот уж небывальщина!

«А может, все объясняется гораздо проще, — мелькнуло в голове у вирника. — Озлился князь за что-то на боярина Завида и решил учинить ему пакость, пользуясь случаем. В таком разе можно считать, что этим двум смердам повезло».

— А вот это пойдет, — внимательно вглядевшись в указанное судьей, согласился Константин и вновь поднял левую руку над головой, призывая к тишине оживленно гудевшую толпу, где то и дело слышались выкрики:

— Ироды!

— Кровососы!

— Креста на них нет!

— Да нешто князь закупа пожалеет?!

— Ежели тиун обидел бы, может, и по правде рассудил бы князь, а так ворон ворону глаз не выклюет.

Однако постепенно толпа все же смолкла, и Константин начал:

— Русская Правда гласит так: аже господин бьет закупа за дело…

Дальше он говорить не смог, площадь взорвалась криками негодования.

В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники[63], древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка — сегодня боярин измывается над закупами, а завтра и до них черед дойдет.

Эвон, скотина жирная, как приосанился — понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.

— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стайка ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью.

От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере.

Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:

— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово. — И он начал зачитывать сначала: — Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… — И, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[64] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[65] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен.

Толпа довольно загудела. Константин неспешно повернулся к Завиду, потерявшему дар речи от столь неожиданного поворота событий и только тяжело сопевшему. Сурово посмотрев на него, Константин холодно спросил:

— Ты все понял, боярин?

Тот продолжал молчать, недоуменно взирая на князя, будто видел его впервые.

«Ладно, уточним и повторим, чтоб потом не отвертелся, собака», — решил Константин и стал подробно раскладывать:

— Велю тебе внести в скотницу княжью двадцать гривен да еще десять выдать Охриму. Помимо того надлежит тебе уплатить лекарю за лечение бывшего закупа, сколько он ни запросит. Кроме того, за причиненную тобой обиду отныне во всеуслышание объявляю Охрима вольным смердом и от долгов своих свободным. Сроку тебе на выплату полувирья и за увечье три дня. — Он повернулся к парню. — Лекарь, которого я тебе, Кокора, дам, будет хоть из дорогих, зато в своем деле толк ведает. Да и не твоя это печаль — чай, боярину платить по окончании лечения.

— Да как же? — опомнился наконец Завид, рухнув на колени. — Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?

— Нет никакой опалы, — сухо пожал плечами Константин. — То Русская Правда так речет.

В душе он жалел, что так получалось. Ссориться с боярами ему не хотелось. С одной стороны, конечно, не будь их — и было бы еще лучше. И править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах и имели не только немалые богатства, но и власть…

Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него.

Ну не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя, потому желательно было по возможности и тут все сгладить.

— Встань, боярин. — Он спустился со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду и, успокаивая его, сокрушенно заметил: — И рад бы что изменить, да не мне с Правдой тягаться.

А тот, нехотя поднимаясь, не переставал причитать:

— А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, да и сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль.

Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица и ласково шепнул Завиду:

— Не бойся, боярин. Неужто князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, испытующе впился в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а сказаны всерьез, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню.

Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — И горячо заявил, продолжая стоять на коленях: — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду[66] до капли отдам, ежели надо. — И, повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя: — Есть правда на Руси!

Стожар, не обращая внимания на Кокору, продолжал пристально и непонимающе вглядываться в князя, будто видел его впервые.

Так смотрят, когда на их глазах хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, неожиданно совершает поступок из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ни его возрасту, ни чину, ни характеру.

Потом губы гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно бродячий певец не знал, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.

— Встань. — Константин поднял парня с колен. — Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой, а то не поверят слуги боярские, да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.

Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся в сторону городских ворот.

Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:

— Догони парня и езжай вместе с ним. Ежели что, поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца — совсем он плох или как. — И устало повернулся к биричу. — Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?

И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.

Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и прерывающимся от рыданий голосом тихо произнесла:

— Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.

Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.

— Говори громче, — мягко попросил он ее и приободрил: — Не робей. На княжьем суде все равны, здесь есть только виновные и правые.

— Муж мой, — чуть громче, уже более уверенно продолжила Орина, — по весне от трясучки злой в землю сырую слег. Боярин же наш Житобуд сказал мне, мол, коли смерд умер, а сынов не оставил, то задницю[67] всю ему, боярину, и выгнал меня из отчего дома. Сказывал, что так и Правда Русская указывает, мол, по покону ее он порешил. И вирник твой то же самое сказывал, слово в слово с Житобудом.

Вирник, уловив брошенный на него княжеский взгляд, склонился к уху Константина и торопливо заметил:

— Это верно, княже. И Русская Правда так же гласит: «Аще смерд умрет без сынов, то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то дояти часть на не».

— Добрые люди подмогали, кто кусок хлеба даст, кто репу, кто огурцом соленым угостит, так и дошла я до тебя, княже, правды искать. Я-то ладно, а детишек жалко. Им-то за что сызмальства в такой нужде пребывать? Неужели вина какая на них?

— Сколько им? — показывая на испуганно притихших маленьких девчонок, спросил Константин.

— Восьмой годок Беляночке моей, а той, что поменьше, Валене, пятый.

— Дозволь слово молвить, княже, — решительно выступил самый упитанный из бояр, имевший не два или три, а чуть ли не десяток подбородков.

Шеи у него практически не было. Короткая и жирная, она была совсем незаметна, и создавалось ощущение, что голова растет сразу из непомерно толстого туловища с огромным животом.

Красное, лоснящееся лицо боярин поминутно вытирал нарядно вышитым огромным платком, причем по́том он истекал настолько обильно, что этот платок уже можно было выжимать.

«Сам Житобуд», — понял Константин и кивнул разрешающе, мол, говори.

— Я, княже, — важно начал тот, — все по Русской Правде решал. Коли у смерда сынов нет, стало быть, задницю…

— Князю, — перебил его Константин и жестко повторил: — Князю, а не боярину.

— Так смерд-то не княжеский, а мой, — не сдавался Житобуд.

— Я — князь, и все здесь мое, — решительно поставил его на место Константин. — И ты, боярин, мой, и смерды тоже. Тебе они лишь дадены в кормление, пока ты служишь мне верою и правдой.

— А я разве не служу? — оскорбился Житобуд.

— Служишь, — согласился Константин и в свою очередь заметил: — Так я у тебя смердов не отбираю. Но задницю — князю.

— Никогда не бывало так-то. Испокон веку она тому принадлежала, чей смерд был, — упирался боярин.

— Не было, так будет, — отрезал Константин.

«Ну вот, еще один обиженный, — обреченно подумал он. — Так они скоро все до единого на меня озлобятся. — И тут же спросил сам себя: — А что делать? По закону суд веду. Есть чем прикрыться. К тому же им дай волю, вообще на шею сядут. Точнее сказать, — поправился он, — давно уже, как видно, сели, только моему предшественнику. — И с внезапно нахлынувшей злостью он мысленно пообещал: — Ну ничего, дайте только срок, господа хорошие. Я вас живо научу, как родину любить!»

— А почему ты, боярин, не сделал так, как указано в Русской Правде? — строго спросил он и пояснил свою мысль: — Надлежало выделить часть на дочерей усопшего смерда, а ты?

— А что я?! — возопил возмущенно боярин. — Дал я им часть. Вон одежка на них — я выделил. Домишко их, по Правде, мой, а что до скотины полудохлой, коя в хлеву у их была, то я им за нее кунами заплатил. Да им даже поболе, чем мне, вышло. — И осекся от собственной наглости.

— Это верно, княже. — Женщина в доказательство протянула Константину туго сжатые в кулаке деньги — несколько маленьких темных кусочков металла. — Целых пять кун боярин уделил мне от щедрот своих. И одежку, что на детишках моих да на мне надета, отнимать тоже не стал. Добрый он у нас, — насмешливо улыбнулась она и горько добавила: — А теперь зрю, что и князь у нас добрый. Куда добрее боярина будет. Вишь как мигом добро мужа моего переделил. Только одно поведай, княже: куда мне от доброты вашей деться — сразу головой в вадегу[68], чтоб хошь на дне глубоком покой найти, али в холопки идти, как боярин тут присоветовал, дабы детишек вырастить? Как скажешь?

— А скажу я так… — Константин вновь решительно поднялся со своего кресла.

Плохо, конечно, что придется записать еще одного боярина в недоброжелатели, пусть и тайные, но будь что будет, а мириться со всем тем, что творилось на его глазах, он не собирался, точнее, просто не мог.

«А я еще, дурак, идеализировал здешнюю жизнь, — мелькнула горькая мысль. — Думал, что до татар на Руси пусть и не рай был, но более-менее приличная жизнь, а тут…»

Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь.

— Дай-ка мне эти куны.

Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала и покорно вложила все в руку Константина.

— Русская Правда гласит — коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть по сему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но… — вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка недовольно загудевшая, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться конца приговора, покорно стихла. — Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему меньше досталось, нежели он тебе выделил. Это для князя негоже. Житобуд добрый, а я жадный. А посему, — он развел руками, — набольшую долю я, пожалуй, себе приберу, дабы мне убытку не было. Стало быть, забирай-ка ты, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны. — Он кивнул на свою ладонь.

Женщина продолжала стоять как вкопанная. В глазах недоумение, брови недоверчиво изогнуты.

Пришлось спуститься к ней с помоста и, подойдя поближе, добавить, поясняя, а то, чего доброго, и впрямь примется раздевать своих девчонок прямо тут.

— Ну а чтоб им до дому голышом не идти, ты зайди вначале на мой двор. Гридни мои тебя отведут к Зворыке, коему и обскажешь, что одежу эту нарядную, — он кивнул на ветхие рубашонки девочек, — князь повелел в своем владении оставить. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А взамен пусть сыщет какое-нибудь иное платье. Да не только детишкам, но и тебе самой.

Он говорил абсолютно спокойно, совершенно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из свиты или из толпы.

Все, реклама закончилась и кина больше не будет.

Шабаш!

Сейчас для него куда важнее было то, что ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, начинают понемногу оживать, наполняясь слезами радости, что сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону — неизмеримо лучшую.

Говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть сейчас самое главное, а все остальное — ерунда, как бы важно она ни называлась: политика, дипломатия и прочее.

— А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? — сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи она громче — еще передумает и отнимет все заново.

— А ты разве не поняла? — так же тихо ответил ей Константин, мягко улыбаясь. — Я ведь сказал, что набольшая. Одежонка да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть.

Но тут новая мысль пришла ему в голову.

Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей, на которые жизнь всегда была непомерно щедра.

Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг.

Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.

«На сласти», — хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть.

«На фрукты» тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают.

«Ну и ладно, — мысленно отмахнулся он. — Пусть будет просто маленьким подарком от князя».

Вторая девчушка, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:

— А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу… на память.

Видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал двух молодых дружинников, стоящих неподалеку.

— Все слышали? — осведомился он.

Те торопливо закивали.

— Вот и передадите Зворыке. Да скажите ему, чтоб он не скупился. Мол, князь повелел приодеть всех троих на совесть, чтоб не стыдно было. Да куда вы?! — остановил он повернувшихся, чтоб немедля бежать на княжий двор, парней.

— Дак ты ж сам повелел, — растерянно произнес один из дружинников.

— И ей заодно помогите добраться до княжьего… тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит.

Он повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут Орина, словно бы очнувшись, раненой птицей кинулась в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:

— Бога молить всю жизнь… свечу за здравие… Детям накажу… Благодетель… Живи вечно, княже… Здоровья дай бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж… вечно… бога молить…

— Ну-ну, что ты, что ты, — бормотал смущенный донельзя Константин, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, и, не зная, что сказать в такой ситуации, только успокаивающе повторял: — Ну-ну. Ну-ну.

— Мама, мама, — в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут…

Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, строго произнесла, как самый важный наказ:

— Чтоб всю жизнь за него богу, чтоб каждый день во здравие… — Она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: — Славься, князь наш, заступник сирых и убогих! — и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно повторила: — Славься!

Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:

— Слава! Слава!

Выкрики вначале были недружные, но затем люди осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:

— Слава! Слава!

И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое:

— Слава! Слава!

И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках.

И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая:

— Еще на суд княжий есть ли охотники?

— Есть! — раздалось из толпы, и невысокий, тощий, постоянно вихляющий из стороны в сторону мужик чуть ли не силой выволок за собой еще двоих.

Те выглядели чуток посолиднее, имели окладистые бороды и вообще изрядно походили друг на друга, отличаясь в первую очередь одеждой.

— Гости мы торговые, — пояснил на ходу вихлястый, еще даже не успев подойти к помосту. — Они, вон, братаны будут, Ярема да Ермила, а меня все Вихляем сызмальства кличут.

Имя до того подходило к не могущему ни секунды постоять спокойно мужику, что Константин даже улыбнулся[69].

— Сами мы киевские, едем же издалече, аж с господина Великого Новгорода. Расторговались славно. На обратном же пути решили в Ожск твой заскочить, прикупить кое-какого товара. Уже подъезжали к нему, ан глядь, калита[70] пустая. А в ней без малого шесть десятков гривенок с вечера звенело. Общие они были. Наутро же их как ветром сдуло. Калита есть, а гривенок в ней нетути.

— На кого думаешь? — перебил не в меру словоохотливого купца судья.

— Чужой не подходил. Лодейщики тож на бережку спали. Стало быть, кто-то из нас троих ее, родимую, приголубил. Вот и рассуди нас, княже, кто татем подлым в нощи у своих же последние гривны отъял.

Это уже была задачка посложнее.

«Уравнение с тремя неизвестными, — подумал помрачневший Константин. — Икс, игрек и зет. А я, как назло, в алгебре не силен».

Он еще раз внимательно окинул взглядом всех троих. Мрачно, исподлобья взирал на князя Ярема, равнодушно, будто заранее зная, что сейчас последует отказ в помощи, глядел на Константина Ермила, все время почему-то оглядывался по сторонам Вихляй.

Пауза затянулась, а князь по-прежнему не знал, что сказать и как найти истину.

«Да тут даже Шерлок Холмс растерялся бы», — мелькнула в голове оправдательная мысль, но Константину так хотелось закончить свой первый судебный день на должном высоком уровне, что он досадливо отогнал ее и с надеждой покосился на старого Сильвестра.

Тот в ответ лишь виновато пожал плечами, а затем принялся растерянным голосом выпытывать у купцов какие-то совершенно ненужные подробности. Ясности в дело они внести не могли — это однозначно, но хотя бы позволили оттянуть время.

«Где-то что-то такое мне уже встречалось», — почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной.

Первое судебное заседание, первые решения — когда бы успела возникнуть аналогичная ситуация?

Но мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читаного.

«Чем черт не шутит», — решил он и, перебив судью, обратился ко всей троице:

— А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко, а перед отъездом слово с девицы взял, что дождется она его и ни с кем другим под венец не пойдет. Долго ли, коротко ли, но прошло аж пять лет. Жениха же все не видать. К ней же еще один добрый молодец посватался, и полюбила она его всем сердцем. Однако под венец с ним идти отказалась — слово дано, и нарушать его негоже. Он же через год еще раз сватов своих заслал и вновь отказ получил. И на третий год сваты его пришли. Тогда девица дала согласие, но с условием — съездит она перед свадьбой к жениху прежнему и слово свое с него назад возьмет.

— Ишь ты, — крутанул головой лобастый Ярема и с неподдельным уважением протянул: — Экая бедовая…

— И отпустил новый суженый нареченную свою к прежнему жениху, — продолжил свой рассказ Константин. — Добралась она до того града и рассказала все как есть. Подивился жених такой честности, но от слова, данного некогда ему, девицу освободил. А вот на обратном пути случилось с ней несчастье — напали на возок, где она ехала, тати шатучие, холопов всех порубили мечами, а предводитель их на саму девицу глаз положил и уж хотел было ее невинности лишить, как тут взмолилась она, упала на колени и рассказала все как есть. Сжалился над нею тать и отпустил подобру-поздорову.

А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?

— Да все хороши, — взял первым слово Ярема. — Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, — неожиданно закончил он свой панегирик.

— И я тоже так мыслю, — согласно кивнул Ермила. — Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется, отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.

— А тать как же? — переспросил Константин.

— Да что тать, — досадливо отмахнулся Ермила. — Сам же ты, княже, сказывал — всех ее холопов порубал. А что отпустил не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.

— Дурень ты, Ермила, — хмыкнул насмешливо Вихляй. — И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.

— Разве? — усомнился Константин.

— А то. — Убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: — Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был. А вот тать ни с того ни с сего подобрел вдруг. На его душе, поди, христианских душ загубленных не менее двух-трех десятков было. Тут уж совесть не замыть и грехов не отмолить, а он вдруг девку отпустил.

«Сработало, — порадовался Константин и взмолился мысленно: — Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».

Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:

— Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил. — И, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: — Вихляй, а где ты серебрецо украденное прикопал?

Тот испуганно отшатнулся, но Ярема и Ермила твердо стояли позади, отступить не получилось, да и пришел он в себя довольно-таки быстро, возмущенно завопив:

— Да ты о чем, княже?! Я же сам всех потащил к тебе! Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?

— Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, — как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы, — один из всех троих ты, Вихляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.

— Это как же? Чистые они, — взвился на дыбки Вихляй.

— Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, — Константин даже развел руками, как бы соболезнуя, — под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, — предложил он.

— А чего ноги-то? — уже присмирев, пытался еще барахтаться Вихляй.

— Того у тебя ноги, — передразнил его Константин. — Грязные они. Вон, обе в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях, а почистился плохо.

Вихляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:

— Это я измазался, когда молился.

— Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес! — возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую середину узкого лба Вихляя.

Тот как-то по-детски ойкнул и свалился к ногам Константина.

Князь лишь весело улыбнулся, довольный донельзя, что удалось так хорошо все закончить, однако счел нужным все-таки предупредить обоих обворованных:

— Он, конечно, дрянь человек, но забивать его не стоит. Покойник вам место, где гривны припрятал, никогда не покажет.

Ярема вздохнул досадливо и, легко ухватив лежащего без чувств Вихляя за ворот расшитой красным затейливым узором рубахи, непринужденно, без особых усилий потащил его за собой, направляясь к городским воротам. Следом за ним направился и Ермила, ворча на ходу:

— Вишь ты, хоть раз да приложился, а я так и того не успел. Эхма, досада какая.

Улыбаясь, Константин крикнул вслед:

— Эй, добры молодцы! А как же суд княжий?

Оба разом остановились, переглянулись и оторопело уставились на князя. Тот же кивнул Сильвестру, и старик, приосанившись, огласил приговор.

Согласно ему надлежало все Вихляево серебро поделить на две равные части. Одну отдать князю за правый суд…

При этом оба мужика согласно закивали, суля в один голос, что беспременно выполнят.

— Вторую же часть, — вещал вирник, — надлежит разделить промеж Яремы и Ермилы строго по чести.

Тут оба вновь переглянулись, буркнули что-то друг другу вполголоса, и Ярема обратился к князю с неожиданной просьбой:

— Нам в его гривнах поганых нуждишки нет. Ты, княже, лучше всю его долю себе забери.

— Негоже как-то будет, — усомнился Константин.

— Куда как гоже, — возразил Ермила. — Ежели бы не твоя мудрость, княже, он бы, гад болотный, все гривны наши до единой себе за пазуху бы положил. А так мы свое выручили, а чужого нам не надобно. Ему же половину оставлять, собаке эдакой, тоже нельзя. Это же иуда, коли он своих так безбожно обчистил.

И вновь удачная мыслишка осенила Константина.

— Пусть так, — махнул он рукой, соглашаясь. — Но половину эту, коль мой судья сказал, что ее по праву надлежит отдать торговым гостям, мы, без резы вовсе, вручим на год Тимофею Малому. Пусть эти гривны честному человеку помогут из беды выкарабкаться.

— Тоже славно, — одобрил решение Константина Ярема. — А мы с ним и с гривнами мигом обернемся, — заверил он князя, не выпуская шиворота Вихляя из могучих мозолистых рук, еще раз низко, до земли склонился вместе с Ермилой перед князем, благодаря его за столь славный и скорый суд, и направился к городским воротам.

Константин, продолжая улыбаться, медленно взошел на помост, тяжело уселся в кресло — жарковато было в нарядном строгом облачении — и повелительно махнул биричу.

Тот уже давно ожидал этой команды и вновь радостно взревел, мигом распугав ворон, опять испуганно взлетевших со старенькой церквушки:

— Есть ли еще охочие на княжий суд?!

Первый его выкрик, невзирая на громогласность, едва-едва пересилил довольный гомон толпы, обсуждавшей мудрость нынешних княжеских судебных решений и восхищавшейся ими.

Второй выкрик почти достиг цели, утихомиривая ликующий народ, а третий прозвучал уже в почти полной тишине.

Люди затаили дыхание, надеясь, что найдется еще кто-нибудь, желающий испытать на себе справедливость высочайшего судьи, но желающих больше не было.

Бирич после непродолжительной паузы повернулся к князю и виновато, будто сделал какую-то промашку, развел могучими руками.

— А почему дел было так мало? — поинтересовался Константин у вирника. — Понимаю, что княжество мое маловато, но неужто в нем везде тишь да гладь, да божья благодать.

— Да вишь ли, княже… — задумчиво произнес тот, колеблясь, говорить ли всю правду.

Однако общий порыв ликования как бы содрал с его души железную броню цинизма, а если и нет, то, во всяком случае, изрядно ее помял, и вирник, решив, что коли князь нынче пребывает в благодушном настроении, то этим не грех и воспользоваться и как-то осторожно, но сказать хотя бы часть правды.

— Сегодня ты судил по справедливости, вот народ и ликует без меры, а прежде ты свой суд вершил… — Он замялся, но Константин сам пришел ему на выручку:

— Не по правде, хочешь сказать?

Вирник опасливо посмотрел на князя и, еще колеблясь, лукаво заметил:

— Да нет, по правде, конечно, токмо правда, она разная бывает.

— И по какой же я судил? — не отставал Константин.

— Да все больше по боярской. Вот охотников идти на твой суд и поубавилось. А ныне… — И, не договорив, кивнул на толпу, до сих пор не покинувшую площадь, словно жалея расставаться с таким небывалым зрелищем, оказавшимся столь приятным для души.

— А тебе какая правда по сердцу? — пытливо поинтересовался Константин. — Холопья или боярская? — И, видя, что тот колеблется в раздумье, приободрил: — Ты не бойся говорить. Я не обижусь и опалу не наложу.

— Да мне более всего… — замялся вирник.

— Ну-ну?

— Русская Правда, княже, — наконец отчаянно выпалил вирник. — Чтоб по покону все было. Если боярин виновен — его карай, коли смерд — и ему не спускай.

— Вон как… — задумчиво протянул Константин. — А что же ты вместе со всеми меня славил, коли я сегодня по холопской правде суд вершил?

— Нет, княже, — окончательно осмелел вирник, удивляясь в глубине души тому, что он решился возразить взбалмошному, неуравновешенному, а порою и просто бешеному князю. — Ныне ты по Русской Правде судил. В точности так, как в ней сказано. А что она ныне холопской оказалась, так ведь выпало так, да и… — Он запнулся, но все-таки решил договорить до конца то, что у него наболело: — Сплошь да рядом не боярина утесняют, — он даже ухмыльнулся, представив плачущего от обиды Житобуда или Завида, — а смерда, да закупа, да холопа обельного, кой и вовсе бессловесен. Хотя и тут всякое бывает, — поправился он, чтобы быть до конца беспристрастным.

Константин усмехнулся и направился к коню. В это время, вынырнув из толпы, к нему приблизился Вячеслав. Оглядевшись и отметив, что на несколько шагов вокруг никого нет, он демонстративно поклонился и восхищенно заметил:

— Ну ты, княже, силен… Молоток, одним словом. Все по-честному. Я в восторге, да и народ тоже.

— Спасибо, — поблагодарил Константин.

— А с последним делом вообще высший класс получился. Прямо как в кино. Вот уж не подумал бы, что ты такой головастый.

— Ну тут не совсем моя работа, — решил быть до конца честным Константин.

— А чья?

— Александра Иваныча, — улыбнулся Константин и, видя недоумевающее лицо Славки, пояснил: — Куприна, балда. Классику читать нужно. Это я из его «Суламифи» взял. Подошло как нельзя лучше.

— Так ты не сам все это придумал, — разочарованно присвистнул Славка.

— Грамотно и в нужный момент применить теорию на практике тоже уметь надо, — возмутился Константин таким пренебрежением и, уже взобравшись кое-как на коня, недовольно проворчал под нос: — Действительно, куда лучше, когда блюдо подано, а рецепт приготовления остается для всех тайной. Так-то оно покрасивее будет. — И, заметив неподалеку Сильвестра, вновь обратился к нему: — Ну что, значит, будем по Русской Правде суд вершить? Чтоб над людишками князь был владыкой, а над ним — покон, так?

— Истинно говоришь, — низко склонился перед ним вирник, донельзя довольный сегодняшним днем.

Вот радость-то.

И не чаял, не гадал, даже в помыслах не держал он таких слов, кои изрек ныне Константин.

Видать, не целиком он в батюшку своего буйного пошел, не иначе как кровь тихой княгини-матушки, незлобивой да рассудительной, в нем забродила.

Дай-то бог, дай-то бог.

— А ты, вирник, почему на коня не садишься? — осведомился Константин, когда тот только разогнул спину.

— Да я, княже, рядышком тут живу. Вон и домишко мой, — недоумевая, показал он на видневшийся чуть дальше церкви в узком переулочке невысокий серенький дом, затаившийся за сплошным дубовым частоколом.

— А на пир мой как же?

— Коли повелишь, княже, сей миг примчусь, — совсем растерялся Сильвестр.

— Коли повелишь… — протянул, передразнивая его, князь и упрекнул: — Вон бояре мои не гордые, без повеления едут. А ты только по особому приглашению готов пожаловать?

— Так то бояре, княже. Тебе с ними думу думать, совет держать, — пожал плечами вирник. — А я кто?

— А ты выше — блюститель покона и… Правды Русской, — отрезал Константин и распорядился: — Жду на пиру тебя ныне! И не только ныне, но и впредь, без особого приглашения. — Огрев коня плетью, он помчался в сторону своего двора.

За ним устремилась кавалькада невеселых бояр и молодых задиристых гридней, любой из которых раньше мог практически безнаказанно оскорбить вирника, унизить его, обозвать нехорошим словом.

До сегодняшнего дня.

Ныне же — чувствовал старый судья — начиналось для него что-то совсем другое. И даже всадники, ранее не больно-то обращавшие на него внимание и могущие в иное время запросто невзначай толкнуть его конем, чтоб не стоял посреди дороги, не мешал проезду, теперь объезжали его сторожко, опасаясь, как бы не задеть.

— В чести ты сегодня? — осведомился последний всадник из свиты, специально осадивший своего жеребца возле растерянного вирника и оказавшийся боярином Онуфрием, набольшим изо всех. — Гляди ж, нос не задери, — ухмыльнулся он криво и буркнул: — Это я пред князем за тебя хлопотал, ведай и помни.

— Благодарствую, боярин, — угодливо согнулся в поклоне вирник, но, едва тот проехал, задумчиво пробормотал: — Так я тебе и поверил… благодетель.

Он презрительно хмыкнул и чуть ли не рысью, улыбаясь на ходу, припустил к своему дому, но скоро опомнился и, едва удерживаясь от того, чтобы вновь не перейти на бег, заставил себя шествовать чинно и неспешно.

Именно так надлежало, на его взгляд, шествовать блюстителю Русской Правды.

* * *

Жаден же князь Константин бысть без меры. Последние куны у Орины, вдовицы сирой, отобраша без жалости и тако же стыд потеряша вовсе — вместо суда повелеша гостям торговым загадки разгадывати, что и вовсе соромно.

А дабы смерды да холопы лик от безбожника не отринули, учал князь Константин им потакати, а суд ведя, в их пользу все решати.

И было сие не оттого, что он возлюбиша их вельми аки братию молодшую, но в согласии с помыслами злобными, а посему оные деяния в заслугу ему, яко христианину доброму, честь нельзя.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И не токмо возверташа всю задницю Орине, вдовице убогой, боярином Житобудом отъятую, а повелеша в одежи княжье нарядити, а на глас женки оной о доле княжой, подъяв порты детишек, коих Беляной да Веленой кликали, тако казал — аз грешный и рубищем их удоволюсь.

И иде к нему сирые и убогие, вопия о неправедных боярах и веруя во князя, кой едина надежа и заступа бысть.

И князь Константин мудро судиша по покону истиннаму, не глядючи, кто в рубище грязном пред ним предсташа, а кто в одеже новой. И бысть пред светлым ликом милостивца едина истина. В сиянии оной и твориша он свой суд правый.

И ликоваша люд простой, глаголя: «Вот князь наш. Люб он нам, и слово его любо, ибо по покону оное речет и нужду нашу всю ведает доподлинно.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Что же касается народных преданий о том, как он был милостив к сирым и убогим, включая рассказ о бедной женщине с двумя детьми, которой Константин вернул нехитрое имущество, отнятое злым боярином после смерти ее мужа, а еще накормил и приодел, то тут все очень спорно.

Спорно, невзирая на упоминание в тексте конкретных имен, как то: Орина — мать, Беляна и Велена — дети, боярин Житобуд и т. д.

На мой взгляд, это является лишь красивой легендой, сказкой, но не более. К тому же дошла она до нас только в одной летописи, да еще в виде песни гусляра, который был вхож к тому князю, пользовался его благосклонностью и, соответственно, ничего плохого про него никогда бы не сочинил.

Из той же песни узнаем мы ряд и вовсе совершенно неправдоподобных преданий о том, как князь мастерски сумел найти вора среди трех купцов, загадав им всем хитрую загадку и много-много других из того же числа.

Думается, что ни один из здравомыслящих историков не поверит ни одной из этих легенд, пусть и красивых.

К тому же согласно другой летописи события, произошедшие на суде, трактуются совершенно иначе. Отличается и содержание приговора князя Константина, так что непонятно, какой именно из них верить.

Думается, что эти легенды о необычайной справедливости и доброте Константина к простому люду говорят, по моему мнению, лишь о большой любви народа к своему князю и о восхищении его умом и мудростью. Да еще, пожалуй, о неосознанном стремлении широких масс приписать все решения судей того времени, включая главного судью Сильвестра, одному человеку.

В доказательство того, что князь и впрямь выносил порою решения в пользу простого люда, а также утесняемых боярами купцов, у нас есть подлинные архивные записи. Но, с другой стороны, имеются и другие данные, гласящие о совершенно противоположном, о судебных ошибках и явной несправедливости в пользу бояр, причем судебные заседания вел именно князь и он же выносил решение.

Правда, датированы они более ранним временем, поэтому можно с уверенностью полагать, что у Константина просто поменялся вирник, который и подсказывал князю, рядящемуся в тогу Фемиды, то или иное решение.

Впрочем, надо отдать должное Константину. Законам он и впрямь уделял большое внимание, и, пожалуй, ни одно изменение в них, ни одно новшество не оставалось без его внимания.

И даже смерть главного вирника, то есть судьи Сильвестра, которому, по всей видимости, и принадлежит главная и основная заслуга во всем, что касается судебных вопросов, а также самих законов, уже не смогла остановить или как-то притормозить этот благодатный процесс.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 86–87. Рязань, 1830 г.

Глава 20 Махнемся не глядя?

Вдвойне приятно обманывать обманщика.

Жан Лафонтен

Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице.

Веселиться-то было не с чего.

Мосяга все вспоминал купеческий домишко, который проплыл у него между пальцев, Житобуд с тоской думал, что завтра придется отдавать упрямой вдове всю скотину, а Завид и вовсе погрузился в печаль, почти физически ощущая, как гривна за гривной — и так все тридцать штук — выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая — к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.

Да еще невесть сколь взыщет с него за лечбу холопа девка-ведьмачка. А ведь с нею тоже расплачиваться Завиду.

Ох, беда, беда…

Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр.

Глаза Стожара светились радостью, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.

— Ишь как присмирел, — кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. — А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет яко глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.

Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:

— Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память пребудет после кончины твоей?

— Ну сколько род мой жить будет, столько и память, — неуверенно протянул боярин, опасливо поглядывая на странным образом внезапно изменившегося князя.

Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий постоянно ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал.

Раньше тот был перед ним как на ладони, и поведение его предсказывалось с неописуемой легкостью. Если сказать в лоб что-либо неприятное, то он впадет в гнев, наложит опалу на боярина, как это получилось с прямодушным Ратьшей. Зато если польстить с умом, то можно заполучить хороший подарок.

С зимы же все испортилось, все пошло наперекосяк.

По первости боярин думал, что это ведьмачка каким-то непостижимым образом сумела околдовать князя, но потом понял — тут надо искать куда глубже.

Предполагал он еще, что Купава — ишь, старая любовь вернулась — тихонько нашептывает Константину по ночам разную скверну. Она, известно дело, холопка, вот и печется о подлых смердах.

Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох не в ней, иначе зачем бы князь вызвал Ратьшу. Хорошо еще, что тот задерживается с приездом по причине болезни. Вот бы господь смилостивился, да и вовсе прибрал к себе старого ворчуна.

А может, кто из бояр тайные козни учиняет?

Он подозрительно оглядел всех присутствующих — кто именно?

Завид? Этот может. Нутро у него в точности как его имя. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем у другого боярина куда как краше, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих.

Хотя нет, Завид из числа возможных тайных наушников выпадает, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен.

Получалось, что искать надо среди тех, кого Константин не помянул на своем суде.

Тогда остается один Куней.

Неужто он?

— А ты уверен в этом? — где-то вдалеке послышался голос князя.

Онуфрий чуть нахмурился, затем облегченно вздохнул, вспомнил, о чем шла у них речь, и степенно ответил:

— Иначе и быть не может.

— Ну тогда назови своего пращура в десятом колене, — не отставал князь.

Боярин усмехнулся, мол, запросто, потом озадаченно почесал в затылке, крякнул огорченно и виновато развел руками.

— Воля твоя, княже, ан запамятовал я.

— Вот, — назидательно поднял указательный палец Константин. — Так и ты. Внуки еще вспомянут о деде, ну пусть правнуки и их дети, а уж после все — как и не жил ты, боярин, на белом свете, меды сладкие не пил, по земле не ходил, на пирах у меня не сиживал. А его слава, его песни, — он показал на гусляра, — не только внуков наших, века переживут, потому как народ петь их будет да его самого добрым словом поминать.

— Ну и возвысил ты его, княже, без меры, — не удержался, обидчиво возразил Онуфрий.

— И в меру, и по заслугам, — не согласился Константин. — Ибо он правду поет. И о тебе, и обо мне. И когда потомки твои уже забудут, что ты был и жил, другой гусляр им напомнит, споет что-нибудь о твоих деяниях.

— Это о каких же? — нахмурился боярин.

— А какие были у тебя в жизни, о таких и споет, — насмешливо заметил Константин.

— Это как же, что сам захочет? — возмутился боярин.

— Именно так, — подтвердил князь. — И слова его тебе не остановить, не пресечь. Коли что легло в строку песенную — все. Это как печать будет, на всю жизнь и даже после смерти. Кому золотая, кому серебряная, кому из деревяшки простой, а кому… каинова, — веско подытожил Константин, вспомнив слова Доброгневы, сказанные ею в ладье, и внимательно посмотрел в глаза боярину.

И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял — права была травница, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить события.

Тем более скоро приедет Ратьша, а потому Онуфрия все равно придется смещать с поста тысяцкого.

Разумеется, свой отряд, который он обязан выставить, у него останется, но, не имея власти над княжеской дружиной, он навряд ли насмелится на что худое.

Да и нельзя ему учинять какие-то разборки, тем более до второго августа, то есть до Перунова дня. Наоборот, в его княжестве, пусть пока, внешне должна царить тишь да гладь, чтобы как можно выше поднять свой авторитет перед прочими князьями.

А Онуфрий меж тем продолжал недоумевать, гадая, кто мог выдать его тайную беседу с князем Глебом, в которой шла речь о дальнейшей судьбе Константина.

По всему выходило, что вроде бы выдавать некому. Послухов тому не имелось — разговор велся в светелке, за плотно закрытыми дубовыми дверями, и выставленные внизу у лестницы ратники услышать что-либо при всем желании никак не могли.

«Сам Глеб остерег? — растерянно подумал Онуфрий. — Да нет, не должно. Не будет он своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет — уж я постараюсь».

И вновь его мысли перекинулись на соседей по пиру, которые — с них станется — запросто могли оговорить его перед Константином, чтобы свалить, а самим занять его место.

«Вот только кто? — прикидывал он. — Куней не мог — он всегда мне в голос подпевал. Знает, пока едины мы — силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Сегодня, пожалуй, легче всех отделался Житобуд, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы соблюсти видимость. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах! Ничего-ничего, сочтемся!»

Решив непременно посчитаться с наушником, только попозже, он смело повернулся к Константину:

— А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне[71] сидим.

— Все в точности и есть, яко ты сказываешь, — мрачно откликнулся Завид. — Она и есть тризна по моим трем десяткам гривен, да еще сколь за лечбу взыщут — не ведаю. Сплошной разор. Тебе, Онуфрий, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся, а тут… — И он, не договорив, сокрушенно вздохнул и с горя опрокинул в себя очередной кубок с хмельным медом.

— Ну не печалься, — поднялся со своего стольца князь и, окинув лукавым взглядом сумрачных бояр, провозгласил: — Ныне обещался я свому слуге верному восполнить утрату, а княжье слово верное.

Завид встрепенулся, да и остальные бояре, включая Онуфрия, насторожились — как бы милость княжья мимо не прошла, золотым дождем на одного Завида излившись.

— И вот тебе мое слово, Завид. Решил я, гривны твои взяв левой дланью, правой еще больше тебя наделить. Кто, как не ты, еще вместе с батюшкой моим в походы хаживал? — рискнул предположить Константин.

Судя по возрасту Завида, такое вполне могло иметь место.

— Известно, я, — подтвердил тот, светлея лицом.

— Кто живота не щадил за князя своего на сечи лютой?

— Бывало и такое, — подбоченился Завид.

— Тут подарок богатый нужен. — Князь ненадолго задумался и бесшабашно махнул рукой. — А-а, знай мою доброту. Всю скотницу княжью тебе ныне…

Он не успел договорить. Прямо на глазах стремительно багровея лицом, боярин всхрапнул и рухнул, угодив бородой в стоящее перед ним блюдо с заливной рыбой.

Поднялась суматоха. Все разом повскакивали с мест и кинулись к Завиду.

Кое-как слуги отволокли грузного боярина во двор, на свежий воздух, куда высыпали и переполошенные гости.

— С радости это у него, — перешептывались бояре. — Ишь, дураку счастье привалило, а он, вместо того чтоб в ноги князю кинуться, мешком свалился.

— Да с какой радости, — перебил их Житобуд. Живот страшно мешал ему, но он, невзирая на все неудобства, старательно прислушивался к нечленораздельному бульканью Завида и, разогнувшись, сокрушенно заявил Константину: — Не берет он, княже, подарок твой. Говорит, недостоин, дескать, такой милости.

Услыхав такие кощунственные слова, Завид, хоть и находился в полубессознательном состоянии, однако напрягся, из последних сил приподнялся на руках и хрипло, с тоской в голосе выдохнул:

— Княже… не…

Он хотел сказать: «Не верь подлому Житобуду», но силы кончились, и он вновь откинулся навзничь, на этот раз полностью отключившись от всего происходящего.

Боярин Житобуд, оторопевший и никак не ожидавший такой прыти от полумертвого Завида, облегченно перевел дух и огорченно развел руками.

— А я что говорил, княже? Не захотел Завид дара твоего принять. Ну да ты не печалуйся. Али у тебя и без него слуг верных нет?! Меня, к примеру, взять — я и с батюшкой твоим на сечу ходил, а один раз, — вдохновенно врал он, на ходу изощряясь в выдумке, — от верной смерти князя Володимера Глебовича спас, щитом его закрыв. Чуть вороги мне руку вместе с щитом не срубили, однако ж удержал, оборонил родителя твоего, царствие ему небесное. По сию пору к непогоде плечо ноет — память осталась с того боя.

Что он брешет, Константин понял сразу, но решил не прерывать игру. Если уж рыба так охотно идет на крючок, пытаясь по своей дури и жадности хапнуть жирного червя, — значит, так тому и быть.

— Ну тут подумать надо… — протянул он в нерешительности и осторожно стал подниматься по ступенькам на высокое крыльцо.

Житобуд и тут не остался в стороне.

Метнувшись к князю и растолкав всех прочих, успевших лишь подивиться такой прыти и стремительности тучного и немолодого боярина, он подставил князю свое плечо для опоры и бережно приобнял его за талию, будто красну девицу.

— Али недостоин? — сопя и пыхтя, канючил он, бредя в обнимку с князем в гридницу. — Али в опале я? Или хоть слово худое молвил когда-нибудь?

— Да нет, — все так же нерешительно отвечал князь и, пробравшись на свое место, вдруг махнул рукой. — Ну да ладно. Быть по сему. Да только слыхал я, что у тебя и у самого богатств не счесть. Будто скотница вся битком златом-серебром забита, да жемчугами, да яхонтами, да каменьями драгоценными. Тогда зачем тебе мои богатства? Глянешь на них, да и брать не станешь — побрезгуешь.

— Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, — и он размашисто осенил себя крестом, — что в скотнице моей мыши и те не живут — с голоду сдохли.

— Это понятно, — кивнул Константин. — Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам, потому и сдохли. Или ты хочешь сказать, что и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?

Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:

— Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.

— Ну тогда быть по сему. — согласился Константин и приказал слуге привести Зворыку. — Только вот что, — обращаясь вновь к Житобуду, заметил он, — давай уж тогда мену совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, — строго спросил он примчавшегося Зворыку — добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?

— Четыре ларя у стен стоят, а сундуков… Ежели под злато с серебром — то немного, всего полдюжины, а прочих поболе, с два десятка наберется, — горделиво заявил предупрежденный заранее Зворыка, с которым Константин переговорил еще до начала пира.

— Повели все это немедля со всем добром вынести и отвезти к боярину Житобуду. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми. Да в скотницу заходите все вместе, а перед тем как выносить, каждый из сундуков для надежности прямо при них моим перстнем опечатай. Пусть они тоже увидят, что князь ничего себе не оставил, все верному слуге отдал.

— Погоди, стой! — опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно, тот уже метнулся исполнять княжью волю. — Так посчитать бы надо, — растерянно повернулся боярин к князю.

— А чего считать? — удивился Константин. — Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, — лицо его посуровело, голос стал строгим, — что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?

«И впрямь, — мелькнула в боярской голове мысль. — Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну они ладно — они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж два десятка сундуков в скотницу вносить? И опять же дворский сказал, что токмо под злато-серебро еще полдюжины имеется».

У самого Житобуда новый сундук появлялся в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.

Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да дорогих камней, да разных украшений всего-то и хватило на два сундучка. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. Как раз в прошлом году пришлось заводить для них третий.

Остальные же двенадцать, правда, гораздо больше по размерам, были отведены преимущественно под меха да ткани.

Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.

Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть этих мало. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда было не в чести. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо были изъяты за неуплату резы.

Однако и одежда — во всем надо блюсти порядок — тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожухи[72] на беличьих черевах[73] отдельно, а на хребтовых[74], хотя тоже беличьих, — отдельно. Шапки горлатные[75] в одном ларе, а хвостовые — в другом.

Посуда же серебряная да золотая — та и вовсе лежала наособицу.

Причем часть ее хранилась не в скотнице, а в сундуке, который стоял в опочивальне, поскольку ее приходилось доставать чаще, поэтому и распорядился Житобуд держать поближе к себе одну ендову[76], одну узорчатую братину, пяток чаш и кубков с лалами и яхонтами, вделанными в стенки, да тройку чеканных подносов.

Еще пара сундуков были отведены под ткани.

Богато изукрашенная шелковая паволока[77] и золотный аксамит[78] с блестящими, слепящими непривычный глаз узорами — то от южных купчишек, едущих со стороны Царьграда. Суконце поскромнее, не столь нарядное, но тоже весьма добротное, куплено у торговых гостей с севера, везущих товар из Новгорода Великого.

О княжеской же казне боярин понятия не имел, но был уверен — если Константин так часто и так щедро одаривает бояр, то неужто в своих скотницах не держит намного больше добра.

«Да пусть даже всего на сотню-другую гривенок у него и поболе, — подумал Житобуд. — Все прибыток, да еще какой». И он, облегченно вздохнув, низко поклонился князю и степенно ответил ему:

— Ни на куну не солгал, княже, и на мену такую согласен. А за доброту бог тебе отплатит сторицей!

Он низко, насколько позволял стол, поклонился Константину, едва не уткнувшись носом в блюдо с грибами и радуясь в душе, какой он, Житобуд, хитрый и как ловко сумел использовать вовремя приключившуюся внезапную болезнь Завида.

— Токмо, — боярин смущенно осклабился, и его колючие глазки-буравчики настороженно впились в князя, — опаска меня берет, княже. Боязно, что как узришь ты доподлинно все убожество слуги свово верного, так и на попятную решишь пойти. Дескать, отдай, боярин, мое добро, я шутейно все это затеял, для веселья, не более.

— Вон что… — протянул Константин задумчиво. — А ведь верно ты говоришь, боярин. Мне и сейчас-то уже не по себе. Сижу вот и думаю, не велика ли щедрость моя, не вернуть ли Зворыку.

— Повелишь сбегать, княже? — сунулся было один из слуг, но Житобуд замахал на него руками.

— Изыди, сатана! Князь в раздумьях, а ты сбегать! — И просительно обратился к Константину: — Видишь, яко оно мыслится тебе. То тебя диавол искушает. Может, для крепости вящей грамотку какую-нибудь составим, а? Сатана тебя в сумненье, а ты ему грамотку в нос. На-ка вот, мол, утрись, враг нашего роду человечьего, и неча тут боле сердце князя супротив его верных бояр распалять.

— Ну ладно, — великодушно согласился Константин. — И впрямь силен дьявол, так что быть по сему. — И, повернувшись к Сильвестру, велел: — Готовь грамотку, вирник. Видишь, и тут тебе дело досталось.

Он сочувственно улыбнулся, но старый судья лишь радостно махнул рукой, желая хоть чем-то услужить князю за оказанную ему честь — не часто доводилось бывать старику на княжьем пиру.

— Только две грамоты надлежит составить. Ведь не дар это, а мена, — возразил он лишь раз, на что Константин благодушно ответил:

— А хоть три, — и весело засмеялся.

Бояре угодливо подхватили, подавая в свою очередь соответствующие реплики:

— Четыре отписывай, вирник, чего там.

— У него рука быстрая. Пущай сразу пять заготавливает.

— Или шесть.

— Да на кажного, на кажного видока чтоб хватило.

Новый взрыв неприятного, холуйского, раболепного хохота раздался после удачливо поданной боярином Кунеем мысли:

— И на гусляра не забудь.

После этого реплики посыпались с новой силой, но вирник, никого не слушая и не обращая ни малейшего внимания на происходящее, продолжал старательно строчить пером по пергаменту и наконец протянул Константину оба свитка.

— Готово, княже.

— Ишь, — похвалил Константин старого судью, просмотрев документы, — ни единой помарки, и даже бояр моих упомянул как видоков.

Снова раздался хохот, который затих лишь после того, как Константин передал один из листов Житобуду, свой небрежно бросив судье с наказом отдать Зворыке после его прибытия, и поднялся с места.

— Ну а мену обмыть надо, чтобы я вдруг назад не повернул, даже ежели княгиня моя в слезы ударится, — веско заметил князь.

И не успел он взмахнуть рукой, как расторопные слуги уже вливали из огромной ендовы хмельной сладкий мед прямо в большой кубок, который передали Житобуду.

Приутихшие было бояре — ничего себе щедрость у князя, всю скотницу отдал, хотя и в обмен, — разом зашевелились, заерзали на своих местах, будто изрядно вытершийся от долгого употребления полавочник[79] внезапно стал слишком жестким.

Неловкую тишину прервал робкий голос боярина Кунея:

— А мы-то как же, княже? Неужто мы чем хуже? Али не служим верой и правдой, живота не щадя?

И тут загомонили все разом.

Молчал только вирник, диву даваясь, до какой жадности и бесстыдства могут дойти передние мужи[80] княжьи, коим надлежит быть…

Впрочем, на вопрос о том, какими им надлежит быть, старый судья даже сам себе не смог ответить. Он лишь представлял такое, да и то очень смутно, потому что в реальной жизни таковых никогда не видал.

От этой крамольной, хоть и верной мысли вдруг отчего-то стало так муторно, что он даже потянулся расстегнуть верхнюю пуговку единственного приличного наряда, подходящего для появления у князя, который имел в наличии.

Правда, потом он отдернул руку, поняв, что дело совсем в другом, а не в ферязи[81], которая никоим образом не стесняла его дыхания, да и не могла этого сделать по той простой причине, что была вообще без ворота.

Сильвестр с тоской оглянулся на небольшие оконца, но те, хоть и были распахнуты настежь, прохлады не добавляли.

На улице тоже царила жарища, и вирник устало посетовал в душе на то, что окна гридницы выходили именно на солнечную, а не на теневую сторону.

И тут он заметил княжий взгляд, устремленный прямо на него.

«Может, окликнул меня, — растерялся вирник. — А я-то, дурень старый, по сторонам верчусь. Если так, то ответить надо. А может, и не звал меня князь. И что же тут делать, как быть?» — лихорадочно заметался он в поисках единственно правильной мысли.

— Ныне я дарую чашу свою вирнику Сильвестру, — негромко произнес тем временем князь.

Бойкие слуги немедленно приняли у князя серебряный кубок и, донеся до судьи, с поклоном вручили ему.

Тот принял дрожащими руками драгоценный дар, а князю тут же поднесли другой, который он залпом осушил, громко пожелав:

— Здрав буди, слуга мой верный. Один ты у меня не просил никогда и ничего, потому ценю и ныне за тебя пью.

— Служил я тебе верой и правдой, — охрипшим от волнения голосом ответил вирник. — А теперь, после чести такой, с божьей помочью вдвойне, втройне отслужу и… — Он замялся, не зная, что бы еще такое сказать, приличествующее случаю, но не нашел нужных слов, а лишь низко поклонился, едва не расплескав дрожащей рукой содержимое кубка, и провозгласил в свою очередь: — Ан и ты здрав будь, княже, на долгие лета! — И медленно, смакуя каждый миг торжества, небольшими глоточками опорожнил посудину.

— Ну а вы что же? — повернулся Константин к боярам. — Неужто зазорно за блюстителя покона княжьего и Правды Русской выпить?

Те тут же, будто опомнившись, принялись желать и князю, и вирнику всевозможных благ и опустошать свои кубки.

— Лепо, — одобрил Константин и повернулся к гусляру, который сидел у самого края стола и внимательно наблюдал за всем происходящим. — А другое мое слово в твою честь будет.

И вновь проворные слуги быстро наполнили пустые кубки.

— Как там его кличут-то по-христиански, а то я запамятовал? — вполголоса спросил Константин у Онуфрия и, получив в ответ лишь недоуменное пожатие плечами, так же торжественно, как несколько часов назад со своего судного кресла на площади, провозгласил: — Во твое здравие, смелый гусляр Стожар. Пью я ныне за песни твои правдивые, за душу твою отчаянную, за сердце твое честное. Да еще за радость, что людям несешь, за то, что думать их заставляешь. Здрав буди!

Константин призывно приподнял свой кубок, весело подмигнул ошалевшему от такой небывалой чести певцу и вновь лихо осушил посудину до дна, тут же решив, что она будет последней, — его уже повело.

Бояре неохотно последовали княжескому примеру.

— Невдомек мне, княже… — начал было гусляр настороженно, но осекся и простодушно улыбнулся. — Прости, что я долгой речи не веду, ибо не приучен к ним. Одно скажу: за честь такую благодарствую, а за слово доброе, от души сказанное и за самое живое задевшее, низкий тебе поклон. — И он, выйдя из-за стола, низко, до самого пола, почти коснувшись желтых половиц рукой, склонился перед Константином.

— Впервой я такое вижу, — перегнувшись к Онуфрию, шепнул Куней. — Никогда не бывало, чтоб Стожар пред князьями так спину сгибал.

— И ведь не юродствует, — так же тихо ответил Онуфрий. — Но ты и другое поимей в виду. Какой еще князь в его честь здравицу рек? То-то.

А потом пошло веселье.

Откуда-то нашлись у гусляра столь потешные песни, что вся честная компания вскоре только успевала хохотать да дружно приговаривать после каждого исполнения:

— Ай да Стожар, ай да гусляр! Ай да распотешил, ай да уважил князя.

Остаток вечера прошел как нельзя лучше, а на выходе из княжьего терема их уже ждала приятная вечерняя прохлада и маленькие желтые крапинки на дочерна загоревшем за долгий летний денек ночном небосводе.

Расходились степенно, как подобает передним княжьим мужам, и лишь Житобуд, суетливо отвесив князю низкий поклон, торопливо удалился восвояси, в свой терем, дабы тут же счесть, сколько же прибытка принес ему этот день.

К тому же боярина сильно смущал устремленный в его сторону задумчивый взгляд Константина. При этом губы князя беззвучно шевелились и… кривились.

«Не иначе как жалеет о мене», — догадался Житобуд, потому и решив исчезнуть пораньше, как только подвернется первая же возможность.

На самом же деле боярин ошибался. Разумеется, Константин о такой мене не жалел, и, когда поглядывал в сторону Житобуда, он всего-навсего припоминал слова песенки из детского кинофильма, гласящие, что «на жадину не нужен нож. Ему покажешь медный грош и делай с ним что хошь!».

Губы же князя кривились от еле-еле сдерживаемой улыбки, которая всякий раз, стоило ему представить лицо боярина, предательски лезла наружу.

Последними покидали гостеприимного князя Куней и Онуфрий. Чуть сзади скакали верные конюшие, а впереди рысил слуга с зажженным факелом.

Они уже почти доехали до кунеевского терема и собрались было распрощаться, успев осудить князя за непотребное якшанье со всяким сбродом и в то же время одобрив его мудрость — лаской-то, вишь, и Стожара из своей чашки есть заставил, — как услышали протяжный вой, не то звериный, не то человеческий, донесшийся откуда-то со стороны дома Житобуда.

Лошади тревожно всхрапнули, а бояре переглянулись.

— Это кто ж такой может быть, чтоб глотку драть на ночь глядя? — недоуменно спросил Куней.

— А это, наверное, Житобуд не нарадуется злату княжескому, — осенило Онуфрия.

— Ох и свезло же резоимцу, — покачал головой Куней.

— И не говори, — буркнул сокрушенно Онуфрий, поворачивая коня к своему терему. — Теперь ему сам черт не брат, с такою-то казной.

— А гривны, они одна к другой завсегда липнут, — философски заметил Куней, безумно завидуя счастливчику Житобуду.

* * *

И коли гривен в скотнице нехватка бысть, не чурашися князь оный ничем.

Даже у верных слуг своих не гнушался он выгребати все до единой куны, отчего боярин Житобуд ума лишился прямо на пиру княжьем, а боярин Завид заболевши от горя велика и помре.

И злато оное, неправедно добытое, князь Константин руцею щедрою на забавы свои кидаша без счета, кои ему не иначе как лукавый нашептывал, незримо ошую его стоящий.

Церкви же ни единой куны не даша, ибо глух он бысть к молитве, а во храмы ходиша с неохотой превеликой и редко.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1817 г.

* * *

И глаголил княже Константине, взираючи, како бояре мздоимцы всю казну княжью развороваша, аки тати нощные: «А вот, братья, моя скотница и мену желаю зделати на скотницу боярску. И не ведая, сколь в ней, даю всю не глядючи и мне тож отдай всю, без счета.

И возжелаша жадный боярин Житобуд отдати свое, а взяти княжое. Опосля же сочтя, сколь он от оной мены утеряша, упаде в беспамятстве и помре.

А гривны боярские князь не на меды хмельные отдаша, не на гульбу пышную, а на дела богоугодные, на сирых и обездоленных, дабы призрети их в домах странноприимных, а деток-сирот одети, накормити и грамоте обучити.

Из Владимиро-Пименовской летописи 1256 г. Издание Российской академии наук, Рязань, 1760 г.

* * *

Ловкий трюк, который якобы проделал князь Константин с одним из своих бояр — по одним данным, это был Завид, по другим — Житобуд, по всей видимости, также можно смело отнести к числу красивых легенд.

Во-первых, с трудом верится, что княжеская казна была настолько бедна по сравнению с боярской, чтобы от этого можно было сойти с ума.

Во-вторых, любой из передних княжих мужей хотя бы приблизительно знал, в каком состоянии она находится у Константина, а посему вряд ли бы пошел на такую невыгодную сделку.

Скорее всего, этот боярин, а свою нелюбовь ко всему их сословию князь не раз доказывал на деле, попал по какой-то причине в опалу и подвергся обычной конфискации имущества, да и его скоропостижная смерть также была вызвана как раз опалой.

В пользу этого предположения достаточно красноречиво говорит и то, что в последующем, за исключением воеводы Ратьши, при наложении опалы на того или иного боярина неизменно включался механизм частичной или полной конфискации имущества, причем не только недвижимость, но и финансы.

Словом, только по одной веселой полушутливой песне гусляра Стожара, дошедшей до нас из глубины веков, да по смутным описаниям этого случая в двух летописях, к тому же изрядно противоречащих друг другу, конкретных выводов делать, разумеется, нельзя.

Тем более, как уже указывались ранее, данный гусляр был в очень хороших отношениях с князем Константином.

Ни разу, при всем своем неуживчивом и свободолюбивом нраве, а также любви к правде, за что его неоднократно подвергали различным наказаниям при других княжеских дворах, Стожар не сочинил что-либо порочащее Константина.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности, т. 2, стр. 90. Рязань, 1830 г.

Вместо эпилога

Я смирился бы с чехардой Неразумности наших дел… Леонид Ядринцев

— Деньжат неделю назад срубил по-легкому, — загнул на руке первый палец Константин, послушно лежа в своей опочивальне после сытного обеда, как это и полагалось каждому князю, да и вообще любому русскому человеку, уважающему старинные прадедовские обычаи.

Без дела валяться просто так ему не хотелось, а организм к Средневековью не настолько привык, чтобы отключаться на пару часов средь бела дня, и тогда он ввел себе за правило в это время подводить какие-то итоги, вспоминая, что сделано, а что упущено.

Одним словом, это были часы, посвященные совещанию ожского князя с самим собой, на котором он подвергал ревизии собственную деятельность и планировал дальнейшую работу.

А иногда, вот как сегодня, будучи отчего-то слишком недовольным самим собой, он пытался осмыслить сразу весь недолгий период невольного княжения.

Побуждало его к этому некое непонятное чувство вины — неведомо перед кем и неизвестно отчего.

Именно тогда он и начинал перебирать в памяти полностью все то хорошее, что ему уже удалось сделать за все время пребывания в этом теле.

— Глебу в сборах великого всерязанского хурала подсобил, — загнул он второй палец. — Отношения с братанами наладил такие, что мама не горюй, даже в гости с ответным визитом скоро приедут. С Ратьшей помирился. Жаль, не приехал пока из-за своей болезни, но вроде бы дело на поправку пошло, так что скоро явится. Следовательно, ближе к лету я с его помощью из своей дружины выгоню всех курощупов. Авторитет княжеской власти среди местного населения тоже поднял, — принялся он за пальцы другой руки. — Хороших людей от боярского произвола защитил, Купаву от верной смерти спас, дом для инвалидов и сирот строю. Опять же соратников нашел классных и задач им по уму нарезал… — Он задумчиво помахал перед собой сжатыми кулаками и подвел итог: — И вообще, все у меня идет нормально, во всяком случае, пока.

Но особой радости на душе почему-то не было. Даже странно. Вроде бы и впрямь дела шли неплохо, однако Константин чувствовал, что это все не то.

Само по себе перечисленное звучало хорошо, красиво и даже увесисто — вон сколько добра удалось сотворить. Но ведь не затем же он тут, явно не затем. Тот же его праведный и справедливый суд тем, кто отправил его сюда, как зайцу стоп-сигнал. Да и все прочие положительные моменты из той же серии, то есть яйца выеденного не стоят.

Нет, говорилось, конечно, что выводы о землянах будут сделаны исходя из поведения Константина, но… Он недовольно посопел и сокрушенно развел руками, теряясь в догадках и понимая, что ответов на свои вопросы он все равно не найдет, разве что…

«Значит, так, Алексей Владимирович, — задрал он голову вверх, мысленно обратившись к своему невесть где сейчас пребывающему соседу по купе, который на самом деле был не пойми кем. — Я не притворяюсь, не стараюсь угодить, а веду себя самым естественным образом, ибо аз есмь белый и пушистый. Что же до всего остального, то тут я пас, но не по своей вине. Сами виноваты. Надо было показать фотографии этого самого враждебного наблюдателя и растолковать, как ему противодействовать. Зато если и впрямь мое желание насчет Калки, татар и Батыя случайно совпадает с этим противодействием, то можете быть спокойны, ибо за мной не заржавеет».

Впрочем, как раз в этом совпадении он сильно сомневался. Что-то подсказывало ему — отгадка лежит совсем рядом, на поверхности. Беда лишь в том, что ларчик открывается просто только в басне Крылова, поэтому ему еще не раз предстоит поломать голову, прежде чем догадаться.

Он тяжело вздохнул, взглянул на слегка опустившееся солнышко и, так и не придя ни к какому выводу, встал с постели.

— Кажись, пора, — ворчливо объявил он сам себе. — И так уже все бока пролежал.

Не глядя накинув на плечи какую-то одежонку поверх нижней рубахи, он медленно стал спускаться навстречу пробуждающемуся после полуденной дремы Ожску, и городок радостными улыбками пока еще немногочисленных — не все поднялись — дворовых людей встречал своего князя.

За то недолгое время, в течение которого их князь так неожиданно образумился, все от мала до велика успели позабыть его дикие, страшные выходки, былую жестокость и все то зло, которое он успел сотворить ранее.

Ныне его искренне любили и за то, что наказывать стал только за дело, а не по случайной прихоти, и за то, что не только сам отказался от произвола, но и воспретил прочим, включая даже сумасбродную княгиню.

А ныне и вовсе чего удумал — выстроить дом для нищих да убогих, чтоб, значится, и их обогреть своей княжеской лаской да заботой.

Да и как его не любить, когда один только его мудрый суд, действительно основанный строго на положениях Русской Правды, приводил людей в восторг и не давая ни малейшей потачки боярам.

Онуфрий и прочие лишь покряхтывали, но молчали. Во-первых, возразить было нечем. Все вершилось в строгом соответствии с Русской Правдой, тем более что Константин порой даже ущемлял самого себя, безжалостно наказывая собственных тиунов, ежели те чрезмерно обдирали народ.

А во-вторых, и тень старшего брата — Глеба Рязанского — тоже заставляла прикусить языки. Попробуй-ка тут возмутиться — мигом прилетит дружина из столицы, и уж тогда потеряешь не часть, а вообще все.

Правда, один разок все тот же Онуфрий как-то попытался попенять князю, но Константин в ответ лишь усмехнулся, извлек свитки с текстами законов и ткнул в них пальцем, предложив:

— Сыщи иное. Только давай как с Житобудом. Коль найдешь, все верну, да еще и виру тебе выплачу, ну а если нет, сорок гривен с тебя. Как, согласен?

Онуфрий лишь зло посопел и после недолгого раздумья отказался.

Что касается популярности и поднятия княжеского авторитета, то и тут все было в порядке. Уже после первого судебного заседания рассказы о справедливости и мудрости Константина в считаные дни облетели все Рязанское княжество. А на третий по счету княжий суд, который он вчера вел, подвалили людишки не только из окрестных сел, а даже купцы со стольной Рязани.

Прямо тебе театр одного актера.

Ну а чтоб любопытство их не било в глаза всем прочим, они прихватили с собой изрядное количество товару, отчего не только торгашам и князю, но и всему ожскому народу опять-таки получался немалый прибыток.

Так что люди при встрече сдергивали шапки за пять-шесть шагов, а уж поклон и впрямь отвешивали до самой земли, пока спина гнется. И кланялись не потому, что князь и так положено, а от души, искренне.

Да и самим было лестно услышать в ответ пару-тройку теплых слов. Это ведь раньше ожский князь Константин Володимерович в упор не видел всяких там встречных-поперечных, а ныне совсем иное дело.

Наблюдать такое всенародное обожание Орешкину, что и говорить, было приятно.

«В конце-то концов, может, там наверху они действительно хотят всего-навсего увидеть, как я веду себя в обычной, будничной обстановке и больше ничего, а я, как дурак, мучаюсь тут, в догадках теряюсь», — убеждал он сам себя и все больше и больше уверялся в этом.

Вот только иногда, в минуты, предназначенные для послеобеденного отдыха, да еще вечером, перед тем как лечь спать, на Константина снова что-то накатывало, и он вновь начинал отчетливо сознавать, как мелко и ничтожно все, чем он тут до сих пор занимался.

Но уже спустя какой-то час-полтора он, в очередной раз так и не придя ни к какому выводу, опять себя успокаивал, убеждая в обратном.

Так было и спокойнее, и проще…

P.S.

От всей души благодарю Юрия Михайловича Золотова, который оказал мне неоценимую помощь в подготовке карты Рязанского княжества того времени. — Автор.

Примечания

1

Эдуард Асадов. «Россия начиналась не с меча». — Здесь и далее примеч. авт.

(обратно)

2

Л о ж н и ц а — кровать.

(обратно)

3

Здесь и далее, чтобы соблюсти равноправие и справедливость — ведь не пишем же мы Бог Сварог, Бог Перун, Богиня Мокошь и т. д., к словам «бог», «господь», «всевышний», «богородица», «аллах» и т. д. автор применил правила прежнего советского правописания.

(обратно)

4

М а м о н а, М а м о н — древний бог богатства у ряда семитских племен.

(обратно)

5

Л у н к и  О б р и — 56 углублений, расположенных по кругу и выкопанных прямо за внутренним валом внутри Стоунхенджа. Названы по имени антиквара, обнаружившего их в 1666 г.

(обратно)

6

К о н с т а н т и н  В с е в о л о д о в и ч (1186–1218) — старший сын Всеволода III Большое Гнездо. Был Владимиро-Суздальским великим князем в 1216–1218 гг.

(обратно)

7

До реформ патриарха Никона это имя писалось с одной буквой «и», то есть именно так, как и звучало.

(обратно)

8

К у н а — денежная единица Киевской Руси. Равнялась 1/50 части гривны или двум резанам.

(обратно)

9

Февраль.

(обратно)

10

Г о в о́ р я — разговор.

(обратно)

11

Согласно древним славянским поверьям, подлинное имя зверя давало человеку определенную власть над ним.

(обратно)

12

К о з л ы — сооружение, к которому привязывали для наказания за проступки. Представляло собой обычное бревно на распорках. Для причинения дополнительного неудобства наказуемому оно, как правило, даже не ошкуривалось.

(обратно)

13

К а з ю л я — змея, гадюка.

(обратно)

14

П о р у б — помещение или просто глубокая яма с деревянной крышкой. Были предназначены для содержания преступников в средневековой Руси и имелись не только у каждого князя, включая удельных, но также и в вотчинах у бояр.

(обратно)

15

Думается.

(обратно)

16

Княжеское кресло.

(обратно)

17

По правую руку.

(обратно)

18

По левую руку.

(обратно)

19

Г р и д е н ь — молодой дружинник, входящий в состав младшей княжеской дружины.

(обратно)

20

Ребенок до года.

(обратно)

21

Козни, злые замыслы.

(обратно)

22

Б о р т и — пчелиные улья.

(обратно)

23

С к о т н и ц а (от сканд. скот — богатство) — кладовая для хранения денег и драгоценностей.

(обратно)

24

Январь.

(обратно)

25

Г р о ш — в то время итальянская серебряная монета.

(обратно)

26

Деньги.

(обратно)

27

Помещения для хранения вымолоченного зерна.

(обратно)

28

Кладовые.

(обратно)

29

О г н и щ а н и н — в Древней Руси 10–12 вв. главный управляющий княжеским домом. На нем лежала организация вотчинного хозяйства и сохранность княжеского имущества.

(обратно)

30

Наименование нескольких категорий должностных лиц на Руси в 10–17 вв. Здесь имеется в виду сельский тиун, то есть управляющий селом или деревней.

(обратно)

31

Д р е в о д е л — плотник.

(обратно)

32

С е д м и ц а — неделя.

(обратно)

33

С а ж е н ь — русская мера длины. В то время были известны три разновидности: простая — 152 см, мерная (маховая) — 176 см, косая — 216 см. Первая равнялась трем локтям, или шести пядям.

(обратно)

34

Здесь: покрытая глиняными выжженными плитками зеленого цвета.

(обратно)

35

Ж и т л о — жилые хоромы в доме.

(обратно)

36

З е н д я н ь — вид ткани.

(обратно)

37

На Руси того времени да и много позже село отличалось от деревни тем, что последняя церкви не имела, только часовню; церковный приход включал в себя одно село и несколько десятков деревень.

(обратно)

38

Свидетель, который, в отличие от послуха, не только слышал, но и видел, как происходило то или иное дело.

(обратно)

39

Ведро.

(обратно)

40

Б р а т и н а — большой сосуд, в котором разносили вино или брагу на всю братию и разливали из него по чашам.

(обратно)

41

Б у р а в о к — кузовок, лукошко.

(обратно)

42

Разведчик.

(обратно)

43

Т а т и ш  а т у ч и е — разбойники.

(обратно)

44

В те времена отвар мяса, рыбы или птицы назывался одинаково — ухой или (реже) вологой.

(обратно)

45

Д е т и н е ц — кремль.

(обратно)

46

П о с а д — часть города, выходящая за пределы крепостных стен.

(обратно)

47

С о к а л ч и е — повара.

(обратно)

48

Ш е л е п у г а — палка, плеть.

(обратно)

49

С о р о́ м — унижение, оскорбление.

(обратно)

50

Р о л е й н ы й  з а к у п — сельский рабочий, селившийся у частных собственников, получавший от хозяина инвентарь, рабочий скот, семена и обрабатывавший землю на условиях выплаты хозяину части урожая.

(обратно)

51

Кольчуга.

(обратно)

52

Меч с крестообразной рукояткой.

(обратно)

53

Перу Иннокентия III принадлежал трактат «О ничтожности человеческой судьбы».

(обратно)

54

О б у в ь.

(обратно)

55

Свитки, списки.

(обратно)

56

Б и р и ч, или б и р ю ч — глашатай.

(обратно)

57

Торговец солью.

(обратно)

58

Г о с т ь б а — торговля.

(обратно)

59

Р е з а — процент.

(обратно)

60

Речные разбойники.

(обратно)

61

Ростовщик.

(обратно)

62

К о к о р а — ствол с корневищем.

(обратно)

63

Т у л ь н и к и — мастера, изготовляющие тулы, колчаны для стрел, у с м о ш в е ц ы — сапожники, о п о н н и к и — ткачи, ш в е ц ы — портные, к л о б у ч н и к и — шапочники.

(обратно)

64

Закон.

(обратно)

65

Половина виры, то есть штрафа, которая взималась в то время за преступления, указанные в Правде Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода), сыновей Ярослава Мудрого. Полная вира составляла 40 гривен.

(обратно)

66

Р у д а — кровь.

(обратно)

67

З а д н и ц я — наследство.

(обратно)

68

В а д е г а — омут.

(обратно)

69

Созвучие слов ввело Константина в заблуждение. На самом деле слово «вихляй» означало тогда на Рязанщине неуклюжего, длинного, худощавого человека, не более.

(обратно)

70

Небольшая сумка, используемая для хранения денег.

(обратно)

71

Т р и з н а — поминки.

(обратно)

72

К о ж у х — одежда, сшитая мехом внутрь, наподобие тулупа или современной дубленки.

(обратно)

73

Ч е р е в а — животы.

(обратно)

74

Х р е б т о в ы е — сшитые из спинок.

(обратно)

75

Особого покроя высокие шапки, которые в ту пору носили преимущественно бояре.

(обратно)

76

Е н д о в а — широкий сосуд с носиком для разливки пития.

(обратно)

77

Ткань с Востока, преимущественно из Византии.

(обратно)

78

То же, что и паволока, но с добавлением золотых нитей.

(обратно)

79

П о л а в о ч н и к — расшитая накидка или небольшой коврик, которыми накрывали в гриднице лавки.

(обратно)

80

Старшие дружинники, бояре.

(обратно)

81

Ф е р я з ь — верхняя мужская одежда без воротника.

(обратно)

Оглавление

К читателю. Внесем ясность

Глава 1 Кто я и где я?!

Глава 2 А попутчики бывают разные

Глава 3 С сознанием честно выполненного долга

Глава 4 Внучка ведьмы

Глава 5 Неудачная охота

Глава 6 Овраг

Глава 7 Семья и Купидон

Глава 8 Верные слуги на дороге не валяются

Глава 9 Дата

Глава 10 Нежданная встреча

Глава 11 Русский каратист

Глава 12 Десант из будущего

Глава 13 Попутчики

Глава 14 Тайная вечеря

Глава 15 Каждому свое

Глава 16 Семь раз отмерь

Глава 17 Галопом по европам

Глава 18 Гусляр по прозвищу Стожар

Глава 19 Княжий суд

Глава 20 Махнемся не глядя?

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg