«Княжья доля»

Княжья доля (fb2) - Княжья доля [изд. 2006 г.] (Обреченный век - 1) 1342K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Иванович Елманов

Валерий Елманов Княжья доля

Моей милой очаровательной супруге Аленушке, самой мудрой из женщин, без которой никогда бы не была написана эта книга, посвящается.

«…Кто из нас не любит тех времен, когда русские были русскими, когда они в собственное свое платье наряжались, ходили своею походкой, жили по своему обычаю, говорили своим языком и по своему сердцу, то есть говорили, как думали? По крайней мере, я люблю сии времена…»

Н. М. Карамзин. Наталья, боярская дочь.

Глава 1 Кто я и где я?!

Что происходит, что вокруг меня? И почему я твердь не ощущаю? Я самого себя не осязаю… Я мыслю… Но не знаю, жив ли я? Л. Ядринцев

Когда Константин проснулся, лежа на чьей-то лохматой шубе с длинным ворсом, то поначалу принялся… отплевываться. Что-то неприятное и волосатое упрямо лезло ему в пересохший рот, гадко щекоча по губам. Да вдобавок еще и дикая головная боль, которая явно не имела ничего общего с похмельным синдромом. «И куда это я попал, а главное, с какой такой радости?» — вяло подумал он. Вяло, потому что думать решительно не хотелось. Не до того было. Хаотичные мысли бегали внутри раскаленного от боли черепа, но в руки упрямо не давались. Еще быстрее и суетливее они забегали, когда над ним склонилась какая-то мерзкая бородатая рожа. Она заговорщически подмигнула и, дыша перегаром, смешанным с луком и чесноком, шепнула прямо в лицо, при этом игриво жмурясь:

— Медку-то как, поднести, князь-батюшка? Или велишь рассольчику огуречного? Оно, конечно, не так целебно для головушки твоей будет, да мы нынче и так уже подзадержались, а ведь сегодня надо бы хоть к вечеру да подъехать к братцам вашим, — бородач почему-то весело хихикнул и добавил подобострастно: — Жеребец-то твой оседлан давно. И солнышко уже высоко. Ехать пора. Поспешать надо, князюшко.

Абсолютно ничего еще не понимая, то есть вообще ничегошеньки, Константин тем не менее попробовал подняться, но тут же вытаращил глаза от нового приступа головной боли. Кто-то невидимый продолжал яростно ввинчивать в его затылок сверло. Судя по всему, диаметром оно было миллиметров десять, никак не меньше. Пришлось крепко сжать зубы, чтобы не заорать, но физиономия у него стала, очевидно, настолько страдальчески выглядеть, что бородач сокрушенно вздохнул, сочувственно крякнул и, пробормотав, что, видать, и нынче без меду никак не обойтись, метнулся прочь из темной избы.

Константин, оставаясь на одном месте и стараясь не то чтобы не делать лишних движений, а вообще не шевелиться, пытался, насколько это возможно, осмотреться вокруг, но только одними глазами. То есть вначале повел ими вправо до отказа, потом влево и, наконец, вверх и вниз. Увиденное даже не поразило, а вовсе ошеломило его.

Во-первых, само помещение и впрямь оказалось сельской избой в самом худшем ее варианте. Такие ему доводилось видеть в семидесятых годах в деревнях Рязанщины, расположенных близ райцентра, где он провел все свое детство. Как правило, проживали в подобных избах одинокие несчастные старики или чаще старухи, всю жизнь отдавшие родному колхозу и получавшие пенсии от восьми до шестнадцати рублей в месяц. Рубли были полновесные, брежневские, но их мизерное количество не позволяло только помереть с голоду. Все деньги из РСФСР текли бурным потоком в «нищие» многонациональные окраины — в Прибалтику, Среднюю Азию и на Кавказ. На своих русских старух, что находились под боком у Москвы, в убогом Нечерноземье, их уже не хватало.

Впрочем, после второго шмыганья глазами Константин понял, что ошибся. Настолько убогих хатенок он вообще не встречал. Чего стоили, например, земляной пол и натянутая на единственном маленьком оконце загадочная мутная пленка. Она еле-еле пропускала жалкий свет, которого хватало лишь на то, чтобы создать тусклые унылые сумерки, царящие внутри избы. Если бы не яркое солнце, упрямо пронзающее своими острыми лучами эту пленку, то в убогой лачуге и вовсе воцарилась бы тьма.

Впрочем, особо разглядывать было и нечего. В противоположном от Кости углу разместилась черная прокопченная печка невиданной доселе конфигурации с выходным отверстием, ведущим прямо наверх, в сторону крыши. Потолка в избе просто не было.

Из мебели имелся лишь тот лежак, на котором он сейчас находился, широкая, грубо сколоченная лавка напротив и возле нее такой же грубый стол. Полок на стенах, правда, было с избытком, и все сплошь заставлены горшками, горшочками и прочими крынками. Какое-то несоответствие, некая чуждость и непривычность присутствовали и тут. Спустя некоторое время Константин понял, в чем они заключались.

Во-первых, посуда на полках стояла исключительно глиняная, ни единой стеклянной банки или пластиковой бутылки там не наблюдалось. Хотя, невзирая на всю скудость и убогость, пахло в избушке довольно-таки приятно. Легкую горечь от печного дыма щедро компенсировал густой дух трав, где преобладал аромат мяты, смешанный то ли с лесной хвоей, то ли с чем-то похожим на нее.

Во-вторых, он заметил, что на противоположной от него лавке стояло оружие, аккуратно прислоненное к бревенчатой стене и выглядевшее весьма впечатляюще.

Когда Константин служил в армии, оружейные пирамиды видывал не раз, и его ими удивить было бы затруднительно, если бы не один «незначительный» нюанс. Вот он-то как раз и стал этим самым «во-вторых». Дело в том, что все это оружие никоим образом не принадлежало к двадцатому веку. Да что говорить, там и девятнадцатым с восемнадцатым близко не пахло. Насколько он разбирался в истории, а он всегда считал, что кое-что в ней смыслит, тут можно было вести речь о шестнадцатом веке, это самое позднее. Дальше оружие должно было быть уже огнестрельное. Мечи к тому времени тоже почти все перековали, но не на орала, а по причине регулярной военной опасности от буйных соседей — на сабли. Перед ним же находились прямые клинки, один из которых наполовину был вытащен из ножен, а также шлемы, луки с колчанами стрел и прочая, прочая, прочая… Выглядело все это, учитывая давнее, лет эдак пятьсот, не меньше, изготовление, очень и очень неплохо. Не было ни тени ржавчины, ни легкого запаха земли, которым оно непременно должно было пропитаться, пока столько лет в ней лежало.

В-третьих, посуда, которая стояла на столе, также смотрелась дико и непривычно. Что чарки, что разные фигурные сосуды — от всех них веяло глубокой стариной, даже древностью, отстающей от двадцатого века как минимум лет на пятьсот, не меньше. И это по самым скромным прикидкам. Словом, его окружал сплошной антиквариат.

К тому же за дверью все время раздавались грубые мужские голоса, и, судя по обилию употребляемых в речи архаичных выражений, обладателей этих голосов к современникам Кости отнести было тоже никак нельзя. Это было «в-четвертых» и гармонично дополняло имеющуюся нереальную картину.

Константин начал было вспоминать, где вчера был, чтобы, отталкиваясь от этого, попытаться додуматься, что с ним сталось, но дальше веселого бурного отдыха в Адлере и отъезда назад, в Нижний Новгород, мысли не шли. Последнее, что еще сохраняла память, — это услужливо распахнутая попутчиком дверь в тамбур и какой-то густой пар, похожий на туман. Впрочем, туману там взяться было неоткуда, значит, это был именно пар.

«Так, пока ход твоих мыслей мне нравится. Память в наличии имеется, логика тоже присутствует», — одобрил он себя мысленно и попробовал продолжить анализ, но, видать, перехвалил или сглазил, поскольку больше уже ничего вспомнить не удалось аж до самого момента утреннего пробуждения.

— Ну вот и медок, — с радостным воплем заскочил в избушку-развалюшку уже знакомый ему бородач и, держа увесистый кувшин обеими руками, уже приближаясь, виноватым голосом, видать, нахмуренный в тяжких раздумьях лоб Константина он принял за гнев, покаялся:

— Ты не серчай больно-то, князь-батюшка, что я задержамшись. Ведь боярин Онуфрий велел тебе нынче ни единой чарки не наливать. Опосля только смилостивился.

При этом рожа его как-то странно перекосилась, и он, явно с опаской, приблизился к Константину вплотную, поднося кувшин с узким и длинным носиком прямо к его рту.

Решив на время отвлечься от мыслей о том, где он, с кем и почему, Константин протянул было руку, чтобы перехватить посудину за ручку, но в это время его настиг очередной приступ головной боли, и он приглушенно зарычал от внезапно нахлынувшей злости. Была она беспричинной, поскольку, кроме него самого, никакого другого объекта, заслуживающего столь суровый всплеск чувств, не наблюдалось, но рожа этого не поняла и испуганно шарахнулась в сторону. При этом кувшин, который Костя не успел подхватить, был аккуратно уронен ему на коленки, и ноги его тут же оказались залитыми какой-то бражкой, пахнущей, впрочем, весьма и весьма неплохо.

Хотя правильнее будет сказать, что он и не пытался взять его в руки. В этот момент значительно больше, чем средневековый кувшин со своим загадочным содержимым, Константина заинтересовали… собственные руки. Они почему-то в одночасье оказались чужими. Нет-нет, пальцы исправно шевелились, ладонь послушно сгибалась, и все же это были не руки человека, приученного к книгам, перу и учительской указке. Узловатые пальцы, лопатообразная ладонь с давно затвердевшими бугорками сухих мозолей, крупные рельефные вены на ее тыльной стороне, мощное запястье с широким золотым браслетом на нем — все это больше напоминало руку молодого мужчины, более привычного к физическому, нежели к умственному, труду. Это при условии, если он вообще когда-либо занимался умственной работой.

На последующие две-три минуты в избе воцарилась гробовая тишина. Костя тупо разглядывал, во что превратились симпатичные шаровары красного цвета, неведомо когда надетые им, а мужик с открытым ртом смотрел на него, как дикарь из какого-нибудь каменного века на работающий телевизор. Потом, слегка придя в себя, бородач кинулся ему в ноги, старательно целуя и чуть ли не обсасывая на них пальцы, при этом вопя что-то нечленораздельное, но очень жалобное.

Отдельные связные слова Константин стал различать только спустя минуту после начала воплей. Из них следовало, что бородач очень раскаивается, в будущем он готов это ужасное и страшное преступление искупить, отслужить, и ежели только князь его не прибьет, то вернее слуги у него по гроб жизни не будет. Он же для него в лепешку расшибется, живота своего не жалея. Далее следовала прочая белиберда в том же духе. При этом мужик ухитрялся все время целовать Костины ноги и в порыве усердия, протягивая к нему жалобно руки, точнее, лапищи, похожие на хорошие совковые лопаты, чуть не сбил вторично кувшин, в котором, судя по всему, еще оставалась добрая половина браги, весьма приятно пахнущей медом.

Весь этот дешевый спектакль настолько граничил с издевательством, что Костя едва справился с тут же возникшим сильным желанием напрочь сорвать игру актеров какой-нибудь сумасбродной выходкой. Единственное, что слегка его притормозило, — уж очень правдоподобная бутафория, окружавшая новоиспеченного князя со всех сторон, а также еще более сильное желание досмотреть постановку до конца.

Поэтому он, сдержавшись и окончательно решив подыграть в меру сил артистам, сказал ровным миролюбивым тоном ползающему в ногах мужику:

— Ну все, хватит. Сядь и угомонись. Считай, что я тебя простил.

Заткнулся тот сразу, будто ему с размаху кляп в рот засунули. Сел на пол, выпучил на Константина недоверчиво глаза и в таком положении застыл, как статуя.

Новоиспеченный князь тем временем осторожненько присосался к носику кувшина. Содержимое, надо признаться, пришлось ему по душе и по вкусу. Впрочем, злоупотреблять данным зельем не стоило, поскольку предстояло разобраться в том, что же в конце концов с ним приключилось. Он уж хотел было аккуратненько порасспросить эту бородатую рожу, но тут в избу вошел приземистый дядька лет сорока пяти, одетый во что-то до жути старинное, но нарядное и тоже с окладистой бородой, в которую он надежно запрятал и свой нос картошкой, и узенькие, как у какого-нибудь китайца, глазки. Более того, чтобы еще надежнее скрыть свою внешность, сей мужик отрастил необыкновенно мохнатые кустистые брови. Борода его поднималась до самих глаз, а брови свешивались книзу. Таким образом маскировка обеспечивалась полностью.

Увидев вошедшего, обладатель рожи номер раз вышел из состояния ступора и довольно-таки резво отполз к противоположной лавке, испуганно глядя то на него, то на Константина.

— Стремянной твой горланил уж больно громко, вот я и зашел глянуть, не случилось ли чего, — пояснил цель своего прихода нарядный мужик и поинтересовался: — Или не угодил чем тебе Епифашка, князь?

Непонятно почему, но вошедший Константину сразу не понравился. Какой-то он был уж очень лживый, даже на вид. Именно поэтому Костя не стал вдаваться в подробности, а только хмуро заметил:

— Да неуклюжий он слегка, а так ничего.

Нарядный мужик, которого Костя успел окрестить мысленно жуликом, быстро вник в обстановку и оценил ситуацию почти мгновенно. Лицо его побагровело, и он, грозно повернувшись к перепуганному стремянному, замахнулся на того плеткой.

— Собака поганая, смерд подлый, — прошипел он сквозь зубы и с размаху перетянул его вдоль спины, потом ухватил за бороду и рявкнул: — Так-то ты князю нашему служишь!

Повернувшись к Константину, он льстиво и как-то уговаривающе добавил:

— Дозволь, князюшко, я ему сам наказание учиню, дабы впредь руки крепко твое добро держали?

Молчаливый дотоле стремянной вдруг пронзительно завопил:

— Смилуйся, боярин! Каюсь, промашка вышла! Искуплю верной службой!

— Оставь его, — буркнул Костя. — Сам накажу.

— Только ты уж его, — боярин нехотя выпустил бороду из рук, — не калечь. Стремянной он смышленый, а то, что рука у него дрогнула, так это от страху. Известно, ты поутру вельми неласков, а длань у тебя тяжелая, вот он и… — тут он еще раз посмотрел на мокрые благоухающие штаны Кости и поморщился.

— Ишь как воняет. А ну живо порты сухие князю неси. Да исподнее тоже не забудь, — крикнул он вслед Епифашке, пулей метнувшемуся к выходу.

Затем, дождавшись, когда тот убежал, подошел вплотную и шепнул вполголоса:

— Может, прикажешь мне речь вести с князем Ингварем? Боюсь я, вспылить ты можешь по младости, коли он норов свой выкажет, а нам без согласия его самого, да и братьев его возвращаться к князю Глебу никак не можно.

Константин медленно махнул рукой, постепенно вживаясь в роль князя, непонятно, правда, какого:

— После решу.

— Ну, гляди сам, — с еле заметной угрозой в голосе буркнул боярин. — Только опосля чтоб не каялся. Князь Глеб в первую голову с тебя, с брательника, спросит, коль не справимся.

— А с тебя? — задал Костя вопрос, которым не столько пытался парировать эту явную угрозу, сколько хотел выжать еще чуток информации, так необходимой теперь.

— И с меня тоже, — покладисто согласился тот. — Только я хоть и набольший из твоих бояр, да все не князь. Посему и спрос первый не с боярина Онуфрия, а с князя Константина будет. — И он заторопился к выходу, явно довольный тем, как лихо он его, Костю, уделал. Перед тем как окончательно выйти, боярин, уже открыв скрипучую дверь, деловито добавил: — Надо бы поспешить, княже. Солнышко вон уж вовсю гуляет, мы и так припозднились.

Вялый кивок был ему ответом, мол, успеем, и Константин принялся дожидаться рожи, то есть, как он уже выяснил, стремянного Епифана. Тот не заставил себя долго ждать, подскочил через пару минут с целым ворохом одежды в руках. Глаза его радостно сияли, а с пухлых губ не сходила счастливая улыбка. С места в карьер он принялся помогать Константину переодеваться, влюбленно поглядывая на него. При этом стремянной не уставал тарахтеть, не умолкая ни на секунду, и Костя, аккуратно задавая наводящие вопросы, выжал из него практически всю информацию, которой тот располагал.

Оказывается, князь Глеб Владимирович, старший на всей Рязанской земле, послал его, то бишь своего родного брата Константина, звать своих двоюродных братьев — Ингваря, Юрия и Олега, которые все были Игоревичи, — на большой сбор, дабы мирно уладить все имущественные спорные вопросы, которых уже накопилось выше крыши. Стремянной процитировал еще кучу имен, причем тоже из числа якобы братьев Константина, но всех упомнить было просто невозможно, тем более что к остальным князьям Глеб отрядил других гонцов. Всего же братьев, как родных, так и двоюродных, насчитывалось у Константина на Рязанщине свыше десятка. «Ужас какой-то, — подумалось Константину. — На одну несчастную область, говоря современным языком, аж десять, если не все пятнадцать губернаторов, и у каждого свой аппарат, то есть советники всевозможные, бояре, дружина, куча слуг и так далее. Плюс к этому у самих бояр тоже штаты немалые». А ведь раньше он как-то об этом и не задумывался.

«Будет о чем с ребятами потолковать в сентябре, — мысленно обрадовался он и тут же нахмурился. — А если все это на самом деле? Тогда-то как?» — но тут же отогнал от себя страшную мысль, которая тем не менее вернулась уже спустя минуту. Виной тому было… его собственное тело. Точнее, полное отсутствие оного. Нет, он не превратился в сгусток энергии или некую бесплотную субстанцию. Отнюдь. Однако его личной плоти, которая по праву единственного законного собственника принадлежала Косте вот уже тридцать восемь лет, начиная с самого первого мига появления на свет божий, не существовало. Это был железный факт, спорить о котором было просто невозможно, ибо наглядные доказательства тому начинались с самого верха и заканчивались на мизинце левой ноги, который, между прочим, был давно сломан и неудачно сросся. Но это у него самого. Здесь же это был мизинец как мизинец, ничем не отличающийся от своего близнеца на правой ноге. И так куда ни глянь. Два увесистых шрама на собственном левом боку, большая родинка на правом плече — все это ему было в новинку.

Зато рубец от аппендицита отсутствовал напрочь. Да и с остальным не все в порядке. Руки намного мощнее и длиннее, ноги тоже покрепче будут, хотя и не толстые, рост прибавился сантиметров эдак на десять. В последнем невозможно было ошибиться, поскольку расстояние от пола до глаз оказалось непривычно далеким. О новом лице судить было трудно, и Константин решил отложить этот вопрос до появления зеркала или хотя бы какой ни на есть лохани с водой. Зато непонятно как выросшую за ночь бороду он явственно ощущал уже рукой, а скосив глаза книзу, мог убедиться, что окрас ее светло-русый, стало быть, и на голове у него, то есть у князя, в смысле у него в нем — тьфу ты, черт, совсем запутаться можно — произрастают такие же блондинистые волосы.

«Чертовщина какая-то», — думал он, тупо продолжая рассматривать себя или не себя и все так же ничегошеньки не понимая в происходящем. Никаких мало-мальски правдоподобных предположений, хоть как-то объясняющих произошедшую с ним метаморфозу, не было. Робкие гипотезы, застенчиво возникающие в мозгу, не выдерживали даже самой скромной критики и стремительно отсекались сверкающим лезвием очевидных и непреложных фактов. Оставалась только одна догадка, чудовищно невероятная, но в которую тем не менее железно укладывалось все происходящее. Константин очень не хотел допускать ее, но ничего иного в голову не приходило. А заключалась она в том, что все это правда, пусть и — вот и каламбур — неправдоподобная, но тем не менее…

«Такого не бывает», — стучала в висках разумная мысль.

«А иначе как все это объяснить?» — раздавался голос из другой половины головы.

«И все равно не бывает», — не сдавалась первая половина.

«Но как же факты?» — давила вторая.

«Не верю», — бездумно упиралась первая…

«Стоп, стоп, — замотал Константин головой, останавливая этот бесконечный спор, рискующий затянуться до бесконечности и могущий и впрямь свести с ума. — Если я уже с него не сошел, — вдруг осенило его. — Ну, правильно, стукнулся где-то головой, вот крыша и поехала. Лежу, поди, сейчас где-нибудь в психушке, а это все глюки. Ведь выйти из этого бредового состояния, даже если я все прекрасно понимаю, у меня почему-то не выходит…»

Он в отчаянии затряс головой, которая послушно заболела, почесал затылок и тут же охнул от острой боли. Оказалось, что он задел рукой неведомо откуда появившуюся и весьма здоровенную, чуть ли не с куриное яйцо, шишку. В дополнение ко всему он на всякий случай довольно-таки болезненно ущипнул себя. Стало больно, но и только. «А в книжках писали, что это первейший способ избавиться от глюков, — вздохнул он и безнадежно махнул рукой. — Остается принять участие в спектакле, сыграть в меру сил и возможностей, постаравшись запомнить побольше нового и интересного. В школе все сгодится. Хотя… какая уж тут школа, — он горько усмехнулся, — даже если оклемаюсь, в нее мне, бывшему психу, дорога будет навеки закрыта… Ну и ладно, — он попытался собрать в себе остатки оптимизма, — хотя бы для себя самого. А иначе… скучно будет. Эдак еще раз от тоски с ума сойдешь. Да и интересно, насколько у меня буйная фантазия».

Придя к такому выводу, Константин и впрямь слегка успокоился, даже повеселел и попытался завести с Епифаном разговор о своей семье. После некоторых уловок и хитростей спустя всего несколько минут ему удалось выяснить, что он женат, супругу Костину зовут Феклой, и у него растет сын Евстафий, коему уже лет десять от роду.

Кстати, едва он начал напяливать свое облачение, как тут же понял, почему так сильно перепугался Епифашка. Костя не был силен в тканях, но даже ему, полному профану в таких вопросах, было ясно, что надеваемые им штаны на порядок ниже по качеству тех красных, которые оказались залиты медовухой. Судя по всему, других революционных шаровар в дорогу никто не захватил. Вообще-то помощь Епифана для него была как нельзя кстати, поскольку средневековый княжеский наряд хоть и не шел ни в какое сравнение со, скажем, царским, тем не менее представлял при первой попытке одеться изрядную сложность. Непослушные пальцы поначалу автоматически пытались найти пуговицы, которых не было, а потом, едва речь дошла до вооружения, Константин и вовсе стушевался. Догадки к делу не подошьешь, и ему поневоле пришлось изображать из себя эдакого ленивого сибарита, которому порой даже руку лишний раз тяжело поднять. Путаясь в кольчужных кольцах и многочисленных замках и перевязях, он все-таки с помощью расторопного стремянного водрузил на себя всю амуницию, которая сидела на нем все равно как-то не так. Или это просто ему показалось с непривычки?

В ходе беседы, которая продолжалась, хотя Константин старался побольше спрашивать и поменьше говорить, удалось выяснить много чего любопытного и интересного. Правда, невзирая на все старание, у него непроизвольно прорвалось-таки несколько слов, которые еще не были распространены в этом времени, но Епифан пропустил их мимо ушей, очевидно полагая, что князь поумнее какого-то стремянного будет.

На выходе из избушки Костю ждало новое потрясение. Он, конечно, не очень-то надеялся, распахивая скрипучую дверь, выйти наружу и тут же попасть в привычные для себя условия, но где-то в глубине души в нем еще теплился огонек надежды. А вдруг неведомые авторы театрализованного представления допустят где-то ошибку или одну-две неточности, в которых их можно будет уличить.

Однако мечты оказались напрасны. То, что на дворе стояло не лето, хорошо было видно уже по обильному снежному покрову, в который Константин с хрустом провалился по самую щиколотку, едва шагнул с низенького порога избушки. Небольшая полянка, на которой стояла лачуга, была со всех сторон окружена могучими елями, возле которых из последних сил печально дымил догорающий костер. Полтора десятка всадников, одетых столь же допотопно, как и сам Костя, уже сидели верхом на лошадях, нетерпеливо ожидая команды двигаться вперед. Рядом со всадниками два человека что-то шустро перегружали со снега в приземистые сани. Кругом царила лесная идиллия, закутанные в снежные покрывала стройные ели толпились возле ветхой избенки, как восточные красавицы, готовые молчаливо и покорно исполнить любую прихоть мужа и господина. Одна была краше другой, и все без исключения кутались в белоснежную фату с хрустально-синеватой искоркой. Торжественно и строго застыли они, ожидая окончания своеобразных смотрин, которые решил устроить чрезмерно разборчивый жених.

Безмолвие природы нарушала лишь парочка красногрудых снегирей, суетливо прихорашивающихся на одной из густых и раскидистых еловых лап и не обращавших ни малейшего внимания на тех, кто внизу. В голубом льдистом небе ослепительно сверкало яркое желтое солнце, но морозец стоял не меньше десяти градусов. Дойдя по хрусткому сочному снегу до саней, Константин внимательно окинул взглядом поклажу. Так, ничего особенного: пара сундуков из темного дерева, щедро окованных по углам железом, которое кое-где уже лизнула ржавчина; несколько небольших бочонков с торчащими из них деревянными пробками-затычками; туго набитые чем-то мешки из грубого некрашеного холста; увесистые плетеные корзины, заботливо завязанные сверху чистыми тряпками, и прочая ерунда.

Епифан подвел коня, помог взгромоздиться, и кавалькада всадников молчаливо потянулась вслед за Константином и пристроившимся рядом с ним — стремя в стремя — боярином Онуфрием. Ехать было легко. Санная дорога, вилявшая туда-сюда по хвойному лесу, была достаточно укатана, хотя и почти безлюдна. За все время движения лишь один раз им встретился обоз из четырех или пяти саней, возчики которых тут же торопливо съехали на самую обочину и, увязая в снегу, суетливо кланялись до тех пор, пока княжеский эскорт не скрылся с их глаз.

Так они и ехали почти весь день, и лишь на закате, когда солнце скрылось за деревья, вдали, чуть ли не посреди огромного поля, стали отчетливо видны деревянные стены средневекового города. Как выяснилось, это был Переяславль-Рязанский, вотчина Ингваря Игоревича со своими братьями, княжившими неподалеку от него: один в Борисове-Глебове, другие еще где-то, но все в таких городах, которых на территории Рязанской области никогда не было. Во всяком случае, за ближайшие к его времени двести-триста лет Константин мог ручаться.

Все это время Онуфрий потихоньку бубнил, старательно инструктируя князя, поучая, как себя вести. Уже спустя первые десять-пятнадцать минут Константин уловил, что в этой речи ему так отчетливо не нравится чуть ли не с самых первых секунд.

Такую речугу обычно закатывают перед каким-нибудь великовозрастным дебилом с олигофренией средней тяжести. Как подходить, как кланяться, не умалив своего княжеского достоинства и в то же время показав уважение к достоинству хозяина. Какие речи вести, да как с хозяйкой терема, то бишь женой Ингваря, обойтись, какие подарки вручить и какие слова при этом сказать и много еще чего в том же духе.

Нет, ему-то лично Онуфрий бесспорно оказал важную услугу — он же ничего такого не знал. Но если учесть, что на самом-то деле речь его адресована была человеку, который прекрасно должен был это знать, то сразу становилось ясно, какого он мнения об умственных способностях своего князя.

Константин поначалу хмуро кивал, пытаясь не выдавать свое дремучее невежество и показывая всем своим видом, что и сам это все знает, только лень говорить по причине жуткой головной боли, хотя на самом деле уже ничего не болело. Спасибо лекарству из кувшина. Потом также лениво он стал подкидывать различные вопросы и, видать, переборщил, поскольку к концу инструктажа Онуфрий как-то подозрительно стал на него поглядывать и, наконец, не выдержал и осторожно заметил:

— Уж больно ты какой-то нынче странный, князь-батюшка.

— Чем же?

Тот опять замялся ненадолго, чтобы подыскать, по всей вероятности, ответ поделикатнее, но потом нашелся и заявил:

— Да ранее тебе все боле бочонки с медом в интерес были, а нынче и в дела княжьи вникать начал, да с умом.

— А раньше как же? Без ума, что ли? — грозно спросил его Константин, при этом, конечно, больше играя, нежели возмущаясь на самом деле.

— Да нет, — поправился быстро Онуфрий. — Только интереса в тебе не было. Равнодушие одно, а ныне вон как… И вопросы все задаешь тоже с умом, нужные, — добавил он в конце.

— Раньше мне и не доверяли так, — нашел Костя правдоподобное объяснение. — А нынче, коль князь Глеб такое важное поручение дал, надобно его исполнить в лучшем виде.

Боярин согласно закивал, охотно соглашаясь с ним, и ненадолго замолчал, тем более что из ворот города, до которого осталось не больше километра, выехала группа всадников и довольно-таки резвой рысью направилась к ним.

Глава 2 А попутчики бывают разные

Как силуэт, отраженный в окне Долгой вагонной дороги, Изморось дней в очищающем сне Взвесят небрежные боги… А. Белянин

Нет смысла детально описывать различные мелкие подробности, которым Костя не уставал удивляться. За первые часы своего пребывания в новом облике он понял лишь, что история в теории и история на практике — это две совершенно разные вещи, и даже если ты считаешь себя неплохим знатоком прошлого, то это вовсе не помешает тебе оказаться абсолютным профаном в этом.

Встретили их хоть и не очень-то любезно, но вежливо. Именно так принимают посла враждебного государства — соблюдая все знаки приличия и ничем не умалив достоинство дипломата, но в то же время давая понять, что с теми, кто стоит у него за спиной, суровый разговор далеко не окончен. Так было и здесь. Вроде бы все соблюдено, да и слов обидных сказано не было, но чувствовалось, что и сам Константин, то есть князь, и его брат Глеб весьма неприятны хозяевам города и не только как, скажем, более удачливые конкуренты на рязанский престол, но и как личности. Судя по всему, где-то когда-то судьба их уже сводила вместе, возможно, даже не раз, и воспоминания от этих встреч у того же Ингваря остались не совсем приятные.

Зато от всего остального впечатления у Кости были самые радужные. На некоторое время он даже забыл о нереальности окружающего мира и с жадным восторгом впитывал в себя все, что открывалось его глазам. Миновав добрых полторы сотни небольших деревянных хибар с заснеженными огородами и приземистыми деревцами, тесно окружившими каждую из халуп, они наконец добрались до крепостных сооружений. Проехав высокие бревенчатые стены с узкими прорезями-бойницами, Константин въехал в большие, распахнутые настежь, крепкие дощатые ворота, стянутые сверху и снизу широкими железными полосами. Над воротами угрожающе зависла большая квадратная башня, построенная из обычных дубовых бревен. Дальше начинался уже сам город.

За все это время людей на улицах посада, кроме нескольких ребятишек в драных шубенках, с радостным визгом барахтающихся в сугробах, Константин почти не видел. «Ага, реквизита одежного уже не хватает», — возликовал было он, но затем притих. Едва они въехали в сам город, как людей на Улице заметно прибавилось. Причем каждый из случайных прохожих, куда бы он ни шел, едва заметив вереницу всадников, тут же останавливался и чуть ли не с раскрытым ртом внимательно разглядывал Костю и его спутников, пока те не уезжали далеко вперед, исчезая из поля видимости.

Одежда на всех горожанах, встреченных по пути к княжескому терему, разнообразием не отличалась. Если мужик — стало быть, на нем шапка из темной или светлой овчины, такая же шуба, равно как и головной убор, особой изысканностью не страдающая, на ногах валенки. Женский пол почти не отличался от мужского, разве что на головах у баб были тяжелые темно-серые платки вместо шапок, а особы помоложе поверх них накидывали что-то более узорчатое и яркое. Лишь на одной румяной молодайке со щеками, полыхавшими ярким румянцем, Константин заметил вместо валенок красивые остроносые сапожки, да еще пара мужиков куда-то уныло брела в лаптях.

Зато в княжеском тереме и с одеждой, и с обувью разнообразия было не в пример больше. Дворовые люди, которые шустро приняли конские поводья у изрядно притомившегося с непривычки Константина, шуб не имели вовсе. Зато рубахи у них были чуть ли не всех цветов, а у некоторых еще и с узорами, шедшими узкой полосой по вороту. Аналогично и с обувью — здесь уже не редкостью были сапоги, хотя попадались как валенки, так и лапти.

Вечером, дав всем прибывшим время переодеться и вообще привести себя с дороги в порядок, Ингварь закатил пир. Гостей усадили в самой большой его светлице — где-то десять на шесть метров, и все дружно обменивались комплиментами, не забывая воздавать должное закускам, щедро наваленным на широком столе, установленном буквой Т. Причем перекладина этого стола находилась на небольшом возвышении типа помоста, и сидели за ним всего шестеро — сам Ингварь, уже седоватый, в годах, коренастый и плотный; его супруга, которой Костя успел отвесить не менее пяти комплиментов, от чего она раскраснелась и разрумянилась не на шутку; старший сын хозяина, тоже Ингварь, совсем молодой темноволосый юноша; Костя с боярином Онуфрием и еще один гость — родной брат князя Ингваря Олег. Последний поначалу, как и Ингварь-старший, поглядывал на Константина с легким изумлением и лишь к концу вечера их холодная сдержанность уступила место подлинной сердечности. Оба оттаяли.

А вот Онуфрий наоборот — чем дольше слушал своего князя, тем больше диву давался. Первый раз он ошалело вытаращил глаза, когда Константин, отхлебнув грамм сто из вместительного, на пол-литра, не меньше, кубка, поставил остальное на стол и принялся не спеша закусывать. Спустя минут десять они у него вообще чуть не вылезли из орбит — это когда Костя произнес ответную здравицу в честь хозяев сего дома, попутно процитировав Рудаки и Омара Хайяма, которые, насколько он помнил, давно и благополучно скончались, а значит, никакой исторической накладки произойти из-за этого не могло.

Словом, новоиспеченный посол или дипломат успевал все, отбросив прочь тягостные мысли насчет своего непонятного и невероятного появления здесь и восприняв как данность тот непреложный факт, что чудеса на свете случаются и с ним приключилось одно из них. Это, разумеется, если он не лежит сейчас на самом деле в каком-нибудь сумасшедшем Доме, в палате для особо буйных психов. А даже если это и так, то изменить ситуацию все равно не в его силах, и остается наслаждаться жизнью, которая — вполне вероятно — реальна лишь в его воспаленном мозгу, внезапно пораженном острым приступом шизофрении.

Впрочем, даже при таких мыслях аппетит у него не угасал, благо на столе чего только не было. Про обычное мясо типа свинины вообще говорить не имеет смысла, но тут и дичи всевозможной тоже было в изобилии: и зайцы, и лебеди, и журавли, и тетерева. Еще краше оказался рыбный ассортимент: осетрина и лососина, щука и сиговина, и даже какая-то «ветряная белужья спинка», которую очень настойчиво предлагал отведать старший Ингварь, ссылаясь на то, что делал ее смерд-умелец и больше такого чуда Костя отведать никогда и нигде не сможет. Грех отказывать радушному хозяину — и все покорно пробовалось, пригублялось, отведывалось, и не только. Даже когда живот Кости уже надулся будто барабан, рука вопреки его воле продолжала тащить в рот куски нежной тающей белужьей спинки.

При всем этом он не забывал и о своей дипломатической миссии, отвешивал комплименты направо и налево, шутил, толкал тосты один за другим, и ближе к концу этого веселого мероприятия хмель изрядно его продрал. Голова еще продолжала соображать, мозг тщательно взвешивал каждое слово, для чего пришлось поднапрячься и вспомнить все, что он знал из древнеславянского, да и координация движений еще сохранялась, но к своему очередному, четвертому или пятому кубку с медовухой он только прикладывался губами.

Онуфрий к этому времени изрядно осовел и, окончательно уверившись, что князь не напьется как свинья, позволил себе расслабиться. Одно время он пытался на правах опекуна помогать, вставляя свои несчастные три копейки в те непринужденные великосветские беседы, которые вел Костя. Затем, даже не столько поняв, сколько почувствовав, как невыгодно смотрятся его тяжеловесные и порою весьма грубоватые речи на фоне витиеватых княжеских кружев, замолк. Лишь изредка он старательно кивал, как бы присоединяясь к сказанному Константином, и подавал одобрительные односложные реплики, ни к чему не обзывающие, но в то же время показывающие, что он тут, все время рядом, на боевом посту.

Разошлись все, учитывая масштаб застолья, довольно-таки рано, где-то часов в десять-одиннадцать. Впрочем, можно было и продолжить, но предложение хозяина дома пойти опочить Костю вполне устроило по многим причинам. Во-первых, он и впрямь устал, уж больно день оказался насыщенным, во-вторых, он во многом еще до конца не разобрался, а в-третьих, ему надо было — и лучше всего сегодня, чтобы завтра поутру на свежую голову осталось только подкорректировать, — выработать дальнейший план своего поведения.

В светлице, куда его довел слуга, проведя по двум узеньким коридорчикам и лесенкам, а потом оставив одного перед дверью и отдав свечу, он оказался вовсе и не один. Бабенка, энергично взбивавшая перину на его постели, а точнее, ложнице[1] — он стал потихоньку осваиваться с языком, — на первый взгляд была очень даже ничего, во всяком случае со спины. Когда она испуганно обернулась на шум, стало понятно, что произошла приятная ошибка, поскольку и на второй взгляд она оказалась еще более чем ничего, да что там — просто хорошенькая.

Костя еле удержался, чтобы не сказать ей что-нибудь в духе двадцатого века, но потом вовремя спохватился, тем более что вслед за ним ввалился Онуфрий, который шумно сопел и, дождавшись ухода девицы, завел с князем длительный разговор насчет завтрашней беседы с Ингварем и его братьями. Костя машинально кивал, даже когда не совсем понимал ход мыслей боярина, и, с трудом дождавшись долгожданного одиночества, смог наконец поразмыслить в уединении над тем, каким образом он сюда попал.

Догадка пришла к нему спустя полчаса, не раньше. Словно что-то щелкнуло в голове, яркой вспышкой, почти с фотографической точностью осветив все то, что произошло с ним накануне.

* * *

Черт знает почему Константин пустился в бурный поток откровения, сидя в тот теплый летний вечер в купе поезда Адлер — Нижний Новгород. Вагонные колеса выбивали обычную монотонную дробь на стыках рельсов, единственный попутчик, представившийся Алексеем Владимировичем, понимающе покачивал импозантной седой шевелюрой, а Константин заливался соловьем, перечисляя те ошибки, которые, на его взгляд, допустили идиоты, по иронии судьбы допущенные к власти. Старомодное пенсне на крупном благородном носу попутчика посверкивало чистенькими стеклышками, подбадривая и поощряя на еще большую откровенность.

Впрочем, старомодным оно выглядело бы, если бы самым гармоничным образом не сочеталось с другими частями одежды этого человека. Строгий светлый костюм-тройка, нежно-голубая рубашка с сочно-синим галстуком превосходно дополняли его. Довершала изысканную композицию небольшая седая бородка и снежно-белая прическа со строгим, чуть ли не геометрически правильным пробором. Морщин на лице почти не было, а те немногие, что имелись, строгого обаяния отцветающей красоты ничуть не портили. Даже цвет глаз идеально соответствовал галстуку — темно-синий, почти фиолетовый.

Профессия Алексея Владимировича, которую он назвал во время знакомства, звучала не менее респектабельно и внушительно — не просто врач, а доктор медицинских наук, специализирующийся на проблемах онкологии.

Однако даже не внешность, а какое-то необъяснимое словами внутреннее обаяние оказалось столь неотразимым, что Костя вот уже битых три часа молол языком. Единственные десять минут, которые прошли в относительном молчании, — время чаепития. Сразу же после него последовало продолжение Костиного монолога. Он и курить-то за все это время ни разу не выходил — не хотелось.

Такое было удивительно и для самого Кости. Пожалуй, за всю свою жизнь он ни разу ни с кем так не откровенничал. А зачем? История все равно не имеет сослагательного наклонения по принципу «а вот если бы не было бы того-то, то не случилось бы и то-то». Оно было и оно случилось. Исправить последствия можно, но отменить случившееся уже нельзя. Кому же это знать, если не ему, учителю истории в средней школе. Причем весьма неплохому учителю, не только знающему свой предмет, но и умеющему заинтересовать им своих учеников, включая отпетых лоботрясов.

Впрочем, отношения с коллегами у Константина были тоже весьма ровные и, можно даже сказать, дружелюбные, невзирая на то что последние три года только его ученики выезжали на городские олимпиады знатоков прошлого, занимая там высокие призовые места. А не далее как в этом году они вообще взяли все три места — с первого по третье, на что обратил внимание сам директор областного департамента образования, благодаря чему Косте и вручили в качестве премии бесплатную путевку в один из сочинских санаториев. Не будь ее, сам он никогда бы не поехал на юг. На какие шиши-то? Однако отпуск, юг и прочие радости были практически позади. Впереди его ждал еще месяц отпуска, но это уже было все не то, и настроение у него, как стрелка барометра, устойчиво и грустно стояло в тот вечер на печальном «дождь». Может быть, именно потому, сидя сейчас в купе поезда, Константин продолжал щедро изливать душу своему случайному попутчику.

До изложения своих взглядов на современную политику он успел рассказать Алексею Владимировичу о себе. Поведал он о своих замечательных родителях, о родственниках и о великолепном городе детства Ряжске. Рассказал о личной жизни, которой после неудачной женитьбы, быстренько завершившейся банальным разводом, по сути и не было, после чего незамедлительно перешел к истории. Перемыв кости почти всем царям и императорам, он поднялся вверх по течению исторической реки и обрушился на современную цивилизацию, и вот тут-то доселе молчавший попутчик наконец высказался:

— Нельзя служить двум господам: Богу и Мамоне. Увы, но ваша цивилизация окончательно склонилась на сторону последнего.

Крыть было нечем, но Костя все-таки попробовал:

— И сейчас есть люди, достойные всякого уважения — искренние, порядочные, честные, добрые. Правда, их все меньше. А в целом вы, конечно, правы, — вздохнув, согласился он.

— Вы заметили, что я сказал «ваша», будто отделяю себя от всех землян? — поинтересовался попутчик.

— Вообще-то да, — нерешительно протянул Костя, — но я подумал…

— Это действительно так, — перебил его Алексей Владимирович. — Я материализовался здесь всего на трое суток, и срок этот заканчивается. Моя цель — пригласить одного из жителей этой планеты для участия в очень таинственном и загадочном эксперименте. Я бы сказал, что важен он в первую очередь вам, ну и, разумеется, нам. И знаете, по-моему, вы нам подходите. Хотите принять участие?

«Та-ак, крыша поехала», — подумал Костя, сразу же приняв наиболее простое и разумное решение не спорить с сумасшедшим, чтобы тот не начал буйствовать. Лучше уж поддакивать и соглашаться.

— Я не псих, — грустно улыбнулся Алексей Владимирович. — Посмотрите мне в глаза, чтобы убедиться в этом.

Костя посмотрел и растерялся. Нет, он не потерял сознание, да и гипноза тоже никакого не было. Просто в зрачках своего попутчика он внезапно увидел всю вселенную: сверкание звезд и хитросплетение полей, вихри межзвездного газа и покой вакуума, неисчислимое мерцание звезд в ее центре и страшные черные дыры, которые пронизывали ее тут и там. Космос, оказывается, живой — осознал он с удивлением и не только понял эту непреложную истину разумом, но и прочувствовал всем сердцем. А еще он увидел такое, чего при всем желании никогда и никому не смог бы поведать, потому что и сам постиг из увиденной феерии едва ли одну десятую, не более. Но главное он понял. Говорил его попутчик всерьез и предложение сделал не в шутку. Тут бы Косте возгордиться, восхититься или обрадоваться, а он… испугался.

Ну кто такой Константин Орешкин, чтобы лезть в герои человечества? Да никто. Не знаток восточных единоборств, не спортсмен. Если не считать мальчишеского увлечения фехтованием, возникшего после прочтения «Трех мушкетеров», которое, кстати, он тоже забросил после нескольких месяцев, он не занимался всерьез ни с одним видом оружия. Словом, тем суперменам, которые сплошь и рядом в бесчисленных фантастических книгах одолевают кучу злодеев и спасают прекрасных принцесс, он в подметки не годился. Кроме того, руки у него растут из того места, о котором при дамах и сказать стыдно, а что касается головы, то бишь ума, то он не стратег войны и не гений политики. В психологии опять же плохо разбирается, да и вообще…

С другой стороны, может быть, речь идет о знании истории? Тут он, конечно, эрудирован в достаточной степени. Хоть и слабенький, но плюс. К тому же, рассказывая о себе Алексею Владимировичу, он ничего не приукрасил, и тем не менее тот сделал ему предложение. Стало быть, Костя при всем своем неумении мог пригодиться в этом загадочном эксперименте, хотя стоп. Ведь он же ничего о нем не знает.

Поерзав в нерешительности на своей полке и попутно прихлопнув назойливого комара, Константин неуверенно обратился к Алексею Владимировичу:

— А могу я задать хотя бы несколько вопросов? Ну, например, зачем понадобился вам этот эксперимент, тем более с посторонним участием?

— Ну что ж, попробую объяснить популярным языком. В вашей Библии почти везде указывается на вражду Бога и дьявола. Две эдакие главные противоборствующие силы. И они, невзирая на отчаянное сражение между собой, в какой-то мере одинаково сильны. Окончательной победы ни у кого нет, в этой схватке установлено равновесие. Пусть шаткое, неустойчивое, но оно имеется. Но вот как раз сейчас этому равновесию грозит гибель, ибо дьявол очень сильно нажал на свой конец доски.

— То есть я должен помочь надавить на другой конец? — уточнил Костя.

— Не совсем так, — мягко улыбнулся Алексей Владимирович. — Надавит тот, кто будет проводить над тобой эксперимент. Правда, только в том случае, если сочтет нужным.

— А тот, кто надавит, — Бог?

— Бог занят тем, что противоборствует дьяволу, а надавят Высшие Силы. Именно по их законам идет сражение, и нарушать правила никто не может.

— И почему эти силы обязательно будут помогать Богу?

— Вовсе нет. Я ведь сказал, — терпеливо пояснил Алексей Владимирович, — что все будет зависеть от результатов эксперимента. Исходя из него Силы сделают вывод о том, нарушил ли дьявол кое-какие правила по отношению к жителям вашей планеты или нет.

— И что это за правила?

— Никому из нас нельзя вмешиваться в процесс развития разумной жизни, где бы она ни возникла. И никто не имеет права влиять на любое разумное существо, дабы заставить его действовать в свою пользу.

— А дьявол влиял?

— Формально — нет. Но зато его посланцы целеустремленно и методично на протяжении тысячелетий истребляли все ростки чистого и доброго, которые могли бы дать хорошие светлые всходы для всего человечества. Да, они действительно никак не влияли на людей, но, уничтожая добрых и мудрых, они создавали самые благоприятные условия для усиления ненависти, разрушения и насилия. Как человек старательно пропалывает свои грядки на огороде, очищая их от сорняков, так и дьявол занимался тем же, оставляя на выкорчеванной земле только угодное ему самому — злобное и разрушительное. Я видел все это. — Алексей Владимирович закрыл глаза и нараспев продолжил: — И уходили в небытие святые, но плодились в изобилии грешники. И уже редко кто каялся, свершив черное и собираясь сотворить его вновь и вновь. А сильные мира сего даже добро творили исключительно из необходимости и корысти, ища и в нем некую выгоду для себя. И тьма все прочнее вселялась в людские души, и таял теплый свет надежды и веры в добро, рассыпаясь на печально гаснущие во мгле искорки.

Тут он открыл глаза, печально улыбнулся и уже обычным голосом заговорил дальше:

— Это все была история. А ныне Бог решил прибегнуть к последнему средству, которое допускалось в этом великом противостоянии. Он обратился к Силам с апелляцией на то, что дьявол в борьбе за планету превысил дозволенное, нарушив пусть не саму букву законов этих Сил, но их дух. Он не просил о помощи, ибо Силы никогда и никому не помогали. Он просил о восстановлении справедливости. Риск очень велик. Если Силы решат, что никакого нарушения не было, то планета полностью перейдет во власть дьявола. Зато если решение Сил окажется в пользу Бога, то дьявол будет обязан раз и навсегда отступиться от планеты. В карточной игре такое называется ва-банк.

Алексей Владимирович сокрушенно вздохнул:

— Никто не ожидал, что перед принятием своего решения Силы пожелают провести эксперимент, да еще с участием людей. Но сейчас у нас безвыходное положение, и поворачивать вспять нельзя, да и поздно.

И единственное право, которое у нас осталось, — самим сдать карты, то есть выбрать этого человека, причем соблюдая множественные ограничения. Даже сам процесс подбора кандидата поставлен в жесткие временные рамки. И еще одно требование обязательно к выполнению: добровольное согласие самого участника. Что за эксперимент, для чего он нужен, какую роль в нем будет играть человек — ни на один вопрос ответа я не знаю. Об этом ведают лишь сами Силы. Предполагать, конечно, можно многое, включая самое невероятное и вроде бы совершенно невозможное, например те же эксперименты со временем, погружение избранного кандидата в неведомое прошлое или необозримое будущее. Или, скажем, перенос участника эксперимента в иные миры, причем с внедрением его разума в тело коренного обитателя данной планеты или звезды. Словом, вариантов, в какие условия поставят этого человека и какие задачи ему придется решать, — масса, а вот точного знания — увы, нет. Но беспристрастность этих Высших Сил гарантируется.

— А оспорить?..

— Такого не бывает. Мы, узнав конечный результат, лишь уповаем на высшую справедливость. С нею можно смириться, но ее нельзя оспорить. Одним словом, если прозвучит «да», то Они нажмут на наш конец качелей. Если же «нет», то все останется как есть.

— Тогда мы, люди, ничего не теряем? — не понял Константин. — Зачем же эксперимент?

— Видите ли, — собеседник замялся, но потом решился: — В этом мире вашей планете осталось существовать самое большее два-три десятка лет, а дальше грядет гибель всего живого в результате ядерной катастрофы. Более того — Земля расколется, и несколько обломков врежутся в Солнце.

— А избежать этого можно?

— Только при успешном завершении эксперимента.

— Но зачем же это дьяволу? Ведь ему нужны души людей, а не пепелище?

— Дьявол — это для простоты объяснения, исходя из ваших священных книг. Можно назвать их и более современно: Космос и Хаос. Последнему, как ты понимаешь, души не нужны. Ему нужно совсем другое. Образно говоря, то, чем он себя и называет.

— И что я должен сделать?

— Принять участие в эксперименте.

— Но в чем же конкретно он заключается? А какие у меня обязанности в нем — и вовсе неясно. Что мне нужно делать и как себя вести?

Алексей Владимирович беспомощно развел руками:

— Если бы мы знали, то хотя бы подыскали наиболее идеальный вариант человека. А так…

— А так подвернулся я, — слегка обиделся Костя. Хмуро уставившись в окно, он обиженно хмыкнул: — Третий сорт — не брак.

— Ну, зачем же так о себе, — пожурил его собеседник. — Вы-то как раз вариант весьма приличный. У вас есть очень много достоинств: доброта, ум, чувство прекрасного, гуманизм, любовь к родине, уважение к другим людям, широкий кругозор, неплохие знания… Дальше перечислять?

— Не стоит, — буркнул Костя, — Лучше скажите, чего у меня нет.

— Практически все хорошие качества, присущие человеку, у вас имеются, — уклончиво заверил его Алексей Владимирович. — Другое дело, что ряд из них развит несколько меньше, нежели другие. Что же касается вопроса о том, как себя вести, то тут, пожалуй, будет лишь один совет — естественно. Остальное же, включая и поступки, применительно к обстановке и обстоятельствам. О них, — упредил он следующий вопрос, — я ничего не знаю.

Разумеется, Костю такой ответ не устраивал, но тут он вспомнил еще кое-что:

— Вы хотя бы можете мне сказать, каков срок этого эксперимента и каким я вернусь?

— И тут тайна, не ведомая никому, включая нас. Я даже не знаю, вернетесь ли вы вообще. Пожалуй, с достаточно высокой степенью вероятности можно предположить, что для вас эксперимент будет растянут на весьма длительный срок. Возможно, на годы или даже десятилетия.

— Или на всю жизнь, — продолжил Костя мрачно.

— Не исключено, — согласился собеседник. — А возвращение? Наверное, возможно. Хотя не исключено, что есть и вероятность погибнуть.

— Веселенькие дела, — покрутил головой Костя. — А до меня вы такое кому-нибудь предлагали?

— Честно говоря, — невесело усмехнулся Алексей Владимирович, — вы у меня — последняя попытка.

— То есть как? — не понял Костя.

— Я могу предлагать людям стать участниками эксперимента лишь в строго ограниченное время — по вашему исчислению оно составляет всего трое суток. А также ограниченному количеству лиц — не более пяти. Первый был врачом-психиатром. Как оказалось, слишком хорошим профессионалом. Он так и не поверил, а жаль…

— И что вы с ним сделали? — не выдержал Костя. — Убили?

— Да что с вами? — замахал возмущенно руками Алексей Владимирович. — Просто стер память в части, касающейся нашей откровенной беседы, вот и все.

— А второй?

— У него оказалась очень неустойчивая психика. Подробности, думаю, ни к чему. Я сам отказался от его услуг.

— Третий?

— Он был старик, причем наполовину парализованный. Спасибо, чаю больше не надо, — вежливо ответил он проводнику, появившемуся в дверях, но не успевшему произнести хотя бы слово, и, старательно прикрыв за ним дверь купе, продолжил, мечтательно прищурившись: — Глобальные знания, огромный опыт и вообще. Все было замечательно, но в конце он выдвинул требования, которые необходимо было выполнить в отношении его лично.

— Здоровье, поди, заказал? — предположил Костя. — И молодость.

— И еще кое-что, — согласно кивнул Алексей Владимирович.

— И вам жалко стало?

— Да нет, просто мы не можем заплатить. Ничего, ничем и никак. Это входит в условия. Более того, мы даже не можем ничего компенсировать из ваших будущих возможных потерь.

— То есть?

— Очень просто. Предположим, что вы возвратитесь оттуда дряхлым стариком, причем одноногим и слепым. Никакой компенсации за это не ждите — ни материальной, ни духовной. Вообще ничего. Или вернетесь какой-нибудь беззубой собакой, старой и уродливой. Человеческий облик вам вряд ли вернут.

— Даже в случае успеха?

— Тогда у вас останется гордое осознание того, что именно вы спасли весь мир. Если, конечно, вам не сотрут воспоминания. Хотя это вряд ли. Кроме пациентов сумасшедшего дома, где вы обязательно окажетесь, если будете часто рассказывать о своих приключениях, вам никто не поверит.

Перспектива была не из радужных. Что и говорить. Оказаться без рук, без ног, в возрасте семидесяти лет на койке по соседству с каким-нибудь Наполеоном — в таком приятного мало.

— Бр-р-р, — передернул плечами потенциальный одноногий слепец, но любопытство взяло свое, и он поинтересовался: — А четвертый?

— С ним у нас дошло до той же стадии, как и с вами, после чего он отказался сам.

— Почему?

— Он сослался на какие-то сложные морально-этические принципы, но было видно, что подлинная причина совсем другая.

— Какая?

— Ну, если у нас с вами пошел такой искренний разговор, то я выскажусь откровенно — он просто струсил.

— Получается, если я сейчас откажусь, то эксперимент не состоится вовсе?

— Именно так.

— И Земля развалится?

— Не только. Я ведь сказал про осколки, улетающие к Солнцу. Они, конечно, для светила мелочь, но ваша звезда на самом деле не очень-то устойчива, и произойдет что-то типа попадания легкой искорки в большой воздушный шар, наполненный водородом. Одним словом, говоря вашим языком, произойдет вспышка сверхновой, причем эта вспышка станет убийственной для всей галактики, которая, в свою очередь, является одним из важнейших стратегических пунктов разумного Космоса, и если Хаосу удастся его захватить, то процесс обязательно пойдет по нарастающей. Словом, это станет его окончательной победой.

— А наши ученые говорят… — начал было Костя, но Алексей Владимирович усмехнулся и перебил его:

— Мало ли что говорят ваши ученые. В чем-то они исходят из неверных предпосылок, в чем-то из неправильно поставленных опытов, в чем-то из неверно понятых законов бытия. Ну, например, скорость света… Она, по мнению ваших ученых, незыблема и одинакова во всех условиях. Но ведь так не бывает. У каждого тела в разных обстоятельствах она меняется. Скорость воды, рвущейся под большим напором из шланга пожарника, одна, а в широкой полноводной реке — совсем другая. Даже у пули скорость абсолютно разная. Я понимаю, что им не довелось измерить быстроту полета фотонов при вспышке сверхновой… Впрочем, мы отвлеклись. — Он выжидающе посмотрел на Костю. — Так да или?..

Константина обожгла неприятная мысль, что тот прекрасно видит все его колебания и отлично сознает его желание оттянуть ту секунду, когда придется сказать одно из двух очень коротких слов.

Причем если прозвучит любое из них — перспективы виделись далеко не радужные. «Нет» — и Земля летит в тартарары. Хотя память-то ему об этой встрече сотрут, следовательно, знать он ничего не будет, но не все ли равно. В глазах этого посланца он останется подонком и жалким трусом. В конце-то концов, если не мы сами, то кто же нас будет выручать? Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. К тому же он — последний. Больше попыток-то нет, а значит, и деваться некуда. Стало быть… Он набрал в грудь воздуха, но не успел выпалить свое коротенькое слово, как собеседник, пытливо вглядывающийся в Костино лицо, нехотя выдавил:

— Вообще-то я могу испросить еще одну попытку. Так что если вы… — он не закончил, но смысл был ясен.

Константин с шумом выпустил воздух, испытывая колоссальное облегчение, а затем, чуть погодя, такой же огромный стыд. За свою трусость, боязнь, за свою душонку, которая в решающую, может быть, самую главную минуту жизни оказалась такой подленькой, гаденькой и мелкой, и даже за ото облегчение, испытанное секундой раньше.

Он даже отвернулся от Алексея Владимировича, стыдясь своей радости, и принялся зачем-то ожесточенно взбивать свою подушку. Та в ответ на столь бурную заботу тут же выдавила из своего чрева парочку пожелтевших от времени куцых перьев. Еще одно попыталось прорваться напрямик сквозь ткань, но застряло на половине дороги. Костя в сердцах выдернул это перо и, машинально теребя его в руках, буркнул:

— Не надо еще одной… Я согласен.

И ему сразу стало как-то легко и покойно. Но главное — теперь он мог спокойно смотреть в глаза Алексею Владимировичу, что он тут же и сделал, добавив:

— Кто знает, вдруг еще хуже кто-нибудь вам попадется. Я готов. — Константин решительно встал со своего места и, выглянув в окно, нервно засмеялся: — К Ряжску подъехали. Символично.

В ответ последовало сухое предложение выйти в тамбур.

У самой двери Алексей Владимирович остановился, пропуская Константина. Тот шагнул вперед, успев попутно удивиться, откуда здесь взялось столько табачного дыма. Однако через секунду он уже понял свою ошибку: дым был чересчур бел для сигаретного и слишком вязок для собственно самого дыма. Больше всего он напоминал туман — густой, вязкий и прохладный, ласково обвивший ноги и целеустремленно стремящийся вверх, чтобы обнять все тело и победно сжать в своих могучих объятиях. В инстинктивной попытке вырваться Константин ценой неимоверных усилий сумел сделать шаг вперед, но какой-то особо нахальный, жирновато-маслянистый клок тумана обволок лицо, плотно, не хуже, чем пластиковый пакет, перекрыв дыхание, и Константин потерял сознание.

Он уже не видел, как Алексей Владимирович, даже не дожидаясь окончания происходившего с Константином, плотно прикрыв за собой дверь тамбура, направился в свое купе. Впрочем, посланец Космоса и не мог поступить иначе. Находиться в жуткой пелене чего-то невообразимого даже для него было весьма чревато. Да и вряд ли он смог разглядеть хоть что-то сквозь непроницаемую завесу белых клубов дыма, которые на самом деле были сгустками времени, спрессованными до такой чудовищной степени, что приобрели свойства пространства.

И уж тем более Константин не мог наблюдать, как посланец Космоса, пребывающий в теле седовласого профессора последний час из трех земных суток, которые были ему отпущены, почему-то безотрывно смотрел в окно купе. То ли он разглядывал неброский российский пейзаж, робкий, отнюдь не кричащий о себе во всеуслышание и тем не менее вызывающий в сердце тихую радость, где тонкие березки застенчиво выглядывали из предрассветного тумана, робко выплывая навстречу стремительно движущемуся поезду и тут же испуганно прячась обратно под белые кружева своей полупрозрачной накидки. А может, он еще и еще раз тщательнейшим образом анализировал свой выбор. Впрочем, как раз здесь ни сомнений, ни колебаний у существа, называвшего себя Алексеем Владимировичем, не было. Из всех тех людей, с которыми ему довелось пообщаться в жесткие, установленные неведомо кем сроки, именно Константин был чуточку порядочнее и чуточку добрее остальных. Более того, он ежедневно занимался достойным делом, которое действительно любил, нес людям радость познания. Лучшего выбора сделать, пожалуй, было и впрямь нельзя. Ила можно? Неужели он проглядел в этой бесконечной веренице лиц другого, значительно более достойного кандидата для эксперимента? Кто знает…

Посланец даже улыбнулся, удивляясь, что за столь недолгое время он успел так свыкнуться с этой неуклюжей оболочкой, бесконечно далекой от подлинного космического совершенства и весьма неудобной, в которой он был вынужден находиться. Даже эмоции у него стали человеческими, включая сомнения. И все-таки хорошо, что через какие-то считанные мгновения с этим телом будет покончено и невидимый тоненький ручеек атомов и частиц, взвившись над Землей, покинет ее, сольется с мириадами других частиц и будет просто ждать.

Отныне им оставалось лишь это, поскольку все, что мог сделать Космос для себя и для людей, он уже сделал. И теперь предстояло только надеяться, что выбранный им человек сумеет справиться с тем неведомым, что ему предстоит, и докажет, что виновником своего неминуемого краха человечество является лишь косвенно, и если бы не мертвенное дыхание Хаоса, то его развитие пошло бы совсем иначе.

К тому же и самому человеку был предоставлен отличный шанс отказаться. Он был в полном праве воспользоваться предложением или нет, хотя как раз тут, честно говоря, всемогущий посланец Космоса так ничего и не понял. То, что человеку стало жаль своей жизни, и без того быстролетной, даже по самым скромным космическим меркам, это как раз понятно. Перспектива и впрямь мрачноватая. В лучшем случае теряешь мало, в худшем — все. Приобретений же никаких. Но странное дело, как только появилась возможность увильнуть, человек все равно сказал «да». А это чудно и необъяснимо. Во всяком случае, логическому объяснению такое поведение не поддавалось, хоть ты тресни, а с эмоциями у посланца было слабовато. Если быть совсем точным, они отсутствовали вовсе за ненадобностью и даже вредностью.

Хотя после всего, что произошло, у посланца Космоса по отношению к Константину, следовательно, и ко всем землянам все-таки появилось некое едва уловимое и совершенно непонятное чувство, которое он и сам затруднялся охарактеризовать. Оно не раскладывалось на составляющие, не поддавалось логике и вообще было очень непонятным. И как ни пытался он понять, что из себя представляет это чувство, но так и не сумел объяснить этого, после чего решил не отвлекаться на неразумный, значит, бесполезный анализ. Так он и не узнал, что испытал к Константину самое простое и обычное УВАЖЕНИЕ.

Он в последний раз выглянул в окно купе, затем поднял вверх руки, счастливо улыбаясь и радуясь своему высвобождению, и тело его на глазах начало как-то истаиваться, растворяясь в воздухе, чтобы через каких-то несколько секунд исчезнуть и бесследно раствориться в пространстве.

Глава 3 С сознанием честно выполненного долга

Что касается непосредственных плодов и популярности, то в этом отношении мудрость далеко уступает красноречию.

Ф. Бэкон

Лежа на мягких шкурах, Константин некоторое время еще негодовал на себя за то, что мог забыть о таком, но затем перешел к более конструктивным размышлениям: что именно от него хотят те, кто затеял этот загадочный эксперимент, и как исходя из этого ему себя вести?

После длительного анализа он пришел к предварительному выводу, суть которого заключалась в следующем. Либо от него требуется просто примерное поведение с проявлением всех лучших человеческих качеств, либо успешное выполнение какого-нибудь конкретного сверхзадания, а иначе зачем вообще было огород городить. Следовательно, завтра ему, при любом варианте, предстояло приложить все усилия, чтобы уговорить князя и его братьев поехать на дружескую встречу для урегулирования всех споров. К тому же не исключено, что она какая-то важная и, может быть, из-за того, что в подлинной истории она не состоялась, произошли какие-то крупные негативные последствия для всей Руси. Как знать.

Костя начал было припоминать все, что он знал конкретно по истории Рязанского княжества, тем более что он и сам был уроженцем одного из райцентров этой области, но зашел в тупик. Что Карамзин, что Соловьев писали о Рязани крайне мало, занимаясь в основном описанием великокняжеских разборок, когда того или иного правителя изгоняли из Киева, или Владимира, или Новгорода, ставили другого, потом его, в свою очередь, смещали третьи, и так до бесконечности. Впрочем, что-то вертелось у него в голове, причем сам он очень хорошо сознавал, что это настолько серьезно и важно, что просто необходимо вспомнить. Однако никакие отчаянные усилия положительного результата не приносили. И ведь самое обидное заключалось в том, что раньше — в этом он тоже был уверен — Константин хорошо помнил это событие, в котором, между прочим, принимал какое-то участие и его тезка, то бишь он сам.

Полбеды, если оно уже произошло, а как быть, если оно еще не случилось?

Как на грех, он не знал и еще одного немаловажного обстоятельства — в каком году он находится, ну хотя бы примерно. Спрашивать об этом впрямую, так скажут, что крыша поехала, а идти окольными путями ему пока не удавалось. Точнее, он ими и шел, начиная с сегодняшнего пира, но безуспешно, во всяком случае, пока. Приблизительное представление у него, разумеется, было. Во-первых, князь Глеб правит в Рязани, которая после Батыева нашествия так и не восстановила свой статус столицы княжества, уступив ее Переяславлю-Рязанскому. Именно этот город и переименовали при Екатерине II в Рязань. Стало быть, все происходит до татарского ига. С другой стороны, княжество уже обособилось, стало самостоятельным, следовательно, временные рамки еще более сужаются, охватывая приблизительно с тысяча сотого по тысяча двести тридцать седьмой год. А вот дальше оставалось только гадать. Например, Глеб. В истории Рязанского княжества было несколько князей с таким именем, и какой именно из них сейчас у руля — сказать трудно. Имя Ингварь тоже было достаточно распространенным среди рязанских князей, следовательно, ориентироваться по нему также не представлялось возможным.

Словом, информации для более подробного анализа явно не хватало, и, придя к вполне логичному выводу, что утро вечера мудренее, он уснул, лелея тайную надежду, что проснется на своей родной полке в купе под шумный стук колес.

Пробуждение его было не из самых приятных. Целых пять минут он ошалело таращился на своего стремянного Епифана, который, очевидно учитывая походно-полевые условия, исполнял заодно и должность княжеского постельничего, так сказать, по совместительству. Потом наконец до него дошло, что вчерашнее путешествие по средневековой Рязани далеко не закончилось, и он принялся совершать утреннее омовение.

Поливал ему на руки Епифан, а он, склонившись над тазиком, умывался. Предварительно Костя хотел напомнить своему стремянному, что хорошо бы еще раздобыть и мыла, но потом понял, что если о нем здесь и знали, то только теоретически. Иначе князю и без напоминания подали бы. А о зубной пасте нечего и думать. Не говоря уже о заморских марках, он бы с огромным удовольствием ухватился за тюбик какой-нибудь «Апельсиновой» и даже, на худой конец, не побрезговал бы зубным порошком. Затем новоявленный князь пришел к выводу, что придется на какое-то время позабыть о такой элементарной вещи, как личная гигиена, повздыхал и успокоился, тем более что не успел он даже одеться, как прибежал неугомонный Онуфрий.

Нетерпеливо цыкнув на бедного Епифана, после чего стремянной почти тут же исчез, подобно джинну из лампы Аладдина, боярин в очередной раз приступил к изложению диспозиции, пересказывая в третий раз одну и ту же инструкцию о том, как Косте надлежит себя вести, а главное — не забывать слово Глебово.

Это уже было нечто новенькое, и он насторожился, но Онуфрий интересующую Костю тему затронул лишь вскользь и вновь переключился на нотацию по поводу предстоящих переговоров. Единственное, что понял новоявленный князь, касалось города Переяславля-Рязанского, в котором они сейчас находились и каковой его старший брат любезно обещался отдать Косте.

Но, во-первых, тут уже был князь, который вряд ли откажется от власти, во всяком случае, добровольно, а во-вторых, ему и самому никак не улыбалось править этим городишком. К тому же Костя надеялся благополучно исчезнуть из этого мира через несколько дней. Тогда получилось бы, что вместо него Переяславлем стал бы управлять человек, который — как он уже выяснил — в плохом настроении может за пустяковый нечаянный проступок запросто изувечить своего слугу, а все мысли его направлены на то, чтобы как следует напиться.

С другой стороны, он ведь мог и не соглашаться. Глеб, конечно, обещал, но если сам Костя будет против, то его новоявленный брательник, скорее всего, лишь обрадуется. Придя к такому выводу и посчитав, что, вполне вероятно, именно в искушении властью и кроется суть эксперимента, Костя даже слегка развеселился и в светлицу к князьям вышел в хорошем расположении духа.

Их оказалось необычайно много, причем двоих — еще одного Глеба и Романа — уговаривать прибыть на эту встречу вообще не пришлось. Они сами горели желанием высказать все, что у них накипело, и попытались приступить к этому делу прямо сейчас, начав приставать к Константину с различными упреками по поводу самовольного — «не по отчине и дедине» — захвата главного княжеского стола в Рязани и всяческого утеснения «молодших братьев своих».

Хорошо, что в теле князя находился житель двадцатого века. Костя сразу же подумал, что прежний, так сказать, законный его владелец не вытерпел бы и пята минут таких эмоциональных речей. А уж после соответствующего ответа или, того хуже, небольшого рукоприкладства дальнейший разговор явно перетек бы совсем не в дипломатическое русло.

Сам же он по натуре человек терпеливый, вдобавок привык у себя на уроках неоднократно рассказывать одно и то же. У Кости ведь одних шестых классов аж четыре штуки, значит, каждую тему приходится излагать соответственное количество раз. Поэтому в ответ на все эти пылкие вопли он лишь скромно, но настойчиво повторял, что всем свойственно ошибаться и главное тут — вовремя исправиться. Под конец он даже отважился привести в пример Господа Бога, который, первый раз состряпав людей, тоже ошибся. Иначе он не утопил бы все человечество, как новорожденных котят, в созданной им же по такому случаю большущей луже под названием Всемирный потоп, позволив избежать гибели лишь одному Ною с его семейством.

Этот аргумент доконал феодалов окончательно, заставив притихнуть и еще раз удивленно переглянуться между собой. Князь Юрий, светло-русый здоровяк, при этом размашисто перекрестился, а вот Ингварь, с которым накануне было выпито изрядное количество хмельного медку на пиру, напротив, чертыхнулся вполголоса.

— Откуда такие познания у князя Константина? — негромко осведомился третий из братьев, Олег, привлекающий взгляд своей броской, подлинно мужской красотой. Костя понял, что он был изначально против встречи со своим двоюродным братцем, хотя в основном и помалкивал. Просто порою молчание бывает более красноречивым, нежели любые слова.

— Как откуда?! Из Священного Писания, — простодушно ответил Костя, на что Юрий вновь перекрестился, а Ингварь перешел к конкретным вопросам. Дескать, не идет ли речь о дальнейших утеснениях, не думает ли князь Глеб поделиться не по праву им захваченным и не мыслит ли о совместном походе на непокорные племена мордвы? Понятия не имея ни об одной из интересующих Ингваря тем, Костя принялся вилять из стороны в сторону. Давил он в первую очередь на то, что негоже сыновьям родных братьев враждовать меж собой и что в нынешние лихие неспокойные времена нужно держаться друг за дружку, а для этого необходимо прийти к согласию по всем вопросам.

Ничего конкретного он, конечно, по своему незнанию сказать просто не смог. Правда, когда Костя заикнулся о неспокойных временах, князья переглянулись и Олег насмешливо поинтересовался:

— Или половцы зашевелились, брате, что вы с Глебом о согласии вспомнили?

Тут Костя решил блеснуть познаниями истории и, сделав многозначительное лицо, а также понизив голос чуть ли не до шепота, изрек:

— Да что там половцы, когда иной враг уже мечи точит, на Русь глядючи. Он нам всем не в пример их страшнее будет.

Князья недоверчиво переглянулись.

— Откуда у тебя, брате, вести такие? — осторожно осведомился Ингварь.

Костя поначалу замялся, но потом нашелся с ответом:

— Купец один, из далеких стран приехавши на торг, сказывал. Да и не он один, — добавил он после небольшой паузы, чтобы сообщение прозвучало повесомее.

— Купец соврет — недорого возьмет. Известно, дело торговое, — махнул рукой Олег.

— Один — да, и соврет, а вот все — так это навряд ли, — возразил Костя. Мысль о скором нашествии татар возникла у него еще вчера, но тогда было но до нее, зато сейчас она пришлась как нельзя кстати. И народ можно настроить на грядущую битву, и заодно выяснить причину сбора.

— И сколько же у них воев? — Ингварь, судя по задаваемому вопросу, почти поверил.

— Тьма, — коротко ответил Костя и начал излагать те подробности о татарском войске, какие он помнил. Особо пришлось остановиться на железной дисциплине, царящей среди монгольских воинов. Больше всего князей удивило его сообщение о том, как за одного бежавшего с поля боя подвергается смертной казни весь десяток, за драпающий десяток — вся сотня и так далее.

— Хорошо бы и у нас такое ввести, — задумчиво произнес Олег, и его красивое лицо неприятно исказилось.

— Что ты, брат. Грех-то какой, христианскую душу губить. Над ней единый Господь Бог властен, — укоризненно заметил Юрий и поинтересовался: — А что у них за вера?

— Язычники они и во Христа не веруют, — кратко ответил Костя и тут же, пока они не остыли от его рассказа, уснащенного красноречивыми подробностями, осведомился: — Так что, братья, дадим этим степным волкам себя поодиночке перерезать или дружно все вместе на смертный бой выйдем?

Ингварь внимательно оглядел всех и отчеканил:

— Передай Глебу, что все приедем. Коль такая беда на Русь идет, негоже старые обиды на сердце держать.

— А сдюжим ли мы, хоть даже и вместе? — робко заметил Юрий, на что Костя авторитетно заявил:

— А кто сказал, что мы одни в той битве будем? Пошлем гонцов в Чернигов, в Муром, в Киев, к князю Владимирскому.

— Это верно, — согласился со мной Ингварь. — Тут нам без помощи Константиновой не обойтись.

Косте очень хотелось уточнить, где его тезка княжит, но он предусмотрительно промолчал. Незнание такого общеизвестного для них факта зародило бы в умах его многочисленной родни ненужное сомнение. В конце концов, это он успеет выяснить. Главное, что он добился основного — их согласия на большой сбор. На радостях Костя даже согласился принять участие в завтрашней охоте, которую Ингварь как гостеприимный хозяин предложил всем присутствующим.

Единственное, что Косте сразу не понравилось, так это бурные эмоции восторга, выказанные боярином Онуфрием. Едва он заглянул к князю в комнату, где с помощью неизменного Епифана Константин переодевался к вечернему застолью, как чуть ли не с порога стал восхищаться его умом, а главное, что Костю больше всего насторожило в его речах, так это туманное обещание показать, кто на Рязанской земле подлинный князь. При этих словах Онуфрий многозначительно поигрывал кинжалом, извлекая его до половины из красиво инкрустированных ножен и с силой вгоняя обратно. Костя уж было хотел с помощью наводящих вопросов поразузнать, в чем тут дело, но тут его сбило с панталыку радостное, с точки зрения Онуфрия, известие.

Оказывается, ту молодую ведьму, которую князь приказал словить — когда он такую ахинею приказывал, Костя, хоть убей, не помнил, — его верные слуги поймали еще вечор. Теперь на все княжья воля — то ли сразу ее на костер волочь, то ли он еще поглядеть захочет на бесовку младую, которая успела приложить князюшку увесистым поленом по голове.

Пришлось сказать, чтобы сразу после пира ее привели для допроса, поскольку без княжеского суда казнить живого человека, пусть даже и ведьму, негоже.

Этим Костя, как ему показалось, вроде бы слегка разочаровал Онуфрия, и тот слегка угас, но возражать не стал.

До того, как сесть за вечернюю трапезу со своими братьями, Константин еще успел поинтересоваться у Епифана некоторыми деталями своей, судя по полученному удару, не совсем удачной охоты на ведьм. При этом он страдальчески тряс головой, которая, дескать, до сих пор болит, поскольку оная чертовка так по ней съездила, что князь даже всю память потерял. На самом-то деле голова практически уже не болела, разве если только специально надавить на шишку. Но такой отмазкой для объяснения потери памяти было просто грех не воспользоваться.

Стремянной, приняв все за чистую монету и сочувственно поохав над княжьей бедой, охотно рассказал, как было дело. Оказывается, они потому и не двигались по Оке санным путем, что князь попутно решил позабавиться с красивой чертовкой, которая, как Константину донес слуга Гремислав за три дня до выезда к Ингварю, жила на полпути из Ожска в Переяславль-Рязанский, где-то в Волчьем бору. После этого известия князь и принял решение идти к Ингварю не руслом Оки, а кружным путем и по дороге заглянуть к этой бесовке да позабавиться с нею.

Подъехал княжий поезд к избушке, где она жила, после полудня. Князь едва глянул на нее, как тут же решил времени даром не терять и заняться любовными утехами вплотную. С этой целью все посторонние из избы вышли, и Константин остался с ведьмачкою наедине. Вначале в хате стоял несусветный грохот, спустя минут десять все шумы утихли, и вся свита принялась терпеливо ждать на полянке, когда князь-батюшка вволю насладится девкой.

Потом свите это надоело, и, порешив, что он непозволительно много времени, по доброте своей, уделил этой мерзавке, люди решили осторожно заглянуть вовнутрь. Картина была удручающая. Князь лежал с разбитой головой в углу, а ведьмачка утекла через потайной лаз.

Но тогда-то, очнувшись и будучи вне себя от ярости, он лично возглавил погоню, а когда, уже в сумерках, стало ясно, что ловить бесовку смысла нет, оставил того же Гремислава с двумя крепкими холопами в лесу и приказал без нее на княжьи глаза не попадаться. Сам же нализался, как обычно, и заночевал в ведьминой избушке. Ну а теперь, слава Богу, змеиное отродье попалось и ждет праведного княжьего суда.

В завершение всего сказанного Епифашка выразил удивление, чем она Константина прельстила и уж не бесовский ли это приворот, поскольку у неё ни кожи, ни рожи, ну просто глянуть не на что, и не лучше ли бабы в селищах под Ожском, наливные, как яблочки, и ядреные, как репы. Исходя из этого Костя тут же сделал вывод, что в последние пару дней его стремянной стал слишком бойким на язык, даже набрался наглости критиковать княжеский вкус. Пришлось на него слегка цыкнуть, после чего он обиженно замолк. Костя же пришел к глубокомысленному заключению, что при теперешних условиях излишняя демократизация, пожалуй, вредна для простого народа, который тут же может запросто залезть тебе на шею. Затем, поймав себя на мысли, что рассуждает сейчас как допотопный средневековый феодал, он иронично хмыкнул себе в бороду. Узрев, что господин улыбается, Епифашка тоже заухмылялся, демонстрируя крупные желтые зубы.

В таком веселом настрое Костя и пошел пить медовуху. На сей раз он особо не блистал своими талантами тамады, а в основном вел умные застольные беседы, стараясь в первую очередь вовлекать в них Ингваря, а также Юрия и Олега. Роман с Глебом и без того смотрели на него влюбленными глазами, так что он решил на них не распыляться. Единственное, что слегка подпортило его веселье, так это услышанные краем уха обрывки рассказов неугомонного Онуфрия о том, какой князь Константин замечательный охотник, как лихо заваливает медведя, как метко пускает стрелу в белку и как бесстрашен в очном поединке с матерым вепрем. Причем к концу застолья клыки у заваленного лично князем дикого секача длиной были не меньше полутора метров. Больше они не выросли лишь потому, что у боярина руки оказались не шибко длинными. По той же причине не увеличивалась морда у медведя-шатуна, который, по рассказам Онуфрия, сам величиной был чуть ли не со слона.

— У нас таких страшных зверей в лесах не водится, — мягко, но с большой долей иронии заметил Ингварь. — Но думается, что завтрашняя охота тебе, брат, должна понравиться.

Костя в ответ нашел в себе силы лишь скорбно улыбнуться, мол, чего уж там, конечно, понравится, даже несмотря на то, что медведей ростом со слона у вас не водится. «А уж запомнится обязательно, тем более учитывая, что она у меня будет первой в жизни», — добавил он мысленно.

Зашла речь и о ведьме. Как он понял, Гремислав не больно-то скрывал свой улов и о его добыче знали уже все князья. На взгляд Кости, никто из них не был по характеру кровожадным, а Юрий, наверное, наиболее набожный, даже заметил, что коли крест на этой девице имеется, то, стало быть, душа у нее христианская. Никто не спорит, кару она заслужила, но жизни лишать человека, по его мнению, не стоит. По крайней мере, надо обождать до тех нор, пока окончательно не выяснится, что она продала душу нечистому.

— К тому ж Волчий бор лежит ближе к Переславлю, нежели к Ожску, — добавил князь Олег. — Мыслю я, что справедливее было бы отдать ее на суд брату нашему Ингварю.

Константин сразу не нашелся, что сказать, и лишь оторопело воззрился на хозяина города. Отдавать на суд Ингварю свою пленницу Косте вовсе не хотелось. Он-то знал, что как-нибудь изловчится и отпустит ее — ведь девчонка ни в чем не виновата, а что решит его новоявленный братан, сказать трудно. По Ингварь сам пришел Косте на выручку, скрадывая дерзость и непримиримость Олега:

— Коль она дорогому гостю и брату обиду причинила, то я ему и отдаю ее головою.

Выходило, что вроде как он соглашался с Олегом и в то же время не лишал Константина права суда над пленницей.

— А может, сюда ее?.. — высказал предложение Роман, и глаза у него похотливо заблестели.

— Тут ей и суд, и приговор будет, — поддержал его Глеб.

— Поздно уже, — нахмурился Ингварь. — Пускай князь Константин завтра поутру со свежей головой свой правый суд свершит. — При этом он многозначительно посмотрел на Олега и Юрия.

На том они и разошлись. А в светелке, когда Костя зашел в нее, его уже нетерпеливо ждали Гремислав и Епифашка, бдительно следящие за связанной по рукам и ногам худенькой девчушкой лет пятнадцати, беспомощно лежащей на лавке.

* * *

И бысть сей князь Константин сызмальства беспутен, ко хмельным медам привержен и блудлив без меры. И не ведал он ни страха Божьего, ни совести христианской. И сколь чад при дворе его малом в Ожске ликом на князя сего походили, счесть невмочь. Умом великим не блистал, во всех делах слушался воли брата своего набольшего Глеба.

И поиде он зимой, в месяц студенец[2], в лето 6724-е от сотворения мира ко князю Ингварю Игоревичу, кой сидел в Переяславле-Рязанском, для улещения оного князя, дабы в ловы его бесовские заманити, да на пути санном забрел в дебри лесные, в коих издавна жили ведьмы, душу дьяволу продавшие. И искуситель Иисуса Христа, овладевши душой и телом княжьим, одариша за то Константина умением речи вести знатны да льстивы.

Оными речами князей Ингваря, да Юрия, да Олега, да Глеба, да Романа, сыновцев Игоревых, да еще Святослава с Ростиславом, сыновцев Святославовых, князь Константин в сомнение вовлек, дабы в ловы душегубные заманити.

Из Суздальско-Филаретовой летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Поначалу Константин ничем не выделялся даже из плеяды своих многочисленных рязанских родичей, а к его особым дарованиям можно было отнести разве что умение поглощать, не пьянея при этом, хмельные меды в очень больших количествах, а также его пристрастие, невзирая на имеющуюся супругу, к женскому полу.

Впервые его дипломатическое дарование проявило себя в 1216 году, во время важных переговоров с Ингварем Игоревичем, княжившим в Переяславле-Рязанском, и его братьями. Речь шла об организации встречи на нейтральной земле и полюбовном обсуждении на ней большого количества спорных вопросов, главным образом земельного характера, успевших скопиться к тому времени.

Константин блестяще провел эти переговоры, сумев уговорить дать согласие на нее не только тех, кто не особо противился оной встрече изначально. Его заслуга в том, что он сумел убедить в том же остальных Игоревичей: недоверчивого и подозрительного по своей сути Олега, боголюбивого Юрия, а также старшего из них и самого осторожного — Ингваря.

В некоторых летописях утверждается, что беспутный князь Константин, следуя в Переяславль-Рязанский, по пути заехал в избушку, где обосновались дьяволопоклонники, и там окончательно продал душу их покровителю, за что сатана одарил его даром убеждать и сладко говорить. Однако пристрастность авторов не вызывает сомнений, судя по принадлежности монастырей и их местонахождения в различных русских Княжествах, далеко не всегда лояльно или хотя бы объективно относившихся к Рязанскому княжеству.

К тому же в наш просвещенный век верить в подобные суеверия попросту нелепо. По всей видимости, это были просто собственные домыслы монаха, который в своих беспочвенных фантазиях додумался лишь до такого убогого сюжета.

Хотя не вызывает сомнений другое обстоятельство, которому действительно трудно найти объяснение: в Переяславль-Рязанский Константин Владимирович прибыл и впрямь совершенно другим человеком. Замечу, что уже самые первые впечатления от этого другого человека у нас сложились благоприятнейшие: малопьющий, рассудительный, умеющий красно говорить и неплохо знающий не только библейские тексты, но и историю других стран.

Кстати, именно тогда впервые прозвучало слово «татары», хотя их предводитель Чингисхан, как известно, к тому времени едва-едва объединил все кочевые племена в своей власти и сделал только самые первые шаги к покорению империи Юань, расположенной на территории Северного Китая.

Впрочем, это говорит лишь о том, что русская внешняя разведка была налажена на весьма высоком уровне, включая беседы и детальные, подробные расспросы проезжающих мимо Рязани купцов, особенно восточных. Все это несомненно следует отнести к заслугам прежде всего не самого Константина, а его старшего брата Глеба.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т. 2. С. 60–61. СПб., 1830

Глава 4 Внучка ведьмы

Прочь удались, здесь буря разразится, В прах обратит тебя мое дыханье, И в гневе я безумье превзойду… Н. Ли

Надо сказать, что метраж светлицы, которую отвели под временное проживание гостя братаны-князья, был небольшим, где-то четыре на четыре. Что же касается мебели, то там находилась сама ложница, которую с большой натугой изображала из себя широкая лавка, стоящая у стены, перпендикулярной к окну. Были там еще деревянный стол, парочка стульев да две лавки вдоль стен. То есть обстановка предоставляла минимум уюта и позволяла на деле пожить в самых скромных, спартанских условиях.

Девицу слуги усадили на лавку, которая стояла поближе к кровати. Очевидно, кто-то из холопов предположил, что так князю надо будет приложить минимум усилий, дабы переместить оную проказницу прямиком в постель. Видок у нее был и вправду самый что ни на есть ведьмовской, особенно намекали на нечистую силу взлохмаченные донельзя черные волосы. Тонкую девчоночью фигурку ни в коей мере не могла укрыть пара жалких тряпок, да и то основательно разодранных, хотя если внимательно вглядеться, то сразу становилось ясно, что и скрывать-то было нечего. Тело ее еще как следует не сформировалось, и вся прелесть дикарки состояла лишь в опушенных огромными ресницами глазах, больших, зеленых и глядящих на князя и его слуг с яростью и ненавистью.

Первым делом Костя выгнал и Гремислава, и Епифана, причем первый замешкался на пороге и переминался до тех пор, пока князь не поинтересовался, почему он еще тут, а не там. Но даже и тогда Гремислав еще не отважился на свой кощунственный вопрос, а, обратившись наконец, почему-то повел речь в третьем лице:

— Князь приказал изловить, Гремислав поймал. Князь слово дал, что наградит за лов.

Костя поначалу хотел просто выгнать наглеца, но потом решил, что слово нарушать нельзя, хоть и давал его не совсем он, точнее, он, но не сегодняшний, а позавчерашний, и распорядился:

— Иди к боярину Онуфрию и скажи, что князь повелел тебя гривной наградить, — потом почесал в затылке, мучительно припоминая, из какого металла они изготавливались, но так ничего и не вспомнив, добавил на всякий случай: — Серебром.

Через миг Гремислава как ветром сдуло, хотя Костя, честно говоря, не заметил, чтобы на лице слуги, которому позавидовал бы любой киллер двадцатого века, настолько оно было угрожающим, промелькнула хотя бы мимолетная тень радости.

Спустя минуту после его исчезновения — Костя даже не услышал, как тот спускался по лестнице вниз, — в светлицу заглянул Епифашка и заявил, как о само собой разумеющемся:

— Я, княже, пожалуй, у дверей заночую, а то мало ли.

Если бы не его всерьез озабоченная рожа, Костя решил бы, что он его слегка подкалывает. Мол, один раз поленом огрела, а во второй раз, ежели он не заступится, стулом запросто навернет. Но уже зная к этому времени, что его стремянной и юмор, тем паче ирония, — это понятия противоположные, Костя лишь утвердительно кивнул и повернулся к пленнице.

Девчонку бил самый настоящий озноб, а неестественно раскрасневшееся личико говорило о возможном повышении температуры. Константин протянул руку, чтобы пощупать лоб, и… еле успел отдернуть ее от лязгнувших вхолостую зубов.

— Не трогай меня, княже, — предупредила она. — Лучше отпусти подобру-поздорову. А не то я на тебя такую лихоманку напущу — ни одна шепталка не заговорит. Я могу.

От такой нахальной самоуверенности, смешанной с отчаянием, Костя невольно заулыбался. Девчонка от неожиданности опешила и замолчала, продолжая настороженно ждать его дальнейших действий.

— Ты есть хочешь? — неожиданно даже для самого себя спросил он.

Деваха пяток секунд оторопело похлопала своими глазищами и наконец нехотя выдавила:

— Хочу.

— Епифан, — громко позвал он и, как только тот высунул голову в дверь, сделал небольшой продуктовый заказ. Время было позднее, но скромный княжий запрос стремянной тем не менее удовлетворил прямо-таки с молниеносной скоростью. Уже через минуту на столе лежала круглая коврига хлеба, хороший кус мяса, штуки три луковицы и несколько огурцов, к которым прилагалась крупная сероватая соль. Заметив его сожалеющий взгляд, Костя тут же понял, что все это Епифан приготовил для себя, дабы слегка скрасить томительное ожидание за дверью, и снисходительно спросил:

— Твое?

Тот скромно пожал богатырскими плечами и скорчил такую, по его мнению, скромную и деликатную рожу, что Костя заулыбался и, подмигнув, отправил его за новой порцией, наказав, чтоб тот не спешил возвращаться. Однако его нормальное желание просто поговорить с девчонкой без лишних свидетелей и хотя бы немного искупить вину своего предшественника, каждый из присутствующих воспринял в меру своей испорченности. Епифан понимающе кивнул, вновь оскалив крепкие, желтые зубы, а девица, едва Костя накинул на дверь засов и двинулся к ее лавке, вжалась всем телом в угол и умоляюще прошептала:

— Не подходи, княже. Хуже будет. Порчу напущу.

— Я же покормить тебя хотел всего-навсего, — пояснил он и добавил: — А Епифана поесть отправил. Мужик-то из-за тебя голодным остался. Дверь же закрыл, чтоб ты не убежала раньше времени. Я ж и так тебя отпущу, только не сегодня, а завтра.

— А плата какая за свободу будет? — презрительно прищурив глаза, осведомилась она.

— Да никакой, — пожал он плечами. — Мне от тебя ничего не надо. А потом, у тебя и нет ничего.

— Ну, кое-что есть, — протянула она, но Костя только насмешливо хмыкнул, в результате чего рейтинг ее доверия к нему, как это ни парадоксально, сразу поднялся на пару пунктов.

— А теперь дай слово, что до завтрашнего утра не убежишь, и я тебя развяжу, — пообещал он ей, вставая и доставая из ножен кинжал.

— Это коли ты лапать меня не полезешь, — уточнила она, продолжая глядеть на него с недоверием, но уже без той ненависти, которая была первоначально так заметна.

— Заметано, — кивнул он головой, но, видя, как она недоуменно посмотрела, Костя тут же поправился: — Согласен, говорю.

— Тогда даю слово.

— А клятву?.. — осведомился он.

— Чем же мне поклясться?

— Самым дорогим для тебя. Ну, скажем, здоровьем твоей бабули.

— Клянусь, — очень уж охотно согласилась она, и Костя почувствовал какой-то подвох с ее стороны, но, поколебавшись, все-таки разрезал ремни, туго стягивавшие ее руки и ноги, и тут же отошел к двери.

— Опасаешься, — усмехнулась она насмешливо и, тут же надув губы, обиженно добавила: — Неужто боишься, что я клятвы не сдержу? Так ведь у меня, кроме бабки Марфуши, вовсе никого на свете нету. Как же я сама ее на погост сведу?

— Осторожничаю, — поправил Костя и тут же добавил: — Да и тебе спокойнее будет, когда я здесь, от тебя подальше.

Она задумчиво посмотрела на него, потом на стол, потом на окошко, и хотя оно было крохотным, Костя тут же заволновался.

— Эй, эй! Ты тут не вздумай, — решил он ее предупредить на всякий случай.

— А чего я? — она наивно захлопала широко открытыми глазищами, тихонько разминая затекшие от тугих ремней кисти рук.

— Сама знаешь чего, дуреха! — сердито буркнул он. — Тут высоко. Второй этаж, балда.

— Чего-чего?!

На этот раз она удивилась по-настоящему, а Костя тут же поправился, мысленно кляня себя за временную расслабуху в области словесных выражений, до которых этот средневековый народ еще не дошел:

— Высоко, говорю. Упадешь, так ноги переломаешь. К тому же собак во двор на ночь выпускают. Злющих-презлющих.

— Они меня любят, — упрямо возразила девчонка.

— Так это когда они знакомые.

— Нет, — настаивала она. — Меня всякие любят, даже волки в лесу не трогают.

— Все равно на сломанных ногах далеко не убежишь.

— А я как кошка, — не сдавалась маленькая бестия.

— А ну сядь и ешь! — рявкнул на нее Костя, устав от бесполезных пререканий.

Девчонка тут же плюхнулась на стул, испуганно посмотрела на него, робко потянулась к еде, но вскоре чувство голода пересилило осторожность, и через минуту она уже жадно рвала зубами краюху хлеба.

— Вот так-то оно лучше, — примирительно заметил он, слегка успокоившись. Заметив, как она время от времени стыдливо поправляет свое тряпье, изрядно продранное на груди и предательски показывающее даже в тусклом свете свечей ослепительную белизну молодого тела, он ехидно заявил: — А ты чего это кутаешься-то? Ты не бойся. Тебе скрывать нечего, потому как у тебя ничего и нет.

— Чего надо, то и хороню, — огрызнулась она обиженно и печально добавила: — Видишь, как холопы твои мне всю одежду на грудях продрали?! А еще и лапали.

— Ну, это ты сочиняешь, — продолжал он тем же насмешливым тоном. — Лапать они тебя не могли, потому как не за что. Разве что за ребра, но мужик же не собака, на кости не кидается.

От гнева она чуть не подавилась и, даже не прожевав до конца мясо, которое было у нее во рту, завопила возмущенно:

— А вот же лапали. И здесь, и тут, — обстоятельно показала она синяки, которые темнели преимущественно возле маленьких, не сформировавшихся до конца грудей.

— Ты пальцами-то не тычь. — Костя едва сдерживался, чтобы не засмеяться. И в самом деле, было над чем. Это ж надо, какая ситуация. Потенциальный насильник вовсю критикует свою жертву, а та с подобным раскладом ни в какую не соглашается и вовсю расхваливает свои прелести. Парадокс, да и только.

— Твои пупырышки, — он на секунду задумался, поскольку зеленки здесь еще не знали и надо было спешно придумать ей средневековый заменитель, — медом смазывать надо.

— Это еще зачем? — удивленно уставилась она на него.

— А чтобы опухоль спала и волдыри прошли, — пояснил он свою мысль.

— Да чего ты глупости говоришь?! — Она гневно распахнула останки своей то ли кофты, то ли платья, то ли ночной рубашки, и на Костю в упор глянули две небольшие острые девичьи грудки с темно-вишневыми капельками сосков на концах. — Гляди вот. Какие такие волдыри? Я каждый Божий день в росе купаюсь, родниковой водой умываюсь, я вся чистая.

И только потом до нее дошло, что она сделала, причем сама. Реакция девчонки была мгновенной. Она тут же испуганно запахнулась и так резко откинулась назад, что едва не полетела со стула. Видя же, что князь не поднимается с лавки и, вместо того чтобы жадно накинуться на нее, только весело хохочет, она стала понемногу успокаиваться, но тут наконец уразумела, какую часть ее тела Константин обозвал волдырями, и в него тут же полетел огурец.

— Хорошо, что промазала, — задумчиво сказал Костя, медленно поднимая его с пола, тщательно вытирая о многострадальные пролетарские штаны и с хрустом надкусывая.

— А то что? — с вызовом поинтересовалась она.

— А то задрал бы я на тебе юбчонку и всыпал бы по одному месту, да так, чтоб мало не показалось.

— Вот только попробуй, — уже тише и более примирительно проворчала она и, видя, что князь всерьез занялся огурцом и даже не пытается встать с места, тоже понемногу успокоилась и опять принялась за еду, однако спустя несколько минут вновь начала: — Ты хоть и князь, только у меня и зубы, и когти есть. Вот. — Для вящей убедительности она наглядно продемонстрировала ему весь боевой арсенал, широко растопырив пальцы и еще шире рот. На всякий случай она даже пару раз щелкнула зубами, на что Костя уважительно заметил:

— Острые.

— А то, — сразу повеселела она и снова принялась уплетать за обе щеки нехитрую снедь. Наконец стол опустел, и девчонка, сыто икнув, виновато ойкнула и смущенно закрыла ладошками рот.

Потом она встала со стула и чинно отвесила Константину степенный, солидно-уважительный поклон, чуть ли не коснувшись рукою пола.

— За угощенье благодарствую, княже, — посерьезнела она. От недавней недоверчивости к Константину не осталось и следа. Чувствовалось, что сейчас она больше удивилась бы, если бы он полез к ней с объятиями, чем тому, что он не собирался приставать.

— А как хоть зовут тебя, красна девица? — Костя тоже поднялся с лавки, не зная, как ответить на этот поклон.

— Зовут Марфуткой, а кличут… — начала было она опять, но тут же осеклась и виновато поправилась: — Доброгневой бабка Марфа нарекла.

— Это значит добрая во гневе, — перевел Костя и тут же раскритиковал: — Неправильное у тебя имя. Ты и в обычное время как змеюка глядишь, а уж во гневе тебе, поди, и вовсе под горячую руку не попадайся.

Юная чертовка в долгу не осталась. С невинным видом поинтересовавшись в свою очередь, как зовут князя, и узнав, что он наречен греческим именем Константин, что означает постоянство и неизменность, она тут же нашлась:

— Так ведь и у тебя, княже, имечко неподходящее.

— Это как так? — подивился он.

— А очень даже просто, — пояснила она. — Какой же ты постоянный, когда нынче на девку зверем кидаешься, ссильничать ее желая, а через день хаешь ее всяко. С таким имечком человек себя одинаково должен вести, а ты вовсе и не таков. То ищешь меня со слугами да с собаками, а поймавши, накормил вон да наутро отпустить обещался.

— Да, это верно, — согласился Костя. — Тут надо либо имя менять, либо характер.

— Вот-вот, — поддакнула она, довольная, что и здесь последнее слово осталось за нею.

— Имя менять, — продолжал он размышлять вслух, — так это мороки много. Опять же не по-христиански такое дело. Ладно уж. Как нарекли, так тому и быть. Придется характер заменить, и займусь я этим, пожалуй, прямо сейчас.

— Это как же? — насторожилась Доброгнева.

— А очень просто, — начал он растолковывать свою мысль. — Я ведь с чего начал? Ссильничать тебя хотел. Так?

— Так, — подтвердила она, начиная понемногу пятиться от него.

— Стало быть, придется тем же самым и теперь заняться. Вот я сейчас на тебя накинусь и… — Костя резко сделал полшага вперед, и Доброгневу как ветром сдуло. Она вновь заняла привычное место на лавке близ ложницы, только на этот раз уже стояла на ней, инстинктивно пытаясь вжаться в толстые, гладко ошкуренные сосновые бревна, источающие легкий смолистый аромат.

— Ты не балуй, — испуганно пискнула она еле слышно, на что Костя, нахмурив брови, угрожающе поинтересовался:

— Так что, подходящее у меня имечко, или как?

— Ой, подходящее, — замахала на него руками вконец замученная девчонка.

— То-то, — миролюбиво заметил он и принялся деловито делить шкуры, кидая половину их на ее лавку.

— А теперь ты чего?.. — недоверчиво осведомилась она, глядя на его труды.

— Так ночь на дворе, дурочка, — пояснил он, добродушно улыбаясь. Видя, что она продолжает стоять, не двигаясь с места, Костя заметил: — Бревна сосновые. Сейчас к свежей смоле прилипнешь и все тряпье, пока еще кое-где целое, располосуешь напрочь.

Доброгнева отпрянула от стены и сделала робкий шаг вперед.

— Ты лучше не топчись без толку, — порекомендовал он ей. — Возьми да постели себе. Или думаешь, что я сам тебя укладывать буду? Чай, не маленькая уже.

— А мы отдельно спать будем? — настороженно глядя, уточнила она у него.

— А ты вместе хотела? Ишь хитренькая какая. И не надейся. Тесновато будет. К тому же ты храпишь, поди.

— Вот еще, — фыркнула она.

— Ну, тогда брыкаешься. Дети всегда брыкаются, — философски заметил Костя.

— Да я сплю завсегда тихонечко, как мышка, — возмутилась она. — На какой бок легла, на таком и проснусь. И не дите я вовсе. Мне этим летом восемнадцать годков уже исполнилось.

— И не проси, и не мечтай, — отрезал он сурово. — И хватит об этом. Все равно к себе не пущу.

— Это я-то прошусь? — ахнула она, чуть не задохнувшись от гнева. — Да я…

— Опять начинаешь, — строго заметил Костя, начиная угрожающе хмурить брови.

— Ой, молчу я, молчу, — тут же осеклась она и принялась проворно застилать свою лавку, но при этом все-таки продолжая что-то бормотать себе под нос.

Константин погасил почти сгоревшие свечи, быстро разделся и лег. Доброгнева, пошуршав еще немного в темноте, тоже наконец улеглась. Полежав с пару минут молча, она не выдержала:

— Княже, спишь ли?

— Да разве тут заснешь, — недовольно проворчал Костя.

— А спросить тебя можно остатний раз?

— За спрос куны берут.

— А у меня нет, — ойкнула она растерянно и тут же приглушенно хихикнула. — Да ты все шуткуешь, а я по правде узнать хочу.

— Ну, если только в остатний, — предупредил он ее. — Сама сказала. Спрашивай, и спать будем.

— А на кой я тебе понадобилась-то? — подала она робкий голос.

«Наверное, не спрашивала бы, если бы чудес не было и я в этой шкуре не оказался», — подумал Костя, а вслух ответил:

— Покормить тебя решил. А то гляжу, кожа да кости, аж смотреть тошно.

— То-то ты накинулся сразу, — проворчала она.

— Так я тебя хотел на колени посадить, чтобы покормить. Думал, у самой-то сил, поди, и вовсе нет, даже ложку поднять не сможет.

— А чего ж под юбку полез? — не отставала она и добавила лукаво: — Сам же говорил, что только собаки на кости бросаются.

В ответ раздалось глухое княжеское рычание. Получилось вроде бы убедительно. Во всяком случае, Доброгнева, приглушенно пискнув, окончательно затихла и больше вопросов не задавала.

Наутро Константина, как обычно, разбудил Епифан. Первый вопрос, который он ему задал, был следующий:

— Княже, а где ведьма-то?

Константин рывком поднялся со своей лежанки и увидел только ворох скомканных шкур на соседней лавке. Его ночной собеседницы и след простыл. На секунду стало чего-то жалко и немного обидно. «Хоть бы попрощалась», — подумалось ему, но потом он ее понял. И впрямь вчера один, а сегодня — совсем другой. А ну как на следующий день вновь на нее полезет? Что тогда? И пожаловаться некому. Он — князь, а она — внучка ведьмы. Нет ни заступников, ни защитников. Наверное, правильно сделала. Тем более что в один прекрасный день он из этого тела исчезнет, и что тогда с нею будет? Получится еще хуже. Приручил, прикормил, а потом на тебе. Поэтому Костя как можно равнодушнее зевнул и лениво пояснил Епифану:

— Да отпустил я ее. Она со мной ночью сполна за все рассчиталась, вот я ее под утро на все четыре стороны и отправил. Ну, чего стоишь как вкопанный, давай кувшин — мыться буду. Поди, на охоту уже пора?

* * *

Оный Константин словеса рек сладко, душу имея гнусную. И о ту же пору изловиша служка княжий и убивец, прозвищем Гремислав, девицу пригожую, на коей свой алчный взор остановиша Константин князь, и достави оную в светлицу к ему, и учал нечестивец изгалятися над несчастной, потешая ненасытну похоть свою. Пред заутреней Гремислав же тайно бездыханно тело, обернувши в рогожу, вынес из терема и захорониша в лесе. Константине же рек братьям тако, де отпустиша ее вовсе, не карая, ибо тако и Христос заповедал. И зрели князья, како безбожник сей крест на себя кладе рукотворный, и дивились вельми сей лжи подлой, ибо, памятуя нрав буен Константинов, не усомнишася нисколько, что сей изверг деву оную умучил и живота лишил.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Тако сей княже поступиша не по покону Ярославичей, но по милосердию и правде Христовой, ибо Иисус рек: «Не до семи, но до семижды семь грехов прощать должно врагам нашим», и девица оная, коя лишити князя живота могла, имея в руце силу помогутнее, прощена им бысть и на волю пущена вовсе без виры.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Кажется, что именно тогда состоялось одно из последних злодеяний Константина, учиненное им в гостях в Переяславле-Рязанском у своих двоюродных братьев-князей, хотя и данный факт летописи трактуют очень разно. И о причинах злодейства, и о нем самом летописцы говорят туманно, к тому же весьма и весьма противореча друг другу. Столь сильное расхождение в описании событий позволяет задать, на первый взгляд, парадоксальный, но если вдуматься, то вполне естественный вопрос: «А была ли вообще оная девица?»

О том, как на самом деле поступил с ней Константин, и говорить нечего, хотя в любом случае — даже смертоубийства — его поведение вполне оправданно. Ведь если судить по Владимирско-Пименовской летописи, то она ударила князя по голове, а это трактуется не иначе как покушение на убийство, согласно «Русской Правде». Впрочем, истина, по всей видимости, лежит, как и обычно, где-то посередине, просто суздальский летописец монах Филарет, относясь к Константину враждебно, усугубил наказание, которое она понесла, а Пимен владимирский по причине лояльного отношения к данному князю постарался вовсе обелить его.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С.66. СПб., 1830

Глава 5 Неудачная охота

Судьба способна очень быстро Перевернуть нам жизнь до дна, Но случай может высечь искру Лишь из того, в ком есть она. И. Губерман

Двоюродные братья Константина отреагировали на побег юной ведьмачки по-разному, но в строгом соответствии со своим темпераментом. Юрий набожно перекрестился, сожалея, что еще не одной христианской душе сия чертовка вред принесет, Олег не поверил вообще — это Константин уловил по его недоверчивому прищуру глаз. Роман же с Глебом загорелись немедля догнать мерзавку и проучить. Почему-то им тоже не поверилось, что князь Константин отпустил просто так какую-то холопку, не воздав ей вдесятеро за тот злополучный удар в избушке. Судя по всему, репутация в отношении женского пола у Константина была еще та, причем прочная и надежная, не пошатнешь, заслуженная добрым десятком лет и — вне всякого сомнения — его тяжкими неусыпными трудами на этой ниве. Осторожный Ингварь, как всегда, ничего не сказал, только пожал плечами — мол, быть посему, выпустил так выпустил, и вскоре с этой щекотливой темы все переключились на обсуждение предстоящей охоты, тем более что сегодня она должна была стать не просто опасным развлечением, но и полезным мероприятием.

Медведь-шатун, который почему-то не залег в спячку, успел к февралю месяцу задрать не только с десяток овец, коров и лошадей, но и с пяток человек, которые попались ему в лесу не в добрый час под тяжелую лапу. Предстояло избавить смердов от сей напасти, ну и заодно повеселиться, душу потешить.

Некоторые проблемы возникли у Кости при переодевании, поскольку все его потуги помочь стремянному в деле собственного облачения заканчивались весьма плачевно, и под конец Епифашка робко намекнул, чтобы князь, образно говоря, не суетился под клиентом.

Увешанный оружием с ног до головы, Костя наконец спустился вниз, где его нетерпеливо ждали остальные участники мероприятия. Широкая санная колея была достаточно удобна для коней. Кавалькада лениво протрусила по узеньким улочкам города, затем, пройдя через ворота, двинулась по достаточно хорошо укатанным многочисленными санями дорожкам между домами, жавшимися к невысоким крепостным стенам, тоже деревянным, с большими валами, укутанными снежным покровом, и, наконец, вырвалась на простор.

Дорога больше напоминала широкую тропинку — видимо, зимой движение по ней было не столь интенсивным. Но спустя всего полчаса припекавшее совсем по-весеннему жаркое солнышко сменилось утренней прохладой дремучего леса. Со всех сторон стояли лишь деревья, которые совершенно одинаковы что в двадцатом веке, что в двенадцатом или тринадцатом. Они невольно навевали приятную, хотя и глупую мысль о том, что Костино путешествие в прошлое, весьма поучительное и в какой-то мере приятное, уже закончилось и он вновь оказался в своем столетии. Окончательно увериться в этом ему мешал лишь вороной конь, который, очевидно чувствуя, какая ерунда лезет в голову наезднику, время от времени иронично всхрапывал, сдержанно посмеиваясь над хозяином.

В звонкие удары деревянного молотка — лишь через несколько минут до Кости дошло, что это трудится неугомонный дятел, — гармонично вписывалось и недовольное трещание сплетниц-сорок, и посвист синиц, и звонкие трели других птиц. Словом, все было точно так же, как и спустя несколько веков. Так же неторопливо плыли по ярко-голубому небу белоснежные облака, так же приветливо сияло дневное светило, а деревья отбрасывали на тропинку точно такую же тень, как миллионы лет назад и какую будут продолжать кидать на снег в погожий зимний денек спустя семьсот лет.

Однако истошный лай собак, раздавшийся где-то впереди, оторвал Константина от лирических размышлений, а встретившие их бородатые пешие воины, то ли загонщики, то ли средневековые егеря напополам с лесничими, поманили за собою в глубь чащи. Свита, которая и без того всю дорогу держалась на добрый десяток шагов позади благородных князей, теперь и вовсе неприлично растянулась, приотстав уже не меньше чем на пятьдесят метров.

Вдруг откуда-то из глубины леса послышался звериный рев, а затем вдалеке показался худой тщедушный мужичонка годков сорока, который опрометью несся прямо к ним. Его тощая, но довольно-таки длинная, чуть ли не по пояс бороденка, от такой скорости аж загибалась назад, смешно свешиваясь через правое плечо. Впрочем, спустя десяток секунд всем уже стало не до смеха, поскольку следим за ним с удивительной для таких могучих габаритов скоростью неслась огромная медвежья туши, время от времени издавая истошный злобный рык.

— Поближе подъедем, а то смерда задерет косолапый, — повернувшись к Константину, коротко бросил Ингварь и устремился навстречу мужичку. Следом тронулись и остальные князья. Проехав с полсотни метров, они по знаку Ингваря остановили своих возбужденно подрагивающих коней, едва выехав на небольшую полянку, диаметром метров двадцать, не больше. Стремянные тут же принялись принимать испуганно фыркающих лошадей под уздцы, а Епифан где-то замешкался. Константин оглянулся, чтобы подозвать его, и тут мишка, уже настигая несчастного мужика, рявкнул еще раз.

А так как в этот момент жертва была в двадцати шагах от противоположной стороны полянки и преследующий ее медведь приблизился вплотную к беглецу, рык удался косолапому на славу. Во всяком случае, жеребец Кости оценил его по достоинству и попятился назад, после чего, напоровшись на весьма острый и длинный сук дерева, торчавший аккурат на уровне конских ягодиц, окончательно потерял голову и, обезумев от страха, метнулся куда-то в сторону.

Не ожидая такого коварства от собственной лошади, Костя по инерции завалился назад, где-то через пару секунд поводья вырвало из его рук, а еще секунд через пять, успев разогнуться в седле и обхватить шею коня обеими руками, он умудрился непроизвольно вытащить ноги вначале из правого, а затем и из левого стремени. Вдобавок ко всему медведь, видимо обрадованный новой забавой, оставил мужика в покое и, решив, что лошадь и всадник на ней по качеству и количеству мяса значительно опережают первоначальный объект охоты, ринулся в погоню вслед за ним. Косте не оставалось ничего другого, как, держась за конскую шею, крепко зажмурить глаза и пытаться сохранить равновесие.

Сделать это без помощи стремян было весьма и весьма затруднительно, и он поминутно съезжал набок, но каждый раз ухитрялся выровняться в седле. Эта безумная скачка продолжалась достаточно долго, и заплутать Константин успел изрядно. Во всяком случае, спустя еще полчаса он окончательно понял, что заблудился, поскольку голоса, на которые он ехал, стали, как ни удивительно, не приближаться, а удаляться от него.

Как позже заметил Ингварь, окончательная вина за то, что Константина не нашли сразу, лежала, во-первых, на медведе, ибо именно он, решив, что добычу ему не догнать, повернул назад и надолго задержал остальных князей. Во-вторых, виновато было полузамерзшее дымящееся болото, которое Константинов жеребец, по счастливой случайности, пересек в считанные минуты, причем по единственной возможной дорожке, таившейся под грязной талой водой. Князья же подались в обход, а это заняло у них немало времени.

Поплутав по кустарниковым зарослям еще с полчаса и лишь чудом сохранив от посягательств наглых ветвей в целости и сохранности оба глаза, Костя наконец выехал на небольшую, метров десять в диаметре, поляну, более похожую на проплешину. Но тут его конь угодил передними ногами в какую-то яму, тщательно замаскированную накиданными сверху ветками. Надо ли говорить, что полет Константина был не менее живописен, нежели воздушный таран летчика, а его невольная попытка пробить землю головой выглядела так же бессмысленно, как бодание теленка с танком. Ко всему прочему он еще за что-то зацепился своим нарядным алым корзном — средневековой чапаевской буркой, только без могучих вставок, делающих плечи двухметровыми. Когда наконец он приземлился близ могучего здоровяка дуба, то лишь с большим трудом осознал, что еще живой.

Впрочем, окончательно прийти в себя ему не дали. Хриплое воронье карканье заглушил пронзительный залихватский свист, и сразу же, как муравьи, из каких-то щелей стали выползать на полянку лохматые оборванцы. Уже через какую-то минуту, едва успев привстать и прислониться спиной к дереву, он оказался лицом к лицу с пятью мужиками, которые, судя по угрожающему виду, представляли собой небольшую лесную шайку. Один из них, одетый побогаче прочих, выступил вперед и миролюбиво скомандовал:

— Снимай бронь, боярин. Будя. Относился. Ежели по-хорошему, так и мы по-хорошему, живым отпустим, хоть и без одежи, а коль трепыхаться учнешь, так и вовсе голову здесь сложишь.

Как бы в подтверждение сказанного, мужик сжимал в правой руке меч, а в левой — здоровенный тесак. Остальные имели вооружение похуже — всего-навсего дубинки и ножи, значительно уступающие по размерам тому, который был у атамана.

Константин никогда не считал себя храбрецом, безумству которых, по словам Алексея Максимовича Горького, поют славу, хотя и посмертно. Словом, не сокол, не орел и не ястреб. Так себе, обычная птица невысокого полета. Против пяти человек, которые прошли хорошую школу раздевания одиноких путников, ему было не выстоять и минуты, это он тоже прекрасно понимал. Однако, всегда считая себя реалистом и практиком, тут он почему-то заартачился.

Оно, конечно, шансов никаких, но вдруг да подмога подоспеет. Уж больно унизительной представилась ему картина, как он голышом выходит к тому же Ингварю и прочим князьям. Да, они ему никто, а братьями, да и то лишь двоюродными, доводятся всего-навсего его телу. Но он был уверен на все сто, что ни один из них так трусливо никогда бы не поступил, даже окажись в такой безнадежной ситуации. Любой вышел бы в одиночку не только против пяти, а и против двух-трех десятков человек. Хотя результат подобного геройства абсолютно предсказуем. Они, конечно, спору нет, способнее и привычнее к подобного рода забавам, но никто из них с двумя десятками не совладал бы. Достаточно скопом накинуться, и все — никакое ратное мастерство не поможет. Но все равно эти дрались бы до конца.

«Не слишком ли большими реалистами стали мы в конце двадцатого века, — пессимистично думал Константин, пока супостаты приближались. — Начальство критиковать не смей, это все равно что против ветра мочиться; наглец тебе хамит, а ты молчи, вдруг он с ножом или рядом дружки стоят; женщину в темном переулке в открытую грабят, а прохожие шарахаются с одной лишь мыслью: «Слава богу, не меня». Почему же мы так опаскудились за каких-то восемьсот лет?! Должно-то вроде как наоборот случиться, а на самом деле… Да что тут говорить!..»

К тому же первоначальный владелец тела оставил его Константину в весьма приличном состоянии и уже хотя бы за одно это заслуживал того, чтобы сам Костя не унижал его таким наглым образом.

Все это пронеслось в его голове за каких-то десять-пятнадцать секунд. Тем временем, видя, что он застыл в неподвижности и не делает никаких попыток к сопротивлению, вожак сделал еще пару осторожных шагов и остановился. При этом он продолжал держаться на безопасной дистанции.

Молчание длилось с минуту. Наконец атаману надоело ждать, и он, хмыкнув и сплюнув, прервал затянувшуюся паузу:

— Давай-давай. Шевелись, боярин. Али у тебя со страху руки отнялись?

«И никуда не денешься, надо подчиняться, — шепнул Косте участливо мерзкий человечишка двадцатого века, а затем, как бы оправдывая свой трусливый совет, добавил: — Не затем же тебя сюда заслали, чтобы ты от рук каких-то вшивых мерзавцев тут же и погиб. А так есть шанс. Может, и впрямь отпустят. Они-то не из двадцатого — из тринадцатого века. Тогда даже у разбойников какой-то кодекс чести существовал. А князьям скажешь, что, когда вылетел из седла, сознание потерял. Очнулся уже голым. Стыдно немного, ну и что. Постесняешься пару дней, и все. Зато живой».

На душе было мерзко, потому что мысли этого человечишки были на самом деле Костиными. И главное, ведь все очень правильно и логично, даже отговорку придумал, которая, если ее примут на веру, а ее примут — как же иначе, разве князь добровольно отдал бы не только свое оружие, но и одежду, — мгновенно обеляла бы его абсолютно перед всеми. Кроме одного человека — его самого. Но это уже не важно. Этот никогда не проболтается. Себе дороже. К тому же и впрямь не для этого ведь Костю сюда послали, иначе форменная ерунда получается. Явно не для этого. А останется в живых — как знать. Глядишь, изменит что-то в истории Руси в лучшую сторону. Причем изменения эти будут проведены в больших масштабах — ведь сколько хорошего он сможет сделать, учитывая немалую власть, которую имели в то время князья. Значит, надо уступить этой наглой морде, отдаленному предку современников-рэкетиров и прочих отморозков. Другого выхода попросту нет. Точнее, он есть, но глупый до наивности, а главное — ничего хорошего не несущий. Стало быть…

Константин тяжело вздохнул, стиснул зубы и, мрачно глядя на вожака, медленно расстегнул застежку, крепившую корзно на его плече. Ткань тяжело сползла и красной скатертью легла ему под ноги. Затем он проделал то же самое с верхней пуговкой на вороте рубахи. Вожак довольно осклабился. И тут Константин потащил из ножен свой меч. Голова еще гудела, но, странное дело, почувствовал он себя значительно легче. Атаман презрительно усмехнулся, еще раз смачно сплюнул на землю, попав при этом на свой синий сапог — остальные лесовики были в лаптях, — и заметил:

— Стало быть, не хочешь по-хорошему. Ну и зря. Ладно, коль живота своего не жалеешь, быть посему. Купырь, Заяц, заходите справа, а вы слева. Я напрямки пойду. Так оно ближе будет.

То, что происходило дальше, можно описывать очень долго, ибо это был миг Костиной гордости, миг торжества. Он не уронил чести, и осознание этого, наверное, здорово его воодушевило. К тому же дрался вожак не очень умело. Видать, господское оружие попало ему в руки не так давно и в основном служило лишь вещественным атрибутом власти, так что он еще не до конца с ним освоился. Во всяком случае, Костя довольно-таки спокойно отбил его первые два выпада, принял на кольчугу скользящий удар тесака и сам ринулся в атаку, одновременно уходя из-под удара двух дубин слева и справа. Вожак попятился, и Косте удалось хорошенько, от души, рубануть его по плечу. Правда, цели этот удар достиг лишь частично — вожак тоже в последний миг ушел из-под него, но кожа вместе с куском нарядной рубахи лоскутом свесилась атаману чуть ли не до локтя, и бурно пошедшая кровь слегка отрезвила сразу заробевших разбойников.

Теперь они нападали с опаской, лишь вожак без устали махал мечом, пытаясь даже не столько попасть, сколько подвести Константина под удары дубин своих напарников. Повертевшись так пару минут, Костя понял, что долго не выстоит и надо переходить к решительным действиям. Краем глаза оценив обстановку сзади себя, он сознательно подставился под удар дубины и ушел в сторону в последний миг, полоснув первого разбойничка аккурат по животу. Меч, наточенный как бритва, располосовал тело очень легко, и Костя даже поначалу не понял, что вспорол противнику чуть ли не полбрюха. Второй успел среагировать и уклониться в сторону, но Константин в прыжке догнал его мечом, который почти до рукояти окрасился красно-алым — удар в бок оказался смертельным. Осталось всего трое, и тут на него нашло что-то отчаянно бесшабашное. Впрочем, до конца осторожность он не потерял и опять-таки краем глаза успел заметить еще одного негодяя поодаль, который тихонько подползал к жалобно ржавшей, точнее, уже просто постанывавшей в яме лошади.

«Ну, правильно, — подумалось ему на секунду. — Седло-то богатое. Ничего, пусть мародерствует, лишь бы сюда не подошел».

Бегать по поляне туда-сюда, размахивая мечом, одновременно уклоняясь от вражеских ударов и нанося свои, оказалось делом довольно-таки обременительным, особенно с непривычки. Правда, оно существенно облегчалось, когда Костя что-то делал на автомате, то есть не думая. И чужой удар сразу удавалось намного ловчее парировать, и свой выпад более ловким становился. Одним словом, у Константина складывалось впечатление, что само тело достаточно хорошо помнило схватки, в которых участвовал прежний его владелец, да и многое из того, чему его научили, тоже не до конца забыло.

Но происходило это лишь тогда, когда сам Костя чувствовал, что все, конец пришел и что делать — неизвестно. Мыслей — ноль, а идей и того меньше. Мозг его переставал отдавать команды, но руки, вместо того чтобы беспомощно опуститься перед неминучей смертью, вопреки бессилию мозга, как раз и начинали действовать на полную мощь. Длилось это недолго, поскольку Костя через минуту вновь воодушевлялся, брал инициативу на себя и… благополучно доводил ситуацию опять до критической, после чего все повторялось по новой.

Однако, даже понимая, что для победы надо просто на пару минут расслабиться и бездумно помахать мечом, а все остальное руки и ноги сделают сами, Костя не мог заставить себя пойти на это. Уж очень страшно было не руководить самим собой. Хотя именно в такие секунды расслабленности ему как раз и удалось подранить третьего, с дубинкой, причем тоже тяжело, в живот. Снежный сугроб под дубом, в который тот улегся, моментально стал красным. Но раненый, не переставая жалобно стонать, в промежутках между завываньями все равно успевал подбадривать своих товарищей, давая им всевозможные кровожадные советы, типа зайти в спину, хряпнуть боярина так, чтоб дух испустил, и так далее. «Лишь бы не вставал», — решил Костя, но старался к нему не приближаться. Мало ли что.

Наконец, устав носиться за неподатливой добычей по всей поляне, оставшиеся двое начали действовать так, как следовало бы с самого начала. Они перекрывали пути к отступлению, постепенно загоняя жертву к самому краю крутого и глубокого, метров в пять, оврага. Когда до него осталось не больше метра, последний бандюга с дубиной, решив схитрить, подскочил и ударил Костю не наотмашь, а как бы вдоль, целясь в правое плечо и намереваясь свалить с кручи. Константин успел присесть и также вдоль хлестнул своим мечом, распарывая разбойнику пузо, после чего, выпрямившись, удачно парировал очередной удар атамана, но это был, как оказалось ложный замах.

Основной удар был нанесен здоровенным тесаком, и от него Костя увернуться не успел. Распоротая правая штанина стала быстро пропитываться кровью, вместе с которой из него стали уходить силы. Это он почувствовал по тому, как потяжелел в руке меч, как трудно стало отпрыгивать или, наоборот, наседать на обрадованного вожака бывшей волчьей стаи. Успев еще несколько раз вяло отмахнуться от ударов атамана, Костя понял, что силы на исходе, к тому же, завидев, что он еле держится на ногах, размахивая дубинкой в здоровой руке, на помощь атаману поспешил еще один бармалейчик.

Он был уже рядом с ним, когда Константину все-таки удалось поднырнуть под разящий меч вожака и, полоснув по его левой руке с зажатым в ней ножом, тут же воткнуть ему свой клинок прямо в пах. Атаман ухватился за него, не давая выдернуть лезвие из раны, а в это время последний из оставшихся в живых разбойников уже занес над головой дубинку.

Костя в это время, уже отчетливо сознавая, что явно не успевает, тем не менее с какой-то идиотской упертостью тащил на себя меч вместе с вожаком, который продолжал его стойко держать рассеченной до кости ладонью, и в это время что-то коротко тюкнуло того, что с дубинкой, в спину. Поначалу Костя даже не сообразил, почему, вместо того чтобы опустить ее на боярскую голову, средневековый бандит, уже замахнувшись от души, попятился назад и брякнулся на землю. Лишь потом только он увидел стрелу, торчащую у разбойника из спины, и понял, что помощь все-таки подоспела. Меч, который Костя по инерции продолжал тащить из мертвого атамана, наконец легко поддался, и он, не выпуская его из рук, шагнул по инерции назад, но не упал на землю, а, встретив под ногами пустоту, полетел в овраг.

* * *

В лето 6724-е от сотворения мира, в месяц студенец поеха князь Константин на охоту со князьями и тамо, заплутавши в лесе, узреша татей во множестве превеликом, числом до пяти десятков, но не испужался, а вступиша в сечу с ими и, один будучи, побиша их бессчетна, аки святой Егорий на коне восседаючи. И только един тать с помочью диавола возмог ему рану тяжкую нанесть. Но бысть князь Константин духом могуч и призваша он, видючи, како алая руда из чресл ево истекает, светлое воинство Божие и с именем Иисуса на устах еще пуще татей злобных разиша, покуда сил хватало. И до той поры разил он их, пока и последний дух не испустиша. Опосля же деву, коя злодеями полонена бысть, из темниц сырых на свет Божий выводиша и спасаша. Одначе чрез рану ту тяжкую, коя в битве удалой руцею поганого богоотступника нанесена бысть, великия множество руды[3] алой вытекло, и изнемог князь.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Рана, последствия которой еще очень долго мучили князя Константина, тоже получена им при весьма загадочных обстоятельствах. В то время при выезде в лес любой князь брал с собой не менее десятка слуг, не считая егерей, проводников и прочих. Тут же охота была, по всей видимости, организована князем Ингварем, то есть в ней участвовало, как минимум, полсотни человек, и вдруг Константин оказывается один в лесу да еще перед лицом ватаги разбойников. Вывод напрашивается однозначный: вновь красивая легенда, которыми жизнь оного князя была окружена со всех сторон. В подтверждение тому неправдоподобные результаты этого сражения с шайкой татей: все погибли, а Константин остался жив, хотя и ранен в нескольких местах. Такое бывает только в сказках, былинах и легендах.

Разумеется, для вящей красоты в ней должна была принять участие, пусть и косвенное, красна девица, которая — еще один плюс в сторону гипотезы о легенде — оказалась тут как тут. Что с нею сделал впоследствии князь, неизвестно. Летопись молчит. А учитывая, что именно этот автор весьма лояльно, а порою восторженно относился к князю, остается догадываться, что ничего хорошего он написать не мог, а потому просто умолчал.

Предполагаемых вариантов того, как на самом деле разворачивались события, предшествующие полученной ране, масса. Наиболее распространенный, что имел место какой-то не совсем удачный заговор со стороны князя Ингваря и его братьев. Есть и другие версии случившегося. Например, упрощенная до примитивизма гипотеза, выдвинутая молодым ученым Мездриком, гласит, что абсолютно все, описываемое в летописи, подлинная правда. Исключение составляет лишь один нюанс. Автор, монах Пимен, сильно преувеличил количество разбойников. Но история никогда не бывает настолько простой, как порою кажется по молодости лет. Однако в целом вопрос этот не настолько принципиален, чтобы уделять ему так много внимания.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С.71. СПб., 1830

Глава 6 Овраг

Не знала Библия, не выдумал Коран Такого образа для воплощенья злобы. Служил подножьем мир лишь для его особы. Он жил невидимый, и странные лучи Немого ужаса распространял в ночи. В. Гюго

Очнулся он уже там, на дне, в полулежащем-полусидящем положении. Кто-то заботливый успел туго замотать ему рану, тянувшуюся чуть ли не вдоль всей правой ноги, и приложить на лоб что-то приятно остужающее. А потом он увидел ее, ту самую внучку ведьмы.

Глаза девчонки радостно вспыхнули, но она тут же опустила их и засуетилась, меняя ему на голове тряпку, и без того холодную, на совсем ледяную.

— А где все? — растерянно прошептал Костя, ожидая увидеть возле себя кого угодно, но только не ее.

— А кто все-то? — осведомилась она.

— Ну, князья, слуги там, холопы, смерды, — начал он было перечислять, но она прервала его:

— Будет с тебя и меня одной покудова. Да ты лежи, лежи. Тебе ни в коем разе вставать нельзя. Сил пока набирайся.

— Так ты совсем одна? — не унимался он.

— А с кем же мне еще тут быть? — ворчливо осведомилась она.

— А стреляли же? Кто стрелу-то пустил? — ничего не понимал Костя.

— Я и пустила, — буркнула она. — А ты думал, я только скотину могу наговорами портить да на метле летать? А я эвон чего еще умею, — и, уже потише, задумчиво добавила: — Видишь, как бывает, князюшко. Искал ты меня, искал, а нашел — чуть от смертушки своей ушел.

— Очень надо тебя искать, — шепнул он тихо. Громко говорить Костя почему-то не мог, сил не хватало, но она расслышала и, возмущенно повернувшись к нему, напустилась с упреками:

— Ты соли, да не пересаливай. Или я вовсе дурочка? Знамо дело, решил найти и поймать, — и горько добавила: — А я уж той ночью и впрямь тебе поверила.

— Чего же сбежала тогда? — не удержался Костя.

— А так. — Она махнула рукой. — Думаю, вдруг проспится, а поутру опять лапать полезет. Кто вас, князей, разберет. А ты эвон, облаву, как на зверя лесного, устроил. Сам же сказал — отпущу поутру, вот я и ушла, только чуток пораньше, а ты…

— Мы на охоту ездили, — говорить было неимоверно трудно, но объяснить хотелось. — Медведь был здесь, шатун. Людей драл. Ну и поехали. А у меня лошадь понесла, вот я и попал сюда. А про тебя я сказал, что отпустил.

Она пристально посмотрела зелеными глазищами и удивленно, даже как-то радостно заметила:

— Ай и впрямь не врешь. Да ты лежи, лежи, отдыхай. — И захлопотала возле него с удвоенной энергией. Впрочем, явно пытаясь как-то сдержать свою радость, она тут же принялась упрекать его: — Ох и нежные вы телом, князья. Подумаешь, кожу на ноге слегка царапнуло, и сразу без сил свалился. У меня дед был, так его всего шатун изломал, а он сам кишки в брюхо засунул, подпоясался и бегом до избы. Вот это да.

— Так уж и бегом? — усомнился Костя.

— Ну не бегом, — чуточку поправилась она. — Ползком. Но дошел ведь. Так то живот, опять же кишки. А ты вон от одной царапины разлегся, — и тут же тревожно спросила: — Ты наверх-то поднимешься ли? А то ведь я тебя не допру, тяжелый ты, ужас. И так вся запарилась, пока из ручья вынимала.

Только теперь он понял, что так ласково журчит чуть ли не рядом с ухом. Оказывается, ручей. Он попробовал приподнять голову, и тут же перед глазами все поплыло. Сквозь наплывающую мутную пелену Костя успел расслышать только тревожный вскрик маленькой ведьмачки.

Без сознания второй раз он пробыл, правда, недолго и, очнувшись, вновь безропотно слушал её упреки в свой адрес. Потом она утихла и, глядя на него, коротко предупредила:

— Ты помирать не вздумай.

— Да что ты? От царапины-то, — прошептал Костя непослушными губами, но она, хмурясь, на этот раз не стала продолжать свое ворчанье, а, решительно тряхнув головой, заявила:

— Кровищи с тебя натекло, как с порося трехгодовалого. С того и боюсь. Ты как мыслишь, ищут ли тебя?

— Обязательно, — заверил он ее, уже не пытаясь поднять голову.

— Овраг неприметный, ведь они и мимо пройти могут, — усомнилась она и, придя к какому-то не очень приятному для себя выводу, безапелляционно заявила: — Тут тебе никак нельзя, больно место плохое, чую я. Стало быть, будем вместе наверх лезть.

— Может, ты одна?

— А тебя бросить? — Она горько усмехнулась и добавила: — Может, я и ведьмачка, а тоже своего Бога в душе имею. Ты мне, значит, добро, а я… — Она обиженно махнула рукой. — Не чаяла я, князь, что ты за таковскую меня считаешь.

— Да нет, — пояснил он свою мысль. — Одна ты просто быстрее вылезешь и кого-нибудь на помощь позовешь. Сама же говоришь, не справиться тебе со мной.

— Это верно, — кивнула она и, тяжело вздохнув, тряхнула копной нечесаных волос. — Ну, быть по-твоему. А я мигом обернусь. Сперва только меч тебе принесу, а то мало ли.

— А сама?..

— Меня, — она гордо выпрямилась, — ни одна тварь лесная тронуть не посмеет. Я заветные слова знаю.

— Мы с тобой одной крови, — проворчал Костя, вспоминая киплинговского Маугли.

— Чего? — нахмурилась она, не поняв.

— Так, вспомнилось что-то, — вяло усмехнулся он.

— Худо дело, — она покачала головой, — заговариваться начал.

— Ты за мечом хотела сходить, — напомнил ей Костя.

Она отошла куда-то в сторону, а он тем временем огляделся. Овраг был мрачен, и этот хмурый вид не оживляло даже веселое журчание ручья. Кругом черные, почти отвесные стены и жиденькие пучки пожухлой травы, робко тянувшиеся из них. Даже снега здесь почему-то почти не было. К тому же именно в этом месте овраг круто изгибался и резко уходил вправо. Константин оказался именно в узеньком, не более пяти-шести метров, сгибе.

Не прошло и минуты, как новое странное чувство охватило его. Это было похоже на прикосновение чего-то непонятного и в то же время пугающего. В этом мягком, еле уловимом касании присутствовала какая-то загадочная робость. Будто ощупывая его, неведомое существо как бы знакомилось с ним, неуверенное до конца — тот ли это человек, который ему нужен. А еще чувствовался холод, тяжелый и равнодушный, каким подчас веет из разверзнутой могильной пасти.

Как ни странно, но Константин ничего вокруг себя не видел. Ни единой живой души, ни одной мелкой или вовсе крошечной твари. Овраг был мертв изначально, но присутствие чего-то неведомого, страшного и пугающего ощущалось с каждым мгновением все сильнее и сильнее.

Затем эти прикосновения стали все более настойчивы. Ледяные щупальца, несущие смерть всему живому, постепенно передвигались все выше и выше, достигнув коленей, хотя Константин по-прежнему ничего не видел. Лишь какие-то сгустки черного тумана медленно кружились над его ногами, явственно сгущаясь с каждой секундой, будто наливаясь силой, щедро зачерпнутой из колодца жизни этого беспомощно лежащего человека. Впрочем, и вокруг все как-то неожиданно резко потемнело, и тут Константин понял, что попросту умирает.

Темнело не в овраге, а у него в глазах, правда, как-то неравномерно, поскольку чернее всего было именно возле его тела, что было несколько странным. Однако удивляться не приходилось, так как хватало и других достаточно красноречивых симптомов его угасания. Резко онемели ноги, которыми он не в силах был даже пошевелить, появилась внезапная слабость во всем теле, которое вдруг в одночасье стало безвольным, будто восковая кукла. Он вдруг осознал, что лежит в мертвой тишине и не слышит не только журчания ручья, но даже резко-пронзительного вороньего карканья. В довершение же к полноте картины, как яркий завершающий мазок, в дело вмешалось еще и обоняние. Резкий запах даже не трупа, а чего-то значительно более мерзкого, того, что никогда и не было живым, забивал ноздри, не давая даже дышать.

Ему вдруг жутко захотелось пожить еще хоть немного. Пресный однообразный день, в который превратилась его жизнь в последние годы, совсем недавно резко сменился яркой красочной карнавальной ночью, звенящей неведомыми мелодиями. А ведь он так и не успел еще насладиться ни буйством этих красок, ни этой загадочной музыкой, ни обилием новых интереснейших карнавальных масок, в которых щеголяли его новые знакомые. Он лишь коснулся всего этого, краешком, узенькой каемкой, да и то как-то случайно, еле уловимо, вскользь.

Еще месяц назад он ничуть бы не расстроился, если бы ему сказали, что срок его жизни исчерпан и всего через несколько дней он умрет. Так, появилось бы небольшое сожаление, что он не успел сделать нечто очень важное, о чем и сам толком никогда не знал, и все. А если бы к тому же его заверили, что смерть придет тихо и практически безболезненно укроет его своим мертвенно-бледным крылом, то ему и вовсе стало бы покойно. Значит, так на роду написано.

Теперь же он лихорадочно напрягал все жалкие остатки сил, дабы хоть на мгновение отсрочить приход великой владычицы мрака и тьмы, которая уже замахивалась, незримо торжествующая, своей косой. Туман все более сгущался, полностью окутывая его черным, непроницаемым мраком ночи. Щупальца-ледышки поначалу воздушно, легко, почти невесомо касаясь, а затем с силой стискивая, сжимая в своих стальных объятиях его тело, уже ощупывали низ живота, скользя по паху, но тут у Константина вдруг будто вынули из ушей невидимую затычку, и слух резанул нестерпимо тонкий девчоночий визг.

Он напряг зрение и вдруг, сквозь рассеивающиеся черные клубы тошнотворно воняющего дыма, яростно извивающегося своими щупальцами, увидел, хотя и смутно, будто сквозь некую полупрозрачную пелену, искаженное лицо Доброгневы. Она стремительно черпала из ручья обеими горстями воду и щедро выплескивала ее на Константина.

Странное дело, ледяная вода, попадая на одежду, пропитывая ее насквозь и соприкасаясь с телом, не вызывала чувства холода, а, скорее, напротив, чуть ли не обжигала кожу, возвращая чувствительность не только ей, но и всему телу. Ноги, бывшие всего несколько секунд назад чуждо-каменными, бесчувственными, будто уже отделенные опытной рукой старого хирурга, вновь стали принадлежать Константину.

Даже боль, которая вновь, подобно стремительному ручью, запульсировала в раненой ноге, лишь обрадовала его. Это был еще один верный симптом того, что жизнь, почти покинувшая его похолодевшее коченеющее тело, вдруг в самый последний миг передумала и вернулась, влившись бурным потоком в вены и артерии. И хотя Константин по-прежнему не имел сил, чтобы сделать хотя бы самое незначительное движение, зато он знал, что ему в этом никто не будет мешать, стягивая невидимыми упругими кольцами и удерживая в мертвенной неподвижности.

— Зачем он за тобой приходил?! — вдруг совсем рядом раздался голос низко склонившейся над ним ведьмачки.

В побелевшем до меловой чистоты лице Доброгневы застыл непередаваемый ужас перед только что увиденным. Такой ужас Константин видел лишь один раз в глазах маленькой тринадцатилетней девчонки, насмотревшейся американских страшилок, а после, на спор с подругой, ночью рвавшей цветы на кладбище. При свете полной луны та вдруг увидела пытающегося вылезти из свежевскопанной могилы грязного человека с зеленоватым лицом и мутными, ничего не соображающими от очередного недельного запоя глазами. Это был местный пьяница, подрядившийся за две бутылки самогона выкопать для умершего односельчанина последнее пристанище. Первые полбутылки он выпил перед работой, добросовестно выполнил дело, но холодный пронизывающий ветер так бесцеремонно обращался с его ветхим дырявым тряпьем, которое и одеждой-то язык не поворачивался назвать, что оставшиеся семьсот пятьдесят граммов он полез принимать на грудь в только что отрытое им убежище. После чего алкаш мирно заснул в своем бункере тихим пьяным сном, а ближе к ночи от холода пробудился. И все бы ничего, вот только девочка — дочь соседки — чуть не сошла с ума, увидев эту личину, мгновенно разукрашенную любящим такие шутки волчьим солнышком, как иногда называют наше ночное светило.

Тот случай произошел шесть лет назад. Ныне Константин, глядя в эти неестественно расширенные зрачки и чуть ли не кожей ощущая весь океан ужаса и панического страха, будто бы вновь очутился на старенькой террасе. Раскидистая старая яблоня чуть ли не влезала сквозь гостеприимно распахнутые окошки в дом, к встревоженным донельзя людям, толпившимся возле безостановочно кричащей девочки. Кричащей. В этом, пожалуй, было единственное отличие между ней и Доброгневой, которая еще не потеряла дара осмысленной речи.

— Почему за тобой? — повторяла она настойчиво и без остановки, будто в ответе на этот вопрос для нее крылось самое главное, то, что сам Константин давным-давно знал, но сказать ей об этом не хотел. Затем, словно выплеснув все силы, она вдруг как-то резко, неожиданно замолчала и, устало вздохнув, пожала плечами: — Не понимаю.

Потом, обернувшись к беспомощно лежащему князю и натолкнувшись на его растерянный вопрошающий взгляд, грустно усмехнулась и сказала:

— А ты, видать, и вовсе ничегошеньки не уразумел. То ж не смерть твоя приходила, княже. Ее бы я не узрела, да и отогнать ее, коль она столь близехонько к человеку подойдет, никому уже невмочь. Хоть ты семи пядей во лбу будешь.

— А что же это? — еле слышно, одними губами произнёс Константин, но ведьмачка уловила вопрос и брезгливо передернула плечами:

— Хуже. Намного хуже. У него нет имени. Знающие люди, которым ведомо многое из тайного, прозывают его Хладом, — после недолгой паузы она нехотя продолжила: — Чужой он на Земле. Может место свое ищет настоящее, может, просто зверствует по злобе лютой, только ненавидит он все, что здесь живет. От него нет спасенья. Правда, ежели вовремя поспеть да живой водой родниковой сбрызнуть — на время отгонишь. Да и то лишь в первый раз помогает. Тогда уйдет, — тут она заколебалась, но все-таки добавила: — А потом вдругорядь придет.

Помолчав с минуту, она вдруг повернулась к князю и, слабо улыбнувшись, уже более веселым тоном спросила:

— Чем же ты так хорош, княже, что он за тобой явился?

— А почему хорош? — с трудом шевеля еще не совсем послушными губами, поинтересовался Константин.

— Бабка сказывала, что Хлад только за лучшими из лучших охотится. И не за простыми людишками вроде нас, а такими, как ты, князьями да боярами. И уходят они в расцвете сил, а все хорошее, доброе, что им на роду написано было сотворить, вместе с душами их Хлад сжирает и ликует без меры. Тогда земля трясется, ветра по ней страшные несутся, а Перун молниями по нему хлещет, за своих детишек заступаясь, да все что-то не попадет никак. Потому и спросила я у тебя, княже, что невдомек мне глупой — за тобой он почему пришел?

Константин неопределенно поднял брови и в свою очередь поинтересовался:

— А что, спасенья от него никакого нет?

Доброгнева отрицательно покачала головой и, вспомнив что-то, медленно произнесла:

— Бабка сказывала, что глаз у него нет. Только чутье. Но не на запах, а на кровь. Вот потому-то он к тебе не глухой ночью явился, а средь бела дня. Вон сколько из твоей раны руды горячей вылилось. Учуял, проклятущий. Потому и можно его обмануть — другой кровью. Но тут главное, чтоб она родная была. Лучше всего брата или сестры. — И, отвечая на немой вопрос князя, сразу пояснила: — Ежели родителей, так она течет медленнее, а у детей того человека, напротив вовсе, шибче. Он это чует и не ошибается. В старину, сказывала бабка, был такой князь, прозвищем Мудрый, а имени его не ведаю я.

«Ярослав», — хотел было подсказать Константин, но не стал перебивать.

— У него, — продолжила ведьмачка, — брат был сильный да храбрый. Русью они вдвоем правили. По покону древнему, по правде, по совести. Людишек боярам в обиду не давали, от лихих степняков защищали крепко. Хлад за этим Мудрым впервой пришел, когда тот еще вовсе молодой был. Чудо спасло, только метка от встречи страшной осталась — охромел он. А потом вдругорядь. Возвернулся, значит. О ту пору князь этот с братом своим пировал. Вот тогда Хлад и ошибся малость, братца прихватив вместо князя, который еще долго прожил потом и много славных дел свершил. Вот так ему повезло. — И, чуть помедлив, добавила: — Но такое всего один раз и случилось.

А тем временем, пока они разговаривали, постепенно отходя от того кошмара, который приключился несколькими минутами ранее, объект их беседы стремительно уходил темными подземными коридорами далеко вглубь. Ему не надо было прогрызать землю или как-то рыхлить ее, чтобы продвигаться все дальше и дальше. Тварь просто расслабляла свое тело до такой степени, что оно становилось почти воздушным, подобно привидению. Можно сказать что она парила как птица, но только не над землей, а в самой ее толще.

Легкие укусы родниковой воды не могли причинить Хладу, как назвала его Доброгнева, какой-то существенный вред. Все равно что человек залез бы в кусты крапивы, которая хоть и жалит, но ведь не убивает. Другое дело, что это существенно отвлекло его от выполнения основной задачи — сожрать, поглотить, уничтожить. И он отступил. Временно. Совсем ненадолго. Отступил, чтобы впоследствии обязательно вернуться.

Если бы в воде не было примесей серебра, то эта влага и вовсе не сумела бы повредить ему. Однако так уж сложилось, что с полгода назад те же самые разбойники только-только пришли в эти места. Сделали они это не по своей воле — бежали от ратников князя Ингваря. А пока добирались, то один из них, с двумя ранами в ноге, поотстал от своих товарищей и, споткнувшись в очередной раз, выронил из прорехи рубахи холщовый мешочек, в котором хранил несколько гривен серебром. Пропажу он так и не заметил — не до того было. Придя же на место, он свалился в беспамятстве и скончался через пару дней, не приходя в сознание. А мешочек так и остался на дне, занесенный течением под одну из коряг. Было это совсем неподалеку от того места, где лежал Константин. Ветхая ткань давно прорвалась, и вода, омывая кусочки серебра, бежала себе дальше.

Хлад никогда не выбирал самостоятельно своих будущих жертв. На это приходил приказ от неведомого и незримого Хозяина. Только тогда начиналась охота за очередным жалким двуногим существом. Поначалу он не чуял его и выжидал лишь случая, когда на поверхности тела жертвы проступит хотя бы несколько пятнышек крови. У каждого из этих жалких двуногих она была разная, отличная от других, хотя сходство, и порою очень сильное, имелось.

Он никогда не знал, чем именно то или иное существо не угодило Хозяину, даже не задумывался над этим, как, собственно, и ни над чем иным. Действовала эта тварь всегда бездумно. Смысл жизни слугу Хаоса никогда не интересовал. Даже своей собственной. Его вообще ничего не интересовало. Он не знал, когда появился на земле, не испытывал ни малейшего желания общаться с себе подобными, которые так же, как и он сам, верно служили Хаосу. Добраться до них, невзирая на тысячекилометровые расстояния, для него не составило бы труда, но он никогда не делал такой попытки.

Мудрые и знающие люди называли его Хладом, но на самом деле у него даже и имени-то не было. Он просто жил и время от времени выполнял получаемый приказ. И даже тогда, когда он всасывал в себя очередную жертву, никаких эмоций, хотя бы отчасти, пусть очень отдаленно, но напоминающих человеческие, в нем не возникало. Разве что ненависть — огромная, всепоглощающая ненависть ко всему живому, но ее можно было не брать в расчет, поскольку она в нем была всегда. Более того, она присутствовала в нем изначально. Он был создан с нею, он ею жил…

Но а это чувство разительно отличалось от человеческого, поскольку ни один, даже самый закоренелый злодей, не испытывает ненависти просто так, он обязательно находит для нее какие-нибудь причины, пусть хотя бы просто для оправдания этого недостойного чувства. Да и сама ненависть у человека всегда конкретна, направлена на определенный объект. А самое главное, что при этом она всегда компенсируется — в большей или меньшей степени — любовью. Пусть к кому-то одному. Пусть даже только к себе.

Хлад же не любил никого и никогда. Даже себя. Зато ненавидел все окружающее, но не за что-то, а просто так, ибо являлся не просто слугой Хаоса, но его крохотной частичкой, маленьким сколком могучей, подвергающей все и вся разрушению, вселенской силы зла и безумия. Он воплощал в себе своего Хозяина, всю его бессмысленность, безнадежность и безумие. Никакой веры, ни единой мечты, ни малейших планов на будущее. Он не знал ни своего начала, ни своего грядущего конца. Как и сам Хаос, Хлад тоже существовал лишь для разрушения и уничтожения. Он нес хаос в себе и оставлял его за собой.

Только одно желание прочно держалось в нем, не исчезая ни на миг, — исполнять то, что велено Хаосом. Но и с этим он тоже родился. Именно для этого его и создал Хаос.

Лишь раз что-то тоненькое и неведомое доселе шевельнулось в его черном теле. Это было давно, очень давно. Там, на крохотном острове посреди бурной могучей реки, лежал человек. Подле него упала порубленная в жестокой сече дружина и валялось неисчислимое множество вражеских трупов. Все его соратники погибли, но человек вновь остался жить. Кровь, покрывавшая его одежду, была наполовину чужой, наполовину собственной. Шрамы сплошь и рядом украшали его тело, включая даже гладко выбритую голову. И вот когда человек уже начал надеяться, что спасся, спустя немного времени пришел Хлад. Человек все понял, но не испытал при этом ни страха, ни ужаса. Он был подлинным воином, умеющим побеждать и принимать поражения. Человек осознал, что перед ним враг, который сильнее его, и принял свою смерть как должное, хотя даже в своей последней, явно неравной схватке он не сдался, выплеснув из себя все оставшиеся силы. Убивая его, Хлад и испытал нечто доселе ему неведомое. Нет, он не колебался, исполняя приказ своего Хозяина, у него не появилось и мысли о том, чтобы не выполнить команду. Но это был достойный враг, заслуживающий уважения. Он не просил пощады и даже при таком явном неравенстве сил сопротивлялся до конца. Звали его Святославом.

Очень редко случалось, что на пути к цели у Хлада возникала хоть какая-то помеха, подобная той, что произошла только что, подле ручья. За все время такое случалось лишь дважды. И когда подобное все же происходило, то он равнодушно удалялся прочь, подобно большой черной птице, улетающей во тьму земной тверди. Затем выжидал. Ожидание было терпеливым, тянулось оно без малейших признаков беспокойства. Ни месяцы, ни годы роли не играли. Он умел ждать, твердо зная, что его добыча никуда не денется. Рано или поздно он все равно поглотит свою жертву, но на сей раз уже целиком, вместе с телом, прихватив его как бы в качестве небольшой компенсации за ожидание. Рано или поздно…

А уж чтобы и вторая атака на жертву была бесплодной — за все время такое случилось лишь однажды. Людишки уважительно звали того человека Ольг, неизменно добавляя к имени слово «Вещий». Он и впрямь мог чувствовать многое из того, что недоступно всем прочим. Именно с ним и произошли целых две осечки. Лишь на третий раз Хлад добился своего, но все равно добился, поглотив Ольга, потому что от слуги Хаоса еще никто не уходил и не спасся. Не уйдет и этот, что остался на берегу ручья. А пока пусть переведет дух, поверит в свое мнимое спасение. Надо только подождать.

Двое в овраге действительно успокоились. Один до сих пор не осознал толком, от какой страшной опасности он чудом спасся. Другая, хоть и понимала это, равно как и то, что до конца смертельная угроза не миновала, но на время затаилась, решив раньше времени князя не пугать.

Тяжело опираясь на принесенный сверху княжеский меч, она, невесело усмехнувшись, поинтересовалась:

— У тебя самого, княже, братовья-то есть, чтобы прикрыться было кем, ежели что?

Константин вначале хотел дать утвердительный ответ, вспомнив Глеба, которого, правда, в глаза еще не видел, но, судя по всему, именно единокровного. Однако после недолгого колебания он качнул головой отрицательно:

— Для такого дела нет.

— Вон ты каковский, — протянула задумчиво ведьмачка, глядя на лежащего князя прищуренными глазами, и хотела добавить еще что-то, но тут послышался отчетливый шум приближающихся шагов. Кто-то направлялся прямо к ним. Доброгнева насторожилась, вырвала из земли княжеский меч и достаточно умело изготовилась к обороне.

«Если разбойники вернулись — хана обоим, — подумал Константин. — Мне и руки не поднять, а меч не лук, не для женских рук. Вмиг девчонку зашибут». Но страха почему-то не было. И вдруг из-за поворота выплыла знакомая фигура стремянного.

— Епифан, — шепнул Костя, радостно улыбаясь, и в тот самый миг бородач тоже заметил его и чуть не подскочил на месте.

— Князь! Нашелся! — заорал он во всю глотку. — Э-ге-ге!

Но тут же его лицо как-то нервно исказилось. Он злобно оскалился, а рука его медленно поползла к колчану со стрелами, который висел за спиной. Другая уже сжимала лук.

— Вот оно что. Как чуял, что здесь не чисто, — процедил он сквозь зубы, зло взирая на стоящую с другой стороны от раненого князя маленькую ведьмачку с мечом в руке.

— Стой, не стреляй! — завопил Константин что есть мочи. На самом деле голос прозвучал легким шелестом, и Епифан, как он потом сказал, лишь по губам князя уловил, что тот что-то говорит.

— Стой, — повторил Константин. — Она мне жизнь спасла. Не смей ее обижать. — И он протянул руку, крепко ухватив девчонку за щиколотку — выше дотянуться сил не было. Он еще что-то хотел добавить для ясности, но последние усилия ушли как раз на то, чтобы уцепиться за ее ногу, и Костя обессиленно откинулся назад, вновь потеряв сознание, причем на этот раз надолго.

Глава 7 Семья и купидон

Плечи твои… Не на них ли держится Весь этот свод, изукрашенный фресками? Не Богоматерь, не Самодержица, Не баба степная с чертами резкими… Не нахожу для тебя сравнения. Сладко притронуться, как к святыне… А. Белянин

— Хорошо-то как дышится, — поделился Константин с Епифаном как-то раз теплым майским деньком. Сидя в телеге, он с наслаждением вдыхал медвяный дух ароматных трав, слушал беззаботное гудение огромного скопища пчел, по-хозяйски оккупировавших благодатный луг. Одним своим концом он выходил аккурат к Оке, противоположным — к темному бору, а боковыми гранями упирался в небольшое селище с одной стороны и стольный град Ожск — с другой. Впрочем, отсюда его было почти не видно. Солнце уже начинало клониться к закату, и пора было возвращаться назад в свой град, но Константин все медлил с отъездом. Уж очень хорошо ему тут было.

Такое состояние полного блаженства он испытывал последний раз очень давно, еще в детстве. Потом, в стремительном житейском водовороте, было все как-то не до того, все некогда было остановиться, посмотреть по сторонам, взглянуть на небо… А ведь счастье человека подобно тоненькому лучику солнца, который неожиданно пробивает себе дорожку с неба в ненастную погоду, это мимолетная искренняя улыбка на лице случайного прохожего, а еще лучше — прохожей, адресованная именно тебе. Так хочется его притормозить, пусть и не надолго, удержать возле себя… И лишь с годами все яснее и отчетливее начинаешь понимать, что ни растянуть крохотные минуты чистой светлой и не омраченной ничем радости, ни затормозить их невозможно. Что подарено тебе судьбою, то и твое. Константин еще не достиг этой печальной мудрости, но уже постепенно приближался к ней, а потому, оттягивая момент отъезда, стремился впитать в себя всю идиллическую картинку, которая его окружала.

— А еще хорошо, когда и ты любишь, и тебя любят, — бормотал он, блаженствуя.

Епифан уже пятый раз после того, как князь немного оклемался от раны, вывозил его сюда на обычной телеге, дно которой для мягкости щедро устилалось звериными шкурами. Делал стремянкой такие вылазки на природу по велению маленькой ведьмачки, не покидавшей князя ни на секунду все то время, пока он валялся без сознания, то есть около четырех недель. Сам Константин уже ничего не помнил из дальнейших событий. Лишь когда он окончательно пришел в себя, по обрывкам очень скупых рассказов Доброгневы, а также более подробным сведениям Епифана ему удалось составить относительно точную картину того, что тогда происходило.

Князья не на шутку перепугались, увидев, в каком тяжелом состоянии находится любимый брат Глеба. Особенно они боялись того, что в случае смерти Константина у князя Глеба появится великолепный повод для изгнания их всех за пределы Рязанской земли. Тут уж ведьмачка постаралась, в лицах изобразила всех. Первым — колеблющегося в нерешительности Ингваря — допустить ли девку до лечения раненого. Он даже после того, как она принялась за дело, продолжал сомневаться, правильно ли поступил. Вторым показала Юрия, все время крестившего то себя, то Константина. Затем пришел черед Олега, постоянно кривившегося то ли в презрительной ухмылке, то ли в гримасе иронии и злорадства. Про остальных она особо не говорила, один лишь раз кратко обмолвившись: «Болтуны».

А вот как после недолгого совещания князья порешили бедную девчонку тут же в лесу на мечи поставить, а затем — полагаясь на слова бредившего Константина — считать неповинной в тяжелой ране князя, непричастной к разбойничьим делам и отпустить на все четыре стороны, это уже довелось услышать от Епифана.

Стремянной был лаконичен, но рассказал все последовательно. Именно от него узнал Костя, что бедовая девка, после того как ее не пустили поначалу к князю, упросила Епифана съездить с нею за ее травами да кореньями в избушку. После чего в доме у какого-то смерда она изготовила к ночи дурно пахнущее варево и уболтала стремянного поить им всю ночь умирающего.

Состояние Константина, ухудшившееся к ночи до катастрофического — оба вызванных к нему лекаря только беспомощно разводили руками, — к утру чуть улучшилось. Однако затем, когда варево в горшке закончилось, вновь упало до критического. И тут уж Епифан не выдержал, бухнулся в ноги к Ингварю и рассказал все как есть.

Когда Доброгнева вошла к полудню в ложницу к Константину, тот умирал. Ногти на руках, а также губы и веки уже обдало предсмертной синевой, еще отчетливее заметной на фоне белизны щек. Дыхание почти не прослушивалось. И так длилось почти две недели, на протяжении которых маленькая ведьмачка не покидала князя ни на минуту. Еще две недели, за которые его внешний вид улучшился, но сознание еще не вернулось, она безотлучно проторчала с ним уже в Ожске, куда его со всевозможным бережением перевезли на санях из Переяславля-Рязанского. Поначалу делать этого не хотели, особенно Ингварь, который желал, чтобы Константин до полного выздоровления оставался у него. Но на этом настаивал, причем весьма категорично, не только князь Глеб, узнавший о случившемся, но и… Константин, в бреду еле слышно повторявший только одно: «Хочу домой, хочу в Ожск». Ведьмачка, первой услышавшая его просьбу, поначалу не придала ей значения, но затем, подивившись такой бессознательной настойчивости, передала ее стремянному, попутно изрядно переврав название города.

— Ну, я-то вмиг скумекал, княже, — пробасил Епифан, ухмыляясь, что девушка хоть в этой пустяковине, но дала маху, — что ты про Ожск рек. А она заладила едино: в Ряжск его, в Ряжск отвезти надо. А того ей невдомек, глупой, что и града такого николи не было на Рязанской земле. Волок разве что Рясский, так там лишь пара домишек, где лодейщики живут, и все. К тому ж и не твои это земли вовсе, а пронских князей. С чего бы тебя туда потащило?

Константин в ответ на это лишь слабо улыбнулся. Он-то знал, что права была Доброгнева и что именно в город своего золотого безоблачного детства рвалась его душа, пытаясь отринуть то жестокое время и злой, суровый век, в который неведомо как, а главное — неизвестно зачем закинула его судьба.

И хоть до его сердца этот простой факт пребывания в средневековье еще не дошел, но разумом Костя уже осознал, что нет никакого бреда, никаких галлюцинаций, которые просто не могут быть такими яркими, логичными, а главное — правдоподобными и неторопливыми.

Он действительно находился где-то в двенадцатом или тринадцатом веке в шкуре бывшего сластолюбца, пьяницы, бабника, жестокого до безумия и тупого до безобразия мелкого рязанского князька. Кто его туда втиснул, как и зачем — второстепенно. Надо осваиваться, чтобы жить, причем неопределенное количество лет. Вполне возможно, До самой смерти. Во всяком случае, готовиться надо именно к тому.

А Доброгнева по-прежнему если и отлучалась от его ложа, то лишь для того, чтобы освежить запас трав для приготовления больному князю многочисленных настоев, отваров и прочих горьких гадостей которые Константин с отвращением заглатывал в неимоверных количествах.

Поначалу, как ему рассказал все тот же Епифан, у нее возникли определенные трения уже в Ожске с лекарем княжеской семьи, ученым арабом откуда-то из Центральной Азии. Скорее всего, это был узбек, так как родился он в Самарканде, а уж впоследствии жизнь его покидала изрядно. Успел и в Китае побывать, и в Багдаде, и еще в плену у диких половцев, откуда и угодил на Рязань, когда один из половецких ханов, тесть Глеба, в числе свадебных подарков удостоил старшего Константинова брата этим мудрецом и лекарем. От скуки тот был немножко алхимиком, немного кузнецом, немного летописцем, даже вел что-то типа дневника, и немного изобретателем.

Он весьма и весьма неодобрительно отнесся к этим незнакомым для него отварам и уверовал в лекарский талант Доброгневы лишь спустя неделю, после заметного улучшения здоровья Константина, видимого даже по внешним признакам. Оправдывало его подозрительность лишь то обстоятельство, что находился он на Руси всего с год и особой практики не имел, в основном занимаясь лечением по большей части надуманных хворей жены Константина и его сына — Евстафия. Последнему все хвори тоже изобретала дражайшая княгиня, которую, честно признаться, Константин невзлюбил после первых же дней пребывания в сознании.

Визгливая, вечно кричащая на домашнюю челядь, она и внешний вид имела весьма и весьма непривлекательный. Лицо — вообще статья особая. Им она если и отличалась от какой-нибудь молодой бомжихи из современной Рязани, то так незначительно, что глаз, не вооруженный микроскопом, этих отличий бы и не разглядел. Глазки маленькие, злющие, щеки пышут нездоровым багровым румянцем вечной злости или зависти, нос как картофелина, притом раздавленная, перед тем как ее прилепили к лицу, рот тонкий, безгубый, лоб низкий, покатый, сама скуластая и смуглая.

Фигура ее тоже была весьма и весьма далека от Венеры Милосской. Костя сам всегда обожал статных, можно даже сказать, полных дам, но только с одним условием — они должны быть гармоничны, а полнота их должна быть от силы тела, дышать могучим здоровьем. Именно тогда она радует глаз. У княгини же и в этом деле было далеко не все ладно. Худые ручки, да и ноги не полнее, к тому же короткие и кривые. Живот же явственно заметный, невзирая на широкие одежды, и какой-то вислый, как у издыхающей кобылы. Шея, в отличие от рук и ног, наоборот, непомерно толста и вкупе с узкими плечами представляла собою на редкость отвратное зрелище: голова, шея и сразу, без перехода, грудь. Впрочем, правильнее будет сказать грудная клетка ори слабом намеке на что-то еще. Словом, куда на нее ни глянь — плакать хочется. Имя ее также полностью соответствовало внешности, поскольку величали ее Феклой, с непременной добавкой слова «княгиня».

Именно поэтому, успев оценить свою женушку по достоинству в первые же три дня после прихода в сознание, Константин поставил себе задачу в последующую неделю, максимум две, выяснить окольными путями, как там у князей с исполнением супружеского долга, особенно с регулярностью и периодичностью этого дела. Судя по любвеобильности своего предшественника, княгиня не очень-то пользовалась популярностью на супружеском ложе, но Косте очень хотелось бы свести и эту обязательную программу до самого что ни на есть минимума.

Что же касается сына, то, когда он первый раз открыл глаза, не успело пройти и получаса, как Евстафий появился у его постели. Эдакий худенький мальчуган, лет девяти или десяти от роду. Весьма приятное личико, слава богу, ничего от жены, украшали большие васильковые глаза, опушенные неприлично длинными и густыми для мальчика ресницами. У жены Константина таковые, скорее всего, тоже имелись, но были весьма искусно спрятаны от посторонних глаз.

Мальчуган робко глядел на отца, ничего не говоря, потом шмыгнул носом и боязливо шепнул:

— Как ты себя нынче чувствуешь, батюшка?

Хорошо, что Епифан поспешил заранее предупредить о трущемся близ двери в ложницу сынишке, и Костя, разрешив его позвать, уже имел представление о том, кто перед ним стоит. Окинув свое дитятко придирчивым глазом, он сделал вывод, что его предшественник постарался на славу, за что ему низкий поклон, и, вяло улыбнувшись в ответ, постарался подмигнуть. Судя по сыновней реакции, это ему хорошо удалось. Глазенки у мальчугана сразу засияли, и он, заулыбавшись, обратился к Константину намного смелее, похваставшись:

— Я уже, пока ты в отлучке был, успел всех мальцов побороть.

Костя многозначительно покивал, мимикой давая понять, как он рад сыновним достижениям. Евстафий тут же заулыбался во всю ширь щербатого рта, и хлопца прорвало. Рассказ о его многочисленных успехах Константин выслушивал где-то с полчаса, не меньше, а в конце своего монолога мальчик, замявшись, ошарашил его последней фразой, сказанной с глубоким сожалением и тяжким вздохом:

— А вот мед пить, как ты умеешь, батюшка, у меня не получается, только муторно становится, и все.

Константин в это время как раз приложился к небольшому серебряному кубку, стоящему в изголовье с одной из немногих настоек Доброгневы, которая была действительно неплоха на вкус и хорошо утоляла жажду. Надо ли говорить, что при последних словах своего юного отпрыска он незамедлительно ею подавился, не иначе как в знак глубокого сочувствия столь тяжкой проблеме, возникшей перед парнем.

Откашлявшись и отдышавшись, Константин поинтересовался:

— А давно ли ты, сынок, к хмельному научился прикладываться?

— Да нет, — замялся тот. — Всего-то разика два и пробовал. Но я еще испытаю, может, не так плохо будет, — горячо заверил он отца.

— А зачем ты хочешь это сделать?

— Ну, как же, батюшка, — наивно захлопал тот своими ресницами. — Сам говорил, что, мол, только лишь обучишься меды пить, так я тебя с собой на охоту возьму, на медведя.

— Это была шутка, — строго и наставительно сказал Костя.

— Насчет охоты? — не на шутку расстроился отрок.

— Нет, на охоту я тебя возьму, а вот насчет всяких браг, медов и вообще всего хмельного — шутка и, честно говоря, — тут он смущенно кашлянул, — не совсем умная, как мне сейчас кажется. Лучше учебой займись, орел.

— Княжье дело — пировать, охотиться, да смердов в руках крепко держать, да еще дружиной в походе начальствовать, — возразил сопливый орел. — А грамоте пущай попы обучаются, а то молитвы честь не смогут в церквах.

— Это кто ж тебе такое внушил? — хмуро осведомился папаша.

— Так ты сам, — невинные васильковые глаза отрока смотрели на отца с щенячьей преданностью и детским обожанием. Хорошо, что Константин в это время ничего не пил, а то бы опять поперхнулся. Деваться было некуда, и ему пришлось удариться в самокритику:

— Понимаешь, сынок, я свои взгляды на это дело на днях пересмотрел и решил, что грамота тебе, будущему князю, очень нужна.

— Стало быть, ты передумал? — уточнил серьезно Евстафий.

— Ну, можно сказать и так, — согласился Костя. — Но правильнее будет сказать, что послушал мудрых людей, князей, братьев своих, лекаря того же, еще кое-кого и счел нужным изменить свое мнение.

— Оно и видать, что мудрых людей слушал, — утвердительно кивнул головой Евстафий. — Вон как речь держишь. Я такого от тебя сроду не слыхивал.

И, слегка ошарашенный, он удалился, испросив разрешения поутру вновь заглянуть к князю-батюшке. Словом, с молодым поколением новоявленный папа наладил неплохой контакт уже в первую встречу.

А вот со своей дражайшей половиной у него что-то не получалось. С первых же дней пребывания в родных княжеских пенатах, то бишь городишке Ожске — Костя, кстати, о таком, хотя и был родом с Рязанщины, слыхом не слыхивал, — ее вопль, доносящийся со двора, стал для него привычным аккомпанементом, типа крика многочисленных петухов, хотя значительно тоньше, пронзительнее и… противнее.

Уже во время своего первого выхода из княжеского терема он прямо с крыльца высоких сеней увидел, как дюжий молодец во дворе лупцует кнутом какую-то девку. Несчастная была привязана за руки и за ноги к козлам[4] и молча терпела жестокие побои.

Окликнув молодца, Костя первым делом остановил порку и поинтересовался, за что так отхаживают несчастную. Мордатый парень тут же охотно пояснил, что на порку Купавы есть повеленье княгини. От такого ответа первоначальная инстинктивная неприязнь к Фекле у Кости тут же стала потихоньку перерастать в ненависть. К тому же его дражайшая супруга, вовсе не желая уступать, тут же взлетела к князю наверх по ступенькам и с ходу приступила к обвинениям в адрес несчастной.

«А ведь только вчера жаловалась, что от рыданий по мне у нее аж одышка пошла, да такая сильная, что ей лекарь иноземный какое-то средство изготовил и теперь она без него даже на две-три ступеньки подняться не в силах», — тут же вспомнил Константин. Он некоторое время брезгливо разглядывал свою ненаглядную. Вслушавшись же в суть того, что она говорила, он чуть не выругался от негодования.

Холопка сия, дескать, не посторонилась, когда княгиня шествовала мимо, нагло повернувшись к ней задней частью тела, и делала вид, что моет полы, хотя на самом деле только грязь размазывала. Когда же Фекла ее слегка толкнула, совсем легонько, та и вовсе повалилась на пол, сделав это явно нарочно. Мало этого, так она во время своего падения, так сказать, попутно ухитрилась перевернуть цельную шайку грязной воды прямо под ноги княгине. В результате этой подлости нарядные сафьяновые сапоги оказались испачканными.

— Я ей, гадюке подколодной, повелела грязь оную языком своим поганым слизать, так она, мерзавка, холопка подлая, отказаться посмела! Да и на козлах, нет, чтоб прощенья просить за дерзость свою, так она молчит, проклятущая, хоть Антип ей уже с два десятка плетей ввалил.

— А ты всего-то сколько же ей намерила? — кротко поинтересовался Костя, сделав пару глубоких вдохов-выдохов, чтобы не сорваться здесь, при людях.

— Ну, еще десятка два-три, чтоб ума поприбавилось. А молчать будет, так и поболее всыплю. — Она гордо подбоченилась, и Косте, в жизни не тронувшему ни разу ни одну женщину, внезапно так захотелось двинуть по этой самодовольной роже чем-нибудь тяжелым, что не только руки зачесались, но и раненая нога. Но он вновь удержался, подозвал мордастого Антипа поближе, чтоб не кричать во весь голос, и приказал немедленно отвязать несчастную, у которой в некоторых местах рубаха была уже разодрана ударами кнута и на теле явственно виднелись красные полосы-рубцы. Впредь же указал никого не сечь — кто бы ему ни повелел, — пока не услышит разрешения на это от него, князя, лично.

— Ну а как же с остальными-то теперь? — осведомился тот. — С ними-то как быть?

— А где они? — мрачно осведомился Костя.

— Чай, в порубе[5] сидят, очереди ожидают.

— А кто там еще ждет?

— Так старик иконник, да еще один бесенок, стряпухи нашей сынок, а еще лекарка твоя, княже, — пояснил тот и тут же, напоровшись на расширенные от ярости Костины глаза, испуганно попятился прочь, едва не навернувшись на крутых ступеньках крыльца.

— Всех выпустить, — сквозь зубы прошипел Константин. — Немедля!

— А ты, — сказал он княгине, — помоги-ка мне до ложницы дойти.

Та в этот момент уже раскрыла рот, дабы, так сказать, при всем честном народе выразить свое негодование княжеским решением, но, натолкнувшись на очень красноречивый взгляд супруга, решила промолчать. Однако, завидев выходящую из поруба с горделиво поднятой головой Доброгневу, не удержалась от короткого комментария:

— Ее счастье, что ты ныне столь рано на крыльцо вышел.

— Нет, — поправил Константин, хмуро глядя на свою ненаглядную супружницу. — Это не ее. Это твое счастье.

И столь красноречив был его взгляд с недобрым прищуром, что княгиня тут же осеклась на полуслове и замолкла.

Пока Константин ковылял до кровати, она открыла рот лишь один раз, чтобы показать ему место, где эта мерзавка не уступила ей дорогу. Коридор из светлицы в ложницу был и впрямь не очень-то широк, не больше двух метров, но, по мнению Константина, этого было вполне достаточно, чтобы разминуться.

— Значит, не могла обойти? — поинтересовался он миролюбиво. Не стоило, на его взгляд, начинать семейную жизнь с ругани, к тому же положение княжеской четы ко многому обязывало, во всяком случае, к соблюдению каких-то определенных условностей.

— Это я-то?! — задохнулась она. — Ее-то?!

Больше она не сказала ни слова, но когда Константин, наконец-то усевшись на свою широкую кроватку, примостился на ней поудобнее и посмотрел на нее, ему и впрямь стало слегка страшновато — с лица она побагровела как свекла, и видно было, что ее аж распирало от злости. Впрочем, не подав виду, Константин эту паузу использовал с толком, указав стремянному, дабы тот немедля, сразу после ухода из ложницы княгини, прислал ему всех, кто был в порубе, но в первую очередь эту терпеливую девку.

Едва тот вышел, как-то странно, то ли с сочувствием, то ли с восхищением посмотрев на князя, как милую Феклу прорвало, и она тут же напустилась на Константина с истошными криками. Здесь было всего понемногу, но главенствующее место занимали попреки в том, что тот потерял всякий стыд и срам, заступаясь за своих потаскух перед родной супругой при всем честном народе. Потом были клятвенные уверения в том, что эту холопку она все едино изведет, после чего Костя, не выдержав, рявкнул:

— Хватит!

Ему и впрямь надоело слушать вздорную бабу, тем более что ничего путного за все время своего эмоционального выступления она так и не сказала. В ответ на его окрик она испуганно отшатнулась и действительно замолчала, из чего Костя тут же сделал приятный вывод, что его предшественник был достаточно крут нравом и горяч на руку, причем, пребывая в раздражении, не особо обращал внимание на то, кто там перед ним стоит, включая родную жену. Это был очень отрадный факт, и он пообещал себе крепко-накрепко его запомнить. Тут же, не давая ей опомниться, он тем же властным тоном добавил:

— Будет все так, как я велел. А теперь иди, — в уже в спину добавил: — Холопы тоже люди. Поласковее с ними на будущее надо.

Она ошарашенно повернулась к нему и, судя по всему, хотела что-то сказать, но, увидев командно-прощальный жест супруга, мол, давай-давай, топай, молча удалилась, даже не закрыв за собой дверь, на что Костя немедленно отреагировал:

— А ну, вернись!

Она тут же повернулась, молча подошла, но на его невинное распоряжение прикрыть за собой дверь окатила мужа такой волной ненависти, сочащейся из маленьких прищуренных глазенок, что Константину стало не по себе. Да и дверью она шарахнула так, что будь это в современном доме — штукатурка со стен уже давно бы лежала на полу, а так получился только звук, правда весьма и весьма громкий. Во всяком случае, осторожно заглянувший к князю через пару секунд Епифашка, уже узнав, что можно впустить Купаву, потратил еще пяток секунд на осмотр двери и косяка, после чего лишь покрутил сокрушенно головой и вновь исчез, бормоча себе под нос что-то невразумительное.

Купава, возникшая в двери, и впрямь полностью соответствовала своему красивому имени. Светлорусые волосы, заплетенные в толстенную косу, да и вообще все ее лицо носило печать какого-то зрелого, чисто женского очарования. Потупленные долу глаза и руки, смущенно теребящие края рукавов простой холщовой рубахи, только добавляли прелести этой статной девице. Судя по всему, ей было лет двадцать пять, не больше. Именно такими представлял себе Константин настоящих красавиц славянок, коих на Руси было превеликое множество.

Она не была стройной. Отнюдь. Про ее крепко сбитую фигуру кое-кто из Константиновых современников, пожалуй, мог бы заметить, что она слегка того, или даже чересчур, если бы не одно «но». Даже через рубашку было заметно, что в этом теле, невзирая на крупные габариты, не было ни единой капли жира, ни малейшей складочки, могущей подпортить впечатление от этого воплощенного идеала здоровой женской красоты. «Однако неплохой вкус у моего предшественника был, — мелькнуло в голове у Кости. — Вот бы кого в княгини, а не это чучело пузатое».

Когда же Купава заговорила, то у Кости лишь добавилось восхищения. Голос ее был хоть и низковат по тембру, но мягок и певуч. Такой обычно называют грудным. А еще в нем чувствовались ласковость и нежность.

— Звал ли, княже?

— Вот и свиделись, Купавушка, — сказал Константин, стараясь вложить в эту фразу второй тайный смысл, который она должна понять. Уж очень ему загорелось возобновить то, что, судя по словам Феклы, ранее было между ним и этой девушкой.

— Да, свиделись, — повторила она, поднимая на него опущенные глаза. Нет, это были не глаза, а глазищи, темно-зеленые, как вода в омуте, и Костя почувствовал, как начинает в нем тонуть, причем безвозвратно. Первый раз за все время он всерьез позавидовал предыдущему владельцу своего нынешнего тела и от всей души порадовался за его, судя по избраннице, безупречный вкус, после чего мысленно поклялся немедленно, в крайнем случае, за неделю выздороветь, дабы… Ну, словом, мужики поймут, а монахи пусть завидуют. Каждому свое.

Вспомнив, хоть и не без труда, первопричину вызова красавицы к себе, Константин после минутного замешательства повинился перед нею:

— Ты уж прости, Купавушка, что не уберег тебя от этого.

Она пристально глядела на него, не отрывая глаз, и вдруг переспросила:

— Так это не твою волю, княже, Антип исполнял?

Вот те номер. У Кости даже дыханье перехватило от возмущения, что она так думает.

— Да ты что?! Как ты подумать только могла?! Неужто я бы такую красоту на поругание отдал?! Да я… — у него уже и слов не находилось, но Купава вдруг рухнула на колени прямо перед ним, склонилась головою к самому полу и запричитала:

— Бей меня, княже, казни подлую. Я, верно, и впрямь мерзавка, коли княгине твоей поверила.

Костя в этот момент никак не мог отвести свой взгляд от ее разодранной на спине рубахи, не скрывавшей светящихся ярким рубиновым светом толстых рубцов от побоев. На глаза его начали наворачиваться слезы. Говорить он не мог, зато говорили она:

— Я ведь, подлая, поверила, когда она мне еще до отлучки твоей пообещала все космы повыдергивать и все косточки переломать, и будто ты, княже, сам на то согласье дал. Ох и тошнехонько мне стало, хоть в прорубь головой. Ан тут еще и ты неласков стал. Видеть меня не желаешь, как я ни старалась. А уж когда ты уехал, она и вовсе зверем стала, чем ни попадя била. А то вон схватит за волосы, да об притолоку, да не просто, а норовит об угол, чтоб больней было. А я молчу все, терплю и думаю: «Бей, бей, да убей хоть поскорей. Зачем мне жизнь такая, коли свет-соколик мой от своей Купавы отвернулся».

Тут Константин уже завыть был готов. И от злости на себя дурака, пусть и того, прежнего, и от переполнявшей его через край нежности к этой безропотной девушке, беззаветно любящей своего князя. Купава в это время подняла голову и, замерев на мгновенье, широко распахнула два своих и без того глубоких омута. Потом негромко ахнула, растерянно отпрянув назад, и даже закрыла рот ладонями, после чего медленно протягивая к князю руки, прерывисто шепнула:

— Да ты никак плачешь, соколик ты мой. Нешто пожалел холопку свою верную? Господи!

Она порывисто кинулась ему на грудь и, обхватив его плечи руками, принялась лихорадочно покрывать беспорядочными поцелуями Костино лицо.

— Господи, и впрямь слезки горючие, — выдохнула она и жарко зашептала, глядя на него с такой любовью и обожанием, что за один этот взгляд любой мужик готов был бы на какой угодно подвиг, лишь бы на него еще раз так же посмотрели при возвращении. — Да я за каждую твою слезинку готова хоть на муку смертную, хоть на что, — и видя, что ее любимый князь ничего не говорит, а лишь внимательно всматривается в нее, как-то жалко улыбнувшись, спросила робко: — Что ж ты все смотришь да смотришь, а не говоришь ничего? Или подурнела так сильно, что пугать жалко? — И вздохнула тяжко. — Известное дело. Бабы — они только до первого дитя свеженькие. А после уже не то вовсе.

— Нет-нет, — наконец ответил Константин. — Ты ещё краше прежнего стала. А молчал, потому что налюбоваться не мог.

— Неужто правду говоришь? — певуче протянула она и прижалась головой к его груди, не переставая нежно поглаживать плечи теплыми ладошками.

— Правду! Самую что ни на есть, — искренне поклялся Константин.

— Господи! — Она приподняла голову и вновь пронзила его насквозь стрелой беспредельной любви. Огромная волна нежности к этому созданию тут же опять захлестнула Костю с головы до пят. Он ласково, как только мог, провел ладонью по ее щеке, стирая дождинки слез, но она вдруг резко схватила ее и принялась порывисто целовать, а потом, как будто вспомнив что-то важное, сама прижалась к ней упругой, румяной щекой и торопливо зашептала:

— А Святополку нашему семь месяцев уже. Вовсе большой стал, — и добавила с гордостью: — Сам в люльке сидит.

На один краткий миг Костя пожалел, что не причастен к созданию этого — он уверен был на все сто — очаровательного малыша, и тут же решил, что в ближайший месяц постарается этот пробел непременно восполнить.

Дальше было интересно лишь двоим, поэтому об их бессвязном лепете и любовном шепоте рассказывать не имеет смысла — скучно. Есть такие дела, в которых хорошо участвовать, но плохо присутствовать в роли свидетеля. Уж больно однообразно, ну и плюс зависть — самому начинает хотеться того же. Но никаких граней влюбленные не преступили. Просто, как бы ни хотелось Косте чего-то большего, его состояние было еще неважнецким.

Словом, когда, очевидно замучившись стоять и ждать под дверью, в ложницу без стука ворвалась юная ведьмачка, они по прежнему продолжали целоваться, не более. Какое-то время Доброгнева молча глядела на эту любовную сцену, после чего, иронично вздохнув, напомнила:

— От поцелуев здоровей не будешь, а настой ну точно еще и не пил.

Оба молча повернулись к ней, с трудом приходя в чувство и возвращаясь в реальность этого мира, на что она миролюбиво проговорила:

— Ишь как ошалели, — и, подбоченившись, ворчливо заметила: — Ну, хорошо, я зашла, а ежели б княгиня заскочила?

Чувствуя, что связного ответа ей не дождаться, и усомнившись в том, что они ее вообще слышат, Доброгнева махнула рукой и направилась к двери, улыбнувшись на прощанье:

— Угомонились бы уж. Как дети малые, ей-богу. А ты, княже, чтоб настой не забыл выпить.

С этим напутствием она и удалилась. А Купава с Костей… опять принялись целоваться.

* * *

Сей князь похотлив бысть безмерно и обуян женолюбием вельми. Женка ево пригожа ликом ясным, набожна и телом белым атласным красы невиданной, но прелюбодей сей слезы горькие даровал оной, поправ канон христианский и в покои к ей вовсе не заходиша, а ежедень по наложницам гуляюща безмерна. Сына же единокровнаго вовсе зрити не желал и всяко изгалялся, приохочивая младеня годами к питию хмельному, а от богоугодных дел отвращая.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Несчастлив будучи во браке, Константин и сына свово возлюбиша без меры, уча оного с младых лет письму, счету и к прочим знаниям приохочивая. Что же касаемо похоти, диаволом разжигаемой, то и тут княже устояша от соблазнов суетных и строгость непомерну блюл, чреслам своим воли не даваючи, ибо набожен бысть и канон християнский блюл строго. Посты ж не соблюдаша только будучи болящим, како и святыми отцами дозволено.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Обилие противоречий в летописных сводах не позволяет нам сделать вывод даже о том, какой наружности была его супруга и какие на самом деле были у них отношения. Известно лишь, что она — дочь одного из половецких ханов, на которых рязанские князья женились очень часто, желая родственными узами обезопасить себя от их набегов. В крещении получила имя Фекла. Учитывая воспитание половчанок, можно лишь предположить, что нрав у нее был тихий, внешность достаточно приятная, коли о ней так положительно отзывается даже самый враждебный к князю суздальский летописец Филарет. Будучи не избалована княжеским вниманием, она легко мирилась со своим положением на вторых ролях, была тиха и покладиста.

Что же касается обилия наложниц, то нам доподлинно известна лишь одна, по имени Купава, от которой у князя был сын Святополк. Его крестильное имя до нас не дошло. К тому же она была удалена из Ожска в деревню чуть ли не сразу после рождения ребенка. Учитывая средневековые нравы тех времен, можно сказать, что Константин вел достаточно примерный образ жизни.

Албул О. А Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С.76. СПб., 1830

Глава 8 Верные слуги на дороге не валяются

Верными считай не тех, кто по твоему слову говорит, но кто противится сказанному тобою неверно.

Исократ

Встречаться со своими боярами Константин, даже слегка оклемавшись, не торопился. Причиной тому была, с одной стороны, некоторая неуверенность в себе, точнее, в том, сможет ли он командовать ими, как надлежит. С другой — незнание их самих. Какие они по характеру, как себя ведут со своим князем, насколько далеко распространяется его власть над ними, кто ему предан всей душой, а на кого в трудную минуту ни в коем случае нельзя положиться — продаст? Вопросов была масса, а ответов на них…

Знать же все это Константину было необходимо, ведь он прекрасно понимал, что если ему тут придется пробыть достаточно долгое время, то в одиночку ничего не сделать. Хотелось же осуществить очень и очень многое. Стало быть, пришла пора окружать себя хорошими умными советниками, а еще лучше — единомышленниками. Задача простая и ясная, но вот из кого их набирать, а главное — кого из числа уже имеющихся оставить, пусть хотя бы на первое время?

Весенние деньки между тем неумолимо и безостановочно убегали прочь один за другим, а Костя все никак не мог решиться на какой-нибудь смелый шаг. Помощь пришла неожиданно. В один из дней Константин, как всегда поутру, нервно расхаживал по своей светлице, продолжая размышлять, как бы не допустить на первых порах крупных ошибок, могущих впоследствии стать роковыми. Озабоченно поглядывающий на князя Епифан решил даже, что тот вновь приболел, и, что-то смекнув, исчез, появившись уже с обеспокоенной Доброгневой.

— Звал, княже? — встревоженно осведомилась она, едва появившись в дверях.

— Да нет, — озадаченно посмотрел вначале на нее, а потом на Епифана Константин.

Верный стремянной помялся, потом выпалил:

— Гляжу, мечешься, княже, аки рысь по клети. Ну, думаю, приболел сызнова. То ли рана вскрылась, то ли какая хвороба нутро гложет. Вот я и… Сам-то молчишь, а там уже бояре дожидаются. Сколько времени прошло, а не сбирались ни разу на пир твой честной.

Улыбнувшись благодарно Доброгневе, Константин жестом отпустил ее, добавив для успокоения:

— Да здоров я, здоров, — и когда она, пожав плечами, вышла, к удивлению обоих оставшихся не сказав больше ни слова, он осведомился у Епифана: — А что, мы часто собирались ранее? Ты, Епифан, — упреждая его недоумение, сразу решил пояснить Константин, — не дивись шибко. После того как головой меня приложили да потом ещё ногу пропороли, я из беспамятства, конечно, вышел, но не до конца. Не все помню, что ранее было. Из тех же бояр моих всего один в памяти и остался — Онуфрий. Так что давай-ка обскажи мне все — что да как. Да ты присядь, присядь. — Он дождался, когда Епифан все-таки усядется на лавку, сам пристроился напротив и приготовился внимательно слушать.

Польщенный таким нежданным вниманием к своей скромной персоне, Епифан поерзал слегка на лавке, сбираясь с мыслью, а также не желая уронить себя в глазах князя глупой речью, и приступил:

— Да что ж бояре. Онуфрий, вишь ты, в памяти остался из-за того, мстится[6] мне, что он у тебя самый набольший. Когда ты за свой столец[7] усаживаешься, он у тебя всегда одесную[8] восседает.

— А ошую[9] кто? — нетерпеливо поинтересовался Константин.

— Известно кто — Ратьша. Только он уже третье лето к тебе не приезжает. Хворает шибко.

— Что за болезнь такая? Может, лекаря к нему послать? — осведомился Константин. — Доброгнева кого хочешь на ноги поставит.

— Сдается мне, — замялся с ответом Епифан, — что болезнь у него душевная.

— Это как же? В безумстве пребывает?

— Не прогневись, княже, на правду, а только за тебя он душой болеет. К тому ж ты сам его от себя удалил, — выпалил Епифан и опасливо покосился на князя, у которого, как он хорошо помнил, расправа в случае чего была коротка. Чем попало по чему попало лупил не глядя.

— Как это понимать? — не сразу понял Константин ответ стремянного. — Почему у него за меня душа болит и за что я его удалил?

— Неужто и впрямь ничего не помнишь? — озадаченно уставился на него Епифан. В его нечесаной с рождения голове никак не укладывалось, как можно было забыть такие важные вещи.

Константин в ответ молча развел руками. Стремянной кашлянул смущенно, пытаясь быстро решить, говорить всю правду, или свое здоровье все-таки дороже? Князь-то в последнее время хоть и присмирел заметно, да вот только надолго ли такие перемены с ним приключились? Затем решился и продолжил, опасливо поглядывая все время на Константина:

— Обидел ты его, княже, последний раз крепко. Крикнул при всем честном народе, что, коль забавы княжьи ему не по нраву, стало быть, и нечего ему тут делать. Пусть свои старые кости на печи греет, а тебе-де молодые гридни[10] нужны.

— Да-а, — покачал головой Константин.

Видя, что князь не только не гневается, но даже и сокрушается по поводу сделанного, Епифан продолжил уже посмелее:

— Вестимо, кому такие слова по сердцу придутся. К тому же он еще батюшке твоему служил — Володимеру Глебовичу. А тот, пред кончиной своей, когда ты еще грудень[11] был, молодому Ратьше заповедал наказ свой посмертный — оберечь и защитить, коль вороги какие на княжье дитя ковы[12] строить учнут.

— Ну и что же, исполнил сей наказ Ратьша?

— А как же. Нешто ты и того не помнишь, как он тобе мальцом в седло усаживал, как мечом рубить учил? — озадаченно уставился на князя Епифан.

— Говорю ж тебе, почти ничего не помню, — раздраженно ответил Константин, но потом, подумав, поправился: — Самую малость, да и то смутно. Как на коня сажали — да, а вот кто? Руки помню, — он поднапрягся, как бы еще сбрехать половчее, и нашелся: — Крепкие такие, надежные.

— Верно, — закивал обрадованно головой Епифан. — Вишь, не все отшибло. А что забылось малость, — тут ему сразу вспомнились пьяные княжьи разгулы с угодливыми боярами, после которых у Константина как-то сразу резко убывало и количество деревень, и лугов, и лесов, и бортей[13] в них, — так это, может, и лучше, а? — И он неуверенно уставился на князя.

— Как знать, — буркнул тот неопределенно, но в гнев не впал, а, напротив, поторопил стремянного: — Далее-то что?

— Известно что, — пожал Епифан плечами. — Удалился тот после речей твоих в деревеньку свою и более не показывается. Наказ твой блюдет, стало быть. И даже от всех твоих даров отказался.

— Вели послать за ним, — негромко, но твердо произнес Константин.

— Неужто снимаешь опалу? — не веря ушам своим, переспросил ошарашенно Епифан и тут же усомнился: — А ежели не захочет? Больно велика обида у кого, княже.

— Нынче же гонца отряди, — подтвердил свое решение князь и добавил: — А насчет того что не захочет… Ну-ка, вели позвать как его, ну кто всеми моими запасами ведает. Совсем голова худая стала.

— Зворыка, княже, Зворыка.

— Во-во, давай его сюда, своего Зворыку.

— Да разве он мой, княже? — вновь не понял Епифан.

— Ото я так, к слову, — досадливо поморщился Константин.

— А-а, ну да, ну да. — И Епифан метнулся к дверям.

Оставшись один, Константин почесал задумчиво в затылке, поглядел на пустой стол и после некоторого раздумья пришел к выводу, что бояр на пир звать рано, надо у Епифана выяснить все и про остальных, кто да что. Хотя бы имена их запомнить для начала.

Размышления прервал вернувшийся Епифан. Из-за его могучего плеча несмело выглядывал неказистый щуплый мужичонка. Опасливо посматривая на князя, он наконец насмелился, вышел из-за спины стремянного и отвесил Константину низкий поклон.

— Звал, княже? — звонким тенором спросил он. Голос его, задорный и чистый, резко контрастировал с унылым выражением лица с длинным носом, опущенным книзу чуть ли не до верхней губы.

— Ныне гонца к нашему боярину отряжаем, — поставил его в известность Константин. — Велю из ваших… скотниц[14], — с трудом вспомнил он нужное слово и уже более уверенно продолжил: — Какую-нибудь вещицу дорогую в дар послать.

Тот возмущенно всплеснул руками:

— Да какую же вещицу, княже?! Кроме десятка гривен в скотнице уж давно шаром покати. То одно, то другое. Нешто запамятовал, как я еще в просинец[15] месяц молил тебя не сорить пред боярами гривнами, княже? Да еще княгиня-матушка порастрясла остатнее на днях, в Ольгов сбираючись.

— Что, совсем ничего нет? — не поверилось Константину. — Да что же я за князь такой, коль у меня за душой ни гроша[16] нет?

— Грошей у нас отродясь не было, княже, — поправил его Зворыка. — Потому как купцы иноземные в град к нам не захаживали с лета позапрошлого. А гривны имеются, да только с десяток-другой, не более.

— А точнее? — нахмурился Константин.

— Два десятка и еще две, — наморщив лоб и шмыгнув своим длинным носом, огорченно ответил Зворыка. Чувствовалось, что этот вопрос о деньгах ему и самому неприятен. Болея всей душой за княжье добро, он невольно ощущал и свою собственную вину за то, что скотница ныне была практически пуста.

— И в чьи ж загребущие лапы остальное ушло? — ехидно поинтересовался Константин.

— Известно чьи — бояр твоих, — уже совсем осмелев, отвечал Зворыка, видя, что разговор идет пока не на повышенных тонах и в крик, после которого князь обычно начинал заниматься рукоприкладством или в лучшем случае больно тягать несчастного дворского за и без того длинный нос, выдавливая кровавую юшку, его повелитель еще не ударился. Сказать же все, что накипело на сердце, очень хотелось, и сейчас Зворыка, не выдержав, сорвался:

— У них в скотницах злата-серебра вдесятеро против твоего будет, хоть и на бедность бесперечь жалятся. У одного Житобуда лари поди не закрываются вовсе, а ты их все жалуешь да жалуешь милостью своей. У тебя и в медовушах не боле десятка бочонков с медом осталось. Что уж там про пенязи[17] речь вести, когда житницы[18] и те почти пусты, а уж про иные бретяницы[19] и вовсе молчу… — Он сокрушенно махнул рукой.

— Да, худо дело, — вздохнул Константин и искоса жестко посмотрел на Зворыку. — А сколько к твоим лапам прилипло, пока до боярских ларей добро доносил?

Тот ошарашенно всхлипнул, издал какой-то горловой звук, не в силах вымолвить от возмущения ни слова, и вдруг глаза его наполнились слезами. Наконец он выдавил дрожащим от обиды голосом:

— Я от ваших милостей и куны не имел, сколь служу. Один домишко, да и в том окромя горшков у печи взять нечего. Да еще коровенка с лошаденкой, вот и все богатства. А коли веры мне нету, княже, так я ноне же, кому велишь, ключи все вручу и передам остатнее честь по чести, како в списках занесено.

Чувствовалось, что говорил он это от души и что князь, сам того не ведая, хоть и не по злобе, а всего лишь по недомыслию, больно ударил в самое уязвимое место, сберегаемое Зворыкой в чистоте — по его честному имени. Понимая все это, Константин попытался немедленно дать задний ход и увещевающе произнес:

— Эва как разошелся. Прямо и слова ему поперек не вставь. А того тебе невдомек, что шутя я все это сказал. Разве ж я не ведаю, что ты столь верно княжье добро стережешь, что о тебе скоро былины слагать будут. А что за списки такие? — перевел он разговор с щекотливой темы на более нейтральную.

— Да вот. — Зворыка протянул аккуратный пергаментный свиток князю. — Порою и самому дивно, как много было добра и как быстро оно исчезает из бретяниц твоих. Слава тебе господи, что грамоте разумею, вот и повадился вписывать, сколь кому роздано да выдано.

— Ну-ка, ну-ка, — заинтересовался Константин, принимая из рук дворского скрученный лист и развертывая его. Однако прочитать не получалось, поскольку многие устаревшие буквы из средневекового старославянского алфавита вышли из употребления еще за три сотни лет до рождения Кости, а написанные к тому же от руки мелким бисерным почерком, они и вовсе были непонятны глазу человека из двадцатого века, даже если он и был учителем истории. Пару минут он добросовестно пытался уяснить для себя хоть что-то, но потом оставил это бесполезное занятие и вернул список Зворыке: — Понаписал ты как курица лапой. Чти-ка сам.

Тот охотно согласился с князем:

— Это верно. Письмом я коряво владею. А писано все, чем ты бояр одаривал. Вот тут помечено, — и, звонко прокашлявшись, торжественно произнес: — Выдано по велению княжьему боярину Кунею десять гривен, так же и боярину Онуфрию и боярину Мосяге в един день тоже по десяти гривен. А вон ранее, княже, по твоему повелению, тоже помечено, боярину Завиду — пятнадцать гривен. А после них Житобуд тебе в ноги пал и молвил так. — Тут Зворыка поднял свою голову с небольшой остроконечной бороденкой кверху и процитировал по памяти: — Всех слуг ты верных наделил — не поскупился. Будь же и ко мне милостив, княже. Дай хоть что-нибудь от щедрот своих великих, а я за тебя буду вечно Богу молить, ибо землица моя скудна, а смерды в праздности ходят, и оттого я в великой бедности и нищете пребываю. А ты ему, княже, тут же немедля борти в Заячьем лесу и отдал. А с них, — он сокрушенно вздохнул, — каждый год немалые куны в скотницу твою клались.

— Немалые это сколько? — уточнил Константин.

— По пятку гривен, не менее, — отвечал хмуро дворский. — Оно и не столь богато, но за десяток лет — полста гривен. Отсюда и оскудение великое в казне твоей. Нынче приехал он за грамоткой на те борти. Может, не будешь давать, а?

— Да-а, что-то я разошелся чересчур, — задумчиво протянул Константин. — Ну ладно, с бортями потом решим. Теперь давай про Ратьшу подумаем.

— А что Ратьша? — пожал плечами в недоумении Зворыка. — Он уж, почитай, три лета на твой двор и глаз не кажет.

— А мне надо, чтоб казал, — пояснил непонятливому слуге Константин и решился: — А давай-ка округлим остаток гривен до двадцати. Чтоб ровно было. Выдашь гонцу гривну золотую, — и уже обращаясь к Епифану, добавил: — Пусть вручит боярину дар княжий, а на словах скажет, что, дескать, зовет тебя князь к себе. Скликает он ноне бояр своих на думу великую, а Ратьша самым верным из всех будет. А что обиду ему нанес, так то не по злобе, а к наветам подлым прислушавшись, по недомыслию едино. Ныне же не то будет. Пусть верит мне, а я не обману. А коль обида в сердце его осталась, то пусть вспомнит, что кто старое помянет, тому глаз вон, и не держит зла на того, кого он мальцом безусым ратиться учил и на коня подсаживал, кому сызмальства вместо отца родного был и от бед оберегал.

— Это что же. — Епифан восторженно покрутил головой, еще не до конца веря услышанному. — Вон как. Да быть не может, чтобы он после таких слов не приехал…

— А еще добавь, — нетерпеливо перебил его Константин, — что не дело это, простого гонца посылать, и если бы не рана моя — сам бы на коня вскочил, дабы верного Ратьшу обнять, да неможется мне. А теперь иди, да гляди, чтоб гонец не переврал чего — головой отвечаешь.

— Славно сказано, княже, — восхитился вновь Епифан. — И мудро, и душевно. Главное, чую я, от всего сердца слова твои. — И он от избытка чувств, перед тем как уйти, с силой хряпнул по плечу Зворыку, да так, что плечо у того аж перекосило вниз. Тем не менее на ногах дворский удержался и ожидающе уставился на князя.

— Так я тоже пойду, княже. Выдам гонцу гривну.

— Обожди, — остановил его Константин. — Было у тебя в скотнице двадцать и еще две гривны. Одна Ратьше, стало быть, еще одну выдать надо, коли я сказал, чтоб округлить до двух десятков.

— Так то же серебром два десятка. Златых же одна и осталась. Ты хоть ее бы поберег, — взмолился Зворыка. Расставаться с княжеским золотом ему было так же жалко, как и со своим. Впрочем, сравнивать тут затруднительно, поскольку своего у него никогда и не было. Пусть и бранила его женка за дурь великую, но ведал дворский, что, кроме честного имени, у него в жизни ничего нет, и твердо был намерен сберечь в целости хотя бы его. И хоть знал он, что нет его вины за почти пустую скотницу, а лежит она вся целиком на беспутном молодом князе, все равно было неприятно — что ни говори, а не сберег добро княжье, хоть и должен был. Пусть не по нежеланию, не потому, что не хотел, а все ж таки.

Однако мысль о том, что вскоре приедет боярин Ратьша, который сумеет утихомирить пышущие жаром наживы глотки остальных бояр, как-то успокоила его. Здраво рассудив, что, снявши голову, по волосам не плачут, он махнул рукой на потерю еще одной гривны и послушно уставился на князя.

— Ведомо мне, — начал Константин издалека, — что мудрый хозяин, добро свое в бережении строгом храня, все равно хорошего слугу наградить должен. Особливо того, кто его же добро не щадя живота своего стережет, аки пес верный.

Невероятная мысль мелькнула у Зворыки в голове, но он тут же отмахнулся от нее, как от назойливой пчелы, хотя ноги у него все равно как-то разом ослабели и перестали подчиняться.

— И ведаю я, — тем временем торжественно возвысил свой голос Константин, — что ты, сколь годков уже близ добра моего находясь, ни куны единой себе не утаил. — Он хотел было сказать про карман, а потом подумал, а есть ли они вообще в этой одежде. У него самого, во всяком случае, не было. — Напротив, добро хранил и старался приумножить, а что не получалось доброе дело, то не ты в том виной. А посему…

Зворыка затаил дыхание. Неужто?! И словно громом в ушах грянуло:

— Жалую я тебя, слугу своего верного, оною гривной. А ты и далее так же предан мне будь.

Ноги у огнищанина окончательно подкосились, и, чтобы не упасть, он оперся одной рукой о дубовую гладко выскобленную столешницу, лепеча при этом что-то бессвязное:

— Да как же, княже… Да я ж для тебя… Да мне… Да я верой и правдой… Сколько лет. Я отслужу… Я…

Константин шагнул вперед, сгреб дворского в охапку, трижды смачно поцеловал в поросшие редким мягким пушком щеки и тихо произнес:

— Служи, как и ранее. А за мной твое радение не пропадет и втуне не останется. А теперь иди, а то, наверное, гонец уже заждался, — и после небольшой паузы добавил как бы извинительно: — Оно бы лучше посреди двора награду вручить, дабы все узрели, как князь верных своих слуг отличает. Поторопился я малость. Хотелось побыстрее порадовать, так что гривну сам заберешь. К тому ж и выбирать тебе не придется — не из чего. Ну иди, иди.

Гривна и сама по себе была солидным вознаграждением. За одну серебряную можно было без проблем купить корову, да еще и телят парочку. Или вола крепкого, или жеребца неезженого. А тут золотая. Она, известное дело, намного дороже будет. Но тут дело заключалось в первую очередь в самом знаке внимания, которого он удостоился, пожалуй, впервые за всю свою сорокалетнюю жизнь. И ведь не просто одарил князь, а еще и какими словами наградил, они подороже всякой гривны будут. Вот что важно.

И говорил-то он все, сразу видать, от души, да так искренне, что проняло дворского дальше некуда. Еще утром был он князю верным слугой, который и честен-то перед хозяином своим не столько из уважения к нему, сколько из-за совестливости врожденной. Ныне же, после всего услышанного, выходил Зворыка от Константина преданнейшим до гробовой доски рабом, который не только жизнь свою, не колеблясь ничуть, отдал бы за князя, но и душу дьяволу продал, невзирая на вечные адовы муки, лишь бы еще раз такие же слова услышать.

Это был его звездный час. За все унижения, за все издевки и побои, претерпеваемые безропотно вот уже сколько лет, за все сполна нынче князь расплатился, да еще с избытком. И чувствовал дворский всем нутром своим до самых до печенок, что теперь все иначе пойдет. Ему и раньше слуги говорили, даже нелюдимый обычно Епифан подтверждал, что после раны, на охоте полученной, перемены великие с князем случились, да он не верил особо. А тут понял — и впрямь изменился князь, да так сильно, что и сравненья с прежним никакого нет. И начнется у него, Зворыки, отныне совсем другая жизнь. С этими мыслями, на подкашивающихся от навалившегося счастья ногах, он и побрел к выходу, но, открывая дверь, еще раз обернулся на стоящего у стола князя и, не зная, что еще сказать, низко склонился в глубоком земном поклоне.

* * *

И послаша он гонца быстрого тако же по наущению диавольскому, ко воеводе безбожному Ратьше, мысля оного приблизить, а слуг верных, богобоязненных отринути вовсе, а на место их поставити худых отцами, кои лестию единой да речами угождати могли.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

И благословиша Господь наш Вседержитель княжий разум, и осветиша искрой своея, и возопиша Константин горько: «Почто верный слуга мой Ратьша в унынии сидит, будучи изгнан мною неправедно», и послаша гонца быстрого с поклоном. И тако собираша оный князь близ себя людишек, не по летам мудрых, дабы, слушая их советы разумные, самому добро творити.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Обычно Константин никогда не менял своих решений, но и в этом правиле мы найдем исключение, которое только лишний раз подтверждает его. Случай с воеводой Ратьшей и впрямь стоит несколько особняком. Никогда ни до, ни после него князь не возвращал из опалы людей, заново одаривая их своей лаской и милостью. Трудно даже предположить, что именно побудило его так поступить. Во всяком случае, в летописях про это упоминается вскользь и никаких причин такому поступку не приводится.

Остается лишь выдвинуть следующую гипотезу. Вероятно, устроив весной 1217 года обычный смотр своей дружине, который, по причине обыденности, не был упомянут ни в одной летописи, Константин пришел к выводу, что боеспособность ее крайне низка, а боярин Онуфрий не соответствует должности воеводы и его надо заменить. Иных кандидатур кроме Ратьши у Константина не было, и поэтому пришлось прибегнуть к помощи опального боярина. Этим, кстати, можно пояснить и первую причину охлаждения в отношениях Константина и Онуфрия. Недоверие и смещение с должности изрядно огорчили последнего, и он затаил в глубине души обиду за такую, с его точки зрения, несправедливость, которую боярин так никогда и не простил князю.

Вообще, Константин умел и поощрять людей просто за добросовестную честную службу, причем невзирая на занимаемую ими порою весьма скромную должность. Как говорится, рука его была хоть и тяжела, но зато и щедра.

В качестве примера достаточно указать на дворского Зворыку, ведавшего всеми княжескими скотницами. В истории Руси до этого практически не было ни одного случая, чтобы человек, стоящий столь низко в иерархической лестнице, был упомянут в летописях, причем неоднократно.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С. 74–75. СПб., 1830

Глава 9 Дата

Слова лишь символы и знаки Того ручья с бездонным дном, Который в нас течет во мраке И о совсем журчит ином. И. Губерман

Что же касается Купавы, то после тех поцелуев и жарких объятий, дабы «не дразнить гусей» и из опасения перед мстительностью Феклы, уже через несколько дней княжеским повеленьем она под официальным предлогом — за ненадобностью — была отправлена в числе прочих домой, в маленькую деревушку с ласковым названием Березовка. Поначалу там к ней попытался было пристроиться местный тиун, не веря, что князь приедет к своей опальной любовнице. Так уж случилось, что свой решительный штурм этот местный сердцеед наметил на вечер первого после въезда Купавы в отчий дом визита князя.

Константин как раз подъезжал к ее избе, сопровождаемый верным Епифаном, и уже спешился у жиденького покосившегося плетня, как дверь низенькой избушки растворилась и из глуби ее недр чуть ли не под копыта лошадям кубарем выкатился какой-то худенький коротенький мужичонка в разодранной до пупа белой рубахе. Костя поначалу даже не сообразил, в чем тут дело, и первым правильный вывод сделал Епифан.

Не дожидаясь княжеских указаний, он молча приступил к активным действиям. Ухватив тиуна одной рукой за шиворот, он приподнял его до уровня своих глаз, так что ножки низкорослого мужичка в нарядных щегольских темно-синих сафьяновых сапогах беспомощно заболтались в воздухе, и с маху приложил к его устам свой могучий кулак. При этом вырваться бедному тиуну он не давал, и тому оставалось лишь судорожно извиваться и взвизгивать после каждого нового удара, пока наконец он не отлетел прямо на плетень, который незамедлительно рухнул.

— Ишь какая зараза, — удивленно пробасил Епифан, после чего вновь приподнял беспомощно болтавшегося в воздухе тиуна, зацепившегося вдобавок одной ногой за плетень, и, глядя на его окровавленную рожу, задумчиво произнес: — Урод какой, а туда же. Может, еще ему прибавить… для ума, а, княже?

Константин пренебрежительно махнул рукой, и тот оставил мужичонку в покое, но выводы тиун сделал правильные и больше не только ни разу не домогался Купавы, но, напротив, по собственному почину собрав мужиков, отгрохал ей дом и обращался к ней, не иначе как пару-тройку раз униженно поклонившись.

Уже после первого приезда князя Купава, вначале не поверившая до конца, что ее вовсе не бросают, расцвела пышным цветом. В последующие две недели, когда Константин ухитрился прикатить к ней еще пару раз, ему снова и снова приходилось удивляться, как любовь, особенно когда она ответная и счастливая, может преобразить женщину. Каждый раз во время своих визитов в деревню при виде ее он не переставал восторгаться — казалось бы, дальше некуда хорошеть, ан, поди ж, оказалось, что есть. Восторг и нежность, любовь и жажда обладания телом любимого, да, в конце концов, просто неописуемая радость от очередной встречи, словом, все это не просто горело в глазах Купавы — подыхало как огромное зарево, и Константин почти физически ощущал, как сгорает в нем без остатка.

А встречи эти сумел организовать пятнадцатилетний сынишка подружки Купавы — поварихи Любославы. Малец был очень похож на свою мамашу, которая несколько страдала излишним весом, а проще говоря, была необъятна и неохватна. Однако напоминал юный Любомир ее лишь внешне, своими габаритами, ну и еще добродушным характером, зато шустер был до ужаса и чертовски сообразителен. А еще Любомир умел мастерски изображать различных людей, в точности передавая только им одним присущие жесты, походку, поведение, манеру говорить и мастерски копируя даже сам голос. За то и пострадал. В то время, когда Фекла вышла на крыльцо, она успела увидеть, как внизу, во дворе, Любомир в очередной раз по просьбе многочисленной дворни кого-то представляет, а приглядевшись, к огромному ужасу и возмущению, узнала себя.

В сообразительности же его Константин вскоре успел убедиться на практике, когда тот, благодарный донельзя за благополучное высвобождение из поруба и избавление от неминуемой жестокой порки, уже несколько раз сумел устроить так, чтобы князь под самыми что ни на есть благовидными предлогами навестил свою любимую. То с жалобой на того самого тиуна к нему приходили мужики из Березовки и приходилось ехать туда, дабы разобраться на месте. То возникал спор с соседним сельцом из-за удобного покоса, и ходоки из обеих деревень чуть ли не в драку кидались друг на друга на княжьем подворье. То, дескать, коза разродилась чудищем двухголовым. Одним словом, фантазия у парня не отдыхала ни минуты. В ответ же на вопросы Константина, как у него все это так ловко получается, Любомир, смущенно потупив глаза в землю, просил дозволения не отвечать. О том, что мальчишка придумает на следующий раз, Константин уже и не спрашивал, уверовав в редкое дарование хлопца, который одной стрелой убивал сразу двух зайцев: пособлял князю и одновременно пакостил ненавистной княгине Фекле.

В свободное же время Любомир частенько, открывши рот и затаив дыхание, слушал байки одного из княжеских дружинников, вечно улыбающегося и смешливого Константина. Его мать родила сынишку в один день с женой князя Владимира, хотя и на шесть-семь лет позже, и счастливый отец, не мудрствуя лукаво, окрестил своего запоздалого первенца точно так же, как и князь-отец. Малец вырос и, пойдя по стопам родителя, попал с годами в княжью дружину. Очень скоро он приобрел не только славу одного из первых удальцов, но и безудержного враля, да такого, что сам Мюнхгаузен пожелтел бы от зависти и злости, послушав хоть с полчаса речи оного дружинника. Впрочем, барон еще не родился и слушать его никак не мог, зато сын поварихи, с детства мечтающий приобщиться к ратному делу, ловил каждое его слово, причем принимал все россказни и байки за чистую монету, от начала до конца. Как уживалась в подростке иезуитская хитрость с таким детским простодушием, Константин анализировать не пытался. А зачем? Достаточно было того, что оба эти качества не несли в себе ничего плохого, и порою, напротив, давали немалое благо, ну хотя бы в организации тех же встреч с Купавой.

Однако чистый горизонт безоблачной жизни постепенно стал заполняться тяжелыми грозовыми тучами, причем ветер дул прямиком из соседней стольной Рязани, а нагоняла его княгиня Фекла. Трудно сказать, когда именно она успела съездить и пожаловаться престарелому епископу Арсению на греховное поведение своего супруга, закостенелого нарушителя одной из основных заповедей Господних, но то, что факт сей имел место, — это было железно. Иначе тот, свершая вояж по всей Рязанщине, не прислал бы гонца к князю Константину.

Власть духовная обставила все достаточно деликатно. В присланной грамотке епископ поначалу очень долго сокрушался о тяжкой болезни, коя постигла князя, затем не менее долго заверял, что будет молиться за его выздоровление, и сокрушался, что тот не сможет лично приехать к нему в Рязань, дабы разрешить кое-какие спорные вопросы относительно сельца близ Ольгова. Сельцо оное было подарено Константином Церкви и в то же время им же пожаловано боярину Житобуду. Епископ жаловался, что церковный тиун уже не раз был бит верными боярскими холопами, а подати да сборы и вовсе нет у него никакой возможности сбирать. После чего последовал тонкий намек на то, что Божье имущество отнимать у служителей Церкви негоже, и надежда на то, что князь как истинный христианин прислушается к отеческим увещеваниям Арсения, к коим любезно присоединяется и его, Константина, старший брат Глеб.

Но это все было прелюдией к главной теме. Не иначе как по проискам все той же зловредной Феклы, епископ потребовал, дабы князь немедля прислал к нему в Ольгов, где он сейчас пребывает, девку-лекарку, прозываемую Доброгневой, ибо ходят о ней недобрые слухи. Дескать, девица оная не Божьим соизволением, а дьявольскими кознями страждущих ведает, стало быть, надлежит ей учинить строгий допрос с пристрастием.

Ну а в довесок к этому звал к себе Арсений на исповедь бывшую дворовую холопку Купаву. Словом, хорошего в письме оказалось мало. Однако деваться было некуда, и посему Константин, послав Епифана с предупреждением, чтоб его любимая в Ольгове раньше завтрашнего вечера не появлялась, почесав в затылке, приказал готовиться к выезду. Отправлять к церковникам одну Доброгневу было равносильным засунуть девчонку в клетку с голодным тигром. Конечно, вроде бы даже на Западе костры еще не полыхали, не говоря уж о Руси святой, но монастырские подземелья были не слаще.

Дабы не трястись по проселочной дороге, было решено принять предложение Епифана и двинуться Окой, благо что и Ольгов, как и сам Ожск, стояли оба на ней. О том, что рана на ноге уже неплохо заросла, знала одна ведьмачка, а больше и знать никому не надо. Рассудив таким образом, Константин решил почти весь путь к епископу проделать в носилках и лишь за несколько шагов до отца Арсения, кривясь от якобы страшной нестерпимой боли, слезть с них и, жутко хромая, проковылять пару-тройку шажков. Авось епископ смягчится сердцем.

Сказано — сделано, и наутро, когда солнышко только-только взошло, его уже понесли в сопровождении дружинников, Доброгневы, ее помощницы Марфуши и юного и тщедушного, то и дело крестившегося монаха к ладье. Посудина по своим габаритам смахивала на катер, только с более круто изогнутыми бортами и высоко задранным носом, который увенчивался искусно вырезанной птичьей головой с полуоткрытым клювом. Кого именно изобразил безымянный резчик — непонятно. То ли лебедь, то ли утка, то ли гусь. Словом, что-то мирное и невоинственное.

Внутри ладьи было, несмотря на всю ее средневековость, довольно-таки уютно, особенно на верхней палубе, где Константин и возлежал у самой кормы, заботливо укутанный с головы до пят Доброгневой, которая в то утро была непривычно молчалива.

Впрочем, долго помалкивать девушка просто не могла и все равно не удержалась:

— Говорил ты мне, княже, на днях, будто смотрины дружине своей порешил устроить, а воеводой набольшим в ней боярин твой Онуфрий.

— Помню, — кивнул рассеянно Константин, мысли которого продолжали витать далеко отсюда. — Так что с того?

— Взор у его недобрый, — хмуро отозвалась Доброгнева. — Такой у гадюки бывает, да и то лишь по осени, когда ей от яда своего накопленного высвободиться потребно.

— Ну, он у меня набольший, кого же и ставить, как не его. Да и выгоды ему никакой нет меня кусать.

— А гадюки про выгоду не думают, — возразила девушка. — К тому ж, мыслю я, не про все его выгоды ты ведаешь.

— Да ну, — лениво отмахнулся Константин. — Путаешь ты что-то. Пока я в силе, так и ему хорошо. Помстилось тебе что-то, или сон дурной увидела.

— Спорить с тобой не берусь, — обиженно поджала губы Доброгнева, досадуя, что князь впервые, после того как она стала чуть ли не главной лекаркой подле него, не поверил ей. — А только не помстилось и не приснилось. Да ты и сам вскорости поймешь правоту мою, — и с глубоким вздохом добавила: — Лишь бы поздно о ту пору уже не было.

Она ненадолго замолчала, хмуро разглядывая полноводную Оку, но вскоре ее мысли приняли новый оборот, и она, вновь повернувшись к князю, с задумчивой улыбкой спросила:

— А помнишь, княже, како мы на санях по Оке-матушке сюда в Ожск мчали?

— Это когда? — уточнил Константин.

— Так сразу же после охоты твоей развеселой.

— Честно говоря, не помню, — повинился он. — А что?

— И где тебе там было помнить, — согласилась ведьмачка. — На волосок единый от старухи с косой пребывал. Одно только и шептал, что в Ожск хочешь. Мне почему-то слышалось — в Ряжск, да Епифан твой поправил. Сказал, нет такого града на Рязани.

Константин усмехнулся. Парадокс, да и только. Он сам родом оттуда, а града действительно еще нет. И не потому, что сгорел дотла или степняки проклятые разрушили до основания, а потому, что не построен еще. Чуть ли не триста лет ждать надо. «Хотя, впрочем, зачем ждать? — одернул он мысленно сам себя. — Было бы желание, так все сделать можно. Только на этот раз крепость не от татарских набегов поставим, а от половцев. Вот и вся разница. Сейчас мне уже легче, я хоть знаю, в каком веке, в каком году живу. Воистину, не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы епископ своего служку не прислал, до сих пор бы я в загадках терялся, а так точно уже известно, что на дворе сейчас лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от сотворения мира». Иному человеку эта дата ни о чем бы не сказала, но Константин был учителем истории и прекрасно знал, что от сотворения мира до рождения Иисуса Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет. Оставалось отнять данную цифру от той, которую назвал монах, и получить в итоге тысяча двести шестнадцатый год от Рождества Христова. Легко и просто, если, конечно, умеючи.

А услышал дату Константин почти случайно, когда заинтересовался здоровеннейшей книгой, явственно выпиравшей всеми углами из скромной котомки монаха. Надеясь, что как-нибудь в разговоре о ней удастся прояснить дату своего нынешнего проживания, он поинтересовался, что за фолиант таскает с собой благочестивый отец Пимен.

Солидное, отливающее преклонными годами, отсвечивающее сединой и старческими хворями имя, равно как и обращение «отец» так явственно не соответствовали внешнему облику монаха, что улыбку удалось сдержать еле-еле. Юнец это тоже чувствовал и потому чуть ли не ежеминутно краснел и смущался. Невинный же вопрос князя и вовсе вогнал его безбородое мальчишеское лицо в густую краску. Наконец, собравшись с духом, тот пролепетал, что сие хронограф и страницы оного девственны и чисты, поскольку им только еще предстоит быть заполненными. Но ежели князь милостиво пожелает, то ныне же он с пером в руце, помолясь, дабы Господь сей труд благословил, сядет за хронограф и опишет, как витязь могучий, будучи един, аки перст, в одиночку одолел цельное скопище татей лесных.

После столь многословной тирады монашек ожидающе уставился на недоумевающего князя, до которого лишь спустя минуту дошло, что этот щуплый доходяга под могучим витязем подразумевал самого Константина. Настала очередь краснеть хозяину дома. И вот тут-то, решив поначалу отказаться наотрез от такой лести и документально запечатленной славы, Константин вдруг догадался.

— А ты как начинать будешь, борзописец юный? — поинтересовался он у монашка. — В лето шесть тысяч и так далее?

— Завсегда так начало письму ведем, — растерянно пролепетал юнец и стыдливо утер нос рукавом рясы, шумно им хлюпнув при этом.

Это как раз Костю устраивало, и посему немедля последовало высочайшее княжеское дозволение.

— Ну и быть посему. Только после зачтешь мне. Не бойся, переправлять и вымарывать ничего не велю, — поспешил он успокоить монашка, — но любопытно мне, что ты там да как пропишешь.

— А если вдруг не понравится? — осторожно поинтересовался юный Пимен.

— Это… — протянул Константин и замялся. Назойливое словосочетание «мои проблемы» так и лезло на язык, но явно было не к месту. Он почесал в затылке и наконец нашелся: — Мое горе. А ты вправе сам все события описывать так, как они тебе видятся, и никто здесь тебе не указ, — и добавил для убедительности: — Кроме самого Господа Бога.

Милашек при этом перекрестился, Константин последовал его примеру. После этого пришлось битых полчаса рассказывать, как все произошло, вспоминая, по просьбе Пимена, многочисленные подробности. Затем средневековый журналист удалился в специально отведенную для него светлицу, оснащенную всем необходимым для письма, и приступил к работе. Закончил он ее поздно вечером. Константин еще не спал в нетерпеливом ожидании даты и наконец услышал ее, а также многое другое, из чего сделал незамедлительный вывод, что кто-кто, а журналисты по своей натуре как были неисправимыми вралями в двадцатом веке, так и остались посейчас, даже если на них напялена ряса. Хотя правильно было бы сказать наоборот, поскольку перед ним стоял, в нетерпеливом ожидании похвалы, так сказать, прапрапрадедушка авторов статей во всех периодических изданиях.

«И дедушка еще тот, — думал Константин, мрачно сопя. — Подучить парня малость в универе на журфаке, так он внукам сто очков вперед даст».

— Я разве так тебе рассказывал? — не выдержал наконец он. — Хорошо, что ты хоть сразу написал, а то спустя неделю и вовсе из этой полусотни разбойничков не меньше тысячи состряпал бы.

Монашек, потупив виновато свою главу, тем не менее пытался возражать:

— Сие для потомков нравоучительно, потому я число татей чуток и прибавил.

— Ничего себе чуток — вдесятеро загнул, — от возмущения Костя уже не контролировал свою речь, но невзирая на вкрапления чужеродных слов, Пимен отлично понимал князя.

— А на коня зачем усадил? Я ж с него свалился. И Доброгневу куда дел? Если бы не она, меня бы убили вообще.

— Не дело, когда князя девица в бою спасает, — скромно, но твердо отбивался монашек. — Что до коня касаемо, то так-то куда как лучшее будет, нежели пеши. Князь таки, а не мужик-ратник.

— Жаль, что слово тебе дал, — вздохнул Константин, постепенно остывая, — а то бы все переписать заставил заново. Ну да ладно. Но впредь пиши только правду. Оно, конечно, ее, родимую, красивую не найти, зато по-честному, как было. А здесь у тебя только по первости правда указана. — Тут он нахмурился, но мучительные усилия результатов не дали, и дата, указанная Пименом в самом начале описания героического сражения князя с лесными татями, выскочила из головы напрочь.

— Ну-ка, зачти еще раз начало, — нашел Костя выход из положения, и монашек тут же послушно забубнил: — В лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое, в месяц студенец, поиде рязанский князь…

Больше Константину ничего не было нужно. Он на полуслове повелительным взмахом руки прервал чтеца, заметив назидательно:

— Тут только и правда, а далее — лжа.

Пимен открыл было рот для очередного возражения, но коли князь ничего не желает слышать, а предлагает по случаю позднего времени отправиться по постелям, оставалось только закрыть его, так и не произнеся ни слова. Впрочем, дедушка русских журналистов не расстроился. В конце концов он все-таки настоял на своем, доказал князю свою правоту, раз тот все оставил как есть, хотя, конечно, кое в чем, наверное, был прав и Константин. Но тогда как совместить лепоту слога и убогую скудость повседневной правды, которая почти всегда либо ужасна, либо скучна, либо еще как-нибудь, но почти никогда величия не имеет. Как? С этими тягостными раздумьями Пимен и уснул.

Константин же еще долго лежал без сна, сделав соответствующие вычисления, и, отчаянно напрягая память, старательно выуживал оттуда жалкие крохи познаний, которые относились либо к самой дате, либо произошли накануне ее или слегка погодя.

Продолжил он свои воспоминания и в ладье, хотя лишь до половины пути, невпопад поддакивая Доброгневе, которая через полчаса, видя, что глаза у князя неудержимо закрываются, тоже замолчала, продолжая задумчиво глядеть и при этом успевая время от времени то заботливо подоткнуть стеганое одеяло, то поправить медвежью шкуру, наброшенную для тепла, дабы лежащего под нею больного, упаси Бог, не просквозило.

Пока он спал, она так и не отошла от его изголовья, ласково поглаживая тоненькими худенькими пальчиками густой медвежий мех, надежно укрывающий русобородого здоровяка. В глазах ее, непривычно задумчивых, явственно светилась любовь, но не та плотская, женская, а более возвышенная, даже восторженная, которую испытывают младшие сестры к своему старшему брату — всемогущему великану. К брату, умеющему и знающему решительно все на свете, за чьими могучими плечами так легко укрыться от нескромных взоров ребят-сверстников и с которым не страшен ни один охальник. Именно поэтому она совершенно не задумывалась сейчас о том, чем может грозить ей самой предстоящая встреча с суровым рязанским епископом, абсолютно не страшилась ее и не терзалась какими-то сомнениями. А зачем? Отныне у нее есть старший брат, который всегда и везде придет на выручку, защитит от любой беды и напасти, убережет и спасет, и нет такой силы, которую он не сможет превозмочь на своем пути. Во все это Доброгнева верила так же свято, как в обязательный восход солнца, а потому повода для каких-либо волнений у нее попросту не было.

Возможно, ее сердечко никогда не распахнулось бы столь широко и доверчиво перед Константином, если бы не столь уникальные события, которые мелькали с такой стремительной скоростью, не только молниеносно меняясь, но и разительно отличаясь друг от друга. Немудрено, что сознание ошеломленной девочки, прожившей всю жизнь с бабкой в лесной глуши и внезапно оказавшейся вовлеченной в этот бурный водоворот, инстинктивно принялось искать защитника и покровителя, который не замедлил появиться.

В самом деле, ну что она видела на своем веку? Густой лес, вместе с которым она грустила осенью, терпеливо пережидала зиму, радовалась первому весеннему солнышку и наслаждалась жарким летом. Лесная живность, которая в изобилии бродила в тех местах по своим укромным тропинкам, не убегала от маленькой доверчивой смуглянки. Даже робкая белочка, чувствуя кристальную родниковую чистоту ее сердечка, доверчиво брала с ее рук нехитрый, но вкусный гостинец — корочку хлеба или съедобный корешок, которым Доброгнева щедро делилась с нею. Ни волк, ни лиса, ни медведь, не раз встречавшиеся ей в непролазных чащобах Волчьего лога, тоже никогда не пытались ударить ее лапой, впиться в горло или как-то еще проявить хоть малейшую агрессию.

Зато от людей, которых она поневоле научилась опасаться, ей досталось изрядно. Никогда ей не забыть тех проклятий простоволосой селянки, истово выкрикиваемых у самого порога избушки. Женщина с пеной у рта обвиняла ее родную бабушку в смерти мужа-кормильца. А разве старуха была виновата в том, что простодушный смерд, получивший от нее горшочек с едким питьем, помогавшим от страшной нутряной болезни, вместо того чтобы по утрам послушно хлебать из него всего по пол-ложки, одним махом опростал его на второй день. Печальный результат не замедлил сказаться, уже на следующее утро после принятой такой огромной дозы он окончательно слег, а еще через два дня умер, оставив безутешную вдову и трех малых сирот.

Помнится, Доброгнева попыталась было выйти из избушки, дабы объяснить этой неразумной женщине, что их вины в этом нет. Ведь бабушка вовсе не опоила его по своей дьявольской злобе адским зельем;, в котором не было ничего колдовского — простой корешок солодки, чуток чистотела да еще с десяток других корешков, со всем тщанием истолченных и вываренных в ключевой воде. А если бы она сама его приготовила? Ведь бабушка научила ее уже многому, почти всему, что знала сама, а смышленой девахе, сызмальства отличавшейся необычно цепкой памятью и сообразительностью, дважды повторять одно и то же нужды не было. Так что ж тогда — она сама ведьмой стала бы? Просто смешно. Все это она и хотела растолковать женщине, вопившей у их низенького покосившегося крылечка, свято веря, что если разъяснить все толком, то человек непременно поймет и досадное недоразумение прояснится ко всеобщему удовлетворению.

Однако едва она открыла дверь, как уже через секунду в нее полетел первый увесистый комок глины, до крови разбивший нижнюю губу, а следом еще и еще, но уже не так удачно для кидающей. Доброгнева, ошеломленная происходящим, продолжала стоять в дверях, ошарашенная не столько болью, сколько обидой и непониманием происходящего, пока бабка, увидев, что творится, с неожиданным проворством не бросилась к ней и не оттащила от входа, успев перед самым носом женщины захлопнуть дверь и наглухо перекрыть ее тяжелым железным засовом. Физическая боль прошла очень быстро, но ранка тем не менее заживала необычайно долго — целых две недели. Как пояснила бабка, было это оттого, что удар нанесли с ненавистью и проклятием, хотя и не по уму сказанным. Через месяц ранка все-таки зажила, оставив в качестве напоминания о случившемся лишь крохотный рубчик возле левого уголка рта, практически незаметный, если не присматриваться. А вот шрам на сердце, уродливый и остро щемящий при каждой последующей обиде, оказался самым болезненным и трудно заживающим.

«За что она меня? Что я ей сделала?» — эти вопросы, на которые так хотелось и не получалось найти ответа, она часто задавала себе долгими бессонными ночами, лежа в маленьком шалашике на мягком еловом лапнике. Туда они перешли жить уже на следующее утро после случившегося и, как выяснилось всего через день, весьма вовремя. Разъяренная толпа селян, пришедшая с топорами, косами и вилами, была очень недовольна, что старая ведьма вместе со своим бесовским выкормышем ушли от справедливого возмездия, и с досады устроила яркий костерчик из старенькой избушки, где мы так славно жилось добрый десяток лет.

Худо-бедно, но к концу лета бабка ухитрилась найти не только новое укромное местечко для жилья, но и излечить в небольшом сельце, стоящем верстах в пяти, хворого смерда, имевшего до своей болезни славу первейшего мастера-древодела[20] во всей округе. Еще относительно молодой, только-только на четвертый десяток годков перевалило, он был к тому времени уже в полной лежке. Невзирая на уговоры сельчан, считающих, что Бог дал — Бог и взял, его отважная женка все-таки решилась на такой неслыханный по смелости поступок и доверилась суровой старухе.

Как оказалось — не прогадала. Не прошло и трех седмиц[21], как болящий не только встал с постели, но и после долгого перерыва впервые взял в руки топор, чтобы для начала хоть подзаточить его. А еще спустя две седмицы Незван, как звали мастера, невзирая на все уговоры жены, ушел с угрюмой бабкой в лес, дабы сдержать слово, даденное ей в тот день, когда старуха только приступила к его лечению. Отговаривать его тогда собралась добрая половина соседей, но для русского человека не сдержать клятвы всегда считалось чуть ли не восьмым смертным грехом, и к зиме у Доброгневы появился новенький ладный теремок.

Построен он был в еще более глухом месте, о котором не знала ни одна живая душа, кроме них самих. Незвана назад, к родной деревне, кружными петляющими тропками вывела сама бабка, и обратно он пути уже никогда бы не нашел при всем желании. Сам домик был мал, но очень уютен. Перед самим уходом мастера на крыше теремка появился небольшой веселый конек, которым Незван словно расписался в том, что несколько торопливая, поскольку холода уже подступали, но качественная работа — его рук дело, и он вовсе ее не стыдится.

На следующее лето он вновь обещался подсобить, ежели что, но бабке было не до того, а когда через пару лет она все-таки забрела в то село, то мастера в нем уже не застала. Придирки местного тиуна сделали свое черное дело, и поздней осенью Незван, расплатившись со всеми, кому был должен, собрал нехитрые пожитки и, прихватив жену с сынишкой, подался куда-то на север, где леса погуще, а тиуны подобрее.

Но никогда уже не забудет девочка, как враждебно косились на нее глупые бабы в том селе, как недобро шептались они за ее спиной, как комки сухой земли, воровато брошенные ей в спину со всеобщего молчаливого одобрения проказливыми мальчишками, больно били меж лопаток, и казалось, что это острые стрелы зло вонзаются в ее худенькое тело.

А спустя время отошла в мир иной и бабка Доброгневы. Деваться девахе было некуда, и она тоже занялась наиболее привычным для нее делом — лечить людей да пользовать скотину, пока в один ясный зимний денек не раздался возле небольшой полянки, где стоял ее домик, пьяный мужской гомон. Первая встреча с князем была не больно-то радостной. Мутные глаза с сочащейся из них похотью, его наглые бесцеремонные объятия, а потом вовремя подвернувшееся под руку увесистое полено…

Как знать, чем бы все закончилось для девушки, если бы наученная горьким опытом бабка уже в первый год жизни в новом жилище не отрыла тайный лаз чуть ли не на три десятка саженей[22], неприметно выходящий наружу близ толстенной ели. Рыли они его вместе с внучкой аж до следующей зимы, но с делом справились хорошо. Лишь потому и удалось ей уйти в тот день беспрепятственно.

А потом были скитания по лесу, когда ее травили, как дикого зверя, и, наконец-то повязав, привезли в град Переяславль-Рязанский, небрежно кинув, как какую-то звериную шкуру, под ноги несостоявшемуся насильнику. И уж совсем было настроилась Доброгнева на тяжкие муки и неминуемую смерть, желая лишь продать свою жизнь как можно дороже, но тут князь повел себя совершенно вопреки всяческим ее ожиданиям. И ведь тоже во хмелю был, пусть и не как тогда, поменьше малость, а поведение его было столь отличным от увиденного в избушке, что она попросту растерялась. Да мало того, он и разговаривал-то с нею очень дружелюбно, совсем как древодел Незван — единственный изо всех людей, в коем она ни разу не почувствовала ни страха, ни враждебности, ни злобы, ни ненависти к себе. Так у Незвана хоть причина была — его родная бабка Доброгневы с того света вытащила, на ноги поставила. Тут понятно все — простая человеческая благодарность. Князю же едва голову поленом не проломила, а он хоть бы хны. Вроде бы и не обиделся совсем, даже в глубине души его обиды на себя она не почувствовала.

И все-таки бежала тихонько из его покоев Доброгнева под утро, едва почуяв, что все в тереме угомонились. Добрый-то он добрый, да уж больно разный. Нынче один, вчера другой был, а завтра, стало быть, третий? А какой? Не угадать. Значит, лучше уйти подобру-поздорову.

А уж в лесу, когда повстречались, то она — спасибо Незвану за науку, это ведь он стрелять из лука научил — хоть и подсобила князю, одного из татей завалив, но если бы Константин ранен не был, то сроду не подошла бы. К тому же уверена была, что это на нее облаву устроили. Досадно, видать, стало, что пташка ускользнула, а может, князь просто вновь изменился, третьим каким-то стал.

В овраге лишь и поняла Доброгнева, какой он взаправдашний, настоящий. А уж потом, когда князь и в бреду горячечном не о себе, а о ней думал, о ней говорил, ее спасал, объясняя, как она здорово пришла ему на выручку, тут уж она и вовсе прикипела к нему сердцем. Открылось оно широко и без оглядки, щедро отозвавшись на доброе слово. В такие небольшие лета ход к нему завсегда отыскать можно. Не полностью оно еще броней неприступной покрылось, не полностью к нему пути-дорожки позарастали.

Но и тогда еще сторожилась Доброгнева, сама себя одергивала беспрестанно. Известно ведь, да и бабка о таком не раз говорила, что от страданий душа человека завсегда умягчается, но едва он на ноги станет, здоровым себя почует, так совсем другим оказаться может. Потому первые недели три, не меньше, после того как он в сознание пришел, девушка все время продолжала настороженно ждать. Ей в ту пору хватило бы одно слово насмешливое или презрительное в свой адрес услышать, чтобы тут же развернуться и… поминай как звали, ибо означало бы это слово, что князь то ли каким-то третьим стал, то ли вновь в первого превратился.

Но решительно ничего похожего до сих пор не происходило, и со временем Доброгнева вовсе оттаяла. А что порой резка была чрезмерно с князем, сурова не по делу, так это ее душа в обрывки прежних одежд, из недоверчивости да подозрительности сотканных, продолжала по привычке кутаться, пытаясь таким неумелым образом схоронить свою излишнюю нежность к этому здоровяку.

Это сейчас, по реке плывя, когда он спал, могла Доброгнева себе позволить и улыбку добрую, одному ему посвященную, и взгляд ласковый, и даже погладить легонько, пусть не самого, а лишь шкуру, под которой он добросовестно проспал всю вторую половину пути.

А утренняя речная прохлада в сочетании с теплом медвежьих шкур оказали необыкновенно благотворное воздействие на весь организм раненого. Проснувшись от громких криков мужиков, швартующих его ладью к пристани, Константин почувствовал, что не только изрядно взбодрился и посвежел, но и голова его ощутимо прояснилась. Во всяком случае, то, что он так напряженно вспоминал минувшей ночью, ныне само пришло в память, причем с большим многообразием всевозможных подробностей.

«Теперь бы перо да бумагу, — подумал Константин. — И все схематизировать. Ну да ладно. Успею. Сейчас первейшая задача — с епископом разделаться, а там уж и все остальное». Он беззаботно махнул рукой.

В этот миг ему казалось, что все решаемо и никаких особых проблем впереди не предвидится. Но эту наивную точку зрения пришлось переменить уже через день.

Глава 10 Нежданная встреча

Судьба всегда играет с человеком по тем правилам, о которых он даже не догадывается.

Э. Севрус

Сам Ольгов, как впоследствии выяснил Константин, был городком спорным, стоящим на границе между владениями рязанского князя Глеба и переяславского Ингваря. Будучи похитрее, Глеб не так давно нагло отхапал его у своего двоюродного брата, пока тот был в неволе у Всеволода Большое Гнездо вместе с прочими Игоревичами. Между прочим, угодил он туда по навету все того же Глеба и его родного братца Олега, ныне покойного. Впрочем, освободившись, Ингварь так и не смирился с утратой, продолжая предъявлять территориальные претензии на Ольгов, который Глеб дал в кормление своему родному брату Константину. Потому и сидел там Онуфрий в постоянной боевой готовности, тратя, по сути дела, все извлекаемые из сего града доходы на содержание многочисленной, под две сотни, дружины. И получалось, что самому Константину, дабы не потерять Ольгов, надо было держаться стороны своего брата Глеба.

Впрочем, увидев терем, который отгрохал себе за время сидения в Ольгове Онуфрий, Константин автоматически сделал вывод, что далеко не все гривны, получаемые с этого города, его набольший боярин расходовал на содержание воев. А терем был и впрямь знатный. Набитый добром и челядью, высокий и вычурный, он уже одним только своим внешним видом внушал невольное уважение к владельцу. Собственно говоря, если эти хоромы в чем-то и уступали тем, которые имел сам Константин в Ожске, то разве что в самых незначительных мелочах.

Онуфрий начал спускаться со своего высокого крыльца с узорчатой накидкой из тесаной кровли, лишь когда Константин приблизился к настежь распахнутым воротам, ведущим во внутренний дворик. Получалось, что и князя боярин уважил, как должно, и чин свой немалый соблюл в неприкосновенности. Уже поднявшись в терем, Константин еще раз убедился, что домик свой боярин отделал во первому разряду, а кое в чем ухитрился переплюнуть и самого князя.

Нет, внизу, на первом этаже, в людских, все было как обычно. Как и у самого князя в Ожске, там вовсю шла суетливая работа челяди. Кто прял, кто шил, кто трудился по железу, кто по чеканке серебра, кто резал кость, кто ладил сбрую. А вот наверху та же изразчатая муравленая[23] печь выглядела намного наряднее и пышнее. Красовалась она едва ли не по самому центру житла[24], а топка у нее была предусмотрительно выведена вниз, в людскую, чтобы дым, копоть и сажа — упаси бог — не коснулись дорогих хорезмских ковров и узорчатой самаркандской зендяни[25], которые в княжеском терему тоже выглядели намного скромнее. Не было у князя и такого обилия и разноцветья кусочков цветного фряжского стекла, ярко отсвечивающих в мелко плетенных окошках, как у Онуфрия.

Однако Костя, никогда не отличавшийся особой притязательностью в быту, отметил все это как бы между прочим, не придавая особого значения. В конце концов, коли есть у человека деньги, то почему бы ему не шикнуть в своей родной хате так, как хочется. Красиво жить не запретишь. К тому же его уже ждал в специально отведенной светелке успевший переоблачиться после праздничного богослужения епископ Рязанский и Муромский Арсений.

Тут Костя и сам немного сплоховал. Епископ и не начал бы закручивать гайки с самого начала, если бы Костя несколькими неосторожными фразами не вызвал у Арсения дополнительного раздражения, после чего разговор постепенно и стал принимать нежелательный оборот.

Через каких-то полчаса общения с главой всего рязанского духовенства Константин уже понимал, чего хочет от него епископ Арсений, сухощавый и седовласый человек с цепким взглядом настороженных черных глаз, и ему пришлось изменить свое первоначальное мнение об отсутствии проблем. Как выяснялось по ходу страстного, до предела насыщенного эмоциями монолога епископа, они были, и немалые.

Отчитав молодого русобородого князя за пристрастие к хмельным медам, отчего исходит оскудение веры и запускаются храмы Божии, пастырь наконец добрался до смертного греха — прелюбодеяния. Строго указав на сие непотребство и прямо назвав имя Купавы, епископ мягко, но властно отрезал Константину все пути к отступлению и в конце речи поставил условие: с оной девкой распутной более не видеться, а дабы соблазна не было, отдать ее в дар в сельцо, кое принадлежит Церкви. Со своей стороны, Арсений обещался выдать ее замуж за хорошего работящего смерда, дабы во грехе зачатое и рожденное дитя обрело законного отца.

В заключение своей обличительной гневной речи епископ еще раз посетовал на оскудение веры из-за того, что сам Константин не больно-то к ней тяготеет, подавая пагубный пример пастве, и не только не жертвует на благо Церкви, но более того — еще и отбирает имущество, дарованное им же самим. В последнем слуга Божий явно усматривал козни врага человеческого и его посланника в лице ведьмачки, именуемой Доброгневой.

Оную девку, по мнению епископа, надлежало нынче же передать для церковного суда и проверки, нисколько дщерь сия погрязла во грехе непростительном и смогут ли верные служители Господа спасти хотя бы ее душу, ибо тело, по всей видимости, безвозвратно утонуло в пучине греха и похоти, пребывая в полной власти дьявола. Буде же все то, что указано, князем не исполнится, то останется только закрыть все храмы, потому что в местах, где к слову служителя Божьего не прислушиваются, обряды творить во славу Всевышнего — сущая бессмыслица.

Пока Арсений излагал все это, Константин, понурив голову и покорно кивая в знак согласия, лихорадочно думал, как бы выкрутиться из этой ситуации. Наиболее простой выход виднелся явственно, как на ладошке: отдать Купаву с Доброгневой и село в придачу, но он явно не подходил. С другой стороны, он прекрасно понимал, что означает угроза закрыть все храмы, и решил сражаться до победного конца. В конце-то концов неужто в вопросах логики, риторики, диалектики и простого красноречия житель двадцатого века уступит средневековому попу, который к тому же изрядно стар и измучен многочисленными болячками. Потому и морщится все время, пытаясь сесть поудобнее. Кстати, а что, если для начала именно это и попробовать? Вдруг подействует.

— Дозволь, отче, прежде суда церковного к тебе эту девку прислать, дабы боль твою утишить.

— Да ты, видать, княже, и вовсе обезумел от пития безмерного, коль слуге Божьему пособницу дьявола в лекари предлагаешь? — Глаза епископа засверкали гневом.

— Какую пособницу? — простодушно удивился Константин. — Все это наветы на нее. Неужели дьявол добро людям несет? Только Господь на такое способен. К тому же сразу и убедиться сможешь, откуда у нее столь знатные познания в исцелении больных. Коли она к тебе подойдет безбоязненно, ведая, что ты не просто слуга Божий, а епископ всей земли Рязанской, стало быть, умение сие Господь ей в голову вложил, а злые люди оклеветать пытались, дар этот сатане приписывая, — и сделал в заключение изящный выпад, сам перейдя в контрнаступление против неведомого клеветника или… клеветницы: — Не иначе как лжу оную измыслили они как раз по наущению врага рода человечьего.

Епископ хмыкнул, подозрительно буравя стоящего перед ним молодого князя недоверчивым взглядом, но тут его, по всей видимости, вновь пронзил острый приступ боли, и он, поморщившись, согласно махнул рукой.

— Ан быть посему. Но перед этим пусть молитву прочтет громогласно и крестное знамение на себя положит.

— Так она без креста и вовсе лечить не берется. А что до молитвы касаемо, так она их и до лечения читает, и во время оного, и еще после, — обрадовался Константин.

Накануне, сразу по прибытии монашка, как только стало известно, что Арсений вызывает Доброгневу, Константин вызвал старенького священника из храма Богородицы, стоящего на главной и единственной площади Ожска, и попросил его помолиться вместе с собой за успешную поездку, при этом непрерывно читая «Отче наш», только очень громко и отчетливо, дабы непременно дошла молитва до Бога.

Весьма удивленный необычностью просьбы и в то же время до крайности ею польщенный, священник отец Герасим старательно и со всем усердием в течение целого часа бубнил «Отче наш», а по ту сторону двери, ведущей в небольшую моленную, стояла Доброгнева, старательно запоминая слова. Когда она закашлялась, давая этим понять, что все выучила, князь немедленно остановил отца Герасима, заявив, что он бы и всю ночь, склонившись до земли пред иконами, простоял бы на коленях, да больная нога не позволяет.

— И еще исповедаться сей дщери надлежит, — заметил епископ, на что Константин согласно закивал.

— Я тебя, отче, здесь обожду.

— Так я все уже сказал, княже, — недоуменно поднял вверх брови епископ.

— Задумка есть у меня одна, отче, — нашелся Константин. — Посоветоваться хочу и благословенье получить.

Несколько поразмыслив и придя к выводу, что ничего худого в том нет — ведь не будет же князь в богопротивном деле благословения у епископа просить, — отец Арсений утвердительно кивнул, заметив благосклонно:

— Ин ладно.

Настроение у епископа и впрямь было приподнятым, невзирая на боли в спине. Не ожидал он такого смирения от буйного князя, коему, будь его, Арсения, воля, он бы и селища самого что ни на есть захудалого в управление не доверил бы. Может, и впрямь стоит помягче с ним вести себя, дабы поддержать на первых порах? Упаси Бог, вновь на старые грехи потянет.

Еще лучше почувствовал он себя после лечебного сеанса у ведьмачки. Несколько смущало лишь то обстоятельство, что пришлось разоблачаться перед девкой, хоть и не до исподнего, но результат того стоил. Боль прошла уже к середине лечения, уступив место состоянию блаженства. Через час епископ вышел к князю, значительно подобрев. На всегда хмуром строгом его лице робким солнышком из-за поредевших туч уже проглядывала улыбка.

— Смиренна дева сия, только из глаз черти сыплются, как горох мелкий. Однако, — счел он необходимым сохранить объективность, — боль мою оная отроковица утишила мигом, да и молитвы читала бойко. Может, и впрямь наветы на нее возвели люди недобрые, — заметил он, милостиво подавая Доброгневе руку для поцелуя и осеняя крестом ее покорно склоненную голову. Отпустив ее жестом, он обратился к князю: — Так что у тебя там за думка такая? — Арсений осторожно уселся на высокий резной стул-трон, в глубине души опасаясь, что боль вернется, но все прошло благополучно, и он благосклонно воззрился на Константина.

Тот глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, я, наконец, приступил к изложению своей идеи:

— Ведаю я, отче, что великое множество сирых да убогих людишек по земле Рязанской ходят, милостыню прося Христа ради. Есть и увечные, в боях за Русь то ли руки лишившиеся, то ли вовсе покалеченные, то ли слепые с рождения самого.

— То все в руце Божией. Стало быть, испытание им такое послано свыше, — вставил епископ.

— Мыслится мне, что испытание не только им Господь уготовил, но и нам всем, пробуждая милосердие к страждущим.

Арсений одобрительно кивнул, и теперь в его пытливом взгляде, устремленном на князя, явственно можно было увидеть определенную долю уважения с легкой примесью удивления — как-то очень уж резко изменил свое поведение этот русобородый здоровяк. Даже слишком резко.

— Вот я и порешил испросить благословение твое, отче, на дело сие и, помолясь, основать первый странноприимный дом. Там они и жить, и спать, и кормиться будут. Работу же им какую-нибудь полегче подыскать завсегда можно, дабы не мыслили они себя дармоедами.

— Славное дело, — кивнул одобрительно епископ.

— А еще, отче, хочется мне школы учинить для детишек, дабы люд простой Закону Божьему, и письму, и чтению, и счету сызмальства обучен был. Но тут уж без подмоги Церкви не обойтись.

— Ныне прихожане мало жертвуют, — развел сокрушенно руками Арсений. — Вижу оскудение великое в вере христианской у людишек. Я сам домишко свой во граде Рязани только благодаря подмоге изрядной братца твоего старшего князя Глеба подновил малость, а уж внове выстроить — гривен изыскать не смог.

— Да мне ни единой куны не надобно, — прервал жалобы епископа Константин. — О другой подмоге просить хотел — с людишками подсобить. Монахи-то, я чаю, и грамоту ведают, и счет умеют вести. Их по одному на деревню и хватило бы.

— Однако ни единого монастыря в моей епархии нет. Где ж я тебе, сыне, столь великое множество монахов ученых изыщу?

— А ежели митрополиту отписать, дабы он со всех епископов по десятку-другому грамотеев вытребовал?

Идея Арсению понравилась прежде всего потому, что не требовала ни единой куны для своего осуществления, что скуповатому слуге Божьему пришлось весьма по душе. Он вновь согласно закивал и тут же вспомнил:

— А про деревеньку-то, которая у Житобуда неправедно пребывает, как решим?

— Каюсь, отче, великий грех на мне. И все мед хмельной повинен. Но вину свою в ближайшие пять дней исправлю непременно, вот только с Купавой дозволь погодить, отец Арсений. — И Константин умоляюще уставился на седого епископа. — Ведаешь ли, как тяжко с грехами расставаться, да еще разом — и мед не пить, и дела богоугодные править.

— Это оправданием быть не должно, — немедленно посуровел епископ. — Сумел нагрешить, сумей и покаяться.

— Да я о другом, — поправился Константин, чувствуя, что лобовая атака не удалась и надо действовать похитрее. — Порешил я наказание себе посуровее учинить, дабы соблазн сплошь и рядом близ меня был, а я чтоб на него не поддался и искус сей дьявольский давил в себе еженощно и ежечасно.

— Вон как, — изумленно воззрился на князя епископ и осторожно поинтересовался: — А хватит ли духа, княже Константине, желания сии бесовские превозмочь? — Епископ вспомнил, каков сам был всего-то десяток-другой лет назад, и сделал уверенный вывод, что такого соблазна он бы одолеть не смог. Нет, если кратковременно, то да, но хватило бы его от силы на два-три дня, а дальше…

— Вот уже три месяца выдерживаю, — развеял Константин его опасения, хоть и не до конца. — Вроде как епитимия, только я сам ее на себя наложил.

«Никак и впрямь за ум взялся», — мелькнула мысль в голове Арсения, и он решил согласиться, поставив условие:

— Быть посему, княже, но только ежели проведаю я, что обет свой ты порушил, тогда уж снисхождения не жди.

— Благодарствую, отче. — И Константин радостно склонился для поцелуя к сухой, почти невесомой старческой ладони, затем помог епископу подняться со стула и проводил до двери, которую уже распахнул с другой стороны князь Глеб, осеняя себя крестом и почтительно склоняясь перед Арсением.

На выходе он, что-то вспомнив, остановился и обернулся к Константину:

— Чуть не забыл по стариковской немощи. Ты уж там повели княжича своего языческим именем более не кликать. Ну, куда это годится — Святослав какой-то. Ни в одних святцах такого имени нет. Коли нарекли при крещении Евстафием, стало быть, так и величать надлежит.

На этот момент, к своему стыду, Константин и внимания прежде не обращал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная княгиня Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе. Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий, — полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ. На том и закончилось первое свидание представителей светской и духовной власти.

— А ты молодец, — заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. — Я, признаться, испугался, — продолжил он. — Опаска была, что не выдюжишь ты козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут, как два ангела неприкаянных. — Он весело подмигнул брату и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.

Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:

— Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом Господа Бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну только правду — всю до самой капельки.

Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки. Туманная ухмылка блуждала по его лицу, и виделось в ней что-то зловещее, а может, это были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.

Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу её создалось, во всяком случае у Константина, такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чём. Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел. К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно. Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто ужасное и настолько страшное, что об этом нельзя говорить даже наедине.

Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось — уж больно обстановка в горнице была зловещей. Тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству. К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен. Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство в доме Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая иконостас в левом верхнем углу.

Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а ещё нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, которое преодолеть ни ему, ни Глебу вряд ли удастся.

Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.

Слушал Глеб очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа. Словом, если бы Константин и хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.

— Стало быть, они все обещались подъехать, — переспросил он в конце и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот. Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что его зубы окрашены в ярко-алый кровавый цвет.

Не понимая до конца собственные опасения, он осторожно переспросил у Глеба:

— Как ты мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?

Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:

— Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное — все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.

Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано. Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара по голове у него не все ладно с памятью? Так он и молчал, колеблясь, но Глеб истолковал это по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:

— Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепью перехлестнуты. Гони пустые сомненья прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться. Надо все решить, чтобы уж раз и навсегда.

— Это верно, — кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли. Он нечаянно задел больным бедром угол стола. — Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.

Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:

— Все довольны останутся, уж это верно. Однако нам пора и на покой. Ты как, — он весело подмигнул, — с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?

— Куда мне, — спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, как покоробил его этот вопрос. — Я нынче, как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость — на солнышке греться.

Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия и почти тут же беспечно махнул рукой:

— Ничего, брате. Не дозволяй душе в печали пребывать. Ненадолго этот передых тебе. Чрез две седьмицы лишь след малый и останется на память об этом случае. Думаю, что на Илью-пророка все пройдет и на встречу нашу под Исады ты вновь впереди всей дружины удалой прискачешь, — и, желая как-то приободрить своего брата, добавил: — А чтобы отцу Арсению не скучно было, я ему вместо твоих девок еретика подсуну. Глядишь, он и отвлечется.

— А что за еретик? — осторожно спросил Константин.

Оказывается, объявился в одной деревеньке, принадлежащей Глебу, некий Николай. Простой смерд Стрекач, никогда не интересовавшийся религией, вдруг в одночасье преобразился: задавал всем странные вопросы, работу выполнял с небрежением, некачественно, а после первого же посещения церкви и вовсе взбеленился, принялся учить тамошнего попа, как правильно молитвы читать, и даже крестился не так, как все, а щепотью. После такого неслыханного богохульства с помощью тиуна и пары дюжих мужиков его повязали и, прослышав, что князь Глеб вместе с епископом Арсением выехали в Ольгов, подались сюда.

— А повидать его можно? — решился Константин.

— А вот завтра на суде церковном и узришь эту рожу богопротивную.

— Нет, ты не понял. Сегодня повидать, перед судом.

Глеб недоуменно пожал плечами:

— Так в безумии он, брате. О чем говорить-то с таким? — Но, желая угодить в такой мелочи брату, тут же пошел на уступку: — Ну, коли зачесалось, то быть посему. Сейчас его мигом приволокут.

Впоследствии Константин и сам затруднялся с ответом, что же именно вызвало его желание увидеться с этим человеком. То ли это было смутное чувство невольной вины перед тем, из кого сделали своего рода щит, дабы отвести нападки церковников на Доброгневу и Купаву, то ли желание под благовидным предлогом поскорее расстаться с братом, общения с которым изрядно его тяготило.

Но, скорее всего, сработало подсознание, тот самый невидимый компьютер, который мгновенно анализирует обстановку и тут же подсказывает человеку, чего именно и от кого ожидать в ближайшем будущем. Зачастую владельцы этих компьютеров слишком мало к ним прислушиваются. Ну, в самом-то деле, почему от закадычного друга надо ожидать подлости, да еще в самое ближайшее время? Почему тревога на душе за мать, с которой недавно виделся, приехав к ней на время отпуска, и она выглядела как обычно? Зачем надо срочно забрать деньги из банка?

Потом, конечно, выяснится, что подрагивающий голос друга и его фальшивый смех, а также упрямое нежелание смотреть старому товарищу в глаза и впрямь окажутся предвестниками предательства, банк лопнет, оставив с носом своих многочисленных вкладчиков, а еле уловимая желтизна щек матери, чуточку более одутловатое лицо и необычно горячие при расставании поцелуи были вестниками ее скорой смерти.

И человек, ухватившись за голову, будет говорить себе и окружающим: «А ведь я чувствовал, что здесь что-то не так». Но прислушаться к встроенному в голову мини-компьютеру он по-прежнему не захочет, а потом уже и не сможет, и от постоянного невнимания голос непрошеного советчика, убитый недоверием к себе, будет все более слабеть, переходя в еле слышный шепот, и, наконец, затихнет вовсе. Редко люди поступают, как говорится, по наитию, повинуясь тому неслышимому многим голосу, говорящему одну только правду, хотя зачастую и слишком горькую для ее владельца. Очень редко.

Константин тоже далеко не всегда прислушивался к своему подсознанию, хотя и не избегал его советов. Правда, повиновался он ему, как правило, лишь в тех случаях, когда это не требовало больших усилий, умственных или физических. Вот и сейчас он уступил своему желанию побеседовать с еретиком только из-за того, что особых трудов предстоящий разговор не требовал. Однако уже спустя пять минут после начала общения он понял, что тут — особый случай, и, умоляюще глядя на Глеба, попросил его выйти, пояснив, что один на один этот смерд скажет ему намного больше.

Едва тот удалился, как Константин, повернувшись к мрачного вида мужику, изрядно побитому, с многочисленными ссадинами и кровоподтеками, одетому в простые холщовые штаны и сплошь заляпанную кровью рубаху, переспросил:

— Так как надлежит правильно персты складывать?

— Во всех старых книгах указано, что крестное знамение надо творить тремя перстами, то есть щепотью. — И мужик, поморщившись от боли в избитом теле, поднял вверх руку, показывая, как именно надо креститься.

— Стало быть, епископ и все прочие не знают такого простого правила, а ты знаешь? — не унимался Константин.

— Воля твоя, добрый человек, — сокрушенно вздохнул спятивший смерд, — но выходит, что так. И в диковину мне видеть здесь, на Рязанщине родимой, столь великое скопище старообрядцев, как и многое другое тоже. Только доказать, что я правду тебе говорю, мне нечем, — предупредил он, опережая следующий вопрос уже готовым ответом.

— И где тебя обучили всему этому?

Раздался тяжелый вздох, после чего мужик помедлил немного, подыскивая нужные слова, и неуверенно произнес:

— В училище, а по-нашему — в семинарии. Только это далеко было. Не здесь вовсе.

— А мне говорили, что ты деревеньку родную до сего времени и вовсе ни разу не покидал. Стало быть, те, кто тебя привез, врут моему брату князю Глебу?

Мужик вскинул голову и отрицательно качнул ею:

— И они не лгут, и я правду говорю.

— Это как же тебя понимать, Стрекач?

— И имя это не мое вовсе. — Мужик вновь тяжело и безнадежно вздохнул, вяло махнул рукой, не желая вести бесполезные речи, которым все равно никто не поверит, и устало произнес: — Я во всем этом, человек добрый, и сам ничего не понимаю. Куда уж всем прочим. Вот ты не скажешь мне, к примеру, — тут его лицо в сгустках грязи и запекшейся крови слегка оживилось, — какой ныне год?

— Мы живем в лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое от сотворения мира, — спокойно ответил Константин, уже давно почувствовавший разгадку странного поведения мужика, но боявшийся ошибиться — уж слишком велико было бы разочарование.

— А ежели от Рождества Христова?

— Тогда одна тысяча двести шестнадцатый, — последовал такой же спокойный ответ.

— Стало быть, на семьсот с лишком годков назад закинула меня сила неведомая, — пробормотал себе под нос Стрекач, назвавшийся Николаем, и снова горько вздохнул.

— А на сколько именно? — задал вопрос Константин.

— Ну, ежели точно, то, — Стрекач прищурил глаза, с минуту что-то напряженно высчитывал и, вновь взглянув на Константина, робко и как-то виновато улыбнулся, — чуть ли не на восемьсот. Только кто же поверит в такое, коли у меня и самого в голове это до сих пор не укладывается.

— Я тебе верю, — твердо ответил Константин, резко шагнул вперед и неожиданно для самого себя вдруг уселся рядом с ним на лавку и обнял его за плечи, не в силах сдерживать переполняющее его ликование. Наверное, похожую радость мог испытать лишь случайно отставший от своих где-то на экскурсии русский турист, который, перед тем как вновь услышать родной говор, тщетно проплутал пару часов по незнакомому городу, где все жители — сплошь иностранцы. Впрочем, его радость стала бы лишь жалким подобием тех чувств, которые испытывал Константин. Ведь ему, в отличие от туриста, достался в одночасье не город и даже не государство, а целый мир, и даже родная Русь представала перед ним загадочной, таинственной и непонятной страной. В ней приходилось, как какому-нибудь шпиону, тщательно контролировать каждое слово, каждый свой шаг и поступок, и даже те, кто доброжелательно к нему относился, оставались по сути чужими и далекими людьми. И тут, когда он уже было смирился с этим, такая встреча — нежданная и оттого еще более радостная.

— Родной ты мой землячок, — засмеялся он весело. — Вот уж не думал — не гадал, что у меня напарник по несчастью окажется. Я ведь тоже из двадцатого века и в этом же году был сюда перекинут.

Стрекач, который и впрямь всего несколько месяцев назад был отцом Николаем, некоторое время изумленно, еще не веря в такой счастливый поворот судьбы, вглядывался в Константина, после чего поднес сложенные щепотью пальцы ко лбу, явно собираясь вознести благодарность всем небесным силам, но произнес лишь первую фразу, да и то наполовину:

— Слава тебе, Го…

После чего глаза его закатились, он как-то сразу весь обмяк и безвольно привалился к князю, погрузившись в глубокий обморок. Осторожно уложив его на лавку и пробормотав себе под нос что-то о хлипкости потомков, Константин тут же кликнул слуг, распорядился уложить его в хорошую постель и познать к больному Доброгневу.

И даже когда тот уже лежал, тепло укрытый и окруженный заботой девушки, но по-прежнему не приходя в чувство, Константин еще не меньше часа с любовью и нежностью вглядывался в Николая, и радостная светлая улыбка не сходила у него с лица.

«Теперь мы попляшем. Теперь мы потанцуем. Теперь мы похохочем», — ликовал он мысленно и с трудом поддался на уговоры Доброгневы отправиться почивать, поскольку тут князю быть вовсе без надобности, а горячка эта более двух-трех дней не простоит.

Он и в ложнице своей долго не мог успокоиться, пока наконец эмоции чуть не поутихли и природа не взяла свое, погрузив Константина в глубокий крепкий сон. Но даже во сне он продолжал улыбаться до самого утра.

А с князем Глебом за пару дней, прожитых в Ольгове, бесед они больше не имели. Точнее, разговоры были, но исключительно о пустяках: охота, женщины, да еще о беспокойных соседях, что на востоке, что на юге, что на севере, и о том, как важно ныне всей Рязани держаться под рукой одного умного князя.

Под таковым явно подразумевался сам Глеб, на что Константин возражений никаких не имел, будучи согласен с ним не только на словах, но и по своим внутренним убеждениям. Жестокий тринадцатый век и впрямь представлял только одну альтернативу этому единству — рабство под пятой татарского всадника. До их первого появления оставалось всего семь лет.

Но главное, чего добивался Константин, так это спасения своего нежданного современника, которого Глеб собирался предать церковному суду. В конце концов высокие договаривающиеся стороны пришли к разумному компромиссу. Пока сей холоп болен, о выдаче его строгим судьям в рясах все равно речь вести не имеет смысла, а когда он придет в себя и окончательно оправится от болезни, будет видно, что именно с ним делать. Лечение же вести надлежит Доброгневе, но чтобы ее тут не оставлять — как же сам Константин без нее обойдется, — отправить болезного ладьей быстроходной прямиком в Ожск.

Расставались братья в самых дружеских чувствах, а епископ Арсений еще и горячо благословил ведьмачку, заявив прилюдно — в том числе и при супруге Константина, — что сей дар лекарский у нее явно от Бога, ибо дьявол к священнослужителю и прикоснуться не посмеет, а ежели и дотронется своей мерзкой лапкой разок-другой, то лишь для того, чтобы причинить оному какую-нибудь пакость. Отсюда и вывод: коли она облегчила страдания епископа, стало быть, склонность к врачеванию сей девице дарована Господом и пресветлыми ангелами.

* * *

Язычник сей не токмо к Писанию Святому глух бысть, но такоже словам отцов Церкви не внемля ничуть. Един лишь пастырь, епископ Рязанский отец Арсений, сумеша обличити оного нечестивца, усовестиша и на добро дело подвигнути — странноприимный дом воздвигнути. От блуда ж оного отвратити не сумеша, хоть и обличаша всяко похоть его ненасытную, аки у козлища мерзкого.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

Добра душа у Константина князя, чисты мысли и восплача слезьми горючими о доле тяжкой калик перехожих и прочего убогаго люду, восхотиша оный князь облегчити страданья их безмерныя и испрося благословения епископа Резанского, учиниша в Ожске первейший на Руси странноприимный дом, воздвигнути во славу Божию. И воззвал он к каликам убогим, и поселиша их в доме том, и возрадовалося сердце княжье, возликовала душа и возблагодарила Господа за дозволение труд оный довершити. А убогие тож в радостях пребывали. А воздвиг дом сей, будучи еще священником, святой Николай.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Трудно сказать, чья это была идея о постройке первого странноприимного дома. Однако судя по логике событий, можно с определенной долей уверенности утверждать, что принадлежит авторство епископу Арсению, а Константин лишь дал средства на его строительство, причем возможно, что это выглядело обычной сделкой. Не исключено, что, идя на уступку епископу в этом вопросе, князь выторговал себе определенные послабления в других.

Предположение это подтверждается и тем фактом, что основное руководство по обустройству дома было на священнике отце Николае, который в ту пору был исповедником князя Константина и именно тогда впервые был упомянут в русских летописях.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С.77. СПб., 1830

Глава 11 Русский каратист

…И так как произвол встает денницей черной, Объемля твердь, И нам дано избрать душою непокорной Честь или смерть… В. Гюго

Из Ольгова в Ожск Константин решил возвращаться пешим путем.

— Надо же мне посмотреть, как смерды живут и чем дышат, — пояснил он свое желание Глебу.

С собой, отправив с больным в качестве строгой охраны четырех воинов, он прихватил только оставшихся пятерых дружинников да еще Епифана — куда от него денешься, ну и Доброгневу с помощницей Марфушей. Компания небольшая, но дружная.

Поначалу мысли у Константина витали далеко, где-то возле оставленного им в Ольгове Николая, но спустя пару часов, близ сельца Гусятевка, одно небольшое происшествие отвлекло его. А началось все с того, что, подъехав к речушке, за которой стояла эта деревушка, они увидели, как навстречу им бежал крепкий молодой парень лет восемнадцати от роду, не больше. За ним следом с шумом и гамом летела целая толпа народу, возглавляемая самым шустрым, хотя и неказистого вида, низеньким мужичонкой.

Константин дал знак Епифану, чтобы тот осадил лошадей, и продолжал наблюдать за этим импровизированным забегом. Затем повернулся к дружинникам:

— Ты самый шустрый, Горяй. Ну-ка разберись, что там да как.

Сим же приказал Епифану разворачивать коней.

— Наперехват пойдем, — пояснил он свою мысль, и спустя несколько минут два удобных княжеских возка пересекли наиболее вероятный маршрут движения беглеца, который явно тянул к видневшемуся неподалеку лесу. Видя, что добыча никуда не денется, мужики, кроме бежавшего первым неказистого, замедлили ход, и лидер погони вдруг оказался и гордом одиночестве. Это его несколько смутило, но после недолгого замешательства он все же приблизился к парню, хотя и с явной опаской, все время поглядывая на безмолвно наблюдающих за этой сценой дружинников. Дальнейшее случилось очень быстро — парень, не дав мужику ухватиться за свою рубаху и резко перехватив его руку, с силой крутанул ее, рубанув наотмашь по локтю ребром ладони. Мужик взвизгнул как-то по-щенячьи и, скорчившись в три погибели, рухнул в высокую траву, истошно завывая при этом:

— Сломал, сломал злодей рученьку-то. Како же я теперь без нее?

— Ого, — присвистнул Епифан и, повернувшись к князю, предложил: — А смерд-то бедовый. Может, его того, а?

Константин в ответ промолчал, вспоминая, что где-то он уже такое видел. Епифан принял его безмолвие как знак одобрения, зычно крикнул:

— А ну-ка, волоки его сюда, ребята. Тут князь возжелал его видеть.

Услыхав про князя, скуливший мужичишка как-то резво вдруг вскочил на ноги и, испуганно оборачиваясь на парня, опрометью метнулся к Константину. Тем временем один из дружинников, свесившись с коня, что-то негромко сказал застывшему в напряженном ожидании хлопчику и указал плетью в сторону князя. Юноша также негромко ответил и презрительно сплюнул в сторону. Судя по поведению, слова его деликатностью явно не страдали. Нетерпеливый Горяй резко поднял коня на дыбы, но парень проворно отскочил в сторону, увернувшись от передних копыт, и вновь застыл в позе каратиста, ожидающего неравной драки.

И тут Константин вспомнил, где впервые видел похожее. Это было еще в школе. Рядом с секцией по фехтованию в том же спортзале, только на другой половине, занимались ребята-каратисты. Отбор туда был очень строгий, и сам Костя его не прошел. Зато благодаря соседству секций он имел возможность краем глаза наблюдать, как они занимаются, как тренер показывает им новые приемы или экзотические стойки. Некоторые из них ему почему-то запомнились на всю жизнь. Может, это произошло из-за их оригинальности, может, еще почему-либо — неважно. Главным было то, что этот юный средневековый смерд сейчас стоял как раз в одной из них, в так называемой стойке тигра.

Возможно, Константин и ошибался, но интуиция громко твердила ему, что нет, и он решил вмешаться, пока не поздно. Конечно, пять всадников — это сила, но он-то помнил, как из той самой позы тренер ребят-каратистов, не сделав больше ни одного лишнего движения, взял да и взлетел вверх чуть ли не на полтора метра, зависнув на самой высокой перекладине шведской лестницы. Все фехтовальщики дружно загалдели от восторга, включая самого Костю, который тут же получил весьма болезненный выпад саблей в область груди от своего тренера, лаконично пояснившего:

— Не отвлекайся.

Вполне вероятно, что этот укол лишь закрепил в его памяти увиденное чудо и сейчас ему вовсе не хотелось, чтобы неизвестный простой крестьянин эффектным прыжком наскочил на кого-нибудь из его орлов, после чего пострадают либо дружинники, либо сам каратист.

— Останови их, — толкнул он в бок Епифана.

— Стой, — рявкнул княжий стремянной и уже без подсказки, сам направил возок к толпе.

В это время внимание Константина отвлек подбежавший мужичонка, который принялся лепетать, что он, будучи местным тиуном, пошел на реку сбирать с мужиков рыбу на княжий стол.

— А тот поганец-смерд начал надо мной, слугой княжьим, изгаляться всяко и величать соромно. Дескать, ненасытен я в жадобе своей и лопну вскорости.

Всхлипывая и размазывая здоровой рукой по лицу кровь, струившуюся из носа — видать, первый раз ему перепало еще на реке, — стараясь не отстать от возка, он все бормотал и бормотал гнусавым голосом свои жалобы, не в силах остановиться.

Епифан резко затормозил, не доехав пяти метров до пария, но когда Константин сделал попытку вылезти из возка, нежно придержал князя своей тяжелой лапищей и шепнул, склонившись к самому уху:

— Может, повязать его для верности. Больно уж бедовый. Как бы чего не сделал.

Однако Константин не стал его слушать и все-таки вылез. Больная нога сразу заныла, но он, стараясь не подавать виду, хотя хромота при ходьбе все равно была заметна, пошел к новоявленному каратисту.

— Ближе не подходи, хуже будет, — предупредил тот, когда расстояние между ними сократилось до двух метров.

— Хуже кому? — негромко осведомился Константин, обводя рукой почти замкнувшийся круг дружинников, за которым угрюмой толпой молча стояли мужики. На чьей стороне они были, сказать затруднительно, но к тиуну сочувствия явно никто не испытывал.

— А мне все одно, — тяжело дыша, процедил сквозь зубы парень. — А так подохну, да хоть с песней.

— С песней, — согласился Константин. — Только с разбойничьей. Да ты остынь, чего взбеленился-то? Ишь как волком глядишь, а ведь я тебе еще ничего плохого не сделал.

— А-а, — протянул каратист, криво усмехаясь. — Все вы одним миром мазаны.

— Мазаны-то все, — Костя опять не стал ему перечить. — Да разными цветами. Давай-ка поговорим по-доброму. А то вон, видишь, дружина моя уже серчать начинает. Не ровен час затопчут копытами.

— А я в вашей дурацкой стране, среди этих козлов все равно долго не протяну, — с вызовом в голосе ответил задира.

В груди у Константина вновь что-то екнуло, но он поспешил взять себя в руки и только ошалело оглянулся по сторонам. Да нет, ничего не изменилось вокруг. Все так же ярко светило на небе солнце, и по-прежнему сурово ожидали его слова или команды «фас» дружинники. За ними молча стояла угрюмая толпа мужиков в простых холщовых рубахах чуть ли не до колен и мокрых дерюжных штанах, а сзади продолжал тихонько всхлипывать тиун, и ещё сопел возле самого уха подошедший на всякий случай верный стремянной. Дурманяще благоухала высокая трава, беззаботно стрекотали кузнечики, спрятавшись в ней, и легкий ветерок по-прежнему приятно обдувал лицо, не давая солнышку как следует прожарить людей. Ничего не изменилось, вот только… «Но ведь дважды и снаряд в одну воронку не надает, — мелькнула скептическая мысль. — А тут чуть ли не на следующие сутки такой удачный повтор. Не может быть. Но вдруг…»

— Всем отойти назад, — распорядился он, сделал для успокоения несколько глубоких вдохов и выдохов и, видя, что никто не шевельнулся, услышав столь странную в подобной ситуации команду, не выдержал и рявкнул: — Назад, я сказал!

Первой попятилась толпа мужиков. Затем повернули коней и дружинники. Лишь тезка Константин задержался близ князя и, свесившись со своего вороного жеребца, предложил вполголоса:

— Может, я всё ж таки останусь подле, княже? Что-то неспокойно мне. Чистый варнак ведь. А ну как он тать?

— Это тиун ваш тать, — зло ответил парень, расслышав последнюю фразу.

— Всё будет хорошо, — заверил Константин своего дружинника и повернулся к стремянному: — И ты тоже, Епифан, возок откати.

— Так я-то лучше тут постою, — заупрямился бородач.

— Не надо, — жестко пресек князь его попытку и показал на канючившего тиуна, по-прежнему держащегося за свою правую руку, свисавшую как плеть. — Вон, лучше его отведи к Доброгневе. Пусть руку осмотрит. Ну как и впрямь сломал.

Епифан что-то недовольно буркнул себе под нос но перечить больше не стал.

— Да, вот еще что.

Стремянной с готовностью обернулся.

— Войлок мне подстели, а то стоять тяжко. Да на двоих захвати, а то я сверху вниз смотреть не люблю, — крикнул Константин уже вслед.

Ответом вновь было непонятное бурчание, но тем не менее приказание стремянной выполнил добросовестно и, постелив войлок, вскоре отъехал вместе с тиуном прочь, на ходу крикнув Марфушке, которая правила вторым возком и уже подъезжала к месту происшествия, чтобы она тоже разворачивала коня.

Посчитав, что двадцати метров вполне хватит, дабы их не услышали, если говорить негромко, Константин не торопясь улегся на войлок и жестом пригласил парня составить ему компанию. Тот, слегка поколебавшись, осторожно присел на корточки, настороженно кося одним глазом на нервно застывших дружинников.

— Да ты не бойся. Никакого подвоха не будет, — попытался Константин его успокоить.

— Да я и не боюсь, — вновь криво усмехнулся он, однако оглядываться перестал. — Это тебе бояться надо. Пока они подоспеют, я тебе шею не раз открутить успею.

— Не велика доблесть с больным человеком справиться, — последовал примирительный ответ. Задать самый главный вопрос из опасения, что ждёт разочарование, решимости еще не хватало. — К тому же я тебе ничего плохого не сделал, — добавил Константин. — Пока, во всяком случае. А ты сам-то откуда будешь? Из этой деревни?

— Ну, можно и так сказать, — неохотно согласился он. — Тебе все равно не понять. — Парень обреченно махнул рукой.

— А ты сказывай, а я попробую. Может, и получится что-нибудь.

— Ну, вот какой у нас сейчас год? Или век хотя бы?

— Ныне лето шесть тысяч семьсот двадцать четвертое будет, — степенно отвечал Константин.

— Тьфу ты, — сплюнул парень. — А новой эры какое? Ну, как бы это пояснее, — замялся он, но потом нашелся: — От Рождества Христова если считать?

— Это как же? — сделал Константин вид, что не понял вопроса, хотя внутри у него все ликовало от счастья, а душа напевала, несуразно фальшивя при этом: «Второй! Второй!»

— Ну, вот с тех пор, как Христос родился, сколько лет прошло, — попытался тот втолковать азбучную истину.

— Да зачем оно тебе? — продолжал удивляться Константин, лихорадочно обдумывая, как бы это поделикатнее объяснить хлопцу, как ему дико повезло. А то ведь накинется со своими объятиями, а княжьи дружинники, не разобравшись, что к чему, тут же его и хлопнут. Вон у Константина уже и лук с плеча снят, да и стрела тоже наготове, а он в дружине — это уже выяснилось на практике — чуть ли не первый стрелок. Белке в глаз попадает, а уж парню-то в бок точно не смажет.

— Ну, как тебе объяснить? — Парень всплеснул от волнения руками. — Вот ты сам кто?

— Я буду князь рязанский Константин, а ты? — в свою очередь осведомился Костя.

— Вообще-то я Вячеслав Дыкин.

— Это прозвище такое — Дыкин?

— Фамилия это моя такая! — не выдержав катастрофического тупоумия собеседника, заорал тот во всю глотку. — Вот у тебя какая фамилия?

— Рюриковичи мы, — гордо ответствовал Костя и наконец решился. — Ты успокоиться можешь? — совсем другим деловитым тоном задал он вопрос.

— Да спокоен я. — Дыкин досадливо махнул рукой. — А что толку?

— Толк будет, если ты сейчас останешься сидеть как сидел и не станешь ко мне приставать с объятиями и лезть целоваться.

— Еще чего, — хмыкнул он.

— Того-того. Значит, сидишь и не дергаешься. Договорились?

— Дальше-то что?

— А дальше следующее. Мы с тобой собратья по несчастью, поскольку меня, так же как и тебя, забросила сюда судьба, а на самом же деле я из двадцатого века, да и ты, похоже, оттуда же, нет?

Невзирая на предупреждения, Дыкин все-таки слегка приподнялся, и глаза его аж засверкали от счастья, однако обстановка проявлению нежностей не благоприятствовала, и как бы самому Константину ни хотелось сдавить его в объятьях, он строго скомандовал:

— Я же сказал — сидеть!

Парень резко плюхнулся на задницу и закричал, но как-то шепотом:

— Так это что же, все на самом деле с нами приключилось?

— А ты думал, с тобой в бирюльки играют? — в свою очередь спросил его Константин, хотя вопрос был больше риторическим.

— А кто нас сюда? И как? И зачем?

— Много вопросов задаешь, старина. Я ведь здесь всего около трех месяцев, так что и сам толком ничего не понял. Теперь вот вместе гадать будем. Вместе оно все-таки веселей. Да еще третий есть. Правда, он от радости сознание потерял, нервная горячка приключилась. Пришлось его водным путем ко мне отправлять, чтоб не растрясло по дороге.

— А он как сюда?..

— Скорее всего, как и мы. — Константин грустно усмехнулся. — Неожиданно и вдруг.

— Да где мы вообще находимся? — Вячеслав чуть не плакал. Понять его было можно. Ведь первая его мысль, когда он узнал, кто такой его собеседник, скорее всего, была о том, что этот кошмар наконец-то закончился, и на тебе. Оказывается, ничего подобного. Тем сильнее разочарование, когда оно наступает сразу после вспыхнувшей надежды.

— Мы в средневековой России, — спокойно пояснил Константин. — Год сейчас тысяча двести шестнадцатый. Кстати, относительно спокойный для Руси, если не считать, — это он точно помнил по институтским учебникам, — что два сына великого князя во Владимире наследство умершего отца никак поделить не могут. Но мы в Рязани, так что нас это не касается. И сразу говорю, — пресек он дальнейшие возможные расспросы, — об остальном знаю не больше тебя. Значит, давай сделаем так. Ты сейчас поможешь мне подняться, сядешь в мой возок. Епифана — это мой стремянной — я на лошадь усажу и отправлю со всеми, а по дороге поговорим поподробнее. Кстати, как тебя в деревне этой кликали?

— Да ну, — махнул он рукой. — Всеславом каким-то.

— А из-за чего сыр-бор с тиуном разгорелся?

— Да понимаешь, он начал пятую рыбу с нас требовать. Это сбор у него такой, типа налога.

— Знаю, — кивнул Константин.

— Так понимаешь, в чем дело-то. Он ведь ее даже пересчитывать не стал. Просто взял и отложил себе все самое лучшее. А мужикам одни мальки с головастиками остались. Ну я же вижу, что врет он, гад. Там чуть ли не половина в его куче оказалась. Тоже мне, рэкетир задрипанный. Я и возразил, а он в крик, Мужики-то молчат, а меня зло взяло, и когда он ручонками своими сучить начал, я ему и въехал по физиономии. А он сразу давай орать — в сруб его, стервеца. Это меня, значит.

— В поруб, — поправил Константин аккуратно.

— Ну да, в поруб, а я как сказал?

— Почти так, но не совсем.

— Погоди-погоди, а ты откуда знаешь? — насторожился Дыкин. — Ах, ну да, ты же у нас князь. Сам сажаешь, — ехидно протянул он.

— Вообще-то пока только доставал, но скоро и посажу. Тебя, — уточнил Костя. — Если дальше ерничать будешь. Ты, Слава, запомни: в чужой монастырь со своим уставом не лезут. Нам с тобой сейчас присматриваться надо долго и старательно, прежде чем что-либо поменять попробовать. К тому ж неизвестно, сколько времени мы здесь пробудем. А сейчас пока заруби себе на носу: я для тебя князь и только.

Дыкин вновь насторожился, пришлось его успокоить.

— На людях, временно. Вот вечерком к тому же тиуну в светлицу завалимся, там расцелуемся да и накатим как следует за встречу. В обиду я тебя, конечно, не дам, но ты тоже веди себя прилично. Ко мне со всем своим почтением, рассказывать уже ничего не надо. Будем считать, что повинился, а мужики твою правоту подтвердят. Плохо только, что ты ему руку отломил, придется тебя выкупать.

— Как это? — не понял Слава.

— Ну, согласно Русской Правде за увечье платить надо. Либо тебе, либо мне, ежели я тебя в свою дружину хочу взять.

— А ты хочешь?

— Спрашиваешь еще, — усмехнулся Константин. — Мы теперь с тобой друзья по несчастью. Стало быть, держаться воедино надо. Ну что, встали?

— Погоди-погоди, а откуда ты все это знаешь-то? — засомневался вдруг Вячеслав.

— Про что именно? — не понял Костя.

— Ну про виру там, про сруб, ой, то есть поруб, — пояснил он.

— Так я ведь учителем истории работал.

— Ну, тогда тебе легче, — уважительно заметил Вячеслав и грустно добавил: — А я офицер. Капитан. Внутренние войска. Слыхал про такие? — Он грустно усмехнулся и подытожил: — Кроме войны ни черта не умею.

— Ну и отлично, — попытался его ободрить Константин. — Тебе в моей дружине самое место.

Дыкин грустно усмехнулся:

— Да какая здесь война-то? Ни автоматов, ни гранат. Одни мечи да луки. А меня стрелять из них никто не учил. Да и на лошади я если и скакал пару раз, так и то в детстве, когда в пионерлагере был.

— Ерунда, — заверил его новоявленный товарищ по несчастью. — Главное — это командирские способности. Дисциплинку подтянуть опять же не мешает. Нам с тобой большие дела вскорости предстоят. Битву на Калке проходил в школе?

— Ну?..

— Вот тебе и ну. Она через семь лет будет. Всем попотеть придется. Ну что, пошли?

— Погоди-погоди, — опять остановил его Вячеслав. — Так ты что, целых семь лет здесь торчать собрался?

Ответом было неопределенное пожатие плечами.

— Кто знает, может, и больше. Я вообще-то на всю жизнь уже настроился. Так, на всякий случай. Да и тебе советую, чтоб потом не разочаровываться. Знаешь, есть такая пословица хорошая: «Надейся на лучшее, а готовься к худшему».

— Значит, на всю жизнь? — посуровел Дыкин.

— Да не знаю я ничего. Просто настроиться советую. Пока хотя бы лет на семь. До Калки. Жаль мне наших предков. Глядишь, если бы татарам сразу зубы пересчитали, может, и нашествия никакого бы не было потом.

Капитан слегка оживился:

— Ну, если так, то тогда мы и впрямь здесь нужны. Слушай, а может, нас специально для этого сюда и закинули?

— Для чего для этого? — вновь не понял Константин.

— Ну, чтобы битву эту выиграть.

— Может быть, — не стал спорить он с Вячеславом и заторопил: — Все, встаем, а то меня народ уже заждался. Значит, как договорились — голова понурая, меня называешь князем и вообще молчи побольше, а то твои словечки из двадцатого века тут всех в шок вгонят.

— Тебе легко, — огрызнулся он беззлобно. — Ты историк. Небось с первого же дня освоился. А я по-ихнему только из «Иван Васильевич меняет профессию» помню. Лепота, да еще аки-паки. Вот и все.

— Ничего, освоишься, — успокаивающе бросил Костя уже на ходу к возку, который Епифан тут же направил навстречу.

Все остальное прошло как нельзя лучше. После разноса, устроенного тиуну, тот как-то сразу присмирел и лишь поглядывал на князя умоляющими глазками — лишь бы не уволил. Порадовала Константина и Доброгнева, сообщив, что рука в полном порядке, только вправлять пришлось, что она уже сделала.

— Нехороший он, мужики от него стоном стонут, — добавила она в конце своего краткого сообщения и попросила: — Ты уж построже с ним, княже.

Чего-чего, а уж это можно. Константин не поскупился, свирепо рыча на своего наместника чуть ли не целый час. Под конец тиун, окончательно придавленный гнетом тяжких обвинений, ведь мужики-то, видя такое дело, тоже подписались и наговорили про него достаточно гадостей, причем серьезных, в глубине души уже всерьез начал размышлять, сразу ему повеситься или подождать, пока князь лично удавит. Но тут Константин, решив передохнуть, заверил всех, что завтра вынесет свое окончательное княжеское решение, а сейчас пусть этот прощелыга в дом ведет да угощает чем бог послал.

А послал тиуну бог в тот день не только речных даров, то бишь свежей рыбы, но и хмельных медов в изобилии, а также смуглого, с поджаристой хрустящей корочкой, молоденького поросеночка с хреном. Вдобавок к этому основному блюду на столе красовалась куча всевозможных домашних яств, включая аппетитно хрустящие огурчики — прошлогодний засол, но вкусные до безобразия, духмяные грибочки, какое-то сало, все в розовых прожилках, тающее во рту. Словом, ничем не хуже, нежели у боярина Онуфрия накануне в Ольгове.

Вообще-то Костя уже успел заметить, что к князьям и боярам Бог как-то необычайно и постоянно щедр, а теперь убедился, что он и к тиунам тоже не менее благосклонен.

Единственное, чем существенно отличался дом тиуна от боярского, так это габаритами. У Онуфрия двухэтажный, а здесь хоть и большой, но пока без надстройки. Светелка, где они пировали, поменьше будет, да и спальни почти отсутствуют. С грехом пополам нашли одну комнатушку для князя и еще одну для Доброгневы и Марфуши, а дружинников изрядно подвыпивший Вячеслав, родная душа, отвел в свою лачугу, после чего вернулся назад. Епифан все порывался завалиться на пол прямо у порога горницы, но Константин — куда деваться — тонко намекнул, что собирается отправиться по девочкам и лишний свидетель будет лишь изрядной помехой в этом щекотливом деле.

Лишь после этого стремянной понимающе закивал и, бормоча, что князю любая будет рада и почто не веселиться, коли дело молодое, а ночь все покроет, послушно побрел на сеновал, после чего Константин весь вечер и добрую половину ночи проболтал с Вячеславом о том о сем, вспоминая главным образом родной двадцатый век. Вопросов, как им теперь быть дальше и что вообще с ними будет, они, по молчаливому согласию, почти не касались, одновременно посчитав, что ни к чему в такой веселый час омрачать настроение загадками, на которые все равно пока не отыскать ответ.

Ночью они выяснили и вопрос, касающийся юного возраста Вячеслава, никак не соответствующего званию. Оказалось, что им обоим при передислокации в иное время сбавили — в виде компенсации, что ли? — годков по десять.

С утра бывший капитан внутренних войск пристал к Косте с требованием немедленно заменить этого паршивца-тиуна на более порядочного человека. На вялые княжеские возражения о том, что нет на примете ни одной подходящей кандидатуры, Славка тут же торжествующе завопил, что таковая есть у него, не зря же он здесь торчал чуть ли не три месяца.

Вообще-то обдирал тиун всю свою деревню безбожно, но Костя еще колебался, и добило его лишь то обстоятельство, что по причине своей патологической жадности сей тиун не позаботился даже как-то поистратиться на вечернее угощение своих высокопоставленных гостей. Он и тут сэкономил, изъяв у кого-то в селе двух поросят, — а ведь на столе один всего лежал, куда, собака, второго засунул? — а также поотнимав, ссылаясь на необходимость накормить князя с его людьми, у кого то самое сало в розовых прожилках, у кого — бочонок меда. Сам же тиун отделался при накрытии стола своим личным скромным вкладом — огурчиками и грибами прошлогоднего посола, да и то, поди, из-за того, что все равно скоро выбрасывать, а то новые девать некуда будет. Вот этим он Костю и достал окончательно.

Однако на все предложения Славки о наиболее простом решении этого вопроса — выгнать его в шею или даже повесить — последовал решительный отказ.

— Все должно на суде решаться, — строго пояснил он бывшему капитану.

— Ты что, мне не веришь?! — возмущался Славка, но Костя был непреклонен.

— Если бы не верил, то и суда бы не устраивал. А если без него, то это уже расправа будет, а не наказание.

Впрочем, в конечном итоге все равно вышло именно так, как и хотел Славка. Только тиуну пришлось сначала полностью рассчитаться своим добром за незаконную конфискацию, а потом, под одобрительный гомон толпы, он тут же был смещен с должности по княжескому решению. Закончил Костя суд назначением на вакантное место нового тиуна по рекомендации Вячеслава и под одобрительный гомон селян. Новый управитель получил наказ жить по совести и людишек без нужды не обижать. Лишь ближе к полудню князю и всем сопровождающим его лицам удалось двинуться в дорогу.

Глава 12 Десант из будущего

…И подведут неучтенный баланс С уймой ошибок на бланке, Щедро отдав подвернувшийся шанс — Встретиться на полустанке. А. Белянин

Первое время ослепительное безжалостное солнце беспощадно вгрызалось в несчастные затылки Константина и Вячеслава с такой силой, будто хотело пробуравить в них дыру и, судя по их ощущениям, к исходу второго часа практически добилось своего. Не помогал даже прохладный кисловатый напиток, переданный Доброгневой в глиняной корчаге, едва они проехали первые несколько верст. Когда она протянула посудину во второй раз, то в ее глазах лишь заискрились насмешливые огоньки при виде тяжких страданий двух молодцов, а рука, держащая корчагу, дрогнула от подкатывающегося к горлу веселого смеха. Константин в ответ на это жалобно протянул:

— Медку бы чарку испить.

— Еще хуже будет, — безжалостно отрезала она, давая понять, что все дальнейшие уговоры тоже окажутся бесполезными.

— А чего ты ее слушаешься-то? — лениво зашевелился на козлах Вячеслав, правивший княжеским возком вместо Епифана. — Князь ты или не князь?

— И впрямь. — Константин подбоченился и попытался принять грозный вид, подобающий владыке, но от чрезмерных усилий в его голову вновь стрелой влетел острый, как отточенный клинок, солнечный лучик, и он, приложив руку к затылку, страдальчески застонал.

— Ишь как хмельной дух бродит, — покачала головой Доброгнева и посоветовала, добродушно улыбаясь: — Вы эту корчажку допейте, оно маленько и полегчает.

— Пили уже, — уныло отозвался Константин. — И никакого толку, — и пожаловался товарищу по несчастью: — Прямо с утра с одной стороны головы — бум-бум-бум, с другой — тук-тук-тук. Говорю, войдите — никто не заходит, а продолжают стучать.

— Ну, мне не так мерзко, — откликнулся Вячеслав. — Но тоже не ахти. А во рту вообще будто вся твоя дружина переночевала. — Он покосился на княжеского тезку, бодро восседающего на вороном жеребце чуть впереди возков, и добавил: — Причём вместе с лошадьми.

— Пейте-пейте, — приободрила их Доброгнева. — Говорю же, легче станет. А вон лесок вблизи, там и прохладой обвеет.

— Не доживем до лесу-то, — мрачно напророчил Константин.

— Не дотянем, — присоединился к нему Славка, поворачивая голову к Доброгневе и лукаво поглядывая на нее. — Чую я, прямо тут и отдадим Богу душу. И будет наша смерть на твоей бессердечной совести… Если она у тебя, конечно, имеется, — добавил он и хитро зажмурил один глаз.

Но Доброгневу было не пронять. Она лишь осуждающе глянула на княжеского собутыльника, невесть откуда взявшегося и тут же ухитрившегося не только набраться с князем, но и втереться к нему в огромное доверие. А иначе чего бы он развалился тут, вместе с Константином в одном возке, будто не смерд голопузый, а не ниже боярина будет. Пусть на месте возницы, но все равно не дело. Да еще и глаза свои бесстыжие на нее, Доброгневу, пялит, так и заманивает ими, так и притягивает. Тьфу ты, напасть какая. Гневно хмыкнув, гордая смуглянка предупредила Константина:

— Ну, вы тут пейте да отдыхайте, а мы тем временем к леску погоним пошибче. Надо и место для полдника выбрать, да и травок кое-каких собрать.

Ловко перетянутые кнутом лошади сразу прибавили прыти и оставили возок с князем далеко позади.

— В тенек поехала. Ишь самой жарко, небось, стало, — констатировал Вячеслав. — Слушай, а чего она такая злая у тебя? Вроде не жена, а рычит как тигра, — повернулся он к князю.

— Лечит она меня, — пояснил Константин. — Еще раньше предупреждала, чтобы меда или еще чего хмельного — ни-ни, а мы вчера вон как с тобой на радостях налакались.

— Так ведь повод какой, — возмутился Славка. — По такому случаю грех не выпить. Мы теперь с тобой, можно сказать, единственная родня друг дружке на белом свете.

— Тихо ты, — ткнул его кулаком в бок Константин, завидев верного Епифана, отставшего от дружинников и направившего своего коня к их возку.

— Не надо ли чего, княже? — осведомился тот, с недоверием поглядывая на Славу. — Варнак-то этот не растряс ли?

Вячеслав вспыхнул и уже открыл было рот, чтобы разразиться возмущенной тирадой, но после увесистого тычка, отвешенного Константином здоровой ногой, захлопнул его и обиженно замолчал. Епифан еле заметно усмехнулся себе в бороду и, решив развить успех, тонко, как ему показалось, намекнул:

— А может, питья какого-нибудь хочется?

— Ото можно бы, — не выдержал вмиг оживший Вячеслав, но после очередного тычка снова затих.

— А есть ли? — поинтересовался Константин.

— Есть, хотя и малость, — сразу оговорился Епифан и, отстегнувши от пояса здоровую, литра на полтора-два, плетеную баклажку, протянул ее князю: — Добрый медок, ты не сомневайся, княже, — и тут же суетливо начал извиняться: — Оно, конечно, на один глоток, да ведь припасы у этой девки в возке и бочонок заветный тоже с ней. Как возьмешь?

— Так баклажка твоя что, пустая? — не понял Константин.

— Господь с тобой, княже, — даже обиделся слегка Епифан. — Полным-полнехонька, только пить-то тут нечего. Тебе бы водонос[26] или, на худой конец, братину[27], да где ж их тут взять-то. — Он сокрушенно развел руками.

Вячеслав, вожделенно глядя на увесистую баклажку, не выдержал и, восторженно присвистнув, заметил, глядя уважительно на Епифана:

— Да, старый воин — мудрый воин.

Искренняя похвала подтопила ледок, лежавший на сердце у стремянного, и он, признательно глянув на Славку, смущенно забормотал:

— Ну, ты тут пей, княже, а я вперед поскачу. Подсоблю, может, в чем лекарке твоей, да пригляжу, чтоб она возок свой навстречу тебе не повернула.

— Спасибо, Епифан, — улыбнулся признательно Константин и заметил: — А что мала твоя фляжка — так оно самое то. Братину теперь я, пожалуй, и сам не одолел бы. Лишнее это.

— Вот это ты верно говоришь, княже, — широко заулыбался Епифан, показывая здоровые желтые зубы из-под густой бороды. — Ну, я, стало быть, наперед поехал.

— Да, и присмотри, чтоб все в порядке было, — более серьезно добавил Константин, на что Епифан, оборачиваясь уже на ходу, откликнулся успокоительно:

— Будь в надеже, княже. Все исполню.

С трудом вытащив пробку, Константин с некоторой опаской понюхал содержимое баклаги и, придя к выводу, что столь приятный аромат от какой-нибудь гадости исходить не будет, сделал несколько больших глотков.

Вячеслав, полуобернувшись, уже нетерпеливо протягивал руку:

— Не томи душу. Давай быстрее. Константин отвел баклажку в сторону, вздохнул и после небольшой паузы, окончательно решившись на неприятное объяснение, которое неминуемо должно было последовать, спокойно заметил:

— Скажи как положено, Слава, тогда дам.

— Не понял, — удивленно повернулся к нему Вячеслав и даже выпустил из руки вожжи. — Как это — как положено?

— Ну, скажем, — задумчиво протянул Константин, — дозволь испить, княже.

— А морду вареньем тебе не намазать? — ехидно осведомился Славка. — Ты чего, белены объелся? Кончай дурковать.

Константин нахмурился, но иного способа воспитания на данный момент просто не видел:

— Перед тобой целый князь сидит, а ты с ним, как с собственным брательником — дай хлебнуть, и все тут. В разговоры мои влезаешь, не спросив разрешения. Ты ж весь мой авторитет губишь на корню.

— А-а, — разочарованно протянул Славка, убрав руку. — Вон ты о чем. Ну, во-первых, сейчас никого нет и стесняться некого…

Это было правдой. Они настолько отстали от дружинников, что те уже скрылись в лесу, норовя побыстрей укрыться от палящего солнца в густой дубраве, а их возок лошади и вовсе, почуяв, что спешить некуда и никто и не подхлестывает, тащили еле-еле, давно перейдя на спокойный неторопливый шаг.

— А во-вторых, если уж тебе так покомандовать захотелось, то ради бога. Флаг тебе в руки и барабан на шею. — Он хмыкнул и хмуро сплюнул, попав на круп бедной коняги, которая, решив, что это сел очередной овод, тут же торопливо размазала на себе Славкину слюну пышным хвостом.

Нагнувшись, Вячеслав подхватил вожжи и со злости хлестнул ими лошадей, отчего они мигом прибавили ходу.

— Ничего-то ты не понял, — вздохнул Константин. От резкого рывка его повалило прямо на полсть, и часть содержимого баклажки выплеснулась на белую рубаху, распространяя вокруг приятный медово-хмельной аромат и расползаясь на белом полотне некрасивым желтым пятном. — Ну вот, и меня медом залил, — добавил он укоризненно.

Вячеслав гневно повернулся, некоторое время молча смотрел на спокойное лицо Константина, после чего, не выдержав окончательно, в бешенстве остановил лошадей и, спрыгнув с возка, бухнулся перед князем на колени, склонив голову до земли.

— Прости, княже, раба своего верного, — заголосил он дурашливо. — Только покидает он тебя совсем, ибо служить он рад, а вот прислуживаться ему тошно. Прощевай, князюшко.

После чего он резко вскочил и направился назад, держа путь по свежей колее.

— Стой! — крикнул ему вслед Константин, но тот даже не обернулся, гордо шествуя по проселочной дороге. — Стой! — еще раз попытался он остановить нового друга и, видя, что все безрезультатно, морщась от резких движений, кое-как перевалился через край возка и бросился вдогонку. Но едва он прошел с десяток метров, как раненая нога непослушно подвернулась, и Константин со стоном грянулся о землю.

«Хорошо еще, что в траву угодил», — подумал он при этом, но боль в ноге была настолько резкой — видать, при падении он вновь потревожил рану, — что Косте уже больше ничего хорошего на ум не приходило.

Он осторожно повернулся на другой бок, выждав несколько секунд, оперся на руки, пытаясь встать и изначально настраиваясь на сильную боль, но поднялся на удивление легко, осторожно и бережно придерживаемый сильными руками Вячеслава.

— За меня, за меня держись. Ничего, сейчас дойдем, — обеспокоенно вглядываясь в искаженное от боли лицо Кости, бормотал тот. Они медленно добрели до возка. Вячеслав, бормоча на ходу, что, мол, ни на минуту оставить одного нельзя, обязательно найдет приключений на свою княжескую задницу, помог улечься поудобнее на застилавшие дно звериные шкуры и, помявшись немного, нерешительно буркнул: — Ну, все вроде. Тогда я пойду, пожалуй?

— А отвезти как же? Или так и оставишь одного? Я ведь и до вожжей не дотянусь, — возмутился Константин.

— Тьфу ты, — ругнулся Славка. — Как дите малое, честное слово. — И полез на козлы.

Едва он тронул лошадей с места — до леса оставалось всего ничего, — как Константин удивленно охнул.

— Ну, чего еще? — буркнул Слава, не оборачиваясь. — Потерпи малость. Сейчас в тенек заедем.

Едва возок въехал в спасительную тень первых молоденьких дубков, как он вновь остановил лошадей и, хмурясь, повернулся назад. Ему было слегка не по себе за нелепую вспышку ярости, произошедшую по целому ряду причин. Тут и скверное самочувствие, и палящее солнце, и настороженное, ревнивое отношение к нему приближенных Константина, граничащее с открытой неприязнью, да еще и сам новоиспеченный князь вздумал учить хорошим манерам.

«Поневоле взбесишься, когда все сразу навалится», — пытался он найти себе хоть какое-то оправдание, но отчетливо понимал, что обидел Костю напрасно, и от этого еще больше мучился, не зная, как теперь вести себя с ним, поскольку извиниться гордость не позволяла, а держаться как ни в чем не бывало тоже нельзя. Надо было объясниться, и он твердо вознамерился это сделать, но вместо этого оторопело уставился на смущенно улыбавшегося Константина, на баклажку в его руке и на очередное мокрое пятно, медленно расползавшееся по княжеским штанам.

— Вот, — виновато показал Костя, хотя и так все было видно. — Недоглядели мы с тобой, когда я садился, а она, оказывается, уже вылилась, и мы, в смысле я, прямо на эту лужу и… Допей, а. — Он протянул баклажку Вячеславу. — А то я чувствую, что и остальное все вылью на себя. Видать, не судьба мне из нее…

Он замялся, не зная, что еще сказать, но в этот момент Славка захохотал во все горло, облегченно чувствуя, что не надо ничего говорить, объясняться с этим замечательным парнем, которого судьба запихнула в княжескую шкуру, но все равно оставила при нем доброе сердце и отходчивый нрав. Он смеялся, почти физически чувствуя, как спадает нервное напряжение, как потихоньку сползает окутывающая его тугая пелена озлобленности, а вместе с ним веселился и Константин. От их дружного хохота лошади слегка всхрапнули, прислушиваясь, недоуменно переглянулись и, очевидно, решив, что это новый вид окрика и ни к чему дожидаться кнута, разом тронулись с места. В результате Славка, никак не ожидавший такого коварства со стороны бессловесных тварей, резко подался вперед, упал на Константина и невольно выбил у того из рук фляжку, остатки содержимого которой не замедлили вылиться Константину на рубаху. Хохот тут же перерос в истерический, и лишь спустя несколько минут, уже немного успокоившись, Славка взял из рук князя баклажку и, дурачась, взболтнул ее, прислушиваясь к бульканью.

— А тут осталось еще. Где-то со стакан будет, — со знанием дела заметил он и вновь протянул баклагу Константину: — Давай на мировую, что проехали, то и забыли.

Константин, улыбнувшись, сделал пару небольших глотков и вернул тару назад. Славка поднес уже баклажку ко рту, но потом, что-то вспомнив, лукаво улыбаясь, склонил перед ним голову, торжественным голосом произнеся:

— Благодарствую, княже, что не дал слуге своему помереть от жажды. — И, жестом остановив Константина, порывающегося что-то пояснить, широко улыбнулся. — Все правильно, княже, — особо подчеркнул он последнее слово и приложился наконец к посудине. Выпив все, что там осталось, он вернул ее Константину и повторил еще раз: — Все правильно. А я дурак. — И, уже перебираясь к вожжам и устраиваясь поудобнее на месте возницы, добавил: — В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Коль такие времена, то нечего и дергаться из-за разной ерунды.

— Я рад, что ты понял, Слава, — продолжая улыбаться, откликнулся Константин и через несколько секунд то ли вопросительно, то ли утвердительно произнес: — И что не обиделся.

— На обиженных воду возят, — ухмыльнулся Вячеслав и поинтересовался: — А чего ты за мной пешком ломанулся? Тем более с больной ногой. Ты же в возке сидел. Развернул бы лошадей и догнал бы сразу. Болит, поди, нога-то?

— Болит, — откликнулся Константин. — А насчет лошадей я чего-то и не подумал, — тут же, после недолгого размышления, он заметил: — Да и хорошо, наверное, что не подумал. Пешком-то я тебя хоть и не настиг, зато вернул. А сидя в возке, наоборот, догнать бы догнал, а вот воротить…

— Ишь ты, — крутанул головой Вячеслав. — Да ты психолог, — и после секундной паузы добавил: — Княже.

— Все-таки ты еще злишься, — грустно произнес Константин.

— Дурак ты, — вновь повернулся к нему Вячеслав. — Хоть и князь. Это я навык вырабатываю. Тренируюсь. Я ведь сказал, что ты прав во всем. А я балда.

— Стало быть, мы одного поля ягоды, — задумчиво подытожил Костя.

— Точно. Поэтому нам обязательно надо держаться вместе, — согласился с ним Славка. — Вдвоем-то мы любого умного обуем… княже. Извини, все время забываю еще про эту приставку. Но ничего, раз надо, значит, освоим. О, смотри, уже и костерок развели и варят что-то, сейчас и подкрепимся.

Вдали и впрямь уже завиднелась небольшая, но уютная полянка, на одном конце которой паслись стреноженные кони, а ближе к дальним деревьям, хоронясь в теньке, лежали двое дружинников. Епифан, прислонившись к стволу могучего дуба, что-то негромко с укоризной басил, обращаясь к Доброгневе, вовсю хлопотавшей у костра. Та его, судя по всему, не очень-то и слушала, то деловито помешивая в котле, висевшем над костром, огромной деревянной ложкой, то что-то говоря Марфушке.

Ласково и неторопливо, как и подобает детям солидных родителей, шелестели от ветерка крепенькие зеленые листочки могучих дубов, молчаливо окружавших полянку надежной безмолвной стражей. Близ них не рос даже кустарник, понимая, очевидно, всю нелепость такого соседства корявых заморышей с десятком великанов, бывших настороже и держащих свои суховатые ветви наготове, подобно мечам и копьям. Странно, но мысли у Константина с Вячеславом и здесь совпали, поскольку капитан тут же уважительно отметил, оглядев лесных богатырей:

— Ишь как застыли. В полной боевой готовности.

Однако едва Константин лег на войлок, который для него мигом расстелили близ разложенной на густой траве белой полотняной скатерти, и не успел он еще даже переодеться в новый наряд, заботливо извлеченный Епифаном откуда-то из самой глубины возка, как лесную идиллию прервали истошный крик и детский визг.

Константин завертел головой, пытаясь понять, откуда все это доносится, но вглядывался он в одну сторону, а его тезка, держащий за ухо грязного оборванного мальчишку лет тринадцати, появился с другой, аккурат из-за возка, на котором они только что подъехали с Вячеславом.

— Вот. — Он небрежно толкнул пацаненка так, что тот пролетел пару метров и, не в силах удержаться на ногах, растянулся плашмя во весь рост, чуть не въехав головой в княжеский каблук. — Приглядывал за нами в лесу, княже. Может, беглый, или и впрямь грибки в лесу сбирал, да заплутал. Хотя буравка[28] и нет при нем. А может, провидчик[29] у татей шатучих[30]. Тебе, княже, на них последнее времечко везет.

— Да не похож он на татя, — неуверенно протянул Константин, внимательно разглядывая мальчишку, резво вскочившего на ноги и настороженно глядевшего на них. — А ну, отрок, поведай нам — кто ты, чьего роду-племени. Да всю правду чтоб и без утайки.

— А вы кто? — ответил вопросом на вопрос мальчонка.

— Ишь прыткой какой, — буркнул подошедший Епифан и строгим голосом, не терпящим возражений, потребовал: — Сказано тебе, говори, кто ты есть. А то мигом казнь учиним, и повиснешь вон на том суку, — стремянной, добрейшей души человек, даже указал заботливо, на какой именно дубовой ветке будет висеть мальчишка в случае вранья.

Тот внимательно посмотрел вслед за указующим перстом Епифановой руки и, вздохнув, робко поинтересовался:

— А если не поверите?

— А ты так говори, чтоб поверили, — уверенно заявил Епифан.

— Ну, значит, так, — мальчишка набрал в грудь побольше воздуха и, наконец решившись, выпалил: — Зовут меня Мишей, Михаилом, ну еще Минькой. Родился я на Рязанщине. А по профессии я — изобретатель.

Вячеслав незаметно толкнул в бок Константина и сам присел на корточки, потому что ноги внезапно ослабели и перестали держать. Впрочем, тычок этот был лишним. Константин и сам насторожился, как только услышал, что хлопец имеет профессию — этого слова вообще не было в тогдашнем славянском словаре. Про изобретателя и вовсе говорить нечего.

— Чего? — недоуменно протянул Епифан. — Ты тут на тарабарском языке не балабонь. А ну, рассказывай, где живешь, какому боярину или князю служишь и чего по лесу бродишь один? Или не один? — протянул он угрожающе.

— Один-один, — закивал Минька испуганно — звероватый вид стремянного мог напугать кого угодно — и торопливо продолжил: — А к вам… по запаху пришел.

— Собака ты, что ли? — насмешливо хмыкнул один из дружинников.

— Есть хочется. Три дня ничего не ел, — смущенно потупился Минька, тут же с надеждой уставился на Константина и спросил: — А вы и правда князь? А какой?

— Константин я. Князь рязанский. Еще спрашивать будешь?

— А меня к себе возьмете на службу? Я много чего умею, правда. Я же оружейный изобретатель.

Константин вновь ощутил легкий тычок Вячеслава.

— Никак целый десант из двадцатого века выбросился? — удивленно шепнул тот князю.

— Ничего уже не понимаю, — отозвался Костя ошалело и через секунду махнул рукой: — Ладно. Быть посему. Может, и впрямь сгодишься. После поговорим. Дайте ему ложку, миску, да на руки слейте, пусть хоть умоется, а то как поросенок.

Доброгнева, жалостливо глядевшая на мальчишку, услышав княжеское решение, довольно заулыбалась и, с силой помешав здоровущей ложкой в котле, заявила весело:

— А у нас и уха уже подошла. В самый раз малец поспел, — и подмигнула ему ободряюще.

Тот благодарно улыбнулся ей и пошел умываться под присмотром Епифана.

В дальнейшем, уже после трапезы, когда небольшой караван тронулся дальше по лесной извилистой дорожке, Минька, сидевший в княжеском возке, несколько раз порывался заговорить, но дружинники, очевидно не до конца избавившиеся от подозрений в том, что мальчишка связан с лесными разбойниками, бдительно скакали рядом, прикрывая своего князя сразу с двух сторон, и Константин всякий раз останавливал пацана, не давая ему ляпнуть лишнего.

Немного погодя мальчишка и сам стал потихоньку клевать носом, что было вполне естественным после сытного обеда, да еще и с голодухи. Наконец он основательно задремал и чуть не вывалился из повозки на одном из ухабов, если бы его не придержал Вячеслав, который от избытка чувств все время оглядывался назад, весело улыбаясь и подмигивая Константину. В конце концов угомонились оба. Минька спал, привалившись головой к Славкиному боку, а тот, увидев наконец предостерегающий жест Константина, перестал оглядываться и подмаргивать. Более того, он теперь даже почти не шевелился, опасаясь потревожить сладко спящего мальчишку. Так, мерно и не спеша они и ехали еще несколько часов, пока вдали не показались купола и кресты старенькой деревянной церквушки, а затем и весь небольшой уютный град Ожск со своим маленьким детинцем[31] и прилепленным к нему немноголюдным посадом[32].

Пока доехали, пока Константина извлекли из возка и со всевозможным бережением доставили в светлицу, стало уже темно.

Расторопный Епифан, действуя согласно княжеским указаниям, устроил хорошую взбучку всем сокалчим[33], после чего они стали уже не бегать, а летать, выполняя строгие приказы стремянного. Уже спустя каких-то полчаса Константин и Вячеслав сидели в трапезной за богато накрытым столом в ожидании, пока отмоют, отпарят и приоденут Миньку, чтобы усесться за стол вчетвером. Оказывается, доставленный накануне в Ожск Николай тоже пришел в себя и просился на аудиенцию.

— А неплохо ты устроился, — наконец-то оценил убранство трапезной Вячеслав, внимательно разглядев всю обстановку.

— А то, — лениво отозвался Константин, но тут же скромно поправился: — Хотя это смотря с чем сравнивать. В Киеве, поди, у князя великого, или во Владимире — там, скорее всего, намного лучше. У них и бояре, наверное, пышнее моего живут. Даже у братца моего родного Глеба в Рязани хоромы не сравнить с моими. И красивее, и богаче. Но если с крестьянской избой сравнивать, то это, конечно, неплохо.

— Ну, мы во Владимир не хаживали, до Киева не добирались, все больше в этих самых крестьянских избах жили. Так что у тебя очень даже завлекательно. И пахнет хорошо. — Вячеслав шумно втянул носом воздух, — Свежее дерево, небось. Только что из лесу, да?

И, не дождавшись ответа, он стал хищно оглядывать стол, прикидывая, с чего начать. Выбор был большой. Тут тебе и духмяный запеченный поросенок, весело возлежащий в большом блюде прямо в центре стола; и грибочки, ослепительно поблескивающие своими тугими влажными шляпками в неровном свете горевших свечей; и нежно-белая, истекающая янтарным жиром, огромная рыбина. Эх, был же когда-то, оказывается, клев на Оке, да какой клев. А еще душистое чесночное копченое сало, пахнущие смородиновым листом крепкие и хрусткие огурчики, и прочая, прочая, прочая…

Впрочем, ответить Константин и не успел бы. Раздался робкий стук в дверь, и оба, не сговариваясь, разом крикнули:

— Войдите. Открыто. — После чего Константин укоризненно погрозил Славке пальцем, мол, опять поперед батька, на что тот, виновато прижав руки к груди, прошептал:

— Все, последний раз. С завтрашнего дня беру себя в руки. Если что, сажай сразу на губу — обижаться не буду.

— В поруб, — поправил Константин, но Славка лишь махнул рукой, мол, все едино, а хрен, как известно, редьки не слаще, и хотел еще что-то добавить, но тут на порог робко шагнул малолетний изобретатель, а за ним и здоровенный широкоплечий Николай.

— Здравствуйте, — кивнул малолетка вежливо и поинтересовался: — Вызывали?

— Присядь, — пригласил его Константин, показывая на лавку рядом с собой. — И ты садись, — широким жестом указал он Николаю. — Рассказывайте, как вы оба докатились до жизни такой, что всяким средневековым дуракам лупить себя позволяете, гостечки вы наши дорогие из двадцатого века?

Глава 13 Попутчики

Остановилось Время и Пространство. И все в коллапсе повернулось вспять. Секунда… Две… И пройдена уж пядь. И путь обратный входит в постоянство. Л. Ядринцев

— Нет, вот ты мне скажи, это как называется, когда мы душманов уже зажали в горах и остается их раздолбать из «Града», а нам Москва перемирие командует и заставляет им коридоры открывать, чтобы они опять могли уйти? — вопрошал пьяный капитан пожилого проводника.

— Предательство, вах! — энергично подтвердил тот. Капитан удовлетворенно кивнул и вновь потянулся к почти опустевшей бутылке водки. Плеснув себе в стакан на одну треть, он разом выплеснул всё себе в рот. Закусывать столь малую дозу посчитал излишним, а потому, ухватив с тарелки соленый огурец, вместо того чтобы отправить его в рот, нацелился им в собеседника, используя вместо учительской указки.

— Вам, гражданским, не понять, как это погано, когда своих лучших друзей хоронить приходится. А из-за кого?! Да все из-за наших чертовых политиков! Загубили страну, продали все Америке, уроды, а мы погибай.

— А погибать боязно, — сочувственно заметил седой проводник. — Так ведь, Слава?

Офицер криво усмехнулся и в то же время как бы успокоился.

— Нет, — он отрицательно покачал головой. — Ничуть не боязно. Вот ни на столечко, — он показал на маленькую хлебную крошку и, досадливо бросив ее в тарелку с огурцами, добавил: — Только обидно, В каждом деле должен быть смысл: за что, во имя чего. Так вот, я его не вижу, Фарид. Так же, как не вижу смысла в гибели моего друга, заметь, лучшего друга. Нас ведь как в училище учили — всё должно иметь свой смысл. Был такой мудрый профессор…

Тут внимание офицера привлек ночной пейзаж за окном. В сумеречном тускло-желтом свете редких фонарей проплыл одинокий шлагбаум, угрожающе загораживающий проезд черному красавцу «мерседесу», терпеливо ожидающему, когда исчезнет с дороги это глупое никчемное препятствие в виде курортного поезда.

— Да-а, вот и закончился мой реабилитационный отпуск, — задумчиво протянул офицер, по-прежнему разглядывая в окно «мерседес». — Мы такие колымаги, как эта, в Чечне пачками жгли на зачистках. — И он невесело усмехнулся.

— Вах, зачем жечь? Себе бы лучше взяли, — расстроился проводник.

— Себе нельзя, это мародерство будет, — пояснил Вячеслав. — Нет документов на машину, значит, краденая. Купил у ворюг российских по дешевке, ну и хрен ему во всю морду. Так вот, — вернулся он к старой теме. — Не вижу я смысла во всем этом: зачем живу, зачем существую. Раньше все ясно было, — он иронично хмыкнул и процитировал: — Есть такая профессия — Родину защищать. Было, все было. А сейчас… И получается, что в первую очередь мы стоим на страже имущества барыг, которые столько нахапали, что у них только одна проблема осталась — как бы в могилу с собой унести. — Он вдруг прищелкнул пальцами и заразительно засмеялся. — Ан не тут-то было! В гробу-то багажника не предусмотрено. И закопают всех толстомордых, как обычного дворника дядю Васю, в сырую русскую землю, которую они еще не продали, потому что спроса не было, на радость жирным могильным червям. И одна от них будет польза, что потом на этих червяков упитанных мы с тобой хорошую рыбку поймаем, а? — И он жизнерадостно хлопнул по плечу проводника.

Тот в ответ пробурчал нечто невразумительное, будучи не совсем согласным, но в то же время опасаясь более конкретно выразить свои возражения. Все-таки пьяный человек, к тому же офицер, да еще спецназовец, да из Чечни, и вряд ли в санатории его не раз контуженную психику удалось подзалатать и восстановить в полном объеме. Тем более что… — тут проводник посмотрел на часы и робко намекнул собутыльнику:

— Слушай, брат, ты станцию не прозевай свою. Ряжск через пять минут будет, а тебе еще вещи собрать надо.

— Не дрейфь, старина. Все свое ношу с собой, — рьяно покачнулся на ногах Вячеслав. — Сейчас я только сумку с «дипломатом» из купе заберу и полностью готов буду. Хоть на строевой смотр перед комдивом. Лишь бы не принюхивался. А ты лучше вот что. — Он в нерешительности почесал затылок и, видимо окончательно приняв какое-то решение, ужо более уверенно продолжил: — Городишко у нас так себе. Райцентр все-таки, С ночными «комками» может проблема возникнуть, а я пустой совсем. Бутылочку мне в дорогу изобразить сможешь?

Проводник сокрушенно цокнул языком и развел руками:

— Откуда, брат? Ты же, как бочка бездонная, все выпил. Слушай, крепкий какой, да, откуда такие богатыри?

— Я же сказал, с училища закалка. А родился здесь, в Ряжске. Ты лучше изобрази что-нибудь. Всё-таки домой еду, отцу святое дело пузырек поставить. Не ждать же до утра.

Проводник вначале хотел наотрез отказаться, но, во-первых, офицер ему понравился, а во-вторых, если взять бутылку у соседа, то можно перепродать с немалой выгодой, а лишних двадцать-тридцать рублей никому не помешают.

— Есть один, Равиль зовут, но он жмот такой. Его даже свои не любят, — безбожно врал он, наговаривая на доброго толстяка Равиля и мысленно извиняясь перед ним за это. — Если ночью, то не меньше полутора сотен сдерет, а то и две. Совести совсем у человека нет. — И он выжидающе уставился на офицера.

— Да хоть три, — пренебрежительно махнул тот рукой. — Ты, главное, возьми.

— Тогда давай так, — лихорадочно соображал проводник. — Ты вещи бери и дуй в тамбур, на выход. Там жди меня. А то вдруг я не успею, или его не найду, или уговаривать долго буду. Не ехать же тебе дальше из-за этой бутылки. Поэтому денег сейчас не надо, — остановил он руку Вячеслава, которая уже потянулась в карман. — Потом отдашь, когда принесу.

— Идет, — согласился капитан и уточнил: — Значит, я сейчас сразу со шмотками на выход и там курю, тебя жду.

— Вот-вот, — закивал головой Фарид. — А я к Равилю мигом. — И он, имитируя поспешность, заторопился к противоположному тамбуру. Тепловоз уже тормозил, подъезжая. Про себя проводник решил выждать до окончательной остановки поезда и еще пару минут, а уж потом быстренько выскочить к нетерпеливо ожидающему его офицеру.

Вячеслав между тем стоял в тамбуре, с легкой ностальгией на душе разглядывая старенький вокзал, выглядевший, невзирая на солидный возраст, весьма внушительно.

Он глубоко вздохнул, предвкушая всю радость родителей от этой нежданной встречи, и, не желая выкидывать окурок ни на родной перрон, ни на чистый пол, который совсем недавно помыли, открыл межтамбурную дверь. Однако увиденное настолько потрясло его, что он мгновенно забыл про сигарету и оторопело уставился на белый маслянистый дым, сочившийся из тамбура соседнего вагона.

— Вот это ни хрена себе, костерчик кто-то устроил, — пробормотал он ошалело, но тут же приступил к решительным действиям. Поначалу мелькнула мысль о том, чтобы вернуться и взять огнетушитель, а также предупредить проводника, но тут он услышал, как кто-то там впереди надсадно кашляет, явно задыхаясь, и Дыкин решил сперва вытащить бедолагу, а уж потом сделать все остальное. Ворваться в соседний тамбур ему удалось, но это стало первым и последним успехом. Упругая резиновая пустота, поначалу нехотя поддалась, допустив неукротимого вояку в свое чрево. Однако почти тут же она вновь сомкнулась, мягко, но крепко обхватив тело и туго спеленав его. Вячеслав успел удивиться происходящему всего лишь на каких-то пару кратких мгновений, потому что густой и вязкий не то дым, не то туман, а если точнее, то черт-те что, мешал не только двигаться, но и дышать.

Последнее, что мелькнуло в его голове, было глубокое сожаление о несостоявшейся встрече с родителями, после чего капитан окончательно потерял сознание…

* * *

Они шли по центральной улице райцентра и мирно беседовали друг с другом. Скажи Миньке Мокшеву ещё вчера, что такой разговор между ним и священнослужителем возможен — ни в жизнь не поверил бы.

Воспитывался он в обычной простой семье, но благодаря научному складу характера ничему на слово не верил и все поверял опытами и экспериментами, за что ему немало доставалось как от учителей в школе, так и от родителей дома. Нет-нет, никто из окружающих его людей вовсе не был противником прогресса и опытов малолетнего Миньки. Но когда в результате удачно изобретенного пиротехнического состава взрывался старенький, но еще весьма и весьма приличный сарайчик, когда забор возле дома оказывался наполовину рухнувшим, потому что Мокшев вырыл под ним огромную яму в поисках серного колчедана, а, найдя сей минерал, на радостях не удосуживался зарыть эту яму, когда… Да что тут говорить, родители Миньки восхищались умом сына, но святыми и всепрощающими они не были.

Аналогичные ситуации не раз имели место и в школе. Старый учебный миномет вдруг, изрыгая огонь и пламя, пробивал деревянный пол верхнего этажа; кабинет химички неожиданно окутывался ядовито-желтыми парами маслянистого, жирного дыма; мирный, никого не трогающий человеческий скелет в кабинете анатомии вдруг начинал в разгар урока открывать рот и хрипло хохотать, приводя тихую седовласую учительницу в неописуемый ужас, а одноклассников в не меньший восторг и ликование.

И таких подвигов у Мокшева насчитывалось не менее одного в месяц. Было бы больше, но неделя у него уходила на переживания по поводу очередного и жутко несправедливого, по его мнению, наказания, еще одну неделю он терзался в поисках новой идеи. Затем дней десять всесторонне ее обдумывал — неудач при опытах самолюбивый Минька терпеть не мог — и, наконец, сопровождаемый грохотом и криками возмущенных соседей или учителей, внедрял в жизнь. Не выгоняли его из школы лишь по той простой причине, что учился Мокшев по тем предметам, которые уважал, на сплошные пятерки и с блеском защищал честь учебного заведения на всевозможных олимпиадах. Причем не только районных или областных, но и на самых крутых — всероссийских, успев стать лучшим знатоком географии, точнее, той ее части, которая связана с различными месторождениями и залежами, химии, физики и математики.

Литературу он принципиально не признавал, в истории был не менее дремуч, а о том, что изучают на ботанике с зоологией, не имел ни малейшего понятия. Его абсолютно не интересовало, в каком году Кутузов возглавил орден меченосцев и разбил полчища Мамая под Полтавой. Ему было наплевать на то, кого именно из них — Кабаниху или Катерину — назвали лучом света в темном царстве, а также чем отличается тычинка от пестика, а геронтология от гинекологии. Поэтому в конце каждой четверти учителя естественных наук шли на поклон к преподавателям наук гуманитарных, после чего у Миньки появлялись в дневнике скромные итоговые троечки.

Трудно сказать, куда завела бы его судьба, если бы не хитрющий военрук, озадачивший его одной проблемой в области стрелкового оружия. Мокшев ею настолько увлекся, что последние полгода перед выпуском затих в поисках решения, а затем — отступать он не привык — легко поступил в весьма престижный московский институт, после окончания которого вот уже третий год трудился в одном из надежно заблокированных от посторонних глаз и ушей НИИ. Проблему свою он почти решил, то есть довел дело уже до экспериментальной стадии, а попутно нашел ключ еще к нескольким задачам, считавшимся безнадежными, за что был в виде исключения удостоен — без написания и защиты кандидатской — научного звания.

В институте его безмерно уважали коллеги за простоту, искренность, отзывчивый добрый нрав, а за легкость, с какой он в своих научных работах допускал в качестве соавторов начальство, — и все руководство института.

Впрочем, уважение не мешало коллегам называть юного изобретателя ласково и совсем по-мальчишечьи — Минька. Виной тому, помимо легкого характера, был и внешний вид Мокшева, которому больше двадцати лет ну никак нельзя было дать. Мало того что парень никак не был похож на кандидата наук, так он не вытягивал даже на свои паспортные двадцать три года. А поэтому Михаилом Юрьевичем его величало только руководство, да и то лишь на производственных совещаниях.

На сей раз его круглое веснушчатое лицо, обычно излучающее веселый оптимизм, слегка портили две продольные складки на переносице, аккурат между нахмуренных бровей. Виной тому было не очень приятное для Мокшева обстоятельство. Он проигрывал спор, а этого очень не любил.

Его собеседником был обычный православный священник. Звали его отцом Николаем. Он также был грустен, но по другой причине. Священника удручало столь резкое отрицание, казалось бы, простейших истин, демонстрируемых молодому спутнику. Сейчас священник искренне пытался, насколько это возможно, пусть не изгнать, но хотя бы потревожить, заставить забеспокоиться зловредного беса неверия в Бога, уютно устроившегося в заблудшей душе Мокшева.

Отец Николай вообще был искренним человеком, хотя ему и довелось немало пережить за это. «Язык твой не просто враг твой. Он первейший и самый лютый враг», — говорила ему покойная ныне супруга, с которой он дотянул почти до серебряной свадьбы, после чего попадья тихо угасла, так же неслышно, как и жила. Сам отец Николай был детдомовским, детей у них не было, и после утери единственного близкого человека ему в жизни осталась лишь работа.

Смиренно нес он людям в своей сельской церквушке слово Божье и старался для своих прихожан как только мог, вплоть до того, что не считал зазорным заглянуть после вечерни к какой-нибудь одинокой старушке и помочь ей по хозяйству. От его печального укоризненного взгляда утихали даже самые отъявленные буяны и драчуны. При этом отец Николай не произносил ни слова, но тем красноречивее был крик души, рвущийся из его добрых, все понимающих и всепрощающих глаз: «Люди! Что же вы творите? Опомнитесь!»

И когда в очередной раз загулявший запойный пьяница Федька Костров, прозванный в деревне за буйство во хмелю, большую черную бороду и некоторое созвучие в имени и фамилии Фиделем Кастро, начинал гонять свою жену и детей, соседи бежали не к участковому, а к отцу Николаю. Федька уже через пять минут после появления «бати», невзирая на свой глубокий и дремучий атеизм, начинал рыдать у него на плече, жаловаться на свою загубленную невесть кем жисть, исповедоваться в том, какой он, Костров, есть безнадежный подлец, а еще через десять мирно шел спать.

Повышение в церковном чине отцу Николаю не светило ни сейчас, ни потом, поскольку его взгляды на тактику и стратегию Церкви и ее священнослужителей резко расходились с начальственными, а высказывать их он не стеснялся, если его о том спрашивали. Кроме того, он считал тайну исповеди священной, и, невзирая на то, что изливавшие ему души прихожане отнюдь не помышляли о государственных переворотах или диссидентстве, комитету госбезопасности такое непослушание молодого священника все равно не нравилось. Сильных неприятностей комитет отцу Николаю не доставлял, но на карьере уже по одной этой причине можно было ставить большой жирный крест. В конечном итоге обеими сторонами — и им, и высшими церковными иерархами — была принята примирительная тактика. Его не выдвигали на более богатый приход и хотя всегда хвалили, но никогда не поставили бы даже протоиереем, не говоря уж о прочем. Он же честно и добросовестно исполнял свои обязанности, не стремясь к публичному изложению личных взглядов и к демонстративному показу несогласия с церковным руководством.

Не раз он подумывал о монастыре, где было бы так замечательно уединиться в келье, дабы никто не мешал его жарким молитвам. Однако, представив, что может без него статься с той же семьей Кострова в момент, когда буйный хозяин уйдет в очередной шумный запой, с тихой Марией Митрофановной, которая останется без дров на зиму, и еще массу бед, могущих произойти в случае его отсутствия, всегда наотрез отказывался. При этом он приговаривал, что негоже пастырю спасать свою душу за счет душ своей паствы, что у каждого человека на земле свой тяжкий крест и надо достойно нести его по жизни, не увиливая и не перекладывая своей ноши на чужие плечи.

Кстати, и дачники, регулярно наезжавшие в эту глухую деревушку в большом количестве, предпочитали отдых именно в ней как раз благодаря тому, что жители ее были и доброжелательнее, и вежливее, и сердечнее, чем где бы то ни было. В других местах и леса были красивее, и река поближе, ан нет — стремились именно сюда и уезжали, отдохнувшие не только телом, но и душой. А в момент отъезда многим казалось, что они познали для себя нечто настолько важное, по сравнению с чем меркнет обладание всеми благами большого города.

Потом они уезжали и, погрузившись по уши в трясину шумных городских улиц, обывательских разговоров и судорожной гонки за престижными вещами, уже через пару месяцев начинали сознавать, что все приобретенное ими за лето в той тихой деревушке они уже потеряли. Как, когда — неизвестно, как непонятно и то, что это вообще было, но от осознания этой потери на душе становилось очень горько и грустно, и они… с нетерпением ждали следующего летнего отпуска, дабы вновь приехать туда и приобщиться к чему-то высокому, светлому и чистому, которое мягко коснулось их нежной материнской рукой.

Понять человека, постараться, чтобы он излил тебе свою душу, очистив ее от многолетнего слоя всей дряни и грязи, которая скапливается в людских сердцах, — вот главная задача, которую, по мнению отца Николая, надлежало решать любому священнослужителю в беседах с мирянами. Ему это почти всегда удавалось, но сегодняшний разговор был совсем другой направленности. К тому же и управлял ходом беседы не он сам, а этот юный паренек, с пылом и жаром горячей молодости нападая на непреложные истины, которые отец Николай пытался защитить в меру сил.

— Итак, вы категорически утверждаете, что Бога нет. А как же жизнь на нашей планете? Кто ее зародил?

Мокшев пренебрежительно фыркнул:

— Академик Опарин в своих опытах блестяще доказал, что при создании в экспериментальных условиях микроклимата того времени, температуры и прочего запросто можно из неорганики создать органику. И между прочим, создал. — Он торжествующе поднял указательный палец вверх, но священник и не думал сдаваться.

— Я читал об его опытах и результатах, полученных им. Но вы вдумайтесь в суть — он лишь создал из одного мертвого другое, столь же безжизненное. А вот живое ему создать — я убежден — не удалось и никогда не удастся.

Мокшев на секунду смешался, но почти тут же нашелся:

— Тогда космос. Насколько я знаю, различные кометы и метеориты содержат в себе микроорганизмы, которые при благоприятных условиях выходят из спячки и начинают жить и развиваться. Да и вообще вся логика развития цивилизации отрицает Божье существование и на земле, и на небесах. Дарвина надо читать, гражданин священнослужитель.

— Стало быть, ты тоже верующий, — констатировал священник.

— Я же сказал, что нет! — отрубил Минька.

— А вот и да, — возразил отец Николай. — И все отличие между нами лишь в том, что я верю в Бога, а ты веришь в то, что его нет.

— Ну-у, — протянул Мокшев, не зная, чем парировать последнее утверждение, и, пытаясь протянуть время, рассеянно глянул на свои подарочные «Командирские» часы, после чего хлопнул себя ладонью по лбу и простонал: — Батя, мы же на поезд опаздываем. Нам еще до станции пилить и пилить, а до прибытия поезда всего двадцать минут осталось! Жмём!

— Тогда вот что. — Отец Николай достал из внутреннего кармана пиджака паспорт вместе с вложенными туда купюрами. — Беги один, сын мой, и возьми билеты на двоих, а я к тому времени подойду к вокзалу.

— А успеешь? — усомнился Минька, оглядывая критическим взором своего пожилого собеседника с изрядной сединой в бороде и явно не атлетической фигурой.

— Не сомневайся, — кивнул утвердительно головой отец Николай, — успею. Бегом — тут я, пожалуй, староват, а быстрым шагом еще могу.

— Ну, гляди, — ехидно прищурил левый глаз Мокшев. — Если не придешь вовремя, то первому встречному твой паспорт с билетом оставлю, и поминай, как звали. Тебе же искать.

— Лишь бы билеты были, — вздохнул священник и поторопил Миньку: — А ты беги, не мешкай. — И перекрестил спину убегающего Мокшева, как бы давая ему свое последнее благословение.

Спортивными достижениями новоявленный бегун никогда не блистал, тем более в легкой атлетике, но тут припустил со всех ног. Обычно он выходил из дома и шел на вокзал не спеша, по пути прощаясь с любимым городом, маленьким райцентром на Рязанщине. Здесь все было мило его сердцу — родная сто восьмая школа, березки вдоль нее, вымахавшие на добрый десяток метров за то время, что он учился, их сажали ребята постарше вместе с его сестрой Людой. Каждый поворот, любой переулок ему был знаком, включая жителей тех домов, мимо которых он сейчас пробегал. Здесь — беглый взгляд направо — он жег когда-то вместе с ребятами костер, чуть дальше играл в прятки, через ограду лазил в больницу, обрывая не совсем спелую иргу, в обилии росшую там вдоль аллеек и лужаек.

А вот и книжный магазинчик, куда он в свое время частенько захаживал к радушной тете Нине за новыми учебниками. Он свернул с Новоряжской на Первомайскую, ведущую прямо к вокзалу. Освещение на ней было чуть хуже, не все фонари горели, зато бежать стало легче, потому что улица делала солидный уклон, как бы приглашая всех жителей города к вокзалу, в который она почти упиралась.

Впрочем, именно сейчас любоваться тихими прелестями своей маленькой родины ему было некогда, и он вновь увеличил скорость, припустив со всей мочи. Как выяснилось спустя двадцать минут, вовремя успели оба, и сейчас они стояли в ожидании поезда, который устало подошел к перрону, из последних сил протянул состав вдоль тускло освещенной платформы и, будто окончательно выдохнувшись, остановился.

Нужный им вагон оказался почти рядышком, но на нетерпеливый стук в дверь никто не откликнулся. Да и вообще этот вагон создавал какое-то неуютное ощущение, хотя внешне почти ничем не отличался от своих железных соседей. Почти, да не совсем. У тех внутри чувствовалось какое-то еле уловимое шевеление, движение, ощущалась какая-то жизнь, а этот был словно мертвый — ни малейшего движения, ни намека на хоть какое-нибудь шевеление. Даже окно в тамбурной двери этого вагона резко отличалось от других. Подернутое густой белой пеленой, будто саваном, оно надежно скрывало все, что происходило внутри.

Настойчивый повторный стук также был проигнорирован, хотя Минька кулаков уже не жалел.

— Да никого там нет. Дрыхнут, поди, заразы, — и тут Мокшев запустил такую заковыристую тираду в адрес нерадивых проводниц, что даже сам восхитился изреченному экспромту. — Давайте в соседний вагон, пока дверь открыта, а проводника нет, — предложил он священнику. — А там уж пройдем и в свой. — И он тут же шустро устремился вперед.

Священник молчаливо старался не отставать от своего молодого попутчика, который вдруг неожиданно затормозил и недоуменно обернулся назад.

— Да тут пожар, батя, — озадаченно присвистнул Минька, уже вошедший в межтамбурный проход. — Дымище ужас какой густой и…

Свое описание пожара он не окончил, поскольку заметил впереди безжизненно оседающее тело человека, еле видимое в густых белых клубах дыма, и рванулся на помощь.

Вязкие, подобно тугой резине, белые языки тут же охватили его тело, препятствуя продвижению, но Минька упрямо лез вперед и почти добрался до человека, погибающего, как он подумал, от удушья. Однако запасы воздуха в груди подошли к концу, а вздохнуть свежего Мокшеву почему-то никак не удавалось, и он начал терять сознание, уже понимая, что здесь что-то не так, причем далеко не так, но уже не в силах ничего сделать. «Как это глупо, — подумалось ему в последний миг, и тут же мелькнуло иное: — Хорошо бы было проанализировать этот дымок в нашей лаборатории. Это что же такое при сгорании придает дыму эффект вязкости?»

Отец Николай, видя столь неправдоподобную картину, сперва с ужасом отшатнулся, растерянно перекрестился, затем осенил крестом белые клубы дыма, в которых медленно, как при замедленной съемке, ворочался его недавний собеседник, но потом отважно шагнул вперед. Поначалу он уже предвкушал, как будет спустя полчаса изрекать неразумному отроку о том, что сие знамение было не чем иным, как карой Господней за кощунственное неверие. Однако длилось это всего несколько секунд. Почти тут же он с ужасом понял, что дело худо и на самом деле это испытание Господь послал не иначе как ему самому. «Что ж за дым такой бесовский?» — мелькнуло у него в голове, когда он окончательно изнемог в тщетных попытках поднять руки, чтобы подхватить безвольно падающего Миньку. Дабы собраться с духом, он начал было читать молитву, однако сумел одолеть всего три слова:

— Отче наш! Иже.

Сознание его постепенно меркло, а вместо дальнейших слов молитвы почему-то лезло на язык некое мерзкое ругательство, которое отец Николай последний раз изрек лет десять назад. «Иду на суд твой, Господи», — искоркой мелькнула в мозгу последняя мысль, и он отключился.

Будто окончательно наевшись своей последней жертвой в лице отца Николая, дым почти сразу начал рассеиваться и спустя всего минуту исчез окончательно, но, странное дело, не оставил после себя на грязном полу заплеванного тамбура ни одного тела, словно он их проглотил, подобно какому-нибудь огромному доисторическому чудищу, и даже успел переварить.

Проводнику Фариду, выскочившему с бутылкой в тамбур, оставалось только изумленно развести руками, пару раз безнадежно крикнуть: «Славка, ты где?» — и, махнув рукой на несостоявшуюся сделку, идти спать в служебное купе.

Глава 14 Тайная вечеря

Ты в этом веке одинок. Я тоже одинокий странник. Конечно, наша встреча — праздник. Жаль, праздник не положишь впрок. Л. Ядринцев

Какое-то время, пока все гости молча насыщались, а при виде богатого разнообразия щедро разложенной на столе снеди довольно-таки быстро утих даже неугомонный Минька, Константин молча разглядывал пестрое сборище, испытывая при этом некоторое разочарование. Всем присутствующим предстояло стать его верными помощниками в тех нелегких начинаниях, которые он наметил перед собой, а много ли будет с них толку?

Один даже на добрый десяток лет старше самого Константина, но что он может, что он знает? В семинарии его учили только тому, как правильно молиться, в какой последовательности совершать богослужения и прочему в этом же духе. Может быть, дела духовные и важны, но сейчас Константина больше бы устроило, если бы он был специалистом в чем-нибудь более приземленном, мирском.

Второй молод, из него, наверное, можно будет вытянуть хоть что-то полезное. Собственный спецназ в дружине никогда не помешает. Но, с другой стороны, нынешние вояки примут его как своего, лишь после того как он на деле покажет себя одним из лучших, если не самым лучшим. Увы, но сейчас ему по всем основным дисциплинам сплошные неуды светят. Обращение с лошадью — два, стрельба из лука — кол, искусство владения мечом — опять пара и т. д. и т. п.

Надо заметить, что школьная терминология, как правило, всплывала в сознании Константина именно в моменты рассуждения и анализа происходящих событий. Это ему помогало привести мысли в порядок и даже в самых сложных ситуациях прийти к самому оптимальному решению. Вот и сейчас он мыслил, используя привычные термины. «Ну, приставлю я к нему толковых репетиторов, ну, подучат они его малость, но выше четверки он ни по одной позиции не продвинется, хотя, с другой стороны, человек он военный, по духу ему все это близко должно быть, так что как знать, как знать. Но опять же характер уж больно непростой, чересчур ершистый. И как он в армии с таким характером ухитрился оказаться?» Константин еще некоторое время разглядывал светло-русого Вячеслава, который как раз в это время в задумчивости почесывал свой тонкий, породистый, с заметной горбинкой посередине нос, не зная, что бы такого ухватить повкуснее, и пришел к окончательному выводу, что этот хлопчик, пожалуй, сможет ему кое в чем подсобить.

Затем он перевел свой взгляд на малолетнего изобретателя, хотя как раз на него и смотреть-то особо не хотелось. Разве что полюбоваться непомерно здоровым аппетитом — никак молодой организм сил для роста требует. Даже юным назвать мальчишку язык не поворачивался, потому как до юного ему было расти и расти. Слегка курносое лицо обычного тринадцатилетнего пацана было щедро усеяно веселыми звонкими веснушками, карие глаза лучились от нескрываемого удовольствия, которое он был не в силах сдержать.

«Хорошо бы выяснить, насколько он свои таланты преувеличил, — подумал Константин. — Молодому всегда легче освоиться в чужом мире. Авось и впрямь на что-нибудь сгодится, когда пообвыкнется. Но ведь изобретатель в двадцатом веке непременно в лаборатории работает, а это означает, что в его распоряжении огромная куча современных приборов и здоровущий штат помощников и единомышленников. Так что в этом веке пользы от него все равно ни на грош».

Окончательный итог был неутешителен. Всем троим пока следовало поставить железную двойку, исправить которую впоследствии мог лишь один Славка, да и тот максимум до четырех баллов дотянет, не выше, к тому же когда это еще будет.

«Однако тот, кто затеял сюда мой приезд, вряд ли хоть чуточку позаботился о практической пользе от моих будущих помощников, — с грустью подумал Костя. — Такое ощущение, будто первых попавшихся сорвали и сунули сюда не глядя. Впрочем, — тут же упрекнул он сам себя за чрезмерный снобизм, — их ведь и вовсе могло не быть. В одиночку же весь груз проблем тащить, как ни крути, намного тяжелее. Да и сам-то ты, братец, — буркнул он, обращаясь к себе. — Чем ты лучше их? Не рано ли возгордился? Они, стало быть, двоечники и разгильдяи, а ты весь такой из себя положительный, что прямо хоть сейчас на доску средневекового почета. За меч худо-бедно тройку еще можно выставить, за лошадь тоже, но уже с огромной натяжкой. Остальное — сплошные неуды, как и у них. Разве что знание истории на четыре балла потянет. А теперь суммируем и, в связи с огромной кучей двоек, получаем общий неутешительный итог. Получается, что ты, дядя, такой же никчемный, как и остальные трое. Вот компашка подобралась», — Константин горестно вздохнул и, видимо, от великой печали ожесточенно впился зубами в последнюю уцелевшую поросячью ножку. Нежная молоденькая свининка слегка поубавила пессимизма и немного приподняла настроение. А после того как он ополовинил кубок с медовухой, ситуация и вовсе перестала казаться такой уж плачевной и даже начала рисоваться с большим количеством плюсов, чем минусов. Одна беда — первые, в отличие от последних, были какие-то тайные и, подобно хитрой мудрой рыбе, кружили где-то на глубине, не спеша высовываться наружу. Но Константин знал на этот счет универсальную наживку, гласящую, что истина в вине, с конкретным указанием, что искать ее следует именно на дне стакана, которую тут же и применил, опустошив свой кубок досуха.

— Вот это по-нашему, по-бразильски, — одобрил сей мужественный поступок Вячеслав, тут же совершив аналогичное действо со своим сосудом.

Серьезный разговор начался, едва насытился Минька. Причем начал его он сам, еще продолжая вовсю жевать.

— А когда мы отсюда назад? — поинтересовался он как бы между прочим, очевидно считая, что только за этим его сотрапезники проезжали через лес, и, по всей вероятности, принимая их за руководителей какого-то странного, но жутко интересного эксперимента.

Николай, сдержанно жевавший и вообще державшийся несколько напряженно, тут же бросил быстрый настороженный взгляд на князя, но не проронил ни слова.

— Назад, это в двадцатый век? — уточнил Константин.

— А куда же еще? — фыркнул Минька, чуть не поперхнувшись.

— Ты прожуй, прожуй вначале, — миролюбиво заметил Слава, снисходительно поглядывая на мальчонку и внутренне сочувствуя ему. Его разочарование было уже позади, а вот маленькому обжоре еще только предстояло услышать неприятное известие.

Минька согласно закивал, но тут же протянул руку к розовой нежной буженине и, ухватив кусок поувесистее, жадно запихал его весь целиком в рот. Константин аж головой покачал, удивляясь, и, оставив тему о возвращении, поинтересовался:

— А ты там про изобретения хвалился. Это что, в школе чего-то успел сотворить?

— Да нет, — невнятно, с набитым ртом, ответил Минька. — Я по профессии сам изобретатель. Работаю, точнее, работал, — поправился он, — пока сюда не попал, в одном закрытом НИИ в области стрелкового оружия.

— Ого, — присвистнул Славка. — Ты что, гений, что ли? В тринадцать-то лет и уже в НИИ.

— Да какое там тринадцать. Это здесь мне почему-то столько стало. А так уже двадцать три грохнуло… месяц назад.

— Вот оно как, — задумчиво протянул Костя. Что-то щелкнуло у него в голове, появилась тоненькая ниточка — догадка, и он аккуратно потянул ее, осведомившись у Николая: — А тебе там сколько лет было?

— Сорок восемь в октябре исполнилось, — сдержанно ответил тот.

— Так-так. — Константин сделал паузу и уверенно подвел итог: — Стало быть, мы все оказались здесь моложе ровно на десять лет.

— Ну и что? — не понял Славка.

— Получается, что нам здесь как минимум еще десять лет торчать, не меньше, — пояснил Константин. — Пока вновь до своего возраста не дошлепаем, нас отсюда никто не вытащит.

— Это что же, — отчаянно завопил Минька. — Выходит, вы не за мной приехали?

— Выходит, что так, — пожал смущенно плечами Константин. — Извини, парень, но нас и самих сюда точно так же, как и тебя, закинули. И тоже особо не спрашивали. Кроме меня, правда, — поправился он тут же.

— Так вы не ученые? — упрямо не хотел сознавать уже очевидный факт Минька.

— Я учитель истории, а он, — Константин кивнул в сторону Славки, — капитан внутренних войск. Спецназ. Без пяти минут, как я понял, майор. Мне вот больше повезло: князем сделали. А Вячеславу и голодать, и бедовать довелось, как и тебе. Только в соседней деревне. Кстати, — Костя оживился, новая мысль смутно шевельнулась у него в голове. — А что последнее тебе запомнилось, Слава?

— Я же говорил, белый дым в соседнем тамбуре. Густой, как кисель. И вроде кто-то барахтается в нем. Ну, я дернулся на выручку и сам увяз.

— А ты? — Константин обернулся к Миньке.

— И у меня тоже, — протянул тот и даже отложил в сторону заднюю ножку поросенка. — Но я вообще-то только собирался ехать, — сразу уточнил он. — Дернулись в вагон — никто не открывает. Мы в другой. Я дверь толкнул — открылась. Залез, а там из тамбура соседнего дым валит. Тоже густой и белый. Ну, я туда и сразу завяз. Главное — даже сообразить ничего не успел. Некогда было. Стоянка-то всего пять минут в Ряжске.

— Где?! — в один голос воскликнул Славка с Костей.

— В Ряжске, — повторил Минька и сам, в свою очередь, непонимающе уставился на обоих. — А что?..

— А поезд, конечно, был Адлер — Нижний Новгород, — И Константин, не дожидаясь ответа, сам заранее утвердительно кивнул и повернулся к молчащему Николаю: — Ну а тебя как к нам занесло?

— Так ведь он, — последовал кивок в сторону Миньки, — все уже рассказал. Добавлю только, что отрок сей всю дорогу со мной шел. Мы с ним дискуссию вели относительно существования Божьего. Когда же он в тамбур треклятый отправился и задергался там, как карась на сковороде, то я посчитал, что негоже в стороне оставаться, ежели душа христианская гибнет. Вот и шагнул следом. Более ничего не припомню.

— Ну да, — все еще ничего не понимая, подтвердил Минька, — скорее всего, так оно и было. А в чем дело-то?

— Да в том, — грустно улыбнулся Константин, — что это я барахтался в том тамбуре. Следом ринулся Вячеслав, а уж потом ты и Николай. То есть почти одновременно. Остается только спросить: был ли кто рядом с вами? Это я к тому, — пояснил он свою мысль, — что, может быть, и пятый десантник из двадцатого века где-то рядом с нами бродит. А там, как знать, и шестой объявится, а?

— Тамбур был пустой. Время позднее, и кроме меня, в Ряжске никто выходить не собирался, — четко доложил Вячеслав.

— На перроне тоже не было никого, — задумчиво протянул Минька. — Разве что дежурная по вокзалу. Но она стояла где-то за пять вагонов до нас и в нашу сторону идти явно не собиралась. Хотя… Да нет, вряд ли.

— Итак, — подытожил Константин. — Нас здесь четверо, хотя возможность появления пятого я все равно допускаю.

— Пути Господни неисповедимы, — вздохнул сокрушенно Николай и добавил: — Но не дай Боже никакому пятому испить чашу сию, коя нам досталась.

— И досталась на ближайшие десять лет, — заметил Константин и уточнил: — Это как минимум. А если по максимуму, то на все оставшиеся годы.

— Так вы что же, полагаете, что?.. — начал было Минька.

— Да тут и полагать нечего, — перебил его Константин и широким жестом обвел горницу со всем ее содержимым, подрагивающим в неровном тусклом свете восковых свечей. Здоровенная печь, грубые деревянные лавки вдоль бревенчатых стен, огромный стол с изобилием снеди и тусклые доски образов, висящих в углу, под самым потолком и с молчаливым осуждением мрачно взирающих на участников пиршества.

— Вот оно, нынешнее наше житье-бытье.

— Вот блин, вляпались, — хмуро подытожил сказанное Вячеслав, но Минька поначалу заартачился:

— Исчислять срок, только исходя из того, что мы все стали моложе на десять лет, — это не убедительно и не доказательно. Вполне возможно, что при переносе на семьсот лет назад происходит какая-нибудь смена координат или направленности временных векторов, а стало быть, омоложение — лишь побочный фактор, абсолютно не влияющий на сроки нашего пребывания в чужом времени и пространстве.

— Во шпарит, — восхитился вполголоса Славка и задумчиво добавил: — А теперь бы кто еще и перевел. — И с надеждой уставился на Константина.

Тот не замедлил отозваться, пояснив:

— Наш юный друг хочет сказать, что омоложение на десять лет каждого — само собой, а срок нахождения здесь — само собой, и эти две вещи между собою не связаны. То есть мы здесь можем находиться месяц, или два, или три, или год…

— Вот это лучше подойдет, — заулыбался Славка.

— Или пять лет, или десять, или двадцать, — невозмутимо продолжал Константин, — или вообще всю нашу жизнь…

— Нет, ну это перебор, — омрачился Вячеслав. — Начало звучало приятнее.

— Возможно, — не стал спорить Константин и выдвинул новую идею: — А давайте попробуем вычислить сроки, отталкиваясь от сути эксперимента.

— Какого эксперимента? — не понял Минька. Николай тоже вопрошающе уставился на хозяина дома.

— Ах, да, — спохватился Константин. — Вы же ещё не в курсе того, что произошло за несколько часов до этого полета в неведомое прошлое.

Пришлось повторно — Славке он вкратце поведал все в предыдущую ночь — пересказать странную беседу с загадочным существом, приняв предложение которого он и очутился в тринадцатом веке.

— Выходит, что мы все здесь люди случайные, — пояснил Вячеслав Миньке и Николаю. — Кроме Кости, конечно. Ему-то вначале предложили, а уж потом отправили, а мы с вами сами в это дело влезли.

— Это плохо, — помрачнел Минька. — Наше присутствие — фактор незапланированный. Теперь все может пойти вразнос.

— Что именно? — не понял Славка.

— А все — время, пространство, а уж об истории я и вовсе молчу.

— Пока вроде бы время точно так же течет, да и пространство ведет себя как обычно, — не согласился с ним Костя. — Но кое в чем ты, может быть, и прав. Теперь вообще ничего не ясно, хотя главная задача, по всей вероятности, осталась неизменной.

— Это как? — не понял Славка.

— Думается, что я, а теперь уже мы все должны пройти какое-то испытание и выдержать его. Причем оно должно быть достаточно значительным и, вполне возможно, сказаться не только на наших судьбах, но и на многих других людях, а может, и на истории всей Руси.

— Эк загнул, — крякнул Вячеслав, но Константина поддержал Минька, не на шутку загоревшись этой идеей:

— А что. Ведь его же не просто так, а для чего-то конкретного сюда забросили. Неужели только для того, чтобы посмотреть, как он здесь будет барахтаться? Это и так можно было бы предсказать. Только я не знаю, какие там впереди большие события на Руси? И вообще, какой хоть сейчас год?

— Год тысяча двести шестнадцатый, а что касается событий, — Константин вздохнул. — Битва на Калке, где русские полки татарами расколошмачены будут, произойдет всего через семь лет.

— Вмешаться-то мы, конечно, можем, — усомнился Славка. — Только вот много ли мы вчетвером навоюем?

— Ну нет, — протянул лукаво Константин. — Не забывай, что я князь, стало быть, на Калку не один приду, а с дружиной.

— Ну и что, — не сдавался Вячеслав. — И на самом деле настоящий князь, скорее всего, со своей дружиной был, а что толку? То же самое и получится.

— Нет, — покачал головой Константин. — Не то же самое. Не было его, то есть меня, на Калке совсем. Ни меня, ни дружины. И полков великого князя Владимирского Юрия Всеволодовича тоже не было. И ростовских, и суздальских, и новгородских.

— А кто же был?

— Были полки южнорусских князей: киевского, галицкого, волынского, черниговского ну и так далее. Вот их и раздолбали в пух и прах. Да и тех поодиночке, считай. А если бы скопом навалиться, а? Вот то-то и оно.

— Ну придешь ты на Калку, а вдруг от этого ничего не изменится? — упрямился Славка.

— Изменится, — многозначительно пообещал Константин. — Многое изменится. И не забывай, что я не один — нас четверо. Себя-то вы забыли.

— Много с нас пользы, — буркнул Славка, но глаза его уже загорелись, предательски выдавая возбуждение.

— Я, считай, из современного, то есть старинного, то есть, — попытался поправиться он и, поняв, что окончательно запутался, плюнул. — Тьфу ты, дьявол. Короче, из нынешнего оружия ничем толком не владею, ни саблей, ни мечом, ни из лука стрелять. Да что там, и на лошади-то скакать путем не смогу.

— У тебя семь лет есть, научишься, — возразил Константин. — Зато другие знания есть, и я не верю, чтобы они не пригодились. Ну а что касается нашего Эдисона, то и он кое в чем тоже помочь может.

— И не кое в чем, а очень даже во многом, — горделиво задрав голову, задиристо отвечал Минька. — Я еще, может, даже побольше вашего вклад внесу в эту победу. Один порох чего стоит. Его же еще нету на Руси.

— А сможешь? — недоверчиво поинтересовался Славка. — Если порох будет, стало быть, и ружья, и пистолеты, и прочее. Тут уж и я развернусь.

— Эй, ребята, увлеклись вы сильно, — попытался остудить их пыл Константин. — Здешним кузнецам с ружьями не совладать. Уж очень работа тонкая.

— Может, и тонкая, — парировал Минька. — Но уж корпуса гранат отлить они точно смогут.

— А запал с детонатором? — скептически хмыкнул Славка.

— А мы вместо него фитиль вставим, — практически сразу же нашелся Минька. — А для надежности веревочке пропиточку сернистую устроим — не хуже фабричного бикфордова шнура получится.

Он окинул гордым взглядом всех присутствующих, не скрывая искренней радости от собственной находчивости, и для полноты эффекта тут же продолжил свою мысль:

— Да и пушки с ядрами — тоже дело нехитрое. А под метание гранат на дальние расстояния можно и катапульты приспособить. Уж они-то наверняка должны здесь быть.

Константин с восхищением посмотрел на юного изобретателя. Его мальчишеский энтузиазм не только радовал, но и невольно вдохновлял.

— А справишься ли? Ну, для начала, хотя бы с порохом. Ведь у нас и сырья нет для его изготовления, — не желая сажать парня в лужу, осторожно сказал он.

— А для пороха ничего особенного не надо, — беззаботно махнул рукой малолетний Эдисон. — Калиевая селитра, древесный уголь да сера. Конечно, он черный будет, дымный, да и убойная сила не та, но для самодельных гранат и пушек запросто подойдет. А вот на нитроцеллюлозный, — он слегка помрачнел, — я не потяну. Тут тебе и растворитель нужен, и присадки, и сама нитроцеллюлоза. Без развития химической промышленности с ним в одиночку не справиться.

— Ничего, — ободрил его Славка. — Как говорила моя мамочка, Клавдия Гавриловна, где все слепые, там и одноглазый — король. Сам же говоришь, что пороха никакого нигде еще нет.

— Ну, почему же нигде. В Китае уже давно используется, — поправил Константин. — Правда, только для развлечения. Ракеты там делаются, фейерверки разные. А в военных целях — да, пока еще нигде.

— Вот и повоюем, — подытожил Славка. Настроение у него поднялось явно выше среднего. — Да, а куда Николая пристроим? — спохватился он, поглядев на того даже с каким-то сочувствием. Все-таки собственная задача уже получена, а сосед как бы лишний получается.

— Кстати, мужик он хороший, — панибратски хлопнув бывшего священника по плечу, вставил в разговор свои три копейки Минька. — Я хоть и атеист, но как психологу не меньше пятерки ему поставил бы.

— Вот и ответ, — пожал плечами Константин. — Будет заведовать идеологией, сеять разумное, доброе, вечное.

— И опиум для народа, — вставил Славка, лукаво поглядывая на Миньку.

— Мы ему и без опиума такую кучу дел найдем, что только держись, — беззаботно махнул рукой Костя. — Одно только народное образование поднять — уже задача на долгие годы. Наверное, сам уже успел убедиться? — обратился он к священнику.

Тот согласно кивнул и как-то неуверенно протянул:

— Вот только… — и вновь замолчал.

— Что именно? — Константин видел, всеми фибрами души чувствовал, что самого старшего из всех присутствующих, следовательно, самого умудренного житейским опытом, терзают какие-то мучительные вопросы, и ему очень хотелось, чтобы они были заданы во всеуслышание, пока здесь присутствовали все четверо. — Ты не стесняйся, говори. Считай, что здесь тайная вечеря. Правда, апостолов маловато, зато Иуды нет.

— Позже, — уклонился от ответа Николай и, смущенно улыбаясь, неопределенно повертел здоровенной мужицкой пятерней в заскорузлых мозолях. — После сообщения вашего, уважаемый Константин, такая каша в голове образовалась, что до конца не соображу никак. Вопросы-то есть, вертятся на уме, и много их, но вот в слова покамест не обернулись.

— Ну и ладно, — примирительно улыбнулся Костя. — После задашь. Когда обернутся. Вместе и подумаем. Гуртом оно всегда веселее.

— Веселее, это да, оно, конечно.

— Только вот десять лет… — протянул неуверенно Минька.

— А что десять лет? — отозвался Константин, не давая парню впасть в уныние. — Антисанитария? Так баня есть шикарная. Зубы нечем почистить с утра? Яблочко пожуй, оно придает свежесть дыханию, очищает эмаль от зубного налета, а главное — натуральный продукт и никакой химии, в отличие от всяких там джутти-фрутти заморских. Это американцам можно, чего с них возьмешь, а мы-то с вами не коровы жвачные. Зато воздух какой, просторы кругом, леса, да и материально мы неплохо устроены — рубли до получки подсчитывать не придется.

— Это нам, — уточнил Славка. — И то благодаря тебе. А вот народ как горбатится, видел?

Константин посерьезнел.

— Народу главное, — веско заметил он, — чтоб князья с боярами налогами не больно-то обкладывали, да чтоб покой их оберегали. И они уже счастливы будут. Ну, бояр мы приструним, хоть и не сразу, дай срок. А границы на замок запрем уже в самое ближайшее время.

— Справишься ли? — усомнился Славка.

— В одиночку — нет, — ответил Константин. — А вот с вами вместе — запросто. Я — власть, вы — сила, ум и совесть. Вместе мы о-го-го. Будет как в детской игре, помните? Ну, там вода тушит огонь, огонь сжигает бумагу, камень тупит ножницы. Я сам, правда, смутно помню, но суть у нас должна быть та же. Власть поддерживает силу, сила вырастает в своей мощи благодаря уму, ум укрепляет власть, а совесть ее сдерживает. Схема проста и элементарна. Только, ребята, вы уж запомните, что я все-таки князь. Здесь панибратство не принято.

— Уже зазнается, — подмигнул Славка Миньке.

— Да нет, — пожал плечами Константин. — Просто и у нас в двадцатом веке командующий округом в обнимку ни с командиром взвода, ни даже части не ходит.

— Это верно, — согласился Вячеслав.

— Да и министр, ваше НИИ курирующий, с тобой целоваться не полезет, — обратился Константин к Миньке.

— А если открытие важное сделаю? — возразил тот. — И руку пожмет, и обнимет.

— Ты вначале сделай, а уж потом и я тебя и обниму, и поцелую… если захочешь, — пообещал Костя. — А пока субординация и поменьше слов из непривычного здешнему обитателю лексикона. А то за колдунов примут или еще чего похуже. И при обращении ко мне «князь» или «княже» не забывайте упоминать.

— Точно зазнается, — согласился Минька со Славкой. К Николаю они, словно сговорившись, не обращались вовсе. Будто и не было его за этим столом. Может быть, слишком заметна была существенная разница в возрасте — все же сорок восемь лет, а может, потому, что он еще находился в плену собственных многочисленных и не высказанных вслух догадок, сомнений и вопросов, не оформившихся в слова. Кто-то их поведение, возможно, счел бы неправильным, но интуитивно они избрали самую лучшую тактику — дать человеку время самому разобраться в себе.

— Ладно, ладно. Сейчас пока пообвыкнемся, а потом ему темную устроим, когда он все наладит, — вновь весело подмигнул Славка Миньке, но, заметив, как тяжело поднялся из-за стола Константин, припадая на раненую ногу и морщась от боли, добавил виновато: — И когда выздоровеет.

— Ну, шутки шутками, а нам и спать уже пора. Светать скоро будет, — подытожил Константин. — Здесь встают рано, так что можем не выспаться, а день тяжелый впереди.

— Слушаюсь, княже. Как повелишь, — низко склонился в поклоне, дурачась, вскочивший с места Славка и лукаво поинтересовался: — Я правильно все сделал?

Константин принял надменный вид и, критически оглядев стоящего перед ним Вячеслава, заметил:

— Малость раболепия не хватает. Смотри у меня, холоп.

В ответ Славка возмущенно фыркнул, а Минька, наблюдая эту картину, завистливо захохотал, рассыпаясь в беззаботном ребячьем смехе.

— Да, и еще одно, — прервал его бурное веселье Константин. — Ты у боярина кем числишься: в закупах, холопах или вольным смердом?

— Чего?! — вытаращил глаза Минька. На этот раз смеялся уже Славка.

— А того, что я не знаю, под каким соусом тебя забирать от него, — пояснил Константин. — Законность тоже соблюдать надо, хоть и средневековую. Судя по твоей спине многострадальной, которую ты нам в возке показывал, сдается мне, что ты и вовсе холоп обельный.

— Обельный — это белый, что ли? — переспросил Славка.

— Нет, это типа полный. Ну, то есть кругом холоп. Короче, раб, — веско подытожил Константин.

— А разве на Руси до татар рабство было? — усомнился Минька.

— Еще как, — невесело усмехнулся Константин. — И вообще, ребята… Здесь хоть и попроще, чем в нашем двадцатом, но далеко не все так наивно и элементарно, как вы думаете. Проблем тоже предостаточно.

— А как же со мной тогда будет? — озаботился Минька.

— Да выкупит он тебя, — заверил его Славка. — И всего делов-то. Будешь свободный.

— Не будет, — возразил Константин. — Рабом и останется, только моим, княжеским.

— Да ты что? — возмутился Славка. — Нам же одно дело делать. Как же он? Да и вообще, мы же здесь все заодно должны быть, а ты?..

— В чужой монастырь… — начал цитировать Константин. — Кажись, вы мне это сами говорили, сударь?

— Ну, так там совсем о другом речь шла, — не сдавался Славка. — О приличиях, чтоб соблюдать их не забывали, и так далее.

— Да нет. Она во всех случаях верна. Не время нам еще устав переписывать, и пока мы все по старым законам жить будем. А ты, Минька, не волнуйся. Это только числиться в рабах будешь. Тронуть тебя никто не посмеет. А порох состряпаешь — волю получишь. — Он ободрительно подмигнул притихшему и вновь насторожившемуся мальчишке. — Вот и получится, что я действую, как обычный князь. Никаких подозрений мое поведение не вызовет.

— А иначе нельзя? — хмуро буркнул Вячеслав. — Ну, чтоб не так, а как-то по-человечески.

— Нет, Слава, нельзя. Ты пойми, что ежели завтра-послезавтра на меня не то что владимирский великий князь выступит, а даже свой, рязанский — я ведь здесь не один рулю, — и то я ничего сделать не смогу. Силенок маловато. Да что князь, бояре взбунтуются, ведь у каждого из них свои отряды есть, а мне и ответить нечем… пока.

— Так ведь это пока, — не сдавался Славка.

— Правильно. Вот пока и будем тихо-тихо сидеть и мышцу качать, как культуристы. А уж потом, накопив силенок, можно и голос поднять. Будет порох — стало быть, получим тайное оружие. Будет крепкая дружина — значит, и в обычном бою лицом в грязь не ударим. Кроме того, я так понял, что этот князь, — он указал на себя пальцем, — пока я в его шкуру не залез, хорошей сволочью был и, кроме баб и вина, ничего знать не хотел. Ну, еще морду какому-нибудь из слуг в кровь разбить по пьянке или холопку изнасиловать — больше ему ничего не надо было. Значит, надо что сделать?

— И что? — не понял Славка.

— Свой авторитет поднять в глазах народа, — пояснил Константин. — Мол, князь-то у нас, оказывается, золото. Да мы за него горой, в огонь и в воду.

— Правильно, — вскочил возбужденно Минька. — А потом раз, и революцию!

— Это когда земля крестьянам, заводы рабочим, а народам — мир? — иронически улыбаясь, уточнил Константин.

— А что? Это же шанс какой. Может, нас как раз для этого и прислали сюда?

— Революция — это всегда плохо, — нравоучительно заметил Константин. — Ни одной еще такой не было, чтобы в результате нее народу лучше стало. К тому же оно и так все уже есть. Земля — у крестьян, мастерские — у ремесленников, а воевать мы будем, только если нападет кто. Так я и от мира народам не отказываюсь. Но во главе пока должен один быть.

— Конечно, ты, — уточнил недовольно Минька.

— Я, — кивнул утвердительно Константин. — А рядом — мудрые советники, то бишь вы со Славкой, да еще из народа с пяток наберется со временем. Из числа шибко башковитых. Пойми, Миня, уже из-за одних татар Русь объединять надо.

— А сможем ли, коли князей одних здесь как собак нерезаных? — усомнился Вячеслав. — Тут железная рука нужна. Диктатура, всего лучше — военная.

— Нет, демократия, — уперся Минька.

— Все, — подвел итог Константин. — Политическая дискуссия отменяется. Тем более что она не горит. Вначале кучу дел попроще решить надо, — и, не давая никому возразить, быстро добавил: — Нога устала, братцы кролики. Идем спать. А утром на свежую голову все порешаем. Как там, в армии? Рота — отбой! — И, не дожидаясь ответа, двинулся к выходу из комнаты.

Глава 15 Каждому свое

А нам на белое и черное Себя никак не разделить, Ведь свет в нас вплавлен в нечто темное И потому душа горит. Л. Ядринцев

На следующий день ни Минька, ни Славка долго ждать себя не заставили — заявились с самого утра, о чем тут же доложил Константину Епифан:

— Там мальчонка тот, которого в лесу подобрали, к тебе, княже, просится. Слово молвить хочет. Да еще тот молодец буйный, который тиуну твоему руку отломил, тоже с ним.

— Зови, — распорядился Константин. — А сам будь рядом. Ежели что, кликну.

Епифан молча кивнул и вновь исчез, зато в дверях появились Минька со Славкой.

— Дверь, — произнес негромко Константин.

Славка нахмурился недоумевающе. Потом до него дошло, и он закрыл за собой дверь.

— Выспались, поели? — поинтересовался Константин.

— Да нормально, — пожал плечами Славка. — Епифан у тебя шустрый мужик. И спать уложил, и покормил с утра.

— Правда, вместе со слугами, — съязвил Минька. — Но мы понимаем, не князья, чай. И на том спасибо.

— Не за что, — в тон ему отозвался Константин. — И вот еще что. Сразу начнем первый урок придворного этикета. Зашли к князю, поклонились низко, спросили: «Вызывал, княже?» — и молча слушаете, что я скажу. Между прочим, Епифан заметил, как вы сюда без поклона вломились.

— Прямо сейчас приступать? — ершисто осведомился Минька, а Славка добавил, ерничая:

— Никакой жалости у тебя, княже, к своим верным слугам. А ну как спина переломится? Как служить тебе дальше будем?

— Дураки вы оба, — беззлобно парировал Константин и обреченно махнул рукой на Миньку. — Ну он-то ладно, сопля еще, не понимает ни черта, а тебе стыдно должно быть.

— Мне двадцать три на самом деле, — сразу обозлился Минька. Ссылки на юный возраст достали его еще в двадцатом веке, среда более солидных коллег, которые, правда, кроме немалого количества прожитых лет, почти ничего в активе не имели. Учитывая, что здесь ему на вид и вовсе лет тринадцать, впереди этих подколок тоже светило предостаточно.

— А Вячеславу, — парировал Константин, — двадцать восемь было. А мне так вообще под сорок. И не о годах речь. Просто другие, если заметят, что дите не кланяется, решат, что неразумен еще, глуп, что с мальца возьмешь — научится. А тебе-то, — заявил он Славке, — уже восемнадцать, не меньше. Тут другие разговоры будут. Скажут, что князь ему позволяет много, видать, подобрел шибко, и тоже соответственно себя поведут.

— Непривычно просто как-то, — неловко улыбаясь и чувствуя собственную неправоту, пожал плечами Славка. «Да и унизительно», — очень хотелось ему добавить, но он сдержался. Однако Константин точно угадал его мысли, потому что тут же добавил:

— Ты, Вячеслав, человек военный и должен понимать, что этот поклон — никакое не унижение, а просто как бы узаконенная форма приветствия, ну, — он замялся, подбирая нужные слова, и наконец нашелся: — Типа отдания воинской чести начальнику. Я старше тебя по воинскому званию — князь, то бишь генерал или как минимум полковник. Ты же едва-едва в дружину зачислен, да еще учиться всему надо — стало быть, в звании курсанта, не выше. Только там рука к головному убору прикладывается, а здесь поклон отвешивается — вот и вся разница.

— Ну, если отдание воинской чести — тогда убедил. — Славка тут же как-то неловко согнул спину под прямым углом и ворчливо осведомился: — Хватит, что ли?

— Ниже, ниже, — безжалостно давил голос Константина. — Рукой должен пола коснуться. Вот теперь нормально. А ты, орел, особого приглашения дожидаешься? — обратился он к Миньке, который, нахмурившись, глядел на князя.

— Насколько я помню, — взбрыкнул тот, — отдание воинской чести обоюдное. Вот он тебе отдал, теперь ты ему должен. А иначе нечестно будет.

— Ну, не двадцатый же век кругом! Здесь свои правила, — возмутился непонятливостью Миньки Константин и наконец-то, чуть ли не в первый раз, встретил со стороны Славки поддержку. Тот отвесил звонкий подзатыльник по вихрастой голове мальчишки и безапелляционно заявил:

— Я, курсант, кланяюсь, а ты, сопля зеленая, еще и в суворовцы не пролез, а туда же, взбрыкивать. В чужой монастырь со своим уставом не ходят — слыхал такое?

— Ну, слыхал, — буркнул Минька.

— Тебе же сказано, что унижаться никто не заставляет, а отдать средневековую воинскую честь обязан, коль тебя на службу приняли.

— Какую службу? — не понял Минька. Константин тоже вопросительно посмотрел на Славку и поинтересовался:

— О чем это ты?

— Неужели не помнишь, как он вчера к тебе просился? Я так думал, что ты его принял, коли с собой прихватил. Но в конце концов не поздно и передумать, если он так кочевряжится. Нехай по его спине опять тиун своей шелепугой[34] прошвырнется. — И в ответ на удивленный взгляд Константина широко улыбнулся. — Я это слово уже на третий день пребывания здесь запомнил, после того как ею по мне прогулялись от души. Вот странно, — удивился он. — Мозги в голове находятся, а знания куда лучше совсем через другое место доходят. Может, наш Ньютон это как-то объяснить сможет.

Он повернулся к Миньке и тут же отвесил ему еще один звонкий подзатыльник.

— Ну, что застыл. Репетируй, — и, решив проявить великодушие, заявил: — Чтобы тебе не скучно было, я с тобой вместе прием отрабатывать буду. Делаем раз. — Он низко согнулся, касаясь рукой пола. Минька, засопев, принял такую же позу.

— Рукой, рукой до пола доставай, — вошел в азарт Славка.

— Да не могу я, — пыхтел Минька. — У меня ноги слишком длинные.

— Значит, ниже склоняйся, — не признавал никаких оправданий Славка. — Вот так нормально. Делай два — весело разогнулись и сразу, пока не забыли урок, повторим. Делай раз. Делай два. Раз. Два. Раз. Два. А теперь отдание средневековой воинской чести в комплексе, без подсчетов. И… Ну вот, — облегченно сказал Славка, разогнувшись. — Видишь, это совсем не больно.

Он ласково похлопал Миньку по плечу, но тот набычившись, недовольно сбросил его руку.

— А вот злиться ни к чему, — заметил Константин.

— Правильно, — подхватил Славка. — Нет чтобы со старших товарищей пример брать. Я вон капитан, хоть и бывший, а перед гражданским человеком, шпаком то есть, спину согнул, и ничего зазорного. Потому как он сегодня мой воинский начальник, а я простой дружинник.

— Верно говоришь, — согласился Константин. — Но только одна маленькая оговорка. Я и в нашем веке хоть и шпаком, как ты говоришь, был, но воинское звание имею.

— Ефрейтор поди? — благоговейно вопросил Славка.

— Бери выше.

— Тогда младший сержант? — попытался угадать Славка и после отрицательного ответа неожиданно и для Миньки, и для Константина вновь склонился до земли. — Неужто до самых высоких чинов дошли? До самого старшины дослужились? Тогда слава вам и почет.

— До капитана, — кратко ответил князь, после чего Славка издал какой-то непонятный звук, будто он чем-то подавился, и поднял голову, не разгибая спины.

— Врешь, — недоверчиво протянул он.

— Нет. В институте лейтенанта дали. Два года взводом командовал. Потом старшего присвоили. А недавно, лет пять назад, вспомнили неожиданно и капитана дали. Запаса, разумеется.

— Ага, — озадаченно произнес Славка, не зная, как еще отреагировать на неожиданную новость, и тут же, наконец-то разогнувшись, скрывая нахлынувшее смущение, напустился на Миньку: — Ты понял, вахлак. С тобой два офицера нянчатся уже битый час, а ты еще нос воротишь. И то ему не эдак, и это не так. Ну, ничего-ничего. Мы тебя втроем живо научим Родину любить.

— А кто третий? — все еще хмурясь, спросил Минька.

— Как это кто, — изумился Славка. — Он, я и шелепуга. Без нее, родимой, никак. Это тебе не двадцатый век. Чай, средневековье, людишек не хватает, где уж тут на каждого дурака гуманизма набраться.

— Ладно вам над человеком издеваться, — наконец не выдержав, заулыбался Минька.

— Ну а раз ладно, стало быть, приступим к делу, — Константин уселся и скомандовал: — Позовите-ка мне Епифана. Он там возле двери топчется.

— Слушаюсь, княже, — мгновенно согнулся в низком поклоне Славка и, приоткрыв дверь, крикнул: — Эй, Епифан, князь тебя самолично кличет, видеть желает. — И тут же повернулся к Константину, угодливо склонив голову набок и заглядывая в лицо князю: — Ладно ли, княже?

— Ладно, — не стал подлаживаться под его дурашливость Константин и, улыбаясь, торопливо, чтобы успеть до появления Епифана, сделал последнее замечание: — Если бы еще ерничать перестал, вовсе цены бы не было.

— Звал, княже? — пробасил возникший в дверях Епифан, и Славка не успел ничего ответить.

— Этому молодцу конягу надо дать добрую, одеть как подобает, да бронь[35] и еще меч… крыжатый[36], — вспомнил князь вовремя, всего чуть-чуть помешкав в перечислении. — Да еще засапожник[37]. Ну, словом, все как дружиннику. Берем мы его.

— Ясно, княже, — кивнул утвердительно Епифан.

— Думаю, что дня через три после пирка с боярами Ратьша проверит, какова выучка у дружины моей. Силу, ловкость, сноровку в ратном деле, да в стрельбе из лука, да на мечах, так что воям скажи, пусть готовятся. Этому же, — Константин указал на Миньку, — поутру завтра приготовь пятерых холопов обельных и телег штуки три, не менее. Да припасов побольше, дней на двадцать. Ну и бронь со всем прочим не помешает.

Епифан недоверчиво покосился на изобретателя.

— Малец вовсе. Кто его слушать будет? — усомнился он.

— Найди послушных холопов. Да скажи, что, ежели они все будут делать в точности так, как он велит, и ежели он все сыщет, что надо, чрез полгода волю дам всем.

— Эдак мы вовсе без людишек останемся, — возразил Епифан. — Негоже так-то.

— А сколько их ныне у нас? — осведомился князь.

— При дворе с десяток, да в полях еще десятка два спину гнут.

— А кто они такие — половцы или кто еще? Я что-то запамятовал.

— Да какие там половцы, — махнул рукой Епифан. после чего, недоверчиво глянув на князя, спросил: — Или впрямь не помнишь? Опять?

— Точно, — подтвердил Константин и, дабы окончательно убедить в этом Епифана, принялся, болезненно морщась, растирать пальцами виски.

— Эко скрутило, — сокрушенно вздохнул стремянной и, вспомнив вопрос князя, усмехнулся в бороду. — Наши холопы, рязанские.

— Это как же? — опешил от неожиданности Константин.

— Так, — пожал стремянной плечами. — Их тебе князь Глеб подарил как твою долю.

— Какую долю? — вновь не понял князь.

— Ну, когда позапрошлым летом ты да князь Глеб с пронским князем свару учинили. Три сельца пограбили, посады у Пронска пожгли — тогда и холопов заимели. Поначалу больше было, да ты их по боярам своим раздал.

— Вот как, — протянул Константин, не зная, что тут еще сказать. Краем глаза он увидел, как недовольно нахмурился Славка, как презрительно усмехнулся Минька — вот, мол, она какая, власть-то княжеская. Да и у самого на душе кошки заскребли. Конечно, он знал и про смердов, и про холопов, в том числе обельных или полных, но впервые услышал, что таковых и у него самого немалое число, да еще каких — своих же рязанских мужиков.

— Тогда скажи так. Тем, кто пожелает с мальцом идти и назад вернется, все исполнив по чести, через год отсюда домой вольным человеком на коне уедет, — медленно произнес Константин, взвешивая каждое слово, и в конце речи украдкой, краем глаза заметил, как просветлели лица обоих, а Минька и вовсе заулыбался.

— Так остальные все заволнуются, — глухо произнес Епифан, и по его лицу, надежно укрытому черной бородой, нельзя было узнать, как он сам отнесся к этой новости.

— Им тоже волю пожалую, едва только этих отпущу.

— Если люди домой вернутся, немало свечей в церкви за твое здравие возгорится, княже, — вновь так же глухо произнес Епифан. — А дозволь узнать, с боярскими холопами как будет?

— Это не мое дело — боярское, — вздохнул Константин. — А то получится: правой рукой дадено, а левой назад взято. — И снова вскользь отметил, как омрачились лица бывших жителей двадцатого века.

— И моя сестрица тоже останется? Ты ж обещал, княже. Одна она у меня и осталась на всем белом свете, никого более нет, — голос Епифана звучал уныло и безнадежно, и Константин скорее догадался, нежели увидел, что тот посильнее сжимает дрожащие губы, дабы не увидел князь, не разглядел чего под бородой.

Лица стоящих у двери Миньки со Славкой еще больше вытянулись.

— Прости, княже, что не сдержался, на людях к тебе с просьбой дерзкой посмел обратиться, но мне сегодня человечек верный доподлинно сказывал, что на нее Митрошка, сынок боярский, уже губы свои слюнявые облизывает. У холопки, вестимо, заступы нет. — И он вновь выжидательно уставился на князя.

— Сейчас иди, — кашлянул Константин. — Я тут им пока наказ дам, а потом зайдешь сызнова. Не боись, — он ободряюще подмигнул Епифану, — что-нибудь да надумаем.

— Ага-ага, — закивал стремянной и уже на выходе низко поклонился. — Благодарствую, княже.

Едва он ушел, как к столу подскочил Минька:

— Видал, какие дела творятся? Не-ет, тут без революции никак не обойтись. Всех вас под одну гребенку драть надо. — И он с силой хряпнул детским кулачком по дубовой столешнице.

— И меня тоже? — грустно усмехнулся Константин.

— А ты чем лучше других? Всего ничего княжишь, а уже во вкус вошел. Небось, от власти отрекаться не собираешься?

— Не собираюсь, это ты верно заметил, — Константин говорил устало, но тон его был уверенный. — Пойми, свято место пусто не бывает. Уйду я — придет другой, куда хуже. Для всех остальных-то это в порядке вещей. Или силой предлагаешь порядки менять? А с кем? С крестьянами да ремесленниками? А у бояр с князьями дружины.

— Свое войско создадим, — крикнул Минька. Славка, опасливо прикрыв поплотнее дверь, подсел рядом.

— Нет, тут и впрямь что-то менять надо. Не сгоряча, конечно. Тут не шашкой махать — раз и все. Но и то, что сейчас творится, тоже не дело, — поддержал он мальчишку.

— Не дело, это ты верно говоришь. Но и сгоряча точно нельзя за такое браться, — Константин, указав на Славку, посоветовал Миньке: — Ты его бы хоть послушал. Я ведь согласен целиком и полностью. Конечно, надо много чего менять. Но ведь не сразу. Иначе опять семнадцатый год будет. С одной стороны бояре с князьями встанут, а с другой — я с крестьянским войском. А за них еще половцы подпишутся, Церковь горой встанет. Одолеем мы махину эту? Да ни за что.

— Ну, оружия мы тоже накуем — все рабочие, то есть ремесленники, за нас горой будут. Опять же порох у нас будет, а это мины, гранаты, пушки, а в перспективе пистолеты и ружья, — уже более рассудительно, слегка остыв, заявил Минька.

— Так ты же сейчас бунта требуешь, когда ничего этого и в помине нет, — всплеснул руками Константин.

— Ну, сейчас да — рано, — вздохнул Минька, с трудом отказываясь от своей красивой, но утопической мечты.

— Слава богу, понял, — даже перекрестился Константин на висящие в углу мрачные образа икон. — Вот я тебя и посылаю на поиски завтра.

— А чего искать-то? — не понял Минька.

— Сам же говорил, — удивился князь. — Тебе для пороха нужны калиевая селитра, древесный уголь и сера. Вот езжай и ищи. Людей даю, будешь у них начальником. Где искать-то, ты хоть представляешь? — спросил он после недолгой паузы.

Минька вяло махнул рукой.

— Древесный уголь сами состряпаем. Калиевая селитра? Ну, это тоже не смертельно. Сам калий находится даже в поташе. Ты же историк — знаешь.

— Поташ знаю. Его из древесной золы испокон веков добывали, и сейчас наверняка этим занимаются, — пояснил Константин, повернувшись к Славке.

— Ну а сама селитра — это калий и плюс азот. С ним тоже проблем не будет.

— Остается достать серу? — подытожил Константин.

— Тоже не страшно. Из пирита извлечем.

— Из чего? — не понял Славка, с уважением посмотрев на Миньку, и даже протянул было руку, чтобы погладить его по голове, но потом передумал.

— Из пирита, — повторил тот. — Ну, минерал такой. Цитирую упрощенное название для особо тупых. — Он как бы между прочим посмотрел невинно на Вячеслава, потом на князя и, поджав губы, произнес: — Серный колчедан. Между прочим, один из самых распространенных минералов класса сульфидов.

— Какого класса? — Вячеслав приставил ладонь к уху и склонился поближе к Миньке.

— Сульфидов! — гаркнул ему туда малолетний изобретатель и довольно заулыбался, когда оглушенный Славка, отпрянув, принялся энергично прочищать его, ворча при этом:

— Говорила мне, дураку, мамочка в детстве, учи, сынок, географию. Нет же, идиот, не послушался.

— Это не география, — хмыкнул Минька, — а химия.

— И про химию мне мамочка говорила, — покладисто согласился с ним Славка.

— И еще геология, — ехидно добавил тот.

— И про…. Нет, позвольте, ее в школе не было. А, ну да, говорила мне мамочка — иди, сынок, в институт учиться, — сменил пластинку Славка. — Так ведь нет, прямо как в пословице получилось. Было у мамы три сына: двое умных, а третий — офицер.

— Если это к нам применить, — добавил Минька, желая отыграться за все, — то получится, что один умный, а двое — офицеры.

— Причем один в запасе, — тут же поддержал его Славка.

Константин слушал их, улыбаясь и понимая, что идут последние секунды такой полнейшей расслабухи. Завтра-послезавтра эти болтуны разъедутся и вернутся очень не скоро. «Если вообще вернутся», — мелькнула в голове шальная мысль, но он тут же отогнал ее от себя, суеверно боясь накликать беду. Наконец Костя решил, что веселье пора заканчивать, и оборвал весельчаков.

— Стало быть, ты задачу уже понял? — обратился он к Миньке. — Ничего пояснять не надо?

— Да ясно все. Поиск компонентов для пороха, — пожал тот плечами.

— Ну а если ясно — действуй. Епифан со Зворыкой тебя всем снабдят. Будут все обращаться к тебе «господине». Для авторитета, — пояснил Константин. — И имей в виду, что полное имя от Миньки здесь Миней, а тебя, как я полагаю, Михаилом в двадцатом веке звали?

— Ну да, — недоуменно ответил тот.

— Уменьшительное от него будет Михалка. Но лучше, если полностью, а то и по имени-отчеству.

— Так смеяться будут.

— Два-три дня, ну, с недельку от силы. Зато потом уважения прибавится. К тому же с тобой дружинники будут, так что до откровенных насмешек не дойдет, а если умение проявишь, то вмиг авторитет поднимается. На Руси знатоки да специалисты уже сейчас в почете.

— Только панибратством не увлекайся, старина. Оно, конечно, не армия и не внутренние войска, но начальник в любом деле должен быть, и если вась-вась со всеми будешь, то сразу слушаться перестанут, — добавил Славка.

— А главное — лишнего не сболтни, — предостерег его Константин. — Помни, что порох — это наше секретное оружие, и если догадается кто, из чего его производят, то уж нужную пропорцию найти — раз плюнуть. Да и на привалах, по вечерам не больно-то рассказами увлекайся, а то трепанешь чего-нибудь, про восстание Спартака, к примеру, или про нашу революцию, так потом беды не оберешься.

— Так что ж мне, молчать, блин, все время? — не выдержав, взорвался Михалка. — А если спросят что-нибудь?

— Спросят — ответь, — осадил его Константин. — Только не торопясь, степенно. А насчет молчать — это ты в самую точку попал. Очень уж у тебя речь загрязнена атавизмами разными от двадцатого века.

— Атавизм, кажется, пережиток прошлого? — Славка скорчил невинную рожу, но бесенята в его глазах так и прыгали.

— Верно, — согласился Константин. — Но в данном случае это пережиток будущего.

— Красиво сказано, — немедля восхитился бывший спецназовец и толкнул в бок Михалку: — Учись, Минька, как надо из щекотливых положений выползать. Легким движением руки, пардон, языка с ног на голову переставил — и все. Вот это по-княжески. Это я понимаю. Ой, да ты у нас переименованный, а я все по-старому. Извиняй, Михалка.

— А ты не больно тут веселись, — утихомирил его Константин, не давая начаться очередной словесной перепалке. — Сейчас Михаил Юрьевич нас покинет, и я тобой займусь. Вплотную.

— Тогда я останусь, — заинтересовался грядущей веселой перспективой Михалка. — Не хочу кайф упускать.

— Ты уже его весь упустил, — повернул к нему голову Славка. — Он у тебя весь в том веке остался. А здесь средневековье. Тяжелая работа, князь и я, а вместо кайфа шелепуга, — вовремя ввернул он про плетку, после чего Минька помрачнел, вспомнил что-то неприятное и, вяло махнув рукой, пошел к двери, но на полпути остановился и хитро глянул на оставшихся.

— Кстати, вот вы меня шугаете все время, пристаете с ерундой разной, а у меня деловое предложение есть. Чуть не забыл из-за ваших глупостей.

— Какое?

— Насчет ускорения процесса. Я предлагаю запараллелить его и пустить двумя линиями.

— Переведи, — попросил Славка. Константин молчаливо присоединился к его просьбе.

— Пусть кузнецы по моим выкладкам и чертежам приступают к отливкам форм, — охотно пояснил Минька. Быть в центре внимания ему нравилось всегда. К тому же это здорово помогало думать. При наличии благодарных слушателей он не только охотно и в достаточно популярной форме излагал уже созревшие идеи, но еще и с искрометной легкостью, безбожно импровизируя, тут же, на ходу, совершенствовал их, вносил новшества в придуманное ранее.

— Отливки должны быть разных размеров и форм. Все тщательно пронумерованы. Основных видов — два. Наступательная граната типа РГ-42 и оборонительная типа лимонки. Главная задача, чтобы их сделали — это где-то штук сорок-пятьдесят — к моему приезду. Получится, что у меня будет порох готов, одновременно и формы, куда его засыпать. Помимо этого — учитывая требуемую вами секретность, а также взрывоопасность пороха и необходимость строго соблюдать специфику его хранения, — надо построить специальные помещения. Что-то типа складов и мастерских. Это тоже с тебя, княже, — и, нарочито нахмурив брови, добавил: — Чтоб к моему приезду все было готово, а не то… — И, не зная, что еще сказать, в качестве убедительной концовки он с силой грохнул кулачком по столу, но тут же возмущенно зашипел, потирая ушибленную руку, и гордо пошел на выход.

— Ну, вылитый Кулибин, — восхищенно пропел Славка вслед уходящему Миньке. — Вот что делает с человеком нежелание пахать и сеять, как все добрые люди. Идеи так и посыпались горохом.

— Ты заканчивай тут остроты метать, — призвал бывшего спецназовца к порядку Константин. — Он, кстати, все умно и правильно сказал и, в отличие от тебя, уже завтра делом займется.

— Извини, — ухмыльнулся тот. — Я ж только пока мы одни. Считай, что это у меня реабилитация психологическая.

— От чего?

— От всего хорошего. В нашем веке — Чечня. Я же только-только возвращался оттуда, когда меня в поезде прихватило. Ну а начиная с февраля — новый век, новые знакомства, а главное, — он зябко передернул плечами, — масса потрясающих и неизгладимых впечатлений.

— Извини, старина. Искренне сожалею…

— Но помочь ничем не могу, — перебив, продолжил Вячеслав. — Мне это уже говорили. Правда, в том веке. В этом еще нет — ты первый.

— Как раз помочь могу. Если хочешь, конечно, — не согласился с ним Константин.

— Интересно, чем же?

— Экипировка твоя — дело пустячное, можно сказать, минутное. На отдых и привыкание к новым условиям даю тебе три дня. Пей меды, ходи рыбу ловить на Оку. Здесь клев о-го-го какой. Лопай от пуза, на солнышке валяйся.

— А потом?

— Ну, тут уж извини. Смотр дружины делать буду вместе с Ратьшей, а ты поглядишь, кто на что горазд. Потом с Константином, тезкой своим, в лесок отправлю. Он тебя две недели учить будет. Или три. Словом, пока не обучишься. Что-то типа курса молодого средневекового бойца. Ну а после в дружине послужишь пару месяцев. Присмотришься. Кто из воев, ну, это воины так здесь называются, — сразу поправился Константин, чтобы Славка все понял, — годится лишь для того, чтобы девок щупать, или пришел в дружину, чтобы сладко спать, сытно жрать да мародерничать и простых жителей обижать, — возьмешь на заметку. Оставишь лишь чистых духом, за Русь душой болеющих, народ любящих и за князя своего готовых хоть в огонь, хоть в воду, хоть к черту на рога.

— По принципу личной преданности, значит, — Славка криво ухмыльнулся. — А меня, стало быть, в главные стукачи вербуешь. — И он начал медленно привставать с лавки.

— Сядь! — хряпнул князь кулаком по столешнице. — Я понимаю, что у тебя нервы ни к черту, но ты хоть до конца дослушай. Преданность должна только в том заключаться, чтобы не боялись со мной идти куда угодно. Если увидишь, что я не в ту сторону повернулся, можешь не только сам уходить, но и всю честную компанию с собой прихватить.

— Ого, какая привилегия сразу, — восхитился Славка и тут же ехидно осведомился: — Это ты мне по блату такие льготные условия предлагаешь?

— Между прочим, в этом веке на Руси не только простые крестьяне, но и дружинники, да даже бояре всегда вольны были в выборе своего князя. И поменять его тоже беспрепятственно могли. Не понравился — развернулись и ушли к другому. Так что никакого блата, обычная практика. Только ты мне пообещай, что вначале в глаза все выскажешь. Вдруг ты ошибаешься. Подумаешь, что я одного добиваюсь, а я совсем другого хочу.

— Ну, это я могу пообещать, — мрачно буркнул Славка.

— Что же касается стукача, то это ты тоже напрасно ляпнул. Мне имена не нужны, ты их сам повыгоняешь, когда я тебя начальником над всеми поставлю или, как здесь говорят, тысяцким.

— Ух ты, — качнул головой мгновенно смягчившийся будущий начальник. — Командиром полка, стало быть, назначаешь.

— Бери выше, — улыбнулся Константин. — Министром обороны. Только сделаем мы так. После того как ты месячишко в рядовых покрутишься, назначу тебя десятником. И тут уж ты не зевай, отбирай к себе под начало тех, кто позже и сотни, и тысячи возглавить сможет. Преданность преданностью, но смышленость человека, пожалуй, поважнее будет. Услужливый дурак, знаешь ли, может такой вред принести, какого и от врага не получишь. Мне бездари не нужны, тем более что я сам во многих вопросах абсолютный профан. А раз так, то единственная верная возможность продержаться у руля, чтобы княжеское кресло подо мною не закачалось, так это окружить себя профессионалами высшей пробы. Да чтоб в каждом деле не один человек был, а хотя бы два-три. Знаешь, как в футболе. Чтоб на любую позицию всегда запасной был, если основной игрок вдруг травму получит.

— Разумно, — согласился Вячеслав. — Дальше я в сотники, а их в десятники всех, так?

— Точно, — подтвердил Константин. — Ну а потом ты в тысяцкие, своих первых — в сотники, а всю сотню — в десятники. И дальше муштруешь.

— А дальше-то зачем? — не понял Вячеслав.

— А затем, чтобы каждый сотник твою тысячу вести мог. И не только твою, а любую. Да не одну, а две-три. Словом, сколько дадут.

— И откуда же ты возьмешь столько народу?

— А мужиков призывать будем и учить ратному делу. Чтобы, если половцы навалятся, так в каждой деревне на их десяток наш только один погиб бы. Сейчас же все наоборот, вот они и лазят по чужим огородам безбоязненно. А чего им опасаться-то? Пока князь с дружиной соберется, их уже ищи-свищи, как ветра в поле.

— А если в самой степи облаву сделать?

— Сил немерено надо. Так что не получится. К тому же, знаешь, лучше известное зло, нежели неизвестный ужас. Это я про татар, — тут же пояснил Константин свою мысль. — Не забудь, что через семь лет нас всех Калка ждет.

— А половцы при чем?

— Они первый, самый страшный удар татар выдержали. Кстати, где-то в районе Северного Кавказа.

— О господи, — застонал Вячеслав. — Неужели ты мне сейчас скажешь, что нам придется опять туда ехать?

— А ты сам как мыслишь, лучше у себя на земле драться и кучу народу положить или на чужой территории и малой кровью истребить гадов?

— Где-то я эту последнюю фразу слышал, и, по-моему, она сильно сказкой отдает, — не удержался, чтобы не сострить, Вячеслав. — Эдакой романтической, красивой, но несбыточной.

— До Великой Отечественной Сталин так народу обещал, — пояснил Константин, ничуть не смутившийся от такого сравнения.

— А на деле как вышло? — невинно поинтересовался Славка.

— Балда. Аналогии здесь неуместны. Он желаемое выдавал за действительное, а я нет. У нас ведь цель такая. И надо приложить все силы, чтобы она сбылась. Может, мы именно затем сюда и прибыли.

— Зачем это затем? — не понял Славка.

— А чтобы сказку сделать былью, — улыбнулся Константин.

— И это я слыхал, — пробормотал Славка вполголоса, но придираться больше не стал. — Ну ладно, кажись, я все понял, — сказал он и приподнялся с места, намереваясь уходить. — Пойду, пожалуй, выполнять твои мудрые указания. — И двинулся к двери, но был остановлен строгим голосом Константина:

— Куда это ты намылился? А у князя разрешения испросить?

— Тьфу ты, дьявольщина, — выругался Славка, но тем не менее послушно вернулся назад. — Одни же мы, чего издеваться-то попусту? Пользуешься властью, да?

— Вот дубина попалась, — возмутился в свою очередь Константин. — Точнее, две дубины, — тут же поправился он. — Одному химику-геологу гениальному семнадцатый год подавай с равенством и братством. Блин, сопля недоделанная, революционер хренов. А другому, хотя вроде бы и кадровый офицер, вдруг субординация обычная как-то сразу резко разонравилась. А еще присягу, поди, давал, нет?

— Я России в верности клялся, — совершенно серьезно сказал Славка.

— А это что, по-твоему, не Россия? Только название чуть-чуть изменено — Русь. А Рязанское княжество — это субъект будущей федерации.

— Которой еще нет, — вставил свои неизменные три копейки Вячеслав, но тут же получил отпор:

— И никогда не будет, если единственный кадровый офицер вместо создания новой армии будет изгаляться надо всеми попусту и продолжать не соблюдать элементарную воинскую дисциплину. И это объясняю ему я — простой гражданский шпак. Нет ну вы видели?!

Ароматные, истекающие свежей смолой бревенчатые стены утвердительно молчали, поддерживая своего владельца.

— Ты, между прочим, тоже офицер, — еще пытался побарахтаться Славка.

— Да, хотя и запаса. Только у меня задача потяжелее твоей, — запальчиво бросил Константин.

— Это как же так? — не понял Славка.

— А так. У тебя всех дел одна армия, а у меня побольше будет. Например, каменное строительство, потому что эта халупа, — он похлопал стену за собой, — помимо приятного аромата имеет еще одно замечательное качество. Она очень здорово полыхает. Монетный двор опять же, которого пока в природе нет. Типографию хорошо бы создать, если у нашего Эдисона мозгов на нее хватит. Торговлю расширить, контакты деловые установить, как с другими князьями, так и с соседними странами. А плюс к этому своевольство боярское, народное образование, медицина, законы и…

— Дозволь удалиться, княже? — вскочил с лавки, подобно оловянному солдатику, Славка и, прижав обе руки к груди, начал медленно пробираться к выходу, все время кивая, отбивая поклоны и бормоча: — Понял. Целиком и полностью осознал. Был неправ. Раскаиваюсь, — и уже у самой двери сказал просительно: — Пойду я, княже. Я и впрямь все понял, не дурак же абсолютный. Одну извилину, но имею. Задачу, поставленную тобой, я уже уяснил. А сейчас исчезну от греха подальше, а?

— От какого еще греха? — буркнул, остывая, Константин.

— Да боюсь, что ты опомнишься и еще что-нибудь мне всучишь, помимо армии, — быстро проговорил Вячеслав, уже исчезая за дверью.

— Фу-ух, — с шумом выдохнул воздух Константин и облегченно откинулся на спинку кресла. Оно было хоть и княжеское, но неудобное. Красиво изукрашенные подлокотники и витиеватая резьба по краю всей спинки не могли полностью перекрыть всех имеющихся и весьма существенных недостатков — слишком твердого сиденья, хоть и обшитого темно-красной парчой, а также очень неудобного его положения. Кресло вплотную примыкало спинкой к стене, оставляя слишком маленький проход между собой и столом. С больной ногой протискиваться было крайне неудобно, и Константин с куда как большим удовольствием оставался бы сидеть на обычной лавке, но такое было не по чину, стало быть, приходилось каждый раз кряхтеть и проклинать все и вся, пробираясь на свое законное княжеское место.

В дверь робко заглянул Епифан.

— Княже, — несмело окликнул он Константина, видя измученное его лицо и потому не решаясь напомнить о данном обещании.

— Вели на стол подавать, — распорядился князь, устало потирая виски. — А что до твоей сестры, то тут я… все обдумавши, — пришлось-таки ему покривить душой, — слово даю — самое большое через месяц будет она на свободе.

Радостно закивав, Епифан вновь исчез и тут же появился, смущенно замявшись, сказал:

— Там бояре с утра дожидаются.

— Скажи, нога у князя разболелась, — устало махнул рукой Константин, а когда верный стремянной вновь удалился, мысленно обругал себя: «А сам ведь даже не узнал, где именно и у какого боярина сестра его находится. Ну да ладно. Решим как-нибудь вопрос, но только завтра».

Он и впрямь настолько устал, что даже и ел-то нехотя. Однако надо было решить еще одно дело, и после обеда Костя вновь вызвал Епифана, потребовав, чтобы тот нашел смерда Николая. Отыскали того лишь спустя полчаса, стоящего на коленях перед иконой Христа, следующего на свою Голгофу с крестом на плечах.

В маленькой деревянной церквушке было почти пусто и, невзирая на солнечный день, темновато. Атмосфера патриархальной грусти и какой-то светлой торжественной печали царила во всем небольшом помещении, где, с одной стороны, было достаточно чисто, а с другой — скудость убранства сама лезла в глаза чуть ли не любому богомольцу. Тусклые краски на немногочисленных иконах, грубо размалеванная стена перед алтарем, небрежно сколоченный амвон — все это в совокупности порождало картину самой неприглядной убогости и нищеты.

Красноречиво дополняла ее и одежда священника, маленького тщедушного старичка с подслеповатыми слезящимися глазами и редкими, седыми как лунь волосами. Лишь бодро торчащая вперед небольшая пегая бородка мальчишеской лихостью и задором диссонировала с унылым выражением лица. Зато старенькое одеяние, от бесконечных стирок давно потерявшее свой первоначальный цвет, как раз соответствовало всему остальному.

О чем думал Николай, о чем просил Господа Бога, он и сам, пожалуй, толком не знал. В то время как губы его почти беззвучно шевелились, автоматически повторяя слова молитв, которые он прочно помнил не один десяток лет, мозг его лихорадочно метался в поисках ответов на многочисленные вопросы, включая главный — зачем он здесь? «Как хорошо молодым, — мыслилось ему. — Пушки, гранаты, ружья, пистолеты понаделаем… Вперед, разобьем татар! А дальше что?»

Он не знал сроков своего пребывания здесь так же, как и остальные, но почему-то был уверен в том, что исчисляются они далеко не одним десятилетием, а это, в свою очередь, означало, что не из-за одной Калки попали они сюда. Впрочем, он-то, да и все они, кроме Константина, влипли в эту историю случайно, хотя и это тоже сомнительно.

«В самом деле, — лихорадочно думал он. — Неужели посланец высшего космического разума был не в состоянии предусмотреть такую случайность и предпринять маленькие, можно сказать, совсем крошечные, даже микроскопические, с учетом его всемогущества, меры, чтобы надежно застраховать себя от таких случайностей. Следовательно, мы здесь не просто так, не в виде балласта к основному грузу. Значит, у каждого есть какая-то сверхзадача, поставленная…

Стоп. Но он же — как его там, Алексей Владимирович, кажется, по словам Константина, — никаких условий не ставил, ничего не просил, не требовал. Он и сам ничего толком не знал. А может, знал, но скрыл? Да нет, не стал бы он лгать. Это низко и недостойно для такого божественного уровня. Так получается, что он — Бог, ну, пусть посланец его. Так, что ли? А кто же тогда Высшая Сила — тот незримый и неведомый никому судья? Он же могущественнее? Стало быть, нет, ничего это не значит, кроме одного, что я совсем запутался и не ведаю, что мне делать и как жить дальше».

— Господи, вразуми раба своего, ибо туп безмерно и не знает он ничегошеньки. Ведь ежели ты мудрости от нас требуешь, то не в том она заключена, чтобы новое оружие творить для смертоубийства, а в ином совсем. Но в чем? — И он умоляюще посмотрел на сгорбленного под своей ношей и желтокожего как азиат — видать, перебрали с красками — Христа. Но тому было не до Николая. Своя собственная ноша прижимала его тщедушное коротконогое — не сумел неизвестный художник правильно соблюсти все пропорции — тело к земле.

«У каждого свой крест», — пришло ему на ум. Он встал с колен, перекрестился на прощанье, но едва повернулся, как увидел перед собой Епифана.

— Князь кличет, — коротко буркнул он и шагнул в сторону, освобождая для Николая дорогу к выходу.

«Да, у каждого свой крест», — вновь грустно подумалось ему, и он послушно зашагал по скрипучим некрашеным доскам на встречу с Константином.

* * *

А в наушники князю безбожному диавол бесов своих дал, кои к нему речами хитрыми да угодливыми, аки змии, в полную веру вошли, всем его затеям поганым и богопротивным потакая безропотно. А как они в силу вошли, учуяв, что Константин князь их бесовским колдовством накрепко опутан, так почали всякое непотребство, доселе неслыханное, учиняти.

А дабы и сомнений у князя не было вовсе, от диавола не только лик им пригожий даден бысть, но и тело младое. Особливо же опасен бысть смерд по прозвищу Мафусаил, кой хучь и младень летами, от роду и полутора десятка годков не имеюща, но сатане проклятому уже давно верно служащи, будучи десною руцею оного врага рода человечьего.

Ошую от диавола бысть смерд именем язычным рекомый Вячеслав. Оный и вовсе геенны огненной порожденье смрадное…

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

А нам остается лишь восхищаться проницательностью Константина, который в результате обширной реорганизации выдвинул на ключевые должности в своем аппарате простых ратников, как, например, будущий воевода Вячеслав — на его личности я остановлюсь позже и более подробнее. Возглавить науку Константин допустил обычного смерда Михаила, который в одной из летописей назван почему-то Минеем, с ссылкой, что от роду ему было не больше двенадцати-тринадцати лет. Такая неправдоподобная молодость вызывает недоверие и к другим фактам, приведенным в ней, включая и то, что именно этому Михаилу, причем только ему одному, что также невозможно, летопись приписывает все открытия в области вооружения, включая принципиально новые образцы невиданного доселе огнестрельного оружия.

Разумеется, на самом деле он только возглавлял своего рода отряд молодых изобретателей, имен которых в рукописях не приводится. По всей вероятности, у одного из тех самородков и имелся сын Миней, который, будучи очень талантливым мальчиком, с юных лет помогал отцу в его работе. Не исключено также, что он являлся сыном не кого иного, как легендарного Михаила, после смерти которого и возглавил дальнейшую работу. Впрочем, чрезмерно преувеличивать его заслуги, пожалуй, будет тоже не совсем верно.

Просто весь ход событий подталкивал тех же русских князей, например, к использованию давным-давно изобретенного в Китае пороха уже и в военных целях, а не только для начинки фейерверков. Нет сомнений, что, не будь этого Михаила, так кто-то другой через несколько лет все равно пришел бы к тем же самым выводам. А вот прозорливая проницательность Константина, умевшего не смотреть на сословную низость подбираемых людей, безоглядно доверять им в тех новшествах, что они внедряли в жизнь, несомненно заслуживает искреннее уважение, восторг и самую высокую оценку даже спустя много веков. Тут он, если так можно выразиться, причем без малейшего преувеличения, настоящий гений.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С. 79–81. СПб., 1830

Глава 16 Семь раз отмерь

Без веры жить достойно невозможно. Душа не делится на зло или добро. На медь, на золото и серебро. Она едина. Но она тревожна. Л. Ядринцев

— Что-то ты даже заглянуть не соизволил. Пришлось даже гонцов за тобой посылать, — упрекнул Константин священника, когда тот появился в дверях, сопровождаемый Епифаном.

— Я слово молвить хочу, — нерешительно подавшись, наконец выдавил Николай.

— Говори. Я слушаю, — улыбнулся ободряюще Константин.

— При всех хочу. Вели Михаила позвать с Вячеславом, — голос его был тих, но настойчив.

— Вот как? — удивление нарастало, тем более что Костя совершенно не понимал, зачем именно Николай хочет собрать всех вместе. «Наверное, надумал что-то, — решил он. — Не зря же весь вечер и всю ночь молчал да слушал. Наконец-то прорвало. Если бы еще узнать, в какую сторону, совсем хорошо было бы».

Он коротко кивнул Епифану, утверждая просьбу, и расторопный стремянной спустя минут десять уже явился, сопровождая Миньку и Славку, после чего, отвесив поклон и убедившись, что дополнительно никаких ценных указаний не будет, тихо прикрыл за собой дверь, предварительно предупредив:

— Ежели что, я тут, поблизости буду. В случае, коль надобность какая, мигом появлюсь, только глас подай.

Заинтригованные загадочным вызовом — вроде бы пару часов назад успели обо всем и поговорить и договориться — и оттого непривычно молчаливые, оба приглашенных уселись рядышком на лавку, после чего Николай, перекрестившись, приступил, как умел, к изложению того, что наболело у него на душе. Он говорил о новой, неведомой пока опасности для всей планеты и ее жителей, которую, сами того не желая, могут вызвать эскалацией гонки вооружения путешественники во времени, о том, что надо бы вместо этого заниматься совсем другим, противоположным — мирным, гуманным, то есть воспитанием души человеческой, о том, что и те силы, которые все это устроили, вполне вероятно, ждут от них именно этого, что им самим в первую очередь надо бы сдать экзамен на гуманизм, о том, что…

Его не перебивали, слушали очень внимательно, но отец Николай чувствовал, что это была тишина непонимания. Хуже того — неприятия. К тому же он и сам для себя до конца толком еще не сформулировал, чего именно хочет, самому себе не ответил ни на один поставленный вопрос, отчего речь его была невнятной, язык путался, мысли свивались в невообразимый клубок, из которого выдергивать их приходилось вслепую.

Наконец отец Николай, окончательно запутавшись, затих. Константин первым прервал молчание, наступившее после окончания речи священника:

— Ну, основную мысль я в целом и общем уловил. Могу заверить, что принцип «не убий» вас никто нарушать не заставит, отче, — и мягко, но властно остановив движением руки протестующий против последнего слова порыв Николая, пояснил: — Именно отче, поскольку тебя я мыслю не только в министры просвещения, но и богословия. Надеюсь, что епископа нам удастся уболтать, чтобы сан на вас возложил.

— Рукоположил, — машинально поправил ошалевший от неожиданного начала ответной речи Николай. «Не поняли, — мелькнула в его голове догадка. — Они же ничего не поняли. Да и я виноват, путаник окаянный. Надо же не так объяснять. А может, еще раз попробовать? Или все равно не поймут?»

— Пусть будет так, — продолжил тем временем Константин. — Далее монашеский сан примете.

— Схиму, — вновь не удержался от поправки Николай.

— Ну ладно, пусть схиму, — согласился Константин. — А там, учитывая, что наш рязанский духовный глава на ладан дышит, и епископом станете. Это — задача минимум. Причем все это время заниматься просвещением. Детей грамоте учить надо и прочим элементарным азам. Алфавит исправлять, чтобы в букварях уже новым стилем все написано было. Да и с цифрами тоже порядок придется навести — на арабские перейти.

— А сейчас какие — латинские, что ли? — удивился Минька.

— Сейчас славянские, буквенные, — улыбаясь, как несмышленышу, пояснил Константин. — Так что ты с твоими чертежами гранат влетел бы как кур в ощип. Подробнее хочешь, так к Зворыке подойдешь, он тебе объяснит все от и до.

— Скажешь, что, мол, глуп и туп, но очень хочешь научиться, — добавил очень серьезным тоном Славка. — В конце слезу младенческую прольешь. Разве он откажет такому смышленому ребенку?

— Я серьезно с вами, — насупился Минька.

— А я нет, по-твоему? — вполне естественно удивился и даже возмутился Славка.

— Стоп, — остановил Константин начавшуюся было перепалку. — Отвлеклись. Так мы до утра не закончим. Кстати, если уж мы затронули эту тему с цифирью и алфавитом, то, дабы вы в будущем не попали впросак, ну, хотя бы на том же рынке при покупке чего-нибудь, внесу ясность насчет современных денег. Значит, так, — тут он на секунду задумался, заставляя послушную память выплеснуть на поверхность все данные по этому вопросу, после чего продолжил: — Самая главная и крупная единица сейчас — это гривна.

— Ишь ты, как у хохлов, — хмыкнул Славка.

— Во-первых, ни хохлов, ни белорусов еще нет, — уточнил Константин. — Во-вторых, украинской гривне двадцатого века тягаться с нынешней так же бессмысленно, как клопу слона на бой вызывать. Сейчас за пару гривен можно коня купить запросто.

— А за одну? — подал голос Минька.

— Если добавить десяток резан, то кобылу. Сразу поясняю, — уточнил Константин, опережая новый вопрос. — Резана — самая мелкая единица. В гривне их полсотни. Впрочем, — тут он нерешительно замялся, опасаясь, что память может его подвести, но все-таки продолжил: — Это вообще не монета, а обрезки гривны, потому ее так и назвали — резана.

— А я уж было подумал, что это в честь нашей Рязани, — разочарованно присвистнул Славка.

— Увы, — развел руками Константин. — Ничем порадовать не могу.

— А помимо гривны и этих резан, более ничего нет? — осведомился Николай.

— Есть еще ногаты. Их в гривне двадцать штук.

— Пятачок, выходит, по-нашему, — тут же прокомментировал Славка.

— И есть еще куна, — продолжал Константин, не обращая внимания на реплику. — Их в гривне чуть больше — двадцать пять штук.

— А на одну ногату или, скажем, на куну можно что-нибудь купить? — поинтересовался Минька.

— Как сторгуешься, — пожал плечами Константин. — Тут все от года зависит. Урожайный он выдался или голодный, от местности, да и от тебя самого — экономика здесь тоже рыночная.

— О господи, — простонал Славка, — От чего бежали, туда и попали.

— Есть и официальный ценник, — утешил его Константин. — Правда, применяется он только на суде при наложении штрафа. Например, за кражу или убийство теленка виновник должен был уплатить пять резан — это всего две ногаты. Штраф за барана составляет одну ногату.

— Увесистые денежки, — уважительно покрутил головой Славка.

— А из чего они сделаны? — не унимался Минька.

— Так ты что, до сих пор ни разу в руках их не держал? — удивился «лектор».

— Это где же бедному смерду столь крупную деньгу узреть? Да еще мальчишке. — ехидно прищурился Славка.

— Ах да, — спохватился Константин и тут же заверил: — Это поправимо. Увидите еще и ты, и он. И даже не одну.

— Надеюсь, — проворчал Славка.

— А иноземные деньги ходят ли на Руси? — вмешался в разговор Николай.

— Сколько угодно, — утвердительно кивнул Константин. — Тут тебе и арабские динары с дирхемами, и польские гроши со злотыми, и норвежские марки, и французские ливры, и прочих хватает. В целом, если брать по большому счету, то наших денег не очень-то и много наберется в процентном отношении к их общему количеству. Но о деньгах, пожалуй, на сегодня достаточно. Перейдем к другим мерам — длине, весу, объему и так далее. При измерении длины все основано на пяди. Это расстояние между концами вытянутого большого и указательного пальцев руки.

— Так ведь у каждого оно разное, — опешил Минька. — И как мне в таком случае чертежи рисовать с размерами?

— Думай, — коротко отрезал Константин. — На то тебе и голова дадена. Неужто не сообразишь?

— Да без проблем, — философски пожал плечами Минька, — однако все равно это неудобно.

— Согласен, — кивнул князь-учитель и тут же предложил: — Вот этим тебе и надо заняться как-нибудь на досуге. Проблема не горящая, хотя на первый взгляд простейшая, но с кондачка тут ничего не решить.

— А по-моему, все элементарно, — не согласился Минька. — Придумал новые четкие эталоны, разослал повсюду образцы и повелел своим княжеским указом, чтобы впредь пользовались при покупках и продажах только ими. Вот и все. Чего тут мудрить-то?

— Об этом мы поговорим попозже, — не стал продолжать дискуссию Константин. — Пока же надо ориентироваться на то, что уже имеется. Итак, про пядь я рассказал. Добавлю только, что это была малая, а есть еще и большая, когда используется расстояние между концами вытянутого большого и среднего пальцев. Или мизинца.

— Так какого все-таки пальца? — не понял Славка.

— А ты растопырь ладошку и попробуй замерить, — предложил Константин. — На самом деле разницы практически нет.

— Ну да, — недоверчиво хмыкнул Славка и тут же ударился в практику замеров на собственных руках. Уже через пару минут, убедившись в чужой правоте, он сконфуженно засопел и заявил мрачно: — А все равно это неправильно. Надо либо одним, либо другим, а так анархия какая-то получается.

— Не спорю, — тактично согласился Константин. — Но с такими продолжительными комментариями мы и до завтрашнего вечера не закончим.

Славка тут же зажал себе обеими руками рот и клятвенно пообещал:

— Все-все. Молчу как рыба об лед.

Константин с подозрением покосился на него и продолжил:

— Что касается последней пяди, то она равна малой плюс два или три сустава указательного пальца.

— Так два или три? — недоуменно переспросил Минька, обета молчания, в отличие от Славки, не дававший.

— Когда как, — пожал плечами Константин. — Как с продавцом договоришься.

— А если их в сантиметры перевести, чтоб попроще было? — не унимался Минька.

— Малая пядь составляла примерно девятнадцать сантиметров, — покорно удовлетворил Минькино любопытство Константин. — Большая где-то на двадцать два или двадцать три потянет, а пядь с кувырком колеблется от двадцати семи до тридцати трех. От них отталкивались остальные меры длины. Например, локоть был равен двум пядям, а четыре локтя — это уже сажень. Они тоже разные. Есть простая. В ней где-то сто семьдесят пять — сто семьдесят шесть сантиметров. А еще есть маховая. В той больше двух метров.

— А можно про все остальное завтра? — попросил Славка. — Ей-богу, в голове не укладывается. Всё забуду.

— И правильно сделаешь, — проворчал Минька. — Тут не запоминать, а менять все надо.

— Об этом мы уже говорили, — согласно кивнул Константин. — А отец Николай тебе поможет. Я полагаю, что это дело тебе, отче, по душе придется. Ни с оружием новым, ни с убийствами оно тоже никак не связано.

— Это — нет. А ваше занятие?

— Ты предлагаешь никому не касаться ничего нового? — прищурился Константин. — С одной стороны, я тебя понимаю. Наворочаем делов, а потом в кусты, в смысле назад в свой век. Тем более что ничего уже исправить будет нельзя. Как сказал посланец Космоса — это у них последняя попытка.

— Вот-вот, — вздохнул отец Николай. — Но ведь она не только у них последняя. У нас-то тоже.

— И в чем же она, на ваш взгляд, отче?

— Людьми остаться. И не просто остаться, а еще и из других людей человеков сделать. Пусть не из них самих, но хотя бы из детей и внуков ныне живущих. Вот потому я и предлагаю не касаться ничего из того, что связано с новым оружием. Ну, сами посудите — это же явно неверный путь, который приведет все человечество к гибели даже раньше, чем оно само пришло бы к ней. Может статься, уже в восемнадцатом веке все кончится ядерной катастрофой, а то и чем похуже.

— Куда уж хуже, — хмыкнул Константин, но перебивать не стал. Решил дать выговориться до конца. Зато вместо него это сделал распетушившийся не на шутку Минька:

— Кажись, я врубился. Догнал я тебя, святой отец. Ты хочешь, чтобы мы сидели сложа руки и молчали в ожидании, пока татары не придут. А как ты людям в глаза смотреть будешь, когда их при тебе убивать начнут, резать, грабить, насиловать?! Или к Мамаю на поклон пойдешь?!

— К Батыю, — поправил Константин.

— Да не все ли равно? Хоть к Наполеону! Думаешь, он тебя послушается? А нам всем надо дружно подставить правую щеку, когда слева по челюсти съездят.

— Левую, — вновь внес негромким голосом Константин свою правку и, заметив озадаченное лицо Миньки, пояснил: — В Библии бьют по правой, после чего рекомендуют подставить левую.

— Да какая к хренам разница! — разбушевался не на шутку Минька. — Главное, что у всех морды в крови, а враг доволен, гад. У него войска сколько будет? — обратился он к Константину.

— На Калке — не знаю, зато потом Батый приведет тысяч сто-двести конницы. Это по моим самым скромным прикидкам[38]. И каждый запасную лошадку имеет.

— Во, — Минька торжествующе и чуть ли не с радостью поднял указующий в потолок палец. — Четыреста тысяч одних лошадей. А у нас?

— У Кости, как я понял из нашего вчерашнего разговора, всего несколько сотен. У остальных, скорее всего, примерно по столько же, — вступил в разговор молчавший до сих пор Славка. — Так что даже если и смогут объединиться все князья в кучу, то самое большое двадцать-тридцать тысяч наберут. К тому же, насколько я помню историю, Рязани так никто и не помог. Да и остальные тоже все больше в одиночку гибли.

— Правильно говоришь, — кивнул одобрительно Костя. — Правда, к этому количеству можно сотню тысяч ополченцев еще приплюсовать.

— Это как в Великую Отечественную, — хмыкнул иронически Славка. — Необученную толпу бросить против профессионалов. Пушечное мясо, оно и есть пушечное мясо. Так тогда мы хоть количеством задавить могли, а сейчас и этого преимущества не будет.

— Так, может, следует объединить всех, обучением мужиков заняться в первую очередь, а не гранатами всякими дьявольскими, прости, Господи? — попытался возразить Николай.

— А ведь наши юные друзья правы, отче, — вновь вступил в разговор Константин. — Ну, предположим, удастся всех воедино собрать, и что? Численность — ни в какое сравнение, а уж про обученность и дисциплину вовсе говорить нечего. Будет как на Калке, каждая дружина сама по себе, потому что всякий князь только себя в главное начальство метит и уступать никому не желает. Если же удастся внедрить все, что задумано нашим юным Эдисоном, то есть надежда хотя бы уравнять шансы.

— А дальше что? — трагическим шепотом вопросил Николай. — Ведь мысль на месте не стоит. Не успеем и глазом моргнуть, как пистолеты с ружьями появятся. А там, лет через сто, глядишь, и до автоматов с пулеметами дойдет. Еще через сотню лет «катюши» будут, танки и в самом скором времени, пожалуйте, ядерная бомба. А сознанием-то люди и в двадцатом веке до атома не доросли.

— И что ты предлагаешь? Какой выход? — Константин понимал, что в словах Николая есть здравый смысл. Действительно, не следовало бы блистать в средневековье военными познаниями, двигать вперед семимильными шагами науку уничтожения, а не созидания. Но Калка, но татары, но огромное полчище Батыя и истерзанная Русь под копытами монгольских коней — как с этим быть?

— Так ведь оно ясно. — Николай наконец отчетливо и ясно узрел перед собой выход, нарисовавшийся как на картинке, и, захлебываясь от восторга, спешил поделиться увиденным со своими собеседниками: — Душу каждую очистить от скверны. Злое вытряхнуть, а доброе, чистое, светлое — а оно у каждого негодяя, хоть и помалу, но есть — наружу всем показать. Вот же оно, хорошее, солнечное в вас — растите его, приумножайте, с другими делитесь. Оно от этого не уменьшится, а, наоборот, увеличится.

— Поделись улыбкою своей, и она к тебе не раз ещё вернется, — вполголоса замурлыкал Славка, но Николай, не обращая внимания на ироничный тон, лишь обрадовался поддержке, пусть даже такой.

— Правильно, не раз и не два вернется. Обязательно вернется. Нет ничего прекраснее светлой человеческой души. Не зря ведь сказано: красота спасёт мир. Это именно про ее красоту.

— В принципе, я согласен, — примирительно заявил Константин. — Это все здорово, и этим мы обязательно займемся. Организуем какой-нибудь университет красоты, доброты, тепла и света. Выпустим уйму педагогов оттуда, они будут работать в школах и нести светлое, доброе, чистое в не запачканные осознанным злом детские души. Я обеими руками за это. Да и из них, — он указал на Славку с Минькой, — никто, думаю, возражать не будет. Однако до всего этого надо еще дожить, а враг, образно говоря, на пороге, и всю эту красоту ровно через двадцать один год он похерит и вырубит под корень. По-моему, надо решить ближайшую задачу, причем постараться выполнить ее, как еще большевики учили, малой кровью и на чужой территории. А для всего этого не обойтись без секретного оружия. Как говорили в Древнем Риме: хочешь мира — готовься к войне.

— И где этот Древний Рим? — скептически усмехнулся Николай, не желая сдаваться без боя. — Хваленая воинская дисциплина, закаленные в боях легионы. Мастерства и воинского умения не занимать, а погибли, растоптанные простыми необученными варварами. Сила уступила духу.

— Это верно, — кивнул головой Константин. — Только надо добавить, что сила к тому времени обросла жиром и мышцы ее частично одрябли, а частично и вовсе разложились.

— Ну, хорошо, а где все могучие империи прошлого? Где завоевания Александра Македонского, Карла Великого и даже того же самого Чингисхана. В конце концов, у них всех только один путь — упадок и развал.

— Ну, это уже совсем из другой оперы, — возразил Константин. — Нам не нужны ни империи, ни завоевания. Скорее наоборот — самим бы уберечься от завоевателей. А что касается силы духа, так он боевой технике никогда не был помехой. Напротив, именно когда они сочетаются, и рождается непобедимая армия.

— Начнете бряцать оружием и вскоре сами не заметите, как станете завоевателями. Мне жаль, что я не смог убедить вас, — печально вздохнул Николай.

— Убедить в чем? — вновь не согласился Константин. — В том, что нужно искать другой выход, а не полагаться только на дружину да на новое оружие Михалки? Ничего подобного. Убедил целиком и полностью. Во всяком случае, меня, — быстро поправился он. — Хотя есть оговорка. Маленькая, но существенная. Всего одно слово. Сроки. И если какой-то метод хорош, но очень уж он долгоиграющий, то придется прибегнуть к нему лишь после того, как мы подготовимся к достойной встрече с татарами.

— Благими намерениями… — вздохнул, поднимаясь с лавки, Николай, но повелительный жест князя усадил его обратно на свое место.

Глава 17 Галопом по Европам

Всякое знание имеет цену только тогда, когда оно делает нас более способным к деятельности.

Цетвес

Константину очень не хотелось, чтобы отец Николай уходил с их импровизированного совещания в таком настроении, и поэтому, желая хоть как-то заинтересовать его и заодно увести слишком затянувшийся разговор немного в сторону, он решил провести небольшую лекцию.

— Раз уж мы опять собрались, так сказать, в полном составе, то я вкратце, естественно, хотел бы осветить современное международное положение, да и нынешнюю внутреннюю обстановку.

— Я вам, ребята, на мозги не капаю, но вот он, перегиб и парадокс: кого-то выбирают римским папою, кого-то запирают в тесный бокс, — вполголоса замурлыкал Славка строки Высоцкого.

Константин улыбнулся. Творчество Владимира Семеновича он тоже любил, ценил и знал по памяти не один десяток песен, от шутливых до патетических, от грустно-философских до насмешливо саркастичных.

— По заявкам зрителей мы начнем именно с римского папы, — объявил он. — В данный момент на святейшем престоле Иннокентий Третий — большой знаток философии и даже писатель.

— Стихи, романы, повести? — вдумчиво осведомился Славка.

— Точно не помню, но скорее эссе[39], — парировал Константин. — Важнее другое. Он отличный администратор и политик, сумел не только подчинить себе епископат, но и многих светских владык от Скандинавии и Англии до Португалии и Болгарии. Очень активен. Весьма щедр на анафемы и интердикты. При нем уже разгромлены альбигойцы, а в Париже и Оксфорде открыты университеты.

— Народное образование — это хорошо, — снисходительно одобрил деятельность папы Славка.

— Не только, — поправил его Константин. — При нем же совсем недавно были открыты новые монашествующие ордена.

— Это тевтоны, которых Невский раздолбил, — уточнил Минька, решив заодно блеснуть своими скудными историческими познаниями.

— Тевтоны — орден из числа воинствующих, а у него впервые за всю историю западной церкви появились нищенствующие: святой Франциск и святой Доминик.

— Нищие нам не опасны, — сделал скороспелый вывод Славка. — Они с Русью воевать не пойдут.

— Зато будут пытаться внедриться, чтобы свет истинной веры к схизматикам принести.

— Так то же к схизматикам, — хмыкнул Минька. — А мы тут при чем?

— А что такое, по-твоему, схизматики, Миня? — вкрадчиво и почти ласково осведомился Константин.

— Ну, я не знаю. Наверное, турки какие-нибудь или арабы.

— Да нет, Миня. Эти гаврики сарацинами прозываются, а исходя из веры мусульманской их на Руси еще басурманами кличут. Схизматиками же в Риме зовут всех тех, кто исповедует христианство восточного толка, то есть православие. Стало быть, главный объект их внедрения — это как раз Византия, которая уже захвачена, а также Русь.

— Ну что, съел, — хмыкнул насмешливо Славка, покосившись на сконфуженного Миньку.

— Впрочем, про сарацин Иннокентий тоже не забывает. Как раз в это время он продолжает активно содействовать ускорению крестового похода для освобождения Гроба Господня от язычников. Поход этот состоится в следующем тысяча двести семнадцатом году и возглавит его венгерский король Андрей Второй.

— А разве Иерусалим не освобожден крестоносцами от турок? — подал голос отец Николай.

— Увы, отче, но мы попали в слишком позднее время, — развел руками Константин. — Он и впрямь был освобожден, но в тысяча девяносто девятом, а двадцать девять лет назад мусульмане его оттяпали назад. Правда, сделали это не турки, а египетский султан Саладдин.

— А я, грешным делом, надеждой воспылал попасть туда, — расстроенно вздохнул священник и встрепенулся. — Так, может, после этого крестового похода его опять освободят?

— Увы, отче, — развел руками Константин. — Вынужден тебя разочаровать, поход этот никаких результатов не даст. — Но он тут же поторопился утешить священника: — Хотя шансы у тебя есть и неплохие. Дело в том, что спустя десяток лет туда придет Фридрих Второй, который заключит дипломатическое соглашение с султаном и сам возложит на себя корону Иерусалимского королевства. По этому договору вся власть над Иерусалимом, Назаретом, Вифлеемом и так далее перейдет к христианам. Продлится это, правда, недолго, но времени тебе, чтоб сгонять туда и обратно, вполне хватит.

— Так ведь по нынешним временам не недели, а годы надобны на такое путешествие, — возразил священник. — Быстро добраться туда никак не получится.

— Ну, это я просто неудачно выразился, — поправился Константин. — На самом деле у тебя в запасе лет десять будет, если не больше[40], так что успеешь.

— Стало быть, старикан Кеша и здесь своего добьется, — глубокомысленно заметил Славка.

— Какой старикан? — недоуменно переспросил Костя, но тут, догадавшись, о ком идет речь, поправил его: — Увы, но Иннокентий Третий не только до освобождения Иерусалима, но и до начала нынешнего похода, хоть и неудачного, не доживет — скончается месяца через два-три летом этого же года.

— О! — восхитился Славка. — Ну, самое время мне, как в песне, засосать стакан и в Ватикан.

— Ты хоть одну молитву сперва выучи, — усмехнулся Константин.

— Тогда отцу Николаю, — нашелся тут же Славка.

— У них веры разные, — ответил Константин за священника, опешившего от такой наглости. Надо же, ему, православному священнослужителю, пост главы Католической церкви предлагают!

— Есть вещи, над которыми шутить грех, — не удержался от укоризненного замечания сам Николай.

Славка закашлялся смущенно и, чтобы скрыть это, тут же обратился к докладчику:

— Извините, перебил. Да вы продолжайте, продолжайте…

— Спасибо, — коротко поблагодарил Константин. — А в прошлом году состоялся один из Вселенских соборов, так называемый Четвертый Латеранский. Был он достаточно деятельный, способствовал дальнейшему созданию церковной инквизиции. Между прочим, возглавят ее именно монахи-доминиканцы. Кроме этого, продолжится борьба Церкви против еретиков-катаров или альбигойцев — это юг Франции. Окончательно их подавят лет эдак через десять-двенадцать, не раньше. Что касается могучих держав, то там ситуация примерно следующая. Франция — самая крупная страна в Европе. На престоле умный и талантливый Филипп-Август. Жить ему осталось немного — семь лет. Сын его — Людовик Восьмой, который заменит папочку, внезапно заболеет и умрет через три года своего правления, и королем станет Людовик Девятый, прозванный впоследствии Святым. Правда, по причине малолетства править первое время за него будет мамочка — королева Бланка Кастильская. Дама энергичная и активная до безобразия.

— Я буду смел и груб с миллионершами, лишь дайте только волю, мужики, — вновь не удержался от цитирования Высоцкого Славка.

На этот раз помощь к Константину пришла с противоположной, если иметь в виду конец лавки, стороны. Минька, сам изрядный любитель похохмить, неожиданно для самого себя обнаружил, что этот экскурс галопом по Европам чертовски интересен. Тем более с учетом того диковинного обстоятельства, что все присутствующие здесь, включая его самого, являются — как это ни дико звучало — современниками и крестовых походов, самых что ни на есть настоящих, и короля Людовика Святого, который сейчас будет вроде как помладше самого Миньки. Этот вопрос почему-то больше всего его заинтересовал, и он, одернув Славку за рукав, тут же сам обратился к Константину:

— А этому Людовику Святому сколько сейчас лет?

— Года два-три, — быстро прикинул в уме преподаватель истории. — На престол же он взойдет в двенадцатилетнем возрасте.

— Салага, — презрительно протянул Минька и, довольный, откинулся на резную спинку лавки.

Славка сдержанно фыркнул, но новоявленный лектор, не обращая на это внимания, устремился дальше:

— В Германии пока еще существует так называемая Священная Римская империя. Что-то типа союза мелких немецких графов, герцогов, баронов и даже королей под началом одного императора. Им уже пять лет является Фридрих Второй — весьма молодой и энергичный. Царствовать он будет аж до середины этого века. В вопросах религии вольнодумец, по характеру — приветлив, лукав, любезен, ум — гибкий, но может быть твердым и жестоким. Сейчас он только начинает разворачиваться. На престол его избрали в семнадцать лет, стало быть, сейчас ему двадцать два года. В Англии тоже бардак. Год назад, как раз в мае, король Иоанн Первый Безземельный, родной брат Ричарда Львиное Сердце, подписал Великую хартию вольностей, которую ему подсунули бароны. Хартии и раньше издавались английскими королями, но были чем-то вроде большевистских декретов — туманные обещания в общей форме, а эта первой точно определила все условия, нормы и обязательства короля перед народом, но главным образом перед знатью. Считается, что именно с этого года и начался знаменитый английский парламентаризм. Правда, он ее тут же отменил где-то к концу лета и начал опять войну со своими баронами. Почуяв запах жареного и желая наконец стать королем, в мае этого года в Англии высаживается французский принц Людовик — будущий король Франции Людовик Восьмой.

— Наверное, уже высадился, — задумчиво произнес Славка.

— Возможно, — не стал с ним спорить Константин. — Если бы Иоанн еще чуточку пожил, то Людовик, скорее всего, так и стал бы английским королем, но осенью он умрет, и тогда на престол тут же изберут его малолетнего сына Генриха Третьего, который…

— А ему сколько сейчас лет? — вновь осведомился Минька.

— Десять, — отозвался Константин и продолжил: — Рулить он будет очень долго и умрет где-то аж в тысяча двести семидесятом году. Точную дату не помню, но люфт не больше чем два-три года[41]. У шотландцев, извечных врагов англичан, к власти скоро придет династия Брюсов[42]. В Испании сам черт ногу сломит. Если быть кратким, то христиане грызутся с мусульманами и долбят их во всех направлениях. Королевств у них масса, но основных всего три. Это Португальское на юго-западе, а также весьма воинственное Арагонское, где у руля совсем юный Хайме Первый.

— Юный — это сколько ему? — вновь не утерпел Минька.

— Достал ты меня, — прошипел Славка, но Константин, улыбаясь, тем не менее удовлетворил любопытного слушателя:

— На престол он сел три года назад, в восемь лет, стало быть, сейчас ему одиннадцать.

— Моложе меня, — выдохнул Минька и блаженно растекся по лавке, поглядывая на Славку с чувством превосходства, словно это он король то ли Англии, то ли Франции, то ли Арагона.

— Его великие дела еще впереди. У руля еще одного королевства — Кастильского — король Фердинанд Святой. Правда, святым он станет позже, после своей смерти, где-то в середине века.

Тут же прикинув, что раз человек умрет еще не скоро, то сейчас он достаточно молод, Минька опять встрял с тем же вопросом:

— А ему сейчас сколько?

— Где-то… — Константин быстренько проделал в уме необходимые вычисления и не без злорадства выдал на-гора результат, который явно поумерил неожиданный интерес Миньки к возрастным данным королей. — Тридцать восемь — тридцать девять.

Славка сочувственно покосился на Миньку, но, против обыкновения, не стал ничего говорить.

— Остальные королевства более мелкие, считать их не будем. На севере, в Швеции, владычествует король Канут Эриксон. Умрет через шесть лет. Известен тем, что основал новую столицу — современный Стокгольм. Это после того, как наши братья-славяне сожгут предыдущую — Сигтуну. В Норвегии постоянные смуты. У наших соседей на западе тоже кровушка рекой хлещет. В Болгарии королем Борис, но его через два года свергнет Иван-Асень Второй. В Сербии уже давно рулит великий жупан…

— Как-как вы сказали, княже? — переспросил мигом оживившийся Славка.

— Жупан, — повторил Константин.

— Ишь как созвучно, — крутанул Славка головой и осведомился: — А его там не подкалывают насчет звания?

— Вряд ли. Тем более что та часть тела, из которой растут ноги, у сербов называется совсем иначе, — заметил Константин и продолжил: — Впрочем, в жупанах ему осталось ходить недолго — всего год. Следующим летом папский легат увенчает его короной. Так что звание он свое поменяет. Так сказать, переквалифицируется в короли.

— Ага, значит, все-таки подкалывали, раз поменял его так быстро, — сделал глубокомысленный вывод Славка.

— Его родной брат Растко ушел в монахи под именем Саввы. Это отец национальной сербской церкви. Через пять лет константинопольский патриарх признает ее автокефальной, то есть независимой, а Савва будет ее первым архиепископом. Впоследствии его признают святым, так же как и первого короля Стефана.

В Польше тоже смуты. Короля нет вообще, но зато куча князей: в Силезии, Мазовии, Сандомире и так далее. Идет жуткая грызня за власть между внуками Болеслава Третьего Кривоустого. Там тебе и Лешко Белый, и Мешко Черный, и Владислав Ласконогий, и Генрих Бородатый, и прочая, прочая, прочая. На Краковском престоле — он у них самый важный, типа нашего Киева — сейчас сидит как раз один из них, Лешко Первый по прозвищу Белый.

— Ну и затейники эти пшеки, — покрутил головой Славка. — Надо ж до такого додуматься — черные мешки, белые лешие.

— У каждой страны свои имена, которые кажутся порою чудными другим. У чехов сейчас достаточно сильное государство. Во главе король Пржемысл Отокар Первый. На востоке процветает Румский султанат, но это будет длиться недолго.

— А где он находится? — подал голос Николай.

— В Малой Азии. Примерно на севере территории современной Турции, но он нам не очень интересен. Гораздо важнее то, что двенадцать лет назад крестоносцы взяли Константинополь и Византийская империя временно прекратила свое существование, распавшись на Латинскую со столицей в Константинополе, где сейчас как раз должен скончаться Генрих Фландрский…

— Прямо сегодня? — невинно уточнил Славка.

— В этом году, — терпеливо пояснил Константин и продолжил: — Помимо нее образовались Трапезундская империя, Эпирский деспотат, королевство в Фессалониках, герцогство Афинское и так далее. Последний император Византии Федор Ласкарь, которого на престол избрали буквально за несколько часов до взятия города, когда крестоносцы уже штурмовали дворец, почти тут же бежал в Азию, в Никею, где образовалась Никейская империя. Туда же последовало все духовенство во главе с патриархом.

— Это что же, выходит, что за посвящением все должны теперь ехать в Никею, а не в Константинополь? — недоверчиво уточнил Николай.

— Совершенно верно, — подтвердил Константин. — Именно в Никею. И кататься им туда до тысяча двести шестьдесят первого года, пока не удастся выгнать крестоносцев из столицы и въехать туда. Что касается Кавказа, то там главенствует Грузия. Недавно скончалась их царица — великая Тамара, и сейчас там правит Лаша Первый[43]. Впрочем, о них рассказывать смысла нет, как и о Средней Азии.

— Почему? — чуть ли не в один голос прозвучал вопрос слушателей.

— Великое государство хорезмшахов — от Аральского и Каспийского морей на севере до Персидского залива и реки Инд на юге через три года растопчут копыта монгольских коней. Самарканд, Бухара, Ургенч, Хорезм, Кабул, Ташкент — все они будут разрушены и сожжены.

— Так быстро, — прошептал Минька.

— Яна в детстве надо было читать, молодой человек, — усмехнулся невесело Константин. — Тогда это не было бы для вас такой новостью.

— И вообще литературку подчитывать историческую, — добавил Славка.

— Если бы я ее подчитывал, вы бы без гранат сидели, — парировал Минька.

— А мы и сидим без них, — не уступал Славка.

— Это сейчас. А то их вообще бы не было.

— Да прекратите вы словесами перекидываться, — вмешался Николай и обратился к Константину: — А что же Кавказ?

— Грузия падет через пять лет, ну а через семь будет Калка. Но не стоит отвлекаться. Посмотрим на Прибалтику.

— А вот, кстати, коли мы о них речь завели, то где сейчас все эти псы — рыцари, которые тевтоны, Александр Невский и так далее? — поинтересовался Славка. — С ними-то как?

— Ну, во-первых, Александр Невский еще даже и не родился. Это будет только через пару лет. А рыцари уже существуют, вот только псами ты их зря назвал, Слава. Дело в том, что такое выражение пошло из трудов Карла Маркса и родилось в результате неправильного перевода на русский язык. У него было написано — монахи, а это слово на немецком языке созвучно псам. Вот и пошла гулять эта ошибка по всем учебникам истории. Хотя, судя по их поведению, ты, наверное, прав. Неважно, кем они числились, но по поведению своему и по духу именно псами и были.

Главный там сейчас Ливонский епископ Альбрехт. Он и возле небольшой речушки Риге город с тем же названием заложил, и план по основанию в Ливонии монашеского рыцарского ордена составил. Утвердил этот план своей особой буллой папа Иннокентий Четвертый в тысяча двести втором году, дав Ливонскому ордену тот же статут, что и Храмовникам, а отличительным знаком его рыцарей назначил изображение красного креста и меча на белом плаще. Отсюда орден и получил неофициальное прозвище Меченосцев. Вместе с обетами безбрачия, повиновения папе и своему епископу все они при вступлении в него давали обет всю жизнь вести борьбу с туземными язычниками.

Сейчас под его пятой почти вся территория современной Латвии. Там куча крепостей, которые они успели понастроить. Так что орден этот на сегодняшний день является самым серьезным врагом Руси в Прибалтике. Орден и его создатель — епископ Альберт, с которым связаны основные успехи немцев[44]. На сегодняшний день ими не взят только Юрьев, который принадлежит Новгороду. Там сидит храбрый князь Вячко. Но спустя семь лет они и его захватят.

— Кого захватят-то, — не понял Минька. — Город или князя?

— Город, — пояснил Константин. — А Вячко погибнет при его обороне, так и не дождавшись новгородской помощи.

— А почему Новгород ему не помог? Предательство? Немцы купили? — решил все досконально выяснить Славка.

— Да нет, — пожал плечами Константин. — Обычная русская нерасторопность. Пока собрали войско, пока выдвинулись, вот время и прошло. Они возле Пскова были, когда узнали, что Юрьев уже взят.

— И что?

— А ничего, — усмехнулся бывший учитель истории. — Назад вернулись, и все.

— Самим поагрессивнее вести себя нужно. Лучшая защита — это нападение, — назидательно заметил Славка.

— А они и ведут, — вступился за жителей легендарного русского города Константин. — Да и полоцкие князья сложа руки не сидят. Только невезения много. Прямо-таки рокового, иначе не назовешь.

— С погодой, поди, или еще какая ерунда. Пустые отговорки для неумех, — усмехнулся Славка.

— Да нет, все гораздо серьезнее. Вот, например, не далее как в этом тысяча двести шестнадцатом году эсты, коренные жители Прибалтики, попытались заключить союз со своими соплеменниками на острове Эзель и полоцким князем Владимиром против Альберта и его меченосцев. И план был составлен, чтобы с трех сторон напасть на Ригу, и сам Владимир уже войско изрядное из русичей и латышей собрал в поход…

— И почему все сорвалось?

— Уже садясь в ладью, Владимир внезапно упал и тут же умер.

— Мистика какая-то, — покрутил в недоумении головой Минька, а Николай со вздохом перекрестился, пробормотав тихонько себе под нос: «Спаси его душу, Господи». Но Славка не унимался:

— Это и в самом деле непруха, но нельзя же бросать все дела из-за смерти одного человека, пусть даже он князь. Надо же что-то делать.

— А они и делали, — возразил Константин, тут же поправив самого себя: — Точнее, будут делать. Новгородская рать в союзе с эстами, возглавляемая князем Владимиром Мстиславовичем, в следующем году осадит город Оденпе — его еще называли Медвежьей Головой — и возьмет его, как принято сейчас говорить, на копье. Более того, спустя год новгородцы, поддерживаемые все теми же эстами, еще несколько раз будут бить немцев и даже осадят столицу ордена меченосцев Венден.

— Возьмут? — осведомился Славка и, пародируя царя Иоанна из гайдаевской кинокомедии, грозно продолжил: — Как возьмут, всех этих лыцарей на кол посадить — это первое дело. А уж опосля… — он, не договорив, угрожающе засопел.

— Не получится у них на кол, — сокрушенно развел руками Константин. — Не возьмут они город. Во-первых, есть нечего станет, а во-вторых — всё та же Литва подгадит, на новгородские земли вновь напав.

— И сказали они, — не унимался Славка. — Это что же получается: мы тута сидим, а у нас литвины Кемь взяли.

— Ну, Кемь вообще-то совсем в противоположном месте находится — в устье одноименной реки возле Белого моря. Да и не было еще ее в те времена, но мыслишь ты правильно, прямо как новгородцы.

— Если бы у нас в школе так историю преподавали, я бы ее хорошо знал, — со вздохом сожаления произнес юный изобретатель. — А то училка на уроке задаст самим параграф читать, а через двадцать минут начинает спрашивать. Да, а как с тевтонами-то? — спохватился он.

— А никак, — отрезал Константин, тут же пояснив недоумевающим слушателям: — Тевтонского ордена пока еще и вовсе нет. Точнее, он есть, но только в Палестине. Только лет через восемь-десять их позовут к себе поляки. Князя Конрада Мазовецкого к тому времени так достанут своими набегами племена пруссов, что он предпочтет иметь хороших помощников даже с учетом некоторых земельных потерь.

— Во дурак, — красноречиво выразил свое мнение Минька. — Так я что-то не пойму, Александр-то Невский кого разобьет на Чудском озере? Тех или этих?

— Обоих, — кратко ответил Константин и пояснил: — Они объединятся впоследствии. Произойдет это в тысяча двести тридцать седьмом году.

— Ну а на востоке у нас только дикие племена или что-то посущественнее? — осведомился Славка и пояснил: — Это я к тому, что, может, стоит среди них поискать союзников против татар.

— Вопрос хороший, — одобрительно кивнул головой Константин и сокрушенно развел руками. — Но тут ничего утешительного я сказать не могу. Саксины слабы, башкиры — дикари, буртасы — это булгары, живущие в низовьях Волги, — тоже в качестве союзников интереса не представляют. Разве что Волжская Булгария. Их столица Булгар совсем рядом с нами, на стыке Волги с Камой. Вообще-то есть смысл попробовать, но для этого надо поговорить с братом моим Глебом, — и, заметив недоумение со стороны всех троих, пояснил: — Здесь, в этом веке, он мой родной брат и, так сказать, самый главный в Рязанском княжестве. Я рассчитывал поднять эти вопросы как раз на той встрече всех князей Рязанщины, которую он спланировал на второе августа. Что же касается всеобщего на Руси единства и примирения, — повернулся он к Николаю, — то очень трудно об этом говорить в год, когда произошла битва под Липицами, где не на живот, а на смерть сошлись с двух сторон сразу пять или шесть князей, причем четверо из них — родные братья.

— Ничего себе, — присвистнул Славка. — А ты не помнишь, кто именно и из-за чего?

— Помню. Двое старших сыновей Владимирского князя Всеволода Большое Гнездо, Юрий и Константин, делили папочкино наследство. На стороне Юрия его брательник Ярослав вместе со своей дружиной и плюс кто-то из младших Всеволодовичей — то ли Святослав, то ли Владимир. А за Константина торопецкий князь Мстислав Удалой — он, кстати, всю эту кашу и заварил, плюс псковитяне с родным братом Мстислава Владимиром и смоленская рать. Последнюю двоюродный брат Мстислава приведет.

— А кто победил?

— Константин.

— А вообще княжеств на Руси ныне много ли? — осведомился Николай.

— Да хватает. На востоке от нас — Муромское. На севере — Владимирское, но совсем скоро оно расколется, потому что тезка мой начнет своим детишкам его раздавать, и появится Ростовское, Ярославское, Угличское и так далее. На западе мы граничим с Черниговским и Новгород-Северским. Есть еще Галицко-Волынская земля, Курское, Смоленское, Брянское и особняком — Полоцкое. Новгород на самом севере. У него тоже обширные владения. Ах да, про Киевское забыл. Словом, раздробленность полнейшая, и как в таких условиях объединить всех в один кулак — не знаю. Оно, конечно, попытка не пытка. Терять-то мы ничего не теряем, но и приобрести что-то вряд ли удастся. Да что там о других княжествах говорить, когда даже в нашем Рязанском этих самых князей немерено. Глеб в Рязани стольной сидит, я в Ожске, Изяслав — тоже, кстати, мой родной брат — в Пронске…

— Ого, — присвистнул Славка.

— Это не ого, — отозвался Константин. — Помимо перечисленных, есть и еще целая куча — Ингварь, Роман, Глеб, Юрий, Олег, Святослав, Ростислав, Кир-Михаил — кто в Переяславле-Рязанском, кто еще где.

— А эта куча — кто такие? Неужто все как один братаны твои будут?

— Точно. Все как один.

— Ну и батя тебе плодовитый достался, — восхитился Славка.

— Братан в древнеславянском обозначении — это не кто иной, как двоюродный брат, — внес ясность в этот вопрос Константин. — Так что тут не только мой папа Владимир постарался, но и Всеволод, и Святослав, и Роман, но больше всего Игорь — у него пятеро.

— Как только ты их запоминаешь? — почесал в затылке Минька. — У меня вот на имена с детства память плохая была, а с годами вообще пропала.

— Особенно сейчас, под старость, — подтвердил серьезным тоном Славка. Минька хотел было обидеться, но потом, осознав комизм собственных слов, фыркнул и сам первым расхохотался, да так заразительно, что через несколько секунд смеялись уже все. На этой веселой нотке Константин поспешил закончить импровизированное совещание, тем более что неимоверная усталость буквально валила его с ног, словно он за сегодняшний день разгрузил в одиночку как минимум два-три вагона то ли с углем, то ли с цементом.

* * *

Вскользь касаясь международной обстановки, да и внутренней ситуации на Руси, можно сказать, что как раз в эти годы люди, вершившие судьбы мира, один за другим умирают, давая возможность новым, более молодым, творить грядущую историю. Можно с определенной долей натяжки сказать, что именно в период с 1211 по 1218 год сошли в могилу практически чуть ли не все титаны XII века и новый XIII век начался не в 1201 году, а именно в это время.

К таковым случаям можно отнести смерти не только двух римских пап, но также и английского короля Иоанна I Безземельного, короля Кастилии Альфонса VIII Доброго, короля Арагона Педро II, императора Священной Римской империи Оттона III и сразу двух императоров Латинской империи — Генриха I Фландрского и Пьера де Куртнэ. Перечень можно продолжать и продолжать, включив сюда правителя Эпира Михаила Ангела, грузинскую царицу Тамару, болгарского царя Борила и так далее.

Впрочем, впечатляет даже перечень одних только русских князей, в одночасье покинувших этот мир именно в эти годы. В их числе и малозаметные Новгород-Северские — Роман Звенигородский, Святослав Перемышльский и Владимир Галичский, а также Ростислав Ярославич Сновский, Ростислав Рюрикович Вышгородский, Рюрик Ольгович Черниговский и еще с добрый десяток. Помимо них уходят те, кто держал в руках основные нити политики Руси: Всеволод Ольгович Черниговский и Всеволод Юрьевич Большое Гнездо, а следом за ним и его старший сын Константин. Но говорить о смертях среди князей на Рязани и во Владимирско-Суздальской Руси я не буду. Это тема особая…

Отсюда и неимоверное ускорение происходящих следом за этим, буквально чуть ли не в последующие же годы, событий, из коих некоторые определяют течение не только тринадцатого, но и последующих веков. Одним словом, сама эпоха требовала от молодежи, сменившей «стариков», в частности от того же Константина Рязанского, равно как и от остальных, принятия самых решительных мер, зачастую необычных и меняющих весь, казалось бы, налаженный уклад жизни.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С. 82–83. СПб., 1830

Глава 18 Гусляр по прозвищу Стожар

В себя вовнутрь эпохи соль Впитав и чувствуя сквозь стены, Поэт — не врач, он только боль, Струна, и нерв, и прут антенны. И. Губерман

Встал Константин на следующее утро весь разбитый и с настроением, мягко говоря, ниже среднего. Причин тому хватало. Главная же заключалась в том, что ему предстоял весьма утомительный денек, начиная с первого ответственного дела — председательствования на княжьем суде.

Речь о нем шла еще неделю назад. Тогда-то Константин и назначил сегодняшний день. За целую неделю он рассчитывал спокойно и тщательно изучить всю Правду Ярославичей и даже переписать привычным для себя языком текст, чтобы иметь подсказку, необходимую для быстрого реагирования на тот или иной казус. С переводом он, хотя и с грехом пополам, справился, но потом была срочная поездка в Ольгов с огромным обилием событий, которые принимали все более ускоряющийся оборот, и Константин полностью забыл об этом суде. Вспомнил лишь сейчас, когда что-либо переписывать было уже поздно, а надеяться на память с такой тяжелой головой, по которой сзади кто-то невидимый все время бил сокрушительным кузнечным молотом, — глупо.

Однако после легкого завтрака, выйдя к боярам, терпеливо ожидавшим его в небольшом коридорчике близ гридницы, он почувствовал, что настроение его с каждой минутой улучшается. Может, благодаря Доброгневе, ибо после выпитого настоя, предусмотрительно приготовленного ею накануне, неизвестный значительно поумерил силу своих ударов по многострадальной голове, а спустя каких-то пять-десять минут и вовсе прекратил это издевательство. А может, потому, что даже в небольшие цветные оконца внутрь проникало так много яркого солнца, что даже нога, продолжающая по утрам беспокоить, в это утро как бы устроила долгожданный перерыв.

Когда он поинтересовался у Епифана, где список законов, тот недоуменно отвечал, что он уже передал его, как это и раньше делалось, судье княжьему, который уже на месте в ожидании князя и его справедливого суда. Константин попытался пояснить, что хотел бы, так сказать, пробежаться по нему еще раз глазами, но из сбивчивого пояснения стремянного тут же сделал очень приятный для себя вывод о бесполезности подобного занятия, к тому же и ранее князь так никогда не поступал. Уж судья-то все доподлинно изучил, он цитирует нужную статью, а ему, князю, останется лишь подтвердить приговор кивком. Да и народ к тому же до княжеского суда не больно-то охоч, то есть к рассмотрению, как правило, предлагалось три-пять дел, не более. «Вот и славно, — подумал Костя. — Значит, за час-полтора успеем».

Позже он понял, почему столь мало было охотников до княжьего суда. Разъяснил ему это в стихотворной форме гусляр, которого князь и вся свита встретили аккурат на выезде со двора. Тот уже собрал вокруг себя здоровую по меркам Ожска толпу народу — человек с сотню, не меньше, и пел им заунывным голосом что-то жалостливое. Причем людям, судя по всему, эта песня была настолько по душе, что он, позабыв обо всем на свете, даже не заметил подъезжающего князя.

Трое юных дружинников по своей ретивости сунулись было плетьми разогнать наглых смердов, посмевших не уступить дорогу князю, во Константин властным движением руки остановил их, спешился, аккуратно спрыгнув так, чтобы вся тяжесть пришлась на здоровую ногу, и, слегка прихрамывая, двинулся к певцу. Толпа, завидев князя, тут же наполовину рассеялась, а оставшиеся боязливо сторонились, униженно кланялись, но между тем в глазах у каждого затаилось такое выражение, что… Объяснить его Константин затруднялся, но явственно чувствовал, что ничего хорошего оно не сулило.

— Что ж ты замолк? — поинтересовался он благодушно, дойдя до певца. Тот молча смотрел на князя, тихонько перебирая струны на своих грубо состряпанных гуслях.

— Что не поешь? — вновь переспросил Константин. — Или сробел? Или князя испугался?

Тот медленно покачал головой в знак отрицания:

— Не сробел и не испугался, княже. Да только слыхал ты эту песню про суд свой правый да милосердный. Тем летом я ее тебе пел, ежели помнишь. Хвалил еще меня за нее и благодарность княжью рукою своею изволил мне в дар поднести.

— Доволен ли остался?

— Премного доволен, княже. Сколь живу, столь буду ласку твою княжескую беречь, — криво усмехнулся певец. Его светло-голубые, цвета выгоревшего летнего неба глаза пристально глядели на князя, а тонкие губы чуть приметно кривились в горькой усмешке. Два клока седых волос равномерно расположились по обоим вискам русой головы, а наполовину белая борода добавляла гусляру еще с добрый десяток лет к его тридцати прожитым.

— Ты лучше не берег бы ее, а новые поршни[45] себе купил, — миролюбиво посоветовал князь, начиная догадываться, но еще не желая верить, что и тут его предшественник в этом теле изрядно напортачил нынешнему владельцу.

— Да нет охотников, княже, поршни на шрамы менять, а то я бы с радостью. Глупый нынче народ пошел. Не верит, что ныне княжья ласка куда дороже поршней будет, — уж чуть ли не откровенно издевался гусляр, одной рукой легонько почесывая багровый рубец, шедший у него по всему лицу от левого виска прямо до уголка рта.

— Наверное, песню пел плохо. Может, сегодня сызнова испробуешь? — попытался сделать хорошую мину при плохой игре Константин.

— А у него все песни едины, княже, — раздался сзади голос боярина Онуфрия. С коня тот не слез, и вороной жеребец беспокойно всхрапывал, пытаясь подойти поближе к певцу, но умело сдерживался искусным седоком. — Он, княже, — пояснил Онуфрий, — сколь я песен ни слыхал, завсегда напраслину на князей да на бояр возводит. Послушать, так мы все — сплошное зверье. Может, и слушать его не стоит, а сразу в поруб определить? Прошлый раз Стожар этот только по доброте твоей и вышел оттуда, княже, когда ты из похода вернулся вместе с князем Глебом. Ныне же, видать, сызнова туда восхотел.

— По доброй воле в поруб мой никто не полезет — нечего чепуху-то молоть, — резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу.

— Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? — медленно произнес он.

— Отчего же все, — задорно усмехнулся певец. — Хочешь, и веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья прославляется.

Константин помолчал с минутку, выбирая, затем решился. Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость. К тому же, судя по всему, эта сатира не только по нему одному ударит, но и по боярам, причем неизвестно, кому больше достанется.

— Валяй про мудрость, — кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.

Остатки толпы, человек двадцать-тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром. Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел. Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства от отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости. Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка им вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.

Ой, ты гой еси, княже мудрый, Княже мудрый да разумный, Рассудил ты их, по Правде Русской, Да по чести судил, да по совести. А что спорить им теперь, спорить нечего, И по правде все делилось, и по чести. Одному прореха на штанах досталася, А другому тож дыра, на рубахе только. Не обидно никому, не завидно, Рассудил их поровну добрый князюшко, Добрый князюшко, свет наш батюшка, Да боярин важный, вельми мудрый.

— Вот и потешил я тебя, — усмехнулся гусляр. — Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?

— Что повелишь, княже? — шепнул Онуфрий прямо в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. — В плети взять пса или в поруб?

— Так и то и то можно, — угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: — Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. — И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брыжами щек.

— Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то Стожар суд неправый, — обернулся Константин к своей челяди, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: — С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как тебе?

Гусляр стиснул зубы.

— И поглядеть погляжу, — пообещал он многозначительно, — и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?

— Лишь бы правду спел, — беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана и бестолково суетившихся бояр. Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит столбом Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул: — На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь.

А дорога туда была совсем короткой. Не больше двухсот метров проехал Константин и уже выехал на небольшую, метров пятьдесят-шестьдесят в диаметре, площадь, на одной стороне которой был расположен небольшой деревянный храм с тремя скромными луковками-куполами и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ. Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная самого себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливое плево Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.

— Стол мне вели подать, — шепнул он на ухо стремянному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.

— А ты, — обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, — разложишь все на столе.

— А что разложить-то? — даже не понял тот поначалу.

— А у тебя в руках что? — вопросом на вопрос ответил Константин.

— Так, меха[46], чай, с Русской Правдой.

— Правильно говоришь. Вот их и разложишь и указывать молча будешь, что из закона зачесть надобно, а уж оглашать это я сам буду.

— Во как, — вытаращил глаза вирник.

«Господи, день такой сегодня, или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала», — подумал Константин.

В это время наконец притащили здоровенный стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска. Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но потом мысленно махнул рукой — потом вытащу — и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича[47]:

— Кто на княжий суд — на суд праведный?

Глава 19 Княжий суд

Горе тем, которые поставляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.

Ветхий завет (Ис. 10: 1–2)

Из толпы, которая дошла, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе. Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был в синих, неплохого качества, хотя, может, и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.

Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:

— Только на твой праведный суд, княже, уповаю.

— У князя суд завсегда праведный, — обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. — Расскажи князю про беду свою.

— Купец я, соляник[48], Тимофей Малой. В прошлое лето, княже, взял я гривен немало у боярина твоего, Мосяги. Теперь срок подоспел. Мыслил я так: накуплю товару на те гривны, пойду в Новгород Великий, учиню с купчишками свейскими гостьбу[49] и с той гостьбы резу[50] отдам.

— Велика ли реза? — осведомился вирник..

— Десять кун с гривны, — пожал плечами мужичишка и продолжил: — Ушкуйники[51] окаянные пограбили ладьи мои. Ныне я наг и бос, а резоимец[52] Мосяга меня из отчего дома взашей прогнал и так сказал: «Ныне ты, Малой, весь в моей власти, и я тебя не только из избы выкину, а и самого в холопы обельные запродам, и женку твою также, и детишек, коль ты мне в три дни резу не возвратишь».

— Просишь о чем? — вновь поинтересовался вирник.

— Вели ему, княже, отсрочку мне дать. Невмоготу мне ныне все гривны отдать.

— А на другое лето отдавать как мыслишь? — с интересом спросил вирник.

Мужичонка гордо выпрямился во весь свой тщедушный рост, чуть ли не встав при этом на цыпочки, и неожиданно гулко бухнул себя кулаком в грудь:

— Тимофея Малого всякий купец знает. Неужели не помогут товарищи мои за резу малую. Не все горюшко да беда. Заглянет и в мою избу солнышко ясное, а уж я бы по чести расплатился.

Что по этому поводу говорит Русская Правда, Константин не помнил, поэтому ожидающе посмотрел на вирника. Но тот, склонившись к князю, шепнул на ухо:

— Как рассудим, княже?

— По закону, — ответил Костя и тут же поправился: — По Правде Русской.

— В этом не сомневайся, княже. Все по ней. Только в чью пользу?

— Правда, она одна, — не понравилась Константину чрезмерная угодливость вирника. — Что в ней говорится?

— Одно место боярину твоему по сердцу придется, другое — купчишке.

Это уже и вовсе ни в какие ворота не лезло. Ну да ладно, назвался груздем — полезай в кузов. И Константин буркнул:

— Покажи оба места, а я сам выберу.

— А вот, и еще вот. — И вирник грязным ногтем дважды ловко черканул по пергаменту.

Константин внимательно вчитался, но потом недоуменно посмотрел на вирника:

— В пользу купца вижу, а боярина — нет.

— Ну так и быть посему, — легко согласился советчик. — Стало быть, купчишке.

— Подожди, может, ты промашку дал. Может, не на том месте отметину сделал? — осадил его Константин. — Покажи еще раз.

— Да вот же, — вирник еще раз черканул ногтем. — Оно ведь по-разному читать можно — одну-две буквицы зачел не так, и все.

— Да нет, зачем же, — покачал головой князь, — мы правильно читать будем, — и громко огласил свое решение, вычитанное из текста закона: — Аже который купец где любо шел с чужими кунами, истопиться любо рать возьмет ли огнь, то не насилити ему, ни продати его; но како начнет от лета платити, тако же платить, зане же пагуба от Бога есть, а не виноват есть. Ну надо же во что русский язык превратили, — последнюю фразу Константин пробормотал себе под нос и так тихо, что даже вирник, стоящий рядом с князем, практически ничего не услышал.

Самодовольно лоснящееся лицо боярина Мосяги, бывшего нерушимо уверенным до сей минуты в том, что князь непременно решит дело в его пользу, мгновенно перестало блестеть и как-то даже посерело.

— Княже! — завопил он громогласно. — Да как же? Да за что же ты раба своего верного обидел?

Константин вздохнул. Получалось, конечно, не совсем ладно. Можно сказать, чуть ли не первая встреча со своими боярами, на которых он поначалу хотел опереться как князь, и на тебе — такой казус. Однако деваться было некуда — слово сказано, и тогда он решил по возможности как-то смягчить свое решение. Он встал с кресла и с удовлетворением отметил, как шум на площади разом стих.

— Слуг своих верных я в обиде никогда не оставлял, а напротив — ежели они в угоду мне убыток какой несли, то стократ сей убыток я им возмещал и буду возмещать.

Мосяга прекратил подвывать, приподнял голову, которой он до этого момента яростно стучал, ничуть не жалея, о пыльную землю, но с коленей не встал, жадно слушая князя, а Константин сокрушенно продолжал:

— Но ныне, боярин, не я сужу, ибо так Правда Русская положила. И ты, Мосяга, помни, что если князь Ярослав Владимирович по прозванию Мудрый так повелел, стало быть, всегда так и будет. Ныне быть тебе на пиру моем и близ меня сидеть. И верую я, что убытку тебе вовсе не будет, и в то, что все куны до единой на тот год к тебе с прибытком немалым вернутся непременно, тоже верую, ибо Тимофей Малой слово дал и от него не отступится. А ныне ни его самого, ни женку, ни детишек продавать не сметь, и избу ему вернуть немедля.

— Так ведь продал я ее уже, — вновь завопил Мосяга как недорезанный и, аккуратно подгребая руками пыль поближе к себе, с новой яростью принялся биться о нее головой. — Избу-то, хоть избу, княже, не вели взад возвращать.

— Я один раз говорю, — более строгим тоном произнес Константин, видя, что боярин уже начал притворяться, и не спеша сел в кресло.

Вирник правильно понял князя и махнул биричу. Тот зычно проревел:

— Да будет так по слову княжьему. А ныне кто есть еще на суд княжий?

Вперед выступил молодой парень. Чистое простодушное лицо его почему-то сразу внушило Константину доверие. А тот низко поклонился князю, не спеша выпрямился и, смело глядя на человека, в руках которого находилась его будущая судьба, но в чью справедливость, по младости лет, он свято верил, приступил к изложению своей обиды:

— Батюшку моего Никомед, что у боярина Завида в тиунах, обидел, шелепугой хлестал в кровь…

— Да ты сам-то кто будешь и отчего отец твой сам не явился с обидою к князю?

Рядышком с помостом шумно засопел один из бояр. Константин покосился на него, прикидывая, что никак это и есть Завид, хозяин драчливого тиуна.

— Зовут меня все Кокорой[53]. Сам я из смердов вольных, а батюшка мой Охрим нынче в порубе сидит у боярина, — пробасил парень.

— Это что же, — не понял вирник, — бил тиун, а батюшку твоего в поруб? Так не бывает.

— Ну, один разок и он отмахнулся, — потупился парень. — За это и кинули в поруб, — и продолжал с прежней горячностью: — Так ведь обиду зазря терпеть кому охота? Случись такое со мной, — он простодушно развел по сторонам огромными могучими руками, — так и я бы не удержался. Нынче шестой день пошел, как он в порубе, а боярин Завид и крохи хлеба за все дни ему не подал.

— А тебе откуда такое ведомо? — поинтересовался вирник.

— Да уж знаю, — потупился смущенно парень и покраснел.

— Лжа все и напраслина, — не выдержал наконец угрюмо сопевший боярин. — Не верь ему, княже. Тать шатучий его родитель. Вечор тайно на мой двор проник и татьбу умышлял. Ежели бы не челядь верная, не быть мне ныне живу, не стоять пред тобой. Ни единому слову не верь, княже.

— Так что ж, предо мною не Кокора, стало быть, стоит? — спросил Константин, невинно щурясь.

— Кокора, — опешил боярин. — Как же не Кокора.

— А отец его не в твоем порубе ныне? — продолжал выяснять князь. — Ты ж говоришь, что ни единого слова правды тот не изрек.

— В порубе он, но только как тать зловредный.

— И тиун твой его не бил вовсе?

— Маленько только, и тот первый начал ручищами своими махать. Тиун у меня хилый, он бы первым никогда на его родителя не полез бы.

— Да как же, — развел беспомощно руками парень. — Неужели и вовсе правды на Руси не сыскать? Да я побожусь, что истину рек.

— Лжа все это, княже, — решив, что дело в шляпе, еще убежденнее завопил боярин. — Ты, княже, мне верь, а уж я не солгу.

— Да как же, как же так-то! Грех это, боярин, ты Бога побойся, — лепетал парень, а в невинных голубых глазах его стояли слезы обиды и отчаяния.

Толпа на площади загудела, как встревоженный улей, но вирник шепнул биричу:

— Угомони.

Тот тут же послушно рявкнул во всю глотку:

— Тихо! — И, то ли повинуясь его властному голосу, то ли завидев, как князь привстает со своего кресла, все разом смолкли.

— Мы так решим, — негромко сказал Константин. — Ты, боярин, немедля за своим тиуном пошлешь. Где он у тебя?

— Так на твоем дворе, княже. А мне-то почему не веришь? — искательно заглядывая в глаза князя, зачастил боярин.

— Пока твое слово стоит против слова Кокоры, и кому верить — не ведомо мне, — веско заметил Константин.

— Так я мигом его приведу, — продолжал суетиться боярин и стал пробираться к своему коню.

Со всех сторон площади вновь встревоженно загудели люди, но тут же снова умолкли, когда князь властно поднял левую руку вверх.

— Тебе, боярин, в другую сторону путь держать, а за тиуном я кого-нибудь из моих гридней отряжу, — заявил он и тут же отдал нужные указания.

Один из молодых дружинников, моментально все поняв, ухватил лошадь боярина под уздцы и повел прочь с площади, но не в ту сторону, где был расположен княжий двор, а в другую, прямо противоположную. Другой же, лихо вскочив на коня, мигом ускакал за тиуном и вскоре привел его, запыхавшегося от быстрого бега и держащегося за хвост кобылы дружинника.

— Все исполнено, княже, — быстро доложил молодой гридень, спешиваясь и толкая вперед тиуна: — Кланяйся, дурень, князю в ноги, да поживее.

Тиун, мужик на вид лет сорока, абсолютно лишенный растительности и на подбородке, и на голове, молча бухнулся в ноги князю, не рассчитав, с силой хрястнулся лбом об угол помоста, но, сдержанно замычав от боли, подниматься тем не менее не спешил.

— Встань, — велел Константин и тут же обернулся к Кокоре: — А ты молчи, или и тебя с площади уведут.

Парень непонимающе захлопал глазами, открыл было рот, дабы сказать что-то, но, одумавшись, тут же захлопнул его с такой силой, что было слышно, как лязгнули крепкие зубы. Чувствовалось, что ему очень хотелось то ли самому поучаствовать в допросе, то ли помочь обличить тиуна, то ли просто излить свое негодование на этого человека, но, избегая соблазна и крепко сжимая челюсти, он так и не проронил ни слова.

— Назови себя, — мягко попросил Константин тиуна.

— Никомед я, — нахально улыбнулся лысый. — Тиун у боярина Завида.

— В закупах ты или обельный?

— Тиун я, — повторил Никомед, явно не поняв вопроса.

— А когда Завид тебя брал в тиуны, он с тобой ряд положил? — допытывался Константин.

— Какой ряд? — вновь не понял Никомед, и князю все сразу стало ясно.

— Стало быть, обельный ты. Ну что ж, а теперь не таясь расскажи, как ты батюшку его избил, — еще мягче и вкрадчивее попросил Константин. — И помни, что бояться тебе нечего. За тебя боярин Завид в ответе, а на тебе вины нет. Ну что же ты, рассказывай, как дело было.

— Ну так иду я тогда, — начал Никомед. — И захотелось мне меду испить, а тут закуп Охрим сидит, батюшка его, стало быть. Я к нему. Знаю, что должен у него мед быть, он же своего Кокору на Оленке по осени обженить хотел, так к свадебке уж, поди, хоть половину, да заготовил. Потому ведь и в закупы пошел, чтоб сыну справу купить добрую. Тот же ни в какую. Говорит, нет у меня вовсе ничего. Меня, — простодушно рассказывал Никомед, — обидка-то и взяла. Ах, ты тиуну лжу говоришь, ну и обошел легонько шелепугой.

— Бил, но не больно? — переспросил Константин.

— Да где там больно-то, — махнул рукой тиун. — А ему нет чтоб стерпеть, так он и сам в ответ начал ручищами сучить, а они у него могутные, так и меня, не поглядел, что тиун, а приложил о землю, инда в ушах зазвенело.

— Ишь ты, буйный-то он какой. — Князь осуждающе покачал головой. — Ну а ты что?

— Знамо дело, убег. Ну а спускать такое разве можно. Сегодня он на тиуна руку поднял, а завтра и вовсе на боярина кинется. Я, стало быть, дворню собрал да и возвратился вместе с ними. Ну, тут он еще чуток ручищами помахал, и угомонили его. А уж когда на двор боярский внесли, то тут Завид и взял у меня шелепугу. Видать, сам поучить захотел маленько. Да видишь беда какая приключилась, княже. У меня в шелепугу-то кусочки железа вплетены были на концах. А вот поди ж ты, случилась оказия — куском этим ему в глаз и угодил. Ну а когда в поруб заключили, так тут боярин повелел ему есть не давать, да и то пару раз от свиней оставалось, так кидали ему в поруб. Чай, люди мы, а не звери, души-то христианские.

— Пожалел, значит? — сцепив зубы, переспросил Константин и сразу уточнил: — А Завид боярин тверез был или несло с его духом хмельным?

— Конечно, — подтвердил Никомед простодушно. — Отчего же под вечер кувшин-другой меду не опрокинуть боярину. Потому и промашку дал шелепугой моей. Разве тверезый он бы в глаз угодил?

— Выходит, это боярин ему глаз выбил? — уточнил Константин.

Поняв, что сболтнул лишнее, тиун покрылся испариной, но деваться было уже некуда, и он утвердительно кивнул.

— Сколько же дворни ты с собой взял, чтоб утихомирить буяна этого? — еще раз уточнил князь.

— Да с десяток, не менее. Иначе разве уложили бы мы его. Эвон силища какая. У него сынок и тот пятерых зараз уложить может, а этот и вовсе зверюга матерый.

— Прости ты их, Господи, — вдруг раздался во всеобщем безмолвии над площадью чей-то голос, очевидно, священника. — Ибо сами они не ведают, что творят.

— Позовите боярина, — распорядился Константин, не переставая крепко сжимать зубы. Только так он еще мог себя сдержать. Стоящий рядом с ним молодой дружинник, который и привел сюда Никомеда, оглушительно свистнул в два пальца, и тут же второй гридень, ведя под уздцы лошадь с восседавшим на ней боярином, обрадованно закивал в знак того, что понял, и повернул назад.

— Забыл ты, боярин, тиуну рассказать, как все дело было. Вот он и выдал и себя и тебя, сам того не желая, — кротко, даже сочувственно вымолвил князь, едва лошадь с седоком была подведена к помосту.

— Так кто же знал, княже, что ты словам боярина не поверишь, — сокрушенно вздыхая, искренне покаялся в совершенной глупости Завид. Пыхтя и сопя, он сполз кое-как с лошади и уныло уставился на князя.

— Как говорить станешь, княже? — вновь склонился к уху вирник.

— Где тут ты отметил? — вопрос был задан в лоб, и, не успев даже понять, что он делает, вирник вновь резанул грязным длинным ногтем по грамоте.

— Э-э, нет, — заупрямился Константин. — Тут совсем ерунда. Где-то я посуровее видел. Негоже боярам потакать. — И он строго погрозил опешившему вирнику пальцем. — Закон — он для всех один должен быть.

— Можно и посуровее, — пожал тот плечами. Он был прожженным циником и уже давным-давно отчеркивал только то, что нужно было князю, ориентируясь в этом моментально.

Однако на сей раз в глазах старого судьи мелькнула искорка удивления и интереса. Сколько он помнил молодого князя, тот никогда не обращал особого внимания ни на сам княжий суд, ни на те приговоры, которые судья от имени князя провозглашал во всеуслышанье. Более того, несколько раз, особенно в самом начале своего княжения, Константин, мрачно хмурясь, указывал вирнику, что тот, дескать, чрезмерно потакает холопам и прочим смердам, даже закупам, что для его бояр в обиду. И когда тот попытался пояснить, что есть Русская Правда и то или иное уложение занесено туда его же княжескими достославными предками, — Константин был неумолим. Плетью обуха не перешибешь, и вирник смирился с этим положением дел, а его острый ум, за долгие годы практики изощренный в различных уловках, послушно служил в этом неправедном деле как самому владельцу, так и князю.

Ныне же он слышал совсем другое, причем это была не заступа за холопа, а требование вершить дело именно по Русской Правде, то есть по чести и совести. Вот уж небывальщина.

«А может, все объясняется гораздо проще, — мелькнуло в голове у вирника. — Озлился князь за что-то на боярина Завида и решил учинить ему пакость, пользуясь случаем. В таком разе можно считать, что этим двум смердам повезло».

И он, грустно улыбнувшись, отвернул грязным ногтем другое место:

— Тогда вот это, княже.

— А вот это пойдет, — согласился Константин и возвысил голос, вновь подняв левую руку над головой, призывая к тишине оживленно гудевшую толпу, где то и дело слышались выкрики: «Ироды!», «Кровососы!», «Креста на них нет!», «Да нешто князь закупа пожалеет!», «Ежели тиун обидел бы, может, и по правде рассудил бы князь, а так ворон ворону глаз не выклюет».

Однако постепенно толпа все же смолкла, и Константин начал:

— Русская Правда гласит так: аже господин бьет закупа про дело, то без вины есть…

Дальше он договорить не смог, площадь взорвалась криком негодования. В основном на площади скопился ремесленный люд: тульники, усмошвецы, опонники, швецы, клобучники[54], древоделы, и им беда молодого парня и его отца была близка — сегодня над ними боярин измывается, а завтра и до нас черед дойдет. Вон он, скотина жирная, как приосанился — понял, что князь в обиду не даст. Ишь довольный какой, ухмыляется.

— Тихо! — заорал бирич так громогласно, что стая ворон, примостившаяся на небольшом репообразном куполе церквушки, с шумом и гамом сорвалась с облюбованного места и принялась встревоженно кружить над площадью. От неожиданности толпа на несколько секунд притихла, и этой маленькой паузой Константин исхитрился воспользоваться в полной мере. Он извлек из ножен меч и, вытянув его перед собой, негромко, но торжественно произнес:

— На дедовом мече клянусь в сем деле по правде рассудить и виновного наказать примерно. А сейчас слушайте мое слово, — и он начал зачитывать сначала:

— Если господин бьет закупа за дело, он за то не отвечает, но… — и, выдержав небольшую паузу, в наступившей гробовой тишине, медленно и отчетливо чеканя каждое слово, продолжил: — Если он бьет его пьяный, сам не зная за что, без вины, — тут голос князя вновь возвысился, став торжественным и величавым, — то должен платить за обиду закупа, как платят за оскорбление свободного. А что касаемо свободного смерда, то тут покон[55] гласит: если кто ранит руку, так что рука отпадет или усохнет, или также ногу, глаз или нос, за то платит полувирье[56] — двадцать гривен, а за увечье — десять гривен. Ты понял, боярин? — Он повернулся к Завиду, ошалевшему от такого поворота событий. — Велю тебе двадцать гривен в скотницу княжью внести, десять же — Охриму, да еще что следует за лечение, пока закуп сей не выздоровеет. И за обиду неправедную отныне Охрим — вольный смерд и от долгов своих свободен. А сроку тебе три дня на выплату гривен. И чрез три дня ты гривны на глазах у вирника отсчитаешь, помимо того что за лечение надлежит уплатить. А лекаря я своего тебе, Кокора, дам, и сколько он затребует — столько ты боярину и назовешь, и куны те он сам при двух доводчиках[57] из смердов лекарю выплатит.

— Да как же? — опомнился наконец Завид, рухнув на колени. — Княже! За что позор такой на седины мои кладешь? За что первых мужей своих обижаешь? Или опала на меня, княже?

— Нет никакой опалы, — постарался разъяснить и успокоить боярина Константин. Ну, никак нельзя ему было ссориться с боярами. С одной стороны, конечно, не будь их — и еще лучше было бы. Править удобнее, и народу не так тяжко, но они уже были, прочно сидели на своих местах, имели не только немалые угодья и богатства, но и власть. Каждый из них в случае нужды мог выставить хороший отряд, и Константину очень не хотелось, чтобы именно сейчас объединенная мощь боярских воев была или могла быть направлена против него. Ну, не готов он к такому повороту, значит, и идти на резкую конфронтацию никак нельзя.

— Встань, боярин, — спустился он со своего помоста, помог подняться с колен непритворно плачущему Завиду, который, поднимаясь, не переставал причитать:

— А гривен-то, гривен столько я где возьму? Пуста ныне у меня скотница, сам я в нуждишке великой пребываю.

И тут у Константина мелькнула неожиданная мысль. Она была настолько оригинальной, что князь даже не сумел сдержать легкую усмешку, которую, впрочем, тут же усилием воли согнал с лица, и ласково шепнул Завиду:

— Не бойся, боярин. Неужели князь не пособит тебе в беде, как верному слуге своему. Обожди, сядем пировать и тогда нужду твою поправим.

Завид тут же прекратил рыдать, впился испытующе в лицо князя своими маленькими глазками-буравчиками и, придя к выводу, что слова княжьи не пустые, а всерьез сказаны, слегка поуспокоился.

А в это время к Константину рвался Кокора. Его с трудом удерживали два гридня, висящие у него на руках, подобно псам на матером медведе.

— Отпустите его, — повелительно махнул рукой князь и сам сделал шаг навстречу парню. Дружинники с явным облегчением убрали руки, и Кокора рухнул перед Константином прямо в пыль, обхватив его нарядные узконосые сапоги синего сафьяна своими могучими руками, потом поднял голову и с обожанием, не в силах вымолвить ни слова, уставился на князя.

— Спасибо тебе, княже, за суд твой правый. Теперь верую я — есть правда на Руси. — Он приподнял голову, но еще оставался стоять на коленях. — Ты мне верь, княже. Преданнее у тебя воя не будет, коли в дружину к себе возьмешь. А я за тебя живота не пожалею. Всю руду до капли отдам, ежели надо.

И повернувшись назад, явно обращаясь к гусляру, выкрикнул еще раз, торжествуя:

— Есть правда на Руси!

Стожар пристально вглядывался в князя, будто впервые увидел или, более того, понял, что хорошо известный человек, достаточно легко предсказуемый, способен вдруг неожиданно совершить поступок, из ряда вон выходящий, явно не соответствующий ему ни по возрасту, ни по чину, ни по характеру. Потом уста гусляра вновь осветила ироничная усмешка, но на сей раз она была какая-то неуверенная, словно не знал бродячий певец, как реагировать на все происходящее, и решил на время спрятаться за свою обычную насмешливую маску.

— Встань, — поднял парня с колен Константин. — Не в ногах у меня валяться надо, а брать коня резвого да гридня моего с собой — а то не поверит челядь боярская — да скакать во весь дух отца из поруба вынимать.

Кокора, с благоговением впитывающий каждое княжеское слово, охотно и благодарно закивал и опрометью кинулся назад. Видимо, сюда он прибыл на коне.

Константин махнул рукой, подзывая одного из гридней, и коротко распорядился:

— С Кокорой поедешь. Ежели что — поможешь. К вечеру явишься и расскажешь про его отца — совсем он плох или как, — и тут же устало повернулся к биричу: — Ну что там, есть еще охотники на княжий суд?

И в третий раз бирич проревел свой вопрос в толпу, из которой уже вынырнула худая изможденная женщина лет сорока, крепко держащая за руки двух чумазых девчонок, одетых в настолько потрепанное, ветхое, хоть и чистое тряпье, что казалось, дунь как следует, и оно вмиг слетит с их по-детски острых угловатых плеч и рассыплется на мелкие клочки.

Она низко поклонилась князю, по-прежнему не выпуская детских ручонок, и сдерживающимся от рыданий голосом тихо произнесла:

— Ориной меня звать. С жалобой я к тебе, княже.

Константин уже вновь к тому времени восседал в кресле по центру своего княжеского помоста и, так как толпа еще не угомонилась, бурно, на все лады обсуждая и восхищаясь давно невиданной здесь княжеской справедливостью, жестом пригласил женщину подойти поближе.

— Говори громче, — мягко попросил он ее и приободрил: — Не робей. На княжьем суде все равны, здесь есть только виновные и правые.

— Муж мой, — чуть громче, уже более уверенно продолжила Орина, — по весне от трясучки злой в землю сырую слег. Боярин же наш Житобуд сказал мне, мол, коли смерд умрет, а сынов не оставит, то задницю[58] всю ему, боярину, и выгнал меня из отчего дома. Сказывал, что так и Правда Русская указывает, мол, по покону ее он порешил. И вирник твой то же самое сказывал, слово в слово с Житобудом.

Вирник, уловив брошенный на него княжеский взгляд, тут же склонился к уху Константина и торопливо заметил:

— Это верно, княже. И Русская Правда так же гласит: «Аще смерд умрет без сынов, то задницю князю, аже будут дщери у него дома, то дояти часть на не».

— Добрые люди помогали, кто кусок хлеба даст, кто репу, кто огурцом соленым угостит, так и дошла я до тебя, княже, правды искать. Я-то ладно, а детишек жалко. Им-то за что сызмальства в такой нужде пребывать? Неужели вина какая на них?

— Сколько им? — показывая на испуганно притихших маленьких девчонок, спросил Константин.

— Восьмой годок Беляночке моей, а той, что поменьше, Валене, пятый.

— Дозволь слово молвить, княже, — решительно выступил самый упитанный из бояр, имевший на лице не два или три, а чуть ли не десяток подбородков. Шеи у него практически не было. Короткая и жирная, она была совсем незаметна, и создавалось ощущение, что голова растет сразу из непомерно толстого туловища с огромным животом. Красное лицо боярин поминутно вытирал нарядно вышитым огромным платком, причем потом он истекал настолько обильно, что этот платок можно уже было выжимать. «Сам Житобуд», — понял Константин и кивнул разрешающе — мол, говори.

— Я, княже, — важно отвечал тот, — все по Русской Правде решал. Коли у смерда сынов нет, стало быть, задницю…

— Князю, — перебил его Константин и повторил: — Князю, а не боярину.

— Так смерд-то не княжеский, а мой, — не сдавался Житобуд.

— Я — князь, и все здесь мое, — решительно поставил его на место Константин. — И ты, боярин, мой. И смерды мои, они лишь дадены тебе в кормление, пока ты служишь мне верою и правдой.

— А я разве не служу? — оскорбился Житобуд.

— Служишь, — согласился Константин и в свою очередь заметил: — Так я у тебя смердов не отбираю. Но задницю — князю.

— Никогда не бывало так-то. Испокон веку она тому принадлежала, чей смерд был, — упирался боярин.

— Не было, так будет, — отрезал Константин, обреченно подумав: «Ну вот, еще один обиженный. Так они скоро все до единого на меня озлобятся, — и тут же спросил сам себя: — А что делать? По закону суд веду. Есть чем прикрыться. К тому же им дай волю — вообще на шею сядут. Точнее сказать, — поправился он, — давно уже, как видно, сели, только моему предшественнику. — И тут же, с внезапно нахлынувшей злостью, он пообещал мысленно: — Ну, ничего, дайте только срок, господа хорошие. Я вас живо научу, как родину любить», — и строго спросил:

— А почему ты, боярин, не сделал так, как в Русской Правде указано? — и пояснил свою мысль: — Надлежало на дочерей смерда усопшего часть выделить, а ты?

— А что я! — возопил возмущенно боярин. — Дал я им часть. Вон одежка на них — я выделил. Опять же и куны им достались, а мне только домишко их да скотина полудохлая в хлеву. Да им даже побольше, чем мне, вышло. — Он даже осекся от собственной наглости.

— Это верно, княже, — протянула женщина Константину в доказательство туго сжатые в кулаке деньги — несколько маленьких темных кусочков металла. — Целых пять кун боярин уделил мне от щедрот своих. И одежку, что на детишках моих да на мне надета, отнимать тоже не стал. Добрый он у нас, — насмешливо улыбнулась она и горько добавила: — А теперь вижу, что и князь у нас добрый. Куда добрее боярина будет. Вишь как мигом добро мужа моего переделил. Только одно поведай, княже, куда мне от доброты вашей деться — сразу головой в вадегу[59], чтоб хоть на дне глубоком покой найти, или в холопки идти, как боярин тут присоветовал, дабы хоть детишек вырастить? Как скажешь?

— А скажу я так, — вновь решительно поднялся со своего кресла Константин. Плохо, конечно, что еще одного боярина во враги, хоть пока и тайные, записать придется, но будь что будет, а мириться со всем тем, что творилось на его глазах, он не собирался, точнее, просто не мог. «А я еще, дурак старый, идеализировал здешнюю жизнь, — мелькнула горькая мысль. — Думал, что до татар на Руси рай был, а тут…» Он покрутил головой, удивляясь собственной, присущей ему совсем недавно наивности, и повелительно протянул женщине открытую ладонь: — Дай-ка мне эти куны.

Она изумленно вскинула брови, но ничего не сказала, ошеломленная такой беспредельной наглостью со стороны князя, и покорно вложила все в руку Константина.

— Русская Правда гласит — коли смерд сынов не оставил, задницю князю. Ин быть посему. Ныне и домишко, и скотинка вся, и прочее, вместе с одежкой и кунами переходят ко мне, Орина. Но… — вновь возвысил он голос до торжественного, и толпа, слегка загудевшая недовольно, но понявшая по предыдущим княжеским решениям, что надо дождаться приговора до конца, покорно стихла. — Дочерям твоим незамужним надлежит выделить некоторую часть, и я ее выделю. Тут боярин сказал, что ему менее досталось, нежели чем он тебе выделил. Это для князя негоже. Он добрый, а я жадный. А посему, — он развел руками, еле заметно улыбаясь, — набольшую долю я себе приберу. По-княжьи. Стало быть, забирай, Орина, меньшую часть: домишко свой ветхий, да скотину полудохлую, да все прочее, что с мужем своим нажила. А вот одежонка детишек твоих пусть мне достанется, равно как и эти вот куны, — с этими словами он спустился к ней с помоста и, подойдя поближе, добавил: — Ну а чтоб голышом до дому не идти, так ты зайди на двор мой и одежу эту нарядную, — он кивнул на ветхие рубашонки девочек, — там оставь, в мое владение. Негоже твоим девицам в столь богатых нарядах красоваться. А вместо него какое-нибудь платье, думаю, найдется, и не только детишкам, но и тебе самой.

Он говорил уже спокойно, абсолютно не обращая внимания на то, слышит ли его хоть кто-нибудь из челяди или из толпы — все, реклама закончилась, и кина больше не будет. Шабаш. Он говорил, глядя в ее мертвые от неизбывной тоски глаза, убитые непроглядной беспросветной жизнью, и видел, как они понемногу оживают, наполняясь слезами радости, как сама она постепенно начинает сознавать, что судьба сейчас вновь делает поворот, но на этот раз совсем в другую сторону — неизмеримо лучшую. Он говорил и понимал, что оживить вот эти глаза и есть самое главное сейчас, а все остальное самая настоящая ерунда, как бы она важно ни называлась — политика, дипломатия и прочее.

— А как же тебе-то, княже? Твоя-то какая доля? — сдавленным голосом тихонечко переспросила женщина, будто опасаясь, скажи громче — еще передумает и все заново отнимет.

— А ты разве не поняла? — так же тихо ответил ей Константин, грустно улыбаясь. — Одежонка, да еще куны твои. Вон их сколько у меня, целая горсть, — но тут новая мысль пришла ему в голову. Он протянул по два кусочка металла девчушкам, боязливо прижавшимся к единственному родному на этой земле человеку, действительно оберегающему их от всех опасностей жизни, на которые она всегда была непомерно щедра.

Старшенькая робко протянула руку и вопросительно посмотрела на мать, но та, беззвучно шевеля губами, молитвенно смотрела на усталое доброе лицо молодого князя, который вот так просто вновь позволил ей и ее детям жить, и ничего не замечала вокруг. Не дождавшись от нее ответа, девочка, решившись наконец, быстро схватила монетки и торопливо сунула их за щеку.

«На сладости», — хотел пояснить Константин, но вовремя спохватился, что их тут может и не быть. «На фрукты» — тоже не скажешь. Они и слов таких, поди, не знают. Ну и ладно, мысленно махнул он рукой, пусть будет просто маленьким подарком от князя.

Вторая девчушка, что помладше, беря пример с сестры, уже не медлила, проворно сцапав протянутые деньги. Последнюю куну Константин, подбросив в воздухе, ловко поймал и, показав Орине, пояснил:

— А вот моя княжеская доля. Ее я и сберегу… на память. — И, видя, что женщина до сих пор не может отойти от пережитого, жестом подозвал из толпы двух зевак в прожженных черных фартуках. Очевидно, кузнецы, сразу предположил Константин, да и ширина могучих плеч наглядно подтверждала его догадку. Их он и попросил: — Надо бы помочь добраться до княжьего… тьфу ты, до моего двора. Видите, еле на ногах стоит. — И повернулся, чтобы вновь подняться на свой помост, но тут она, словно бы очнувшись, кинулась раненой птицей в ноги Константину, покрывая лихорадочными поцелуями его сапоги и прерывающимся от рыданий голосом выкрикивая что-то бессвязное:

— Бога молить всю жизнь… свечи за здравие… Детям накажу… Благодетель… Живи вечно, княже… Здоровья дай Бог тебе, и детушкам твоим, и княгинюшке-матушке, а я уж вечно Бога молить…

— Ну-ну. — У Константина на глаза навернулись слезы, но он сдержал их и, помогая мужикам поднять женщину с земли, в то время как она все время норовила поцеловать то одежду его, то руки, не зная, что и сказать в такой ситуации, только повторял успокаивающе: — Ну-ну. Ну-ну.

— Мама, мама, — в голос заревели обе девчонки, не понимая, что происходит с матерью, обычно такой строгой, которая раньше если и плакала, то тихонько, чтоб, упаси бог, никто и не видел, а тут…

Орина, будто вспомнив нечто важное, повернулась к ним и, указывая на Константина, выкрикнула, как самый важный наказ:

— Чтоб всю жизнь за него Богу молили, чтоб каждый день во здравие… — она уже не знала, что еще сказать, что пожелать князю, который не спеша удалялся от нее, мерной поступью поднимаясь вверх, к креслу, и тогда, обернув к толпе сияющее от счастья лицо, выкрикнула: — Слава князю нашему, заступнику сирых и убогих! — и требовательно, с надрывом в голосе, еще раз призывно выкрикнула: — Слава!

Толпа вновь зашевелилась и нестройно поддержала ее:

— Слава! Слава!

Выкрики вначале были недружные, но затем люди как бы осознали случившееся, и они постепенно переросли в монолитный мощный рев:

— Слава! Слава!

И даже со стороны кучки бояр, угрюмо молчавших первое время, наконец раздалось жиденькое и недружное:

— Слава! Слава!

И уже летели в воздух шапки, которые, невзирая на ясный погожий летний денек, были на некоторых ремесленниках. И даже бирич со своей луженой глоткой только через пару минут импровизированного чествования смог перекричать ликующую от восторга толпу, вопрошая:

— Еще на суд княжий есть ли охотники?

— Есть! — раздалось из толпы, и невысокий, тощий, весь какой-то вихлястый, но в то же время достаточно прилично одетый мужик чуть ли не силой выволок за собой еще двоих. Те выглядели чуток посолиднев, имели окладистые бороды и вообще как-то неуловимо походили друг на друга, отличаясь в первую очередь одеждой.

— Гости мы торговые, — пояснил на ходу вихлястый, еще даже не успев подойти к помосту. — Они, вон, братаны будут, Ярема да Ермила, а меня все Виляем сызмальства кличут.

Имя до того подходило к не могущему ни секунды постоять спокойно мужику, что Константин даже улыбнулся.

— Сами мы киевские, едем же издалече, аж с господина Великого Новгорода. Расторговались славно. На обратном же пути решили в Ожск твой заскочить, прикупить кое-какого товара. Уже подъезжали к нему, ан глядь, калита[60] пустая. А в ней без малого два десятка гривенок с вечера звенело. Общие они были. Наутро же их как ветром сдуло. Калита есть, а гривен в ней нету.

— На кого думаешь? — перебил не в меру словоохотливого купца судья.

— Чужой не подходил. Лодейщики тоже не ведали, где мы оную калиту запрятали. Стало быть, кто-то из нас троих ее, родимую, приголубил. Вот и рассуди нас, княже, кто татем подлым в нощи у своих же последние гривны отъял.

Это уже была задачка посложнее. «Уравнение с тремя неизвестными, — подумал помрачневший Константин. — Икс, игрек и зет. А я, как назло, в алгебре не силен».

Он еще раз внимательно окинул взглядом всех троих. Мрачно, исподлобья взирал на князя Ярема, равнодушно, будто заранее зная, что сейчас последует отказ в помощи, глядел на Константина Ермила, все время почему-то оглядывался по сторонам Виляй.

Пауза длилась все дольше и дольше, а князь по-прежнему не знал, что тут сказать и как найти истину. «Да тут даже Шерлок Холмс растерялся бы вместе с Эркюлем Пуаро», — мелькнула в голове оправдательная мысль, но Константину так хотелось закончить свой первый судебный день на должном высоком уровне, что он досадливо отогнал ее в сторону и с надеждой покосился на старого Сильвестра. Тот в ответ лишь виновато пожал плечами, а затем принялся растерянным голосом выпытывать у них какие-то совершенно ненужные подробности. Ясности в дело они внести не могли — это однозначно, но хотя бы позволили оттянуть время.

«Где-то что-то такое мне уже встречалось», — почему-то крутилась в мозгу Константина назойливая мыслишка, но она явно была неверной. Первое судебное заседание, первые решения — когда бы успела с ним произойти аналогичная ситуация? А мыслишка не унималась, продолжала навязываться, и тут Константину вспомнилось кое-что из читанного. «Чем черт не шутит», — решил он про себя, а вслух, перебив судью, обратился ко всей троице:

— А послушайте-ка вначале мою загадку. Жила-была в одном граде девица. И был у нее суженый, которого ей родители сосватали. Но вот случилось так, что уехал тот жених далеко-далеко, а перед отъездом слово с девицы взял, что дождется она его и ни с кем другим под венец не пойдет. Долго ли, коротко ли, но прошло аж пять лет. Жениха же все не видать. К ней же еще один добрый молодец посватался, и полюбила она его всем сердцем. Однако под венец с ним идти отказалась — слово дано, и нарушать его негоже. Он же через год еще раз сватов своих заслал и вновь отказ получил. И на третий год сваты его пришли. Тогда девица дала согласие, но с условием — съездит она перед свадьбой к жениху прежнему и слово свое с него назад возьмет.

— Ишь ты, — крутанул головой лобастый Ярема и протянул с неподдельным уважением: — Какая бедовая…

— И отпустил новый суженый нареченную свою к прежнему жениху, — продолжал свой рассказ Константин. — Добралась она до того града и рассказала все как есть. Подивился жених такой честности, но от слова, данного некогда ему, девицу освободил. А вот на обратном пути случилось с ней несчастье — напали на возок, где она ехала, тати шатучие, холопов всех порубили мечами, а предводитель их на саму девицу глаз положил и уж хотел было ее невинности лишить, как тут взмолилась она, упала на колени и рассказала все как есть. Сжалился над нею тать и отпустил подобру-поздорову.

А теперь поведайте мне, гости торговые, кто лучше всех поступил? Девица сама, суженый, который к прежнему жениху ее отпустил безбоязненно, или тать шатучий, девственности ее не порушивший и отпустивший с миром?

— Да все хороши, — взял первым слово Ярема. — Но девка лучше всех будет. Это ж на восьмой годок лишь не сдержалась, да и то захотела, чтоб непременно от слова даденного освободили. Я бы такую встретил, мигом в церкви обвенчался бы, — неожиданно закончил он свой панегирик.

— И я тоже так мыслю, — кивнул согласно своей черной как смоль бородой, создававшей красочный контраст с белой рубахой, Ермила. — Однако и суженый ее молодцом оказался. Не испугался, что к ней старая любовь вернется — отпустил по чести. На такое не каждый бы отваги в сердце поднабрался.

— А тать как же? — переспросил Константин.

— Да что тать, — досадливо отмахнулся Ермила. — Сам же ты, княже, сказывал — всех ее холопов порубал. А что отпустил, не тронувши, так оно у каждого зверя, каким бы кровожадным он ни был, тоже хоть малый кусочек доброты, да остается. Да и то взять: нынче отпустил, а на другой день иной какой полонянке спуску уже не даст, как бы ни молила.

— Дурень ты, Ермила, — хмыкнул насмешливо Виляй. — И девка твоя дурная, и жених, княже, тоже хорош. Бабе поверил. А вот тать по-княжески поступил, лучше всех.

— Разве? — усомнился Константин.

— А то, — убежденность вихлястого в своей правоте была крепка, и он принялся тут же доказывать истинность сказанного: — Девица ехала совесть свою очистить. Жених отпустил ее, потому как дурак был, ну и еще любил, конечно, — поправился он тут же. — А тать ни с того ни с сего подобрел вдруг. На его душе, поди, христианских душ загубленных не менее двух-трех десятков было. Тут уж совесть не замыть и грехов не отмолить, а он вдруг девку отпустил.

«Сработало, — порадовался Константин и взмолился мысленно: — Лишь бы теперь не подвело, на заключительной стадии».

Тихим, почти ласковым голосом, сойдя с помоста, он произнес:

— Вот теперь мне ясно, кто из вас гривны из калиты утащил, — и, находясь буквально в двух шагах от торговых гостей, он вкрадчиво проворковал: — Виляй, а где ты прикопал злато?

— Я же сам всех потащил к тебе, княже. Нешто стал бы я такое делать, коли на мне вина лежит?

— Почему же нет. От погони спасаясь, тать громче всех «Держи татя!» кричит. К тому ж, — как нельзя вовремя еще одно доказательство пришло в голову Константину, едва он бросил свой взгляд на руки всей купеческой троицы. — Один из всех троих ты, Виляй, пред судом княжьим появился с грязными руками.

— Это как же? Ведь чистые они, — взвился на дыбки Виляй.

— Конечно, отмыл ты их в Оке, постарался, да вот беда, — Константин даже в сокрушении развел руками, как бы соболезнуя, — под ногтями грязь земляная осталась нетронутой. Как ты копал где-то там, последней ночью, так земля и налипла тебе на руки да под ногти залезла. И не только. Ты на ноги свои погляди, — предложил Константин.

— А чего ноги-то? — уже присмирев, пытался еще барахтаться Виляй.

— Того у тебя ноги, — передразнил его Константин. — Грязные они. Вон обе коленки в глине измазаны. Видать, копал второпях да в темноте, а затем землю выгребал, стоя на коленях. Плохо почистился.

Виляй уныло оглядел колени и выдал последнюю жалкую попытку оправдания:

— Это я измазался, когда молился.

— Да ты ж, свинья, за всю дорожку и перстов-то ни разу ко лбу не поднес, — возмутился доселе помалкивающий Ярема и от всей души приложился своим крепким кулачищем, угодив аккурат в самую середину узкого лба Виляя. Тот как-то по-детски ойкнул и свалился к ногам Константина. Князь лишь весело улыбнулся, довольный донельзя, что удалось так хорошо все закончить, однако счел нужным все-таки предупредить обоих обворованных:

— Он, конечно, дрянь человек, но забивать его не стоит. Покойник вам место, где гривны припрятал, никогда не покажет.

Ярема вздохнул досадливо и, легко ухватив лежащего без чувств Виляя за ворот расшитой красным затейливым узором рубахи, непринужденно, без особых усилий потащил его за собой, направляясь к городским воротам. Следом за ним направился и Ермила, ворча на ходу:

— Вишь ты, хоть раз да приложился, а я так и того не успел. Эхма, досада какая.

Улыбаясь, Константин крикнул вслед:

— Эй, добры молодцы! А как же суд княжий?

Оба разом остановились, переглянулись и оторопело уставились на князя. Тот же кивнул Сильвестру, и старик, приосанившись, огласил приговор. Согласно ему надлежало все серебро Виляево поделить на две равные части. Одну отдать князю за суд правый… При этом оба мужика согласно закивали своими бородами, суля в один голос, что беспременно выполнят.

— Вторую же часть, — вещал вирник, — надлежит разделить промеж Яремы и Ермила строго по чести.

Тут оба вновь переглянулись, буркнули что-то друг другу вполголоса, и Ярема обратился к князю с неожиданной просьбой:

— Нам в его гривнах поганых нуждишки нет. Так ты лучше, княже, всю его долю себе забери.

— Негоже как-то будет, — усомнился Константин.

— Куда как гоже, — возразил Ермила. — Ежели бы не твоя мудрость, княже, он бы, гад болотный, все гривны наши до единой себе за пазуху бы положил. А так мы свое выручили, а чужого нам не надобно. Ему же половину оставлять, собаке эдакой, тоже нельзя. Это же Иуда, коли он своих так безбожно обчистил.

И вновь удачная мыслишка осенила Константина.

— Пусть так, — махнул он рукой, соглашаясь. — Но половину эту, коль мой судья сказал, что ее по праву гостям торговым надлежит отдать, мы, без резы вовсе, вручим на год Тимофею Малому. Пусть неправедные деньги честному человеку помогут из беды выйти.

— Тоже славно, — одобрил решение Константина Ярема. — А мы с ним и с гривнами мигом обернемся, — заверил он князя, не выпуская шиворота Виляя из могучих мозолистых рук, еще раз низко, до земли, склонился вместе с Ермилой перед князем, благодаря его за столь славный и скорый суд, и направился к городским воротам.

Константин, продолжая улыбаться, медленно взошел на помост, тяжело уселся в кресло — жарковато было в нарядном строгом облачении — и повелительно махнул биричу.

Тот уже давно ожидал этой бессловесной команды и вновь радостно взревел, мигом распугав ворон, тут же опять испуганно взлетевших со старенькой церквушки:

— Есть ли еще охочие на княжий суд?!

Первый его выкрик, невзирая на зычную громогласность, едва-едва пересилил довольный гомон толпы, вслух обсуждавшей мудрость нынешних княжеских судебных решений и восхищавшейся ими.

Второй выкрик почти достиг цели, утихомиривая ликующий народ, а третий прозвучал уже в почти полной тишине.

Люди затаили дыхание, надеясь, что найдется еще кто-нибудь, желающий испытать на себе справедливость высочайшего судьи, но желающих больше не было. Бирич после непродолжительной паузы повернулся к князю и виновато, будто сделал какую-то промашку, развел могучими руками.

— А почему дел так мало было? — поинтересовался Константин у вирника.

— Да вишь ли, княже, — задумчиво произнес тот, колеблясь, говорить ли всю правду. Однако общий порыв ликования как бы содрал с его души железную броню цинизма, а если и нет, то во всяком случае изрядно ее помял, и вирник, решив, что коли князь нынче пребывает в таком благодушном настроении, то этим не грех и воспользоваться и как-то осторожно, но сказать хотя бы часть правды. — Сегодня ты судил по справедливости, вот народ и ликует без меры, а прежде ты свой суд вершил… — тут он замялся, но Константин сам пришел ему на выручку:

— Не по правде, хочешь сказать?

Вирник опасливо посмотрел на князя и, еще колеблясь, лукаво заметил:

— Да нет, по правде, конечно, только правда она разная бывает.

— И по какой же я судил? — не отставал Константин.

— Да все больше по боярской. Вот охотников идти на твой суд и поубавилось. А ныне ты по их правде суд вершил, по холопьей. — Он кивнул на толпу, не уходящую до сих пор, словно ожидавшую еще какого зрелища.

— А тебе какая правда по душе? — пытливо поинтересовался Константин. — Их, холопья, или боярская? — и приободрил, видя, что тот колеблется в раздумье: — Ты не бойся — говори. Я не обижусь и опалу не наложу.

— Да мне более всего… — замялся вирник.

— Ну-ну?

— Русская Правда, княже, — наконец отчаянно выпалил вирник. — Чтоб по покону все было. Если боярин виновен — его карай, коли смерд — и ему не спускай.

— Вон как, — задумчиво протянул Константин. — А что же ты вместе со всеми меня славил? Я же сегодня по холопской правде суд вершил.

— Нет, княже, — окончательно осмелел вирник, удивляясь в глубине души тому, что он решился возразить взбалмошному, неуравновешенному, а порою и просто бешеному князю. — Ныне ты по Русской Правде судил. В точности так, как в ней сказано. А что она ныне холопской оказалась, так ведь выпало так, да и… — он запнулся, но все-таки решил договорить до конца то, что у него наболело. — Сплошь да рядом не боярина утесняют, — он даже ухмыльнулся, представив себе плачущего от обиды Житобуда или Завида, — а смерда, да закупа, да холопа обельного, который и вовсе бессловесен. Хотя и всякое бывает, — поправился он тут же, чтобы быть до конца беспристрастным.

Константин усмехнулся и направился к коню. В это время, вынырнув из толпы, к нему приблизился Вячеслав. Оглянувшись и заметив, что на несколько шагов вокруг никого нет, он демонстративно поклонился и восхищенно протянул:

— Ну, ты, княже, силен. Молоток, одним словом. Все по-честному. Я в восторге, да и народ тоже.

— Спасибо, — поблагодарил Константин.

— А с последним делом вообще высший класс получился. Прямо как в кино. Вот уж не подумал бы, что ты такой головастый.

— Ну тут не совсем моя работа, — решил быть до конца честным Константин.

— А чья?

— Александра Иваныча, — улыбнулся Константин и, видя недоумевающее лицо Славки, пояснил: — Куприна, балда. Классику читать нужно. Это я из его «Суламифи» взял. Подошло как нельзя лучше.

— Так ты не сам все это придумал, — разочарованно протянул Славка.

— Грамотно и в нужный момент применить теорию на практике тоже уметь надо, — возмутился Константин таким пренебрежением и, уже взобравшись кое-как на коня, проворчал недовольно под нос: — Действительно лучше, когда блюдо подано, а рецепт приготовления для всех тайной остается. Так-то оно покрасивее будет, — и, заметив неподалеку вирника, вновь обратился к нему: — Ну что, значит, будем по Русской Правде суд вершить? Чтоб над людишками князь был владыкой, а над ним — покон, так?

— Истинно говоришь, — низко склонился перед ним вирник. Вот радость-то. И не чаял, не гадал, даже в помыслах не держал он таких слов, которые изрек сейчас Константин. Видать, не целиком он в батюшку своего буйного пошел, не иначе как кровь тихой княгини-матушки, незлобивой да рассудительной, в нем забродила. Дай-то Бог, дай-то Бог.

— А ты, вирник, почему на коня не садишься, — осведомился Константин, когда тот только разогнул спину.

— Да я, княже, рядышком тут живу. Вон и домишко мой, — недоумевая, показал он на видневшийся чуть дальше церкви в узком переулочке невысокий серенький дом, затаившийся за сплошным дубовым частоколом.

— А на пир княжий?

— Коли повелишь, княже, сей миг примчусь, — совсем растерялся вирник.

— Коли повелишь, — протянул, передразнивая его, князь и упрекнул: — Вон бояре мои совсем не гордые. Без повеления едут. А ты только по особому приглашению готов пожаловать?

— Так то бояре, княже. Тебе с ними думу думать, совет держать, — пожал плечами вирник. — А я кто?

— А ты выше — блюститель покона и… Правды Русской, — отрезал Константин и распорядился: — Жду на пиру тебя ныне! И не только ныне, но и впредь, без особого приглашения. — Огрев коня плетью, он помчался в сторону своего двора. За ним устремилась кавалькада невеселых бояр и молодых задиристых гридней, любой из которых раньше мог практически безнаказанно оскорбить вирника, унизить его, обозвать нехорошим словом. До сегодняшнего дня. Ныне же, чувствовал старый судья, начиналось для него что-то совсем другое. И даже всадники, в иное время не больно-то обращавшие внимание на такую мелочь, могли толкнуть его конем, чтоб не стоял посреди дороги, не мешал проезду, теперь объезжали его сторожко, опасаясь, как бы не задеть.

— В чести ты сегодня? — осведомился последний всадник из свиты, специально осадивший своего жеребца возле растерянного вирника и оказавшийся боярином Онуфрием, набольшим изо всех. — Гляди ж, нос не задери, — ухмыльнулся он криво и буркнул: — Это я пред князем за тебя хлопотал, ведай и помни.

— Благодарствую, боярин, — угодливо согнулся в поклоне вирник, но едва тот проехал, задумчиво пробормотал: — Так я тебе и поверил, благодетель.

Он презрительно хмыкнул, уже успев понять то главное, чего еще не понял Онуфрий. Дело не в том, что Константин вирника на пир свой пригласил, а совсем в другом. Ныне князь впервые за долгие годы по правде судил, по самой что ни на есть, невзирая на то, кто перед ним стоит, и взыскивая с виноватых по покону.

И старый Сильвестр чуть ли не рысью, улыбаясь на ходу, припустился к своему дому, но скоро опомнился и, едва удерживаясь от того, чтобы вновь не перейти на бег, заставил себя двигаться чинно и неспешно, именно так, как надлежало, на его взгляд, шествовать блюстителю Русской Правды.

* * *

Жаден же князь Константин бысть без меры. Последние куны у Орины, вдовицы сирой, отбираша без жалости и тако же стыд потеряша вовсе — вместо суда повелеша гостям торговым загадки разгадывати, что и вовсе соромно.

А дабы смерды да холопы лик от безбожника не отринули, учал князь Константин им потакати да, суд ведя, в их пользу все решати. И было сие не оттого, что он возлюбиша их вельми аки братию молодшую, но в согласии с помыслами злобными, а посему оные деяния в заслугу ему, како христианину доброму, честь нельзя.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

И не токмо возверташа всю задницю Орине, вдовице убогай, боярином Житобудом отъятую, а повелеша в одежи княжие нарядити, а на глас женки оной о доле княжой, подъяв порты детишек, коих Беляной да Беленой кликали, тако казал — яз грешный и рубищем их упокоюсь.

А спор трех гостей торговых, кои не ведали, кто один из их на ночлеге утянул все гривны из калиты общей, тако разрешиша.

Поведаши им загадку и вопросиша — кто лучше всех поступиша в оном деле. Дело ж тако было: дева слово честное жениху даша, будто в замужеству ни с кем иным не пойдет, а жених уехавши на десять годов в град далекий, и дабы слово свое соблюсти и сызнова замуж пойти, дева оная в град сей пошла, а на пути возвратном татя встретила, кой не надругался над ей, а проведав, почто дева в град иде, отпустиша ея с честию превеликай. И один из гостей торговых сказаша, что лучше всех тать бысть, и немедля князь Константин перстом указаша на оного и повелеша ему все гривны двум остатним гостям выдать сей же час, и тот, убояшися гнева княжего, вмиг повинишися в содеянном, оные гривны отдаша. Константин же князь гривны оные, у злодея отъятые, не в казну свою прибраша, но вовсе без резы гостю торговому вручиша, кой от ушкуйников новогородских обиду прияша безвинно.

И иде к нему сирые и убогие, вопия о неправедных боярах и веруя во князя, кой едина надежа и заступа бысть. И князь Константин мудро судиша по покону истиннаму, не глядючи, кто в рубище грязном пред ним предсташа, а кто в одеже новой. И бысть пред светлым ликом милостивца едина истина. В сиянии оной и твориша он свой суд правый. И ликоваша люд простой, глаголя: «Вот князь наш. Люб он нам, и слово его любо, ибо по покону оное речет и нужду нашу всю ведает доподлинно».

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Что же касается народных сказаний о том, как он был милостив к сирым и убогим, включая рассказ о бедной женщине с двумя детьми, которой Константин вернул нехитрое имущество, отнятое злым боярином после смерти ее мужа, а еще накормил и приодел, то тут все очень спорно. Спорно, невзирая на упоминание в тексте конкретных имен, как-то: Орина — мать, Беляна и Белена — дети, боярин Житобуд и т. д. На мой взгляд, это является лишь красивой легендой, сказкой, но не более.

К тому же дошла она до нас только в одной летописи, да еще в виде песни гусляра, который был вхож к тому князю, пользовался его благосклонностью и, соответственно, ничего плохого про него никогда бы не сочинил.

Из той же песни узнаем мы ряд и вовсе совершенно неправдоподобных преданий о том, как князь мастерски сумел найти вора среди трех купцов, загадав им всем хитрую загадку, и много-много других из того же числа.

Думается, что ни один из здравомыслящих историков не поверит ни одной из этих легенд, пусть и красивых. Единственное, что здесь непонятно, так это то обстоятельство, каким именно образом они попали сразу в несколько летописей, причем в подробном изложении, включая и те, которым, в общем-то, можно верить, поскольку в остальных местах с общеизвестными фактами они практически не расходятся, разве что комментируя их с разных позиций.

Легенды же эти о необычайной справедливости и доброте князя Константина к простому люду говорят, по моему мнению, лишь о большой любви народа к своему князю и о восхищении его умом и мудростью. Да еще, пожалуй, о неосознанном стремлении широких масс приписать все самые, без сомнения, талантливые решения судей того времени, включая главного судью Сильвестра, одному человеку.

В доказательство того, что князь и впрямь выносил порою решения в пользу простого люда, а также утесняемых боярами купцов, у нас есть подлинные архивные записи. Но, с другой стороны, имеются и другие данные, гласящие совершенно о противоположном, о судебных ошибках и вовсе явной несправедливости в пользу бояр, причем судебные заседания вел именно князь и он же выносил решение.

Правда, датированы они более ранним временем, поэтому можно с уверенностью полагать, что у Константина просто поменялся вирник, который и подсказывал князю, облаченному в тогу Фемиды, то или иное решение.

Впрочем, надо отдать должное Константину. Законам он и впрямь уделял большое внимание, и, пожалуй, ни одно изменение в них, ни одно новшество не проходило без его пристального взгляда. И даже смерть главного вирника, то есть судьи Сильвестра, которому, по всей видимости, и принадлежит главная и основная заслуга во всем, что касается судебных вопросов, а также самих законов, уже не смогла, к счастью, остановить или как-то притормозить этот благодатный процесс.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С. 86–87. СПб., 1830

Глава 20 Махнем не глядя?

Вдвойне приятно обманывать обманщика.

Ж. Лафонтен

Ох и невесело сиделось боярам ноне в княжьей гриднице. Веселиться-то было не с чего. Мосяга домишко купецкий вспоминал, который между пальцев проплыл, Житобуд с тоской думал, что завтра придется упрямой вдове всю скотину отдавать, а Завид и вовсе в печали был, почти физически ощущая, как гривна за гривной — и так все тридцать штук — выпрыгивают из его рук и разбегаются кто куда. Большая часть к князю в закрома, а меньшая — к подлому Охриму, вчера еще закупу, а ныне вольному смерду.

Даже песни гусляра не веселили, хотя тот сегодня, против обыкновения, пока не позволил себе ни единого критического слова в отношении не только князя, но и бояр. Глаза гусляра светились радостно, и он охотно выполнял все пожелания Константина, уважительно выслушивая их, помногу задумываясь и стараясь угодить, чего за ним ранее никогда не водилось.

— Ишь как присмирел, — кивая на него, отметил такой крутой поворот в поведении певца Онуфрий. — А если еще в твоем порубе, княже, посидит, так и вовсе станет, как глина податливая. И из песен тоже задиристость-то повыбрасывает, споет что нам угодно да как угодно.

Гусляр, до того в задумчивости легонько перебиравший струны, услыхав речь Онуфрия, зло вспыхнул, гордо выпрямился, но Константин не дал разразиться неизбежному скандалу и, упредив вероятный дерзкий ответ Стожара, властно осадил его, махнув рукой, и сам, обернувшись к боярину, ответил вместо певца:

— Как думаешь, Онуфрий, долго ли о тебе память жить будет после кончины твоей?

— Ну, сколько род мой жить будет, столько и память, — неуверенно протянул боярин. Последние месяцы, начиная с той самой зимней поездки в Переяславль к Ингварю Игоревичу, Онуфрий ловил себя на неприятной мысли, что он сам хоть и умен, а вот князя понимать перестал. Ранее тот перед ним как на ладони был, и поведение его предсказывалось с легкостью неописуемой. Ежели что неприятное в лоб сказать, то князь в гнев впадет, опалу на какого-нибудь мешающего боярина наложит, как это с прямодушным Ратьшей получилось. А ежели польстить с умом, то можно и подарок хороший заполучить. С зимы же все испортилось, наперекосяк пошло.

По первости думал боярин, что ведьмачка князя околдовала, но потом понял — глубже искать надо. Предполагал он еще, что Купава — ишь старая любовь вернулась — нашептывает по ночам тихонько скверну разную Константину на ухо. Она, известное дело, холопка, вот и печется о подлых смердах. Но потом понял Онуфрий, что и не в ней дело, ох, не в ней, иначе зачем бы князь Ратьшу вызвал. Хорошо еще, что тот с приездом задерживается по причине болезни. Вот бы Господь смилостивился, да и вовсе старого ворчуна к себе прибрал.

А может, из бояр кто тайные козни учиняет? Он подозрительно оглядел всех присутствующих — кто именно? Завид? Он ведь в точности своему имени соответствует. Для него и лошаденка чужая завсегда выносливее, и терем другого боярина красивее, и угодья у него самого хуже, чем у всех прочих. Да нет, иначе князь сегодня не взыскал бы с него аж тридцать гривен. Искать надо среди тех, кого Константин на суде своем не помянул. Тогда один Куней и остается. Неужто он?

— А ты уверен в этом? — где-то вдалеке послышался голос князя. Онуфрий чуть нахмурился, затем облегченно вздохнул, вспомнил, о чем шла у них речь, и степенно отвечал:

— Иначе и быть не может.

— Ну, тогда назови своего пращура в шестом колене, — не отставал князь.

Боярин усмехнулся, мол, запросто, потом озадаченно почесал в затылке, крякнул огорченно и виновато развел руками:

— Воля твоя, княже, ан запамятовал я.

— Вот, — назидательно поднял вверх указательный палец Константин. — Так и ты. Внуки еще вспомянут о деде, а уж после все — как и не жил ты, боярин, на белом свете, меды сладкие не пил, по земле не ходил, на пирах у меня не сиживал. А его слава, его песни, — он показал на гусляра, — не только внуков наших, века переживет, потому как народ петь их будет да его самого добрым словом поминать.

— Ну и возвысил ты его, княже, без меры, — не удержался, возразил обидчиво Онуфрий.

— И в меру, и по заслугам, — не согласился Константин. — Ибо он правду поет. И о тебе, и обо мне. И когда потомки твои уже забудут, что ты был и жил, другой гусляр им напомнит, споет что-нибудь о твоих деяниях.

— Это о каких же? — нахмурился боярин.

— А какие были у тебя в жизни, о таких и споет, — насмешливо заметил Константин.

— Это как же, что сам захочет? — возмутился боярин.

— Именно так, — подтвердил князь. — И слова его тебе не остановить, не пресечь. Коли что легло в строку песенную — все. Это как печать будет, на всю жизнь и даже после смерти. Кому золотая, кому серебряная, кому из деревяшки простой, а кому… каинова, — веско подытожил Константин, вспомнив слова Доброгневы, и внимательно посмотрел в глаза боярину. И сразу же, судя по тому, как они тревожно забегали, заметались, понял — права была ведьмачка, ох как права, но дальше эту тему развивать не стал, решив не торопить событий.

«Разве что сам князь Глеб выдал, — растерянно подумал Онуфрий. — Ишь как зыркает Константин — то ли знает все, то ли чует просто. Да нет, не должно. Не будет Глеб своего верного слугу выдавать. Ему это ни к чему. Нужен я ему, и еще долго у него во мне нуждишка будет — уж я постараюсь. Тогда кто-то из бояр, но кто? Куней не мог — он всегда подпевал мне в голос. Знает, пока едины мы — силой останемся. А может, князь хитро сделал? Легонько наказал своего наушника, дабы у меня и помыслов про него не было. Тогда кто же? Сегодня, пожалуй, легче всех Житобуд отделался, да и то придрался к нему князь. Оно ведь и впрямь никогда такого не бывало, чтоб у боярского смерда по его смерти все князю отходило. Наверное, хоть как-то да надо было его ущемить, дабы видимость соблюсти. Ну точно, он. Ай да Житобуд. Хитер, бес, но ведь и я не промах», — помыслил он с удовлетворением.

— А что, княже, не повелишь ли гусляру, коль решил его в почете держать, что-нибудь веселое спеть, а то вон лики у всех хмурые больно. Будто не пируем, а на тризне[61] сидим.

— Так оно и есть, — мрачно откликнулся Завид. — Тризна она и есть по моим трем десяткам гривен, да еще сколько за лечение с меня возьмут — не ведаю. Сплошной разор. Тебе, княже, легко речь вести, сундуки-то, поди, в скотницах от злата ломятся.

— Ну да ладно, — поднялся со своего стольца князь и, окинув лукавым взглядом сумрачных бояр, провозгласил: — Ныне обещался я свому слуге верному восполнить утрату, а княжье слово верное.

Завид встрепенулся, да и остальные бояре, включая Онуфрия, насторожились — как бы милость княжья мимо не прошла, золотым дождем на одного Завида излившись.

— И вот тебе мое слово, Завид. Решил я, гривны твои взяв левой рукой, правой еще больше тебя наделить. Кто, как не ты, вместе еще с батюшкой моим в походы хаживал? — рискнул предположить Константин. Судя по возрасту Завида, такое вполне могло иметь место.

— Известно, — подтвердил тот, светлея лицом.

— Кто живота не щадил за князя своего на сечи лютой?

— Бывало такое, — аж подбоченился Завид.

— Тут подарок богатый нужен, — огляделся князь, задумчиво глядя на пустые бревенчатые стены, и, не найдя ничего ценного, бесшабашно махнул рукой: — А-а, знай мою доброту. Всю скотницу княжью тебе ныне…

Он не успел договорить. Прямо на глазах стремительно багровея лицом, боярин всхрапнул и рухнул, угодив бородой в стоящее перед ним блюдо с заливною рыбой.

Поднялась суматоха. Все разом повыскакивали с мест и кинулись к Завиду. Кое-как слуги отволокли грузного боярина во двор, на свежий воздух, куда высыпали и переполошенные гости.

— С радости это у него, — перешептывались бояре. — Ишь дураку счастье привалило, а он, вместо того чтоб в ноги князю кинуться, мешком свалился.

— Да с какой радости, — перебил их Житобуд.

Живот страшно мешал ему, но он, невзирая на все неудобства, старательно прислушивался к нечленораздельному бульканию Завида и, наконец облегченно разогнувшись, сокрушенно заявил Константину:

— Не берет он, княже, подарок твой. Говорит, недостоин, дескать, такой милости.

Услыхав такие кощунственные слова, Завид, хоть и находился в полубессознательном состоянии, однако напрягся, из последних сил приподнялся на руки и хрипло, с тоской в голосе, выдохнул:

— Княже… Не…

Он хотел сказать: «Не верь подлому Житобуду», но силы кончились, и он вновь откинулся навзничь, на этот раз отключившись полностью от всего происходящего.

Боярин Житобуд, оторопевший и никак не ожидавший такой прыти от полумертвого Завида, облегченно перевел дух и огорченно развел руками.

— А я что говорил, княже? Не захотел Завид дара твоего принять. Ну да ты не печалуйся. Или у тебя и без него слуг верных нет?!. Меня тоже взять — я и с батюшкой твоим на сечу ходил, а один раз, — вдохновенно врал он, на ходу изощряясь в выдумке, — от верной смерти князя Володимера Глебовича спас. Щитом закрыл. Чуть вороги мне руку вместе с щитом не срубили, однако ж удержал, оборонил родителя твоего, царствие ему небесное. По сию пору к непогоде плечо ноет — память осталась с того боя.

Что он брешет, Константин понял сразу, но решил не прерывать игру. Если уж рыба так охотно идет на крючок, пытаясь по своей дури и жадности хапнуть жирного червя, — значит, так тому и быть.

— Ну, тут подумать надо, — протянул он в нерешительности и осторожно стал подниматься вверх по ступенькам на высокое крыльцо. Метнувшись к князю и растолкав всех прочих бояр, успевших лишь подивиться такой прыти и стремительности тучного и немолодого Житобуда, боярин подставил князю свое плечо для опоры и бережно приобнял его за талию рукой, будто красну девицу.

— Или недостоин? — сопя и пыхтя, канючил он, бредя в обнимку с князем в гридницу. — Или в опале я? Или хоть слово худое молвил когда-нибудь?

— Да нет, — все так же нерешительно отвечал князь и, пробравшись на свое место, вдруг махнул рукой: — Ну да ладно. Быть посему. Да только слыхал я, что у тебя и у самого богатств не счесть. Будто скотница вся битком златом-серебром забита, да жемчугами, да яхонтами, да каменьями драгоценными. Тогда зачем тебе мои богатства? Глянешь на них, да и брать не станешь — побрезгуешь.

— Да плюнь ты в глаза, княже, тому, кто тебе невидаль такую рассказал. Вот хочешь, перекрещусь, — и он размашисто осенил себя крестом, — что в скотнице моей мыши и те не живут — с голоду сдохли.

— Это понятно, — кивнул головой Константин. — Мыши золото не едят, да и камни, какой бы красоты они ни были, тоже им не по зубам. Да неужто и впрямь нет у тебя ни злата, ни серебра?

Совсем отрицать такое было бы глупо, и Житобуд, потупившись, молвил тихо:

— Ежели и есть чуток, так и то в ларе на днище самом горсткой жалкой сложены.

— Ну, тогда быть посему. — Константин решительно махнул рукой и приказал слуге привести Зворыку.

— Только вот что, — обращаясь вновь к Житобуду, заметил он. — Тогда уж мену давай совершим, а то я вовсе без ничего останусь. Я тебе не глядя всю свою скотницу с ларями да сундуками отдаю и всем, что в них есть, а ты мне, стало быть, свою. Сколько у меня, — строго спросил он примчавшегося Зворыку, — добра в скотнице припасено, сколько ларей да сундуков там?

— Четыре ларя у стен стоят, а сундуков аж с дюжину будет, — развел руками предупрежденный заранее Зворыка. Константин поговорил с ним еще до начала пира.

— Немедля вынести со всем добром и на телегах к боярину Житобуду отвезти. А у него тоже сундуки из скотниц все повынимаешь, да ко мне перевезешь. А чтоб не думал боярин про обман какой, ты и его людишек с собой в подмогу возьми, когда выносить будешь, да сделай так, чтобы увидели они, что ничего князь себе не оставил, все верному слуге отдал.

— Погоди, стой, — опамятовался Житобуд, но окликал он Зворыку напрасно. Тот уже метнулся вниз исполнять княжью волю.

— Так посчитать бы надо, — растерянно оборотился он к князю.

— А чего считать? — удивился Константин. — Я же все отдаю, что есть. Мена так мена. Или ты думаешь, — лицо его посуровело, голос стал строгим, — что у князя в скотнице поменьше твоего буде? Или ты вовсе обманывал меня тут, на бедность плачась?

«И впрямь, — мелькнула в боярской голове мысль. — Неужели у князя в скотницах добра поменьше моего? К тому же одних ларей четыре. Ну, они ладно — они и пустые там могли стоять, но зачем тогда аж дюжину сундуков в скотницу вносить?»

У самого Житобуда новый сундук вносили в хранилище только тогда, когда его предшественник, доверху набитый добром, плотно закрывался на веки вечные лично боярином, потому что не мог уже вместить в себя ни единой гривны, а вынимать их оттуда хозяину и в голову не могло прийти.

Конечно, и у самого боярина далеко не все они были забиты исключительно златом-серебром. Увы. Монет, да камней дорогих, да украшений разных всего-то на два сундучка и хватило. Правда, полнехоньких, чуть ли не с верхом. В прошлом году как раз третий пришлось для них же заводить.

Остальные же шесть были отведены преимущественно под меха да ткани. Каких только шкурок не лежало там. И куньи, и заячьи, и бобровые, и волчьи, и медвежьи, и рысьи. Попадался и соболек с благородной сединой, и лиса-чернобурка, и росомаха.

Отдельно хранились готовые шапки и шубы, хоть и немного их было. Одежда стоила немногим дороже мехов, из которых шилась, поэтому и швейное дело у Житобуда не в чести было. Те же вещи, что лежали у него, достались боярину либо в качестве заклада за взятые гривны, либо изъяты были за неуплату резы.

Однако же и одежда — во всем порядок надо блюсти — тоже была аккуратнейшим образом рассортирована. Кожуха[62] на беличьих черевах[63] отдельно, а на хребтовых[64], хотя тоже беличьих, — отдельно. Шапки горлатные[65] в одном ларе, а хвостовые — в другом.

Посуда же серебряная да золотая — та и вовсе наособицу. Причем часть ее и вовсе не в скотнице хранилась, а в сундуке, который в опочивальне стоял. Ее чаще доставать приходилось, поэтому и распорядился Житобуд поближе держать одну ендову, братину узорчатую, пяток чаш и кубков, с лалами и яхонтами, в стенки вделанными, да тройку подносов чеканных.

Еще пара сундуков были отведены под ткани — шелковую паволоку[66], богато изукрашенную, золотный аксамит[67] с блестящими, ослепляющими непривычный глаз узорами — это от южных купчишек, со стороны Царьграда едущих. С севера же, из Новгорода Великого, шло суконце поскромнее, не столь нарядное, но тоже весьма добротное.

О княжеской же казне боярин понятия не имел, но был уверен — если Константин их так часто и так щедро одаривает, то неужто в скотницах своих намного больше добра не держит. «Да пусть даже всего на сотню-другую гривенок у него и поболее, — подумал Житобуд. — Все прибыток, да еще какой», — и он, облегченно вздохнув, низко поклонился князю и степенно ответил ему:

— Ни на куну не солгал, княже, и на мену такую согласен. А за доброту Бог тебе отплатит сторицей. — И низко, насколько позволял стол, поклонился Константину, едва не уткнувшись носом в блюдо с грибами и радуясь в душе, какой он, Житобуд, хитрый и как ловко сумел использовать вовремя приключившуюся внезапную болезнь Завида.

— Только, — тут Житобуд смущенно осклабился, и его колючие глазки-буравчики настороженно впились в князя, — опаска меня берет, княже. Боязно, что как узришь ты доподлинно все убожество слуги своего верного, так и на попятную решишь пойти. Дескать, отдай, боярин, мое добро, я шутейно все это затеял, для веселья, не более.

— Вон что, — протянул Константин задумчиво. — А ведь верно ты говоришь, боярин. Мне и сейчас-то уже не по себе. Сижу вот и думаю, не велика ли щедрость моя, не вернуть ли Зворыку.

— Повелишь сбегать, княже, — сунулся было один из слуг, но Житобуд замахал на него руками.

— Изыди, сатана! Князь в раздумьях, а ты сбегать! — и просительно обратился к Константину: — Видишь, как оно мыслится тебе. Может, для крепости вящей грамотку какую-нибудь составим, а?

— Ну ладно, — махнул рукой Константин. — Быть посему. Готовь грамотку, вирник. Видишь, и тут тебе дело досталось, — улыбнулся он сочувственно, на что старый судья лишь радостно махнул рукой, желая хоть чем-то услужить князю за честь, ему оказанную. Чуть ли не в первый раз довелось побывать старику на княжьем пиру.

— Только две грамоты надлежит составить. Ведь не дар это, а мена, — возразил он лишь раз, на что Константин благодушно отвечал:

— А хоть три, — и весело засмеялся.

Бояре угодливо подхватили, подавая в свою очередь соответствующие реплики:

— Четыре отписывай, вирник, чего там.

— У него рука быстрая. Пущай сразу пять заготавливает.

— Или шесть.

— Да на кажного, на кажного чтоб хватило.

Новый взрыв неприятного холуйского раболепного хохота раздался после удачливо поданной боярином Кунеем мысли:

— И на гусляра не забудь.

После этого реплики посыпались с новой силой, а вирник, никого не слушая и не обращая ни малейшего внимания на происходящее, продолжал старательно строчить пером по пергаменту и наконец протянул Константину оба свитка:

— Готово, княже.

— Ишь, — похвалил Константин старого судью, просмотрев документы, — ни единой помарки, и даже бояр моих упомянул как видоков.

Снова раздался хохот, который затих лишь после того, как все расписались и Константин передал один из листов Житобуду, свой небрежно бросив судье с наказом отдать Зворыке после его прибытия, и поднялся с места.

— Ну а мену обмыть надо, чтобы я вдруг назад не повернул, даже ежели княгиня моя в слезы ударится, — веско заметил князь. И не успел он еще взмахнуть рукой, как расторопные слуги уже вливали из огромной ендовы[68] хмельной сладкий мед прямо в большой кубок, который передали боярину Житобуду.

Приутихшие было бояре — ничего себе, щедрость у князя, всю скотницу отдал, хотя и в обмен, — разом зашевелились, заерзали на своих местах, будто изрядно вытершийся от долгого употребления полавошник[69] внезапно стал слишком жестким. Неловкую тишину прервал робкий голос боярина Кунея:

— А мы-то как же, княже? Неужели мы хуже чем? Или не служим верой и правдой, живота не щадя?

И тут загомонили разом все. Молчал только вирник, диву даваясь, до какой жадности и бесстыдства могут дойти передние мужи[70] княжьи, коим надлежит быть… Впрочем, на вопрос о том, какими им надлежит быть, старый судья даже сам себе не смог ответить. Он лишь представлял такое, да и то очень смутно, потому что не видал таковых никогда в реальной жизни. От этой крамольной, хоть и верной, мысли вдруг отчего-то стало так муторно, что он даже потянулся расстегнуть верхнюю пуговку единственного приличного наряда, подходящего для появления у князя, который имел в наличии. Правда, потом он отдернул руку, поняв, что дело тут совсем в другом, а не в ферязи[71], которая никоим образом не стесняла его дыхания да и не могла этого сделать по той простой причине, что была вообще без ворота. Он с тоской оглянулся на небольшие оконца, но те, хоть и были распахнуты настежь, прохлады не добавляли.

На улице тоже царила жарища, и вирник устало посетовал в душе на то, что гридница обернута окнами именно к богато парившему летнему солнцу, а не на теневую сторону. И тут он заметил княжий взгляд, устремленный прямо на него. «Может, окликнул меня, — растерялся вирник. — А я-то, дурень старый, по сторонам верчусь. Если так, то ответить надо. А может, и не звал меня князь. И что же тут делать, как быть?» — лихорадочно заметался он в поисках единственно правильной мысли.

— Ныне я дарую чашу свою вирнику Сильвестру, — негромко произнес тем временем князь, и бойкие слуги немедленно приняли от князя серебряный кубок и, донеся до судьи, с поклоном вручили ему. Тот принял дрожащими руками драгоценный дар, а князю тут же поднесли другой, который он залпом осушил, громко пожелав: — Здрав будь, слуга мой верный. Один ты у меня не просил никогда и ничего, потому ценю и ныне за тебя пью.

— Служил я тебе верой и правдой, — охрипшим от волнения голосом ответил вирник. — А теперь, после чести такой, с Божьей помочью вдвойне, втройне отслужу и… — он замялся, не зная, что еще бы такое сказать, приличествующее случаю, но не нашел нужных слов, а лишь низко поклонился, едва не расплескав дрожащей рукой содержимое кубка, и провозгласил в свою очередь: — Ан и ты здрав будь, княже, на долгие лета. — И медленно, смакуя каждый миг торжества, небольшими глоточками опорожнил посудину.

— Ну а вы что же? — повернулся Константин к боярам. — Неужели зазорно за блюстителя покона княжьего и Правды Русской выпить?

Те тут же, будто опомнившись, принялись желать и князю, и вирнику всевозможных благ и опустошать свои кубки.

— Лепо, — одобрил Константин, вовремя вспомнив нужное слово, и повернулся к гусляру, который сидел у самого края стола и внимательно наблюдал за всем происходящим. — А другое мое слово в твою честь будет.

И вновь проворные слуги быстро наполняли пустые кубки.

— Как там его кличут-то по-христиански, а то я запамятовал? — вполголоса переспросил Константин у Онуфрия и, получив в ответ лишь недоуменное пожатие плечами, так же торжественно, как несколько часов назад со своего судного кресла на площади, провозгласил: — Во твое здравие, смелый гусляр Стожар, за песни твои правдивые, за душу твою отчаянную, за сердце твое честное. Да еще за радость, что людям несешь, за то, что думать их заставляешь. Будь здрав! — И Константин призывно приподнял свой кубок, весело подмигнул ошалевшему от такой небывалой чести певцу и вновь лихо осушил посудину до дна, тут же решив про себя, что она будет последней — его уже повело. Бояре неохотно последовали княжескому примеру.

— Невдомек мне, княже, — начал было гусляр настороженно, но потом осекся, простодушно улыбнулся. — Прости, что я долгой речи не веду — не приучен к тому, княже. Одно скажу, за честь такую благодарствую, а за слово доброе, от души сказанное и за самое живое задевшее, низкий тебе поклон. — И он, выйдя из-за стола, низко, до самого пола, почти коснувшись желтых половиц рукой, склонился перед Константином.

— Ишь впервой такое вижу, — перегнувшись к Онуфрию, шепнул Куней. — Никогда не было, чтобы Стожар пред князьями так спину сгибал.

— И ведь не юродствует, — так же тихо ответил Онуфрий. — Но ты и другое поимей в виду. Какой еще князь в его честь здравицу рек? То-то.

А потом пошло веселье. Откуда-то нашлись у гусляра столь потешные песни, что вся честная компания вскоре только успевала хохотать да дружно приговаривать после каждого исполнения:

— Ай да Стожар, ай да гусляр! Ай да распотешил, ай да уважил князя.

И остаток вечера прошел как нельзя лучше, а на выходе из княжьего терема их уже ждала приятная вечерняя прохлада и маленькие желтые крапинки на дочерна загоревшем за долгий летний денек ночном небосводе.

Расходились степенно, как подобает передним княжьим мужам, и лишь Житобуд, суетливо отвесив князю низкий поклон, торопливо удалился восвояси, в свой терем, дабы тут же счесть, сколько же прибытка принес ему этот день.

Последними покидали гостеприимного князя Куней и Онуфрий. Чуть сзади скакали верные конюшие, а впереди рысил слуга с зажженным факелом. Они уже почти доехали до кунеевского терема и собрались было распрощаться, успев осудить князя за непотребное якшанье со всяким сбродом и в то же время одобрив его мудрость — лаской-то вишь и Стожара из своей чашки есть заставил, — как услышали протяжный вой, не то звериный, не то человеческий, донесшийся откуда-то со стороны дома Житобуда. Лошади тревожно всхрапнули, а бояре переглянулись.

— Это кто ж такой может быть, чтоб глотку драть на ночь глядя? — недоуменно спросил Куней.

— А это, наверное, Житобуд не нарадуется злату княжескому, — осенило Онуфрия.

— Ох и свезло же резоимцу, — покачал головой Куней.

— И не говори, — буркнул сокрушенно Онуфрий, поворачивая коня к своему терему. — Теперь ему сам черт не брат, с такою-то казной.

— А гривны, они одна к другой завсегда липнут, — философски заметил Куней, безумно завидуя счастливчику Житобуду.

* * *

И коли гривен в скотнице нехватка бысть, не чурашася князь оный ничем. Даже у верных слуг своих не гнушался он выгребати все до единой куны, отчего боярин Житобуд ума лишился прямо на пиру княжьем, а боярин Завид заболевши от горя велика и помре. И злато оное, неправедно добытое, князь Константин руцею щедрою на забавы свои кидаша без счета, кои ему не иначе как лукавый нашептывал, незримо ошую его стоящий. Церкви же ни единой куны не даша, ибо глух он бысть к молитве, а во храмы ходиша с неохотой превеликой и редко.

Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1817

* * *

И глаголил княже Константине, взираючи, како бояре мздоимцы всю казну княжью развороваша, аки тати нощные: «А вот, братья, моя скотница и мену желаю зделати на скотницу боярску. И не ведая, сколь в ней, даю всю не глядючи и мне тож отдай всю, без счета». И возжелаша жадный боярин Житобуд отдати свое, а взяти княжое. Опосля же сочтя, сколь он от оной мены утеряша, упаде в беспамятстве и помре. А гривны боярские князь не на меды хмельные отдаша, не на гульбу пышную, а на дела богоугодные, на сирых и обездоленных, дабы призрети их в домах странноприимных, а деток-сирот обути, одети, накормити и грамоте научити.

Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года. Издание Российской академии наук. СПб., 1760

* * *

Ловкий трюк, который якобы проделал князь Константин с одним из своих бояр — по одним данным, это был Завид, по другим — Житобуд, по всей видимости, также можно смело отнести к числу красивых легенд.

Во-первых, с трудом верится, что княжеская казна была настолько бедна по сравнению с боярской, чтобы от этого можно было сойти с ума. Во-вторых, любой из передних княжих мужей хотя бы приблизительно знал, в каком состоянии она находится у Константина, а посему вряд ли бы пошел на такую невыгодную сделку. Скорее всего, этот боярин, а свою нелюбовь ко всему их сословию князь не раз доказывал на деле, попал по какой-то причине в опалу и подвергся обычной конфискации имущества, и его скоропостижная смерть также была вызвана как раз опалой.

В пользу этого предположения достаточно красноречиво говорит и то, что в последующем, за исключением воеводы Ратьши, при наложении опалы на того или иного боярина неизменно включался механизм частичной или полной конфискации имущества, включая не только недвижимое, но и финансовое.

Словом, только по одной веселой полушутливой песне гусляра Стожара, дошедшей до нас из глубины веков, да по смутным описаниям этого случая в двух летописях, к тому же изрядно противоречащих друг другу, конкретных выводов делать, разумеется, нельзя. Тем более, как уже указывалось ранее, данный гусляр был в очень хороших отношениях с князем Константином. Ни разу, при всем своем неуживчивом и свободолюбивом нраве, а также любви к правде, за что его неоднократно подвергали различным наказаниям при других княжеских дворах, Стожар не сочинил что-либо порочащее Константина.

Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. Т.2. С.90. СПб., 1830

Вместо эпилога

…Я смирился бы с чехардой Неразумности наших дел… Л. Ядринцев

— Деньжат полторы недели назад срубил по-легкому, — загнул на руке первый палец Константин, послушно лежа в своей опочивальне после сытного обеда, как это и полагалось каждому русскому князю, да и вообще любому русскому человеку, уважающему старинные прадедовские обычаи.

Без дела валяться просто так ему не хотелось, а организм к средневековью не настолько привык, чтобы отключаться на пару часов средь бела дня, и тогда он ввел себе за правило в это время подводить какие-то итоги, вспоминая, что сделано, а что упущено. Одним словом, это были часы, посвященные совещанию ожского князя с самим собой, на котором он подвергал ревизии собственную деятельность и планировал дальнейшую работу.

А иногда, вот как сегодня, будучи отчего-то слишком недовольным самим собой, он пытался осмыслить сразу весь недолгий период невольного княжения. Побуждало его к этому некое непонятное чувство вины — неведомо перед кем и неизвестно отчего. Именно тогда он и начинал перебирать в памяти полностью все то хорошее, что ему уже удалось сделать за все время пребывания в этом теле.

— Глебу в сборах великого всерязанского хурала подсобил, — загнул он второй палец. — Отношения с братанами наладил такие, что, мама, не горюй. С Ратьшей помирился. Из дружины с его помощью курощупов уже начал выгонять. Авторитет княжеской власти среди местного населения тоже поднял, — принялся он за пальцы другой руки. — Хороших людей от боярского произвола защитил, Купаву от верной смерти спас, дом для инвалидов и сирот строю. Опять же соратников нашел классных и задач им по уму нарезал… И вообще все у меня нормально идет.

Но особой радости на душе почему-то не было. Вроде бы и впрямь дела шли неплохо, однако в душе Константин чувствовал, что это все не то. Само по себе все перечисленное звучало хорошо, красиво и даже увесисто — вон сколько дел добрых сотворить удалось. Но ведь не затем же его сюда послали, явно не затем. Тот же его праведный и справедливый суд неведомым Высшим Силам как зайцу стоп-сигнал. Да и все прочие положительные моменты из той же серии яйца выеденного не стоят. В масштабах вселенной, пожалуй, и величины такой мизерной не найдется для оценки их ничтожности.

«Но ведь зачем-то они меня сюда прислали. И сейчас, поди, наблюдают все время, ждут от меня чего-то. А чего? Какую такую сверхзадачу я должен решить? — напряженно размышлял он. — Что же такое сверхъестественное я должен сотворить в этом времени? Или и впрямь мое желание насчет Калки, татар и Батыя случайно с этой сверхзадачей совпало? Это, конечно, было бы здорово, только навряд ли. Уж больно рядом отгадка лежит, прямо на поверхности, будто для особо тупых. А ларчик просто только в баснях Крылова Ивана Андреевича открывается».

Он тяжело вздохнул, глянул на слегка опустившееся солнышко и, так и не придя ни к какому выводу, встал с постели.

— Кажись, пора, — ворчливо объявил он сам себе. — И так уже все бока пролежал.

Не глядя накинув на плечи какую-то одежонку поверх нижней рубахи, он медленно стал спускаться навстречу пробуждающемуся после полуденной дремы Ожску, и городок радостными улыбками пока еще немногочисленных — не все поднялись — дворовых людей встречал своего князя. За то недолгое время, в течение которого их князь так неожиданно образумился, все от мала до велика успели позабыть его дикие страшные выходки, былую жестокость и все то зло, которое он успел сотворить ранее.

Ныне его искренне любили и за то, что наказывать стал только за дело, а не по прихоти случайной, и за то, что не только сам отказался от произвола, но и прочим воспретил, включая даже сумасбродную княгиню, и за то, как он уважительно с Купавой обошелся.

Да и как его не любить, когда один только его мудрый суд, действительно основанный строго на положениях Русской Правды, чего стоил. Мало того что потачки боярам никакой не было, так ведь и самого себя порой ущемлял, собственных тиунов безжалостно наказывая, ежели те чрезмерно народ обдирали. Уже после первого суда рассказы о нем в считанные дни облетели все Рязанское княжество. А на третий по счету княжий суд, который он вел, не только из окрестных сел людишки подвалили, а даже купцы со стольной Рязани. Ну а чтоб любопытство их всем прочим в глаза не било, изрядно товару с собой прихватили, отчего не только торгашам, но и всему народу ожскому опять-таки прибыток немалый.

А ныне и вовсе чего удумал — дом для нищих да убогих выстроить, чтоб, значится, и их своей княжеской лаской да заботой обогреть. Так что люди шапки за пять-шесть шагов сдергивали при встрече, а уж поклон и впрямь до самой земли отвешивали, пока спина гнется. И не потому кланялись, что князь и положено так, а от души, искренне. Да и самим лестно пару-тройку теплых слов в ответ услыхать. Это ведь раньше он в упор встречных-поперечных не видел, а ныне совсем иное дело.

Наблюдать такое всенародное обожание Константину, что и говорить, было приятно. «В конце-то концов, может, там, наверху, они и хотят от меня увидеть, как я себя веду в обычной будничной обстановке. А я, как дурак, мучаюсь тут, в догадках теряюсь», — убеждал он сам себя и все больше и больше уверялся в этом.

Вот только иногда, в минуты, предназначенные для послеобеденного отдыха, на Константина снова что-то накатывало, и он вновь отчетливо начинал сознавать, как мелко и ничтожно все, чем он до сих пор тут занимался. Но уже спустя какой-то час-полтора он сызнова успокаивался, успевая убедить себя в обратном. Так было и спокойнее, и проще.

Примечания

1

Ложница — спальня (ст-слав.). Здесь и далее все примечания сделаны автором.

(обратно)

2

Студенец — февраль (ст-слав.).

(обратно)

3

Руда — кровь (ст-слав.).

(обратно)

4

Козлы — сооружение, к которому привязывали для наказания за проступки. Имело вид современного гимнастического снаряда и представляло собой обычное бревно на распорках. Для причинения дополнительного неудобства наказуемому оно, как правило, даже не ошкуривалось.

(обратно)

5

Поруб — помещение или просто глубокая яма с деревянной крышкой. Предназначены они были для содержания преступников в средневековой Руси и имелись не только у каждого князя, включая удельных, но также и в вотчинах у бояр (ст-слав.).

(обратно)

6

Мстится — думается (ст-слав.).

(обратно)

7

Столец — княжеское кресло (ст-слав.).

(обратно)

8

Одесную — по правую руку (ст-слав.).

(обратно)

9

Ошую — по левую руку (ст-слав.).

(обратно)

10

Гридень — молодой дружинник, входящий в состав младшей княжеской дружины (ст-слав.).

(обратно)

11

Грудень — ребенок до года (ст-слав.).

(обратно)

12

Ковы — козни, злые замыслы (ст-слав.).

(обратно)

13

Борти — пчелиные улья (ст-слав.).

(обратно)

14

Скотница — кладовая для хранения денег и драгоценностей (ст-слав.).

(обратно)

15

Просинец — январь (ст-слав.).

(обратно)

16

Грош — польская мелкая монета.

(обратно)

17

Пенязи — деньги (ст-слав.).

(обратно)

18

Житницы — помещения, для хранения вымолоченного зерна (ст-слав.).

(обратно)

19

Бретяницы — кладовые (ст-слав.).

(обратно)

20

Древодел — плотник (ст-слав.).

(обратно)

21

Седмица — неделя (ст-слав.).

(обратно)

22

Сажень — русская мера длины, равная сема футам, трем аршинам, 2,1336 метра.

(обратно)

23

Изразчатая муравленая — здесь: покрытая глиняными выжженными плитками зеленого цвета (ст-слав.).

(обратно)

24

Житло — жилые хоромы в доме (ст-слав.).

(обратно)

25

Зендянь — вид ткани (ст-слав.).

(обратно)

26

Водонос — ведро (ст-слав.).

(обратно)

27

Братина — большой сосуд, в котором разносили вино или брагу на всю братию и разливали из него по чашам (ст-слав.).

(обратно)

28

Буравок — кузовок, лукошко (ст-слав.).

(обратно)

29

Провидчик — разведчик (ст-слав.).

(обратно)

30

Тати шатучие — разбойники (ст-слав.).

(обратно)

31

Детинец — кремль (ст-слав.).

(обратно)

32

Посад — часть города, выходящая за пределы крепостных стен (ст-слав.).

(обратно)

33

Сокалчие — повара (ст-слав.).

(обратно)

34

Шелепуга — палка, плеть (ст-слав.).

(обратно)

35

Бронь — кольчуга (ст-слав.).

(обратно)

36

Меч крыжатый — меч с крестообразной рукояткой (ст-слав.).

(обратно)

37

Засапожник — боевой нож. Свое название получил от обычного места хранения — за голенищем сапога.

(обратно)

38

В летописях говорилось, что Батый привел на Русь от 300 до 500 тысяч воинов, но, скорее всего, следуя пословице, что у страха глаза велики, реальное число их надо уменьшить как минимум вдвое. Особенно учитывая то обстоятельство, что сила татар заключалась главным образом не в численности, а в хорошей выучке и суровой жесткой дисциплинированности всего войска, начиная от самого низа и заканчивая беспрекословным подчинением высшего эшелона — тысячников и темников — одному руководителю.

(обратно)

39

Перу Иннокентия III принадлежал трактат «О ничтожности человеческой судьбы».

(обратно)

40

Перемирие, которое нарушили сами крестоносцы из числа противников Фридриха, продлится пятнадцать лет (1229–1244) и закончится взятием Иерусалима туркменскими всадниками, прибывшими из Хорезма по просьбе египетского султана Эюба. В том же году сирийские христиане будут окончательно разбиты под Газой.

(обратно)

41

Константин ошибся лишь чуть-чуть. На самом деле Генрих III скончался в 1272 году.

(обратно)

42

А вот тут его память дала сбой. Первый король из этой династии сядет на шотландский трон лишь в 1306 году.

(обратно)

43

И вновь ошибка. Полное имя этого грузинского царя Георгий-Лаша IV.

(обратно)

44

На самом деле колонизация прибалтийских земель предприимчивыми немцами началась еще в середине XII века, а первые успехи были связаны с высадившимся на берега Западной Двины в 1186 году неким Мейнгартом — монахом августинского ордена из Бременской епархии. Именно он организовал строительство первых костелов, а также двух каменных замков-крепостей — один близ туземного селения Икескола, якобы для надежной защиты местного населения от набегов воинственных латышей, а другой на двинском островке Гольм. Кстати, именно за эти достижения, пусть и относительно скромные, Бременский архиепископ Гартвиг возвел Мейнгарда в достоинство Ливонского епископа. Впрочем, справедливости ради заметим, что самые значительные успехи немецких колонизаторов действительно связаны с именем его преемника — епископа Альберта.

(обратно)

45

Поршни — обувь (ст-слав.).

(обратно)

46

Меха — свитки, списки (ст-слав.).

(обратно)

47

Бирич — глашатай (ст-слав.).

(обратно)

48

Соляник — торговец солью (ст-слав.).

(обратно)

49

Гостьба — торговля (ст-слав.).

(обратно)

50

Реза — процент (ст-слав.).

(обратно)

51

Ушкуйники — речные разбойники (ст-слав.).

(обратно)

52

Резоимец — ростовщик (ст-слав.).

(обратно)

53

Кокора — бревно с корневищем (ст-слав.).

(обратно)

54

Тульники — мастера, изготовляющие тулы, колчаны для стрел, усмошвецы — сапожники, опонники — ткачи, швецы — портные, клобучники — шапочники.

(обратно)

55

Покон — закон (ст-слав.).

(обратно)

56

Полувирье — половина виры, то есть штрафа, которая взималась в то время за преступления, указанные в Правде Ярославичей (Изяслава, Святослава и Всеволода), сыновей Ярослава Мудрого.

(обратно)

57

Доводчик — свидетель (ст-слав.).

(обратно)

58

Задниця — наследство (ст-слав.).

(обратно)

59

Вадега — омут (ст-слав.).

(обратно)

60

Калита — небольшая сумка, используемая для хранения денег в средневековой Руси. Является предком современного кошелька.

(обратно)

61

Тризна — поминки (ст-слав.).

(обратно)

62

Кожух — одежда, сшитая мехом вовнутрь и ничем не прикрытая снаружи. Можно сказать, что кожух — прадедушка современной дубленки.

(обратно)

63

Черева — животы (ст-слав.).

(обратно)

64

Хребтовых — сшитых из спинок (ст-слав.).

(обратно)

65

Горлатные — особого покроя высокие шапки, которые преимущественно носили в ту пору бояре.

(обратно)

66

Паволока — ткань с Востока, преимущественно из Византии.

(обратно)

67

Аксамит — то же, что и паволока, но с добавлением золотых нитей.

(обратно)

68

Ендова — широкий сосуд с носиком для разливки пития (ст-слав.).

(обратно)

69

Полавошник — ковер, которым накрывали в гриднице лавки (ст-слав.).

(обратно)

70

Передние мужи — старшие дружинники, бояре (ст-слав.).

(обратно)

71

Ферязь — верхняя мужская одежда без воротника (ст-слав.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1 Кто я и где я?!

Глава 2 А попутчики бывают разные

Глава 3 С сознанием честно выполненного долга

Глава 4 Внучка ведьмы

Глава 5 Неудачная охота

Глава 6 Овраг

Глава 7 Семья и купидон

Глава 8 Верные слуги на дороге не валяются

Глава 9 Дата

Глава 10 Нежданная встреча

Глава 11 Русский каратист

Глава 12 Десант из будущего

Глава 13 Попутчики

Глава 14 Тайная вечеря

Глава 15 Каждому свое

Глава 16 Семь раз отмерь

Глава 17 Галопом по Европам

Глава 18 Гусляр по прозвищу Стожар

Глава 19 Княжий суд

Глава 20 Махнем не глядя?

Вместо эпилога Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg