«Отрок. Часть 7.»

Отрок. Часть 7. (fb2) - Отрок. Часть 7. 426K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Сергеевич Красницкий

Евгений Красницкий ОТРОК

ЧАСТЬ 7

Май — Июнь 1125 года. Село «Ратное» и окрестности, река Пивень, База «Младшей стражи».

Глава 1

«Тиха украинская ночь, Прозрачен воздух, звезды блещут…. Э-э-э… что-то там еще трепещет, не помню, что именно. Листья, вроде бы.

Блин, вторую ночь на крыше валяюсь, все бока отлежал. Дранка — не самая лучшая постель, а кольчуга с поддоспешником — не самый лучший костюм для приема лунных ванн». Луна, хоть и была уже немного на ущербе, светила ярко. Собственно из-за нее, как подозревал Мишка, ему и приходилось валяться, вместе со своим «спецназом» на крыше «главного корпуса» лисовиновской усадьбы уже вторую ночь подряд.

* * *

Позавчера дед прислал в Воинскую школу грамотку, в которой было всего лишь два слова: «Сегодня ночью». Это означало, что дедова агентура доложила: заговорщики, наконец, решились действовать. Как и было оговорено заранее, Мишка с Кузьмой и Демьяном приехали в Ратное открыто, не таясь. Лишний соблазн для мятежников — уничтожить всех Лисовинов разом. Дмитрий же с Немым привели два десятка Младшей стражи уже в темноте. Перешли Пивень вброд и, добравшись до лаза в тыне со стороны домика лекарки Настены, проникли в село никем незамеченными. Первую ночь прождали зря — заговорщики не пришли. Скорее всего, из-за того, что на чистом небе луна светила очень уж ярко, а злодеи, как известно, яркого света не любят. Июньские ночи коротки и, когда небо начало сереть, «спецназ», так ничего и не дождавшись, спустился с крыши и завалился спать.

Мишка попробовал было переговорить с дедом о возможных причинах несостоявшегося нападения, но тот был после бесполезно проведенной ночи не в том настроении. Отделался лишь короткой фразой:

— Этой ночью опять ждать станем, спать иди. Уснуть Мишка сразу не смог — все перебирал в уме возможные варианты развития событий. Худшего поворота — нападения сразу полусотни человек, можно было, пожалуй, не опасаться. Информационная война сделала свое дело.

Кожевенники Касьян и Тимофей чуть не на смерть разругались с десятником Фомой. Тот и вправду, не дожидаясь подсказки сплетниц, пообещал поджечь их вонючие мастерские. Братья тоже на обещания в адрес Фомы не поскупились, и пошло, и поехало… Плюс дед предложил братьям заказ на сотню комплектов кавалерийской сбруи, чем обрадовал их несказанно. Тут же сработал и вариант с женихами из «Младшей стражи» — у братьев в семьях подрастало аж пятеро невест.

Вернулся дед от братьев-кожевенников опять поддатым, да еще и приволок с собой старшего — Касьяна. Тот сразу же прицепился к Анне-старшей с расспросами о стоимости платья — такого же, как у Аньки-младшей и Машки. Узнав о названой матерью цене, Мишка чуть не матюкнулся от удивления. Одно платье шло по цене трех комплектов сбруи с седлами!

Теперь Касьяна, Тимофея и их сыновей можно было, по всей видимости, не опасаться, десятник Фома, пожалуй, тоже отпадал, потому, что дед клятвенно заверил его, что не допустит переноса дубильного производства на территорию, прилегающую к подворью Фомы.

Должным образом, однако, сработали не все слухи. Про боярскую грамоту узнало, в конце концов, все село, но напугало ли это заговорщиков, было непонятно. К возможности возвращения Данилы на должность сотника бабы и вообще отнеслись недоверчиво — ну не самоубийцы же у них мужики, чтобы второй раз наступать на те же самые грабли!

Поссорить между собой Кондрата и Устина из-за лисовиновской холопки, в которую, якобы, влюбились оба брата, не удалось. Как-то они сумели отбиться от «наездов» своих жен, а промеж себя над дурацкой сплетней только посмеялись. Так что, с возможным числом «террористов» всё было пока неясно. Зато успех маркетинговой составляющей PR-кампании превзошел все ожидания. Невест в Ратном было много, и явиться в новомодных платьях на посиделки в Воинской школе хотелось всем. Анна Павловна (сказалось-таки наследственная купеческая жилка) сразу задрала цену так, что ателье «Смерть мужьям» должно было появиться на свет на восемьсот с лишним лет раньше и вовсе не на Невском проспекте в Северной Столице.

* * *

Лежа на крыше, Мишка, от нечего делать, уже в который раз занялся в уме подсчетом возможного соотношения сил.

«Сколько же их, все-таки будет? Как там мы с дедом считали? Семен — младший брат десятника Пимена. Еще Кондрат с двумя братьями Власом и Устином, да у каждого по взрослому сыну. Получается семь. Теперь Степан-мельник с тремя сыновьями — одиннадцать. Афанасий, из-за которого весной девку-холопку казнили — двенадцать. Десятник Егор, которому дед полбороды отрубил. Этот вообще неизвестно, сколько народу привести может. А еще они могут вооружить несколько холопов. Выходит, десятка два-три…

Что можем противопоставить мы? У меня два десятка Младшей стражи, плюс Дмитрий, плюс Демьян с Кузьмой и я сам — двадцать четыре. Дед, Лавр, Немой и Алексей — двадцать восемь. Три десятка девок из «бабьего батальона», мать и Листвяна. Получается ровно шестьдесят.

Плюс заговорщики не знают, что мы их ждем, плюс мы находимся на своей территории и подготовились… Нет у них шансов. Но на что же они сами рассчитывают? Про два десятка во главе с Митькой они не знают. Точного количества девок с самострелами — тоже да и не принимают их, наверняка, всерьез. Для них серьезные бойцы только Дед, Лавр, Немой и Алексей — четверо. Ну, может быть, меня с братьями несколько опасаются.

Двумя десятками, даже двенадцатью-пятнадцатью бойцами можно легко управиться. К тому же, они думают, что застанут нас врасплох — спящими. Да! Еще же есть часовой на колокольне! Сегодня дежурят люди Егора. Значит, без него, все-таки не обойдется. А вчера был дежурным десяток Анисима. Может быть, дело в этом, а не в яркой луне? Формально, часовой должен объявлять тревогу при внешней опасности или при стихийном бедствии, вроде пожара, а если кто-то шляется по ночам, даже и с оружием, часовому до этого дела нет. Впрочем, если драка затянется, ему, все равно, придется поднять шум. Значит, рассчитывают сделать все быстро и тихо. Только бы пришли, только бы открыто показали себя. Сколько можно по ночам не спать, ждать нападения? Да и унизительно, в конце концов! У себя дома таиться «аки тать в нощи», ждать ножа в спину, не знать, кому можно верить, кому нет!». Полночь уже миновала, облака время от времени прикрывают луну, и наступает полная темнота. В селе ни огонька, но полной тишины нет — возится в загонах скотина, иногда взлаивают со сна собаки… Бряк! Кто-то из ребят слегка стукает о дранку ложем самострела. Звук совсем не громкий, но Мишка от неожиданности вздрагивает, а старший десятник Дмитрий шипит, как очковая змея:

— А ну! Кого там за тайное место потрогать?

В ответ — ни звука. Провинившийся затаился. «Вот так, сэр Майкл. На Ваших глазах начинает формироваться специфический сленг Младшей стражи. Илья измыслил, Роська нашел применение…».

* * *

Было это еще в апреле. В один прекрасный день Мишка объявил новообращенным «курсантам», что сегодня они впервые в жизни отправятся к отцу Михаилу на исповедь. Приказал почиститься, причесаться и вообще привести себя в порядок. Мыслями велел обратиться к божественному и припомнить все накопившиеся грехи. Ребята перед предстоящим мероприятием заметно нервничали, и Мишка решил, что надо их как-то приободрить, но тут его что-то отвлекло, а когда он все-таки собрался реализовать свое благое намерение, тот оказалось, что этим уже занимается обозник Илья.

— … Вот так и получилось, ребятушки, — услышал Мишка, подойдя к сгрудившимся возле Ильи «курсантам» — что первый раз попал я на исповедь только в тринадцать лет. Тетка меня по дороге все стращала: «Не дай Бог, осерчает святой отец, да не отпустит тебе прегрешения! Ты, Илюша не мямли, отвечай громко, внятно, да не ори что попало — думай, о чем говоришь!». Помолчит, помолчит, а потом опять: «Смотри Илюша, осерчает батюшка, да не отпустит грехи!». И так она меня этими своими причитаниями накрутила, что я в церковь уже ни жив, ни мертв, со страху, вошел. А поп у нас тогда еще другой был — не тот, что сейчас. Как звали, не упомню уже, больно имечко у него закрученное было, но строгий был … не приведи Господь! Поп меня для начала, конечно, спрашивает: «Как звать?» — а я-то помню, что тетка мне громко отвечать велела. Как гаркнул: «Илья!!!» — поп аж отшатнулся! «Что ж ты орешь-то так? Труба Иерихонская, прости Господи!» — говорит. Тут-то меня первый раз задумчивость и охватила. Печные трубы знаю, трубы, в которые дудят, тоже знаю, слыхал, что еще какие-то водяные трубы бывают, а вот иерихонские… — Илья в деланном изумлении пожал плечами и повертел головой. — Хоть убей…

Ну а поп дальше меня спрашивает, как положено: «Не поминал ли имя Божье всуе, почитал ли родителей?» — Мне бы сказать: «Грешен, отче» — а я все про трубы размышляю. Потом спохватился, прислушался, о чем речь идет, а поп как раз и спрашивает: «Не желал ли осла ближнего своего?». Тут меня и во второй раз в задумчивость ввергло! Слыхал я, что есть на свете такая скотина — осел. Вроде бы, побольше собаки, но поменьше лошади. Но не видел же никогда! Как же я его пожелать могу? Поп опять там чего-то бормочет, а я все про осла размышляю.

Ну и надоело ему, видать, это дело. По роже-то видно, что я не святой, а каяться ни в чем не желаю! Вот он меня и спрашивает: «Отрок, слышишь ли ты меня?». Я отвечаю: «Слышу, отче». «А если слышишь, то ответствуй мне, отрок, не трогал ли ты девок за тайные места?».

Тут у меня уж и вообще ум за разум зашел, подхватился я, да как вдарился бечь из церкви на улицу! А сам реву в три ручья! Тетка увидала меня, снова запричитала: «Неужто осерчал на тебя батюшка?». «Осеча-а-ал!». «Господи, Царица Небесная, да за что же?». «За то, что осла за тайные места трога-а-ал!». «Какого осла?». «Ерихонскава-а-а!». «Курсанты» хохотали так, что чуть не падали. Мишка тоже ржал, начисто забыв, что приказал личному составу думать о возвышенном. Даже Немой издал что-то вроде прерывистого хрюканья. А история «Иерихонского осла», через некоторое время получила совершенно неожиданное продолжение.

Дисциплину в Младшей страже Мишка старался насаждать всеми возможными средствами. Немой его в этом начинании поддерживал, но избранная им методика, вследствие бессловесности, была весьма своеобразной. Постоянно таская на плече свернутый в кольцо кнут, Немой, заметив какой-либо непорядок, тут же весьма чувствительно щелкал провинившегося этим самым кнутом пониже спины. Но на этом воспитательный процесс не заканчивался. После того, как наказанный, дернувшись от неожиданной боли, вскрикивал: «За что?» — или иным способом выражал недоумение, Немой тыкал указательным пальцем в десятника, чьим подчиненным был провинившийся. Десятник был обязан тут же разъяснить подчиненному, в чем состоит его вина.

Если объяснить он не мог, или объяснение не удовлетворяло Немого, то следующий щелчок доставался самому десятнику. Владел кнутом Немой виртуозно, и увернуться от наказания не удавалось еще никому.

Петька, несколько раз попавший под раздачу, попробовал было запретить ученикам своего десятка удивляться или иным способом реагировать на воспитательное воздействие господина наставника Младшей стражи, но выполнить это требование было выше человеческих сил. И вот, однажды, в такой же ситуации оказался Роська. Раздался щелчок кнута, крик «Ой! За что?» и Роська узрел направленный на себя указательный палец Немого. За что был наказан его подчиненный, Роська не представлял себе совершенно, но говорить-то, хоть что-нибудь, было надо! И тогда Роська выпалил: «А за то, что осла за тайные места трогал!». Немой хрюкнул, свернул кнут и пошагал куда-то по своим делам.

С тех пор выражения: «Трогать за тайные места» и «Осел Иерихонский» — получили в Младшей страже широчайшее распространение, и употреблялись в самых разнообразных и неожиданных обстоятельствах и контексте.

* * *

Очередное облако наползло на обгрызенный с одного бока диск Луны, Ратное снова, на какое-то время погрузилось в полную темноту. И почти сразу где-то там, где находилась усадьба Кондрата, соперничающая размерами с лисовиновским подворьем, залился лаем пес. Это было не негромкое пустобрехство спросонья и для обозначения бдительного несения охранной службы, а полноценное гавканье на кого-то, кто в неурочный час надумал шляться по улице. Лай подхватила еще одна собака, потом еще одна… Судя по распространению шума, ночной гуляка двигался в сторону усадьбы сотника Корнея.

— Приготовиться. — Шепотом скомандовал Мишка. — Кажется, по нашу душу идут.

На крыше, не то, чтобы началось оживленное движение, но какое-то едва заметное шевеление распространилось от Мишки во все стороны, как волна от брошенного в воду камня. Ребята сбрасывали оцепенение долгого ожидания, поудобнее перехватывали взведенные самострелы, приподнимали головы, вглядываясь в темноту. Собачий гвалт дошел до лисовиновской усадьбы и покатился дальше — к колодцу и главным воротам, но привычному уху была заметна разница: до определенного места, собаки действительно облаивали прохожего, а дальше драли глотку просто за компанию. Луна выскользнула из-за облака и… ничего не произошло.

Никого и ничего не видно. По всей видимости, подошедший или подошедшие затаились так, чтобы их нельзя было заметить.

Лай начал было уже утихать, но вдруг снова залился лаем пес, первым поднявший шум. Четвероногий хор повторно преисполнился энтузиазма, но теперь направление определить было уже нельзя — гавкали почти все собаки в селе.

Луна, как на грех, снова «выключилась» — сплошная игра на нервах.

«Элементарно, Сар Майкл! Противник действует в соответствии с известной истиной: «Где лучше всего прятать лист? В лесу!». Как уберечься от того, что тебя выдаст собачий лай? Да сделать этот концерт постоянным! В конце концов собакам надоест горлопанить: ну ходят люди и ходит, днем же не гавкают на каждого прохожего! Так вот и будут подходить по одному, по двое и накапливаться где-то рядом. Заодно, будет время и понаблюдать за объектом атаки».

— Внимание! — Снова скомандовал шепотом Мишка. — Всем затаиться, за нами наблюдают. Всякое проявление жизни на крыше напрочь исчезло, казалось, что ребята даже не дышат. Собаки тоже начали постепенно умолкать и тут по нервам ударил истошный петушиный вопль! Лежащие на крыше тела в унисон вздрогнули, откуда-то сбоку донеслось: «А, что б тебя…» — резко оборвавшееся, видимо от толчка в бок. А по всему селу, на разные голоса, уже перекликались «самодержцы» курятников. Мишке сразу вспомнились шолоховские персонажи, каждую ночь наслаждавшиеся петушиным пением возле распахнутого окошка. «Между прочим, сэр, досиделись, ведь, герои «Поднятой целины» до выстрела из темноты… Не напоминает нынешнюю ситуацию? Еще как напоминает!». Через несколько минут, по окончании петушиных арий, от дома Кондрата опять покатилась волна собачьего гавканья. И хотя на третьем заходе она была уже не столь активной и длительной, где-то, довольно далеко от подворья Корнея, к собачьим голосам прибавился человеческий, излагавший свое мнение по поводу вокальных талантов и умственных способностей четвероногих секьюрити, в отнюдь не парламентских выражениях.

Вдобавок, что-то обеспокоило скотину. В загоне под навесом послышалось топотание копыт и лошадиное фырканье. Фырканье оказалось знакомым — давал о себе знать шалопутный характер Зверя.

«Зверь. Ну и имечко, доложу я Вам, сэр. При всем уважении, называть так своего боевого товарища… Хотя, с другой стороны, он, считай, сам себе его выбрал».

* * *

На следующий день, после прибытия «эскадры» купца Никифора, Мишка попытался высказать деду свое неудовольствие по поводу поведения серого в яблоках жеребца, на котором ему пришлось выезжать навстречу гостям. Понимания, однако, он, в лице деда, не добился ни малейшего. Скорее наоборот. Его сиятельство граф Корней Агеич наорал на внука, навешав на него сразу кучу разнообразных обвинений. Во-первых, как выяснилось, Мишка совершенно избаловал Рыжуху, которая теперь не желала подпускать к себе никого кроме самого старшины Младшей стражи.

Во-вторых, Мишка, разъезжая на жеребой кобыле, вел себя «не как будущий воин, а как толстожопая баба» (при чем тут был объем бедер, дед уточнять не стал). В-третьих, лоботрясу, у которого «под носом взошло, а в голове и не посеяно», давно пора было научиться управляться с настоящим строевым конем, а не с вислоухой дохлятиной (и вовсе не была Рыжуха вислоухой, тем более дохлятиной). В-четвертых, в-пятых… В-двенадцатых… Еще немного и обнаружилось бы, что извращенец Мишка сам оплодотворил собственное транспортное средство, но то ли дед иссяк, то ли решил, что пора переходить к конкретным указаниям, слава Богу, до обвинений в скотоложстве, дело не дошло. Короче, даже приближаться к Рыжухе, Мишке впредь было запрещено, а передвигаться верхом предписывалось исключительно на сером хулигане.

По большому счету, дед был, конечно прав: Рыжуха, несмотря на все свои достоинства, в строевые кони не годилась. И не только по причине низкорослости и общей неказистости экстерьера. В случае «призыва на воинскую службу», ее главные достоинства — добродушие и пофигизм — обращались в фатальные недостатки.

Строевой конь должен быть бойцом — качество нормальной лошади изначально неприсущее. Но, «а ля гер, ком а ля гер», конь не только средство передвижения, но и оружие. Строевые кони Ратнинской сотни умели, если выдавалась такая возможность, и цапнуть противника зубами, и поломать ему кости ударом передних копыт, и повалить чужого коня ударив грудью или плечом с разбегу.

Был строевой конь и чем-то вроде спасательного круга — почувствовав, что всадник тяжело ранен или оглушен, он выносил хозяина из схватки, отбиваясь зубами и копытами от тех, кто пытался этому помешать.

Как ни крути, ни кобыла, даже самая распрекрасная, ни хирургически умиротворенный мерин, ни на что подобное просто неспособны. Дед же оставался верен своему принципу воспитания — хочешь научиться плавать, сигай в воду, да сразу туда, где поглубже. Словно подслушал старый слова отца Михаила:

«Сумеешь укротить их, сумеешь укротить и себя!». Промучившись пару дней (а чем, как не мучениями можно было назвать то, что даже мундштук в пасть серому хулигану удавалось вложить лишь с пятой-шестой попытки, постоянно рискуя остаться без пальцев?), Мишка решил обратиться за помощью к науке, в лице кинолога Младшей стражи, Прошки.

Против Мишкиных ожиданий, Прошка и не подумал сразу же идти смотреть «пациента», а начал изводить Мишку вопросами, словно собирался заполнять первую страницу стандартной истории болезни: имя, возраст, происхождение, стаж службы и должность, предпочтения в еде, особые приметы и т. д. и т. п. Мишка, конечно знал, что Прохор еще та зануда, но что б настолько! Однако, обнаружив, неожиданно для себя, что ни на один из заданных вопросов толком ответить не может, мнение свое переменил и предложил разбираться со всем этим в присутствии «клиента».

Прошка, для начала, с профессорским видом (только что очки на нос не нацепил) несколько раз обошел вокруг жеребца, потом бесстрашно раздвинув тому пасть, обследовал зубы, заставив поднять по очереди все четыре ноги, осмотрел копыта, пощупал бабки. Потом помял жеребцу живот и даже залез ладонью в пах.

Жеребец реагировал на все эти манипуляции на диво спокойно, и только в последнем случае, изогнув шею, попытался цапнуть Прошку зубами за задницу, впрочем, безуспешно.

— Хороший конь. — Вынес наконец свой вердикт Прошка. И с неожиданным одобрением добавил: — Злой.

— Чего ж хорошего? — Удивился Мишка.

— А вот когда он к тебе никого не подпустит, что б в спину не ударили, тогда и будет хорошо. — Пояснил Прохор и продолжил: — Молодой, трех лет еще нет, наверно. Под седлом ходил мало, но к подковам привычен. Прежний хозяин его не жалел — порол нещадно, вон, видишь следы? Так что, плетка ему знакома хорошо. И еще: на левом боку шрам. Точно не скажу, но похоже, что стрела хозяину ногу пробила, а потом уже в него ткнулась, потому и вошла неглубоко. Наконечник у стрелы был плоский — охотничий. Хороший, в общем конь. Откуда он у вас?

— Да, вроде бы, у татей отбили, а к тем, наверно, попал, когда они обоз с ранеными дружинниками вырезали.

— Понятно. — Прошка многозначительно кивнул и распорядился: — Неси жрачку.

— Какую?

— Репу, морковку, капустную кочерыжку, свеклу… Яблоки есть?

— Только моченые остались, май же.

— Не, моченые не годятся. — Отверг мишкино предложение Прохор. — А еще чего-нибудь такое есть?

Ничего «такого» Мишка больше вспомнить не смог — не будешь же предлагать коню лук или чеснок? Вообще-то, еще по ТОЙ жизни, Мишка знал, что лошади любят крепко посоленный хлеб. Но ЗДЕСЬ хлеб был не тем продуктом, которым угощают скотину, слишком тяжело он доставался и никогда не был в излишке. Принесенное Мишкой угощение Прошка разложил в нескольких шагах от коня на некотором расстоянии от одного овоща до другого. Конь сожрал все, в том порядке, как гостинцы были разложены, не отдав никакого, сколько-нибудь заметного, предпочтения одному из продуктов.

— Надо было сытого угощать. — Прошка сконфужено почесал нос. — Голодный-то он все уплетет. Эксперимент пришлось перенести на более позднее время. На этот раз «пациент» все же выказал свои гастрономические пристрастия, они, впрочем, оказались такими же, как и Рыжухи — обнюхав все, что ему предложили на выбор, жеребец в первую очередь схрумкал морковку.

— Ну вот, Минь, хвалить его будешь морковкой. — Озвучил и без того очевидный вывод, Прошка. — А наказывать — сам знаешь, чем. Теперь давай узнавать, как его зовут. Мишка только было собрался спросить: как это можно сделать, как Прошка уже приступил. Все оказалось просто. Держа в руке морковку, чтобы конь не отвлекался, Прошка начал с паузами произносить различные лошадиные клички, каждый раз внимательно наблюдая реакцию жеребца.

Сначала пошли клички, так или иначе связанные с мастью коня: «Серый», «Серко»… Реакция оказалась нулевая. Тогда Прошка переключился на клички соответствующие дурному характеру «пациента»: Буй (глупый), Бесен (бешеный), Стужа (мучение), Досада… Серый хулиган не реагировал никак, пока Прошка, уже отчаявшись, произнес: Зверь!

Конь коротко вскинул головой и всхрапнул.

— Во! — Обрадовался Прошка. — Зверем его зовут! — Потом поскреб в затылке и добавил: — Или просто нравится ему это слово. В общем, Минь, зови его Зверем, не ошибешься. И вот еще, что. Я тебе одну хитрость покажу, он молодой, ему должно понравиться. Прошка встал лицом к Зверю, показал ему морковку, а когда конь потянулся к угощению, вдруг смешно и как-то неловко отпрыгнул вбок. Зверь повторил прошкино движение, игриво вскинув переднюю часть тела. Прошка снова прыгнул в сторону, Зверь — за ним. Тогда Прошка сначала попятился, а потом бросился бежать через двор, помахивая за спиной морковкой. Зверь в несколько легких скачков догнал мальчишку, но то увернулся и бросился назад. Конь так быстро развернуться не смог, и Прошка успел отбежать, потом снова увернулся. Так они и мотались по двору, пока Прошка не запыхался и отдал морковку Зверю.

— Вот так каждый день и играй с ним. — Часто дыша, посоветовал Прохор Мишке. — Сначала с морковкой, а потом и просто так. Он привыкнет, будет за тобой, как собачонка бегать. Выводи его в поле, бегай рядом, за гриву держись и беги. Где-нибудь в тесном месте, чтобы он сбежать не мог, хотя бы в загоне, сам за ним гоняйся, пусть он от тебя уворачивается, но не заканчивай, пока ему на спину не вскочишь — пусть привыкает, что ты его всегда оседлать способен. Когда подружитесь, тогда и начинай его к воинским делам приучать, но сначала добейся, чтобы он сам мундштук в рот брал и под седлом тебя беспрекословно слушался. В общем, играйте, балуйтесь, становитесь друзьями, а я к нему больше не подойду — строевой конь только одного хозяина знать должен. Прошка оказался прав — подружиться с молодым жеребцом Мишке удалось почти без труда. Так, что обучение строевым приемам Зверь поначалу воспринял, как какую-то новую игру — без сопротивления.

Теперь он вторую ночь подряд ждал хозяина в загоне — взнузданный и оседланный, только со слегка ослабленной подпругой. На всякий случай.

* * *

Ожидание нападения все длилось и длилось. Полная темнота, сменялась лунным светом, собаки полаивали, провожая крадущихся к лисовиновскому подворью заговорщиков, но в поле зрения, пока, никто не попался. Долго находиться в напряжении невозможно — устаешь, рассеивается внимание, теряется бдительность. Но «спецназу» Младшей стражи эта беда была не страшна, благодаря специальным тренировкам.

* * *

Учил ребят сидеть в засаде охотник Стерв (во Христе Евстратий) — отец Якова. Поначалу он просто заставлял их подолгу неподвижно стоять, держа на голове кружку с водой. «Курсанты» быстро убедились, что чем сильнее при этом напрягаешься, тем быстрее заболит и онемеет сначала шея, а потом и чуть ли не все тело. Результат — кружка опрокидывается и «курсант» оказывается мокрым. Потом, оказалось, что можно сохраняя равновесие потихоньку переминаться с ноги на ногу, шевелить руками, разворачивать туда-сюда торс, и кружка при этом с головы не падает. Постепенно упражнения усложнились. Стерв заставлял учеников, перемещаясь очень медленно, едва заметно, приближаться к дереву и опираться на него для отдыха то рукой, то спиной. Кружка, все равно не падала! Позже, на пути к дереву стали разбрасываться толстые коряги, через которые надо было перешагивать, сухие веточки, громко трещавшие, если на них наступали, всякие другие преграды и ловушки. И все время Стерв требовал, чтобы перемещение было очень медленным, почти незаметным для глаза. Постепенно ребята научились передвигаться словно привидения — бесшумно и не привлекая к себе внимания. Научились и замирать на долгое время, не напрягаясь и не утомляясь, не теряя способности перейти к немедленным действиям. Некоторые умельцы даже умудрялись помочиться, не уронив с головы кружку, хотя со штанами XII века возни было гораздо больше, чем с их «потомками» девять столетий спустя. Высшим достижением считалось, когда какая-нибудь лесная пичужка, ничего не опасаясь, усаживалась на край кружки, стоящей на голове ученика, чтобы напиться.

Но на этом мучения не закончились. Отработав положение «стоя», Стерв заставил парней лежать на земле, держа кружку с водой на спине. При этом тоже надо было тихонечко шевелиться, напрягая и расслабляя то одну, то другую группу мышц, да еще умудряться наблюдать за окружающей обстановкой. В средствах обучения Стерв не стеснялся и иногда доходил до подлинного садизма, укладывая пацанов неподалеку от муравейника. Отползать следовало тоже медленно и бесшумно, и так, чтобы из стоящей на спине кружки не выплеснулось ни капли воды.

Сначала Мишка думал, что все это будет ужасно скучно — каждое упражнение занимало несколько часов, но очень скоро убедился в своей ошибке. Лежа или стоя, он постоянно был занят делом: медленно напрягал или расслаблял мышцы, перемещал центр тяжести тела, исследовал взглядом каждую травинку, каждую веточку, следил за дыханием. В результате, время пролетало совсем незаметно. По ходу дела, он узнал о собственном теле очень много, научился чувствовать каждый его сантиметр, совершать выверенные до миллиметра движения, не теряя при этом ни равновесия, ни контроля за окружающей обстановкой. Наблюдая за другими учениками, Мишка стал замечать, как меняется их осанка, приобретают какую-то звериную грацию движения, взгляд становится цепким, подмечающим любые мелочи.

Как-то незаметно начала постигаться и «лесная грамота» — читаться едва заметные следы, различаться и правильно интерпретироваться шумы. Стерв буквально лепил из учеников других людей.

Занятия проходили в лесу, на запасной базе Младшей стражи — точной копии лисовиновской усадьбы в натуральную величину, изготовленной, правда, не из бревен, а из плетней. Плетни были не изделием из столбиков и прутьев, которым обычно обносились огороды, а гораздо более солидным сооружением.

Оставленные в подходящих местах деревья и врытые в землю бревна, переплетались стволами молодых гибких деревьев.

Все получилось достаточно прочным — ограда, стены и крыши домов и хозяйственных построек. Внутри были настелены полы из расколотых клиньями и обтесанных бревен, стояла грубая, но соответствующая размерам мебель, даже в макете кузницы из камней было сложено некое подобие горна. Во дворе, в соответствующем месте высилась поленица дров, под навесом имелся загон для скота, а отхожие места можно было использовать по их прямому предназначению.

Справились со строительством, конечно не за пару дней, как обещал деду Мишка, но уложились меньше, чем в неделю. Благо рабочих рук хватало — четыре десятка курсантов и привезенная Никифором артель плотников в двадцать человек (еще пятерых плотников сразу отправили на Базу для подготовительных работ). Плотники, правда посмеивались над боярской блажью, но работали качественно и быстро. Даже накрыли корьем крыши, чтобы постройки не промокали во время дождя.

Мишка сначала сильно беспокоился оттого, что не знает, чему, собственно, учить «спецназ». То, что он видел по телевизору, как он и сам прекрасно понимал, было лишь мизерной частью знаний и навыков бойцов спецподразделений. Но после занятий со Стервом, подкрепленных тренировками по рукопашному бою, проводившимися под руководством деда и Алексея, сделавшегося еще одним наставником Младшей стражи, уверенности у Мишки прибавилось. Его собственная программа обучения «спецназа» включала в себя преодоление забора, проникновение на крыши и внутрь помещений. Перемещение от укрытия к укрытию, использование для этого любых пригодных предметов, стрельбу из-за углов, из окон, из других подходящих мест, откуда лучники, обычно, не стреляют. Действия в паре и в малой группе, умение прикрывать друг друга выстрелами из самострелов и бросками кинжалов. И наконец, свалка в тесных помещениях, с использованием тех же кинжалов и кистеней.

В середине июня, дед волевым порядком прекратил тренировки, хотя и ему и Мишке было понятно, что «спецназу» еще учиться и учиться. Объяснил он свой приказ тем, что до Ратного, почти с месячным опозданием, дошла весть о смерти Великого князя Киевского Владимира Всеволодовича Мономаха. У князей сейчас полно своих забот, так что, руки у заговорщиков развязаны, нападения можно ждать со дня на день.

Для того, чтобы понять, насколько подготовлены ребята, дед устроил им экзамен — Младшая стража должна была взять штурмом макет усадьбы, которую взялись защищать втроем дед, Немой и Алексей. Стрелы у деда и Алексея были без наконечников, болты у ребят тоже. Вместо мечей у защитников имелись увесистые дубовые палки, а у Младшей стражи вместо кинжалов — их деревянные копии, а вместо гирек на кистенях — деревянные чурки. В остальном, все было на полном серьезе — все были в полном доспехе, Немой угрожающе посвистывал в воздухе кнутом, а дед и Алексей ждали нападающих во дворе, с наложенными на тетивы стрелами. Эффективно использовать луки защитникам усадьбы не дали. Ребята, высовываясь на секунду то в одном, то в другом месте над забором, засыпали обороняющихся болтами, которые, даже без наконечников, били сквозь кольчугу весьма чувствительно. Пока дед и Алексей бесполезно кидали стрелы в мгновенно исчезающие за забором головы ребят, шестеро курсантов, отвлекая их внимание колотили бревном в ворота. А в это время одно капральство, зайдя с тыла, перелезло во двор и тихонько подобралось к защитникам вплотную.

Ворота еще держались, а деду, Немому и Алексею уже пришлось, под градом болтов, убраться в дом. Ворота тут же отворили изнутри и «спецназ» рассыпался по усадьбе. Пятеро, под командой Дмитрия закинули на крышу железную кошку и полезли по веревке наверх. Две пары «курсантов» приставили к стенам дома бревна с вырубленными в них ступеньками и поднялись по ним к окнам, изготовившись стрелять внутрь. Остальные расположились возле входа и принялись долбить бревном в дверь.

Дверь и дверную коробку никифоровские плотники изготовили на совесть, и потому, хоть все здание и содрогалось от ударов, дверь продержалась довольно долго. Впрочем, это было на пользу — шум маскировал работу ребят, разбиравших крышу здания.

Наконец дверь рухнула, и ребята прянули в стороны, уворачиваясь от вылетевших из сеней стрел. Тут же в дверной проем разрядилось несколько самострелов. Изнутри послышалась громкая ругань, видать, кому-то попало крепко. Мишка первым влетел в сени передним кувырком. Над головой свистнула палка, но не задела его, а он откатившись в сторону, схватил кого-то из защитников за сапог и попытался повалить на пол. Сил не хватило, а второй сапог крепко врезал Мишке по ребрам. Озлившись, Мишка выпустил из рук сапог и махнул кистенем, но удар пришелся в пустоту — обороняющиеся оперативно отступили внутрь дома. Захлопнуть за собой дверь им не дали и ребята толпой повалили в горницу. Тут же послышались хлесткие удары палок и крики боли — обороняющиеся пустили в ход «мечи». Мишка поднялся на ноги и осторожно заглянул в горницу, ожидая увидеть избиваемых палками ребят, которые в ближнем бою, не могли противопоставить «мечам» почти ничего. Но картина, представшая перед Мишкиным взором, оказалась совсем не такой, как он ожидал. Как говорится, голь на выдумки хитра. Ребята в ближний бой, заведомо для них проигрышный, не полезли. Деда, дружными усилиями задвинули в угол тяжеленным столом и расстреливали из самострелов в упор. Немому же как-то умудрились заплести ноги его собственным кнутом и в момент появления Мишки он, как раз потеряв равновесие, валился на пол увлекая за собой пацанов, облепивших его как мухи. Алексей, ловко орудуя деревянным «мечом» попытался прийти Немому на помощь, но ему под ноги подсунули лавку и, пока он старался не упасть, несколько раз крепко огрели кистенями. Пришлось Алексею отступить к лестнице на второй этаж. Постепенно положение стабилизировалось. Немому дважды удавалось подняться на колени, но его опять валили на пол, и наконец, вся эта куча мала закатилась под стол, которым был прижат в углу дед. Борьба продолжалась и там, отдавливая деду единственную уцелевшую ногу, а он ругался последними словами и вслепую шуровал под столом палкой, тыкая ей сам не зная в кого.

Алексей же успешно отражал все попытки ребят подняться вслед за ним по лестнице, удачно прятался от выстрелов снизу и, кажется, готовился перейти в контратаку. Мишка подхватил тяжеленную лавку, крикнул, чтобы ему помогли (помощники тут же нашлись) и попер вверх по лестнице, угрожая Алексею торцом лавки, как тараном. Алексей от «тарана» увернулся, крепко огрел мишку палкой по шлему, и тут на нового наставника Младшей стражи сзади обрушились пятеро ребят, пролезшие через дыру в крыше. Всё: верхние и нижние «курсанты», Алексей и злополучная лавка — сплелось в один орущий, визжащий и громыхающий по ступенькам ком и выкатилось с лестницы в горницу. После этого мир наступил сам собой — без чьей-либо команды. Первым из груды тел поднялся Алексей. Сплюнув кровью, он сильно хромая, дошел до стоящего у стены сундука и с тяжелым вздохом опустился на него, потирая ладонью ушибленное колено. Потом из-под стола полезли, как тараканы, крепко помятые Немым «курсанты». Немой ползаньем себя утруждать не стал, а поднялся на ноги, вздымая спиной тяжеленный стол из толстых сосновых плах. Тяжесть его интересовала мало, потому, что все внимание он сосредоточил на ощупывании синеющего прямо на глазах носа. Кто и когда умудрился содрать у него с головы шлем, было совершенно непонятно.

Дед, наоборот, не поднялся, а со стоном сполз по стене, стащил с потной головы шлем и сиплым голосом подвел итог экзамену:

— Ядрена… Ох! Матрена. Кхе… Уй! Одними деревяшками… Ох, тудыть тебя…

Одними деревяшками чуть не поубивали. Мих… Ой! Михайла, убитые есть?

— Я убитый! — Мрачно поведал кто-то из учеников Воинской школы.

— Ну и молчи… Ох! Коли ты убитый. — Приказал дед. — До чего нынче… Уй, Ядрена Матрена! До чего нынче покойник разговорчивый пошел… Михайла, ты где?

— Шжешь! — Отозвался Мишка. — Подбородочный ремень шлема каким-то образом переместился со своего штатного места под нижней челюстью и вделся Мишке в рот, наподобие уздечки. — Фуф я, фефа!

— Вставай, фефа! Народ… Ох! Народ по кускам собирать будем.

— Угу. — Ответил Мишка, но сказать, даже с ремнем во рту, было легче, чем сделать. Сдвинувшийся на затылок шлем, потащил за собой пристегнутую к полумаске бармицу, она закрыла глаза и Мишка совершенно ничего не видел. Лежал он очень неудобно — лицом вниз, животом и ногами на нижних ступеньках лестницы. Сверху давило что-то тяжелое и жесткое. Мишка пошевелился и с его спины свалилась лавка, с которой он атаковал Алексея. Сразу стало легче, сдвинув шлем на место, Мишка, наконец-то, прозрел и смог вытолкнуть подбородочный ремень изо рта.

«М-да, сэр! Как писал классик:

И отступили басурманы, Тогда считать мы стали раны, Товарищей считать.

— Михайла! — Голос у деда стал несколько более бодрым и он перестал охать. — Да куда ты провалился-то?

— Здесь, я здесь! — Мишка сполз с лестницы, стал на четвереньки, потом, держась за стену, поднялся на ноги. — Десятники! Доложить о потерях!

— Слушаюсь, господин старшина! — Откуда-то из-под лестницы отозвался Дмитрий. — А ну! Все, кто может, встать! По горнице пошло шевеление, один за другим «курсанты» со стонами и оханьем начали подниматься на ноги. На полу осталось четыре тела.

— Господин старшина, в строю семнадцать, не могут встать четверо!

— Я тоже могу! — Раздался из угла голос Иоанна. — Только мне наставник Алексей сундуком штаны прищемил.

— Господин старшина, в строю восемнадцать! — тут же поправился Дмитрий.

— Ишь ты, шустрый какой! — Отозвался дед. — Да из твоих восемнадцати, половина еле на ногах держится!

— Раз стоят, значит, в строю! — Не согласился Мишка. — Господин сотник, учение закончено, разреши получить замечания!

— Замечания ему. — Проворчал в ответ дед. — И так чуть вторую ногу не оторвали, поганцы. — По голосу чувствовалось, что дед ворчит только для порядка, а на самом деле, доволен. — Андрюха, чего с носом-то? Я там под столом на что-то хрупкое наступил. Не на твой клюв, часом?

* * *

Собаки постепенно угомонились, хотя то тут то там, время от времени, все же раздавалось гавканье. Иногда его подхватывали соседские собаки, иногда нет, видимо, надоело, да и время было самое сонное — предутреннее. В облаках образовался широкий разрыв и луна, заметно переместившаяся к западу, светила вовсю. Потянул легкий ветерок и Мишка вздохнул с облегчением — даже ночью в войлочном подкольчужнике было жарковато, июньские ночи теплые.

Снизу, из сарайчика, в котором сидел кто-то из «бабьего батальона», раздалось какое-то шебуршание. Напряженно вслушивающемуся в окружающие звуки Мишке, оно показалось непозволительно громким.

— Девки, где не надо, чешут — последовал едва слышный комментарий от кого-то из «спецназовцев». — И, где нельзя, тоже. — Отозвался его сосед. На них тут же шикнули, чуть ли не громче, чем был сам шепот. Но комментарий, где-то на пределе слышимости, уже пошел гулять по крыше. «С улицы, наверняка, не слышно, пускай повеселятся, все-таки, хоть какая-то разрядка напряжения». Эта составляющая формирующегося сленга Младшей стражи, своим рождением была обязана самому Мишке.

* * *

В начале лета, сообразуясь с какими-то своими планами воспитания учеников Воинской школы, дед с Алексеем устроили ребятам пеший марш-бросок. Весь май и несколько первых дней июня Младшую стражу одевали в доспех, одни «курсанты» уже более или менее привыкли к его тяжести и жару, другие только-только начали чувствовать на себе все эти «удовольствия». Денек, как назло, выдался погожий, июньское солнышко припекало по-летнему, пот с ребят катил градом. Дед с Алексеем в одних рубахах и легких полотняных портках чувствовали себя прекрасно, тем более, что ехали верхом, а «курсантам», уже отмахавшим скорым шагом больше двух верст по пыльной дороге на Выселки, впору было завыть. Мишка всерьез опасался тепловых ударов и со злостью вспоминал годы службы в Советской армии. Тогда вот также солдатики перли то вверх, то вниз по карпатским дорогам, а комбат капитан Шабардин ехал рядом на уазике и взбадривал личный состав смесью строевых команд и матерщины. Всего-то и разницы, что ЗДЕСЬ ребят терзали кольчуги и шлемы, а ТАМ — каски и противогазы.

Строй, несмотря на дедовы понукания, начал растягиваться, вот-вот должны были появиться отставшие, которых уже никакими силами не заставишь прибавить шагу. Картина до боли знакомая, но ТАМ Мишка, мысленно матеря начальство, топал в строю вместе со всеми, а ЗДЕСЬ шел сбоку колонны и сам, вслед за дедом, вынужден был покрикивать на подчиненных. Умом Мишка, конечно, понимал необходимость обучения на пределах возможностей организма. Сержанты и офицеры вовсе не были садистами (ну, по крайней мере, не все), просто почти в любой армии мира солдат доводят до состояния, когда усталость преодолевается уже на одной ненависти. То, что объектом этой ненависти становится собственное начальство — неизбежное зло, главное — тонко чувствовать границы и не перегнуть палку. Иначе, либо негативные последствия для здоровья, либо открытое неповиновение. Мишка этой границы не знал и не чувствовал, к тому же, сильно опасался, что не чувствует ее и дед. Все-таки, в строю были ребята на два-три года моложе обычных новиков, которых нещадно гоняли десятники. В юношеском возрасте разница в два года — дистанция огромная.

Мишка заметил, как один из учеников Воинской школы безуспешно попытался почесать зудящий живот сквозь кольчугу и поддоспешник, и внезапно вспомнил… ТОГДА ему, вместе с еще несколькими солдатами, призванными из Ленинграда, все же далось удивить и комбата и других командиров.

«А, собственно, почему бы и не попробовать? Хуже, точно не будет, а что похабщина, так не в «благородном собрании» пребываем, армия всегда армия, независимо от эпохи».

Мишка прокашлялся пересохшим горлом и набрав в грудь воздуха, запел:

В дороге жарко, пыльно, От пота мы мокры. Мы чешем наши спины И чешем животы. И кое-что еще, чего чесать не надо, И кое-что еще, чего чесать нельзя!

В строю раздался одинокий смешок, и Мишка прибавив громкости запел припев:

Не торопись-пись-пись, Приободрись-дрись-дрись, Мы застрахуем-хуем-хуем Вашу жизнь!

На Мишку начали оборачиваться, сзади раздалось дедовское «Кхе», но было непонятно: одобрительное оно или осуждающее. Во всяком случае, продолжать Мишке никто не мешал.

Деваха молодая На бережку сидела, Соседа вспоминала И кушать захотела. И кое-что еще, чего хотеть не надо…

Кто-то догадливый в строю подхватил:

И кое-что еще, чего хотеть нельзя!

Припев подхватили уже несколько голосов, хотя о том, что такое страхование жизни никто не имел ни малейшего понятия. Смешки раздавались уже со всех сторон. Мишка оглянулся на задние ряды — парни, понурившись, тащившиеся позади всех, начали поднимать головы, прислушиваясь к веселым голосам впереди.

«Ага! Действует! Продолжаем, сэр. Не оперный театр, конечно, но публика оценит!».

Купчина толстобрюхий Нас в гости пригласил, И в двери пролезая, Мизинчик прищемил. И кое-что еще, что прищемлять не надо…

Грохнул хором уже десяток, или больше, голосов:

И кое-что еще, что прищемлять нельзя!

Припев горланил уже чуть ли не весь строй. Мишка импровизировал на ходу, адаптируя текст к понятиям XII века, и одновременно старался задать оптимальный темп солдатского шага — семьдесят шагов в минуту.

Двум теткам ветерочек Подолы вдруг задрал, И мужичок прохожий Коленки увидал. И кое-что еще, на что смотреть не надо…

Пацаны горланили коряво срифмованную непристойность, забыв об усталости и машинально подстраивая шаг под темп песенки.

И кое-что еще, на что смотреть нельзя!

Припев уже исполняли с уханьем и присвистом, строй подтянулся, шаг стал размашистым, деду с Алексеем пришлось слегка подгонять коней. У ребят явно открылось второе дыхание. Дед сопровождал каждый куплет довольным «Кхе!» и по-гусарски лихо расправлял усы, Алексей просто улыбался. Мишка видел улыбку рано поседевшего, всегда немного мрачноватого друга молодости отца, впервые — как-то не случилось за месяц знакомства поводов для веселья.

ТАМ Мишка знал где-то десятка два куплетов этого, с позволения сказать, произведения. Не все из них можно было воспроизвести ЗДЕСЬ (не из застенчивости, разумеется, а потому, что там упоминались: трамвай, презерватив, ГАИ, клизма, рояль и прочие достижения цивилизации более поздних веков), но хватило и того, что можно было воспроизводить ЗДЕСЬ. Впрочем, Мишка был уверен, что пацаны, не задумываясь, повторят незнакомые слова, так же, как и слово «застрахуем», только, вот, как им потом их смысл объяснять? Уверен он был так же и в том, что скоро «народное творчество» обязательно породит новые «перлы изящной словесности», в дополнение к тому, что прозвучало сейчас. ТАМ именно так и произошло, а поскольку почти половина солдат Мишкиного полка была родом с Украины, то в тексте замелькали специфические выражения типа: вмэр, змэрз, витер в срацю, щёб те повылазило и т. п.

Слава Богу, в XII веке и слыхом не слыхивали о таком персонаже, как замполит. ТАМ, после успешного выступления на горной дороге, Мишка достаточно наслушался от некоего майора Пучкова о хулиганском попрании высоких морально-нравственных норм советского воина и общей развращенности молодежи, особенно Ленинградской.

ЗДЕСЬ же… Интересно, как отреагировал бы на этот текст отец Михаил?

* * *

Со стороны ворот раздался какой-то негромкий звук. Луна, как назло, опять скрылась за облаком, и, похоже, надолго — облако было большим и двигалось медленно. «Специально момент подобрали, падлы! Забыли, суки, что я на звук бить могу? Думаете, дрыхну без задних ног? А вот хрен вам! Я за месяц еще двоих на слух стрелять выучил. Будет вам приз в черном ящике. Блин, скотина в загоне шебаршит, не слышно ни хрена». От ворот снова донесся еле уловимый шум, потом, вроде бы, слегка стукнуло деревом по дереву. «Кажется, запорный брус из проушин вынимают… В калитку не пройти, что ли?

Не на танке же они въезжать собрались?». Мишка почувствовал, что кто-то тронул его за локоть, обернулся и с трудом разглядел в темноте, что Дмитрий показывает рукой на облако, а потом прижимает палец к губам. Поняв смысл пантомимы, Мишка согласно кивнул.

«Значит, ждем, пока выглянет луна. Пока они такими темпами с воротами возятся, как раз и облако пройдет. Только бы кто-нибудь из девок раньше времени не стрельнул. Дед специально несколько раз предупреждал: надо, чтобы все во двор влезли. Мои-то ребята выдержат, не сорвутся, спасибо Стерву за науку». Напряжение все нарастало, Мишке уже начало казаться, что времени с момента первого шума у ворот прошло чуть ли не больше, чем он пролежал на крыше до появления заговорщиков. «Спецназовцы», молодцы, не выдавали себя ни звуком, ни движением.

Если бы кто-то из нападавших внимательно всмотрелся в конек крыши самого большого дома лисовиновской усадьбы, то возможно и разглядел бы на фоне неба какие-то бесформенные пятна, но для этого пришлось бы специально всматриваться. Шлемы ребят были обмотаны тряпками, чтобы их не выдал блеск металла. К тому же, как объяснял (и доказывал на практике) Стерв, глаз в первую очередь фиксирует движущиеся предметы, для того ребят и приучали замирать неподвижно.

Наконец, Луна выглянула из-за облака и осветила село. Ворота были в тени дома, но даже и в рассеянном свете привыкшие к темноте глаза различили приоткрытую створку ворот и проскальзывающие в нее темные фигуры. Не задерживаясь они отходили к стенам построек и уже вдоль них пробирались в глубину усадьбы. Снова нужно было ждать — неизвестно, сколько противников еще оставалось на улице. Начни стрелять сейчас, сбегут. Ищи их потом по всему селу, да и кого искать-то? Лиц-то не видели. Разве что раненых допросить, но будут ли раненые при такой плотности обстрела с убойно-близкого расстояния? Нападающие, по всему видать, тоже нервничали — кто-то толкнул плечом створку ворот, и она начала медленно поворачиваться на петлях, открывая взгляду еще шесть или семь человек, не успевших войти во двор. «В этих надо бить в первую очередь, чтобы не успели сбежать, остальным со двора уже не выбраться». Мишка уже собрался повернуться к Дмитрию, чтобы указать ему первоочередные цели, и тут не выдержали нервы у кого-то из «бабьего батальона». Щелкнул самострел и болт, просвистев через двор, бесполезно ткнулся в створку ворот.

Тут же защелкали другие самострелы, в кучу соломы посреди двора, обильно обрызганную маслом, упала горящая головня и все на мгновение зажмурились от показавшегося, после темноты, ослепительным, пламени.

По двору метались темные фигуры, падали, пораженные болтами и стрелами, слышались крики и стоны, шуму добавили собаки с соседних дворов… Не успевшие пробраться во двор заговорщики мгновенно шарахнулись в сторону, уйдя из сектора обстрела, только один из них, видимо потеряв от страха голову, побежал по середине улицы. Впрочем, сделать он успел всего несколько шагов — сначала ему в спину впился один болт, выпущенный с крыши, потом еще сразу два. Мишка стрелять не стал — прекрасно справлялись и без него — вместо этого он сбросил вниз веревку, прикрепленную к дымовой трубе и торопливо перебирая руками спустился по ней на землю. Потом, пригнувшись (только бы свои не подстрелили) бросился к загону, где ждал его оседланный Зверь.

Подтянуть подпругу — секундное дело, в седло Мишка прыгнул уже на ходу, Зверь, не дожидаясь команды, сам рванул со двора на улицу. Вылетев за ворота, Мишка в первую очередь глянул вдоль улицы. Пять или шесть человек изо всех сил бежали прочь от лисовиновского подворья, еще один, сильно хромая, отстал от них далеко и безнадежно. Под забором, совсем рядом с воротами, скорчился на земле еще один.

Понукать Зверя не понадобилось — будто ощутив охотничий азарт всадника, жеребец припустил по улице галопом, в несколько прыжков догнав отставшего от остальных заговорщика. Услышав позади себя приближающийся топот копыт, тот прижался спиной к забору и потянул из ножен меч. Бармица у него почему-то была откинута и не закрывала лицо, Мишка уже приготовился было выстрелить, но вдруг узнал в побелевшем от ужаса мужике Афоню, которому так неудачно подарил весной холопскую семью. Сам не зная почему, Мишка не нажал на спуск, а указал Афоне самострелом на темную щель между забором и стеной какого-то сарая, выходящей на улицу.

Воспользовался Афанасий его советом или нет, Мишка уже не увидел — Зверь пронес его мимо. Убегающие заговорщики уже сворачивали за угол, сейчас важнее всего было успеть заметить, куда они свернут в следующий раз.

На углу Мишка сместил тяжесть тела влево, показывая Зверю, куда надо сворачивать и одновременно помогая коню повернуть на полном скаку, и тут же испуганно сжался — у кого-нибудь из беглецов мог оказаться при себе лук. Но нет, обошлось, стрелять заговорщики, видимо, не собирались.

Преодолев еще один поворот, Мишка никого впереди не увидел, успел только заметить захлопывающуюся калитку в воротах подворья Устина. Повезло — беглецы не рассыпались по разным направлениям, а собрались все в одном месте, мог, конечно, кто-нибудь из них свернуть по дороге, но Мишка этого не заметил.

Остановив коня, он оглянулся, надо было дождаться подмоги. Коней своих «спецназ» оставил в учебной усадьбе в лесу, поэтому приходилось ждать, пока ребята прибегут на своих двоих. Из-за забора со двора Устина доносились возбужденные мужские голоса, потом в них вплелся женский, что-то тревожно спрашивающий. Ответа Мишка не разобрал, но женщина, не то испуганно, не то горестно вскрикнула, а один из мужских голосов громко приказал ей убираться в дом.

— Сейчас сюда явятся, так не оставят! — Отчетливо разобрал Мишка. Мужики снова забубнили неразборчиво, и в ответ снова раздался тот же громкий голос:

— Ну да! Корней тебе простит! Дожидайся! Да еще сопляк его бешеный… Тому только дай кровушку пустить! Это же он за нами верхом гнался, слава Богу отстал, наверно Афоню добить остановился.

Опять неразборчивый бубнеж, и опять тот же громкий, уверенный, без тени страха голос:

— Готовьтесь! Корней разговаривать станет, только если на крепкий отпор наткнется. Своих он всегда бережет. И молитесь, чтобы он щенков из Младшей стражи сюда не вызвал, их у него полсотни, и каждому зубки попробовать в деле не терпится. Навалятся скопом, глазом моргнуть не успеем. «Много хочешь, гнус. Хватит с тебя и двух десятков. И наваливаться скопом мы не собираемся, не для того учились. А вот насчет «попробовать зубки», тут ты прав, пусть каждая гнида узнает: Лисовины неприкосновенны! С сегодняшнего утра — есть боярский род Лисовинов, и есть все остальные. Как говорится: и ныне и присно и… А вот «во веки веков»… Не знаю, но очень постараюсь.

Если по максимуму, то лет на пятьсот с лишним».

В конце улицы появились верхами Демьян с Кузьмой, почти сразу же за ними из-за угла выбежали ребята из «спецназа». Мишка призывно махнул им рукой и шагом подвел Зверя вплотную к забору. Встал ногами на седло и осторожно заглянул во двор. Голову пришлось сразу же спрятать — один из стоявших во дворе, заметил Мишку и вскинул лук. Стрела свистнула над самым краем забора. Все же удалось рассмотреть: во дворе стоят шестеро мужчин в доспехах, и у двоих из них в руках луки.

Со двора донеслось:

— Ну, началось! Теперь, мужики, не зевай!

Демка и Кузька подъехали и, не дожидаясь указаний поставили своих коней впритирку к забору. Взобрались ногами на седла и вопросительно глянули на Мишку. Мишка изготовился к стрельбе и подал знак — высунутся и тут же спрятаться. Близнецы показались стоящим во дворе и тут же присели, Мишка услышал двойной щелчок тетивы, выпрямился в полный рост и почти не целясь выпустил болт в одного из лучников. Не испытывая судьбу, сразу же присел, и попытался определить результат выстрела на слух. Со двора раздался крик боли и ругань.

Демьян с Кузьмой, пользуясь тем, что внимание противников, хотя бы ненадолго, отвлечено раненым, тоже выстрелили по разу, за что были вознаграждены еще одним вскриком и звуком падения тела на землю. Кто из братьев попал, а кто промазал, было непонятно, но двоих противников из строя вывести удалось. Мишка не был уверен, но ему показалось, что второй раз вскрикнул именно тот голос, который незадолго до того ободрял подельников и раздавал указания. Если это было так, то задача «спецназа» значительно облегчалась. Лишенные лидера заговорщики могут и не организовать сколько-нибудь серьезного сопротивления. Впрочем, лучше один раз увидеть, чем… Мишка снова осторожно высунулся и… никого не увидел. Только ноги человека, которого волоком втаскивали в дом. Во дворе было пусто. Такого подарка от противника Мишка даже не ожидал, видимо боеспособность заговорщиков упала куда-то на уровень обуви, если вообще не растворилась в окружающем пространстве.

Ситуацию надлежало использовать немедленно, Мишка оттолкнулся ногами от седла и перекинул тело на внутреннюю сторону забора. Спрыгнув на землю, он настороженно оглядываясь по сторонам, взвел самострел и кинулся к воротам. Там уже возились Кузька с Демкой, они тратить время на заряжание самострелов не стали. Мишка развернулся лицом к дому, прикрывая братьев, а те уже распахивали ворота, впуская подоспевших товарищей. Дальше все пошло, как по писаному. Мишкины «опричники» рассыпались по двору, занимая позиции так, чтобы не остался не простреливаемым ни один уголок, под прицелом оказались все двери и оконца. Какой-то всклокоченный со сна мужик высунулся было из пристройки, но увидев направленный прямо на него самострел, испуганно шарахнулся назад, захлопнув за собой дверь. «Молодец, ратник Григорий, не стал стрелять в безоружного человека. Пошла наука впрок. Так, все, вроде бы, правильно, только чем же в дверь ломануться? Наверняка же заперта изнутри…».

Не успел Мишка озадачится изысканием тарана, как увидел двоих своих подчиненных, тащивших, покряхтывая от натуги, бревно. Повинуясь мишкиному знаку, еще четверо ребят подхватили груз и дом Устина потряс первый удар в дверь.

Одновременно, двое пацанов, упершись руками в стену, подставили спины и Роська, с акробатической ловкостью, взлетев им на плечи, осторожно заглянул в узенькое волоковое окошко. Опустив голову, что-то сказал поддерживающим его ребятам и они слегка сдвинулись в сторону. Роська сунул самострел в окошко и нажал на спуск, потом снова заглянул, интересуясь результатами выстрела и показал Мишке один палец. «Так, боеспособных мужиков в доме осталось всего трое. Справимся, вот только дверь взломаем… Ой, не кажите «Гоп!», сэр. Бабы в Ратном вовсе не кисейные барышни, а тут собственный дом и детей защищают…». Словно в подтверждение мишкиных мыслей из окошка высунулось острие рогатины и ударило Роську в прикрытую бармицей щеку. По счастью, удар получился не очень сильным — то ли потому, что била женщина, то ли крестовина рогатины за что-то зацепилась. Роська не упал, а повис, ухватившись обеими руками за древко. Мало того, он еще и принялся раскачиваться, но с той стороны рогатину держали крепко. От двери, сотрясаемой ударами бревна раздался хруст ломаемого дерева, Мишка не стал ждать окончания акробатического этюда Роськи и обернулся ко входу в дом. Дверь уже была достаточно сильно искорежена, но держалась, видимо, ее чем-то подперли изнутри. Еще пара ударов проломила две средние доски и бревно застряло в пробоине. Ребята принялись раскачивать его туда-сюда, выдернули, и тут же из пробоины вылетела стрела, цапнув одного из «опричников» за подол кольчуги.

— Берегись! — Крикнул Мишка. Пацаны кинулись врассыпную, бревно грохнулось на землю, а за первой стрелой последовала вторая. Пустили ее по-умному — не прямо перед проломом, где уже никого не было, а вкось. Граненый бронебойный наконечник наискось ударил в спину недостаточно расторопно убиравшегося из сектора обстрела парня, вспоров кольчатую броню, словно консервным ножом. Парень упал (у Мишки захолонуло сердце), но тут же поднялся и с удвоенной прытью рванул прочь от опасного места.

Мишка поймал пострадавшего за руку, остановил, развернул спиной к себе и выдернул стрелу. Несколько колец кольчуги над правой лопаткой были разорваны, из прорехи торчал войлок поддоспешника, но крови не было.

«Везунчик, мать твою… Чуть-чуть бы под другим углом, и отбегался бы». Отводя душу, Мишка отвесил подчиненному крепкую, насколько мог, затрещину, ушиб руку о край шлема и, обозлившись еще больше, дал провинившемуся пинка под зад, тоже, как назло, прикрытый доспехом. Окончательно осатанев Мишка заорал на вылупившихся на него «опричников»:

— Чего уставились?! Бей по дыре, не давай стрелять!

Несколько болтов влетели в проломленное тараном отверстие. Ответа не последовало. Мишка, чувствуя, как накатывающее бешенство пожирает последние остатки благоразумия, схватился за один конец бревна, с натужным ревом приподнял его и прохрипел:

— Один справа, один слева, один сзади — не давать стрелять! Остальные взялись!!! Поняли его правильно: справа, слева и прямо над бревном в пролом полетели болты, а пять пар рук подхватили таран и бревно снова ударило в дверь.

Раздался треск и верхняя часть дверного полотна вдавилась внутрь проема.

— Еще раз! — Радостно заорал Мишка, чувствуя, как физическое напряжение просветляет разум. Преграда, словно ждала этого последнего удара, верхняя часть двери легко поддалась, и бревно, увлекая за собой парней полезло в сени. Мишку ударило плечом об косяк, он невольно разжал руки и отлетел в сторону, остальные тоже бросились врассыпную — из темноты сеней выдвинулась фигура лучника. Щелкнула тетива, свистнула стрела… Филипп, стоявший точно напротив двери и стрелявший, по мишкиному приказу поверх тарана, был обречен — от выстрела в упор кольчуга не спасла бы ни при каком везении. Мишка, непроизвольно втянув голову в плечи ждал звука попадания, но вместо него, позади, раздался сначала звяк наконечника по железу, а потом истошный бабий вопль.

Мишка обернулся и не сразу разобрался в открывшейся перед ним картине, настолько она была нелепой. Фильку спасло то, что в момент выстрела он, как раз, начал нагибаться, чтобы перезарядить самострел. Стрела рикошетом отскочила от затыльной части его шлема и ушла дальше, а там… В проеме ворот высился, сидя на неоседланном коне, Алексей, а на его ноге, вцепившись, как клещ, висела и орала благим матом какая-то тетка. Платок, видимо накинутый второпях, сполз, по плечам рассыпались спутанные волосы, белая льняная рубаха обтягивала упитанное тело, являя всему миру полное отсутствие талии, а из правой ягодицы торчало древко стрелы, срикошетившей от шлема Филиппа.

Увиденное, показалось Мишке натуральным бредом, он было так и застыл, пытаясь понять, откуда тут взялась эта баба, но свист болтов и донесшиеся из сеней звуки падения тела и предсмертного хрипа, тут же вернули его к делам насущным.

Выстрелив в темноту сеней, Мишка рыбкой перелетел через обломки двери и какой-то громоздкий предмет, перекатился через плечо и, не успев подняться на ноги, не столько увидел, сколько ощутил перед собой человека. Думать было некогда, оставаться на месте нельзя. Уходя в перекат, Мишка завалился на бок и одновременно хлестнул кистенем на уровне колен противника. Над головой раздался крик боли и в то место, где только что находился Мишка, с хрустом врезалось лезвие топора. Мишка ударил кистенем еще раз, опять попал, но этот удар уже был лишним — от порога раздался щелчок самострела и мишкин противник, не издав ни звука рухнул на пол. Через обломки двери уже лезли «опричники» и Мишка не вставая с пола, прижался к стене, чтобы не затоптали.

Дверь в горницу общим напором вынесли, кажется, вместе с косяком, тут же раздались крики, кто-то упал, над головами блеснуло лезвие рогатины, несколько раз мелькнули в воздухе гирьки кистеней, щелкнул самострел и все стихло. Мишка расталкивая ребят вломился в горницу, выхватил взглядом скрючившегося под стенкой Григория, обошел Дмитрия остервенело лупившего кистенем лежащего навзничь мужика, и оглядел помещение, освещенное колеблющимся пламенем двух лучин.

На столе, почему-то лицом вниз, лежал мужик в доспехе, но без шлема, а присевшая перед ним на корточки женщина, что-то делала с его головой. У стены на лавке, тоже без шлема, сидел с закушенной губой хозяин дома Устин. Из его левой ноги, чуть выше колена торчал хвостовик самострельного болта. Устин, ненавидяще глядя на парней, со стоном поднялся, держась левой рукой за стену, а правой нащупал рукоять прислоненного к лавке меча. Сдаваться он явно не собирался, хотя наступать на левую ногу не мог совершенно, видимо, болт повредил кость.

Мишка услышал позади себя щелчок вставшего на боевой взвод самострела, немного подождал, глядя в упор на хозяина дома, и, не дождавшись выстрела, скомандовал:

— Бей!

Устин рухнул навзничь с болтом в переносице, так и не разжав пальцы на рукояти меча, сидевшая на корточках женщина завизжала и швырнула в Мишку ком пропитанных кровью тряпок. Лежащий на столе мужик не пошевелился, видимо был без сознания, только сейчас Мишка понял причину того, что его уложили лицом вниз — самострельный болт раздробил мужику нижнюю челюсть и в любой другой позе он просто захлебнулся бы кровью.

Мишка, вроде бы уже достаточно насмотревшийся на раны и покойников, почувствовал тошноту и отвернулся, обводя глазами своих бойцов.

«Да, теперь уже бойцов!».

Лиц под полумасками шлемов и бармицами было не разглядеть, но за месяц с лишним тренировок в доспехах он уже научился узнавать каждого по фигуре и осанке. Боевое напряжение ребят еще не отпустило, но победа была полной, и они растеряно топтались на месте, не зная, что теперь надо делать.

— Дмитрий! — Принялся раздавать команды Мишка. — Бери десяток, ступай наружу и выгоняй всех, кого найдешь, во двор. Ставь к стенам и забору, руки — на стену, ноги — шире плеч. Помнишь, как я показывал?

— Слушаюсь, господин старшина!

— Матвей! — Мишка попытался заглянуть за спины столпившихся ребят. — Где Матвей? Что с Гришкой?

— Здесь я! — Отозвался ученик лекарки. — Плохо с ним. Рогатиной в живот…

Доспех не пробило, но… Плохо, к Настене надо быстро.

— Ну, так не стой, кто-нибудь, помогите ему! Еще раненые есть?

— Двое. — Отозвался вместо Мотьки Фаддей. — там, во дворе. Серапиону на ногу бревно уронили, а десятник Василий жопу порвал.

— Чего-чего?

— Ну, он на рогатине висел, потом сорвался и прямо Яньке на голову сел.

«Яньке? А, ну да! Иоанна, почему-то, ребята зовут не Ванькой, а Янькой».

— Ну и что, что сел?

— Так на шлем же! Янька за шею держится, говорит, что хрустнула, а десятник Василий на карачках стоит и штаны в кровище. «Блин, только этого не хватало! Четверо раненых и двоих только случайно не убили. Повоевали, ядрена вошь!».

— Двое — в помощь Матвею, остальным осмотреть дом! Мишка шагнул к занавеске в дальнем конце горницы, из-за которой все время доносилась какая-то возня. Вытащив, на всякий случай, кинжал, он рывком оттянул занавеску в сторону и тут же в левую глазницу железной полумаски, закрывавшей Мишке верхнюю часть лица, воткнулся горящий кончик лучины. Выпад стоявшей сразу за занавеской женщины, был настолько неожиданным, что ни защититься, ни уклониться Мишка не успел. Спасло его только то, что женщина немного промахнулась и лучина ударила не прямо в отверстие, а в его нижний край. Мишка непроизвольно закинул голову назад, и горящая щепка воткнулась не в глаз, а снизу в надбровную дугу. Воткнулась и застряла, продолжая гореть! Теряя сознание от боли, задыхаясь от дыма и запаха паленой кожи и волоса, Мишка упал на спину, нащупал торчащую из глазницы лучину, вырвал ее и, рыча от боли принялся срывать с головы шлем. Отломившийся от лучины уголек провалился между головой и бармицей, подпалил волосы на виске и застрял в ушной раковине.

Где-то далеко раздавались крики:

— Старшину убили, режь их всех! Стоять! Детей не трогать! Стоять, убью, ур-роды. Живой старшина, глядите: шевелится! Визжали женщины, кричали дети… Ничего этого Мишка не замечал, бестолково дергая трясущимися руками бармицу. Наконец, кто-то освободил подбородочный ремень, стащил с Мишки шлем и растерянно выругался, увидев то, во что превратилась левая часть головы старшины Младшей стражи. Как его выволакивали под руки из дома, Мишка не запомнил. На краткое время его привел в чувство испуганный крик деда:

— Михайла!!! Что с ним? Живой?

Потом были только боль и темнота. Очень долго, очень больно и ни искорки света даже в уцелевшем глазу.

Глава 2

Выздоравливал Мишка долго и тяжело. Купальские праздники он, конечно пропустил, да и не до праздников было. Рассеченная, прижаренная и истыканная занозами бровь гноилось и жутко болела, Мишка то метался в жару, то трясся от озноба. Настена несколько раз поила его каким-то одуряющим зельем, от которого он начисто вырубался на несколько часов, а потом еще долго воспринимал боль несколько приглушенно. Сама Настена говорила, что пользоваться этим средством часто нельзя, и сама же с тяжелым вздохом давала его Мишке, видимо, дело было совсем плохо. Около постели постоянно кто-то сидел, но Мишка, то впадая в забытье, то выплывая из него, все время путался в том, кто перед ним находится. Только что, вроде бы была мать, и вдруг Юлька, а потом и вообще непонятно кто — явь путалась с бредом. Однажды, открыв единственный зрячий глаз, Мишка увидел перед собой Нинею.

— Не бойся, не бредишь. — Ворчливо пробурчала волхва. — Я это, я. Вот выбралась сама глянуть, а то раскудахтались: «Глаза выжгли, глаза выжгли!». — Нинея саркастически скривилась и с чувством прокомментировала: — Дуры головожопые!

Кого уж там она приласкала этаким эпитетом, Мишка даже не попытался угадывать. К тому же, он вовсе не был уверен, что наблюдает вдовствующую графиню Палий наяву. Нинея сердито пожевала губами и продолжила все тем же ворчливым тоном:

— И ты тоже хорош! Чего сам полез, послать некого было? Ты воевода или мальчик на побегушках? Тебе людьми командовать надо, а ты как курица паленая… Нинея неожиданно встала и сделав несколько, не по-старушечьи широких, шагов, распахнула дверь. За дверью обнаружилась материна сенная девка, застывшая от неожиданности в характерной позе — подслушивала. Девка (как ее зовут Мишка вспомнить не смог) в ужасе уставилась на волхву и уже начала открывать рот, собираясь не то завизжать от страха, не то сказать что-то в свое оправдание, но Нинея не дала ей сделать ни того, ни другого. Волхва зло стукнула посохом в пол и, выкинув в сторону девки руку ладонью вперед, выкрикнула:

— Оглохни! Девка с полминуты простояла, приоткрыв рот, словно прислушиваясь к чему-то, а потом, прижав ладонями уши, осела на пол и тихонько завыла.

— Так-то вас, дурищ. — Проворчала Нинея и, зарыв дверь, вернулась к мишкиной постели.

«Брежу. К гадалке не ходи — брежу. Не может такого быть, потому, что не может быть никогда! Никаких признаков гипнотического воздействия: ни предварительной подготовки, ни пассов руками, ни блестящего предмета или света в глаза. Что там еще гипнотизеры используют? Не важно! Не могла девка оглохнуть от одного окрика. Но ведь оглохла же? Брежу, вот и всё».

— Долго еще валяться будешь? — Снова напустилась на Мишку Нинея. — Парни для твоей Воинской школы готовы, только знака ждут, крепость без твоего догляда строится, намедни двое твоих балбесов чуть не утонули, Первак с братом твоим… который из Турова — Нинея так и не произнесла вслух христианское имя Петьки — подрались. Ходит теперь твой братишка, разукрашенный, как скоморох.

— Я вот, как раз, насчет Первака хотел… — начал было Мишка.

— Правильно хотел! — Перебила волхва. — Да больно долго собирался! Не шестнадцать лет ему — самое малое, двадцать. И крови у него на руках… — Нинея недоговорила и махнула рукой. Впрочем, слов и не требовалось, и так всё было понятно.

— Я с матерью… — Снова попытался заговорить Мишка, но Нинея опять его перебила:

— Знаю! Медвяна мне сама все рассказала. Умница у тебя мать, всё правильно решила. Пока он не опасен, а в первом же бою… Только не сам! Не своими руками! Понял меня? Еще раз тебе повторяю и буду повторять, пока не поймешь: ты — начальный человек, твое дело приказывать, а не самому везде лезть!

Нинея помолчала, нахмурилась и тихо пробормотала:

— Что же я хотела-то? Сбил ты меня с мысли… «Интересно, когда это я успел? Ты ж мне слова сказать не даешь. Нет, точно брежу! Нинея никогда на память не жаловалась».

— Да! — Вспомнила Нинея. — Я тебе говорила: долго ли еще валяться собираешься? Понравилось, значит, что все вокруг тебя хороводятся, да сюсюкают? Обвинение было просто возмутительно несправедливым. Мишка еще ТАМ читал, что так называемый «обожженные раны» лечатся очень плохо и, зачастую, их приходится иссекать. ЗДЕСЬ хирургия была не очень-то популярна, хотя, когда требовалось лекари и резали, но больше полагались на травы, настои, отвары, да еще на психотерапию. Это на Западе врачи, чуть что, за ножи хватались.

Да и кроме обожженной раны проблем хватало. Левый глаз закрыло водяным пузырем, левое ухо тоже, волосы на виске и над ухом сгорели. За ухо Мишка не опасался, а вот глаз. Не дай Бог из-за ожогового шрама не станет подниматься, как следует, веко. Пластической хирургии ЗДЕСЬ уж точно нет.

— Хватит себя жалеть! — Продолжала, между тем, Нинея. — Половина твоей болезни — боязнь дел. Ребят учить, крепость строить, за торговлей следить…

И никто тебя не заставлял, сам напросился! Нинея помолчала, потом вдруг очень быстро преобразилась из грозной волхвы в добрую бабушку. Голос у нее потеплел, на губах появилась знакомая улыбка.

Она укоризненно, но вместе с тем ласково, покачала головой.

— Спрятался в норку… лисенок. Не бойся, Мишаня, справишься, я знаю. Да и поможем тебе: и я, и другие. Смотри сколько народу тебя любит. И Светлые Боги тебе благоволят, по кому другому, на твоем месте, давно бы уже тризну справили, а тебе везет. Давай-ка, поправляйся быстрее, а то Красава меня совсем извела, все наговоры лечебные выведывает, никак поверить не может, что на тебя они не действуют.

«Ага, не действуют… Что ж ты тогда «лекарским голосом», как Юлька…». Додумать Мишка не успел, начал погружаться в дремоту. Уже сквозь сон до него доносилось:

— Вот, если бы действовали, ты бы у меня уже…

* * *

Когда Мишка снова открыл глаз, рядом сидела мать.

— Мама…

— Проснулся, сынок? На-ка вот, попей. — Мать дала Мишке глотнуть чего-то лечебного — горького, остро пахнущего травами. Мишка сморщился, мать тут же тревожно спросила: — Болит, Мишаня?

— Не сильно. Полегчало, вроде бы… Мама, а я Нинею во сне видел…

— Не во сне, сынок, она на самом деле приезжала…

— Так она что, на самом деле девчонку… — Мишка так и не вспомнил имени холопки. — Ну, которая у двери…

— Маришку-то? А и поделом! — Построжавшим голосом подтвердила мать. — Я ее послала спросить: не надо ли чего? А она… Любопытство всё дурное! Ничего, это — не насовсем. Вот поправишься, отвезешь ее к Нинее, та ее и простит, сама обещала.

— А я думал мне приснилось.

— Нет, не приснилось. Нинея приезжала деда за семьи бунтовщиков просить. — Мать неожиданно улыбнулась. — Батюшка Корней от удивления чуть дара речи не лишился — волхва и поп одного и того же просят! Только отец Михаил просто о милосердии взывал, а Нинея предложила жен бунтовщиков обратно к родне отправить. Из них же, почти половина, пришлые — из дреговических родов.

— И как? Согласился дед?

— Согласился. Сначала-то, как тебя увидел, озверел напрочь, меч вытащил, да в дом, только застрял в дверях. Вы там наломали, нагромоздили, и на двух-то ногах не пролезешь. А потом Леша… Алексей его удержал — сказал, что ту бабу, которая тебя ранила, ребята сами кистенями забили. Мать произнесла это совершенно спокойно, не изменившись в лице, не дрогнув голосом. «Стоп, сэр Майкл! Не комплексовать! Анна Павловна — женщина XII века, вдова, невестка и мать воинов. С ее точки зрения, ребята были в своем праве и кара была справедливой. Здесь в Ратном, женщины постоянно живут рядом с оружием и смертью, да и другие, в Турове, например, тоже не шибко бы ахали.

Средневековье есть средневековье. А вот «Леша» вместо «Алексей» — явная оговорка по Фрейду. Впрочем, следовало ожидать, по первой встрече уже предвидеть можно было».

— Вот такой я витязь. — Попытался пошутить Мишка. — То сестра граблями побьет, то баба лучинкой.

— Нет, Мишаня. — Не приняла шутливого тона мать. — От Марфы раненым быть не стыдно. Кремень была баба! Царствие ей Небесное — Мать перекрестилась. — Почитай, у нее на глазах сына и мужа убили, а она — ни звука, ни шороха!

Стояла за занавеской и ждала… И дождалась! Чудо тебя спасло. «Да! И этому мать у воинов научилась — уважать достойного противника. «Чудо тебя спасло» и, все-таки, «Царствие ей Небесное». Наверно, себя на ее месте представила…».

— Мам… Я сильно изуродован? Рожа теперь…

— Прекрати! — Резко оборвала Мишку мать. — Не девка, воину шрамы не в укор! — Потом более мягким голосом успокоила: — Настена обнадежила, что ничего особо страшного не будет. Да и растешь ты еще, шрамы растянутся. Главное — зрение сохранить, но с этим, как будто, всё не опасно. Не изводи себя, девки шарахаться не будут. «Не-а, не убедительно врете, леди Анна. Что-то там у меня не так. Слишком резко Вы меня, маман, оборвали, похоже, сами со страхом ждете, когда повязки снимут». Мишка почувствовал усталость (или лекарство начало действовать?) и прикрыл глаз.

— Вот и хорошо, Мишаня, вот и поспи. «Значит, Нинея не приснилась… И девка действительно оглохла. А не кажется ли Вам, сэр, что со всей этой мистикой пора как-то разобраться? Мало ли, что Нинея постоянно повторяет, что я колдовству, наговорам и прочей мистической хрени не поддаюсь. Неизвестно, что у нее еще в загашнике есть, на крайний, так сказать, случай. Сегодня… или это вчера было? Неважно! Сегодня Нинея еще раз подтвердила открытым текстом, что видит меня командиром высокого ранга. Ну не может она вот так просто отдать под мое начало множество людей, не имея рычагов воздействия на меня. Как-то же она надеется мной управлять? Как? Еще ТАМ я достаточно наслушался про всяких магов, колдунов, экстрасенсов, хиллеров и прочих чудодеев. Большинство, конечно же, жулики. Но был же Вольф Мессинг, есть настоящие, без подвохов, гипнотизеры. Гипноз, кстати, признан официальной наукой, применяется в медицине… Однако, насколько я понимаю, на уровне обыденного сознания, их возможности сильно преувеличены и приукрашены. Да и сами эти, скажем так, нестандартные личности, любят напускать вокруг себя туману, для пользы дела, надо полагать — клиент должен быть заранее настроен на результат… Ага! Есть отправная точка для анализа! Обыденное сознание! ЗДЕСЬ, так же, как и в ХХ веке, имеется собственная виртуальная реальность, ее объем и насыщенность информацией, пожалуй, не меньше, но информация-то иная! Лешие, водяные, кикиморы, домовые, банники, овинники, языческие боги, христианство. Все со своими обрядами, ритуалами, легендами, сказками. Невозможно все даже перечислить, не то, что осмыслить.

И еще одно — всё это так же жестко связано с реальностью, как и виртуальность, порожденная глобальной сетью. Так же влияет на поведенческие реакции, как отдельных людей, так и целых слоев населения. Более того, виртуальная реальность компьютерного века еще не создала в «реале» такого количества писаных и неписаных норм, нравственных императивов и…

Мать честная!!! Да ЗДЕШНИЕ же люди не видят, не чувствуют разницы между «реалом» и виртуальностью! Для них реально ВСЁ!!! Даже христианские священники верят в существование всяких там берегинь, русалок и оборотней. Да, считают их порождением Тьмы, да, запрещают прихожанам им поклоняться, но верят!

ТАМ — в ХХ веке — есть люди, которые не могут сопротивляться воздействию рекламы, СМИ, политтехнологов. Профессионалы, владеющие технологиями воздействия на массовое сознание, для них всемогущи, как… как Нинея!!! Боже мой! Если ТАМ, где большинство видит и знает разницу между реальностью и виртуальностью, возможно такое, то что же возможно ЗДЕСЬ?

ЗДЕШНИЙ профессионал способен творить с людьми вообще все, что захочет!

Приказала Нинея: «Оглохни», и девка оглохла потому, что не сомневалась: после такого приказа волхвы она не будет слышать ничего. Была уверена в этом. ВЕРИЛА! Физиологически она не глухая, но ее сознание не воспринимает сигналов, пришедших от слуховых нервов. Заблокирован слуховой центр в мозгу? Черт, я же не физиолог, не знаю почти ничего. Стоп, стоп, сэр Майкл. Неужели все так просто? А почему бы и нет? Общеизвестный пример: шаман, колдун или как еще его там называют, подходит к дикарю из примитивного племени и говорит: «Через три дня ты умрешь». И человек умирает, хотя ничем не болен. Умирает, потому, что ВЕРИТ, что иначе и быть не может! Я же тетку Татьяну именно с использованием этого принципа и «лечил». Волхва там не было, но был символ — кукла, проткнутая иглой. Этого оказалось достаточно. Так-то оно так, но с чего же Вы, сэр, после «сеанса» в обморок брякнулись? М-да, не так-то все просто.

Что-то Настена мне потом толковала, про то, что я всю свою энергию на восстановление репродуктивной функции потратил. Мол, мужики в этом ничего не смыслят, а я сунулся и чуть сам медным тазом не накрылся… И что-то еще. Помню, что зацепило какое-то спорное высказывание, но сначала отвлекся, а потом забыл… Да, сначала удивился, что в XII веке может быть атеистка… Нет, не то. Что же еще?

Трам-там-там. А и Б сидели на трубе… Чтобы вспомнить, надо забыть, отвлечься, подумать о другом… Роська задницу порвал. Как я у матери-то забыл спросить, про него? Свинья, Вы сэр, позвольте Вам заметить… Есть! Вспомнил! Настена сказала, что знание — это и есть самая сильная вера. Тут Вы, доктор, наврали. Знание — антитеза веры! Антитеза потому, что само по себе знание является плодом сомнений и поиска, следствием весьма непростого процесса осмысления фактов и проверки их практикой.

А вере сомнения и поиск категорически противопоказаны, потому, что она — данность, самодостаточная и не подлежащая ревизии. Вера — ангел в сияющих одеждах и (на всякий случай) с огненным мечом в руках, а знание — бурлак, тянущий против течения баржу, нагруженную сомнениями, вопросами, результатами проб и ошибок. И что же? Практикующий врач этого не ведает? Вот уж, позвольте не поверить.

Но этот практикующий врач, между прочим, прекрасно знает, что утратит большую часть своих целительных способностей без веры больного в его силы. Вот так, как со мной. Я не верю не в Бога, ни в черта, ни в демократию. На меня колдовство и не действует, Нинея сама призналась. Но есть и оборотная сторона медали — мне не могут помочь целебные наговоры.

Хе-хе, сэр. Древнейшая дилемма — что лучше: сытое рабство или свобода на подножных кормах? Каждый выбирает по себе. Но у меня-то выбора нет, заставить себя искренне поверить во все эти прибамбасы я не смог бы, при всем желании. Вот и лежу теперь, размышляя о возможностях современной хирургии. А так бы…

Впрочем, сэр, мы отвлеклись от основной темы. Итак, с чего собственно, я брякнулся в обморок, после «лечения» тетки Татьяны? Версию энергетического отсоса, предложенную Настеной отбрасываем, как несостоятельную. Попробуем зайти с другой стороны. Отчего, собственно люди падают в обморок? Я, конечно, не врач, но меня ведь и не интересуют все причины сего конфузного для молодого мужчины события.

Вот именно! Молодого мужчины — подростка в период полового созревания. Помнится, была пара случаев в школе, где-то в классе седьмом или восьмом, когда пацаны, ни с того, ни с сего, зеленели и обрубались.

Школьный врач потом объяснял: мы растем так быстро, что сердце и другие внутренние органы за этим ростом не успевают. Достаточно не выспаться, вовремя не поесть и пожалуйста. Потом он, правда начал гнать пургу о вреде курения, алкоголя, опасности ранних половых связей. Счастливый был человек — ни СПИДа, ни наркомании, даже клея «Момент» тогда еще не было.

Стоп. Опять отвлекся. Итак, не выспаться, не поесть, быть в возрасте «гадкого утенка». Так ведь именно так все и было! Ночью плохо спал из-за раненой ноги, да еще лег поздно — куклу делал. Лавр поднял ни свет, ни заря, завтракать я отказался. Как бы ни был в себе уверен, но весь «сеанс лечения» был «на нервах». Ну и, естественно, отходняк. Да, сэр, развела Вас доктор Настена, как девственника на призывной медкомиссии. Ну-с, любезный, будем считать, что рабочая гипотеза сформулирована. ЗДЕШНИЕ профессионалы способны творить чудеса потому, что основная масса населения непоколебимо верит в их способность эти самые чудеса творить.

Вообще-то порядок исследования должен быть другим: накопление статистического материала, выдвижение не противоречащей имеющимся фактом гипотезы, подтверждение выдвинутой гипотезы экспериментом, создание теории. Статистического материала у Вас, сэр, маловато, но зато все случаи наблюдали лично. А! Не диссертацию защищаю, в конце-то концов, — так, для себя размышляю. Первый факт. «Поединок» Нинеи и отца Михаила. Падре Мигель — человек и без того отнюдь не богатырского здоровья, к поездке в «вертеп нечистой силы» готовился тщательно. То есть: не ел, не спал, сутки напролет (если не больше) стоял на коленях или лежал крестом в холодной, продуваемой сквозняками церкви. После такой «подготовки» его, конечно, только что ветром не шатало. И был преподобный Майкл уверен, что столкнется с чудовищным по силе колдовским воздействием. Верил! Непоколебимо верил в мистическую силу Нинеи. Результат был вполне предсказуемым — стоило волхве только изобразить грозный вид (а это-то она умеет), как монах тут же это кошмарное воздействие и ощутил. Сам себя сжигал собственной верой! Верой не в Бога христианского, а в могущество Нинеи! Продержался на голом фанатизме несколько секунд и «поплыл».

Факт второй. Эпилептический припадок волхва из Куньего городища. В силу Нинеи он верил? Верил. Могла, кстати, она эту веру и какими-нибудь фокусами укрепить, он же у нее несколько дней жил. А в собственных силах он, надо понимать, был неуверен, недаром же у него была репутация слабого волхва. И когда Нинея в него глазищами ведьмовскими вперилась, да еще и прикрикнула властно, тут-то он и тормознулся.

Надо отдать должное мужику — преодолел. Не Нинеино воздействие, а собственный ступор, порожденный верой в Нинеины силы. Преодолел, хотя и с трудом, и ждал за это наказания. Раз ждал, то оно и последовало. Нинея, наверно, и сама не знала, что именно с волхвом случится, он сам выбрал, вернее его организм. Мог быть эпилептический припадок, мог паралич разбить, а мог и просто в штаны наложить. Но, видимо, имелись предпосылки именно к эпилепсии. После этого он Нинее был подчинен уже безоговорочно. Если бы Красава его в прорубь не спустила, то и близко бы к владениям волхвы не подошел. А подошел бы, нет сомнений, его тут же и скрутило бы, а Нинея об этом даже и не знала б. Я, правда, тоже что-то такое непонятное ощутил, но ведь и я ждал ее удара, причем искренне, на полном серьезе. Вот и почувствовал нечто, хрен знает что.

Факт третий. «Оглохшая» девка Маришка. Ну, это мы уже обсуждали. Факт четвертый. Знаменитое нинеино «рассказывай». Гм, а вот тут без гипноза, пожалуй не обошлось. Именно под гипнозом люди вспоминают то, что давно и прочно забыли. Роська, например, вспомнил детство и даже несколько слов из родного языка. Митька излил душу, хотя вспоминать о гибели семьи ему вовсе не хотелось, но и терапевтический эффект налицо — из депрессии Нинея Дмитрия вытащила. А теперь — Вы, сэр. Да, сэр Майкл, имейте мужество признаться: Вы на нинеино «рассказывай» тоже велись. Однако, были и отличия. Во-первых, в транс, как Митька и Роська, я не впадал — все помню. Во-вторых, мимо рискованных тем удавалось проскакивать. Видимо, какой-то самоконтроль у меня, все же сохранялся. То есть, гипноз на меня действовал, но пиететом к магическим способностям волхвы он не подкреплялся, очевидно, в силу стойкого скепсиса, присущего человеку, родившемуся при сталинском тоталитаризме, росшему при хрущевском волюнтаризме, мужавшему в брежневском застое и пережившему в зрелые годы горбачевскую перестройку и ельцинские кунштюки с приватизацией и развалом Советского Союза. Факт пятый. Противоестественное спокойствие нинеиных детишек. Тут, пожалуй, все просто. В цирке медведей на велосипедах ездить учат, и никто не удивляется. А уж выдрессировать малышню, при нинеиных-то талантах и полном отсутствии родительского комитета, общества защиты детей и прочих гуманитарных организаций — вещь вполне реальная. И еще попутный вопрос: с чего бы это волхв, ныне покойный, с топором на меня кинулся? То иголку колдовскую подарил, а то с топором. Как-то не вяжется, не стыкуется. Если подарил иглу в благодарность за освобождение, то зачем убивать, а если хотел устранить постороннего, проникшего в колдовские тайны, то зачем иглу дарить? Сначала поблагодарил, а потом передумал? Стоп! А если он сам во все эти штучки искренне верил? А ведь верил, иначе Нинея с ним не справилась бы. Так, господа колдуны и маги, а ведь вы вовсе не одинаковы. Одни из вас верят в то, что исполняют на публике, а другие… Хе-хе! Есть же и такие, которые все понимают, но цинично пользуются темными суевериями, как населения, так и своих наивных коллег. И, разумеется, всё понимающие циники, гораздо сильнее тех, кто истинного положения дел не разумеет. Скорее всего, волхв мне не простую иглу всучил, а какую-нибудь заговоренную, которая, по его мнению, должна была меня, а то и всех, кто участвовал в «лечении», угробить. А когда не получилось, решил применить простое, но сверхнадежное средство — топор. В таком случае, лекарка Настена, несомненно, относится к категории циников или, назовем помягче, реалистов. То-то она мне поведала, что попы с волхвами нас дурят. А Нинея? Баба прошла огни, воды, медные трубы и еще черт знает что. С такой биографией святую наивность сохранить невозможно. Разумеется, она реалистка, да еще со способностями к гипнозу и прочим «нестандартным» вещам. То-то они с Настеной друг друга, мягко говоря, не жалуют — двум реалистам рядом очень уж неуютно. Интересно: а Юлька? Пудрит ей мамаша мозги или правду рассказывает? Пожалуй, правду. Дважды при мне и в присутствии Юльки Настена объясняла, что наговор сам по себе не лечит, а все дело в вере. Значит, Юлька реалистка, да еще и не без «нестандартных» способностей. Конечно же, Нинее захотелось ее в свои ученицы завербовать!

Вот пожалуй и всё. Никакой мистики, все объясняется на основе вполне материалистических категорий. И это было бы прекрасно, если бы не… Большое такое «НЕ». Очень, очень серьезное. Как, каким образом лечила меня Юлька, а потом мы, вдвоем с Юлькой, лечили Демьяна? И ведь не отмахнешься — сам участвовал.

Нет, с этим мне, пожалуй, вот так сразу не разобраться — мало фактов и знаний. Но будем иметь в виду на будущее, ибо сказано: «Ищи и обрящешь, толцы и отверзится».

Кстати о христианских пастырях. Они-то кто — идеалисты или реалисты? Притащили на Русь свою собственную виртуальность, выращенную на иной почве, а потому, очень скверно совместимую с уже имеющейся на месте. Столь же эффективно, как волхвы, пользоваться отсутствием границы между виртуальностью и реальностью они, похоже, не умеют. Причин, надо понимать, две. Первая — то, что их виртуальность пока толком не адаптирована к местным условиям. Вторая… Вторая, пожалуй, покруче будет. Еще там — в Византии — они перестали быть плотью от плоти и кровью от крови собственного народа. Намертво вмонтированные в политическую и административную структуру управления империей, они стали чиновниками от идеологии.

Так что, по части чудес и прочей практической мистики попы здорово проигрывают волхвам. Чиновническая же братия конкуренции в вопросах управления не терпит, причем, в любых аспектах, абсолютно. Следовательно, волхвы — слуги Сатаны. Дешево и сердито: кончай их, хлопцы! М-да, а отец Михаил, несомненно, идеалист. Такому в верхней, даже в средней части иерархии не прижиться, несмотря на искреннюю веру, блестящее образование и готовность положить жизнь на благо Православной церкви.

Представляю себе, как ответил Феофан на вопрос Иллариона: «Почему столь блестяще аттестованный священник пребывает в отдаленном приходе?».

Что-нибудь вроде: «Ни к чему более непригоден, ибо верует искренне и пламенно!». И Илларион, разумеется, с этим диагнозом согласился. Уж он-то реалист — пробы негде ставить.

Потом, еще не скоро, православные пастыри (свои — русские) христианскую виртуальность к местным условиям адаптируют, конкурентов «ликвидируют, как класс» и воссияет Русь Православная, а Москва станет Третьим Римом.

Но, по историческим меркам, ненадолго. ПетрI всё, с такими трудами сделанное, порушит. Переделка колоколов на пушки — мелочь, царь-реформатор вырвет из Православной Церкви душу. Упразднит патриаршество, вынудит священников нарушать один из фундаментальных принципов — тайну исповеди, подчинит Церковь чиновничьей структуре — Священному Синоду во главе с Обер-прокурором, который даже и священником-то не был.

Потому-то народ и привыкнет почитать Бога, но не доверять попам, а большевики будут громить Церковь не только, как «опиум для народа» (это — просто лозунг), но как мощную и неотъемлемую составляющую императорской власти. А настоящая Русская Православная Церковь, презрев гонения и гонителей, будет жить, возвысит свой голос, призывая к защите Отечества в Великую Отечественную Войну, отметит тысячелетие крещения Руси, простит и канонизирует Дмитрия Донского… Но это будет потом, не скоро. Всё это, конечно, прекрасно, сэр Майкл, но какие практические выводы могут воспоследовать из столь высокоумных рассуждений? А выводы просты. Во-первых, колдовство мне не страшно, не могут волхвы ничего со мной сделать, потому, что я в их мистические силы не верю. А под гипнозом многого сделать не заставишь, возможности гипнотизеров обычно сильно преувеличивают. К тому же, Нинее я требуюсь со светлой головой.

Во-вторых, спектакль, надо понимать, продолжается. Нинея Маришку «лишила слуха» не столько для нее, сколько для меня — все еще надеется внушить мне должное почтение, даже трепет, чтобы получить в свои руки рычаги управления мной. Я дико извиняюсь, мадам Петуховская, но фиг Вам! Предупрежден, значит, вооружен. И в-третьих, обо мне потихоньку начинает складываться мнение, что я не боюсь ни Бога, ни черта, ни ГИБДД с налоговой инспекцией. Вспомнить, хотя бы, тот случай со «сдиранием кожи с демонов» и их последующее «избиение в невидимом состоянии». Пожалуй, мнение о наличии у меня неких мистических способностей следует укреплять — может, когда-нибудь пригодится. Только палку бы не перегнуть, а то ведь церковь слаба, слаба, а скоморохов на костер определила и не почесалась. Нам это надо?

Да! И еще одно, касающееся уже не только меня лично. Скоординированного восстания язычников под руководством волхвов, можно, судя по всему, не опасаться. Исходя из вышеприведенных рассуждений, волхв имеет власть над людьми только там, где его знают и в силу его верят. Заявись, например, перунов волхв к поклонникам Велеса, получит отлуп по полной программе. Объединиться для совместного выступления в таких условиях нереально. А уж стать консолидирующей силой создания Державы, и подавно. Державу на землях восточных славян способны создать только христиане.

* * *

Следующими посетителями раненого Мишки оказались сестры — Анна и Мария.

Машка принялась кормить младшего брата с ложечки наваристым бульоном, а Анька, чтобы не маяться без дела, взяла на себя функцию программы «Время».

Новостей оказалось много. Во-первых, дед совсем озверел и собирается отправить сестер на Базу Младшей стражи, чтобы они, под руководством Прошки обучали службе своих щенков. Прошка, подлец этакий, тоже, вслед за господином сотником, озверел и набрал где-то еще полтора десятка щенков. Так что, на Базу девы поедут не вдвоем, а целым полувзводом, сразу, как только будет готово для них жилье. Мать, оказывается, тоже озверела и держит несчастных дочек в черном теле, не давая ничего приобретать в лавке, а там так много всякого завлекательного, ну просто хоть плачь!

И, наконец, как выясняется, сам Мишка тоже озверел. Накрошил, со своими разбойниками кучу народа, сам покалечился, да в придачу еще и тетке Варваре, зачем-то стрелу в задницу засадил. Она-то ему чем помешала?

Мишка от услышанного чуть не поперхнулся, но с ответом нашелся:

— Кто помешала — тетка или задница? Машка фыркнула, а Анька, посидев секунду с открытым ртом, «жестоко отмстила» за насмешку:

— Тут девки приходили о здоровье твоем справится, так мы родство подсчитали, и получается, что на них тебе жениться можно — если и родня, то очень, очень дальняя.

— Какие такие девки? «Мало мне нареченной невесты Катерины Федоровны, так еще и эти. С ума сойти можно!».

— А ты не бойся, Мишаня, — «успокоила» Анька — Листвяна им сказала, что тебя так поуродовали, что ты теперь страшнее Бурея будешь. Им, чего-то, сразу твое здоровье неинтересно сделалось. Судя по тому, как испуганно зыркнула на сестру Машка, с внешностью у Мишки, действительно намечались серьезные проблемы. Фраза: «Шрамы мужчину украшают» — утешением была слабым, тем более, что шрамы от ожогов не красили еще никого, особенно, если они на лице.

А четырнадцатилетний организм лупил гормонами по мозгам только так, даже физические нагрузки воинского обучения не очень-то помогали. В принципе, уболтать какую-нибудь разбитную деваху для Мишки трудности не представляло, статьи «Совращение несовершеннолетних» в «Русской правде» не существовало, над девственностью особо не тряслись, а в купальские праздники и вообще случались настоящие оргии, но что-то Мишку в данном вопросе пока тормозило.

То ли излишне взрослый взгляд на созревших, по ЗДЕШНИМ понятиям девиц, представлявшихся ему еще детьми, то ли неуместность, в его четырнадцатилетнем теле, «подъезда с нескромными предложениями» к зрелым женщинам, казавшимся, на взгляд пятидесятилетнего сознания, более привлекательными партнершами, то ли (чем черт не шутит?) засевший с молодости в мозгах «Моральный кодекс строителя Коммунизма», то ли… Юлька. Так или иначе, но с этим надо было что-то делать — долго балансировать между требованиями инстинктов и доводами разума было чревато крупными неприятностями. Внутренний собеседник и без того начинал вести себя как-то уж очень самостоятельно, фамильное лисовиновское бешенство постоянно таилось где-то рядом, как тать за углом, и если еще, при всем при этом, накроет волной подростковой гиперсексуальности… «Да, сэр, банальнейшая, позволю себе заметить, для любого мужчины ситуация. Сожаления об упущенных возможностях в положении, когда таковые возможности отсутствуют. Судя по всему, отвечать Вам взаимностью теперь будет только Рыжуха, а стоит еще потянуть какое-то время, и башню сорвет — к гадалке не ходи. И так уже: раненый, не раненый, а сны такие сняться, что Эммануэль застеснялась бы. Не так-то это, выходит, просто — жить в молодом теле. Обычным стариком или обычным пацаном быть гораздо проще. Пацаном…Ох! Мать честная! А дед-то какую мину под Воинскую школу подложил! Пятнадцать девок под бок моим «кадетам». Ну, жди беды!».

— Придется тебе, братец, — злорадно продолжала, между тем, Анька — как дядьке Лавру на выселки таскаться.

— Да что ж ты несешь-то? — Не выдержала, наконец, Машка. — Балаболка!

— А что такого? — Не смутилась Анька. — Все знают: тетка Татьяна опять беременная, а Лавр себе бабу на выселках завел.

— Да заткнись же ты!

— Сама заткнись, дура!

Продолжение диалога сестер вполне можно было бы описать цитатой и фильма «Брильянтовая рука»: «Далее следует непереводимая игра слов с использованием местных идиоматических выражений», но Мишка слушать не стал.

«Так вот почему Татьяна не вышла встречать Никифора, а Лавр был мрачнее тучи, и вечером надрался до изумления. Я-то думал: чего это дед его кувшином по лбу? А оказывается… Вот и снимай с такого «отворот от жены», творческая личность, туды его поперек. Ах, ах, ах, сэр Майкл, сами-то Вы в ТОЙ жизни что, святым Амвросием были?

В мужиках на генетическом уровне заложена обязанность нашустрить около возможно большего количества самок, и удержать его от выполнения требований природы могут только исключительно возвышенные соображения, если он здоров, конечно. С чего бы это, сэр, Вы великим моралистом заделались? Попадаться на «левых заходах», разумеется, не следует. И для здоровья вредно, и для внутриполитической обстановки в семье, но обет целибата никто же не давал, не монахи все-таки…». За размышлениями, Мишка прослушал стук дедовой деревяшки за дверью и потому даже вздрогнул от грозного рыка Погорынского воеводы:

— Цыц! Раскудахтались, курицы. Зачем здесь?

— Миньку кормим. — Отрапортовала Анька.

— Это она кормит. — Дед ткнул указательным пальцем в сторону Машки. — А ты чего тут? Пошла вон!

Анька испарилась, как и не было, а дед перевел грозный взгляд на внука.

— И долго еще тебя с ложечки кормить будут? Самому ложку до рта донести неподъемно, или с одним глазом в миску не прицелиться?

— Так лекарка велела. — Вступилась за брата Машка. — И чтобы только жидким, ему жевать еще больно, вот мы и кашку размазней приготовили.

— Кхе! Михайла, ты что, глазом жуешь?

— Нет, ухом. — Снова ответила вместо брата Машка, потом сообразила, что ляпнула не то и поправилась: — Уху больно, когда жует, вот мы ему и жиденького, мягонького…

— Кхе… Жиденького, мягонького, как деду беззубому. А разговаривать-то ты способен?

— Могу, деда. — Мишка попытался отобрать у сестры ложку, но та не дала. — Могу, только о чем разговаривать?

— А о том, что хватит тебе валяться без дела, займись-ка пока тем, что языком сделать можно.

— Что сделать? — Не понял Мишка.

— Нет, Мария, ты слыхала? Михайла не знает, что языком сделать можно! А? Ты веришь?

Машка промолчала — вопрос был явно риторическим.

— Так! — Дед принялся загибать пальцы. — Лавка, по твоему наущению открытая, уже больше месяца торгует. Ты проверял, как там дела? Не проверял! — Дед загнул один палец. — Осьма уже три раза смотался в лесные городища, да Спирька один раз — в Княжий погост и деревеньки боярина Федора. Ты знаешь, как поторговали? Не знаешь! — дед загнул второй палец. — Плотники на Базе работают. Ты когда их работу последний раз видел?

— Когда в Ратное уезжал… А сколько я тут уже валяюсь-то?

— Вот дожил! — Дед возмущенно хлопнул себя ладонью по бедру. — Уже и времени не чует! Мишка хотел было объяснить, что от лекарств перепутал дни и ночи, но Мария ловко сунула ему ложку в рот и опять ответила вместо брата:

— Так его же сонным зельем поили, он неделю или спал, или не в себе был!

— Что? — Изумился Мишка. — Неделю?

— Неделя позавчера была. — Уточнил дед. — А вчера ты с Нинеей вполне здраво разговаривал, значит, в своем уме был.

«Ага, значит, Нинея, все-таки, была вчера! Так это она, что ли, деда навострила меня к делу потихоньку привлекать?».

Дед посмотрел на загнутые пальцы, что-то про себя прикинул и продолжил перечисление:

— Купеческих сыновей еще в мае в учение взяли, ты с ними много занимался? Считай, совсем не занимался — четыре! Первый укос взяли, ты знаешь, сколько сена для твоего войска заготовлено, надолго ли хватит? Не знаешь — пять! Петруха с Перваком подрался, еще два дурня чуть не утонули, прочие дела в Воинской школе. Ты о них ведаешь? Не ведаешь — шесть! — Дед начал загибать пальцы уже на второй руке. «Ну, да! Сто способов доказать некомпетентность подчиненного. Недавно один заход уже был, но тогда — экспромтом, а сейчас лорд Корней уже подготовился. Все равно, не дамся, хоть разуйтесь Ваше сиятельство, тем паче, что на ногах у Вас только пять пальцев, а не десять».

— Хватит, деда, не с этого начинать надо.

— Ничего не «хватит», я только начал… А с чего надо начинать? — Дед заинтересованно глянул на Мишку, но тут же спохватился: — Не перебивай старших!

— …

— Чего замолк?

— Не перебиваю старших.

Дед возмущенно зашевелил усами, пальцы одной руки — в кулаке, а пальцы другой — врастопырку. Несколько раз перевел взгляд с внука на внучку и выбрал «крайней» Машку:

— Ты чего тут расселась? Накормила?

— Нет еще. Сейчас вот — кашу, потом лекарство и сбитнем запить…

— Так корми быстрей! А ты давай, говори, что сказать хотел. Мишка сказать ничего не успел — Машка опять сунула ему в рот ложку с кашей.

Дед аж зашипел от возмущения.

— Да дай ты ему хоть слово сказать! Что ты ложкой тычешь?

— Так остынет же! — С непоколебимой женской логикой парировала Машка. У деда сделалось такое выражение лица, что Мишка невольно вспомнил Доньку с надетым на голову котелком с кашей. Выручая сестру, он придержал ее руку с ложкой и заговорил:

— Деда, я же не знаю, чем все закончилось, ну, с бунтовщиками: и здесь — на подворье, и там — у Устина, и вообще. Ребята у меня раненые были, как они? Анька сказала, что тетку Варвару подстрелили, и говорят, что вроде бы, мы. Сколько ратников сотня потеряла? Как оно всё теперь вообще будет? Девки еще какие-то… Объясни, ради Бога, мне же разобраться надо! Больше недели прошло, какие-то дела сделались, а я — ни сном, ни духом.

Мишка подставил сестре рот и приготовился слушать.

— Кхе!.. Да, тебя же без памяти уволокли… Что про раненых, в первую очередь, вспомнил — молодец. Значит, так: кроме тебя, раненых четверо.

Григорий — тяжело. Настена молчит, но, похоже, совсем плохо. Сашка — Степана-мельника сын — его рогатиной в живот пырнул. Доспех не пробил, но что-то у парня в животе порвалось, по сию пору без памяти лежит и… Плохо, в общем.

Марка Сашка по плечу рубанул. Доспех тоже не пробил, и ключица, Настена сказала, цела, но плечо опухло, парень рукой шевелить не может. Серапиону пришлось палец на ноге отнять — мизинец. Вы, дурни косорукие, ему бревно на ногу уронили — палец в лепешку. С Иоанном, поначалу, думали, что ничего страшного — поболит шея и пройдет, но вышло скверно — правая рука неметь начала. Настена как-то там объясняла, что это из-за шеи…

«Блин, компрессионная травма позвонка, наверно, или ущемление нерва.

Хреново».

— … Отвели к Бурею, он шею парню помял, помял, со второго раза помогло — в руке мурашек больше нет. А на шею Настена ему такой ошейник из прутьев сделала, так, что головой не пошевелить. Обещает, что поправится, но не говорит: скоро ли.

— А Роська?

— А чего «Роська»? Задницу разодрал. Так не сильно — штаны больше пострадали. В седле, конечно, дней десять не сидеть, а так — ничего. Двух девок еще схоронили…

— Как?!

— А, вот так… — Дед тяжело вздохнул. — Семен, видать, сильно за брата Пимена отомстить хотел. Самый первый к нам на двор залез и дальше всех прошел. Когда стрелять начали, он в сарай, где две девки сидели, заскочил. Девки дверь чем-нибудь подпереть не догадались, ну он обеих и того… Потом мы вдвоем с Лёхой его еле угомонили, озверел совсем.

— Так, деда, у меня — пятеро. У матери — двое. А против нас сколько было?

— Семнадцать.

— Так мы что, из шестидесяти семи ратников семнадцать потеряли?

— Нет. — Дед потер ладонями колени и отвернулся, словно не хотел смотреть на Мишку. — Только девять. У Степана-мельника только один сын ратником был.

Второй должен был в этом году новиком стать, а третий — тебе ровесник. У Власа тоже сын новиком должен был стать. И еще пятеро обозников с ними были.

— Трое — совсем дети еще… — Мишка прикусил язык, но дед отреагировал на его оговорку с какой-то тоскливой злостью:

— А твои? Старики, что ли? Дожили — дети друг друга режут… Машка замерла с ложкой в руке, уставившись на деда и не замечая, что каша капает ей на колени.

— Обозники, вроде бы, не должны были… — Мишка торопливо перевел разговор на другую тему. — Бурей же…

— Бурей не Бурей, должны, не должны! — Передразнил внука дед. — А вот, взяли и пошли! — Помолчал немного и добавил уже более спокойным тоном: — Были там двое… Давно зло на меня держали.

— Так двое, деда, а пришли пятеро.

— А! — Дед махнул рукой. — Дураков не сеют, не жнут — сами родятся. Помнишь: один по середине улицы побежал, сам под выстрелы подставился?

— Помню, в него мои ребята сразу три болта засадили.

— А ты его узнал?

— Нет…

— Пентюх это был! Я же говорю: дурни! Роська твой еще… — Дед поднялся с лавки и, стукая деревяшкой, сделал несколько шагов по горнице. Наткнулся глазами на Машку и, уже не сдерживаясь, заорал:

— Чего вылупилась? Корми уже!

— Погоди, Маш. — Мишка опять отстранил поднесенную сестрой ложку. — Деда, что там с Роськой?

— Ты, когда со двора выезжал, заметил, что под забором раненый лежит? Мишка вспомнил скрюченную фигурку, лежавшую возле самых ворот лисовиновского подворья.

— Заметил, деда. А что?

— Это младший сын Степана был — тебе ровесник. — Дед уставился в узенькое волоковое окошко, словно в него можно было что-то рассмотреть, кроме стены соседнего дома. — Это Роська ему болт в кишки засадил, у вас же все болты меченные — всегда видно: кто, куда попал.

— Да, ну и что?

— Пацан двое суток умирал, криком исходил, а Роська все двое суток с драной задницей в церкви простоял на коленях — о выздоровлении его молился. Алена его на руках домой принесла — обеспамятел. И сейчас, вроде как, не в себе.

«Ну, да! Я же и раньше замечал, что Роська на религиозной почве слегка подвинулся, но что б настолько? Беда…».

— Все осатанели! — Продолжал дед, уставившись в окошко. — Митька твой… Мало того, что Сашке за Григория и Марка голову в блин кистенем размолотил, так еще и варвариного мужа чуть не ухайдакал.

— А он-то здесь причем? — Мишка удивился совершенно искренне. — Его же там и вообще не было!

— Это уже без тебя случилось. — Дед, наконец-то, оторвался от окна и вернулся на лавку. — Чума он и есть — Чума. Выскочил на шум, увидел свою Варьку в кровище и очумел. Вырвал стрелу, да с ней на ребят твоих и кинулся. А те а рады — настроение, как раз, подходящее. Так отметелили его, чуть не до смерти. Теперь лежит: рука сломана, ребра, зубы выбиты, да еще ту же самую стрелу, ему в то же самое место засадили.

Мишка с сестрой одновременно прыснули, дед тоже не удержал улыбки, хотя разговор шел вовсе не о веселых вещах.

— А Дмитрий-то здесь причем, деда? — Мишка с трудом сдерживал смех. — Лупили-то Чуму скопом, наверно?

— Лупили-то скопом, но сначала-то Чума на Митьку кинулся и кистенем по ребрам схлопотал. Можно же было на этом и остановиться! Так нет! Как тесто месили, Алексей еле отнял. Всю жизнь воюю, а такого не припомню, чтобы одновременно трое в задницу раненых было. А тут — пожалуйста: Роська, Варька и Ефим-Чума. С ума с вами со всеми сойдешь. Дед покряхтел, устраиваясь на лавке поудобнее и велел Машке налить сбитня.

Выпил, расправил усы и осведомился:

— О чем ты еще там спрашивал? Как оно всё вообще? Отвечаю: плохо! Девять ратников потеряли и десяток Тихона взбунтовался.

— Что-о?!! — Мишка неловко шевельнул головой и почувствовал резкую боль в ушной раковине. — Как взбунтовался? Погоди, деда, это же бывший десяток Глеба?

— Ну, да. И Глеб вместе с ними.

— А Тихон?

— Тоже с ними.

«Тихон племянник Луки, а того сейчас в Ратном нет — боярскую усадьбу обустраивает. Так нам что же, еще один десяток расстреливать придется?

Точно: опричниками становимся. Дожили!».

— Деда, так нам опять бунт подавлять?

— Ишь, разошелся! Понравилось, что ли? Не надо ничего… Как ты сказал?

Подавлять? Давильщик, ядрена Матрена… Обошлось, так договорились.

— Деда… Маш, да брось ты эту кашу! Остыла уже, в рот не лезет. Деда, объясни толком, я не понял ничего.

— Кхе! Я тоже не понял… поначалу. Значит, собрал я стариков — кто с серебряными кольцами. Хоть раньше такого и не было, но спорили недолго.

Приговорили: семьи бунтовщиков из Ратного изгнать. Только расходиться собрались, явился дружок твой — поп. «Помилосердствуйте», говорит, «Бабы, детишки». Я его за шиворот и в сарайчик, где девки Семеном порубленные лежат. Вот, говорю, тоже детишки. Любуйся! Он аж позеленел весь.

Ну, оставил я его в сарайчике, а сам послал людей с приказом. Разрешил каждой семье взять вещей и припасов, сколько в одной телеге поместится, и чтобы на следующий день духу их в Ратном не было! А с утра Нинея заявилась и в ту же дуду, что и поп, дудит! Дети, мол, в отцовых грехах неповинны. А о том, что эти дети вырастут, да за своих отцов мстить станут, только я думать должен? Так нет! Засела у подружки своей Беляны и сидит, ждет… Отец Михаил, тоже, как отпел покойников, такую проповедь закатил! С царем Иродом меня сравнил, святоша… — Деду явно хотелось ругнуться, но мешало присутствие Машки. — Машка! Давай-ка, пои Михайлу лекарством, да уматывай.

Сидишь тут, уши развесила…

«Классическая ситуация — решение одной проблемы, тут же, порождает целый букет других проблем. Вообще, управление подобно траектории движения горнолыжника — окончание одного поворота, одновременно, является началом поворота следующего.

Но как же деду трудно! Не от хорошей жизни он мне тут душу изливает, больше-то некому. Жену схоронил, Листвяна, видимо, для этого не годится. Мог бы, наверно с матерью поговорить, она — женщина умная… Нет, у деда принцип: «первому лицу жаловаться некому». Может, ему совет нужен? А что я могу?».

— Деда, а как с десятком Тихона договорились?

— Да, тут такое дело вышло… Кхе… Понимаешь, был в том десятке один ратник, Николой звали… Семен ему однажды жизнь в бою спас. Побратались они. Ну не мог он Семену в помощи отказать! Пошел вместе с ним… Кхе…

Хороший мужик был, воин справный, семья большая… Короче, собрались они всем десятком… да какой там десяток — пять человек осталось, да Глеб шестой. Собрались на дворе у Николы и говорят: «Не дадим Глашку с детьми выгонять, и всё тут!». Ну, не убивать же их, тем более, что и не виноват был Никола, особенно. Дело чести… Кхе… Не своей волей пошел.

Ну, я отступился… Пока. Семеро детей, из них четыре парня… Маленькие еще, у Николы сначала три девки подряд родились… А ту еще Аристарх — репей старый… Анисью — жену Семена — к себе забрал вместе с детишками. Тоже говорит: «Не отдам дочку с внуками!». И Бурей туда же! Я же говорю: с ума все посходили!

— Бурей? — Удивился Мишка. — А он-то чего?

— Того! Бурей Доньку, когда-то, Пентюху то ли подарил, то ли выменял на что-то. А теперь обратно забрал, на кой ему такое сокровище? И, ведь, как всё удумал, поганец! — Дед звонко шлепнул ладонью по колену. — Взял, да пентюхову развалюху церкви пожертвовал! Благо, радом с домом настоятеля стоит. И не подойди к нему: его холопка, что хочет, то и делает!

«Умен обозный старшина! Со всех сторон обставился: холопку, вроде бы, в аренду Пентюху сдавал, а дом… Стоп! А дом-то?».

— Деда, а Бурей имел право домом Пентюха распоряжаться?

— Имел, не имел… Ты теперь отними, попробуй. У церкви-то!

— А остальное имущество бунтовщиков?

— Михайла! — Дед укоризненно собрал на лбу морщины и шевельнул рассекающим щеку шрамом. Я тебе про людей толкую, а ты — про барахло.

— И, все-таки? Деда! Дед перестал морщиться и слегка подался вперед, похоже, действительно, ждал от внука совета — привык уже, что от Мишки можно получить неожиданную идею.

Но давать советы главе рода при Машке не стоило.

— Маш, давай-ка мне лекарство. — Мишка глотнул поданное сестрой, горькое, вяжущее рот пойло, сморщился и попросил: — Запить…

Дед правильно понял мишкины маневры и заторопил Машку:

— Давай, давай, внучка. Покормила и ступай!

По Машке было очень заметно, что ей очень хочется остаться и послушать дальнейший разговор, но повода остаться у нее не нашлось и, собрав посуду она направилась к выходу из горницы. Однако выйти ей не удалось. Дверь распахнулась и на пороге появился Роська. Видок у него был — натуральная иллюстрация к пословице «краше в гроб кладут», а выражение лица, пожалуй, именно такое, с каким кидаются под поезд или вешаются.

— Гриша умер… — Пролепетал Роська бескровными губами. Кто-то, кого Мишке не было видно, попытался схватить Роську сзади за плечи, но мишкин крестник вывернулся и, влетев в горницу, с отчаянным криком рухнул на колени возле постели раненого старшины.

— Крестный! Прости! Не за того Бога молил! — Роська распластался на полу и оттуда продолжил вопить:

— Гриша умер, а я за другого молился, это я виноват! Прости, крестный! Мишка дернулся навстречу крестнику, попытался сесть на постели, и тут же у него закружилась голова и всё, скормленное ему только что Машкой, настойчиво запросилось наружу — не зря, видать, Настена предупреждала, что неумеренное использование ее «обезболивающего» средства может обернуться скверно. Мишку мутило так сильно, что мимо внимания прошли: и испуганный вскрик Машки, и грохот выроненной ей посуды, и дедово «Ядрена Матрена!», и появление в горнице Матвея, пытающегося поднять вопящего Роську с пола. Мишка, откинувшись обратно в лежачее положение, только тупо удивился, что больно от резкого движения стало уху, а не глазу или брови. Пока он боролся с тошнотой и головокружением, Матвей с дедом подняли Роську и усадили на лавку, забыв, видимо, о его ранении. Роська взвыл от боли, пришлось поднимать парня на ноги. Дед, одной рукой прижимая мишкиного крестника к стене, другую протянул в сторону Машки и несколько раз сделал хватательное движение пальцами. Машка приказ поняла и сунула деду в руку единственную посудину, которую не уронила на пол — кувшинчик с лекарством. Дед, ни секунды не колеблясь, плеснул травяной настой в распяленный криком рот Роськи. Тот закашлялся, скривился от горечи и, наконец, умолк.

— Матюха! Ядрена Матрена, почему у него штаны в крови? — Злющим голосом спросил дед у ученика лекарки.

— Так он повязки срывает! — У Матвея был такой вид, что было совершенно ясно: Мотька с удовольствием бы отлупил пациента, вместо лечения. — Отец Михаил ему, дураку, сказал, что телесные страдания покаянию… — Договорить Матвею не дал Роська, снова было заведший свое «Прости, крестный». Однако, если ученик лекарки мог только мечтать о таком радикальном средстве умиротворения пациента, как оплеуха, то Его сиятельство граф Погорынский, к пустым мечтаниям расположен не был. Две затрещины были исполнены настолько квалифицировано, что первая из них наверняка повалила бы Роську на пол, если бы не вторая, немедленно вернувшая, уже начавшее было падать тело десятника Младшей стражи, в вертикальное положение. Роська заткнулся и начал медленно оседать на пол.

— Я же говорю: все с ума посходили. — Произнес дед с каким-то мрачным удовлетворением. — Ну-ка, забирайте его отсюда!

Матвей и Мария подхватили Роську под руки и потащили прочь из горницы.

— Что-то ты, Михайла, опять позеленел. — Дед тревожно вгляделся в лицо внука. — С этими зельями дурманными — одно лечишь, другое калечишь. Может, Настену позвать?

— Не надо, деда, отпускает уже. Гриша умер… Второй убитый уже у меня в Младшей страже. Знаешь, он там, во дворе Устина, в безоружного мужика стрелять не стал — пожалел. А сам…

— Да… Кхе… Хорошим воином мог бы стать. — Дед перекрестился. — Царствие ему Небесное и вечная память… Долго продержался, но при таких ранах не выживают, в живот же не залезешь.

— Как матери его в глаза смотреть буду…

— А как я смотрю? — С ожесточением прервал Мишку дед. — Я как десятником стал, так… Да я тебе рассказывал уже. Хватит ныть! Мы воины! Если выживешь, еще столько народу перехоронишь…

В горнице повисла тишина. «А не пошло бы оно всё… «Спецназ», «опричнина», Младшая стража, Воинская школа. Чего меня на военное дело пробивает? В детстве в солдатиков не доиграл? А солдатики-то живые. Вот и Григорий… Да прекратите Вы скулить, сэр! Сами же пришли к выводу, что без воинской силы Ратное не выживет. Скажите лучше спасибо, что только один парень у Вас погиб, реально-то еще двое, как минимум, по краю прошли. Филипп только чудом стрелу не словил и…

А кто же второй? Я же его только со спины видел и не узнал. Хорош командир!».

— Деда, а у меня еще двое убитых могло быть. Филипп случайно нагнулся, как раз тогда, когда в него выстрелили. И еще один… Я его в суматохе не узнал — больше на спину смотрел. Ему стрелой кольчугу на спине пропороло, но самого не зацепило.

— Да вас там всех перебить могли! — Дед вскинулся, будто собирался кинуться в драку. — Двадцать пацанов недоученных против шестерых ратников! Думаешь: это много? Посворачивали бы головы, как цыплятам. А мне каково было? И с Семеном разбираться надо, и за вами скакать, хоть разорвись!

— Против троих, деда. Двоих мы еще во дворе постреляли, и еще одного — Роська через окно…

— Постой-ка! — Дед внезапно насторожился. — Ты что, всё заметил и запомнил?

Кто в кого стрелял, кого и как чуть не убили?

— Нет. Как Гришу и Марка ранили я не видел — ребята заслоняли, только лезвие рогатины мелькало. И того увальня, который вовремя из-под выстрела убраться не успел, я не узнал. А что такое, деда?

— Да нет, ничего. — Дед поскреб в бороде. — Так просто… «Ага! Так я Вам и поверил, Ваше сиятельство! Знаем, читали: от первого боя в голове, обычно, сплошной сумбур остается, не то, что подробности, вообще ничего вспомнить не могут. Ну, у меня-то бой не первый, хотя, как посмотреть. Во всяком случае, раньше я сам за себя отвечал, а в этот раз — за два десятка пацанов. Действительно, все помню совершенно отчетливо, как в кино… Так, стоп! Как в кино? Это, что же получается, сэр, Вы все еще относитесь к окружающей действительности отстраненно, как к кинофильму или компьютерной игре? Надеетесь однажды проснуться в ХХ веке? Пусть, неосознанно, но… Не отсюда ли хладнокровие в критические моменты и неконтролируемые приступы бешенства, когда реакции разума зрелого человека и организма подростка слишком уж расходятся между собой? Если так, то с этим надо как-то разбираться, иначе: либо свихнусь, либо дам себя убить, подсознательно рассчитывая на опцию «new game». А как с этим разбираться? Подсознанию-то не прикажешь. Способов, собственно, два. Первый — забыть ТУ жизнь, полностью превратиться в четырнадцатилетнего подростка XII века. Разрушить личность… Способ есть, и довольно простой. С наркотой ЗДЕСЬ, наверно, сложно, вином и медом — долго и без гарантии, а вот смастрячить самогонный аппарат… М-да. ТАМ мне подобные мысли даже в самые паршивые времена в голову не приходили. Второй способ — всё с точностью до наоборот — подчинить организм сознанию. Один прием уже опробован на практике — физическая нагрузка. Когда во дворе у Устина в одиночку за бревно ухватился, сразу полегчало. Разум и тело заработали в унисон — на подъем тяжести. Не слишком ли просто? Но подействовало же! Что еще? Медитация, аутотренинг…Так это же то самое, о чем отец Михаил все время толкует — примат духа над телом! Черт возьми…

Пардон, в данном контексте сей персонаж неуместен. Неужели попы правы? Нет, тут у них явное противоречие. С одной стороны, мы рабы (пусть и Божьи), с другой стороны должны быть гигантами духа, подчиняющими себе естество. Или имеется в виду Дух Божий, присутствующий в каждом из нас? Похоже, зря я над отцом Михаилом смеялся, когда решил, что он на книгу рекордов Гиннеса замахнулся. Тело-то, действительно, разумом укрощается. Вот тебе, бабушка, и дух Святой — материальней некуда».

За дверью послышались шаги и в горницу вернулись Матвей с Марией. Машка привела с собой одну из девчонок, приставленных к ней матерью и, указав на валяющуюся на полу посуду, властно распорядилась:

— Приберись здесь!

Такого тона у старшей сестры Мишка еще не слышал. В голосе ее не было ни превосходства, ни пренебрежения, ни малейшего сомнения в том, что приказание будет исполнено.

«А мать-то мудра! Меня тогда еще покоробили ее слова: «Ничего не делать своими руками». Но управлять-то другими людьми гораздо сложнее, чем делать что-то самому. Если у матери получится выдать сестер в Турове за бояр или богатых купцов, им же придется руководить очень и очень немалым хозяйством, возможно, десятками слуг, холопов, других подчиненных людей.

Это ТАМ, почему-то, принято представлять боярынь мающимися от безделья тетками выше средней упитанности, а на самом деле управляться с огромным хозяйством — работка о-го-го! И, похоже сестры эту науку потихоньку осваивают, по крайней мере Мария. Здесь ведь множество нюансов, которых я даже и представить себе не могу. Вот, например, покормить с ложечки раненого брата — сама, а прибрать посуду — уже холопка».

— Минь. — Уже совсем другим тоном обратилась сестра к Мишке. — Тебе еще что-нибудь принести?

— Солененького чего-нибудь, Маш, подташнивает меня.

— Может, рыжиков соленых?

— Вот грибов, не надо бы. — Вмешался Матвей. — Лучше рыбки соленой, а еще лучше вяленой, чтобы пососал, но особенно не наедался.

«Ага! Уж не на грибочках ли настенино «обезболивающее» сделано? А что?

Вполне может быть!».

— Машка! — вышел из задумчивости дед. — Вели пива принеси!

— Так нету пива, деда. — Развела руками Машка. — Кончилось. Теперь — до нового урожая…

— Ну разве ж это жизнь? — Дед горестно вздохнул. — Одна половина села ума лишилась, другая половина бунтует, а остальные в жопу раненые… Так еще и пиво кончилось! — Дед еще раз вздохнул и подвел безрадостный итог: — Ложись, да помирай!

— Деда. — Робко подала голос Машка. — Может, кваску?

Дед глянул на внучку так, словно ему предложили хлебнуть отравы и, безнадежно махнув рукой, согласился:

— Давай! Коли уж пиво кончилось, придется всякую гадость… — Окончание фразу потонуло в третьем тяжелом вздохе.

— И ему тоже! — Матвей указал Марии на Мишку. Вообще, ему давай пить побольше, лучше, если чего-нибудь кислого: квасу, рассолу капустного, еще клюквы моченой хорошо бы. Надо ему нутро от дурманного зелья промыть, видишь: только попробовал подняться и позеленел весь.

— Так нету же почти ничего. — Машка опять развела руками. — Середина лета.

Какая капуста? Какая клюква? Яблочек моченых есть еще немного…

— Ну, яблок. — Согласился Матвей. — И квасу, простокваши… хоть бы даже и воды, лишь бы пил побольше.

— Кхе! Ну, от квасу с простоквашей он у тебя быстро забегает!

— И ладно. — Не смутился Матвей. — Быстрей нутро прочистится. «Господи, хорошо, что ЗДЕСЬ еще клистир не применяют. Мотька бы мне нутро прочистил… Выучили, на свою голову, фельдшера с силовым уклоном».

Матвей, действительно, за полтора месяца тренировок, заработал у «спецназовцев» зловещую репутацию. Получив, по рекомендации Настены, несколько уроков у Бурея, он вправлял «курсантам» выбитые пальцы, вывихнутые голеностопы, оказывал прочую медицинскую помощь, самым беспощадным образом, а вместо «лекарского голоса», облегчал страдания пациентов руганью и затрещинами. Однажды «курсанты» даже попытались отлупить «медбрата», но на беду, их на этом застукал Немой, после чего клиентов у Матвея только прибавилось.

— Так! — Дед принял «командную позу», упершись ладонью в колено и отставив в сторону локоть. — Машка! Давай квас. Матюха, не пускай сюда никого и объясни: что с ними. — Дед по очереди указал на Мишку и на дверь, через которую утащили Роську. — Михайле, значит, еще несколько дней не вставать?

Матвей выпустил за дверь девиц и принялся объяснять:

— Тетка Настена сказала, что он сам почувствует, когда вставать. Как голова кружиться перестанет, так и можно. Но верхом ездить сначала не давайте, не дай Бог, голова закружится, да свалится на полном скаку. Дурманное зелье из нутра должно полностью выйти. Хорошо было бы для этого еще в бане попарить, но куда ж его в баню с ожогами?

— Ага, понятно. А с Роськой что? Он в разум-то придет, или совсем свихнулся?

— С этим я справлюсь. — Твердо пообещал Матвей (уроки Бурея явно прибавили ему уверенности в себе). — Только, господин сотник, бью челом: вразуми отца Михаила. Не должен воин плоть умерщвлять, она ему для другого требуется. Роська и без того, только что в нужник с молитвой не ходит. А поп ему совсем голову задурил: телесные страдания, мол, дух укрепляют.

— Добро! Я его вразумлю. — Дед зло оскалился. — Я его так вразумлю… Три дня у меня с колокольни кукарекать будет. Угроза была не пустой и совершенно конкретной. По селу ходила легенда о том, как еще в молодости дед проделал примерно то же самое с одним из лодейщиков, пригнавших осенью купеческую ладью в Ратное. То ли нагрубил лодейщик молодой жене ратника Корнея, то ли, наоборот, был с ней излишне любезен, но в результате конфликта лишился нескольких зубов и охромел на правую ногу. Этого Корнею показалось мало, и провинившийся мореход, с корнеевым ножом у горла, орал петухом с колокольни Ратнинской церкви, пока не потерял голос.

Колокольня была гордостью ратнинцев. В то время, как, даже в городах, во многих церквях вместо колоколов висели железные доски — била — в Ратном имелся, пусть небольшой и не очень голосистый, но настоящий колокол. Был он взят в качестве трофея на ладье нурманов, тащивших колокол чуть ли не из самой Византии. Во всяком случае, надпись на нем была сделана по-гречески.

Услышав колокольный звон, ратнинцы, нет-нет, да и вспоминали вокальные изыски корнеевой жертвы.

— Повязку я Роське больше срывать не дам. — Продолжил Матвей. — Если понадобится, к лавке привяжу. А как Михайла оклемается, пусть своему крестнику сам мозги вправляет. Приучил его, понимаешь, каждый день Псалтирь читать, да еще записывать… Попом хочет сделать, что ли?

Мотька высказал все это наставительным тоном умудренного жизнью мужика, постигшего все тонкости лекарского дела, солидно поглядывая на деда и небрежно кивнув в сторону Мишки, когда упомянул его имя. Видимо, уроки лекарки Настены о необходимости уверенного поведения при общении с больными он усвоил прекрасно. Плюс, общение с Буреем и обширная практика среди «спецназовцев», вынужденных терпеть Мотькино хамство.

Но сотник Корней всякие виды видал.

— А ну, придержи язык, лекарь недоделанный! — Дед, вроде бы, и не повысил голос, но сказано было так, что с Мотьки мигом слетел весь апломб. — С чего это ты решил, что можешь старшине Младшей стражи указывать: что делать, что не делать?

— Да я вовсе и не указываю… — Начал было оправдываться Мотька.

— Молчать, когда сотник говорит!!! — Что-что, а управлять голосом сотник Корней умел — создавалось впечатление, что его слова слышны даже на другом краю села. — Разбаловался у Настены под крылышком? Приказываю сегодня же отправляться на Базу, явиться к десятнику Перваку и приступить к обучению воинскому делу вместе со всеми! Верхом ездить так и не научился, оружия в руках держать не можешь, на кой ты нам нужен такой в походе?

— Так раненые же… — Растеряно пролепетал Мотька.

— А что, до тебя у нас раненых лечить было некому? — Дед был безжалостен так же, как и Матвей со своими пациентами. — Как же это мы обходились без мудрого лекаря Матвея? — Дед немного помолчал и добавил уже более мирным тоном: — Смотри, Матюха, тех, кто о себе слишком много воображает, жизнь бьёт очень сильно. И не дай тебе Бог… Жизнь, видимо, решила подтвердить правоту сотника Корнея немедленно, даже не дожидаясь окончания его речи. Кто-то сильно толкнул снаружи дверь, спиной к которой стоял Мотька, и ученик лекарки получил такой подзатыльник, что едва устоял на ногах.

— Не стой в дверях. — Отстранив рукой Мотьку, в горницу вошел Алексей. — Звал, дядя Корней?

— Давно уже. — Ворчливо откликнулся дед. — Где тебя носит, Лёха?

— Так сам же велел хозяйства бунтовщиков посмотреть, дядя Корней. Пока все четырнадцать дворов обошел, пока все посмотрел…

— Пива нигде не видел? — Перебил дед. — У нас-то кончилось.

— Нет, не видел.

— А клюквы моченой, капусты квашеной?

— Вроде была клюква. — Алексей удивленно посмотрел на деда. — А для чего?

— Да для него. — Дед кивнул на Мишку. — Матюха сказал, что лечебно будет.

— Ну, так я пошлю кого-нибудь.

«Вот так — в чужих домах, не спрашивая хозяев. Разбойничьи навыки не забываются… Женщины собирали, замачивали, может, берегли для чего-то или для кого-то, а этот придет и заберет. И полезет Вам, сэр, в глотку эта клюква?».

— Дядя Леш, не надо. — Попытался возразить Мишка. — Обойдусь я.

— А-а, оклемался, старшина? — Алексей, видимо только сейчас заметил, что Мишка пришел в себя. — Раз лечебно, значит, надо! И не спорь!

— Деда, давай, хоть, сначала с людьми решим… Ну, чтобы не на глазах у них, что ли… мне же в горло не полезет… отнятое.

— Еще один святоша, ядрена Матрена! Нет, Лёха, все с ума посходили, все до одного!

— Отнятое? — Алексей хмуро глянул на Мишку, потом повернулся к деду. — Это, что ж? Михайла нас с половцами равняет?

Дед ничего не ответил, и Алексей снова обратился к Мишке:

— А если бы заговорщики верх над нами взяли, думаешь, так же, как ты скромничать стали бы? А ты представь себе, старшина, что мы тут все зарезанные лежим, а они в наших сундуках и кладовках роются! Что? Неверно говорю?

— Не знаю. — Буркнул Мишка. — А только мы не заговорщики и равняться на них нам не пристало.

— Может нам еще и повиниться перед ними, что зарезать себя не дали сонных? — Алексей снова оглянулся на деда, ожидая его поддержки, но дед по-прежнему молчал. — Да по обычаю мы их всех вырезать можем, и никто нас за это не попрекнет!

— Могли. — Негромко произнес дед.

— Что? — не понял Алесей.

— Могли. В ту же ночь. А теперь уже не можем. — Дед огладил бороду и выпрямился, показывая, что собирается высказать окончательное решение, оспаривать которое не позволит никому. — В ту же ночь, не останавливаясь, порубить всех подряд — могли. Но только в том доме, где нам сопротивлялись. А теперь может быть только суд и казнь, если есть вина. Суд уже был — я со стариками все обговорил. Вины на семьях нет…

— Но они же знали, что мужики нас убивать идут! Дядя Корней, они же все всё знали!

— И мы знали! Мужи всё решили меж собой оружием, бабы здесь не причем! — Дед утверждающе пристукнул кулаком по лавке, на которой сидел. — Я приговорил: семьи заговорщиков изгнать, чтобы и корня их тут не осталось, но люди этому воспротивились. Сейчас мы тут должны сами решить: что теперь делать? Сами, потому, что никто другой за нас наше решение исполнять не станет. Бунт еще не окончен, нам сопротивляются, хотя уже и без оружия. Надо решать! Для того я вас и позвал. Где Лавруха шляется? Сколько его еще ждать? — Дед глянул на Матвея, все еще стоящего столбом у двери, и приказал: — Матюха, быстро Лавра сюда!

Мотька вышел и в горнице повисла тишина. Мишка прикрыл глаз и постарался расслабиться — разговор предстоял нелегкий.

«Значит вот о чем дед со мной посоветоваться хотел! Специально Машку поторапливал, чтобы вдвоем остаться, да Роську черти принесли. Теперь все будет сложнее — посоветоваться не получится, а Алесей с Лавром меня не очень-то и послушают.

Алексей просто не знает, что я необычный пацан, не было случая удостовериться. Относится он ко мне, хоть и с симпатией, но как к четырнадцатилетнему мальчишке, соответственно отнесется и к тому, что я скажу. А Лавр… Тут, теперь, вообще все сложно стало». Отношения с Лавром у Мишки, в последнее время, не то, чтобы испортились, но о прежней близости времен конструирования косилки и «лечения» тетки Татьяны не приходилось и вспоминать. Все как-то пошло наперекосяк. Косилка оказалась мертворожденным детищем. То ли технологии XII до требований к столь сложному механизму не дотягивали, то ли Мишка чего-то недодумал, но дело не пошло.

Ножи быстро тупились и «зажевывали» траву, а вся конструкция уже к концу первого дня работы так разболталась, что впору было разбирать механизм и собирать его заново. Да ладно бы косилка! В конце концов коса-литовка показала себя прекрасно и «портфель заказов» у Лавра был полон. Гораздо больше Мишку беспокоило другое. Попавшись на адюльтере, Лавр начал, хоть и неявно, избегать общения с племянником. То ли совесть заела, то ли опасения, что Мишка в наказание напустит какую-нибудь порчу — возьмет, к примеру, и сделает импотентом. В свете выводов, сделанных Мишкой по поводу незащищенности ЗДЕШНИХ людей от воздействия виртуальной реальности, более вероятной представлялась вторая версия. «Если он действительно боится колдовского возмездия с моей стороны, то, рано или поздно, это может произойти и само собой. И попробуйте, сэр, тогда докажите, что Вы здесь не причем. Вот попал, блин, правильно говорят: «Ни одно доброе дело не остается безнаказанным». Он же, даже если ничего скверного не случится, возненавидит меня только за один свой собственный страх!».

— Михайла, ты как? — Алексей заботливо склонился к мишкиной постели. — Дядя Корней, может не будем парня мучить, пойдем в другом месте поговорим?

— Михайла, ты как? — Повторил вслед за Алексеем дед.

Мишка, по тревожному тону деда, понял, что нужен сотнику, как говорится, позарез. По-видимому, тот не мог сам найти достойного выхода из сложившейся в селе ситуации. Решение уже было принято и озвучено, отступать Корнею было некуда, но против этого решения выступили достаточно серьезные силы: староста, обозный старшина и один из десятников. Самое же скверное заключалось в том, что исполнение решения затягивалось уже в течение нескольких дней — явная слабость, демонстрируемая сотником.

— Все хорошо, деда, не беспокойся, просто мне вставать пока не надо, а так — все хорошо.

— Ну-ну. Кхе… — Дед внимательно, словно ожидая какого-то знака, всмотрелся в лицо внука. — Хорошо, значит… Ну и ладно. Мишка повел глазом в сторону Алексея, а потом выставил подбородок в сторону двери. Дед сигнал понял правильно.

— Лёха, чего это ни квасу, ни Лавра? Сходи-ка, шугани их всех там, долго мне ждать-то?

Как только Алексей вышел, дед сразу же взял быка за рога:

— Что надумал, книжник?

— Деда, — торопливо заговорил Мишка — Нинея одну умную вещь сказала. Мы же уже сотню лет местных девок замуж берем, получается, что Ратное, считай, со всем Погорыньем в родстве. Представь себе, что мы — просто самый сильный род в округе.

— Ну и что?

— Есть же старый обычай, когда негодную жену отправляют обратно к родителям. Не по-христиански, конечно, но портить отношения со всей округой нам сейчас никак нельзя. Надо отпустить местных баб с честью. Не на одной телеге, а со всем имуществом, сколько забрать с собой смогут. Проводить до дому и еще отступного какого-нибудь дать.

— Кхе… Обычай есть, верно… Ладно, переговорю с Нинеей, может, подскажет чего. А с бунтарями как?

— А нету никакого бунта, деда. Тебе не грубили, не угрожали. Бабам, которые в Ратном родились, идти некуда — родни в округе нет. Аристарх и пятый десяток тебе сами выход подсказали — тех, кого возьмут на поруки, можно не выгонять. Твое дело: принять поручительство или не принять, да условиями его обставить.

— Кхе. Это верно — тем, кто здесь родился, быть изгнанными — смерть. — Дед на некоторое время задумался. — Поручительство, говоришь…

«Действительно, смерть. ЗДЕСЬ одиночки почти не выживают. За спиной обязательно должен кто-то быть: или род, или князь, или боярин, или какая-нибудь община. Тому, за кого некому заступиться, есть только две дороги — смерть или рабство».

— Только, деда, поручительство от одного человека принимать нельзя. Или от десятка ратников, или от обоза… Договорить Мишка не успел — вернулся Алексей. Пропустил в горницу холопку несущую кувшин с квасом и сообщил:

— Демьян сказал, что Лавр сейчас подойдет. У него в кузне что-то неотложное было, но уже закончили. Только умоется, и сразу сюда. Дед в ответ лишь рассеянно кивнул, видимо, обдумывал Мишкино предложение. «Блин, не вовремя Алексею Демка подвернулся! Сходил бы до кузницы сам, мы бы с дедом все обсудить успели».

— Михайла, пока Лавр не пришел, хочу тебе кое-что объяснить.

Алексей придвинул свободную лавку поближе к мишкиной постели и присел, слегка склонившись к раненому. Мишка напрягся в ожидании продолжения разговора о том, как они все могли бы лежать зарезанные, но отцов приятель молодости завел речь совсем о другом.

— Если еще когда придется отодвигать занавеску или еще что-то такое, за чем может быть опасность, никогда не делай это рукой. Отодвигай это оружием или чем-нибудь другим, если найдется, и сразу же — шаг назад или в сторону.

Тогда тебя никто вот так, как Марфа, врасплох не застанет.

И еще одно: если не видишь, что впереди, никогда не двигайся с поднятой головой, лучше сделай так: — Алексей набычился и посмотрел на Мишку исподлобья. — Тогда и глаза убережешь, и, в случае нужды, сразу будешь готов ударить ворога шлемом в лицо.

— Верно Лёха! — Включился в разговор дед. — Эх, учить парней еще и учить, а мы их в дело сразу…

— Нет худа без добра, дядя Корней, теперь все знают: чуть что, и полсотни твоих волчат кого хочешь порвут.

— Кхе…

— Дядь Лёш, а я в одной книге шлем с козырьком видел. — Забросил пробный шар Мишка. — Такой еще лучше газа защитить может.

— Шлем с чем? — Сразу же заинтересовался Алексей.

— С козырьком. — Мишка приставил ладонь ко лбу, как Илья Муромец на картине Васнецова. — Железная пластина такая, к шлему приклепывается спереди. А сквозь нее штырь железный пропущен, сверху вниз, — Мишка просунул указательный палец второй руки сквозь пальцы ладони, приставленной ко лбу — он лицо от поперечного удара защищает.

— Интересно. Слыхал, дядя Корней? — Алексей обернулся к деду. — С такой штукой можно стрелы в лицо не бояться — они же навесом летят.

— Ага! Ты его слушай, слушай. Он в книгах такого начитался, что иногда ум за разум заходит. Слушаешь и не знаешь: то ли он бредит, то ли ты сам с ума сходишь. Кхе… Но польза бывает… иногда.

— А что за книга? Почитать бы. — Алексей, похоже, заинтересовался всерьез. — Где ты ее взял, Минь?

— И этот туда же! — Дед возмущенно всплеснул руками. — Куда вас девать только, книжники?

— Не скажи, дядя Корней! Знавал я книжников, большая польза от них может быть, хотя и зауми всякой тоже предостаточно. И книги, и книжники разными бывают.

— А! — Дед отмахнулся, как от мухи. — Ну скажи на милость: зачем Михайла это нам сейчас рассказал? Я понимаю: пошел бы к Лавру, сделали бы один такой шлем на пробу. Испытали бы его по-всякому, тогда и ясно стало бы: есть польза или нет. А так: поговорили, поговорили и все. И где польза?

— Так я с Лавром поговорю, дядя Корней, хорошая же вещь может получиться.

Прямо сегодня и поговорю.

— Может, и получится, а может, и нет. Михайла с Лавром, однажды, косилку конную измыслили, тоже поначалу показалось, что хорошая вещь, а потом… — Дед безнадежно махнул рукой. — Сами они между собой договорятся, Лёха, оба на выдумки горазды. Вот сделают, тогда посмотрим.

— Да Михайла еще сколько лежать будет! — Уперся Алексей. — Так и ждать, пока он поправится?

— Дядь Лёш, скажи, чтобы мне воску принесли, я вылеплю, а ты Лавру покажешь…

— И что же вы мне показать хотите? — Лавр вошел, оглядел присутствующих и обратился к Мишке: — Ну как, племяш, оживаешь? Опять что-то придумал?

Тон у Лавра бы, вроде бы, вполне доброжелательный, но смотрел он на племянника как-то криво. Ответить Мишка не успел — дед возопил, как будто увидел явление Христа народу:

— Наконец-то! Слава тебе, Господи, Лавр Корнеич пожаловал! — И добавил в ответ на удивленный взгляд сына: — Пока тебя дождешься, борода до пупа вырастет!

— Батюшка, не бросить плавку было…

— Ладно, ладно! Пришел, и слава Богу. Садись, слушай. Дед расправил усы и внимательно оглядел каждого из присутствующих, особенно долго задержавшись глазами на внуке. Мишка, совершенно некстати, заметил, что к принесенному квасу дед так и не притронулся. «Нервничает лорд Корней, но виду не показывает. Хотя нервничать должен бы Алексей — впервые на семейный совет допущен, хотя и не родич. Немой, например, гораздо ближе нам — фактически, член семьи, а его не позвали. Его мнением дед почему-то вообще не интересуется. Интересно: почему? Как-то я раньше об этом не задумывался…».

— Значит, так! — Начал дед. — Бунтовщиков мы перебили, но неприятности у нас на этом не закончились. О них поговорим после, а сейчас, давайте-ка разберемся: все ли мы в ту ночь правильно сделали? Три убитых, пять раненых, хотя было нас шесть десятков, против семнадцати. Счет паршивый, если бы мы так всегда воевали, нас бы уже давно никого в живых не было бы.

— Почему трое убитых? — Удивился Лавр. — Девчонок в сарае только двое было.

— Григорий сегодня умер. — Дед перекрестился, следом обмахнули себя крестом и все остальные. — У Михайлы в Младшей страже второй убитый случился. Давай-ка Лавруха, с тебя и начнем. Что видел, что понял, что было не так, что надо исправить?

— Так я, батюшка, от кузни почти ничего и не видел. — Тон у лавра был оправдывающимся, словно он знал за собой какую-то вину. — Когда к сарайчику подошел, вы с Лёхой Семена уже добивали, а на двор к Устину я и вообще к шапочному разбору поспел — как раз Алексей у ребят Чуму отбирал, а ты в доме шумел, всех порубить грозился.

— Кхе! Ничего не видел, чего-то слышал, и ничего не сделал! Ничего!!! Мы — четыре мужика — без царапинки, а детишки убитые, да пораненные! Тебя с Андрюхой, вроде, как и не было! Мы с Лёхой вдвоем одного Семена уложили, да еще Лёха двоих из лука подстрелил. Вчетвером! Троих! Из семнадцати! А детишки — четырнадцать! Лавр потупился и начал медленно наливаться краской, Алексей неловко повел плечами и тоже опустил голову, а дед продолжал обличать:

— Как бабам под подолы лазать, так тут ты шустрый, а как до дела доходит — мякина мякиной. Молчишь? Ну и молчи, все равно ничего путного не скажешь.

Лёха! Твоя очередь, что сказать можешь?

— Не тому и не так учили ребят, Корней Агеич. Вооружили их тоже неправильно. Теперь-то, задним умом, понятно, но думать, конечно раньше надо было. Прости уж, никогда раньше мальчишек не учил и, тем паче, в бой не водил.

— Каяться в церкви будешь! Дело говори.

— Я всех ребят расспросил…

— Вот видишь, Лавруха! — Встрял дед. — Расспросил. А ты: не знаю, не видел.

Давай дальше, Леха.

— Я всех ребят расспросил. — Продолжил Алексей. — Получается, что они точь-в-точь повторили то, что делали на последнем учении: сначала стреляли через забор, потом вышибли дверь, а потом — уже в доме — схватились врукопашную. Но на учении-то у них болты без наконечников были, поэтому они нас скопом и дожимали. А у Устина в доме этого делать было не нужно — болты-то боевые были.

Сашку с рогатиной они могли бы до себя и не допустить, но не подумали — схватились за кистени. Потому и Григорий и Марк… Михайле про его ранение я уже все объяснил, ты слышал, Корней Агеич, а Роська — сам дурак! И себя и Яньку поранил, причем, Яньку тяжелее, чем себя. Так что, учить и учить… И первое, что надо им внушить, что их сила — в расстоянии. Не допускать ворога до себя, бить издали. Пока в возраст не войдут, пока силы и умения не наберутся, знаешь, дядя Корней, я бы у них кистени вообще отобрал бы.

— Кхе. Все верно. В меня на учении раз двадцать попали, если б не доспех, все кости переломали бы, а я все палкой махал… Да, неправильно учили. А кистени отбирать не будем, сам знаешь: в бою любая мелочь выручить может.

Могут пользоваться, пусть при себе имеют. Что ты там еще про вооружение говорил?

— Я — про щиты. — Ответил Алексей. — Обычный щит для пацанов тяжел, половецкий — кожаный — от стрелы не защищает. Но видел я однажды вязовый щит. Просто кругляш, отпиленный от бревна обхвата в полтора, а толщиной пальца в два. У вяза древесина такая, что так просто не расколешь, стрела в нем вязнет, особенно, если не прямо, а чуть вкось попадает. И не тяжело, и довольно надежно. С близкого расстояния, да из мощного лука, конечно, пробьет, но не всегда же в упор стреляют. Вот таких щитов надо Младшей страже и наделать. Силушки поднакопят, тогда можно будет умбоны добавить, потом окантовку железную. Так, глядишь, и приучатся потихоньку.

— Кхе. Молодец, Лёха, дело говоришь. Михайла, слыхал?

— Слыхал, деда. Польза будет непременно, только пилить намучаемся. ЗДЕШНИЕ пилы Мишка видал — сплошное мученье. Либо небольшая лучковая пила — ничего особо толстого не перепилишь, либо просто очень длинный нож с пилообразным лезвием. Подступиться с таким инструментом к полутораобхватному вязу — даже представить тошно.

«Пилу двуручную «изобрести», что ли? Чего я тогда с косилкой вылез, простейших ведь вещей еще нет: совковой лопаты, железных вил, тачки, дрели… Хотя для дрели патрон нужен. А тачку, где-то я читал, Вольтер придумал. Анекдот, если вдуматься — великий гуманист изобрел инструмент, ставший символом каторги. О чем думаю? Нет, точно меня Настена грибочками траванула».

— Так, теперь ты, Михайла. — Дед вперился во внука внимательным взглядом. — Что к сказанному добавить можешь?

— У меня еще двое убитых могло быть. Один сам виноват — медленно двигался, а второго я не на место поставил — моя вина. С тем, что нам еще учиться и учиться я согласен, но только… Деда, я вот, что спросить хочу: а надо ли было с Семеном так долго возиться?

— Кхе?

— Да ты что? — Вскинулся Алексей. — Мы же девчонок спасали!

— Девчонок было не спасти, потому, что у вас времени не было — Семену только два раза мечом махнуть, и всё. — Мишка так и ждал, что Алексей вот-вот оборвет нахального пацана, взявшегося поучать взрослых, но тот молчал и слушал внимательно. — Зачем было самим лезть? У вас под рукой три десятка стрелков было, кинули бы в сарай огонь, чтобы осветить (пол земляной, пожара бы не случилось), а девчонки Семена болтами истыкали бы, вы бы и глазом моргнуть не успели. Тем более, что стенки жердяные, прямо сквозь щели можно было стрелять.

— Кхе! Уел, поганец! Лёха, мы-то с тобой тоже надурили!

— Не надурили, дядя Корней, просто привычки у нас нет, к тому, что стрелки за спиной. А Михайла прав — в темноте, да в тесноте Семен кого-нибудь из нас запросто зацепить мог. Молодец, Михайла! Соображаешь.

«Респект, сэр Майкл, от крутого убивца комплимент поимели».

— Я не к тому, чтобы попрекнуть, дядя Лёша, просто учиться не только нам надо, но и вам — как правильно Младшую стражу в бою использовать.

— И это верно! Ну и внук у тебя, Корней Агеич!

— Кхе… «Знали б Вы, мистер Алекс, сколько раз дед это уже слышал! Сейчас скажет:

«Так, воспитываем помаленьку».

— … Ты, Лёха, не очень-то его нахваливай, и так слишком много о себе воображает! «Оп ля! Цилиндр, смокинг, все идут на бал, на заднем плане в лужу я упал!

Педагогика — великая наука, а лорд Корней — пророк ее».

— Ладно! С первым делом все понятно. — Подвел итог дед. — Михайла в убитых и раненых не виноват, ребят надо учить дальше, самим нам тоже надо… думать.

Теперь, второе дело. Что будем с бунтовщиками делать?

— С какими бунтовщиками, батюшка? — Лавр, все время просидевший молча, наконец, подал голос. — Всех же перебили, какие еще-то бунтовщики?

— А то, что они моему приказу противятся, не бунт, по-твоему?

— Они не противятся, батюшка. Они справедливости хотят.

— Ага! Я, значит, несправедлив? «Ну, это надолго. Лавра дед, похоже, сегодня выстирать, выкрутить и высушить собрался. А я, значит, в убитых и раненых не виноват. Сомнительно, что-то.

Роська и Иоанн явно по глупости травмировались, но за них мне ни слова упрека. И это лорд Корней, который каждое лыко в строку вставить умеет?

А две девчонки, которых прямо-таки отдали на убой? А то, что только один конь оседланным оказался, и бегство части заговорщиков никто вообще не предусмотрел? В шестьдесят «стволов» мы должны были всех на месте положить, но двор простреливался, а улица-то нет! Можно же было десяток-полтора стрелков устроить так, что никто от нашего подворья живым не ушел бы! М-да, не любит начальство свои ошибки обсуждать, что ТАМ, что ЗДЕСЬ».

— … Значит, пойти и поговорить? Так, Лавруха?

— Так, батюшка.

— Хорошо. Что ты, Лёха, скажешь?

— Бунт выжигать с корнем! — Алексей решительно рубанул воздух ладонью. — Чтобы никто и помыслить не мог сотнику противиться! Я у себя в сотне…

— Не знаю, что было у тебя в сотне. — Перебил дед. — Но сюда ты приехал один, для того, чтобы спрятаться. А я никуда из Ратного сбегать не собираюсь, и сотня моя — не такая, как была у тебя.

— Так и я о том же, Корней Агеич! Любое неповиновение…

— Понял, понял. Короче, истребить всех. Так?

— Всех, кто не подчинится. Так.

— Угу. Кхе… Сурово. Ну, а ты, внучек, что скажешь?

«Что деду надо? Я же ему все уже сказал. Лавр предлагает договориться, Алексей — продолжить силовые действия. И то, и другое плохо. Пойти на попятный — проявить слабость, один раз дашь слабину, другой, а потом уже и не остановишься. И логика действий нарушается: одних перебили, другим поддаемся. Но и принимать предложение Алексея — тоже риск. Все Ратное может против нас восстать. Дед и сам это все прекрасно понимает, но чего ж он от меня-то хочет?».

— Давай посчитаем, деда. — Начал Мишка, стараясь уследить за реакцией деда на свои слова. — Сейчас у нас осталось меньше шести десятков ратников, значит, люди Тихона — десятина от всех.

— Наплевать! — Перебил Алексей. — Зато порядок наведем. А людей я тебе, Корней Агеич, приведу. Хоть сотню!

— Видишь ли, Алексей Дмитрич. — Мишка старательно избегал даже намека на сарказм. — Это будет уже твоя сотня, а не Ратнинская. У нас, вообще не принято чужих в сотню принимать. А еще у нас не принято плевать на своих людей. Алексей собрался что-то сказать, но Мишка нахально остановил его жестом и продолжил:

— Ты прости, дядя Леша, но я еще не закончил. Кроме десятой части ратников, нам придется еще и старосту, как ты сказал, истребить. За что? За то, что он свою дочь защищает? Мишка намеренно ударил в больное место Алексея. Удар достиг цели — Алексей скривил рот и опустил глаза. Лавр покосился на Мишку как-то непонятно — не то с осуждением, не то с одобрением. Дед, едва заметно, кивнул внуку.

— А есть еще обозный старшина Бурей. Убить его за то, что он церкви дом бунтовщика подарил? Каждый ратник нашей сотни, хоть раз, да лежал у Бурея в обозе раненый. Неужели никто за обозного старшину не вступится? А еще есть волхва — боярыня древнейшего рода Гредислава Всеславна, которой княгиня Туровская через меня поклон передавала. На моей памяти она впервые в Ратное приехала и просит о том же самом, что и настоятель наш отец Михаил.

Деда, ты помнишь, чтобы волхва в Ратное когда-нибудь приезжала?

При известии о том, что княгиня передавала поклон Нинее, брови деда изумленно полезли вверх, но на вопрос Мишки он ответил без задержки:

— Ни разу! И не слышал о таком никогда.

— Значит, — продолжил Мишка — для Гредиславы Всеславны это очень важно. На волхву, которая все Погорынье против нас поднять может, тоже наплюем?

— Ну, как знаете. — Глухо произнес Алексей, ни на кого не глядя. — Я здесь недавно, вам видней. Мишка, насколько получилось одним глазом, вопросительно глянул на деда. Тот вопрос понял и чуть заметно качнул головой в сторону Лавра.

«Ага, предложение Лавра тоже требуется прокомментировать».

— А идти разговаривать с людьми Тихона, я думаю, сотнику невместно. Захотели бы поговорить, сами бы пришли. Они же сидят и ждут решения сотника. Не разговоров, а решения.

— Эх, Михайла! — Дед сморщился, словно съел что-то на редкость противное. Наговорил, наговорил… Разве что Лёхе тебя интересно слушать было. Вечно ты так — слов много, а дела… Что предлагаешь-то?

«Ну, старый хрен! На кой тебе весь этот спектакль? Ведь знаешь же, что я предлагаю! Стоп! Зачем-то это все деду нужно, просто так он ничего не делает. Хоть бы знак дал какой. Ладно, трындеть — не мешки ворочать».

— Во-первых, предлагаю блюсти достоинство сотника и никуда ни с кем разговаривать не ходить. — Мишка глянул на деда, тот слегка опустил веки. — Во-вторых, предлагаю уважить просьбу волхвы. Война с лесовиками нам не нужна. Тем более, что никто нас этим не попрекнет, потому, что отец Михаил просит о том же. — Мишка снова посмотрел на деда и опять получил едва заметное одобрение. — Все вместе означает: не валить всех бунтовщиков в одну кучу и разобраться с каждой семьей в отдельности. Кстати и с семьей Пимена тоже, потому, что с него все и началось. Общее решение сотника не отменяется, а как его применить к каждому семейству в отдельности, сотник указать имеет право всегда.

Пользуясь тем, что лавр и Алексей смотрели на Мишку, дед хитро подмигнул внуку левым глазом, от чего шрам на его щеке шевельнулся, как живой. «Так вот в чем дело! Понятно, для чего деду весь этот спектакль понадобился!

Дед вбивает Алексея в реалии жизни Ратного, как неподходящий фрагмент в пазл! Алексей, действительно, выпал совсем из другой «мозаики», значит, надо что-то обрезать, а что-то добавить. Дед дал потенциальному зятю (гм, из песни слов не выкинешь) присмотреться, а потом — «мордой об стол»! А чтобы чувствительней получилось, «загасил» на время Лавра — пусть Алексей элементарные вещи из уст мальчишки услышит. Так обиднее, но и запомнится лучше».

Алексей, сам того не ведая, тут же подтвердил мишкины мысли:

— Ну и говорлив же у тебя внук, дядя Корней. — Сказано было с досадой, но и некоторое одобрение в тоне Алексея тоже присутствовало. — Однако явной глупости я не услыхал. Что решишь-то, господин сотник?

— Кхе. А если бы Михайла явные глупости болтал бы, так я его и спрашивать ни о чем не стал. А решу я так. Баб, которые родом из Погорынских родов, верну родителям с отступным, как это по старинным обычаям водится. Нинея мне в этом советом поможет, чтобы обид на нас не было. Баб, которые родом из Ратного… Дверь открылась, и в горницу заглянул Немой. Дождался, пока дед обратит на него внимание и, сначала указав себе за спину, сделал пальцами такое движение, как будто заплетает себе ус в косичку.

— Лука приехал? — Догадался Дед Немой кивнул и потыкал себе указательным пальцем в щеку.

— И Лёха Рябой?

Немой снова кивнул.

— Они где? По домам поехали?

Еще один кивок.

— Ну, пусть отдохнут с дороги, а вечером — ко мне. Ступай Андрюха. Так, други любезные… на чем я остановился?

— На бабах, которые родом из Ратного. — Напомнил Мишка.

— Да! Ежели баб, которые родом из Ратного, кто-то захочет на поруки взять, как жену Николы или дочку Аристарха, я противиться не стану. А тех, за которых никто поручиться не захочет — вон! Вот такое мое решение!

— Воля твоя, дядя Корней, но любое решение силой должно быть подтверждено. — Упрямым тоном произнес Алексей. — Иначе, еще неизвестно, как его выполнять станут.

— Кхе! А ты думаешь, зачем я своих бояр в Ратное вызвал? Ни Лука, ни Рябой ни в бунте, ни в его подавлении не участвовали, а их десятки сейчас у нас самые сильные. Завтра с утра соберем сход. Лука с Рябым своих людей приведут, конно и оружно. Да его пацанов — дед кивнул на Мишку — где-нибудь рядышком поставим, чтобы видно было. Вот и будет подтверждение силой. Быть по сему! «Примите мои поздравления, сэр, Вы пожалованы в тайные советники. Согласно петровской «Табели о рангах» — чин соответствует званию генерал-лейтенанта.

При условии, что Воевода Корней — канцлер. Бешеная карьера уездного масштаба!».

Глава 3

Следующий день для Мишки стал днем визитов. Дед, все-таки, организовал для внука возможность «работать языком». Первым «на прием» явился Стерв. Мишка не только уважал его, как великолепного профессионала, умеющего передать свои знания молодежи, но и просто симпатизировал ему, как человеку. Из-за этого ему было несколько неловко называть охотника кличкой, неблагозвучной для уха человека ХХ века, но родового имени Стерва он, естественно, не знал, а от христианского «Евстратий» сам охотник кривился, как от зубной боли.

И ничего с эти поделать было нельзя — к крещению Стерв отнесся, как к неизбежному злу, в церковь ходил, как солдат в наряд, не скрываясь носил на себе языческие амулеты и обереги и, в довершении ко всему, имел двух жен. Старшая жена — мать Якова — была сестрой тетки Татьяны, а младшую жену Стерв не то что не сосватал, а даже и не купил, получив в придачу к оплате за убийство медведя-людоеда в каком-то очень дальнем лесном селении.

По понятиям ратнинцев, вторая жена Стерва была холопкой, но, когда отец Михаил потребовал от охотника обвенчаться с первой женой, тот вознамерился поступить как раз наоборот — обвенчаться с младшей. Свои действия он объяснил деду, со своей точки зрения, вполне логично: «Вея и так жена, все это знают, а Неключу за холопку держат. Пусть Неключа тоже женой будет, да и имя сменить надо, больно неподходящее[1]».

Мишка здорово подозревал, что сделал такой выбор Стерв исключительно из чувства противоречия, та же мысль, видимо, закралась и в голову отца Михаила. Венчать Стерва с младшей женой он отказался, заявив, что сие будет нарушением таинства брака и поощрением блуда. Так и остался Стерв официальным холостяком при двух женах. Яков, насколько понимал Мишка, к двоеженству отца относился совершенно спокойно, обе жены — тоже. Дед же, для виду посердившись, в конце концов заявил, что пути Господни неисповедимы, и, рано или поздно, Господь лишнюю жену сам приберет, тогда и понятно станет, с кем надо венчаться. Нынче Стерв пришел к Мишке по вопросу, вызывавшему у старшины Младшей стражи великую досаду, вследствие непонимания причин происходящего — снятие дозора с берега болота, через которое уходили «люди в маскхалатах», ввиду полной бесполезности дальнейшего несения дозорной службы.

* * *

Еще в конце мая Мишка решил связаться с предшественником, в существовании которого был твердо убежден. Для этого он велел Якову развесить на ветках засохших деревьев, стоявших на болоте поодаль от берега, несколько дощечек с одним и тем же текстом. Того, что кто-нибудь прочтет написанное, Мишка не опасался. Во-первых, потому, что грамотные люди XII века писали и, естественно, читали «уставом», то есть, в понятиях ХХ века «по-печатному». Мишка же написал свой текст «по-письменному», украсив буквы, для затруднения восприятия, многочисленными хвостиками и завитушками. Во-вторых, даже если бы и нашелся умник, сумевший разобрать написанное, смысла он все равно не понял бы, потому, что текст был таким:

Центр — Штирлицу. Необходим контакт. Время и место — на Ваш выбор. Сигнал — эта табличка на дереве в виду населенного пункта Р.

Якову, недоуменно рассматривавшему таблички, Мишка объяснил, что это наговор, на тот случай, если люди приходящие через болото, знаются с нечистой силой.

Начало было обнадеживающим — менее, чем через неделю, две таблички с деревьев исчезли. А потом… Ответ оказался совершенно не таким, на который рассчитывал Мишка, как, впрочем, и не таким, какой собирался дать предшественник.

Заставу на болоте попытались уничтожить. Спасли ребят только охотничье искусство Стерва и здравомыслие Первака, чей десяток нес дежурство в ту ночь. Ночь выдалась дождливой и ветреной. Первак совершенно правильно рассудил, что часовые в такую погоду ничего не увидят и не услышат, сами же очень легко могут быть либо захвачены, либо убиты. Поэтому, с наступлением темноты, десятник собрал всех ребят в землянке, вырытой в стенке небольшого овражка, и насторожил приготовленные Стервом ловушки. Под утро, когда начал стихать дождь, часовой услышал тупой удар и сверху, почти ему на голову, свалился человек, сбитый с края оврага подвешенной на ремне колодой. Выглянув из-под навеса, парень различил наверху бледное пятно лица еще одного человека и, не раздумывая, выстрелил из самострела. То ли парню повезло, то ли учение пошло впрок, но он попал, и сверху грянулся второй труп. Одновременно, у входа в овражек раздался крик еще одного из нападавших, придавленного обрушившимся сверху бревном.

Выскочившие из землянки на крик и шум ратники Младшей стражи, лупили спросонья во все стороны из самострелов до тех пор, пока Первак не приказал прекратить это бесполезное занятие, а потом сидели настороже до самого рассвета.

Утром послали гонца в Ратное, а сами осторожно осмотрели местность, но ничего, кроме трех трупов не обнаружили. Прибывшие Стерв с Яковом оказались более удачливыми в поисках. Обшарив берег болота они отыскали сложенные в кучку шесть заплечных мешков. Очевидно, нападавшие перед атакой освободились от лишнего груза, а потом так торопились убраться восвояси, что бросили свои вещички.

Сколько было нападавших — шесть, по числу брошенных мешков, или больше, определить не удалось — дождь смыл все следы. В мешках тоже ничего особенного не нашлось, кроме одного — мишкиной таблички с написанным на обратной стороне ответом. Мишка прочел ответ и ему тут же захотелось что-нибудь сломать, разбить, а еще лучше, кого-нибудь убить. Смысл набора примитивной матерщины с грамматическими ошибками сводился к простой мысли:

«С тобой и с Нинеей будет то же самое». Разумеется, автор не имел в виду, что Мишка с Нинеей будут лежать в вещмешке на берегу болота, послание, скорее всего, предполагалось оставить на трупах дозорного десятка, но события пошли по иному сценарию. Пережив первый приступ ярости и недоумения, Мишка принялся более тщательно исследовать «послание». Обратную сторону дощечки, перед тем, как сделать надпись, очень тщательно ошкурили, возможно, даже отполировали. После того, как текст был написан, дощечку, для большей сохранности написанного, покрыли прозрачным лаком. Сама надпись была сделана чернилами, по всей видимости, гусиным пером или чем-то, на гусиное перо похожим. Почерк был ужасным — то ли пьяный писал, то ли руки тряслись, то ли и то, и другое вместе. Знаков препинания не было вообще, в нескольких словах были пропущены или не дописаны буквы, а имя Нинея написано с маленькой буквы и через «е» — ненея. Заканчивался текст и вообще невнятно: «и запми падла». «Запми», видимо, означало «запомни», только, что предлагалось запомнить? Текст на этом обрывался, хотя места хватало еще на несколько предложений. Налицо — вопиющий диссонанс: текст по содержанию и исполнению соответствовал настенным надписям в общественном туалете, а обработка дощечки — хорошей мебельной мастерской. Мысленно помянув мистера Шерлока Холмса эсквайра, Мишка попытался подвести итог своим наблюдениям. «Итак, автор «послания», несомненно мой современник по ТОЙ жизни. Никто из ЗДЕШНИХ ни прочесть, ни написать ничего подобного не смог бы. Значит, предшественник нашелся и сам подтвердил свое существование. Джаст э момент, сэр Майкл! А почему, собственно, предшественник? Может же быть и последователь! Что с того, что Вы «посылочку» еще не отправляли? Отправите еще, какие Ваши годы? В какой бы момент Вашей жизни, сэр, и с какой бы периодичностью «посылочки» не отправлялись, все они будут получены адресатом одновременно, потому, что для адресата все моменты отправки находятся в прошлом. Так археолог может обнаружить в один день захоронения разных веков и даже тысячелетий. Просто они лежали в земле и «ждали, пока их откопают». Одно чуть дольше, другое чуть меньше. Если же к Вам заявился следующий «засланец», то, значит, «посылочки» Вы отправляли (вернее, отправите), хотя до этого момента Вы еще не дожили. Это, конечно, приятно, иметь гарантию, что проживешь еще долго — до отправки «посылочки», но… Увы, все-таки предшественник, а не последователь. Последователь, наверняка знал бы обо мне, искал бы встречи, а не матерился, грозясь зарезать. А предшественник… Как там Максим Леонидович говорил?

«Умер, утратил возможности, передумал». Что не умер — понятно. Утратил возможности? Ну уж нет! Посылает разведгруппы, варит стекло, хоть и посредственного качества, может приказать отполировать дощечку для письма, ну, и прочее.

Значит, передумал, а мое появление стало для него неприятным сюрпризом. Почему? Я бы на его месте обрадовался. Реакция его на мое послание не была скоропалительной, было у него время подумать, пока дощечку полировали. И такое резкое неприятие!

Нет, хватит гадать, попробуем собрать всё, что мне о нем известно и составить, хотя бы в первом приближении, его портрет, как это Шерлок Холмс делал: по одной трости, или часам, или шляпе… У Вас же, сэр Майкл, кроме дощечки есть еще и куча побочной информации. Начнем-с. Пол. Разумеется, мужской. Гарантировать, конечно, нельзя, но все действия предшественника и текст письма несут на себе отпечаток именно мужской психологии. Какой бы крутой оторвой баба ни была, все равно, всё выглядело бы несколько иначе.

Возраст. Не пацан, вроде меня, это точно. У него в подчинении вполне взрослые мужики, налажено какое-то производство и обучение военному делу, проводится какая-то политика, не просто так, ведь, он людей к себе собирает.

Да и послание мое отнесли именно ему, а потом принесли от него же ответ.

Совершенно однозначно: взрослый, дееспособный, по ЗДЕШНИМ меркам мужик, «первое лицо» в местной иерархии. Вселялся он, так же, как и я, в детское тело, значит, ЗДЕШНИЙ его возраст, минимум, лет на десять-пятнадцать больше, чем мой. Место жительства. Разгромленное ратнинской сотней языческое капище… Когда ж это случилось-то? Дед говорил, что Лавру было года два, значит, чуть больше тридцати лет назад. Разгромленное тридцать лет назад языческое капище, находящееся к югу или юго-западу от Ратного. Интересно, «вселение» произошло именно там, или предшественник перебрался на это место позже? Вообще-то, маловероятно — два «засыла» и оба в одну и ту же местность. Правда, разброс по времени… Стоп! А если он «вселился» не там? Тогда, чтобы перебраться на новое место и захватить там лидирующие позиции, надо было уже быть взрослым. Значит, он может быть еще старше, чем я сначала решил.

Должность, род занятий. А вот это интересно! Границу между реальностью и виртуальностью он сечёт не хуже Вас, сэр Майкл, а следовательно, в священном для язычников месте, запросто, мог сделать карьеру волхва! Особенно, если принес с собой ОТТУДА кое-какие полезные знания.

Кем же Вы, уважаемый предшественник, были ТАМ? Первое, что приходит в голову, военный. Специфически, сообразно требованиям обстановки, обученный «спецназ», диверсионно-разведывательная деятельность, маскхалаты… Да и от эпистолярного жанра крепенько несет казармой. Это — серьезно. Если его угрозы не пустой звук, и если народу он вокруг себя собрал достаточно, события могут принять весьма крутой оборот.

Так, вот, и закончилась первая попытка Мишки установить контакт с предшественником. Было это в конце мая, а сейчас, месяц спустя, Стерв предлагает снять заставу на болоте.

* * *

— Месяц уже, как никто через болото не шастал, старшина, нет смысла больше стеречь. — Спокойно объяснял Мишке Стерв, сидя возле его постели. — Не придут они больше. Я, было дело, опасался, что заявятся большой силой, даже показал ребятам, как незаметно уйти оттуда можно, но, милостивы Светлые Боги, не довелось.

— Что ж, дядька Стерв, они совсем от нас отступились?

— Не думаю. Скорее всего, другой путь у них есть. Более дальний, чем-то неудобный, но есть.

— Неужели боятся? Пацанов-то?

— Вроде бы, не должны. — Стерв задумчиво потеребил кончик бороды. — По-дурацки у них все как-то в последний раз вышло. Должны же были подумать, что ловушки могут быть. И сбежали, как дети напуганные, даже мешки бросили.

Как-то оно всё — охотник шаркнул по полу подошвой, словно гасил окурок и почесал поясницу — не так! Не должно так быть! — Стерв помолчал, задумавшись, и наконец, нашел подходящее сравнение: — Зверь так уходит. К примеру, волк подбирается к стаду, и тут его замечают: собака, там, или пастух. Тут он сразу же в бега и ударяется, хотя мог бы и с собакой справиться, и пастухи… тоже, всякие бывают. Но там-то не звери были, люди, да еще и воины!

— Значит, все-таки, боялись. — Сделал вывод Мишка. — Может быть, не пацанов, а Нинеи? Застава-то на ее земле стояла.

— А что? Может быть! — Сразу же оживился Стерв. — Ночь, дождь, ветер! Идут по земле Великой волхвы, для того, чтобы ей навредить… Дозорных на привычных местах не нашли, ничего непонятно. Жуть! И вдруг: бух, трах! Одного колодой в овраг сшибает, другого из самострела, третий орет, бревном придавленный… Тут, не то что мешок, портки оставишь! «М-да, не позавидуешь мужикам, прямо, фильм ужасов какой-то. Так и бывает: «Паны дерутся — у холопов чубы трещат». Один волхв посылает людишек против другого и неизвестно, который из них сильнее… Стоп, стоп, стоп! Как он Нинею назвал?».

— Дядька Стерв, ты сказал: «Великая волхва»?

— Чего? — Стерв придурковато вытаращился на Мишку. — Чего сказал?

— Ты назвал Нинею Великой волхвой. Чем волхва Великая отличается от обычной?

— Так, кто ж знает? — Стерв ухватился за какой-то мешочек, подвешенный к поясу, и принялся сосредоточено соскребывать с него ногтем пятнышко. — Может, она и не Великая вовсе. Люди болтают, языки без костей.

— А что бывает, если два волхва между собой схватятся?

— Откуда ж мне знать? — Стерв пожал плечами. — Это у волхвов надо и спрашивать. «Всё, закрылся. Теперь ничего не добьешься. Ладно, попробуем по-другому».

— Дядька Стерв, помнишь дощечки, которые я на деревьях развесить велел?

— Ну. — Случайно оговорившийся охотник, стал настороженно немногословным.

— А потом одну из этих дощечек нашли в брошенном мешке.

— Нашли, было дело.

— Так вот: на другой стороне той дощечки, в ответ на мой наговор, было написано заклятье. — Мишка в упор уставился одним глазом в лицо Стерву. — И в заклятье том Нинея помянута.

— И что?

— Смертью ей грозят. Не от ведовства, а от людей — от обычного оружия.

— Э-э! Обычным оружием ее не возьмешь! — Стерв облегченно вздохнул и беспечно махнул ладонью. — Простые люди к ней и близко не подойдут, не допустит.

— А издалека? Стрелу с огнем, к примеру, в дом бросить?

— Не-а! Не выйдет ничего! — Уверенность охотника во всемогуществе Нинеи была непоколебима. — Не допустит она. Я, конечно, не знаю, но может быть, и с десятком Первака так все обошлось потому, что она за ребятишками приглядывала. «Безнадежно. У Нинеи непоколебимый авторитет. Стерв даже имя волхвы вслух произносить избегает — «она», «ее». Что ж делать-то? Зарежут же бабку и внучат не пожалеют. Вот тебе и «обратная сторона медали».

— Значит, дядька Стерв, не будем Нинеину весь охранять? С болота дозор снимаем и никуда не ставим?

— Да зачем? Если она не захочет, никто и близко подойти не сможет.

— К наставнице ее Яге подошли. Пришли княжьи дружинники с попами и убили.

— Так то — с попами. — Уверенности в голосе Стерва поубавилось, он ёрзнул на лаке и беспокойно огляделся, как будто в горнице мог кто-то прятаться. — Попы, они, конечно… Да еще если не один… — Охотник запнулся и вдруг посветлел лицом. — Не! Не полезет к ней твой тезка! Мне рассказывали: он раз уже к ней сунулся, так чуть живого обратно привезли. Беляна — подружка ее — умолила до смерти не убивать.

«Вот, те, на! А меня-то там вообще не было, что ли? Чудны дела твои, Господи, в информационном пространстве!».

— Ну, хорошо, господин наставник Воинской школы, а если Нинея Всеславна сама повелит?

— Сама? Да зачем ей?

— Нинея Всеславна не только волхва, но еще и боярыня древнего рода. — Мишка постарался уловить реакцию Стерва на это известие. Реакции не было, значит, знал. — Мы же не только Воинская школа, но и боярская дружина боярыни Нинеи Всеславны. Пристало ли будущим воинам за спину старухи прятаться? Пристало ли боярской дружине боярыню свою не охранять?

— Гм. Это, конечно… И для учебы полезно… — Стерв снова поскреб поясницу и решительно заявил: — Завтра же пойду места для дозорных выбирать.

— Э, нет, господин наставник, один раз ты уже выбрал.

— Что? Плохо выбрал?

— Я — не об этом. Ребят учить надо. Прикажи всем десятникам самим места для дозорных выбрать. Потом пусть каждый тебе выбранные места покажет и объяснит, почему выбрал именно так, а не иначе. А ты ему его ошибки укажешь.

— Точно! Так и сделаю! Будь спокоен, старшина, всё устроим, как надо!

«Ну что ты будешь делать! Только решил, что будучи «реалистом», можно крутить ЗДЕШНИМИ людьми, как заблагорассудится, и нате вам! Успех достигнут при переходе в совсем иную область понятий — сословную. Средневековье? Разумеется, сэр, но не так-то всё просто. Единого рецепта для индивидуальной работы в любых обстоятельствах, все же, не существует. Что ТАМ, что ЗДЕСЬ.

Для массового сознания есть, а для отдельной личности нет. Потому-то она личностью и называется. Когда же личность растворяется в массе… М-да!».

Сразу же после ухода Стерва, пожаловал второй посетитель. С «отчетом о проделанной работе» явился старшина плотницкой артели Сучок. Во Христе плотницкий старшина звался Кондратием Епифанычем, что само по себе было удивительным, поскольку родом он был из какого-то лесного рязанского захолустья, и поверить, что в краю мещерских колдовских болот имеются люди, являющиеся христианами уже во втором поколении было трудно. Прозвище же «Сучок» подходило ему, как нельзя более. Во-первых, бригадир плотников. Во-вторых, был Сучок телосложением мелок и жилист, в движениях быстр, характером же обладал въедливым и скандальным.

Как терпели плотники его крикливость и придирчивость было совершенно непонятно, но терпели. Может быть, потому, что мастером Сучок был отменным.

В-третьих, нажив к тридцати, с небольшим, годам роскошную плешь, и имея совершенно заурядную внешность, блудлив был плотницкий старшина, как мартовский кот, неизменно оправдывая свое распутство пословицей: «Кривое дерево в сук растет».

Пользуясь несомненным успехом у прекрасной половины рода человеческого, Сучок снискал себе столь же несомненную нелюбовь половины мужской. Подчиненные Сучка довольствовались лишь тем, что произносили прозвище своего старшины с двойным, и то и с тройным «С». Все же остальные, то и дело, норовили Сучка поколотить, в результате чего он, не став более благонравным, наработал изрядные навыки драчуна и приобрел привычку нигде и никогда не расставаться с засапожником и топором.

* * *

Оценить незаурядность личности Сучка ратнинцам довелось почти сразу же, после прибытия артели в Ратное — в начале мая. Началось все с того, что плотницкий старшина воспылал страстью к вдове Алене. То, что ростом он был Алене, всего лишь, до подмышки, Сучка ни в малейшей степени не смущало. Чтобы оправдать свои отлучки со стройплощадки он изобразил необыкновенную набожность, которая, впрочем, мало кого ввела в заблуждение. Большую часть времени Сучок проводил не в церкви, а возле дома Алены. Почти все женское население Ратного (и часть мужского) с нетерпением ждали столкновения последнего ухажера Алены (того самого ратника третьего десятка, публично битого поленом) с новым претендентом на ее благосклонность. И сие эпохальное событие воспоследовать не замедлило. Битый поленом ухажер физическими статьями Сучка превосходил, к тому же был ратником, поэтому серьезного сопротивления от «штатского» не ожидал, за что и поплатился — сначала оказался лежащим на земле с расквашенной физиономией, а потом, при попытке подняться, получил еще сапогом под ребра. Увиденное очень не понравилось двум его коллегам из третьего десятка, и тут Сучок на своей шкуре ощутил, что такое военные профессионалы. Буквально через несколько секунд он оказался лежащим под забором, предварительно крепко приложившись к шершавым бревнам лысиной. С кем-нибудь другим на этом бы все и закончилось, но не таков был старшина плотницкой артели. Выхватив засапожник, он с отчаянным криком кинулся на обидчиков, вызвав у тех лишь веселое удивление шустростью и глупостью мелкого забияки. Нож из руки был выбит мгновенно, а сам Сучок снова направлен в полет — плешью в забор. И снова поднялся! Те, кто наблюдал эту схватку, рассказывали потом, что на Сучка было страшно смотреть. Разодранная лысина, окровавленное лицо, оскаленные, красные от крови зубы, оторванный по самое плечо рукав рубахи, сползший на топор, который непонятным для зрителей образом оказался в руке плотника. То, что шутки кончились, стало понятно после того, как Сучок молниеносным движением перебросил топор в левую руку, стряхнул на землю оторванный рукав и снова перебросив оружие в правую руку, крутанул его так, как это умеют делать опытные воины с мечом.

Один из ратников, бывший при оружии, обнажил меч и ответно прошелестев в воздухе лезвием, зловеще произнес:

— Ну, сморчок, сам напросился.

Противники пошли мелкими шажками по сложной траектории, одновременно сближаясь и стараясь зайти так, чтобы солнце светило в глаза противнику. Тут-то и стало понятно, что Сучку не впервой выходить с топором против меча, и поединок, скорее всего закончится смертью одного из противников. Пусть в безоружном рукоприкладстве плотник и уступал ратникам, но топором он владел виртуозно и боевой опыт, по всей видимости имел. До смертоубийства не допустил Бурей. Большой любитель понаблюдать за чужой дракой, он поначалу с удовольствием наблюдал шоу поверх своего забора, но как только дело приняло серьезный оборот, вымахнул на улицу словно огромная горилла, мгновенно посшибал с ног всех троих подчиненных десятника Фомы, а Сучком просто хлестнул по забору, словно тряпкой.

Так в Ратном завелся еще один Бешеный. Не оценить стойкость и бойцовские качества Сучка в воинском поселении просто не могли, а потому, никто особенно не удивился тому, что через несколько дней плотницкий старшина, сверкая намазанной целебной мазью плешью, сидел на крыше дома Алены и, весело перекликаясь с хозяйкой, менял попорченную временем и погодой дранку.

Произошло все это в начале мая, а в середине мая, через несколько дней, после окончания строительства «учебной усадьбы» и переезда плотницкой артели в Нинеину весь, новый Бешеный схлестнулся с Бешеным старым — с Бешеным Лисом.

Если приказ и «техническое задание» на строительство усадьбы из плетней Сучок получили от самого воеводы Корнея, то строительством Базы Младшей стражи дед приказал заниматься самому Мишке, о чем сообщил старшине плотников, не пожелав слушать никаких возражений. Прежнее задание плотники сочли просто боярской блажью, но подчинение четырнадцатилетнему пацану их не на шутку обидело. Кипящий возмущением Сучок встретил Мишку, умученного первыми тренировками в «учебной усадьбе», кривой ухмылкой и, не поздоровавшись, осведомился издевательским тоном:

— Что прикажешь… боярин?

Мишка был уставшим, злым и заранее готовым к чему-либо подобному. Показательно игнорируя Сучка, он огляделся с высоты седла, словно не замечая стоящего перед ним Демку, и гаркнул:

— Дежурный десятник! Не слышу доклада!

— Господин старшина! — Демка попытался отодвинуть плечом Сучка, но тот уперся. — За время моего дежурства никаких происшествий…

— Сейчас будет тебе происшествие! — Прервал Сучок доклад. — Сейчас ты у меня со своими игрушками… Мишка ткнул указательным пальцем в сторону плотницкого старшины и рявкнул:

— Взять!

Со всех сторон придвинулись «курсанты», и по их лицам было видно, что замечание насчет «игрушек» они слышат уже не первый раз. У троих или четверых в руках покачивались кистени, двое скидывали с плеча свернутые кнуты. Сучок, по-волчьи ощерившись, сначала потянулся к засапожнику, потом, видимо передумав, потащил из-за пояса топор. Действительно, пугать ножом ребят в кольчугах было глупо. Мишка встретился глазами с «курсантом», держащим в руке кнут и, указав на ноги Сучка, сделал согнутым указательным пальцем такое движение, как будто цеплял что-то крючком. «Курсант» понимающе кивнул.

— Ну, что, детишки? — Начал было Сучок, но больше ничего ни сказать, ни сделать не успел. Кнут заплел ему ноги и резким рывком опрокинул на землю лицом вниз. Тут же чья-то нога наступила на топорище, придавив, заодно и пальцы. Ремень кистеня проскочил под подбородок и сдавил горло. Сучок захрипел.

— Вяжи! — Распорядился Мишка и навел самострел на двоих, собравшихся прийти на выручку своему старшине, плотников. Самострел не был взведен, но плотники этого не заметили и, растерянно переглянувшись, замерли на месте.

Сучок уже был спеленат по рукам и ногам, и Мишка, уловив вопросительные взгляды «курсантов», указал на бревенчатый щит с нарисованным силуэтом человеческой фигуры. Щит предназначался для метания кинжалов. Сучка, с посиневшим лицом и вытаращенными глазами потащили к мишени, а Мишка, нагнувшись к Демьяну тихо спросил:

— Кто из твоих хорошо кинжал бросает? Понимаешь, о чем спрашиваю?

— Ага! — Демка мрачно ухмыльнулся. — Давно пора этого лысого поучить, больно много о себе понимает! Значит, так: Серька… то есть, Серафим, Дементий и… нет, третьим лучше я сам буду.

— Плотников не подпускать, но и не гнать. — Так же негромко приказал Мишка. — Держать под прицелом, чтобы дури не натворили.

— А если…

— Бить по ногам, но аккуратно, не калечить!

Растянутый веревками на мишени Сучок, отдышался и принялся дергаться, попеременно, то ругаясь, то призывая на помощь своих артельщиков. Мишка спешился, сунул кому-то повод, оглянулся на «курсанта», свалившего плотницкого старшину на землю и громко окликнул:

— Капрал Степан!

— Здесь, господин старшина!

— Одень ему шапку. — Мишка мотнул головой в сторону Сучка. — А то глаза слепит. С разных сторон раздались смешки, Сучок побагровел. Степан подобрал шапку, с издевательской тщательностью отряхнул ее и напялил на голову хозяину. Мишка встал на позицию и извлек из ножен кинжал. Его движение повторили Демьян, Серафим и Дементий.

— Делай, как я! Четыре лезвия поочередно сверкнули в воздухе, Сучок замер. Вокруг его головы образовался железный «нимб».

— Еже раз!

Еще четыре клинка вонзились в мишень. Реакция Сучка оказалась парадоксальной: он издевательски ухмыльнулся и заорал:

— Сопляки! Напугать захотели? Да я сам так умею, и не ножом, а топором! А вы топором можете? Щенки драные!

Мишка, не торопясь, подошел к мишени, стянул с головы Сучка шапку и так, чтобы было слышно всем сказал:

— Топором не умеем, но за совет благодарю. Будем и этому учиться, на то и Воинская школа. А учить будешь ты… если выживешь.

— Вас не учить надо, а драть, как…

— У тебя шапка не просвечивает? — Прервал Сучка Мишка. — Дырок нет?

— Чего?

— Сейчас узнаешь. — Мишка поднял шапку кверху, посмотрел сквозь нее на солнце и удовлетворенно констатировал: — Не просвечивает.

— Ты! Недоносок! Да я тебя…

Под вопли Сучка Мишка отошел на нужное расстояние, зарядил самострел и надвинул шапку старшины плотников почти до самого рта. Надо было добиться того, чтобы Сучок поверил: Мишка ничего не видит. Сучок поверил. Как только Мишка поднял самострел, он севшим вдруг голосом спросил:

— Эй! Ты чего удумал?

На голос Мишка уже однажды стрелял — на зимней дороге в Кунье городище. Самострел щелкнул, болт с хрустом вошел в бревно мишени. Вокруг наступила мертвая тишина. Мишка, не снимая шапки, снова зарядил самострел. Сучок молчал, вместо него подал голос один из артельщиков:

— Эй, парень! Кончай дурить! Видимо, плотник попытался подойти, потому, что послышался щелчок выстрела и звук болта, ударившего в землю. За этими звуками последовал комментарий Демьяна:

— Следующий выстрел — по ногам, потом — в брюхо.

— Да вы что, с ума все посходили? — Не успокаивался плотник. — Это ж не игрушки! Убьете же…

— Убьем. — Новый голос принадлежал Перваку. — Наш старшина Михаил Фролыч боярского рода Лисовинов здесь царь и бог. Прикажет убить — убьем. Даже не задумаемся!

Дальнейших возражений со стороны плотника не последовало холодная беспощадность в голосе Первака была сверхубедительной. С таким тыловым прикрытием можно было продолжать экзекуцию спокойно. Мишка поднял самострел, но Сучок не издавал ни малейшего звука.

— Сучок, ау! — Позвал Мишка. — Голос-то подай!

Плотницкий старшина молчал и, кажется, не шевелился.

— Спой, светик, не стыдись! — Продекламировал Мишка. «Курсанты» отозвались радостным гоготом — басню про ворону и лисицу они от своего старшины уже слышали. Сучок молчал, как убитый.

— Степан, шевельни его! — распорядился Мишка.

Свистнул кнут, Сучок молчал.

— Сильнее! На этот раз Степан хлестнул со щелчком, до мишкиного слуха донеслось едва слышное мычание сквозь закушенную губу — Сучок боролся за жизнь из последних сил.

— Да что ж вы творите-то?! — Снова подал голос плотник.

Мишка четко развернулся на звук и пообещал:

— Еще раз шумнешь, бью в тебя! Ответом был шум, знакомый по Турову — зрители шарахались с линии выстрела.

Мишка вернулся в исходное положение и скомандовал:

— Степан! Еще раз, не жалей!

В ответ донесся звук удара и голос Сучка:

— Уй! Так тебя, растак! Что б тебе… Ждать окончания тирады Мишка не стал. Ноги Сучка были растянуты веревками в стороны, поэтому можно было стрелять вниз. Одновременно с ударом болта в бревна мишени, Сучок замолк на полуслове, и снова наступила тишина. Мишка немного подождал, ничего не услышал и упер самострел в землю, собираясь надавить ногой на рычаг.

— Не нужно, Минь. — Остановил его голос Демьяна. — Всё. Спекся лысый. Первое, что увидел Мишка, сдернув шапку, бессмысленно уставившиеся в одну точку глаза Сучка. Плотницкий старшина бессильно обвис на веревках, борода его мелко тряслась, из рассеченной мочки уха (Степан, действительно, не пожалел) капала на рубаху кровь. Хвостовик болта торчал из бревна между ног Сучка, возле самой промежности. Нет, старшина плотницкой артели не был ранен выстрелом и не потерял сознания от страха. Просто Сучок, впервые в жизни, столкнулся с еще большим отморозком, нежели он сам. Собственно, именно такого результата Мишка и добивался. По дороге в Нинеину весь, он не слишком долго ломал себе голову, изыскивая способ разрешения неизбежного конфликта с Сучком. Каким бы опытным скандалистом человек ни был, он готов противостоять кому угодно, только не самому себе. Сумей в точности сыграть скандалиста и возьмешь над ним верх. Оставалось только представить, как повел бы себя Сучок, окажись он на месте старшины Младшей стражи. Мишка подумал-подумал и решил, что такой тип обязательно затеял бы какую-нибудь злую, смертельно опасную игру. Дальнейшее было делом техники — изобразить старшину-отморозка, окруженного взводом таких же безбашенных парней. В доспехах, при оружии и без пригляда со стороны взрослых. Плюс незнание Сучка об умении Мишки стрелять на слух. И еще один, но незапланированный Мишкой, плюс. И, это, было очень серьезно — изящество ядовитой змеи, с которым подыграл Мишке Первак. Мишке стало понятно, почему десятник пятого десятка Младшей стражи Первак, во Христе Павел, никогда не кричит на «курсантов» своего десятка. Голос, которым он говорил с плотниками, был голосом человека умеющего и привыкшего убивать, причем, как показалось Мишке, получающего от убийства удовольствие. Такой Первак абсолютно органично вписывался в устроенное Мишкой шоу, это-то и было самым скверным. Мишка играл, Первак жил.

Вечером того же дня Мишка снова встретился с Сучком и двумя его помощниками. Откровенно говоря, он не ожидал, что Сучок придет, но плотницкий старшина оказался на редкость крепок, как телом, так и духом. И вид у него был не злой или пришибленный, как можно было ожидать, а какой-то меланхолично-томный.

Задача перед Мишкой стояла посложнее, чем утром. Заставить себя слушать можно и силой, но вот убедить слушателей в том, что слушают они тебя не зря — дело гораздо более сложное. Мишка затеплил лампадку под маленькой иконой в углу, сохраняя стол свободным для макета крепости, заменяющего чертежи, расставил корчагу с медом и миски с закуской на сундуке. Посидел, вспоминая времена, когда работал заведующим социологической лабораторией, и воссоздавая настроение беседы с коллегами.

Вошедшие артельщики, повинуясь Мишкиному жесту, поставили на стол части макета, сработанного из глины и деревянных чурок и неуверенно затоптались на месте. Потом заметили икону, сдернули шапки и закрестились.

С христианами, преодоление неловкости первых секунд проблемы не представляло. Мишка тоже осенил себя крестным знамением и громко начал Предначинательную молитву:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий…

— Молитв ради — дружно подхватили артельщики — Пречистой Твоей Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь. Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе. Последний раз перекрестившись, Сучок торопливо напялил шапку. Мишка отнесся к этому с пониманием. Повязка на рассеченном ухе, пересекая лысину, сохранившую еще следы ссадин от столкновения с ратниками третьего десятка, придавала внешности плотницкого старшины нелепо комичный вид. Не давая продлиться паузе, Мишка наполнил медом три чарки, плеснул немного в четвертую для себя и радушным жестом предложил артельщикам угощаться. Помощник Сучка, тот самый, что пытался его защищать, поднял было чарку ко рту, но остановился и вопросительно глянул на Мишку.

— За что пьем… — Он запнулся, раздумывая, как обращаться к мальчишке, но решение нашел быстро: — За что пьем, старшина? «И не мечтай, хитрец, что я предложу выпить «мировую». Сучок сам напросился на неприятности, а я сделал то, что должен был сделать, иначе никакой нормальной работы на строительстве не было бы. Нет, мужички, вы мне выстроите именно то, что требуется, да не просто выстроите, а ударными темпами, с энтузиазмом и рационализаторскими предложениями. Потом еще и сами благодарить будете».

— За что-нибудь, мы выпьем потом, когда будет — за что. — Ответил Мишка артельщику. — А сейчас просто примите по чарке, день был хлопотным.

Ни возражений, ни комментариев не последовало. Мишка отхлебнул из своей посудины, дождался, пока выпьют артельщики и предложил:

— Закусите, чем Бог послал. Кому по второй выпить хочется, не стесняйтесь, наливайте, а мне больше не стоит — непривычен по молодости.

Артельщики потянулись за закуской, а Мишка отошел к столу и принялся рассматривать макет. Уже несколько дней он ковырялся в памяти, вспоминая все, что видел, читал и еще откуда-нибудь знал о крепостях, рыцарских замках и прочих подобных сооружениях. Даже на его неискушенный взгляд, в представленный проект можно было внести сразу несколько существенных улучшений, все-таки, XII век не был периодом расцвета крепостного строительства. Однако, начинать с недостатков не стоило. Когда артельщики, наскоро закусив (по второй наливать не стал никто), подтянулись к столу, он ткнул пальцем в деревянную чурочку, обозначавшую какое-то небольшое строение внутри крепости, и спросил:

— Это что?

— Кузница, — Начал давать пояснения плотник, предлагавший Мишке сказать тост. — Без своей кузницы в крепости нельзя…

Мужик говорил совершенно очевидные вещи, но прерывать его Мишка не стал. Дослушал до конца, задал еще несколько вопросов, на которые получил столь же пространные ответы. Артель свое дела знала, все было толково, логично, но объяснения артельщик давал длиннейшие и занудливые. Что-то цепляло внимание, беспокоя, как камешек в сапоге, но Мишка никак не мог сообразить, что именно. Перешли непосредственно к оборонительным сооружениям. Тут тоже все было понятно: рвы, земляные валы, на них стены из срубов, заполненных землей, поверх срубов галерея для защитников, накрытая навесом. Теперь пояснения начал давать второй помощник Сучка, еще более подробно и занудно, чем его коллега. «Давайте, давайте ребята: объясняйте пацану, что дважды два — четыре. Чем длинней и занудливей, тем лучше. Я-то потерплю, а вот вы от своей затеи сами же и пострадаете — скучно же всю эту нудягу слушать, а корчага с медом рядом стоит. Так бы, может, и ничего, а когда скучно… То-то Сучок все в сторону выпивки косится, и «специалист по внутрикрепостной инфраструктуре» тоже.

Сучка отвлекал мед, а Мишку досада на то, что забыл сразу же поинтересоваться именами помощников старшины. В строительстве «учебной усадьбы» они не участвовали — бродили по лесу в поисках мест обильного произрастания строительного материала и занимались другими подготовительными делами для строительства крепостцы. Задав еще несколько вопросов и выслушав длиннющие ответы, Мишка решил, что пришло время для смены стиля общения и высказывания замечаний. Не поднимая глаз на Сучка, он негромко сказал, имитируя легкую досаду:

— Да не томись ты, выпей, если хочется, не свалишься же с пары чарок.

Надежда на то, что Сучок назовет кого-нибудь по имени, приказывая налить меду, не оправдались. Артельный старшина просто толкнул локтем того из помощников, который стоял ближе к сундуку с посудой. Тот позвенел чарками и вопросительно произнес:

— Старшина?

Сучок обернулся, но оказалось, что мужик обращается к Мишке.

— Нет, — ответил Мишка — мне не наливай.

— Что? — Впервые за все время разговора, подал голос Сучок. — Боишься от пары чарок свалиться? Так ты и первую неполную пил!

Подначка была настолько примитивной, что Мишке стало даже обидно.

— Тебе сколько лет, Сучок? — Спросил он, не отрывая глаз от макета. — Наверно, побольше трех десятков? — И продолжил, не дав Сучку ответить: — А мне — четырнадцать. Привычки к хмельному нет, и голова мне нужна ясной — не в игрушки играем!

Сучок, уже неоднократно высказывавший по поводу «игрушек» совершенно противоположное мнение, на этот раз смолчал. Мишка дождавшись, пока артельщики выпьют и закусят «а ля фуршет» возле сундука, высказал свое мнение:

— Ну, что ж, все придумано правильно и хорошо.

Артельщики одновременно глянули на своего старшину, а Сучок скептически ухмыльнулся — невелика честь мастерам от мальчишки похвалу услышать.

— Но есть способ кое-что улучшить. — Продолжил Мишка. — Башни нужно выдвинуть вперед так, чтобы в стену они входили только на толщину самой стены, не больше.

— Это зачем? — Тут же отозвался «специалист по оборонительным сооружениям». — Так не строят!

Ухмылка Сучка стала еще более кривой, он даже прищурил один глаз, словно прицеливался в Мишку.

— Не строят. — Согласился Мишка. — Но будут строить, а первыми начнем мы. Нужно это для того, чтобы удобно было стрелять сбоку по тем, кто будет лезть на стену. Поставим в башнях большие самострелы на станках и будем стрелять срезнями[2], чтобы рубить и ломать лестницы.

— Самострел на станке? — недоуменно спросил Сучок и обернулся к «специалисту по оборонительным сооружениям».

— Баллиста называется. — Авторитетно пояснил тот. — Князь Олег Святославич такие в Новгороде Северском поставил. Он же в ссылке в Царьграде был, там у греков и высмотрел.

— Нет, не баллиста! — Возразил Мишка. — Она только издали на самострел похожа, но стреляет не за счет силы согнутого дерева, а за счет силы скрученных жил или волос. Баллиста, конечно, оружие мощное — на четыре-пять сотен шагов кидает камень весом в греческий талант… по-нашему это будет полтора пуда и пять больших гривенок.

Правда, большая она, тяжелая, обслуги надо чуть ни десяток человек и заряжается долго. Баллисты для осады городов хороши, а нам ни к чему, да и не поместится все это хозяйство в башню.

Сучок зло зыркнул на «специалиста по оборонительным сооружениям», тот смущенно кашлянул, прикрыв рот рукой. Второй помощник плотницкого старшины, прихвативший с сундука что-то из закуски (наверно, что бы не скучно было стоять, слушая пространные объяснения), не донес кусок до рта и уставился на Мишку с нескрываемым удивлением. Правда, было непонятно, что его удивляет: «нестандартность архитектурного решения», познания в области военной техники или лихой пересчет греческого таланта в пуды — новомодную систему мер, только-только начавшую внедряться на Руси[3].

— И еще: — продолжил Мишка — башен надо больше, чтобы расстояние между ними было не больше пятидесяти шагов.

— А это еще зачем? — Возмутился Сучок. — Да ты знаешь, сколько это стоить… — Плотницкий старшина запнулся и сформулировал свой вопрос по-другому: — Да ты знаешь, сколько народу понадобится?

— Народ будет. — Уверенно ответил Мишка. — После жатвы.

Причина запинки Сучка Мишке была хорошо понятна. Закупом купца Никифора, вместе со всей своей артелью, Сучок стал недавно, и с трудом привыкал к тому, что работает на хозяина бесплатно.

— После жатвы? Да там до осени всего ничего, дожди зарядят, какое строительство?

— Вот поэтому-то и начнете не со стен и башен, а с жилья для учеников Воинской школы. Скоро их число удвоится, а нам и так тесно, чуть ли не на головах друг у друга сидим.

— А-а! Так это из-за тесноты твои ребята под дверью толкаются! — Изобразил прозрение Сучок. — А я-то думал, что ты с нами в одиночку остаться боишься!

— Опасаюсь. — Не стал спорить Мишка. — Утром тебя одного-то еле угомонили, а тут вас трое. Было заметно, что Сучку очень хочется плюнуть с досады. На обе его подначки Мишка отреагировал не так, как должен был реагировать четырнадцатилетний мальчишка, а уж напоминание об утреннем «расстреле»…

— Башни-то, для чего так часто? — Напомнил «специалист по оборонительным сооружениям».

— Ты прости, мастер. — Мишка вежливо склонил голову. — Забыл сразу спросить: как тебя величать?

— Гвоздем его величать, Гвоздем — Встрял Сучок.

Меланхолия его, как-то незаметно испарилась, и плотницкий старшина снова обрел обычную непоседливость и задиристость.

— А…

— А его — Шкрябкой! — не дал Сучок открыть Мишке рот. — А меня — Сучком, а тебя…

Сучок опять запнулся. Христианское имя Мишки он знал. Знал, так же, что «курсанты» зовут его старшиной, но все это было не то, что нужно. В ратнинской сотне, в течение сотни лет противостоящей язычникам, сложилась традиция подчеркнуто называть друг друга христианскими именами. Исключения у мужчин были редкими: Бурей, Пентюх… Если уж к человеку прилипала кличка, то упоминалась она вместе с именем: Лука Говорун, Лёха Рябой, Фаддей Чума. Женщин, взятых замуж из дреговических родов, хоть и крестили, довольно часто звали прежними языческими именами, но это, как правило, было решением их мужей.

Иное дело было в других местах. Князья имели, как минимум два имени — христианское и традиционное славянское, именовавшееся княжеским. Остальные же, наряду с именем полученным при крещении и, у кого было, родовым именем, почти обязательно имели кличку, порой, весьма неблагозвучную. Именно эта кличка употреблялась в разговорной, а зачастую, и в письменной, речи.

Мишкиной клички Сучок не знал, потому и запнулся.

— А я — Михаил. — Мишка снова вежливо склонил голову. — Сын Фрола, из рода бояр Лисовинов. Еще, бывает, кличут Бешеным Лисом или просто Бешеным. А вы, мастера, как во Христе наречены?

— Варсонофием крещен, — Гвоздь изобразил полупоклон — но зови, как все, Гвоздем.

— В Святом Крещении наречен Нилом. — Шкрябка поклонился, чуть глубже «коллеги». На употреблении клички он, в отличие от Гвоздя, настаивать не стал.

Мишка перевел вопросительный взгляд на Сучка.

— Сучок я, Сучок! — Отозвался скандальным тоном плотницкий старшина. — А ты — Лис! Лис, лучше не скажешь! Мишка сделал вид, что полностью удовлетворен ответом, хотя до удовлетворения было далеко. Сучок, все-таки, отыграл у него пару очков, не позволив Мишке самому выбирать, как обращаться к плотницкому старшине и, что было более чувствительно, сам, как бы, нарекая кличкой старшину Младшей стражи. Теперь, в этом не было ни малейшего сомнения, иначе, как Лисом, Мишку в плотницкой артели звать не будут. «Не самый худший вариант, сэр Фокс. Однако, теперь звать Сучка Сучком, Вам «западло» — терять лицо нельзя. Придется обращаться по должности — «старшина». И ребятам наказать, что бы так же обращались. У Сучка своя команда, у Вас своя, но он — просто «старшина», а вы — «господин старшина».

Две большие разницы, как говорят в Одессе».

— Ну вот, старшина, — Мишка выделил интонацией последнее слово, указывая, что впредь, так и будет называть Сучка — наконец-то познакомились. Лучше поздно, чем никогда.

— Хватит кланяться, дело говори! — Повысил голос почти до крика Сучок. — Для чего башни так часто ставить?

«Ага, почувствовал, что я этот раунд вничью свел. Ты мне кличку дал, я — тебе. «И хто ж с нас моложее?».

— Причин для этого имеется две. — Принялся объяснять Мишка. — Первая в том, что, если одну из башен захватят, с соседних можно будет ее болтами засыпать и, под прикрытием стрелков, отбить. Самострелы у моих ребят, с пятидесяти шагов, и кольчугу, и кожаный доспех, и стеганый, пробивают надежно. Отсюда и расстояние. Вторая причина в том, чтобы осаждающим неудобство создать. Ров обычно засыпают в каком-то одном месте, ну, бывает, в двух. Значит, врагам придется столпиться на нешироком участке, потому, что оббегать башню, да еще с тяжеленными лестницами на горбу — дурных нет. Тогда и защитникам можно в этих местах погуще собраться — легче отбить приступ.

Сучок вопросительно глянул на Гвоздя, тот задумчиво поскреб в бороде, зачем-то потрогал одну из башен на макете и, наконец, вынес вердикт:

— Вроде бы, все верно, но работы прибавится. Вот, скажем, полсотни шагов. — Гвоздь развел большой и указательный пальцы правой руки и «пошел» этим «циркулем» вдоль стены. — Раз, два, три, четыре… Мишка, вместе со всеми, следил за манипуляциями Гвоздя, и вдруг понял, что именно не давало ему покоя, цепляя сознание. Форма периметра! Будущая крепость получалась вытянутой вдоль берега реки, хотя разумнее было бы сделать совсем по-другому.

На том месте, где планировалось поставить крепость, в Пивень, почти под прямым углом, впадал ручей, прорывший на своем пути небольшой овраг. Вторую стену крепости можно было бы вытянуть вдоль этого оврага.

— Тридцать шесть! — Закончил подсчеты Гвоздь. — Тридцать шесть башен, выходит. Изрядно! «Бред какой-то! Почти полкилометра в длину и метров стопятьдесят в ширину.

Ничего себе, «крепостца», по площади больше Ратного получится!».

— Погодите-ка, мастера! — Мишка выставил руку в протестующем жесте. — Вам малую крепостцу заказывали, а вы что удумали? Да сюда всё Ратное поместится!

— Шьем на вырост! — Тоном модного портного отозвался Сучок. Мишке так и показалось, что он сейчас добавит: «Где талию будем делать?».

— Ты, Лис, когда-нибудь, великие рати водить станешь, где-то ж их надо будет размещать! — Ехидно добавил плотницкий старшина и хитро подмигнул Гвоздю. Тот занятый какими-то мыслями, шутки начальника не принял и вполне серьезным тоном объяснил Мишке:

— На острове свободного места оставлять нельзя, чтобы ворогам простора не было.

— На каком острове?

— Он не знает! — Сучок довольно хихикнул. — Ты как место для крепости выбирал, Лис?

— Никак не выбирал. — Мишка понимал, что из него делают дурака, но ничего с этим поделать не мог. — И никто не выбирал. Воевода Корней Агеич приказал, и всё.

— Дурак твой воевода! И все вы тут…

Мишкин кинжал чиркнул Сучка по бороде, немного не достав до горла, плотницкий старшина отшатнулся, злобно оскалился, и медленно завел правую руку за спину, но в дверь уже лезли, хищно поводя взведенными самострелами, услыхавшие мишкин свист «курсанты». Гвоздь и Нил шарахнулись к стенам, а Сучок замер, повернувшись лицом к двери. Теперь стало видно, что его правая рука, заведенная за спину, уже легла на обух топорика, засунутого за пояс.

— Что, Лысый, все тебе неймется? — Громко спросил Демьян и разрядил самострел прямо под ноги Сучку. Видимо, болт ударил настолько близко к ногам, что Сучок невольно отпрыгнул. Снова щелкнул самострел, заставив плотницкого старшину подпрыгнуть еще раз.

Из толпы «курсантов» раздался довольный голос:

— Во! Попляши, Лысый!

«Сговорились, что ли, поганцы? Но всё «в елку»! В самый раз!».

Под гогот «курсантов», Сучок прыгнул еще дважды, налетел задом на стол с макетом крепости и, тут же получив от Мишки деревянной чуркой по затылку, затравленно обернулся.

— В глаза воеводе Корнею свои слова повторить сможешь? — Глядя на Сучка в упор, спросил Мишка. — Или зассышь, старшина?

Губы Сучка дрогнули, но он ничего не сказал, лишь слегка повел правым плечом, все еще держа руку заведенной за спину.

— Только дернись, дурень лысый. — Донесся от двери голос Демьяна. — Прочь руку с топора!

Сучок несколько секунд постоял неподвижно, потом расслабился и выпростал руку из-за спины.

— Капрал Федор! — Позвал Демка.

— Здесь, господин десятник!

— Забрать у лысого дурня топор! Только сам под выстрел не подвернись.

— Слушаюсь, господин десятник! Сучок не пошевелился, когда Федор вытаскивал у него из-за пояса топор, но выражение лица у него было такое же, как у мужиков, которым медсестра делает укол в задницу.

— Ну, так что? — Снова спросил Мишка. — Повторишь свои слова воеводе Корнею?

— Пош… — Сучок шумно сглотнул и выговорил, глядя в стол: — Пошутил я.

— Мы тоже. — Мишка убрал кинжал в ножны и добавил: — Только шутки у нас разные: у тебя — дурные, у нас — воинские. — Потом поднял глаза на Демьяна и уже другим тоном спросил: — Демка, пол-то здорово болтами расковыряли?

— Не-а! — Отозвался Демьян. — Мы тупыми болтами били. Охотничьими, которые на белку, на горностая…

Поломать кости можно было и такими, но Сучку, наверно было еще обиднее — стреляли, как в мелкую дичь.

— А лысый дурень не понял! — Добавил кто-то из «курсантов», в ответ раздалось хихиканье.

— Смирна-а! — Рявкнул Мишка. — Слушай приказ! «Курсанты» замерли, в горнице повисла тишина, слышно было только, как опять шумно сглотнул Сучок.

— Лысого дурня, впредь, поминать запрещаю! — Продолжил командным голосом Мишка, поочередно фиксируя взглядом каждого из своих парней. — Обращаться к нему только со словом «старшина»! И остальным мой приказ передать!

— А как же…

— Что непонятно, десятник Демьян?

— Господин старшина, дозволь обратиться?!

— Слушаю. — Разрешил Мишка и тут же прикрикнул на зашевелившихся «курсантов»: — Команда «смирно» была!

Ребята снова замерли, и в наступившей тишине прозвучал вопрос Демьяна:

— Ты старшина и… этот, как же так?

— Я — господин старшина. — С нажимом на слово «господин» ответил Мишка. — Понятно?

— Так точно, господин старшина!

— Кру-гом! На выход, ступай! — Скомандовал старшина Младшей стражи и, спохватившись, добавил: — Кто-нибудь, болты подберите. Пока «курсанты» выходили, Мишка старался разобраться в выражении лица Сучка.

Кажется, в нем не было ни злости, ни ненависти — одно только тоскливое недоумение. Он, словно спрашивал: «Господи, куда я попал? И как мне теперь тут жить?». Точки над «i» надо было расставлять немедленно, пока у Сучка было подходящее состояние и, если получится, раз и навсегда.

— Слушай, старшина, — обратился Мишка к плотницкому старшине — Ты сюда не моей волей попал, и не волей воеводы Корнея. Ты приехал и уехал, а мне из ребятишек воинов воспитывать надо. Христом Богом тебя прошу: не доводи до греха — Мишка, как бы невзначай, положил руку на рукоять кинжала — не порти мне ребят.

— Чего? — Сучок ожидал чего угодно, только не того, что услышал.

— Того! Ты думаешь, что я «лысого дурня» ради тебя запретил? Ради них! — Мишка указал подбородком на дверь, за которой скрылись ученики Воинской школы. — Ребята должны старших уважать, а как тебя уважать, если у тебя язык и руки-ноги отдельно от головы живут? Или тебе гонор дороже жизни? Тогда, скажи — я тебя небольно зарежу. Только это предательством будет, и с тебя на Том Свете, как с Иуды Искариота спросится.

— Чего? — еще раз повторил Сучок, глядя на Мишку, как на сумасшедшего.

— Ничего! Ты о них подумал? — Мишка указал на Гвоздя, все еще стоявшего возле стены. — Они в закупы под твоим началом угодили, под твоей рукой и освободиться должны. Но у нас — в воинском поселении — ты, со своим характером дурным, долго не выживешь.

На прошлой неделе тебе повезло, Бурей — добрейшей души человек — тебя от смерти спас. В другой раз так не выйдет. Получится, что бросишь ты своих людей. Оставишь в трудное для них время. Не дорога тебе жизнь? Черт с тобой, но ребят мне не порти! Сучок растерянно оглянулся на своих помощников. Гвоздь едва заметно пожал плечами, а Нил посмотрел на своего начальника так, словно видел его впервые в жизни. Плотницкий старшина кашлянул в кулак, оправил на себе рубаху, машинально завел руку за спину и, не нащупав на привычном месте топора, снова бестолково заелозил руками по телу.

Понять его было можно. Дважды, на протяжении одного дня, его унизили какие-то непонятные пацаны, обвешанные воинским железом. Четырнадцатилетний мальчишка выговаривает ему, как седовласый старец несмышленышу, и, ведь, не возразишь! Смерть, оказывается, стережет, чуть ли не за каждым углом. А еще долг купцу Никифору возвращать. И семьи артельщиков — неизвестно, где и как. Все перевернулось с ног на голову. Мир, пусть и не ласковый, но знакомый и понятный, вдруг стал непостижимым и смертельно опасным. Окружающие люди, как выяснилось, живут по каким-то зверским законам, не расставаясь с оружием, подчиняясь лающим командам, но при этом сохраняют способность, как обычные люди, смеяться, воспитывать детей в уважении к старшим и (совершенно непостижимо) быть милосердными. «М-да, попал ты, шер ами Сучок, как защитник прав сексменьшинств в казарму ОМОНа. Как ты раньше-то не угробился с таким характером? А, может быть, ты поразумнее раньше был? Возможно, став закупом, ты никак не можешь выработать нужную линию поведения и, от неумения приспособиться к новым обстоятельствам, идешь вразнос? Это, вообще-то, легко лечится, но поймешь ли ты меня, захочешь ли слушать? Будь оно все проклято! Четырнадцать лет… Сучок на меня и без того, как на чудо-юдо смотрит. Может, к Нинее его сводить? Непредсказуемо, он же христианин. Но не к отцу же Михаилу! Тот будет Сучку дудеть про кротость и смирение гордыни, пока в ухо не получит, с Сучка станется».

— Выпей-ка, старшина. — Мишка кивнул в сторону сундука с посудой. — Там еще должно остаться.

Сучок глянул на корчагу с медом, будто узрел посреди океана спасательный круг, шагнул к сундуку и, не пользуясь чаркой, выхлебал остатки хмельного прямо из корчаги, пачкая пролившимся медом бороду и рубаху. Утерся рукавом, опустился на лавку, положив на колени сцепленные пальцами руки, опустил голову и тяжело вздохнул. Столько было в этом вздохе безысходности… Куда девался забияка и горлопан, не раздумывая кидающийся с одним засапожником на трех здоровенных мужиков?

— Вот, что, старшина, — негромко заговорил Мишка — можешь, конечно, меня не слушать, но совет я тебе, все-таки, дам. Наплюй на все. Я не говорю: берегись, будь осторожным и покладистым, терпи обиды. Нет, просто наплюй. У тебя есть только одна цель, только одно дело, только одна обязанность — вытащить артель из долговой ямы. По сравнению с этим, все остальное — мелочь, суета, можно наплевать. Мишка внимательно следил за реакцией Сучка. Плотницкий старшина не изменил позы, не пошевелился, но стало понятно: слушает.

— Вокруг тебя будут происходить самые разные вещи: — продолжил внушать Мишка — плохие или хорошие, опасные и нет, веселые или грустные. Может случиться всякое: обиды, насмешки, неудачи, беды. Смотри на все это только с одной стороны — помогает это вызволению твоих людей и их семей, мешает или вообще не имеет к этому никакого отношения. Научись, заставь себя смотреть на любое событие, на любого человека только так. И тогда, ничто постороннее тебя не затронет, все будет мелким и не стоящим внимания. Сучок сидел не шевелясь, Гвоздь и Нил не издавали ни звука, но Мишка их не видел, сосредоточив все внимание на плотницком старшине.

— Если одна цель, одно дело станет для тебя смыслом жизни, то не страшно ничего: голод, холод, боль, душевные муки — все это будет проходить мимо, не задевая тебя. Не захочется ни скандалить, ни драться. Тебе даже будет казаться странным, что кто-то тратит на такие пустяки время и силы. Цель — вызволение своих людей — достойна честного мужа, достойна того, чтобы забыть, ради нее, обо всем другом. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. Если не веришь, то хотя бы попробуй. Убедишься сам: станет легче жить, станет понятно, как жить. Еще раз повторю: наплюй на все. На все, кроме одного и тогда, рано или поздно, своего добьешься. Сучок так и не пошевелился, но уже одно то, что он слушал, что не прервал или не показал, что все сказанное представляется ему чепухой, обнадеживало.

«Может, ничего и не выйдет, но, хотя бы, нарываться на неприятности перестанет, уже хорошо. А там, глядишь, что-нибудь и переменится к лучшему. Если же убьют или серьезно покалечат, то ничего уже не переменится никогда». Мишка повернулся к Гвоздю и, стараясь не выглядеть праздно любопытствующим, спросил:

— Как вас угораздило-то, всей артелью — в закупы?

Гвоздь в ответ лишь безнадежно махнул рукой. Мишка настаивать не стал и заговорил деловым тоном:

— Ладно, давай объясняй: откуда взялся остров и почему выбранное место плохим оказалось.

— Там под землей водяная жила проходит. Нельзя над ней строится — дома гнить будут, люди болеть.

— Точно знаешь?

— Точно. Мы со Шкрябкой несколько раз с лозой проходили. Да и так понятно: ни птичьих гнезд, ни звериных нор. Мышки самой малой не увидишь. Зверье плохие места чует, в сторонке держится. Принципы работы лозоходцев Мишка понимал смутно, но в результативность их верил — однажды сам убедился на практике. Про существование геопатогенных зон знал, как знал и то, что предки места для проживания выбирать умели. Это тебе не Петр I, засадивший столицу в болото по соседству с тектоническим разломом.

«Но Нинея-то! Неужели не знала? Никогда не поверю! Почему же не предупредила? Опять волховские штучки? Церковь сгниет, люди переболеют, и тут, мудрая волхва… Блин, неужели даже ребят не жалеет, ради укрепления веры в себя — великую и ужасную? А не паранойя, сэр Майкл? Да черт его знает! Тут во что хочешь, поверишь». От размышлений Мишку отвлекли Нил и Гвоздь, сдвинувшие макет на край стола и притащившие от двери ведро, до половины наполненное влажным речным песком.

Высыпав песок на стол, Гвоздь слепил из него какую-то вытянутую фигуру и принялся объяснять.

— Тут, с полверсты ниже по течению, есть не холм, а так — взгорок небольшой.

Когда-то давно Пивень его с юга обтекала, а сейчас течет с севера, но старица осталась. В половодье, конечно, старицу заливает, да и ключ в ней со дна бьет, так что, вода в восточной части старицы есть всегда. Получается, как бы остров. Вот на нем-то крепость поставить в самый раз будет.

Концы старицы плотинами перегородить — вот тебе и ров с водой, ключ его быстро наполнит. Получится глубоко, примерно, в полтора-два человеческих роста, и широко — шагов двадцать пять-тридцать. А сам остров сухой, вода близко к поверхности не подходит. Очень хорошее место. И с насыпкой валов возни особой нет. Остров высокий, середину взгорка срыть, а на краях землю подсыпать. Получится, примерно три человеческих роста, потом точнее скажу. А стены поставим так. Гвоздь принялся чертить пальцем на песке контуры крепости, а Мишка задумался над услышанным. «Полтора-два человеческих роста глубиной, никак не меньше трех метров. И дно старицы находится выше уровня воды в Пивени, за исключением периода половодья, разумеется. Если поставить плотины а лишнюю воду спускать через них по желобам, то напора хватит, чтобы крутить водяные колеса».

— Слушай, Гвоздь, а вы водяные колеса делать умеете?

— Он умеет. — Гвоздь кивнул на все еще сидящего неподвижно Сучка. — А зачем колеса?

— Как зачем? — Мишке заговорил так, будто Гвоздь не понимает очевидных вещей. — Есть перепад воды в два человеческих роста, есть родник, который все время добавляет воды, есть чем крутить водяные колеса! Целых четыре!

— Да зачем четыре-то? — Удивился Гвоздь. — Мельницу хочешь поставить? Так одного хватит.

— Почему только мельницу? А молот кузнечный поднимать? А пилы на лесопилке вверх-вниз дергать? Вам, что, доски для строительства не нужны, брусья, прочие пиленые вещи?

— Какая такая лесопилка? — Заинтересовался Нил. — Причем тут водяные колеса?

— Да все просто! — Мишка разровнял песок, стерев чертеж Гвоздя, и начал чертить на нем свой. — Смотрите! Вот так от водяного колеса крутится другое колесо наверху. К верхнему колесу крепится тяга, она тягает пилы вверх-вниз. Здесь наклонный желоб, в него кладем бревно, и оно от собственной тяжести наползает торцом на пилы. Какое расстояние между пилами, такой толщины доски и выходят. По краям получается горбыль, но и ему же тоже применение найти можно. А если пилы расставить широко, чтобы только горбыль срезали, то за два прохода из бревна получается брус.

— Погоди, погоди. — Прервал Мишку Нил. — А где такие пилы взять? Гнуться они не будут?

— У Мудилы[4] надо спросить. — Прервал напарника Гвоздь и пояснил для Мишки: — Мудила — кузнец наш. Хороший мастер, только думает долго. Мы тут в лесу кузницу брошенную нашли, так он уже два дня раздумывает: то ли там работать, то ли сюда все перетащить.

Странно как-то: инструмент, железо в крицах, уголь, руда — все лежит нетронутое, а людей нет, словно вымерли.

— Вымерли. — Подтвердил Мишка. — У нас моровое поветрие было, вся весь и вымерла. Тех, у кого вы на постое живете, мы только весной сюда привели. А кузница в лесу, наверно, не зря стоит, скорее всего, там где-то рядом болотная руда есть. Кстати о постое. Пора бы вам своим жильем обзаводиться, хватит по чужим избам тесниться, да и на работу ходить далеко будет.

— Значит, согласен на острове крепость ставить?

— Согласен. — Мишка утвердительно кивнул. — Только не совсем так, как вы задумали. Ну-ка, Гвоздь, рисуй снова. Гвоздь быстро изобразил на песке контур стен крепости, повторяющий контур берегов острова. Получился неровный эллипс.

— Не так! Стены надо спрямить. — Мишка несколькими линиями обозначил ровные линии стен, превратив эллипс в неправильный многоугольник. — Если стены прямые, вдоль них стрелять удобнее, я же уже объяснял!

— Тогда на Берегу под стенами много свободного места останется. — Возразил Гвоздь. — Ворогам просторно будет.

— Ничего, берег подкопаем. — Отмел возражения Мишка. — А чтобы не оплывал, укрепим сваями. Не это, мастера, главное. Не нужна нам сейчас такая большая крепость, да и народу у меня столько нет.

— В таком разе — предложил Гвоздь — можно сначала детинец в середине острова поставить, а потом, как народу наберется, уже и стены вдоль берега возводить.

— Нет, поступим по-другому. — Мишка двумя вертикальными линиями разделил чертеж крепости на три части. — Что такое «равелин» знаете?

— Равелин?

— Да. — Мишка указал на отсеченную его линией часть чертежа крепости, величиной, примерно с четверть. — Это, как бы, кусок крепости, стоящий отдельно. Ну, вроде бы, как детинец, но поставленный снаружи, перед воротами. Чтобы пробиться к воротам, надо сначала пройти через него. А если пройдешь — перед тобой опять ров и опять стена. А силы-то и время уже потрачены!

— Хитро. — Гвоздь понимающе кивнул головой. — Да, так нигде не строят.

— Вот с восточного равелина строить и начнем. В нем пока все мое войско поместится, и еще место останется, а остальное потом будем достраивать. Пока же, начинайте строить с жилья для Воинской школы, и выделите сколько-то человек для того, чтобы построить жилье для себя. Хватит вам на постое по чужим домам тесниться. Пока ставьте одно жилье для всей артели, а как равелин закончите, приметесь за настоящее жилье, чтобы семьи сюда привезти можно было. При последних словах Сучок поднял голову, а Нил задумчиво прокомментировал:

— Значит, мы сюда надолго попали.

— Надолго, — согласился Мишка — а потому, надо обживаться, как следует.

— Так. — Нил, упершись ладонями в край стола, навис над чертежом. — А что внутри этого… равелина, кроме жилья, ставить будем? Дальше разговор пошел вполне деловой. Спорили, обсуждали, чертили по песку, стирали начерченное, снова чертили. Когда понадобилось делать расчеты, Мишка снова удивил мастеров, перемножая большие цифры «столбиком» на том же песке.

Мастера Мишку тоже удивили — бригада Сучка оказалась комплексной. Кроме плотников и кузнеца, в ней оказался и свой печник, и редкий по нынешним временам специалист — кирпичник. Артель, оказывается, была способно сдавать любой объект «под ключ».

Мишка все время ждал, что Сучок присоединится к обсуждению — у Нила и Гвоздя, после известия о возможном приезде семей, настроение явно переменилось, но плотницкий старшина продолжал сидеть молча. За окошком стемнело, Мишка зажег свечи в резных лакированных подсвечниках.

Нил Гвоздь тут же, как и рассчитывал Мишка, заинтересовались — покрутили подсвечники в руках, похвалили работу. Мишка рассказал о токарных станках, разговор снова ушел в сторону, потом опять вернулись к теме строительства.

Дударик сыграл отбой, снаружи наступила тишина, а обсуждение проекта все продолжалось. Наконец, чувствуя, что и он сам, и мастера устали, Мишка предложил продолжить в следующий раз, и артельщики, позевывая, тронулись на выход. Сучок, пропустив Нила и Гвоздя, прикрыл за ними дверь и испытующе глядя на Мишку спросил:

— Тебе сколько лет, Лис?

— Четырнадцать.

— Врешь!

— Другого ответа не будет, старшина. Ступай.

— Ну, как знаешь. — Сучок немного потоптался у двери. — Может оно так и правильно. Будь здрав, Лис.

* * *

Все это произошло в середине мая — почти полтора месяца назад, а сейчас Сучок сидел возле постели Мишки и докладывал об окончании строительства жилья для «курсантов» Воинской школы. Казарма получилась просторной — в трехэтажном здании, вытянутом вдоль будущей стены восточного равелина могло разместиться две сотни народу, причем, только на двух верхних этажах. Первый этаж заняли два больших зала — трапезная и то, что Мишка про себя называл актовым залом. В этом же здании помещалась кухня. Позаботились строители и о себе — поставили трехэтажный дом, с мастерской на первом этаже и жильем на двух верхних. На «высотном» строительстве настоял Мишка, мотивируя свое требование экономией внутренних площадей крепости.

Сучок же, уже по собственной инициативе, сделал здание «двойного назначения» — после переезда артельщиков в собственные дома, в нем предполагалось устроить арсенал с шорной и обувной мастерскими.

Несмотря на успешное завершение «первой очереди» строительства, особой радости по этому поводу Сучок не демонстрировал. Мишка уже привык к тому, что плотницкий старшина относится к нему настороженно. Конфликтов у них больше не случалось, если не считать споров по чисто рабочим моментам, отношения были, более-менее ровными. Мишка, за счет обширности своих познаний, даже снискал некоторое уважение Сучка, но по-настоящему сблизиться не удалось. Вот и сейчас плотницкий старшина сидел в «закрытой» позе — ноги скрещены, пальцы рук переплетены, плечи опущены. Это стало уже привычным, но было и еще что-то, кажется, Сучок был чем-то обеспокоен.

— Что-то не так, старшина? — Спросил Мишка на всякий случай. — Случилось что?

— Случилось… — Сучок, на протяжении всего разговора избегавший прямо смотреть на Мишку, наконец поднял глаза. — Поп ваш постройку освящать отказывается. Какая-то змея подколодная ему наплела, что мы, бесовским обычаем, перед началом человеческую жертву принесли. Поймали, мол, в лесу чужого человека, зарезали и под здание зарыли, а топоры и другой железный инструмент его кровью покропили. От Церкви отлучить грозится, анафеме предать, а воеводу Корнея просить хочет, чтобы покарал…

— Кто наплел? — Быстро спросил Мишка. — Отец Михаил к сплетням слух особо не склоняет. Если поверил, значит, наболтал кто-то, кому он верит.

— Кто-то из твоих, Лис. Чужих у нас не бывает, только моя артель и твои ребята, которых ты в помощь посылал. Мои такую дурь сами про себя болтать не станут…

— Мои — тоже. — Прервал Сучка Мишка. — Им там жить.

— Так-то оно так, только наболтал обязательно тот, кто у нас там бывал. Попу окровавленный клок одежды принесли, и вымазан тот клок в той глине, что на острове в глубине лежит, сверху-то глину не видно, копать надо.

— Та-ак. — Мишка задумался. Обвинение было серьезным, да еще и подкреплено «вещдоком». — Может, заходил кто-то, а ты внимания не обратил потому, что привычно. Кто еще на стройке бывает, так, что это странным не кажется?

— Внучка Нинеина, ребятишки из Нинеиной веси забегают, но редко. — Начал перечислять Сучок. — Еще Листвяна, с двумя девками, еду привозила дней десять назад. «Листвяна? Не она ли подгадила? Но зачем? Преступлений, как известно, без мотива не бывает. Какой у нее может быть интерес в том, чтобы строительство затормозилось, а то и вообще, было заброшено? Если она собирается родить ребенка от главы рода, то ей прямая выгода от того, чтобы род становился все сильнее. Ни хрена не понимаю!».

— Десять дней назад, говоришь? А когда отец Михаил тебя человеческой жертвой попрекнул?

— Гм… — Сучок на некоторое время задумался. — Пожалуй дня через два, после того. На Листвяну думаешь, Лис?

— Погоди, старшина, рано еще на кого-то думать. Ты этот клок одежды видел, отец Михаил тебе его показывал?

— Да, показал. Все верно: кровь, глина. Я уж и перед святыми иконами клялся, и крест целовал…

— Не поверил?

— Не то, чтобы не поверил… Сомневается. Может, говорит, кто-то из артельных, втайне от меня. Как будто, что-то там можно втайне от меня сделать! А ты почему спрашиваешь, Лис?

— Да, так, ничего. Я просто понять пытаюсь: как это все произойти могло.

Припомни-ка, когда Листвяна приезжала, там у вас какая-нибудь яма была вырыта, чтобы эта глина снаружи была?

— Не было никакой ямы. Да и не переправлялась она на тот берег. Твои парни всё из телеги в лодку перегрузили и за несколько ходок перевезли. Листвяна на острове вообще не была.

«Значит, не она. Но по срокам-то совпадает! Преподобный Майкл наехал на Сучка через два дня после ее визита. Мог ей тряпку кто-то из ребят передать?».

— Чей десяток в тот день у тебя работал?

— Кажись… — Сучок почесал в затылке. — Кажись, Первака.

— Кажись или точно? — настойчиво переспросил Мишка.

— Точно! Листвяна еще ему и Вторуше гостинцы какие-то привезла.

— Но ям никаких не было? И все время, пока десяток Первака у вас работал, не было?

— Не было.

«Не складывается. Не мог же Первак или Вторуша специально яму выкопать, чтобы тряпку глиной измазать? Ерунда, решение должно быть более простым. Блин, только детектива мне еще и не хватало, мало других приключений. Что-то крутится в голове, есть какая-то неувязка…».

— Слушай, старшина. А что ж ты мне сразу-то не сказал, а только сейчас?

— Так я сначала своих порасспросить хотел. Мало ли: кто-то поранился, кто-то одежду порвал… Ни у кого — ничего, а на следующий день у вас тут междоусобица случилась. Не до того стало. И поп ваш другими делами отвлекся.

Но, ведь вспомнит же, так не оставит!

— Не оставит. Тут ты, старшина, прав. А ну-ка, как на духу: напраслину на вас возвели или что-то, все же, было?

— Ты что?! — Вскинулся Сучок. — Да, что ж такое-то? Как где крепость ставить надумают, сразу же одни и те же разговоры начинаются! Или первого прохожего зарезать надобно, или бабу в стену замуровать. Да не просто бабу, а молодую, красивую и, чтоб непременно женой главного строителя была! И было-то всего один раз, когда в Новгороде Великом кремль строили, да и то — вранье!

— Так было, или вранье?

— Вроде бы, было… может быть. — Сучок, похоже, сам не был уверен в достоверности истории. — Рассказывают, что ждали, когда первая женщина в ворота войдет, а жена зодчего, как раз ему обед принесла. Ну ее и… того. А он, после этого, с башни вниз головой кинулся. Любил жену очень. Да если б это правдой было, кто бы за строителей замуж выходил?

— Ну, ты-то, как раз, не женат, подколол Мишка — а если надумаешь Алену в стену замуровать, так она тебе всю крепость по бревнышку разнесет.

— Тьфу! Все тебе шуточки, Лис!

— Да, брось ты, старшина. Не плакать же, в самом деле? Вон, у меня полморды сожжено, даже не знаю, буду ли левым глазом видеть, но не скулю же!

— Дикие вы какие-то. — Мрачно отозвался Сучок. — Даже дети насмерть бьются.

— Делай, что должен, и будет то, что будет.

— Будет… — Сучок поморщился, как от зубной боли. — У тебя, говорят, троих убили, для них уже ничего не будет.

— У меня — одного. — Поправил Мишка. — Еще двух девчонок бунтовщики зарубили.

— Девчонок? Ну, вы — звери.

— А лучше б было, если бы нас сонных вырезали? Ты хоть знаешь, старшина, что здесь было?

— И знать не хочу! Лучше, не лучше… Лучше, когда вообще никого не убивают! Лучше бы ты, Лис… — Сучок вдруг замолк на полуслове. — Слушай! А, даже, если бы и была яма, то, все равно, не получается!

— Это как? — Не понял Мишка. — Что не получается?

— А нету, там, где мы сейчас строим, такой глины! Шкрябка объяснял, что раньше, когда-то давно, там высокий холм был, потом он осел, а река вокруг него другой глины и песка намыла. Поэтому эта глина только наверху — в середине острова есть, а мы-то строим с краю!

— Погоди, погоди. Выходит, что даже если бы вы действительно человека там зарыли, его одежда, все равно не могла бы в той глине запачкаться?

— Ну, да!

— Что ж, тот, кто на вас напраслину возвел, специально на середину острова бегал, чтобы тряпку вымазать?

— Не-а! Для этого место надо знать. Мы смотрели, на том месте еще недавно — несколько лет назад — глину брали. Она для обжига хороша — посуду делать, другие вещи.

«Так. Кто мог знать, что на этом месте глина иная, чем в округе? Нинея. Сакраментальный вопрос при любом расследовании: кому выгодно? Опять Нинее! Мы от плохого места для строительства отказались, нашли другое. Она нас и подставила. Красава-то на стройке крутится. Но как Нинея отцу Михаилу тряпку передала? Очень просто — через старостиху Беляну, для того сама в Ратное и притащилась. Ну, бабка!».

— Вспомнил! — Возопил вдруг Сучок. — Вспомнил! Мы же кучу этой глины к себе притащили, хотели попробовать кирпичи из нее делать! Любой к этой куче подойти мог, даже и не зная, что ее в этом месте нет, а надо за ней на середину острова мотаться! «Пардон, Нинея Всеславна, приношу свои извинения за напрасные подозрения.

Все складывается. Первак или Вторуша, проходя мимо кучи глины, мазанули тряпку и отдали Листвяне. Я же говорил, что все должно быть просто!».

— Так, старшина, Можешь больше об этом деле не беспокоиться. — Уверенно заявил Мишка. — Я сам с отцом Михаилом все обговорю, никаких подозрений на тебе больше не будет.

— Что, так просто?

— Проще некуда. Ну не таскали же вы покойника до середины острова, чтобы в глине вымазать? Да и не знали вы тогда про ту глину, начинали-то вы стройку больше месяца назад.

— Ага. Как положено — в новолуние, а закончили в русалью неделю. Всё по обычаю!

Да, обычаи артель соблюдала неукоснительно и строжайшим образом, Мишка однажды сам в этом убедился. Приехав в тот день на стройку «из учебной усадьбы», он стал свидетелем весьма впечатляющего зрелища. Голый по пояс плотник по кличке Куна тащил, надрываясь, к берегу Пивени здоровенное бревно, а остальные артельщики, по очереди, хлестали его по спине розгами. По окончании экзекуции, когда бревно было сброшено в реку, Сучок объяснил Мишке смысл произошедшего. Оказывается Куна проглядел, бревно с сучком, выросшим не на поверхности ствола, а изнутри. Такой сучок потом выпадает из бревна, оставляя после себя косую круглую дырку. Это считается очень плохой приметой, способной навлечь на жильцов множество бед.

— Вот-вот, по обычаю. — Решил приободрить Мишка плотницкого старшину. — Отец Михаил мужик умный, все поймет. А того, кто на нас напраслину возвел, мы наверно, никогда не узнаем — тайна исповеди, сам понимаешь.

— Ну, и слава Богу! — Сучок вздохнул с явным облегчением. — А то, что мы под дом конский череп положили, мед, хлеб, воск… Церковью это не возбраняется.

Мы даже череп лошадиный старый взяли, не стали коня губить…

— Ладно, ладно. Закончили с этим, беру все на себя. У тебя еще дела, какие-нибудь, ко мне есть?

— Есть, Лис. Ха! А, ведь, и вправду, Лис! Как ты это все хитро повернул… А дело такое: помнишь, ты что-то там про лесопилку говорил?

— Говорил, и что?

— Понимаешь… — Сучок снова полез скрести в затылке. — Закуп, конечно, должен на хозяина работать, но никто же не запрещает ему, если может, работать и на себя. Доски — товар дорогой…

— Хочешь долю с продажи?

— Не для себя, для артели. Лис, мы без обмана. Крепость тебе выстроим — залюбуешься! Все, что еще скажешь, сделаем, но ты пойми: людям надежда нужна, верить надо, что из кабалы вырвемся!

— Водяные колеса поставишь?

— Не сомневайся!

— Лес нужен будет выдержанный, из сырого доски дрянные получатся.

— Лес заготовим, под навесами выдержим, все, как надо будет.

— Быстро не получится. — Продолжил охлаждать пыл Сучка Мишка. — Пока заготовите лес, пока он под навесом вылежится, пока пилы откуете, лесопилку поставите… Может, что-то с первого раза не выйдет, переделывать придется.

А там — зима, водяное колесо встанет.

— Ну и ладно! Мы же крепость не завтра закончим. До весны лес под навесом дойдет, весной пилить и начнем.

— А продавать где? В Ратном покупателей на доски много не найдется.

— Э! Был бы товар, а покупателя найдем. Слушай, Лис, а до больших городов здесь далеко? Я, когда сюда плыли, как-то не приглядывался, настроение не то было. Меня выпусти сейчас, так я и дороги домой не найду, больно уж далеко нас Никифор завез.

— А где дом-то твой, старшина?

— В Новгороде Северском… — Сучок запнулся и тяжело вздохнул. — Нету дома.

И у меня нету, и у артельщиков — все за долги продали. И нас, тоже, продали…

— Как же вы так? Это ж, какой долг должен быть, чтобы вся артель в кабалу попала?

— А! — Сучок безнадежно махнул рукой. Чего уж теперь? Человека мы убили, не простого человека, а княжьего. И не просто княжьего, а ближника. «Да! Это вы попали, ребята. По Русской Правде Ярослава Мудрого, за убийство княжьего человека, штрафы назначаются немилосердные. Где-то я читал, кажется у профессора Рыбакова, что доходило до нескольких килограммов серебра, даже до десятков килограммов. И особенно не разбирались — если не находили убийцу, штраф брали с того, на чьей земле обнаруживался труп».

— Ты только не подумай, что мы жертвоприношение перед строительством устроили! — Неправильно понял мишкино молчание Сучок. — Случайно все вышло.

У боярина Козлича — ближника князя Олега Святославича — кто-то из родни помер. Он по такому делу церковь-обыденку заказал. Ну, такую, что за один день строится. Мы взялись, а он, нет, чтобы подождать до вечера, все крутился под ногами, во все нос совал, так извел, что хоть работу бросай. Терпели-терпели, а потом взяли, да и подпортили немного подмостья, думали, что свалится, ушибется, да и отстанет от нас.

Сучок замолк и принялся одергивать и оправлять на себе рубаху.

— А Козлич не просто ушибся, — подсказал Мишка — а насмерть.

— Угу. Шею свернул.

— И какая же вира вышла?

— За боярина — пятьдесят гривен, за то, что церковь в срок не достроили — еще пять, за то, что убийство в Божьем храме, хоть и недостроенном, учинили — еще десять. Двенадцать гривен мы сообща собрали. У баб своих серьги, колты, ожерелья… даже кольца обручальные позабирали. Дома и все хозяйство, по приговору, за бесценок ушло — меньше четверти долга. Остальное никифоров приказчик уплатил. Сам в долги залез, но больно уж выгодно ему показалось — мы же лучшей артелью были. Не только в Новгороде Северском, нас и в Чернигов звали, и в другие места.

— Понятно. А лихву какую Никифор положил?

— Вроде и по божески — десятину в год, да только десятина от такого долга… — Сучок опять вздохнул и махнул рукой. — На нее одну целый год и горбатиться, если еще придумаешь как.

— М-да. Крепко вас.

«Правильно я тебя понял, Сучок — горазд ты на опасное озорство. Рано или поздно, такие, как ты, обязательно нарываются на серьезные неприятности. Ладно бы сам, а ты еще и людей своих подставил, и семьи их. Нет, не случайно у тебя это все вышло. Не в тот раз, так в другой бы влипли. Нету у тебя, в зазоре между желанием и действием, мысли. Захотелось — сделал, а подумать, перед тем, как делать…».

— Какую долю в продаже досок хочешь, старшина?

— Половину! — Выпалил Сучок и настороженно уставился на Мишку. — Вся работа наша, твоя только задумка.

— Да? А то, что на моей земле лесопилка стоять будет? А то, что мой лес вы на доски пилить будете? А то, что в ущерб моей работе, прибыток себе зарабатывать станете?

В принципе, Мишка был не против предложения плотницкого старшины, но не поторговаться — потерять лицо, уважать не станут. Аргументы оказались весомыми — Сучок поколебался и осторожно спросил:

— Какую ж ты долю себе хочешь?

— Не дергайся, старшина! Я же понимаю: половину ты запросил для того, чтобы выторговать четверть. Что, не так?

— Не так! Половина — цена справедливая!

— Справедливая? А давай-ка подсчитаем! Сколько тебе останется с цены досок, если лес ты у меня будешь покупать, за пользование лесопилкой платить, за задержку строительства тоже платить? Да еще не забудь, что доски до покупателей довезти надо — перевоз, ведь, бесплатным не бывает. Погрузить — людей опять от строительства отвлечешь. Сколько-то народу с досками отправить придется, пока довезут, пока расторгуются, пока вернутся… Опять люди от работы отвлечены. Ну, много тебе останется? Сучок совсем сник. Снова сцепил пальцы рук, опустил голову и пробормотал:

— Лис, он и есть Лис. Так обведет, что еще и должен останешься.

— Я же сказал: «Не дергайся, старшина». Признавайся: рассчитывал на четверть?

— Что б тебя леший… Рассчитывал.

— А я рассчитывал дать тебе тридцать пять досок из каждой сотни. Не кочевряжился бы, так бы и урядились. А теперь даю тридцать. Согласен?

— Много тебе навару с пяти досок!

— Не в наваре дело, старшина. Я тебе возможность на волю выкупиться даю, а ты гонор мне показывать принялся. За то и вира с тебя. Грамоту писать будем, или на слове согласимся?

— На слове? С Лисом? — Начал было Сучок, но вспомнив о гоноре, тут же поправился: — Согласен. Верю на слово.

— Тогда, еще одно условие.

— Что еще? — Опять насторожился плотницкий старшина.

— Не бойся, условие простое. О нашем договоре не болтать. Своим скажи, чтобы охотнее работалось, но больше никому.

— Это можно. Не беспокойся, Лис, не разболтаем.

— Теперь еще одно дело. Подбери несколько вязов обхвата в полтора, отложи отдельно, пусть выдерживаются, я потом скажу, что с ними делать…

Дверь распахнулась и в горницу вошла Листвяна в сопровождении кухонной девки, несущей поднос с едой. Ключница строго глянула на Сучка и объявила:

— Михайле Фролычу поесть надо, скоро лекарка придет перевязку делать!

Сучок послушно поднялся с лавки, но Листвяна остановила его.

— Погоди, старшина, дело к тебе есть. — Ключница жестом велела холопке поставить поднос на лавку и обратилась к Мишке: — Михайла Фролыч, надо бы плотников на новые огороды послать — ограду поправить, да и избушку, хоть небольшую поставить, девки в шалашах намучались. А так: и снасть огородную будет, где хранить, и от непогоды укрыться, и переночевать, если потребуется. Если не хочешь много народу от крепостного строения отрывать, так можно всего двоих-троих плотников, а в помощь им десяток ребят из Воинской школы. Хоть бы и десяток моего Первака.

Сучок вопросительно глянул на Мишку, тот согласно кивнул.

— Хорошо. Только, старшина, ты взял бы, да сам съездил, или Нила послал.

Надо там опытным глазом посмотреть, по-моему, место для деревеньки подходящее.

— Добро, сделаем. — Согласился Сучок. — Нила пошлю, он хорошо места для жилья выбирать умеет.

— Так я, прямо сейчас, пошлю кого-нибудь из ребят в Воинскую школу и в крепость? — Спросила Листвяна. — Чтобы уже сегодня Первак свой десяток на огороды привел.

— Посылай. «Чего ей приспичило-то так срочно? Если десяток Первака и доберется, то уже в конце дня. Или хочет, чтобы прямо с утра за работу взялись? Ладно, ей видней».

— Михайла Фролыч, тебя покормить, или сам попробуешь?

— Сам, только под спину мне чего-нибудь подложи, чтобы сидеть можно было. Мишка переждал приступ головокружения, более слабый, чем вчера, и принялся запихивать в себя еду — аппетита не было совершенно никакого, хотя и не тошнило. Листвяна заметив, что Мишка глотает с усилием, тут же заботливо подала кружку с квасом.

— Запей, Михайла Фролыч.

Дело пошло легче, а Листвяна сидела рядом и ворковала:

— Хорошо молодым быть — любые болячки быстро проходят и силы быстро восстанавливаются. — Мишка решил, что речь идет о нем, но оказалось, что Листвяна имеет в виду Юльку: — Молодая лекарка аж три ночи возле тебя просидела, вся серая с лица сделалась. А выспалась, и опять, как яблочко наливное. «Чего ей надо-то? Вежливая, ласковая, заботливая. Меня по отчеству величает, Юльку нахваливает… Точно: нагадила чем-то! Или собирается? То, что номер с кровавой тряпкой не прошел, она еще не знает, но может быть еще что-то в том же духе задумала? Зачем ей это? Мотив надо понять, но пока не выходит. Срыв строительства ей никакой выгоды принести не может, для чего же она эту подлянку подстроила? Не понимаю, а надо! Надо разобраться в ее мотивации, тогда можно будет предвидеть следующие ходы. Блин, и деду-то ничего не скажешь. Даже если найду неопровержимые доказательства ее паскудства, и даже если он их примет… Все равно, Листвяна — его «лебединая песня», он мне этого не простит. Да и жалко старого, ядрена Матрена. Что ж придумать-то?

Мотив! Пока не пойму, ничего делать нельзя!». Мишка продолжал машинально жевать, не прислушиваясь к воркотне Листвяны, но вдруг сознание зацепили какие-то слова…

— Так Юлька уже пришла?

— Да, у Анны Павловны сидит. — Подтвердила Листвяна. — Ждет, пока ты поешь.

— Зови. — Мишка протянул ключнице миску и ложку. — Все, наелся, больше не хочу.

— Да ты и половины не съел, Михайла! Анна Павловна сердиться будет. Съешь еще, хоть немного.

— Не хочу, тошнит меня. Зови лекарку!

— Ну, как знаешь… А еду я оставлю, может лекарка тебя уломает еще поесть.

— Уломает, уломает… Юлька на что хочешь, уломает, зови!

Глава 4

— Здравствуй, Юленька. А я все думаю: Да что ж такое происходит?

Ко мне всё Юлька не приходит, А ходят в праздной суете Разнообразные не те.

«Плагиат, сэр Майкл, да еще такой бездарный. И не стыдно?»

Юлька неожиданно поддержала критику «внутреннего собеседника»:

— Все еще бредишь? А сказали, что на поправку пошел.

— Вот, ты пришла, мне сразу и полегчало.

— Что-то, не заметно. То орал: «Берегись, стрела!», а теперь и вовсе чушь несешь… хотя, складно. Какого только бреда с вами не услышишь.

Несмотря на ворчливый тон, было заметно, что Юлька довольна. Только непонятно чем: состоянием пациента или стихами?

— Давай-ка рассказывай: где болит, как себя чувствуешь?

— Глаз почти не болит, только там все время мокро, а вот ухо, почему-то болит, даже жевать больно. — Принялся перечислять Мишка. — А еще: встать не могу — голова кружится и тошнит.

— А сейчас голова кружится?

— Нет, только когда приподнялся, но быстро прошло.

— Ладно, давай-ка посмотрим, что у тебя там.

Юлька принялась снимать повязки, а Мишка с трудом сдерживался, чтобы не спросить: не принесла ли она, случайно, с собой зеркало. Он даже сам не ожидал, что состояние внешности будет так сильно его волновать. К уху повязка присохла, Мишка зашипел от боли, но на Юльку это не произвело не малейшего впечатления, она даже и не попыталась его успокоить «лекарским голосом».

— Юль, меня сильно поуродовало? — Не выдержал, наконец, Мишка. — Рожа здорово страшная?

— А ты и так красавцем не был. — «Порадовала» Юлька. — Такую харю сильно не попортишь.

— А вот и врешь! — Запротестовал Мишка. — Красава — внучка нинеина — на мне жениться обещала. Красавец, говорит, писаный, только собольей шубы и красных сапог не хватает. Но сапоги с шубой — дело наживное.

— Ну, я же говорю: бредишь! Может, все-таки, она за тебя замуж выйти хотела, а не жениться?

— Не-а! Так и сказала: «Вырасту и женюсь на тебе!». Замуж каждая выйти может, а вот жениться… Но Красава, наверно, способ знает — внучка волхвы, все-таки.

Юлька, наконец, не выдержала и фыркнула.

— Трепач! Надо было тебе лучину в язык всаживать, а не в глаз! А ну, не лезь! — лекарка шлепнула Мишку по руке, которой он потянулся пощупать ухо. — Не зажило еще!

— Ну, что тут у нас? — Раздался вдруг из-за Юлькиной спины голос Настены.

Мишка даже и не заметил, когда она успела войти в горницу.

«Консилиум, сэр. Видать, дела серьезные. Слава Богу, Бурея третьим не пригласили — добивать, чтоб не мучался».

— Вот, мама. — Юлька отодвинулась, чтобы не мешать матери.

— Глаз промой ему. — Настена внимательно вглядываясь в Мишку, легко притронулась пальцами к его лбу возле брови, оттянула нижнее веко. — Ну-ка, попробуй глаз открыть, Мишаня.

Мишка попробовал, получилось плохо.

— Шевелится. — С удовлетворением констатировала Настена. — Все хорошо: глаз видит, веко шевелится, будет чем девкам подмигивать.

— Это я обязательно! — Бодро отозвался Мишка и для убедительности пропел:

На закате ходит парень возле дома моего. Поморгает мне глазами и не скажет ничего. И кто его знает, чего он моргает, Чего он моргает, чего он моргает? Тари-тари, тари-тари, тари-тари-там!

— Ну, если запел, то выздоравливает! — Настена довольно улыбнулась. — Промывай ему глаз и перевязывай. Пожалуй, через пару деньков поднимется.

— Так что у меня с мордой? — Дождавшись, когда Настена выйдет, снова спросил Мишка. — Бурея по страхолюдству переплюну или нет?

— Ну, прямо, как девка! — Возмутилась Юлька. — Ничего особо страшного.

Бровь, конечно сгорела, но вырастет снова… почти вся. Чуть-чуть кривая будет, но несильно. Волосы на голове тоже отрастут…

— А с ухом что?

— Ну… — Юлька помялась, но под настойчивым взглядом Мишки, все же продолжила: — Ты, когда на спину упал, уголек к уху скатился. Подшлемник волосам гореть не дал, но сам тлеть начал и, как раз, там, где ухо… Пока с тебя шлем стащили, пока то, да се… В общем, прижарилось у тебя ухо. Даже обуглилось слегка.

— И что?

— Ну, пришлось отрезать немного…

— Сколько это — «немного»?

Мишка опять полез щупать ухо и опять получил шлепок по руке.

— Не трогай! Как бы еще кусок отрезать не пришлось. Да ты не бойся, Минь, под волосами не видно будет.

— Эх, молодежь, молодежь. Только б вам резать. — Тоном старого доктора из не менее старого анекдота, проворчал Мишка. — Юль, вон там воск лежит, дай-ка мне кусочек.

Размяв воск в пальцах он вылепил из него некое подобие ушной раковины.

— Показывай, сколько отрезали? Юлька немного поколебалась, потом несколькими движениями отщипнула задний край.

— Мать честная! Эльф!

— Что? — Непонимающе переспросила Юлька. — Какой эльф?

— У латинян сказка такая есть — про лесных людей. Они такие же, как люди, даже детей могут от людей рожать, только уши у них заостренные, как у зверей.

— А-а. Ну, у тебя только одно ухо заострилось.

— Так у них полукровок так и называют — полуэльфы.

— Трепач. У него, чуть не пол уха сгорело, а ему все хаханьки. — Лица Юльки Мишка не видел, потому, что она, как раз, накладывала ему повязку, но по голосу чувствовалось, что лекарка улыбается. — Ты и на собственных похоронах шуточки шутить будешь?

— Ага! Приходи, посмеемся.

— Дурак!

— Правильно! Дед Корней так и сказал: «Одна половина бунтует, другая половина с ума сошла, остальные — в жопу раненые». Ранен я совсем в другое место, в бунте замечен не был, так что, выходит, сумасшедший.

— Хватит! — Решительно заявила Юлька. — Шутки шутками, а Роська твой до горячки доигрался — в жару лежит. Ты думаешь, мать сюда на морду твою шпаренную любоваться пришла? Она с Роськой сидит, а попа, дружка твоего, за волосья с крыльца стащила. Приперся! Сам одной ногой в могиле стоит, и парня туда же тащит!

— Да ты что?

— То! И тетка Варвара чуть не померла. Вам, дуракам, смешно — стрелу в задницу поймала, а того не знаете, что там кровяная жила проходит. Порвать ее — смерть, нету способа такие раны лечить. Ефим, дурень, стрелу дергал, как морковку из грядки, а стрела-то от шлема отскочила — кончик погнутый! Разворотил, когда вытаскивал, так, что Варвара чуть кровью не изошла. Еще бы на волосок в сторону и все — порвал бы жилу кровяную. Правильно его твои ребята отлупили — чуть собственную жену по дури не угробил.

— Ну, Варвара тоже хороша! Любопытство ее когда-нибудь угробит — вечно ей все новости раньше всех надо знать… А остальные ребята мои как?

— Про Гришу тебе уже сказали?

— Да. Царствие ему Небесное. — Мишка перекрестился, Юлька даже и не подумала. — С Роськой все понятно, вернее, ничего непонятно. Как думаешь, выкарабкается?

— Не знаю, горячка от запущенной раны… хуже нет. «Эх, пенициллину бы сюда, а так… У них же почти никаких средств для борьбы с сепсисом, а Роська еще и в депрессию впал. Совсем хреново».

— Ладно, будем надеяться. — Мишка в упор посмотрел на лекарку и отчетливо произнес, снова осеняя себя крестом: — Бог милостив.

— Помолись, помолись. — Юлька скептически покривила рот. — Только не вздумай, как Роська, сутки напролет в церкви корячиться. Возись потом с тобой.

— Не буду. Как остальные раненые?

— Яньке Бурей шею вправил, уже и не болит. У Марка плечо еще немного опухшее, правой рукой нескоро свободно шевелить сможет. Серьке палец на ноге пришлось отнять, на костылях прыгает.

— Что? Даже на пятку наступать не может?

— А ты думал? Ступня — такая вещь… Потом-то ходить нормально будет, а пока — на костылях.

— Говорят, ты около меня три ночи просидела. — Мишка осторожно взял Юльку за руку. — Спаси тебя Христос, Юленька, который раз ты уже меня спасаешь… и ребят моих, тоже.

— Да, ладно тебе… — Юлька смущенно потупилась, на щеках заиграл румянец. — Такое, уж, у нас дело — лекарское. А, зато, я Серьке палец отнимали, я половину дела сама сделала, мама только присматривала! «Едрит твою… Ну и герл френд у Вас, сэр Майкл! Тринадцать только в октябре исполнится, от живого человека кусок отхряпала, а радуется, как будто ей новое платье подарили! Сумасшедший дом, что б мне сдохнуть! А… А, вот возьму и уговорю мать Юльке платье сшить, такое же, как у сестер. И вальс танцевать научу! И вообще: закатим бал по случаю новоселья Воинской школы, и танцевать буду только с ней одной, пускай все святоши удавятся!

Вообще-то, надо бы ее похвалить, вон как радуется. Что б такое сказать, вроде комплимента? Блин сразу и не придумаешь, больно уж повод специфический. Ну и ладно, в определенных случаях комплимент вполне успешно заменяется доброжелательной заинтересованностью».

— Так ты что же, скоро уже и сама сможешь, без материной помощи?

— Еще долго не смогу. — Юлька тоскливо вздохнула. — Тут ведь не только правильно отрезать да зашить требуется. Надо еще и так сделать, чтобы у больного сердце от боли не зашлось, а я пока не могу.

— Как же так? Ты, когда моих ребят на дороге лечила, они вообще боли не чувствовали.

— Боль, Минь, разная бывает, настоящей, самой страшной ни ты, ни твои ребята еще и не чувствовали. И больные тоже разные бывают. Ребята твои мне легко поддались, а для взрослого мужика я не лекарка, а девчонка сопливая, он мне не верит, а значит и наговору моему не поддастся.

«Да, с анестезией у ЗДЕШНЕЙ медицины проблема, и еще лет семьсот эту проблему решить не смогут. Под нож лучше не попадать. Слава Богу, Максим Леонидович обещал, что я умру здоровым, видимо, руки-ноги в погребении были в полном комплекте и следов переломов не наблюдалось. Что еще можно определить по старым костям? Не знаю, но и сказанное утешает».

— Минь. — Заговорила вдруг Юлька каким-то непонятным тоном. — Как только полегчает, уезжай-ка ты побыстрее в сою школу, не болтайся в селе.

— Юль, ты чего?

— Мужики на тебя сильно злятся, говорят, что Коней стаю щенков на людей натаскал, а ты в той стае вожак. Утром сход был, Корней указывал: кого изгнать, кого оставить. Устинья — жена Степана-мельника — и Пелагея — невестка его, дочь Кондрата — тебя прилюдно прокляли. Устинья совсем ума лишилась, шутка ли — муж и все три сына убиты. А у Пелагеи муж, брат и отец.

Бурей их обоих оглушил, прямо кулаком по голове, а мужики раскричались, говорят, Корнея хватать начали… может и врут. Там же Лука Говорун и Леха Рябой со своими десятками конно и оружно были. И твоих три десятка Митька привел, верхом, в бронях с самострелами. Так что, вряд ли кто-то решился рукам волю давать, но горячились сильно. Данила прямо на копье Луке кинулся, рубаху на груди рванул, кричит: «Бей, все равно не жить!».

— А Данила-то с чего?

— А ты не знаешь? Устинья-то — его дочь от холопки. Так что, сыновья Степана-мельника — его внуки, все трое. Он же всего года на три-четыре моложе Корнея, а дочку с холопкой прижил, когда ему еще четырнадцати не было.

«М-да, когда все друг с другом в каком-нибудь родстве, только тронь, и пойдет цепляться одно за другое. Кто ж знал, что сыновья Степана приходятся внуками Даниле? И куда Данила смотрел? Ведь знал же о заговоре!».

— Сам виноват! Знал о заговоре, а внуков не удержал! А, может, рассчитывал снова сотником стать?

— Не знаю, Минь. Говорят Данила у десятников в ногах валялся, просил дочку на поруки взять. Никто не согласился, не любят его. А Пелагея Корнею в глаза поклялась обоих сыновей воинами вырастить и в ненависти к тебе воспитать, чтобы не было ему покоя, а под конец жизни, чтобы могилу твою увидел.

— Ну, это мы еще посмотрим: кто чью могилу увидит!

— Уезжай от греха, Минь! Пока ты в доме, ничего не случится, а как поправляться начнешь, уезжай, не задерживайся в селе. Подстерегут где-нибудь и убьют. Все же понимают: ни Лука, ни Леха Рябой, ни Игнат против Корнея не пойдут. Тихон тоже. А с остальными, если что, ты расправишься. Корней, ведь, ратников друг на друга натравливать не станет, для этого у него теперь Младшая стража есть.

— Не будут бунтовать, ни с кем расправляться и не придется.

— Да, что ж ты непонятливый такой! — Взорвалась возмущением Юлька. — Взрослым ратникам пацанов бояться, это же унижение какое! Не простят тебе, не забудут, рано или поздно, найдут способ отыграться! Уезжай, Минька, хочешь Христом твоим тебя попрошу? Уезжай!

Такой Юльку Мишка еще не видел, кажется, девчонка знала, о чем говорит и напугана была всерьез.

— Да, что ж ты, Юленька… — Мишка притянул Юльку к себе. — Успокойся, уеду я. Как только смогу, так сразу и уеду. У меня скоро еще полсотни ребят появится, крепость достроим, пусть только кто-нибудь сунется… Мишка шептал своей подружке еще что-то успокаивающее, называл ее ласковыми прозвищами, гладил по голове, сам поражаясь всплывшей неизвестно откуда странной смеси нежности и готовности порвать любого, кто нанесет Юльке малейшую обиду. И не было в этом чувстве и намека на сексуальность, хотя по ЗДЕШНИМ понятиям юная лекарка уже входила в возраст замужества (выдавали замуж и в двенадцать), было желание успокоить, защитить, оградить от жестокости окружающего мира и…

Совершенно неожиданно начало приходить чувство слияния, которое они уже переживали, когда удерживали на грани жизни и смерти раненного Демьяна. Но сейчас оно было несколько иным: во-первых, непреднамеренным, возникшим спонтанно, во-вторых, слияние не несло радостного чувства переполненности энергией. Юлька, видимо неосознанно, пыталась донести до Мишки свою тревогу, а он всячески сопротивлялся, пытаясь ее успокоить и внушить оптимизм. Сознание взрослого человека, более богатый жизненный опыт, накопленный за долгие годы запас скептицизма — позволяли Мишке легко сопротивляться внешнему потоку информации, делали его ментально сильнее, правильнее было бы, наверно, сказать: не сильнее, а защищеннее. Юлька через этот барьер пробиться не могла, тем более, что не осознавала его существования, да и не смогла бы понять сути. Остатками рационализма, растворяющегося в слиянии двух сущностей, как сахар в горячем чае, Мишка понял: сопротивляться не нужно. Юлька, пусть еще совсем молодая, но лекарка. Она привыкла проникаться ощущениями больного — по едва заметным признакам определять его настроение и самочувствие, через ее руки прошло, если не все, то большая часть населения Ратного. Она чувствует на эмоциональном уровне общее настроение и, как прирожденный медик, будучи не склонной к панике или преувеличениям, способна оценить настрой селян достаточно объективно.

Мишка мысленно расслабился, барьер истаял, и тут же возникло ощущение близости зверя — большого и опасного. Зверь еще не испуган, но уже обеспокоен, еще не разъярен, но уже подобрался и напрягся. Сразу же родилась и ассоциация — медведь, окруженный собаками. Охотник еще не подошел, но уже где-то рядом, и собаки только и ждут появления хозяина, что бы накинуться со всех сторон. Каждую их них в отдельности, медведь убил бы или обратил в бегство без особых усилий, с охотником он тоже без страха сошелся бы один на один, но вместе… Убить! Убить вожака стаи, потом перебить или разогнать остальных собак, а тогда уж и с охотником можно разобраться, тем более, что без своих зубастых помощников, тот может и не решиться напасть. Вот он, этот зверь — Ратнинская сотня, и вот он, вожак стаи — сотников внук Мишка, старшина Младшей стражи. Убить или иным способом избавиться от него, и охотник отступит — зверь слишком силен…

Деликатный стук в дверь прозвучал, прямо-таки, громом небесным. Юлька торопливо высвободилась из мишкиных объятий, схватила старую повязку и преувеличенно тщательно принялась ее сматывать. Мишка чуть не выматерился вслух от досады, но сдержался — рядом сидела девчонка, а такую куртуазность, как предварительный стук в дверь во всем Ратном мог изобразить только один человек — отец Михаил.

— Входи отче! — Громко произнес Мишка и подмигнул удивленно оглянувшейся на него Юльке.

— Мир вам чада, я не помешал?

— Нет, отче, я уже закончила. Юлька начала торопливо складывать в сумку лекарские принадлежности, потом спохватилась и, перекрестившись, подошла под благословение. Как бы скептически Настена не относилась — не к религии, разумеется, а к жрецам — соблюдать внешнюю благопристойность она дочку приучила.

— Не спеши, Иулиания, переговорить с тобой хочу… Или тебя больные ждут?

— Нет, никто не ждет, отче.

— Вот и поговорим об отроке Василии. Миша, ты, наверно, тоже о нем со мной поговорить хотел?

— Хотел, отче. — Не стал отказываться Мишка. — Только разговор неприятным оказаться может, ты уж прости, но я за десятника Василия перед Богом и людьми отвечаю, и если с ним беда приключилась, хочешь не хочешь, спрос и с меня тоже.

— В этом ты прав, и спорить с тобой было бы глупо и не справедливо. — Отец Михаил помолчал немного в раздумье. — И что же ты мне сказать хотел?

— Отче, ты бы присел, разговор может долгим оказаться, да и неудобно — ты стоишь, я лежу. Мишка подождал, пока священник устроится на лавке и продолжил: — Василий воинское обучение проходит. Ты, отче, надеюсь не будешь спорить с тем, что воину плоть умерщвлять, подобно чернецу, неуместно. Воин иным способом усердие в вере проявляет, телесная слабость ему не пристала.

— Так. — Отец Михаил кивнул. — Иулиания, как здоровье отрока Василия?

— Плохо. — Произнесла Юлька, прямо-таки, прокурорским тоном. — В беспамятстве он, в жару, в горячке.

— А его? — Священник кивнул на Мишку.

— Ему полегчало. Теперь на поправку быстро пойдет, а Роська… то есть, Василий, не знаю. Пока не о поправке говорить надо, а о том, выживет ли? — Юлька даже и не скрывала, что считает виновным в произошедшем попа. — Мама, конечно, сделает все, что можно, но не знаю.

— Все в руце Божьей, будем надеяться. Матушка твоя, как я понял, меня во всем винит?

— А кого ж еще? — Мрачно отозвалась Юлька. — Сам, конечно, тоже дурак, но мог же ты ему указать!

— Мог бы. — Согласился священник. — И оправдываться не собираюсь! Ведомо мне и то, что неофиты часто излишним усердием грешат, бывает, что и во вред. Но, вот ты, Иулиания сказала, что не знаешь, выживет ли Василий. Не знаешь, но если будет на то хоть малейшая надежда будешь лечить! Скажу более: даже если не будет надежды, ты все равно будешь бороться за жизнь больного до последнего мгновения. Так?

— Так. — Юлька явно не понимала, к чему клонит отец Михаил, и смотрела настороженно. — Лекари иначе и не могут.

— А ты, Миша, часто повторяешь одну мысль: «Делай, что должен, и будет то, что будет». Так?

— Так. — Подтвердил Мишка, уже догадываясь, какой аргумент последует дальше.

— Оба вы: и ты, Иулиания, и ты, Михаил — видите в сем свой долг и готовы исполнять его, невзирая ни на что! Так почему же вы отказываете мне в праве исполнять мой долг? Пути Господни неисповедимы, искренняя молитва слышна Господу, мог ли я быть уверенным в том, что не перст Божий привел отрока Василия в храм? Мог ли я быть уверенным в том, что не произойдет чуда и по молению его Господь не исцелит раненого? Мог ли я изгнать молящегося из храма? Отец Михаил обвел горящим взглядом собеседников, тяжело, с хрипом вздохнул, на щеках его проступил нездоровый румянец. Юлька и Мишка молчали. Мишка мог бы найти, что возразить, священнику, но не хотел обижать своего тезку и учителя, да и поздно было — словами делу не поможешь. Юлька же, кажется, уже забыла о теме разговора и смотрела на отца Михаила лекарским взором, как по писаному, читая диагноз — чахотка.

— А теперь помыслите, чада. И у лекаря бывают неудачи — не всегда лечение удается. И у воинов случаются поражения. Так же случилось в этот раз и со мной. Скорблю. Молюсь о здравии отрока Василия и не ищу у вас ни оправдания, ни жалости, но лишь понимания. Вся злость у Мишки куда-то подевалась, оставив после себя только жалость к отцу Михаилу и к Роське. Обоих он любил и их страдания ощущал, как собственные. Убедил ли священник в чем-нибудь Юльку, Мишка не понял, скорее всего, нет. Самому Мишке никакие убеждения были не нужны — рядом с ним сидели два человека, для которых правило: «делай, что должен» — были не словами, а смыслом жизни, но как по-разному они понимали свой долг!

Повисшее в горнице молчание надо было как-то прерывать, иначе либо отец Михаил примется дальше изводить себя, либо Юлька ляпнет чего-нибудь непотребное.

— Понимаю, отче. Все ты верно говоришь, но пойми и ты. Роська… — отец Михаил недовольно шевельнул бровями, услышав языческое имя. — … Да, отче, тогда он еще был Роськой! Так вот, Роська, сколько себя помнит, жил на ладье и другой жизни не знал. Не было у него: ни дома, ни семьи, даже имени своего настоящего он не ведал, потому, что попал в рабство малым ребенком. Сейчас он приспосабливается к новой жизни, ищет в ней свое место. Помочь ему в этих поисках — наша обязанность, подталкивать к тому или иному выбору — грех. Если он выберет стезю служения Господу, слова не скажу поперек, но выбор его должен быть сознательным, при ясном понимании того, к чему этот выбор приведет. А пока… То, что он неумерен в своих поисках, никого удивлять не должно — юношеский максимализм, ничего не поделаешь. Потому и удерживать его от излишнего, как ты сказал, усердия, наш долг. Мишка прикусил язык, но было уже поздно — отец Михаил отреагировал на его речь, а особенно на слова «юношеский максимализм», так, словно увидел перед собой некое чудо. Он даже, по всей видимости чисто машинально, перекрестился и растерянно произнес:

— Миша… Ты… В который раз уже. Не устаю изумляться: откуда это? От старца умудренного такое услышать — понятно было бы, но тебе всего четырнадцать! Если бы не сам тебя в купель окунал… «Блин, какой прокол! Нервы, сэр, или резко прерванный контакт с Юлькой так подействовал? Черт бы побрал этот возраст, когда уже вырасту? Среди своих, а как в тылу врага — забудь про искренность!».

— Не ты первый изумляешься, отче, хотя, как раз тебе-то, и не с чего. — Ситуацию надо было отыгрывать, и Мишка решил, что нападение — лучшая оборона. — Ты же меня не только грамоте обучал, вспомни: ты, прежде всего, учил меня думать. Воевода Кирилл говорит: «Плох тот учитель, которого не превзошел ученик», и он тоже приучает меня думать. Поставил под мою руку полсотни мальчишек и дал в наставники Андрея Немого, поневоле задумаешься: что пацанами движет и как их обуздать. А не ты ли меня поучал: «Обуздаешь их — обуздаешь себя»? Чему же ты изумляешься? Что ты такого от меня услышал, что, как следует поразмыслив, не сказал бы любой разумный человек? Спасибо тебе за науку, отче.

— Чудны дела Твои, Господи. — Отец Михаил несомненно был польщен, но какие-то сомнения, видимо, еще оставались. — Порадовал ты меня, чадо, но…

Разговор надо было срочно уводить в сторону, и Мишка не дал священнику завершить фразу:

— А хочешь, отче, еще тебя порадую? Жертвоприношение, которое плотники, якобы, учинили, наветом оказалось — вранье!

— Не шути с этим, Миша, Враг рода человеческого хитер и в заблуждение ввести может и людей более умудренных, чем ты… — Отец Михаил осекся, поняв, что именно он только что сказал, но, после небольшой паузы, все же продолжил: — Речь о самом сильном и самом богопротивном колдовстве идет — о ворожбе на человеческой крови и погублении бессмертной души! Так просто это отмести невозможно.

— А я и не отметаю, отче. Я разобрался. Тебе в подтверждение навета клок одежды принесли, кровью и глиной замаранный, а глины такой на месте строительства нет! Ни на поверхности, ни в глубине. Приедешь постройки освящать, сам в этом убедишься. Вдобавок, тряпку тебе эту притащили более, чем через месяц после начала строительства, а глина на ней была свежая!

Может такое быть? Не может!

— Гм… — Отец Михаил задумался, машинально поглаживая священнический крест. — Были и у меня сомнения, не скрою. И раб божий Кондратий перед святыми иконами клялся, крест целовал, я видел — не врет. Выходит, навет… нет пределов злобе людской и зависти.

— Я не спрашиваю, отче, имени клеветника — тайна исповеди нерушима. Сам найду, тем более, что это не так уж и трудно. А когда найду…

— Остановись, Миша! — Отец Михаил выставил перед собой ладонь в протестующем жесте. — Ты и так уже, своим судом, неправедно кровь человеческую пролил!

— Я?!

— Ты, Миша, ты. За что ты убил людей в доме Устина?

— Они бунтовщиками были! Как тати в ночи, подкрались, чтобы нас убить!

— Как тати, говоришь? А ну-ка, припомни: кто-нибудь из них к вам на подворье заходил?

— Они не успели…

— Заходил или нет?

— Нет, отче, не заходил.

— Значит, те, кто укрылся в доме Устина ничем вашим жизням не угрожали?

— Они собирались…

— Угрожали или нет?!

— Нет, отче, не угрожали.

— Когда ты их преследовал, они пытались остановиться, подстеречь тебя и нанести какой-либо вред?

— Нет, отче, не пытались.

— А теперь, сын мой, обрати мысли свои к Высшему Судии! Люди шли к твоему дому с преступными намерениями, но потом передумали… Неважно, почему! — Священник повысил голос, не давая Мишке возможности перебить себя. — Неважно, по какой причине, передумали и вернулись домой! Ответствуй, как перед Высшим Судией, за что ты их убил?! Женщина — раба Божья Марфа — защищала свой дом и детей! За что ты ее убил? Отрок Григорий пошел за тобой по твоему приказу, значит, не ведал, что творил и принял смерть лютую — скончался в муках! За что ты его убил?!

«Боже мой, опять та же формулировка: «Превышение пределов необходимой самообороны»! Это никогда не кончится! Ни ТАМ, ни ЗДЕСЬ. Это проклятие, от которого не скрыться и за девятью веками времени! ТАМ я ответил ударом на удар, ЗДЕСЬ я ответил ударом на удар. В чем моя вина? В том, что мой удар оказался сильнее? В том, что не дал ударить себя повторно? В том, что не стал ждать, когда меня надумают убивать еще раз?». Мишке вдруг начало казаться, что он сходит с ума — события XX и XII веков перемешались и стало невозможно отличить одно время от другого. Он, как будто со стороны услышал свой голос в комнате для допросов следственного изолятора «Кресты»: «В яслях, в детском саду, в школе — одни женщины. «Вовочка, не кричи, Вовочка, не бегай, Вовочка не дерись!» Если Вовочка все это честно выполняет, то в темной подворотне не он будет защищать свою девушку, а девушка его!!! А потом кричите, что мужиков настоящих не осталось!». Но следователем была женщина. «Вы, Ратников, могли позвать на помощь охрану, вы могли спрятаться под койку». «Да меня после этого «опустили бы!!!». «Но, зато, Вы не стали бы убийцей!». Следователем была женщина, судьей тоже была женщина…

— За дело он их убил! За то, чтобы его матери не пришлось дом и детей защищать! За то, что воин, порушивший присягу и умысливший против сотника, повинен смерти! За то, что враг должен быть убит, или он убьет тебя!

Мишка даже не сразу понял, что в горнице звучит голос Настены. Лекарка стояла в дверях, видимо явившись на громкие голоса, и, направив на отца Михаила указательный палец, говорила так, словно рубила топором:

— Ты, поп, у них присягу принимал, а теперь клятвопреступников защищаешь! Он, по-твоему, должен был ждать, когда они второй раз напасть надумают? Или тебе обязательно надо, чтобы все в чем-то грешны были? Чтобы виноватыми себя считали? Виноватого легче подчинить, легче рабом сделать! Пастырем себя называешь? А долго ли твое стадо проживет, если у него рога отпилить, да собакам зубы выбить?

— Умолкни, женщина! Не ведаешь, что говоришь…

— А ты сожги меня! Как мать мою попы сожгли! За то, что людей лечила, за то, что младенцам на свет появляться помогала, за то, что смерть с порога гнала!

Гордая осанка, твердый голос, уверенный тон, ни малейшего намека на скандальный визг озлобленной бабы. Мишка буквально физически почувствовал, как Настена, одним своим голосом и видом, вытягивает его из водоворота безумия, куда его начало было затягивать.

— Замолчи! Ты не смеешь святых отцов…

— Смею! — Настена притопнула ногой. — Ты, долгогривый, одного парня до горячки довел, теперь за второго взялся? Не дам! У тебя самого смерть за плечами стоит!

— Не тебе, ведьма, предрекать волю Божью… Отец Михаил вдруг схватился за грудь и зашелся в надсадном кашле, на губах его выступила кровь.

— Ну, вот. — Настена сразу же утратила весь свой грозный вид. — Эй, кто-нибудь! Бегите за Аленой, пусть страдальца своего забирает, да домой тащит! Юлька, бегом на кухню! Пусть вина с медом смешают да подогреют немного. Ну-ка, дыши аккуратнее, долгогривый, не сжимайся, расслабься, не рви себе нутро, и так, наверно, одни лохмотья там. Настена заставила священника опереться спиной на стену, что-то подсунула ему под голову, заговорила «лекарским голосом»:

— Тихо, спокойно, медленно… Не тяни в себя воздух, он сам войдет.

Тонкой струею, свежестью светлой, ласковым ветром раны обвеет.

Силой наполнит и боли утишит. Горести сгинут и радость вернется.

Нету болезни и нету печали — ветром уносит, вдали разметает.

Жар, что от сердца лучами исходит, грудь согревает и горло смягчает.

Тело теплеет, покоится мягко, соки струятся по жилам свободно, В пальцах, в ладонях тепло тихо бьется, вверх по рукам поднимается к телу.

Медленно голос мой сон навевает, веки набрякли, губы ослабли, Плечи обвисли, грудь чуть колышет… Мишка почувствовал, что на него начинает наплывать сонливость. Отец Михаил тоже задышал ровнее, расслабился и, хотя в груди у него еле слышно сипело, приступ, кажется, пошел на убыль. Настена еще продолжала что-то говорить, но смысл слов до Мишки уже не доходил, слышен был только монотонный, успокаивающий голос. Последней ясной мыслью, перед окончательным погружением в сон, было:

«Ну, вот. А говорят, что на меня заговоры не действуют…».

* * *

Разбудил Мишку голос деда:

— Давай, давай! Ничего он не спит, а если спит, разбудим — нечего днем дрыхнуть, на то ночь есть! Михайла! Хватит бездельничать, давай-ка делом займись, мне, что ли, за тебя отдуваться все время? Мишка раскрыл глаз и увидел, что дед вталкивает в горницу приказчика Осьму.

Нового приказчика привез с собой Никифор и поставил его начальником над Спиридоном и тремя работниками. Внешность у Осьмы была совершенно классической, словно у актера, играющего роль купца в одной из пьес Островского. Среднего роста, дородный шатен, с окладистой бородой и расчесанными на прямой пробор, слегка вьющимися на концах, волосами. Глазки маленькие, нос картошкой, губы полные, сочные. Ладошки маленькие, пухлые, с сосискообразными пальцами. Ноги кривоватые и, пожалуй, коротковатые, что делалось особо заметным из-за упитанности тела. Но на внешности тривиальность и заканчивалась, все остальное у Осьмы было совершенно нестандартным. Начинать можно прямо с имени. Прозвище Осьма было производным от… тоже прозвища — Осмомысл. Прозвища весьма уважительного, свидетельствующего о незаурядном уме. Не был Осьма ни закупом, ни вообще каким-нибудь должником Никифора, а, в недавнем прошлом, являлся весьма успешным купцом, которому Никифор сам был чего-то должен, но не в финансовом плане, а в морально-нравственном. Как понял Мишка из весьма туманного комментария Никифора, погорел Осьма «на политике» — каким-то образом «не вписался» в процесс перевода князем Юрием Владимировичем своей столицы из Ростова в Суздаль. Князь Юрий еще не снискал себе прозвища «Долгая рука», но прятаться от него уже приходилось как можно дальше. Так Осьма и оказался в Ратном. Мишку новый приказчик «поставил на место» сразу и бесповоротно, причем, без малейшего хамства или намеков на разницу в возрасте. Мишка, было, начал объяснять ему все то, что объяснял Спиридону об устройстве лавки, склада и прочего. Осьма выслушал, не перебивая, а потом сам начал задавать вопросы, и тут Мишка понял, что имеет дело с настоящим профессионалом, возможно, даже покруче Никифора.

Кто в Ратном более влиятелен в невоенных делах — сотник или староста?

Сколько потребуется платить в сотенную казну за право держать в Ратном лавку? Как соотносятся в местной торговле серебро и натуральный обмен? Какая доля, привозимых на осеннюю ярмарку в Княжьем погосте товаров, идет в уплату податей, и сколько остается для торговли? Возят ли товары водным путем в Пинск и выгодно ли это? К каким селениям есть сухопутный путь, а куда можно добраться только водой или по льду? Склонно ли местное население пограбить путников? Имеются ли постоянные банды грабителей? И так далее, и тому подобное.

Мишка откровенно «поплыл», а потому безропотно принял заключительный комментарий Осьмы:

— Ты, хозяин, дай мне время осмотреться, разобраться, кое-что попробовать.

Потом, если чего напортачу, укажешь. Но не напортачу — дело свое знаю и никогда никого, кто мне доверялся, не подводил. Когда присмотрюсь, поговорим, таиться от тебя не стану — как надумаю дело наладить, все тебе и обскажу.

Мишка все понял правильно. Уважительное обращение «хозяин», обещание согласовывать планы, а на самом деле: «не учи папу жить с мамой, мальчик». В очередной раз помянув недобрым словом свои «паспортные данные», Мишка смирился. В конце концов, было даже интересно понаблюдать за работой настоящего профи, поднявшегося в бизнесе до уровня политической фигуры регионального уровня (иначе, с чего бы князю Юрию Суздальскому «наезжать» на Осьму?). Но понаблюдать не вышло — тренировки «спецназа» в «учебной усадьбе» поглотили Мишку почти целиком, только раз в неделю удавалось вырваться в Воинскую школу с «инспекционным визитом».

Приходилось выбирать: либо торговля, либо обучение военному делу. Это заставило Мишку иными глазами взглянуть на викингов, которых он до того считал обыкновенными пиратами — умение сочетать войну и торговлю оказалось вовсе не простой штукой. По иному вспомнилось и высказывание Луки о дядьке Никифоре: «когда торгует, а когда и на щит взять умеет», оказавшееся нешуточным комплиментом материному брату.

Теперь было непонятно: то ли Осьма, наконец-то, решил прийти с первым отчетом, то ли дед его пригнал исключительно для того, чтобы внук без дела не валялся. Мишку спросонья взяла досада: чем закончился приступ у отца Михаилом — неизвестно, Юлька ушла, теперь, вот, с этим разговоры разговаривать…

— Здрав будь, хозяин.

— Здравствуй, Осьма, проходи, садись.

— Благодарствую. — Осьма устроился на лавке основательно, как будто собирался засесть у Мишки надолго. — Как здоровье, что лекарка говорит?

Глаз-то видеть будет?

— Говорит, что будет.

— Вот и ладно. Главное, чтобы зрению ущерба не было, а остальное — мелочи. Раздражение не проходило, а спокойная, неторопливая речь Осьмы заводила еще больше. Вдобавок болела затекшая во сне шея.

— Осьма, ты, как: по делу пришел или просто проведать?

— О здоровье справиться — тоже дело. — Приказчик словно и не заметил мишкиного хамства, Мишка чуть не плюнул со злости. — Но и дело тоже есть, и не одно. Поговорить-то ты способен, или мне через денек-другой зайти?

— Могу. — Мишка попробовал приподняться, чтобы изменить позу, его тут же замутило. — Только помоги мне немного ниже лечь, а то мутит от дурманного зелья. Все никак не отойду.

— Дело знакомое. — Осьма ловко поддержал Мишку под спину и поправил подушку, рука у него оказалась неожиданно сильной. — Квасу пей побольше, надо нутро промыть. Брусники бы тебе еще, хорошо от этого дела помогает, но где ее сейчас возьмешь? Так удобно лежать?

— Да, спасибо. Что за дела-то?

— Одно дело спешное, хотел с Корнеем обговорить, а он к тебе погнал. — Осьма развел руками, словно извиняясь, за то, что нарушил мишкин покой. — Сотник Корней сегодня с утра свою волю объявил: трех баб с семействами к родителям возвращают, а пятерых просто изгоняют. До нашего торгового дела это прямое касательство имеет. «Он что, рехнулся? Чем тут торговать-то? Стоп! Дома, поля, огороды — у тех, кого отправляют к родителям. Еще и холопы, если только они их с собой не заберут. А у тех, кого просто изгоняют — вообще все имущество. Дед говорил, что разрешит взять только то, что на одной телеге увезти можно. Блин, я и не подумал даже, не до того было».

— Так ты собираешься их имущество скупить?

— И это тоже. — Осьма согласно склонил голову. — Но с этим можно и повременить, а сейчас надо с самими отъезжающими разобраться.

— С отъезжающими?

— Ну, да! Они же по домам поедут, я разузнал, сухим путем. Значит, если с ними поехать, узнаем дорогу к их селищам. Сотник Корней им охрану дает, вот и нам бы с товаром вместе с ними поехать. Я почему к тебе пришел? У тебя в Воинской школе купеческие детишки обучаются караваны охранять, пусть бы съездили вместе с охраной — хорошая учеба получится. Ваша ключница собралась паренька в Воинскую школу с вестью послать, я его задержал. Если ты согласен, хозяин, то можно через того гонца и Петра с его унотами вызвать.

Здесь их на три отряда разведем и к ратникам, которые охранять караваны поедут, приставим. Так как?

— А что? Дело хорошее. Согласен. Только надо у ратников спросить: согласятся ли пацанов с собой взять?

— Я уже договорился — каждому ратнику по куне, и все покажут, объяснят, присмотрят за ребятишками в пути.

— Погоди, погоди… Мне тут рассказали, что народ на Младшую стражу зло затаил, как бы беды не натворить. Кто в охране-то пойдет?

— Лука и Тихон со своими людьми. Их четырнадцать и у Петра четырнадцать, сам Петр пятнадцатый. Выходит по десятку на караван. И я по одному работнику пошлю. Ну что, вызывать Петра?

— Давай.

Осьма набрал в грудь воздуха и гаркнул:

— Спирька!!!

В дверь просунулась прохиндейская рожа Спиридона.

— Здесь я, Осьма Моисеич!

— Скажи пареньку, чтобы ехал и передал все, как уговорено.

— Слушаю, Осьма Моисеич! «Быстро ты Спирьку выдрессировал, чувствуется хватка. Хотя, этому типу много не нужно, пару раз морду начистить, и шелковый станет, но верить ему нельзя ни на копейку».

Спирька скрылся, а Осьма продолжил все так же спокойно и размеренно:

— Теперь, о тех, кого изгоняют на все четыре стороны. Пять баб и тринадцать детей разного возраста. Идти им некуда, я разузнал, родни в округе у них нет. Значит, либо сгинут, либо кто-то их похолопит. Почему не мы?

— Да ты что? Своих…

— Какие же они свои? Изгои на твою жизнь и жизнь твоей родни умышлявшие.

— Бабы, детишки?

— Муж и жена плоть едины. Господь же наш ревнитель наказывает детей за грехи отцов до третьего и четвертого колена. Нас, грешных Господь сотворил по образу и подобию своему, почему же нам не следовать Его примеру? «Ну, да. Дед, помнится, объяснял, что христианство выгодно, но не до такой же степени! Вот, значит, как олигархами становятся! Личные связи с власть предержащими, плюс оправдание любого своего «коммерческого» предприятия постулатами официальной идеологии, плюс полное отсутствие морали. То-то он от Юрия Суздальского аж через несколько границ утек. Долгорукий — мужчина серьезный. Эх, кто бы ТАМ так же Березовского шуганул. Нет, пока Ельцин президентствует, «Березу» не тронут…».

Осьма, между тем продолжал:

— Сейчас в Ратном три десятка твоих ребят. Да хватит и двух десятков, я сам с ними поеду. Догоним, полоним, отведем в Княжий погост. Спирька туда малую ладью пригонит, он один раз уже туда ходил. Сейчас многие добычу, в Куньем городище взятую, сбыть хотят. Погрузим все на ладью, на весла холопов посадим, и вниз по Пивени, потом по Случи. Дня за три до погоста доберется. Там баб с детишками — на ладью и в Пинск. В Пинске приказчик Никифора сидит, поможет быстро расторговаться…

— Нет!

— Что «нет»?

— Пусть изгои, пусть злоумышляли, но своими, ратнинцами я торговать не стану! Бабы меня и так прилюдно прокляли, а если я их еще в рабство…

— Нет, так нет. — Легко согласился Осьма. — Пусть другим достанутся, или зверью на обед. Однако куньевскую добычу ты в Пинск отправить не против?

— Не против. «Что же Вы натворили, сэр Майкл? Пять женщин, тринадцать детей… «кому-то достанутся или зверью на обед». XII век, одиночки не выживают, даже этот «коммерсант», туды его мать, вынужден к кому-то пристраиваться, хозяином называет, курва. Где правда, в чем? У отца Михаила своя правда — я пролил невинную кровь, у Настены своя — клятвопреступников карать без жалости, у Пелагеи своя — будь ты проклят, Бешеный Лис. А где моя правда? С чем я сюда пришел? С избавлением от тюрьмы и смерти, с радостью от подаренной второй жизни? А еще с чем? В Бога не верю, сотне сам гибель предрек… Тпру, стоять, сэр! Кажется уже договаривались: никаких интеллигентских самокопаний и самобичеваний. Все идет так, как должно идти в этом времени и в этих обстоятельствах. Боитесь замараться? Ну, так извольте проследовать в сортир с намыленной веревкой! Впрочем, это мы уже однажды обсуждали…».

— Хозяин, ты слушаешь?

— Что?

— Э-э, может ты устал, потом продолжим?

— Нет, говори, что ты хотел.

— Я говорю: продал бы ты мне дом Устина.

— Чего? — Мишка даже не сразу понял, о чем идет речь. — Ты о чем, Осьма?

— Да нет, хозяин, я все понимаю! Чужим в Ратном строиться или покупать дома не дозволено, я узнавал. Разве что, на посаде, да и то еще не известно, посада-то у вас пока нет. И тебе усадьбой владеть не по возрасту. Но других-то хозяев нет. Устин убит, жена его убита, детей их к родне отсылают. Ты усадьбу на щит взял, тебе и владеть, то есть, пока, конечно, деду твоему, вместо тебя, но через два года ты в возраст войдешь, дед тебе меч навесит, тогда ты в своем праве будешь.

— Но, все равно же, чужому продать нельзя будет. — Язык так и чесался послать Осьму с его коммерцией куда подальше. — Что за два года изменится?

— Э, хозяин, за два года много воды в Пивени утечет, всякое случиться может.

Но я столько ждать не могу, мне семейство перевезти сюда надо. Я, что предлагаю: купчую я подпишу с тобой, силы она пока иметь не будет, а жить в том доме я буду, как бы по указу сотника. Это можно, я узнавал. Через два года купчая вступит в силу, но знать об этом никто не будет — живу себе и живу. А еще сколько-то времени пройдет, так никто и не задумается — привыкнут.

— Дед в курсе?

— Что?

— С дедом ты это все обговорил?

— А как же? Он так и указал: продаются только постройки, другое имущество, холопы, пашенные земли, разные угодья — все тебе. Так я и не претендую, холопы — дело наживное.

— Слушай, Осьма. Вот, ты сюда семью перевезти собираешься… Представь себе, что кто-то их по дороге из Суздаля перехватит так, как ты наших изгоев предлагаешь перехватить. Как это тебе?

— Ну, во-первых, я из Ростова, а не из Суздаля. Во-вторых семья у меня уже в Турове. А в-третьих… чего ты хочешь-то? Тут уж, куда не кинь, везде клин. Для изгоев легкой судьбы не бывает. Самое лучшее, если в холопы угодят, но могут разбойникам попасться или зверью. Могут просто с голоду помереть или от болезни, но это долго, раньше до них кто-нибудь добраться успеет. Совесть тебя мучает? Ну, возьми их к себе в крепость! Только тогда каждый день жди: либо нож в спину, либо яд в еду. Я их судьбу менять не предлагал, я предлагал на их беде нажиться.

— Что ты сказал? Ты что, б…дь, сказал…

— Уймись, парень…

— С-сволочь, это ты мне… — Мишка сел на постели, перед глазами поплыло, преодолевая тошноту он сунул пальцы в рот и высвистал сигнал: «Тревога, все ко мне!».

— Стой, ты что делаешь, парень!

— Ур-рою, падла… — Мишка попытался опереться рукой на край постели, но ладонь соскользнула и он свалился на пол. — Не прикасайся ко мне! Не обращая внимания на мишкино сопротивление, Осьма подхватил его и уложил обратно.

— Да что ж ты творишь, парень? Разве ж можно так? Мишка снова попытался свистнуть, но рот наполнился тягучей слюной и у него ничего не получилось.

— С-сука брюхатая, сейчас ты у меня наживешься…

За дверью послышался топот ног и дедов командный рык:

— Стоять! Я кому сказал? Всем назад, я сам разберусь!

— Я тебе разберусь, старый хрыч! — Возник на фоне общего шума голос Настены — Совсем очумели мужики. А вы чего здесь? В кого стрелять собрались?

Пошли вон! Что-то пробубнил молодой голос, кажется, Дмитрия, в ответ снова рыкнул дед:

— Он старшина, а я сотник! Вон отсюда!!!

Мишка снова, уже понимая, что дед никого к нему не допустит, попытался свистнуть, но Осьма прижал его руки к постели, потом обернулся к двери и закричал:

— Коней Агеич, да зайди ты, наконец, не уймется никак твой Лис!

Вместо деда в горнице появилась Настена.

— А ну, отпусти парня! — Рявкнула она на Осьму. — Прочь руки!

— Да он сам же себе навредит, гляди, как его корежит.

— Не навредит! — Настена обернулась назад и кого-то там схватила. — А ну, поди-ка сюда! Мишка от изумления даже забыл о тошноте — Настена тащила деда в горницу за бороду!

— Вы что тут устроили? Я что, вас все время в разум возвращать должна?

— Да отпусти ты, дурища! — Дед безуспешно пытался высвободить бороду из пальцев Настены. — Ох, Ядрена М-м-м… Настена коротко двинула свободной рукой и дед скрючившись, начал оседать на пол.

— Я тебя отпущу! Я тебя так отпущу — неделю в нужнике ночевать будешь! — Лекарка выпустив бороду деда, повернулась к Осьме. — А ты, торгаш…

Осьма не стал дожидаться продолжения и подхватив лавку, многозначительно подкинул ее в руках, перехватывая для удара. Мишка заскреб пальцами по стене пытаясь дотянуться до висящего над постелью пояса с оружием.

— Все!!! Хватит!!! — Заголосил с пола дед. — Остановитесь все!!! Михайла, лежать! Осьмуха, оставь лавку, не тронет тебя никто! Настька! Ядрена Матрена, Настька, встать помоги. Размахалась, понимаешь, меня лошадь так не лягала.

— Что случилось? — Донесся голос матери. — Корней Агеич, что с тобой? — Вторил ей голос Листвяны.

— О, Господи! — Взвыл дед. — Вас только тут не хватало! Настена, Христа ради, уведи их! Все уже, никто никого не тронет. Лекарка подозрительно оглядела присутствующих и неожиданно подчинилась деду.

— Анюта, Листя, пошли отсюда.

— Да что у вас тут…

— Пойдем, пойдем. — Прервала мать Настена. — Мужики дурью маются. Пойдем, там поговорим. — Лекарка подхватила мать и Листвяну под руки и повлекла в сторону сеней. — Пошли, бабоньки, парнишек успокоить надо, а то они за самострелы похватались, долго ли до беды…

Осьма проводил женщин взглядом, шумно выдохнул, поставил лавку на пол и протянул руку деду.

— Вставай, что ли, Корней Агеич.

— Да пошел ты, Осьмуха… Ох, Ядрена Матрена. Лекарка, а дерется, как Бурей.

Знает, ведь, в какое место двинуть, жаба.

— Д-а-а, грозна бабища. — Согласился Осьма. — Я думал, грознее вашей Алены никого и нет. А эта… ну, надо же…

— Кхе! Ты еще не видал, как она, на пару с Лаврухой зубы больные рвет! Вот, где ужас-то! Лавруха клещами зуб ухватит, а она ка-ак даст в лоб! Только искры из глаз. А Лавруха хрясь зуб изо рта… — Деда аж передернуло от жутких воспоминаний.

Мишка, после второго за день эмоционального срыва, лежал в совершенной прострации. Дед с Осьмой еще о чем-то говорили, даже, кажется, немного посмеялись, ему было все равно, он закрыл глаз и погрузился в тупое бездумье. Осьма что-то рассказывал про лекаря-пьяницу, который лечил его в Юрьеве после ранения, полученного в схватке с чудью. Кажется, юмор ситуации заключался в том, что лекарь, с пьяных глаз, принял Осьму за роженицу и обозлившийся приказчик Осьмы поволок его протрезвляться в проруби, чуть при этом не утопив. Протрезвев лекарь очень ловко зашил широкую рану от лезвия рогатины, но на следующий день ничего не помнил и последними словами ругал неумеху, зашившего плечо вкривь и вкось, авторитетно заявляя, что таким лекарям надо руки обламывать, а еще лучше душить их в колыбели, чтобы потом не возиться. Дед в ответ поведал душераздирающую историю о том, как Бурей доставая рыбью кость, застрявшую в горле у одного из обозников, ненароком сломал локтем нос не вовремя подсунувшемуся другому обознику.

Похоже, оба собеседника чего-то ждали, развлекая друг друга медицинскими анекдотами. Голоса скользили по краю мишкиного сознания, не вызывая никакой реакции и превращаясь постепенно в «белый шум». Ни малейшего желания выбраться из этого «сна наяву» у Мишки не возникало. Наоборот, он ощущал удовлетворение оттого, что не надо ни о чем думать, ни о чем беспокоиться, ни на что реагировать. Нет, ничего вокруг нет: ни гнусного циника Осьмы, ни посланных на смерть или рабство женщин и детей, ни деда с его непомерными требованиями, ни Листвяны с ее интригами, ни предшественника с матерным посланием, ни Первака, ни иеромонаха Иллариона, ни людей в маскхалатах, ни… Пошли они все в самые разнообразные места.

Потом в монотонный шум вплелся голос Настены:

— Ты что обещал, старый?

— А что такое? Все хорошо, вон он — спит.

— Это, по-твоему, спит? Подойди-ка!

— Михайла, эй, Михайла. — Кто-то потряс Мишку за плечо. — Михайла, проснись. «Нет, не хочу. Ни видеть, ни слышать, ни просыпаться, ничего вообще не хочу.

Достало меня все, и вы все достали, Господи, сдохнуть бы, чтобы все это закончилось. Сдохну, вернусь в Питер и… и там тоже сдохну, и, наконец-то, все это закончится, не могу больше».

— Как тряпочный… Настена, чего это с ним?

— Не с ним, а с вами, дурнями! Заездили парня. Осьма, чего ты ему наговорил?

— Да ничего такого особенного…

— Ничего особенного? А с чего он ребят своих высвистал? Ты хоть представляешь, что бы они с тобой сделали, если бы мы их не остановили?

— Осьмуха… Кхе, ты что, от себя чего-то придумал?

— Что ты, Корней Агеич? Как договаривались: сначала про изгоев поговорили, он не придумал ничего. Ты-то говорил: выдумает, выдумает, такое, что нам и в голову не придет. Не выдумал он ничего.

— Кхе… А потом? Он же не из-за этого своих убивцев звать стал?

— Не из-за этого. Я ему предложил мне усадьбу Устина продать. Сказал, что раз он на щит ее взял, значит, она ему и принадлежит. Со всем хозяйством: с холопами, пахотными землями, угодьями. Тут, правда, непонятно, как-то вышло. Любой пацан на его месте обрадовался бы, а он… Знаешь, Корней Агеич, ему, вроде бы, даже неинтересно было.

— Неинтересно? Кхе! Как это неинтересно?

— Погоди, Корней. Осьма, ну-ка вспомни хорошенько: почему ты решил, что ему неинтересно? Продавать не захотел, или торговался без интереса?

— Да нет, Настена, об этом и речи не было. Он разговор обратно на изгоев перевел. Ну, а я, знаешь, таким гнусом прикинулся и говорю: «Судьбу их изменить ты не можешь, но можно на их горе нажиться» — тут и началось!

— Еще раз и подробно. Как он разговор с усадьбы на изгоев перевел?

— Да что ж ты прицепилась, Настена? Глянула бы лучше Михайлу…

— Заткнись, Корней! Учить еще меня будешь! Говори, Осьма.

— Гм… Я обмолвился, что семейство сюда перевезти собираюсь, для того, мол и усадьбу хочу купить, а он и спрашивает: «А если твоих, так же переймут, как ты изгоев перенять собираешься?». А в чем дело-то?

— А ты не понимаешь? Вчера родился? Лежит парень… Не мужик матерый — мальчишка! Лицо обожженное, треть уха отрезана, боится одноглазым уродом на всю жизнь остаться, и не радуется тому, что на него богатство свалилось, а мучается из-за баб и детишек. И ты ничего не понял?

— Гм, я, как-то, и не подумал.

— А ты, Корней, подумал?

— А я-то чего? Кхе… Меня вообще в горнице не было!

— Ты-то чего? Давай-ка вспоминай: кого ты ему с утра для разговора прислал?

— Стерва.

— О чем разговор был?

— О том, чтобы дозор с болота снять, из которого эти… пятнистые приходили.

— Значит, напомнил Михайле лишний раз, что на него неизвестно кто охотится?

Так?

— Кхе… Выходит, так.

— Как это охотятся, Корней Агеич?

— Да, видишь, Осьмуха, была тут одна история…

— Погодите, мужики, потом истории рассказывать будете. Кто следующий приходил, и с каким делом?

— Сучок приходил. О строительстве говорили, наверно, я не вникал.

— Не вникал он! А про то, что Сучка в человеческом жертвоприношении обвиняют, слыхал? Так вот: Михайла придумал, как это обвинение отвести. Поп отступился, Юлька сама все видела и слышала.

— Кхе! Слыхал, Осьмуха? А ты говоришь: обычный парень.

— Я говорил: испытать надо, а не обычный…

— Замолкните оба, треплетесь, как бабы у колодца. Кто следующий был?

— Юлька твоя, потом поп притащился, потом Алена его уволокла, ты же сама все видела.

— Не все. Если бы я весь разговор слышала, Юльке бы косу оборвала, а попа удавила бы!

— Кхе!

— Да перестань ты кхекать, Корней! Ключницу обрюхатил, девок лапаешь, а, как что, так сразу старик древний! Передо мной-то хоть не выделывайся!

— Ох и язва ты, Настена. Так чего там с попом-то?

— Моя дуреха, Михайле во всех подробностях про то, что на сходе случилось, рассказала. И про проклятие, и про клятву Пелагеи.

— И он после этого их пожалел? Осьмуха, ты слыхал? Они его прокляли, убить поклялись, а он… Вот! Говорил я, чтобы не таскался к попу!

— Про попа и речь. Он Михайлу в пролитии невинной крови обвинил. Мол передумали злодеи, домой пошли, а он их, невинных овечек, жизни лишил.

— Да ты что, Настена? Так и сказал?

— Да! И в смерти Матрены и Григория тоже Михайлу овиноватил!

— Ну, змей долгополый! Да я его…

— Не трудись. Ему жить осталось до октября, самое большее, до ноября. Весь сгнил изнутри. Да и не о нем речь. Михайлу-то, как раз тогда в первый раз и скрутило. Юлька только и разобрала, что для него несправедливое обвинение, вроде бы, не в новинку стало. Испугался он чего-то такого… Ни я, ни Юлька не поняли, но для него это страшно оказалось. Так страшно, что мог бы и ума лишиться.

— Погоди, Настена, какое несправедливое обвинение? Кто его когда-то обвинял?

— Не знаю. Но страшнее этого, для него ничего нет. Даже не знаю, что и думать. Крови он не боится, людей положил, наверно, не меньше десятка, и вдруг такое…

— Кхе… Ой!

— Да ладно тебе, Корней, чего вспомнил-то?

— Был у Михайлы один случай… Может и не то, но больше ничего не припомню.

Раненого он добил на дороге в Кунье городище. За пса своего посчитался. Терзал страшно, по звериному. До того случая его только мальчишки Бешеным дразнили, а после того, и среди ратников разговоры о Бешеном Лисе пошли.

Может, оно? Как думаешь?

— Может и оно. Попрекал его этим кто-нибудь?

— Не слыхал. Разве что, поп мог.

— Тогда все сходится: за тот случай поп, и за этот случай тоже… Могло и скрутить. Вот ведь, гнусь христова, а Михайла его любит, но от того и попрек уязвляет сильнее.

— Так зачем же ты его отхаживала сегодня? Пускай бы и загнулся.

— Да не его я отхаживала, а Мишку. Внук-то у тебя упертый — наговорам не поддается. Вот и пришлось дурочку строить: вроде бы на попа наговор кладу, а на самом деле на него. Подействовало — уснул.

— Искусница ты, Настена…

— Да погоди ты, Корней. Самого главного-то я еще не сказала. Поняла я, что с Михайлой, только вот, чем помочь, не знаю.

— А ну-ка, объясняй. Может, вместе чего надумаем?

— Помнишь, Корней, как у Ласки детей молнией убило?

— Помню, как не помнить… Жалко бабу было.

— А болезнь ее помнишь?

— Ума лишилась. Понаделала кукол и нянчилась с ними, как с детишками: кормила, поила, спать укладывала, песни пела, обновки шила… мужик ее мне плакался, что сам потихоньку с ума сходить начинает, на нее глядя…

— Погоди про мужика, Корней. Ты понял, почему она так делала?

— С ума сошла, почему же еще?

— Нет, Коней, она не хотела соглашаться с тем, что дети ее умерли. Не перенести ей было этой мысли, вот она и придумала себе, что куклы — это ее живые дети. Как бы спряталась от настоящей жизни в выдуманную. Раз есть кого кормить и обихаживать, значит, не было никакой молнии, никого она не убивала… Понимаешь?

— Угу… Когда муж ее кукол в печке пожег, она пошла детей в лес искать, так и сгинула.

— Правильно. Нельзя человека из выдуманного мира силком вытаскивать — добром не кончится.

— А Михайла тут причем?

— Вспомни-ка, как отец Луки Говоруна умирал.

— Так он сам все решил! Он мне тогда так и сказал: два сына в бою полегли, достойно — с оружием в руках. Третий сын в десятники вышел. Дочек замуж выдал, жену схоронил, долгов нет, хозяйство в порядке — жизнь прожита, помирать пора. Лег и через два дня помер. Чего мы не делали… Даже на слова не отзывался.

— Все верно, Корнеюшка. Вот и Михайла твой не отзывается.

— Да он же не старик еще, жить и жить!

— Да! Только жизнь ему невмоготу стала: охотятся на него — убить хотят, неправедно пролитой кровью попрекают, проклинают прилюдно. А дел ты сколько на него навалил? И ребят учи, и крепость строй, и с приказчиком о торговле думай. Он справлялся. Как умел, но справлялся, даже Сучка окоротил, даже один от пятерых отбился. Но предел-то всему есть! Ему же только четырнадцать! Посмотри на его сверстников: с девками по кустам пошастать, втихую от родителей пивка попить, воинскому делу потихоньку учиться — это по возрасту. Самое же главное — только за себя отвечать, да и то, не очень.

Случись что, родители помогут.

А ты, старый дурак, что с внуком наделал? Как лошадь загнал! За полсотни ребят — отвечай, за строительство крепости — отвечай, за все прочее… Он у тебя когда последний раз отдыхал? Только, когда раненый валялся? Девка у него, хотя бы, есть? Чего молчишь?

— Кхе… Засматриваются на него, я слыхал. И не одна, только он, как-то так — без интересу.

— В четырнадцать лет, и без интересу? Корней, ты себя-то вспомни!

— У него невеста нареченная есть, только он об этом пока не знает.

— Знает! Ему Анюта рассказала.

— Тьфу! Языки ваши, бабьи…

— Ага, бабы у вас во всем виноватые. Ты лучше подумай, какую ты ему еще одну заботу навесил, кроме прочих!

— Ну, уж и заботу!

— Заботу! Представь, что Агей, покойник, тебя насильно женить бы захотел.

Представил? Ну, и как?

— Кхе!

— Вот, вот! А тут все в один день: Юлька ему показала, как ухо обрезано, глаз левый сам открыть не смог, попреков и угроз наслушался, забот навалилось, и — на тебе: Осьма на него ответ за жизни баб и ребятишек навесил! Да кто ж такое выдержит? Вот он и спрятался от этой жизни — ничего не видит, ничего не слышит, лежит пластом. Нету его! Нету, значит, ни о чем думать не надо, ни о чем беспокоиться, ни за что ответ держать.

— Кхе… Так это… Настена, чего ж делать-то теперь?

— Не знаю! И других лекарок спрашивать бесполезно — тоже не знают! И Нинея не знает! Такие случаи, редко, но бывали. Ничего не действует, даже каленым железом прижигать пробовали, не чувствуют такие больные ничего! Для Михайлы сейчас это все в другом мире происходит — там, где его нет, а, значит, не с ним.

— И что, никакого средства?

— Только ждать. Может быть, сам отойдет и вернется, но… не знаю. Ему сейчас там лучше, чем здесь, зачем возвращаться?

— Он хоть слышит, что-нибудь?

— Слышит… может быть. Ты слышишь, как куры за окном квохчут? Сильно это тебя касается?

— Гм, Настена… Я правильно понял, что нужно что-то, что Михайлу заденет, заставит к этому миру обернуться?

— Правильно, Осьма, видать, не зря тебя разумником считают.

— А что это может быть?

— Ох, ну назови кого разумным, он тут же дурнем и выставится! Говорю же: не знаю!

— Не сердись, Настена, если чего не знаешь, то подумать нужно. Корней Агеич, через твои руки молодых ребят много прошло, бывают такие случаи, что они, вроде, как не в себе делаются?

— Кхе… Бывает. Новики после первого боя, почитай все дуреют. Одних трясет, другие болтливые, как сороки делаются, третьи как бы замирают — сидит такой, пень пнем, и куда-то смотрит. Рукой перед ним помашешь, а он не видит.

Особенно, если ранен или напугался сильно.

— Настена, похоже это на то, что с Михайлой сделалось?

— Как сказать… не совсем, но похоже.

— Корней Агеич, а что вы с такими делаете, как в разум приводите?

— Можно оплеухой. А еще лучше, хмельного налить, чтобы до изумления надрался, утречком опохмелится и порядок. Ну, и еще… всякое…

— Корней! Чего ты жмешься, как девка? Баб вы им пьяным подкладываете, скажешь, не так?

— Так… Если найдутся, конечно, не всегда же полон бывает… А, вообще, это — первое дело от всех хворей, что телесных, что духовных. Бывает так от крови и железа осатанеешь — себя не помнишь, а тут: винца или медку хлебнул, одну-другую бабу прихватил и, как рукой сняло… Э? Настена, так ты что, хочешь Михайлу эти делом полечить?

— Четырнадцать лет, плотских утех еще не отведал…Можно попробовать.

— Кхе! Так ты что же, сама, что ли…

— Корней!!! Я тебе точно сегодня чего-нибудь отобью!

— Так для лечения же…

— Кобель облезлый! Я тебе такое лечение сейчас…

— Корней Агеич! Настена! Перестаньте! Ну, что вы, как дети малые, ей Богу! О деле бы подумали, чем лаяться!

— С ним подумаешь! Только об одном — средстве от всех болезней…

— А сама-то, небось, и рада…

— Прекратить!!!

— Осьмуха, да ты рехнулся!

— Это ты рехнулся! Внук почти бездыханный лежит, а ты с бабой… Опомнитесь!

— Кхе… Настена, о чем это мы с тобой… Что ты там говорила?

— О чем, о чем… Все о том же! Средство измыслили, спасибо Осьме — догадался тебя о новиках расспросить, теперь надо думать, как лечить будем.

— Корней Агеич, я тут человек новый, есть в Ратном женщины, которые гм… болтают-то всякое, а как на самом деле?

— Про которых болтают — это для удовольствия, а то, что нам требуется — ремесло. Ближе, чем в Турове не найдешь. Настена, Михайла так долго лежать может?

— А ты что, в Туров его везти собрался? Не выйдет. Он же не ест, не пьет, потихоньку слабеет. Какое-то время пройдет, и дышать перестанет.

— Какой Туров? Я о другом говорю. Ты только не ругайся сразу… не будешь?

— Говори уж.

— Я, вот, подумал: может, ты кого из баб научить сможешь? Я ей заплачу, и в тайности все сохраним. Только быстро нужно, парень-то, ты сама сказала, слабеть будет.

— Ох, Корней, до седых волос дожил, а ума, как у младенца. Научить… Ты взялся бы, к примеру, Осьму на дудке играть научить?

— На какой дудке? Я и сам не умею…

— То-то и оно! Я лекарка, а не… сам понимаешь. Чему я в этом деле научить могу?

— Кхе… Да кто ж вас баб поймет? Может ты по лекарскому делу об этом чего-нибудь знаешь?

— Так и ты про дудку знаешь: суй в рот, да дуй посильнее, вот и вся наука.

Ладно, не мучайся, знаю я, кто нашему горю помочь сможет.

— Кто?

— А вот это, Корнеюшка, не твоего ума дело. Собирай Михайлу, да вези ко мне в дом. А там уж, моя забота: кого позвать, да как все устроить. Юльку к тебе ночевать пришлю, рано ей еще таким вещам учиться, да и за Роськой приглядеть надо. Давай-ка снаряжай телегу, а я пока с Анютой переговорю. А ты, Осьма…

Я думаю, ты и сам все понял, Осмомысл, не зря ж тебя так прозвали?

* * *

Мишка очнулся от ощущения приближающегося оргазма. Финал был мощным, как в молодости, сидящая на нем в позе «Маленькая Вера» женщина, тихонько застонала. В комнате было темно, но белеющий силуэт женского тела достаточно ясно давал понять, что партнерша была отнюдь не модельных статей, да и не первой молодости. «Где ж я ее снял? Можно подумать, что на вокзале. Тогда, куда я ездил? Ни хрена не помню, надо ж было так нажраться! С каких это пор, сэр, Вы прошмандовок на вокзалах снимать начали? М-да, докатились…». Мишка протянул руку, чтобы включить свет, но не нащупал не только лампы, но даже и тумбочки, на которой ей полагалось быть.

«Так, еще и не дома. И куда же Вас, сэр, занесло, позвольте поинтересоваться? Запах какой-то… вроде бы сеном пахнет. За город уехал?

Нет, это уже ни в какие ворота — усвистать из Питера на дачу к этой корове… Как ее зовут-то хоть?». Мишка еще пошарил вокруг себя, не обнаружил ни одежды, ни сигарет и спросил:

— У тебя закурить нет? Женщина тихонько хихикнула, соскочила с постели и скрылась в темноте. Мишка поднялся следом, его повело в сторону и затошнило, пришлось сесть на постель и опереться спиной о стену.

«Понятно: водка паленая, завтра печень отваливаться будет». Какое-то непонятное ощущение в спине заставило протянуть руку назад. Стена была бревенчатой, проконопаченной мхом! Под босыми ногами ощущались доски пола, кажется, даже и некрашеные!

«Та-ак, явно не дача — деревенский дом. На пейзанок потянуло, сэр?

Возвращение к корням, так сказать? Давненько у нас таких приключений не было». Рука сама собой потянулась почесать в затылке и наткнулась на охватывающую голову повязку. Дальнейшее ощупывание локализовало два больных места — левое ухо и левую бровь. Вроде бы, начала выстраиваться какая-то логика: ДТП на загородной дороге, сотрясение мозга, амнезия, убогий сельский медпункт, любвеобильная медсестра бальзаковского возраста. Из темноты донесся звук открываемой двери и пахнуло летней ночной прохладой. «Ага, «удобства» во дворе. Что ж, следовало ожидать. Куда же меня занесло? Впрочем, не обязательно так уж и далеко от Питера — живем так, что сотня, другая километров от крупного города и ты уже в другом мире».

— Послушайте! — Обратился Мишка в темноту. — Телефона у вас тут, скорее всего нет, но у меня с собой мобильник был. Это радиотелефон такой. — Счел он необходимым объяснить на всякий случай. — Без проводов работает. Правда, батарейки могли сесть, но электричество-то у вас есть, наверно? Да включите вы свет, в конце концов! В темноте, совсем не в той стороне, куда обращался Мишка, раздался какой-то шорох, а потом звуки, породившие воспоминание о раздувании углей, и, действительно, слабое красное свечение начало периодически «проявлять» силуэт склоненной женской фигуры. Вспыхнула щепка, Мишка прищурился от показавшегося нестерпимо ярким света.

— Ага! Сельская медицина функционирует при свете лучины. Пламенный привет от Анатолия Борисовича Чубайса! Дерьмокра… Мишка застыл с открытым ртом — перед ним, с горящей лучиной в руке стояла лекарка Настена!

— Опамятовал, Мишаня? Смотри-ка, и глаз открылся! Совсем ты молодец.

— Вот тебе и ДТП с амнезией, ГАИшникам и не снилось…

— Что? Ты на каком языке говоришь? Мишаня, узнаешь меня, себя помнишь?

— Узнаю, тетушка Настена, узнаю, и себя помню — Мишка я, сотника Корнея внук. Приснилась просто дурь какая-то… Можно я лягу, а то, что-то мне….

— Ложись, ложись, Что, мутит? На-ка выпей.

Мишка глотнул травяного настоя и откинулся на подушку.

— Где это я? У тебя, тетушка Настена? А почему, мне что, хуже стало?

— А вот это, ты мне скажи: хуже или лучше?

— Да, вроде бы… — Мишка прислушался к собственному телу. — Знаешь, вроде бы, лучше. Правда, лучше. А что это за женщина была?

— Ну, Мишаня… Лечение разное бывает. Можно травами, можно наговорами, а можно и так. Для тебя лучше оказалось так. Сейчас, тебе главное…

— А кто она? — Прервал Настену Мишка. — Я лица не разглядел.

— Неважно, ты сейчас о другом подумай…

— Почему неважно? Она же мне помогла, ты сама сказала…

— Ну, что ты за упрямец такой! Помогла, помогла… неизвестно еще: кто кому больше помог. И лечение еще не закончилось.

— Она еще придет?

Сказать, что Мишка был пленен своей недавней партнершей, было бы очень и очень большим преувеличением, но подросток, по его мнению, должен был реагировать именно так.

— Спи! — Сердито приказала Настена и отошла к печке. До Мишки донеслось негромкое ворчание: — Все вы кобели, только одно на уме…

Мишка не видел лица Настены, но, почему-то, ему казалось, что лекарка улыбается.

* * *

На следующий день Мишку забирали домой. Юлька, явившаяся раньше всех, в очередной раз полаялась с матерью на тему: «Что ей уже пора знать, а что еще рано», в очередной же раз потерпела сокрушительное поражение в словесной дуэли, подкрепленное звучным подзатыльником и получила команду отправляться за водой. Ухватив, видимо в знак протеста, «взрослые» ведра, она огребла еще один подзатыльник и, хотелось бы думать нечаянно, уронила одно из ведер матери на ногу. После этого к Настене без защитных очков и диэлектрических галош лучше было не подходить, но явившийся вскоре после Юльки дед, об этом не знал. Результат воспоследовать не замедлил: в ответ на непонятную для Мишки дедову фразу: «Нашлась-таки умелица!» — Настена отозвалась почти звериным рыком на тему «кобеля облезлого».

Впрочем, дальнейшего развития конфликт не получил — в отличие от отца Михаила, Настена воинскую субординацию понимала и в присутствии парней из «спецназа» которых привел с собой дед, лаяться на сотника себе не позволила.

Дед тоже от комментариев воздержался, оба, вместо ругани, принялись поторапливать «спецназовцев», чтобы те побыстрее выносили своего старшину из дома.

Снаружи дед выступил в совершенно непривычном для себя амплуа няньки. С заботливой суетливостью, он то командовал парнями, укладывавшими Мишку в телегу, то лез оправлять подстилку или подбивать под голову внука побольше сена, толкался, ругался, больше мешал, чем помогал и, наконец, устроив Мишку, как ему казалось, с удобством, отправил «спецназ» в село, а сам взял в руки вожжи и пошел рядом с телегой.

— Деда, что со мной было-то? — Осторожно поинтересовался Мишка. — Как я у Настены оказался?

— Понимаешь, какое дело. Кхе… — дед явно затруднялся с формулировкой. — Устал ты, Михайла. Не телом устал, не умом, а духом. Я так понимаю, что слишком много забот на тебя навалилось, а ты старался со всеми справиться, да еще, чтобы все в самом лучшем виде, ну и надорвался.

— И что?

— Уснул ты, как бы. Только от такого сна, Настена сказала, можно и не проснуться. И разбудить тебя никак не получалось. Вроде бы, не хотел ты в мир возвращаться — к заботам, к волнениям. Чем-то надо было тебя расшевелить, ну, мы и измыслили… способ. Кхе.

«Так. Значит, «сексотератпию» санкционировал дед, понятно, почему Юльку выгнали и почему она такая злющая утром заявилась. А чего Настена с дедом-то сцепилась? Неужели сама «лечила»? Блин, я и не разглядел, да и не сориентировался сразу — решил, что ТАМ нахожусь. И правда, как будто в самоволку сходил, надо же! Что же со мной было? По дедову описанию не поймешь, по собственным ощущениям, тоже. Кома? Коматозников, вроде бы не трахают, во всяком случае, мужчин. Про женщин что-то такое в кино показывали, но мужиков? Вряд ли. Реактивное состояние? Не знаю, все-таки я не медик, но аут, надо понимать, был глубоким.

Ладно, суть не в названии болячки. Как я доигрался до такого, вот в чем вопрос! Собственно, один раз я диагноз себе уже ставил — взрослое сознание и полудетский организм. Управляющая подсистема грузит подведомственный биологический комплекс, нарушая все допустимые пределы, а организм лупит по мозгам через каналы обратной связи. Раньше разрядка эмоционального напряжения осуществлялась через приступы бешенства, через двигательную активность и физическую нагрузку, а в этот раз? А в этот раз я и пошевелиться-то толком не мог, а наехали на меня слишком круто. Да еще что-то, вроде «короткого замыкания» произошло по поводу «превышения пределов необходимой самообороны». Настена меня тогда усыпила. Усыпляла-то она отца Михаила, но под ее воздействие попал и я. Вот, пожалуй и ответ: в пиковый момент организм получил подсказку, как выйти из опасной ситуации, а когда Осьма меня напряг, все пошло по проторенной дорожке, только глубже — отключилось не только сознание, но и внешние рецепторы. Говоря по науке, управляющая подсистема оказалась заблокированной, организм решил, что прекрасно обойдется и без головного мозга — одним спинным. Кажется, кто-то из великих подобным образом отозвался о нацистах — им не нужен головной мозг, достаточно спинного. Ну, а на «сексотерапию» спинной мозг прекрасно отозвался — его же специализация. Кхе, как говорит граф Корней. Во всяком случае, результат налицо, но стрессов надо, по возможности, избегать…».

— О чем задумался, Михайла?

— Подвел я тебя, деда, не справляюсь с делами.

— Ничего, внучек, это не страшно. Поможем, от каких-то дел освободим. Ты, главное, не заботься так сильно, не стесняйся сказать, когда неподъемно бывает.

— Деда, ты раньше совсем другое говорил.

— Другое… Кхе! Да, говорил, но кто ж знал… «Э, граф, а напугались-то Вы крепенько, впрочем, а кто бы не напугался?».

— Деда, я спросить хотел… только ты не ругайся, ладно?

— Ладно, ладно. О чем спросить-то?

— Почему я тогда один за бунтовщиками погнался? Вернее так: почему мы не готовы были к тому, что часть из них сбежать попробует? Не предусмотрели, или так и задумано было?

— Других забот у тебя нет? Как случилось, так и случилось, чего уж теперь-то?

— Мне знать надо, деда. Гриша погиб, если бы я их отпустил, он живой был бы.

— Эх, Михайла… Как ты думаешь, сколько за десять лет моего сотничества народу убито было? Даже и не гадай, все равно не догадаешься. Сто восемнадцать человек! Хочешь, всех поименно перечислю? Всех помню! И о каждом из них мысль была: решил бы я иначе, и был бы он жив. Да только нельзя было иначе, почти никогда. А если можно было, то выяснялось это уже потом, когда ничего уже было не исправить. Из этих ста восемнадцати, таких — двадцать два.

Привыкай, Михайла, к тому, что каждый твой приказ кому-то жизни стоить будет — такова воинская стезя. А не хочешь привыкать, тогда в монахи уходи.

Только запомни: будешь сидеть в келье и мучатся — а вдруг, ты лучше командовал бы, и тогда меньше народу погибло б? И еще: я, хоть и сказал «привыкай», но привыкнуть к этому невозможно. Особенно к тому, как матери смотрят, когда мы из похода возвращаемся. Вот так.

Голос деда непривычно дрогнул, он опустил голову и некоторое время шел молча. Мишка тоже молчал, хотя ответа на свой вопрос не получил. Но дед, как оказалось, про вопрос не забыл.

— Насчет бунтовщиков, была у меня надежда, что все во двор влезут, там и полягут, а того, что сбегут, я не боялся. На следующий же день взял бы их всех и судил. Для них, то, что ты за ними погнался, даже лучше оказалось — легче в бою пасть, чем на колу корчиться и смотреть, как твою семью из села изгоняют. А я бы так и сделал — изгоев мимо кольев кнутами прогнал бы. — Мишка покосился на деда и, по выражению лица, понял: не врет. — Так что, облегчил ты им судьбу. — Продолжал дед совершенно спокойным, деловитым тоном. — Но это нам — тоже на пользу. Теперь все знают, что при нужде, у меня за спиной восемь десятков самострелов стоят, а скоро будет еще больше.

Даже, если меня убить… особенно, если меня убить, пощады не будет. Не зря Гриша погиб, не зря. Я тебе еще про Меркурия говорил: зря ничего не бывает. Так что, не кори себя, но помни: с Григория твой воеводский счет открылся, а закончится этот счет тобой самим и никак иначе!

— Выходит, опричники мы…

— Как ты сказал? Опричники? Опричь иных воинов… Опричники. — Дед, словно пробовал новое слово на вкус. — Опричники. Правильно назвал! Есть у меня, кроме Ратнинской сотни, другое войско! Молодец, Михайла, в самую точку! Сам придумал?

— Нет, деда, не сам. Был такой царь, Иоанном звали. При нем бояре да князья большую власть забрали. Воеводу во время войны назначить нельзя было, чтобы кто-нибудь не возмутился: мол мой род древнее, заслуг больше, не стану худородному подчиняться. Вот Иоанн и учредил опричнину — свое личное войско.

Там все рядовыми были: князья, бояре, всякие нарочитые мужи. А начальных людей Иоанн выбирал по двум признакам: способности и преданность.

— Правильно сделал! — Одобрил дед. — Иначе это не войско, а… бабы по грибы пошли!

— Правильно-то правильно, но ненавидели опричников люто. Они же усадьбы Иоанновых супротивников разбивали так же, как я усадьбу Устина. Бывало, что и по ложному навету, бывало, что и корысти ради.

— Ну и что? — Деда мишкино уточнение не смутило ни в малейшей степени. — Преданных людей награждать надо, а врагов в страхе держать. Все так делают: князья, короли, императоры. Только все эти россказни про наветы и корысть надо на пять делить, а то и на десять. И царевы супротивники слухи преувеличенные распускали, и царевы люди тоже, чтобы страху нагнать. А опричники — слово правильное. Где этот Иоанн царствовал?

— В Московии.

— Не слыхал. Заморская страна какая-то дальняя?

— Нет, не дальняя. Мы с Иоанном не по расстоянию, а по времени разошлись. На четыре века.

— Угу. Боишься, что и тебя ненавидеть будут?

— Уже ненавидят, деда.

— Кхе… Наплюй. Умные поймут, а дураки и завистники… Сам говорил: мусор. Во! Гляди-ка, мать тебя встречает, просилась к Настене со мной идти, да я не взял, мало ли… Пошевелись-ка, чтобы видела, что с тобой все хорошо. Морду, морду к ней поверни, пусть увидит, что ты обоими глазами смотришь.

Глава 5

В следующие два дня Мишка отдыхал. Посетителей почти не было. Мать кормила его сама, никому это дело не доверяя, потом долго сидела рядом жалостливо вздыхая и разговаривая с сыном «ни о чем». Забегала сменить повязку Юлька, но долго не задерживалась, на мишкины шуточки и подначки не поддавалась и вообще была все время встопорщенная, как ежик. То ли вызнала у матери насчет «сексотерапии», то ли по какой-то другой причине, Мишке выяснить так и не удалось.

Захаживал и дед. Стараясь, видимо, возбуждать у внука исключительно положительные эмоции, нахваливал Дмитрия — прирожденный воин, освободил Мишку от забот по торговой части — Осьма прекрасно справлялся и сам, заинтересованно и доброжелательно выслушивал мишкины рассуждения о строительстве крепости и планах развития Воинской школы. Припомнил, кстати, мишкину жалобу на нехватку наставников и решил этот вопрос к обоюдному удовольствию.

— Значит, так, Михайла. Андрюха у тебя уже есть, Илья, хоть и обозник, мужик бывалый и научить может многому, особенно купеческих детишек, по части обозного дела. Еще Стерв. Ты сам убедился, что к обучению молодежи у него талант имеется. А еще отдаю тебе Алексея и бывшего десятника Глеба. Оба воины опытные и умелые. Доволен?

— Не-а! — Нахально заявил Мишка, пользуясь дедовой добротой. — Мало и с Глебом непонятно — если у него так паршиво с десятком получилось, то чему он нас научить может?

— Не спеши, Михайла, по правде сказать, вины Глеба в этом деле большой нет, так уж вышло, а спрашивать за непорядок в бывшем седьмом десятке надо бы и с Луки тоже. Тут такая история вышла… любой бы, на месте Глеба, сплоховал. Было это года четыре назад, помнишь, как мы с тобой на завалинке сидели? Я — покалеченный, ты — как заново родившийся.

Дед тяжко вздохнул, вспоминая, наверно, гибель сына, болезнь внука и собственную безнадежную тоску тех времен. Мишка сочувственно промолчал, и дед после паузы продолжил:

— В том году Глеб, как раз, по осени жениться собирался. На дочке Луки Говоруна, заметь. Как уж Лука с Данилой седьмой десяток уломали, я не знаю, но выбрали Глеба десятником, вместо убитого… Вместо отца твоего. Мне даже и не сказали, да и не до того мне было. — Дед снова замолк, о чем-то задумавшись, потом отрицательно помотал головой, видимо, каким-то своим мыслям и решительно заявил: — Нет, десятником Глеб справным был! На той переправе проклятой только одного человека потерял — стрелой убило. А не утонул ни один, Глеб как-то сумел коней от паники удержать и всех людей под берег вывел. Но знаешь, как в жизни бывает… Баба, она же хуже топора подсечь способна. Недели за две до свадьбы, дочка Луки возьми да и сбеги с другим! Лука не стерпел — погнался, настиг и убил. Обоих. А Глебу, в сердцах конечно, сказал, что от нормальных мужиков невесты не бегают. Ладно бы, с глазу на глаз, а то прилюдно! Ну Глеба и понесло — ни одной юбки не пропускал, все доказывал кому-то, что он не хуже других мужиков. Службу совсем забросил, а в десятке разговоры пошли, что, мол, не по заслугам он десятник, а стараниями Луки. Так вот и доигрался.

— Но на сходе ему же предлагали десятником остаться — вспомнил Мишка — а он всех облаял и ушел.

— И правильно сделал! — Дед сдвинул брови и строго взглянул на внука. — Не то, что всех облаял, а то, что ушел. Сколько можно шепотки за спиной слушать, да в любой час упрека ждать? Глебу сейчас в самый раз податься куда-нибудь, где ему никто и ничто о том позоре напоминать не станет, и где он себя будет чувствовать на заслуженном месте, а не чужими стараниями пристроенным. Короче, я с ним уже переговорил, он согласен. Семьи у него нет — родители в моровое поветрие преставились, с женитьбой, сам понимаешь… За хозяйством сестры присмотрят, так что, в Ратном его ничего особенно не держит. «Ну, вот. Еще одна неприкаянная душа возле Вас, сэр, пристраивается. Дед, конечно же прав потому, что командир он, как говорится, «от Бога», но если Глеб начнет пацанам свое отношение к женщинам передавать… Ладно, посмотрим, может быть, он около пацанов, наоборот, душой отмякнет».

— Все равно, мало, деда. Еще наставники нужны.

— Куда ж тебе еще-то?

— Пять человек на полторы сотни пацанов, а может и на две!

— Откуда две? Что-то ты, Михайла, размахнулся, чуть не на княжью дружину.

— Считай, деда сам: полсотни уже есть, добавь четырнадцать купеческих сынков, да семьдесят четыре парня от Нинеи придут, да я сам с братьями и музыкантами. Уже получается сто сорок. Теперь, давай прикинем, сколько пацанов можно будет взять из холопских семей, принадлежавших бунтовщикам…

— Эге! Да ты, внучок, и впрямь войско собирать надумал! — Дед уставился на Мишку с веселым удивлением. — И с кем же ратиться собираешься?

— С кем, не знаю, но послушал я вас с боярином Федором тогда на Княжьем погосте и понял, что ратиться придется. Причем, скоро. А сколько у меня ребят останется после первого же боя, это ты, господин сотник, мне сказать должен, я не знаю.

— Вот, значит, как. — Дед задумчиво поскреб в бороде. — Выходит, ты не зря тогда толковал, что мне учиться нужно, как вас правильно использовать? Кхе… Если вас одних в сечу сунуть, то от двух сотен может и вообще ничего не остаться, но иметь при себе две сотни выстрелов… Вот уж заботу ты мне придумал!

— Деда, ну согласись: шесть десятков ратников, прикрытых двумя сотнями выстрелов — сила! Только подумать надо, как эту силу правильно использовать.

— Кхе… Измыслил, поганец. Вас же еще учить и учить — еще года два-три, а ты уже сейчас…

— Деда, сотню тебе не восстановить. Не сердись, но это же правда. Сорок-пятьдесят новиков наберется лет за шесть-восемь, да и не все выживут, а сколько потерь за эти восемь лет сотня понесет? Вы же с боярином Федором сами решили, что спокойной старости у вас не будет! Помнишь, отец твой приказал каждому ратнику от пяти холопок детей завести, чтобы сотня пополнилась?

— Кхе! И про это вызнал! Ну, Михайла… — Дед, прищурясь, с улыбкой глянул на внука. — Понравилось лечение? Захотелось, чтобы холопки тебя дальше… гм, лечили?

«Кобель старый. При всем уважении, сэр Майкл, граф Погорынский начинает являть собой иллюстрацию к пословице: «Седина в бороду — бес в ребро!».

— И ждать результата пятнадцать-двадцать лет? Нет, деда, Младшая стража тебе уже большую часть этого срока сберегла. Считай, что у тебя уже есть полторы сотни новиков! Доводи их до ума и забудь про нехватку людей!

— Кхе! До ума, говоришь?

— Да, господин сотник! Только учить их надо, как настоящих новиков, а для этого пяти наставников мало. Нужно, хотя бы по одному наставнику на десяток, иначе проку не будет. Ты подумай, деда: нужно же и десятников из них готовить. Хорошо: Алексей сотником был, умеет людьми командовать, Глеб, как ты сказал, десятником справным был — двое! На двадцать будущих десятников. Их же отдельно учить надо, да не все еще годными окажутся, значит, двадцать пять-тридцать.

— Не учили у нас никогда на десятников, сами вырастали!

— И что в этом хорошего? Такое дело важное, и на самотек пускать! Нет, деда, так дело не пойдет!

— Кхе, вот клещ! Вцепился, не отдерешь! Где же я тебе наставников возьму?

— У Бурея! Тех, кто по старости или по увечью в обоз перешел. Десятники бывшие среди них есть?

— Только один. Но еще четверо с серебряными кольцами… — Деда мишкино предложение, кажется, заинтересовало. — Только они же все увечные: двое безруких, Филимон — бывший десятник — разогнуться не может, все больше сидя любое дело делать норовит, еще у одного нога не гнется, даже верхом ездить не способен…

— Ну и что? Был бы разум светлым, им же не воевать, а учить ребят надо!

— Кхе… Поговорить, что ли, со стариками, посоветоваться? За ними же уход нужен, семью с собой перевозить в Воинскую школу, значит, жилье им строй…

Опять же, хозяйство не бросишь… Ох, морока.

— Зато, результат какой может быть!

— Ладно… подумаем. Нет, но ведь кормить же всю эту ораву придется! Ты об этом задумывался?

— Задумывался, деда. Брать надо только тех, у кого холопы есть, чтобы прокормить могли. Но увечным же всегда холопов из добычи в первую очередь выделяли, что б не бедствовали. Обычай же!

— Да не про наставников я! Две сотни молодых мужиков! Мясо с леса возьмем, рыбу — с рек, а остальное? Земля нужна, рабочие руки на ней! Ладно, обещал тебя от части забот освободить, сам с этим разберусь. Две сотни прокормим. Наши холопы работают, холопов бунтовщиков добавим, Осьма чего-то наторгует, Нинея тоже кое-что подкинет. Но запомни: если воина не кормит земля, его должна кормить война. Шесть десятков, прикрытых двумя сотнями выстрелов, из первого же похода должны привести несколько сотен холопов. Если хочешь, чтобы войско у тебя было справным, то на каждого воина ты должен иметь хотя бы по одной холопской семье. И это только на прокорм, а кони, оружие, доспех — сверх того.

Дед помолчал, о чем-то раздумывая, потеребил кончик бороды, вздохнул.

— Деда, ненадежно это все: что-то наторгует, кое-что подкинет. Войску бесперебойный достаток нужен. Давай-ка вспомним, что мы с тобой о Погорынском воеводстве говорили, помнишь?

— Помню, все помню, Михайла. Не потянуть нам этого пока. — Дед жестом прервал уже открывшего было рот Мишку, и продолжил: — Я сказал: пока! Слушал ты меня с Федором, да недослушал, или не понял. Чтобы такое дело поднять, нужно две вещи: сила и умение. Сила у нас… будем надеяться, скоро будет, а умение… — Дед снова задумался, Мишка тоже молчал, ожидая продолжения. — Умение есть у Федора Алексеича. Я ведь помню, о чем у нас тогда разговор был, когда ты мне о способах управления рассказывал. Самим нам Погорынскую землю по-настоящему под свою руку не взять, даже с помощью Нинеи, она тоже не всесильна.

Ты тогда говорил, что боярин Федор нам нужных людей подберет, чтобы с Погорынских земель подати собирать и… все прочее. А я вот подумал, что самый важный для этого дела человек — сам Федор Алексеич, без него дела не будет. Намекнул ему, когда последний раз на Княжий погост ездил, он не отказался, но сказал, что требуется воинская сила, и побольше, чем одна сотня. Если у нас с Воинской школой дело пойдет, я ему этот разговор напомню. Но сила должна быть настоящей, а потому, вот тебе забота, которую никто пока избыть не может. Мы об этом с тобой уже говорили, но теперь придется подумать еще раз, и подумать крепко. Забота эта — ответ на вопрос:

«Зачем?». Зачем старикам и увечным бросать спокойную, налаженную жизнь и тащится в Воинскую школу? Зачем пацанам обучаться воинскому делу, а потом головы класть на войне? Что мне старикам сказать, чтобы они согласились Младшую стражу обучать? Что ты своим парням скажешь, перед тем, как в бой их вести? «Мотивация Вас интересует, Ваше сиятельство? Правильно! Мотивация в любом начинании — первое дело. Только что же Вы, граф, моей мотивацией не интересуетесь и про собственную помалкиваете? Или Вы думаете, что я забыл слова боярина Федора: «И молись, чтобы племяш твой Вячеслав Ярославич Клёцкий дожил до того смутного времени, когда возможным станет все!»? Ошибаетесь, помню. И еще помню Ваши, граф, слова: «Была б у меня не сотня задрипанная, а войско настоящее, повышибал бы я Мономашичей и с Волыни, и из Турова, да посадил бы Вячка на отцовский стол!».

Сделать Погорынье опорной базой для завоевания Туровского княжества и Волыни — вот ваша с боярином Федором задача! Посадить князем в завоеванных землях сына Ярослава Святополчича — вашего дружка молодости — вот ваша с боярином Федором цель. А мотивация ваша — ожидание милостей и преференций от будущего князя Вячеслава Ярославича. Впрочем, зачем же так плохо о людях думать? Может же ими руководить чувство долга, по отношению к сыну покойного друга? Смутное время настанет, когда Мономашичи между собой схлестнутся, на радость Черниговским князьям. К тому времени здесь в Погорынье должно быть сформировано войско для Вячеслава Клёцкого, причем, в тайне от Вячеслава Туровского. Или Вячеслав Туровский должен думать, что это — его войско, а иеромонах Илларион должен думать, что это — зародыш Православного рыцарского ордена, а Нинея должна думать, что это — войско для восстановления Древлянской державы. М-да, лихо закручен сюжет».

— Что примолк, Михайла? Не придумал еще?

— Придумал, деда. Это-то, как раз, не сложно. Труднее, по-моему, кормить и вооружать войско.

— А мне, как раз наоборот, с этим проще. Давай-ка, выкладывай: что ты там придумал?

— Все просто, деда. Помнишь, как ты приказал найти причину, для того, чтобы Кузьме и Демьяну самострелы сделать?

— Кхе! Помню! Полгода прошло, а сколько всего случилось… можно подумать, что лет пять минуло. Ну, и?..

— Так все то же самое! Что почетнее: в обозе дни доживать, или молодежь воинскому искусству обучать? Ущербным себя чувствовать или человеком умудренным, опытным, нужным для важного дела? Себя вспомни: я же тебя тогда этим самым и соблазнил. И еще я тебе тогда сказал: получится с нами троими, начнем ставить на учебу других ребят. Так и вышло. А теперь я тебе скажу: получилось с тобой, пора и других опытных воинов к делу возвращать!

— Ну, поганец! — Дед восхищенно округлил глаза. — Как обошел, как обернул!

Лис! Истинно Лис! Кхе! Ну надо же! Это ты что ж, еще тогда все придумал?

— Нет, конечно, деда. Тогда я только и думал, как бы твой запрет обойти — найти причину, которая, как ты сказал, на каждый день причина. Но если тогда все получилось, то почему же сейчас не получится? Только причина у нас получается не на каждый день, а на много лет вперед. Стариков, кстати, можно не только этим соблазнять. Можно поставить условие, что каждый ученик Воинской школы, пока учится, и в течение, скажем, пяти лет после окончания, должен отчислять Воинской школе десятину от добычи. Из этой десятины, четверть или треть делить между наставниками, как вознаграждение за учебу, а остальное тратить на нужды самой школы.

— Четверть! — Тут же скупердяйским тоном заявил дед. — Хватит с них и четверти. А для парней что придумал?

— Для них у меня тоже два соблазна придуманы. Первый — возможность выкупить свои семьи из холопства. А чтобы головы сложить не боялись, надо дать им обещание, что семьи погибших волю будут получать. Не все, конечно, но обязательно найдутся такие, что не пожалеют жизни за освобождение родни. И для начала, чтобы поверили нам, надо вольную семье Григория дать. И не просто волю, а с домом, землей, угодьями. Только селить их надо не рядом с Ратным, а рядом с новой крепостью, пусть их дом станет первым домом слободы.

— Гм, слободы, говоришь? Слово какое-то… — Дед неопределенно пошевелил в воздухе пальцами. — Вроде бы и понятно, о чем речь, а вроде бы и…

— Да и неважно, деда! Все равно, это будет началом посада вокруг крепости. Артель Сучка для своих семей дома поставит, семья Григория там же поселится, семью Простыни туда же определим…

— Какого Простыни?

— Того, которого мы с Роськой у Афони выкупали, помнишь?

— А-а! Этот, малохольный. Верно говорят, что у них баба вместо мужика все решает?

— Да, Плава[5] — баба разумная, шустрая и повариха хорошая. А мужик возле нее пребывает. Сильный, работящий, но своим умом жить не способен. Правильно прозвали: Простыня[6]. Вот, кстати, еще одна забота: полторы-две сотни ребят накормить, обстирать, обшить. Бабы нужны, деда.

— Бабы всем нужны! Кхе…

— Это правда, что ты наших дев собрался в Воинскую школу к Прошке отправить, щенков службе обучать?

— Ну, была такая мысль. Ты же сам как-то толковал, что благородным девицам должно владеть доступным оружием, верхом ездить, еще чего-то там. Мне-то и до сих пор сомнительно, но Анюта… Кхе! Вот, пусть и обучаются.

— Деда! За что? Девки в Воинской школе! Ты представляешь, что там начнется?

— Кхе! Испугался? Правильно испугался! Когда парни в воинском учении отдельно от всех живут — одно дело, а когда рядом девки обретаются — са-авсем другое! — Дед непонятно чему развеселился и лихо подкрутил усы. — Вот тут-то ты, господин старшина, все воеводские «радости» и познаешь!

— Деда!

— Да не трясись ты. Мать с ними отправлю, она и девок в строгости содержать сумеет, и парням твоим, если что, окорот даст. Все равно, у них с Алексеем складывается, вроде бы… — Дед вздохнул, все его веселье как-то сразу истаяло. — Жаль мне Анюту отпускать, но что ж поделаешь? Она же еще не старая, что ж ей вдовой вековать? Или тебе такой отчим не по нраву? Был бы Фролушка жив… Отца-то вспоминаешь, Михайла?

— Вспоминаю… «Не помню я его. Ничего не помню из того, что до «вселения» было. Какой он был? Мать как-то обмолвилась, что рукоприкладствовал, но, вроде бы, не часто. Пятерых ему родила. Любила его или просто девчонкой увлеклась лихим парнем, а потом уже поздно было? Алексей собой хорош, хоть и ранней седины много. Мужик, по всему видно, крутой, жизнью битый, но не сломанный. Вообще-то, натуральный бандит — людей резал, как скотину, даже детей, сам признался, хотя половцы ЗДЕСЬ не то, чтобы за людей не считаются, но замочить степняка — не грех, а скорее, доблесть. С Саввушкой своим носится, как наседка, даже странно бывает смотреть — мужики в Ратном таких нежностей себе не позволяют, по крайней мере, на людях. А Савва мать принимает, от других шарахается, особенно от мужиков, а к матери льнет. Кто его знает? Может и сложится у Алексея с матерью, совет да любовь, как говорится. Но… если обидит ее, убью. Даже не задумаюсь!». Дед, что-то совсем пригорюнился — усы обвисли, плечи опустились, он поерзал на лавке, потом со вздохом поднялся.

— Пойду я, дел много…

— Погоди, деда, не договорили еще!

— Потом, Михайла, потом. Отдыхай, поправляйся…

— Ты тогда вели кому-нибудь, чтобы Дмитрия ко мне прислали.

— Ладно.

«Все еще переживает за сына, и мать любит, как родную дочку, не хочет расставаться. Даже забыл спросить: какой я второй соблазн для пацанов измыслил? Мать уедет и останется с Алексеем, я тоже в крепости засяду, Лавра он не очень любит, да и проблем с ним… Зато Татьяна скоро ему еще одного внука родит или внучку, а Листвяна… Так, Листвяна. Что у нас тогда с наследством получается? По листвичному праву мне не светит вообще ничего — отец умер раньше деда. Все права у Лавра, а после него у Кузьмы с Демьяном. Но Листвяна может родить пацана… Тут все решает сам дед — может признать сына наследником, а может и не признать. Тогда просто даст вольную Листвяне и будет ее кормить до того, как пацан не вырастет. Но Листвяна-то, наверняка, рассчитывает на большее. На что именно? Сотником Лавру не быть, он и в десятники-то не вышел — был рядовым у брата, потом оказался подчиненным Глеба, теперь — Тихона. Но сотня, скорее всего, деда не переживет, остается воеводство. Это титул наследственный, а не выборный, но воевода из Лавра, как из меня балерина. Может Листвяна на это надеяться? Если дед проживет еще лет двадцать, может. Тогда ее пацан уже будет совершеннолетним, а Лавру будет за пятьдесят. Но под воеводой должна быть дружина, а она, по крайней мере, ее зародыш, сейчас, подо мной… Вот почему мать Первака приговорила! Бабы, насчет наследства и прочих династических заморочек, секут на много лет вперед. Ничего удивительного: пребывая «при муже», не имея права голоса, они привыкают действовать окольными методами и просчитывают даже самые маловероятные варианты развития событий, заранее прикидывая способы получения нужного результата. Вот мать и просчитала: сын Листвяны — законный наследник, а Первак — во главе дружины. В таком варианте Лавр, Кузьма и Демьян — по боку, если вообще живы останутся. Если же Первака из этого расклада устранить, то мадам Листвяне корячится облом по всем направлениям сразу! Получается весьма жесткая альтернатива: либо мне жить, либо Перваку. Однако, ситуация. Допустим, Первака с доски снимаем… Что образуется? Мне, по-прежнему, наследство не светит, воеводство наследует Лавр, а после него кто-то из близнецов. Я остаюсь «во главе вооруженных сил Погорынья», а Листвяна со своим бастардом? По листвичному праву, если дед признает сына от Листвяны, тот должен сесть на воеводство после Лавра. Кузьма с Демьяном такой вариант примут? Не уверен, во всяком случае, я буду на их стороне, а не на стороне малолетнего «дядюшки». Листвяна это понимает? Не может не понимать! На что она готова пойти, ради осуществления своих планов? Пожалуй, на многое, вплоть до устранения всех троих: меня, Кузьмы и Демьяна. XII век есть XII век, на многое ЗДЕСЬ смотрят гораздо проще и комплексуют меньше. И «скамейка запасных» у Листвяны довольно длинная — кроме Первака, есть еще Вторуша и Третьяк. Так что, устранением одного Первака проблема, надо понимать, не решается. Корень всего в Листвяне, но убить ее — убить деда. Старого эта потеря может запросто сломать. Это молодые свыкаются с потерями, их время лечит — образовывающиеся пустоты в душе так или иначе заполняются, а чем старше становишься… М-да. Вот так и убеждаешься на практике в правильности некоторых положений теории: из двух равнозначных рациональных решений надо выбирать наиболее нравственное, а из нравственных альтернатив — самую рациональную. Как бы странно это не выглядело, но правильный, с точки зрения нравственности, выбор, рано или поздно, обязательно оказывается и самым рациональным, только не всегда это бывает очевидным в момент принятия решения.

Значит, Листвяну не трогать? В конце концов, а почему я решил, что все обстоит именно так, как я думаю? Доказательств-то никаких, одни предположения, причем на основе представлений человека конца ХХ столетия, насмотревшегося всяческого дерьма и склонного всегда предполагать худшее.

— Здрав будь, старшина, звал? — Голос Дмитрия настолько неожиданно оторвал Мишку от размышлений, что тот даже вздрогнул. — Чего это тебя то к лекарке, то обратно таскают? Что-то неладно?

— Все хорошо, Мить, видишь: уже обоими глазами смотрю. Проходи, садись. Как там ребята? Раненых навещал? Ответить Дмитрий не успел, раздался удар собачьих лап о дверь и в горницу вбежала заметно подросшая Сестренка. Покрутилась возле Митькиных ног и улеглась под лавкой, вывалив на сторону язык и радостно поглядывая на хозяина.

— Вчера прибежала. — Объяснил Дмитрий, смущенно разведя руками. — И как выбралась-то? Я же ее запер, когда в Ратное уезжали. Не стерпела… Я же ее первый раз одну оставил.

«И я Чифа с собой в Туров не взял, а потом…».

— Ничего, Мить, пускай с нами побудет. Так ты раненых сегодня проведывал?

— А как же? Все поправляются, только Роська пока плох и Гриша…

— Да, Гриша. Вторая потеря у нас, а сколько еще будет?

— А что такое? — Дмитрий сразу же подобрался. — Чего-то еще ждешь?

— Нет, но мы же не на поваров учимся, на воинов. Когда-то что-то обязательно будет.

— Уже чуть было не было. — Непонятно отозвался Дмитрий и тут же пояснил: — В тот день, когда тебя к лекарке увезли, Сучка чуть было опять не отметелили.

— Как это? Кто?

— Да, все те же. — Дмитрий повел головой в сторону двери, словно прямо за ней и притаились недоброжелатели плотницкого старшины. — Сучок прямо от тебя к Алене поперся, а его там уже трое поджидали. Слава богу, Демьян второй десяток с водопоя вел, как раз мимо проезжали.

— И что?

— А ничего! Мужики, было, поорали, чтобы убирался, но ты же Демку знаешь — сидит в седле молча и смотрит в упор. Ладно бы один, а то же с десятком, и у всех самострелы. Мужики ругаются, а он смотрит молча, только рот кривится.

Ну, ты же знаешь, как это у него. Мишка знал. После тяжелого ранения на дороге из Княжьего погоста, характер у Демьяна сильно изменился. Стал он каким-то мрачно-самоуглубленным, совершенно непохожим на шустрого и говорливого Кузьку. За прошедшие три месяца Мишка ни разу не видел двоюродного брата смеющимся или просто улыбающимся, только иногда лицо Демьяна кривилось в мрачной ухмылке на манер киношного злодея. После расправы с заговорщиками, подобная ухмылка одного из младших Лисовинов, возглавляющего десяток стрелков, не могла не произвести на мужиков соответствующего впечатления.

— Ну, и чем все кончилось?

— Тетка Алена на шум высунулась, да и погнала всех, и Сучка тоже. Мужики ушли, но на прощание пообещали Сучка охолостить, а щенков лисовиновских всех в Пивени утопить.

— А Сучок?

— А! — Дмитрий раздраженно махнул рукой. — Набурчал на ребят, что не в свое дело лезут, сам, мол, справился бы, а потом подпрыгнул, зацепился топором за верх забора, и — к Алене во двор. Я, на всякий случай, ребятам запретил с подворья выходить. Мало ли что…

— Правильно сделал. Вообще, пора нам на Базу возвращаться, да на новое место переезжать.

— Да хоть сейчас. А тебя в телеге не растрясет?

— Я позже подъеду. Ты узнай, как там у отца Михаила со здоровьем. Как только он сможет, мы его на ладье в крепость перевезем, чтобы постройки освятил, и я с ним приеду. А ты вели все к переезду готовить. Никифор много чего привез, так мы это все на ладью погрузим, да за два-три захода все в крепость и переправим.

— Сделаем. — Дмитрий согласно кивнул, потом воровато оглянувшись на дверь, спросил, понизив голос: — Слушай, Минь, а правда, что к нам в школу скоро девок привезут?

— Митька! Ну, ты прямо, как Сучок!

— А что, спросить нельзя?

Дверь в горницу раскрылась и в дверном проеме возникла фигура самого младшего из Лисовинов — Сеньки. Вид у него был весьма потрепанный: рубаха в земле, разбитая губа распухала прямо на глазах, костяшки пальцев ободраны — однако обратился он к Мишке весьма воинственно:

— Минь! Вели Кузьме мне мой кинжал дать, я Приблуду зарежу!

Мишка покопался в памяти и вспомнил, что Приблудой звали сына одного из обозников, уродившегося, как принято говорить, «ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца». Был он, не в пример родителям, крепок телом и обещал вырасти во вполне пригодного к строевой службе парня. Ратнинские кумушки, разумеется, вынесли приговор: мамаша на стороне нагуляла, а к мальчишке прилипла кличка Приблуда. Был Приблуда примерно на год старше Сеньки, и конфликт, судя по виду и словам младшего Мишкиного брата, возник серьезный. Пока Мишка осмысливал ситуацию, Дмитрий занялся воспитанием «молодой смены»:

— Десятник Семен! Доложить, как положено!

— Слушаюсь, господин старший десятник! — Браво отозвался Сенька. — Господин старшина, дозволь обратиться? Десятник Семен!

— Слушаю тебя, десятник Семен.

— Приблуда приперся и говорит: «Теперь я у вас десятником буду, слушайте все меня!».

— А ты?

— А я ему в морду!

— И?

— А он мне… — Сенька потупился, утратив воинственный вид, и стало заметно, что пацан с трудом сдерживает слезы. — А он мне еще сильнее…

— Дальше!

— Я к Кузьме пошел, а он мне кинжал не дает. Я хотел тогда на кухне ножик взять, а меня тряпкой… — Слезы, все-таки, прорвались наружу и Сенька, хлюпнув носом, принялся утираться рукавом. — Я Приблуду все равно прибью, ты меня десятником назначил, а он…

— Если ты сам в десятниках удержаться не можешь, то никакое назначение тебя не спасет! — Мишка постарался придать своему голосу как можно больше строгости. Десятник означает, что ты более сильный, более умный и более умелый, чем любой из твоих подчиненных. Если тебя кто-то сумел прогнать, то подчиняться тебе не будут!

— Так я и хочу… кинжалом!

— У Приблуды нож есть?

— Нет.

— Значит и ты без него обходись!

— Так он же сильнее!

— А ты палкой! Зубами, ногтями, чем хочешь! Чужой человек пришел к нам на подворье и распоряжается, как у себя дома! Ты что, не знаешь, как Лисовины на такое отвечают? Или ты десятник, или никто — даже не Лисовин. Иди и притащи этого Приблуду сюда. Я хочу видеть, что не ошибся, назначая тебя десятником.

— Так это… А кочергой можно?

— Кочерга не оружие. — Мишка с трудом сдержал улыбку. — Твой противник безоружен, не хватайся за оружие и ты. В остальном — твоя воля, мы его к себе не звали, сам пришел. Исполнять!

— Слушаюсь, господин старшина!

Семен испарился — как не было.

— Мить, сходи, глянь, как не убил ненароком — кочерга, все-таки… И объясни пацанам, что своего десятника в обиду давать нельзя. Построже так.

— Сейчас я им объясню. — Зловещим тоном, но улыбаясь, пообещал Дмитрий. — Я им так объясню…

Мишка с улыбкой проводил взглядом Дмитрия и неотступно следующую за ним Сестренку. Когда-то, в середине 50-х годов, Мишка сам в аналогичной ситуации услыхал от своего отца примерно те же слова, какие он сейчас сказал Сеньке. После Великой Отечественной прошло чуть больше десяти лет, и фронтовики были не согбенными старцами, а крутыми молодыми мужиками, которым сам черт был не брат. Милицию, при появлении хулиганов тогда не звали, разве что, скорую помощь, а молодые балбесы опасались хамить старшим — можно было так нарваться, что не дай Бог. Естественно, что отец, ушедший на фронт добровольцем в семнадцать лет, и закончивший войну в Австрии, ничего другого своему сыну сказать не мог — просто и в голову не пришло бы. «Надо будет Сеньку с его десятком забрать на пару месяцев в Воинскую школу, да поучить рукопашке. А то свалил я «молодежный десяток» на Кузьку, а у того и так дел невпроворот. За месяц одел Младшую стражу в доспехи, вооружил. Как он успевает-то? Еще и изобретательством умудряется заниматься — присмотрелся к токарному станку и измыслил прялку с ножным приводом. Сам, без моей подсказки! Нашел среди холопских детей пацана со способностями к механике, пристроил к делу. Нет, незачем Кузьку еще и Семкиными пацанами обременять. Как обживемся на новом месте, заберу их в крепость и поставлю на учебу. К зиме Сеньке и его ребятам никакие Приблуды не страшны будут. А потом «молодежный десяток» быстро объяснит ратнинской пацанве, что такое воинское обучение. Глядишь, и другие на учебу проситься начнут. Да и мне не век же быть старшиной Младшей стражи, надо смену готовить. Стоп, стоп, стоп! Смену для чего?

А не кажется ли Вам, сэр Майкл, что Вы обросли проблемами, как собака репьями, и с удовольствием занимаетесь текучкой, лишь бы не задумываться о будущем? Дело-то не только в Листвяне и Перваке. Есть еще предшественник, почему-то желающий Вас грохнуть, есть дед, боярин Федор, Илларион и Нинея с их наполеоновскими планами и амбициями. Есть «общественное мнение», весьма неблагожелательно, в отношении Вас, настроенное. Есть еще и невеста Катерина Федоровна, и куда от нее деться? Есть Юлька, которую в ближайшие год-полтора могут умыкнуть «генетики». Нинея, кстати, обещала подсказать способ ее удержания, не пора ли спросить? А еще у Младшей стражи всего три десятка коней на полторы сотни всадников. А еще мать замуж настропалилась. А еще девок в Воинскую школу привезут… Все проблемы перечислили, сэр? Нет? И не перечислите, ибо имя им — легион. И что прикажете делать? Чужие проблемы разбирать — с удовольствием! Будущее предсказывать — запросто! Советы давать — даже бесплатно! А сами? Сапожник без сапог, мать Вашу, досточтимый сэр, так растак, со всем уважением и реверансами на тридцать два румба. Как можно наступать на грабли, про которые Вам прекрасно известно и на которые Вы, сэр, имеете удовольствие указывать другим?

Цель, блин! Если она достигнута, а новая не поставлена, что происходит? Трындец, извините за выражение, происходит! Все начинает расползаться, как гнилая тряпка, и сколько ее не штопай методом рефлексивного управления, толку не будет — проблемы растут, как снежный ком! Два года назад, сэр Майкл, вы напрягли то место, которым имеете обыкновение думать и сформулировали цель, которую сами же и назвали предварительной — обеспечить себе благоприятные стартовые условия. Для достижения означенной цели Вы посчитали необходимым решение трех задач: физическое развитие, повышение благосостояния и социального статуса семьи, формирование своей команды. Все выполнено. Все!!! Даже с избытком.

Здоровье? Шрамами Вы, надо признать, украсились неслабо, но организм серьезно не пострадал — ранения поверхностные. Что же касается Ерохи, которого Вы избрали в качестве индикатора Ваших физических кондиций, то сейчас об этом даже смешно говорить.

Благосостояние и социальный статус? Статус, в местечковом масштабе, выше некуда. Благосостояние имеет устойчивую тенденцию к росту. Если два года назад Вы радовались созданию пасеки, то сейчас даже не вспоминаете о холопской семье, которая на ней вкалывает, а озабочены прокормом двух сотен (!) «курсантов» первого на Руси военного училища. Однако, справедливости ради, надо заметить, что в этом вопросе Вам, сэр, исключительно повезло — у матери могло и не оказаться брата купца.

Формирование команды? Боже мой, что б я так жил, с кем хотел, как любил говорить один Ваш знакомый в ХХ веке. Вы мечтали о своем десятке. Наивное дитя! Имеете, в натуре, полсотни архаровцев, готовых порвать любого по Вашей команде, а в ближайшее время рассчитываете иметь две сотни и Вам мало!

Вот! Почему мало? Однажды на Княжьем погосте Вы уже задавались этим вопросом. Для чего Вам собственная армия? Сажать на туровские и волынские земли сына дедова приятеля молодости? Не греет. Основывать Православный рыцарский орден? Опасные, прямо скажем, игрушки. Дойдет до князей — удавят в колыбели. Для монархов, как показывает история, рыцарские ордена не заноза в заднице, а натуральная кость в горле. Рюриковичи не дурнее Филиппа Французского или Ягайло Польско-Литовского. Те, правда, поздновато спохватились, а Рюриковичи ждать не будут, потому, что для них любая вооруженная сила на Руси в руках нерюриковича — повод для немедленного уничтожения. Орден, не орден, им плевать. Служить верой и правдой Вячеславу Туровскому? Так он возьмет да и свалит в другое княжество. Или помрет. И с чем Вы останетесь? Восстанавливать Древлянское княжество, как мечтает вдовствующая графиня Палий, она же баба Нинея, она же боярыня Гредислава Всеславна? Ну, это, вообще, пустые мечтания. Но с Нинеей Вам, сэр, повезло, так же, как и с Никифором. Запросто, могло такой полезной знакомой и не оказаться. И что же в «сухом остатке»? Ни хрена-с! С чем Вас, досточтимый сэр Майкл, и поздравляю. Попробуем уж и совсем авантюрные варианты? Например, князь Вячеслав Владимирович Туровский дает дуба и оставляет молодую вдову с двумя детишками. Хищные родичи Рюриковичи кидаются отнимать у вдовицы Туров и тут Вы, сэр Майкл, весь из себя в сверкающих доспехах… А потом женитесь на княжне Анне и становитесь принцем-консортом… Романтика, блин. Сдерут шкуру и голым в Африку пустят, даже если все Погорынье мобилизую. И на хрена Вам сдалась княжна Анна, когда есть Юлька и эта еще… Катерина Федоровна, туды ее. Нет, девочка, конечно ни в чем не виновата, но обручать с колыбели — варварство, насилие над личностью и прочее попрание общечеловеческих ценностей. Не катит, короче.

Что еще можно придумать? Решить со всей феодальной бескомпромиссностью династический вопрос и осесть на Погорынском воеводстве? Тихо, мирно наедать брюшко, отправлять посылочки Максиму Леонидовичу, таскать холопок в баню, тягаться с соседом из-за Воловьих лужков… М-да. Мы рождены, что б сказку сделать былью. А еще — преодолеть пространство и простор. Две такие прухи: Никифор и Нинея. Даже три! Могло же занести в тело холопа или обозника, а попал во внука сотника. Больше сорока лет жизни впереди. И все это ради тихого помещичьего существования а ля фикус в кадке? Так, ведь, не дадут!

Боярин Федор прогноз выдал верный: покоя не будет.

Ох, права была Нинея насчет дела всей жизни. Только где его взять? Нет, конечно же, как и всякого русского человека, меня могла бы вдохновить идея предотвращения татаро-монгольского ига. Неважно, было оно или не было.

Что-то я такое читал, что, вроде бы, не было, или было, но какое-то не такое. Но что-то, наверняка, происходило, как бы летописи не редактировали. Так и тут облом! Помру больше, чем за пятьдесят лет до битвы на Калке, и уж тем более не доживу до непосредственного вторжения. Хоть плачь!

Вот так, сэр. Проблема есть разница между желательным положением дел и действительным. Цель — разрешение этой проблемы, то есть, достижение положения желательного. А если непонятно, чего, собственно, желать? И все же, все же, все же… Что постоянно толкает меня набирать силу? Полсотни — мало! Сотня — мало! Две сотни — еще нет, а уже мало! И кто дергал меня за язык тогда — на ладье дядьки Никифора? Разговор-то получился примечательный.

Такой примечательный, что Никифор явно поделился своими впечатлениями с Осьмой. А тот решил меня протестировать. Протестировал, туды его… Но разговор-то имел место, и я был искренен».

* * *

Тогда — в начале мая — Никифор, все-таки, решил не разгружать две малых ладьи в Ратном, а вести их на Базу Младшей стражи по Пивени. Это действительно было легче и быстрее, чем возить груз от Ратного до Нинеиной веси на телегах. Мишка соблазнился предложением дядьки совершить речное путешествие — было интересно посмотреть на судно XII века в деле. Все-таки, ТАМ он занимался в молодости парусным спортом и, окончив мореходку, некоторое время ходил на судах дальнего плаванья Балтийского пароходства. Плавсредство особо Мишку не впечатлило. Выдолбленный ствол здоровенного — обхватов в пять — дуба, длиной метров десять-двенадцать. Борта наращены дубовыми же досками, крепящимися к шпангоутам бронзовыми заклепками. Съемная мачта, рей с четырехугольным, суживающимся книзу парусом. Ни штурвала, ни румпеля, вместо них рулевое весло. Шесть весел — по три с каждого борта, но при нужде, на каждом могут сидеть по два гребца. Палубы нет, только настил в носовой части судна и плетеная, на манер лубяного короба, «каюта» на корме.

Водоизмещение в полном грузу тонн тридцать-сорок, точнее на глазок определить не удалось. Груз лежит навалом по середине корпуса, оставляя вдоль бортов место для работы гребцов.

Убожество, одним словом, но! На таких вот или очень близких им по конструкции убожествах, пересекались океаны и совершались великие географические открытия! Мишке сразу же, до зуда в языке, захотелось дать Никифору несколько советов по усовершенствованию ладьи, но дядьку, как выяснилось, интересовала совсем другая тема. Утащив Мишку в кормовую избу, он выставил на сундук, заменяющий стол, кувшин вина и закуску с явным намерением подпоить племянника и выведать у того некий секрет. Секрет, разумеется, был прост — непонятная разумность и неожиданные знания четырнадцатилетнего мальчишки.

Мишка отхлебнул вина и понял, что Никифор преисполнен самых серьезных намерений. Вино было крепким, а закуска скудной. Проблема же заключалась в том, что даже напившись до потери контроля и рассказав Никифору о себе чистую правду, Мишка все равно не смог бы удовлетворить любопытство материного брата. Никифор просто не поверил бы и обиделся. Пришлось искать более приемлемый вариант. Зацепившись за то, что Никифор, для завязки разговора, вспомнил о мартовской «торговле Циркусом», Мишка поинтересовался дальнейшей судьбой ладейного амбара. Оказалось, что Никифор попытался и дальше снимать урожай на ниве шоу-бизнеса, но ничего толком не добился. Ни музыканты, ни скоморохи, ни девки-плясуньи сборов не давали. С горя Никифор даже попытался устроить что-то вроде зверинца, выставив в амбаре верблюда, медведя в клетке и рысь в клетке поменьше. Интереса публики хватило на пару дней. Правда потом интерес снова вспыхнул примерно на час, когда пришлось ловить сорвавшегося с привязи верблюда, напрочь очумевшего от соседства с медведем и рысью.

— Не тем ты занялся, дядя Никифор. — Сразу же взялся за больное место купца Мишка. — Если есть помещение, где можно около сотни зрителей разместить, с него гораздо большую выгоду поиметь можно. Даже очень большую выгоду и разными способами.

— Это как? — Сразу же «сделал стойку» Никифор. — Ты пей, пей, Мишаня, винцо сладенькое.

«Сладенькое» было градусов под двадцать пять «убойной силы», и Мишка скопытился бы от первого же кубка объемом граммов в триста, но отхлебнуть из вежливости пришлось.

— Помнишь, как тебе ходок объяснял, что людям о заботах забыть хочется, что-то необычное увидеть? — Продолжил Мишка, оставив безуспешные попытки откусить кусочек твердой, как фанера, вяленой рыбы. — Торговля зрелищем — дело тонкое. Ты думаешь, почему люди на наши представления по несколько раз приходили?

— Ну… Нравилось. — Неуверенно отозвался купец. — Интересно было.

— По третьему-четвертому разу? Когда все уже наизусть знали? Нет, дядя Никифор. Приходили те, у кого азарт был: свалится кто-нибудь из нас с доски или нет, промажу я с завязанными глазами или попаду, порежем мы кинжалами Роську или он цел останется? Потому и об заклад бились — азарт. А азарт бывает, только тогда, когда результата заранее не знаешь. А ты им медведя.

Что они медведей не видели?

— Верблюдов в Турове почти никто не видел.

— А! — Имитируя легкое окосение, Мишка пренебрежительно отмахнулся. — Что верблюд? Та же корова, только горбатая. Интерес появился только тогда, когда он с привязи сорвался. Сразу стало интересно: поймаете вы его или нет, затопчет он кого-то насмерть или только покалечит? Наверняка об заклад бились, пока вы его ловили.

— Ну и что? Каждый день его теперь ловить? А прибыток с чего?

— Да ну его, этого верблюда. День побегает, второй, и никому уже интересно не будет. А вот устроил бы ты в том амбаре кулачные бои, но не стенка на стенку, а один на один. Принимал бы ставки на победу, а вышибалам велел бы следить, чтобы об заклад между собой не бились, а только с тобой. Вот тебе и прибыток, особенно, когда ты заранее победителя знать будешь.

— Это как, заранее?

— Дитя-то малое из себя не строй. — Пьяным голосом нахамил Мишка. — Неужто не знаешь, как?

— Гм, ладно. Понял. Только где же бойцов я наберу?

— А ты награду победителю посули. Пусти на это часть выручки. И бои проводи в несколько кругов. Набери бойцов человек десять-двенадцать. Разбей их на пары. В первый день пусть бьются попарно, во второй — только те, кто победил в прошлый раз, в следующий — опять победители. И так, пока только двое не останутся. Каждый раз награда победителям пусть возрастает, а самый большой куш достанется тому, кто победит в последний день.

— Ну, хватит мне этого на неделю, а дальше что?

— Не-а! Не на неделю, а на пару месяцев. Бои-то будут проходить только по воскресеньям, когда народ отдыхает.

— Интересно. — Задумчиво протянул Никифор. — Ты пей, Мишаня, пей.

— Погоди, самого главного-то я тебе еще не рассказал. Дальше пошло уже не главное, а подробности: устройство ринга и зала, принцип работы тотализатора, методы «подогрева» публики, матчи-реванши, приглашение бойцов из других городов и прочее, и прочее. Никифор слушал внимательнейшим образом, даже, кажется, готов был записывать. Во всяком случае, не пожалел листа пергамента для изображения ринга и зрительного зала.

— Вот так, дядя Никифор. А прибыток от всего этого, и без того немалый, можно еще увеличить.

— Как?

— Э, нет! — У Мишки уже слегка шумело в голове, но он имитировал уже серьезное опьянение, навалившись локтями на импровизированный стол и пытаясь вызвать прилив крови к лицу. — Не скажу, пока ты мне не скажешь, какую долю я со всего этого буду иметь.

— За что долю?

— За знания, дядюшка, за знания, которыми я с тобой поделился. Поделился же? — Якобы заплетающимся языком спросил Мишка. И тут же сам себе ответил: — Поделился! Теперь и ты со мной поделись! Если жадничать не станешь, я тебе еще кое-что расскажу.

— И сколько же ты хочешь?

— Пятину!

— Да ты спятил! Только языком потрепал, и сразу пятину!

— Ну, пусть кто-нибудь другой тебе, дядюшка, так языком потреплет, может дешевле встанет.

— Да, может, еще и не выйдет ничего!

— Тогда и я ничего не получу.

— А убытки? Все это устроить — недешево выйдет!

— А мальца спаивать и секреты выведывать? А? Вот пожалуюсь матери… или деду…

— Десятину!

— Не-а! Мы с тобой уже один раз торговались. Помнишь? Или пятина, или я спать лягу. Напоил ребенка, злодей…

— Черт с тобой, племяш! Согласен.

— Пиши грамоту.

— Михайла! Родному дядьке не веришь?

— Денежки родства не знают! Ты сказал, а я запомнил. Пиши, онкл Ник. Пока Никифор давил стилом бересту (пергамента, видать, пожалел), Мишка залез в свой мешок и вытащил еду, собранную матерью в дорогу. Закусить надо было плотно, разговор он планировал долгий и серьезный.

— Ну, доволен, племяш? — Никифор вдавил в бересту перстень и протянул грамоту Мишке. — Держи. Чего ты там еще говорил, как прибыток увеличить можно? Мишка перечитал написанное Никифором, удовлетворенно кивнул и сунул грамоту в мешок.

— Угощайся, дядя Никифор. Мама пирогов в дорогу мне напекла. У тебя-то, я вижу, еда по пути вся вышла.

Никифор покраснел. Это было «супер» — вогнать в краску такого торгаша!

Впрочем, сильно давить на психику собеседника Мишка опасался, можно было утратить контакт. А так, получилось в самый раз. Надо было отдать должное и крепости купеческих нервов. Мишка думал, что после его демарша, Никифор позовет кого-нибудь и прикажет принести чего-нибудь более съедобного, чем вяленая рыба, но дядюшка, с видимым удовольствием откусил изрядный кусок пирога, да еще и похвалил:

— Хорошо сестрица пироги печет, я, прямо, матушку покойную вспомнил.

Мишка оценил самообладание собеседника и выдал обещанную информацию:

— Увеличить же прибыток можно очень просто. Чего хочется человеку, если он долго томился неизвестностью, а потом выиграл?

— Ха! Выпить, конечно.

— Верно. Обмыть выигрыш. А если проиграл?

— Понял! Хмельное по рядам разносить надо! Так мы это уже делали! Обмануть меня решил?

— Не-а! По рядам — само собой, но в меру, а то, сгоряча, зрители между собой передерутся. Тех, кто сильно наклюкался, надо из амбара выводить. Когда много разгоряченного народу в тесноте толчется, недолго и до беды. Ты же не хочешь, чтобы с твоего зрелища трупы выносили?

— Не дай Бог! Беды не оберешься!

— Вот! Пристраивай к амбару кабак, но не простой. Одно помещение, самое большое, для простых зрителей. Там и выпивка и закуска попроще, но позабористей. Шум, гам, дым коромыслом — пусть душу отводят. Второе помещение — для людей степенных. Там то же самое будет, но солидному купцу или служилому человеку неловко, когда все его в пьяном безобразии видят.

Пусть и выпивают отдельно, среди своих. А третье помещение, для самых уважаемых. На столах скатерти, посуда приличная, обслуга вежливая, в уголке музыка тихонько играет, чтобы разговорам не мешать, но настроение поддерживать. Само собой и цены разные. Где подешевле, где подороже, где — для уважаемых людей, которым задешево веселиться зазорно.

— Ха! Верно! Солидному человеку со смердами за одним столом сидеть… Верно!

Молодец, Михайла!

— Погоди, не все еще. Этот кабак, вернее, его самая чистая часть, и для другого пригодиться может. Вот, где ты, дядя Никифор, с другими купцами о делах договариваешься?

— По-разному бывает… На торгу, в лавке, на причалах, бывает и прямо на улице. А кого и домой приглашаю. Или меня приглашают. Ты это к чему?

— А если в том же кабаке специальные горенки устроить для переговоров?

Посидели люди в приятном чистом месте, договорились, обмыли договор под хорошую закуску. Если нужда возникла, им и пергамент принесут и письменные принадлежности. Если свидетели понадобились, найдутся люди достойные. Если куда-то послать надо, найдется гонец — сбегает и исполнит. Если что-то на время оставить надо, найдется железный сундук с хитрым замком и в охраняемом месте. Ну, и прочее, все не перечислишь, по ходу дела соображать придется. Приведешь ты для разговора туда одного человека, другого, третьего, а там, глядишь, люди оценят удобство и надежность — сами пойдут.

— Понятно. — Никифор покивал. — А в горенках тех дырочки незаметные сделать, чтобы разговоры слушать незаметно. Великий прибыток на том получить можно!

— Не рекомендую.

— Что?

— Не советую, Никифор Палыч. Ты догадался, значит, и другие догадаются. Наоборот, ты должен всем доказать, что из этого места ни одно словечко на сторону не уйдет. Тогда к тебе люди пойдут. Все должны знать, что у тебя самое безопасное место в городе. Перепьют гости, их спать уложат или домой доставят, и ничего, никакой мелочи у них при этом не пропадет. В сундуках железных золото годами лежать может, и в сохранности останется. Свидетели никогда от своих слов не откажутся. Понимаешь, дядя Никифор, зрелищем ты уже торговал и убедился, что это выгодно. Теперь попробуй поторговать удобством и надежностью. Это еще выгоднее может оказаться.

— Удобством и надежностью. — Задумчиво повторил Никифор. — Что-то ты мне все товар предлагаешь, племяш, который руками потрогать нельзя. То зрелище, то удобство.

— Ага! А еще: азарт, надежность, тайность, уважение, удовольствие. Неощутимый товар. Ни складов не нужно, ни украсть нельзя, а самое главное — ни у кого, кроме тебя, такого товара нет. Ты же любишь торговать, когда никто цену не перебивает?

— Ха! Еще как!

— Ну, не жалеешь теперь о пятине?

— Посмотрим. Может, еще не выйдет ничего.

— Хорошо. Посмотрим. Тогда остальное я тебе в другой раз расскажу.

— Стой, Михайла! Когда еще… Ты чего встал?

— Ты же сам сказал: «Стой».

— Тьфу! Я в том смысле, что погоди.

— Ага. Тогда я сяду? А то ладья, чего-то, качается…

— Садись, племяш, садись. Зачем же в другой раз? Рассказывай сегодня, когда еще в следующий раз увидимся?

— Осенью. Ты же на ярмарку приедешь?

— Может, приеду, а может, кого другого пришлю. Я отсюда на Неман собираюсь идти, хочу у пруссов янтаря прикупить. В Киеве сарацинские купцы за янтарь хорошую цену дают. Могу к сентябрю и не успеть, да и не нужен я здесь особо — Осьма мужик оборотистый, без меня управится.

— Угу. А что пруссы за янтарь берут?

— Известно что. Им же с ляхами воевать надо, так что… сам понимаешь.

— И как король Болеслав на это смотрит?

— Как, как… Хлебом-солью встречает! Ты думаешь, почему я к пруссам с севера захожу, а не через Вислу? На Немане, правда, князь Всеволод Давыдович Городненский сидит, Болеслав с ним договорился, чтобы оружие к пруссам не пропускать, но золотой ключик, всякие двери открывает.

— А не дорого выходит?

— Ха! Да за стальной клинок пруссы янтарь по весу отсыпают, а за кольчугу и два веса взять можно! А янтарь-то легкий, мешками везем!

— И больше никто, кроме Всеволода Городненского не мешает? С таким-то товаром, да свободно по всему Неману пройти? Не верится, что-то.

— Есть, конечно еще ятвяги. От этих не откупишься, бывает и с боем прорываться приходится. А на другом берегу сидят Аушкайты. Эти — более мирные, но за хорошее оружие последние штаны отдать готовы, больно уж их Литва сильно давит. Только товара у них мало, а янтаря совсем нет, потому, что к морю их Курши не пускают. Вот эти — разбойники. Там выход в Варяжское море узкий — саженей двести всего, так Курши в этом месте ладьи стерегут и грабят, поэтому там и не ходит почти никто, а так выход в море был бы удобный.

«Аушкайты… не слышал никогда. Курши? Наверно, от них пошло название Куршской косы. Пролив там, действительно, узкий — всего триста метров, глубины малые, а фарватер вообще с игольное ушко. Хорошее место немцы выбрали для Мемеля. Теперь Клайпедой называется. И на кой Сталин почти всю Восточную Пруссию раздал? Хотя, с другой стороны, требовать ее обратно у трех стран немцам сложнее, чем у одной России…».

— Ну, что, племяш? Отвлек меня разговорами? Давай-ка, рассказывай, чего ты еще поведать хотел?

— Не хотел. Захочу, когда ты, дядюшка, мне опять пятину с прибытков пообещаешь.

— Да, что ж ты все про пятину, да про пятину, не о чем поговорить больше?

— Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Не надо было поить меня.

Сладеньким.

— Ну, что с тобой поделаешь? Обещаю. И куда тебе денег столько? Ага!

Растрясешь мне мошну, а потом сам свои придумки в дело пускать начнешь! Хитер, племянничек! А давай-ка, Михайла, так сделаем: заключим ряд о том, что все твои торговые придумки ты отдаешь мне, а я за это тебе пятину от доходов с тех придумок. Согласен?

— На какой срок?

— Ха! Пока ты из ума не выживешь!

— А я, прямо сейчас, сладенького хлебну и из ума выживу!

— Хватит дурака валять, не такой уж ты и пьяный.

— А я и не говорю, что…

— Хватит, Михайла! На какой срок договариваемся?

— Давай, лет на десять. Дальше заглядывать смысла нет.

— Добро. Будет тебе грамота. Рассказывай.

— Ну, что ж, давай, дядя Никифор, сразу решим, о чем именно мы разговариваем. Вот ты сказал, что товар у меня такой, что руками пощупать его нельзя. Верно: свойства этого товара — нематериальность и неощутимость, однако покупатели за него платят, значит, это товар. Называется этот товар «услуга». Все, что мы с тобой перечисляли: развлечение, азарт, удобство, тайность, уважительность, надежность — услуги. Теперь я тебе расскажу еще об одной — о быстроте. Бывает так, что тебе важно побыстрее расторговаться, и ты для этого даже ценой жертвуешь?

— Бывает. Чаще всего, когда погода поджимает: лед тает или, наоборот, реки скоро встать могут, перед распутицей, чтобы добраться успеть, куда надо. Бывает еще, что есть более выгодный товар и надо успеть его забрать, пока другие не перехватили. Всякое бывает.

— Вот для такого дела может пригодиться твой ладейный амбар с местами для зрителей. По воскресеньям ты там будешь кулачные бои проводить, а в будние дни устраивать торги. Видал, наверно, не раз, как купцы друг у друга понравившуюся вещь перебивают? Один цену назвал, другой добавил, первый тоже набавил, второй еще раз и так далее. Продавец доволен — цена растет. Бывает, покупатели так разгорячатся, что в несколько раз больше заплатят, чем настоящая цена, лишь бы сопернику не уступить. Тот же самый азарт. Так почему же не сделать такую азартную торговлю делом постоянным или просто частым?

— Верно мыслишь, племяш! Дальше давай.

— Вот, к примеру, склад Антипа. Чего там только нет, а распродается туго. Цены он ломит, в сам склад посмотреть, да прицениться никого не пускает, и с самим Антипом люди дело иметь не очень-то хотят. Верно?

— Верно.

— А теперь представь себе, что в людных местах появляются доски с надписью, в которой говорится, что там-то и тогда-то купец Никифор будет распродавать товары, изъятые у злодеев. Пойдет народ, хотя бы из любопытства? Пойдет!

Придут в твой ладейный амбар, рассядутся, а на лобном месте, где по воскресеньям морды бьют, стоит твой человек и объявляет: «Продажа первая — десять мешков, скажем, грецких орехов. Начальная цена такая-то! Кто больше?». Кто-то надбавит, еще кто-то перебьет и поехало! Как товар подобрать и подходящее время для его продажи выбрать, ты лучше меня знаешь. Человека, который объявлять продажи и цены будет, надо подобрать говорливого и находчивого, чтобы и пошутить мог, и товар похвалить и народ расшевелить… Никифор слушал очень внимательно, но ощущения, что он хочет записывать, не возникало, видимо смысл процедуры аукционных торгов ему был понятен, а интересовала лишь форма и практические приемы.

— Можно еще у приезжих купцов весь товар разом скупать, а потом, так же на торгах, частями распродавать. Можно пускать с молотка дома или землю, имущество должников, много чего.

— Ладно, Михайла, с этим понятно. Будет мой амбар занят несколько дней в неделю и давать прибыток постоянно. Убедил.

— Заслуживает задумка пятины?

— Заслуживает, заслуживает… Только, знаешь, о чем я подумал? Вот ты предлагал горенки для переговоров и сундуки железные для хранения. Амбар-то у меня за городскими стенами, значит, охранять трудно будет и людям для переговоров ходить далеко, неудобно.

— Дядя Никифор! — Мишка укоризненно покачал головой. — Неужто такие простые вещи объяснять надо? Конечно же, кабаки для уважаемых людей надо в самом городе ставить, да не один, да не в закутке где-нибудь, а возле торга или детинца. Кабак у амбара — только для начала, для опыта, для обучения обслуги. А потом можно будет там сделать место для удовлетворения тайных страстей. Есть же в Турове места, где на деньги играют, где девки гулящие, где… всякое, в общем. Это же все по закуткам, в грязи, в мерзости. Из иных мест и не выберешься без разбитой морды и вывернутого кошеля, а то и вообще живым не уйдешь. А у тебя будет все чистенько прилично, без драк, скандалов и жульничества — для приличных людей, безопасно, благообразно и не на виду.

— Гм, племяш, стыд-то у тебя есть?

— Мы, дядюшка, о торговле или о покаянии беседуем?

— Господи, четырнадцати лет еще не минуло… Куда все катится?

— Куда? Не знаю, дядя Никифор, а откуда… Вот отсюда. — Мишка щелкнул по оловянному кубку с вином. — Когда наливал, думал о моем возрасте? Не думал?

Так куда же все катится?

— Язва ты, племянник.

— Язва, не язва, а пятину с каждой куны, которую у тебя оставит посетитель, ты мне отдашь! Дальше беседовать будем?

— Будем! — Никифор плеснул в свой кубок вина и залпом выпил, плеснул еще, но Мишке предлагать не стал. — Вещай, отрок, внимаю с почтением и содроганием, ибо мудрость твоя сравниться способна только с бесстыдством твоим же! Перст Божий в сем прозреваю, указующий на скорый и непременный конец света, ибо каждое новое поколение, пришедшее в сей мир, оказывается греховнее предыдущего! Так еще дед мой говорил, а конца света все нет. Видать, тебя, Михайла, дожидались!

— Рад стараться, Никифор Палыч, готов положить живот свой ради скорейшего наступления сего знаменательного события, однако же, сомнениями терзаюсь каждодневно и ежечасно, понеже греховность людская ни границ, ни пределов не имеет, а посему наступление конца света отодвигается от нас во тьму времен отдаленных. Утешиться же можем мы единственно лишь тем, что грядущие колена рода людского, как и прозрел твой дед, низвергнутся в такие пучины грехопадения, что мы, по сравнению с ними, просто ангелами покажемся. Аминь!

— Тьфу, что б тебя…

— И тебе не болеть, Никифор Палыч. Дядя и племянник глянули друг на друга и, рассмеявшись, звякнули кубками. Мишка понял, что Никифор, наконец-то, принял его таким, каков он есть. Это, конечно же, не исключало дальнейших попыток материного брата проникнуть в мишкину тайну, однако общаться теперь с Никифором можно было с гораздо меньшим напряжением, чем раньше. В конце концов, торговые партнеры у такого купца, каким был Никифор, случались самые, мягко говоря, разнообразные.

Одним больше, одним меньше…

— Это все была присказка, дядя Никифор, сказка впереди.

— Давай, давай, Михайла, завлекательные у тебя сказки, я прямо заслушиваюсь.

— Представь себе: приезжает купец в незнакомый город. Что ему, в первую очередь надо? Жилье, склад для товара, место для торговли. Так?

— Не все назвал, но… так, так. Дальше!

— А если все это собрано в одном месте и предлагается в наем? Лавка, позади нее склад, над ними жилье. Все это сделано аккуратно, красиво, есть места приготовленные и для сарацинов, и для нурманов, и для прочих. С привычными для них: обстановкой, едой, посудой, всем остальным. И все эти места для купцов выстроены в один ряд, например, вдоль реки, чтобы и на ладьях подходить можно было, и обнесено тыном, чтобы ночью спокойно спать можно было. Знаешь, как это называется? Гостиный двор! Как ты думаешь, будут в таком гостином дворе места пустовать?

— Ха! Еще и очередь занимать будут! А кое-кто, так и вообще себе место на несколько лет откупит!

— Хватит у тебя мошны такой Гостиный двор в Турове отстроить?

— Ну… Можно же не сразу весь, пристраивать понемногу еще и еще. Главное, землю купить.

— А есть возле Турова такая земля?

— Найдем! Гостиный двор… Красиво!

— А теперь, дядюшка, слушай очень внимательно, потому, что я тебе сейчас скажу самое важное про Гостиный двор.

— Ну?

— Представь себе, что в какой бы крупный город на Руси купец ни приехал, везде его ждет такой же Гостиный двор, как и в других городах. На своей земле, за прочной стеной, со своей стражей. Каково?

— Михайла… Змей ты. Искуситель из сада эдемского!

— Ну, яблоками я не торгую…

— Да пошел ты… Это ж… По всей Руси, в каждом городе. Как ты измыслил-то?

— Не понял ты ничего, дядюшка, зря я перед тобой распинался.

— Что?!!

— Ну шуми, по всей реке слышно. По всей Руси, по всей Руси… Гордыня обуяла? Ну-ка, прикинь, что подумают князья, когда узнают, что некто Никифор имеет в каждом городе крепость с вооруженным отрядом и может, по своей прихоти, всех оружных людей в одном месте собрать? Причем, незаметно — привезти на ладьях или в обозах.

— Молчи! — Никифор схватил Мишку за плечо и настороженно оглянулся на дверь. — Ты что задумал, парень? Ты во что меня втравливаешь?

— Ни во что я тебя не втравливаю. Это — мысли князей, постоянно думающих только о том, чтобы кого-то со стола спихнуть, да о том, как бы их не спихнули. Твое же дело, обставить все так, чтобы у них такой мысли никогда не возникло. Так что, о гордыне забудь. Никто и никогда не должен узнать о том, что это все принадлежит тебе. Лучше всего, если эти Гостиные дворы будут построены, как бы вскладчину, местными людьми. Собрались двадцать человек в купеческое товарищество и построили Гостиный двор. А о двадцати купчих на их доли не знает никто, кроме тебя. Управляет Гостиным двором тиун, тобой назначенный, стража и командир ее у меня в Воинской школе выучены. Поди, догадайся: что к чему. Князьям же ты страшен будешь не воинской силой, хотя и она, в иных случаях, лишней не бывает, а совсем другим. Тем, о чем они не догадаются, пока жареный петух в жопу не клюнет. По тому, на какие товары спрос растет, а на какие падает, ты о любом княжестве самое тайное вызнать сможешь: готовятся ли к войне или хотят мира, доволен ли народ или бунтовать собирается, в силе князь или им бояре вертят и прочее, и прочее. А отсутствием или переизбытком тех или иных товаров, ты любого князя по струнке ходить заставишь, он же даже и знать не будет, кто его за горло держит. Понимаешь меня?

— Змей… змей эдемский.

— Я уже говорил, что яблоками не торгую, а кличут меня Лисом, а иногда Бешеным Лисом. Слушай, дядюшка, мою сказку дальше. Сказал я тебе главное, а теперь скажу наиглавнейшее. Или не хочешь?

Вот теперь с Никифора слезла, наконец, маска добродушия и простоватости.

Перед Мишкой сидел викинг, напружинившийся перед абордажной схваткой. Но викинг необычный — образованный, приобщившийся к византийской культуре, пообтершийся при княжеских дворах, и епископских подворьях, не чуждый понимания прекрасного и знающий цену всему, а не только морю, железу и военной добыче.

— Хочу или не хочу? Никифор распахнул дверь и выглянул наружу. Ладья медленно поднималась против течения, шестеро гребцов, с привычной слаженностью двигали веслами, еще шестеро развалились прямо на тюках с грузом, отдыхая перед своей сменой. Рядом с клетушкой, в которой беседовали дядя с племянником, находился только кормщик, но и он стоял достаточно далеко, чтобы слышать разговор. Никифор закрыл дверь и снова повторил:

— Хочу или не хочу? — Выдержал паузу и выдал, пристально глядя Мишке в глаза: — Если хочу, то покойники сидят на веслах, а если не хочу, то покойник сидит напротив меня. Но сначала мне надо знать: чего хочешь ты…

Лис. Это был приговор, Мишка ни на секунду в этом не усомнился — с такими глазами убивают. Не по злобе или из корысти, а потому, что так надо. Как говорят герои американских боевиков: «Ничего личного». А еще они говорят: «Ты оказался не в то время и не в том месте». Если бы Никифор знал, насколько точно второе выражение описывает ситуацию!

— Ну! Я жду. Что нужно тебе, или с чьих слов ты поешь? И не вздумай врать! А вот последняя фраза была лишней! Наваждение сразу пропало, и стало ясно: Никифор все решил еще выглядывая наружу, а личное, все-таки, было! Дядюшка отыгрывался за менторский тон, который позволил себе в отношении старшего мужчины племянник. Всего несколько лишних слов, чуть-чуть неверный тон, и мурашки со спины сбежали не попрощавшись, а сверлящий взгляд стал вполне переносимым.

«Не будешь ты убивать сына любимой сестры, онкл Ник. Зацепил я тебя, и теперь ты пытаешься давить, чтобы пацан не слишком много о себе воображал. А вот, фиг Вам, почтенный негоциант из города Турова! Экипаж, конечно жаль, ты их грохнешь, на всякий случай. Слава Богу, что Ходока с нами нет, Роська бы не пережил. Мужиков я спасти не могу, остается только надавать по сусалам этому викингу гребанному. Еще посмотрим, кто о себе больше воображает».

— Дурака-то из себя не строй, дядюшка.

— Что? Сопляк, да как ты…

— Смею, Никифор Палыч, смею. — Мишка попытался высвободить из кулака Никифора рубаху, но купец держал его за грудки крепко. — Будет тебе юродствовать. Глупо выглядишь. Так же, как если бы я тебя зарезать пригрозил. — Мишка слегка кольнул Никифора кончиком кинжала под локоть и тут же кольнул вторым кинжалом подмышку. — Но не грожу же. По идее, Никифор должен был выругаться и отпустить, но идея идеей, а жизнь жизнью. Из глаз у Мишки брызнули искры, да и как им было не брызнуть, если здоровенный купчина, пусть даже и левой рукой, засадил ему в лоб оловянным кубком? Мишка приложился затылком к стенке, но она была плетеной из луба, падать с ящика, на котором он сидел, Мишке тоже было некуда, так что, через некоторое время племянник снова, вполне ясным взором, взглянул на дядьку, рассматривавшего прорезанный мишкиным клинком рукав.

— Ну, мелкота, вспомнил себя, или еще попотчевать? — Никифор не выглядел обозленным, скорее, раздосадованным. — Ишь, железом он в меня тыкать будет!

«Облом, сэр, много на себя взяли. Но с Лукой-то, в аналогичных обстоятельствах получилось? Иллюзии, сэр Майкл, лейтенант Лука вполне профессионально разорвал дистанцию, чтобы выйти из зоны досягаемости Вашего оружия, а потом, если бы не Чиф, навтыкал бы Вам — мама не горюй. Никифору же деваться в этой клетушке было некуда, поэтому он действовал сразу и весьма эффективно — бой в корабельной тесноте ему привычен. Просто-напросто, две разные школы: у Луки — полевая, у Никифора — абордажная. А Вы, досточтимый сэр, позволили себе лишнее, опять из роли вышли. Моветон-с, позвольте Вам заметить».

— Чего молчишь? Не очухался еще? — Никифор поймал мишкин взгляд и привычно оценил состояние противника. — Хватит придуриваться, не так уж сильно я тебе врезал. Мне этой посудиной и убивать доводилось.

— Прости, дядя Никифор, забылся.

— То-то же!

— Мужиков бы пожалел, они же не слышали ничего, разве что, кормщик…

— Не твоя забота! Я тебе вопрос задал, изволь отвечать.

— Зачем, если ты ответ и сам знаешь?

— Михайла!

— Хорошо, хорошо. Мишка попытался сделать успокаивающий жест и только тут обнаружил, что все еще держит в руках кинжалы. Чувство неловкости или стыда обезоруживает, как известно, надежнее болевого приема. Правда, не всех, некоторых приводит в ярость, но здесь был явно не тот случай. Чувствуя, что катастрофически краснеет, Мишка торопливо убрал оружие, одновременно отвечая Никифору:

— С чьих слов я «пою»? А кто в Ратном такие слова знать может? Или мы с тобой не в глухом селе, а в Киеве или, даже, в Царьграде? Некому здесь меня такому учить и, тем более, некому под тебя копать, да и незачем. Думаю, что ты и сам это все прекрасно понимаешь. Теперь ответ на второй вопрос: «Чего я хочу?». Знаешь, дядя Никифор, древние римляне говорили: «Там, где ты ничего не можешь, ты не должен ничего хотеть». И опять ты знал ответ — я не могу ничего, только рассказывать кое-что, да торговаться. Значит, все, что я хочу — пятина от прибытков. А теперь твоя очередь. Ты так и не ответил, хочешь ли ты, чтобы я продолжал? Только пугал, да дрался. Напугать у тебя не вышло, а дерутся только тогда, когда слова бесполезны. Тебе что, нечего мне сказать?

— Ты, племяш, тоже ответ знаешь, иначе не просил бы за мужиков. Что, скажешь: не так?

— Так.

— Ну и будет дурака валять. Рассказывай.

— Ты послал Петра учиться у нас, чтобы он мог потом командовать охраной твоих караванов. Не просто так, а потому, что дороги трудны и опасны, и в пути караван предоставлен сам себе — надеяться, кроме себя, не на кого. Так?

— Так.

— Представь себе, что на расстоянии дня пути по всем дорогам расставлены постоялые дворы. За крепкими стенами, с полной обслугой и с отрядом стражи, который отвечает не только за охрану самого постоялого двора, но и за безопасность на порученном ее попечению куске дороги. Понимаю, что дело это ни на один год, и для тебя одного неподъемное. Создай купеческую общину, товарищество, братство — дело не в названии. Дело не только в том, что на равном расстоянии друг от друга будут находиться места, где можно будет укрыться на ночь, получить горячую еду, удобный ночлег, помощь лекаря, кузнеца и других нужных путешественникам мастеров. Гораздо важнее другое — сведения. Можно сделать так, что на каждом постоялом дворе возможно будет получать новости: где какие цены, в каких местах нужда в тех или иных товарах, куда ехать небезопасно… Понимаешь?

— Ну, ну, дальше.

— Нет, погоди, дядя Никифор. Для купцов эта информация… эти сведения важны или не очень?

— Важны. Бывает, едешь и не знаешь: что впереди ждет, удачно ли расторгуешься, сколько княжьи мытники с тебя сдерут, безопасны ли дороги, проходимы ли переправы?

— Значит, за эти сведения купцы будут готовы подчиняться определенным правилам?

— Правилам? Я думал их за плату давать надо. Каким правилам?

— Я начал с того, что ты организуешь купеческую общину. Поначалу, она будет нужна для строительства постоялых дворов, и создавать такие общины надо будет в разных городах, чтобы строители шли навстречу друг другу. Но потом удержать купцов в общине можно будет возможностью получения свежих новостей, потому, что тем, кто в общину не входит, их давать не будут.

— Понятно, а правила-то тут причем?

— Скажи, дядюшка, а часто ли купцы с торговыми спорами на княжий суд ходят?

— Да ты что? Без штанов оставят! Поборы такие, что и вспоминать тошно. Ежели убийство или грабеж, тогда приходится, никуда не денешься, а с чисто торговыми делами, нет — себе дороже.

— А в Русской Правде много ли о торговых делах сказано?

— Почти ничего. Мономах, правда добавил туда про лихоимство, да про сроки держания закупов, а больше ничего и нет.

— Как же вы свои купеческие споры разрешаете?

— По здравому смыслу, да и обычаи уже сложились, как же без них?

— А если все эти обычаи и примеры разрешения самых частых споров записать?

Создать Купеческую Правду! И торговый суд учредить! А тех, кто решениям этого суда не подчиняется делать изгоями: не пускать на постоялые дворы, не давать им в долг, не покупать их товар. В иной раз и силу применить, воины-то и в Гостиных дворах и на постоялых дворах будут. Вот, смотри: делим все земли на разные куски. То, что под своим присмотром держит стража постоялого двора, назовем уездом. Там уездный суд — для мелких дел. Судьей, кстати, может быть и тиун постоялого двора, а за исполнением приговора будет следить командир стражников. Землю, на которой держит власть удельный князь, назовем волостью. Там волостной суд. Судей купцы, входящие в общину избирают из своей среды, на определенный срок. В больших городах — городские суды. А верховный суд у тебя — в Турове. С самыми важными делами — туда. А уж как силой Верховного торгового суда распорядиться, ты и без меня придумаешь.

Ведь придумаешь же?

— Гм, это что же, ты меня купеческим… э-э митрополитом, что ли, сделать надумал?

— А Туров купеческой столицей Руси!

Никифор помолчал, раздумывая, потом налил себе вина, поднял кубок и движением головы велел племяннику сделать то же самое, тот послушно отхлебнул и тут же принялся закусывать. Никифор продолжал молча размышлять, барабаня пальцами по крышке сундука. Мишка осторожно ощупал лоб, шишка от «дядюшкиного вразумления» намечалась изрядная.

«Обязательно было кубком лупить? Мог бы и кулаком приложиться, при такой разнице в весовых категориях эффект был бы не меньшим, много ли пацану надо?

Вот именно, пацану, сэр! Кулачный мордобой еще заслужить надо, он — для разборок промеж равных взрослых мужей, а Вас, милейший, по молодости и легкомыслию, попотчевали посудой, как мать бьет ложкой по лбу расшалившегося за столом ребенка. Так-то, вот!».

Никифор продолжал что-то обдумывать, пауза затягивалась просто до неприличия, и Мишка уже начал подумывать, что бы такое сказать, но, поглядев на стоящий перед ним кубок, решил не нарушать приличий, прерывая размышления старшего мужчины. Наконец, Никифор, видимо, пришел к какому-то выводу, но вопрос его оказался совершенно неожиданным:

— И долго ты над этим думал, племяш?

В голосе Никифора не чувствовалось сарказма, вопрос был задан на полном серьезе, и отвечать на него требовалось тоже серьезно.

— С тех пор, как у тебя в Турове побывал. Мама мне кое-что о твоих делах рассказала. — Мишка заметил, как Никифор насторожился, и тут же поспешил его успокоить: — Немного, то, что сама знала, может быть и не все. А еще я знаю, что в латинских землях есть торговые города, в которых купцы сами правят, без князей. Венеция, Генуя, Флоренция. Слыхал о таких?

Это был рискованный момент — у Мишки вовсе не было никакой уверенности в том, что эти торговые республики уже существуют, но Никифор лишь кивнул. То ли знал о них, то ли просто не хотел прерывать племянника.

— Вот мне и подумалось: а нельзя ли все это к нашим делам как-то приложить? Князья все время туда-сюда ездят, настоящих хозяев у земли нет… Кто еще, кроме князей землю обустроить может? По-моему, купцы, только все аккуратно сделать нужно, чтобы Рюриковичи не насторожились — они властью делиться не захотят, а то, о чем я говорил, власть.

— Вот именно, Рюриковичи. — Никифор утвердительно кивнул головой. — Так они и дали тебе на своих землях постоялые дворы ставить, да вооруженную стражу держать. Даже бояре стонут, если рядом с их деревеньками, княжьи деревни оказываются. Княжьи тиуны грабят хуже татей, а отпора не дай — за княжьего человека спрос строжайший.

— Но не все же князья одинаковые…

— Все!

— Значит, надо договариваться, подати с прибытков князьям предлагать. А еще лучше, если получить на это дело согласие самого Великого князя Киевского. Взять его в долю. Тогда удельные князьки поскалятся, поскалятся, а сделать ничего не смогут. Если же особенно вредные попадутся, то торговые пути можно в обход их земель проложить.

— И так в обход ездим. Бывает, пока до места доберешься, такие кренделя выписывать приходится, что путь чуть ли не вдвое удлиняется.

— До сих пор они только злобились, что пограбить караваны не выходит, а потом увидят, что от постоялых дворов польза большая может быть. Дороги улучшатся, татей повыведут, смерды корм для людей и тягла продавать за живые деньги смогут — прямая выгода князю.

— Да сами князья главные тати и есть! Особенно мелкие — слабые, злые, жадные. Земли и народу у них мало, надежды на лучшую долю нет, более сильным князьям завидуют… С большого княжества податей и иных доходов собирают много, поэтому на мелочи особенно не кидаются, а мелким князькам и шерсти клок урвать в радость.

— Так с такими же договариваться легче! Для него доля в доходах с постоялых дворов — находка, только объяснить им подоходчивей надо.

— Им объяснишь…

— Тогда и сурово поступить можно.

— Но-но! Говори, да не заговаривайся!

— А что? Да если по всей Руси посмотреть, так, наверно, месяца не проходит, чтобы кого-то из мелких князьков не хоронили. Несколькими больше, несколькими меньше… Не смотри на меня так, дядя Никифор, я не разбой предлагаю, а справедливость для общего блага. Дурак при власти — общая беда. Интересный, в общем, разговорчик получился. Проговорили допоздна и сошлись на том, что Никифор все, как следует, обдумает, а, по возвращении из Пруссии, все же, наведается в Ратное. Заодно и Воинскую школу посмотрит.

* * *

«М-да, сэр, интересненький получился разговорчик. Самое интересное, что экспромтом. Надо, ведь, было чем-то загрузить Никифора, чтобы не приставал с роковой тайной Вашей, сэр Майкл, нестандартной, прямо скажем, эрудиции. И вот, что примечательно: экспромт экспромтом, но концепцию-то Вы дядюшке предложили достаточно логичную — построение системы, призванной серьезнейшим образом преобразовать не только экономическую жизнь Киевской Руси, но и политическую! И это после жесточайшего конфуза с идеей Православного рыцарского ордена!

Откуда это? Из каких глубин подсознания выплыло? Ну, считаете Вы, что Рюриковичи управляют страной скверно. Ну, знаете, что систему может победить только другая система — с более богатой ресурсной базой (в том числе и кадровой), с более прочными внутренними связями и большим их количеством, более централизованная и лучше управляемая. Вспомните, сэр Майкл, попугая из мультфильма: «А вдруг получится?». Вы что, историю перекраивать решили? Мало ли, что Максим Леонидович в «эффект бабочки» не верит, а если он ошибается?

Нет, все это чешуя: эффект бабочки, вдруг получится… Главная проблема, которая терзает Вас в настоящее время — как и на что потратить оставшиеся сорок лет жизни. Причем, проблема эта — вовсе не маята подростка на тему «Кем стать?» и не интеллигентские самокопания типа: «Ах я несчастный, никем не понятый, цели в жизни не имеющий, не пойти ли мне поискать великую сермяжную правду?». Вопрос стоит гораздо жестче: имеется куча чисто конкретных заморочек, от части которых отчетливо пахнет кровью, и нужна некая концепция, четкая шкала оценок, для того, чтобы решать их все в едином ключе, добиваясь вполне определенной цели.

Если Вы, сэр, своевременно с этим не разберетесь, то последствия будут весьма печальными. Во-первых, вам каждый раз придется раздумывать на тему «что хорошо, что плохо» и не факт, что Вы однажды очень крепко не промахнетесь. Во-вторых, Вам же людьми командовать придется, а что это за командир, у которого семь пятниц на неделе, и то, что вчера было хорошо, сегодня уже никуда не годится? Ну, и в-третьих, Вам что, сэр, неизвестно, как разъедает психику бесцельность существования? Когда «просто живешь», ни к чему не стремясь и ничего особенного в будущем не ожидая? Когда один день похож на другой, когда начинают доминировать маленькие ежедневные радости типа: поспать, поесть, выпить? Мало ли Вы ТАМ наблюдали здоровых и неглупых мужиков, тихонько деградирующих в неизменной обыденности и впадающих то в тоску, то в озлобление, «отпустив тормоза» спиртным?

Стоп! А не эта ли участь постигла моего предшественника? Сделал карьеру, устроился с максимальным в его ситуации комфортом, а что дальше? Не нашел себе применения и… запил? А способен ли он вообще здраво мыслить? Если судить только по «письму», сомнительно. Такое ощущение, что писал либо алкоголик, либо не вполне психически здоровый человек. Та-ак, интересненько… А не вы ли, сэр, совсем недавно собирались разрушить свою личность с помощью самогона? А не Вы ли, сэр, опасаетесь сумасшествия из-за расхождения требований тела и рассудка? И не Вы ли, сэр, ушли из-за множества проблем в такой аут, что только сексотерапией Вас оттуда и вытащили? Это что же получается, профессиональное заболевание «засланцев»?

Максим Леонидович, помнится, опасался отторжения внедренной личности. Хе-хек-с, сэр, а у нас новость: Вы, почтеннейший, с ума сходите! Ля-ля-ля! Все по науке! Замечательно! Листвяне с Перваком ничего и делать не придется, только подождать, пока Вы, досточтимый сэр Майкл, начнете писать: «и запми падла». Смех смехом, а организм, даже без участия сознания, с болезнью борется. Не придумали Вы себе цели, он сделал это за Вас. Не нравится Вам, как Рюриковичи страной управляют? Милости просим — подспудно вызревает идея создания альтернативной системы управления. Случается подходящая ситуация и эта идея озвучивается, вроде бы как, экспромтом. Так ли уж плох этот «экспромт»? Частности, вроде Гостиных и постоялых дворов, опустим. В чем суть проблемы?

Очень не хочется наблюдать, как Рюриковичи ведут дело к тому, что через двести лет Литва и Орда будут спорить меду собой о том, чьей провинцией станет Русь. Будем считать это описанием настоящего положения дел. Тогда желательное положение дел… Блин, не доживете же, сэр! Срок Вашей жизни известен, год смерти определен — 1171 от Рождества Христова. Тогда… Да подсказало же подсознание: создать систему, которая переживет Вас, сэр Майкл, и не допустит вышеупомянутого безобразия!

Мать честная! Замахнуться на такое… даже и название-то сразу не придумаешь. Это Вам не перестройка с гласностью и даже не либерализация. Это то, что проделала с Советским Союзом КПСС в те времена, когда она еще называлась ВКП(б). За сорок, оставшихся Вам, сэр, лет создать Державу, способную отразить напор Степи, начистить рыло Польско-Литовской Унии и навтыкать немцам и скандинавам! Как сказал умница Черчилль в 1953 году:

«Сталин принял Россию с сохой, а сдал с атомной бомбой». Но кровушки-то пролилось за двадцать девять лет сталинского правления! А Вы, сэр, насчет кровушки-то, тоже… того. Как Вы Никифору, про дураков у власти: «Можем и сурово поступить». Но «спецназа» у Вас тогда еще не было! Вот откуда, оказывается, ноги растут! Штурм усадьбы Устина, на самом деле, был первой репетицией возможных в будущем штурмов княжеских теремов! И все это — помимо Вашей воли, сэр. Легко рассуждать, что предшественник собой не владеет, здраво мыслить не способен, а сами-то? Граф Корней, если помните, удивился Вашему хладнокровию и наблюдательности в бою. Про компьютерные «стрелялки» он и слыхом не слыхивал, но суть неадекватности Вашего восприятия подметил очень тонко. Вы смотрели на события, не как сторонний наблюдатель, а как участник, но так, словно у вас под рукой имелись кнопки «exit» и «new game». Может быть, и эта Ваша «концепция» тоже игра, только не «стрелялка», а «стратегия»? Что ж, я ЗДЕСЬ совсем чужой? Да нет же! Мать, братья-сестры, дед — все свои, родные, без дураков. Юлька, Роська, Митька… я к ним по настоящему привязался. Но! Надо быть честным, я живу в несколько ином мире, чем они. Дело не в знаниях человека ХХ века, а в ином мироощущении — то, что для них является реальностью, для меня, всего лишь, сказки, суеверия, предрассудки. Так, как Роська, я не уверую в Бога никогда, так, как дед, я никогда не буду болеть душой за Ратнинскую сотню, но и их никогда не будет грызть, так, как меня, ощущение надвигающейся на Русь беды». Сам того не замечая, Мишка задвинул куда-то своего «внутреннего собеседника» и, так же, как и в доме лекарки Настены, полностью превратился в Михаила Андреевича Ратникова «образца 1999 года». Сейчас ирония была более, чем неуместна — требующееся максимально реалистичное описание «действительного положения дел» оказалось слишком жестким и беспощадным, как, собственно, и вся теория управления. Утешиться классическим выражением: «Теория, мой друг, суха, но вечно зеленеет древо жизни» — не представлялось возможным, слишком много опасностей таится в этой «зелени». Да, наука управления — только отчасти наука, а отчасти искусство, но искусство это сродни искусству фехтования. Ошибка — беда, кровь, смерть, и не только собственные. «Один ты ЗДЕСЬ, Андреич. И всегда будешь один, сколь бы близкие тебе люди тебя не окружали. Сказки-то, оказывается, не врут: знание будущего — проклятье, знание своего срока — тоже. А еще страшнее искушение — вдруг ты действительно способен что-то изменить? Стоит начать, и остановиться будет уже невозможно, но чего это будет стоить? Делай, что должен, и будет то, что будет. А должен ли? Можно ничего не делать… и постоянно терзаться мыслями о том, что мог, но не сделал. Терзаться все оставшиеся сорок шесть лет жизни. Можно «кинуться головой в воду», «сжечь мосты» и, по прошествии лет, ужаснуться тому, что сделал, ибо благими намерениями вымощен путь в ад.

Отставить скулеж! Никаких сжиганий мостов — все это литературщина, но и никакого «ничего не делания» — неправильное действие лучше, чем бездействие — азбука управления! Воздействие на объект управления, получение по каналам обратной связи информации об изменении объекта в результате воздействия, анализ полученных данных, принятие решения о следующем воздействии. При негативном результате — корректировка планов, вплоть до полного обнуления, в случае возникновения такой необходимости. Азбука! А душевные терзания оставим… тем, кто ничего, кроме, как терзаться, не умеет…».

— Минька! Сенька и без всякой кочерги Приблуду… Сунувшийся в горницу Дмитрий осекся и испуганно уставился на Мишку. — Минь, ты чего? Худо тебе? Я сейчас Настену…

— Ничего, Мить, все в порядке. Не зови никого, все хорошо, показалось тебе. Последние слова Мишка произнес уже в пустоту, Дмитрий исчез, видимо, все же побежал за лекаркой.

«Блин, подумать не дадут спокойно. Чего он так испугался-то? Моей морды, «искаженной напряженной работой мысли»? А Сенька-то молодец, насколько я понял, отметелил Приблуду, не пользуясь кочергой. Нормальный десятник получится, пацаны его теперь слушаться станут с первого слова. Только бы не возгордился, да не начал рукоприкладствовать, где надо и не надо. Правильно, надо их в воинскую школу забирать, там, чему нужно, обучим. Так, о чем это я?.. Да, воздействие на объект управления. Напрямую, я пока управлять могу очень немногим, значит, вырисовываются три направления приложения усилий: наращивание собственного ресурса, опосредованное воздействие, и подключение к уже осуществляемым другими субъектами управления программам. Собственный ресурс — Младшая стража и Воинская школа. В каком направлении их можно развивать? Младшую стражу — в направлении моей собственной боярской дружины. Воинскую школу…воинскую школу… А возьмем-ка по максимуму — попробуем сбацать на ее базе первый российский университет! Но тогда придется открывать богословский факультет, все старейшие университеты начинались, если не ошибаюсь, именно с этого…».

— Вот, смотри! — В дверях появились Дмитрий и Юлька, Дмитрий рукой указывал на Мишку. — Погляди, погляди!

— На что глядеть-то? — Юлька явно не понимала тревоги Дмитрия. — Ты чего всполошился-то?

— На рожу его погляди! Хотя… — Дмитрий озадаченно поскреб в затылке — может, показалось?

— Чего тебе показалось? Митька! — Юлька потормошила старшего десятника. — Да говори ты, чего умолк?

— Такое дело, Юль… Я зашел, а он… Лицо у него было, как у старика, только без бороды. А теперь, вроде бы, как обычно.

Юлька внимательно и, как показалось Мишке, встревожено принялась разглядывать его лицо, Мишка уже собрался скорчить какую-нибудь рожу посмешнее, как Юлька, прервав осмотр, решительно заявила:

— А ну-ка, Мить, иди-ка отсюда. Ступай, ступай, нечего тебе здесь!

Митька, вообще-то не склонный к нерешительности, растерянно топтался в дверном проеме, пока Юлька не вытолкала его прочь.

— Что у тебя с лицом, Минь?

— А что у меня с лицом?

— Митька говорит, что ты как старик был, и я тоже заметила,… кажется.

— Креститься надо, когда кажется! И тебе и Митьке.

— Ну-ка, признавайся, что вы тогда, ночью, когда меня выгнали, творили?

Ворожили, заклятья накладывали?

«Ну, можно сказать, что и ворожили, а вот, насчет заклятий… Впрочем разговор про электричество и телефон, по нынешним временам, запросто за может сойти за какие-нибудь жуткие заклинания. Комедия, блин!».

— Не помню я ничего, Юль, усыпили меня, а утром ты пришла, сама все видела.

— Врешь!

— Вру. Черти меня ночью утащили в подземное царство, и мы там бочку вина на троих с Сатаной и Велесом распили. А потом мать твоя заявилась и всех нас половником разогнала.

— Трепач!

— Ага, еще какой!

— Ты что, не понимаешь? Минь, у тебя душа из тела уходила, в это время в него чья-то другая душа вселиться могла, которая неприкаянная маялась. Наверно, старика какого-то. Он выглянул из тебя, а в это время Митька зашел и увидел.

— Ну уж нет! Если бы в меня кто-то другой вселился, я бы сейчас никого не узнавал бы, ничего бы не помнил, а я все помню, всех знаю. Ты, к примеру, Юлька.

— Откуда ты знаешь?

— А ты что, не Юлька?

— Прекрати! Откуда ты знаешь, что такой человек ничего из прошлой жизни не помнит?

«Эх, девочка, мне ли не знать?».

— Потому, что я и правда пятидесятилетний старик. — Заговорил Мишка «загробным» голосом. — Тело мое лежит не погребенным в пещере колдуна Максима, который отправил мою душу в дальнее странствие. Смотрю, тело бесхозное валяется, я — прыг, и готово!

Произнося эти слова, Мишка невольно представил себе Максима Леонидовича, обстановку его лаборатории, и все прочее, непосредственно предшествовавшее отправке его в XII век.

Юлька испуганно вскрикнула и отшатнулась.

— Что у тебя… Что у тебя с лицом?!!

— Испугалась? А сама говорила, что мою рожу никакими шрамами не испортишь!

— Дуришь?! Рожи корчишь?! — Казалось, что Юлька вот-вот взорвется от возмущения. — Я тебя…

— Юленька, ну прости дурака!

Увы, покаянные слова были направлены уже в спину вылетающей из горницы Юльки. Из-за захлопнувшейся двери донеслось:

— Дурак твой старшина! И ты тоже дурак! И все вы придурки недоделанные!

В ответ что-то оправдательное бубнил Дмитрий, но, кажется, так же, как и Мишка, уже вслед уносящейся лекарке. «Вот и говори, после этого, женщинам правду. Однако, сэр, знакомая фраза:

«Что а тебя с лицом?» — где-то же Вы это читали… Да! Карел Чапек «Средство Макропулоса». Такой вопрос все время задавали «бессмертным» персонажам. Что ж получается, сэр? Если Вы полностью подавляете ЗДЕШНЮЮ составляющую сознания, обращаясь мыслями к минувшему будущему, то это соответствующим образом отражается на экстерьере? М-да, чем глубже вброд, тем ласковей русалки. Какие еще нас открытия ожидают?».

— Минь! — В горницу просунулась голова Дмитрия. — Чего это она? Выскочила, всех облаяла…

— Шел бы ты, Митька,… в Орехово-Зуево!

— Чего?

— Ничего. Там, говорят топоры по речке плавают. Оставьте меня все в покое, больной я!

Дмитрий покривился, но исчез. «Что с Вами, сэр Майкл? мисс Джулию, чуть до слез не довели, своего «зама по строевой» аж в Орехово-Зуево послали. Мелкие людишки о великом мыслить мешают? А не слишком борзеете, май дарлинг? Оба, ведь, совершенно искренне за Вас беспокоились, один за помощью побежал, другая спасать кинулась. А Вы? Забыли, как деду про Антуана де Сент-Экзюпери рассказывали? Между прочим, неплохо бы подумать: а как Ваши величественные планы на них отразятся?»

Мишка поерзал на постели — было стыдно даже перед самим собой, но кто ж знал, что его собственная морда будет такие фортели выкидывать? От неожиданности все и получилось. «Ладно, что уж теперь? Митька начальственные капризы простит, тем более, что сам весь тарарам и поднял, а Юлька… Позвольте Вам заметить, сэр, актуальность пошива эксклюзивного туалета и организация бала по случаю новоселья Воинской школы, возрастает прямо на глазах. Причем, заметьте, сэр, не меньшую трудность представляет собой задача уговорить мисс Джулию означенные знаки внимания благосклонно принять! Это, еще, постараться придется. Она в лучших чувствах к Вам бросилась, а в ответ, что получила? Вот именно, это Вам не прикол на дискотеке. А то, что Вы ей правду объяснить не могли — Ваши личные проблемы.

Так, на чем мы там остановились в наших возвышенных размышлениях? Да: наращивание собственного ресурса, опосредованное воздействие, и подключение к программам, уже осуществляемым другими субъектами управления. С собственным ресурсом мы определились? Младшая стража, Воинская школа и все? Сорри, сэр, отнюдь! Еще имеется возможность собственной предпринимательской деятельности. Свечное производство граф Корней, конечно же, оставит себе.

Если хотите иметь собственное, то извольте завести пасеку, заселить ее пчелами и… все остальное. Главное препятствие — отсутствие рабочих рук.

Затребовать себе бывших холопов Устина? Можно попробовать, но как отреагирует граф Корней — бабушка надвое сказала. Во всяком случае, мед и воск Воинской школе и самой нужны, на продажу может и вообще не остаться. Что еще? Производство подсвечников, матрешек, расписной посуды и прочего, что можно делать на токарных станках. Тут, пожалуй, граф Корней Вам, сэр, не конкурент. Мастер Кузьма, вместе с техникой, рано или поздно, переберется на Базу Младшей стражи. Еще, разумеется, лесопилка. Это — доход верный и, насколько можно предполагать, весьма существенный. Что-то еще? А припомните-ка, сэр, Вы же собирались графу Корнею кресло изготовить, и отцу Михаилу шахматы выточить. Так и не собрались. С шахмат, конечно, доход невелик, а вот мебель. ЗДЕСЬ, кроме самых простецких столов и лавок, ничего и не встретишь, даже в самых богатых домах. Изредка табуретка попадется, так и та — просто укороченная лавка. Одежду в сундуках хранят, спят на тех же лавках, только пошире, или на полатях. А не вспомнить ли Вам, сэр, времена, когда Вы в вечерней школе учились и в столярке работали? Ну, не краснодеревщиком, конечно, но шкаф или кровать изготовить вполне способны. Сучок, правда, командует плотниками, а не столярами, но, по нынешним временам, разница несущественна.

Похоже, наклевывается, прямо-таки, как шило из мешка лезет, идея мануфактуры. А что? Крестьянам зимой делать особо нечего, почему бы и нет?

Мануфактура… XVIII или даже XVII век. Скакнуть, в плане организации производства на полтысячелетия вперед. А не авантюра, сэр? Под расширенное производство рынок сбыта нужен, более или менее развитые товарно-денежные отношения. Допустим, Пинск и Туров находятся не так уж и далеко, продукцию можно доставлять водным путем, напрямую, без волоков. В Киев тоже. Конечно же, сразу начнут копировать, но кустарное производство обязательно проиграет мануфактуре по ценовым показателям… В частности полезли, сэр, пока обсуждается только идея. И предварительный вывод таков: при наличии рабочих рук, зарабатывать можно очень неплохо. На этом, пока, и остановимся. Второе перспективное направление — опосредованное воздействие. Это — то, что Вы, сэр, попытались изобразить, беседуя с дядюшкой Ником. Будет толк или нет, неизвестно, но некоторые предложения его явно заинтересовали. Если даже часть предложений удастся осуществить, серебро пойдет, без преувеличения мешками. А если будет серебро, то почему бы и не наладить чеканку монет? Стоп, сэр, остановите полет фантазии, на опасные игры Вас потянуло. Если хоть капля информации просочится к кому-нибудь из князей, лапу наложат — к гадалке не ходи. Но соблазнительно, черт возьми! Единая валюта — один из столпов государственности. Вопрос лишь в том, как обеспечить секретность производства? Ладно, это опять частности, придет пора, подумаем. Опосредованное воздействие предполагает наличие достоверной и всеобъемлющей информации, а так же, в исключительных случаях, возможность вмешательства.

При этом, объект воздействия либо сознает, что им манипулируют, либо не догадывается об этом. Какой вариант выбрать? Лучше всего, пожалуй, будет постепенный переход от неявного воздействия к открытому. Когда во всех ячейках сети, накинутой купеческим сообществом на Русь, будут, в качестве силовой составляющей, находиться выпускники Воинской школы, можно будет и рыка в голос добавить. Ребята и информацию поставлять смогут, и по шеям накласть, в случае нужды, сумеют. Годы, конечно, уйдут, но и Вы, сэр, к тому времени статус сопляка утратите. Впрочем, пока об этом говорить рано, но иметь в виду нужно.

Третье направление — участие в чужих программах. Имеются три субъекта управления, о намерениях которых Вы, сэр, более или менее осведомлены.

Воевода Корней и боярин Федор — намерение посадить на Волынско-Туровское княжение Вячеслава Ярославича Клёцкого. Иеромонах Илларион и (чем черт не шутит?), возможно, «особист» Феофан — намерение создать Православный рыцарский орден, с далеко идущими последствиями. Боярыня Гредислава Всеславна и княгиня Ольга Туровская — намерение восстановить Древлянское княжество, независимое от Киева. Осведомлен ли о планах супруги Вячеслав Владимирович Туровский, неизвестно. Какие планы у него самого, можно только догадываться, возможно, поглядывает на Киев. После Мстислава и Ярополка, кажется, его очередь. Но это — при условии, что Мстислав не сможет передать верховную власть сыну — Всеволоду Новгородскому.

Обратите внимание, сэр, что все три субъекта управления готовят осуществление своих планов в тайне. В случае огласки, никому из них не сносить головы. Еще одна общая черта — все весьма позитивно относятся к созданию «незаконного воинского формирования» на базе Младшей стражи Ратнинской сотни. При этом, сама Ратнинская сотня, во всяком случае, ее значительная часть, вовсе не в восторге от этого начинания. Граф Коней на создание воинского формирования ни сил, ни средств не жалеет, волхва Нинея тоже, а вот Илларион не дал ничего или почти ничего. Непорядок! Что можно с него выдоить? Деньги, людей? Богословский факультет! Черт возьми (прости Господи), я-то собирался двух-трех священников выпрашивать, а возможность-то есть о-го-го! Дальше — самое интересное, но и самое опасное. Никто из них задуманного не добьется, но Вы, сэр, свое с них урвете! Впрочем, у графа Корнея и боярина Федора, может быть, получится, не знаю. А вот ни Православного ордена, ни восстановления Древлянского княжества не будет. Уж настолько-то Вы, сэр Майкл, историю знаете, несмотря на весьма обширные пробелы в историческом образовании. Значит, Нинею и Иллариона придется кидать. Перед греком не стыдно, так этой сволочи и надо, а вот перед Нинеей… Ладно, поживем — увидим. Все это будет не завтра, а Нинея не вечна, дай ей Бог здоровья и долгих лет жизни. Итог, сэр? Итог таков: сформулирована новая (и опять промежуточная) цель — наращивание ресурса для обретения возможности повлиять на дальнейшее развитие Руси».

— Наглец, Вы, все-таки, сэр Майкл. — Пробормотал Мишка вслух. — Историю менять вознамерились. Рея Бредбери на Вас нет, ядрена Матрена.

Примечания

1

От древнеславянского «неключимый» — бесполезный.

(обратно)

2

Срезень — наконечник стрелы с широким режущим лезвием, обращенным вперед.

(обратно)

3

Пуд, как единица веса, впервые упоминается в грамоте князя Всеволода Мстиславича в 1134 г.; пуд заключал в себе 16 безменов, 40 больших гривенок или 80 малых

(обратно)

4

От древнеславянского мудити — медлить

(обратно)

5

От древнеславянского плав — желтоватый

(обратно)

6

От древнеславянского простыни — простота, открытость, искренность

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ 7

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg