Борис Батыршин Крымская война. Попутчики
© Батыршин Б. Б., 2017
© ООО «Издательство «Яуза», 2017
© ООО «Издательство «Эксмо», 2017
Часть первая Воронка
Глава первая
I
2016 г. Москва, Лубянка, здание ФСБ, Сергей Велесов, писатель
За пять без малого десятков лет, прожитых на свете, мне нечасто приходилось слышать то, о чем можно было сказать: «Не поверил своим ушам». Случалось всякое – то давний знакомец заявит нечто такое, чего от него никак не ждешь; то сообщат между делом новость, от которой волосы дыбом по всему телу. И лупаешь глазами, и мямлишь: «Чего?» «А?»… или в лучшем случае: «Повторите, будьте любезны…»
Бывало, да; но чтоб на полном серьезе заподозрить себя, любимого, в слуховых галлюцинациях?
«…А может, и не только в слуховых…»
Я смотрел на Дрона так, будто он должен прямо сейчас раствориться облачком серного пара. Или подернуться рябью и пропасть, и тогда вместо него появятся два здоровяка в белых халатах и с профессионально-доброжелательными улыбками на откормленных физиономиях.
Дрон усмехнулся.
– Ждешь, когда я превращусь в серого инопланетянина? Не дождешься.
Я непроизвольно помотал головой. Наваждение улетучилось. Ни санитаров, ни жукоглазых пришельцев.
– Скорее уж в кролика… в цилиндре, – буркнул я. Старый друг прочитал меня, как поздравительную открытку. Три десятка лет тесного общения – это вам не жук чихнул, даже без учета психологических фокусов, которым учат в их конторе. – Слушай, давай признавайся, что по-дурацки пошутил, и наливай. А я, так и быть, не обижусь.
– Налить-то я тебе налью… – он потянулся к бутыли «Ноя», – но ты с иллюзиями заканчивай, все всерьез, сам понимаешь…
Еще бы не понять! За все время, пока я знал Дрона, мне ни разу не пришлось бывать у него на работе. Выписывать пропуск на Лубянку только ради розыгрыша? Огрести «немноже́чко геморроя» от начальства можно и менее громоздким способом. Здешние кабинеты наверняка слушают, и приставленные к этому люди напрочь лишены чувства юмора. Во всяком случае – на службе.
Хотя что я знаю о нынешних комитетчиках? Кроме вот этого самого Андрея Митина, старого друга со студенческих лет, я ни с кем из них вовсе не знаком. А вдруг это в ФСБ так шутят?
Дрон положил передо мной лист бумаги официального вида. Я прочел первую строку, и по спине пробежала струйка ледяного пота.
«Подписка о неразглашении служебной тайны» – о как! И дальше: «Я, фамилия, имя, отчество, ознакомлен… обязуюсь не разглашать… предупрежден… за разглашение сведений, составляющих…»
В строке «инструктаж провел» значилось «Митин А. В.». И не вписанная от руки, а вбитая в электронную форму. А ведь любые документы в здешних компах сохраняются и систематически проверяются. А значит, версия с шуткой окончательно превращается в дым.
Но я все еще не сдавался: дрыгал лапками и шевелил вибриссами:
– Ну да, контора у вас серьезная. Гостайна, то-се, но с каких это пор я у вас служу? Может, я еще и не соглашусь?
– А ты не согласишься? – прищурился Дрон. – Вот так – возьмешь и не согласишься?
– Нет, конечно. А то ты сомневался…
– Тогда не ломайся, как гимназистка, и подписывай. И вот, держи, изучишь. Завтра с утра поговорим подробнее.
И протянул мне пухлую папку. На сиреневом пластике красовалась надпись: «ЗАККУРАПИЯ».
Я ухмыльнулся. Не может без штучек…
– Что, прямо тут? Тогда выделяй диван с подушкой, а то я после бессонной ночи ничего не буду соображать…
– Перебьешься. Езжай домой и спи хоть всю ночь. Но чтоб к девяти – как штык. Начальства у тебя нет, отпрашиваться не надо. И трудовую с военником захвати, будем оформлять тебя как гражданского эксперта.
Я открыл «вместилище документов». На первом листе раскинул крылья двуглавый орел, под ним значилось: «Министерство обороны Российской Федерации». И ниже, крупно: «Проект «К-18-54».
– Что, так и нести домой? А секретность? Подписка эта шутовская…
– А ты расскажи кому-нибудь о нашем разговоре, – плотоядно осклабился друг. – Увидишь, шутовская она или нет!
– А что, можно. Документики имеются, журналисты кипятком писать будут!
– Ага, и клоуны из «Космопоиска» – как раз их профиль. Или нести прямиком в редакцию фантастики. Тут же подпишут договор, и даже аванс дадут.
– Ни хрена они не дадут, – буркнул я. – Жадные очень…
Скажу без ложной скромности – я широко известен в узких кругах как фантаст и поклонник альтернативно-исторического жанра и попаданства. Что не мешает время от времени публиковать в солидных журналах статьи по истории флота. Так что любой, кто заполучит эту папку и наведет справки о ее владельце, неизбежно сделает вывод: это не что иное, как материал для фантастического романа.
А что же еще? Скачанные из Интернета документы; фотки военных кораблей; распечатки веток с военно-исторических форумов. Сделано солидно, ничего не скажешь!
А лиловый штамп со служебным номером на каждой страничке – тоже для конспирации?
А почему бы и нет?
– «Папка» по-хонтийски, на обложке – твоя идея?
Дрон кивнул.
– А то! «Обитаемый остров», спасибо Бондарчуку, сейчас много кто читал. Вот и напустим лишний раз тумана, мало ли что…
– Если «мало ли что» – тогда зачем выносить это отсюда? В дезинформацию играетесь, конспираторы?
– Иди, работай, – отрезал Дрон. – Вот пропуск и разрешение на вынос. И пожалуйста, не вздумай опаздывать!
Я выразительно покосился на так и не откупоренную бутыль, но Дрон сделал вид, что не заметил: он уже уткнулся в другую папку, по виду точную копию моей.
«Тоже мне, Рудольф Сикорски…»
На Дрона грех обижаться. Он, как и я сам, состоял в студенческой молодости в некоем весьма известном (опять же в узких кругах) Клубе любителей фантастики. У нас тогда считалось хорошим тоном цитировать Стругацких и к месту и не к месту. Сколько лет прошло, а былые привычки нет-нет да и напомнят о себе.
Особенно если ситуация способствует…
Я вышел в коридор, аккуратно притворив дверь. Пальцы крепко прижимали к груди «заккурапию», но я все равно ощущал, как они противно дрожат.
А как не задрожать? Не каждый день вызывают в ФСБ; не каждый день старый друг, которого знаешь не первый десяток лет, ошеломляет известием: да, Министерство обороны и ФСБ разрабатывают проект путешествий во времени. И – да, я приглашен в этот проект в качестве…
«…Понять бы еще – в каком?»
Подтянутый сержант проверил пропуск, паспорт, вгляделся в мою физиономию, придирчиво сверяя ее с фотографией. Я беспомощно улыбнулся и развел руками: что поделать, если в сорок пять я имел глупость запечатлеться на паспорт в бороде, а потом избавился от этого аксессуара?
Сержант пролистал «заккурапию», сверил номера на штампах с тем, что написан в документе. Помедлил, взял под козырек и нажал кнопку, открывая турникет.
Я стоял у самого края тротуара, спиной к высоченным дверям. Машины сплошным потоком огибали холм-клумбу, на которой когда-то возвышалась статуя Железного Феликса.
Мимо пронеслась стайка подростков. Один из них водил перед собой смартфоном, другие громко хихикали, тыча пальцами в бордовый гранит цоколя. Ловцы покемонов считают особой крутью сцапать анимешную тварюшку именно здесь.
Интересно, хоть один вспомнит, чем знаменит год 1854-й от Рождества Христова?
Я проводил взглядом охотников на карманных монстриков и пошел к метро, на ходу листая папку. Дрон прав – даже одержимцы из «Космопоиска» не поверят, что Министерство обороны строит машину времени и намерено перекроить историю. И привлекает к этому незаменимого эксперта, знатока альтернативной истории и попаданческой фантастики.
То есть меня.
А я сам поверил бы? Только честно? И сейчас верю?
«…Ох, не похоже. А с другой стороны – куда денешься?»
Я раскрыл «заккурапию». Двуглавый коронованный орел на титульном листе. Казенный лиловый штамп на каждом из документов.
Что ж, добро пожаловать в Проект «К-18-54». Для посвященных, к числу которых отныне принадлежу и я – «Крым, 1854 год».
Тот самый Крым.
Тот самый год.
«…может, я все еще сплю?»
II
1916 г., февраль, окрестности Зонгулдака, лейтенант Реймонд фон Эссен
С теплых коек оторвавши Заспанных господ, В бардаках людей собравши, Гонят их в поход. В Зонгулдак идем, наверно, В Зонгулдаке очень скверно… Зонгулдак, Зонгулдак, Нам бы лучше всем в кабак…На Черноморском флоте на свой манер переделали балтийскую песенку. Турецкий порт Зонгулдак, может, и не был нервным центром морского театра, каким стал Моонзунд в семнадцатом на Балтике, но на протяжении всей войны исправно приковывал к себе внимание. Требовалось препятствовать морским перевозкам для снабжения турецкой армии и флота, и прежде всего прервать подвоз угля морским путем к Босфору из Зонгулдака, центра турецкой угледобычи. Оттуда же снабжался Константинополь, а поскольку турецкие железные дороги пребывали в зачаточном состоянии, «черное золото» доставляли в столицу Османской империи морем.
Выполняя директиву ставки, Черноморский флот не раз обстреливал Зонгулдак. Боевые корабли перехватывали и топили транспорты и парусники, громили артогнем портовое оборудование. Но турки продолжали возить уголь: шахты, укрытые прибрежными возвышенностями от огня с моря, оказались недоступны калибрам русских линкоров, а что причалы порушены – так долго ли восстановить? Снаряды сносили краны и пандусы, но турки будто и не замечали – уголь в трюмы сыпали по старинке, из мешков. Бедолаг, готовых горбатиться за ячменную лепешку в день, хватало.
* * *
Первого февраля шестнадцатого года с эсминца, несшего службу по блокаде Зонгулдака, дали радио: «В порту замечен большой пароход под погрузкой». Командир дивизиона сгоряча вызвался прорваться в гавань и потопить угольщик ко всем чертям – нравом миноносники отличались буйным и мало ценили свои головы. Начальство же на риск не решилось, тем более что пароход оказался транспортом «Ирмингард», не раз удиравшим от русских кораблей.
Упускать хитрого турка не хотелось, и флотское командование дало старт давно задуманной операции. На этот раз по Зонгулдаку решили ударить с воздуха.
Через три дня, пятого февраля, «Поспешный» и «Громкий», форсируя обороты, понеслись к Зонгулдаку. Им предстояло отстучать кодом Морзе прогноз погоды для ожидающих в Севастополе кораблей.
Авиаматки «Алмаз», «Александр I» и «Николай I» вышли в сопровождении целой эскадры: крейсер «Кагул», миноносцы «Заветный» и «Завидный» (угольные старички доцусимской постройки) и новенький линкор «Императрица Мария». Но главный удар предстояло нанести не ее двенадцатидюймовкам. В двадцати милях от Зонгулдака авиатранспорты выпустят гидропланы – и посмотрим, как запоют османы, которые, как полагали российские пилоты, видели такую технику только на картинках!
Лихие мичманы и лейтенанты ошибались. Когда летающие лодки одна за другой пробили низкую облачность и вышли на цель, их встретил зенитный огонь. Турецкие батареи крыли шрапнелью на предельных углах возвышения; уклоняясь от ватных комков, испятнавших небо над гаванью, пилоты вынуждены были набирать высоту. В «Ирмингард» угодила только одна бомба из трех с половиной сотен, но хватило и ее – пароход загорелся и сел на грунт прямо у причальной стенки. Рядом весело пылала парусная шхуна, занялись пожары и на берегу. Лейтенант Реймонд фон Эссен, командир авиаотряда «Александра I», на обратном пути даже запел – до того весело стало на душе после лихого дела. Концерта, правда, не получилось – единственный слушатель, летнаб Кобылин, вряд ли разобрал что-то за тарахтением стосильного «Гном-Моносупап». Лейтенант слегка погрустил по этому поводу – петь он любил, хотя и был, по общему мнению, начисто лишен слуха, – и принялся сочинять рапорт:
* * *
«Доношу Вашему Высокоблагородію, что сего 24-го января получивъ Ваше приказаніе бомбардировать Зонгулдакъ, и если ѣсть тамъ за моломъ стоящій большой пароходъ, то и его. Въ 10 часовъ 27 минутъ я первымъ полетѣлъ на аппаратѣ № 37 на Зонгулдакъ, имѣя наблюдателя-моториста I статьи Кобылина, взявъ съ собой на аппаратъ двѣ пудовыя и двѣ десятифунтовыя бомбы. Подлетая къ Зонгулдаку, я увидѣлъ въ гавани за моломъ, стоящій носомъ къ выходу, большой однотрубный двухмачтовый пароходъ, который сильно дымилъ. Сдѣлавъ надъ городомъ и гаванью на высотѣ 900–1100 метровъ три круга, мой наблюдатель сбросилъ всѣ четыре бомбы. Первая, пудовая, сброшенная по пароходу, разорвалась на молу, впереди носа. Вторая, десятифунтовая, упала за кормой парохода среди стоявшихъ лайбъ, и произведя на одной изъ нихъ пожаръ. Третья, пудовая, сброшена по желѣзнодорожному узлу, попавъ въ большое бѣлое зданіе. Четвертая упала на берегъ за кормой парохода. На горкѣ около Килимли замѣчены рядъ бѣлыхъ дымковъ, по-видимому, стрѣляющей батареи…»
* * *
Летающая лодка с большими белыми цифрами «32» на носу пристроилась к аппарату Эссена. Сидящий слева в кабине наблюдатель прапорщик князь Лобанов-Ростовский, сорвал шлем и помахал командиру отряда. Эссен в ответ качнул плоскостями. Прапорщик улыбался во все тридцать два зуба; набегающий поток воздуха трепал русую шевелюру. Экипаж «тридцать второй» сегодня герои дня – это их бомба разворотила палубу парохода возле дымовой трубы.
За «тридцать второй» к фон Эссену пристроились и остальные. С трех авиаматок для удара по Зонгудлаку сгрузили на воду семнадцать летающих лодок «М-5». Три не долетели, сели на воду из-за поломок, и теперь экипажи куковали, покачиваясь на мелкой черноморской зыби, в ожидании миноносцев. Сейчас за командирским гидропланом неровным строем пеленга шли тринадцать аппаратов. Задание выполнено, и выполнено блестяще – домой!
III
2016 г., Москва, Лубянка, здание ФСБ, Сергей Велесов, писатель
Комната ничем не походила на Дронов кабинет. Там – привычная контора, мебель советских времен, крепкая, скучная, способная вызвать ностальгию у представителя моего поколения. Здесь же – просторный, низкий зальчик без окон, освещенный скрытыми в стенах светодиодными лампами; на прозрачных, из закаленного декоративного стекла, столешницах соки, «черноголовский» тархун, блокноты в коже с символикой МО и ФСБ. Одна стена целиком занята плазменной панелью.
Погоны носят двое – коренастый краснолицый генерал-лейтенант с авиационными петлицами и невыносимо элегантный капитан первого ранга. Оба демократично сняли кители и оставались в форменных рубашках. Обстановка радует неформальностью, словно я оказался в конференц-зале делового центра, а не в самом сердце главной спецслужбы страны.
Штатских двое – высокий, моих лет мужчина атлетического сложения и сухонький, профессорского вида дедок. Над карманом пиджака скромно пристроилась бордовая колодка ордена «За заслуги перед Отечеством». «Профессор» поприветствовал меня дружелюбно, хотя и суховато. А ведь он, похоже, старший? Интересное кино… то есть тут заправляют не одни военные?
«Профессор» по очереди назвал присутствующих. Генерал-лейтенант Фомченко – куратор Проекта от Минобороны; кап-раз, Куроедов Константин Валентинович – начальник экспедиции. Верзила в штатском, носящий фамилию Сазонов, был представлен как куроедовский зам, кандидат исторических наук. Я его узнал, даже вспомнил доклад по политике Николая Первого перед Крымской войной. Что и говорить, серьезный специалист…
«Профессор» и правда оказался профессором – доктором физматнаук Груздевым, научным руководителем Проекта. Ага, прикинул я, если он «зам по науке», а Фомченко – куратор от ведомства Шойгу, то кто возглавляет лавочку? Может быть, САМ? Почему бы и нет, кстати, тема в самый раз для личного контроля…
Меня профессор не счел нужным представлять – видимо, все и так были в курсе.
– Мы пригласили вас несколько позже, чем предполагалось, – начал он. – Конечно, за столь короткий срок вы вряд ли смогли составить представление о нашем… мнэ-э-э… Проекте…
– Это и ни к чему, – проворчал генерал. – Товарищу предоставлена информация в пределах его компетенции. С остальным он будет ознакомлен, так сказать, в процессе.
Мне стало слегка не по себе. Эти четверо играли в другой лиге, слишком крутой для не слишком известного фантаста, и решительно неясно, что я делаю в такой компании. Но ничего, мы еще подергаем вибриссами…
– Вы правы, Николай Антонович, – согласился Груздев. – Итак, раз уж вы, Сергей Борисович, любезно приняли наше предложение, я считаю необходимым объяснить, чем мы руководствовались, приглашая вас. Прошу вас, Аркадий Анатольевич…
«…Он что, мысли читает?»
Сазонов откашлялся:
– Если опустить детали: в нашей команде необходим игрок… скажем так, с нестандартным видением ситуации. Наши специалисты, и я в том числе, слишком… как бы это сказать… зашорены, что ли? Над ними довлеет известное утверждение о том, что у истории нет сослагательного наклонения. А для вас оно есть, и Андрей Владимирович убедил нас, что подобный образ мышления может оказаться полезен.
– Вы ведь офицер? – снова встрял Фомченко.
«…А то ты не знаешь!»
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Капитан запаса, ВУС 461003.
– Эксплуатация и ремонт авиадвигателей? А где служили, капитан?
«…Капитан? Я что, уже мобилизован?»
– Проходил службу после окончания вуза, товарищ генерал-лейтенант. Двадцать восьмой гвардейский истребительный полк ПВО, аэродром Андреаполь.
– Берегли, значит, небо столицы? Полковник Горбатов… как же, помню Василь Василича. Хороший мужик, наше, Ставропольское, училище… Что ж, удачно, что вы и в технике разбираетесь.
– Я пошел в армию после энергофизического факультета МЭИ. После демобилизации по специальности не работал. Девяностые, сами понимаете…
Генерал посуровел лицом и заложил руки за спину.
– Да, мы в курсе, Сергей Борисович, что вы сейчас скорее историк-любитель и литератор, – прервал неловкую паузу Сазонов. – И нужны вы нам именно в таком качестве. Инженеров в Проекте хватает, как и профессиональных историков. Это отличные специалисты, но они… недостаточно безумны, что ли? Воображения порой не хватает. Вот и решили пригласить вас – на всякий случай, так сказать. К тому же Андрей Владимирович дает вам самые лестные рекомендации.
Я покосился на Дрона. Он украдкой подмигнул – давай мол, не тушуйся!
– …И вы хорошо ориентируетесь в интересующем нас историческом периоде, не так ли? – продолжал Сазонов.
– У меня есть две монографии о британском флоте в Крымской кампании, – осторожно ответил я. – Одна по организации службы винтовых линкоров, а вторая…
– Я в курсе, – мягко прервал историк. – А еще вам случилось однажды поучаствовать в одном интернет-проекте на тему альтернативной Крымской войны. Думаю, вы не слишком удивитесь, когда узнаете, что в дискуссии участвовал и наш… хм… специалист. Кстати, он высоко оценил вашу эрудицию и склонность к нестандартным решениям…
«…Нет, но каковы прохвосты! Не удивлюсь, если то обсуждение было запущено «товарищами» из Проекта «К-18-54…»
Беседа продолжалась еще минут пять. Потом объявили рабочий перерыв, и мы с Дроном отошли к угловому столику. Я прихлебывал апельсиновый сок и удивлялся про себя. Выходит, неформальные брифинги бывают не только в голливудских фильмах? И наши вояки тоже научились привлекать толковых спецов, пусть и без погон? Ну, дай бог, дай бог…
Дрон выглядел каким-то смурным. Я ожидал, что он заговорит о своей роли в Проекте, но нет – пил маленькими глоточками сок и молчал.
– Слушай, а ты тоже туда отправишься?
Старый друг поскучнел еще больше.
– Увы, нет. На мне тут… ну да неважно. Вернешься – расскажешь.
«…Вот оно что! Ясно, откуда этот минор…»
– Товарищи, соблюдаем режим секретности! – строго прогудел от соседнего столика генерал. Он, видимо, не признавал перерывов, пусть даже и рабочих. – По возвращении экспедиции будет решено, какие материалы подлежат ознакомлению, а какие – нет. Прошу не забывать об этом, Андрей Владимирович!
Я украдкой развел руками – что поделаешь?
Дрон в ответ криво улыбнулся. Казалось, он только что по-настоящему осознал: я-то увижу своими глазами то, о чем мы с ним мечтали столько лет, а ему придется довольствоваться тем, что «подлежит ознакомлению».
– И все же неясно… – продолжал я вполголоса. Фомченко настороже, вон как ворочает локаторами! – Зачем вам перекраивать время? Если верить Брэдбери, это сотрет нашу реальность…
Дрон поморщился и украдкой скосил глаз на генерала.
– Я сам не очень в курсе. Вот отправитесь – Аркадий тебе все в деталях распишет. Концепция параллельных пространств, что-то из теории струн. Это не наша история, понимаешь? Что бы вы там ни поменяли, здесь ровным счетом ничего не изменится. Короче, я сам толком не разобрался, некогда было…
«…Некогда? Некогда разобраться в таком деле? Крутит старый друг, ох, крутит… нет, ничего я не добьюсь, пока не окажусь на той стороне. А там уж и разглашать будет некому».
IV
1916 г., февраль. В 20 милях от Зонгулдака, лейтенант Реймонд фон Эссен
Погода на Черном море переменчива. Вот и сейчас она подкинула малоприятный сюрприз – подлетая к точке рандеву, Эссен обнаружил, что «Александр I» и «Николай I» попали в полосу дождевых шквалов. Аппараты с «Алмаза» несколько минут назад покинули строй и ушли к зюйду, где в легкой дымке виднелся силуэт гидрокрейсера. А вот две других авиаматки прятались за серо-свинцовой полосой непогоды.
Кажется, пустяк, получаса не пойдет, как над «Александром» и «Николаем» откроется чистое небо. Но этих тридцати минут не было – моторы дохлебывали со дна баков последние капли газолиновой смеси. Можно, конечно, сесть на воду – на авиаматках скоро заволнуются и вышлют на поиски миноносец. Но болтаться в открытом море, ожидая помощи, – удовольствие маленькое.
Оставался единственный вариант. Эссен дважды качнул плоскостями – «следуй за мной!» – и повернул на зюйд, к «Алмазу». Не беда: сядем, заправимся, а там, глядишь, распогодится.
Маневр повторили три гидроплана – номер 32 Марченко и Лобанова-Ростовского и номер 18, прапорщика Корниловича. Остальные вразнобой покачали крыльями в ответ, и пилот аппарата 27, мичман Малышев, провел большим пальцем по горлу и ткнул вниз. «Совсем пустые, – понял Эссен. – Ладно, пусть садятся, надо будет сразу послать «Заветного», пусть дотянет на буксире…»
* * *
До «Алмаза» долетели быстро. С гидрокрейсера пустили ракету, обозначая направление посадки; в стороне, кабельтовых в трех, лениво дымил «Заветный», приписанный на время набега к «Алмазу». На траверзе миноносца держался большой пароход, по виду – турецкий угольщик. Когда авиагруппа уходила на задание, его здесь не было; похоже, миноносники не теряли времени даром. Теперь «приз» отведут в Севастополь – судя по глубокой посадке, «турок» под завязку гружен дрянным зонгулдакским углем.
* * *
Гидроплан с номером 37 на фюзеляже подрулил к борту. С авиаматки тут же выставили выстрел. Эссену очень хотелось заправиться и немедленно взлетать. Но это, конечно, не имело смысла: долить в баки газолина – дело минутное, но пока будут возиться со шлангами, мотористы осмотрят аппараты и наверняка найдется какая-нибудь мелкая неполадка, а там… В общем, проще дождаться «Александра» здесь.
Он как в воду глядел. Не прошло и пяти минут, как Кобылин заявил, что клапан третьего цилиндра ему не нравится, и забренчал инструментами, куроча несчастный «Гном».
* * *
Эссен уже поставил ногу на балясину штормтрапа, когда с «Алмаза» заорали: «Мина, мина!» Кобылин взмахнул руками, уронил французский ключ и чуть не полетел в воду. Лейтенант перегнулся через борт и покрылся холодным потом – в гидроплан, как поросенок в свиноматку, уткнулась тупорылая торпеда. Видимо, ее пустили со слишком большой дистанции – смертоносная сигара исчерпала запас хода и теперь не шевелилась. Эссен, внутренне обмирая, – а ну как рванет! – ногой отпихнул взрывчатую гостью.
Кобылин длинно, матерно выругался. На палубе гидрокрейсера суетились люди; кто-то выпустил ручную сигнальную ракету, указывая положение субмарины.
– Взлетаем на восьми! – заорал Эссен. Наблюдатель крутанул пропеллер, мотор застрелял, плюнул дымом и касторовой вонью. Горячее масло веером брызнуло во все стороны, и лейтенант поморщился – вращающийся вместе с пропеллером блок цилиндров «Гнома» исправно выдавал такой вот масляный душ. При расходе масла десять литров в час, видок у гидроплана получался еще тот, да и пилотская куртка навечно впитывала запах горелой касторки.
Кобылин, хватаясь за растяжки, перелез через командира, плюхнулся на левое сиденье, и «М-5», лихо развернувшись, пошла на взлет.
* * *
Подлодку отогнали быстро. Корнилович кружил над субмариной и пускал сигнальные ракеты. Эссен подивился – до сих пор он лишь читал о том, как британские пилоты находят субмарины в подводном положении, а тут на тебе: наблюдатель Корниловича, подпоручик по адмиралтейству Бушмарин, тоже сподобился! Пожалуй, из российских авиаторов он первый, кому это удалось.
«Заветный», отчаянно дымя, ходил короткими зигзагами и сбрасывал подрывные заряды. Вода вспучивалась в кильватерной струе пенным горбом, горб лопался столбом брызг. «Алмаз» тоже дал ход, его стодвадцатимиллиметровки захлопали, вспарывая воду «ныряющими» снарядами. Аппарат Марченко и Лобанова-Ростовского так и не взлетел и теперь беспомощно раскачивался на разведенной волне. Эссен увидел, что князь встал в полный рост и азартно размахивает руками.
Субмарина сумела уйти. Аппараты долго кружили вокруг кораблей, высматривая под волнами продолговатую тень, но тщетно. Оставалось только подивиться невероятному стечению обстоятельств. Фон Эссен помахал рукой пристроившемуся справа Корниловичу, прислушался к звуку мотора и поморщился. «Гном» тарахтел на непривычных тонах – восемь цилиндров вместо девяти, куда там…
А ведь еще аппараты «николаевской» авиагруппы, вспомнил лейтенант. В суматохе о них забыли, а погода, кажется, портится. Надо поторопить «Заветного», а то и до беды недалеко. Субмарина все одно улизнула, а гидроплан – сооружение хрупкое, волны в два счета разломают его фанерный корпус.
Да и о себе пора подумать – сверху хорошо видно, как волны то там, то здесь вспениваются барашками. Еще немного, и посадка станет опасной…
Глава вторая
I
2016 г., в 20 милях от Балаклавской бухты, ПСКР «Адамант», Сергей Велесов, писатель
Кораблик оказался хорош. Изящно-угловатый, построенный по последней стелс-моде, «Адамант» радует глаз сине-белыми, с полосой триколора, цветами береговой охраны, и это резко выделяет его на фоне шаровой краски боевых единиц ВМФ.
Я вальяжно опираюсь на леер, обозревая окружающий пейзаж, в основном состоящий из воды и облачной мути. Я впервые оказался на настоящем военном судне – пограничные «Ярославцы», на которых я когда-то катался по Белому морю, в счет не шли. Имелся, правда, солидный «парусный» стаж – но где соломбальская «дорка», пусть и вооруженная под гафельную шхуну, а где боевой корабль?
А вот там, куда предстоит отправиться, боевые парусники еще в ходу.
В миле от «Адаманта», мористее, стоит большой десантный корабль проекта 775 «Можайск». На правой его раковине низкий силуэт – малый противолодочник «Помор». Им предстоит совершить нечто из репертуара научной фантастики: установка «Пробой», смонтированная на «Академике Макееве», должна создать то, что физики Проекта называют «воронка перехода». Из их объяснений я понял только, что некие «вихревые поля» образуют гигантский конус, в пределах которого можно произвольно менять метрику пространства – времени. Энергии сей процесс потребляет немерено; для этого на спешно достроенный морской транспорт вооружений проекта 20118ТВ втиснули ядерный реактор, снятый с подводной лодки. Место штатного крана занял громоздкий, почти вровень с рубкой, тор вихревого генератора. Он раза в полтора перекрывает ширину судна в миделе, сильно выступая за габариты бортов, и это придавало транспорту нелепый вид теплохода, уестествляемого звездолетом пришельцев. Как военные скрыли секретную начинку во время перехода с Северов – остается только гадать. Местные остряки немедленно прозвали это сооружение ЦЕРНом; сейчас «Макеев»-ЦЕРН держится милях в трех мористее «Адаманта», и его белый силуэт сливается с облачной пеленой на горизонте.
Сам эксперимент начался еще вчера. «Пробою», прежде чем сформировать «воронку перехода», предстоит выйти на рабочий режим – «раскочегариться», – а на это требуется часов тридцать. До «часа Ч» остается около полусуток, и нервы у всех участников Проекта натянуты, как струны.
Погода портится, и это не каприз природы – насыщенные энергией вихревые поля «Пробоя» влияют на состояние атмосферы. Из космоса все это выглядит как странная метеорологическая аномалия – кольцевой облачный фронт, диаметром в двадцать морских миль, постепенно стягивающийся к центру.
Район проведения эксперимента объявили зоной «внезапных военно-морских учений». Авиадиспетчеры уводят гражданские борта в сторону; пограничные катера блокируют прилегающую акваторию. Вокруг на много миль – ни самолета, ни судна, ни лодочки, и мы физически ощущаем накрывший корабли купол отчуждения.
Это походит на глаз урагана: туманные стены несутся по кругу, струятся, образуя непривычные глазу облачные потоки. Массы облаков вращаются против часовой стрелки: физики утверждают, что в их мутно-серой стене отказывает любая электроника, вязнут лучи радаров, лазерные пучки, ультразвуковое излучение и еще невесть что. Этот побочный эффект Проекта тоже интересует военных: согласно строго засекреченной легенде, флот под прикрытием «внезапных учений» испытывает новейшую систему электронной маскировки. Даже вездесущие спутники не могут заглянуть в центр облачного «бублика», настолько сильны загадочные помехи.
На ПСКР «Адамант» сейчас располагается временный штаб Проекта «К-18-54». Ему, как и «Академику Макееву», предстоит остаться в XXI веке. А вот «Можайск» и «Помора» ждет бросок на сто шестьдесят два года сквозь время, в прошлое. Профессор Груздев уверяет, что корабли экспедиции выйдут из воронки перехода четырнадцатого апреля 1854 года, милях в двадцати. А через восемь дней, двадцать второго апреля (десятого по старому стилю), англо-французская эскадра появится возле Одессы.
Что ж, памятник Дюку рискует лишиться своей главной достопримечательности – ядра, застрявшего в гранитном цоколе. Вряд ли союзникам будет до пальбы по городу: девять деревянных кораблей против скорострелок БДК, торпед и РБУ «Помора» – о чем тут говорить?
II
1916 г., февраль, недалеко от Зонгулдака, подводная лодка «UB-7», обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн
Подводная лодка никуда не ушла. Ее командир проявил редкое даже для подводников Кайзермарине хладнокровие – вместо того чтобы уходить прочь от русского гидрокрейсера и почти наверняка погибнуть, обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн скомандовал идти на сближение. И пока миноносец бросал подрывные заряды в стороне от авиаматки – отсиделся чуть ли не под килем угольщика. Риск был страшный: «UB-7» могли заметить возвращавшиеся гидропланы, но расчет строился на том, что авиаторы будут думать о посадке, а не о поисках.
Аккумуляторы опустели почти наполовину, воздух в отсеках стал ощутимо спертым, но капитан скомандовал затаиться и ждать. Службы гидроакустики на русских кораблях отродясь не было, так что Лютйоганн был настроен оптимистично. Лишь бы дотерпеть, когда гидрокрейсер начнет принимать самолеты, и тогда он снова сделается великолепной целью. В аппаратах две торпеды, и на этот раз промаха не случится – стрелять они будут с пистолетной дистанции, в упор.
Томительно тянулись минуты. Лютйоганн ничего не объяснял, да это и не требовалось – подчиненные дисциплинированно молчали.
– Поднять перископ!
Стоит кому-то заметить роковую черточку в волнах, и лодка обречена. Но бог, видимо, еще хранил храбрецов; когда «UB-7» выставила над волнами глаз, обер-лейтенант увидел в десятке саженей борт турецкого парохода, весь в потеках ржавчины. Почти в створе с угольщиком, кабельтовых в трех, дымила авиаматка, и командир субмарины ясно различал суету на палубе – русские поднимали с воды летающую лодку. Лютйоганн, не отрываясь от гуттаперчевого наглазника, важно произнес: «Зо…» Подводники повеселели – «старик» доволен, все хорошо!
– Готовить торпеды!
События пошли по отработанному сценарию. Не прошло и пяти минут, как перед обер-лейтенантом вспыхнули две зеленые лампочки.
– Подготовиться к запуску!
– Трубы готовы, господин лейтенант!
Лютйоганн поднимал перископ на краткие мгновения, опасаясь бдительности сигнальщиков. Хотя это маловероятно – пароход затруднял наблюдение, да и перископ не выдавал себя предательским буруном.
Командир задумался. Цель неподвижна, дистанция прямого выстрела – условия идеальны. Стреляем одной торпедой, этой посудине хватит. А потом – лево руля, малый вперед и укрыться за угольщиком. Промахнуться на такой дистанции решительно невозможно. Миноносец, конечно, будет спасать команду гидрокрейсера – и превратится в мишень для последней торпеды. А когда он получит свое, можно всплыть и потопить подрывными зарядами пароход. Ганс Лютйоганн не кровожаден и позволит команде погрузиться в шлюпки. До турецкого берега миль двадцать, жить захотят – догребут. А там уж турки о них позаботятся.
Обер-лейтенант изложил план атаки. Старший торпедист Отто Хан кивнул, откинул колпачок, закрывающий кнопку выстрела первой торпеды, и приготовился нажать, как только услышит приказ.
– Поднять перископ!
Авиаматка оказалась там, где ей и надлежало быть – почти в перекрестии черных нитей. Пожалуй, стоит немного сместиться, чтобы после залпа сразу нырнуть под пароход.
– Самый малый!
«UB-7» провернула винт и поползла вперед.
III
2016 г. Черное море, район операции, Сергей Велесов, писатель
– Итак, Сергей Борисыч, мы желаем вам удачи. И очень рассчитываем на ваш… мнэ-э-э-… нетипичный подход. На ваше, так сказать, видение…
И снова принялся протирать очки. Я уже знал, что это своего рода знак: профессор в растерянности.
Фомченко поморщился. Он не одобрял изменений в командной цепочке: хоть начальником экспедиции и оставался капитан первого ранга Куроедов, но теперь при нем возник «консультативного штаб» из трех человек, с которым кап-раз должен согласовывать любые серьезные решения. В этот штаб вошли бывший куроедовский зам по науке Сазонов, майор ФСБ Привалов, отвечающий за «информационное обеспечение» Проекта и… ваш покорный слуга. Этого генерал уж никак не мог понять: ну ладно Привалов – все же майор, разведчик. Но чтобы Сазонов, ученый-гуманитарий, утверждал приказы военных? И уж тем более не мог Фомченко принять мое назначение: альтернативная история, фантастика – как можно доверять серьезные дела человеку, занимающемуся такой ерундой?
Дрон намекнул: в Москве опасаются, что военное руководство может наломать дров, и тот, кто принимает окончательные решения (при этих словах он многозначительно хмыкнул и ткнул пальцем вверх), не рискнул доверить судьбу Проекта одним лишь носителям прямолинейной армейской логики.
Я узнал о своем новом статусе уже в море, на борту «Адаманта». Остальные члены экспедиции уже сидели на «Можайске», а меня задержали – научный руководитель Проекта хотел лично убедиться, что новичок осознает всю меру возложенной на него ответственности.
Я постарался его не разочаровать: порассуждал о пользе взвешенного подхода к действиям в прошлом, об учете исторических последствий… и т. д., и т. п. Профессор мелко кивал, изредка поддакивая, а генерал постепенно мрачнел. Уверен – мечтал, чтобы я свалился с трапа, сломал ногу, и тогда можно будет заменить меня на кого-то, внушающего доверие.
Но – не судьба. Выслушав положенные напутствия, я спустился в пришвартованный к борту катер и принял у матроса ярко-оранжевый непромокаемый баул.
Разъездным судном при «Адаманте» служила изящная моторка в стиле ретро: тиковая палуба, штурвал с отполированными ручками, надраенная до солнечного блеска бронза, кранцы – не пошлые покрышки, а нарядные сизалевые плетенки. Я засунул под банку баул и устроился поудобнее.
Кроме форменного барахла, личных вещей и ноутбука я упаковал в баул имущество, положенное мне как члену «консультационного штаба»: планшет с доступом к бортовой сетке «Можайска», папку с документами и рацию – цифровую модель со встроенным шифрованием. Кроме мануала, гарнитуры и блока питания к ней прилагается гармошка фотоэлементного зарядного устройства. При необходимости от него можно зарядить и планшет, и ноутбук.
Таких комплектов в бауле целых три. Один мой; два предназначены Сазонову с Приваловым, моим коллегам по «консультационному штабу».
* * *
Катерок пробежал четверть расстояния до «Можайска», когда ожила рация рулевого:
– Сто третий, сто третий, вызывает «Адамант»!
«Сто третий» – это я. Члены «консультационного штаба» получили личные позывные – Сазонов был «Сто первым», Привалов «Сто вторым», ну а мне досталась счастливая тройка.
Я принял у старшины переговорник на длинном спиральном шнуре.
– Центр, Сто третий на связи, прием!
– Сто третий, немедленно возвращайтесь, как поняли, прием!
Возвращаться? Что за дела? Начальству, конечно, виднее, но спросить-то я имею право?
– Центр, я Сто третий, не понял. В чем дело?
На этот раз рация отозвалась голосом профессора:
– Сергей Борисыч, голубчик, с «Макеева» сообщают – с «Пробоем» какие-то нелады, аномалия воронки… Да вы на небо посмотрите, сами увид…
И – матерный рев Фомченко:
– Мать вашу… профессор… канал на… незащищенный, НЕМЕДЛЕННО отставить… в эфире!
А ведь профессор прав: вокруг как-то сразу потемнело, будто наступил вечер. Я посмотрел вверх и похолодел.
Только что чистое небо стремительно затягивало жгутами облаков. Серо-лиловые, они отлипали от пелены, закрывающей горизонт, и створками лепестковой диафрагмы сходились в зените. Ярко-голубой кружок стремительно уменьшался, и в тот момент, когда он пропал, из центра клокочущей лиловой мути во все стороны брызнули ветвистые молнии. На моторку обрушился акустический удар такой силы, будто мир раскололся пополам, а мы оказались точно на линии разлома…
IV
Где-то в вихрях времен
…Тьма навалилась со всех сторон. Аппарат увяз в мутном лиловом киселе – «М-5» кружило, мотало, переворачивало в замедленном кинематографическом темпе. И – ни звука, словно во сне или горячечном бреду, вызванном инфлюэнцей.
… выпали из лилового НИЧТО, и сразу воздух вокруг заревел, перекрывая стрекот «Гнома». Гидроплан встал на нос, повалился в бездонную яму; Эссен тянул штурвал на себя, не в силах понять, где верх, а где низ. Чувства отказывали; поверхность моря, сплошь в пенных полосах шквалов, мелькала то внизу, то по сторонам, то над головой. В какой-то момент лейтенант с ужасом увидел, как ударился о воду аппарат Корниловича – сначала плоскостью, потом носом и заскакал но волнам подобно сорвавшимся с оси крыльям ветряной мельницы.
Шквал прекратился внезапно, так же как и начался. Эссен выровнял машину над самой водой, чикнул по гребню волны и подскочил вверх. Лиловая муть пропала, будто ее и не было; в отдалении дымили корабли, и на грузовой стреле «Алмаза» все еще раскачивался гидроплан с белыми цифрами 32 на фюзеляже.
Эссена била мелкая дрожь; справа ворочался и матерился Кобылин. Лейтенант пхнул летнаба локтем и, когда тот обернул к пилоту белое, без кровинки лицо, ткнул вниз – «идем на посадку!»
* * *
…Перекрестье нитей легло под переднюю трубу. «Пли», – скомандовал Лютйоганн, и в этот момент лодка содрогнулась от страшного удара. Палуба вздыбилась; люди валились друг на друга, отчаянно цепляясь за штурвальчики, рукоятки, трубы. «Эсминец? – успел подумать обер-лейтенант. – Подкрался незаметно и протаранил? Глубина – всего ничего, вполне мог…»
Новый удар, подводники разлетаются, будто сбитые шаром кегли. На мгновение лодка выровнялась, и Лютйоганн, чудом устоявший на ногах, почувствовал, что «UB-7» вращается, словно в гигантском водовороте. Обер-лейтенант вцепился в обтянутые кожей ручки и припал к перископу. Последнее, что он успел увидеть – это надвигающийся из лиловой мути борт турецкого угольщика. Снова удар, сильнее прежних, оглушительный скрежет сминающегося металла. Ганса Лютйоганна оторвало от перископа и швырнуло спиной на борт, утыканный штурвалами клапанов затопления. Плечо пронзила острая боль, и в тот же момент на голову ему хлынул поток морской воды.
* * *
…Клокочущие небеса обрушились на катер; под аккомпанемент треска дерева я увидел черно-лиловый, просвеченный насквозь странными, кольцевыми молниями вихрь, накрывающий «Адамант». Динамик поперхнулся отчаянным генеральским воплем: «…третий, назад! Назад, мать тво…» – и все пропало в клокочущем нигде. Разум мучительно сопротивлялся этому нигде, пытался вырваться, будто муха, влипшая в тягучее безвременье, где на самое простое движение может уйти… час? Век? Геологическая эпоха? Звуки слились в протяжный стон, утробный, низкий, почти неслышный – и вместе с тем такой чудовищный, что барабанные перепонки вот-вот сомкнутся внутри черепа.
…И отпустило… Из последних сил я примотал себя поперек поясницы к банке попавшимся под руку шнуром и отключился.
Глава третья
I
Сразу после Переноса, летающая лодка «М-5», бортовой номер 37, лейтенант Реймонд фон Эссен
Аппарат захлопал фанерным днищем по гребням волн. Эссен привычно удержался на прямой, подождал, пока упадет скорость, и на малых оборотах подрулил к торчащему из воды хвостовому оперению. Корнилович сидел на стойке крыла. Эссен удивился: пилот без куртки, китель распахнут – а ведь на дворе февраль, и утром было не больше плюс семи по Цельсию…
Плюс семь? Лейтенант вдруг понял, что обливается потом. И нервы тут ни при чем – ему просто жарко. Солнечные блестки весело играли на мелкой ряби, отскакивали от прозрачного козырька кокпита, ласкали перкаль обшивки. Лейтенант стянул перчатку, перегнулся через борт и опустил пальцы в воду. Теплая, хоть купайся… Эссен поднял голову и встретился взглядом с Кобылиным.
Наблюдатель пожал плечами; физиономия у него была красная, распаренная, несмотря на то, что Кобылин успел уже стащить кожаную, на меху, куртку.
«Февраль, значит?»
Лейтенант чуть добавил оборотов; «Гном» зафыркал восемью исправными цилиндрами, и гидроплан подрулил к аппарату Корниловича.
Перекрикивая треск мотора, мичман поведал, что сам он цел (несколько ссадин не в счет); что Володя Бушмарин вылетел из кабины при ударе о воду и утонул; что носовая часть отломилась и тоже пошла ко дну, а то, что осталось, надо бы зацепить тросом и оттащить к авиаматке. Эссен полез за швартовым концом, и его спину, затянутую толстой коричневой кожей, припекало отнюдь не зимнее солнце.
Зашипело, хлопнуло. Вверх, рассыпая искры, метнулась сигнальная ракета и повисла над гидропланом комком красного огня. И еще ракета, и еще – Кобылин пускал одну за другой, обозначая место посадки. Фон Эссен скосил глаза на часы, вделанные в приборный щиток. До кораблей недалеко, самое большее через четверть часа подойдет миноносец и извлечет обломки из воды. Аппарат, конечно, восстановлению не подлежит, а вот мотор, за который заплачено русским золотом, можно перебрать и снова ввести в строй. Или хотя бы разобрать на запчасти, которых все время не хватает.
И все же – что за ерунда? Бездонная голубизна неба, жаркое по-летнему солнце… С часами тоже что-то не так: на циферблате семнадцать тридцать восемь, но веры стрелкам нет: дневное светило еще не пересекло полуденной линии.
– Ничего не понимаю, Реймонд Федорович! Что творится с погодой на благословенном Понте Эвксинском? Ставлю вдову Клико против сельтерской, что сейчас лето. Но я самолично заполнял утром формуляр полетов и точно помню, что на календаре значилось шестое февраля! Да вот, сами посмотрите…
В зеленоватой воде возле самого борта пульсировали крошечные прозрачные кляксы. Медузы аурелии, морские блюдца. Как и всякий черноморец, фон Эссен знал, что маленькие медузы нарождаются к середине лета, а к зиме вырастают до размера суповой тарелки. Эти аурелии совсем крошечные.
Кобылин встал в полный рост и замахал шлемом. Фон Эссен и Корнилович оторвались от созерцания крошечных морских блюдец: к гидроплану подходил миноносец.
II
Сразу после Переноса, обломки кораблекрушения, Сергей Велесов, писатель
Сознание вернулось с мокрым шлепком по физиономии. Лямка баула отвешивала мне пощечины в такт размахам качки. Жив? И даже нигде не болит… Я пошевелился, попытался встать – веревка не пустила. Уже хорошо…
Я кое-как распутал узел и огляделся. От катера осталась одна корма: неизвестная сила перекусила суденышко пополам. Старшины-рулевого нет; над головой бездонное синее небо, ласковая волна захлестывает планширь и недвижный круг горизонта.
Мысли понеслись карьером, водоворотом, горным взбесившимся потоком. Объяснение одно: треклятый «Пробой» сработал, но как-то криво. Нештатно.
Пункт первый: куда делись «Можайск» с «Помором»? Ну хорошо, меня могло задеть краем воронки, но ведь корабли по-любому должны были отправиться в прошлое? Я встал на банку, кое-как примерился к качке и огляделся. Пусто. Ни корабля, ни самолета, ни моторки. Похоже, я угодил в воронку один.
Пункт второй. Судя по температуре воды, на дворе лето. Да и солнце над горизонтом слишком высоко для весны. А ведь «Пробой», будь он неладен, был настроен на апрель 1854-го…
Где я нахожусь – это уже пункт третий. Обломок катера болтается в открытом море: в далекой дымке не видно ничего, хотя бы отдаленно напоминающего контуры крымского берега. И это хреново: ученые ни словом не обмолвились о том, что «Пробой» может перемещать объекты не только во времени, но и в пространстве.
Выходит, может?
Я хлопнул себя по лбу и протащил из-под банки багаж. Совсем мозги отшибло! В бауле – рация, стоит включить ее, и…
Я не успел дернуть за гермозастежку, и это спасло мое, отнюдь не водостойкое, барахло. Волна накрыла меня с головой, сбила с ног и чуть не унесла баул за борт; следующая швырнула меня лицом на решетчатые пайолы. Я вцепился в какую-то деревяшку, прижимая к животу драгоценный багаж. Обломок кораблекрушения мотнуло еще несколько раз; порыв ветра утих, и мы снова закачались на мелкой волне.
Следует срочно принять меры, а то так и останешься ни с чем! Я запихал баул под банку и совсем собрался примотать репшнуром, как вдруг увидел пластиковый ящик.
Удача? Еще какая! Не знаю, зачем в разъездном катере аварийный контейнер с десятиместного спасательного плота, но для меня это настоящее сокровище. Можно вскрывать, не опасаясь коллизий вроде давешнего шквалика: все надежно упаковано и не боится морской воды.
Я отжимал защелки, чувствуя себя колонистом с жюль-верновского острова Линкольна, дорвавшимся до заветного сундука. Так и есть! Даже опись содержимого на обратной стороне крышки:
• патроны сигнальные (ПСНД) – 6 шт.;
водоналивная батарея «Маячок-2» – 1 шт.;
сигнальное зеркало – 1 шт.;
стакан градуированный, для питья – 1 шт.;
свисток сигнальный – 1 шт.;
боцманские ножи – 3 шт.;
ракеты парашютные шлюпочные – 2 шт.;
фонарь электрический герметичный – 1 шт.;
запасные батареи к фонарю – 4 шт.;
аптечка первой помощи – 1 компл.;
консервированная питьевая вода – 45 шт.;
аварийные продуктовые пайки – 10 компл.;
набор для ловли морской рыбы – 1 компл.;
набор материалов для ремонта плота – 1 компл.
Особенно порадовали упаковки с питьевой водой – солидные консервные банки, никакой алюминиевой фольги, синие буквы на тусклой жести: «Вода питьевая консервированная». И год выпуска, выдавленный на донце: 1997. Ладно, будем надеяться, срока годности она не имеет. Интересно, откуда такая древность? Вроде бы сейчас питьевая вода для аварийных комплектов пакуется в пластиковые мешочки по сто миллилитров… Может, боцман, хозяин катерка, трепетно относится к раритетам советской эпохи?
Опорожненная банка отправилась за борт. Я защелкнул в шлюпочный нож свайку – слегка изогнутый заостренный стержень, которым так удобно дырявить банку, – и задумался. Есть вроде не хочется, да и не до еды сейчас. И уж тем более не до рыбной ловли, хотя необходимый инвентарь присутствует. Ну, потребности организма в калориях будем удовлетворять потом, а пока припрячем в карман аптечку, так оно надежнее. И пора подумать, наконец, о связи. Рацию можно достать, – дождаться, когда волнение немного утихнет, и откупорить баул. А пока – пожалуйста, о нас позаботились: «Ракета сигнала бедствия, парашютная судовая». Так, пункт первый: «Отвернуть колпачок и осторожно извлечь шнур с кольцом…»
Ракета повисла высоко над головой и медленно опускалась, разбрасывая вокруг себя искры красного химического огня. Жаль, их всего две; зато видно издалека. Еще в наличии несколько сигнальных патронов, каждый с «дневной» и «ночной» начинкой, то есть с дымовой шашкой и ярким красным факелом. Так что, как говорится: «Больше оптимизма, худшее впереди!»
III
Час после переноса, гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
Реймонд фон Эссен стоял у леера и наблюдал, как отрывается от воды 32-й. Аппарат повис на временном выстреле, закрепленном на фок-мачте; свободное пространство между грот– и бизань-мачтой и корму занимали алмазовские машины. А ведь предстоит еще разместить его собственную «М-5». Вон она качается на волнах в десятке саженей от борта, с угрюмым Кобылиным на крыле. Наблюдатель недовольно косится на Эссена – он, под предлогом рапорта об аварии Корниловича, малодушно сбежал, увильнув от такелажных работ.
Доклада не получилось. Командиру авиаматки было не до того: внезапный штормовой шквал, накрывший корабли – тот, что швырнул в воду Корниловича и чуть не угробил самого Эссена, – жестко прошелся по «Алмазу». Чудовищные порывы ветра положили гидрокрейсер на борт; один из аппаратов сорвался с креплений и оказался бы за бортом, если бы не кинулся к нему лейтенант Качинский, командир алмазовской авиагруппы. Сейчас Викториан Романович хрипел, захлебываясь кровью, в лазарете: форштевень гидроплана проломил ему грудную клетку, и доктор, в ответ на очередное «Есть надежда?» темнел лицом и отворачивался. Недосчитались троих нижних чинов – несчастных унесло за борт, и, как ни обшаривали шлюпки поверхность, найти никого не удалось. Еще четверо, включая мичмана Солодовникова, составили компанию Качинскому в лазарете с травмами, не столь, впрочем, серьезными. Четверть команды щеголяла порезами, ушибами, ссадинами, и среди них выделялся ярко-красной физиономией баталер – беднягу обварило на камбузе кипятком.
Вихри катаклизма сорвали с ростров и унесли вельбот; два из четырех аппаратов получили повреждения. И разбираться с этим придется ему, фон Эссену: согласно приказу каперанга Зарина, он замещал лейтенанта Качинского в должности командира авиагруппы. И для начала разместить на тесной палубе еще два аппарата, и так, чтобы не мешать при случае расчетам орудий. Пожалуй, прикинул лейтенант, обломки аппарата Корниловича можно пристроить между трубами. Крылья придется снять – не беда, все равно пойдут на запчасти. У одной из алмазовских «пятерок» как раз повреждена верхняя пара плоскостей…
– Ну и как вам все эти странности? – Прапорщик Лобанов-Ростовский выколотил о ладонь трубку, раскрыл нож-тройник и принялся ковыряться в мундштуке. – Лето в феврале, и с часами черт знает что.
– Костинька прав, – добавил подошедший вслед за прапорщиком Марченко. – Только он еще не о всех странностях знает.
– А ты, значит, уже сподобился? – осведомился летнаб. – Пока одни с погрузкой возятся, Севочка тут как тут – слухи собирает.
Экипаж «тридцать второй» принимался за пикировки, как только оказывался на палубе, ничуть не стесняясь присутствием посторонних. Чины и титулы не играли при этом никакой роли, тем более что Лобанов-Ростовский, считающий род от владетельных князей с XV века, испытывал к своему пилоту, сыну казанского преподавателя географии, сильнейшее уважение. Поручик Марченко самый опытный пилот авиаотряда; в его летной книжке значится больше всего боевых вылетов и даже две победы в воздушных боях.
– С погрузкой ты один, князинька, управишься, – лениво отозвался Марченко. – Вон какой здоровенный, орудие можешь на палубу затащить без всякой лебедки, не то что гидроплан!
Прапорщик отличался завидным сложением, и это доставляло им обоим немало неудобств: тесная кабина «М-5», где сидеть приходилось бок о бок, как в авто, не рассчитана на таких богатырей. Зато Лобанов-Ростовский стрелял из «Льюиса» с рук, без упора, и отлично попадал в полотняный конус буксируемой мишени.
– …А странность такова: радиотелеграфист не может выудить из эфира ни единого сообщения. Говорит, тишина первозданная, ни единой передачи – одни помехи, будто до изобретения господина Маркони. Такие-то дела, судари мои…
– Господин лейтенант, вашбродие!
Эссен обернулся. Перед ним стоял взмыленный капитанский вестовой.
– Лейтенанта фон Эссена требуют на мостик! – отрапортовал он.
Авиатор кивнул собеседникам и заторопился к трапу.
– Ну вот и поговорили… – раздосадованно сказал Малышев. – Вы уж, Реймонд Федорович, как освободитесь, пожалте назад, обсудим, с каким соусом употреблять эти странности…
Командир «Алмаза» был озадачен. Алексей Сергеевич Зарин нервно прохаживался по мостику, и Эссен заметил, что капитану первого ранга жарко в мундире зимнего образца. Упрямо лезущее в зенит солнце припекало, а летний гардероб остался на берегу. Держать на судне – зачем? Только сукно портить в черноморской сырости.
Фон Эссен вскинул руку к фуражке, чтобы доложиться по форме, но каперанг прервал его нетерпеливым жестом:
– Реймонд Федорович, голубчик, ваш аппарат еще на воде?
Эссен кивнул.
– Вот и отлично! – Зарин поправил пенсне. – Давайте-ка заправляйтесь и слетайте быстренько, оглядитесь. К норду, миль на двадцать, и обратно. А то штурманец наш что-то озадачен…
И кивнул на юного мичмана, второго штурмана гидрокрейсера.
– Но как же так, Алексей Сергеич! – попытался протестовать фон Эссен. – У меня один цилиндр сдох, надо мотор перебирать!
– А вы на восьми, голубчик, на восьми! Вы ведь на своем «Гноме» прямо в полете зажигание в цилиндрах по одному отключаете, чтобы обороты понизить? А снова они не всегда запускаются – свечи зальет или замаслит, – так что вам на неполном комплекте цилиндров летать привычно. Да и недалеко. В случае чего дадите ракету, «Заветный» вас подберет.
Эссен выдохнул: «Усть!» – и слетел по трапу, едва касаясь подошвами вытертого до блеска металла.
IV
Полтора часа после Переноса, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин
Сторожевик береговой охраны, пусть даже и самый современный, – это не эсминец и не корвет; в проект 22460, шифр «Охотник», не закладывалась возможность использовать его как корабль управления. В кают-компании «Адаманта» было тесно. Кондиционер не справлялся; через открытые иллюминаторы лился теплый воздух, и это лишний раз напоминало присутствующим о положении, в котором они оказались.
Только что на дворе был февраль. А тут – хоть напяливай футболку и шорты!
* * *
Груздев закричал: «Уводите корабль, аномалия!» Яростные порывы ветра сорвали с физика шляпу, растрепали остатки шевелюры и жидкую, на испанский манер, бороденку. Он походил на инженера Гарина, впервые увидевшего на горизонте Золотой остров – разве что постаревшего лет на тридцать. Лихорадочный блеск в глазах, побелевшие костяшки пальцев, сжимающих леер, старческий голос, изо всех сил пытающийся перекричать рев безумного, как в первый день Творения, смерча: «Прочь!.. скорее… аномалия!..»
Андрей опоздал на долю секунды. «Адамант» положило на борт, майор прыгнул, но пальцы лишь скользнули по пиджаку: профессора оторвало от леера, и с тошнотворным звуком – будто на жестяной стол бросили кусок сырого мяса – впечатало спиной в стойку прожектора. На одно неуловимое мгновение перед ударом Андрею показалось, будто профессора окутала паутина лиловых то ли нитей, то ли молний – и все исчезло в апокалиптическом сиянии воронки…
* * *
Сейчас Груздев лежал без сознания в медчасти. Кроме переломов и неизбежной контузии внутренних органов, корабельный врач констатировал серьезное сотрясение мозга. Когда Андрей спросил: «Когда можно будет с ним поговорить?» – доктор посмотрел на майора как на сумасшедшего и ответил: если профессор вообще когда-нибудь заговорит, это уже будет редкая удача. На которую лично он бы не рассчитывал.
Научную часть проекта представлял бледный от ответственности двадцатисемилетний инженер Валентин Рогачев. Он не слишком разбирался в хронофизических нюансах; обязанностью Валентина было поддерживать в работоспособном состоянии научную аппаратуру, смонтированную на ПСКР. Этим он и занимался, пока сторожевик не накрыл лиловый смерч.
С тех пор прошло около часа. Инженер и корабельные техники из сил выбились, приводя аппаратуру в работоспособное состояние. На «Адаманте» вырубилась вся электрика, все компьютеры; Фомченко, воспринимавший все по-военному прямолинейно, заорал что-то об электромагнитном импульсе, и Андрей похолодел, сообразив, что генерал имеет в виду последствия ядерного удара. Но горизонт чист, ни титанических столбов пара, ни зловещих грибовидных облаков. Приборы постепенно оживали, и тут-то и выяснилось, что эфир – все диапазоны до единого! – девственно-чист. Ни коммерческих радиостанций, ни сотовых сетей, ни сигналов ДжиПиЭс и ГЛОНАСС, ни сигнатур военных радаров, ни транспондеров авиалайнеров. Радиоэлектронная начинка «Адаманта» была на уровне – НРЛС «Наяда», «Балтика-М», система радиоразведки «Сектор», – но вся эта хитрая машинерия не показывала ничего. НИ-ЧЕ-ГО. Пусто. Ноль. Зеро.
– Вынужден предположить, что комплекс «Пробой» сработал в нештатном режиме. В результате мы оказались на месте кораблей, которые должны были отправиться в прошлое. Но вот куда именно мы попали – пока неясно. Вам слово, товарищ старший лейтенант…
Штурман «Адаманта» откашлялся:
– Товарищ генерал-лейтенант, я пока мало что могу сказать. Ясно только, что это Черное море и, скорее всего, август – судя по температуре воды и высоте солнца над горизонтом. Спутников над нами нет, точнее определиться не получится. Связи тоже нет, впрочем, об этом вы знаете…
Командир сторожевика, капитан второго ранга Кременецкий, нахмурился.
– А как насчет секстана? Надеюсь, вы не разучились им пользоваться?
Штурман поморщился.
– Определиться по солнцу мы не можем, нет должным образом настроенного хронометра. То есть он есть, конечно, но доверять его показаниям нельзя, как и всем остальным часам на борту. Во-первых, в момент… хм…
– «Аномалии», – торопливо подсказал инженер.
– Да, в момент «аномалии» все часы – механические, кварцевые, компьютерные таймеры – остановились. А какие не остановились – сбились и показывают теперь температуру прошлогоднего снега. К тому же не стоит рассчитывать, что местное время в точности синхронизировано с нашим. Пока наблюдаем обратную картину: перед аномалией на часах было примерно шестнадцать двадцать; здесь же, если судить по положению солнца, около полудня. Мы, собственно, и выставили одиннадцать ноль-ноль, надо же с чего-то начинать.
– Вообще ни черта не понятно, хрень какая-то! – снова встрял инженер. – Особенно с компьютерными таймерами: они же с памятью. Ну, упал кварцевый резонатор на какие-то мгновенья, но потом-то он должен был снова воткнуться! Если же все обнулилось… тогда вся или почти вся инфа с компов должна была слететь. Но нет, обломитесь – я прогнал одну прогу, наши базы вроде нетронуты…
Фомченко скривился – Валина лексика его раздражала.
– Так что нам остаются только звезды, – закончил штурман. – Если погода будет благоприятствовать – к двадцати четырем-ноль-ноль смогу сказать что-то определенное.
– Нам что, еще тринадцать часов ждать? На хрена тогда эта ваша электроника?
– Объективные причины, тащ генерал-лейтенант! – развел руками Каменецкий. – Старший лейтенант прав, раньше никак.
– Ладно, подождем, раз никак, – буркнул Фомченко. – Пока предлагаю исходить из того, что мы оказались… м-м-м… как там было, по плану экспедиции?
– Второе апреля 1854 года, траверз Балаклавы, товарищ генерал-лейтенант! – поспешил отозваться Андрей, которому, очевидно, и предназначалось начальственное «…м-м-м?». – Но погода не апрельская, сами видите. Лето, может, ранняя осень. Да и с местом не все понятно. Вот, Геннадий Иванович…
– Так точно! – откликнулся штурман. – Программой предусмотрена точка выхода в пятнадцати милях от крымского берега, в наших территориальных водах. На таком расстоянии локатор показал бы контуры суши. Но их нет, это я ответственно могу заявить. А значит, как минимум место – не то.
– Не то, значит… – покачал головой Фомченко. – Ну, этого следовало ожидать, раз уж такая… аномалия.
Андрей отметил, что генералу неприятно выговаривать это слово.
– А раз так, то и со временем может быть сбой. Но ждать до полуночи мы не можем. Что с беспилотником?
– Беспилотный летательный аппарат «Горизонт Эйр» S-100 сейчас готовят к вылету! – бодро отрапортовал кавторанг. – Требуется время на тестирование оборудования, через час тридцать все будет готово.
– Вот и отлично, – смилостивился Фомченко. – Куда полетите?
– Я предлагаю – к северу, на максимальную дальность, – вмешался штурман. – Пока исходим из предположения, что не слишком сильно отклонились от заданных координат. Дальность уверенной передачи данных у «Горизонта» – около ста километров. Поведем секторный поиск, осмотримся, и тогда что-то можно будет сказать. Только вести его придется вручную, без привязки к спутникам…
Беспилотный вертолет «Горизонт Эйр» S-100 – единственный на данный момент беспилотный вертолет, используемый российским флотом и пограничниками, совместная разработка с австрийской фирмой Schiebel, – мог держаться в воздухе до шести часов. На «Адаманте» штатно имелся один «Горизонт»; еще один, оснащенный спецаппаратурой Проекта, доставили на сторожевик два дня назад. Ударного вооружения на S-100 не предусматривалось.
Фомченко помолчал, по очереди озирая присутствующих.
А ведь он растерян, понял Андрей. Генерал привык заниматься оргвопросами и, надо признать, вполне с этим справлялся. А на совещаниях, где обсуждались научные аспекты Проекта, предпочитал отмалчиваться. Для Фомченко все просто: есть задача, поставленная Верховным главнокомандующим, и ее надо решать. Да, задача эта весьма необычна – ну так и что с того? Приказы, как известно, не обсуждаются, и вообще: «Мы не ограничиваем вас в методах, товарищ генерал. Можете делать и невозможное».
И сейчас, оказавшись лицом к лицу с этим самым «невозможным», генерал чувствовал себя не в своей тарелке. Научный руководитель Проекта чуть ли не при смерти; из всех специалистов по черной магии хронофизики – долговязый юнец, изъясняющийся на нелепом жаргоне. Проведена серьезная подготовка, привлечены лучшие специалисты, собрана необходимая информация – и нате вам: в решающий момент все это оказывается недоступным. Приходится принимать решения, опираясь на советы командира пограничного сторожевика, вчерашнего студента и каплея из черноморского ОМРП СпН.[1]
Этот вообще не сказал пока ни слова – сидит в углу и помалкивает. Под началом капитан-лейтенанта Белых – группа боевых пловцов, которым поручена охрана «Адаманта». Высокие эмпиреи его не касаются, а если что и заботит – так только то, что большая часть их хитрого снаряжения осталась на берегу.
Фомченко еще раз оглядел «штаб». Насупленный, из-под кустистых, по-брежневски, бровей, взгляд остановился на Андрее.
«Вспомнил, наконец…»
– Майор Митин? Если не ошибаюсь, вы подбирали материалы вместе с Сазоновым?
Андрей кивнул:
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Я курировал деятельность Аркадия Анатольевича по линии ФСБ. Когда он узнал, что я неплохо знаком с историей девятнадцатого века, стал привлекать меня к основной работе. Я не возражал, поскольку рассчитывал попасть в состав экспедиции. Увы, было принято другое решение.
– Вот, значит, теперь и попал, – ухмыльнулся Фомченко. – Можешь радоваться. Остается вопрос – насколько ты в теме? Как я понимаю, все материалы на «Можайске», у Сазонова?
«Попал? А ведь и правда, попал!»
– Так точно. Правда, кое-что есть на моем ноутбуке. Исторические источники, труды по Крымской войне и Черноморскому флоту. Это материалы из моего личного архива, на них нет грифа. Но если вы сочтете это нарушением…
– Забудь, майор, – отмахнулся генерал. – Нарушил ты или нет – плевать. С этого момента ты – мой зам по науке. А вы… – он повернулся к инженеру, – …вы назначаетесь руководителем научной группы. Подберите помощников и разберитесь, наконец, с этими аномалиями!
Глава четвертая
I
Летающая лодка «М-5», бортовой номер 37, лейтенант Реймонд фон Эссен
Ракету заметил Кобылин. Красная точка повисла над горизонтом и медленно опускалась на парашюте. А когда, наконец, погасла, на поверхности моря возник и стал расти язык ярко-оранжевого дыма. С высоты в сотню метров фон Эссен ясно разглядел на обломках шлюпки человека.
– Превосходная штука! – проорал, перекрикивая тарахтенье «Гнома», Кобылин. – Вот бы и нам такую раздобыть! Глядишь, и пригодится, когда будут вылавливать…
И верно, цветной дым отлично заметен на фоне воды. Эссену приходилось слышать о дымовых завесах на германском фронте – но чтобы дым, да еще и цветной, использовали как сигнальное средство? Толково…
Обломки шлюпки едва высовывались из воды, и Эссен, прищурившись, разобрал на транце русские буквы.
«Свой?»
Кобылин ткнул пальцем вниз – «будем садиться?». Лейтенант в ответ помотал головой. Волнение слабое, солнце высоко, а жертва кораблекрушения, похоже, чувствует себя уверенно. До кораблей – несколько минут лету, а еще минут через сорок здесь будет миноносец.
Эссен описал круг – с сильным креном, едва не чиркая крылом по волне. Струя оранжевого дыма, к удивлению лейтенанта, вырывалась прямо из воды, точнее, из какого-то мелкого предмета, плавающего рядом с разбитой шлюпкой. Жертва кораблекрушения стояла на банке и семафорила обеими руками.
«Держись, дядя, помощь близко…»
Когда стрелка альтиметра миновала отметку в 1200 метров, Эссен выровнял аппарат. На горизонте маячила крошечная белая запятая – словно капелька цинковых белил, упавшая с кисти мариниста.
Парус? У турецких берегов полно рыбацких скорлупок и всякой каботажной мелочи. Но все равно надо запомнить…
* * *
Удача окончательно отвернулась от «тридцать седьмой». Милях в семи к норд-весту виднелись слегка откинутые назад мачты гидрокрейсера, вытянутый, приземистый контур миноносца и угрюмая калоша турецкого угольщика. Еще несколько минут, и…
Мотор закашлялся. Эссен пихнул Кобылина локтем и ткнул пальцем за спину, в тарахтящий «Гном». Летнаб обернулся, прислушался; на его физиономии явственно проступила тревога, и в этот момент мотор чихнул, плюнул сизым дымом и замолчал. Потом снова чихнул, застрелял восемью исправными цилиндрами и заглох окончательно. Стало тихо, только набегающий поток свистел в расчалках.
Лейтенант выругался: «Накаркал с дымами этими, пригодится ему… Вот и пригодилось». Понятливый Кобылин полез в брезентовую сумку, привешенную к внутренней стороне борта. Клацнул металл – наблюдатель откинул ствол громоздкого сигнального пистолета и вставил в казенник картонную гильзу. Эссен потянул штурвал на себя, выводя аппарат на глиссаду. «А тебе, дружище, придется подождать лишний час», – посочувствовал он человеку на разбитой шлюпке. Не беда, море спокойное, как-нибудь дотерпит.
II
Османская империя, Провинция Зонгулдак, где-то на берегу
Следы вели в воду. Баш-чауш свесился с седла и пригляделся: пашеры[2] здесь переправились через ручей. Знали, черви, что погоня пойдет верхами! Глубокий, по грудь коню, мутный поток перегорожен упавшим в воду деревом. Вокруг веток нанесло всякой дряни; течение взбило возле полузатопленных коряг шапку грязно-бурой пены, и вода закручивалась между сучьями мелкими водоворотами. До противоположного берега всего ничего, пара дюжин шагов, но попробуй преодолей их в седле!
Вот здесь, возле поваленного дерева, пашеры вошли в воду и переправились, держась за осклизлые коряги. Как же не хочется лезть туда верхом… Кто знает, сколько там затопленных пней да сучьев? Запросто переломаешь ноги лошадям, а то и брюхо пропорешь – вон какой острый сук торчит из воды!
Баш-чауш сплюнул. Если курды откажутся лезть в воду, как тогда заставить этих головорезов подчиниться? Можно, конечно, пригрозить непокорных выдать на суд и расправу забтие мюшири[3] – но тогда эти сыны шакала чего доброго пластанут его самого саблей, а потом заявят, что начальник пал в схватке. И концов не сыскать: Пиштиван и Зевер, Ало-Шерок и Ханемед, все два десятка башибузуков родом из соседних деревень, и друг друга они не выдадут. Нет, надо действовать тоньше…
– Пиштиван!
Всадник в драном бешмете и лохматой папахе подлетел к начальнику. Баш-чауш с трудом удержался, чтобы не поморщиться – одеяние курда источало тошнотворный запах прогорклого бараньего жира. За спиной у Пиштивана болтался ружейный чехол из овечьей шкуры, из него на локоть выглядывал приклад, украшенный перламутром и мелким жемчугом.
Богатый у Пиштивана мылтык,[4] привычно отметил баш-чауш. И сабля богатая, с черным йеменским клинком. А воин Пиштиван дрянной, истинный курд – труслив, лжив и, как все их проклятое Аллахом племя, жаден до грабежа. Это полезное качество сейчас и требовалось.
– Эфенди, наши не хотят идти в воду! – заявил Пиштиван. Он лучше других курдов изъяснялся по-турецки и обычно говорил от их имени. – Говорят: лошадей попортим, не надо идти, зачем? Без лошадей – какие мы воины?
Баш-чаушу нестерпимо захотелось осыпать негодяя самой черной бранью. Но сдержался: сказал ведь Посланник Аллаха (мир ему и благословение): «Верующий не порочит, не проклинает, не совершает ничего непристойного и не сквернословит».
И с таким вот сбродом приходится стеречь берег, ловить контрабандистов и бандитов! А по ночам просыпаться от всякого шума – а ну как русские гяуры пришли с моря, жгут дома, рубят рыбацкие лодки, лишая прибрежных жителей и без того скудного пропитания? Баш-чауш был уроженцем провинции Зонгулдак и принимал близко к сердцу беды, выпадавшие на долю местных обитателей. А курдским мерзавцам хоть бы хны – завас-баши уже не раз грозился донести на бесчинства, творимые башибузуками. Как будто он, баш-чауш, может удержать от бесчинств диких горцев! Таких одно может исправить – петля или кол, тонкий, смазанный по всей длине бараньим жиром…
Баш-чауш помотал головой, отгоняя соблазнительное зрелище. Придет время – и Пиштиван с остальными ответят за все; пока же надо проявить мудрость и изворотливость.
– Пашеры, которых мы ловим, торопятся к морю. Там их ждет фелука, и если поторопиться, то можно захватить и ее, и беглецов. А на фелуке наверняка полно добра…
«Как вспыхнули глаза у этой курдской собаки!» – и баш-чауш поспешил наложить последний штрих:
– А когда мы заберем груз во славу Султана, да продлит Аллах Милосердный его дни – я поставлю тебя бакыджи.[5] Ты ведь сможешь вести счет, Пиштиван?
Курд захохотал от удовольствия, широко разевая черную, щербатую пасть, выхватил из чехла ружье и понесся к соплеменникам, на скаку вопя что-то по-своему. Баш-чауш различал только повторяемое на все лады: «Чикальма! Чикальма!»[6]
Турок ухмыльнулся в усы: дело, считай, сделано.
III
В открытом море, обломки кораблекрушения., Сергей Велесов, писатель
Я ожидал чего угодно: вертолета, противолодочной амфибии, антикварного «АН-2», частной «Цессны». Но чтоб такое?
Летающая лодка облетела меня по кругу, продемонстрировав раскрашенный под Андреевский флаг киль и трехцветные розетки на плоскостях. Пилот помахал рукой, аэроплан протарахтел над самой макушкой, обдав меня волной касторового смрада.
Этот запах памятен был с детства, с авиамодельного кружка, куда я записался в шестом классе. Инструкция к двухтактному моторчику, приобретенному в магазине «Пионер» на улице Горького, предписывала заправлять это чудо техники пахучей смесью эфира, керосина и касторки. А статья в журнале «Моделист-конструктор» подробно разъясняла: на похожем топливе работали двигатели времен зари самолетостроения, все эти «Гном-Моносупапы» и «Сальмсоны».
В нашем благословенном Отечестве хватает любителей ретроавиации; помнится, родной брат директора одной геленджикской фирмы, где мне случилось работать в нулевых, профессионально занимался воспроизведением такой экзотики, как, например, «И-15» «бис». Собрать по «родным» чертежам «М-5» конструкции Григоровича для такого умельца не проблема, был бы заказчик. Но чтобы заморочиться древним ротационным движком, со всеми его косяками, включая скверное топливо? Чтобы «реплика» не только «крякала как утка», но и воняла, как аппараты Уточкина и Нестерова – жженым касторовым маслом и дурно очищенным бензином?
Гидроплан качнул крыльями и ушел с набором высоты к горизонту – туда, где по моим представлениям, был север. То есть норд. Теперь, надо полагать, следует ожидать прибытия чего-то водоплавающего. После эдакой диковины я не удивлюсь появлению скажем, броненосца «Потемкин». Точнее, «Пантелеймона» – так он назывался после знаменитого восстания.
Плавающая в воде шашка оранжевого дыма испустила дух, и я принялся рыться в шлюпочном контейнере. Ракета осталась всего одна, и торопиться с ней не стоит – пока еще этажерка смотается до своих…
Благо лететь недалеко: если мне не изменяет память, русские авиаматки во время Первой мировой спускали гидропланы на воду милях в двадцати от цели – моторы «Гном-Моносупап» отличались весьма капризным нравом, да и запас топлива у «пятерок» ограничен. Нет, гостей надо ждать часа через полтора-два, не позже.
Я помотал головой, отгоняя неуместные фантазии. Перегрелся на солнышке? Кстати, вариант – жарит вовсю, а замотать голову хотя бы тряпкой я не додумался.
Рассуждаем здраво. Какие еще авиаматки? Скорее уж пароходофрегат, ведь «Пробой» был настроен на 1854-й. Но чтобы гидросамолет времен Первой мировой? Да, он выглядит, как мечта исторического реконструктора, но… неоткуда ему взяться, неоткуда! А значит, это просто творение одержимого историей самодельщика, и нахожусь я в своем родном двадцать первом веке, и никак иначе! Аутентичность в мелочах – это, конечно, круто, но без нормальных средств связи его в полет не выпустят, с правилами авиационной безопасности шутки плохи.
«…А вот на аэропланах Великой войны радиосвязи не было – во всяком случае, на русских летающих лодках…»
Да нет, бред. Полный. Какая Первая мировая… а что до урагана, то это хитрая атмосферная аномалия, вызванная нештатной работой «Пробоя». «М-5» – банальный, хоть и весьма убедительный, новодел, и пилот в этот момент наверняка вызывает эмчеэсников или погранцов.
Но, с другой стороны, касторка… и солнце по-летнему высоко…
Я выпрямился так резко, что мой обломок кораблекрушения качнулся, и я чуть не свалился с банки. Нет, ну как можно быть таким идиотом? Снова забыл о рации! Проще простого – связаться с этими «авиаторами» и прояснить ситуацию, пока мозги окончательно не вскипели!
IV
В открытом море, гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
На полубаке «Алмаза» стучали молотки и визжала ножовка; матросы спешно заканчивали дополнительный пандус на полубаке. Эссен критически обозрел сооружение, вздохнул и отвернулся. А что остается? Гидрокрейсер изначально приспособлен к тому, чтобы нести четыре «М-5»; теперь предстояло впихнуть шесть, не считая обломков аппарата Корниловича. Вон они, под брезентом, позади передней трубы, и местные механики бродят вокруг неостывшего трупа, прикидывая – что бы оттяпать? Нет, судари мои, так не пойдет!
– Рубахин, ко мне!
Рубахин – моторист мичмана Цивинского, пилота с «Алмаза», – обернулся, увидел фон Эссена, и физиономия его немедленно сделалась благостной. И лживой – небось думает, подлец, что новое начальство не в курсе, кто уже успел вывинтить клапана из трех цилиндров…
– Отставить мародерство! Еще раз увижу – настоишься под винтовкой!
Ставить моториста на ют с винтовкой и ранцем – обычное флотское наказание за мелкие провинности – дело, конечно, неслыханное. Эта публика – белая кость; на них глядят с уважением, почтительно обращаются по имени-отчеству. Еще бы – авиаторы! Мотористам не раз приходилось подменять в полетах наблюдателей, а уж капризную механику гидропланов они знали на «ять».
– Так точно, вашбродие! – и тоном ниже: – Я ж тока тягу снять хотел, от высотного руля! На «девятке» начисто перетерлась, того гляди, лопнет. А нам летать – куда ж оно годится?
Вот как ты будешь на него сердиться? Моторист носится с аппаратом как с родным дитем: недоест-недоспит, стырит, выменяет, а «девятку» обиходит в лучшем виде. И правильно, только так и надо.
– Ты, Рубахин, зубы-то мне не заговаривай! Тяга у него… Надо чего – пиши рапортичку, а руками лезть не моги! Ступай прочь, чтобы я тебя тут боле не видел!
С этой публикой ухо востро: стоит отвернуться, они и исправную машину по винтику растащат. Куркули.
* * *
Внизу, у борта, застреляло, зафыркало. Летающая лодка с номером 32 развернулась против ветра и бодро пошла на взлет.
«Осмотрите парусник и, если надо, наведете на него «Заветного», – напутствовал Марченко фон Эссен. – Они к тому времени уже выловят нашего крестника. Вымпел – дело ненадежное, поди попади им на узкий миноносец! А вы, дюша мой, пролетите пониже, крыльями помашите, курс покажите ракетой. С «Алмаза» отстучат по беспроволочному телеграфу – миноносники сбегают, угля у них много. Да и турка под завязку, забункеруемся, если что…»
Лейтенант проводил аппарат взглядом и задумался. Что-то грызло его изнутри. Непросто, ох, непросто придется в ближайшие несколько часов! Половина гидропланов – инвалиды. Его собственный стоит без мотора; у «М-5» лейтенанта Качинского треснул форштевень и дыра в фанерном днище, гидроплан с номером 17 ждет замены плоскостей. В строю только три машины, и одна из них только что ушла к горизонту. Который что-то слишком быстро затягивает облаками…
– Рубахин, где ты там?
Моторист нарисовался подозрительно быстро. Карман галифе – щегольских, дорогой английской ткани, подшитых на заду кожей, – подозрительно оттопыривался. «Непременно ждал, когда я уйду, чтобы свинтить тягу…»
– Давай, бери двоих в помощь, и снимайте с этой развалюхи плоскости. Будем ставить на «семнадцатый». Лично отвечаешь – и шевелись, чтобы к восьмой склянке все было в лучшем виде. Сам полетишь со мной, обкатывать. Ежели что – вместе искупаемся!
Довольный Рубахин проорал: «Есть, вашбродь!» – откозырял и метнулся на корму. Ключ при этом выскочил у него из кармана галифе и с лязгом запрыгал по палубе. Моторист рыбкой метнулся вслед и едва успел подхватить инструмент у самого борта.
«Вишь, шельмец… а ничего, ловок! Справится».
Надо поискать Корниловича, подумал Эссен. Хватит посыпать голову пеплом, пусть принимает аппарат Качинского. Трещины механики заделают быстро, и к утру, даст бог, в строю будет пять гидропланов.
Глава пятая
I
В открытом море, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин
Субмарина ползла еле-еле, как черепаха – длинная, узкая черепаха, с панцирем из листовой стали. За ней тянулся кильватерный след, мазок белесой гуашью по аквамариновой глади, кое-где испятнанной барашками. По следу ее и обнаружили, хотя локатор засек медлительную цель много раньше, избавив оператора беспилотника от утомительных поисковых зигзагов.
«Горизонт Эйр» завис в четверти мили от подводной лодки, на высоте в сто метров. На вопрос «а они нас не засекут?» – старшина I статьи Алексей Алябьев, которого на «Адаманте» никто не называл иначе как «Леха», только ухмыльнулся. Леха попал в Береговую охрану как раз из-за этого самого «Горизонта» – для только что принятых на вооружение беспилотных вертолетов срочно требовались операторы, вот ФСБ и попросила об одолжении Министерство обороны. Там уже несколько лет как действовал центр подготовки специалистов соответствующего профиля, куда охотно брали вчерашних геймеров и студентов-недоучек, собравшихся поискать себя на военной службе.
Леха обожал свой «Горизонт» и творил с ним чудеса. Как-то он опустил бутылку пива точно в ведро, стоящее на палубе идущего полным ходом сторожевика. Сделано это было на спор; пари заключил командир «Адаманта» со своим коллегой, командовавшим точно таким же ПСКР. Лехино мастерство обошлось тому в ящик армянского коньяка, после чего авторитет бывшего бауманца стал непререкаем. Раз Леха сказал «не обнаружат» – значит, так оно и будет, и ни одному из офицеров не пришло бы в голову в этом усомниться. Специалисту виднее.
«Не, тащ старший лейтенант, не увидят они нас!» – помотал головой Леха. Старшина стоял на летной палубе сторожевика. Пульт управления с экраном и джойстиком, закрепленный на плечевой сбруе, гарнитура с массивными наушниками и видеоочки делали его похожим на персонажа из голливудского боевика. Вообще-то беспилотником следовало управлять из специального помещения – «рубки управления БПЛА», – но Леха предпочитал работать на свежем воздухе. Ноутбук, на экране которого отображалась картинка с дополнительной камеры, был пристроен рядом, на раскладном столике, рядом с откупоренной бутылкой минералки.
Андрей и адамантовский штурман сидели перед ноутом на пластиковых стульях и по очереди гоняли мышку, управляя подвесной камерой. На соседний монитор шла навигационная информация, и штурман кривился всякий раз, когда бросал взгляд на переплетение линий, цветных секторов и отметок. Окошко с данными спутниковой привязки пустовало. Беспилотник приходилось вести наугад, не имея ориентиров, кроме сторожевика и этой невесть откуда взявшейся субмарины.
Лежавшая тут же, на столике, УКВ-рация не подавала признаков жизни. Радист второй час обшаривал диапазоны, но эфир хранил молчание: только треск помех да обрывок морзянки, то ли послышавшийся, то ли на самом деле пискнувший на границе чувствительности аппаратуры.
Кременецкий и Фомченко стояли рядом. Генерал величественно озирал морские просторы, время от времени неодобрительно поглядывая на Леху. Фомченко было жарко на солнце в генеральском кителе, но он из принципа не стал переодеваться в легкомысленную рубашку с короткими рукавами, и позволил себе единственное послабление – снял фуражку и держал теперь ее за спиной. Генералу очень хотелось обмахнуться ею, как веером, но он сдерживался, то и дело вытирая потный лоб насквозь мокрым платком.
Беспилотник взлетел с «Адаманта» полчаса назад. Сначала аппаратик дважды обошел сторожевик по кругу – Леха пробовал аппаратуру, – а потом повернул на юг, в сторону обнаруженного объекта. Цель нашли без проблем, но понять, что это такое, оказалось не так-то просто.
Узкий силуэт, торчащая посредине рубка однозначно выдавали подводную лодку. Смущали размеры – метров тридцати в длину, водоизмещение тонн двести, не больше, – таких малюток на Черном море не водилось. Предположение штурмана о том, что перед ними натовская мини-субмарина для подводных диверсантов, было отвергнуто с негодованием. Да, от соседей по планете можно ожидать любой пакости – но чтобы секретная подлодка так бездарно светилась? «Горизонт», конечно, отличная машинка, но элементов «стелс» в его конструкции нет; БПЛА давным-давно был бы обнаружен радиолокатором, и чужая мини-субмарина ушла бы на глубину. Кременецкий осторожно предположил, что это творение неведомых самодельщиков. А что? Возят же колумбийские наркобароны кокаин и марихуану на кустарных подлодках?
Это звучало правдоподобнее – особенно когда на рубке обнаружилась выхлопная труба, плюющаяся соляровой гарью. Генерал кровожадно посетовал, что на «Адаманте» нет противолодочных бомбометов; кавторанг дипломатично улыбнулся, давая понять, что шутку оценил. Нейтральные воды, какие там бомбометы…
Хотя кто его разберет? Где находятся «Адамант» и загадочная субмарина – непонятно. Ясно только, что в Черном море и достаточно далеко от береговой черты, раз радар не видит возвышенностей…
Андрей наклонился к экрану. Что-то знакомое было в силуэте подлодки. Он покрутил колесико мышки, картинка приблизилась. Коническая тумба, на ней – смахивающий на «максим» пулемет. На верхушке низкой, в человеческий рост, рубке теснятся пятеро; один из них за штурвалом. Стоящий за спиной рулевого поворачивается к камере: тонкогубое лицо, слегка оттопыренные уши, офицерская фуражка с высокой тульей и коротенькими, будто обрезанными полями, тусклая блямба кокарды…
Андрей выпрямился.
– Товарищ генерал-лейтенант, я знаю, кто это!
– Твою ж мать! – заорал Леха, и картинка завалилась набок. Штурман задвигал мышкой, удерживая субмарину в поле зрения подвесной камеры, и видно было, как от рубки тянутся навстречу зрителям белесые жгуты – один, другой, третий…
– Пулемет, сволочь! – орал Леха. – Стреляют, суки, увожу!..
Картинка на экране снова завалилась – «Горизонт» с сильным креном пошел к воде. Леха изогнулся, словно повторяя движения своего драгоценного беспилотника; на экране плясали то волны, то силуэт субмарины, то дымные следы трассирующих пуль. Оператор швырял «Горизонт» в стороны, прижимался к волнам, пытаясь уйти от обстрела, а пулемет на рубке выплевывал очередь за очередью, нащупывая юркую цель. Леха орал что-то матерное, Фомченко отпихнул штурмана от мониторов и сам орудовал мышкой.
– Все, тащ генерал-лейтенант, – неожиданно спокойно сказал старшина. – До них уже километра три, не достанут.
«Горизонт» набирал высоту. В углу экрана мелькали данные альтиметра: 300… 400… 550…
– Поднимись до семисот – и осмотримся, – подал голос кавторанг.
Камера обежала горизонт. Ничего. Ни дымка, ни паруса.
– Кхм… – прокшлялся Фомченко. – Майор, вы, кажется…
Андрей стряхнул с себя оцепенение.
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. По моему мнению, это немецкая подводная лодка, тип «UB». Малая, прибрежного действия. Немцы отправили несколько таких на Черное море в пятнадцатом-шестнадцатом годах по железной дороге. Их еще называли «головастики» или «швейные машинки кайзера».
– В тысяча девятьсот пятнадцатом году? – медленно произнес Фомченко, в упор глядя на Андрея. – То есть ты, майор, утверждаешь, что это – подводная лодка времен Первой мировой?
– Утверждаю, товарищ генерал-лейтенант. То есть я могу ошибиться, но не очень сильно. Возможно, это «UC», подводный минзаг. Одну лодку этого типа, «UC-13», выбросило штормом на турецкий берег, потом ее раздолбали русские эсминцы.
– Отставить подробности. Что у них есть – торпеды, артиллерия?
– Вряд ли, товарищ генерал-лейтенант. Орудий на лодках этого типа нет, только пулемет. Правда, на «UC-13» поставили трофейную британскую пятидесятисемимиллиметровку… Две торпеды, если это тип «UB». Если «UC» – только мины, двенадцать штук в шести наклонных шахтах.
– Что скажешь, капитан? – Марченко повернулся к кавторангу. – Они для нас опасны?
– Ну, торпеда есть торпеда. – отозвался тот. – Но – нет, не думаю. Если это и правда лодка начала ХХ века, мы засечем ее задолго до выхода на дистанцию торпедного залпа. И мины увидим. Правда, глубинных бомб у нас нет, и противолодочных торпед тоже, но как только эта хреновина всплывет – раскатаем с безопасной дистанции. Скорость у нее ничтожная, верно, Андрей Владимирович?
– Так точно, тащ кавторанг. Семь узлов в надводном положении и меньше пяти – в подводном.
– Вот и отлично, – буркнул генерал. – Тогда держитесь за этим корытом так, чтобы нас не обнаружили. Надо посмотреть, что за звери тут еще водятся. И внимательнее на радаре, не хватало проспать турецкий фрегат или вертолет!
– Во время Первой мировой вертолетов не было, – напомнил Андрей. Фомченко поморщился.
– Не следует думать, майор, что начальство дурее вас. А вдруг это вовсе не 1915-й? Вот вы готовы дать гарантию?
– Виноват, товарищ генерал-лейтенант, – смутился Андрей. Фомченко прав, конечно: мало ли какие еще сюрпризы могла подкинуть лиловая воронка?
II
В открытом море, обломок кораблекрушения. Сергей Велесов, писатель
Миноносец вынырнул из туманного марева, словно чертик из табакерки. Его приближение я чуть не проспал: ласковое солнышко, легкая качка и отпустившая после появления самолета тревога – нашли! увидели! спасут! – сделали свое дело. Опомнился, когда до низкого, вытянутого в длину, подобно гоночной восьмерке, корпуса оставалось метров триста. Жирная угольная копоть стелилась над волнами подобно дымовой завесе: все четыре трубы старались вовсю, нещадно загрязняя окружающую среду. Не корабль, а ночной кошмар активистов Гринписа.
Вот, значит, как… Если гидросамолет времен Первой мировой еще можно списать на народных умельцев, то с боевым кораблем это не прокатит. Я всего раз в жизни видел такой в натуре – в музее города Варна, где братушки ухитрились сохранить миноносец «Дръзки». Кстати, накатывающий на меня корабль очень его напоминал – разве что четыре трубы вместо двух, да сам и заметно побольше. На носу – матрос с отпорным крюком; по борту бронзовые, потемневшие от морской воды буквы: «Заветный». Все правильно – миноносец типа «Лейтенант Пущин», одна из восьми единиц этого типа на Черном море. Доцусимская постройка, угольные котлы, три торпедных трубы, две семидесятипятимиллиметровки, пулеметы… Спасибо тебе, лиловая воронка, – где бы я еще увидел такую прелесть своими глазами?
«…И век бы не видеть…»
Я так увлекся, разглядывая военно-морской раритет, что о багаже вспомнил, лишь когда сверху упал шторм-трап и раздалось: «Держи-кося, дядя, счас мы тя враз подымем!»
Делать-то что? Отправить компрометирующее барахло за борт? Поздно – баул не успеет наполниться водой и будет плавать на поверхности, шустрый матросик враз его выцепит. Расстегнуть молнию и высыпать барахло в воду? Глупо – считай, самому признаться, что ты есть не кто иной, как иностранный шпион. До СМЕРШа здесь пока не додумались, но теплый прием подозрительному чужаку обеспечат, можно не сомневаться.
Обломок катера качнулся так, что я едва сумел удержаться на ногах. С трапа спрыгнул еще один матрос – невысокий, коренастый, лицо в морщинах, как печеная картошка. В левом ухе – золотая серьга.
Боцман? Кондуктор? Да какая разница…
Я пошатнулся и чуть не упал – спаситель, точно клещами, сжал пальцами мне руку выше локтя и заорал перегнувшемуся через борт парню:
– Митроха, чего зенки выкатил, давай конец, носилки давай! И сам полезай сюды – не видишь, человек сомлел, на ногах не стоит! Вытаскивать будем, на руках, шевелись, лярва худая!
Ноутбук… бинокль… рация… документы же, ешкин корень! И двухтомник Тарле – «Крымская война», с указанием года издания, 2011-й.
Вот теперь точно – попал.
III
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея», изд. George Routledge & Co., Лондон, 1858 г.
«…Злоключения, поставившие меня и моих товарищей по несчастью в унизительное положение военнопленных, начались около часа пополудни, тридцатого августа 1854 года от Рождества Христова. Наш корабль – колесный паровой фрегат «Фьюриес», спущенный на воду в 1850 году, – несколько дней назад вышел из порта Варна для произведения разведки. Мы уже не в первый раз сталкивались с русскими; еще в апреле фрегат «Фьюриес» в экспедиции к приморскому городу Odessa проявил себя с наилучшей стороны, бомбардируя неприятельские береговые батареи.
Утро было посвящено занятиям Законом Божиим с матросами: такие занятия проводились раз в неделю, согласно распорядку, принятому в Королевском флоте.
Это благочестивое времяпрепровождение было внезапно прервано криками и топотом, донесшимся с мидель-дека. Минутой позже к нам (занятие шло на батарейной палубе) спустился один из гардемаринов. Он кричал что-то невнятное и был, по всей видимости, не в себе от страха. Матросы повалили наверх; я, как и подобает смиренному служителю Господа, дождался, когда толчея закончилась, и последовал за ними.
Небывалое зрелище предстало моему взору! Неподалеку от «Фьюриеса» кружило нечто, напоминающее крылатого дракона из поэмы сэра Мэллори о короле Артуре. Оно издавало оглушительный треск и время от времени проносилось над палубой, едва не задевая верхушки мачт. Матросы вздевали над головой кулаки, осыпали чудище проклятиями; иные ничком валились на палубу, прикрыв в страхе головы руками. Но мистер Уильям Лоринг, наш капитан, проявил твердость, свойственную морскому офицеру Ее Величества. Он приказал принести и зарядить мушкетоны и потребовал от артиллерийского офицера, сэра Уиллербоу, изготовить к стрельбе картечью малые карронады на шканцах и полуюте.
Крылатое чудище тем временем вернулось; оно описало широкую дугу, подставив для обозрения бок. И – о ужас! – на хвосте отвратительной твари мы ясно различили голубой крест св. Андрея на белом фоне, что служит флагом военного флота русских. И тут же я заметил, что морда чудовища на самом деле имеет вид лодки, и в ней сидят два человека! Один из них стал делать угрожающие жесты, рассчитывая, видимо, сломить наше мужество.
Так открылась страшная правда, увы, лишь первая в ряду потрясений, ожидавших флот Ее Величества. Безбожные русские, пойдя против законов естества (ибо Создателем определено для людей пребывать на поверхности земли или воды, а отнюдь не летать по воздуху), придумали машину, отвратительный механизм, позволяющий перемещаться с огромной скоростью и на любой высоте. Это, несомненно, плод наущений Врага рода человеческого – не зря крылья летучей машины так напоминали другое создание Нечистого, ночного нетопыря!
Рядом со мной стоял военный корреспондент газеты «Манчестер Гардиан» Томас Блэксторм. Этот джентльмен, сопровождавший нас от самой Варны, не потерял присутствия духа. Наоборот, он спустился в свою каюту за фотографической камерой и теперь хладнокровно устанавливал ее на треноге.
Напрасно русские варвары надеялись сломить британский дух! Мистер Лоринг отдал команду, и молодцы-матросы открыли стрельбу по ужасному летучему кораблю (скорее лодке, ибо в длину она не превосходила обычный вельбот) из мушкетонов. Сэр Уиллербоу взмахнул палашом, и карронады послали в сторону сатанинского механизма снопы картечи.
Но увы, ужасная машина осталась невредимой. К ее оглушительному треску (не было сомнений, что крылатый вельбот приводится в действие неким родом парового двигателя) добавился иной звук: частая череда выстрелов, будто производимая митральезой системы бельгийца Монтиньи, и тут же от планширя полетели куски дерева. По счастию, никто не пострадал, только юнге Хэррису расцарапало острой щепкой лоб. Русский крылатый вельбот еще раз обогнул фрегат (матросы продолжали стрелять) и наконец оставил нас в покое.
Как только мы поняли, что ужасный противник улетает прочь, несомненно, испуганный нашей стрельбой, по кораблю прокатилось дружное «ура». Матросы обнимали друг друга; малодушные, укрывавшиеся от крылатой напасти, устыдились своей слабости и присоединились ко всеобщему ликованию. И лишь капитан Лоринг стоял среди смеющихся и вопящих людей, сохраняя на лице маску озабоченности и тревоги.
Теперь, оглядываясь на те ужасные события, я понимаю, что наш капитан предвидел грядущие несчастья и пребывал в растерянности – ибо как воевать с таким противником?
Мы же, подобно беззаботным дикарям Новой Гвинеи, празднующим победу над одиноким белым путешественником, веселились, не зная, что рок уже занес над нами свой разящий клинок. И где-то уже грузятся на корабли веселые ребята в красных мундирах и пробковых шлемах, и забивают пули Минье в стволы винтовок, и протяжный гудок повис над палубой…
И, увы, нас, команду военного корабля Ее Величества «Фьюриес», в скором времени ждала – как и тех сыновей дикой природы – самая незавидная участь».
IV
Османская империя, провинция Зонгулдак, где-то на берегу
ОНО лежало в полосе прибоя, длинное, черное, в бурых подтеках ржавчины. ЕГО хребтина – узкая дорожка, разделенная пополам невысоким, в рост человека, горбом, – влажно поблескивала металлом. И ОНО спало: ни звука, ни стона не доносилось со стороны железной рыбины, попустительством Аллаха, да будет благословенно имя его, выброшенной волнами на песчаный берег провинции Зонгулдак.
Баш-чауш оглянулся. Курды, непривычно тихие, присмиревшие, спешились и прятались за гребнем дюны. Мылтыки и пистоли изготовлены к бою, на лицах страх. Курды – природные горцы, они боятся моря, не верят ему. И не торопятся выйти на берег, навстречу неведомому.
Баш-чауш вздрогнул. Длинный пронзительный звук повис над пляжем – так, наверное, скрежещут зубами неверные, ввергнутые иблисами в адские бездны. Ало-Шерок выронил ружье и, увязая в песке, кинулся к лошадям. Пиштиван в два прыжка догнал труса; мелькнул изукрашенный жемчугом приклад, и беглец повалился на землю. Пиштиван принялся яростно пинать его, сопровождая каждый удар гортанными проклятиями на своем дикарском наречии.
«Вот что делает жадность даже с таким трусом, как этот выкидыш лядащей верблюдицы!» – усмехнулся в усы баш-чауш. Пиштиван, конечно, боится железной рыбы, его душонка провалилась в кишки при этом жутком звуке. Но поганый шакал выслуживается, он не забыл обещания сделать его бакыджи, старшим при дележе добычи. Правда, ее надо еще захватить…
– Я доволен тобой, Пиштиван. И укрепился в решении назначить тебя бакыджи. Не сомневаюсь, когда мы схватим преступников, ты мудро проведешь подсчет.
– Твой рот глаголет, как уста поэта! – заюлил курд. – Твои губы переливаются через край, как горшок, полный сладкого меда; твоя речь благотворна, как целебная мазь, приложенная к больному месту…
Но баш-чауш не слушал льстивые речи Пиштивана. С горба на хребтине железной рыбины спускались люди. Турок пригляделся и вздрогнул от удивления. Значит, это не порождение иблиса, а корабль – невиданный да, но тем не менее – творение человеческих рук?
Он видел паровые корабли под флагами Благословенной Порты в порту Зонгулдак; слышал и рассказы о судах, борта которых обиты железными щитами. Тогда он отмахивался от таких пустопорожних баек, но теперь-то – вот она, железная рыба! Хозяева ее, судя по облику – франкистани или англези. И любому ребенку известно, что эти чужаки не чтут Аллаха, да будет благословенно имя его в веках, а их корабли лопаются от всякого добра. Правда, сейчас англези – союзники Благословенной Порты, но ведь султан далеко и может не заметить маленьких вольностей своих слуг?
– В седла, отродья собаки! – прикрикнул баш-чауш на перепуганных подчиненных. – И постарайтесь не стучать зубами от страха. Запомните – всякому, кто не последует за мной, я лично снесу его пустую башку!
V
В открытом море. Гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
– Эка невидаль – колесный пароход! – повторил фон Эссен. – Их и у нас навалом, а у турок какой только хлам не плавает.
– С британским флагом на гафеле? – поинтересовался Лобанов-Ростовский.
Эссен недоуменно уставился на летнаба.
– Именно, Реймонд Федорович, – подтвердил Марченко. – Как есть «Юнион Джек». Я слышал, что англичане выпускают в Атлантику суда-ловушки, переделанные чуть ли не из парусных баркентин, но здесь-то Черное море!
– Да и гидроплан не очень похож на германскую субмарину, – подхватил Лобанов-Ростовский. – Тем не менее нас с этой посудины обстреляли.
– Как это? – опешил Зарин.
– Залпами. Из ружей. Черным порохом, прошу заметить – весь борт дымом заволокло.
– А вы ничего не напутали? – спросил Эссен. Вопрос прозвучал неуверенно.
– Какое там – перепутали! – взорвался князь. – На этом корыте, если хотите знать, белая полоса вдоль борта. И пушечные порты!
– Что-о-о?
– Порты. Пушечные. А в них орудия, – четко, с нарочитыми паузами выговорил Марченко. – Дульнозарядные, на колесных станках. Как при Нахимове. И еще – каронады на полубаке. Вы, Реймонд Федорович, помните, что такое «каронады»?
– Помню… – отмахнулся Эссен. – Не ерничайте, Борис Львович.
– А я вот, представьте себе, забыл! Только потом вспомнил, когда эта реликвия в нашу сторону бабахнула. Проку, конечно, ноль, но, поверьте, эффектно.
– А я ору, – подхватил князь, – «это турки, сволочи, с перепугу английский флаг вывесили, давай, командир, я их с пулемета причешу!». И причесал, будьте благонадежны, только щепки брызнули! Только чихать они хотели на мой пулемет. Бомбу бы…
– Я счел, что кораблю союзников здесь, у берегов Турции, взяться неоткуда, и приказал открыть огонь. – Марченко оставил глумливый тон и говорил теперь сухо-официально. – Полагаю, что британский флаг был поднят в целях маскировки. По возвращении я осмотрел аппарат и обнаружил следующие повреждения…
– Стойку правой плоскости перебили, мизерабли! – перебил мичмана Лобанов-Ростовский. – И две дырки от пуль – в борту и днище! Севочка подруливает к «Алмазу», а я сижу и чувствую – что-то ногам мокро. Наклонился – так и есть, фонтанчик! Ну, я платок свернул, дырочку-то и заткнул…
– …Обнаружены три пулевых прострела, считая сюда поврежденную стойку, – закончил Марченко, бросив на князя сердитый взгляд.
– Все ясно, господа. – кивнул командир «Алмаза». – Благодарю за службу, поднимайте аппарат из воды. Надо бы, голубчик Реймонд Федорович, прояснить этот пароходишко.
– Снова лететь? – с надеждой спросил Эссен. – Моя «тридцать седьмая» в порядке, клапан поменяли…
Умница Кобылин не стал дожидаться, пока чужие загребущие руки дотянутся до обломков, и успел разжиться запчастями. Кто смел, тот и съел; не станет же лейтенант устраивать распеканку за то, что он раньше срока привел аппарат в порядок?
Зарин немного подумал.
– Нет, Реймонд Федорович, не стоит. Налетались на сегодня, да и погода портится.
Северная сторона горизонта набухала дождевыми тучами.
– Полагаю, «Заветный» уже подобрал вашего крестника. Вот пусть и сбегают до турка. Пойти, сказать радиотелеграфистам…
– А вот мне интересно… – негромко произнес Марченко, провожая взглядом каперанга, – откуда у турок такие орудия? Я еще понимаю, древние ружья… Но – каронды?
– Скоро узнаем, дюша мой! – хохотнул Лобанов-Ростовский. – Миноносники все в подробностях выспросят. А заодно объяснят османам, что нехорошо забижать русских авиаторов. Чревато.
Глава шестая
I
В открытом море, эскадренный миноносец «Заветный», Сергей Велесов, писатель
Мощь шести тысяч лошадей Во имя одного. Строй уходящих кораблей — Гнев, двигатель всего. Мощь полосатых тел тиха, Путей их не постичь, Ждут Смерть, как Девы – жениха, Искатели добыч!Всегда любил киплинговский «Марш эскадренных миноносцев». А после того, как на одном из каэспэшных слетов в середине восьмидесятых его спели под гитару, песня эта на долгие годы стала в нашей компании хитом. А я мечтал о том, что никогда не сбудется, а если и оживет – то лишь во снах и на книжных страницах. И вот ведь: сбылось, да еще как!
Меня устроили в кают-компании «Заветного» – корабельный врач счел мое состояние недостаточно тяжелым для лазарета. На палубе я пробыл недолго; как только мою тушку подняли на борт (я категорически отказался от носилок, брезентового кокона с ремнями и деревянными ручками, в котором можно перемещать раненого по вертикальным трапам), погода как-то сразу испортилась. Похолодало; ветер не ласкал, как час назад, а пробирал до костей студеной, не по-летнему промозглой сыростью, так что я обрадовался возможности спуститься в пышущие угольным теплом низы.
В кают-компании пусто. Неизвестно как втиснутый сюда кабинетный рояль прикрыт полотняным чехлом. Стулья, в ожидании качки, задвинуты под общий стол. Вестовой – рыжеволосый, веснушчатый матросик, едва достающий мне до плеча, – принес жестяной чайник с крепким чаем и склянку с ромом: осведомившись, «не желает ли вашбродие еще чего?», потоптался возле буфета, перебрал без надобности салфетки и удалился.
Глухо шумят винты, из-за переборки доносился стук машины. Стаканы в буфете дребезжат в такт ударам корпуса о волны, и звук этот сливается с шумом воды за тонким бортом. Красота!
* * *
Меньше всего я ожидал, что меня оставят в полном одиночестве. Но факт есть факт: до сих пор моей персоной заинтересовались лишь вестовой да врач. Эскулап со всем пиететом проводил меня в кают-компанию, поводил под носом ваткой, остро пахнущей нашатырем, и удалился, посоветовав на прощание употребить для поправки здоровья горячего чаю. Лучше – с коньяком. Каковому занятию я и предавался вот уже полчаса.
Вестовой заодно приволок сюда и мой баул. А вот шлюпочный контейнер не прихватил – видимо, боцман, руководивший моим спасением, опознал судовое имущество и наложил на него свою волосатую, с вытатуированным якорем, лапищу. Боцман есть боцман – что в Советском флоте, что в Российском Императорском, что, подозреваю, и в древнефиникийском. Пожалуй, это мне на руку, наверняка корабельный куркуль припрятал мое барахло в потаенную каптерку, имея намерение разобраться с ним как-нибудь на досуге. Так что прямо сейчас разоблачение мне не грозит, тем более что и в бауле, судя по всему, никто копаться не стал. И это удивительно – конечно, здесь нет ни Особых отделов, ни контрразведки СМЕРШ, но ведь время-то военное…
Да, именно так. Судя по всему, взбесившийся «Пробой» закинул меня лет на сто назад, в самый разгар Первой мировой. Если точнее – то не раньше 1916 года. В свое время мне пришлось детально изучить миноносцы типа «Лейтенант Пущин», и я знал, что «Заветный» – тот, на котором я нахожусь сейчас, – получил вторую семидесятипятимиллиметровку Канэ взамен хилых «гочкисов» только в шестнадцатом году. Я разглядел орудие на полуюте и сомнений не испытывал – на дворе шестнадцатый год. И уж точно не семнадцатый: чувствуется старорежимная флотская дисциплина, а никак не революционная…
Что ж, уже хорошо. Я развалился на низком, обтянутом полосатой тканью канапе и стал вспоминать все, что знал о Проекте.
II
Турция, провинция Зонгулдак, где-то на берегу
Баш-чауш не знал немецкого. Он даже ни разу в жизни не слыхал звуков этого языка, а потому ни слова не понял из того, что втолковывал ему командир субмарины. А обер-лейтенант Ганс Лютйоганн объяснял бестолковому союзнику, что подводная лодка получила повреждения в бою; что морская вода залила аккумуляторные ямы и половина его людей валяются без сознания, отравленные хлором. И надо как можно скорее отыскать врачей, так как на их «малютке» врача не полагается по штату, а единственный фельдшер в обмороке.
Несколько турецких слов, которые обер-лейтенант цур зее выучил во время недолгого пребывания в Стамбуле, только запутали дело. Видимо, это были не те слова; услышав их, турок дико завращал глазами и надсадно заорал. Обер-лейтенант было повеселел, услышав в этой абракадабре несколько французских слов, и попробовал перейти на язык Руссо и Дидро. Рано обрадовался – турок возбудился еще сильнее. Воткнул саблю в песок и замахал руками, на манер ветряной мельницы.
Тем временем на палубе творилось сущее безобразие. Матросы, кое-как выбравшиеся из загазованных отсеков, вяло отмахивались от османов. Те, как саранча, облепили субмарину. Они хватали немцев за руки, один турок попытался влезть в открытый люк, но несколько секунд спустя пробкой выскочил оттуда и принялся блевать прямо на палубный настил. Боцман Моршладт, увидав столь непочтительное отношение к боевой единице Кайзермарине, отвесил негодяю оплеуху, от которой тот кувырнулся за борт, в неглубокую, испятнанную нефтью воду.
Тут же за борт полетел сам Моршладт с кривым курдским ножом между лопаток – Пиштиван отомстил за обиду, нанесенную сородичу. На мгновение на палубе воцарилась тишина – немцы не могли поверить собственным глазам, – и все потонуло в диких воплях на гортанном курдском наречии.
Обер-лейтенант едва успел схватиться за рукоятку «люгера» – он оставил кобуру раскрытой, отправляясь на переговоры, – как на затылок его обрушилась рукоять сабли, и мир померк для Ганса Лютйоганна. Баш-чауш заорал на подчиненных, еще надеясь остановить резню, но было уже поздно: Ханемед ловко, как барану, перехватил горло последнему чужаку, вздел перемазанные кровью руки над головой и засмеялся, широко разевая черную щербатую пасть. Остальные курды вторили соплеменнику, не отрываясь, от дела, – обшаривали тела моряков. Пиштиван метался между соплеменниками, размахивая саблей и орал, требуя, чтобы добычу – чикальму! – складывали вместе и никто не смел бы присвоить хоть медную монетку.
Баш-чауш понял, что погиб. Моряки из Франикстана, это ясно. И теперь начальство, чтобы избавить свою шею от петли, пошлет в Стамбул его, баш-чауша, голову – лишь бы умилостивить грозных союзников Повелителя правоверных.
III
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«Русский корабль мы заметили издали – его выдал густой шлейф дыма. Офицеры и матросы «Фьюриеса» в гробовом молчании замерли у фальшборта, наблюдая за приближающимся неприятелем. Ни слова не слетало с губ, дыхание застыло, сердца, казалось, перестали биться – вид стремительно несущегося вражеского судна сковывал волю, наполняя души страхом.
И, клянусь пятью ранами Спасителя, было отчего замереть в ужасе! Неприятельский корабль летел по гребням волн, волоча за собой непроницаемую завесу черной, как адские муки, угольной копоти. Его форштевень и полубак порой скрывались в огромном снежно-белом буруне; вода кипела за кормой, выдавая невероятную скорость хода. «Узлов двадцать пять, не меньше…» – глухо произнес энсин Джереми Пратт. «Разве такое возможно?» – удивился я, ведь самые ходкие корабли флота Ее Величества едва развивали под парами пятнадцать узлов!
Облик русского – белое полотнище с крестом св. Андрея не оставляло в этом никаких сомнений! – корабля поражал воображение. Низкий, длинный, похожий на гребные гички, заполняющие Темзу в воскресные дни; четыре короткие трубы, из которых клубами валил дым, выдавали невероятную мощь судовых машин. Мачт на корабле, можно считать, не было вовсе – невозможно представить, чтобы эти тростинки несли паруса! Не было видно и пушечных портов; сэр Уллербоу, артиллерийский офицер, высказал предположение, что орудия стоят на верхнем деке. Так скорее всего и было – когда русский корабль приблизился, мы сумели оценить его размеры. Он был заметно меньше нашего фрегата; особенно бросался в глаза низкий борт и чрезвычайная узость корпуса. Второй штурман Улки Смитсон высказал предположение, что мореходные качества этого корабля невысоки. Впоследствии это подтвердилось: русское судно, относящееся к неизвестному у нас классу «минный носитель», не слишком хорошо переносило сильное волнение.
Раздался хриплый звук сигнального рожка, и люди, охваченные дотоле оцепенением, сорвались с мест. Откинуты крышки портов. Здоровяки канониры налегли на гандшпуги, откатывая орудия. Замелькали пробойники, забегали юнги с ведрами, полными воды, и шустрые «пороховые обезьяны».[7] Возле кормового флага встал морской пехотинец, держа на плече «Энфилд» с примкнутым штыком; другие джолли,[8] устроившись на марсах, уже заколачивают в стволы винтовок пули Минье. Со шканцев безостановочно сыплется барабанная дробь – др-р-рам! Др-р-рам! Др-р-рам! – помощники боцманов пробежали вдоль бортов, отмыкая цепочки, пропущенные через эфесы абордажных палашей; другие волокут охапки полупик и интрепелей. Корабль Ее Величества «Фьюриес» готовился к бою.
По боевому расписанию мне следовало находиться в офицерской кают-компании, помогать корабельному хирургу, мистеру Лерою. Но это вылетело у меня из головы – я замер, подобно Лотовой жене, не в силах отвести взгляд от приближающегося Рока. До него оставалось не менее семи кабельтовых, когда на носовой надстройке сверкнула вспышка, над волнами прокатился гром, и в четверти кабельтова по курсу «Фьюриеса» вырос столб воды. Русские первыми открыли огонь».
IV
Турция, провинция Зонгулдак, обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн
В голове рокотали негритянские барабаны. В такт их ударам затылок пронзала саднящая боль, толчками отзываясь под ребрами. Песок, забивший рот, имел отчетливый привкус крови – сладковатый, металлический, тошнотворный. Ганс Лютйоганн замычал и попытался открыть глаза.
Темнота. И новая вспышка боли в разбитом затылке.
Обер-лейтенант оторвал лицо от мокрого песка. Открывшаяся картина не радовала: на покосившейся палубе субмарины суетились дикари. Они втаскивали тела на рубку и, довольно гогоча, кулями сваливали в люк.
Лютйоганн в бессильной ярости сжал челюсти, на зубах скрипнул песок. Лучшие в мире подводники, храбрейшие из храбрых! Увернуться от русских эсминцев, миновать минные банки и сетевые боны Дарданелл, выйти победителями из смертельных дуэлей с британскими субмаринами. И все это – только затем, чтобы истечь кровью под ножами дикарей? Сдохнуть не так, как это пристало храбрым солдатам кайзера, а подобно свиньям в амбаре мекленбургского крестьянина под Рождество?
Обер-лейтенант перевалился на бок, нащупывая пальцами кобуру. Пусто. Карманы бриджей и кителя вывернуты. Химмельденнерветтер – башмаков тоже нет, из штанин бесстыдно торчат волосатые лодыжки…
Его еще и ограбили…
На палубе загоготали еще громче. В недрах «UB-7» гулко захлопало, и Ганс Лютйоганн застонал в бессильной ярости – камрады еще живы, сражаются, убивают этих скотов! Вон как забегали!
Османы и правда засуетились – их старший, здоровенный дикарь в красной феске, за кушаком которого Ганс с негодованием разглядел свой «люгер», принялся надсадно орать, размахивая саблей. Тут же четверо оборванцев спрыгнули в воду и побежали, увязая в песке, к хижинам, что виднелись неподалеку, за рыбацкими сетями, развешанными на жердях. Пальба в лодке стихла. Турки ждали на палубе, время от времени опасливо заглядывая в люк.
Посланцы вернулись через час. Перекрикиваясь на своем дикарском наречии, они подгоняли пятерых оборванцев, навьюченных бочонками. Добравшись до лодки, носильщики принялись затаскивать свою ношу на палубу, а османы с гоготом вышибали у бочонков днища и один за другим опрокидывали в недра субмарины.
Краснофесочный скот пронзительно завопил. Дикарь в лохматой, до глаз, папахе вскарабкался на рубку. Другие споро – сказывалась богатая практика – сдирали с бедолаг-носильщиков их жалкое тряпье. Рвали тряпки на полосы, обматывали ими палки, окунали в бочонок, поджигали и передавали чадящие факелы на палубу. Обер-лейтенант едва сдержался, чтобы не закричать от ужаса и негодования: не сумев одолеть уцелевших подводников, дикари решили выкурить их из отсеков, как охотник выкуривает из норы барсука!
Из люка густо повалил черный маслянистый дым. Внутри лодки захлопали выстрелы, турок-поджигатель, нелепо раскорячившись, швырнул последний факел в люк, захлопнул крышку, по-крабьи, боком, отполз в сторону и скатился в воду. Лютйоганн до хруста сжал зубы – он представил, что творится сейчас в запечатанном стальном гробу. Люди – его, Ганса Лютйоганна, люди! – распяливают рты в тщетной попытке глотнуть напоследок воздуха – но его нет, только жгучие пары хлора и удушливая смоляная копоть.
Но зато есть торпеды – две масляных стальных сигары в носовых трубах. Конечно, огонь не сразу доберется до них, но когда это произойдет…
Или все закончится раньше, когда кто-то из подводников не захочет захлебываться в собственной блевотине, и соберет последние силы, и отвернет кремальеру, и засунет подрывной заряд между бронзовыми лопастями пропеллеров…
Обер-лейтенант ткнулся лицом в песок – не видеть, не слышать, не жить. Если бы турецкий мерзавец не вытащил из кобуры «люгер», офицер пустил бы себе пулю в лоб – от невыносимого чувства собственного бессилия, от жгучего стыда перед теми, кто умирает сейчас в консервной банке, моля Господа о предсмертном вздохе…
Нос субмарины вспух огненным пузырем. Над берегом прокатился громовой раскат, взрывная волна смела Ганса Лютйоганна с песчаного гребня и швырнула вниз по склону. Кони башибузуков, привязанные к арче у подножия дюны, бесились, расшвыривали хлопья пены, вставали на дыбы, рвали поводья. Обер-лейтенант вскочил и, припадая на ушибленную ногу, побежал к ближайшей лошади – невысокой гнедой кобыле арабских кровей. Прочь отсюда, прочь! Скорее, пока уцелевшие османы не сообразили, что он еще жив и есть на ком выместить злобу за погибших соплеменников. Обер-лейтенант взлетел, не касаясь стремян, в непривычное, с высокими луками и пухлой подушкой, черкесское седло, – сказалась богатая практика верховой езды в родовом поместье! – и всадил босые пятки в лошадиные бока. Вслед неслись яростные вопли, хлопали ружья, но воздух уже свистел в ушах: кобыла распласталась на карьере, унося Ганса Лютйоганна от неминуемой смерти.
V
В открытом море, эскадренный миноносец «Заветный», Сергей Велесов, писатель
Беседа с Сазоновым состоялась за две недели до отправления в Крым. И не на Лубянке, где рабочей группе Проекта отвели несколько комнат, а у него дома, на Таганке. Аркадий Анатольевич предложил заглянуть к нему после совещания на чашку чая. Жена с детьми на даче, почему бы не поговорить в приватной обстановке?
Чашка чая обернулась глинтвейном – научный руководитель экспедиции оказался по этой части великим мастером. Мы устроились у новомодного биокамина с большими керамическими кружками обжигающего напитка.
– Видите ли, Сергей Борисович, мы с самого начала оказались в непростой ситуации. Хронофизики – да-да, появилась уже и такая специальность! – все уши прожужжали, что нам доступны не все точки на временной шкале. Чем это вызвано, можно лишь гадать, но профессор Груздев полагает, что это связано с наличием точек неустойчивости – моментов, когда исторический процесс может повернуть в ту или другую сторону.
– Точки бифуркации? – отозвался я. Терминология привычная, не зря я столько часов просидел на форумах альтернативщиков.
– Можно сказать и так, хотя мне этот термин не совсем нравится. Точка бифуркации – смена установившегося режима работы системы. Это сугубо физическое понятие, заимствованное из неравновесной термодинамики и синергетики. Мы же имеем дело скорее с философскими категориями. Вы, безусловно, в курсе, что экспедиция отправится отнюдь не в наше с вами прошлое…
– Да, я помню груздевский доклад. Другие временные линии, параллельные миры…
– Где-то так, – кивнул Сазонов. – Но штука в том, что на этих «иных» мировых линиях нам доступны только те моменты, когда возможны своего рода «развилки истории» – причем те, что могут быть реализованы только в результате внешнего вмешательства. Есть мнение, что нас «впускают» только туда, где мы можем что-то изменить.
Я усмехнулся.
– «Впускают?» То есть вы полагаете, что это управляется чьей-то волей?
– А какая разница, Сергей Борисович? – хитро сощурился Сазонов. – Если за этим и стоит некое разумное начало, то оно настолько обогнало нас в развитии, что мы не можем судить о его мотивах.
Я отхлебнул глинтвейна.
– Так или иначе, но мировых линий бесконечное множество, – продолжил Сазонов. – И мы имеем доступ только к тем, что неотличимы или почти неотличимы от нашей. Ближайшие соседи, так сказать.
– Это мне понятно. Как и то, что руководство экспедиции планирует не просто экскурсию, а прямое вмешательство. Хорошо, пусть на нашей реальности это не скажется – но тогда тем более непонятно, зачем понадобилось тратить ресурсы на перекройку чужой истории? Неужели только из научного любопытства?
– В том числе из-за него. Но главная задача иная: Груздев уверен, что мировая линия, «возникшая» в результате нашего вмешательства, будет доступна на всем ее протяжении. Вы, конечно, знаете, что установить контакт с точками, находящимися относительно нас «в будущем», хронофизики не могут, а тут…
– Технологии, понятно… – кивнул я. – История может пойти иначе, но научно-технический прогресс это вряд ли отменит. И мы, оказавшись в их «Полдне XXII века», сумеем утянуть немало полезного.
– В общих чертах – так. А иначе кто бы дал сумасшедшие деньги на такой бредовый проект? Руководству надо непременно представить результат и оправдать израсходованные средства. Потому и выбран столь радикальный метод воздействия – чтоб уж наверняка.
Я хмыкнул и снова приложился к кружке.
– БДК с тяжелой техникой – куда уж радикальнее! Но вы правы, конечно, – не допустив поражения России в Крымской войне, мы сразу изменим канву исторических событий. А если еще и помочь «предкам» взять Стамбул и захватить контроль над Проливами…
– Бриллиантовый сон авторов вашего любимого жанра? – усмехнулся Сазонов. – Да, решено не мелочиться. Нужен гарантированный результат.
– Ну так и перебрасывали бы сразу «Москву»! Она-то уж гарантирует…
– Секретность, батенька! – рассмеялся историк. – Одно дело – скрыть исчезновение БДК и малого противолодочника, и совсем другое – если пропадет целый ракетный крейсер. Мы ведь не знаем, до какой степени наши американские и европейские «партнеры» в курсе этих разработок. А вдруг у них имеется аналогичный Проект?
– В ФСБ уверены, что ничего подобного нет. – Я припомнил Дронов доклад на сегодняшнем совещании – Это чисто наш, российский, прорыв. Говорили, правда, что-то о китайцах… Но вы правы, конечно, на Аллаха надейся, а верблюда привязывай.
* * *
Воспоминания прервал топот над головой – на палубе миноносца забегали, через закрытую дверь кают-компании донеслись трели боцманской дудки. Я прислушался – звук машин изменился, переборка теперь не просто ровно вибрировала, а гудела, как перегруженный силовой трансформатор. Удары волн о корпус стали чаще и громче – «Заветный» набирал скорость.
Тишину вспорола пронзительная трель. Звонок бил сплошной дробью – сначала глухо, издалека, потом резче и громче, прямо в кают-компании. Боевая тревога?
А что же еще?
Я вскочил, кинулся к двери, остановился в нерешительности. Что я собрался делать на палубе? А с другой стороны – сидеть и покорно ждать своей участи? А если прямо сейчас в борт ударит торпеда и кают-компанию захлестнет бурлящий поток?
Дверь открылась, и в проеме появился доктор.
Корабельный эскулап был нагружен сверх всякой меры – саквояж под мышкой, блестящий металлический ящик стерилизатора в правой руке, в левой – большой парусиновый мешок. За ним в кают-компанию протиснулись двое матросов. Один с парой уже знакомых носилок; другой волок коробки, от которых резко пахло аптекой.
На меня врач взглянул с удивлением, будто напрочь забыл о недавнем пациенте.
– Вы, голубчик, шли бы наверх, а то мы здесь перевязочный пункт разворачиваем. Или сидите в уголке, только под ногами не путайтесь.
И тут же снова забыл обо мне – свалил на белоснежную скатерть свою ношу, открыл саквояж и принялся раскладывать на крахмальной салфетке блестящие хирургические инструменты. Я бочком протиснулся мимо, косясь на эти зловещие приготовления, и вышел в коридор.
Меня накрыла лавина звуков: грохот каблуков по трапам, матерная ругань, переливы боцманских дудок; тревожный звонок, не смолкая, долбил по ушам. В конце коридора был узкий, почти вертикальный трап, в люк над головой лился солнечный свет.
– Вылезайте, што ль, вашбродие? – На фоне неба возникла усатая физиономия. – А то задраиваю…
Я преодолел десяток истертых до блеска железных ступенек и оказался на верхней палубе. Матрос посторонился, пропуская меня, потом захлопнул массивную крышку и провернул задрайки по углам.
Сквозь подошвы ощущалась дрожь стального настила. Я огляделся. Ничего похожего на «Адамант»: палуба миноносца отличалась от интерьеров этого детища высоких технологий, как заводской цех от банковского офиса. Ровный, густой голос вентиляторов, запах нагретой машинной смазки и другой, резкий – угольной гари. Я не сразу его узнал: так до сих пор иногда пахнет на железнодорожных вокзалах и в вагонах старой, советской, постройки.
Палуба накренилась, и я, чтобы устоять на ногах, схватился за какую-то трубу. «Заветный» повалился на циркуляции, бурлящая пена захлестнула леера. Я обмер – сейчас опрокинемся! – но миноносец уже выровнялся, и я увидел вогнутую дугой волну, бегущую вдоль борта, чайку на узких крыльях, маслянистые волны, почти вровень с палубой, пелену облаков. А на ее фоне, далеко – черный, с белой полосой по фальшборту, пароход; за двумя короткими трубами тащится неопрятный хвост дыма, пятная паруса на высоких мачтах.
– Дистанция двенадцать кабельтовых! – донеслось сверху. Я задрал голову: там, за парусиновым обвесом мостика, маячили напряженные спины наблюдателей.
– Предупредительный, полкабельтова по курсу!
Грохнуло, кисло завоняло сгоревшим артиллерийским порохом. Далеко впереди парохода взметнулся высокий всплеск. На мостике снова закричали, и «Заветный» покатился вправо. От парохода отделился и поплыл над водой ватный шарик. Секунду спустя донесся гулкий удар, и судно затянуло дымной пеленой. Далеко от миноносца, чуть ли не на середине дистанции, замелькали всплески.
– Как на румбе? – донеслось с мостика.
– Двести четырнадцать! – звонко отозвался молодой, почти мальчишеский, голос.
– Есть. – ответил первый, густой баритон. Мне показалось, что владелец его – невысокий, дородный, с раздвоенной, как у адмирала Макарова, бородой,
Снова грохнуло на баке. Снаряд упал с большим перелетом, подняв столб пены с густо-черным дымом.
– Два меньше, беглый!
Теперь загрохотало и с кормы. Пароход вдалеке по-прежнему был затянут клубами дыма, но теперь вплотную к нему один за другим вырастали высокие всплески. Потом в дыму что-то блеснуло и с мостика радостно закричали:
– Попадание! Жарь так, молодцы комендоры!
Меня сильно толкнули в спину, и я едва устоял на ногах. Мимо пронесся, бухая башмаками, матрос. За ним еще двое; я отпрянул к леерам, давая дорогу и надеясь, что рулевому именно сейчас не придет в голову выписать еще один коордонат. Улетишь в воду – и никто не станет подбирать в горячке боя.
– Осторожно, сударь, так и за борт сыграть недолго!
Передо мной стоял офицер. Совсем молодой, лет двадцати от силы; черный, с двумя рядами сияющих пуговиц мундир. Ослепительно-белый воротничок, галстук-бабочка, золотые, с черной полосой, погоны, две звездочки…
– Да, господин лейтенант, не хотелось бы. У вас тут изрядно трясет!
– Мичман, с вашего позволения. Красницкий Федор Григорьевич, минный офицер. А вы, если не ошибаюсь наш найденыш?
Я запоздало обругал себя. Ну конечно, мичман! Две звезды, один просвет – это в советском ВМФ лейтенантские погоны, а тут – мичманские, первый офицерский чин.
– С кем это вы воюете, господин мичман? – осведомился я, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее. – Турок? Вряд ли германец, уж больно архаичная посудина!
– Похоже, турок, – ответил моряк. – Вот, полюбопытствуйте…
Я поднял к глазам большой, с медными ободками на трубках, бинокль. Пароход скачком приблизился: в разрывах дымной завесы теперь я отчетливо видел пушечные порты, из которых вырывались снопы искр в клубах порохового дыма. Паутинки вант, красномундирные фигурки с ружьями на марсах, изрыгающие огонь тупорылые орудия. На шканцах фигуры в синих сюртуках и офицерских шляпах, над ними – знакомое полотнище. «Юнион Джек».
Это что, очередные глюки?
«…Или?..»
Офицер будто угадал мои мысли:
– Османы совсем обезумели от ужаса, раз уж вывесили первую попавшуюся тряпку. Откуда здесь британский пароход, да еще такой древний? Это ж времена Синопа!
«Синопа, говоришь?..»
От кожуха, горбом высящегося над бортом, полетели обломки. Судно еще несколько секунд шло по прямой, но потом бушприт покатился в сторону. Разбитое удачным попаданием колесо стало теперь тормозом, разворачивая пароход. Пушки его больше не стреляли; в бинокль я видел, как засуетились на палубе муравьи в белых робах. Левое, исправное колесо бешено заработало на реверс, разведя бурун выше полубака. Судно накренилось, зарываясь в воду бортом.
Мичман бесцеремонно отобрал у меня бинокль. На лице его угадывался неприкрытый азарт.
– Задробить стрельбу! – закричали с мостика. – Изготовиться абордажной партии! Неприятель выкинул белый флаг!
На правом, обращенном к неприятелю, крыле мостика завозились матросы. Толстый, отливающий бронзой кожух «максима», торчащий из прорези щита, повернулся и уставился на пароход.
«Ай да хронофизики, ай да сукины дети! Сумели все-таки, попали в самое яблочко! Только вот с объектами переноса малость перемудрили, так что боюсь, господа офицеры, вас – да и не только вас, – ждет преизрядный сюрприз…»
Глава седьмая
I
Недалеко от турецкого берега, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин
Картинка была ясной и четкой. Не дрожала, как это нередко бывает при съемках с дрона, а плавно поворачивалась, подчиняясь едва заметным шевелениям джойстика.
Расширяющийся конус черного дыма пересекал линию прибоя и растекался над грядой песчаных дюн. «Повезло, – буркнул Леха, – будь ветер с моря, хрен бы мы чего разглядели, все бы дым закрыл…»
Носовая оконечность субмарины разворочена: лохмотья металла, перекрученные ребра шпангоутов, вырванные с корнем механизмы. Песок на много шагов вокруг испятнан копотью, усеян кусками металла. Несколько крупных обломков торчат из воды возле борта.
– Вон там – еще один, – подал голос Леха. – Снова абрек, прям из «Хаджи-Мурата».
Изображение скачком приблизилось. На песке, шагах в трех от линии прибоя, валялся человек. Короткий то ли халат, то ли бешмет, огромная, на кавказский манер, папаха. Рядом на песке винтовка. Точнее, ружье – поправился Андрей, – ясно виден прихотливо изогнутый приклад и тонкое, длинное цевье.
– Можно поближе?
– Да с полпинка!
Картинка накренилась, на мгновение ушла вниз. «Горизонт» завис метрах в пяти над пляжем; потоки воздуха от несущего винта подняли миниатюрную песчаную бурю… Андрей подкрутил колесико, приближая изображение. Теперь ружье занимало большую часть экрана.
«Не ошибся – кремневый самопал персидской или арабской работы. Для 1916 года – архаика».
Это был уже пятый труп. Типичный башибузук с кривым восточным кинжалом за кушаком и древним самопалом. И босой – может, не захотел мочить обувку, когда полез на субмарину? Шайтан его теперь разберет…
– Еще кружок? – спросил Леха. Ему надоело рассматривать невезучего абрека. – Подводников все равно нет, только эти.
Беспилотный вертолет битых четверть часа обнюхивал пляж, разыскивая кого-нибудь из экипажа подводной лодки.
– Похоже, все остались в отсеках. Ладно, возвращаемся. Все, что надо, я уже увидел.
* * *
– Итак, Андрей Владимирович… – Фомченко постучал мундштуком беломорины по корешку блокнота. Генералу хотелось курить, но нарушать строгие флотские порядки он не решался. – Вы можете сделать выводы относительно того… м-м-м… в каком мы времени? Сидите-сидите… – добавил он, видя, что Андрей собирается вскочить. – Давайте, так сказать, в рабочем порядке.
– К сожалению, товарищ генерал-лейтенант, твердой уверенности у меня нет. Подводная лодка, как мы и предполагали, относится к началу двадцатого века. Год пятнадцатый-шестнадцатый, если точнее. А вот с обнаруженными телами загвоздка. Одежда, оружие – все наводит на мысль о более ранних временах.
– Насколько ранних? – спросил Кременецкий. Голос у него был резким, отрывистым. – Поточнее, товарищ майор!
– Поточнее не получится. Облик убитых может относиться и к 1905, и к 1875 году. Если подержать в руках ружья, сказал бы точнее, а так – нет, не могу.
– Но не 1916-й?
– Скорее всего нет, хотя кто его знает? – пожал плечами Андрей. – Турецкие иррегуляры могли таскать дедовские карамультуки и столетней давности.
– Неконкретно… – буркнул Фомченко. – Предположения, догадки… Кофейная гуща, майор!
– Как есть, товарищ генерал-лейтенант. Для уверенных выводов данных мало. Рыбацкую деревню – она в двух шагах от лодки, – тоже можно датировать хоть началом девятнадцатого, хоть началом ХХ века. Обитатели – оборванцы, крытые соломой халупы, трухлявые шаланды, сети – и все. Вот если бы заглянуть вглубь суши…
– В десяти километрах от береговой линии должно проходить грунтовое шоссе, – заговорил штурман. – Построено, если верить справочнику, в 1913-м. Можно проверить.
– М-м-м? – генерал взглянул на Леху.
– Дадите команду – посмотрим, – отозвался тот. – Для нашей птички десять верст не крюк.
Леха верен себе: никакого чинопочитания. Впрочем, что ему сделается, незаменимый, блин, специалист…
Вчера, при возвращении на «Адамант», «Горизонт», по выражению оператора, «словил глюк» – в последний момент завалился на бок, покалечив несущий винт и чуть не сломав хвостовую балку. Леха всю ночь провозился, устраняя последствия жесткой посадки. Справился. Устранил.
– А теперь послушаем начальника научного… хм… цеха. – Фомченко повернулся к Рогачеву. Тот хмыкнул, давая понять, что оценил шутку.
– Ситуация такова: радио– и телевещание в эфире отсутствуют, промышленные помехи – тоже. Только атмосферные, естественного происхождения. Три раза принимали морзянку, судя по грязному сигналу – искровые передатчики начала прошлого века. Минимум два разных, передачи шифрованные, содержимое…
– Значит, все же Первая мировая? – перебил Фомченко. – Вы уверены, товарищ инженер?
– Уверен, – кивнул Рогачев. – То есть уверен, что передатчик работал в этом диапазоне. Понимаете, у нас чувствительная и широкополосная аппаратура; из любой точки Черного моря гарантированно приняли бы сигналы стационарных радиостанций из Севастополя, Варны, Стамбула, судовых радиостанций Черного моря, а при благоприятных условиях – Афины, Рим, Багдад, все Восточное Средиземноморье. А тут одиночные передачи! Такое впечатление, что они вроде нас, попаданцы… то есть… в общем, они тоже не отсюда. Я склонен полагать…
– Яснее, будьте любезны! – взревел генерал. – Полагать он склонен! Излагайте точно и четко, вы на военном корабле, а не на кухне у тещи!
Рогачев неуверенно оглянулся на Андрея. Тот незаметно сделал успокаивающий жест – не тушуйся, все путем.
– Увы, товарищ генерал-лейтенант, без предположений обойтись трудно. У нас были всего сутки, чтобы изучить данные с груздевского оборудования, и товарищ Рогачев высказал гипотезу, что…
– Вот раз он высказал – пусть и докладывает! – перебил Андрея Фомченко. – Только коротко и ясно!
– Коротко… хм… – помялся инженер. – Если совсем коротко: профиль энергетических колебаний в момент срабатывания «Пробоя» указывает на то, что мы в 1854 году. Но вот с захваченной массой не все понятно.
– Теоретически временной интервал связан с массой перемещаемых во времени, – подхватил Андрей. – Раз мы оказались там, куда собирались попасть – то и перенесенная масса должна быть та, на которую изначально настраивалась аппаратура «Пробоя».
– Это я и хотел сказать! – закивал Рогачев. – Видите ли, «Адамант» куда меньше кораблей экспедиции. Когда его втянуло в воронку, сработало нечто вроде закона сохранения: по дороге мы как бы зацепили что-то еще, уравняв соотношение «масса – время».
– И это «что-то еще» – немецкая подводная лодка? – поднял брови кавторанг. – Не сходится. Мы – семьсот сорок тонн водоизмещения, субмарина еще полтораста…
– Сто двадцать восемь, – вставил Андрей.
– Тем более! Один БДК четыре четыреста в перегрузе, не считая «Помора»! Не получается, товарищ инженер!
– Это если лодка была одна, – ответил Рогачев. – А если нет?
– Хотите сказать… – насупился Фомченко, – что эта ваша гребаная воронка могла захватить из шестнадцатого года еще один корабль?
– Другого объяснения не вижу, товарищ генерал-лейтенант. Воронка перехода накрыла круг диаметром максимум мили в полторы, а значит…
– Еще одна лодка?
– Это вряд ли, – покачал головой Андрей. – Черное море – не Атлантика, тут немцы волчьими стаями не ходили. Вряд ли в этот круг могли попасть сразу две субмарины.
– А если пароход? – спросил Кременецкий. – Немцы частенько всплывали и топили торгашей артиллерией. Или подрывными зарядами.
– В принципе реально. Хотя, чтобы вот так совпало… нет, не думаю. Маловероятно.
Фомченко смял папиросу, обсыпав столешницу крошками табака.
– Ладно, со временем определились. Предлагаю двигаться к востоку вдоль берега, пока ситуация не прояснится. Или в глубь суши заглянуть, как предлагает товарищ… вот он. – Генерал мотнул головой в Лехину сторону. – Если мы в 1854-м, то бояться нечего, противников у нас нет.
– У турецкого берега должно быть полно мелких суденышек, – вставил Андрей. – Обнаружим с «Горизонта», догоним, расспросим…
– Решено! – повеселел Фомченко. – Будем брать языка.
– Взять-то можно, – покачал головой Кременецкий. – Поймать каботажника, всего делов… А вот с расспросами… кто-нибудь знает турецкий?
Повисла неловкая пауза.
– Ничего… – крякнул генерал. – Жить захотят – все расскажут. Мне вот куда интереснее, откуда взялись эти ваши, Рогачев, радиопередачи. Кстати, расшифровывать не пробовали?
Инженер развел руками.
– У меня нет шифровальщика, – торопливо вставил командир «Адаманта». – На пээскаэр по штату не положен, как и переводчик.
– Не положено ему… – брюзгливо буркнул Фомченко. – А в прошлое кататься тебе по штату положено? Раз приказано расшифровать – исполнить и доложить, а про штаты дома будешь рассуждать. Если вернешься. Все ясно?
II
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«Мне, как и моим товарищам по несчастью, и раньше доводилось встречать русских морских офицеров. Их мундиры хорошо нам знакомы; они мало отличаются от формы, принятой во флоте Ее Величества. А вот облик тех, кто поднялся на палубу «Фьюриеса», в иных обстоятельствах вызвал бы у нас недоумение. Но, увы, к этому моменту большинство из нас находились уже в расположении духа, близком к отчаянию, а потому потеряли способность удивляться. Лишь на немногих лицах была написана решимость и стойкость, которую, способна дать человеку лишь вера в Господа; остальные несли маску отчаяния и тупой покорности Року.
Форма русских офицеров не походила ни на что, виденное нами прежде. Как и стремительный катер, доставивший их на «Фьюриес»; как и убийственная точность пушек, поражавших фрегат с огромного расстояния. Но более всего меня поразили их взгляды.
Офицер, принимавший из рук мистера Лоринга шпагу вместе с капитуляцией фрегата, смотрел на нашего капитана, будто на гостя из потустороннего мира. Этот русский, несомненно, прекрасно владел английским языком; однако вопросы его прозвучали сбивчиво, словно речи нерадивого школьника. Было ясно, что он испытывает крайнюю степень недоумения и с трудом понимает, что происходит.
Те же чувства владели и его соплеменниками. Даже матрос, стоявший у трапа с винтовкой, рассматривал офицеров и матросов Ее Величества, будто уродцев из паноптикума. Но стоило русским заговорить…
Мы не поверили своим ушам, когда он заявил, что мы являемся подданными королевства Пруссия (русский офицер назвал нас германцами) и служим Османской империи. Когда мистер Лоринг указал на британский флаг – увы, спущенный! – он заявил, что мы, в нарушение законов войны, подняли этот флаг для того, чтобы выдать себя за англичан, которые, по его мнению, являются союзниками Российской империи в этой войне!
После этих слов на палубе «Фьюриеса» воцарилось гробовое молчание. Офицеры и матросы переглядывались, будто спрашивая друг друга, не ослышались ли они? В иной ситуации можно было бы заподозрить русского в недостойном глумлении над побежденными, но тон голоса и, главное, выражение его глаз не оставляли сомнений и искренности.
Тягостную паузу прервал мистер Томас Блэксторм. Он поинтересовался – о какой войне, собственно, идет речь и кто с кем воюет? Ответ был получен немедленно: по мнению русского моряка, Российская империя в союзе с Великобританией, Французской республикой и королевством Италия – он назвал этот союз «Согласие» – уже третий год ведет войну с некими «центральными державами», в число которых входят Австро-Венгрия, Османская империя и Германия. Опять Германия! На осторожное замечание мистера Блэксторма, что не существует такой страны «Германия», русский резко возразил, что она не только существует, но и одерживает победы в сражениях во Франции и в Польше. А Османская империя уже год как отражает попытки флота «Согласия» завладеть Проливами и громит английские войска в Месопотамии.
Ни один из офицеров Ее Величества не нашелся что ответить – настолько дико это прозвучало. Разум мой помутился; все, что случилось с момента появления летающего катера, казалось мне мороком, диавольским наваждением. Я поднял руку, чтобы сотворить крестное знамение, и тут раздался крик сигнальщика.
С правой раковины приближался корабль. Намного крупнее того, чьи пушки разгромили наш «Фьюриес»; две трубы, слегка откинутые назад мачты; высокий бурун у выгнутого, на манер балтиморских клиперов, форштевня, выдавал отличного ходока. Огромное белое полотнище с косым голубым крестом не оставляло никаких надежд – это русские. Я замер, не в силах оторвать глаз от накатывающего на нас Рока.
Энсин Джереми Пратт извлек из-за отворота сюртука подзорную трубу и навел на корабль; потом передал ее мне. Я с благодарностью принял инструмент.
К ужасу своему, я ясно разглядел на палубе корабля летающие машины – точно такие, как та, что нанесла нам визит несколько часов назад. Я насчитал не меньше пяти штук; кроме того, обратил внимание на непривычного вида орудия, установленные на высоких тумбах. Энсин любезно объяснил, что необычайно длинные стволы свидетельствуют об огромной дальности стрельбы; мы уже имели несчастье убедиться в справедливости этого утверждения.
– Несчастная Англия… – глухо произнес Блэксторм. – Проклятые русские сумели нас обмануть! Летающие катера, невероятно быстроходные корабли, дальнобойные пушки, разрушительные снаряды… как, скажите на милость, бороться с такой мощью? Они коварно заманили наш флот в Черное море, и теперь ни один из нас отсюда живым не выберется!
В словах военного корреспондента «Манчестер Гардиан» было столько боли и отчаяния, что мне немедленно захотелось подать ему утешение. Но увы, слова замерли у меня на языке, ибо я, в сущности, был совершенно с ним согласен. Несчастная Англия! И несчастные англичане! Горе им, ибо они не сумели превзойти в изобретательности и коварстве восточных варваров, и ужасная расплата теперь неминуема. И нам остается лишь уповать на Господа, который в неизреченной милости своей не оставит нас, Его верных слуг…»
III
В открытом море, эскадренный миноносец «Заветный», Сергей Велесов, писатель
Катер отвалил от борта и, подпрыгивая на волне, понесся к пароходофрегату. Британское судно имело самый жалкий вид. Неубранные паруса хлопали на ветру, подобно сохнущему белью неопрятного великана – английский капитан не стал посылать матросов на реи под прицелом чужих пушек. Развороченный снарядом кожух бесстыдно выставил на обозрение перекореженные плицы колеса. На полубаке что-то дымилось, пушки втягивались внутрь, крышки пушечных портов захлопывались одна за другой. Пароход дрейфовал по ветру, подставляя миноносцу борт, и я ясно видел белое полотнище, полощущееся на середине кормового флагштока. Жалкое зрелище – боевой корабль, спустивший флаг перед неприятелем…
Посудина Ее Величества «Фьюриес». Колесный фрегат, спущенный на воду за четыре года до Крымской войны. В нашей истории прослужил до 1867 года, после чего переведен в угольный блокшив и в 84-м продан на слом. Успел поучаствовать и в Крымской кампании, и во второй опиумной войне, где отметился бомбардировкой Кантона и речными операциями на Янцзы. Что ж, в этой реальности «Фьюриесу» не повезло: до китайских берегов он, пожалуй, не доплывет. Сомнительно, чтобы командир русского отряда захотел тащить за собой этот трофей, тем более лишившийся хода. Несколько подрывных зарядов в трюм и машинное отделение – и привет черноморским бычкам и прочей кефали.
И тут меня словно обухом по голове ударило. Какие подрывные заряды? На «Заветном» до сих пор не понимают, с кем имеют дело: мичман Красницкий только что объяснял, что перед нами турецкий пароход. А как иначе? Да, кто-то из офицеров мог прочесть марк-твеновского «Янки», но предположить, что они сами попали в шкуру героев фантастических романов? Проще уж решить, что турки от бедности поставили старый колесный пароход на службу в береговую охрану.
Но эта иллюзия развеется ровно в тот момент, когда посланцы поднимутся на палубу «Фьюриеса»! Язык, мундиры, лица… черт возьми, да англичане немедленно заявят, что считают себя военнопленными, и потребуют соответствующего обращения! А как иначе, если две империи официально находятся в состоянии войны? И все это – на чистом аглицком, без следа турецкого или хоть немецкого акцента. И каково будет русскому офицеру выслушивать все это на чужой палубе, в окружении врагов?
А я и рад позлорадствовать: «Боюсь, господа офицеры, вас ждет преизрядный сюрприз…»
Позер! Идиот! Срам-то какой: сколько лет почитывал книжечки о попаданцах, сюжетики сочинял, на форумах препирался, а чуть самому пришлось – в кусты? Да, конечно, мы все понимаем: шок после Переноса, едва не утоп; но как, скажите на милость, можно быть таким тормозом?
Скорлупка катера приткнулась к борту. Сейчас сбросят штормтрап, они поднимутся, и…
Я повернулся к Красницкому.
– Господин офицер, требую немедленно отвести меня к вашему командиру. Имею сведения первостепенной важности!
Глава восьмая
I
Недалеко от турецкого берега, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин
– Вон там, гляди! – оживился Валентин. – На два часа, вроде что-то мигнуло!
Андрей вгляделся в туманную мглу. Ничего.
– Нет там ни хрена. Да и быть не может, до них еще три кэмэ, рано…
Четыре часа назад радар «Адаманта» выдал слабую засветку в северо-западной части горизонта. К тому моменту уже порядочно стемнело, и поднимать БПЛА не стали; сторожевик сбавил обороты до «малый вперед» и стал медленно сокращать дистанцию до объекта. Через час стало ясно, что в десятке миль по курсу болтается какая-то скорлупка – скорее всего парусная деревянная шхуна. После короткого совещания решено было сблизиться миль до пяти и выпустить группу захвата на моторке. Группу вели по радару, до визуального обнаружения цели; кроме самого Белых, в катер погрузились еще трое боевых пловцов, с ног до головы увешанных снаряжением.
Катер у них был хорош – новейший британский ныряющий «Саб Скиммер-80». Андрей подивился, где это родное ведомство сумело раздобыть столь продвинутую игрушку в обход всяческих санкций?
Пятиметровый катерок развивал вполне солидные 28 узлов и нес запас топлива на сотню миль двадцатиузлового хода. Под водой же он мог пройти до шести миль на трех узлах. Андрею довелось понаблюдать за тренировками боевых пловцов: они подходили к цели на крейсерской скорости, вырубали бензомоторы, выпускали часть воздуха из баллонов и дальше крались под водой на аккумуляторах.
Но сегодня эти ухищрения ни к чему. Чем бы ни оказалась обнаруженная цель, ни радиолокаторов, ни приборов ночного видения и прочих высокотехнологических штучек на ней быть не может. По определению. Особого сопротивления тоже не ожидается: командир «Адаманта» уверял, что это обычная рыбацкая шхуна. Задача казалась незатейливой, как шлагбаум: зайти на борт, нейтрализовать команду и тут же, на месте, выбрать объект для экстренного потрошения. По возможности – без лишних жертв. «Погоди там устраивать геноцид, – напутствовал каплея Фомченко. – Еще успеете порезвиться. А пока – на мягких лапках, без шума и пыли».
Не успел катер отойти от «Адаманта», как командир БЧ-4 отрапортовал: чужак повернул на юг, к турецкому берегу. Это было уже непонятно – зачем рыбакам посреди ночи поворачивать домой? Скорее уж – лечь в дрейф и поутру браться за свои рыбацкие дела. А то шли себе параллельно береговой черте, и вдруг резко на зюйд…
Гадать было уже поздно. На катер отбили новый курс; раз цель решила поиграть в пятнашки, то надо перехватить ее подальше от берега.
Группа сработала четко. Через час Белых доложил, что видит парусную шхуну и готовится к захвату. Еще через восемь минут поступил сигнал, означавший «операция завершена». Катер полным двадцативосьмиузловым ходом полетел назад, к «Адаманту», бросив шхуну лежащей в дрейфе.
Андрея так и подмывало затребовать уточнений, но он сдержался. Не стоит вмешиваться в боевую операцию. Вернутся – сами расскажут. И теперь они с Валей Рогачевым (ему лезть в рубку без приглашения не положено, к тому же инженер не хотел лишний раз попадаться на глаза грозному Фомченке) изнывали на полубаке. Можно, конечно, подняться в рубку и одному, лениво прикинул Андрей. Там локатор, рация, полная картинка. Но очень уж хорошо сидеть вот так, на ночном ветерке, тем более что сюрпризов – тьфу-тьфу-тьфу, костяшками по доскам! – не предвидится. Во всяком случае пока. Пусть, кому это по штату положено, беспокоятся, а они уж как-нибудь…
– Вон они! На один час! Точка-тире-тире-точка-точка! Точно, наши!
На этот раз ошибки не было – чуть правее носа сторожевика в кромешной тьме пульсировала яркая точка. Группа Белых возвращалась.
II
В открытом море, гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
– Они что там, перепились? – кипятился Зарин. – Или контуженные собственной пальбой? Полюбуйтесь, Реймонд Федорович, что отбили с «Заветного»! Это бог знает какая чепуха!
Фон Эссен принял у командира «Алмаза» листок бумаги. Документ носил на себе следы капитанского гнева и недоумения: бумага смята, надорвана, будто капитан первого ранга собрался изорвать ее в клочки, но в последний момент передумал.
– Захватили английский фрегат, – медленно прочел лейтенант. – Фьюриес капитан Лоринг. Уверены участвуют Крымской войне. Записи бортовом журнале соответствуют. Оружие мундиры пушки тоже. Взяли борт офицеров.
Пока лейтенант Качинский лежал в лазарете, фон Эссен замещал его на должности командира авиагруппы, а значит, и был вторым по старшинству на «Алмазе». Так что командир гидрокрейсера, получив возмутительную депешу, немедленно вызвал лейтенанта на мостик.
– Не будем спешить с выводами, Алексей Сергеевич. Пусть этих «англичан» доставят к нам. Уверен, все прояснится.
Захваченный пароход покачивался на низкой волне в десяти кабельтовых от «Алмаза». Миноносец дрейфовал на левом крамболе приза; трубы лениво дымятся, носовое орудие и минные аппараты сторожат неприятеля.
Осторожничает Краснопольский, подумал фон Эссен. Его можно понять – тут у кого хочешь нервы расшалятся. Это же надо – Крымская война! Вот и радиотелеграфист сколько раз докладывал: эфир будто вымер, ни одной передачи! А ведь на «Алмазе» отличная станция «Телефункен», поставили перед самой войной…
– Пишут с «Заветного», – гаркнул сигнальный кондуктор. – Просят принять сообщение!
На мостике миноносца замигал сигнальный фонарь.
– Ваш… спасенный… – медленно, с большими паузами читал сигнальщик, – …уверяет… ученый… прибыл будущего… два… один… век… имеет сведения… требует встречи… командиром… отряда.
Фон Эссен обернулся к Зарину. Капитан первого ранга медленно багровел; глаза его под кустистыми бровями наполнялись яростью. Щека дернулась, пенсне слетело с мясистого носа и повисло на шнурке.
«Как бы его удар не хватил… – обеспокоенно подумал лейтенант. – Вон как кровью налился…»
Штурманский офицер, старший артиллерист, вахтенные – все, кто был на мостике, молча глядели на командира. Зарин покосился на сигнальщика – тот вытянулся в струнку и по-уставному ел глазами начальство.
– Значит, двадцать первый век? Ничего не перепутал?
– Никак нет, вашсокородь! – выдохнул кондуктор. – Как есть: «Прибыл будущего два один век имеет сведения!»
– Ладно, хвалю… – кивнул Зарин. – Отбей-ка на «Заветный» – «Подойти к флагману, передать спасенного, пленных и судовые документы с фрегата». Да чтоб все точно, смотри!
Сигнальщик кинулся к фонарю Ратьера, установленному на крыле мостика, и быстро застучал решетчатой шторкой.
– Кстати, Реймонд Федорович, помнится, вы рассказывали в Морском собрании о фантазиях некоего англичанина?
Действительно, припомнил Эссен, недели две назад, в Севастополе, на Екатерининской, за ужином зашел разговор о романах писателя Герберта Уэллса. Тема всплыла в связи с сообщениями о применении ядовитых газов на австрийском фронте; лейтенант Бахирев с «Кагула» предположил, что раз уж беллетрист предсказал химические средства ведения войны, то, может, и тепловой луч скоро появится на полях сражений? Потом беседа перешла на другие произведения Уэллса, и, в числе прочих, упомянули и «Машину времени». Помнится, Зарин присутствовал при разговоре и отпускал ехидные замечания.
«Вот и дошутился…»
– Так точно, Алексей Сергеич, было такое. Только ведь…
– А раз было – попрошу вас провести допрос англичан и этого… гостя из грядущего. Вы – человек образованный, авиатор, книжки подходящие почитывали. Вам и карты в руки. А я, простите, стар для таких пердимоноклей.
– С «Заветного» пишут: «Принято, – отрапортовал сигнальщик. – Подходим правым бортом для передачи людей».
Эссен увидел, как на мачте миноносца взвился флажный сигнал. От форштевня разбежались пенные усы, и «Заветный» начал описывать дугу в сторону крейсера.
– С вашего позволения, господин капитан первого ранга, – начал Эссен, – я бы хотел сначала побеседовать с англичанами. Все же официальные лица, офицеры. А у этого, спасенного, бог знает, что могло в голове помутиться…
– Делайте как знаете, голубчик, – махнул рукой Зарин. – Но пусть непременно подпишут бумагу, что это они наш гидроплан первыми обстреляли. А мичман пусть ведет протокол. Чтобы все по форме, как полагается.
Мичман Арцыбашев, исполнявший обязанности корабельного ревизора, согласно наклонил голову.
– И полегче с англичанами… пока, во всяком случае. Все же союзники – кто его знает, что тут у нас за коллизии? Как бы потом не приключилось неприятностей.
III
Недалеко от турецкого берега, ПСКР «Адамант», майор ФСБ Андрей Митин
«Саб Скиннер» ткнулся в борт, и на палубу первым вскарабкался Белых. Физиономия каплея, вся в черных разводах, выглядела устрашающе, Андрей пожалел рыбаков – каково им пришлось, когда в самый глухой час ночи через планширь полезли вот такие гости из преисподней?
Сквозь грозную боевую раскраску каплея просвечивала улыбка – и не дежурная, а самая настоящая, до ушей. Странно, если учесть, что он со своими ухорезами только что вернулся с боевого задания…
– Принимайте гостей! – бодро провозгласил Белых. – Дядя Спиро, давайте руку. Тут скоба такая, сейчас помогу…
– Эфхаристо дэн то тэло![9] – донеслось со штормтрапа. – Прибери грабки! Решил поучить грека фасоладу[10] варить? Я, сынок, ходил в море, когда твой папаша еще кузнецов на дворе ловил! Тоже мне, помогальщик выискался…
– Да ладно, дядя Спиро, не сердись, – добродушно отозвался боевой пловец. – Калос орисэс[11] на «Адамант»!
Столпившиеся у борта офицеры – Фомченко, Кременецкий и остальные – обалдело переглядывались. Поведение каплея не лезло ни в какие ворота.
Над бортом показалась физиономия, немедленно вызвавшая в памяти Андрея врубелевского Пана, только в круглой барашковой шапке на седой шевелюре и в такой же барашковой жилетке, надетой поверх полотняной рубахи с закатанными рукавами. Кисти рук корявые, красные, жилистые; с морщинистой, будто печеное яблоко, физиономии не сходит улыбка.
– Вот, товарищи, прошу любить и жаловать, – представил гостя Белых. – Спиридон Капитанаки, владелец и капитан шхуны «Клитемнестра» – это та посудина, за которой мы, значит, гонялись. Дядя Спиро, это наш главный воинский начальник, генерал Фомченко. Товарищ генерал-лейтенант – дядя Спиро. Первейший контрабандист на всем Черном море – если не сочиняет, конечно!
– Года мои не те, чтоб баланду травить, нэарэ![12] – возмутился грек. – Да ты у кого хошь спроси, хоть в Балаклаве, хоть в Одессе, да хошь в Керчи! Спиридон Капитанаки не какой ни то Ванька-Рутюту.[13] Его всякий знает!
– Очень приятно, господин… э-э-э… Капитанаки… – ответил ошарашенный Фомченко. – Каплей, что это за цирк на конной тяге? Что вы себе позволяете?
К удивлению Андрея, спецназовец ничуть не смутился. Встал по стойке смирно – остальные боевые пловцы, уже успевшие взобраться на палубу, мгновенно выстроились рядом с командиром, – и вскинул руку к закатанной на лоб балаклаве:
– Задание выполнено, тащ генерал-лейтенант! Обнаруженное судно оказалось российской шхуной с экипажем из шести человек, также российских граждан… то есть, виноват, подданных. В связи с чем мною принято решение в боестолкновение не вступать, а ограничиться опросом, так сказать, на добровольной основе. Вся необходимая информация получена, готов доложить. А этот товарищ, – Белых кивнул на грека, – попросился с нами. Я счел возможным просьбу удовлетворить, так как он, вероятно, располагает ценными сведениями.
– То правда, кирие![14] – почтительно произнес грек. – Мне что турецкий берег, что русский, что Крым, что Каппадокия – все знакомо. Спрашивайте, греки, всегда рады помочь русским морякам! Мой старший сейчас на военном корабле «Париж», в Севастополе. А отец был комендором у адмирала Спиридова на «Ефстафии», руки при Чесме лишился.
– Отец при Чесме служил, говоришь? – Фомченко принял тон, предложенный стариком. – А сам, значит, контрабандой промышляешь? Нехорошо…
– Так ведь надо бедным людям как-то зарабатывать? – ухмыльнулся дядя Спиро. – Когда макрель идет – макрель берем, белуга идет – ее берем, переметы ставим, к самой Керчи ходим. А сейчас – бока, что ли, отлеживать? Господь велел трудиться, и нам хлеб спокон веку от моря даден. Вы, кирие, любите сладкий турецкий табак? Вот старый Капитанаки и возит его от самого Трабзона! Разве кому от этого стало плохо?
А ведь прав каплей, подумал Андрей. Такой дядя Спиро для нас – просто клад: все знает, обо всем расскажет. Понадобится – сведет с нужными людьми, разузнает что угодно. Греческие общины есть по всему Черноморскому побережью – рыбаки, торговцы, крестьяне. И, разумеется, контрабандисты, куда ж без них…
Дядя Спиро, оказавшись на палубе «Адаманта», ничуть не растерялся. С Фомченко он, конечно, почтителен, – генерал, как-никак! – но вовсю зыркает по сторонам. Прикидывает, старый плут, свой гешефт.
Точно, восхитился Андрей, вот и Фомченко готов: уже командует мичману отвести дорогого гостя в кают-компанию. Дядя Спиро почтительно, но без подобострастия кланяется и следует за провожатым. По дороге внимательно осмотрел лебедку, полированные стойки лееров, надписи под трафарет на снежно-белой рубке…
– Простите, уважаемый, – обратился Андрей к контрабандисту, – не подскажете, какое сегодня число?
Дядя Спиро удивленно поднял брови.
– Киприан с утра был, пост!
Ну, конечно, догадался Андрей, старик считает дни по церковнославянскому календарю, зачем ему даты?
– А число не знаете, дядя Спиро? – спросил Белых. – А то я запамятовал, что это за Киприан такой.
– Нехорошо, нэарэ, – враз построжел Капитанаки. – Епископ Киприан Карфагенский, священномученик – как можно забыть? А число-то? Август месяц, тридцать первое. Полночь минула, сейчас, стало быть, уже Симеон Столпник. А на вашем корабле разве нет календаря?
– Как назло, на острове нет календаря… – пропел Андрей. – Нет-нет, дядя Спиро, это я не вам… Симеон Столпник? Первое, значицца, сентября, День знаний? Надо запомнить…
Андрея так и подмывало спросить про год, но он сдержался. Успеется.
Капитанаки с осуждением посмотрел на балагура, покачал головой и направился к терпеливо дожидавшемуся мичману.
– Кстати, День знаний – это по старому стилю не первое сентября, а девятнадцатое августа! – шепнул Валентин, когда дядя Спиро скрылся в люке.
– Еще умник сыскался на мою голову! – Андрей театрально возвел очи горе. – Ты вон лучше иди, приборы свои починяй…
Валентин сразу сделался скучным.
– А их починяй не починяй, без Груздева они все равно коробка с микросхемами, и ничего больше. Зато старикан какой – прямо «седой грек» из «Ликвидации»!
– Ты от темы не уходи, а то взял, понимаешь, манеру… – ухмыльнулся Андрей. – А дед и правда колоритный. Ну, Белых, ну жук… вот увидишь, Капитанаки с Фомичом враз договорятся! Мы еще эту шхуну до Одессы будем провожать.
«Фомичом» за глаза давно уже называли грозного генерала.
– В корень зрите, Андрей Владимирыч! – отозвался Белых. Он стоял у леера и вполголоса переговаривался с боевым пловцом, возившимся в «Саб Скиммере». – Он сразу предложил – доведите с товаром до Одессы, а я вам помогу. Ну, я прикинул: пуркуа бы и не па? Дед – он полезный и англичан не любит: в апреле, во время бомбардировки города, у него то ли племянника, то ли внука ядром убило. Вот дядя Спиридон на Британию и обиделся. Говорит – по всему побережью болтают, будто англичане и французы с турками снарядили в Варне огромный флот, чтобы идти на Крым.
– На Крым? Вот оно как… – покачал головой Андрей. – Первое сентября по старому стилю, девятнадцатое августа – по новому. Выходит, мы попали малость не туда…
– Спасибо портачам с ЦЕРНа-«Макеева». Говорили, что будет? Апрель! А тут сентябрь, на четыре месяца промахнулись!
– Ну, хоть с годом не ошиблись, – заметил Андрей. – А то заслали бы к динозаврам…
– Благодарить теперь их, так, что ли? Спасибо, господа ученые, доценты с кандидатами, что не зашвырнули в какую-нибудь окончательную и бесповоротную задницу? А «Можайск», спрашивается, где? Дома остался, малость не рассчитали господа ученые! И что нам теперь – снимать штаны и бегать? Только это и остается, с такой трещоткой много не навоюешь.
И Белых мотнул головой в сторону башенки с шестистволкой.
Андрей вспомнил серый утюг БДК, набитый бронетехникой, снарядами и морскими пехотинцами.
– Ничего, справимся как-нибудь. Пойдемте, Игорь Иваныч, а то Фомич ждет. Послушаем вашего контрабандиста.
IV
Османская империя, провинция Зонгулдак, обер-лейтенант цур зее Ганс Лютйоганн
Сыромятный ремень скрипнул в ржавой пряжке. Ганс Лютйоганн выругался и налег на подпругу. Гнедая недовольно скосила глаз, и в этот момент из-за кривой арчи, возле которой беглец устроил привал, раздался окрик.
* * *
Остановиться на отдых пришлось, как ни противилось этому все естество обер-лейтенанта. После получасовой гонки – прочь от места, где погиб экипаж «UC-7», – гнедая перешла на короткую рысь, потом на шаг. Бока ее тяжко вздымались, шея лоснилась от пота. Опыт заядлого лошадника подсказывал обер-лейтенанту, что еще пять минут такой гонки, и дальше придется топать на своих двоих. Пришлось спешиваться, распускать подпруги и отшагивать заморенную животину. После чего Ганс привязал ее к деревцу отыскавшимся у седла колючим волосяным арканом и пустил пастись. Кобыла выщипывала между камней пучки сухой растительности, а Ганс поудобнее устроился на земле, подложив под себя чепрак, и вытянул ноги.
После безумного дня, полного морских боев, катастроф и кровопролития, напряжение, наконец, отпустило. Он чувствовал себя мячом для модной английской игры «футбол», из которого выпустили воздух. Только что весело скакал по полю – и вот уже валяется, обмякший, в траве.
Дела обстояли – хуже некуда. Башмаков нет; из прочего имущества только бриджи и сорочка, вся в пятнах копоти и машинного масла. Он изгваздал ее, работая с электриками по пояс в воде, в удушливых облаках хлора, замотав лицо мокрой тряпкой. Когда киль субмарины ткнулся в песок, сил хватило лишь на то, чтобы кое-как попасть в рукава кителя и выползти наружу. Это не принесло желанного облегчения – желудок скрутило мучительным спазмом, и Ганса Лютйоганна вывернуло за борт. Он с трудом сполз в воду, добрел до сухого песка и повалился, жадно глотая морской воздух. И прозевал появление турецкого отряда. Потом была резня, взрывы и бешеная скачка куда глаза глядят.
Обер-лейтенант прислушался. В ветвях весело щебетала птичья мелочь, издали доносились мерные вздохи прибоя. Офицер вслушался, пытаясь уловить переступь копыт. Погони не было. То ли османы, пальнув пару раз вслед беглецу, занялись ранеными, то ли сами пустились наутек. В любом случае, засиживаться не стоило; Ганс встал (движение отдалось в членах мучительной болью) и проковылял к лошади.
«Что, скотинка, отдохнули, пора и честь знать?»
Гнедая скосила на нового хозяина выпуклый глаз, шумно фыркнула и принялась за очередной пучок травы. Лютйоганн вздохнул и взялся за подпругу.
Тут-то и раздался голос – тихий, осторожный, не похожий на гортанные вопли давешних дикарей. Ганс обернулся, присел и зашарил по земле в поисках камня, палки – чего-то, что сошло бы за оружие. Больше он не попадет в лапы к этим скотам! Чтобы его, прусского дворянина, офицера в двенадцатом колене, потомка тевтонских рыцарей, прирезали, словно барана во дворе грязной харчевни?
Окрик повторился. В длинной фразе проскользнуло несколько слов, которые он успел выучить, когда лодка стояла в Варне, на ремонте. Болгары? Лютйоганн выпрямился, поднял руки над головой и обратился к невидимым гостям – сначала по-немецки, потом по-французски. Ответа не последовало. Обер-лейтенант выругался и добавил несколько русских слов. Он выучил их кадетом в Либаве, куда их учебное судно, броненосный корвет «Вюртемберг», заходило с визитом. Кадет Ганс Лютйоганн много чему научился тогда у русских гардемаринов; позже он узнал, что эти слова употребляют в России почти все, причем по всякому поводу. Смысл их ускользал от Ганса, но не было сомнений, что всякому русскому они отлично знакомы, мало того – уместны чуть ли не в любой ситуации.
К удивлению Лютйоганна, эти заклинания сработали и здесь: из темноты донеслись удивленные голоса, а потом из-за худосочной чинары выбрались двое. Эти люди и правда смахивали на болгарских крестьян из окрестностей Варны. У того, что постарше, в вырезе рубахи болтался на шнурке темный крестик. Тоже знакомо – Ганс не раз видел такие, каждый второй болгарин носил на шее крест из кипариса.
Пришелец положил на землю короткое ружье с кремневым замком, протянул обер-лейтенанту открытые ладони и разразился длинной фразой. Лютйоганн не разобрал ни слова, но понял главное – ему не угрожают. Мало того, ему готовы помочь: тот, что помоложе, долговязый парень с парой антикварных пистолей за кушаком, вытащил из-за пазухи сверток, развернул тряпицу и протянул немцу пахучий белесый комок. Немец узнал козий сыр: такой подавали в варненских механах к кукурузным лепешкам, фасолевой похлебке и кислому красному вину. Германские офицеры брезговали грубой балканской пищей, но сейчас Ганс Лютйоганн принял сыр в дрожащие ладони и, неожиданно для себя, разрыдался.
Глава девятая
I
В открытом море, гидрокрейсер «Алмаз», Сергей Велесов, писатель
– Значит, это все правда? – повторил каперанг. – Мы в прошлом?
– Так точно, господин капитан! В тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году от Рождества Христова. Конец лета, хотя мы намечали апрель. Готов извиниться за наших ученых, хотя в чем их вина? Неизбежные на море случайности, как говорится. Тайны мироздания.
– А зачем вам эти тайны? – поинтересовался лейтенант, которого мне представили как командира авиагруппы «Алмаза». – Что вы собирались делать в прошлом?
– Видите ли… – я замялся. – Собственно, мы и сами толком не знали. Хотели изучить, понять, как можно это использовать…
Мне отчаянно не хотелось врать. Но не мог же я признаться, что сложная механика Проекта запущена для того, чтобы насытить Россию – нашу Россию, не их, – технологическими достижениями далекого будущего? Да и будут ли еще эти достижения… Предположения хронофизиков строились на том, что серьезное изменение последовательности исторических событий откроет для нас всю реальность целиком. И тогда можно будет путешествовать хоть во времена фараонов, хоть в тридцать первый век.
А какая, в сущности, разница, кто произведет эти изменения – морпехи двадцать первого столетия или авиаторы Великой войны? Главное – результат, не так ли?
«Ми нэ ограничиваем вас в срэдствах, таварищ Жюков. Ви можете дэлать и нэвозможное».
Что ж, сейчас самое время для невозможного…
– А как вы планировали вернуться обратно? – поинтересовался лейтенант. – Или рассчитывали провести здесь остаток дней?
– Ну… я не совсем в курсе. Этим занимались физики, но они остались в XXI веке. Знаю только, что на одном из кораблей смонтировано нечто вроде маяка, по которому нас и должны были засечь и вытащить обратно. Но оно тоже осталось там, так что… нет, не знаю.
– А мы, выходит, в ваших опытах случайно замешаны? – нахмурился капитан первого ранга. – Я понимаю, глупо винить вас в этом, но нам что теперь делать? Мы ведь, голубчик, не в игрушки играли. У нас там война, а не занимательная физика, знаете ли…
Я усмехнулся. Ну конечно – труд Перельмана увидел свет перед самой Первой мировой.
– Кстати, – оживился фон Эссен. – Вы ведь, конечно, помните, чем закончилась война? А заодно – все то, что произошло за эти сто лет? Какой у вас там год, 2016-й? Очень хотелось бы…
Я в упор посмотрел на лейтенанта.
– Скажите, а вы и в самом деле хотите это узнать?
– Ну разумеется! Неужели вы сомневаетесь? – удивился авиатор. – Заглянуть на сто лет вперед, узнать, какими стали люди, чего добились – кто же от такого откажется? Как я понял, ваша наука достигла невиданных высот. Вы, наверное, и до Луны добрались, как предсказывал мсье Жюль Верн?
– А если… – медленно произнес я. – А если я скажу, что эти сто лет оказались самыми страшными и кровавыми в истории? Если окажется, что высочайшие достижения науки употреблены только для войны и человекоубийства? Вы уже имеете примеры такого прогресса – химическая война, бомбардировки мирных городов… захочется ли вам знать о таком? А если я скажу, что человечество в этом веке пришло к такому варварству и жестокости, что Ипр и галиполийская мясорубка покажутся детскими игрушками? И достижения разума и гуманизма, которыми вы так гордитесь, растоптаны и забыты в погоне за наживой и низменными удовольствиями?
В кают-компании воцарилась мертвая тишина. Были слышны удары волн о скулы крейсера, свист пара и стук шатунов в машине, пронзительные крики чаек за кормой.
Эссен не выдержал:
– Что вы такое говорите? Не спорю, война лишила нас многих иллюзий, но после того, как страны Согласия победят, войн не будет вообще! Не может быть, чтобы после такой бойни, после газовых атак, после гнилых траншей на пол-Европы человечество решилось на новые…
– Еще как решилось, дорогой лейтенант! Вашу войну у нас помнят как Первую мировую. Понимаете? Не просто мировую, а именно Первую! Ясен намек? И одна только Россия потеряла в этих мировых войнах многие десятки миллионов человек.
Что до газовых атак – поверьте, это далеко не самое страшное. Как вам такая идея: травить газами людей в специальных камерах, по нескольку сотен зараз – ежедневно, неделя за неделей, месяц за месяцем? А концентрационные лагеря, вроде тех, что сооружали англичане в Южной Африке, где людей сотнями тысяч истребляют ядовитыми газами, голодом, рабским трудом?
А налет самолетов на большой город, когда большинство жителей гибнет в огненном шторме? Это не поэтическая метафора: если вывалить на жилые кварталы несколько сот тонн зажигательных бомб, то возникает сплошной пожар, распространяющийся со скоростью аэроплана. От этого бедствия нет спасения даже в подземных бомбоубежищах: огонь пожирает на поверхности весь кислород, и люди попросту задыхаются.
– Вы говорите страшные вещи, голубчик, – медленно произнес Зарин. – Неужели это ждет нас и наших детей?
– Не знаю, – честно ответил я. – История – крайне деликатная материя. Как я уже говорил, мы собирались внести в нее некоторые изменения. Мне трудно судить, чем они могли отозваться, но хуже скорее всего не будет. Просто потому, что хуже некуда, господа.
– Да вы, батенька, изрядный оптимист, – невесело усмехнулся Лобанов-Ростовский. Он, будучи офицером, присутствовал на совете, как и другие подчиненные фон Эссена. – Вас послушать – так надо прямо тут, не сходя с места застрелиться, да и вся недолга!
– Успеете, князь! – перебил напарника мичман Марченко. – Вот вы, Сергей Борисович, сказали, что ваши ученые – и не только ученые, как я понял, речь шла и о военных тоже, – собирались изменить грядущее. А как, если не секрет? Возможно, и нам это под силу?
Наконец-то правильный вопрос! Мысленно я готов был его расцеловать.
– Вы правы, господин мичман. Крымская война, как вам, несомненно, известно, поставила Россию в весьма затруднительное положение, надолго затормозив ее развитие. Черноморский флот, считайте, ликвидировали… Европейские державы, вооруженные новейшими достижениями техники, одержали верх, и это, по мнению наших историков, во многом предопределило последующие ужасы. Но если дать им отпор…
Я склонился к ноутбуку. На экране появился длинный список кораблей.
– Это состав союзнических эскадр. В памяти этого устройства хранится подробная информация о всех действиях как на суше, так и на море. Мы собирались вмешаться в события силами нескольких боевых кораблей и десанта. Наши бронированные машины легко сбросили бы неприятеля в море, сумей он высадиться в Крыму. Вот, смотрите сами:
На экране разворачивалась танковая атака. Приземистые силуэты «Т-90», мотострелки, выпрыгивающие из бэтээров, звено «крокодилов», плюющихся НУРСами, залп батареи «Градов» и стена разрывов, затянувшая позиции условного противника.
– Вот это да! – выдохнул Лобанов-Ростовский. – Вот это силища! Нам до такого далеко…
Я пошевелил мышкой, картинка сменилась. Теперь это была хроника времен Первой мировой: вот бипланы-этажерки засыпают бомбами окопы; вот дредноут окутывается дымом после залпа главного калибра; вот большой пароход переламывается и тонет, выбросив облако пара и угольной пыли.
– Не стоит недооценивать свои возможности, князь. Для союзников с их пароходофрегатами и пексановыми орудиями самолеты и скорострелки Канэ – настоящие «вундерваффе». Чудо-оружие, как говорят наши заклятые друзья-германцы. У вас на руках солидные козыри, господа, так почему бы не занять место главных игроков, раз уж оно вакантно?
II
В открытом море, гидрокрейсер «Алмаз», на следующее утро, Сергей Велесов, писатель
После побудки прошло чуть больше двух часов, когда тишину разорвал звонок. Конечно, все относительно – откуда здесь взяться тишине? По-настоящему тихо станет, только когда корабль уйдет под воду, туда, где звуки превращаются в ультразвуковые писки и щелчки, доступные лишь дельфинам да мембранам гидроакустики.
Громкая трель раскатилась по палубам, взлетела к верхушкам мачт, опутанных проволоками искровой станции; взбодрила утреннюю атмосферу, оторвав людей от швабр, тряпок, суконок. Ей вторили боцманские дудки: «Окончить малую приборку! Команде приготовиться к построению по сигналу «Большой сбор!».
Суета прокатилась по отсекам «Алмаза». Несколько минут – и на смену дребезжанию звонка пришел горн. Вниз, в машинное отделение, в трюмные отсеки и кочегарки, его серебряный зов не проникает, там он дублируется теми же звонками: короткий с длинным, короткий с длинным, короткий с длинным…
Большой сбор! Бросай дела, сыпь сломя голову на ют, втискивайся на привычное, раз и навсегда закрепленное за тобой место в строгих линейках общего построения.
Большой сбор!
Короткий – длинный, короткий – длинный…
Грохочут по трапам каблуки; музыкой звучат в матросских ушах матерные рулады боцманов и кондукторов. Экипаж выстраивается на юте, в тени крыльев гидропланов – сегодня они крепко принайтовлены и затянуты от непогоды парусиновыми чехлами.
По правому борту встают рулевые, сигнальщики, радиотелеграфисты, артиллеристы, минеры во главе со своими начальниками. По левому – кочегары, машинисты, гальванеры, трюмные; этот парад возглавляет старший механик. Здесь же службы и команды, каждая со своим боцманом. Отдельно личный состав авиагруппы: пилоты, летнабы, мотористы.
Резкие порывы ветра, заворачивают полы офицерских кителей, играют воротниками матросских фланелек, треплют ленточки. Кое-кто зажимает атласно-черные полоски ткани в зубах, чтобы бескозырки не сорвало с голов и не сдуло за борт.
Большой сбор!
– Становись. Равняйсь. Смирно! Равнение на середину!
Это мичман Солодовников. Сегодня он дежурный офицер; он командует этим торжественным церемониалом.
– Господин капитан первого ранга, экипаж гидрокрейсера «Алмаз» по вашему приказанию построен!
* * *
– Господь всемогущий послал нам испытание. Нам предоставлен невиданный шанс, но и спросится с нас по высшей мерке! Никто, ни единый человек на свете, до сих пор не получал такой возможности. Никто. Только мы.
Слова каплями расплавленного олова падали в сердца моряков – офицеров и нижних чинов, механиков и сигнальщиков, молодых парней, пришедших на флот в этом году, и поседевших на службе ветеранов. Зарин говорил негромко, но ни один звук не пропадал – абсолютная тишина повисла над палубой.
– Да, англичане и французы еще вчера были нашими союзниками. И кто, как не Россия в четырнадцатом году, заплатила кровью кадровых, лучших своих частей за спасение Парижа, за пресловутое чудо на Марне? А где была их благодарность? Разве мы забыли о том, что союзнички целый год сидели в окопах и смотрели, как Россия истекает кровью, задыхается от снарядного голода, как отступают под напором германской военной машины наши измученные войска, оставляя врагу исконные земли Российской империи?
Я украдкой покосился на соседа. Слева от меня ловит командирские слова алмазовский священник, отец Исидор. На офицерском совете, когда была оглашена поразительная новость, он отмалчивался и только под занавес заговорил: о Господнем промысле, о чуде, ниспосланном православным воинам, об ответственности, что лежит теперь на каждом из них. Похоже, на священника особенно сильно подействовал рассказ об ужасах грядущего ХХ века.
Все утро отец Исидор провел среди матросов и вот теперь шарил взглядом по лицам в шеренгах – искал следы сомнения, нерешительности, отчаяния. Каждый из них не раз рисковал жизнью, отправляясь в очередной поход к Босфору, к Зонгулдаку, к болгарскому берегу, но известие о том, что семьи, близкие, вся привычная жизнь, возможно, потеряны навсегда, могло сломить и самых стойких.
– …Или кто-то из нас всерьез верит, что английские адмиралы, кичащиеся мощью и славой Королевского Флота, случайно упустили «Гебен» и «Бреслау»? Мы, черноморцы, не забыли севастопольскую побудку! Мы не забыли вторжение европейских держав; мы не забыли осаду Севастополя!
«Как нелепо, – думалось мне, – как нелепо допустить хотя бы мысль о том, что эти люди останутся в стороне! Решат, что это не их война, не станут вмешиваться в давно отгремевшие баталии. Нет, они – моряки-черноморцы, севастопольцы, – помнят все. И не откажутся вернуть лукавым союзникам и ложным друзьям должок с хорошими процентами!»
Конец первой части
Часть вторая Караван
Глава первая
I
Гидрокрейсер «Алмаз», 3 сентября (по старому стилю) 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
27 ноября 1915 г., когда наша эскадра была въ 60 миляхъ отъ береговъ Болгаріи, ея атаковали «альбатросы». Пользуясь тѣмъ, что воздушной охраны не было, нѣмцамъ удалось подобраться незамѣтно, и наши опомнились, только когда вокругъ стали рваться бомбы.
Много сказано о превосходныхъ немецкихъ моторахъ, позволяющихъ летать на 70 миль отъ берега, въ то время какъ наши «Гномы» едва допускаютъ сдѣлать 30.
По заданію, самый налетъ на Варну долженъ былъ произойти ночью, но его пришлось отложить на утро. Двадцать аппаратовъ появились надъ Варной и стали метать бомбы. Несмотря на бѣшеную канонаду, наши летчики бросали бомбы, вызвавшіе пожары въ порту и въ самомъ городѣ.
Послѣднее навело меня на размышленія. Когда газетный писака говоритъ о «настоящемъ видѣ немецкой культуры», сопровождаетъ слово «нѣмецъ» эпитетомъ «варваръ», «звѣрь», «чудовище», меня это и смѣшитъ, и бѣситъ. Неужели только нѣмцы мародерствуютъ, насильничаютъ, убиваютъ мирныхъ жителей? Неужели во всей нашей многомилліонной арміи – всѣ военныя безъ исключенія такіе идеально-благородные, кристальные люди, что не воспользуются случаемъ пограбить, не изнасилуютъ дѣвушку, не изувѣчатъ мирнаго жителя, не заколютъ въ боевомъ озвѣрѣніи сдающагося въ плѣнъ? Я понимаю, это можно скрыть ради идіотскаго чувства патріотизма, но зачѣмъ обвинять въ томъ же другого, и потому только, что это врагъ?
Не лучше ли на себя обратиться? Не у насъ ли офицерство было самой отсталой и некультурной частью общества? Не у насъ ли Купринъ заклеймилъ это въ своемъ «Поединкѣ»? Не у насъ ли въ страшныя 1905–1906 годы военныя звѣрствовали похуже нѣмцевъ? Не у насъ ли чертъ знаетъ что выдѣлывали «доблестныя», «славныя», «удалыя» молодцы-казаки?.. Удивительно коротка память у обывателя…
* * *
Я закрыл тетрадку. Автор прав: у российского обывателя, особенно либерально настроенного интеллигента, к каковым, несомненно, относился и он сам, удивительно короткая память. Точнее, она у него избирательная – эта публика помнит лишь то, что ей удобно, что подтверждает их любовно выпестованную точку зрения. И с легкостью необычайной вычеркивает из памяти все остальное. А если и не вычеркивает, то предпочитает просто не замечать.
И жили, и не замечали – как не замечало неудобной действительности предыдущее поколение, певшее дифирамбы польскому восстанию. Они превозносили Врубелевского и Миладовского, вешавших православных священников, вязавших своих косинеров кровью евреев и белорусских крестьян – точно так же, как восторгались чеченскими «ребелами» те, кто упорно не замечал отрезанных голов русских срочников и торговли пленными.
Да, этому поколению идеалистов повезло – успели умереть своей смертью, под хруст французской булки. А что ожидало тех, кто радовался цусимской катастрофе, понося зверства казаков и припоминая по всякому поводу купринский «Поединок»? Где оказались все эти барышни, и юноши, и среднего возраста профессора, врачи и присяжные поверенные, посылавшие японскому императору поздравительные телеграммы? Кому-то удалось в последний момент запрыгнуть на нижнюю ступеньку трапа философского парохода. А кто не успел?
Хорошо, если хоть как-то обустроился в Париже. Или, на крайний случай, в Стамбуле. А остальные пилили сучья двуручной пилой в Усольлаге и размышляли о превратностях бытия. И, жуя лагерную пайку, крепко жалели о том, что тогда, в пятом году, вместе с другими…
* * *
Итак, Семен Яковлевич Фибих. Сын крупного киевского сахарозаводчика, закончил медицинский факультет Петербургского университета. Студенческая юность пришлась на годы Русско-японской войны и первой революции, и Сема с головой погрузился в стихию протестов против деспотии Николая Кровавого. Он не ставил подпись под телеграммой, адресованной микадо; тем не менее будущий медик до дыр зачитывал июньский номер газеты «Пролетарий», неведомо как попавший в аудитории медицинского факультета:
«Великая армада, – такая же громадная, такая же громоздкая, нелѣпая, безсильная, чудовищная, какъ вся Россійская имперія, – двинулась въ путь, расходуя бѣшеныя деньги на уголь, на содержаніе, вызывая насмѣшки Европы…»
Когда-то Сема жадно глотал статьи, подписанные «Н. Ленин». И знал, какую позицию занимал автор в отношении германской войны. Той, на которую он, киевский врач Фибих, был мобилизован царским правительством. Семен Яковлевич не жаловался – в конце концов, участь хирурга линейного госпиталя или штатного медика пехотного полка куда горше должности корабельного врача; хрусталь и красное дерево кают-компании все же предпочтительнее вшей в затруханных польских хатах.
На авиаматку медик попал не по воле случая и даже не по протекции: в 1908 году, состоя в ординатуре, он вступил в «Императорский всероссийский аэроклуб». Папенькины деньги позволяли столь экзотическое увлечение; Сема Фибих взял несколько уроков управления аппаратом и даже совершил пять полетов на «Фармане».
И все же: воздухоплавание, конечно, весьма прогрессивное увлечение, но с какой стати он, врач, противник насилия, должен служить Молоху военно-феодальной империи?
Известие о том, что «Алмаз» провалился в прошлое, огорошило Семена Яковлевича. Он-то, как и большинство его киевских и петербургских знакомых, предвкушал видимый уже невооруженным глазом крах самодержавия. И на тебе: впереди шесть десятков лет ненавистного режима! На троне Николай Палкин, либеральных реформ нет и в проекте, как нет народовольцев, бомбистов-эсеров и иных борцов с самодержавием, которым мечтал подражать юный Сема Фибих.
Этими соображениями алмазовский эскулап успел поделиться со мной. Гостя из будущего он воспринял как манну небесную: в самом деле, чем не собеседник для мыслящего человека? Семен Яковлевич предвкушал беседы о путях развития цивилизации, о победе народовластия в его американском варианте – непременно американском, иного доктор Фибих не признавал! – и о грядущем триумфе гуманизма. И никаких флотских офицеров, верных слуг тирании, насквозь пропитанных ужасным кастовым духом…
* * *
Так и попал ко мне этот дневник. Семен Яковлевич собирался после окончания войны издать его в виде воспоминаний и, вручая мне клеенчатую тетрадь, втайне надеялся, что я воскликну: «Ах, так вы и есть тот самый Фибих?» И признаюсь, что конечно же читал – там, в грядущем.
Пришлось мне разочаровать Семена Яковлевича. Тем не менее его труд лежит на столике в каюте, выделенной мне в единоличное пользование.
Я невесело усмехнулся. Ирония судьбы: казалось, сбежал от российской политики с ее демократическими вывертами… Ан нет, и здесь дотянулись! А ведь как благостно мечталось: на троне Николай Первый, либеральная мысль ограничена плачем по декабристам, Герценом с Огаревым да гарибальдийскими грезами. Разгул либерализма впереди, сперва должны состояться реформы Царя-освободителя, за которые его, как известно, отблагодарили бомбой на набережной канала Грибоедова. Хотя что это я? Екатерининского, разумеется, поосторожнее надо с названиями…
Итак – доктор Фибих. Питерский студент, лихие годы Первой русской революции, демонстрации, листовки, «вы жертвою пали…» Чего еще ждать от Семена Яковлевича, весьма популярного в киевских либеральных кругах? Для него и Мировая война – лишь очередное преступление царского режима. Ладно, будем надеяться, что кают-компанейские порядки вправили Фибиху мозги. Хотя вряд ли, если судить по дневнику. Да, отсутствие особиста – это серьезный минус, недоработали предки…
В дверь постучали, и на пороге возник вестовой.
– Так что, вашбродие, господин капитан первого ранга собирают офицерский совет. И вас велено позвать, а потому – пожалте сей же секунд в кают-компанию!
II
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«Уже который день мы пребываем в неволе на русском фрегате. Никогда из памяти моей не выветрятся слезы на глазах офицеров при виде уходящего под воду «Фьюриеса». Матросы же махали шапками и кричали, провожая тонущий корабль: «У королевы много!» Этот обычай всегда вызывал во мне трепет гордости за Британию: поистине ее путь к мировому владычеству усеян обломками судов, покоящихся на морском дне, но это не может вселить уныние в сердца истинных англичан. У королевы много; Господь и святой Георгий по-прежнему хранят Англию!
Тот, кто читает это, вероятно, недоумевает – как автор сумел сохранить веру в могущество британской короны, находясь в плену? Признаюсь, это было непросто. Покинув привычный корабельный мирок, где нас окружал добрый английский дуб, ясень и бакаут, мы были поначалу ошеломлены обликом русских кораблей. Всюду железо, сталь и машинное масло; вместо благородных оттенков мореной древесины и радующей глаза желтизны сизалевых тросов – унылая серая краска. Это царство целесообразного металла: повсюду хитроумные механизмы и гальванические приспособления. Люди мелькают среди них, как бесы в преисподней, ловко управляясь с этой противоестественной механикой. Когда нас провели мимо артиллерийского орудия, мои товарищи по несчастью с неподдельным изумлением рассматривали его казенную часть. Нигде, даже в рубке локомотива, даже в Гринвичской обсерватории, где мне случилось как-то оказаться, я не встречал такого обилия механизмов, рычагов, штурвалов, оптических стекол. Превосходные орудия Анри-Жозефа Пексана (надо признать, французы способны даже нас удивить техническими новинками!) выглядят в сравнении с ними древними камнеметными кулевринами. Неудивительно, что русские одержали столь решительную победу: Господь, вопреки известному утверждению безбожного Вольтера, не на стороне больших батальонов, а на стороне тех, кто владеет лучшими военными машинами. К величайшей досаде, сейчас это не мы, британцы (что, кажется, соответствовало бы разумному мироустройству), и даже не подданные Наполеона III, а русские варвары. За какие грехи Господь так сурово карает Европу?
Мы ожидали унижений и издевательств: русские вполне могли припомнить морякам Королевского флота бомбардировку приморского города Odessa в апреле этого года, в которой участвовал и «Фьюриес».
Но, к нашему удивлению, опасения оказались напрасны. Русские лишь отделили матросов от офицеров, но я не могу не признать разумности этой меры: находясь среди своих подчиненных, офицеры Королевского флота могли и даже обязаны были бы подстрекать их к неповиновению. Но увы; матросы были свезены на большой пароход, а мы – офицеры и некомбатанты – отправились на фрегат.
Стоит объяснить значение термина «некомбатант». Если верить русским офицерам, то по прошествии примерно полувека человечество задумается о том, чтобы поставить некий предел ужасам войны. Это будет сделано на международной конференции, где кроме множества оговорок о гуманности или негуманности тех или иных способов и средств ведения войны будет дано строгое определение сражающихся и не сражающихся участников военных событий. Те, кто имеет во главе лицо, ответственное за подчиненных, носит явственно видимый издали отличительный знак; открыто носит оружие и соблюдает законы и обычаи войны, относятся к «комбатантам». Другие же – и в их числе врачи и санитары, священнослужители, подобные автору этих строк, или репортеры, вроде моего спутника, мистера Блэксторма, представлявшего газету «Манчестер Гардиан», считаются «некомбатантами». Правила обращения с ними много мягче, и меня искренне порадовало, что русские офицеры намерены им следовать, несмотря на то что упомянутые соглашения, собственно, еще не заключены.
Правила эти, помимо прочего, дают нам право убедиться в том, что по отношению к остальным нашим соотечественникам также соблюдаются правила гуманного содержания. А потому я, вместе с врачом «Фьюриеса», истребовал у русского капитана возможность посетить пароход, ставший узилищем для наших матросов. К моему удивлению, разрешение было получено; к нам решил присоединился и мистер Блэксторм, чей интерес в этом случае вполне извинителен. Кроме того, нас вызвался сопровождать и русский некомбатант – корабельный врач. Об этом достойном господине у нас еще пойдет речь, а пока…»
III
Гидрокрейсер «Алмаз», 4 сентября 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
– Господа офицеры, ситуация такова. Сегодня по-здешнему – здешнему, подчеркиваю! – календарю четвертое сентября. Вчера из Варны вышла армада – французы и турки. Англичане провозятся еще день. Сбор назначен у острова Змеиный. Меньше чем через десять суток суда войдут в Евпаторийскую бухту. Дальнейшее известно из истории: бомбардировка Севастополя, затопление кораблей, осада и сдача города. Мы решили этого не допустить. Осталось понять – что мы, собственно, можем сделать?
– Алексей Сергеевич, кажется, наши… хм… те господа, что сосватали нам это приключение, собирались сбросить союзников в море? Возможно, мы сможем воспользоваться их планами?
Старший лейтенант Краснопольский, командир «Заветного», не присутствовал при недавнем разговоре в кают-компании «Алмаза». Он, как и другие офицеры миноносца, узнал обо всем позже; не видел он и эффектных роликов с танковыми атаками.
– Как вы это себе представляете, Николай Александрович? Раздать матросам карабины, а вас поставить командовать десантом? Много же вы навоюете против целой армии! Или мичмана послать с его «маузером», пущай страх наводит?
* * *
Второй штурман «Алмаза», лейтенант Завирухин, совсем мальчик, с румяными круглыми, как у херувима, щеками и юношеским пушком над верхней губой, густо покраснел. «Маузер», который в кают-компании поминали по всякому поводу, превратился для него в сущее проклятие.
Мне уже успели поведать эту байку; все началось еще до войны, с разъяснения начальника воздухоплавательной части Генерального штаба генерал-майора Шишкевича:
«…Пистолеты «маузеры» составляютъ непремѣнную принадлежность боевого комплекта аэроплановъ («Фарманъ-XVI»), для дѣйствія тѣхъ лицъ, кои совершаютъ полетъ, причемъ каждому указанному аэроплану должно придавать два пистолета съ соотвѣтствующимъ количествомъ патроновъ…»
«Фарманы» имелись тогда в любом авиаотряде, и многие летуны щеголяли деревянными, на ремнях, коробками пистолетов-карабинов. Но время шло, на аэропланах появились пулеметы, и пилоты стали заменять громоздкие изделия «Ваффенфабрик Маузер АГ» на компактные «кольты» и «браунинги». Германские же пистолеты, весьма ценимые армейской офицерской молодежью, пошли на размен. Поддался веянию моды и Завирухин – сторговал «маузер» у мичмана Энгельмейера за редкостный американский «Сэведж» и дюжину лучшего шустовского. И обнаружил, что носить приобретение так, как носили «сухопутные» офицеры – справа, очень высоко, рукоятью вперед – совершенно немыслимо с морской формой. Пробовал, сходя на берег, надевать пилотскую кожанку и галифе, но немедленно сделался предметом язвительных насмешек авиаторов – эта публика ревниво относилась к своим привилегиям в части обмундирования. В итоге отставленный от строевой службы «маузер» занял место на переборке, над койкой, но и тут вышло не слава богу: как-то, в сильную качку, тяжелый пистолет сорвался с крючка и раскроил спящему владельцу бровь. После чего мичман совершил поистине роковую ошибку: поведал доктору Фибиху, что стало причиной травмы. А уж Семен Яковлевич, известный на крейсере острослов, не стал делать из этого врачебной тайны.
* * *
Краснопольский покосился на побагровевшего Завирухина и милосердно спрятал в усах улыбку.
– Можно снять с «Заветного» пулеметы, да и у вас есть несколько штук. В Крымскую кампанию на суше воевали исключительно сомкнутыми колоннами, так что эффект будет ужасающий.
– В первый раз – несомненно. Но англичане быстро учатся. Да и патронов у нас не бездонная бочка. Пожжем – где новые брать?
– Вы, Алексей Сергеич, рассуждаете так, будто нам одним воевать! Если память мне не изменяет, на Альме англичанам совсем немного не хватило, чтобы обратиться в бегство. Вот пулеметики и добавят им прыти. А патронов мы перед набегом на Зонгулдак приняли до штата, по пять тысяч на ствол. Считаю – надо связываться с русским командованием и предлагать помощь. Опять же аэропланы – помните, как джентльмены с английского парохода перепугались? Полетают, побомбят – все польза.
– А наши корабли прикроют приморский фланг, – робко вставил мичман Завирухин.
– Ерунду говорите, батенька! – отрезал Зарин. – Уж простите за резкость, но как вы предлагаете сражаться с целой армадой? В открытом море – еще куда ни шло, а у берега нас живо обложат со всех сторон. Пушки у них, конечно, древние, так ведь и «Алмаз» не броненосец. Подойдут на малую дистанцию, и каюк! Вот будь с нами не ваш угольный старичок, а «Мария» или «Кагул» – тогда да, форштевнем перетопили бы, противоминным калибром. Но – не дал Господь.
Я живо представил, какой великолепный погром мог бы учинить дредноут союзной армаде. И ведь обидно как – находись «Императрица Мария» в то утро поближе к «Алмазу»…
«…Кисмет, как говорят татары. Не судьба».
Красницкий пожал плечами. По заведенному порядку ему полагалось говорить первым, но сейчас было не до традиций. Очень уж необычную тему обсуждали сегодня на совете.
Прения меж тем набирали обороты:
– …Это если мы будем одни. А если нам на помощь выйдет Черноморская эскадра? «Алмаз», «Заветный», плюс парусные линкоры Корнилова – сила!
– …А ну, как не выйдет? Мы с вами знаем, что в прошлый, так сказать, раз они на это не решились. А если и сейчас струхнут?
– …Наши преимущества – скорость, дальность огня, фугасно-осколочные снаряды. А значит, и воевать следует на просторе, не подпускать противника близко. Иначе они нам такой чугунный дождик устроят, ввек не опомнимся!
– …Торпеды и гидропланы! Неужто не справимся с какими-то деревянными лоханками? Не понимаю вашей нерешительности, господа…
Пора вмешиваться, решил я, но не успел. Разноголосый фонтан реплик и тактических идей прервал фон Эссен:
– Господа, раз начальство нас собрало с обоих кораблей – то уж, наверно, оно собирается предложить некий план. Может, позволим уважаемому Алексею Сергеевичу закончить?
– Благодарю вас, лейтенант, – кивнул Зарин. – План заключается не в том, чтобы сражаться с союзниками на сухом пути, – у нас для этого нет подходящих средств, – а в том, чтобы помешать высадке. Или хотя бы настолько ослабить экспедиционные силы, чтобы с ними справились и без нас.
– Значит, бой? – немного помедлив, спросил Краснопольский.
– Верно, Николай Александрович. И по этому вопросу я предлагаю послушать нашего гостя. Прошу вас…
Я встал, откашлялся и развернул к собравшимся ноутбук. На экране возникла схематическая картинка.
– Вот, господа. Это построение ордера союзников во время перехода от острова Змеиный к Евпатории. Составлено на основе известных нам документов.
Для перевозки войск французы выделили пятнадцать линейных кораблей, из них четыре винтовых; пять парусных фрегатов, тридцать пять военных пароходов, восемьдесят парусных транспортов и сорок судов для перевозки провианта. Англичане – полторы сотни больших коммерческих судов, в том числе много паровых. Каждый пароход тащит по два парусника. Еще девять парусных «линкоров» дали турки. Линейные корабли берут на борт до двух тысяч человек, что, как вы понимаете, снижает их боеспособность до нуля.
Французы выстроили свои линкоры двумя эскадрами. Первая: «Вилль де Пари», сто двенадцать орудий; «Шарлемань» и «Юпитер», по восемьдесят. Далее – «Сюффрен», «Иена», «Маренго», «Фридланд». Винтовой только один – «Шарлемань». Вторая эскадра: «Монтебелло», «Жан Барт», «Анри IV» и так далее, всего семь вымпелов. Винтовой – «Жан Барт». Флагман конвоя – винтовой «Наполеон».
Вы, как морские офицеры, должны понимать, что управлять таким плавучим цирком почти невозможно. Он способен только ползти вперед; любые маневры приведут к тому, что колонны смешаются в гигантский, неуправляемый клубок.
Офицеры закивали, задвигались, стараясь рассмотреть картинку на экране.
– Далее. Охранение целиком на англичанах. Они идут в походном ордере, но могут быстро перестроиться в боевой. Винтовые линкоры тянут на буксире парусных собратьев, но, если припрет, выйдут из колонн и образуют отдельный отряд.
Пароходофрегаты, вроде нашего знакомого «Фьюриеса», и винтовые корветы идут во внешнем охранении. Его усиливает немалое число вооруженных пароходов. В общем, чтобы дорваться до кораблей с войсками, придется сначала пройти британцев.
– Скорость дает нам свободу маневра, – заметил Зарин. – Можно обозначить свое присутствие на фланге построения, дождаться, когда английская колонна выдвинется навстречу, а потом отойти и нанести удар с другого фланга. Покуда опомнятся, успеем наломать дров; да и перестроения добавят сумятицы.
– В общем, я так и предполагал, господин капитан первого ранга. Кроме того, мы заранее рассмотрим караван с воздуха и наведем на него «Алмаз» и «Заветного».
– Вот бы и Черноморский флот помог! – снова встрял Завирухин. – Пусть парусные, зато много! Милое дело: мы разгоним охранение, а им уж транспорта добивать. Разлюбезное дело!
– А почему бы, собственно, и нет? – поинтересовался из дальнего угла Лобанов-Ростовский. – Простите, господа, я авиатор и в корабельных делах мало смыслю; но ежели договориться с Нахимовым и вместе задать англичашкам с лягушатниками отменную взбучку?
– Договариваться надо не с Нахимовым, князь. – ответил Марченко. – Он командует эскадрой Черноморского флота и подчинен Корнилову и Меншикову. Да и не успеем: пока добежим до Севастополя, пока убедим, что мы не бесовское наваждение и не аглицкие подсылы, союзнички не то что до Евпатории – до Балаклавы дойдут!
– Так можно на аппарате! Вон, мичман на мое место сядет, и вперед, с ветерком!
– Вы это серьезно, князинька? – усмехнулся Эссен. – Сами знаете нрав наших «Гномов», над морем дальше двадцати миль и не думай лететь, непременно свалишься…
– Опять же, станут ли слушать? – добавил Марченко. – Одно дело – прийти туда всем отрядом: встанет «Алмаз» на рейде, так уж не отвертятся. А в то, что мичман сумеет хоть в чем-то убедить адмирала Корнилова и его светлость князя Меншикова я, простите, не верю. Представьте – спускается с неба аппарат, плюхается на воду и подруливает к Графской пристани. Из него вылезает насквозь подозрительный тип: с ног до головы затянут в кожу, на лбу консервы, на боку «маузер», рожа в копоти, и на весь Севастополь разит жженой касторкой. Вылезает и говорит: «А подать сюды адмиралов и генералов, сейчас я им растолкую, как Крым от супостата оборонить!»
Офицеры заулыбались. Я едва сдержал смех, представив себе картину, столь живо написанную лейтенантом. На князя было жалко смотреть: он сидел, багровый от злости, и потел. Завирухин, которому снова припомнили злосчастный «маузер», молча страдал в углу.
– А что, Константин Алексаныч, а может, сами? – не унимался пилот. – А я вас, так и быть, подброшу, по старой дружбе. Возьмете светлейшего за манишку и объясните, что к чему. Как князь князю – неужто не выслушает?
Я дождался, когда иссякнут ехидные комментарии и продолжил:
– Так или иначе, а на помощь Корнилова я бы пока не рассчитывал. Кое-кто из наших историков полагает, что у него был шанс атаковать этот неповоротливый караван в море и привести его в расстройство. Корнилов и настаивал, но командиры кораблей не поддержали. Формально силы практически равны: у Корнилова четырнадцать линкоров против десяти и двух больших фрегатов у англичан, но ведь в их числе два паровых линейных корабля и большой винтовой фрегат. Вот, смотрите…
На мониторе замелькали фотографии кораблей Королевского флота. Вот они в походном ордере, в гавани, вот в доке, на ремонте. Неуклюжие громадины с несколькими ярусами пушечных портов, лес мачт, несущих полное парусное вооружение. Посреди палубы – огрызок трубы, жалкое подобие тех, что высились над крейсерами и броненосцами.
Зарин побарабанил пальцами по столу.
– Что ж, господа, нет никаких сомнений, что в артиллерийском бою мы размолотим любой из этих плавучих сараев. Единственная сложность – их количество. Умело маневрируя, мы сможем бить винтовые линкоры по одному. Сколько, вы говорите, у них?
– Два, – немедленно ответил я. – «Агамемнон», девяносто пушек, машина в шесть сотен индикаторных сил и «Санс Парейль», семьдесят пушек, три с половиной сотни сил. У него, правда, хронические проблемы с машиной. Сейчас с эскадрой только он, «Агамемнон» под флагом адмирала Лайонса отправился в разведку. Есть еще три французских парусно-паровых «линкора», но они перегружены войсками до полной небоеспособности.
Фон Эссен поднял руку.
– Говорите, Реймонд Федорович, – разрешил Зарин.
– Я, господа, вот чего не понял, – начал командир авиаотряда. – вы что же, собираетесь и с «Алмаза» стрелять? А как быть с аппаратами? Если кто забыл, они стоят открыто, шесть вместо четырех, повернуться негде! Несколько осколков – и до свидания, никто никуда больше не полетит. Да что там осколки! Вон, по субмарине недавно постреляли, так мотористы потом целый список повреждений выдали, от тряски и пороховых газов. А тут – натуральный морской бой!
Про запасы газолина я молчу: одна шальная бомба, и мы превратимся в великолепнейший костер. Как хотите, а я категорически против. Наше дело – принимать и обслуживать гидропланы, а не из пушек палить!
Возразить было нечего. Моряки и пилоты переглядывались, вполголоса обменивались репликами. Зарин озадаченно нахмурился, он явно не ожидал такого поворота.
– А в чем, собственно, сложность, господа? – снова заговорил Лобанов-Ростовский. – Реймонд Федорович прав, не стоит устраивать канонаду, пока аппараты на палубе. А если их оттуда убрать?
– Куда убрать-то, князинька? – устало осведомился Марченко. Ему надоели озарения непоседливого наблюдателя. – Предлагаете в море вокруг шлюпки болтаться? Так волны аппарат за час на щепки разберут получше любых осколков.
– Зачем шлюпки? На угольщик! На трофей турецкий, будь он неладен! Палуба просторная, грузовые стрелы – чего вам еще? И газолин перекидаем, он же в бочках. И будет у нас этот, как его… авиатендер!
В кают-компании стало тихо. Офицеры удивленно уставились на Лобанова-Ростовского.
– Да сами посудите, господа! – продолжал он, довольный всеобщим вниманием. – Сколотим пандус, материал есть – запасной рангоут с «англичанина». Работы на сутки, даже ангар можно оборудовать. Из досок и парусины, как на «Николае Первом».
– А знаете, прапорщик, – произнес после недолгой паузы пилот. – Мне, пожалуй, следует принести вам извинения. Вы, оказывается, не только из пулемета стрелять умеете. Вы еще и слова употребляете… всякие. «Авиатендер» – это надо же было вспомнить!
Марченко вспоминал о чине своего наблюдателя, лишь когда был особенно им доволен. А это, при неуемной натуре князя, случалось нечасто.
– А то как же! – ухмыльнулся летнаб. – Нас, чай, не на конюшне строгали, кое-что можем. Я тут прикинул…
Ай да князь, подумал я, ай да сукин сын! Никто не додумался, а он… Простейшее решение: переоборудовать пароход в авиатендер, а «Алмаз» сделать тем, чем он был при Цусиме – крейсером второго ранга. Не «Олег», конечно, даже не «Аврора», но артиллерия у него неплохая. Перед набегом на Зонгулдак старенькие «гочкисы» калибра семьдесят пять и сорок семь мэмэ заменили стодвадцатимиллиметровками Канэ. Вместе с тремя противоаэропланными пушками Лендера получается солидная огневая мощь. Но чтобы правильно ее употребить, эту мощь, нужно что? Правильно, разведданные. А разведка – это связь…
– Прошу прощения, Алексей Сергеевич, – обратился я к Зарину. – Прапорщик дело говорит. Использовать угольщик как авиатендер – отличная идея. И вот что можно сделать сверх того…
И выложил на стол рацию в пластиковом чехле.
Глава вторая
I
Летающая лодка «М-5», бортовой номер 37, 7 сентября 1854 г. лейтенант Реймонд фон Эссен
– Вот это я понимаю – силища! – проорал Эссен, перекрывая трескотню «Гнома». – В жизни не видел ничего подобного! Ксерксова армада!
Накануне лейтенант вспоминал, как в тринадцатом году участвовал в маневрах Черноморского флота. Тогда в его составе еще не было кораблей, способных нести аппараты. Эссен на своем F.B.A. летал с береговой станции и надолго запомнил величественную картину бригады линкоров под флагом вице-адмирала Эбергарда. «Иоанн Златоуст», «Ефстафий», «Пантелеймон», «Три Святителя», «Ростислав» – стена угольного дыма, затягивала полгоризонта, укрывая державшиеся за броненосной шеренгой крейсера «Кагул» и «Память Меркурия».
Но здесь…
Насколько хватает глаз, на поверхности моря – корабли. Над водой повисла рваная черная пелена, и в разрывах мелькают мачты, паруса, паруса, паруса… Глаз с трудом различает в этом грандиозном построении отдельные кильватерные колонны: порой они движутся уступами, с неравными интервалами. Видно, как пароходы, надрываясь, тянут за собой парусные транспорты – пенные валы расходятся из-под колесных кожухов, сливаясь с кильватерными струями соседей. Все море в дыму и белесых полосах.
Флот. Армада. Орда.
– Как же вас… э-э-э… топить, таких страшных? – осклабился Лобанов-Ростовский. Он сидел на месте эссеновского наблюдателя, Кобылина. Тот был изрядно недоволен и даже повздорил с командиром, но куда там! Прапор вовремя сообразил, что в этой операции на первом месте будут не бомбы и даже не его любимый «Льюис», а маленькая черная коробочка, которую гость продемонстрировал на совете.
И вот, пожалуйста: князь первым разобрался в кнопочках и рубчатых колесиках, и теперь драгоценную машинку доверяли только ему.
Что ж, все верно, подумал фон Эссен. Эта штучка сейчас важнее любого из аппаратов. Гидропланы – глаза отряда, но пока долетишь до своих кораблей, пока сбросишь вымпел, да пока его выловят и откупорят… А тут – сразу. «В реальном времени», как говорит пришелец.
«…Необычная фраза – разве время может быть «нереальным?»
Эссен завалил аппарат на крыло, «М-5» послушно описал широкую дугу. Теперь они шли довольно низко; в глазах рябило от мелькания мачт и белых полос на черных бортах.
Это тоже проблема, отметил Эссен. Их всех, а наблюдателей в особенности, хорошо натаскали на распознавание силуэтов кораблей. Любой пилот с любого ракурса опознает что «Гебена», что «Кагул», что родную авиаматку. А эти – все на одно лицо: три, реже две мачты, ровный брусок корпуса, иногда – огрызок трубы. Колесные пароходы выделялись массивными кожухами, но и они, как близнецы-братья: поди отличи какой-нибудь «Могадор» под триколором Второй империи от «Файербранда», на чьем гафеле плещется «Юнион Джек»?
А вот этот опознать проще: изящный в своей громоздкости корпус, пушечные порты, в три ряда опоясавшие высоченный борт, две трубы пачкают черноморское небо копотью. «Наполеон», шедевр великого судостроителя Дюпюи де Лома. Не плавучая батарея, не переделка парусного корабля – винтовой «линкор» специальной постройки, символ французского превосходства на море. Девяносто пушек, двадцать два пексановых орудия на гондеке и верхней палубе; мощнейшая для своего времени девятисотсильная машина. Французы основательно подошли к проектированию – у них получился корабль совершенно нового типа, оснащенный всеми техническими новинками. Под парами «Наполеон» развивал немыслимые для британских «Бленхеймов» тринадцать узлов. За это пришлось расплачиваться скромным запасом хода и высокой, в полтора раза больше, чем у «одноклассников», стоимостью, зато теперь «Наполеон» представлял некоторую опасность даже для «Алмаза» с его девятнадцатью узлами. Правда, угроза была скорее гипотетической – дальность стрельбы гладкоствольных пушек не идет ни в какое сравнение с дистанциями, доступными нарезным скорострелкам.
Забавно, усмехнулся фон Эссен, пушки французской системы будут бить по французским же судам! Впрочем, в охранении каравана идет Роял Нэви, а русским «Канэ» и «гочкисам» не впервой дырявить борта кораблей, заложенных в Чатаме и Ньюкастле.
* * *
Летнаб вытащил пулемет и принялся пристраивать его на самодельный шкворень. Кокпиты «М-5» лишены турельных установок и приспособления для ружей-пулеметов «Мадсен» и «люсек», которыми вооружали гидропланы, приходилось мастерить кустарно, силами авиаотрядов. Лейтенант пихнул Лобанова-Ростовского локтем, а когда тот оглянулся – помотал головой. Патроны следовало экономить.
Князь пожал плечами, но спорить не стал. Извлек из парусиновой сумки, привешенной к внутренней стороне борта, массивную ракетницу. Переломил, впихнул в казенник картонный патрон, прицелился. Ракета, прочертив дымную полосу, воткнулась в воду саженях в десяти по курсу «Наполеона». Это сколько угодно, ухмыльнулся Эссен, сигнальных ракет на «Алмазе» полно. Пусть лягушатники понервничают.
Это был уже третий визит к каравану. В прошлый раз Марченко рискнул пройти на бреющем совсем низко, на уровне палуб, между двумя колоннами пароходов, волокущих на буксире транспорты с войсками. И нахально подрезал одну из «сцепок» – заложил крутой вираж прямо перед бушпритом пароходофрегата, не обращая внимания на суматошную пальбу из ружей. Лобанов-Ростовский рассказывал, как «англичанин» в панике обрубил буксирные концы и выкатился из строя, а лишенные тяги парусные калоши навалились друг на друга бортами и сцепились реями – видимо, рулевые при виде гидроплана в панике попрятались. Что ж, и то польза…
* * *
Прапорщик продолжал клацать ракетницей, одну за другой выстреливая по французскому линкору сигнальные ракеты. Вот красная рассыпалась искрами о борт; белая мелькнула над самой палубой, еще одна красная отскочила от какой-то снасти и упала, брызгая огнем, на шканцы. Вокруг нее тут же засуетились люди. Замелькали ватные комки дыма – с корабля отвечали ружейным огнем.
«Ну нет, это мы уже проходили! Пуля Минье, конечно, дура набитая, но ведь может сдуру и угодить, куда не надо! Вон их сколько, стрелков, кому-то в конце концов повезет – просто по закону больших чисел. Так что хватит, пожалуй, наглеть…»
Эссен решительно повел аппарат в набор высоты. Черно-белый плавучий сарай с трехцветным флагом на корме, именуемый «винтовой линейный корабль «Наполеон», ухнул вниз. Прогулка закончена, пора домой. Следующий визит англо-французской армаде они нанесут уже не в одиночку – и не налегке. Это будет совсем скоро, завтра. Союзникам понравится.
II
Транспорт «Дениз бога», 7 сентября 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
На трофейный угольщик я отправился по просьбе фон Эссена. Турецкую посудину спешно превращали в авиатендер; дело это требовало хозяйского пригляда, ведь теперь авиаторам предстояло действовать именно отсюда.
На «Морской бык» (так переводится с турецкого «Дениз бога») меня сопровождал эссеновский наблюдатель Кобылин. Летнаб был неразговорчив: он тяжело переживал «предательство» командира, который отправился в полет с Лобановым-Ростовским. И хмурился всякий раз, когда я щелкал тангентой, вызывая «Тридцать второго».
«Тридцать второй» – это теперь позывной прапорщика. Князь действительно лучше других освоил рации и пожинал заслуженные плоды.
Фон Эссена ждали над «Морским быком» минут через десять, делать было совершенно нечего. Я облокотился на ограждение мостика и принялся лениво озирать палубу.
* * *
Пароход «Дениз бога» (2500 тонн водоизмещение, 1200 индикаторных сил, порт приписки Измир) на поверку оказался не совсем угольщиком. Это был английский сухогруз, конфискованный турками с началом войны в каком-то из левантийских портов. Новые владельцы немилосердно обошлись с судном – два из трех вместительных трюмов, приспособленных под генераль карго, сделали насыпными. Сейчас они на три четверти завалены дрянным маслянистым углем из провинции Зонгулдак; в носовом, оставленном в первозданном виде, нашлось некоторое количество строительного леса – доски, брусья, бревна. Это было как нельзя более кстати: уже четвертый день на палубе «турка» стучали молотки и визжали ножовки. Сооружали пандус для гидропланов, а из остатков пиломатериалов сколотили трехъярусные нары для пленных англичан. Они сами и работали за плотников – после того как боцман Терентий Перебийвитер, приставленный приглядывать за работами, посулил поощрительные порции рома.
Баталерки отряда эта щедрость отнюдь не истощила: немало крепчайшего, черного, как деготь, пойла было взято на «Фьюриесе» вместе с другой провизией. Бочки с солониной, маслом и говяжьим жиром, кули сухарей, муки и гороха навалили на дощатые щиты, уложенные поверх груд угля. Подакцизный же товар – ром, джин, бренди – заперли в канатном ящике, приставив к нему матроса с карабином. Во избежание.
Более изысканные напитки отправились на русские корабли вместе с богатой обстановкой и столовым серебром кают-компании: боцманы с буфетчиками своего не упустили.
Не обошлось и без курьезов. В списке взятого на «Фьюриесе» добра фон Эссен обнаружил бочонок чистого спирта и немедленно наложил на него лапу. Мичман Арцибашев, занимавшийся на правах ревизора учетом и распределением трофеев, пытался спорить, но лейтенант и рта ему раскрыть не дал. «А вот кончится газолин, мне что же, на Духе Святом летать? Нет уж, голубчик, мотор силой молитвы не заведется, ему горючку подавай! А этот спиритус вини – милое дело, девяносто пять оборотов, готовое топливо! Развести на треть керосином, касторки в маслобак – лети, не хочу!»
На вопрос, где он возьмет бочку керосина, фон Эссен лишь ухмыльнулся. Сразу после совета, на котором был оглашен факт Переноса, авиаторы учинили ревизию горючих жидкостей. Самый большой запас, железная бочка с выдавленным на боку клеймом «Бр. Нобель», на две трети заполненная керосином, отыскалась в боцманской каптерке, заваленной банками краски, кистями и комками ветоши. Боцман сражался за нее, как гладиатор: «Да что ж такое деется, вашсокобродие, хас-с-спадин капитан первого ранга! В чем же я тяперя кисти буду отмачивать? А краску чем разводить? Соплями?» Но требования стратегии взяли верх, находка поступила в безраздельное распоряжение фон Эссена. В тот же день он со скандалом изъял у доктора Фибиха двухведерную аптечную бутыль касторового масла; еще одну, поменьше, раздобыл на «Заветном» Марченко.
Врач с миноносца поносил князя последними словами; не рискнув вступать в препирательства с огромным, косая сажень в плечах, эскулапом, пилот попросту спер касторку из лазарета, воспользовавшись отсутствием законного владельца.
Девяностапятиградусный спирт – собственность Королевского флота! – в сочетании с неправедно нажитой касторкой и боцманским керосином существенно пополнил запасы ГСМ. Фон Эссен пообещал лично побить по морде в кровь всякого, кого поймает за употреблением драгоценного продукта внутрь. В качестве меры профилактики он оделял страждущих черным ямайским ромом, позаимствованным из офицерского буфета. «Пусть уж лучше эту дрянь пьют, чем спиртягу переводят, храпоидолы!»
* * *
Разграбление обреченного «Фьюриеса» заняло более полутора суток и отнюдь не ограничилось запасами провианта и спиртного. На «Алмаз» свезли все, что смогли открутить, отодрать, отпилить: паруса, канаты, и прочее судовое имущество. Нарядная капитанская гичка из дерева махагони заняла на рострах место потерянного при Переносе вельбота. Выгребли на всякий случай порох и свинец из крюйт-камеры; не забыли ящики с капсюлями для ударных ружей. Господа офицеры хвастаются друг перед другом винтажными пистолетами и револьверами, абордажными палашами. Элегантная модель «Фьюриеса» сменила капитанский салон пароходофрегата на алмазовский, а огромное штурвальное колесо с гравировкой по бронзовому обручу «H.M.S. Furious» красуется теперь на переборке кают-компании «Заветного». Еще бы, первый за хрен знает сколько лет боевой корабль европейской страны, принужденный к сдаче в бою!
Я тоже обзавелся сувениром: капсюльным «дакфутом», он же «утиные лапки» – экзотическим пистолем с тремя стволами веером. Стреляло это чудо оружейного искусства залпом, по принципу «хоть какая, а прилетит». Я немедленно опробовал приобретение на шканцах «Алмаза», до судорог перепугав жирную крачку, выбранную в качестве мишени.
Но вернемся на «Дениз бога». Греки-левантийцы, из которых в основном и состояла команда, отнеслись к смене флага с философским спокойствием. Тем не менее мичман Солодовников, назначенный командовать трофеем, тут же занялся кадровыми перестановками: нет, он не ждал от греков какой-нибудь пакости, но вот темп их работы, по-восточному неспешный, не устраивал мичмана категорически. Здраво все взвесив, Солодовников разбавил коллектив машинного отделения и кочегарок британскими спецами. Этим, как и их левантийским коллегам, мичман посулил русский матросский рацион. Попробовав макароны, желтую от масла кашу вдобавок к американской консервированной говядине и компоту из чернослива (авиаматка снабжалась лучше других кораблей Черноморского флота, кроме, может быть, Подплава), англичане взялись работать не за страх, а за совесть. От твердокаменного сыра и «дохлого француза» (так в Роял Нэви издавна называли казенную солонину, приобретавшую после месяца плавания натуральный трупный запах) они теперь отворачивались с презрением. Это не раз становилось причиной конфликтов с остальными моряками «Фьюриеса», так что Солодовников принужден был разместить машинистов и кочегаров отдельно от недавних сослуживцев.
* * *
Солонина и стала причиной сегодняшней склоки. Устроил ее не кто иной, как доктор Семен Яковлевич Фибих. Он явился на «Дениз бога» в обществе англичан-некомбатантов: судового капеллана, врача и некоего хлыща с манерами кокни.
Прибыли они не просто так, а с инспекцией: проверить условия содержания пленных. Чем-то знакомым повеяло от этого, чем-то затхлым, донельзя опротивевшим еще дома, в девяностые. И когда Фибих заявил, что военнопленных заставляют работать и кормят порчеными, низкокачественными продуктами, а кокни – разумеется, корреспондент самой демократической в мире прессы! – установил на палубе музейного вида фотокамеру, чтобы запечатлеть замученных русскими варварами англичан, меня натурально затрясло. Ничего не могу с собой поделать: ну, похож этот эскулап-мемуарист на наших правозащитников, есть в нем некий породный признак, душок…
Знать бы, что за добрая душа просветила британцев насчет Гаагских конвенций? Хотя чего тут гадать – доктор Фибих и постарался…
Или у меня снова разыгралась паранойя? Все же морской офицер, хоть и врач, служит на корабле, не вылезающем из боевых походов. Может, я несправедлив к Фибиху?
А вот матросы-плотники, узнав, что высокая инспекция требует прекратить «насильственные работы», порывались начистить доктору Фибиху и капеллану физиономии. Оно и понятно – на халяву Перебийвитер не наливает…
Меня так и подмывало придержать боцмана, отпихивавшего разъяренных «лайми» от незваных правозащитников. Но, увы, конфликт был исчерпан довольно быстро, да и сами «инспектора» не стали лезть в бутылку. Стоило им понять, что русский врач выражает недовольство провиантом, которым Королевский флот снабжает своих матросов (Фибиху сделалось дурно от запаха коричневато-зеленой солонины), они быстренько перевели разговор на другую тему.
Зачитали перечень рациона питания; после каждого пункта английский капеллан с важным видом кивал и делал пометку карандашом. Претензий не было: провизии на «Фьюриесе» было запасено с расчетом на долгую кампанию, так что пленным можно выдавать хоть тройные пайки. Все равно самое позднее через две недели их сдадут с рук на руки севастопольскому начальству – а там уж пусть у него голова болит.
* * *
– Вон они! – заорал Кобылин, тыча рукой в горизонт. С северо-запада к «Морскому быку» тяжелой мухой полз гидроплан. «Ну вот и долетели, – с облегчением подумал я. – Можно не беспокоиться… до следующего раза». Надежность антикварных «Гномов», измученных к тому же постоянными полетами, не вызывала у меня никаких иллюзий.
III
ПСКР «Адамант», 7 сентября 1854 г., майор ФСБ Андрей Митин
– Никита Витальич, как у вас с расшифровкой морзянки? – спросил Кременецкий.
Бабенко поскучнел.
– Пока никак, Николай Иваныч. Наши программы рассчитаны на блочные и потоковые шифры, а тут используются кодовые таблицы. С УКВ дело получше, но сигнал очень слабый, расстояние… Есть уверенность, что это стандартный «Кенвуд». Если подойдем поближе – можно будет слушать.
Генерал Фомченко кивнул кавторангу. Тот сел и принялся вертеть в пальцах гелевую ручку.
– Итак, товарищи офицеры. Имеем две группы радиостанций. Одни похожи на древние радиотелеграфы; другая группа – это уже современная аппаратура. Судя по пеленгам, обе расположены примерно в одном районе, поблизости одна от другой. Возможно, группа кораблей?
– Позвольте, товарищ генерал-лейтенант? – вклинился Андрей.
Фомченко благосклонно склонил чело.
– Кажется, я понимаю, в чем тут дело. Помните, перед самой… м-м-м… аномалией мы отправили на «Можайск» нашего сотрудника?
– Велесова? – поморщился генерал. – Альтернативного историка? Ну, помню, и что с того?
– Я передал с Серегой… простите, с Сергеем Борисовичем два комплекта УКВ-раций для Привалова и Сазонова Плюс его собственный. Цифровые «Кенвуды». Мы со старшим лейтенантом сравнили параметры сигнала – очень похоже. Это «сто третий», товарищ генерал, больше некому.
– Какой еще «сто третий»? – насупился Фомченко. Генерал терпеть не мог пояснений, но ему все время приходилось их выслушивать. Чертова наука, которой нельзя отдать четкий и недвусмысленный приказ. А потом получить такой же четкий и недвусмысленный результат.
– Его позывной, товарищ генерал-лейтенант, – торопливо ответил старлей. – Вот список позывных и радиочастот членов экспедиции. Велесов – «сто третий».
– Он-то откуда здесь взялся?
– Возможно, его тоже накрыло. Помните, ему приказали вернуться на «Адамант»? Может, он попал в аномалию?
Фомченко покачал головой.
– «Возможно», «может быть…» Бабкины гадания, товарищи офицеры! Конкретики не вижу!
Андрей и командир БЧ-4 дисциплинированно молчали.
– А как с теми станциями, что работали морзянкой? – спросил Кременецкий.
– Ну… мы же гадали, откуда взялась недостающая масса при Переносе? Вот вам и ответ.
Фомченко недоуменно приподнял правую бровь. Это получалось у него на редкость… начальственно, что ли? – подумал Андрей. По-советски. Такая поднятая бровь подошла бы матерому члену Политбюро.
– Еще один гость из Первой мировой, товарищ Митин?
– Скорее, несколько. Морзянкой работают два передатчика. Наверняка военные – на черноморских коммерческих пароходах радиостанций тогда не было.
– А в УКВ кто передает? Тоже они? Фантазируете, майор…
– Никак нет. Могли подобрать Сергея Велесова и теперь используют его аппаратуру.
– А что там за корабли? – осведомился командир сторожевика.
– Есть кое-какие предположения, но точно пока не скажу. Рации были почти на всех, вплоть до миноносцев и канонерок. Скорее всего, что-то не слишком большое, максимум три с половиной тысячи тонн. Дредноут или броненосец, вроде «Иоанна Златоуста», здесь появиться никак не может.
– А хорошо бы… – кровожадно заметил Фомченко. – Такой утюг англичан с французами один в щепки разнесет…
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Но у нас ограничение по массе, помните? Так что крупные корабли отпадают.
– И еще, тащ кавторанг… – Бабенко поперхнулся и испуганно посмотрел на Фомченко. – Тащ генерал-лейтенант, разрешите доложить…
– Докладывай, раз начал, чего уж… – махнул рукой тот.
– Я по поводу раций. Позвольте напомнить, товарищ генерал-лейтенант, там УКВ-станции, зона уверенного приема ограничена горизонтом. Если рация на корабле, мы бы его увидели на радаре. Да и сигнал был бы не в пример сильнее. Кроме того, азимут на источник заметно менялся со временем. Похоже на работу самолетной радиостанции.
– Самолеты, говоришь? – подобрался Фомченко.
– Да, товарищ генерал-лейтенант. – ответил за радиста Андрей. – Это авиаматка, судно, приспособленное для базирования гидропланов. Таких на Черном море было три: «Александр Первый», «Николай Первый» – перестроенные их коммерческих пароходов. И еще «Алмаз».
Фомченко задумался.
– Что-то такое припоминаю… – Кременецкий потер переносицу. – «Алмаз» – это, кажется, бывшая императорская яхта?
– Яхта наместника Дальнего Востока Алексеева. Формально считался посыльным судном для Тихого океана. Был в составе Второй Тихоокеанской эскадры, уцелел при Цусиме. В Первой мировой участвовал как гидроавианосец.
– Так вы полагаете, это он?
– Или он, или «Александр» и «Николай». Других вариантов не вижу.
– Авиация, значит… – буркнул Фомченко. – С одной стороны, конечно, неплохо… Что у них за самолеты, майор?
– Летающие лодки конструкции Григоровича, «М-5» или «М-9». Точно не скажу, зависит от того, из какого года их выдернуло. «М-9» появились только в шестнадцатом.
– Серьезные машины?
– Для своего времени вполне приличные. Пулемет, полцентнера бомб. Скорость до ста тридцати, дальность полета никакая. Главная беда – мотор слабоват. Ротационный «Гном» или «Сальмсон», сто с небольшим лошадей.
Фомченко иронически хмыкнул.
– Это который вертелся вместе с пропеллером? Как же, читал, приходилось. Сто тридцать кэмэ, пулемет… Этажерки. И сколько же их там?
– Если «Алмаз» – четыре, а на «Николае» или «Александре» до шести.
– А корабли? – спросил Кременецкий. – Извините, товарищ генерал-лейтенант… О самих кораблях что-нибудь известно? Ход, вооружение, дальность плавания?
– На «Алмазе», по-моему, несколько пушек, калибром около ста миллиметров, точно не помню. – ответил Андрей. – Извините, товарищ капитан второго ранга, подробных данных нет. Вы же понимаете, мы готовились по другому временному периоду. А насчет двух других вообще не скажу, но вряд ли что-то серьезное.
– Около ста… – Фомченко скептически поджал губы. – Ясно. Ваше мнение, Николай Иваныч, они смогут бороться с союзниками?
– Один на один наверняка. А вот со всей эскадрой – сомнительно. «Алмаз» – он хоть и крейсер, а все же бывшая яхта…
– И самолеты им не особо помогут, – добавил Андрей. – Бомбы мелкие, максимум – двухпудовые, тридцать два кэгэ. Прицелов нет, бомбосбрасывателей тоже, швыряют из кабины, вручную, на глазок. Точность – сами понимаете. Торпед тоже нет.
– А зажигательные бомбы? – припомнил Кременецкий. – Корабли-то деревянные…
– В начале Первой мировой специальных зажигательных бомб не было. С этим только-только экспериментировали – кстати, сам Жуковский. Пробовали что-то типа «коктейля Молотова» – бутылка с бензином, терочный запал. Брали в кабину сразу ящик, еще шутили – «коньячные бомбы»… Но не припомню, чтобы такое применялось на море. Против железных кораблей – какой от них прок?
Фомченко покачал головой.
– Что ж, спасибо за информацию, майор. Выходит, дела у них неважные…
– Вы упустили один момент, товарищи, – негромко произнес капитан-лейтенант Белых. До сих пор спецназовец не принимал участия в совещании. Помалкивал, сидя у дальнего края стола, и тянул апельсиновый сок. – Товарищ Митин, кажется, предположил, что наш сотрудник находится у этих русских, из тысяча девятьсот шестнадцатого?
Андрей, чуть помедлив, кивнул. Он понял, что собирается сказать Белых.
– Тогда разумно предположить, что они знают о нас, раз уж используют «Кенвуды». И сами могут нас разыскивать!
– Интересно, интересно… – прогудел Фомченко. – Хвалю, каплей, это по делу. Сколько до них сейчас?
– Источник сигналов изменил положение, тащ генерал-лейтенант. В данный момент – сто пятьдесят – двести, плюс-минус десять кэмэ. Через час скажу точнее.
Фомченко склонился к карте.
– Триста пятьдесят… а можно улучшить качество приема?
– В принципе, да, если отправить на максимальную дальность «Горизонт». Но это мало что даст, антенна у него слабенькая. Можно собрать репитер: пара раций, горсть релюшек, не вопрос. И надо подойти хотя бы еще километров на сто.
– Что ж, товарищи офицеры, – Фомченко постучал пальцем по карте. – Подведем итог. Мы идем в Одессу, имея на буксире шхуну нашего греческого друга. Осталось всего ничего, полсотни кэмэ, но из-за этой лоханки ползем, как беременные черепахи. Так, говоришь, старлей, источник смещается?
– Не совсем так, товарищ генерал-лейтенант. За двое суток они передвинулись примерно на сто двадцать километров к норду. Но уже девять часов, как стоят на одном месте.
– Ждут конвой?
– Мы тоже так подумали, – ответил Андрей. – Иначе зачем им болтаться в открытом море?
Кременецкий что-то отметил на карте, приложил штурманскую линейку, снова сделал пометку.
– Успеем подойти до того, как они встретятся? – поинтересовался Фомченко, наблюдая за этими манипуляциями.
– Неясно, – невнятно буркнул Кременецкий. В зубах он сжимал карандаш. – Сейчас он примерно… вот здесь.
На линии, соединяющей остров Змеиный и крымский берег возле Евпатории, появилась точка.
– Примерно на траверзе Одессы. Считаю, надо оставить шхуну и полным ходом идти к зюйду. Одновременно вести поиск «Горизонтом» на предельную дальность. Ну и репитер, конечно.
– Поддерживаю, – кивнул генерал.
– Но и греков просто так бросать нельзя, – продолжал кавторанг. – В дальнейшем они могут быть нам полезны.
Дядя Спиро их зацепил, порадовался Андрей. Старый контрабандист своего, конечно, не упустит, но ведь он на самом деле готов помогать…
– В дальнейшем? – с подозрением спросил Фомченко. – Ты что, навсегда здесь собираешься застрять?
– Не хотелось бы. Но вот беда, наука нас не радует. Говорит: назад вернуться мы пока не можем.
Все посмотрели на Рогачева. Инженер устроился в углу кают-компании, подальше от Фомченко; он с радостью увильнул бы от совещания, но Андрей настоял. Знал, что к свежеиспеченному начальнику научной группы наверняка будут вопросы.
Валя встал, поправил очки, откашлялся. Генерал ждал; под его тяжелым взглядом Рогачев растерял остатки душевного равновесия.
– А что наука? Я-то что могу, товарищи? Для возвращения нужен хрономаяк, иначе сигнал «Пробоя» нас засечь не сможет. Но оба рабочих экземпляра стоят на «Можайске» и «Поморе». Тот, что у нас на борту, – резервный, его даже не запрограммировали. Весь софт на жестком диске, защищен личным кодом профессора, а я…
– Так взломайте, что вам мешает? Вы же этот… как его… хакер?
– Я не хакер, товарищ генерал, я инженер! – обиделся Валя. – И не умею взламывать компьютерные коды! К тому же наш маяк – это, скорее, комплект оборудования; профессор собирался пускать блоки на замену, если что-то будет не так с основными.
– То есть он вообще не может работать?
– Если будет программа, заработает. А без нее ничего не выйдет.
Фомченко побагровел.
– Что за бардак, товарищи офицеры! Полон корабль умников, и ни один ни хрена не может! Куда вы тут вообще годитесь? Вот вы, старший лейтенант Бабенко, командир БЧ-4. Радиотехническая разведка, кажется, входит в ваши обязанности?
Старлей испуганно вскочил, будто его кольнули шилом.
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант, но…
– Вот и займитесь своим прямым делом! Чтобы через сутки код был взломан!
– Но я, тащ генерал-лейтенант…
– Мне надоели твои «но», старлей! Ты офицер, или где? Сидишь в каюте с кондиционером, пьешь кофе и не можешь справиться с ящиком микросхем! Позор! Саботаж! Даю сутки – выполнить и доложить!
На Бабенко было жалко смотреть. Он переводил взгляд с Андрея на Валентина; в глазах его читалось неприкрытое отчаяние. Андрей слегка развел руками – «извини, друг, не спец». Рогачев чуть заметно кивнул, и старший лейтенант приободрился. Он успел оценить компьютерные таланты инженера.
– Так, что будем делать с греком? – теперь Фомченко говорил негромко, лишь подергивающееся веко выдавало крайнюю степень раздражения. – Надо решать, товарищи офицеры. Есть предложения?
Глава третья
I
Гидрокрейсер «Алмаз», 8 сентября 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
Корабли идут в строю пеленга. «Заветный» держится на правом крамболе «Алмаза»; высоченный ходовой бурун, разведенный миноносцем, временами скрывает полубак.
«Дениз бога», наша «полетная палуба», как говорят американцы, остался милях в семи за кормой. Сейчас с него спускают на воду гидропланы, укладывают в кабину мелкие – до двух пудов весом – бомбы.
Половину ночи новоиспеченный авиатендер шел на двенадцати узлах, едва поспевая за «Алмазом». Инженерный прапорщик, отряженный в машинное отделение «Морского быка», божился, что и это многовато для изношенных механизмов. К рассвету корабли заняли позицию впереди и южнее по курсу каравана, и гидропланы нанесли союзникам несколько визитов. Сегодня ожидалось продолжение концерта.
Я в который уже раз за утро порадовался, как нам повезло; волнения почти нет, над морем легкий ветерок. Идеальные условия для полетов. Связь тоже не подкачала: рации били с палубы на добрых полтора десятка километров, а с гидропланов – почти вдвое дальше.
Когда делили УКВ-передатчики, случился небольшой скандал. Зарин хотел непременно наладить голосовую связь с «Заветным», но мы с фон Эссеном встали стеной: одна из раций отправится на «Дениз бога», и точка! В итоге командир крейсера уступил, и связь с «Заветным» теперь поддерживают по старинке, морзянкой. С авиатендера радиообмен вел мичман Энгельмейер, в воздухе царил бравый прапорщик, а должность диспетчера этой «радиосети» досталась, ясное дело, мне. Зато теперь я был в курсе всех дел отряда.
А их – дел то есть – хватало. Например, вечером неутомимый Кобылин намешал на полуюте «Морского быка» два ведра кустарного «молотов-коктейля» – из олифы, скипидара и машинного масла. Летнаб вместе с мотористом аппарата Цивинского, неугомонным Рубахиным, до ночи провозились с терочными запалами. На них извели все спичечные коробки, которые удалось только раздобыть, зато теперь ящик, набитый бутылками из-под рома, дожидался своего часа, чтобы занять место в кабине. Фон Эссен, узнав об инициативе Кобылина, скептически хмыкнул, но препятствовать не стал: бомб все равно не хватало, а бутылки, глядишь, и разожгут на палубах британцев пожар-другой. Если, конечно, Кобылин попадет.
Рация ожила:
– «Алмаз», «Алмаз», Тридцать второй в канале, проверка связи.
– Тридцать второй, слышу вас хорошо. Отбой.
Это Лобанов-Ростовский. Прапорщик невыносимо горд своей новой ролью, тем более что сегодня от него и правда многое зависит. «Алмаз» и «Заветный» торопятся напересечку каравана; капитан первого ранга Зарин намерен обстрелять с большой дистанции ордер охранения, заставить повернуть навстречу русским. Повернут, никуда не денутся – не в характере гордых бриттов ждать, пока их расстреливают с дальней дистанции. А затем, форсируя машины (в кочегарках припасено несколько бочек мазута, им будут поливать уголь, прежде чем забрасывать в топки), по дуге обойти охранение и атаковать транспорты.
Правда, в голове одной из колонн идет «Наполеон». А еще там французские пароходофрегаты с пексановскими пушками. Но они забиты солдатами и лошадьми экспедиционных сил; хорошо, если смогут стрелять орудия верхней палубы. В батарейных же палубах настоящий Ноев ковчег, о нормальной работе расчетов можно забыть.
«Алмаз» с миноносцем ворвутся в походные колонны транспортов, как волки в овчарню. Пушки Канэ уверенно кладут снаряды в цель прямой наводкой с полутора-двух километров. Это будет не бой, а бойня.
Если… если только корабли охранения маневренные, хоть и тихоходные, не прижмут нас к линейному ордеру. Чугунные ядра способны натворить бед, если угодят с трех-четырех кабельтовых в небронированный корпус бывшей яхты или миноносца. Дымный порох в круглой бомбе много слабее начинки осколочно-фугасного снаряда, но ведь и такой взрыв разбрасывает во все стороны острые, как бритва, чугунные осколки. Они калечат механизмы, дробят в стеклянную пыль линзы прицелов и дальномеров, выкашивают расчеты, прикрытые лишь парусиновыми обвесами.
С расстояния в несколько миль даже самый внимательный наблюдатель, вооруженный отменной цейсовской оптикой, не сразу разглядит выросший у форштевня бурун – точное указание на то, что корабль резко увеличил скорость. «Воздушному» зрителю корабли кажутся неподвижными, и далеко не всякий сможет верно определить курс цели. И если прозевать момент поворота, не уловить прироста скорости – дистанция между загонщиком и добычей начнет быстро сокращаться. А «длинная» тридцатидвухфунтовка, каких немало на английских кораблях, на предельном возвышении бросает ядро на милю с лишним. Да, попасть на таком расстоянии – задачка из области ненаучной фантастики, но английские артиллеристы умеют пользоваться квадрантами, кому-то из них может повезти.
Чтобы этого не допустить, и нужен Лобанов-Ростовский с его «Кенвудом». Прапорщик полтора года летает с Марченко; он умеет определять и скорость, и курс с любого ракурса, на запредельной для других летнабов дистанции. Но… море сплошь покрыто британскими кораблями; матросы на них бесстрашны и умелы, и приказы им отдают лучшие военные моряки на свете – офицеры Королевского флота. И пусть против них играют пятьдесят лет технического прогресса – горько пожалеет тот, кто недооценит такого врага. Корветы и пароходофрегаты Роял Нэви сделают все, чтобы поймать наглецов в перекрестия своих курсов, и только от прапорщика, что сидит сейчас на левом сиденье, зависит, получится это у них или нет.
* * *
– Лево десять!
– Есть лево десять! – отозвался рулевой и закрутил штурвальное колесо. Латунный обруч, начищенный до зеркального блеска, обдал людей на мостике солнечными зайчиками. – Руль лево десять!
– Как катимся?
– Медленно влево!
Я вгляделся в горизонт, отыскивая хотя бы самую мелкую зацепку. К примеру, вон то облачко…
Бушприт и правда сместился влево – еле-еле заметно.
– Отводить!
– Есть отводить! – лакированные спицы замелькали в обратную сторону. – Руль прямо!
– Как на румбе?
Рулевой сощурился на картушку компаса:
– На румбе тридцать шесть!
– Так держать!
– Есть так держать!
Зарин выдернул из амбушюра кожаную пробку:
– Машинное! Держать три четверти!
В переговорной трубе заклокотало, захрипело. Командир крейсера удовлетворенно кивнул и повернулся ко мне:
– Голубчик Сергей Борисыч, что у летунов?
Я зашарил на поясе, нащупывая рацию. Неудобно-то как: засмотрелся на военно-морские экзерциции, а о своих обязанностях забыл.
– Тридцать второй, я «Алмаз», доложите, прием!
– Я тридцать второй, взлетели, идем к вам. Встречайте!
Голос Лобанова-Ростовского звучал громко, отчетливо. Я собрался повторить доклад, но Зарин отмахнулся: не надо, мол, сам слышал.
Разведчик появился минут через семь. Прошел над самыми мачтами, дважды качнул плоскостями – желтый перкаль насквозь пронизывали лучи утреннего солнца. Летнаб засемафорил шлемом, Зарин помахал в ответ. Гидроплан задрал нос и полез вверх, уменьшаясь до размеров шмеля… мухи… звенящей точки…
Я проводил его взглядом. Сегодня князь летит с Марченко, на их аппарате. Фон Эссен возглавит ударное звено – три «М-5» с бомбами и пулеметами: номер девять мичмана Цивинского; Корнилович, который летит на аппарате покалеченного Качинского, и собственный Эссена, «тридцать седьмой». Никто, ясное дело, не ждет, что авиаторы перетопят пол-эскадры: при Зонгулдаке из трехсот разнокалиберных гостинцев в корабли попало только три. А вот устроить сумятицу в походных колоннах – это сколько угодно, это запросто. Десятки пароходов, за каждым по два-три парусника на буксире; при некотором везении каша получится знатная.
Марченко с Лобановым-Ростовским предстояло как минимум три вылета, и все без бомб. Впрочем, я не сомневался, что своенравный князь прихватит свой драгоценный «Льюис». Эссен по моему совету оставил одну из машин на авиатендере, чтобы экипаж «тридцать второй» мог, истратив горючку, немедленно вылетать, а не ждать, пока мотористы заправят и обнюхают их собственный аппарат. Ну не верю я, что капризные «Гномы» осилят два вылета подряд, без минимальной профилактики!
Да, этой парочке придется несладко; а что делать, не менять же в разгар боя экипаж разведчика? Пока пилот сориентируется, пока поймет, где транспорты, а где ордер прикрытия, где французы, а где британские корабли…
* * *
– Вот и они, судари мои… – произнес командир «Алмаза». – Что ж, еще полчаса, много три четверти, и сможем поприветствовать господ союзников.
Узкая полоса над самым горизонтом наливалась неопрятной чернотой. Это дымили сотни труб – британских, французских, турецких. Черноморское небо пятнала сажа кардифа, сгорающего в топках пароходофрегатов, винтовых линкоров и транспортов, груженных так, что они сидят по самую ватерлинию.
Снова ожила рация:
– «Алмаз», я «тридцать вторая». К осту двадцать восемь по вашему курсу, миль семь – трехмачтовое судно. Идет под парами, пушки на палубе.
Я выкрутил регулятор громкости до упора, и теперь доклады Лобанова-Ростовского слышали все на мостике.
– Отлично! – Зарин заулыбался, потирая мясистые ладони. – Это фрегат или корвет охранения; примем к осту, обойдем. Незачем нам с ним сейчас бодаться. Сергей Борисыч, пусть глянут, что у нас слева по курсу?
Я отжал тангенту:
– «Тридцать второй,» это «Алмаз». Сместитесь к запа… к весту, мили на три, осмотритесь. Как поняли, прием?
– «Алмаз», «тридцать вторая» вас по…
Ответ прапорщика заглушила трель горна; ее подхватили боцманские дудки и колокола громкого боя. Сразу сделалось шумно и тесно, но лишь на несколько мгновений. Заскрежетали запорные ручки, залязгали броняги и крышки иллюминаторов. Расчеты разлетелись по плутонгам, по всему кораблю вновь воцарился торжественный, строгий предбоевой порядок.
А горн заливался:
Наступил нынче час, Когда каждый из нас Должен честно свой выполнить долг… Долг! До-олг! До-о-олг!Прав Пикуль, прав. Тот самый мотив.
II
ПСКР «Адамант», 8 сентября 1854 г., Майор ФСБ Андрей Митин
Ну вы, Андрей Геннадьич, и подсуропили! Надо было додуматься: снять группу с «Адаманта» и отправить в Одессу с этим греческим жуликом!
– Жулик, значит? – хмыкнул Андрей. – А кто его на борт притащил, Пушкин?
Они с Белых стояли у среза палубы на вертолетной площадке и наблюдали, как боевые пловцы споро перекидывают на «Клитемнестру» оружейные кейсы, баулы, рюкзаки, ящики с оборудованием и патронные цинки.
«Клитемнестрой» называлась шхуна греческих контрабандистов. Когда Андрей узнал, что это мудреное имя кораблик получил ни много ни мало в честь героини «Илиады», он лишь изумленно покачал головой. Не всякий рискнет назвать свой корабль в честь дамы, раскроившей топором череп неверному мужу и его пассии.
На греческую скорлупку грузились боевые пловцы капитан-лейтенанта Белых – половина отделения со всем штатным снаряжением. И даже сверх того: за кормой на низкой волне покачивался «Саб Скиммер». Дядя Спиро, несомненно, рад пассажирам – теперь он кум королю, никакие пираты не страшны. Если, конечно, здесь водятся пираты…
Интересно, подумал Андрей, а в русских таможенников Белых, случись что, будет стрелять? Скорее всего, да: боевые пловцы народ несентиментальный и насквозь прагматический.
– Сосватали нам Дядю Спиро, Игорь Иваныч, так и не жалуйтесь теперь!
– Тут жалуйся не жалуйся… – уныло покачал головой каплей. – Вон как он генерала охмурил: мы и глазом моргнуть не успели, а они с Фомичом уже лепшие кореши. Хлещут коньяк в каюте и строят какие-то чрезвычайно секретные планы.
– Да какие там секреты? Фомич хочет заполучить базу для действий на берегу и при этом не светиться – вот вы эту базу и подготовите. Одно дело – прибыть с батальоном морпехов, уймой гусеничного железа и двумя кораблями. Тогда да, можно со всеми через губу разговаривать. Абер совсем другое, когда мы вроде как погулять вышли: серьезного вооружения нет, данных почти нет, боекомплект – кот наплакал, штатная загрузка. Топлива на три с половиной тысячи миль, а потом хоть самогонку в танки лей, ближайшая нефть в Апшероне, да и ту только-только добывать начали. Случись что, здешние власти на нас со-о-овсем по-другому смотреть будут.
– Да, не любит наш генерал, когда его за глотку могут взять, – согласился Белых. – Да и кто любит, если подумать? Вот и хочет, прежде чем связывать себя какими ни то обязательствами, сначала на мягких лапках подобраться, да рассмотреть, да прикинуть хрен к носу. Потому с этими, попаданцы которые, знакомиться и не спешит. Почем знать, как они себя поведут? Открыться – значит в определенной степени попасть в зависимость, оказаться связанным в действиях. Логика проста: пока нет ясности, не надо торопиться принимать необратимых решений. А раскрыть себя в такой ситуации – как раз такое решение и есть. Понять можно…
– Все равно ведь придется. Они наверняка нас уже слышали, прячься не прячься…
– Это с чего? – удивился каплей. – Сами подумайте, Андрей Геннадьич: у нас мощная станция, антенны, система радиоразведки, черт с рогами. А у них – потаскун вашего приятеля, и все. На каком расстоянии этот «Кенвуд» ловить может, даже если и с самолета? Эти парни, может, и в курсе, кто организовал им такое приключение, а вот о том, что мы сами здесь, да еще и с кораблем, – только догадываются, да и то не факт.
Андрей проводил взглядом бойца, волокущего на плече «Печенег» с пристегнутой патронной коробкой. Другое плечо оттягивала лямка армейского баула, даже на вид неподъемного; на спине – рюкзак с тремя шайтан-трубами. С этим грузом боевой пловец производил впечатление то ли Шварценеггера из «Коммандо», то ли персонажа «Фоллаута», самозабвенно предающегося мародерке.
– Не буду спорить, Игорь Иваныч, может, и так. Мне резоны Фомича понятны. Он в Проекте обеспечивал организационную часть. Решения принимали другие, наука – для него вообще темный лес. А тут, вся ответственность на нем, даже посоветоваться толком не с кем! Сомневается генерал, не уверен в себе, потому и бесится. Тем более что и с возвращением никакой ясности – от Рогачева ничего сейчас не добиться…
После памятного совещания Валентин не вылезал из лаборатории, устроенной в одном из сборных тентов-ангаров, смонтированных специально для этой цели на вертолетной площадке. Всякий раз, когда Андрей встречал инженера, тот робко осведомлялся о самочувствии профессора. Андрей усматривал в этом дурной знак – совсем инженер не верит в себя…
– Товарищ майор!
Через вертолетную палубу торопливо шагал Бабенко.
– Интенсивный радиообмен! Ловим через репитер на «Горизонте». Он сейчас в пятидесяти трех километрах по пеленгу сто шестьдесят семь. Сигнал прерывается, но кое-что разобрать можно: наши друзья воевать собрались – обнаружили караван и то ли бомбят, то ли обстреливают!
– Запись есть? – спросил Белых. Теперь капитан-лейтенант говорил сухо, отрывисто.
– Конечно, тащ капитан-лейтенант, все как положено! И запись, и в журнал внес…
– А поговорить с ними не пробовали? – поинтересовался Андрей. – Я понимаю, там слабенький приемник, но вдруг?
– Без приказа не могу! – В глазах старлея мелькнул испуг. – Нарушение режима радиомолчания – только с разрешения командира корабля!
– А с каких это пор у нас объявлено радиомолчание?
Радист растерянно переводил взгляд с Андрея на спецназовца.
– Ладно, Никит, не тушуйся. – Белых похлопал радиста по погону. – Пошли, начальство обрадуем.
III
Гидрокрейсер «Алмаз», 8 сентября 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
Солнце слепит линзы биноклей. Я прищурился, приложил ладонь козырьком, задрал голову – в синеве, на фоне перистых облаков, плавают на узких крыльях чайки.
Из труб валит черный дым. Крейсер идет на боевых экономических пятнадцати узлах. Кочегары не усердствуют, всему свое время.
На гафеле полощется прокопченный Андреевский флаг. Хорошо бы взглянуть сейчас на «Алмаз» со стороны – ну, нравится мне этот изящный, как игрушка, кораблик. Жаль, не видел его под парусами и, наверное, не увижу – Зарин признался, что парусная оснастка давным-давно сдана на берег.
Впрочем, сегодня команде не до парусов…
– Сигнальщик! Спишь на вахте! На левой раковине две мачты! Кто должен докладывать – я тебе или наоборот?
Это Зарин. Сегодня капитан первого ранга великолепен: парадный сюртук, белые, до хруста, перчатки, бабочка, кортик отбрасывает желтые искры.
– Виноват, вашсокобродь!
– Это «Нигер», Алексей Сергеич. Четырнадцать пушек, четыреста индикаторных сил, – отрапортовал я. – «Тридцать второй» его облетел, докладывает – корвет идет нам напересечку.
– Вижу, что идет… – ворчливо отозвался Зарин. – Нашелся герой на нашу голову… сигналец!
– Я, вашсокобродь!
– Пиши: «отогнать неприятеля!»
Сигнальщик потащил из ящика сигнальные флаги. Вахтенный офицер что-то сказал вестовому, и тот, грохоча подошвами, ссыпался по трапу.
Все правильно, подумал я, флажки флажками, а рации никто не отменял. Зарин до сих пор обижен на нас с Эссеном за то, что мы забрали третью рацию на авиатендер. Извините, милейший Алексей Сергеевич, но управление полетами – это святое.
Сигнальщик выпрямился и потянул фал. Трехфлажная гирлянда поползла вверх; пестрые полотнища затрещали на ветру. Вахтенный офицер заглянул в кодовую книгу, сверяясь с таблицами сигналов.
– «Заветный» пишет: «Ясно вижу!»
Я поднял к глазам бинокль. Миноносец увеличил ход, бурун захлестывает полубак, и кажется, что пенный гребень разбивается о ноги крошечных фигурок на мостике. Над их головами развернулся красный с белым кругом флажок – с миноносца подтверждали получение сигнала.
– Дистанция до корвета!
– Двадцать семь кабельтовых! – мгновенно отозвался матрос у дальномера Барра-и-Струда. Линзы на концах короткой, в размах рук, трубы, вели «Нигер».
– От «Заветного» на девять меньше. Минут через пять откроют стрельбу.
Я снова приник к окулярам. Три мачты, низкий черный борт; дым валит из короткой трубы и стелется над самой водой. Никаких колес – винтовой корвет, один из лучших ходоков Роял Нэви.
Издали прикатился трескучий удар, и сразу же за кормой «Нигера» встал водяной столб. Я поймал биноклем «Заветного». Легкий дымок за четвертой трубой; несколько мгновений спустя – новый удар, новый фонтан – на этот раз далеко впереди по курсу корвета.
На миноносце не стали ждать пяти минут.
– «Заветный» пишет: «Веду бой!»
Я вгляделся. На грот-мачте трепетал багряный язычок. По своду морских сигналов 1911 года этот сигнальный флаг означает «гружу боеприпасы», если корабль в гавани, или же – «веду огонь».
Как вот сейчас.
Всплески вставали теперь у самого борта «Нигера» – наводчики «Заветного» нащупывали цель. Еще минута, много – две, и они перейдут на поражение, и тогда деревянному корвету придется туго. Семьдесят пять миллиметров – не так много на первый взгляд, но осколочно-фугасные снаряды пушек Канэ начинены полукилограммовым зарядом тротила или мелинита, деревянный борт для них не преграда. «Нигер» можно вычеркивать.
* * *
Я повел биноклем по горизонту. За мачтами обреченного корабля набухала пелена черного дыма, вырастал лес мачт.
Снова затренькала рация:
– «Алмаз», я «Морской бык», как слышите, прием!
– Морской бык, я «Алмаз», слышу вас хорошо…
– «Алмаз», ударное звено две минуты, как в воздухе, как поняли, прием…
Я посмотрел в сторону кормы, офицеры на мостике повернулись вслед за мной. Зарин вскинул бинокль.
– Рано, Алексей Сергеич. Через десять минут, не раньше появятся. Тяжело ползут, с бомбами…
Зарин кивнул.
– Вот и отлично, голубчик. Передайте князю, пусть наводит их на «Санс Парейль». А мы ударим по голове ордера. На дальномере, руби дистанцию до головного!
– Тридцать семь, вашсокобродь!
– По местам стоять! Цель – головной фрегат, господа!
По фалу рывками поползло красное двухвостое полотнище.
«Веду бой».
* * *
Голливудские фильмы приучили несведущего зрителя к тому, что после бортового залпа фрегата вражеский парусник разлетается эффектным веером огня, дыма и деревянных обломков. На деле все, как водится, совсем не так. Многопушечные плавучие крепости вставали на расстоянии пары сотен метров одна напротив другой и посылали в сторону противника десятки, сотни ядер. Чугунный шар, выброшенный зарядом черного пороха из пушки, нередко попросту отскакивал от деревянного борта. Полметра красного дуба, выдержанного по нескольку лет согласно строгим адмиралтейским правилам, – серьезная преграда. А потому по кораблям частенько стреляли калеными ядрами, предварительно нагревая их в особых печах-калильнях, тут же, на батарейных палубах. Такое ядро, застряв в борту, постепенно воспламеняло дерево – оно начинало тлеть и через несколько минут занималось огнем. Ситуацию кардинально изменили только пушки Пексана, посылавшие бомбы крупного калибра по настильной траектории. В русском флоте эти пушки называли «бомбическими» – они разнесли при Синопе турецкую эскадру за рекордные полтора часа.
И уж никак не могли дубовые борта британских линкоров противостоять снарядам длинноствольных пушек Канэ – особенно когда снаряды эти пущены с убийственной дистанции в полтора километра.
Канониры «Алмаза» на учениях уверенно попадали по низким практическим щитам, которые таскали за собой миноносцы, с дистанций, вчетверо больше сегодняшней. Так что высоченные, с трехэтажный дом, бортовые проекции линейных кораблей Королевского флота не стали для них трудной мишенью. Тем не менее первые два снаряда легли близкими недолетами; третий пробил грот-марсель и улетел в сторону колонны транспортов, вытянувшихся за ордером боевой эскадры. Четвертый лопнул на полубаке головного линкора, перебил прислугу каронад и в щепки разнес позолоченную гальюнную фигуру, изображавшую царя Микен. После этого орудия перешли на беглый огонь, с регулярностью метронома вколачивая в цель снаряды калибра сто двадцать миллиметров.
На кораблях середины девятнадцатого века не предусмотрено противоосколочных траверсов. Орудия стоят с интервалами в несколько шагов, и осколочно-фугасная граната выкашивала сразу целый плутонг. Взрывная волна, прокатываясь в узком межпалубном пространстве, наполняла батарейную палубу хаосом, криками боли и удушливыми мелинитовыми газами.
А потом начинались пожары.
Картузы – пороховые заряды к корабельным орудиям – подаются к пушкам в деревянных ящиках, по нескольку штук в каждом. И когда крошечный, в полногтя, раскаленный осколок прошивал такую боеукладку, черный порох вспыхивал разом во всех картузах.
А бухты просмоленных канатов на каждом шагу? А разбитые взрывом калильни, из которых по палубному настилу разлетаются пылающие угли?
Через четверть часа фрегат «Хайфлауэр», возглавляющий британский ордер, садился в воду, пылая от носа до кормы. Капитан первого ранга Зарин поднял к глазам цейсовский бинокль, вгляделся, оценивая произведенные разрушения, и приказал перенести огонь на беспомощно дрейфующую «Британию». Флагман следовало поскорее добить.
Глава четвертая
I
Звено гидропланов «М-5», 8 сентября 1854 г., лейтенант Реймонд фон Эссен
Корабль Ее Величества «Родней» умирал. Это была мучительная смерть – языки огня поднимались выше мачт; огромный парусник, лишенный управления (буксирные концы обрубили, как только начался пожар), выкатился из строя. У шкотов уже никого не было, но порывы ветра, раздувающие пламя, наполняли заодно фок и фор-марсель, давая линкору ход. Грот-марсель сгорел, его остатки свисали с рея обугленными клочьями; еще несколько минут – и огонь сожрал ванты, грот-мачта рухнула поперек квартердека, взметнув тучи искр. Обреченный «Родней» рыскнул влево и носорогом попер на колонну, идущую параллельно линейному ордеру. Колесные пароходы, волокущие транспорты с войсками, спешно бросали их и отворачивали от охваченной огнем махины.
Кобылин, изрыгая черную брань, поливал гибнущий линкор очередями. Смысла в этом не было никакого, на «Роднее» и без того царила паника. Никто не пытался бороться с пожаром: матросы метались по палубе, вылезали из пушечных портов, прыгали с планширя; самые невезучие ударялись о крутой изгиб борта. Но летнаб все равно косил свинцом перепуганных людей, а Эссен, которому по уму следовало пресечь бессмысленный расход патронов, наоборот, выписывал широкий круг, держа «Родней» в центре, и яростно орал при виде валящихся фигур.
Уж очень дорого далась эта победа.
* * *
Первый заход сделали вдоль британской колонны. На головной «Хайфлауэр» бомб тратить не стали – по фрегату пристреливался «Алмаз», и о его судьбе можно было не беспокоиться. Ракета с аппарата Марченко указала «ударному звену» цель – «Санс Парейль», винтовой «линкор», ударная сила эскадры.
Первые бомбы легли мимо. Кобылину повезло больше: два «коктейля Молотова» (бог знает, что имел в виду пришелец из будущего, именуя так бутылки с горючей смесью) булькнули в воду, а третья ударилась о грот-стеньгу и окатила чадным пламенем марсовую площадку. Но черная с белыми продольными полосами громадина уже осталась позади, и бомбы посыпались на следующий мателот. Потом – на третий, и так до самого хвоста колонны.
Попаданий на этот раз было больше: пилоты прошли над парусными линкорами в кильватере «Санс-Парейля», едва не цепляясь за клотики. С кораблей стреляли, но что толку было от этой пальбы? Одно дело – отогнать ружейным огнем гидроплан, выписывающий виражи на уровне фальшборта, и совсем другое – стрелять вверх, сквозь путаницу такелажа, по цели, на мгновение мелькнувшей над палубой. Несколько мелких бомбочек легло куда надо, да и Кобылин отметился то ли двумя, то ли тремя бутылками.
Второй заход – с кормы, вдоль колонны – обещал результаты посолиднее. Как ни медленно ползли британцы, но все же теперь гидропланы их нагоняли, а значит, над каждым из кораблей проводили на секунду больше. Да и пилоты приноровились к целям.
Первая бомба в полпуда весом рванула на шканцах концевого «Беллерфона». Сработал идущий первым Корнилович: Эссен, замыкавший ударную тройку, видел, как расшвыряло фигуры в темно-синих офицерских мундирах.
Следующему в колонне «линкору», «Лондону» (огромные позолоченные буквы отлично читались на корме), достались две шестифунтовые бомбочки и пара бутылок от Кобылина. Летнаб швырял сразу по нескольку штук, намотав на палец длинные шнуры терочных запалов, чтобы они разом выдергивались из улетевших за борт бутылок.
За «Лондоном» последовала главная цель – «Санс Парейль». К удивлению Эссена, горящий марс успели потушить. Но ничего, дел у команды линкора тут же прибавилось: несколько бутылок и две бомбы, по одной от Корниловича и с «девятки». Мичман Цивинский ухитрился всадить двухпудовую бомбу в основание фок-мачты, и Эссен увидел, как покачнулась эта массивная деревянная колонна, как повалилась за борт, увлекая за собой путаницу вант, штагов, ломая реи; как посыпались в воду марсовые…
Миновав «Санс Парейль», Корнилович увел гидроплан в сторону – в голове ордера вырастал еще один дымный столб, и соваться туда, под снаряды «Алмаза», не хотелось.
Навстречу следующему аппарату, «девятке», с кормы «Роднея», шедшего на буксире за «Терриблем», захлопали ружья. Гидроплан клюнул носом, провалился футов на двадцать, ниже марсовых площадок. Эссен не понял, что произошло – то ли повезло одному из стрелков, то ли нервы у пилота не выдержали. Аппарат, словно пьяный, мотнулся из стороны в сторону, задрал нос, вильнул – и зацепил плоскостью бизань. «Девятку» швырнуло в самую гущу снастей; на мгновение лейтенанту почудилось, что гидроплан так и зависнет, подобно мухе, угодившей в паутину. И тут же сверкнуло, фюзеляж переломился пополам, отлетели, разбрасывая стойки, плоскости. Мелькнула за борт распяленная человеческая фигура, и все захлестнуло прозрачной завесой огня. Топливный бак, понял Эссен, такой же, как у них за спиной. Разбился о палубу, и хватило одной искры, чтобы превратить шканцы «Роднея» в крематорий.
«…Вот и еще два пилота пополнили ангельский авиаотряд…»
«Кольт» захлебнулся очередью – кончились патроны. Пилот взял штурвал на себя, и «М-5» подскочил сразу на сотню футов. Внизу, насколько хватало глаз, море усеяно кораблями. В разрывах дымной пелены видна завалившаяся на борт «Британия»; чуть дальше чадным костром пылал пароходофрегат, а позади линейного ордера, в гуще транспортов, догорает «Родней». Лейтенант огляделся: аппарат Корниловича дисциплинированно пристроился справа. Эссен помахал ведомому – домой!
II
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«Вот я и подошел к самому черному, самому трагичному дню из всех, пережитых за эти два года. На его фоне меркнет даже гибель «Фьюриеса» – особенно с учетом разрушительных последствий, которые имели эти события для многих стран, так или иначе затронутых военными бурями. Мне возразят, что нельзя придавать такое значение одному сражению; я же отвечу, что ведь и искра на конце огнепроводного шнура мала, но она вызывает взрыв камуфлета, обрушивающего бастион!
Но оставим отвлеченные рассуждения ученым историкам и перейдем к тому, чему автор этих строк был свидетелем. Ибо истинное свое предназначение – разумеется, помимо служения Господу, – он видит в том, чтобы точно и беспристрастно поведать об этом читателю.
В то утро, восьмого сентября, завтрак нам подали в каюты, хотя раньше пленников с «Фьюриеса» приглашали в кают-компанию (разумеется, после трапезы русских офицеров). Мы принялись утолять голод, привычно обмениваясь шутками по поводу русского меню, когда раздались звуки горна и колокола, извещавшие, видимо, о некоем тревожном событии. Мистер Блэксторм, с которым я делил каюту, открыл дверь, чтобы узнать, в чем дело. К удивлению, снаружи оказался матрос, вероятно, приставленный для надзора за нами. Мистер Блэксторм заговорил с ним по-русски, чем немало меня удивил – я понятия не имел, что он владеет этим языком!
Разумеется, я не понял ни слова, тем более что беседа скоро прервалась: в коридоре показался русский врач, мистер Фибих. Он отдал нашему церберу распоряжение, которое тот попытался оспорить; медик повысил голос, настаивая на своем, и надзиратель ушел. Я обратил внимание, что на поясе у матроса была кобура с револьвером.
Доктор Фибих перешел на английский язык и рассказал, что на фрегате объявлена боевая тревога – русские корабли намерены атаковать флот союзников, следующий в Крым. Это вызвало у нас с мистером Блэкстормом некоторое недоумение: как ни разрушительны русские орудия, нелепо считать, что два корабля способны справиться с целой армадой! Мой компаньон высказал осторожное предположение: на самом деле это передовой отряд севастопольской эскадры, и скоро мы станем свидетелями грандиозного сражения с участием всего русского флота.
Наш гость затруднился ответить; вместо этого он предложил репортеру подняться на палубу и посмотреть на происходящее собственными глазами. На вопрос: «А будет ли это дозволено?» – Фибих ответил, что мистер Блэксторм является некомбатантом (опять это слово!) – и к тому же представителем весьма авторитетного в Европе издания. И, следовательно, имеет полное право своими глазами увидеть, как он выразился, «роковые исторические события». Я не стал спорить – в конце концов, он лучше разбирается в нравах своих соотечественников.
Мой компаньон, разумеется, не забыл о своей фотографической камере. Как это ни удивительно, русские не отобрали у него инструменты репортерского ремесла. Камера, вместе с остальным нашим скудным имуществом, находилась в каюте, ставшей теперь тюрьмой. Мистер Блэксторм извлек из багажа камеру, особый ящик для подготовки фотографических пластинок, плотное, темное покрывало и бутыли с химическими растворами. Я, страстно желая увидеть то, что происходит наверху, предложил ему помощь.
Примерно через четверть часа – мистер Блэксторм потратил это время на приготовление пластинок – мы поднялись по крутому железному трапу на палубу и расположились под сенью деревянного сооружения, похожего на строительные леса.
Доктор Фибих пояснил, что это пандус, на котором хранятся летательные машины русских. На мой вопрос: «А где они теперь?» – он сделал указующий жест.
Я посмотрел – и обмер. Примерно в миле с четвертью от стремительно несущихся русских кораблей развернулась во всей своей красе колонна линкоров Королевского флота. Дух захватывало при виде этого грозного великолепия. Я узнавал эти гордые корабли, столько раз виденные в былые дни! Первым шел фрегат «Хайфлауэр». Он увлекал за собой «Британию», идущую под флагом вице-адмирала Дундаса – сто двадцать орудий, – и стошестнадцатипушечную «Куинн». В их кильватере колесный «Террибль» буксировал «Родней» и «Альбион», которым командует мой добрый знакомый, Сэмюэль Люшингтон. За ними в колонне дымил винтовой линкор, «Санс Парейль»; следующие за ним корабли я не смог опознать из-за слишком большого расстояния.
* * *
Не припомню, рассказывал ли я об оптическом приборе доктора Фибиха? Это бинокль с трубками необычной формы; по словам нашего провожатого, вместо обычных линз там стоят стеклянные призмы! Я изумлялся изобретательности русских, пока не увидел фабричного клейма – оказывается, прибор изготовлен фирмой «Carl Zeiss». Мне приходилось слышать об этой крошечной иенской мастерской оптических приборов, и даже пользоваться микроскопом их изготовления. Но чтобы они производили бинокли и, судя по всему, в массовом порядке? Видимо, в будущем, из которого, как теперь уже точно известно, прибыли эти русские корабли, дела герра Карла Цейса идут неплохо…
* * *
То, что я увидел в бинокль, отнюдь не внушало оптимизма. В стороне, за кормой русского корабля, костром пылал британский корвет. Доктор Фибих пояснил, что корвет загородил врагу путь к нашим линейным силам. Стремление выполнить свой долг оказалось губительным для храбрецов: второй русский корабль, тот, что расправился с «Фьюриесом», в несколько минут покончил с несчастными. «И сейчас, – сказал доктор, – ваша эскадра будет атакована одновременно с воды и с воздуха».
Я, замирая от ужаса, вгляделся в британскую фалангу. И точно: к кораблям на небольшой высоте приближались три летучих вельбота! Они казались такими незначительными на фоне этих громад, что мне на секунду стало смешно – как могут такие крохи всерьез угрожать своему грозному противнику? Но память услужливо подсунула пример Давида и Голиафа, и сердце мое переполнилось отчаянием: неужели Господь все-таки на стороне русских варваров?
И было с чего прийти в уныние! В этот самый момент загрохотали орудия русского фрегата, и мы чуть не попадали с ног от неожиданности. Звук был столь силен, что я оглох и принужден был некоторое время изъясняться жестами; та же участь постигла и мистера Блэксторма. Должен отметить, что этот достойный джентльмен быстро справился с замешательством и установил на палубе треногу фотографического аппарата. Я по мере сил старался ему помочь.
Русские орудия гремели, не переставая. В бинокль я видел и столбы воды от падающих вокруг «Хайфлауэра» снарядов и необычайные по силе взрывы, вызванные попаданиями. Не прошло и пяти минут, как корабль Ее Величества охватил пожар; летучие вельботы стаей разъяренных гарпий носились над британской колонной, и кое-где уже поднимались к небу дымы пожаров. В глазах у меня помутилось; разум не в силах был принять то, что разворачивалось перед моим взором, и я, едва не теряя сознание от ужаса, ухватился за леерную стойку.
Сражение тем временем продолжалось. Мистер Блэксторм, сделав несколько снимков, завладел биноклем и разглядывал избиваемый строй Королевского флота. Я не препятствовал; силы оставили меня, и я молил о том, чтобы Создатель в милосердии своем избавил меня от мучений и забрал к себе из земного ада, что творился сейчас вокруг нас.
Картина вдруг изменилась: второй русский корабль резко увеличил скорость и направился к британской линии. «Будет бросать торпеду», – прокричал мне в самое ухо доктор Фибих. Это слово показалось мне незнакомым; позднее я узнал, что русские называют так самодвижущийся снаряд сигарообразной формы, начиненный сотнями фунтов пороха.
Я потянулся к мистеру Блэксторму, чтобы вернуть себе бинокль, но в этот момент фрегат повернул. Маневр был неожиданным; мы чуть не покатились кубарем – так сильно накренилась под ногами палуба. Доктор Фибих вынужден был подхватить фотографический аппарат, который в противном случае улетел бы за борт. Орудия больше не стреляли; я хотел обратиться к доктору за разъяснениями, но тут к нам подошел русский офицер, совсем юноша, и потребовал вернуться в каюту. Наш друг – теперь в этом не было никаких сомнений! – пытался протестовать, но мичман остался непреклонен.
Не имея возможности возразить, мы вынуждены были подчиниться и…»
III
ПСКР «Адамант», 8 сентября 1854 г., майор ФСБ Андрей Митин
В радиорубке темно. Перемигиваются разноцветные лампочки, тускло светятся шкалы и мониторы. Пахнет здесь так же, как и в любой радиорубке на любом корабле мира: нагретой изоляцией, озоновой свежестью, горелой пылью и чуть-чуть, самую малость, канифолью.
Ароматы высоких технологий, подумал Андрей. Хотя каких там высоких – прошлый век. Старлей как-то обмолвился, что часть блоков вообще на радиолампах – причем как раз они-то и не пострадали при Переходе. И сейчас пашут, хотя и греют помещение не хуже калорифера. Вон как завывают вентиляторы…
Офицеры столпились за спиной Бабенко. Тот сидел перед монитором, одной рукой прижимал к голове массивный наушник, а другой терзал верньеры настройки.
– Ну что там у вас? – нетерпеливо спросил Фомченко. Генерал внимательно рассматривал монитор. Что он там нашел, удивился Андрей, на экране только лепесток курса БПЛА да две яркие точки – сам «Горизонт» и сторожевик. Точка, обозначающая беспилотный вертолет, застряла в верхней части изгиба; рядом с ней мигают зеленоватые цифры: «67, 66…» – расстояние от «Адаманта».
И все – ни водопада телеметрии, ни сетки ДжиПиЭс-координат, ни контуров облачных фронтов.
«…Тяжело в деревне без «нагана»… то есть в море без спутника…»
– Так точно, тащ генерал-лейтенант… – невпопад ответил командир БЧ-4. – Одну минуту, сейчас…
И принялся вертеть ручки блока, стоящего рядом с монитором. Несколько секунд ничего не происходило, потом в колонках захрипело, заулюлюкало, сквозь помехи прорвались голоса:
– …«Тридцать второй», «Родней» горит, на воде никого!
– тр-р-р… пш-ш-ш… точно не… пш-ш-ш… облетите ш-ш-тр-р-р…
– Они только что потеряли самолет, – негромко произнес старлей. – Разведчику велели поискать пилотов…
– …ш-ш-ш… дцать второй, никого, как поняли?
– «Тридцать второй», я «Алмаз», ясно слышу… пш-ш-ш-виу-виу…
Голос ослаб, потонул в шумах. Фомченко ткнул в колонку и покрутил в воздухе пальцем. Старший лейтенант закивал, полез в заднюю панель и принялся перевтыкать какие-то шнуры, щелкать переключателями. Голос стал громче, шорох и треск помех ушли на задний план. Генерал удовлетворенно кивнул.
– Значит, потеряли самолет?
– Так точно! «Тридцать второй» доложил, что «девятка» сбита!
– Сбита? Что ты несешь, старлей? Чем их могли сбить? Ядрами? Картечью? Это же калоши времен Нахимова и Нельсона!
– Может, не сбили… – поправился Бабенко. – Передали: «девятка» врезалась в «Родней», а почему – нет сведений.
– Ну так и докладывай, как есть, без отсебятины! А то: «сбили-сбили»…
– Виноват, тащ генерал-лейтенант, больше не повторится…
Совсем затравил Фомич нашего Никитку, усмехнулся про себя Андрей. Вот и руки уже дрожат… А как не испугаться – у генерала харизма, как у бронепоезда. Того, что на запасном пути.
Радио снова ожило:
– «Алмаз», я «Тридцать второй», ордер разваливается! Пытаются обойти горящую «Британию». «Хайфлауэр» тонет. Пароход, идущий следом, обрубил буксиры, обходит голову колонны. «Родней» выкатился из строя, горит, как поняли?
– «Тридцать второй», понял вас, продолжайте наблюдение.
Генерал и командир «Адаманта» вопросительно посмотрели на Андрея.
– «Хайфлауэр» – винтовой фрегат. «Британия» – флагман, парусный линкор. Видимо, фрегат вел ее на буксире.
– Молодцы, – сказал капитан второго ранга. – Если потопят флагман, остальные могут разбежаться.
– …пр-р-р-виу-виу-виу! – ответила колонка. Старлей шепотом выругался и потянулся к верньерам.
– …п-ш-ш… тридать вто… п-ш-ш-ш… остальной ордер?…
– Я «тридцать второй», «Санс Парейль» принял влево… тр-р-р… горит… виу-виу-виу… обходит голову колонны. Остальные за ним, держат… т-щ-щ-щ-виу… как поняли?
– «Тридцать второй», это «Алмаз», как ударное звено?
Звук снова стал ясным и чистым. Довольный старлей откинулся на спинку стула и посмотрел на начальство, будто ожидая похвалы.
– …Я «тридцать второй», бомбы раскидали, ведут пулеметный огонь.
– Что у них? – шепнул Андрею Кременецкий. – Крупняки?
– Какое там! Винтовочный калибр: «максимы», «льюисы», может ружья-пулеметы «Мадсен».
– Слабовато, – покачал головой моряк. – По таким махинам – как об стенку горох. Разве что зажигательными, да и то – пока еще займется…
– Так точно, товарищ капитан второго ранга. А зажигательных у них нет, это точно.
– «Тридцать второй», – захрипело в динамиках. – Укажите «Заветному» ракетой «Санс Парейль», как поняли?
– Я «тридцать второй», вас понял, выполняю.
– А это что за зверь? – тут же осведомился Фомченко.
– Второй винтовой линкор англичан, тащ генерал-лейтенант. Вместе с «Агамемноном» – главная ударная сила их эскадры.
– Разумно, – бросил Кременецкий. – Выбивают самые мощные единицы.
Бабенко прижал к уху наушник, лицо его сделалось сосредоточенным.
– Морзянка! Одна станция… нет, уже две! Отвечают!
– Связались со вторым кораблем по своему радиотелеграфу. – буркнул Фомченко. – Как бишь его, «Заветный»?
– Так точно, тащ генерал-лейтенант!
– Миноносец тысяча девятьсот четвертого года постройки, – вставил Андрей. – Два торпедных аппарата, две скорострелки, пулеметы.
– Будут торпедировать, – негромко сказал командир сторожевика. – Правильное решение. Линкор, хоть и деревянный, а семьюдесятью пятью мэмэ его можно сто лет ковырять.
– «Алмаз», я «тридцать второй»! – голос в эфире сорвался на крик. – «Алмаз», «Заветный» перепутал, идет не на «Санс Парейль»! Повторяю, «Заветный идет на парусный «Трафальгар»! «Санс Парейль» следующий в строю, обозначаю ракетой! «Алмаз», они не видят! «Алмаз», передайте…
Пи-и-и…Пи-пи-пи. Пи-и-и…Пи-и-и…
– Тащ генерал-лейтенант, снова морзянка!
– Я «тридцать второй», «Заветный» бросил торпеду, отворачивает.
Генерал повернулся к Андрею:
– Они что, ошиблись?
– Вполне могли, товарищ генерал-лейтенант. Линейные корабли все похожи, что парусные, что паровые. Трубу запросто можно и не разглядеть.
– «Алмаз», я «тридцать второй», попадание!
И несколькими секундами спустя:
– «Алмаз», «Трафальгар» ложится на левый борт, как поняли, прием?
– «Тридцать второй», я «Алмаз», вас понял. Веду огонь по следующему в ордере, корректируйте…
– Есть, «Алмаз». Вижу всплески, перелет два, как поняли?
Динамики захлебнулись треском помех. Старлей вздрогнул, испуганно оглянулся на начальство и снова полез в настройки. Фомченко раздраженно фыркнул:
– Что скажете, майор?
– Похоже, они используют один гидроплан – вот этот самый «тридцать второй» – как авианаводчик и корректировщик огня. Другая рация, позывной «Алмаз» – это, видимо, флагман отряда.
Фомченко поморщился, что-то вспоминая.
– Вы говорили, что «Алмаз» – это их авианосец?
– Гидрокрейсер. Четыре гидроплана Эм-пять.
– И с какого тогда бодуна он ввязался в огневой бой?
– «Алмаз» – бывший крейсер второго ранга, – вмешался Кременецкий. – У него стодвадцатимиллиметровки, деревянным кораблям хватит за глаза.
– Я «Алмаз», – снова забубнило в динамиках. – «Морской бык», ударное звено возвращается, готовьтесь принять…
– Готовы, «Алмаз». Ветер четыре балла, волна до полуметра, посадка будет опасной…
– Третья рация! – воскликнул старлей. – Вот эта, с позывными «Морской бык» – третий «Кенвуд», точно говорю!
– Какой еще «Морской бык»? – скривился Фомченко.
– Понятия не имею, – честно ответил Андрей. – Но похоже, гидропланы действуют с него, а не с «Алмаза».
Фомченко раздраженно кашлянул.
– Хрен знает что, майор. То «Алмаз», то какой-то бык. Выясните, наконец, кто там есть?
– Слушаюсь, тащ генерал-лейтенант. Есть одна мысль. Тот, что с позывным «Алмаз», – это точно Серега… простите, Сергей Велесов. Голос его, я узнал. Может, попробовать с ним связаться? Тогда сразу все и проясним!
– А-а-атставить, майор! – взревел Фомченко. Лицо его налилось багровым. – И чтоб никакой самодеятельности! Старший лейтенант, специально для вас: запрещаю любые попытки выйти на связь, только слушать! Лично отвечаете!
Андрей кивнул. Он ожидал чего-то подобного.
– «Алмаз», я «тридцать второй», – проснулся динамик, – С зюйд-веста подходят два колесных корыта. Один – вроде «Фьюриеса», второй поменьше.
– «Тридцать второй», осмотрите поближе, доложите, как поняли, прием!
– Я «тридцать второй», вас понял, выполняю…
– Охранение, тащ генерал-лейтенант. – упредил вопрос Андрей. – Пароходофрегаты. Шли в удалении от линейного ордера, а теперь стягиваются.
– Им лучше отойти. – добавил Кременецкий. – Если попадут под перекрестный огонь – придется туго.
В рубке повисла тишина, только булькал время от времени динамик, да потрескивало что-то в недрах электронных блоков. Фомченко сердито сопел, косясь на радиста. Тот старательно делал вид, что не замечает начальственного нетерпения.
– Я «тридцать второй», – вновь ожил эфир. – «Алмаз», двигатель глохнет, иду…
Фомченко вскинул голову
– Я «Морской бык», что у… пш-ш-ш… происхо… тр-р-р-виу-виу…
– Какого черта, старлей?
– Сигнал уходит… – прошептал радист. – Счас, тащ генерал-лейтенант…
Колонка захлебывалась криками, вопросами:
– «Тридцать второй», что… пр-р-р-р…
…тр-р-р… я «тридцать второй» мотор… ш-ш-ш… на вынужде… тр-р-р-ш-ш…… фрегат, двадцать кабе… тр-р-р-виу-виу-щ-щ…
…«Алмаз»… ш-ш-ш… – сколько дл… виу-тр-р-р… «Заветный» скоро… ш-ш-виу-виу…
– Хватит жевать сопли, старлей! – в ярости взревел Фомченко – Сделайте что-нибудь!
– …двигатель заглох, сели, – ясно, чисто зазвучало в колонках. – До фрегата кабельтовых пятнадцать-двадцать, не больше. Идут к нам.
– Все, – Бабенко говорил неожиданно спокойно. – Сигнала нет. «Горизонт» уходит, далеко.
И ткнул пальцем в монитор. Зеленая точка неторопливо ползла по кривой, цифры около нее торопливо менялись.
Кременецкий схватился за гарнитуру:
– Алябьев, отставить! Вас куда несет?
– А что я могу? – из командирского наушника зазвучал Лехин голос. – Все, горючка йок, увожу пепелац.
Фомченко танком надвинулся на командира «Адаманта».
– Кавторанг, твои подчиненные что, совсем охренели? Творят что хотят, не спрашивая начальство? Это что, кологривский бардак или боевой корабль?
– Товарищ генерал-лейтенант, топливо на «Горизонте» заканчивается! – отрапортовал испуганный Кременецкий. – Оператор в соответствии с инструкцией…
– Инструкции у него… – Фомченко не говорил, а рычал. – Докладывать надо, прежде чем что-то делать! Разберитесь и накажите!
– Есть, тащ генерал-лейтенант! – вытянулся капитан второго ранга. – Примем меры, как только вернется БПЛА!
– Вот и прими! – буркнул Фомченко. – А то устроили, понимаешь, клуб компьютерных игр…
И медведем полез прочь из радиорубки. Андрей посторонился, пропуская начальство.
«…Что же у них там все-таки стряслось?»
Глава пятая
I
Авиатендер «Морской бык», 10 сентября 1854 г., Сергей Велесов, попаданец
– Вот и пришлось нам схлестнуться с гордыми бриттами!
Корнилович встал, развел локти, потом несколько раз резко свел их перед собой, так, что хрустнули суставы.
– Признаться, никогда не понимал, зачем петербургским господам понадобилось воевать с Вильгельмом и таскать каштаны из огня для Франции с Англией. Неужели история никого и никогда не учит? Уж кажется, после восьмидесятых годов, после Кушки и несостоявшейся британской экспедиции на Кронштадт, а паче того – после войны с японцами, пора бы избавиться от иллюзий касательно «просвещенных джентльменов». Так нет же – снова русским мужикам пришлось лить кровь ради прибылей британских купчин!
– Бросьте, лейтенант, – усмехнулся Марченко. – Наше дело – присяга и престол-отечество, а политику оставьте сенаторам, Государственному совету и лично Самому.
– Ну уж нет, – упрямо тряхнул головой Корнилович. – Теперь, господа, пора и нам подумать об этих материях. Известный нам Санкт-Петербург вместе с министрами остался черт знает где, и что теперь предпринять – решать, извините, некому-с…
– Это как же – «некому»? – картинно удивился Марченко. – Вы, мичман, кому присягали? Государю императору и в его лице – царствующей династии. А значит, и Николаю Павловичу, восседающему сейчас на престоле. Так что, душа моя, и решать за нас есть кому – как, впрочем, и всегда…
Корнилович удивленно воззрился на собеседника – он явно не ожидал такого поворота. Я поудобнее устроился в кресле, предвкушая эффектную пикировку, но тут дверь распахнулась, и в кают-компанию «Морского быка» вошел лейтенант фон Эссен.
– Здравствуйте, господа! Как отдыхается?
Авиаторы приветствовали начальство нестройным гулом. Законы кают-компании незыблемы – здесь обходятся без чинов и уставной субординации.
Строго говоря, это помещение не было задумано как кают-компания. «Дениз бога», он же «Морской бык», – новый авиатендер в составе русского отряда, – обычный коммерческий пароход, и его строители не предусмотрели особого помещения для офицерского досуга. Так что авиаторам самим пришлось об этом позаботиться. Перетащили кой-какую мебелишку, посуду, столовые приборы, из числа взятого на британском пароходофрегате; Лобанов-Ростовский путем интриг, лести и подкупа переманил с «Алмаза» буфетчика, младшего баталера Синицына, знаменитого на весть Черноморский флот своими горячими закусками и пуншем. За четыре дня, пока трофейный угольщик превращали в авиатендер, вестовые обустроили импровизированную кают-компанию со всем уютом, какой позволяли имевшиеся в их распоряжении скудные средства.
Я перебрался на «Морской бык» сразу после набега на караван. Формально – чтобы ознакомить ребят фон Эссена с тактикой морской авиации, применявшейся в боях Второй мировой. На самом же деле мне просто нравилось общество этих молодых, веселых, отчаянно храбрых людей. С ними я будто избавился от половины своих пятидесяти с хвостиком лет – третий день шучу, пью коньяк, слушаю байки, сам рассказываю вымышленные или реальные – а оттого еще более невероятные! – истории из авиационной жизни. Слушают меня, раскрыв рот, а уж когда я включаю ноутбук и на экране начинают мелькать корабли и самолеты – тишина стоит гробовая, изредка нарушаемая эмоциональными репликами. Вчера вечером я поставил им «Перл-Харбор»; обсуждение продолжалось до двух ночи, уговорили совместными усилиями четыре бутылки ямайского рома и две – джина. Я не рискнул соперничать с молодыми организмами авиаторов и ограничился двумя стаканами пунша. И все равно наутро голова гудела – спасибо умнице Синичкину, который проявил редкую деликатность, прислав прямо в каюту здоровенную кружку трофейного портера. Спасительную влагу приволок вестовой; он же сообщил, что «ихнее благородие, господин лейтенант велели непременно быть к трем склянкам, потому как совещание».
К этому тоже предстояло привыкнуть – я не сразу сообразил, что «три склянки» – это девять-тридцать утра; склянки считают с полуночи, отбивается каждые полчаса, и так – до восьми. После чего счет начинается вновь.
Все-таки у моряков все устроено иначе, чем у нас, сухопутных обитателей. Это касается незыблемых материй вроде часов и календаря: я с удивлением узнал, что на флоте с петровских времен в ходу особое «морское счисление», согласно которому сутки начинаются с полудня предшествующего дня по календарю, опережая привычный счет на двенадцать часов.
* * *
Настенные часы «Ф. Винтеръ» на переборке музыкально тренькнули – девять-тридцать. Эссен водрузил перед собой обшарпанный бювар и принялся возиться с кожаным язычком. Марченко и Лобанов-Ростовский переглянулись и тоже подсели к столу. За ними один за другим подтянулись и остальные. Буфетчик засуетился, унося тарелки и недопитые стаканы с чаем; вестовые наскоро обмахнули столешницу полотенцами. Совещание началось.
* * *
– Итак, господа, мы с вами имеем бледный вид, – подвел итог лейтенант. – Из шести аппаратов исправны два, еще два нуждаются в основательном ремонте. Моторы все хорошо бы на переборку. «Тридцать вторая» вообще больше никуда не полетит, пустим на запчасти. Простите, Всеволод Михайлович, Константин Алексаныч, говорю как есть.
Марченко лишь пожал плечами; вконец расстроенный Лобанов-Ростовский помотал головой. После вчерашнего проворота в кают-компании он вместе с мотористами до утра провозился у аппарата. Князь надеялся заменить верхнюю плоскость и стойки, разбитые английским ядром, но не вышло – в лонжеронах и килевой балке обнаружились трещины, и заделать их подручными средствами не удалось. Оставалась надежда на замену поврежденных частей в мастерской «Алмаза», но пока экипаж «тридцать второй» остался безлошадным.
– Последние бомбы мы раскидали, – продолжал Эссен. – Есть, правда, еще два ящика гранат Новицкого и подрывные патроны. Ну и зажигалки, спасибо Кобылину.
Увидев плоды творчества эссеновского летнаба, я попробовал внедрить в широкие авиаторские массы термин «коктейль Молотова». Но успеха не имел: острослов Марченко окрестил их «ромовыми бабами» (Кобылин разливал импровизированную огнесмесь в бутылки из-под трофейного пойла), а Эссен называл по-простому, «зажигалками».
– Да куда нам воевать-то, Реймонд Федорыч, второй день такие качели, не приведи Господь. Аппараты не то что в воздух поднять – на воду спустить немыслимо.
Корнилович был прав. Погода испортилась уже к середине дня набега на караван. Гидропланы ударного звена садились с трудом, а подбитый «тридцать второй» «Заветный» еле-еле дотянул до авиатендера. К удивлению Эссена, мотористы взялись восстановить покалеченный гидроплан, благо резервный «Гном» в закромах отряда имелся.
– Значит, окончательно решено идти в Севастополь? – осведомился с дальнего конца стола прапорщик Энгельмейер, пилот аппарата номер четырнадцать.
– Решено, – подтвердил Эссен. – И не волнуйтесь вы так, Владимир, навоюетесь еще…
Экипаж «четырнадцатой» не участвовал в атаке на караван – их «М-5» была отведена роль резервной машины, и мичман чрезвычайно переживал по поводу вынужденного бездействия.
– А англичане точно уходят? – спросил Корнилович.
– Насколько мы знаем – да, – ответил фон Эссен. – Конечно, хорошо бы слетать, посмотреть, но погода не позволяет. Вчера «Заветный» сбегал на разведку; говорят, линейные повернули на зюйд-вест и теперь ползут к Варне. С ними ушла колонна транспортов, тоже под британскими флагами.
– А французы с турками? Эти-то почему не повернули?
– Сергей Алексаныч полагает, что они могли не понять, что произошло. Расстояние от места боя было изрядное – мили три, если не больше, да еще и за английскими транспортами. Возможно, как услышали пальбу – прибавили ход и в итоге оторвались.
Час назад командир крейсера подробно изложил фон Эссену по радио результаты разведочной вылазки. «Заветный» сумел нащупать хвост британского ордера и даже обстрелял концевой пароход. Без особого, впрочем, результата – видимость стремительно ухудшалась, моросил дождь, и командир миноносца, старший лейтенант Краснопольский, не стал впустую разбрасывать драгоценные снаряды.
– Так что ж, выходит, они до сих пор не знают, что их бросили?
– Могут и не знать. Вряд ли в такой суматохе англичане подумали о посыльном судне – им бы только ноги было унести. А теперь – поди догони караван! Я так думаю, французы с турками сообразят, что случилось, когда доберутся до мыса Тарханкут, где у них назначено рандеву с разведчиками.
Эссен говорил об отряде, ушедшем вперед от острова Змеиный, где армада союзников собиралась для перехода в Крым. Всего ушло четыре корабля – «Карадок», пароход «Самсон» и французский фрегат «Примогэ». Возглавил отряд заместитель Дундаса адмирал Лайонс на винтовом «Агамемноне»; разведка имела задачей обследовать побережье на предмет места для высадки.
– Да, ушел от нас «Агамемнон», – вздохнул Марченко. – И «Санс Парейль» отделался, можно сказать, легким испугом. Подумаешь, мачту потерял…
За столом завздыхали. Винтовые «линкоры» англичан, ударная сила эскадры, предполагалось топить в первую очередь. И на тебе – оба уцелели! Как и «Наполеон», самая мощная боевая единица союзников.
– Ничего, Всеволод Михайлович, достанем еще этих господ, не переживайте. Зато вы с князинькой уж как отличились – дома за такое вам непременно по «Георгию» перепало бы! Ну-ка, князь, расскажите, как вы «Везувий» чуть не потопили!
Лобанов-Ростовский расцвел:
– Ну, вы и скажете, Реймонд Федорыч – «потопил»! Куда мне… Мы, как увидели, что он к нам идет, решили – все, пропадай наши молодые годы. Сами понимаете, сдать аппарат решительно невозможно… Борюсик в моторе копается – не взлететь, так своим ходом, по воде уйти от этого клятого «Везувия»! А я на него посмотрел и говорю: «Поздно, господин лейтенант, придется нам на воздух взрываться, дабы не сдать врагу военные секреты». И полез за подрывным патроном – мы парочку с собой прихватили: мало ли, на палубу кому закинуть. Вот, думаю, и пригодятся, наши бессмертные души к Николаю-угоднику отправить малой скоростью…
– Вы этого балабола больше слушайте, господа, – лениво отозвался Марченко. – Наш сиятельный князь встал в полный рост, аки памятник адмиралу Макарову перед Морским собором, навел на супостата пулемет и собрался дорого продавать свою жизнь. А я и правда попытался уговорить «Гнома», но тот не изволил снизойти. До «Везувия» уже четыре кабельтовых: тут-то я о подрывных зарядах и вспомнил. Перегнулся через правое сиденье – они у князиньки в ногах были запрятаны, – а он как влупит у меня над ухом! Верите ли, час, не меньше, ни пса не слышал, да две гильзы за шиворот попали, а они горячие… Я князиньку матерю на чем свет стоит, а он знай поливает из «люськи». И физиономия, изволите заметить, такая зверская, что разгляди его лимонники – сбежали бы со страху!
– От миноносников не сбежишь! – хохотнул прапорщик. – Севочка уж и фитиль обрезал, и зажигалку мириканскую достал, чтобы, как «Везувий» вплотную подойдет, взрываться. А тут на тебе: «Заветный», так и чешет на всех оборотах! Англичане, как его увидели, сразу поняли, что им аппарата не видать, как своих ушей, обозлились и давай из пушек садить, чтобы, значит, ни себе ни людям. А с двух кабельтовых поди, промажь! Третьим ядром левую плоскость снесло подчистую, спасибо в мотор не попали…
– А с «Заветного», как англичашки пальбу открыли, сразу пустили торпеду, – добавил Марченко. – Чуть в нас не угодили, саженях в двух прошла, я аж обмер. Ничего, обошлось; а «Везувию» под мидель ударило, он сразу переломился и затонул. Из воды только восьмерых и подняли.
Я вспомнил спасенных англичан – шестеро матросов, офицер и мальчишка лет двенадцати, из числа «пороховых обезьян». Вид у них был такой, словно только что выбрались из ада – безумные глаза, перекошенные физиономии, срывающийся голос. На нас они смотрели как на выходцев из преисподней.
Новых пленных не стали даже допрашивать – зачем? Матросы присоединились к товарищам по несчастью в носовом трюме «Морского быка», офицерика сдали на «Алмаз» вместе с «пороховым обезьяном», двенадцатилетним ирландцем с редкой фамилией O’Лири и не менее редким именем Патрик.
– Сколько же англичане всего потеряли кораблей, Реймонд Федорыч? – спросил Энгельмейер. – «Везувий», «Трафальгар» – миноносники, они же в начале боя разбили «Нигер»…
– «Алмаз» потопил фрегат «Хайфлауэр», потом угробил «Британию». Мы с вами изрядно растрепали еще троих – «Лондон», «Беллерфон» и «Санс Парейль», но эти, пожалуй, доползут. Ну и… «Родней».
Разговоры как обрезало. Рана была слишком свежа; мичман Цивинский и Иван Скирмунт, штабс-капитан, попавший в летнабы из Кавказского конно-горного артиллерийского дивизиона, сгорели вместе с аппаратом на шканцах британского линкора. Что случилось, почему «девятка» вдруг потеряла управление и врезалась в «Родней» – теперь уж не выяснить; Рубахин, узнав об обстоятельствах гибели экипажа, орал, что виновата лопнувшая тяга руля высоты, и даже полез с кулаками на Эссена: зачем тот не позволил снять тягу с разбитого аппарата Корниловича? Пришлось прибегнуть к испытанному средству, и теперь бедняга отсыпается в каюте под присмотром бдительного Кобылина.
В кают-компании о погибших старались не говорить. Даже не вспоминать – но два стула, обычно занимаемые Цивинским и Скирмунтом, весь день оставались пустыми. За обедом я заметил, что вестовой поставил перед ними чистые приборы.
– Ладно, господа… – Эссен захлопнул бювар, из которого не извлек за все время совещания ни единого листочка. – Будем считать, что итоги мы подвели. До восьми склянок – отдыхать, а потом всем за ремонт аппаратов. Нельзя ударить в грязь перед предками – к Севастополю чтоб все четыре поставить на крыло!
II
ПСКР «Адамант», 10 сентября 1854 г., майор ФСБ Андрей Митин
– Дядя Спиро, наверное, уже в Одессе… – задумчиво произнес Валентин.
Андрей промолчал. Они стояли на вертолетной палубе, между коробкой сборного ангара, где помещалось научное хозяйство Проекта, и ребристым бочонком спасательного плота. Отдыхали, привычно медитировали: разглядывали горизонт, плевали в воду. Обзор здесь, конечно, так себе, но все же лучше, чем на полуюте, под нависающей вертолетной площадкой. Жаль только, погода не балует: по морю бродят дождевые шквалы, приходится кутаться в ярко-желтые непромокаемые куртки и жаться к надстройкам.
– А Белых и его ухорезы оттягиваются в полный рост, – продолжал инженер. – Синенькие едят, тараньку. Винище хлещут, домашнее…
Это была больная тема: кладовки «Адаманта», заполненные в расчете на один экипаж, грозят вот-вот опустеть. Мичман Водянко, провизионщик, ходит с недовольной миной и предрекает неминуемую голодуху, урезание пайков и переход на «доширак». Андрей знал, что Водянко лукавит – «быстрой лапши» в его запасах не имелось, а вот тушенки и консервированной сайры хватало. И команду, и невольных гостей сторожевика уже подташнивало от одного вида этих банок.
– Вряд ли… – лениво отозвался Андрей. – Мы когда расстались? Позавчера, около полудня. Ветер был северный… то есть с норда. И только вчера задул зюйд-вест. «Клитемнестра» наверняка все это время провела в море, ждала попутного ветра. Да и не стал бы дядя Спито соваться с полными трюмами контрабанды, средь бела дня, к берегу. Наверняка дождался вечера, а уж там, на мягких лапках…
– В темноте, на парусной скорлупке? Не стремно? Да и заблудиться можно на раз…
– Дядя Спиро берег наизусть знает, не заблудится. У него повсюду свои знаки: скалы, валуны, одинокие деревья на прибрежных кручах, домишки всякие. Ну и звезды, конечно. Это, брат, такая навигация, куда там ДжиПиЭс!
Часы – дорогой швейцарский хронограф – негромко тренькнули. Андрей скосил глаза на запястье. Полпервого ночи, одна склянка. «Адамант» еле полз, таща за собой длинные, ярко светящиеся усы. Морось куда-то подевалась, небо постепенно расчистилось. Море «горело» – так называл это явление старый грек. Это было очень красиво – на гребешках маленьких, едва плещущих волн то тут, то там, вспыхивали россыпи фосфорических пятен. Время от времени раздавался громкий звук, словно хрюкала невесть откуда взявшаяся посреди моря свинья, и вдоль борта порскали десятки серебристых струек – рыбья мелочь спасалась от дельфина.
«Адаманту» в отличие от них торопиться некуда. Сторожевик медленно ползет в хвосте каравана союзников, время от времени поднимая в воздух «Горизонт». Беспилотный вертолет проходит над армадой, передает захватывающие панорамы моря, от горизонта до горизонта покрытого колоннами судов, и уходит дальше, по пеленгу радиопередатчиков. Леха настроил БПЛА так, что он долетал до алмазовского отряда на автопилоте и зависал километрах в двух, на высоте трехсот метров. На экранах две серые тени – «Алмаз» с «Заветным» – и черная туша турецкого парохода. Подводить «Горизонт» ближе Леха отказывался категорически, но и с такого расстояния на палубе отлично различались желтые этажерки гидропланов.
Вчера, несмотря на скверную погоду, «Горизонт» поднимали целых четыре раза. БПЛА нанес визит алмазовскому отряду, облетел караван, дважды смотался к улепетывающим англичанам. Тактический планшет в центре управления усеивали значки и стрелки, обозначавшие колонны, эскадры и их предполагаемые курсы. Леха пахал как папа Карло, перекусывал бутербродами, которые кок таскал ему прямо на вертолетную палубу.
К огорчению Фомченко, примерно наказать строптивого оператора не удалось. Поначалу Кременецкий собрался отправить «штрафника» на исправительные работы – отдирать, под чутким руководством боцмана, краску. Или точить якорь. Или продувать макароны. То есть заниматься чем-то бессмысленным, но душеспасительным обязательно – на глазах злопамятного генерала.
Но не судьба. Заботясь о здоровье незаменимого специалиста (а заодно и о сохранности ценного оборудования), Кременецкий приказал поставить на вертолетной площадке невесть откуда взявшийся на сторожевике пляжный зонтик, теперь увешанный электроникой Леха торчал под веселеньким рыже-белым куполом, изображая киборга на курорте. А Фомченко оставалось хмуриться, глядя на наглеца, и строить планы мести, один другого кровожаднее.
Вот и приходилось срывать раздражение на горемыке Бабенко. Тогда, в радиорубке, генерал чуть не довел старлея до нервного припадка – тот даже о запасе хода «Горизонта» забыл, чем и подставил ни в чем не повинного Леху. Оператор до сих пор не может простить старшему лейтенанту «генеральского неудовольствия» – говорит, пусть теперь попросит лечить его компы, когда они в очередной раз зависнут! А шило свое пущай сам пьет, мне в горло не полезет…
Да, усмехнулся Андрей, начальство долго будет припоминать нашему королю эфира тот сеанс радиоперехвата. Совсем плох стал Никитка: веко дергается, бледный… Как бы не сорвался – работы у него сейчас невпроворот, эскадры, как тараканы, расползаются в разные стороны, и за всеми надо уследить…
Валентин будто прочел его мысли:
– Странно, с чего англичане так поспешно повернули назад? И не попытались связаться с союзниками? Есть же у них какие-нибудь посыльные суда?
Ну вот, опять… Андрей тяжко вздохнул и в сто первый раз объяснил:
– А ты представь, что у них творится. Вместо Черноморского флота на караван напали какие-то странные корабли в сопровождении летающих машин. Кто это – марсиане? Робур-Завоеватель? Британский комфлота то ли погиб, то ли тяжело ранен, его флагман, «Британия», потоплен. Эскадру ведет один из командиров кораблей, а на него давит генерал, требует вернуться и переждать. Поневоле растеряешься!
Часть кораблей горят, часть вообще неизвестно где. Быстроходные паровые суда норовят сбежать, их надо разворачивать и припахивать к буксировке парусников. Все вокруг твердят, что остальные колонны союзников – те, что не повернули, – прямо сейчас добивают где-то за горизонтом «марсиане». А что делать с теми, кто до сих пор болтается в воде, на обломках? Спасать их, рискуя попасть под новый удар этих самых марсиан, или бросить на произвол судьбы и удирать?
Рогачев пожал плечами – возразить было нечего.
– То-то, брат… – вздохнул Андрей, – а ты говоришь – посыльные суда…
Инженер воровато оглянулся и вытащил сигареты. Андрей покосился, покачал головой. Курить здесь запрещалось категорически, для этого была отведена галерея-полуют под вертолетной палубой. И Валентина поймают с сигаретой – не миновать. Он и сам об этом знал: нерешительно помял в пальцах мальборину и со вздохом засунул обратно в пачку.
– Я вот о чем подумал: зря генерал запретил связываться с вашим другом, который на «Алмазе». Знали бы сейчас все точно…
– По-своему генерал прав, – пожал плечами Андрей. – А вдруг там под пистолетом говорит? И вообще, мало ли кто может слушать эфир? Вот если бы как-то ему намекнуть, что мы здесь…
Андрей покачал головой. Он уже подходил к Фомченко с этой идеей. И услышал в ответ непреклонное: «Вы даете гарантии, майор, что этот ваш сигнал поймет только Велесов и больше никто?» Гарантий не было, а потому идея так и осталась пока идеей.
* * *
А дождик-то совсем прекратился, подумал Андрей. И с «Алмаза» могут поднять гидропланы, погода позволяет. Как бы «Горизонт» не засекли – догнать его, конечно, не догонят, не та прыть у стареньких «М-5», но все равно неприятно…
– Вы говорили, Сергей Борисович хорошо знает фантастику? – прервал затянувшуюся паузу инженер.
– Было дело. Студентами мы состояли в КЛФ при Бауманке – там, собственно, и познакомились. Был такой – «Три парсека». Мы его еще «Три поросенка» звали. Слыхал по такое явление – КЛФ?
– Клубы любителей фантастики? – кивнул Рогачев. – Приходилось.
Он так и не убрал сигареты и вертел пачку в пальцах.
– Сейчас-то весь фэндом в Интернете сидит, встречаются разве что на конвентах. Я к чему спросил: как думаете, он читал Дугласа Адамса?
– «Автостопом по Галактике»? Ну еще бы! Как сейчас помню: «Если бы мы знали, почему горшок с петунией подумал именно то, что подумал, мы бы куда глубже понимали природу мироздания».
– Я как раз о природе мироздания! – обрадовался Валентин. – Не припомните ответ на Главный Вопрос Жизни, Вселенной и Всего-всего?
Андрей внимательно посмотрел на инженера, извлек у него из пальцев красно-белую коробочку с надписью: «Курение убивает» – и отстучал ею по поручню: так-так-так-так, пауза, так-так. И снова: так-так-так-так, пауза, так-так. И еще.
Небо на востоке совсем посветлело. Сторожевик прибавил оборотов, палуба под ногами дрожала от скрытой мощи дизелей. Андрей оглянулся – снежно-пенные жгуты за кормой скручивались в кильватерную струю: «Адамант» на двадцати узлах крейсерских влетал в новый день.
Конец второй части
Часть третья Лестница к морю
Глава первая
I
Из дневника Велесова С. Б., хранится в спецархиве ФСБ РФ. Гриф: «Совершенно секретно»
«11 сентября. По старому стилю, разумеется; хватит путаться в датах! Со вчерашнего дня решил вести дневник. Прошлая попытка была, кажется, в возрасте одиннадцати лет, и хватило меня тогда дня на три. Двухкопеечная бледно-зеленая тетрадка с таблицей умножения на обратной стороне обложки давно канула в Лету.
Путешественники прежних времен правы – ежедневные записи выстраивают мысли, помогают лучше оценить происходящее. Наедине с листом бумаги приходится выбирать из событий наиглавнейшее и волей-неволей обдумывать.
Можно, конечно, открыть «Ворд» – благо фотоэлементная «раскладушка» исправно снабжает ноутбук энергией. Но это совсем не то – принтера нет, документ обречен оставаться на жестком диске. Что это за радость, скажите на милость?
Я заново открыл для себя письмо «от руки». Компьютер отучает обдумывать фразу, прежде чем выплеснуть ее на бумагу. Зачем? Всегда можно удалить неудачный оборот, дополнить настуканное на клавиатуре. Тут – иное; первые несколько страниц, сплошную мешанину исчерканных строк, я попросту выдрал и выбросил.
Было еще соображение – пора осваивать старую, «дореволюционную» орфографию. Но не вышло: незнакомые правила не оставляют времени на неспешное обдумывание, главную прелесть ведения дневника. Стоит ли говорить, что и эти странички отправились в корзину?
* * *
12 сентября. Я снова на «Алмазе» – здесь штаб нашего маленького отряда. Зарин, что ни день, устраивает совещания – своего рода попытки коллективного осмысления ситуации.
На меня поначалу смотрели, как на Илью-пророка, вещающего из пещеры в горе Кармель. И надо было видеть озадаченные физиономии офицеров, когда я заявил, что любое почерпнутое в книгах послезнание теперь обесценилось. Они никак не могли осознать, что наше вмешательство нарушило ход событий; как теперь ни повернется дело, но точного повторения не будет. И чем дальше, тем сильнее разойдутся две версии истории.
И это уже началось: я обратил внимание, что ордер британской эскадры отличался от того, что известен по описаниям историков. Они, конечно, могли и напутать, но есть и другое объяснение: после пропажи «Фьюриеса» и первых визитов гидропланов британцы могли перестроить колонны.
Мелочь, разумеется, но и знак: на наши сведения полагаться нельзя! Разве что на самые общие, касающиеся численности войск и кораблей. Но что касается тактики, стратегии, политики – все будет теперь иначе.
Особенно политики – у британского флота давно не случалось таких потерь. А если прибавить позорное бегство в Варну, то окажется, что империя пропустила серьезный удар.
«Полагаете, англичане выйдут из войны?» – спросил Зарин. Это вряд ли: после такого щелчка по самолюбию «просвещенные джентльмены», наоборот, разозлятся всерьез. И примутся собирать по сусекам войска и корабли. А их немало: только в Средиземном море у англичан солидная эскадра. А есть еще Флот метрополии, и эскадра адмирала Нэйпира на Балтике…
* * *
Что еще? Корабельный священник, отец Исидор растерян. Видимо, версия о множественности Вселенных и параллельных временах не монтируется в его сознании с христианскими догмами. Пару раз он порывался завести со мной разговор, но я уклонялся. Ну не готов я…
* * *
Впереди Севастополь. Отряд бежит на ост, обгоняя тяжко ползущий франко-турецкий караван. Оставшись без англичан, они не повернули назад, а лишь теснее сдвинули колонны. Зарин предположил, что союзники не имеют ясного представления о том, что произошло два дня назад. Я с ним согласен; картину учиненного нами разгрома французы наблюдать не могли, между ними и избиваемым британским ордером растянулась колонна британских транспортов. Пушечный гром они, разумеется, слышали, но наверняка отнесли его на счет нападения эскадры Корнилова. А маневр британцев, внезапно отвернувших в сторону, могли истолковать тактической необходимостью.
Так или иначе караван идет к Крыму. Встреча с разведкой под командованием адмирала Лайонса – четыре корабля, в их числе винтовой «Агамемнон», – должна состояться со дня на день, в трех десятках миль от мыса Тарханкут. В известной нам истории союзники выбрали Евпаторийскую бухту, а не Качу; но как поступят теперь – можно только гадать. Возможно, не дождавшись «отставших» англичан, они повернут обратно?
Ох, не верится… Решившись однажды на вторжение, французский маршал Сент-Арно и лорд Раглан (ушедший в разведку на «Карадоке») уже не отступят. Единственный их оппонент – генерал Броун, но он возвращается в Варну и там, надо думать, будет всячески тормозить отправку повторной экспедиции. Мол, надо подготовиться, понять, что там у русских за чудеса, корабли подтянуть…
* * *
Звучала мысль: пристроиться в хвосте каравана и пощипать его по ночам. В самом деле – прожектора вместе с качеством артиллерии гарантируют тепличные условия боя, ни о каком ответном огне и речи быть не может. За две-три ночи можно нанести значительный урон.
Зарин эту затею зарубил. Ночью большую часть снарядов разбросаем зря, а погреба и так далеко не полны. Снарядный голод пятнадцатого года сказался и на флоте, а уж авиаматки и вовсе снабжали по остаточному принципу. С «Алмаза» даже забирали снаряды для передачи на другие корабли. На «Заветном» дела обстоят не лучше – его комендоры снарядов жалеть не привыкли и в недавнем бою несколько перестарались.
Из трех наличных торпед извели две. Есть еще мины – испытанная система 1912 года с гидростатом для установки на заданное заглубление. Отправляясь в набег к Зонгулдаку, «Заветный» принял на слипы полный комплект, восемнадцать штук. Горячие головы предлагали разбросать букеты из плавучих мин на пути каравана, но Зарин с Краснопольским воспротивились, не желая остаться безоружными в грядущих сражениях. К тому же, чтобы грамотно спланировать атаку, нужна воздушная разведка, а тут Эссен категоричен: «Если не хотите лишиться последних аппаратов, дайте хоть двое суток на ремонт и переборку моторов!»
Да и погода не благоприятствует. С вечера восьмого сентября зарядил дождь. Волнение поднималось до четырех баллов, о полетах можно было забыть. Распогодилось лишь сегодня к утру; от горизонта до горизонта – зеркальная гладь, редкая для Черного моря.
Не все в порядке и с кораблями. В холодильниках «Алмаза» обнаружились течи, появились неприятные вибрации, греются опорные подшипники вала. Старший механик не желает говорить о ремонте в море: «уставшие механизмы работают на пределе, и чрезмерно надрывать их рискованно. Одно дело – заменить несколько трубок и подрегулировать подшипники, и совсем другое – расхлебывать последствия серьезной аварии, не имея ни мастерских, ни классных специалистов Севастопольского порта».
Так что союзники пока предоставлены собственной судьбе, и отряд накручивает на валы милю за милей до Севастополя. Старшие офицеры и боцманы лютуют: повсюду драят, красят, чистят, скоблят – приводят корабли в парадный вид для встречи со славными предками…
* * *
Ведение дневника способствует рефлексии. Ступив на палубу «Заветного», я старался оставаться сторонним наблюдателем. Ограничивался советами, подсказками, пророчествами; наслаждался, как мог, ролью пришельца из грядущего. «А великих дел не видать!» – как сказал устами царевны Софьи классик советского исторического жанра. Конечно, показывать картинки на экране, рассуждать о тактиках и стратегиях – занятие выигрышное и необременительное, но, когда рядом воюют и погибают, становится не по себе. Так что рефлексия рефлексией, а пора вам, товарищ Велесов, заняться чем-то посущественнее. Чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы, как писал Островский.
Что-то тянет меня сегодня на классиков. Может, к дождю?»
II
Шхуна «Клитемнестра». 11 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– Ну что, дядя Спиро, дождались? Как с ночи заштилело, так до сих пор ни ветерка. – Капитан Белых мотнул головой, указывая на обвисший грот. – А говорил, к вечеру будем в Одессе!
– И будем! – насупился старик. Он болезненно воспринимал любую критику со стороны пассажира. – Спиро Капитанаки свое слово держит, это тебе…
– Да-да, помню… – устало махнул рукой капитан. – Это мне всякий скажет, хоть в Варне, хоть в Анапе. И все же, за каким рожном мы в море столько околачивались? Еще два дня назад свободно могли бы до берега дойти!
– Какой ты умный, нэарэ! – притворно восхитился контрабандист. – Почему не ты здесь главный, а старый Капитанаки? Уж не потому ли, что он знает, что все эти дни берег сторожил подъесаул Тюрморезов со своими хлопцами? А с Тюрморезом договориться неможно: сколько ни предлагали, все впустую! И Апостолокакис предлагал, и Коля Не Горюй с Пересыпи, и Андроник Христолиди. Не берет!
– «Ты ведь меня знаешь, Абдулла… – пробормотал Белых. – Я мзду не беру. Мне за державу обидно».
– Вот и я говорю – обидно! – закивал грек. – А уж как уговаривали, какие деньги сулили…
– Слышу, дядя Спиро, слышу. Правильный мужик этот ваш подъесаул, надо познакомиться…
Контрабандист покосился на спецназовца с подозрением.
– Цикудью[15] он горазд хлебать! В его дежурство к берегу и не суйся, учует и изловит. Потому и ждали два дня. Да и ветер плохой был, трамонтаде. Зачем искушать судьбу? Подождали – и хорошо!
У Белых на этот счет имелось иное мнение. Ничего хорошего в том, чтобы загорать посреди гладкого, как скатерть, моря, капитан не видел. Хотя по-своему дядя Спиро прав – тяжелогруженой шхуне непросто лавировать против норд-оста – «трамонтаде», как звал его на итальянский манер контрабандист. У черноморских мореходов в ходу своя терминология, отличающаяся от привычной: например, нос судна здесь называют «прова», корму – «пупа», якорь – «сидеро». А над флотскими – «хлотскими» – терминами подтрунивают беспощадно…
– Как без ветра идти, дядя Спиро? На веслах? Далековато – верст десять, не меньше!
– А хоть бы и на веслах? – ухмыльнулся старик. – Хоть бы и все двадцать? Вон сколько свободных рук! И арнауты твои потрудятся, святитель Николай праздность не одобряет.
Белых представил, как боевые пловцы закатывают рукава тельников и берутся за длинные весла, уложенные сейчас вдоль фальшбортов.
«Как бы инвентарь не поломали, а то тащи эту шаланду моторкой. А где бензин брать?»
– Вапора! Дядя Спиро, вапора от Аккермана!
Мальчишеский голос доносился из вороньего гнезда – корзины с плетенными из ивняка бортами на грот-мачте. Кричал двенадцатилетний Ставрос, юнга и внучатый племянник шкипера. Грек вскочил и, приглядевшись, ткнул пальцем на запад. Там на фоне зеркально-недвижного моря чернела крохотная клякса.
– «Воронцов», больше некому! – сдавленно прошипел грек. Веселость его как рукой сняло. – Сюда ползет, гамо'тон панагия'су![16] Не свезло… дело совсем бамбук! Идет с депешами для графа Строганова. На борту у них воинская команда – остановят, досмотрят… Время-то военное!
– А Строганов – это кто? – осведомился Белых. Пятнышко на горизонте не вызывало у него особых опасений. Пока.
– Большой человек! – Дядя Спиро поднял заскорузлый палец с черным обгрызенным ногтем. – Их высокопревосходительство генерал-губернатор новороссийский и бессарабский. В Одессе все по его слову делается!
– Ну, раз генерал-губернатор, тогда ясен пень… – пробормотал Белых и потащил из тактической сумки бинокль. Несколько минут он вглядывался в горизонт, потом опустил бинокль и повернулся к греку. На лбу капитан-лейтенанта прорезалась тревожная морщинка. Крошечная, едва заметная…
– Дядя Спиро, а что, депеши этого Строганова всегда возят под красным флагом?
III
ПСКР «Адамант». 12 сентября 1854 г. Майор ФСБ Андрей Митин
– Мужики, вы же слышали – генерал запретил! И кэп тоже! На что вы меня толкаете – на прямое нарушение приказа?
– Тебе запретили выходить на связь, – терпеливо повторил Андрей. – А также пытаться установить двусторонний контакт с любой неизвестной станцией. А какой тут контакт?
– Щелкнешь пару раз тангентой – и все дела! – подхватил Валентин. – Будто нервы успокаиваешь. Ты же нервничаешь, верно? Знаешь, как человек пальцем по столу стучит? Машинально. Спроси его потом – он и не скажет, сколько раз стукнул и зачем…
При слове «стукнул» старлей слегка изменился в лице, а Андрей ухмыльнулся. Валентин, уловив эту пантомиму, покраснел.
«…Вы бы, товарищ инженер, приучались фильтровать базар. Это вам не в родном НИИ языками чесать, здесь любое слово так может отозваться, что мало не покажется…»
– Вы из меня истерика не делайте! – разозлился Бабенко. – «Машинально», «нервы»… Думаешь, начальство – идиоты и ничего не понимают?
В «курилке» под свесом вертолетной палубы никого не было, кроме троих заговорщиков – инженера Валентина Рогачева, майора ФСБ Андрея Митина и командира БЧ-4 Никиты Бабенко. Так что беседа шла прямым текстом, без намеков и недоговорок.
– А я уж и не знаю, что про ваших начальников думать! Нет, не идиоты, конечно, но, может, они правда не понимают, что происходит?
Старший лейтенант с упреком посмотрел на Валентина, но тот сделал вид, что не заметил. Радист вздохнул – штатский, что с него взять?
– Нет, в самом деле! – не унимался инженер. – Мы в чужом мире! А вы все: «не велено», да, «приказ»! Ребята, вокруг – то, о чем раньше только фантасты мечтали, а мы все думаем, как бы начальство не рассердить! Какое-то унылое копошение, противно…
– Сразу видно, что ты, Валя, в армии не служил! – назидательно сказал Андрей. – Походил бы строем да покопал от забора и до обеда – избавился бы от фантазий! Неведомое ему… лучше со своими приборами разбирайся! Чтобы, значит, сделать сказку былью, а неведомое – ведомым! А то начальство ругать всякий горазд…
– Издеваешься, да? – обиделся Рогачев. – Глумишься? Но я на самом деле не понимаю, почему генерал с вашим кап-два ведут себя так нерешительно! Современный боевой корабль, техника, оружие – а мы прячемся за горизонтом! Словно в замочную скважину подглядываем… Нет, чтобы показать этим европейским козлам, кто в доме хозяин!
– У нашего Вали прорезался боевой дух! – восхитился Андрей. – Теперь супостатам точно трындец. Осталась мелочь: поднять мятеж, покидать за борт Фомича с Кремнем, вручить господину инженеру именной абордажный тесак – и в бой!
Валентин насупился. Он не в первый раз заводил этот разговор. И Андрей знал, что инженер не одинок – кое-кто из офицеров уже посматривает на командиров с недоумением.
– Вот вы отшучиваетесь, Андрей Владимирович, а я ведь серьезно! Почему бы не помочь предкам? С нашими-то возможностями…
– А какие у нас возможности? Ну да, шестиствольный артавтомат, скорострельность для этого времени нереальная. Да, какую-нибудь посудину вроде греческой шхуны можно одной очередью пополам перепилить! Только, друг мой Валентин, снарядов в боеукладке всего ничего – две тысячи, на двадцать секунд непрерывного огня. А дальше что делать?
Этот аргумент Валентину приходилось выслушивать уже не раз. По всему «Адаманту» только об этом и спорили – разумеется, с оглядкой на начальство. Не далее, как сегодня утром, Андрей слышал, как матрос-контрактник втолковывал приятелю, что-де «надо догонять караван по ночам и через ПНВ расстреливать линкоры в корму. Там офицерские каюты, перо руля; без командиров и управления любой корабль превратится в обузу». И в ответ получал другой тактический перл: тоже ночью, по тепловизору вычислять паровые корабли и бить точно в котлы. Взрыва, может, и не будет, а вот хода неприятель лишится…
– Я мог бы привести тысячу доводов, – ответил Андрей. – Но главный все равно будет один: наше руководство не понимает, что делать дальше. Ни генерал, ни Кременецкий не ожидали, что окажутся в прошлом, это предстояло сделать «Можайску» с «Помором» и специально подготовленным людям. Кремню – тому вообще ничего не сообщили, он и о Проекте только здесь узнал. Велели принять на борт группу товарищей и следовать в указанный район, а зачем – не ваша забота, товарищ капитан второго ранга! Если бы эксперимент прошел штатно, он так ничего бы не узнал, кроме официальной версии – испытания новой системы электронной маскировки.
– А вы, значит, знали? – язвительно осведомился старлей. – Командиру корабля сообщить не сочли нужным, а вы в курсе?
– Я, Никита, служу в центральном аппарате ФСБ. И состою в рабочей группе Проекта. Так что да – в курсе.
– Тогда вы должны знать, что планировалось делать? – не сдавался радист. – Или не было никакого плана? Думали: «на месте разберемся»?
– План был, и я с ним знаком. Как и Фомич. И знаю, что пытаться выполнить его нашими силами – это даже не авантюра, а попросту бред. Вот генерал с Кременецким и пытаются понять, что делать дальше.
– Что-то долго пытаются… – буркнул Рогачев. – Две недели прошло, а мы все болтаемся как кое-что в проруби и ждем у моря погоды…
– Если мы чего-то и ждем, так это твоего доклада. Пока не будет чего-то определенного насчет возвращения, генерал не то что стрелять – даже контакт устанавливать не станет. Ни с местными, ни с этими, с Первой мировой.
– Мужики, может, хватит? – не выдержал старший лейтенант. – Пусть начальство думает, у него звезд больше. А наше дело – исполнять.
– Нам генерал не указ, – ответил Андрей. – Валя – гражданский сотрудник, а я служу в ФСБ. Инструкций о порядке подчинения в данной ситуации нет, потому как никто себе и вообразить такого не мог. Мы все, включая Фомченко, считай, на экскурсии, наблюдали за экспериментом со стороны. Если есть здесь законная власть – то это Колесников. «Первый, после бога», помнишь? Да и то пока мы на «Адаманте».
– «Пока»? – недоуменно вздернул брови старлей. – Ты что, куда-то собрался?
– Никуда я не собирался! Просто, если Валя нас в ближайшее время не порадует – все равно придется что-то предпринимать. И тут без разговора по душам с Фомичом не обойтись. Так что, Никита, хорош ломаться, как маца на Пасху, врубай свою шарманку и передавай. А то начальство со своей нерешительностью и правда доиграется…
– Да не могу я! – чуть не заорал командир БЧ-4. – У меня прямой приказ командира корабля: ни с кем из посторонних на связь не выходить без его прямого распоряжения! А в случае…
– А кто говорит о посторонних? – коварно улыбнулся Андрей. – Мы собираемся подать сигнал члену координационного штаба, кандидатура которого утверждена – официально, заметь! – на самом высоком уровне. Между прочим, он здесь единственный, кто полностью осведомлен о задачах Проекта. Вот Валентин считает, что у него могут быть сведения, необходимые для возвращения!
– Точно, – подтвердил Рогачев. – Считаю. Без него никак.
– Вот видишь! Если хочешь увидеть сына, – на каком месяце твоя жена, на шестом? – делай, что тебе говорят!
Старлей обреченно махнул рукой.
– Ладно, пес с вами. Но уговор: только эти ваши «четыре-два», и ничего больше!
Глава вторая
I
Гидрокрейсер «Алмаз», 12 сентября 1854 г., лейтенант Реймонд фон Эссен
Лейтенант Качинский жадно слушал рассказы о событиях последней недели и отпустил Эссена, лишь заручившись обещанием зайти попозже. Викториан Романович остро переживал по поводу своей травмы; доктор Фибих хмурился и сулил Качинскому еще неделю в лазарете. Четыре сломанных ребра – не шутки, так что пока положению Эссена, как главного авиационного начальства, ничто не угрожало. Это его не радовало: лейтенант с радостью уступил бы эту должность – авиаторы верили Качинскому, а многие, включая и самого Эссена, считали его своим наставником.
На крейсере второй день сущее столпотворение. Матросы носятся, как наскипидаренные; с полубака несется боцманский рык: «Ты что ж, халамидник, самому адмиралу Нахимову хошь таку медяшку предъявить? Да он даром что отец матросам – велит разложить тебя да всыпать десяток горячих! Здеся это на заржавеет, времена не те! Жалиться небось некому, хас-спада думцы и газетчики, яти их через ржавый якорь, дома остались! Хватай тряпку, рукопомойник, и чтоб к пятой склянке медяшка сверкала, аки котячьи причиндалы!»
Драят палубу: двое матросов с прибаутками волокут по доскам плиту из ноздреватого ракушечника, за ними другие орудуют веревочными швабрами. Тысячей бриллиантов искрятся брызги – палубу окатывают забортной водой.
– Петька, шоб тебя!.. Куды смотришь, постреленок? Их благородие чуть не замочил! Вот я тебя линьком пониже спины вытяну, будешь знать, как хулиганничать!
Брезентовым рукавом орудует новый юнга, Патрик O’Лири. История юного ирландца стала предметом нескончаемых пересудов: паренька доставили на «Алмаз» вместе с пленным офицером с потопленного «Везувия», и спасшие его матросы уверяли, что мальчишка наотрез отказался оставаться с земляками. Лейтенант Завирухин, признанный знаток английского, произвел допрос «пленника».
Выяснилось, что ему предстояло разделить печальную участь многих «пороховых обезьян» и юнг на кораблях Ее Величества. Нравы тамошних кубриков мало отличались от тюремных; каждому третьему из числа глотавших синюю книгу,[17] место было на каторге, а не на военном корабле. Впрочем, «просвещенные джентльмены» порой не делали различий между этими понятиями.
Здесь процветал содомский грех, и первыми его жертвами становились малолетние служители Роял Нэви. Офицеры предпочитали ничего не замечать. Некоторые их них и сами приобщились к этому пороку: кто в стенах закрытых аристократических школ, кто в бытность свою гардемарином. Так что большинство мальчишек в итоге уступали домогательствам похотливых мерзавцев.
Но только не юный O’Лири. Выросший в Белфасте, переживший Картофельный голод, истребивший треть населения Ирландии, он сбежал на флот, спасаясь от беспросветной нищеты. Патрик, подобно многим его землякам, мечтал об Америке и был готов зубами выгрызать у судьбы счастливый билет. Трущобы приучили его драться за жизнь; Патрик научился орудовать ножом раньше, чем освоил искусство письма. И первого же сластолюбца встретил навахой, украденной у старшего плотника. Получивший чувствительные порезы негодяй отступился, но обиды не простил. «Пороховую обезьяну» ждала незавидная участь: в наказание за строптивость с ним собирались скопом потешиться дружки пострадавшего. Укрыться от насильников на шлюпе негде, и человека менее стойкого это подтолкнуло бы к самоубийству. Но для мальчика из католической семьи и это не было выходом. Патрик уже прощался с жизнью – он твердо решил не даваться в руки негодяям и забрать с собой на тот свет хоть одного.
От горькой судьбы неуступчивую «пороховую обезьяну» спасла торпеда, проломившая борт посудины Ее Величества. Патрик O’Лири оказался в числе немногих счастливцев, удержавшихся на обломках. И когда увидел, что на решетку светового люка, на которой он устроился, карабкается из воды Перкинс – тот самый подонок, что возжелал когда-то юного ирландского тела, – нож сам прыгнул в руку. Матросы, спасавшиеся неподалеку на разбитом баркасе, видели расправу и сулили Патрику лютую месть. Но не вышло; русский боцман пожалел юного пленника и отделил его от остальных «лайми». Протесты разозленных англичан, требовавших выдачи убийцы, успеха не имели: кулак Перебийвитра (размером с хорошую дыню) с одинаковым успехом внушал страх Божий что папуасам с Маркизовых островов, что подданным королевы Виктории. Так Патрик O’Лири попал на «Алмаз».
Эта история сделалась достоянием не только кают-компании, но и кубриков. Боцман приставил Патрика к делу и нарадоваться не мог на сообразительного мальчугана. Русским людям свойственно сострадание к несправедливо униженным: юный O’Лири сделался всеобщим любимцем, особенно когда выяснилось, что он не питает к англичанам теплых чувств и пошел на флот, чтобы не помереть с голодухи. Матросы наперебой подкармливали его, хотя Петька – так называли «найденыша» – был зачислен на довольствие, а с корабельными порциями не всякий взрослый управится.
* * *
Эссен приветственно помахал юному уроженцу Эрина. Патрик в ответ взял под козырек непривычным, нерусским жестом. Брезентовый рукав он при этом попытался зажать под мышкой, но не преуспел: россыпь хрустальных брызг обдала стоящих рядом матросов, а заодно прошлась и по Эссену. Спасаясь от неожиданного душа, лейтенант нырнул за раструб палубного вентилятора; за спиной разносились гневные вопли боцмана и хохот матросов.
– Реймонд Федорыч, поднимайтесь к нам!
Зарин наблюдал за разыгравшейся сценкой, перегнувшись через парусиновый обвес мостика. Достанется Петьке на орехи, подумал Эссен, взлетая по трапу. Любимец-то он любимец, а приборка – дело святое. Каперанг попеняет боцману: «Что ж это у вас, голубчик, за цирк творился сегодня на полубаке?» А тот не преминет донести эту мысль до виновника, причем куда более доходчивым способом.
* * *
– Дым на двадцать три румба! – крикнул сигнальщик. Все бинокли, сколько их было на мостике, немедленно развернулись в указанном направлении. Эссену бинокля не досталось, и он сощурился, вглядываясь в горизонт. Там, на фоне тонущего в дымке низкого берега, маячило крохотное черное пятнышко.
– Что за корабль, Сергей Борисыч, «Владимир»?
Гость из будущего оторвался от бинокля.
– Либо он, либо «Громоносец», больше некому. Колесный, две трубы, три мачты – два таких построили в Англии по заказу Морского ведомства. Остальные – «Херсонес», «Крым», «Одесса», «Бессарабия» – однотрубные. Пароходофрегаты входят в отряд контр-адмирала Панфилова, но реальная сила там – только «Владимир» с «Громоносцем». Надо полагать, несут охранение на подступах к Севастополю.
– Да уж куда ближе… – буркнул Зарин. – Штурманец, сколько винтить до Графской пристани?
– Двадцать миль, не больше! – бодро отрапортовал мичман.
– Да, задержал нас «Морской бык», – покачал головой каперанг. – Если бы не он, уже два дня как были в Севастополе. А тут – нате вам, чуть не в один день с союзничками. Они ведь сегодня должны войти в Евпаторийскую бухту?
– Если ничего не изменилось, то завтра. А высадка начнется четырнадцатого; это если французы с турками не задержались. Или не повернули вслед за англичанами.
– Да, голубчик, нехорошо. Нам бы все это разузнать, разведать – а вместо этого провозились с буксировкой! Тыркайся теперь, как слепые котята…
Старший механик, предрекавший поломки в машинах, все-таки накаркал. Правда, жертвой стал не «Алмаз», а турецкий трофей, но легче от этого не стало – два дня авиатендер тащили на буксире за «Заветным» черепашьим трехузловым ходом, пока сводная команда с обоих русских кораблей лихорадочно исправляла поломки. Зарину смерть как не хотелось подходить к Севастополю такой вот инвалидной процессией. Машину привели в чувство три часа назад, «Морской бык» дал ход, и теперь отряд на экономических семи узлах приближался к базе Черноморского флота.
– Ничего, Алексей Сергеич, море тихое, вполне можно выслать гидропланы. Надо только спуститься к норду. Вдоль берега можно подальше лететь, миль на сорок. Если что – сядем, приткнемся к песочку, подберете.
– Вот и хорошо, – сказал Зарин. – А пока, господа, надо достойно встретить предков. Сыграйте-ка «большой сбор» и изготовиться к салютации.
Фон Эссен поднял к глазам бинокль, позаимствованный у старшего офицера. На фоне близкого берега отчетливо рисовался силуэт корабля. Над кормой трепетало белое пятнышко Андреевского флага.
– Ну вот, мы и добрались, Реймонд Федорыч. Как-то теперь дело обернется?
Фон Эссен покосился на Велесова. Представитель потомков, скрестив руки на груди, сжимал в ладонях крошечный, вроде театрального, бинокль в буро-зеленых разводах. Эссен знал, что за скромными размерами – в сложенном виде он легко помещался в нагрудный карман – скрыта небывалая оптическая сила. Линзы, или что там в нем есть, давали двадцатикратное увеличение.
«…Какие же у них, должно быть, артиллерийские прицелы…»
– А как бы ни обернулось, Алексей Сергеич, нам все одно. Наше дело – защищать Россию от врага, а какой год на календаре – какая разница?
Велесов кивнул и поднял бинокль к глазам. Эссену на миг показалось, что на лице гостя из будущего мелькнула тень то ли замешательства, то ли… стыда?
II
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«Вторая неделя нашего несчастливого плавания. Двенадцать дней минуло со дня гибели «Фьюриеса». Четыре раза солнце сменило на небосклоне Луну после разгрома, учиненного британской эскадре. Сегодня, прогуливаясь на полубаке (русские позволяют нам это развлечение во всякое время, лишь иногда требуя, чтобы мы спустились в каюты), я увидел на горизонте неровную полоску земли. Это, несомненно, Крым, куда влекло нас чувство долга и полученные приказы; но близость суши вызывала у меня лишь тоскливое ожидание новых несчастий. Нас, несомненно, везут в неволю; среди моих спутников сделались обычными пересуды о сибирских рудниках, где обреченные гнить заживо узники выкапывают из недр земли свинец и ртуть.
Доктор Фибих очень с нами сблизился и проводит много времени в обществе офицеров Ее Величества. Его рассказы вызывают недоумение – этот джентльмен нападает на своего монарха так, как это не снилось иным лондонским изданиям! Например, он упорно именует царя Nikolay Palkin, что, без сомнения, свидетельствует о чрезвычайной популярности телесных наказаний в России. Да, подобные меры весьма полезны и даже необходимы, когда речь идет о воспитании в простонародье духа покорности и почтения перед властями предержащими. Недаром сказано в Послании к Евреям: «Конечно, всякое наказание не радует, а огорчает, но только на время, а потом те, кого оно исправило, пожнут плоды мирной и праведной жизни».
Ведь и в нашем флоте (бесспорно, наилучшем и самом разумно устроенном) дисциплина поддерживается именно таким способом, и мало кто из матросов избежал объятий с чугунной подружкой.[18] Но мысль о том, что плети, розги и тому подобные средства могут быть применены к пленникам благородного происхождения, офицерам и джентльменам, повергает нас в трепет и справедливое негодование.
И если наиболее свободно и смело мыслящие сыны России (а к таковым, несомненно, относится и доктор Фибих) даже спустя полвека будут разделять негодование тиранией в своей отчизне, то трижды права «Таймс»: «Хорошо было бы вернуть Россию к обработке внутренних земель, загнать московитов вглубь лесов и степей». И это тем более справедливо, что этот варварский режим вот-вот получит высочайшие достижения инженерной науки, не русскими сделанные (наш друг поведал о пришельцах из грядущего столетия), но могущие быть употребленными ради насаждения по всему миру отвратительной тирании!
Я поделился этой мыслью с товарищами по несчастью и нашел у них понимание. Мы сошлись на том, что по законам, как Божеским, так и человеческим, следовало бы вернуть заимствованное из грядущих столетий в лоно цивилизации, на Британские острова. И наш дорогой друг, доктор Фибих, выказал горячее этому сочувствие.
В последнее время он проводит много времени с Блэкстормом. К моему огорчению, эти джентльмены говорят обычно по-русски; когда я попенял на это мистеру Блэксторму, он объяснил, что старается таким образом улучшить свой русский язык. Это меня удовлетворило, ведь русские фрегата обращаются к нам исключительно на английском и по преимуществу на сугубо бытовые темы. Доктор Фибих остается нашим единственным окном во внешний мир.
* * *
Наше утреннее бдение на полубаке прервал русский мичман. Он сообщил, что корабли приближаются к Севастополю, и не позже чем через…»
III
Шхуна «Клитемнестра». 11 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– Османы… – прошептал дядя Спиро. Он сразу сгорбился; глаза, совсем недавно искрившиеся хитринками, запали, потускнели. – Вапора ходит, до Одессы никого не пускает. Теперь амба: эти досматривать не будут, ограбят. Кого не зарежут – за борт покидают.
«Вапорой» на свой манер греки именовали пароход.
– А это разве не военный корабль? Сам говоришь, из эскадры Ахмет-паши. Вот и флаг…
– Военный, ′дакси![19] Так и что с того? Они и в мирное время с нашим братом не больно-то возились, а уж сейчас… нет, нэарэ, не знаешь ты османов. Это такое зверье…
– Тебе виднее, – покладисто согласился Белых. – Ты тогда вот что, дядя Спиро. Как турок подойдет – паруса сбрасывай и ложись в дрейф. А люди твои пусть ныкаются под палубой.
– Не бывать тому! – вскинулся грек. – Не хотим, чтобы нас, как крыс, из щелей вытаскивали! У нас тоже ружья и ножи найдутся, турки за наши жизни дорого заплатят, не будь я Спиридон Капитанаки! А старого Капитанаки…
– …Всякий знает, от Трапезунда до Анапы, – привычно закончил Белых. – Помню. Только, ежели твои парни хотят сегодня ночью девок потискать, ты им внуши, пусть как начнется, падают на палубу и лежат смирно. И чтоб ни один отморозок не вздумал на турка прыгать! А то знаю я вас…
Офицер кивнул на греков, столпившихся возле мачты «Клитемнестры». Вид у них был весьма решительный. Из-за спин взрослых выглядывает юный племянник судовладельца. В руках мальчуган сжимал зловещего вида тесак. «С камбуза стащил. Или как там у них, по-черноморски, называется этот курятник – куховарня? Не дай бог, полезут дорого продавать свои шкуры, разбирайся потом, кто есть кто…»
– Я, дядя Спиро, говорю без второго слова: хотите жить – по моему сигналу падайте ничком и молитесь. Сделаете – останетесь целы. Все, мне некогда.
Боевые пловцы деловито распределились по указанным местам. Двое улеглись вплотную к фальшборту; еще один укрылся на корме, а четвертый, старшина-контрактник с позывным «Вий» – невысокий, сухопарый, лучший пулеметчик в группе, – устраивался в вороньем гнезде. Капитан взвесил в ладонях фиберглассовый тубус. Термобарическая БЧ компактного «Бура» не уступает реактивному огнемету «Шмель», но это на самый крайний случай – профессиональная гордость требовала взять «вапору» без шума и пыли, желательно – в работоспособном состоянии.
Белых окинул взглядом будущий театр военных действий. Крышка люка, которую он наметил в качестве исходной позиции, стоит вертикально: капитан-лейтенант заблаговременно подпер ее дрючком и привалил с наружной стороны мешками с ветошью и бухтой толстого каната. Баррикада получилась вроде надежная, но проверять что-то не тянет. На корме другое укрытие: четыре составленных вместе бочонка с сухарями; на них, под куском парусины, растопырился на треноге «Корд». Главному корабельному старшине-контрактнику Артеньеву (позывной «Карел») до смертоубойной машинки всего два прыжка.
Хорошо бы дядя Спиро оказался прав, и турки в самом деле не станут стрелять, а постараются взять приз в целости. Глубоко сидящая, груженая шхуна контрабандистов – лакомый кусок; капитан парохода наверняка уже подсчитывает барыши. Да, кстати…
– Дядя Спиро, а как зовется эта коробка?
– Вапора-то османская? – отозвался грек. – Да откуда ж мне знать, нэарэ? А только не наш он, не черноморский. Может, с Мраморного моря, а может, вообще из эскадры египетского бея – слышал, он с турецким флотом пришел.
– Не знаешь, ну и пес с ним! – не стал настаивать Белых. – Успеется еще, выясним. Ну что, пора?
Грек кивнул и потянул за румпель-тали. Нос «Клитемнестры» покатился к ветру, стаксель захлопал, заполоскал. Матрос, опасливо озираясь на подкатывающийся с на-ветра турецкий пароход, принялся споро собирать парус.
Белых выглянул из-за крышки. Неприятельское судно подошло уже совсем близко – видно, как шлепают по воде плицы колес, как летят из-под них брызги. С полубака вдруг выметнулось ватное облачко, по волнам перед носом шхуны мячиком заскакало ядро. Контрабандист скривился, будто от зубной боли.
– Не боись, дядя Спиро, все путем, – подбодрил старика офицер. – Ты вот что лучше скажи: катер хорошо закрепили, не унесет его?
Белых не рискнул подставлять незаменимый «Саб Скиммер» под шальные пули. Моторку пришвартовали к подбойному борту, и дядя Спиро для верности посадил туда племянника. Каплей отобрал у мальца тесак и посулил самолично оборвать уши, если тот покинет пост.
– Да что с ним сделается? – прошипел грек. – Сам крепил, никуда не денется!
– Вот и славно, – прошептал капитан-лейтенант. – А теперь ныряй в люк, дядя Спиро, и молись…
Щелчок-пауза-два щелчка.
– Я – Снарк, я – Снарк, готовность…
Три щелчка – Вий на месте. Два-два – Змей. Три-один – Гринго. Два-один – Карел.
Вот и все. Комитет по организации встречи в сборе. Барыня лягли и просять…
«Клитемнестра» вздрогнула всем корпусом – турецкий пароход ударил шхуну в борт.
«…Неаккуратно паркуешься, брателла. Придется ответить».
Глава третья
I
Из дневника Велесова С. Б.
«Не могу передать, что я почувствовал, когда опознал в корабле, появившемся на фоне крымского берега, знаменитый пароходофрегат. Вот они, те, кому мы собираемся помочь; ради чего заработала хронофизическая магия Проекта. Низкий, сильно вытянутый корпус; белые горбы колесных кожухов; две тонкие трубы, исходящие дымом, мачты, способные нести парусное вооружение барка. Командир – Григорий Иванович Бутаков. С мая 1850 года – капитан-лейтенант; в активе – блестящий бой с турецким пароходофрегатом «Перваз-Бахри», не первая в мировой истории схватка паровых судов. В 1838 году награжден орденом с надписью «За храбрость» за высадку десанта на берег Абхазии; воевал с горцами, знает Черное море как свои пять пальцев. Прошел его из конца в конец и на парусных шхунах, и на Лазаревском флагмане «Силистрия», в должности флаг-офицера, и на новом пароходе, который сам же и привел из Англии. «Владимир» – одна из двух по-настоящему современных единиц Черноморского флота, а самого Бутакова в будущем ждут адмиральские орлы, должность в Государственном совете и слава одного из создателей тактики броненосного флота.
Но это все потом. А может, и что-то другое, ведь история этого Черноморского флота уже не повторит известные нам события. А сейчас «Владимир» замер в трех кабельтовых от «Алмаза», и все глаза, сколько их есть на кораблях, обращены на пароходофрегат. Отгремели залпы салюта; с ростров «Алмаза» скользнул на воду моторный катер. Изящная, красного дерева, капитанская гичка, взятая на «Фьюриесе», наряднее, но Зарин хочет сразу обозначить наше техническое превосходство – на катере стоит газолиновый мотор, здесь такого еще не видели.
С гидрокрейсера подали парадный трап, фалрепные вытянулись у лееров, капитан первого ранга, облаченный в парадный мундир, торжественно спускается в катер. Формально, это Бутакову следует отправиться на «Алмаз» – Зарин и чином старше, и командует не одним кораблем, а целым отрядом. Но мы здесь гости, к тому же – незваные. Не время считаться визитами.
Зашипела, нарушая торжественность момента, рация. Я шепотом выругался и потянул плоскую коробочку из кармана, выкручивая звук на минимум.
Ничего. Шорох фоновых помех, а потом, ясно, четко – четыре щелчка. Пауза, и еще два. Потом снова четыре, и после короткой паузы еще два.
И снова.
Я сразу понял, что это не помехи – так подают сигнал заранее обговоренным кодом. Но я-то ни с кем не договаривался! Одна их двух оставшихся раций здесь, на «Алмазе», у Эссена, – вон он спускается вслед за Зариным в катер. Вторая – на авиатендере, но с чего, скажите на милость, мичману Энгельмейеру развлекаться подобным образом?
Катер фыркнул сизой газолиновой гарью и отвалил от борта. Я проводил его взглядом и слегка подкрутил верньер.
Четыре-два. Четыре-два. Сорок два.
СОРОК ДВА?!
Ну, я и тормоз!
Щелчок тангентой – передача.
Четыре-два. Четыре-два. И снова, в ответ – четыре-два.
Главный ответ на Самый Главный Вопрос Вселенной. Привет тебе, Дуглас Адамс, писатель-фантаст. И тебе, Дрон, привет!
Черт подери, как же я рад, что ты тоже здесь…»
II
ПСКР «Адамант», 13 сентября 1854 г., майор ФСБ Андрей Митин
– Как вы посмели нарушить приказ?
Больше не орет, подумал Андрей. С момента, как начался этот тягостный разговор, генерал ни разу не повысил голос. Не похоже на Фомича, ох, не похоже…
– Во-первых, товарищ генерал-лейтенант, я не являюсь вашим подчиненным, я из другого ведомства. А кроме того, вы не обладаете полномочиями для того, чтобы брать на себя руководство в сложившейся ситуации. В отличие от капитана второго ранга…
Кременецкий, сидящий у дальнего края стола, встрепенулся и поднял на Андрея глаза. Во взгляде ясно читалось: «…И ты, Брут…»
Час назад он был вынужден объясняться со своими офицерами. После короткого, составленного в основном из экспрессивной лексики вступления «офицерский совет» потребовал от командира объяснить личному составу, что, собственно, планируется предпринимать. Кременецкий, пригрозивший сгоряча трибуналом, под конец беседы приутих. Андрей мог его понять: кавторанг ничего не знал об истинных целях эксперимента. Для него, как и для сотен других людей, задействованных в операции у берегов Балаклавы, это было лишь «испытанием новейшей системы электронной маскировки», а «Адамант» был выделен для размещения наблюдателей и технических специалистов. Кременецкий получил приказ: принять на борт, обеспечить, создать условия. И когда воронка Переноса выплюнула ПСКР в 1854 год, кавторанг не сумел справиться с потрясением. Он взял себя в руки – слабаки не командуют боевыми кораблями, – но противостоять паровозному напору Фомченко не мог. На первое же замечание Кременецкого, что «на корабле только один командир», генерал поинтересовался, не собирается ли товарищ капитан ВТОРОГО ранга поставить под угрозу срыва операцию государственного значения? И понимает ли капитан ВТОРОГО ранга, какова цена неудачи?
Возразить было нечего, и в последующие дни командир «Адаманта» пожинал плоды собственной слабости. Закончилось это вполне предсказуемо: офицеры, раздраженные бесхребетностью командира и страдающие от общей непонятности, потребовали вспомнить, наконец, об Уставе.
Хорошо хоть, у Кремня хватило гордости не рассказывать об «офицерском бунте» генералу, подумал Андрей. Впрочем, Фомченко не дурак и сам догадался. Недаром такой тихий…
– Вы отдаете себе отчет, что своим самоуправством ставите под угрозу срыва задачу государственной важности?
«…Ну все, завел старую пластинку…»
– Может, хватит, товарищ генерал-лейтенант? – с досадой поморщился Андрей. – Оба знаем, что вы не в курсе задач эксперимента и понимаете в происходящем не больше моего!
Физиономия Фомченко медленно наливалась темной кровью. Как бы его инсульт не хватил, забеспокоился Андрей, шесть десятков – это не шутки… Кременецкий с беспокойством озирался на дверь, будто ожидал, что вот сейчас ворвутся и примутся крутить руки.
«…Интересно, кому?..»
– Что касается нарушенного приказа, – продолжал Андрей, – то я счел нужным связаться с официально назначенным членом консультативного штаба. А он, в отличие от нас, должен был отправиться в экспедицию. И более других осведомлен о ее задачах!
– Передо мной никаких задач не ставили! – решился Кременецкий – Если у вас имеются запечатанные пакеты – предъявляйте, вскроем и ознакомимся!
– Раньше надо было думать о пакетах, – буркнул Фомченко. – Опомнился, погранец, двух недель не прошло…
Кременецкий поперхнулся – оскорбление было слишком явным. Перегибает генерал, подумал Андрей. В таком состоянии человек может и дров наломать…
«…Что, собственно, и требуется…»
– Верно, товарищ капитан второго ранга. Ситуация, прямо скажем, непредвиденная, однако мы должны предпринять все, от нас зависящее, чтобы…
– Чтобы – что? – взревел Фомченко. Его спокойствие как рукой сняло. – Хватит пудрить мозги, майор! Хочешь притащить сюда своего приятеля, этого писателишку, чтобы он здесь распоряжался?
Такие собственной женой командовать не способны, а тут люди, техника! Задачи государственные!
– Если я правильно вас понял, – медленно произнес Андрей, – вы обдуманно препятствовали установлению связи с членом консультационного штаба ради сохранения личной власти? И после этого вы говорите о государственных задачах?
Генерал вскочил, опрокинув стул. Он нависал над Андреем, как Гибралтарская скала. Кулаки, оплетенные синими венами, судорожно сжимались.
Если он замахнется, я его ударю, отрешенно подумал Андрей. А потом он меня пристрелит. Вон китель топорщится, приготовился…
– Товарищи офицеры, на месте!
Голос Кременецкого сорвался на крик. Кавторанг стоял, в руке его отсвечивал металлом «ПМ». Ствол смотрел в стену между Андреем и Фомченко.
– «Согласно Корабельному уставу в случаях, не предусмотренных уставами и приказами, командир корабля поступает по своему усмотрению, соблюдая интересы и достоинство Российской Федерации», – отчетливо произнес кавторанг. – С этого момента ваши приказы не имеют силы. Вам обоим запрещается отдавать распоряжения личному составу, а также пользоваться оборудованием без моей санкции.
– Ты хоть соображаешь, что я… – просипел Фомченко, но Кременецкий не дал ему закончить:
– Присутствие на борту старших начальников не снимает с командира ответственности за корабль. Если вы считаете мои действия неправомерными – по возвращении в базу можете принимать меры, предусмотренные Уставом. А пока – любое неповиновение буду пресекать. – И тоном ниже: – Не доводите до греха, Николай Антонович! И без того уже голова пухнет…
Фомченко громко сглотнул, попятился. Уголок рта Кременецкого едва заметно дернулся.
А ведь он выиграл, подумал Андрей. Ай да Кремнь, ай да сукин сын! Оправдывает кликуху, а я его за тряпку держал…
Кавторанг опустил пистолет и продолжил своим обычным негромким голосом:
– Разумеется, товарищи, я учту ваши рекомендации, могущие пойти на пользу делу. Андрей Владимирович, что вы говорили о связи с вашим сотрудником?
III
Пароход «Саюк-Ишаде», 13 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– Ну вот, дядя Спиро, а ты опасался! Делов-то на пять минут…
Строго говоря, на захват «Саюк-Ишаде» понадобилось не больше двух минут. Когда на палубе лопнули светошумовые гранаты, Вий прошелся по шканцам двумя длинными очередями. Ему вторил с полуюта «Корд» – Карел сносил перегнувшихся через планширь турок прямо сквозь фальшборт, деревянная труха летела во все стороны. Ему вторили три «АДС» – в упор, в усатые рожи под красными фесками.
«Корд» поперхнулся очередью – пора! Белых с разбегу запрыгнул на заранее пристроенный бочонок, а оттуда – на палубу парохода. Нога угодила на тело, бьющееся в агонии; пришлось падать и перекатом уходить под защиту надстройки. Сзади, в вороньем гнезде, грохотал «Печенег», но «Корд» молчал, и секундой позже автомат Карела присоединился к общему хору.
Очередь.
Очередь.
Очередь.
Из-за кожуха вентилятора бросается фигура с гандшпугом – надо же, хоть один опомнился!
«…Главный принцип рукопашного боя: действовать короткими очередями…»
Перещелкнуть скрутку магазинов, в перекате передернуть затвор…
Белых не сразу понял, что палуба опустела – груды тел, кто-то еще слабо шевелится, по тиковым доскам растекается ярко-красная лужа.
В гарнитуре три щелчка – Вий.
– Чисто на корме!
Два-один, Змей:
– Чисто!
Три-один, Гринго:
– Чисто!
Палец привычно нашел тангенту: Щелчок – пауза – два щелчка.
– Я Снарк, чисто, всем контроль. Внимание на люки, внизу басмачей до дури.
Белых обернулся: с «Клитемнестры» через фальшборт медведем лез дядя Спиро.
«…Екарный бабай, было же сказано – не высовываться!..»
* * *
За спиной грека прозвучала скупая, на два патрона, очередь – Змей законтролил очередного краснофесочника. Старик Капитанаки не стал оборачиваться, только вздрогнул и еще больше втянул голову в плечи. Греку было нехорошо – Белых видел, как он бледнел, переступая через трупы, устилавшие палубный настил «вапоры». А когда дядя Спиро узрел турецкого офицера, которому досталась очередь из «Корда», спецназовцу пришлось даже подхватить старика – нервы не выдержали демонстрации мощи патрона «двенадцать и семь».
– Сегодня вечером мы будем пить цикудью, – произнес грек. Он уже оклемался, голос звучал твердо, с торжественными нотками. – И после второго кувшина я встану и скажу слово. Громко скажу, чтобы все слышали: и Апостолокакис, и Коля Не Горюй с Пересыпи, и Авдей-рыбак, и одноглазый Христолиди с сыновьями, они тоже придут… Я скажу всем – к Рождеству русские будут на Босфоре, а на Святой Софии поднимется православный крест. Потому что, кирие, если у императора Николая есть хоть двести таких воинов, как твои дьяблосы, – с вами нельзя сражаться. Я только не понимаю, почему русский царь не прикажет вам вытащить султана Абдул-Меджида из дворца Долмабахче́ и проволочь за ноги по улицам Константинополя? Его головорезы – от бея, офицера низама до албанского арнаута, да поразит их проказа, будут разбегаться и прятаться при звуке ваших шагов. Они побросают мылтыки и станут молить своего Магомета, чтобы вы не обратили взгляды в сторону их укрывищ!
«А я больше не «нэарэ» – молодой человек», – отметил Белых. Теперь грек называл его «кирие» – «господин», «владыка». Воистину, доброе слово и автомат могут растопить любое сердце…
– Красиво излагаешь, дядя Спиро, – усмехнулся офицер. Ну как объяснить старику, что нет у царя Николая двух сотен боевых пловцов? Даже двух десятков нет.
«…Ничего, еще не вечер…»
– А насчет султана – прикинем. Мысль интересная.
– Командир, тут еще люк! Канатный ящик, чи шо…
Белых обернулся. Гринго растаскивал тюки, наваленные перед грот-мачтой. Страхует его Змей с «АДС». Мичман Кокорин верен себе: на автомат навешано все, что только предусмотрели конструкторы. Глушак, коллиматор, ЛЦУ на мушке… Змей обожает внешние эффекты – вон и боевой нож на американский манер, ручкой вниз, на груди. Нож у него особый – увидев такой, Рэмбо удавился бы от зависти. Змей специально ездил в Златоуст, лично делал заказ тамошнему знаменитому кузнецу. Ждать пришлось полгода, обошелся нож в полтора немаленьких месячных оклада, зато лезвие, все в разводах дамаскатуры, рубит строительные скобы.
Гринго оттащил в сторону последний мешок, взялся за рым, вделанный в крышку люка, и вопросительно глянул на напарника. Змей коротко кивнул и извлек из кармашка на разгрузке «Зарю». Гринго рывком откинул крышку, откатился и встал на колено, ловя стволом проем люка, Змей сорвал кольцо и швырнул шипастую сферу в черноту. Грохнуло; палуба затряслась, из люка выметнулись клубы белого дыма, и тут же, перекрывая остальные звуки, раздался контральтовый женский визг и многоэтажные матерные ругательства, употребляемые без малейшего намека на чужеродный акцент…
Глава четвертая
I
Из дневника Велесова С. Б.
«15 сентября. Три дня, как встали у бочек в Южной бухте. Корабли отряда вытянулись напротив Графской пристани: «Заветный», за ним «Алмаз», замыкает «Морской бык».
За нами торжественная линия парусных линкоров Черноморской эскадры: «Великий князь Константин», «Двенадцать апостолов», «Париж», «Три святителя», «Варна». За ними – «Селафаил», «Уриил», «Ягудиил», «Императрица Мария», «Ростислав». Дальше, на фоне фортов, чьи пушки перекрывают вход в древнюю Ахтиарскую бухту, фрегаты – «Кулевчи», «Мидия», «Сизополь». У самых бонов лениво дымит «Громоносец».
Любимое мое занятие в свободные минуты (коих не так много) – рассматривать этих красавцев, увы, уже обреченных неумолимой поступью технического прогресса. Меня завораживает этот лес мачт, переплетение снастей, реев, за которым порой не видно противоположного берега. И всякий раз я даю себе слово под любым предлогом напроситься в гости на один из парусных линкоров.
С берега, со ступеней Графской пристани, сложенных из белого инкерманского камня, на нас смотрят тысячи глаз. Здесь с утра до ночи полно народу: рубахи солдат, матросские робы, пестрые платки баб, торгующих бубликами, таранькой и горячим сбитнем из огромных медных самоваров. Они жадно рассматривают наши корабли; и стоит кому-то помахать с борта рукой, как вся Графская пристань разражается приветственными воплями, вверх летят шапки и бескозырки.
Я был на берегу всего раз, на следующий день после нашего прибытия в Севастополь, когда Зарин со старшими офицерами поехали представляться севастопольским властям. Взяли и меня; в приватном разговоре Зарин попросил не распространяться, кто я на самом деле. Мол, там видно будет – а пока меня представили инженером, наблюдающим за механизмами летательных машин. Эссен настрого велел своим подчиненным-авиаторам следить за речами и не злоупотреблять визитами в город. Особенно досталось Лобанову-Ростовскому как самому не воздержанному на язык.
Принимал нас князь Александр Сергеевич Меншиков; правнук петровского фаворита и бывший морской министр прибыл в город сравнительно недавно. Он состоял чрезвычайным послом в Константинополе, но с началом войны решил вернуться в Севастополь. Князь ожидал в скором времени высадки экспедиционного корпуса, и теперь, когда опасения подтвердились, готов взять руководство обороной в свои руки.
Кроме Меншикова, присутствовали вице-адмиралы Корнилов и Нахимов и контр-адмирал Истомин; надо было видеть, как смотрели на них наши офицеры! Те, чьи портреты украшали учебники по истории и военно-морскому искусству, чьи бюсты стояли в залах Морского корпуса.
* * *
Флотоводцы видели гостей из будущего не в первый раз. Вечером двенадцатого сентября, когда наш отряд, конвоируемый «Владимиром», встал в виду севастопольских фортов, Бутаков с Зариным отправились на берег. Несколькими часами позже они вернулись на «Алмаз», но уже в сопровождении Корнилова с Истоминым. Адмиралы не могли поверить собственным глазам: вот они, невиданные корабли под Андреевскими флагами, поразительные механизмы, орудия… И главное – люди, офицеры и матросы, прибывшие из горнила другой, страшной войны. Осмотр затянулся допоздна; договорились, что на следующий день офицеры нашего отряда будут уже официально представлены севастопольским властям.
Наутро, после подъема флага, вестовые кинулись отпаривать и утюжить форменное сукно, крахмалить воротники, галстухи, надраивать до солнечного блеска пуговицы с якорями. В кают-компании наблюдалась легкая паника – сабли, шляпы и прочее, полагающееся к парадным мундирам, нашлось хорошо если у каждого третьего. У прапоров по адмиралтейству и мичманов-авиаторов такого вообще отродясь не водилось. Офицеры «Алмаза», из кадровых, оказались запасливее – каюты бывшей яхты царского наместника мало уступали гостиничным номерам. А вот на «Заветном», в его тесноте, только законченному педанту пришло бы в голову хранить в каюте никчемное парадное барахло.
Сомнения разрешил Зарин: офицерам велено было быть на представлении князю в белых кителях с погонами, в фуражках, при старшем ордене и кортике; саблю иметь только командирам кораблей. «Откуда предкам знать, какая у нас форма? – рассудил он. – Главное, чтобы все были одеты единообразно, а то какой-нибудь буквоед нацепит положенные по Уставу шляпу, двубортный мундир и эполеты…»
Вот что значит отсутствие военной косточки: глядя на эти приготовления, мне приходилось прикладывать изрядные усилия, чтобы сохранить серьезность. И тем сложнее было отмахнуться от возникшего в тайных уголках подсознания (или все же сознания?) порыва: пошить тайком джедайский плащ и пройти по ступеням Графской пристани, скрыв личину под глубоким капюшоном. А потом кэ-э-э-эк достать джедайскую, синего пламени, электросаблю, заботливо отполированную по всем граням надрюченными боцманом матросиками, да кэ-э-эк взмахнуть над головой с молодецким посвистом! Но… «мечты, мечты, где ваша сладость…»
* * *
В девять тридцать к «Алмазу» подлетела гичка с посыльным офицером. Приказом начальника над Севастопольским портом, капитана первого ранга Ключникова, нам велено встать у бочек. Что мы и проделали под приветственные крики с берега и кораблей. Белокаменные ступени Графской пристани были черны от публики; ванты, реи парусных «линкоров» сплошь унизаны матросиками. Слухи быстро разнеслись по городу, и теперь всякий, от мала до велика, знает о невиданных пришельцах.
Подозреваю, не у одного меня шевельнулся в душе червячок, когда наш отряд встал под прицелы орудий линкоров. Может, пушечные порты и были откинуты, ради пущего парада, но осадочек, как говорится, остался.
Хотя – трудно винить Корнилова с Нахимовым за то, что они приняли меры к тому, чтобы гости не учинили какой-нибудь пакости. Время военное, мало ли что?
«Алмаз», несущий на грот-брам-стеньге брейд-вымпел командира соединения – белый флажок с косицами, украшенный Андреевским крестом, – дал положенное число залпов, приветствуя старшего на рейде адмирала, русский военно-морской флаг и крепость. Ему вторило орудие с «Заветного»; в ответ линейная шеренга окуталась дымом приветственного салюта, и мне показалось, будто небо обрушилось на мачты…
* * *
После представления у князя состоялось совещание. Решено выслать к Евпатории разведку в составе «Морского быка», «Заветного» и двух пароходофрегатов; «Алмаз» останется в Севастополе для ремонта машин. Задача – осмотреть район высадки с воздуха. Корнилов с Нахимовым расспрашивали о возможностях гидропланов; в итоге Нахимов сам решил отправиться с разведкой.
* * *
16 сентября. Разведочный отряд снялся с бочек в темноте, в три тридцать ночи – в семь склянок, как поведал вестовой Пронька. Отсюда до Евпаторийской бухты по прямой меньше сотни километров; гидропланы предстоит спустить на воду в сорока километрах от цели. Десятиузловым ходом до намеченной точки добежали за четыре с половиной часа, аппараты оторвались от воды в десять часов пополуночи – в четыре склянки. Нахимов так глядел на приготовления, что Эссену пришлось предложить ему место в кабине. Надо было видеть, каким мальчишеским восторгом светились глаза вице-адмирала, когда он, в кожанке и авиаторском шлеме, одолженном у Корниловича, устраивался на сиденье!
Лобанову-Ростовскому (они с Марченко полетели ведомыми Эссена) я вручил рацию и планшет, велев снять Евпаторийскую бухту на видео. Князь неплохо освоился с гаджетами, и я не сомневался, что указание будет исполнено в точности.
Полет прошел без происшествий (на случай отказа двигателя и вынужденной посадки у борта «Морского быка» дожидался резервный аппарат). Но – обошлось; по гидропланам с кораблей палило множество ружей, но на пятистах метрах на это можно было не обращать внимания. Спускаться ниже Эссен отказался наотрез; впрочем, Нахимов, которому выдали бинокль, не остался в обиде. По возвращении он громко восхищался прибором, и Зарину пришлось просить принять его в подарок. Что ж, начинаем научно-техническую интервенцию…
Лобанов-Ростовский опять отличился. Эссен перед вылетом категорически запретил брать в полет даже ручные гранаты, и прапорщик, возмущенный тем, что не может поприветствовать союзников в привычной манере, в течение всего полета думал, как обойтись без бомб. И, представьте, надумал! Князь вспомнил об обычных для Первой мировой метательных снарядах – флешеттах, стальных стрелах, сбрасываемых с аэропланов для поражения живой силы. Изготовить любое их количество не проблема, с этим и деревенский кузнец справится. А при плотных построениях войск, которые здесь в ходу, это станет страшным оружием.
Услышав о флешеттах, фон Эссен скривился – это оружие считается среди авиаторов чересчур жестоким, – но смолчал. В конце концов, другого варианта нет: на сухом пути от наших «ромовых баб» толку немного. Не распугивать же зуавов и турецкий редиф круглыми чугунными бомбами с черным порохом?
Пока «Морской Бык» поднимал гидропланы, с норда показались два дыма – французские паровые шлюпы, несущие дозорную службу. На «Владимир» с «Громоносцем» отсемафорили флажками приказ: выдвигаться навстречу неприятелю. Но их опередил «Заветный», и после же первых снарядов, выпущенных с дистанции в полторы мили, французы повернули назад. Миноносники не стали их преследовать, не желая переводить драгоценные снаряды на такую мелкоту.
В Севастополь вернулись уже под вечер. Назавтра назначено совещание на флагманской «Императрице Марии», а ночью меня ждет сеанс радиосвязи с Дроном. Это уже третий; я заранее забрал все три рации – якобы для проверки, техника-то сложная… По просьбе командира «Адаманта», я никому пока о них не сообщил. На сторожевике бояться раньше времени влезать в местные расклады – пусть сначала наука определится с перспективой возвращения. А это, кажется, затягивается…»
II
Одесса, 15 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
В те сорок восемь часов, что прошли после захвата «турка», вместилось столько событий, что капитан-лейтенант лишь усмехался и качал головой, прикидывая, как все это описывать в рапорте. А ведь рано или поздно придется – что это за операция, после которой исполнитель не пишет стопы донесений и отчетов? Так что лучше приготовиться заранее:
«…25 сентября (13-го по ст. стилю) возглавляемая мною группа предприняла захват парохода «Саюк-Ишаде», идущего под флагом Османской империи. В операции задействованы…»
Узнав, что под палубой, куда мичман Кокорин отправил светошумовую гранату, оказались не турки, а русские, захваченные два дня назад на бриге, следовавшем из Аккермана в Одессу, дядя Спиро повеселел. Таможенная стража наверняка не посмеет обыскивать судно того, кто вырвал из османского плена племянницу новороссийского генерал-губернатора? Это ее аристократический визг контузил боевых пловцов не хуже «Зари», а заодно и спас пленников от куда более весомых неприятностей. Змей уже хотел прыгать в трюм, поливать из автомата направо и налево, и, если бы не Ефросинья Георгиевна Казанкова, урожденная княжна Трубецкая, племянница графа Строганова…
В Одессе и в XXI веке «всегда кто-то с кем-то знаком», а уж сколько-нибудь заметные персоны все на виду. Так что старик Капитанаки выложил Белых подробные сведения обо всех спасенных, начиная со строгановской родственницы.
Бывших пленников решили переправить на «Клитемнестру», где они могли вволю трясти головами, ковырять в ушах, объясняться жестами и недоумевать по поводу освободителей. Уцелевшие после абордажа турки, смирные, перепуганные, принялись наводить порядок: отмывать залитую кровью палубу, предавать черноморским волнам убитых, менять посеченные пулями снасти, латать дырки в вентиляторных кожухах и дымовой трубе. Карел, как имеющий подходящий опыт (он проходил срочную младшим мотористом, в БЧ-5 большого противолодочного корабля), отправился в низы, присматривать за машинной командой. Компанию ему составил один из греков, ходивший кочегаром на пароходике, обслуживавшем переправу Аккерман – Овидиополь.
Сам Белых, неотразимый и загадочный в спецназовской амуниции, вызвался позаботиться о спасенной. Эта прелестная особа, лет тридцати с небольшим, пребывала в полуобморочном состоянии. Женскими уловками или притворством здесь и не пахло: плен, два дня в вонючем трюме, перестрелка, взрыв «Зари», палуба, заваленная трупами, – такое кого угодно выбьет из колеи. Белых ловко подхватил спасенную на руки и с бережением отнес на шхуну. Там он самоуправно занял каюту дяди Спиро и устроил в ней красавицу, постелив поверх пахучего верблюжьего одеяла свой спальник. Белых с удовольствием не отходил бы от нее до самой Одессы, но это, увы, было невозможно: предстояло укрыть от посторонних глаз снаряжение, и прежде всего, «Саб Скиммер», проинструктировать личный состав и поговорить с дядей Спиро.
Грек предлагал продать захваченный пароход казне, а деньги поделить по справедливости, но у Белых на этот счет имелись другие планы. За их обсуждением и прошли те часы, в течение которых «Саюк-Ишаде» шлепал плицами, с каждым оборотом колес приближаясь к Одессе.
«…От сопровождающего группу агента Спиро была получена информация о родственных связях одного из освобожденных из плена лиц (женщина, ок. 35 лет, русская). После проверки, проведенной путем опроса других освобожденных, информация подтвердилась. На основании этого принято решение о вербовке упомянутого лица (оперативный псевдоним Графиня). Учитывая морально-психологическое состояние Графини, метод вербовки…»
* * *
В стратегических замыслах капитан-лейтенанта пленнице отводилась важная роль. Да, хороша собой. Да, известна свободными нравами и притом вдова – супруг Ефросиньи Георгиевны, лейб-кирасирский ротмистр, умер от инфлюэнцы. Ее дядюшка, генерал-губернатор новороссийский и бессарабский граф Строганов, был в Одессе царь, бог и воинский начальник. Если кто и мог одобрить задуманную авантюру – так только он.
Ради этого стоило лишний раз проявить галантность. Хотя, признался себе Белых, его это вовсе не напрягает. Холостяк, он не отказывал себе в шалостях с представительницами противоположного пола, предпочитая как раз дам слегка за тридцать. А тут – аристократка, графиня, к тому же более чем привлекательна…
Но – дело прежде всего. Для начала следовало добиться представления высокопоставленному родичу Казанковой; да и остальными спасенными пренебрегать не стоило. Кроме женщины на борту захваченного турками брига оказались подполковник крепостной артиллерии, казачий офицер в чине войскового старшины и коллежский советник по Департаменту путей сообщения. Так что и здесь могли открыться неожиданные перспективы.
На боевых пловцов косились с недоумением и порывались расспрашивать – что за люди такие диковинные? Так что надо было срочно прятать личный состав и снаряжение в местечко поукромнее. Белых, помня романы Катаева, спросил о катакомбах. Дядя Спиро, увы, разочаровал – да, есть, но там не укроешься: во многих галереях пилят белый понтийский камень, да и «червей», контрабандистов, обделывающих под землей свои делишки, хватает. От них не спрятаться – увидят, заметят, проследят, и пойдет гулять по городу слух о чужаках, таящихся в катакомбах…
Спиро предложил укрыться на Молдаванке. Один из его родственников держал на улице Сербской рыбокоптильню, но промысел забросил, и большой сарай уже который год пустовал.
«…Поскольку контакта с властями по прибытии в Одессу избежать не удастся, принято решение воспользоваться услугами местных жителей для частичной легализации группы. Для этого проведены следующие мероприятия:
1. Установление первичного контакта с лицами…»
* * *
После приборки и ликвидации самых вопиющих последствий абордажа шхуну зацепили на буксир, «Саюк-Ишаде» развел пары и через три часа с триумфом вошел на Одесский рейд. Дядя Спиро поначалу нервничал, но все обошлось: портового чиновника, поднявшегося на борт трофея, ошарашило лавиной рассказов, требований, распоряжений, на которые не скупились бывшие пленники. Они наперебой сулили дождь из начальственных милостей, златые горы и прочие преференции, положенные за спасение их драгоценных особ. Войсковой старшина, смекнувший, каким ремеслом промышляет грек, отозвал старика Капитанаки в сторонку и сказал, что-де, «ежели приключится неприятность с подъесаулом Тюрморезовым – ты, дядя, только шепни, что земляк его, Муханов Евсей Кузьмич, кланяться велел – он тебя забижать и перестанет. Казаки добро помнят, а таможенника не опасывайся, с ним сей же час поговорят, он и носа не сунет куды не следовает…»
Белых, пока улаживали формальности, успел побеседовать на артиллерийские темы с подполковником, угостился табаком из запасов войскового старшины – сберечь полный кисет в турецком плену – это надо суметь! – перекинулся парой слов с путейским чиновником и, условившись о встрече, раскланялся, сославшись на неотложные дела.
Муханов сдержал слово: ни один из военных и таможенных чинов, осматривавших «приз», не обратил внимания на пришвартованную в двух шагах шхуну, будто ее и на свете не было. Дядя Спиро осмелел настолько, что, не дожидаясь темноты, подогнал к «Клитемнестре» десяток платформ, и доверенные грузчики – классический одесский типаж, отметит Белых, прямо со страниц Бабеля! – перекидали из трюмов вьюки с контрабандным товаром. На тех же платформах отправились на Молдаванку и боевые пловцы, переодевшиеся в грубые сапоги из воловьей кожи, штаны, рубахи и овчинные безрукавки. За поясом у каждого имелся пистолет с навернутым глушителем и еще кое-какие мелочи: пока их встречают как дорогих гостей, но мало ли что?
Остальное оружие и снаряжение упаковали в рогожные тюки. «Саб-Скиммер» втащили на пароход, спустили воздух из баллонов и зашпилили парусиной. Движки, аккумуляторы, оборудование, запас топлива – все это тряслось на платформах вместе с остальным имуществом группы. Белых ни на йоту не доверял малолетним родственникам дяди Спиро, приставленным стеречь «приз». Знаем, плавали – часа не пройдет, как сорванцы заберутся под парусину и примутся откручивать блестящие штучки.
«…После размещения группы на конспиративной квартире я в сопровождении агента Спиро совершил выход в город с целью установления связи с объектами Артиллерист и Казак, а также для завершения вербовки объекта Графиня…»
III
Документы проекта «Крым-18-54», папка 23/4, хранится в спецархиве ФСБ РФ. Гриф: «Совершенно секретно»
Примечание от руки:
А. М. – Майор ФСБ Митин А. В
С. В. – Член коорд. штаба «Крым-18-54» Велесов С. Б.
Расшифровка произведена с записи на встроенном З. У. радиопередатчика (см. инструкцию 167/3 «Об обязательной фиксации радиопереговоров по теме «Крым-18-54»)
* * *
А. М.: Привет!
С. В.: Здорово, Дрон! Как там у вас?
А. М.: Помаленьку. Кремень, как опомнился от собственной наглости, так и взялся за дело и теперь рулит всем, как настоящий джедай. Генерал думает тяжкую думу в своей каюте. Кремень хотел отобрать у него ствол, чтобы невзначай не застрелился, но не стал. Генерал все же…
С. В.: Зря. Такой щелчок по самолюбию не каждый проглотит. А Фомич – он упертый…
Пометка на полях документа:
Кремень – капитан I ранга Кременецкий
Фомич – генерал-лейтенант ВКС Фомченко
А. М.: Не понимаешь ты нашего Фомича. Он же не боевой генерал, чтобы череп себе дырявить. Вот если бы на растрате застукали – дело другое, а так… Хозяйственник – он и есть хозяйственник.
С. В.: Да? А я думал – летчик…
А. М.: Когда-то летал, я его личное дело видел. В 88-м, после катапультирования, не прошел медкомиссию, с тех пор на административно-хозяйственной работе.
С. В.: Катапультировался? А что…
А. М.: Слушай, не борзей! Я тебе и так лишнего наговорил, секретность, сам понимаешь…
Пометка красным карандашом:
Вконец обнаглели фээсбэшники! Края потеряли (зачеркнуто), думают, им (зачеркнуто) все теперь сойдет!
С. В.: Ладно (зачеркнуто) с ним, с генералом. Ты мне вот что скажи – что думаешь о наших попутчиках?
А. М.: О попутчиках? А-а-а, это ты о тех, из Первой мировой?
С. В.: Нет (зачеркнуто), о Санта-Клаусе! О ком же еще? Что говорит наука?
А. М.: Наука молчит, как партизан на допросе. Груздев в коме, Валька ни мычит ни телится. Боюсь, не его это уровень.
С. В.: Хреново, коли так. А с профессором что, и правда так плохо?
А. М.: А (зачеркнуто) его знает. Этот доктор (зачеркнуто) от вопросов уходит, мямлит (зачеркнуто). Вчера Кремень припер его к переборке, так наш Айболит юлил-юлил, но признался: проф не жилец, ему давно уже полагалось ласты склеить. А почему он до сих пор дышит – сие науке неведомо. Наука пока, понимаешь, не в курсе…
С. В.: Смешно. А что ты говорил про какие-то молнии?
А. М.: Да ерунда, привиделось, наверное. Это ж было в момент переноса – там такие энергии плясали… или статика какая от лееров?
С. В.: По моему, ты не прав. Советую крепко подумать – а вдруг?
А. М.: Да чего тут думать? Трясти надо! В смысле – пущай Валентин разбирается, а уж там…
С. В.: Ладно, дело ваше. Думаешь, он справится?
А. М.: Кто его знает? Он электронщик, в хронофизике разбирается как свинья в апельсинах. Правда, вчера закончил расшифровку данных с приборов и выдал расклад по этим… как ты их назвал?
С. В.: Кого?
А. М.: Попаданцев из шестнадцатого.
С. В.: Попутчики?
А. М.: Да, они. Кстати, ты знаешь, что была еще и подводная лодка? Немецкая, мы ее нашли – выбросилась на турецкий берег и почему-то сгорела.
С. В.: Да ладно? Вот ни (зачеркнуто) же себе! А я думал, мне Эссен (зачеркнуто) про торпеду.
А. М.: Про какую торпеду?
С. В.: Забей. Так что там за расклад?
А. М.: А то, что твоей группой дело могло и не ограничиться. Говорит – приборы зафиксировали другой перенос, по массе примерно как «Адамант» с вашими тремя посудинами и субмариной.
С. В.: Так это ж…
А. М.: Во-во. Я тоже так подумал. Противолодочник плюс БДК со всем фаршем.
С. В.: Так они что, тоже здесь?
А. М.: Нет их тут. Мы эфир все время слушаем. Кроме вас – никого.
С. В.: Тогда я не понял…
А. М.: Да и мы не очень поняли. А Валя зуб дает, что перенос был.
С. В.: Может, и был. Только нам-то с того что за навар? Сам говоришь, здесь их нет.
А. М.: Выходит, нет.
С. В.: Вот и давай тогда по тому, что есть. А что с Белых?
А. М.: (смеется) Решил поиграть в капитана Блада. Что он удумал с пароходом – не поверишь! Я, как услышал, полчаса икал!
С. В.: Интересно. Слушай, меня тут зовут, давай в другой раз?
А. М.: Ну, давай, до связи.
С. В.: До связи. Завтра, в то же время?
А. М.: Лады. Да, Кремень просит данные по плацдарму.
С. В.: Помню-помню, все будет. Отбой.
(конец документа)
Глава пятая
I
16 сентября 1854 г., гидрокрейсер «Алмаз», лейтенант Реймонд фон Эссен
– Ну и кто вы есть после этого? Армеуты, папуасы, колец в носах не хватает! Ну ладно, дома безобразили – могу понять, хотя тоже свинячество. Но здесь-то, перед предками, как вам только не совестно? Вот ты, Кобылин, скажи – как тебя, храпоидола, после такого земля носит?
Летнаб переминался с ноги на ногу. Он старался изобразить крайнюю степень раскаяния, но безуспешно – мешала скошенная на сторону физиономия. Глаз затек, почернел, нос увеличился по крайней мере, вдвое, бровь, залепленная пластырем, набрякла над почерневшим веком. Правую руку, с разбитыми костяшками и опухшим запястьем, Кобылин держал на отлете.
– И какой из тебя наблюдатель? Нам, может, завтра лететь, а что ты таким глазом разглядишь? А ты, Рубахин, не прячься, покажись! Или думаешь, забыл о тебе? Нет, мер-р-рзавец, не забыл! А что рожа у тебя меньше расквашена – так это, знаешь ли, и поправить недолго!
Моторист, прятавшийся от начальственного гнева за широкой спиной летнаба, только икнул. Он, разумеется, не верил, что Эссен прибегнет к мордобитию. Не принято это: выбранить, упечь на гауптвахту, но чтобы в рыло – ни-ни. Не крупа пехотная, не матросики, – авиаторы, белая кость!
Вина этих двоих была очевидна, даже по либеральным меркам, принятым в авиаотряде. Накануне, когда офицеры в очередной раз отправились на корниловский флагман, летнаб с мотористом двинулись в город. Требовалось проследить за тем, как в кузнице военного порта изготавливают опытную партию флешетт (заказы на них с утра распихивали по всему городу). Кузнецы Севастополя, забросив все дела, перековывали подковные гвозди и строительные костыли в грубые стрелки, которым предстояло пролиться смертоносным дождем на головы французов, турок, англичан, сардинцев. Рубахину с Кобылиным доводилось видеть флешетты фабричного изготовления еще на той войне, а летнаб не раз сбрасывал их стрелки на головы турок.
Работа в портовой кузне спорилась, флотский унтер, приставленный следить за заказом, в подгоняльщиках не нуждался. Придравшись для порядку к какой-то ерунде, Кобылин с Рубахиным отправились на следующий «объект» – в мастерские крепостной артиллерии, расположенные в одном из фортов.
Если бы, отправляясь в командировку, авиаторы надели обычную форму – кожаные куртки-регланы, фуражки английского образца, английские же башмаки с кожаными крагами и галифе – глядишь, и обошлось бы. Уж очень отличался этот облик от привычного вида гарнизонных солдат и матросов. В Севастополе каждая собака знала о гостях из грядущего, и ни один патруль не посмел бы их тронуть. Но Зарин, отправляя команды в город, не желал, чтобы те стали предметом повышенного внимания. А потому мотористы и летнабы, в массе своей состоявшие в унтер-офицерских чинах (Кобылин с Рубахиным, к примеру, носили лычки мотористов первой статьи), одевались поскромнее – в робы и форменки. Они и в таком виде отличались от местных, но все же разница не так бросалась в глаза. И все бы ничего, если бы «командированные» не собрались отдохнуть от трудов самым что ни на есть российским способом…
Фон Эссен с Корниловичем после совещания съехали на берег. К трем пополудни их ждали в Офицерском собрании, а пока можно было осмотреть город – за полвека знакомые улицы и бульвары разительно поменяли облик. Удалившись от Графской пристани, офицеры перестали что-то узнавать, лишь по немногим знакомым зданиям догадываясь, куда их занесло.
Но заблудиться им не дали. Десяти минут не прошло, как пролетку нагнал верхоконный казак.
– Так что, ваши буянют! В кабаке заперлись, патрулю морды понабивали, грозят стрелить, ежели кто к ним сунется! Вы бы их вразумили, вашбродия, пока до беды не дошло!
До беды и правда оставалось совсем недалеко. За полквартала от места происшествия Эссен услышал сухие, резкие щелчки. Он похолодел, живо представив заваленную телами улицу и пьяного Кобылина, стреляющего по бегущим.
По счастью, летнаб палил в белый свет, как в копеечку, имея задачей не душегубство, а приведение неприятеля в страх Божий. В роли супостата выступал патруль в составе четверых матросиков и седоусого боцмана с линейного корабля «Париж». Морячки попытались изложить офицерам подробности происшествия, но Эссен только отмахнулся. Кобылин, узнав голос командира, пальбу прекратил, отчинил дверь и появился на пороге разгромленного заведения во всем великолепии – форменка разорвана до пупа, физиономия в крови, в руке – дымящийся пистолет. Из-за спины летнаба виднелся Рубахин с кочергой.
История оказалась самой что ни на есть простой. Употребив по две кружки пива, догнавшись «монополькой» и закусив таранькой, «командированные» собрались было уходить, но Рубахин, разогретый казенным хлебным вином, сцепился с владельцем заведения и, по собственному выражению моториста, «заехал ему прямо в бесстыжую харю». На обидчика набросились половые и оказавшиеся рядом кумовья избитого – матросы с фрегата «Сизополь». Ввиду подавляющего численного перевеса неприятеля (все же не французы какие или итальяшки – российские матросы, а с ними в кабацкой драке шутки плохи!) Кобылин прибег к крайнему средству – вытащил «Парабеллум» и принялся палить в потолок. Противник немедленно отступил, но избитый хозяин позвал на подмогу патруль. Драка вспыхнула с новой силой; дрались уже все со всеми, и Кобылину пришлось выпустить по окнам и полуштофам полный магазин. Это возымело действие – поле боя осталось за авиаторами, а патрульные, оценив безнадежность ситуации, послали за подкреплением.
Эссену нестерпимо хотелось прямо тут же, не сходя с места преступления, раскровенить мерзавцам физиономии. Но сдержался – не хватало еще вытаскивать непутевых унтеров с гарнизонной гауптвахты! Пострадавшим патрульным и хозяину кабака были выданы за обиду наскоро накорябанные расписки на пять рублей каждая; Корнилович поймал извозчика, и они во весь опор понеслись к Графской пристани, где дежурила гичка с крейсера.
История этим не закончилась. Доктор Фибих не успел обработать ссадины и раны бузотеров, а к «Алмазу» уже подошел вельбот. Адъютант командира порта передавал распоряжение – отныне нижних чинов и унтер-офицеров «гостей» станут выпускать в город только в сопровождении специально отряженных полицейских чинов. Каковые будут дежурить в караулке на Графской пристани, и как только возникнет надобность – сопроводят в город. Во избежание.
Позор был велик. Тем более что Зарин и сам понимал: следовало сразу же попросить провожатых, нечего его людям, не знакомым со здешними порядками, напрашиваться на неприятности.
– Ну что, допрыгались, соколики? – продолжал Эссен. – Теперь ахти вам, по срамным девкам да кабакам не побегаете!
Кобылин осторожно шмыгал сломанным носом, Рубахин переминался с ноги на ногу – до того было неловко.
– А вот узнают матросы, из-за кого им теперь, как ворье, под присмотром городовых по городу расхаживать! То-то вас отблагодарят…
Провинившиеся испуганно уставились на лейтенанта. Угроза была нешуточной – виновных в позорище ждала суровая, но заслуженная расправа сотоварищей.
– Да мы, вашбродие, не хотели вовсе! – неуверенно начал Кобылин. – Федор честь по чести хотел расплатиться, а тот денег не берет! И вопит, как резаный, будто деньги у нас какие-то… турецкие!
– Так что в точности! – вставил Рубахин. – Я трешницу сую, а он повертел, на свет глянул, да как заголосит: «Мошенник, деньги ненастоящие!» А как же они ненастоящие, коли я самолично их у господина ревизора получил? Под роспись? Что мне, терпеть, кады всяка лярва худая срамит?
– А ну-ка, дай сюда свою трешницу! – распорядился Эссен.
Рубахин порылся в кармане и протянул лейтенанту зеленовато-серую с розовым купюру.
Эссен повертел банкноту в руках.
– Болван ты, братец! Оглобля, гузно деревенское, а не авиатор! Смотри, что тут написано?
– А что? – не понял моторист. – Как надо, так и написано! Что я, трешниц никогда не видел? Да вы не сумлевайтесь, вашбродь, мы и на трешницу-то не нагуляли, все честь по чести…
– А ну читай! – взревел фон Эссен.
Рубахин съежился.
– Государственный кредитный… – начал он, раздельно выговаривая слова.
– Ниже!
– …разменивает кредитные биле…
– Еще ниже!
– …Управляющий… вашбродь тут неразборчиво!
– Я те дам «неразборчиво»! – окончательно взъярился фон Эссен. – В самом низу что написано?
– Так ничего тута нет, тока год значится!
– А какой год, лошак?
– Тыщща девятьсот пятый, вашбродие!
– А тут какой год?
– Верно! – Кобылин хлопнул себя по лбу и скривился от боли в разбитой руке. – Ты, Федька, ассигнацию ему дал, а тут таких нет – вот он и полез на рожон!
– Доперло наконец! – буркнул лейтенант. – А я уж боялся, вам окончательно мозги отшибли. Но Арцыбашев хорош – надо было додуматься и выдать такие деньги тем, кто отправляется в город! Непременно с ним побеседую, тоже мне, ревизор… А сами-то куда смотрели?
– Так ить мы не сообразили сразу… – начал оправдываться Рубахин. – Где ж тут дотумкаешь – такой, понимаешь, оборот!
– Должен был дотумкать! – наставительно поднял палец Эссен. – Не пехота, в авиации служишь, а значит, живо соображать обязан. Ладно, пошли вон с глаз моих! А ты, Кобылин, ступай-ка снова к доктору Фибиху. Придется замену искать, какой ты наблюдатель с таким глазом?
II
В море возле Одессы, ночь, 16 сентября 1854 г., Капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
Черноволосый парень с серьгой в ухе старательно налегал на весла. Тоже племянничек, лениво подумал Белых. Они все тут его родственники. Или кумовья. Или знакомцы. Неудивительно – когда занимаешься таким промыслом, без доверия не обойтись. А уж черноморские греки всегда старались держаться друг за друга…
Каплей устроился на корме длинной, выкрашенной в ярко-зеленый цвет шаланды. Весла мерно поскрипывали в уключинах; этому звуку вторили снасти на тонкой мачте, обмотанной парусиной. На носу крупными буквами значилось: «Вера». На редкость оригинальное название; помнится, у Катаева было: «Вера», «Надя», «Ольга»… И непременно чтобы шаланда зеленая…
* * *
Лежать на груде сухих сетей было несказанно удобно. Белых вытянулся и закинул ноги в берцах на борт, подсунув под голову пробковый буек. Сидящий напротив дядя Спиро с неодобрением покосился на слишком уж развязную позу пассажира, но смолчал. После захвата турецкого парохода он сменил иронично-покровительственное отношение на боязливое почтение и старался лишний раз не перечить гостю. Да и какой он теперь гость? Скорее уж компаньон, а то и подельник…
Солнце еще не всходило. Небо на востоке окрасилось в оранжевый цвет апельсиновой кожуры, над водой бродили розоватые полосы тумана. Впереди, на темной стороне горизонта проступал высокий, обрывистый берег с черной невысокой башенкой.
– Это что, маяк? – нарушил молчание Белых. – А что фонарь не горит? Вроде самое время…
– Это телеграф, кирие. – отозвался Капитанаки. – В тридцатом году построили, по приказу адмирала Грейга. Линия от Севастополя до самого Измаила.
Белых уже и сам разглядел над крышей башни мачту, канаты и угловатые крылья оптического телеграфа. Вот, значит, как они держат связь по побережью… что ж, неглупо. Одна беда – сообщение может перехватить кто угодно. Правда, потом его надо расшифровать…
– А зачем нам сюда тащиться? Да еще и морем, посреди ночи?
Они около часа гребли вдоль берега от неприметной бухточки, где погрузились в шаланду. Дядя Спиро буркнул только: «Пошли, кирие, Апостолокакис ждет», взвалил на плечо тюк в мешковине и затопал к тропинке, прорезающей береговой откос. До объяснений он не снизошел.
– Никанор Апостолокакис очень бережется, – подумав, ответил грек. – Сказал: «На Молдаванке ушей лишних много, зачем?» Он только вчера пришел из Трабзона, привез одного человека. Говорит: «Пригодится он вам, море знает, пароходы понимает, в военном флоте служил. Нужный человек». Я Никанору верю, зря табанить не станет…
– Ну, нужный так нужный. – покладисто ответил Белых. – Тебе, дядя Спиро, виднее. Говоришь, твой Апостолокакис из Турции притащился? Он что, тоже контрабанду возит?
Старик хитро сощурился:
– А ты решил, что старый Капитанаки один товар с того берега возит? Нет, кирие, у нас этим мало не каждый третий промышляет. И как люди услышали про нашу задумку – все пришли, просятся с нами. Вчера Сандропулос приходил с сыновьями. Сказал: «Я сам стар, руки уже не те, а их возьми. Добрые тебе помощники будут».
– И что, взял?
– Взял. Я сыновей Сандропулоса давно знаю, в море с ними ходил. Помехой не будут. Только скажи, кирие – ты правда веришь, что нам позволят такое дело?
– А почему бы и нет? – хмыкнул капитан-лейтенант. – Закон не запрещает, даже наоборот. Тот же адмирал Спиридов вовсю раздавал грекам каперские грамоты…
– Было дело, – согласился грек. – Родичи моей жены с Архипелага, они в войну восемьсот пятого года по русской бумаге и под русским флагом француза ловили. А потом турку. Дядя ее русскому агенту в Венеции три шебеки с грузом сдал и поимел с того прибыля!
– Вот видишь? Так что зря опасываешься, дядя Спиро, все у нас сладится. Пароход, пушки есть, люди, сам говоришь, просятся, моряк этот твой… Бумагу я обеспечу, устроим господам союзничкам вырванные годы…
* * *
Никанор Апостолокакис оказался невысоким, крепким, просоленным дядькой далеко за пятьдесят. В руке он держал жестяной фонарь со свечкой; огонек таял в подступающем утреннем сумраке. Отсветы ложились на темное, изрезанное морщинами лицо, бритый квадратный подбородок, бычью шею. Колоритный персонаж, подумал Белых. Они тут все колоритные, хоть в кино снимай. И похожи – курчавые черные волосы, усы… Знаменитое одесское арго, видимо, еще не сложилось, но отдельные словечки нет-нет да и проскакивали.
Апостолокакис встретил их возле уреза воды. Помог по черноморскому обычаю вытащить шаланду на песок, не спеша вытер руки о штаны и только тогда поздоровался. Трижды обнял Капитанаки, каждый раз хлопая старика по спине; капитан-лейтенанту подал руку – по-крестьянски, дощечкой. Белых пожал, подивившись крепости ладони.
– И где твой найденыш, Никанор? – спросил грек. – Вот, капитан в сомнении – не зря ли мы гребли от самого Большого Фонтана?
Никанор обернулся к откосу, поднял над головой фонарь, дважды взмахнул им и крикнул: «Эла!».[20] Белых как бы невзначай завел руку за спину, к рукояти пистолета за поясом.
В лиловой черноте, заливавшей склон под башней, раздался шорох, посыпалась по склону мелкая галька. Захрустело, будто кто-то невидимый оступился и теперь нащупывает подошвами опору на предательской осыпи.
– Шайзе! Щтейнкштифель…[21]
«Немец? Здесь? А ведь дядя Спиро говорил, что он военный моряк…»
Незнакомец спускался с обрыва. Ноги его, обутые в молдавские постолы, разъезжались на каменной мелочи. Удерживая равновесие, человек взмахивал руками, и при каждом движении длинная овчинная безрукавка расходилась, открывая на обозрение…
«…Ешкин кот, да он в галифе! И рубашка форменная, с накладными карманами!..»
Белых дождался, пока чужак подойдет к лодке, вдохнул, выпятил челюсть и каркнул в лицо новоприбывшему:
– Хальт! Вер зинт зи? Фон вальхэр ваффедатунг? Флигэр? Артилри? Вифль шверэ хаубицн?[22]
Немец вытянулся в струнку. Белых показалось, что он услышал звонкий щелчок, будто вместо разбитых постол на ногах у того были высокие армейские сапоги.
Их бин обер-лёйтнант цур зее Ханс Лютйоганн, херр офицер! Ихь бин…
И осекся.
– Ихь понимайт нихьт вас ист дас… – В бледно-голубых глазах вспыхнуло недоумение, потом гнев. Еще бы, так попасться!
– Значицца, по-русски шпрехаешь. – кивнул довольный каплей. Немецкого он отродясь не учил, а фразы эти позаимствовал из военного разговорника 42-го года издания. Белых приобрел его в Москве, на Вернисаже, у военно-исторических барахольщиков, и с тех пор взял в привычку третировать бойцов лающими немецкими репликами.
Вот и пригодилось…
– Обер-лейтенант цур зее, говоришь? Кайзермарине?
– Яволь!
И уже по-русски: – Простьите, откуда ви знайт?..
В льдистых глазах вместо гнева уже плескался страх.
«…Что ж, закрепим. Да и на место поставить лейтенантика – дело святое».
– Вопросы здесь задаю я! – рыкнул Белых. И добавил, для пущей убедительности: – Штээн зи руихь![23]
Немец, и без того стоявший по стойке «смирно», вытянулся так, что едва не выскочил из опорок. Вот что значит – школа…
– Яволь, херр официэр! Фэтцай мир, херр официэр! Эс вёд них виддер фокоммен, херр официэр![24]
– То-то же, – кивнул Белых. – Ладно, можешь встать вольно.
Чем хороши бундесы, так это неистребимой тягой к субординации. Стоит обозначить старшинство – и все, нет проблем. Даже языка знать не надо, начальство чует спинным мозгом…
Лет десять назад он встречался на очередных антитеррористических учениях с немецкими военными. Правда, там объяснялись по-английски.
– Вы что это раздухарились? – осторожно спросил дядя Спиро. Вид у него был ошарашенный. – Никак, не поделили чего?
– Все путем, дядя Спиро, не боись! Правильно меркуешь, сгодится нам этот фраерок.[25] Скажи Никанору – мы его с собой заберем, потолкуем в спокойной обстановке…
III
Из дневника Велесова С. Б.
«17 сентября. Наконец-то я предстал перед светлы очи. Нет, кроме шуток, одно дело – наблюдать за этими людьми из почтительно молчащей толпы и совсем другое – пожимать руки, беседовать, чертить на карте неровные линии, обсуждая прожекты, более подходящие попаданцу из фантастической книжки.
А я-то кто, если подумать? Он самый и есть.
Итак, Корнилов и Нахимов. Первый – элегантный красавец, утонченный аристократ, такому место на балу. Или на сером в яблоках жеребце перед строем кавалергардов. Корнилов неизменно в парадном сюртуке, треуголке, при шпаге. И холоден как лед, как дамасский клинок, как указ о сибирской ссылке…
Второй – небольшого роста, сутуловат; скуластое живое лицо, отражающее искреннее участие к собеседнику. Голубые глаза, большие, слегка навыкате, добрые, немного ироничные. Сюртук, знаменитая фуражка, ослепительные лиселя… Мне приходилось читать, что Павел Степанович происходит из кантонистов; не знаю, правда это или нет, но контраст с Корниловым разителен.
И при том – черта, о которой пишут все до одного историки и биографы. Для Нахимова морская служба – не важнейшее дело жизни, а единственно возможное занятие. Это во всем – в его вопросах, в живом интересе к любой теме, затрагивающей флот, в поразительной осведомленности в военно-морских делах.
Когда речь зашла о моем предложении – собрать по Черному и Азовскому морям пароходы, вплоть по портово-буксирной мелочи, и снарядить из них минную флотилию, – вице-адмирал с ходу вспоминал названия и характеристики любой из посудин, что бегают на угле и дровах, от Измаила до Новороссийска. И первым поддержал этот проект, выстраданный мною в тишине алмазовской каюты.
Хотя – еще бы не поддержать! Мы передаем предкам «Морского быка» – железный пароход британской постройки 1912 года, с самыми современными по тому времени машинами и механизмами. Для 1854-го – кладезь высоких технологий!
Далее: устраиваем подкрепления палубы под шестидесятивосьмифунтовые пексановские орудия и каронады. Этот сам по себе неслабый арсенал дополняют три противоаэропланные трехдюймовки Лендера и «максим». Из котельного железа и мешков с песком сооружаем противоосколочные траверсы; на уровне ватерлинии, в трюмах «Морского быка» оборудуем дополнительные угольные коффердамы.
Таким образом, несчастному «Дениз бога» предстоит подвергнуться уже третьему «перепрофилированию» всего за четыре года. Сначала из британского карго-шипа в турецкий углевоз; потом из «турка» в русский авиатендер и, по совместительству, плавучую тюрьму, а теперь вот станет вспомогательным крейсером.
Козыри новой боевой единицы – пятнадцатиузловой ход, три мощных прожектора и приличный запас осветительных снарядов и ракет. Ночной морской бой здесь явление редкое, и когда я предложил создать особый отряд для ночных операций, адмиралы задумались. А пока они думали – Зарин выложил на стол примерный расклад по действиям силами сразу двух соединений. Первое строится вокруг «Морского быка»; в него входят пароходофрегаты «Владимир», «Громоносец» и пароход «Бессарабия» с новенькой английской машиной, способной обеспечить одиннадцать узлов. В качестве посыльного судна отряду придается лучший «ходок» Черноморского флота, шестнадцатиузловая «Тамань».
Если хорошенько натаскать команды на ночную стрельбу и маневрирование по указаниям прожекторов «Морского быка» – союзников ждет крайне неприятный сюрприз. Противопоставить этому им нечего, особенно если учесть наличие второго, куда более грозного «дивизиона ночного боя»: «Алмаза» с «Заветным».
Вместо «Морского быка» мы получаем «Херсонес». Адмиралам до слез жаль расставаться с одним из немногих паровых судов, способных нести мощные орудия, но дело того стоит. Я предложил оборудовать пароход двумя пандусами с аппарелями для спуска на воду гидропланов. Если убрать мачты и мостик, он вместит три аппарата из имеющихся пяти. А базу подскока можно оборудовать на побережье, километрах в сорока от Евпаторийской бухты.
* * *
За обсуждением «минного» проекта просидели до глубокой ночи. Непростое дело – собирать паровые суда с Черноморского и Азовского театров – поручили командиру парохода «Дунай», Дмитрию Дмитриевичу Шафранову, недавно произведенному в капитан-лейтенанты с пожалованием ордена св. Станислава II степени. Вдоволь походивший на черноморских пароходах, Шафранов, как никто, подходил для такого поручения.
Решено создать минную лабораторию, о чем составили отношение начальнику над Севастопольским портом, капитану первого ранга Ключникову. В «завлабы» прочат мичмана Красницкого, минера с «Заветного». Мичман, кроме Морского корпуса, закончил Кронштадтские минные классы. Ему предстоит заняться взрывателями для шестовых мин; отдельно требуется изготовить небольшое количество адских машин с начинкой из «привозного» динамита и пироксилина.
Припомнили и о работах генерала Тизенгаузена. Его опытный паровой катер с минным вооружением как раз сейчас достраивался на Николаевской верфи. Чтобы довести до ума многообещающий проект, в помощь Тизенгаузену решено откомандировать прапорщика по адмиралтейству, второго механика Кудасова.
* * *
Оставалась еще одна забота. В мае из петербургского Ракетного заведения в Севастополь отправили шесть сотен двухдюймовых ракет системы Константинова. Обоз с ними в сопровождении поручика Щербачева, фейерверкера и четырех нижних чинов, «ознакомленных с действием и употреблением боевых ракет», уже прибыл в город.
Пройти мимо такого ресурса я не мог. В «прошлый раз» ракетное оружие в обороне Севастополя никак себя не проявило: произведено несколько ракетных обстрелов с 4-го бастиона, но без ущерба для неприятеля. После чего ракеты сдали на склад, а расчеты перевели в пушкари.
Но я-то помнил, что такие же ракеты хорошо показали себя при взятии Ак-Мечети, осаде Силистрии и на Кавказском фронте. Неплохо представляя себе их недостатки – низкая кучность и слабый боевой заряд, – я предложил переделать ракетные станки в примитивные РСЗО: по густым порядкам пехоты это «вундерваффе» должно сработать как нельзя лучше. «Ракетные пакеты» можно смонтировать на обозных повозках, на манер проектного 22-ствольного «ракетного ящика» времен турецкой войны 1828 года. А полсотни ракет я предложил переоснастить в осветительные и передать в «минный» и «ночной» отряды.
Ближе к полуночи приехал Меншиков, привез карту с текущей оперативной обстановкой. И началось: карандашные стрелы, обозначающие перемещения дивизий, сводки о состоянии артиллерии и боеприпасов, лошадей в казачьих и драгунских частях, нудный перечень обозов со снабжением. Зарин вручил Меншикову рапорт с перечнем всего необходимого для пулеметных команд. Им передавались все пулеметы, кроме двух – один оставили для «Морского быка», другой выторговал для авиаотряда Эссен. Сам он рыскал по городу в сопровождении наряда жандармов, безжалостно изымая по аптекам и москательным лавкам керосин, касторовое масло и спирт высокой очистки. В порту устроили авиамастерские; туда свезли аппараты и оборудование, сколачивали слипы для спуска гидропланов. Мотористы и пилоты ходили, одурев от бессонницы, но клялись к 18-му поднять в воздух все пять машин.
Под конец совещания князь Меншиков поднял щекотливый вопрос: «Что мы, господа, будем докладывать в Петербург?» В кабинете повисло тяжелое молчание. Всем было ясно, что умолчать о таком поразительном событии, как явление целой эскадры «потомков», не получится; но, с другой стороны, я понимал замешательство князя и адмиралов, которым предстояло составить доклад об этом самому Николаю Первому. Лично. В белы ручки Государя всея Великия и Малыя и Белыя…
У меня на этот счет имелось свое мнение, но я благоразумно придержал его при себе. Севастопольские начальники считали меня «техническим специалистом», не имея понятия о том, что нас с ними разделяют по временной шкале не какие-то жалкие пятьдесят лет, а все полтораста. Но – всему свое время, господа, мы еще познакомимся по-настоящему…
Удивительно одно – как это Меншиков и адмиралы до сих пор не отрапортовали самодержцу? При Сталине начальника любого ранга – хоть маршала, хоть наркома, – придержавшего ТАКУЮ информацию, ожидало бы строгое порицание в затылок в размере девяти граммов свинца. Чтобы другим неповадно.
Хотя – где гарантия, что князь не лукавит и все это не спектакль для нас с Зариным? И в Питер летит уже фельдъегерь с пакетом, усаженным сургучными нашлепками…
«Зачем он шапкой дорожит? Затем, что в ней донос зашит. Донос на гетмана-злодея, царю Петру от Кочубея…»
Понять бы еще – кто тут выступает в роли Мазепы, а заодно и короля Карла?
О нашем статусе – как людей, так и кораблей – старались не вспоминать. Будто молчаливо согласились не поднимать тему, пока не будет ЛИЧНОГО распоряжения. А пока князь распорядился о выделении денежных сумм для выплаты денежного довольствия и снабжения наших кораблей всем необходимым. Надо, кстати, поинтересоваться, причитается ли что-то и мне? Я как раз собирался посетить ближайшую лавочку готового платья, но там, боюсь, не принимают карточки Сбербанка…
* * *
P. S. Завтра отправляемся искать место для «аэродрома подскока», и я уже знаю, что предложить. Уверен, Эссену и его людям понравится».
Глава шестая
I
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«…В час пополудни к нам заглянул доктор Фибих. С тех пор как больных и раненых перевели в госпиталь, он живет в городе и не оставляет нас заботой – теперь, когда тюремная каюта сменилась убогим домишком на окраине. Русские власти разрешили нам с мистером Блэкстормом снять это жилище за свой счет, но мы не смеем покидать его без сопровождения жандарма. Кроме того, с нас взяли обещание, что мы не будем предпринимать попыток совершить побег. Как будто мы можем это сделать! Даже во время прогулок мы находимся в обществе надсмотрщика – обстоятельство, невыносимое для цивилизованных людей!
* * *
Доктор Фибих показал нам необычный предмет – кусок дерева, пробитый железной стрелкой. Оказывается, русские сегодня испытали это оружие, предназначенное для сбрасывания с летающих машин на головы нашим воинам. Для этого в землю вкопали сотни деревянных кольев, расположив их рядами, подобно наступающим войскам, и надели на каждый кол по большой корзине. А иные украсили огромными, зелеными в черную полоску, фруктами. Они известны нам как watermelon, а здесь именуются «арбузом».
Результаты ужасны: не менее чем каждый пятый «солдат» был поражен. Стрелы расщепляли колья, разбрызгивали арбузные «головы», пронизывали плетеные «туловища». Они летели с такой силой, что порой пробивали по два, а то и по три «солдата»!
Я был охвачен страхом и отвращением. Воистину, сбывалось пророчество Апокалипсиса: «…И стрелы с небес поразят бегущих». Я взмолился, обращаясь к Господу с просьбой вразумить наших военачальников: пусть они выстроят солдат не плотными рядами, а редкими шеренгами, чтобы стрелы (их именуют «флешеттами») не производили столь безжалостного действия!
На это мистер Блэксторм ответил, что если поступить таким образом, то опустошения в наши ряды внесут уже не стрелы-флешетты, а штыки, которыми русские, как известно, орудуют с чудовищной жестокостью. И добавил, что не разделяет моей тревоги: флешетты, конечно, неприятное оружие, но ведь и умело нацеленный заряд картечи производит ничуть не меньшее опустошение!
Я не согласился с этим суждением; меня поддержал и доктор Фибих. В самом деле, стрелы, сброшенные с летучей машины, способны поразить и войска, находящиеся вне пределов досягаемости картечи (весьма, надо сказать, скромных, всего триста-четыреста шагов), – и рассеивать их, причиняя сильную убыль в людях до того, как батальоны приблизятся к неприятелю. Мало того – доктор Фибих поведал о кошмарном действии, оказываемом флешеттами на кавалерию.
Мистер Блэксторм вынужденно признал, что недооценил опасности этого сатанинского изобретения. Мне же оставалось вспоминать слова одного из псалмов: «Не убоишься ужасов в ночи, стрелы, летящей днем!» Ибо, как выяснилось, и в ночи наших отважных соотечественников ожидают неисчислимые беды; помоги нам Господь найти способ предупредить о том, что готовят русские варвары!
По окончании беседы доктор Фибих с мистером Блэкстормом стали собираться в город, чтобы сделать дагерротипы русских кораблей, стоящих в гавани. Я усомнился в успешности этого начинания – хоть русские и не отобрали у репортера его фотографическую камеру, но вряд ли они позволят сохранить отснятые пластинки. Но доктор Фибих заверил нас, что он, как человек, приверженный идеалам европейской цивилизации, поможет сохранить эти бесценные свидетельства для истории…»
II
Документы проекта «Крым-18-54», папка 11/10, выдержки из расшифровки аудиозаписи совещания группы «Адамант». 06(18).09.1854.
Примечание от руки:
Фм – генерал-лейтенант Фомченко Н. А.
Кмн – капитан 2-го ранга Кременецкий Н. И.
Мт – майор ФСБ Митин А. В.
Бб – ст. лейтенант Бабенко Н. В.
* * *
Кмт: Андрей Геннадич, доложи, что там у Белых?
Мт: Процесс пошел. Получено одобрение самого Строганова.
Фм: Напомните, майор, Строганов, – это… э-э-э…
Бб: Вот, товарищ генерал-лейтенант, тут все…
(шорох бумаги)
Фм: Спасибо. Да, теперь припоминаю. Что ж, молодчина каплей, на самые верха залетел!
Мт: Неудивительно, если вспомнить, кто эта Графиня…
(шорох бумаги, смех)
Фм: Вижу, Белых совмещает приятное с полезным. Аристократка, можно позавидовать!
Мт: Да, товарищ генерал-лейтенант, Белых не теряется. Одно слово – спецназ! Углубляет, так сказать, связи, внедряется!
(Смех.)
Кмн: Товарищи офицеры, прошу не отвлекаться! Майор, только самую суть…
Мт: Если совсем коротко, то Белых убедил Капитанаки просить у военных властей каперский патент для действий против кораблей союзников.
Фм: Это Спиро, что ли? Неужто согласился? Признаться, я удивлен.
Мт: А я нет, товарищ генерал-лейтенант. Он хоть и старик, но авантюрист еще тот. А пахнет здесь солидными деньгами.
Фм: Тут написано, что ему за пароход от казны предлагали 18 тысяч серебряных рублей, и он отказался. То есть дело не в деньгах?
Мт: Именно в них. Белых убедил грека, что каперство принесет намного больше.
Фм: Жадный, выходит?
Мт: И снова нет. Белых докладывает, что Капитанаки и другие одесские греки хотят снарядить несколько судов с добровольцами для действий в Архипелаге и Мраморном море против турок, и даже объявили в городе сбор средств.
Фм: В Че Гевару решил поиграть? Как бы не доигрался…
Кмн: Я решил поддержать затею Белых в расчете на то, что греки помогут собрать информацию об обстановке в Варне. Есть основания думать, что англичане будут стягивать туда подкрепления.
Фм: Все равно странно. Никогда не слышал о русских пиратах!
Мт: Каперах, товарищ генерал-лейтенант!
Фм: Да какая разница, хрен редьки…
Мт: Разница принципиальная. Капер – гражданское лицо, препятствующее морской торговле и перевозкам неприятеля по поручению государства и за вознаграждение в виде части призовых денег. А пират – банальный морской бандит.
Фм: А эти, значит, бандиты идейные, небанальные?
Кмн: Еще в XVIII веке русские флотоводцы выдавали каперские грамоты грекам на Средиземном море. Так почему бы и теперь не попробовать?
Мт: Были даже каперские флотилии под российским флагом. Например, в 1788 году Ламброс Катсионис собрал такую во время Первой Архипелагской экспедиции. Потом он переселился в Россию, дослужился до капитана, получил дворянство.
Бб: Я читал, что Иван Грозный на Балтике…
Фм: Мы не на Балтике, старлей. И что, Строганов согласился?
Кмн: Белых сослался на регламент адмиралтейской коллегии 1765 года, где описана процедура ареста приза, определение вознаграждения и его раздел между участниками экспедиции. И оговорено, что правила эти распространяются и на призы, сделанные «капером, от партикулярных людей на свои деньги вооруженным».
Фм: Так это когда было, восемьдесят лет назад!
Мт: В 1819 году адмиралтейская комиссия выпустила дополненные «Правила для партикулярных корсеров». Они действуют и по сей день.
Фм: Ну, раз так, тогда ладно…
Кмн: Итак, у нас два варианта: можем идти к Варне, вслед за Белых и Капитанаки, и поддержать их. Например, разведданными. Да и наше вооружение вполне эффективно против небольших судов.
Второй вариант – оставаться возле Севастополя и держать связь с Велесовым. Старший лейтенант, доложите…
Бб: Так точно, тащ кавторанг! У группы Белых достаточно мощный передатчик, мы его ловим в пределах всей акватории Черного моря, а если нужно – то и дальше. А у Велесова УКВ-рации. Даже с ретранслятором на «Горизонте» предел – километров семьдесят.
Кмн: То есть у Варны мы не сможем следить за тем, что происходит здесь, в Крыму.
Мт: Разрешите, Николай Иванович?
Кмн: Да, конечно, майор.
Мт: Считаю это несвоевременным. Велесов сообщил, что в Севастополе готовят операцию против союзников. И действовать намерены как с суши, так и с моря. Уверен, им понадобится наша помощь, хотя бы в плане разведки и координации действий. Да и со связью у них всего три переговорника, а у нас этого добра навалом. При надлежащем обеспечении радиосвязью…
Кмн: Да-да, я помню ваши аргументы, Андрей Владимирович. Вы, стало быть, за то, чтобы остаться. А вы как считаете, товарищ генерал?
Фм: Вы, кажется, меня отстранили? Чего ж теперь спрашивать?
Мт: Зачем вы так, Николай Антонович! Мы ценим ваш опыт…
Фм: Бла-бла-бла… Хватит юлить, майор! Ценит он… ладно, раз уж спросили, отвечу: я за то, чтобы остаться у берегов Крыма. Белых – парень хваткий, сам справится. А тут мы в гуще событий, можем быстро реагировать.
Кмн: Поддерживаю. Старший лейтенант, вы гарантируете связь с группой Белых?
Бб: Так точно! Если, конечно, с их передатчиком ничего не случится.
Кмн: Отлично, значит, этот вопрос решен. Переходим к следующему. Согласно докладу начальника медчасти, состояние профессора Груздева оценивается, как…
(Конец документа.)
III
Кача, база гидропланов. 20 сентября 1854 г., лейтенант Реймонд фон Эссен
– Удивительно, как все повторяется… – Эссен поддал ногой высохший шар перекати-поля, и тот, подпрыгивая, отлетел на десяток шагов. – Половина моих пилотов закончили школу военных авиаторов в Каче. И вот – снова здесь! Правда, сейчас тут ни казарм, ни аэродрома – палатки да голая степь.
Велесов кивнул. Над ковылями дрожал горячий воздух, несильный ветерок взвихривал изжелта-серую пыль. За пыльным маревом проступали соломенные крыши хат Александрово-Михайловского хутора; там мелькали белые дамские зонтики. Всего день, как алмазовцы перебрались сюда, а на хуторе уже появились городские «постояльцы». Севастопольская публика души не чаяла в авиаторах, и в Качу немедленно началось паломничество; хуторяне потирали руки и освобождали комнаты, предчувствуя барыши. Эссен и сам подумывал перебраться в нормальное жилище, но потом решил остаться поближе к аппаратам.
Солдаты в белых рубахах и фуражках споро ставили парусиновые шатры. В прибое болталась неказистая барка; с нее на берег сгружали бревна и доски, перетянутые канатами. Далеко в море маячили силуэты «Громоносца» и фрегата «Кулевичи» – охранение.
– А что, место удобное. До Евпатории по прямой верст тридцать, в самый раз для ваших «эмок». Союзнички ведь до сих пор сидят на плацдарме…
– Они и выгружаться только два дня как закончили, на неделю позже, чем должны были… – отозвался фон Эссен. – Болтались в бухте, ждали англичан.
– А те взяли и не явились! Спорить готов – французы ищут только повода, чтобы драпануть в Варну. Ничего, мы им повод предоставим, да еще какой!
– Все равно странно… – покачал головой лейтенант. – Они к Севастополю даже разведку не выслали. Чего ждут – убей, не пойму. Неужели настолько перепугались?
Над головой протарахтел гидроплан. Развернулся над пляжем и пошел на посадку, точно вдоль линии прибоя. На берегу забегали, трое солдат и моторист в кожаной куртке кинулись к шлюпке.
– Ну, положим, разведка-то была, – хмыкнул Сергей. – Аж целый французский пароходофрегат! Ему в апреле здорово досталось под Одессой, да и при Альме должен был отличиться. Ан нет, не судьба…
«Вобану» и правда крепко не повезло. На подходах к Севастополю французы напоролись на «Алмаз», вышедший в море для пробы машин. Крейсер шел в сопровождении «Заветного», «Богатыря» и «Громоносца», и после первого же предупредительного выстрела под форштевень – с убедительной дистанции в пятнадцать кабельтовых! – французы решили не испытывать судьбу и спустили флаг. Теперь трофей занял при эскадре место «Херсонеса», который спешно переделывали в авиатендер.
– Слышал, вы поменяли летнаба, Реймонд Федорыч? – поинтересовался Велесов.
– Да не то чтобы поменял. На аппарате теперь этот дурацкий ящик, а в кабине, сами знаете, не повернуться. Сидим рядом, отсюда и теснота. Вот и решил найти помощника помельче, пока Кобылин глаз лечит…
Сергей уже видел устройство, изготовленное неутомимым Рубахиным. К борту гидроплана, снаружи, крепился большой фанерный ящик с откидным дном. Наблюдатель в полете должен был наполнять его флешеттами (их укладывали в корзины, связками по двадцать штук, запихивали в кокпит, сколько влезет), а потом, дергая за шнур, вываливал смертоносный груз на цель. Возиться, наполняя «бомбоящик» в тесной кабине, страсть как неудобно, а потому Эссен решился на нестандартный ход – предложил место «бомбардира» юнге, Петьке-Патрику. Мальчишка, попавший в Качу вместе с алмазовскими матросами, неотлучно крутился возле гидропланов – и вовремя попался на глаза Эссену. С тех пор Патрик дважды поднимался в воздух и довольно метко высыпал флешетты на расставленные в степи мишени. А потом важно покрикивал на хуторских мальчишек, которые за три копейки на человека допоздна выковыривали из сухой земли железные стрелки.
– Да, золотой парнишка… – согласился Велесов. Он успел познакомиться с юным ирландцем и даже подарил ему зеленый фломастер из «попаданских» запасов.
* * *
– Вашбродь, господин лейтенант! Тут вас дохтур спрашивают!
Эссен обернулся. У палаток, возле запыленной двуколки, маячила долговязая фигура доктора Фибиха.
– А этому-то что здесь надо? – недовольно проворчал Велесов.
Эссен покосился на собеседника. Он знал, что тот недолюбливает эскулапа, но никак не мог понять за что. Сам Велесов на прямые вопросы не отвечал, кривился и спешил перевести разговор на другую тему.
– Зарин прислал, проверить, что наши матросики пьют-едят. Не дай бог, дизентерия – вот-вот начнутся полеты, войска уже выдвигаются к Евпатории…
Сергей вгляделся. Доктор, хорошо заметный в белом летнем пыльнике, стоял возле «камбузного» шатра и, судя по жестам, препирался с баталером и коком.
– Кто там с ним еще?
Эссен приложил руку козырьком к глазам. И правда – с двуколки слезал еще один гость – мужчина в накидке из бурой шотландки, высоком кепи и с длинным свертком под мышкой. Отошел на несколько шагов, что-то сделал со своей ношей, и та разложилась в треногу. Клетчатый гость стал устанавливать на ней большой деревянный ящик.
– Вот ведь, Фибих, маму его нехорошо!..
IV
Одесса, Потемкинская лестница, 20 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– Очень вы нас выручили, Ефросинья Георгиевна!
– Сколько повторять, мон шер: не смейте называть меня так! Ужасно не люблю свое имя, особенно уменьшительное. «Фрося» – фу… Кухарка какая-нибудь!
– А как же мне в таком случае называть вас, сударыня?
– Друзья зовут меня «Фро». Мы ведь с вами друзья, не так ли?
– «Фро» – это, должно быть, от английского «frost», мороз. У вас ледяное сердце, сударыня?
– А вы хотите его растопить? – Женщина кокетливо глянула на спутника.
Они неторопливо шли вдоль парапета Приморского бульвара. Справа, до горизонта, серебрилось море; по брусчатке тарахтели пролетки, платформы, семенили парочки, пробегали мальчишки-газетчики:
– Последние новости! Французы и англичане высадились в Евпатории! Последние новости! Морское сражение, много кораблей потоплено! Последние новости!
Из своего «гардероба» Белых оставил только высокие шнурованные «коркораны». Шевиотовый сюртук, сорочку и панталоны принес кто-то из родичей дяди Спиро. К удивлению Белых, одежда пришлась ему впору; сюртук, чуть более широкий, чем надо, отлично скрывал пистолет в наплечной кобуре.
Его спутница выбрала для прогулки платье персикового цвета, отделанное кружевами. В тон платью – чепец и ажурный зонтик.
– И все же, не знаю, как вас и благодарить!
– Что вы, мон шер, какие пустяки! К тому же я так вам обязана…
У каплея сердце таяло от этого «мон шер». А каким лукавым взглядом сопровождались эти слова, каким нежным пожатием ручки в кружевной перчатке… Любой автор дамских романов не задумываясь заявил бы, что бравый каплей влюблен, как гимназист.
А иначе зачем эта прогулка: сначала на элегантной коляске до самого Большого Фонтана, потом не спеша пешком вдоль берега? Уж не ради «вербовочной встречи» с агентом Графиня…
Напротив Восьмой станции Большого Фонтана полюбовались на мачты и полузатопленный корпус английского фрегата «Тигр», подожженного ядрами с батареи поручика Абакумова. Ефросинья Георгиевна показала, где грузились на баркасы казачки Ореста Кмита и поручика Цигары, дважды ходившие на абордаж. А взятый на фрегате нарядный, в бронзовых обручах глобус Белых сам видел на столе, в кабинете Строганова.
Встречу эту устроила тоже Фро. После сердечных, но увы, бесполезных бесед с путейцем и артиллерийским подполковником (рад бы, друг мой, да никак не получится – сам в городе только третий день, ни пса не знаю!) капитан-лейтенант обратился к Казанковой, не особо надеясь на успех. А если совсем честно – чтобы иметь повод встретиться с обворожительной дамой, так романтично вырванной из лап османов.
Белых удивлялся себе – до сих пор он не позволял себе отвлекаться во время задания. Да и на кого было ему отвлекаться? На бородатых террористов? На диверсантов украинской безпеки с физиономиями пропившихся бомжей? Или на контрабандистов, по-прежнему промышляющих в Крыму? Ему впервые пришлось контактировать с таким агентом – и эту попытку он с позором провалил.
Хотя почему же провалил? Совсем даже наоборот: после обращения к Казанковой дела чудесным образом устроились. Уже через час капитан-лейтенант сидел в приемной генерал-губернатора новороссийского и бессарабского и выкладывал подробности своего проекта.
К удивлению Белых, граф ни словом не обмолвился об их оружии, амуниции и прочих странностях. Не знал? Но ведь всех свидетелей захвата парохода должны были пропустить через мелкое сито допросов, вытащить из них все подробности, включая те, о которых они сами успели позабыть. Похоже, здешние особисты мух не ловят – если тут вообще есть особисты.
Как бы то ни было, графа вполне устроила наскоро состряпанная легенда: служащие некоего дальневосточного ведомства отправлены изучать порты Новороссийска, Одессы и прочих черноморских городов. Разоблачения Белых не опасался – на Камчатке он бывал и даже прослужил там около года. Что до «специальности» – в подготовку боевых пловцов входило и изучение всех типов портовых сооружений, и детальные сведения по гидрографии. Если придется, они могут поучить местных инженеров.
Но подтверждений не потребовалось. Строганов так же легко проглотил и другую байку: зафрахтованная для перехода в Одессу шхуна якобы попала в шторм и чуть не потонула, причем все бумаги «камчатских портовых служащих» оказались безнадежно испорчены морской водой. Белых поверить не мог в такую доверчивость: как у них тут сейфы с секретными документами по ночам не выносят? Он проделал бы это без пистолетов с глушителями и ПНВ, на одной здоровой наглости.
Эта уверенность дала трещину под самый конец встречи. Строганов внимательно выслушал его предложение, задал несколько вопросов – все по существу дела, – вызвал адъютанта и надиктовал письма для одесского генерал-губернатора и начальника порта. И, пожимая на прощание руку, сказал: «Желаю вам, сударь мой, чтобы ваши противники были столь же беспечны, как и мы, наивные провинциалы!»
С тем и расстались. Белых отправился на Молдаванку, на ходу размышляя, кто, собственно, кого обхитрил.
* * *
На следующий день Белых встретился с Ефросиньей Георгиевной. Он колесил с ней по Одессе, жал ручку, отпускал комплименты, восхищался видами города и остроумием собеседницы. А под вечер оказался здесь, на верхних ступенях огромной лестницы. Той самой, что станет известна всему миру после фильма Эйзенштейна.
«А может, и не станет, – напомнил себе капитан-лейтенант. – В конце концов, мы тут историю меняем или семечки лузгаем?»
Семечки здесь продавали на каждом углу – тыквенные, арбузные, подсолнечные, жареные, соленые и еще бог весть какие. На парадном Николаевском бульваре, в тенечке, подальше от Дюка и потного, скучающего городового, – с полдюжины баб, с корзинками, наполненными сыпучим товаром.
– …Семачки, семачки!..
– …Полушка жменя, жареныя, соленыя, крупны-я-я-а!..
– …Мадам, с горкой сыпьте, с горкой! Не жмитесь, с собой на тот свет все одно не возьмешь…
– …Копейка за три жмени тыквенных? Это больно…
Белых неторопливо, как и полагается приезжему, обошел вокруг памятника. Английского ядра в цоколе не было, вместо него щерился свежими сколами гранит. Чугунную заплатку с символическим шаром поставят, надо думать, не скоро. А может, и не поставят вовсе – кто знает, как что будет со здешней историей после их вмешательства?
* * *
– Что же вы, Жорж? Невежливо заставлять даму ждать!
Ефросинья Георгиевна стояла на верхней ступени лестницы, и за спиной у нее открывался вид на Практическую гавань. Мачты, реи, путаница такелажа – прямо гриновский Лисс, подумал Белых.
Правда, Фро не слишком похожа на Ассоль. И годами постарше, и девичьей наивности не наблюдается. Женщина с прошлым, как раз в его вкусе.
Грандиозная лестница каскадами стекала к гавани. Он не раз бывал в Одессе и хорошо помнил каштаны, окаймлявшие парапеты, спуск на Приморскую улицу и сплошные крыши пакгаузов за ней. Тут все иначе. Ставший в будущем пологим, склон обрывается серо-желтой известняковой кручей от парапета Николаевского бульвара, так что лестница – это, по сути, наклонный многоарочный мост. По обе стороны от него пустыри с редкими кустиками, да торчат кое-где разномастные домишки. Привычных чугунных фонарей на площадках нет; подножие лестницы упирается в «Купальный берег» – узкую набережную, за которой высится лес мачт.
Лестница еще не стала «Потемкинской» – сейчас ее называют лестницей Николаевского бульвара, Ришельевской, Портовой, Большой, Каменной – кто как. И неизменно шутят, что Воронцов построил лестницу для того, чтобы бронзовый Дюк мог, когда вздумается, прогуляться до моря.
* * *
– Кстати, сударыня, давно хотел спросить: а зачем вас понесло из Аккермана на «Воронцове»? Война же, моря неспокойны?
– Велика радость – трястись по степи в экипаже! Шестьдесят с лишним верст в дороге – да и какие это дороги? Пылища, ухабы…А на пакетботе – и удобства, и общество. Я не раз бывала в Аккермане и всякий раз добиралась по морю. Вы бы знали, какой там рай, особенно после душного города!
По мнению Белых, никакой духоты в Одессе не было. Жара, конечно, пыль, но повсюду зелень, воздух чистый, никаких автомобильных выхлопов. Разве что печным дымом попахивает…
Но его мнения не спрашивали – следовало кивать и соглашаться. Ефросинья Георгиевна легко, будто на ступеньку Ришельевской лестницы, перескочила на другую тему. Как водится, не имеющую ничего общего с предыдущей:
– Эта ваша амуниция столь необычна, столь… fantasie!
С опозданием Белых сообразил, что она говорит о снаряжении боевых пловцов. А ведь что ей стоило вот так же, непринужденно поведать обо всем графу?
«…А может, и поведала?..»
– В юности я почитывала рыцарские романы – увы, мой бедный супруг этого не поощрял. Пусть ваши доспехи и не похожи на латы рыцарей Круглого стола, но нет никаких сомнений – мужчина, носящий их, истинный воин! Ничего общего с галунами и эполетами наших паркетных шаркунов! Впрочем, офицерам без внешнего лоска нельзя, так ведь?
– На паркетах с политесами не был, – осторожно ответил Белых. – Мы все больше на палубах…
«…Тьфу ты, какая банальщина…»
– А раскраска лица, – наверное, так же прятались в чаще молодцы Робин Гуда. Вы тоже благородные разбойники, monsieur?
– Поверьте, мадам, мы самые что ни на есть рыцари.
– А раз так, – рассмеялась женщина, – вы, конечно, не откажете прекрасной даме в ее маленьком капризе?
– Для вас – клянусь, что угодно, мадам!
– Ловлю вас на слове, мон шер. Как я понимаю, ваш пароход скоро покинет Одессу? Кстати, как его будут называть?
– Дядя Спиро хотел назвать «Клитемнестра», в честь своей старой шхуны. Но я предложил другое название. Он спорить не стал, ведь это мы его захватили, а значит – в своем праве. Пароход будет называться «Улисс». Грекам ничего, понравилось – это же их герой!
– Улисс… – Казанкова прикрыла глаза, словно пробуя слово на вкус. – Это ведь то же самое, что «Одиссей»? А вы романтик, дорогой капитан. Царь Итаки, путешественник, мечтатель… красиво!
Белых, обожавший романы Алистера Маклина, имел в виду совсем не гомеровского персонажа. Но уточнять не стал – «Корабль Его Величества «Улисс» здесь еще не издали.
– Капитанаки сутками торчит в порту. Я и представить себе не мог, что можно так быстро подготовить корабль к походу…
– Да, я слышала, что греки по всему городу собирают для этого деньги, – кивнула Ефросинья Георгиевна. – И не только греки. Вчера дядюшкина супруга объявила подписку в дамском обществе. Со средствами у вас трудностей не будет – а вот как с командой?
– Отбоя нет! И греки, и русские – рыбаки, матросы с торговых судов. Есть немец, из колонистов, пароходный механик: услыхал, что шкипером у нас его соотечественник, и завербовался. Даже казачий офицер пришел. Хочу, говорит, бить бусурман на морском пути, как запорожцы бивали! Между прочим, тот самый Тюрморезов, которого греки-контрабандисты боятся как огня. Дядя Спиро, как увидел его, чуть дара речи не лишился.
Собеседница лукаво прищурилась.
– И что, взяли?
– А как не взять? Он ведь не один заявился, а с казачками! Пять молодцов, один другого страховиднее, при оружии. К морю привычны, из азовцев, до войны ловили турок-контрабандистов на военных баркасах. А уж когда показал бумагу с личным дозволением от графа Строганова – я сразу понял, в чем тут дело…
– Ну еще бы! – засмеялась Казанкова. – Не мог же дядюшка оставить вашу компанию без присмотра!
«А она, похоже, знала, – с опозданием понял Белых. – Ну, Фро, ну хитрюга…»
– Раз вы взяли казачков, то найдется место еще для одного человека? – продолжала дама. – Есть желающий, вы уж, пожалуйста, не откажите!
– Вообще-то у нас полный комплект, Ефросинья Георгиевна. Но, раз вы просите…
Ефросинья Георгиевна притворно нахмурилась и стукнула своего спутника веером по плечу:
– Какой вы гадкий, Жорж! Я же запретила называть меня этим ужасным именем! Но я прошу вас, если вы выполните свою клятву!
– Какую кля…
– Вот они, мужчины! – Женщина картинно возвела очи горе. – Уверяли, что готовы исполнить любой мой каприз и уже позабыли! Такой-то вы рыцарь?
– Но я ведь не отказываюсь, Ефро… – ох, простите, сударыня! Я не отказываюсь, совсем наоборот!
– А раз не отказываетесь – извольте исполнять! Дело в том, что новым членом экипажа буду я. И учтите: мне нужна отдельная каюта и, кроме того, уголок для горничной. К вечеру я пришлю список багажа, подумайте, где его разместить!
– А ваш дядюшка в курсе? – осторожно поинтересовался Белых. Опасную затею следовало пресечь на корню.
– Мон дье, разумеется, нет! – фыркнула Казанкова. – И если он хотя бы заподозрит – немедленно запретит мне выходить из дому, а заодно и экспедицию вашу отменит. Он же знает, что я обязательно нарушу запрет и сбегу!
«…Вот и имей после этого дело с ба… э-э-э… с аристократками!»
Глава седьмая
I
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«…Надеясь с пользой употребить досуг, я посетил лекцию, состоявшуюся вчера в библиотеке Морского собрания. Выступал военный врач по имени Pirogoff; он всего два дня, как приехал в Севастополь.
Доктор Фибих, посоветовавший мне это мероприятие, уверял, что при осаде крепости (состоится ли она теперь?) этот медик совершит переворот в полевой хирургии. Не знаю, не знаю; я всего лишь любитель, хотя мне и приходилось оказывать помощь корабельному хирургу, откровения русского Парацельса не показались мне убедительными.
К счастью, лекцию он читал по-немецки, иначе мое намерение пропало бы втуне – несмотря на все усилия, я едва овладел тремя дюжинами русских слов и оборотов. Но немецкий язык общепринят в медицинской среде, так что я понял почти все, что было сказано с трибуны.
Могу только сожалеть о том, что вместе со мной на лекции не присутствовал доктор Фибих. Они с мистером Блэкстормом со вчерашнего дня в отъезде. Я несколько обеспокоен – наше положение подданных враждебной державы, хоть и «некомбатантов», требует известной осторожности.
Но вернемся к лекции. Увы, доктор Pirogoff′ оказался приверженцем того богохульного и шарлатанского метода, который в последнее время получил распространение – к услугам его адептов прибегла даже королева Виктория! Русский врач оперировал раненых с применением эфира; вещество это, получаемое перегонкой «спиритус вини» и купоросного масла, используется в химических опытах. Оно способно оказывать дурманящее действие, но опасно тем, что отравляет кровь. Несомненно, это промысел нечистого: недаром тех, кто посмел опробовать сатанинское зелье на себе или своих близких, порой не допускают к причастию!
Я слышал, что обезболивание эфиром применяют за океаном, в клинике города Бостона. Чего ждать от вчерашней колонии, которая предпочла кромешное варварство светочу британской цивилизации?
Не меньшие сомнения вызвал у меня и способ закрепления сломанной кости, предложенный доктором Pirogoff′ым. Он облепляет поврежденную конечность гипсовой кашицей, чтобы та приобрела крепость камня – и оставляет в таком состоянии до полного заживления. Какая нелепость! Что годится скульптору и строителю, не всегда применимо в медицине – любому, сведущему во врачевании, должно быть очевидно, что скованная подобным образом рука или нога неминуемо омертвеет! Британские хирурги применяют практичные и удобные лубки; этот метод лучше всего соответствует требованиям современной медицины.
Отправляясь на лекцию, я прихватил с собой приспособление, приобретенное перед отъездом из Лондона на Пикадилли, в лавке мистера Парсонса. Этот прекрасный образчик британской медицинской науки – набор приспособлений из гуттаперчевых трубок, медного сосуда, фарфоровых клапанов и особого ручного меха, – предназначен для вдувания табачного дыма через задний проход. Такая процедура употребляется при болях в животе, а также когда необходимо откачать и заставить дышать утопленника. Метод, широко известный в Британии: еще в конце прошлого столетия организация «The Institution for Affording Immediate Relief to Persons Apparently Dead from Drowning» («Учреждение для предоставления немедленной помощи лицам, очевидно умершим от утопления». – Прим. ред.) разместило вдоль берегов Темзы ящики с такими приспособлениями (разумеется, не столь совершенными, как тот, что приобретен автором этих строк).
Предвидя неизбежность подобных случаев в военном лагере, я обзавелся этими изделиями и теперь хотел приобщить к достижениям современной медицины и русских. Да, между нашими странами идет война; но милосердие остается милосердием, и долг христианина – облегчать страдания ближних, сколь это возможно.
К моему удивлению, устройство не вызвало у доктора Pirogoff′а интереса. Наоборот, он подверг его жестокому осмеянию, поддержанному, увы, и другими слушателями. Большей части того, что было сказано доктором Pirogoff′ым, я понять не сумел; отмечу лишь неоднократное упоминание содомского греха, совершенно в данном случае неуместное. Что ж, это еще одно доказательство российской дикости, свойственной даже самым образованным из жителей этой страны…»
II
Кача, база гидропланов, 21 сентября 1854 года, вечер, лейтенант Реймонд фон Эссен
– Вы ответите за самоуправство! Здесь вам не…
Фибих поперхнулся и зашелся в приступе кашля. На глазах – выпуклых, как маслины, глазах уроженца черты оседлости – выступили слезы, а Семен Яковлевич все кашлял, шаря в кармане френча в поисках платка.
Хороший у Фибиха френч, подумал Эссен. Английский, такие появились в пятнадцатом и весьма ценились околовоенной публикой – земгусарами, агентами по снабжению, репортерами газет и представителями Красного Креста. За годы войны их развелось несчитано… И ботинки английские, с высокими, в бутылочку, жесткими крагами на медных пряжках, и фуражка шоферская – хромовая, со сдвинутыми выше козырька очками-консервами. На шее белый пилотский шарф; Фибих еще перед набегом на Зонгулдак выменял его у Корниловича на две бутылки голицынской марсалы. Не флотский врач, а спортсмэн, столичный щеголь. Интересно, на кой черт он так вырядился?
– И что же «нам здесь не…», Семен Яковлевич? – осведомился Велесов. – Может, это о ваших однокашниках, из питерских социал-демократов? Так их здесь нет, и не скоро появятся!
Физиономия Фибиха налилась кровью, он замахал на Велесова руками, не в силах справиться с очередным приступом кашля.
– Оставьте вы его, Сергей Борисыч! – с досадой сказал Эссен. – Не видите, человек слова выговорить не может, а вы его пытаете! Вот, Семен Яковлевич, промочите горло. У нас тут пылища…
Фибих сцапал фляжку, сделал два глотка – под кожей заходил длинный кадык.
– Надеюсь, доктор все же удосужится объяснить, за каким рожном он притащил на военный объект подданного враждебного государства, да еще и с фотоаппаратом? – неприятным голосом спросил Велесов. – Не знаю, как у вас, а в наше время это называлось «пособничество шпионажу» и каралось соответственно!
– Вот! – взвизгнул Фибих. Он справился с кашлем и теперь указывал на Велесова пальцем. – Вот такие, как вы, и зажимают свободную прессу! Я-то, наивный, верил: через сто лет от черносотенной заразы и духу не останется! Так нет: гадите, топчете ростки свободы!
И снова закашлялся.
– Вы глотните еще, Семен Яковлевич, – посоветовал Велесов. – А то, не ровен час, задохнетесь. Кому тогда за ваши дела отвечать – Пушкину? Англичанина-то не тронь, он некомбатант! А вы – офицер, присягу давали, стало быть, понимать должны. Вашего брата, шпиёна, и за меньшее вешают…
– Ну-ну, Сергей Борисыч, не перегибайте палку, – укоризненно покачал головой фон Эссен. – Никто нашего доктора ни в чем не обвиняет. Ну какой из англичанина шпион? К нему и жандарм приставлен…
– Жандарм этот – олух стоеросовый. Ему велели ходить за репортером – он и рад стараться. А про фотоаппарат он понятия не имеет, не знает даже, что это за штуковина такая. Блэксторм у него под носом может хоть форты снимать, хоть пороховые погреба, хоть наши гидропланы, а он и слова не скажет! Я бы, Реймонд Федорыч, отдельно поинтересовался, сколько ему отстегнули за такую непонятливость?
Фибих издал невнятный, сдавленный звук. Велесов улыбнулся; улыбка его больше была похожа на оскал.
– Все, господа, – обрубил Эссен. – Прекращайте этот декаданс, нижние чины смотрят. Не обессудьте, доктор, но фотокамеру придется сдать. Под расписку, конечно, – добавил он, увидев, как вскинулся Фибих. – Я лично передам камеру в жандармское управление крепости, и по окончании боевых действий господин Блэксторм получит свое имущество назад. И никаких возражений, господа! – оборвал он Велесова, собравшегося что-то сказать и даже открывшего для этого рот. – А вы, Семен Яковлевич, приготовьтесь дать отчет кают-компании «Алмаза». Уверен, к вам будет масса вопросов. А пока – не задерживаю; и передайте вашему британскому другу, что в Каче ему делать нечего.
Выпустив эту парфянскую стрелу, Эссен повернулся на каблуках и зашагал к палаткам. Велесов гадко ухмыльнулся Фибиху и последовал за старшим лейтенантом. Доктор остался стоять, вытирая платком пот со лба. За шатром что-то зашуршало, стукнуло. Семен Яковлевич дернулся, будто его кольнули шилом, и осторожно приподнял край парусинового полога. Никого; только юнга-ирландец уткнулся носом в брошенный на доски бушлат и посапывает себе… Фибих запихал в карман платок и отправился к пролетке, возле которой, рядом с белым жандармским мундиром, маячил клетчатый пыльник репортера.
III
Одесса, Молдаванка, конспиративная квартира, 21 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
В коптильне царил полумрак. С потолочной балки свешивалась на капроновом шнуре мощная светодиодная лампа. Ее пока не включали: щелястые стены пропускали достаточно света. На дворе звонко рассыпались детские голоса – внуки хозяина играют в расшибалочку. А может, в ушки, подумал Белых. Как у Катаева.
Лютйоганн присел посреди амбара на бочонок. Боевые пловцы разместились вдоль стен – послушать варяжского гостя и, если дело сложится, будущего соратника, собралась вся группа.
– Ихь хабе айнрюкт… поступилль цур Кайзермарине им яре тысячья девятьсот седьмой, – начал немец. – Сначала панцершифф… как это по рюсский… йа, броненосьетц «Вейссенбург». Потом служилль альс машиненофицир дер кройцер «Любек», а когда начинайт криг… война, попросилль… айнен берихт айнгерайхт меня ан ди у-бооте цу экспонирен… перевьести.
– Попросил о переводе на подводную лодку? – подсказал Карел, слегка знающий немецкий.
– Я, натюрлихь, унтерзеебоот. Ихь говорийт айн венихь рюсски – мейн онкель… дьядья ест подданный ваш цар, шивьёт ин дер нэе фон Рига, ихь хабе к нему шилль. В год десят… ихь хабе ин тюркай гекоммт… передавайт панцершифф «Вейссенбург». Потому я есть ин Варна – Кайзермарине геген рюсский флотте ам Шварцен Меер кемпфен… тюркен хильфт… йа, помогалль…
– Ясно… – кивнул Карел. – В десятом, значит, году перегонял в Турцию броненосец, да еще и по-русски мала-мала шпрехаешь – вот и загнали тебя, болезного, на Черное море, где ваш флот туркам против России подсоблял.
– А почему не на Балтику? – полюбопытствовал Гринго. – В Риге, у дяди своего, жил, верно? Родные, можно сказать, места…
– Ихь хабе просилль Остзее… Балтикь, – вздохнул Лютйоганн. – Айн бефель айнхильт… полутшилль приказ нах Варна геен. Приказ надо выполняйт!
Белых покрутил в пальцах соломинку, поморщился. В сарае сильно воняло рыбой, и запах этот не могли перебить ни табачный дух, ни запах оружейной смазки. Густопсово – так, кажется, здесь говорят? Теперь, как ни отмывайся, не избавиться от этого амбрэ. Ребятам, конечно, по барабану, а Фро вчера носик наморщила. Смолчала, конечно, проявила деликатность, но все же неприятно…
– Так вы готовы нам помочь? Вы же действовали против русских, вас это не смущает?
Обер-лейтенант пожал плечами.
– Ви говориль – протьив рюсски… А мнье кашется – Дойчлянд геген цитронен и… как это по рюсский… льягушка кемпфт, да!
– Лягушатники, – понял Белых. – А «зитронен» это – от «лимон»? Лимонники? Британцы?
– О, йа, Британия ист! – важно произнес Лютйоганн. – В майн семья уважайт канцлер Бисмарк. Он говорилль: ньельзя воевайт Россия! От этого выигрывалль альт марктхёндлер… как это… старий женшьин с ринок, йа…
– Базарная торговка. – усмехнулся Белых. – Правильно рассуждаешь, герр лейтенант.
– Их бин обер-лёйтнант цур зее! – важно сказал подводник. – Это означайт…
– Да-да, прости, конечно. У нас по-простому, знаешь ли… Тем более – теперь мы, Ганс, вроде как каперы, вольные корсары. Ну так что, поможешь? Ты – человек из двадцатого века, технику понимаешь, не то что здешние. К тому же морской офицер, на крейсере ходил. Для нашего дела – в самый раз.
– Ихь бин готофф, – после паузы ответил подводник. – Только нихть… не понимайт, ихь верде капитэн фон дер дэмпфер… пароход, йа? Командовайт вы и ваш зольдатн?
Спецназовцы заулыбались. Гринго цокнул языком:
– Размечтался, немчура! Командовать он нами будет… ГэЗэЭм-один не подарить?
Немец уставился на боевого пловца:
– Ихь понимайт нихьт вас ист дас…
– Губозакатывательная машинка, модель первая. Не берите в голову, обер-лейтенант, это наше, национальное. А ты, Гринго, бросай хохмить! Нашел, понимаешь, матроса Синепупкина…[26]
– Я – что, я – ничего… – пожал плечами главстаршина. – Он мужик правильный, я ж не спорю…
– А по существу вопроса скажу вот что, – продолжил Белых. – Раз уж мы подались в джентльмены удачи, то и порядки установим соответствующие. Вы – шкипер, ваше дело судовождение. А во всем, что касается стратегии и боевых действий, решение принимаю я. Буду вроде квартирмейстера.
– Квартирмейстер? – удивился Гринго. – Так это снабженец! Помните «Остров сокровищ»? Одноглазый Сильвер был квартирмейстером, а он же кок!
– Ни хрена подобного! – отозвался Карел, недавно одолевший «Флибустьерское море» Жоржа Блона. – Переводчик напутал. Не квартирмейстер, а квартер-мастер, начальник квартердека. Парусники, когда на абордаж сваливались, сталкивались бортами в районе квартердека. А квартер-мастер вел отборных головорезов, которые лезли на чужое судно с ножами и топорами. У него вообще большая власть была – команду держал, дисциплину, наказания назначал, ежели кто накосячит. Мог даже приказы капитана отменять!
– Точно! – подтвердил Белых. – Потому Сильвер и говорил: «Меня боялся сам Флинт». С чего бы ему бояться снабженца, сам подумай!
Лютйоганн, ни слова не разобравший из сказанного, с недоумением смотрел на боевых пловцов.
– Ви, рюсский, не уважайт дисциплинен. Ви есть очьен храбрий зольдатн, но нихьт понимайт порьядок. А милитердинст… военный слюжба как ви говорилль – порьядок унд дисциплине ист!
– Это у тебя получилась художественная истина, – ухмыльнулся Белых. – Но у нас, российских, собственная гордость. Помнишь: «На каждую вашу хитрость Россия ответит своей непредсказуемой глупостью»?
– Их бин «глюпост» говорилль нихт, – нахмурился Лютйоганн.
– Да не ты, а Бисмарк ваш! И вообще, раз уж служишь с русскими, Ганс – пора осваивать русский юмор. И еще кое-что, в плане сугубо командного языка. Иначе, боюсь, общения не получится, даже с греками.
– Да что – греки! – хохотнул Змей. Мичман не принимал участия в беседе: устроился возле большой бочки, застелил ее ветошью и принялся приводить в порядок свой арсенал. Сейчас он заканчивал чистить «СПП», четырехствольный подводный пистолет, с которым не расставался даже на суше. – Вот казачки тюрморезовские – это да. Могут не оценить ваших, обер-лейтенант, «арбайтн» и «цурюк!».
– Но как ше верде ихь командовалль…
Ганс Лютйоганн в растерянности переводил взгляд со Змея на Белых и обратно.
Белых встал с корзины, служившей ему стулом, отряхнул колени.
– Ну ладно, добры молодцы, позубоскалили и будя! Гринго, проводишь обер-лейтенанта в порт, на «Улисс». Ставлю задачу: подобрать ему рацию, из запасных, и научить с ней работать. Вечером проверю. Змей, Вий, остаетесь на базе. Карел – с дядей Спиро, и ствол прихвати. Старик отправится за собранными деньгами, мало ли что… Я в город, связь каждый час. Вопросы?
Глава восьмая
I
Из дневника Велесова С. Б.
«22 сентября. Напрасно я сцепился вчера с Фибихом – вот что. Можно было поговорить по душам с жандармом, и через полчаса англичанина и духу не было бы в Каче. Но что сделано, то сделано; лейтенант смотрит на меня неодобрительно, да и ладно – завтра с утра мне надо быть в Севастополе, а там, глядишь, и забудется. Это я об Эссене; доктор Фибих, ясное дело, никогда не простит мне своего унижения. Не дай бог теперь заболеть, надежда разве что на Пирогова. По меркам XXI века Фибих от него недалеко ушел, и еще вопрос, кто из них лучше разбирается в медицине…
Трястись на пролетке не придется – Корнилович доставит прямо к Графской пристани. В городе как манны небесной ждут результатов воздушной разведки. Вчера молодчага Лобанов-Ростовский нащелкал на смартфон (это наш главный инструмент фоторазведки) уйму кадров: корабли на якорях, длинные ряды палаток, горы ящиков и тюков, пушки, лошади… Второй день на плацдарме наблюдается непонятное шевеление. Эссен полагает, что союзники, наконец, решатся и двинутся на юг, и в этом я с ним, пожалуй, согласен. Тому есть множество признаков: солдаты снимают палатки, грузятся сотни обозных телег, пушки взяты на передки. На фотографиях видны отары овец и стада лохматых татарских лошаденок, при них пастухи в халатах и войлочных малахаях. Как и в «прошлый раз», крымчаки встречают интервентов с распростертыми объятиями.
С воздуха видны разъезды, снующие вокруг лагеря. Казаки, что ни день, берут пленных – вчера в Севастополь отконвоировали троих гусар из бригады Кардигана. Британской кавалерии «повезло» – бо́льшая ее часть была на транспортах, добравшихся до Крыма, и теперь англичане вовсю рассылают верховые патрули. Казаки увлеченно режутся с ними в заросших полынью балках и по берегам сухих ручьев, обе стороны несут потери.
История повторяется; Месуд-Гирей, потомок крымских ханов, с позором изгнанный османами и произведенный французами в майоры, зазывает земляков: сулит щедрую плату за скот и лошадей, вербует проводников и добровольцев в иррегулярную конницу. Татары того Месуд-Гирея слушают и валят валом; у шанцев их заворачивают назад казачьи разъезды. Непокорных рубят в капусту; торгашей порют плетьми и отнимают добро. Если поймают муллу – вешают тут же, на вздернутых оглоблях кибиток. Мимо Качи что ни день пылят конфискованные отары, стада и табуны.
Мы с Эссеном просидели полдня, перенося на карту данные фоторазведки. Тоже глупость – Зарин не хочет открывать севастопольцам, кто я такой, а начальство на «Адаманте», в свою очередь, категорически против того, чтобы я рассказывал о них хоть кому-то. В итоге страдает дело: вместо того, чтобы иметь информацию в реальном времени, с картинкой, занимаемся ерундой. Сегодня же поставлю вопрос – либо пусть с «Адаманта» дают добро на откровенный разговор с предками, либо я обойдусь без их разрешения. Дальше так продолжаться не может, в преддверии наступления противника надежные разведданные – первое дело.
А союзники и правда готовятся. Видимо, маршал де Сент-Арно (интересно, он и здесь болен раком?) и лорд Раглан наконец осознали, что время работает против них. Подхода англичан можно ждать до морковкиного заговенья, а русские тем временем подтянут достаточно войск и раздавят пришельцев. Единственное, что удерживало союзников – это полнейшая неясность на море. Они собирались загнать черноморцев под лавку, а вместо этого сами заперты в Евпаторийской бухте. Гидропланы наводят пароходофрегаты и миноносец на любую скорлупку, рискнувшую выйти в открытое море. Вчера к ним присоединился «Алмаз». Зарин сообщает, что дней через пять будет готов «Морской бык», и тогда незваным гостям станет совсем кисло. А уж если Корнилов решится вывести флот из Севастополя… впрочем, я забегаю вперед.
* * *
Заканчиваю писать; надо переговорить с Эссеном. Надеюсь, он простит мне эту отвратительную сцену с корабельным врачом…»
II
Одесса, Практическая гавань, пароход «Улисс». 22 сентября, капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– Ну-ка, наведи на то корыто! – капитан-лейтенант показал на зеленую с белой полосой лодку, покачивающуюся метрах в пятидесяти от «Улисса». Черная короткая мачта на растяжках вант, длинный косой рей, обмотанный парусиной, сильно задранные нос и корма, – такие здесь называют «очаковская шаланда». На носу желтыми буквами во всю ширину борта: «Соня»; над планширем торчат три пары коричневых пяток. Чуть в стороне еще одна пара, побелее и поизящнее – явно женские.
Сиеста у них, злорадно подумал Белых. Расслабуха. Сейчас мы вас взбодрим…
– Зо! – важно кивнул Лютйоганн. – Заряшайт холёстой!
Набежали греки-номера. Один пробанил ствол куском толстого каната с щеткой из овечьей шкуры, другой вложил холщовый мешочек-картуз, поданный чернявым мальчонкой. Номер, банивший ствол, заколотил заряд; канонир оттянул молоточек ударника, покопался в кошеле, привешенном к поясу, извлек ружейный пистон. Насадил на шпенек запальной трубки, крикнул: «Эла!» Номера, ухнув, налегли на тали, дубовая подушка заскрипела, карронада наползла на борт.
Наводчик, босоногий парень лет двадцати с медной серьгой в ухе (Белых узнал в нем гребца, доставившего их с дядей Спиро к башне телеграфа), навалился на гандшпуг – дубовый, окованный железом рычаг. Чугунные ролики взвизгнули по латунной дуге, кургузый ствол повернулся на шкворне. Грек присел, проверил прицел и закрутил винт под казенником. Ствол опустился, ловя отверстым жерлом несчастную «Соню». На шаланде угрожающих приготовлений не заметили – лишь одна из пяток дернулась и почесала соседку.
«Мухи им, вишь, досаждают. Вот и разгоним, надо идти навстречу пожеланиям одесских рыбаков…»
Наводчик махнул рукой, отскочил, остальные последовали его примеру.
Лютйоганн вопросительно глянул на начальство. Белых кивнул, немец каркнул: «Фойер!» – грек-канонир, закусив губу, дернул обшитый кожей шнур.
Грохнуло; каронада отрыгнула сноп белого дыма. Пушечный удар прокатился по всей Практической гавани, отразился от берегового обрыва, распугал голубей, облепивших парапеты лестницы. Когда пелена рассеялась, Белых увидел, как на раскачивающуюся шаланду лезут из воды двое. Третий приплясывал на корме, гневно орал и размахивал руками, будто пытаясь изобразить оптический телеграф. Простоволосая, расхристанная девица в юбке, подоткнутой так, что до колен открывала смуглые ноги, голосила, обняв мачту. Надо полагать, это и есть та самая Соня…
В ушах звенело – хоть и стреляли полузарядом, а голосок у турецкой «орудии» оказался неслабый. Белых поковырял пальцем в ухе, потряс головой. Не помогло.
– Гут! – сказал Лютйоганн. – Баньит, закрывайт!
– Что ж, герр обер-лейтенант, я доволен. Считаю, этот расчет готов, будем надеяться, в бою не подведут. Ребята шустрые.
– Йа! – произнес немец. – Зер гут, ошшень хорошьё! Только драй… трьи дьень, училль. А другой – абер совсьем глюпий мушик. Как это ин руссиш… сволошшь! Аус иим вирд нихьтс… нитшего не умейт!
И кивнул на прислугу карронады номер три, понуро столпившуюся возле своего орудия. Пять минут назад Лютйоганн устроил им страшенную головомойку после того, как они десять минут возились с заряжанием, да так и не смогли произвести выстрел. Подъесаул Тюрморезов, тоже наблюдавший за учениями, матерно обложил горе-пушкарей и пообещал отдать в выучку к уряднику Прокопию Дудыреву. Урядник, до того как попасть в таможенную стражу, состоял батарейцем в одном полку с Тюморезовым, артиллерийскую науку знал туго и вбивал ее в непутевые головы волосатым, устрашающих размеров, кулачищем. Греки, особенно молодые, боялись Прокопия до икоты, но каждое его слово ловили, как откровение пророка. Белых ухмыльнулся – происходящее чем дальше, тем больше напоминало ему сцены из романа Алексея Толстого. В самом деле: немец-капитан, неумелые, старательные матросы, потешная пушечная пальба. И белое с косым крестом полотнище на флагштоке…
Боевая подготовка шла ударными темпами. Лютйоганн гонял команду в хвост и гриву; Тюрморезов не отставал, надрючивая казачков и греческих волонтеров в непростой науке абордажа. Белых шутил, что подъесаул куда больше, чем он, похож на «мастера квартер-дека». Уж очень колоритен был казак, когда с бебутом в зубах перелетал на канатной «тарзанке» через фальшборт, на пришвартованную к «Улиссу» барку.
Дядя Спиро ухмылялся в усы, глядя на эти воинственные приготовления. На нем снабжение: провиант, запасной такелаж, плотницкий припас, уголь, машинная смазка, вода – то, без чего пароход не уйдет не то, что в пиратский набег, но даже в каботажный рейс до Николаева.
* * *
Сейчас дядя Спиро сидел на крышке светового люка, посасывал изогнутую трубку и отдыхал. Белых с удовольствием вдохнул табачный дым. Сам он не курил и терпеть не мог сигаретную вонь. «Трубочное зелье» – дело другое, тем более на палубе каперского карабля.
Сладкий аромат греческого табака смешивался с ароматом ружейной смазки. Карел протирал промасленной тряпочкой «Корд» – крупнокалиберный пулемет должен стать главным дальнобойным оружием «Уллиса».
Белых еще раз обозрел суетящихся «номерков» и вслед за Лютйоганном и Тюрморезовым полез по трапу вниз. Предстояло окончательно утвердить планы кампании.
* * *
Двухсотсемидесятитонный «Улисс» (в девичестве «Саюк-Ишаде»), судя по судовым документам, был спущен на воду в 1839 году. Возраст, достаточно солидный для времени, когда техника идет вперед семимильными шагами. Две английские балансирные машины с медными котлами сообща выдавали до ста индикаторных сил. Они приводили во вращение широкие, выкрашенные в красный цвет колеса, сообщавшие пароход до девяти узлов при слабой волне. Под парусами – «Улисс» нес вооружение бригантины – он давал до шести узлов в полный бакштаг. На острых курсах было еще хуже – «Саюк-Ишаде» еле-еле шел в галфвинд.
Приписанный к эскадре египетского бея, пароходик нес сильную для своих размеров артиллерию – четыре двадцатичетырехфунтовые каронады, снятые с разбитого при Синопе фрегата «Аунни-Аллах», и медную погонную десятифунтовку.
Планируя операцию, Белых рассчитывал прежде всего на свое оборудование и вооружение. Место погонной пушки на полубаке занял «Корд»; поверх шканцев соорудили наклонную аппарель, на которую втащили «Саб Скиммер». Для этого пришлось приподнять на метр с лишним гафель бизани, вконец испортив и без того неважные ходовые качества под парусами. Но Белых не горевал – угля брали с двойным запасом в расчете на двухнедельное крейсерство.
Выход в море назначили на двадцать пятое; к этому времени и Лютйоганн, и Капитанаки обещали закончить все приготовления. Белых торопил их, как мог: мало ли что придет в голову Строганову? Пока власти к ним благоволят, но кто знает, надолго ли? Да и Фро вполне могла выкинуть какое-нибудь неожиданное коленце. Белых честно пытался отговорить ее от участия в экспедиции, но Ефросинья Георгиевна проявила неожиданную твердость.
– Вы сами виноваты, Жорж! – мило улыбалась она офицеру. – Не надо было спасать меня от турок. А теперь не обессудьте, я у вас в долгу и не отпущу на такое опасное предприятие. Мало ли что с вами случится, а мне потом что – снова слезы лить?
Капитан-лейтенант, вконец смущенный, замолкал и старался отвлечься на более приятные материи. Фигурка и прочие дамские стати были у Ефросиньи Георгиевны выше всяких похвал: Белых уже имел счастье оценить их в самых интимных подробностях. Две ночи они провели в роскошных апартаментах гостиницы «Лондонская» (одиннадцатый номер на Бульваре). На робкое возражение: «А как же ваша репутация, Фро?» – Казанкова лишь загадочно усмехнулась и той же ночью много порассказала о своих петербургских похождениях. Капитан-лейтенант удивлялся: а он-то судил о здешнем слабом поле в понятиях, почерпнутых из Тургенева.
* * *
Ефросинья Георгиевна Казанкова, в девичестве Трубецкая, еще в стенах Смольного института отметилась на ниве амурных приключений. Затем последовало замужество, несколько громких адюльтеров и трагическая развязка: муж ее, лейб-кирасирский ротмистр, скончался от жестокой простуды, подхваченной на очередной дуэли, причиной которой стала его благоверная. Овдовевшая красавица продолжала блистать в свете и эпатировать столичных ханжей скандальными романами. Покончила с этой идиллией интрига с участием одного из великих князей; Ефросинье Георгиевне намекнули, что ее присутствие в обеих столицах нежелательно, и она уехала на юг, в Новороссию, под крылышко к дяде.
Провинциальная скука быстро утомила ветреную особу. Одесское общество оказалось уныло, добродетельно до зубной боли – что бы ни писали пушкинисты об одесской ссылке поэта – и насквозь просвечено местными сплетницами. Оставались юные поручики и мичманы (военная молодежь мотыльками вилась вокруг столичной дивы), но им не хватало привычного Ефросинье Георгиевне лейб-гвардейского лоска. Она стала задумываться об Италии, этой извечной Мекке русской аристократии, но тут началась война. Начитавшись в девичестве Байрона и Дюма-отца, Фро жаждала с головой кинуться в новую, невиданную жизнь, в которой есть все, чего она была лишена в Петербурге: скрип корабельных канатов, звон клинков и пушечный гром, огромные греческие звезды над мачтами и подлинное, не втиснутое в рамки светских приличий, кипение страстей. Так что и турецкий плен, и невиданные освободители в лице Белых и его бойцов пришлись как нельзя более кстати. Урожденная княжна Трубецкая готовилась примерить на свои каштановые кудри треуголку принцессы корсаров, а капитан-лейтенант с ужасом осознавал, что не ему становиться на пути этого стихийного бедствия. Да он и не рвался: при всех романтических тараканах в своей прелестной головке, Ефросинья Георгиевна прекрасно знала четыре языка: английский, французский, итальянский и испанский – и немного говорила по-гречески.
Она уже успела стать на «Улиссе» своей. Без разговоров заняла сразу две каюты: одну для себя и вторую, совсем клетушку, – для служанки. Дядя Спиро косится на незваную гостью с подозрением, но Фро и тут не растерялась – сумела обаять жену старого контрабандиста, сухопарую и весьма решительную гречанку с неприветливым лицом, украшенным редкими усиками над плотно сжатыми губами. На Молдаванке ее звали «мама Капитанаки»; она командовала супругом и детьми ничуть не хуже, чем тот распоряжался на «Клитемнестре». И в отсутствие дяди Спиро заведовала другой частью «семейного бизнеса» – крошечной кафенией на шесть столиков, где всегда сидят за чашкой крепкого густого греческого кофе, стаканом терпкого молодого красного вина или стопкой цикудьи соседские греки. Белых пару раз побывал в этом заведении и запомнил, как освещалось улыбкой лицо хозяйки, стоило кому-то похвалить ее закуски или поблагодарить за вино. А когда посетитель расплачивается, неизменно выставляла на стол домашние пончики в меду, сушеный инжир или рюмку цикудьи – от заведения.
Неизвестно, как Ефросинья Георгиевна отыскала путь к сердцу мамы Капитанаки, а только эта решительная дама взялась лоббировать ее участие в каперской экспедиции. Как выяснилось, тетка супруги дяди Спиро занималась ровно тем же на Архипелаге – полвека назад, во время очередной русско-турецкой войны, когда Россия создала на островах «Эптанисос Политиа», свободную греческую Республику Семи островов. И даже с будущим мужем познакомилась на палубе каика и вместе с ним перебралась в Крым, когда Россия по мирному договору вынуждена была оставить острова туркам.
На заявление Белых: «Не бабское это дело», мама Капитанаки лишь усмехалась и отвечала: «Не знаешь ты гречанок, нэарэ! Вам, воинам, до них далеко, и коли уж женщина возьмет в руки саблю… Ласкарина Бубулина[27] была вообще русским адмиралом!» Робкое возражение дяди Спиро, что Ефросинья Георгиевна вообще-то никакая не гречанка, было презрительно отметено, и с этого момента Фро окончательно утвердилась в экипаже «Улисса». А Лютйоганн, во всем требующий орднунга, внес ее в судовую роль, как волонтера-переводчика и историографа.
Увидев эту запись, Белых иронически хмыкнул, припомнив незабвенного вольноопределяющегося Марека. Но спорить не стал – пусть будет историограф. Шкиперу виднее.
III
Кача, база гидропланов, 22 сентября 1854 г., вечер, лейтенант Реймонд фон Эссен
– Простите, Сергей Борисыч, но я вас не понимаю. В ваших руках – сведения, способные перевернуть мир, а вы чего-то ждете, оправдания своему бездействию придумываете…
Велесов хлестнул палкой по высоченным пучкам бурой травы. Кача тонула в ковыльном море: оно волновалось от темнеющего на востоке горизонта до гряды песчаных дюн. За ними – рукой подать – пенился прибой. Палатки выстроились шагах в ста от воды; к ним в обход пологого песчаного холмика вела тропинка.
– Что ж, вы по-своему правы, Реймонд Федорыч. Только учтите – мы за эти полтора с лишним века вдоволь наелись плодов научно-технических революций. Да что я говорю, война – та, с которой вы сюда угодили, – она ведь из той же категории! Газы, окопная война, дредноуты, бомбежки с воздуха… В наше время слепо верят науке и без устали рассуждают о вреде безудержного прогресса. А сами покупают новые гаджеты, автомобили, продукты, полученные с применением таких вывертов, что и доктор Моро нервно курит в углу. Поверьте, это настоящая шизофрения в масштабах планеты. Ну, может, и не всей – как минимум Северного полушария.
– Значит, африканские негры сохраняют благоразумие? – усмехнулся Эссен. – Вот уж не подумал бы…
– На свой манер – пожалуй, да. Впрочем, это не их заслуга. Из всех достижений цивилизации наши собратья по эволюции освоили лишь умение нажимать на спусковой крючок и вполне этим обходятся.
– И все равно не понимаю. Бог с ней, с наукой, но в вашем устройстве содержатся сведения по истории, политике, экономике, в конце концов! Если передать их государственным мужам, они найдут способ обратить это ко всеобщему благу!
Сергей поморщился. Он ждал этого разговора, особенно после того, как научил Эссена пользоваться ноутбуком. Лейтенант просиживал ночи за монитором, а поутру ходил, как сомнамбула, натыкаясь на палатки и что-то шепча под нос. На гостя из будущего он поглядывал со смесью восторга и недоумения.
– Вы, Реймонд Федорыч, так уверены в благоразумии «государственных мужей»? Насколько я понимаю, государь император не жалует научный прогресс, а в нынешней России все делается исключительно по его воле. Вы вот беретесь предсказать, каких дров он наломает, ознакомившись с нашей версией истории на ближайшие лет сорок? Я уж не говорю о более дальнем сроке…
Эссен пожал плечами. Его распирала жажда действий; получив доступ к кладезю бесценной информации, он вообразил, что грандиозные перемены должны начаться сейчас, сразу, а любое промедление есть преступление перед человечеством.
«Фантастики ты не читал, дружище. А если и читал, то не ту. Мсье Жюль Верн убедил вас, что технический прогресс сам по себе благо, самоцель, а вы и поверили. Хотя что вам оставалось? На каждом этапе развития цивилизации – свой исторический опыт, и его еще надо осмыслить. А без этого осмысления любые рассуждения о путях прогресса – не более, чем беллетристика».
За разговором прошли половину пути. За песчаной дюной открылся вид на причал для гидропланов: аппараты стояли на слипах, словно гигантские древние перепончатокрылые твари, присевшие отдохнуть на песок. Возле крайнего аппарата, с цифрами «32» на носу, возились мотористы.
– Реймонд Федорыч, меня что же, Марченко повезет? А вроде говорили – Жора?
– Он и полетит, только не на своем аппарате. Князинька опять отличился – решил, вишь, помочь мотористам. Они вытаскивали на слип Жорин аппарат, ну а Константин Лексаныч решил, что без его сильных рук никуда. Ну и пробили «двадцать четвертой» днище. Дыра – кулак пролезет; Корнилович как увидел, чуть с кулаками не полез… Князь весь вечер провозился, заплату ставил. Говорит, к завтрашнему вечеру высохнет. А я распорядился, чтобы Жора взял их аппарат. Всеволод Михайлович мне завтра здесь нужен.
Эссен с лейтенантом Марченко собирались заняться планированием налета на плацдарм.
* * *
– Master Essen! Sir! Слушай здес, ипена твой мать! Wait for me, please! Рваный джопа, сука син! Wait!
Собеседники обернулись. Судя по звукам, неведомый сквернословец ломился через буйные, в человеческий рост, травяные заросли. Насчет его личности никаких сомнений быть не могло – кто еще в Каче мог разбавлять английскую речь сугубо русскими оборотами?
– Патрик? Ты, что ль? Вконец ополоумел, постреленок, с кем говоришь? Линьков захотел?
Зря Эссен ругается, подумал Сергей. Мальчишка наверняка не понимает смысла матерщины: нахватался у матросов, вот и старается…
Соломенная голова мелькнула в ковылях, и через мгновение Петька-Патрик уже стоял перед Эссеном с Велесовым, взахлеб что-то объяснял, для убедительности помогая себе руками. От волнения он позабыл даже те немногие русские слова, что успел выучить, а ирландский акцент делал эту языковую смесь совсем уж неудобопонимаемой.
– Что стряслось? Да успокойся ты и давай лучше по-английски!
Переведя дух и отплевавшись от пыли, Патрик перешел на родной язык – и чем больше говорил, тем тревожнее переглядывались слушатели.
Оказывается, после скандала, учиненного Велесовым, юнга решил проследить за врачом. Он узнал его спутника, британского репортера, мало того, подслушал их разговор. Фибих и Блэксторм не таились – кто мог заподозрить снующих вокруг матросов в знании английского? Про Петьку врач и думать забыл, а зря: для него, выросшего на улицах Белфаста, не составило труда прицепиться к пролетке. Патрик доехал до самого Александрово-Михайловского хутора и видел, как Фибих договаривается с хозяевами о постое для Блэксторма и жандарма.
Юнга до утра пролежал в засаде под окнами, а сегодня, после завершения работ, отпросился у боцмана и снова кинулся на хутор. Патрик боялся, что репортер сбежит и сделает что-то скверное русским. Они ведь такие наивные – вместо того, чтобы сразу, без разговоров, вздернуть сассанаха (как поступил бы любой разумный ирландец), обошлись с ними уважительно, даже позволили разгуливать, где вздумается! Мастер Эссен говорил – «под честное слово». Будто можно верить слову англичанина!
Опасения подтвердились самым трагическим образом. Не дойдя полверсты до хутора, мальчишка наткнулся в ковылях на тело городового. Бедняга лежал лицом вниз – убийца ударил сзади, наискось, в бок. Кровь еще сочилась из раны, медленно пропитывая белую полотняную рубаху. За свою недолгую жизнь Патрик успел повидать зарезанных; ему и самому приходилось пускать в ход нож, так что мальчик оценил умелый удар, безошибочно распоровший печень. Дорожка примятой травы вела в сторону Качи – по ней-то и кинулся юнга и, пробежав с версту, наскочил на Эссена с Велесовым.
* * *
Лейтенант схватил юнгу за плечо. В сумерках было видно, как побледнело его лицо.
– Куда он побежал?
Петька-Патрик махнул рукой в сторону видневшихся вдалеке палаток. Эссен кинулся напрямик, через траву; мальчишка с Велесовым еле поспевали за ним.
До крайней палатки оставалось шагов полста, когда тишину разорвали выстрелы. Эссен споткнулся на бегу, Патрик, не успевший затормозить, с разбегу врезался в ему в спину, и оба полетели в заросли полыни. Снова выстрел; невнятный вопль, в котором с трудом угадывались матерные слова. Лагерь просыпался: метнулась тень с винтовкой наперевес, замелькал оранжевыми отсветами фонарь «летучая мышь» в руке матроса: «Слышь, Игнат, шо тама за кутерьма?»
– Кто стрелял? – разнесся сонный голос Лобанова-Росовского. Огромная фигура прапорщика, в белых кальсонах, появилась на фоне палатки. В руке князь сжимал «маузер».
– Кто, мать вашу, стрелял? Начальник караула, ко мне! Шевелись, тетери сонные!
И в этот момент все остальные шумы перекрыл мотоциклетный треск ротационного «Гнома». Эссен, успевший подняться на ноги, невнятно кричал, потрясая кулаками, и Велесов увидел, как над морем, на фоне оранжевой полосы вечерней зари, залившей западную кромку горизонта, наискось мелькнула крылатая черная тень.
* * *
– Он, лярва, ножиком! – хрипел Рубахин. – Я поздоровкался, наклонился, чтобы, значить, тягу подтянуть – тут-то он меня и подколол!
Моторист лежал на брезенте, на песке, возле дощатого слипа. Голый по пояс матрос в алмазовской бескозырке неумело перематывал ему бок полосатой тряпкой. Рубахин охал, шипел от боли и матерился. Рядом, на песке, валялся разодранный тельник.
– Кто тебя, англичанин? – спросил Эссен. Он уже влез в кабину и копался под приборной доской. – Что ж ты его, братец, к аппарату подпустил? Сам виноват…
– Да дохтур же! – взвыл моторист. – Френч надел, консервы, гнида! Я ишшо подумал – чегой-то ихнее бла-ародие так вырядились? А он вон что удумал…
– Англичанин потом набежал, – добавил матрос. Он затянул узел на боку Рубахина и вытирал окровавленные руки тельняшкой. – Я как увидел, что дохтур Рубахина зарезал – сразу кинулся. А тут ента подлюка: выскочил из-за палатки и давай в меня палить! Пистолетик евонный махонький, не попал, паскудина… А я что могу – каменюкой в него запулить? Завели мотор и поминай как звали!
– Не переживай, братец, тебя ни в чем не обвиняют, – успокоил матроса Лобанов-Ростовский. Он, как прибежал в одних подштанниках, так и стоял: маузер пляшет в руке, деревянная коробка на ремешке болтается на голой волосатой груди, завязки от кальсон свисают с лодыжек.
– С сумкой он был, англичанин! – просипел Рубахин. – Большая, парусиновая, будто для картинок, художники такие носят. Мешалась она ему, вот и промазал. А пистолетик бросил, вон там…
Матрос покопался в песке и продемонстрировал офицерам карманный двуствольный пистолет с перламутровой ручкой.
Сергей сдернул с пояса «Кенвуд».
– Князь, мы на связи. Бегите, рапортуйте, и пусть «Заветный» идет за нами вдоль берега. И чтоб Энгельмейера с «Алмаза» взяли – не дай бог, на воду придется сесть – у Евпатории французы шастают.
Мичман Энгельмейер, оставшийся «безлошадным», был временно переведен в радисты. Ему, как и Лобанову-Ростовскому, доверили один из «Кенвудов».
– Думаете, к союзникам полетел? – спросил фон Эсссен. Лейтенант, в пилотском шлеме (и где только успел раздобыть?), перегнулся через спинки сидений и откручивал пробку бензобака.
– А куда еще? Ну, доктор, ну, чмо либерастное… знал ведь, что он в Питере в аэроклубе состоял! Но чтоб вот так, с ходу, справиться с незнакомой машиной?..
– Да все ему знакомо! – плачущим голосом выкрикнул Корнилович. – Я, дурак, и познакомил! Полгода назад, два раза его вывозил – мне новый мотор поставили, надо было облетать. Вот Фибих и напросился. Первый раз дал только по воде порулить, а второй он уже пилотировал…
Аппарат Корниловича, единственный в авиаотряде, имел двойное, учебное управление.
– И как справился? – поинтересовался лейтенант. Он вытащил из горловины бака проволочный щуп, обтер ветошкой. – Полный.
– Нормально справился, сволота клистирная! Его и другие катали, точно знаю. Я еще говорил: «При нужде вы, доктор, вполне за пилота сойдете, меня замените!» А Фибих, курва мать, отшучивался: мол, куда нам, мичман, рожденным ползать, это вы небожители…
– Как там, Кобылин? – крикнул Эссен. – Закончил?
– Порядок, вашбродие! – отозвался летнаб. – Аппарат осмотрен, к летанию готов!
Кобылин обеими руками ухватился за лопасть, изготовился. Физиономия в ожидании команды сделалась напряженной. А рожа-то до сих пор распухшая, подумал Велесов. От души погуляли…
Он перекинул ногу через борт, и тут за рукав кто-то ухватился. Петька-Патрик. Мальчишка лопотал, мешая английские слова, русскую матерщину, тянул на себя, пытался что-то втолковать.
Сергей осторожно высвободил рукав из цепких мальчишечьих пальцев.
– Извини, дружище, в другой раз слетаешь. А сейчас мне надо…
Неизвестно, понял ли его юный ирландец – он отпустил Велесова и повалился на песок. Худые плечи вздрагивали от злых рыданий.
Велесов выпрямился, держась за стойку. Нащупал тангенту «Кенвуда», поднял зачем-то переговорник к губам.
Щелк-щелк-щелк-щелк, пауза, щелк-щелк. Четыре-два. Сорок два. Их тайный код.
Эссен вскинул руку. Кобылин крутанул пропеллер, «Гном-Моносупап» закашлял, зафыркал, стрельнул касторовой гарью и ровно затарахтел. Сергей плюхнулся на сиденье и зашарил свободной рукой в поисках привязного ремня. Матросы, мотористы подбежали, навалились с гиканьем, скатили аппарат в воду. Эссен добавил газу, развернулся навстречу волне и пошел на взлет.
IV
ПСКР «Адамант», 22 сентября 1854 г., капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
– …Что ж, Андрей Владимирович, это все очень любопытно. Остается главный вопрос: как долго союзники будут отсиживаться в Евпатории?
Кременецкий говорил, как всегда, негромко. Из открытого иллюминатора вливался в кают-компанию прохладный сентябрьский воздух. Офицеры «Адаманта» устроились на диванчиках вдоль стен, и лишь сам Андрей стоял возле большого монитора. На экране застыла карта Крыма середины XIX века.
С памятного дня «переворота» кавторанг взял за правило устраивать по вечерам своего рода брифинг для офицеров корабля. Он не носил характера совещания комсостава – ни протокола, ни аудиозаписи, ни жесткого регламента. Тем не менее эти брифинги чем дальше, тем заметнее становились «коллективным мозгом» экспедиции. Офицеры входили во вкус непринужденного обсуждения, без оглядки на звания и должности.
– Полагаю, Николай Иваныч, они растеряны, – заговорил командир БЧ-4. – Возвращение англичан – это удар под дых, да и визиты гидропланов выводят их из равновесия.
– Ждут подкреплений?
– Возможно. – ответил Андрей. – Союзники ослаблены, две трети британских экспедиционных сил были на ушедших судах. Но все же я не верю, что они и дальше останутся пассивными. Им сейчас либо начинать эвакуацию, либо наступать.
– Согласен, – кивнул штурман. – Сколько можно сидеть на жо… на месте? В прошлый раз трех дней не прошло после высадки, а они уже обстреляли Севастополь.
– А что им остается? – усмехнулся Бабенко. – Севастопольцы перехватывают любое судно. За пять дней потопили два парусника, захватили пароход. Полезное дело – воздушное патрулирование.
Андрей тронул мышку. Картинка сменилась на изображение колесного парохода с французским флагом с витой надписью «Salamandre».
– Велесов сообщает: вчера ночью два французских судна попытались подойти к Каче. «Заветный» их обнаружил и обстрелял. Одного из «гостей», вооруженный пароход «Саламандр», «Громоносец» прижал к мелководью и заставил спустить флаг, второй – винтовой шлюп – удрал. Велесов просит нас помочь, хотя бы по ночам. Да и днем не помешает: у их моторов ресурс – кот наплакал, а надо еще плацдарм бомбить. А мы могли бы наладить наблюдение с «Горизонта». Леха… простите, старшина Алябьев говорит, что можно ввести в строй БПЛА научной группы.
Кременецкий потер переносицу.
– Можно, конечно… а где взять оператора? – поинтересовался штурман.
– Я могу, – вызвался Рогачев. – Меня учили управлять «Горизонтом». Предполагалось вести наблюдение прямо у границы зоны Переноса. Потом Ле… старшина натаскал. Справлюсь.
– Вы бы лучше с кодами справились, товарищ инженер. Больше пользы было бы…
Фомченко на брифингах обычно отмалчивался – сидел на угловом диванчике и слушал.
Инженер вспыхнул:
– Сколько раз повторять – это не по адресу! Я инженер-электронщик, а не хакер, коды взламывать не умею!
Ай да Валентин, подумал Андрей. Куда делся былой сакральный трепет перед начальственными ликами? Да и старлей осмелел, вон какой бойкий…
– Да-да, мы все помним, товарищ Рогачев, – кивнул командир. – К вам претензий нет. Насчет второго «Горизонта» – толково, обдумаем.
– Ты мне вот что объясни, майор, – снова подал голос Фомченко. – Мы, кажется, решили, что Велесов не будет светить нас перед алмазовцами? Тогда какой прок от наших разведданных? Он что, провидца из себя будет строить? Мол, было мне, господа офицеры, видение, что в двадцати милях от берега курсом сто семьдесят три следует французский фрегат?
По кают-компании прокатились смешки.
– Согласен, звучит глупо. Потому Велесов и просит разрешения сообщить о нас командиру авиагруппы, лейтенанту фон Эссену. Это снимет вопросы хотя бы на какое-то время. Дело в том, Николай Антонович, что Велесов уверен: союзники вот-вот перейдут к активным действиям. Так что разведданные сейчас важны, как никогда.
Фомченко недовольно поджал губы, раздражало обращение по имени-отчеству младшего по званию, но сделать он ничего не мог: Кременецкий установил на брифингах неформальный стиль общения.
– Я склонен согласиться с этим предложением, – сказал кавторанг. – Если возражений нет, пусть товарищ майор связывается с Велесовым и дает добро. Все согласны?
Офицеры по очереди кивали. Фомченко демонстративно отвернулся к иллюминатору.
– Вот и отлично! – подытожил кавторанг. – Когда у вас очередной сеанс связи, Андрей Владимирович?
– В двадцать три тридцать. Запасной – через полчаса.
– А вы, Павел Максимович, – Кременецкий обратился к штурману, – займитесь пока прокладкой, с расчетом на то, чтобы перекрыть локатором и «Горизонтами» возможно больший район.
Дверь кают-компании распахнулась, на пороге возник радиометрист.
– Тащ кавторанг, разрешите обратиться?
Кременецкий кивнул.
– Докладывает главстаршина Сапожников. В двадцать один сорок семь, это восемь минут назад, обнаружена воздушная цель в районе объекта «Кача». Курс триста тридцать семь, скорость сто пять. Высота триста. Две минуты назад обнаружена вторая цель, следует за первой.
– Это что за сюрприз? – недоуменно нахмурился Кременецкий. – Они там что, гонки решили устроить?
Радиометрист пожал плечами.
– Ладно, товарищи офицеры, все свободны. Майор, старший лейтенант, пойдемте посмотрим, что там творится. Да, и пусть Алябьев готовит беспилотник. Мало ли…
Глава девятая
I
Гидроплан «М-5», бортовой номер 37, 22 сентября 1854 г., вечер, лейтенант Реймонд фон Эссен
Черноморские сумерки падают быстро. Только что вечерний полумрак, накатывающая с востока фиолетовая чернильная мгла, апельсиновое зарево пылает во весь горизонт – и вот небо уже в звездах, берег едва угадывается по лунным отблескам в прибое, а блекло-желтая полоса заката истончается на глазах.
– Успели все-таки… – надсаживаясь, прокричал Сергей. – Вон они, на десять часов!
Лейтенант повернулся к напарнику. Сквозь стекла пилотских очков-консервов в глазах читалось недоумение. Ах да, вспомнил Велесов, здесь еще не в ходу определение направления по циферблату. Он ткнул рукой туда, где на фоне тающей вечерней зари мелькнуло черное пятнышко. Фибих. Крошечная соринка в бледно-оранжевом небе. Идет вдоль береговой линии, заметно ниже. Еще немного – и пропадет, растает в сгущающемся мраке.
Эссен закивал и что-то сделал левой рукой. Тарахтящий звук за спиной чуть заметно изменился, Гидроплан опустил нос, черная точка приблизилась, выросла в этажерчатый силуэт. Набрал скорость, понял Велесов. Все же Фибиху слабо в коленках супротив Эссена, одно слово – любитель. Интересно, как он собрался садиться на воду в темноте? Это и для опытных пилотов непростой маневр…
Дистанция до «тридцать второй» быстро сокращалась. На глаз – метров двести, прикинул Сергей… нет, уже сто пятьдесят. А дальше что – таранить? Пулемета нет, все, кроме лобановской «люськи», отдали в десантные команды…
Эссен придвинулся, проорал, перекрывая треск «Гнома»:
– Сергей Борисыч, под сиденьем, парабел кобылинский!
Сергей рванулся – не пустило. Торопливо нащупал неудобную пряжку, распустил ремень, зашарил под сиденьем. Есть!
«Люгер Р-08» «лангепистоле», был завернут в старую гимнастерку. Велесов его знал – не раз видел в руках Кобылина, даже как-то выпросил пострелять. Летнаб согласился неохотно и выделил для забавы гостя из будущего всего три патрона: «А где новые-то брать, вашбродие, небось тут их не делают?»
* * *
Полгода назад Эссен торжественно вручил летнабу длинноствольный артиллерийский «Парабеллум», и тот сразу влюбился в подарок. Сколько раз лейтенант видел, как Кобылин обихаживает пистолет, чистит по десять раз на дню, полирует масляной тряпочкой. Пробовал насмехаться и услышал в ответ несказанно его удивившее: «Система эта, Реймонд Федорыч, настраивает разум на непреклонную жестокость. Ни на что его не променяю, даже на «маузер»! А уж бой какой – куды-ы вашему «кольту»!» Тронутый столь поэтическим рассуждением, Эссен раздобыл дополнительно замысловатый кобур с ремнями, дощечкой-прикладом, а вдобавок – барабан-улитку на тридцать два патрона. Кобылин пришел в неистовый восторг и с тех пор брал «Парабеллум» в каждый вылет.
Снять кожаный стаканчик с шейки приклада, защелкнуть в паз на рукояти. Магазин долой, барабан… до чего все-таки здорово сделано! Ухватить большим и указательным пальцами шарнир, потянуть… затвор масляно клацает, переламываясь вверх – уникальная, неповторимая система Георга Люгера, – готово!
Эссен успел догнать «тридцать вторую». Теперь аппараты летели на одной высоте. Неужели нас до сих пор не заметили, удивился Сергей, дистанция всего ничего, метров сто. Ну, конечно, для Фибиха и его спутника они на темной стороне горизонта. Доктор ни разу не летал ночью и сейчас думает только о том, как бы не перепутать небо с водой и удержаться на курсе. Англичанина вообще можно не брать в расчет – он впервые в жизни поднялся в воздух и ничего не понимает. Так что их с Эссеном не видят, а вот «тридцать вторая» ясно рисуется на фоне заката. Пока. Минут пять это продлится, а там потеряемся в темноте. А может, и бес с ними? Фибих, к гадалке не ходи, разобьет аппарат при посадке – он уже сейчас наверняка в панике, понял, во что ввязался. Хотя может и повезти; удача любит храбрецов, а доктор Фибих, хоть и скотина неимоверная, но далеко не трус…
Эссен крикнул – «Гном» перекрывал все звуки. Ткнул в часы на приборной доске, потом вперед, по курсу; растопырил пять пальцев, сжал в кулак, еще четыре. Ясно, еще девять минут, и Евпатория. Все, время вышло.
Лейтенант положил аппарат на левое крыло, дистанция между гидропланами стала уменьшаться. Велесов вскинул «люгер» к плечу, поймал, поверх эссеновского шлема, силуэт «тридцать второй» – лейтенант торопливо пригнулся – и нажал на спуск.
Бах! Бах! Бах! И с небольшой паузой – еще четыре выстрела.
Грохот выстрелов потонул в треске мотора. Ничего не произошло – самолеты летели, как и раньше, теперь их разделяло всего метров тридцать. Эссен снова заорал, тыча рукой в сторону фибиховской машины.
Упреждение? Как там в фильмах про войну: «По танкам, бронебойным, упреждение полфигуры!» Или нужна поправка на ветер? Скорость-то одинаковая… а черт его знает, некогда!
Выстрел. Выстрел. Выстрел. «Люгер» дергался в руках, коленчатый затвор ходил, выбрасывая гильзу за гильзой. Сергей выпустил четыре пули, взяв прицел на полкорпуса вперед, потом сократил упреждение вдвое и еще пять раз нажал на спуск. Чужой аппарат внезапно качнулся и резко вильнул вправо. Эссен, избегая столкновения, бросил машину в сторону, а когда выровнялся – увидел Фибиха в полусотне метров слева, заметно выше. Сергей снова поднял «лангепистоле», и тут с борта «тридцать второй» навстречу ему забилась злобная огненная бабочка.
Пули с тупым треском пробивали фанеру. Эссен резко бросил гидроплан в вираж; Сергей ударился о борт, чуть не вылетел из кабины. Пистолет полетел под ноги, в лицо брызнули щепки и стеклянное крошево – очередь разворотила приборную доску и, как бритвой, срезала целлулоидный козырек. Аппарат снова мотнуло, Сергей обеими руками вцепился в борт, и тут же в плечо ему ткнулся тупой железный палец.
Эссен страшно ругался, и Велесов вдруг осознал, что «Гном» больше не тарахтит: набегающий поток свистит в растяжках, да где-то впереди и вверху рассерженным шмелем жужжит удаляющийся аппарат.
– Держитесь крепче, Сергей Борисыч, скоро плюхнемся!
«Плюхнемся? До «Адаманта» километров тридцать пять. Много, черт…»
– Рейм… Реймонд Федорыч, тяните, сколько сможете! Спустимся – связь пропадет, далеко…
Велесов сделал попытку дотянуться до «Кенвуда». Боль в простреленном плече взорвалась вспышкой; чтобы не потерять сознание, пришлось до крови прикусить губу.
«Все, на этот раз – никаких кодов…»
– Я – Сто третий, я – Сто третий, вызываю «Адамант»!
Бесконечная пауза длиной в три секунды…
– Я «Адамант», Сто третий, слышу вас хорошо, прием!
– Доложите майору Митину: преследуем угнанный самолет, подбиты, нуждаемся… отставить! Цель – гидроплан, идет к Евпатории, уничтожить любым способом! Как поняли, повторяю – любым!
– Понял, любым, передать майору Митину.
И, наконец – голос Дрона:
– Серёг, что стряслось? Видим вас на локаторе, прием!
– Дрон, хорошо, что ты… Фибих, тварь, угнал «эмку». Нас подстрелили, достаньте его!
– Как же мы… ладно, решим! Сам-то как…
Голос прервался. Велесов затряс рацию, заорал, но аппарат уже несся над самыми волнами, срывая хлопья пены. Ударился о воду, подскочил и часто захлопал днищем по зыби. На ботинки весело брызнули фонтанчики воды.
– Реймонд Федорыч, у нас днище как решето!
– Бог не выдаст… – невнятно отозвался Эссен и полез под приборную доску. – Сергей, Сергей Борисыч, найдите тряпку какую-нибудь, и давайте мне куски! Тут полно дырок, если не заткнуть – потопнем, как кутята…
Сергей, шипя от боли, задрал куртку, отодрал от футболки полосу ткани. Зубами оторвал клок, другой, передал Эссену.
Вода под ногами прибывала; левое плечо наливалось болью, и любое движение давалось все мучительнее. Наконец Эссен выбрался наружу. Мокрый, как мышь, без шлема, на щеке алеет длинная, от уха, царапина.
– Зацепило, Реймонд Федорыч?
Пилот потрогал щеку.
– Черт его знает, батенька. Обожгло, я и внимания не обратил… Но англичанин-то каков, молодец – как курей нас! Спасибо, хоть диск расстрелял… Ну, князинька, ну подгадил! Вернемся – самолично рожу набью, не посмотрю, что такой здоровенный. Пусть потом хоть на дуэль вызывает!
Велесову только и оставалось, что клясть себя за дурацкую самоуверенность. Значит, ничего не поймет англичанин? Как же, отлично все понял: первый раз в жизни видел «люську», и вот так, с ходу, расстрелял преследователей. И Эссен не зря поносит лихого прапора: не пришлось бы менять машину Корниловича – не достался бы злодеям единственный в авиаотряде пулемет…
«…Если бы да кабы…»
Сергей кое-как повернулся на сиденье. Искалеченный аппарат покачивался на мелкой волне, вода в кабине уже плескалась выше лодыжек. Хреново, подумал он, как бы нам не искупаться. Какой я пловец – с простреленным-то плечом?
– Вас никак ранило? – озабоченно спросил Эссен. – Надо бы перевязать. Погодите, рукав оторву…
И принялся стаскивать кожанку. Велесов считал удары сердца – с каждым боль толчком отдавалась в плечо. Под рубашкой растекалось горячее и липкое.
– Ничего, лейтенант, потерплю. Вот, держите рацию, а то, не дай бог, уроню. И пошарьте там, внизу, найдите «парабеллум» – а то «Заветный» в темноте мимо проскочит, потопнем…
– Не проскочит, Сергей Борисыч, у меня три ракеты – ваши, из аварийного ящика, помните? И фальшфейеры, две штуки. Как услышим Энгельмейера – запалим. Найдут, никуда не денутся. Вы мне вот что скажите…
Эссен замолчал. Велесов здоровой рукой извлек у него из пальцев оторванный рукав, запихнул под рубашку, прижал к ране. Лейтенант дернулся – помочь.
– Ничего, справлюсь. Вы, Реймонд Федорыч, хотели спросить, с кем я говорил?
Эссен кивнул. Ему явно было неловко.
«А мне-то каково?»
– Видите ли… надеюсь, вы, как военный человек, поймете меня. Дело в том, что я был не вполне откровенен. В настоящий момент недалеко от нас…
II
Выдержки из бортового журнала ПСКР «Адамант»
«22(10)/IX 1854
(…)
20.29. Получено сообщение от С. Б. Велесова (позывной 103). Преследовал угнанный (возможно, агентом противника?) гидросамолет. Во время погони обстрелян, готовится совершить вынужденную посадку на воду. В., вероятно, ранен. Со слов майора ФСБ Митина зафиксировано: В. требует уничтожить угнанный самолет любым возможным способом
20…32. Принято решение осуществить перехват цели при посредстве БПЛА «Горизонт-Эйр», входящего в штатное оснащение ПСКР «Адамант». Управление БПЛА осуществляет старшина I ст. Алябьев. Радиолокационный контроль – нач. БЧ-4. ст. лт. Бабенко.
20…38. Не удалось установить связь с В. Предположительно, гидросамолет осуществил приводнение. Попытки установить связь продолжаются.
20.41. Ст. лт. Бабенко докладывает, что цель находится на удалении 8 км от неприятельских кораблей, дислоцированных в евпаторийской бухте. Оценочное подлетное время цели – 5 минут. Предположительно, подлетное время БПЛА до цели – 4 минуты. Вероятность перехвата на расстоянии до 2 км от неприятельских кораблей – до 80 %.
20.44. Цель обнаружена на камере ночного видения БПЛА. Дистанция до цели согласно показаниям лазерного дальномера 1,3 км.
20.45. Отдан приказ на перехват и последующее уничтожение цели при посредстве тарана БПЛА.
20.48. Перехват осуществлен. Связь с БПЛА потеряна. Согласно данным поста радиолк. контроля, отметки цели и БПЛА исчезли с экрана на удалении 2,2 км от ближайшего судна. Предположительно, цель уничтожена.
20.55. Начаты поиски гидросамолета В. Курс (…) Скорость (…) Расчетное время прибытия – 45 мин.
21.22. Обнаружено судно, пеленг (…) удаление (…) скорость (…), следующее курсом (…). Майор Митин высказал предположение, что это миноносец «Заветный», в настоящий момент также занятый поисками гидросамолета, совершившего вынужденную посадку.
21.27. Установлен радиоконтакт с передатчиком, позывной 103. Ст. лт. Бабенко доложил об обнаружении еще одного передатчика, действующего в диап. УКВ, по пеленгу (…). Предположительно, миноносец «Заветный».
21.29. Следуем прежним курсом. Во избежание недоразумений включены навигационные огни, освещен кормовой флаг корабля. Ст. л-ту Бабенко отдан приказ установить радиоконтакт с обнаруженным судном.
21. 31. Замечена сигнальная ракета красного света, Следуем прежним курсом. Скорость (…) Ст. лт. Бабенко доложил о…»
III
Гидроплан «М-5», Бортовой номер 37, 22 сентября 1854 г., ночь, лейтенант Реймонд фон Эссен
В первый раз Эссен свалился в воду, когда втаскивал Велесова на крыло. Вода постепенно прибывала – видимо, кроме пробоин, до которых он сумел дотянуться, были и другие. Лейтенант пытался отчерпывать воду шлемом, но это мало помогло – поднялся ветер, волны стали захлестывать аппарат. Раненый поначалу помогал, но потом затих, привалившись к борту. Кровь сочилась из-под наспех наложенной повязки; Эссен бросил свой Сизифов труд, хотел перевязать заново, но не преуспел – Велесов потерял сознание и теперь страшно хрипел и вздрагивал, словно в приступе судорог. Вода переливалась через край кабины, и лейтенант понял, что ждать больше нельзя.
Он с трудом перетащил безвольное тело напарника через сиденье, пятясь, согнувшись в три погибели, выволок на крыло. Нога зацепилась за растяжку, и Эссен спиной вперед полетел в воду.
Падать было невысоко – гидроплан уже лег плоскостями на воду. Придя в себя после купания, лейтенант вспомнил о парусиновом мешке с ракетницей и фальшфейерами. Пришлось снова карабкаться через спинки сидений и, задержав дыхание, вслепую шарить в затопленной кабине. Когда мешок, наконец, нашелся, авиатор долго сидел на спинке сиденья, не в силах шевельнуться.
Под курткой что-то пикнуло. Эссен подскочил, будто его шилом укололи. Рация! Драгоценный передатчик, главная надежда на то, что их найдут, спасут, не бросят в ночном море! Пилот торопливо зашарил по груди, пытаясь справиться с застежками куртки.
Устройство, к счастью, не пострадало от воды – возможно, корпус из диковинного, похожего на гуттаперчу материала водонепроницаем? Зеленоватый экранчик слабо светился, и то, что Эссен на нем увидел, решительно ему не понравилось. В нижнем углу пульсировал значок в виде прямоугольника, пересеченного косой чертой. Пилот уже имел дело с приборами из будущего – «гаджетами», как непонятно называл их Велесов, – и знал, что это за символ. Сергей на ночь присоединял «гаджеты» к плоскому ящичку зарядного устройства, которое целыми днями собирало электричество от солнца, в радужную раскладную гармошку. А сегодня, видать, не успел, спасибо этой сволочи Фибиху…
После приводнения Эссен несколько раз пытался выйти на связь. Бесполезно – на высоте трехсот метров рация кое-как ловила сигнал, но на поверхности проку от нее было немного. Сергей, правда, говорил, что связь восстановится, когда корабль подойдет поближе…
Пилот взглянул на часы. 21.24. Если расчеты верны – помощь уже недалеко. Интересно, подумал он, кто появится первым? Хорошо бы «потомки». Врач с «Заветного» сейчас на «Алмазе», лазарет миноносца пуст…
Раненый пришел в себя. Эссен сунулся поправить наконец повязку – куртка успела насквозь пропитаться кровью, – но Сергей отрицательно помотал головой и потащил из нагрудного кармана оранжевую коробочку. «Портсигар? – удивился Эссен. – Нашел время курить…» Велесов открыл коробочку, подцепил пальцем полупрозрачный флакончик, зубами сорвал колпачок. Под ним обнаружилась толстая, как у медицинского шприца, игла; Велесов с размаху воткнул ее в бедро, скривился от боли, сдавил двумя пальцами тюбик, выдернул. Потом ткнул в крошечную баночку из того же полупрозрачного материала. Эссен отковырнул крышку, вытряс на ладонь таблетку. Сергей проглотил, закрыл глаза, лег. Он больше не хрипел – ровно дышал полуоткрытым ртом.
Может, пора? Лейтенант дождался, когда минутная стрелка коснется шести часов, и достал из сумки ракетницу.
Прожектор появился после второй ракеты. Луч шарил по горизонту, поднимался вверх, вскидывался почти в зенит – заметили, подают сигнал! Эссен схватил рацию: экранчик на миг осветился, устройство издавало короткий писк и отключалось. Тогда он выпустил последнюю оставшуюся ракету, запихнул за пазуху фальшфейеры и, срывая ногти, полез на верхнее крыло. Встал, примерился к размахам качки, отвинтил алюминиевую крышечку, дернул шнур и замахал над головой, отворачивая лицо от брызжущего искрами факела.
Фальшфейер догорел. Эссен принялся раскручивать второй и тут увидел, что на северо-западной стороне горизонта мелькнул еще один луч. Взлетела россыпь разноцветных ракет; со стороны первого корабля бухнула пушка, и над гидропланом повисла мертвенно-белая, неживая люстра осветительного снаряда.
Фальшфейры догорели один за другим. Швырнув в воду последний, Эссен потянул из кобуры «кольт», но луч уже нашарил гидроплан. Лейтенант поспешно отвернулся и зажмурился изо всех сил, уберегая глаза от миллионосвечевого сияния. Ярчайший свет пробился под веки, грозя сжечь сетчатку, огнем затопил мозг – и вдруг погас.
Лейтенант открыл глаза – перед ним плавали радужные круги. Корабль, ослепительно-белый в электрическом свете, стоял в двух кабельтовых от гидроплана. Его обводы поразили лейтенанта – похожий на творение скульптора-модерниста, с граненым корпусом, невероятно сложной многоуровневой мачтой, унизанной какими-то шишками, стержнями, решетками… Слепящий луч уходил вертикально в небо, и Эссен понял, что непонятный корабль освещен другим прожектором – с юга приближался «Заветный».
На мостике миноносца замахали фонарем, замигал ратьер, и вдруг над морем повис пронзительный, с переливами, вой. От неожиданности Эссен чуть не полетел в воду. Зажимая уши ладонями, он успел подумать, что так, наверное, кричали древние чешуйчатые рептилии, о которых писал британец Конан Дойл. «Заветный» ответил: протяжный рев на мгновение заглушил апокалиптический звук, и тут же обе сирены умолкли. Лейтенант не услышал, как засмеялся Велесов – в ушах звенело от двойного акустического удара, – зато увидел, что Сергей сидит, привалившись спиной к стойке крыла, и здоровой рукой машет спасителям.
Глава десятая
I
Черное море, Пароход «Улисс». 24 сентября, капитан-лейтенант Игорь Белых, позывной Снарк
Колесные пароходы усыпляют, подумал Белых. Действуют, как старые добрые плацкартные вагоны; там размеренный, ни на миг не прерывающийся стук на рельсовых стыках, здесь – мерное «умпф-умпф-умпф» дедовского паровика и шлепки плиц о воду. Интересно, как они тут ухитряются не засыпать, особенно в собачью вахту?
Наверняка у греков и «собачка» называется по-другому… На «Улиссе», как и на старушке «Клитемнестре», в ходу черноморское рыбацкое арго. С поправкой на терминологию Кайзермарине – Лютйоганн нипочем не желает осваивать местный сленг, но упорно требует от подчиненных понимания. Получается пока не очень; впрочем, с тех пор, как было решено расстаться с парусной оснасткой (сохранили, по настоянию дяди Спиро, только стаксели), работы у палубной команды поубавилось.
Пароход приобрел, мягко говоря, необычный вид. Нет стены; главное украшение, длинный бушприт, пришлось безжалостно обкорнать, оставив несерьезный обрубок. Нижние реи на своих местах – к ним крепятся канаты, на которых тюрморезовские бойцы наловчились перелетать на чужую палубу. Кургузые мачты увенчаны громоздкими бочонками боевых марсов. Этот термин ввел сам Белых – не называть же их «вороньими гнездами», на манер тех плетеных корзин, где с трудом мог поместиться человек нормального телосложения?
Новые сооружения вмещали троих, и еще оставалось место для корзинки с нехитрой снедью и анкерка с водой. Как и для другого, не столь безобидного имущества. Например, пулемет или любимая игрушка отрядного снайпера Гринго, тяжелая винтовка «6С8».
Напоследок, припомнив старые военные фотографии, Белых приказал обвешать «боевые марсы» тугими связками канатов – мантелетами. От ядер, конечно, не спасет, а вот осколки – другое дело. Да и пуля Минье увязнет, если на излете.
На боевой марс грот-мачты воткнули мощный переносной прожектор. Питание он получал от компактного бензинового генератора, предусмотрительно взятого с «Адаманта». Выше, над головами марсовых, торчала щетина антенн, радом с ними – темно-серая кастрюля локатора. Его позаимствовали с «Саб-Скиммера»; радар, как и прожектор, входил в комплект съемного оборудования катера.
Конечно, этой фитюльке далеко даже до приличного яхтенного радара, шкала дальности – всего ничего, два с половиной десятка морских миль. Но выбирать не приходится: ночью, во враждебных водах, где в любую минуту можно наткнуться на неприятельский дозор, даже такая аппаратура – особенно в связке с ПНВ и прожектором – станет серьезным подспорьем.
Кабель от антенны протянули на мостик; в специально сколоченную тумбу вставили блок дисплея, и Ганс Лютйоганн проводил долгие часы, осваивая технику двадцать первого века. Он буквально «заболел» новинкой, и теперь мечтал поскорее выйти в море, опробовать хитроумное устройство в деле. Как-то раз он настолько увлекся, что принялся рассуждать, как пригодилась бы ему такая аппаратура для ночных атак на русские транспорты – и запнулся, поймав иронический взгляд Карела.
* * *
С полуюта открывался великолепный вид – таяла в рассветной дымке Одесса, серебрилось море до самого горизонта, и жирные чайки пронзительно кричали за кормой, провожая «Улисс» в его авантюрное плавание. Колеса оставляли широкую, взбаламученную полосу пены, и в этой кильватерной струе на длинном буксирном канате переваливалась с боку на бок «Клитемнестра». Когда дядя Спиро предложил взять в крейсерство и свою старую шхуну, Белых воспротивился – на кой черт им сдалась эта обуза? Но потом изменил решение: скорость «Улисса» при буксировке падала всего-то на узел, а вот пользы контрабандистская скорлупка обещала немало. Шхуна, с ее ничтожной осадкой, может подойти к берегу там, куда не сунешься на колесной махине. Да и внимание не так привлекает – мало ли всякой мелочи снует вдоль турецкого берега? А пароходы все наперечет, тем более в разгар войны.
* * *
На оснащение «Улисса» ушла лишняя неделя. Как ни оборотист Капитанаки, а подготовить и оснастить для серьезного похода судно с сотней без малого душ на борту – задачка не из рядовых. Вчера вечером пили отвальную; в кают-компании собрались кроме боевых пловцов казачки и кое-кто из греков. Пришел и Лютйоганн; немец занял приличествующее его должности место во главе стола, но когда появились здоровенные бутыли с мутной греческой виноградной самогонкой «цикудья» – перебрался на обшарпанный диванчик, под иллюминатор и взирал оттуда на веселье круглыми, слегка выпученными глазами.
Появилась гитара – ее приобрел в Одессе главный отрядный бард, Вий. Пели про Чечню, про Афган. Казачки поначалу удивлялись, но, услыхав знакомые слова – «аул», «басмач», «караван», стали подтягивать, а потом взяли инициативу в свои руки.
Белых ожидал сугубо казачьего репертуара, что-нибудь вроде «Ой, да не вечер, да не вечер…», и был изрядно удивлен, когда Тюрморезов затянул песню, вполне подходящую к их положению:
Не слышно на палубах песен; Эгейские волны шумят… Нам берег и душен и тесен; Суровые стражи не спят. Раскинулось небо широко, Теряются волны вдали. Отсюда уйдем мы далеко, Подальше от грешной земли. Не правда ль, ты много страдала? Минуту свиданья лови… Ты долго меня ожидала, Приплыл я на голос любви. Спалив бригантину султана, Я в море врагов утопил И к милой с турецкою раной, Как с лучшим подарком, приплыл…[28]* * *
Тут уж смолчать было никак нельзя: капитан-лейтенант отобрал у Вия гитару и порадовал публику «пиратскими» песнями старого, еще советского КСП. Пошли они на ура – даже Фро, появившаяся в кают-компании под занавес веселья, поаплодировала бравому каплею: «Я знала, что вы – романтик, мон шер. Но откуда эти стихи, никогда их не слышала? Есть в них что-то от сэра Вальтера Скотта…»
…Закончен срок береговых работ, Встает рассвет у края волнолома. Спешит от борта к берегу вельбот, Увозит тех, кто остается дома.[29]Засиделись за полночь, а уже в полпятого дребезжащий колокол на шканцах «Улисса» подал сигнал к отплытию. Вельбот – вообще-то обычная шаланда с меланхоличным греком на веслах – высадил провожающих у подножия Ришельевской лестницы. На кормовом флагштоке заполоскал знакомый триколор, флаг русского торгового флота, к которому отныне принадлежал и «партикулярный корсер «Улисс». Одиссея капитана Белых – как пошутил кто-то из его бойцов – началась.
II
Из дневника Велесова С. Б.
«24 сентября. Ну вот я и получил свое первое боевое ранение. Дай бог, чтобы и последнее, хотя что-то не верится. Не та жизнь светит нам в обозримом будущем. Шутки шутками, а не вспомни я вовремя об индивидуальной аптечке (в первый день «попаданства» я позаимствовал ее из аварийного контейнера, да так и таскал с собой), – дело могло бы обернуться куда печальнее. Эссен говорит – я уже хрипел, даже глаза закатывались, он уж и отходную стал припоминать…
Что ж, все хорошо, что хорошо кончается. Грех жаловаться, не всякий раненый удостаивается чести быть осмотренным самим Пироговым. А мне свезло. Патриарх военно-полевой медицины побывал в медпункте «Адаманта», и надо было видеть, какими глазами смотрел он на нашего доктора-старлея! Внимал ему, словно Моисей горящему терновому кусту. Полтора с лишним века развития медицины и биологии – это серьезно.
А вот в случае с Груздевым блеснуть не удалось, профессор до сих пор в коме. Из беседы медиков (по большей части на латыни) я понял одно: медицина, что XXI, что XIX века, в этом случае бессильна. Корабельный врач в растерянности, уверяет, что клиническая картина какая-то неправильная и, если верить приборам, профессор давно должен оставить этот мир. Однако он жив и обходится без помощи всяческих искусственных легких и прочих хитроумных устройств…
Зря все-таки Дрон отмахивается от тех «лиловых молний», зря. Это я о том, что случилось с профом в момент переноса. Чуйка мне вещует: не просто это все, ох как не просто…
А пока приходится смириться с тем, что мы все – и пришельцы из 2016 года, и наши невольные попутчики – застряли здесь надолго. Валя Рогачев, навестивший меня вместе с Дроном, признался, что оставил попытки обойти профессорские пароли. Не его уровень – а раз так, возвращение нам не светит. Во всяком случае – пока, а там, как говорится, будем посмотреть…
Вчера Кременецкий и Фомченко представлялись севастопольскому начальству. Сопровождал их Зарин – не прощу себе, что пропустил такое событие!
Сегодня адмиралы посетили «Адамант». Поговорили и со мной, как с героем первого в местной истории воздушного боя. Нахимов, по словам Эссена, стал ярым сторонником воздухоплавания и намерен всячески его развивать. Пока это прожекты, но надо с чего-то начинать?
Ввели в строй «Херсонес». Он остался без мачт, зато приобрел широкие пандусы на полубаке и полуюте. На них помещаются три гидроплана – вся наша наличная авиация. Фибих лишил нас сразу двух боевых единиц: аппарат Эссена хоть и удалось выловить из воды, но теперь он годится разве что на запчасти. Несколько пуль, угодившие в мотор, привели несчастный «Гном» в неремонтопригодное состояние.
Качу пришлось эвакуировать. Союзники все же решились – сбили казачьи заслоны и выдвигаются с плацдарма. Эскадра медленно ползет вслед за ними, прикрывая приморский фланг, но к Севастополю пока не суются. Ей навстречу вышел объединенный «ночной отряд» – «Алмаз», «Заветный», «Морской бык» и пароходофрегаты. Так что ближайшие двое суток будут у союзного флота весьма насыщенными.
Готовятся к бою и севастопольцы. На этот раз Корнилову не пришлось долго убеждать командиров кораблей – решение, насколько мне известно, было единогласным.
Дрона откомандировали для связи на корниловский флагман. Повезло, нечего сказать: побывает на настоящем парусном линкоре, да еще и при особе самого Корнилова! Вернется домой – от историков отбоя не будет… если допустить, что информацию о наших подвигах рассекретят в ближайшие полвека.
На «Адаманте» герои дня – Бабенко с Рогачевым. Наши гении радиоэлектроники привели в порядок резервный передатчик и собрали еще две довольно мощных радиостанции – «из г…а и пыли», как выразился Валентин. Заодно выгребли все наличные укавэшки и раздали по кораблям.
Теперь мы вполне обеспечены связью: один комплект поставили на «Алмаз», второй отправили вместе с главстаршиной-радистом к штабу Меншикова, третий – на «Императрицу Марию». Рогачев наладил радиоканал для передачи данных на Андрюхин ноут – недалеко, в пределах видимости. И на том спасибо: теперь адмирал будет получать картинку в реальном времени. «Адамант» пойдет с эскадрой для обеспечения связи, компанию ему составит «Херсонес». На его «эмки» и наш последний «Горизонт» ложится вся разведка.
* * *
Вот он, бредовый сон историка-альтернативщика: в одном строю парусные линкоры, ПСКР 2016 года постройки и колесный гидроавианосец с этажерками времен Первой мировой. Одно слово – когнитивный диссонанс, а то и вовсе шизофрения.
Ничего, мы, попаданцы, люди привычные, как-нибудь переварим…
Что еще? Петька-Патрик в печали – ему так и не удалось опробовать в деле флешетты. На ближайшие дни главная задача авиаторов – разведка, так что юному ирландцу придется пока покуковать на земле. То есть на палубе – мальчишку перевели в команду «Херсонеса», так что ему не пришлось расставаться со своими любимыми гидропланами. Ничего, будет и на его улице праздник: Эссен побожился, что, как дойдет дело до ударам по войскам, о юнге непременно вспомнят.
Севастополь бурлит. То и дело прибывают донесения; казачьи разъезды поддерживают контакт с неприятелем, доносят о стычках аванпостов. Вчера Меншиков отбыл к войскам; при нем в качестве полномочного представителя «попаданцев» генерал Фомченко. Это, пожалуй, правильное решение – чем сидеть в каюте, переживать свое отстранение и препираться по любому поводу с Кременецким, пусть займется настоящим делом. Меншикову не помешают его советы – у генерала за плечами Академия Генерального штаба, а это вам не жук чихнул…
Меншиков забрал с тобой все наличные пулеметные команды из алмазовцев и батарею в составе трех наспех склепанных девятитрубных ракетных станков. Командует ею поручик Щербачев; пулеметчики отданы под начало Лобанова-Ростовского. Неутомимый князинька отпросился у Эссена и Марченко на сухопутье – надо полагать, за подвигами. Что ж, флаг ему в руки…
* * *
В общем, как говорил персонаж из «Свадьбы в Малиновке»: «Чует мое сердце, что мы накануне грандиозного шухера». А я, как назло, валяюсь на коечке, плюю в потолок, горстями жру таблетки и питаюсь слухами. Мысли в голове самые неутешительные: что я, если хорошенько подумать, успел сделать за эти три с небольшим недели? Да ничего! Дал парочку советов, рассказал, что знал, пострелял разок из пистолета… Не выходит пока из меня правильного попаданца, хоть тресни. Только-только собрался взяться за ум – и на тебе, пуля в плечо! Нет, жизнь все-таки чудовищно несправедлива…»
III
Из книги Уильяма Гаррета «Два года в русском плену. Крымская эпопея»
«…6 октября; 24 сентября по юлианскому календарю, принятому в России. Даже в таком, казалось бы бесспорном, деле, как исчисление дней, этот народ находит свой путь, отличный от пути цивилизованной Европы. Решительно не понимаю, отчего русские столь упорно держатся за свой календарь, доставляющий, надо полагать, им самим немало неудобств…
Но – довольно отвлеченных рассуждений. День этот навсегда останется в моей памяти как один из самых печальных. Утро я посвятил молитве и душеспасительным размышлениям – будто предвидел, что в ближайшие часы душа моя рискует отделиться от бренного тела! И верно, за несколько минут до полуденного выстрела из пушки в мое убогое жилище явились незваные гости.
Четыре солдата под командованием жандармского ротмистра, и с ними – офицер с фрегата «Almaz», один из тех, кто владеет богопротивным искусством летания. Я потребовал объяснений; увы, они были мне даны во всех своих ужасающих подробностях!
Оказывается, мистер Блэксторм – мой компаньон, тот, с кем я в течение последних полутора недель делил жилье, беседы и иные формы времяпрепровождения, – решился на невероятный поступок! При содействии нашего доброго друга доктора Фибиха он похитил одну из крылатых машин и попытался перелететь на ней к нашим соотечественникам, расположившимся лагерем возле городка Eupatoria. Услышав это невероятное известие, я возрадовался и вознес к небу горячую молитву за храбрецов! Но офицер (кстати, он носит прусское имя Raymond von Essen) сообщил мне, не скрывая злобной радости, что оба они – и доктор Фибих, и мистер Блэксторм – погибли страшной смертью, рухнув с огромной высоты в море. Что ж, мне оставалось сменить радостный гимн на заупокойную молитву, но мне не позволили это сделать!
Оказывается, упомянутый von Essen явился сюда, чтобы обвинить меня в содействии погибшим храбрецам. Он обвинял нас в предательском вероломстве, в злоупотреблении доверием, которое оказали нам русские власти, якобы предоставившие нам, некомбатантам, известную свободу передвижения в пределах крепости. Очевидно, не имело смысла рассказывать von Essen΄у о том, что высшая доблесть и прямой долг любого англичанина – это содействие торжеству британской короны, и перед этим меркнут другие обязательства. И уж тем более – вырванные под угрозой расправы!
Что до доктора Фибиха, о котором von Essen отзывался с крайней степенью презрения, – как я мог объяснить, что возможность выбрать свободу взамен тирании есть неотторжимое право любого цивилизованного человека? Как говорить о достижениях цивилизации с тем, кто о них понятия не имеет?
И все же истина превыше всего. Поверьте, я был бы счастлив принять на себя эти обвинения – но, увы, не могу этого сделать, ибо не имел никакого понятия о намерениях доктора Фибиха и мистера Блэксторма. Теперь-то я понимаю, что они давно планировали это отчаянное мероприятие и намеренно не посвящали меня в свои планы.
Об этом я сообщил von Essen΄у. В ответ он пригрозил мне ужасными карами и продемонстрировал готовность немедленно привести их в исполнение – в какой-то момент я уверился в неминуемости скорой и неправедной расправы и стал приготовлять свою душу к скорой встрече с Создателем. Но, видимо, срок, определенный мне Им, еще не настал, поскольку угрозы так и остались угрозами.
После этого von Essen предпринял новое бесчинство: меня, служителя Господа, подобно осужденному разбойнику, препроводили в узилище – пешком, через весь город! Я шагал с гордо поднятой головой, желая показать жалким аборигенам величие британского духа и силу молитвы, в которой только и черпаем решимость мы, смиренные Его слуги…
* * *
На этом и заканчивается первая часть повествования; оно увидело свет благодаря трудам мистера Джорджа Рутледжа, книгоиздателя и совладельца фирмы George Routledge & Co., под названием «Два года в русском плену. Крымская эпопея». Но злоключения мои на этом отнюдь не закончились.
После двух недель, проведенных в тюремном каземате одного из фортов, меня вместе с остальными пленниками отослали из Sevastopol΄я – сначала в Kertsch, а потом морем, до городка Taganrog.
К немалому моему удивлению, кроме моих товарищей по «Фьюриесу» среди пленных оказалось множество других англичан, в основном флотских и кавалерийских офицеров. От них я узнал о многих прискорбных событиях последних недель.
Увы, наше общение длилось недолго. Мне было предписано оставаться в Taganrog΄е; к счастью, греческие монахи, основавшие в этом городке свой монастырь, приютили меня на время ссылки. Здесь я провел долгих полтора года.
Подробное описание жизни в неволе, картины нравов греческих монахов, российских различных сословий обывателей, а также множество иных, весьма полезных для любознательного ума наблюдений читатель сможет найти во второй части моих воспоминаний. Они скоро выйдут отдельной книгой в том же лондонском издательстве George Routledge & Co., под названием: «Два года в русском плену. Жизнь среди kozzak′ов».
* * *
Все когда-нибудь приходит к своему неизбежному концу; закончилось и мое заточение. Мир, заключенный между Российской и Британской империями (увы, столь невыгодный и даже позорный для нашей отчизны!), позволил мне, как и другим военнопленным, вернуться домой. Какое это было счастье: снова увидеть белые скалы Дувра, вдохнуть воздух нашей милой родины, с которой я совсем уже попрощался. Воистину, милость Господня не знает границ, и мне остается лишь каяться за то, что я позволил отчаянию поселиться в моем сердце. Так будем же возносить молитвы Создателю, смиренно благодарить его за то, что он ни на миг не оставляет нас в своих помыслах…»
Эпилог
Вечернее небо, бледно-лиловое, подсвеченное с заката золотом, нависло над городом. На парусных линкорах мелькали фонари, раздавались команды, дружное матросское уханье – эскадра готовилась завтра выйти в море. Напротив Графской пристани, у входа в Южную бухту, стоял «Херсонес» – необычный, плоский, как стол, силуэт с горбами колесных кожухов и длинной трубой. На палубе, под парусиновыми чехлами, дремали гидропланы, возле того, что стоял на самой корме, копошились люди.
За «Херсонесом», наполовину прикрытый его корпусом, виднеется «Адамант». Летящий, стремительный силуэт, граненый корпус, бело-синяя раскраска с косой трехцветной полосой и непривычно выписанными буквами: «Береговая охрана». На этот кораблик севастопольцы готовы глазеть с утра до ночи: «Адамант» удивил их даже сильнее, чем летающие машины, – так непривычна была эта нарядная игрушка, выскочившая, как болтали в городе, из самой пучины моря, словно мифическая «господня рыба» или морской змей из рыбацких баек.
* * *
Летнаб присел на нижнюю, у самой воды, ступеньку. Волна лениво плескалась в каменный парапет, мотая туда-сюда мелкий мусор. Из глубины то и дело всплывали, мерно пульсируя, стеклянные пузыри медуз. Позади уходили вверх, к парадной колоннаде Графской пристани, лестничные пролеты – оттуда неслись голоса зевак, смех, прибаутки торговцев баранками и сбитнем.
Кобылин с Патриком четверть часа как вернулись из города. Сопровождающий их жандарм степенно попрощался, потрепал Патрика по вихрам и направился в дощатую будку-караулку с сигнальной мачтой на крыше, приткнувшуюся возле узорчатой ограды.
– Вишь, Петька, Рубахин-то чуть не помер. Он бы и помер – уж и антонов огонь, того гляди, приключится, по всему выходило, не жилец. Слава Богу, врач с «Адаманта» помог. Всего-то два пустяшных укольчика и таблетка. Я ее, Петька, видел – вот эдакая, с полгорошины, фитюлька! А Федор из-за той фитюльки живой остался! Вон оно как, Петька, – выходит, не все дохтура сволочи, как Фибих…
Патрик замотал головой и быстро заговорил. Кобылин развел руками.
– Не понимаю, братец. Вот ежели бы их благородие господин лейтенант – тогда да. А я, звиняй, языкам не обучен.
Мальчик потом раскинул руки и изобразил звук мотора: «Др-р-р-р!» Потом скорчил противную физиономию, вскочил и сделал, нарочито кривляясь, нескольких шагов, изображая кого-то важного, надутого, самодовольного. Кобылин рассмеялся – узнал.
– Обратно убег энтот гад! Мне он, Петька, с самого начала не нравился. Не веришь? Вот те крест! Как увидал я его в запрошлый год в Севастополе, так сразу и понял – не-е-е, негодный вовсе человечишка, с гнильцой. Вона чего удумал – аппарат угнал, Рубахина чуть не насмерть зарезал!
Петька, услыхав знакомое имя, обрадованно закивал, сделал сердитое лицо, поднял руки, будто целился из ружья, – бах – бах-бах! Летнаб не стал спорить:
– То-то что стрелял! А чего ж не стрелять, ежели «люську» они, хады, попятили? И когда дохтур анличашку успел пулемету обучить? Хитрая же машинка, тут науку надо превзойти…
Патрик кивнул, несколько раз стукнул себя в грудь и снова вскинул руки, изображая стрельбу.
– Да где ж ты ружжо взял бы? Да и противу «люськи» из ружжа – какой прок? Вон Сергей Борисыч из парабела моего тоже стрелял – теперь в больничке мается. Хорошо, жив остался, шутка ли – пуля в плече! Мог и навовсе убиться…
Юнга еще долго говорил, размахивал руками, убеждая собеседника: если бы его, Патрика О′Лири, взяли бы тогда в полет, он бы непременно справился, не позволил бы испортить такой замечательный аппарат, ранить хорошего человека, и уж точно – нипочем не упустил бы негодяя Фибиха и противного клетчатого сассанаха…
Кобылин кивал, соглашался. С «Херсонеса» донесся медный звон – пробили семь склянок. От борта авиатендера отвалила гичка. Слышно было, как шлюпочный старшина мерно отсчитывает: «Два-а-а-раз! Два-а-а-раз! Два-а-а-раз!» Гичка повернулась к Графской пристани носом, сразу превратившись в приплюснутую безголовую птицу, мерно взмахивающую костлявыми крыльями. Кобылин встал со ступени, аккуратно отряхнул брюки.
– Что ж, братец мой Петька, пора и нам. С утра в море идтить. Да не кручинься ты, чудак-человек, еще настреляешься. На наш век небось сражений хватит…
Москва Август – ноябрь 2016Примечания
1
ОМРП СпН, Отдельный морской разведывательный пункт специального назначения – разведывательно-диверсионное подразделение ВМФ.
(обратно)2
Пашер – контрабандист (тур.).
(обратно)3
Забтие мюшири – старший офицер (тур.).
(обратно)4
Мылтык) – украшенное ружье (тур.).
(обратно)5
Бакыджи – смотрящий, наблюдающий (тур.).
(обратно)6
Добыча, трофей (тур.).
(обратно)7
Юнги, назначенные подносить к орудиям картузы.
(обратно)8
Весельчак – жаргонное прозвище английских морских пехотинцев (англ.).
(обратно)9
Спасибо, не стоит (греч.).
(обратно)10
Фасолада – греческий фасолевый суп.
(обратно)11
Добро пожаловать (греч.).
(обратно)12
Парень, молодой человек (греч.).
(обратно)13
Ванька-Рутютю – одесский аналог Арлекина или Петрушки.
(обратно)14
Господин (греч.).
(обратно)15
Греческий виноградный самогон, род чачи или граппы.
(обратно)16
Грязное греческое ругательство.
(обратно)17
«Глотать синюю книгу» (служить в Королевском флоте) – зубрить адмиралтейский устав, который традиционно имеет синий переплет.
(обратно)18
В Королевском флоте матроса, подвергаемого порке, привязывали к чугунному кнехту.
(обратно)19
Эндакси (произносится ′дакси) – «понятно», «конечно», «а как же!».
(обратно)20
Сюда! (Греч.)
(обратно)21
Дерьмо! Вонючий сапог! (Нем.)
(обратно)22
Стоять! Кто вы такой? Какого рода войск? Авиация? Артиллерия? Сколько тяжелых гаубиц? (Нем.)
(обратно)23
Стойте спокойно! (Нем.)
(обратно)24
Так точно, господин офицер! Прошу прощения, господин офицер! Это больше не повторится, господин офицер! (Нем.)
(обратно)25
Если кто забыл – фраза из фильма «Место встречи изменить нельзя».
(обратно)26
«Традиционно-шуточное» наименование любого из молодых.
(обратно)27
Героиня греческой революции 1821 года. Император Александр I присвоил ей звание адмирала Российского флота.
(обратно)28
Музыка А. Гурилева, Слова Н. Щербины, 1843 г.
(обратно)29
Стихи В. Крапивина.
(обратно)
Комментарии к книге «Крымская война. Попутчики», Борис Борисович Батыршин
Всего 0 комментариев