«Юрьев день»

Юрьев день (fb2) - Юрьев день [litres] (Юрьев день - 1) 1248K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Феликсович Величко

Андрей Величко Юрьев день

Пролог

Сквер между проезжими частями Нахимовского проспекта был почти безлюден. Он в любое время не самое востребованное место для прогулок, а уж ранним утром в субботу, да еще в середине июля, когда многие в отпуске или просто уехали на дачу, и тем более. Или, если какие-либо обстоятельства не дали им сделать ни того ни другого, некоторые прошедшим вечером традиционно отметили приближение выходных и теперь раньше одиннадцати просыпаться не собирались. В общем, на всем протяжении сквера от метро «Профсоюзная» до улицы Ивана Бабушкина сейчас находились всего два человека. Двое пожилых людей сидели на лавочке и неторопливо беседовали. Говорил в основном тот, что на вид был немного моложе, а одет так, будто собирался сразу после беседы отправиться на важный прием или на премьеру в Большой театр. Второй никакими излишествами в одежде не выделялся – обычный пенсионер на прогулке. Сейчас он молчал, говорил первый.

– Ну что вы, я ничего доказывать не собираюсь, да это и невозможно. Вы же все равно никуда не спешите? Вот я и предлагаю послушать соображения, которые, возможно, покажутся вам не лишенными некоторого смысла. И, главное, не нужно делать вид, будто вы мне поверили, это совершенно лишнее.

Второй собеседник, которого звали Александр Александрович Смолянинов, кивнул. Он решил, что, даже если его визави и является тружеником сетевого маркетинга или агитатором какой-нибудь секты, хоть он это и отрицает, то все равно выслушать его будет интересно. Один хрен, заняться-то нечем! А этот вон как излагает – заслушаешься, причем с таким видом, будто сам в это верит. Денег с собой все равно нет, кроме какой-то мелочи, так что пусть старается.

– В качестве иллюстрации тезиса о параллельно-тождественных мирах позвольте описать некий маленький виртуальный эксперимент, – продолжал тем временем тип в вечернем костюме. – Вы же вроде хотите чихнуть, если я не ошибаюсь? Но пока сдерживаетесь. Значит, в данный момент времени во Вселенной есть два примерно равновероятных пути развития означенной ситуации. Вы либо чихнете, либо нет. Согласны?

– А-а-апчхи! – от души подтвердил Александр Александрович.

– Будьте здоровы. Так вот, именно сейчас образовались два параллельно-тождественных мира. В одном вы чихнули, а в другом все-таки воздержались. Они неотличимы друг от друга во всем, кроме последствий только что произошедшего в одном из них и не произошедшего в другом события. То есть небольшого количества ваших, извините, органических выделений, пары сотен вырвавшихся на волю безобидных бактерий и мизерного количества водяного пара. Через какое-то время все это исчезнет, не оставив иных следов, кроме наших воспоминаний. Потом вместе с нами исчезнут и они – мы же, увы, не вечны. Миры снова сойдутся в один, что означает – никакие сколь угодно совершенные методики исследований не позволят однозначно определить, чихали вы сегодняшним утром или нет.

– Интересно, – согласился Александр Александрович. Ему действительно было интересно – неужели этот тип всерьез считает, что когда-нибудь найдется идиот, которому будет нечем заняться, кроме подсчета чихов во Вселенной? Однако, кажется, уже началась какая-то следующая глава сказки, можно послушать, что там поет этот… хм… ладно, раз сказка, пусть рассказчик будет Шахерезад.

– Тождественно-параллельные миры образуются часто – например, со смертью почти каждого человека. Ведь многие больные могли бы умереть в один момент времени, а могли и через, скажем, пять минут. Но в подавляющем большинстве случаев это ни на что не повлияет – миры вновь сойдутся даже намного быстрее, чем в только что рассмотренном примере. Но не всегда, и мы наконец-то вплотную подошли к тому, ради чего я и затеял этот не самый обычный разговор. Он вас еще не утомил?

– Нет, что вы, я ведь уже скоро семьдесят лет как живу на свете. Мне, бывало, знакомые по пьяни и не такое рассказывали. Хотя, конечно, не каждый день, тут вы правы.

– Не всегда, – повторил тот, кого только что мысленно назвали Шахерезадом. – Если, например, больной перед своей отложенной смертью успеет заразить еще кого-нибудь, а этому «кому-то» суждено, предположим, нажать на красную кнопку грядущей ядерной войны, а теперь он помрет и война начнется позже или не начнется вообще, то различия будут столь велики, что миры не смогут сойтись никогда и станут параллельно-различными.

– Охренеть как интересно, – согласился Александр Александрович. – Вы, случаем, не писатель?

– Увы, теперь даже и не читатель. Вряд ли вы станете возражать против того, что последнее время читать решительно нечего, на фоне современных авторов даже Казанцев с Кочетовым кажутся чуть ли не Ефремовыми и Симоновыми, но я, с вашего позволения, продолжу. Итак, параллельно-различные миры существуют, и в них возможны путешествия во времени, но с двумя ограничениями. Во-первых, путешествовать может только информация, но никак не материальные объекты, имеющие отличную от нуля массу. Во-вторых, переброс информационных пакетов возможен только в момент, когда вероятность образования нового параллельно-различного мира достаточно велика. Но зато эти самые пакеты могут быть сколь угодно велики – вплоть до полного слепка личности человека. Этот пакет можно внедрить в мозг умирающего, и он с достаточно высокой степенью вероятности поможет выжить реципиенту, если у донора не было той болезни, от которой реципиент скончался. Однако тут есть определенные технические трудности. В частности, для путешествия в прошлое нужно одновременно отправить соизмеримый по объему пакет в будущее. И наоборот. Нечто вроде третьего закона Ньютона. Так вот, лично мне позарез нужно в будущее, и я предлагаю вам – разумеется, чисто теоретически – прикинуть, кого из ранее живущих людей вы согласились бы заменить в момент их смерти, то есть переместиться сознанием в прошлое. При этом, как я уже говорил, информационный пакет гарантированно даст возможность подвергшемуся его воздействию организму справиться со смертельной болезнью. Но он, в смысле организм, должен быть комплектным, то есть тела казненных или погибших от взрыва лучше не использовать. Могут не реанимироваться. Временной диапазон – от ста двадцати до ста восьмидесяти лет назад.

– Читал про такое, – кивнул Смолянинов, – и не раз. Я бы сказал, очень даже не раз. Однако вопросы все равно есть. Первый – сохранятся ли воспоминания реципиента?

– Нет, они исчезнут полностью. Даже условные рефлексы и те заменятся на ваши.

– Второй вопрос. Как требуется обозначить выбранную личность? Нужны ли полные, так сказать, анкетные данные?

– Нет, что вы. Вполне хватит набора сведений, описывающих только этого человека и никого более. Например, определение «одноглазый алкоголик из деревни Гадюкино» будет достаточным, если за всю историю существования упомянутого населенного пункта таковой там был только один. Если же их было более одного, потребуется указать еще и порядковый номер.

– И, наконец, третий вопрос. Почему, если изложенное вами правда, вы выбрали именно меня?

– Да потому, что к подобному способен далеко не каждый! В лучшем случае один из тысячи, и поди еще этих способных найди. А у меня почти не осталось времени на поиски – рак желудка. И тут вы мне на пути попадаетесь, так недолго и поверить в высшие силы. Да и у вас дней впереди тоже не очень много – если с вами приключится второй инфаркт, то шансы выжить после него, учитывая недавно произведенную оптимизацию системы здравоохранения, не так уж велики.

– Ладненько, – усмехнулся убеждаемый, – будем считать, что я вам поверил и проникся. Насколько я понял, выбор реципиента нужно сделать прямо сейчас?

– Да, только учтите, что в ваших же интересах выбрать тело как можно моложе.

– Это понятно, в старого кривого алкаша из Гадюкино, да еще в момент, когда он, к восторгу окружающих, наконец-то отбросит копыта, меня вселяться не тянет. В младенцев тоже можно?

– Они что, не люди? Конечно. Итак, кого же выберете, если вдруг то, что я вам предложил, вопреки всему окажется реальностью? Если вам так удобнее, считайте это чисто умозрительным экспериментом.

– Ну так вроде договорились уже, что я вам поверил. Лучше вот что скажите, перед тем как я назову своего кандидата: как там у меня будет с компанией? Вы же явно не бог, они раком не болеют. А что сделал один человек, в большинстве случаев сможет повторить и другой. Не окажется ли так, что в тех временах скоро станет не протолкнуться от вселенцев? К тому же они явно не полезут в тела умерших от голода крестьян, а постараются проникнуть в высшие слои общества – как я, например, постараюсь. Вот так посмотришь – вроде перед тобой граф с приличной родословной, а на самом деле это старая проститутка из Биробиджана или даже думский депутат. В общем, сколько там предполагается, так сказать, собратьев по духу? Хотя бы порядок цифр назовите, если нетрудно.

– Порядок – ноль, – усмехнулся Шахерезад, – то есть вы там будете единственным в своем роде. Да, я не бог, но подобный мне в мире может быть только один. Просто потому, что самим фактом своего существования он блокирует инициацию всех других, имеющих потенциальные способности. Впрочем, их очень мало, на всю Землю хорошо если наберется десятка два. Вот когда я этот мир покину, может, мое место кто-нибудь и займет, хоть и не сразу, потому как одних способностей мало, им нужна аппаратная поддержка, а ее просто так не обеспечишь. Но вас он даже в случае инициации не сможет побеспокоить никак, ибо отправлять информпакеты можно только в прошлое и будущее своего мира. Там же, где вы займете чье-то место, почти сразу образуется новый, параллельно-различный. Вы удовлетворены? Тогда назовите своего кандидата, пожалуйста.

Смолянинов сделал глубокий вдох, помолчал и решительно сказал:

– Александр Александрович Романов, умерший в раннем детстве. Второй сын цесаревича Александра Александровича, будущего императора Александра Третьего.

На тела двух пожилых мужчин, привалившихся друг к другу на скамейке в сквере посередине Нахимовского проспекта, обратили внимание только ближе к полудню. Приехавшая «Скорая» зафиксировала смерть – у одного от обширного инфаркта, а у второго от острой сердечной недостаточности. И никто не обратил внимания на валяющийся под лавкой кусок обгорелой пластмассы. Это было все, что осталось после самоликвидации от небольшого прибора, с которым перед смертью оперировал тот, кого собеседник назвал Шахерезадом.

Глава 1

Похоже, меня и в этот раз успели откачать… примерно так я подумал, когда ко мне вернулось сознание. Интересно, с операцией это произошло или без таковой? Похоже, что без, потому как никаких последствий наркоза вроде не ощущается, да и ни сердце, ни вообще в груди ничего не болит. Даже как-то странно, честное слово. Правда, побаливает голова, но вполне терпимо – будь я у себя дома, даже не полез бы за пенталгином. Так, ладно, но где я вообще-то нахожусь?

Попытка открыть глаза удалась, но не принесла почти никаких результатов. Во-первых, видел я почему-то очень смазано и расплывчато, а во-вторых, вокруг было довольно темно. Примерно как в больнице ночью, когда горит только слабое дежурное освещение. Хорошо, пусть сейчас ночь, но с глазами-то у меня что? Вот уж на что до сих пор не было особых поводов жаловаться, так это на них. Несколько раз моргнул – и картина стала гораздо резче. Оказывается, мне мешали смотреть слезы? С чего бы я тут, не приходя в сознание, рыдал как крокодил, совершенно непонятно. Но это не столь интересно, как то, что меня окружает. Сейчас ясно видно, что я лежу на очень большой кровати, весь обмотанный тряпками, а рядом стена. Разглядеть больше мешала полутьма, причем какая-то желтоватая и слегка мерцающая. Кажется, именно такой свет давала плохо отрегулированная керосиновая лампа, вспомнил далекое деревенское детство я. Хорошо, но зачем меня так всего замотали? Жарко же!

Я попытался позвать сестру или врача, но, к моему изумлению, получилось только какое-то еле слышное невнятное мяуканье. Однако удалось высвободить левую руку… и только тут я начал понимать, что со мной случилось. Рука была не моя! Пухленькая такая, со складочками – в общем, совершенно детская. И слушалась она меня не очень – пальцы сжимались и разжимались только вместе, а по отдельности никак. Так что же, этот хренов Ша… блин… херезад – он действительно ухитрился отправить мое сознание в чье-то детское тело?

От полноты чувств я позволил себе произнести краткую нецензурную тираду… точнее, попытался. Получилось же что-то вроде жалобного «бя-я-я…». Однако оно было услышано, и где-то рядом оглушительно завопили:

– Господи, живой ангелочек-то! Жи-и-вой!!!

Зато сейчас, кажется, оглохнет, мысленно продолжил я. Невидимая же тетка не унималась:

– Доктора, доктора скорее верните! И их высочеств! И вовсе он ничего не помер, живехонек ненаглядный наш!

Ага, прикинул я. Вопль про высочеств явно намекает, что меня, в смысле информационный пакет с моим сознанием, закинули, куда и было заказано, то есть в тело второго сына цесаревича Александра. Причем, похоже, сразу после остановки его сердечка, которое в результате тут же запустилось по новой, потому как иначе эта голосистая тетка не стала бы впадать в такой экстаз только оттого, что я жив. Вот именно – жив! И это будет продолжаться не до ближайшего инфаркта, как я считал еще час назад, а несколько десятилетий! Уже одно это искупало все неудобства, связанные с переселением сознания в тело десятимесячного ребенка. Который вообще-то практически умер от менингита, но Шахерезад обещал мне почти стопроцентный иммунитет к той болезни, что свела в могилу реципиента. Жалко, я не знаю, какой именно менингит был у маленького Александра, то есть уже меня – туберкулезный или еще какой-нибудь. Потому как получить иммунитет против туберкулеза было бы очень кстати, в высшем свете им болели многие. Эх, мне бы хоть полдня на подготовку! А то ведь все пришлось решать в течение буквально пяти минут, да еще и не веря в реальность предложенного.

Помнится, раздумья над ответом неожиданному утреннему собеседнику заняли совсем немного времени. Ведь требовался безвременно умерший ребенок из семьи с достаточно высоким положением в обществе, причем это событие должно укладываться в обозначенные временные рамки. Навскидку я смог припомнить всего двоих, да и то первый почти сразу отсеялся. Это был сын императора Александра Второго, Николай, умерший молодым в Ницце. Так ведь молодым же, а не младенцем! То есть он уже владел несколькими иностранными языками, имел вполне сформировавшийся почерк, массу знакомых, знающих его очень неплохо, – и даже невесту, в конце-то концов! А я в упор не представляю себе правил дореформенной орфографии, и единственный выход – симулировать полную амнезию. Нет, это не подходит, но я вовремя вспомнил, что был и еще один кандидат в реципиенты, подходящий по всем статьям. Да заодно еще и тезка, так что не придется привыкать к новому имени. Фамилия, правда, другая и до моей по звучности немного не дотягивает, но ничего, и такая сойдет. Вот, значит, этого мальца и назвал, а теперь, как выяснилось, мне тут предстоит жить.

Тем временем в комнате, где я лежал, стало довольно многолюдно. И заметно светлее – вошедшие, похоже, принесли еще несколько ламп. Или свечей, я не видел. Меня наконец-то распутали из тряпок, и сильно пахнущий каким-то одеколоном мужчина начал меня мять, переворачивать и прослушивать при помощи маленькой трубочки с раструбом – кажется, это был стетоскоп. Наконец он отлип от меня, выпрямился и довольно растерянно заявил:

– Ваше высочество, это просто какое-то чудо. Разумеется, до полного выздоровления пациенту еще далеко, этот процесс может затянуться на месяц или более, но кризис совершенно явно миновал.

– Чудо, говоришь? – уточнил чей-то внушительный бас. – А почему бы и нет, во здравие ведь молились очень усердно. И не только мы, грешные, но и святой жизни люди. Доктор, делайте все необходимое для скорейшего выздоровления маленького Саши. Господа, пойдем – мы, кажется, здесь мешаем.

Потом этот человек сказал еще что-то, но уже, насколько я смог понять, по-французски. Ему на том же языке ответила женщина, причем явно не та, что недавно тут орала. Кажется, это были мои родители. Впрочем, почти все довольно быстро ушли, оставив в комнате врача и тетку, которую я решил считать нянькой. А мне просто неудержимо захотелось спать. Последняя мысль была – если я вдруг проснусь на той скамейке посреди Нахимовского проспекта, вот это будет облом! Прямо хоть сразу идти топиться, так ведь ближайший пруд довольно далеко, аж за Черемушкинским рынком.

Однако проснулся я в том же теле, в коем засыпал, и в той же комнате. Уже светало. Я попытался повернуться, и мне это довольно быстро удалось – тело слушалось заметно лучше, чем сразу после переноса. Теперь я смог рассмотреть не только стену, рядом с которой находилась моя кровать, но и большую часть комнаты. Так, доктор, похоже, умаялся и дремлет в кресле. Няньки, или кто там эта голосистая, вообще не видно. Что ж, пока обстановка спокойная, можно немного поразмышлять на тему, как жить дальше.

Что не вызывало у меня ни малейшего сомнения – так это то, что Сашенька Романов должен расти совершенно обычным ребенком. Упаси господь, никакого вундеркиндства! Жалко, что в десять месяцев дети еще не говорят, поэтому и пытаться не надо, по крайней мере на людях. А когда они, кстати, начинают? Помнится, мой сын начал болтать года в три, и жена беспокоилась, якобы это поздно. Как же давно это было – сорок пять лет тому назад! Однако смотреть следует в нынешнее будущее, а не предыдущее прошлое. Насколько я помню, книжка Чуковского про перлы детей называется «От двух до пяти», из чего можно сделать вывод, что человек начинает разговаривать в два года. Значит, решено – до второго дня рождения никому ни слова, а вот после него можно будет потихоньку начинать, но без фанатизма. Например, слово «эксгибиционизм» в моих устах может вызвать ненужные вопросы у окружающих. Да и более простые, но менее цензурные слова тоже, так что придется внимательно следить за базаром. Это, пожалуй, будет не так уж трудно – ведь я уже не в двадцать первом веке, где большинство действий власти можно комментировать только упомянутым выше способом.

Далее, чем будет интересоваться второй сын наследника престола, когда хоть немного подрастет? Скорее всего, математикой, физикой, химией и инженерным делом, хоть это и сильно удивит родных и близких. Но идти по накатанной стезе, то есть готовиться к армейской службе, мне совершенно не хотелось. Ведь служить-то придется в гвардии, а она, насколько я уяснил из всяких исторических и псевдоисторических книжек, твердо стояла на четырех китах – картах, разврате, безудержном пьянстве и строевой подготовке. И если с первым я при каких-то условиях еще мог бы смириться, то со вторым, третьим и особенно четвертым – никогда. Пусть всем этим старший брат Николай занимается, а я не наследник престола, можно и увильнуть от гвардейской карьеры. Значит, придется увлечься техникой и даже изобрести что-нибудь этакое, сравнительно безобидное. Вроде велосипеда. Ведь не все великие князья шли по военной линии! Кто-то, как мне помнится, был неплохим поэтом, а какой-то другой ухитрился сделать имя в археологии. И в архитектуре кто-то из Романовых вроде успел засветиться, так что пусть для разнообразия среди них появится еще и один инженер.

Да уж… если бы мои теперешние мысли стали известны в двадцать первом веке, многие впали бы в тягостное недоумение. Мне, по их мнению, следовало срочно начинать строить планы спасения России и расширения ее во все стороны, включая верх и низ. Как же можно пренебрегать такой задачей?

Да запросто, ответил бы я любопытствующим. Например, вдруг поставленная задача вообще не имеет решения? Вот это и следует прояснить в первую очередь, а уж только потом начинать прикидывать, кого спасать и куда расширяться. И вообще думать сейчас нужно не о глобальных проблемах, а о том, как прожить первые несколько лет. Ни с кем толком не разговаривая, ничего не читая и вообще с минимальными сведениями об окружающем мире. Хотя, с другой стороны, все люди, и я в том числе, однажды побывали в такой ситуации, и ничего. Если кто и помер, так явно не от скуки, а остальные не жаловались. Так что не бойся, Саша, прорвемся!

Мне уже давно хотелось есть, а тут вдруг резко и со страшной силой захотелось совершить обратный процесс. Я набрал полную грудь воздуха, поднатужился и заорал. Получилось не как ночью, а громко, звонко и переливчато. Ну не гадить же под себя в постели! Пусть хоть на руки возьмут – младенец же, не надорвутся сначала поднять, а потом почиститься.

Глава 2

Вот она и закончилась, золотая пора младенчества, про которую, кстати, никто из хоть сколько-нибудь заметных классиков вроде бы ничего не писал. Наверное, таланта не хватило – я бы, например, точно не взялся такое описывать. И, значит, началось детство. За ним, насколько я в курсе, наступит отрочество, потом юность. Правда, кто из Толстых написал серию повестей с такими названиями, припомнить мне не удалось, в прошлой жизни я этого банально не знал. Если бы знал, обязательно вспомнил бы, ибо память младенца – это, честно вам скажу, что-то с чем-то. Главное – сообразить, что ты это помнишь, а потом воспоминания пойдут сами собой и уже не потеряются. Теперь я понимаю, почему кто-то очень известный (кто именно – не в курсе, так как никогда не интересовался) заявил, что в младенчестве все люди являются гениями. Дураками они становятся потом, повзрослев. В общем, только скромность могла удержать меня от признания своей гениальности в самом начале второй жизни. Могла бы, но не стала ввиду своего отсутствия. Впрочем, так я считал исключительно молча, про себя. Для того чтобы не говорить подобное вслух, скромность была не нужна, хватало простой осторожности.

Алик Романов, то есть я, рос спокойным и молчаливым ребенком. До двух лет он в полном соответствии с планами вообще не говорил. И даже немного подзатянул свое молчание, потому как дату моего рождения мне тогда никто не сказал, да и узнать, какое сегодня число, было не так просто. Но я спохватился почти вовремя и начал, причем, как оказалось, не очень правильно. В словах «папа» и «мама» ударение здесь было положено ставить на втором слоге. Хорошо хоть «няня» произносилась по-человечески!

Потом я быстро освоил «да» и «нет», и последним приходилось пользоваться значительно чаще. Дело в том, что окружающие постоянно хотели обозвать меня какими-то совершенно неподходящими кличками. Ладно, когда кормилица звала «ангелочком» – это прекратилось само собой вместе с переходом на нормальное питание. А, скажем, «Сандро» – вам такое понравится? Вот и мне тоже нет. Просто Сашей меня почему-то никто не звал, так что во избежание чего-нибудь худшего пришлось согласиться на Алика. Так меня назвал старший брат Ники, с которым мы стали очень дружны. А как иначе – это же будущий император Николай Второй! Впрочем, пока он даже не цесаревич, так как дедушка, Александр Второй, еще живехонек, чтоб ему пусто было с его неизвестно каким местом придуманными реформами. Отчего, блин, эти народовольцы такие уроды, что покушение у них удастся только с седьмого раза? В Америке вон, как понадобилось, так сразу Авраама своего Линкольна шлепнули, и без всяких неудачных попыток. Правильно их в моем мире повесили – страшно далеки они были от народа. Не был бы Каракозов столь безруким и не промахнись он в царя еще в шестьдесят шестом году, осталась бы Аляска русской, уж мой отец-то ее точно продавать не стал бы. И, возвращаясь к деду, даже первая жена Александра Освободителя еще жива, что меня особенно напрягало. Дело в том, что императрице вскорости предстояло умереть от туберкулеза, а это означало, что он, скорее всего, уже перешел в открытую стадию. Хорошо хоть, что мне удалось заранее вспомнить, как она выглядела – слава безукоризненной младенческой памяти, видел-то ее портрет я в прошлой жизни всего раз и особого внимания тогда на него не обратил. Однако узнал сразу, как только эта разносчица палочек Коха зашла в комнату, и на всякий случай закатил истерику, благо возраст позволял. В общем, мне удалось избежать объятий и обливаний слезами и прочими выделениями, а вот Николаю – нет. И маленький Жоржи, в другом мире будущий цесаревич Георгий, тоже не успел спрятаться. Не исключено, что именно от бабушки он и подхватил туберкулез, который в конце концов сведет его в могилу на переломе веков. Оставалось только радоваться, что императрица посетила Аничков дворец, где жила наша семья, всего раз и вообще много времени проводила в Крыму и в Италии.

К трем годам я в первом приближении составил планы на ближайшее десятилетие. Главной задачей было признано завоевание полного доверия старшего брата и его воспитание в требуемом ключе.

Разумеется, я прекрасно знал, как в случае отсутствия дополнительного влияния с моей стороны будет править Ники и чего добьется своим правлением. Первое время я даже потихоньку прикидывал, можно ли его как-нибудь прибить и не спалиться при этом, чтобы на трон, когда придет время, сел уже не он, а я. Но, подумав, признал подобный образ действий неоптимальным. Ведь Николай сейчас никто! И что из него вырастет, в немалой степени зависит и от меня в том числе. А вот я уже вполне сформировавшаяся личность, и сомнительно, что здесь мне удастся радикально перевоспитаться. Без этого же мои перспективы выглядят не очень радужно – уж свои-то недостатки я знаю неплохо. Главный из них – почти полное отсутствие способностей к руководству. То есть стоять во главе небольшого коллектива единомышленников у меня выйдет, это проверено. А вот командовать произвольно подобранными людьми, да еще если им не нравится то, чем предстоит заниматься, – нет. К сожалению, в этом я тоже имел возможность убедиться на практике, когда меня чуть ли не с позором турнули из замзавотделом обратно в ведущие инженеры. Причем, что самое обидное, это было совершенно справедливо. Так что пусть лучше Ники приобретает качества, коих у него в другой истории не было, и садится на трон, а я скромненько так постою рядом, время от времени подавая ценные советы. Если же у меня ничего не выйдет и старший брат вырастет таким же недоумком, что и в моей истории, тогда и прикинем, что с ним вдруг ни с того ни с сего случится – несчастный случай на водах, смертельная болезнь или даже несчастная любовь, от которой он, к изумлению окружающих, возьмет и застрелится.

Кроме того, надо будет заранее подготовить пути отхода куда-нибудь в Новую Зеландию, где в ближайшие сто с лишним лет точно не будет ни войн, ни революций. И всяких ядовитых гадов там тоже нет, в отличие от соседней Австралии. Но это на совсем уж крайний случай, да и заниматься этим придется еще не скоро. Сначала должны кончиться не только детство с отрочеством, но и юность.

Однако дальнейшие раздумья привели к пониманию, что первоначальные планы нуждаются в корректировке. Помните, там было насчет не выделяться? Так вот, этот пункт вступал в противоречие с необходимостью приобрести влияние на Николая. Ибо сделать это проще всего было, отвечая на вопросы, которые он в силу пробудившегося детского любопытства задавал всем и про все, но приемлемых ответов не получал почти никогда. От него либо отмахивались, либо начинали сюсюкать. Так пусть у него появится стойкая привычка – если что непонятно, надо идти к Алику и спрашивать! Брат ответит всегда, даже если будет занят.

Да, но ведь тогда довольно скоро придется ответить на вопрос – а откуда я все это знаю? И, значит, чтобы уверенно сообщить «из книг», надо в хорошем темпе научиться читать. Или, если точнее, суметь достаточно убедительно объяснить окружающим, когда и как у меня вдруг появилось такое умение.

Это оказалось не так трудно. Всякий раз, когда я видел кого-то с книгой или газетой, следовала просьба показать мне буквы – мол, очень хочется научиться читать. Некоторые показывали, и вскоре об этом узнал отец.

– Да что же ты, Алик, все норовишь вперед забежать? – добродушно вопросил он. – Подойдет время, и начнешь учиться, еще небось и от уроков станешь отлынивать. А пока рано.

– И что мне делать? – состроил я самое огорченное лицо, какое смог. – Я ведь уже научился читать!

– Врешь, поди, – усмехнулся родитель. – Что, точно не врешь? А пошли-ка со мной в кабинет, тут недалеко.

Там я еще не бывал, так что, зайдя, с интересом осмотрелся. Впрочем, особо и смотреть-то было не на что – кабинетом явно пользовались очень редко. Похоже, цесаревич, а мой отец сейчас пребывал именно в этом статусе, канцелярскими делами не перегружен.

Тем временем родитель достал с полки тоненькую книжицу, раскрыл ее, ткнул мне под нос и предложил:

– Читай, Алик, раз говоришь, что умеешь.

Я начал, стараясь делать это по складам, с заиканиями и ошибками:

Ф-ф… флаги ве-е-е-ют на Бо… спо… Босфоре,

Пушки пры… пра… здни… чно зву… чат…

Небо я…сно, бля… бле… щет море,

И ликует Царе…град!

Последнюю строчку четверостишия я специально прочел почти без задержек и с гордым видом. Отец был глубоко изумлен.

– Ну, Алик, ты и даешь! Ведь четыре года только два месяца назад стукнуло, а вон уже как шпаришь! В кого бы это ты у меня такой умный?

После чего он немного смущенно хмыкнул – видимо, сам понял некоторую двусмысленность последней фразы.

– В родителей, – подхалимским тоном ответил я.

– Хм… а что ты еще умеешь?

– Сочинять сказки! – приступил я к поэтапной реализации своих планов. – Одну уже почти совсем сочинил, завтра закончу и расскажу Ники. Можно?

– Ого… а нам с маман разрешишь послушать?

– Конечно!

– Тогда завтра после полдника и начнешь.

Вообще-то насчет «сочинил» – это было в значительной мере преувеличение. Как я уже говорил, детская память работала великолепно, и те книги, которые в прошлой жизни не раз перечитывались, я мог воспроизвести почти дословно. То есть страницы просто появлялись перед моим мысленным взором, и только в отдельных местах текст слегка расплывался. Но конкретно в «Волшебнике Изумрудного города» таких мест было совсем немного. К тому же я в общих чертах помнил, что там происходило, и смогу как-нибудь пересказать своими словами – надеюсь, получится не сильно хуже, чем у Волкова. Анахронизмов же в этой сказке нет, и ее можно будет читать один к одному. А вот с той, что планировалась потом – «Приключения Незнайки», – придется немного поработать, дабы привести ее в соответствие с реалиями времени.

В том, что я решил интенсифицировать приобретение авторитета в глазах старшего, хоть и всего на год, брата, была заслуга и наших с ним родителей. Дело в том, что они наконец-то начали говорить между собой по-русски – по крайней мере, в моем присутствии. А то ведь первое время шел сплошной французский, на котором я знал от силы два десятка слов, и все. Но, видимо, бывшая принцесса Дагмара, а ныне великая княгиня Мария Федоровна, наконец-то настолько выучила язык своей новой родины, что, к большой радости отца, начала использовать его постоянно. И как-то раз мне удалось подслушать разговор о том, что пора бы к детям прикрепить постоянного воспитателя, причем кандидатура у матери уже имелась. Это был какой-то Чарльз Хис.

Мне это сразу не понравилось. Во-первых, имя совершенно не вызывало подозрений в том, что его носитель русский. Во-вторых, оказалось, что в прошлой жизни я о нем читал, хоть и очень немного. А сейчас вспомнил. Типа это был простой человек, далекий от придворных интриг и увлекающийся рисованием. Он относился к детям Александра с искренней теплотой, и они в ответ его не менее искренне уважали. Вот, собственно, и все, но мне было достаточно. Потому как я вспомнил еще и то, что многие подозревали – мол, Николай Второй думает по-английски и только потом переводит мысли на русский. Действительно, язык Туманного Альбиона он знал уж всяко не хуже родного, тому есть много подтверждений. И чего в этом хорошего, спрашивается? Нет, дорогой братец, коли решено, что будущего императора должен воспитывать я, то так тому и быть. И, значит, к моменту появления в Аничковом дворце упомянутого Хиса младший брат, то есть Алик, уже должен стать в глазах Ники почти непререкаемым авторитетом. А то набегут тут всякие, навоспитывают, и кто за них расхлебывать последствия будет? Сам-то Хис небось помрет еще до революции пятого года.

Ближе к вечеру вся семья цесаревича – он сам, его жена Мария Федоровна, старший сын Николай, средний – Александр, то есть я, и даже маленький Жоржи, которому еще не исполнилось трех лет, собралась в комнате, где обычно мы с Ники играли, расселись вдоль стены и уставились на меня. Я подошел к небольшому столику, где стоял графин воды, налил в стакан, выпил, сдержанно кашлянул и начал:

– Итак, сказка называется «Волшебник Изумрудного города». Вот, значит, в далекой стране Америке жила девочка Элли…

Тут, конечно, знатоки, если бы таковые нашлись в девятнадцатом веке, обязательно сказали бы мне, что у Волкова сказка начинается немного не так. Да в курсе я! Но пришлось нести отсебятину, ибо про Канзас малолетний Алик знать никак не мог. И про саму Америку-то придется придумывать, что я это слово от кого-то слышал и запомнил. Если спросят, конечно.

Дальше повествование потекло гладко, но продолжалось это сравнительно недолго. Нет, помнил-то я все прекрасно, но внезапно оказалось, что к длительным речам моя детская глотка совершенно не готова. Уже на встрече Элли с жевунами начало першить в горле, и вода, которой я выхлебал почти полграфина, помогала не очень. По плану в первый день у меня было дойти до людоеда, но уже к моменту посещения Тотошкой пещеры Гингемы я понял, что это волюнтаризм. И заодно преисполнился запоздалым уважением к Брежневу, который с полупарализованной челюстью и вообще стоя одной ногой в могиле – ухитрялся зачитывать многочасовые отчетные доклады. Мало того, выпитая вода как-то очень быстро прошла весь цикл по организму и начала проситься наружу. То есть про встречу со Страшилой я рассказывал не только вконец охрипшим голосом, но еще и слегка приплясывая на месте. В общем, вынужден был там и закончить сегодняшнюю порцию сказки, иначе мог произойти конфуз.

Но все же, несмотря на означенные мелкие недостатки, выступление мое имело большой успех. Причем не только у Ники, которому, собственно говоря, оно и было предназначено, но и у отца тоже. Он заявил, что ему очень интересно и чтобы я, значит, без него продолжение не рассказывал. Но вот мать, как мне показалось, смотрела на меня несколько странно. Неужели я в чем-то прокололся? А, ерунда – может же у ребенка быть не по годам развитая фантазия! Он ведь им не принцип работы двухконтурного турбореактивного двигателя объяснял. Хотя, между прочим, мог бы – по профессии я авиационный инженер, причем вплоть до инфаркта работавший по специальности. Однако такое если и случится, то очень не скоро, и адресовано оно будет не родителям, а пока первоочередная задача – составить новый план чтения по дням, учитывающий реалии моего нежного возраста. В первый день, как я прикинул, была рассказана примерно одна восьмая часть всей книги, но это потребовало от меня слишком уж больших усилий. Значит, теперь следует озвучивать по две, максимум три главы в день, тогда на всю книгу потребуется дней десять. А ведь когда-то, в далеком будущем, читая «Волшебника» сыну, я уложился в пять вечеров! Вот только было мне тогда отнюдь не четыре с небольшим года от роду.

Реально вся эпопея с чтением заняла две недели, и в основном из-за отца. У него просто не было времени слушать меня каждый вечер, а без него он просил не рассказывать, так что пришлось делать перерывы. И закончились мои выступления хоть и примерно так, как предполагалось, но все же не совсем. Я-то думал, что насчет воздушного шара ко мне пристанет Николай, и подготовил порцию объяснений о том, как это устройство летает, а заодно озаботился придумыванием отмазок насчет того, где я все это узнал. Но рассчитаны-то все эти аргументы были на Николая! Однако первым начал спрашивать отец, наследник престола Александр Александрович.

Сначала я немного офигел, а потом ушел в глухую оборону. Мол, мое дело придумать сказку так, чтобы ее было интересно слушать. А уж как там устроены летающие шары, пусть слушатели додумывают сами.

Вот только хоть и очень поверхностное, но все же знание основ тактики конкретно в этом случае меня немного подвело. Ведь согласно канонам военной науки, после успешной обороны нужно переходить в контрнаступление! Ну я и попросил рассказать отца, как на самом деле выглядят воздушные шары и почему они летают. Кто же знал, что цесаревича так смутит неспособность ответить на вопрос своего сына! А отец явно смутился. Потом сказал, что прямо так, с кондачка, он мне рассказывать ничего не будет – мол, сначала надо подумать, вспомнить, прикинуть, что к чему. И вообще, как я смотрю на то, чтобы к нам пришел человек, знающий о воздушных шарах все, и поделился своими знаниями?

Я отнесся к предложению отца с тщательно разыгранным восторгом, Николай тоже был не против. Меня очень интересовал вопрос: кого папаня притащит в качестве специалиста по аэронавике?

Действительность превзошла самые смелые ожидания. В середине осени в Аничков дворец был приглашен Дмитрий Иванович Менделеев. Интересно, отец знал, что тот как раз в это время разрабатывал проект первого в мире стратостата с герметичной кабиной, или все получилось случайно?

Глава 3

Надо сказать, что историю техники, а в особенности авиации, я знаю весьма неплохо, потому как специально изучал. А вот общую историю – всего лишь читал на досуге, а это несколько иное. То есть в чем-то я был весьма сведущ, если оно меня в свое время заинтересовало. Но никакой системы в моих исторических познаниях не имелось. Например, я тупо не имел понятия, что происходило в России от момента продажи Аляски и до самой Русско-турецкой войны. То есть мраком тайны оказались покрыты те самые годы, во время которых началась моя вторая жизнь. При желании в этом можно было усмотреть и положительный момент – ведь коли я ничего не знаю, то и разболтать не смогу! И никому не придется объяснять, с чего это вдруг на меня накатил дар предвидения, да еще в столь нежном возрасте.

В общем, я просто жил, наблюдал окружающее и делал выводы. Некоторые из них напрямую касались моих родителей. Например, в той жизни я неоднократно читал, что императрица Мария Федоровна была очень маленького роста. Ну да, рядом с отцом, который вымахал явно за метр девяносто и при этом не отличался избыточной утонченностью облика, она выглядела невысокой. По моим измерениям (а их, между прочим, было очень нелегко произвести, да еще так, чтобы мать ничего не заметила) ее рост составлял от метра шестидесяти до метра шестидесяти двух. Вполне нормально, особенно для девятнадцатого века, еще не затронутого акселерацией. Супруга, скончавшаяся за три года до переселения моего сознания в иные времена и молодое тело, была примерно такого роста, и ничего. Хотя здесь маман, кажется, все же немного комплексовала, из-за чего всегда носила высоченные прически, зрительно увеличивающие рост.

Еще одно наблюдение удалось сделать относительно отношения родителей друг к другу. Все материалы, прочитанные мной в двадцатом и двадцать первом веках, однозначно утверждали, что Александр Третий жил в любви и согласии со своей женой. Так вот, согласие действительно было. Довольно часто, но не всегда. В частности, великой княгине не очень понравилось увлечение двух старших сыновей воздушными шарами, но отец вопреки мнению жены нам с Николаем в этом помогал по мере возможностей. А вот хоть сколько-нибудь заметной любви между супругами явно не замечалось. Не исключено, что причиной этого был их второй сын Александр, в данный момент я.

Ведь когда в другой истории он, не будучи мной, умер младенцем, это было большое горе для обоих родителей, которое, скорее всего, их сильно сблизило. А тут сын выжил, горя не приключилось, и, как следствие, особого сближения тоже. К добру это или нет, я пока однозначно не решил.

Как уже говорилось, Марии Федоровне не очень понравилось то, что мы с Ники под руководством иногда приезжавшего в Аничков дворец Менделеева и при активном попустительстве ее мужа начали созидать воздушный шар. Причем довольно большой – диаметром семь футов, то есть чуть больше двух метров. В какой-то мере я ее понимал. Если бы в прошлой жизни кто-нибудь оккупировал самую большую комнату моей малогабаритной трешки и на три месяца развел бы там бардак из обрезков, обрывков, обломков, банок с полузасохшим столярным клеем (а он, между прочим, пахнет, и не сказать что розами) и прочими отходами безудержного творчества, я бы это тоже не одобрил. Причем, скорее всего, далеко не так мягко, как маман, а сразу матом – и далее вплоть до рукоприкладства. Правда, умеренность ее недовольства в значительной мере объяснялась тем, что комнат во дворце было очень много. По моим предварительным подсчетам – до хрена, и под изготовление шара мы заняли далеко не самую большую, но зато одну из самых неудобно расположенных.

Вообще-то всю эту возню с шаром я не планировал. Если бы, как предполагалось, им заинтересовался один Николай, я бы по-быстрому склеил ему нечто вроде китайского летучего бумажного фонарика, благо в прошлой жизни неоднократно делал такие сначала для сына, а потом для внучки. Но вот к тому, что шаром заинтересуется отец, да еще и притащит к нам во дворец Менделеева, я был не готов. Впрочем, сам Дмитрий Иванович, как выяснилось, был готов еще меньше. Он, наверное, не предполагал, что тот, кому надо рассказать о состоянии дел в аэронавтике, столь молод. К тому же поначалу беседа была затруднена тем, что и меня, и отца он называл высочествами, и было не всегда понятно, к кому именно обращается ученый. Но потом все помаленьку утряслось, я в силу юного возраста стал просто Александром, и беседа свернула в конструктивное русло. Менделеев объяснил мне, что летучий воздух действительно существует в природе и называется водородом. Кроме того, если обычный воздух достаточно сильно нагреть, он тоже становится летучим. Но почему-то, когда я спросил о подъемной силе, в последний момент едва успев выкинуть из вопроса слово «удельная», Дмитрий Иванович впал в недоумение и ответил не сразу. Но все же мне было сообщено, что один кубический фут водорода может поднять четверть фунта груза, а такой же объем горячего воздуха примерно в два – два с половиной раза меньше. Из чего следует, что воздушный шар лучше наполнять водородом.

Ага, подумал я, и доживет такой только до первой искры от статики. Но сказал другое, причем, к сожалению, опять не подумав:

– Но ведь мы же собираемся клеить шар из бумаги!

– И что? – не въехал Менделеев.

А я понял, что надо как-то выкручиваться. Ведь не рассказывать же Дмитрию Ивановичу, как его малолетний собеседник в тысяча девятьсот семьдесят каком-то году уже пытался надуть бумажный шар водородом и ничего хорошего из этого не вышло.

– Ну-у, – заблеял я, – наверное, раз этот водород летучий, то, наверное, и очень текучий тоже? Вот он возьмет и утечет в щели, кои мы не заметим при склейке.

Видимо, Менделеев до сих пор бумажных шаров не клеил, потому как на то, чтобы сообразить – водород действительно будет утекать в щели, а для теплового шара с непрерывным подогревом это не очень важно, ему потребовалось почти полминуты.

– Да, – сказал он, – вы, похоже, правы, Александр. Бумажный шар предпочтительно делать тепловым.

Я с тревогой покосился на отца – а вдруг он что-нибудь заподозрит? Однако родителя буквально распирало от гордости за то, что его отпрыск почти на равных беседует с научной звездой первой величины. И даже, кажется, в чем-то оную слегка уел. А маман, к моему счастью, на беседе не присутствовала.

– Но тогда, чтобы полететь, такой шар должен быть достаточно большим, – продолжил Менделеев. – Полагаю, не менее пяти футов в диаметре.

Блин, мысленно застонал я, хорошо хоть дядя не дирижабль «Гинденбург» предлагает строить. Ведь есть же тут тонкая и легкая папиросная бумага, сам видел! А из такой можно за полчаса склеить нечто вроде мешка с огрызком свечи в качестве нагревателя, и все это прекрасно полетит.

Зато Николай от предполагаемых размеров шара был в восторге, и я, вспомнив, что вообще-то целью всей этой возни является произведение впечатления именно на него, предложил:

– Наверно, лучше немного побольше. Там же внизу еще должна висеть какая-то печка для подогрева воздуха, и шару потребуется поднять не только себя, но и ее тоже.

Уже в конце нашей первой встречи я понял, что дипломатическое искусство в число талантов Дмитрия Ивановича если и входит, то в гомеопатических дозах. Прощаясь, он долго объяснял отцу, сколь поразительно ему видеть такое влечение к наукам в столь юных сыновьях наследника престола. Причем из тех речей нетрудно было сделать вывод – прояви подобные таланты дети из семьи какого-нибудь профессора, он бы так не удивился. Хорошо хоть, что проницательность отца находилась примерно на одном уровне с дипломатичностью Дмитрия Ивановича. В общем, к моей радости, никто не заметил явной двусмысленности ситуации.

На составление проекта шара ушел почти месяц. Причем у Менделеева он явно был готов сразу, но Дмитрий Иванович не пожалел сил и времени, дабы убедить нас с Николаем в том, что мы тоже участвуем в творческом процессе. И действительно, под конец Ники понимал назначение уже почти всех элементов конструкции. А вот я – нет! Хоть убей, но мне было решительно непонятно – какого лешего шар диаметром всего два с мелочью метра делать каркасным, как будто это дирижабль в сто раз больших размеров? Причем каркас этот должен быть деформируемым, дабы имелась возможность вытащить шар через все двери на улицу. Объяснение у меня было только одно – Менделеев задумался именно о дирижабле, причем, скорее всего, полужестком, а подвернувшуюся эпопею с шаром использует для прикидочного моделирования.

Эх, если бы я знал, к чему довольно скоро приведет моя авантюра с постройкой шара! Хотя, впрочем, даже если бы и знал, то все равно не факт, что повел бы себя иначе.

Глава 4

Первый запуск воздушного шара состоялся в январе семьдесят четвертого года. Летательный аппарат под восторженный визг Николая поднялся, причем довольно неуверенно, натянул нитку, коей был привязан к кусту на площадке за дворцом, повисел на высоте метров двадцати минут десять и плавно опустился, когда кончился спирт в горелке, принесенной нам Менделеевым. После чего маман заявила, что подобные представления чуть ли не в центре Питера могут вызвать ненужное возбуждение публики, неуместное для семьи цесаревича. И что если мы собираемся вновь запускать свое изделие, то это следует производить в каком-то более уединенном месте.

Надо сказать, что опасения великой княгини в какой-то мере оправдались. Нет, насколько я был в курсе, никто ее осуждать за странности детей не стал, но про единственный полет шара быстро узнал сам император Александр Второй. И лично явился в Аничков дворец посмотреть на своих столь оригинально развлекающихся внуков и на продукт их творчества. Хорошо хоть он предупредил о своем визите за день, и я, хоть времени было катастрофически мало, постарался использовать его максимально эффективно. То есть заставил Николая почти наизусть выучить краткую речь, которую ему предстояло произнести перед дедом. Попытки брата увильнуть и свалить все на меня я отмел, заявив, что он старший – и, значит, главный. А я, как младший брат, могу только по мере сил ему помогать, но ни в коем случае не должен лезть на первые роли.

Так что когда его величество зашел в комнату, где в углу скромно лежал наш шар, и попросил рассказать, образно говоря, как мы дошли до такой жизни, вперед выступил Николай. И почти без ошибок отбарабанил все то, что я старательно ему вдалбливал весь предыдущий вечер да еще повторил сегодняшним утром. Как я и надеялся, брат меня не посрамил. Он уверенно озвучил диаметр, объем, вес и подъемную силу шара, рассказал про внутренний силовой каркас и ненагруженную обшивку, а под конец поделился предположениями о том, какова может быть грузоподъемность шара и высота, на которую он сможет подняться, не будучи привязан ниткой к кусту. В общем, он наглядно доказал, что хорошая память может быть у любого ребенка, а не только у того, который в прошлой жизни сумел дожить до пенсии.

Отец смотрел на своего отпрыска с нескрываемой гордостью. На его лице при желании можно было прочитать мысль: «Надо же, я-то думал, что ты у нас дурак, а на самом деле вон оно как!» Зато два остальных слушателя – маман и дед – являли собой безусловные примеры эпического охренения. Я даже не сразу определил, кто был поражен больше, но к концу выступления брата пришел к выводу, что это все-таки Мария Федоровна. Она смотрела на своего старшего сына так, как будто перед ней стоял инопланетянин. А император уставился на внука с тем выражением лица, с каким, наверное, взирал бы на внезапно заговорившую любимую собаку.

Николай тем временем закончил озвучивать вызубренный текст, но почему-то решил, что сольное выступление прекращать рано. И заявил:

– Все это придумал мой брат Алик, он очень умный.

Хорошо хоть догадался не уточнить, что именно он подразумевал под словами «все это». Наверняка ведь имел в виду не проект шара, который был все-таки куда больше менделеевским, чем моим, а речь, заученную с моей подачи.

– Браво, юноша, – очнулся от столбняка император, – я рад, что у меня растет столь способный внук. А ты можешь показать мне, как летает ваш шар?

– Не могу! – решительно заявил Николай. – Маман нам это запретила.

– Почему? – не понял император.

Брат молчал, и я видел, что он полностью исчерпал душевные силы сначала произнесением речи, почти сплошь состоявшей из незнакомых слов, а потом жалобой деду на мать. Ники надо было спасать, и я, мысленно чертыхнувшись, встрял в беседу:

– Потому что повышенное внимание зевак, коих немало в городе, может отрицательно сказаться на…

Тут я чуть не выдал слово «репутации» без всяких заминок, но вовремя спохватился и произнес его более соответствующим возрасту способом.

– На ре… попу… тации нашей семьи!

И только потом сообразил, что «отрицательно» тоже не мешало бы озвучить подобным образом. Впрочем, хрен с ним – пусть близкие потихоньку привыкают, что у Алика обширный словарный запас.

Дед глянул на меня с веселым изумлением. Ей-богу, он явно собирался сказать что-то вроде «надо же, еще один», но сдержался и подтвердил:

– Совершенно правильное решение. Однако в моей загородной резиденции, в Гатчине, есть места, где чужих глаз не бывает, и я приглашаю всех вас на днях отдохнуть там. И шар с собой можете захватить. Николай, ты что, не согласен?

– Ой, конечно, нет! – очнулся Ники. – То есть да! То есть очень большое спасибо за приглашение, мы обязательно приедем!

И наконец замолк, сообразив, что отвечать согласием на предложение ему пока не по чину.

– И ты тоже, хранитель «репопутации»? – это дед спросил уже у меня. И, не дожидаясь ответа, обернулся к матери:

– Минни, я поражен, сколь хорошо образованны и воспитаны ваши дети. Они у вас все такие?

– Нет, что вы, – наконец-то вышла из ступора маман, – Жоржи еще совсем маленький, только-только начал говорить.

– Ничего, судя по этим двоим, скоро он тоже нас чем-нибудь удивит. Значит, жду вас в Гатчине. Саша (это он уже отцу), пройдем в твой кабинет, я ведь приехал не только из-за шара, у нас есть тема для приватной беседы.

В следующие полгода я мог воочию наблюдать, как нарастают различия между мирами – тем, историю которого я изучал в прошлой жизни, и тем, в котором жил сейчас. Возможно, визит императора в гости к сыну имел бы место и без меня, хотя, конечно, Александр Второй тогда при всем желании не увидел бы ни воздушного шара, ни умных и образованных детей. Однако это были отличия примерно того же порядка, что и в мысленном эксперименте Шахерезада с моим чихом. Но вот дальше расхождение стало нарастать лавинообразно. Вряд ли в другой истории цесаревич с семьей зимой семьдесят четвертого года почти две недели отдыхали бы в Гатчине. Впрочем, точно я этого не знал. Но вот то, что случилось летом, совершенно однозначно не имело аналогов в мире, где я прожил свою первую жизнь. Решением императора в Гатчине был создан Особый воздухоплавательный отряд. Тем, кто не поймет, чего же здесь удивительного, я отвечу – ваш покорный слуга, как уже говорилось, изучал историю авиации и точно знал, что этот отряд должен был возникнуть на десять лет позже! А благодаря тому, что здесь не помер в младенчестве некто Алик Романов, возник сейчас. Правда, командовал им не Кованько, которому, кажется, еще и восемнадцати лет не исполнилось, а какой-то совершенно неизвестный мне штабс-капитан Нефедов. Кроме того, шефом новоиспеченного отряда стал не кто иной, как Николай, получивший свое первое звание – прапорщик – почти на год раньше, чем это произошло бы без нашего воздушного шара. Я долго не мог сообразить, как Ники ухитрился не лопнуть от гордости после такого головокружительного взлета своей карьеры. Впрочем, он, кажется, хорошо понимал, кому им обязан. Но вообще-то, если подумать, – надо же, какое влияние могут оказать на историю куски папиросной бумаги, наклеенные на каркас из липовых реек! Пожалуй, не меньше иного броненосца, а то и двух. Ведь в результате Николай стал горячим приверженцем метрической системы, про которую, естественно, он узнал от меня, а я – якобы от Менделеева. Да уж, мне пришлось три вечера подряд задавать замаскированные наводящие вопросы, пока наконец Дмитрий Иванович не понял, чего не хватает его юному собеседнику, и не рассказал про французскую систему мер и весов. Так что в воздухоплавании теперь никаких кубических футов и фунтов не было. Были кубометры и килограммы. Главным аргументом для Николая стало то, что в метрической системе подъемная сила кубометра водорода составляла один килограмм. На самом деле, конечно, чуть больше, но это ерунда, такой неточностью можно пренебречь. Зато как считать-то стало удобно! Николай, которому арифметика давалась не так чтобы уж очень, это сразу оценил. И вцепился в метрическую систему, как бульдог.

Весной семьдесят пятого года в семействе цесаревича случилось пополнение – родилась дочь Ксения. Николай был очень рад появлению сестрички. Я тоже, потому как благодаря ей мать стала уделять нам с Ники несколько меньше внимания. Увы, следует признать – отношений с Марией Федоровной я выстроить не сумел. Они были довольно прохладными. А вот с отцом вроде пока получалось неплохо.

Да, чуть не забыл – нашим воспитателем действительно стал тот самый Чарльз Хис, который при ближайшем рассмотрении оказался вполне приличным дядькой, не слишком сильно донимавшим нас с Николаем. Зато образованием детей наследника престола в области естественных наук занимался сам Менделеев, а это уже давало надежду, что Николай получит хотя бы самые минимальные знания по физике и химии раньше, чем научится свободно болтать по-английски.

Это были, так сказать, положительные стороны моей активности. Но, к сожалению, не обошлось и без противоположных – или как минимум неоднозначных. Да, Ники стал шефом Особого воздухоплавательного отряда. Однако ежу понятно, что его участие в делах этого образования было весьма мало и пока ограничилось только введением метрической системы в рамках отдельно взятой воинской части. Командовал отрядом, как уже говорилось, штабс-капитан Нефедов, но для разруливания постоянно возникающих проблем подразделения, никаких аналогов не имеющего, его политический вес был пренебрежимо мал. Всем этим занимался мой отец, цесаревич Александр. Оно бы и ничего, но ведь скоро – всего через полтора года – начнется Русско-турецкая война, в которой наследник престола примет самое непосредственное участие.

В прошлой истории он вернулся с войны целым и невредимым, но совершенно не факт, что так произойдет и в этой. Ведь он явно потащит с собой и своих воздухоплавателей! А там мало ли – захочется ему, например, обозреть сверху поле боя, и сверзится он с высоты, да так, что останки потом от земли отскребать придется. Да и вообще сейчас отличия миров настолько велики, что все может пойти не так и без всяких аэростатов. И что будет, если цесаревич геройски погибнет на войне? Вот уж точно ничего хорошего. После смерти деда на трон тогда сядет великий князь Владимир, и вряд ли он станет править столь же успешно, как это вышло у моего отца. А потом, когда дядя Володя наконец-то склеит ласты от пьянства, на императорское место взгромоздится его сынок Кирилл, который, правда, пока еще даже не родился, но все равно из него образуется чмо даже хуже того Николая, что вырос без моего благотворного влияния. Нет уж, если с отцом что-нибудь случится – в Новую Зеландию придется сдергивать практически сразу после совершеннолетия. Но повлиять на развитие событий я не смогу никак, так что остается только ждать конца войны и надеяться на беспочвенность моих опасений.

Потом случилась еще одна неприятность, причем уж насчет нее-то у меня никаких сомнений не было. И ведь вроде дед при личном общении производил впечатление очень неглупого человека, да еще и с чувством юмора. Но это каким-то образом не мешало ему в качестве императора быть классическим недоумком. Наверное, в силу врожденной нерешительности.

Так как с нашей семьей он общался не очень часто, то считал самым сообразительным среди братьев Николая. И вот однажды, встретив его в Гатчине, куда Ники теперь приезжал довольно часто в сопровождении отцовского адъютанта Шереметева, император не придумал ничего лучше, как начать рассказывать внуку о стенании болгарского народа под игом турецких угнетателей. Как-то объяснить это можно было тем, то Александр Второй пребывал в сомнениях насчет грядущей войны и все никак не мог решить – начинать ее или нет, а если начинать, то когда и зачем. Ну а Николай, наслушавшись ужастиков в исполнении деда, без всяких сомнений заявил, что болгарским братьям, разумеется, надо помочь. И уверял меня, что император отнесся к его словам с большим вниманием. Ой, блин, да как же этот осел на троне догадался обратиться за советом к семилетнему отроку? И это в то время, когда в Аничковом дворце маялся бездельем другой, шестилетний, по имени Алик. Уж он-то такой ереси советовать не стал бы! Ну вот будто России сейчас совсем нечем заняться, кроме как вприпрыжку нестись спасать болгар, которые после этого прочно и надолго обоснуются в лагере наших противников. Главное, денег, денег-то на это сколько уйдет! И жизней, между прочим, тоже немало. Тьфу, да и только.

Не берусь судить, эта ли беседа изменила ход событий или что-нибудь другое, но только война у нас началась на одиннадцать месяцев раньше, чем я помнил – в мае тысяча восемьсот семьдесят шестого года. А закончилась всего на полгода раньше, чем в другой истории, то есть длилась эта война на пять месяцев дольше. К счастью, отец вернулся с нее живым и даже ни разу не раненым.

Глава 5

Мне было видно, что Чарльз Хис, которого теперь звали Карл Осипович, пребывает на грани отчаяния. Как же так, столь способный ребенок, как я, а английский язык ему ну совершенно никак не дается! Несмотря на огромные усилия преподавателя. Увы, его огорчение было в значительной мере оправдано. Дело в том, что английский я неплохо знал и до первой встречи с воспитателем. Ну то есть как знал – свободно читал технические тексты по специальности, почти свободно – художественные, а вот разговорной практики у меня, считай, совсем не было. Понятное дело, что Хис пришел в ужас от моего произношения, а так как он считал, что правильное произношение гораздо важнее словарного запаса, то, с его точки зрения, мое знание языка было чрезвычайно близко к нулю. А сразу все исправить не получалось, потому как слова эти вместе с их неправильным звучанием я помнил давно, и вот так сразу взять и все заменить мне не удавалось. С одной стороны, это было неплохо, так как должно же в мире быть хоть что-то, в чем Алик не силен! Ну так вот вам – английский язык. С другой – не в меру трудолюбивый Хис, будучи огорчен моими на редкость скромными достижениями, убедил отца, что со мной надо заниматься дополнительно. И вот конкретно сейчас он и занимался. А я страдал, но продолжалось это недолго, потому как в комнату ворвалась совершенно взъерошенная горничная.

– Ой, господин Хис, ваше высочество, что у нас в Питере деется-то! Вот ведь страсть-то какая, Зимний дворец взорвался! Прямо весь, и убитых видимо-невидимо.

– Уот ду ю сэйнг? – продемонстрировал свое безупречное произношение Хис, даже не поинтересовавшись, знает ли тетка хоть слово по-английски. Но она не то знала, не то просто сообразила, о чем ее могут спрашивать, и затараторила:

– Говорят, что светильный газ взорвался, вот только я этому ни капельки не верю. Ну какой может быть газ, когда чуть ли не весь дворец по кирпичику разнесло? Это, наверное, бомбисты.

– Александр, – с беспокойством привстал Хис, – увы, наши занятия вынужденно прерываются. И на случай, если и здесь произойдет нечто подобное, я должен препроводить вас в безопасное место, но, к сожалению, не знаю, где оно. Мне не успели сказать.

– Зато я знаю – в садике за дворцом, где мы первый раз запускали шар. Газ там наверняка не взорвется, и бомбисты туда вряд ли проникнут.

Разумеется, это место я назвал вовсе не из тех соображений, которые озвучил. А просто потому, что в комнате, где мы занимались, было жарко и душно, и небольшая прогулка на свежем воздухе оказалась бы очень кстати.

– Тогда идем скорее!

– Может, лучше сначала одеться? Февраль же на дворе, – зевнул я. Действительно, а чего мельтешить-то? Как уже было сказано, на дворе февраль, причем тысяча восемьсот восьмидесятого года. И это значит, что никакой газ в Зимнем не взрывался. А рванул там динамит, притащенный в подвал Степаном Халтуриным. Он хотел убить царя, но отправил на тот свет десяток с небольшим солдат охраны, и еще около пятидесяти было ранено. Император же не пострадал – его, кажется, в тот момент вообще во дворце не было. Хотя… кто его знает, у нас же давно многое идет не так! Остается только ждать, пока кто-нибудь прояснит обстановку.

– Александр, вам помочь одеться?

– Карл Осипович, я уже готов и жду только вас. Застегните пальто, и мы можем идти.

Когда мы пришли на место, там, к некоторому моему удивлению, уже маялись маман, пара ее фрейлин, одна из которых держала на руках нашего четвертого брата, годовалого Михаила, Жорж с Ксенией и Ники. Я шепотом спросил у брата:

– Вы-то как здесь оказались?

– Мне показалось, что это самое безопасное место. Я так и сказал, когда спросили, – тоже шепотом ответил брат.

Мать тем временем пыталась узнать у Хиса, что все-таки произошло. А он – у нее. Мне их беседа показалась похожей на викторину, где соревнующиеся стараются выяснить, кто же из них меньше знает о предмете разговора. Но пока соревнование явно шло вничью.

Наконец Мария Федоровна поняла, что ничего от Хиса не добьется, и накинулась на меня:

– Алик, ну, может, ты нам хоть что-нибудь скажешь?

– Только то, что вряд ли взорвался газ. Скорее поработали бомбисты.

– Это неважно, но что с отцом и его величеством?

– Я думаю, мы узнаем об этом минуты через три-четыре.

– Почему ты так решил?

– Потому что вон там, между деревьями, только что проскакал всадник без шапки и на взмыленной лошади. Скорее всего, он сейчас у центрального входа. Мне показалось, что это адъютант отца, Сергей Шереметев.

– Так что же мы здесь стоим? – чуть не сорвалась на визг маман. – Скорее к нему!

Это действительно был адъютант цесаревича. На его мундире ясно виднелись следы кирпичной пыли, а на лице – потеки какой-то копоти.

– Что с ними? – еще не добежав, крикнула маман.

– Его императорское величество Александр Второй погиб, – хмуро сказал адъютант. – Только что опознали тело.

Ого, успел подумать я. Как это его угораздило?

– А Саша? – заломила руки великая княгиня. – Что с моим мужем?

– Его императорское величество Александр Третий, – все так же хмуро молвил Шереметев, – на месте руководит спасательными работами. Очень много пострадавших.

Маман как стояла, так и опустилась на пол. Вокруг нее захлопотали фрейлины. Я же, убедившись, что на меня, кажется, никто специального внимания не обращает, подошел к адъютанту.

– Сергей Дмитриевич, с каким заданием вас отправил сюда его величество?

– Рассказать семье о произошедшем. Убедиться, что с ней все в порядке. Далее действовать по обстоятельствам.

– Мне кажется, что ваше место сейчас там. Это так?

– Да.

– Тогда передайте, пожалуйста, отцу вот что. Поиск и спасение уцелевших – это, конечно, важнейшее дело. Однако не менее важным является расследование взрыва по горячим следам. Если им пренебречь, то организаторы преступления уйдут от ответственности, а тогда, боюсь, совсем скоро придется разворачивать спасательные работы в каком-нибудь другом месте. И хорошо, если только в одном. Почувствовав силу и безнаказанность, мерзавцы воспрянут духом.

– По-моему, его величество это понимает не хуже вас.

– Не сомневаюсь, но напомнить все равно лишним не будет.

Шереметев ускакал, но минут через сорок вернулся, уже в шапке и во главе полутора десятков казаков. Я встречал его у дверей, и он сразу обратился ко мне:

– Ваше высочество, мне поставлена задача охранять императорскую семью. Причем главное, как сказал его величество, – это безопасность наследника цесаревича. Кроме того, он советовал обратиться к вам и принять во внимание то, что вы скажете.

– Только ко мне?

– Да, мнение остальных следует учитывать во вторую очередь.

– Хорошо. Мне думается, что нам, в смысле всей семье, следует переместиться в ту комнату, где мы клеили шар. Она в конце длинного коридора, и других путей попасть в нее нет. Окна высоко, третий этаж, бомбу туда так просто не закинешь, однако патрулировать пространство под окнами все-таки нужно. Ну и подвалы под всем крылом, как мне кажется, надо внимательно осмотреть и взять под охрану.

– Разумно, – кивнул Шереметев. Кажется, адъютанта совершенно не смущало, что его собеседнику неполных одиннадцать лет.

– Алик, что теперь будет? – с тревогой спросил меня Николай, когда спешный переезд в выбранную под временное обиталище комнату завершился. – Неужели надежды этих бомбистов имели под собой какую-нибудь реальную основу?

– Нет, – насколько мог твердо ответил я. – Никакого народного подъема, а уж тем более восстания не произойдет. Более того, злодейское убийство императора даст отцу повод так ужесточить режим противодействия всяким революционерам, что большинству станет не до борьбы.

– Так ты считаешь, что покушений на нас не будет? – с надеждой посмотрел на меня брат.

Ага, подумал я, так тебе и дали расслабиться. Бдительность повышать надо, бдительность! И ответил:

– С чего это ты взял? Обязательно будут! И если мы станем вести себя столь же беззаботно, как это делал дед, какое-то очередное увенчается успехом.

– Страшно, – поежился Николай.

– А жить вообще страшно. Риск в конце концов помереть – стопроцентный. И ничего, живут же люди.

Брат задумался. Кажется, в таком разрезе он эту проблему еще не рассматривал.

Отец приехал только поздним вечером, почти ночью. Вопреки распорядку никто не спал, даже Георгий с Ксенией. Все ждали его возвращения.

Первым делом свежеиспеченный император обнялся с женой, теперь уже императрицей. Что-то пошептал ей на ухо, видимо, успокаивая. Потом подошел к нам с Николаем.

– Вот так, ребята, – грустно сказал он, – кончилось ваше счастливое детство. Теперь вам надо как можно быстрее взрослеть, чтобы начать помогать мне в нелегком труде управления державой.

Так как я предполагал, что примерно скажет нам император по возвращении, то заранее объяснил Николаю, как следует отвечать. И сейчас незаметно ткнул его кулаком в бок. Он сделал шаг вперед.

– Мы это понимаем, отец, – твердо сказал Ники, – и приложим все силы, чтобы стать вам полезными как можно скорее.

– Да, – скромно подтвердил я из-за спины брата, – мы обязательно приложим.

Глава 6

Первое настоящее поручение нам с Николаем пришлось выполнять в мае восемьдесят второго года, сразу после того, как Николаю исполнилось четырнадцать лет, а мне оставалась неделя до тринадцатилетия.

– В шесть часов вечера нам надлежит быть в кабинете отца, – сообщил мне Николай сразу после обеда.

– В парадном виде или как?

– Он не уточнял.

– Значит, можно в повседневном. Не знаешь зачем?

– Точно не знаю, но отец потом сказал что-то вроде «не зря же вы который год вокруг летающих шаров носитесь».

– Ладно, чего сейчас гадать-то. У тебя вечером тактика?

– Нет, государственное право.

– Жалко будет такой урок прогуливать. Вот у меня английский – повезло! Впрочем, может быть, отец нас надолго и не задержит. Значит, давай встретимся без пяти шесть у лестницы.

В Гатчинский дворец из Аничкова мы переехали через три дня после взрыва, в результате которого наш отец стал императором на год с небольшим раньше, чем в другой истории. И поселились на втором этаже Арсенального каре – то есть правого, если смотреть со стороны площади. Маман, когда увидела, где нам предстоит жить, была поражена аж до потери дара речи. Действительно, отец выбрал довольно своеобразное место, коим до него ни один из владельцев дворца вообще не интересовался. Дело в том, что реально этот самый второй этаж был всего лишь чердаком первого. Он так и назывался – антресольный, и по замыслу архитектора предназначался для прислуги, но к моменту нашего приезда там вообще никто не жил. Комнаты, по всеобщему мнению, имели низкие сводчатые потолки. Насчет сводчатости я спорить не буду, что есть, то есть. Но низкие?! Зажрались, гады! Два метра у стен, больше двух с половиной в центре. Вас бы в хрущевку шестьдесят третьего года постройки, буржуи! В общем, нам с Ники новое место понравилось, отцу, естественно, тоже, раз уж он его выбрал, а мнение всех остальных было проигнорировано. Правда, Мария Федоровна довольно быстро привыкла, а к текущему восемьдесят второму году даже полюбила эти, как она их называла, «наши антресоли».

Кабинет отца находился в башне Арсенального каре, все на том же антресольном этаже, и представлял собой сплюснутую по вертикали копию кабинета Николая Первого на первом этаже и Александра Второго – на третьем. Оба они сейчас были мемориальными, то есть там по возможности все сохранялось так, как было при их последних хозяевах.

– Так, сыновья, проходите, садитесь, – показал нам на стулья перед длинным столом отец и сел сам. – Пора вам заняться настоящим делом. Вот, значит, есть у меня любопытная бумага. Контр-адмирал Александр Федорович Можайский подал прошение о выделении участка в Красном Селе для постройки и последующих испытаний летательного аппарата своей конструкции. А также полутора тысяч рублей, необходимых для этого. Вот папка, в которой собраны все материалы по аппарату. Вам надлежит с ней ознакомиться, разобраться в конструкции, составить о ней свое мнение и доложить его мне. Срок – две недели.

Я немного повернулся так, чтобы отцу была видна только правая половина моего лица. И три раза моргнул левым глазом.

– Три недели! – твердо заявил Николай. Что говорить дальше, он знал и сам, без моих подсказок. –  Потому что проблема сложная и потребует больших усилий, дабы в ней разобраться. Ведь вашему величеству нужны обоснованные рекомендации? Глупых советов, наверное, и без нас есть кому давать.

– Ладно, три, – согласился отец. – И когда только успел таких умных слов-то нахвататься… А ты, Алик, что скажешь? Справитесь?

– Справимся, если на эти три недели отменить дневные и вечерние занятия, оставив только утренние, – заявил я. – Иначе можем не успеть.

Теперь отец ответил не сразу, а после пары минут раздумий.

– Уговорил! – наконец решился он. – С маман сам поговорю. Но чтоб мне за вас краснеть не пришлось! Чтоб все было как… как… в общем, сами знаете как. Идите!

Смотреть документы мы решили в комнате для занятий Николая. Открыв папку, я довольно быстро нашел там искомое, то есть эскизный проект самолета Можайского. Именно эта бумага до двадцатого века не дожила, я мог сказать точно. Исследователям пришлось восстанавливать конструкцию по косвенным признакам, что оказалось непросто. Впрочем, у них в конце концов получилось довольно близко к оригиналу.

Я смотрел на чертеж, но не с целью вникнуть в подробности конструкции. А просто размышлял – что нам теперь делать? Вариантов вырисовалось три.

Первый – написать про это дело чистую правду. Мол, проект неудачный. Он не полетит из-за совершенно недостаточной тяги винтомоторной группы. Для того чтобы эта конструкция даже в идеальных условиях смогла оторваться от земли, тягу надо увеличить раза в три как минимум. Если же аппарат как-то удастся поднять в воздух – например, методом разгона по наклонной полосе, – то он, едва взлетев, тут же завалится набок, ибо у него нет ни поперечного угла V крыла, ни элеронов либо еще каких-нибудь элементов управления по крену. И ведь все это будет чистейшей правдой!

Однако такой вариант мне совершенно не нравился. Как же так – своими руками на корню зарубить первый в мире самолет, причем почти правильных очертаний! Только нелетающий. Нет, это не комильфо.

Второй вариант – оставить все как есть, то есть дать положительное заключение и не вмешиваться в процесс постройки и летных испытаний. Уже лучше, но тоже не годится, так как неудачные испытания станут серьезным ударом по нашему с Николаем имиджу, а удачные в таком варианте практически исключены.

И, наконец, третий путь. Вмешаться в процесс постройки, напрячь все силы и сделать так, чтобы это устройство все-таки полетело. Между прочим, не такая уж безнадежная задача. Дело в том, что творение Можайского по своим пропорциям гораздо больше напоминало экраноплан, нежели самолет. Ну так и пусть летает в режиме экраноплана! То есть низенько-низенько. Прекрасный вариант, но в три недели тут никак не уложишься. Да, но отец же дал нам их только на то, чтобы разобраться в проблеме! Вот, значит, мы и заявим – разобрались. Изделие перспективное, запросто может полететь, но только в случае, если будут проведены определенные доработки, список прилагается. Просим разрешить нам принять непосредственное участие в работах, иначе мы не можем гарантировать ожидаемый результат. Все!

Пока я раздумывал, Николай с надеждой смотрел на меня, но в конце концов не выдержал:

– Что же ты молчишь? Сможет оно летать или нет?

– Пока не знаю, надо построить модель этого уе… в смысле, аэроплана.

– Как ты его назвал?

– Аэропланом. Ведь он должен летать за счет обтекания поверхностей крыльев встречным воздухом. Воздух – «аэр», поверхность – «план». Согласен?

– Да…

– Значит, так – ты еще ножницы, нож, рубанок в руках держать не разучился?

– С тобой разучишься, как же!

– Тогда за тобой бумага. Пять больших листов папиросной, три обычной писчей, два картона. И нитки, возьмешь их у кастелянши. А я схожу в столярку за рейками и клеем. Встречаемся здесь, может, до темноты успеем начать.

Два дня после этого мы сразу после обеда уходили в комнату Ники, где до самого вечера резали, клеили и строгали. Пару раз к нам заглядывала мать, один раз – отец, но, посмотрев на наш творческий порыв, они тихо уходили, не мешая нам работать. Мелочь, то есть Георгия, Ксению и Михаила, к нам вообще не пускали. Наконец модель была готова. Я в последний раз проверил центровку и сказал:

– Вроде все в порядке, пошли испытывать.

– Куда?

– В коридор, естественно! Он достаточно длинный.

– А почему не на улицу?

– Потому что нам нужен абсолютно спокойный воздух, а там ветрено.

Мы вышли в коридор, и я несколько раз запустил модель вдоль него. Естественно, никакого двигателя она не имела, так что просто планировала.

– Летает! – обрадовался Николай.

– Ага, а теперь осталось только понять закономерности ее полета.

Я сделал еще три запуска. Для понимания параметров модели они были не нужны, потому как все меня интересующее я увидел в первых двух полетах, а общие закономерности знал и так, причем давно. Но, пожалуй, пора знакомить Николая с теоретическими основами полета аппаратов тяжелее воздуха.

– Смотри, – обратился я к нему, – вот мы запускаем модель с высоты метра примерно со скоростью ее собственного последующего движения. Как далеко она улетела?

– Метров на семь с небольшим.

– Ее траектория снижения была прямолинейной?

– Нет.

Надо же, какой молодец, подумал я. Не зря с тобой маялись больше десяти лет! Ибо Николай был совершенно прав. Модель сначала планировала довольно плохо, то есть быстро снижалась. А что можно желать от конструкции с таким малым удлинением крыла, да к тому же еще и плоского. Но сантиметрах в пятнадцати от пола она вдруг резко замедляла снижение, и этой мизерной высоты ей хватало на то, чтобы пролететь последние три метра. Это работал экранный эффект. Как и предполагалось, аппарат Можайского был довольно плохим самолетом, но вполне приличным экранопланом.

– Молодец! – оценил я наблюдательность брата. – А теперь возвращаемся в твой кабинет, мне надо кое-что подсчитать.

На самом деле это было надо не мне, а ему, я-то все уже давно подсчитал в уме.

В комнате я быстро изобразил траекторию полета модели в виде двух отрезков прямых, а потом в начале каждого расставил действующие силы.

– Что это? – спросил Николай.

– Летать можно хорошо, так себе и плохо, – начал я блицлекцию. – То есть нужно как-то более или менее объективно оценивать качество полета. Мне кажется, что для этого лучше всего подходит отношение пройденного пути вперед к снижению. То есть на первом этапе своего полета наша модель пролетела метра четыре, снизившись на метр. Значит, ее качество равно четырем.

– Зато на втором – не меньше пятнадцати! – сообщил Николай, приглядевшись к цифрам на чертеже. – А это что за стрелочки?

– Векторы сил, действующих на модель в полете. Вот сила тяготения, вот подъемная сила крыла, вот сила сопротивления воздуха. Если приложить к модели такую же по величине, но противоположную по направлению силу тяги, то модель сможет лететь, не снижаясь.

– Она очень большая, эта сила?

– Вес модели, умноженный на тангенс угла снижения.

– А по-людски никак нельзя? – жалобно спросил брат. Изучать тригонометрию он уже начал, но пока был далек от хоть сколько-нибудь заметных успехов.

– Можно вес поделить на качество, получишь то же самое.

– Вот так бы сразу и сказал! А развел тут – тангенсы, векторы… М-да… ты мне все эти слова все-таки запиши на бумажке, а рядом – в каком порядке их произносить.

Ясно, брат на всякий случай готовится к беседе с отцом. Что ж, напишу, мне не жалко, а тягу к образованию нужно поощрять. Пусть сначала хоть как попугай термины запомнит, потом их будет проще осмыслить. Но все же когда он наконец поймет, ради чего я перед ним тут скоро уже час как выступаю?

Николай понял это довольно быстро.

– Значит, – наморщил он лоб, – если тяга двигателя аппарата Можайского будет более четверти его веса, он сможет летать высоко. Если более одной пятнадцатой – то только низко. А если менее одной пятнадцатой, то аппарат вообще не сможет взлететь и нам придется писать отрицательный отзыв.

– Нет.

– Почему? В чем я ошибся?

– Даже если тяги не хватит, нам надо будет не писать разгромное резюме, а садиться и думать, как уменьшить вес аппарата и увеличить тягу его двигателя до таких величин, чтобы он все-таки полетел.

– Уф, а я-то думал… конечно. А ты сможешь?

– Постараюсь.

– Значит, аппарат обязательно полетит! – уверенно заявил Николай. – Не было ни одного случая, чтобы ты сказал «постараюсь» и потом не смог сделать. А кто будет им управлять?

– Как это кто? Разумеется, я.

Действительно, если у кого сейчас и был шанс поднять эту бандуру в воздух, то только у меня. Просто потому, что я был единственным человеком в мире, умеющим летать. Не как Чкалов, конечно, и даже не как выпускник летной школы, но все же. Остальные же не только не умели, но не имели даже самого приблизительного представления, как это делается.

Однако Николай этого, ясное дело, не знал, поэтому обиженно осведомился:

– А почему не я?

– Потому что ты цесаревич.

По лицу брата было видно, что мой аргумент его не убедил, и я решил ответить развернуто.

– Чему ты удивляешься? Так всегда было, есть и будет. Если нужно что-то кому-то приказать, кого-то убедить или с кем-то договориться, то впереди всегда ты. Потому что цесаревич. Что, скажешь, у нас раньше было не так? Нет, только так, и никак иначе. Все это всегда делал ты, а я стоял сзади и лишь иногда советовал. А вот если надо что-то сделать для претворения в жизнь твоего или отцовского решения, то это уже пойду делать я, а ты будешь стоять сзади. Потому что сейчас ты наследник, а со временем станешь императором.

– Я подумаю над твоими словами. Возможно, ты прав, – после недолгой паузы сказал Николай. И вернулся к самолету Можайского: – Когда поедем взвешивать аппарат и мерить силу тяги?

– После того, как ты договоришься об этом с отцом.

– Потому что я цесаревич? Ну ты хорошо устроился, надо сказать.

Мы оба рассмеялись.

Глава 7

– Вот так, Александр Федорович, – сказал Николай, сочувственно глядя на Можайского. – Если вы согласитесь с предлагаемыми нами доработками аппарата, то мы готовы по мере сил способствовать тому, чтобы они прошли быстрее и лучше. Ну а если нет, в отчете на высочайшее имя придется написать то, что имеем на данный момент. А именно – аппарат, неспособный произвести хоть сколько-нибудь устойчивый и продолжительный полет.

– Но как же так, ваше высочество…

Можайский явно был несколько деморализован тем, что ему приходится спорить с двумя мальчишками, но пока держался.

– Я еще могу согласиться с тем, что часть верхних растяжек в моей конструкции можно убрать, хотя они почти ничего не весят…

– Зато оказывают совершенно лишнее сопротивление встречному потоку воздуха, – пожал плечами брат. К этой беседе он готовился очень серьезно.

– Хорошо, я уже сказал, что согласен. Но как можно уменьшать сечение продольных брусьев крыла? Ведь простейшие расчеты показывают, что на них действуют такие же нагрузки, как и на поперечные.

Тут Николай повернулся ко мне – такой вопрос уже явно выходил за пределы его познаний.

– Простейшими расчетами тут не обойдешься, – вступил я в беседу. – От поперечных брусьев требуется обеспечение не только прочности, но жесткости крыла. А от продольных – только прочности, небольшие деформации в этом направлении вполне допустимы. Мы это проверили на модели.

– Ладно, в принципе, можно согласиться даже с этим. Но ваши предложения насчет двигателя – это уже, извините, не лезет ни в какие ворота! Вдвое против заявленного изготовителем поднять давление в котле – разве так можно? Ведь машину проектировали не дураки!

– Разумеется, не дураки. Перестраховщики. Каждый заботящийся о своей репутации производитель…

– Надо говорить «репопутации», – ехидным шепотом подсказал мне Николай. Но я, естественно, не поддался на провокацию.

– …Всегда хоть немного, но перестраховщик. Потому что для него выход изделия из строя – это сомнение всех последующих клиентов в надежности оного. Я уверен, что и у котла, и у двигателей, по крайней мере, двойной запас.

– Но если все же что-то сломается?

– Починим, – хмыкнул я, – чай, руки не из задницы растут.

– Но ведь котел может взорваться!

– Что? Александр Федорович, вы, часом, не переутомились? Тогда объясните мне, высочеству неграмотному, как может взорваться прямоточный котел столь мизерного объема!

Можайский понял, что немного перегнул палку. Действительно, котел такой конструкции выйти из строя мог, а вот взорваться – нет. И вообще он устал с нами спорить.

– Ладно, – сказал он, помолчав. – Как я понимаю, для меня единственный способ продолжить работу – это согласиться со всеми предлагаемыми вами доделками.

– Совершенно верно, – перехватил нить беседы Николай, так как она явно перешла на уровень его компетенции, – мы с братом рады, что вы это вовремя поняли. Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь.

Хм… даже я не успел заметить, когда в его руках появилась папка и авторучка, которую тут называли вечным пером. Растет братец!

– Что это?

– План работ и смета. А вы как думали – я пойду к его величеству просить денег под красивые речи? Не даст. Только под документ, к тому же правильно составленный.

Отчет перед императором состоялся через три дня после беседы с Можайским. Раньше отец не мог, он каждый день работал до часу ночи, да и сейчас принял нас с братом около десяти вечера.

– Ну вы тут и навертели! – не то осуждающе, не то с чем-то вроде зависти заявил он, потыкав пальцем в нашу докладную записку. – То, что вместо полутора тысяч там уже требуются три с половиной, я видел. Остальное подождет. Да, три с половиной тысячи. И, главное, сами же не постеснялись написать, что деньги уже выделялись полтора года назад – те же самые три с половиной. Что происходит? Я денег не рисую!

Разумеется, первую скрипку в беседе играл Николай. Причем он не столько озвучивал мои инструкции, сколько следовал своему плану – довольно, кстати, рискованному, но в случае успеха сулящему многое. В общем, брат, так сказать, намеренно вызвал огонь на себя.

– Те деньги выделялись на покупку паровых машин и приобретение материалов для постройки аэроплана. Машины куплены, однако их мощность совершенно недостаточна для того, чтобы данный аэроплан взлетел. Обоснование на втором листе.

Лицо императора начало заметно краснеть.

– Кроме того, в конструкции примерно сто – сто двадцать килограммов лишнего веса. Далее, органов управления явно недостаточно, а их приводы не позволят оперативно управлять аппаратом. Все это вместе делает вероятность успешного полета пренебрежимо малой.

– И на такое я должен выкинуть три с половиной тысячи? – взревел император, грохнув кулаком по столу. – Сопляки!

– Нет, не на это, – спокойно возразил Николай.

– А на что же?!

– На то, чтобы точно выяснить – мы с братом действительно сопляки или все же люди, не бросающие слов на ветер, которым можно доверять серьезные дела, не опасаясь, что они погубят порученное.

– Та-ак…

Император потихоньку отходил от приступа гнева.

– Кто это все придумал – Алик?

– Нет, отец, я.

– Да? Ну и дела. Решил, значит, все поставить на карту… тоже мне игрок. Ладно, ты свое сказал, теперь брат пусть говорит. Алик, эта машинерия действительно полетит, если сделать все то, что у тебя тут понаписано?

– Почти наверняка.

– Ох, и выросли же у меня детки… ну да бог с вами. Рискуйте. Я вам тут, пожалуй, даже цифру немного своей рукой подправлю – с трех с половиной на пять тысяч. Ежели что останется, вернете. Эх, кабы все дела свои так тщательно готовили да связно излагали, а то ведь иногда семь потов сойдет, пока поймешь…

С этими словами отец размашисто расписался на нашей докладной.

Я облегченно вздохнул, постаравшись сделать это понезаметнее. Дело в том, что в документе имелся один пункт, на безусловное одобрение которого я не надеялся. Выглядел он так:

«Обязанность испытать в полете изделие возлагается на в.к. А. А. Романова». Похоже, до этого пункта отец просто не дочитал.

– Когда оно у вас полетит-то? – уже вполне добродушно поинтересовался Александр Третий, передав Николаю папку с подписанными сметами.

– В конце зимы или в самом начале марта, – ответил брат. – Иначе придется спешить, а спешка без причины есть…

– Знаю. Идите, а то мне тут вообще до ночи сидеть придется, вон еще два доклада непрочитанные лежат.

Мы с Николаем не подвели императора – первый в истории управляемый полет аппарата тяжелее воздуха состоялся двадцатого января тысяча восемьсот восемьдесят третьего года – естественно, по юлианскому календарю. Аэроплан под моим управлением поднялся на высоту пяти метров (выше он смог только в самом начале полета, но всего на несколько секунд) и пролетел по Г-образному маршруту полтора километра, затратив на это около двух минут. Вообще-то я собирался вернуться к месту старта, но после первого же поворота решил – ну его на фиг, так рисковать, того и гляди крылом за землю зацепишься. Причем это был почти предел дальности, ибо для уменьшения веса я убрал конденсатор отработанного пара со всем сопутствующим оборудованием.

Управление этим летающим недоразумением оказалось одновременно и тупым, и весьма тяжелым, ручку приходилось ворочать двумя руками. Особенно по крену – ведь элеронов у самолета не было, тросы от ручки просто перекашивали концы крыльев. Дикость, конечно, но все же лучше, чем совсем ничего, как было по первоначальному проекту. Зато управлять тягой двигателей вообще не требовалось, она весь полет стояла на максимуме.

Полет состоялся утром, а в восемь вечера мы с Николаем докладывали о нем императору. В качестве иллюстраций прилагалась не такая уж тонкая пачка свежеотпечатанных фотографий – обязанность зафиксировать полет для истории была возложена на Николая, и он с ней неплохо справился. Кроме него снимали два офицера из воздухоплавательного отряда, но лучший кадр все-таки ухитрился сделать мой брат. Сразу после взлета за счет накопленной при разбеге по наклонной плоскости энергии у меня вышла небольшая горка, и Николай ухитрился зафиксировать этот момент. Снимок получился отличный – задрав нос, самолет вылетал из облака снежной пыли, и было ясно видно, что от колес до земли метров семь, если не больше.

Брат заслуженно гордился удачным кадром. Кажется, он всерьез заинтересовался фотографией. Впрочем, чего тут удивительного? В другой истории Николай Второй тоже увлекался фотографированием чуть ли не с детства.

– Молодцы, ребята, ой, молодцы, не подвели меня, – император был доволен и не скрывал этого. – Вот только почему ты, Алик, сам в небо полез – ретивое взыграло?

– Нет, ваше величество, ответственность за порученное дело. У любого другого шансов совершить успешный полет было бы гораздо меньше.

– С чего это вдруг?

– Мой вес примерно вдвое меньше веса взрослого мужчины. Кроме того, любому, кроме меня, пришлось бы долго объяснять закономерности полета, и не факт, что он их правильно понял бы, а я все это уже знал.

– Не боялся упасть и разбиться?

– Нет, высота была небольшая, да и в снег в случае чего падать мягко.

– Тоже верно. Ну а на будущее у вас какие-нибудь планы есть?

– Конечно, отец, – заявил Николай. – Ведь это же, наверное, было не первое прошение подобного рода? И уж точно не последнее.

– Да, Ники, ты прав. Вот тут мне недавно один поляк очередную докладную прислал. Ох и настырный же! Изобрел какую-то под водой плавающую лодку и утверждает, что она может стать грозой для кораблей супостата. Вот бы вам разобраться, правда это или фантазии беспочвенные. Осилите такое? Она ведь не летает.

– Надо все правильно организовать, тогда осилим, – цесаревич был в ударе. – Нужно специальное учреждение, кое на постоянной основе станет подобными вопросами заниматься. Например, императорский научно-технический консультативный комитет.

Название брат придумал сам и сейчас выдал его без запинок и с нескрываемой гордостью.

– Председателем предлагаю Дмитрия Ивановича Менделеева, Алика – главным инженером, а меня…

– Стоп, не мельтеши. Чай, уже не мальчик, хватит за чужими спинами прятаться. Ты и будешь председателем, а для Менделеева лучше подойдет должность ученого консультанта. Сможете ли сами составить смету на организацию комитета, я даже не спрашиваю – и так ясно, что сможете. Сколько вам на нее потребуется времени?

– Вот она, ваше величество.

– Хитер бобер! А еще не хотел в председатели идти. Хорошо, положи вон туда, дня за три ознакомлюсь. Убедился уже, что ваши бумаги подписывать не читая нельзя, надо в каждую запятую внимательно всматриваться. Должностные оклады там указаны?

– Разумеется.

– Вот заодно и посмотрю, во сколько мои сыновья себя оценивают.

Глава 8

– А не устроить ли мне свой кабинет в башне? – задумался Николай. – На самом верху. Комнатка там хоть и небольшая, но ее можно сделать довольно уютной. И вид из окон прекрасный.

– Ага, – усмехнулся я, – только заранее придумай, что ты ответишь отцу, когда он наконец-то поднимется по крутой и узкой винтовой лестнице, переведет дух и выскажет все, что думает о твоих умственных способностях. Скорее всего, он напомнит тебе пословицу «бешеной собаке семь верст не крюк». А уж если какого-нибудь чиновника в годах, приглашенного на аудиенцию, хватит кондрашка от непомерных физических усилий при подъеме, станет совсем весело.

– Умеешь ты низвергать самые возвышенные мечты, – вздохнул брат.

– Конечно, умею, но в данный момент этим не занимаюсь. Потому как зачем в кабинете уют? И уж тем более красивый вид из окон. Там работать надо, а не глазеть на пейзажи! Поэтому на верхней площадке башни не кабинет надо устраивать, а комнату именно для возвышенных размышлений. Захочет кто-нибудь из нас подумать в тишине о чем-нибудь высоком, вот и будет ему куда направить стопы для этого. Пока наверх лезешь, мысли-то дурацкие, глядишь, из головы и выветрятся. А заодно туда можно будет дам водить, место для таких целей довольно удобное. Не только не видно, что там происходит, но и не слышно тоже.

– Ты собираешься?.. – покраснел Николай.

– Ну, не сегодня и даже не завтра, однако в принципе – почему бы и нет?

– Э-э-э… а что отец скажет?

– Думаю, ничего, если мы наглеть не будем. Но это все не сейчас, а пока давай вернемся к планировке. Предлагаю такую. На первом этаже основного здания – секретариат, канцелярия, библиотека и архив. На втором – приемная, наши кабинеты и конференц-зал. В пристройках – мастерские. Охране хватит караулки, она все равно первое время будет приходящей.

– А разве канцелярия и секретариат – это не одно и то же?

Господи ты боже мой, обреченно подумал я. Сколько всяких, по большому счету, ненужных знаний впихивают в голову наследнику престола! В мою тоже пытаются, но я давно, еще во времена студенчества, освоил высокое искусство при необходимости быстро переходить в режим «в одно ухо влетело – в другое вылетело». Такие предметы, как научный коммунизм и политэкономия социализма – они очень, знаете ли, способствуют. Даже жалко, что Николаю их не преподают. Зато в его учебной программе, кроме тактики, рассматриваемой на примере Наполеоновских войн, латыни и древнегреческого, есть даже богословие. Ну вот зачем будущему императору латынь – он что, аптекарь? Или чтобы ученость свою в высшем свете демонстрировать? Так изречение «фемина ин вино нон куратор вагина» я ему и без всяких уроков могу процитировать, для демонстрации учености его вполне хватит. Зато основ делопроизводства не преподают и даже не собираются! Кошмар. В той истории у Николая Второго вообще не было не только секретариата, но даже самого занюханного личного секретаря. Кстати, у нашего отца, Александра Третьего, тоже. Как в таких условиях можно управлять чем-либо крупнее небольшой сети пивных ларьков, я решительно не понимал. Так что, дабы не оставить брата в полном неведении, пришлось просвещать его самому, хотя, скажем прямо, в вопросах делопроизводства я тоже был не таким уж корифеем.

– Нет, Ники, это совершенно разные конторы. Секретариат поможет тебе правильно организовать рабочий день, обеспечит фильтрацию и прием посетителей, запишет твои устные указания на бумагу и потом будет следить за их исполнением. А задача канцелярии – правильное оформление, копирование, занесение в каталог всех входящих и исходящих документов нашего комитета. Поначалу канцелярия может вести архив, но со временем и он должен стать отдельным подразделением.

– Кто будет всем этим заниматься? Я же почти ничего в таких делах не понимаю!

– Не волнуйся, я в них тоже понимаю не намного больше твоего. Ничего, главное – начать, а там видно будет. Как говорится, глаза боятся, а руки делают.

В качестве резиденции организующегося Императорского консультативного комитета нам с братом удалось дожать отца до выделения Приоратского дворца. Это оказалось не так трудно, ибо Александр Третий не очень-то представлял, что с ним делать. Поначалу он вообще собирался его слегка подремонтировать и кому-нибудь сдать – ну прямо как мой сын после рождения дочери. Сынуля сказал, что нашу малогабаритную трешку, где мы уже чуть ли не на головах друг у друга сидим, надо подремонтировать и сдать на длительный срок приличным людям, а самим взять ипотеку. Идея была здравая, мы так и сделали, однако для императора она все-таки подходила не очень. В другой истории Александр Третий в середине восьмидесятых годов поселил во дворце певчих, но мне казалось, что сейчас дожидаться такого ни к чему. Мало ли, вдруг они по ночам орать начнут! Певчие же. У меня вон в прошлой жизни одно время жила певчая птица попугай, так он, собака, орал. Нет, дорогие мои, если кому приспичит, я и сам смогу спеть, причем так, что повторять уж точно никто не попросит. «Мурку», например. Или народную песню «Тихо в лесу», благодаря которой я в свое время запомнил мелодию вальса «На сопках Маньчжурии», благо она почти такая же.

Короче говоря, император подписал распоряжение о выделении нам Приоратского дворца. Хотя, конечно, дворцом его можно было назвать исключительно из вежливости. Так, небольшой двухэтажный дом с пристройками и тонкой высокой башней сбоку. Если бы, скажем, у какого-нибудь думского депутата нашелся загородный дом столь скромных размеров, да еще на таком мизерном участке, его совершенно справедливо посчитали бы позорящим коллектив нищебродом.

Располагался Приорат примерно в километре от Большого Гатчинского дворца, на дальнем от него берегу озера Черного. А мы с Николаем сейчас осматривали его на предмет решить, где тут что у нас будет.

– Не помешает еще место под склад, – заметил Николай, когда мы спустились со второго этажа. – А то мало ли, вдруг мы решим построить свой аэроплан? Тот, что сделал Можайский, мне не очень нравится, да он к тому же еще и сломался. И нам может понадобиться место для хранения материалов.

Да, где-то на пятом полете, когда на пилотском месте сидел уже не я, а офицер из воздухоплавательного отряда, вышел из строя малый двигатель – сказалась его сильнейшая форсировка. Большой тоже явно собирался в ближайшее же время последовать примеру собрата, так что аппарат был поставлен на прикол.

– Пошли посмотрим, какие тут подвалы, – предложил я.

Они оказались вполне приличными. Правда, проход мог быть и пошире, чтобы пролезали и крупногабаритные вещи, но пока и такой сойдет, а потом видно будет. Может, и расширим, если понадобится.

Торец подвальной стены под самой большой пристройкой я осматривал особенно внимательно. Да, если присмотреться и напрячь фантазию, можно предположить, что кладка здесь немного отличается от прочей.

– Посвети вот тут, – попросил я брата.

– Что ты там нашел? – поинтересовался он.

– Еще не знаю.

Я достал из кармана складной нож и, не раскрывая его, постучал рукояткой по кирпичу сначала на участке, к коему проявил демонстративный интерес, а потом по перпендикулярной ему стене.

– Слышишь? Звук отличается.

– Не слышу, – разочарованно признался Николай.

Я, честно говоря, тоже ничего особенного не слышал. То есть звук действительно немного отличался, но в таких пределах он бы отличался везде, куда ни постучи.

– Наверное, это заложенное начало подземного хода, – задумчиво сказал я. – Как-нибудь в свободное время не помешает его исследовать, а пока, по-моему, лучше о нашей находке молчать.

– Да, согласен… и как только у тебя получается все замечать?

Как-как, подумал я. Да очень просто! Журналы читать надо. «Огонек» или «Работницу», точно не помню. Там была небольшая заметка про этот подземный ход. Но вслух я, естественно, ответил иначе. В стиле героя О. Генри – Сэнди Пратта, который в похожей ситуации заявил: «Странствуя по свету, я не закрываю глаз». Ну а ваш покорный слуга сказал:

– Так ты смотри вокруг внимательней и не пропускай детали, тогда и у тебя начнет получаться. Ладно, пошли наверх, сядем прикидывать, в каком порядке будем начинать работать.

Поразмыслив, мы решили не откладывать составление аргументированного мнения относительно подводной лодки на будущее, а заниматься этим параллельно обустройству на новом месте. В конце концов, мнение прекрасно можно составить и в пустой комнате, где из мебели только стол и два стула, причем один из них настоятельно просит ремонта. Ведь с подводной лодкой Джевецкого ситуация была куда яснее, чем с самолетом Можайского. Я точно знал, что лодка без всякого нашего вмешательства способна нырнуть примерно на такую глубину, на какую высоту в конце концов поднялся самолет. И даже при соблюдении определенных условий всплыть после этого. Единственное, что меня удивило, когда я про нее услышал от отца – почему так поздно? Насколько я помнил, она была одобрена еще летом восьмидесятого года. Но быстро сообразил, в чем тут дело.

В той истории изобретатель Джевецкий продемонстрировал, что из него мог бы выйти и неплохой придворный. Он добился того, что демонстрация лодки производилась на Серебряном озере в Гатчине. Лодка нырнула, под водой подплыла к плотику, изображавшему вражеский корабль, прицепила к нему взрывпакет и взорвала его. После чего, не выныривая, подплыла к шлюпке, с которой за ходом испытаний следили цесаревич, будущий Александр Третий, и его супруга. Подводная лодка всплыла, люк открылся, оттуда высунулся Джевецкий, одетый в безукоризненный фрак, и вручил великой княгине великолепный букет цветов. Артист, блин, больших и малых императорских театров!

Цесаревичу представление очень понравилось, и он пробил изготовление сразу аж пятидесяти этих подводных велосипедов. Почему я их так назвал? Да потому, что лодка Джевецкого имела мускульный привод! Чтобы она двигалась, надо было крутить педали.

Из пятидесяти построенных лодок хоть как-то плавали только две – одна в Кронштадте, другая на Черном море. Но недолго – моряки быстро убедились в их полнейшей боевой бесполезности. Все прочие вообще так и остались ржаветь на берегу. Более провальный проект в морском деле я навскидку могу назвать только один – это круглые броненосцы адмирала Попова, вошедшие в историю под неуважительным названием «поповки». Летающую тарелку вы себе хорошо представляете? Вот это и было почти то же самое, только не летающее. И даже толком не плавающее, ибо форма не позволяла.

Так вот, благодаря тому, что у нас народовольцы ликвидировали Александра Второго на год с небольшим раньше, эпопея с подводными велосипедами Джевецкого сильно затормозилась. Нашему отцу летом восьмидесятого года было совершенно не до каких-то лодок, а других столь же легковерных и облеченных властью лиц ни в Адмиралтействе, ни в Морском техническом комитете не нашлось. И довести свое прошение до рассмотрения на высочайшем уровне Джевецкий смог только сейчас.

– Ну и что нам со всем этим делать? – поинтересовался Николай, когда на стол легли прилагаемые к докладной Джевецкого бумаги.

– Как что? Читать. Причем, как и положено, с первого листа.

– Там написано, что испытания могут быть проведены в нашем Серебряном озере.

– Замечательно! Для чего, по словам ее конструктора, предназначена подводная лодка?

– Для уничтожения кораблей противника путем прикрепления мин к их днищам.

– Согласен. Какова вероятность появления этих кораблей в Серебряном озере?

– Очень маленькая, – рассмеялся Николай. – Но они могут появиться в Финском заливе, например. И даже в Маркизовой луже.

– Там будут такие же условия в смысле глубины, волнения и прочего, как в озере?

– Нет.

– Значит?

– Испытывать подводную лодку надо не в Гатчине, а в Кронштадте.

– Отлично! Первый вывод нашего комитета уже есть. Так как секретаря у нас пока нет, вместо него поработаю я. Итак, первый пункт записали, двигаемся дальше. К чему должна прикреплять свою мину лодка на испытаниях?

– К кораблю, изображающему вражеский.

– Где он должен находиться?

– Ну… наверное, где-нибудь неподалеку.

– Что станет с вражеским кораблем, вошедшим в зону действия береговой артиллерии? Во время Крымской войны англичане так и не рискнули приблизиться к Кронштадту на расстояние выстрела.

– Значит, корабль должен стоять не ближе чем в четырех морских милях, – догадался Николай. – Но лодка столь далеко уплыть не сможет, ее матросы устанут раньше.

– Возможно, но точно мы этого не знаем и узнаем только по результатам испытаний. Вот только с чего ты решил, что вражеский корабль будет стоять? Гораздо вероятнее, что он станет маневрировать, ведь у нас тоже есть боевые корабли, которым окажется куда легче попасть по неподвижной цели.

– Но тогда лодка совершенно точно никогда не сможет к нему приблизиться, даже если каким-то чудом и проплывет четыре мили!

– Проверим. Пусть на первом этапе она крепит мину к неподвижному кораблю, а на втором – к движущемуся. Что еще надо написать?

– Не знаю, – вздохнул Николай.

Он уже устал, и я решил не давить на него новыми наводящими вопросами.

– На море бывают всякие непредвиденные случайности, и если из-за них с лодкой что-нибудь случится, испытания не будут доведены до конца.

– Получается, надо построить еще одну на всякий случай! – догадался цесаревич.

– Лучше две, и одну отдать морякам. Они, возможно, смогут заметить что-то, ускользнувшее от внимания Джевецкого. Изобретатели часто бывают пристрастны к своим творениям. Как, например, Можайский.

– Теперь-то наконец все?

– Почти. Человек старался, изобретал, строил. Возможно, даже на собственные средства. Если так, то ему их надо возместить. И дать поощрительную премию, пусть и не очень большую. Не знаю, что покажут испытания, но сама идея очень перспективная. Это запишем пятым пунктом. Вот теперь все, расписывайся тут. Если бы у нас была канцелярия, то она по команде из секретариата оформила бы эту бумаженцию как положено, в трех экземплярах. Один вернула бы в секретариат, второй отправила по назначению, третий положила в архив. И завела бы в картотеке еще одну карточку с кратким описанием документа. Любой документ по карточкам при необходимости можно будет найти гораздо быстрее.

– Пошли домой, а, – взмолился Николай, – у меня уже глаза слипаются.

Спали мы с Николаем в одной комнате, так было заведено с раннего детства. Цесаревич быстро уснул, а я не мог. Как там в песне? «Кипит наш разум возмущенный!» Вот и у меня он был близок к точке кипения. Ну как же так, чему только не учили Николая что в этой, что в той истории! И никто не догадался научить его решать простейшие управленческие задачи вроде той, с которой мы недавно разбирались. И ведь для этого вообще не потребовалось никаких специальных технических знаний. А потом еще удивляются, что под руководством Николая Второго страна дошла до революции. Да скажите спасибо, что чего похуже не случилось!

Глава 9

Честно говоря, я был даже слегка разочарован тем, сколь малый резонанс произвел первый в мире управляемый полет аппарата тяжелее воздуха. Он еще до своего свершения был объявлен государственным секретом, так что в газетах про него не писали. Слухи тоже не поползли, Можайскому дали премию, а мне вообще пришлось удовольствоваться устной благодарностью самодержца. Жалко, в глубине души я вообще-то надеялся на хоть какой-нибудь орденок. Ведь Николаю и то присвоили звание подпоручика, а мне – ничего.

Правда, у меня висюлек и без того было весьма немало, причем высших. Судите сами – орден Андрея Первозванного, орден Александра Невского, орден Белого орла, орден Святой Анны первой степени и орден Святого Станислава – тоже первой. Не как у Брежнева, конечно, но все равно довольно внушительный иконостас. В свое оправдание я могу сказать только то, что лично я ко всем этим побрякушкам вообще никакого отношения не имел. Их пожаловали Александру Романову, когда ему исполнился месяц от роду.

Однако почти через год после полета выяснилось, что я был несколько несправедлив к родителю. Это только в кино, да и то про войну, императоры снимают со своей груди ордена и вешают их замеченным в геройстве солдатам и офицерам. В реальности и в мирное время работает бюрократическая машина, и отец просто не считал этичным вмешиваться в неспешное вращение ее шестеренок. В общем, аккурат к моменту завершения хлопот с организацией нашего комитета я получил первый в обеих жизнях действительно свой орден – Святого Владимира четвертой степени. Причем гражданский, без мечей.

– Его же чиновникам дают за выслугу лет, – разочарованно просветил меня Николай после торжественного вручения.

– Ну и что? Мое положение уж во всяком случае ближе к чиновнику, чем к военному. А до выслуги я бы его еще пятнадцать лет ждал, так что все нормально. Наконец, он мне за мои заслуги дан, а не по факту рождения! И вообще, чего ты здесь прохлаждаешься? У тебя, между прочим, сегодня самый что ни на есть рабочий день. Это у меня выходной по императорскому указу.

– Там в приемной Джевецкий сидит, а я с ним без главного инженера общаться не могу. Так что хоть у тебя и выходной, придется тебе, Алик, все равно поработать. Пошли, нас бричка ждет. С ним нужно обязательно до четырех часов пополудни разобраться, чтобы вечерние занятия не пропустить, а то маман будет недовольна.

Я, разумеется, не сказал «да и хрен бы с ее недовольством!». Просто подумал это и пошел за Николаем к выходу.

Смысл регулярных появлений Джевецкого в Приорате состоял в том, что деньги на изготовление двух дополнительных экземпляров были выделены, причем даже с запасом, но любые изменения в проект можно было вносить только по согласованию с Императорским консультативным комитетом. А так как Степан Карлович сразу понял, что испытания по утвержденной программе его лодка наверняка с треском провалит, изменения поперли косяком. Первым делом лодки приобрели вертикальный руль позади винта – раньше роль руля играл сам винт, поворачивающийся на карданном шарнире. Затем вместо подвижного балласта появились горизонтальные рули – один спереди и один сзади. Потом удлинился перископ, ибо тот огрызок, что стоял по первоначальному проекту, залила бы любая волна. И, наконец, в этот раз Степан Карлович пришел с идеей установить в дополнение к педальному приводу электромотор мощностью пятьсот ватт, а вместо балласта поместить в отсек аккумуляторы. В таком виде лодка уже начинала напоминать нечто более или менее работоспособное, но последняя модернизация выходила за пределы сметы. Однако у нашего комитета имелись собственные средства, и мы с Николаем после недолгого совещания решили вскрыть эту копилку. Теперь оставалось только заменить вооружение, то есть вместо идиотских прикрепляемых к днищу цели мин использовать торпеды, которые сейчас назывались минами Уайтхеда, и получится хоть и маленькая, недоношенная, но все же настоящая подводная лодка. Но пока Степан Карлович такого не предлагал – видимо, мало намучился с теми минами, что сейчас несли его лодки. Ничего, все еще впереди.

– Как это отразится на сроках? – поинтересовался я, прежде чем подписывать лист изменений.

– Петр Акиндинович сказал, что успеет к установленной дате.

Джевецкий имел в виду корабельного инженера Титова, надзирающего за постройкой лодок на Невском заводе. Он уже предложил немного изменить конструкцию корпуса, что резко упростило его сборку, так что образовался резерв времени. Ну, раз Титов говорит, то так оно и будет, проверено.

Мы с Николаем подписали лист изменений, и Джевецкий без напоминаний понес его регистрировать в канцелярию.

Да, у нас уже имелась не только канцелярия, но и секретариат из трех человек. Между прочим, подобрать для них кадры было не самой простой задачей. Дело в том, что круг знакомых любого человека сильно ограничен его социальным положением. Вряд ли министр будет иметь в знакомых хоть одного бомжа. То есть наш круг знакомств ограничивался в основном высшим светом, прислугой дворца, казаками отцовской охраны и офицерами воздухоплавательного отряда. Подумав, мы решили, что Николай прошерстит прислугу, а я пойду к офицерам.

Секретарей нашел Николай, и довольно быстро. Это были три сына одной знакомой нашей кастелянши. Старшему недавно стукнуло двадцать, младшему шестнадцать, про возраст среднего я не интересовался. Старший обладал хорошей памятью, средний – красивым почерком и усидчивостью, а младший любил кошек и в иных достоинствах пока замечен не был. В общем, так себе получился секретариат, но я решил, что лучше уж такой, чем вовсе никакого. Зато канцелярия, хоть и организовалась позже, лично у меня вообще никаких нареканий не вызывала. Возглавил ее дядя одного из прапорщиков воздухоплавательного отряда, коллежский регистратор с двадцатилетним опытом крючкотворства. Да, это был настоящий зубр. Акула, так сказать, канцелярского пера! Естественно, на предложение работать под началом самого цесаревича он согласился сразу. Двух письмоводителей он подобрал сам, и канцелярия заработала. Теперь я был уверен, что ни одна бумага, прошедшая через нее, не содержит отклонений от принятых бюрократических стандартов, это раз. И копия любого документа будет при необходимости быстро найдена – это два.

А вот мастерские пока стояли пустыми, но это вряд ли затянется надолго. Ибо пора было реализовать план, составленный еще в младенчестве, когда я еще и ходить-то толком не умел! То есть изобрести велосипед, а то ведь его скоро изобретут без меня. Нормальный, я имею в виду, ибо ублюдочные тут уже были – так называемые «пенни-фартинг». Здоровенное переднее колесо, насаженные прямо на его ось педали, маленькое заднее и литая резина вместо пневматических шин – кошмар! У него имелось и другое название – костотряс. Кроме полнейшего отсутствия комфорта эти велосипеды были еще и довольно опасны. Так как седок располагался почти по оси переднего колеса, то попытка хоть сколько-нибудь интенсивного торможения приводила к изящному перевороту через руль. Учитывая же немалую высоту велосипеда, такое редко обходилось без травм. В общем, я начал потихоньку рисовать чертежи нормального дорожного велосипеда. А вот строить свой самолет мне пока не хотелось.

Да, я смог бы довольно быстро соорудить простейший движок, работающий на спирту, так как приличного бензина пока нет, но зачем? Подстегивать технический прогресс Англии, Франции и Штатов мне не хотелось, а в России он все равно не пойдет – не те условия. Вот когда у нашего комитета появится своя серьезная производственная база, можно будет замахнуться на что-нибудь этакое вплоть до самолета или, точнее, авиетки типа «небесной блохи». Пока же за изготовлением даже самой простой железяки приходится ездить на Невский завод к Титову, ограничимся велосипедом. А также канцелярскими скрепками, дыроколами и скоросшивателями – здесь, оказывается, еще не изобрели этих полезнейших в деле прикладной бюрократии вещей.

Вообще-то в нашем комитете, кроме секретариата и канцелярии, имелось еще одно подразделение, но совершенно неофициальное. Настолько, что о нем не знал даже Николай.

Естественно, что в Приоратском дворце для обеспечения его нормального функционирования должна быть какая-то обслуга, и она была – девять человек. Семеро из них работали тут еще до того, как Приорат отдали нам, а двое – экономка и ее помощница – появились уже после. Я, честно говоря, даже не сразу понял глубинную суть происходящего. Имеем место, где проводят довольно много времени наследник престола и его брат. Значит, тут должно быть тесно от агентов охранки. А их нет! Чем же вообще занимаются в этой конторе? Ибо экономка и ее подручная, появившиеся здесь уже после изменения статуса дворца, разумеется, стучали. Но не отцу и не генералу Черевину, а матери! Об этом я узнал, так как сразу после принятия решения о выделении нам дворца озаботился вербовкой осведомителей. Пока их у меня было трое – истопник, его помощник и тетка, моющая полы на первом этаже. Причем истопник и тетка занимались общим сбором сведений, а помощник истопника приглядывал за ними. Он был единственным, кто знал всех моих агентов. Истопник и тетка – каждый в отдельности – считали, что они у меня единственные и неповторимые. Деньги на оплату их услуг я проводил по статье «прочие расходы», строгой отчетности по которой не было. Впрочем, помощник истопника, кажется, работал не за деньги – во всяком случае, не только за них. Он был молод, явно честолюбив и понимал, какие сияющие перспективы в будущем открывает доверие брата наследника престола.

Первой хоть сколько-то интересные сведения принесла тетка, после чего я стал уважительно звать ее тетей Машей.

– Евсеевна-то, экономка наша, себе двух новых помощниц берет. Зачем, чем она их займет-то? От безделья же девки опухнут! Отчего появилось у меня подозрение. Я одну мельком видела – уж больно она молода да пригожа. Вы уж извините меня, ваше высочество, но только думаю я…

– Да не извиняйся, понятно мне, о чем ты думаешь. Я, кстати, думаю то же самое. Если узнаешь, чья это креатура…

– Что, ваш-сочство?

– Ну то есть кто нам с братом решил их подложить. То тогда сразу сообщай мне, даже если сама будешь не до конца уверена.

– Императрица это, больше некому. Больно уж экономка с той, что я видела, разговаривала уважительно.

Не факт, подумал я. Может, наконец-то охранка спохватилась. Впрочем, проверить будет нетрудно – нужно лишь отказаться подписывать изменения в штатном расписании. Мало ли, вдруг у меня в преддверии осени случилось обострение жадности! Кто после этого начнет на меня давить, того и тапки, в смысле девки.

Давить на меня начал брат, и не составило большого труда узнать, что делал он это с подачи матери. То есть ситуация более или менее прояснилась. Маман решила, что пора заняться сексуальным просвещением детишек, а то вон какие лбы вымахали. Плюс заодно приобрести дополнительный канал влияния на них, а в случае необходимости – даже и шантажа. Что ж, все ожидаемо. Интересно, дамы сами нас поделят или предоставят право выбора нам? Мне-то, в общем, все равно, а вот как Николай отнесется к тому, что за него все решили, я не знаю. Но посмотреть будет интересно, а то я все-таки иногда не до конца понимаю брата. И надо срочно дооборудовать комнату в башне. Сейчас там можно без помех предаваться возвышенным размышлениям, но вот хоть сколько-нибудь тесному общению с симпатичной особой… тоже можно, конечно. Мне приходилось заниматься подобным и не в таких условиях, но зачем? Значит, первым делом надо как-то втащить туда хотя бы небольшую кушетку, а то там пока только бюро и два кресла. На полу, конечно, тоже можно, тем более что он покрыт ковром, но потом будут болеть колени. Принести пару комплектов постельного белья. Умывальник уже стоит, а душ там все равно не устроить, придется довольствоваться тем, что есть. Сообразить чего закусить и чем запить закуску. Спиваться нам еще рано, так что обойдемся без шампанского, пусть будет ситро, оно слабенькое. Ничего не забыл? Вроде нет, но ближе к вечеру надо будет вернуться к теме, может, и вспомню еще чего. А как вы хотели? Это в молодости можно предаваться подобным утехам в самых неподходящих местах, а пожив на свете с мое, начинаешь ценить комфорт.

Глава 10

Шестого мая тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года Николай достиг совершеннолетия – для цесаревича оно наступало в шестнадцать лет. Он принес присягу в Большой церкви Зимнего дворца, о чем наш августейший родитель тут же издал манифест. А сразу за ним разродился и Николай, издав два рескрипта уже от своего имени и под только что подтвержденным титулом.

Первый рескрипт был элементом обязательной программы – Ники его не писал и даже, кажется, особо внимательно не читал. В нем цесаревич предлагал московскому генерал-губернатору раздать пятнадцать тысяч рублей наиболее нуждающимся жителям Москвы. Почему обошли вниманием Питер, нам никто не сказал, а мы не спрашивали.

Зато второй рескрипт был плодом нашего с братом совместного творчества, да к тому же одобренным его величеством Александром Третьим. В этом документе министру финансов предписывалось рассмотреть возможность выделения нашему комитету ста пятидесяти тысяч рублей на организацию исследований инертных газов. Причем пятьдесят тысяч предназначались в личный фонд главного ученого консультанта, то есть Дмитрий Иванович сможет тратить их даже без наших с Николаем утверждающих подписей.

Прочитав наш черновик, отец поначалу уперся, но мы быстро объяснили ему, что такое гелий и зачем он нужен. Так что министр финансов Бунге уже получил необходимые указания лично от императора, и в ближайшие же дни ожидалось поступление первой порции денег.

Согласно традиции, цесаревич сразу после совершеннолетия должен был начать службу. Не так уж просто, между прочим, нам было добиться того, чтобы родитель определил местом службы не гвардию, а армейскую часть. Конкретно – Особый воздухоплавательный отряд. Там Николай получил должность старшего офицера, и это означало, что поручиком ему осталось ходить совсем недолго, настала пора подрасти до штабс-капитана.

Это будет первый случай за все время, когда Николай хоть и не совсем, но все же уйдет из-под моей, как хотелось надеяться, не столь заметной опеки. Жить мы теперь станем в разных комнатах, хоть и соседних. Опять же большую часть своего времени цесаревич отныне будет проводить не дома и не в Приорате, а на летном поле отряда. Хорошо хоть оно находилось довольно близко, примерно в пяти километрах от Большого Гатчинского дворца, неподалеку от деревни Залесье. Впрочем, на некоторых картах она называлась Сализи. Если ехать туда на велосипеде, то это займет от силы полчаса или даже меньше – при интенсивной работе ногами.

Да, у нас с братом уже имелось два вполне приемлемых велосипеда и собирался третий, а деталей было заказано еще на шесть штук. Причем, что удивительно, третий велосипед предназначался для императрицы! То есть он отличался от наших дамской рамой. Посмотрев, как мы с Ники рассекаем по парку на своих драндулетах, она захотела себе такой же, но только чтобы на нем можно было ездить в платье. Причем захотела всерьез, то есть убедила отца дополнительно профинансировать это дело. Хотя могла бы и не утруждаться, ведь наличие у самой императрицы велосипеда послужит столь мощной рекламой именно в высшем свете, что следующие несколько экземпляров можно будет продать по цене небольших океанских пароходиков. А на вырученные деньги построить велосипедную фабрику, я уже начал прикидывать, где ее лучше разместить.

Николай в отряде собирался не только постигать основы воинской службы, но и продолжать занятия техническим творчеством. Теперь он загорелся идеей построить дирижабль. И, разумеется, все работы по проектированию своего воздушного лайнера свалил на меня, тем более что я особо и не отбрыкивался. Мне самому было интересно построить тепловой дирижабль. Почему именно тепловой? Да потому, что водородные даже в этой истории уже взрывались, не говоря уж о другой. А с паровым двигателем, из трубы которого летят искры, это будет мина, причем даже не замедленного действия. Небось еще на земле рванет, не успев толком взлететь.

Николай, самостоятельно рассчитавший предполагаемую подъемную силу своего детища в водородном варианте, поначалу уперся. Но я не поленился склеить из папиросной бумаги мешок, наполнить его смесью водорода с воздухом и показать, как она взрывается. Брат вздохнул, согласился с моими опасениями и сел делить свои цифры на два с половиной. Получилось, конечно, не так оптимистично, но все равно еще в пределах реального. А мне, кроме самого дирижабля, предстояло спроектировать еще и двигатели для него. Николай сперва собирался приватизировать движки с самолета Можайского, но я был резко против. Во-первых, мне хотелось сохранить самолет в оригинальном виде для будущего музея. А во-вторых, его движки были откровенно хреноватыми и для дирижабля годились не очень. У меня имелся вариант намного лучше.

Давно, еще в прошлой жизни, я наткнулся на упоминание о паровом самолете братьев Беслеров, построенном в начале тридцатых годов. И изучил все, что смог раскопать про него, потому что меня очень заинтересовал вопрос – да как вообще паровоз может летать?

Оказалось, что может, и очень прилично, если в голове у его создателей не опилки, а руки растут не из задницы. Так вот, мотор того аэроплана ничего запредельно сложного собой не представлял, и я собирался его по мере возможностей воспроизвести. Нормальные же двигатели внутреннего сгорания выставлять на всеобщее обозрение было, по моему предварительному мнению, еще рано.

Можайскому я уже сказал, что собираюсь разработать новые комплекты двигателей и котлов, которые при том же весе, что и установленные на его аэроплане, смогут выдать как минимум втрое большую мощность. Александр Федорович тут же загорелся идеей поставить их на свой аппарат, но я слегка обломал его возвышенный порыв, предоставив данные испытаний нескольких моделей. Из коих следовало, что крыло малого удлинения имеет худшее аэродинамическое качество, чем крыло большого. И что плоский профиль крыла – самый неэффективный из всех возможных. После чего Можайский вынужден был признать, что под новую двигательную установку лучше спроектировать новый самолет, чем он и занялся.

Ну я надеялся, у меня получится спроектировать тепловой дирижабль – и он будет не так уж плохо летать. А чтобы он полетел хорошо и, главное, безопасно, его надо будет надуть гелием! Вот на реализацию этого плана и работал второй рескрипт цесаревича.

Сам же я собирался заняться прикладной химией, благо Приоратский дворец теперь был практически в моем единоличном пользовании. Увы, даже слишком единоличном – юные прелестницы Лиззи и Нинель уже почти полгода тут не появлялись. Понятное дело, мать решила, что нечего нас с Ники баловать, освоили необходимый минимум, и хватит. Все правильно, но один черт жалко. Эх, какие были дни, а особенно вечера! Но, еще раз увы, все на свете преходяще, и пора вернуться к прозе жизни. Так вот, о химии. Раньше я опасался – как бы Николай не залез куда не надо, не отравился бы чем, не получил химический ожог и не взорвался. Теперь же причина для опасений исчезла. И, значит, пора вспоминать школьные годы, когда я всерьез увлекался прикладной пиротехникой, приглашать в Приорат Менделеева и вместе с ним срочно изобретать бездымный порох Вьеля, а то ведь, если мы будем хлопать ушами, француз в конце года изобретет его сам. Ну а потом уж Дмитрий Иванович на данной основе создаст пироколлодий, как он уже один раз это сделал в другой истории.

Однако в мои планы внес свои коррективы император. Причем для этого он не стал вызывать меня в свой кабинет, а не поленился сам явиться в Приорат, причем пешком. И в сопровождении всего лишь двух казаков из так называемого «собственного его императорского величества конвоя». Я решил, что сейчас самое время обратить его внимание на вопросы личной безопасности.

– Отец, почему вы без охраны?

– Ты что, не видел? Казаки на первом этаже остались.

– Видел, но это не охрана. Это эскорт.

– И в чем, по-твоему, разница?

– В том, что задача охраны – в случае необходимости защитить вашу жизнь, а эскорта – прибавить вашим передвижениям торжественности.

– Так ты считаешь, что казаки меня не защитят? Не много ль на себя берешь?

– Отвечаю в обратном порядке. Нет, не много. Потому что – нет, не защитят. Вспомните, как на деда еще до моего рождения покушался какой-то дурак по фамилии, кажется, Каракозов. Подошел и выстрелил из револьвера! Мог бы и попасть, если бы руки не тряслись. А казаки, увидев грозящую вам опасность, должны скинуть с плеча свою длиннющую берданку, поднять ее, снять с предохранителя, прицелиться и выстрелить! Они просто не успеют, если покушавшийся будет подготовлен хоть немного лучше того Каракозова. С бомбистом выйдет то же самое.

– Да они ко мне просто никого не подпустят!

– Нет, подпустят, я сам только что видел в окно, как неподалеку отсюда вам встретилась телега с какими-то палками. И вы сами подошли к ней, о чем-то поговорили с возницей. А если бы это был революционер с револьвером? Или у него в телеге под палками лежал бы динамит? Ваше величество – Николай, хоть и признан совершеннолетним, не справится с управлением державой даже с моей помощью. Тем более в такое непростое время, как сейчас. Поэтому вам нельзя без необходимости рисковать своей жизнью.

– Сам разберусь, чего мне можно, а чего нельзя, – буркнул отец, но потом все-таки добавил: – Ты, наверное, уже подумал, как можно улучшить охрану, иначе не выступал бы. Сколько времени тебе нужно для подготовки обстоятельного доклада на эту тему?

– Нисколько, доклад написан, и я готов.

– Так и думал, – вздохнул император, – больно уж ты у меня рассудительный вырос. Значит, завтра после ужина жду, а пока вот что. Я ведь чего к тебе зашел, изменив обычный маршрут прогулки. То, что Николай задумал строить свой, как его, дирижабель – пускай себе. Но вот с аэропланами как быть? Деньги, хоть и небольшие, все истрачены, ты мне сам доказывал, что это очень перспективные машины, и что? Стоит один, гниет потихоньку под навесом, и все. Я понимаю, что Можайский уже в летах, болеет часто, но ты-то мог бы руки и голову приложить! Нехорошо бросать начатое на полдороге.

– Знаю, но сейчас мне это не осилить. Не хватит ни мозгов, ни рук, ни денег.

– Мозги и руки сам ищи, иначе грош тебе цена, ежели все в одиночку делать станешь. Денег дам, понял уже, что лишнего ты не запросишь. Кстати, знаешь, чего я с тем мужиком разговорился у телеги? Он метлы вез во дворец продавать! Так оказалось, что комендант ему за них платит чуть ли не впятеро меньше, чем потом в отчете указывает! Ну вот как такое назвать?

– Воровством. Думаете, он один такой?

– В том-то и дело, что нет. Эх, если бы ты мог план составить, как в России воровство прекратить, я бы тебе никаких денег не пожалел!

– Не смогу.

– Понятное дело, этого никто не сможет. Ладно, пошел я, пока маман беспокоиться не начала.

Отец ушел, а я поначалу не испытывал после нашей встречи ничего, кроме раздражения. Ну рано еще самолеты всем показывать, рано! Ведь с секретностью дела в России сейчас если и обстоят лучше, чем никак, то совсем немного. Все хоть сколько-нибудь перспективное утекает. Очень нам нужны будут через двадцать лет эскадрильи японских бомбардировщиков над Порт-Артуром? А ведь появятся, англичане их продадут, а у нас только-только начнется производство предсерийных образцов.

Однако потом я задумался. Есть ведь разновидность двигателя, которую не так уж страшно засветить – это двухтактный калильный на спиртовом топливе. По такому принципу в двадцать первом веке работает большинство авиамодельных моторчиков, но перспектив развития у данной схемы нет. И подходящая разновидность летательных аппаратов тяжелее воздуха тоже имеется! Какая именно? Дельтаплан. Ни скоростным, ни хоть сколько-нибудь грузоподъемным его не сделаешь при всем желании, так что пусть все, кому не лень, воруют схему и совершенствуют ее хоть до посинения. Значит, пора заказывать бамбуковые палки, ибо с дюралем пока никак, а в качестве материала крыла сойдет аэростатный шелк, он достаточно легкий и прочный. Итак, с чего начать? Надо сегодня же вечером зайти в библиотеку и поискать там что-нибудь про Леонардо да Винчи. Он там на досуге однажды нарисовал нечто, в коем мои современники с удивлением узнали дельтаплан. А раз уж тот рисунок дошел до двадцатого и двадцать первого веков, то должен быть известен и в девятнадцатом. Надо его найти, посмотреть, действительно ли похож, и при наличии хоть малейшего сходства заявлять при всяком удобном случае, что я всего лишь реализую идею великого итальянца. Хотя, может, он был каким-нибудь генуэзцем или флорентинцем? Тоже надо посмотреть, дабы не попасть впросак со своими заявлениями. Хотя… мне же отец только что сделал втык за стремление все брать на себя. А в Приорате, вообще-то говоря, есть секретариат! Правда, не мой, а брата. Будь он моим, я бы его давно разогнал. Или, по крайней мере, понизил бы всю секретарскую братию до курьеров.

Сказано – сделано, и по дороге домой я задержался на первом этаже. Секретари, все три экземпляра, явно предчувствовали скорое окончание рабочего дня, а тут такой облом! Мое появление явно подразумевало какое-то задание.

– Здравствуйте, господа, у меня есть для вас небольшое поручение, – я не стал разочаровывать служивых. – Значит, жил в Средние века один такой довольно известный художник, которого звали Леонардо да Винчи.

На физиономиях старшего и среднего братьев было ясно написано, что они про него слышат в первый раз. А вот младший, похоже, что-то про Леонардо знает. Хотя, может быть, у него просто есть знакомый кот с похожим именем, и он про эту животину сейчас вспомнил.

– Так вот, – продолжал я, – да Винчи был не только художником, но и талантливым инженером-изобретателем. Ваша задача – найти в библиотеке все книги на русском и английском языках, где упоминаются изобретения Леонардо. Срок – до послезавтрашнего утра.

– В-ваше высочество, – решил попробовать поторговаться старший, – но это же очень сложная задача! Мы можем не успеть.

– Надо же, какое совпадение! Я ведь тоже кое-что могу. Например, разогнать вас к чертям, коли работать не хотите, да так, что ближе ста верст от Питера не сможете никуда устроиться даже золотарями. Намек понятен?

Старший брат побледнел и попытался что-то сказать, но не смог – похоже, Николай с ними в подобном тоне не разговаривал. Зато средний меня приятно удивил. Он вытянулся и молодцевато гаркнул:

– Так точно, ваше высочество!

– Вопросы есть?

– Есть, ваше высочество, – это он сказал уже полутоном ниже. – Вас интересуют все изобретения этого художника одинаково или какие-то больше, а какие-то меньше?

– Молодец, хороший вопрос. В основном меня интересует все, что он придумал в области летающих механизмов. Остальное – в меньшей степени. Больше вопросов нет? Тогда желаю вам успеха, господа, и до встречи послезавтра утром.

Как ни странно, братья-секретари все-таки нашли мне искомое в Британской энциклопедии. Я поблагодарил их, взял том и поднялся в свой кабинет, где внимательно рассмотрел рисунок. Да уж, лично мне нарисованное сооружение больше всего напоминало скелет вороны. Чтобы увидеть в этом дельтаплан, нужно было обладать на редкость развитой фантазией. Хотя, если подумать, она у меня что, плохо развита? Значит, увеличиваем угол стреловидности передней кромки крыла и делаем ее прямой. Затем убираем все поперечины, а продольные элементы будем трактовать как гибкие вставки для придания крылу соответствующего профиля. Странного вида хвост, похожий на сорочий, заменяем выступающим продолжением центральной продольной балки. И что, скажете, получился не дельтаплан? Да типун вам на язык!

Против воли гордясь могуществом своего разума, я записал номера тома и страницы, после чего отнес книгу секретарям, дабы они вернули ее в библиотеку. Хоть какая-то польза от дармоедов! Блин, вот ведь дебил – забыл уточнить, кем был Леонардо – итальянцем, генуэзцем или таки флорентинцем. Сообразил я это на лестнице, и снова спускаться, а потом подниматься мне было лень. Ладно, станем называть его просто гениальным художником эпохи Возрождения, и все тут.

Глава 11

Заблуждения иногда бывают очень стойкими. Причем степень этой стойкости зависит не столько от правдоподобности, сколько от того, какое количество людей их по тем или иным причинам разделяют. Вообще-то подозревать я это начал еще в двадцать первом веке, но всерьез поверил своим подозрениям только здесь, в веке девятнадцатом. Вот вам один из самых простых примеров. Что означает, например, слово «незабываемо»? То, чего нельзя забыть. А «невидимо»? То, чего нельзя увидеть. «Независимо»? То, что от чего-то не зависит. Надеюсь, закономерность понятна? Но возьмем слово «необходимо» и с удивлением сообразим, что его синоним – «очень нужно». Или, если выразиться канцеляритом, «то, без чего нельзя обойтись». Но должно-то быть «то, что нельзя обойти», то есть «неизбежно»! Почему так?

Думаю, потому, что когда-то, по моим прикидкам в начале текущего века, стало модным коверкать русский язык, подменяя исходные значения слов. Наверное, потому, что тогдашняя элита знала русский язык существенно хуже французского. Большая часть этих попыток забылась, не оставив следов, но некоторые прижились. Причем это был долгий процесс – в конце девятнадцатого века некоторые старики, особенно происхождением попроще, еще употребляли слово «необходимо» именно в значении «неизбежно». А теперь вспомним известное изречение Козьмы Пруткова, про которое учительница литературы объясняла нам на факультативе, что это пародия, она высмеивает потуги безграмотного директора пробирной палаты на глубокомысленность. Вот оно: «Всякий необходимо причиняет пользу, будучи употреблен на своем месте». Но для тех, кто знает исходное значение слово «необходимо», это чеканный афоризм, достойный Марка Аврелия! Еще одно всеобщее заблуждение – по крайней мере, судя по тому, что я успел тут увидеть своими глазами – о недоразвитости промышленности Российской империи. Да вот ни шиша подобного! Недоразвитой была только система управления ею, причем на всех уровнях. Если же в каких-то исключительных условиях хотя бы треть управленцев получалось заменить на квалифицированных людей, промышленность начинала творить чудеса. Один из самых ярких примеров – в кратчайшие сроки изготовленная под руководством Путилова партия канонерских лодок для обороны Петербурга во время Крымской войны.

Но к чему я это сюда приплел? Да к тому, что в мелком эпизоде с секретарями Николая повел себя именно как типичный неквалифицированный управленец, к тому же начисто забывший вышеприведенное изречение Козьмы Пруткова. Хотя до того его прекрасно помнил. В общем, если отбросить политкорректность и назвать вещи своими именами, то я слегка обделался на ровном месте. И ткнул меня носом в мою кучу не кто иной, как брат, причем сделал это мягко и деликатно. Я рассказал ему о придуманном еще гениальным Леонардо да Винчи летательном аппарате и мельком упомянул о сопутствующих обнаружению этого изобретения обстоятельствах.

– Зря ты с ними так, – вздохнул Николай, ненадолго забежавший в Приорат. – Нет, конечно, в идеале они должны работать так, как ты хочешь. Но ведь нет у нас идеальных людей! А есть пока только эти. И, значит, коль уж они такие, то пусть работают так, как умеют, но с максимальной эффективностью. Мне кажется, что при другом подходе ты получил бы требуемое не через день, а через пару-тройку часов, причем тебе бы тот рисунок еще и скопировали, не пришлось бы самому возиться.

Я не стал говорить, что копировал эскиз Леонардо творчески, но в остальном, похоже, брат был прав. Да, выбирать, когда следует применить кнут, а когда пряник, я пока не умею. Так, может, попробовать научиться этому здесь, раз уж не вышло там? Кроме того, не помешает задать брату один вопрос.

– А твои методы в отряде помогают? Если ты их, конечно, там используешь.

– Так у меня других-то и нет, – пожал плечами Николай. – Обхожусь как-то, причем Нефедов говорит, что вполне прилично. Впрочем, мне помогает то, что отряд – это не гвардия. И даже не флот, образовательный уровень даже у нижних чинов заметно выше среднего, не говоря уж про офицеров. Но это ладно, ты мне рисунок Леонардо покажи!

– Оригинал не могу, том уже вернули в библиотеку. А моя копия – вот она.

– Хм… действительно интересно. Удлинение крыла раза в два больше, чем у Можайского. А стреловидность тут зачем, ты не знаешь?

– По-моему, для повышения продольной устойчивости. Я на простенькой модельке проверил – действительно повышает.

– Настолько, что становится не нужно хвостовое оперение? Как-то не верится. У птиц же у всех хвост есть!

– Мне поначалу тоже не верилось, а потом я сообразил. Хвост нужен птице не столько для устойчивости, сколько для возможности резко маневрировать. Но это могут только мелкие птицы, гриф не смог бы вертеться, как сорока, даже имей он длинный хвост. Поэтому у крупных птиц хвосты существенно короче, чем у мелких, – относительно собственного размаха крыльев, разумеется.

– А это устройство будет настолько крупным, что ему вообще хвост не понадобится, – догадался Николай. – Кстати, ты его уже как-нибудь назвал?

– Да, дельтапланом.

– Оттого что в плане он похож на греческую букву дельта? Действительно, сходство есть. Но ведь судя по твоему чертежу, он совсем простой! Очень быстро можно будет построить.

– Это пока не чертеж, а всего лишь эскиз, но ты все равно прав. Построить дельтаплан будет гораздо проще, чем аэроплан и уж тем более чем дирижабль. Но ему нужен мощный и легкий двигатель. Сразу говорю, что стоящие на аэроплане Можайского не годятся, слишком тяжелые.

– Так займись им!

– Где деньги? – вопросил я, с трудом удержавшись от добавления в конце слова «Зин».

– Я дам! – огорошил меня Николай. – После совершеннолетия отец разрешил мне брать со своего особого счета, а там сейчас больше миллиона. Правда, только по его специальному письменному разрешению, но, думаю, уж на двигатель-то он его даст.

Причем с удовольствием, подумал я. Потому что иначе придется давать мне свои или государственные деньги, он ведь обещал.

– Ну так и давай строить сначала дельтаплан, а дирижабль потом! Больно уж он большой и сложный, – не унимался брат.

– Лучше пусть сразу работают две бригады – одна над дельтапланом, другая над дирижаблем. И для дельтаплана понадобятся бамбуковые рейки, а их так просто не купишь.

– Почему ты так решил? – удивился Николай. – Я на прошлой неделе видел в какой-то газете объявление именно про них. Озадачу секретариат, и самое большее через пару часов найдут, подшивки-то у них есть.

Заказывать детали для двигателя я отправился на Невский завод. Вообще-то по железной дороге попасть туда получилось бы быстрее, но, к сожалению, персонального паровоза мне пока никто не выделил. И даже захудалого вагона. А ездить как все люди мне не позволял статус императорского сына, поэтому приходилось или четыре часа подряд трястись в карете, или три с небольшим скакать на лошади, благо уж чему-чему, а этому меня научили. Естественно, в сопровождении казачьего конвоя.

Однако такие поездки почему-то не добавляли мне оптимизма. Но, правда, переход на следующий уровень прогресса был уже близок. Ведь двигателей будет делаться сразу несколько, и один из них можно будет дефорсировать примерно вдвое для увеличения ресурса и на его основе соорудить что-нибудь, хоть отдаленно напоминающее автомобиль. То, что это чудо станет жрать довольно дорогое горючее – смесь этанола с касторкой, расход же его получится не как у малолитражки, а скорее как у самосвала, меня волновало не очень. Далеко ездить я пока не собирался, а на ближние вояжи хватит и объема бака, и денег.

Петр Акиндинович Титов, к которому я направлялся, был довольно колоритным мужиком. Именно так – ведь он происходил из семьи крестьянина, подавшегося в кочегары на речном пароходе. И, не заканчивая даже церковно-приходскую школу, Петр Акиндинович ухитрился стать одним из самых квалифицированных российских инженеров-кораблестроителей. Мы с ним понравились друг другу с первой же встречи, быстро перешли на «ты», и сейчас он меня ждал, так как я всегда заранее извещал о своих визитах.

– Поди, за деталями для своих велосипедов приехал? – поинтересовался Титов, пожимая мне руку своей лапищей. – Почти все готово, кроме втулок. И, кстати, у меня к тебе, Алик, вот какой вопрос есть. Как ты посмотришь на то, что я для себя велосипед твоей конструкции сделаю? За свой счет, ясное дело, и на сроках прочих заказов это никак не отразится.

– Дядя Петя, – удивился я, – да куда ж ты свою наблюдательность-то засунул? Неужели не обратил внимания, что две рамы изначально массивнее всех прочих, а два комплекта колес имеют более толстые спицы?

– Я считал, что это для его величества.

– И правильно считал, но куда ему два велосипеда? Седалище-то одно. Так вот, второй – для тебя. Хотел сюрприз сделать, но раз уж так получилось, говорю сейчас. И не надо мне тут про деньги, это подарок. Детали я пока забирать не буду, возьму потом все вместе. На вот, взгляни на чертежи – смогут у вас тут такое изготовить?

– А чего ж тут не смочь, смочь-то все можно, ежели захотеть да не лениться, – бормотал Титов, быстро просматривая мои листы. – Никак ты, Алик, газовый двигатель соорудить задумал?

– Не газовый, сгорать будет испаренный спирт.

– Видел я двигатель немецкого инженера Отто, так он по удельным параметрам хуже парового.

– Это потому, что у Отто смесь газа с воздухом перед воспламенением почти не сжимается, а я свою собираюсь сжимать в десять раз.

– Ага, – с ходу сообразил Титов, – ежели смесь сжать в десять раз, то в том же объеме камеры сгорания выделится в десять раз больше энергии. Неплохо задумано! Думаешь, заработает?

– Вот это мы и посмотрим. Сколько понадобится времени на изготовление?

– Месяца за два должны управиться. Может, выйдет и быстрее, но этого я обещать не могу.

Нашими с Титовым стараниями на Невском заводе было организовано нечто вроде кооператива времен перестройки, где рабочие и инженеры могли во внеурочное время очень основательно подработать. Причем правильного кооператива, который действительно что-то делал, а не тупо перегонял безналичные деньги завода в наличные на счетах избранных лиц. Такие кооперативы тоже встречались, хоть и не очень часто.

Разумеется, в Российской империи человеку с улицы никто бы не дал учредить ничего подобного, но мне, с использованием семейного положения, это удалось, причем без особого труда. Даже взяток никому давать не пришлось.

Тем временем Титов закончил просмотр моих чертежей и начал задавать вопросы.

– Поршни у тебя, я смотрю, из бронзы?

– Да, а что?

– На паровых-то двигателях они хорошо работают, так ведь у пара температура гораздо ниже, чем будет у продуктов сгорания спирта. Думаю, как бы чего не вышло из-за того, что у чугуна, из коего цилиндры сделаны, и у бронзы коэффициенты теплового расширения разные. Может, на каждый двигатель изготовить по два комплекта поршней – один чугунный, другой бронзовый? И посмотреть, какие лучше работать будут.

– Согласен.

– И насчет редуктора. У тебя же валы расположены близко один от другого, так, может, сделать его не цепным, а шестеренчатым?

– Пожалуй, поступим как с поршнями – сделаем и такой, и такой. А в процессе испытаний решим, который оставить.

– А для чего тебе, Алик, такие двигатели понадобились? Ежели не секрет, конечно.

– Для тебя, дядя Петя, не секрет, но только для тебя. Это будет летательный аппарат тяжелее воздуха, именуемый дельтапланом. Их я собираюсь заложить сразу две штуки, причем понадобится три двигателя, один будет запасным. А четвертый движок, если с первыми тремя все нормально выйдет, я хочу на бричку приспособить, чтобы она без лошади ездила.

– Да уж, дал Господь государю-императору сыновей-то, – усмехнулся Титов, – с такими не заскучаешь. Чем же тебе лошади-то не угодили?

– Читал я статейку одного англичанина, в которой он подсчитал, что при сохранении существующих темпов увеличения количества извозчиков через сто лет мостовые крупных городов будут покрыты двухметровым слоем навоза.

– А ежели вместо лошади у каждого извозчика будет работающий на спирту двигатель, то они по пьяни все население гораздо раньше передавят, – развил Титов прогноз англичанина.

– Поначалу такая самоходная коляска будет только у меня, а я даже шампанское не пью, куда там спирт. А если серьезно, то больно уж медленный это вид транспорта – лошадь. С проходимостью у нее все в порядке, а вот со скоростью, особенно если нужно подальше, чем за пару километров, – не очень. Долго приходится к вам ехать.

– А чего же ты на своем дельтаплане сюда летать не хочешь? Боишься, не долетит?

– Нет, я боюсь другого. Что увидят его все, кому можно и кому нельзя, а потом такие машины в Англии, Германии и Франции появятся, причем их там станет больше, чем у нас, и сделаны они будут лучше. И кончится это тем, что в грядущих войнах чужие дельтапланы начнут кидать бомбы на позиции наших солдат, а нам и ответить будет нечем. Нет уж, показывать первые летательные аппараты можно будет только после того, как они устареют и у нас появятся более совершенные.

– Да, – согласился Титов, – очень даже может такое быть. Не волнуйся, никому я не разболтаю про твои задумки. Скажу рабочим, что двигатели нужны для самобеглых колясок. По две штуки на каждую – один будет крутить передние колеса, а другой – задние.

Может, действительно такой джип построить, мелькнула у меня мысль, но я ее вовремя задавил. Ну его в зад, с синхронизацией геморроя не оберешься. Лучше просто запасной движок в багажнике возить на случай, если основной издохнет. А по бездорожью можно неплохо ездить и на лошади.

Глава 12

Вряд ли кто станет спорить о том, что жизнь похожа на зебру. Правда, у многих эта зебра такая… серенькая, в общем. Не очень контрастная. Черные полосы совсем ненамного темнее светлых, так сразу и не разберешь, где кончается одна и начинается другая. Собственно говоря, уверенно разделяет их только сам владелец зебры, остальные же, если почему-то заинтересуются, то недоумевают. Мол, тоже мне трагедия! А потом – и чему тут радоваться?

Я в силу возраста это понимал, а Николай в силу его же – нет. То есть довольно серая, с моей точки зрения, жизнь в его глазах представляла чередование ослепительно-белых и замогильно-черных полос. Он, например, вполне серьезно считал таковой исчезновение из нашей жизни Нинель и Лиззи. Чуть трагические стихи не начал писать! Вот и сейчас произошло что-то подобное – примерно так я подумал, увидев из окна, как он бросил велосипед у входа, снял надетую задом наперед, чтобы не сдуло в дороге, фуражку и почти бегом бросился на второй этаж. Что ж такого случилось в особом отряде, что господин поручик сломя голову кинулся в Приорат – сгорел стапель для будущего дирижабля или его благородие проглотил муху, залетевшую ему в компот?

Оказалось, нечто среднее. Николай подошел к тому самому стапелю и начал размечать опорные точки согласно плану. Увлекшись работой, он не заметил, когда там появились двое нижних чинов – то ли незаметно подошли после Николая, то ли уже были там до его прихода. Брат знал обоих – это были ефрейтор Хусаинов и младший унтер-офицер Ермаков.

Я кивнул – мне они тоже были знакомы. Унтер – дородный сверхсрочник лет сорока, служивший в отряде с момента его основания. Говорили, что капитан Нефедов вытащил его из каких-то неприятностей, и сейчас он был при командире кем-то вроде ординарца. Добродушный, большинство солдат звали его «дядя Митя». Ефрейтор же обратил на себя мое внимание благодаря высокому даже для отряда образовательному уровню. Он не только неплохо ориентировался в алгебре, тригонометрии и физике, но даже, кажется, знал, кто такой Томас Мор.

– Представляешь? – сделал страшные глаза Николай. – Оказывается, Хусаинов – революционер!

– Поподробнее рассказать можешь?

В пересказе Николая беседа нижних чинов протекала так. Ефрейтор начал полоскать унтеру мозги насчет социальной справедливости и того, что многие талантливые люди прозябают в нищете, не в силах из нее выбраться, а знатные либо богатые бездарности пьют из них кровь и чуть ли не лопаются от жира. Унтер сначала просто слушал, а потом дал ефрейтору в морду и сказал краткую, но выразительную речь. Привести ее хоть сколько-нибудь дословно Николай не смог, зато отчаянно покраснел. Я смотрел на него и думал, что педагог из меня – как из хрена дирижабль. Есть небольшое внешнее сходство, но не более того. Цесаревич, оказывается, в свои шестнадцать лет имеет весьма слабое понятие о нецензурной лексике. В другой истории он служил в гвардии, а там, наверное, этот недостаток быстро исправили, но сейчас он попал в подразделение, где матом действительно почти не разговаривали. Только ругались, когда не оставалось других слов, да и то не при Николае.

– Это ужасно! – закончил свой рассказ брат. – Но, знаешь… я подумал… а ведь он в чем-то прав. Ефрейтор знает и умеет гораздо больше меня, но живу я намного лучше его.

– Разумеется, прав, причем именно в чем-то, а не во всем. Вот тебе пример. Предположим, кто-то заболел, у него мигрень. Знаешь такую болезнь?

Николай кивнул.

– Так вот, к нему пришел врач. Он осмотрел больного, выслушал его жалобы и поставил диагноз. Причем врач был абсолютно прав, он точно определил болезнь пациента.

– Ты считаешь, что Хусаинов – это как твой врач?

– Да, слушай дальше. Доктор заявляет, что он знает гарантированный метод лечения. После него со стопроцентной вероятностью с мигренью будет покончено навсегда. И он действительно знает такой метод! И мигрень на самом деле навсегда исчезнет. Этот метод по-латыни называется декапитацией, а по-русски – обезглавливанием. Очень, кстати, действенный – не только голова, вообще ничего никогда болеть не будет! Так вот, революционеры, по-моему, правы в том, что наша страна больна. И в том, что ее надо лечить, пока не стало поздно, но вот их методы лечения гораздо страшнее самой болезни.

– Так ты считаешь, что Россия действительно больна?

– Да.

Я понимал, что порядочно рискую. Ведь если о нашей беседе узнает отец, его доверие ко мне будет сильно подорвано – и хорошо, если не навсегда. К тому же родитель вполне может разъяриться и законопатить меня служить в ту самую гвардию, чего мне совершенно не хотелось. Но оставлять Николая в уверенности, что вокруг все прекрасно и замечательно, тоже было нельзя. Иначе он так до самого конца за хрустом французской булки ничего не услышит и не поймет.

– Так что же делать? Ты знаешь, как лечить?

– Нет. И никто, по-моему, не знает. Задача слишком сложна для одного человека и для двух тоже. Но начать искать пути можно и вдвоем, чтобы, когда наступит время, у нас было что сказать государю.

– А сейчас, по-твоему, ему говорить нельзя?

Вот подтверди я это брату, и он тут же побежит делиться сомнениями с отцом. В силу чего ему было сказано:

– Почему же? Можно. Но пользы это не принесет никакой, потому как, кроме «ой, ужас, все плохо», мы пока сказать ничего не способны. Зато вред будет – государь, скорее всего, начнет искать нам какое-нибудь занятие, чтобы времени на всякую, с его точки зрения, ерунду не оставалось. И найдет, не сомневайся.

– Так что же, оставить все как есть? Я имею в виду Хусаинова.

– Ты же старший офицер! То есть в числе прочего отвечаешь и за работу с личным составом. Вот и постарайся сам выяснить, что представляет собой этот ефрейтор. Наверное, не помешает привлечь Ермакова, он мужик хоть и не очень образованный, но неглупый.

– А поточнее можешь сказать, что именно я должен узнать?

– М-мм… попробую. Значит, мне кажется, что закономерности развития любой революции таковы. Ее готовят идеалисты, делают фанатики, а пользуются плодами мерзавцы. Время последних еще не пришло, и, значит, твой смутьян может быть либо первым, либо вторым. Вот это и надо выяснить как можно быстрее.

– Откуда ты это взял, про революцию?

– Не помню. То ли слышал где-то краем уха, то ли сам придумал, но это неважно. Главное, что это правда – вспомни, например, историю Франции второй половины восемнадцатого века.

Тут я слегка слукавил. То, что данное изречение было придумано не мной, я помнил прекрасно. А вот кем именно – увы. Великолепная память младенца ушла вместе с детством. И если я не догадался вспомнить что-то из прошлой жизни тогда, то уже не мог это сделать сейчас. Блин, ведь читал же когда-то «Капитал»! И даже конспектировал. А сейчас не могу припомнить ни шиша, кроме того, что некий портной сшил какой-то дурацкий сюртук. А ведь в идеологии революционеров придется как-то разбираться! Или те, что действуют сейчас, еще не марксисты? Но тогда кто они, заразы? Вот ведь гадство, ну кто же мог подумать, что старательно забытые в студенческие времена история партии и научный коммунизм когда-то окажутся востребованными! А теперь еще небось и «Капитал» не достанешь, в библиотеке Гатчинского дворца его точно нет. Озадачить секретарей? Во-первых, не смогут найти, а во-вторых, мигом донесут. Пожалуй, лучше всего, как это ни странно, обратиться к отцу. Мол, враг серьезный, и для успешной борьбы с ним необходимо глубоко изучить его побудительные мотивы. Не прямо завтра, разумеется – попозже. После того, как будет готова вторая часть моего доклада об обеспечении безопасности первых лиц государства.

Первую часть, как и обещал, я предоставил отцу на следующий день после его визита в Приорат, и кое-что из затронутого там было уже реализовано. Например, непосредственно охраняющие императора казаки теперь были вооружены не винтовками, а револьверами, причем специально для них спешно изготовленными на Сестрорецком заводе. Разумеется, это была не оригинальная разработка, а переделка армейского «смит-вессона». Прототипу укоротили ствол и снабдили ударно-спусковым механизмом двойного действия, то есть сделали его самовзводом. Правда, некоторые задавали вроде бы вполне оправданный вопрос – зачем? Ведь после первого же выстрела дым скроет цель, и следующий станет возможным только после того, как дым рассеется. Зачем тут самовзвод? Порох-то в патронах дымный, другого все равно нет.

– Все правильно, но из него тот самый первый выстрел получится произвести быстрее, а ведь иногда счет идет на доли секунды, – отвечал скептикам я. И отец поддержал мое мнение. О том же, что скоро появится и бездымный порох, говорить во всеуслышание не следовало.

Следующим нововведением стало то, что охрана начала проводить регулярные учения. Как правило, роль охраняемого лица исполнял один и тот же подхорунжий – он по габаритам, пожалуй, даже слегка превосходил отца. Остальные по очереди становились то охранниками, то террористами. В револьверы заряжались тренировочные патроны с уменьшенной навеской пороха и резиновыми пулями, а вместо бомб использовали пороховые взрывпакеты, засунутые в картонные коробочки с густой краской. Кого обляпает при взрыве, тот ранен или убит. С моей точки зрения, у охраны уже через месяц начало что-то получаться. Во всяком случае, появилась надежда – если группу Александра Ульянова не удастся взять заранее, как в той истории, то метнуть бомбу в императора исполнителю все равно не дадут. Или, по крайней мере, прикроют его своими телами, если увидят, что обезвреживать бомбиста поздно – такой вариант тоже отрабатывался на тренировках.

На них часто присутствовал генерал-адъютант его величества Петр Александрович Черевин, к которому мы с Николаем, мягко говоря, относились неоднозначно. Дело в том, что это был человек умный, честный, преданный отцу, но, к сожалению, имевший один весьма существенный недостаток. Нет, пьяным до потери человеческого облика его никто никогда не видел, но и трезвым тоже. Такое впечатление, что этот экземпляр родился уже под мухой и твердо решил не выходить из-под нее до самой смерти. И хрен бы с ним, пусть себе пил бы, но ведь после того, как он занял свою должность, отец стал закладывать за воротник заметно чаще, чем раньше. Вот ведь, блин, встретились два одиночества! Хотя, будем справедливы, важность улучшения охраны императора Черевин понимал и поддержал все мои предложения. Возможно, потому, что сам в восемьдесят первом году пережил покушение, причем остался живым и даже не раненным по чистой случайности.

А вообще в этом мире ситуация с народовольцами примерно повторяла известную мне – естественно, с поправкой на то, что здесь удачным оказалось другое покушение.

Пятерых, в том числе и Халтурина, поймали в течение трех дней после взрыва, и еще через полтора месяца повесили. Все это время регулярно появлялись петиции с просьбой императору помиловать народовольцев. Причем, что удивительно, подписантов не только не сажали, но и вообще, насколько я был в курсе, никак не преследовали. Как вам такой разгул реакции? Мне – не очень, честно скажу.

Еще троих через год поймали на подготовке теракта в Одессе. Этих повесили через два дня, и волна террора пошла на убыль. Однако говорить о том, что «Народная воля» полностью прекратила свою деятельность, было рано. Казаки это, кажется, понимали и относились к тренировкам серьезно. И вот – на тебе! Агитатор появился чуть ли не под стенами Гатчинского дворца.

Мне хотелось надеяться, что оставшиеся на свободе народовольцы все же не полные дебилы и не станут светиться с агитацией там, где готовят теракт. То есть это либо одиночка, либо представитель более мирной организации. Но стопроцентной уверенности не было – а вдруг все-таки они дебилы именно полные? Как тот песец, коего я видел на демотиваторе в двадцать первом веке.

На всякий случай я высказал свои опасения Николаю и получил прямо противоположное тому, на что рассчитывал. Брат заявил, что праздновать труса он не будет, и ходил по летному полю с таким видом, будто у него в руках был плакат «Вот он я, стреляйте в меня, гады!». В общем, цесаревич в меру способностей проявлял героизм, а я корпел над бумагами в Приорате. Вторая часть меморандума давалась мне куда тяжелее первой.

Впрочем, Ники не только сколь старательно, столь и безуспешно изображал собой мишень, но и выполнял свои служебные обязанности, в число которых входила и работа с личным составом. Так вот, брат вспомнил о моем совете и побеседовал с младшим унтером Ермаковым. По словам Николая, он рассказал дяде Мите, к каким пагубным последствиям может привести развитие революционных умонастроений в массах, и попросил как-то воздействовать на ефрейтора Хусаинова, дабы тот тоже проникся.

То, как унтер выполнил поручение старшего офицера, получило у нас с братом диаметрально противоположные оценки.

– Я же ему ничего такого не приказывал! – жаловался мне Николай. – Что теперь обо мне могут подумать?

– А тебе разве не начхать? – искренне удивился я. – Если нет, то прими мои соболезнования.

Николай, кажется, задумался. Хотя, по-моему, унтер выполнил его приказ точно, быстро и результативно.

В процессе той встречи, что прошла на глазах цесаревича, морда ефрейтора в результате близкого знакомства с кулачищем дяди Мити никаких видимых повреждений не получила. Однако уже на следующий день после беседы унтера с цесаревичем Хусаинов обзавелся великолепным синяком под левым глазом. Но не прошло и пары дней, как физиономия ефрейтора вернула утраченную было симметрию – под правым глазом тоже расцвел фонарь ничуть не хуже первого. Потом воспитуемый слегка перекосился и захромал на правую ногу. С логикой у него явно было все в порядке, и он, не дожидаясь дальнейшего развития событий, подал рапорт о переводе в другую часть, который был почти мгновенно удовлетворен. На этом перспективы революционного движения в отдельно взятом Особом воздухоплавательном отряде и закончились.

А вот у меня все никак не получалось логически состыковать основные положения пишущегося меморандума. С одной стороны, я делал весьма прозрачные намеки на недостаточность усилий власти в борьбе с революционерами. Как будто оттого, что некоторые из них сбежали за границу, они отказались от своих разрушительных планов – как же, держите карман шире. Почему тогда эти типы чувствуют там себя в полной безопасности? Ведь организовать покушение на царя из Парижа или Брюсселя хоть и немного труднее, чем из Санкт-Петербурга, но зато значительно безопасней. Трудности же революционеров не пугают, они это сами не раз заявляли. Так почему до сих пор не создано секретное подразделение, задачей которого будет проследить, чтобы мирно летящий, например, по своим делам кирпич в конце концов упал на нужную голову? Даже если оная находится в Амстердаме. Или в утреннем кофе какого-нибудь отмороженного индивидуума случайно оказался ингредиент, несовместимый с продолжением жизнедеятельности организма.

С другой же стороны – необходимо было подчеркнуть, что доводить борьбу с революционерами до того, что из России побегут всего лишь слегка сочувствующие социалистическим идеям ученые и инженеры, тоже не следует. Вон Лодыгин уже убежал, а Доливо-Добровольский слиняет со дня на день. Я, может, этим идеям и сам сочувствую! Правда, представления о социализме, а тем более о коммунизме у меня несколько своеобразные, но это исключительно мое дело.

И вот наконец меня посетило вдохновение. Не помню уж, кто из бонз Третьего рейха – кажется, Геринг – на доносе о еврейских корнях одного своего офицера начертал резолюцию:

«Я сам решаю, кто у меня еврей, а кто нет!»

Так вот, не помешало бы приобрести подобное право на классификацию революционеров. А для этого надо слегка изменить название нашего комитета, убрав из него слово «консультативный». Пусть будет просто «Его императорского величества личный научно-технический комитет». С соответствующим расширением полномочий, разумеется. Да, но такую идею отцу в одиночку не преподнесешь, нужна поддержка Николая. Ничего, постараюсь обеспечить, не в первый же раз. Зато в нашем комитете мы сами будем решать, кто тут у нас революционер, а кто верный слуга государю.

Глава 13

Поезд мчался на юг. Да, по теперешним меркам он на самом деле мчался: временами скорость превышала шестьдесят километров в час – правда, совсем немного. Я действительно воспринимал такую скорость как большую. Воспоминания о том, что вообще-то для поезда и двести не предел, этому не мешали.

Николай пребывал в восторженном предвкушении отдыха в Крыму, а я – в некотором беспокойстве. Дело в том, что именно на этой дороге именно такой царский поезд в свое время потерпел крушение – правда, в другой истории. Вообще-то я помнил, что та катастрофа произошла в восемьдесят восьмом году, а у нас сейчас идет восемьдесят пятый, но мало ли! Поезд-то такой же, его тянут два паровоза. Длинный, то есть по массе приближающийся к товарняку, но едущий со скоростью курьерского.

Я начал вспоминать факторы, приведшие к тому крушению. Два паровоза, тянущие поезд запредельной для пассажирского массы? Это и сейчас есть. Раздолбанные пути? Ничего сказать нельзя – может, они еще не успели прийти в плачевное состояние, а может, еще находятся в нем, ибо ремонтируют их тут довольно часто. Думаете, попил бабла путем постройки дороги так, что ее потом приходится непрерывно ремонтировать, изобрели в двадцать первом веке? Вынужден разочаровать – гораздо раньше. Но, кажется, среди причин той катастрофы еще что-то было? Немного подумав, я вспомнил. Да, было. Или, точнее, был. Вагон министра путей сообщения Посьета, прицепленный последним. Он по каким-то причинам оказался сильно перекошенным, болтался и уменьшал и без того не особо великую устойчивость поезда.

Не поленившись сходить в хвост, я с облегчением убедился, что сейчас никакого министерского вагона там нет. Ну хоть что-то! Похоже, действительно есть реальные шансы добраться до Крыма без потерь.

Наша семья полным составом ехала туда на отдых. Подобное случалось не так уж часто – в последний раз два года назад, в восемьдесят третьем. Я бы, честно говоря, и сейчас в этот Крым не поехал, но одного в Гатчине меня никто не оставил бы – все-таки еще слишком молод, так что пришлось смириться. Ладно, месяц с небольшим как-нибудь перекантуемся – например, надо постараться все-таки закончить наш с Николаем меморандум о преобразовании консультативного комитета и представить его отцу. Я, поразмыслив, решил отделить мух от котлет, то есть вопросы усиления и, главное, географического расширения борьбы с революционерами от принципов их классификации. Первый пункт уже был доложен отцу и, что удивительно, не вызвал у него особого возмущения. Он только вздохнул:

– Узнают – скандал будет.

– Переживем. Скандал – это все-таки не взорванный Зимний. Кроме того, мы же будем далеко не первыми! Англичане вон вообще принимали самое непосредственное участие в подготовке убийства Павла Первого, и ничего, хотя все, кому интересно, об этом прекрасно знают.

– Все – ладно, но ты-то об этом откуда узнал?

– Так у меня же свободный доступ в дворцовую библиотеку. Прямо так, чтобы все было в одном месте, описания убийства Павла там нет, но сопоставить сведения из разных источников и сделать выводы нетрудно. И это же был император, а не какие-то нигилисты! В общем, по-моему, пусть скандалят, кому не лень.

– Дело в том, сын, что сейчас англичане решают, что соответствует нормам международного права, а что нет.

– Ничего, мы люди простые, можем согласиться с их решениями, а можем и не согласиться в силу общего недостатка культуры. Это уж как нам будет удобнее.

– Ладно, иди, политик, – рассмеялся отец, – а то доболтаешься, что я тебя на место Гирса назначу.

Разработка концепции безопасности затянулась потому, что кроме нее приходилось еще много чем заниматься. Например, изобретение бездымного пороха ждать не могло, Вьель ведь буквально дышал нам в затылок. Хорошо хоть Менделеев это понимал не хуже меня! Хотя Дмитрия Ивановича так и подмывало все бросить и заняться исследованием инертных газов, тем более что деньги на это были уже получены. Оказалось, что сам термин «инертные газы» он впервые увидел в платежных документах. Как это я так лопухнулся? Хотя кто же мог подумать, что аргон до сих пор не открыт! Ведь его не так уж мало в атмосфере. Убрать из воздуха кислород, азот и углекислоту, и вуаля. То, что останется, и будет аргоном. Почему же этого до сих пор никто не сделал?

Пришлось спешно сбежать в библиотеку, и там выяснилось, что описанный мной опыт уже проделан аж сто лет назад самим Кавендишем, но что за пузырек газа у него в конце концов остался, он так и не понял. А всех остальных это вообще не интересовало целых сто лет. Вот, значит, мне якобы и пришла в голову идея – ведь один газ, который ни с чем не реагирует, уже известен! Это гелий. Так почему бы остатку Кавендиша не быть его родственником согласно вашей, Дмитрий Иванович, периодической таблице? Расположенным в той же группе, что и гелий, только ниже.

В общем, сразу после завершения опытов с пироколлодием Менделеев погрузился в исследование аргона, а его помощники разъехались по России, пытаясь найти гелий в рудничных газах. Я же с чистой совестью вернулся к разработке концепции государственной безопасности.

Ливадийский дворец, в котором наша семья жила во время пребывания в Крыму, был не тот, в котором проходила Ялтинская конференция и который я в прошлой жизни посещал во время экскурсии. Во-первых, несколько меньше, а во-вторых, построенный совсем в другом стиле. Что-то в его облике просматривалось татарское, как мне показалось. Но стоял он на том же самом месте, что и в двадцатом веке, когда я тут был в первый раз. Похоже, кому-то пришла в голову идея старый дворец снести и на его развалинах построить новый. Хотя что значит «кому-то»? Николаю, больше некому! Вот что получается, если не уделять воспитанию цесаревича должного внимания. Впрочем, пока он особого недовольства дворцом не проявлял, а, наоборот, пребывал в состоянии восторга. Я же ждал, когда он немного придет в себя, дабы начать готовить брата к обработке отца в целях скорейшего переименования и расширения полномочий нашего комитета.

Примерно через неделю после нас в Ливадию приехали два сына великого князя Михаила Николаевича – Михаил, которого домашние звали Миш-Миш, и мой тезка Александр по кличке Сандро. В другой истории данный тип стал чуть ли не ближайшим другом молодого Ники, но в этой был я, ничего подобного не допустивший. Да и не нужен был теперь этот Сандро Николаю! Цесаревичу с ним было неинтересно.

– Вроде и старше меня на два года, – заметил как-то брат, – а все равно какой-то инфантильный.

Это не он такой, а ты, милый мой братец, начал взрослеть раньше благодаря моим стараниям, подумал тогда я, но озвучивать свою мысль не стал.

Миш-Миш довольно быстро уехал, а Сандро остался и начал увиваться вокруг нашего брата Георгия. В принципе, еще можно было поверить в то, что в иной истории он сошелся с Николаем не из шкурных побуждений, а по велению души, хотя лично мне это казалось сомнительным. Но теперь его внезапно возникшая дружба с Георгием никаких сомнений не вызывала. Ну не может девятнадцатилетнему дылде быть настолько интересно общаться с четырнадцатилетним пацаном! Хочет, гад, примазаться к императорской семье, ибо на Кавказе, где он жил, влиятельных знакомых особо и не приобретешь. Эх, опять я сел в лужу! Направил все усилия на Николая, а Георгия оставил без внимания. Впрочем, у меня все равно не хватило бы сил и умений воспитывать еще и этого. В общем, Георгий рос в некотором отдалении от нас с Николаем, и сейчас Сандро этим пользовался.

Я, кстати, в прошлой жизни читал его мемуары. Ничего не скажешь, талантливое произведение. Сколь убедительно автор описывал, какой он умный, честный и бескорыстный в отличие от всех остальных Романовых! Кто-то ведь мог и поверить. А потом этот рыцарь без страха и упрека долго убеждал читателя, что к авантюре с концессией на реке Ялу он никакого отношения не имел и вообще всегда был против нее. И, наверное, чисто случайно забыл упомянуть, что являлся в той концессии одним из главных акционеров.

А вот дальше благороднейший летописец слегка прокололся. Он написал, что вышел из концессии (в которой вроде бы вообще не состоял) и занялся расширением и благоустройством своего крымского имения, на что ушло более двух миллионов рублей. Да где же можно было наворовать столько денег? Наверняка их ему заплатили за активное участие в подготовке развязывания Русско-японской войны.

Опять же, как ярко Александр Михайлович описывал свою пылкую, беззаветную и, естественно, бескорыстную любовь к нашей с Ники сестре Ксении! Прямо-таки какой-то Вальтер Скотт и Вильям Шекспир в одном лице, а не великий князь. И сколь бегло потом упомянул, что бросил ее сразу, как только оказался в эмиграции, ибо она там стала уже не сестрой царя, а простой беглянкой, к тому же небогатой. А ведь бедная девочка любила эту сволочь до самой смерти!

И вот, значит, теперь этот тип приступил к охмурению Георгия. Впрочем, отец, кажется, понимал, чего стоит Сандро, и проявлял к нему расположение лишь в пределах обязательного протокола. А вот маман в нем души не чаяла.

Одним прекрасным вечером я прогуливался по парку, с раздражением наблюдая за о чем-то увлеченно беседующими в отдалении Сандро и Георгием, а в голове роились мысли, более приличествующие какому-нибудь Чацкому. Ну типа – сюда я больше не ездок! Сколько можно отдыхать, в конце-то концов? Надоело по самое дальше некуда! Как там потом? Карету мне, карету! Хотя, конечно, лучше паровоз с одним или двумя вагонами, больше не надо. Впрочем, я бы отсюда и в кабине машиниста уехал. Но – увы!

И в тот момент, когда моя мысль дошла до этой пессимистической ноты, на дорожке показался отец. Он подошел, глянул туда, где только что виднелись Сандро с Георгием, а сейчас они срочно исчезли, и вздохнул:

– Да, Алик, зря вы с Ники Жоржа в свои сначала игры, а потом дела не посвящали. Впрочем, и я тоже хорош. Ладно, я с тобой о другом хотел поговорить, а ты потом брату перескажешь. Может, и посоветуете чего дельного, как не раз бывало. В общем, не дает мне покоя мысль, что Дальний Восток только на бумагах наш, а на самом деле неизвестно чей. Да и про богатства Сибири еще Ломоносов говорил, а дело с тех пор ненамного сдвинулось. Нужен туда нормальный путь для людей и грузов. Можно его сделать двояко. Первый вариант – сравнительно дешевый. Во всяком случае, наскрести на него мы, наверное, сможем. Он такой – дорогу делать кусочками. Где-то железную пустить, в основном от одной великой реки до другой, где-то по воде. Может, прорыть несколько каналов придется, дабы стало удобней плавать. И второй вариант – железная дорога через всю Россию до самого Владивостока. Это, конечно, лучше, но ведь железных дорог такой длины да по столь диким местам никто в мире еще не строил. Оно бы ничего, русским не впервой за невозможные дела браться, но денег-то где столько взять? Казна ни за что не потянет, тут и гадать нечего.

Я чуть было не начал излагать все, что думаю по этому поводу, но вовремя спохватился. Это серьезное дело, не какой-нибудь воздушный шар из палок и бумаги и даже не подводная лодка. Тут надо семь раз мерить и только потом резать. То есть передать Николаю содержание разговора, потом убедить его – это он сам додумался до того, что я сейчас чуть было не начал излагать императору, и только после всего вышеизложенного вместе с ним идти на доклад к его величеству.

План удалось реализовать лишь частично. Николай проникся, даже воспринял какие-то тезисы как свои, но играть главную роль на грядущем докладе отказался категорически.

– У тебя получится гораздо лучше, – заявил он. – И не спорь со мной! Могу же я как старший брат, да к тому же еще и цесаревич, хоть иногда настоять на своем?

– Можешь, – вынужден был согласиться я. – Тогда иди и договаривайся с отцом насчет времени доклада. Вот уж это-то на меня спихивать не надо!

– Ага, – усмехнулся император, услышав, что докладывать буду я, – вы, значит, такое придумали, что Ники опасается мне это излагать? Ну, Алик, дерзай, послушаем.

– Мы считаем, – откашлявшись, начал я, – что, разумеется, строить надо непрерывную железную дорогу. Всякие отрезки – это полумеры, они потом дороже обойдутся, да и не позволят быстро освоить Сибирь и Дальний Восток. Деньги же на дорогу можно попросить в долг у французов. Но не просто так, а прозрачно намекнув им, что надеяться на помощь России в деле возвращения Эльзаса и Лотарингии можно будет только после предоставления нам займа в полмиллиарда рублей золотом. Под два процента годовых и с отсрочкой выплаты основного массива долга на пятнадцать лет после завершения строительства дороги. Во время его мы будем платить только проценты.

– Ну ты и наглец! – удивился отец. – Не дадут, сразу могу сказать.

– Я тоже так считаю, но об этих переговорах обязательно узнают немцы. И к ним можно будет обратиться с просьбой уже об обычном льготном кредите, причем не золотом, а поставками материалов и оборудования для постройки дороги. Под встречные поставки необходимого им сырья и разрешения соответствующих концессий. Можно пригласить их инженеров, немцы народ толковый. И как дополнение – обещание благожелательного нейтралитета России в случае войны Германии с Францией. Немцы, насколько я понял, не против решить французский вопрос радикально, и у них сейчас есть возможности для этого, но они опасаются реакции России. На таких условиях – дадут, да еще и попросят, чтобы мы брали поскорее, не откладывая в долгий ящик.

– Хм… и чем же это тебе французы так не нравятся?

– Своим республиканским строем. В случае необходимости им достаточно будет сказать: «Это были обязательства предыдущего руководства» – и не выполнять ничего, что им хоть чем-то невыгодно. С ними можно только проиграть, а с немцами – и проиграть, и выиграть, это уж как получится.

– Да, – согласился после недолгого раздумья отец, – Бисмарк, конечно, тот еще жучара. Но у французов вообще жиды правят бал! Правильно ты сказал – без мыла в любую дыру пролезут, вот только… не знаю, говорить ли это вам, ребята… наверное, скажу. Я и сам о чем-то таком подумывал, но только… не нравятся маман пруссаки. Очень не нравятся, хоть ты тресни.

– Знаю, – кивнул я, а сам подумал, что наступил ключевой момент беседы. – Но тут уж ваше величество сами должны решить, что для вас важнее – интересы державы или неудовольствие императрицы. Никто за императора это сделать не сможет.

Глава 14

– Скажи, Алик, а ты веришь в мистику?

Такой вопрос брат мне задал осенью, вскоре после нашего возвращения из Крыма.

– Это смотря в какую мистику, – дипломатично ответил я. – В дешевую – нет.

Вообще-то я ни в какую не верил вплоть до встречи с Шахерезадом. Но после нее вынужден был признать – похоже, что-то такое все-таки иногда случается. Как, например, со мной случилось. Но ведь не со всеми же подряд и не каждый год! И вообще, может, это была не мистика, а нечто вполне научное, просто основанное на неизвестных широкой публике законах мироздания.

– В предсказания, – уточнил Николай.

– В те, дата появления которых установлена точно и которые нельзя толковать двояко или трояко, – конечно, верю. Только, по-моему, таких до сих не было. Во всяком случае, мне про них ничего не известно. Всегда либо с датой полная неясность, либо текст можно трактовать как угодно. А с тобой-то что стряслось – цыганка погадала? Ты бумажник и деньги в карманах проверь на всякий случай, а то мало ли, вдруг пропало чего.

– Да, цыганка, только не мне и не сейчас. Нашему несчастному деду еще в шестьдесят пятом году. Он незадолго до второго покушения рассказал об этом княгине Долгоруковой, а она решила, что не имеет права держать такое в тайне.

– И как же звучало предсказание?

– Примерно так – смерть четыре раза пройдет рядом с императором, лишь задев его своим крылом, но пятый раз будет роковым и для него, и для России.

Я чуть не опошлил высокую торжественность момента жизнерадостным ржанием. Дело в том, что про это предсказание я читал еще в двадцать первом веке. Только там фигурировали другие итоговые цифры – когда шесть, когда семь, а иногда и вовсе восемь. Скорее всего, из-за лени и поспешности распространителей слухов – один что-то прочитал в Вики, второй в каком-то левом блоге, третий вообще в Твиттере – и кинулись знакомить публику со своими озарениями, даже не подумав согласовать числа. Ну а здесь и сейчас, ввиду отсутствия Интернета, источников распространения слухов гораздо меньше. Пока прорезался всего один.

– Где же это тебя познакомили со столь ярким образцом предикторского искусства?

– На приеме у Юсуповых. Там была Екатерина Михайловна, она недавно приехала из Ниццы. И рассказала мне эту историю.

– Только тебе или во всеуслышание?

– Ну… так, камерно. Кроме меня ее слушал молодой князь Вяземский и, кажется, рядом стоял какой-то гвардейский поручик.

Я вздохнул. Ну неймется княгине Долгоруковой, в этой истории так и не успевшей стать морганатической женой Александра Второго светлейшей княгиней Юрьевской. Что, кстати, пошло ей только на пользу – ее не успела возненавидеть большая часть петербургского высшего света. Подумаешь, бывшая любовница предыдущего императора! Тут и не таких видели. Ее по-прежнему принимали во многих домах, да и сама она время от времени устраивала какие-то сборища в Малом Мраморном дворце, отошедшем ей по завещанию деда.

– Помимо того она сказала, что еще до смерти деда говорила об этом старшему Вяземскому, он должен помнить, – не унимался Николай.

– Не спорю, вполне могла говорить. Дело в том, что в шестьдесят пятом году не так уж трудно было без всяких цыганок догадаться, что на императора обязательно начнутся покушения. А дальше – дело техники. В разных местах сделать несколько предсказаний, отличающихся только цифрами. Два раза смерть промахнется, три, четыре, пять и, наверное, шесть. Хотя для гарантии можно добавить семь и восемь. Совпавшее с действительностью предсказание вспомнится, остальные забудутся.

– Неужели ты считаешь княгиню шарлатанкой?

– Нет, всего лишь добросовестно заблуждающейся женщиной, к тому же до сих пор тяжело переживающей смерть деда. Жаль, что не удастся выяснить, кто именно сделал ей это предсказание. И кому еще – с другим числом покушений. Хотя… в общем, над этим надо подумать.

На самом деле тут пора было уже не столько думать, сколько трясти – это я цитирую известный анекдот. То есть настало время идти с сольным выступлением к отцу, что я при первом же удобном случае и проделал. Нужно было продолжать капать ему на мозги по поводу задуманной мной спецслужбы, и мне казалось, что слухи о предсказании вкупе с моей интерпретацией могут оказаться кстати.

Однако отца в первую очередь заинтересовали не мои новые соображения, а вопрос – почему я пришел один, без Николая?

– Потому что создаваемая служба обязана быть по сути своей абсолютно секретной. А Ники не должен принимать участия в ее работе из опасений хоть и маловероятного, но тем не менее возможного скандала в случае утечки сведений. Он все-таки цесаревич и должен быть вне подозрений.

– А я, по-твоему, не должен?

– В идеале и вы должны, но, так как идеал недостижим, тут можно применить волшебное слово «официально». Потому что без вашего разрешения я при всем желании ничего сделать не смогу, но официально вы ничего знать не будете.

На самом деле я, конечно, слегка лукавил. Смог бы я что-то сделать и без помощи венценосного родителя! Но получилось бы хуже и отняло бы существенно больше времени.

– Вообще-то мне Судейкин уже говорил о чем-то подобном, – вздохнул император. – И я не хотел идти тебе навстречу вот из каких соображений.

Они явно были непростыми, император время от времени замолкал и вообще с некоторым трудом подбирал слова.

– Ведь если ты вдруг захочешь… в смысле подумаешь… или решишь… А, пропади оно все пропадом! Скажу как есть. Если ты вдруг пожелаешь убрать с дороги Николая и царствовать сам, такая служба станет мощным инструментом в твоих руках.

Я молчал. В такой ситуации оправдываться – последнее дело. Хотя, если бы я действительно хотел убрать брата, то действовал бы сам, с минимально возможным числом как можно меньше знающих помощников. Потому как спецслужба, имеющая на меня такой мощный компромат, как мое участие в убийстве цесаревича, а то и вовсе императора, очень быстро выйдет из-под контроля и сделает меня своей марионеткой.

– Вот этого я опасался, – продолжал отец. – Но потом подумал, присмотрелся к тебе и понял – нет. Ты не хочешь на трон. Очень сильно не хочешь. И взойдешь на него, только если не будет никакого другого выхода.

– Это правда, но мне просто интересно, почему вы так решили?

– Потому что только недавно понял – ты лентяй!

Я, честно говоря, был удивлен. У меня своих недостатков хватает, зачем же на меня еще чужие-то вешать!

– Может, и не совсем обычный, но лентяй, – продолжал отец. – Ты горы можешь свернуть, но своего добьешься, пока тебе это интересно. Однако как только надоест – все. Найдешь кучу причин и оправданий, не только меня, но и самого себя уговоришь, но делать ничего не станешь. Аэроплан Можайского смог в воздух поднять, хотя никто в это не верил. А потом что? Забросил. Первую часть доклада о моей охране представил мгновенно, а со второй возился более полугода, пока наконец домучил. Да ты таким с самого раннего детства был! Сказку про Изумрудный город отбарабанил так, что любо-дорого слушать, ты аж подпрыгивал от нетерпения. Про Незнайку начал неплохо, но ближе к концу увял, скомкал его. Обещал вторую часть, но тянул с ней до тех пор, пока Николай интерес не потерял. А мне, между прочим, до сих пор охота послушать! К чему я это все говорю – ты ведь уже давно понял, какой это тяжкий труд – быть императором. И заниматься на этом месте часто приходится тем, на что глаза бы мои не глядели! А уж тем более твои. Вот ты и хочешь, чтобы работал Ники, пусть ему и противно будет, но он потянет, а сам станешь заниматься своими игрушками да время от времени умные советы брату подавать. Я прав?

– Ну… наверное, да, отец.

Действительно, конкретно с этой точки зрения я проблему не рассматривал, но что-то в рассуждениях императора явно было.

– Не наверное, а так оно и есть. Поэтому делай свою службу, чую, польза от нее может быть. Однако не так, как ты мне понаписал. Какой еще, к псам, департамент безопасности – у нас их что, без того мало? А уж если на него поставить великого князя, брата цесаревича, то им заинтересуются все подряд, и не только в России. К вашему комитету уже более или менее привыкли, вот и работай в его рамках. Придумай какую-нибудь ерунду, на которую я тебе выделю двести тысяч. И в течение года больше не проси, все равно не дам.

– А…

– А как сделать, чтобы Ники про настоящие задачи того, что там устроишь, знать не знал и ведать не ведал, сам сообразишь. Потому как если ты даже этого не сможешь, куда тебе на новую секретную службу замахиваться? Лисапедами своими тогда занимайся.

Уже на следующий день император утвердил изменение названия и расширение задач нашего с Николаем комитета, и сразу после этого я познакомил брата со своим черновиком прошения на высочайшее имя о выделении комитету двухсот тысяч рублей на проведение социопатологических исследований.

– Это еще что такое? – изумился цесаревич.

– Двухкоренное слово. Образовано от «социум», то есть общество, и «патология», она же болезнь. Мы ведь до сих пор не знаем, о чем свидетельствует появление революционеров. Общество больно или отдельных его членов пора подлечить? Это не только меня, еще и отца интересует, так что деньги он даст.

– Да? Ну тогда расскажешь мне, как узнаешь что-нибудь интересное.

С этими словами Николай подписал черновик. Моя подпись там уже стояла, и бумага была отнесена в канцелярию для надлежащего оформления.

Структура будущей спецслужбы мне представлялась так. Главный – естественно, я. У меня три зама. По организационным вопросам, режиму и собственной безопасности – один. По силовым операциям, когда кого-нибудь надо будет слегка того (или даже не слегка, это уж будет от самого объекта воздействия зависеть) – другой. И по идеологии, потому как добрым словом и револьвером можно добиться большего, чем одним только револьвером, – третий. Вот этот триумвират и потащит всю работу, мне же останется только общее руководство. Причем три – это очень хорошее число. За каждым будут пристально наблюдать две пары глаз. Даже если двое сумеют как-то договориться о чем-то нехорошем, третий их обязательно заложит. Разумеется, ссучиться могут и все трое одновременно, но это весьма маловероятный вариант.

Начать поиски кадров я решил сначала у себя под носом, то есть, если перейти от высоких аллегорий к прозе жизни, в нашей канцелярии. Но, разумеется, не стал ломиться туда с радостным криком «Вот вы-то мне и нужны!». На дворе все же конец девятнадцатого века, и прогресс идет семимильными шагами. Поэтому я чинно прошел в свой кабинет, сел за стол, около минуты полюбовался лепниной под потолком и совершил длинное нажатие на одну из кнопок в правом углу моего рабочего места. Кнопка замыкала цепь лампы, расположенной в канцелярии, а одна длинная вспышка означала, что мне нужен ее начальник. Причем прямо сейчас.

Не прошло и минуты, как он появился в дверях.

– Проходите, Петр Маркелович, садитесь, – я указал на место за моим столом напротив меня. – Разговор у нас будет, может, и не очень долгий, но достаточно серьезный. Мне кажется, что вы уже переросли свою должность. Пора подниматься выше. Согласны?

– Как будет угодно вашему высочеству.

– Хм… высочеству будет угодно примерно так. Значит, у нас есть прекрасно работающая канцелярия. Есть секретариат, который сам по себе почти ничего не может и, по сути, является всего лишь отделением канцелярии. Так вот, мне кажется, что двух отделений мало. Нужно еще одно.

Я помолчал для пущего эффекта и конкретизировал:

– Третье отделение собственной его императорского высочества канцелярии. Вам предлагается сначала принять активное участие в его создании, а потом стать одним из трех товарищей (так тут назывались заместители) директора, то есть меня.

Мне было интересно – поймет человек, что ему предлагают, или решит, что его неизвестно за какие грехи решили задвинуть в какие-то зам замычи?

Нет, он все понял сразу, хотя знаменитое Третье отделение и было упразднено шесть лет назад.

– Наверное, называться оно должно как-то не столь… вызывающе? – слегка улыбнулся коллежский регистратор. – Очень интересно, ваше высочество, очень. Но прежде чем я отвечу согласием, позвольте уточнить один вопрос. Это только ваша инициатива или она поддержана его императорским величеством?

– К сожалению, ответить прямо я не имею права, но если вы вспомните содержание последнего документа, прошедшего через канцелярию, то, я думаю, получите ответ сами.

– А, то странное прошение? Действительно, если император его удовлетворит, вопросов больше не будет.

– Он уже наложил утверждающую резолюцию, деньги начнут поступать на днях. Кстати, нашему комитету стала необходима и бухгалтерия. Этим я тоже попрошу заняться вас.

– Слушаюсь. И готов узнать, какие обязанности будут возложены на меня в новой службе.

– Точно такие же, как и в канцелярии. Сделать так, чтобы эта служба работала не хуже. Чтобы ни одно распоряжение начальника не ушло в песок, а было запротоколировано, снабжено идентификационным номером и заняло свое место в архиве. Чтобы всегда было точно известно, кто за что отвечает и чем в данный момент занимается – хотя бы формально. Разумеется, на каждого из сотрудников должно быть заведено личное дело, где будет фиксироваться абсолютно все про него известное. Методы соблюдения секретности и четко прописанные санкции за их нарушение. И так далее, всего я сейчас предусмотреть не могу. Кстати, предлагаю первым делом подумать, под что будет замаскирована новая служба. Может, поделить комитет на отделы? Научный, технический, образовательный и еще какой-нибудь, где вы будете заниматься тем, что мы сейчас обсуждаем.

– Отделы – это своевременно, – кивнул канцелярист, – упомянутую же службу лучше всего просто совместить с канцелярией, тогда не возникнет никаких вопросов. Старший письмоводитель господин Прохоров, как мне кажется, неплохо справится и с новыми обязанностями. Вот Минаков – вряд ли, его надо повысить и поручить организовать бухгалтерию, пусть деньги считает, он человек дотошный.

– Кстати, насчет повышения. Напомните, какой там идет следующий классный чин после коллежского регистратора? Или вас сразу через один для большей солидности?

– Провинциальный секретарь. Но вплоть до десятого класса чины на самом деле мало отличаются, поэтому, если вы не возражаете, лучше сделать так. Пока оставить все как есть, а когда организационный период закончится и вы убедитесь, что я выполнил все на меня возложенное, напишете представление на орден Святого Станислава третьей степени. Желательно, чтобы к этому моменту комитет добился каких-либо успехов и я просто был одним из награжденных. А с орденом уже можно будет спокойно представлять меня к коллежскому секретарю. На первое время это станет достаточным для решения текущих вопросов, прямо к деятельности службы не относящихся.

К сожалению, с двумя другими предполагаемыми замами так удачно получиться не могло. Да, на эти две должности у меня теоретически было аж три, скажем так, кандидата в кандидатуры. Однако подойдет ли хоть один из них и если да, то на какое место, я себе не представлял.

Первый из этих людей мне был хорошо знаком и обитал ненамного дальше Петра Маркеловича Рыбакова. Правда, проводки с лампочкой на его рабочем месте не имелось, придется спускаться. Второй жил в Москве, там же и работал, причем я приблизительно представлял, где именно. Кроме того, мне были известны его фамилия, имя и отчество.

Про третьего же кандидата я знал совсем немного. Только фамилию и то, что в это время, но в другой истории, он сидел в Шлиссельбургской крепости.

Глава 15

Если бы Михаилу Михайловичу Рогачеву десять лет назад кто-нибудь сказал бы, что все это время он будет мало того что работать помощником истопника в Гатчине, но и окажется этим полностью удовлетворен, он бы не поверил. Однако именно так все и вышло. Его арестовали по делу, которое потом стало называться «процесс ста девяноста трех». Тогда вообще похватали почти тысячу человек, пока наверху кто-то наконец сообразил, что устроить хоть сколько-нибудь нормальный показательный суд над такой прорвой народа невозможно. И многих выпустили, в том числе и Рогачева. Вообще-то у охранки на него почти ничего не было, кроме подозрений (кстати, вполне обоснованных) в том, что он не только сочувствует так называемым чайковцам, но даже читал некоторые статьи Герцена. Между прочим, они ему не очень понравились. Но, скорее всего, взяли его из-за ошибочной уверенности, что он младший брат Дмитрия Рогачева, одного из организаторов «хождения в народ». Когда же выяснилось, что Михаил просто однофамилец и с Дмитрием не встречался ни разу в жизни, следствие потеряло к нему всякий интерес.

Так вот, из каталажки Михаила выпустили, но оказалось, что за время недолгой отсидки он был отчислен из университета. И ему ничего не оставалось, как именно уйти в народ, тем более что он из него не так уж давно и вышел.

Работа в пустом Приоратском дворце хоть и не очень щедро оплачивалась, но давала жилье и оставляла много свободного времени, которое Михаил употребил на чтение всего, что только попадалось под руку. И вскоре он разочаровался почти во всем, в чем только мог. Главным образом, конечно, во властях, хотя и раньше они у Михаила особым уважением не пользовались. Но такого кретинизма, что был продемонстрирован на наконец-то начавшемся «процессе ста девяноста трех», он не ожидал. Задачей властей, судя по всему, было доказать народу, что революционные идеи не несут в себе ничего, кроме запредельного зла. И, как следствие, необходимо было максимально дискредитировать самих революционеров. Так вот, обе задачи оказались проваленными с оглушительным треском. Популярность революционных идей многократно возросла, а сами осужденные в глазах образованной публики стали героями. И, главное, никто за этот вопиющий провал не был наказан! Хотя Михаил про себя думал, что на месте императора он бы загнал всю судейскую и следовательскую братию, имеющую отношение к позорно проваленному судилищу, в самый дальний край Сибири. Да и то потому, что Аляску не так давно продали американцам, а то бы туда.

Поэтому убийству Александра Второго молодой человек не очень и удивился. Царь сам выбрал свою судьбу, вовремя не разогнав бездарей от подножия трона.

Впрочем, и новоявленные герои, то есть революционеры, тоже особого восторга не вызывали. Казалось бы, господа, первая часть вашего плана, то есть убийство императора (а заодно и полутора десятков ни в чем не повинных людей), выполнена. Так приступайте ко второй! Что, ее нет даже в самом первом приближении? Ну вы даете!

То есть народовольцы надеялись, что после их акции все пойдет само собой. Воодушевленные народные массы поднимутся на революцию, сметут эксплуататоров, после чего восторжествует всеобщая социальная справедливость. Идиоты! Причем отнюдь не в трактовке Федора Михайловича Достоевского.

Три года назад персонал Приората был взбудоражен известием, что дворец выделен цесаревичу и его младшему брату для организации тут чего-то непонятного. Михаил ожидал нашествия агентов охранки, но появились только две тетки, кои на агентов совершенно не тянули. Максимум – на стукачек невеликого пошиба.

Рогачев с трудом сдержал смех, когда младший брат цесаревича, едва появившись во дворце, тут же без особых экивоков предложил ему стать его осведомителем. Ясное дело, ребенок хочет поиграть во взрослые игры. Почему бы и не помочь, раз он собирается оплачивать свои капризы, да и знакомство с такой фигурой может оказаться полезным. Будь у него подобный знакомый несколько раньше, никто бы его так просто не посадил.

Однако всего через полгода смеяться Михаилу уже не хотелось. Сыновья императора оказались неожиданно умными, образованными и серьезными людьми, особенно младший. Вот уж этого можно было считать кем угодно, но только не ребенком. И Александр ни во что не играл – он работал. Совершенно случайно Михаил узнал, что этот якобы ребенок, оказывается, помог контр-адмиралу Можайскому достроить летательный аппарат, а потом лично поднял машину в воздух! Да уж, это вам не Александр Второй. И даже не Третий. Правда, царствовать будет его старший брат. Но это, во-первых, еще неизвестно, будет ли. А во-вторых, при любом варианте развития событий младший тоже без весьма заметного влияния не останется.

В общем, к новому заданию своего юного шефа Михаил отнесся со всей серьезностью. Оно было не очень простым, но и не запредельно сложным. Требовалось найти в Москве человека, возраст известен, фамилия, имя и отчество тоже. А также то, что он работает в библиотеке, название которой содержит слово, начинающееся на букву «м». Это было все, что смог узнать Александр об интересующей его персоне. Интересно, почему такой странноватый набор сведений? И откуда они вообще у Александра?

Разумеется, задавать подобных вопросов Михаил не стал. А сел прикидывать, сколько времени и денег ему понадобится для осуществления поиска.

Сергей Зубатов прочитал документ и поднял глаза на доставившего его. Как-то не тянул этот человек на императорского курьера. По одежде – не то мастеровой, не то приказчик, не то отчисленный за неуспеваемость студент. Но принесенный им документ явно настоящий – на бланке его императорского величества научно-технического комитета, с печатью и подписью великого князя Александра, брата цесаревича. Содержание же было кратким – «податель сего Михаил Михайлович Рогачев выполняет особо важное поручение комитета». Все.

– Чтобы помочь вам в выполнении оного поручения, мне, наверное, следует знать, в чем оно заключается, – заметил Зубатов.

– Не спорю. Задание мое заключается в том, чтобы передать вам приглашение на беседу от великого князя Александра Александровича.

– Надо же… не подскажете, зачем я ему понадобился?

– Ну мало ли – например, поговорить о жизни под стаканчик брусничного компота или кофе. В общем, узнаете.

– Когда и куда мне следует прибыть?

– Пока никуда. Вы же в библиотеке госпожи Михиной кем-то вроде директора?

– Нет, простой сотрудник.

– Скромничаете, но это неважно. Напишите в наш комитет письмо на тему улучшения системы образования. Или библиотечного дела, вам виднее. Или еще чего-нибудь, у нас в России в улучшении нуждается многое. В ответе будут назначены дата, время и место аудиенции.

– Но зачем же так сложно?

– Если вы сможете добиться доверия его высочества, то сами поймете, почему не следует задавать лишние вопросы. А если не сможете, то вам и тем более знать ничего не надо. В общем, жду письма. Не особо волнуйтесь насчет привнесения туда глубокого смысла, попадет оно все равно ко мне. Вы вроде согласны? Тогда извольте получить деньги на дорогу, расписываться нигде не надо. До свидания, господин Зубатов.

В Санкт-Петербурге на вокзале Сергея встретил все тот же Михаил, только одетый несколько более презентабельно. Сейчас его можно было принять за преуспевающего стряпчего или коллежского асессора. Вечером того же дня они были в Гатчине, в Приоратском дворце.

Сергей не знал, сколько лет Александру, и по умолчанию считал, что около двадцати. Однако сидевший напротив юноша выглядел значительно моложе.

– Ну и что вы думаете по поводу моего предложения? – поинтересовался великий князь после объяснения, в чем именно оно состоит.

– Оно, конечно, очень лестное, но…

– Смелее! Что именно у вас за «но»? Они бывают разные.

– Дело в том, что… как бы это сказать… ко мне уже обратились с подобным.

– Из полиции?

– Да, ваше высочество.

– Кто конкретно?

– Ротмистр Бердяев.

– Начальник московской охранки? Надеюсь, вы ответили безоговорочным согласием.

– Да, именно так.

– Тогда какой смысл отвергать мое предложение? Мы же с Николаем Сергеевичем делаем одно дело, только, может быть, с несколько различающихся позиций. Единственное уточнение – я все-таки по положению заметно выше ротмистра. В силу чего ему о вашей работе на меня знать необязательно, а мне – наоборот. Итак, ваше решение?

– Согласен по всем пунктам.

– И даже не спрашиваете про жалованье?

– Мне это показалось несколько неудобным.

– Зря. Для начала сто двадцать рублей в месяц, потом возможно существенное повышение. Естественно, возмещение всех сопутствующих службе расходов. Первое задание перед вашим возвращением в Москву – помогите Михаилу найти народовольца Морозова.

– Какого именно?

– К сожалению, больше про него мне почти ничего не известно. Возможно, он ученый, но точно сказать не берусь. В общем, мне нужны сведения обо всех народовольцах по фамилии Морозов.

На следующий день с самого утра Михаил с Сергеем приступили к обсуждению задания великого князя. Так как они были почти ровесниками, примерно равны по положению, а со вчерашнего дня стали коллегами, то молодые люди решили не разводить лишних церемоний и перешли на «ты».

– Неужели ему всего шестнадцать лет? – не сдержал недоумения Зубатов перед началом обсуждения.

– Полгода назад исполнилось. Это что, когда он меня привлек, ему вообще четырнадцати не было! Так что я уже привык, и ты привыкай. Знает он, я думаю, больше, чем мы оба, вместе взятые. Так что там у нас с Морозовыми?

– С одним я знаком, его зовут Василий Иванович. И вроде слышал еще про одного, но мельком.

– Я тоже слышал о человеке с такой фамилией. Возможно, он и состоял в «Народной воле», но меня-то там не было. Имя – Николай. Мне говорили, что в семьдесят восьмом году он уехал во Францию, но мог и вернуться. Да и наврать про заграницу тоже могли.

– Мне кажется, нужно первым делом решить вопрос – под каким предлогом мы будем о них расспрашивать?

– Можно под большим секретом объявить, что недавно в Нью-Йорке умер миллионер с русскими корнями и оставил завещание, согласно которому половина его огромного состояния должна отойти народовольцу по фамилии Морозов. Причем само завещание нам не нужно, хватит стряпчего с должным образом заверенным поручением, а это нетрудно. Боюсь, всяких Морозовых тогда столько набежит, что мы замучаемся отсеивать самозванцев.

Николай Александрович Морозов, услышав скрежет замка, еле успел убрать под топчан тетрадь, где он записывал свои соображения на тему всемирной истории. Странно, время же совершенно неурочное! Кому он понадобился?

Дверь открылась, и в камеру заглянул коридорный надзиратель. Но заходить не стал, а посторонился, пропуская франтовато одетого молодого человека. После чего сделал шаг назад и осторожно прикрыл дверь.

Вошедший с интересом огляделся и хмыкнул:

– А ничего тут у вас! Сравнительно тепло, сухо, окно довольно большое. Топчан вон какой удобный! Камера, правда, маловата, но это как посмотреть. Когда я сидел, нас в такой шесть душ обитало, по очереди спали. Но все же, согласитесь, это не самое комфортное место для проживания, а уж тем более для научной деятельности.

– Простите, а не могли бы вы представиться? – спросил обескураженный Николай Александрович. – И объяснить цель своего визита.

– Извольте. Зовут меня Михаил Михайлович Рогачев, высокими должностями и чинами не обременен. А нахожусь я здесь по поручению моего начальника, чрезвычайно влиятельной персоны. Он предлагает вам сменить место заключения. Как вам трехкомнатная камера с санузлом, четырехразовое питание на уровне ресторана средней руки и – в случае если дадите слово не бежать – прогулки по желанию? Плюс, разумеется, письменные принадлежности, тетради, газеты, книги из очень неплохой библиотеки и вообще все, что вам может понадобиться для научной работы. И, наконец, самое главное. Здесь вы пожизненно. Там же появляется надежда на освобождение, причем довольно скорое. Как только мой начальник убедится, что вы можете быть ему полезны, так сразу и обретете свободу. Ну или почти сразу. Думайте, Николай Александрович, думайте! Я никуда не спешу. Только просьба иметь в виду, что терять вам, по сути дела, нечего. Что, уже согласны? Тогда ждите, скоро вам объявят о переводе. Тетради свои можете не прятать, их никто не заметит, даже если вы ими начнете размахивать перед носом у надзирателя. На этом позвольте откланяться. Мы наверняка еще встретимся, причем скоро.

Глава 16

Разговор с отцом заставил меня несколько ускорить работы над дельтапланами, а то действительно получалось как-то неудобно. Хотя главной причиной была не приписываемая мне лень, а то, что калильные движки никак не получалось заставить нормально работать. Почти сразу удалось выяснить, что чугунные поршни немного лучше бронзовых, а коэффициент полезного действия шестеренчатого редуктора несколько выше, чем цепного, но дальнейшее движение вперед резко замедлилось.

Во-первых, движки серьезно недодавали мощность. Я надеялся получить тридцать сил, но с большим трудом добился двадцати – двадцати двух. Оказалось, что калильный двигатель работает тем хуже, чем больше его объем. У авиамодельных в двадцать первом веке он не превышал десять кубиков, с которых некоторые фирмы ухитрялись снять полторы лошадиные силы. Объем же моего движка составлял пол-литра, то есть два цилиндра по двести пятьдесят кубов. Но – увы – литровая мощность моего творения оказалась существенно ниже, чем у прототипов.

Во-вторых, двигатели очень плохо заводились. На морозе запустить движок вручную, просто проворачивая винт, было вообще невозможно, приходилось использовать внешний стартер, то есть тележку с электромотором и аккумуляторами. А ведь я собирался испытывать свои изделия зимой именно из тех соображений, что в свое время озвучил отцу – в снег падать мягче.

И в-третьих, они не могли долго работать на малых оборотах – головки охлаждались, и мотор глох. Этого можно было избежать, постоянно подавая напряжение на калильные свечи, но ставить на вал генератор – это не только лишний вес, но и снижение мощности, которой и так не хватает. Брать же с собой в полет аккумулятор еще хуже – в девятнадцатом веке они были весьма массивными.

Вдоволь намучившись, я в конце концов повел себя как и полагается порядочному инженеру, то есть плюнул и заявил: «А и хрен с ним!» Не держит малые обороты? В полете придется иметь это в виду. Недодает мощности? Ничего, даже с такой статическая тяга получилась порядка семидесяти килограммов, как-нибудь хватит. Подумаешь, удлинится разбег! Тоже мне трагедия. Летное поле большое, километр на полтора, как-нибудь взлечу. Поэтому я волевым решением прекратил доводку двигателей, объявил их готовыми и приступил к сборке самих дельтапланов, благо материалы для них были давно заготовлены.

Если бы в двадцать первом веке меня спросили, сколько надо времени для изготовления дельтаплана, когда для него все есть, я ответил бы «две недели». И это было бы с запасом. Здесь я положил себе два месяца, и в конце концов еле-еле уложился в срок, причем вовсе не потому, что материалы оказались какими-то не теми или помощники – безрукими. Нет, главная причина состояла в том, что Алик Романов был очень популярной личностью. Он, блин, всем оказался нужен ну просто позарез! Даже матери, с которой я последнее время и виделся-то не каждый день. Так вот, она уже успела похвастаться велосипедом своей сестре, жене английского наследника престола, и та захотела себе аналогичное изделие. Услышав про такие дела, я натянул на физиономию самое почтительное выражение, какое только смог, и объяснил, что готов приступить к изготовлению в ближайшее же время. То есть сразу после того, как в Англии моя конструкция будет защищена патентом, ибо иначе ее мигом сопрут и начнут производить пиратские копии, что нанесет ущерб не только мне лично, но и России в целом. Но так как у меня на это нет ни денег, ни людей и до середины следующего года ничего не появится, то вы, маман, если хотите ускорить получение сестрой велосипеда, помогите мне в этом. Императрица окинула меня взглядом, в котором ясно читалось: «О боже, кого я только родила», – и сказала, что в ближайшее время пришлет ко мне человека, коему я должен буду все объяснить.

Следующим по мою душу явился Ники. Оказывается, он где-то раскопал недавно вышедшую статью Циолковского о проекте цельнометаллического дирижабля и даже успел узнать, что ее автор живет не только в нищете, но и в какой-то заднице в географическом смысле этого слова. И начал капать мне на мозг насчет того, что автора нужно вытащить как из бедности, так и из прочего, а также обратить внимание на его проект. Мне пришлось пообещать заняться, однако я помнил, что этот проект был хоть и неплохим, но, кроме того, неосуществимым. Циолковский замахнулся на объем аж в полмиллиона кубометров! То есть в два с лишним раза больше, чем у приснопамятного «Гинденбурга». Если вспомнить, сколько сейчас стоил алюминий, то нетрудно вычислить, что постройка такого дирижабля может обойтись дороже Транссиба. Но самого Циолковского, разумеется, поддержать не помешает, так что я зашел в секретариат, велел найти Константина Эдуардовича в Боровске, где он сейчас учительствовал, и пригласить в Гатчину.

– На каких условиях? – захотел уточнить средний секретарь Василий.

– По деньгам – в полтора раза больше, чем он получает там, плюс возможность приобретения дома в беспроцентную рассрочку. Заниматься ему придется расчетами конструкций летающих машин. Не исключено участие в постройке дирижабля, правда, не такого, какой он описал в своей статье, а гораздо скромнее по размерам. Но зато он, скорее всего, окажется летающим.

Про себя же я подумал, что если уж секретари в разумное время не справятся даже с этим, то я их разгоню, и пусть Ники говорит что хочет. Хотя младшего можно оставить, только не третьим секретарем, а старшим дворцовым кошатником. Два его кота меньше чем за полгода уменьшили поголовье мышей в Приорате почти до нуля и с тех пор поддерживали установленный порядок на должном уровне.

Однако это все были еще цветочки, ягодки же на меня вывалил царственный родитель, не поленившийся ради этого лично явиться в Приорат. Причем в сопровождении нормальной охраны, а не декоративного эскорта, как в прошлый раз.

– Решил еще разок поговорить с тобой о том, о чем мы начали в Крыму, – сообщил отец, опускаясь на жалобно скрипнувший стул. Я даже подумал, что на случай визитов родителя надо иметь в кабинете одно сидячее место попрочнее.

– Помнишь, насчет железной дороги на Дальний Восток? Так вот, если мы хотим вовремя получить деньги на строительство, то пора уже начинать что-то делать. У меня, конечно, советников и без тебя хватает, но и твое мнение тоже будет интересно.

Ага, подумал я. Так ты и рассказал тем советникам о главном препятствии в осуществлении задуманного. Посмотрел бы я, как император жалуется тому же, например, Николаю Христиановичу Бунге на то, что ему не разрешает обратиться за помощью к немцам жена! Подкаблучник ты, ваше величество, и более никто. Интересно, а мне-то он скажет прямо или попытается отделаться туманными намеками?

В общем, совсем уж прямо излагать ситуацию отец не стал. Он просто предложил мне поднять вопрос о развитии более тесных отношений с Германией в присутствии матери. То есть, если сказать прямо, поработать громоотводом.

Угу, подумал я, действительно довольно здравая мысль. Дело в том, что даже если между родителями моего тела и нет любви (и то не факт, вдруг она есть, а я просто ее не вижу), все равно они давно живут вместе и жена прекрасно знает, как наиболее эффективно проесть плешь мужу. А вот со мной у нее так просто не получится. Короткие нотации я вполне перенесу без малейшего вреда для организма, а в случае длинных всегда смогу сбежать в Приорат, на летное поле или даже на Невский завод к Титову. Уж в цех-то она за мной не полезет! Как я уже говорил, отношения с матерью у меня не сложились, но в этом была и положительная сторона. Я не очень опасался огорчить ее своим поведением. Ибо был уверен, что в большинстве случаев человек огорчает себя сам. А ведь нужно всего лишь твердо сказать себе волшебные слова: «Да начхать мне на все на это!» – и многие проблемы рассосутся сами собой. Жаль, что в отношении действительно близких людей этот прекрасный алгоритм не работает.

Так что я с пониманием воспринял поползновение отца. И даже отнесся к нему творчески.

Очень давно – в самом начале семидесятых годов двадцатого века – мне было семнадцать лет, и у меня появился мотоцикл. Причем не какая-нибудь «Макака» и даже не «Восход», а двухцилиндровая «Ява». Тогда это было очень и очень круто, примерно как в двадцать первом веке «Гелендваген». И далось мне это приобретение отнюдь не даром – я два года подряд все летние каникулы работал в Ботаническом саду. Разумеется, на новый мотоцикл денег все равно не хватило бы, но я был согласен и на подержанный. Плюс родители немного добавили, их средства пошли на приведение «Явы» в идеальное состояние.

А еще у меня была девушка Вика. Или, если точнее, это я у нее был. Мои родители тогда очень опасались, что у Вики получится женить меня на себе, и не без оснований. А что вы хотели – первая любовь, первая женщина в жизни и все такое прочее! Кто с подобной ситуацией знаком на личном опыте, тому объяснять ничего не надо, а кто сумел как-то проскочить опасный возраст, все равно не поймет.

Так вот, к моменту моих первых студенческих каникул наши отношения с Викой уже вплотную подошли к разрыву. И не оттого, что во мне вдруг пробудилась проницательность, вовсе нет. Просто Вика пришла к выводу, что в качестве будущего мужа я далеко не идеальный вариант, и начала меня потихоньку отваживать.

На потоке я был не единственным мотоциклистом – в параллельной группе один парень имел «Паннонию». И вот, значит, он пригласил меня на каникулы съездить к нему на родину, в Осташков. Я был совершенно не против, но сомневался, что меня отпустят родители. Они почему-то считали своего сына домашним мальчиком. В принципе, можно было уехать и без разрешения, но это означало скандал. А зачем он нужен? Я быстро придумал вариант получше и вскоре объявил родителям, что мы с Викой едем на моем мотоцикле в Крым на все лето. Ох, что после этого началось! Мне пришлось целый день подряд изображать мучения от неземной любви и вселенскую скорбь пополам с ослиным упрямством.

А потом я сдался и объявил родителям, что они меня убедили. В Крым я не еду, а прокачусь всего лишь на Селигер. И не на все лето, а на две недели. И не с Викой, а с Генкой Дюкиным. Родители с огромным облегчением согласились. Правда, со временем до них, кажется, дошел смысл моей интриги, но говорить они ничего не стали.

Так вот, мне захотелось и здесь провернуть нечто подобное. Правда, неплохо было бы привлечь еще и Ники, но я надеялся, что брат меня поддержит, как и во всей затее с будущим займом поддержал. Так вот, почему бы цесаревичу заочно не влюбиться в одну из внучек пока еще царствующего в Германии Вильгельма Первого? Их там, кажется, целых три штуки. Пусть выбирает, кто поприятней на мордашку, и влюбляется, только побыстрее. Страстно, глубоко и с непреодолимыми позывами сделать предложение. Маман, услышав подобное, впадет в такую ярость, что после сдачи Николаем своих позиций на радостях даже не обратит внимания на какие-то там займы, договоры, концессии и таможенные тарифы.

Если же брат почему-то откажется участвовать в моей авантюре, влюбляться придется уже мне. Хотя, конечно, на меня императрица прореагирует не так остро, как на Николая. Зато у меня есть опыт – это будет далеко не первая любовь в моей жизни.

– Ну ты и прохиндей! – восхитился император. – Да, скорее всего, оно так и будет. Но только вот что – с Ники договаривайся сам, моим именем на него не дави! Лишь после того как согласится, можешь намекнуть, что я, хоть и не совсем одобряю, в принципе, не так чтобы сильно против.

На следующий день я съездил на Невский завод, а вечером ко мне зашел Ники. Он уже знал, что в Гатчинском дворце я почему-то не люблю говорить на важные темы, поэтому просто спросил, как там с его заказом, и, услышав «идет даже с небольшим превышением плана», кивнул. Если он захочет подробностей, то получит их либо на улице, либо в Приорате. Я вовсе не был уверен, что наше место жительства не оборудовано какими-нибудь слуховыми каналами в вентиляции, с помощью которых можно слушать, что тут у нас происходит. Дворец-то строился еще при Екатерине, а тогда любили такие приколы. В общем, утром мы с ним сели на велосипеды, благо снег еще не выпал, и покатили в сторону Черного озера.

– Надо бы для зимы тоже что-то такое придумать, – заметил брат, ставя велосипед в специальное гнездо перед входом.

Я кивнул. А что тут можно придумать, кроме снегохода и аэросаней? Причем снегоход нам в ближайшее время не осилить, а вот аэросани сделать можно, используя движок от дельтаплана. Если его кормить топливной смесью с добавлением эфира, он начинал более или менее терпимо заводиться, но мощность заметно падала. Ничего, для аэросаней хватит.

Мы прошли в мой кабинет, где я показал цесаревичу план-график изготовления котла для его дирижабля с пометками, что уже сделано. Картина получалась довольно оптимистичная, и Ники расцвел. Потом двинулись в мастерскую, где остов первого дельтаплана уже приобрел вполне узнаваемые очертания, после чего я решил, что клиент созрел. Мы вернулись в кабинет, куда секретарь-кошатник уже притащил кофе, и я вкратце познакомил брата с тем, какие матримониальные планы он втайне от всех вынашивает.

Поначалу Николай не оценил всей красоты идеи.

– Но это же будет обман! – заявил цесаревич.

– От тебя зависит. Если сможешь полюбить девочку искренне, то все станет чистейшей правдой. Неужели трудно? Представь себе, что это Нинель, и по-быстрому воспылай чувствами.

– Тьфу на тебя, – с чувством пожелал мне брат. – И вообще, кто такая «это»?

– Сам разберешься, их там трое, не мне же за тебя выбирать. И движемся далее. Как по-твоему, маман права в неприятии всего немецкого?

– Нет, – вынужден был признать цесаревич. – Подумаешь, Пруссия двадцать лет назад воевала с Данией и разгромила ее. Россия тоже много с кем воевала в прошлом, а сейчас поддерживает нормальные отношения.

– Вот видишь! Значит, наш с тобой сыновний долг помочь матери преодолеть ее заблуждения, чем мы и собираемся заняться.

– Вот как только ты умудряешься столь ловко вывернуть все наизнанку?

– Это называется «демагогия». Могу написать что-то вроде краткого курса по применению.

– Напиши. Но учти, что заочная любовь, по-моему, все-таки будет выглядеть не очень правдоподобно. Я же не Петрарка, в конце концов. Неужели тебе не хочется съездить в Германию?

Мне, честно говоря, не очень хотелось, в отличие от брата. Я там уже был. Правда, в двадцатом веке и в той ее части, которая тогда называлась ГДР, но все равно ведь это та же самая страна!

– Тебе может понадобиться пригласить в Россию какого-нибудь немецкого инженера или ученого, – продолжал Николай, – а я поеду тебя сопровождать. Тогда твой план будет реализовываться гораздо более правдоподобно.

А ведь он прав, подумалось мне. Пригласить в Россию того же Генриха Герца очень даже не помешает. Во-первых, в той истории он умер в тридцать шесть лет, подхватив какую-то экзотическую заразу, а у нас такое вряд ли получится. Во-вторых, ждать еще десять лет до изобретения радио Поповым мне не хотелось. Герцу достаточно будет задать пару-тройку наводящих вопросов, и он его придумает за год. И отец будет не против, если при разговоре ему вовремя подмигнуть. Денег даст на поездку и на охмурение Генриха. Значит, решено – едем.

Перед отъездом отец провел со мной небольшую беседу.

– А знаешь, – заметил он, – оно и всерьез могло бы оказаться неплохо. Правда, все равно ничего не выйдет – даже если согласится маман, чего не может быть, то Фридрих и тем более Виктория – никогда. Кайзер же совсем старый, долго ему не прожить. Но ты все же на всякий случай присмотрись там всерьез – а вдруг? Про Ники и думать нечего, но тебя как-то может и получиться женить на внучке кайзера.

Я чуть было не допустил промашку. Для меня было совершенно очевидно, что после смерти Вильгельма Первого его сын Фридрих Третий процарствует чуть больше трех месяцев! А потом помрет от рака горла. И, значит, его мнение, равно как и мнение жены, в расчет можно не принимать. Но вовремя сообразил, что отцу-то про это ничего не известно. Да, но ведь теперь понятно, как будет выглядеть первая удачная операция моей секретной службы! Рискуя жизнью, здоровьем и еще чем-нибудь этаким, ее агенты отважно раздобудут сведения о смертельной болезни наследника германского престола. И на блюдечке преподнесут их русскому императору. Вот под это дело и можно будет подвигнуть отца на массовое награждение, о котором упоминал начальник канцелярии и мой зам Рыбаков. Значит, придется брать с собой в Германию Михаила Рогачева, ибо больше, в сущности, и некого. Ну а насчет жениться – да наплевать. Во-первых, это действительно еще бабушка надвое сказала, причем очень даже надвое. А во-вторых, я уже был женат и смею вас уверить, что ничего в этом страшного нет.

Глава 17

Помните, как пела Пугачева? «Ох, какой же был скандал!» Вот именно такой и разразился в Гатчинском дворце перед самым Рождеством, на следующий день после нашего с братом приезда из Берлина. Разумеется, я знал, кто из нашей свиты настучал матери – в конце концов, Михаил во время визита занимался не только виртуальным сбором сведений о здоровье кронпринца. Если быть точным, то он узнал об этой стороне своих занятий, только когда наш поезд уже подъехал к Санкт-Петербургу, но, надо отдать ему должное, воспринял новость с пониманием.

Так вот, маман сначала устроила нам натуральную истерику, а потом мастерски симулировала обморок от переживаний, на чем первый акт упомянутого скандала был закончен. Отец тоже присутствовал, но молчал и только еле заметно усмехался в бороду. Я же, не дожидаясь, пока маман решит, что пора приходить в себя и запускать воспитательный процесс по второму кругу, сбежал в Приорат, а после разрешающего кивка отца моему примеру последовал и Ники.

Надо сказать, что мой план реализовался не совсем так, как предполагалось поначалу, – впрочем, это общее свойство всех сколько-нибудь продуманных планов. Так вот, первое время все шло без отклонений. Естественно, кронпринц дал в нашу честь торжественный ужин – как бы он ни относился к России, пренебречь этикетом было невозможно. Именно там мы впервые увидели всех трех внучек кайзера. Вообще-то их было целых четыре, но старшая давно вышла замуж и сейчас вообще в Берлине отсутствовала. Нам оно было без разницы, интерес представляли только оставшиеся три.

Старшая из них, Виктория, появилась на свет на год раньше Николая и в данный момент, кажется, успела с кем-то помолвиться. Впрочем, вот уж это нас с братом не очень интересовало. Пожалуй, ее даже можно было назвать если не красавицей, то довольно миловидной девушкой.

Средняя внучка старого кайзера, София, была на год младше меня и на миловидную явно не тянула. Впрочем, и дурнушкой ее назвать было нельзя. Это определение могло подойти только к самой младшей, тринадцатилетней Маргарите. Я, например, просто не мог воспринимать этого нескладного лопоухого ребенка как женщину, мне она больше напоминала мартышку, но Ники, кажется, подобными интеллигентскими комплексами не страдал и сразу начал демонстративно оказывать малявке знаки внимания. Она поначалу сильно смущалась, но ближе к концу приема освоилась и даже начала чем-то таким интересным делиться с Ники. Ее старшие сестры с трудом скрывали недоумение пополам с недовольством, а наши сопровождающие из МИДа вообще не могли понять, что происходит.

– Ну и как тебе моя любовь с первого взгляда? – поинтересовался Николай поздним вечером, когда мы остались одни в выделенных нам комнатах Городского дворца, являющегося резиденцией кайзера.

– Потрясающе! – не стал скрывать я. – Меня аж зависть берет. Но если не секрет – почему ты выбрал именно эту замухрышку?

– Да, конечно, сразу видно, что красавицей она никогда не станет, даже повзрослев, – задумчиво пояснил брат, – но зато Маргарита сможет стать хорошим человеком. Собственно говоря, она им уже стала. А старшие – как сейчас пустышки, так на всю жизнь ими и останутся.

Ого, подумалось мне. Братец-то, оказывается, не остался равнодушным к собственным возвышенным чувствам! Он – ну и дела! – ими проникся.

За следующие несколько дней я убедился, что Николай, может, и действительно что-то такое почувствовал. А может, и не совсем. Зато малявка, вне всяких сомнений, втрескалась в него по самые свои торчащие в разные стороны уши! Это было видно невооруженным глазом любому интересующемуся. В принципе, в этом не было ничего плохого, если бы не одно «но». Дело в том, что мать Маргариты, Виктория, была дочерью еще одной Виктории – английской королевы. Той самой, в честь которой была названа целая эпоха и которая через своих дочерей и внучек одарила гемофилией несколько царственных домов Европы. Та же Алиса Гессен-Дармштадтская, она же императрица Александра Федоровна, в другой истории родила больного наследника российского престола. Правда, ее матерью была другая дочь королевы Виктории. А эта, жена кронпринца Фридриха, гемофилию вроде не разносит. Во всяком случае, и Вилли, будущий Вильгельм Второй, и его брат Генрих ею не болеют. Да и насчет потомства сестер Вилли я ничего такого припомнить не смог. Но все же мне стало как-то не по себе – а вдруг? Мало ли, окажется потом в наследниках российского трона точно такой же больной гемофилией цесаревич Алексей, что и в другой истории. С Алисой Гессенской Николай познакомился еще в восемьдесят четвертом году, но никакого интереса она у него не вызвала. Все-таки благодаря моему влиянию он сильно отличался от себя же в ином варианте своей судьбы. Но вдруг, если здесь он в конце концов женится на Маргарите, она тоже родит ему гемофилика?

Однако впадать в панику было еще рано, и я занялся тем, ради чего, собственно, и приехал в Германию, то есть охмурением Генриха Герца. Хорошо хоть для этого не пришлось тащиться на другой конец Германии, в Карлсруэ, – письмо и деньги на дорогу были посланы заранее, и Герц к моменту нашего визита уже ждал меня в Берлине. Я объяснил, что желаю развернуть широкие исследования возможности дистанционной передачи электроэнергии без проводов. Герц заметил, что это вряд ли возможно, но я его успокоил – мол, понимаю, что быстрых результатов не будет, но хочу начать предварительные исследования уже сейчас. В общем, на обработку Герца в нужном ключе у меня ушло два вечера, а результат получился уж всяко лучше, чем у ксендзов с Адамом Козлевичем. Охмуряемый обещал закончить свои дела в Германии и не позднее чем через полгода приехать в Россию.

– Жалко матушку, – заметил мне Николай, когда мы немного отдышались после пробежки до Приората и сели пить чай в его кабинете.

– Да, – согласился я, – действительно, она так старалась, падая в обморок, а поверил в естественность оного события один ты, хотя делала-то она это в основном для отца.

– Так ты считаешь, что это она не по-настоящему? Да, мне тоже что-то такое показалось.

– Разумеется! Когда теряют сознание, перед этим обычно не выбирают место, куда будет удобнее упасть. Но мы, не поверив в разыгранное перед нами представление, совершили благое дело. Больше маман в обмороки падать не будет – убедилась, что это бесполезно. А то ведь могла бы потом еще разок-другой упасть, да не так удачно, как сегодня. Опасно это при регулярном повторении, можно все-таки ненароком стукнуться затылком обо что-нибудь твердое.

– И что ты за человек такой, – вздохнул брат, – нет у тебя ничего святого.

– Еще как есть! Я просто его умело прячу, а не выставляю на всеобщее обозрение. Ладно, пошли лучше в мастерскую. Там в углу стоит недоделанная тележка для дельтаплана, у нее крепление к балке получилось неудачным. Установим на нее тот мотор, что все равно недодает мощности, только сначала вставим прокладки под головки для уменьшения степени сжатия.

– Куда она полетит без крыла сверху?

– Никуда, зато поедет. Это будут аэросани. Вон снега сколько навалило, на велосипеде уже не поездишь до весны.

– Эти твои аэросани будут всего одни?

– Да, на вторые у нас нет ни тележки, ни двигателя. Только почему они мои? От Гатчинского дворца до Приората и пешком дойти нетрудно. А вот ты до летного поля будешь ездить на этих санях как белый человек.

– Надо же, никогда не подозревал в тебе альтруизма.

– И правильно делал – какой же это альтруизм? Я просто подлизываюсь к цесаревичу, неужели не заметно?

С утра скандал продолжился, но уже как-то вяло, без огонька. Я даже настолько расслабился, что пару раз зевнул, чем заслужил возмущенный взгляд маман. Зато Ники ничего такого себе не позволял. Он слушал императрицу очень внимательно и даже, кажется, пытался осмыслить услышанное. Вот ведь делать человеку больше нечего, право слово!

Наконец отцу надоел этот цирк, и он рявкнул:

– Все, хватит! Ники, Алик, бегом в мой кабинет, там с вами говорить буду. Минни (это он уже императрице), я им все по-мужски объясню, у меня быстро поймут.

И показал здоровенный кулак.

Маман, хоть она и вряд ли целиком поверила мужу, на всякий случай приоткрыла рот и ахнула. Мы с братом развернулись на месте и исчезли.

Отец подошел к кабинету примерно через минуту, запустил нас туда, зашел сам, прикрыл за собой дверь и сказал:

– Вот там чай стоит, правда, холодный. Рядом в газете – хлеб и буженина. Поешьте, вам же вместо завтрака одни нотации достались. Посидите тут с полчасика, а потом аккуратно через черный ход выйдете. И чтоб вас до вечера во дворце не было! В отряде, я знаю, Ники поесть дадут, не помрет с голоду. А у тебя, Алик, с этим как?

– Нормально, там есть повариха с поваренком, иногда готовят потихоньку на всю ораву. Без особых разносолов, конечно, но мне они и не нужны. Кстати, отец, раз уж мы здесь, можно показать вам одну бумагу?

– Давай, что уж с тобой сделаешь.

Я достал из внутреннего кармана свернутый вчетверо листок, развернул его и положил перед императором.

– Что это?

– Перспективный план застройки окрестностей Приоратского дворца. Зеленым цветом обозначены деревянные строения, материал для которых уже закупается, а по весне начнется быстрая стройка. Красным пунктиром – каменные здания, под них пока только оставлены места, а когда начнется стройка, я не знаю.

– Хорошо, а теперь объясни мне, что тут у тебя где и зачем.

– Вот это – временный дом для инженеров и ученых на четыре семьи, пока там будет жить один Герц.

– Тот немец, что вы нашли в Берлине? И какая от него будет польза?

– Да, тот самый. Он сделает нам беспроводную связь на основе электромагнетизма.

– Это как?

– А вот так – будет с виду обычный телеграф, но без проводов. А потом до такого же телефона дело дойдет.

– И на какое расстояние этот его телеграф работать будет?

– Поначалу, конечно, на небольшое, но лет через пять, я думаю, добьет до Дальнего Востока.

– Ну, ежели он действительно такое сотворит, ему и каменных хором не жалко будет, не то что деревянного дома. Ладно, вот это что за длинное такое?

– Электротехнические мастерские. Надо же где-то будет собирать приборы для беспроводной связи.

– А это что, с буквами «пэ», «тэ» и «у»?

– ПТУ, то есть профессионально-техническое училище. И Герцу, и мне, и Ники нужны рукастые и головастые помощники, а где их взять? Вот в этом училище их и станут готовить.

– Неплохо. Ладно, согласен, рисуй нормальный план и подавай на утверждение. Хитер! Ники, ты хоть понимаешь, почему он мне свою бумаженцию подсунул именно сейчас?

– Конечно, отец, чего же тут не понять. Алик ждал момента, когда вы почувствуете себя виноватым перед ним, потому и носил с собой черновик.

– И ты, оказывается, гусь не хуже брата. Ладно, полчаса уже прошло, будем считать, что я вам все сказал, а вы все поняли. Значит, как договорились – ты, Ники, вечером слегка раскаешься и пообещаешь не делать необдуманных шагов, не посоветовавшись с родителями. Ты же, Алик, вообще лучше молчи в тряпочку! А то вдруг опять что-нибудь ляпнешь. Но молчать надо с виноватым видом, понял? Хоть весь день тренируйся перед зеркалом, но чтобы вид был. Да, и…

Тут родитель, похоже, вспомнил, что мы с ним в кабинете не одни, есть еще Николай, и вовремя осекся. Дело в том, что я ему уже успел намекнуть на раздобытые в Берлине моими агентами очень интересные сведения.

Уже на улице, когда мы собирались расходиться в разные стороны, Николай спросил:

– Слушай, а почему ты сказал только про одного Герца? Разве этот изобретатель гигантского дирижабля, Циолковский, будет жить не в том же доме? Раз уж он на четыре семьи.

– Места-то там, конечно, хватит, но Циолковскому, по-моему, лучше жить в Залесском. Поближе к летному полю и твоему дирижаблю.

И подальше от моих дел, закончил я про себя. А то человек мало того что технически грамотный и при минимуме информации способный сделать правильные выводы. Так еще и идеалист, а это значит – слабо управляемый и способный разболтать все, что узнает, не задумываясь о последствиях.

Вечером все прошло, как было задумано, то есть Ники якобы через силу сделал вид, будто отказался от своих чувств к Маргарите, а маман, которой, похоже, тоже все надоело, его простила, обняла и даже погладила по головке. Я, правда, таких нежностей не удостоился, но и слава Всевышнему, а то ведь, наверное, мог бы хрюкнуть от смеха в самый неподходящий момент. В общем, все стало как раньше – за исключением одной мелочи. Императрица более не препятствовала мужу в его желании углубить отношения с Германией настолько, что она даст нам кредит на постройку Транссиба. В силу чего министр иностранных дел Гирс уже через неделю выедет в Берлин готовить почву для визита туда самого императора.

А поздним вечером, когда уже давно стемнело, император вышел погулять в парк и якобы случайно обнаружил там меня. Та еще конспирация, конечно, но мало ли? Может, он меня продолжает воспитывать. В общем, я без особых предисловий начал:

– Отец, в Берлине из заслуживающих доверия источников получены сведения о состоянии здоровья кайзера и кронпринца. Так вот, у Вильгельма оно очень неплохое для его возраста. Как минимум года два, а то и два с половиной он еще протянет. А кронпринц, наоборот, неизлечимо болен – похоже, у него рак горла. Если он и переживет кайзера, то ненамного.

– Точно? – император аж споткнулся.

– Абсолютной точности в таких делах быть не может, но процентов на девяносто я уверен.

– Если это так, то твоя служба себя уже оправдала. Спасибо, сын. Я постараюсь это проверить через своих людей, и если ты прав, без награды не останешься.

– Для меня лучшая награда – ваше доверие, я серьезно. Но вот моих людей чем-нибудь наградить действительно не помешает.

Вообще-то я сильно подозревал, что пока у Фридриха никакого рака еще нет. Все-таки онкологические заболевания развиваются довольно быстро, а ему до смерти осталось еще два с лишним года. Ну и что? Если отец захочет подробностей, ему будет сказано, что мои люди в Германии нашли уникума. Самоучку, которого официальная медицина не признает. И он на нее обижен, отчего согласился сотрудничать только после торжественной клятвы не раскрывать его имени. Но, мол, диагнозы он ставит точно, мои агенты проверили. Вот, значит, он по оттенкам запаха кишечных газов кронпринца и определил, что у того уже начал развиваться рак горла. Пусть кто хочет, ждет, пока Фридрих снова испортит воздух, и тщательно принюхивается, пытаясь разобраться в оттенках. Я против не буду.

Глава 18

Я зря не то чтобы боялся, но все же слегка опасался – дельтапланы у меня получились довольно приемлемые, несмотря на не очень мощные, но зато сравнительно тяжелые моторы, а также отсутствие дюраля и дакрона. Да, разбегались они весьма неторопливо – для взлета требовалось метров двести. Зато для посадки хватало пятидесяти. Да и потом сейчас же февраль, то есть взлетать приходится с лыж, а на колесах, наверное, разбег станет покороче. И вообще, это смотря с чем сравнивать! Если с тем, что девять лет назад пытался построить Вильгельм Кресс и что в двадцать первом веке многие считали первым прототипом дельтаплана, то налицо был огромный прогресс. Мои изделия, во-первых, были достроены до конца. А во-вторых, они полетели – оба, хоть и не одновременно. Но по причинам, от техники не зависящим.

Если же в качестве базы для сравнения взять маленький «Е-шестнадцатый», который был у меня в двадцать первом веке и на котором я более или менее регулярно летал почти до начала своей второй жизни, то изготовленные в веке девятнадцатом аппараты казались тяжелыми и неповоротливыми каракатицами. Правда, все-таки тоже летающими, каковое свойство, в общем-то, искупало все их недостатки.

В отличие от полетов на аэроплане Можайского сейчас особой секретности не соблюдалось. Присутствовали даже два репортера – один от «Санкт-Петербургских ведомостей», а второй вообще неизвестно от чего, он ко мне не подходил. Впрочем, и первого почти сразу прогнали, ибо появился его императорское величество. Маман на летное поле не поехала.

– Неужели это полетит? – не поверил отец.

– Еще как, – заверил я. И ведь не соврал, что интересно.

Аппарат долго (естественно, для дельтаплана) разбегался, а когда взлетел, продемонстрировал весьма умеренную скороподъемность – метра полтора в секунду. То есть на высоту ста метров я забирался примерно минуту или чуть больше. Никакого альтиметра у меня, ясное дело, не было, расстояние до земли я определял на глаз. И только начал нарезать над группой, собравшейся вокруг императора, круги и восьмерки, как увидел, что Ники вдруг лег в снег и раскинул руки в стороны. По нашей договоренности такой сигнал означал «немедленно садись». А как на этом уродце можно сесть немедленно? Ведь если уменьшить обороты до того предела, при котором движок еще не глох, то снижаться дельтаплан станет даже немного медленнее, чем поднимался. Но ведь не от нечего же делать брат в снег плюхнулся! Просто сигнал «садись», то есть без срочности, представлял собой такую же позу, но стоя. Так что я снял ногу с педали газа (да-да, именно педали, расскажу позднее) и, переведя аппарат в довольно крутое снижение, попытался рассчитать заход на посадку так, чтобы сесть неподалеку от Ники. По горизонтали у меня все получилось почти идеально, а вот по вертикали – не совсем. Метрах в трех от земли, до того как-то чихавший мотор окончательно заглох и вставший винт резко и довольно заметно увеличил лобовое сопротивление аппарата. Вместе с пропаданием остатков тяги это привело к тому, что дельтаплан просел и довольно ощутимо шмякнулся об снег. Справа треснуло – это сломалось крепление лыжи, но посадочная скорость была километров сорок в час, и ни к каким последствиям поломка не привела.

Я выбрался из тележки и, увязая в довольно глубоком снегу, подошел к вставшему Николаю.

– Что тут у вас случилось?

Однако ответил мне не брат, а отец.

– Уж больно ты, Алик, высоко поднялся, – неуверенно сказал он. – Почти до облаков. А если бы случилось что? С такой высоты упасть, так никакой снег не поможет. Испугался я за тебя.

Только сейчас я обратил внимание, что отец держится левой рукой за то место, где у человека сердце, да и цвет лица у него какой-то серый. Я схватил его за запястье – точно, пульс сильно учащенный. Блин, вот только инфаркта ему сейчас не хватает! Как же так, он ведь должен будет помереть от нефрита, да и то через восемь с лишним лет. У него что, и с сердцем тоже проблемы?

Я повернулся к стоящему рядом генералу Черевину, уже успевшему основательно поправить здоровье после вчерашнего.

– Носилок нет? Тогда быстро шинель на снег и под голову еще одну, свернутую! Да, именно вашу, она длинная! Да скорее же, время не ждет!

Генерал, хоть и не будучи сколько-нибудь трезвым, мгновенно понял – сейчас надо не спорить, а делать, что говорят. Уже через несколько секунд шинель лежала на снегу, и мы помогли лечь на нее императору. Николай свернул свою куртку и подсунул ее отцу под голову.

– Где болит? – я старался говорить уверенно, чтобы отец слушал меня, а не пытался встать или иным способом продемонстрировать, что с ним все в порядке.

– От вдохов и выдохов боль не зависит?

– Да уже почти перестало болеть-то, – буркнул император.

– Значит, вас вовремя уложили. Но пульс все равно частит, вставать нельзя. До саней вас донесут, казаки ребята здоровые.

– Ты-то откуда знаешь, чего мне можно, а чего нельзя – врач, что ли?

Нет, подумалось мне – не врач. Но инфаркт у меня был, и я хорошо запомнил симптомы, а потом мне в больнице много чего порассказали. Ну и выйдя из нее, я не пожалел времени на изучение соответствующей литературы. Но что бы ему такое ответить, дабы не рыпался?

– Нет. Я просто не хочу вашей преждевременной смерти. А если вы сейчас встанете, она будет вероятней, чем если не станете рисковать. И сегодня весь день лучше полежать, с сердцем не шутят. И, главное, Гирша не слушайте – то, что он весьма слабо разбирается в медицине, видно даже мне.

Помощь пришла с неожиданной стороны – в разговор вступил Черевин. Причем твердо, даже не скажешь, что с утра он уже откушал грамм триста, не меньше.

– Ваше величество, Александр прав. Гиршу я бы не доверил лечить даже обычный насморк, не говоря уж о гусарском. Прошу вас, слушайте сына, он уже неоднократно доказал, что его знания глубоки и разносторонни.

Когда отца привезли в Гатчину, я попросил Черевина:

– Петр Александрович, вызовите, пожалуйста, Боткина. Кроме того, передайте ему вот это, чтобы он захватил необходимые лекарства. А то ведь Гирш если кого и позовет, то таких же горе-медиков, как он сам.

Блокнот и карандаш я всегда носил с собой, так что сейчас быстро написал «грудная жаба, точнее острый тромбоз венечных артерий сердца», вырвал листок и отдал его Черевину.

Как уже говорилось, конкретно в этом разделе медицины кое-какие знания у меня были. В частности, я сильно подозревал, что термин «инфаркт миокарда» пока еще не используется, но зато знал – один из ведущих кардиологов этого времени, профессор Меринг, применяет именно такое определение, как я написал. Жалко, что он живет не в Питере, а в Киеве.

Потом я уже от своего имени написал Менделееву, чтобы он где угодно раздобыл баллон с кислородом и как можно быстрее привез его в Гатчину.

Боткин приехал быстро, напоил отца какими-то микстурами (сейчас ведь даже аспирина не было), после чего подошел ко мне и спросил, на основании каких данных я поставил диагноз.

– Тахикардия, изменение цвета лица, сильная боль в груди, не зависящая ни от положения тела, ни от вдоха и выдоха. Кроме того, все это произошло в результате сильного волнения из-за моего полета.

– Простите?

– Ну, я сделал летательный аппарат тяжелее воздуха и демонстрировал отцу его возможности, когда все произошло.

– Удивительно! Насколько мне известно, это еще ни у кого не получалось. И сколь высоко вам удалось подняться?

– Саженей на пятьдесят.

– Да уж, ваше высочество… я вам так скажу. Если бы мой сын у меня на глазах поднялся на такую высоту, да еще на каком-то непонятном сооружении, меня бы кондрашка хватила. Зачем это вам вообще понадобилось – неужели никто другой не смог бы?

– А зачем вы лечите людей? Ведь в вашем возрасте уже не так легко, да и просто опасно сломя голову мчаться к больному, заниматься им, не обращая внимания на усталость, нервничать… неужели вы единственный врач на свете?

– Хм. Извините, ваше высочество. Наверное, вы правы. Но давайте вернемся к состоянию нашего больного. Я его считаю неплохим, и наверняка в этом сыграло положительную роль ваше решение полностью исключить физические нагрузки. Более того, постельный режим должен продолжаться не сутки, а как минимум трое. Прошу вас употребить все свое влияние на его величество, дабы этого добиться. И как вы смотрите, если я постараюсь вызвать сюда специалиста для консультации – господина Меринга?

– Фридриха Фридриховича? Вызывайте, он наверняка будет полезен. И что вы на меня так смотрите – да, я знаю, кто это такой!

– Еще раз прошу извинить – увы-с, над всеми нами довлеют стереотипы мышления. Вам же я хотел сказать вот что. Пока его величество лежит, вам желательно проводить с ним побольше времени. Было бы неплохо, если бы вы смогли убедить его в безопасности ваших полетов.

– Спасибо за совет, так и сделаю.

Удержать отца в постели трое суток оказалось не так трудно, как я боялся. Ну да, сильный и считающий себя абсолютно здоровым человек просто растерялся, когда его же собственный организм вдруг выкинул такой фортель. Я прекрасно понимал родителя, ибо и сам не так чтобы уж очень давно побывал в такой ситуации. Причем мне повезло меньше – хоть дело и происходило на работе, рядом не оказалось никого, кто при первых же симптомах заставил бы меня лечь и вызвал бы «Скорую помощь». У меня же мозгов хватило только на идиотскую мысль: «Блин, с чего это изжога такая сильная, надо будет дома какого-нибудь лекарства сожрать». В результате мне пришлось почти двое суток провести в реанимации да потом еще две недели в больничной палате.

А отец, кажется, отделался легко. Похоже, так называемым микроинфарктом.

За трое суток мне удалось убедить отца, что чем выше летит дельтаплан, тем его полет безопасней. В ход пошли как откровенные подтасовки типа того, что максимальные нагрузки аппарат испытывает при взлете и раз уж он смог взлететь, то беспокоиться не о чем до самой посадки, так и более или менее правдивые тезисы. Я подробно рассказал, как дельтаплан поворачивает, и уточнил, что без потери высоты подобный маневр получается только если не допускать ошибок в пилотировании. А коли допустил – можно мгновенно свалиться метров двадцать вниз. Если до земли сто метров или более, ничего страшного, а если пятнадцать, то может получиться совсем нехорошо. Наконец, аварийная остановка двигателя на высоте позволит не спеша выбрать подходящую для посадки площадку и рассчитать заход на нее, а случись такое у земли, и времени не хватит ни на что. Кажется, отец мне поверил. Во всяком случае, он сам спросил, когда я собираюсь продолжать испытания, а услышав, что в ближайшие дни, только кивнул. Оба дельтаплана были готовы – на починку того, что я сломал в первом полете, ушло полдня.

Пора, пожалуй, как и обещал, вернуться к педали газа на летательном аппарате. Люди, слегка знакомые с авиацией, могут удивиться – что за ересь? Тягой всегда управляли так называемые рычаги управления двигателями, или РУДы, расположенные слева от пилота, если он один, и в центре кабины экипажа, если пилотов два.

Да, у самолетов дело обстоит именно так, и я на стадии проектирования прикидывал, не снабдить ли мне свои дельтапланы нормальным самолетным набором органов управления. То есть ручкой с двумя степенями свободы, педалями и РУДом, который, когда я учился летать, инструкторы называли «сектором газа». Однако, подумав, я решил не вводить лишних сущностей и сделал точно такое же управление, какое имеют подавляющее большинство легких мотодельтапланов. То есть трапецию, управляющую крылом, и педаль, регулирующую открытие дроссельной заслонки двигателя.

Испытания второго аппарата прошли в более спокойной обстановке, нежели первого. Я за неделю выполнил всю программу, включая полет на предельное время, то есть до полной выработки горючего из бака. Его хватило на сорок три минуты. Пожалуй, настала пора переходить ко второму этапу, то есть обучению летному делу наследника престола.

Я летал в более или менее обычной одежде – куртка, ватные штаны, шапка-ушанка и меховые сапоги. Единственной «небесной» деталью были очки-консервы. Однако для Николая по моим эскизам шилось нечто, весьма напоминающее полный защитный комплект мотоциклиста. Правда, исключительно из натуральных материалов, но хуже костюм от этого не становился. Только дороже и совсем немного тяжелее.

– Почему ты летал в чем ни попадя, а я должен в специальном костюме? – недовольно поинтересовался брат после очередной примерки.

– Потому что я уже худо-бедно умею летать, а ты пока еще нет, и у тебя риск шарахнуться об землю будет несколько выше.

– Ага, а кто так ударился об снег, что пришлось заменять крепления правой лыжи?

– Ничего не поделаешь, форс-мажор, экстренная посадка – в общем, бывает. И ладно, не плачься мне в жилетку, костюм обещали доделать завтра, и, значит, послезавтра ты полетишь.

Вообще-то принято считать, что первый полет ученик совершает с инструктором, но так бывает далеко не всегда. Я, например, впервые поднялся в небо в гордом одиночестве. Было мне тогда шестнадцать лет, а произошло это событие в Тушино, где в конце шестидесятых – начале семидесятых базировалась юношеская планерная школа. Планер, на котором меня отправили в полет, назывался «БРО-одиннадцать». Двухместных вариантов этой машины в природе просто не существовало, но планер был настолько прост в управлении, что можно было прекрасно обойтись и без них. С мотодельтапланом «Е-шестнадцать» получилось примерно так же – я купил кит, собрал его, почитал инструкцию, посмотрел обучающее видео, выполнил несколько пробежек по полю и полетел.

Вот и Николай учился примерно по такой методике. Сначала он часа два катался на дельтаплане из конца в конец летного поля, не взлетая, а только слегка подпрыгивая – для этого я ограничил максимальную тягу двигателя. Потом начались пробежки с короткими подлетами без маневрирования, и, наконец, на третий день брату было доверено подняться на высоту примерно десять метров. Потом он совершил первый свой полет по замкнутому маршруту, то есть по воздуху вернулся туда, откуда взлетел. После чего цесаревич только совершенствовал летное мастерство до середины марта, когда снег уже основательно подтаял и взлетать с лыж стало проблематично. В середине мая, когда подсохнет, мы с ним попробуем, как дельтапланы взлетают с колес, и дальше он начнет готовить пилотов из добровольцев особого отряда, причем не только офицеров, но и нижних чинов. Николай твердо решил, что он станет главнокомандующим Императорского небесного флота. Я не стал расстраивать брата объяснением, что ему, во-первых, просто не хватит времени – к моменту смерти Александра Третьего такого флота у России еще не будет. Дай-то бог успеть организовать пару учебных эскадрилий, и все. А во-вторых – даже если отец проживет здесь дольше, чем в другой истории, то флот все равно таким не будет. Потому как в русском языке небесные – это тучки и ангелы, а шары, лайнеры и флот – они воздушные.

Однако решение цесаревича привело к кадровым изменениям в нашем комитете – теперь он стал моим. Николай заявил, что он не может нормально совмещать пост председателя со службой в отряде и, в общем-то, был прав. Так что он стал попечителем упомянутого комитета, а я – его председателем. Пост главного инженера пока оставался вакантным.

Глава 19

Если кто помнит, одно время в Приорате стараниями нашей любящей матушки появились две юные феи. Вот только идиллия продолжалась менее полугода, а потом они бесследно исчезли. После чего наше существование вновь стало по отдельным параметрам напоминать монашеское, чем молодые организмы были решительно недовольны. Некоторое время мы терпели, а потом принялись решать проблему каждый в меру своих возможностей.

Николай зачастил на приемы к Юсуповым. Туда не чурались заходить многие члены императорской фамилии, так что появление цесаревича никакого ажиотажа не вызывало. А хозяйка дома княгиня Зинаида Николаевна мгновенно сообразила, чего не хватает наследнику престола, и подвела к нему недавно вышедшую замуж за лицо нетрадиционной ориентации молодую княгиню Урусову, которой тоже хотелось чего-то этакого. А дальше, как говорится, родственные сердца нашли друг друга. Об этом романе, по-моему, знала как минимум треть Петербурга.

Зато о моем, развивавшемся примерно в это же время, – всего четыре человека. Это, во-первых, был я. Во-вторых, несравненная Людочка. Да, это была настоящая находка. Внешне – ну вылитая «знойная женщина, мечта поэта». Фигура прямо один в один как в кино! Возраст – по виду около тридцати, а на самом деле – хрен ее знает. Самый, кстати, приятный возраст – женщина уже все знает и всему научилась, но стареть еще не начала. А то ведь Лиззи меня под конец просто достала – ах, ваше высочество, это же неприлично, так никто не делает, я не могу… в общем, временами я с трудом удерживался от реплики: «Не учи отца… дура!» Людочка же была выше каких-либо комплексов. И вообще она сразу покорила меня своей очаровательной непосредственностью, уже на второй минуте первого свидания предъявив справку от венеролога.

В-третьих, о нашем романе с несравненной Людочкой прекрасно знал ее муж, мелкий чиновник с предыдущего места службы начальника нашей канцелярии Рыбакова. Это именно мой зам договорился, что жена в меру способностей отблагодарит за перевод мужа на более высокооплачиваемую должность, то есть в канцелярию комитета. Потом она узнала, что в моих силах способствовать присвоению ее благоверному классного чина губернского секретаря, после чего удвоила старания. Сколь же приятно было видеть такую яркую и не поблекшую с годами супружескую любовь – ведь ради карьеры мужа дама была готова на все. И даже, пожалуй, немного и сверх того, если пообещать еще и орден Святого Станислава или даже Владимира низших степеней. В том, что никаких трудностей это для меня не составит, я уже убедился. Кроме того, я время от времени дарил ненаглядной мелкие золотые безделушки.

Ну и, разумеется, в курсе происходящего был Петр Маркелович Рыбаков. Все четверо прекрасно понимали, что подобные дела нужно во избежание всяческих неприятностей хранить в глубокой тайне, поэтому я не очень опасался расширения круга посвященных. Правда, Михаил Рогачев тоже, кажется, начал что-то подозревать, ну так у него работа такая, а болтать попусту он отучился еще до встречи со мной.

Как и положено любящей жене, Людочка часто приносила своему благоверному обеды на службу – так тут поступали хоть и не все, но многие, и это никого не удивляло. Когда было нужно, заранее предупрежденный муж ел долго и неторопливо, тщательно пережевывая пищу, и нам вполне хватало времени на все. Причем муж мне был даже в какой-то мере благодарен, потому как сам, хоть и был не очень преклонных годов, уже почти ничего не мог. И на своем горьком опыте убедился, что сравнительно молодая и горячая женщина, страдающая от недо… в смысле, от недостатка внимания, способна напрочь вынести мозг кому угодно, а не только мелкому чиновнику. После же наших встреч Людочка, как мне донесли, являла собой просто хрестоматийный пример доброжелательности.

У наших с цесаревичем романов было и еще одно различие, кроме числа в них посвященных. Дело в том, что положение молодой Урусовой оказалось, мягко говоря, не очень прочным. И вышло так, что удивительно, из-за дельтапланов.

На первом полете присутствовали два репортера и ни одного фотографа. Причем одного из писак к месту событий вообще не допустили, а второго довольно быстро прогнали, так что они толком ничего крупным планом и не увидели. В результате заметки о событии получились довольно бледными. Мол, пятнадцатого февраля тысяча восемьсот восемьдесят шестого года на летном поле Особого воздухоплавательного отряда состоялись успешные испытания летательного аппарата тяжелее воздуха, именуемого дельтапланом. Он был построен по чертежам великого Леонардо да Винчи. В испытаниях принимали участие их высочества Николай Александрович и Александр Александрович. Вот, собственно, и все. То есть какой-то интерес заметки вызвали, но практически никакой информации не дали.

А потом было решено пару раз допустить на летное поле репортеров вместе с фотографами, причем охрана была предупреждена, что на сей раз с прессой надо обращаться бережно. Общаться в основном словами, а не подзатыльниками, и, если репортер полезет куда-нибудь не туда, вернуть его на место не за шиворот, а вежливо под локоток. Но в это время летал в основном Николай, да и выглядел он в своем защитном костюме куда импозантнее меня, так что ему и досталась большая часть лавров. Про меня, конечно, тоже упоминали, но в основном вскользь, а из Ники быстро сделали рыцаря без страха и упрека, покорителя Пятого океана. Следствием чего стало резкое повышение его популярности среди женской части населения Санкт-Петербурга, что вызвало вполне обоснованную тревогу у подруги Николая. Моя же популярность выросла в основном только у Людочки. Ее, оказывается, восхитило, что я умею не только… хм… ну, в общем, кроме этого могу еще и летать.

– Жалко, что мне нельзя, – томно вздохнула ненаглядная, задирая юбку до плеч и наваливаясь внушительной грудью на столешницу.

Да уж, ту же Лиззи я при желании мог посадить на колени и попытаться взлететь – скорее всего, получилось бы. Но Люду? Нет, не взлетим, тут и думать нечего. Да и колени жалко, их прочность на такие нагрузки не рассчитана. Хотя…

– Мышка моя, не расстраивайся. Скоро мы с братом достроим дирижабль, и тогда я тебя покатаю по небу.

Все равно же придется испытывать его на предельную грузоподъемность, подумал я, любуясь восхитительным зрелищем в виде необъятного зада. Вот тогда и ты там лишней не будешь.

Постройка дирижабля действительно вышла на финишную прямую, в ближайшее время я собирался приступить к установке двигателей и котла. Да, в отличие от дельтапланов, моторы дирижабля были паровыми. Просто потому, что мои примитивные калильные поделки имели ресурс примерно часов тридцать. Для дельтаплана сойдет, а для дирижабля слишком мало. Ну а то, что паровая машина всегда будет тяжелее соизмеримого по мощности двигателя внутреннего сгорания, в данном случае терпимо. Ведь мои паровики, по предварительным прикидкам, могли проработать без ремонта полторы, а то и две тысячи часов.

Силовая установка дирижабля состояла из прямоточного котла с максимальным давлением в пятьдесят атмосфер и двух движков по семьдесят сил каждый. Как и почти все паровики, мои моторы могли реверсироваться, что теоретически должно дать дирижаблю возможность разворачиваться на месте. А то, что подъемную силу ему обеспечит не водород, а нагретый воздух, исключало возможность взрыва. Хотя, конечно, и заметно понижало грузоподъемность – керосина дирижабль сможет взять только на четыре часа полета со скоростью сорок километров в час. И больше никакого груза, кроме экипажа из трех человек. В принципе, не такой уж плохой получился аппарат, но больно уж дорогой – суммарная стоимость разработки и изготовления немного перевалила за сто восемьдесят тысяч рублей. Правда, в нее входил и ангар для дирижабля, но Николаю все равно пришлось доплатить из своих средств.

И вот, наконец, сразу после Пасхи наступил долгожданный момент. Еще с вечера я разжег топку и оставил ее в дежурном режиме, чтобы за ночь воздух внутри дирижабля достаточно прогрелся. Затем ранним утром затушил форсунку, при помощи двух механиков вытащил из котла щитки, которые препятствовали нагреву медных трубок, где, собственно, и испарялась вода. Теперь установка была готова не только обогревать воздух, но и давать пар для двигателей.

Дирижабль уже имел подъемную силу, превышающую его вес, и не взлетал только потому, что был прикреплен к длинной платформе на десяти колесах. Именно на ней ему предстояло выкатиться из ангара, а после полета – закатиться обратно. Если, конечно, останется чего закатывать.

Прямоточный котел набирает давление быстро, и уже через пять минут и дирижабль, и его экипаж были готовы к полету. Команда воздушного лайнера состояла из трех человек.

Капитан – Николай. Просто потому, что я, как инженер-разработчик двигательной установки, не мог никому уступить место бортмеханика. В обязанности капитана, кроме руководства командой, входило оперирование рулем направления.

Рулевой – штабс-капитан Александр Кованько. Тот самый, кому в другой истории суждено было стать бессменным командиром воздухоплавательного отряда. Впрочем, он и в этой делал ничуть не худшую карьеру. Рулевой должен был управлять хвостовыми рулями, при помощи которых дирижабль мог поднимать или опускать нос. Для этого перед ним располагался точно такой же штурвал, как и перед капитаном – на самом деле просто деревянное колесо с четырьмя спицами диаметром примерно в полметра. Поворот на одну спицу соответствовал отклонению подвижной плоскости на один градус.

Стартовая команда быстро отцепила большую часть веревок, коими гондола крепилась к подвижной платформе, оставив только четыре. Они были привязаны так называемым «шлюпочным узлом», который мгновенно развязывается, если дернуть за ходовой конец. И, наконец, четыре солдата по команде синхронно дернули за те самые концы. Дирижабль начал медленно подниматься.

В отличие от предыдущих испытаний, сейчас я вовсе не был уверен, что мое творение вот так сразу полетит. Просто потому, что дельтапланы я собирал еще в прошлой жизни, а про дирижабли только читал.

Однако дирижабль таки полетел. Правда, немного своеобразно. Едва оторвавшись от земли, он начал поднимать корму несколько быстрее, чем нос. Я даже подумал, что он в конце концов встанет вертикально, наподобие рыболовного поплавка, но дифферент достиг градусов двадцати пяти и более увеличиваться не стал. Вот в такой несколько странной позиции мы медленно поднимались.

– Рулевой, пять градусов вверх! – скомандовал Николай. – Бортмеханик, оба мотора полный вперед!

– Полный назад, – флегматично поправил я брата, перекидывая сдвоенный рычаг реверса и открывая оба крана подачи пара. – И рули действительно на пять градусов, но только не вверх, а вниз.

– Почему?!

– Потому что тяга двигателей направлена по оси дирижабля, и если мы сейчас дадим полный вперед, то быстро уткнемся в землю, независимо от положения рулей, нос-то вниз смотрит. Нет, надо сначала немного набрать высоту раком, выровнять машину, и только после этого можно будет лететь вперед.

Дирижабль действительно начал разгоняться кормой вперед, одновременно набирая высоту и выпрямляясь. Когда нос не только встал по горизонту, но и задрался градусов на десять, а корму повело вправо, я перекрыл пар, перекинул реверсы в нормальное положение и, вновь открыв паровые краны, скомандовал:

– А вот теперь рули на три градуса вверх!

– Говорил же я, что тебе надо быть капитаном, – буркнул Николай.

– Каким еще капитаном, если я сижу спиной вперед и ни хрена не вижу, куда ты рулишь! В общем, командуй и не волнуйся – никуда опыт не денется, придет со временем.

Наш аппарат перекосило потому, что он вообще не имел никаких средств корректировки статического продольного баланса. У ранних творений Цеппелина, например, для этой цели служил подвижный балласт. Я же ограничился только большим хвостовым оперением по типу самолетного. Естественно, я знал, что такое оперение будет эффективно только в движении, а на малых скоростях и в покое что оно есть, что его нет – без разницы. Однако мне казалось, что статическую устойчивость можно обеспечить тщательным расчетом взаимного положения центра тяжести и условной точки приложения подъемной силы. Вот только практика показала, что даже в самые тщательные расчеты может вкрасться неточность. Ничего, потом всю гондолу можно будет сдвинуть немного назад, конструкция это позволяет, а сегодня и так полетаем, с повернутыми на два-три градуса вверх рулями на стабилизаторе.

Тем временем мы все поднимались, и скоро Николай объявил:

– Высота триста метров, скорость сорок пять километров в час! Переходим в горизонталь. Алик, убавь тягу на треть.

Да, в отличие от дельтапланов, на дирижабле было довольно много приборов – целых шесть штук. Четыре из них – манометр, два тахометра и вольтметр, измеряющий напряжение бортсети, находились на моем рабочем месте. А два оставшихся – альтиметр и спидометр – перед Николаем.

Мы летели в Гатчину, причем собирались не только пройти над дворцом, но и продолжить полет до Копанского озера, а потом сделать круг над городом и вернуться на летное поле. Засекречивать дирижабль не было ни малейшего смысла – во-первых, он большой, все равно не получится. А во-вторых, пусть все, у кого деньги лишние, строят такие на здоровье! Может, заодно удастся подзаработать на лицензиях.

К сожалению, посадка удалась несколько хуже взлета, ведь ее пришлось осуществлять с опущенным носом. В общем, сесть прямо на платформу не удалось. Дирижабль коснулся земли в стороне от нее, его повело влево, снизу что-то затрещало, и я от греха подальше потушил форсунку и открыл клапан стравливания горячего воздуха.

Потом около получаса усилиями всего отряда дирижабль водружали на платформу и затаскивали в ангар. Ну а что низ гондолы повредился – не страшно. Все равно ее придется снимать, чтобы передвинуть немного назад, заодно и отремонтируем.

Глава 20

Цесаревич говорил горячо, красноречиво и убедительно. Он отметил, что мы смогли достичь таких высот только потому, что опирались на плечи титанов. Начиная от Леонардо да Винчи, придумавшего принципиальную схему дельтаплана, и вплоть до Можайского, смогшего впервые в мире создать летающий образец аэроплана. Далее Ники заявил, что надеется дожить до того момента, когда российский летательный аппарат достигнет Луны. Это говорилось уже конкретно для Циолковского, хотя брат был не в курсе. Правда, сам Константин Эдуардович был глуховат и поэтому вряд ли мог расслышать хоть четверть того, что вещал Николай, но я заранее вручил ученому распечатку речи цесаревича. Хватит Циолковскому придумывать нелетающие дирижабли, этим и без него есть кому заняться. Пусть лучше побыстрее задумается об исследовании космического пространства реактивными приборами.

Присутствующий на импровизированном митинге Можайский стоял весь взволнованный, он не ожидал такого явного и публичного признания своих заслуг. Думаю, если бы Леонардо дожил до этого момента, он бы вообще прослезился от умиления. Хотя, конечно, речи Николая и собственно повод для митинга совпадали не так чтобы уж очень.

Ни самолет, ни любой из дельтапланов никуда не летели. Готовился лететь дирижабль, после завершения испытаний получивший имя «Мечта». Но отнюдь не на Луну и даже не за пределы Санкт-Петербургской губернии, а всего лишь в Питер, на Дворцовую площадь. Правда, с пассажиром, причем очень и очень непростым. Вон, кстати, его карета уже въехала на летное поле.

– На этом, господа, позвольте закончить мою краткую речь, – заявил Николай и спрыгнул с ящика, заменившего ему трибуну.

Да, в этот ясный сентябрьский день Александр Третий все-таки решился подняться в небо. Не то чтобы у него взыграло шило в заднице, хотя, по-моему, этот мотив тоже имел место. Но все же главное состояло в том, что императору захотелось произвести впечатление на приехавшего в Россию Бисмарка. Кайзер Вильгельм Первый был уже слишком стар для того, чтобы куда-то ездить, а вот канцлер, хотя тоже весьма немолодой, все-таки решился. Слишком уж вдохновляющие перспективы появлялись в случае реального сближения России и Германии.

Николай подошел к уже натянувшему удерживающие его веревки дирижаблю, дождался, когда к нему подошел император, и по всем правилам отдал рапорт о готовности к полету.

– Вольно, капитан, – кивнул отец, – кто первый туда полезет?

– Я, ваше величество.

Цесаревич ловко, в один прием вспрыгнул в слегка покачивающуюся гондолу. Да уж, нашим воздухоплавателям здорово повезло, что в этот день практически не было ветра. При его скорости более четырех метров в секунду дирижабль, может быть, и смог бы с грехом пополам взлететь, но рассчитывать на безопасную посадку не приходилось.

Ники подал отцу руку, и тот неуклюже залез в гондолу, где ему пришлось пригнуться – высота потолка составляла метр восемьдесят.

Вообще говоря, поначалу я был вообще против такого полета. Потом меня убедили, что он необходим, но я настаивал, что капитаном нужно лететь мне. Просто потому, что нормальных пилотов, с которыми не очень страшно поднимать в небо самого императора, всего двое – Николай и я. Если полетит Николай, то в случае аварии страна сразу лишится и императора, и цесаревича. Вопрос о том, чтобы летел самый подготовленный состав, то есть мы с братом и Кованько, даже не поднимался – либо Николай, либо я должны были остаться на земле.

Император довольно мрачно выслушал мои доводы, а потом заявил:

– Сами же в один голос пели, что полеты практически безопасны.

– Именно что практически! – подтвердил я. – Мизерный, почти не отличающийся от нуля шанс катастрофы все-таки есть, мы, исходя из государственных интересов, должны его учитывать.

– Все я понимаю. Если бы этот твой шанс не был мизерным, никуда бы я не полетел. А теперь, Ники, оставь нас с Аликом одних. И не обижайся, так надо.

Когда брат вышел и закрыл за собой дверь, отец встал, прошелся по кабинету и, остановившись напротив меня, буркнул:

– Дирижабль поведет цесаревич. Да, я знаю, что он разбирается в этой вашей технике хуже тебя. Но все-таки разбирается, и лучше всех прочих. И, значит, учитывая тот самый шанс, про который ты говорил, я решил так. Если на трон сядет Ники, но без тебя под рукой – не получится из него хорошего царя. Ты без Ники – тоже, конечно, не подарок, но все-таки гораздо лучше. А самый хороший вариант – это Ники на троне и ты рядом. Так что молись, чтобы мы с небес не сверзились. И вообще вспоминай мои слова, когда задумаешь очередную авантюру. Брату про наш разговор говорить запрещаю. Все, зови его сюда, будем решать остальные вопросы.

Вот так я остался на земле и сейчас наблюдал за стартом дирижабля. Минуты три он лежал брюхом гондолы на платформе, каковое положение принял сразу после восшествия на борт его величества, но Кованько уже перевел форсунку в предельный режим, и вскоре дирижабль натянул стартовые веревки. Синхронный рывок за концы – и воздушный корабль отправился в полет.

Сделал он это с небольшим отрицательным тангажом, или, если быть проще, слегка задрав хвост, но быстро выровнялся. Ага, сообразил я, отца пересадили с передней скамейки на заднюю. Для пассажиров и груза в гондоле было место длиной два с половиной метра и шириной метр двадцать – между спинками сидений капитана с рулевым и бортмеханика. И, значит, поначалу отец сел поближе к Ники, а сразу после отрыва его пересадили как можно дальше назад. То есть у дирижабля наконец-то появился до сего момента отсутствующий подвижный балласт, в роли которого выступал весьма весомый его величество.

Тут, конечно, будет уместным вопрос – да как же так? Ведь говорилось же, что дирижабль может поднять только экипаж!

Ну, во-первых, это смотря какой экипаж. Николай, хоть ему и оставалось пять месяцев до восемнадцати, по комплекции до среднего мужика не дотягивал. А рулевой вообще был выбран по принципу наименьшего веса в отряде, ведь от него требовалось только крутить штурвал по команде. Кроме того, речь шла о полете с полным запасом топлива, а сейчас в баках плескалось всего семьдесят литров керосина из двухсот возможных. То есть на Дворцовой площади придется дозаправляться, чтобы не возвращаться на летное поле на последних каплях топлива.

Дирижабль, медленно набирая высоту, лег на курс, а я пошел к своему, если так можно выразиться, автомобилю. На самом деле это был даже не багги, а просто уродец. Клепаная рама из двух стальных балок с тремя поперечинами, жесткая задняя подвеска, передняя – типа «дюбонне», как у четырехсотого «Москвича», двухскоростная коробка передач, а поверх всего этого – простейший кузов из местного материала, именуемого «арборит», хотя, с моей точки зрения, это была банальная фанера. Устройство по хорошей дороге могло разгоняться до пятидесяти километров в час. Движок там стоял почти такой, как на дельтапланах, но показывать его на публике было нельзя. Дело в том, что он имел нормальное искровое зажигание, благодаря чему и терпимо заводился, и, главное, мог держать малые обороты.

Мне предстояло по земле доехать туда, куда отец с братом долетят по небу, то есть на Дворцовую площадь. В сопровождении только одного казака, потому как лошади от моего драндулета отставали. А тот, что ехал вместе со мной, был нужен не столько для охраны, столько для того, чтобы в случае чего завести двигатель. У меня на это пока не хватало сил.

Я не собирался обгонять дирижабль, ибо дорога от Гатчины до Питера хоть и была неплохой, но все время гнать по ней на максимуме не получится. А в самом городе на улицах много народу, там вообще не разгонишься. Моей задачей было не встречать аэронавтов, а проверить дирижабль и подготовить его к обратному перелету.

Когда я прибыл на место, дирижабль уже висел на высоте метров пяти у причальной мачты, в роли которой выступала Александрийская колонна. Внизу, чуть в стороне от двух среднего размера бочек, перекуривала причальная команда, заранее прибывшая на место. От бочек в сторону Зимнего тянулась красная ковровая дорожка длиной метров двадцать, у конца которой отдыхал небольшой оркестр. Почетный караул, видимо, уже ушел.

– Ну как оно тут прошло? – поинтересовался я у поручика Загрядского.

– Идеально, ваше высочество! Причалили с первого раза, земли коснулись мягко, и вообще все было очень внушительно. Караул, музыка играет, немцы стоят с отвисшими челюстями, наши встречающие делают вид, что они такое по десять раз на дню видели. Не у всех, правда, хорошо получилось. Сейчас закачали в баки сто литров, пусть Александр Матвеевич жжет керосин.

Все правильно, тепловой дирижабль, в отличие от наполненного водородом или гелием, просто так висеть у причальной мачты не может. Ему надо непрерывно подогревать воздух. На земле оставлять готовый к полету аппарат нельзя, его может неплохо приложить о поверхность даже не очень сильным порывом ветра.

– Покричать, чтобы Александр Матвеевич снизился? – предложил поручик.

– Ну вот еще, пусть веревочную лестницу скинет.

Встреча с немецкой делегацией продолжалась часа четыре, нам даже пришлось еще раз подкачать керосина в бак дирижабля. И ветер, которого с утра вообще не было, начал потихоньку проявлять себя, налетая хоть и не очень сильными, но все-таки порывами. Дирижабль болтался вокруг каменного столба, как флюгер, а по краям Дворцовой площади собирался народ. На саму площадь его не пускали. Я уже собирался идти в Зимний и говорить, что лететь надо сейчас, и если император не может, то пусть едет домой в карете или на поезде, но тут откуда-то выбежали гвардейцы и резво построились вокруг ковровой дорожки. Бочки причальная команда уже утащила и сейчас готовилась ловить концы, свисающие с гондолы. Так, вроде поймали. За каждый уцепилось по трое, и дирижабль удалось немного повернуть и опустить почти до самой земли. Ну, теперь только бы не случилось порыва ветра!

Ники это тоже понимал. Он что-то сказал отцу, продолжающему беседовать с Бисмарком на ходу. Император кивнул, пожал канцлеру руку и быстрым шагом двинулся к дирижаблю. Ники не отставал.

Блин, а вот и долгожданный порыв. Дирижабль утащил причальную команду метра на три вбок, но она героическим усилием вернула его на место. Так, Ники уже в гондоле, дирижабль удалось подтянуть почти до земли, и император наконец-то тоже шагнул внутрь. Тут налетел следующий порыв, но дверь быстро закрыли, команда отпустила концы, «Мечта», почти сразу набрав метров семь высоты, принялась раскручивать винты. Вовремя, потому как дирижабль задом несло как раз в сторону Зимнего. Но он был уже в воздухе и скоро начал слушаться рулей. Сделав полукруг над площадью, воздушный лайнер взял курс на Гатчину.

– Ну, Петрович, заводи, – предложил я своему охраннику. Тот вытащил из багажника заводную рукоятку типа «кривой стартер», сунул ее в отверстие за пассажирским местом (мотор располагался почти в центре драндулета, там, где у нормального автомобиля задние сиденья) и несколько раз с силой провернул. Движок чихнул и завелся. Я на первой скорости потихоньку подобрался к границе площади, но дальше ехать было некуда – люди стояли довольно плотно. Однако на этот случай у меня имелся звуковой сигнал. Причем не электрический, а просто рычаг, управляющий заслонками на глушителях. Вот я за него и потянул, одновременно выжав сцепление и притопив педаль газа. Ох, как взревел мой драндулет! Кроме того, вокруг явственно завоняло спиртом, служащим топливом этому транспортному средству. Народ шарахнулся в стороны, и мы смогли проехать, после чего я отпустил рычаг сигнала – ни к чему ставить на уши полгорода.

В Залесское мы доехали почти без происшествий – только примерно на полпути спустило правое заднее колесо. Это было довольно частое явление – камеры на «Треугольнике» делали отвратные. Даже на велосипедах их приходилось заклеивать по два-три раза за лето, причем они начинали течь сами, без всяких случайно попавшихся на дороге гвоздей, а на автомобиле я вообще возил с собой аж три запаски. Одну из них мы быстро поставили, после чего продолжили путь.

К моменту, когда автомобиль вкатился на летное поле, дирижабль уже успели затолкать в ангар. Ники сидел перед входом и, судя по его виду, отходил от нервного напряжения во время полета.

– Ну, брат, даешь! – решил я его немного подбодрить. – Мне поначалу казалось, что при взлете ты не справишься с ветром, а у тебя вон как красиво получилось. Зрители вообще решили, что ты специально немного сдал назад, чтобы потом эффектно облететь колонну. И, значит, хватит переживать, лучше поехали в Гатчину. А я тебе по дороге порулить дам, если пообещаешь от казачьего конвоя не отрываться. Кстати, отцу от полета плохо не стало?

– Нет, наоборот, он даже как будто помолодел немного. Маман приехала его встречать, так он ее на руки поднял и закружил.

– Тьфу! – плюнул я. – Года после инфаркта не прошло, а он уже жену на руках носит. Ладно, придется с ним еще раз побеседовать. И побыстрее, а то он небось еще догадается выпить на радостях.

– После чего не прошло года? – не понял Николай.

– Это его болезнь так называется, – объяснил я, мысленно выругав себя за применение слова, относительно которого не знал, есть оно уже или его пока нет. Спросить, что ли, почему Николай не поехал с родителями? Да ну, все и так ясно. Ноги его небось после полета не держали, вот он и наплел что-нибудь вроде «мне, как капитану, необходимо лично проследить за послеполетным обслуживанием летательного аппарата».

Во дворец мы доехали за четверть часа, Ники за руль не рвался. По дороге он, кажется, немного пришел в себя, и я для усиления воспитательного воздействия захватил его с собой на встречу с отцом, но она не удалась. Дорогой папа уже успел принять за воротник, а в таком состоянии пытаться что-либо доказать ему бесполезно. Ну, Черевин, ну, гад!

Хотя, похоже, оно и к лучшему – во всяком случае, не так плохо. Я был не очень готов к лекции о вреде пьянства для людей с ишемической болезнью сердца. Просто потому, что и в этой, и в прошлой жизни сам почти не пил, а после инфаркта вообще перешел в режим абсолютной трезвости, и мне не было нужды специально изучать именно эти стороны профилактики – я же, в конце концов, не первый президент России. А тут еще Николай отчебучил такое, что у меня из головы на время вылетели мысли о вреде пьянства.

– Пошли погуляем, погода прекрасная, – предложил он сразу после ужина. И, как только мы оказались в парке, выдал:

– Я знаю, ты почти все можешь, если захочешь. Так вот, кроме тебя, мне за помощью в одном очень личном деле обратиться не к кому.

– Не вопрос, помогу, – пожал плечами я, – а что стряслось-то? У тебя с Веркой Урусовой что-то пошло не так?

– Да при чем она тут? – скривился Николай. – Я о другом – можешь ли ты организовать передачу моего письма Маргарите таким образом, чтобы о самом письме не знал вообще никто, а прочитала его только сама Рита?

– Ну, насчет «вообще никто» ты загнул. Сам же про него будешь знать! И я тоже. Плюс как минимум тот человек, что твое письмо доставит. Насчет чтения – вот тут согласен. Если, разумеется, ты мне расскажешь, что там собираешься писать.

– Ну… ничего особенного… напишу, что помню о ней. Пытаюсь придумать, когда и как мы снова встретимся… Да неважно, дам я тебе это письмо прочитать перед отправкой!

– Доставить письмо можно, – вздохнул я, – но вот что тебе, дорогой брат, следует знать.

После чего прочел ему краткую лекцию о гемофилии, отдельно уточнив, что, раз Вилли и Генрих здоровы, их мать Виктория, скорее всего, болезнь не разносит. И, наверное, ее дочери тоже. Но мало ли? Наследственность – дело темное.

Николай не стал возмущенно орать о высокой платоничности своих чувств и нежелании жениться, а спросил:

– У тебя есть предложения?

– Есть. Пиши своей Рите, со временем, если не передумаешь, женись на ней, я постараюсь сообразить, как нейтрализовать маман. Но коли сын родится гемофиликом – лично убедишь отца исключить его из цепочки престолонаследия! Или сам это сделаешь, если, не приведи господь, с отцом к тому времени что-нибудь случится.

Глава 21

Увы, агитатор за трезвость из меня получился так себе. Отец пообещал – мол, он будет себя ограничивать, но было видно, что на самом деле его величество просто станет иметь в виду – приняв на грудь, мне лучше не показываться. Да и больно быстро он свернул тему разговора со своего здоровья на дирижабль.

– Хорошее вы с братом дело подняли, – заявил родитель, – замечательная машина получилась. Правда, зря вы его к колонне привязывали, на будущее имейте в виду. Лучше немного в стороне соорудите что-нибудь специально для дирижабля. Вот только можно как-нибудь сделать, чтобы места в нем стало побольше, а сам он летал подальше? Хотя бы до Москвы мог добраться, а лучше так прямо сразу до Крыма.

– Можно, – вздохнул я, – но только если его наполнить гелием. Ученики Менделеева уже нашли, где он содержится, осталось придумать, как организовать добычу и транспортировку этого газа. Но если не вложить дополнительных средств, дело может затянуться лет на десять.

– Всем деньги нужны, не одному тебе, – поморщился император. – Вот придумал бы, где их взять!

Самое интересное, что это я уже придумал, причем давно, еще в детстве. Но тогда поделать я ничего не мог, а сейчас, раз уж отец сам ко мне обратился, можно попробовать.

Только попав в это время и даже еще не начав говорить, я уже иногда задумывался о путях улучшения своего финансового положения. В принципе, оно у великого князя и так должно быть неплохим – двести тысяч в год казна платит только за факт существования этой фигуры. Однако надо учесть, что не меньше трети этой суммы уйдет на статусные расходы, коих избежать, скорее всего, не удастся. В общем, как сказал в романе «Граф Монте-Кристо» один добрый человек, «это деньги, но не капитал». После чего он тяжело вздохнул и зарезал ювелира. Так вот, мое положение даже немного хуже – резать некого, а в остальном все как в книге.

Разумеется, я помнил, что к моменту моего второго рождения еще не были открыты самые богатые золотые месторождения в мире – у отрогов хребта Витватерсранд в Южной Африке. Но толку-то с этого! Отправить туда экспедицию я не мог ни в два года, ни в десять, не могу и сейчас, когда мне шестнадцать. А потом станет поздно – они будут открыты как раз в этом году. Может, именно сегодня какой-нибудь бур тупо смотрит на кусок золота в своей грязной лапе и пытается сообразить – да что же это такое, не отнести ли его в город с целью показать пастору? То есть прийти туда первым уже не получится, а не первым – норма прибыли упадет до совсем неинтересной цифры. Однако использовать сам факт открытия месторождений можно и нужно.

– Пытаюсь придумать, – ответил я отцу. – И даже вроде что-то получается. Помнишь, я докладывал тебе о предсказаниях? Так вот, в них я по-прежнему не верю. Но зато уже почти поверил в предчувствия. Ведь что это такое? Подсознательный вывод на основе информации, недостаточно структурированной для того, чтобы получить из нее тот же вывод логическим путем.

Судя по виду отца, он пытался понять, что же это ему сейчас сказали, но, так как я продолжал, он бросил это занятие.

– Недавно я начал изучать книги по геологии, дабы понять – есть ли какие-нибудь закономерности в расположении месторождений. Всяких – угля, железа, золота. То есть можно ли на основе координат уже известных залежей вычислить, где находятся еще не открытые?

Скорее всего, я нес ахинею, однако точно этого сказать не мог, ибо разбирался в геологических вопросах немногим лучше, чем мой царственный родитель в моделях айфонов. Но так как уровень знаний отца в этой области был еще ниже, он меня внимательно слушал. Кстати, на всякий случай придется сходить в библиотеку и краем глаза взглянуть на книги, которые якобы читал. Чтобы хоть названия запомнить и в самом общем виде – используемую терминологию.

– И, значит, никаких разумных выводов мне пока сделать не удалось, – продолжал я. – Однако появилось явственное предчувствие, где можно искать большое месторождение золота. Да что там большое – просто огромное! У тебя в кабинете карты есть?

– Гатчины или всей губернии?

– Африки.

– Эх, а я-то уж понадеялся… в Африку нам просто так не попасть. Атлас подойдет?

Я открыл лист, где была Африка, и пару минут сосредоточенно смотрел на него. Блин, тут даже Претории не нарисовано! Зато есть Лоренсу-Маркиш. Кажется, раньше так назывался Мапуту? Откладываем от него четыреста пятьдесят километров на запад, и можно тыкать пальцем.

– Оно вот здесь.

– Ну, сынок, ты и местечко выбрал! Тут вообще никто не живет.

Разумеется, родитель ошибался – буры там жили уже лет сорок. Более того, неподалеку от золотых залежей располагалась их столица – Претория Филадельфия. Но если судить по атласу, там была саванна. Впрочем, не страшно – как только до Европы дойдут сведения о золоте, все мгновенно разберутся, где Претория, где Витватерсранд и как туда попасть.

– Ладно, я подумаю, но обещать ничего не буду, – подвел итог беседы отец. Однако место, куда я ткнул указующим перстом, он аккуратно пометил. Да на здоровье, мне пока ничего больше и не надо! А вот когда ему доложат о найденном там золоте, будет уже совсем другой разговор.

Кроме того, что расположено в Южной Африке, я знал еще про три месторождения, в настоящее время не открытых. Клондайк, Фербенкс и Ном.

Про первое из перечисленных я знал больше всего, как и многие другие, читавшие Джека Лондона. Но именно поэтому оно мне казалось не очень перспективным.

Во-первых, это все же не Аляска, а Канада, хоть и самый край. Она сейчас английская, а с Англией у нас отношения хуже, чем со Штатами. Во-вторых, до него еще поди доберись! Сомневающиеся могут почитать, как туда добирались Смок с Малышом. Причем ведь придется еще как-то вывозить золото, а это либо назад тем же путем, каким прибыли на место, только весь водный отрезок пути придется плыть против течения. Либо вниз по Юкону до устья, но лето на Аляске короткое, а Юкон длинный, вполне реально не успеть за один сезон. Кроме того, я краем уха слышал, что золота на Клондайке было добыто меньше, чем в Фербенксе и Номе.

Про тот самый Фербенкс я не знал почти ничего. Город на первом крупном левом притоке Юкона, расположенный километрах в двухстах от места слияния рек, и все. По воде эти километры или по прямой, я не представлял. Правда, само название намекало – ведь это же «фэйр банкс», то есть «огненные берега» или «огненные отмели». Однако с таким скудным набором ориентиров место все равно придется искать долго. Да и добираться туда ничуть не удобнее, чем до Клондайка.

И, наконец, Ном. Бухта, образованная впадением реки Ном в Берингово море. Здесь не надо никуда тащиться пешком, сошел с корабля, и можно начинать золотодобычу. Естественно, и с вывозом дело обстоит точно так же.

Бухту эту я уже нашел на картах. Мне помогло то, что в прошлой жизни, читая статейку о добыче золота, я обратил внимание, что упомянутая бухта похожа на присевшую и задравшую хвост кошку. На здешних картах, правда, она выглядела не совсем так, но сходство с кисой все равно просматривалось. Золото там есть везде по берегам бухты, но самое перспективное место – под хвостом.

Весть об открытии богатых месторождений золота в Южной Африке достигла Санкт-Петербурга поздней осенью тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Отец, ясное дело, сразу вызвал меня к себе.

– Сбылось твое предчувствие, Алик, – несколько растерянно сказал он. – Нашли в Африке золото, причем именно там, куда ты пальцем тыкал. Говорят, много, но нам-то с того что? Поэтому у меня к тебе будет просьба. Возьми карты, книги самые умные, какие найдешь, и попытайся напредчувствовать залежи где-нибудь у нас. Понятно, что под Питером ты их не отыщешь, но Сибирь-то, она вон какая большая! Деньги нужны ну просто позарез, а занимать – так это потом отдавать придется с процентами. И, если сможешь, сразу ищи месторождения побогаче, чтобы добыча быстрее окупилась.

– Хорошо, отец, я постараюсь, однако обещать пока ничего не могу. Кроме того, интуитивный поиск – это очень сложное дело. Одних карт и книг мало, нужно еще глубокое сосредоточение, а его достичь не так просто. В общем, как минимум недели две, а лучше три меня вообще никто не должен беспокоить.

– Да хоть два месяца ищи, никто тебе ничего не скажет! Обещаю. Лишь бы нашел хоть что-нибудь.

Я сделал свое заявление не просто для солидности, а сразу по трем причинам. Первая – старый сыч Победоносцев, закончив чтение лекций Николаю, вознамерился начать просвещать меня в области законоведения и даже, блин, религиоведения! Ну и слово – я его и выговорить-то смог только с третьего раза. Так что хрен вам по всей вашей высоконравственной морде, уважаемый Константин Петрович, а не задуривание неокрепших мозгов его высочества Александра Романова.

Вторая причина состояла вот в чем. Менделеев, естественно, открыл аргон почти сразу после получения денег на это дело, а недавно смог получить его достаточно для заполнения столитрового баллона под давлением девяносто атмосфер. Десяток прутков вольфрама диаметром чуть больше трех миллиметров я уже раздобыл, так что оставалось только подсоединить мощный генератор к одному из некондиционных моторов для дельтаплана, коих в мастерской валялось уже три штуки, и можно будет попробовать аргонно-дуговую сварку. Потому как мне уже довольно сильно хотелось построить себе более или менее нормальный автомобиль с пространственной рамой взамен того уродца, на котором я все лето катался в окрестностях Гатчины, а однажды даже съездил в Питер.

И, наконец, третья причина была связана с Можайским. Он наконец-то получил от меня комплект из котла и двух двигателей, после чего быстро довел проект своего нового самолета до конца и представил его мне на утверждение. Благодаря полученному при изготовлении и испытаниях первого образца опыту, а также моим подсказкам, сейчас у Александра Федоровича вышла вполне жизнеспособная конструкция. И моя задача состояла вовсе не в том, чтобы ее улучшить, скорее наоборот. Следовало убрать из нее все элементы, благодаря которым аппарат имел потенциал для развития. А потом еще ухитриться убедить в разумности своих действий Можайского! Ибо, хоть разработка и шла под грифом «секретно», я уже убедился, что в текущих условиях это нечто вроде тех противоугонных тросиков для велосипедов, что в двадцать первом веке продавались рублей за триста. То есть велосипед вроде бы и прикован, но перекусить трос ничего не стоит. И если та же английская разведка иногда о какой-то нашей технической новинке не знала, то только потому, что эти сведения ей были на фиг не нужны. Как, например, дело обстояло с подводными лодками Джевецкого. Англичанам было не до них, они интересовались гораздо более совершенными американскими лодками Холланда.

И вот, значит, когда я одним прекрасным осенним днем сидел в своем приоратском кабинете и изучал чертежи вышеописанного аэроплана, раздался условный стук в дверь, и в кабинет зашел главный канцелярист Рыбаков.

– Ваше высочество, – сказал он, – наблюдатель на башне сообщает, что сюда приближается ваш брат на велосипеде.

– Спасибо, Петр Маркелович, – кивнул я. После чего без суеты убрал чертежи в верхний ящик стола, а на его поверхности начал раскладывать тома про геологию и географические карты. Все правильно, я же в поте лица пытаюсь пробудить интуицию для возможности осуществления предвидения! Вот, значит, чтоб невзначай не спалиться, я и организовал в башне наблюдательный пост. Но что, интересно, понадобилось Николаю? Ведь отец предупредил его, что меня беспокоить нельзя. Я, кстати, уже думал над тем, под каким бы предлогом отменить этот запрет именно для брата, ибо ни к чему было от него отдаляться. А кроме того, я с удивлением заметил, что без Ники мне не только скучно, но иногда бывает даже тоскливо. Это что же, сам не заметил, как привязался к нему?

Только зайдя в кабинет, Николай заявил, что ежели я занят, то он немедленно и без всяких обид уйдет.

– Да ладно тебе! – махнул я рукой. – Это же в основном было придумано для маман и Победоносцева, а ты попал под запрет чисто за компанию. Не бойся, не помешаешь, тем более что я и так собирался устроить небольшой перерыв. В общем, рассказывай.

Оказалось, что император поручил брату изучить некий проект Победоносцева (тьфу, опять он, да что же за напасть такая!) и доложить свое мнение. Обычно подобные поручения давались нам обоим, но сейчас я был якобы занят, и отдуваться пришлось одному Николаю.

– Понимаешь, там вроде все правильно написано, – объяснил брат, – но все-таки мне кажется, что во всем этом есть что-то нехорошее. А что именно, понять не могу.

– Угу, давай бумаги сюда, почитаю, и начнем соображать вместе.

Итак, проект называется «Соображения о реформе гимназического образования». М-да, мысли отчасти здравые, но где-то я такое уже явно читал. Ба, да это же будущий знаменитый «циркуляр о кухаркиных детях»! Я быстро пролистал несколько страниц – точно, он самый. Ситуация прояснилась, и теперь следовало подумать, как обратить ее к своей пользе.

В прошлой жизни мне иногда приходилось по просьбе начальства рецензировать предложения с заводов-смежников. И что, например, делать, если очередное предложение имеет ярко выраженный даже не просто узковедомственный, а совершенно шкурный характер? Написать правду – мол, проект вредительский, а его авторы считают нас дебилами? Можно, но только надо иметь в виду, что после этого ранее нейтральные смежники станут врагами. Кроме того, для начальника это будет недвусмысленный намек, что я и его тоже не отношу к гигантам мысли, раз уж он сам не заметил явной подставы. Поэтому более разумным был несколько иной алгоритм действий.

Первым делом следовало написать, что предложение очень своевременное и вообще мы его ждали с нетерпением, аки манну небесную. А потом добавить – мол, очень хорошее дело может стать просто замечательным, если в него добавить несколько несущественных пунктов. Эти самые пункты должны в идеале вывернуть смысл предложения наизнанку, но внешне они обязаны выглядеть именно как непринципиальные дополнения. Согласен, это уже высший пилотаж, но пару раз мне такое удавалось. Значит, надо попытаться повторить результат уже здесь. Итак, начнем.

– Мысли Константин Петрович высказывает вполне здравые, но до логического конца он их не доводит, в чем, по-моему, и есть главный недостаток этого документа. Действительно, среди гимназистов и студентов университетов весьма распространены революционные настроения, с этим трудно спорить. И вполне логичным выглядит предложение ограничить приток туда людей из низших классов, оставив в качестве исключения только явных гениев. Но это только одна сторона проблемы. Со второй мы с тобой прекрасно знакомы, и она заключается в том, что приличного инженера, а уж тем более ученого днем с огнем не сыщешь. Которые есть, те давно заняты. И что теперь, перекрыть дорогу всем просто способным, оставив одних гениев? Штуки три на всю Россию, это товар редкий.

– Вот-вот, – обрадовался Николай, однако тут же сник. – Но ведь нельзя же написать, что Победоносцев предлагает глупость? Тем более что документ-то довольно разумный.

– Разумеется, нет! Надо просто дополнить, что Константин Петрович зря обошел вниманием реальные училища. Их число необходимо увеличить, а программу обучения расширить, чтобы выпускники могли при желании продолжать учебу не только в технических и торговых высших учебных заведениях, но и на физико-математических и медицинских факультетах университетов. А вот на всякие там филологические, философские и юридические простым людям ломиться действительно ни к чему. Пусть там дворянские и купеческие дети за деньги учатся. Вот в таком виде проект обретет красоту, законченность и принесет пользу нашей стране. Сможешь все это сам написать? А то у меня вон тут дел сколько!

Я потыкал пальцем в первую же попавшуюся карту и с удивлением обнаружил, что на ней, оказывается, изображен Амстердам. Да уж, к подбору декораций надо относиться внимательней, подумал я, провожая брата.

Глава 22

Мне казалось, что в ближайшие год-полтора отцу не угрожает серьезной опасности погибнуть от рук революционеров. Во-первых, конечно, потому, что он не погиб в другой истории, но это было не главное, у нас уже давно многое шло не так. Главное же состояло в том, что время грядущей смерти кронпринца Фридриха знал один я. Остальные не были даже уверены в неизлечимости его болезни. Как эти две вещи – опасность теракта и болезнь немецкого наследника престола – связаны? Да почти напрямую. Дело в том, что, насколько я помнил, «Народная воля» и прочие ей подобные получали ощутимое финансирование из-за границы. Англия и Франция готовы были пойти на многое, дабы не допустить возможности русско-германского союза, пусть даже и не наступательного. Но, пока жив Фридрих и его болезнь не общеизвестна, зато он даже не скрывает своего англофильства, основные усилия прилагались к Германии. Если бы англы и франки знали про него то, что знаю я, они, скорее всего, усилили бы финансирование всяких революционеров. И только если бы это не помогло, дали бы России кредит на тех условиях, что я в свое время озвучил отцу. Ну или почти на тех. Сейчас же они предпочитали вкладывать средства в поддержку русофобских настроений среди немцев.

Правда, из общей картины несколько выпадал брат будущего вождя пролетариата Александр Ульянов. Этот, насколько я помнил, готовил покушение на Александра Третьего за свой счет, то есть продал золотую медаль, с коей окончил гимназию. На вырученные деньги он заказал изготовление взрывчатки, причем своим же товарищам по борьбе – народовольцам, только из соседней фракции. Внутри этой самой «воли», оказывается, вовсю действовали рыночные отношения.

У меня сразу родилась идея тоже заказать им что-нибудь химически нестойкое. Мало ли, вдруг и нам котлован захочется вырыть или взорвать какое-нибудь старое здание, дабы на его месте возвести новое. А что? Берут ребята недорого, средства же надо экономить. Кроме того, изготовление взрывчатки в кустарных условиях опасно и может привести к непредвиденному бабаху, что тоже будет замечательно. Народовольцы сами сократят свое поголовье, без всякого в то государственного вмешательства. И вообще не помешает узнать, нельзя ли просто заказывать их друг другу – тут и немного переплатить не жалко.

В общем, я поставил перед Зубатовым задачу обдумать вышеизложенное, а Рогачеву велел присмотреться к студенту физико-математического факультета столичного университета Александру Ульянову. Мол, до меня дошли сведения, что он замышляет нечто нехорошее. Неплохо бы узнать, что именно и в какой компании.

Сразу после беседы с Рогачевым младший секретарь сообщил мне, что на прием просится Герц. У меня даже мелькнула мысль: «Ну неужели?» – и я велел назначить ему на шестнадцать часов сегодняшнего дня.

Генрих довольно быстро соорудил свой прототип передатчика, назвав его «вибратором», но вот с увеличением дальности оного изделия у него пока не получалось. Господин Герц безуспешно занимался со своим вибратором тем, чем принято заниматься с подобным девайсом в двадцать первом веке. И, что огорчительно, примерно с тем же самым результатом, получая от трудов всего лишь удовлетворение. Дело было в никуда не годной конструкции приемника.

К сожалению, Герц пришел не доложить мне о хоть каком-нибудь успехе, а сообщить, что он получил письмо из Германии, в котором один инженер спрашивает, нельзя ли ему как-нибудь ознакомиться с достижениями наших высочеств в изготовлении летательных аппаратов тяжелее воздуха. Я был даже в какой-то мере растроган – надо же, человек разрешение просит, а не пытается шпионить – и спросил фамилию интересующегося.

– Его зовут Отто Лилиенталь.

– Ладно, пусть едет, покажем. А с вами я хотел поделиться недавно пришедшими мне в голову мыслями. Ведь в вашем приемнике электрических сигналов циркулирует переменный ток, и для его индикации используется проскакивающая между близко сведенными шариками искра. Однако для ее возникновения нужно высокое напряжение – уж всяко не меньше пятисот вольт. Нельзя ли использовать какой-нибудь другой индикатор, которому хватит единиц, а то и десятых долей вольта?

И тут из ответа мне стало понятно, что среди нас двоих дурак-то, оказывается, не Герц, а я.

– Ваше высочество, но ведь повышение чувствительности приемника ни на йоту не увеличит дальности или эффективности передачи энергии.

Вот же блин! Действительно, он действует в рамках поставленной ему задачи, то есть пытается передавать именно достаточно высокую энергию, а не сигнал, оттого и результаты такие скромные. Ладно, попробуем скорректировать направление исследований.

– Генрих, для некоторых целей нужны совершенно мизерные количества электрической энергии, попробуйте сначала найти способ увеличения расстояния передачи, имея это в виду.

Сам же я подумал, что, пожалуй, лучше поручить изобрести кристаллический детектор кому-нибудь из наших – просто ради того, чтобы потом радио не считали чисто немецким изобретением. Самому, пожалуй, не стоит, а то больно уж много получится новшеств за авторством Александра Романова. Однако не сейчас, а чуть позже – завтра я собирался доложить отцу, что меня таки посетило озарение. Правда, не про Сибирь и Дальний Восток – то, что на реках Лена и Колыма есть золото, тут уже знают, но насчет экономической целесообразности его разработки пока серьезные сомнения. Я собирался озвучить результаты своего предвидения в отношении Аляски. Причем, чтобы не мелочиться, расскажу сразу и про Ном, и про Фербенкс.

Надо сказать, отец смог меня удивить тем, что аргументированно отверг мои мелкоуголовные поползновения в отношении Нома. Я ведь поначалу предлагал отрядить пару кораблей с надежными экипажами, втихую накопать несколько тонн золота и вывезти его во Владивосток. Почти наверняка получится, ибо места там сейчас пустые.

– Да уж, угораздило батюшку Аляску продать всего за семь миллионов, да и то почти миллион из них ушел на взятки, – сокрушенно вздохнул царственный родитель.

– Вот мы и попробуем хоть частично восстановить историческую справедливость.

– Может, и выйдет, – хмыкнул император, – но ежели нет, то скандал разгорится о-го-го какой. И, главное, получим мы меньше, чем ежели действовать как положено. Смотри сам. Корабли придется отправлять из Питера, на Дальнем Востоке подходящих нет. Оборудование и людей – тоже. Это вместе с подготовкой потребует не менее двух лет, и денег уйдет немало. А можно отправить десятка полтора человек в Америку на рейсовом пароходе. Далее по железной дороге до тихоокеанского побережья, где наши люди разделяются. Половина остается на месте, вербует рабочих и закупает оборудование, а вторая арендует или даже покупает какое-нибудь корыто, способное худо-бедно добраться до Аляски и не потонуть при этом. На месте смотрят, где тут золото, и столбят наиболее перспективные участки. Стоить это будет копейки, пока никто ничего не знает. Корабль отправляется назад за людьми, инструментами и машинами. Начинается добыча золота, и примерно через полгода слухи разойдутся достаточно широко. Прибудут золотоискатели, а богатые участки-то все заняты, их покупать придется. Или брать в аренду.

– Второе лучше, – признал я, – поначалу приедут те, у кого с деньгами не густо. Крупные фирмы подтянутся уже потом, вот им и продать. И золото реализовывать прямо в Штатах, как и положено по их законам. Мне нужны станки и оборудование.

– А России – железная дорога через всю Сибирь до самого Тихого океана, – согласился отец. – Может, удастся на средства от золотодобычи подрядить американцев строить часть дороги из Владивостока. Вот только куда – на север или на запад?

Да, это был интересный вопрос. На север, то есть до Хабаровска и далее по нашей территории – в долговременном плане предпочтительней, но выйдет это заметно дороже и потребует больше времени на строительство. В другой истории подобные работы были завершены только в тысяча девятьсот шестнадцатом году. На запад будет и дешевле, и короче, и быстрее, но только тогда дорога должна проходить по китайской территории. Причем если бы царствующая там сейчас баба – не помню, как ее по имени, – действительно руководствовалась интересами страны, разрешить строить дорогу ей следовало бесплатно, и бесплатно же предоставить своих рабочих. В обмен на гарантии России помочь в случае конфликта с Японией вплоть до применения военной силы. А то ведь меньше чем через десять лет японцы их побьют, заберут немало приличных территорий, да еще обложат офигенной контрибуцией. Нам же с Японией воевать все равно придется, так, может, начать это дело пораньше? Не зря народная мудрость гласит «раньше сядешь – раньше выйдешь». Но, насколько я помнил прочитанное в двадцать первом веке, надеяться на здравомыслие китайской императрицы – это то же самое, что мочиться против ветра. Обязательно придется испытать глубокое разочарование в методе. Забрызгает, вот и все. Значит, остаются взятки. Блин, денег жалко, тем более китайцам! И не надо мне говорить, что это будут не мои деньги. Да, уйдут государственные, и чем больше их уйдет, тем скромнее будет финансирование моего комитета. Но, похоже, без подобных трат не обойтись. Однако до них еще далеко, а сейчас надо договориться, как будем делить прибыль, с чем я и обратился к отцу, уточнив:

– Мое предложение – делить поровну.

– Не слишком ли я тебя разбаловал, Алик? – ласково осведомился император. – Ишь, половину ему подайте! А чего две трети не просишь? Деньги же не мне в карман пойдут, а всей России на железную дорогу! В общем, хватит тебе и четверти.

– Так и я свои собираюсь не на себя тратить, а на развитие российской промышленности. Ладно, что уж тут поделаешь – как послушный сын, я согласен на три седьмых.

После пятнадцати минут оживленного торга, доставившего искреннее удовольствие обеим сторонам, мы сошлись на том, что отец получает две трети прибыли, а мой комитет – оставшуюся треть. Причем, естественно, авансировать проект должен был император ввиду отсутствия достаточных средств у меня. И, кстати, по алгоритму, озвученному отцом, несколько позже можно будет заняться и Фербенксом. Отправить сначала по Юкону, а потом вверх по его притоку экспедицию из нескольких человек на паре лодок. Как только она найдет золото, пусть тут же столбит участки, а мы их будем потом продавать, с добычей вообще не связываясь. Правда, много там не получишь, потому как при капитализме закон если и действует, то лишь тогда, когда речь идет о небольших деньгах. Если же они средние, а тем паче большие, начинает действовать сила. Необязательно грубая, но тем не менее.

И это, между прочим, означает, что в Номе эта самая сила у нас должна быть, одного подкупа местных властей, когда они там появятся, может оказаться недостаточно.

– Отец, мне кажется, что там должна присутствовать примерно рота наших солдат-добровольцев, по документам являющихся личной охраной того, на кого будут записаны участки. Ее, наверное, можно будет сформировать и на Дальнем Востоке, необязательно везти из столицы.

– Возможно, но это уже пусть думает человек, который будет организовывать дело. У тебя есть предложения, кому все поручить?

– Есть. Главным координатором проекта может стать Ники. И пусть он решит, кто будет командовать в экспедиции. Кандидатуру научного руководителя лучше согласовать с Менделеевым, и он же пусть посоветует человека на должность главного инженера и главного геолога экспедиции.

На самом деле в списках, вне всякого сомнения, должен оказаться еще и как минимум один человек от моей спецслужбы. А лучше, конечно, два или даже три. Блин, до чего же неудачно получилось с Герцем! Теперь, если я хочу, чтобы с экспедицией поддерживалась постоянная связь, две радиостанции придется собирать самому. Или даже три – одна в Номе, одна в Калифорнии, одна во Владивостоке, если там уже есть телеграф. Если же нет, то поблизости от места, где он есть на Дальнем Востоке. Так, а что мне объясняет родитель?

– Мысли ты говоришь здравые, но вот только почему не хочешь взяться за дело сам, а собираешься свалить все на брата? Можешь не отвечать, знаю я, что у тебя наверняка давно готово множество убедительных отговорок. А на самом деле ты просто лентяй, я тебе это уже говорил. Ладно, пусть Ники учится управлять, ему это пригодится. Надеюсь, хоть советами-то ты ему будешь помогать в полном объеме?

– Вне всякого сомнения, отец. Не только советами, но и техникой.

– Ты там предвидишь столько золота, что простой лопатой не выкопать?

– Нет, я имею в виду технику для связи. Если ей заранее не озаботиться, мы же с ума сойдем от любопытства, пока получим с оказией доставленные сведения – получилось у них хоть что-то или нет.

– Мы-то ладно, – усмехнулся император, – а вот закупку механизмов, инструментов и вербовку людей в Калифорнии действительно лучше начать буквально на следующий день после того, как подтвердится наличие золота в той бухте. Но не раньше – чай, деньги-то государственные будут тратиться. Что, твой немец уже придумал телеграф без проводов?

– Да, почти. Дальше я могу и сам, без него. Это, кстати, главная причина, по которой мне не следует взваливать на себя общее руководство подготовкой. Именно причина, а не повод, независимо от того, лентяй я или не совсем.

– Эк тебя проняло, – рассмеялся отец, – да ладно, не обижайся. Ты, наверно, по-другому просто не можешь. Изобретатели, они все такие, у каждого своя придурь. И у тебя еще довольно безобидная.

Глава 23

Мой путь лежал в Кронштадт, где до сих пор мне так и не довелось побывать – ни в той жизни, ни в этой. Более того, путь до Питера я проделал в качестве обычного пассажира железной дороги – и тоже впервые в здешней жизни. Правда, билет сам не покупал, это сделал сопровождавший меня в поездке Михаил Рогачев. Кроме него с нами ехали хорунжий казачьего конвоя и адъютант генерала Черевина. На всякий случай все были вооружены, даже я. И почти всю дорогу до Питера я размышлял, по результатам чего решил, что придется заняться еще и стрелковкой.

Разумеется, револьвер я держал в руках не первый раз. Причем из такого – армейского «смит-вессона», но доработанного для императорской охраны, то есть с укороченным до трех дюймов стволом и ударным механизмом двойного действия – даже стрелял. Но тогда на неудобство изделия внимания как-то не обратил, а зря. Разве это нормальное оружие скрытого ношения? Да оно и рядом не лежало! Тяжеленная дура, даже с укороченным стволом весящая больше килограмма. Резкая и сильная отдача, так что у меня нормально стрелять получалось только с двух рук. Неудобная рукоятка с далеко отстоящим спусковым крючком и без всякого упора, как у дуэльных пистолетов пушкинских времен. И в кармане студенческой шинели он помещался с трудом, причем было прекрасно видно – там что-то есть. Зато быстро достать его не так просто, я уже пробовал, и получилось без особого блеска. В общем, придется срочно озадачить кого-нибудь изобрести если не «ПМ», то хотя бы «браунинг» образца девятисотого года.

Как раз когда моя мысль дошла до такого решения, мы приехали в Питер. После чего, взяв извозчика, кое-как добрались до порта (правильно я собираюсь себе новый автомобиль сделать, извозчик – это же черт знает что, а не транспорт), где, подождав около часа, погрузились на катер, следующий в Кронштадт. Блин, подумал я, когда мы наконец-то причалили, на дельтаплане я бы уже давно долетел, все дела сделал и сейчас летел бы обратно. Правда, для этого в Кронштадте должен быть аэродром с полосой метров триста плюс запас спирта и касторки для дозаправки. Причем все это организовать можно, но сделать так, чтобы о моем прилете через час не узнал весь Кронштадт, а через день – половина Питера, вряд ли получится. По крайней мере, в ближайшем обозримом будущем. Вот почему сейчас на берег сошли ничем не примечательные четверо – два офицера, средний чиновник с портфелем в руке и студент.

В Кронштадте я хотел побеседовать с двумя весьма интересными людьми – преподавателем физики и электротехники Минного офицерского класса Поповым и капитаном первого ранга Макаровым. С Поповым, я думаю, все ясно – кому же еще изобретать радио, если не ему? А Макарова мы с братом сочли самой подходящей кандидатурой на роль организатора прииска и городка неподалеку. Он умен, инициативен, не боится брать на себя ответственность. Опытный моряк и неплохой администратор. И, главное, вот уж он-то точно не сбежит с деньгами и не начнет втихую спекулировать золотоносными участками! А если ему дать соответствующие полномочия, вряд ли побоится повесить того, кто, не дай бог, вздумает заняться чем-то подобным.

Попов согласился поработать над моей темой сразу после того, как я рассказал ему про опыты Герца с вибратором, причем на моей схеме в отличие от оригинала имелись и антенна, и заземление. Без них изделие Герца было весьма неэффективным передатчиком, использующим излучение собственно проскакивающих в промежутке искр и подводящих высокую частоту проводов.

– До реального применения беспроводной передачи электроэнергии еще далеко, – подвел я предварительный итог, – но зато уже сейчас просматривается возможность беспроводной передачи сигналов. У Герца ужасно нечувствительный приемник. А я тут, исследуя анизотропию кристаллов, случайно выяснил, что у некоторых она распространяется и на электрические свойства. В частности, кристаллы цинковой обманки при очень малой площади контакта в одном направлении тока имеют существенно более высокое сопротивление, чем в другом.

Михаил уже достал из портфеля мой образец кристаллического детектора, состоявший из медной пластины, на которую были аккуратно наклеены несколько чешуек цинковой обманки, и иголка на качающемся кронштейне, которую можно было упирать в любую из чешуек. От пластины шел один провод, а от иглы через резистор, сделанный из карандашного грифеля, – другой.

Это был второй собственноручно собранный мной кристаллический детектор. Первый я соорудил в кружке юных радиолюбителей районного Дома пионеров семьдесят шесть лет тому вперед. Да, диоды тогда уже не представляли дефицита, но нас все-таки научили делать их суррогаты из подручных материалов.

– У вас наверняка найдется гальванический элемент с напряжением полтора-два вольта и чувствительный измеритель тока, – предположил я. – И тогда можно прямо сейчас продемонстрировать обнаруженный мной эффект.

Мы прошли в лабораторию, где действительно все нашлось, и я показал будущему изобретателю радио, как работает самый примитивный на свете диод. Кстати, его обозначение дожило до двадцать первого века. Изображение диода на схемах знают все электронщики, но мало кто в курсе, что оно пошло именно от таких устройств, как то, что я сейчас показывал Попову. Треугольник – это игла, а черточка – пластина с кристаллами.

– Очень интересно, – почесал в затылке Попов, – но я не понимаю, как этот эффект позволит увеличить чувствительность приемника господина Герца.

– Никак, но он просто позволит создать другой, гораздо более чувствительный. Вот, смотрите.

Я быстро набросал на листе схему детекторного приемника. Попов уставился на нее, как на текст с иероглифами.

– Спрашивайте, Александр Степанович, – предложил я. – Мне до сих пор как-то не приходилось чертить электрические схемы, и я использовал такие обозначения, которые показались мне наиболее простыми и логичными.

– Благодарю, ваше высочество. Что вот это такое?

– Антенна. Думаю, для начала хватит пяти саженей любого провода.

– Так, это, наверное, заземление… две параллельные черты – конденсатор, но почему он у вас перечеркнут косой стрелкой?

– Это конденсатор переменной емкости. Миша, достаньте мой рисунок. Смотрите – я его себе представляю примерно так. Для наилучшего приема сигналов резонансные частоты передатчика и приемника должны совпадать, то есть какой-то элемент одного из резонансных контуров должен быть переменным. Мне показалось, что для этой цели лучше всего подходит конденсатор.

– Возможно, – пробормотал Попов, продолжая разглядывать схему, – здесь, надо думать, ваш кристалл с односторонней проводимостью. А это что?

– Звуковой излучатель, вполне подойдет от телефонного аппарата. Вибратор Герца работает в прерывистом режиме, и частоту прерываний задает быстро размыкающееся и замыкающееся реле. Получается звук «вж-ж-ж-ж». Точно такой же «вж-ж-ж-ж» должен пойти из телефонного излучателя, если все будет правильно настроено. Подавая длинные и короткие сигналы, можно будет использовать телеграфную азбуку.

– Очень интересно… но почему вы, ваше высочество, не хотите, чтобы таким приемником занялся Герц?

– Это скорее он не хочет, будучи теоретиком. Его более интересует теория электромагнетизма. Он, кажется, намерен что-то уточнить в уравнениях Максвелла. А я – практик, и мне нужно устройство для беспроводной связи, причем как можно быстрее. Кроме того, Герц – немец, а мы с вами – русские. Ни к чему, чтобы приоритет в создании такого устройства мог целиком достаться Германии.

– Согласен. Что я могу для вас сделать?

– Как можно быстрее собрать изображенный на моей схеме приемник и привезти его на испытания в Гатчину, в Приоратский дворец. Вы согласны? Тогда вот вам пятьсот рублей на расходы. Ваше начальство будет предупреждено, что вы делаете чрезвычайно важную работу для моего комитета. Сколько примерно времени вам понадобится?

– Наверное, за неделю управлюсь… а те деньги, что вы дали, – их можно будет использовать на оплату труда помощника?

– На что угодно, если это хоть немного ускорит работу, причем детальный отчет мне не нужен. Единственное требование – сохранение полной тайны. Всем говорить, что вы делаете прибор для регистрации электромагнитного излучения.

– Но ведь…

– Хотите сказать, что приемник волн Герца – это он и есть? Да. Тайну можно хранить и методом правдивого рассказа об объекте, составленного так, чтобы случайные люди ничего не поняли, а неслучайные не поверили. Или, например, заявить, что это индикатор грозовых разрядов для метеорологических нужд. Молния – это ведь тоже искра, как и в аппарате Герца, только в миллиарды раз мощнее. Ее будет отлично слышно в звуковом излучателе вашего приемника.

Попрощавшись с Поповым, мы отправились к Макарову, уже предупрежденному адъютантом Черевина, что с ним хочет встретиться мое высочество великий князь Александр Александрович.

Макаров сейчас готовил паровой корвет «Витязь» к кругосветному путешествию, которое должно было стартовать еще три недели назад, но из-за устранения недоделок на только что завершенном постройкой корабле пока откладывалось. И, похоже, уже до весны, так как поздней осенью выходить в море не очень разумно. Кроме того, мы с Ники собирались использовать «Витязь» как судно обеспечения аляскинской экспедиции, а это означало еще одну причину повременить с отплытием до весны следующего года.

Ни к чему было прямо сейчас грузить Макарова предложением вместо кругосветки возглавить поход за золотом. Я про него читал в прошлой жизни и уже успел навести справки в этой, поэтому знал, что какой-то там один из великих князей, да еще от горшка два вершка, ни малейшим авторитетом для него не будет. Вместо этого капитану первого ранга было сообщено, что его величество намерен лично внести в план экспедиции некоторые изменения, в силу чего вам, Степан Осипович, надлежит явиться на высочайшую аудиенцию в эту пятницу, то есть послезавтра, к одиннадцати часам утра. То же, что приглашение передает сын императора, а не какой-то посыльный, должно указать капитану, сколь большое значение придается экспедиции на самом верху. Пусть за оставшиеся два дня он проникнется торжественностью момента.

Ну а когда он из уст самого императора услышит столь поразительные вещи, в разговор вступлю я и начну обещать златые горы, причем не в прямом, а в переносном смысле. Мол, значительная часть добытых денег пойдет на нужды флота, а именно на развертывание глубоких исследований новых типов кораблей, их машин, вооружения и всего прочего, чем обеспечивается боеспособность военно-морских сил. И командовать этим исследовательским центром будет он, Макаров, причем не находясь в подчинении морскому министерству, а на правах самостоятельной организации, ответственной непосредственно перед государем. То, что этот самый государь быстренько делегирует свои полномочия в области руководства флотскими исследованиями моему комитету, мы решили пока не говорить.

Естественно, Макаров согласился, даже толком не поломавшись. Тем более что кругосветку он все равно совершит, только с заходом на Аляску и полугодовой задержкой там. Потом – во Владивосток, а оттуда – по ранее утвержденному маршруту.

За неделю Попов не справился, он приехал в Приорат через двенадцать дней, привезя приемник в небольшом чемоданчике и помощника, уже с чемоданом приличных размеров. Там, по его словам, лежал амперметр, провода, запасные катушки, запасной диод и первый вариант конденсатора переменной емкости, у которого на определенных углах поворота замыкались пластины, из-за чего после безуспешной возни с ним он был признан браком. Помощник, мичман примерно тех же лет, что и Попов, то есть около тридцати, был представлен мне как Евгений Колбасьев. Где-то я эту фамилию слышал, подумалось мне. Кажется, был такой изобретатель. Интересно, это тот или какой-то другой? Впрочем, какая разница – даже если и тот, я все равно не помню, что он изобрел.

Сначала мы проверили, как реагирует приемник на электросварочную дугу, для чего я включил в подвале свой сварочный агрегат и, используя вместо электрода обычный гвоздь, несколько раз зажег дугу. При каждом зажигании дергалась веревка, пропущенная в оконце, другой конец которой держал в руках приникший к наушнику Попов на втором этаже. То есть сразу была продемонстрирована устойчивая связь на расстояние примерно в двенадцать метров.

За моими действиями с интересом наблюдал Николай Морозов, ибо я возился со сваркой в прихожей его подвальной трехкомнатной камеры повышенной комфортности. Впрочем, он давно дал слово не бежать, пока держал его, поэтому режим содержания имел достаточно свободный.

– Николай Александрович, не желаете поглядеть на продолжение испытаний? – предложил я.

– С удовольствием, ваше высочество.

Я заглушил движок, и мы поднялись на второй этаж, к приемнику и Попову с Колбасьевым. И телефону – недавно в мастерскую Герца была протянута линия из моего кабинета.

Сняв трубку и перекинув вверх тумблер вызова, я покрутил ручку, после чего перевел тумблер обратно вниз.

– Генрих, у вас все готово?

– Да, Александр.

– Сделайте пять включений.

Ко второму уху я прижимал наушник приемника. Там время от времени что-то потрескивало – наверное, он принимал сигналы далекой грозы.

Как только заработал вибратор, в телефонной трубке зажужжало – на неполные сто метров проводная связь работала прекрасно. А вот в наушнике никаких новых звуков не появилось. Хотя вроде…

– Генрих, еще одну такую же серию, пожалуйста.

Теперь я положил трубку на стол, а освободившееся ухо зажал ладонью, чтобы не мешали никакие посторонние звуки. Вроде что-то такое слегка прослушивается… но это не связь, а просто какой-то спиритизм.

– Как там у вас, слышно? – поинтересовался Герц, когда я снова взял трубку.

– Так себе. Надо подстраивать контур, вы пока не уходите от вибратора.

На самом деле надо было не подстраивать что-то там, а искать косяк, причем серьезный, потому как до мастерской сто метров, а передатчик у Герца мощный. Итак, приемник нормально индицировал сварку, но практически не слышал вибратора Герца. В чем между ними разница? В ширине полосы излучения. По опыту из прошлой жизни я знал, что дуга загаживает эфир в диапазоне от десятков килогерц до единиц мегагерц, а вибратор излучает в гораздо более узком диапазоне. Значит, что-то с резонансным контуром приемника, а в нем всего две детали – катушка и конденсатор. Причем, если бы в катушке было межвитковое замыкание, Попов бы не слышал сварки, а я – далекой грозы. Остается конденсатор. Что с ним может быть не так?

Я повернул ось так, что пластины вышли из перекрытия почти полностью, и аж присвистнул.

– Александр Степанович, это что у вас такое?

– Слюда, – гордо пояснил Попов, – она предотвращает замыкание пластин.

Я мысленно чертыхнулся. Ну да, предотвращает. И заодно резко увеличивает емкость конденсатора, ведь у нее диэлектрическая проницаемость что-то в районе десятки. Плюс тангенс потерь наверняка растет, то есть контур мало того что оказывается настроен на более низкую частоту, так еще и теряет добротность. Хорошо хоть Попов приклеил слюду слегка, можно будет отодрать, не погнув пластины.

После удаления слюды конденсатор начал замыкать в положении, близком к максимальной емкости, но я решил, что это не страшно – подумаешь, слегка сузился диапазон настройки. И позвонил Герцу, чтобы он снова включил вибратор.

Теперь наушник зажужжал сразу, а когда я подкрутил настройку, слышимость стала отличной. На моей физиономии сама собой расплылась дурацкая улыбка. Ура, отныне у нас есть радио! Пора, пожалуй, должным образом зафиксировать торжественный момент.

– Генрих? Все в порядке, обесточивайте вибратор и идите ко мне в кабинет. Евгений, вон в том шкафу стоит бутылка шампанского. Вы, как офицер, вроде должны уметь его правильно открывать, а то я до сих пор не научился. Бокалы рядом.

Когда в кабинет зашел Герц, Попов сунул ему в руку уже наполненный бокал, а я провозгласил:

– Господа! Позвольте поздравить вас с рождением беспроводной электромагнитной связи. Уверяю вас, это замечательный повод выпить! Будем здоровы.

Необходимо решить еще один вопрос, – продолжил я, отставляя пустой бокал. – Электромагнитная связь работает на переменном токе, а единицы измерения для частоты до сих пор нет. Предлагаю назвать ее «герц» и принять, что один герц есть одно полное изменение в секунду. То есть ваш, Генрих, вибратор излучает на частоте около трехсот килогерц.

Вот так, подумал я, глядя на смущенную физиономию немецкого ученого. Осталось только довести до всех причастных правильную версию произошедшего. Она состоит в том, что Герц изобрел передатчик, Попов – приемник, а мое высочество свело их вместе и получило радиосвязь. Именно это должны будут прочитать грядущие поколения школьников в своих учебниках.

Глава 24

По моим наблюдениям, люди могут реагировать на грядущее улучшение материального положения одним из трех способов. Я имею в виду именно обычных людей, а не банкиров или крупных взяточников, у этих свои заморочки. Первый из способов года за полтора до конца моей первой жизни блестяще продемонстрировала младшая сестра покойной жены. На каком-то художественном конкурсе ей присудили премию аж в целых пятнадцать тысяч рублей, то есть даже немного больше ее ежемесячной пенсии. Дама была в экстазе. Она всю жизнь рисовала котиков и собачек, не только не имея с этого ни копейки, но даже иногда подвергаясь упрекам родных, а тут вдруг на тебе! Признали. И деньжищ-то сколько отвалили! Естественно, ее тут же понесло по магазинам, и к моменту реального получения денег жертва шопинга успела уйти в минус тысяч на семьдесят. Если бы не я и некоторые прочие родственники, не знаю, как бы она выбиралась из этой задницы. А так ее хоть подкармливали, пока она гасила кредит.

То есть некоторые, лишь только узрев впереди перспективу улучшения благосостояния, как наскипидаренные бросаются тратить деньги. Мол, а вдруг оно именно сейчас подорожает?

Второй алгоритм более разумен. Он состоит в том, что у человека хватает силы воли не понестись за покупками вприпрыжку. Он начинает всего лишь строить планы, но они, что огорчительно, имеют свойство мутировать в мечты. Оные же границ не имеют, так что, получив наконец деньги, человек испытывает разочарование. Ведь все равно ни на что серьезное не хватит! А тратиться на несерьезное уже расхотелось.

И, наконец, третьи, к коим отношусь и я, реагируют на финансовые перспективы парадоксально. При первых же намеках на грядущее поступление денег их охватывает приступ бережливости на грани скаредности, а иногда и за ней. И после получения денег он исчезает очень неохотно.

Так вот, только прикинув, во что даже по минимуму может вылиться моя доля от экспедиции на Аляску, я немедленно начал искать, на чем бы хоть чуть-чуть сэкономить. И первыми под рукой оказались дельтапланы. Аэростатный шелк был довольно дорогим материалом. Перкаль – заметно дешевле. Я быстро подсчитал, что перкалевый парус будет весить всего на два с небольшим кило больше шелкового, но, правда, без учета пропитки. Однако даже если она добавит еще два кило, что вряд ли, за пределы допустимого веса я все равно не выйду. Кстати, выяснилось, что сейчас слово «перкаль» – женского рода. Надо же, в двадцатом веке оно было мужского, а в двадцать первом я с ним уже не сталкивался.

Самое интересное, что два новых дельтаплана летали несколько лучше первых! Перкаль была (черт с ним, будем называть ее по тем правилам, что действуют сейчас) чуть потяжелее шелка, но после пропитки раствором коллоксилина в ацетоне с добавлением камфары совершенно не пропускала воздух и, главное, практически не растягивалась! Благодаря чему управлялись новые дельтапланы заметно точнее.

Естественно, следующим в очередь на урезание сметы оказался новый аэроплан Можайского, который Александр Федорович тоже собирался обтягивать шелком, но, познакомившись с моими результатами, согласился на перкаль.

У него строился уже более или менее привычного мне вида самолет, похожий на немного уменьшенную немецкую «Готу» времен Первой мировой войны, но с укороченным хвостом. Если бы не силовая установка, я бы его поостерегся показывать на публике, а с ней картина получалась вполне приемлемой.

Что видела та часть публики, которой посчастливилось присутствовать на летном поле при каких-то полетах, и о чем читала та, коей этого не довелось?

Ну, во-первых, старшие сыновья императора имеют каждый по дельтаплану. Это явные игрушки, они летают недалеко, невысоко и не способны поднять никакого груза, кроме пилотов. А их громко трещащие моторы, отличающиеся малым весом, ресурс имеют и вовсе мизерный. Я не стал скрывать того факта, что у одного аппарата движок пришлось заменить после четырнадцатого полета, и теперь все были уверены, что их ресурс составляет десять часов работы. Относительно же моего так называемого автомобиля вообще ходили слухи, к распространению которых приложил руки Михаил, что двигатели там меняются каждую пятницу. Хотя на самом деле на три тысячи километров пробега пришлось всего две замены моторов.

Далее – дирижабль. У этого силовая установка не подвергалась замене с момента изготовления! А все потому, что она паровая, а не внутреннего сгорания. Летает он далеко, высоко, может взять на борт приличное количество груза. Вот только скорость у него маловата.

И, наконец, аэроплан Можайского. Он, правда, пока еще никуда не летал, но я вполне мог прикинуть, как он станет это делать и какое впечатление произведет. Он покажется ближайшим аналогом дирижабля, у которого все параметры, кроме скорости, несколько хуже. Вот она таки да, превысит скорость «Мечты» раза в два с половиной, а то и в три.

То есть картина вырисовывалась следующая. Наиболее перспективный тип летательного аппарата – тепловой дирижабль с паровыми двигателями. Для узкого круга задач, где требуется высокая скорость и почти ничего более, может применяться расчалочный биплан с теми же самыми движками. А дельтапланы – это, как уже говорилось, просто игрушки их высочеств.

На самом деле, конечно, все было совсем не так. Дельтапланы являлись не игрушками, а машинами первоначального обучения. Аэроплан Можайского изначально будет иметь двойное управление, и на нем станут совершенствовать свои летные навыки те, кто успешно прошел курс обучения на дельтаплане. Дирижабль же так пока и останется показушным аппаратом – до тех пор, пока менделеевской команде не удастся наладить промышленную добычу гелия.

Никаких иных летательных аппаратов, кроме учебных, я в ближайшее время строить не собирался. Ибо хорошо помнил – «кадры решают все». Например, в начале Великой Отечественной у нас и самолетов, и танков было больше, чем в ее конце, и сильно это нам помогло? Англичане же смогли выиграть воздушную битву за Британию, летая в основном на «харрикейнах», которые уступали даже нашим «ишакам», не говоря уж о «мессершмиттах».

Тут, конечно, есть повод для недоумения. Зачем великому князю и младшему брату цесаревича заниматься какими-то обгоняющими время технологиями, когда причина грядущего падения Российской империи вовсе не в их отсутствии? Системой управления надо заниматься, она здорово прогнила и почти не функционирует! Образованием, ибо оно хромает на три лапы из четырех! И так далее.

Все правильно, но следовало учесть вот что. Пока я тихо ковырялся с ездящей и летающей техникой, не задевая ничьих интересов, все было в порядке. Ну такое вот немного странное увлечение у юноши, ничего страшного. Пусть сам развлекается и цесаревича развлекает.

Зато когда мы с Николаем хоть чуть-чуть влезли в вопросы народного образования, у нас сразу напрочь испортились отношения с Победоносцевым – он был слишком умен, чтобы клюнуть на мои уловки с якобы незначительными изменениями и дополнениями. Так ведь это всего лишь Победоносцев! Своего влияния у него почти нет, с ним считаются только потому, что его уважает император.

Попытки же встрять во что-нибудь более серьезное обязательно заденут интересы великих князей, ибо их, гадов, много, и оные интересы у них весьма широки. Я пока специально воздерживался от какого-либо вмешательства в дела флота, ведь генерал-адмирал Алексей Александрович наверняка расценит это как подкоп под себя, любимого. И его поддержит великий князь Владимир. Гвардия, это сборище пьяниц, картежников и паразитов? Ее сейчас старательно подгребает под себя Николай Николаевич младший, который моим интересом к своей вотчине будет весьма недоволен. Артиллерия? Там заправляет генерал-фельдцейхмейстер великий князь Михаил Николаевич, отец не к ночи будь помянутого Сандро, и моего вмешательства в свои дела он не потерпит. И так далее. То есть даже такой довольно жесткий и авторитетный император, как отец, на самом деле Россией почти не управлял. Это делала свора великих князей, готовая в едином порыве сожрать любого, кто покусится на ее права. А мне быть сожранным как-то не хотелось, из-за чего я решил, что влезать в чью-либо сферу интересов можно только после того, как появится возможность нейтрализовать соответствующего великого князя. Как угодно, вплоть до чисто физических методов. Однако, как известно, далеко не все на свете происходит так, как оно планируется. В этом я убедился во время очередной нашей с братом аудиенции у императора.

Сначала его величество выслушал мой краткий доклад о том, как обстоят дела с гелием – ему, кажется, понравилось летать на дирижабле, и он хотел побыстрее начать использовать его для полетов в Крым. Однако слушал вполуха, я уже давно научился замечать такие вещи. И быстро скомкал свой доклад, чему отец явно обрадовался.

– Все это хорошо, – вздохнул он, – вот только немного дороговато получается.

Я даже слегка удивился. Как уже говорилось, со мной недавно приключился небольшой приступ бережливости, и секвестрированы были не только дельтапланы, но и некоторые другие проекты, в том числе и по добыче гелия. То есть на ближайший год я просил всего сто тридцать пять тысяч вместо ста восьмидесяти, про которые мы вроде уже договорились сразу после полета «Мечты» в Питер.

– Да не у тебя, твою-то экономию я уже оценил, – махнул рукой император. – Флот надо продолжать строить, а на что? Тут пришлось изменить двадцатилетнюю программу кораблестроения. Броненосцев решили строить поменьше, а минных кораблей – побольше. Ты, наверное, про это уже слышал.

– Да, отец.

Все правильно, про эту корректировку я и слышал здесь, и читал там. Попав под влияние французских идей о том, что против большого количества миноносцев не устоит ни один крупный корабль, наши флотоводцы решили отказаться от постройки восьми броненосцев, а на сэкономленные деньги понастроить очень много минной мелочи. Блин, лучше бы эти деньги мне отдали! Потому как построить достаточно много все равно не получилось. С моей точки зрения, главная польза от коррекции программы заключалась в том, что было неопровержимо доказано – на большом количестве мелких объектов воровать удобнее, чем на немногих крупных.

– Ну так можешь что-нибудь умное сказать? – вопросил меня император.

– Попробую, ваше величество. Французская идея о приоритетном развитии легких сил флота мне представляется мертворожденной. Думаю, и сами лягушатники от нее скоро откажутся. Действительно, одинокий броненосец теоретически можно утопить, атакуя со всех сторон двумя десятками миноносцев. Штук пятнадцать он поразит огнем, но самоходных мин от оставшихся пяти ему хватит. Вот только дело в том, что броненосцы в одиночку не плавают! А исключительно в составе эскадры. Ее же атаковать мелочью бесполезно, перебьют на подходе.

– Предлагаешь отыграть все назад?

– Нет. Раз броненосцы сократили, значит, сократили, это можно так и оставить. Зато строить малый флот на все сэкономленные деньги необязательно. Половины хватит. А оставшееся лучше пустить на ускорение строительства Транссиба. Пока нет этой железной дороги, сколько кораблей на Дальний Восток ни отправь, толку от них все равно не будет. Мы сухопутная страна, и главная наша сила – армия.

Действительно, в другой истории Российская империя, несмотря на довольно приличный в количественном отношении флот, проиграла японцам войну. А Советский Союз сорока годами позже ее с блеском и в кратчайшие сроки выиграл, несмотря на практически полное отсутствие флота! Просто потому, что имел по-настоящему боеспособную армию и возможность ее беспрепятственно снабжать по Транссибу.

– Хм… не знаю, насколько твои мысли умные, но ты их лучше пока держи при себе. А эти, подводные лодки Джевецкого, как по-твоему, смогут заменить хоть какое-то количество миноносцев? Они же гораздо дешевле.

– Вот поэтому и не смогут. Дядя Алексей костьми ляжет, но не даст. Сами подумайте, что можно украсть при строительстве какой-то паршивой копеечной лодки? Именно копейки, а они столь высокую персону не устроят.

Я, конечно, рисковал, ведь отец вполне мог проболтаться о нашем разговоре генерал-адмиралу. Пока император жив, ничего серьезного этот семипудовый дядя мне не сделает, хотя, конечно, по мелочам нагадить сможет. Но отец-то должен помереть через семь с небольшим лет, если не надорвет сердце раньше, а эта военно-морская туша – через двадцать один год! И вот после смерти императора он сможет развернуться, гад жирный. Особенно поначалу, пока Николай еще не возьмет власть в свои руки.

Однако рисковал я вполне сознательно, ибо выполнение любой серьезной задачи лучше начинать с тренировок, и время для них, похоже, наступило. Дело в том, что дядя Алексей проводил в Париже больше времени, чем в Питере, а охраной, естественно, злостно пренебрегал. Его до сих пор не прибили только потому, что он был на фиг не нужен даже самым занюханным террористам, однако у меня возникла мысль исправить такую вопиющую несправедливость. Ведь в Париже из-за репрессий кровавого царизма в России скопилось множество революционеров – поляков, финнов, народников, анархистов и вообще хрен знает кого. Так почему бы кому-нибудь из них не задуматься о ликвидации одного из царских сатрапов? Тем более если это позволит серьезно улучшить материальное положение, а оно таки позволит, деньги у меня есть, и на такое дело их не жалко. Если же, что хоть и маловероятно, но все-таки возможно, среди революционеров не найдется подходящего исполнителя, не страшно. Среди французов тоже вполне достаточно полных отморозков. Само собой, совершивший столь гнусное злодеяние вскорости будет прирезан в какой-нибудь темной подворотне, и вероятность спалиться, и без того не очень большая, ибо Франция – это все-таки не Россия, станет вообще пренебрежимо малой. В общем, Михаил уже потихоньку вышел на международный уровень, обеспечив канал тайной переписки Николая с его ненаглядной Маргаритой. Пора ему переходить и к более серьезным вещам, решил я.

А отец, через пару минут придя в себя после столь вопиющего обвинения его родного брата в воровстве, осведомился, пока еще сдерживаясь:

– Ты на что это, Алик, мне тут намекаешь?

Николай стоял ни жив ни мертв, но, видимо неосознанно, сделал решительное лицо и пододвинулся поближе ко мне. Ого! А риск-то, похоже, уже оправдался. В весьма неоднозначной ситуации брат без раздумий, чисто на инстинктах принял мою сторону. Ну что ж, ответим родителю.

– Я ни на что не намекаю, а делюсь с вашим величеством вполне, с моей точки зрения, оправданными подозрениями. Разумеется, сам Алексей Александрович руки во флотскую казну не запускает, но он покрывает тех, кто беззастенчиво делает это. А они потом находят способы выразить ему свою благодарность, причем в материальной форме, а не простым «спасибо». Чтобы подозрения обрели доказательства и превратились в уверенность, мне потребуется три месяца времени. Денег не прошу, на такое расследование у меня и своих хватит.

– Не надо, – глухо сказал отец, опустив глаза. – Я и сам что-то такое чувствовал, только поверить никак не мог.

В кабинете воцарилось молчание, но вскоре оно было нарушено императором, который тоскливо взревел:

– Нет, ну что же это такое, а?! Родной брат, мы с ним играли вместе! Кому верить? Алик, хоть ты-то можешь сказать, кому?

– Из родных – только себе и нам с Ники, – твердо ответил я. – У всех остальных есть свои интересы, кои они неустанно блюдут.

Глава 25

В начале марта тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года стартовал проект освоения золотых россыпей Нома – с Варшавского вокзала отправились в путь двенадцать человек. Среди их багажа значительное место занимали три здоровенные катушки Румкорфра (две для радиостанций, одна запасная), четыре конденсатора переменной емкости (уже два запасных), пяток плат с иглами для кристаллических детекторов и всякая мелочь, необходимая для изготовления на месте двух приемников и двух передатчиков. То, что можно будет купить на месте, не наводя американцев на ненужные мысли, тащить с собой из России через полсвета смысла не было. В начале апреля люди уже прибыли в Сан-Франциско и приступили к сборке радиостанций и поискам подходящего для плавания на Аляску судна. Главным электриком экспедиции был Евгений Колбасьев – тот самый мичман, которого Попов привлек к работе над первым приемником. Я так и не вспомнил, что он изобрел в другой истории, но здесь Женя внес в радиостанцию Попова – Герца несколько полезных усовершенствований и, главное, без колебаний согласился отправиться на противоположный конец шарика для их применения на практике.

В середине апреля покинул Кронштадт корвет «Витязь» под командованием Макарова, его путь лежал к Ному. Теперь до начала июля оставалось только ждать – первые, так сказать, вести с полей должны были появиться к этому сроку.

Кстати, Макаров вез с собой не только радиостанцию, но и дельтаплан. Как-то раз увидев полет этого аппарата в Гатчине, он загорелся идеей получить такой на свой корабль, причем с возможностью взлета с воды и посадки на нее же. В силу чего мне пришлось озаботиться еще и изготовлением легкосъемных поплавков, устанавливаемых вместо колес, а то ведь сам Степан Осипович мало того что придумал нечто ужасное, так еще и почти приступил к его изготовлению. Теперь же ему оставалось только по-быстрому оснастить «Витязь» специальным краном для спуска дельтаплана на воду и вытаскивания его оттуда. С этим Макаров справился без особого труда. Разумеется, аппарат мог использоваться только на спокойной воде. Волнение свыше двух баллов делало взлет и посадку затруднительными, в районе трех – опасными, а более четырех – абсолютно невозможными.

Тогда же, в разгар весны, Михаил Рогачев уехал в Варшаву якобы по поводу закупки оборудования для химических экспериментов. Всякие колбы и реторты потом действительно купили, но главным было то, что оттуда Михаил по чужим документам смотался в Париж, где пора было начинать обзаводиться нужными связями. Кажется, у него должно неплохо выйти. Правильно, он же бывший революционер! Как сказал Победоносцев, «кто в молодости не был либералом, у того нет сердца. Но кто к зрелости не стал консерватором, у того нет мозгов». А я к его высказыванию мог бы добавить, что успевший слегка посидеть революционер может вступить в зрелость существенно раньше, чем не успевший. Яркие тому примеры – не только Михаил, но и Николай Морозов, которому отсидки тоже вполне хватило для разочарования как в своих бывших товарищах по борьбе, так и в их методах. Между прочим, в другой истории случилось то же самое, только там Морозов сидел заметно дольше. Но так как Мише довелось побыть в неволе существенно меньше Николая, то он успел разочароваться только в самих борцах и их целях, но не в методах, что, с моей точки зрения, было весьма кстати.

К вящей моей радости, Ники стал не только номинальным руководителем проекта, но и смог внести заметный вклад в его организацию, а то ведь у меня были и другие дела. Например, мне таки удалось получить нормальный пистолет вместо урода марки «смит-вессон». Поначалу я хотел вытащить из Тулы Мосина, но Зубатов навел о нем справки и сообщил, что Сергей Иванович вряд ли будет обрадован перспективой покинуть Тулу, ибо у него там какая-то романтическая история, причем с замужней женщиной. Вроде как они любят друг друга, но муж уперся рогами в землю и не дает развода. И даже вызов на дуэль не принимает, мерзавец! Наверное, боится, что Мосин умеет не только делать оружие, но и стрелять из него. Узнав это, я поручил Сергею выяснить, заслуживает этот муж хоть какого-нибудь уважения или нет. Потому как дуэль есть далеко не самый эффективный метод убеждения. Однако все это потребует времени, и я поручил выяснить, можно ли найти толкового оружейника поближе к Питеру. И уже через пару дней беседовал с полковником Роговцевым из Ораниенбаума.

Кажется, мне довелось слышать эту фамилию в первой жизни, и вскоре я понял, в связи с чем. Оказалось, что полковник уже более года разрабатывает новый трехлинейный патрон под бездымный порох Менделеева, причем эскизы у него были с собой. Узнать классический русский патрон для трехлинейки, который производился и в двадцать первом веке, большого труда не составило. Кажется, с пистолетом придется немного повременить, подумал я и спросил:

– А почему вы выбрали именно такую конструкцию? Ведь патрон с рантом идеально подходит только для однозарядной винтовки вроде берданки, но для магазинных винтовок откровенно неудобен. А уж тем более для автоматических, которые когда-нибудь придут на смену обычным магазинным.

– Использование энергии отдачи для перезарядки? Кажется, американец Максим делает что-то подобное, но оно у него по габаритам получается ближе к легкой пушке, чем к ружью.

Нет, пожалуй, к пистолету все-таки надо переходить именно сейчас, а то Россия еще сто с лишним лет так и будет производить допотопный патрон с принесенных мне рисунков, подумал я и заявил:

– Не только Максим. Я, например, тоже этим занимаюсь.

После чего разложил на столе свои эскизы пистолета. Вполне, между прочим, реальные – чуть доработать под имеющиеся технологии, и можно приступать к изготовлению. Дело в том, что в первой жизни у меня был травматический «макарыч», а на сборах после института я изучал его прототип и могу сказать, что резиноплюй отличается от боевого пистолета в основном стволом и меньшей прочностью затворной рамы, а в общем конструкция та же самая.

Минут десять полковник изучал мои чертежи, а потом заметил:

– Оригинально, ваше высочество. Очень простая и, кажется, вполне работоспособная схема. Но пригодная только для маломощных цилиндрических патронов. Боюсь, для винтовок она не подойдет.

– Для них мы другую придумаем, не сильно сложнее, – пообещал я. – Но в качестве первого приближения надо сначала попытаться изготовить это. Вот эскиз патрона, его тоже надо будет делать, револьверные сюда не подойдут. Сможете заняться? Средства мой комитет выделит сразу, если вы согласитесь.

– Пожалуй, соглашусь, задача весьма интересная. Письменное поручение от вашего комитета будет? А то ведь, знаете ли, у меня есть начальство. И какая примерно энергия предполагается у вашего патрона?

– Чуть больше трехсот джоулей.

– Простите?

Ой, блин, сообразил я, наверное, джоуль еще не приняли в качестве единицы измерения энергии. Да что же эти французы так тупят? Наверно, придется вводить его самому, подумалось мне.

– Джоуль – это килограмм, умноженный на метр в квадрате и деленный на секунду в квадрате. Назван в честь знаменитого английского ученого.

– Вами назван, ваше высочество?

Я скромно опустил глаза – мол, даже если и мной, то что тут такого?

– Метрическая система в России не очень популярна, – заметил полковник.

Ничего, подумал я. Вот разгребет Ники дела с экспедицией, и натравлю его на вас. Он живо заставит понять ее преимущества и доходчиво объяснит, чем миллиметр отличается от ампера и килограмма. Правда, это будет потом, а пока…

– Ну, раз мы договорились, после окончания беседы зайдите в канцелярию, вам там выпишут поручение от нашего комитета. И, если возникнут вопросы или трудности любого характера, немедленно обращайтесь ко мне.

– Один вопрос уже есть. Вы собираетесь патентовать свое изобретение?

– Хотелось бы, но нет ни опыта, ни времени. Может, у вас есть знакомый стряпчий, способный потянуть такое дело?

Да уж, до сих пор мой опыт в патентных вопросах ограничивался беседой с тем типом, коего прислала ко мне маман по поводу велосипеда для сестры. Его я, кстати, сделал, но того типа больше не видел и ни копейки ни с каких лицензий так и не получил. Пора, пожалуй, создавать в комитете патентный отдел.

Что меня удивило, опытный экземпляр пистолета был готов уже через полтора месяца. Потом еще три недели ушли на исправление обнаруженных недостатков, и как раз к моему дню рождения Роговцев вручил мне два пистолета и три сотни патронов к ним.

Через месяц после отплытия «Витязя» мне исполнилось восемнадцать лет, каковое событие было скромно отмечено аж три раза подряд. С самого утра меня поздравили домашние, после чего я отбыл в Приорат, где вместо обеда больше часа подряд принимал поздравления от своей ненаглядной мышки-пышки по имени Людмила. Причем в довольно замысловатых позах – дама оказалась весьма восприимчивой к новому и вообще любящей экспериментировать. За время нашего с ней тесного знакомства я успел узнать, что, оказывается, столь сильно секретить наши отношения было необязательно. Я, по большому счету, не нарушал никаких неписаных установлений, да и моя шестипудовая мышка тоже. В высшем свете считались неприемлемыми отношения только с незамужними женщинами, за исключением почему-то актрис и балерин. Этих можно было пользовать и без наличия мужа. А роман с замужней, причем заведомо более низкого происхождения – ничего страшного, обычный адюльтер, с кем не бывает. Примерное равенство положений требовалось только в том случае, если человек собирался посещать великосветские мероприятия в компании со своей дамой. Однако приводить Людочку в Гатчинский дворец и говорить «маман, отец, познакомьтесь с моей подругой» я не собирался. В конце концов, это мое личное дело, с кем я провожу не самые худшие моменты своей жизни. Однако, похоже, наш роман подходил к концу, причем исключительно потому, что он становился слишком бурным. Дело в том, что Людочка, оказывается, была моложе, чем я думал, – ей совсем недавно исполнилось двадцать семь. И со мной она изменяла своему мужу первый раз в жизни, что ей очень понравилось, так как от природы дама была весьма чувственной. Значит, совсем скоро одного меня ей станет слишком мало.

Я оказался прав, причем получил подтверждение этому несколько быстрее, чем думал, – а именно в тот же день.

– Вы просто не представляете, ваше высочество, – ворковала Людочка, в темпе одевшись и любуясь только что подаренными ей сережками, – как мне с вами было хорошо! Но, увы, это не может продолжаться долго – я слишком стара для вас. И прекрасно понимаю, что скоро вы начнете искать себе молоденькую. Я не в претензии – упаси господь! – и даже готова по мере своих скромных сил помочь вам.

Как уже говорилось, моя мышка отличалась очаровательной непосредственностью.

– У меня есть одна знакомая, – продолжала Людочка, – которая, хоть и видела ваше высочество только на картинках, давно и безответно любит вас всей душой. И ей всего семнадцать лет, так что вам, наверное, с ней будет лучше.

– Возможно. Спасибо за заботу, посмотрим, что из нее выйдет. А твоя знакомая замужем?

– Нет… а что?

– С незамужними мне нельзя, – объяснил я. – Точнее, конечно, можно, но нежелательно. Так что пусть по-быстрому выходит замуж – неужели это так трудно?

– Да уж не так просто, ваше высочество, – тяжело вздохнула ненаглядная, став от этого еще больше похожей на небольшого бегемота. – Я вон когда-то сколько сил положила, своего обхаживая! Прямо аж страшно вспомнить.

– Ладно, тогда сейчас зайди к Петру Маркеловичу, он быстро все организует. И мужа твоей подруге найдет, и денег на свадьбу даст, и объяснит ей, где какие справки получить. Ну и, конечно, разузнает про нее все – сама же понимаешь, без этого никак нельзя.

– Да, конечно, ваше высочество! Вы самый милый на свете! – Мышка быстро чмокнула меня в щеку и упорхнула.

Никакого неприятного чувства, а уж тем более угрызений совести, этот разговор у меня не оставил – а чего тут такого? Можно подумать, что у того же Ники роман развивался на какой-то другой основе! Да нет, если отбросить мишуру, все то же самое, только раз в двести, а то и в триста дороже, чем у меня.

В этот момент мне не пришло в голову вспомнить слова Пушкина «не гонялся бы ты, поп, за дешевизной». Я их вспомнил несколько позже и с сожалением, что, как всегда, оказался крепок задним умом. Правда, потом мне пришлось убедиться, что упрекал я себя зря, но это произошло уже спустя несколько лет.

Вечером мы немного посидели с Николаем за бутылкой ситро. Особо праздновать-то было нечего – это для цесаревича совершеннолетие наступало в шестнадцать лет, а для простого великого князя вроде меня – в двадцать. То есть до того момента, когда казна выделит мне миллион единовременно и начнет платить по двести тысяч ежегодно, ждать оставалось еще два года.

Глава 26

Просто удивительно, сколько «открытий чудных» я сделал в девятнадцатом веке, хотя прекрасно мог совершить их как в двадцатом, так и в двадцать первом. Но почему-то тогда не смог или не захотел, так что пришлось сейчас.

Например, выяснилось, что польза от тщательного планирования может быть только в том случае, если объект приложения усилий вам хорошо знаком. Как, например, для меня летающая и ездящая техника, а также отдельные разделы прикладной химии или основы радиотехники. Если же ваши представления о том, что следует сделать, не отличаются глубиной и вообще чисто умозрительны, ни в коем случае нельзя составлять подробных планов. Ничего, кроме вреда, от них не будет. Допустимы только самые общие наметки, дабы в процессе реализации иметь представление, туда вы движетесь, куда хотели, или уже давно в другую сторону.

Вот, значит, и Михаил, вернувшись из Парижа, быстро донес до меня, что мои планы относительно терроризма во Франции – они, мягко говоря, страдают некоторой неосуществимостью.

– Там агентов нашей охранки, конечно, меньше, чем всяких смутьянов, – пояснил мне Миша, – но не очень намного. А еще в военной миссии офицеры главного штаба тоже не слепые и одними военными вопросами не ограничиваются. Более того, среди эмигрантов ходят слухи, что охранка некоторых уже того… как вы говорите, ликвидировала. Прямо там, во Франции. Во всяком случае, за последние два года исчезли три человека – два поляка и русский народник, причем без следов.

Ну, это вряд ли, подумалось мне. В будущем я не смог найти ни малейшего намека на подобный образ действий, хотя старательно искал. Хотя… я же, например, никаких письменных следов своей деятельности оставлять не собирался ни в коем случае! Почему тогда здешние жандармы должны быть глупее?

– Я даже видел в Париже одного своего старого знакомого, – продолжал Михаил. – Довелось в свое время разок побывать у него на допросе. Тогда он был жандармским ротмистром. Кто сейчас – не знаю. Он отпустил бородку и сбрил усы, но я его узнал. А вот он меня – нет, потому как допрашивал он тогда не одну сотню таких, как я.

– Та-а-к, – начало понимать мое высочество, – просто агентом он быть не может, раз его многие способны узнать. Значит, мужик там либо в качестве живца, либо для отвлечения внимания от кого-то, кто занимается действительно важным делом. А оба этих варианта подтверждают, что во Франции много российских жандармов. Я правильно понимаю?

– Да, Александр. Нам рано лезть во Францию. Начинать надо с Санкт-Петербурга и Москвы.

М-да, получается, пока что руки у меня коротки как-то воздействовать на генерал-адмирала, сделал вывод я. И вообще пора озаботиться вопросом внедрения своих людей в охранку. Один у меня есть – Зубатов, но одного мало. Кроме того, он в Москве. Съездить, что ли, в бывшую столицу с целью повышения культурного уровня или еще чего-нибудь? Инкогнито, понятное дело, официальный визит поднимет слишком много шума.

Тем временем приближалось лето, и все семейство начало собираться в Крым. Я попробовал заявить отцу, что у меня полно дел в Питере, в силу чего меня лучше оставить тут, но отец эту идею не поддержал.

– Отдыхать иногда надо, а то свалишься, Алик, – заявил он.

– Так я, когда устану, прекрасно могу и на диване в Приорате отдохнуть!

– В башне? – усмехнулся родитель. – Знаю я, как вы ее используете. Ничего, припрет – и в Крыму б… в смысле, кого-нибудь да найдешь. Ладно, не волнуйся, мы туда ненадолго, недели на три, а потом маман с младшими останется там, а я, ты и Ники вернемся. У меня тоже дел хватает.

– Тогда пусть царский поезд пригонят в Гатчину за день, а лучше за два дня до отъезда. Мне нужно время, чтобы его хотя бы поверхностно изучить.

– Опять? Алик, да что ты за человек такой – по небу на пес знает чем летаешь и не боишься, а приходит пора в поезд лезть, у тебя сразу появляются подозрения. Как же это по-научному называется, мне вроде Боткин говорил? А, вспомнил – фобия. Ты к нему обратись, он тебе микстуру выпишет. Попьешь, и все пройдет.

– Нет, ваше величество, это не фобия. Я не боюсь летать потому, что уверен в исправности каждой детали дирижабля и дельтаплана. Их проверял или я лично, или люди, чьим профессиональным качествам и аккуратности я полностью доверяю. А кто проверял царский поезд?

– Ну, механики там какие-нибудь… техники железнодорожные…

– И что, любой из них может запретить эксплуатацию поезда?

– Они должны доложить начальству! – начал терять терпение отец.

– Поезд формируют министр двора и министр путей сообщения.

Тут я вспомнил, что первый из перечисленных, граф Воронцов-Дашков, является довольно близким другом отца, и решил немного снизить градус своего возмущения.

– Министр двора – честный и ответственный человек (а вот что он дурак, лучше промолчать), но в технике не разбирается совершенно! А министр путей сообщения Посьет живет только своим морским прошлым, ныне же он вообще ни в чем не разбирается по причине старческого слабоумия. Попробуйте попросить их на память процитировать правила формирования и движения большегрузных поездов и послушайте, что они вам скажут. В общем, если вы не желаете обращать внимание на свою безопасность, мне придется посвятить в эту проблему маман.

– Ого! Похоже, действительно дело серьезное, раз ты готов пойти даже на такое. Ладно, предоставлю тебе три дня на инспекцию поезда.

Ну и дела, подумал я, выходя из отцовского кабинета. Только-только с генерал-адмиралом вроде обошлось – он так и не узнал, из-за кого получил от императора сильнейший втык вкупе с обещанием выгнать его к чертям в отставку, несмотря на дружбу с детства, если не наведет порядок в строительстве новых кораблей. Но теперь у меня могут появиться два новых врага, и вот уж эти-то будут точно знать, кто доставил им неприятности! Ладно, Посьет, пожалуй, особого вреда причинить не сможет, но вот про министра двора этого не скажешь. Блин, если бы нам с Ники не ехать этим поездом, я бы, пожалуй, промолчал. Но терпеть крушение из-за каких-то старых маразматиков? Ладно, будем надеяться, что отец не даст меня совсем уж сожрать.

Царский поезд с виду оказался почти таким, каким был два года назад. Но именно что только почти. В нем прибавилось еще два вагона, причем, как и почти все остальные, они были четырехосными.

– Что это за новшества? – спросил я сопровождавшего меня в первом обходе генерала Черевина, который, как оказалось, тоже принимал участие в формировании царского поезда.

– Третий – это вагон министра путей сообщения, а пятый – персональный вагон цесаревича, ему уже положено.

– Угу. Насколько я помню, в инструкции по формированию поездов высочайших особ, на которой, между прочим, стоит и ваша подпись, число вагонных осей ограничивается сорока восемью, а здесь я вижу пятьдесят четыре.

– Ну нельзя же быть таким формалистом, ваше высочество! – обиженно заявил Черевин, обдав меня парами неусвоенного алкоголя. Как обычно, он уже успел с утра поправить здоровье.

– Если поезд потерпит крушение, вы мне это повторите, Петр Александрович? Давайте лучше посмотрим на вагон Посьета, чем-то он мне не нравится.

Причем я отлично знал, чем именно – он был одной из причин катастрофы в восемьдесят восьмом году. Оставалось только найти, к чему бы придраться сейчас, но это оказалось нетрудно. Вагон стоял с заметным даже простым глазом перекосом.

– Вынужден настаивать на тщательной экспертизе этого вагона, – вздохнул я. – И теперь пройдем вдоль состава к хвосту.

В общем, в результате моих усилий из состава убрали вагон Посьета и еще один, великокняжеский, который, во-первых, тоже оказался не в идеальном состоянии, а во-вторых, именно сейчас вообще должен был ехать без главных персон, а только с одной прислугой. Посьет, как мне удалось узнать, особо не возмущался, а вот Воронцов-Дашков остался настолько недоволен, что даже пожаловался на меня родителю. Впрочем, без какого-либо успеха.

И до Крыма, и обратно мы доехали благополучно, но на пути туда произошла интересная встреча.

В Харькове наш поезд стоял довольно долго, с одиннадцати утра и почти до шести вечера, потому как отец наносил какие-то визиты и взял с собой Ники, а мне удалось отбрехаться тем, что я хочу принять участие в текущем осмотре поезда. На самом деле я этого ни фига не хотел, но еще меньше желал куда-то тащиться. И вот, значит, когда я в сопровождении небольшой охраны уныло плелся по перрону, иногда с умным видом заглядывая под колеса, меня отловил Сергей Юльевич Витте. Тогда он еще был не особой, приближенной к императору, а только управляющим Юго-Западными железными дорогами. И его появление в Харькове, то есть на станции Харьковско-Николаевской дороги, непосредственными служебными обязанностями не объяснялось. Он это сразу подтвердил, заявив, что прибыл сюда исключительно в целях побеседовать со мной, как с весьма технически грамотным человеком.

– Я внимательно следил за всеми публикациями о деятельности вашего комитета, – пояснил Витте.

– Да? Тогда спасибо на добром слове. И не пойти ли нам позавтракать? В вагон цесаревича, например, я могу распорядиться, чтобы туда принесли чего-нибудь пожевать.

– А…

– Да не будет Николай против. У меня вообще есть разрешение в любое время дня и ночи без доклада входить в его вагон. Короче, если у вас действительно ко мне что-то важное, тогда пошли, не на улице же нам беседовать.

Оказалось, что Витте собрался донести до меня примерно то же самое, что я – до отца, только делал это он более аргументированно. Все правильно, ведь Сергей Юльевич давно работал на железных дорогах. Он заявил, что поезд такого веса и такой конфигурации может безопасно двигаться только со скоростью не более двадцати верст в час, а превышение чревато сходом с рельсов.

– Однако по регламенту, утвержденному министром путей сообщения, допускается скорость до сорока километров в час. Или тридцати семи верст, как там написано, – уточнил я.

– Такой норматив принят для немецких дорог, где рельсы имеют вес тридцать фунтов на фут, а у нас двадцать два. Кроме того, у них балласт из щебенки, а у нас песочный. Нельзя бездумно переносить чужие цифры на наши условия!

К концу беседы я, кажется, начал понимать, зачем в действительности Витте ее затеял. На своей Юго-Западной дороге ему удалось добиться, чтобы царский поезд двигался со скоростью не более тридцати верст в час, что, между прочим, вызвало раздражение императора, но по всем прочим дорогам поезд иногда разгонялся до шестидесяти или даже больше. Витте, как грамотный инженер-путеец, был уверен, что когда-нибудь это плохо кончится. Ну то есть для поезда и его пассажиров плохо, а лично для него, наоборот, хорошо. Ведь он предупреждал, причем аргументированно! Однако императору он успел сказать только несколько слов, и требовался еще кто-то, выслушавший его предупреждения, которые когда-нибудь сбудутся. Причем этот кто-то должен обладать достаточно высоким положением, иметь неплохое техническое образование, и, главное, он не должен иметь возможности ничего изменить! Получается прямо вылитый я, не находите? Ну не мог Витте знать, что последнее время отец относится к моим советам с полной серьезностью! И, значит, императорский поезд будет продолжать носиться как угорелый, а когда он наконец-то свалится под откос, младший брат цесаревича наверняка вспомнит про этот разговор. Если останется жив, конечно, но это уже не во власти Сергея Юльевича.

– Подумаю над вашими словами, вы были весьма убедительны, – так я отреагировал на доведенную до меня информацию.

Действительно, подумать было о чем. Витте, безусловно, человек талантливый. И если суметь зацепить его хоть чем-то, чтобы он стал еще и управляемым, ему же цены не будет! Значит, надо поручить Михаилу поискать на Сергея Юльевича хоть какой-то компромат. Ну не может такого случиться, чтобы человек был, а компромата не было, это противоречит законам природы. А то ведь в другой истории Витте Александра Третьего побаивался, отчего и вел себя вполне прилично. Зато Николая он в грош не ставил, сразу начал вести свои игры, и ни к чему хорошему это не привело. Ни для него, ни для России.

Кстати, Сергей Юльевич просветил меня не только насчет опасности движения сверхтяжелых поездов на высокой скорости. Он еще и рассказал о финансовых тонкостях железнодорожного дела в России, после чего я буквально офигел. Нет, в общих чертах мне было известно, что почти все дороги у нас частные, но строятся они под гарантии государства, однако Витте рассказал именно о частностях. Например, о тарифах на грузовые перевозки. Законодательно был установлен их верхний предел, но он никого не интересовал, реальные тарифы были ниже. Причем какие именно – никто толком не знал! То есть если кто-то захочет перевезти большую партию чего-нибудь тяжелого, ему надо будет не листать проспекты, а идти на прием к члену правления соответствующей дороги, а если партия очень большая – то прямо к председателю. Где каким-то образом (разумеется, материальным, то есть путем расставания с некой суммой – этого Витте прямо не сказал, но догадаться было нетрудно) наверняка получится снизить тариф конкретно для своего груза до просто смешной цифры. Разумеется, от такой несусветной дешевизны железная дорога терпела убытки, которые потом возмещались государством. Ну а правлению, естественно, профит. Вот так оно все и работало с легкой руки Александра Второго, который это безобразие утвердил. Ну, блин, ну, Царь-освободитель! Просто зла не хватает.

Интересно, подумал я. Неужели сам Сергей Юльевич в таких схемах не участвует, раз уж он мне о них решил рассказать? И если таки нет, то тогда не помешает узнать, каким иным образом он не упускает своего. Или господин Витте вообще чист, аки агнец, и всю жизнь довольствовался исключительно должностным окладом? Потому как Николаю, когда он займет место отца, действительно нужен будет грамотный министр финансов, и про одну из кандидатур на этот пост лучше навести справки заранее. Отчего бы и не поинтересоваться, коли он сам ко мне пришел.

Глава 27

Осенью восемьдесят седьмого года мой комитет получил телеграмму из Сан-Франциско, с первого взгляда представляющую собой отрицательный ответ на запрос о возможности покупки некоего электротехнического оборудования, но на самом деле сообщавшую, что золото в указанном месте найдено и экспедиция приступает к разметке участков. Отец меня аж обнял на радостях – видать, крепко его достали финансовые проблемы. Я тоже испытал прилив энтузиазма, но по несколько другой причине – что золото в устье Нома есть, у меня и так сомнений не было. Но вот то, что нам об этом сообщили из Сан-Франциско, однозначно свидетельствовало о состоявшемся как минимум один раз сеансе связи между Калифорнией и Аляской. И это при том, что обе радиостанции имели детекторные приемники! Правда, с двухполупериодным выпрямлением. Настройка такого девайса являлась настоящим мучением, но, когда оптимальные положения двух игл были наконец-то найдены, чувствительность минут на двадцать становилась заметно выше, чем у простого, лишенного наворотов изделия. Потом настройку надо было повторять. Всю эту тягомотину придумал Колбасьев, причем сам, я ему почти не подсказывал, и уже можно было утверждать, что ученик превзошел своего учителя. Ибо сам я с большим трудом смог обеспечить связь между Гатчиной и Москвой, а от Сан-Франциско до Нома в восемь раз большее расстояние. Хотя, конечно, сверхдальняя связь на средних волнах – дело такое, сильно зависящее от состояния атмосферы. Однако случившееся все-таки позволяло надеяться, что со временем из Нома можно будет связаться и с Владивостоком.

Кроме того, в моем комитете наконец-то появился патентный отдел. Полковник Роговцев все-таки сдержал обещание и прислал в Приорат молодого человека, недавно окончившего юрфак Петербургского университета, который занялся этим делом. Первым была запатентована схема оружейной автоматики со свободным затвором, а сейчас он занимался патентованием вибратора Герца, моего антенного контура к нему, приемника Попова и отдельно – двухполупериодного приемника Колбасьева. Причем названия и описания были составлены так, чтобы было не так просто догадаться – все это вместе может обеспечить беспроводную связь. Патенты мы брали в России, Англии, Германии, Франции и САСШ, как сейчас назывались Штаты. На всякую мелочь типа Италии или там Австрии просто не хватало рук.

Однажды ненастным осенним вечером отец позвал меня на прогулку. Я подумал, что у него возник какой-то вопрос по поводу моей секретной службы, но ошибся. И вообще слегка прифигел, узнав, что именно интересует родителя. Оказалось – мое мнение по вопросам диетологии.

– Мне и ты, и врачи напрягаться запрещают, – жаловался он. – Даже дрова, говорят, колоть нельзя! Толстею я, Алик, от такой жизни, аж самому неудобно. А тут недавно встретился мне один полковник, я его еще с турецкой войны помню. Тогда он объемистым был о-го-го каким! А сейчас его сразу и не узнаешь – тощий как лучина. Я спросил, как это ему удалось так похудеть, а он ответил – мол, просто перестал мясное есть, вот и все. Прежде чем к Боткину с таким вопросом подходить, я решил у тебя поинтересоваться.

Ох, грехи наши тяжкие, мысленно вздохнул я. Ну не возникало у меня в прошлой жизни такой проблемы! Просто оттого, что к старости я там начал не толстеть, а тощать. Однако предубеждение против вегетарианства было уже тогда, и, пожалуй, настала пора поделиться им с родителем.

– Не факт, что тот полковник похудел именно из-за отсутствия в рационе мяса, – начал я. – Может, он просто заболел чем-нибудь и вообще скоро помрет. Небось от такой диеты у него болезнь-то и обострилась. Если же организм здоров, то вряд ли он от ботвы начнет худеть. Есть такое животное, гиппопотам называется. Мяса не ест совершенно и при этом почему-то не худеет. Корова опять же… в общем, не думаю, что это хорошая идея. А почему вас это вдруг озаботило? Полнота далеко не всегда является признаком болезни.

– Да просто неудобно мне! И Фредерикс жалуется – мол, трудно стало мне подходящую лошадь подобрать. Больно сильная нужна.

Ага, если бы дело было только в этом. Я в свое время очень удивился, увидев, как неуверенно отец чувствует себя на лошади. Меня и то научили! А он ездил потихоньку и, кажется, этих самых лошадей даже побаивался. Во всяком случае, не доверял им. Так что у шталмейстера барона Фредерикса задача была действительно непростой – требовались не просто пригодные под седло тяжеловозы, но к тому же еще смирные, флегматичные и доброжелательные. Может, соорудить родителю мотоцикл? Вроде чоппера. А что – борода есть, лысина есть, пузо тоже в наличии – вполне каноничный байкер получится. Хотя пусть лучше на велосипеде побольше ездит – если не напрягаться, то для здоровья весьма полезно.

Так я родителю и сказал.

– Думаешь? Ладно, попробую. Но на парад, скажем, на этом твоем лисапеде не выедешь.

– На автомобиле можно! – осенило меня. – Чай, у нас тут технический прогресс, пора отказываться от покрытых мхом столетий устаревших традиций. Решено, сделаю я вам автомобиль.

– Хм… а что… ладно, делай. Дорого он мне встанет-то?

– Не так чтобы очень, думаю, где-то тысячи три-четыре на него уйдет.

– Ого! Твой-то куда дешевле обошелся.

– Так то мой! Вы же император, вам на таком убожестве ездить будет просто неприлично, посолиднее придется делать.

Я думал, что наш разговор на этом закончится, однако ошибся. У родителя ко мне было еще дело, причем не одно.

– Тут, понимаешь, маман меня спрашивала – нельзя ли такой мотор, какой на твоем автомобиле стоит, только поменьше, на велосипед приделать? Чтобы он побыстрее ездил.

Да уж, маман в этом отношении являлась полной противоположностью отцу. Верховую езду она любила самозабвенно, почти как танцы, причем быструю, с лошадьми у нее никаких проблем не возникало. Я даже иногда думал: не свернула бы матушка шею, с такими-то лихими скачками! Но не волновался, ибо в другой истории ничего она себе так и не свернула. И на велосипеде родительница с удовольствием гоняла по парковым дорожкам. Сделать ей, что ли, мотоцикл? Точнее, мопед, на нем убиться довольно трудно.

– И чтобы он смазывался чем-нибудь более приятно пахнущим, нежели касторка, – продолжил изложение заказа отец. – А то ты, когда после поездки на своем драндулете во дворец заходишь, иногда ей сильно пованиваешь.

Ага, «мотюль» вам с запахом ванили подавай! Перебьетесь, нету его тут.

– Это не оттого, что ездил, а оттого, что в моторе ковырялся, – объяснил я. – Если маман туда не полезет, то и запах к ней не пристанет.

– Коли так, то и касторка сойдет, – согласился родитель.

Однако и сейчас это было еще не все, что он хотел мне сказать.

– Тут мне старый кайзер письмо прислал, – перешел к следующему пункту повестки дня его величество. – Пишет, что его внук, Вильгельм, прочитал про ваши полеты и очень заинтересовался. Хочет приехать, дабы самому попробовать. И его, наверное, сестры будут сопровождать, София и Маргарита. Чуешь, чем дело пахнет? Фридрих, сын его, действительно горлом мается, все ты правильно разузнал. Ему даже какую-то операцию предлагали сделать, только он отказался. Так что Вильгельма к нам привязать – оно очень своевременно будет. Ты там к средней сестре, Софии, присмотрись, ладно? Вот только… левая-то рука у Вильгельма совсем плохо работает. На дирижабле ладно, пассажиром его покатаете, а с дельтапланом как быть? Не разбился бы будущий наследник.

– Не разобьется, мы для него специальный дельтаплан подготовим, – пообещал я.

Действительно, с плохо функционирующей левой рукой, да которая к тому же короче правой, управляться с трапецией будет неудобно. Ну так можно установить ручку по образцу самолетной! Пригодится, а то я уже начал задумываться. Ведь у дельтаплана, чтобы он поднял нос, надо двигать трапецию от себя, а на самолете Можайского – ручку на себя! Я-то к подобному давно привык, а вот ученики могут и запутаться, причем вплоть до летальных последствий, и отнюдь не от слова «летать». Значит, решено – для начала сделаем один дельтаплан с комбинированным управлением. Ручка, двигающаяся взад-вперед и вправо-влево, как у самолета, ею можно будет оперировать одной рукой. А педаль газа так и оставим, ибо педали, поворачивающие руль направления, дельтаплану без надобности из-за отсутствия того самого руля. То есть для управления таким летательным аппаратом левая рука станет вообще не нужна.

Следующим утром, неспешным шагом двигаясь к Приорату, я продолжил обдумывание того, что услышал прошлым вечером. Итак, приезжает Вилли с сестрами. Ники, наверное, будет рад вновь лицезреть свою ненаглядную мартышку, но это его дело. А мое – проследить за переделкой управления как у дельтаплана, так и у дирижабля. Мы с братом решили его немного рационализировать. Действительно, зачем в экипаже рулевой? Управлять подвижными плоскостями стабилизатора прекрасно сможет и капитан – при помощи педалей. Но не таких, как в самолете, а типа велосипедных. Крутишь их вперед, и рули высоты поворачиваются вверх, назад – вниз. Переделка несложная, но все равно с ней лучше не тянуть, а то приедет внук кайзера, а у нас дирижабль стоит в разобранном виде. Может получиться неудобно. Ладно, с техникой разберемся, не в первый же раз. А вот с личным вопросом как быть? Папаня ясно намекнул, что меня неплохо было бы женить. Кандидатура предполагаемой невесты, правда, ни малейшего энтузиазма не вызывает, но тут уж ничего не поделаешь. Помните – «все могут короли»? Я, хоть и не король, все равно жениться по любви не смогу. Точнее, не смогу без скандала. Да и хрен с ним! Ничего страшного, женюсь, если понадобится, а для души, если не совсем к месту употребить такое возвышенное слово, мышек вокруг вполне достаточно. Сами набегут, даже искать не придется.

Тут меня охватила прямо-таки какая-то возвышенная грусть, словно я был не великим князем Аликом, а как минимум лордом Байроном. С моей мышкой мы тесно не общались уже больше месяца! У меня иногда по утрам перед глазами так и вставали ее волнующие формы. Но – увы. Договорившись со мной о грядущей замене, Людочка пустилась во все тяжкие. Петр Маркелович докладывал, что сейчас она развлекается сразу с двумя братьями-циркачами, причем одновременно. Это, по мнению начальника комитетской канцелярии и моего зама по тайной службе, был уже разврат. Согласен, но где же обещанная юная фея – мне ее что, самому искать? Нет, я, конечно, могу, но это займет много времени, коего и так не хватает. И вообще, если мое высочество начнет все делать само, то зачем ему тогда подчиненные? С немалыми, между прочим, окладами.

В общем, придя на место службы, я первым делом вызвал Петра Маркеловича и поинтересовался, в каком состоянии пребывают мои личные дела.

– Девушка проверена во всех смыслах. Никаких фактов, препятствующих ее приближению к вам, не выявлено, но подозрения у меня в отношении ее есть. Не нравится она мне. Не в смысле внешности, разумеется, тут все в порядке. К сожалению.

– Да? Тогда, пожалуйста, доложите подробно.

– Слушаюсь. Начну с того, что Людмила была не совсем права, назвав ее своей подругой. Они просто живут неподалеку, но до того, как Людмила стала появляться в Приорате, девушки вообще не общались. Знакомство произошло по инициативе молодой Некрасовой – это фамилия объекта.

– Вы думаете, она каким-то образом смогла разузнать, чем мы с Людочкой тут занимаемся?

– Нет. Просто Людмила была единственным известным ей человеком, вхожим в Приоратский дворец.

– Она что, по-вашему, от охранки или еще от кого-нибудь?

– Полностью исключить такого не могу, но, с моей точки зрения, это чрезвычайно маловероятно. Она сама от себя. Это очень умная, целеустремленная и беспринципная особа, к тому же на редкость обаятельная. Сам удивляюсь, как подобные качества успели развиться в столь юном возрасте, ведь ей месяц до восемнадцати, но это так. В общем, госпожа Некрасова – далеко не простая душа Людмила.

– Что посоветуете?

– Ничего, ваше высочество. Советовать в подобных случаях глупо. Сам бы я поостерегся с ней связываться, так это я, человек уже в возрасте и к дамам довольно равнодушный.

Ага, знал бы ты, в каком я-то на самом деле возрасте, подумалось мне. Но, правда, все равно весьма неравнодушный к прекрасному полу, тут он прав.

– Короче говоря, решать вам, – закончил канцелярист.

– Ладно, посмотрим, так ли страшен черт, как его малюют. Она замужем?

– Пока нет, я взял на себя смелость не спешить, хотя фиктивный муж уже подготовлен и девушка в общих чертах согласна. Вы же вроде не собираетесь ничего афишировать? Тогда женитьба будет лишней. Но если нужно, свадьбу можно устроить хоть завтра.

– Пожалуй, вы правы, пока не надо. Когда она сможет здесь появиться?

– Если отправить посыльного прямо сейчас, то часа через два.

– Отправляйте. И, если вам будет не в тягость, раздобудьте бутылку чего-нибудь слабенького с минимумом закуски, а то у меня тут как-то незаметно гости все выпили и сожрали.

Когда через два с небольшим часа в дверь моего кабинета после осторожного стука прошла девушка, я не уронил челюсть на стол только потому, что опирался ей на руку.

В своей долгой жизни я видел – разумеется, не вживую, а только в кино и на картинках – всего двух абсолютно красивых женщин. Остальные – всякие там Брижит Бардо, Софи Лорен и прочие Клавы Шифер могли рассматриваться только с позиций, насколько они приближаются к идеалам. Не очень, с моей точки зрения, весьма не очень. Примерно как те, которые мне попадались и в жизни.

Уточняю – красавицами, даже отдаленной конкуренции которым в моих глазах никто не мог составить по определению, были «спортсменка, комсомолка и просто красавица» из «Кавказской пленницы» и Маришка Вереш из «Шокинг блю». Так вот, сейчас в мой кабинет зашла именно она, вторая. Сходство, с моей точки зрения, было практически абсолютным.

Я потрясенно молчал – скорее всего, с довольно дурацким видом. Впрочем, точно сказать не мог, ибо не смотрел в зеркало. Ну не до зеркал мне было!

Девушка сделала что-то вроде книксена и сказала:

– Ваше высочество, я вам очень благодарна за приглашение.

– Э… – спохватился я, – проходите, пожалуйста. Меня зовут Александр, можно просто Алик.

– Ой, извините ради бога, я так волнуюсь, что даже забыла представиться. Марина Некрасова.

Блин, мысленно застонал я, имя – и то совпадает. И даже голос, кажется, похож! Ну так же не бывает – у меня что, бред?

– Марина, а вы случайно не поете?

– Как вы узнали? Пою, только, наверное, плохо, меня мама учила. И на рояле немного играю.

– Пойдемте, – я встал, хотя сделать это, разумеется, следовало сразу, а не демонстрировать идеалу всю глубину своего бескультурья.

Мы быстро прошли в конференц-зал, в углу которого стоял рояль, притащенный сюда по инициативе Николая. А ведь я тогда еще что-то бухтел, мол, да зачем он здесь. Хорошо хоть брат меня, идиота, не послушал.

На рояле младший секретарь игрался с котом.

– А ну брысь! – зашипел я на них. И двуногий, и хвостатый бездельники испарились.

Марина села к роялю и запела. Что именно, я потом вспомнить не мог, ибо вообще чуть не рехнулся – голос тоже почти совпадал! Такой же глубокий и сильный. Только, по-моему, он был все-таки немного красивей. Понимающие люди скажут, что такого просто не может быть, и до этого дня я бы с ними согласился, однако сейчас – уже нет. Как это не может, когда он есть?

На этот день у меня были какие-то планы, но я про них даже не вспомнил. Разумеется, сделано не было ничего. Ну то есть совсем ничего, включая то, ради чего и была затеяна эпопея со знакомством. Когда Марина ушла, ко мне, хоть и не сразу, вернулась способность соображать, и я задал себе вопрос – что это было? Меня осчастливили или просто кинули, как последнего лоха?

Но уже на следующий день я имел возможность убедиться – нет, не кинули. Более того, Маришка вообще оказалась девушкой.

Глава 28

В этой истории, как и в той, что я учил в еще советской школе, Александра Ульянова с пятнадцатью подельниками взяли за пару дней до покушения, которое планировалось провести в начале марта восемьдесят седьмого года. Не уверен, что тут имелась хоть какая-то моя заслуга, хотя, разумеется, питерскую охранку мой комитет предупредил. Ее начальник, полковник Секеринский, даже прислал в адрес комитета благодарственное письмо, но это ни о чем не говорило. Вполне возможно, что он просто хотел польстить брату цесаревича. Но вот то, что пятерых из террористов повесили не в начале мая, а в конце ноября, в основном было моей заслугой. Я проел отцу всю плешь, убеждая его призвать жандармов не торопиться, а тщательно расследовать все обстоятельства дела. В конце концов ему это надоело, и он лично, своей царственной рукой написал мне рекомендательное письмо к тому самому полковнику.

Этот оказался довольно разумным человеком и, узнав, что затягивание следствия в вину ему не поставят, согласился за предоставленное время постараться копнуть поглубже. В самом начале нашего знакомства, когда я посоветовал полковнику проявить гуманизм хотя бы к тем арестованным, которые совершенно явно больны – например, к Шевыреву, – он скривился и даже буркнул что-то вроде «и этот туда же», но, узнав, как именно я себе этот самый гуманизм представляю, рассмеялся и спросил, не задумывалось ли мое высочество о карьере в жандармском корпусе. Дело в том, что я подробно рассказал ему, как морфий, в данный момент свободно продающийся в аптеках, вызывает привыкание, особенно если не жмотничать с дозами. И поделился сведениями, что происходит с пациентом после отмены инъекций. В результате Шевырева и Пилсудского, по результатам врачебного осмотра признанных больными, с их согласия начали лечить близкими к предельно допустимым дозами морфия – в полном соответствии с последними веяниями здешней медицины.

Дураку Шевыреву такое лечение даже понравилось, и болтать он начал почти сразу. Пилсудский, кажется, что-то понял и через месяц после начала лечения отказался от инъекций, но продержался всего неделю, после чего они были продолжены. Кстати, это был не тот Пилсудский, который потом стал чуть ли не основателем Польши. Не Юзеф, а его старший брат Бронислав. Впрочем, когда началась ломка, своего младшего он заложил с потрохами одним из первых, так что тот получил не пять лет ссылки, как в другой истории, а пятнадцать каторги.

Старший же ушел от наказания, вскрыв себе вены за неделю до суда. В общем, по результатам расследования удалось основательно проредить не только еще остававшихся народников, но и польское революционное движение. И, что было не менее важно, у меня установились доверительные отношения с начальником охранки Санкт-Петербурга Петром Васильевичем Секеринским. Он, кстати, согласился с моим предположением о том, что младшему Пилсудскому лучше бы не пережить каторгу, причем побыстрее, и обещал принять необходимые меры.

Однако затягивание следствия имело не только положительные, но и отрицательные стороны. Казалось бы, уже семь лет как идет реакция, всякие либералы должны притихнуть, но нет – вроде бы вполне приличные люди вдруг ни с того ни с сего начали предлагать задуматься о помиловании конкретно этих террористов под тем предлогом, что они ведь так никого и не успели взорвать. А мать Александра Ульянова, получив дополнительно время, вообще завалила все инстанции прошениями о помиловании своего сына, добравшись даже до Николая.

– Может, действительно попросить отца помиловать этого студента? – жалобно глядя на меня, предложил брат. – Мать его жалко.

– Жалко, значит? На, почитай.

Я положил перед ним три листа – один с текстом, другой с чертежами, третий с расчетами.

– Что это?

– Подробное описание их бомбы. Не поленились же, паскуды, нарезать гвоздей и напихать их во взрывчатку. Да еще ядом намазали, а сверху для сохранности яда покрыли лаком. Число случайных жертв при взрыве такого устройства перевалило бы за сотню. Этих, значит, матерей тебе не жалко?

На Николая мои аргументы произвели столь сильное впечатление, что он во время повторного визита просительницы наорал на нее в том смысле, что такие звери, коих она вырастила из своих детей, жить среди людей вообще не должны. Я, честно говоря, тоже задумался – а не устроить ли под шумок нападение на Владимира Ульянова каких-нибудь неопознанных личностей? Само собой, летальное. Вот уж на это возможностей канцелярии моего комитета точно хватит. Но, слегка раскинув мозгами, пришел к выводу, что торопиться не следует. Скоро только кошки сами знаете что делают, а котята рождаются слепыми. Если бы я знал всех пламенных большевиков поименно и с подробностями биографий, тогда, конечно, пускай бы себе с младшим Ульяновым приключался несчастный случай. Но ведь даже о тех, про которых я помнил, сведения были весьма далеки от полноты. Например, Троцкий. Это же псевдоним, которого он еще не придумал! А как его настоящая фамилия, откуда он родом, где сейчас учится? Увы. А про остальных я знаю еще меньше. Так что пусть Владимир Ильич пока погуляет на свободе, а мы посмотрим, кто вокруг него начнет кучковаться.

Но, разумеется, проблема развития революционного движения в России не могла решиться только ликвидациями, посадками и слежкой. Требовалась еще идеология, которая, во-первых, покажется привлекательной народным массам, а во-вторых, не будет столь разрушительна, как та, что сейчас исповедуют народники. Потом, правда, им на смену придут всякие троцкисты и ленинцы, но хрен редьки не слаще. Так вот, предотвратить рост популярности революционных идей в народе невозможно, даже если бы власть вдруг вся целиком в едином порыве кинулась строить коммунизм, ибо так уж Россия устроена, что в ней всегда хватает недовольных любой властью. А раз что-то нельзя предотвратить, его надо возглавить. И начать, разумеется, следует с выработки идеологической платформы. Осознав это, я поступил в строгом соответствии с постулатом «поручайте дела специалистам» и спустился в подвал Приоратского дворца, где отбывал свой пока еще пожизненный срок Николай Морозов. За то время, что он тут сидел, я, кажется, разобрался, что он собой представляет.

Сильная сторона Николая Александровича состояла в том, что он был настоящим теоретиком. И слабая заключалась в том же самом. То есть он мог при наличии достаточного количества достоверной информации систематизировать ее и создать безупречную теорию, но поручать ему организовать хоть что-то – значило гарантированно обречь дело на провал. Но сейчас-то мне от него требовалась именно теория! Причем желательно марксистская, с тем чтобы, когда Ильич созреет до создания марксизма-ленинизма, ниша была уже занята. Хотя, конечно, фамилия приоратского сидельца для названия новой теории рабочего движения не подходит. Ну что это будет за ублюдочное слово – марксизм-морозовизм? Народ его точно не воспримет серьезно и начнет произносить как «мразовизм». Хотя Ленин – это не фамилия, а псевдоним, и Морозову тоже ничто не помешает взять себе что-нибудь подобное, дабы новый раздел марксизма смотрелся красиво и внушительно.

Я пришел слишком рано – узника дома не было, он еще не вернулся с прогулки. Я сел в прихожей рядом со сварочным агрегатом и начал потихоньку мурлыкать гимн Советского Союза, дабы заранее прийти в должный душевный настрой. Ну то есть не совсем гимн, мелодию-то я оставил, насколько смог ее воспроизвести. К ней у меня претензий не было в отличие от слов. Их автор что, умел рифмовать только свободное с народным, а больше ничего и ни с чем? Поэтому я напевал гимн на слова стихотворения «однажды в студеную зимнюю пору». Но так как его написал поэт Некрасов, я тут же вспомнил Маришку, и моя физиономия против воли приняла мечтательное выражение. Нет, одернул я себя, имей силу воли подождать до вечера. А пока лучше вспомнить что-нибудь из наследия классиков. Чем знаменит Маркс, кроме «Капитала» и русофобских высказываний? Энгельс, например, написал «Историю винтовки», которую я не только читал, но и неплохо помнил даже сейчас. А в соавторстве с Марксом чем он разродился? Блин, Маришка, конечно, просто чудо, но нельзя же только о ней думать все время! Вон, чуть про «Манифест коммунистической партии» не забыл.

Впрочем, скоро с прогулки вернулся Морозов, и мне удалось отвлечься от не ко времени нахлынувших возвышенных мыслей.

– Здравствуйте, Александр, – он ничуть не удивился моему визиту, так как они происходили довольно часто. – Какой сегодня день прекрасный – прямо как у Пушкина. Мороз и солнце, вот я и задержался маленько. У вас ко мне какое-то дело? Давайте тогда пройдем в гостиную, а то тут как-то не очень уютно.

Минут за пятнадцать мне удалось как-то убедить Николая Александровича, что я намерен посвятить свою жизнь борьбе за социальную справедливость, но пока не знаю, какой конкретно путь к ней ведет.

– Народники показали, что их дорога заканчивается тупиком, и мы пойдем другим путем. Вот только каким? Интуитивно я чувствую, что этот путь может стать успешным только на основе марксизма. Однако чувства – этого мало, нужны тщательно проработанные идеология и теория рабочего движения, чем я и хочу попросить вас заняться.

– Именно рабочего?

– Да, крестьянство по сути своей консервативно, и встать во главе движения за социальную справедливость оно не сможет.

– Да, чувствуется, что труды Маркса произвели на вас серьезное впечатление, – кивнул Морозов. – Что вы изучали, если не секрет?

А вот тут мне пришлось соврать. Изучал-то я много чего, но что осталось в голове от «Капитала», я уже рассказывал. Плюс еще из «Манифеста» помнилось, что по Европе бродит призрак коммунизма, и все. Лучше бы этот призрак по архипелагу Фиджи бродил! Или даже по Антарктиде.

– Пока ничего, – не совсем правдиво ответил я на вопрос Николая. – Однако хочу. Не достанете мне «Капитал» почитать? На русском или английском, немецкий я знаю хуже, а французский и вовсе так себе. И еще что-нибудь на ваше усмотрение.

– В окрестностях Приората это будет трудно, а покидать их я пока не могу, – напомнил мне Морозов.

– Разумеется. Это задание, имеется в виду разработка теории рабочего движения, станет для вас выпускным экзаменом. Сдадите – выпустим. А пока вам не помешает какой-нибудь псевдоним, под коим вы займетесь поиском литературы для меня. Да и потом он наверняка пригодится, так что лучше прямо сейчас и придумайте.

– Некоторые свои работы я подписывал как Владимир Ананьев, – сообщил Николай Александрович. – Кажется, про это охранка ничего не знает.

– Не годится! – мгновенно среагировал я. Ну да, это что же за учение такое получится – марксизм-ананьизм? Да народ сдохнет со смеху, не успев приступить к знакомству с ним. Но причину отказа озвучил, естественно, другую.

– Николай, охранка знает куда больше, чем это кажется. Придумайте что-нибудь другое.

– Хорошо, тогда пусть будет Корин. Лев Корин, отчество, наверное, можно и мое оставить.

– Сойдет. Документы будут примерно через неделю, а пока подумайте над основными положениями новой теории. Я тоже постараюсь систематизировать свои устремления, и мы сможем побеседовать более предметно.

Хотя, мысленно вздохнул я, чего их систематизировать-то? И так все ясно – мне хочется куда угодно, лишь бы с Мариной. И ведь, главное, я отлично понимаю, что со мной происходит! Наверняка не так уж она и похожа на Маришку Вереш, я помню-то ее не очень хорошо. Просто так уж получилось, что на смирно лежащие где-то в глубине представления об идеале, до сих пор совершенно никак не мешающие мне жить, наложилась встреча с похожей на тот самый идеал девушкой, к тому же умной и обаятельной. Организм же у меня теперь молодой, в нем концентрация всяких гормонов повышенная, вот я и втрескался, как в юности в Вику. Хотя, пожалуй, все-таки сильнее. Несмотря на то, что не мальчик уже, это у меня далеко не первая любовь! А, кстати, какая, если считать только достаточно глубокие чувства, отбросив всякие случайные связи?

После Вики была Наташа, сестра Генки Дюкина, с которым мы ездили в Осташков. Потом Лена, за ней Светлана, а после снова Наташа, на ней я и женился. Далее – как же звали ту, рыжую с «Алмаза»? Имени не помню, но на диване она была бесподобна. И, наконец, Валентина Сергеевна, соседка по подъезду, с ней мы сошлись уже после смерти жены и моего инфаркта.

– Да, Александр, я, кажется, верю, что вы хотите начать борьбу за более справедливую жизнь нашего народа, – сообщил мне Морозов. – У вас сейчас, может, и против воли, но выражение лица такое… одухотворенное, иначе не скажешь.

Тьфу! Вот так Штирлицы и палятся, подумал я. Хорошо хоть собеседнику до папаши Мюллера далеко. Но все равно, надо держать себя в руках, а то ведь может хватить ума и у отца в кабинете размечтаться. Ладно, сегодня надо съездить в Питер, поговорить с полковником Секеринским насчет документов для господина Льва Александровича Корина. Потому как слово «марксизм-коринизм», в отличие от предыдущих вариантов, будет смотреться весьма солидно. А фамилию Ананьев можно будет потом к какому-нибудь троцкизму пристегнуть. Лучше, конечно, к теории о постиндустриальном обществе, но до ее появления мне никак не дожить. Зато я наверняка доживу до сегодняшнего вечера, когда в Приорат придет Маришка Некрасова. Ой, да что же это со мной творится-то, люди? Сходить, что ли, к Боткину, попросить каких-нибудь успокаивающих пилюль…

Глава 29

Внук кайзера с двумя сестрами и тремя десятками сопровождающих лиц прибыл в Россию в самом конце восемьдесят седьмого года, если считать по нашему календарю. Или в самом начале восемьдесят восьмого, если по европейскому. То есть люди отпраздновали Рождество у себя в Берлине или Потсдаме, а теперь приехали продолжать гульбу в России. Вильгельм явился один, в смысле без жены, которая недавно родила ему пятого сына и, сославшись на не до конца восстановившиеся после родов силы, предпочла остаться дома. Прибыли гости на коротеньком поезде, состоявшем из паровоза и четырех вагонов. Как объяснил мне Вилли, это был личный поезд самого кайзера, который в силу преклонного возраста уже никуда не выезжал. Да, вот на таком действительно можно гонять! Это не тяжеленный состав Александра Третьего. Правда, немцам на своем поезде удалось доехать только до Варшавского вокзала, потому как европейская колея там и кончалась, а для поездки в Гатчину гостям был подан почти такой же, но наш поезд.

– Мать была против нашего визита, но дед настоял, – сообщил далее Вильгельм. – И вот тут еще какое дело, довольно щекотливое. Дед сказал, что не исключает свадьбы как Николая с Маргаритой, так и тебя с Софией, но решить вы должны сами. Как относится Ники к Маргарите, я знаю. А вот как ты к Софии, можешь честно сказать? Я ей все-таки брат.

– Ну, если для блага России, то мне по силам и не такое самопожертвование, – дипломатично ответил я. – Как у нас говорят, в жизни всегда есть место подвигу.

– Понял тебя, – усмехнулся Вильгельм. – Значит, все проще. Дело в том, что София этим летом, на праздновании золотого юбилея правления королевы Виктории, познакомилась с греческим кронпринцем Константином. Не знаю, насколько у них все серьезно, но мать уже обсуждала с ней возможность брака. Правда, дед против, но…

– Ясно. Спасибо, Вилли, ты у меня просто камень с души снял. То есть София не обидится, если мои знаки внимания ей окажутся близки к необходимому минимуму, ниже которого будет уже просто неприлично?

– Нет, она тебе даже будет благодарна, – заверил Вильгельм.

Он, ясное дело, еще не знал, что уже в этом году ему предстоит стать сначала кронпринцем, а потом и кайзером. Это знал я. Точных дат вспомнить не удалось, но явно оба эти события произошли в первой половине года. То есть до них оставалось совсем недолго, что придавало визиту Вилли особую ценность. Так как я развлекаться не больно-то любил и не особо умел, то все рождественские праздники гостей опекал в основном Ники. Он таскал их по каким-то великосветским гулянкам и водил в театры, а я только покатал Вильгельма с сестрами на буере по расчищенному льду Серебряного озера. Кстати, этот буер построил Циолковский, причем почти без моих подсказок, только с финансовой помощью, а то он собрался было от бедности сооружать что-то уж совсем примитивное. Оказывается, Константин Эдуардович уже строил буер в Боровске, это была вторая модель.

Разумеется, не обошлось без экскурсии в Приорат. Там, между прочим, на вполне законных основаниях сидела Маришка – Петр Маркелович уже неделю как оформил ее своей личной секретаршей, и две наши дамы-стукачки потихоньку шушукались – мол, седина в бороду, а бес в ребро. Гостям показали кое-какие новинки, включая аргонную сварку, а вечером, когда мы с Мариной наконец-то остались одни, она вдруг заявила:

– Бедная девочка! Кто же это над ней так издевается?

– Ты о ком?

– Разумеется, о Маргарите. Природа и так ее слегка обидела в смысле внешности, а тут еще эта ужасная прическа, скрывающая все достоинства и выпячивающая недостатки.

Да уж, моя-то милая не имела никаких причин обижаться на природу. Но, кстати, сама она тоже не шла на поводу у моды, если эта самая мода ей не подходила. Действительно, сейчас женщины старались носить высокие прически, открывающие уши. Некоторым они шли – маман, например. Но Марина была пострижена примерно как Вереш, только волосы еле заметно вились и были немного короче. А Риту, тут я был согласен, общепринятая прическа просто уродовала. Лицо под пирамидальным сооружением на голове казалось квадратным, а ничем не прикрытые уши торчали в стороны, как у Чебурашки. Ужас, короче, а не девушка. Может, помочь брату привести его любовь в более или менее привлекательный вид?

– Не знаешь, где в Питере или в Гатчине смогут ей помочь?

– Знаю, – огорошила меня Маришка. – Здесь, в Приорате. Наверное, подойдет комнатка, соседняя с твоим кабинетом, там как раз есть большое зеркало. Ты разве не знал, что Людмила – очень хороший дамский мастер? На дому работает, но туда лучше германскую принцессу не водить. И с макияжем она девочке поможет. Посмотри – я, по-твоему, плохо пострижена? А ведь это ее работа.

А в самом деле, только сейчас сообразил я. Людочка от природы была ничуть не красивей Риты, но выглядела всегда гораздо привлекательней, несмотря на внушительные габариты. Так, может, действительно попробовать?

В Большой Гатчинский дворец я явился к полуночи, но Ники еще не спал.

– Куда ты пропал? – вопросил меня брат.

– Искал человека, который сможет сделать из твоей Риты красавицу. И нашел, между прочим.

– Как?

Я вкратце объяснил.

– Говоришь, эта твоя мастерица сможет гарантировать результат? Но только у меня к тебе будет просьба. Не можешь сам это Рите предложить? А то мне неудобно.

Ну да, понятно – заявлять своей избраннице, что она страшна аки смертный грех и это надо хоть как-то поправить, все же не очень прилично. Пусть этим брат занимается, один черт все уже знают, что его манеры оставляют желать лучшего.

И, значит, следующим утром сразу после завтрака я пригласил Риту прогуляться вдоль озера, где незамедлительно перешел к сути проблемы:

– Дорогая Рита, вы, конечно, весьма красивы. Но не желаете ли стать просто прекрасной?

Бедная мартышка аж споткнулась и упала бы, не поддержи я ее.

– Александр, зачем вы надо мной смеетесь? Я же знаю, что родилась дурнушкой, и с этим ничего не сделаешь, чудес не бывает.

– Так, вот только плакать мне здесь не надо. Это у вас в Германии не бывает чудес, а в России они случаются едва ли не регулярно. Что, по-вашему, летать по небу, подобно птицам, не чудо? А мы с Ники летаем и вашего брата скоро научим. Вас можем покатать на дирижабле, если не испугаетесь. И заявляю вам прямо – если ваша преображенная внешность не вызовет всеобщего восхищения, можете прилюдно плюнуть мне в рожу!

– Я не умею плеваться в цель, – сквозь слезы улыбнулась Маргарита, – а куда и когда мне надо прибыть для того чтобы стать… стать…

– Красавицей, Рита, красавицей. Привыкайте называть вещи своими именами. В Приорат, где вы вчера уже были. Чудеса, как правило, начинаются именно там. Можно прямо сейчас сходить, Ники вам наверняка составит компанию.

Приведение мартышки в человекообразный вид заняло более двух часов, но результат превзошел самые смелые ожидания. Я-то надеялся, что Рита станет просто не так страшна, но сейчас к нам вышла пусть не ослепительная дива, хотя Николай, кажется, тут со мной не согласился бы, но весьма миловидная девушка. У нее даже походка изменилась! А уж внешность – и тем более. Марина с Людой соорудили ей прическу, похожую на ту, какую в моей первой жизни носила Мирей Матье, слегка подкрасили клиентке мордашку и, похоже, показали, как надо правильно ходить. Казалось бы, довольно скромный набор воздействий, но бывшая мартышка преобразилась. Ники вообще стоял с таким выражением на лице, какое, наверное, было у меня при первой встрече с Мариной.

– Ваше высочество, – обратилась ко мне сияющая Рита, – позвольте извиниться перед вами за сомнения в том, что в России случаются чудеса.

Меня давно удивляла разница в освещении писаками первых полетов человека на аппаратах тяжелее воздуха в покинутом мной мире и в этом. Там, если верить прессе, поначалу никто никуда не летал, просто некоторые подпрыгивали. Но появились братья Райт, и – музыка, туш! – человечеству была открыта дорога в небеса. Оно, то есть человечество, впало в неконтролируемый восторг и массово кинулось строить аэропланы. По крайней мере, такая картина вырисовывалась при поверхностном чтении материалов на данную тему. На самом же деле ажиотаж нарастал довольно плавно и достиг максимума только через пару лет после первого полета братьев. Да, но у нас на это вообще потребовалось семь лет! И это при том, что самолет Можайского летал уж всяко не хуже первого биплана Райтов, а появившиеся вслед за ним дельтапланы – существенно лучше. Широкие массы узнали о том, что в России уже летают, только после того, как Александр Третий прилетел встретиться с Бисмарком на дирижабле. Да и то особого интереса это не вызвало.

Он возник после того, как мы с Ники покатали на дирижабле Вильгельма и Маргариту – София лететь отказалась. Так как зимой подъемная сила у теплового дирижабля несколько выше, чем летом, да к тому же мы сократили экипаж на одного человека, а Вилли вместе с Ритой до отца по весу сильно недотягивали, то появилась возможность залить полные баки, а не какую-то мелочь на донышке. Полет продолжался почти четыре часа, и мне пришлось совмещать обязанности бортмеханика и стюардессы.

– У тебя здорово получилось! – язвил потом Ники. – Так и хотелось дать на чай.

Мы сделали два расширяющихся круга над Питером, сбросив листовки, в которых поздравляли народ с Рождеством, слетали к Кронштадту, потом пролетели над Петергофом и вернулись в Гатчину. Так как маршрут был известен заранее, то во всех точках на земле ждали репортеры и фотографы, причем среди них было немало немецких. И вот именно после этого полета в мире наконец-то поняли, что Россия действительно вышла в пятый океан. Наверное, требовалось подтверждение от каких-то цивилизованных людей, в качестве которых сейчас выступили немцы, а то ведь мало ли что эти русские сами о себе понапишут!

В общем, Маргарите и Вильгельму предстояло вернуться на родину в ореоле славы, но пока будущий кронпринц и кайзер осваивал пилотирование дельтаплана, а бывшая мартышка не могла отвести глаз от своего Ники, который, кстати, тоже заметно расцветал при виде ее. Причем бедные влюбленные вовсе не были уверены, что им удастся соединиться в счастливом браке, так как старому кайзеру оставалось уже совсем немного до отхода в лучший мир, а мать Риты ни за что не даст разрешения на подобный брак и своему мужу Фридриху не позволит. То, что править ему придется чуть больше трех месяцев, знал только я – ну и отец мог это довольно обоснованно подозревать на основе докладов от действующих агентов моей службы в Потсдаме. Во всяком случае, так ему было сказано про источник сведений. А потом кайзером станет Вилли, и вот уж он-то мигом даст сестре разрешение выходить замуж за своего приятеля и летного инструктора Николая. Да еще небось добавит, чтобы они не тянули со свадьбой. Маман, конечно, отнесется к этому без всякого восторга, но ее влияние даже на отца уже упало, а для Ники она давно перестала быть непререкаемым авторитетом.

Кстати, я с некоторым удивлением заметил, что Вильгельм не просто относится к нашему отцу с большим уважением, а прямо-таки благоговеет перед ним. Когда император похвалил Вилли за успехи в освоении профессии пилота, будущий кайзер расцвел так, как будто его сейчас наградили высшими орденами России и Германии одновременно. Наверное, отец казался Вилли каким-то сказочным богатырем. Увы, внешность в данном случае была обманчива. Вильгельм Второй, несмотря на врожденную хилость и родовые травмы, в другой истории дожил до восьмидесяти двух лет, Александр же Третий – только до сорока девяти. Повторюсь – внешность часто бывает обманчива.

Когда гости уже собрались уезжать, произошло еще одно довольно интересное событие. Вильгельм по дороге с летного поля вдруг спросил меня, не могу ли я отпустить в Германию ту чудо-мастерицу, что так помогла Маргарите – мол, сестра очень просит. Разумеется, о ней там будут заботиться, окружат вниманием и предложат достойную оплату, уж это он гарантировать может.

– Да на здоровье, – вздохнул я, – вот только у дамы есть одна… скажем так, особенность.

Дальше я перевел на немецкий выражение «слаба на передок», а потом пришлось еще разъяснить, что оно означает.

Вильгельм жизнерадостно заржал.

– Коли ты об этом так уверенно говоришь, то небось имел случай убедиться? И ведь наверняка не один раз.

Я скромно пожал плечами – мол, все мы люди, чего уж там.

– Она не раздавит, если будет сверху? – не унимался будущий кайзер.

– Да пока вроде не раздавила. А ты что, тоже заинтересовался?

– Как же иначе? Только что ведь обещал лично проследить за тем, чтобы она ни в чем не испытывала нужды. Вот и придется выполнять обещанное… именно лично. Тем более что она в моем вкусе.

Перед разговором с Людочкой я побеседовал с Петром Маркеловичем.

– Надо успеть подобрать ей сопровождающего, – пояснил я, – причем не только знающего немецкий язык, но и представляющего себе реалии жизни в Германии. А то как бы наша простая душа сдуру во что-нибудь не вляпалась. Кроме того, он, разумеется, в своих докладах должен освещать не только поведение подопечной, но и прочие вопросы, могущие показаться нам интересными.

– Сделаем, – кивнул канцелярист.

– Далее, – продолжал я, – сама Людочка тоже должна писать в Россию. Как ей там живется, о Маргарите, о Вильгельме, об их взаимоотношениях с родителями и вообще обо всем, что увидит и сможет осознать. Кому лучше ей об этом сказать – мне или вам?

– Наверное, вам, Александр. Меня она, конечно, тоже слушается беспрекословно, но перед вами просто благоговеет. Вот вы ей и поставьте задачу, а я потом только уточню детали.

Разговор с Людочкой был довольно коротким, но в конце свернул в несколько неожиданную сторону. Мышка уже знала о предстоящей командировке в Германию, была этим несколько испугана, но настроена решительно – мол, где наша не пропадала.

– Не переживай, с тобой поедет сопровождающий, который знает и язык, и страну, так что не волнуйся, все будет хорошо. И еще сын кронпринца Вильгельм обещал о тебе позаботиться. Кроме того, он вообще тобой заинтересовался, так что не теряйся.

– Ой, ваше высочество, когда же это я терялась, и вы даже не представляете, как я вам благодарна! Только скажите, что угодно для вас сделаю. А этот сын какого-то принца, он как, по положению выше вас или все-таки ниже?

– Пока немного пониже, но скоро его отец станет императором, тогда Вилли будет уже повыше. И, дорогая моя мышка, кое-что ты все-таки можешь для меня сделать – если захочешь, конечно, принуждать ни к чему не буду.

– Обязательно захочу! А что хотеть-то придется?

– Писать мне письма. О том, как там себя чувствует Маргарита, как ее сестры, что там у вас с Вилли и вообще обо всем, что тебе покажется интересным. Передавать их будешь человеку, который доставляет Маргарите письма от Николая.

– Как мы ее причесали да подкрасили, они с цесаревичем такой красивой парой стали, что прямо залюбоваться можно. Не знаете, у них все хорошо, они поженятся?

– Думаю, что да.

– Вот и замечательно, они же друг другу нравятся, а эта маленькая ему точно хорошей женой станет. А вам которую постарше сватают?

– Уже нет.

– Отказались? Ну и правильно, не пара она вам. Получше найдете, чем эта крыса.

– Мышка, когда я захочу жениться, то обязательно обращусь к тебе за советом. Но пока не хочу.

– Ох, ваше высочество, извините меня, дуру толстую, действительно не в свое дело лезу. А не знаете, долго ли мне в неметчине-то этой куковать?

Я прикинул – максимум через полгода Вилли станет кайзером и даст младшей сестре разрешение на брак с Николаем. Около года уйдет на согласование всяких деталей, а потом будет помолвка, после которой, скорее всего, бывшая мартышка останется в России.

– Года полтора, максимум два.

– Так я там даже толком соскучиться не успею! Еще раз спасибо вам, ваше высочество, за все, что вы для меня сделали.

Глава 30

Вильгельм с сестрами уехал в начале февраля, пройдя курс первоначального обучения на дельтаплане с комбинированным управлением, то есть научившись взлетать, более или менее удерживать аппарат в заданном направлении и садиться в снег, не поломав лыж. Но один из приехавших с ним немцев остался. В этом не было ничего удивительного, ибо звали его Отто, а фамилия была Лилиенталь. В другой истории именно он первым начал совершать управляемые полеты на аппаратах тяжелее воздуха – правда, на безмоторных, то есть планерах. Но летали они у него дальше и в воздухе держались дольше, чем первый биплан Райтов, однако всемирная слава Лилиенталя обошла. Так, задела чуть-чуть кончиком крыла, и все.

Еще год назад он получил от меня письменное согласие на приезд в Россию и знакомство с моими дельтапланами, но реализовать его смог только сейчас в силу финансовых трудностей. Они, собственно говоря, у него никуда не исчезли, но Отто, случайно узнав о готовящемся визите Вильгельма в Россию, набрался наглости, добился приема и показал сыну кронпринца мое письмо. Из которого, между прочим, вовсе не следовало, что я не видел Лилиенталя ни разу в жизни и ничего о нем не знал – скорее наоборот. Здесь он действительно пока не добился успеха, но в двадцатом веке я про его полеты читал, еще учась в шестом классе. В общем, Вильгельм повертел в руках мое письмо, так и не разобравшись, какие именно отношения связывают нас с Отто, и на всякий случай включил Лилиенталя в состав делегации. Прибыв же в Гатчину, он попросил меня и его включить в состав учеников. Я согласился. Правда, Отто учился летать на обычном дельтаплане, управляемом трапецией, а не ручкой, ибо таковой у нас пока был всего один, но ничего плохого я в этом не усмотрел.

Кстати, Лилиенталь оказался первым, кто обратил внимание, что дельтапланы построены вовсе не по чертежам Леонардо да Винчи. Так, есть некоторое сходство, но не более того.

– Видите ли, Отто, – пояснил я, – это господь бог мог выбирать самые эффективные решения, не заботясь об их простоте. Крыло не только птицы, но даже летучей мыши слишком сложно, чтобы его можно было адекватно воспроизвести на сегодняшнем уровне развития техники. Леонардо это понял, и его чертеж есть первая попытка упростить конструкцию птичьего крыла, пусть даже и с небольшой потерей качества. Не знаю, почему она не была реализована – то ли ему денег не хватило, то ли времени. Моя конструкция есть следующий шаг в том же направлении. Я тоже начал упрощать, но уже не птичьи крылья, а конструкцию Леонардо. Так как и время, и деньги у меня были, моя конструкция в конце концов полетела. Возможно, аппарат, придуманный да Винчи, летал бы лучше, но лично меня устраивает и то, что получилось.

Лилиенталь запомнил мои слова, но узнал об этом я почти через год.

Тем временем февраль подходил к концу, и однажды утром отец сразу после завтрака пригласил меня в свой кабинет.

– Только что пришла телеграмма о смерти старого Вильгельма, – сообщил он. – Что, по-твоему, станет делать Фридрих?

Быстро дедушка помер, в самом начале года, а Вилли, значит, сядет на трон где-то в начале июня, подумал я и ответил родителю:

– Ну, во-первых, он сразу запретит Маргарите даже думать о свадьбе с Ники, – начал я. – Затем постарается свести на нет наши предварительные договоренности о кредитах. После чего, возможно, попробует продавить увеличение таможенных тарифов на наш экспорт, но на это у него точно не хватит времени. Ему осталось месяца три. Может быть, три с половиной, но никак не больше четырех. Он уже и говорить-то толком не может, с людьми общается письменно. В общем, я считаю, что нам не надо делать никаких резких движений, даже если таковые начнет производить немецкая сторона.

– А ты представляешь, куда нас может завести такая политика, если болезнь Фридриха все же окажется не смертельной?

– Ну так и через четыре месяца что-то исправить будет еще не поздно, но это вряд ли. Не живут с такими диагнозами. Готов поставить свою долю аляскинского золота против одной десятой вашей доли, что еще до первого июля вам придется выражать Вильгельму соболезнования в связи с кончиной отца и поздравлять с восшествием на престол.

– Тоже мне игрок! Ладно, иди. Хоть это и не по-христиански, но я надеюсь, что ты окажешься прав.

Разумеется, так и получилось. История, хоть она и не очень точная наука, все-таки что-то дать может. Четвертого июня пришла весть о том, что Фридрих Третий скончался, поцарствовав, как ему и было положено, всего девяносто девять дней.

– Хоть мы с тобой пари и не заключали, – заметил мне отец, – но награду ты все равно заслужил. Мне удалось выдавить из Вышнеградского для тебя двести пятьдесят тысяч. Можешь тратить на что хочешь, хоть на подарки любовницам.

Я на мгновение подумал, что отец все знает про Марину, но быстро успокоился. Он, конечно, уверен, что у меня кто-то есть, и, в принципе, может даже предполагать, кто именно – не так уж много женщин регулярно появляются в Приорате. Однако для догадки, что его сын втрескался в Маришку без памяти и почти ничего с этим не может сделать, у него нет никаких оснований. И, значит, чтобы они так и не появились, дорогих подарков любимой дарить нельзя. Блин, ну что это за жизнь-то, а? Великий князь не может подарить своей милой даже какую-нибудь банальную хреновину с брильянтами. Так ведь она их у меня не возьмет, сама говорила! А что там еще олигархи дарят своим любовницам? Ага, кажется, появилась идея… блин, ну до чего же люди от любви глупеют! Такая идея должна была появиться сразу после первой встречи с Маришкой. Так, и еще одна мысль есть…

Днем я побеседовал с Михаилом и поручил ему срочно найти какую-нибудь певичку, артисточку или балеринку, согласную за небольшую плату или еще за что-нибудь изображать из себя мою официальную любовницу и, главное, не проболтаться о том, что она ее только изображает. Возраст – до сорока, внешние данные вообще не важны, лишь бы она не была настолько страшна, что в компании с ней будет просто неприлично появляться в обществе.

– В довольно непритязательном, – уточнил я.

Вечером была беседа с Маришкой, которую мне в конце концов удалось убедить кое-что от меня принять, а следующим утром я первым делом пригласил к себе начальника канцелярии и вопросил:

– Петр Маркелович, ну вот зачем вы живете так скромно? Нет чтоб воровать, как все порядочные люди!

– Во-первых, Александр, воруют не все, хоть и весьма многие. Во-вторых, я не хочу рисковать вашим доверием из-за каких-то денег. А в-третьих, что, уже пора начинать?

– Ваша понятливость всегда меня очень радовала. Да, пора. Какими суммами вы сможете оперировать?

– Зависит от условий задачи. Если требуется, чтобы вообще никто ничего не заметил, то десять, максимум пятнадцать тысяч в год. А если при вашем попустительстве, да еще подмазать кой-кого из министерских контролирующих, то раз в десять больше.

– Начинайте подмазывать. Денег на это дать?

– Ваше высочество, вы что, смеетесь?

– Нет, просто демонстрирую свою неграмотность в коррупционных схемах. Скоро на счет комитета должны прийти двести пятьдесят тысяч по неподотчетным статьям, и можете смело накладывать лапу примерно на четверть. С этих денег вы, во-первых, должны как-то повысить свое благосостояние, чтобы это стало заметно. А во-вторых, подарить яхту своей секретарше! С виду и по документам совсем недорогую, а реально – как минимум тысяч на сорок. Как ее купить и правильно оформить на таких условиях, сами разберетесь?

– Конечно. Как скоро это надо сделать?

– Если получится, то чтобы поплавать можно было еще в этом году, но если возникнут трудности, то можно подождать и до следующей весны. У вас есть еще какие-нибудь вопросы?

– Да, один. Он, конечно, относится к делу, но не напрямую, и без его прояснения, в принципе, можно было бы обойтись. Но все же прошу разрешения его задать.

– Задавайте.

– Александр, ведь Марина с самого начала вашего знакомства отказывалась от любых ценных подарков и уж тем более от денег. Я знаю, что небольшая яхта – это ее мечта, но вам придется приложить немалые усилия, чтобы она согласилась ее принять. Так?

– Почти. Не придется, а пришлось приложить, в остальном все верно. Но ведь только этим ваш вопрос не ограничивается?

– Вы правы. Признаюсь, я поначалу несколько преувеличил ее целеустремленность и циничность, эти стороны характера, хоть и наличествуют, главной роли не играют. Девочка, по-моему, любит вас – насколько умеет, разумеется. И лелеет тайную надежду, что, возможно, ей удастся склонить вас к женитьбе, хоть и понимает всю эфемерность подобных мечтаний. Она знает, что тогда вам с ней придется надолго, если не навсегда, покинуть Россию, но это ее не пугает. И мой вопрос таков – насколько оправданны ее надежды? Еще раз подчеркну, что совершенно не настаиваю на ответе.

– Если бы я был один, то они, эти самые надежды, были бы совершенно реальными. Сам иногда о таком мечтаю. Но… у меня есть Николай, есть вы и другие люди, которые мне поверили. Есть отец. И есть Россия, именно у меня, сам этому иногда удивляюсь! И предать все и всех я не могу, а подобный описанному вами образ действий именно предательством и станет. Я надеюсь, что Мариша будет рядом со мной долго, но жениться нам с ней нельзя.

– Мне кажется, вы зря надеетесь, Александр, – вздохнул канцелярист.

– Почему?

– Не знаю, просто предчувствие такое. В общем, все ваши поручения я запомнил и, разумеется, выполню их качественно и по возможности быстро.

Однако то, что я поручил Михаилу, было выполнено еще быстрее – кандидатуру в мои официальные любовницы он привез в Приорат через два дня после получения заказа. Часа в четыре он зашел в мой кабинет и бодро отрапортовал:

– Ваше высочество, задание выполнено, ваша дама сердца изнывает от нетерпения в конференц-зале!

На самом деле мы с ним и с Зубатовым общались уже на «ты», это он просто прикалывался.

– Фамилия, имя, отчество, возраст, рост, вес, размер груди, диаметр талии?

– Фамилия Кшесинская, зовут Юлия, отчество, по-моему, Феликсовна, но точно я не уверен. Чуть постарше тебя, а про измерения и взвешивание у меня указаний не было. Пошли, покажу.

Похоже, у знаменитой Матильды Кшесинской была старшая сестра, припомнил я. Она или не она? Хотя какая мне разница!

Мы прошли в конференц-зал, где таки действительно у стены скромно сидела девушка. При нашем появлении она поспешно встала. Михаил торжественно заявил:

– Ваше высочество, позвольте представить вам восходящую звезду труппы Мариинского театра Юлию Кшесинскую.

После чего, посчитав, что он здесь более не нужен, исчез. Пришлось брать инициативу в свои руки.

– Юлия Феликсовна, этот обормот объяснил вам, что от вас требуется?

– Да, ваше высочество. Изображать, будто мы с вами близки, хотя на самом деле этого не произойдет. Зачем, он прямо не сказал, но догадаться было нетрудно. Вы не хотите, чтобы кто-то лишний узнал, с кем вы близки на самом деле.

– Все правильно, Юля. Ну, раз уж мы с тобой стали, так сказать, близкими друзьями, то обращайся ко мне на «ты». Меня, кстати, зовут Алик.

– С удовольствием, Алик. Нам, наверное, следует на людях вести себя так, чтобы ни у кого не возникло и тени сомнения в наших отношениях?

– Да, только без фанатизма, в рамках приличий.

– О, разумеется! Но, как мне кажется, я должна вам… то есть тебе сказать вот что. У меня под правой грудью родинка, и если ты про нее не знаешь, то это может вызвать недоумение… показать?

– Просто пальцем ткни на платье, где она.

– Вот здесь, размером примерно с полукопеечную монету. И, наверное, тебе следует знать, как я веду себя в постели? На всякий случай.

Минут через пять я мысленно признал, что девушка немного поспешила родиться – в эпоху секса по телефону ей бы цены не было. А сейчас, хоть телефоны уже есть, их все-таки слишком мало для коммерческого успеха подобного предприятия. Хотя, конечно, она все рассчитала почти правильно – если бы не Маришка, я бы к концу описания как раз избавил ее от последних деталей туалета. Но сейчас мне было просто смешно.

– Да, – серьезно сказала Юлия, прервав сексуальную болтовню на полуслове, – твоей избраннице остается только позавидовать. Или ты просто предпочитаешь мальчиков?

– Будь ты мужчиной, за такие слова уже получила бы в рыло, но доказывать я тебе ничего не собираюсь.

– Не надо ничего доказывать, ты нормальный, это чувствуется, – вздохнула балерина. – Что от меня требуется в ближайшее время?

– Сходить со мной в ресторан. В самый лучший, разумеется. Выбор за тобой и вся организация тоже, потому как я не был в ресторанах ни разу в жизни.

– Да как же это может быть? – искренне удивилась Юлия.

– Вот так и может.

На самом деле я был не очень точен. Доводилось мне посещать ресторан, но только не в этой, а в прошлой жизни. Впрочем, еще советский опыт поедания комплексных обедов в ресторане «Гавана», что на Ленинском проспекте, вряд ли мне здесь сильно поможет.

Через неделю я пришел к выводу, что Юле можно доверять. Вела она себя со мной очень естественно – что наедине, что на людях, к тому же Петр Маркелович независимо от Михаила навел о ней справки и не нашел ничего хоть сколько-нибудь компрометирующего. Кстати, она действительно оказалась старшей сестрой той самой Матильды Кшесинской, но меня это не волновало. Пора было посвятить девушку в мои планы на август, что я и сделал.

Дело в том, что все наше семейство опять собралось в Крым. В принципе, наверное, можно было как-то убедить отца, что мне туда ехать не надо, но я опасался – а вдруг он догадается о действительной причине? Вот только перспектива более чем месячной разлуки с Маришкой меня не прельщала совершенно. И, значит, я поставил перед Юлей задачу.

– Освободиться на весь август и половину сентября ты сможешь? Отлично. Значит, ничто не помешает тебе отдохнуть в Ялте. Ты поедешь туда со своей служанкой.

– Какой?

– Обычной, какие еще служанки бывают у богатых дам? Или они камеристками называются, не знаю.

– Нет, я имею в виду… это будет… она?

– Да.

– Ой, страшно… на самом-то деле все наоборот… это я у нее вроде служанки…

– Ты что? Неужели думаешь, что я мог полюбить какую-нибудь мегеру? Марина – очень хорошая девушка, она уже заранее благодарна тебе за помощь.

– Она из знатного рода?

– Ага, из самого что ни на есть знатного. Происходит аж от самих Адама и Евы. Да чего ты боишься, не понимаю? Если хочешь, спустись в канцелярию, отнеси вот эту, например, бумагу Петру Маркеловичу, это такой импозантный дядька с бакенбардами. И посмотри на секретаршу, что сидит рядом с ним.

– Такая черненькая, зеленоглазая?

– Вот видишь, вы, оказывается, уже знакомы. Так поедешь в Ялту?

– Алик, ну конечно!

– Тогда держи деньги на дорогу. Не забыла, что ты теперь богатая дама? Как приедете и снимете квартиру, оставь на почтамте письмо с адресом для Александра Александровича Смолянинова.

Глава 31

Вообще-то шло лето тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, и мне не давало покоя смутное беспокойство. Вроде бы я уже достал отца до самых печенок своими предложениями о повышении безопасности железнодорожных поездок, так что императорский поезд теперь и без меня проверялся тщательно, а ездил со скоростью не более сорока километров в час. И между двумя паровозами была оборудована телефонная связь, причем с запасной линией. Однако ведь именно в этом году в другой истории царский поезд потерпел крушение под Харьковом, и семья императора не пострадала только чудом. Да и то не факт – Ксения потом всю жизнь имела проблемы с позвоночником. К тому же некоторые считают, что быстро убивший императора нефрит начал развиваться именно после страшного напряжения сил, когда Александр удерживал крышу развалившегося вагона, пока его жена и дети выбирались из-под обломков. Да, конечно, у нас все давно идет не так, как шло там, мне уже девятнадцать лет, и наворотить я успел немало всякого. Но мало ли, чем черт не шутит?

Отец, кстати, мое волнение прекрасно видел и даже как-то в сердцах заявил:

– Да когда же эти менделеевские геологи тебе этот, как его, гелий найдут? А то летали бы мы на дирижабле, и ты бы мне на мозги не капал. Ей-богу, это просто болезнь какая-то у тебя. И я ведь специально узнавал – ты на всех поездах ездишь совершенно спокойно, кроме этого!

– Предчувствие, – буркнул я.

– Оно, конечно, у тебя здорово работает, но что именно оно тебе говорит?

– Что езда со скоростью более сорока километров в час когда-нибудь обязательно кончится под откосом.

– Тьфу! Сам же видел – поезд теперь ездит медленно. Совсем медленно, мне аж в окно смотреть противно. Почти как черепаха. Хотя, конечно, польза от твоего нытья все же есть – вон сколько интересного про тарифы раскопал, Вышнеградский до сих пор в себя прийти не может.

– Это не я раскопал, а Витте.

– Что за жид такой?

– Он из давно обрусевших немцев, родился на Кавказе. Управляющий Юго-Западными железными дорогами.

– На Кавказе, говоришь? Интересные нынче немцы пошли. А пригласи-ка ты его в Ливадию где-нибудь в двадцатых числах августа, что-то мне захотелось с ним лично побеседовать. Вспомнил я его – это ведь он мне пару лет назад на своих дорогах запретил быстро ездить, а ты начал нудеть уже потом. Немец, значит? Ну-ну…

Вопреки моим опасениям до Крыма мы доехали нормально. И, если забежать немного вперед, то и вернулись тоже. А сам отдых был просто отличным. Впервые в новой жизни мне не хотелось на чем угодно побыстрее покинуть эту дыру и вернуться в Гатчину!

Юля вела себя безупречно. Она всегда оказывалась в пределах досягаемости, если в ней возникала нужда, и мгновенно куда-то исчезала, как только нам с Маришкой по тем или иным причинам приспичивало уединиться.

– Ты бы ей подарил что-нибудь, – как то раз заметила мне милая. – Она же вроде как твоя официальная любовница, а ходит в колье из поддельных рубинов! Правда, оно красивое, но все же. И вообще она замечательная девушка.

– Ну так узнай, есть ли в Ялте приличный ювелирный магазин, и как-нибудь втроем туда и сходим.

– Только Юле заранее ничего не говори! Устроим ей маленький сюрприз.

Он, надо сказать, удался. Балерина почти до самого конца была уверена, что ее пригласили для помощи в выборе украшений Маришке, а когда поняла, что, оказывается, выбирала для себя, была этим так потрясена, что чуть не вышла из роли прямо перед приказчиком. Но зато, когда спохватилась, каким жарким взглядом она меня окинула и с каким томным придыханием произнесла: «Дорогой, пошли скорее домой, я просто изнемогаю от желания показать, как тебе благодарна!» Приказчик чуть не подавился слюной от зависти, а Маришка тайком показала Юле кулак.

Витте приехал в Ливадию двадцать пятого августа и прожил здесь три дня, за которые имел несколько продолжительных бесед с императором. Кажется, они друг другу понравились, так что, похоже, Сергея Юльевича и в этой истории ждет карьерный взлет, только без всякого крушения царского поезда.

А потом родитель учудил такое, что я даже удивился.

– Смотрю, хорошо тебе отдыхается, Алик, – заметил он, когда мы вечером вышли погулять к морю. – Весь прямо цветешь и даже поправился маленько. И совсем не ноешь, что тебе домой хочется. Думаешь, я не знаю почему?

– Ваше величество, я же не дурак. Разумеется, вы все знаете, надеяться на иное было бы глупостью.

Про себя же я подумал – все-то оно, конечно, все, но что именно из всего?

– Ну так приведи свою подругу завтра к обеду, охота глянуть, кого ты себе выбрал, – огорошил меня отец.

– А что скажет маман?

– Она с младшими завтра с утра уезжает в Коктебель к Волошиным, это дня на два.

– Хорошо, приведу.

Да уж, думал я перед сном, вот он завтра и настанет, момент истины. Притащу я во дворец Юлю, а тут вдруг окажется, что отец имел в виду Маришку! Вот финиш-то будет…

Однако никакого финиша не случилось – отец, как выяснилось, ждал именно Юлию. Моя официальная любовница сначала жутко смущалась, причем всерьез, я ведь ее уже неплохо знал. Потом смущение прошло, но она продолжала его старательно разыгрывать. А выпив шампанского, вообще начала заигрывать с папаней! Причем клеила она его аккуратно и умело, он даже не сразу понял, что происходит. А когда понял – расцвел, старый пень! Как роза в мае, блин. В общем, я не очень удивился, когда вечером, уже после отъезда Юлии, отец меня спросил:

– Алик, а как ты к ней относишься? Надеюсь, не влюбился?

– Да нет, так обхожусь. Приятная девочка, веселая, подарки очень любит.

– Да уж, извел ты на нее немало, хотя, конечно, не столько, сколько Ники на свою Верку. Кстати, какие именно подарки ей нравятся?

– Ювелирные, особенно с рубинами.

Ситуация, конечно, становилась интересной. Отец – он что, не человек и не имеет права на, так сказать, небольшой поход налево? Очень даже имеет, особенно если в правильном направлении. Но вот так прямо взять и буквально вытащить любовницу из-под сына ему, конечно, будет несколько неудобно. Значит, что? Правильно, к тому времени она уже должна считаться моей бывшей любовницей.

С утра я намылился в Ялту, к Маришке, но ближе к обеду нашлось время и для балерины.

– Юль, как ты относишься к императору? – поинтересовался я.

– Ой… его величество… он, конечно, неотразим… я даже прямо теряюсь. А что?

– Ты ему тоже показалась слегка неотразимой. Возражать против дальнейшего развития ваших отношений будешь?

– Нет, конечно… но только…

– Вот именно, давай внесем ясность по всем пунктам. Первое – у отца больное сердце, физические нагрузки ему противопоказаны, так что ежели дело дойдет до близких отношений, то ты все должна делать сама. Надеюсь, рассказывать про свою молодость, неопытность, ужасное смущение и прочее ты мне не станешь?

– Ну, раз не хочешь, то не буду. Хотя могу.

– Отцу расскажешь, если понадобится. Далее – хоть ты меня и по всем параметрам устраиваешь, но нам придется якобы расстаться. Как считаешь, кому кого лучше бросить – тебе меня или мне тебя?

– Никому никого. Почему бы нам не расстаться культурно? Ну вроде как побыли вместе и разошлись, что тут такого? Все так делают.

– Ладно, сойдет, но мне теперь потребуется другая официальная подруга. Можешь кого-нибудь порекомендовать?

– Еще как могу! Мне моя младшая сестренка, Маля, ужасно завидует. Она, конечно, не знает, какова на самом деле наша связь, но наверняка с восторгом согласится, если ей рассказать, в чем дело, и предложить заменить меня.

– Так она, наверное, еще девица? Может получиться неудобно, когда наши так называемые отношения завершатся.

– Алик, ей уже целых шестнадцать лет. Какая в таком возрасте может быть девица?

– Тебе виднее. Ладно, будем считать, что договорились.

– Можно спросить, когда я… в смысле мы… В общем, когда мы с его величеством снова увидимся?

– Думаю, уже в Приорате. Здесь, в Ливадии, слишком много лишних глаз.

– А там их что, нет?

– Тоже есть, но меньше. И они давно приучены смотреть только туда, куда можно. А куда нельзя – не смотреть.

Провернуть задуманное дело удалось без особого труда. Вернувшись из Крыма, Юля привела в Приорат свою сестру Матильду. Надо сказать, особого впечатления она на меня не произвела. Личико еще туда-сюда, но фигура совсем не в моем вкусе. Если бы у меня не было Маришки и пришлось бы выбирать между Матильдой и Юлией, то я без всяких сомнений выбрал бы старшую. Но так как мне с Малечкой детей не крестить, то и она сойдет.

Об этом быстро узнал отец, а дальше было дело техники. Он, собственно, и раньше не игнорировал Приорат, а теперь стал появляться там раз в неделю. Правда, мои личные дела от этого, если не вникать в суть, стали выглядеть довольно странно.

Отец считал, что я живу с Матильдой, а с Юлей мы мирно разошлись, и теперь она живет с ним. Но для маман расклад, естественно, был другим. То есть, с ее точки зрения, я продолжал жить с Юлей, но зачем-то познакомился еще и с ее младшей сестрой. Похоже, она подозревала, что я решил попробовать любовь втроем. Для всех остальных обитателей Приората, кроме Петра Маркеловича и Михаила, Юля ушла от меня к Мише, а я в ответ сошелся с ее младшей сестрой. Ники, знавший меня лучше многих, решил, что обе сестры Кшесинские нужны только для создания дымовой завесы, но сам объект, от которого они, по его мнению, отвлекали внимание, брат определил неправильно. Так как он под конец наших шашней с Людочкой про них прознал, то теперь подозревал приоратскую повариху, в чем-то на нее похожую. Это была дама лет сорока, имевшая даже более внушительные пропорции, чем моя ненаглядная мышка. В общем, не запутаться, когда кто в чьих глазах чья любовница, стало довольно трудно, но пока мы справлялись.

Косвенным следствием амурных шалостей папаши стало то, что теперь он чаще общался только со мной одним, без присутствия Николая. Просто потому, что выбирал для встреч с Юлей такое время, когда брата в Приоратском дворце не было и вероятность его появления была минимальной. В результате мне пришлось поучаствовать в подготовке первой встречи нового германского императора со старым российским.

Это только сын кронпринца, то есть не весьма крупная шишка, может просто так сесть в поезд и съездить в Россию. Для императора, что нашего, что немецкого, столь простое решение не подходило.

Вильгельм не был самодержавным монархом – в его стране имелась и конституция, и парламент под названием рейхстаг, и даже какой-то бундесрат, функции которого я представлял себе смутно, но само название мне нравилось. Когда в России дело дойдет до создания парламента, нужно будет посоветовать Николаю название с таким же окончанием. Ну, например, «думосрат» – чем плохо? И у народа сразу начнет формироваться правильный взгляд на этот орган власти.

Так вот, официальный визит Вилли в Россию, разумеется, состояться мог, но не очень скоро. Требовалась солидная подготовка и достаточно много согласований.

Отец, хоть и считался самодержцем, на самом деле в своих решениях был не свободнее Вильгельма, так что предстоящая встреча могла быть только неофициальной и не очень афишируемой. Ну типа решил государь-император слегка отвлечься от трудов, взошел на борт какого-нибудь броненосца посолидней и куда-то поплыл. И тут – надо же, какая неожиданность! По дороге попался Вилли, тоже навостривший лыжи слегка отдохнуть на море. Монархи здороваются, спрашивают друг у друга, не выпить ли им чего-нибудь крепкого за встречу, после чего приступают к переговорам. Если на них будем присутствовать мы с Николаем, то отец точно не нажрется, это проверено. Станет, как порядочный, больше принюхиваться, чем пить.

Но встреча даже в таком облегченном формате требовала определенной подготовки. На меня император возложил решение вопросов, связанных с подарками Вильгельму. Чтоб, значит, они обошлись казне не очень дорого (родитель, между прочим, был еще тем жмотом, даже похлеще меня), но произвели на кайзера должное впечатление. Я немного подумал и посоветовал его величеству спешно реализовать детскую мечту Николая, то есть назвать Гатчинский особый воздухоплавательный отряд воздушным флотом, назначить Ники его главнокомандующим и, главное, ввести в этом самом флоте особую форму и свою систему званий. Дело в том, что я с первой встречи заметил, с каким пиететом Вилли относится ко всяким военным тряпкам и побрякушкам. И если произвести его в капитаны российского воздушного флота, в темпе пошить соответствующий мундир и подарить его кайзеру, он будет весьма удовлетворен. То, что капитан – не такое уж высокое звание, не страшно. Главнокомандующему воздушным флотом тоже еще только предстоит стать полковником.

Если же не ограничиться одним мундиром, а ввести для прошедших летное обучение классы и соответствующие им значки, удовлетворение одариваемого может перейти в восторг. Пусть, на здоровье, щеголяет значком пилота четвертого класса, все равно во всей их якобы цивилизованной Европе такого еще ни у кого нет. И в России тоже, потому как все наши пилоты уже тянут на третий класс, а я – и вовсе на второй.

И вот, значит, одним солнечным октябрьским утром его величество в сопровождении двух старших сыновей взошел на борт новейшего броненосного крейсера «Адмирал Нахимов».

Глава 32

Встреча двух монархов произошла в открытом море, на выходе из Финского залива, примерно посередине между Аландскими и Моонзундскими островами. С каждой стороны прибыло по два корабля. Вильгельм приплыл на броненосце «Саксен» в компании почти такого же «Вюртемберга», а нашего «Нахимова» сопровождал «Адмирал Корнилов».

С моей точки зрения, эти корабли стоили друга друга в том смысле, что все они были какими-то переходными. «Нахимов» имел башенное расположение артиллерии, что в будущем станет общепринятым для броненосцев и броненосных крейсеров, но плюс к тому – две полноценные мачты под парусное вооружение. Кто их сюда воткнул и зачем? Лишний вес, причем сверху, то есть понижающий устойчивость, лишние люди для обслуживания, и все это для того, чтобы при свежем попутном ветре прибавить полтора узла скорости! Только при попутном, при любом другом паруса не давали ничего, а то и вовсе мешали. Идти под одними парусами, без машин, крейсер не мог, ибо так он еле полз и становился практически неуправляемым. И ведь, главное, все это выяснилось еще при испытаниях «Владимира Мономаха», построенного пять лет назад!

Немецкие броненосцы парусов не имели, у них были свои косяки. Во-первых, довольно низкий силуэт, что подразумевало не очень хорошую мореходность. Во-вторых, странное расположение артиллерии главного калибра – две пушки в грушевидном барбете на носу и по две с каждого борта в каких-то балконах. Кажется, они назывались казематами. Кроме того, мне сразу бросилось в глаза странное расположение труб. Все четыре торчали по центру корабля квадратом, как ножки перевернутой табуретки. И, наконец, немцы вообще были по размеру меньше наших крейсеров. В общем, каждому из монархов было чем и гордиться, и чего стыдиться. Первое они делали оба и с удовольствием, а второе проигнорировали.

За двое суток прошли четыре встречи на высшем уровне – две на «Нахимове» и две за «Саксене». Во время первой императоры обсудили основные положения нового «договора перестраховки», который должен будет прийти на смену нынешнему по истечении его срока действия через полтора года. Отец позволил себе употребить целых пять рюмок, отчего вечером получил сразу два выговора – один от Николая, другой от меня. Его защита, основанная на том, что каждый из нас одобрил ему по две и, значит, в сумме получается как раз четыре, плюс одну он сам разрешил себе как самодержавный государь, успехом не увенчалась.

На второй день императоры договорились, что в случае заключения тайных договоров с третьими странами они будут ставить в известность друг друга. Если обстановка не позволит делать это по официальным каналам, то через доверенных лиц. После чего Вилли подтвердил свое разрешение на размещение наших займов в Германии, а потом началось обсуждение технического сотрудничества – это отец уже свалил на нас с Николаем.

Вильгельм был серьезно настроен построить флот, способный на равных конкурировать с английским, и его в основном интересовало, какие из русских технических новинок позволят ему повысить боевые качества кораблей. Начал он с двигателей.

– Мне говорят, что вертикальная паровая машина лучше горизонтальной, – делился он со мной, – но у двигателей твоих дельтапланов цилиндры именно горизонтальные, и они прекрасно работают. Может, мои советники ошибаются?

– Нет, тут все дело в размерах. Маленький поршень моего моторчика весит очень мало, и поэтому его хоть поставь стоймя, хоть положи набок, давление на стенки цилиндра практически не изменится. А огромный поршень корабельной машины в горизонтальном положении за счет своего веса создаст дополнительное трение. Это и падение мощности, и усиленный износ цилиндропоршневой группы.

– Понятно. А что за моторы стоят на дирижабле? Они ведь, хоть и паровые, по корабельным меркам имеют просто огромную мощность на единицу веса.

Я ненадолго задумался. Вообще-то прямоточные паровики вроде тех, что я установил на «Мечте», в другой истории были изобретены только в начале двадцатого века. Почему – непонятно, ведь по конструкции такой движок даже немного проще классического уаттовского. Тогда они не получили распространения из-за того, что банально опоздали – на военных и самых крупных гражданских кораблях уже вовсю ставили турбины, а на мелочи потихоньку завоевывали место дизели. Значит, актуальны эти движки будут еще лет двадцать, не больше, то есть тогда, когда Германия даже в той истории не воевала с Россией. И уж наверное, всяко не будет воевать в этой. Так что можно спокойно дарить Вилли разработку. Ну то есть как дарить? Не на халяву, разумеется, она развращает.

– В ближайшее время я запатентую такой двигатель в Германии, и можешь начинать их производить. У этих моторов действительно немного выше удельная мощность. Но, главное, они заметно экономичнее. Конкретно – паровая машина двойного расширения по моей схеме получается даже немного эффективней классической тройного расширения, вот в чем главное преимущество.

– И очень серьезное, – оценил Вилли.

– Согласен. Поэтому предлагаю создать два совместных предприятия по выпуску таких двигателей. Одно у вас, другое у нас. Россия предоставит конструкторские проработки и неквалифицированную рабочую силу, которую еще придется обучить, Германия – технологии и инженеров. Деньги будем вкладывать поровну. Это пока предварительные прикидки, конкретный проект соглашения должна выработать специальная комиссия, свою часть которой ты скоро пришлешь в Гатчину. Устроит Германию такой вариант?

– Скорее всего, да, точный ответ телеграфирую не позднее чем через неделю после возвращения в Берлин.

Тут я вспомнил таможенника Верещагина из «Белого солнца пустыни». Как он там сказал – «вот что, ребята, пулемет я вам не дам». Золотые слова! Поэтому насчет паровой турбины, которую Парсонс через девять лет поставит на яхту «Турбиния», чем произведет натуральный фурор, лучше пока промолчать. Может, она у меня даже раньше получится, чем у Парсонса. В прошлой жизни я имел дело с турбинами, причем не так уж и мало. Правда, немного не с такими, ну да ничего, принцип-то почти один и тот же. А вот дельтапланы – пожалуйста! Раз уж Вилли хочет вооружить ими флот, лично я против не буду, даже помогу.

Между прочим, это не такая уж бесполезная на флоте вещь. Сделать движок раза в полтора мощнее, и аппарату для взлета и посадки хватит пятидесятиметрового ровного отрезка, причем он может быть и деревянным. Такой быстросборной летной палубой нетрудно оснастить любой корабль, а при отсутствии радаров авиация, даже столь ублюдочная, – это эффективное средство дальней разведки в океане. С борта корабля противника можно обнаружить максимум километров за сорок, да и то будет не очень понятно, что это за противник и сколько его там. Дельтаплан же увеличит радиус обнаружения километров до двухсот. Причем нам от этого никакого вреда не предвидится – даже если Россия когда-то начнет войну с Германией, эскадренных сражений посреди океана она с немцами точно устраивать не будет, а в Финском заливе палубные дельтапланы на фиг не нужны, тут и до берегов недалеко.

Все это я изложил Вильгельму, заявив, что Россия готова поставлять ему моторы для дельтапланов сотнями в обмен на поставки качественных шарикоподшипников десятками тысяч. Дело в том, что сейчас в моих движках в качестве подшипников использовались бронзовые втулки, что несколько снижало мощность и сильно уменьшало ресурс.

А вот про радиосвязь я ему даже намекать не стал. Пусть ждет, пока идея осенит Маркони, потому как и Попов, и Герц будут молчать как рыбы, соответствующие обязательства они уже подписали.

И, наконец, в последний день дело дошло до Транссиба. Вилли быстро сообразил, что, если Германия захочет себе что-то отхватить в Китае, такая дорога позволит существенно сократить время переброски людей и грузов в отхваченное. Правда, стоимость доставки, скорее всего, увеличится, но тут уж ничего не поделаешь, за скорость принято доплачивать. Поэтому обсуждение сразу пошло в деловом ключе – когда, чего, сколько и за какие примерно деньги. Переговоры вел Ники, потому как он уже третий месяц являлся председателем комитета по строительству Транссибирской магистрали.

Кстати, вместе с капитанским мундиром и значком пилота четвертого класса Вильгельм лично от меня получил папку с довольно подробными эскизами броненосца «Андрей Первозванный». Дело в том, что в прошлой жизни мой сын одно время увлекался судомоделизмом, и мы с ним по описанию в «Моделисте-конструкторе» как-то построили модель этого корабля. Я объяснил, что в папке мои представления об идеальном броненосце будущего. Если сможет, пусть строит, России такие корабли не повредят.

Мне же кайзер передал личное письмо от ненаглядной мышки. Причем Люда продемонстрировала, что она прекрасно помнит полученные инструкции и вообще с мозгами у нее все в порядке. В отличие от писем, отправленных по специальному каналу, это было написано так, что заподозрить его авторшу в наличии хоть какого-то интеллекта было почти невозможно. Мышка на трех страницах объясняла, что у нее все очень хорошо, Маргариточка цветет и вообще стала писаной красавицей, его величество Вильгельм не оставил ее своей заботой (ну да, в другом письме она уже успела описать, сколько раз подряд и в каких позах эта самая забота проявлялась), и она бесконечно благодарна моему высочеству за все.

Вообще-то против дружбы с Германией имелось немало довольно весомых доводов. Первый из них выглядит так: ведь это обязательно приведет к противостоянию с Англией! Возможно, даже вооруженному. Ответ на такое возражение прост. А союз с ней что, принес Российской империи хоть какую-нибудь пользу? Хрен там, она отчасти из-за него и развалилась.

Второй аргумент несколько более весом, я одно время даже считал его вполне обоснованным. Мол, равноправных союзов в природе не бывает, всегда одна сторона ведущая, а другая ведомая. Так как германская промышленность развита куда лучше российской, то понятно, кто под кого в конце концов ляжет. Выход только в том, что перед тем, как начинать дружить, Германии надо нанести жесточайшее поражение. В общем-то, рассуждение довольно правильное, но не учитывающее трех тонкостей.

Не бывает абсолютно равноправных союзов, это да. Но почти равноправные, от них едва отличимые, все-таки возможны.

Потому что промышленное развитие – это только один из факторов, влияющих на перекос в равноправии. Второй – кто из союзников кому более необходим.

И, наконец, сильно влияет степень адекватности руководства рассматриваемых стран.

Последнее препятствие чисто субъективное, примерно как наличие партии нового типа для реализации революционной ситуации по Ленину. И очень похожее, потому как состоит оно именно в наличии у нас сильной англофильской партии. Вот тут действительно придется поработать, но ничего невозможного здесь нет. В конце концов, в свое время Сталин с троцкистами справился, а они, пожалуй, были посильнее. Так что и Николай сможет, особенно если с моей помощью.

Разумеется, следует помнить, что вечный союз невозможен. Конкретно у этого два граничных срока – до падения Англии и до смерти Вильгельма. Пока не прошел ни один, весомых предпосылок для распада союза нет.

И, между прочим, сейчас Россия более необходима для Германии, нежели Германия для России. Просто потому, что противостояние с Англией для рейха было неизбежным, в силу чего ему позарез требовался хоть какой-то союзник. В той истории Вильгельм обхаживал Николая более десяти лет, пока его совсем уж грубо не кинули с отказом от уже вроде подписанного Бьеркского договора. Только тогда кайзер понял, что Николай ничего не может против своих англофилов, и от безнадежности взял курс на союз с Австрией. Мол, лучше даже такой плюгавый союзник, чем вовсе никакого.

Да, но сейчас в России готовится править совсем другой Николай! А у него за спиной скромно стоит некто Алик Романов. Который считает, что у англичан очень даже есть чему поучиться. Про это даже в Евангелии сказано, ведь я его здесь изучал почти в том же объеме, что в прошлой жизни марксизм. И с почти тем же результатом, но, так как времени прошло немного, то кое-что я все еще помнил. Например, прекрасную цитату «коей мерой меряете, такой вам и отмеряно будет». Господа англичане и французы, в отличие, кстати, от немцев, изволят активно поддерживать русских революционеров и польских сепаратистов? Это наводит на вполне определенные мысли в отношении Индии, Ирландии и Алжира.

Да и вообще нам создание электротехнической промышленности без немцев не потянуть, а с ней мы еще посмотрим, кто в конце концов окажется более развитым. На англичан и французов лучше не надеяться, они у нас вкладываются только в добывающие предприятия. То есть руками русских рабочих копают русские недра, а прибыль вывозят. Немцы же готовы строить высокотехнологичные, по нынешним меркам, предприятия и вкладывать значительную часть их прибыли в России.

Тут я с некоторым раскаянием сообразил, что вообще-то мне следовало давно начать прикидывать, как расстроить грядущую свадьбу Софии с греческим принцем или этой, старшей – как же ее зовут? Вроде Виктория, как мать и бабку. Так вот, ее тоже можно было бы рассмотреть как возможную кандидатуру, но я сейчас на такой подвиг был просто неспособен. Более того, в ответ на вопрос отца насчет женитьбы я уже успел сказать, что лично меня более всего устраивает сиамская принцесса. Мол, кошки у них очень даже ничего, так, может, и принцесса найдется не хуже? Кроме того, там есть богатейшие месторождения олова и можно культивировать гевею. Хотя на самом деле главным было то, что процесс поиска подходящей тайской принцессы можно без проблем затянуть лет на десять.

– Англичане будут сильно против, – вздохнул отец, – а у нас их в этом найдется кому поддержать.

Значит, пора на досуге прикинуть, как будет выглядеть типовой проект исправительно-трудового учреждения для перевоспитания англофилов в патриотов, решил я, пожелав отцу спокойной ночи и глядя на удаляющиеся ходовые огни германских броненосцев.

Глава 33

В мае восемьдесят девятого года вернулся из кругосветного плавания капитан первого ранга Макаров. Степан Осипович не удержался от мелкого хулиганства – покидая Ном перед прибытием туда официальных представителей САСШ, он погрузил на «Витязь» полтонны неучтенного золотого песка. И, будучи приглашен на аудиенцию к его величеству, с невинным видом поинтересовался, куда и как его теперь сдать. Нельзя ли хотя бы часть пустить на создание морской исследовательской станции, о которой говорилось перед отбытием экспедиции?

Если бы прибыль от нее ограничилась только привезенным песком, Макаров действительно получил бы часть, причем очень небольшую. А так ему отдали все, что осталось после компенсации непредвиденных расходов на это дело. Плюс от отца он вышел уже контр-адмиралом, так что Степан Осипович преисполнился энтузиазма.

Только что привезенным золотом доходы от моего предвидения не ограничились. Русско-Американская геолого-техническая компания к настоящему моменту имела более трех миллионов долларов чистой прибыли, то есть уже после всех расходов, включая взятки. По идее, в ближайшие пять лет эта прибыль будет только возрастать. Князь Хилков, который и раньше успел пожить в Америке, сделав там карьеру от слесаря до управляющего подвижным составом Трансатлантической железной дороги, вновь отправился за океан для переговоров с хорошо ему знакомой компанией «Юнион Пасифик» о строительстве железной дороги от Владивостока до Хабаровска. Хотя вопрос о возможности проводки части дороги по китайской территории еще не был решен, соединяющая Владивосток и Хабаровск ветка будет нужна в любом случае.

Китайцы же пока вели себя как гады, то есть благополучно топили в бюрократических придирках все наши предложения о железнодорожной концессии, при этом совершенно недвусмысленно намекая на взятки. Отец, будучи человеком бережливым, пришел в возмущение, а узнав, сколько хотят китайцы, – в ярость.

– Не волнуйтесь, ваше величество, – успокоил я его, – это у них ненадолго. По всем признакам близится война Японии с Китаем, в которой у китайцев нет шансов, хотя они этого не понимают. После подобных предложений поддерживать Китай было бы натуральным толстовством, так что России остается только поддержать Японию. Дипломатически, разумеется, без привлечения армии и флота. Ну, может, отправить туда наших военных наблюдателей, не более того. И после победы японцев договариваться про дорогу через Маньчжурию уже с ними. Куда дешевле выйдет.

Да уж, китайцы сами выбрали путь, что приведет их к краху государственности уже в ближайшее время. Ведь отец с моей подачи предлагал им как людям предоставить нам концессию даром и совсем немного доплатить России за помощь в случае конфликта с Японией. И тогда хрен бы обломился самураям, а не блестящая победа! Но подданные Цыси (так, оказывается, звали правившую там бабу) не проявили благоразумия, заявив, что великая империя Цин в чьей-либо поддержке не нуждается. Ну и сидите на обломках этой самой империи вместе со своей Цысей! Или как там правильно склоняется ее имя.

Хотя, конечно, военный конфликт с Японией все равно, с моей точки зрения, являлся неизбежным. Когда-нибудь он так и так начнется.

Дело в том, что вставшей на путь индустриального развития Стране восходящего солнца позарез требовались источники продовольствия, сырья и рынки сбыта. Причем источники такие, где все можно брать по дешевке или вовсе даром, а к рынкам сбыта предъявлялись прямо противоположные требования. И это при том, что японские товары даже без учета расходов на транспортировку были неконкурентоспособны ни в Европе, ни в Америке. Без выполнения этих двух условий Японию ждал крах, поэтому она давно облизывалась на Корею и Маньчжурию.

Однако трудность состояла в том, что помянутые территории нужны были и России! Разумеется, не в собственность, а как зоны влияния. Без маньчжурского продовольствия освоение Дальнего Востока будет сильно затруднено, как, собственно, оно и произошло в другой истории. А присутствие японских армии и флота в Корее будет постоянной угрозой для Приморья. И, кроме того, японцы при желании смогут легко перекрыть нам выход в Тихий океан.

В той истории Япония выбрала самое удобное время для нападения – когда они к войне были уже более или менее готовы, а мы – еще нет. Поначалу у меня была мысль, что неплохо бы разобраться с дальневосточным соседом году в девяносто пятом, когда они будут готовы к войне с Россией даже меньше, чем она к войне с ними. Но в результате свинского поведения китайцев военные действия, похоже, теперь надо постараться оттянуть до полноценного ввода Транссиба в эксплуатацию. А это значит – придется признать права японцев на Корею и Ляодунский полуостров. То есть никакого русского Порт-Артура, порта Дальний и вообще всей южной ветки КВЖД в этой истории, похоже, не будет. И, значит, Сергею Юльевичу Витте придется обойтись без многочисленных гешефтов, которые он там прокручивал. Но так как ему об этом ничего не известно, то он на меня и не обидится.

После получения сведений о своем возросшем богатстве я занялся просмотром проспектов фирм «Вестингауз» и «Сименс» на предмет решить, у кого первое время покупать материалы и комплектующие для систем зажигания двигателей внутреннего сгорания. Потому как калильные моторы, считай, свою задачу выполнили. Как они устроены, знали уже почти все интересующиеся, а сама конструкция была запатентована в ведущих европейских странах и в Америке. Люди не жалели сил на попытки их усовершенствования, и так как идея об искровом зажигании давно витала в воздухе, скоро следовало ждать первых хоть сколько-нибудь работоспособных образцов. А то ведь калильные движки все-таки были натуральным извращением – например, даже чтобы завести восьмидесятикубовый моторчик мопеда, который мы с Ники сделали для маман, требовался здоровый мужик и аккумулятор весом около пуда. Если у наездницы в пути глох мотор, то она вынуждена была возвращаться домой на педальном приводе. У дельтапланов все было еще хуже, так как их двигатели имели существенно больший объем.

В силу вышеизложенного скоро следовало ожидать появления хоть сколько-нибудь работоспособных искровых систем зажигания. Поначалу их совершенство и надежность будут оставлять желать много лучшего, и тут на рынок выйдет мой заводик, продукция которого будет отличаться от всего существующего почти так, как плазменная панель от телевизора «КВН» с водяной линзой. Естественно, мои устройства будут защищены патентами. Ни больших площадей под заводик, ни серьезных вложений не потребуется, ведь система зажигания на самом деле довольно проста. Это контактная группа с кусочком войлока для смазки и распределителем, если цилиндров в двигателе больше двух. К ней – небольшой конденсатор вольт на триста емкостью около пятидесяти нанофарад. Плюс бобина, которая давно существует под названием «катушка Румкорфа» и требует не очень значительных доработок, в основном для достижения герметичности. Ну и свечи зажигания, они еще не изобретены, но скоро это произойдет и без меня.

Кроме того, пора ставить в Пиорате свою электростанцию. До сих пор он запитывался из Большого Гатчинского дворца, но это была явная полумера. Кроме того, напряжение дворцовой сети было очень странным – шестьдесят девять вольт постоянного тока. В чьем воспаленном сознании родился столь оригинальный стандарт, я не знал. Впрочем, из проспектов «Сименса» выяснилось, что параметры поставляемых электростанций индивидуально согласовываются с каждым заказчиком. То есть любой идиот, возмечтавший идти в ногу с прогрессом, мог установить напряжение и вид тока сообразно своим представлениям о прекрасном.

Пожалуй, работать лучше с «Сименсом», решил я по завершении просмотра. И это без всякого учета политических мотивов – у него вроде как и немного лучше, и дешевле. Вообще-то могло показаться, что серьезной причины экономить нет – миллиона долларов на свечекатушечный заводик хватит с огромным запасом, у кого станки и материалы ни закупай. И на электростанцию тоже уйдет не последнее. Однако я давно подозревал, что люди, начинающие после появления в их руках хоть сколько-нибудь приличных сумм сорить деньгами, состоятельными остаются недолго. Да, на нормальную электрификацию Приората и производство систем зажигания мне хватит. А вот на приличный завод по производству авиационных и автомобильных двигателей – нет. Даже с учетом еще одного миллиона, уже рублей, положенного мне сразу после совершеннолетия, до которого осталось ждать совсем немного. Тем более что я с согласия родителя уже успел тем миллионом слегка попользоваться, и сейчас на том счету какие-то жалкие восемьсот тысяч.

Я вздохнул. Неужели этот гадский Шахерезад действительно так спешил, что не смог выделить мне хотя полдня на подготовку, а лучше так и вообще дня три? Я бы за этот срок выяснил изменения котировок самых привлекательных в этом времени акций, выучил их и сейчас вместо одного жалкого миллиона имел бы десять, если не пятнадцать. Но – увы. Наверное, он боялся, что за такой срок я успею передумать. Без подготовки же я не то что курсы акций – периоды экономических кризисов назвать не могу! Кроме разве что Великой депрессии, но до нее еще дожить надо, она начнется в самом конце двадцатых годов двадцатого века.

Коротко звякнул зуммер, что означало «Внимание!». А потом два раза вспыхнула крайняя правая лампа на табло над дверью. Таким сигналом мне сообщали, что в Приорат прибыл великий князь Михаил Александрович, наш самый младший брат.

То, что Георгий ни в каких наших с Ники сначала играх, а потом проектах не участвовал и вообще рос довольно-таки отдельно от нас, я рассматривал как свой совершенно явный косяк. Лень было немного потрудиться и заинтересовать парнишку? Вот теперь и получай – у него Сандро в лучших друзьях, ибо свято место пусто не бывает. Георгий собрался связать свою судьбу с флотом, из-за чего последние полтора года он зачастил к дяде Алексею, генерал-адмиралу, а сейчас вообще смотрит ему в рот. И дяде Володе, то есть великому князю Владимиру Александровичу – тоже. Так вот, свою ошибку я понял и повторять ее еще в отношении Михаила был не намерен.

В Приорате Михаил учился. Я читал ему курс основ физики и механики, а Николай Морозов преподавал математику и историю Западной Европы. Надо сказать, что в его изложении она выглядела на редкость непрезентабельно. Что ни война – то сплошные предательства и грабежи. Что ни король – то или дурак, или подлец. Из пап каждый второй развратник, а каждый первый сребролюбец и властолюбец. Более того, из-за усилий инквизиции там даже сейчас трудно встретить красивую женщину. Сказывается отрицательный отбор – три века подряд красивых жгли как ведьм. Я специально попросил именно Николая читать Михаилу историю, ибо более или менее представлял себе его убеждения. Ну только мне еще не хватало, чтобы и из Михаила вырос англофил! Пусть хоть черносотенец – и то будет лучше.

Часа через два уроки у Морозова закончатся, и Мишка поднимется ко мне. Пора, пожалуй, просвещать его насчет законов Ньютона.

Однако сразу до них дело не дошло, да и потом Михаил слушал меня не очень внимательно Дело в том, что он вломился в кабинет столь поспешно и со столь воодушевленной физиономией, что, даже не знай я его совсем, все равно догадался бы – что-то случилось. Михаил это сразу подтвердил:

– Алик, а ты знаешь, что нашел Николай Александрович в своей дальней комнате?

Надо сказать, что Морозов уже не являлся, так сказать, узником совести. И вообще никаким узником, ибо полгода назад родитель подписал указ о его помиловании ввиду перевоспитания. Однако покидать свое трехкомнатное узилище в моем подвале бывший арестант не спешил.

– Понимаете, Александр, – объяснил он свою позицию, – тут вовсе не так уж плохо. Вряд ли дешевое съемное жилье в Питере окажется сильно лучше. Уж электрического-то освещения там точно не будет. Кроме того, переезд – это событие сродни пожару, а у меня накопилось немало томов, да и записей тоже. Жалко, что меня так быстро помиловали – я-то надеялся посидеть у вас еще года два, а то и три. Если бы вы это как-то устроили, был бы вам очень благодарен.

– Я собирался предложить должность преподавателя с окладом рублей сто двадцать в месяц. Готов сдать вам ваше теперешнее жилище за десятку, это вместе с питанием. Живите тут и получайте сто десять. Это вас устраивает?

– Вполне, а где и что я должен буду преподавать?

– Здесь, в Приорате. Что именно – сейчас и решим. Предваряя вопрос, который вы почему-то не задали – кому, – отвечаю. Учащимся Приоратского профессионально-технического училища. Возможно, будет еще один индивидуальный ученик за отдельные деньги, но это пока еще не решено. И, разумеется, я по-прежнему жду от вас проработанной теории рабочего движения. Вопросы, просьбы есть?

– Если позволите. Раз уж я больше не арестант, то нельзя ли убрать из прихожей ваш сварочный агрегат? Нет, я, конечно, согласен, что это замечательный и очень полезный механизм, но больно уж он сильно благоухает спиртом и горелой касторкой.

Агрегат я убрал в электрические мастерские, а Морозов начал преподавать не только пэтэушникам, но и Мишке.

– Николай Александрович там нашел не то тайное помещение, не то вовсе подземный ход! Он мне дырку туда показал. Обещал за вечер разобрать стену так, чтобы получилось пролезть, – не унимался Михаил. Ну да, десять лет всего человеку, я бы в его возрасте вообще не утерпел. Не стал бы ждать расширения дыры, а протиснулся бы в ту, что уже есть.

– Можно я завтра пораньше приду, посмотрю, что там?

– Можно. И я, пожалуй, с тобой схожу. Но сейчас давай все-таки займемся физикой.

Занятия продолжались часа полтора с небольшим перерывом, после чего я проводил Михаила до брички, которая отвезет его в Гатчинский дворец – сидеть у меня допоздна ему еще не разрешали, слишком маленький. А сам спустился вниз.

– Что это вас, Николай, на исследование стен потянуло?

– Как бы сказать… в общем, стены я потихоньку начал простукивать сразу, как только сюда заселился. Тюремная привычка, знаете ли. И быстро понял, что вот здесь за стеной пустота. Но делать ничего не стал, опасаясь быть неправильно понятым. Лишь сейчас, став свободным, я решил выяснить, что там.

– Простите, а какого именно неправильного понимания вы опасались?

– Ну… вдруг вы, например, решите, что я готовлю побег?

– Ага, имея возможность в любой момент просто подняться по ступенькам, выйти за ограду и уйти куда глаза глядят. Очень логично!

Я просунул в отверстие, из которого слегка тянуло плесенью, керосиновую лампу и продолжил:

– Да, и чтобы удобнее бежалось, вы не поленились выложить стены и пол кирпичом. Вам самому не смешно?

– Сейчас, конечно, я понимаю, что это глупость, но ведь поначалу-то я вас совсем не знал.

– Ладно, завтра с утра сюда прибежит Мишка, и мы втроем попробуем выяснить, что там такое. Как раз успею слегка подготовиться.

– Странный вы человек, ваше высочество, – вздохнул Морозов. – Я-то опасался, что вы захотите начать исследования прямо сейчас.

– Не переодевшись, с одной тусклой лампой, где керосина на донышке, без инструментов и даже без канарейки? Сам не полезу и вам не советую.

– Да я, в общем, согласен… а, простите, зачем канарейка?

– Это очень нежная птица, и шахтеры иногда берут ее под землю. Если там появляется какой-то газ, канарейка чувствует его гораздо раньше человека.

По дороге домой я прикидывал, какая может быть польза от подземного хода, про который мне довелось читать еще в прошлой жизни. Вроде бы он шел до Гатчинского дворца. Рельсы там, что ли, положить и пустить тележку с электроприводом? Чтобы ездить на работу не как недорезанный буржуй – на самом крутом в мире автомобиле, а как и положено нормальному трудящемуся, то есть на метро.

Глава 34

Кроме технических и педагогических, потихоньку назревала еще одна проблема. Я поначалу даже сомневался – а стоит ли влезать в это дело? И вовсе не потому, что эта самая проблема была маловажной. Дело в том, что мои о ней сведения из первой жизни отличались основательной обрывочностью, это раз. И в обоих жизнях я весьма слабо разбирался в сути вопроса, это два.

Имелся в виду грядущий голод – я не уверен, но мне казалось, что это был самый сильный голод в России в девятнадцатом веке. Но вот со сроками особой ясности не было. Я точно помнил, что в дате голода присутствовала цифра тысяча восемьсот девяносто один. То есть голод мог быть в девяносто первом – девяносто втором годах. А мог быть и в девяностом – девяносто первом, то есть совсем скоро! Итак, что я вообще про него могу вспомнить? Эх, надо было в четыре года не второго «Незнайку» вспоминать почти дословно, а нужные даты! Впрочем, моя крепость задним умом для меня особой тайной никогда не являлась.

Но что-то все же в памяти осталось. Например, то ли за год, то ли за два до голода случился рекордный урожай зерновых, и цены на хлеб поползли вниз, а курс бумажного рубля относительно золотого – верх. Да, почти как в двадцать первом веке, только вместо бакса тут был свой же собственный золотой рубль, а его курс скакал не в разы, а на проценты. Но спекулянты на этом наживались ничуть не хуже. Так вот, уже в конце лета восемьдесят девятого года курс ассигнаций поднялся до шестидесяти девяти копеек, хотя до этого болтался вокруг шестидесяти четырех. Я забеспокоился и наконец-то вспомнил самое важное – неурожаю из-за очень сухого лета предшествовала аномальная зима. Она началась чуть ли не на месяц раньше обычного, была очень холодной, но малоснежной. А тревогу насчет грядущего голода начали поднимать только в середине лета! То есть у меня будет примерно полгода форы, и осталось только понять, как это можно использовать.

Первым делом следовало выяснить, как сейчас вообще готовятся к голоду – ну не может быть, чтобы совсем никак, это ведь не такое уж исключительное событие в наших условиях.

– Никак у тебя новая фобия появилась? – ухмыльнулся отец. – Только-только перестал меня доставать с поездом, как нашел, про что еще страшные истории рассказывать? Жалко, что Боткин сейчас во Франции, так у него уже сын подрос и тоже пошел по медицинской части. Сходи к нему, авось какую пилюлю даст.

Это у папани был такой юмор, но, пошутив, он все-таки решил уточнить:

– С чего это вдруг тебя такие вещи заинтересовали – уж не предчувствие ли, не приведи Господь?

– Оно самое, отец. Но не такое, как было с золотом. Тогда я изучал материалы, вообще все, что могло относиться к делу, а сейчас оно как-то начало проявляться само. И не так точно, как тогда – просто чувствую по этому поводу беспокойство, и все. Вот решил у вас спросить, кто ответственный за подготовку к нехватке продуктов.

– Хм, ответственный… за что же ему отвечать-то, ежели никого голода пока нет? Наоборот – говорят, урожай ожидается отменный. В общем, не знаю, у Вышнеградского спроси.

Ясно, подумал я. Про все хоть сколько-нибудь важное император старается быть в курсе. И раз он ничего вообще не знает, то, получается, вопрос считается достаточно мелким. Как следствие, заранее ничего сделано не будет, а предпринятые потом усилия окажутся либо запоздавшими, либо приложенными не туда, куда следовало бы. С Вышнеградским, конечно, встретиться надо, но что-то у меня есть сомнения насчет действенной помощи от него. Он, конечно, выдающийся математик, но никудышный организатор.

– Отец, а до чего вы в конце концов договорились с Витте?

– Да, в общем-то, почти ни до чего, – помрачнел император. – Хотел, чтобы он новый департамент в министерстве путей сообщения создал, тарифами и прочими денежными вопросами занимающийся. Так ведь не могу я начальнику департамента платить более восьми тысяч в год! А он у себя на дороге получает сорок с лишним. Говорит, у него жена молодая, и содержать ее в нищете он не может.

Надо же, а я-то считал, что руководители российских госкорпораций начали устанавливать себе заоблачные оклады только в двадцать первом веке. Нет, с этим уже и в девятнадцатом веке все в порядке. Правда, оклад у Витте не в пятьсот раз больше, чем у среднего рабочего, как это было в моей первой жизни, а всего раз в двести. Но ведь он директор не всех российских железных дорог, а всего лишь одних Юго-Западных! С другой стороны, если судить по результатам деятельности, будущие железнодорожные директора – они далеко не Сергеи Юльевичи Витте. Ладно, а с чего я про него вспомнил-то? Так ведь он-то как раз прекрасный организатор! И, наверное, если ближе к делу как-то суметь запрячь в борьбу с голодом его, толку уж всяко будет больше, чем от тех, кто этим должен заниматься по службе.

– Ваше величество, я готов доплатить ему из своих собственных средств.

– Да? Тогда давай доплачивать вместе. Ты половину, и я половину. Но не до сорока тысяч, это никак невозможно. А до двадцати пяти. Вот тут он уже должен согласиться.

Вечером я поговорил на тему грядущего голода с Николаем.

– Так ты же вроде не веришь в предчувствия, – удивился брат.

– В предсказания не верю, да и то только в дешевые, – напомнил я. – А предчувствия – это…

Тут я сообразил, что уже не помню, какие именно умные слова говорил на эту тему отцу. А ведь он мог их и запомнить! Так что брату их лучше даже не пытаться повторить, а то мало ли, вдруг родителю процитирует.

– Предчувствие – это совсем другое, и отметать их с порога у меня нет оснований. Поэтому на всякий случай прикинь – что, по-твоему, должна делать власть в преддверии подобной ситуации?

– Ну, наверное, создать какой-нибудь комитет по недопущению… А коли не допустить не выйдет, то по минимизации последствий.

– Золотые слова! Наверное, ты уже подозреваешь, кто наилучшим образом подходит на роль главы упомянутого комитета.

– Я?

– А кто, я, что ли? Организаторская работа у тебя получается не в пример лучше.

– Я и без того в двух комитетах председатель!

– На Аляске все уже давно без тебя идет, ты там был нужен только в самом начале. А по поводу Транссиба вы собираетесь раз в неделю, и еще один день у тебя, по идее, должен уходить на подготовку к заседаниям. Уходит?

– Э… не совсем. Но как минимум часа три на это вынь да положь.

– Ну вот, а теперь еще раз в неделю будешь делами нового комитета заниматься. Неужели надорвешься?

– А воздушным флотом мне когда командовать? Я вообще собираюсь запустить в производство еще два дирижабля! Только водородных, на тепловом нормальную морскую разведку не проведешь.

Все правильно, поднять кроме экипажа еще и радиостанцию такие аппараты не смогут, прикинул я и уточнил:

– Это не раньше, чем для них будут сделаны нормальные двигатели внутреннего сгорания.

Про себя же я подумал – ну надо же, сколь велика сила правильно составленного документа! Еще полгода назад брат чувствовал себя тем, кем и был, то есть старшим офицером небольшого воздухоплавательного отряда. С тех пор материальная часть отряда если и возросла, то весьма ненамного. Самолет Можайского полетел совсем недавно, но, правда, сразу очень неплохо. Оказалось, что это не так просто – сделать нормальный самолет с паровыми моторами. Пришлось повозиться, но результат того стоил. Дельтапланов как было четыре штуки, так и сейчас столько осталось. Плюс один дирижабль, который пора уже ставить на профилактику с заменой обшивки, и три воздушных шара, один из которых был сделан еще при Александре Втором, а сейчас прохудился настолько, что летать на нем никто уже не рискует. И Ники всерьез считает, что он командует целым флотом! Вот кому бы пилюли попить, а не мне.

– И вообще, – продолжил брат, – сейчас же совсем никакого голода нет. Наоборот, я слышал, что урожай будет очень хорошим.

– Всегда? Голод когда-нибудь да приключится. И создавать комитет по борьбе, когда он уже вовсю свирепствует, как-то оно не очень, согласен? Лучше заранее.

– Похоже, ты уже все решил, так что спорить не буду. Что сейчас, пока ничего страшного еще не происходит, должен делать этот комитет для тебя? И чем ты сам, хотелось бы знать, собираешься в этой связи заняться?

Я почесал в затылке.

– В первую очередь с меня по возможности точные прогнозы. Значит, мне нужны данные о погоде во всех губерниях до Урала. В основном к востоку и к югу от Москвы. И, пожалуй, я возьму на себя медицину. Думаю, что потребуются санитарные поезда.

– Ты собираешься воевать с голодом так, что будет много раненых?

– Больных. От недоедания люди слабеют, в силу чего создаются благоприятные условия для возникновения эпидемий.

Николай помолчал, а потом решил, видимо, проявить наблюдательность.

– То-то, я смотрю, ты последнее время ходишь какой-то хмурый, – заметил он. – Волнуешься по поводу предстоящего голода? Да уж, придется мне взяться еще и за это.

– Спасибо, – буркнул я.

Брат действительно смог точно обозначить явление – последнее время мое настроение было далеко не безоблачным. Но вот причины этого он определить не сумел. А они, естественно, вовсе не были связаны с грядущими погодными катаклизмами. Я, конечно, не совсем уж бездушное чудовище, но терять сон и аппетит из-за того, что не то через год, не то через два будет сильный неурожай, как-то не собирался. Все было гораздо проще. Наши отношения с Маришкой перевалили пик и пока еще еле заметно, но все равно неотвратимо покатились вниз, к полному разрыву. И ведь, главное, что так оно и будет, я знал с самого начала! Это Маришка могла первое время надеяться, что ей все-таки как-то удастся склонить меня к женитьбе, но я всегда знал, что такого не будет.

Впрочем, подлецом я себя не чувствовал. В конце концов, девушка сама выбрала меня и проявила инициативу к сближению. И уж в любом случае проследить, чтобы ее дальнейшая судьба сложилась благоприятно, я смогу. Кроме того, за время знакомства я более или менее разобрался, что представляет собой моя любимая. Пожалуй, Петр Маркелович был более прав в своей первой характеристике, чем во второй, исправленной. Во всяком случае, можно было не сомневаться, что, будь я просто Сашей Смоляниновым, а не великим князем Аликом Романовым, наш роман никак не возник бы. Максимум – я маялся бы от неразделенной любви. Как я недавно узнал, именно от нее маялся какой-то отвергнутый Маришкой студент, который даже пытался повеситься. Правда, родители вовремя вынули его из петли, отправили от греха подальше продолжать образование в Киев.

Так-то оно так, но на душе все равно было мерзко. А тут еще совсем некстати голод приближается! То есть возможно, что брат в какой-то мере все-таки прав.

– Да, – подтвердил я его предположение, – как-то не очень мне нравится пить компоты и заедать бутербродами с черной икрой, когда народ того и гляди начнет голодать.

Уже высказавшись, я сообразил, что у меня получился вольный пересказ известного места из поэмы Филатова. Впрочем, до ее появления еще почти сто лет, так что Николай меня в плагиате уличить не сможет. Так, а куда это он клонит?

– Будем считать, что насчет комитета договорились. К отцу, чтобы он утвердил, завтра зайдем, согласен? А вообще-то я к тебе вот по какому поводу. Мне в последнем письме Маргарита написала что-то странное. Мол, вроде мать и брат разрешили ей помолвку со мной, но она чувствует себя виноватой и чуть ли не в отчаянии. Что там вообще в Берлине происходит, не знаешь?

Вот тут я почувствовал законную гордость – мои многолетние усилия все-таки дали свои плоды. В случае любой неясности брат первым делом идет ко мне. Казалось бы, что я могу знать о происходящем в Берлине? Это же у Николая там будущая невеста, а не у меня! А про ненаглядную мышку, ее опекуна-переводчика и пару персон помельче он знать ничего не знает.

– Да то же самое там происходит, что и у нас скоро начнет происходить, – пояснил я, ибо в недавно пришедшем письме мышка все описала подробно. – Вильгельм дал Маргарите разрешение на брак с тобой. Ее мать поначалу уперлась и устроила серию истерик, которые так подействовали на Маргариту. Но Вильгельм разозлился, что его нынешняя роль главы императорской семьи столь явно игнорируется, и рявкнул на мать. Она, плюнув в сердцах, вынуждена была подтвердить его разрешение, но тут же уехала в Лондон. И вовремя, а то Вилли уже начал задумываться, не объявить ли ее душевнобольной.

– Ужас какой! А почему ты говоришь, что у нас скоро будет то же самое?

– Сам не понимаешь? Правда, наша мать умнее Виктории, да и муж у нее жив, так что убегать в Копенгаген она не станет. Но что скандалы начнутся, это к гадалке не ходи. Поэтому надо сделать так, чтобы о грядущей помолвке она узнала как можно позже. В идеале – минут за пять до ее начала.

– Думаешь, такое возможно?

– Почему бы нет? Я над этим уже работаю. Вилли болтать не будет, Маргарита тоже девочка умная, поймет, что тут лучше держать язык за зубами.

Про то, что молчать ей уже посоветовала мышка, я говорить не стал, а продолжил:

– Своих информаторов у маман в Берлине нет. Ей могут что-либо сообщить из Лондона или Копенгагена. И, разумеется, из Питера тоже. Пока же там никто ничего не знает, мы живем спокойно.

Глава 35

Как почти всегда в начале лета, в июне девяностого года передо мной встала проблема – как бы отвертеться от очередной поездки в Крым? Потому что снова пригласить Маришку в Ялту никак не получалось. Отправлять туда Матильду с Мариной в качестве служанки нельзя, тогда любой догадается, кто есть кто на самом деле. Юлия же в Крым не едет, это точно. Отец сказал, что подобное будет слишком уж демонстративно, хотя, по-моему, она ему просто слегка поднадоела. В общем, я уже начал прокручивать варианты либо полного отказа от поездки, либо существенного уменьшения ее длительности, как вдруг все решилось само собой. Ну, может, и не совсем вдруг, дело давно к тому шло…

Маман все-таки разузнала о готовящейся помолвке Николая с Маргаритой. Причем в самых общих чертах, она была просто не в курсе, что отец, дав свое принципиальное согласие, свалил все вопросы, связанные с подготовкой данного события, на меня. И только мы с Вильгельмом знали, что на самом деле уже и дата практически назначена! Событие должно было произойти в двадцатых числах августа.

Но того, что дошло до императрицы, ей показалось вполне достаточным для устроения скандала. Вообще-то я ее понимал – только-только она добилась своего, то есть стала фактически главой императорской семьи. Именно семьи, в вопросы управления империей она не лезла. Так вот, как только цель оказалась вроде бы достигнута, вдруг все пошло прахом! Муж в ответ на ее призывы только морщится. Любимый сын, Николай, с виду по-прежнему весьма почтителен с матерью и внимательно выслушивает все ее советы, но выполняет совсем другие! Те, что исходят от второго сына. А этот вообще чуть ли не с рождения относился к матери как к чужой. И сейчас Мария Федоровна сильно подозревала, что инициатором всех ее неприятностей является именно Алик.

Надо сказать, что здесь она была, в общем-то, права. Уступать ей свое сильное влияние на Николая и заметное – на отца я не собирался. У вас, мадам, все это было в другой истории, и как вы этим воспользовались? Так что теперь пусть пробуют другие, а вы отойдите и не мешайте.

Примерно такими словами можно было описать мое отношение к матери, и она отлично это чувствовала. Поэтому главной мишенью ее нападок оказался не Николай, как следовало ожидать – ведь это он собирался жениться на ненавистной матери немке, – а я, который пока вообще ни на ком жениться не хотел.

Маман была человеком довольно эмоциональным, что являлось ее одновременно и сильной, и слабой стороной. А я – не очень, и поэтому терпеливо ждал, когда же она в запале гнева скажет что-нибудь не то, что следует.

Ждать пришлось недолго.

– Кто же знал, что из очаровательного ребенка вырастет такое чудовище?! – горестно воскликнула маман. – Почему ты тогда не умер младенцем, как то было явно предопределено свыше? Кто нарушил волю небес, позволив тебе выжить?

«Э, маманя, – весело подумал я, стараясь сохранить на лице торжественно-мрачное выражение, – у нас же сейчас не четырнадцатый век на дворе! И даже не шестнадцатый. Это тогда голословные обвинения в сношениях с дьяволом могли оказаться действенными, а сейчас – увы». Нет, проканать подобное может и теперь, но только при наличии серьезной доказательной базы. А ведь был же у нее куда более выигрышный путь! Она могла сказать, что ее любимый Сашенька тогда умер, а вместо него родилось чудовище, то есть я. Так как, по большому счету, это было бы правдой, то, по крайней мере, Николай мог бы что-то заподозрить, мои настроения он чувствует хорошо. Ну а сейчас – фигушки. Матушка здорово подставилась, сказав подобное при отце. Черевин как-то по пьяни рассказал мне, что отец считал мое тогдашнее выздоровление чудом, ниспосланным ему по горячим молитвам. А тут такое говорят!

– Ваше императорское величество, – обратился я к родительнице, – правильно ли я понимаю ваши слова в том плане, что вы более не считаете меня своим сыном? Ибо никакая мать не может желать своему ребенку смерти! В таком случае прошу вас более никогда и ни по каким вопросам не обращаться ко мне лично. Все, что необходимо, мне передадут отец и брат.

Мать уже поняла, что сболтнула лишнего, но с ходу придумать, как вывернуться, она не смогла – и залилась слезами. Отец с Николаем принялись ее успокаивать, а я решил, что уж мое-то присутствие здесь и сейчас не строго обязательно, и тихонечко испарился из комнаты прямиком в Приорат.

Вечером, когда я раздумывал, стоит ли идти ночевать в Гатчинский дворец или лучше позвонить туда, сказав, что у меня здесь образовалась неотложная работа, ко мне явились отец с Николаем. Оба выглядели довольно бледно.

– Зря ты с матерью так, – хмуро заявил мне родитель. – Она от переживаний слегла, даже ходить не может.

Меня так и подмывало сказать правду – ну, типа она мгновенно излечится, если в коридоре громко и убедительно завопить «Пожар!!!». Но, разумеется, при отце, а тем более при брате демонстрировать такой цинизм было никак нельзя. Следовало, наоборот, подпустить глубоких чувств, отчего я слегка дрожащим голосом начал:

– А ей, значит, можно? Да у меня в глазах потемнело, когда я такое услышал!

«Не верю, – мысленно сказал я себе вместо Станиславского. – Больше чувства, Алик, больше чувства!»

– Даже не знаю, – закончил я с самым трагическим выражением, какое только смог воспроизвести на физиономии. – Наверное, мой мир никогда уже не будет прежним.

Слушатели в отличие от меня оказались далеко не Станиславскими и принялись наперебой меня утешать. В общем, начался ну прямо какой-то бразильский сериал. Или мексиканский? Я, честно говоря, и тогда в них совершенно не разбирался, и уж тем более сейчас.

В общем, теперь вопрос о том, что мне надо со всей семьей ехать в Крым, отпал сам собой. Мало того, что у меня появились весомые причины для отказа, так и маман тоже считала, что мне лучше остаться в Гатчине. Кажется, она надеялась воспользоваться моим отсутствием и попытаться восстановить влияние на Николая. Как говорится, блаженны верующие. Она так до сих пор и не поняла главной черты характера своего сына. Он категорически не воспринимал никакого давления ни от кого. Ну то есть вообще! Если давящий на него обладал достаточным авторитетом, то Николай для вида соглашался, но делал все один черт по-своему. Единственным способом подвигнуть его на что-то не очень желательное было убедить, что все это он придумал сам, причем вопреки всему. Вот тогда что-то могло и получиться. Кстати, я подозревал, что и в другой истории у Николая Второго была именно эта особенность, пусть и не столь ярко выраженная.

Итак, в конце июня все семейство отчалило, а я остался в Гатчине. Вернуться они должны будут двадцать первого августа, и в этот же день в Питер прибудет Вилли с неофициальным визитом. И, что пока не афишировалось, среди сопровождающих его лиц будет Маргарита, а двадцать второго должна состояться помолвка.

Но что-то вдруг пошло не по планам. Из Москвы мне телеграфировали, что шестнадцатого августа царский поезд со всей семьей выехал. Поначалу я не очень обеспокоился – ну, подумаешь, тронулись на день раньше, мало ли какова может быть причина. Хотя, конечно, жаль, что в Ливадии у меня нет своих агентов. Блин, в Берлине и то есть! И в Москве, причем не только Зубатов, но и его начальник, полковник Бердяев. Оттуда мне и шли оперативные сведения о движении царского поезда.

Уже на следующий день они начали вызывать глубокое изумление. Царский поезд добрался до Харькова за рекордно короткое время! И, постояв там минут сорок пять, двинулся дальше. А всего через три часа пришла следующая телеграмма, совершенно бессвязного содержания, из которой все-таки можно было узнать, что царский поезд потерпел крушение. Потом начался пожар. Имеются большие жертвы. И – главное, об этом сообщили в самом конце – погиб император. Императрица тяжело ранена, наследник престола жив, про его состояние здоровья не говорилось ничего.

Минут пять тупо пытался сообразить, что же теперь делать. Ну надо же такому случиться! А я-то надеялся, что отец проживет здесь хоть немного больше, чем в другой истории. А вышло вон оно как… да куда же они неслись, как в зад укушенные, в конце-то концов? Чья это была инициатива?

Но чтобы прояснить эти и им подобные вопросы, следовало как можно быстрее оказаться поближе к месту событий, и я приказал спешно подготовить к поездке малый императорский поезд, подумав, что вообще-то подобных приказов издавать вроде как не имею права. Но слухи по Гатчинскому дворцу распространялись со скоростью если не света, то уж звука наверняка, и всякое мое слово теперь ловили на лету. Причем вроде не очень я сильно возвысился – был великим князем, стал цесаревичем, а поди ж ты!

В общем, поезд из паровоза и четырех вагонов был готов часа через полтора и вскоре уже ехал на юг. Довольно быстро, но без фанатизма – слететь под откос вслед за всей прочей семьей мне не улыбалось. С наступлением темноты скорость вообще замедлилась до сорока километров в час, и прибыли в Москву мы одновременно с поездом, доставившим туда всех выживших при крушении. Первым делом я разыскал Николая, опасаясь, что мне еще придется как-то выводить его из невменяемого состояния, но он держался на удивление хорошо. Правда, походка у него стала какой-то заторможенной.

– Что с тобой?

– Да ничего особенного, спиной ударился, – скривился брат, – при резких движениях побаливает, но не очень сильно. Алик, как же так? Что теперь будет?

– Ты будешь править Россией, а я – помогать тебе. Лучше скажи, что с маман?

– Рана на голове и, похоже, травма позвоночника, у нее ноги отнялись. В сознание приходила, но ненадолго. Сейчас консилиум решает, что делать дальше.

Бог не фраер, мрачно подумал я, он правду видит. Наверняка ведь вся спешка была именно ей инициирована! Небось прознала о готовящейся помолвке и спешила, чтобы успеть хоть как-то помешать. Но император-то куда смотрел, почему не воспротивился?

– Как погиб отец?

– Он удерживал на руках крышу вагона, пока мы все вылезали и вытаскивали маман. Потом отпустил крышу, сделал несколько шагов и упал. Врач сказал – разрыв сердца от запредельного напряжения сил.

Вот ведь зараза, он и помер-то небось оттого, что не отпускал крышу, пока из-под обломков не выволокли его покалеченную жену, подумал я. И спросил:

– Вы летели как угорелые по ее инициативе?

– Да, и еще паровоз… в общем, к отбытию оказался готов только один. Маман настояла не ждать, пока второй приведут в порядок, и был прицеплен тот, что нашелся в депо. Какой-то другой, у него колеса заметно больше. И два последних вагона от поезда отцепили.

В пару с товарным паровозом прицепили пассажирский, понял я. Телефонные линии между ними не проводили, спешка не позволила. И понеслись на предельной скорости. Да как они вообще до Харькова-то ухитрились доехать? Ладно, разберемся, а пока…

– Ники, со мной приехал Евгений Сергеевич Боткин, сын того самого, тоже хороший врач. Пусть он посмотрит, что с твоей спиной, ладно? А я пока попробую еще кое-что узнать.

Найти начальника московской охранки полковника Бердяева труда не составило. На всякий случай я спросил, хотя ответ был ясен заранее:

– Николай Сергеевич, на кого вы теперь сделаете ставку – на меня или на вдовствующую императрицу?

Про наши не самые лучшие отношения с маман он, наверное, хоть слегка, но в курсе, подумал я.

– Разумеется, на вас, ваше императорское высочество!

– Когда мы наедине – просто Александр. Значит, задача перед вами стоит такая. Найти свидетелей и запротоколировать их показания о том, что дикая спешка поезда была инициирована именно императрицей и прицеп неподходящего паровоза – тоже. Если кто-то ей пытался возражать – тоже отразить в документах. Мне нужен материал, достаточный для обвинения Марии Федоровны в подстрекательстве, повлекшем за собой смерть его величества. Если вы по каким-то причинам не желаете участвовать в подобном, можете отказаться. Я пока еще вроде приказывать вам не имею права.

– Я все понял, Александр, – покачал головой полковник. – Разрешите приступить к выполнению приказа?

После беседы с полковником я поговорил с младшим Боткиным, уже успевшим осмотреть Николая.

– По первому впечатлению, ничего страшного, – сообщил он мне. – Сильный ушиб двух ребер, одно, кажется, треснуло. Позвоночник, слава богу, не затронут.

– Хорошо, спасибо. Где сейчас его высочество, в смысле уже величество?

– Разговаривает с великим князем Сергеем Александровичем об организации траурного поезда.

Уже поздним вечером этого очень длинного дня Николай наконец-то нашел время спросить у меня:

– Алик, не знаешь, как там Маргарита? И Вильгельм, разумеется.

– Сам я их не видел, они прибыли часа через три после моего отъезда. Но мне про них регулярно сообщают, и знаю, что там все в порядке. Они поселились в Гатчинском дворце, шлют тебе соболезнования и говорят, что понимают обстановку и будут ждать тебя столько, сколько потребуется. Да, Маргарита очень расстроена. Причем не только тем, что помолвка откладывается. Ей вообще очень жалко, что у нас с тобой погиб отец.

Глава 36

За свою достаточно долгую жизнь, особенно на том ее отрезке, что пришелся на двадцать первый век, мне не раз приходилось принимать участие в организации похорон, иногда довольно торжественных. Правда, императоров хоронить как-то не довелось, но, думаю, я бы и с этим справился. Однако не стал, заявив Николаю, что этим должен заниматься кто-то постарше и поавторитетней. Например, любимый младший брат отца великий князь Алексей Александрович, уже успевший вернуться из Парижа, откуда он большей частью и руководил нашим флотом. У меня была надежда, что этот тип не справится и вообще все завалит, чем даст повод к оргвыводам. Потому как был уверен, что больше всего нам с Николаем в начале его царствования будут мешать два человека – он и маман. Причем с ней дело было уже почти в шляпе – Бердяев отлично понял, что от него требуется. И набрал такой материал, которого с запасом хватило бы для полноценной ссылки.

Разумеется, сразу давать ему ход я не собирался. Но если маман вздумает снова лезть в наши дела, ей будут показаны эти бумаги. На девяносто процентов такого показа должно хватить, она же не полная дура. Ну а если матушка закусит удила, придется приступить к обработке Николая в нужном ключе.

Но вот на Алексея Александровича у меня таких весомых бумаг не было, и я надеялся, что он сам предоставит мне повод бестолковой организацией похорон. Однако, кроме меня, так считали и многие другие, так что дяде Алексею пришлось только надувать щеки, а сделали все великие князья Владимир Александрович и Михаил Николаевич – им обоим отставка дяди Алексея была совсем ни к чему. В общем, вопреки моим опасениям похороны прошли весьма достойно. А после них сразу встала вторая половина извечного русского вопроса, то есть «что делать?».

Николая поначалу в основном интересовало – как быть с помолвкой? Я считал, что надолго ее нельзя откладывать ни в коем случае. Вот пройдет сорок дней, и сразу произвести. Или даже раньше. Потому как сейчас маман лежит в Москве, ее даже в Питер пока везти опасаются, но это же не навсегда! Когда-нибудь да выздоровеет. Правда, не до конца, все врачи утверждали, что ходить она уже никогда не будет, но такая женщина и в инвалидном кресле сможет доставить немало неприятностей. Так что даже сорок дней – это, пожалуй, многовато. Правда, Николай пребывал в сомнениях – а разве так можно, ведь траур же? Жалко, что ему нельзя рассказать о том, как в другой истории Николай Второй женился на Алисе Гессенской меньше чем через месяц после смерти отца, и ничего. Вместо этого пришлось объяснять, что для императора главное – это интересы державы, а они настоятельно требуют скорейших как помолвки, так и свадьбы. Так как Николай сам хотел, чтобы я его в этом убедил, то все получилось без особого труда.

Очень скромная помолвка состоялась в середине сентября, и мать помешать не смогла, ее еще не привезли в Москву. Кстати, обошлось мне это не очень дешево, но дело того стоило. Мало ли что она тут могла учудить! А свадьбу, когда все уже решено, расстроить куда труднее.

Как только немного прояснилась ситуация со второй половиной упомянутого выше вопроса, пришлось заняться и первой, то есть выяснением, кто виноват. Николай даже поручил было Кони провести расследование, но против этого единым фронтом выступили Владимир, Сергей и Алексей Александровичи – младшие братья покойного императора. И начали было давить на Николая, сделав этим только хуже. Он, выслушав дядей, сразу пришел ко мне с вопросом – а нельзя ли с ними что-нибудь сделать? Чтобы не лезли со своими советами, более напоминающими указания.

– Можно, – обнадежил я брата, – только не сейчас, а чуть позже. Пока же с ними лучше согласиться, но не устно, а письменно. Пусть напишут прошение, на котором ты поставишь какую-нибудь резолюцию, причем не безусловно одобряющую. Например, «вынужден согласиться с мнением столь авторитетных людей». Тогда со временем такая бумага станет неплохим инструментом для приведения этих господ в чувство.

– А расследование?

– Так зачем ему быть обязательно официальным – чтобы назначить виноватыми стрелочников, в смысле машинистов тех разных паровозов? Проведем, конечно, но потихоньку, не привлекая излишнего внимания.

Временами я даже удивлялся, как Николай в первые две недели после смерти отца вообще не свалился. Во-первых, он ее довольно сильно переживал, в отличие от меня. Не то чтобы я был совсем уж безразличен к отцу – нет, я его уважал и даже в какой-то небольшой степени любил. Но ведь он умер! А мы пока живы, попереживали – и хватит, пора работать.

Во-вторых, свободного времени у брата практически не осталось, хотя спать ему теперь удавалось хорошо если шесть часов в сутки. Став из Ники Николаем Вторым, он с удивлением убедился, что позарез нужен огромному количеству народа! К нему так и перли с выражением соболезнований, верноподданнических чувств, поздравлениями с восшествием на престол, а родственники, вплоть до самых дальних, – еще и с советами. На его фоне я мог показаться жирующим бездельником, и у меня даже стали появляться мысли как-то похудеть и спасть с лица, чтобы не так бросался в глаза контраст между моим цветущим видом и замученным Николаем.

А потом вдруг выяснилось, что жизнь все-таки не очень похожа на зебру. У той всего два цвета полос, а у жизни может быть и больше.

Да, после светлой часто наступает темная, а потом снова светлая, но так бывает не всегда. Иногда, наоборот, следующая после темной полоса бывает еще темнее, причем намного, хотя еще вчера казалось – да куда уж темнее-то?

Петр Маркелович Рыбаков получил письмо и передал его мне, не читая. Все правильно, оно было от Маришки. В нем любимая сообщала, что она просто в отчаянии, но понимает, что наш роман со смертью Александра Третьего закончен. О том, чтобы нам теперь не то что жениться, но даже продолжать встречаться, как раньше, нечего и мечтать. Она не хочет стать инструментом в политических играх и просит, чтобы я ее не искал. Это письмо она отправляет с вокзала.

Все, финита…

Следующие за прочтением письма полчаса полностью выпали из памяти, хотя сознания я не терял. Потеряна была только способность соображать. Когда она в первом приближении вернулась, я обнаружил, что Рыбаков так и сидит напротив меня.

– Вы еще здесь?

– Да, Александр. Жду приказаний.

– Их не будет. Есть просьба, но я не уверен в ее разумности, так что решать, исполнять или нет, вам.

– Слушаю.

– Не теряйте ее из виду. Мне ничего сообщать не надо, пока у нее все хорошо. Возникнут трудности – доложить немедленно. Вместе с соображениями, как их преодолеть.

– Считаю распоряжение вполне разумным и приступаю к исполнению. Правда, именно сейчас ей плохо, и вы понимаете почему, но тут ничем не поможешь. Однако она сильная девочка, справится. Надеюсь, что справитесь и вы. Держитесь, Александр. Вы не один.

– Спасибо за напоминание, Петр Маркелович, но оно лишнее. Идите, мне сейчас надо побыть именно одному.

Надо сказать, что в новой жизни здоровье у меня было железное – как вылечился от того, что должно было свести в могилу маленького Сашу, так после этого вообще ничем никогда не болел. Более того, в обеих жизнях я считал, что потерять от любви сон и аппетит мне при всем желании не удастся – не тот человек. Однако оказалось, что свою толстокожесть я преувеличивал. После прочтения письма от Маришки меня воротило и от вида, и даже от запаха любой еды, а стоило только прилечь, как начинались какие-то кошмары. Причем я их не помнил, когда вставал, но желание снова ложиться они отбивали напрочь. Почти двое суток я прожил в таком состоянии, а потом довольно резко поднялась температура.

Все это время у Николая не было возможности пообщаться со мной, и о том, что с братом происходит что-то не то, ему доложил Евгений Боткин. Ники, присмотревшись ко мне, буквально впал в ужас.

– Алик, ну нельзя же так! – жалобно уговаривал он меня. – Мы все знаем, как ты любил отца, но, думаешь, он оттуда, сверху, одобрит, как ты после его смерти расклеился? Выпей микстуры, тебе Евгений Сергеевич приготовил.

Чтобы не расстраивать брата, я преодолел отвращение и выхлебал почти стакан какой-то дряни. Сначала я ничего не чувствовал, кроме постепенно затихающих приступов тошноты, а потом голова закружилась, и я с помощью Николая едва успел дойти до дивана. Наркотой напоил милейший доктор, понял я и еще смог расслышать его слова «нервная горячка». Интересно, она лучше или хуже белой?

Но додумать эту мысль не удалось, меня наконец-то окутала мягкая тьма беспамятства.

Проснулся я почти через сутки и уже практически в человекообразном виде. Боль от расставания с Маришкой не исчезла, но перестала заслонять весь мир и теперь тихо устроилась где-то на границе между сознанием и подсознанием.

– Ваше высочество, выпейте вот это, – предложил мне Боткин, который сразу оказался рядом, стоило мне только проснуться.

– Если это то, чем вы меня усыпили, то не буду. Не хочу привыкать к таким лекарствам.

– Нет, что вы, это…

Далее последовала фраза на латыни, которую я, конечно, изучал. Но знал примерно так, как научный коммунизм в прошлой жизни или Закон Божий в этой. Однако на вкус лекарство действительно было совершенно другим, и я его употребил без всякого омерзения.

– Ваш брат волнуется, – заметил Боткин минут через пять, – вы в силах его принять?

– Императора-то? – усмехнулся я, вставая. Слабость еще чувствовалась, но в остальном я ощущал себя почти здоровым. – Разумеется. Проводите меня к нему, пожалуйста. Хотя нет, сначала скажите, что это за место? И где тут ближайший туалет, если вас не затруднит.

– Вы на третьем этаже Арсенального каре Большого Гатчинского дворца, его величество выделил весь этаж в полное ваше распоряжение, за исключением башни. Николай Александрович в своем старом кабинете.

– Спасибо, Евгений Сергеевич, я уже сориентировался. И вообще почти здоров, ваши лекарства очень помогли.

Быстро приведя себя в порядок и мельком удивившись после взгляда в зеркало, как это мне удалось так быстро и столь заметно похудеть на лицо, я спустился к брату.

– Алик, зачем, я бы к тебе и сам поднялся!

– Ни к чему, тебе надо блюсти солидность, подобающую венценосной особе.

– Ну, кажется, ты пошел на поправку, – с облегчением констатировал Николай. – Евгенией Сергеевич – очень хороший врач, не хуже своего покойного отца. Кстати, он, наверное, сейчас на кухне, объясняет, что тебе можно готовить, а что нельзя. Ты уж его лучше слушай, он плохого не посоветует. Знаешь, как я испугался, когда ты заболел от горя? Даже подумал – а вдруг ты оставишь меня тут совсем одного.

– Вот-вот. Помолвка у тебя когда?

– Ну… мы ждем, когда ты выздоровеешь…

– Считай, что уже дождались. Не надо тянуть, маман того и гляди перевезут в Питер, могут возникнуть совершенно ненужные трудности. Георгий с ней?

– Да.

– А Вильгельм?

– Еще не уехал, ждет твоего выздоровления. Волнуется за тебя.

– Тем более тянуть с помолвкой не надо. Проведем ее завтра, в узком кругу, согласен? И последний вопрос. Чего ты меня наверх выселил – я тебе что, мешаю?

– Да ты что? Это в связи с изменением статуса. Кстати, подумай, будешь ты себе строить новый дворец или обойдешься каким-нибудь из имеющихся. Цесаревичу ведь положено!

– Неужели? А твои дворцы тогда где, не подскажешь? Ладно, понимаю я, что нам настала пора немного улучшить жилищные условия. И что тебе лень переезжать, а потом каждый день подниматься на лишний этаж выше, вот ты меня и сплавил наверх. Уговорил, буду жить там.

Вернувшись в свои новые, еще не обжитые комнаты, я обнаружил, что меня там уже ждут Вильгельм с Маргаритой. Да уж, поставить хороший замок на дверь, а лучше два, да провести сигнализацию – это нельзя откладывать, подумал я и сообщил гостям, сколь рад их видеть. В ответ они поведали, что очень обрадованы моему выздоровлению, причем оба говорили по-русски. Вильгельм – с акцентом и ошибками, а Рита – почти безукоризненно. Потом кайзер отправил Маргариту, сказав, что у него ко мне есть конфиденциальный разговор. Когда она вышла, Вилли с заговорщическим выражением лица заявил:

– Я, хоть и не врач, но в нервных болезнях тоже кое-что понимаю. И доставил тебе очень действенное лекарство. Сразу две дозы! Сам разберешься, в каком порядке их принимать.

После чего три раза громко хлопнул в ладоши. Открылась дверь в дальнюю комнату, где я еще не успел побывать, и оттуда появились… ненаглядная Людочка под ручку с Юлей Кшесинской!

Вильгельм, на прощание махнув здоровой рукой, исчез, и девушки враз заговорили:

– Ах, ваше высочество, да что же вы так исхудали-то? – это мышка.

– Алик, мы понимаем, как тебе тяжело, и готовы утешить любым способом, это должно помочь, – дополнила Юля.

Ага, подумал я, сестру-то вообще не пригласила. На что-то надеется и не хочет делиться? Хм, почему бы и нет, в конце-то концов. Да и по мышке я, кажется, соскучился. А Маришки у меня больше нет…

– Спасибо за сочувствие, милые дамы. Ваше предложение мне нравится, и я его с благодарностью принимаю, но не сегодня, силы еще не восстановились. Послезавтра, как Вильгельм уедет, и приходите. Кто сначала, кто потом – решайте сами.

– Ваше высочество, а можно мы вместе? – с присущей ей непосредственностью спросила Людочка. – Ей-богу, мы сможем сделать так, что вам очень понравится!

– Нет, мышка, к такому я еще не готов. Так что разберитесь с очередностью.

Значит, так, подумал я, когда девушки упорхнули. Первым делом – замки, а то прямо какой-то проходной двор, а не квартира наследника престола. Затем посмотреть, сколько тут вообще комнат и нет ли какого-нибудь черного хода. Если есть – тоже принять меры безопасности. А после этого, пожалуй, можно будет действительно провести сеанс интенсивной терапии.

Глава 37

К некоторому моему удивлению, лекарство от Вильгельма оказалось ничуть не менее действенным, чем от Боткина. Уже через неделю я чувствовал себя вполне готовым к свершениям, и вовремя, ибо нужда в них стала ну просто аховой.

Помолвка прошла нормально, Вилли уехал, а Маргарита осталась – готовиться к переходу в православие и совершенствоваться в русском языке. Вот только Николай зашивался. Как уже говорилось, народ к нему пер со страшной силой, а ведь требовалось еще и начинать вникать в государственные дела. С потоком посетителей надо было что-то делать, и я предложил ему наконец-то организовать нормальный секретариат, а не такой, какой он оставил мне в Приорате вместе с постом председателя комитета.

– Ну, Владимир вроде сможет справиться, – неуверенно предположил Ники. Он имел в виду среднего приоратского секретаря.

– Разумеется, но только если над ним будет стоять толковый начальник, а под ним – грамотные подчиненные, умеющие работать. Сам по себе он способен только завалить любое порученное ему дело. Тогда уж бери младшего, он хоть тебе кошек в кабинете разведет и будет готовить хороший кофе со сливками. Ладно, похоже, этим придется заняться мне. И давай сразу прикинем, какие из твоих прошлых обязанностей мне придется взвалить на себя.

– Все три комитета – и аляскинский, и по голоду, и по Транссибу. Имея в виду скорое начало его строительства, не помешало бы найти хорошего министра путей сообщения. Посьета я отправлю в отставку сразу после того, как найду подходящую кандидатуру ему на замену.

– Витте тебя устроит? А в товарищи по техническим вопросам ему в самый раз подойдет князь Хилков.

– Они согласятся?

– По идее, должны, но надо, разумеется, с каждым переговорить.

– Вот и займись этим.

– Слушаюсь, ваше императорское величество.

– Алик, не надо, а? – попросил Николай. – Я, конечно, понимаю, что ты шутишь, но и ты меня пойми. Меня от этих рож скоро тошнить начнет! И каждый ведь именно с императорского величества и начинает.

– Хорошо, учту. Просто «вашество» тебя устроит? Тогда еще один вопрос – на кого ты свой воздушный флот оставишь?

– Да, неохота, но придется. Думаю, Александр Федорович будет самой подходящей кандидатурой.

Я поначалу хотел возразить, что Можайский уже старый и, наверное, скоро помрет, но потом решил, что еще не факт. Это он в другой истории помер, там у него под конец жизни шли сплошные расстройства, а я по своему недавнему опыту знал, что от них и молодой да здоровый может слечь. Сейчас же Александр Федорович – успешный авиаконструктор, особых причин горевать у него нет, так что, может, он и проживет здесь подольше, чем там.

– Правильно, Можайский – самая подходящая кандидатура и по опыту, и по званию, а Нефедов пусть продолжает командовать особым отрядом. Пока он один, получается дублирование начальственных функций, но это означает только то, что не надо тянуть с организацией второго отряда.

– Я думал сделать немного иначе, – возразил Николай. – Все-таки аппараты тяжелее и легче воздуха – они разные по природе своей. У них и приемы пилотирования сильно отличаются, и обслуживание тоже. Поэтому предлагаю их разделить. Пусть аэроотрядом продолжает командовать Нефедов, авиаотряд же возглавит Кованько.

– Тоже неплохо.

Николай прошелся по кабинету, но на очередном шаге вдруг встал и скривился.

– Спина? – догадался я. – Что Боткин говорит?

– Что оно еще месяц может причинять неудобства. Да оно и понятно – ребру же полный покой не обеспечишь, оно постоянно двигается при дыхании, а это препятствует заживлению.

– Сам догадался или Евгений Сергеевич сказал?

– Сам, – подтвердил брат.

А у меня все-таки были сомнения. В медицине я, может, и не полный ноль, но явно где-то близко. То есть хоть что-то знаю только о тех болезнях, которые были у меня самого, и в меньшей степени – о тех, коими страдали близкие люди. Так вот, ребра за всю первую жизнь я ломал два раза и сейчас не припоминал, чтобы они у меня болели, как у брата, больше месяца подряд. Так, где-то неделю с небольшим неприятно, а потом уже при неосторожных движениях так резко, как поначалу, уже не дергает. Да и у Ники не перелом, а, по словам Боткина, только трещина. Правда, рентгена тут нет, так что доктор может и ошибаться.

– Я с тобой вот еще о чем хотел поговорить, – продолжил тем временем брат. – Все, что я сейчас делаю, это суета. Но ведь нельзя же за ней потерять действительно важные задачи! Давай подумаем, в чем могут состоять первоочередные из них. Те, которые нельзя откладывать. У тебя какие-нибудь соображения по этому поводу есть?

– В общем, да. Мне кажется, что тебе следует составить три типовые речи. Одну для произнесения перед консервативными слушателями, другую перед умеренно либеральными, и третью – перед такими же, но неумеренными. К новому государю всегда внимательно прислушиваются. Всем интересно, что он скажет. Вот, значит, дабы не ляпнуть что-нибудь необдуманное, типовые речи лучше составить и выучить заранее.

Для Николая подобный подход был не внове, он занимался подобным и в детстве, и в юности, готовясь к беседам сначала с Александром Вторым, а потом с отцом. Поэтому он только спросил:

– Я разве уже что-нибудь успел ляпнуть?

– В общем-то, да. Что ты отвечал почти всем, подходящим к тебе с выражениями соболезнования?

– Ну… что я очень тронут…

– Вот именно. И некоторые остряки уже втихомолку хихикают, что государь-то наш того, слегка тронулся. Оно тебе надо? Так что давай прямо сегодня вечером и начнем сочинять шпаргалки.

– По-моему, вечером ты будешь занят, – слегка улыбнулся брат.

– После одиннадцати – это, по-моему, уже ночь, а я говорю именно про вечер. Если тебе некогда или неохота, могу составить речи сам, а потом мы быстро что-то там поправим и внесем дополнения, если потребуется.

– Пожалуй, так будет лучше. И, кажется, нам пора начать думать, в чем будет состоять главная задача нашего с тобой царствования. Вот только не говори мне, что оно будет не наше, а исключительно мое! Все равно не поверю.

Намек Николая на занятость моего вечера был связан с тем, что по средам и пятницам ко мне обычно приходила Юля и оставалась до утра, а сейчас была как раз среда. С мышкой же я практически сразу убедился, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Она не расстроилась и, разумеется, не стала ревновать, ее больше интересовало, все ли правильно делает Юля. Мало ли, вдруг балерина чего-нибудь не умеет, это ж ей не пляски танцевать! Тогда вмиг научим. Я объяснил, что при необходимости смогу заняться преподавательской деятельностью и сам, на чем вопрос был исчерпан.

От Николая мы с Юлей особо не таились – зачем? Брат последнее время взирал на нас с легкой завистью, ибо с прибытием в Питер Маргариты его роман с княгиней Урусовой прекратился, а отношения с Ритой должны были перейти в горизонтальную плоскость только после свадьбы.

Разумеется, черновики речей брату я накатал быстро, а насчет главной задачи царствования не стал даже задумываться. Во-первых, потому, что сначала надо было разобраться с не такими глобальными, но зато куда более неотложными проблемами. А во-вторых, подумывать о подобном я начал недели через две после того, как очнулся в теле едва не умершего младенца. И довольно часто к этим размышлениям возвращался, так что сейчас у меня уже была готова довольно стройная концепция – по крайней мере, с моей точки зрения стройная. Но знакомить с ней Николая было, пожалуй, пока рановато.

А вот настроить его на довольно скорую реформу министерств следовало.

Дело было в том, что в нынешней России император являлся по совместительству еще и премьер-министром. Это почти то же самое, как если председатель совета директоров крупного концерна станет подрабатывать в нем ночным сторожем. Когда все только начинается, подобное бывает часто, ведь обычно в будущей гигантской корпорации на старте работают хорошо если три человека. Но потом, когда появляется прибыль и фирма расширяется, от подобной практики отходят. Так вот, Россия расширилась давно, а избавиться от ненужного теперь совместительства на верхних уровнях власти так и не удосужилась. Правда, имелся некий комитет министров, но это была какая-то совершенно ни к чему не пристегнутая контора. Этот комитет не имел никакой реальной власти и ни за что не отвечал, а являлся местом почетной отставки старых маразматиков и не менее почетной ссылки не пришедшихся ко двору. Председателем там сидел Николай Христианович Бунге, бывший министр финансов. Отец переместил его в комитет, поддавшись уговорам довольно влиятельного публициста Каткова, Победоносцева и императрицы. Катков капал императору на мозг потому, что Бунге считал его дураком, Победоносцев – из-за умеренно либеральных взглядов Николая Христиановича, а маман – просто из-за того, что он был немцем. Однако брата эта троица уже уболтать не сможет, пой они хоть все хором, хоть каждый по отдельности – уж это мне обеспечить нетрудно. Тем более что Бунге, с моей точки зрения, был лучшим министром, чем сменивший его Вышнеградский. В общем, реформу министерств можно было провести одним из трех путей.

Первый – постепенно, плавно, почти незаметно наделять комитет министров реальной властью, одновременно по одному удаляя из него ни к чему не пригодных.

Второй – создать новый орган, назвав его каким-нибудь высшим советом, поставить туда председателем того же Бунге и по одному подчинять этому совету министерства. Отличие от первого пути будет в том, что не придется сразу трогать старперов из комитета министров. Его можно будет упразднить потом, когда настоящий совет министров пройдет организационный период и начнет нормально работать.

И, наконец, третий путь, который мне нравился меньше всего. Одним указом разогнать старый комитет и создать нормальный кабинет министров, в котором все члены будут подчиняться председателю, а уже он – императору. Причем право регулярного личного доклада нужно оставить только ему и главам силовых ведомств, а всем остальным – только в исключительных случаях. Вообще-то, конечно, путь довольно разумный, но слишком уж революционный. Я считал, что сейчас все-таки надо по возможности избегать резких движений.

Свои речи Николай, прочитав, даже не стал править, заявив, что у меня получилось вполне убедительно и к понедельнику он все выучит наизусть. Потом послушал мои соображения насчет министерств, согласился, что тут давно пора навести порядок, и сказал, что ему кажется наиболее приемлемым второй путь, но с Бунге я должен поговорить сам.

– Вообще-то Николай Христианович уже довольно старый, – счел нужным уточнить брат.

– А Можайский, который всего на год с небольшим младше, значит, по-твоему, молодой? Не думаю, что Бунге собирается помирать в ближайшее время.

Увы, дату его смерти в другой истории я не помнил, но на вид он был еще довольно крепок и серьезными болячками вроде не страдал.

– И еще, кажется, я нашел человека, который тебе организует секретариат. Точнее, мне про него Менделеев сказал, это один из лучших его бывших студентов. Он сейчас в Ковно, уездный предводитель дворянства.

Так как при этих словах в отличие от меня Николаю точно не вспомнился Киса Воробьянинов, то он даже не улыбнулся. И фамилия ему ничего не сказала, а я так вообще малость офигел, услышав, что Дмитрий Иванович рекомендует мне Петра Столыпина.

– Согласен, пригласи его в Питер, можно от моего имени, – кивнул брат. – И все-таки – хоть что-нибудь насчет нашей главной задачи ты мне сейчас сказать можешь?

А, ладно, подумал я. Хотелось, конечно, попридержать столь серьезную тему до более спокойных времен, но раз Ники неймется, то обеспечим его пищей для размышлений прямо сейчас.

– Могу, но пока только в самом общем виде, без конкретики. Наша с тобой главная задача состоит во всемерном укреплении самодержавия как краеугольного камня российской государственности. Делать это следует, опираясь на выработанную при активном участии широких слоев населения конституцию, а также всемерное развитие демократии, вплоть до создания выборного парламента.

– Че… чего? – охренел брат.

– Не понял? Вот и я надеюсь, что поначалу никто ничего не поймет. Если какое-то явление нельзя предотвратить, его надо возглавить. Но к более предметному разговору я буду готов только где-то через месяц, не раньше. Тут еще есть над чем подумать.

С одной стороны, я слегка лукавил, так как был готов аргументировать свои тезисы хоть сейчас. С другой – был абсолютно правдив. Подумать следовало, но не мне. Николаю действительно не помешает основательно поразмыслить перед разговором на столь серьезную тему.

Глава 38

Ажиотаж, связанный с воцарением Николая, утих только к середине октября. Только тогда свежеиспеченный царь пришел в себя настолько, чтобы задать мне в других условиях уже давно бы прозвучавший вопрос:

– Алик, а когда ты мне сделаешь автомобиль? Ведь обещал же. И почему ты у меня денег ни на что не просишь?

– Отвечаю в обратном порядке. Финансирование моего комитета из казны последнее время происходило дважды в год, в феврале и в июле. То есть просто пока не время. С автомобилем же дела обстоят так. Мой почти готов, и можно сразу отдать его тебе, но я бы не советовал. Наверняка в нем что-то окажется не так, придется дорабатывать, поэтому лучше потерпи до второго экземпляра.

– Долго!

– А ты разве куда-то спешишь?

– Э… у меня свадьба меньше чем через месяц, ты не забыл? И я хочу невесту сам отвезти под венец, а на мотоцикле это не очень удобно. Дай хоть на время, насовсем не прошу.

Все правильно, третий в мире мотоцикл принадлежал брату. Первый был сделан Даймлером еще в восемьдесят пятом году и ко мне никакого отношения не имел. Второй появился у матери за год до катастрофы, на самом деле это был просто мопед. И, наконец, полгода назад я сделал уже почти нормальный мотоцикл себе, но, увидев, какими глазами на него смотрит брат, подарил байк ему.

– Тогда, конечно, забирай, причем сразу по готовности, чтобы успеть хоть немного потренироваться перед катанием Риты. Кстати, а кто будет готовить твою свадьбу?

– Никто. Мы быстро повенчаемся в дворцовой церкви, а потом просто поужинаем у меня. Из приглашенных – только ты и баронесса фон Вейдлинг, она будет представлять родителей невесты. Мы считаем, что во время траура устраивать какое-то празднество нельзя.

– И правильно. Тогда я примерно неделю буду сидеть в Приорате допоздна, чтобы побыстрее закончить машину. Если что понадобится – звони или приезжай.

Как-то вечером, когда я вернулся из Приората не очень поздно, по дороге на третий этаж меня перехватил Боткин. После моей болезни его официально утвердили лейб-медиком, и теперь он мог довольно свободно общаться и со мной, и с Николаем.

– Ваше высочество, – спросил он, – не могли бы вы уделить мне немного времени?

– Сколько именно?

– Минут десять, если по минимуму, и несколько больше, если вы согласитесь выслушать все мои соображения.

– Полтора часа у меня есть, – вздохнул я. – Пойдемте.

Вообще-то была среда, а времени – без пятнадцати десять, но я решил, что в случае чего Юля может и немного подождать. Тем более не факт, что разговор с Боткиным окажется настолько секретным, что на нем не сможет присутствовать моя подруга.

– Ваше высочество, – начал Боткин сразу, как только мы зашли в мои комнаты, – убедите его величество выделить дня два, а то и три на углубленное обследование его здоровья.

– Что с ним?

– Не знаю, но оно мне не нравится. По-моему, государь болен. Вы не обратили внимания, что после катастрофы он почти все время выглядит слегка простуженным?

– Да, я это тоже заметил. Подозреваете что-нибудь серьезное?

– Подозревать можно что угодно, но я хочу знать, а для этого мне нужно время. Государь же заявляет, что времени у него нет.

Я чуть не ляпнул «врет, он просто врачей боится», но вовремя сообразил, что об императоре так лучше не говорить даже с близкими людьми. Тем более что Евгений Сергеевич и не сказать чтобы уж очень близкий.

– Хорошо, завтра с утра я с ним поговорю. Вас это устроит или надо срочно, прямо сейчас?

– Да безумной срочности тут нет. Но это еще не все.

– Слушаю вас.

– Ваше высочество, почему ваш комитет, именуемый «императорским научно-техническим», вовсе не занимается медициной – вы не относите ее к числу наук?

– Отношу, это же не религиоведение или астрология. Просто до сих пор не было человека, способного и согласного взять на себя работы в данном направлении. Так что, если вы не против и чувствуете себя в силах, я готов предложить вам должность куратора медико-биологических исследований в комитете.

– Это очень неожиданное предложение…

– Простите, а почему? Вы предложили, вам и работать. Согласны?

– Да, ваше высочество, я подойду к вам по этому поводу сразу, как только прояснится ситуация со здоровьем его величества.

К сожалению, она прояснилась очень быстро…

Зайдя с утра к Николаю, я убедился, что Боткин был совершенно прав. Брат явно простужен, кашляет, а приложив ладонь ко лбу, я убедился, что у него еще и температура. По ощущениям – что-то около тридцати восьми.

– Так, сегодня ты никуда не идешь, лежишь и лечишься. Завтра тоже. Послезавтра – не знаю, это уж как Боткин скажет, он сейчас придет.

– А как же…

– Никак. Ты что, хочешь свалиться прямо перед свадьбой? Нет? Значит, лежи и не вставай.

Николай послушался. Он действительно так и не вставал все три дня. До самой смерти.

Боткин сразу определил у него пневмонию, а на следующий день заявил, что она осложнена чахоткой. Которую, скорее всего, его величество получил давно, но после ушиба спины во время катастрофы ее развитие резко ускорилось. В это время каждая из названных болезней была очень опасна, а вместе они означали однозначный смертный приговор.

Мы с Маргаритой были рядом с братом до самого конца. Его императорское величество Николай Второй почил в бозе двадцать первого октября тысяча восемьсот девяностого года, процарствовав всего два с небольшим месяца и не успев ни короноваться, ни даже жениться. Получается, что в этой истории туберкулез подхватил не Георгий, который здоров как бык, собака. А Николай.

На похоронах смогла присутствовать маман – ее несли на носилках с крышей – вот уж не знаю, как они называются. Разговаривать со мной она не рвалась, я тем более. Она вообще не выдержала до конца церемонии, потеряв сознание.

Я выдержал.

Только вечером, уже у себя, наконец-то осознал, что все, к чему я готовился с детских лет своей здешней жизни, пошло прахом. Николай лежит в Петропавловской крепости, а я – император. Пока еще живой, но может оказаться, что это не очень надолго. Потому как почти для всего ближайшего окружения Георгий является гораздо более желанной кандидатурой, нежели я.

Маман меня, пожалуй, уже откровенно ненавидит. А с Жоржи у них все прекрасно. Все дяди сильно подозревают, кто настраивал против них Николая, и знают, что Георгий ни с кем из них спорить не будет. Да уж, в такой ситуации ни одна страховая компания меня не возьмет в клиенты. Сбежать, что ли, пока не прибили? Сначала в Штаты, там наложить лапу на свою часть золотых денег, а потом – в Новую Зеландию. Но – увы. Не получится. Да и не хочу я! Потому что не имею права. Раньше оно у меня, может, и было, а теперь кончилось. Как там говорили в старину? «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». И хватит ныть, приказал я себе, это мы еще посмотрим, кто раньше отбросит копыта. Что надо делать, чтобы повысить вероятность выжить? Как можно быстрее заиметь наследника, который не будет столь удобной фигурой для всех моих врагов, как Георгий. И коли начнется какое-нибудь подозрительное шевеление, прибить этого братца к чертовой матери! Причем самому. Бешенство, например, если тянуть с прививкой до появления первых симптомов, смертельно даже в двадцать первом веке, не то что сейчас. А передаваться оно может не обязательно через укус – через укол или царапину тоже. Но это на крайний случай, а пока нужно как можно быстрее жениться. И не слезать, блин, с молодой жены, пока она не забеременеет! Где взять невесту? Да прямо здесь, в Гатчине, на первом этаже Арсенального каре. Маргарита уже приняла православие, теперь ее зовут Анна Федоровна. Сходить, что ли, сделать предложение, пока не испугался и не передумал? Тем более что Николай перед смертью явно пытался что-то такое сказать. Значит, решено – иду прямо сейчас.

Эпилог

– Мне кажется, господа, вы понимаете, по какой причине мы здесь сейчас собрались, но я все равно назову ее. Положение Александра довольно сложное, и это еще мягко сказано. И, значит, наше с вами тоже. Что будем делать?

Петр Маркелович Рыбаков замолчал и поднял взгляд от лежащих перед ним бумаг на собеседников.

– Если я правильно понимаю ситуацию, то сейчас наибольшую опасность для его величества представляет Георгий, – осторожно начал Михаил Рогачев. – Причем даже не столько своими желаниями, сколько самим фактом существования и действующих правил престолонаследия.

– Сергей?

– Мне нечего добавить, я с Мишей согласен.

– И я тоже, – подвел предварительный итог Рыбаков. – И считаю, что нам нужно начинать действовать, не дожидаясь прямых указаний от его величества. Это как раз тот случай, когда от нас требуется разумная инициатива. Раз тут происходит что-то вроде военного совета, то первым должен высказаться самый младший. Так как по должностям мы практически равны, то по возрасту. Сергей, ваше слово.

– Ну… чего тут особенно говорить-то? Ликвидировать такую фигуру, как вами названная, не так уж просто. И гораздо труднее будет не оставить никаких следов. Надо думать.

– Михаил?

– Согласен, только хочу добавить, что операцию надо сразу планировать руками революционеров, без всяких «якобы».

– Эх, молодежь… вам бы только побыстрее шею кому-нибудь свернуть, а о последствиях кто думать будет? Придется мне, раз вы не хотите. Чем, по-вашему, Михаил, которому еще пять лет до совершеннолетия, лучше Георгия? Тем, что вместо него будет править опекун, и, скорее всего, им станет великий князь Владимир Александрович? Как бы нам хуже не было от такого-то правления.

– И что вы предлагаете?

– Для начала – внимательно прочитать текст учреждения об императорской фамилии в редакции от тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Потом прикинуть, какая из причин потери прав наследования престола может быть наиболее просто реализована.

– А Михаил?

– В моем варианте Александр сам назначит ему регента на случай своей гибели и тем самым сведет ее риск к минимуму. В общем, раз у вас не рождается никаких планов, то послушайте, что придумал я. Воплотить подобное в жизнь будет непросто и без вашей помощи тут никак не обойтись, но результат того стоит. Итак…

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg