«Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром»

Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром (fb2) - Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром 4803K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Василий Дмитриевич Звягинцев

ВАСИЛИЙ ЗВЯГИНЦЕВ Одиссей покидает Итаку. Бульдоги под ковром

ОДИССЕЙ ПОКИДАЕТ ИТАКУ Роман

Книга первая. Гамбит бубновой дамы

Я буду писать историю людей более свободных, чем государственные люди, историю людей, живущих в самых выгодных условиях жизни для борьбы и выбора между добром и злом; людей, изведавших все стороны человеческих мыслей, чувств и желаний; людей — таких же, как мы, могущих выбирать между рабством и свободой, между образованием и невежеством, между славой и неизвестностью, между властью и ничтожеством, между любовью и ненавистью, людей свободных от бедности, от невежества и независимых.

Л. Н. Толстой

Пролог. На далеком берегу

О да, мы из расы

Завоевателей древних,

Которым вечно скитаться,

Срываться с высоких башен,

Тонуть в седых океанах

И буйной кровью своею

Поить ненасытных пьяниц —

Железо, сталь и свинец.

Н. Гумилев

В пространстве все происходит беззвучно. Соприкасаются ли кристаллики льда в хвосте кометы или взрывается звезда. Вполне возможно, что и в этом выражается рациональность природы, ее нежелание тратиться на ненужные эффекты там, где их некому оценить. И действительно — кто мог бы наблюдать, как в одном из секторов Дальнего Космоса, бог знает в скольких сотнях или тысячах парсек от обжитых и освоенных мест, вдруг материализовался подпространственный звездный крейсер типа «Кондотьер-VII» — огромный, зеркально-блестящий, полыхающий фиолетовыми импульсами генераторов, — появился в реальном пространстве, гася околосветовую скорость до планетарной, и начал вдруг изгибаться по всем осям, деформироваться и искажаться, как искажаются очертания дальних предметов в жарком мареве пустыни.

Затем — через миг непредставимо короткий (или настолько же длинный — на границе подпространственных туннелей время теряет размерность и знак) крейсер исчез, растаял, растворился, после него осталось только невообразимой яркости бесшумное лиловое пламя. А потом — совсем уже ничего.

…Три человека в штурманской рубке крейсера — путевая вахта — вдруг ощутили легкую дрожь палубы. Дрожь мелкую, едва уловимую, возникшую где-то далеко в корме, но от которой внезапно и остро заныли зубы. Штурман вскинул голову на приборы, но не успел ничего увидеть и оценить. Потому что второй, теперь уже катастрофически мощной, ударной волной корабль скрутило судорогой деформации, разрывая уши пронзительным до тошноты скрежетом рвущегося металла и грохотом ломающегося пластика.

И все!

Люди так и не успели ничего понять и почувствовать. Катастрофы в космосе если происходят, то происходят быстро.

Среагировали автоматы. Совсем ненамного, на тысячную долю секунды опередив ту вспышку, что превратила в плазму огромный, по человеческим меркам, корабль. Ходовая рубка, вынесенная на восемьсот метров вперед от главного ствола и на три километра от маршевых генераторов, имела автономный псевдомозг, и сигнал крайней опасности поступил в него прежде, чем испарились волноводы.

Закрученные в тугие силовые коконы спасательных капсул тела трех космонавтов отделились от крейсера, уже начавшего превращаться в излучение, и, изолированные от времени и пространства, полностью подчинились всему, что предусматривала включившаяся аварийная программа. Остальные двадцать два члена экипажа разделили судьбу своего корабля.

…Спасательные средства — вещь, безусловно, полезная. Беда лишь в том, что иногда они вместо смерти легкой и незаметной предлагают конец долгий и мучительный. Как в свое время, например, надувной жилет в полярных водах. Через триста лет в этом смысле мало что изменилось. Хотя виноваты, конечно, не сами средства, а всегда и только — не соответствующие средствам обстоятельства.

Три человека стояли на пологой, уходящей вдаль и вниз равнине. У дальнего горизонта стеной чернел лес, будто размашисто нарисованный тушью по серой бумаге, ближе по склону беспорядочно росли одинокие неохватные сосны, с низкого рыхлого неба бесшумно падал медленный снег, задергивая сумрачный пейзаж прозрачной, колеблющейся завесой. Трудно представить и еще труднее передать ощущения людей, только что, сию минуту сидевших в удобных креслах, в уютной и привычной тишине ходовой рубки могучего звездолета, не успевших ничего подумать, осознать, просто испугаться, наконец, — и вдруг выброшенных на унылую серую равнину, где косо летит пушистый снег, мертво шуршит промерзшая трава на голых подветренных склонах и вместо теплого ароматизированного воздуха из климатизаторов легкие обжигает сухой морозный ветер.

Возможно, это похоже на то, что может чувствовать человек, вдруг выпавший холодной ночью за борт круизного лайнера и еще не успевший поверить, что все кончено, что в ночи, сияющая огнями, тает и исчезает твоя жизнь, твоя судьба… Ведь все случилось так быстро, так внезапно, что кажется — это не всерьез, это так только… Одно усилие воли, сильное-сильное желание, и все можно вернуть, сделать, как было…

Но это только иллюзия, последняя и недолгая. За ней — пронзительная ясность, отчаяние и — конец. Причем на твердой земле этот процесс продолжается дольше и мучительнее, чем в море.

…Три человека стояли посреди снежной равнины: двое мужчин — штурман и кибернетик, и женщина — экзобиолог. Нормальная ходовая вахта, только женщина была здесь лишняя. Ей полагалось спать в своей каюте, как и всему остальному экипажу, а она вместо этого в свободное время стажировалась в космогации. Как оказалось, для того лишь, чтобы в последние часы случайно продлившейся жизни увидеть наяву пейзаж, который свел бы с ума всех экзобиологов системы во главе с их могучим мэтром, академиком Арпадом Харгитаи.

Но наяву ли? В десятках световых лет от Земли — землеподобная планета…

— Что это было? — с усилием выговорил штурман, как принято спрашивать: «Где я?» после глубокого обморока.

— Я даже не успел повернуться к пульту, — ответил кибернетик. — Вибрация, удар — и все!

— Но планета! Откуда здесь планета? До выхода из тоннеля оставалось еще триста с лишним часов…

— Похоже, вы просчитались где-то, навигаторы… Туннель деформировался под воздействием неучтенных полей тяготения, и на искривлении нас размололо. Не думал я, что и при этом можно уцелеть…

Кибернетик был намного старше остальных, больше чем полжизни провел в глубоком космосе, давно готов был ко всякому, к смерти тоже, и единственное, на что он всегда надеялся, что судьба подарит ему какое-то время, чтобы успеть умереть осознанно. Он ненавидел мысль о внезапной смерти, может быть, именно за то, что обычно именно такою она и была для тех, кто умирал в Пространстве. Человек должен успеть понять, что умирает, и приготовиться к этому, считал он.

И вот, похоже, что судьба дала ему эту возможность. Кибернетик прислушался к себе и отметил, что действительно доволен, если здесь уместно это слово, значит, раньше он не рисовался и не кривил душой. Каждый, кто родился, должен умереть. Это неприятно, но необходимо. Дело лишь в сроках. Он думал так всегда и сейчас — так же.

А штурману умирать не хотелось до спазмов в желудке. Но его мнение, похоже, судьбой в расчет не принималось.

— Не было здесь никаких искривлений. И звезд не было, и планет! — со злостью выкрикнул он, хотя на кого ему было злиться?

— Значит, мы вышли не там, где считали, — сказал кибернетик. И поежился. — Здесь здорово холодно.

Экзобиолог была так молода, что о возможности смерти просто не задумывалась. Главным для нее оказался шок от крушения теории, в которую она верила с излишней, но понятной страстью. И крикнув: «Я сейчас!» — побежала к ближайшему дереву, чтобы убедиться, что это никакая не сосна, а лишь ее конформный аналог.

— Девочку жаль… — сказал кибернетик. — Хоть бы огонь разжечь… — Но в карманах у него было совершенно пусто.

— Вон там, слева, какие-то скалы, — показал штурман движением головы. — Пойдем туда, вдруг пещеру найдем…

— И что? Замерзнем на два часа позже?

— Но не стоять же посреди поля?

— Верно, конечно. Пойдем. Смотри, девочка что-то нашла…

Экзобиолог вернулась, держа в руке сосновую шишку, и хотя лицо у нее уже горело от мороза, а тело начинала бить дрожь, она все еще не могла переключиться.

— Это же невероятно! Абсолютно земная сосна. А Харгитаи доказал, что геоморфизм невозможен в принципе.

— Я боюсь, что он так и останется при своем заблуждении, — мрачно сострил штурман, и только сейчас девушка начала осознавать истинное положение вещей.

…Тесно прижавшись друг к другу, они сидели на обнаженном корне дерева. Так казалось чуть-чуть теплее, тем более, что толстый ствол и угол скалы прикрывали их от усилившегося, ставшего совершенно пронзительным ветра. Мягкий стереосинтетик, отличный материал для рабочего костюма — легкий, немнущийся и самоочищающийся, от здешней погоды защищал немногим лучше, чем нарисованный зонтик от реального дождя.

— Ничего… — выговорил непослушными губами кибернетик. — Я читал, что еще немного, и станет тепло. Вообще, когда-то считалось, что замерзнуть — самая приятная смерть.

Штурман молчал, стараясь как можно теснее прижать к себе девушку, заслонить ее от ветра и хоть немного согреть. Сомнительное, если подумать, благодеяние — позволить ей замерзнуть последней.

Снег летел все так же монотонно и тихо. И в других условиях этот дикий пейзаж, и сумрачное небо, и далекий темный лес показались бы несомненно красивыми. Но не сейчас. Сейчас это больше походило на изощренную насмешку судьбы. Спастись от внезапной и неминуемой гибели, выпавшей остальным их товарищам, оказаться на кислородной планете с биосферой, какой не находила еще ни одна экспедиция за всю историю межзвездных полетов, и к тому же планете, так похожей на Землю, и только для того, чтобы последние минуты жизни были отравлены ненужными, терзающими душу мыслями.

Кибернетик хотел осознанной смерти. Для чего? Чтобы подвести итоги, уйти с ощущением, что жизнь прожита по правилам. Правильная жизнь и достойная смерть. Но отчего же сейчас, когда он все обдумал и приготовился в душе, ничего, кроме острой обиды на нелепость происходящего?

Штурман, у которого мысли уже путались от холода, тоже никак не мог поверить, что это — конец. Привыкшему, что все в жизни зависит от воли человека, ему казалось диким собственное бессилие. Ты жив еще, не ранен и не болен, полон сил — и не в силах ничего сделать и изменить. Можно пройти еще километр или десять, через снег и мороз, но итог будет тот же.

Девушке было просто очень холодно и страшно. Ног и рук она уже не чувствовала, и ледяная волна стояла возле самого сердца. И именно ее обостренные отчаянным желанием выжить чувства уловили что-то вдруг изменившееся в обстановке, новый, выпадающий из общего фона звук.

— Слышите? Что это?

Кибернетик вскинул голову, приподнялся, сбрасывая густо облепивший спину и плечи снег.

Действительно — глухую тишину нарушил протяжный шорох или, скорее, шелестящий свист. По длинному пологому склону, вдоль которого они долго шли, пока не потеряли последнюю надежду, сейчас быстро перемещалась какая то темная точка, на глазах увеличивалась, приобретая размерность, и вдруг сразу, скачком превратилась в отчетливую фигуру.

— Человек… — срывающимся шепотом сказала девушка и встала. Они с кибернетиком, не отрываясь, смотрели на приближавшуюся фигуру. Только штурман по-прежнему сидел, прикрыв глаза. Ему как раз сейчас стало все равно, холод наконец исчез, и хотя он еще слышал слова, но уже не улавливал их смысла.

— Абориген… — тоже шепотом подтвердил кибернетик. Отчаянная надежда захлестнула сознание, но трезвая привычка исходить из худшего тут же остерегла: — А если он сейчас подъедет, и топором по голове?

Чем этот вариант в конце концов будет хуже, он решить не успел. Человек — действительно человек, весь в мехах и коже, заросший светло-русой бородой и усами, на длинных и широких ярко-синих лыжах — резко затормозил с поворотом, взметнув веер снега, и остановился в пяти шагах, опираясь на блестящие, явно металлические палки.

С полминуты они молча смотрели друг на друга. Потом абориген улыбнулся совершенно по-человечески и, странно растягивая слова, с непривычными интонациями, но все равно понятно произнес низким хрипловатым голосом:

— Если не ошибаюсь, земляки? В смысле — земляне? По-русски понимаете?

Это было дико, нелепо, невозможно, более чем невероятно, но — было! Туземец вполне отчетливо говорил на русском, хотя и очень архаичном языке.

— Да… Земляне… Понимаем… — растерянно ответил кибернетик, и абориген вдруг раскатисто захохотал, тут же оказался рядом, ударил его по плечу тяжелой ладонью. Как-то очень быстро сбросил свое просторное меховое одеяние, закутал в него девушку, рывком поставил на ноги штурмана, встряхнул его так, что тот открыл наконец непонимающие, отсутствующие глаза.

Потом в руке аборигена появился инструмент, визуально малознакомый звездолетчикам, но оказавшийся не секирой или там каким-нибудь бердышом, а именно топором. Двумя ударами туземец свалил ближайшую молодую сосенку, искрошил ствол на полуметровые куски, которые еще и рассек вдоль стремительными точными взмахами сверкающего металла, особым образом сложил, с помощью совсем уже забытого механизма добыл огонь, и через минуту на снегу пылал жаркий костер, снег под ним шипел и таял, и волнами разливалось вокруг мучительно приятное тепло!

— Ну, ребята, вы даете… — шумел своим зычным голосом туземец, подбрасывая в огонь поленья. — Замерзать устроились, это надо же… Непротивленцы, так сказать, слепая покорность судьбе… А если бы я ваши следы не заметил, так и отдали бы концы рядом с жильем?

— Это что? Бред? — спросил штурман кибернетика.

— Какой там бред! — ответил тот, уже свыкнувшись с мыслью, что смерть откладывается. — Это, скорее, штурманские фокусы! Похоже, вы загнали корабль в петлю обратного времени…

— И откуда вы, земляки, свалились? — не умолкал спаситель. — Я так понимаю, что никакой корабль здесь не садился, да и не похожи вы на нормальных путешественников. «Клуб самоубийц» какой-то, если Стивенсона вспомнить. Или его же «Потерпевшие кораблекрушение». Только каким образом вы его потерпеть могли, это мне пока не понять, надеюсь — разъясните…

Кибернетик с трудом улавливал смысл его речи, потому что многих слов он вообще не понимал, а другие хоть и звучали знакомо, но туземец вкладывал в них какое-то иное значение. Словно говорил он не на русском, а на неведомом, хоть и славянском, языке.

— Ну как, отогрелись? — сменил тему туземец. — Или все никак в себя не придете? Тогда могу противошоковое предложить… — и протянул обтянутую грубой серой тканью флягу с резьбовой зеленой крышкой на короткой цепочке.

Кибернетик машинально взял посудину и поднес к губам, но в нос ударил отвратительный спиртовой запах.

— Не привыкли, что ли? Не употребляете? Оно, конечно, на морозе не рекомендуется, но для успокоения нервной системы — можно. Способствует. Особенно — взамен безвременной кончины…

Но кибернетик вернул флягу.

— Нет, не надо. Скажите, наконец, кто вы и откуда появились здесь? Это разве Земля?

— Что вы! Какая может быть Земля? Это гораздо дальше. А вот вы, вы сами какими судьбами здесь?

— Звездная экспедиция… Корабль «Кальмар»… Взрыв двигателя… — все еще непослушными губами выговорил штурман, взял из рук спасителя сосуд и решительно глотнул. Горло и рот ему опалило огнем, он задохнулся, но глотнул еще и еще.

— Хорош, хорош, хватит… — Абориген отнял у него флягу. — Глотку спалишь. Давай вот, снегом закуси… А век у вас какой, ребята?

— Двадцать третий век, планета Земля, отряд дальней галактической разведки, крейсер «Кальмар», — давясь снегом, отрапортовал штурман. Ему стало вдруг тепло и спокойно.

— Так. Вполне увлекательно, — медленно сказал спаситель.

Кибернетик, кажется, понял, почему таким странным показался ему русский язык этого загадочного человека. В такой манере — замедленно, вычурно, со многими словами и оборотами, смысл которых отличался от обычных значений, писали и, очевидно, говорили очень-очень давно, лет, может быть, пятьсот назад. И девушка это тоже поняла или просто ощутила интуитивно. Своими ярко-голубыми, обычно насмешливыми, а сейчас удивленными глазами она посмотрела в глаза их спасителя.

— А вы сами откуда?

— Конечно, с Земли. Я как раз с Земли. Но немного раньше. Двадцатый век. Слышали о таком?

…Он заставил их бегом пробежать весь путь, и это оказалось совсем не рядом, как он говорил, тем более что бежать пришлось не напрямик, а выбирать дорогу по гребням холмов и водоразделам, где почти не было снега.

Андрей Новиков — так звали этого человека — отдал им всю свою верхнюю одежду: и меховую парку, и легкую кожаную куртку, и свитер, но сам словно и не ощущал мороза в тонкой трикотажной рубашке в бело-синюю поперечную полоску. Он то бежал на своих лыжах впереди, выбирая дорогу, то пропускал космонавтов вперед, а сам останавливался и осматривал окрестности в бинокль. При этом он почти все время держал в левой руке массивное огнестрельное устройство — винтовку, хотя у нее имелся ремень для ношения через плечо. Кибернетик отметил это и с тревогой подумал, что не очень, видимо, спокойное место эта планета, сестра Земли.

Хоть дорога оказалась и длинной и трудной, она все же закончилась. Впереди обозначилась на крутом холме высокая деревянная ограда, массивные ворота, окованные широкими железными полосами, над ними — решетчатая башня с шелестящим трехлопастным винтом, очевидно, ветросиловая установка.

Через узкую калитку они вошли внутрь ограды и увидели обширный двор, двухэтажный бревенчатый дом с застекленной верандой и резным крыльцом. Огромные мохнатые собаки выкатились откуда-то с гулким радостным лаем, стали бросаться тяжелыми лапами на плечи, пытаясь лизнуть в лицо влажными красными языками и Андрея, и его гостей. Потом за ними захлопнулась массивная, как крышка реакторного отсека, дверь, и космонавты, ощутив сухое, устойчивое тепло, поняли, что они дома.

Вот в чем, оказывается, истинное счастье — иметь надежный, прочный дом, чтобы было откуда уходить и куда возвращаться, чтоб было где укрыться от холодов, опасностей и тревог внешнего мира, и чем неуютнее, злее за стенами, тем он дороже, твой дом, твое убежище и защита.

На какое-то время звездоплаватели — не забыли, нет, но — отстранились от всего, что произошло за короткие и такие невыносимо долгие часы: гибель корабля и гибель товарищей, ожидание собственной смерти… Мозг и душа просто не могли вместить и пережить сразу так много, и сейчас космонавты испытывали лишь обычное человеческое облегчение, что для них все закончилось благополучно, наслаждались теплом и вдруг пришедшим покоем. А настоящая боль и скорбь по исчезнувшим друзьям придут позже.

Мужчины молча сидели у камина и не отрываясь смотрели на огонь, совсем слабый, догорающий, лишь кое-где пробивающийся из-под толстого слоя золы и пепла, и только девушка с любопытством осматривала обширный зал, в котором они оказались. Как это удивительно — не в музее за толстыми спектроглассовыми витринами, а наяву, в живой реальности видеть такие редкости: старинное оружие, стоящее в открытых деревянных шкафах и развешанное по стенам, толстые бумажные книги на полках, черно-белые двухмерные фотопейзажи на блестящих листах картона, восковые свечи в фигурных подставках из черного и желтого металлов. И запахи — настоящего живого дерева, смолы, ружейной смазки, каких-то растений, и еще чего-то незнакомого, но необыкновенно волнующего своей непонятностью и причастностью к давно ушедшей жизни. Затянутые морозным узором оконные стекла, шкуры животных на полу, тяжелая деревянная мебель… В музеях и гипновизорах все это воспринимается совсем иначе, оттого, наверное, что выключено из потока подлинной жизни, утратило свои функции, слишком стилизовано. А здесь старину видишь вблизи, можешь коснуться рукой, уловить самые тонкие запахи… Запахи ушедших веков особенно волновали. Она остановилась перед зеркалом в резной золоченой раме, присмотрелась. Там, в зазеркалье, молодая и, без жеманства нужно признать, красивая девушка показалась ей, в таком изысканном интерьере, тоже новой, неузнаваемой, не от мира сего…

В глубине зеркала раскрылась высокая дверь, и в холл вошел их спаситель, туземец Андрей Новиков. Девушка смотрела на него с изумлением и непонятной ей самой радостью. Теперь он выглядел совсем иначе, вполне цивилизованно, даже элегантно: борода и усы подстрижены, волосы аккуратно причесаны, одет просто — узкие синие брюки, отстроченные цветной ниткой, желтовато-зеленая рубашка с открытым воротом — хотя и отличающиеся по покрою от того, что носили ее современники, но тем не менее не делающая его похожим на персонажей исторических фильмов.

Быстрыми пружинистыми шагами он пересек холл, сел рядом с космонавтами, но и чуть в отдалении, подбросил дров в камин, отчего в нем сразу заиграло яркое пламя, взял с каминной полки длинную прямую трубку, зажег ее от мерцающей головни, окутался облаком сизого, сладко пахнущего дыма, и только проделав эти разнообразные, но настолько вытекающие друг из друга операции, что казались они одной фигурой сложного ритуального действа, — только после этого Новиков откинулся на спинку кресла и широко улыбнулся.

— Итак, дорогие гости и потомки, позвольте теперь уже официально поздравить вас с прибытием на планету Валгалла, в форт Росс, где я имею честь и одновременно удовольствие вас принимать. Эрго — прошу чувствовать себя и держаться, как дома у мамы. Все здесь ваше и к вашим услугам. Я вам уже представлялся, теперь хотелось бы знать и ваши имена, а также и подробности о печальных обстоятельствах, сделавших нашу встречу возможной…

Его речь, половина слов в которой опять была непонятна, да еще и произнесенная в быстром темпе, вызвала у гостей некоторое замешательство. Кибернетик, уловив основное и пока игнорируя нюансы, указал на девушку: «Альба Нильсен», назвал себя: «Борис Корнеев», а штурман представился сам: «Герард Айер».

— Отлично, — еще раз улыбнулся Новиков. — Программа «Интеркосмос» по-прежнему в действии. Вы — капитан, уважаемый соотечественник?

— Нет, наш капитан погиб вместе с кораблем и остальным экипажем.

И Корнеев вкратце, подбирая слова того ряда, который наверняка должен был быть понятен Новикову, обрисовал ситуацию. Помолчали. Потом Новиков нарушил тишину.

— Примите искренние соболезнования. Вечная память, как говорится… Но — живым надо жить. Вы понимаете, что я сгораю от нетерпения узнать, как вы там у себя теперь живете, послушать, что новенького на свете, здесь-то у нас — глушь, и вообще… Однако как ни сильно у меня желание поговорить со свежими людьми, все должно быть по протоколу. А он гласит, что соловья баснями не кормят. Поэтому подчинимся неизбежному. Не знаю, в моде ли у вас стиль ретро, но другого предложить все равно не могу. И выдам вам его по полной программе. Даму мы эксплуатировать, разумеется, не будем, а товарищей мужчин прошу мне помочь. Для скорости. Сначала у нас будет легкий ужин, а там… сами увидите.

Длинный дубовый стол в холле Новиков застелил белой и блестящей льняной скатертью, накрахмаленной до металлической жесткости, уставил ее серебряными, стеклянными, фарфоровыми и глиняными стаканами, бокалами, чарками. Тарелками, салатницами, соусницами, братинами и многими другими предметами сервировки праздничного стола времен чуть ли не феодальных, причем подробно называл их и комментировал назначение каждого появляющегося прибора. Потом он повел мужчин на кухню, а Альба осталась на время одна. Она даже обрадовалась этому, потому что вдруг поймала себя на странной и неожиданной мысли, что Новиков — человек, умерший за два века до ее рождения, давно распавшийся на атомы под своей могильной плитой и тем не менее живой, — показался ей гораздо более интересным как личность (и как мужчина тоже), чем многие ее знакомые и по Земле, и по кораблю.

«Впрочем, почему же умерший? — подумала она. — Раз он сейчас здесь, с нами? Он жив, и мы живы, и живем в одном времени, а его ровесники и современники, что лежат (лежали?) в могилах на Земле, чьи памятники она видела, иногда бывая на старых кладбищах, — какое они имеют отношение к этому? А ее интерес к нему — не вызван ли он просто-напросто тем, что уже больше года она не видела ни одного нового человека? Или дело совсем в другом?»

Мужчины возвратились из кухни с подносами, и на столе стали появляться тарелки и блюда с тонко нарезанными пластинками розового сала, ветчиной, колбасами разных сортов, маринованными угрями, шпротами, трепангами, мидиями со специями, всякого рода сырами, в глубоких мисках алели соленые помидоры, переложенные чесноком и брусничным листом, влажно поблескивали зеленые пупырчатые соленые огурчики вперемежку со стручками горького перца, еще там была икра, черная и красная, нежный балык, креветки и крабы, а в завершение появился горячий круглый ржаной хлеб, распространяющий умопомрачительный запах, и блюдо с горой золотистых, истекающих жиром, зажаренных целиком маленьких птиц.

Альба смотрела на это великолепие, это буйство и разгул красок и запахов с изумлением и чуть ли не страхом, а Новиков — возбужденный, какой-то яростно-веселый — завершая сервировку, выставлял на стол цилиндрические, круглые, квадратные и витые посудины с плещущимися в них неведомыми напитками. На цветных этикетках девушка видела золотые медали, цветные ленты, гербы, рыцарские щиты, геральдических львов, орлов и единорогов, читала выведенные причудливыми русскими и латинскими буквами названия: «Боржоми», «Малага», «Камю», «Фанта», «Чинзано», «Пепси», «Клико», «Московский квас»…

Все это не могло восприниматься иначе, как сон, посетивший космонавтов после сотен дней питания корабельной синтетикой, не поддающейся никакой густивации. Да и на Земле редко кому приходилось видеть подобный стол…

— Ну, братцы, прошу! Чем богаты… На скорую руку, конечно, но думаю — понравится. Все — высшего качества. Из собственных запасов. Как известная Елена Молоховец писала в своей кулинарной книге: «Если к вам пришли гости, а у вас ничего нет, пошлите человека в погреб…» Ну и так далее.

Оказалось, ко всему прочему, что предок владел еще и легендарным искусством застольной беседы. Он поднимал бокалы, произносил цветистые речи, смысл которых в общем-то ускользал от космонавтов, но говорилось в них нечто лестное каждому из гостей в отдельности и всем вместе. Попутно Новиков пророчествовал и изрекал заклинания. Звучало это таинственно и увлекательно и восходило прямо к временам Византии.

Люди двадцать третьего века, тем более космонавты, к гастрономическим вопросам относятся достаточно сдержанно. Но под массированным давлением Новикова, которое подкреплялось голодом, зрительно-обонятельными эффектами и обычным любопытством, наелись так, как не ели, может быть, никогда в жизни. Утомленные, осоловевшие от сытости и тепла, звездоплаватели уже начали терять нить реальности. А Новиков был бодр и свеж, только раскраснелся слегка и говорил еще громче.

— Ребята, бросьте грустить… Все понимаю, конечно, но что сделаешь? Я же говорю — вечная память! А разве у вас не умирают больше? И вы не представляете, что чувствуют люди, когда после боя взводом приходится пить водку, отпущенную на батальон? Я тоже не представляю. И не дай нам бог…

— Скажи, Андрей, — нетвердым голосом перебил его штурман, мучающийся неразрешимой загадкой. — Как это может быть — пробой в прошлое? В будущее — это ясно, а в прошлое? Теория не допускает…

Новиков вдруг напрягся. Посмотрел на Герарда очень внимательно, перевел глаза на Корнеева, на Альбу.

— Не допускает, говорите? Да, интересно получается… Ну ладно, о теориях завтра поговорим. Сейчас давайте вернемся к этим… Ревенон а но мутон[1], короче. Как вы там все-таки живете, в светлом будущем? У вас, конечно, полный коммунизм, единое человечество и все прочее, о чем мы мечтаем и за что боремся?

Корнеев начал излагать, как можно более популярно, основы политического, экономического и социального устройства земных федераций, конфедераций и союзов, а Альба отошла к окну, взяла с полки толстый том репродукций совершенно ей незнакомых художников: Сомова, Бакста, Бенуа… А их картины ей показались великолепными. Наверное, и все остальное у них так — чудесный, сказочный мир за завесой времени…

Искоса она посматривала вправо, где Новиков, навалившись грудью на край стола и жестикулируя рукой с зажатой в ней дымящейся трубкой, горячо доказывал что-то Корнееву. Девушка поражалась, насколько легко и быстро адаптировался к их обществу Новиков, что ни говори — человек все-таки примитивный. Нет, космонавты изучали историю, знали, что было сделано людьми двадцатого века для человечества, представляли огромность их исторического подвига. Но это все разумом. А душой, эмоциями люди двадцатого века все же ощущались Альбой далекими, непохожими на людей освобожденного мира, малознающими, обиженными судьбой. Предки жили и умирали в болезнях, скудости, темноте. Мир их был жесток и кровав, и, соответственно, люди такого мира не могли не быть грубыми, пусть по необходимости — но жестокими и, конечно, с болезненно деформированными чувствами. Альба, например, не представляла, как человек, пусть и признанный героем на самой справедливой из войн, собственноручно уничтоживший не то двести, не то триста врагов, мог оставаться нормальным, спокойным, не утратившим обычных человеческих черт человеком…

И ничего странного в таких ее мыслях не было. Что могла почерпнуть она из учебников, обычная девочка, потом девушка двадцать третьего века, никогда специально не изучавшая социопсихологии? История двадцатого века в популярном изложении умещается на двух видеокристаллах, это шесть часов текста с хроникой. Что можно понять из этих часов, разбитых на десятиминутные уроки, о внутреннем мире живших тогда людей, об их чувствах, радостях, побуждениях, делах и заботах?

Конечно, есть литература тех лет, сохранились подлинные фильмы, видеозаписи. Но кто их смотрит и читает, кроме специалистов? Сокровища духа былых времен для большинства потомков — только имена гениев, два-три афоризма, десяток цитат…

Многим доводится пожалеть своих предшественников — несчастные, как им не повезло, что не дожили до нашего, самого лучшего из всех времен… Но жили и тогда люди, и, пожалуй, не хуже нашего, а если чего не имели из нынешних благ, так и не нужно это им было, и может, с бо́льшим основанием — им бы нас пожалеть?

…Новиков никак не соответствовал сложившемуся у Альбы стереотипу. Веселый, энергичный, подвижный, лишенный каких бы то ни было комплексов, и архаические слова звучат у него совсем иначе, чем на страницах древних книг. Оказался он крепок, подтянут, мускулист; совсем не похоже, что мучают его тысячи болезней и подстерегает неминуемая ранняя смерть.

Ему, очевидно, надоело сидеть, он встал из-за стола и начал, не прекращая разговора, ходить между окном и камином. При каждом шаге его хлопал по бедру массивный кожаный футляр.

— А что вот это, Андрей? — спросила Альба, когда он поравнялся с нею в очередной раз.

— Это? — Новиков вновь внимательно посмотрел ей в глаза, как давеча, после вопроса Герарда. Лицо у него вдруг стало неприятное. Отстегнув ремешок, перехлестывавший крышку футляра, он вытащил и показал ей тускло блестящий пистолет с длинным стволом и изогнутой деревянной рукояткой.

— Прошу. «Борхарт-Люгер 08». Огнестрельный механизм на предмет самообороны в период межгосударственных конфликтов и классовых битв, годится, разумеется, и в других ситуациях. Если останетесь здесь, придется научиться пользоваться.

— А что, есть необходимость? — спросил Корнеев.

— Стал бы я его таскать, — дернул щекой Новиков. — А у вас какое оружие?

— Сейчас — никакого. А вообще, конечно, имеется, только на других принципах…

— А этот чем плох? Ну ладно, об этом тоже еще успеем… — Новиков спрятал пистолет и вновь стал веселым и радушным. Впрочем, разговор затухал.

Корнеев тоже подошел к окну. Садящееся солнце окрасило ледяные узоры в нежно-малиновый цвет. От стекла тянуло холодом.

Страшно все же. Сейчас он уже сдал бы свою вахту, посмотрел гипнофильм или почитал бы и ушел в сон на свои сорок суток. А где он сейчас? Голова плавно кружилась, в ушах слегка шумело, словно поднес к уху большую раковину. Новиков подошел неслышно, стал рядом.

— Вы, я вижу, постарше других и покрепче, — совсем новым, негромким и сочувственным голосом сказал он. — Я все понимаю, но так сейчас надо. Не считайте меня бесчувственным болваном. Мы просто знаем толк в соответствующих ситуациях. Вы сколько лет живете?

— Я? Пятьдесят пять.

— Нет, не вы лично. Вообще люди.

— Как кому повезет. А в среднем лет сто пятьдесят — сто восемьдесят.

— Да… А мы — семьдесят. Ну, чуть бывает больше. А то и того не дотягиваем.

— Я знаю. И еще у вас войны.

— Это тоже есть. Так что с траурными моментами почаще вас сталкиваемся.

Помолчали еще. Новиков хрипел трубкой, деликатно пускал дым в сторону.

— Но все же — откуда вы здесь? Ведь в ваше время, в двадцатом веке, к звездам не летали…

Новиков усмехнулся.

— Вы знаете, как далеко мы сейчас от Земли?

— Знаю. Больше тридцати парсек.

Новиков кивнул и отвернулся. Засмотрелся на Альбу, которая увлеченно занималась книгами. Брала их в руки, перелистывала, вдыхая ни с чем не сравнимый запах старой бумаги и переплетов. Через эти пакеты печатных листов прошлое удивительным образом смыкалось в ее руках с настоящим, тем более, что на полках стояли книги не только двадцатого, а и девятнадцатого, даже восемнадцатого веков.

— Знаете, давайте обо всем — завтра, — как бы даже просительно сказал Новиков, отрывая взгляд от девушки. — А сейчас я предлагаю — в баню. Очень способствует. — Он уже не в первый раз употребил это бессмысленное, но какое-то очень многозначительное выражение. — Кстати, вы знаете, что такое настоящая русская баня без всяких новомодных тенденций?

— Я знаю, — сказал Герард. — Это гигиенический ритуал, основанный на древнескандинавских философских и религиозных воззрениях. Имеет отношение также к культам богов огня и воды…

— Здорово! — восхитился Новиков и посмотрел на Корнеева, словно приглашая его принять участие в веселом розыгрыше. — Только, по-моему, ваша формулировка страдает излишним академизмом, что ли… Похоже, на практике вы с этим ритуалом не сталкивались. Странно. А он ведь есть альфа и омега российской культуры, никак не скандинавской. Впрочем, если вы имеете в виду финскую баню, так называемую сауну… Хотя и она — не более чем заимствование русской же идеи.

Они прошли через холл, еще через несколько комнат, тоже наполненных приметами чужой, незнакомой и непонятной жизни, потом Андрей вел их длинным коридором с голыми бревенчатыми стенами, и наконец они очутились в обширном помещении, которое все светилось нежным медовым светом полированного дерева. Вдоль стен тянулись дощатые скамьи, а пол покрывали сплетенные из растительных волокон толстые желтые циновки. Пахло сухим деревом и какими-то травами, пучки которых в изобилии были развешаны под потолком.

Новиков выложил на лавки мохнатые белые простыни и цветные полотенца, сказал, что здесь можно раздеться, и исчез. Вернулся он в довольно странном наряде, состоящем из холщового фартука, рукавиц и глубокой войлочной шапки. Космонавты к этому времени разделись. Альбе показалось, что, взглянув на нее один раз, Новиков в дальнейшем старательно отводил глаза, но причина этого оставалась для нее непонятной.

— Функция у меня специальная, — пояснил Андрей, имея в виду свое одеяние, — а всякая функция требует соответствующей формы. — И открыл с приглашающим жестом очередную дверь.

Там в полутьме падали на пол и стены багровые блики из открытой топки массивной каменной печи. Во вмурованном в печку котле бурлил кипяток, у дальней стены стояли огромные приземистые бочки с холодной водой, а за ними снова была дверь, из которой, как только она открылась, пахнуло невыносимым зноем.

Функции свои Новиков выполнял настолько добросовестно, прогнал гостей через такие круги рая, что через полчаса, распаренные, промассированные, натертые лыковыми мочалками, они почти без сил выбрались в прохладные сени и, завернувшись в простыни, почти растеклись в плетеных креслах перед столом, на котором пыхтел и посвистывал средневековый прибор, именуемый самоваром. На начищенных до красного сияния боках этого чуда просматривались многочисленные медали с двуглавыми орлами и красовалась гордая надпись: «Поставщикъ двора Е. И. В. Сукинъ и сыновья. Фирма существуетъ съ 1859 года».

Пили огненный чай, с наслаждением утирали обильный пот, расслабленные и умиротворенные.

Дав звездоплавателям отдохнуть минут двадцать, Новиков вновь погнал гостей в раскаленный объем парной. И вот тут они поняли, что все предыдущее было лишь увертюрой банной симфонии. Впрочем, вначале Андрей усыпил их бдительность, лишь слегка помахивая веником в отдалении, потом поколдовал над дубовым ковшом с водой, добавляя туда какие-то снадобья, и вдруг смаху выплеснул его содержимое в глубокую нишу в стене.

Со страшным гулом и свистом оттуда ударил столб пара, горячего, как дейтериевая плазма, и пахнущего свежим хлебом, сосновой хвоей, мятой и еще неведомо чем. Жара стала абсолютно нестерпимой, и космонавты инстинктивно почти распластались на полу, с трудом подавив желание выскочить вон.

— Ну, земляки, смотрите, как оно по-настоящему деется!

Новиков взлетел на верхнюю полку и начал сперва чуть оглаживать себя веником, а потом все сильнее избивать тело этим варварским орудием пытки. Когда на него стало страшно смотреть, он отшвырнул веник, распахнул совсем уже маленькую и неприметную дверку — за ней внезапно открылся заснеженный двор, выскочил наружу и начал кататься в огромных сугробах, загребая снег охапками и растирая им пылающее тело. Когда он вернулся, лицо его выражало непередаваемое блаженство.

— А ну, кто еще со мной! — и снова взмахнул веником…

— Нет, это, конечно, изумительно, — говорила Альба, когда все кончилось. — Я чувствую себя совершенно обновленной. Такое впечатление, что до этого я вообще никогда не мылась…

Новиков сидел напротив, перебирал струны гитары и негромким приятным баритоном пел соответствующую случаю ритуальную, по всем признакам, песню:

Истопи ты мне баньку по-белому, Я от белого света отвык…

— Ну, понравилась вам встреча с прошлым? — спросил он, заглушив ладонью гул струн, и у Альбы, да может, и не у нее одной метнулась вдруг в душе нелепая, но отчаянная надежда, что сейчас все кончится и Новиков объявит, что они были участниками нового туристического аттракциона с таким вот названием.

— Каждое время имеет свои преимущества, — осторожно ответил Герард.

— А мне понравилось без всяких оговорок. Как у вас тут все… Естественно. И пища, и запахи, и обычаи. Все. Я давно мечтала пожить как-то похоже. Один раз отдыхала в Канаде, но там все равно не так. А здесь все подлинное. Вы, наверное, были очень интересные и… сильные люди.

— Наверное, — улыбнулся Новиков. Все рассмеялись. Действительно, он сидел от них на расстоянии вытянутой руки, и его атлетическая фигура в буграх и жгутах мощных мышц была налицо. И Корнеев, и Айер намного ему уступали.

Новиков поставил перед каждым по чарке какой-то крепкой спиртовой настойки ароматических трав, сославшись при этом на авторитет великого русского полководца эпохи позднего феодализма, якобы говорившего: «После бани портки продай, а чарку выпей».

— Я вот что хочу, чтоб вы поняли, — медленно сказал он. — Вы начинайте постепенно перенастраиваться. Это ведь не экзотика и не экскурсия в заповедник. Скорее всего, вам теперь в этом времени жить. Обратной дороги, по-моему, нет.

Все затихли, осмысливая его слова. До них постепенно доходила и эта истина. Они не только потеряли корабль и друзей, но и свое время. Навсегда.

— Но ничего, вы не отчаивайтесь. Все не так погано. По сравнению с вечностью. Вам себя жалко, и друзей, и родных… Понимаю. Как тут поможешь? Сочувствием? Вот послушайте лучше…

Он начал читать негромко:

Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели, Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты. На живых порыжели от грязи и крови шинели, На могилах у мертвых расцвели голубые цветы…

Новиков долго читал эту балладу, дошедшую к ним через горы времени, триста лет, что отделяли их от автора стихов, были больше, чем раньше тысячелетия, но все равно, за незнакомыми и вышедшими из употребления оборотами речи они чувствовали душу и настроение неведомого поэта, который грубыми и даже иногда циничными с их точки зрения выражениями утверждал бесспорную истину, что нет ничего выше исполнения долга, и что павшие в бою в сочувствии не нуждаются.

…Это наша судьба, это с ней мы сражались и пели, Умирали и рвали над Бугом мосты. Нас не нужно жалеть, ведь и мы б никого не жалели, Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

— Какие слова, — со слезами на глазах сказала Альба, когда Новиков замолчал. — А мы ничего этого не помним…

— Да и странно было бы, если б помнили. Библию почитывать не приходилось? — спросил Андрей.

— Нет.

— Так там написано: довлеет дневи злоба его. Или, если изложить доступнее, — каждому хватит своих забот. Много ли я, к слову сказать, помню и понимаю из времен Бориса Годунова? А у нас с вами как раз такой разнос получается. И о чем там пели или разговаривали ратники Минина?

Все помолчали, и слышно было, как за окном набирает силу ветер, гудит в дымоходах и бросает в стекла пригоршни жесткого, как песок, снега.

— Скажите, — нарушил молчание Корнеев, — как это сочетается — космическая эра, вы ведь уже далеко выходили в космос в конце века, и такая примитивность быта?

— А вы что, воспринимаете наш век блоком? Как одно целое? Какой двадцатый век вы себе представляете? Он ведь ох какой длинный… Начался сорокасекундным полетом братьев Райт, а через шестьдесят шесть лет люди уже высадились на Луне. Более противоречивого века, по-моему, не было в истории. Триллионы тратили на вооружение, никому в принципе так и не пригодившееся, а две трети населения Земли ни разу в жизни не ело досыта. Я сам видел людей, которые не вышли из каменного века, а другие люди в это же время создавали гениальные произведения искусства, делали сверхминиатюрные компьютеры и газовые душегубки, десяткам умирающих пересаживали сердца, а миллионам здоровых сбрасывали на голову бомбы и напалм… Это вам, наверное, тоже предстоит увидеть и жить на такой вот забавной планете. А то оставайтесь здесь, на Валгалле. Хорошо, спокойно, и ноль проблем. Впрочем, это еще как сказать… — И он непроизвольно вновь покосился на кобуру своего пистолета, небрежно брошенную на лавку.

— Андрей, — ответил ему Корнеев. — Может быть, достаточно гонять нас по кругу ваших антиномий? Мы не такие уж инфантильные существа, какими вы нас пытаетесь изобразить нам же. Или вы соскучились по слушателям? Не перегружайте нас проблемами вашего мира. Возможно, это будет и наш мир, но не спешите. Мы сами во всем разберемся…

— Ну, воля ваша. Тогда послушайте еще стихи.

Было уже довольно поздно, когда Новиков наконец развел гостей по комнатам. Корнеева и Айера он разместил внизу, Альбе же досталась маленькая комната на втором этаже, где только и было места, что для широкой деревянной кровати, столика, шкафа и подвесных полок для книг.

Она погрузилась в постель, набитую сухой, тревожно пахнущей травой. На столе дрожал и раскачивался огонек свечи, в маленькое окно ветер с тихим шорохом по-прежнему бросал горсти жесткого снега.

Постель чуть покачивалась под ней, слегка кружилась голова, и все это — пламя свечи, шум ветра и шорох снега, непривычные запахи, поскрипывание дерева где-то в недрах дома — вызвало в ней такое острое и щемящее чувство потерянности, жалости к самой себе, что она едва не разрыдалась и долго лежала без сна, глядя в низкий потолок с колеблющимися на нем тенями. Потом, чувствуя, что заснуть все равно не удастся, встала, надела то, что Новиков для нее приготовил — синий шерстяной костюм с белыми полосами вдоль брюк, рукавов куртки и воротника, и со свечой в руках вышла на лестницу.

Андрей с толстой книгой на коленях сидел перед пылающим камином и не сразу заметил ее появление. Потом вскинул голову, очевидно, ощутив взгляд, встал и чуть поклонился.

— А вы здорово уже вписались в реальность. Я сразу и не узнал, думал, кто из ребят вернулся… Что-нибудь не так?

— Нет, все в порядке. Но спать не могу. Можно я посижу с вами?

— Безусловно. Буду рад.

Он жестом предложил ей сесть.

Альба спускалась вниз, не совсем понимая зачем, даже не имея в виду, что застанет здесь Новикова, а вот увидела — и ей стало вдруг спокойно. Она еще не сумела этого осознать, но Новиков уже стал ей небезразличен, словно древним женским инстинктом ее потянуло к самому сильному и надежному в этом опасном мире мужчине. Несмотря на то, что между ними бездна времени. Но, с другой стороны, между ней и героями, скажем, Шекспира, вообще почти целое тысячелетие, а Гамлет во многом ближе и понятнее, чем люди, с детства знакомые. Так что не в столетиях дело…

— О каких это вы ребятах сейчас сказали? Разве вы не один здесь? — спросила Альба.

— Ну что бы я тут делал один? Нас тут довольно много, когда четыре, а когда и все шесть… Отличные, между прочим, ребята. Знают, что делать по любую сторону от мушки… Завтра сами увидите.

Альба кивнула. Это сообщение было интересно, но ее сейчас не занимало.

— Как вы все же считаете, Андрей, сумеем мы освоиться в вашем мире? Мне не по себе…

— Я думаю — да. Вы уже начали осваиваться. Дальше пойдет легче.

— Нет. Пока я просто держусь. На том запасе сил, что остались… еще с корабля. Как ныряльщик на дне. Да и вы человек, по-моему, не характерный. Чрезвычайно контактный. И психолог. С вами мне легко. А как будет с другими?

— И с другими сможете. Я от них мало чем отличаюсь. Может быть, даже в худшую сторону. Да и вообще, человек — существо универсальное, приспособится к чему угодно. А наше время не самое худшее из времен. В раннем, скажем, средневековье я бы вам не позавидовал.

Что-то с ней произошло совсем для нее незаметно, как-то изменился мир вокруг, важное стало неважным, и наоборот. От того, что они говорили наедине?

Разговор мужчин — это разговор мужчин. Он может быть умным, деловым, доверительным — и ничего не решать. А легкое, ни к чему вроде бы не обязывающее общение мужчины с женщиной приводит подчас к серьезным последствиям…

Андрей встал, вышел из круга света, отбрасываемого камином и лампой на химическом топливе, и как бы растаял во мраке. Как сильно отличается помещение, залитое ровным однотонным светом, от такого вот, когда свет — свет, а тьма — тьма, и дрожащие световые блики раздвигают на мгновение завесу темноты, но она все равно не исчезает, присутствует на расстоянии вытянутой руки. Словно как символ жизни — ты здесь, вокруг светло и тепло, а рядом — постоянные холод и мрак.

Новиков появился из мрака, катя перед собой столик на колесах со стоящим на нем сложным агрегатом, исходящим душистым кофейным паром. Тут же имели место черная пузатая бутылка, крошечные серебряные рюмки и фарфоровые чашки, сахарница, другая бутылка — с пузырящейся минеральной водой и нарезанный лимон на тарелочке.

— У вас прием алкоголя сопровождает каждый поступок? — спросила Альба, поняв французскую надпись на этикетке.

— Не каждый. И не поступок. А некоторые моменты жизни. Днем я спасал вас от нервного срыва, мне нужно было растормозить вас, заставить сбросить напряжение. По-моему, получилось. Сейчас — другое. Есть такой термин — гедонизм. Не вдаваясь в философские тонкости, это умение извлекать из жизни наиболее изысканные и приятные детали. Как изюм из булки. Особенно это приятно, когда все время ходишь по краю и не знаешь, что с тобой будет завтра, а может, и сегодня. И в эту острую ситуацию ты привносишь еще некий штрих, неуловимый для непосвященного, но бесценный для знатока. Да вот попробуй — глоток кофе, совсем маленький глоток коньяка и долька лимона. Потом все это можно запить боржомом. Да, к слову. Слышала ты когда-нибудь про Романова Николая Александровича? Пустой был человек. Работал последним русским императором. И вспоминать бы его не стоило, а вот поди ж ты — оказалась в нем этакая артистичность мышления, именно он придумал закусывать коньяк — лимоном. Чем и прославился…

Альба послушно попробовала, потом отставила рюмку, стала пить просто кофе.

— Ответь мне, Андрей, — они незаметно перешли на «ты», как это и было принято в двадцать третьем веке в большинстве случаев. — Я говорю сейчас с тобой, понимаю твой язык и чувствую, что не понимаю в тебе ничего. Я не могу даже приблизительно представить, что ты скажешь и что сделаешь в следующее мгновение. А ведь именно это означает — понимать человека. Или у вас не так? Мне сейчас не важно почти все — что случилось с нами, откуда здесь вы, что будет дальше… Я хочу одного — разобраться в вас. Скажи, что вы за люди, там, на своей Земле и в своем веке? Пойму ли я вас? Хоть когда-нибудь?

Новиков довольно долго молчал, глядя на Альбу каким-то оценивающим взглядом.

— Пока что я тебя не совсем понимаю. Сегодня ты уже не раз возвращаешься к этой теме. Понимание. Что такое — понимание? Твоя формулировка похожа на правду, но она касается лишь одной стороны проблемы. Тебе пока непонятно наше время, удивляют какие-то реалии образа жизни, непривычна моя манера разговора… Можно не сразу разобраться в тонкостях политики и экономики. А сами люди… Люди всегда одинаковы. Понимаем же мы плач Гильгамеша, диалоги Сократа, стихи Басе и Хайяма. Вот и мы тоже. Люди как люди. Не лучше и не хуже тех, что жили до нас и после нас. Со своими недостатками, проблемами, мечтами и страданиями. Если бы я знал, какие вы, я мог бы сравнить. А я вас не знаю, но мы с тобой разговариваем сейчас и понимаем друг друга. Наверное, мы грубее вас, наверняка — жестче во многих случаях. Найдешь ты в нас и цинизм, и эмоциональную ограниченность, и нехватку культуры. Есть и фанатизм, и беспринципность. Но все же в основном мы стремимся к добру. К счастью для всех людей, сколько их есть, хоть и звучит это, на мой слух, высокопарно. И во имя этого готовы на непредставимую, наверное, для вас жестокость. Но и на самопожертвование тоже. Но это, конечно, все так — слова, слова, слова… Слишком их много говорили. Кто угодно и по любому поводу. Ничего я тебе не объясню, пока ты не поживешь с нами, не почувствуешь, как свои, наши заботы и радости. Один поэт у нас лет двадцать назад написал «Письмо в XXX век». Есть там и такие слова: «Как понять вам, что такое, когда закипает вода в пулемете?»… Очень, кстати, емкий образ. Ну, ты на семь веков к нам ближе, так что и это понять тебе будет легче. Я тебя скоро с одной молодой дамой познакомлю, очень вам интересно побеседовать будет… — и чему-то вдруг улыбнулся.

Альба, к собственному удивлению, очень хорошо начала понимать язык и речь Новикова, может быть, не столько даже по смыслу, как эмоционально. Ей больше не мешала даже его чудовищная небрежность синтаксиса, манера обрывать фразы в самых неожиданных местах, заменять осмысленные обороты иносказаниями и идиомами, пристрастие к жаргонным словечкам. Ей даже стал нравиться этот энергичный и раскованный стиль. Она, по молодости, еще не понимала, в чем тут дело.

Но она уловила во взгляде Новикова легкую грусть и словно бы снисходительное сожаление. Как будто он действительно был старше нее на эти триста лет.

— Скажи, Альба, а пришельцы со звезд вам когда-нибудь встречались?

Она удивилась этому вопросу, так выпадавшему из строя их беседы.

— Нет. Сколько мы летаем, а миров с разумной жизнью не обнаружили. А почему ты спросил именно об этом?

— Да так. Чего-то, похоже, я не понимаю. Или мир еще более сложен, чем нам кажется…

Его слова прозвучали так, будто и о мире он знает гораздо больше нее. Хотя такое предположение выглядело бы более чем абсурдно. Но она не удивилась. Была в этом просто еще одна тайна.

— Объясни мне, Андрей, как же все-таки вы оказались здесь раньше нас, и почему нам неизвестно о межзвездных путешествиях в двадцатом веке?

— Меня это как раз и занимает… Почему вам неизвестно. Есть одно предположение, лежит на поверхности, но настолько оно неприятно, что и думать об этом варианте не хочется. Второй вариант лучше, но не намного. Вот завтра появится здесь еще один товарищ, тогда рассмотрим мы эту проблему квалифицированно. А как мы оказались здесь… — Он вновь набил трубку волокнистым табаком из жестяной банки, отпил глоток кофе. — История эта достаточно длинная и запутанная. Сразу и не расскажешь. Но, похоже, главную роль сыграл тут один мой знакомый. Молодой человек, который слишком предупредителен по отношению к красивым женщинам и ни в чем не может им отказать. Даже в том случае, когда их желания выглядят по меньшей мере странно…

Глава первая. Сентиментальный сюжет с вариациями

…Когда мне не работается — а в тот день был именно такой случай, — я обычно беру свой «Салют», заряженный цветной пленкой, и иду в город. Хожу по улицам, иногда снимаю кое-что, а в основном просто смотрю по сторонам. «Изучаю жизнь». Всего два слова, но они подводят под мое безделье мощную теоретическую базу, и совесть успокаивается.

В таких многочасовых, безо всякой цели и плана прогулках иногда возникает пронзительное ощущение, что вот-вот произойдет нечто для меня очень важное или даже происходит уже, но не здесь, а в другом месте, может быть — за ближайшим углом. Я охотно поддаюсь этой иллюзии и начинаю кружить по улицам, беспорядочно меняя маршрут, напряженно всматриваясь и вслушиваясь, чтобы не пропустить, выражаясь высоким слогом, знака судьбы.

Но в этот раз никакие предчувствия меня не посещали — это точно, и не пели для меня незримые трубы.

Просто когда я спускался вниз по Кузнецкому мосту, щурясь от летящей в глаза влажной мороси, из туманной мглы вдруг возникло женское лицо, возникло, как из коричневатой мути проявителя выплывает контрастное и сочное изображение, более реальное, чем сама реальность.

Я даже не сумел как следует рассмотреть это лицо, а тем более понять, что заставило меня его увидеть, выделить мгновенно из спешащей навстречу многотысячной безликой толпы, задержать шаг, обернуться вслед.

Но она уже слилась с общей массой, вновь растворилась в тумане.

Лет десять-пятнадцать назад я, наверное, попытался бы догнать ее, заговорить, просто рассмотреть поближе, но сейчас такие вещи делать уже не принято. Тем более — среди моих ровесников.

Кажется, почти до Петровки я еще помнил ее, думал о ней и о том, сколько таких единственных лиц мы видим каждый день и не замечаем, а потом переключился на что-то другое и, вполне возможно, никогда больше не вспомнил бы об этой встрече.

Если бы через два примерно часа я не увидел эту женщину снова. На углу Арбата и Староконюшенного переулка, напротив Вахтанговского театра. Без всякой связи с предыдущим я зацепился взглядом за высокую и тонкую фигуру, словно нарисованную смелым и быстрым мазком.

Она стояла — руки в карманах длинного кожаного пальто — и, чуть закинув голову, рассматривала что-то на фасаде углового дома. Я почти поравнялся с ней, женщина медленно повернулась, и я понял, что это — она, и что не заметить и не запомнить ее даже среди миллионов было нельзя. Такое врезается в память, как пуля в дерево — глубоко и навсегда.

Черты, слишком правильные, чтобы быть обычными на наших улицах, взгляд удлиненных, тревожных глаз из-под полей шляпы, резко очерченные, чуть приоткрытые губы. И еще что-то, чего не передашь словами. Она выглядела бы лет на двадцать пять, если бы не этот взгляд, не выражение лица. Сердце мое пропустило такт, я уже почти готов был подойти к ней, заговорить о чем угодно, как умел в свое время, но тут она скользнула по мне совершенно безразличными, даже невидящими глазами, и это был словно отстраняющий жест. И я вновь прошел мимо.

На секунду мне стало очень грустно, что она ждет не меня и что, пожалуй, мой поезд вообще ушел: никогда больше меня не будут с нетерпением ждать такие вот загадочные красавицы; но сразу же эта жалость к себе стерлась ощущением неоформленной пока тревоги. Таежный, скажем, житель по неуловимым приметам, по малейшим изменениям привычной обстановки может почувствовать приближение опасности. Так и я, выросший в каменных лабиринтах необъятного города, полжизни пытающийся выразить его душу на холсте и бумаге, сразу уловил — кожей, подсознанием — какое-то нарушение привычной среды, законов, действующих в этом городе. Один из этих законов гласит, что дважды случайно встретиться в Москве нельзя, практически невозможно. Этот закон не распространяется только на специфические социальные группы: соседей, сослуживцев и приезжих, разыскивающих в магазинах самоклеющуюся пленку «под дерево». Ни к одной из этих категорий нас с незнакомкой отнести было нельзя. Но уровня тревоги не хватило до критической массы, и через определенное число шагов я вновь забыл о прекрасной даме и тем самым получил еще несколько безмятежных часов. Как оказалось потом — последних в моей нынешней жизни.

Уходившись по улицам до чугунной тяжести в ногах, сделав десяток снимков для возможного «осеннего цикла», решив еще кое-какие дела, я возвращался домой.

К вечеру разъяснилось, мелкий пылевидный дождь прекратился, но зато поднялся холодный пронзительный ветер. Мокрые деревья Тверского бульвара размахивали голыми черными ветками на фоне лимонно-багровой полосы закатного неба, выше которой громоздились рыхлые сине-черные тучи. Прекрасный и тревожный закат, от него делалось холодно и тоскливо на сердце, в то же время и глаз не оторвать. Хотя рисовать бы я его не стал, на холсте он покажется безвкусным, нарочитым.

Я шел от Никитских ворот, бульвар был пуст, словно крепнущий ветер выдул с него вместе с туманом и случайных прохожих. И когда в далекой перспективе возникла одинокая черная фигура, я понял, что это опять она, понял раньше, чем смог ее рассмотреть, и вновь ощутил острое чувство опасности и тревоги. Но не удивился. Словно весь день готовился к этой третьей встрече. Невозможной, как выигрыш прижизненного издания Гомера по книжной лотерее, и в то же время неизбежной.

Если даже предположить, что незнакомка сама ищет встречи со мной, как она могла знать, что я буду проходить именно здесь и сейчас? Я ведь сам этого не знал пять минут назад, мой путь был вполне произвольным, и я мог свернуть в любой переулок, по которому к дому гораздо ближе. И она ведь не за мной шла, она и сейчас, и раньше шла мне навстречу.

Все это я успел подумать, пока мы сближались.

Женщина шла не спеша, поднятый воротник пальто слегка спасал ее от ветра. В черной гамме ее одежды выделялось единственное яркое пятно — бело-сине-красный шарф на шее. Она шла, опустив голову, словно погруженная в свои мысли, и было в нашем неторопливом сближении нечто от Кафки или же от Антониони — не знаю.

Я невольно все замедлял и замедлял шаг, зачем-то вытащил отсыревшую пачку сигарет, стал прикуривать, заслоняя зажигалку от ветра ладонями и искоса, словно персонаж шпионского фильма, осматриваясь. Наверное, со стороны, если б кому оценить, выглядел я смешно. Почувствовав это, я словно стряхнул с себя детективно-мистическую паутину. Все снова стало реальным. Сумеречный свет, пустынный бульвар, одинокая женщина в черном, ветер, отражения в мокром асфальте…

До предполагаемой точки нашей встречи оставалось метров двадцать, и тут она резко свернула влево, пересекла бульвар и, ни разу не взглянув в мою сторону и не обернувшись, вошла в двери художественного салона на углу.

Признаться, давно я не чувствовал себя так глупо…

Но в салон-то я зайти имею право в любом случае, тем более что здесь выставлена на продажу одна моя работа и я, может быть, давно намеревался узнать, как она…

Женщина стояла возле моей акварели, и я услышал, как она спрашивает у зав секцией:

— А нет ли у вас других работ этого автора?

— Отчего же нет, — сказал я, подходя. — А что именно вас интересует?

В каком-то метре от себя я увидел ее глаза, уловил запах совершенно мне незнакомых духов, и хоть голова у меня слегка закружилась, я за короткие мгновения прочел в бездонно фиолетовых глазах, что она меня великолепно знает, но согласна принять мои условия игры.

И несколько минут мы с ней говорили так, будто она действительно приняла меня за товароведа или, допустим даже, директора. Выяснилось, что она неплохо для любителя разбирается в живописи, знает мои работы и, в частности, мечтала бы приобрести одну из ранних картин цикла «Московские дожди».

Не скрою, столь глубокое знание моих произведений польстило бы и безотносительно к внешним данным ценительницы, но сейчас я был деморализован полностью, окончательно, и меня можно было брать голыми руками.

— Думаю, это можно будет устроить, — слегка поклонившись, сказал я. — Но придется совершить небольшую прогулку. До мастерской. Тут совсем рядом, — и назвал себя.

Она столь искренне удивилась и обрадовалась, что я мгновенно и почти окончательно забыл все свои сомнения и тревоги. Что там говорить о вероятностях? Не зря сказано: «Все будет так, как должно быть. Даже если будет иначе».

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала:

— Я вижу, вы уже догадались?

— Простите, о чем? Разве о том, что наша встреча сегодня не случайна?

— Хотя бы. Это совсем не мало… Вы очень наблюдательны.

— Профессия такая.

— Да, конечно… Ваши работы мне очень нравятся, и я давно искала подходящего случая, чтобы познакомиться с вами. Сегодня этот случай представился.

Я вновь и несколько иначе посмотрел на нее. Увидел исхлестанное ветром лицо, подрагивающие от холода губы и представил, как она устала, если повторила весь мой сегодняшний маршрут. Пять часов на ногах, да еще на каблуках. У меня и то ноги как не свои, а ей каково? Да… И все это — из-за святой любви к моему творчеству? Лестно, куда как лестно… А я ведь далеко не Пикассо и не Модильяни, да и за теми, насколько я знаю, поклонницы по улицам не бегали. Среди художников и их ценителей это как-то не принято.

…Мы, наконец, пришли, поднялись по темной лестнице в мезонин донаполеоновского еще особняка, притаившегося позади многоэтажных домов на Пушкинской, где мне в свое время неким чудом удалось устроить мастерскую. Толстые каменные стены и сплошная дубовая дверь надежно отделили нас от внешнего мира с его непогодой и проблемами. Что интересно — полжизни я провожу на улицах, а уверенно и раскованно чувствую себя, только как следует от этих улиц отгородившись.

Я помог незнакомке, которую, по ее словам, звали Ириной Владимировной, снять пальто. Невероятно, но если бы пришла в голову идея изобразить идеальную, в моем понимании, женщину, я вряд ли придумал бы что-нибудь иное. Ефремову бы, Ивану Антоновичу, на нее полюбоваться — для подтверждения его теорий… С полчаса она знакомилась с моими работами, и живописными, и фотографическими, а я в это время готовил кофе и легкий ужин, и думал, что мне, кажется, наконец, повезло, и если я не буду дураком, то этот шанс не упущу.

Когда я вернулся, она сидела в кресле у камина. (Камин появился у меня не как дань моде — он был в этом доме всегда.)

— Посмотрели? — стараясь казаться светски-небрежным, спросил я, разливая кофе.

— Да. И нашла то, что хотела… — Она показала на старый холст, где я когда-то изобразил перспективу Столешникова переулка, затянутого сеткой дождя.

— Вот эта пепельная гамма, ощущение печали и одиночества… Вы как-то выставляли ее в Манеже.

— Да, было… — Мне понравилось, что она уловила мое тогдашнее настроение. Значит, мы с ней похоже воспринимаем мир.

— Сколько это будет стоить?

— Ну, вообще-то я с рук не торгую, да и не положено это. Вот если вы согласитесь принять в подарок… При условии, что сегодня — не последняя наша встреча.

Она не стала отказываться, манерничать, а спокойно и серьезно посмотрела мне прямо в глаза — как там, в салоне.

— Что ж, это я, пожалуй, могу вам обещать. А кстати, что вы вообще обо мне сейчас думаете?

— Не хочу показаться банальным. Вам, наверное, и так говорят достаточно комплиментов…

Она посмотрела на меня внимательно, понимающе и словно даже жалеючи. С таким выражением хорошо похоронки вручать.

— Вы наблюдательный, умный человек, с большой выдержкой, крепкими нервами…

Я сделал попытку встать и, поклонившись, звякнуть шпорами. Ирина остановила меня коротким жестом. В смысле, мол, — брось дурака валять.

— Но сможете ли вы спокойно выслушать то, что я сейчас скажу… — В ее тоне не было вопроса, она, скорее, размышляла вслух.

— Смогу, — твердо сказал я, закуривая. Близких родственников, за которых можно тревожиться, у меня нет, а лично меня испугать трудно. Я был готов к чему угодно, но, так сказать, в привычных рамках. В любви она сейчас объясняться явно не будет, следовательно… Она вполне могла представиться сотрудницей иностранного посольства, любой разведки мира, на худой конец — какой-нибудь мафии по делам искусства… Предложить мне подписать коллективный протест против чего угодно или наладить массовое производство «подлинников» Сальвадора Дали или Шишкина. До сих пор ко мне с такими предложениями как-то не обращались, но ведь могут и начать?!

— Даже если я скажу, что говорю с вами по поручению внеземной цивилизации?

«Ого! — подумал я. — Жаль. А с виду выглядишь вполне нормальной…» Но взятый ранее тон даже в этой ситуации обязывал, и я кивнул:

— Отчего же нет?

Я был разочарован, даже шокирован. Такой поворот сюжета не соответствовал ее облику. Даже сумасшедшие должны подчиняться определенным правилам. Так сказать, единству формы и содержания. А она — не соответствовала. Я знавал ее единомышленников. Один все свободное время посвящал сбору фактов об НЛО, выступал с лекциями, метался по конгрессам соответствующего уровня и агрессивно вербовал неофитов в общество покровительства пришельцам, другой, повредившись на индийской философии, с 21 до 23 часов ежедневно медитировал в Измайловском парке в целях приобщения к Шамбале. Но и тот и другой в моих глазах заведомо были жертвами чрезмерного распространения всеобщей грамотности, Ирина же такого впечатления никак не производила.

Впрочем, почему это должно меня волновать? Мало ли кто как с ума сходит? Если за знакомство с такой женщиной нужно прикинуться дураком — отчего бы и нет? Я уже понял, что готов согласиться даже на обращение в ислам, если потребуется.

По-моему, она испытала даже некоторое разочарование от моей покладистости, как человек, у которого слишком легко удался тщательно подготовленный розыгрыш.

— И вы так спокойно это воспринимаете?

— А вы ждали, что я в ужасе полезу под стол, начну творить крестное знамение или хотя бы закричу: «Нет! Никогда!»? Что вас удивляет? Точка зрения Джордано Бруно у нас признана официально, сомневаться в ней только товарищу Шкловскому позволительно, для остальных же — как бы дурной тон. Обскурантизм как бы. Люди посерьезней меня симпозиумы устраивают по проблемам контакта. Меня другое смущает. Какая причина заставила уважаемых пришельцев уведомить именно меня о своем прибытии, да еще столь приятным способом? Надеюсь, вы занимаете достаточно высокое положение и уполномочены вести переговоры? Правда я, к моему глубокому сожалению, к встрече не готов. Не облечен, а также не знаком с этикетом и протоколом…

Сказал я все это и испугался, что переиграл. Возьмет, обидится и уйдет. Кого попроще искать.

— Не надо, Алексей. Этот тон вам не к лицу. А причина есть, как ни странно. Я сама в свое время задавала этот же вопрос. Можете себе представить: с точки зрения инопланетного разума мы с вами — наиболее подходящие объекты для контакта и выполнения некоей миссии…

— Как это для нас с вами ни лестно — не могу. Но допускаю.

— Странный вы, — вздохнула Ирина. — «Не могу, но допускаю». Надо же…

— А чего тут странного? Очень просто. Основания верить в свою исключительность среди пяти миллиардов землян у меня, при всем самоуважении, нет. Но если контакт все же должен осуществляться на индивидуальном уровне, то отчего не допустить, что субъектами, а равно объектами такового можем быть и мы с вами? Как и любой другой, произвольно выбранный индивид.

— Да… Логика у вас…

— Логика вполне простая. Но в обычной жизни люди предпочитают, вполне бессознательно, заменять логику эмоциями, стереотипами, так называемым здравым смыслом, и попытки кого-то к действительно логическому мышлению или, упаси бог, поведению, воспринимаются окружающими как странность и даже вызов. Стройные логические рассуждения любят также называть демагогией. Те, кто знает это слово. Но суть сейчас не в этом. Если я избран, то хотелось бы знать, чем же пришельцы руководствовались?

— Видите ли, в строгом смысле их нельзя назвать пришельцами. На Земле они физически не присутствуют.

— Да? А где же они? На орбитальном корабле? На базе в поясе астероидов? На комете Галлея?

— Нет. Тут совсем другое. В вашем понимании они… вообще не существуют.

«Тоже хорошо, — подумал я. — По крайней мере, неординарно».

Поскольку я уже решил любым путем продолжить столь неожиданное и в высшей степени интригующее знакомство, мне оставалось только играть в ее игру и по ее правилам. А в них еще предстояло разобраться, не давая ей оснований усомниться в моей искренности и лояльности. Когда тебе под сорок, такими подарками судьбы не разбрасываются. Это в юности я мог на предложение нравившейся мне девушки пойти в кино ответить, что этот фильм уже видел…

— Знаете, Ирина Владимировна, давайте так: вы мне все расскажете подробно, с самого начала, а то я не силен в теории. Как говорил Козьма Прутков: «Многие вещи нам непонятны не от того, что наши понятия слабы, а от того, что сии вещи не входят в круг наших понятий».

— Ну, если вы так считаете и располагаете достаточным временем…

— Неограниченным! — без тени лицемерия воскликнул я. Но про себя добавил: лишь бы не оказаться в положении супруга Шехерезады… А в глазах Ирины вдруг, как мне показалось, промелькнуло нечто очень похожее на плохо скрываемую иронию.

Я сейчас, разумеется, не в состоянии более или менее связно пересказать все, что она мне говорила этим долгим вечером. И потому, что заведомо настроился не принимать ее слова всерьез, и потому еще, что не с моим образованием и способностями пытаться было все это понять.

Пришельцы, от имени и по поручению которых говорила со мной Ирина, в природе действительно не существуют. Может быть, они будут существовать неизвестно где через непредставимое количество лет, если я оправдаю возлагаемые на меня надежды.

Как известно, наша Вселенная началась 10—20 миллиардов лет назад, или около того, так называемым Большим взрывом, когда из некой элементарной частицы возникло все остальное. А также и многое другое, чего даже самые светлые умы представить себе не могут. Закончит же свое существование указанная Вселенная через десять, по-моему, в 69-й степени лет превращением всех звезд и галактик в черные дыры с последующим их испарением. И вот когда во Вселенной вообще ничего не останется, и ее самой тоже, тогда все и начнется сначала.

А поскольку самоочевидно (sic!), что время там, у финиша, поменяет знак, то развитие новой Вселенной происходит навстречу нам, и вот в этом все дело. Когда мне об этом говорила Ирина, я как-то лучше все понимал, сейчас же я опять в чем-то путаюсь… В итоге идея встречных вселенных воплотилась для меня в образ кинопленки, которую механик перематывает, когда фильм окончен.

На самом деле все это выглядит несколько иначе. Ирина мне объяснила, что время — в широком смысле Время, а не то, что мы с вами под этим понимаем, следует рассматривать в виде потока некоей субстанции, ну, допустим, чем-то напоминающей водяные потоки.

И как в горной реке, в нем масса струй, вихрей, водоворотов, заводей и омутов. И целая, в нашем понимании, вечность может оказаться лишь пузырем в одной из воронок на перекате. А какая-нибудь метагалактика — щепкой в стремнине. Впечатляюще звучит, не правда ли?

А теперь к этому следует добавить, что их время — такой же горный поток, мчащийся навстречу нашему.

И вот если все это представить и допустить, то остальное уже проще. Существуя в своем противоположном времени и иной Вселенной, развиваясь на сотни тысяч лет больше нашего, они — эти инопланетяне, а точнее — иновселенцы и иновременцы, сугубо усовершенствовались в познании природы, проникли в тайны времени и научились почти свободно использовать его в практической жизни и деятельности, не хуже, чем наши, скажем, гидротехники ту же воду во всем ее многообразии. А может, даже и лучше. Эйнштейн, говорят, пытался создать теорию единого пространства — времени — тяготения. А они, по словам Ирины, пошли на много порядков дальше. И если бы я мог хоть как-то осмысленно или хотя бы наукообразно изложить то что услышал, то мог бы тоже претендовать на Нобелевку, как минимум.

Проникнув в столь невообразимые тайны естества, наши гипотетические сапиенсы вдруг осознали, что на пути их безграничного прогресса камнем преткновения обнаружилась какая-то невообразимо примитивная цивилизация. И даже не она сама как таковая, а некоторые из нее следствия. По расчетам их теоретиков, историческая мировая линия (?) нашей цивилизации таким образом взаимодействует с их мировой линией, что в некий момент неминуема «хроноаннигиляция», которая поставит точку на их прогрессе, развитии и самом существовании. И, естественно, на нашем тоже, хотя для них, как я понял, этот факт имеет сугубо побочный интерес.

Вот примерно такие вещи она мне изложила в виде преамбулы. Впрочем, из ее рассказа я сумел вычленить, наверное, столько же, сколько сумел бы передать своим приятелям из двухчасовой беседы о научных и социальных проблемах нашего сегодняшнего мира какой-нибудь средний интеллигент-гуманитарий Киевской Руси XI века.

Следует признаться, что я не только, а может и не столько вникал в тонкости теории, как пытался понять, отчего с ней приключился именно такой сдвиг по фазе, женщинам, как правило несвойственный. Но более всего я эстетически наслаждался. Потому что прямо перед собой, в каких-то двух метрах, видел ее ноги, немыслимо изящные, прелесть которых она великолепно осознавала и безжалостно подчеркивала высоким разрезом юбки.

Как бы не замечая специфической направленности моего внимания, она продолжала излагать свою жуткую историю.

Единственный путь, который пришельцы нашли для спасения своего, а попутно и нашего мира — искусственно искривить эти пресловутые мировые линии, как на железной дороге переводят стрелки, чтобы избежать столкновения встречных поездов.

— То есть, простите, — перебил я Ирину, — если я правильно улавливаю, они намерены вмешаться в нашу, земную историю? — Меня, ей-богу, даже начал увлекать ход ее рассуждения.

— Да, совершенно верно. Вы быстро сообразили. Только самое главное в том, что сделать это можете именно и только вы, Алексей.

Это у нее хорошо получилось. Небрежно и вместе с тем категорично.

— Они в совершенстве изучили земную историю, философию и культуру, определили пути и способы поворота, но сами не могут произвести нужное воздействие.

— Эм-эн-вэ, — сказал я.

— Что?

— Да так, Азимова вспомнил. Минимально необходимое воздействие. Термин из романа «Конец вечности». Ситуация там похожая описана.

Она не читала, кажется, но кивнула. Помолчала, потом попросила сварить еще кофе. Меня эта просьба более чем устроила. Требовался тайм-аут хотя бы на пять минут.

Пока я помешивал сандаловой палочкой густую суспензию в турке, у меня появились кое-какие мысли, неясно только — уместные ли.

— Так вот, — продолжала Ирина, — они знают о нас все, но физически вмешаться не могут. Нужна наша помощь.

— Странно… Зачем менять нашу историю? Она, какая ни есть, а привычная, родная. Пусть свою и меняют, — возразил я.

— Собственное время необратимо, — объяснила она, — их прошлое для них недоступно, а будущее неопределенно. Наше же прошлое — для них будущее, причем по другой координате, и они в состоянии переместить туда человека, где он и сделает то, что нужно. Они рассчитывают, что это сделаете вы.

— Все-таки я. Из миллиардов и миллиардов живущих и живших на Земле, каждый из которых, по вашим словам, для них равно доступен — только я, и сейчас. Почему?

Я решил, как говорят шахматисты, обострить партию. И таким путем определить, до каких пределов это у нее зашло.

Она вздохнула:

— Ну, давайте снова вернемся к аналогии с поездами. Кто-то на одном поезде понял, что столкновение неизбежно. Но тормозов на этом поезде нет. По условию задачи. Остается одно — передавать сообщение о грядущей катастрофе по радио, надеясь, что некто, имеющий приемник, услышит сигнал тревоги, поверит в него, поймет, что нужно делать, затормозит свой состав, найдет и переведет стрелку… Считайте, что приемник оказался у меня. Но все остальное мне не под силу. Известно, что это можете сделать вы, но как мне вас убедить? А больше никто сигнал не принял. У кого-то приемника вообще нет, другой вместо аварийной волны слушает концерт по заявкам, третий просто не понимает язык, на котором ведется передача…

Спорить было просто не о чем. Или принимать ее вводную целиком, или отвергать. Как говорится, третьего не дано. Отвергать я не собирался изначально, но продолжать… У меня уже просто не было сил. Состояние мое напоминало такое, что бывает, когда целый день ходишь по достаточно большому музею. Вялость, отупение, безразличие.

Конечно, проще и приятнее всего было бы перевести наше слишком уж сложное общение в совсем иную плоскость. С любой другой женщиной я бы и не стал колебаться, ведь тот факт, что она здесь, уже сам по себе подразумевает все остальное. Но с Ириной так не получалось. Как говорят режиссеры, я просто не видел ее сейчас в этой роли.

И я впрямую ей намекнул, что на сегодня с меня хватит. Вопросов масса, но я не чувствую в себе достаточной ясности мысли, чтобы хотя бы грамотно их сформулировать, а не то чтобы принимать исторические решения. Надо отдохнуть. Она может остаться ночевать здесь, нимало не опасаясь за свою честь, либо, если таковое предложение чем-нибудь неудобно, я почту долгом сопроводить ее в любую точку города или далее…

Мой пассаж произвел на нее благоприятное впечатление, она даже улыбнулась, оценив тем тонкость моего обхождения.

— Спасибо, но я действительно лучше пойду домой.

Мы шли по пустынным улицам, в тумане неизвестно для кого оранжево светились высокие фонари, изредка с гудением, словно сторожевики в ночном море, проносились последние троллейбусы. Мы шли и говорили так, как говорят недавно познакомившиеся и почувствовавшие взаимную симпатию люди — обо всем сразу, будто спеша сказать и услышать как можно больше, не зная, представится ли еще такая возможность.

Она несколько лет назад окончила филфак МГУ, занималась творчеством Уайльда, кое-что переводила, фантастикой никогда не увлекалась и даже не интересовалась, как и большинство здравомыслящих женщин, для души читала в основном толстые журналы, книг, за исключением нужных для работы, не коллекционировала. По средам ходила в бассейн, а по субботам — в конно-спортивный клуб. Иногда — театр, реже — консерватория. Приличный, но довольно стандартный стиль и образ жизни женщины ее типа и круга. Никак не соответствующий сегодняшней ситуации.

Как бы между прочим, я спросил, не будет ли у нее семейных осложнений по поводу нашей с ней поздней прогулки.

— Я третий год не замужем, — спокойно сказала она, и я, чтобы скрыть радость, смешанную с некоторым удивлением, деликатно ушел от этой темы. С давних времен меня поражало, что девушки и женщины, на мой взгляд, неотразимые, отнюдь не всегда счастливы в личной жизни. Умом я это понимать научился, а вот эмоционально — нет.

Под аркой дома на Большой Переяславке мы простились, договорившись о завтрашней встрече, совсем как в безвременно ушедшей молодости, и я с трудом удержался, чтобы по тем же традициям не попытаться поцеловать ее на прощание.

Я шел обратно по еще уцелевшим старым переулкам мимо Ботанического сада, по проспекту Мира, Садовой, Цветному бульвару, Трубной, курил не знаю какую по счету сигарету, ловил губами капли мелкого дождя, не спеша приводил в порядок эмоции и мысли.

Разумеется, все это можно и нужно считать приятным приключением, подарком судьбы, сведшей меня если и не с «девушкой моей мечты», то уж во всяком случае с женщиной, наиболее отвечающей самым строгим критериям внешней привлекательности. И если не заглядывать слишком далеко вперед, и всем другим критериям тоже. А ее изощренные космогонические построения следует считать ее сугубо личным делом. Я сам не чужд тому, чтобы в подходящей компании потешиться мыслью, и не поручусь, что все и всегда понимают меня правильно. Так что «не судите, да не судимы будете». И на этом можно было бы и прекратить прения, если бы…

Как и для чего она меня нашла? Как сумела три раза за день перехватить на никому неизвестном и непредсказуемом маршруте? Ей что, больше в Москве и поговорить не с кем? Рационального объяснения этим вопросам я дать не мог. Иррациональные же объяснения меня устраивали еще меньше, ибо иррационального не приемлю в принципе. Хотя бы потому, что тогда исчезает всякая возможность действовать адекватно обстановке.

Зато все это еще более усиливало мой к Ирине интерес. Ну, ладно, предположим, что рано или поздно все объяснится… И будем с нетерпением ждать завтрашнего вечера и дальнейшего развития событий.

…Она уже ждала меня у Сретенских ворот, как раз в тот час, когда люди с улиц вдруг, как по сигналу, исчезают все разом и в городе становится неожиданно просторно, только светят радужными огнями витрины да с шелестом пролетают машины, мелькая белыми и красными огнями. Еще десять лет назад такого явления не наблюдалось и Москва, как любой крупный город мира, до глубокой ночи кипела людскими водоворотами, а по улице Горького и вообще было не протолкаться. А теперь только одинокие прохожие попадались нам навстречу. При виде вполне обычной пары могли ли они представить, что не просто мужчина и женщина идут рядом, а осуществляют контакт две цивилизации, нет — даже две вселенные.

Говорили мы с ней на этот раз о вещах практических. Я, в силу ограниченности своего воображения и излишней начитанности, представлял вмешательство в историю слишком драматически. Вплоть до физического устранения каких-то значительных личностей, создания анахронизмов, экспорта техники и технологии, еще чего-то столь же конкретного и впечатляющего, вполне в духе лучших образцов нашей и зарубежной фантастики.

Ирина же меня одновременно разочаровывала и успокаивала. Наша история, говорила она, и наша цивилизация выглядят такими, как есть, оттого что в силу неведомых причин, в ограниченном регионе Земли, а именно в Европе, вдруг изменился стиль и способ человеческого мышления. Люди стали по-иному смотреть на мир, иначе оценивать связь явлений. Возникла европейская психология и философия, вызвавшие развитие науки в нашем понимании, прогресс, научно-техническую революцию и так далее. Нигде больше ничего подобного не произошло. Ни в Индии, ни в Китае, ни на американском континенте самые гениальные открытия и озарения не стыковались, не воздействовали друг на друга, не подкреплялись хоть какой-то общей теорией. Те же китайцы сотни лет жгли порох в фейерверках, но так и не догадались засыпать его в подходящую трубу, вложить какой-нибудь снаряд, хоть камень, и поджечь с другого конца… Ну, и так далее. Значит, без европейского поворота в способе мышления мир был бы совсем другой, на наш никаким образом не похожий. Все было бы другим — и культура, и уровень материального производства, и психология. Лучше это было бы или хуже — совсем другой вопрос. Все остальные народы жили по-своему тысячи лет и не испытывали потребности в чем-то ином. Кстати, для наших пришельцев сама концепция так называемой истории — вещь совершенно чуждая. Да и на Земле история, как цепь взаимосвязанных событий, определяемых объективными законами, тоже чисто европейское понятие, в других местах имели место совсем другие мнения на этот счет. Вот и у тех (тут Ирина махнула рукой куда-то вверх и в сторону) и логика совершенно иная, и взгляд на то, что важно и что нет в жизни разумных существ, и даже представление о том, что это такое вообще — событие. И какие из этого события воспоследуют причинно-следственные связи… Мы, к примеру, думаем, что цель постройки электростанции — снабдить энергией промышленность и граждан, а с их точки зрения гораздо важнее, что в освещенном городе ночью не видны звезды, следовательно, мышление его обитателей будет совершенно иным, нежели при регулярном тех же звезд созерцании…

— Так как же! — возмутился я, уже захваченный правилами предложенной ею игры. — Как же они в таком случае могут понимать что-то в нас, в нашей жизни, определять, что и как нам делать? Они могут решить, что главная цель появления на свет, скажем, Лермонтова — в том, чтобы он принял участие в сражении при Валерике и убил там кого-то, кто мог стать основателем новой религии. Или создать великую мусульманскую империю. А стихи — так, побочное…

Ирина тихо рассмеялась.

— А вы действительно непоколебимо уверены, что это не так? Что невозможны другие варианты и другие выводы из известных вам событий? Ну, если вы решили прибегнуть к литературным примерам, давайте рассмотрим еще один. Что если поручик Лев Толстой обязан был погибнуть в Севастополе? Но произошло недоразумение и он выжил чисто случайно. И от этого совершенно изменилась жизнь и судьбы миллионов людей, прочитавших его романы, воспринявших его философию. Может быть — именно в этом основное значение Крымской войны! Что на ней не погиб Лев Толстой…

В предложенных обстоятельствах возразить мне было нечего. Но сдаваться тоже не хотелось.

— Ладно, допустим, можно выстроить цепочки внешне неадекватных причин и следствий, найти примеры самых неожиданных корреляций, которые наиболее важны. Но — для кого? И чем более вы правы, а не я, с тем большим основанием я повторяю: как же они могут решать наши проблемы своими способами? Пусть с точки зрения высшего разума мое существование абсолютно бесполезно и даже вредно, я вряд ли соглашусь это существование добровольно прекратить. Но это частность. Как вообще может осуществляться хоть какой-то контакт столь несопоставимых разумов?

Ирина, не переставая улыбаться, словно мои возражения доставляли ей приятную возможность блеснуть находчивостью и остроумием, тут же возразила:

— Ничего странного. Представьте — мы и муравьи. Мы не имеем и никогда, пожалуй, не будем иметь понятия о внутреннем мире каждого отдельного муравья, о взаимоотношениях между двумя конкретными особями, нас крайне мало волнует персональная судьба данного представителя вида формика руфа, но даже при нынешних знаниях специалисты довольно уверенно судят о жизни и деятельности муравейника, знают способы обмена информацией, распределение ролей внутри сообщества, могут прогнозировать поведение и реакции этого суперорганизма. Есть способы с помощью механического и химического воздействий заставить этих муравьев прокладывать новые дороги, воевать с себе подобными и не трогать подлинных врагов, изменять наследственность и вообще играть по отношению к несчастным муравьям роль высших сил… Устроит вас такая аналогия?

Я поморщился, но опять не нашел, что возразить. Обидно, но убедительно, к сожалению. Я живо представил себе все эти штуки, что придуманы любознательными естествоиспытателями: искусственные ульи, экспериментальные муравейники, крысиные лабиринты. Если стать на такую позицию, что угодно можно допустить… Капелька душистого вещества для муравья или бабочки — то же самое, что для меня вилла на Рижском взморье, белый «мерседес» и четыре персональные выставки в год. Капнул аспирант пипеткой перед помеченной особью — и порядок, заноси результат в лабораторный журнал. Конечно, если он достигает желаемого, зачем ему мой внутренний мир? Но — на равных этот аспирант с муравьем не общается. Диалога между ними нет. Меня, то есть муравья, надо бы еще убедить принять этот самый белый «мерседес», учитывая мои воззрения, жизненные принципы и прочие, еще менее осязаемые моменты. А если мы с муравьем не пожелаем слизывать капельку меда, что делать аспиранту? Учесть мою точку зрения или… поменять особь? Примерно так я и ответил Ирине.

— Вот здесь вы правы, — ответила она и посмотрела на меня слишком, по-моему, пристально. — Здесь главная сложность. И контактеру, чтобы действительно общаться с нами на равных, приходится искусственно снижать уровень интеллекта на несколько порядков. И они вынуждены идти на это, рискуя, что многие потери окажутся необратимыми. Вообразите себя в такой роли. Не будем больше трогать муравьев, слишком они вас шокировали, даже обезьян не надо. Вообразите, что вам предстоит роль Штирлица, но не в Германии, а при дворе царя Хаммурапи. Справитесь, если вашу психику не изменять, моральный порог до безопасного уровня не занизить? Боюсь, дня вы там не продержитесь. А до того царя нет и четырех тысяч лет, и культура близкая, и общественный строй известен… Что же сказать о существе совсем иной биологической, социальной, психической организации, которое мы даже и вообразить не можем?

Беседуя столь содержательно, мы словно бы незаметно вновь оказались возле моего дома. Поднялись наверх. Сегодня на ней был другой туалет, как бы праздничный — нечто такое облегающее и в то же время свободное, из тонкой серебристой шерсти. Сидели у огня, снова пили кофе и шартрез и продолжали все ту же тему, хотя я бы лучше поговорил совсем о другом.

— И вся цель наших пришельцев, — тоном лектора из общества по распространению, так не вяжущимся с ее обликом, говорила Ирина, — внести в наш мир некий импульс, который — может, через десятилетия, а может, через века — проявится в новой тенденции прогресса, откроет иные перспективы в науке или философии, позволит как-то иначе сформулировать сверхзадачу человеческого существования. А снабжать Дмитрия Донского пулеметами или Пирогова антибиотиками — это слишком по-человечески получится. Вроде как регулировать компьютер зубилом и кувалдой.

— Пулеметы лучше не Донскому, а Мстиславу Удалому… — машинально поправил я Ирину и сам рассмеялся. Опять она меня побила. Но слишком уж у нее все это проработано! Далеко зашло дело, ничего не скажешь.

Чтобы сохранить душевное равновесие, я стал смотреть на нее глазами японца, любующегося цветущей сакурой. Как там у Басе:

Перед этой вишней в цвету Померкла в облачной дымке Пристыженная луна.

Стало легче.

— Ну ладно, — сказал я, чтобы поскорее с этим покончить и перейти к чему-нибудь более мирскому, — а как все это мыслится практически?

Она поудобнее устроилась в кресле, поправила упавшую на глаза косую прядь волос:

— Представим все ту же реку. Мы сейчас находимся в некоторой ее точке, и нас несет вниз по течению, допустим, на плоту. Против течения, как вы понимаете, плот двигаться не может. Но если приложить к нему нужную силу извне, толкнуть как следует против течения… Насколько-то он продвинется в обратную сторону, остановится на миг в мертвой точке и снова поплывет вниз, все с той же скоростью течения. Это грубая аналогия, но достаточно ясная. Остальное — дело техники. Они переместят вас в будущее — с их точки зрения. Движение в будущее не запрещено даже Эйнштейном. Парадокс — впрочем, вполне условный — этим снимается. Вы достигаете нужного момента в нашем прошлом, проводите там определенное количество часов или дней, пока действует импульс, а потом давление времени сдвинет вас вниз, к моменту отправления, то есть тоже в будущее. И все. Никаких машин времени и прочих механических ухищрений.

И опять же звучало все вполне убедительно, точнее — непротиворечиво. Если принять основные посылки. Но в багаже у меня оставались и еще доводы, почерпнутые все из некоего свода околонаучных знаний, именуемого серией «Эврика».

— А как же с прочими парадоксами? Каноническими? Насчет безвременно убитого мною дедушки, женитьбы на собственной матери, и прочих безобразий? Их разве ваше объяснение снимает?

— Ну, Алексей, это несерьезно. В нормальной жизни вы тоже имеете массу возможностей еще и не на такие вмешательства в настоящее и будущее. Но, кажется, еще никого не убили из любопытства? И даже ни один из тех, кто может сбросить с самолета атомную бомбу, за сорок лет не сделал этого, чтобы посмотреть, как это повлияет на будущее. И когда вы собирались за границу, вас специально даже и не предупреждали, что нельзя, например, приехав в Париж, поджигать Лувр, ибо это вредно скажется на истории. Или все же предупреждали? — Она вздохнула. — По-моему, вам просто фантасты голову заморочили…

Я только развел руками и склонил голову. Конечно, есть определенные моральные ограничения, а если уж они нарушаются, так не все ли равно, когда это происходит? Это для меня мое эфемерное время жизни и все, с ней связанное — самое-самое главное. А на самом-то деле? В школьном учебнике отводят по полстраницы на век. Для нас Хеопс и Македонский — почти современники. И что там судьба моего дедушки, был он, не был… В США вон и про вторую мировую некоторые уже почти все забыли, и про пятьдесят миллионов убитых тоже.

— Ладно, Ира, опять сдаюсь. Но, знаете, в таких дозах я новую информацию плохо усваиваю. Давайте отвлечемся. Как писал ваш Уайльд, простые удовольствия — последнее прибежище для сложных натур. А мы с вами — натуры явно сложные.

Она согласилась вполне охотно, и мы поехали в одно очень приятное место, где можно было и в полночь поужинать, послушать музыку, встретиться с не вполне ординарными людьми ну и, не скрою, показать в том круге Ирину. Отчего-то это для меня было важно, словно появившись с ней на людях, я как-то закреплял наши отношения.

Вечер, в общем, удался. Ирина была весела, раскованна, пользовалась безусловным успехом, и один человек, мнение которого по ряду причин было весьма для меня важным, конфиденциально сказал: «Ну, старик, ты даешь!» — с уважением и вроде даже с завистью в голосе. И настолько Ирина была в этот вечер светской и женственной, что я почти успокоился насчет ее умственного состояния.

Когда мы ехали обратно в такси, она спросила между прочим:

— А машины у вас нет?

— Нет, знаете ли. С одной стороны, не так уж много я зарабатываю, с мастерской и то не до конца развязался, а к машине и гараж нужен, и бензин, и время, и все прочее… Да и потребности особой не чувствую. Иногда, конечно, очень бы пригодилась, а в целом обхожусь.

В полумраке мне проще оказалось взять ее за руку, потом я слегка обнял ее за талию, и она не отстранилась, но чуть позже сказала шоферу:

— Сначала на Переяславку, пожалуйста.

И дальше мы встречались каждый день. И так получалось, что на фоне наших целомудренных и культурных развлечений — театр, концерт, вечер в обществе — она находила время и способ, чтобы продолжать и галактическую тему. Я привык к этому, как к неизбежности, строго соблюдал правила и вполне уже профессионально ей подыгрывал. Сам Станиславский не мог бы бросить мне своего грозного «Не верю!».

Я послушно запоминал все ее инструкции, правила техники безопасности и прочее, задавал глубокомысленные вопросы. Даже спросил однажды, когда мы сидели у костра на даче одного из знакомых:

— А вот нескромный вопрос, Ира, — за мой героизм и мужество, проявленные при выполнении особо сложного задания, мне что-нибудь будет? Рукопожатие перед строем или премия в размере месячного оклада? Я однажды в чине лейтенанта воздушно-десантных войск уже участвовал в решении мировых проблем. Удостоен медали «За отвагу». А у них с этим как?

Ирина сбоку посмотрела на меня с интересом. Как-то по-новому.

— Ну а, к примеру, какой награды ты бы хотел? Если допустить, что для них все возможно?

Я задумался. С детства люблю игру в желания.

— Да как тебе сказать? По Козьме Пруткову, зубочистка в бисерном футляре, данная нам в сувенир, несравненно дороже двух рублей с полтиною… Я человек не гордый, не честолюбивый даже. Таланта они мне не прибавят, какой ни есть, а мой, другого не надо, замки и сокровища вышли из моды, к высоким постам не стремлюсь, бессмертие, говорят, невозможно, а может, и не нужно. Вот если б мы с тобой дожили до свадьбы нашего младшего правнука и смогли бы там до утра танцевать «семь-сорок» без вредных последствий — я счел бы себя достаточно вознагражденным.

— Лет сто тебе тогда будет… — прикинула она, словно не заметив намека. — Ничего особенного. Мог бы и больше попросить.

— Я же говорю — я человек скромный. А если от щедрот добавят, возражать не стану.

— Да, действительно скромный, — повторила она, и я даже не понял, в похвалу или в осуждение она это сказала.

В моем желании, конечно, и еще одна хитрость была скрыта. Дожить до свадьбы правнука — это ведь не проблема моего личного долголетия…

Тут нас призвали к пельменям, и тема дальнейшего развития не получила.

А потом, наконец, настал день, когда Ирина решила, что все. Преамбула, она же увертюра, закончилась. Пора.

К переходу она меня полностью подготовила. Проинструктировала. Задание определила несложное. И дистанция предлагалась короткая. Каких-то двадцать лет всего, и то неполных.

Вот когда она все по полочкам разложила, разобъяснила все подробнейше, осталось, как говорится, только сдать документы и награды, вот тут у меня наконец что-то в душе нехорошо шевельнулось. Разговоры, приятные ночные прогулки, планы на будущее — все это конечно, здорово. Медленнее, чем мне хотелось бы, но отношения наши развивались. Но вот что будет, когда ничего не будет? В смысле, сорвется ее представление. Как мне тогда себя вести и в какие эксцессы все выльется? Эх, черт, надо было найти возможность где-то осторожно проконсультироваться… Вдруг с ней истерика выйдет или припадок какой? А может, и того хуже — «обманули дурака» и идиотский смех? Любой из этих вариантов сулил отвратительные минуты, которые предстояло пережить. А я даже в кино очень неловко себя чувствую, если знаю, что с героем какая-нибудь стыдная неприятность ожидается. Тоже, наверное, своего рода дефект психики.

Оптимальный выход с ее стороны был бы такой: разыграть тяжелое переживание от неудачи, придумать со свойственной ей находчивостью убедительное объяснение. Отложить вторую попытку на когда подальше. Лет на тридцать. Но может быть, все получится гораздо хуже.

Утром она заехала за мной на серебристой «семерке». Я уже знал, что у нее есть «Жигули». Как космонавт или разведчик, я был собран, спокоен, немногословен. Согласно ее указаниям, одет универсально на последнюю четверть века — джинсы, черная рубашка, черные мягкие туфли типа мокасин. Для тех времен модерновато, но со вкусом. Все необходимое — в карманах, чтоб руки были свободные.

Ирина гнала по Ярославскому шоссе, к ею намеченной и вычисленной «точке перехода». Она много говорила, стараясь поднять мой тонус, а я сидел рядом, больше молчал, смотрел, как лихо она ведет машину. Признаюсь, эта новая грань ее сложной натуры навела меня на давно отброшенную мысль — может, она все-таки самая банальная агентша иностранных разведок? Это было бы идеально. Я бы ее перевоспитал, и мы зажили бы долго и счастливо, я не переживал бы за ее психику и прочее… Утешало меня только одно: в любом случае вся эта ерунда скоро кончится и вновь начнется реальная жизнь с реальными проблемами, какими бы они ни были.

Я смотрел на ее тонкий профиль, сжатые губы и напряженно прищуренные глаза, неуловимые движения рук в черных перчатках, репетируя мысленно тот вариант спасения ситуации, который придумал, и вдруг сообразил, что меня больше всего интриговало в ней все время, да и мучило неосознанно. Предохранитель! В ней словно был предохранитель, который каким-то образом не позволял мне перейти определенный рубеж в наших отношениях и даже — что я сейчас и обнаружил — не позволял мне представить ее без одежды. Какой-никакой, а я художник, но раздеть ее мысленно не мог. Не получалось гармонии, образ рассыпался. Сейчас, например, в юбке, обтягивающем свитере, в сапогах и перчатках, она смотрелась как идеал совершенства. А только пробовал все это убрать, получалось… Ну, возьмите и пририсуйте Нике Самофракийской голову и руки. Вот и с Ириной то же самое.

Этот эстетический парадокс так меня увлек, что я даже не сразу заметил, что мы уже стоим. На поляне, рядом с довольно толстым и корявым дубом. Приехали. И что теперь?

Ирина сняла руки с руля. Часы на приборном щитке показывали 10:27.

— Не боишься? — вдруг спросила она.

Боюсь, чуть не ответил я, только не того, что ты думаешь, а совсем наоборот. Но промолчал, только мотнул головой и открыл дверцу.

После многих дней ненастья погода сегодня выдалась на удивление, такая редко бывает в наших краях в это время. Небо абсолютно безоблачное, густо-голубого, почти индигового цвета, воздух свежий и какой-то, я бы сказал, хрустальный, и лес полыхает всеми оттенками старой бронзы и багрянца… Изумительно. Как говорится, кто вчера умер — сегодня жалеет.

— Становись сюда, — показала Ирина. Я обошел машину и стал рядом с левой дверцей.

— Не забыл? — вернешься сюда через двенадцать часов. Резерв — еще три часа. Если что-нибудь непредвиденное помешает — бодрости не теряй. Тебя все равно найдут и вытащат…

Она смотрела на меня внимательно и словно даже печально, и мне вдруг стало не то чтобы страшно, а просто сильно не по себе. Как в армии перед ночным прыжком на лес. Я до сих пор вспоминаю о тех прыжках безо всякого удовольствия. Но прыгал же, никуда не денешься…

Она смотрела на меня не отрываясь, приоткрыв дверку и поставив одну ногу на траву, словно собираясь выйти из машины. От ее необычного взгляда я ощутил, не сказать что головокружение, но нечто вроде. И чтоб совсем не потеряться в этом взгляде, я сделал то, что и собирался, что позволяло, по моим расчетам, достойно завершить эту затянувшуюся шутку.

Если с ней все в порядке, но она не знает, как выйти из тупика, в который себя загнала, мой вариант будет для нее оптимальным. Если же это всерьез, то, может быть, клин клином…

Я шагнул к машине, подхватил Ирину под колени и за талию, почти поднял на руки, коснулся губами ее губ, увидел невероятно вдруг расширившиеся глаза, ничего, кроме глаз, и тут меня отбросило назад. Кажется, она как-то вывернулась и ударила меня в грудь ногами. И еще будто бы я услышал ее вскрик, не то возмущенный, не то испуганный…

Взмахнув руками, я едва сумел удержать равновесие и не упасть навзничь. Ошеломленный такой бурной и столь неадекватной реакцией на вполне пока невинный поцелуй, я чуть не произнес нечто, подходящее к случаю, но только воздух, что я судорожно вдохнул, застрял у меня в горле…

Машины передо мной не было. И лес вокруг стоял густо-зеленый, как в самом разгаре лета.

Если бы я был мастером слова, я, возможно, нашел бы какие-нибудь слова, чтобы передать свои ощущения в тот момент. Но — не умудрил господь. Зато я знаю, что должен был испытать в этот момент острое потрясение. А оттого, что не представлял, как его переживают наедине с собой, почувствовал самый настоящий стыд. Кажется, даже застонал. Все эти дни единственным в округе дураком был именно я и никто другой, что с особенным блеском продемонстрировал в последние мгновения. Эстет, интеллектуал, скептик, чтоб тебя…

Тишина вокруг была оглушающая. Сквозь ветви деревьев на поляну падали косые столбы яркого и горячего солнечного света. Хорошо, что никто сейчас меня не видел. Я закурил и начал брать себя в руки. Будем считать — приземлились. Полагается собрать парашют и сориентироваться. А эмоции и прочие сопли — до возвращения оставить! Прежде всего, надо понять, куда меня занесло. Теперь-то все выглядит совсем иначе. И ее испуганный вскрик, и толчок в грудь… Я сам делал еще и не такое с замешкавшимися после команды «Пошел!».

Путаясь ногами в высокой траве, я пересек поляну, продрался сквозь кусты и подлесок, нацепляв на волосы какой-то паутины, и вышел на опушку.

Поле передо мной плавно понижалось к югу, метрах в пятистах видна была автострада, и одного взгляда хватило, чтобы окончательно во всем удостовериться. Но я простоял там минут пятнадцать, глядя на мелькающие машины, и за все это время в их жиденьком потоке не проскочило ни одного «Жигуля», 24-й «Волги» или, скажем, «КамАЗа»…

На старинной электричке, с забыто просторными тамбурами и вручную открывающимися дверьми, я доехал до Ярославского вокзала. Почти весь вагон занимали студенты МИСИ, ехавшие с полевых занятий, с теодолитами, нивелирами, полосатыми рейками. Отвернувшись к окну, я слушал их разговоры, древние шутки, непонятные уже намеки и забытый сленг. Это же были мои ровесники, мы, наверное, не раз встречались на улицах и институтских вечерах. И вот я вернулся после долгого отсутствия…

Настороженный, как разведчик, только что перешедший через нейтралку на ту сторону, я почувствовал, что чем-то привлекаю внимание этих парней и девушек. Ощутил спиной, по взглядам, по неуловимо изменившейся атмосфере, по интонациям. И хорошо, что вскоре замелькали за окном красные закопченные корпуса Москвы-Товарной, я вышел в тамбур и, как только поезд остановился, распахнул дверь и растворился в толпе на перроне. Хотя ерунда, конечно. Шпионский синдром. Причем шпиона плохого, трусливого, которому кажется, что все смотрят только на него. А студентов, скорее всего, заинтересовал мой наряд, все-таки слишком броский для этих времен и для моего возраста.

Перейдя площадь, я купил в ларьке возле гостиницы «Известия», взглянул на дату. Хоть с этим нормально. Ирина сумела удержать контроль за переходом. Как и намечалось, сегодня 6 июля 1966 года, среда. И я, таким образом, отныне являюсь первым лично мне известным путешественником по времени. Ни о каких других времяпроходцах сведений, так сказать, не поступало. Жаль только, что я так и останусь известен весьма ограниченному кругу лиц, и ни оркестров, ни красных дорожек, ни званий и наград не предвидится. В чем и заключается явное преимущество большинства литературных героев, что у них все кончается благополучно и заслуги вознаграждаются.

А мне… Мне хотелось одного — найти сейчас укромное место, где бы можно было спокойно все переосмыслить заново. С учетом вновь открывшихся обстоятельств.

В сквере у Красных ворот я сел на скамейку, почти скрытую со всех сторон кустами жасмина, придал себе беспечно-отдыхающий вид и стал приводить в порядок чувства и мысли. Все, что говорилось с Ириной там, с моей стороны был — чистый треп, абсолютно безответственный. А теперь надо решать всерьез, совсем с иных позиций, и — быстро. Сделать все, что мне поручено и, может быть, действительно неузнаваемо изменить историю и дальнейший путь человечества? Или с негодованием все отвергнуть? И что тогда? Неужели имеющим такие, с нашей нынешней точки зрения, неограниченные возможности пришельцам помешает мой героический демарш? Скорее всего — нет. И своего они, раз уж взялись, так или иначе добьются. Найдут кого-нибудь другого, уговорят, сагитируют, купят, наконец. Не может быть, чтоб я для них совсем уж такой уникальный исполнитель на этом свете. А что будет со мной в случае отказа? Сочтут контракт расторгнутым и, к примеру, просто не захотят вернуть меня обратно. И что я тут буду делать со своим паспортом в красной обложке, выданным через двенадцать лет, в 1978 году? А возможно, за саботаж у них еще и построже наказание полагается.

Впрочем, не во мне же главное. Но вдруг до того ясно, что я чуть не застонал, до меня все это дошло в полном объеме. Вот сейчас я могу встать, пойти домой, встретить там живых родителей, себя. Они тут, вновь живут на свете, и до них всего несколько кварталов…

Мне жутко захотелось обратно. Вернуться, все забыть, заставить себя не думать… Не от страха. Скорее, от инстинктивного стремления защитить психику от запредельной нагрузки. Все уже произошло в свое время, я смирился с потерями, и вдруг — все снова. Это как отрывать от ран присохшие бинты.

Я посидел с минуту, закрыв глаза и закусив губу, и вроде отпустило, как проходит внезапный сердечный спазм, вроде бы бесследно, но оставляя после себя неприятный, намекающий холодок.

Делать нечего, надо работать. Подрядился спасать Вселенную — действуй. Воистину, не зря сказано: издалека многое кажется непонятным и невозможным, но при ближайшем рассмотрении оказывается простым и естественным.

Когда Ирина меня готовила, я все слушал вполуха, как институтскую лекцию по ненужному предмету, и вдруг оказалось, что этот предмет и есть самый главный. Но основное я запомнил.

По улице Кирова я поднялся к главпочтамту, вошел внутрь и опустил в ящики те письма, что дала мне Ирина. Два местных, шесть — в разные города Союза и два за границу. Что бы в них там ни было написано, немедленной катастрофы они не вызовут, в этом я был уверен. Не может быть такого письма от частного лица другому частному лицу, чтобы оно произвело действие кардинальное. Если там описание открытия — его поймет только тот, кто и так уже на пороге, если сообщение об измене жены, так завтра все равно друзья намекнут. А если написать, к примеру, Насеру, что через десять месяцев и 29 дней начнется шестидневная война, он все равно не поверит. Поскольку думает об этом иначе.

По телефону я организовал три встречи неизвестных мне людей. В том смысле неизвестных, что в своей прошлой, обычной жизни я никогда ничего об этих людях не слышал. Среди них были не только мужчины, и одним из звонков я как раз и свел вместе мужчину и женщину, не знаю, к радости или к беде, в целях исключительно научных или, напротив, для устройства личной жизни. Еще одному человеку я перевел 500 рублей телеграфом, сделав приписку: «На известные вам цели. Виктор». По тем временам сумма достаточно солидная, но меня не столько она заинтересовала, как то, насколько глубоко пришельцы проникли в детали и хитросплетения нашей жизни, рассчитав даже, кому, когда, от кого и какую денежную сумму требуется послать. Вот тебе и капелька меда…

Следующее задание было для меня наиболее трудным и, если хотите, самым неприятным. Потому что касалось уже не абстрактных конвертов с письмами в неведомые адреса. Мне нужно было организовать опоздание на самолет некоего старшего лейтенанта медслужбы, а значит, вступить в непосредственное общение с людьми этого времени, грубо вмешаться в их судьбы.

Я не Остап Бендер и не Джеймс Бонд какой-нибудь, всякого рода авантюрные проделки всегда плохо у меня выходили, я даже в розыгрышах не любил из-за этого участвовать. Так что до сих пор удивляюсь, что эта штука получилась у меня так гладко и даже, я бы сказал, изящно.

Я провожал своего старлейта в белой морской форме от квартиры до самого Внукова, тщетно ожидая какого-нибудь случая, который все решит сам собой и который, разумеется, так и не представился. Парень этот, лет двадцати семи на вид, сразу отчего-то вызвал у меня симпатию, хотя естественней было бы наоборот. У него было приятное, я бы сказал, аристократического типа лицо интеллигента далеко не первого поколения. В иных обстоятельствах я бы с ним с удовольствием побеседовал. Сейчас же, увы, мы друг для друга были всего лишь объект и субъект межвременного контакта.

Доктор, как человек пунктуальный, прибыл в аэропорт за двадцать минут до конца регистрации. И пока он стоял в не слишком длинной очереди на посадку, я отчаянно перебирал все свои довольно нереальные варианты. А время утекало неудержимо, тем более что в те идиллические времена никто и слыхом не слыхал о воздушном терроризме и в самолеты сажали не только без досмотра, но даже и без паспорта. То есть очередь двигалась быстро. И как-то вдруг, неожиданно, я придумал. Из ближайшего автомата, не упуская из виду своего клиента, я позвонил в аэропортовскую военную комендатуру, решительным и напористым голосом немаленького начальника из МУРа попросил, то есть почти приказал, под любым предлогом на полчаса задержать стоящего у седьмой стойки опасного преступника в морской форме, приметы такие-то. Опергруппа на подходе, но тем не менее…

Или тон мой подействовал, или дежурный был прилежным читателем адамовских детективов, но через три минуты я наблюдал, как к старлейту подошел усиленный офицерский патруль, проверил документы и, невзирая на протесты, препроводил. Честно говоря, чувствовал я себя в этот момент крайне погано, хотя вполне вероятно, что этой акцией я открыл военврачу путь к бессмертной славе. Если он в этой истории столь важная фигура. А может быть, с той же долей вероятности, только что напрочь сломал человеку жизнь…

После этого в моих делах появился просвет, и я смог, наконец, перевести дух и спокойно осмотреться.

Поначалу Москва показалась мне незнакомой, недостаточно праздничной, что ли, запущенной, грязноватой, в общем — не соответствующей моим ностальгическим, романтизированным воспоминаниям. Но чем больше я привыкал и вживался, чем дольше дышал воздухом ушедших минут, подстраивался под другой, гораздо более медленный ритм жизни, тем ближе мне становился этот полузабытый, мило-провинциальный город моей юности.

Спокойное уличное движение, гремящие трамваи в центре, целые кварталы ныне бесследно исчезнувших и довольно привлекательных на вид домов, девушки в юбках, которые через год стремительно укоротятся до самого некуда, а пока скромно прикрывают колени, ребята через одного в синих китайских брюках по пять рублей, лотки букинистов почти на каждом углу, с такими книгами, что если рассказать — не поверят; первая серия «Войны и мира» в «России» (все улицы заклеены афишами с Бондарчуком, Савельевой и Тихоновым), английская промышленная выставка в Сокольниках, выставка «Роден и его время» в Пушкинском музее, табачные ларьки с радугой сигаретных пачек давно исчезнувших марок, длиннейшая очередь возле «Детского мира» — продают новый сборник Асадова…

Все вспоминается, все это было, где-то тут я крутился в те дни — может, минуту назад пробежал вот этим подземным переходом… — знакомился с девушками, все больше с приезжими, как раз сейчас наплыв абитуриентов, толкался у входа в Дом кино, добывая два билета на «Загадочного пассажира», проникал на выставки, пил пиво из желтых бочек и шиковал сигаретами «Астор» и «Лорд», которые появились вдруг и так же вдруг навсегда исчезли. Словно и не уходил отсюда на двадцать долгих и так незаметно промелькнувших лет.

Но самое сильное ощущение в этом невероятном дне, жарком, даже душном, чуть пасмурном и безветренном — люди.

Я смотрел на них, идущих по улицам, разговаривающих, стоящих в очередях, чему-то смеющихся или грустящих, и не мог не думать, что половина из них уже наверняка умерла и похоронена — любой почти человек, которому за пятьдесят, а сейчас — вот они, передо мной. Ни о чем не подозревают. Не догадываются, что прошли уже свой путь и существуют только потому, что сейчас я здесь. Не станет через несколько часов меня в этом пока что вполне реальном мире, и они тоже мгновенно переместятся с улиц и площадей туда, откуда вызваны чужой волей на краткий миг. Вот где истинный парадокс. Страшновато…

А может, не стоит пугаться и удивляться? Не менее ли это страшно, чем обратное — когда ты сам умираешь, а все вокруг остается совершенно, до ужаса по-прежнему. Все живут, смеются, грустят, любят — и никому нет дела, что тебя, именно тебя, единственного, вдруг не стало и не будет больше никогда. А так и есть, и ни одного человека в XXI веке не волнует и не удивляет мое в нем отсутствие.

А я сам? Где я сейчас, что делаю? И если бы мне встретиться сейчас с тем, молодым, о чем бы мы говорили? Что я хотел бы сказать себе сейчас, от чего предостеречь и что подсказать? Наверное, ничего. Потому что это просто незачем. Ничего бы я этим не изменил. В лучшую сторону, я имею в виду. В худшую — запросто. Ну, допустим, увидев меня, он уверовал бы, что в любом случае доживет до моих лет, и по молодой глупости что-нибудь такое выкинул опрометчивое. А благие советы — кто их в девятнадцать лет слушает? Я, по крайней мере, наверняка не слушал тогда и не стал бы слушать теперь. Даже от себя самого. Или тем более.

Чтобы отвлечься, я стал думать, как бы мне отметиться тут, чтобы осталось доказательство, убедительное для меня самого, чтобы не мучиться потом всю жизнь, как герой Шекли, пытаясь понять — в свой мир вернулся или в какой-нибудь параллельный?

Перебрал разные варианты, все они явно не подходили, а потом увидел вдруг вывеску и понял: вот это в самый раз. Зашел в сберкассу и почти все свои деньги положил на срочный вклад. Риск, конечно, был, деньги последние, дома ни копейки и поступлений не предвидится, но настроение было такое, что не до мелочных счетов. А подтверждение выйдет самое стопроцентное, на гербовой бумаге и с казенной печатью.

И осталось еще одно желание, самое последнее и самое заветное, которое глубоко сидело у меня в подсознании с того еще момента, когда Ирина впервые назвала дату моего десанта.

Я сел в метро, доехал до «Студенческой», перешел через улицу, свернул под арку возле магазина товаров для слепых с довольно бестактным, на мой взгляд, названием «Рассвет» и нашел скамейку в тени старых лип, с которой хорошо был виден весь двор.

Здесь жила девушка, та, может быть, единственная, которая была мне определена на всю оставшуюся жизнь, с которой когда-то все так хорошо началось под новый, такой теперь давний год и внезапно, неожиданно, нелепо кончилось. Из-за нее, этой девушки, я и не женился потом, оттого что никакая другая не вызвала в душе ничего похожего. (Конечно, другие девушки впоследствии имели место, но…)

Когда мы расстались, я начал даже писать стихи, и получалось вроде бы и неплохо. Что-то вроде: «Во сне увижу — буду плакать, проснусь, опомнюсь, улыбнусь…» Тогда мне хватило воли и характера уйти и больше никогда не искать встреч, не говорить жалких слов, а ведь было, было непреодолимое желание и год спустя, и два, и пять: разыскать, подойти — сильным, уверенным в себе, — взять за руку, предложить: «Давай с тобой так и условимся — тогдашний я умер, бог с ним, а с нынешним — остановимся и заново поговорим». Нет, не сделал этого.

И вот теперь, через двадцать лет, когда и вспоминать бы уже не следовало, я снова здесь. За месяц с лишним до рокового вечера в Серебряном бору.

Я помнил время, когда она должна была появиться, и не ошибся. Она шла с гордо вскинутой головой, на плече сумка на длинном ремешке, легкая юбка вьется вокруг загорелых ног, резко звенят каблуки по каменным плитам, и звон их долго висит в колодце двора. Все три или четыре минуты, пока она не скрылась в подъезде, я смотрел не отрываясь, подавляя невыносимое желание окликнуть, подойти, заговорить. Смешное, наверное, и жалкое было бы зрелище…

Она исчезла в темном дверном проеме, моя первая, несчастливая, незабытая любовь, а я еще долго сидел, и в голове прокручивалась еще одна старая песня, которую тоже не вспоминал бог знает сколько лет: «На то она — и первая любовь, пойми, чтоб мы ее всю жизнь не забывали…» А ведь жил же и вроде забыл.

Медленно я вышел на улицу. Солнце уже сползало к дымному горизонту, и его краснеющий сплюснутый круг больше не слепил глаза. От недавно политого асфальта пахло влажной пылью и бензином. Оставалось последнее дело в этом времени и этом городе. Я остановил такси, серую 21-ю «Волгу» с красной крышей, такую старую, что она напоминала разношенный ботинок, сел на заднее продавленное сиденье.

— В центр, шеф, и не будем смотреть на счетчик. Хоть через выставку…

В машине был приемник, по «Маяку» передавали мелодии, под которые мы танцевали свои первые танцы на школьных вечерах: «Красивую мечту», «Серебряную гитару», «Маленький цветок»… Я чуть не выругался вслух. Что они, все сговорились, что ли?

— Куда теперь? — спросил всю дорогу молчавший таксист.

Я увидел, что машина поворачивает с улицы Горького на Манежную площадь.

— До ЦУМа, и хватит…

На Столешниковом я вошел в подъезд нужного мне дома, поднялся на третий этаж по широкой чугунной лестнице. На площадке было сумрачно и тихо, сквозь витраж падали пятна разноцветного света. Вот дверь, обитая вытертым черным дерматином. Три звонка один под другим и таблички с фамилиями. Две нормальные среднерусские фамилии. А одна какая-то странная, нарочитая — Дигусар. Почему не Монодрагун? Из заднего кармана я вытащил предмет, который дала мне Ирина. Можно сказать, что он выглядел, как дорогой и со вкусом сделанный портсигар. На рифленой золотой крышке замысловатый вензель из мелких, как бекасиная дробь, рубинов. Поднес эту штуку к середине двери — и нажал кнопку-защелку.

Дверь на мгновение расплылась перед глазами, словно вышла из фокуса, и тут же вновь все стало отчетливо. Только обивка теперь была совсем новая, стеганая ромбами и блестящая, как паюсная икра, и никаких звонков и табличек.

Я повернул фарфоровую ручку и вошел. Удивляться мне просто надоело. Зато впервые за этот утомительный, несколько нервный день нашлось место, где можно было сесть, перевести дух, покурить, не чувствуя на себе чужих глаз.

Сел в глубокое кожаное кресло, вытянул ноги и только теперь почувствовал, как устал за сегодняшний день. Так устал, что больше не оставалось сил ни на одно движение. Усталость происходила от какой-то непонятной безысходности, от плутания в бесконечном лабиринте проблем, когда за поворотом возникает другой поворот, ход оканчивается тупиком и теряешь терпение в нескончаемом переплетении развилок и троп.

Все в эти последние дни запуталось невероятно, сплелось и перемешалось: Ирина, иновселенцы, мои желания, намерения и сомнения, прыжок в прошлое, военврач, встреча на Студенческой, наконец, эта квартира и то неведомое, что меня еще ждет здесь… Слишком много для одного. Кто я такой, в конце концов, чтобы решать, и не за себя, а за всю мировую историю? Мне даже взводом командовать не доставляло удовольствия — я люблю отвечать только за себя. Бросить бы все к черту, и пусть будет, как будет… Только вот беда, ничего не бросишь и ничего не переиграешь теперь. Как не вернешься обратно, шагнув в открытый люк…

Квартира эта, при ближайшем рассмотрении, производила странное впечатление. В ней словно бы и не жили никогда. Обставили пять комнат дорогой и со вкусом подобранной мебелью, словно готовили интерьер для съемок фильма из дореволюционной жизни, навели идеальный порядок и ушли куда-то. Все настоящее — и все неживое. Единственный след чьей-то исчезнувшей жизни — раскрытая коробка «Северной пальмиры» на письменном столе и два окурка в ребристой хрустальной пепельнице. Я обошел все комнаты и коридоры, вновь вернулся в кабинет, взял из коробки папиросу, закурил. Вполне нормальный вкус.

Сквозь толстые стены и двойные рамы снаружи не проникали уличные шумы, от плотных портьер в комнатах стоял золотистый полумрак.

Черт знает, где меня носит…

Чтобы, наконец, разделаться со всем, я вытащил из нагрудного кармана письмо, что уже в машине отдала мне Ирина, разорвал конверт. Почерк у нее оказался удивительно четкий и правильный, я видел такой только в старых прописях по чистописанию. Нормальный образованный человек, по моим понятиям, писать так просто не может.

Она писала.

«Алексей. Я знаю, что ты мне так и не поверил и считаешь шизофреничкой. Поэтому я не сочла нужным говорить тебе то, что сейчас пишу. Надеюсь, теперь твои взгляды изменились в должном направлении…»

И дальше на трех страницах, в спокойном академическом тоне она сообщала мне, что квартира, где я сейчас нахожусь, является как бы сборным пунктом пришельцев, их операционной базой. Выключенной, как скала в реке, из нормального течения времени. По неизвестной причине ее прежний обладатель пропал без вести где-то в начале 60-х годов, и квартира застряла там же, как кабина лифта между этажами. И, разумеется, попасть в нее из середины 80-х так же невозможно, как сесть в ушедший двадцать лет назад поезд.

Ирина предлагала, если я хочу, остаться там, где я есть сейчас, в роли полномочного резидента и эмиссара, то есть в такой же, какую сама Ирина занимает в нашем времени. Все необходимое для моей легализации в квартире имеется. Если меня такая перспектива почему-либо не устраивает, я могу возвращаться, как условлено, произведя определенные манипуляции с автоматикой управления. Инструкции прилагаются. Далее Ирина вдруг сбилась с официального тона.

«Алексей, чтобы не было никаких неясностей… Ты мне небезразличен, я хотела бы вновь встретиться с тобой. Я бы не должна этого говорить, но хочу, чтобы ты знал. Если же ты останешься там, то получишь возможности и способности, которые непредставимы для обычного человека. Мне будет жаль, что я больше не увижу тебя. Но ты, если захочешь, 1 августа 1972 года сможешь встретить меня утром, возле старого здания МГУ. Я буду там сдавать вступительные экзамены. Остальное зависит от тебя».

Дальше она вновь вернулась к практическим вопросам. Письмо заканчивалось словами:

«Как бы ты ни решил, тот предмет, что лежит в левом верхнем ящике стола — твой. И пригодится в любой жизни. Прощай или до свидания.

Ирина».

— Вот так, — сказал я вслух, аккуратно сложил письмо и спрятал в карман. — Делайте вашу игру, джентльмены…

Вновь прошел по комнатам, окидывая уже хозяйским глазом предложенную мне служебную жилплощадь. Неплохо, совсем неплохо. Особенно при существующих нормах. И как я понял, квартплаты ни за основную, ни за дополнительную площадь с меня не потребуют. На данном историческом этапе ее регулярно вносят граждане Муравьев, Филиппов и тот же Дигусар. А как с легализацией? Хоть прописка мне и не нужна, все же как-то значиться в этом мире все равно потребуется. Хоть бы даже в поликлинику обратиться…

Согласно инструкциям, я открыл секретер. Тоже неплохо, я бы даже сказал — вполне солидно. Полный набор всех существующих бланков принятых у нас документов, а также и все нужное для их оформления с приложением образцов заполнения. В других ящиках обнаружились деньги — даже не знаю, сколько, заклеенные банковские пачки занимали никак не меньше полукубометра. Причем там была и валюта.

Жить можно будет со вкусом. Я даже зажмурился и для успокоения пошел на кухню, где в холодильнике видел пиво, настоящий «Будвар».

Вернусь на Студенческую, найду способ познакомиться, и все будет, что было и не было — ресторан «София», поездки на Истру и вокруг Европы, вечера на Воробьевых горах, ночи у костра в Саянах… И она получит то необычное и несбыточное, чего так хотела и из-за чего мы, на самом деле, а не по придуманной ею причине, расстались. Подумаешь, разница в возрасте. И не такие примеры известны.

Жить, правда, скучновато будет. Ох, как скучно! Знать все наперед, жить без мечты и надежд, без ощущения, что завтра вдруг случится нечто такое… По второму кругу читать газеты, журналы, книги, вновь смотреть те же фильмы. И ежедневно мудро-печально улыбаться, слушая чужие разговоры, планы и призывы… Вновь переживать бесконечную череду смертей, ходить на похороны, готовиться к ним за много месяцев. Неузнанным стоять в толпе на похоронах матери, потом отца, брата… Я же не смогу не пойти. Смотреть со стороны на себя… Нет, что-то здесь для меня не по характеру. Так что пусть, пожалуй, эта база-явка ждет кого другого. А меня ждет Ирина.

В верхнем ящике стола я обнаружил пистолет — «браунинг» 35-го года, тяжелый и весьма мощный. Оружие для серьезных дел. Мне он явно ни к чему, и не его, наверное, Ирина имела в виду. Там же, в плоской коробке, обтянутой кожей, нашлось и то самое. Черное устройство, вроде электронных часов, на черном же пружинистом браслете. К прибору прилагалась инструкция, составленная на обычном для такого рода документов наукообразном языке.

«Гомеостат портативный полууниверсальный. Предназначается для поддержания и стимулирования приспособительных реакций организма, направленных на устранение или максимальное ограничение действия различных факторов, нарушающих относительное постоянство внутренней среды организма. Максимально эффективен при постоянном ношении, может также использоваться кратковременно для диагностических и лечебных целей. Включается автоматически при замыкании браслета на левом или правом запястье пациента. При соответствии внутренней среды организма генетической норме цвет экрана зеленый. Желтый сектор указывает на степень нарушения внутренней среды. Сплошная желтая засветка экрана свидетельствует о степени нарушения, не совместимой с жизнью. Во всех остальных случаях гомеостат обеспечивает полное восстановление нормы в период от 4 до 6 часов в зависимости от тяжести нарушений. При постоянном ношении гомеостат гарантирует 100-процентную регенерацию тканей организма в случае механических, термических и химических повреждений (если таковые не вызовут одновременного полного разрушения организма вместе с гомеостатом), исключает воздействие на организм любого вида инфекций, токсинов, органических и неорганических ядов, алкалоидов, ионизирующего излучения и т. д. Запрещается: вскрывать гомеостат, подвергать воздействию магнитного поля напряженностью свыше 1 млн. гаусс, нагреву свыше 2000°К, срок действия гомеостата не ограничен. Питание встроенное, в подзарядке не нуждается».

Вот такой прибор. Если бы даже все ранее случившееся меня не убедило в существовании пришельцев и высоком уровне их развития, теперь сомневаться в этом было бы недостойно мыслящего существа. Всякий скептицизм должен иметь предел.

Я надел гомеостат на левую руку, а часы сунул в карман. Придется теперь завести карманные, чтобы не вызывать у окружающих ненужного любопытства. Видел, кстати, в одной комиссионке шикарный золотой «Лонжин» с репетиром. Как биологический объект, защищенный от внешней среды, я могу себе это позволить — за счет экономии на лекарствах.

На зеленом поле экрана высветился обещанный желтый сектор, закрыв зелень процентов на 45. Для своих лет, оказывается, я неплохо сохранился, даже половины ресурса еще не выработал. А теперь, выходит, стану здоровым, как Гагарин перед стартом. И буду таковым неограниченно долго, если не допущу одномоментного полного разрушения. Что это может значить в наших условиях? Прямое попадание шестидюймового снаряда, наверное. Или падение в кратер действующего вулкана. Постараюсь избегать.

Мне стало как-то непривычно весело. Пожалуй, мое пожелание Ирина восприняла всерьез. Тогда и все остальное может иметь место. А еще говорят, что нельзя верить женщинам…

…Я не знал точно, когда меня отсюда вытолкнут, и минут сорок бродил вдоль и поперек поляны, курил, смотрел на небо, где с юга наползала черно-фиолетовая грозовая туча. Не зря день был таким томительно-душным. Внутри была звенящая пустота, но все же я держался. Скорее всего — уже на чистом упрямстве. Потому что физических сил остаться не должно было. Меня даже не волновало, как я вернусь, и вернусь ли.

Все снова произошло неуловимо. Деревья чуть подпрыгнули вверх, листва на них стала желтой, а с некоторых совсем исчезла.

Но машины на поляне не оказалось. Короткий импульс страха, как удар под вздох. Впрочем, это сразу прошло. Поляна та же самая, вот и следы машины и мой окурок в траве. А Ирина? И только сейчас я окончательно понял, что не покушения на свою честь она испугалась, когда я подхватил ее на руки. Скорее всего, мой дурацкий шаг из указанной точки мог что-то нарушить, сбить наводку, допустим, и, оттолкнув меня, сама она могла провалиться черт знает в какое завихрение или дыру во времени.

Третий раз за этот растянувшийся на два десятилетия день, я повторил свой путь в электричке, угнетенный и подавленный. Пришел домой, не раздеваясь, повалился на тахту и сразу отключился…

А Ирина так до сих пор и не появилась. Все мои попытки отыскать ее окончились ничем. Я обошел все квартиры в доме на Переяславке, раз десять ездил на ту поляну, заходил на Столешников. Там тоже ничего, хоть и исчезли три звонка и таблички с фамилиями — квартиру занимает генерал-полковник авиации.

Но надежды я все же не теряю. Не могут, по-моему, ее могущественные друзья допустить, чтобы она так и исчезла в дебрях времен. И она ведь обещала, что мы встретимся.

За окнами падает снег. Медленный декабрьский, московский. Низкое небо почти касается крыш. В нашем мире пока ничего не изменилось. Я перелистал все возможные энциклопедии и справочники. Ни один из тех, кому я отправлял письма, в них не значится.

Интересно бы узнать судьбу старшего лейтенанта, но управление кадров ВМФ вряд ли мне ответит.

Вклад в сберкассе оказался на месте и тем самым неопровержимо подтвердил, что никаких парадоксов нет и, возможно, вообще не бывает. Я освоился с новым физическим состоянием абсолютного здоровья. Оказывается, я давно забыл, что это значит, и ощущение было весьма необычным, сравнимым разве с тем, что я чувствовал в раннем детстве. Удивительная бодрость, легкость в теле, свежесть и ясность мыслей. Даже внешние изменения… Пришлось даже отпустить усы и бороду, чтобы не бросалась в глаза знакомым моя слишком уж помолодевшая личность. Даже старые шрамы исчезли. Как-то появилась мысль для эксперимента сунуть руку под дисковую пилу, но по зрелом размышлении решил воздержаться.

И еще одно. Самое необъяснимое, даже с тех позиций, о которых говорила Ирина. Я теперь умею угадывать выигрышные цифры в «Спортлото». Все шесть. Или пять. В зависимости от вида игры. Четко за неделю. Я проверил экспериментально. Убедился несколько раз — и бросил эти опыты. Потому что выходит так, что я не угадываю выигрышные сочетания, а сам их создаю. А это совсем другое дело. Случайно так получиться не может. Слишком избирательный эффект. Если допустить, что это аккордная плата и полный расчет, то я могу чувствовать себя оскорбленным. Словно полтинник на чай дали. За спасение двух вселенных.

А если нет? Может, все ерунда — и прыжок в прошлое, и письма, перевод, старлейт, квартира? А весь смысл и цель, по их извращенной логике, в том, что я стану нарушителем закона причинности? Или, злоупотребив даром, сказочно обогащусь, нарушив в стране денежное обращение? Или, лишенный забот о хлебе насущном, создам бессмертные полотна, которые потрясут сердца и души людей? Или, напротив, погрязну в сытости и роскоши, чего-то самого главного не свершив?

А может быть, все и было затеяно только для того, чтобы я еще раз бросил самый последний, прощальный взгляд вслед юной девушке в клетчатой юбке, с прической «конский хвост»… И временами появляется еще одна мысль: вдруг все случившееся совсем ничего не значит, не имеет самостоятельного смысла. А было это испытание, подготовка к чему-то. А может — каприз женщины с нечеловеческими возможностями… Не знаю, не знаю. И делаю сейчас только одно. Как граф Монте-Кристо — жду и надеюсь.

Глава вторая. Жду твоего звонка…

К сожалению, не существует службы, которая изучала бы и анализировала все события, происходящие на Земле, в едином комплексе их взаимосвязей, оценивая суть, тайный смысл, необходимость и случайность. Это практикуется некоторыми экономическими, политическими и военными организациями, но по отдельным регионам, проблемам и ситуациям. А в масштабах планеты для этого пока нет технических, а главное — других, более важных предпосылок и возможностей.

Но если все-таки кто-нибудь имел бы возможность охватить единым взглядом все случившееся за последние четыре месяца, то картина ему представилась бы поразительная.

Словно неведомая сила перемещала и спутала все графики, планы и расписания, которыми руководствуется в повседневной деятельности история, судьба или, как раньше говорили, провидение.

Многие люди, которым в эти дни полагалось бы стать жертвой болезней и несчастных случаев, уцелели, а другие, напротив, без видимой причины и необходимости умерли или пропали без вести. В разных концах света внезапно составились, а равно и рассыпались в прах крупные состояния. Награды нашли лиц, которые не только не были к ним представлены, но и не имели права на такое представление. Возникли или вдруг прекратились без чьего-то осознанного воздействия крупные политические скандалы. Итоги выборов в отдаленных и мало кого интересующих странах вдруг потрясли политологов и аналитиков, заставив их срочно пересматривать свои железные выкладки и теории. Неизвестно отчего взорвался на старте космический корабль одной великой державы, сам по себе синтезировался в чьей-то лаборатории новый трансурановый элемент, студент-троечник без видимого труда расшифровал, наконец, письмена острова Пасхи, и случилось еще многое, многое другое, что заинтересовало, осчастливило, повергло в ужас и отчаяние тех, кого это непосредственно касалось, дало богатую пищу журналистам — охотникам за сенсациями, но по-настоящему не заинтересовало разделенное на блоки и государства и ко всему привыкшее человечество…

И уж никому, разумеется, не могло бы прийти в голову, что причиной всех этих катаклизмов, катастроф и счастливых совпадений явилась молодая, очень красивая, но совсем не по сезону одетая женщина, только что остановившая свою машину во дворе одного из старых домов на Рождественском бульваре.

Свирепая февральская метель, внезапно для синоптиков сорвавшаяся с цепи где-то над Новой Землей, ударила по Москве, и город исчез, растворяясь в косых струях стремительно несущегося снега. Термометр упал ниже тридцати и, похоже, собирался падать еще. Словно вернулись те давние, теперь уже легендарные времена, когда такие зимы и такие метели были в порядке вещей.

…Ирина захлопнула дверцу и, согнувшись пополам, одной рукой прикрывая глаза, а другой придерживая у колен юбку, перебежала двор и, наконец, очутилась в подъезде. Эти последние тридцать метров по двору и четыре марша вверх по лестнице стоили ей не меньше, чем велосипедисту финишный рывок после пятидесятикилометровой шоссейной гонки.

Она кое-как стянула насквозь мокрые сапоги, юбку, свитер и без сил упала на тахту, до глаз натянув одеяло.

Ситуация, конечно, сложилась совершенно отчаянная. Мало того, что своим неуместным порывом Берестин деформировал псевдовременное поле и ее отбросило обратной реакцией на четыре с лишним месяца вперед, так взбаламутив поток времени, что пока даже трудно представить, к чему это приведет, но в довершение всего она оказалась в эту сумасшедшую пургу на глухой лесной поляне, по колено заваленной снегом. Страшно вспомнить, как она разгребала снег под колесами, надрывая мотор и буксуя, ползла через заносы, в насквозь продуваемой и пронизываемой снегом легкой одежде искала дорогу в белой воющей мути. Вряд ли не только современная элегантная женщина, но и обычный городской мужчина смог бы выбраться, оказавшись на ее месте. Как известно, даже матерые ямщики, бывало, запросто замерзали на своих рабочих местах…

Ирина лежала, уткнувшись лицом в подушку, в выстуженной, через открытые еще с лета форточки, квартире, где за время ее отсутствия поселился отвратительный нежилой запах, вслушиваясь в вой метели за окнами, стуки и дребезжания, доносящиеся с чердака и крыши, где, наверное, оторвало лист старого железа, и до того ей было смутно, тошно, томительно на душе, что хотелось разрыдаться. Но не получалось.

Если можно было б сейчас оказаться в мастерской Берестина, сесть, поджав ноги, в кресло у горящего камина, попросить Алексея приготовить глинтвейн и, согреваясь, слушать его рассказ о том, что и как с ним было там, в непрожитом ею прошлом! И больше не прятаться от него за маской неприступности, а напротив, дать понять, как хочется услышать от него что-нибудь ласковое, нежное…

Но это, увы, сейчас более чем недостижимо. Даже если Берестин не поддался на ее, честно сказать, не от большого ума сделанное предложение остаться там, в 66-м году. Она не могла бы сейчас объяснить, для чего ему это предложила. Чтоб окончательно убедиться, что он именно таков, каким старался ей показаться? Или все же это была попытка любой ценой остаться на страже интересов долга, «великой миссии»?

Даже если Алексей не поддался на соблазн ее предложения и все у него прошло нормально, он вернулся сейчас в тот же теплый октябрьский день и между ними — четыре непреодолимых месяца. И что произойдет, если она все же сумеет как-то исправить положение? Теория, которую она изучала, таких случаев не предусматривала.

Но, несмотря на все эти отчаянные мысли, усталость была так велика, что планировать и последовательно анализировать положение она просто не могла. Согреваясь и чувствуя, как начинает расслабляться перенапряженное тело, утихает нервная дрожь в мышцах, Ирина начала соскальзывать в сон.

И на самой грани сна и яви ей пригрезилось то ясное, прохладное августовское утро, с которого все и началось.

…Мокрый после прохода поливальных машин асфальт, длинные утренние тени, ослепительный диск солнца над крышами Исторического музея, сочная зелень лип, шумные толпы абитуриентов перед старым зданием университета. И среди них она, пришедшая на первый вступительный экзамен.

Восемнадцатилетняя красавица-провинциалочка, приехавшая учиться в столицу. Оптимальный вариант для внедрения в земную жизнь. Аттестат, паспорт, школьная характеристика, справка номер 286 — вот и все документы. И неограниченное право на ошибки, промахи, вполне простительные для девочки, никогда не покидавшей до этого далекий южный городок.

А молодость, наивность и красота — что может быть надежней и неотразимей?

Экзамены она сдала с блеском. Тогда же, впрочем, наметились и первые непредвиденные сложности. Надменная дама на экзамене по истории всеми силами старалась ее завалить, раздраженная непробиваемой самоуверенностью девчонки, фигурой и ее диоровским костюмчиком.

— А кто ваши родители, девушка? — спросила она после пятого, кажется, дополнительного вопроса.

— Мама — врач, а папа — управляющий курортторгом…

Дама скривилась, как от сказанной вслух непристойности. Или от чего-то другого.

— Ясно… А что вы можете сказать о «Русской правде» Ярослава Мудрого?

Уже позже Ирина поняла свою ошибку. Ей следовало подобрать гораздо более скромную внешность и гардероб комплектовать, ориентируясь не на импортные каталоги, а на ассортимент местной швейной фабрики. Психологически гораздо выигрышнее возбуждать у окружающих женщин, тем более облеченных хоть какой-то властью, презрительное сочувствие, а не зависть…

Но обратного пути не было, пришлось перестраиваться и приспосабливаться на ходу. Диоровский и неккермановский гардероб она сменила на джинсы, неброские свитера и куртки, с помощью косметики научилась сводить свою внешность к допустимому среднему уровню, быстро уловила нравы и обычаи непосредственного окружения.

И при всем том жизнь на Земле и в Москве ей сразу понравилась. Понравилось все: невиданная ранее свобода, независимость, растворенность в многомиллионном городе, огромные темно-красные корпуса общежития, комната на восемь коек и веселая студенческая жизнь. Ее ощущения были сродни чувствам человека, вернувшегося в живой и многолюдный мир после многих лет, проведенных на необитаемом, хотя и комфортабельном острове.

Она жила и наслаждалась жизнью, попутно постигая неуловимые тонкости и детали, определяющие бытие московской девушки последней трети XX века, училась чувствовать и думать, как положено землянке по рождению, а не просто хорошо подготовленному агенту иного разума.

Это было нетрудно и даже доставляло дополнительное удовольствие.

…Утром Ирина встала отдохнувшей и от этого смотрящей на жизнь несколько более оптимистично.

За окнами по-прежнему бесчинствовала полярная вьюга, и на улицу выходить совсем не хотелось, да и не было пока необходимости. Полдня она приводила в порядок квартиру. Мыла, чистила, вытирала пыль, полировала натертые воском полы. За этой работой она не только восстановила душевное равновесие, но и наметила первые, пока весьма предварительные варианты действий.

Самый простой и надежный оказался лежащим практически на поверхности, сулил почти верный успех, но обратиться к нему вот так сразу мешала прежде всего гордость — самая обычная, женская, и поняв это, Ирина подумала, что адаптация перешла все допустимые теорией и правилами пределы.

Наведя порядок, она кое-как перекусила тем, что нашлось в холодильнике и не успело испортиться за время ее отсутствия. И мысль о необходимости пополнить запасы продовольствия вновь вернула ее к инстинктивно отвергнутому варианту. Даже и не варианту, а подсознательному душевному порыву кинуться за помощью к единственному в Москве человеку, который без всяких ненужных вопросов и условий сделает для нее все, что в его силах. Но для этого ей надо заставить себя по-иному отнестись ко многому в прошлом. И еще — надо, чтобы он был сейчас в городе.

Одевшись по сезону, она вышла во двор. За ночь машину занесло толстым слоем снега, и от одной мысли, что придется разрывать этот сугроб, соскребать лед со стекол, прогревать двигатель, ей стало не по себе. Лучше уж пешком.

Снег с воем и свистом, словно в аэродинамической трубе, несся вдоль улиц, а на перекрестках дул, кажется, со всех четырех сторон сразу. Но ей это даже нравилось сейчас, нравилось преодолевать упругое сопротивление воздушного потока, чувствовать, как горит лицо, вообще ощущать себя внутри этого буйства стихий. Любая непогода с первых дней пребывания на Земле отчего-то возбуждала ее, а безветрие и ясное небо, напротив, вызывали тоску и скуку.

Обойдя центральные магазины, Ирина решила, что теперь вполне можно приглашать к себе гостя, который, как она хорошо помнила, весьма неравнодушен к ее кулинарным способностям. Подгоняемая попутным ветром, почти бегом она вернулась домой.

…Если две комнаты ее квартиры выглядели именно так, как и должно выглядеть жилище молодой, одинокой и обеспеченной женщины с тонким вкусом, то третья, вход в которую скрывало фотопанно с репродукцией «Оперного проезда в Париже» Писарро, являла собой нечто среднее между корабельной радиорубкой, вычислительным центром и кабинетом журналиста-международника. Если бы заглянул сюда какой-нибудь гость, он подумал бы именно так, увидев микрокомпьютер, плоский телевизор с полутораметровым экраном, нечто вроде передатчика армейского образца, несколько телефонов, селекторов и еще какие-то приборы неизвестного на Земле вида и назначения, стеллажи до потолка с книгами, разноцветными папками, видео- и магнитофонными кассетами. Здесь было все, что ей требовалось для работы.

Основой и сутью всего был здесь один-единственный прибор размером с баскетбольный мяч, который она принесла с собой оттуда, остальное же собиралось на Земле из готовых элементов и подручных материалов. И в результате она имела доступ к любой имеющейся в фиксированном виде информации, а подключаясь к мощным компьютерным сетям Земли, могла эту информацию сопоставлять и анализировать, моделировать любые процессы и ситуации, приближаясь тем самым по одному из параметров к самому господу Богу, который, как известно, всеведущ. Хотя и уступая ему же по остальным показателям.

Ирина включила компьютер, набрала на клавиатуре условный номер нужного ей человека, и на дисплее тут же возникли необходимые ей данные, в том числе телефон и адрес его местонахождения в данную секунду.

Еще серия команд — засветился экран телевизора и возникло изображение большой комнаты со многими столами, заваленными бумагами, со многими людьми, одни из которых торопливо писали, окутываясь табачным дымом, другие, столпившись в обширном эркере, обменивались анекдотами, свежими и не очень, третьи, явно тут посторонние и даже не очень желанные, терпеливо ждали, когда на них обратят внимание.

Ей нужен был высокий худощавый мужчина, или, по ныне принятой классификации, парень лет тридцати — тридцати пяти, с резкими чертами лица и насмешливыми внимательными глазами, в потертом кожаном пиджаке и черном свитере с высоким воротником. Он боком сидел на краю одного из главных здесь столов и терпеливо смотрел, как столоначальник, толстый, лысый и при этом неумеренно бородатый, с увлечением, время от времени облизывая полные губы, листает яркий иностранный журнал.

— Я ж тебе говорил, — услышала Ирина его слова, — никогда она сроду в этом фестивале не участвовала, ты все перепутал.

Ирина сняла трубку ближайшего телефона, набрала номер. Аппарат на столе бородатого зазвонил.

— Извините, — сказала Ирина волнующим голосом, — не могли бы вы посмотреть, у вас там где-то должен быть товарищ Новиков, известный писатель…

Толстый с недоумением посмотрел на трубку, потом с еще большим — на своего визави.

— Это ты — известный писатель?

Новиков пожал плечами.

— Минуточку, девушка, я вас сейчас соединю… — Одной рукой он протянул собеседнику трубку, другой схватил фломастер и крупным корявым почерком написал на обороте листа лежащей перед ним рукописи: «Новиков, изв. лит., мания велич., бабы, развить, обыграть» — и сунул этот лист в стол.

— Здравствуй, Андрей, — сказала Ирина.

На расстоянии вытянутой руки она видела его лицо, на котором недоумение и растерянность сменились огромным удивлением.

— Ирина? Ты? Откуда? И как ты меня здесь нашла?

— Ну, Андрей, ты разве уже забыл, что я ведьма?

Ей вдруг стало стыдно, что она смотрит на него в упор, а он этого не знает, и она выключила изображение.

— Да конечно… Но все же… Где ты, как?

— Долго рассказывать. Ты помнишь свое обещание?

— Какое? — в его голосе прозвучало искреннее непонимание, Ирина закусила губу, но Андрей тут же поправился: — Ах да, конечно! Я тебе нужен?

— Нужен, Андрей. И очень… Ты скоро освободишься?

— Хоть сейчас. Где тебя найти?

— У Сретенских ворот удобно?

— Понял, жди. Через полчаса буду…

Ирина повесила трубку.

Накрывая стол для праздничного ужина вдвоем, Ирина с грустной усмешкой подумала, что, наверное, есть доля истины во взглядах ее соплеменников-еретиков, утверждавших, что нет двух космических рас и двух цивилизаций, а есть один народ, разнесенный по времени и зеркально в нем отраженный. Иначе действительно трудно объяснить, отчего у нее все так сложилось и откуда у нее такие слишком человеческие эмоции.

…В первые годы на Земле, пока она вживалась и приспосабливалась, мужчины ее не интересовали. Для выполнения поставленных задач и сбора информации женского общества ей вполне хватало. Потребности же в неформальном общении с противоположным полом у нее еще не было, тем более что теоретически мужскую психологию она изучала довольно подробно и затем на практике убедилась, что сама она интересует мужчин в весьма утилитарном смысле.

И хотя где-то курсу к третьему ее мнение по этому вопросу постепенно начало меняться, в своих кругах у Ирины сложилось уже достаточно прочная репутация. Ребята называли ее недотрогой, ледышкой, снежной королевой, а девушки нашли свои, гораздо менее приличные обозначения и клички. Вдобавок подруги очень четко ощущали ее нестандартность и тщательно скрываемое превосходство. Ну и, конечно, ее внешние данные очень многих раздражали до остервенения.

Ирина постепенно оказалась в изоляции, не слишком явной, но прочной. Ее избегали приглашать в тесные компании, с ней не делились тайнами и не сплетничали. Это не мешало заданию и соответствовало намеченной роли, но ее задевало, и довольно болезненно. Значит, она слишком адаптировалась, переступила какую-то грань. При подготовке от подобного предостерегали, как от серьезной опасности.

Борясь с собой, она ушла из общежития, сняла однокомнатную квартиру в Северном Чертанове, стала жить еще более замкнуто и одиноко, решив полностью сосредоточиться на делах служебных.

Вот тут и случилась ее первая встреча с Новиковым, с которой, собственно, все и началось.

…Она медленно шла вдоль набережной. Настроение было отвратительное. Наверное, думала она, наступил как раз тот кризис, о котором ее предупреждали. Когда все кажется ненужным и бессмысленным, цель настолько далекой и нереальной, что не стоит приносимых ею жертв, а пребывание в чужом мире — непереносимым. И хочется только одного: бросить все и вернуться обратно, домой. Неважно, что дома своего ты не помнишь и почти ничего о нем не знаешь (он представляется ей похожим на тот земной южный город, откуда она якобы родом)… Так и должно быть. Если бы Ирина отчетливо помнила реалии иного мира, здесь она вообще не смогла бы жить и работать. Умом она все это понимала. Теоретически можно вернуться обратно в любой момент, а на практике — куда сложнее. Везде она теперь чужая…

Ирина свернула на мост. Вдали, почти у середины, увидела стоящего у перил человека и ощутила легкую тревогу. С чего бы? Бояться ей нечего, защитить себя она всегда сумеет. Приблизившись, услышала тихую музыку и различила, что опираясь спиной о парапет, засунув руки в карманы белого с поднятым воротником плаща, стоит и курит молодой, похоже, парень. Если судить по месту, позе и магнитофону. Сначала, как помнится, она обратила внимание именно на музыку. «Сент-Луи блюз» в очень хорошем исполнении. Далеко не каждый будет стоять ночью над рекой и слушать классический джаз.

Она поравнялась с этим парнем, успела увидеть, что он действительно молод и даже весьма недурен собой, почти в том вкусе, что у нее к этому времени сложился. И тут он ее окликнул.

— Вы не можете постоять здесь немного?

Она остановилась, посмотрела внимательно в его лицо. Он тоже смотрел на нее спокойно и молча ждал ответа.

— Что, тоска? — спросила Ирина. — Подруга не пришла?

— Не в подруге дело.

— Тогда хуже. Тоска без причины. Это мне знакомо. — Она подошла к парапету, заглянула вниз, на темную поблескивающую воду. Минуту или две оба молчали.

— Что вы курите? — спросила Ирина, давая ему повод продолжить беседу.

— «Вавель».

— Не слышала. Польские?

— Да, краковские. Неплохие. Составите компанию?

Она не курила, не находя в этой земной привычке никакого удовольствия, но дым пускать научилась, чтобы и тут не выделяться.

Сколько-то времени они молча курили, исподволь поглядывая друг на друга. Потом она спросила:

— А вы не туда, случайно, собрались? — показав на реку.

— Нет. Вот это — нет. Тут я с Джеком не согласен.

— Каким Джеком? — не поняла она.

— С Джеком Лондоном. В этом вопросе мы с ним резко расходимся.

Еще помолчали. Ирина даже начала испытывать легкое раздражение: обычно при встрече с ней молодые люди, стараясь произвести впечатление, болтали без перерыва.

— У всех сложности, — сказала она. — Даже сейчас: заговорила с совершенно незнакомым человеком, а у него тоже какие-то жуткие проблемы и мировая скорбь. Разве нет?

— А что вы хотите? Оригинальность в мыслях и чувствах встречается еще реже, чем в поступках.

— Пожалуй, — кивнула она. Спросила: — Вы женаты?

— А разве похоже?

Так они несколько минут перебрасывались ничего не значащими фразами, потом парень замолчал, выдержал длинную паузу и сказал:

— Конечно, нет.

— Что — «нет»? — удивилась Ирина.

— Я прокрутил до конца наш возможный диалог и ответил на вашу последнюю реплику. Вы должны были сказать: «Как я понимаю, нам сегодня не следует знакомиться…» Я с вами согласился.

Ирина впервые посмотрела на него с подлинным интересом и уважением. Действительно, нечто подобное она имела в виду сказать в заключение этой необычной встречи, и не так уж на поверхности это лежало.

— Вы ученик Вольфа Мессинга?

— Нет, я просто психолог. Поэтому считаю, что нам нужно перейти на «ты» и не знакомиться как можно дольше. Мы с тобой люди одной серии…

— Что это значит?

— Видишь ли, набор психотипов человека довольно ограничен. Как есть четыре темперамента, так существует примерно три десятка основных психотипов. Остальные различия между людьми определяются разницей в возрасте, воспитании, опыте, эрудиции, национальности… Если совпадает психотип, а также и темперамент, возраст, культурный уровень, то можно говорить об одной и той же серии. Как бывают серийные корабли или самолеты.

— Или автомобили, — добавила Ирина.

— Нет, автомобили — это слишком массовое производство, в них почти нет индивидуальности. А вот корабли одной серии все одинаковые — и все чуть-чуть разные. У каждого своя судьба… — Он увлекся разговором и в подтверждение своей мысли привел несколько примеров из жизни эсминцев серии «Новик».

— Это все ты сам придумал? — спросила Ирина, имея в виду жизнь людей, а не кораблей.

— Да, это моя теория. Непризнанная, конечно. Корифеи говорят — слишком механистическая и метафизическая.

Незаметно для обоих они уже перешли мост и поднимались вверх, к площади Ногина.

— На улице я тебя днем не узнаю, если встретимся, — сказала она.

— Это и к лучшему. Хорошо, когда в жизни появляется что-то не до конца понятное. А то как у всех… поболтались бы сейчас по улицам, зашли куда-нибудь выпить сухого или, лучше, шампанского, потом завернули бы к тебе или ко мне, — медленно рассуждал он вслух. — Только нема в том ниякего сенсу…

— То пан стучно мувит, нема сенсу, — согласилась Ирина.

— О! Пани розмовляет по-польску! — восхитился он.

«Пани розмовляет на любом языке», — подумала она, но ответила только:

— То есть так.

И дальше они продолжают разговор на польском. Акцент у него ужасный, но говорит он вполне свободно и даже изысканно, как старый варшавяк.

— Вот видишь, моя теория блестяще подтвердилась в первые же полчаса, а они говорят — лженаука, профанация! — веселится ее странный собеседник, но, к удивлению Ирины, совсем не пытается узнать, откуда она знает язык, хотя за эту тему он мог бы зацепиться, наговорить комплиментов ей и заодно себе, вообще использовать удобный случай что-нибудь про нее выведать.

Часа два они бродили по улицам, старательно избегая всего, что могло показаться банальностью в словах и поступках. И даже когда он, забывшись, предложил проводить ее, она со смехом отказалась. Не позволила и в троллейбус посадить.

— Нет, прямо вот сейчас расстанемся. Я направо, ты налево. А если хочешь, встретимся через три дня в то же время на том же месте. Будет хоть что-то необычное в жизни…

— Пусть так. Только вот еще — если один из нас не появится, считаем, что он умер. И оставшийся устроит ему поминки и закажет панихиду. В костеле…

— Это как-то уж слишком мрачно. Но я обещаю: если буду в состоянии двигаться — приду. Или любым способом дам о себе знать…

— И я. Слово шляхтича!

Ирина протянула ему руку, и он галантно коснулся ее губами.

…Она возвращалась домой, и впервые за последнее время ей было как-то необычно хорошо. Чего скрывать, этот парень ей просто понравился. Она знала, что следующей встречи будет ждать с нетерпением. С улыбкой вспомнила: когда они вошли в полосу света и он увидел ее лицо, то явно был поражен, но мгновенно взял себя в руки. Что ж, в список его достоинств смело можно записать еще и немалую выдержку. Кто бы на его месте, увидев, с какой немыслимой красавицей (она объективно оценивала свою внешность) свела его судьба, смог бы так тонко не придать этому никакого значения?

…И на это отдаленное от предыдущих многими годами свидание он появился с обычной точностью. Едва Ирина вышла на условленное место, рядом затормозило такси, из него выскочил Андрей. Щелкнул дверцей, и машина сразу же исчезла в снежной мути, а он, оглянувшись, увидел ее, и по лицу его Ирина поняла, что он не лицемерил по телефону, а действительно с нетерпением и радостью готовился к встрече.

Новиков обнял ее за плечи, коснулся губами ледяной щеки; чуть невсерьез, как бы подчиняясь протоколу, подал гвоздики в целлофане — два белых и три красных цветка; и они заскользили вниз по бульвару, по раскатанным ледяным дорожкам.

У ворот дома она чуть не упала, он подхватил ее, на мгновение прижал к себе, и у нее по-старому замерло сердце.

В прихожей он помог снять ей дубленку, теперь уже при ярком свете всмотрелся в ее лицо.

— Ну, Иришка, ты все хорошеешь. Что-то я по пути маловато сраженных тобой мужиков заметил… Или тела регулярно убирают?

— Мужик нынче слабый пошел. Метель всех распугала…

— Сколько же мы не виделись? Да пустяк, в общем-то. А как расцвела.

Она пошла приводить себя в порядок и через открытую дверь видела, что Новиков цепко и внимательно осматривается, стараясь в первые же минуты понять, кто она сейчас, что ее окружает и какие из этого следуют выводы.

Заметив в глубине комнаты накрытый стол, демонстративно довольно хмыкнул, выразительно потер руки, повернулся к Ирине и сказал:

— А кажется, я действительно не зря через весь город гнал. А на горячее что будет?

— А вот потом и увидишь. Учти, что ужин еще отрабатывать придется.

— Это уж как водится. Службу знаем. Работа наша, харчи ваши.

Ирина открыла дверцу бара, достала бутылку итальянского вермута, который он когда-то любил. Андрей благодарно кивнул, налил в широкие бокалы на треть, добавил лимонного сока и льда. И заскользил дальше легкий, необязательный разговор, словно расстались они всего на днях и не стояли между ними эти долгие годы, а вместе с ними — два очень неудачных, бессмысленных прощания…

Особенно грустно было вспоминать первое. Наверное оттого, что началось все слишком хорошо. Она тогда очень быстро и по-настоящему влюбилась в Андрея, это было непривычно и восхитительно. Каждый день без встречи тянулся мучительно-бесконечно, и думала Ирина только о предстоящем свидании. И при этом они месяца два продолжали никому уже не нужную игру в инкогнито. Пока она первая не нарушила договор. Конечно, в пределах легенды. Но справедливость требует сказать, что о своем инопланетном происхождении она тогда почти и не вспоминала.

Лишенная врожденных женских предрассудков, она, может быть, держала себя с Андреем слишком раскованно, не старалась скрыть своего к нему отношения, даже напротив. Она научилась целоваться в двадцать один год и предавалась этому занятию с восторгом новообращенной. Совершенно не стеснялась Новикова и, если позволяла обстановка, купалась при нем обнаженной, счастливая от того, что он восхищается ее красотой.

Вот только Андрей выводил ее из себя своим подчеркнуто джентльменским обращением и нежеланием злоупотреблять представляющимися возможностями. В моменты самых страстных объятий он ухитрялся сохранять контроль над собой и, балансируя по краю, за него не переступал.

Было в этом нечто для нее странное и даже обидное.

Только когда они поехали однажды в Боголюбово под Владимиром и на обратном пути их застала ночь, они сидели у костра, а потом забрались на свежий стог и, обнявшись, смотрели на низкие звезды, тогда наконец все и произошло. После этого у нее был еще целый год, который и сейчас можно назвать самым счастливым.

А потом она поняла, что Андрей не любит ее. И никогда не любил. Вернее, любил, но скорее — как хорошего и верного товарища. Он не изменял ей, всегда был ласков, нежен, предупредителен, и если бы она не была тогда максималисткой, вполне могла бы не придавать значения тому, что он ни разу не сказал ей «люблю». Говорил все, что угодно, но не это. А ее это бесило, иногда приводило в отчаяние.

Потом все кончилось само собой. В один из дней он пришел к ней и сказал, что его посылают за границу. На два года. И чуть-чуть неуверенно (но она это сразу почувствовала!) спросил:

— Поедешь со мной?

Она все об этой поездке знала давно и все обдумала. Уезжать из Москвы ей было нельзя, она еще слишком всерьез относилась в то время к своей миссии и за весь этот год ни разу даже не намекнула Андрею, кто она на самом деле. А его отъезд был прекрасным поводом поставить точку на их безнадежных и мучительных отношениях.

— Нет, Андрей, не поеду.

Так они и расстались в первый раз.

Ей сначала было очень плохо — ничуть не лучше, чем обычной земной девушке в подобном случае, не помогли ни подготовка, ни умение управлять своими эмоциями.

Зато никогда Ирина не работала так увлеченно и эффективно, как после отъезда Новикова. Она провела несколько сложнейших многоходовых комбинаций, достойных внесения в учебные пособия, и анализатор подтвердил, что вероятность расчетного смещения мировых линий в ее секторе значительно превосходит среднестатистическую. И целых три года не было, пожалуй, на Земле координатора ее класса, более активного и преданного своему делу, чем она.

Ирина с блеском закончила университет, ее пригласили в аспирантуру, и диссертация о позднем творчестве Уайльда продвигалась более чем успешно.

Она даже вышла замуж. Не по любви, разумеется, после первого эксперимента она и слышать этого слова больше не хотела. По точному расчету. Руку и сердце предложил Ирине человек на тридцать лет старше ее, но настолько известный в мире искусства, что преимущества, связанные с этим браком, невозможно было обеспечить лучше никаким иным реальным способом. Став его женой, она получила возможность вращаться в самых представительных кругах, выезжать за границу, а это и многое другое как раз и обеспечивало наилучшее выполнение служебных задач.

Кроме того, ей не приходилось больше задумываться над проблемой легализации своих денежных средств, что в свое время очень осложняло их отношения с Новиковым. Располагая любыми суммами, Ирина с болью в душе видела, как Андрей старается скрывать от нее свое истинное финансовое положение, отказывает себе во всем, чтобы сводить ее в ресторан, сделать подарок или организовать поездку на выходные в Ленинград или Ригу. Однажды, узнав, что он сдает кровь (двадцать два рубля пятьдесят копеек четыреста граммов), она попробовала дать ему триста рублей, якобы присланные родителями, и они чуть не поссорились.

Чтобы исключить теперь любые вопросы финансового и психологического плана, она придумала себе шикарное и экстравагантное хобби, никому до нее в кругах равных ей гранд-дам в голову не приходившее.

Она стала женщиной-игроком. Посещала бега и азартно ставила на тотализаторе, сотнями приобретала карточки «Спортлото» и конвертики «Спринта». Носила на шее кулон-калькулятор для просчета вариантов, дома у нее кучами валялись беговые программки, какие-то таблицы и сложные схемы. Это позволяло ей почти в открытую заниматься основной работой, в толпах завсегдатаев ипподрома находить нужных людей и включать их в свои комбинации.

Мужа это увлечение поначалу удивляло и несколько раздражало, но потом он не только смирился, но даже научился извлекать из оригинальности супруги ощутимые выгоды. Его рассказы о подвигах Ирины на ниве азарта почему-то пользовались неизменным успехом у нужных людей и позволяли легко решать некоторые вопросы. А иногда, в минуты финансовых сложностей, он мог попросту перехватить сотню-другую у удачливой жены на неизбежные мужские расходы.

Но в глубине души Ирина все больше и больше изнемогала от одиночества, душевного и физического, от необходимости нести почти уже непосильный крест двойной и даже тройной жизни…

Тут и подвернулся ей, совершенно случайно, потрепанный американский журнал «Тайм» трехмесячной давности.

На очередном «суаре» в одном «приличном» доме, болтая с женщинами о модах, листая зарубежные каталоги, Ирина вдруг увидела этот небрежно брошенный на столике журнал. И по тому, как сжалось, засбоило, как недоученный рысак, сердце, она поняла, что ничего не прошло и ничего не забылось.

Всю обложку, перечеркнутую в верхнем углу красной полоской, занимала сочная, мастерски сделанная фотография. И был на ней — Новиков.

В расстегнутой песочной рубашке с пятнами пота, со своей обычной усмешкой, он сидел, свесив ноги, на капоте джипа, держа на коленях винтовку М-16. И, прищурившись, смотрел ей прямо в глаза, так, что она не могла отвести взгляда. Надпись на обложке сообщала: «Вот, наконец, русские и пришли!»

Хозяйка, заметив, что Ирина выпала из разговора, тут же пояснила:

— А это совсем смешная история… Неужели не слышала? Этот парень, Новиков, — журналист, я его немного знаю. Работал где-то там в Латинской Америке, написал книжку, у меня есть, и случайно попал в кадр американцам. Ну, те и расписали, мол, советские военные советники на заднем дворе, то да се, а журналист этот, мол, вообще переодетый бригадный генерал… В общем, парень имел у нас крупные неприятности, и его, конечно же, отозвали. И даже, кажется, выперли из журнала, где он работал. А ничего мальчик, да? Надо будет пригласить, скажу своему…

— Интересный мальчик… — сказала тогда Ирина и отложила журнал. — Пригласи. Кстати, на той неделе мы выезжаем на дачу, можно будет собраться… Туда и пригласи. А книжку дай, почитаю.

…Новиков, когда его пригласили в эту компанию, согласился скорее из любопытства. Все же — высший литературный свет. Андрея, разумеется, хозяин не знал, приглашение Новиков получил из вторых рук и приехал вместе с довольно большой и пестрой группой того живо реагирующего на скандальную славу круга, где после возвращения стал персоной грата и где его вполне средняя книга считалась модной.

Программа была обещана стандартная: дача, лес, шашлыки, тонкое вино, неформальное общение, для остроты — несколько знаменитостей и свежие сплетни из кругов, близких к информированным. Для большинства все это было привычно и даже рутинно, но для Андрея — довольно интересно.

Но все это так и осталось бы для него не лишенным приятности эпизодом, если бы…

Если бы хозяйкой оказалась другая женщина.

Он узнал ее, еще не увидев лица, хотя прошло несколько лет. Ирина, конечно, изменилась. Теперь это была не юная, спортивного склада девушка с огромными удивленными глазами редкостного фиолетового оттенка, а молодая дама, к которой очень подходило определение «прелестная» или «очаровательная».

Ему перехватило горло. Или от ее новой красоты, или от остро вспыхнувшего чувства вины перед ней, или просто оттого, что он всего три недели, как вернулся домой и еще «не вошел в меридиан», по выражению друзей-моряков.

Он постарался не попасться ей на глаза, не приведя свои чувства в порядок.

Дача стояла в глубине дремучих лесов, рядом с безымянным озерцом. Отделившись от общества, Андрей вышел на берег, сел на толстое, специально для этого сюда притащенное и затесанное бревно. Над дальней кромкой леса сгорал осенний закат, вызывающий своими красками сложное чувство грусти, сладкой печали и восхищения. Вокруг стояла тишина, которую совсем не нарушали отдаленные голоса, звуки музыки, неуверенный стук топора. Иногда в озерце всплескивала большая рыба и по неподвижной воде расходились медленные круги.

За спиной зашуршали сухие листья и, обернувшись, Андрей увидел Ирину. Заметив, что он приподнимается ей навстречу и хочет что-то сказать, она остановила его движением руки, присела рядом. Вытащила из нагрудного кармана наброшенной на плечи куртки плоскую золотую сигаретницу, протянула Андрею. Он раскрыл, взглянул, и ему вдруг стало не по себе. Так, наверное, чувствовали себя жертвы его психологических опытов. Эти сигареты, краковский «Вавель», уже лет пять не появлялись в продаже.

— Откуда это? Неужели для меня специально расстаралась? Признаюсь, поражен…

Она же, словно они только что увиделись и даже еще не представлены друг другу, сказала:

— А я смотрю, вы тут сидите, решила подойти, вдруг вам скучно. Вы же у нас человек новый…

Андрей понял, что «Вавель» — это сигнал, знак того, что вновь начинают действовать правила их старой игры и они отныне незнакомы. И ему показалось, что он понял, в чем дело.

— Нет, я отнюдь не скучаю, напротив. У вас хорошо. Просто я увидел это озеро, и небо, и закат, и подумал, что, может быть, как раз сегодня самый великолепный вечер всех времен и народов. Должен же такой когда-нибудь быть? А вдруг — сегодня? И вот — знакомство с вами, Ирина Владимировна…

Она смотрела на него своими фиолетовыми глазами, в глубине которых будто вспыхивали и погасали искры, и в глазах ее, в чуть надменной и иронической улыбке угадывалось нечто такое, что делало Ирину намного старше и опытнее его. Ему показалось, будто она видит его насквозь и заранее знает, что он поведет себя так, как захочет она. «Ну-ну, — подумал он. — Не слишком ли много вы стали о себе понимать в замужестве, дорогая?»

— Над вашими словами стоит подумать, — сказала она. — Хотя, глядя на вашу фотографию в «Тайме», я и не предполагала, что вы — такая романтичная фигура. Пойдемте, шашлыки, наверное, уже готовы…

…Костры догорели, опустилась глухая ночь без звезд, и россыпи гаснущих огней в костровищах напоминали вид ночных городов с самолета. Вечер продолжался в дачном тереме, который сам по себе произвел на Андрея сильное впечатление своим интерьером. Он с сожалением и каким-то застарелым раздражением подумал, что сколько ни говори о победе социальной справедливости, а есть и всегда, наверное, будут такие вот дачи, что даже он, человек, отнюдь не лишенный воображения и полета фантазии, с трудом воспринимает ее как нечто реально существующее в личной собственности конкретного гражданина. Ему, Андрею Новикову, к примеру, ничего даже близкого за всю жизнь не построить… А это плохо, потому что любой жизненный стандарт должен быть достижим хотя бы в принципе. Иначе вместо желания достичь появляется нечто совсем противоположное.

А вечер катился по накатанной колее, умные и не очень разговоры перемежались танцами и музицированием, возникали и распадались группы по интересам, и Новиков тоже на короткое время стал центром одной такой группы. Даже хозяин подошел к Андрею с бутылкой «Хванчкары», и минут десять они поговорили, пока в беседу не встрял до отвращения эрудированный юный критик и с ходу не перевел разговор на собственную последнюю статью, в которой, как оказалось, он милостиво похлопал по плечу Новикова и теперь жаждал ответных реверансов. Андрей ему вежливо нахамил, чем вызвал довольный хохоток хозяина.

Но все же главной в этом вечере была Ирина. И все мероприятие было как оправа для ее блеска.

Она сменила сафари на отливающее зеленой бронзой вечернее платье и стала совсем иной, однако по-прежнему неотразимой. Несколько раз Новиков приглашал ее на танец. Запах ее духов, терпких, горьковатых, тревожил и волновал его, растормаживал забытые чувства и тянул на поступки смелые и решительные, а может быть, даже безрассудные.

Ночь стремительно катилась к середине, и скоро все должно было кончиться. От этого портилось настроение, хоть он ничего и не ждал, да и не имел права ждать, от такой внезапной и, скорее всего, не нужной ни ей, ни ему встречи.

Он вышел из нижнего холла на широкую веранду, охватывающую дом по фасаду, вытащил сигарету. Зашумевший в кронах запущенного сада ветер донес до него знакомый наркотический запах.

Андрей не ошибся. Придерживая подол длинного платья, к нему из темноты шла Ирина.

— Вы не в духе, искатель приключений? Отчего?

— Нет, все более чем великолепно. Ради этого стоило вернуться.

— Вы выглядите этаким Аленом Делоном в молодости. Среди здешних дам вы произвели фурор. Не упускайте шансов.

— Боюсь, вам это просто показалось. Шампанское брют и ночное освещение…

Она вдруг наклонилась и едва ощутимо коснулась губами его щеки, но когда он попробовал обнять ее, легко отстранилась.

— Но-но… Ваша предприимчивость делает вам честь, но не думаете ли вы, что это непорядочно по отношению к хозяину?

Андрей пожал плечами. Он уже пожалел о своем порыве.

— При чем тут хозяин… Я огорчен, если мой жест оскорбил лично вас.

Она ничего не сказала.

Все кончается, кончился и этот затянувшийся вечер. Вернее, даже не кончился, а самоликвидировался: кто незаметно исчез, кто заснул в укромном уголке, и когда Андрей понял, что ему пора, Ирина с хозяином проводили его до машины. Мэтр набрался порядочно и держался уже на автопилоте, впрочем, сохраняя рафинированность и решпект.

Когда Новиков поднес к губам руку Ирины, она вдруг шепнула ему почти беззвучно:

— Жди меня через час за первым мостом.

…Андрей остановил взятую напрокат у приятеля «двадцать первую» в густой тени трех вековых сосен, сел на сухую хвою, прислонившись спиной к шершавому стволу, и стал ждать. Он слишком хорошо знал Ирину — не только потому, что они провели вместе целый прекрасный и сумасшедший год, но и потому еще, что они действительно были одной серии, и он не верил, что она могла так измениться и ею движет только тяга к галантному приключению, желание в новом качестве переиграть то, что уже однажды было сыграно до последнего листа партитуры. У нее наверняка есть какие-то серьезные основания и необходимость поступать именно так. А зачем — он скоро узнает. Тогда и выберет линию поведения.

Через час замелькали огни фар, и с шелестом покрышек рядом затормозил вишневый «вольво». За рулем в строгом, тоже вишневом бархатном костюме — этакая деловая женщина из Новой Англии — сидела Ирина.

— Поезжай за мной. И не отставай, а то потеряемся… — Она хлопнула дверцей, мотор взревел, из-под колес фонтаном ударила щебенка.

Она лихо вела свою мощную и тяжелую машину, так лихо, что несколько раз у Андрея замирало сердце от ее отчаянных и ненужных виражей — с визгом покрышек — и таких обгонов на улицах, что видавшие виды ночные таксисты грозили ей вслед кулаками, произнося, наверное, разные энергичные слова. Потребовалось все его отточенное на чужих дорогах умение, чтобы не отстать от нее в лабиринте улиц.

И пока они ехали, Андрея не оставляло веселое возбуждение от этого ночного полета сквозь Москву. Ну, Иришка… Он нашел ее, немало сил приложил, чтобы огранить этот редкостный бриллиант, во многом сделал ее тем, что она есть сейчас, и сам отдал в чужие руки… А теперь вот она его нашла. Конечно же, приглашение без нее не состоялось бы, теперь-то ясно.

Через полчаса машины влетели под высокую ажурную арку самого когда-то большого дома столицы.

— Я подумала, что нам стоит продолжить вечер в более узком кругу, — сказала она, поднимаясь впереди него по лестнице.

Через темный коридор Ирина провела его в просторный, почти пустой холл, включила торшер, легко и быстро, словно танцуя, совершила круг по комнате, и заиграла музыка, на низком столике появились чашки и бокалы, вспыхнул свет в баре… Лицо ее в мягком рассеянном свете казалось еще более красивым. Он обратил внимание, что Ирина так гармонично вписывается в обстановку, словно это помещение подгонялось по ней, как платье. А может, так оно и было.

— Подожди-ка минуточку, я сейчас… — сказала она.

Все правильно, — отстраненно подумал Андрей. Он дурак и свинья, а Ирина заслуживает именно такой жизни, недоступной ему и подавляющему большинству населения. Какую можно увидеть лишь в кино или так вот, случайно приобщиться. Жизнь в пятикомнатных, огромных, как артиллерийский полигон квартирах, на трехэтажных дачах, отделанных карельской березой и обставленных павловской мебелью, с машинами непременно лучших иностранных марок, напитками и закусками из «Березки», с квадрофонами, видеомагнитофонами, поповскими сервизами и богемским хрусталем на каждый день… С рублями, длинными, как портянки… Бриллиант получил подобающую оправу.

Он опустил голову, играя желваками на скулах, и не сразу заметил, что Ирина стоит в проеме двери и глядит на него. Она переоделась четвертый раз за этот вечер, теперь на ней был длинный, до пола, черно-красный, как бы его назвать… Андрей не помнил, пеньюар, что ли? В общем, та штука, что сейчас рекламируется в не наших журналах, как выходное платье и одновременно ночная рубашка. Такое воздушное, летящее, моментами почти прозрачное.

Лицо у нее было печальное и отстраненное. Андрею захотелось обнять ее, как раньше, погладить по волосам, пожалеть и утешить, потому что ей было явно плохо. Как это ни странно, но он не сделал этого, он кусал губы и ждал чего-то. Молчание затягивалось. Только тихо звучала музыка.

Она сама подошла к нему, села на подлокотник кресла.

— Чего ты добиваешься, психолог… — сказала звенящим голосом, — чтобы я разрыдалась перед тобой сейчас? Или бросилась к тебе на шею? А я ведь не за этим тебя позвала…

Он не выдержал и обнял ее, прижался лицом и губами к тонкой высокой шее. Она тоже обняла его так, словно боялась, будто в следующую секунду он исчезнет…

Андрей проснулся, как от толчка. В комнату уже вползали прозрачные рассветные сумерки, Ирина сидела рядом на широкой постели и не отрываясь смотрела на него. Он потянулся к ней, но она отодвинулась. И вдруг ему стало страшно от ее взгляда.

— Нам надо поговорить, Андрей… Я хотела сразу, но потеряла голову. Прости. Теперь тебе будет труднее…

— Может, мы сначала встанем, оденемся?

— Хорошо. — Она опустила ноги на ковер, встала, помедлила, будто не зная, что делать дальше, нашла глазами пеньюар и набросила на плечи. Отвернулась, помня, что он не любил одеваться при ней.

Андрей подошел к окну. В светлеющем воздухе вытянулись сонные дома. Льдисто отсвечивал гранит цоколей. Из подворотни напротив вдруг вывернулся велосипедист в бело-красной майке и, качаясь на педалях из стороны в сторону, быстро скрылся из виду.

…Ирина медленно, с длинными паузами, ни разу не взглянув ему в лицо, рассказала ему свою подлинную историю с самого начала. Когда она замолчала, небо над крышами густо зарозовело.

— Вот, значит, как… — сказал Новиков. — Вот какие пироги с котятами…

Ирину передернуло.

— Извини, вырвалось. Дожили, значит… Что ж, когда ни помирать — все равно день терять. И к чему ты мне все это изложила?

Ирина смотрела на него и опять поражалась. Да, Андрей — это Андрей. Больше всего она боялась, что в его глазах отразится страх или отвращение к ней. А увидела прежде всего сочувствие. То есть она сама в его понимании не изменилась. Изменились сопутствующие обстоятельства.

— Спасибо. Слушай дальше. Пока ничего страшного не произошло. Но я устала. Я больше не могу. Еще чуть-чуть — и сорвусь. Или сойду с ума. Вашего, человеческого. Мне нужен помощник. Не случайный фигурант для технической работы, а друг, с которым я могу говорить обо всем. Ноша оказалась не по мне. Судьбы мира — слишком тяжелый груз… А ты не пожалеешь. Спаситель вселенной — роль как раз для тебя. Мы будем вместе, и ты сможешь осуществить любое свое желание. Любое, Андрей…

Новиков слушал ее и улыбался. Но голос, когда он заговорил, был серьезным.

— На свете есть много вещей, насчет которых разумный человек мог бы пожелать остаться в неведении. Это сказал Эмерсон. Вы его должны были проходить. Ну да уж ладно… А тебе ничего не будет от твоих начальников за разглашение?

— Конечно, нет. Меня никто не контролирует, и вообще — я же не на мафию работаю…

— Дай-то бог… — с некоторым сомнением сказал Новиков. — А все, что хочешь, — это, конечно, заманчиво. Я бы даже сказал — весьма. Знаешь что, давай-ка лучше еще поспим. Досталось тебе крепко, и, как я подозреваю, в ближайшее время спокойной жизни не предвидится.

Эти слова поразили ее своей совершенной неуместностью. Но, подчиняясь его уверенному тону, она послушно легла в постель и, когда он обнял ее, поняла, что именно это ей и нужно сейчас. Прижалась к нему всем телом и удивительно быстро провалилась в глубокий сон.

Зато Новиков лежал, глядя в потолок, и спать ему хотелось меньше всего на свете. Он поверил Ирине сразу. Просто ощутил, что, как бы невероятно ее слова ни звучали, все они — чистая и абсолютная правда. И потрясен он был не невероятностью, а скорее обыденностью исторического момента. А ведь, если припомнить, так всегда и случалось. Взять ту же высадку на Луну. Что он особенного ощутил, когда, сидя за мороженым в кафе «Якорь», услышал сообщение по радио? Кажется, подумал: «Ну вот…» И тут же отвлекся.

А сейчас? Ну и что из того, что на плече у него тихо дышит во сне инопланетянка? Вполне можно предположить, услышь он информацию о долгожданном контакте по каналам евро- и интервидения, она произвела бы гораздо большее впечатление…

И много еще чего подобного передумал Андрей Новиков.

…Встали они около полудня. Пока Ирина занималась собой в ванной, Новиков включил запись концерта Арнольда Биша конца пятидесятых годов и сидел на подоконнике, слушая причудливые голоса саксофонов, кларнетов, тромбонов. Беспокоила его сейчас одна только мысль, которую он и высказал, когда вошла Ирина, свежая и будто светящаяся изнутри.

— Все в порядке, — ответила она. — Мы с мужем живем на два дома. Он почти круглый год на даче, а я в основном здесь. Так что за мое семейное счастье можешь не тревожиться…

— Это, конечно, очень удачно. В том плане, что тебе ничто не помешает съездить со мной кое-куда на денек. Другого же я как-то и не опасался.

— Куда это мы должны съездить?

— Ты Левашова помнишь?

— Как же…

Андрей понял ее интонацию. Левашов был единственным из их общих друзей, с которым у Ирины установились тогда отчетливо неприязненные отношения. Во многом потому, что чары Ирины не производили на него никакого видимого впечатления. И Олег не только этого не скрывал, но и не упускал возможности при каждом удобном случае доводить ее до белого каления. Весьма, впрочем, деликатно и с извиняющейся улыбкой.

— Так вот, Левашову очень интересно будет с тобой познакомиться. В новом качестве… У вас с ним найдется о чем поговорить.

— Я, кажется, его в виду не имела. Мы с тобой разговаривали…

— Знаешь, Ириш, тема-то у нас с тобой довольно серьезная. А Олег как раз тот человек, который может нам весьма пригодиться. И вообще, ум хорошо, а два сапога пара.

— Не нравится мне это. Да и ты меня удивляешь. Разучился сам решения принимать? Я тебе, кажется, ничего страшного не предлагаю. Да — значит, да, а нет — забудь и закончим об этом…

— Ира… Не все даже то, что можно делать безнаказанно следует делать. По крайней мере сразу. А тебе что, трудно прокатиться? Провести еще денек на природе? Вчера я у тебя, сегодня ты у нас… Ну?

Ей вдруг представилось, что ничего не было, она ему ничего не говорила, они просто нормальные, обычные муж с женой, обсуждающие проблему воскресного отдыха.

— Ох, Новиков, годы тебе на пользу не идут. А куда хоть ехать?

— До Осташкова, а там совсем близко.

…Поехали на ее машине, потому что Андрей не рискнул отправляться в дальний путь на чужой и порядком разболтанной «Волге». В пути разговаривали на совсем посторонние темы, в основном — заново знакомились, с двух сторон наводя мост через разделившие их годы. Как бы невзначай, просто любопытствуя, Андрей коснулся и текущего момента.

— А вот интересно все же, чем вы, пришельцы, от нас отличаетесь? Что в вас есть такого, потустороннего?

— Господи, ты ж со мной столько дней и ночей провел. Неужели не разобрался?

— А вдруг ты умело маскировалась, втираясь мне в доверие?

— Не валяй дурака, ради бога. Я уже жалею, что с тобой связалась. Сколько вокруг есть серьезных мужчин.

— То, что случилось, уже нельзя неслучившимся сделать…

— Успокойся, ничем я от тебя не отличаюсь. Ну, память лучше… Знаю то, чего ты не знаешь. Но это, впрочем, взаимно. Кое-какой техникой владею, вам неизвестной… Изучала способы работы с временем… И заметь, Новиков, при желании могу всему этому тебя обучить.

— Заманчиво, дарлинг, даже очень… Но все это так пока. Не очень впечатляет. А истинные чудеса чтоб? Левитация, трансгрессия, телепатия, трансмутация, тушение звезд. Воскрешение покойников, наконец!

— Тебе вредно читать низкопробную фантастику…

— А что? По-твоему, выходит — миллионы лет развития и ничего такого этакого, грандиозного? Скучно…

— Не замечала раньше за тобой некоторой туповатости. Обывательский уровень…

— Это потому, что я всегда играл только на своем поле.

— Объясняю на доступном уровне. Ты вот тоже очень могущественный человек, представитель великой цивилизации. Возьму я и телепортирую, как ты выражаешься, тебя в… Какое время ты предпочитаешь в прошлом?

— Вас понял. Ты намекаешь, что без современной техники и ноосферы я ничто? Согласен. Но ты специально готовилась…

— И ты готовься. К поездке в Древний Рим. Но с собой возьмешь не больше того, что унесешь в руках… Ну?

— Надо прикинуть…

Он думал километра три.

— Выходит, туда вообще почти ничего не возьмешь стоящего. Автомат с патронами, антибиотики, справочники какие-нибудь. Прожить можно и даже крупные беспорядки учинить. А больше ничего. Никакая техника работать не будет, не от чего…

— Вот и я в той же ситуации. Пара специально сконструированных под ваше электричество приборов, кое-какая мелочь автономного питания, а остальное в голове. И после прибытия — кружок технического творчества на дому.

Новиков словно вдруг потерял интерес к разговору, стал отвлекаться на проносящийся за окном пейзаж, переменил тему. Самое главное он узнал. С помощью некоторых приемов прикладного психоанализа он выяснил — перед ним все та же самая Ирина, а никакая не межзвездная Мата Хари в образе красивой женщины. Остальное пусть выясняет Левашов. Ему даже пришла в голову роскошная мысль, которая вообще меняла всю картинку. Только высказывать ее пока рано.

От избытка положительных эмоций он подвинулся к Ирине, приобнял за плечи, поцеловал за ухом.

Она дернула плечом.

— Не надо. Мешаешь. Видишь, какое движение.

Но тон у нее был не строгий.

…Набуксовавшись на узких песчаных проселках, к вечеру они все же пробились к глухой селигерской деревне, где отшельничал Левашов. Ирина едва его узнала. Дочерна загорелый, с высветленными солнцем и солью усами и бородой он напоминал средневекового новгородца или помора. Как рассказал ей по дороге Андрей, он оставил свой НИИ и несколько лет уже плавает на новороссийских танкерах инженером-электронщиком, обретя желанную свободу научной мысли, финансовую независимость и право отдыхать по своему усмотрению четыре месяца в году. И сейчас проводит очередной отпуск в рыбалке и размышлениях.

…День медленно, как это бывает только в северной России в разгар лета, угасал, и его закат был полон неизъяснимой и непонятной тому, кто сам не видел, прелести.

Они втроем сидели в дальнем углу усадьбы, как назвал Левашов купленный в прошлом году громадный пятистенок из кондовых бревен с вырезанной на фронтоне датой: «1914», с заброшенным и выродившимся яблоневым садом. Внизу блестела гладь Селигера, за нешироким плесом отражались в воде стены и башни древнего монастыря, который никто не пытался охранять как историческую реликвию по причине абсолютной удаленности от всякого подобия цивилизации, а дальше, за островом Столбным, склонялось к закату большое медное солнце. В камышах на берегу шелестел ветер.

Они сидели в дряхлых плетеных креслах, не спеша отхлебывали пиво из тяжелых, как трехдюймовые снаряды, литых стаканов, и Новиков близко к тексту пересказывал Левашову то, что узнал от Ирины, а сама она, словно это ее никак не касалось, смотрела по сторонам совершенно отсутствующим взглядом, демонстрируя то ли полное доверие к мнению и позиции Новикова, то ли, наоборот, желая показать, что она не хочет иметь со всем этим ничего общего.

Левашова ее поведение нервировало, он все пытался понять, в чем вообще смысл ситуации, при которой его вынудили присутствовать, и не напоминает ли это семейную сцену, когда супруги общаются через посредников.

Ему также приходилось думать, как расценить вновь возобновленную связь Новикова и Ирины, и уж потом, в третью только очередь, до него дошел истинный смысл и суть разговора.

— Знаете, мальчики, вы тут общайтесь, а я пойду по деревне пройдусь. Сто лет не видела такой глуши. К озеру спущусь…

Ирина ушла, друзья остались вдвоем.

— И все так и есть? — после долгой паузы спросил Левашов.

— Нет, пошутить захотелось.

— И ты ей веришь?

— Не хотел бы, но…

— Сподобились. Впрочем, это даже справедливо. Я об чем-то эдаком всю жизнь мечтаю.

— Концерт по заявкам продолжается. К твоей теме это близко?

— Не слишком. Я больше искривленными пространствами интересуюсь. Но кое-что позаимствовать можно. Например, идею канала. Пробой через время, но значит — и через пространство тоже. Как-то же она к нам попала.

— Ну, поговори с ней. Может, что и выяснишь. Правда, состояние у нее сейчас… Смотрю, и душа переворачивается… Я ее чего и привез: глядишь, рассеется. И тебя проконсультирует по старой дружбе…

— Дружбе… — покривился Левашов. — Ты же знаешь, как она ко мне относится.

— А вот она уверена, что это ты ее терпеть не можешь. Интересно, да? «Синдром Левашова» — хорошее название для специфических форм определенного недуга, когда скрытые эмоции из подсознания, вытесняясь в сознание, преобразуются в псевдонеприязненное отношение и поведение при общении с возбудителем. Красиво сформулировано? Продаю…

— Да пошел ты со своим юмором…

— Чтобы я так был здоров, сказали бы тебе в Одессе. Скажи лучше, а тебя что, совсем не задевает, что она оттуда?

— Что она оттуда или что она оттуда?

— Второе.

— Знаешь — абсолютно. Для меня она — та же самая Ирка.

— В которую ты, как я теперь понял…

— Может, прекратишь?

— А зачем? Кстати, она не только свободна сейчас, а жутко одинока. Космически… Гляди, каламбурчик вышел.

— А ты?

— Я… Мой поезд уехал вон аж когда… И окромя сентиментальных воспоминаний и суровой мужской дружбы, нас с ней ничего не связывает.

— Мели, Емеля… Развелось психологов, а нет чтобы девушке попросту в глаза посмотреть. Стала б она с каждым недоумком за полтыщи кэмэ ни с того ни с сего гнать… Поверь моему опыту. Особливо у замужних, году так на третьем-пятом, сентиментальные воспоминания способны превращаться в материальную силу…

— Ладно, размялись. Давай по делу.

…Ирина вернулась, когда уже почти стемнело. Ее прогулка по деревне не вызвала у местных жителей, проживающих тут в количестве около пятнадцати человек, никаких внешних проявлений интереса. Тут всяких туристов видели.

Мужчины встретили ее радостными возгласами и непривычными в их устах комплиментами, и она поняла, что ее дело плохо.

— Предлагаю считать сумерки сгустившимися и перейти в дом, а то свежеет, да и комарики… — сказал Левашов.

— Принято. Ведите меня…

Левашов зажег большую двенадцатилинейную лампу под зеленым абажуром. Пряный запах керосина, тьма, собравшаяся по углам из центра комнаты, мягкий золотистый отсвет свежевыскобленных и проолифенных бревенчатых стен сразу создали уют.

Ужин Левашов подал самый простой — уха и жареные грибы. Он не страдал комплексом Лукулла и с собой привез только табак и напитки, в остальном полагаясь на дары земли, воды и сельпо.

Так они и провели этот последний в ее памяти счастливый вечер. Неспешный ужин, разговоры, чай из самовара с гордой надписью на боку «Сукинъ и сыновья…». Словно между прочим касались бытовых подробностей первой Ирининой жизни, не уделяя им большего внимания, чем, скажем, рассказам Левашова о нравах грузчиков Латакии или воспоминаниям Новикова о встречах с американками из Корпуса мира.

И снова она поражалась выдержке своих друзей. Пусть она и знала их, как ей казалось, великолепно, но ведь были они для нее всего лишь люди, а она читала серьезные, не фантастические, философские книги, где рассматривались проблемы гипотетических контактов. И всегда в них более или менее явно проводилась мысль о шоке невероятной силы, тотальном комплексе неполноценности, угрожающем человечеству при встрече с высшим разумом. И выходило, что либо Новиков с Левашовым необыкновенно шокоустойчивы, либо просто не считают ее носительницей означенного высшего разума. Какой вариант для нее лучше, она пока не решила.

Наконец Левашов встал.

— Ну, хватит. Спать мы тебя положим наверху, есть там светелочка, в самый раз для тебя. Можно бы и на сеновале, да вот сена там нет уже лет тридцать.

…Она уже задремала и не знала, сколько еще друзья сидели внизу без нее. Дверь скрипнула, и, открыв глаза, Ирина увидела, как вошел Новиков. Остановился у изголовья, постоял молча, словно не зная, что делать дальше.

— Ты что? — шепотом спросила она.

— Не спишь? Вот и я тоже.

Ирина села на постели, подвинулась к стене. Простыня соскользнула, открыв плечи и грудь. Она не стала ее поправлять.

Андрей присел рядом, провел ладонью по ее щеке. Она вздрогнула от этой привычной ласки и вдруг возникшего влечения к нему.

— Оставайся у меня. Если не противно теперь…

— Что ты говоришь!.. Тебе ж со мной нормально было?

Она не ответила. У нее все было совсем иначе, а у землян даже расовые и национальные различия имеют огромное значение.

Новиков снова погладил ее по щеке, шее, плечам. Неровно и шумно вздохнул:

— Олег там… неудобно…

Она отвернулась, подтянула простыню к подбородку.

— Все советуешься… У самого смелости не хватает? Или еще чего? Я тебе правду говорила — у тебя будет все. Любые возможности жить так, как хочешь. Деньги, книги, путешествия, почти вечная молодость, возможность влиять на судьбы людей и народов… Ты же всегда этого хотел, я помню. Так твои мечты — только жалкая тень того, что я тебе могу дать…

— Все-таки придется говорить сейчас. Я хотел утром. Слова, сказанные ночью, это, знаешь… — он махнул рукой. — Ну, слушай… Лично тебе я верю. Знаю тебя и в твоей честности не сомневаюсь. Но вот тем, кто тебя послал… Почему они не обратились к нам по-хорошему, в открытую? Значит, им есть для чего прятаться? Что это за мировые линии, куда они идут и как пересекаются — дело темное. Не для слабых умов. Может, их действительно надо разводить, сводить, менять историю и прочее? Допускаю, но согласиться не могу. У нас так не делается. В темную — в преферанс играть можно. Со своим ходом и семью взятками на руках. А быть слепым агентом не знамо у кого, играть под суфлера, не читавши пьесы… Нет.

Она поразилась твердости его тона. Пыталась его убедить, концентрируя все свои способности, но все оказалось бесполезным.

— Пойми, Ира, пусть ты во все веришь и считаешь, что так и надо. В конце концов, это твоя работа. Но я вам помогать не могу. У Земли свой путь. И — наши принципы. Если даже мой отказ ничего не изменит, если ты найдешь себе более покладистых, доверчивых или просто взыскующих благ помощников, для меня важно, что я в этом не участвовал… Я не считаю себя вправе решать за человечество, если даже поверю, что ему от моих действий будет лучше. А кроме того, я думаю, твоя работа вообще бессмысленна. История, мне кажется, настолько упругая штука, что силой с ней ничего не сделаешь. Сколько уже примеров было, даже в наши времена. И в ту, и в другую сторону. Баварская республика, Венгрия в девятнадцатом году, фашистские эксперименты, Чили, Португалия, Китай, волюнтаризм всякий… И все возвращалось на круги своя. В русло главной исторической последовательности. Да ты же сама истмат учила. Это, может, сейчас у вас там иначе считают, да и то, если в архивах покопаться, что-то похожее найти можно. У вас какой там способ производства?

Она с недоумением поняла, что не знает, как ответить. И сказала совсем другое.

— Но, может быть, те примеры и есть итог воздействия в нужном направлении, а иначе…

— Все будет так, как должно быть, даже если будет иначе.

— Возьми другие примеры, — не хотела сдаваться Ирина. — Вот если бы князь Владимир силой ввел другую религию, не православие, как бы сейчас выглядела наша история?

С острой радостью он отметил эту ее оговорку: наша. Но промолчал. Сказал другое:

— Хороший пример. Но и здесь можно возразить. Он и выбрал именно православие, потому что другая религия просто не накладывалась на национальную идею и национальный характер. Но это уже повод для другого разговора. Давай пока оставим тему полуоткрытой. Смотри, Ирок, я с тобой честен до предела. Будь на твоем месте кто угодно другой, я бы считал своим долгом силой пресечь его деятельность. По законам военного времени.

— Вот даже как… Спасибо… Шел бы ты правда вниз, Новиков. А то боюсь, передумаешь…

И только после этих слов он обнял ее, начал целовать, преодолевая молчаливое сопротивление. Она отворачивала голову, избегая его губ, но уже знала, что уступит, что его искренний порыв сейчас для нее важнее, дороже и гордости, и принципов, и так называемого долга.

…Утро настало серое, пасмурное, словно и не было накануне солнечного вечера и ясного заката. В плотной, словно придавленной рыхлыми низкими тучами тишине отчетливо слышался монотонный шорох медленного дождя.

Завтракать сели поздно, и за столом все время ощущалась общая неловкость, будто после ссоры, в которой все были не правы.

Первым вернулся к вчерашней теме Левашов. И то, что он сказал, словно бы выворачивало предложение Ирины наизнанку. Он, оказывается, давно уже занимался проблемой внепространственных переходов. И даже собрал установку, предназначенную для создания окна между двумя как угодно далеко разнесенными координатными точками. И хоть работала установка ненадежно и неустойчиво, на уровне первых телевизоров, иногда совмещение получалось вполне убедительное.

Ирина поразилась, как близко подошел он к решению, которое считалось вершиной развития неизмеримо дальше ушедшей науки и техники на ее родине. И Левашов предлагал ей поделиться своими знаниями и техническими возможностями, помочь довести до ума его конструкцию, одновременно, разумеется, отказавшись от своей галактической роли. Сменить, так сказать, флаг…

Она еще более была не готова к этому, чем они — к ее предложению. Даже нет, они были более готовы, у них сразу определилась позиция. Ирина же вдруг почувствовала себя голой на площади. Положение, из которого нет разумного и достойного выхода. Разве только прикрыться руками и бежать, куда придется.

Прикусив губу, она отвернулась к окну. И засмотрелась.

Сквозь мелкую сетку дождя пополам с легким туманом виден был мокрый лужок, раскидистая трехстволая береза, опустившая свои ветви почти до земли, а дальше расплывчато просматривались контуры безмолвных изб.

— Да, красиво… И грустно. Селигерское настроение… — тихо сказала Ирина. — Спасибо, мальчики, за откровенность. Вы всегда были настоящими друзьями. Главное — честными. А я поеду, наверное. Дел у меня много, да и муж беспокоиться станет. Ты как, Андрей, со мной поедешь или тут останешься?

— Не спеши, Ира, — попробовал ее удержать Левашов. — Пойдем, я тебе свою технику покажу. А если сразу не можешь от присяги отступить, так подумай: ведь когда мы с тобой эту штуку мою до ума доведем и обнародуем, история сама собой так изменится…

— Не положено передавать отсталым цивилизациям информацию или приборы, не соответствующие их уровню развития, — заявила она чужим голосом, лицо у нее было бледное и словно отсутствующее.

Новиков за ее спиной резко взмахнул рукой, приказывая Левашову замолчать. Олег пожал плечами.

— Ладно, Ира, поехали раз так… — сказал Новиков.

Уже садясь в машину, Ирина вдруг сказала Левашову:

— Будешь в Москве — заходи, подумаем, чем тебе можно помочь.

Новиков повернул ключ. На душе было погано.

Отъехав километров десять от деревни, он остановился.

В лесу дождь, и вообще-то очень мелкий, совсем почтя не ощущался, только шелестел не переставая в кронах медноствольных сосен. Песок дороги был поверху схвачен слегка намокшей и затвердевшей корочкой, будто снег — настом.

Тихо, сумрачно было в лесу, необычно, тревожно-торжественно, словно в заброшенном храме, где нет ни души, только почему-то горят, потрескивая, многочисленные свечи.

Ирина была совершенно городской женщиной, выросшей на московском асфальте, и безлюдный дремучий лес, совсем не похожий на тот, что окружал ее дачу, здесь, в сотне километров от ближайшего города, действовал на нее с необычной силой.

Ей не хотелось ни о чем говорить с Новиковым, но когда он открыл дверцу и протянул ей руку, молча подчинилась.

Она медленно шла рядом с ним, глядя себе под ноги, глубоко проваливаясь каблуками в песок, и вдруг ощутила, как начинает действовать на нее неяркая, но мощная красота окружающей природы.

— В березовом лесу — веселиться, в сосновом — Богу молиться, в еловом — с тоски удавиться… Похоже? — нарушил тишину Новиков.

— Очень… Это ты сам придумал?

— Это лет за пятьсот до нас, наверное, придумано. Моими… нашими предками. Скажи, вот сейчас кем ты себя больше ощущаешь, Ириной Седовой или… как там тебя звали?

— Не будем об этом. Ты для этого только остановился?

— Не только. Я просто не хочу, чтоб мы расстались навсегда. Да, я перед тобой виноват. И тогда, и сейчас. Только прими, как смягчающее обстоятельство, что я всегда стараюсь быть честным… Даже во вред себе.

— Новиков, ты знаешь, иногда мне хочется тебя ненавидеть.

— И сейчас. Сколько выгоды и удовольствия я извлек бы, завербовавшись в твои агенты. А я опять…

— У тебя в роду святых, случаем, не было?

— Святых не было. Но понятия о чести имелись. Возможно, и преувеличенные. Еще на Калке за ту честь головы клали. Кстати, и справка есть…

— От кого справка? — с веселым изумлением, впервые за этот день улыбнувшись, спросила Ирина. — От великого князя?

— Нет, из департамента герольдии. Деды-прадеды мои, к слову сказать, в бархатных книгах повыше Романовых записаны были, но по причине гонора и правдолюбия в основном в опалах пребывали.

— Вон как даже? А я и не подозревала, что с аристократом дело имела… Чего ж раньше этого не рассказывал?

— Черт его знает… Тогда у вас, девочек, совсем другие вещи в цене были.

— А я, наоборот, под тебя подстраивалась… Ладно, Новиков, прощаю я тебя. Раз уж ты такой… несгибаемый. Только, наверное, видеться мне с тобой трудно будет.

— Ну ладно, поступай, как решила. Только еще одно скажу, и все. Когда совсем уже кисло станет, и звезды твои тебе не помогут, и на земле друзей не найдется — вот тогда и вспомни про Андрея, сына боярского. «…И мечом и всем достоянием своим послужу честно и грозно, воистину и без обмана, как достоит верному слуге светлой милости твоей…» Так в свое время в клятвенных записях ручались. А про все остальное забудем. А если пока видеть меня не хочешь… твое право. Заслужил, значит.

Километров сто они проехали молча, а потом, будто ничего важнее ей в голову не пришло, Ирина спросила:

— А почему — сын боярский? Какое ты к боярам отношение имел?

— «Сын боярский» — это обозначение определенной категории военнослужащих в допетровские времена. Нечто вроде вольноопределяющейся гвардии. Потом дворянами стали называться.

…Вскоре, не без ее участия, Новиков уехал вновь. В очередную горячую точку планеты. И она смогла заставить себя не думать о нем и не вспоминать. Не испытывать грусти и боли, даже встречая изредка в газетах подписанные его именем статьи и репортажи. Но в душе прибавилось равнодушия и пустоты.

…И вот он снова сидит рядом с ней на диване, пришедший, как и обещал, по первому зову. Она чувствовала себя удивительно легко и хорошо сейчас, глядя на его лицо, слыша его голос, узнавая привычные интонации и жесты. Он расспрашивал о вещах совершенно несущественных и необязательных: о работе, о бывшем муже. И, не желая затягивать пустую беседу, она сказала, разом ставя все на свои места:

— Видишь, Андрей, по-твоему вышло. Пришло время…

— Острить мечи и седлать коней? Готов. Даже вдел ногу в стремя!

Словно вчера был тот разговор, так точно он попал в такт ее воспоминаниям. Ирина почувствовала, что глаза у нее вот-вот увлажнятся. Ослабли нервы. Или, напротив, отпускает перегрузка от сознания, что есть кому снять с нее давящую тяжесть.

— Вот так и выходит… Только ты у меня и остался, самый умный и самый верный…

Она рассказала ему историю с Берестиным и все, что ей предшествовало.

Новиков внимательно слушал, вертя в руках бокал на тонкой ножке.

— Нашелся, значит, герой-гвардеец. Ну, бог ему судья. А чего ж меня сразу не позвала? Такой ерунды я бы не сотворил.

— Я же знала твою позицию, и договор помню. Впрочем, тебя же и в Москве не было, раз ты к Новому году вернулся, это для меня все в неделю уложилось…

— Вот именно. Не верится мне что-то, недоговариваешь ты… Какая крайность была парня черт знает куда засылать? Сама же говорила, что все твои варианты вполне необязательны, и выбираешь ты их от фонаря, грубо говоря… Не так?

В который уже раз Ирина поразилась невероятной способности Новикова попадать в цель с первого раза, минуя массу промежуточных и для другого непреодолимых этапов мышления.

— Так, Андрей, были бы мы с тобой заодно всегда, нам бы цены не было. Ладно, скажу и остальное. Дело в том, что у меня перестала работать вся моя аппаратура. Примерно год назад прервалась связь с центром и я осталась совсем одна. Я не просто потеряла возможность работать — пропала всякая надежда когда-нибудь вернуться домой. Пусть я и не собиралась пока, но все равно мне стало жутко. Хуже, чем любому Робинзону. Попробуй понять. Оставался единственный выход — попасть в 66-й год, там работал ближайший координатор со стационарным постом наведения. Надо было установить там такой… как бы усилитель, чтобы снова возник канал. Тот координатор исчез вместе со своим универсальным блоком бесследно, возможно — погиб.

— А не мог ли он послать все к черту, как я тебе предлагал, и начать нормальную частную жизнь? Он кто был, мужик или тоже дама?

— Я не знаю.

— Ладно, бог с ним. И что, получилось у твоего десантника что-нибудь?

— И этого я не знаю. Сейчас все вообще перепуталось немыслимо. Алексей, если вернулся, попал туда же, в октябрь, но меня-то там нет, я уже в феврале…

— Ну и что? Вернулся, прожил разницу и все равно теперь здесь. Ты его искала?

— Нет, ты не понимаешь. Он до сих пор в октябре. Вот, смотри… — Она быстро нарисовала на салфетке ось времени, отметила точки, соединила дугами.

— Он здесь, а я сразу здесь. Ты все время жил по оси нормального времени, Алексей вернулся в точку отправления, а я сразу сюда. Понимаешь?

— Мало, но смутно. Ну а не черт ли с ними? Пусть тот парень остается там, где он есть, и живет, как жил. А для тебя непрожитые четыре месяца не такая уж потеря, думаю? Или твой парень тебе не просто так?

— При чем тут это? Да, мне показалось, что я готова его полюбить, если ты этого от меня добиваешься. Он хороший человек, может, лучше всех, кого я знала…

— Рад за тебя… И намек твой понял. И со свойственной мне бестактностью позволь спросить. Что лучше — ждать и не дождаться, или иметь и потерять?

— Издеваешься?

— Что ты! Просто думаю вслух. Извини, если что не так. Значит, нашла, почти полюбила и отправила черт знает куда для своих ракообразных каштаны таскать…

— Каких ракообразных, о чем ты?

— Ну, это я к слову… Парня твоего я понять могу — как же, если женщина просит… Знал бы, дурак, что всего-то мостик для нее наводит, чтоб в случае чего было на чем домой вернуться. Глядишь, и подумал бы лишний раз…

— Больно бьешь, верный рыцарь…

— Еще раз извини. Я до конца все понять хочу. Что дальше будет? Если ты сейчас сможешь вернуться к нему, значит, отсюда ты исчезнешь навсегда? И я, соответственно, не увижу тебя больше? Боюсь, ты меня переоцениваешь. На все готов, но своими руками отдать тебя постороннему мужику…

Его не очень ловкая шутка слегка разрядила напряжение.

— Не в мужиках дело. Если я сумею вернуться в эту точку, то ликвидируется главный парадокс. Ты не представляешь, в каком мы сейчас живем мире. Его как бы и не существует даже. И я не понимаю, как он возник. Такое раздвоение теория не предусматривает. Со вчерашнего дня существует два вероятностных мира, и ни один из них не устойчив. Ты сидишь сейчас со мной и одновременно что-то делаешь в том октябре. И все остальные тоже. Эти миры отличаются только тем, что в одном из них нет меня. Если я вернусь туда, все должно совместиться.

— И как это будет? На моем примере. Я где окажусь? Опять в октябре? А как с воспоминаниями?

— Нет. Если все получится, время совместится в эту сторону, по вектору. Я еще раз проживу и догоню вас всех, здешних.

— И будешь помнить, как все было? Как мы сейчас сидим?

— Наверное…

Новиков тряхнул головой.

— Нет, не понимаю. Давай еще раз. Мы организуем тебе переход туда, ты исчезаешь из этого мира и снова в нем возникаешь. Прожив четыре месяца. В этой же квартире, где ты не жила. А я, если останусь здесь же? Ты доживешь до данной секунды, и я появлюсь? Допустим, ты сдвинешь диван месяц назад, тогда я рухну на пол? Но вот этот прошедший час мы с тобой проговорили, а ты придешь сюда не одна, а с твоим Берестиным, и значит, разговора этого уже не будет. Или не было?

— Не пытайся все решить при помощи своего здравого смысла. Здесь все гораздо сложнее. Тут и принцип неопределенности, и многое другое. Но я надеюсь, что все образуется без особых катаклизмов и новых парадоксов.

— Ну-ну, май дарлинг. Неприятно чувствовать себя дураком, но видно, никуда не денешься. На что не пойдешь ради любимой женщины…

— Любимой? Чего это вдруг? Или стареешь?

— Опять ты за свое… Я тебя всегда любил, как десять тысяч братьев любить не могут, и ты это знаешь. Просто в одной из точек пространства-времени у нас несколько не совпали позиции в толковании этого термина применительно к конкретной ситуации…

— Ну, понесло… — Ей стало легко, как в юности, когда ничего еще не случилось, и она привычно слушала обычный новиковский треп.

— Давай прервемся пока. Ты лучше поешь, а то зря я, что ли, старалась?

— Поскольку я не соловей, то, кажется, сыт и баснями. Впрочем, судя по запаху, мясо по-французски уже готово…

…Отложив вилку, Новиков вновь посерьезнел. Заговорил жестко и напористо.

— Или я ошибаюсь, или ты наконец должна поумнеть. Что еще надо, чтобы выбить из тебя окончательно всю твою межзвездную романтику и сомнительное мессианство? Во всю эту дурь с мировыми линиями и грядущими катастрофами я и тогда не верил, и сейчас тем более. А твоя родная планета, не знаю, как ее там называют, представляется мне довольно неприятным местом. Взять бестолковую девчонку, прошу прощения, заморочить ей голову, забросить бог знает куда и заставить выполнять непонятную ей работу. Крути верньерчики, пока крестики не совместятся. А что после этого, тебе знать не положено. А очень часто после этого ракеты летать начинают, раз уж цель в крестике! Это я, конечно, для примера говорю, но смысл тот же. Если человеку не объясняют смысл его деятельности, это не просто так, поверь моему опыту. Что здесь, то, скорее всего, и там. И, кстати, какая тебе за службу награда полагается? По наградам тоже можно о многом судить…

Ирина перед Новиковым действительно чувствовала себя растерянной девчонкой. Он вообще, с самого начала, сумел поставить себя в более выгодную позицию, тем более сейчас, когда она, все проиграв, обратилась к нему. И, не желая отвечать, все-таки ответила.

— Когда я возвращусь, меня окружат особым почетом. Весь мой род занесут в книгу памяти, это очень большая честь и привилегия… Наверное, получу право на продление жизни без контроля и ограничений… — Отчего-то сейчас все те знаки высшей благодарности, что ждали ее на родине, в переложении на русский язык звучали крайне неубедительно, даже жалко.

— Ух, как здорово! — восхитился Новиков. — А оно тебе, Ирке-Иришке, надо? Все, что там тебя где-то якобы ждет? Кого ты там помнишь, кто по тебе тоскует? С кем в том раю бессмертие коротать придется? А наш вечер в Суздале, ту прогулку по Ленинграду, аварию под Верхними Двориками, где ты мне ногу перевязывала, забудешь? Хочешь забыть? И все остальное. Лермонтова что, с собой возьмешь? Избранные произведения. И заодно ночь на Машуке после грозы? Диссертацию об Уайльде там дописывать будешь? Еще что?.. — Андрей сейчас почти кричал, и ей страшно и стыдно было на него смотреть. — Рай взамен обещали! Ох, одинаково дураков, что здесь, что по ту сторону неба. Было уже, точно так было, таких, как ты, в самолет сажали — и вперед. Там тоже крестик в колечке совместить с целью требовалось. И каждый тоже автоматически обретал бессмертие. И даже богом становился, по условиям игры. Камикадзе их называли, может, слышала? Ну а если даже не обманывают тебя? И сделают все, что обещано? Как тогда? При памяти тебя оставят или сотрут все, вернешься чистенькая? Чего тебе больше хочется? Что ты себе про этот рай сейчас представляешь? Не выйдет так, как если бы у нас на Земле с разными раями ошибка вышла? Древнего скандинава — в библейский рай, с аллилуями и древними евреями в хитонах, христианского святого из печерских пещер — в Валгаллу, чингизхановского монгола — в отель Хилтон на Гаваях. Понравится?

Новиков замолчал, прервав на полуслове свою филиппику, отошел к окну, закурил, нервничая. В черном стекле он видел замершую, с опущенной головой Ирину. Ему было ее невыносимо жалко, он понимал, что бил по живому, по последней, может быть, оставшейся у нее иллюзии о далекой, ждущей ее и благодарной за подвиг родине. Но слишком она была ему дорога, чтобы позволить ей по-прежнему верить в тех, кто послал ее сюда, к кому он испытывал острую враждебность. За то, что вмешиваются в земные дела, что сделали несчастной Ирину. «Хотя, — подумал он с усмешкой, — я должен им быть только благодарен за то, что они прислали сюда именно ее».

Он подошел, погладил ее по волосам, и она вдруг прижалась лицом к его груди, громко всхлипнула.

— Самое время звать Левашова, — сказал он чуть позже, когда Ирина слегка успокоилась. — Откуда позвонить?

Она провела его в свой кабинет. Увидев аппаратуру в действии, он присвистнул:

— Здорово. Олегу это понравится. И, боюсь, не только ему, если что.

Экран показал Левашова, сидящего за столом, заваленным радиодеталями, проводами, прочим электронным хламом, в котором Новиков не понимал и не желал понимать ничего. У него там зазвонил телефон, и Левашов снял трубку.

— А, это ты. Что надо?

— Ничего особенного. Надо, чтобы ты был здесь и сейчас. И учти, что мы тебя сейчас видим. Как в кино.

— Понятно. Кто это мы?

— Я и девушка со звезд.

— О! Ирочек, я тебя приветствую, — он изобразил улыбку. — Ты с какой стороны? Куда кланяться?

— Ладно, потом будешь политес соблюдать. Я отключаю, действуй. Запиши адрес.

— Лечу…

Андрей положил трубку и глазами показал Ирине на тумблер. Она выключила экран.

— Ну, пойдем ставить чай. Олег наверняка голодный!

Не успели они налить чайник и поставить его на огонь, как прозвенел звонок. Ирина пошла открывать и вернулась вместе с Левашовым.

Вид у нее был слегка растерянный. Левашов стряхивал снег со свитера.

— Ну и погодка, черт бы ее…

— Точность у тебя уже приличная, — сказал Андрей.

— Куда там. Метров на сто промазал. И боялся куда-нибудь в стену влипнуть. Рано еще радоваться. Это не аппарат пока, а фокус для цирка…

Ирина ничего не понимала, она видела только, что Левашов попал сюда внепространственным способом, и значит, — он все-таки сделал, что хотел!

— У тебя получилось?! И все сам, за три года?

— Отчего же сам. Вон Андрей помогал. За пивом и сигаретами бегал, — вежливо ответил Левашов. — Я слышу, у вас тут мясом пахнет. И еще чем?

— Ради такой встречи и «Наполеона» не пожалею. Мой бывший коллекционировал…

— Кстати, Ир, ты мне так и не сказала, что у тебя там вышло с твоим мэтром, — Новиков мгновенной гримасой очень похоже изобразил ее мужа.

Ирина засмеялась.

— Да так. Обычная история. Его ищущая натура нашла себе другой объект и источник вдохновения. Я, конечно, не возражала. Устала, честно сказать. И получила отставку с мундиром и пенсией. В смысле, устроил он мне эту вот квартирку, презентовал «семерку», и мы красиво расстались. В день рождения он шлет мне букет белых роз…

— Как трогательно. Чувствуется воспитанный человек… Ладно, а чем конкретно мы можем тебе помочь?

Ирина объяснила, в чем заключается суть и способ временного перехода, такого, каким она переправила в прошлое Берестина. Уточнила, в чем разница. Они вдвоем с Левашовым, перейдя на какой-то заумный язык рисунков, формул и символов, начали горячо спорить о чем-то и что-то выяснять. Новикову это было недоступно, а потому — скучно.

Он перешел к стеллажам, стал листать книги.

Удивительная вещь судьба! Ей было угодно, чтобы столько лет назад он остановился у перил Устьинского моста в печали и меланхолии, окликнул вдруг проходящую мимо девушку… И такие из этого произошли последствия. Может быть, действительно жизненно важные для целых двух вселенных? Возможно ли это? И не права ли тогда Ирина со своими теориями? А если даже и права? Он-то сам все равно поступал только так, как находил нужным. Нет ни в чем ни вины его, ни заслуги. А вот если Ирина останется навсегда на Земле, встретит своего Берестина и будет счастлива — чего еще ему-то желать? Он столько доставил ей тяжелых минут, что если сейчас поможет ей, то хоть как-то искупит свою вину перед ней.

Ирина и Левашов, кажется, договорились. Андрей вернулся к столу.

— Придется выйти на улицу. Отсюда не выйдет, — сказала Ирина. — Сейчас я оденусь соответственно сезону там, и пойдем… Вот это все, — она показала на свою аппаратуру, — можете забирать себе. Мне больше не нужно, а вам пригодится в ваших экспериментах…

Левашов погасил в глазах жадный блеск и сказал:

— Только, Ира, надо ведь сказать Андрею…

— Что? — вскинул голову Новиков. Его задело, что теперь у них появились отдельные от него тайны.

— То, что имеется одна… м-м-м… техническая, а может, философская тонкость. При наложении миров и времен возможен вариант, в котором нас просто не будет. Вообще.

— Это то есть как? — поднял бровь Новиков.

— Вот так. Просто. Про интерференцию слышал? И мы, вроде волн, можем наложиться сами на себя, и привет… Митькой звали.

— Увлекательно… — сказал Новиков. Ему до смерти надоели вдруг все эти парадоксы.

— Ну, наложимся… И как это будет выглядеть?

— А как выглядел бы мир, если бы ты совсем и не рождался? Да и твои родители тоже. Здорово бы тебя это угнетало?

— А зачем тогда нам все это нужно?

— Получается, что если мы этого не сделаем, то же самое может выйти само собой. И даже хуже…

— Уловил. Если б покойник сходил с бубен, еще хуже было бы. Что вы мне голову морочите? Я все равно в этом деле за болвана, так и спрашивать нечего. Аге квод агис, сиречь — делай свое дело и не высовывайся.

— Спасибо, Андрей. Ты даже сам не знаешь, какие вы с Олегом ребята… — сказала Ирина тихо.

— Ну да! Еще как знаю.

— Я постараюсь сделать все, чтобы устранить всякие парадоксы. Риск минимальный… И если все пройдет хорошо, я появлюсь здесь не раньше завтрашнего утра. Чтобы вас не шокировать…

Она ушла в спальню переодеваться, и друзья остались одни.

— Сможешь? — спросил Новиков.

— Думаю, да. Ничего тут сложного нет, оказывается. За исключением неизбежных в море случайностей.

— Смотри… — прозвучало это у Андрея чуть ли не угрожающе.

Ирина появилась одетая просто, но элегантно. В черном кожаном пальто, в широкополой шляпе, с трехцветным шарфом на шее. У Новикова защемило сердце. Вдруг он видит ее в последний раз?

— Я готова…

— Иди, Олег, мы догоним, — жестко сказал Новиков.

Левашов вышел.

Андрей несколько секунд смотрел ей в глаза. Увидел, что губы у нее вздрагивают. Взял ее за руку, улыбнулся.

— У тебя часы есть?

— Конечно, — удивленно ответила Ирина. Новиков сдвинул вверх обшлаг ее пальто. Посмотрел. Часы хорошие, кварцевые. Резким движением отстегнул замок, подержал часы на ладони и неожиданно сильно ударил их об стол. Она непроизвольно ахнула.

— Вот. Теперь не забудешь. Когда встретишь своего Берестина, проживешь там, сколько положено, вот в этот день и час с минутами, не сочти за труд, сними трубку и позвони. Вот сюда, на этот номер. А я буду здесь ждать. Когда встретимся, я тебе новые часы подарю.

Она судорожно вздохнула и, закинув руки ему на шею, коснулась губами его губ.

— Давай присядем на дорожку, — сказал он шепотом.

…Вышли во двор. В квадрате стен метался ветер, закручивая снег десятками беспорядочных смерчей и вихрей. Ирина сама выбрала место, указала, где стать Левашову, что делать Новикову.

Олег сосредоточился, закусил губу и нажал кнопку универсального блока, того самого золотого портсигара, из которого Ирина угощала Новикова сигаретами на своей даче. Обоим, и Левашову, и Новикову, показалось, что на мгновение исчезла сила тяжести или они стремительно провалились, как это бывает на скоростных лифтах. Снег стал черным. И все. Ирины больше не было.

Они вернулись в квартиру. Левашов был лихорадочно возбужден.

— Слушай, это гениально. И так просто. Теперь я даже не представляю, что сделаю. Мой синхронизатор — мура, каменный век… Метод сгибания пространства об колено. Теперь-то мы спокойно сможем посмотреть, что это за пространство в тот раз приоткрылось и где оно от нас прячется. Ты знаешь, я догадался. Это же я сел на ее канал, у нее как раз в тот день связь прервалась! Я еще удивился, откуда вдруг проскочила такая стабильность поля, и расход энергии почти нулевой…

— Помолчи, а? — оборвал его Новиков.

Он вновь стал у окна, закурил, хотя во рту и так было горько. Смотреть во двор, где исчезла Ирина, ему было тяжело, но он смотрел. Он только сейчас понял, как ему хотелось, чтобы у Левашова ничего не вышло и Ирина осталась здесь. Что же, выходит, все-таки он с опозданием на десять лет влюбился наконец в эту несчастную глупую девчонку? Хотя — это бывает. Его же теория дает объяснение. Да, были они одной серии, но не было у них совпадения по фазе. Вот только когда эта фаза совпала.

— Старик, что с тобой? Гайки отдаются? Брось! Все будет о'кей! Я ее точно отправил. А хочешь, и тебя следом?

Левашов взял со стола едва начатую бутылку с обрюзгшим императором на этикетке, подвинул фужеры.

И тут, внезапно и резко, как топор по натянутому якорному канату, по нервам ударил телефонный звонок…

Глава третья. Гамбит бубновой дамы

Вечер удался на редкость. Не так уж часто друзьям случалось собраться втроем, никуда не спеша и ни на что не отвлекаясь.

Левашов на днях вновь подскочил в Москву после трех коротких рейсов на Геную и Риеку, а у третьего из их когда-то неразлучной компании, Сашки Шульгина, жена сегодня утром уехала на воды, и он по этому случаю был раскован и приподнято-весел.

Олег привез датское пиво «Тюборг», Андрей по случаю разжился ведром крупных живых раков, их тщательно сварили со всеми нужными специями и потом долго, истово хрустели клешнями, высасывали лапки и поедали нежные, бело-розовые шейки, пахнущие укропом и тмином.

Много говорили — как встарь, ни о чем и обо всем сразу. И казалось, ничего еще не было и молодость не прошла. Даже Сашка отключился от своих вечных проблем и снова блистал своеобразным остроумием, составившим ему сомнительную славу еще во время оно.

Он вообще был своеобразным парнем, нынешний старший научный сотрудник института судебной психиатрии. Бросала и заносила его сложная натура так, что не расскажешь сразу. То он в студенческие еще годы вдруг оказывался в академическом отпуске и прибивался к эстрадной студии сомнительной репутации, то, разочаровавшись в искусстве или в своем месте в искусстве, что точнее, восстанавливался в вузе и поражал наставников рвением и способностями. Вместо аспирантуры выбрал по распределению Хабаровск и три года гонялся по тайге за чудом уцелевшими шаманами, надеясь выведать у них некие тайны сверхчувственного. И, по слухам, что-то такое вроде бы выведал. Возвратившись в Москву, взял себе жену из театра на Таганке и до сих пор не мог найти из этого положения разумного выхода. И много еще всякого с ним происходило. Хотя теперь он, кажется, остепенился.

Впрочем, Новиков не обольщался видимым благообразием. Он всегда помнил, что черного кобеля не отмоешь добела. И ждал…

Наконец, с раками покончили, умыли руки и приступили к главному. Намечена была на сегодня серьезная игра. Классика — до утра, по гривеннику вист.

Шульгин распечатал новую, специально для этого случая припасенную колоду, выбросил лишние карты, со слегка нарочитой сноровкой старинного пароходного шулера стасовал, раздали — дело пошло.

Пулька сегодня складывалась на редкость увлекательно и удачно для Новикова. Мизера, как им и положено, ходили парами, какие нужно — игрались, а прочие ловились, то и дело возникали комбинации неожиданные и даже поразительные, вроде девятерной без трех у Шульгина при его ходе. Ну и тому подобные коллизии, понять, оценить и насладиться которыми может только истинный поклонник игры.

Попутно Левашов продолжал свои многолетние попытки склонить Шульгина бросить размеренную и, по его же словам, исчерпавшую себя жизнь и перейти к нему на танкер судовым врачом. Сашка в принципе был не против, но, как всегда, его что-то удерживало. На этот раз — жена.

— Есть у меня отчетливое ощущение, что в мое долгое отсутствие она обязательно загуляет… — вздохнул он, делая снос.

— Если ей захочется, она и так загуляет. Не далее, как завтра. В Кисловодске, — пожал плечами Новиков.

— Это совсем другое дело. Здесь от меня ничего не зависит, а кроме того, развлечься на курорте — это даже естественно… Если же я уйду в моря, ей придется заниматься этим в домашних условиях, что аморально. Тем более, от меня же потребуется снабжать ее и ее приятелей деньгами, чеками, импортным барахлом, то есть финансировать грехопадение. Не вижу интереса. И не думаю, что прелести дальних странствий окупают такой вот семейный расклад…

Шульгин был, пожалуй, единственный человек, которого Новиков никогда до конца не понимал, невзирая на многолетнюю дружбу. Он не мог с уверенностью определить, когда Сашка говорит серьезно, а когда валяет дурака. И причина была до удивления простая. Не интересуясь психологией специально, Шульгин как-то, от нечего делать, проштудировал взятый у Новикова трактат о логических связях высших порядков, и эта отрасль схоластики настолько его увлекла, что с тех пор он неумеренно ею злоупотреблял. А общеизвестно, что если один из собеседников умеет строить вторые, третьи и так далее связи, а другой об этом его умении знает, то из замкнутого круга антиномий им уже не выбраться никогда. Любое предположение становится равно истинным и ложным. И самым мучительным было то, что Новиков в силу навязчивой идеи не мог избавиться от потребности разобраться, когда же Сашка говорит то, что на самом деле думает или чувствует. Сейчас, в частности, он может быть прав, опасаясь за нравственность своей «кобры» и выдвигая это за причину, мешающую отправиться в плавание. Но ни один порядочный человек о своей жене говорить так в обществе не станет, следовательно, он валяет дурака, маскирует истинную причину нежелания плавать. Но, зная, что собеседники именно так и воспримут его слова, он вполне может позволить себе сказать правду, в которую никто не поверит, тем самым облегчив себе душу и заставив друзей доискиваться до истинной причины, не пускающей его в моря. И эти построения можно продолжать до бесконечности…

Левашов, к его счастью, в такие тонкости не вдавался, поэтому только мотнул головой, не отрывая глаз от карты:

— Ну и зря. Бабы все одно как пожелают, так и сделают. А мы скоро переходим на регулярную японскую линию, и ты бы вволю попрактиковался в языке. Может, повидал бы наконец живых ниндзя…

Шульгин не успел ничего ответить. Новиков удачно разыграл третьего валета, взял необходимую седьмую взятку, и тут в прихожей мерзко заквакало устройство, заменявшее Левашову дверной звонок. Он сделал эту штуку от нечего делать и часто развлекался, наблюдая за реакцией застигнутых врасплох отвратительными звуками. Были случаи, когда чересчур впечатлительные гости, особенно женского пола, навсегда после этого прекращали с ним дипломатические отношения.

— Кого это там принесло? — пробурчал Левашов. — У нас все дома… Открой, — кивнул он Новикову, ближе всех сидевшему к двери в прихожую, — а я пока раздам…

Андрей записал себе законную четверку и пошел открывать.

За порогом стояли двое мужчин, прилично, даже респектабельно одетых. Один — лет пятидесяти, плотный, коренастый, очень похожий на Баниониса в «Мертвом сезоне», второй, что помоложе, больше напоминал Ланового. Андрей сразу отметил это странное двойное сходство, раньше даже, чем произнес отразивший его недоумение вопрос:

— Чем обязаны?

Младший сделал шаг вперед, как бы стараясь оттеснить Новикова и войти в прихожую, но Андрей инстинктивно заслонил ему путь и повторил вопрос, но уже в более простой форме.

Тогда вперед выдвинулся старший и, делая любезную улыбку, отчетливо, как диктор телевидения, произнес:

— Простите, пожалуйста, здесь проживает Седова Ирина Владимировна?

Новиков обычно играл в преферанс, а не в покер, но лицом, тем не менее, владеть умел. В долю секунды он, как водитель в аварийной ситуации, осознал и оценил обстановку.

— Как вы сказали? Седова? Вроде есть что-то такое… — И крикнул в глубину квартиры: — Олег! Тут твоей соседкой интересуются… — А когда появился Левашов с картами в руках, торопясь его предупредить, повторил: — Вот ребята твою соседку спрашивают. Она же Седова, да?

Левашов, привыкший на лету подхватывать предложенные обстоятельства, подыграл точно.

— Есть такая. Седова. Вон в той комнате живет. Подселили, чтоб их, а я себе думал комнату оттяпать…

Посетители словно бы растерялись.

— А она дома? Можно ее увидеть? — И снова попробовали мимо Новикова проникнуть в квартиру.

— Не, ребята, — ответил Олег, становясь рядом с Новиковым. — Нету ее. С утра умелась. А куда — она не докладывает…

Гости растерялись еще больше, стали переглядываться, молодой зачем-то полез в карман, потом, словно спохватившись, вытащил руку.

— Она какая из себя? Высокая, лет двадцати семи, красивая светлая шатенка, правильно? — спросил старший.

— Правильно, правильно, только нету ее, я же сказал. Может, что передать?

— Нет, спасибо, не надо. Мы лучше позже зайдем…

— А куда позже, первый час, — показал часы Новиков. — Она уже где-то в другом месте ночует, — и усмехнулся соответственно. — Если завтра только, после работы…

— А где она работает?

— А кто ж ее знает? Мы с ней и не разговариваем почти. Гордая… Так, поздороваемся, если на кухне встретимся, и все. По науке где-то трудится. А может, вовсе и не по науке, может, официанткой в «Национале»… Дома редко ночует. Ладно, ребята, если у вас все — привет. А то дела стоят… — Левашов показал карты и подмигнул.

Новиков развел руками и невежливо захлопнул дверь.

Секунду или больше друзья молча смотрели друг на друга.

— Ходят… хрен их носит… — громко и зло сказал Новиков, в надежде, что за дверью его услышат. — То грузины, теперь еще эти… — и медленно, разборчиво выругался.

— А тебе что? Пошли они все… — Левашов взял его за рукав и потянул в комнату.

— С кем вы там зацепились? — начал Шульгин, но, увидев лицо Новикова, замолчал.

Левашов повернул регулятор громкости магнитофона, резко прибавив звук, перенес одну из колонок на подоконник и прислонил диффузором к стеклу. Вторую направил в сторону двери, стол же оказался как раз между ними. Эти меры безопасности, широко освещенные в соответствующей художественной литературе, вполне могли оказаться или ненужными, или бесполезными, но ничего другого в голову ему не пришло. А даже ненадежные предосторожности все равно лучше никаких.

Шульгин, с интересом наблюдая за манипуляциями Левашова, ждал продолжения.

Новиков взял у него из рук сигарету, несколько раз глубоко затянулся.

— Беня, — сказал он тихо, возвращая сигарету, — Беня, мине сдается, что у нас горит сажа…

Он говорил это, а думал сразу о многих вещах одновременно. О том, например, что особенно и не удивлен, сказал же он когда-то Ирине, что «наверху» могут не одобрить ее поведения. И о том, что судьба, или рок, или предназначение, или нечто их заменяющее наверняка существует, иначе отчего же именно сегодня — не раньше и не позже! — он оказался здесь? И как раз в той компании, которая единственно и подходит для всего, что теперь предстоит. И что нужно все объяснить ребятам, причем так, чтобы «гости», даже если и слышат их сейчас, ничего не поняли и не заподозрили. И как вообще использовать те несколько часов, которые еще есть в их распоряжении…

Он повернулся к Левашову и сказал:

— Твоя сдача, так и раздавай. — И пока Олег бросал карты, словно между прочим обратился к Шульгину: — Что-то я давно ничего интересного не читал. То ли дело раньше книжки попадались… Помнишь, про философа греческого…

Шульгин кивнул.

— Вариант «Никомед», что ли?

— Вот-вот. «Одиссей покидает Итаку» и тому подобное…

Новиков имел в виду бесконечный авантюрный роман, который он писал в студенческие годы, единственными благодарными читателями которого как раз и были Левашов и Шульгин. Роман, возможно, и не отличался особыми художественными достоинствами, но был переполнен самыми невероятными приключениями, погонями, побегами и преследованиями, большая часть которых происходила в городе, сильно напоминающем Москву. Герои тоже походили на автора и его читателей, да вдобавок каждое сюжетное хитросплетение, маршруты головоломных погонь друзьями подробно разбирались и обсуждались на предмет их правдоподобия и практической исполнимости, порой даже проигрывались на местности, если возникали сомнения. Роман этот служил им неплохим развлечением. И теперь Андрею достаточно было назвать соответствующую главу или ситуацию, остальное в пояснениях не нуждалось.

Само же название романа и его глав проистекало из тогдашнего увлечения друзей античной историей и философией.

Левашов закончил сдавать, и Новиков, как ни в чем не бывало, взял со стола свои карты, развернул их привычным веером.

— Раз собрались, так надо играть. Вот… — Он выбросил на стол бубновую даму. — С ней все понятно? Как следует из правил, дама бьется, своя и чужая… — и положил рядом с ней короля и валета, со значением показав их друзьям.

— Тут уж ничего не поделаешь, правила. И выход, я понимаю, один…

— Если правила не устраивают, их надо менять, так? — лениво поинтересовался Шульгин, хотя в глазах у него уже посверкивали искры разгорающегося азарта.

— Иногда за это бьют подсвечниками… — вставил Левашов.

— Трус в карты не играет. Поэтому главный вопрос — на что именно эти правила стоит поменять?

— Лично мне всегда импонировали шахматы, — сказал Новиков. — Возвышенная, спокойная игра, все чинно, благородно… Особенно одна штука. Гамбит называется.

Левашов усмехнулся, встал из-за стола, словно в сомнении, выглянул в прихожую, потом вернулся.

— Это изящно. И может сработать. Но пульку надо закончить до утра. Завтра некогда будет. У меня по программе пикничок намечается. Натурально — на обочине. На правой. Не доезжая известной дачи. Так что желающих приглашаю поучаствовать… — Левашов тоже увлекся импровизацией, стараясь говорить так, чтобы друзьям все было ясно, а для любого постороннего слова звучали вполне обыденно.

— Обязательно, — кивнул Шульгин. — Женщины за нами, техника ваша…

— Тогда я лучше прямо сейчас домой пойду. Потом доиграем. Спать хочется… — сказал Новиков. Вытащил из кармана ключ от своей квартиры и протянул Левашову. Отдал и показал три пальца. Левашов глянул на часы и кивнул. Потом взял со стола пачку сигарет. Покачал ее на ладони.

— Не зря я всю жизнь не любил курящих женщин. Вечно с ними через это всякая мура происходит…

Новиков понял, что он имеет в виду универсальный блок Ирины, в виде портсигара, который так и остался у Левашова после той февральской ночи. И что Олег считает, будто по этому блоку, очевидно, излучающему какой-то сигнал, пришельцы и вышли на квартиру именно Левашова. Действительно, ничего другого придумать было нельзя. И поняв это, Новиков обрадовался. Значит, логика пришельцев хотя бы в первом приближении поддается анализу. И еще — их технический уровень, судя по этому, отнюдь не сверхъестественен. Неважно, каков принцип, но эффект сопоставим с земными аналогами. Примитивная пеленгация. По-другому Ирину найти они не могут.

«Пока не могут», — уточнил он свою мысль. Не застав ее здесь, убедившись, что пеленгация подвела, они даже чисто человеческими способами за несколько дней могут пройти по всей цепочке ее биографии и выяснить все — и нынешнюю фамилию, и адрес. Так что времени практически нет. Дебют, миттельшпиль, эндшпиль — играть надо все сразу, и все в цейтноте.

— Если б та дама вовремя не бросила курить, было б еще хуже, — подал вдруг голос о чем-то своем задумавшийся Шульгин, не отрывая глаз от листа бумаги, на котором он уже несколько минут выписывал колонки двух- и трехзначных чисел.

— Тогда вообще говорить было бы не о чем… — пожал плечами Левашов.

— Хватит, ребята, — подвел черту Новиков. — Оставим сослагательное наклонение до спокойных времен. «Одиссею действительно пора покидать Итаку».

Это была условная фраза из его романа, после которой там начинались самые захватывающие события.

Андрей сунул в нагрудный карман пачку сигарет, похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли спички, и пошел к двери, считая, что все сказано. Но Шульгин не был бы сам собой, если бы и тут не ввернул одну из своих двусмысленностей.

— Пусть только Одиссей будет повнимательнее, а то как бы Пенелопа не оказалась Цирцеей.

— Я всегда говорил, что с классикой у тебя слабо. Пенелопа осталась на месте, Одиссей поехал спасать Елену. А это две большие разницы…

— Ну-ну, тебе виднее… — Шульгин изобразил на лице усмешку в стиле Арамиса, с которым одно время себя отождествлял. — Только с этими… дамами всегда есть шанс ошибиться.

Андрей промолчал, вскинул к плечу сжатый кулак и вышел.

Он прошел через пустынный и темный двор. Ветер шумел в кронах тесно обступивших дорожку старых берез, ветви раскачивались перед единственным горящим фонарем, и по асфальту метались изломанные тени. Никого не встретив, Андрей пересек проспект и почти вбежал в приземистую шайбу станции метро. В вестибюле и на эскалаторе было пусто, снизу по шахте тянул ровный поток пахнущего резиной воздуха. «Тот час, когда в метро закроют переходы…» — сказал он вслух и, прыгая через три ступеньки, побежал по слишком медленно ползущему эскалатору.

…Минут через десять после ухода Новикова из квартиры вышел Шульгин. Только он пошел не вниз по лестнице, а вверх. Поднялся на последнюю площадку, взятым у Левашова ключом открыл чердак и, подсвечивая фонариком, долго шел по хрустящему шлаку среди стропил, подпорных столбов, дымоходов, оставшихся от времен печного отопления, каких-то ящиков, измазанных известью бочек, обломков мебели и прочего хлама, скопившегося чуть ли не с довоенных времен. По крайней мере, четверть века назад, когда они играли здесь в героев «Тарантула», все на этом чердаке было так же. Он пересек почти бесконечную в темноте длину дома, с трудом отжал щеколду заржавленного замка, открыл толстую дверь и очутился в первом, выходящем совсем на другую улицу подъезде.

Специально припасенной тряпкой он обмахнул пыльные туфли и не спеша пошел вниз, чтобы на углу поймать такси.

…Улица была узкая, запущенная, словно бы и не столичная совсем. Под ногами тускло отсвечивала брусчатка мостовой, поблескивали изогнутые плети трамвайных рельсов. Вдали, между крышами, косо висел узкий серп растущего месяца. Ободранные и грязные фасады домов начала века в ночной темноте приобрели даже некоторое мрачное величие. Насколько доставал взгляд, никаких признаков жизни не замечалось в их многоэтажных громадах, и лишь одно окно слабо светилось на третьем этаже в середине квартала. Невольно хотелось узнать: кто там живет, отчего не спит, что делает при едва светящейся лампе, а может, и при свечах? При взгляде на такое окно тянет на размышления.

Новиков остановился на перекрестке. Влево и вправо тянулся еще более узкий и глухой переулок. «Не Москва, а прямо тебе трущобы старого Чикаго…» — подумал Андрей. Его вдруг охватило чувство необыкновенной остроты и реальности существования. Пронзительное до озноба. Чувство, которое у большинства горожан давно и окончательно задавлено стремительной монотонностью городской беспросветной жизни, когда годы мелькают так же быстро, как недели, и нет ни времени, ни повода «остановиться, оглянуться».

Ведь это именно он, Андрей Новиков, стоит здесь и сейчас. Он жив, полон сил, он чувствует и мыслит. Есть только он, и это мгновение настоящего… Именно с ним и сейчас все это происходит — то, чего никогда еще и ни с кем не случалось. Он задумал и проводит немыслимую для нормального человека операцию, начал и ведет борьбу против целой суперцивилизации и, что самое смешное, твердо намерен выиграть. Пусть там дальше что угодно случится, но этого вот длящегося мгновения, ради которого, наверное, и стоит жить, никто у него не отнимет.

Подобные вспышки удесятеренного ощущения жизни и самого себя бывают почти у каждого человека, хотя и вызываются разными причинами. У одного это тихое шуршание опадающих листьев в березовой роще, у другого дым углей и запах шашлыка на берегу озера Рица, третий вообще постигает, что и он жил, только на смертном одре.

Из подворотни раздался тихий свист и вернул Новикова к прозе текущего момента. Андрей шагнул в темноту, густую и липкую, как тот запах, что заполнял двор и которого он раньше будто и не замечал.

У стены Шульгин курил в кулак, короткие алые вспышки высвечивали только усы и часть подбородка.

— Ну? — спросил Новиков.

— Все чисто, — суфлерским шепотом ответил Шульгин. — Только не дурака ли мы валяем? Разыгрались… Ни хрена за нами никто не следит.

— Ничего… Не пренебрегай. Осторожность еще никого не подводила. И шансов у нас не так много, чтобы разбрасываться…

— Ага. А они сидят щас в тепле и уюте и наблюдают за нами по стереофоническому экрану… Во, думают, дураки.

— И это возможно. Но вряд ли… Да и при этом раскладе мы их все равно обдурим. Это я специально для них говорю, чтоб подзавелись, если слышат. Им еще азартнее будет угадывать, что же мы для них приготовили…

— Само собой… А все же мандражно чуток, а?

— Я пока держусь, со мной это после дела начнется… — Новиков торопливо дотянул сигарету до фильтра и чуть было тут же не зажег вторую, но воздержался, чтоб не давать нервам воли. — Пойду я, Саш. Ты меня доведи до места, а потом езжай…

Очень редко за последнее время им удавалось ощутить состояние такого полного психологического контакта. Давно привычной стала манера постоянной иронии по отношению к чему угодно, почти бессознательного ухода от любого проявления подлинно серьезных и искренних чувств. Пришло это еще с конца шестидесятых, когда в их кругах стало обычным доказывать друг другу: нет и не может быть в этой жизни проблем, заслуживающих того, чтобы терять из-за них присутствие духа и особого рода скептический оптимизм. В полном соответствии с заветами Марка Аврелия, императора-стоика. «Не теряйте мужества, худшее впереди…»

А сейчас вдруг оба одновременно почувствовали, что не надо, не стоит хотя бы сейчас продолжать эту пережившую свое время игру. Все же привычка взяла верх, Андрей сдержался, слегка толкнул Сашку кулаком в плечо и вышел из подворотни.

С улицы Гиляровского он свернул в Самарский переулок. На углу темнела телефонная будка с выбитыми стеклами. Трубка, к счастью, была на месте, и Андрей на ощупь набрал номер. Светящиеся стрелки «Штурманских» показывали четверть третьего, и ждать, пока на той стороне проснутся, пришлось довольно долго.

Наконец монета провалилась внутрь, и сонный голос Берестина ответил:

— Слушаю…

— Десантник, это я. Ничему не удивляйся, ничего не переспрашивай, соображай быстро и отвечай только «да» или «нет». Ирина у тебя или дома?

Берестин в трубке сразу вскипел:

— Слушай, какого черта?

— Стоп! Без эмоций? Да, нет?

— Наверное, дома, но…

— Стоп! Слушай… — Новиков надеялся, что если даже пришельцы наблюдают за ним, они не сумеют сразу включиться в линию, определить, кому он звонит и где установлен аппарат собеседника. — Кое-что случилось. Твою знакомую ищут земляки. Бегом к ней, передай мои слова, заводите мотор и вперед. Запоминай маршрут: до агитатора, горлана, главаря, там разворот, и гони к площади того, что было много лет назад 18 марта в городе с железной башней. Там осмотрись и медленно езжай вдоль рельсов туда, где высаживал Ирину у дома подруги. По твоим мемуарам. На углу там гастроном, притормозишь на секунду… По пути оглядывайся…

— Ты что, перебрал? — раздраженно-растерянно спросил вдали Берестин.

— Встретимся — подышу. Если понял и запомнил — вперед! И учти: на все — ровно час…

— Туда и быстрее можно…

— Слушай! — вскипел Новиков. — Быстрее всего мне было самому к ней прийти и тебя не тревожить… Значит надо, раз говорю. Вперед! — И хотя Берестин что-то еще хотел сказать или спросить, Андрей нажал на рычаг.

Примитивный, конечно, код, но кто не знает Москву, как Берестин, ничего не поймет, или не сразу и не все…

Вдоль бесконечной ограды парка Андрей обошел по кругу Дом Советской Армии, быстрым шагом пересек длинную пустую аллею, свернул на улицу Дурова. Здесь, в густой тени зарослей жасмина, ему была известна укромная, хитро расположенная скамейка, куда он — в то еще время — приходил со знакомыми девушками. Надежно прикрытый тыл и отличный обзор всех возможных подходов. Он сел и, наконец, позволил себе расслабиться.

Было тревожно и одновременно весело. Такое ощущение посещало его время от времени. Последний раз, например, — в сельве, когда он остался один на дороге у джипа, а совсем неподалеку сухо потрескивали короткими очередями АКМ, а в ответ им отрывисто и хлестко били самозарядки Гаранда.

Он сделал все, что в этих обстоятельствах можно было придумать и сделать за столь короткое время. Если этого достаточно, можно играть дальше. Если же пришельцы умнее или технически оснащеннее, чем он предполагает, тогда, конечно, дело другое. Наверх вы, товарищи, все по местам… Но думать об этом пока не стоит.

Тишина стояла просто поразительная. Впрочем, район здесь тихий, машин и днем немного, а уж сейчас… Поэтому треск промчавшегося вдоль улицы тяжелого мотоцикла заставил его вздрогнуть. Он посмотрел на часы. Пожалуй, пора. Как раз дойти не спеша…

Ирина спала плохо. С вечера ее томила беспричинная тоска, тревога, беспокойство. Неоформленная потребность куда-то пойти, что-то немедленно сделать… Временами эта тяга становилась почти непреодолимой. Внутри будто дрожала натянутая до предела струна. Ей хватило выдержки и здравомыслия не поддаться странному состоянию, которое было для нее абсолютно непривычным, но этому не было сил удивиться. Она заставила себя лечь и даже задремать, но и во сне успокоения не наступило. Вначале мелькали отрывочные, бессвязные картины и образы, а потом ей приснился сон.

Она идет по вечерней улице. Торопится, потому что опаздывает в кино, на фильм, который надо обязательно увидеть. Почти вбегает в пустой вестибюль. Билетерша машет рукой, показывает на часы. Ирина знает этот кинотеатр. Из фойе в зал нужно пройти по изогнутому дугой коридору. И она сначала быстро идет, а потом и бежит. И вдруг с нарастающим ужасом замечает, что коридор все удлиняется и удлиняется, пол становится все более наклонным, медленно гаснут бра по стенам, а впереди начинает клубиться черный, все густеющий туман. Ее накрывает волна ледяного озноба. Ирина поворачивается и бежит обратно. У нее подламывается каблук, она сбрасывает туфли и бежит босиком. Стены впереди начинают сдвигаться. Но все же она успевает, обдирая плечи, в узкую щель выскочить наружу. И тут ей наперерез бросается билетерша. Раскинув руки, будто панночка из «Вия», старается поймать Ирину. Лицо старухи страшно и непрерывно меняется.

Ирина просыпается с отчаянным криком. Сердце колотится так, что от его ударов вздрагивает все тело. И не проходит ощущение ледяного озноба.

Включив свет, Ирина долго лежала, глядя в потолок. Мысль о том, чтобы вновь попытаться заснуть, она сразу отогнала. Если снова приснится что-нибудь подобное…

И в это время на столике тихо загудел телефон.

Ох, эти ночные внезапные звонки! Бывает, что от них сгорает больше нервных клеток, чем у летчика-штурмовика при заходе на цель…

Голос Алексея, недовольный и вместе с тем растерянный, вибрировал в трубке.

— Только что звонил твой приятель…

— Что? Что он сказал?

— Говорит, встретился с твоими земляками. Чтобы я срочно бежал к тебе и мы ехали…

— Все! Ничего не говори! Выходи на улицу, я минут через двадцать подъеду. Жди на углу на квартал ниже дома… — Она бросила трубку.

Вот и случилось. Она сразу поняла смысл слов Новикова и все его предосторожности. Андрей, как всегда, действует быстро и единственно верным в его положении способом. Только непонятно, почему они пришли к нему.

Ирина торопливо оделась. На пороге, уже выходя из квартиры, оглянулась. Придется ли вернуться сюда еще раз? Или она уходит навсегда? Сейчас Ирина особенно отчетливо осознала свою принадлежность к миру людей и почувствовала мучительный, пульсирующий и ноющий, как зубная боль, страх при мысли о встрече со своими коллегами и соотечественниками.

Торопясь и нервничая, Ирина открыла гараж, завела двигатель и, не прогревая его, чего обычно не допускала, выехала на улицу.

Теперь прояснилась и причина непонятного состояния и ночного кошмара. Очевидно, явившись к Андрею и не обнаружив там ее (как, интересно, он сумел от них вырваться?), гости, а точнее — агенты неизвестной ей службы, начали ее искать.

Ирина понятия не имела об аппаратуре, которую они могли в этом поиске использовать. Она вообще знала о назначении, организации, методах работы и техническом оснащении своих старших коллег гораздо меньше, чем рядовая землянка ее лет знает о таких учреждениях, как ЦРУ, АНБ, БНД, Моссад и прочее. Здесь выходят десятки и сотни книг, фильмов, статей, отражающих их деятельность — с той или иной степенью достоверности. Там же — ничего. Мрак, туман, молчание и тайна…

Но исходя из общего представления об уровне развития техники, она могла вообразить, как поисковый луч, настроенный по ее характеристикам, кружит по городу, пытаясь ее зацепить. И самые первые, на пределе дальности, контакты уже оказали такое воздействие на ее психику и нервы. И как хорошо, что Новиков, даже не зная сути дела, опять пришел к ней на помощь, потому что, нащупав ее, локатор стал бы автоматически подстраиваться, и очень скоро возросшая интенсивность воздействия полностью подавила ее индивидуальность, она пошла бы по лучу, как те крысы на звук дудочки…

Теперь же, предупрежденная, она сумела заблокировать свое подсознание от волнового воздействия.

Ей стало легче, но тут же она подумала, что ничего эта маленькая победа в принципе не меняет, все равно они ее найдут, и Новиков ей ничем не поможет, потому что против профессионалов из ее мира он, каким бы ни был надежным парнем и верным другом, не более чем ребенок детсадовского возраста против рейнджеров.

И все же она ехала туда, где ждал ее Андрей. Больше в целом мире рассчитывать все равно было не на кого.

…Тихая теплая ночь, одинокая неспешная дорога по старым кривым переулкам, огонек сигареты, вкус и запах табачного дыма успокоили его настолько, что Андрей смог наконец рассуждать спокойно и почти отстраненно, анализируя происходящее, как чисто логическую задачу. Сценарий сомнения не вызывал, и он был почти уверен, что сумеет его выполнить. А вот другая сторона проблемы внимания заслуживала.

Зачем? — вот вопрос. Хорошо, что ни Сашка, ни Олег сразу об этом не спросили. Он ведь и сам этого до конца не знает. Там, у Левашова, он просто подавил друзей своим напором и решительностью, сразу переведя проблему в сферу практической реализации. По известному, хотя и не нашему принципу: сначала стреляй, потом думай.

А думать-то все равно надо.

Неужели им руководит действительно чистый альтруизм, и он, не колеблясь, рискует жизнью — своей и своих друзей, только ради того, чтобы попытаться помешать выяснению отношений между существами, глубоко людям чуждыми, посторонними и, может, даже и негуманоидами? Какое право он вообще имеет на вмешательство в чужие дела?

Впрочем, это не из той оперы вопрос. Вмешиваться во что угодно, рисковать своей и чужой жизнью можно и нужно, но — ради высших ценностей. Долг, присяга, честь и так далее… Честь? Он же именно об этом говорил в свое время Ирине. И давал слово. Допустим. Но это опять только его личная проблема. И ведь, самое смешное, что в реальном общечеловеческом мире этой проблемы просто нет, потому что ее не может и не должно быть. Признано, что контакты с пришельцами будут совсем не такими, и не таким людям доверят их осуществлять. Соответствующую литературу читать надо. А он, некий Новиков А., если ему больше нечем заняться, играл бы в свой преферанс, не лез бы, куда не просят…

Андрей, как ему показалось, уловил некую нить. Вот-вот: не просят. А кто его должен просить? Если ждать, когда кто-то где-то сначала задумается, потом сообразит, согласует, с кем положено, и лишь потом, в установленном порядке, кого нужно попросит… Но как тогда быть с формулой: «Если не ты, то кто? Если не сейчас, то когда?» Да и в конце концов, будь на месте пришельцев просто граждане иностранного государства, собравшиеся причинить вред лицу, попросившему у нас политического убежища, и то их действия подлежали бы пресечению. А уж в данном случае — тем более. И кстати, друзья его среагировали именно так. Это он сгоряча вообразил, что они слепо ему подчинились, а они ведь тоже сразу суть вычленили.

Новиков улыбнулся невольно. В общем, еще раз подтверждается, что всякое первое побуждение обычно бывает благородным.

Он вышел на площадь перед Рижским вокзалом. Несмотря на позднюю ночь, людей было порядочно. Войдя внутрь, Новиков, ожидая условленного времени, покрутился среди встречающих и отъезжающих, попил теплой воды из фонтанчика, на секунду задержался у зеркала в туалете. Нет, вид вполне уверенный, губы не трясутся. А что, собственно, рефлексировать? Выбора нет и не было. «Жизнь принуждает человека ко многим добровольным действиям», — вспомнил он.

Из глубокой тени за выступом стены Новиков увидел подъезжающую «семерку» со знакомым номером и, не дожидаясь, пока она остановится, нырнул в переднюю дверцу. Ирина, сидевшая за рулем, повернула к нему бледное лицо. Глаз видно не было, но Андрей ощутил ее тревогу, страх, немой вопрос. Такой он ее еще не видел. И от этого сразу стал собранным, ироничным, не знающим сомнений — каким она его и знала.

— Привет! Молодцы, подъехали четко. Что значит десантная выучка! — он обернулся, кивнул Берестину. — А теперь по газам, Ира, и — вперед за орденами…

Ирина придавила акселератор.

— Что случилось? Теперь ты сообщишь, надеюсь? — спросил Берестин.

Новиков подробно рассказал обо всем. Берестин заговорил первым.

— Это похоже на правду, Ира?

Она не успела ответить.

Машина выскочила на перекресток, и Новиков, не успев даже понять, в чем дело, отчаянно выкрикнул «Стой!» и изо всех сил вдавил правую ногу в пол, словно сам сидел за рулем. Ирина среагировала одновременно, или, пожалуй, на полсекунды раньше, вывернув руль влево и резко затормозила. И тут же на них обрушилось что-то черное, громадное, бесформенное. Удар, лязг, звон, машину поволокло боком — и все кончилось. По улице, стремительно удаляясь, уносился в темноте грузовик без огней, вроде бы ЗИЛ-130.

Новиков и Берестин выскочили одновременно. «Семерка» стояла, развернутая почти на 180 градусов — и удивительно целая. Только смят был угол правого крыла да дребезжала сорванная облицовка фары… И все…

Ирина тоже выбралась из-за руля.

— Все целы? — севшим голосом спросила она.

— Все. Давай отъезжать, а то еще ненужные зрители появятся…

Произошел невероятный случай — одновременно с ними на перекресток вылетел идущий без света на огромной скорости грузовик, кто там сидел за рулем: пьяный, сумасшедший или угонщик — неизвестно, и не хватило доли секунды и метра расстояния, чтобы их автомобиль, смятый, как бумажная салфетка, влепило в стену ближайшего дома.

Дальше машину повел Берестин.

— Это не похоже на ответный ход твоих коллег? — спросил Андрей, когда они выехали из путаницы темных переулков на Новокировский проспект.

— Нет. Думаю, исключено. Зачем им это?

— А если они все время за нами наблюдали, поняли, что ты полностью изменила святому делу, и решили поступить по всей строгости…

— Нет, — вновь возразила Ирина. — Если ты все рассказал верно, они прибыли совсем недавно, нашли по пеленгу квартиру, удивились, что меня там нет, ведь я, по правилам, не должна расставаться с блоком. И сейчас они меня ищут другими способами: по резонансным частотам биотоков. Но тут у них тоже не получится. В Москве сильный естественный фон, да и я умею защищаться… А таких видеодетекторов, чтобы найти незнакомый объект без селекторов информации, без корректировки полей, без подключения к местным компьютерным сетям, просто быть не может. Такую аппаратуру нужно собирать из земных деталей и элементов, согласовывать с характеристиками здешних информполей, долго настраивать и регулировать по эталонам… Это нереально… Я потратила на это больше года, в благоприятных условиях…

— Но ты по себе судишь, а они ведь могут иметь другое оснащение.

— Нет, — в третий раз сказала Ирина. — Ты никак не поймешь. Судишь по-земному. А там все иначе… Прогресса в нашем смысле (Новиков с радостью отметил это машинальное «в нашем») там давно уже нет. И ничего такого, чего не знала бы я, за прошедшее время там придумать просто не могли. Представь себя в середине прошлого века. Ты же мог гарантировать, что при любой ситуации никакой гениальный ученый телевизор собрать бы не сумел. Так и там. Все что нужно и можно — давно изобретено. По-моему, у них лет тысячу уже ничего не менялось…

— Ох и тоска, наверное, — сказал Берестин.

— Совсем нет, — как-то слишком горячо возразила Ирина. — В древнем Риме или Афинах на скуку, по-моему, никто не жаловался, хотя технического прогресса и там не было. Скорее, здешняя ситуация больше раздражает — ничего постоянного. Что пять лет назад было новинкой — сегодня ненужная рухлядь, за время активной жизни раз десять надо переучиваться…

— Короче, ты утверждаешь — случайность, — перебил ее Новиков. — Может быть, но если случайности такие, я отношусь к ним настороженно.

— Привыкай. После того, что мы с вами успели сотворить со временем, я уже ни за что не поручусь. С нами может случиться все, что угодно. И жаловаться будет некому…

— Отчего же обязательно — жаловаться? Вот Алексею вообще жаловаться грех… — машинально съязвил Новиков, имея в виду не только историю со «Спортлото», но и всю его эпопею.

— Может, о чем другом поговоришь? — резче, чем следовало, отозвался Берестин. — Скажи лучше, куда ехать…

Ему было неприятно присутствовать при разговорах Новикова с Ириной, в эти моменты она очень менялась, становилась непохожей на себя, и его это злило, хотя, как человек воспитанный, он всячески старался этого не показать. Не говоря даже о разнице между четырьмя месяцами знакомства и десятью годами дружбы, главную роль в их разном отношении к Ирине играло то, что для Берестина она была представительницей высшего разума, которую он полюбил, для Новикова же — старинной, с юности подружкой, которая через много лет попала в какую-то глупую историю с пришельцами. Ни Ирина, ни тем более Новиков не посвящали Берестина в тонкости своих отношений. Старый знакомый, который помог Ирине исправить последствия берестинского опрометчивого поступка — и все.

Вот и сейчас Берестин почувствовал острый укол ревности. Он написал свои записки отнюдь не для опубликования, и презентовал их Ирине, чтобы она лучше поняла его к ней отношение. А она, получается, давала их читать Новикову. Это было как измена, насмешка над его доверием и откровенностью. И так их с Ириной отношения складываются трудно и странно. Поначалу она дала понять, что готова пойти ему навстречу, и вдруг все изменилось, стало зыбким и неопределенным. Они по-прежнему часто встречались, проводили вместе вечера, но — не более. Любая его попытка форсировать события, привести дело к логическому развитию и соответствующему результату, вплоть до свадьбы, наталкивалась на неявное, но твердое сопротивление. А тут еще этот Новиков возникает то и дело, со всей его раздражающей манерой иронизировать, затевать споры…

Промелькнули за окнами фермы Крымского моста, и Берестин вовремя свернул налево, хоть и был здесь всего два раза.

…Андрей успел сварить кофе, поставил, для успокоения нервов, кассету с записями Гершвина, и тут появился Шульгин. Минут через пятнадцать пришел и Левашов.

— Все чисто, босс, — доложил Шульгин, продолжая то ли валять дурака, то ли настраиваясь на предстоящую роль.

— Молодец. Хвалю. Можешь себя за это стимулировать… — Новиков кивнул в сторону спрятанного среди книжных полок, но хорошо известного Шульгину бара. — У тебя как? — повернулся Андрей к Левашову.

— Нормально. Никаких шевелений в районе объекта. А мои замки они без динамита до утра не вскроют.

— Ну, значит, заседание продолжается. Вот, Ира, наш эксперт по ксенопсихологии утверждает, что никаких технических сюрпризов нам опасаться не нужно. Это приятно, разумеется, но непринципиально. Главное для нас что? Я бы хотел знать, допускает ли их нравственное чувство, а также позволяют ли уставы и инструкции применять на Земле силу против местных жителей. Вот это ты нам, пожалуйста, освети…

— Ты что, действительно с ними воевать собрался? — с искренним удивлением спросила Ирина.

Она до сих пор считала, что речь идет о том, чтобы помочь ей как-то скрыться, избежать встречи с агентами.

— Ну, что мы собираемся — это сейчас не тема. Но если дойдет до конфликта, на что нам ориентироваться? Могут они начать, скажем, стрелять или иным путем нарушать постоянство нашей внутренней среды, как изящно выражаются авторы инструкции к гомеостату Алексея?

— Понимаешь… Никаких специальных правил на этот счет я не изучала. Но мне кажется, что никаких категорических запретов нет…

— Если исходить из моего небольшого опыта, — сказал Берестин, — то, судя по наличию в квартире на Столешниковом пистолета с боезапасом, пацифистами и толстовцами их не назовешь…

— Ясно. Придется учитывать.

Шульгин хмыкнул.

— Пришельцы, значит, могут делать, что хотят. А как мне быть, если я в них даже не верю? И никто не верит. Ни участковый, ни комитет, ни АН СССР. Но если мы с ними что-нибудь сделаем, поступят с нами по всей строгости. Прелесть перспектива!

— Вот и имей это в виду. И не превышай…

— О чем вы, ребята? Даже не думайте! Не хочу хвалиться, но я и то с каждым из вас могла бы справиться. А там перед вами не слабая женщина, а настоящие специалисты будут… — Ирина от возбуждения поднялась с кресла, нервно заходила по комнате.

Улыбка на губах Шульгина стала отчетливо-двусмысленной.

— Это, допустим, еще большой вопрос…

— Да, Ира, это действительно вопрос. Кое-что и мы можем. Саша вот у нас, между прочим, ниндзя. Не высшего класса, но все-таки…

Новиков говорил правду. Лет пятнадцать назад Шульгин от нечего делать выучил японский язык, а впоследствии, когда работал на Дальнем Востоке, нашел на чердаке у квартирной хозяйки целый чемодан бумаг: дореволюционные письма и дневники участника русско-японской войны, капитана генерального штаба, и среди этих бумаг — пять толстых рукописных тетрадей на японском. Старательно переписанный труд семнадцатого века «Бансен Сюккай» со всеми приложениями, где излагалась теория ниндзюцу — искусства проведения тайных операций, оставаясь невидимым.

Шульгин его прочел и приступил к практическим занятиям. Сначала с помощью хабаровских любителей каратэ, а потом — московских цирковых фокусников, жонглеров и акробатов. Ежедневными изнурительными упражнениями он довел до возможного совершенства заинтересовавшие его способы и приемы. Истинным ниндзя, конечно, не стал, но кое в чем вышел далеко за пределы нормальных человеческих возможностей.

И Новиков в своих планах отводил этим его способностям существенное место.

— Глупости! — раздраженно бросила Ирина. — Если они захотят меня отсюда убрать, вы им не помешаете…

Шульгин хмыкнул и с подчеркнутым безразличием отвернулся к окну. Андрей спросил:

— Ты как-то говорила, что чем больше человеческого в твоих соплеменниках, тем меньше инопланетного — так?

— Конечно. И физически, и интеллектуально…

— Они, как я успел заметить, весьма человекообразны. Значит, их физические возможности примерно на нашем уровне?

— Да. Если точнее — на оптимальном для человека данного физического склада.

— Среднего или специально тренированного?

— Скорее среднего. Возможности абсолютно здорового, занимающегося спортом — не для рекордов, а для поддержания формы — человека. Так будет вернее всего.

— С этим ясно. — Новиков, похоже, был удовлетворен. — Но, помнится, ты что-то такое говорила про растянутое настоящее? Поясни. Эта штука мне как раз не нравится.

— Знаешь, это трудно сразу объяснить. В какой-то мере это философская категория. При определенных условиях, с помощью универблока, можно создать поле автономного времени, в котором все процессы протекают иначе. Возникает иное понятие об обратимости явления. Коротко не объяснишь… Ну вот, если бы у меня сегодня был при себе универблок, настроенный на этот режим, то, когда я заметила грузовик — и даже в момент столкновения, но пока не зафиксировались необратимые явления происшествия, и не возникла новая цепочка следствий, я могла бы все вернуть назад, развести машины и проехать по-другому. Как на видеопленке — отмотать назад, стереть и записать новое изображение. Вот, грубо, что-то в этом роде…

— Хорошо, кое-что понятно…

Тут оживился Левашов.

— А ты покажешь, как это можно делать? — По его глазам отчетливо читалось, что новая идея для него гораздо интереснее и увлекательнее, чем планируемая Новиковым кампания.

Андрей тоже это заметил.

— Это не так просто, — ответила Ирина. — Ты бы мог, скажем, на словах объяснить первому встречному, как, имея в руках отлично настроенную скрипку, исполнить Сарасате?

— Стоп, стоп… — вмешался Новиков. — Как только закончим, Ирина первым делом обучает Олега растягивать Сарасате… То есть время, конечно. Это будет его гонорар. А Левашов, в свою очередь, обязуется создать Ирине соответствующие условия. Личную безопасность, как минимум… Договорено. Поехали дальше…

Берестин снова ощутил приступ раздражения. Все происходящее представилось ему откровенным балаганом. Собрались три на первый взгляд серьезных человека и вот уже второй час занимаются черт знает чем. Тешатся бесцельным трепом, рисуются, как могут, перед Ириной, и ничего сколько-нибудь разумного не предлагают. Он-то думал, если все действительно правда, так они выдвинут реальный план, а тут — сплошное словоблудие, дурацкие разговоры о вооруженной борьбе с пришельцами, интеллектуальное пижонство. Он все свое раздражение и высказал единым духом, не очень заботясь об изяществе выражений.

Выговорившись, он увидел, что все трое смотрят на него не возмущенно и не обиженно даже, а с сочувствием.

— Не заводись, Алексей, — спокойно сказал Новиков. — Это мы только на первый взгляд дураками кажемся, а если присмотреться — так вроде и ничего… Впрочем, тебя мы, между прочим, в операцию и не планировали. Спокойно вернешься домой и будешь ждать. Обеспечивать тыл, по-научному…

— А вот это — пардон… Не хотите всерьез говорить — ваше дело. Но вот чтобы вы делом занимались, а я дома сидел — не получится. Я, в конце-то концов, единственный здесь боевой офицер. Воевал по-настоящему, когда вы не то что за автомат, а и за девчонок не держались…

— А разве кто спорит? — спросил Шульгин. — Но надо ведь, чтобы кто-то и живым на всякий случай остался. Ирине и дальше помощь потребуется… А ты — человек хоть и боевой, но к нашему делу не подготовленный.

— А вы — подготовленные? Когда ж успели? За три часа? Или курсы заканчивали, специализированные по борьбе с пришельцами?

— За три часа плюс еще двадцать лет. Андрей всю жизнь для нас всякие вводные придумывает, а потом решает. Вроде как шахматные задачи сочиняет. И сейчас он из старых заготовок новую схему слепил. На мой взгляд — вполне убедительную…

— Если те ребята настроены достаточно серьезно, ничего у вас не выйдет. Ирина, наверное, не хуже вашего разбирается.

— Все выйдет, — тихо и удивительно веско сказал Новиков. — Человеческих возможностей не хватит, чтобы наш план поломать. Нечеловеческих, может, и хватило бы, но не в этот раз. Всю операцию проведем четко и одномоментно. Другого раза у нас, конечно, не будет.

— Так вы поубивать их собрались?

— Что за манеры, где тебя воспитывали? — Шульгин пренебрежительно скривил губы в усмешке. — Говорить на такие темы надо деликатно и неопределенно. Ниндзя моего круга любят употреблять выражение «гасить облики». Если б только за этим дело стало… — в голосе его появилась мечтательность. — Но мы люди крайне гуманные. Мы считаем, что даже комара убивать безнравственно, ибо такое убийство не несет воспитательного значения ни для покойного, ни для его единомышленников.

— Ну, пошел… — словно даже одобрительно сказал Новиков. — Остановись. Никого мы, конечно, трогать не будем. Надо просто повидаться с этими персонажами, обменяться мнениями, найти взаимоприемлемое решение…

Ирина поняла, что ничего всерьез Андрей больше не скажет, и под столом, толкнула Берестина ногой.

— А вдруг ничего такого вообще нет? С чего мы все взяли, что они плохое задумали? — неизвестно почему вдруг сказала она и тут же начала своим словам верить. — Вдруг это такие же координаторы, как и я, им просто нужна моя помощь, или они хотят передать мне какое-то поручение, задание…

Друзья переглянулись.

— Если бы так — слава богу, — с сомнением ответил Новиков.

— Но мы предпочитаем исходить из худшего, — не дал себя расхолодить Шульгин. — Тогда иной, другой расклад пойдет, как подарок. Два туза в прикупе.

— Посему схема остается в силе, — подвел черту Левашов. — Моя доля — вариант Валгалла в полевом исполнении. Кстати, здесь мне не обойтись без Алексея. Тем более, он с машиной. Согласен?

— А что мне остается? Черт с вами, поваляю дурака на старости лет…

— Тебе не впервой… — довольно бестактно ляпнул Шульгин, и когда Берестин дернулся, чтобы тоже ответить резкостью, мягко добавил: — Не обижайся, я хотел сказать только, что определенный опыт у тебя уже есть…

— Все, мужики, будем заканчивать, — хлопнул ладонью по столу Новиков. — Мы сегодня уже столько натрепались, что пришельцам, если они все же нас слушают, до завтра придется свои извилины в обратную сторону раскручивать. Всем все ясно. Олег, забирай Алексея — и вперед!

— Если не жалко — оставь нам свою штучку. — Шульгин показал на гомеостат на руке Берестина. — Тебе до завтра здоровья и так хватит, а нам он заместо походной аптечки будет. Мало ли что приключается на трудной тропе войны.

Берестин снял браслет и протянул его Шульгину.

…Когда они остались втроем, Ирина словно даже расслабилась, вздохнула облегченно.

— Ну так что, полуночные ковбои, может, хоть мне одной вы что-нибудь скажете вразумительное? И еще, Андрей: зря вы так с Алексеем.

— Ириша, о чем ты? Просто дело слишком серьезное. Ничего вслух я действительно говорить не хочу, а чтобы он смог активно нам помочь, надо знать нас так, как мы друг друга знаем. А если ты что еще думаешь, так это вообще ни при чем. Не в моем стиле… Вот смотри. Нам с Сашкой еще кое о чем надо договориться.

Новиков взял лист бумаги, нарисовал на нем несколько разного размера прямоугольников, кружков, несколько разных значков и показал Шульгину. Тот кивнул. Андрей секунду подумал и изобразил целый веер стрелок в разных направлениях, потом выписал столбик четырехзначных цифр, украсил все это восклицательными и вопросительными знаками. Шульгин взял у него карандаш, зачеркнул одну стрелку, нарисовал другую, а два числа подчеркнул и тоже поставил вопрос.

— Ага, — удовлетворенно сказал Новиков и обратился к Ирине: — Поняла что-нибудь?

— Конечно, нет.

— А это как раз схема наших завтрашних действий с разбивкой по этапам. — Он скомкал листок и поджег его с угла зажигалкой.

— Нет, Андрей, сколько я вас знаю, а привыкнуть все равно не могу. Вы действительно какие-то уникальные…

— Мы не только уникальные, — солидно добавил Шульгин, — но даже где-то и гениальные. Нам только волю дай да было бы дело…

— Вся хитрость в том, — сказал Андрей задумчиво, — что для всего, что угодно, люди всегда найдутся, словно для этого только и родились. А вот для отдельных людей далеко не всегда находится подходящее дело. Зато если удается попасть в масть, происходит самое интересное. Во времена всяческих катаклизмов самые, казалось бы, непримечательные люди такое способны совершить…

— Или натворить, — вставил Шульгин.

— Именно. Вот, к примеру, хоть Ковпака взять. Так и дожил бы человек до пенсии в тихом своем городке, а тут война, и вот он уже выдающийся партизанский генерал, дважды Герой и так далее… Наполеоновских маршалов возьми, которые из трактирщиков и бондарей произошли… Или в науке и технике. Изобретают телевидение, и соседский дядя Миша с восемью классами вечерней школы оказывается талантливейшим наладчиком цветных телевизоров и видеомагов. Сам знаю такого, а я, при всех своих достоинствах во всем этом — ни уха ни рыла… И спрашивается, не придумай кто-то это самое ТВ, что бы дядя Миша делал? Так и помер бы в дворниках или сантехниках. Вот, может, и мы с Сашкой — прирожденные ксеноконтрразведчики или какие-нибудь прогрессоры…

— А говоря попросту, на нашем месте так поступил бы каждый, — вмешался Шульгин. — Так у нас принято.

— Просто тебе повезло, что ты именно с нами познакомилась.

— А если б не познакомилась, тоже ничего бы не потеряла, потому как не имела бы возможности понять, что другие — это не мы… — опять влез Шульгин и окончательно все запутал. И тут же переключился на новую тему: — Ты вот лучше скажи, почему тебя именно к нам забросили? На Западе, по-моему, раздолья для ваших не в пример больше.

— Я говорила уже — ничего я не знаю. Меня готовили сюда, кого-то туда, наверное. У нас в школе общаться с однокашниками не принято было. Подготовка сугубо индивидуальная.

— Хватит, наверное, Ира, — заключил Андрей. — Спать пора. Ложись в той комнате. Завтра всех нас ждет много нового и интересного.

…До полудня Ирина спала и ее никто не тревожил. Проснувшись, увидела на столике возле дивана записку:

«И.! Отдыхай, развлекайся в меру возможностей. Из дому не выходи ни в коем случае, дверь никому не открывай, никуда не звони и не подходи к телефону. Вернусь после обеда. Не скучай.

А.Н.»

Она долго лежала в постели. Вставать не хотелось. От минувшей ночи остался шум в голове, горечь кофе во рту и смутная тоска, настоянная на страхе перед предстоящим днем.

Потом она все-таки встала. Обошла пустую и тихую квартиру. Здесь она была всего один раз и очень давно, почти в самом начале их первого знакомства, на встрече Нового года. И все здесь тогда было не так. Шумно и весело. Гремела музыка, собралось много народу, девушки в нарядных одеждах, элегантные ребята. Тогда еще не привилась мода ходить в гости в поношенных свитерах и джинсах, все надевали лучшее. На стенах висели собственноручно исполненные Андреем шаржи с остроумными пожеланиями, вдоль этой вот стены стоял стол, вон там сияла огнями и игрушками елка… В темный коридор по очереди выходили целоваться…

И квартира тогда была совсем другой. И мебель другая, и обои, и запахи. Только старинное венецианское зеркало осталось с тех пор, и Ирина долго смотрела в него, будто пытаясь в глубине стекла уловить следы давних отражений.

Она оделась, привела себя в порядок, попила чай на кухне. Томительное предчувствие грядущего несчастья не проходило. Она пыталась читать, включила телевизор, не смогла смотреть и выключила.

Потом, в кабинете Андрея, перебирая книги на полке над столом, она вдруг наткнулась на фотографию в тонкой металлической рамке. Очевидно, Андрей второпях сунул ее сюда, потому что на книгах лежал тонкий слой пыли, а стекло и рамка были чистые. На большом цветном снимке — она сама, молодая, счастливая, смеющаяся, в легком белом костюме, с поднятой рукой, которой пытается удержать разлетающиеся от ветра волосы. А позади, на тревожном фоне сизо-фиолетовой грозовой тучи, освещенный упавшим из-за туч косым лучом солнца — белый вертикальный брусочек храма Покрова на Нерли… И он до сих пор держит ее снимок на своем столе, и смотрит на него, наверное… Она долго стояла с фотографией в руке.

…Новиков появился около трех, когда она совершенно измучилась ожиданием. Он вошел, и ей сразу стало легче, потому что он был, как всегда, несгибаемо уверен в себе и даже весел.

— Как ты, Ириш? Ну, ничего, недолго осталось. — Он бросил на диван принесенную с собой спортивную сумку, сел к столу. — Присядь и ты. Перед дорогой.

Она хотела спросить его, но он остановил ее жестом.

— Усваивай обстановку. Вопросов не задавать, выполнять любые указания мгновенно и точно. Пандора, жена Синей Бороды и прочие дали наглядные примеры, что бывает, когда не слушают старших. С этого момента не задумываться, не рассуждать, только подчиняться. Вечером отпразднуем победу. — Он помолчал. — Не бойся ты ничего, Ирок. Когда я тебя подводил? Да и дело, как посмотришь, плевое… — Он опять замолчал вдруг и задумался, как шахматист, увидевший на доске новую комбинацию.

Она принесла с кухни горячий чайник, банку растворимого кофе, сахар, начатую бутылку коньяка.

— Нет, пить сейчас не будем…

Он густо замешал в чашке кофейный порошок с сахаром, растер смесь по стенкам, залил кипятком, так, что образовалась пышная кремовая пена, почти залпом выпил и тут же пружинисто поднялся. Достал из сумки и протянул Ирине белые джинсы, кроссовки, белую, расчерченную желтыми и зелеными полосами ветровку.

— Переоденься.

— Зачем?

— Ну вот. А вроде договорились…

— Да, конечно, извини…

— Ничего. Сейчас еще можно, но настраивайся. Действуй…

Ирина ушла в соседнюю комнату и переоделась.

— Теперь так, — продолжил Андрей, оглядев ее в новом наряде. — Выходишь от меня и — к Олегу. Адрес помнишь?

Ирина кивнула.

— Вот ключ. Заходи и жди. Сразу же положи в карман свой блок. Это самое главное. Сразу и обязательно. Ты идешь именно за ним. Он лежит в прихожей, в нише для счетчика, за вьетнамской циновкой с цаплями. Дальше делай что хочешь, но куртку не снимай ни в коем случае. Жди развития событий. Если придут гости, держись ровно и свободно, как будто ничего с тобой не случилось. И не бойся ничего… Мы рядом и надолго тебя с ними не оставим. Защитить сумеем. И пока будешь ехать к Олегу — тоже не бойся. Запомни одно: не садись в такси.

Он замолчал. Посмотрел ей в лицо, будто старался запомнить получше. Вздохнул слегка.

— Я понятно объяснил?

Она кивнула.

— Ну и слава богу. Тогда вперед. На веселое дело идем, Иришка… — и подмигнул. Лицо у него стало такое, что ей захотелось броситься к нему на шею.

— Андрей… — Ирине помешали вдруг перехватившие гортань спазмы. — Андрей… Я не могу так больше. Я не понимаю, что происходит между нами. Кто мы друг другу? Зачем ты со мной так? Мучаешь меня, и себя, наверное, тоже…

Он взял ее за плечи, повернул к себе. Задыхаясь от запаха ее волос и духов, коснулся губами ее уха, прошептал: — Ириша, милая… Поговорим вечером. И держись. Главное — держись до вечера… Все будет хорошо.

Ирина освободилась из его рук. Вздохнула глубоко.

— Хорошо, Андрей. Спасибо. Я понимаю. Только ты не исчезай больше… — И вышла.

…В подъезде дома Левашова ее снова охватил страх, почти исчезнувший, пока она добиралась сюда по самым обычным улицам, заполненным людьми, которые ничего не знали и не могли знать, не могли даже представить того, что с ней происходит и что предстоит.

А здесь, в гулкой пустоте сквозного семиэтажного пролета она опять вспомнила о том, что ее ждет, и вошла в квартиру Левашова на совершенно ватных ногах.

Не так уж важно, что она думала и делала в то неясное, расплывчатое время, пока, наконец, неописуемый квакающий звук из прихожей не известил ее, что пора сомнений и ожиданий кончилась, настал холодный и пронзительный момент окончательных решений.

— Вы ко мне? — спросила она.

Младший молча прошел мимо нее на кухню, заглянул в комнаты, а старший все это время стоял, скучающе рассматривая Ирину, словно все было ему глубоко безразлично, нудно даже, но ничего не поделаешь — служба. Младший, которого ребята назвали «валетом», вернулся в прихожую, кивнул.

— Мы что, так и будем тут стоять? — наконец выдавила из себя Ирина. — Если у вас ко мне дело — проходите… — Она сделала приглашающий жест в сторону кухни.

— Чайку попьем… — мечтательно сказал старший, «король». И моментально стер с лица не только улыбку, но и вообще всякое человеческое выражение. Это было неожиданно и страшно. Потому что такого не бывает. Даже покойники в гробу сохраняют хоть какое-то выражение. Ирина не знала, как это возможно. Ее такому не учили.

И заговорил старший на ее родном языке, которого она не слышала уже почти четырнадцать лет. Суть разговора выглядела примерно так:

— Что с тобой случилось?

— Со мной? Ничего. А почему вы решили, что могло что-то случиться?

— Почему ты оказалась здесь, с посторонними людьми?

— Это временно. В этой стране существуют формальности, без которых нельзя произвольно менять место жительства и занимать то жилье, которое нравится. Но скоро я переселюсь в отдельное помещение.

Гости обменялись серией фраз на непонятном ей жаргоне.

— Допустим. А разве у тебя нет денег или других способов, чтобы обеспечить все необходимые условия?

— Все есть, но здесь особые правила, которые нельзя нарушать слишком явно.

Это объяснение их не удовлетворило, и она это почувствовала.

— Почему ты прекратила работу?

— Как прекратила? Все, что нужно, я делаю. Недавно провела сложную и опасную операцию по разблокированию базы в 66-м году.

— Это мы знаем. Но за последний местный год ты вообще не выполнила ни одного задания.

— Какого задания? Я работала по инструкции, а там ни о каких заданиях…

— Конечно. Но через шар тебе постоянно давались задания, хоть ты об этом и не знала. И раньше вопросов к тебе не возникало. Теперь они появились. Дело даже не в том, что ты игнорировала задания. Самое главное — по твоей линии вместо четких сигналов стали поступать помехи, которые вносят хаос и возмущения в работу нескольких секторов…

Когда Андрей попробовал предостеречь Ирину от преувеличенного представления о ее автономности в таком далеком от родной планеты мире, она возмутилась, обвинила его в антропоцентризме, в попытке перенести худшие черты и обычаи своих соплеменников на тех, кого он совсем не знает. Но сейчас, внезапно для себя узнав, что в ее функциях многое не зависело от ее воли, она вместо страха почувствовала злость. Ведь о своей родине она, даже приняв решение навсегда остаться здесь, все же думала с теплым, хоть и неопределенным чувством. А родина оказалась неразличимо похожа на Землю в ее самом отвратительном обличье.

— Меня учили, что я свободна в своих действиях и могу принимать решения, исходя из собственного анализа обстановки, используя шар лишь как вспомогательное устройство…

Гости опять обменялись непонятными репликами. Потом старший сказал будто даже с сочувствием:

— Нельзя все понимать слишком буквально. Но если даже и так, то координатор, как бы он ни мыслил, все равно не в состоянии делать что-нибудь неподобающее. Шар не даст ему такой возможности, ибо предлагает выбор только из обязательного набора вариантов. Роль координатора — всего лишь внести необходимый элемент случайности в проблему выбора… Если бы ты делала хоть что-нибудь, ты делала бы то, что нужно. Ты же вообще прекратила предписанную работу и каким-то образом нарушила работу шара. Это преступно. Тебя придется заменить.

— Зачем ты все это ей говоришь? Это никому не нужно. Ей — тем более, — сказал молодой, равнодушно глядя в окно.

— Да, действительно. Ей уже ничего не нужно. Мне просто захотелось побеседовать немного с такой красивой женщиной. Мы так долго ее ждали, что я успел почувствовать себя землянином. — «Король» деревянно улыбнулся. — А она очень соблазнительна…

И тут же его лицо вновь превратилось в маску:

— Отдай свой блок и покажи, где все остальное.

К Ирине вернулось то ощущение ужаса и безнадежности, которое она уже пережила прошлой ночью во сне. Может быть, только остатки надежды, не оставляющей приговоренного даже на эшафоте, позволяли ей сохранять подобие внешнего спокойствия. Или это уже началось предсмертное оцепенение, при котором человек без сопротивления входит в газовую камеру?

Она опустила руку в карман и вытащила блок. В случае необходимости его можно было использовать как оружие, гости знали это и были начеку. Один стоял рядом и фиксировал взглядом каждое ее движение, второй потянулся, чтобы принять у нее из рук прибор.

Боковым зрением Ирина увидела, что ближняя к ней дверь вроде бы начала приоткрываться. И тут же посреди прихожей возник Шульгин. Именно возник, потому что никаких промежуточных движений она не заметила. Дальнейшее происходило настолько быстро, что потом она так и не смогла восстановить в памяти последовательность и подробности событий.

Используя «правило лягушки» и потому оставаясь для пришельцев невидимым, Шульгин переместился за спину старшего. Блок, которого тот уже коснулся пальцами, непонятным образом растворился в воздухе, а сам агент взметнулся вверх, исполнил фигуру, напоминающую сальто с двойным винтом и, гулко ударившись головой о паркет в дальнем углу, замер.

Младший только и успел повернуть голову в сторону рухнувшего на пол коллеги, а Шульгин, по-прежнему не выходя из зоны невидимости, оказался с ним рядом, одним движением сдернул его элегантный пиджак с плеч до середины локтей, так, что с треском брызнули в стороны пуговицы, а руки пришельца оказались стянуты за спиной, как наручниками. В следующую долю секунды инопланетянин был отброшен к массивной деревянной вешалке у дальней стены. Звук при этом получился такой, будто с размаху бросили на пол ком влажной глины.

Шульгин схватил Ирину за руку. Оттого, что он не успел еще перенастроить темп своих движений, рывок вышел болезненным.

— Бегом вниз! — свистящим шепотом выкрикнул он и вытолкнул Ирину за дверь.

Напротив подъезда во дворе стоял тяжелый, сверкающий лаком и хромом мотоцикл-одиночка. Зализанные формы обтекателей и целый веер выхлопных труб однозначно свидетельствовали об огромной мощи и рекордных скоростях, для которых создавалась эта машина. На левом роге руля висели и медленно раскачивались два белых с красными полосами шлема. Мотор тихо стучал на холостых оборотах.

Ирина поняла, что вся ситуация от момента появления Шульгина заняла от силы семь-восемь секунд.

Она еще не успела надеть шлем, как из дверей появился Сашка. Удивительно обычный, словно и не он свирепствовал только что наверху, Шульгин почти не спеша проверил, как она застегнула ремешок под подбородком, помог сесть на заднее сиденье и вложил в свой нагрудный карман тускло блеснувший блок. Оседлал мотоцикл и, поигрывая дросселем, будто ждал, пока она усядется поудобнее, спросил:

— Устроилась? Теперь держись.

Мотоцикл взревел и поднялся на дыбы. Ей показалось, что они сейчас опрокинутся назад, но Шульгин навалился на руль, и на одном колесе мотоцикл стремительно вынес их со двора. На вираже, пока они сворачивали за угол, Ирина с ужасом увидела, как из подъезда выбегают оба ее врага. Спасения, в которое она уже поверила, не будет, поняла Ирина. Они больше не позволят Шульгину повторить его трюк — эффектный, конечно, но бесполезный. Он не учел, что они не люди и в несколько секунд оправятся от ударов, которых любому землянину хватило бы надолго. А у нее недостало соображения подсказать Шульгину, чтоб бил насмерть. Они и тогда очнулись бы, но не так скоро.

…А Шульгин показывал класс уличной гонки. От внезапных виражей, когда колени чуть не касались асфальта, сердце у Ирины замирало, несколько раз ей казалось, что смерть под колесами рефрижератора, или панелевоза, или финского туристского автобуса неминуема, но Шульгин всегда успевал проскочить. И она вдруг подумала, что уж лучше разбиться сейчас насмерть во время гонки, чем снова попасть в руки своих палачей. Ей стало совсем не страшно и легко.

Ирина сама была очень хорошим водителем, так что могла оценить класс езды Шульгина. Хотя и не знала, что с семнадцати лет, с первой своей «Чезеты» он накрутил уже на двух колесах чуть не миллион километров, не раз брал призы на серьезных соревнованиях и сейчас показывал отнюдь не все, что умел.

Шульгин гнал по Москве вроде бы без системы и цели, как преследуемый борзыми заяц. Везде, где можно, он нарушал правила, но внезапно и почти незаметно со стороны, а в основном использовал легальные возможности и отличное знание дорожной обстановки. И если бы за ними гнались обычные преследователи, пусть даже асы дорожно-патрульной службы, Шульгин ушел бы свободно. Но их преследователи были отнюдь не обычными людьми, даже совсем не людьми, человеческого в них было куда меньше, чем казалось на первый взгляд. Они постепенно нагоняли. Ирина заметила погоню минут через десять и больше уже не теряла из виду приметный синий «Мерседес 30 °C». Пришельцы проявили хороший вкус и знание техники, выбрав эту машину.

Только в самой глубине души у Ирины оставалась вера, что не все еще потеряно, что ее ребята рассчитывают на какой-то неожиданный ход. То, что уже произошло, не соответствовало стилю Новикова, выглядело примитивно и прямолинейно, он не должен был проиграть так просто. Или она по-прежнему ничего не понимает в его натуре.

Ирина еще не догадывалась, что именно сейчас в ней происходит окончательная перестройка личности. Все предыдущее было лишь подготовкой. И когда она решила прекратить работу, и когда ночью беседовала с Андреем и его друзьями, и весь сегодняшний бесконечный день. И только в этой отчаянной и безнадежной гонке она наконец нашла свою сторону баррикады. После прямого и непосредственного контакта с братьями по крови. Машина пришельцев резко увеличила скорость, и теперь их разделяло не более ста метров. Шульгин резко повел мотоцикл поперек потока, из левого ряда в правый, вышел к перекрестку и, невзирая на светофор, на возмущенные гудки и скрип тормозов встречных и попутных машин, нырнул в переулок. Он уходил с широких проспектов в лабиринт центра, где мотоцикл сразу получал ощутимые преимущества.

— Все равно ничего не выйдет! — крикнула Ирина в ухо Шульгину. — У них наверняка «шар» в машине, он вычисляет наш путь…

Сашка повернул голову. Против ожидания, он весело улыбнулся.

— Спокойно, Ира! Не дрейфь! Я от них в любой секунд уйду! Все идет по плану.

Распугивая нежащихся на вечернем солнышке старушек, мамаш с колясками и кошек, мотоцикл понесся по совсем уже глухим и узким переулкам, каких мало осталось в старой Москве и о которых не подозревает большинство не только гостей столицы, но и жителей новых районов. Сбавив скорость, свернул в низкую сводчатую подворотню.

Ирина и не знала, что в двух шагах от центра сохранились такие дворы — прямо готовая декорация для съемок фильма из жизни преступного мира нэповских времен.

Задохнувшись от счастья, она увидела, как от стены черного закопченного кирпичного дома к ним бежит Новиков.

В такой же, как на ней, белой ветровке, джинсах и шлеме.

— Сашка, только не останавливайся! — закричал Новиков.

Шульгин ехал, отталкиваясь ногами от асфальта. Новиков уже бежал рядом, держась за дугу заднего сиденья.

— Где блок?

— У меня…

Андрей обхватил Ирину за талию, сдернул на землю. Теперь они бежали рядом, держась за руки, через арку свернули во второй двор, еще более грязный, заваленный строительным мусором, разобранными лесами, бочками с побелкой, валяющимся на боку сварочным аппаратом, из которого растекалась лужа воняющего карбидом раствора. Такое впечатление, что строители штурмовали ремонтом эти антикварные строения, повозились, отчаялись и, плюнув, отступили в беспорядке, бросая оружие и технику.

— Спрячься здесь, подожди минут двадцать и можешь идти домой. Ко мне. Жди, я скоро позвоню. И не бойся, теперь уже все в порядке… — торопливо говорил Новиков, потом толкнул ее к подъезду с сорванной дверью, запрыгнул в седло. Шульгин чемпионским жестом вскинул вверх обе руки, вновь перехватил руль, дал по газам, и они исчезли, оставив после себя лишь клуб повисшего в неподвижном и затхлом воздухе синеватого дыма.

Ирина по разгромленной лестнице поднялась на второй этаж, морщась от обычной в таких местах мерзости запустения, подошла к окну. И едва успела отпрянуть назад. Внизу проезжал синий «Мерседес». За рулем сидел «валет», а второй, опустив голову, внимательно смотрел вниз, похоже — себе на колени. Вид у обоих был спокойный и уверенный. Деловой, можно сказать. С привычным уже ужасом она представила, что вот сейчас они остановятся, выйдут из машины, и все будет кончено. Даже крика никто не услышит. Но машина проехала мимо, и вновь уши заполнила глухая тишина.

Без сил Ирина опустилась на грязные штукатурные козлы в углу.

…Новиков хлопнул Шульгина по плечу и крикнул, перекрывая гул мотора:

— Теперь давай! Предположим, что мы от них уже оторвались…

Он сам не знал, почему ему пришла в голову мысль, что Сашке ни в коем случае нельзя останавливаться во дворе. Просто вообразилось, как пришельцы смотрят на экран, по которому ползет зеленая яркая точка. И вдруг эта точка замирает. И у дурака возникнет вопрос: зачем она остановилась? А раз вопрос, так и поиски соответствующего ответа. Вопросы же возникать не должны.

Им сейчас все ясно: загнанный заяц мечется по полю, петляет, хитрит, а охотнику все его хитрости — открытая книга. И вызывает этот зайчишка только брезгливую жалость. Ничего больше…

Когда сзади вновь замаячил знакомый фирменный радиатор, Андрей почувствовал к себе уважение. Тоже мне, пришельцы! Логика у них прямая, как рельс. Никакой фантазии. Историю надо учить, ребята, знать, с кем дело имеете.

Дальнейшие перемещения, при всей их причудливости и видимой беспорядочности, постепенно уводили гонку в северо-западный сектор города. Здесь уже почти не осталось узких, загруженных транспортом улиц, и Шульгин повел мотоцикл по прямой, держа скорость около 90. Пришельцы больше не теряли с ними визуального контакта, видимо, уверенные, что их жертвы, в последней надежде, попытаются за городом оторваться от них на предельной скорости.

Сашка сбросил газ и плавно свернул вправо, в длинный проезд между глухими бетонными заборами, за которыми поднимались краснокирпичные корпуса не то гаражей, не то складов. По случаю субботы все здесь было тихо, уныло и безжизненно.

Стук мотора резким диссонансом взорвал сонную атмосферу и вдруг смолк, словно осознал свою здесь неуместность.

Дальше ехать было некуда. Проезд заканчивался тупиком — запертыми на массивную штангу железными воротами. Шульгин начал разворачиваться.

Новиков нашел еще время удивиться, как необычно и интересно выглядит этот проезд, освещенный косыми пыльными лучами солнца, уже коснувшегося краем кромки забора, как эта картинка напоминает эпизод из заграничного авангардистского фильма, и увидел, что для полноты впечатлений навстречу им, не спеша, вплывает в переулок, бесшумно и неумолимо накатывается надоевший до тоски синий автомобиль.

По правилам сюжета им следовало бы попытаться проскочить мимо него на полном газу, лучше — отстреливаясь из длинноствольных «Магнумов». Или, подсаживая друг друга, кинуться через забор, чтобы еще и там побегать между корпусами, опять же — пострелять, обращая внимание на пронзительный вой рикошетов от кирпича и бетона. Но сколько же можно? Они и так добросовестно отыграли свою роль.

Оба агента уже выскакивали из машины и бежали к мотоциклу, держа в руках штуки, достаточно неприятные и многозначительные на вид.

До последнего момента Новиков прятал лицо за щитком светофильтра на шлеме, и лишь когда до пришельцев оставалось метров десять, поднял забрало и с откровенной насмешкой взглянул им в глаза.

Чисто человеческая реакция инопланетян вознаградила его за труды.

Он соскочил на дорогу, с удовольствием потянулся, попружинил ногами, разминая затекшие мышцы. Шульгин установил мотоцикл на подножку, оперся спиной о забор и закурил, изображая полную непричастность к происходящему.

Помня об инциденте в квартире, пришельцы не стали подходить слишком близко и остановились, настороженно глядя на землян, сумевших их так просто и лихо обмануть банальной подставкой. Они не подозревали, что несколько крупных, с грецкий орех шариков от подшипника, которые Шульгин прятал в рукаве, делали их предосторожности бессмысленными. Такими шариками метров с двадцати Шульгин заколачивал гвозди в стену, причем взмаха руки, бросающей шарик, заметить было практически невозможно. Вот он и посвистывал скучающе.

— В чем дело, ребята? — радушно улыбнулся Новиков.

— Где Седова? — спросил старший.

— Постой-постой… Мы вроде знакомы? — Новиков прищурился. — А-а… Опять вы свою бабу ищете? А черт ее знает, где она есть. Мне со своими и то никак не разобраться. Вот, — и провел ребром ладони по горлу.

Такой стиль хорош, чтобы дезориентировать противника, заставить его думать — для чего это тебе потребовалось валять дурака. Раз он знает, что ты все знаешь, он вынужден предположить, что за этим кроется какая-то особая комбинация. Но пришельцы в тонкости вдаваться не стали.

— Где та вещь, что она тебе передала? — спросил «Валет».

— Что ты плетешь, парень? Какая вещь?

— Я сказал — не валяй дурака. Ту, что она отдала, когда ты ее подменил. Давай сюда…

Новиков пожал плечами. И тут же позвоночник его пронзила раскаленная игла. Так ему показалось. Сразу ослабели ноги и рот наполнился горечью. Андрей несколько раз шумно вздохнул. Вспышка боли была мгновенной, но страшной, и ясно намекала, что ждет его в дальнейшем.

Очевидно, и Шульгину досталось, потому что он прошипел нечто неразборчивое сквозь сжатые зубы и так глянул на Андрея, что тот понял — Сашка готов работать по полной программе. Пока еще есть такая возможность. И отрицательно мотнул головой.

— Ну ладно, браток, держи… — и протянул блок старшему.

Тот внимательно осмотрел прибор и спрятал в карман пиджака.

— Кто вы такие? Где Седова? Почему она отдала вам эту вещь?

— Мы ее друзья. Она попросила помочь, когда узнала, что вы заходили. Сказала, что ее преследуют враги, шантажисты. Как прошлый раз… В милицию она обратиться не может. Вот мы и помогли. Вам ничего плохого не сделали, как видите. Где она сейчас — не знаю. Наверное, далеко. А вот как вы нас достали — не понимаю. Чистая работа. Похоже, мы зря влезли в это дело…

Пока Андрей так старался, готовый, кажется, просить прощения, Шульгин явно портил ему игру. Слишком у него был профессиональный и независимый вид. Как у каскадера или мафиози. Будто его все это и не касалось, он осматривал мотоцикл — постучал по шинам, покачал спицы, проверил контакты на свечах. Словно готовился к новой и дальней дороге. «Валету», который по положению был явно главнее своего напарника, это не понравилось.

— А ну ты, стань сюда. И не шевелись…

Шульгин вновь вопросительно посмотрел на Новикова и, пожав плечами, стал, где указано.

А «Короля» заинтересовало другое.

— Ты сказал, как прошлый раз? Поясни.

— Ну, было уже так. Тогда за ней грузины какие-то гонялись. Но тех мы пугнули и они сразу слиняли…

— Опять врешь… — с сожалением сказал младший.

Теперь боль была куда серьезнее. На грани шока. Андрею стоило огромного усилия удержаться на ногах, не сесть в пыль посреди дороги. Но зато теперь он тоже полностью избавился от пережитков гуманизма по отношению к братьям по разуму. Какое, к дьяволу, братство! Стрелять их надо, как классовых врагов…

А вокруг все по-прежнему было тихо, умиротворенно, будто и не в Москве, а в Переславле-Залесском. Безветрие, небо отливает перламутром, птички какие-то порхают над проводами… Новиков молил судьбу, чтобы никто случайно не нарушил их уединения, а то все могло пойти наперекосяк.

— После третьего раза ты уже долго не встанешь, — сказал пришелец спокойно.

— Хорошо пусть будет по-вашему. Что вы хотите?

— Молодец, дошло! Кажется, мы хотим немногого. Покажете, где Седова, и свободны.

— И что дальше? Что вы с ней сделаете?

— Ну, это вас не касается. Понятно?

— Не все, — сказал Новиков совсем другим тоном. — Послушай теперь меня. Только не вздумай баловаться, не знаю, что там у тебя за игрушка. Без нашей помощи вы ее не найдете. Так что не перестарайся невзначай.

— У нас есть и другие способы.

— Возможно. Только и нас за мальчиков не держи. Ты что думаешь, мы сюда сдуру заехали? Место тут больно хорошее, присмотрись… Если с оптикой, так дырок в вас больше чем в Кеннеди наделать можно. И скрыться негде… Если так вопрос станет.

Пришельцы заозирались. Действительно, не так уж далеко виднелись ряды стандартных шестнадцатиэтажек, и из любого окна они были как на ладони.

— Так что, коллеги, нам лучше поговорить вежливо. Согласны?

Резкая смена в поведении Новикова, вдруг перешедшего к угрозам, его жесткий тон, по-видимому, пришельцев встревожил. Они обменялись несколькими фразами на своем языке.

— Ну и что же вы предлагаете? — спросил младший.

— Поехать в надежное место, а потом уже принимать решения. У вас есть свои интересы в этом мире, у нас тоже, вот и подумаем вместе.

Теперь пришельцы совещались дольше. Новиков ждал. Главное сказано, и выбора у них все равно нет.

Пришельцы вряд ли рассчитывали на такой поворот. Просто потому, что слишком упрощенно, наверное, подошли к своей задаче. Найти координатора-дезертира, провести расследование, принять меры. Все. И встретились вдруг с противодействием группы, подготовленной и действующей по четкому плану. Если б они чего-то подобного ждали… А им сказал, наверное, шеф: «Ребята, на Земле непорядок. Сбегайте на денек, разберитесь. Командировочные по норме, надбавка не положена. По возвращении представите отчет…» Вот и сбегали.

— Хорошо, мы согласны. Садитесь в нашу машину.

— Не пойдет. Мы поедем впереди, а вы за нами. Чтоб все на равных. Дистанция до ста метров, скорость шестьдесят.

— А вы не слишком много себе позволяете? Пока что вы у нас в руках…

— Не советую так думать. Не та позиция для переговоров. Так что поехали.

Пока они разговаривали, Шульгин еще раз обошел вокруг мотоцикла, потом, любопытствуя, подошел к «Мерседесу», заглянул в окно. Старший пришелец напряженно смотрел за его перемещениями. Услышав последние слова Новикова, Шульгин торопливо вернулся к мотоциклу, по пути чуть не столкнувшись с пришельцами и вежливо уступив им дорогу.

Теперь они ехали не спеша, строго по правилам. Сначала по длиннейшему проспекту, переходящему в загородное шоссе. Здесь Шульгин чуть прибавил скорости, но совсем немного, чтоб только не выбиваться из ритма дорожного потока. На пятнадцатом километре от окружной он помигал стоп-сигналом, выбросил руку вправо и свернул на узкую, но все же асфальтированную дорогу, плавными изгибами прорезающую массив мачтовых меднокорых сосен. И очень осторожно, по километру, начал наращивать скорость.

…Берестин с биноклем сидел на толстой ветке, под прямым углом отходящей от мощного ствола векового дуба. Ветка плавно и широко раскачивалась от ветра, почти неощутимого внизу, и Берестину казалось, что он беззвучно летит над лесом, желтыми песчаными откосами, серой полосой дороги.

Солнце уже село, но прозрачные летние сумерки только чуть подсинили воздух, и дорога, то скрывающаяся в чаще, то вновь взлетающая на пологие вершины холмов, отлично просматривалась с двадцатиметровой высоты на добрый десяток километров.

Весь день они с Левашовым монтировали аппаратуру, подключались к низковольтной линии электропередачи, бились над настройкой.

С тех пор, как Левашов впервые сумел создать канал совмещенного пространственно-временного перехода и в полутемной комнате с забрызганными серым дождем стеклами раскрылось окно в яркий и праздничный неведомый мир, он провел уже сотни более или менее удачных опытов. Если бы не Ирина, отдавшая ему всю свою технику, его опыты так и остались бы манящим намеком на недоступные пока возможности. Но теперь канал между двумя планетами получался надежным, как рельсы пригородной электрички. Только вот первое полевое испытание выходит совсем не такое, как друзья планировали.

…Они назвали эту неведомую землю Валгаллой. Покрытая густыми сосновыми лесами, с пронзительно синим небом, с текущей вдали серебристой рекой, широкой, как Нева под Дворцовым мостом, эта планета поразительно напоминала Землю. Была даже мысль: а не Земля ли это в какие-нибудь иные времена? Но картина звездного неба, совсем не земного, убедила их в том, что все же луч привел в другую точку пространства, а не времени. В том месте, где распахивалась дверь с Земли, пейзажи планеты напоминали древнескандинавский рай для воинов и охотников. Традиция требовала мифологического названия, но греческая мифология тут явно не подходила, а родной славянской дохристианской поры они, увы, не знали…

Берестин уловил напряженным слухом тихий, почти комариный звон, который постепенно густел. В дрожащем поле бинокля стала заметна скользящая вдоль дороги точка, за ней вторая, побольше. Алексей нервно вздохнул. Все-таки получилось!

— Олег! Едут! Ключ на старт!..

Левашов, сидя за кустами на пригорке, вывел стрелки на рабочий режим. Теперь осталось перебросить всего один тумблер в крайнее положение…

Не доезжая с километр до засады, Шульгин включил обе фары и до упора открыл заслонку дросселя.

Заметив, что мотоцикл стремительно уходит, «Мерседес» резко, отрывисто засигналил и тоже рванулся вперед.

Мотоцикл с гулом пронесся мимо Левашова, в лицо ему ударила тугая воздушная струя. И тотчас же он врубил поле. Метрах в тридцати перед несущейся машиной распахнулось, словно экран стереокино, окно через бесконечность пространства. На дорогу лег яркий конус света, и Левашов от отчаяния застонал. Как же он промахнулся?! Совершенно упустил из виду: здесь сгущаются сумерки, а там полыхает солнце в зените!

С оглушительным визгом покрышек «Мерседес» клюнул носом. Но при скорости сто тридцать километров в час тормозной путь составляет не меньше двухсот метров, а у них не осталось и двадцати. Синий автомобиль влетел в «окно», в заросли сочной травы, и Левашов тут же снял напряжение с генератора поля. Картинка исчезла.

Пришельцам не помогла даже и концепция «растянутого настоящего». Они, может, и применили бы ее, но слишком уж быстро все произошло. Им бы еще секунды две…

Новиков с Шульгиным вообще ничего не заметили. В зеркале заднего вида «Мерседес» только что был — и сразу его не стало на дороге. «Окно» — категория односторонняя, с обратной стороны его увидеть невозможно.

Левашов первым делом сдернул провода, подключавшие аппаратуру к ЛЭП, снял резиновые перчатки и вышел из-за кустов. Мотоцикл, развернувшись, стоял у обочины. Андрей и Сашка медленно шли ему навстречу по самой середине дороги. Позади раздался глухой стук. Это спрыгнул с дерева Берестин.

Они сошлись там, где обрывались на асфальте жирные черные следы торможения. В воздухе висел еще запах горящей резины. Все, что осталось на память о пришельцах в нашем мире.

— Вот так, значит… — сказал Новиков.

— Будем считать, что очередная попытка космической агрессии успешно пресечена, — бодро заявил Левашов.

— Потерь в живой силе и технике не имеем, — добавил Шульгин.

Новиков вдруг увидел, что Берестин держит левой рукой за цевье «Барс» — автоматический охотничий карабин с оптическим прицелом.

— Ты что, Леша, стрелять собрался?

Берестин ответил без тени шутливости, с которой говорили друзья:

— Не только собирался, уже и спуск подвыбрал… Им бы, дуракам, сразу руль влево, там песочек, и выпрыгивать… Я так и подумал…

— И сразу на поражение? — с сомнением спросил Шульгин.

— А как же? Лично я второй раз в эти игры играть не собирался…

— Все верно, — кивнул Новиков. — Кое-что мы с Сашкой на себе испытали. Они б нас отсюда не выпустили, если б что… Ладно, поехали домой.

Шульгин, все это время стоявший, засунув ладони под ремень, раскачивавшийся с каблука на носок и тихо насвистывавший мелодию некогда популярной песенки «Здравствуй и прощай», неожиданно рассмеялся.

— Олег, тебе эта штука на будущее не пригодится? — и протянул ему на раскрытой ладони пресловутый блок-портсигар. — Вещичка больно красивая, жаль было оставлять…

— Когда это ты успел? — поразился Новиков.

— А когда мимо проходил. Кто ж такие вещи в наружный карман кладет? Грех не взять. Так их, фрайеров, и учат…

Трудно было придумать лучший способ, чтобы снять огромное нервное напряжение, и они долго хохотали, стоя посреди лесной дороги и хлопая друг друга по плечам…

У первого же городского телефона-автомата Шульгин, оторвавшийся от берестинской машины, остановился. Новиков набрал свой номер. Ирина не подходила довольно долго. Наконец сняла трубку.

— Привет, — сказал он. — Это я…

— Я так и думала. — В трубке слышалось дыхание — А где ребята?

— Едут за нами. Все живы и вертят дырки в пиджаках. Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит… И уже далеко убежал… За много-много световых верст.

Ирина молчала.

— Ну-ну, успокойся… Мы едем. А ты накрывай столы. Все что найдешь, выставляй. И учти, на Руси воинов из похода встречают с энтузиазмом и восторгом. Допускаются радостные клики… Ты поняла меня?

— Да, Андрей. Жду. Только езжайте осторожнее…

— Все исполним. Мы будем в пути минут еще тридцать. У тебя есть время. Ну, всего. Целую…

Он повесил трубку, усмехнулся печально своему отражению в остеклении будки и вышел. Шульгин ждал, вновь делая вид, что ничего на этом свете его не касается. Левой рукой он подбрасывал и ловил сверкающий стальной шарик.

— Дай я за руль сяду, — сказал Новиков. — Отвлекусь. Нервы ни к черту стали. — Шульгин кивнул.

Трогаясь, Новиков слишком резко отпустил сцепление, и мотор сбился с ритма, застучал, теряя обороты. Пришлось перегазовывать, выключать и вновь включать скорость.

— Кто ж так ездит! — не удержался Шульгин. — Движок порвешь!

Андрей не ответил.

Шульгин подождал, пока они влились в поток движения и двигатель зашелестел на пятой передаче, и вдруг сказал, наклонившись к голове Новикова так, что глухо стукнулись друг о друга шлемы:

— Я вот все время думаю — зря тебя на классику потянуло. Придумал же — «Одиссей покидает Итаку…» Забыл, что потом было? И главное — сколько? А у меня жена через три недели приезжает…

Эпилог. На далеком берегу — 2

Часы в высоком резном футляре у дальней стены, почти невидимые в полумраке, медленно и тягуче отзвонили четырежды. Новиков словно в удивлении оглянулся на них и отложил толстую рукописную тетрадь.

— Однако… Увлеклись мы. А уже почти что утро…

Но на утро похоже было мало. Тьма за окнами не стала светлее, все так же подвывал ветер и, судя по всему, разыгрывалась настоящая пурга. Дом вздрагивал от особенно сильных ее порывов, стекла почти наглухо залепило рыхлым снегом, и только одно окно, выходящее на подветренную сторону, оставалось чистым. Присмотревшись, можно было заметить, как через разрывы в низко летящих тучах проблескивает полная луна. Почти такая, как на Земле, даже, пожалуй, ярче.

То, что Альба услышала, поразило ее. И не столько экзотикой чужой далекой жизни, массой неведомых ей, но колоритных подробностей, странностями психологии, хотя всего этого в рассказе Новикова было в избытке. Здесь она как раз научилась ориентироваться довольно легко, тем более, что по ходу чтения Андрей пояснял многие темные для нее места. Альба совершенно искренне сопереживала героям повествования, характеры которых вполне сочетались с теми представлениями об Андрее и его времени, которые у нее уже успели сложиться. Люди романтического XX века и должны были быть такими — решительными, отважными, самоотверженными, склонными к авантюрным поступкам, и вообще она с детства не мыслила прошлого без невероятных приключений и сильных страстей.

Но вот с точки зрения логики все ею услышанное выглядело странно. Прежде всего потому, что ни она, ни кто угодно другой в ее мире и понятия не имели о том, что еще триста лет назад Землю посещали представители иной, гораздо более развитой цивилизации, забрасывали на нее своих агентов, пытались вмешаться в историю человечества и с непонятной целью изменить ее.

С тех пор люди вышли в дальний космос, изучили и освоили его на полтораста световых лет вокруг Солнечной системы — и не обнаружили никаких следов и признаков существования хоть какой-нибудь иной разумной жизни. Вот это было странно, необъяснимо, невероятно даже, внушало сильные сомнения в достоверности новиковского повествования.

В то же время никак нельзя было отрицать факта, что она действительно сидит сейчас в кресле у камина, в деревянном доме, в девяноста с лишним световых годах от Земли и разговаривает с совершенно живым и реальным человеком XX века.

Об этом она и спросила, решив оставить уточнение многих других, интересных, но не столь сейчас существенных деталей до более подходящего момента.

— Вот! — словно даже с удовлетворением сказал Новиков, вороша длинной кочергой поленья в камине. — Я ведь не случайно сразу спросил, знаете ли вы что-нибудь о наших или любых других пришельцах? А раз не знаете, то выводы для всех заинтересованных лиц напрашиваются самые неутешительные. Вполне возможно, что никто из нас больше на Землю не вернется. По каким угодно причинам. На выбор: или указанные пришельцы до нас все же доберутся и, так сказать, нейтрализуют, или аппаратура у Левашова просто-напросто сломается и придется нам всем здесь свой век доживать, а записки мои, — он кивнул на брошенную вверх корешком на край стола тетрадь, — никто кроме тебя и не прочитает… Неприятные варианты, сама понимаешь. Но, к счастью, все же не единственные. Можно и другие придумать. Например, мы с вами живем в параллельных мирах, и наше настоящее — отнюдь не ваше прошлое. И наоборот, соответственно. Для меня это дело малопонятное, я гуманитарий, а не физик, но Ирина о подобных вещах говорила. Когда ты с ней познакомишься, сможете на более серьезном уровне сей вопрос обсудить. С ней и с Левашовым, он у нас самый натуральный гений. Ну, есть и третий вариант… — Новиков улыбнулся простодушно, словно заранее предлагая не принимать его слова всерьез. — Третий — это уже мое личное предположение, только что придуманное. Вообразим себе такую штуку… Если здесь, на Валгалле, время совпадает с земным и вы действительно как-то сумели попасть в реально существующее прошлое, то что получается? Раз наши приключения еще не завершились никаким окончательным образом, то и на будущее они еще никак не успели повлиять. Все еще может и так, и наоборот повернуться. Следовательно, оказавшись здесь, с нами, до того, как все определилось, вы, в своей предыдущей жизни и не могли ничего знать. Поскольку ничего из того, что может случиться, еще просто не было. Вот когда все, что с нами может случиться, произойдет, тогда только история пойдет предназначенным ей путем. И поэтому ранее прожитая тобой жизнь не имеет ничего общего с той, которая будет. Улавливаешь?

Заметив, что она не до конца его понимает, Андрей пояснил, продолжая улыбаться:

— Ну вот, если бы я сейчас попал в XIII век и решил возглавить борьбу против монгольского нашествия, исходя из своего исторического опыта и технических познаний. Наверняка то, что со мной бы там произошло, не имело ничего общего с тем, что мне сейчас известно о событиях 1237 года… Как тебе такой силлогизм?

— Силлогизм интересный, — ответила Альба. — Но оценить его по достоинству я не готова. Я ведь тоже не физик, я биолог. Так что оставим эти проблемы для специалистов. Наверное, Герард с Борисом в них лучше разберутся. А вот я, как биолог, с твоей Ириной буду очень рада познакомиться. Разумная инопланетянка — невероятно…

— Ну-ну… — все с той же непонятной усмешкой сказал Новиков. И вдруг спохватился. — Слушай, я же тебя, наверное, совсем замучил своими россказнями… Дорвался… Правда, собеседников у меня давно не было, тем более — таких. Извини. Спать тебе пора…

— Нет, не беспокойся. Двое-трое суток я вполне могу без сна обходиться. И слушать тебя интересно. Да еще после кофе. Сильный стимулятор. Мы натуральный кофе, да еще такой крепкий, редко пьем…

— Почему так?

Альба пожала плечами. Действительно — почему? Как объяснить изменение вкусов и пристрастий людей не за годы, за века? Тут и мода, и медицинские соображения, и социокультурные факторы.

Но сейчас ее интересовало совсем другое. Психология Андрея и его друзей занимала ее куда больше, чем гастрономические склонности своих современников.

— Объясни мне лучше, почему вы все же оказались здесь, на этой планете, почему сразу не обратились к человечеству, не сообщили о встрече с пришельцами? Я не понимаю… Это же событие всемирного значения, а вы все стали делать втроем… Разве так можно?

Она подняла глаза и увидела, что Андрей смотрит на нее со сложным выражением — с усмешкой, и будто бы с печалью, и с непонятным ей сожалением. И она еще не была уверена, что определила все его чувства.

Новиков встал, прошел несколько раз молча от стола до окна и обратно, потом присел у камина и вновь стал разжигать свою трубку.

— Ох, Альба… — он вздохнул. — Это же еще сколько объяснять придется, а я, честно признаюсь, уже на пределе. До ваших возможностей я еще не дорос, и если трое суток без сна и выдержу, то без всякого удовольствия. Даже в твоем обществе. Лучше бы завтра… Помнишь — «наступило утро, и Шехерезада прекратила дозволенные речи».

Но, очевидно, он прочитал в глазах гостьи такую заинтересованность и нетерпение, что тряхнул головой и развел руками.

— Ну, хорошо. Чего хочет женщина — хочет Бог. Уже древние так считали… Только я, если можно, сегодня в подробности больше вдаваться не буду. Так, вкратце обрисую. А все прочее потом. Время будет. Надеюсь…

И опять Альба почувствовала в его словах невысказанную тревогу.

Слишком много тревоги вокруг, подумала она. Может быть, больше, чем за всю ее предыдущую жизнь.

— Извини, я сейчас отлучусь на минутку, служба требует, а ты отдохни немного. И продолжим… — сказал Новиков и вышел. Альба осталась одна.

И сразу на нее нахлынуло острое чувство тоски и одиночества. Ночь, чужая и опасная, подступила вплотную, проникла сквозь стены и стекла, сжимая вокруг нее узкий круг тепла и света. Девушка зябко передернула плечами от этого ощущения и повернула кресло так, чтобы не было за спиной черных проемов окон.

До последнего момента она, увлеченная рассказом Андрея, как-то забыла думать о себе самой, а сейчас вдруг пронзительно ясно поняла, что действительно случилось непоправимое, привычная жизнь кончилась, исчезла в дали времен, и вместе с ней исчезли навсегда не только погибшие на корабле друзья, а вообще все — друзья, подруги, родители, братья, словно умерли все разом, оставив ее совсем одну…

Слишком много трагического и страшного обрушилось на девушку, хоть и прошедшую необходимую для космонавтов психологическую подготовку, но совсем не закаленную жизнью, такой жизнью, что выпадала на долю ее ровесницам в прошлые века, где смерти и страдания были почти что обыденными…

И вот теперь приходится учиться страдать и ей.

За один только день ее жизнь делала уже четвертый зигзаг. Всего лишь прошлым утром она была безмятежно и неосознанно счастливой двадцатитрехлетней девушкой, такой же, как миллионы своих сверстниц, не лучше и не хуже, в привычной среде и при своем деле.

Какой-то миг — и вот она уже потерпевшая кораблекрушение, избегнувшая смерти на корабле, чтобы замерзнуть на снежной равнине. Если бы не совершенно невероятное появление Новикова, ее уже не было бы, окоченевшее тело бесследно замело бы метелью, что воет сейчас за окнами, и никто, никогда не узнал бы, где и как прошли ее последние часы.

Чуть позже Альба стала счастливо спасенной, получившей вторую жизнь как подарок из рук родившегося три века назад человека. Поверила, что все страшное уже позади, начала настраиваться на существование в чужом, архаичном, непонятном, но все же привлекательном мире.

И вот теперь, после долгой ночной беседы с так внезапно вошедшим в ее жизнь человеком, все опять резко меняется, становится еще более сложным и непонятным… И еще эта пронзительная, безнадежная тоска о навсегда утраченном…

Но тут же сработал механизм психической самозащиты, не дающий терять надежду даже на эшафоте. «Почему же навсегда? — подумала Альба, еще не успев вытереть навернувшиеся на глаза слезы. — Ведь ничего же неизвестно. И Андрей сам ничего не знает. А если все наоборот, и это он попал с друзьями в наше время? Даже по теории Эйнштейна движение по времени возможно только вперед. Мало ли что там написано у Новикова… А если так, то достаточно собрать установку гиперсвязи и передать сигнал бедствия. И нас найдут, за нами прилетят…»

От этой мысли Альба сразу успокоилась, повеселела. Вопросы технической реализации ее не интересовали. Есть кибернетик Айер, есть здешний гениальный, по словам Андрея, инженер Левашов. Пусть они и решают.

И Альба уже думала совсем о другом. О том, что с Новиковым, в котором она бессознательным, но безошибочным женским чутьем определила человека, на которого можно опереться в новой жизни, получается тоже совсем не просто. Возникла со страниц его записок Ирина-инопланетянка и встала у Альбы на пути.

Но вот как раз здесь Альба со здоровой самоуверенностью молодой и красивой девушки решила, что шансы у нее очень неплохие, судя по тем взглядам Андрея, что она на себе ловила, и по тем рассыпанным в тексте повествования намекам, из которых следовало, что вряд ли у Новикова с Ириной возможно что-нибудь серьезное… Конечно, она понимала, что записки Новикова — это не дневник, скорее — художественное произведение с определенной дозой вымысла, но как раз интересующие ее интимные подробности вряд ли выдуманы…

Одним словом, к моменту возвращения Андрея Альба успела пройти полный цикл смены настроений — от горя и депрессии к энергичному оптимизму, овладевшему ею при мысли о том, что кроме иных увлекательных приключений, перед ней открывается перспектива помериться силами с женщиной, судя по запискам Новикова, а особенно по рассказу Берестина, наделенной невероятной красотой и массой прочих необыкновенных качеств…

Пока Андрея не было, Альба подошла к бару с зеркальной задней стенкой, стала внимательно изучать свое отражение, одновременно пытаясь представить, как может выглядеть пресловутая Ирина.

Она увидела, что дверь за ее спиной открывается, и сделала вид, что рассматривает не себя, а стоящие в открытой пирамиде рядом с баром винтовки. Поблескивающие воронением стволов и лаком прикладов, любовно и тщательно отделанные орудия убийства…

И снова с удовлетворением и тайной радостью отметила она тот неравнодушный взгляд, которым Новиков скользнул по ее фигуре. По молодости лет и недостатку опыта она еще не знала, что подобные взгляды мужчин не всегда выражают то, о чем думала она…

Очевидно, Андрей выходил во двор и пробыл там достаточно долго, потому что голову его густо запорошил снег.

— Так вот, — заговорил он, словно и не прерывал своего рассказа, садясь напротив Альбы и вытирая платком влажное от тающего снега лицо, — ты спрашиваешь, почему мы не обратились к широкой общественности и компетентным органам. Резонный вопрос. Причин, можно сказать, три. Объективных и субъективных…

Первая — психологическая. Мы, честно сказать, до последнего как бы и не верили в реальность всего происходящего. Вроде как человек не верит в собственную смерть. Знает, что обязательно будет, но не верит. Вот и тут так. Не хватало внутренней убежденности. Где-то в подсознании все время казалось, что это не всерьез. А для того, чтобы в наших условиях идти в официальные организации, убеждать, доказывать такую вещь, как вторжение пришельцев на Землю, нужна убежденность на грани маниакальности. Чтобы не задумываться о последствиях для себя лично…

— А какие для вас могли быть последствия? — не поняла Альба.

Новиков иронически хмыкнул.

— Самые разнообразные. Учти, что в наше время сложилась довольно парадоксальная ситуация. С одной стороны, идею о существовании братьев по разуму никто не отрицал. Все признавали. Велись даже работы по поиску внеземных цивилизаций, собирались соответствующие конгрессы, специальные радиотелескопы строили… А с другой — эта идея обросла таким количеством спекуляций и домыслов, на ней специализировалось столько сумасшедших и шарлатанов, не говоря уже о тысячах романов, рассказов, фильмов на тему контакта, что взять и вслух заявить, что названный контакт наконец состоялся… Вообрази — я прихожу в Академию наук, не говоря уже о каких-то других серьезных организациях, причем прихожу к самому мелкому чиновнику или референту, и заявляю: здравствуйте, моя любовница — агент инопланетян…

Новиков снова замолчал, будто проигрывая в уме эту сцену в подробностях. И даже фыркнул, не сдержав эмоций.

— Не знаю, как у вас, а я в Москве конца XX века не могу представить себе должностное лицо, которое смогло бы и захотело отнестись к такому заявлению серьезно и конструктивно. Может, и есть такие люди, но там, куда пришлось бы идти, я их не представляю… Но даже если бы и нашлись — что дальше? При нашей бюрократической манере до каких-либо практических решений прошли бы месяцы, и приятными они бы не были… А скорее всего, меня или послали бы куда подальше, или, любезно-опасливо улыбаясь, вызвали скорую помощь. В том и проблема, что те, кто мог бы поверить безоговорочно, не могут ничего решать. А поставленные решать — в глубине души не очень верят даже в то, что Земля круглая…

— Ты правду говоришь? — с недоумением спросила Альба. — Но это же ужасно…

— Ничего, живем. — Новиков как-то странно скривил губы и махнул рукой. — Я вот тут, кстати, подумал, как оно будет, если вы вернетесь с нами на Землю и придется официально оформлять ваше право на существование. Тоже проблема. Если хочешь знать, хоть и стыдно мне о таком говорить, я ведь и испугался самым банальным образом, когда впервые задумался насчет необходимости объявить о пришельцах, да и об изобретении Левашова тоже. Подумал: узнают об этом — и все. Привычной жизни конец. Сразу все изменится — психология, межгосударственные отношения, самые вроде бы вечные принципы и нормы. Понимаю, что не прав, а все равно страшно… Пока все только меня лично касается — это одно, а вот когда все вокруг станет совсем другим…

И тут же резко себя оборвал. Помолчал, отвернувшись.

— Впрочем, пока это только лирика. Еще не вечер… А если серьезно, так у нас просто времени не было. Ведь когда настоящие пришельцы появились, на все про все — и на размышления и на действия — меньше суток дано нам было. Какие уж тут обращения в компетентные органы…

Он снова замолчал. Подошел к окну, прислушиваясь. Посмотрел на часы.

— Кажется, едет кто-то. Давай выйдем, посмотрим.

На крыльце в лицо Альбы ударил сухой и жесткий снег. Вначале она ничего не услышала, кроме завывания ветра в кронах близко подступающих к дому сосен. Пурга совсем рассвирепела, и вновь девушка с содроганием представила, что сейчас с нею было бы, не выйди вовремя Новиков из дому.

— Слушай, — сказал Андрей и указал рукой направление.

Альба, прислушавшись, действительно сумела выделить из сумятицы звуков низкий прерывистый гул, а потом и рассмотреть в черной крутящейся мгле яркие блики света.

— Похоже, это как раз Берестин. На полных газах идет, ни машины, ни головы не жалеет. Минут через двадцать здесь будет…

Они вернулись в дом, к уютному и успокаивающему теплу камина, вспыхивающего веселыми языками пламени.

— В общем, чтобы уж закончить наш разговор… Справились мы с теми пришельцами, порадовались по этому поводу, а наутро оказалось, что ничего не закончилось. Совсем даже наоборот. История приобрела совсем неожиданное продолжение, такие в нее включились персонажи, такие силы, что единственный способ уцелеть, который впопыхах нашли — воспользоваться тем же самым каналом и скрыться сюда, на Валгаллу. Отсидеться, в надежде, что уж здесь-то не найдут… Чести мало, конечно. А куда денешься?

Новиков вздохнул сокрушенно и вновь употребил совершенно непонятный Альбе оборот. Идиому, очевидно: «Тяжело в деревне без нагана».

— Правда, отступили организованно, без потерь, с оружием и знаменами. Высадились, стали окрестности исследовать, дом этот построили…

Андрей говорил, делая упор в основном на бытовые, часто забавные подробности, и выходило так, что будто рассказывает он об увлекательной туристской поездке. Но в то же время, слушая его голос с небрежными интонациями, она улавливала, что говорит он не о самом главном, опускает многие, возможно, самые существенные подробности. И все же она поняла, что и здесь ничего не закончилось, скорее напротив, и Новиков с друзьями занимались на планете отнюдь не спокойным времяпрепровождением, охотой и гастрономическими утехами, как могло показаться и поначалу действительно показалось Альбе, а гораздо более серьезными делами.

— Во-первых, сами пришельцы куда-то исчезли. Машину мы нашли, а их самих — нет. Проблема. И еще. В одном из походов Левашов нашел на берегу реки, километров на четыреста южнее, следы самого настоящего сражения. Правда, довольно давнего. Обгорелые коробки, похожие на наши бронетранспортеры, много совершенно человеческих костей. Словно пехотная дивизия полного состава там полегла. Вот тебе и тихий уголок с курортным климатом. И, наконец, Берестин недавно заметил в бинокль пролетающий над горизонтом дирижабль или штуку, очень на него похожую. Так что есть над чем думать… Этим мы сейчас и занимаемся.

Новиков снова улыбнулся, тряхнул головой, словно окончательно отбрасывая все, связанное со своим рассказом.

— Нет, Альба, все. Хватит. Время наше вышло. Берестин сейчас подъедет. Да и не хочу лишать тебя увлекательного чтения… Помню, в свое время достанешь какую-нибудь увлекательную книжку, растрепанную, натурально, — Буссенара там или «Наследника из Калькутты», прочтешь, а потом отдаешь следующему по очереди и завидуешь, что у него еще все удовольствие впереди.

Альбе показалось, что в голосе его прозвучала откровенная насмешка, только над кем, не поняла она: над ней или над самим собой?

Новиков, согнув тетрадь, пустил из-под пальца листы веером.

— Одни заголовки чего стоят… «Сольная партия Иуды», «Дипломатическое интермеццо», «Критерии отбора», «Пир на Валгалле», «Толстовец с пулеметом»… Ей-богу, сам бы такую книжку с руками оторвал.

Он хотел сказать что-то еще, но отдаленный гул вдруг резко приблизился, мощный дизель взревел на последнем подъеме перед фортом, послышался лязг гусениц и гнусаво взвыла сирена у ворот.

— Пойду встречать…

За окном заскрипели створки, стукнул откинутый засов. Свет фар ударил через замерзшие стекла, на минуту осветив холл непривычным уже электрическим светом. Залаяли собаки, последний раз рявкнув, смолк дизель. Альба услышала громкие, но неразборчивые голоса, стук шагов и звон брошенного на пол железа, потом дверь открылась.

Вошел Новиков в сопровождении высокого, одного роста с Альбой мужчины в черной замасленной куртке с меховым воротником, от которого сильно пахло нефтью и продуктами ее перегонки. Голова мужчины была непокрыта, светлые волосы растрепаны, а лоб и правая бровь заклеены грязноватым пластырем, через который проступала свежая кровь. Очевидно, Новиков за те несколько минут, что они были вдвоем, успел сказать что-то о ней, потому что вошедший смотрел на девушку без удивления, скорее просто с интересом, как на любую другую, достаточно миловидную особу.

— Знакомьтесь. Это Альба Нильсен, а это Алексей Берестин, десантник, художник и землепроходец… — представил их друг другу Андрей.

— Точнее — землепроходимец… — хмуро поправил его Берестин.

Альба протянула ему руку, и он, предварительно с сомнением взглянув на свою грязную ладонь, слегка ее пожал.

— Видишь, я как знал — головы не жалеет, — указал Новиков на Берестина. — Влетел в яму, ремни не пристегнуты, само собой — лбом в броню… Ты посиди пока, мы быстро…

Вернулись мужчины почти сразу же, хотя Альба и приготовилась к долгому ожиданию, Берестин лишь сбросил куртку, умылся и причесал волосы. Новиков перевязал ему голову, и полоса бинта резко выделялась на дочерна загорелом и обветренном лице. На тот образ художника, рафинированного, обостренно-эмоционального, что сложился у Альбы по его запискам, Берестин походил очень мало. Скорее он выглядел как персонаж древних американских фильмов. Сходство подчеркивалось черными блестящими сапогами и тяжелой кобурой пистолета на поясе.

Она рассматривала его в упор и заметила, что Берестин, как и Новиков поначалу, стесняется ее взгляда. Это было странно в таких на вид суровых мужчинах.

— Извините, Альба, мою невоспитанность, — сказал Берестин, подсаживаясь к столику, — но я не могу отказать себе в потребности съесть и выпить все, что здесь осталось. Если вы не возражаете, конечно. Знаете, десять часов за рычагами — это достаточно утомительно. Особенно когда перед глазами только снег…

Через пять минут на столе не осталось ничего съедобного, кроме лимонных долек на блюдце.

— Ну вот, укрепил слабеющие силы, — сказал Берестин, отодвигая от себя столик. — А теперь я должен без всякого удовольствия сообщить, что наконец вступил в очередной контакт с братьями по разуму. Тоже очередными. Не по моей вине. И не знаю, на счастье или на беду, но без потерь с обеих сторон. Так что не теряйте мужества, худшее впереди.

— Что за братья по разуму? — спросила Альба. — Те, что на Земле были?

— Вряд ли… — протянул Берестин. — Эти порядков на пять примитивнее, я считаю. — И посмотрел на Новикова. Похоже — с неудовольствием.

Тот кивнул.

— Все нормально, продолжай.

Берестин сделал скептическую мину.

— Все торопишься, Андрей. Как всегда, торопишься. Сам же пел: «Ямщик, не гони лошадей…». А вообще-то все равно. Хуже уже ничего не будет. Вы умеете стрелять, Альба? — вдруг повернулся он к девушке. — Я дам вам парабеллум… — и отрывисто рассмеялся.

Альба, не понимая, посмотрела на Новикова.

— Ничего. Это он цитирует.

От такого ответа ясности не прибавилось, но продолжать расспросы Альба не стала. Она перевела взгляд на Берестина и только сейчас заметила, что у него глаза не подходят к лицу. Лицо суровое и жесткое, а глаза мечтательные.

— Не дергайся, Леша, — сказал Новиков. — Альба знает все, что можно и нужно. Деваться нам некуда, а тут три таких гостя. Высокоразвитые и мудрые. Глядишь, чем и помогут. Устроим завтра консилиум…

— И тему сформулируем очень изящно. Например, так: «Куды бечь?»

— Ну, так или не так, это видно будет. А пока с тобой давай разберемся. На тебя напали туземцы, это я понял. А в деталях?

— А деталей не так и много. Триста пятьдесят километров к югу по спидометру. Как раз в дефиле между Рекой и Полуденными горами. Спокойно еду, никого не трогаю. Тут из-за туч на меня пикирует дирижабль. Совсем как настоящий. Только раскраска дурацкая — грязно-синяя с розовым. Довольно противно смотрится. Делает пологий вираж и без всякого предупреждения бросает что-то вроде магниевой бомбы. Как я увернулся — до сих пор не знаю. Рвал фрикционы так, что до сих пор плечи ноют. Полыхнуло здорово, снег и дерн выжгло метров на двадцать в радиусе. Он на второй заход. Я, через рычаги, к пулемету. Все колени посбивал. Врезал трассирующими. С упреждением, как учили. Похоже, промазал, а может, и задел по гондоле, трассы впритык прошли. Но он сразу все понял, ручку на себя — и в тучи. Ну и я, конечно, по газам, в сопки, потом в лес. Разошлись. Я из леса понаблюдал минут сорок, никто больше не появился, и я — домой, по обратной директрисе. Метель следы замела, а что дальше будет — сказать не берусь…

— Теперь ясно. Хотя и меньше половины. Благодарю от лица службы. Я, правда, по другому случаю общий сбор объявил, но теперь уж все одно к одному.

Альба слушала, опять не понимая слишком специфических выражений, но суть ей была ясна совершенно. Похоже, новые ее друзья отличаются чересчур экспансивными характерами. Как она уже слышала от Андрея — сначала стреляют, потом думают. Но, с другой стороны, если они сами это сознают и даже пишут об этом, значит, это не безрассудная импульсивность, а осознанная линия поведения. Об этом еще придется подумать, поглубже понять их характеры, и лишь потом делать выводы.

Состояние у нее сейчас было странное, похожее на то, что бывает, когда впервые попадешь в невесомость. Мир утратил четкость, надежность, устойчивость, привычные навыки и стереотипы поведения перестали действовать, а новых еще нет и неизвестно, когда они появятся и какими окажутся. Альба понимала, что сложившиеся у нее представления о жизни здесь, с этими людьми, уже не имеют почти никакого практического значения. Все нужно переосмысливать, учиться воспринимать совсем с других позиций.

До вчерашнего дня она всегда, с той или иной степенью вероятности, могла предвидеть, что произойдет с ней и в мире сегодня, завтра, через неделю и через месяц, знала, как следует поступать в каждой возможной ситуации, разговаривая с любым человеком, догадывалась, как он воспринимает ее слова, что при этом подумает и что ответит.

Даже катастрофа, уничтожившая звездолет, входила в число пусть и крайне редких, но возможных событий.

Теперь же Альба попала в непредсказуемый и алогичный мир.

Пусть Андрей и Берестин говорят с ней на практически понятном ей языке, она не может поручиться, что за каждым знакомым словом не кроется совсем другой смысл.

А что же тогда остается за пределами круга общих для нее и для них понятий?

Альба вспомнила, как старательно избегал смотреть на нее Новиков, когда она раздевалась в бане. Можно подумать, что вид обнаженного женского тела для него чем-то неприятен. Или это связано с тем, что он все-таки любит свою Ирину? Но почему, испытывая нежные чувства к одной женщине, нельзя смотреть на другую? Кажется, XX век был не такой уж пуританский, насколько она помнит. Загадка… И только одна из многих.

Из записок Андрея она узнала, насколько сложными, запутанными и мучительными для обеих сторон могут быть отношения мужчины и женщины, какими бессмысленными ритуалами они сопровождаются. И это в ситуациях, которые, на ее взгляд, можно было бы разрешить легко и просто, без страданий и нервных перегрузок.

Но раз так, какими же нормами ей руководствоваться теперь, как избежать ошибок и не попасть в этически неприемлемое положение?

И это, разумеется, еще не главная проблема. Здесь есть возможность подождать, осмотреться, узнать из книг, фильмов, разговоров все необходимые ритуальные формулы и обычаи, а как быть со всем прочим?

Пусть в шутку, цитируя кого-то, Берестин сказал, что ей придется научиться стрелять, и, наверное, в людей… Но даже и шутка отражает господствующую в данном обществе мораль. Отсюда вывод — ее жизнь и достоинство не защищены более категорическим императивом. На них может теперь посягнуть кто угодно, раз люди здесь — даже такие располагающие к себе, как Новиков и Берестин — постоянно носят при себе огнестрельное оружие и без колебаний пускают его в ход.

Из курса истории, который Альба прослушала в университете, она помнила о десятках миллионов жертв двух мировых и всех прочих войн, но, оказывается, личное знакомство с вооруженным и готовым стрелять человеком производит гораздо более сильное впечатление, чем абстрактные цифры и даже кадры старых кинохроник.

Она думала, что через несколько дней, возможно, попадет на Землю, и там все будет зависеть только от нее самой. Сумеет ли она защититься от бесчисленных опасностей, подстерегающих там на каждом шагу? Станет ли Андрей надежным другом и покровителем, поможет ли освоиться во враждебном и чужом, бесконечно чужом обществе? Как произойдет встреча с Ириной, так ли все будет просто, как она вообразила вначале?

Думать обо всем этом было непривычно, страшновато даже и одновременно — необыкновенно увлекательно. Что-то похожее она испытала в десятилетнем возрасте, когда подруга постарше научила ее, как снимать блокировку с домашнего фантомата. И она, дождавшись подходящего момента, впервые в жизни очутилась в пространстве приключенческого фильма для взрослых.

Вот и сейчас Альба почувствовала, что ее влечет предстоящая ей жизнь. Со всеми возможными и еще неизвестными опасностями, но — и это тоже обязательно — с сильными чувствами, вспышками романтической страсти, горячей и верной любовью… Иначе просто быть не может.

Похоже, что в ней начала вдруг пробуждаться генетическая память о предках-викингах, выходивших на своих драккарах в беспредельное море в поисках неведомого. Она ведь и стала звездолетчицей именно потому, что манили ее чужие миры и мечта о встрече с братьями по разуму — об этом мечтают все космонавты во все времена. А дожить до исторического момента выпало ей…

Новиков заметил, что девушка будто отключилась от происходящего и даже не слышит, о чем они с Берестиным говорят.

— Все, братцы, хватит… — Он хлопнул ладонью по столу и встал. — С меня на сегодня довольно. Язык уже не ворочается. Как у акына какого-нибудь, который три тома «Манаса» наизусть и без передышки… Пойдем, Альба, я тебя провожу. Рассветает здесь поздно, так что часа четыре еще поспать можно, а там опять начнется…

— С чего ты взял, что только четыре, — возразил Берестин. — Пусть хоть до обеда спит, какие у нее заботы? А я еще кое-что у нее выяснить хочу, иначе бессонница замучает. Ты как, Альба, в состоянии еще минут десять потерпеть?

— Конечно, сколько угодно, я уже говорила Андрею. У нас на корабле вахты были по десять суток через сорок. Спать мне совсем не хочется.

— Ну, воля ваша, — пожал плечами Новиков. — Если дама не против… Только ты тоже, не сочти за труд, изготовь своего знаменитого, геджасского, с сандаловой палочкой… Гулять так гулять. И по пять капель, соответственно…

Берестин разлил по чашкам кофе такой консистенции, что ложка едва не стояла в густой суспензии.

Андрей отхлебнул, почмокал губами.

— Сказка востока… И почему это у меня никогда так не получается?

— Так о чем вы хотели меня спросить, Алексей? — Альба из вежливости тоже сделала маленький глоток и отставила чашечку.

— Да есть у меня некоторые сомнения. Раз ты знаешь о моих приключениях в дебрях времени, то, наверное, обратила внимание на имевший место парадокс? Вот давай сразу и выясним, действительно ли мы — твои предки, а ты — наша пра- в энной степени внучка…

Новиков толкнул его под столом ногой. Он не хотел, чтобы Берестин напоминал девушке сейчас о ее прошлой жизни. Он специально весь день и вечер занимал Альбу своими историями, почти добился того, что мысли ее сосредоточились на настоящем и будущем, и вот Алексей все ломает.

Берестин досадливо отмахнулся.

— Кто был первым космонавтом Земли, ты помнишь?

— Конечно, — удивилась Альба. — Юрий Гагарин. В 1961 году…

— Правильно. А высадка на Луну?

— Нейл Армстронг. 1969-й…

— Тоже сходится. А пилотируемый полет на Марс?

— 2012 год, совместный полет советского и американского экипажей… — Она назвала фамилии, которые прозвучали совершенно незнакомо. И неудивительно — в 84-м году эти парни ходили, наверное, в начальную школу.

— Ладно, предположим. Еще вопрос — как насчет третьей мировой войны?

Лицо Альбы выразило удивление.

— А разве такая была? Про вторую я знаю… Закончилась, по-моему, в сорок третьем…

Берестин и Новиков коротко переглянулись.

— Точно в сорок третьем?

— Ну, я не помню точно… — Альба смутилась.

— Ничего страшного, — успокоил ее Андрей. — Я вон почти профессионал, и то не помню, когда Ливонская война закончилась.

— А после второй мировой какие большие войны ты еще помнишь? — продолжил экзамен Берестин.

— Их так много было… До середины XXI века почти каждый год где-то все время воевали. Я же говорила вам — я биолог. Давайте лучше расскажу, как в XXI веке восстановили мамонтов. Или как в Сахаре появились пальмовые леса, это очень интересно…

— Расскажешь, Альба, про все расскажешь, только такие уж мы с Андреем зацикленные — нас сейчас только политические проблемы занимают… Попробуй, вспомни — атомное оружие на Земле применялось?

— Да, кажется, один или два раза. А где — не помню…

— Да хватит тебе, пристал к девушке! Экзаменатор… Лучше коньяка выпей, глядишь и полегчает. Нужны ей твои заботы.

— Все, все, молчу… — Но видно было, что любопытство Алексея отнюдь не удовлетворено, даже напротив. Да это и неудивительно — когда перед тобой сидит человек, который знает, что случилось на Земле в следующие три века!

— Ну, а хоть вы коммунизм-то построили?

— Построили, построили, успокойся, я тебе сам все расскажу, — пресек его настойчивость Новиков. — Видишь, совсем человека замучили, спит с открытыми глазами. — Андрей решительно взял Альбу за руку.

Они поднялись наверх. Новиков открыл дверь комнаты, пропустил девушку вперед, а сам остался на пороге.

— Спокойной ночи. Извини, если что не так. Мы все же люди темные, гимназиев не кончали… к сожалению… Отдыхай — Новиков подмигнул ей, ободряюще кивнул головой, закрыл дверь и Альба услышала, как застучали по лестнице его быстрые шаги.

Она разделась, легла на постель. Зашуршала сухая трава в перине. Альба прикрыла глаза, полежала на спине, глубоко и размеренно дыша, но через некоторое время почувствовала, что заснуть не сможет. Да и не хочет. Слишком много впечатлений.

Вновь села на кровати. Свеча в медном канделябре почти догорела, фитиль начал трещать, а язычок огня судорожно вздрагивать. Она взяла на полке новую свечу, толстую, пахнущую медом, зажгла, укрепила в гнезде, залитом потеками воска, и обрадовалась, как ловко это у нее получилось. Может быть, и камин вскоре научится разжигать, и кофе варить…

Альба вздохнула, обвела глазами бревенчатые стены, низкий потолок, черное стекло, в котором мерцал отраженный огонек свечи, легла поудобнее, подмостив под локоть подушку.

И открыла тетрадь, исписанную мелким, но очень отчетливым почерком Новикова…

Книга вторая. Одиссей покидает Итаку

О Боже, — вскричал я в тревоге, — что, если

Страна эта истинно родина мне?

Не здесь ли любил я и умер не здесь ли,

В далекой и солнечной этой стране.

Н. Гумилев

Часть первая. Критерии отбора

Это было не раз, это будет не раз

В нашей битве глухой и упорной:

Как всегда, от меня ты теперь отреклась,

Завтра, знаю, вернешься покорной.

Н. Гумилев

Заснула она поздно, почти под утро, и, ощутив сквозь сомкнутые веки, что в комнате уже светло, успела с досадой подумать, что не стоило поддаваться на Димкины уговоры и ехать с ним на Ленинские горы, возвращаться с них ночью пешком да еще и долго стоять в подъезде. Мало ли что он завтра уезжает… Сегодня тоже будет день. А вот на экзамен теперь придется идти не выспавшись.

И открыла через силу глаза.

В комнате было сумрачно, и за окном шел дождь. Сначала она увидела только это, и лишь через секунду поняла, что не лежит в постели, а совершенно одетая стоит у окна, и за окном не знакомый с детства проспект с гудящим многорядным потоком машин и бело-зеленым зданием Рижского вокзала вдали, а какой-то сад или парк, на первом плане густые мокрые кусты и мокрая трава, а дальше, за серой пеленой дождя, виднеются высокие массивные глухие стены.

Так тоже бывало — думаешь, что проснулась, а на самом деле сон продолжается. И тут же она окончательно и очень ясно поняла, что никакой это не сон, а самая настоящая, хоть и странная, реальность.

Захотела испугаться и не смогла этого сделать. Было только недоумение и словно бы оглушенность от необъяснимого перехода в совсем другую жизнь.

Обернувшись, она увидела, что находится в большой и почти пустой комнате. На золотистом, с длинным ворсом ковре стоял низкий журнальный столик, возле него — два глубоких кресла. И все.

Нет, она ошиблась. Всю противоположную стену занимал тускло отсвечивающий, почти незаметный на фоне обоев экран. Как у телевизора, только во много раз больше.

Еще не зная зачем, она решила подойти, взглянуть на него поближе.

Идти было неудобно, в теле ощущались скованность и слабость, словно после долгой болезни. И еще — мешали очень высокие каблуки. Она таких раньше никогда не носила.

Экран вдруг засветился, и с каждым шагом свечение становилось ярче, а когда она подошла вплотную, поверхность стекла исчезла, растворилась, и в образовавшемся проеме она увидела другую комнату — роскошно, в эклектическом стиле конца прошлого века меблированный кабинет.

В стилях она, будущий архитектор, разбиралась хорошо и не могла не восхититься сложностью и тщательностью отделки стен и потолка, тяжеловесной изящностью мебели.

Иллюзия была полной, и только коснувшись рукой холодного стекла, она убедилась, что перед ней все же изображение.

А там, в кабинете, заполненном сумеречным тоскливым светом, за массивным письменным столом на резных львиных лапах, в черном кожаном кресле сидел человек и читал толстую книгу. Лампа под зеленым абажуром освещала часть стола — с блестящим кофейником, граненой хрустальной пепельницей, над которой поднималась вверх тонкая и неподвижная струйка дыма, и лежащим чуть сбоку большим черным револьвером.

Поза человека, наклон головы, подсвеченный лампой профиль показались ей знакомыми, и тут же она узнала его. Конечно, это Дмитрий, он же — мичман Дим, как она звала его по созвучию с именем героя романа Конрада. Они расстались совсем недавно, часа четыре назад, у двери ее квартиры, но как он странно изменился! Лицо покрыто красноватым густым загаром — вместо ленинградской весенней бледности, на голове не курсантский ежик, а довольно длинные, выгоревшие на солнце волосы. И другая одежда. Не черная форменка с якорьками на погонах, а оливковая рубашка непривычного покроя. Но дело даже не в этом. Она вдруг поняла, что этот Дмитрий гораздо старше, лет, может быть, на десять, если не больше. Не юноша, а довольно-таки поживший мужчина.

Он поднимает голову, смотрит на нее и тоже узнает ее не сразу.

«Постой… Наташа? Это ты, Наташа? — Он слабо как-то и растерянно улыбается. — Откуда? Как давно я тебя не видел…» — «Почему же давно? Еще сегодня ночью…» Он отрицательно качает головой: «Давно, Наташа. Я уже начал забывать твое лицо. Да и ты, надо сказать, изменилась, совсем красавицей стала…»

И вот только теперь она просыпается по-настоящему. До конца. И все понимает. Что действительно прошло очень много лет, что у нее уже была другая жизнь, в которой много разного случилось, но Дима в той жизни не было.

И вспоминает еще одно, самое главное, от чего ей наконец становится по-настоящему жутко…

Глава 1

В том, что Фритьоф Нансен был прав и к холоду привыкнуть действительно невозможно, Воронцов сумел наконец убедиться в полной мере.

Вышло так, что после многих лет, проведенных на южных линиях, ему целую навигацию пришлось работать «на северах», от Мурманска до Певека и обратно. Погода все время стояла мерзейшая, устал он сильнее, чем когда-либо раньше, и когда наконец дождался отпуска, решил провести его градусов на тридцать ниже по сетке координат. А на тех широтах его больше всего привлекал Сухуми. Тихий город на зеленых холмах, счастливо избегнувший опасности превратиться в курортный Вавилон, как, например, соседний Сочи; теплое море без всяких признаков битого, а равно и сплоченного льда; много пальм и другой субтропической зелени, спокойные закаты над жемчужными волнами.

Он приехал туда и понял, что не ошибся.

Целыми днями Воронцов валялся на разноцветном галечном пляже, в прозрачной перистой тени громадных эвкалиптов, перечитывал «Бросок на юг» Паустовского, где описаны эти же места в начале двадцатых годов. Часто, откладывая книгу, он глядел на город по ту сторону бухты и представлял, как все здесь выглядело шестьдесят лет назад. А вечерами выходил на набережную, ел на веранде над морем горячие, похожие формой на корабли викингов хачапури, а потом выпивал много крошечных чашечек густого и горького кофе, который раньше был «по-турецки», а теперь — по каким-то, очевидно, внешнеполитическим, соображениям — стал «по-восточному», хотя варил этот кофе все тот же, что и двадцать лет назад, старый турок Гриша.

День, кажется, на пятнадцатый, начав уставать от монотонности жизни и в поисках новых впечатлений, Воронцов поддался на мегафонные призывы человека на пирсе и взял билет в Новый Афон.

Там, на ступенях старинного храма, он неожиданно встретил знакомого журналиста, с которым шел в прошлом году из Бомбея на Ленинград.

Конечно, оба обрадовались. Воронцов — от одиночества, журналист, по его словам — потому, что давно искал Воронцова, дабы презентовать ему путевые, недавно изданные очерки, в которых было и о нем кое-что.

Прервав программу экскурсии, поехали на такси в Гульрипш, где журналист держал дачу. Надо отметить — великолепную. Дикий камень, полированное дерево, красная черепица, кованый чугунный забор и ворота, и все — в обрамлении магнолий, лавров и неизменных эвкалиптов.

Антон — так звали журналиста — надписал Воронцову довольно толстенькую, неплохо оформленную и иллюстрированную многими фотографиями книжку, и Дмитрий, не удержавшись, тут же ее просмотрел. Отметил явный перебор по части экзотики, которую автор выискивал где придется, и то, что Антон подчас просто грешил дурной литературщиной. Читая о себе фразы типа: «Старпом нашего балкера по-мужски элегантен и сдержанно красив», «В нем постоянно чувствуется его военно-морское прошлое», и даже: «Меня поразили тонкость и парадоксальность мыслей, редкие у людей его типа и профессии», Воронцов усмехался, а в особо сильных местах довольно громко фыркал, но остался доволен. В главном все было верно и даже остро. Хотя, если данное творение попадется на глаза коллегам, язвительных шуточек не оберешься…

По случаю встречи поехали ужинать в Эшеры, в знаменитый пещерный ресторан, куда так просто не попадешь и куда любят приезжать серьезные люди из Сочи, Гагр, даже Тбилиси.

Антон много говорил о делах окололитературных, и слушать его было интересно. От Воронцова же требовалось только кивать в нужных местах, говорить «а-а» и «ух ты!», задавать наводящие вопросы и изредка произносить тосты. Такое разделение труда, очевидно, устраивало обоих.

Следующие дни они тоже проводили вместе.

Все произошло как раз через неделю. С утра загорали на одном закрытом пляже в обществе двух московских поэтесс, которые, в отличие от Маяковского, были интересны не этим. А вечером сидели на балконе Антоновой дачи, дегустировали соломенно-желтое «Цоликаури» и густо-красную «Хванчкару» и любовались восходящей над морем луной. Как два утомленных жизнью самурая.

Может, из-за луны все и случилось.

— Помнишь, в Красном море мы говорили с тобой о моряках и космонавтах? — спросил Антон, глядя на серебристую дорожку на волнах, без всякой связи с предыдущим разговором.

— Вроде было что-то такое…

В том разговоре, одном из многих, что они вели на длинных ночных вахтах, Воронцов указал Антону, что его коллеги-журналисты зачастую переоценивают некоторые достоинства космонавтов, как реальных, так и условных.

«Не сказать дурного слова, ребята они хорошие, профессионалы, уважения заслуживают, однако слишком много превосходных степеней. И отнюдь не всегда по делу. А вот о моряках, напротив, стали забывать. Не то, что лет двадцать назад. А космонавтам, как ни крути, жить на свете проще. Их тщательно отбирают, годами тренируют в сурдо-, термо- и барокамерах, вертят на центрифугах, обклеивают датчиками, отрабатывают на каждый полет все мыслимые и немыслимые ситуации, сотни людей и компьютеров следят за каждым километром каждого витка… И это при том, что ничего такого уж страшного их там не подстерегает. Все по законам Кеплера, Ньютона и прочей небесной механики.

А у моряков? Знает, к примеру, широкая публика, что ежегодно без вести пропадают в морях сотни кораблей? Что до сих пор погоду и на сутки вперед угадать не всегда получается, а хороший шторм ломает сталь как картон, и тайфуну все едино: парусная джонка перед ним или атомный авианосец. И что помощь к тонущим приходит гораздо реже, чем показывают в приключенческих фильмах. А каково яхтсменам-одиночкам, идущим вокруг света? Вроде капитана Чичестера или Нокст-Джонса? Год в море на десятиметровой яхте без захода в порты, и случись что, ни одна душа на Земле не только не поможет, а и знать ничего не будет.

И по-прежнему в морях можно встретить самых натуральных пиратов.

Да, кстати, и управлять этим вот балкером в сорок тысяч тонн куда сложнее, чем спутником на орбите. У него радиус поворота — страшно сказать, сколько кабельтовых, да инерция… И если еще в шторм, да ночью, вблизи берегов, по ненадежным картам…

На военном флоте — свои прелести, даже в мирное время. Пришлось мне в этих как раз водах тралить израильские мины в порядке братской помощи. Удовольствие намного ниже среднего… А там, наверху, даже метеоритом за все годы освоения космического пространства ни в кого не попало…»

Такой вот примерно был у них тогда разговор.

— И ты по-прежнему считаешь, что хороший моряк ни в чем не уступит космонавту и всегда готов к любым неожиданностям? — спросил Антон.

— Разумеется. Если моряк действительно хороший. Я нашего брата не идеализирую, народ всякий случается. Но тут уж закон больших чисел работает. Моряков сотни тысяч, а космонавтов десятки… И критерии отбора совсем разные, сам понимаешь…

Потеряв интерес к теме, в которой все для него было ясно, Воронцов налил в бокалы еще вина, со вкусом потянулся, откинулся в плетеном кресле.

— Хорошо-то как, господи! Истинно — рай земной! Не дураки афонские монахи были. А вот кому здорово живется, так это вашему брату. Работа чистая, никаких тебе вахт четыре часа через восемь, никаких проблем с регистрами, пограничниками, таможней, с личным составом, грузоотправителями и грузополучателями. Сиди себе в Бомбее или там в Париже, раз в две недели дай информацию в газету, и привет…

— Твоими бы устами… — улыбнулся Антон.

— А то не так? Ну, упрощаю кое-что, само собой, однако не сравнить! И заработки опять же, гонорары… И харчи не те. Помнишь, чем нас последние недели кормили? Так тебе это раз в жизни, для экзотики, а нам… Да что говорить… Ты вот и недвижимостью владеешь… — Воронцов похлопал ладонью по перилам балкона.

— Что, нравится? Не отказался бы?

— Я бы, может, и не отказался…

— Могу посодействовать. Тут по-соседству как раз продается… Еще и лучше моей…

Воронцов с энтузиазмом согласился.

— Ну безусловно! Давно мечтаю. Составь протекцию. У меня там тысчонки три на книжке завалялись, да еще страховку скоро получу, вот за эту цену и сторгуй, а уж я отблагодарю…

Антон стал серьезен.

— Цена как раз не вопрос. Было б желание…

Воронцов взял со стола трубку, начал набивать. Ему сразу стало скучно. Слышал он уже такие разговоры. И даже не раз. И знал, чем они обычно кончаются. Как раз недавно прошла целая серия процессов над контрабандистами из плавсостава и руководящих чинов нескольких пароходств.

— Я как раз не это имел в виду, — понял его мысли Антон. — Никакого криминала. Ни валюты, ни наркотиков. Ты же все равно сейчас в отпуске, спешить некуда?

— Ну и?

— Не хочешь поучаствовать в одном эксперименте?

— В принципе — отчего бы и нет. А какого рода?

— Психологического. На поведение в нештатных ситуациях.

— Если это не больно да еще и на дачу заработать можно — запросто. Люблю всякие эксперименты…

— Можешь быть уверен. Совершенно необыкновенные впечатления, плюс гонорар по высшим ставкам…

— А если подробнее?

— Подробнее как раз нельзя. В том и суть. Так согласен?

Может быть, в другой обстановке и в другом настроении Воронцов отнесся бы к подобному предложению иначе, но тут все так сложилось, что он только пожал плечами.

— Если ты настаиваешь… Когда начнем?

— А чего тянуть? Сейчас и начнем…

Он вытащил из кармана синюю коробочку, вроде тех, в каких продают ювелирные изделия. Открыл ее и протянул Воронцову блестящую таблетку, около сантиметра в диаметре.

— Приложи позади левого уха. Вот сюда…

Таблетка прилипла, словно магнит к железу. Ощущение было несколько странное, но оно тут же прошло, и Воронцов перестал ее чувствовать. Даже потрогал рукой, чтобы убедиться, что таблетка на месте.

— И что дальше с этого будет?

— Смотри…

И Воронцов увидел.

Глава 2

…Прямо перед ним поднимались темные, грубо сложенные из гранитных блоков стены замка. Совершенно реального и подлинного средневекового замка, с башнями, зубцами, бойницами, «ласточкиными гнездами», рвом вокруг и подъемным мостом на цепях потолще, чем якорные, и со всеми прочими, приличествующими такому сооружению атрибутами.

А сам он стоял на ведущей к главным воротам дороге, вымощенной мелким красным кирпичом. Справа и слева расстилалась холмистая местность, покрытая жесткой травой, кустарником, отдельно стоящими кряжистыми дубами. Над всем этим пейзажем низко нависало предгрозовое небо, а позади, когда Воронцов обернулся, он увидел серое и даже на вид холодное море.

— Однако… — сказал Дмитрий вслух.

Выглядело все очень убедительно. Даже, пожалуй, слишком. Что-то ему и слышать не приходилось о таких иллюзиях с эффектом присутствия. Разве что у Лема читал, в «Сумме технологии»…

Но эксперимент — значит эксперимент. От него сейчас ждут поведения. Нештатная ситуация налицо. Значит, все вопросы и сомнения оставить до лучших времен. Вводная принята.

Он провел руками по карманам. Абсолютный минимум. Деньги, неполная пачка сигарет, зажигалка, и еще спринг-найф — пружинный нож с десятисантиметровым лезвием. И все. Если скажем, здесь какой-нибудь XII век и разгул феодализма, так будет трудновато. Историей он всерьез не занимался, языков, кроме сленгового англо-американского, не знает и даже «Янки при дворе короля Артура», как назло, с детства не перечитывал.

Но слишком долго раздумывать не стоит, решил Воронцов, вполне можно заработать несколько штрафных очков. Как на капитанском тренажере в Гренобле.

По мосту, переброшенному через широкий ров, заполненный неподвижной темной водой, он вошел в ворота.

Внутри было очень прилично. Даже более чем. Горел яркий свет, а в нише, где полагалось стоять часовым, или, допустим, привратникам, Воронцов увидел гостеприимно раскрытую дверь лифта.

— Модернисты они тут, — сказал он негромко.

Створки дверей сомкнулись, и кабина плавно взлетела.

Остановился лифт тоже сам по себе и выпустил Дмитрия в круглый зал, из которого по радиусам, словно спицы от втулки колеса, расходились шесть широких, совершенно одинаковых коридоров.

Голый камень стен, высокие сводчатые потолки, полы выстелены темными дубовыми плахами. По сторонам, сколько хватает взгляда, двери в глубоких нишах через неравные промежутки. И неизвестно откуда льющийся ровный свет.

Про задачу Буридана Воронцов знал, повода для аналогий давать не захотел и выбрал самое простое решение — пошел прямо.

…Если рассказывать здесь обо всем, что Дмитрий увидел за те несколько часов, пока бродил по этажам и коридорам замка, то получится нечто вроде плохого путеводителя: длинно, скучно, утомительно. И очень мало похоже на правду.

Проще сказать — там было все. Вот именно: абсолютно все.

Как в рекламе магазинов Вулворта: «Если вы сами не знаете, чего хотите, заходите к нам. У нас это есть». А уровень и качество сервиса превосходили все когда-либо виденное Воронцовым в его многолетних скитаниях по свету.

Он перекусил в автоматическом экспресс-баре, где нужно было выбрать желаемое в толстой книге вроде нью-йоркского телефонного справочника, набрать кнопками номер на пульте и получить заказ, который возникал в нише за стеклянной шторкой. Бесплатно.

В оружейной лавке, похожей на ту, куда он любил заглядывать, бывая в Сан-Франциско, Воронцов, скорее для забавы, чем по необходимости, выбрал себе Смит-Вессон «Хайвей патролмен» 45-го калибра. Застегнул на бедрах широкий пояс с полусотней толстеньких, тускло блестящих патронов и замшевой открытой кобурой и, вопреки логике, почувствовал себя гораздо увереннее и спокойнее.

Почти каждому мужчине оружие заметно прибавляет самообладания. Даже в тех случаях, когда реальная польза от него равна нулю.

На своем пути Воронцов видел рыцарские залы с титаническими каминами, украшенные латами, двуручными мечами и алебардами, богато обставленные гостиные, парадные столовые с сервизами на сто персон, картинные галереи, библиотеки, курительные салоны, спортзалы, финские и турецкие бани, будуары для интимных бесед, зимние сады, парижские бистро и средневековые неаполитанские траттории, и, как уже сказано, многое и многое другое.

Здесь можно было прожить жизнь, не выходя наружу, и жизнь эта была бы приятной.

Если бы не угнетающее ощущение абсолютного одиночества и полной затерянности в грандиозном объеме замка. Муравей внутри башенных часов.

В конце концов Воронцов настолько устал от обилия впечатлений и бессмысленности происходящего, что, увидев в красном коридоре знакомую дверь и за ней помещение, до последнего гвоздя похожее на пятикомнатный апартамент в бомбейском отеле «Си рок», решил, что на сегодня хватит. Запер дверь и, с наслаждением приняв душ, вытянулся на нежно-абрикосовых батистовых простынях, предварительно включив над входом электрический транспарант «Не беспокоить» на трех языках.

— А не послушаетесь, — сказал он грозно, — всех уволю!

В тумбочке нашлась непременная Библия, а в мини-баре мартини, тоник, лимонный сок, лед. Воронцов смешал себе легкий коктейль и с полчаса почитал из Экклезиаста. Потом, успокоившись и укрепив свой дух, погасил свет и без усилий заснул.

…Проснулся он поздно, да это и неудивительно, потому что за окном тоскливо ползли по небу низкие и рыхлые тучи, из них сеялся сероватый мелкий дождь, за которым не видно было не только моря, но и близких холмов. Под такую погоду можно свободно проспать и сутки…

Ночью, очевидно, он получил дополнительную информацию и теперь отчетливо представлял, куда ему надо идти, хотя по-прежнему не знал — зачем.

Пройдя несколько анфилад, поднявшись по трем лестницам (одна из них была чугунная винтовая), Дмитрий открыл высокие резные двери, вошел в помещение, которое опять показалось ему смутно знакомым. Через секунду он догадался, откуда. Это был кабинет управляющего царским Морским министерством адмирала Григоровича, точно такой, как на фотографии в училищном музее. Застекленные дубовые шкафы вдоль стен, в которых мерцали тисненые, кожа с золотом, переплеты книг, модели исторических бригов, фрегатов и клиперов на фигурных подставках, целая коллекция палашей, шпаг и кортиков, писанные маслом портреты бородатых и бритых адмиралов в звездах и лентах, большой глобус в углу.

И, похоже, Дмитрия здесь ждали, если судить по горячему, только что с огня, кофейнику на огромном, как артиллерийский полигон, столе.

Тут бы ему и понять все, но — нет, не сообразил Воронцов, не хватило критической массы информации. Тем более, что его внимание захватили книги в шкафах. Наверняка тут могут быть истинные раритеты…

Взгляд сразу задержался на глубоко вдавленных в шоколадный сафьян вызолоченных буквах. Он открыл дверцу и извлек громадный, тяжелый том.

«Расписание чинов

Российского Императорского флота

за 1717—1913 годы».

«Ну что ж, теперь, по крайней мере, можно проверить достоверность семейных преданий», — подумал Воронцов, садясь в удивительно удобное кресло.

Выложил на стол, чтоб не мешал, килограммовый «Смит энд Вессон», включил настольную лампу, потому что сизо-серый свет из стрельчатых окон наводил тоску, налил в чашку именно так, как нужно, заваренный кофе и погрузился в бесконечное и увлекательное перечисление фамилий, титулов, дат рождения и смерти, сражений и кампаний, чинов и наград, словно ничто другое его сейчас не интересовало.

Самое интересное, что так оно и было. Чувство, которое привело Воронцова в этот кабинет, больше ничего не подсказывало, а искать логику и смысл происходящего он не собирался. Делал же то, что считал для себя естественным в предложенных обстоятельствах.

Помнится, кандидатов на должность в английской разведке в прежние времена оставляли одних в кабинете, а потом спрашивали, что лежит в верхнем левом ящике стола. Того экзамена Воронцов наверняка не выдержал бы.

…Краем глаза Дмитрий уловил, что обстановка в кабинете как-то изменилась. Поднял голову и увидел — дальняя стена исчезла, и там, подавшись вперед и напряженно глядя на него, стоит неуловимо знакомая женщина.

Чисто автоматически он отметил сначала изящество линий ее фигуры, длину и стройность ног, то, как они просвечивают сквозь почти прозрачное золотистое платье, успел даже ощутить естественное и волнующее восхищение (не каждый день удается увидеть такое), и только потом до него дошло, что это ведь не просто красивая женщина, это она — Натали!

С которой он довольно нелепо простился накануне выпуска из училища, да так больше и не встретился никогда по не зависящим от него причинам.

Сердце, пропустив очередной такт, забилось тяжело, словно с трудом перекачивая вдруг загустевшую и ставшую тяжелой, как ртуть, кровь, и горло перехватило внезапным спазмом, а руки задрожали так, что он даже удивился этим забытым со времен первых свиданий с ней ощущениям.

И лишь вслед за этими, чисто физиологическими реакциями организма, на него обрушилось, как штормовая волна на мостик, осознание невероятности и тем не менее подлинности случившегося.

Он все-таки наконец встретил ее! После всех — таких длинных и так незаметно промелькнувших лет.

Сто раз он мог бы найти ее — через адресный стол, любым другим способом, но не хотел и не делал этого.

«Вот если бы случайно, — думал он не единожды, — вдруг, на углу знакомой улицы, в подземном переходе или даже в чужом портовом городе…»

Но и себе никогда не пытался объяснить Дмитрий, почему именно так, зачем нужна была ему непременно случайная, неназначенная встреча. Из-за той, давней, почти забытой уже обиды, или от подсознательной надежды на благосклонность судьбы?

И вот — он видит ее наяву, совсем молодую и еще более красивую. Не сводя глаз с лица молодой женщины, он взял сигарету, стремительно, как бикфордов шнур, сгоравшую на краю пепельницы (или это у него изменилось восприятие времени?), успел раз или два глубоко затянуться, пока огонек добежал до фильтра, и только очень наблюдательный или хорошо знающий Воронцова человек заметил бы, что у славящегося своей подчеркнутой невозмутимостью старпома мелко дрожат пальцы.

— Это ты, Наташа? — спросил он, а сам продолжал смотреть на нее не отрываясь.

Да, конечно, это она. Но совсем другая. Прежде всего — возраст. Ей должно быть сейчас тридцать два, а выглядит — лет на двадцать пять от силы, даже, наверное, меньше. Откуда она могла здесь появиться, что означает ее появление, в чем смысл такого варианта и каких событий можно ждать дальше?

В этом стремительном просчете ситуаций как раз и сказывался отработанный долгими годами службы профессионализм, привычка в нужный момент отсекать всякие эмоции, умение из многих возможных поступков выбирать единственно верный.

Это она, но такой Наташа сегодня быть не может. Дело не только в возрасте. Есть и еще кое-что… Пожалуй… Невероятно, конечно, невозможно представить, но тем не менее… Это не она, а материализованное его о ней представление.

Много лет он все не мог успокоиться, вспоминал ее каждый день, считал сначала месяцы, потом годы разлуки, постепенно забывая ее подлинный облик, потому что единственную фотографию он сжег после письма, в котором Наташа писала, что не умеет любить на расстоянии и не хочет бесконечно ждать. Пусть он думает и сам все решает…

А что, интересно, мог решать лейтенант Тихоокеанского флота по первому году службы?

Позже он услышал, что она вышла за какого-то внешторговца с перспективами, вроде бы уехала с ним в Каир или в Аден… А потом и сам он отправился на Ближний Восток, тралить от мин Суэцкий канал после войны семьдесят третьего года, и был почти что рядом с ней, да только что толку от этого «рядом»?

Точно: именно так она могла бы выглядеть — без учета реального возраста и со всеми идеализирующими поправками, что вносило его непослушное воле и рассудку воображение.

И значит, все происходящее — всего лишь еще один фокус.

Но Наташа смотрела на него растерянно и испуганно.

— Я не понимаю, что со мной случилось. Где это мы? Во сне? Это нам снится?

Воронцов усмехнулся.

— Снится? Причем обоим сразу одно и то же? Не думаю… Я, по крайней мере, наверняка не сплю. Про тебя пока не знаю…

И тут же, не удержавшись, спросил:

— Ну и как же ты жила потом, когда мы больше не встретились?

Ему стало грустно — но не так, как раньше, когда в основном была тоска и боль. Сейчас его охватила мягкая, сентиментальная печаль.

— Я потом еще раз заехал в Москву, звонил, домой к тебе забежал, а вечером улетел… К первому месту службы не опаздывают…

— Почему? — спросила она, и тут наконец по ее лицу Воронцов увидел, что она вспомнила. И все, что было тогда, и многое другое. Выражение очень отчетливо изменилось. И лица, и особенно глаз. Будто за несколько секунд она разом прожила все непрожитые годы.

— Вот оно, значит как… — выговорила Наташа. Глубоко вздохнула, прикрыв длинными ресницами глаза. — Ты прости меня, Дим, если можешь. Я виновата. Но мне потом тоже стало плохо. И тебе хоть есть кого винить.

Еще помолчала и постаралась улыбнуться как можно небрежнее:

— Ну, а как ты? Сейчас-то у тебя все в порядке? Где ты теперь, кто? Еще не адмирал, как собирался?

Воронцов тоже с удовольствием бы расслабился и дал волю светлым воспоминаниям. Однако обстановка не располагала.

— В основном не жалуюсь, нормально. Но разве ты и вправду ничего обо мне не знаешь? По-моему, должна бы…

Наташа посерьезнела. Словно прислушиваясь к голосу, который звучал только для нее. Даже голову слегка наклонила вбок.

— Да, ты прав, как всегда. Только… Это ведь совсем другое… Я не могу объяснить. Не понимаю, как оно получается, и не знаю, поверишь ли ты мне. Меня вызвали сюда, чтобы я говорила с тобой от имени чужого разума. Неземного. Я — это я. Самая настоящая, но моментами — словно просто переводчик. Мне сообщают то, чего сама я знать никак не могу. Если от меня требуют — я не в состоянии молчать или сказать иначе… Самое удивительное — отчего-то я почти спокойна, хоть и понимаю, что должно быть очень страшно, я ужасная трусиха, ты помнишь… Так, наверное, бывает у шизофреников. Почему это случилось именно со мной? С нами обоими?

Воронцов рад был бы знать ответ. Впрочем, половину ответа он, кажется, знал: почему это случилось с ней. Одновременно нашлось решение и для других мучивших его загадок. Дмитрий испытал то приятное ощущение, что бывает, когда на экзамене твоя штурманская прокладка один в один совпадает с истинным курсом.

Остается узнать, отчего неземному разуму так нестерпимо захотелось пообщаться именно с ним, что он не остановился перед затратами и даже предусмотрел, через кого с Воронцовым лучше всего договариваться.

Он поднял руку и сдернул из-за уха плоскую фишку.

И ничего не произошло. А Дмитрий думал, что все сразу исчезнет, он окажется опять на даче и уже там побеседует. Но не с Наташей, а с Антоном. Если только тот не окажется просто подсадной уткой. Предателем, польстившимся на миллионерскую дачу. И все равно нашлось бы, о чем побеседовать…

— Зачем ты это сделал? — спросила Наташа.

— Видишь ли, — начал он напряженным и вздрагивающим от сдерживаемой злости голосом, — я отчего-то не люблю, когда черт знает кто лезет мне в душу, ковыряется в моих воспоминаниях и чувствах. Можешь им это передать. И пошли они все…

— Ты не прав, Дим. — И в голосе ее, и в выражении глаз он вновь уловил отблески прежней нежности. — Мыслей твоих никто не читает. Датчик всего лишь позволял использовать глубинные слои долговременной памяти, чтобы создать наиболее отвечающую твоим вкусам и наклонностям обстановку. И еще — чтобы контролировать психическое и физическое состояние по биотокам. А мысли читать они не умеют. В противном случае все это, — она обвела рукой вокруг, — просто не нужно было бы. Но если ты против — пожалуйста. Правда, теперь им не так удобно будет поддерживать контакт…

— Меня их удобство не так уж занимает, — успокаиваясь, ответил Воронцов. — Мне важнее, чтобы я сам решал, что сказать, что нет, и как именно… Так можно надеяться, что больше никаких сверхчувственных восприятий? А то знаем мы всякие детекторы лжи и полиграфы Киллера…

— Безусловно. Их этика, хоть и отличается от нашей, исключает поступки, нарушающие свободу воли разумных существ…

— Смотри ты, как благородно… Ну хорошо, верю. Продолжай… — Не прекращая говорить, Воронцов встал, обошел стол, приблизился к Наташе, будто невзначай протянул руку и ощутил пальцами преграду. Он невольно вздрогнул, подсознательно до последнего мига надеясь, что Наташа все-таки живая, а не фантом на экране. Стало так обидно, словно он вновь потерял ее.

— Где ты на самом деле? — спросил он словно между прочим.

— Как где? — удивилась Наташа. — Здесь, в этой комнате…

— Можешь сейчас выйти в ту дверь?

— Могу, конечно. — Она повернулась и легко ступая по ковру, явно рисуясь своей походкой, пошла к двери и скрылась за ней. В проеме полузадернутых штор мелькнула решетка балкона или веранды.

Через несколько секунд Наташа вернулась.

— Дождь, — словно бы виновато сказала она и протянула на ладони мокрый кленовый лист.

«Хитро», — подумал Воронцов, и сказал:

— Ну, бог с ним, с дождем. Что там у тебя дальше по программе первого контакта?

Удивительно, но его по-прежнему совершенно не волновало значение происходящего. Только непосредственный смысл Наташиных слов имел значение…

И Наташа, явно довольная, что он так легко и правильно все воспринял, стала рассказывать ему про Великую Галактическую конфедерацию, включающую добрую сотню звезд в соседнем спиральном рукаве, то есть, по земным меркам, невообразимо далеко. И про весьма влиятельную секту, а может быть, сословие или касту «форзейлей», как их назвала Наташа, видящих цель и смысл своего существования в том, чтобы на протяжении десятков тысяч лет разыскивать и собирать во Вселенной высочайшие достижения в области мысли и духа, каким бы разумам они ни принадлежали.

Это было явно рекламное вступление, Воронцов слушал и одновременно думал, причем не только о том, что пришельцы-археологи пытались внушить ему устами женщины, которую он когда-то любил… Вот-вот, именно когда-то! И, однако, они считают, что как раз с ней он будет наиболее уступчив. Неужели галактические мудрецы понимают в его душе больше, чем он сам? Посмотрим, посмотрим…

«Форзейли»… Почему они выбрали именно такое слово для самоназвания? По созвучию? В парусном военном флоте так назывался корабль-разведчик. Фор-сейл. Передний парус, если дословно, или — парус, идущий впереди. Тонкий расчет на его образованность или невольный промах? А самое главное — что им нужно конкретно от него? Мало ли на Земле других людей, посговорчивее?

Да и в легенду о благородной, чисто познавательной миссии он верить не хотел. Жизнь била Воронцова достаточно, вдобавок в морях он пристрастился к неумеренному чтению. Особенно уважал Марка Аврелия, Шекспира, Салтыкова-Щедрина. Отчего приобрел скептический, с изрядной долей пессимизма взгляд на мир и человеческую природу. Кроме того, Воронцов очень не любил, когда его принимали за дурака. А это бывало. Как правило, со стороны начальства.

— Хорошо. Насчет их целей я понял. Вполне приветствую столь возвышенное занятие. А при чем тут я, не шибко культурный моряк, сперва военный, а теперь вообще торговый? По части вершин мысли сроду не блистал, как ты должна помнить. Ничего, кроме докладных и объяснительных записок, в жизни не писал. Даже стихами, каковые могли бы внезапно оказаться бессмертными, и то не баловался…

Наташа посмотрела на него осуждающе.

— Не спеши, Дим. Я все объясню. И если можешь, не надо иронизировать. Мне и без того трудно. Я же не робот и не пришелец. И я тоже совсем о другом хотела бы с тобой говорить…

— И в другом месте?

Она с досадой вздохнула.

— Все-все. Молчу. Да ты бы села, что ли… Стоишь, как эта…

— Что значит — эта? — Глаза у нее стали опасно прищуриваться. Он хорошо помнил, что бывало обычно дальше.

— Ну, у Блока там… «Желтая роза в бокале золотого, как небо, аи…» Очень похоже…

Действительно, платье на ней было с бронзовым отливом, а под ногами — золотистый ковер.

— Ох, мичман, смотри…

Она села в кресло у дальней стены, и фокус невидимой телекамеры сразу сместился, вновь приблизив Наташу вплотную к рамке экрана.

«Здорово разыграно, — подумал Воронцов. — Они действительно используют не только мои воспоминания, но и полную запись ее личности. И даже более того. Запись статична, а тут образ в развитии. Никакой компьютер не сымитировал бы ее мгновенную реакцию на двусмысленность. Только она сама, живая, такая, как была тогда…»

— Значит, мы остановились на их благородной миссии и моей роли в ней. Верно? — спросил Дмитрий, будто именно и только это занимало его сейчас. — Продолжай, я весь внимание…

— Я постараюсь покороче, излишние подробности мы пока опустим…

Она стала вдруг похожа на знакомую лекторшу из парткома пароходства, не хватало лишь очков с цепочкой через шею и указки, чтоб объяснять морякам, где на карте Африка, а где Афганистан. Но как раз на политическую карту моряки и не смотрели, находя иные достопримечательности.

— Известно, что любая цивилизация создает огромное количество всевозможной духовной продукции, — говорила Наташа, — от философских систем до шлягеров Резника и Пугачевой, но ценность всего созданного, сам понимаешь, разная. Не только в масштабах Галактики, но и на местном рынке. Девяносто процентов становится ненужным уже следующему поколению, а в веках остается совсем уже мало…

— Ну и что? Вполне нормально. Довлеет дневи злоба его… — вставил Воронцов.

— Что? — не поняла Наташа.

— По-старославянски. Каждому дню важнее всего его собственные проблемы. Когда мы с тобой танцевали под «Маленький цветок» или какой-нибудь «Твист эгейн», нас мало волновало, на века эта музыка или на ближайший сезон. И детективы Чейза занимали меня куда больше трактатов Спинозы…

— Не буду спорить. Но ведь есть и абсолютные ценности. Они и интересуют форзейлей. Они изучили нашу историю и культуру и почти все, заслуживающее внимания, уже взяли… Нет-нет, не возмущайся, естественно, копии — заметила она реакцию Воронцова. — Не так уж много, на наш взгляд, они сочли достойным бессмертия, но все же. Человечество в их глазах выглядит далеко не худшим образом. На порядок выше многих, куда более древних цивилизаций. Тут дело еще и в том, что их интересуют лишь совершенно оригинальные идеи и мысли, не имеющие аналогий в других культурах…

— Разумно, — кивнул Воронцов. — Приличные коллекционеры так и должны.

— Но ты, наверное, знаешь, как много культурных ценностей безвозвратно погибло… — Наташа выполняла заданную программу, и реплики Воронцова не могли заставить ее отклониться от текста. — Пожар Александрийской библиотеки, например, и многие подобные случаи…

— Гибель Атлантиды, — продолжил Дмитрий.

— А о скольких великих творениях мы знаем только понаслышке, от более поздних авторов, а то и вообще не представляем, чего лишились. Форзейли эти ошибки истории исправляли.

— Молодцы, ничего не скажешь…

— Но неудачи бывали и у них. Никто не застрахован. В конце XIII века погибла одна из групп. Или, вернее, пропала без вести. Затерялась в лабиринте пространственно-временных переходов. А может, члены группы были и убиты, в сражении или из-за угла. Как вражеские шпионы или злые демоны…

— У предков были крепкие нервы, — одобрительно отметил Воронцов. — Не испугались они ни гнева богов, ни мести пришельцев… И что, ни защитные поля, ни бластеры не помогли?

— Что у тебя за страсть все упрощать до абсурда? — досадливо поморщилась Наташа.

— Не до абсурда, а до понятного мне уровня. Учти, что я последние десять лет воспитываюсь в основном на низкопробных американских боевиках. В рабочее время. А в отпусках вообще почти ничего не смотрю и не читаю.

— Не кокетничай, Дим, — попросила Наташа. — Я тебя знаю. Они — тоже. Иначе мы просто не встретились бы. Лучше слушай дальше. Группа погибла, но полная запись собранных ею материалов — назовем ее условно Книгой — уцелела. Попав в руки людей, она стала для кого-то сверхценной реликвией, уж не знаю, по какой причине, и в этом качестве, передаваясь из поколения в поколение, дошла невредимой почти до наших дней. И вдруг — исчезла бесследно. По всем признакам — окончательно.

— Так. Версия интересная. На первый взгляд убедительная. Только мне-то какое до всего этого дело? У нас на планетке десять тысяч лет подряд ежедневно кого-нибудь да убивают. Пришельцы знали, куда шли. Их люди, их Книга, их проблемы… Чего им от меня нужно?

— Дим, что с тобой? Перебиваешь все время, и тон… Раньше ты со мной так не разговаривал… — Наташа, кажется, наконец обиделась.

— Мало ли… Раньше оно и есть раньше. Раньше я в интеллигентном обществе вращался, в увольнительные в БДТ и театр Ленсовета ходил, в Москву к тебе чуть не каждый месяц ездил… А теперь я царь, бог и воинский начальник для толпы в полсотни… тружеников голубых дорог, в условиях длительной изоляции от общества, месяцев по восемь подряд без берега, тут еще и не так заговоришь. Прости, если что не так… Но даже если я постараюсь быть дипломатом, все равно — пусть твои приятели мне кое-что сначала прояснят…

— Не понимаю, — пожала плечами Наташа, — что на тебя вдруг нашло. Ну, спрашивай…

— Это уже разговор. Итак — первое… — Воронцов принял позу пораскованнее, глубоко погрузившись в кресло и закинув ногу за ногу, тщательно раскурил трубку (трубка хорошая, данхилловская, и кэпстен в жестяной банке как раз ко времени обнаружились на японском лаковом столике позади кресла). — Первое… Отчего твои… гм, работодатели в такую самодеятельность ударились? Где обмен делегациями на высшем уровне, переговоры, освещаемые средствами массовой информации, подписание совместных протоколов с последующим братством цивилизаций? И уж тогда заводить разговоры на темы практические…

— Дим, ну что ты, в самом деле! Какое им дело до наших правительств, законов, обычаев? Не нужны им сейчас официальные контакты. Да еще в таком мире, как наш. Последствия могут быть самые непредсказуемые. Контакт инопланетян с любой из двух сверхдержав вызовет кризис, конфликты, культурно-политический шок, я не знаю, что еще. А форзейлям это не нужно. Мирить нас потом, устранять последствия, нести моральную ответственность… У них достаточный негативный опыт… Сейчас речь идет только о Книге. Земные проблемы их не интересуют вообще, кто у нас прав, кто виноват, чей строй прогрессивнее… Стал бы ты при всех своих заботах выяснять, кто первый сказал «дурак» в младшей группе детского сада?

— Вот так даже? Спасибо, теперь ясно, что почем. Хорошо, поехали дальше. К чему вообще все психологические и технические ухищрения. Замок и так далее… Если им по силам все то, что они проделывают с нами, в чем загвоздка? Сгоняли бы куда надо, забрали Книгу, заодно друзей выручили, и тихо, без шороха вернулись к своим баранам. Какая помощь потребовалась умным взрослым дядям от воспитанников яслей для умственно неполноценных детей? Если ты мне сие убедительно прояснишь, будем беседовать дальше. А так… Сдается, пора покупать кепку с тремя козырьками…

— Какую кепку? — растерянно спросила Наташа.

— Анекдот. Один козырек впереди, два по бокам, чтоб лапшу на уши не вешали… — лаконично пояснил Дмитрий.

— Нет, с тобой не соскучишься. — Наташа достала из кармана в складках платья узкую коричневую пачку сигарет, зажигалку, плоскую, как бритвенное лезвие. Это удивило Воронцова. Раньше она не только не курила, но и терпеть не могла, когда кто-то курил при ней. И зачем вообще это делать изображению, даже такому совершенному? Не все, выходит, так уж тут понятно и просто… — Ты касаешься слишком сложных вопросов, Дим. Почему они не возьмут Книгу сами… Тут сложности и технического, и, главное, этического свойства. Прежде всего, в настоящее время они избегают предпринимать активное вмешательство в потенциально конфликтные ситуации. После гибели своей экспедиции и еще некоторых эксцессов. Считают, что цель не оправдывает средств. То есть ценность жизней исследователей несопоставима с ценой материального объекта…

— Я бы с таким утверждением поспорил, — заметил Воронцов. — Бывают такие «материальные объекты», ради которых жизней не жалеют… — И незаметно загнул для памяти мизинец на левой руке. Появилась у него хорошая мысль на будущее.

— В некоторых странах за кражу кошелька головы рубят, и что это доказывает, кроме дикости подобных обычаев? — И, предупреждая дальнейшие возражения Дмитрия, кивнула, с ободряющей улыбкой: — А поспорить на моральные темы у нас еще время будет. И об этом, и о многом другом тоже… Но сначала давай с одним закончим. Без крайней, исключительной необходимости они в земное прошлое еще раз вмешиваться не хотят. Кроме того — и это очень важно — сами форзейли взять у людей ничего не могут. Книгу должен взять обязательно человек, и уже потом — добровольно, заметь, — передать им. Передать здесь, в Замке.

«Сложно, — подумал Воронцов. — Но ведь, честно говоря, не сложнее наших обычаев. Цивилизованное государство в мирное время тоже не может силой или тайно отнять у соседей понравившуюся вещь. И члены официальной правительственной делегации вряд ли рискнут ночью проникнуть в Лувр и спереть ту же Джоконду, хотя бы и хотелось… А вот к услугам наемников и прочих гангстеров прибегают часто и без лишних терзаний. Вот такую роль они мне и предлагают…»

— Да, Натали, — сказал он, — все это, с их точки зрения, наверное, выглядит вполне убедительно. И я должен быть благодарен, что меня сочли достойным столь почетной миссии. Но как следует правильно обозначить отведенную мне роль? Ландскнехтом, что ли, мне предлагают? Или, пользуясь современной терминологией, белым наемником? Сами они ввязываться не хотят или, проще говоря, боятся. А какого-нибудь Воронцова уговорить или купить всегда можно. Сделает — хорошо, не справится — ну и хрен с ним, не он первый, не он последний, так?

— Обязательно тебе нужно все довести до абсурда. — Наташа досадливо сломала в пепельнице едва на треть сгоревшую сигарету. — При таком подходе любую мысль можно наизнанку вывернуть…

— Значит, мысль недодуманная, раз ее даже я вывернуть могу. Сама посуди, разве красиво выглядит такое сопоставление: их драгоценных жизней им же принадлежавшая вещь не стоит, а туземца послать они готовы и ничуть за него не переживают. Но я не обидчивый. Бог с ними, раз у них такие принципы. Мне не привыкать. Когда меня посылали по минным полям с тралами прогуливаться, тоже, видимо, считалось, что нам помирать будет легче, чем хозяевам, потому как мы привычные… Но если уж идти на рисковое дело, так хотелось бы знать: а ради чего? Какой тут для меня высший смысл?

— Но у тебя же был с Антоном разговор? — спросила Наташа, и Воронцову показалось, что по лицу ее мелькнула тень. Словно его слова ее неприятно поразили. Дмитрий догадался, о чем она подумала, и хотя спрашивая имел в виду совсем другое, с радостью ухватился за неожиданно возникшую возможность. Так даже интереснее.

— Ты дачку имеешь в виду? — спросил он с простодушно-хитроватой улыбкой. — Так дачка ни при чем. Он мне ее только за участие в психологическом опыте обещал. А тут уже не опыты, тут дела по другому разряду проходят…

— Не волнуйся. Дача вообще такая мелочь… Антон про нее просто для подхода к теме сказал. Возможности у них неограниченные. И этика форзейлей запрещает им торговаться или отказывать в просьбе тем, кто им помогает…

— Я не собираюсь просить! — резко возразил Воронцов. — На флоте у нас все четко. «Нет спасения — нет вознаграждения». Есть такое правило. В смысле, что без результата никакие затраты не компенсируются. И наоборот, разумеется. Вот я и спрашиваю: какая их цена? Мне лишнего не надо, но и задаром стараться… Один знакомый говорил: «Не то обидно, что за растрату сел, а то, что по той же статье в десять раз больше растратить можно было…»

— Чего ты сам хочешь, милый? Миллиард долларов? Вечную жизнь? Звание адмирала Флота? Скажи мне, и все будет…

Он готов был поклясться, что в голосе ее проскочили нотки презрения. И в глазах, слишком ему знакомых, читалось нечто брезгливо снисходительное.

Но откуда у нее вдруг такая щепетильность в вопросах чести, при не слишком почетной роли переводчицы, да еще и вербовщицы при неизвестно какие цели преследующих пришельцах? Да и раньше… Разве не она написала в прощальном письме:

«Пойми, что полудетские эмоции не могут заменить логику взрослой жизни. Я должна думать о будущем, и есть люди, которые его гарантируют. Согласна, что это звучит цинично в твоем выдуманном мире белоснежных парусов и белых офицерских перчаток, но увы, возможно, ты теперь единственный обитатель своего мира. Прости и, если можешь, не суди строго. Впрочем, если тебе будет легче — назови меня меркантильной дрянью и успокойся. Позже ты меня поймешь. Надеюсь, с другой тебе повезет больше. Целую тебя, мой верный рыцарь…»

Ей, значит, тогда можно было так рассуждать, а теперь она же его осуждает за вопрос всего лишь. Неужели по прошествии времени она так изменилась? Или, опять же, это он сам так ее подкорректировал в своем воображении?

Допуская, что за его эмоциями пришельцы все же следят, он распалял себя такими мыслями, а на самом деле все прекрасно понимал.

Она и вправду в нем разочарована. Оттого, что всю свою, наверное, не такую уж счастливую жизнь хранила в глубине памяти веру в него, Воронцова, в его пусть несовременные, для других и для нее тоже, романтические представления о порядочности и чести. В те самые белые офицерские перчатки.

Слабые люди — слабые, но не подлые — любят верить, что порядочность все же существует. И, конечно, увидеть, что и его сломала неумолимая логика жизни, ей неприятно. Как будто не она предала его когда-то, а он сейчас предает ее веру в него…

Такой вот психологический этюд в желтых тонах.

«Какою мерою мерите, такою и отмерится вам», — вспомнил он слова из читанной ночью Библии. И успокаивающим жестом поднял руки ладонями вверх.

— Ну ладно-ладно… О цене сговоримся. Верю тебе и им на слово. Что я все-таки должен делать?

— Поверь, Дим, я хочу тебе только добра. И зря ты злишься. Ты еще сам не понимаешь, как тебе повезло. Тебя выбрали одного из миллиардов…

— Ценю, Наташа, ценю. Все это ужасно ласкает мое самолюбие. Я так нуждаюсь в признании. Свои не ценят, так хоть пришельцы поняли. По-хорошему, я давно уже мог и начальником пароходства стать, а все старпом. В капитаны самого малюсенького кораблика — и то не пускают. Рылом-с, видать, не вышли…

— Не обижайся, Дим. Не на что. Я тебя слишком хорошо знаю… Характер у тебя не тот. А вот сейчас как раз он и пригодится. Так что все к лучшему…

— …в этом лучшем из миров, — закончил он ее любимую поговорку.

Ему вдруг трудно стало сохранять с ней взятый тон. С некоторым даже удивлением вслушиваясь в себя, Воронцов все больше убеждался, что ничего из прошлого не ушло и не забылось, и ее глаза, интонации, тембр голоса имеют над ним такую же почти власть, как и прежде, в самые счастливые минуты их любви.

И если б не было всего пережитого — тех страшных для него и мучительных дней и месяцев, когда в своей тесной, накаленной тропическим солнцем каюте он читал и перечитывал ее прощальное письмо, а потом, не подавая вида, что с ним творится, должен был нести службу, шутить и смеяться чужим шуткам в кают-компании, вообще жить, хотя жить как раз не очень хотелось, — сейчас ему не удалось бы оставаться внешне спокойным, ироничным, небрежно-самоуверенным.

И как-то совсем не важно было, что перед ним сидела сейчас отнюдь не она сама, а лишь ее изображение.

Наташа тоже почувствовала, что с ним происходит не совсем то, что он старается изобразить.

— Дим, ты знаешь, у тебя стали теперь совершенно другие глаза. Суровые, злые даже, а все равно, если присмотреться, что-то в них осталось прежнее…

Воронцов вздохнул, сосчитал в уме до пяти. Как учили, через ноль. Сказал тихо, без выражения:

— Ладно. Давай лучше к делу. А про тебя и про меня ты в другой раз доскажешь…

Наташа закусила губу и отвернулась. Возможно, чтобы он не увидел выступивших от обиды слез.

— Ну хорошо, — наконец сказала она. — Я остановилась на том, что Книга дошла невредимой почти до наших дней и вдруг исчезла. Очевидно, навсегда. Сложность в том, что исчезла она в июле 1941 года. В районе северо-западнее Киева…

Воронцов тихо начал насвистывать сквозь зубы старую английскую солдатскую песню «Лонг вей ту Типперери», популярную среди мальчишек в пятидесятые годы.

— Намек понял, — сказал он, обрывая свист. — Пойти и взять, только и всего…

— Именно так. Не сочти за лесть, но ты один из немногих, кто может это сделать.

— Да уж конечно. Дураков мало. А ты, случайно, не помнишь, что имело место как раз в июле-августе сорок первого года нашего века северо-западнее Киева? Как, впрочем, и западнее, южнее и юго-западнее тоже?

— Ну, Дим! Если б это было так просто, они и не обратились бы к тебе…

— Ох, Натали, за что я тебя всегда уважал, так за великолепную невозмутимость духа. Подумаешь, июль сорок первого, стоит ли говорить… И вообще, кому интересны переживания какого-то лейтенанта… Воронцова, что ли? С его дурацкими чувствами и бесперспективной биографией… До них ли, когда есть возвышенная цель.

Очевидно, он немного перебрал, потому что Наташа теперь смотрела на него с испугом, словно ожидая еще более обидных, бьющих наотмашь слов.

— Прости, Дим, я не хотела… Это не я, это они так говорят, а я повторяла, не задумываясь… А ты все злишься на меня, никак не хочешь забыть и простить…

— Да нет, что ты, давно не злюсь. Дело прошлое. Вырвалось как-то. Значит, говоришь, сорок первый. А где там искать, и как?

— Я тебе все объясню, — заторопилась Наташа, не скрывая радости оттого, что он, кажется, действительно не сердится и что миссия ее благополучно подходит к концу. — Тебе и искать особенно не придется. Тебя высадят в нужное время и в нужном месте, соответственно подготовив, специальный детектор укажет координаты контейнера, ты его подберешь и вернешься…

— Действительно, плевое дело. Они у тебя четко соображают. Подобрать, пока дым не рассеялся, — и ходу… С транспортом как? На машине времени сгоняю?

— Зачем машина времени? Все гораздо проще. Замок сейчас находится вне любых пространственно-временных координат. Любая точка из него одинаково доступна. Выход в реальный мир можно открыть в любом месте пространства и в любом времени. Математически все это крайне сложно, ты не поймешь, хоть и сдавал высшую математику… — она улыбкой постаралась смягчить оценку его умственных способностей.

— Я не претендую, — успокоил он ее, — я практик. Но выходит, что путешествия во времени вообще не будет?

— Правильно. Представь, что перед тобой карта мира и на ней нужно поставить точку карандашом. Главное — определить, куда ее ставить. А какова кинематика движения руки, затраты энергии, механизм переноса частичек графита на бумагу — ты об этом и не задумываешься…

— Оно так. Ну а как с парадоксами?

— Да нет никаких парадоксов. Мир всегда только таков, как есть. Если ты побывал в прошлом, значит, этот факт имел место, как ты выражаешься, и в свое время уже оказал влияние на развитие событий. Если нет — то же самое.

— Постой, Натали. Вот как раз тут и неясность. Я имею определенные знания о прошлом. Я пойду за вашей Книгой и захочу там сотворить нечто противоположное тому, что уже случилось. Как тогда?

— А разве ты можешь быть уверен, какую именно цепь причин и следствий возбудит твой поступок? Может, как раз он через десятки и сотни промежуточных событий и приведет к тому, что есть на самом деле?

— Можно придумать такое, что ни в какие ворота, — не унимался Воронцов, которому очень хотелось хоть в чем-то поставить в тупик Наталью с ее пришельцами.

— Значит, у тебя ничего и не получится. Помешает что-то… Или все равно так или иначе ляжет в общую схему. Все, что могло случиться в прошлом — уже случилось, и именно так, а не иначе.

— Ясно. Объяснение принимается, — кивнул Воронцов. — А куда в этой штуке лошадь запрягать, потом уточним, — к случаю вспомнил он старый анекдот.

В общем-то он уже до предела устал от бредовости ситуации, нравственных и технических проблем, парадоксов, которых не бывает, и мучительно-прекрасных глаз своей визави, глядя в которые ему хотелось лишь одного — встретиться и поговорить с ней наяву, без живых и электронных посредников.

Потому и сказал наконец то, что давно собирался, но никак не мог найти подходящего момента в разговоре.

— В общем, хватит, Натали! Сделаем перерыв. Я дух перевести хочу, воздухом подышать, рассеяться и расслабиться. А уж потом контракты подписывать будем.

Отметил, как удивленно приподнялись у Наташи брови, усмехнулся злорадно. Не ждали они от него такого пассажа, определенно не ждали. И закончил фразу:

— А ты пока со своими приятелями посоветуйся, подготовься получше. Потому что пока вы мне на два вопроса не ответите, дела не будет. Я и в худшие времена не продавался, сейчас — тем более…

— Опять ты, Дим! Пожалуйста, спрашивай, что хочешь. Я готова ответить на любой вопрос сейчас же…

— Сейчас не надо. Куда спешить? Завтра и ответишь. Вопросы у меня простые. Что именно записано в пресловутой Книге, и какие причины заставили обратиться именно ко мне и ни к кому другому. Вот и все. Только постарайся, чтоб ответы были… убедительные. Хорошо, дорогая?

Глава 3

…Для одного человека и в один день всего случившегося было многовато. Следовало успокоиться и заставить себя как следует подумать.

Воронцов вышел в коридор и прикрыл за собой дверь кабинета, сумев не оглянуться и не посмотреть, что за его спиной делает Наташа. Пусть не рассчитывают на легкую победу, психологи… Воронцова голыми руками не возьмешь. Эксперимент — так для всех эксперимент.

Куда идти — ему было совершенно все равно. Дмитрий уже понял, что ничего сверх того, что ему захотят показать, он не увидит, но, с другой стороны, ему было интересно, как далеко простирается их фантазия и технические возможности. Как если бы он попал в некий супердиснейленд, отданный в его единоличное и полное распоряжение.

Пройдя метров пятьдесят по длинному и узкому переходу без окон, не очень ярко освещенному вычурными хрустально-бронзовыми бра, Воронцов толкнул первую попавшуюся дверь.

За ней оказался небольшой холл с глубокими креслами, медными пепельницами на гибких подставках, видеокомбайном «Сони» в углу и копией (а возможно, и оригиналом) «Бульвара Капуцинов в Париже» на левой стене.

Четыре ступеньки вели в уютный бар. Обтянутые коричневой кожей стены и стойка, сотни всевозможных бутылок на подсвеченных снизу зеркальных полках, четыре двухместных столика и глубокий эркер с абстрактной металлической скульптурой посередине.

Что-то в таком роде Воронцов и рассчитывал увидеть. Исходя из своего настроения и внутренней потребности. Так что удивлен не был. Вот если бы, открыв дверь, он попал на заседание парткома родного пароходства, тогда да…

За стеклами эркера было уже совсем темно. Как-то неожиданно наступила ночь. Ему казалось, что встреча с Наташей продолжалась не так уж долго, а оказывается — полный световой день. Впрочем, он ведь не знает географическую широту Замка и, соответственно, продолжительность дня. Но, судя по ощущению своих довольно точных биологических часов, он решил, что сейчас должно быть около семнадцати по времени Москвы. Проверить правильность своего предположения Воронцов не мог, его кварцевый «Дельфин» со вчерашнего дня показывал, по образному выражению старых штурманов, день рождения бабушки.

Он заказал себе рыбно-моллюсковый ужин, взял со стойки бутылку сухого «Сент Эмильона» и, возвращаясь к столу, поплотнее закрыл входную дверь. Так спокойнее. Бесконечное пространство прилегающих коридоров, пустых и тихих, вселяло томительное чувство дискомфорта.

Приступая к разделыванию омара, по приобретенной на ночных вахтах привычке думать вслух Воронцов вполголоса сказал:

— Надо что-то делать… — Тотчас вспомнил, что его наверняка слушают, и закончил фразу наскоро придуманной бессмыслицей: — Недоваренные ракообразные опасны для здоровья…

Тишину нарушил резкий звук гонга. Подняв глаза, Дмитрий увидел вспыхивающее над окном выдачи блюд алое табло: «Приносим извинения. Замена произведена!». Он не ожидал, что его слова будут восприняты столь буквально.

Новый омар был раза в полтора больше и наверняка соответствовал самым строгим санитарным и кулинарным нормам.

Доужинал Воронцов с аппетитом, не торопясь, под негромкую музыку камерного квартета.

Изображая безмятежное состояние духа, перешел в холл, вставил в приемник видеомагнитофона кассету с названием позабористее, погрузился в пухлые подушки кресла и, сибаритствуя, закурил любезно приготовленную для него невидимыми лакеями десятидюймовую бразильскую сигарету.

Но мозг его работал с бесстрастной четкостью. Время эмоций на сегодня прошло.

Следовало представить все возможные повороты сюжета, которые подготовят ему пришельцы, определить тональность предстоящей с Наташей беседы, заготовить два-три изящных парадокса, которые в трудный момент позволят выиграть время и перехватить инициативу. Проигрывать он не собирался.

Вполне прилично выспавшись за бесконечно длинную ночь в уже обжитом и ставшем привычном номере, Воронцов встретил утро на балконе. Не будь он моряком, перевидавшим всякое, картина здешнего рассвета могла бы вывести его из душевного равновесия.

Слоистые сизо-серые тучи почти касались маслянистых, будто застывших волн. Неподвижный мглистый воздух гасил любые звуки. Близкие кроны деревьев казались аппликациями, наклеенными на театральный задник.

Постепенно сиреневая мгла посветлела, подошвы туч подкрасились розовым, четче стала граница, разделяющая море и небо. Где-то там, за тучами, наверное, уже поднималось солнце, но здесь по-прежнему держалась полутьма, словно в кубрике, освещенном лишь синей лампочкой над входом.

Но солнце поднималось все выше, и ярче становился багряный отблеск на тучах. Казалось, вот-вот лучи прорвутся наружу, однако их хватило лишь на то, чтобы последним усилием высветить над горизонтом мрачно-торжественную, густо-красную полосу, а потом она померкла, и все вокруг залил светло-пепельный мертвый свет.

Тучи глухо сомкнулись, и по листьям деревьев, по траве, по выскобленному, как палуба парусника, настилу балкона зашуршал неизбежный дождь.

— Вешаться хорошо в такое утро, — со знанием дела сказал Дмитрий. Перед новой встречей с Наташей в груди ощущался неприятный холодок. Примерно как в день выхода на боевое траление. Привычно, но непредсказуемо.

Чтобы взбодриться и обрести подобающую уверенность, Воронцов, прихватив взятый вчера в той же лавке — взамен забытого в кабинете револьвера — короткий винчестер, вышел на берег моря и долго стрелял по голышам на пляже, убеждаясь, что рука тверда и глаз верен.

Расстреляв две пачки патронов, распугав чаек на берегу и ворон на стенах Замка, Дмитрий почувствовал, что готов к предстоящей борьбе умов.

Тогда он разделся и вошел в обжигающе холодную воду, соленую, как Индийский океан на экваторе.

Глава 4

…На этот раз Наташа появилась в строгом темно-синем костюме, по-иному причесанная, и встреча сразу приобрела суховатую официальность, будто и не было вчерашней взаимной растерянности и плохо скрываемого волнения в ее голосе.

«Подрегулировали эмоциональный блок, — подумал Воронцов. — Тем лучше для меня, только неясно, какой они с этого планируют иметь выигрыш».

— На первый твой вопрос я отвечу сразу, — сказала Наташа после нескольких протокольных фраз. — А на второй — несколько позже.

— Как знаешь, — согласился Дмитрий, подвинув кресло к самому экрану. Теперь их разделяло не более полутора метров. И он мог наблюдать за тончайшими нюансами ее мимики и выражения глаз.

— Тогда слушай. Содержание Книги одинаково важно и для них, и для нас. В ней — полный рабочий дневник экспедиции. Что это такое — сам понимаешь.

— Еще бы, — кивнул Воронцов. — Вроде вахтенного журнала. Понимаю и сочувствую, но не более того…

— Подожди. Кроме дневника, там же записаны практически все древнерусские летописи IX—XIII веков, вплоть до монгольского нашествия, духовная и светская литература… Ты же знаешь, что кроме «Слова о полку Игореве» до нас не дошло ничего. А там могли быть шедевры, по сравнению с которыми «Слово»… — она замялась, подбирая сравнение.

— Как записки фронтового корреспондента рядом с «Войной и миром», — помог ей Воронцов.

Наташа посмотрела на него с сомнением.

— Неожиданное сопоставление. Но в принципе… Отчего бы и нет?

— Вот именно. Только не по адресу вы обращаетесь. Вам бы филолога найти, библиомана настоящего. Тот бы так рванул — втроем не удержишь. А я что? Признаюсь, хоть и стыдно, я и «Слово» до конца не читал. «Лепо ли ны бяшетъ, братие…» Так, что ли? Вот и все мои познания. Умом я все понимаю, но голову ради этого в петлю совать не стал бы.

И не так уж он кривил душой, говоря это. Как всякий актер, которым поневоле вынужден быть человек, поставленный руководить другими людьми, Воронцов мог убедительно имитировать только те чувства, которые хоть в малой мере находили отклик в глубине его натуры. Иначе фальшь была бы видна любому мало-мальски проницательному зрителю.

— Не буду спорить, — продолжал он, — если эти тексты ввести в обращение, определенная польза для отечественной культуры будет. Но какая? И для кого? Для десятка интеллектуалов, жаждущих тем для диссертаций? А еще для кого? Как будто ты не знаешь нашу публику. Спроси у любого. Девяносто процентов — не назовут даже имен и порядковых номеров царей, правивших в прошлом веке, а ты им — летописи десятого…

— Если даже пять человек будут владеть подлинным знанием, и то рано или поздно оно станет достоянием всего народа…

Воронцов рассмеялся. Снял со стены парадный офицерский палаш с филигранной медной гардой, попробовал, удобно ли он лежит в руке, повертел перед глазами, разбирая надпись на клинке.

— Эх, черт, вот жизнь была… Золотое времечко. А сейчас… Ну кому оно все нужно, Натали? Что изменится? Принесу я их Книгу, не принесу… Прожили с тех пор семьсот лет — обошлись, как видишь. Может, без тех знаний даже лучше? Не думала? Впрочем, что это я спрашиваю, ты тут совсем ни при чем. А ты… Тебе самой как, кого больше жалко, меня или те летописи?

Наташа ничего не сказала, отошла от экрана, повернувшись к Воронцову спиной, остановилась у окна в глубине своей комнаты, минуту или больше молча смотрела в затуманенный сад.

Как будто он и вправду обидел ее своим вопросом.

Воронцов ждал — что еще они придумают для него. И внимательно рассматривал Наташину фигуру. Ему даже хотелось, чтобы она подольше не оборачивалась.

Самое смешное, что он совершенно не ощущал невозможности происходящего. Пришельцы, путешествия во времени, свидания с призраками… Но раз это все случилось, какой же смысл переживать по поводу теории вероятностей?

Возможность и вероятность попасть в данный момент времени в автомобильную катастрофу для каждого конкретного индивидуума на Земле равна что-то около одной миллиардной. Но разве тот, кто уже вытянул этот редкостный шанс, остался в живых, но, предположим, лежит в кювете с переломанными ногами, думает о законе больших чисел? Пожалуй, его интересует в этот миг нечто другое.

То же можно сказать и о Воронцове.

Ему важнее всего было определить, наконец, чего он сам в этой истории значит, чего хочет и какой выбор сделает.

Принять Наташино предложение, стать, попросту выражаясь, тайным агентом инопланетных пришельцев, неизвестно зачем проникших на Землю?

Или же избрать для себя благородный путь сопротивления агрессору? Без всякой гарантии, что его инстинктивный негативизм принесет пользу, а не вред человечеству, которое он, без всяких на это прав, вынужден сейчас представлять.

Сложность была в том, что Воронцов не видел третьего пути: каким-либо способом уклониться от решения вообще. Не только потому, что не знал, как вообще можно уклониться в такой ситуации, но и потому еще, что не в его характере было в трудные моменты уходить в кусты. Если проблема выбора существует, то выбор должен быть определенным.

— А там ведь не только тексты, — будто размышляя вслух, сказала Наташа, поворачиваясь к нему лицом. — Там ведь и видеозапись. Представляешь — подлинная кинохроника битвы на Калке, взятие монголами Рязани и Владимира, сражение на Сити… Даже историки не представляют, как все было на самом деле, а здесь — документальный фильм. Форзейли считают, что их наблюдатели как раз и погибли в том сражении, вместе со всеми русскими князьями. После 4 марта 1238 года на связь они больше не выходили…

— Безусловно, фильм может быть потрясающим, — согласился Дмитрий. Он представил — заснеженный лес, лагерь русских воинов, внезапное появление монголов, отчаянная и безнадежная битва, крупным планом — лицо князя Юрия, подлинные голоса исчезнувших семь веков назад людей… — Тут можно прославиться. Фильм наверняка станет бестселлером века. Но…

— Ну что «но»?! Что ты все время находишь какие-то отговорки? — не выдержала Наташа. — Не думала я, что ты стал таким… осторожным. — На губах ее мелькнула неприятная, как бы не презрительная улыбка. — Я считала, что уж кто-кто, а мой мичман Дим с восторгом примет такое предложение. Небывалое приключение, возможность стать национальным героем, даже всемирным, путь к исполнению любых желаний… А ты, выходит, превратился в обыкновенного обывателя? «С одной стороны, с другой стороны…» — передразнила она.

И Дмитрию вдруг захотелось махнуть на все рукой и согласиться, а там будь что будет. Действительно: выглядеть в глазах той, которая… расчетливым и трусоватым хлюпиком, хрестоматийным интеллигентиком в мятой шляпе и захватанном пальцами пенсне… Ему, всегда рисовавшемуся перед Наташей манерами старорежимного офицера…

Только реакция эта была тоже из того, давно прошедшего времени, и девушка за плоскостью экрана лишь внешне напоминала свой прототип.

— Что ж тут поделаешь? — Воронцов слегка развел руками, недоуменно посмотрел на палаш, который все еще держал в руке, и бросил его на кресло. — Жизнь — она всех учит. Хватит, погеройствовали. И воздаяние было… Помнишь, как Рощин в «Хождении по мукам» сказал? «Благодарное отечество наградило штыком в брюхо».

— Обидели тебя сильно… — не то спрашивая, не то утверждая, сказала Наташа. — Только при чем тут весь народ? Кажется, ты сам говорил, что Воронцовы всегда служили не властям, а России…

— Говорил. А России моя служба сейчас нужна? Вот эта, что ты мне сейчас предлагаешь? Наоборот не получится?

Наташа подошла к самому краю экрана, оперлась рукой о его внутреннюю поверхность. Их лица почти соприкоснулись.

— Что ж, давай попробуем вместе разобраться. Заодно отвечу и на второй твой вопрос. Ты — Воронцов. Последний, кажется, представитель своей ветви, так?

— С твоей помощью, — не сдержался от упрека Дмитрий.

— Согласна. Пусть с моей. Молодая была, глупая… Не в этом сейчас главное. Скажи, что ты знаешь о второй линии своих предков, со стороны матери?

Вопрос был настолько неожиданным, что Воронцов растерялся. Действительно, эта сторона собственной генеалогии была для Дмитрия покрыта туманом какой-то сомнительной тайны.

Из коротких, отрывочных, случайных почти что разговоров с матерью он знал, что она происходила из кубанских казаков, что дед его имел чин есаула и был станичным атаманом, в гражданской войне участия будто бы не принимал, но в конце двадцатых или начале тридцатых годов был раскулачен и сослан со всей семьей, только мать каким-то образом уцелела, оказалась в Ленинграде, где и вышла замуж за молодого командира РККФ Воронцова.

Говорить обо всем этом вслух в семье считалось непринятым. Дмитрий даже не знал отчества своего деда. Да, признаться, не слишком и интересовался.

Правда, мать, не желая выглядеть среди Воронцовых безродной крестьянкой (а в анкетах ей приходилось писать: «из крестьян»), подчеркивала, что предки ее происходили из польской шляхты и один из прадедов, в XVII, кажется, веке, сменив веру и подданство, вступил в Запорожскую Сечь.

— Неужели тебе никогда не хотелось узнать подробностей? — спросила Наташа.

— Как тебе сказать? Возникало иногда такое желание… Мать и сама мало что успела в детстве узнать, да и вспоминать ей, по всему судя, было не особенно приятно. По-моему, и она, и отец просто вычеркнули ее прошлое. Времена тогда были, сама знаешь. Только какое отношение…

— Отношение самое прямое, — перебила его Наташа. — Именно из-за твоего происхождения на тебя и обратили внимание. Не просто ж так, вдруг, взяли одного из пяти миллиардов, ты правильно отметил. Но чтоб разговор у нас дальше стал действительно предметным, ты кое-что почитай… Там, в шкафу, на второй полке, справа, зеленая кожаная папка. Посмотри внимательно, а потом продолжим.

Она кивнула ему ободряюще, изобразила нечто вроде воздушного поцелуя, и экран медленно потемнел. Как будто там, у нее в комнате, опустились светомаскировочные шторы.

Глава 5

Первая часть папки вызвала у Воронцова только положительные эмоции: естественный интерес к малоизвестным фактам истории запорожского и кубанского казачества, приятное чувство гордости за свою кровную причастность к славным делам и подвигам людей, о которых до этого и не знал ничего, выходящего за пределы «Тараса Бульбы», «Запорожца за Дунаем» и знаменитой картины Репина.

А оказывается, начиная с XV века запорожские казаки были грозой турок на Черном море, на своих «чайках» брали на абордаж до зубов вооруженные боевые корабли, высаживали десанты в окрестностях самого Стамбула…

Выходило так, что в нем, Дмитрии Воронцове, сомкнулись две линии российской морской истории — черноморской отчаянной казачьей вольницы и балтийского, созданного Петром регулярного флота. И не так важно, что после переселения на Кавказское побережье казакам пришлось забыть свои морские подвиги, сменить палубы на седла и водные просторы на просторы ковыльных степей…

Воронцову подумалось, что на основании прочитанного им можно было бы снять десятки остросюжетных фильмов, не уступающих рыцарским, ковбойским, пиратским и прочим заграничным боевикам, столь популярным среди детей и взрослых, не имеющих понятия о собственной истории и уверенных, что все интересные и захватывающие события происходили только там, в прериях и пампасах, флибустьерских морях и средневековых Парижах и Лондонах, а у нас в прошлом, кроме бояр в нелепых шапках и собольих шубах, пьяных стрельцов, бунтующих против просвещенной власти, забитых крепостных и сонных обломовых, ничего и не было…

Воронцов вдруг с неприятным удивлением осознал, что он сам, оказывается, даже о любимом своем русском флоте видел только два фильма, снятых лет тридцать назад: «Адмирал Ушаков» и «Корабли штурмуют бастионы». А больше смотреть-то было и нечего. Открытие оказалось неожиданным и печальным.

А материалы в папке подбирала рука очень квалифицированная. Имеющая доступ к любым хранилищам.

Знакомство с документами естественно подводило к мысли, сформулированной Львом Толстым: «Вся история России сделана казаками. Недаром нас зовут европейцы казаками. Народ казаками желает быть». В казачестве исторически как бы сконцентрировалась идея русского свободолюбия, неприятия всякого насилия над личностью, осознанный героизм, последняя опора древней памяти о вечевой новгородской демократии.

Подтверждалось это страницами из фундаментальной «Истории Кубанского казачьего войска» Ф. А. Щербины, неизвестной современному читателю, материалами из архивов, воспоминаниями современников.

Специально выделено было все, что касалось прямых предков Воронцова. С волнением и неясным чувством вины увидел он наконец выполненный рукой неизвестного художника графический портрет прадеда Акима Петровича, войскового старшины, и фотографию деда, Василия Акимовича. С датированной шестнадцатым годом овальной карточки смотрел на него суровый, немолодой есаул с подкрученными усами. На белой черкеске два офицерских ордена — Владимира и Станислава, оба с мечами, и солдатский Георгий, наверное, за японскую войну. «Неплохо, — подумал Дмитрий. — Не подвел дед…»

Но настоящее потрясение Воронцов испытал, перейдя к разделу послеоктябрьской истории.

Он не считал себя совсем уж неосведомленным, знал кое-что сверх обязательной программы о подробностях гражданской войны и о «перегибах» коллективизации, о репрессиях тридцатых годов, слушал и сам рассказывал анекдоты про «Иосифа и Лаврентия», но все было настолько поверхностно, настолько забивалось бесчисленными славословиями «героическому пути», «невиданным успехам», «неслыханному энтузиазму», что существовало как бы в ином измерении, за пределами подлинной, научной, классово выдержанной истории. Враги оставались злобными и трусливыми, кулаки подлыми и коварными, красные конники беззаветными и героическими. А линия, разумеется, единственно верной на непроторенном пути.

А сейчас перед ним открывалась совсем другая история. Поистине страшная. Не уступающая ужасам полпотовской Камбоджи.

Он читал копию (или подлинник?) подписанной Я. М. Свердловым директивы 1919 года:

«Необходимо, учитывая опыт гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного их истребления.

Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно, провести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью.

К среднему казачеству необходимо применить все те меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток с его стороны к новым выступлениям против Советской Власти…»

Имелась также спецдиректива, которой предписывалось физическое истребление по крайней мере 100 тысяч казаков, способных носить оружие, физическое уничтожение так называемых «верхов» станиц (атаманов, учителей, судей, священников), хотя бы и не принимавших участия в контрреволюционных действиях…

Читал Воронцов справки о действиях карательных отрядов на Кубани и Дону, количестве уничтоженных и выселенных станиц, расстрелянных офицеров, фронтовиков, юнкеров, Георгиевских кавалеров… Некоторые из этих справок и документов были подписаны именами людей, которых Дмитрий с детства считал героями.

Документы подтверждались соответствующими фотографиями.

Дойдя до материалов, повествующих о зловещей «экспедиции» Кагановича на Кубань в 1933 году, Воронцов захлопнул папку.

Картина национальной трагедии не просто потрясла, она переворачивала душу, перечеркивала все его сложившиеся за тридцать пять лет жизни представления.

До нынешнего утра (а год на дворе стоял, прошу заметить, 1984-й) политические взгляды Воронцова немногим отличались от позиций подавляющего большинства людей его возраста, образования и круга общения. Несмотря на то, что за последние десять лет он побывал в доброй сотне иностранных портов, имел возможность видеть и размышлять, стереотипы оказывались сильнее.

Да, живут они там лучше, чем мы, да, имеют там место так называемые «буржуазные свободы», но зато наша страна — самая передовая, самая миролюбивая, опора и надежда всего прогрессивного человечества. А если что и не так, как хотелось бы — на то есть объективные причины: войны, неизведанность пути, происки империалистов, родимые пятна капитализма и прочее из того же набора.

И вообще крупнейшей национальной катастрофой он считал Цусиму и связанные с ней последствия для русского флота, который на полвека утратил возможность занимать подобающее ему место среди флотов прочих мировых держав.

Это в нем, конечно, говорил кастовый дух и оскорбленная профессиональная гордость.

Но вдруг Воронцов столкнулся совсем с другой историей. Которой просто не могло и не должно было быть!

Однако самое странное, что он ни на минуту не усомнился в подлинности открывшихся ему фактов, хотя, казалось бы, они настолько противоречили всему, что он знал о «самой великой и гуманной революции»… Или документы показались ему абсолютно убедительными, или подсознательно Воронцов был готов к принятию именно такой информации, потому что сотни маленьких неправд, умолчаний и искажений исподволь складываются в одну общую грандиозную неправду, и тогда достаточно внешне незначительного удара, чтобы кривое зеркало разлетелось вдребезги.

Стоя у окна, он жадно курил, но здравый смысл и логическое мышление его не покинули. Вопрос, который тут же возник у Воронцова, был чисто практическим: а зачем форзейлям потребовалось, чтобы он узнал все это? На какие действия должна подвигнуть его такая информация и нынешнее душевное состояние?

Завербовать его в стан белой эмиграции?

Привлечь на сторону «правозащитников» и «диссидентов»?

Подготовить к участию в военном перевороте?

Смысла во всем этом мало, да и речь все время шла о другом. Как соотнести сведения о репрессиях против казачества — и необходимость помочь пришельцам в поисках Книги?

Разумного ответа не находилось. Оставалось выслушать, что на сей счет скажет Наташа.

Но экран оставался темным, несмотря на то, что Дмитрий подошел к нему вплотную, всем своим видом изображая готовность к продолжению переговоров.

Возможно, ему предоставлен перерыв для обеда и более глубокого усвоения пройденного материала.

Воронцов и не заметил, как погода за высокими окнами изменилась. Поднявшийся ветер унес дождевые тучи, яркие солнечные полосы легли на вощеный паркет, а вдали до горизонта раскинулось слегка пенящееся море, не серое, как вчера и сегодня утром, а веселое, сине-фиолетовое, вспыхивающее сотнями бликов.

Он повернул бронзовую задвижку балконной двери, и порыв ветра едва не выбил ее из рук, шторы взметнулись сорванным парусом.

Внизу шумели и раскачивались кроны могучих дубов и кленов, издали накатывался гул прибоя, в воздухе ощущался сильный запах морской соли и обсыхающих на полосе литорали бурых водорослей.

Чудесное место. Если секстан в адмиральском кабинете исправен, можно определить координаты. Только вряд ли стоит. Единственным местом, где возможно сочетание берегового рельефа, такого типа растительности и открытого океана (а перед ним именно океан, тут уж он не ошибается), может быть лишь побережье Новой Англии.

Но берег от Филадельфии до Бостона — сплошной мегалополис, таких заповедных уголков, пригодных для размещения базы, там давно уже нет. Если… Если за бортом не декорация или не любой век раньше семнадцатого…

Наташа появилась на экране почти через час.

— Все прочитал? — спросила она.

— Достаточно. Какой реакции ты от меня ждешь?

— Дело не в реакции. Что ты умеешь владеть собой, я знаю и так.

— Тогда к чему все? Надеюсь, реставрация монархии не входит сегодня в ваши планы?

Наташа улыбкой показала, что ценит его чувство юмора.

— Пока нет. Но связь между нашими разговорами и тем, что ты сейчас узнал, самая прямая. Ты присядь, спешить нам некуда… Значит так. Книга уцелела после гибели наблюдателей, мы об этом говорили. Она находилась в специальном контейнере, непроницаемом для любых видов излучения. Поэтому ее невозможно запеленговать. Только когда контейнер вскрыт…

— Тут у них технический просчет, — вставил Воронцов. — Датчик следовало вынести наружу, тогда и проблем бы не было.

— Значит, они не рассчитывали на такой случай. Но не это сейчас главное. За минувшие века контейнер вскрывался лишь трижды. Время и место установлено. Первый раз — на следующий день после битвы на реке Сить, очевидно — тем человеком, который спас Книгу после гибели владельцев. Потом — через триста лет, на острове Томаковка, на Днепре, где размещалась ранняя Запорожская Сечь. И наконец — сорок первый год… Вот какая картина получается.

— Понимаю, — сказал Воронцов, раскурил новую сигарету, помолчал, неторопливо затягиваясь и стараясь, чтобы не обломился длинный столбик пепла.

Он добился своего, пепел не упал, а Наташа не выдержала паузы и заговорила сама:

— Выходит, что человек, спасший контейнер, сберег его. Возможно, образовалось особое общество, братство хранителей, для которых Книга стала высшей ценностью, реликвией… Они сумели переправить ее на Украину, и там она хранилась до наших почти что дней. О причинах можно только гадать… Наверное, это было сверхтайное общество, могущественное и достаточно многочисленное, раз почти тридцать поколений традиция не прерывалась.

— А почему именно так? — спросил Воронцов, по привычке тут же изобретая альтернативы. — Может быть, все проще? Никаких хранителей, исключительно воля случая. Подобрали Книгу монголы, переходила из рук в руки: Золотая орда, генуэзские купцы, крымские татары, в какой-то момент и запорожцы тоже, потом ростовщики-евреи с Волыни, и так далее, пока немецкая бомба или снаряд не попали в подвал, где ваша штука валялась забытая и никому не нужная…

Наташа покачала головой, чуть приоткрыв губы в улыбке, словно ей нравилось, какой у них пошел интересный разговор, где можно посоревноваться в остроумии.

— Не получается. Я же сказала — открывали всего трижды. А пойди Книга по рукам, контейнер или вообще бы выбросили, и Книга пеленговалась бы непрерывно, или ее саму разломали бы в поисках спрятанных внутри сокровищ, а то из чистого любопытства. И все. А здесь — три раза за семьсот лет, и каждый раз на очень короткое время… Согласен?

— Что тут возразишь? Четко мыслишь, молодец. Ну, а теперь давай завершающий штрих. Чтоб уж добить меня наверняка…

— Дим, ты ведь уже все понял сам… Но если так хочешь — пожалуйста. Форзейли предполагают, что твои предки имели отношение к хранителям. Проанализировав массу информации, они установили, что их положение в иерархии Старой и Новой Сечи, целый ряд необъяснимых деталей биографии говорят о том, что реальный статус мужчин вашего рода был гораздо выше официального. Знаешь, как например у членов сицилийской мафии…

— Ну спасибо, — рассмеялся Воронцов. — А может, они просто анекдоты лучше других умели рассказывать, отсюда и авторитет. И вообще не сходится. Ведь мои деды-прадеды на Кубань с войском переселились. Отчего бы? Раз они такие важные персоны, ну и сидели бы возле своей реликвии…

— Дим, — вдруг сказала Наташа неожиданно мягким голосом, — ну а с чего ты взял, что Книга обязательно осталась на Хортице? Вспомни — шестнадцатый век, потом сразу середина двадцатого. А что между? Тебя сбила с толку географическая близость Запорожья и Киева… А если наоборот? Против часовой стрелки? Сечь, Кубань, Сибирь — и только потом снова Украина…

Вот только после этих слов Дмитрий как-то окончательно поверил в реальность, или, вернее, достоверную возможность предложенного ею варианта.

Ничего слишком уж убедительного Наташа не сказала, а Воронцов поверил. Может, оттого, что вдруг ощутил психологическую и кровную связь с возникшим из небытия дедом? Он сам поступил бы, наверное, подобным образом…

Боевой казачий офицер, кавалер нескольких орденов, да еще член древней и тайной организации, ничем не провинившийся перед новой властью, вдруг объявлен врагом, вместе с семьей, станичниками, старыми друзьями засунут в промерзший вагон, в насмешку названный теплушкой, и отправлен воистину куда Макар телят не гонял.

И в одном из наскоро собранных узлов с остатками имущества — та самая вещь. Смысла и названия которой он и сам не знает (а вдруг знает?), но которую сберегла в веках теряющаяся из глаз вереница предков. А теперь должен сохранить он, в условиях, хуже которых, наверное, не было на Руси все предыдущие семь веков.

После Батыя уж точно не было…

И вот он живет бог знает где, может, в Игарке, а может, на Алтае, а сам ищет выход. Чтоб цепь не прервалась, чтоб исполнился не им возложенный на себя обет…

Где-то перед войной такая возможность представляется. Старый хранитель с верными товарищами бежит из ссылки, или по закону его отпустили, мало ли… Возможно, зачем-то ему обязательно нужно на Хортицу, на землю предков, а может, и в Турцию, к казакам-некрасовцам, соблюдающим древнее благочестие.

А тут война, стремительный прорыв немцев…

Однако помочь ему узнать истинную правду не в силах даже форзейли, при всей неограниченной мощности их компьютеров и анализаторов. И хочешь не хочешь, принимать решение придется лишь по косвенным данным.

Воронцов не сразу заметил, что уже принял его, а теперь ищет только обоснование — почему?

Действительно ли повлиял на него внезапно осознанный голос крови? Или важнее чувство долга перед отечественной и мировой историей и культурой? А может, всего лишь желание красиво выглядеть перед Наташей?

Последнее предположение выглядело наиболее иррационально, но тем не менее казалось ему существенным. Так, наверное, ощущает истинно верующий внутреннюю невозможность поступать дурно перед ликами икон.

А еще вспомнились вдруг строки из стихотворения Гумилева:

Что ж, обратиться нам вспять, Вспять повернуть корабли, Чтобы опять испытать Древнюю скудость земли? Нет, ни за что, ни за что! Значит, настала пора. Лучше слепое Ничто, Чем золотое Вчера!..

Неплохо бы, конечно, взять еще один тайм-аут, хотя бы сутки, чтобы как следует спокойно все обдумать. Но лучше сразу. Решать — так решать!

— Хорошо, — сказал он. — Предположим, ты все же меня уговорила. Дальше как?

Наташа облегченно вздохнула, как человек, справившийся наконец с трудной задачей.

— Да, дальше-то просто. Ты, если окончательно согласен, можешь до завтра отдыхать. Потом начнется подготовка. Серьезная подготовка, но там уже все предусмотрено, и теория, и практика, тебе заботиться не о чем. Все необходимое будет предоставлено, ты только выберешь наиболее подходящий для тебя вариант действий. Сходишь, принесешь контейнер. И на этом все. Вернешься домой. Все свои обязательства форзейли выполнят. В обиде не останешься…

— А ты? С тобой как будет?

— Я? — Она покачала головой. — Вот как раз про себя я пока ничего не знаю…

— Думаю, с тобой тоже будет полный порядок, — успокоил ее Дмитрий. — Ежели они, как ты говоришь, понимают толк в приличном обхождении. Даст бог, в Москве встретимся, обменяемся впечатлениями. Отпуск у меня еще три месяца. А в писании сказано: «Мавр сделал свое дело, мавр может гулять смело».

Глава 6

Подготовка заняла больше времени, чем Воронцов предполагал. Потому что программа, которую он сам себе определил, не довольствуясь планом пришельцев, непрерывно расширялась.

Ведь формально его положение в прифронтовой зоне ничем не будет отличаться от положения немецкого шпиона. В чужой роли, с чужими документами, выполняющий задание иноземной разведки… А какой именно и с какими намерениями — кто в таких мелочах будет разбираться?

И неважно, какой длительности окажется его там пребывание. Чтобы угодить к стенке, может хватить и часа. В то суровое время и со своими не церемонились, невзирая на звания и заслуги, а уж со шпионами — безусловно.

Правда, он с самого начала поинтересовался было, не снабдят ли его чем-нибудь этаким, из научно-фантастического реквизита: антигравитатором, защитным полем, невидимостью, на худой конец.

Ответ, увы, был неблагоприятный. Форзейли могли синтезировать для него что угодно, но в основном следуя образцам, уже существовавшим на Земле к текущему моменту. Инопланетную же технику вообще приспособить к человеческим параметрам и к использованию за пределами Замка якобы практически невозможно. Отговорка не показалась Дмитрию убедительной, но и спорить у него не было оснований.

Несколько дней он добросовестно изучал исторические документы и материалы, относящиеся к начальному периоду войны, и наши и немецкие. Читал газеты, журналы, дневники и письма, пересмотрел километры кинохроники и тысячи фотографий, чтобы вжиться в обстановку, усвоить манеры поведения, стиль и обороты речи, даже способ мышления людей, среди которых придется жить и которых предстоит имитировать.

Оказалось, что отличия тут были гораздо значительнее, чем ему казалось раньше.

Воронцов заучивал наизусть сотни фамилий более-менее известных работников наркомата обороны и главного политуправления, командующих фронтами и армиями, командиров корпусов и дивизий, комиссаров и членов военных советов, популярных тогда писателей, журналистов, актеров театра и кино, вспомнил или узнал впервые названия тогдашних московских улиц и площадей, уточнил маршруты и номера трамваев, троллейбусов, автобусов и метро.

Он не допускал мысли, что ему и вправду придется проходить проверку на столь глубоком уровне, но все же… В случайном разговоре при тогдашней всеобщей шпиономании, которая называлась бдительностью, можно допустить оговорку всего лишь раз — и погореть.

Только теперь, кстати, он с удивлением задумался — а как же мог работать под немецкого офицера Николай Кузнецов? Допустим, язык он знал в совершенстве, но и только. Пятиминутного разговора с любым настоящим немцем должно было хватить для полного провала. Что-то в его истории не так. Или немцев следует признать полными идиотами, или писатели и очевидцы темнят…

Разумеется, для Воронцова изготовили документы, неотличимые от подлинных даже на молекулярном уровне, одежду, предметы снаряжения, оружие, спички и папиросы, бритвенные лезвия, мыло и одеколон, все прочие мелочи, необходимые человеку в командировке на фронт. Несколько газет трехдневной давности, отпечатанные именно в Москве, пара бутылок коньяка со штампом ресторана гостиницы «Националь», блокнот со страницами, плотно исписанными адресами и телефонами. И так далее, и так далее…

Главным же для него самого были карты. Комплект крупномасштабных топографических карт с нанесенной на них обстановкой, отражавшей положение наших и немецких войск на неделю вперед, начиная с момента перехода, для всех подразделений в полосе фронта от роты и выше.

Ценность этих бледно раскрашенных листов бумаги с красными и синими цифрами и условными знаками невозможно ни выразить словами, ни даже в полной мере вообразить штатскому человеку. Командир, получивший в руки такую карту, сразу же окажется в положении зрячего, играющего в жмурки со слепыми. А цена ставок в этой игре известная — тысячи жизней ежечасно.

Никто никогда, за всю историю войн, не располагал достоверной информацией о положении на фронте на текущий момент. Любая информация, даже о своих войсках, всегда запаздывает. А о силах неприятеля, их дислокации, замыслах вражеского командования полководец обычно узнает слишком поздно. Часто — только после конца войны.

Воронцов со своими картами должен был стать первым, после Господа Бога, всеведущим лицом на театре военных действий. А если учесть, что существование Бога нельзя считать доказанным, то и вообще первым.

Последние три дня он носил форму постоянно, даже спал в ней, не раздеваясь, чтобы не выглядеть как манекенщик из главного военного ателье.

Вечером перед переходом Воронцов, по древнему обычаю, организовал себе баню. В дальнем углу парка нашлась как раз подходящая бревенчатая банька, стоящая посреди старой березовой рощи, у родника. Она никак не подходила по стилю к архитектуре Замка, но подобные несообразности давно уже не удивляли Дмитрия.

Хозяева Замка просто наилучшим образом учли и такую его склонность.

Низкие разорванные тучи быстро плыли над головой, почти цепляясь за вершины берез, из них то и дело врывался холодный мелкий дождь, как почти все время здесь, и только далеко на западе мрачный горизонт еще алел полосой неуютного, тревожного заката.

Воронцов медленно прошел по тропинке, заваленной палыми листьями, нагнув голову, вошел в темный предбанник, освещенный керосиновой лампой «Летучая мышь», не спеша снял гимнастерку, покурил, сидя на пороге и глядя в сизо-черное рыхлое небо, на гнущиеся под ветром, почти облетевшие деревья, на лужи, то поблескивающие тусклым оловянным блеском, то мгновенно вскипающие от дождевого залпа.

И, странно размягчаясь душой от этого невеселого пейзажа, подумал, что хорошо б Наталья сейчас подошла и села рядом на толстый, кое-где уже подгнивающий брус. Чтоб не было никаких пришельцев, никакой войны впереди, а просто встретились наконец два человека, понявшие, что все случившееся в прошлом было нелепой ошибкой, в которой никто на самом деле и не виноват, поговорили бы по-хорошему и решили, что и как им теперь делать дальше.

Он усмехнулся этим мыслям, раздавил о порог окурок папиросы, которые курил теперь вместо сигарет, несозвучных той эпохе, куда он собрался, встал и закрыл за собой тяжелую дверь.

…Попарившись всласть, он снова сидел в предбаннике. Под закопченным стеклом лампы дрожал узкий клинок пламени, по стенам метались призрачные тени, пряный запах керосина и копоти напоминал о детстве.

Ему было хорошо сидеть, никуда не спеша, и слушать шорох дождя по крыше.

Если бы только не возникала моментами между сердцем и желудком неприятная тошнотворная пустота.

Как-никак, а завтра будет война, причем совершенно незнакомая ему сухопутная, а не морская, к которой он имел некоторую привычку. И хотя он, в отличие от других людей на войне, сможет быстро уйти с нее и почти наверняка останется жив, все-таки серьезнее этого момента у него еще в жизни не было.

Уж больно плохо сейчас там, в отмеченном на карте квадрате северо-западнее Киева…

Утром он встал в четыре по восточно-европейскому времени. Еще раз проверил свое снаряжение: автомат ППД, несколько круглых дисков к нему, гранаты, бинокль, планшет с картами, кое-какое продовольствие на первый случай. Обычный командирский «тревожный чемодан». Все это он загрузил в маленький штабной броневичок «БА-20». Он тоже в полном порядке. Из башни торчит тонкий ствол пулемета ДТ, баки заправлены, снаружи на броне укреплены канистры с водой и бензином, лом, лопата, топор, две запаски. Все по уставу. Протекторы в меру стерты, примерно как после тысячи километров пробега, окраска тоже не новая, номера наркомата обороны.

От серийной машины броневик отличали две подробности.

Накануне он попросил Наташу:

— Ты скажи им… Пусть, если можно, бронирование заменят. Титановую поставят или хромоникелевую, я не спец, чтоб хотя бы крупнокалиберную пулю выдержал, а то же его из винтовки прострелить можно. Для их же пользы, между прочим. За себя я не боюсь, не думай, мог бы и на мотоцикле сбегать… — Он не удержался, чтобы не отвести от себя возможное подозрение в трусости. Тоже своего рода офицерский гонор. — И движок желательно помощнее, мерседесовский, например, сил на двести. С его родным полстасильным далеко не уедешь, приличный дождь пойдет — и привет…

— Разумеется, Дим, — заверила его Наташа, — все, что нужно, они сделают.

Словно оттягивая время, Воронцов вновь вернулся в Замок и вызвал Наташу. Она появилась на экране сонная, в наброшенном на плечи пеньюаре.

«Вот сволочи», — подумал он про авторов этой мизансцены и спросил:

— Ну, как у меня вид, подходяще? — Расправил под ремнем гимнастерку, самую по тем временам модную, из тонкого коверкота с легким красноватым отливом, с двумя рубиновыми ромбами на петлицах и звездами на рукавах. На груди два ордена Красного Знамени, монгольская «Полярная звезда», медаль «XX лет РККА» и значок за Халхин-Гол. Дело не в честолюбии, если нужно, он мог бы надеть и форму рядового, просто в роли дивизионного комиссара из центра, облеченного неограниченными полномочиями, он обеспечивал себе полную свободу действий.

— Как в кино, — сказала Наташа, и ему показалось, что говорит она искренне и от себя, а не по поручению пришельцев.

— Тогда я пошел. Не скучай тут…

— Ты там поосторожней, Дим, — попросила она.

— Как-нибудь… Кое-чему меня тоже учили. Восемь лет подряд. А ты повторяй про себя стихи Симонова. Те самые. А я отбыл… — Щелкнул каблуками, поднес руку к козырьку и вышел.

Глава 7

…Пронизанный отвесными лучами солнца лес, густой запах сосновой смолы, хвои, цветущих трав, заброшенная грунтовая дорога, по которой, похоже, давно никто не проезжал — все создавало ощущение ленивого, дремотного покоя, и Воронцов на какое-то время этому ощущению поддался.

Поэтому, когда из-за вершин мачтовых сосен вдруг беззвучно выметнулись и пошли на бреющем полете вдоль просеки два желтых, с черными консолями крыльев и коками винтов «мессершмитта», он на мгновение замешкался, и лишь строчка пылевых фонтанчиков, косо резанувшая дорогу в нескольких шагах, заставила его броситься на песок и откатиться к обочине, в колючие заросли кустарника.

Ударил по ушам сдвоенный грохот моторов, сквозь которые едва слышен был пулеметный треск, и пара исчезла, словно ее и не было. Воронцов полежал еще секунд десять, вывернув голову и глядя в сияющее небо.

Немцы не возвращались. Да и нужен он им — одинокий, едва различимый с высоты человечек в зеленой форме. Так, для забавы нажали на спуск, не пожалели десятка патронов и полетели дальше по своим фашистским делам. Чего-чего, а целей им сейчас хватает. Не в воздухе, где практически нет сейчас русской авиации, а именно на земле.

Он поднялся, отряхивая бриджи и гимнастерку, выругался сквозь зубы, зябко передернул плечами. Пройди он еще метра три — и лежал бы сейчас, изорванный пулями, на всеми забытой дороге, на быстро впитывающем кровь песке, и вся его эпопея на том и закончилась бы…

Впрочем, у него еще все впереди.

Воронцов отошел чуть в сторону, где под низко нависшими ветвями стоял его броневичок с открытой дверцей, сел на подножку, закурил длинную, еще довоенную папиросу «Северная пальмира».

— Ладно, не вибрируй, — сказал он сам себе вслух. — Всего и делов-то, сутки-другие продержаться. Так что покурим — и вперед. Но отпуск, конечно, получается своеобразный. А начинался совершенно банально…

Воронцов вдруг насторожился. С дороги послышались голоса. Он встал и потянул с сиденья автомат.

…Утром этого дня 14 немецких моторизованных дивизий нанесли внезапный удар по измотанным в предыдущих, непрекращающихся от самой границы боях войскам юго-западного фронта, прорвали оборону южнее Новоград-Волынского и устремились вперед по расходящимся направлениям, отрезая от основных войск фронта несколько наших корпусов.

Наступали немцы сравнительно узкими клиньями, и тот район, где высадился Воронцов, оказался своего рода ничейной зоной. Наши части, разрозненные и потерявшие управление, начали отход, пытаясь прорваться из окружения, кто к Коростеньскому укрепрайону, а кто — на Киев.

Немецкие пехотные дивизии, догоняя ударную группировку, в этот район еще не подошли, да и двигались они только по основным магистралям, пока не отвлекаясь на выполнение второстепенных для них задач.

Ориентируясь по карте, Воронцов определил, что очутился почти на семьдесят километров юго-восточнее того места, где должен был появиться контейнер. Сработал принцип неопределенности, не позволявший с абсолютной точностью обеспечить совпадение по месту и по времени. Но это как раз Воронцова не очень огорчило. Километры можно проехать за несколько часов, хуже, если бы он опоздал. И даже то, что придется двигаться в глубь захваченной врагом территории, его не смущало. Вот оказаться по другую сторону линии фронта он бы не хотел…

Стволом автомата Воронцов раздвинул кусты. Прямо на него шли двое — лейтенант и старшина, оба с черными артиллерийскими петлицами. Старшина держал наперевес короткий кавалерийский карабин, а плечо лейтенанта оттягивал тяжелый вещмешок.

Его внезапное появление, а особенно звание смутили их, однако лейтенант взял себя в руки и довольно четко доложил, что является командиром огневого взвода из гаубичного дивизиона, три часа назад полностью уничтоженного на позициях неожиданно появившимися с тыла и флангов танками.

Лейтенант Долгополов, как значилось в его документах, окончил училище всего два месяца назад, к войне в таком ее варианте не был подготовлен ни тактически, ни политически, и смотрел на Воронцова, вернее, на его знаки различия, с надеждой, что товарищ дивкомиссар все объяснит и скажет, как жить дальше. Старшина же Швец, кадровый сверхсрочник, служил в армии двенадцатый год и знал по опыту, что от большого начальства добра ждать не приходится. Было ясно, что больше всего он мечтает как-нибудь незаметно скрыться в лес и действовать по своему разумению.

Да и Воронцов тоже предпочел бы не встречаться ни с кем.

Ощущение, что он говорит сейчас с людьми, которые на самом деле давно, наверное, погибли, сорок с лишним лет лежат под бесследно сравнявшимися с землей холмиками и вновь существуют только потому, что сам он оказался здесь чужой волей, нельзя было назвать приятным.

Но положение обязывало, и он стал вести себя соответственно. Как и должен был поступить в сложившейся ситуации старший по званию и должности командир.

Раскрыв планшет, Воронцов предложил лейтенанту показать на карте позиции его дивизиона и батареи, направление танкового удара, задал несколько уточняющих вопросов.

— Хорошо, — наконец сказал он. — Документы у вас в порядке, личное оружие оба сохранили, это говорит в вашу пользу. Я — дивизионный комиссар Воронцов, представитель Ставки Главнокомандующего. Вы поступаете в мое распоряжение. Машину водите, лейтенант? Тогда вы — за руль, а старшина — к пулемету. Да, а что это у вас в мешке? Личное имущество?

— Никак нет, товарищ дивкомиссар. Это прицелы от орудий моей батареи. Те, что уцелели. Согласно инструкции положено…

«Господи, — подумал Воронцов, — прицелы… Хорошо еще, что гильзы, согласно той же инструкции, не собрал… Но парень, значит, надежный. Генералы дивизии бросают, а он — прицелы через фронт тащит».

— Молодец, лейтенант, — сказал он вслух. — Благодарю от лица службы. Положите мешок в машину, и поехали. Только так — аккуратно. Скорость тридцать, и не газуйте, здесь двигатель форсированный…

В течение ближайших часов они несколько раз встречали группы выходящих из окружения бойцов и командиров, и неожиданно для себя Воронцов на практике убедился в правильности философского положения, что не только содержание определяет форму, но и наоборот. Причем в данном случае форма подразумевается не в философском, а в военно-интендантском смысле.

Проще говоря, он оказался здесь не просто старшим по званию. Он ведь имел высшее военное образование, был взрослее всех не только реальным возрастом, но и опытом войны и послевоенных лет, знал и умел такое, что здесь и сейчас никому, вплоть до командующего фронтом, и в голову прийти не могло, и очень быстро почувствовал, что не в силах проезжать мимо этих людей, как богатый сноб мимо голосующих в дождь пешеходов.

И форма на нем была дивизионного комиссара, что немаловажно.

Бойцы, на время потерявшие возможность, но не желание сражаться с врагом, нуждались в руководителе, и Воронцову пришлось им стать.

В течение первой половины дня он собрал на лесных дорогах и тропах больше полусотни окруженцев.

Построив людей на глухой поляне, он быстро распределил их по званиям, должностям и специальностям, из майора, двух капитанов и четырех старших политруков сформировал штаб опергруппы, бойцов свел во взводы — управления, комендантский и охраны штаба.

Теперь, имея штаб и штабные подразделения, Воронцов мог подчинять себе не только одиночек, но и целые воинские части.

У него по ходу дела возник некий стратегический замысел, который он и решил осуществить не в ущерб своей основной задаче. Ход войны он, конечно, не изменит, но кое-что сделать можно. На этом как раз участке фронта.

…Он вел свою группу через лес, туда, где согласно его карте находилась разгромленная немцами колонна тыловых подразделений шестой армии, попавшая сначала под удар пикирующих бомбардировщиков, а потом — передовых отрядов 48-го немецкого моторизованного корпуса.

Дорога с обеих сторон была плотно зажата лесом, и сворачивать с нее некуда. Поэтому, насколько хватало взгляда, она была забита сотнями машин — исковерканных бомбами и снарядами и совсем целыми, сползшими в кюветы, уткнувшимися радиаторами в стволы сосен, сцепившимися бортами и крыльями. Некоторые уже сгорели дотла, остались только рамы и диски колес, от других еще тянуло черным зловонным дымом.

Убитых осталось сравнительно мало, большинство водителей и сопровождающих успели укрыться в лесу и разбрелись кто куда.

Но все равно смотреть на картину внезапного, беспощадного и безнаказанного разгрома крупной воинской части было тяжело. Если бы еще в настоящем бою, где противник оказался сильнее, но все же заплатил за победу достойную цену…

Все это напомнило Воронцову картину заключительного периода четвертой арабо-израильской войны, так называемой «войны судного дня».

Но рефлектировать сейчас и размышлять, кто и почему виноват, не было времени.

— Майор! — резко подозвал он к себе начальника штаба. — Выслать по дороге охранение на километр в каждую сторону. При появлении противника — задержать. Одному взводу убрать погибших в лес. По возможности — похоронить. Главная задача — выбрать не меньше десятка исправных машин, собрать как можно больше стрелкового оружия, боеприпасов, продовольствия. Исходите из того, что еще сегодня вам придется сформировать из окруженцев примерно бригаду. На все — три часа. Колонну выстроить вот здесь, — он показал на карте место. — Быть готовыми к движению в восемнадцать ноль-ноль. Все. Выполняйте.

Он отъехал на полкилометра западнее головного дозора, свернул в сторону и остановился на невысоком песчаном откосе, откуда хорошо было видно вперед, где возможно появление немцев. Его самого надежно скрывали кусты орешника.

Сидя на подножке, Воронцов расстегнул планшет, вновь достал нужные листы карт. Того, что на них, не знает пока никто. Только он один может сейчас принимать решения, исходя из точного, а главное — своевременного знания. И гораздо более современного стратегического мышления.

Дмитрий вспомнил, что со вчерашнего дня ничего не ел. Достал из чемодана сверток с бутербродами, налил, согласно приказу наркома обороны, полстакана армянского коньяка. Выпил в два приема, закусил твердой, как фанера, колбасой с московским хлебом, закурил и опять обратился к карте.

Да, никто не знает сейчас, что происходит в этой полосе Юго-Западного фронта. Ни командующий Кирпонос, ни Генштаб, ни сам товарищ Сталин, которому положено знать все.

Рейхенау и Клейст думают, что уж они-то знают все на десять ходов вперед, но тоже ошибаются.

Судя по карте, в радиусе пятнадцати километров сейчас находится до двух десятков более или менее организованных групп наших войск, от рот до остатков полков. К вечеру их можно собрать. И тогда — ударить под основание немецкого клина, перерезать основную коммуникацию, а главное, под весь этот шум и гром можно попытаться окружить и уничтожить штаб 48-го корпуса. Вряд ли немцам тогда будет до продолжения операции. А такие отчаянные штуки довольно часто удаются именно в силу своей полной внезапности…

Только для этого нужен способный и решительный командир. Придется поискать. Вот, хотя бы здесь, где флажок с пометкой «33 ТД».

А под кронами вековых, двухобхватных сосен было совсем тихо и настолько спокойно, что даже странно представить, как всего в десятке километров отсюда сгорает в ожесточенных сражениях вера и надежда миллионов людей, будто война окажется короткой и победоносной, подойдут войска вторых эшелонов и на старой границе мы остановим немца и погоним его назад.

На самом деле враг уже глубоко вклинился в линию последних укрепрайонов и кое-где уже вышел к Днепру, и сдерживать его Юго-Западному фронту больше нечем.

…Впереди пылил по дороге броневик Воронцова, за ним «ЗИС-5» с четырьмя бойцами, доверху загруженный бочками с бензином. По расчету, оставалось не более шести часов, чтобы успеть организовать рейд, а сил пока не хватало. И с командиром неясно. Впрочем, майор Карпов получил все необходимые указания, заканчивает формирование ударной группы примерно в пятьсот штыков, и крови немцам он сегодня в любом случае пустит и попортит порядочно.

Машины свернули с большака. Просека была узкая, и если б Воронцов не знал заранее, он вряд ли догадался бы, что тут недавно прошли танки.

Опираясь грудью на закраину люка, он внимательно всматривался в глухой и темный лес. Вот-вот можно ждать встречи с боевым охранением.

Интуиция не подвела. Метров через сто просека оказалась перегорожена толстым бревном, и как только броневик остановился, на дорогу с двух сторон вышли люди с автоматами, в черных комбинезонах и серых танкистских гимнастерках.

А впереди шевельнулся куст боярышника, и Воронцов увидел за ним башню танка «БТ-7» с направленным прямо на него стволом пушки.

— В чем дело? — властно крикнул Воронцов. — Кто такие? Старший — ко мне!

Сцена была мучительно узнаваема, Воронцов наверняка видел что-то похожее в кино, только не мог вспомнить, в каком именно. Как будто сейчас это могло иметь какое-нибудь значение.

— Это я сейчас спрошу, кто вы такие! — с танка спрыгнул коротконогий, но удивительно широкоплечий человек и пошел навстречу, загребая носками сапог желтый песок. Левой рукой он придерживал болтающийся на длинном ремне немецкий автомат «МП-40». — Всем выйти из машины…

И тут увидел петлицы Воронцова.

Дмитрий, не торопясь, вылез наружу, за ним, с оружием наизготовку, лейтенант Долгополов и батальонный комиссар, которого Воронцов планировал назначить замполитом бригады.

— Что же вы замолчали, товарищ капитан? — медленно спросил Воронцов. — Станьте как положено, представьтесь, доложите.

Танкист нехотя подтянулся.

— Помначштаба 142-го танкового полка капитан Ковалев, товарищ… — Он не сразу разобрал, кто перед ним, комдив или комиссар, и только потом увидел звезды на рукавах. — …Товарищ дивизионный комиссар.

— Кто у вас здесь старший по команде?

— Командир дивизии.

— Ведите.

— Есть. Только, извините, машины придется здесь оставить, не положено.

— Хорошо. Ведите, — повторил Воронцов.

Капитан быстро шел впереди, предупредительно отстраняя с дороги низко нависающие ветки. Тропа сделала несколько поворотов, поднялась на взгорок, и вдруг сразу открылась длинная, полого уходящая вниз поляна, покрытая пестрым разнотравьем, с несколькими купами терновника посередине.

Слева на опушке леса Воронцов увидел две большие штабные палатки под маскировочной сетью, а за ними несколько забросанных зеленью «эмок» и два танка «Т-26». Людей видно не было, только перед палатками прохаживался часовой с винтовкой СВТ на ремне.

— Доложите комдиву: прибыл представитель Ставки, — коротко приказал Воронцов.

Капитан скрылся в палатке, и через несколько секунд оттуда шагнул через брезентовый порог высокий, очень для своего звания молодой генерал-майор в тонкой хромовой куртке поверх гимнастерки.

Как раз из тех удачливых, безусловно способных молодых командиров, которым волей судьбы и истории повезло (или, лучше сказать, пришлось) за три-четыре года перескочить через десяток лет службы, пять-шесть должностей и званий, чтобы занять посты, которые кроме них занять было просто некому. Которые в большинстве своем честно и отважно, хоть и не слишком умело, воевали в первые, самые трудные дни и месяцы и которые, как правило, не дожили до Победы.

…Интересно было наблюдать смену выражений его лица. Он шел, явно готовясь увидеть генерала высокого ранга со свитой, услышать разнос на повышенных тонах, а обнаружил совсем не то. Своего почти что ровесника, наверняка тоже окруженца, да к тому же и не генерала совсем, а комиссара.

Оттого мгновенное облегчение на его лице сменилось разочарованием. На помощь рассчитывать не приходится, а хлопот прибавится.

Однако привычка к субординации и авторитет должности гостя тем не менее сработали. Генерал отдал честь. Воронцов назвал себя.

— Извините, товарищ дивкомиссар, но я прошу предъявить ваши полномочия, — твердо сказал генерал.

— Пожалуйста, — Воронцов протянул документ, прочитав который, генерал еще более подтянулся и, возвращая, снова поднес руку к козырьку.

В палатке, где собрались все уцелевшие в боях старшие командиры и политработники дивизии, Воронцов узнал, что фактически дивизия состоит из восьми легких танков, да и те с почти сухими баками, зенитной батареи, разведроты и сводного полка, штыков примерно в семьсот. И все.

— А тыловые подразделения? — спросил Воронцов.

Генерал вздохнул и отвел глаза.

— Тылов тоже нет. Есть две ремлетучки, несколько грузовиков с боеприпасами и кое-каким продовольствием, редакция дивизионной газеты и санитарный автобус. Это все. Да что вы хотите? — вдруг повысил он голос. — Дивизия идет с боями от самой границы. Без поддержки, без подкреплений… Пока танки еще были — вперед, в атаку, разгромить, уничтожить! Броня на броню! А что у немцев броня в три раза толще, да артиллерия, да авиация сверху долбает, как хочет — кому это объяснишь? А когда пожгли танки — две сотни танков, как спички, пожгли, вот тогда стоять насмерть! И стояли! То стоим, то ползем задним ходом с рубежа на рубеж. А немцы уже на полста километров в тыл зашли! Я пехоты своей неделю в глаза не видел! Самолетов своих — ни одного! Только немцы летают… Сегодня утром два последних бензовоза сгорели. Связи — и той не было. Пять дней назад прорвался лейтенант с пакетом на мотоцикле из штаба фронта, а в пакете приказ: фланговым ударом опрокинуть и разгромить! Чем? Это вы мне скажите, товарищ дивизионный командир из Москвы, можно так воевать? У меня ж одни легкие танки, для глубоких рейдов и преследования противника… Были. Можно их было использовать во встречных боях?

…Генерал Москалев три года назад был отличным командиром батальона. Возможно, из него получился бы неплохой командир полка. Однако его сделали комдивом и, кое-как справляясь с командованием в мирное время, на войне он сумел доказать только одно: безукоризненной личной храбрости и беспрекословного выполнения приказов на таком посту, увы, недостаточно. Только вот цена этого открытия оказалась непомерно высокой.

— Если я вам скажу — нельзя, вам станет легче? — спросил Воронцов нарочито тихо. — Считайте — сказал. И давайте ближе к теме. В нынешних условиях какие ваши планы?

Он обратил внимание, что присутствующие в палатке командиры прячут глаза, будто не желая, чтобы представитель Ставки подумал, что они одобряют внезапную вспышку потерявшего над собой контроль комдива. Только один молодой, интеллигентного вида батальонный комиссар смотрел и слушал с жадным интересом. Как в театре.

— Какие тут планы… — Генерал потерянно махнул рукой. — Танки взорвем и будем пробиваться на Киев. Главное, что обидно — снарядов сколько угодно, а горючего совсем нет… Если из всех машин слить в санитарку и пару грузовиков, километров на сто хватит…

— Решение преждевременное. Там у меня в машине около двух тонн бензина есть. Пошлите людей, заправьте танки. Пока хватит, а к вечеру бензина будет выше головы. Прикажите приготовиться к маршу. И отпустите людей, пусть идут в подразделения.

Когда командиры покинули палатку, Воронцов сел на раздвижной парусиновый табурет:

— А мы с вами сейчас немного поработаем…

Он развернул на столе свою карту, с обстановкой на сегодняшнее утро во всей полосе фронта.

Москалев долго изучал ее, потом поднял голову:

— Да, теперь для меня кое-что проясняется…

— Вот и давайте думать, исходя из реальности. В моем распоряжении опергруппа в виде усиленного батальона, у вас — дивизия. Вы, я вижу, академию закончили, вот и принимайте решение с учетом всех обстоятельств. Насмерть стоять больше не надо и в лобовые атаки ходить — тоже. Надо грамотно воевать.

— Я все понимаю, — будто с усилием начал генерал. — Не понимаю только одного. Откуда у вас такая карта? Это невозможно в принципе…

— Федор Андреевич… — Воронцов посмотрел на генерала в упор, будто бы даже с сожалением. — Где вас учили ставить такие вопросы? Этак можно зайти далековато… Того и гляди, вы захотите узнать, почему мы с вами сейчас на пятьсот километров восточнее госграницы, а не настолько же западнее. И так далее… Давайте лучше займемся конкретным делом. В пределах нашей компетенции и реальных возможностей. Вот наше место. — Дмитрий показал карандашом. — В этом районе можно собрать еще пару тысяч человек, вполне боеспособных, даже с артиллерией. Они сейчас только и ждут, кто бы их объединил и поставил задачу. Мы это и сделаем. А с такой силой уже можно попытаться хоть немного, но изменить ход событий. Смотрите — вот штаб немецкого корпуса, здесь штабы дивизий. Понятно? — Воронцов тонкими штрихами изобразил несколько стрел, направленных остриями под основание ударной группировки. — Я думаю, после такой нашей диверсии они два дня точно наступать не будут. А мы утром отойдем в леса и к вечеру еще раз, теперь уже сюда… За три дня и штаб фронта сориентируется, может, сумеет закрыть прорыв…

Москалев смотрел на карту, не поднимая глаз.

— Не сочтите меня скептиком, но я вашего энтузиазма не разделяю. Что могут сделать случайно собранные люди там, где потерпели поражение регулярные воинские части?

— Могут, еще как могут… Следите за моей мыслью. Вы, не только вы лично, но и вся ваша дивизия были заведомо обречены на поражение с первых дней боев…

— Отчего это? — вскинулся генерал. — Не могу с вами согласиться. Вы бы видели, как сражались и погибали мои люди…

— Вот поэтому, генерал. Поэтому — тоже. Один иностранный полководец сказал как-то своим войскам: «Ваша задача не в том, чтобы умереть за свою родину. Вы должны заставить мерзавцев с той стороны умереть за свою родину». Довольно тонкая мысль, не правда ли? А вы были не готовы к настоящей войне, оттого и погибли практически зря. Не возражайте, я поясню. Ваша дивизия, двести танков, могла нанести немцам огромный урон, если бы вы просто сообразовывали свои решения и действия с обстановкой. А вы? Вы дали себя уничтожить…

— Как вы можете так говорить? Мы выполняли приказ… — возмутился Москалев, словно и не он только что сетовал на свои огромные и напрасные потери.

— Бросьте, Федор Андреевич. Что такое для них сейчас два-три десятка танков, даже пусть сотня! Смотрите на карту. Вот: Житомир прикрывает один железнодорожный батальон. А была бы тут ваша дивизия? Если бы вы вовремя думали, вовремя маневрировали силами…

— Нарушая приказы?

— А что такое приказы в нынешней обстановке? Кто их отдавал? Те люди, которые намного хуже вас представляли обстановку, руководствовались или довоенными разработками, или тем, что видели на позавчерашних картах!

— Но все равно, приказ есть приказ…

— С тех, кто вам приказал, уже не спросишь… А вы свой долг примитивно понимаете. Наш с вами долг сейчас, я уверен, нанести врагу максимальный урон, задержать его насколько можно. Представьте: имея в руках дивизию, хоть половинного состава, вы сейчас могли бы, действуя из засад, маневренными группами перерезать все основные магистрали, фланговым ударом заставить немцев остановить движение, развернуть фронт на юг и хоть на сутки перейти к обороне. Потом вы смогли бы отойти. Но в порядке, и готовым к выполнению следующей задачи… Впрочем, мои слова, я вижу, для вас пока неубедительны. Значит, перейдем к практике, которая единственный критерий истины. Сейчас у вас первый, а может, и единственный шанс сыграть с Клейстом на равных, — попробовал подзадорить генерала Воронцов. — Под Луцком вы тоже могли, но не сумели, так хоть здесь…

— Так точно, — дернул головой генерал. — На равных. У него пятьсот танков, у меня восемь…

Воронцов встал, протянул Москалеву коробку папирос.

— Не мне вам объяснять. Пятьсот — это на сто километров по фронту и двадцать в глубину. Причем вы о них все знаете, они о вас — ничего. Да и вообще — восемь танков в нужном месте, ночью, внезапно, прямо по расположению штаба корпуса… Артиллерия у нас тоже есть. Очень неплохо может получиться… Да что это я вас уговариваю? — с изумлением спросил Воронцов. — Вот цель, вот задача… Мои указания для вас обязательны. Принимайте решение и готовьте приказ. Времени у нас очень мало…

Все, что от него зависело, он сделал. И, увлекшись, чуть не забыл, зачем сюда явился. Слишком его захватила возможность хоть немного помочь всем тем, с кем свела его судьба. Он понимал, что на фоне грандиозных и трагических событий этих дней все его поступки имеют исчезающе малое значение, но если при его участии немцев задержат хоть на сутки, уничтожат сколько-то солдат, еще пару десятков танков, общий счет войны изменится в лучшую сторону. Правда, он знает, как было на самом деле… Значит ли это, что его вмешательство бесполезно? «Нет, — сказал он себе. — Все равно — нет».

Просто без его вмешательства было бы еще хуже. Не задержанные здесь немцы, может, на сутки раньше возьмут Киев, на несколько километров ближе подойдут к Москве, погибнут новые тысячи людей, и среди них, возможно, те, без кого мир будущего станет еще беднее. Погибают-то всегда самые смелые и честные, кого так не будет хватать после войны, чье отсутствие будет сказываться еще многие десятилетия. Если не всегда.

И в то же время он чувствовал, что и то дело, за которым он пришел, тоже надо сделать. Не опоздать.

Здесь уже все пошло заведенным порядком. Пишется боевой приказ, люди и техника готовятся к маршу и бою. Бойцы и командиры и без его присутствия исполнят все, на что способны. А он сейчас уедет. Пусть считают, что дивкомиссар исполняет свою миссию в другом месте.

Интересно бы, вернувшись, прочесть во вновь написанных исторических трудах: «В период оборонительных боев на Киевском направлении важную роль сыграла опергруппа дивизионного комиссара Воронцова, действовавшая на коммуникациях группы армий „Юг“». И так далее… Да нет, не напишут. По крайней мере, в известном ему мире не напишут. И, значит, не суждено ему вести в бой этих людей, и никого из тех, кто мог бы доложить о его участии и роли в Киевском сражении, в живых не останется. Или, если кто и остался, то за всем последующим просто забыл об этом кратком эпизоде.

Не мог же знать Воронцов, что после его отъезда генерал, так и не избавившийся от своих сомнений, решил не ввязываться в авантюру, в успех которой не верил, и предпочел с остатками своей дивизии и группой майора Карпова прорываться по кратчайшему направлению на Житомир.

И уж совсем непредставима для Воронцова была такая повлиявшая на Москалева причина, как обнаруженное генералом сходство между дивкомиссаром из Ставки и теми, ныне исчезнувшими комдивами и комкорами, которые читали в академии лекции о тактике глубоких операций и перспективах грядущей мировой войны, командовали округами и армиями, считались гордостью и надеждой РККА, и вдруг… Ради своих бонапартистских замыслов предавшие дело Ленина-Сталина, пошедшие в услужение троцкистам, фашистам, японским милитаристам, и понесшие справедливую кару, они ведь предали и лично его, генерала Москалева. Хотя бы тем, что оставили его один на один со страшной немецкой военной машиной.

Он, генерал Москалев, готов был идти в бой под командой прославленных полководцев, а они его бросили… Возложили на него огромной тяжести груз, вынудили играть роль, к которой он совсем не был готов, а сами ушли… Они и виноваты в его сегодняшнем поражении.

И вдруг появляется дивизионный комиссар, который говорит, думает и держится очень похоже на тех, бывших… Вновь требует от него самостоятельных, ни с кем не согласованных решений, пытается подорвать веру в слова, сказанные товарищем Сталиным в речи от третьего июля… Нет, хорошо, что дивкомиссар уехал, избавив его от необходимости обращаться в особый отдел фронта.

Как только Воронцов покинул КП, генерал начал действовать по-своему. Отчаянным рывком он пробился через слабое еще кольцо окружения, вывел свою группу в расположение наших войск и тут же оказался в самом центре сражения, развернувшегося на южном фланге фронта. И судьбы его и его людей неразличимо слились с судьбами всех тех, кто сражался и умирал в жестоких, трагических боях лета сорок первого года.

Кто знает, не вспомнил ли в свой последний час Москалев погибая в новом окружении под Уманью, странного дивизионного комиссара с его непонятными речами, со смелым до безрассудства и все же реальным планом, не подумал ли, что все могло повернуться иначе, и не он бы сейчас расстреливал последние патроны из самозарядной винтовки, готовясь к смерти, а немецкий генерал, застигнутый врасплох со всем своим штабом, поднимал бы перед ним руки, сдаваясь в плен…

Ничего этого не предвидя, Воронцов, убедившись, что все идет по плану, подозвал батальонного комиссара.

— Я сейчас отлучусь. Передайте генералу, что все остается в силе. Когда будете готовы — начинайте движение. Проводите на соединение с нашей группой. Пусть принимает командование у майора Карпова. Начало операции — как условлено. Я вас найду…

Он уже садился в броневик, когда к нему подбежал лейтенант Долгополов.

— Товарищ комиссар, а как же мы со старшиной? Мы с вами. Вам нельзя одному ехать…

Воронцов твердо было решил, что не будет брать с собой никого, чтобы потом, возвращаясь домой, не оставлять бойцов одних в глубоком тылу. Но глядя на лейтенанта, он изменил свое решение. На войне быстро привыкаешь к людям, да и действительно, мало ли что может случиться? В одиночку и машину из колдобины не вытолкаешь.

А как быть потом, он сообразит исходя из обстановки. В крайнем случае — кто или что помешает ему забрать лейтенанта и старшину с собой, если не будет иного выхода? Не форзейли же…

При этой неожиданной мысли он усмехнулся.

— Хорошо, Долгополов. Зовите старшину…

Глава 8

Вновь броневик неспешно пылил по дороге. Воронцов стоял, опираясь спиной о кромку правого люка, лейтенант сидел за рулем, а старшина Швец шевелился и погромыхивал какими-то железками в тесной коробке пулеметной башни.

Как известно, обстановка на войне — дело темное, даже и в сравнительно спокойные моменты, а уж тем более — в разгар ожесточенных маневренных боев.

Броневик, взревев мотором, пробуксовал в песке, выскочил на крутой перегиб дороги, и Воронцов буквально в двух десятках шагов увидел перед собой целое стадо тяжелых мотоциклов «цундап», именно стадо, потому что двигались они во всю ширину дороги без всякого видимого порядка, грохоча выхлопами, окутываясь струями и клубами синего дыма, на каждом — по три веселых немца образца сорок первого года, которым война еще в охотку и в удовольствие, напрочь свободные от неарийских мыслей, настроенные только на скорую и неизбежную победу.

Каски свалены в коляски, рукава закатаны до локтей, воротники расстегнуты, наверно и фляжки со шнапсом далеко уже не полные…

Воронцов еще только начал реагировать, а старшина, не успев даже упереть в плечо приклад пулемета, нажал на спуск.

Длинная, патронов на тридцать, очередь прошла поперек колонны, вышибая из седел и водителей, и стрелков.

Потом Швец поймал обтянутую черным дерматином подушку приклада и стал стрелять прицельно.

На дороге мгновенно возник завал, несколько мотоциклов вспыхнули высокими факелами светлого пламени, задние еще пытались развернуться под пулями, но ни времени, ни простора для маневра у них не оказалось.

Безусловно, немцам не повезло, просто невероятно не повезло. На их стороне были все шансы, только один какой-то крошечный — против. И он как раз и выпал.

Полсотни солдат — против троих, пятнадцать пулеметов — против одного. В любых других условиях тут бы и говорить не о чем было. Развернулись бы веером и прямо с колясок изрубили струями пуль жестяную броню, закидали гранатами, не дали бы и наружу никому выскочить.

Подвел сбой по фазе. Если бы немцы первыми оказались на гребне — тогда все!

Впрочем, и это еще неизвестно. Скорость реакции тоже кое-что значит. Старшина Швец пять лет служил в кавалерии, воевал с басмачами, бывал в сабельных рубках, умел на полном аллюре поднимать зубами фуражку с земли, без промаха бил в цель с седла из карабина и нагана. Так что и при прочих равных молодые подвыпившие немцы могли не успеть.

А дальше уже понятно.

Кинжальный пулеметный огонь с предельно короткой дистанции, практически в упор, способен вырубить толпу и побольше этой.

И растерянность конечно, и паника — все, спрессованное в секунды. И принимать осмысленные решения уже некому.

Меньше чем за минуту старшина расстрелял два двойных диска, и вдруг стрелять стало не в кого. Много мятого железа и тела, лежащие по одному и грудами. Как кого застигли пули.

Сдернутый с места грохотом пулемета, Воронцов вывалился через правую дверцу наружу, дернул затвор автомата. На другую сторону выскочил лейтенант с револьвером.

— Вроде все, товарищ дивкомиссар… — крикнул из башни старшина, поводя стволом.

Воронцов тоже не видел никакого шевеления. Кто убит — убит, а живые если и есть, то затаились.

Для Дмитрия все произошло слишком внезапно. Вот тебе и неторопливая война! Минута — и полсотни трупов.

Но рефлектировать некогда. Подняв автомат, он резко скомандовал:

— Долгополов, Швец, быстро осмотреть… Взять пленных, если есть. Мотоцикл исправный, пулемет, пару автоматов, патроны…

А сам сел за руль и начал разворачивать броневик.

«На сей раз повезло, вывернулись, — думал он. — Спасибо старшине. Но теперь бы дал бог ноги унести, потому что если это разведка, за ней следует серьезная часть. Но на карте-то моей ничего в этом районе не обозначено. Что ж получается? Мои здесь действия уже настолько меняют реальность? Тогда через сутки-двое карты вообще можно выбрасывать, потому как все пойдет совсем по-другому? Вот и парадокс: знание прошлого ничего не дает тому, кто в нем оказался, поскольку для него оно становится неопределенным будущим. Неужели форзейли этого не заметили? Или как?..»

Вдали бахнуло несколько выстрелов. Воронцов вышел из броневика. Швец махнул ему рукой: все, мол, в порядке. Потом они с лейтенантом выкатили на дорогу мотоцикл, стали что-то грузить в коляску.

Минут через пять старшина подошел, и не просто так, а с двумя автоматами на плече, в левой руке он, как рыбу на кукане, нес десяток магазинов в узких кожаных пеналах, а в правой — гроздь обтянутых серым сукном продолговатых не по-нашему фляжек.

Свалил все добытое добро внутрь броневика, перевел дух.

— Живых нет, товарищ дивкомиссар. Там один лейтенант у них был, остальные рядовые и унтера.

— А в кого стрелял?

— То так, из жалости. Пользы с них уже не было… Я там мотоцикл подготовил, загрузил кой-чего. И еще пошукаю…

Воронцов понял, что если дать ему волю, то по своей старшинской натуре Швец нагрузит броневик так, что рессоры не выдержат. И по-своему он прав. Но не в данном случае.

— Хватит. Ты что, лавку открыть собрался?

— Та товарищ комиссар, жалко же… Добра столько, а шо оно дальше будет?

— Сказал — хватит. Давай лучше с лейтенантом вперед проскочите… У немцев карта была?

— Была, да пустая…

Действительно, убедился Воронцов, типичная лейтенантская карта. Кое-как обозначена ближайшая задача и предположительно — линия боевого соприкосновения с советскими войсками.

— В общем, проскочите на пару километров, посмотрите. И сразу назад. Объезд искать будем. Не зря же они тут катались…

Воронцов едва успел перекурить, как из-за поворота, нарастая и отдаваясь гулом в органных стволах сосен, донесся рев терзаемого на неподходящей передаче мотора. «Цундап» выскочил на закругление дороги как глиссер, с веером песка из-под заднего колеса. Старшина почти лежал грудью на руле, выкручивая манжетку газа, а лейтенант, выставив ногу вперед, собирался выпрыгивать из коляски.

— Товарищ комиссар, немцы! Близко, метров пятьсот! Транспортеры и танки. Много…

— Давай вперед, не останавливайся! — махнул рукой Воронцов. Включил вторую скорость, резко взял с места. «Как у „Жигуля“ приемистость, — отметил Воронцов, — и песок нипочем. А старшина чего так виляет, никак с рулем не справится?»

Разогнавшись, броневик резво полез на очередной пологий подъем. Через открытую дверцу Дмитрий то и дело поглядывал назад. Из-за поворота, где они только что были, появился низкий, скошенный и пятнистый лобовик полугусеничного «Бюссинга». «Это ерунда, — подумал Воронцов, — от этого уйдем, у него парадный ход тридцать километров…»

С угловатого железного корыта прогремела первая очередь.

Возможно, все дальнейшие события развернулись бы совсем иначе, если б местность имела здесь другой рельеф. Но дорога протянулась впереди совершенно прямой линией, сжатая с обеих сторон лесом и, наверное, очень хорошо смотрелась через оптику прицелов. И сама дорога, и все, что на ней было.

Первый снаряд из танковой пушки ударил далеко впереди, но ведь то был только первый. Наводчику не нужно даже менять установку, достаточно неподвижного заградогня.

Так и получилось. Мотоцикл старшины буквально влетел в следующий разрыв. Его швырнуло в сторону, поволокло боком, однако осколки никого не задели. Швец сумел выровнять руль, еще прибавил газу и, высмотрев справа какой-то просвет, на полной скорости проломился через кусты и скрылся за деревьями.

Им с лейтенантом еще раз повезло, и Воронцов от души пожелал, чтоб везло и дальше.

Наверное, они добрались потом до своих, но знать этого Воронцов уже не мог.

А сам он по-прежнему оставался на бесконечной и отвратительно прямой дороге. Позади появился второй танк, теперь они били по броневику из двух стволов, и все-таки никак не могли попасть. Или Воронцова хранила всегда благосклонная к нему фортуна, или Наташа с форзейлями вовремя отклоняли траектории снарядов. Скорее всего — без мистики — и калибр танковых пушек был маловат, тридцать семь миллиметров всего, и требовалось обязательно прямое попадание и наводчики у немцев не слишком здорово умели стрелять по малоразмерной движущейся цели.

Однако разрывы ложились рядом, по броне гремели осколки и камни, и Воронцов, вдавив педаль акселератора до пола, бросал броневик от одной обочины к другой, каждую секунду ожидая последней, смертельной вспышки перед глазами, или сокрушительного удара сзади, которого и почувствовать не успеет.

Ошибкой немцев было еще и то, что стреляли беглым огнем оба танка сразу, наводчики путали разрывы и не могли корректировать установки прицелов. Из одного ствола они бы попали быстрее.

Воронцов увидел слева заросшую бурьяном не то просеку, не то тропу и, не задумываясь, вывернул руль. Броневик подбросило так, что Дмитрий чуть не выпал в открытую дверцу, под днищем заскрипело и заскрежетало. Воронцов с ужасом представил, что сейчас оторвется кардан или камнями пропорет картер. Он, не щадя шестеренок, переключил передачу с третьей на первую. Трясясь и подпрыгивая, ломая колесами валежник, возмущенно рыча мотором, броневик вынес его из-под огня.

Примерно через километр Воронцов проскочил по трухлявому мостику заболоченный ручей и оглянулся. Лес позади стоял стеной, и было даже непонятно, как он сумел через него проехать.

Дмитрий выключил зажигание и откинулся на сиденьи. Он весь был мокрый, и сердце колотилось так, будто не ехал он, а толкал двухтонную машину перед собой.

Он вылез наружу, откинул броневую крышку капота и отвернул пробку радиатора. Столбом ударил перегретый пар. Теперь нужно ждать минут двадцать, пока двигатель чуть остынет, залить свежую воду и только потом ехать дальше.

А в лесу было тихо.

Нет, конечно, с дороги доносился гул моторов и лязг танковых гусениц, пулеметные трассы еще секли верхушки деревьев, но все это было уже далеко и Воронцова словно не касалось. Сюда немцы соваться не рискнут, да и не нужно им это. Не то время, чтобы за каждым русским солдатом поодиночке гоняться.

На сегодня все закончилось. День почти угас, небо из голубого стало золотисто-зеленым, из глубины леса потянуло прохладой и сыростью, неожиданно громко вдруг заквакали лягушки в ручье.

Дмитрий сориентировался по карте. До цели осталось не так далеко.

В шею впился с омерзительным визгом крупный комар.

— Вот сволочь, пятая колонна! — Воронцов прихлопнул вампира и вытер платком окровавленные пальцы. Захлопнул дверцу. Осторожно тронул машину. Судя по пунктирной линии на карте, тропа должна вывести почти точно на место.

Больше в этой глуши ему не встретилось ни своих, ни чужих.

Детектор ожил ранним утром. Едва успело встать солнце. Воронцов как раз умылся в ручье, сжевал пару бутербродов, запил остатками остывающего кофе из термоса и — услышал зуммер оформленного под ручные часы прибора.

На циферблате светился индикатор и стрелка показывала направление. Значит, вот как раз сейчас и открылся контейнер.

Направление стрелки в основном совпадало с отмеченным на карте грейдером. Километров через восемь дорога пересекала мелкую прозрачную речку. Тут все и произошло.

…Разведка немцев застигла их на месте ночевки. Чуть в стороне от брода.

Опрокинутая и раздавленная гусеницами крестьянская телега с обыкновенным для такого случая имуществом — узлами, одеялами, вспоротыми мешками с мукой и картошкой, вмятым в землю самоваром.

Брошенный на бок возле догорающего костра закопченный чугунный казан, на холщовой скатерке нарезанные куски хлеба, несколько луковиц, деревянные ложки, нож, небольшой шматок желтоватого сала.

Кони, очевидно, разбежались, а людей немцы расстреляли из пулеметов.

Шагах в пяти от телеги лицом вниз лежал маленький, совершенно седой старик в расстегнутом суконном бушлате.

Еще трое немолодых, но крепких мужчин в разных позах, как кого застала смерть, лежали по разные стороны костра.

Пятого, богатырского сложения человека, очередь достала на бегу, когда он уже почти успел скрыться в плотно окружавших поляну кустах. Левой вытянутой рукой он вцепился в траву, рядом с правой валялся вспоротый ножом или штыком, потрескавшийся, очень старый кожаный саквояж с медными застежками. В нем, очевидно, и хранился контейнер.

Отвернувшись, Воронцов торопливо выкурил папиросу. Тут же зажег от окурка вторую. Он уже начал привыкать к виду внезапно убитых людей, но все равно было тяжело. Тем более, что сейчас присоединялся и личный фактор. Многовато всего выпало ему за последние сутки.

Он снял фуражку и, держа ее на сгибе левой руки, прошел к центру поляны.

Этот старик, наверное, и есть Хранитель. Остальные… Охрана — или как их еще назвать? Ассистенты, послушники, младшие жрецы?

«А если бы я не задержался, догнал их вчера? — думал Воронцов. — Могло бы получиться по-другому? Нет, вряд ли. Они меня просто не стали бы слушать. И от немцев я бы их не защитил. Ручной пулемет и картонный броневик против танков…»

Он совершенно упустил из виду, что до тех пор, пока немцы не вскрыли контейнер, он просто не смог бы обнаружить этих людей, даже находясь рядом с ними.

С некоторым душевным трепетом Дмитрий наклонился над стариком. Нет, ничего общего с тем бравым есаулом, что он видел на фотографии. Дело не в разнице возрастов, это был совершенно другой человек, и значит, деда своего он не увидел даже мертвым.

Но зато Воронцов увидел другое. Люди на поляне не были просто беспомощными жертвами. Они попытались оказать вооруженное сопротивление, несмотря на внезапность нападения. В подвернутой под грудь руке старик сжимал вытертый до белизны офицерский наган. Дмитрий осторожно разжал пальцы худой, еще теплой руки. В барабане остался всего один патрон, а из ствола ощутимо тянуло сгоревшим порохом.

А рядом с убитым на краю поляны Воронцов обнаружил в траве отлетевший при падении обрез трехлинейной винтовки. Из него был сделан всего один выстрел, но и понятно — на бегу, с саквояжем в другой руке затвора не передернешь…

Дмитрий вздохнул, еще немного походил по поляне, разбирая следы. Судя по ним, немцев было немного. Танкетка или легкий танк с узкими гусеницами, несколько мотоциклов. Обнаружили беженцев на привале, решили допросить или обыскать, а те вдруг открыли огонь… Хотя могло быть по-другому. Но в любом случае саквояж привлек их внимание. Расстреляв людей, немцы выпотрошили его, надеясь обнаружить нечто важное. Или ценное. Контейнер показался им заслуживающим внимания. Они забрали его и отправились дальше. И сейчас находятся совсем недалеко, вон как разгорелся индикатор, и стрелка даже не вздрагивает, показывая направление.

Воронцов выкопал могилу на краю поляны. Заворачивая в брезент тело старика, увидел под расстегнутым воротом рубахи золотой нательный крест. Не простой, значит, крестьянин, действительно, скорее всего из казаков-офицеров.

Топором он вырубил две подходящие жердины, проволокой туго стянул накрест. На гладком белом затесе написал химическим карандашом: «5 неизвестных казаков». Подумал и прибавил через черточку: «запорожцев». Помолчал и надел фуражку.

Вот и все, чем мог пришелец из будущих времен почтить память своих предполагаемых предков.

…Воронцов аккуратно съехал с дороги в лес. Дальше придется пешком. На здешних разъезженных колеях мотор гудит слишком громко. Он взял автомат, сумку с запасными дисками и другую, с гранатами. План действий он себе составил почти безупречный. Если только опять не случится непредвиденного. Слишком много его уже случалось. Или так всегда на войне?

Если бы ему пришлось ответить сейчас, ради чего он ставит на кон свою голову, Дмитрий не нашел бы, что сказать. Такие вещи, очевидно, просто невозможно выразить однозначно. Все сказанное было бы правдой, и одновременно так же далеко от нее, как и прямая ложь. Совсем, как у Тютчева в известном стихотворении.

…Вначале он уловил запах дыма от сухих дров и жарящегося мяса, а потом услышал и голоса.

Это было очень красивое место, будто специально для туристов и пикников на лоне природы. Конечно, не таких, как сейчас…

Среди редкого лиственного леса, рядом с дорогой, стоял большой деревянный дом с резной верандой, несколько хозяйственных построек, амбар с просевшей, крытой камышом крышей.

Воронцов подстроил бинокль. Деревья раскачивались под ветром, и по зеленой лужайке перед домом скользили их фигурные тени.

Немцев явно не оставляло игривое настроение, поэтому они не стали открывать ворота усадьбы, а просто снесли их вместе с одним столбом и частью забора.

Дмитрий немного ошибся, разбирая следы. У немцев была не одна, а две танкетки «Т-1» со спаренными пулеметами в башнях и три мотоцикла.

Неизвестно, что они имели за приказ, но явно никуда не спешили и расположились на привал основательно. Десять человек, кадровые, еще довоенного призыва рослые парни лет по двадцать пять. Точно такие же, как те, что остались на дороге после встречи с пулеметом старшины Швеца.

Но эти пока живы, радуются внезапно выдавшейся свободе, разделись, кто по пояс, а кто и до трусов, разожгли посреди двора большой костер, двое жарят на вертеле целого поросенка, прихваченного где-то по пути, остальные обливаются водой у колодца, готовят стол к завтраку, загорают на ярком утреннем солнце. Громко разговаривают, часто хохочут. И война и Россия им пока нравятся. Тоже как тем, вчерашним.

Правда, радуются не все. Для двоих встреча на поляне с хранителями реликвии оказалась последней. Их трупы, замотанные в брезент, из-под которого торчат кованые подошвы сапог, приторочены позади башни одной из танкеток. Но их судьба не омрачает радужного настроения живых.

Воронцов опустил бинокль, чтобы не выдать себя блеском стекол. Перевес у них серьезный. Подавляющий, как говорится. В любом другом случае и пробовать бы не стоило. Семь пулеметов. И броня. Они в полминуты разнесут его пулями в клочья и сядут доедать своего поросенка. Да и с одними автоматами, без пулеметов и танков, справятся с Воронцовым шутя. Загонят, веселясь, как оленя в горах Гарца. Вояки не ему чета.

Но пока шансы на его стороне. Белые начинают и выигрывают. Если повезет.

Он слез с дерева, с которого наблюдал, обошел хутор, далеко углубившись в лес, и вновь вышел к нему с другой стороны. Сюда смотрели глухие стены амбара, а рядом с ним немцы поставили всю свою технику. Это они хорошо сделали, удачно.

Воронцов опустился в глухие заросли крапивы, окружавшей усадьбу с этого фланга и почти полностью скрывающие забор из жердей.

«Как-то интересно такая ограда называется по-украински», — неизвестно к чему вдруг попытался он вспомнить, подавляя пронзительную боль от ожогов.

Полз он очень медленно, чтобы не шуметь и не раскачивать жирные темно-зеленые стебли.

Перевалился через нижнюю жердину и очутился в лопухах. После крапивы — совсем другое дело.

Оставалось самое опасное — преодолеть открытое место между оградой и амбарами. Не дай бог вздумается кому-нибудь как раз сейчас по нужде прогуляться.

Но, судя по интонациям голосов, немцы все оставались на своих местах и ничего не замечали.

Жаль, что он не знает языка. Интересно бы послушать, о чем они так перед смертью расшумелись.

…Теперь — все. Он стоял, прижимаясь плечом к нагретой солнцем стене. Слева, всего в нескольких метрах, борт одной из танкеток. За ней вторая, с покойниками. Стволы башенных пулеметов повернуты к нему, и кажется, что из них еще тянет запахом кордита. Мотоциклы чуть в стороне, ближе к воротам. Как бы там ни было, к своей технике немцам уже не прорваться.

Будь Воронцов героем историко-развлекательного боевика, сейчас бы в самый раз выйти из-за укрытия, поднять автомат и громко сказать: «Хенде хох!» Или просто начать стрелять от бедра, пошире расставив полусогнутые в коленях ноги и сильно откидываясь туловищем назад.

Но съемочной камеры поблизости все равно не видно, а патроны у немцев отнюдь не холостые. Да и возраст у него уже не тот. Так что лучше действовать без эффектных трюков и поз, но наверняка.

Пока он ползал, немцы успели расставить на большой, расшитой петухами скатерти бутылки, стаканы, закуску и громкими криками поторапливали поваров.

Воронцов выложил на траву противотанковую «РПГ-40», рядом четыре «Ф-1». До основной группы метров пятнадцать, до костра еще десять. Нормально.

Он примерился и, шагнув вперед, изо всей силы бросил противотанковую, целясь в центр скатерти. Тут же упал, вжимаясь в землю, пряча голову за толстыми венцами сруба.

Взрыв ударил оглушительно, горячая тугая волна подбросила Воронцова. Над головой пролетело, кружась, что-то тяжелое. Вроде железного ворота от колодца.

Не успев посмотреть, что там получилось, он одно за другим швырнул в тучу пыли и дыма три ребристых чугунных яйца.

Взрывы, верещание осколков, щепки, летящие от стен, сыплющаяся сверху соломенная труха.

И отчаянный, заходящийся крик, даже вой, возникший неизвестно откуда.

Воронцов вышел из-за укрытия.

Гранаты легли настолько точно, что по меткому, хотя и слегка циничному выражению мичмана с тральщика «Т-254», немцев можно было собирать ложками и хоронить в котелках.

Погибшие у брода казаки могли бы чувствовать себя отомщенными. Да воздастся каждому по делам его…

А кричал так нестерпимо единственный сравнительно уцелевший любитель поросятины на вертеле. Его только посекло осколками и отбросило прямо в костер, и он сейчас, ворочаясь среди разбросанных пылающих головней, орал не переставая.

Подавив тошноту, Воронцов навскидку дал длинную очередь. Стало тихо.

…Контейнер Дмитрий нашел на сиденье стрелка во второй танкетке.

Выглядел он как не очень большой ларец из материала, фактурой и цветом напоминающего карельскую березу. Крышку и боковые стенки покрывала инкрустация, которая могла изображать и орнамент, и вязь неизвестного алфавита.

Немцы основательно потрудились над ним, вскрывая подручными средствами. Торец и крышка там, где вгоняли зубило, были в забоинах и вмятинах.

Изделие древних мастеров не устояло перед мощью тевтонского гения. Как правильно отметил Блок — «сумрачного».

Бриллиантов немцы, к своему разочарованию, не нашли, но выбрасывать ларец не стали. Решили, наверное, представить по начальству.

Воронцов поднял крышку. Внутри, в гнезде, выстеленном похожей на парчу металлизированной тканью, лежало то, что называлось Книгой.

Но книгой это не было.

Был массивный, размером в стандартный кирпич, блок густо-синего стекла, обтянутый по периметру тремя узкими полосками желтого металла. На полосках — непонятные знаки, ни с чем знакомым не ассоциирующиеся. Может, иероглифы, а может — символы ритуального значения. Еще на полосах имелось несколько групп отверстий, штук десять коротких штырьков — и все.

Вникать в смысл этой арматуры не было времени. Пора возвращаться, раз уж повезло.

Правда, оставалось еще одно дело, совсем маленькое.

Нельзя уходить, бросая исправную боевую технику.

Пусть и цена ей на фоне всего происходящего никакая, и валяется сейчас по лесам и полям сражений десятки тысяч единиц какого угодно оружия, а вот все равно нельзя, он это с первых дней военной службы знал.

Он собрал автоматы и пулеметы с турелей мотоциклов, свалил их внутрь ближайшей танкетки, вылил на моторные жалюзи бензин из запасных канистр, открыл сливные краники на всех бензобаках и, отойдя подальше, бросил туда тлеющее полено из костра.

Пламя поднялось парусом, а он, зажав под мышкой контейнер, пошел к лесу, стараясь не спешить и не оглядываться на дело рук своих.

…Когда он сказал Наташе, встречавшей его в своем Зазеркалье, что все прошло более чем успешно, она только кивнула.

— Я все видела. Ты был великолепен. Не знаю, удалось бы кому-нибудь еще сделать это…

Ее оценка была Воронцову приятна. Во времена наивной юности ему часто хотелось, чтобы она могла увидеть его в те минуты, когда он сам себе нравился. Но сейчас он понимал, что наблюдала за ним совсем не та Наташа, чье мнение было ему дорого, а лишь перцептроны компьютера, и значит, цена лестным словам соответственная.

Выглядела Наташа по-прежнему великолепно, красиво причесана и со вкусом подкрашена, костюм на ней был совершенно сногсшибательный, будто ей предстояло посетить какой-нибудь великосветский раут, но Дмитрию показалось, что равнодушнее стал ее взгляд и холоднее голос.

«Ну-ну», — подумал он и сказал:

— Не преувеличивай, Натали. На моем месте так поступил бы каждый. Скажи лучше, что теперь будем делать?

— Как я и говорила. Оставь контейнер здесь, на столе, и можешь возвращаться домой. Хоть сейчас. Разумеется, условия остаются в силе. Вознаграждение ты получишь, какое захочешь.

Воронцов кивнул.

— Мавры делают свое дело, но какова текучесть кадров… Что бы такое попросить пооригинальней? Но для полноты картины расскажи, что же я все-таки принес. По правде… И как эта штука функционирует?

— Как что? Я же тебе уже говорила. Если тебе не нравится название «Книга», можешь считать ее своеобразной видеокассетой. К ней подключается источник питания. Информация воспроизводится на внешней поверхности. Можно подряд, можно выборочно. Ничего сложного.

— Могли бы и автономное питание встроить… Где его теперь искать? И какие должны быть у него характеристики? Сила тока, напряжение, емкость?

— Почему это тебя интересует? — спросила Наташа подозрительно.

— Ну как же. Интересно. Головой рисковал, а за что? Думаю, здесь все же можно найти подходящий аккумулятор…

— Ничего у тебя не получится. Оставь, без тебя разберутся…

— А так хотелось картинки посмотреть, — протянул Воронцов. Перед возвращением он для снятия напряжения принял очередную наркомовскую норму, в Замке выпил кофе, и настроение у него было несколько веселое.

Но когда он перешел к главному, взгляд у него стал жестким, будто прицеливающимся. Таким Воронцов бывал нечасто, и этот его взгляд очень не любили подчиненные, да пожалуй что и начальство…

— А если без шуток, то ничего я оставлять не буду. — Он выдержал паузу. — 3наешь, когда я так решил? У брода. До того колебался, а там четко понял. Чего вдруг? Мало ли что там записано? Сколько наших людей за нее кровью платили, и своей, и чужой. Пусть вначале форзейли все покажут, а там уже делиться станем: что нам, что им…

Похоже, такого поворота событий пришельцы представить не могли.

Сначала его уговаривала и убеждала Наташа. Она использовала все доступные ей эмоциональные, этические и логические доводы, припомнила даже древнеримское правило: «Договоры должны соблюдаться», сулила все мыслимые блага как земного, так и галактического ассортимента. Он же, изображая на лице упоение собственной значимостью, сидел в кресле, вытянув ноги в пыльных сапогах, пил пиво «Тюборг» из ледяной бутылки и изощрялся, изобретая все новые формы вежливых, но категорических отказов.

При этом с усмешкой думал о себе, что человеку, умеющему часами бродить по торговым кварталам Бомбея, Манилы, Стамбула, при этом ничего не покупая, наводящему страх и уныние на самых прожженных стивидоров и агентов по снабжению в портах трех континентов, не страшны никакие пришельцы. Слабо им по-настоящему торговаться.

— Ладно, Натали, давай заканчивать. Я сказал все, да и устал порядочно. Соглашайтесь. Ваша позиция отдает дешевым снобизмом — непременно вам подавай право первой ночи. Поразмысли там вместе с хозяевами спокойно, и поймете, что я прав. А мне пора домой, честное слово… — Наташа молчала, и он продолжил: — Не думаю, что они меня тут задержат навечно. Принципы не позволят. Уважение прав человека, свободы воли и так далее. А если я, упаси бог, ошибаюсь, то и это предусмотрено… Когда-то я был довольно неплохим минером и на всякий случай сообразил тут кое-что. — Он похлопал ладонью по крышке контейнера. — Пятьсот грамм гексогена, взрыватель тройного действия с секретом. Как говорится, в случае моей смерти прошу не обижаться…

— Да, Дим, — сказала Наташа. — Они тебя неправильно просчитали. И я тут виновата. Они ведь через мое восприятие и мои чувства тебя оценивали, поскольку датчик ты отключил. А я и вправду поверила, что ты все сделаешь, как надо.

— А я и сделал, как надо. Разве нет? Или ты, кроме как по-ихнему, думать сейчас не можешь?

— Я сейчас как раз по-своему думаю. И мне грустно, что я снова в тебе ошиблась. Сейчас мне придется уйти, свою роль я сыграла… Я уйду, мы опять расстанемся, теперь уже навсегда, а что и как будет со мной, я не знаю… — Лицо у нее стало потерянным и несчастным.

Воронцов ее искренне пожалел. Кем бы она ни была на самом деле и какую бы цель в этой роли ни преследовала, в ней оставалось то, что делало ее так похожей на живую женщину, его Натали…

— Пожалуй, ты все же не во мне, а в себе опять ошиблась, — сочувственно сказал он. — Ну да бог с ним… Ты лучше попроси, чтобы они тебе там, в Москве, память сохранили. Заслужила… И я бы к такой просьбе присоединился, да боюсь, моя просьба для них теперь неубедительна. Вряд ли они меня спокойно видеть и слышать могут… А так бы конечно, что им стоит? Не фашисты же они, у живого человека память стирать.

— Попрошу, — покорно согласилась она. — Только не знаю, лучше мне будет или хуже?

— Отчего же хуже? Новые впечатления всегда полезны. Жизненный опыт, опять же… А там, глядишь, и наяву встретимся. Будет настроение — позвонишь мне. Запомни телефон, в ближайший месяц я отвечу, пока снова в моря не соберусь. А то и сам позвоню. Если ты меня вспомнишь, конечно.

— В любом случае позвони. И все расскажи… Ей, той, что в Москве. Она сейчас о многом жалеет…

Воронцов встал. Начиналась мелодрама. А мелодрам он не любил. В любых видах.

— Хорошо. Судя по твоим словам, они меня все же собираются отпустить. Если так, то надо бы переодеться. Появись так в курортном городе, — он провел ладонью по петлицам и орденам, — не поймут…

Выходя из комнаты, Наташа на секунду приостановилась на пороге, опершись рукой о косяк, обернулась, словно собираясь еще что-то сказать на прощание, но только кивнула головой и исчезла.

Исчез и экран. Перед Воронцовым вновь была глухая стена, обтянутая коричневым, с золотым рисунком штофом.

— Красивая девушка… — услышал он за спиной знакомый голос. — И она ведь до сих пор тебя любит…

Дмитрий резко повернулся.

У окна, положив ногу на ногу и легонько постукивая пальцами по подлокотнику кресла, сидел и смотрел на него с сочувственной полуулыбкой Антон, точно так, как он сидел за столом своей дачи под Сухуми.

Воронцову пришлось сделать еще одно усилие, чтобы постараться и при этом повороте сюжета выглядеть спокойным.

— Вот уж что тебя совершенно не касается… Зачем явился? Спасать ситуацию? Девчонка не справилась, так теперь ты — резерв главного командования? — Он положил контейнер на край письменного стола и, по-прежнему придерживая его одной рукой, второй начал отстегивать ремешок портупеи. — Так я не шутил, — движением головы он указал на контейнер, — если что — рванет прилично…

Помолчали, глядя друг на друга.

— Считай, что ты выиграл, моряк, — первым прервал паузу Антон. — Я знал, что ты надежный парень, но не представляешь, сколько раз приходилось ошибаться в самых, казалось бы, безупречных.

— Отчего же? Как раз вполне представляю, — пожал Воронцов плечами. — И что дальше?

— Вот и пришлось тебя немного проверить… Извини. Понимаю, что ты сейчас очень зол на меня.

— Ну, чего уж… Моментами было довольно весело. — Воронцов бросил ремень с портупеей и тяжело громыхнувшей кобурой прямо на пол, сел напротив Антона, положив локти на контейнер. — Так что, все фокус, как я и думал вначале? Театр одного актера?

— Да нет, зачем же? Все правда. И Замок, и война, и Книга. А я, если угодно, как раз главный здесь форзейль, если оставить в силе такое название… Не совсем точное, ну да уж ладно.

Воронцову вдруг стало гораздо легче на душе.

Самым непереносимым, оказывается, была мысль, что он разыгрывал под гипнозом, или чем там еще, дурацкий спектакль.

— Тогда в чем смысл?

— А в том, что мы на самом деле не можем вступать в официальные контакты с таким человечеством, как ваше. Хотя вы, люди, интересуете нас больше, чем многие и многие другие. Есть в вас черты, цену которым вы поймете еще не скоро. И приходится долго, очень долго искать тех немногих из вас, с кем можно иметь дело уже сегодня.

Воронцов изобразил попытку привстать и щелкнуть каблуками. Антон не отреагировал и продолжал, как ни в чем не бывало.

— Мы ничего не имитировали в прошлом. Обстановка была подлинная. Был ли риск для тебя? В конечном счете нет, мы тебя спасли бы, однако умирать все равно пришлось бы по-настоящему… — Он развел руками, мол, ничего не поделаешь. — Смысл — самый поверхностный — этой проверки ты можешь определить и сам. Заодно мы выяснили о тебе такое, чему в ваших языках нет и названий. Здесь тоже все в порядке. С Книгой как? Думаю, мы и тут найдем общий язык. Держи ее пока у себя, как гарантию, что ли. Только смотри, сам не подорвись, хоть ты и минер… Главное, что она вернулась в мир стабильной реальности. Ведь до нынешнего момента ее как бы не было в природе. Потому и детекторы наши ее не определяли. Оттуда, из-под Киева, ты ее забрал сорок лет назад, а здесь она появилась только что… В промежутке находилась. Нигде. Красиво звучит? Впрочем, все это ненужные тонкости. А себя ты теперь можешь считать прошедшим отбор, проверку и посвящение. Перспективы перед тобой… — Антон даже зажмурился, словно от восторга перед открывающимися Воронцову перспективами. — Ты сможешь узнать все, что знаем мы, побывать на нашей планете-метрополии, еще на многих других, увидеть такое, о чем пока не в силах и помыслить… Как равный, ты будешь принят на Конгрессе ста миров… Если захочешь — вместе с Наташей…

Антон говорил еще что-то, но смысл плохо доходил до Воронцова из-за внезапно навалившейся огромной усталости, безразличия, из-за мучительного звона в голове. Похожее ощущение он испытал, когда в трале взорвалась мина и его здорово приложило ударной волной о щит кормового орудия.

Только одна мысль сохраняла отчетливость в его перенапряженном мозгу.

«Эх, ребята, — думал он, обращаясь так к Антону и прочим его друзьям и коллегам. — Вы-то своего добились, а вот как же мне теперь поверить в ваш сверхразум, гуманизм, бескорыстие, порядочность? Рад бы, ей-богу рад, но — как?..»

Антон догадался о его состоянии.

Он встал, будто король, объявляющий аудиенцию оконченной.

— Понимаю, осознать все сразу трудно и тебе… Отдыхай пока, а завтра начнем разговаривать всерьез.

…Свет утра проник сквозь сомкнутые веки, и Наталья Андреевна с усилием открыла глаза. Опять этот дождь на улице, толпы раздраженных спешащих людей в метро и автобусе, этот бесконечный рабочий день.

А сон — длинный, яркий, необыкновенно подробный, ускользал.

Кажется, вот-вот сейчас все вспомнится, надо только сделать совсем маленькое усилие.

Но чем старательнее она пыталась вспомнить хоть что-то, тем более неопределенным, смутным и расплывчатым становилось то, что там, внутри сна, казалось таким отчетливым и логичным.

Ну хоть бы какая-нибудь зацепка… Только бы вспомнить — это казалось ей отчего-то очень важным.

Но одна за другой рвались тонкие нити, еще связывавшие сон с реальностью, его яркая узорчатая ткань расползлась, превращаясь в серый туман…

Только осталось ощущение, будто как-то все там было связано с Дмитрием, мичманом Димом. Древность какая, господи… А больше ничего.

Разве только непонятная фраза: «Мавр сделал свое дело. А ты?»

Да зачем стараться, вспоминать? Будто других забот нет. Мало ли что приснится. Бывает такое, что потом весь день болит голова и кошки на сердце скребут.

Она встала, накинула на плечи халат, включила свет в ванной, автоматически, продолжая думать все о том же, принялась за привычные утренние дела.

Причесавшись и нанеся на лицо легкую дневную раскраску, Наташа пошла одеваться. И поймала себя на том, что делает это необыкновенно тщательно. Словно собирается на свидание. Выбирает из того, что есть, самое лучшее. Кстати, вспомнила услышанную на днях грустную шутку: «В наших условиях шикарная женщина — это та, кто надевает под джинсы новые колготки». Неужели сон вновь возродил в ней надежды на светлое будущее?

Наверняка девчонки в мастерской не преминут подколоть: «Ой, Наталья Андреевна, ты не иначе как влюбилась! Ну и кто же, если не секрет? …? или …? А может сам …?»

Да в конце-то концов, а почему бы и нет? Пока еще, слава богу, не самые худшие в институте мужчины оказывают ей недвусмысленные знаки внимания. И не скрывают готовности разделить с ней постель. Как минимум… И сказал бы кто, что ей мешает согласиться?

Непривычно долго она всматривалась в отражение в зеркале, будто стараясь найти что-то необычное в своем облике. И ничего не нашла. В меру интересная, неплохо сохранившаяся женщина тридцати с чем-то лет. Разве только глаза слишком блестят? Пошла на кухню, развела в чашке кофе покрепче, чем всегда. И пока пила, все не оставляла ее неясная тревога. В памяти настойчиво крутились незнакомые цифры, похожие сочетанием на номер телефона. Только чей?

На всякий случай она записала их — 284—39—55 — прямо на обложке журнала с новым романом Пикуля.

Роман-то, по еще одной странной случайности, тоже о моряках, крейсерах, сражениях, романтической любви и офицерской чести.

Она его читала до полуночи, так, может, потому и всплыл из глубин подсознания именно Дмитрий?

А по «Маяку», наверняка, чтобы стимулировать трудящихся на очередные победы, передавали настолько разухабисто-патриотические песни, что она с раздражением выдернула шнур из розетки. Совсем это не соответствовало ее настрою. Уж лучше бы «Лунную сонату» послушать…

Закончив скудный завтрак, вышла в прихожую, взяла в руки плащ с вешалки. Постояла, словно не зная, что с ним делать, и вновь повесила на крючок.

Вернувшись в комнату, торопливо стала перебирать книги в шкафу, отыскала наконец на самой верхней полке бог знает когда, еще в замужние времена, засунутую за второй ряд фотографию в узкой металлической рамке.

С тонированного сепией листа картона на нее смотрел, улыбаясь иронически, слегка склонив голову, совсем молодой лейтенант, снятый на корабле, среди надстроек, шлюпок, орудийных башен. Наверное, в тот день был какой-то праздник, потому что на нем парадная форма при кортике и белые перчатки в левой руке.

И она вдруг заметила — впервые — что вид-то у него здесь совсем не лихой, а скорее невыносимо печальный. Будто храбрится мальчик, изо всех сил старается показать, какой он мужественный и бравый, а глаза выдают. Прямо просят: «Ну посмотри на меня внимательно! Ну догадайся же, как мне без тебя плохо. Приезжай, или хоть напиши что-нибудь ласковое, хорошее…»

Как она сразу, еще тогда, этого не поняла и не услышала? Впрочем, тогда ей было ведь не столько лет, как сейчас, и совсем другой жизненный опыт…

Наталья Андреевна перевернула снимок. На обороте четким, почти печатным шрифтом — строки из стихотворения:

Давай с тобой так и условимся, Тогдашний я умер, бог с ним, А с нынешним мной остановимся И заново поговорим…

Ниже дата, название далекого портового города и корабля, где служил Воронцов, размашистая подпись.

Последняя его фотография. Дмитрий прислал ее вместе с письмом, в котором с отчаянной, но уже напрасной надеждой пытался изменить то, чего изменить было уже нельзя.

Глядя на эту самую фотографию, она и написала показавшиеся ей тогда очень остроумными слова о белых офицерских перчатках, при воспоминании о которых стыдом вспыхнуло сейчас лицо. Почему-то тогда именно его щеголеватый вид и эти самые перчатки особенно ее разозлили. На самом деле, как она поняла сейчас, в глубине души и тогда ей была ясна, скажем так, неэтичность ее поступка, и резкостью слов она пыталась заглушить, выражаясь старинным стилем, «голос совести», переложить вину на него, якобы не желающего войти в ее трудное положение…

Наталья Андреевна вздохнула и поставила фотографию на полку, лицом к двери.

Выходя еще раз, оглянулась. «Вот и стой так. Хоть какой мужик в доме».

Пожала плечами, удивляясь сама себе. И заспешила.

До работы полтора часа, а ехать через весь город, и с пересадками. Как бы не опоздать.

Торопясь, Наташа шла, почти бежала в сгущающейся перед входом в метро толпе, невыспавшейся, раздраженной, норовящей наступить на ногу, столкнуть в лужу, ударить под коленки узлом или чемоданом, обругать без повода.

А сверху все сыпал и сыпал мелкий, серый, нудный дождь.

Совсем как там.

Во сне…

Часть вторая. На далеком берегу

И кажется, в мире, как прежде, есть страны,

Куда не ступала людская нога,

Где в солнечных рощах живут великаны

И светят в прозрачной воде жемчуга.

Н. Гумилев

Глава 1

— Надеюсь, ты все же примешь правильное решение, — сказал Антон. — Но в любом случае ты абсолютно свободен в выборе. — Он сидел на полукруглом диванчике у окна и рассеянно перелистывал какую-то книгу в картонном, под мрамор, переплете.

— Сначала скажи, а что все же с Натальей? — спросил Воронцов. Он с удивлением отметил, что не испытывает больше вчерашнего раздражения и злости. Как будто ничего и не было, и просто встретились они с Антоном в очередное свое сухумское утро.

— Абсолютно ничего, — пожал плечами Антон. — Проснется у себя дома, может быть, со временем кое-что вспомнит, если сама этого сильно захочет. А нет — так нет. Мы никому ничего не навязываем.

— Но она сказала, что хочет помнить…

— Это она тебе так сказала. А на самом деле она в этом совсем не была уверена. Женщина, что ты хочешь… — И Антон развел руками с самой что ни на есть естественной улыбкой. Ничуть не выходя из своего человеческого образа. — Как спалось? — тут же, без связи с предыдущим, спросил он.

— Будто не знаешь…

— Для чего мне знать? Я не гувернантка. И в то, что меня не касается, не лезу… без крайней необходимости.

— Пусть не гувернантка. А кто? Надзиратель? Вербовщик? Дьявол, желающий приобрести очередную безгрешную душу?

— Безгрешную… — хмыкнул Антон. — Впрочем, по большому счету, пожалуй, и так… Если же всерьез говорить, мы с тобой на сей момент просто союзники.

— Интересное дело. Союзники… Против кого или в чем? Не сочти за труд пояснить.

— Тогда лучше начать с самого начала. Не возражаешь?

Воронцов кивнул. Все-таки Антон ему нравился. Даже и такой вот манерой разговора. Сейчас, увы, люди почти разучились вести беседу. Не болтать, не трепаться, не плести косноязычно невесть что, а вот именно — вести беседу. С таким человеком приятно общаться, даже если и расходишься с ним в позиции. Что, кстати, как раз и предстояло выяснить.

— Прежде всего, — заговорил Антон, откладывая книгу, — то, о чем вчера говорили — чистая правда. Хотя и не вся. Да, тебя проверяли. Доступными нам способами. Этичны они или нет, с твоей точки зрения, выяснять сейчас не будем. Главное, что они эффективны. — Он сделал короткую паузу, будто собираясь с мыслями. — Поведение твое с момента нашей встречи безупречно. Прежде всего, по мотивам, которыми ты руководствовался. А кое-где ты ухитрился расширить рамки тестов. Они оказались многозначнее, чем мы предполагали. Но это не все. Проверка твоих моральных качеств, психологической устойчивости, адаптационных возможностей, гибкости мышления — первый этап операции. Спасение Книги, которая кроме древних текстов содержит жизненно важные для нас документы экспедиции — второй этап, который планировался как завершающий. Однако по ходу дела неожиданно сложились обстоятельства, повлекшие за собой совершенно непредвиденные последствия. Нам пришлось изменить свои планы в отношении тебя. Хотя, повторяю, все, что я предложил раньше, остается в силе. Если захочешь, вернешься домой. Или сегодня же можем отправиться к нам, в метрополию…

— Что-то преамбулы у тебя длинные, — перебил его Воронцов.

— Иначе не получается, извини. Но уже все. До сути добрались. Дело в том, что мы, форзейли, и вся наша конфедерация находимся в состоянии… я бы не сказал — войны, но перманентного, не ограниченного во времени и пространстве конфликта…

— Ни хрена себе формулировочка, — вновь не сдержался Дмитрий. — А я всегда думал, что конфликт от войны только ограниченностью и отличается…

— Не будем спорить о формулировках. Я знаю, о чем говорю. Так вот — конфликта с некоей суперцивилизацией, тоже галактического масштаба, но несовместимой с нами по всем параметрам. Мы, как и вы, люди, отрицаем войны, не считаем их способом решения проблем, но что прикажешь делать, если выбора нет? Противник не способен к компромиссам и считает, что в Галактике не может быть двоевластия… Мы вынуждены защищаться адекватным образом.

— Все так говорят. Я еще не слышал иных трактовок. Даже Гитлер, по его словам, вел вынужденную превентивную оборонительную войну.

— Ты прав, конечно. Однако… Мы защищаем принципы, которые близки вашим. Мы вообще с вами очень близки. Я беседую с тобой в своем подлинном облике, у нас почти одинаковая психология, сходные взгляды на… — он усмехнулся, — на исторический материализм. В общем, мы способны понять друг друга, потому что мы в свое время прошли путь, подобный вашему. Наши же враги одинаково далеки и от землян, и от форзейлей. При прямом контакте ты, к примеру, просто не понял бы их абсолютно, как каких-нибудь осьминогов… Хотя они как раз умеют приспосабливаться и выходить на нужный уровень общения с гуманоидами.

— Ты хочешь сказать, что они не гуманоиды и превосходят нас с вами в развитии?

— Я такого не говорил. Кто кого превосходит и в чем — таракан, кальмар или соловей? Да и нравственные оценки условны. Мы лишь констатируем, что в настоящее время их образ жизни, идеология, а главное — практическая политика несовместимы с исторически обусловленными и в правовом порядке оформленными общегалактическими нормами.

— Туманно ты выражаешься, брат по разуму. Или меня по-прежнему за дурака держишь, или в своей позиции не уверен. Давай лучше попросту.

— Я тебя понял. Но поверь, что очень трудно вот так сразу изложить общественно-политическую обстановку в Галактике, о которой ты до сего момента и понятия не имел, да еще и за многие тысячелетия. Наверное, лучше отложить это до более подходящих времен. Достаточно сказать, что Земля довольно давно является объектом внимания наших противников. Удобное расположение ее в пространстве, позволяющее создать здесь операционную базу, богатые ресурсы Солнечной системы, а главное — люди, которые могли бы стать их, а не нашими союзниками… Есть у вас такие качества, которые делают союз с Землей очень заманчивым.

— И для вас, и для них? — спросил Воронцов.

— Для нас тоже, — согласился Антон. — Я и не скрываю. Вообще пора бы мне и представиться. В близком переводе моя должность звучит как «шеф-атташе департамента активной дипломатии на планете Земля». Довольно высокий пост, смею заметить.

— Польщен знакомством. Ну а чем, все-таки, мы всех вас так прельщаем?

— Скажу в свое время. А сейчас я слегка отвлекусь, — он вновь взял в руки книгу в картонном переплете. — Ты слышал такую фамилию — Андреев?

— И неоднократно. Леонид Андреев, писатель. Вадим Андреев, его сын, тоже писатель. Виктор Петрович Андреев, командир учебного отряда на Балтике…

— Даниил Андреев.

— Такого не знаю, — ответил Воронцов.

— Это второй сын Леонида Андреева. Отсидел десять лет по пятьдесят восьмой статье, вскоре после освобождения умер. В тюрьме создал философское учение, которое изложил в книге, названной «Роза мира». Естественно, издана она не была. Однако специально для тебя я это сделал. Вот она…

— Любопытно. Что-то на самом деле интересное?

— Можно сказать, что этим трудом он поставил себя в ряд крупнейших мыслителей человечества. Впрочем, когда прочтешь, сможешь составить собственное мнение. Сейчас же для нас интересна космологическая составляющая его теории. Кое в чем она удивительно точно совпадает с реальностью. Поразительна сила провидения, тем более, что никаких фактов он не имел и иметь не мог, сидя в тюрьме.

— Когда это было? В тридцать седьмом? — Все представления Воронцова об эпохе «большого террора» связаны были только с этой датой.

— На десять лет позже. С сорок седьмого. Умер в начале пятьдесят девятого.

— Так вроде после смерти Сталина всех сразу начали выпускать и реабилитировать…

— Значит, не всех… Не отвлекайся. Так вот, по Андрееву, Вселенная представляет собой многослойную систему. Слой, где живем в данный момент мы с тобой, — это средний слой системы. Выше него целый ряд Миров Просветления, ниже — Миры Возмездия. Те, что нас интересуют, Андреев называет Дуггур и Аггр. Один из высочайших Миров Просветления — Раорис. Его можно отождествить со Вселенной, в которой действуем мы — форзейли. Если угодно, нас можно считать силами Света. У Андреева силам света противостоят силы Тьмы. Все люди в той или иной мере, даже независимо от своего желания, участвуют в борьбе Света и Тьмы… Важный, прошу заметить, момент… И еще: каждому человеку, сознательно вступающему в борьбу против сил Тьмы, способствует посланник Миров Просветления. Имя его Даймон… Всякие аналогии, сам понимаешь, поверхностны, однако совпадения поражают. Даже меня, привычного ко многому… Если бы ты сам прочитал весь труд, и знал то, что знаю я, ты бы со мной согласился.

Воронцов слушал его и покусывал по дурной привычке мундштук трубки, сплевывая в открытое окно крошки эбонита.

Черт его знает, этого Антона. Снова плетет очередную заумь. Ну, даже если и написал от тюремной тоски человек книжку, что из того? Мало ли, кто что писал? Любую легенду можно приспособить к чему заблагорассудится. Тем более такую универсальную. Силы света — силы тьмы, их вечная борьба, да в любой религии можно найти что-то подобное. Гадание самой обычной цыганки тоже применимо к каждому, было бы немного воображения и желание найти в них рацио…

— Хорошо, полистаю твоего Андреева на досуге. Только давай все же поконкретнее, на уровне фактов, а не легенд. Можешь?

— Могу, естественно. — Антон словно был несколько разочарован тем, что на Воронцова сказанное им не произвело ожидаемого впечатления. Словно не убедился еще межзвездный дипломат, с какого типа землянином имеет дело. — Просто в свете моей информации тебе кое-что в дальнейшем станет легче оценить. Поскольку законы исторического материализма в нашей ситуации еще менее применимы. А я, как и положено Даймону, буду продолжать наставлять тебя и способствовать исполнению возложенной на тебя миссии. — Предупреждая готовое вырваться у Воронцова возражение, Антон поднял руку. — Не спорь, слушай. Разве ты не понял еще, что ни от твоей, ни от моей воли объективный ход событий практически не зависит? Ты же ведь за много лет до знакомства со мной мечтал встретить свою Наташу. И верил, что это случится. И с мужем она разошлась не по моей прихоти, и друзей себе ты выбирал сам…

— При чем тут еще и мои друзья?

— Все в свое время узнаешь и поймешь. Один из земных философов еще в прошлом веке сказал: «Не воображайте, что неучастие в политике убережет вас от ее последствий». Я хочу сейчас просто несколько спрямить твой путь и насколько это возможно — помочь тебе.

…Когда Антон перешел в своем рассказе к моменту, когда так и не названные по имени представители сил Тьмы нарушили конвенцию и перешли к активным в их понимании действиям, чтобы вытеснить форзейлей с Земли и, естественно, включить ее в сферу своего влияния, Дмитрию стало смешно. Слишком все это не соответствовало его представлениям о Высших Разумах, о целях и нормах взаимоотношений инопланетных цивилизаций, далеко обогнавших человечество в своем развитии. И если бы не реальность всего уже происшедшего, проще и удобнее было бы прекратить затянувшуюся мистификацию.

— Ничто не ново под луной, — сказал он, когда Антон сделал короткую паузу. — Если хочешь, все это здорово напоминает ситуацию вокруг Турции в августе четырнадцатого года. Когда и Антанта, и Германия из кожи лезли, чтобы перетянуть ее на свою сторону… Плохо кончилось для большинства участников. А у вас во что это выльется? Опять «звездные войны»?

— Уникальная способность у вас, людей, немедленно сводить все к знакомым примерам. Абсолютно ведь ничего общего между нашими делами и началом первой мировой… Хотя… Примитивно, конечно, до крайности, но какая-то аналогия есть.

— Мало ли что примитивно, — ответил Дмитрий несколько даже с вызовом. — Главное, такой подход себя оправдывает. Воображение просто надо иметь. Пацану палка автомат заменяет, зрителю в театре намек на декорацию — весь реальный мир, и так далее… Зато экономия средств и мозгов.

— Ну, пусть так, при случае мы это тоже обсудим, а сейчас я бы все же хотел с нашим вопросом покончить. Поверь, свои проблемы мы предпочитаем решать сами, но в игру оказались, против всех правил, активно вовлечены земляне, твои соотечественники. У нас существует твердая, многократно подтвержденная и гарантированная договоренность — разумное население планет, не входящих в галактические сообщества, не может и не должно быть объектом или субъектом прямых контактов. И вдруг они нарушили конвенцию…

— Как Паниковский, — пошутил Воронцов, но вскоре у него настроение шутить, ерничать, подначивать и провоцировать собеседника прошло. И надолго. Потому что дальше Антон начал говорить вещи слишком серьезные и теперь даже для Воронцова убедительные.

Несколько десятилетий назад те, чужие пришельцы, до сих пор лишь пассивно наблюдавшие за Землей, перешли к активным действиям. Причем настолько осторожно, что форзейли долго ничего не замечали. Но по ряду косвенных признаков, малозаметным, но постепенно нарастающим отклонениям происходящих на Земле событий от предсказанных теорией и статистически наиболее вероятных стало очевидно, в чем причина, и главное — цель этих флюктуаций. Антон без ложной скромности поставил такое открытие себе в заслугу.

Метод вмешательства был прост, эффективен, хотя и требовал для своей реализации достаточно продолжительного времени. Не более десятка специально подготовленных для работы в земных условиях агентов путем тщательно просчитанных микровоздействий на узловые точки ноосферы, причем разнесенные по времени и пространству, должны были в итоге настолько сместить мировые линии исторического процесса, что к некоему моменту Земля автоматически оказалась бы естественным союзником тех, враждебных Антону пришельцев.

— Да, а почему ты никак их не называешь? — спросил Воронцов. — Странно звучит: «те», «они», «противник», «неприятель»… Имя-то у них должно быть?

Антон странным образом замялся.

— Понимаешь, я не могу назвать их по имени… Это, как бы тебе сказать, не принято.

— Что, суеверие такое? «Про серого речь, а серый навстречь»? Или наоборот — «Не поминайте имени божьего всуе»?

— Мне сложно тебе ответить. Ни то, ни другое, и все же… Если хочешь, давай назовем их агграми. Тебе удобно будет?

— Да ради бога. Хоть агграми, хоть дуггурами…

— Нет, дуггурами нельзя, это совсем другое…

«Ну и ну, — подумал Воронцов. — Суперцивилизованные пришельцы, и такой ерунде придают значение…»

— Ну пусть аггры, о чем тут спорить. Продолжай, я слушаю со всем вниманием.

И Антон продолжил.

Сам по себе коварный и вызывающе неэтичный образ действий аггров усугубился еще и тем, что они сначала косвенно, а потом и впрямую начали привлекать к своим операциям людей. Иначе случиться и не могло, поскольку никакие, даже самые деликатные исторические корректировки без сознательного участия людей просто невозможны. Как бы ни были могущественны аггры, на практике их разработки должны были осуществлять земляне. И некоторые из них посвящались, пусть и не полностью, в суть происходящего. Трудно сказать, как долго могло сие безобразие продолжаться, если бы…

— Если бы им все не испортила женщина, — сказал Антон со странным удовлетворением в голосе. — Одна их весьма способная сотрудница, отвечающая за европейскую часть Союза, отобранная, очевидно, не слишком тщательно, а скорее, просто чересчур вжившаяся в роль, самым банальным образом влюбилась. Как это ни смешно звучит. Влюбилась в твоего ровесника и соотечественника, забыв, естественно, свой служебный долг. Все рассказала своему избраннику, морально и технически разоружилась, захотела, как у вас принято говорить, простого человеческого счастья. Естественно, ни одна спецслужба, хоть земная, хоть галактическая, таких измен своим сотрудникам не прощает. Предатель и дезертир отзывается или изымается, а затем с ним поступают в соответствии со сложившейся практикой и местными обычаями. Та же судьба ждала и означенную отступницу. Но ее друг оказался на высоте… — В голосе Антона прозвучало неприкрытое одобрение. — Совершенно неожиданно для всех он вдруг вмешался в предопределенный ход событий, с помощью нескольких своих товарищей разработал и осуществил удивительно простую и эффектную операцию, не только переиграл прибывших для устранения девушки профессионалов, но и вообще удалил их за пределы Земли… Боюсь, ты в это не поверишь, но так и было. По-моему, он сам не подозревал, с какой могущественной и беспощадной силой вступает в борьбу.

— Кто его знает… Раз ты сам признаешь, что он победил, значит, план боя в конечном итоге был правильным. Молодец парень. Таких я люблю. А что случилось дальше?

— Вот это сказать затруднительно. Потому что дальше пока ничего не случилось. Все произошло буквально только что. Накануне нашей с тобой встречи в Новом Афоне. Собственно, и встретились мы с тобой в связи с этой историей.

— Не совсем понял… — Воронцов, выигрывая время, поднялся и взял оставленную на столе банку с трубочным табаком, неторопливо стал набивать трубку и раскуривать, затем вернулся и снова сел, но не на стул, а на подоконник, спиной к свету. — Какая связь, прямая или косвенная, существует между тобой, мной, нашей встречей в Бомбее, в Сухуми и здесь, между Книгой, Наташей и той космической оперой, что разыграли мои земляки?

— Есть связь, есть… — Антон прямо светился от радости, которая распирала его, как рассказчика, приготовившего слушателю мастерски закрученную историю с эффектной развязкой. — Еще немного, и все узнаешь. Чуть-чуть терпения…

И стал говорить о том, как инопланетянка, перед окончательным прекращением своей деятельности, сумела завербовать еще одного человека, довольно известного в соответствующих кругах художника, а в прошлом воздушнодесантника, переправила его в прошлое, где он осуществил серьезное вмешательство в историю, не ведая, правда, что творит. Но акция получилась весьма опасная — прежде всего тем, что последствия ее до конца не представимы.

Воронцов слушал, начиная догадываться, что судьба вновь подкидывает ему задачку с нетривиальными условиями. Решать которую так или иначе придется. Зная Антона, можно предположить, что он наверняка приготовил некий гвоздь, за который предстоит зацепиться штанами и повиснуть, как на чужом заборе. Иначе он и не стал бы затевать свою интригу. Просчитал, небось, сто двадцать вариантов, и веселится, глядя, как жертва трепыхается… Ну-ну, ваше благородие, давай, а мы еще тоже поглядим. Бой покажет…

— Одним из следствий прогулки в прошлое — в 1966 год, если точно — названного художника, Берестин его фамилия, как раз и оказалась встреча аггрианки с ее милым другом, сражение с пришельцами, ну и наше с тобой предприятие тоже…

Тут Воронцов его перебил:

— Подожди. Вначале речь шла о психологическом эксперименте, потом о спасении Книги, затем — гожусь ли я на роль земного представителя при вашей федерации. Теперь еще вариант, из которого следует, что и ты и я — оба вообще статисты в чужом спектакле. Не так? Тогда поясни. И второе. Какая-то фантазия у вас бедноватая. Стоит приличному человеку с вами познакомиться, так вы его сразу обязательно в прошлое засылаете… Не знаю, как там в деталях, а по форме выглядит однообразно. Его в шестьдесят шестой, меня в сорок первый. Женщины опять же… Там аггрианка, у меня Наталья… Ей-богу, с сюжетами у вас туго.

— Верно подметил, — одобрительно кивнул Антон. — Все так и есть. Если рассматривать с позиций читателя детективов. Но ты же высшее военное образование имеешь. Стратегию, тактику, историю войн изучал. А на любой войне противники используют практически одни и те же методы и приемы. Окружение, обход, фланговый удар, высадка десанта в тыл врага… И даже в шахматах — дебюты одни, что у Фишера, что у Карпова. А у нас ведь тоже война, я говорил… Своеобразная пусть, на ваши непохожая. Битвы космических эскадр, бомбардировки планет, минирование волновых туннелей — это далекая история. Сейчас уровень другой. Воздействие на закон причинности, блокада исторических последовательностей, создание ложных развилок времени, деформация мировых линий, информационный террор… Сам понимаешь, разница такая же, как между второй Пунической войной и четвертой арабо-израильской. Но суть не в том, каким оружием стороны пользуются, а в том, что всегда пользуются они одинаковым оружием и одинаковой тактикой. Разница — в стратегии и таланте… А по первому вопросу отвечу так — все мои объяснения и доводы в каждый конкретный момент были правдивыми. То есть я тебя ни разу не обманул. Не говорил сразу все — да, но не обманывал. Сейчас тоже говорю правду.

— И опять не всю…

— В пределах допустимого на данный момент.

Воронцов открыл балконную дверь. После теплого, насыщенного уютными запахами воздуха кабинета сырой ветер с моря подействовал на него, как нашатырный спирт.

— Чего ты добиваешься? Сказал же я — не хочу в твои игры играть. Точка. Надоело. Пусть те ребята сами разбираются…

— Монтеня читал? — Антон тоже подошел к двери. — Так вот, у него написано: «Мелочное и настороженное благоразумие — смертельный враг великих деяний».

— На великие деяния не претендую. Вот, правда, Киевское сражение чуть не выиграл, да и то по твоей милости пришлось на самом интересном месте бросить.

— Еще не все потеряно, перспективы у тебя безграничные.

Дмитрий поднял руки:

— Нет уж, хватит. Предпочитаю мирную жизнь в тылу.

Антон помолчал, глядя на Воронцова не то с сожалением, не то с иронией.

— Твоя воля. Но неужели тебя не волнует, что всякие там пришельцы на Земле что хотят, то и делают, вмешиваются в вашу жизнь, в вашу историю, а ты отходишь в сторону?

— Волнует, конечно. Я даже возмущен. Но воевать против одних и тем самым помогать другим, которые столь же непрошено явились к нам — для чего? «Великолепную семерку» смотрел? «Ковбои всегда проигрывают», — говорил Крис. Нет. Лучше подождать. Осмотреться. Глядишь, что-нибудь прояснится. А то завтра прилетит некто третий и столь же доходчиво объяснит, что вы тоже гнусные захватчики и агрессоры, и давить нужно прежде всего тебя. А в Сухуми пальмы, кофе, чача… Женюсь, если Наташка согласится. Загорать будем, в пещеры афонские сходим, куда ты мне попасть помешал… Отчетливо я тебе объяснил? Ну и с богом…

— Как угодно. Только смотри — не было бы поздно. Потому что есть люди, которым некогда ждать. Ты знаешь такого Левашова, Олега Михайловича, инженера по электронному оборудованию с танкера «Кавказ»?

Воронцов вскинул голову и напрягся. Это уже что-то новое. Тот самый гвоздь?

— Олега? Конечно, знаю. Только должность у него по-другому называется.

— Несущественно. Главное, что инженер он на редкость талантливый. Именно с помощью его установки те парни смогли выиграть первый поединок с агграми. К сожалению — только первый. Второй раз у них не выйдет. Знали бы они, на кого замахнулись…

— Ты это точно говоришь? Олег, значит… Можно поверить… Постой, а как же все-таки ты на меня вышел? Он тебе сказал?

— Зачем же? Ты меня совсем не ценишь. Даже с вашим сегодняшним уровнем за пять минут можно получить любые сведения почти о любом человеке. Биография, связи, увлечения, друзья, враги, знакомые. Книжки нужно читать. Я, как уважающий себя резидент, узнав о происшедшем инциденте, подобрал досье на всех участников, установил, что ближайшим другом одного из них является мой старый приятель, человек весьма неординарный и готовый, по его же словам, к любым неожиданностям. Вот и все. Остальное — дело техники.

Хитер, мерзавец, думал Воронцов. Специалист по тонким душевным струнам. Вот он меня и поймал. Сообразил, что тут уж без вариантов. А я все пытался догадываться, какие он ходы подберет. А Олег и в самом деле для таких игр не подходит. С железками возиться — да, но не с пришельцами воевать. Только если этот гад опять подставку сделал, как бы ему самому не пожалеть.

— Не надейся, никаких договоров я с тобой не заключал и не заключаю. Что мне делать и как — сам соображу. Ты меня проинформируй подробно, переправь, куда надо — и на этом все.

— Тебе виднее. Левашов твой и его товарищи, от пришельцев избавившись, собрались на квартире главного героя сей авантюры — Новиков его фамилия, звать Андреем — и празднуют победу. Сегодня они в безопасности. Что случится завтра — не знаю. Враг силен, коварен, жесток, и своего Штирлица я у них в штабе не имею. А рискуешь ты крепко. Если попадете к ним в руки — это будет действительно страшно. Не хочу пугать, но смерть или любые ужасы инквизиции — мелочь по сравнению с тем, что будет. Они займутся вашей психикой и сделают это профессионально.

— Постараюсь не попасться. Особенно если подскажешь — как.

Антон кивнул.

— Кое-что подскажу. Но в общем-то ты будешь в безопасности до тех пор, пока ничем себя не проявишь. Как только войдешь в контакт с Левашовым и его друзьями — окажешься под ударом.

— Снова крутишь, атташе. Сначала всеми силами старался меня завербовать, теперь пугаешь и отговариваешь…

Главный форзейль развел руками.

— Если бы ты согласился работать под моим руководством и прикрытием! Но ты желаешь оставаться вольным стрелком. Пожалуйста. Без помощи я тебя, конечно, не оставлю. Возьми… — Он протянул Воронцову знакомый синий футляр. — Если что — по старой схеме. Приложи за ухо — и вернешься сюда. Тогда и побеседуем, с учетом вновь открывшихся обстоятельств.

— Думаешь, сговорчивее буду? — криво усмехнулся Дмитрий. — Впрочем, спасибо. Я разберусь, и посмотрим…

— Где тебя в Москве высадить? — спросил Антон, давая понять, что бесконечная беседа все же заканчивается. — В Сухуми тебе возвращаться незачем. Что там у тебя из вещей ценного было? Сейчас сдублируем…

— А как же в пансионате? Искать же будут, подумают — утонул…

— Я все оформлю. Какие еще пожелания?

— Какие там пожелания… Пусть будет площадь Курского вокзала. Поздний вечер. А багаж у меня самый примитивный, и говорить не о чем. Ты лучше пистолет мне какой-никакой организуй. Этот же я не потащу с собой, — он указал на лежащий на столе «смит-вессон». — «Вальтер» можно, модель «РР». Раз твои коллеги такие страшные, так хоть застрелиться чтоб было из чего, — мрачно пошутил Воронцов.

— Ради бога, ничего не стоит. Однако вкусы у тебя — времен раннего детства, не иначе. Зачем такая древность? Могу предложить и посовременнее. К примеру — «Беретту» последнего образца. Калибр девять, магазин на шестнадцать патронов. В случае чего беглый огонь важнее меткости… И вообще вещичка элегантная, в руки взять приятно.

— Знаток ты, я вижу, — с ироническим уважением сказал Воронцов. — Экспертом можешь работать. Или коммивояжером «Интерармко».

— В вашем мире оружие занимает слишком важное место, чтобы позволить себе быть дилетантом.

В последний момент Антон предложил Дмитрию машину.

— Удобнее будет. Свобода маневра, независимость, престиж, и все такое…

— Хорошо, давай и машину. Для пользы дела. Будем считать — по ленд-лизу. Подбери что-нибудь неброское, но помощнее. «БМВ», допустим, в специсполнении, дизелек чтоб сил на двести. Цвет не слишком вызывающий, и с номерами, какие под любой знак пропускают, и по резервной полосе… Терпеть не могу с гаишниками объясняться.

Глава 2

Воронцов медленно вел машину по ночным, почти пустым в этот заполуночный час улицам, привыкая к новой для себя технике, и одновременно жадно смотрел по сторонам. Он всматривался в облик улиц и пытался найти следы и признаки нового — не те, что могли появиться естественным путем, а совсем другие. Ему казалось, что после того необыкновенного, пришедшего в мир — с инопланетными агентами, орудующими в Москве, со временем, которое утратило свое постоянство и необратимость, с его собственными приключениями, после которых тоже ведь должно было поменяться что-то на Земле — после всего этого мир не мог остаться прежним.

Умом понимал, что вряд ли сможет заметить нечто существенное из окна скользящей по засыпающему городу машины, и все же искал, то в афишах кино и театров, то в лозунгах и призывах, начертанных белой нитрокраской по кумачу и алым неоном по черному небу.

Еще — Дмитрию было страшновато. Всю жизнь он проводил на глазах десятков и сотен людей: в училище, на палубе тральщика, на мостике балкера, и всегда был обязан не только не давать волю естественным эмоциям, а напротив — демонстрировать спокойствие, выдержку, небрежное мужество. И много иронии. Зачастую — довольно злой. А ему ведь тоже бывало не по себе. И тошно, и тоскливо. Например — в ночь перед выходом на первое боевое траление. И вот сейчас. Когда он один, вокруг — огромный город, впервые не родной и желанный, а настороженный, скрывающий в себе неведомую и жуткую опасность, как мина неизвестной системы с включенным таймером.

Если Антон не врет и пришельцы-аггры действительно беспредельно хитры и жестоки, то перспективы перед ним далеко не вдохновляющие.

Но в то же время — и это еще одна странность — Воронцов испытывал состояние удивительной, полной внутренней свободы.

Пожалуй, впервые в жизни он не считал себя обязанным никому и ничему, кроме своего нравственного чувства. После всего уже пережитого и в предощущении того, что должно произойти, абсолютно незначительным казалось все, что раньше представлялось естественным и необходимым. Его не волновало ни мнение начальства, ни служебные заботы, от которых раньше не удавалось отвлечься и в отпуске, ни даже чисто материальные и бытовые проблемы. Что может волновать человека, побывавшего у Антона в Замке и знающего, что в любой момент он может туда вернуться? А о финансовой независимости здесь, в мире людей, Антон тоже побеспокоился — в перчаточном ящике («бардачок» в просторечии) Воронцов уже в Москве обнаружил прощальный подарок, толстую, сантиметров в пятнадцать, пачку умеренно потрепанных двадцатипятирублевок. Слегка возмутился поначалу, а потом подумал — может, это просто командировочные? И успокоился. Что его ждет здесь, кто знает? Деньги же, как известно, тоже оружие, особенно в мирные времена.

Перед лобовым стеклом распахнулась Колхозная площадь. Значит, нервничать, вибрировать, тешить себя иллюзией выбора можно еще минут пять, не больше. Ехать ли прямо, к Олегу на Преображенку, или сворачивать влево, туда, где живет Наталья?

У нее можно было бы дать себе хоть сутки передышки, заняться личными проблемами, еще раз, возможно — последний, почувствовать себя частным лицом, а не суперменом галактического ранга, призванным воевать неизвестно с кем и неизвестно за что.

При условии, правда, что Натали захочет его узнать и впустит в квартиру в два часа ночи. Как-то даже глуповато — переминаться с ноги на ногу на площадке и пытаться объяснить заспанной женщине в пеньюаре, кто ты и чего тебе надо. Через цепочку в лучшем случае, а то и сквозь запертую дверь.

Тем более, что там будет совсем другая женщина, живая, наверное, ничуть не похожая на электронный фантом в Замке.

Воронцов повернул руль, скатился под гору к площади трех вокзалов. Увидел слева, у въезда на Каланчевскую улицу, патрульную милицейскую машину и сержанта возле нее, как-то очень внимательно всматривающегося в неожиданно для этого места и времени движущийся «БМВ», сказал негромко вслух:

— Вот и знак судьбы. И на том спасибо.

Прибавил газу и, больше не терзая себя расслабляющими сомнениями, поехал прямо. К Левашову.

…Левашов сам не знал, отчего его так потянуло домой, но он отчетливо чувствовал, что ему не хочется оставаться у Новикова, а хочется оказаться одному в своей квартире где не нужно будет больше ни с кем разговаривать, снова и снова переживая перипетии победоносного сражения и натужно празднуя викторию.

Да и, к слову сказать, ночевать в чужом, даже и дружеском доме он никогда не любил.

Олег поднялся на свою площадку и увидел человека, сидящего на большом белом чемодане перед дверью квартиры. Хотя лицо его прикрывала надвинутая на глаза шикарно измятая капитанская фуражка, а точнее — именно поэтому он его сразу узнал. И обрадовался. Они давно уже не виделись с Воронцовым, с которым отплавали подряд несколько лет и сдружились на почве… Впрочем, почву эту определить каким-либо конкретным термином было бы очень трудно. Наиболее точно будет — на почве одинакового способа восприятия жизни. Именно — способа, потому что взгляды на жизнь у них подчас различались очень сильно. Приходилось им по нескольку месяцев жить в одной каюте, а это — серьезное испытание на психологическую совместимость, попадали они и в ситуации, которые могли стоить им навсегда закрытой визы. Правда, с тех пор, как Левашов перешел на Черное море, а Воронцов остался на Балтике, они еще не встречались.

Потому и обрадовался так Олег, увидев друга, что Дмитрий появился удивительно ко времени. В нынешней ситуации именно Воронцов был более чем кстати. И еще Левашов поразился своему внезапному предчувствию, заставившему его без всякого видимого повода ехать домой через пол-Москвы, когда «метро закрыто, в такси не содют».

По мнению Левашова, и не только его, Воронцов принадлежал к тому редкому у нас типу людей, с которыми случаются только неординарные происшествия. Доказательств тому имелась масса. И выкручивался он из них тоже какими-то неожиданными, не до конца ясными способами. Вот этот самый человек сидел и дремал сейчас на лестничной площадке многоквартирного дома, нимало не заботясь, прилично ли выглядит со стороны.

Левашов легонько постучал ногтем по козырьку роскошной, не иначе как в Лондоне шитой фуражки.

— Вам кого? — отозвался Воронцов, поднял голову и с интересом снизу вверх посмотрел на Олега. Потом перевел взгляд на часы.

— Все ясно, — печально сказал он. — Парень отвязался. Пора женить… — И только после этого пружинисто выпрямился, приобнял Олега, похлопал по спине. — Как, все в порядке?

— Пока так. А ты откуда?

— Непосредственно из Сухуми. Наотдыхался — во! — Воронцов черкнул большим пальцем по горлу и как-то непонятно для Левашова усмехнулся.

— Ну ладно, чего это мы тут, давай зайдем… — Олег повернул ключ и вдруг с легким замиранием сердца подумал: «Что если за дверью — снова пришельцы?» Но тут же устыдился своего испуга, словно бы проявил слабость на глазах товарища. В присутствии Воронцова мысль об инопланетянах, возможно, притаившихся в темной прихожей, показалась не такой уж страшной. Что значит авторитет…

Дмитрий разделся по пояс, наскоро сполоснулся под струей холодной воды, причесал мокрые волосы и явился перед Левашовым свежим, бодрым, покрытым океанским загаром, к которому курортное море вряд ли что-нибудь прибавило. Раскрыл чемодан и выставил на стол дары юга в виде свежего лаваша, сыра сулугуни, умопомрачительно пахнущей аджики домашнего приготовления, бастурмы и бутыли сине-фиолетового вина.

— Садись, рассказывай, — приказал Левашову несгибаемый старпом, которому кто-то когда-то привесил эпитет «вечный», по аналогии с Агасфером.

— О чем я могу рассказывать? — покривил душой Олег. — На флотах спокойно, в море штиль, а отпуск как отпуск… Кино, театры, карты, девочки…

Он просто не готов был так сразу делиться с Воронцовым своей историей. Чего-чего, а беспочвенного фантазирования Дмитрий не любил. В принципе. Доказывать же свою правоту у Олега сегодня не было сил.

— Олежек, ты же давно и отчетливо знаешь, что я умнее и настырнее тебя, все вижу насквозь, так и так заставлю расколоться. Зачем же мы будем играть в доктора Ватсона, задавать наивные вопросы и восхищаться ходом моей проницательной мысли? Ну, если хочешь, изволь! Ты являешься домой в третьем часу ночи, ты взволнован и нервничаешь, хоть и пытаешься изобразить безмятежную радость от встречи со мной, от тебя совсем слегка припахивает коньяком, но ты практически трезв, что неестественно для нормального человека в данной ситуации, а главное — когда я пришел, дверь была приоткрыта, внутри никого не просматривалось, но вешалка была сорвана и вообще отмечался некоторый беспорядок, свойственный предшествовавшему мордобою. Я позвонил в ваше отделение милиции и очень вежливо поинтересовался: не попадал ли к ним в том или ином качестве гражданин имярек? Мне не слишком любезно ответили, что оного гражданина пока не имеют чести знать, а в чем дело и кто есть я сам? Попрощавшись с сотрудником, я позвонил еще в скорую и в морг. Так, из любопытства, чтоб не оставлять неиспользованных возможностей. Там о тебе тоже еще не слышали. Я успокоился и стал ждать. Конечно, внутри, а не снаружи. Услышал лязг дверей вашего древнего лифта, предположил, что явился именно ты, и вышел на площадку разыграть тебе мизансцену и захватить врасплох. Что и достигнуто. Как, четкая работа?

— Да уж, кто может сравниться с Матильдой моей! Лихая работа… — искренне восхитился Левашов, и снова подумал, что именно Воронцова им и не хватало. Теперь все будет проще. — Тебе бы в цирке выступать…

— Ага, — кивнул Воронцов. — Впервые на арене. Укротитель с группой плохо дрессированных нарушителей трудовой дисциплины. Смертельный номер: развод на работы в день прихода в родной порт. Не приходилось видеть?

— Приходилось. Незабываемое зрелище. Дамы падают в обморок…

— Вот то-то. В общем, давай, рассказывай.

И Левашов сел и за полчаса рассказал все. Про своего школьного друга Андрея Новикова и его давнюю подружку Ирку, которая внезапно оказалась шпионкой из другой Вселенной (!). О том, как еще один их знакомый, Алексей Берестин, художник, ходил по Иркиному поручению в шестьдесят шестой год и что с ним там случилось. О том, как Олег с Андреем его спасали, а еще потом появились два жлоба типа межзвездных гестаповцев, чтобы забрать Ирину с собой, и пришлось спасать и ее тоже. («Ну какая из нее инопланетянка, ты б посмотрел, нормальная девчонка, десять лет ее знаю, а вот те мордовороты — это да!») Про хитрый, придуманный Новиковым план и про установку совмещения пространства-времени, которую он сам, Левашов, изобрел и собрал, и с помощью которой чужаков выбросили на неведомую планету, найденную наобум, будто радиостанцию при вращении вариометра приемника. «Вся эта кутерьма началась прошлой осенью, а закончилась сегодня вечером. Сделали дело, хотели отпраздновать победу, да не получилось. Устали все насмерть. Так, посидели часик, как на поминках, и разошлись…»[2]

Во время рассказа у Левашова вдруг прорезался аппетит, и он даже с некоторой жадностью навалился на гостинцы, отчего не все его слова звучали внятно.

Воронцов выслушал его спокойно, с непроницаемым выражением, только время от времени уголки его рта подергивались, то ли от сдерживаемой улыбки, то ли, напротив, от нервности. В основном слова Олега совпадали с тем, что говорил Антон, но было и кое-что новенькое.

Замолчав, Олег с нетерпением ждал, что же на все это скажет его трезвомыслящий друг.

А тот словно и не усмотрел во всем рассказанном ничего удивительного.

— Ну, пожалуй, действовали вы довольно грамотно. Молодцы, можно сказать. Однако и дураки в то же время. Твой Новиков, видать, остроумный парень. Интересно будет познакомиться. Время у меня есть, так что — к вашим услугам…

Левашов рад был это слышать, но одновременно испытал нечто похожее на разочарование: слишком нейтрально отнесся к их приключениям Воронцов. Будто ему рассказали о вполне рядовой, пусть и рискованной проделке скучающих лоботрясов по типу курсантского прошлого.

Зато ему показалась забавной ситуация, которая неизбежно возникнет, когда в их компании окажутся сразу два лидера, Новиков и Воронцов. Левашов об этом и сказал.

«Есть рыцари без страха, но с упреком», — многозначительно изрек Воронцов. — А вообще все это ерунда. Я в вашей компании человек новый, почти посторонний, куда мне в лидеры? На службе надоело. Заведомо готов подчиняться. Разве если советом помочь или там грубой силой. — И улыбнулся простодушно, закинув руки за голову, вытянув длинные ноги на середину кухни, пуская дым в потолок, и кто угодно, кроме Олега, свободно поверил бы в его простодушие и искренность. Да нет, не кто угодно, а лишь тот, кто не сходил с Воронцовым Дмитрием Сергеевичем хотя бы в один рейс за пределы Маркизовой лужи.

— Оставим, Олег, эту тему. Чего загадывать? Сначала хоть до утра дожить надо. А тебе, кстати, и спать пора. Ты в зеркало давно не смотрел?

— А что? — удивился Левашов.

— Нет, просто к слову. И не смотри, не надо. Потому как вид у тебя сейчас… Вторую ночь не спишь? Ну и хватит. Еще бокал данного нектара — и в койку. Черт знает что, то бабы мужику спать не дают, то пришельцы…

— Какие бабы? — не понял Олег, чувствуя, что глаза у него и вправду закрываются сами собой.

— Откуда я знаю? Обыкновенные… А что, нет баб? — вдруг встревожился Воронцов. — Тогда плохо. Для организма вредно. Будем лечить… — И вид у него действительно стал озабоченный, как у судового доктора, обнаружившего на горизонте кандидата в пациенты. Только глаза оставались хитро-веселыми.

— Все-таки здорово, Димка, что ты приехал, — сказал Левашов и пошел готовить постели.

— Ты ложись, Олег, — крикнул ему вслед Воронцов. — А я еще тут посижу, чайку изготовлю, обмыслю кой-чего. Я-то на месяц вперед отоспался. И ехал не спеша…

«Странно, — подумал Левашов, стремительно засыпая. — Ехал не спеша, а лаваш совсем свежий. Впрочем, он его мог и в „Арагви“ взять…»

Глава 3

Утром Воронцов сказал Левашову, что у него есть некоторые неотложные дела в Москве, что появится он, скорее всего, ближе к вечеру, а если нет, то позвонит, и если Олег не передумал и готов ввести его в игру, то может пригласить своих друзей сюда или в любое другое место по их усмотрению.

— А главное, советую тебе соблюдать сугубую осторожность. Судя по всему, от ваших клиентов можно ожидать любой гадости. Обидели вы их крепко…

Олег долго дозванивался до Новикова. Наконец трубку взял Шульгин. Сонным голосом он сообщил, что Андрей, по всем признакам, должен быть у Ирины, поскольку больше ему податься некуда, но тревожить его не стоит, когда нужно — сам объявится. Он же, Шульгин, собирается соснуть еще часика три, после чего будет готов на любое применение.

В конце концов все устроилось, нашелся и Новиков, и остальные, встретиться договорились у Берестина в мастерской — близко от центра, просторно, и точка совершенно не засвеченная, как выразился Андрей, имея в виду, что там их пришельцы вряд ли обнаружат, поскольку Берестин у них по данному делу не проходит.

Левашов повесил трубку телефона и подумал, что все опять мыслят одинаково, предполагая, что вчерашней историей ничего не кончилось, а наоборот, только начинается. Не зря вчера Шульгин первый тост поднял «за нашу Пиррову победу».

Примерно через полчаса Левашову неожиданно пришла в голову мысль, что дело может обстоять еще хуже, чем они надеются, потому что упущен один весьма существенный момент, и снова набрал номер Андрея, но там уже никого не было. Он послушал длинные гудки, и ему стало тревожно и муторно на душе, как у разведчика перед визитом на ненадежную явку.

Потом опять позвонил Воронцов, спросил, как дела и какой намечен расклад.

— Черт знает что! — не выдержал Олег. — Сделали из меня диспетчера. Весь день сижу на телефоне. Если со стороны послушать, так меня уже можно брать. Не то содержатель притона, не то резидент…

— А может, это для тебя и был бы самый лучший выход? — засмеялся на другом конце провода Воронцов. — В общем, как говаривал Черчилль, не теряйте мужества, худшее впереди. Я подъеду к восемнадцати. Плюс-минус чуть-чуть…

Олег начал говорить, что встреча намечена у… но Воронцов его перебил.

— Стоп токинг. Вот этого не нужно. Тебе говорить, а мне знать. Читай книги из серии библиотечки военных приключений. Адиос, мучачо.

…Воронцов повесил трубку на рычаг телефона-автомата и вышел из будки. Вечерняя встреча интересовала его сейчас очень мало. У него была другая, главная цель — встретиться с Натальей. После долгих бесед с ее фантомом в Замке он острее, чем когда-либо за все прошедшие годы, хотел поговорить с ней наяву. Посмотреть ей в глаза и понять — кем она стала? Раз у него ничего не ушло и не забылось, так может, и у нее тоже?

Слова девушки с экрана давали некоторые основания думать так, но насколько она, придуманная Антоном, соответствовала оригиналу, вот вопрос.

Увидеться, поговорить, и тогда уже решать все остальное. Была тут для Воронцова одна тонкость. Если живая Натали совпадет со своей проекцией, тогда можно допустить, что и в остальном Антон заслуживает доверия, если же нет — его слова и поступки всего лишь способ оказать на Воронцова психологическое давление и использовать в своих целях. То есть — если средства неэтичны, то и цели недостойны.

Не выходя из машины, он наблюдал за подъездом дома, где она жила, наблюдал так долго, что начал уже сомневаться в правильности своих расчетов и полученной от Антона информации, но вот наконец дверь открылась очередной раз и в ее проеме появилась несомненно Натали — высокая, красивая, такая знакомая и столь непохожая на свое компьютерное воплощение. Спустилась по ступенькам и быстрой, летящей походкой пошла по аллейке между корпусами. Выжав сцепление, Дмитрий ждал, куда она свернет — направо, к станции метро, или налево, к троллейбусу. Наташа свернула налево. Он облегченно вздохнул и плавно тронулся с места.

Езда по московским улицам за троллейбусом — занятие утомительное, требующее выдержки и внимания. И все время нужно смотреть, не выйдет ли твой объект на очередной остановке, и быть готовым мгновенно принять решение — как поступить в этом случае. Если она вдруг нырнет в двери ближайшего универмага или свернет в непроезжую улицу?

Но Наташа доехала до конечной остановки, пересела на автобус, и все началось сначала. Наконец, на достаточно безлюдной остановке она грациозно перепрыгнула с подножки на бордюр через обширную лужу, отчего-то осмотрелась по сторонам и пошла к ближайшему перекрестку. Попетляла немного по пустынным переулкам и скрылась за косо висящей на одной петле дверью дома, по всем признакам забытого не только богом и людьми, но и всеми коммунальными службами тоже.

Воронцов притер машину к тротуару метрах в тридцати наискось, заглушил мотор и закурил, опустив боковое стекло.

Куда она пришла и зачем? Неужели к любовнику на свидание? Верить в такой вариант Дмитрию не хотелось. А может, она тут присматривает за парализованной старушкой из бывших, в расчете на богатое наследство? Или посещает притон наркоманов? В любом случае — Эжен Сю и парижские тайны. Не многовато ли их вокруг? Тут усомнишься, осталось ли вообще в сей жизни что-нибудь нормальное, бесхитростное, незамысловатое…

Воронцов включил приемник. Последние известия по «Маяку» его слегка успокоили. Жизнь идет как ни в чем не бывало. Такая, как и должно быть в разумно устроенном мире. На Северном Кавказе завершается уборка зерновых, урожай выдался на славу. Металлурги Череповца разлили сколько-то тонн стали сверх плана. БАМ вот-вот пропустит первый рабочий поезд. Народ Сальвадора продолжает свою справедливую борьбу. В полете «Космос» тысяча с чем-то. Температура воздуха в Москве плюс 18 градусов, туман, возможны осадки. Дмитрий тоже так думал. Сумрачно как-то вдруг стало, небо заволокла мутная пелена и туман несло пологами.

Погода в самый раз к пейзажу, подумал Воронцов. Перед ним тянулась унылая улица, настолько унылая, что трудно было поверить, будто она существует в современной Москве, а не в дореволюционном Бердичеве. Узкие тротуары, не обрамленные зеленью, выщербленные кирпичные цоколи двух-трехэтажных домов с ободранной штукатуркой, глубокими провалами подворотен и, наверное, с сотворения мира не мытыми серыми стеклами окон. Непостижимо, как человек с неповрежденной психикой может постоянно жить на такой вот улице. Но живут ведь, и даже, возможно, довольны жизнью: отсюда всего минут двадцать пешего хода до улицы Горького, а не полтора часа на электричке и метро, как из иных шикарных районов.

Темно-бронзовый «БМВ» Воронцова выглядел в этом ландшафте довольно дико. Как франт в лаковых ботинках и фраке в окопах позиционной войны под Верденом или на Сомме. Он сам удивился пришедшему на ум сравнению, но не успел его как следует обдумать.

Из недр зловещего дома появилась знакомая фигура.

Почти не касаясь ногой акселератора, он медленно догонял стройную женщину в светло-сером кожаном плаще и серых же высоких сапожках с медными декоративными шпорами. Ее легкой походки не портила даже туго набитая, судя по всему — тяжелая сумка, оттягивающая правое плечо.

Он бесшумно накатывался на нее сзади, и руки на кольце руля у него слегка подрагивали. Не так, как при первой встрече в Замке, но все же ощутимо.

Воронцов обогнал Наташу, чуть не коснувшись бортом полы ее плаща, в боковом зеркале уловил любопытствующий взгляд на красивую заграничную машину, прокатился вперед метров сто, затормозил и вышел на замусоренный асфальт. Облокотился на полуоткрытую дверцу, вновь закурил и стал ждать.

Несмотря на свои тридцать пять и на не совсем удавшуюся жизнь, в глубине души Воронцов все же оставался романтиком. Не мог он отказать себе в некотором налете театральщины, организуя столь долгожданную встречу.

Он стоял к Наташе спиной и все равно почувствовал обостренной интуицией ее нарастающее беспокойство: эта внезапная машина на пустой улице, ее водитель, кого-то неуловимо напоминающий…

Воронцов обернулся не раньше и не позже, чем нужно, как раз когда до Наташи оставалось меньше десятка шагов, увидел, что она узнала его — сразу, и сбилась с ноги, и он сделал движение ей навстречу, широко, почти простодушно улыбаясь.

— О боже! Ты? Откуда? — Прошедшие годы не изменили тембра ее голоса, интонаций и любимых выражений. И тоже как когда-то: «Ну, здравствуй», — сказал Воронцов.

Она сидела с ним рядом, в зеркале заднего вида Дмитрий рассматривал ее лицо и убеждался, что воспроизводя Наташу, Антон не погрешил против реализма. Постарше она, конечно, чем в зазеркалье, но в целом один к одному. Кое в чем даже лучше. Может, потому, что рядом, касается его локтем, слышен запах ее духов, к которому примешивается запах натуральной кожи нового, необношенного еще плаща.

Но о том, что было между ними всего лишь позавчера, Наташа не помнила ничего. Здесь Антон тоже оказался прав. Но как раз это неважно. Главное, что она не просто рада встрече, она ею потрясена не меньше, чем сам Воронцов в Замке. И, значит, все было не зря.

— Нет, ты представляешь, я же тебя видела во сне недавно. Вот пусть и говорят, что вещих снов не бывает. За все время ни разу не снился, и вот на тебе…

«Постой, постой, что она говорит? Как это недавно?» — От удивления Воронцов чуть не спросил это вслух. Но сумел не показать своих чувств, сказал шутливо и как бы между прочим:

— Есть многое на свете, друг Горацио… В каком хоть виде я перед тобой предстал? Сны, они тоже разные бывают, не всегда к добру.

— Старалась-старалась вспомнить, и никак, — погрустнела Наташа. — Знаю, что был именно ты, разговаривали мы много, а вот о чем, и какой ты был — хоть убей…

— Ну и выбрось из головы. А когда хоть снился-то? Я, когда сюда ехал, тоже тебя вспоминал.

— Недели две назад, кажется, или дней десять… Тогда утром особенно сильный дождь лил.

«Совсем ерунда началась. Две недели назад я только-только в Сухуми обосновался, никакого Антона и в помине не было». Впрочем, на фоне прочих событий двухнедельный сбой по времени можно счесть пустяком. Как ошибку в пару миль при определении координат по звездам.

— А я еду — смотрю, изумительная девушка впереди движется. И кого-то мне ужасно напоминает. Неужели, думаю! Обгоняю — точно! Вот тебе и теория вероятностей. Ты что, живешь здесь?

— Да ну, вот еще… — Наташа замялась, будто не зная, стоит ли говорить правду. — К спекулянтке приезжала. Девчонки на работе адрес и пароль дали. Туфли купила, платье австрийское, кофе фээргэшный, на десять банок разорилась. По-другому не достанешь ничего.

Воронцов прикинул, что при средних заработках одинокой женщины деньги на сегодняшний визит Наташе пришлось копить чуть не полгода.

— Знать бы, я тебе такого добра сколько хочешь привез бы… Куда поедем?

— Не знаю. Если хочешь, можно сначала ко мне. Брошу барахло, а там видно будет. Твоим планам это не помешает?

— Без вопросов. А муж твой что скажет? Впрочем, логика подсказывает: раз приглашаешь, значит можно. В командировке?

Наташа пожала плечами.

— Три года, как разбежались…

— Ясненько… Случай ненадежен, но щедр. А помнишь, как мы расстались? Выходит, я прав был?

— Помню все, да что теперь об этом говорить? Не переделаешь. Скажи лучше, как ты? Не адмирал еще?

Воронцову снова стало не по себе. Она дословно повторила тот же самый вопрос, что и в Замке. А подумать, так чему удивляться? Один и тот же человек, одинаковые обстоятельства, и вопрос самый естественный, имея в виду их общее прошлое. Он тоже ответил почти по-прежнему:

— В основном нормально. А адмиральство мое там же, где и многое другое-прочее. Я теперь исключительно в мирных целях используюсь. Из порта А в порт Б. Туда руду, оттуда зерно.

— Жаль… — с искренним сочувствием в голосе сказала Наташа. — Ты же всегда хотел быть только военным. Кому же, как не тебе?

— Значит, нашлось кому. Да и вообще это не тема. Давай о чем другом. Тем более, служи я на ВМФ, уж точно тебя не встретил бы сегодня.

— Давай. Расскажи, как у тебя. Женился, дети есть? — При этих словах Воронцову показалось, что голос ее чуть заметно дрогнул.

— Не пришлось как-то. Кому я такой нужен? По году в море, ни кола ни двора…

В этот момент машина вывернулась из переулка на Кутузовский проспект, Воронцов резко прибавил скорость — так, что Наташу вдавило в кресло. Вцепившись в подлокотники, она с замиранием сердца ждала, что вот сейчас, в следующую секунду, Дмитрий врежется в любую из тех машин, которые он обгонял, или его остановит первый же милиционер. Все ее друзья-автовладельцы боялись сотрудников ГАИ почти панически, она не раз видела, как лощеные, знающие себе цену мужики становились заискивающе-жалкими, как только их тормозил и подзывал к себе повелительным жестом лейтенант, а то и сержант с полосатым жезлом. И ей бы очень не хотелось увидеть в подобной роли Воронцова.

Но их не останавливали, вопреки всякой логике, а на одном из перекрестков, который Дмитрий проскочил под переморгнувший с желтого на красный светофор, стоявший у патрульной «Волги» офицер отдал им честь.

Это было загадочно, но приятно, и Наташа спросила, что такая вежливость означает.

— Наверное, на флотах со мной служил. И до сих пор забыть не может…

Накренившись, как торпедный катер на циркуляции, «БМВ», едва не столкнувшись с троллейбусом, прошел поворот на Садовое кольцо.

Наташа тихо вскрикнула.

— Все, все, больше не буду. Раз взялся, значит, живой довезу. Ты где, собственно, обитаешь, я так и не спросил?

— Пока правильно едем. Я думала, ты знаешь…

— Откуда? — простодушно удивился Воронцов.

…В прихожей он помог Наташе снять плащ, повесил его на крючок и, повернувшись, увидел через открытую дверь свой портрет на книжной полке. «Вот это действительно сюрприз…» Он непроизвольно оглянулся.

Наташа, опустив голову, расстегивала молнию на голенище. Почувствовав его взгляд, выпрямилась, тоже увидела фотографию, досадливо прикусила губу и кажется, даже покраснела, но в полумраке прихожей Воронцов мог и ошибиться.

Он сделал несколько шагов, остановился перед глянцевой картонкой, навек зафиксировавшей давно исчезнувшее мгновение жизни. Ни корабля, здесь снятого, давно нет на свете, ни бравого лейтенанта в нахимовской фуражечке. Однако самым поразительным для Дмитрия оказался сам факт, что вычеркнув из жизни оригинал, Наталья сохранила фотографию, да еще держит в красном углу.

Наташа подошла к Воронцову, неслышно ступая по паласу. Услышав ее неровное дыхание, Дмитрий повернулся, и еще секунду назад имея совсем другие планы и намерения, вдруг привлек ее к себе, сомкнул руки у Наташи на спине, начал жадно, пожалуй, даже слишком, целовать. Она успела только коротко ахнуть от его внезапного порыва, потом сама прижалась к нему грудью, ответила на поцелуй.

Как будто не было ничего между их последней встречей и этим моментом. Под пальцами Воронцова оказался язычок застежки платья, с тихим шелестом он пошел вниз.

Наташа не сопротивлялась, скорее напротив, но оторвавшись от ее губ, чтобы перевести дыхание, Дмитрий вдруг увидел широко открытые глаза. Они словно кричали: «Да, да, милый, все правильно, я твоя, только твоя, но если можно — не сейчас…»

Он вздохнул глубоко и отстранился, убрал руки. Воронцов понял, что с ней происходит. Она просто не готова к безоговорочной капитуляции. Ему показалось даже приятным сделать такой жест. Как полководцу, который давно потерял надежду осадой или штурмом взять крепость, от взятия которой зависела его судьба и карьера, и вдруг узнавшему, что неприятельский комендант только и думает, как бы сдаться, но только сдаться прилично, сохранив оркестр и знамена.

Наташа благодарно опустила ресницы, сама потянулась к нему и коснулась губами его щеки. Доверчиво повернулась спиной, и Дмитрий, усмехаясь над собой, подчеркнуто медленно застегнул ей платье.

На улице как-то сразу пошел дождь, капли забарабанили по оцинкованному козырьку подоконника, под ветром зашумели, раскачиваясь, ветки вытянувшейся до третьего этажа березы. В комнате стало почти темно.

Совсем как в Замке, подумал Воронцов, только между нами нет стекла.

Наташа за руку подвела его к дивану, села в уголке, положила голову на плечо Дмитрия. Он осторожно обнял ее за талию.

— А ты правда из-за меня не женился? — шепотом спросила Наташа.

«Везде вам нужно найти повод для тщеславия», — чуть не ответил он то, что вдруг пришло ему в голову, но сдержал готовую сорваться фразу. Сказал иначе:

— Обязательно тебе нужно знать — почему, отчего… Угадай лучше, в чем смысл. За столько лет ни разу не встретились, а именно сейчас это вдруг случилось. В мой прошлый приезд ничего бы у нас не вышло. Нет?

Наташа не ответила. Она думала о своем.

— Все-таки почему ты тогда так бесповоротно отказался от меня? — неожиданно спросила она. — Сейчас я вспоминаю… Я ведь ничего по-настоящему не решила. Если бы ты приехал, пусть на день, на два, все могло получиться совсем по другому.

— Брось. Не обманывай себя. — Воронцов посмотрел в потолок, по которому скользили зеленоватые тени. — Ничего бы не было. В твоем тогдашнем возрасте отвергнутых поклонников обратно не принимали. Их тем больше презирали, чем они настойчивее добивались. Это с годами вы начинаете ценить каждого влюбленного в вас мужчину. А в двадцать лет жизнь кажется бесконечной и за каждым углом чудится новый капитан Грэй… Только правда, разговоры эти сейчас ни к чему, теория…

Они снова начали целоваться.

Потом Наташа, совсем, кажется, потерявшая голову и свою обычную сдержанность, вдруг резко отстранилась, высвободилась из объятий Воронцова, встала, одернула платье, провела обеими руками по лицу, убирая с глаз волосы, и, ничего не сказав, вышла из комнаты.

Дмитрий подумал, что она сейчас вернется, но ее все не было, а с кухни стали доноситься характерные звуки.

— Иди, я тебя обедом буду кормить, — позвала Наташа. — Если хочешь в комнате, выдвинь стол на середину.

— Придумала — в комнате. Тарелки-то мне придется носить, а я отвык. Давай на кухне.

За столом они вели легкий, совершенно нейтральный разговор, молчаливо согласившись, что еще не время обсуждать перспективы дальнейших отношений. Воронцов заодно решил не делать пока и попыток пробудить ее память о встрече в Замке, хотя средство для этого имел безотказное. Он просто не видел необходимости в таком шаге. Достаточно и тех проблем, которые возникли сами собой и которые предстоит решать. С Левашовым, его друзьями и пришельцами, буде они себя проявят. Если и Натали окажется сюда замешанной, у него просто не хватит душевных сил. Пока он может отвечать и решать только за себя. А Наташа — пусть она остается его запасной позицией, тем рубежом, куда можно отступить.

Мыслю только фронтовыми категориями, с иронией подумал он, но ирония, признаться, получилась вымученная.

— Давай куда-нибудь сходим сегодня, — предложила Наташа. — Сто лет никуда не выбиралась. В театр, например, или даже в ресторан…

Ему очень не хотелось ей отказывать.

— Давай, — согласился он. — Только вот встреча у меня одна назначена. Исключительно деловая, с товарищем и коллегой… — Он посмотрел на часы. — Можно бы ее, конечно, отменить, но там еще и другие люди завязаны, я же не знал, что тебя встречу… Давай так. Я туда быстренько сбегаю, постараюсь в час или два уложиться. И — в полном твоем распоряжении. Идет? А ты пока думай, что и как. Полный тебе карт-бланш. Но ежели хочешь знать мое мнение, так я за ресторан. На искусство не очень тянет. А вот «Прага», к примеру, зимний сад… Помнишь?

— Помню, конечно, — вздохнула она. — Только мы туда не попадем. Отстал ты от жизни, сейчас не семьдесят первый год.

— Как раз здесь вопросов нет, — успокоил он ее. — Не бывает ресторана, куда не пустили бы капитана Воронцова, тем более — с дамой.

Он вздернул подбородок жестом не то Цезаря, не то Остапа Бендера.

— Ох, Дим, какой ты был, такой остался…

— Чем и хорош. Жаль, что кроме тебя, это никто не ценит.

Наташа наморщила лоб.

— Слушай, опять то же ощущение. Мучительно стараюсь вспомнить. Кажется, в том сне ты очень похоже говорил… Вообще, как будто все уже второй раз повторяется.

— Конфабуляция, она же — ложное воспоминание. Есть у психиатров такой термин. У всех бывает. У меня довольно часто.

— Дим, давай ты сегодня никуда не поедешь, — жалобным тоном попросила Наташа. — Не по себе мне как-то. Словно боюсь, что не увижу тебя больше. Исчезнешь — и все. Я ведь и адреса твоего не знаю, вообще ничего о тебе…

Был бы он верующим, наверняка бы перекрестился. Можно бы также трижды сплюнуть через плечо или произвести иные ритуальные действия. К его настроению только Наташиных слов и не хватало. «Исчезнешь — и все». Знала бы она, насколько близка к истине в своих интуитивных опасениях.

— Брось ты… — как можно небрежнее сказал Воронцов. — Я на два часа, не больше. Слово русского офицера. А адреса у меня в Москве нет. В Питере — да, имеется. Телефон разве Олегов тебе дать… — и тут же прикусил язык, вспомнив свои и Антона опасения. — Хотя я к нему и заходить не буду. Так, переговорим накоротке… Вот багаж свой я у тебя брошу. В залог. Я же с моря еду, так все в машине и лежит. Не против?

— Оставляй, конечно. А я пока буду ждать и собираться. Как там у вас говорят — форма одежды парадная?

— Примерно. — Воронцов посмотрел на часы. — Сейчас семнадцать. Ждут меня к восемнадцати. Значит, в двадцать нуль-нуль буду как штык. Плюс-минус десять минут на превратности судьбы и уличного движения.

Глава 4

«Самое смешное, — думал Воронцов, — заключается в том, что я всегда был уверен в особости своего предназначения».

Тут он не отличался особой оригинальностью. Неизвестно, найдется ли человек, считающий себя хуже других, заведомо ориентированный на беспросветную банальность и никчемность отпущенной ему жизни.

Разница состояла лишь в том, что и в прошлом, и тем более теперь уверенность Воронцова имела конкретные подтверждения.

Наверняка не он один рисовал в воображении картины необыкновенных приключений, дальних странствий, геройских подвигов. И уж конечно большинство потерпевших неудачу в любви (особенно первой) мечтали о реванше, в чем бы он ни выражался. Однако мечты эти обычно мечтами и оставались. У него же получилось совсем иначе.

Откинувшись на спинку сиденья, свободно положив руки на обтянутое кожей кольцо руля, Дмитрий перебирал в памяти подробности только что происшедшей встречи, сравнивая их со своими грезами, которые время от времени посещали его на протяжении всех минувших лет.

И не мог не признать, что все получилось даже лучше, чем ему представлялось. Было все — и внезапность встречи, и ее ко времени подоспевшая свобода от семейных уз, готовность Наташи ответить на его постоянство и верность юношеской любви — и ее признание в том, что она ошиблась и сожалеет о своей ошибке…

Воронцов даже не замечал, насколько сама встреча и его теперешние мысли о ней отдают классической индийской мелодрамой. Несмотря на то, что сам мелодрам не любил — ни в книгах, ни в кино, ни в реальной жизни.

А если бы заметил, то скорее всего засомневался: все ли в происшедшем вызвано естественным ходом вещей, и нет ли чего, так сказать, привнесенного извне?

Но ведь может человек на какое-то время расслабиться, забыть хоть на немного о своем трезвомыслии и скептицизме, обыкновенным образом порадоваться жизни?

Вот он и размышлял, как хорошо бы забыть обо всем, в том числе и об Олеге с его компанией, провести оставшиеся два месяца отпуска с Натали, целыми днями бродить по улицам и музеям, вечерами — по театрам и ресторанам, или рвануть в Сухуми, на вроде бы теперь принадлежащую ему дачу… Сполна насладиться абсолютным исполнением всех желаний, что приходили к нему бесконечными вахтами. Желаний заведомо тщетных, оттого и по-особому волнующих…

И ведь не заставляет никто поступать по-другому. Разве перед инопланетянином Антоном стыдно? А чего стыдиться? Он ведь, в принципе, поймал его на «слабо» — изящно оформленное, но все же… А ведь с детства известно: «На слабо фрайеров ловят». А вот поди ж ты! Остается утешиться другой мудростью, неизвестно когда и где подхваченной: «Мечтать о чем-либо — значит обладать многим, получить что-либо — значит тотчас все потерять». Прямо будто про него…

Одна надежда, что «тотчас» — понятие достаточно растяжимое.

Время у него еще было, и он сначала заехал в «Прагу», заказал двухместный столик — именно там, где хотел. Трудности, естественно, возникли, но разрешились сразу же, как только в руке мэтра исчезла зеленовато-серая десятидолларовая бумажка. Сам Воронцов не до конца понимал механизм особой власти данной продукции Федерального резервного банка США над работниками отечественной сферы обслуживания, но пользоваться им умел. Были и другие способы, тоже вполне эффективные, однако они требовали гораздо больше времени и сил, да и уважение, достигаемое с их помощью, имело оттенок несколько вымученный.

А так всего через десять минут, сделав предварительный заказ, он уже легко сбегал вниз по беломраморной, украшенной зеркалами лестнице, уверенный, что все будет сделано по высшей категории.

Развернувшись на заставленной машинами площадке, Воронцов выбрал подходящий момент и стремительно бросил взревевший мотором «БМВ» в проносящийся сквозь Калининский проспект автомобильный поток.

Ему еще хватило времени заскочить в ближайшую «Березку» и оставить там все свои инвалютные ресурсы, загрузив взамен багажник коробками, пакетами и свертками, содержимое которых не могло оставить равнодушной и гораздо более привычную к красивой жизни женщину, чем Наташа в ее нынешних обстоятельствах.

Настроение постепенно пришло в норму, он уже с обычной иронией думал о посетившей его на миг душевной слабости, отнеся ее на счет общей усталости и слишком эмоционально пережитой встречи. Дмитрию даже стало казаться, что и опасения Антона преувеличены, история с пришельцами всех родов и видов благополучно завершена, сегодняшняя беседа с Левашовым, Новиковым и прочими это подтвердит, и он со спокойной душой вернется в дом напротив Рижского вокзала.

Воронцов успел представить с приятно замирающим сердцем, как Наташа сейчас уже начала собираться, сидит перед зеркалом, нанося на и без того красивое лицо вечернюю боевую раскраску, и то, как все будет вечером и после. Начал впрок набрасывать краткие тезисы застольной беседы, шутки и тосты, в меру остроумные и с подходящим подтекстом, одним словом — разрабатывать диспозицию…

А через минуту все пришлось забыть.

Он затормозил, потому что улицу перед ним перекрывало ограждение из красных металлических решеток, охраняемое милицией. Воронцов собрался заглушить мотор, но вовремя вспомнив о магической силе номеров своей машины, коротко и требовательно просигналил.

Прием сработал безотказно. Командовавший нарядом лейтенант махнул рукой, сержанты дружно сдвинули решетки и вдобавок козырнули.

Предчувствие, кольнувшее в сердце, не обмануло Дмитрия. Он понял это, увидев перед знакомым домом скопление пожарных, санитарных, милицейских и просто начальственных машин. Припарковался рядом с ними, но и чуть в стороне, чтобы не слишком бросаться в глаза и в случае необходимости без затруднения исчезнуть.

Угол дома, как раз тот, где помещалась квартира Левашова, выглядел необычно. Необычно для мирного времени и в зоне, безопасной в сейсмическом отношении. Два нижних этажа остались на месте, а выше громоздилась груда камней, из которой торчали погнутые двутавры, обломки балок и половиц. Обрушился как раз стык фасадной и торцевой стен, метров по десять в каждую сторону, раскрыв угловые квартиры, как театральную декорацию. Часть мебели в них раздробило и сплющило рухнувшими стенами и деталями перекрытий, часть разлетелась по тротуару и газонам перед домом, остальное так или иначе удержалось на своих местах.

Оттесненная милицией и пожарными во внутренний двор толпа жильцов пострадавших квартир, соседей и случайных прохожих шумела и волновалась. Слышались оттуда истерические крики и женские рыдания. В воздухе носилась известковая пыль и ощущался запах газа.

Покусывая губу, Воронцов подошел к группе офицеров с ключами и молотками на петлицах, где давал указания молодой и резкий подполковник.

Подождав, Дмитрий вклинился в разговор.

— Жертвы есть? — отрывисто спросил он.

— Покойников нет, а покалеченные имеются. Разной степени тяжести, — с разгону ответил подполковник.

— Причину выяснили? — продолжал Воронцов сбор информации.

Подполковник взглянул на него будто бы с сомнением, но Дмитрий успокаивающе коснулся левого нагрудного кармана, словно намереваясь вытащить лежащее там удостоверение.

Этого жеста оказалось достаточно.

— Непосредственная причина — разрушение стен третьего этажа. Но чем оно вызвано… Что-то тут странное произошло.

Воронцов кивнул и отошел. Он уже и сам сообразил, что имеет в виду пожарный начальник.

Здесь напрашивалась отчетливая военно-морская ассоциация. Такие именно повреждения мог бы вызвать, к примеру, бронебойный снаряд главного линкоровского калибра (типа «Нью-Джерси», например), если бы он попал как раз в стену квартиры Левашова, прошел, не разорвавшись, навылет, и, разумеется, разнес в пыль и обе стены, и все, что находилось между ними. А уже после этого, лишенные опоры, рухнули верхние этажи.

Но поскольку на самом деле из шестнадцатидюймовых пушек здесь никто не стрелял, оставалось предположить, что сбылись (и так быстро!) слова Антона, и не кто иной, как означенные пришельцы-аггры начали действовать.

Неизвестным, но вполне очевидным способом они изъяли из дома всю квартиру Олега целиком…

Воронцов специально подошел вплотную, потрогал стену рукой. Все верно. Срез прошел точно, будто сделанный лазерным лучом, и только обвал двух верхних этажей и вторичная деформация конструкций слегка маскировали сверхъестественность случившегося.

Но специалисты, конечно, быстро разберутся. И станут в тупик. Скоренько разберут развалины, наверное, уже сегодня ночью, и обсуждать будет нечего. До ученых просто дело не дойдет. Да и что они скажут?

А технику-смотрителю ЖЭКа объявят выговор. На том все и кончится.

Воронцов повернулся и не спеша пошел к машине. Ему снова стало не то чтобы страшно, а жутко не по-хорошему. Как там, в сорок первом, на лесной дороге. А может, и хуже. Все-таки война есть война, и вещи, хотя и трагические, но для войны обычные, совсем иначе воспринимаются в мирное время.

С тем, что Олега больше нет, придется смириться. Он, скорее всего, жив. Для того, чтобы просто убить человека, нет необходимости извлекать из дома брусочек объемом кубов этак в двести.

Если только им не понадобилась именно квартира. Из-за ее содержимого. А содержимое как раз им понадобиться могло. Левашов показывал ночью комнату, забитую полученной от инопланетянки Ирины аппаратурой…

Чтобы попытаться выяснить судьбу Левашова, придется обращаться к Антону. Ничего не поделаешь. То есть — никуда он от этого дела не ушел, как Антон и предвидел.

Воронцов, не сдержавшись, выругался вслух. Стоявший поблизости милицейский сержант заинтересованно вскинул голову, ожидая продолжения. Дмитрий сделал грозное лицо. Открыл дверцу, сел, положив руки на руль. Полез в карман, нащупал пустую пачку от сигарет и еще раз не сдержался. Но уже шепотом.

В конце концов, можно и по-другому. Показать Антону и всем прочим, что не такие уж они психологи и пророки. Послать их всех к черту. Наплевать и забыть. Олега нет. Его не вернешь. Смешно думать, что человек — существо жалкое, слабое, полудикое — может всерьез рассчитывать играть на равных с субъектами, свободно устраивающими такие вот штуки. Свободно манипулирующими пространством и временем.

А мы? Словно папуасы какие-нибудь развивающиеся, заманили белого колонизатора в яму, замаскированную сучьями и травой, стукнули по голове бамбуковой оглоблей и в полном восторге от своей лихости начали веселиться, пить пальмовое вино и закусывать малосольными ананасами.

В то время как другие колонизаторы, которые в яму не попали, похватали автоматы, погрузились в вертолет — и вот они! Прилетели наводить порядок.

Очень убедительная аналогия. И в его, воронцовском, положении самое разумное — возблагодарить Бога, что (и если) пришельцы лично до него не добрались. Ехать надо сей же час к Наталье и — вести ее в ресторан. Помянуть Олега, как положено — и точка. Прицелы зачехлить, стволы вернуть в диаметральную плоскость, команду свистать к вину и на обед…

Воронцову показалось, что на него начали обращать внимание. Ожидать, пока кто-нибудь решит познакомиться с ним поближе или проверить документы, Дмитрий счел глупым. Да и делать ему здесь больше нечего было. Цепочка оборвана. Ни адресов, ни телефонов друзей Левашова он не знает. А если бы и знал? Логично предположить, что операция изъятия коснулась не только Левашова. Любая грамотная спецслужба брала бы всех причастных, одновременно. Закон жанра…

Мотор тихо зашелестел, машина покатилась мимо изувеченного дома. Воронцов в последний раз посмотрел туда, где всего лишь полсуток назад они сидели с Олегом за столом и Левашов излагал ему свою эпопею.

Наверное, если бы не было у него позади двух войн, он испытывал бы сейчас отчаяние, печаль и горечь потери друга. Теперь чувства были другие. Как у разведчика, потерявшего товарищей за линией фронта. Горевать там просто некогда. Надо думать, как в одиночку выбраться и остаться в живых. А если для этого придется сутками лежать в болоте, ночью ползти по минному полю и ножом снимать вражеских часовых — ничего не поделаешь, такая работа…

— Ну и как, капитан, вам эта хохмочка с яйцами? — услышал он за спиной знакомый голос.

Стиль требовал ответа быстрого и достаточно остроумного, но на это у Воронцова резерва эмоций уже не оказалось. Он стиснул пальцами руль, подержал так секунд пять, глубоко вздохнул, ослабил хватку и, стараясь, чтобы голос прозвучал ровно, слегка повернулся к Левашову, уже поднявшемуся с пола и вытянувшемуся вдоль заднего сидения:

— Шуточки у вас… низкопробные… мон шер. — Подумал и добавил: — Только прячешься ты, по-моему, зря. Думаешь, орелики, которые полдома смогли выхватить и унести, через миллиметровую железку тебя не разглядят?

— А очень может быть, — Левашов отвечал бодро и весело, незаметно было, что с ним только что произошло нечто из ряда вон выходящее, а по большему счету даже и невероятное. Впрочем, как раз для него, изобретателя установки совмещения пространства-времени, может быть, и вправду ничего такого не произошло? У монаха Бертольда Шварца взрывом разнесло дом, что здесь неожиданного? Профессиональный риск в пределах допусков.

— Я уже все обдумал. Или на них принцип неопределенности действует, или они, как тот охотник, при выстреле оба глаза закрывают. Техника-то у них классная, что скажешь… Стенка между мной и соседом — в два кирпича, так ровно ряд срезали, а другой остался. Я посмотрел…

— А поподробнее если? У меня времени анализировать не было, и для дедукции информации не хватает…

— Да я ведь тоже ненамного больше твоего знаю. Сидел, ждал тебя. Посмотрел на часы, семнадцать пятьдесят пять было, точно. В дверь позвонила соседка. За деньгами пришла, за уборку подъезда. Я ей дал трояк. Она говорит — сейчас сдачу принесу. Пустяки, говорю. Она: нет, нет, как же, сейчас отдам — и идет к себе. Я машинально выхожу на площадку — и вот тут все и случилось. Сейчас не соображу, показалось или действительно — нечто вроде мгновенного свиста — и сразу стало очень светло на лестнице. Вместо моей стены и двери — открытый вид на улицу. На секунду я обалдел, тут же затрещали перекрытия, потолок стал прогибаться, мусор всякий посыпался, штукатурка с потолка начала отваливаться… Я соседку за руку, и под лестницу. Лестничные клетки прочнее, чем перекрытия…

— Это еще когда как, — вставил Воронцов. — Бывало и наоборот. Дом совсем целый, а пролеты все обрушены. В Порт-Саиде…

— Не спорю. Только мне перебирать варианты некогда было. Но не ошибся. Лестница уцелела. Я довольно резво выскочил во двор. Там уже крик поднялся, народ сбегаться стал, а я вдоль стеночки — и к трансформаторной будке. Ключ на всякий случай универсальный у меня при себе. Сообразил, что возле трансформаторов всякие вихревые токи, искривления полей и тому подобное. Не должны они меня там были заметить. Я в их электронике уже прилично разбираюсь…

Воронцов слушал Олега и думал, что несмотря на грандиозные масштабы втянутых в конфликт сил, экзотически звучащие термины межзвездных стратегий и тактик, внешние результаты проявления этого величия вполне мизерные. И даже — отдающие некоторым провинциализмом. Казалось бы — суперцивилизация, власть над пространством, временем, перебросы энергии галактических масштабов — и в то же время с тремя земными парнями справиться не могут. Это было странно, непонятно, подозрительно и наводило на мысль — а нет ли и здесь тонкого, хитро спланированного и замаскированного подвоха. От таких предположений все еще больше запутывалось и голова казалась заполненной вместо мозгов сырыми опилками, как у одного из персонажей детской книжки.

— Залез я туда и стал тебя ждать… И все. Ты куда сейчас едешь? — спросил вдруг Левашов и приподнялся на сиденье, чтобы выглянуть в окно.

— Пожалуй, что никуда. Поскольку не знаю, как нам дальше быть. Сейчас на Таганку выезжаем…

— Наверное, не стоит тебя сейчас к нам тащить… — с сомнением сказал Олег. — Лучше ты меня возле метро выбрось, прямо у самого входа. А попозже позвонишь… — Он назвал телефон мастерской Берестина. — Если же и там что-нибудь на мой случай похожее произошло — давай договоримся, как связь восстановим.

— Считаешь, в метро безопаснее? Тогда так: я через час звоню. Телефон не ответит — звоню еще раз, через три часа. Не получится — встречаемся в полночь на «Рижской». Внизу, возле эскалатора. Если что помешает тебе или мне — тогда завтра в девять утра на переходе с кольцевой на радиус на «Проспекте Мира». Годится?

— Да все равно… Ну а совсем на последний случай — завтра вечером, в двадцать один… Опять на «Рижской». Устроит, или другие пожелания есть? — Чувство юмора Олег не утратил и сейчас.

— Боюсь, к завтрашнему вечеру нас и как звали, забудут, если сегодня не увидимся.

— Да кто его знает… Люди и через десяток лет встречаются. Ты еще два телефона запомни: Андрея Новикова и Сашки Шульгина. Вдруг да пригодится.

В разговор, который сам по себе звучал достаточно нарочито, они вложили все свои познания, почерпнутые из заграничных детективов и отечественных шпионских книжек. Ну а что же поделаешь, если пришлось жить в мире, который стал таким не похожим на предписания метода социалистического реализма.

— Договорились. Надеюсь, все будет о'кей. Предчувствие такое. — И неожиданно Воронцов сказал то, чего говорить не хотел без крайней необходимости. — Но если даже что и случится… неприятное… — ты не мандражь. Чего-нибудь придумаю. На каждый газ есть противогаз.

Видимо, в голосе его прозвучали такие нотки, что Левашов насторожился. Он знал, что болтать из любви к искусству Воронцов не приучен и от сентиментального желания подбодрить друга ничего не значащими словами далек так же, как старушка-выпускница Смольного — от боцманского сленга.

Но если так, то в чем смысл его слов? Но задуматься Воронцов ему не дал.

— Все. Приехали. Сейчас выскочишь — и метро прямо перед тобой. Может, тебе пистолет дать? — предложил он, имея в виду не столько реальную огневую мощь «Беретты», как ее психологическое воздействие на Левашова.

— С каких это пор ты пушку при себе носишь?

— С сегодняшнего утра…

— Оставь себе. А лучше выбрось, от греха. Спокойнее будет.

— Спокойнее уже никогда не будет… Ну, пошел! — скомандовал он, притирая машину к бордюру перед Павелецким вокзалом.

Левашов быстрым шагом, настороженно осматриваясь, но все же сохраняя достоинство и не переходя на бег, пересек тротуар и скрылся в потоке людей, втекающем в двери станции.

Воронцов постоял с минуту, непонятно чего ожидая, прикинул, как быть дальше — ехать ли сразу к Наталье или еще покататься по городу и позвонить ей из автомата?

Решил, что любая шпиономания должна иметь пределы, и резко включил скорость.

…Наташа ждала Воронцова. И не просто так, а творчески. То есть — мобилизовав все возможности своего гардероба и парфюмерно-косметического фонда, придавала себе тот внешний вид, который должен был убедить Дмитрия, что лучше ее женщины он не видел и не увидит впредь.

Однако ирония иронией, а и действительно в их внезапной встрече она увидела знак судьбы, от которой давно уже ничего хорошего не ждала. Жизнь после развода с мужем, оказавшимся совсем не тем человеком, который был ей нужен, казалась сейчас (да и была на самом деле) сплошной серой полосой, бесконечным чередованием не приносящих радости рабочих дней с пустыми вечерами, субботами и воскресеньями. Не очень частые выходы «в свет», то есть посещения более или менее интересных спектаклей, концертов, фильмов и выставок, или вечеринки в обществе таких же, как она сама, одиноких женщин, ничего не меняли.

Несколько коротких связей с мужчинами, казавшимися подходящими кандидатами в новые мужья, не принесли ни радости, ни результата. Мужчины эти очень быстро оказывались всего лишь ухудшенными вариантами ее Сергея, людьми, на которых нельзя было ни положиться, ни опереться. И будущее представлялось абсолютно беспросветным.

И вдруг — невероятная, немыслимая встреча с Воронцовым. Единственным человеком, который любил ее по-настоящему и который — так она поняла теперь — мог бы в свое время стать именно тем в ее жизни, кого ей так не хватало. И что она поняла слишком поздно.

Та вспышка страсти, внезапная, неожиданная для обоих, что охватила их сегодня, окончательно подтвердила — с Дмитрием она сможет быть… ну, если и не счастливой, то хотя бы спокойной. Если… Если для него случившееся столь же важно и серьезно, как стало для нее.

Наташа долго выбирала платье, колеблясь между стилем ярким, праздничным, вызывающим (ведь шила же и такое неизвестно для чего) и строгим, приглушенно-элегантным. Остановилась наконец на летнем костюме английского покроя, из легкой зеленовато-песочной ткани, к которому как раз хорошо подходили купленные сегодня туфли и подаренный свекровью к свадьбе топазовый гарнитур.

Потом она долго возилась с прической, с особым тщанием наносила макияж.

Наконец все было готово. Наталья Андреевна смотрела на себя в зеркало и понимала, что достигла предела своих возможностей. И если Воронцов не оценит сегодня ее стараний — иного шанса у нее может и не быть. Того, что мужчина мог желать в такой ситуации, Воронцов уже добился, а вот захочет ли он продолжения — зависит только от нее.

Время подходило к восьми, а он все не шел. Тщательно скрываемая тревога охватила Наталью все сильней. А вдруг он больше не появится? Вообще. Мало ли что могло с ним случиться. От дорожной катастрофы до вмешательства соперницы. Отчего и нет? Жил же он как-то все эти годы, и вполне у него может быть любовница в Москве. Даже наверняка. Для чего он тогда сюда приехал? Не к ней же, если смотреть правде в глаза. Он явно не монах, скорее напротив. На такого видного мужчину бабы летят, как мотыльки на свечу. Это только она сочла его недостаточно для себя хорошим.

Она как бы забыла, что всего восемь часов назад вообще не представляла себе Воронцова, как реально существующего человека, а сейчас ревновала его чуть ли не ко всем женщинам Москвы сразу. Ревновала, не успев еще полюбить.

Ни читать, ни делать что-нибудь другое она уже не могла, только смотрела поминутно на часы, садилась и снова вставала, выходила на кухню и пила воду, чувствуя, что ее начинает сотрясать внутренняя дрожь, такая, как перед решающим экзаменом.

От звонка в дверь она дернулась и с трудом заставила себя не побежать, а выйти в прихожую спокойным шагом. И даже придала лицу надменное, несколько недовольное выражение — мол, опаздываете, Дмитрий Сергеевич, и только мое доброе к вам отношение заставляет извинить вашу возмутительную необязательность… А в душе она почти молилась: «Лишь бы это был он, лишь бы все было в порядке!»

Воронцов вошел веселый, с букетом метровых фиолетовых гладиолусов и, увидев Наташу, округлил глаза.

— Натали! Сражен наповал! Ничего ослепительнее я в жизни не видел последние пятнадцать лет. Позвольте, мадам, предложить вам руку и увлечь за собой на поиски приключений, кои ждут нас за пиршественным столом…

— Ну, Воронцов… — покачала она головой снисходительно. — Ты все такой же. Что с тобой поделаешь… — И не удержалась: — А я уж было подумала, что ты передумал.

— Как можно? Пока Воронцов жив — он держит слово. Ты извини, я совсем быстренько переоденусь и побреюсь, если ты не против. Рядом с такой женщиной я не могу выглядеть, как биндюжник… — Он взял ее руку, провел ладонью по своей щеке и на секунду прижал к губам.

…Воронцов смотрел на Наташу, сидящую напротив, и на ее отражение в зеркальной стене, к которой был вплотную приставлен столик, смотрел и чувствовал, что заноза, много лет сидевшая в сердце, то месяцами не дававшая о себе знать, а то без видимых причин начинавшая вновь шевелиться, вызывая саднящую боль, теперь исчезла.

Никогда у него не было так легко на душе. Несмотря на все, происшедшее сегодня с Левашовым, и на то, что еще ждет его, всех их, в недалеком будущем.

«Довлеет дневи злоба его». А все посторонние мысли и дела — завтра. Вообще все — только завтра.

Достаточно того, что Левашов благополучно добрался до своих друзей. Аггры там, скорее всего, его не найдут, есть у Олега по этому поводу какие-то свои специальные соображения, будем надеяться — основательные.

А он, Воронцов, хочет сейчас только одного — смотреть на Наташу, говорить с ней, танцевать, наливать в ее бокал пузырящееся шампанское и благодарить судьбу. Как там у Тютчева: «…На мой закат печальный блеснет любовь улыбкою прощальной…» А может, не совсем так, и не у Тютчева, а совсем даже у Пушкина, он не помнил точно. Сентиментальны его мысли и желания, глупы и примитивны? Ну и пусть. Ему хорошо, Наташа с ним — вот что важно…

Он читал ей стихи. В основном Гумилева, три книжки которого купил лет десять назад по случаю — с рук — в Ленинграде, и с тех пор считал, наравне с Лермонтовым, лучшим из русских поэтов.

— Вот ведь ерунда какая, — говорил он. — Кого только у нас не печатают. Антисоветчика Бунина, крепостника Фета, феодалов всяких и рабовладельцев, иностранцев — само собой, далеко не марксистов, а Гумилева — нет. Никто уже и не помнит, когда его расстреляли и за что, участвовал он в заговоре или нет. Темное дело. Цветаева вон какие стихи белогвардейские писала — «Лебединый стан», и ничего. Великая поэтесса. Савинкова помиловали, а уж тот действительно враг был… Бред в буквальном смысле. Или — нечистая совесть…

И снова читал.

Наташе было все равно. Гумилев ее не интересовал, но ей приятно было слушать Воронцова, и она поддерживала разговор.

— А мне кажется, что он слишком манерен. Позер, я бы сказала. Красивостей чересчур…

— Значит, я тоже такой, потому что мне именно это в нем и нравится. Будто я сам все написал. Ну, разве не великолепно?

Застонал я от сна дурного И проснулся тяжко скорбя: Снилось мне — ты любишь другого И что он обидел тебя…

Впрочем, если не нравится — брошу. Расскажи еще что-нибудь о себе. Как ты жила, что интересного с тобой случалось…

Подтянутый, как кайзеровский офицер, официант, облаченный, к тому же, волею общепитовского начальства, в черную пару с серебряными лампасами и витыми шнурами на плечах, то и дело возникал у столика, что-то убирал, добавлял, переставлял, очевидно, должным образом сориентированный метрдотелем; его подчеркнутая предупредительность наглядно подтверждала роль материальных стимулов в сфере обслуживания, но раздражала Воронцова, потому что все время прерывала нить разговора.

Наташа говорила тихо и грустно:

— Я ведь тоже вспоминала тебя. Нечасто, — она старалась быть искренней. — Когда мне тоже бывало плохо. Очень мы были глупые тогда… — вздохнула она.

«Кто глупый, а кто и нет…» — подумал Воронцов. Она словно уловила его мысль.

— Не думай обо мне слишком плохо. Ты тоже виноват. Ты был… не в меру деликатен тогда. А надо было вести себя решительней. Вот как сегодня. И никуда бы я от тебя не делась…

«Чудо как здорово. — Воронцов с трудом сдержал улыбку. — Посмертный инструктаж, можно сказать…»

Он прикрыл ладонью ее лежащую на столе руку.

— Оставим это. Все было правильно, наверное. Пойдем лучше потанцуем.

Когда они вернулись, места их были заняты. Парень лет около тридцати, поразительно похожий одновременно на артистов Ланового и Тихонова, когда они были в соответствующем возрасте, сидел на Наташином стуле и рисовал ручкой ножа узоры на крахмальной скатерти, а другой, человек годами ближе к пятидесяти, толстый, носатый, с неухоженной седеющей бородой, но в безупречном синем костюме, опирался локтем о стол и с радушной улыбкой смотрел на приближающегося Воронцова. У Дмитрия захолодели пальцы рук, и он отчетливо ощутил тяжесть «Беретты» во внутреннем кармане пиджака.

— В чем дело? — спросил он как можно вежливее у старшего. Тот с готовностью поднялся, старорежимно шаркнул ножкой.

— Простите великодушно, что позволил нарушить ваше уединение. Но если позволите — буквально на пару слов. Дело совершенно неотложное.

Он сделал жест рукой, его спутник тоже подскочил, согнулся в талии, пропуская Наташу на ее место, и пересел на стул Воронцова.

— Мой товарищ пока займет вашу даму, а вас я попросил бы отойти в сторонку. Хотя бы на лестницу или в курительную…

Дмитрий поймал недоуменный взгляд Наташи. Кивнул ей небрежно-успокаивающе.

— Я сейчас, Натали.

В холле неожиданный собеседник указал на кожаный диван в углу.

— Итак? — поинтересовался Воронцов, извлекая из протянутой ему пачки длинную черную сигарету с серебряным ободком, а перед глазами вдруг всплыла сцена фильма из нэповской жизни — стрельба в ресторанном зале, визг женщин, звон стекол, прыжок в окно и отчаянный бег по крышам. Увы, не те времена, не тот этаж и вообще тут другой случай, судя по всему.

— Мы, видите ли, разыскиваем известного вам Олега Левашова. У нас с ним в Одессе были свои дела, а встретиться перед его отъездом не удалось. Ну, сами знаете, как бывает… — В произношении этого странного человека, только что безукоризненно русском, вдруг отчетливо зазвучал классический, литературно-фольклорный акцент. — И вот нам стало известно, что вы его близкий друг, вы с ним виделись ночью, так не могли бы вы помочь нам его отыскать?

— Виделся. Эт-точно. И ночевал. Пока не нашел более подходящего места. — Воронцов принял предложенные условия игры. — Восхищен вашими способностями. Найти человека в Москве… Я себя подразумеваю. Это надо уметь. Вам бы ваши способности сразу по назначению употребить. Неужто Олега труднее разыскать, чем меня? А я тут проездом. И ждут меня, как видели… Ничем не могу помочь.

— Не надо, — увещевающе сказал мужчина. — Не держите меня за мальчика. Вы же его подвозили сегодня…

— Ну, раз вы даже про это в курсе, так должны знать, где и как мы расстались, и что я делал после этого. Нет?

— Знаем. А дальше?

— А дальше я здесь, а он… Я же не хирург, как у вас в Одессе говорили. Во времена Бабеля. — Он позволил себе этот маленький подкол. Чтоб не забывались. — Человек попросил, я подвез. У него свои дела, у меня свои. Если б у нас были другие планы, мы бы в другом месте и оказались. А так… Вы мою спутницу видели? На кой мне, простите, ляд, знать и думать про что-то другое? Олег, допустим, тоже свои вопросы сейчас решает. Мне он станет нужен — я позвоню. И наоборот. Ву компрене?

— Это все, что вы имеете сказать? — голос «одессита» был так же ровен и даже ленив.

— Абсолютно. Сами посудите…

— Жаль. Искренне и глубоко. Выходит, не помогли вы нам.

— К сожалению. Вам бы сразу, — Дмитрий решил оставить последнее слово за собой, — не за мной ехать, а за ним смотреть. Делов-то — догнать человека в метро. Эскалатор один, направлений всего два. Я бы догнал, если б потребовалось.

— Возможно, вы и правы. Пойдемте, раз так. К вам у нас претензий нет. На данный момент. А там посмотрим… С Олегом сами разберемся.

Они вошли в зал, и Воронцов сразу же глянул в угол, на свой столик. Мало ли что… Но Наташа была на месте, более того, она так весело и заливисто смеялась, что на нее оглядывались.

— Ой, Дим, — сказала она, с трудом переводя дыхание и прикладывая платочек к уголкам глаз, — Миша такие анекдоты рассказывает… — И снова прыснула, не сдержавшись.

— Благодарю вас, — вежливо кивнул Мише Воронцов. — Я бы тоже с удовольствием послушал…

— К сожалению, нам пора, — развел руками «одессит».

Все церемонно раскланялись. Уже уходя, «одессит» шепнул по-суфлерски:

— Отдыхайте в свое удовольствие. За ужин заплачено.

Воронцов сделал рукой жест, будто приподнимая над головой канотье.

— Правда, Дим, этот Мишка такой остроумный… Это твои знакомые? — Наташа взглянула на Воронцова и вдруг встревожилась. — Что случилось, Дим?

— Пустяки, не бери в голову.

Уже после полуночи они шли пешком по самым темным и тихим переулкам, держась за руки, как в юности, и время от времени останавливались и целовались там, где было потемнее. Воронцов только все старался повернуться чуть боком, чтобы Наташа не почувствовала через тонкий тропикаль жестких углов пистолета.

И еще он часто оглядывался, будто ожидая внезапного нападения с тыла.

Войдя в прихожую, Дмитрий вдруг вспомнил, что подарки для Наташи так и лежат в багажнике, за всем происшедшим он о них напрочь запамятовал. Да оно, может, и к лучшему, сейчас вручить их будет уместнее. Исходя из того, что отношения стали гораздо определеннее.

Он вновь спустился во двор, проверил, на месте ли колеса, подергал дверцы. Автомобильные воры пока до машины не добрались.

Воронцов присел на скамейку напротив подъезда, закурил на сон грядущий.

Интересно все же, действительно ли Наташа так ничего и не помнит об их встрече в Замке? И ее эмоции и поступки совершенно искренни? На самом деле только и мечтала, когда в ее жизни появится отставленный за ненадобностью и, по идее, напрочь забытый поклонник? Фотография на полке вроде бы за это. Но может быть и второй вариант — продолжается внушенная Антоном линия поведения, которую Наташа изображала с экрана. А также и третий — одинокая женщина, измученная одиночеством, потянулась навстречу первому более или менее подходящему партнеру, а то, что он оказался давним знакомым, лишь упростило дело…

За спиной в кустах зашелестело, и Воронцов резко дернулся, рука сама метнулась к карману с пистолетом.

На освещенную дорожку выбежала мелкая пестрая собачонка.

— Тьфу ты… — выругался Дмитрий и нервно рассмеялся, вспомнив к случаю английскую шутку: «Джентльмен — это тот, кто называет кошку кошкой, даже наступив на нее в темноте».

«Однако как же держать себя дальше?» — думал он, поднимаясь по лестнице с коробками под мышкой. Вроде бы Наташа недвусмысленно намекнула, вспомнив о его «чрезмерной сдержанности» в прошлом. Странные, казалось бы, сомнения для уверенного в себе и порядочно пожившего на свете человека, а вот поди ж ты…

Тихо войдя в темную прихожую, Воронцов понял, что его сомнения разрешились сами собой.

В глубине комнаты подрагивал огонек свечи, чуть слышно играл магнитофон, незнакомая девушка пела низким вибрирующим голосом: «Здравствуй и прощай, здравствуй и прощай, помни обо мне…» А Наташа ждала его, стоя у задернутого шторой окна, поразительно похожая на саму себя в тот последний вечер, в который еще все могло случиться так, как он хотел, но не случилось, по его ли вине, по ее ли, кто теперь скажет…

Когда Наташа, успокоившись, лежала, обняв Воронцова, поглаживая пальцами его щеку, он сказал голосом, в котором звучало удивление:

— Смотри-ка, а у нас ведь совсем неплохая встреча получилась. Я, грешным делом, думал, что будет все гораздо хуже или вообще ничего не будет.

— Почему? — Она даже оттолкнула его от себя, привстала, опираясь на локоть.

— Успокойся, не в тебе дело. — Дмитрий вновь привлек ее к себе, поцеловал ладонь. — Просто есть в таких запоздалых встречах что-то… ненормальное. Я, по крайней мере, раньше так думал. Может быть — для самоуспокоения. Чтобы не слишком тосковать о тебе. Вот, послушай…

В листве березовой, осиновой, В конце аллеи у мостка Вдруг падал свет от платья синего, От василькового венка. Твой образ легкий и блистающий Как на ладони я держу, И бабочкой неулетающей Благоговейно дорожу. И много лет прошло, и счастливо Я прожил без тебя, а все ж Порой я думаю опасливо: Жива ли ты, и где живешь? Но если встретиться нежданная Судьба заставила бы нас, Меня бы, как уродство странное, Твой образ нынешний потряс. Обиды нет неизъяснимее: Ты чуждой жизнью обросла, Ни платья синего, ни имени Ты для меня не сберегла. И все давным-давно просрочено, И я молюсь, и ты молись, Чтоб на утоптанной обочине Мы в тусклый вечер не сошлись…

— Фу, как жутко… Опять твой Гумилев?

— На сей раз нет. Эмигрант один… Они там все от ностальгии малость того.

— Ты и теперь так же думаешь?

— Слава богу, что ошибся… Но думал, врать не буду.

— Дим, честно, — прошептала Наташа, касаясь губами его уха, — ты правда рад? Не будешь больше ни о чем вспоминать?

Воронцов молча стал ее целовать. Как раз на последний вопрос ответить он не мог.

Перед самым рассветом Воронцов осторожно, чтобы не потревожить Наташу, поднялся, вышел на кухню и уже там оделся. В несколько затяжек выкурил сигарету, глядя через открытую балконную дверь в затянутый серо-голубой дымкой двор, потом, окончательно решившись, достал из кармана футляр.

Мелькнула мысль: «Недолго удалось на воле погулять». Потом подумал, что если придется задержаться, Наташа может неправильно понять, написал на салфетке крупно:

«Извини, опять дела. Скоро вернусь. Целую.

В.Д.»

И поднес к уху зажатую в пальцах фишку.

Все произошло точно так же, как в первый раз. Даже оказался он на том же месте перед входом в Замок. Очевидно, была в этом некая высшая целесообразность.

Привычно взглянув на часы, Воронцов знакомым маршрутом отправился на поиски Антона. Предположение о том, что они скованы теперь одной цепью, и Антону, где бы он ни был, придется бросать все свои занятия и спешить сюда на рандеву, показалось Дмитрию забавным.

Но, скорее всего, тут должна работать более сложная схема. Основанная на независимости пространственно-временных координат.

Как бы там ни решались такие проблемы, а Антон оказался на месте и ждал Воронцова, прогуливаясь перед входом в адмиральский кабинет. Встретились они просто, даже буднично, как сослуживцы утром в понедельник. И самочувствие у Дмитрия было соответственное. Даже не понедельничное, а как второго января.

Прошли в кабинет, сели по обе стороны письменного стола, причем Воронцов, словно невзначай, на хозяйское место. Капитуляцию подписывать тоже надо не теряя самоуважения.

— Ты мне одно скажи, — начал Воронцов без предисловий, — кто все же дурак, я или все вы?

— Ну-ка, ну-ка, поясни, — искренне заинтересовался Антон.

— Неужто надо пояснять? Пожалуйста. Вот это все, что у нас с тобой происходило, а теперь и вчерашние события… Как получается? С одной стороны — все ваши возможности (я сейчас различия не делаю, все вы для меня пришельцы), на мой взгляд, невероятные, а с другой — вопиющая бестолковость. Гнать этих работничков без мундира и пенсии. Любой наш дурак из соответствующих ведомств намного бы лучше и проще прокрутил подобную акцию.

— Подожди, — перебил его Антон. — Мы, кажется, об этом уже говорили. На наглядных примерах. Ты Арсеньева читал?

— Ну?

— Тебя не удивляло, что Дерсу Узала в тайге во всем превосходил автора, а ведь тот по развитию на века опережал тунгуса. Как бы не на столько же и мы обогнали вас… Во времена Арсеньева и теория относительности уже была, и самолеты летали, и Уэллс машину времени придумал.

— Это я понимаю. А конкретно? Почему вчерашние визитеры смогли разыскать меня и не нашли Олега? Почему изъяли квартиру, а хозяина прозевали? Почему вообще так одинаковы все их промахи и просчеты? На примере Левашова и его ребят они же могли уточнить свои методики, внести поправки на личности, и еще вчера разделаться с ними полностью и окончательно. А то у меня складывается впечатление, что дело тут не в способностях и возможностях, а совсем в другом… И это другое мне совсем не нравится.

— Поподробнее про вчера, пожалуйста…

Воронцов рассказал, стараясь быть как можно более точным в деталях.

— Понятно, — кивнул Антон. — Кое-какие выводы можно сделать. Хотя я и не ожидал, что они бросятся в такие крайности. Но нам это даже на руку, пожалуй. А насчет твоих сомнений… Видишь ли, тут и психология, и чисто технические тонкости. Как во всяком чересчур централизованном, иерархическом обществе, функционеры у аггров ограничены в степенях свободы. Выходки твоих соотечественников требуют немедленных и оригинальных контрмер, а начальника, имеющего право на свободу решений у них на Земле и поблизости нет. Вот и получается… Но ты не обольщайся, если попадешься, они тебе и в пределах своей компетенции веселую жизнь устроят. Сейчас же картина складывается следующим образом: квартиру Левашова они изъяли вместе со всей начинкой — и тем самым лишили себя единственной надежной привязки. Те вещи, что он хранил, очень легко детектировались. Теперь, чтобы найти Левашова и его товарищей, им придется использовать обычные человеческие способы. Пройти по всей документированной у них цепочке связей, знакомств, и все в реальном масштабе времени. Так что дня три-четыре в запасе есть. И даже больше, если принять меры противодействия — тут я помочь могу.

Он вытащил из внутреннего кармана горсть мелких, с вишневую косточку, серебристых деталек, похожих на транзисторы — с длинными тонкими усиками.

— Вот имитаторы. Или маячки, как угодно. Если их разместить в местах массового скопления людей, например, на вокзалах, в аэропортах, стадионах, а еще лучше — пристроить к постоянно перемещающимся объектам, они отвлекут на себя внимание противника, создадут как бы фантомы каждого из вас. Побегают… — Воронцов не разобрал последнего слова, прозвучавшего не то как ругательство, не то как некий специфический термин, относящийся к тем, кому предстоит бегать. — Но это все так, неделя, максимум — две… — Антон знакомым жестом щелкнул пальцами. — Могу предложить такой вариант: перебирайтесь сюда, в Замок. Тут вас никто не найдет и не тронет.

— Спасибо за приглашение. Замок — это вещь. Особливо в хорошей компании. А вот ты говорил насчет последствий. Что они, к примеру, могут сделать со мной? Если по правде? Убить — это я понимаю. А еще? Допрашивать меня не о чем, пытать просто так? Глупо. Высечь муху за то, что спать мешала?

— О, здесь ты их недооцениваешь. Сам факт причинения мучений врагу — уже удовольствие. Существенная компонента аггрианской культуры. Но не основная. А вот использовать врага в своих целях, заставить его делать то, что нужно тебе, да вдобавок наказать жестокими и бесконечными нравственными страданиями… Ты пойми, это же совершенно иной тип психологии, несоизмеримый с нашим, как бросок камня из пращи с запуском внепространственного зонда. Я изучал аггров много лет, и то постиг только поверхностные грани их нравственности. Если они сочтут кого-то заслуживающим наказания, они могут сделать его, к примеру, живым тренажером в своих учебных центрах. Обладающим сознанием и памятью, но лишенным свободы управления собственным телом. Будут отрабатывать на нем варианты поведения человека в заданных ситуациях или новые способы психологического воздействия. Другой вариант — в тебя введут соответствующую программу и забросят в Древний Египет. И ты вынужден будешь в роли жреца, сановника, а может, и десятника на постройке пирамид выполнять предписанное: собирать и передавать информацию, вносить нужные коррективы в действия тех или иных исторических персонажей, шпионить за нашими, допустим, исследователями… Будешь все понимать, чувствовать, страдать от одиночества, ностальгии, ужасов тогдашней жизни, невозможности хоть что-нибудь изменить даже в рамках предложенной реальности, и все это будет длиться долго… Может быть — века. Потом тебя вернут обратно. Дадут пожить в свое удовольствие год или неделю, и — снова… Работа для таких «каторжников» всегда найдется. В новом воплощении ты можешь оказаться кем угодно: евнухом при дворе императора Цинь Ши-хуанди, или, наоборот, наложницей шаха Аурангзеба, а то и Вечным жидом… Впрочем, Агасфер — далеко не так плохо… По крайней мере — смена впечатлений, обстановки, свежий воздух.

Все услышанное не то чтобы поразило Дмитрия, скорее — наполнило его душу горестным недоумением. До каких же пределов бессмысленной жестокости может дойти… не человек, но вообще — мыслящее существо. И это после миллионов лет развития разума, которому следовало бы становиться все более и более гуманным.

А почему? — тут же возразил он сам себе. С чего это я взял? Это ведь наше, европейское изобретение — гуманизм. И только. В Китае, Индии, вообще в Азии, да наверное и на других континентах такого понятия не было. Может, и в иных мирах оно совершенно необязательно. А мы, европейцы, не более чем мутанты. Умеющие, впрочем, запросто с сей обременительной деталью при необходимости расставаться. Мало ли что там Федор Михайлович насчет слезинки ребенка писал… Так Воронцов подумал, а вслух сказал:

— Тебя послушать, так для вас Земля прямо-таки натуральный театр… Развлекаетесь тут, проблемы свои решаете, а люди кто? Даже не так. Мы — это мы, а как вас называть? Вот ты, например, когда на мне экспериментировал, сильно от тех аггриан отличался?

— Сильно, — серьезно сказал Антон. — Разве ты сам не заметил? Во-первых, у нас все добровольно. Ты и сейчас сам ко мне пришел. Во-вторых, я ни в чем не вышел за пределы принятых у вас норм морали. В-третьих, вся моя проверка была направлена на выявление у тебя именно возвышенных качеств личности, а не низменных… И при сохранении свободы воли. Ну, и в-четвертых: как раз против всего, что тебя так возмущает, мы и боремся. Не совсем теми методами, что привычны тебе, но это уже непринципиально. Ты удовлетворен?

И снова Воронцов не понимал, как же ему быть: верить или не верить Антону, и насколько, в чем?

Поверить ему — и как бы перестать быть человеком двадцатого века, вернуться к тем эпохам, когда землю и небо, и души людей населяли злые и добрые демоны, нечистая сила, человек был бессилен перед роком и никто даже не слышал об историческом материализме.

И однако, однако… Есть ли у него основания обижаться? Разве не стала его жизнь куда более интересной и наполненной именно тем, чего так не хватало в предыдущей? Не о такой ли судьбе ему всегда мечталось?..

— Удовлетворен, — наконец ответил он. — По крайней мере, ничего другого мне сейчас не остается. А насчет твоего предложения подумаем. Если выхода не будет — скорее всего, воспользуемся. А сейчас мне нужно возвращаться. Желательно в то же время и место.

— Не составляет труда. Прими один совет на прощание. Постарайся все-таки мне верить. Разве то, что я тебя все время убеждаю, когда мог бы просто внушить все что угодно — не доказательство?

— В какой-то мере да. И я тебе в основном верю. Но и ты пойми… Я с тобой разговариваю, как с человеком. Прочие твои ипостаси мне недоступны. Твоей человеческой составляющей я готов доверять. Ладно, — Воронцов взмахнул рукой. — Поговорили. Я пошел. И начнем смотреть: фильм «Звездные войны», серия вторая. «Империя наносит ответный удар».

— Подожди, — сказал Антон. — Что такое честь — мы тоже знаем. Чтобы ты не думал, что я тебя все время только в углы загоняю, прими в подарок… — Он посмотрел на Дмитрия с совершенно искренним сочувствием к уважением, — или по ленд-лизу, как ты выражаешься… — Взял со стола лист плотной голубоватой бумаги с адмиральским вензелем, быстро набросал на нем какую-то схему, под ней колонку формул и вычислений. Протянул Воронцову. — Вот, отдай Левашову. Он разберется. Если решитесь воевать в одиночку — пригодится. С помощью этой приставки сможете сами, без меня, синтезировать любые существующие на Земле предметы. Ничего подарочек, да? Рог изобилия! Система простая, Левашов с его способностями за час постигнет. Ваше счастье, что он свою установку не дома хранил…

Воронцов спрятал бумагу в нагрудный карман.

— Спасибо. Боюсь, что нам еще придется с тобой встречаться.

— Я тоже на это надеюсь. Хочешь ты того или нет, а жизнь у тебя пошла нескучная.

— Я и раньше не слишком жаловался.

— Постарайся только не делать глупостей.

— Это я тебе обещаю. В пределах своего разумения… Так я пойду?

— Иди, дверь открыта.

Воронцов шагнул вперед.

Еще секунду кабинет адмирала Григоровича и кухня Наташиной квартиры сосуществовали в одном объеме пространства, и выглядело это довольно странно, потом посюсторонний интерьер обрел полную материальность, а обстановка, окружающая Антона, исчезла вместе с ним.

Электронные часы на холодильнике показывали то же самое время. До минут. На секунды Воронцов, уходя, внимания не обратил.

В комнате тоже ничего не изменилось. Наташа лежала на боку, подложив под щеку ладонь. Легкое одеяло сползло на пол. Воронцов, остановившись в двух шагах, смотрел на нее, будто видел впервые.

«А и действительно, вот так — впервые…» — подумал он с нежностью и грустью. Впервые она полностью принадлежит только ему. И, как ни печально, скорее всего — только до утра. До совсем уже недалекого утра. А что будет потом — не сумеет предсказать даже вездесущий и всеведущий Антон. Который, может быть, наблюдает за ним и сейчас. Из праздного любопытства или в оперативных целях. Ну и бог ему навстречу, как говорил все тот же боцман с соседнего тральщика.

Воронцов разделся, осторожно накрыл Наташу одеялом и лег рядом с ней.

До подъема флага вполне свободно можно еще часика три поспать.

Дипломатическое интермеццо

Глиссирующий диск, едва касаясь пенных гребешков прибрежных волн, с точностью хоккейной шайбы влетел в узкие ворота бухты, образованные башнеобразными, покрытыми густым лесом утесами. Теряя скорость, лег на тихую, насквозь просвеченную солнечными лучами воду, прочертил по ней плавную дугу, по причальному пандусу выскользнул на берег и замер, сверкая зеркальным покрытием днища.

Антон — под этим именем его знали на Земле, и мы будем называть его так и здесь, хотя у него есть и собственное, достаточно громкое имя — оттолкнувшись руками, выпрыгнул из глубокого кокпита диска на вымощенную разноцветными каменными плитами террасу.

После свиста ветра в ушах и гула воды под палубным настилом тишина на острове показалась ему чересчур глубокой. Захотелось даже потрясти головой, как пассажиру слишком быстро снижающегося самолета. Сюда, на площадку у подножия берегового откоса, не доносился ни шелест тропического леса, ни тихий плеск набегающих волн. И вместе с тишиной на него снизошло ощущение покоя, неведомого на тревожной планете, где он безвыездно провел несколько последних лет.

Правда, глаза раздражали краски, слишком яркие и насыщенные после мягкой цветовой гаммы Земли. На взгляд человека все здесь было слишком: густо-фиолетовый океан, безоблачное, с изумрудным отливом небо, раскаленное до нестерпимой белизны светило в зените, слепящее даже сквозь самые плотные светофильтры, сверкающий оранжевый песок пляжей, безвкусно-сочная зелень деревьев…

Антон поморщился, достал из кармана рубашки и надел мгновенно потемневшие очки. Он рассчитывал провести здесь, на административной планете метрополии, всего несколько часов, а затем вновь возвратиться на Землю, и потому не стал проходить процедур рекондиционирования, обычных для форзейлей, прибывающих из чужих миров.

Оттого и лучи родного солнца жгли слишком уж немилосердно, и от избытка кислорода першило в горле. Час-два на открытом месте грозили серьезными ожогами, а то и тепловым ударом, и Антон заспешил вверх по крутой зигзагообразной лестнице, совсем вроде бы обычной, однако для человеческого глаза безусловно чужой по архитектурным пропорциям. Чужой на уровне подсознания. Как лица людей в незнакомом городе.

В тени широких зонтичных крон, между продуваемых прохладным бризом узловатых розовых стволов ему сразу стало легче.

Новое здание Департамента, повисшее над крутым океанским берегом, умело и с большим вкусом вписанное в горный ландшафт, напомнило Антону лучшие образцы земных построек, тот же знаменитый «Дом над водопадом» Райта, своим сочетанием горизонтальных и вертикальных объемов, расположенных на разных уровнях и под равными углами плоских параллелепипедов, неожиданным сочетанием дикого камня, дерева и стеклобетона. В сооружении чувствовалась рука талантливого, а может, даже и гениального архитектора.

Оно появилось здесь недавно, и Антон, усмехнувшись, подумал, что ничего не меняется в метрополии, и эта мода — каждому новому администратору возводить новую резиденцию — тоже.

Он еще не был представлен Председателю совета администраторов Департамента активной дипломатии, но встречался с ним в его прежнем качестве и не мог не признать, что выбор сделан не самый худший. Хотя, как опытный профессионал, относился к выдвиженцам с легким пренебрежением. Возможно, из-за неистребимой, многовековой кастовости, столь же свойственной форзейлевским дипломатам, как и всем прочим их коллегам в обозримой части Вселенной.

Разумеется, он никогда не позволил бы себе даже намеком выразить подобное отношение к своему пусть временному, но руководителю, да и справедливость требовала согласиться, что талантливый философ-политолог, писатель и мыслитель более способен к принятию нетривиальных и взвешенных решений, чем погрязший в рутине чиновник.

Его уже ждали, и ярко-зеленая стрела, вспыхнувшая на полу вестибюля, повела его по лестницам и переходам, через предупредительно распахивающиеся двери, туда, где должна была произойти аудиенция у председателя, экстренной связью потребовавшего шеф-атташе с Земли для личного и конфиденциального доклада.

Случай явно неординарный и потому — неприятный. Заведомо. Обычный протокол предусматривал приглашение на отдых на одну из курортных планет, а уже после этого, как бы между прочим, организовывались необходимые встречи и собеседования…

Председатель встретил его на пороге просторной веранды, открытой в сторону поросших серебристыми травами альпийских лугов. Конечно, это он — профессор Бандар-Бегаван, крупнейший знаток и теоретик неканонического права, автор десятка нашумевших книг, непременный лидер всех академических оппозиций, эстет и экстремист… Но многое, значит, изменилось в метрополии, раз именно его сочли подходящим на этот пост.

Худой, жилистый, подтянутый, похожий на прусского генерала в отставке, одетый в светлый, земного покроя костюм, председатель первый протянул Антону руку, потом полуобнял за талию и повел к низкому столу, уже накрытому для первого ужина. Антон еще более насторожился. Наряд профессора показывал, что он полностью поглощен делами именно планеты Земля. Это же подтвердил и выбор блюд, и то, что Бандар-Бегаван заговорил по-русски.

С одной стороны — знак уважения приглашенному сотруднику, но одновременно и деликатный упрек. Пока деликатный.

— Рад видеть тебя, уважаемый шеф-атташе. Надеюсь, я не слишком нарушил твои планы? Насколько я помню, ты занимался в моем семинаре?

— Имел такую честь. Но должен признать, что особых успехов, по вашему же мнению, не проявил.

— Это и не удивительно. Ты выдающийся практик, как мне известно, мой же предмет принципиально далек от практического применения.

— Тем не менее вы тоже теперь призваны к самой что ни на есть практической работе.

— Диалектика, уважаемый. Нет ничего практичнее хорошей теории, если, конечно, углубиться в нее как следует, а не в пределах факультативного курса… Что будешь пить? Чай, кофе, матэ, кокосовое молоко?

— Я бы, конечно, с удовольствием выпил чего-нибудь более отечественного, например, свежего синтанга, но раз уж вы тоже в образе, пусть будет чай.

Бандар-Бегаван налил Антону хорошо заваренного липтоновского чая и как бы между прочим заметил:

— А вот в этом виноват ты сам. Незачем было нарушать конвенцию и переходить к силовым приемам. Договоры должны выполняться. А теперь я вынужден носить этот костюм, забивать себе голову варварской грамматикой и пить с тобой чай, да еще и думать, во что это выльется. В то время как думать положено тебе, а мне следует мыслить… Чувствуешь разницу? Нужно признать, есть в этом языке некая примитивная изысканность.

На этом Бандар-Бегаван оставил маску старомодного, чудаковатого, хорошо воспитанного землянина-профессора, видимо, навеянную просмотром видеолент не совсем того периода, сочтя долг вежливости исполненным, а разминку законченной. Дальше начался разнос — тщательный, хорошо подготовленный, ничуть не смягчаемый тем, что производился в рамках изысканной беседы двух интеллектуалов-теоретиков. В конце концов, дело ведь не в форме. И какая разница, что вместо фельдфебельского: «Кретин, у тебя не голова, а лохань с дерьмом (шайзекюббель)», звучит: «Коллега, ваши действия с известной долей деликатности можно назвать непродуманными», если обе стороны понимают, в каком смысле это произносится?

Шеф-атташе выслушал подробный разбор и оценку своих действий за отчетный период, из которых следовало, что абсолютно все делалось не так, и если в стратегическом плане вина уважаемого коллеги не так велика, потому что он некритично следовал линии и инструкциям прежнего руководства, чья несостоятельность, к сожалению, была вскрыта совсем недавно, то в области практической политики ему ссылаться не на кого, тут он сам проявил тщательно замаскированную некомпетентность.

Иначе чем объяснить, что неприятель превратил вверенную ему область планеты в свое змеиное гнездо, где беспрепятственно осуществляет планы и проекты, грозящие серьезными, если не сказать — непоправимыми последствиями?

Попытка Антона объяснить, что приведенные примеры как раз и свидетельствуют о том, что деятельность неприятеля находится под неослабным контролем, что все серьезные акции пресечены в корне, а то, о чем говорит уважаемый председатель, есть только остаточные возмущения абстрактно взятой реальности, вызвала лишь новый взрыв раздраженного профессорского красноречия.

Антону пришлось выслушать целый ряд тезисов, и старых, известных еще по семинарским курсам, и новых, что называется — с пылу, с жару.

Все они в конечном счете сводились к одному: инициативу в земных делах нельзя упускать ни в коем случае, Земля наиболее ценный (подразумевай — единственный) наш естественный союзник, действия неприятеля следует предвидеть, прогнозировать, а еще — провоцировать (профессор употребил термин — организовывать), тогда и бороться с ним будет возможно не в пример эффективнее, чем до сих пор. Необходимо в ближайшее время подготовить и провести широкомасштабные операции темпорально-идеологического характера, локализовать, инкапсулировать и дезактивировать вражескую агентуру, лучше всего — тут Бандар-Бегаван мечтательно прикрыл глаза — вообще ограничить сферу деятельности противника (раз пока приходиться мириться с его существованием) рамками раннего средневековья.

Услышав все это, Антон расслабился, приготовился выслушивать еще долгие и многословные теоретические построения, любопытные как продукт мысли, но не имеющие реального применения, однако председатель его перехитрил.

— Впрочем, — с иезуитской усмешкой сказал он, — не думаю, что мои слова для тебя сейчас имеют значение. Поскольку очень сомнительно, что тебе в дальнейшем придется заниматься чем-то подобным… — Антон приподнял бровь и изобразил внимание. Это уже что-то новенькое. Кажется, председатель слишком вошел в роль и забыл, что он все же не земной авторитарный правитель. — Твоя последняя акция беспрецедентна по своей нерациональности и столь грубо нарушает сложившуюся практику взаимоотношений с представителями противной стороны, что я считаю своим долгом вынести вопрос о твоей компетентности, а пожалуй, и вменяемости, на суд сессии малого галактического совещания…

Антон смутно начал догадываться, о чем идет речь, но пока еще не все понимал.

— В результате санкционированной, а возможно, и проведенной при твоем участии акции был похищен один агент-координатор 3-го класса, погиб экстерриториальный инспектор-ревизор, а старший контролер получил тяжкие телесные и психические травмы. Кроме того, было захвачено оборудование первой степени секретности. Тоже экстерриториальное. Причем направляемые тобой туземцы были настолько глупы и неосторожны, что разгласили нашу причастность к операции, которая в противном случае могла бы сойти за спонтанный конфликт местного значения. Факт нашей причастности документально зафиксирован и доказательства приложены к вербальной ноте протеста, каковая вчера внесена в межгалактический комитет по невмешательству. Оправдания заранее отклоняю, поскольку быть их не может…

Антон не выдержал и начал бестактно смеяться. Действительно, в изложении Бандар-Бегавана история выглядела мрачно. Используя земные аналогии, примерно так: посол одной великой державы организует с помощью наемных террористов налет на посольство другой великой державы, захватывает в плен часть сотрудников, другую часть уничтожает, вывозит диппочту и шифровальные машины, причем террористы широко информируют прессу, чей заказ они выполняют. Вполне доброкачественный казус белли.

Мировые войны, как известно, начинались по гораздо более безобидным поводам.

Так что смех смехом, а ситуация действительно серьезная, несмотря на свою анекдотичность. Так он и сказал председателю и сообщил ему те же факты, но в иной трактовке. У него получилась история в духе Дюма: прекрасная инопланетянка, страстная любовь, наметившееся счастливое будущее, внезапное появление зловещих контролеров-ревизоров, верный рыцарь вступает в сражение за честь и жизнь своей дамы, мастерски разыгранная интрига, враги посрамлены и спасаются бегством…

— Как частное лицо, я готов заплакать от умиления, — ответил председатель, когда Антон замолчал. — Но как лицо, облеченное властью и ответственностью, я обязан руководствоваться более прозаическими чувствами. Имеете еще что-нибудь добавить?

— Познакомьте меня с «доказательствами» нашей причастности, — попросил Антон.

— Не думаю, что тебе это поможет. Но документы я представлю. У меня сейчас время вечерней медитации, встретимся под первой луной. Кабинет и все необходимое в твоем распоряжении.

…Антон включил проектор. В глубине трехмерного экрана возникло изображение глухого, ограниченного высокими бетонными заборами переулка. На переднем плане, заложив руки за спину, стоит высокий широкоплечий парень в белых джинсах и белой нейлоновой ветровке. Презрительно кривя губы, он говорит, глядя прямо в объектив:

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Что вы хотите?

Голос из-за кадра отвечает:

— Молодец. Дошло, кажется. Мы хотим немногого. Покажите, где Седова, и свободны. Еще и подзаработаете. Тысяч по пять на нос вас устроит? Если снова дурака валять не начнете…

Антон знает этого парня. Тот самый Новиков, который и затеял безнадежную операцию по спасению инопланетянки. Седова — это ее земной псевдоним. А то, что он видит на экране — запись, которую вели потерпевшие.

Позади Новикова, не в фокусе, можно различить большой кроссовый мотоцикл и еще одну фигуру, напарника Новикова по фамилии Шульгин.

— И что дальше? Что вы с ней сделаете? — продолжается диалог на экране.

— Ну, это вас совсем не касается. Понятно?

— Не все. У нас свои принципы. Только не вздумай баловаться, не знаю, что там у тебя за игрушка. Послушай теперь меня. Без нашей помощи вы ее не найдете. Так что не перестарайся невзначай.

— У нас есть и другие способы… — Голос за кадром звучит угрожающе. Антон знает, что способы заставить разговориться любого у них действительно есть. И только неосведомленность Новикова позволяет ему сохранять независимость и даже некоторую наглость.

— Возможно. Только и нас за мальчиков не держи. Ты что думаешь, мы сюда сдуру приехали? Не знаем, где тупик, где дорога? Место тут больно хорошее, присмотрись… Если с оптикой, метров с пятисот в вас дырок больше, чем в Кеннеди, наделать можно. И скрыться вам негде… Если так вопрос станет.

Объектив камеры заметался по сторонам и уперся в ряд стандартных шестнадцатиэтажек вдали. Ряды их окон отсвечивали закатным солнцем и выглядели действительно многозначительно и тревожно.

— Так что, коллеги, нам лучше поговорить вежливо.

Прозвучало несколько коротких фраз на языке, который Антон знал, но разобрал он только общий смысл, нечто вроде: «Если даже туземец блефует, лучше не рисковать. Послушаем его условия, а там видно будет».

— Ну и что же вы предлагаете? — Голос за кадром вновь перешел на русский.

— Я предлагаю поехать в надежное место, где можно беседовать спокойно, обсудить все на равных, а потом уже принимать решения. У нас есть свои интересы в этом мире, у вас тоже, вот и подумаем вместе…

Теперь ревизор с контролером совещались дольше. Говорили они по-прежнему на профессиональном сленге. Антон понял, что после слов Новикова они действительно приняли его за форзейля. Это было смешно, но тем не менее… И решили не обострять отношений. Перевеса в силах у них пока не было.

После нескольких уточняющих фраз Новиков с приятелем вновь оседлали свой мотоцикл. Агенты в плоском синем «мерседесе» поехали следом.

Антон пропустил получасовую запись монотонной езды по московским улицам, потом по загородному шоссе. Белая фигура Новикова, как привязанная, маячила впереди, а разговоры аггров между собой если и велись, то записи были стерты. События начались неожиданно и развивались стремительно.

Глазами сидящих в автомобиле Антон увидел, как мотоцикл на узкой лесной дороге вдруг резко прибавил скорость и стал уходить вперед, в перспективу смыкающегося у закатной полоски леса.

Слева мелькнул высокий песчаный откос, узловатый и раскидистый дуб наверху, и внезапно мотоцикл исчез, а на его месте распахнулся на всю ширину дороги сияющий квадрат, в нем, как в экране стереокино — освещенный полуденным солнцем в зените изумрудный луг, заросли высокой сочной травы и широкая медленная река вдали.

От резкого торможения автомобиль сел носом, изображение дернулось и перекосилось, начало переворачиваться, все поле зрения заслонила ставшая вертикально зеленая стена — и дальше темнота. Запись кончилась.

Вот, значит, как оно было все. Пожалуй, что и сам Антон недооценил решительность и остроумие этих ребят. Такого поворота он просто не мог себе представить. Какое вдохновение подсказало Новикову экспромт насчет «общих интересов в этом мире»? Если бы не эта фраза, его враги никогда не согласились бы на предложение о переговорах, а обезвредили бы Новикова с его приятелем там же, на месте. Вывернулись сами и одновременно сильно осложнили жизнь всему Департаменту активной дипломатии и лично ему, Антону.

Но при здравом размышлении из данной ситуации можно извлечь определенную пользу. Только надо все как следует проработать…

Перейдя к пульту ситуационного вычислителя, шеф-атташе ввел в операционный блок всю имевшуюся на текущий момент информацию — и ту, что он собрал на Земле, и ту, что имелась в анналах Департамента. Главную трудность представлял выбор подходящего алгоритма. Все остальное — чисто техническая работа — вариационный анализ на основе знания психологии противника, всех имевшихся в ходе войны прецедентов, данных о технических возможностях сторон, стратегических и тактических концепций и приемов. Неопределенной переменной оставались психологические характеристики землян. Но на первом этапе их можно было смело вынести за скобки, все равно достоверность любых прогнозов здесь не превышала тридцати процентов. Последний раз Антон убедился в этом на примере Воронцова.

Отождествляя себя с обобщенным образом вражеского командования, он должен был определить наиболее возможное развитие событий и наметить допустимые контрмеры с учетом граничных условий. Их тоже следовало определить и смоделировать. Затем представить первый вариант плана действий на утверждение председателя, получить его санкции, после чего внести в план коррективы и приступить к реализации. При условии, что санкции будут получены. Если нет — придется подать в отставку, а на его место придет другой, лучше него способный руководить активной дипломатией на такой сложной планете.

А вот этого Антон как раз и не хотел. Ему нравилось работать на Земле. По многим причинам. И он считал, что лучше него, тем более сейчас, с работой там не справится никто. Не видел он таких специалистов в своем департаменте. Да если бы таковой и нашелся — с какой стати из-за анекдотического происшествия уходить в отставку, подвергаться скучной и утомительной процедуре переквалификации по усмотрению Департамента интеллектуальных ресурсов, в один не такой уж прекрасный день узнать, что тебя сочли оптимально подходящим на роль инспектора-попечителя Управления тупиковых квазицивилизаций. А то и того хуже — адъюнктом на кафедру самого Бандар-Бегавана… Веселенькие перспективы тебя ждут, товарищ шеф-атташе, если не придумаешь сейчас же чего-нибудь этакого…

Последнюю фразу Антон произнес вслух, после чего попросту, по-человечески, выругался, кстати вспомнив плавание с Воронцовым и тамошний палубный лексикон.

Подстегнутое воображение заработало живее, путаница многоразрядных альтернатив на дисплеях начала приобретать некую осмысленность в первом приближении, и дело если не пошло, то, по крайней мере, сдвинулось с мертвой точки, обещая вольным и невольным участникам этой истории много новых и волнующих впечатлений…

— Профессор, — сказал Антон Бандар-Бегавану, входя в его кабинет, когда первая луна поднялась над зубчатой линией горного хребта. — Если вы готовы меня выслушать, я могу изложить соображения по своей дальнейшей деятельности, как я ее представляю в свете последних событий…

Бандар-Бегаван на этот раз принимал его в гораздо более неофициальном виде, а именно — одетым в многослойное кимоно из полупрозрачных натуральных тканей, лежа на свежих циновках. Похоже, что медитации повлияли на него в лучшую сторону. Теперь он выглядел не строгим начальником, недовольным нерадивостью подчиненного, а скорее пожилым сибаритом, настроившимся провести время в нескучной беседе.

— Что ж, изложите. Пить будете по-прежнему чай?

— С вашего позволения…

Старательно подбирая слова, чтобы неудачным оборотом или малоизящной конструкцией фразы вновь не вывести профессора из равновесия, Антон приступил к докладу.

— Вся суть моей программы заключается в том, что на первом этапе кампании делать не нужно вообще ничего. Ноту противника вы отклоните на том основании, что, как следует из их же видеозаписи, использованная в операции землян аппаратура по своим характеристикам и принципам отстает от применяемой нами как минимум на тысячу лет. И, разумеется, не применяется и не применялась. Слова же землянина доказательством не являются, так как не содержат никаких намеков и указаний на нашу к ним причастность. Что же касается сути проблемы… Я просмотрел варианты развития событий во всех одиннадцати равновероятных реальностях, которые мы можем создать, активно вмешавшись в земную действительность. Ни один из них не обещает существенного, тем более — коренного изменения положения в нашу пользу. Иными словами — ситуация стабильна настолько, насколько это позволяет определить разрешающая способность наших методик и наших анализаторов. Уверен, что неприятелю столь глубокий анализ пока недоступен. По крайней мере, я такими данными не располагаю. Можно запросить еще и Центр неэтичных методик, но вряд ли они знают больше, чем мы. Отсюда следует, что уступая нам в глубине анализа, противник наверняка ошибется при просчете вариантов, и вот тут мы их поймаем… Смотрите.

Антон легким волевым усилием включил комбинационное поле, сформировал его и продемонстрировал председателю несколько наиболее убедительных инвариантов.

— Да, пожалуй, это выглядит обнадеживающе… — согласился Бандар-Бегаван. — Но отчего вы все время задаете условия, не предусматривающие расширения масштабов операции? Разве у вас нет достаточного количества сотрудников? Я считаю, что ваши возможности позволяют работать… с большим размахом, скажем так.

— Разумеется, профессор, я мог бы подключить весьма широкие круги специалистов моей группы, даже и на транснациональном уровне. Если хотите — генерализовать конфликт, добиться того, чтобы неприятель вообще покинул вверенный мне регион, но… Посмотрите сюда и вот сюда… Сочетание этих факторов никак не обещает выигрыша. У них ведь тоже есть способы нанести нам неприемлемый ущерб, и никто не может сейчас с уверенностью сказать, сколь тяжелыми могут быть последствия в далекой перспективе. А в предложенном варианте все получается чрезвычайно удачно. Я намеренно блокирую всякую возможность расширения не только участвующих, но даже и могущих быть осведомленными лиц. Вот здесь, здесь и здесь, — Антон указал, где именно, — мы минируем информационными фугасами три развилки времени, и даже если противник попытается их обойти или форсировать силовыми методами (это невероятно, но даже если) — у них ничего не получится. Вы лучше меня знаете, как это делается… Немного цинично, разумеется, но… На войне, как на войне.

— Нет, подождите, — оживился и даже возбудился председатель. — Я не уверен, что вы предусмотрели все варианты. Согласно разведданным, неприятель планирует полную оккупацию Таорэры, развертывание на ней мощной станции преобразования времени и с ее помощью — в пределах формально допустимых методов — макровоздействие чуть ли не по классу ноль. И что тогда?

«Дилетант! — с сожалением, но и с чувством профессионального превосходства подумал Антон. — Оригинальное, цепкое мышление, но поверхностное. Все они таковы, кабинетные стратеги…»

Однако ответил по-прежнему почтительно, стараясь не затронуть самолюбия начальника:

— Именно в этом и состоит ключ замысла. Пусть делают, что наметили. Вот тут и сработает третья мина. И мой агент перехватит инициативу в тот самый момент, когда игра уже будет как бы сделана. Проще говоря, всю работу за нас проделает противник, а мы с вами только снимем банк.

Бандар-Бегаван еще раз всмотрелся в радужное мерцание взаимопроникающих информационных объемов, увидел наконец то решение, на которое указывал Антон, и одобрительно почмокал губами:

— Пожалуй, шеф-атташе, пожалуй… Что ж, я рад. Я всегда говорил, что мои ученики заслуживают тех усилий, что я на них затратил… Очень, очень нетривиально. Только не забывайте и об эпифеноменах… Они иногда бывают весьма неприятны. Но я санкционирую… Воплощайте.

Посмотрел на Антона тем взглядом, которым обычно смотрел на студентов, сдавших экзамен на «отлично», но не внушавших, тем не менее, полного доверия. Чувствуется, что обманули, но уличить невозможно… А это само по себе заслуживает высокой оценки. Однако страдает гордость экзаменатора. Зато может быть доволен наставник. Такая вот эмоциональная гамма.

— Да, кстати, если хотите, можете воспользоваться… как это у вас на Земле… двухнедельным отпуском.

— Благодарю, профессор. Если позволите, я лучше вернусь обратно. Отпуск на родине слишком выбивает из колеи. А отдохнуть можно между делом и там. На «Солнечном берегу», в Болгарии, к примеру. Если не были, очень рекомендую. Получите незабываемые впечатления.

Глава 5

Когда Левашов привел Воронцова в мастерскую художника, все были в сборе. Солнце давно уже село, сумерки сгустились до синевы, разбавленной серым, вот-вот должны были зажечься уличные фонари, и только вдали, над деревьями и крышами Бульварного кольца, никак не могла догореть полоска багрянца на сизых тучах.

Во время несколько натянутой процедуры знакомства Дмитрий подумал, что вполне понимает состояние и настроение друзей Олега. После того, что с ними произошло, и в предчувствии предстоящего они и не могли выглядеть и держаться иначе.

«Слава богу, что никто тут не подозревает, кто я на самом деле, — подумал Воронцов. — Первое, что люди теряют во время социальных потрясений и катаклизмов — это беспристрастность и чувство юмора…»

Берестин, Новиков и Шульгин внешне оказались почти такими же, как он представлял их себе по словам Левашова, а Ирина — бывшая инопланетянка — превзошла все ожидания. Таких красивых женщин он вообще не видел, даже в иностранных рекламных проспектах и каталогах.

И при всем этом она ему скорее не понравилась. Возможно — из-за недоверчивого, почти враждебного взгляда глаз немыслимого фиалкового цвета. Воронцов постарался сделать вид, что не понял их выражения, улыбнулся ей как можно простодушнее и поскорее к картинам, которыми были завешаны стены огромной, довольно захламленной, но тем не менее уютной мастерской.

Воронцов довольно долго и внимательно рассматривал картины Берестина, делая время от времени замечания, долженствующие показать, что он тоже кое-что понимает в живописи, но в конце осмотра как можно небрежней сказал, что по большей части вся современная живопись — мура, и не стоило бы хозяину держаться за протертые штаны импрессионистов, лучше уж изобрести что-нибудь свое, вроде социалистического неосюрреализма. Впрочем, если основная цель автора — выставляться и добиваться официальных почестей — то ему виднее.

Такое достаточно хамское начало знакомства Дмитрий выбрал сознательно, исходя из того, что ничто так не способствует сближению, как хороший интеллектуальный спор. Неважно, на какую тему, лишь бы она задевала его участников за живое.

Он не ошибся в своих расчетах, и после примерно пятнадцатиминутной дискуссии они с Берестиным ощутили себя давно и хорошо знакомыми.

Стол хозяин приготовил исключительно безалкогольный и вегетарианский, так что принесенная Воронцовым бутылка джина «Бифитер» выглядела среди фруктов и пепси-колы чужеродной и неуместной. Однако встретили ее появление хорошо, а Берестин тут же вспомнил имевшую место во время его военной службы смешную историю с безалкогольной рыбалкой для проверяющих из центра.

Когда все расселись, Берестин оглядел стол и сказал, еще не закончив улыбаться:

— Прямо тайная вечеря…

— Ну и напиши, — предложил Новиков, выбирая в вазе персик посочнее.

— Вот только угадать бы, с кого Иуду писать… — вдруг добавил Воронцов, не поднимая глаз от трубки, которую он сосредоточенно набивал.

Наступила тишина. Все взгляды обратились к гостю, будто он произнес бог весть какую бестактность, а Дмитрий, ничуть не смутившись, сделал наивные глаза.

— Раз действительно такая вечеря, то как же без Иуды? Иначе это будет совсем другой сюжет. Например — отчетное собрание общества Красного Креста и одноименного полумесяца…

— Оно конечно… — протянул Шульгин, и в его лице Воронцов уловил одобрение. Или просто готовность поддержать даже и такую шутку. Для разнообразия. Остальным же слова Дмитрия скорее не понравились. Хотя она и была в духе собравшейся здесь компании, но из уст чужака они ее принимать не захотели. Не заслужил он еще права делать такие намеки.

Даже Левашов покачал головой расстроенно. Зря старпом идет на обострение. Знал бы он, сколько трудов ему стоило убедить друзей встретиться с Воронцовым.

— Вообще эта мысль интересна, — сказал наконец Новиков, и Олег понял, что он принимает вызов и сейчас начнется острый, на грани допустимого в приличном обществе, поединок. — А если — с вас?

Воронцов улыбнулся удовлетворенно и кивнул.

— Действительно — отчего бы и нет? Роль не самая худшая. Иуду, к сожалению, всегда трактуют неверно. А из всех апостолов он единственно необходимая фигура. Что бы Христу, да и Богу-отцу тоже, делать, если б Иуда свою роль не исполнил? Весь сценарий только на нем и держался… А его на веки вечные предателем ославили. Как рязанского князя Олега… Но в вашей истории, по-моему, нужда в таком персонаже пока не просматривается? Или я не все понимаю?

— Ну, это вам виднее, — ответил Новиков. — А мы, конечно, лучше бы обошлись без…

— Как скажете. Я тоже на подвиги не рвусь.

— Вот и отлично. Будем считать должность вакантной. Но вашу готовность послужить общему делу учтем. Попутно хотелось бы узнать поподробнее, какие у вас имеются соображения, которыми, со слов Олега, вы можете с нами поделиться…

— Олег, наверное, был не совсем точен. Таких соображений у меня нет. Я, признаться, имею весьма смутное понятие о ваших делах. И до вчерашнего вечера вообще испытывал сильные сомнения в достоверности его рассказа. — Воронцов увидел удивленно-протестующее лицо Левашова и сделал успокаивающий жест: мол, не торопись, я знаю, что говорю и делаю. — Однако происшедшие события меня убедили. Пришлось подойти к вашей ситуации всерьез. Заранее прошу прощения, если в чем-то задену ваши самолюбия, но не тот момент, чтобы в политесах упражняться…

Он помолчал, обводя глазами присутствующих. И все молчали. Хотя и по разным причинам. Первым сделал попытку ответить Воронцову Шульгин, но его остановил Новиков. Было в словах моряка нечто не совсем ему понятное, нестыковка неуловимая, и Андрей решил дать ему выговориться до конца.

— Вы в тупике, ребята, — благодарно кивнув, продолжил Воронцов. — Олег употребил вчера шахматный термин. Гамбитом назвал он то, что вы с пришельцами разыграли. А мне еще один термин из той же оперы пришел на ум. Цугцванг. Это когда любой ход ведет к проигрышу, а не ходить тоже нельзя. Флажок упадет — и все…

Новиков хмыкнул разочарованно. Это им и без Воронцова ясно. Не стоило и надеяться, что «человек со стороны» откроет им глаза. Однако зачем-то он же захотел с ними встретиться? Не затем же, чтобы ограничиться банальностью. Пусть продолжает.

— В вашем, вернее, теперь уже в нашем положении, нужно сделать то, что ни при каких обстоятельствах не придет в голову так называемым «пришельцам». Вы, Ирина Владимировна, кажется, являетесь экспертом по данному вопросу? Что ваши бывшие коллеги могут сделать в ближайшее время с максимальной вероятностью?

Ирина явно не ожидала, что Воронцов обратится к ней, и на секунду растерялась. Потом ответила, не поднимая глаз.

— Ну, тут нельзя сказать слишком определенно. Выяснилось, что я тоже многого не знаю о их методах. Но раз они уже перешли к таким действиям, то не остановятся ни перед чем. Вас они тоже вычислили. В любую секунду они могут появиться… — и зябко передернула плечами.

— Если до сих пор не появились, значит, сбой у них какой-то… В чем причина? Несовершенство техники? Или тактический расчет?

— Не могу сказать… С помощью такой аппаратуры, с которой приходилось работать мне, найти вас, пожалуй, невозможно. Но если за вами следили…

— Я принял все возможные предосторожности. С учетом всего, что знал от Олега и по личному опыту.

— А весь личный опыт — из американских детективов? — простодушно спросил Шульгин, которого на этот раз не остановил никто. — «Три дня Кондора» и в этом духе?

— Плюс консультации Олега… — в тон ему ответил Воронцов. И опять повернулся к Ирине. — Но в принципе они нас все равно обнаружат?

— Конечно. Не можем же мы вообще не общаться, не разговаривать, не выходить на улицу… Разве только всем спрятаться в бронированное убежище.

— Да, это не выход. Как там Гамлет декламировал насчет того, что не нужно покоряться судьбе?

Новиков процитировал по-английски.

— Благодарю. Очень верно сказано… — Воронцов встал, подошел к окну, выглянул во двор, внимательно осмотрел крыши ближних домов. Как будто рассчитывал увидеть там изготовившихся к броску пришельцев. А на самом деле — чтобы поестественнее изобразить экспромтом принимаемое решение. — Из всего сказанного вытекает следующее… — Он поднял голову, и только тут все увидели, какой у него стал жесткий и не допускающий возражений и сомнений взгляд. — Если принять, что у наших контрагентов было две цели: изъять Ирину Владимировну и принадлежащее ей оборудование, и второй цели они достигли, то остается только первая. Предположим, что в сей момент они не догадываются о ее местонахождении, но ведут активный поиск. В этом поиске им приходится пользоваться общепринятыми способами. Если предположить другие, сверхъестественные, тогда, конечно, и говорить не о чем. Но мне такой вариант не нравится. Значит, стоило бы на какое-то время вывести Ирину Владимировну из игры, раз она — главная цель. И ей спокойнее, и нам проще. У меня в Питере пустая квартира стоит. Ничего особенного, но отдельная и в центре. Если сегодня же ее туда переправить? На «Красной стреле»? Там паспорта пока не спрашивают. Пусть поживет, погуляет, рассеется, так сказать. Музеи, театры и прочее. Уж там ее искать точно не будут. Чтобы не страшно было, отрядите с ней сопровождающего. А мы здесь тоже зря сидеть не будем. Есть забавная идея, но о ней позже. Как?

Предложение Воронцова всех в первый момент ошеломило. Но когда, преодолев инстинктивный протест, его стали поворачивать так и этак, пробовать на изгиб и на разрыв, оказалось, что оно удовлетворяет практически всем условиям в пределах заданных обстоятельств.

Тем более, что всерьез оно касалось только троих. Берестина, Новикова и, безусловно, самой Ирины.

Новиков с облегчением осознал, что если сделать так, то можно будет еще какое-то время ничего не решать, Ирина окажется в относительной безопасности, а он, в случае чего, сможет думать только о деле и опасаться лишь за себя лично. А это гораздо проще.

Берестин представил, как он окажется вдвоем с Ириной в Ленинграде, и там, в возвышенной атмосфере великого города, отдыхая от московской суеты и затянувшейся бестолковщины, сможет, наконец, привести их непростые отношения к любому, но однозначному решению.

И даже Ирина, неожиданно для себя самой, обрадовалась. Ей не нужно будет поминутно вздрагивать, опасаясь, что вновь появятся те двое… Ребята не пережили того парализующего ужаса, который испытала она, увидев вблизи глаза своих бывших соотечественников. И она сможет, избавившись от страха, неторопливо, без цели, гулять по проспектам и набережным Ленинграда, осмотреть, наконец, как следует, Эрмитаж и Русский музей…

Самое же интересное, что все они трое, не сговариваясь, предрешили, что с Ириной поедет Берестин, и даже ей самой не пришло в голову, что мог бы поехать и Новиков. Хотя в других условиях она, безусловно, выбрала бы только Андрея.

…Несколько позже Новиков с Левашовым поднялись по узкой винтовой лестнице в стеклянный фонарь на крыше, где у Берестина был оборудован совсем крошечный, но уютный кабинетик — самодельный письменный стол, две полки с иностранными журналами по искусству, старомодное кресло с вытертой до белизны кожаной обивкой.

— Ты его действительно хорошо знаешь? — спросил Новиков, имея в виду Воронцова, словно вчера Олег уже не говорил ему этого.

— Последние годы — лучше, чем тебя. В любых ситуациях. А что?

— Да вот настораживает он меня. Не пойму чем, а вот чувствую этакое… — Новиков пошевелил в воздухе пальцами. — Слишком все нарочито как-то.

— Ревнуешь? — будто в шутку, спросил Левашов.

— К тебе, что ли?

— Нет, вообще…

— А-а… Вас понял. Нет, этого нету. Но вот ты пойми… Появился он в самый, что называется, раз. Ни раньше, ни позже. Поверил тебе сразу и безоговорочно. Мы сами и то в эту идею дольше врубались, хоть и себя вспомни. Сколько мы с тобой толковали, а ты ведь не чета ему, до совмещения пространства-времени самостоятельно додумался… И держится он… не так. Я вроде его психотип знаю, прикинул кое-что, экстраполировал… Не сходится.

— Если факты не соответствуют теории, то тем хуже для фактов?

— Не понимаешь ты меня. Или я объяснить не могу. Черт знает… — Новиков даже поморщился, как от зубной боли. — Я вот что думаю — не подставка ли он? Проверить бы надо…

Левашов махнул рукой.

— Если они такие подставки умеют делать, нам и рыпаться нечего. Застрелиться для простоты, и все. На чем ты его проверишь? Я с ним год в одной каюте прожил, и разницы не вижу…

Левашов увидел на столе открытую коробку «Герцеговины флор», отвлекся, шелестя фольгой, вытащил покрытую золотистой пыльцой папиросу.

— Ты смотри, чем наш художник наедине балуется. Не мания ли величия у него? Ну и мы приобщимся…

Новиков щелкнул зажигалкой.

— Если хочешь, — продолжил Олег, медленно выпуская дым через нос, — Алексея в таком разе тоже можно в пришельцы зачислить — какой нормальный человек одновременно курит папиросы, трубку, и сигареты то с фильтром, то без? Но это к слову. — Он вернулся к прежней теме: — А вот как тебе про Иуду экспромтик?

— Хорошо сказано. Это он в Ирину целил…

— А что «и»? На его месте я так же думал бы. Или постарался, чтобы другие подумали…

— Так может, он и прав?

— Отвечу твоими же словами — тогда тоже стреляться пора.

— А вот Димыч лучше решил. Пусть Ирка едет. Может, она и сама не знает, а ее используют.

Новиков, задумавшись, смотрел на панораму крыш, уходящую к дымному горизонту. Потом раздавил окурок в давно не чищенной чугунной пепельнице.

— Пусть едет. Я сразу так подумал… Но вот тут мы и посмотрим. Проверка… Проверка на дорогах. Вот и название нашли.

— Похоже, в каждом деле для тебя важнее всего название?

— Не важнее всего, но немаловажно… При случае объясню.

— Ну а по сути, что ты изобрел?

— Все узнаешь во благовремении… Тихо! — Новиков толкнул Левашова локтем. Снизу кто-то поднимался, поскрипывая старым деревом ступеней.

Ирина вышла на площадку, улыбнулась почти непринужденно.

— О чем вы, мальчики, шепчетесь? Можно и я с вами постою? На прощанье. Вам так не терпится от меня избавиться, что даже поезда ждать не хотите. Сбежали…

— Ради бога, Ирочек, не говори так, мне больно тебя слушать… Мы просто перебираем кости нашего нового коллеги, капитана цур зее Воронцова. Как он тебе, кстати? — Новиков подумал, что Ирина могла бы заметить нечто, упущенное им самим.

— Серьезный мужчина. Эффектный. Только, по-моему, он очень недобрый человек.

— Ты несправедлива, Ирен, — тут же возразил Левашов. — Он добрый парень, но просто в другом стиле. Кадровый и потомственный моряк с петровских времен. Причем военный. А это накладывает…

— Какое общество! — утрированно восхитилась Ирина, — один — моряк с двухсотлетним стажем, другой — чуть ли не Рюрикович…

— Именно. Не нам с тобой чета, — кивнул Левашов. — И, как и наш друг Андрей, Воронцов страдает несколько преувеличенными понятиями о чести и достоинстве личности, что начальством не поощряется. За это и претерпел. Ему еще повезло, что сумел уволиться из ВМФ. А то бы до смерти командовал буксиром где-нибудь поближе к линии перемены дат.

— Рыцарь без страха и упрека, — съязвила Ирина. — Не слишком ли их много в нашей компании на душу населения? Впрочем, ты его, кажется, обожаешь?..

— По крайней мере — рад, что он считает меня своим другом…

— Ну-ну, — сказала Ирина, глядя вдаль между Левашовым и Новиковым.

Олег отчетливо почувствовал себя лишним и, неловко пожав плечами, шагнул к лестнице. Его не остановили.

…Часа через полтора Ирина в сопровождении Берестина и на всякий случай Шульгина поехала к себе домой за вещами, а Воронцов с Левашовым отправились за билетами.

Когда все вновь собрались у берестинского камина, заменившего тот символический очаг, от которого отправляются в путь и к которому непременно положено возвращаться из странствий и походов, Новиков взял гитару и постарался рассеять овладевший душами минор, исполнив несколько старинных, никому не знакомых романсов.

Потом Андрей посмотрел на часы, и все сразу вновь погрустнели. Заканчивался еще один порядочный кусок жизни.

— Вот у древних китайцев было проклятье: «Чтоб тебе жить во времена перемен», — сказал Шульгин в пространство.

— Мудро, — согласился с ним Воронцов. Остальные промолчали.

— Доверенность на машину мы не оформили, — вдруг вспомнила Ирина, — а она бы вам пригодилась…

— Ничего. Надо будет — мы и так… — Новиков думал сейчас совсем о другом.

Уже на улице Шульгин неожиданно сказал:

— Извините, ребята, на вокзал я вас не смогу проводить. Деловое свидание. Да и все равно в машине шестерым не положено. Так что счастливого пути. Будет трудно — пишите… — он пожал руку Берестину, поклонился Ирине и не спеша пошел в сторону перекрестка.

— Чего это он вдруг? — спросила Ирина.

— Мало ли что… У человека жена в отпуске. Лови момент. А он и так третий вечер подряд на наши дела тратит, — доверительно наклонился к ней Новиков, но Ирина видела, что он говорит первое, что пришло в голову, даже не стараясь быть убедительным. И не пытаясь замаскировать ложь привычной и успокоительной иронией.

…Проводница начала загонять отъезжающих в вагон. Ирина совсем расстроилась, глаза ее повлажнели. Она расцеловалась с Левашовым и Новиковым, а Воронцову протянула руку, и тот галантно коснулся губами ее запястья.

— Я буду очень скучать и ждать… — шепнула Ирина Новикову, и он незаметно сжал ее локоть.

— Я тоже… — ответил он тихо, когда Берестин шагнул в тамбур. — Я позвоню… завтра.

Берестин обернулся и протянул Ирине руку. Вагон медленно поплыл вдоль перрона.

…Они отогнали машину на Рождественский бульвар, поставили в гараж и дальше отправились пешком. Захотелось им просто прогуляться по свежему воздуху, никуда не спеша и, следуя примеру древних философов-перипатетиков, поразмышлять, прогуливаясь. По случаю позднего времени и вообще-то было пусто на улицах, а Новиков еще выбирал глухие, мало кому известные переулки, сокращая путь, и вокруг не видно было ни души и вообще мало что было видно. Лишь кое-где на узкие тротуары, падал свет из еще не погасших окон, черными дырами зияли провалы подворотен, глухо отдавался между каменных стен стук каблуков по асфальту. И впечатление было такое, будто идут они по Переславлю-Залесскому, к примеру, а не по центру столицы полумира.

Все это создавало совсем особенное, напряженно-приподнятое настроение и заставляло говорить вполголоса.

— Я недавно на досуге один журнальчик научный пролистывал, и мне статья там попалась, — рассказывал Воронцов. — Большей части я, конечно, не понял, материи слишком для меня высокие, но одна штука заинтересовала. Бывают такие случаи в природе, когда дальнейший ход какого-нибудь процесса невозможно предугадать по его предыдущим состояниям. То есть все вроде бы вполне очевидно, а результаты получаются совсем даже неожиданными.

— Не слишком понятно, — сказал Новиков.

— Ну, если грубо — ты бьешь по бильярдному шару, он катится, направление известно, траектория тоже, через секунду он должен пойти от двух бортов в середину, а вместо этого шар взлетает в воздух, делает три круга, потом врезается тебе в лоб. Причем на строго научном основании…

— Жутко примитивно излагаешь, но по сути верно, — вмешался Левашов. — «Странный аттрактор» такое явление называется.

— Все равно здорово. Сначала мне просто так это понравилось, а вчера ночью, на кухне у тебя я вдруг подумал — а если сие к вашей ситуации приложить? То есть сделать так, чтобы развитие сюжета больше не вытекало из всего, этот сюжет создавшего? Я вообще люблю такие задачки. Как мичман Лука Пустошкин, что при обороне Порт-Артура придумал атаковать японцев на суше морскими минами заграждения. Вот и нам надо изобрести такое, чтоб ни в какие ворота. Пришельцы, раз они специально очеловечивались, должны, по-моему, мыслить гораздо более по-человечески, чем сами люди. Поскольку нутром не ощущают, какая степень отклонения от логики допустима. Я, скажем, могу коверкать русский язык, как хочу, оставаясь при этом в пределах приличий, а иностранец, кому язык не родной, всегда старается за пределы норм не вылезать, чтобы не дать маху… И я думаю, сейчас мы должны поступить совершенно неожиданно и бессмысленно. Есть предложения?

Левашов молчал, потому что знал: Воронцову сейчас собеседник не нужен, отвечать на его вопрос — то же самое, что на загадку армянского радио. А Новиков всерьез попытался предложить несколько вариантов, но сам понял, что они не тянут. Правда, особенно и он не старался, занятый больше мыслями о затеянной им самим проверочной операции.

— Да, все тот же тупик, и выходит, что самое время выкидывать вам белый флаг и торговаться о условиях капитуляции, — сочувственно сказал Воронцов. — Да и то вряд ли выйдет, обидели вы их сильно…

— Ну тогда и трепаться нечего, — раздраженно ответил Новиков. — Давай свою идею, если есть…

— Тут, правда, отчаянность нужна, лихость гардемаринская… — с сомнением произнес Воронцов.

Левашов вдруг уловил какой-то посторонний звук позади, оглянулся и с внезапно похолодевшим сердцем увидел, как из переулка выворачивает большая темная машина и медленно их догоняет. Фары у нее не горят, а за лобовым стеклом угадываются две человеческие фигуры. И серебристо взблескивала характерная решетка радиатора.

«Ну вот и все…» — успел подумать Левашов и чуть было не рванулся в ближайшую подворотню. Что его удержало, он не понял. Может быть, просто оцепенение.

Машина, шелестя покрышками, поравнялась с ними, и Олег осознал, что это желтый милицейский «Мерседес». Водитель с сержантскими погонами внимательно осмотрел друзей снизу доверху, потом отвернулся и чуть прибавил газ. Машина бесшумно ушла вперед, а Левашов громко вздохнул. «Черт знает что, так и свихнуться недолго», — подумал он. А Воронцов с Новиковым, кажется, ничего и не заметили, поглощенные разговором.

— …Вот я и говорю, — уловил он конец сказанной Воронцовым фразы, — надо сделать резкий бросок вперед, через мертвое пространство, и если что — врукопашную. Или сразу приступать к сбору и дележу трофеев…

— То есть, ты предлагаешь — туда, за ними?

— Именно. Олег, ты берешься опять организовать канал на планетку, куда вы сунули этих ребят?

— Это проще всего, — с чрезмерным энтузиазмом отозвался Левашов. После пережитого страха ему стало легко и весело. — Система работает, как хорошо смазанный маузер, — щегольнул он подходящим к случаю сравнением.

— Вновь открыть проход, приготовившись, конечно, как следует, и посмотреть, как там ваши клиенты поживают. Если слоняются по планете, оглашая ее тоскливыми воплями, взять их и порасспрашивать, что почем на Привозе. А если их там нет, на что я отчего-то надеюсь, на той Валгалле можно просто культурно отсидеться, пока они вас здесь ищут… По-моему — вполне нетривиально. А по-вашему?

— А это действительно интересно, — медленно сказал Новиков, одновременно прокручивая в голове варианты предложенной идеи. — Это в любом случае очень даже забавно. Особенно с учетом того, что я им подкинул мыслишку, будто мы тут тоже вроде пришельцев, свое задание выполняем… В сумме совсем неординарно получается.

— Как ты сказал? — заинтересовался Воронцов.

— Я тем парням сказал, что у нас на Земле свои интересы, и что мы не любим, когда нам мешают. В этом роде…

Воронцов тихо засмеялся.

— Лихо. Вполне по-гардемарински. Ох и молодцы вы, ребята. За пару суток таких дел накрутили.

Глава 6

Вниз по течению реки, размеренно постукивая дизелем, спускалась длинная самоходная баржа, груженная не то углем, не то щебнем, сверху было не разобрать.

— Чего ты опять придумал? — недовольно спросил Левашов, когда фигура Новикова исчезла во мраке за крайними опорами моста. — Переночевали бы у Андрея, а теперь куда среди ночи? — Воронцов, не отвечая, ждал, когда баржа втянется под пролет, у перил которого они стояли. Дождался и, разжав кулак, бросил вниз маячок, на который записал те характеристики Новикова, по которым его могли бы обнаружить пришельцы. Теперь сам Новиков стал для них как бы невидимкой, а его имитация уплывала вместе с тысячей тонн щебня, среди которого желающие могли его теперь искать. Несколько раньше подобную же операцию Дмитрий проделал с имитаторами Ирины и Берестина. Возможно, это действительно позволит выиграть сколько-нибудь времени.

Он повернулся к Левашову и сказал как можно небрежнее:

— Мы же договорились — я поступаю, как нахожу нужным. Сейчас, мне кажется, у Берестина будет удобнее… Пойдем на метро, а то скоро закроют.

Метров сто оба прошли молча, потом Левашов, очевидно, решив, что не стоит без нужды спорить или добиваться от Дмитрия объяснений, которых тот давать не намерен, спросил:

— Ну и как тебе наши ребята?

— А что, нормальные ребята. Ты, кстати, ничего сегодня не заметил?

— В каком смысле? Как ты на Ирину смотрел? Это заметил. Только не советую. Тут и без тебя такой треугольник…

— Опять ты о бабах. Нет, тобою надо заняться, и я этим займусь. Но сейчас-то я как раз совсем другое имел в виду. Какие мы все похожие, не обратил внимания? И дело не во внешности, хотя и здесь определенное сходство по типажу просматривается, а вот психологическое подобие…

— Да ну, это ты загнул. Как раз психологически мы все очень разные. Берестин и Новиков вообще антиподы, Сашка тоже по своим параметрам ни на кого не похож.

— Мелко берешь, технарь. Поверху. Ты вдумайся: что вас всех четверых вместе свело, отчего после Новикова Ирина ваша не кого-нибудь, а именно Берестина из четырех миллионов московских мужиков выискала, зачем еще и я в эту историю влетел, и почему нам друг другу ничего почти объяснять не приходится, сразу все ухватываем?.. Попробуй на все эти вопросы сразу ответить. Или, чтоб тебе легче было — вот технический намек: если пистолет разобрать, а потом с любым количеством посторонних железок перемешать, все равно кроме того же пистолета ничего осмысленного собрать не удастся…

— Идею понял, только при чем тут сходство? Детали-то все равно все разные. И ствол на затвор никак не похож…

— К словам цепляешься. Я, кстати, не «сходство» сказал, а «подобие». Конгруэнтность, если угодно. И мы, возможно, элементы некоей социальной конструкции, которая, как и пистолет, стреляет только в сборе.

— У Андрея своя теория на эту тему есть. Он говорит — «люди одной серии».

— Тоже неплохо, что еще раз подтверждает мою мысль. Оттого и жизнь у всех нас, без всякой посторонней помощи, сложилась почти одинаково. Смотри — одних практически лет, все — холостые…

— Сашка — женатый, — вставил Олег, увлекаясь рассуждениями Воронцова.

— Не влияет. Если и женат, то неудачно. Нормальные женатые мужики с холостыми друзьями быстро контакты теряют… Дальше слушай. Все — холостые, все, по нормальным меркам — неудачники (но сами про себя мы так не считаем, ибо неудачники мы только в той системе координат, которую не приемлем в принципе). Насколько я понял, разногласий по проблеме отношения к пришельцам и к Ирине у вас не было? Все совершалось при полном единомыслии сторон?

— Так, — кивнул Левашов.

— Чего же тебе еще? И мое предложение прошло сходу, практически без возражений, а я с твоими друзьями вижусь и говорю впервые в жизни. Да и вот еще… — Воронцов чуть было с разгону не сказал, что и его история с Антоном поразительно совпадает по схеме и даже по деталям с приключениями Берестина. Только там обошлось без войны. Но вовремя остановился. Рано еще Олегу об этом сообщать. И махнул рукой. — Впрочем, хватит и этих примеров. Вывод ясен. Не знаю, почему так получается, но чувствуется тут своеобразная предопределенность. Законы природы, может быть…

Мимо неторопливо прокатилась машина с зеленым огоньком, и Левашов перебил Дмитрия:

— Во, мотор — хватаем!..

Воронцов придержал его за локоть.

— Пусть едет. Вон уже и метро.

— Чего ради, на такси пять минут — и дома…

— Было б куда спешить.

— Слушай, что ты раскомандовался? То не так, это не так. Объяснил бы хоть…

— Тынянова читал? Есть у него момент. Павлу Первому докладывают: «Поручик Синюхаев, умерший от горячки, оказался живым и подал прошение о восстановлении в списках», на что Павел накладывает резолюцию: «Отказать по той же причине»… Усек?

Они вошли в пустой, неярко освещенный вестибюль станции, и когда опускали пятаки в прорези турникетов, пожилая дежурная крикнула им из своей кабинки:

— Поспешите, ребята, скоро переходы закроем…

В вагоне Воронцов, отвыкший от Москвы, так долго смотрел на схему, что Левашов не выдержал:

— Чего тут думать, до Краснопресненской, пересадка, и на Пушкинской выйдем…

— Не, по-другому поедем. Сначала вот сюда, у меня машина на улице брошена. Заберем, и своим ходом на базу…

Воронцов сел на узкий диванчик в углу вагона, снизу вверх посмотрел на Олега:

— А ты чего стоишь? Минут десять еще ехать.

— Я в метро отвык сидя ездить. Рефлекс выработался, — ответил Левашов, но тем не менее опустился рядом, вытянул ноги, помолчал и вдруг спросил: — Слушай, Дим, тебе что, действительно совсем не страшно?

— А тебе страшно?

— Да в общем не по себе… Хожу по улицам и озираюсь, как беглый каторжник. А то представляется, что я — вообще не я, а персонаж из фильма ужасов. Видел я недавно один… — Левашов передернул плечами.

— Страх есть благодетельное чувство, предостерегающее от многих опрометчивых поступков. Ладно, бог даст, прорвемся. Плохо, что мы не знаем пределов их могущества…

— Я думаю, что уже знаем. То, что уже случилось, и есть предел. Иначе бы они нас давно прищемили.

— Хорошо бы… — с сомнением сказал Воронцов и встал. Поезд начал замедлять ход.

Только они двое вышли на перрон, и огромный безлюдный зал выглядел непривычно, даже пугающе, будто декорация к фильму, о котором говорил Левашов.

— Давай быстрее, час уже… — Олег быстрым шагом заспешил к переходу. Прыгая через две ступеньки, друзья поднялись по лестнице, свернули в плавно изгибающийся тоннель.

И остановились, оба сразу, словно уперлись в невидимый барьер.

В самом изгибе тоннеля, поперек прохода, стояли два милиционера в полном снаряжении, при оружии и рациях, капитан и старший сержант, и вид у них официальный и неприступный донельзя. Пройти мимо них просто так, как ни в чем не бывало, казалось совершенно невозможным. Секунда или две, пока капитан не нарушил свое особое, многозначительное молчание, показались Левашову очень длинными.

— Вы задержаны, — сказал капитан ровным голосом. — Вам придется пройти с нами.

— Почему вдруг? — спросил Воронцов точно таким же тоном. — Мы, кажется, ничего не нарушали.

— Где нужно, вам все объяснят.

— Не выйдет, нас нельзя задерживать. Я, например, депутат… — и Воронцов опустил руку во внутренний карман. Дальше все произошло настолько быстро и неожиданно, что Левашов, собравшийся вмешаться в разговор, так и застыл с полуоткрытым ртом.

Воронцов выдернул руку из кармана, выбросил ее вперед, и капитан тоже сделал резкое движение навстречу блеснувшему металлу. И не успел.

Гулко, словно кувалдой по стальному листу, ударил выстрел. Левашов даже не понял, что произошло, и капитан еще не начал падать, а Воронцов крутнулся на каблуке и из-под руки два раза выстрелил в сержанта. Тот согнулся, прижав руки к груди. Третий выстрел сбил с него фуражку, и она покатилась по красным плиткам пола.

Острый пороховой запах повис в неподвижном воздухе.

Левашов, оцепенев, смотрел на лежащие у его ног тела в серых кителях. Воронцов схватил его за руку и сильно рванул.

— Ты что, мать… — рявкнул он и поволок его за собой.

Они скатились вниз по уже выключенному короткому эскалатору, слыша нарастающий гул подходящего последнего поезда.

Пустые вагоны ярко светились изнутри, и до них было совсем недалеко — через зал и перрон, — но уже раздался ласковый женский голос: «Осторожно, двери закрываются», и тогда Левашов рванулся вперед, как спринтер на Олимпиаде за ускользающей победой, вцепился в обрезиненные створки, удержал, пока вслед за ним не протиснулся в сжимающуюся щель Воронцов.

…В отдалении дремал на диване подгулявший полуинтеллигент в сползшей на очки капроновой шляпе. Левашов опасливо на него оглянулся и показал глазами на руку Воронцова, в которой тот по-прежнему сжимал пистолет непривычных очертаний. Говорить он пока не мог, переводя дыхание.

Дмитрий дернул щекой и сунул «Беретту» в брючный карман. Склонил голову, словно прислушался к своим ощущениям, и переложил его на старое место, во внутренний карман пиджака. И до следующей станции они промолчали. Так же молча поднялись наверх, не глядя на дежурного милиционера и друг на друга, вышли на улицу. И только в тупике между старыми трехэтажными домами Воронцов остановился, стал закуривать.

— Зачем? Что ты наделал? — голос Левашова срывался.

Воронцов осмотрелся по сторонам, еще раз затянулся поглубже.

— Не врубаешься, что ли? Это опять они… Только как они нас перехватили?

Дмитрий был уверен, что система защиты, предложенная Антоном, сработает. И вот… Неужели он со страху стрелял в настоящих людей? Нет, не может быть. Милиции к ним цепляться просто не за что, да и работают там иначе. И выглядели «сотрудники» слишком плакатно-уставно: сапоги надраенные, аж с синими искрами, ремни необмятые, в лицах непреклонность…

— У тебя с собой, случаем, ничего из ихних железок не осталось? — спросил он.

— Нет… — машинально ответил Олег. И вдруг хлопнул себя по боку. — …Вот же!.. — Он достал из кармана и показал Воронцову тускло блеснувший золотой портсигар.

— Что это? — Воронцов взял его, подкинул на ладони, попробовал открыть.

— Не нужно… Это Иринин. Такая штука, вроде как многоцелевой манипулятор. И средство связи, и дистанционный преобразователь… — Он не успел договорить.

— Так какого ж ты… — Вспышка ярости Воронцова была внезапной и бурной, Олег почувствовал себя матросом, попытавшимся закурить на палубе танкера во время погрузки. Но так же быстро, как Воронцов вспылил, он успокоился. — Впрочем, ты-то тут при чем… Штука хоть ценная?

— Кроме моей установки, ничего ценнее я на Земле не знаю.

— Ну, это еще как сказать… Ладно. Если доберемся живыми — спрячем. Хрен найдут. Только… Ты здесь подожди. Вдвоем не нужно… — и Воронцов протянул Олегу свой пистолет, от которого до сих пор попахивало порохом. — Держи. Если что — до последнего патрона. Их там еще двенадцать. Только не ошибись, в кого стрелять…

— Нет… Я все равно не смогу, — отказался Левашов.

— Как знаешь. Толстовец… Если другие — то пожалуйста, а сам — так нет, — беззлобно сказал Воронцов. — Тогда давай так. Клади свое сокровище хоть вот сюда… — Он привстал на носки и едва дотянулся до карниза над головой. — И жди, посиди в сторонке. Наблюдай. Надеюсь, за десять минут они дом не сдернут, как твой. А я сейчас… — и скрылся в темноте.

Вернулся он даже быстрее, чем обещал. Остановил машину у газона, с контейнером от «Книги» в руках прошел в тупичок, снял с карниза «портсигар», спрятал в контейнер, туго обмотал крышку изолентой. «Будем надеяться, — подумал он, — что детекторы у них не мощнее, чем у форзейлей. Не учуют…» Окликнул Левашова:

— Поехали. — И, чтобы отвлечь внимание Олега от своих манипуляций и от контейнера, объяснить суть которого было бы затруднительно, заговорил с напором: — Я чего не понимаю — как они нас еще там, у Берестина, с твоей игрушкой не засекли. Засветил ты и ту явку, куда теперь деваться — не представляю…

— Нет. Блока там не было. Он у Сашки в багажнике мотоцикла лежал.

— Все равно непонятно. Отчего-то пареньки все время запаздывают. Или вправду каждую акцию в десяти инстанциях согласовывают? Больше ничего нигде не осталось? Подумай.

— У меня — ничего. А у Берестина еще одна вещь есть. Где — не знаю. Давно не видел. Может — в сейфе?

— У него и сейф имеется?

— Есть, старинный, когда дома по соседству ломали, в мусоре нашел. Капитальный, хоть и маленький. Стенки — сантиметров двадцать.

— Может, потому и не обнаружили. Давно та штука у него?

— Как тебе сказать? По одному счету — месяца три, по другому — год.

— Понятно. Доедем живыми — сразу начнем к эвакуации готовиться. Ловить больше, как говорится, нечего. Обложили нас намертво…

На проспекте Мира Воронцов резко прибавил газу. Ему сейчас сильно хотелось как следует выпить. Это Олегу кажется, что ему на все наплевать. А по людям стрелять, даже зная, что они не люди, все равно тяжело. Он вспомнил про очередной подарок Антона и протянул Левашову листок.

— Посмотри пока. Есть тут какой-нибудь смысл, или полная ерунда?

Левашов при свете уличных фонарей, проносящихся над крышей машины, несколько минут всматривался в схему, шевеля губами, потом с недоумением повернулся к Воронцову, по лицу которого скользили то розовые, то синеватые блики.

— Откуда это у тебя? Ты сам понимаешь, что здесь нарисовано?

— Естественно. Хотя и в общих чертах…

— Нет, Дим, ты со мной дурочку не валяй… Я десять лет этим занимаюсь, а до такого не додумался. И как просто все!

— А гениальное все просто. Так сумеешь сделать?

— Или я совсем дурак, или Андрей прав… — Теперь Левашов смотрел на Воронцова, как на дрессированного осьминога, незнамо как оказавшегося за рулем летящего по Москве автомобиля.

— Смотри, только не вздумай с перепугу на ходу из машины прыгать. Придется заняться расширением твоего кругозора. Только давай — когда приедем. А я — все равно я, тут можешь не сомневаться.

Глава 7

Новиков никогда не мог объяснить даже самому себе механизм возникновения у него новых идей. Он даже подозревал, что никаких новых идей у него вообще не возникает, а они как бы заложены в нем изначально. И по мере необходимости извлекаются из подсознания. А ему остается только отшлифовать их и «подогнать по месту».

Так было всегда, насколько Андрей себя помнил. Вот и сегодня, когда зашел разговор о проверке Воронцова. Только что и мысли об этом не было, а через минуту он уже знал все детали предстоящего…

Он отозвал в сторону Шульгина и как бы между прочим спросил:

— Отоспался как следует?

— Нормально. Почти двенадцать часов придавил.

— Молодец. Потому что сегодня вряд ли придется… А завтра с работой как?

— Что ты опять придумал? — почувствовал для себя недоброе Шульгин.

— Дело. Как раз по тебе. Сказано же — не зарывайте свой талант в землю. Так сумеешь еще на пару дней от службы освободиться?

— Не вопрос. Мне шеф чертову уйму отгулов должен.

— Ну и порядок. А то у нас с Олегом сомнения возникли, не австрийский ли шпион наш новый друг, капитан Воронцов? Наводит на размышления его ленинградский вариант. Что может быть удобнее — выманить Ирину из-под нашего прикрытия и взять на конспиративной квартире… Тем более, если они поверили в нашу дезу, что мы с тобой тоже приезжие.

— Литературщиной отдает. Сколько уже про это читано: хоть «Семнадцать мгновений» взять, хоть «Крестного отца»…

— А откуда им новых вариантов набраться? Они ж на наших материалах подготовку проходили, а литература есть учебник жизни.

— Ладно, ты у нас теоретик. От меня что требуется?

— А вот слушай.

…Шульгин свернул за угол, в проезд Художественного театра, и простоял там, пока не отъехала «семерка» Ирины. Почти бегом вернулся в мастерскую Берестина и начал переодеваться. Пока Воронцов занимался билетами, Новиков сумел через друзей из МИДа достать бронь для Шульгина и съездил к нему домой за костюмом и всем необходимым.

Не более чем за двадцать минут Шульгин почти неузнаваемо изменил свой облик, благо жена его была артистка и все необходимое дома имелось. Еще через полчаса он уже был на перроне Ленинградского вокзала и демонстративно прохаживался перед глазами друзей, небрежно помахивая кейсом со всякой мелочью, потребной в обиходе частнопрактикующего ниндзя.

Он ощущал себя в своей тарелке, и ему было весело.

Многие знатоки высказывали не раз обоснованные сомнения в том, что он мог изучить тонкости профессии исключительно по старинному руководству. Шульгин же в ответ простодушно разводил руками, ссылаясь на врожденные способности и, возможно, гены, ибо кто из истинно русских людей может ручаться за свое происхождение? Разве только Новиков с его выписками из Бархатных книг.

В действительности все было довольно просто. Еще на Дальнем Востоке он начал заниматься самостоятельно и быстро понял, что ничего из этого не выйдет. Но как часто случается — ищущий да обрящет. В Хабаровске он встретился с группой ребят, изучавших каратэ под руководством дипломированного сэнсэя, прозанимался с ними почти два года, параллельно подгоняя под эту базу нужные ему рецепты японского трактата.

А уже в Москве, в период увлечения богемной жизнью, близко сошелся с известным в прошлом артистом-престидижитатором, брал уроки у него и его коллег, вечерами пропадал за кулисами цирка на Цветном бульваре и репетировал вместе с жонглерами, метателями ножей и другими специалистами оригинальных жанров. В итоге из творческого соединения всех достаточно разнородных навыков и умений и получилось то, что он не без успеха выдавал за древнее искусство средневековых самурайских рейнджеров.

Но, как бы там ни было, с точки зрения авторов закона о недопущении самостоятельного изучения боевых видов экзотической борьбы он был человек опасный. Невзирая на то, что никогда не испытывал намерения употребить свои способности во зло. И вообще Шульгин считал, что как владение приемами рукопашного боя, так и право на ношение оружия всегда полезнее возможной жертве, нежели преступнику.

К сожалению, все его способности годились до последнего времени только для забав и развлечений приятелей обоего пола. И вот только сейчас пробил наконец его час. Вся мощь галактической цивилизации, и против нее — он. Две изящные руки хирурга и пианиста, да к ним голова, в которой ума, хитрости и веселой бесшабашной изобретательности куда больше, чем мог предположить даже самый близкий ему человек. Пожалуй, и Новиков не до конца представлял себе истинные Сашкины возможности. Не зря Шульгин со школьных лет накрепко запомнил правило американских ковбоев: «Умеешь считать до десяти — остановись на восьми».

В купе он забросил кейс на верхнюю полку, распустил узел галстука и потом долго объяснял проводнице на ломаном английском и русском, что он гражданин республики Фиджи, едет в Ленинград на конгресс вулканологов и очень боится проспать и проехать мимо. Зачем это было ему нужно, он и сам не знал, но с тупой настойчивостью продолжал доказывать девчонке из студотряда, что ему объяснили, будто поезд идет до Хельсинки.

Вконец замороченная студентка плюнула, выразилась словами, которые в напечатанном виде можно увидеть только в словаре Даля с дополнениями Бодуэна де Куртене, и пообещала разбудить тупого азиата сразу после Бологого.

После чего Шульгин отправился по составу в вагон, где ехали Берестин с Ириной. Заглядывая в каждое купе и извиняясь по-японски, он выяснил, что никаких подозрительных лиц в поезде не просматривается. Ни Алексей, ни Ирина его не узнали. Он занял позицию в отсеке перед туалетом, где только и разрешалось курить. Там он и провел все пять с половиной часов.

Минут за двадцать до финиша он наведался в свой вагон, забрал кейс, сообщил проводнице, что проснулся сам, и на Московском вокзале вплотную пристроился к своим подопечным. К его счастью, Берестин хорошо знал город и не стал ловить такси, чтобы проехать пятьсот метров до улицы Рубинштейна, где квартировал Воронцов.

Оставаться невидимым на еще безлюдном Невском для него не составило труда.

Квартира Воронцова помещалась на верхнем этаже краснокирпичного дома, рядом с «пятью углами». Шульгин проводил Ирину с Алексеем до самой облезлой коричневой двери и постоял немного, вслушиваясь. Все пока было спокойно.

Прыгая через три ступеньки, он легко слетел вниз, пересек узкую улицу и поднялся на верхнюю площадку подъезда напротив.

С помощью портативного бинокля он долго наблюдал сквозь просветы в шторах, как Берестин с Ириной устраиваются, с усмешкой удовлетворения отметил, что Алексею пришлось устанавливать для себя раскладушку на кухне, мысленно извинился перед Ириной, что из чувства долга вынужден наблюдать за процессом ее переодевания в ночную рубашку, и только когда она легла, с головой укрывшись одеялом, Шульгин посмотрел на часы.

«Да, — сказал он себе. — Им-то хорошо. Сейчас 6:35. Часа три они еще проспят, мало им было поезда. А я тут сиди, как дурак. А потом весь день придется таскаться за ними по городу. И вся выгода — бесплатный стриптиз. И даже без музыки. Моим коллегам — частным детективам на Западе — небось побольше платят. Ну да ладно, не корысти ради… Но с Андрея за подтверждение Иркиного целомудрия я слуплю… Если все будет хорошо, — суеверно предостерег он себя. — Еще не вечер…» И отправился искать, где в этот ранний час можно перекусить быстро и недорого.

И он действительно ходил за ними весь бесконечно длинный день, и по центральным улицам, и на «Ракете» до Петергофа, а потом по длинным аллеям парка, а в самом конце дня еще и по линиям и галереям Гостиного двора. Ходил, все больше убеждаясь, что на этот раз Андрей в своих расчетах и предположениях дал маху, потому что если бы пришельцы действительно знали о местонахождении Ирины и собирались ее захватить, то сделали бы это еще утром, за глухими стенами квартиры, а раз такого не случилось, то и дальше ничего не случится.

Но в общем-то все правильно, думал он дальше, известно же, что отрицательный результат — тоже результат, и теперь можно общаться с Воронцовым без опаски.

Ноги у него давно уже гудели, и вообще устал он до крайности, потому что ждать да догонять плохо, как известно, но куда хуже водить кого-нибудь на коротком поводке, так, чтобы и оставаться незамеченным, и по возможности быть рядом на случай чего. Тем более, что Берестин вел себя неспокойно, часто оглядываясь, очевидно, опасаясь того же самого.

Врагу не пожелаешь такой работы. Да еще и без подстраховки, без подмены. И чем дольше все это тянулось, тем длиннее становился счет, который он собирался предъявить Новикову.

Только один раз представился ему случай слегка развлечься. Надо же было такому случиться, что в Гостином дворе, на Садовой линии, где Ирина покупала какую-то женскую мелочь, ею заинтересовался настоящий, серьезный щипач-карманник. Шульгин точно определил момент, когда вор приготовился взять у нее кошелек, и, притершись к нему в толпе, провел ущемление локтевого нерва рабочей руки.

Никто так и не понял, отчего представительный мужчина вдруг сел на затоптанный пол, подвывая от боли.

А больше ничего интересного не случилось. Глубокой уже ночью, когда поднадзорные вернулись домой из артистического кафе, улеглись по-прежнему в разных помещениях, и в окнах погас свет, Шульгин спрятал в кейс бинокль и, пошатываясь от усталости, пошел по Невскому к вокзалу.

Постоял на углу площади, оглянувшись на город, который так и не увидел за сутки, сокрушенно махнул рукой.

— Ну что ж. По крайней мере, я сделал все, что мог. Кто хочет, пусть сделает лучше, — слегка исказив, произнес он вслух латинскую поговорку.

Утром он доложил Новикову все, что счел нужным, в последний момент удержав при себе заготовленную фразу: «А еще, честь имею доложить, мадемуазель Ирен оказалась восхитительно сложена». Вовремя вспомнив свое же жизненное правило.

— Вот и хорошо, — несколько рассеянно кивнул Новиков. — А мы тут без тебя еще кое-что придумали. Грандиозное. И события всякие произошли…

— Я же говорил, добром это не кончится, — ответил Шульгин, выслушав краткое изложение событий последних суток. — Одиссей, Одиссей… Вот тебе и Одиссей. С вами только свяжись. Причем, кто из нас Одиссей, пока не ясно, а вот что моя жена не Пенелопа, это исторический факт…

Глава 8

На то, чтобы собрать приставку в первом, упрощенном варианте, Левашову потребовалось меньше суток. Правда, выглядела она, как и многое другое, выходившее из рук Олега, довольно примитивно — технически некультурно, как он сам выразился. Гирлянды проводов, наскоро припаянные контуры, пакеты печатных плат, какие-то неизвестные Воронцову блоки, выкорчеванные из цветного телевизора, новиковского компьютера «Филипс» и даже принадлежавшего Берестину двухкассетного «Шарпа». Работать это устройство могло бы, наверное, только в фильме о сумасшедшем изобретателе.

Но ни Воронцов, ни Левашов в успехе не сомневались, хотя и по разным причинам.

Во время монтажа Олег не раз и не два вспоминал пришельцев самыми неодобрительными из известных ему слов. Если бы не их хамская выходка с похищением квартиры, все получилось бы втрое быстрее и впятеро лучше. А так, несмотря на то, что Воронцов несколько раз ездил с записками Олега по разным адресам и привозил от спекулянтов тщательно подобранные по кондициям наборы радиодеталей, выходная камера получилась объемом всего только в один кубометр.

— Мало, конечно, но пока хоть так, — сказал Левашов, откладывая паяльник. — Потом переделаю, на японских микросхемах. Теперь часок поспать бы, и можно начинать испытания…

— Что, и выдержки хватит? — не поверил ему Воронцов. Посчитал, что позирует Олег, научившись этому от Новикова с Шульгиным. Сам бы он не утерпел.

— При чем тут выдержка, — рассеял его сомнения Левашов. — Тут наладки часа на три, а то и больше, а у меня и руки дрожат, и глаза не смотрят…

В расчетах своих Левашов и тут не ошибся, возиться с наладкой и настройкой ему пришлось даже чуть больше, чем три часа. Но зато когда все, на его взгляд, было в полном порядке, он посмотрел на Воронцова с нескрываемой гордостью.

— Ей-богу, я-таки молодец. Без «брешешь». Конечно, Ирина мне здорово помогла и твой чертежик тоже, но я бы и без них справился. Тут главное — идея. А ты говоришь — пришельцы… Нобелевскую по физике я наверняка заработал!..

Воронцов слушал его, а сам думал, какие же грандиозные возможности таятся в людях, неведомые им самим, если рядовой инженер Олег буквально из ничего создал такую штуку. И что совсем не дураки пришельцы всех мастей, окружившие Землю своим пристальным вниманием. Он не понимал физического и математического смысла совмещенного пространства-времени, но практические выводы были ему доступны вполне. И нет никаких сомнений, что другой изобретатель-одиночка, или, скорее, научный коллектив в любой момент может открыть или выдумать нечто другое, для чего и названия нет, но окончательно перевернуть все наши представления о мире. От таких мыслей становилось и весело, и жутко, и озноб пробегал по спине — как в тот раз, когда он выходил на боевое траление, а оркестр на пирсе играл «Прощание славянки».

— Так с чего начнем? — прервал его философические размышления Левашов. — Заказывай…

— Да я как-то и не соображу. Оно ведь все равно в принципе. Если только для истории, для мемуаров и некрологов… Не будешь же писать потом, что первым предметом, извлеченным из потустороннего континуума, оказалась бутылка виски «Джонни Уокер». Так что давай что-нибудь более идеологически выдержанное.

— Хорошо. Тогда я сразу начну свои проблемы решать. А то ведь я сейчас как инженер Смит на Таинственном острове. Отвертка — и та не своя…

Он начал, шевеля губами, как малограмотный при письме, набирать какие-то комбинации цифр, букв и иных знаков на клавиатуре. Внутри серебристых ящиков возникло и стало нарастать ровное трансформаторное гудение, между медными прутьями кубической конструкции, которая и являлась центральным элементом установки, заструилась голубоватая завеса ионизированного воздуха и начали проскакивать искры.

— Кожух надо будет поставить, — озабоченно сказал Левашов, — тут напряжение под сто киловольт…

Воронцов не заметил, как и что произошло, но в следующую секунду внутри камеры ниоткуда возник аккуратный, в красно-черном корпусе компьютер «Атари».

— Порядок, — сказал Левашов. — Теперь я подключу его вместо этого барахла, и дело пойдет…

И дело действительно пошло. Когда за окнами рассвело, уже не только Левашов, но и Воронцов наловчился управлять установкой почти свободно. Попутно Олег в доступной форме объяснил ему не только практическую, но и этическую сторону вопроса.

— По сути можно было бы и не возиться. Тот же эффект достигается и напрямую. Я бы мог организовать совмещение с любой точкой на Земле, к примеру — со складом готовой продукции той же «Сони». Заходи и бери, что нужно. Кстати, и размер камеры не лимитировали бы…

— Так в чем вопрос? Может, и вправду не стоило велосипед изобретать?

— Потому я об этике и заговорил. Это ведь уже будет кража или даже грабеж? Кому-то расплачиваться придется за наши дела, люди пострадают.

«Надо же, — подумал Воронцов, — у Олега еще и на нравственные размышления время остается». Сам он, честно сказать, этот аспект в виду не имел совершенно. Велика ли беда, если у классовых врагов позаимствовать кое-что? Тем более, что на общечеловеческое, в конце концов, дело. Он настолько уже ощущал себя участником пусть и не объявленной, но войны, что считал реквизицию необходимых для ее ведения средств вполне законной.

— А в твоем варианте откуда товар берется?

— В принципе оттуда же. Только подсказанная твоим приятелем схема, обнаружив нужный предмет, дублирует его, снимает копию на молекулярном уровне. И запоминает. Так что в дальнейшем копирование раз найденного изделия происходит автоматически. По мере надобности.

— Так это ж какой объем памяти нужен? Чтобы по молекулам запомнить один только компьютер?

Левашов усмехнулся.

— Тут совсем другие принципы.

Когда в мастерской появились Новиков с Шульгиным, подготовка к экспедиции была уже в полном разгаре.

Шульгин вошел первым, веселый и чем-то возбужденный, остановился на пороге, стряхивая капли дождя с потертой кожаной куртки, и вдруг замолчал, увидев установку, пол вокруг которой был завален ящиками, коробками, палатками, спальными мешками и прочими необходимыми в дальнем путешествии вещами.

— Так, — сказал он, оборачиваясь к Новикову. — Как видишь, они здесь времени не теряли. Судя по всему, решение принято без нас…

Подошел, сдвигая ногой в стороны мешающие ему предметы, прочел вслух надпись на ящике с консервами, поцокал языком.

— Ну и что тут у вас? Рог изобилия? Скатерть-самобранка? Полевой синтезатор «Мидас»? Или шкатулка Пандоры, наконец? — спросил он, демонстрируя сообразительность и умение оценивать обстановку. Правда, особых способностей и не требовалось, чтобы догадаться, что импортные товары двух десятков наименований и в таких количествах естественным образом в квартире среднего советского гражданина появиться не могут.

Левашов в двух словах ему все объяснил.

— Годится, — кивнул Шульгин. — Но желаю видеть лично. Блок сигарет «Данхилл» можешь?

— Прошу… — Олег, словно пианист-виртуоз, пробежал пальцами по кнопкам.

Шульгин повертел упаковку перед глазами, распечатал, вытащил сигарету и с сомнением закурил. При этом он, вдыхая дым, поднимал лицо кверху и прикрывал глаза. После третьей затяжки он кончил валять дурака и нормальным голосом сказал:

— Без обмана, разницы никакой…

А Воронцов в это время наблюдал за Новиковым. Тот отчего-то в разговоре не участвовал, смотрел на происходящее со смутной улыбкой, будто его здесь вообще ничего не касалось. И поводов для ажиотажа он не видел.

И с неожиданным раздражением Воронцов подумал, что слишком все здесь похоже на провинциальный театр. Каждый не живет, а старательно исполняет раз навсегда избранное амплуа. И вдобавок переигрывает. Чтобы зритель, упаси бог, не перепутал, кто есть кто. Нормальный, без затей, человек никогда не следит за каждым своим словом и жестом, он может и глупость сказать, и повести себя неадекватно… А эти ребята — нет. Самоконтроль — как раковина у рака-отшельника.

Он подошел к Новикову и спросил, чем он так озабочен.

— Я просто просчитываю, сколько и чего нам еще потребуется по максимуму. На случай, если в ближайшее время нам не удастся вернуться.

— По максимуму нам нужно практически все, что бывает на свете. А вот на полгода автономного плавания потребность рассчитать стоит.

И тут же переменил тему, спросил, не произошло ли за минувшие сутки с ним или Шульгиным чего-нибудь необычного, что можно истолковать в известном смысле.

— Нет. Насколько я могу судить — ничего. С Сашкой — тоже…

— Вот и слава богу. Возможно, они нас пока потеряли. Но отрываться пришлось с боем.

Выслушав рассказ об эпизоде в метро, Новиков только покрутил головой, не выразив вслух своего отношения. И Воронцов не стал дальше развивать тему, тем более, что Левашов громко сообщил, что готов к выходу на режим перехода.

…И вот снова открылась дверь из московской квартиры в иной мир, неизвестно где расположенный, в сотнях световых лет или нескольких миллиметрах от нашего мира, и оттуда задувал теплый, пахнущий цветами и лесом ветер, и в пасмурной мастерской сиял луч чужого жаркого солнца. Олег перегнулся через край рамки и коснулся рукой густой зеленой травы на той стороне.

Пересечь границу и ступить на почву чужой планеты довольно долго никто не решался. Все четверо стояли и смотрели, не говоря ни слова. Войдешь туда, а дверь вдруг захлопнется, и где тогда искать обратный путь? Армстронгу на Луне было, наверное, все-таки проще…

Первым проявил решимость Шульгин. Он переступил черту и замер на расстоянии вытянутой руки, по колено в густой траве. Где он был в этот момент?

Он постоял там с полминуты, и вдруг быстро шагнул обратно. Вытер рукавом пот со лба.

— Нет, ребята, это не дело. Хоть я и гусар в душе, но не до такой степени. Надо по науке. Проверить там все. На радиоактивность, наличие или отсутствие ядовитых газов, вредной микрофлоры…

— И микрофауны, — вставил Новиков.

— Именно. Это я беру на себя. Анализы мне наши институтские биохимики и микробиологи сделают, а остальное мы и сами… Радиометр возьмем, мышей белых можно запустить, не сдохнут ли.

— Дилетантство все это, — сказал Новиков. — Три-пять параметров ты проверишь, а их там еще сотня, таких, что и в голову не придет… Начиная от спектра солнца.

— Любое дело можно считать хорошо соображенным, если предусмотрено хотя бы тридцать процентов возможных последствий, оставив остальные семьдесят на волю случая… Это Наполеон так считал, — вскользь заметил Воронцов. — Что можно проверить — давайте проверим.

Экспресс-анализы не показали ничего такого, чего можно было бы опасаться, и экспедиция, которую Новиков назвал, совершив небольшой плагиат, «Путешествием дилетантов», началась.

На планете было великолепно. И пейзаж, и воздух, пахнущий горячим от солнца сосновым лесом, и ощущение беспредельного простора, первозданности, нетронутости нового для людей мира. Такой, возможно, была Америка пятьсот лет назад.

Но стоило большого волевого усилия заставить себя отойти от квадрата, очерченного светящейся каймой, проема в бесконечности, за которым осталась полутемная мастерская, заплаканные дождем окна и Олег перед пультом.

Новиков, Воронцов и Шульгин прошли около километра, путаясь ногами в высокой траве, распугивая многочисленных прыгающих насекомых, похожих на кузнечиков, достигли первых высоких деревьев, под которыми косо торчали три каменных клыка, как три противотанковых надолба, и остановились.

Толстую чешуйчатую кору сосен прорезали совсем свежие, еще не заплывшие смолой царапины очень неприятного вида.

— Не нравится мне это дело, — сказал Шульгин. — Как бы саблезубый кто-то когти точил. Не с нашим снаряжением здесь бродить…

Воронцов оттянул затвор автомата «Узи». Он предпочел бы держать в руках нечто более надежное, вроде крупнокалиберного карабина, но выбор оружия определялся размерами камеры.

— А все равно здесь здорово, — продолжил Шульгин, покосившись на металлический лязг. — Гляньте вон туда — совсем как у Шишкина «Лесные дали».

Действительно, ландшафт наводил на такие ассоциации. К северу обширная поляна, плавно понижаясь, упиралась в стену мачтового соснового, а может, и кедрового леса, который простирался во все стороны за черту видимого горизонта. А видно было отсюда километров на пятнадцать, не меньше. На юг поляна, сужаясь клином, заканчивалась обрывистым мысом, вновь густо покрытым высоченными, метров по пятьдесят, а то и больше, двухобхватными соснами. А внизу, изгибаясь и взблескивая солнечными искрами, сливались две реки.

Левая, главная — пошире, чем Нева перед стрелкой Васильевского острова, за ней на восточном, пологом берегу — всхолмленная равнина, покрытая зеркальцами озер, рощами и перелесками.

Правый приток — втрое уже, его противоположный берег покрыт непроходимой и непроницаемой для глаз стеной зарослей.

— Для базы местечко уникальное. Специально ищи — и не найдешь… — сказал Воронцов, подходя к краю обрыва и заглядывая вниз. Стена красноватого гранита, кое-где прорезанного глубокими расселинами, почти отвесно уходила в прозрачную темную воду.

Воронцов поднял вверх автомат и дал три короткие очереди.

— Салют в честь прибытия…

— Что тут у вас? — раздался вдруг голос Левашова.

Забытый увлекшимися друзьями, Олег услышал далекие выстрелы и вдруг сообразил, что нет ему никакой необходимости ждать их на месте, слегка повернул верньер настройки, и проем скачком переместился вперед на полкилометра. Еще две корректировки, и Левашов тоже ступил наконец на почву планеты, на которую, строго говоря, должен был выйти первым. Как первооткрыватель.

— Это ты хорошо придумал, — сказал Новиков, оборачиваясь. — А я думал, оттуда все таскать придется…

— Может, и хорошо, но лучше бы ты обратно лез, — вмешался Шульгин. — Стоит сейчас в Москве на минуту отключиться электричеству, да просто пробки полетят, и что тогда? Давай, давай, оттуда тоже хорошо видно, — и почти втолкнул Левашова назад, в мастерскую.

…Неожиданно возникла проблема, о которой никто заранее не подумал. Как быть с установкой? Постоянно держать канал перехода открытым было нельзя, потому что счетчик в прихожей у Берестина гудел, как истребитель перед стартом, и уже начала перегреваться проводка. А переместить аппаратуру на планету тоже было невозможно — фокусировка «окна» зависела от определенного положения самой установки. Задача — как поднять самого себя за волосы.

Но и выход тоже нашелся неожиданный и изящный. Левашов вынес на поляну детали своего «репликатора», как назвал он приставку, вновь собрал его, но с камерой теперь уже пять на пять метров.

— Надо будет — больше сделаем, материала хватит. — И в этой новой камере сдублировал СПВ-установку.

Олег двадцать раз подряд включил и выключил канал и, не спуская глаз с приборов, сообщил, что поле работает абсолютно устойчиво, никаких сбоев нет, фиксация сохраняется с микронной точностью. Так что, обеспечив себя автономным энергопитанием, московскую установку можно отключить и начинать робинзонаду.

— Меня твои слова не убеждают, — сказал Шульгин. — Эта штука вполне может сломаться на двадцать первый раз…

— И что из этого следует? — спросил Левашов.

— А ничего, — с достоинством ответил Шульгин. — Рекомендую изготовить еще одну, обеспечить каждую отдельным движком, запастись запчастями, а потом говорить. Не желаю помирать из-за того, что какой-нибудь диод-триод сделали сверх плана в конце квартала.

— Резонно, — кивнул Воронцов, который последнее время больше помалкивал, чувствуя себя несколько лишним при решении чисто технических проблем. Зато, как человек военный, он немедленно объявил себя комендантом планеты, ввел осадное положение и приступил к организации обороны по всем азимутам.

Под его руководством развернули три большие армейские палатки, поодаль установили два мощных дизель-генератора и склад горючего с соблюдением положенных мер противопожарной безопасности, перетащили в одну палатку припасы и продовольствие, в другой разместили аппаратуру, в третьей устроили жилой комплекс, под тентом — столовую и бар с музыкой.

— А вот как же так, — спросил Шульгин, лежа на надувном матрасе, — все пишут, что землеподобные планеты — большая редкость, а может, их и вообще не бывает, а мы с первого раза — и так здорово попали? И природа, и климат, и стройматериалы под рукой, и пресная вода… После острова Линкольна — лучшее место для самых капризных Робинзонов.

— Ну и поинтересуйся, какой информацией пользовались авторы тех теорий, — насмешливо ответил Левашов с превосходством практика.

Воронцов встал, с хрустом потянулся и небрежно, ни к кому специально не обращаясь, изрек:

— Или вот еще вопросик того же плана — почему это по железной дороге, куда ни езжай, всегда приедешь на станцию, и как правило — с буфетом?

Друзья переглянулись несколько даже ошарашенно. Вот вам и капитан. Такой поворот сюжета в голову никому еще не приходил. Задумались и долго молчали.

Однако существовала проблема, которая не позволяла слишком уж отвлекаться на теоретические вопросы.

Никто не забыл про зловещие царапины на дереве. Вокруг простиралась территория не просто безлюдная и экзотически прекрасная. В ней существовала своя жизнь и, скорее всего, достаточно высокоорганизованная. Простая логика подсказывала, что если флора столь напоминает земную, то и фауна должна быть примерно на таком же уровне, а это значит — и саблезубые тигры, и пещерные медведи, и что-то вроде волков, плюс любое количество неизвестных, но наверняка агрессивных форм.

И, значит, располагаться на ночевку под защитой одного только палаточного нейлона было бы по меньшей мере опрометчиво.

Пришлось заняться фортификацией.

День на планете продолжался дольше, чем на Земле. По расчетам Воронцова часов двадцать. И большая часть из них уже прошла. Светило ощутимо склонялось к закату.

Поэтому первым делом Дмитрий потребовал у Левашова десять коробок со спиралями Бруно. Это очень удобная штука. И к тому же забавная. Дергаешь рычаг на боку огромной зеленой кастрюли, и из нее с веселым звоном вылетает десятиметровая колючая пружина. Не пройти через такое заграждение и не проехать, разве только на танке. А зверей любых видов такое препятствие отпугнет, кроме всего, запахом металла, солидола и нитрокраски.

Основание мыса в самом узком месте имело всего метров шестьдесят в ширину и отделялось от большой поляны естественным эскарпом почти в два человеческих роста с проходом-водомоиной посередине. Вокруг этих природой созданных ворот Воронцов и развернул работы.

Перекрыв подходы с поля трехслойным колючим валом, он внимательно обследовал береговую черту, и только убедившись, что с этой стороны угроза маловероятна, крутые каменистые откосы доступны разве что подготовленным альпинистам, успокоился и объявил общий перекур.

— В перспективе нужно будет оборудовать стационарное проволочное заграждение метров на сто дальше, а здесь неплохо бы соорудить частокол. Леса хватит. А то ведь мы здесь как на ладони. Неприятно…

— Замок надо строить, чего уж там, — с легкой иронией сказал Новиков.

— Замок не замок, а какой-никакой дом строить придется, — неожиданно серьезно возразил ему Шульгин. — Не в палатках же жить.

— Дом — не проблема, — сказал Левашов. — В заграничных каталогах какой угодно коттедж найти можно.

— Не то, — покрутил головой Воронцов. — Тут посолиднее надо, блокгауз такой бревенчатый, или вообще терем в древнерусском духе… — Он обвел рукой вокруг. — Пейзаж требует…

— Не потянем мы… — Казалось, что Новикову просто нравится спорить с Воронцовым. Похоже, что опасения Левашова насчет соперничества двух лидеров начало сбываться.

— Артель плотников из семи человек ставила двухэтажный терем дней за десять.

— Так то ж были плотники, а мы… Тут на заготовку материала полгода уйдет.

Неожиданно в разговор вступил Левашов.

— Бросьте вы зря спорить. Есть у меня идея. Главное — хорошо все продумать и спланировать, а за постройкой дело не станет. Только на сегодня, я думаю, забот хватит. Давай, Сашка, принимайся за праздничный ужин, а я еще одно дело сделаю — и все.

Он поднялся и ушел к своей установке, а минут через двадцать вернулся, неся перед собой сверкающий лист, точнее — даже плиту бериллиевой бронзы, на которой неизвестным способом была учинена каллиграфическая надпись: «Планета Валгалла. Открыта 23 августа 1984 года экспедицией в составе…» — и ниже имена и фамилии в столбик. Под волнистой чертой этот же текст повторен на английском. Но буквами поменьше.

— Вот. Пусть все будет официально. Другие мнения есть?

— Нормально. Тем более, как первооткрыватель имеешь право. Принимается…

Шульгин тут же сбегал за бутылкой «Вдовы Клико» и с поклоном протянул ее Левашову.

— Извольте-с… Из собственных ручек… Только чтоб непременно — вдребезги.

Жизнь постепенно начала приобретать определенную надежность. Да и Валгалла стала как-то ближе, моментами первопроходцы даже забывали, что работают за бог знает сколько световых лет или парсеков от Земли, а не в сибирском, к примеру, студотряде, как в молодые годы.

Разумеется, такому ощущению много способствовал тот факт, что в любую секунду можно было открыть внепространственную дверь и оказаться в Москве. Сама мысль об этом успокаивала нервы.

Воронцов по этому поводу заметил, что не случайно сейчас удаются самые головоломные начинания, от лыжного перехода через Антарктиду до поездки к Северному полюсу на мотоцикле.

— Седов или Скотт знали, что им никто не поможет, и в сложной ситуации умирали, а нынешние землепроходцы в любой момент могут вызвать по радио спасателей и оттого в каждый данный час ощущают себя, как на воскресной лыжной прогулке. Уверенность в том, что тебе ничего не угрожает — великая вещь. Все равно, что пройти по одной доске, лежащей на земле. Не в пример легче, чем по ней же, но над пропастью…

Кстати, Левашов экспериментальным путем установил одну интересную закономерность. При отключенном канале СПВ время на Валгалле никак не зависело от земного и, возвращаясь в Москву, наши герои попадали в один и тот же день, 23 августа, и получалось, что отпуска у них, таким образом, могут длиться вечно. Шульгина же особенно восхитила мысль, что и до возвращения из Кисловодска его супруги тоже вечность.

— Уважил ты меня, вещий Олег, — говорил он Левашову. — Я теперь тебя готов шампанским бесплатно поить на завтрак, обед и ужин.

— Именно что бесплатно, — подчеркнул Новиков. — За свой счет он бы еще подумал, что выгоднее…

Освоение планеты началось с астрономических и метеорологических наблюдений. В итоге было установлено, что сутки здесь длятся двадцать семь часов семнадцать минут и сколько-то секунд, тяготение — примерно ноль девять «же», кислорода в атмосфере около двадцати двух процентов, местное солнце по спектральному классу идентично настоящему Солнцу, и размеры его такие же, а лун зато три, но только одна имеет приемлемые характеристики, а две другие совсем маленькие и невооруженным глазом почти не видны.

Короче — по всем показателям, не планета, а курорт общеоздоровительного типа. Особенно хороши были вечера.

Дневные труды закончены, территория вокруг убрана от строительного мусора, на траве под навесом расстелена холщовая скатерть, багровое солнце сползает к дальним холмам, заречные дали уже подернулись густой жемчужной дымкой, свежесрубленные бревна пахнут сосновой смолой и парусными кораблями. Настроение у всех четверых благостное, умиротворенное. Суровая мужская еда — сало, картошка в мундирах, лук, чеснок, малосольные огурцы — разложенная на скатерти, и запах поспевающих шашлыков заставляют судорожно сглатывать слюну. Последние секунды перед ужином, достойно венчающим очередной день.

— А молодцы мы все же, ребята… — щурится, глядя на солнце, Шульгин.

— Ну, а то…

— Теперь недельку отдохнуть бы, осмотреться, хоть километров на полста в радиусе, поохотиться, надо же знать, кто тут водится, и снова за работу…

— Да, к слову, а где же все-таки наши клиенты? Хоть машина от них должна же была остаться? — вспомнил вдруг Шульгин. Поразительно, но за всеми хлопотами о пришельцах совершенно забыли.

Но забыли, оказывается, не все. Воронцов, похоже, уже размышлял об этой проблеме, потому что ответил сразу:

— Если я не ошибаюсь, они должны находиться примерно километров на сорок северо-восточнее, если принять, что наше место идентично центру Москвы и здесь применима наша система координат…

— Верно, — сказал Левашов. — Я тоже упустил, что при перевозке я установку не перенастраивал. Сдвиг на Земле должен соответствовать такому же смещению на Валгалле.

— А так даже лучше, — решил Шульгин. — Мы как-нибудь потом к ним съездим. На бэтээре.

— Тебе еще и бэтээр понадобился?

— И не только. Нужно скомплектовать арсенал на все случаи жизни. Я лично не сильно доверяю всей твоей технике. Завтра у нее полетят лампы — и все. Привет.

— Дурак, там нет ни одной лампы…

— А мне это без разницы, что лампы, что эти, как их, процессоры. Я не технократ, а гуманитарий и интеллектуал…

— Видали мы таких интеллектуалов.

— Ребята, давайте без дискуссий, надоело. Пусть Сашка занимается арсеналом, Дим — стратегическими проблемами, я — техникой, а Андрей украшает наш быт и отвечает за пищу духовную. Он человек творческий…

— Верно. Если нам суждено здесь застрять, я желаю скоротать остальные полвека в комфорте.

За таким легким трепом в стиле «звездных мальчиков» шестидесятых годов прошел один из вечеров «эпохи первоначального освоения», соединивший в себе и радость от уже сделанного, и надежды на будущее, и легкий хмель, при котором, как писал Ремарк, «человек счастлив прежде всего удесятеренным ощущением самого себя», и роскошный закат над могучей и все еще безымянной рекой.

А под утро пошел дождь. Сначала он нерешительно начал постукивать по крыше, стенкам палаток, потом зачастил; торопливая дробь в какой-то момент захлебнулась, и на лагерь землян и окрестности лег ровный шелестящий гул вертикально падающих струй воды.

Воронцов, внезапно проснувшись, сначала не понял, в чем дело, и ему показалось, что он снова на корабле, в море. Потребовалось определенное усилие, чтобы осознать, где он на самом деле.

Дмитрий вышел на площадку под туго натянутым тентом, разминая сигарету, хотя не единожды зарекался до завтрака не курить. И замер, настолько неожиданно прекрасным показалось ему это раннее утро. Солнце не встало, но уже достаточно рассвело, чтобы видеть стволы деревьев на фоне серовато-сизого облачного неба, туман, поднимающийся над оловянной гладью реки, пузыри на лужах, седую от водяной пыли траву. И над всем этим — неутихающий, мерный, умиротворяющий шум никуда не спешащего дождя. Ясно, что он может идти так и сутки, и двое, и трое… И недоуменная мысль — если на Валгалле нет своей разумной жизни, то неужели до их появления здесь все равно вставало и садилось солнце, шли дожди, вспыхивали радуги — ни для кого? А вообще существует ли красота, если на нее некому смотреть?

Он простоял так, наверное, не меньше получаса, ни о чем специально не думая, вдыхая пахнущий сырой землей и мокрой зеленью воздух, потом замерз и вернулся в палатку, так и не закурив приготовленную сигарету.

Лег на койку и неожиданно быстро заснул.

Серый, сплошной и прохладный дождь действительно не перестал ни утром, ни к полудню, и вопрос о походе по окрестностям временно отпал. Зато у Новикова родилась идея и заслуживающая внимания мысль.

В ходе разговора о постройке стационарной базы, не только удобной, но и долженствующей представлять здесь человечество, то есть отражать определенные эстетические и даже идеологические моменты, Левашов предложил, увеличив до возможных пределов пропускную способность своей аппаратуры, воспроизвести любое нужное и подходящее строение, до храма в Кижах включительно.

Однако идея эта, несмотря на свою внешнюю простоту и привлекательность (Олег даже успел спланировать возможные варианты внутреннего оформления собора), большинством голосом не прошла. Сыграла роль психология первооткрывателей, не захотевших стать просто эпигонами.

И вот тут Андрей и сказал:

— А какого хрена мы мучаемся? У нас же есть дипломированный художник. Вызовем сюда Лешку Берестина и пусть сделает красиво.

— О'кей, — согласился Левашов. — Канал я хоть сейчас перенастрою, а Алексей действительно может придумать то, что надо…

Шульгин при этих словах скрестил руки на груди и изобразил на лице некоторое сомнение. Впрочем, вряд ли относящееся к художественным и архитектурным способностям Берестина.

Новиков его сразу понял.

— А вот это ты зря… — в голосе его прозвучали неожиданно мягкие, увещевающие нотки. — Не путай грешное с праведным. Я имею в виду только Алексея.

— Ну-ну, — ответил Шульгин. Они вообще понимали друг друга более чем с полуслова, слишком многое в прошлом их связывало, включая и поверяемые тайны первых юношеских увлечений.

— Нет, отчего же, — тут же отреагировал Шульгин, причем так, что Воронцов с Левашовым даже и не уловили предыдущего, — просто я уже устал состоять офицером для поручений…

— А что делать, раз ты поручик? — улыбнулся Новиков, довольный, что Сашка воздержался от комментариев по сути вопроса. — Олега не пошлешь, он при технике, а Дим вообще человек новый. Я бы и сам пошел, но…

— Ладно, сбегаю, — сказал Шульгин.

Он действительно сбегал, дождался на уже привычной ему площадке дома напротив, пока уснет Ирина, и осторожно постучал в дверь.

…Задача, поставленная Берестину, была одновременно и крайне проста, и таила в себе хитрости архитектурно-эстетического плана.

Дом, или, как он уже назывался попросту, форт, который решено было воздвигнуть как опорный пункт человечества на Валгалле, должен был обеспечить комфортабельное размещение, защиту от возможных природных катаклизмов, агрессивных действий местной разумной и неразумной жизни, не располагающей, конечно, осадной артиллерией и ядерным оружием, гарантировать полную автономность на длительный срок и вместе с тем своим внешним видом достойно представить самобытную культуру и национальные традиции первопереселенцев.

Пока Берестин трудился над эскизами и чертежами, расчетами потребных материалов и набросками интерьеров, на строительной площадке развернулись работы «нулевого цикла».

Метрах в двадцати от края обрыва, у подножья колоссальных сосен, больше похожих на секвойи, разместили, а потом и выкопали с помощью двух экскаваторов котлован десять на десять метров. Вначале шел мягкий грунт, а потом ковши заскребли по сплошной гранитной подушке. И Воронцову пришлось вспомнить свою флотскую специальность минера и подрывника. Конечно, работа с минами заграждения и торпедами отличается от гражданской пиротехники, но только в деталях. И он вполне успешно бурил шпуры, начинял их итальянским пластитом, в щебенку дробил розовый зернистый монолит.

— Надгробные памятники из него делать — цены бы не было, — усмехнулся Новиков, налегая на перфоратор и сплевывая попавшую на губы каменную крошку.

— Ага. Особливо, если с травлеными портретами, — согласился Воронцов. — Счас как рванем — аккурат на миллион, если по десять тысяч за памятник считать…

Дойдя до глубины в пятнадцать метров, решили, что хватит. Отбойными молотками подровняли стены, выложили из готовых бетонных панелей пол, стены и три этажа перекрытий, обшили изнутри пенопластовыми щитами и вагонкой, проложили водопроводные трубы к ближайшему ручью и вывели за обрыв канализацию. Получились трюм и машинное отделение. В них установили три пятисотсильных дизель-генератора, емкости на пятьдесят тонн соляра, аккумуляторы от подводной лодки. Выше хватило места для складов, мастерских и стационарного поста управления СПВ.

Работали, разумеется, как хорошие армянские шабашники — часов по шестнадцать в сутки. И не потому, что было куда спешить, а от веселого трудового азарта, от непривычного ощущения, что работают для себя, от желания как можно скорее увидеть свои мечты и планы воплощенными в реальность.

К этому времени Левашов прямо между деревьями натянул медные шины, подвесив их на многозвенных фарфоровых изоляторах, по углам установил медные же параболические отражатели, и получилась третья по счету репликационная камера размером как раз с товарный вагон. Теперь он мог воспроизвести в ней все, что угодно, вмещающееся в эти габариты. Ну а если бы что-нибудь там все же не поместилось, камеру можно было раздвинуть и еще.

— Дожили, наконец, — сказал Шульгин, когда они сидели у костра за вечерним чаем. — С детства я коммунизм именно так и представлял. Правда, последнее время начал несколько разочаровываться.

— Последнее время — это как? — с интересом спросил Новиков.

— А вот как Олимпиада началась. Тогда и понял, что поспешил Никита Сергеевич.

Посмеялись, хотя и невесело.

Потом Берестин показывал свои чертежи и эскизы. Наибольшее впечатление произвел акварельный рисунок, на котором янтарно светился свежим деревом трехэтажный боярский терем. Казалось, снова вернулось детство с учебниками «Родная речь» на кремовой трофейной бумаге, в которых царь Салтан работы Билибина выходил на крыльцо такого же свежесрубленного дворца.

— Оно, конечно, плагиат, — выразил общее мнение Шульгин, — но смотрится здорово. Знать бы еще, кто это может воплотить…

— Есть кому, — ответил Левашов, до сих пор стойко хранивший в тайне свою идею. — У меня на Селигере проживает великолепный плотник и столяр, дядя Коля Абакшин. Попивает, как водится, но мастер… Топором «Сейку» починит. Давайте я с ним переговорю, он артель соберет, и за приличное вознаграждение чего хочешь сладит.

— А как же?.. — спросил Новиков.

— Да элементарно. Я ему вкручу. Скажем, так: строим писательский дом творчества. На машине ночь покатаю по лесным дорогам, и сюда. При хорошей зарплате и чарке в нужное время им любая география с астрономией до фени. А хоть бы и что — все равно ему никто не поверит…

— Ну раз так — действуй.

— Только сначала нужно материал заготовить. Что ж, при них машину включать будешь?

— Тоже не проблема. А сколько? Ты считал, Леша?

— Да кубов триста надо. Причем желательно бревно метров двенадцать в длину и толщиной полметра…

— И чтоб дубовое…

— Да хоть палисандровое, — сказал Левашов и пошел листать справочники, чтобы выяснить, какая фирма и где располагает запасами нужного строевого леса.

…Так все и получилось. Дядя Коля, незначительного роста, худощавый мужик с хитрыми глазами, не очень бритый и как бы не совсем трезвый (хотя и без запаха), прибыл со своей бригадой в восемь топоров, долго и заинтересованно изучал чертежи, походил по площадке, пересмотрел и перещупал бревна, бормоча под нос неразборчивые слова, покурил, глядя на речную гладь, и лишь потом назвал свою цену.

— Ничо, ничо, — успокоил он Новикова, приняв его за главного. — Контора твоя не обеднеет, бревна вон вертолетом тягаете, а оно в тыщу рублей час выходит, я цены знаю…

«Вот дьявол хитрый, — ругнулся про себя Новиков, — а мы и не подумали, что дорог сюда никаких нет…»

— По реке привезли, на барже.

— Может, и на барже, а наверх-то все одно вертолетом, круча вон кака…

Новикову осталось только соответствующей мимикой показать, что да, было дело, сам понимаешь, какое, и нечего вспоминать, и с тобой сговоримся, была б работа сделана.

Бригада у дяди Коли подобралась уникальная. В том смысле, что и мастера опытные, и понимали друг друга с полуслова. Кроме самого необходимого, и разговоров на площадке слышно не было. А топоры у них… Сказка, а не топоры. Те самые, что и бриться можно, и карандаш чертежный заточить, ну и все остальное, само собой.

Наука плотницкая тоже куда как непростой оказалась. Простую клеть срубить, четырехстенок — и то, а если сложные хоромы, составные, из нескольких клетей, связанных переходами, да с потайными углами, крыльцо на стояке, гульбище на выпусках, с вырезными сенями, шатер с повалами, терем и горницы… Колонисты Валгаллы и слов таких не слышали в своей жизни, а тут пришлось узнать.

Конечно, инженерская смекалка Левашова и командирско-хозяйственные способности Воронцова тоже пригодились. Прежде всего — для рационализации традиционных приемов и способов деревянного зодчества.

Самое трудоемкое в этом деле — пазы вдоль бревна рубить, углы опять же. Ну и ворочать бревна, наверх заволакивать… По-старому если, вручную, хорошие мастера только-только два венца в день выведут. Вчетвером. Восемь человек смогут и пять, но не больше. Еще ведь и подмостки делать надо, чтоб наверх бревна поднимать, укладывать, подгонять… Здесь и пригодилась техника. Станок, чтоб за одну прогонку паз прострогать, фрезы специальные для углов, автокран с грейфером. Так что плотникам осталась чисто творческая работа — бревна размечать и сборкой руководить, чтоб все куда нужно ложилось.

Вывели первый венец, и сразу обозначился размах и мощь постройки. По обычаю, пришлось плотников угостить. Оказывается, с древности еще полагается три раза мастеров поить. Первый — как положат нижние венцы, второй — когда доведут до верхнего угла. И последний — как поставят коньковое бревно. Такая вот традиция. Не исключающая, впрочем, чтоб и каждый вечер тоже по стаканчику подносили.

Но как бы там ни было, а попотеть пришлось всем. С раннего утра и до самой темноты. Топоры мелькали, завывали моторы станков, над площадкой витал специфический плотницкий фольклор.

Еще и потому необходимо было плотников вечерок чаркой уважить, что сутки на Валгалле, как известно, были длиннее земных, и нетрудно представить, что в таком случае показывали часы. Закаты и рассветы ежедневно смещались на три часа и могли происходить и в полдень, и в два ночи, и в девять утра. Поэтому каждую ночь, когда плотники укладывались спать, приходилось перекручивать на их часах стрелки в соответствии с разработанным Левашовым графиком.

А уж каких там очертаний созвездия на небе, мужиков интересовало мало.

Наконец — закончили. Центральный терем вышел аж в тридцать восемь венцов. Стропила положили, коня и все что положено. Спросили только плотники: «А чем крыть будем, хозяева? Если железом — так одно, а можно и лемехом, как скажете…»

Лемехом — это, как известно, тонкими осиновыми пластинами, фигурными. Традиционно, но и сложно, а времени лишнего сколько потребует… Но и железом не хотелось, стиль нарушался. Берестин, как автор проекта, подумал, прикинул и приговорил: крыть листовой бронзой, бериллиевой, нетускнеющей, да вдобавок и полированной. Выйдет — как купола на храмах.

Хоромина получилась на удивление. Внизу — большой холл, сени, кухня, еще четыре комнаты под библиотеку, и наверху — холл поменьше, две горницы, шесть спален. И еще застекленная веранда в сторону реки, и открытая галерея поверху с навесом на резных балясинах.

Заодно срубили и отличную баню, соединили с теремом крытым переходом, чтоб по холоду не бегать, потому что, согласно расчетам Воронцова, зимой в этих широтах вполне можно ожидать морозов градусов до пятидесяти. Так что не очень и набегаешься.

Мужики оказались не только плотниками, но и столярами, и печниками тоже. На все руки, в общем. И камин сложили, и плиту в кухне, и четыре печи-голландки, каменку в бане. Живи и радуйся. И в завершение еще и украсили крыльцо и наличники по фасаду деревянным кружевом.

Закончили все, повтыкали топоры в бревно у порога.

— Шабаш, хозяева. Ставь магарыч.

Поставили, конечно. Рассчитались с дядей Колей, и сверху против договора добавили. За такую работу не жалко. Платили, безусловно, настоящими деньгами, никаких фокусов с копиями. Другое дело, что для этого пришлось десяток «Шарпов» в московские комиссионки сдать. Но тут все по закону.

Кроме того, Левашову пришлось как следует подумать насчет возвращения плотников к родным пенатам. Вряд ли поверил бы кто, если б мужики вернулись домой на другой день — и с большими тыщами. Участковый бы наверняка заинтересовался. А две недели — вполне подходяще. Еще и погордятся мастера, что такое дело так быстро отгрохали. Да никто и вникать не будет, уехали — приехали, а где были, да чего делали… Их слушай, они тебе такого расскажут.

Однако бригадир дядя Коля явно заподозрил неладное. И ежедневные возлияния не помогли. Во время перекуров и вечерами он как бы невзначай не раз заговаривал то с Новиковым, то с Левашовым по старой дружбе, с Сашкой само собой, только Воронцова сторонился. Не вообще, по работе он его уважал, а вот приватных разговоров избегал.

То удивлялся, что река такая большая, а за все время ни одного парохода не проплыло, то начинал прикидывать, в какой стороне Москва, а где Кострома, где Вологда — по расчету времени в дороге и положению солнца. И отвлекать его внимание становилось все труднее. В конце концов, когда Новиков высказал друзьям свою озабоченность, Воронцов, усмехнувшись, сказал:

— Ладно, я с ним поговорю.

И поговорил. Отвел вечером в сторонку, огляделся — не подслушивает ли кто.

— Тебя, Николай Семенович, зачем нанимали? Дом строить? Вот и строй. А остальное… Что такое секретный объект — знаешь? Тебя сюда ночью привезли, ночью и увезут. И про все забудь, где был, что видел… Слыхал поговорку: меньше знаешь — дольше живешь?

Прием сам по себе достаточно пошлый, но зато и беспроигрышный. Избавляющий от необходимости каждый раз придумывать убедительные ответы. Да и самому бригадиру на пользу. Ему ведь сразу стало легче. Раз объект секретный, то все остальное объясняется само собой. И никаких недоумений.

Такая у нас национальная психология.

…Еще несколько дней, оставшись одни, друзья посвятили окончательному оформлению и оборудованию своего Дома и территории базы. Смонтировали ветросиловую станцию, чтобы не заводить каждый раз дизеля, закончили все электротехнические работы, перенесли в подвалы СПВ-установку, и Левашов наконец-то ликвидировал так раздражавшие его временные схемы. Теперь все в ней стало технически грамотно и отвечало требованиям эргономики и инженерной эстетики. Хоть на ВДНХ выставляй. Подобрали и расставили мебель, с учетом вкусов и запросов каждого.

— Хорошо все же себя ощущаешь, когда любые идеи и желания воплотить можно, не задумываясь о низменных материях — где взять да чем заплатить, — сказал Новиков, присев отдышаться на площадке второго этажа, куда по заявке Левашова они тащили аккуратный кабинетный «Стенвей». — Унижает это человека. Почему я, невзирая ни на что, остаюсь приверженцем идей полного и подлинного коммунизма? Потому как простор для творчества и созидания, максимальная самоотдача и самораскрытие человека возможны только при безусловной свободе от забот о хлебе насущном…

— Опять философия, — словно бы осуждающе ответил Воронцов. — А сейчас, напротив, господствует мысль, что самый наш страшный бич — вещизм. Само желание обладать чем-то, отсутствующим в магазинах — крамола и признак деградации личности. Не зря мы с первым помощником всеми силами стараемся морячков отвратить от заграничных лавок и направить их помыслы на нечто духовное. Как сие согласуется с твоими постулатами? Причем начальство наше так старательно ограждает простых смертных от заразы, что все стоящее забирает себе.

— Народ потребляет жизненные блага через своих представителей… — коротко хохотнул Шульгин. — Берись, братцы, понесли. А чтоб все по науке было, предлагаю объявить нас объектами эксперимента. Что с нами будет, если у нас будет все? Деградируем мы или, наоборот, превратимся в титанов духа?

— Вечером приходи, я тебе книжку одну дам почитать, там как раз про это все написано, — сказал Новиков, приподнимая угол рояля.

Вот уже сделаны последние, самые последние штрихи, вроде цвета и фактуры ковров, оформления кухни и столовой, заполнения складов и холодильников всем, чтоб обеспечить кругосветное автономное плавание, как фигурально выразился Воронцов… И, кажется, конец! Остальное — в рабочем порядке.

Все четверо спустились вниз, сели на забытое бревно напротив дома. Какой он высокий, легкий на фоне ярко-синего неба. Светится весь янтарным светом.

— Ох, и красивы ж были, наверное, свежесрубленные русские города, когда таких теремов не один, не два, а сотни… Да церкви, да тын с башнями, а над всем — детинец и княжий дворец… — мечтательно сказал Берестин.

— Поначалу, конечно, да, — согласился Левашов. — Через зиму весь этот янтарь пропадет, выцветет, останется сплошь серый. Но все равно…

— А что, братцы, давайте ради благополучного завершения рванем куда-нибудь. В Рио-де-Жанейро, к примеру? Отужинаем, как люди, развлечемся…

Предложение, разумеется, было принято.

Пока Левашов регулировал настройку, остальные брились и принаряжались. И через час — вершина горы Корковадо, маленький, но дорогой и фешенебельный ресторанчик под кронами деревьев-великанов, под завесою лиан и бахромой лишайников, среди тропических цветов и душистых мимоз. Внизу сверкает электрическое море гигантского города, видна огненная подкова Копакабаны, а дальше — абсолютная тьма океана. Наверное, сотня прожекторов заливала ртутным светом тридцатиметровую статую раскинувшего руки Христа… Сюда не доходил шум улиц города, но, если прислушаться, можно было угадать мерные вздохи океанского прибоя.

Воронцов на английском, а Новиков на испанском успешно договорились с мулатом в белом пиджаке, и тот начал носить тарелки с чем-то национальным, из фасоли, мяса, перца, бананов и бог знает каких южноамериканских специй. Попутно мулат сообщил, что бразильская кухня — самая изысканная в Америке и рекомендовал обязательно попробовать «итапоа» — пудинг из крабов. Пудинг не обманул ожиданий. Не встретила возражений и местная поговорка: «Лучше много хлеба, чем мало вина».

Шульгин сделал глоток и вдруг вспомнил Бендера:

— Жаль, что ему не повезло. Старику бы понравилось.

— Какому старику? Ему тогда было тридцать.

— Но сейчас-то — восемьдесят четыре…

— Жить и жить бы на свете, да, наверное нельзя… — после короткой паузы произнес Воронцов, будто только что сам это придумал.

— Да уж… — кивнул Шульгин. Остальные поддержали тезис сочувственным молчанием.

Мысль слишком глубока, и ее обсуждение кажется сейчас неуместным. Из всех четверых только Шульгин впервые попал в «свободный мир», и его охватила агрессивная меланхолия:

— Черт знает что! Мы — граждане самой передовой державы, это про нас поется: «…владеть землей имеем право, а паразиты — никогда!», а что получается? Полжизни прожил, и ничего не видел! В Болгарию — и то пока оформишься, все проклянешь и никуда не захочешь, а они, паразиты то есть, катаются… Хоть в Новую Зеландию, хоть к нам в Союз…

— Утешься, Саша, — печально вздохнул Воронцов. — Значит, так надо. Капиталистическое окружение и тлетворное влияние… Нельзя подвергать незакаленную психику запредельным нагрузкам и стрессам. А также вселять бессмысленные мечтания… Помнишь, что было, когда русские впервые за границу попали? 1814-й год, Париж, а потом — 1825-й… Олег же предлагал тебе — оформляйся к нам на флот, и будешь кататься. Месяц в море, день на берегу и восемьдесят шесть валютных копеек в сутки. Тогда и разгуляешься…

— Нет уж, увольте. Свобода дороже. Лучше следующий раз пошли ужинать в Веллингтон.

…В такой несерьезной, немного даже фарсовой тональности прошел этот вечер и ночь прощания с Землей, хотя каждый из них не мог не чувствовать, что сейчас окончательно меняется их жизнь. А может — именно поэтому. Пока база только строилась, все было словно не до конца решено, словно оставались еще варианты. Теперь же, как выразился Новиков, — «ле вен э тире, иль фо ле буар», или, в переводе с французского — «вино откупорено, нужно его пить».

Так или иначе, им придется начинать жить на чужой планете, выйти за пределы ограды в огромный, неизведанный, таящий непредсказуемые сюрпризы мир. И тем самым первыми из людей перейти в совершенно новое качество. Потому что и Лейф Эйриксон, и Колумб, и Гагарин с Армстронгом не покидали своей «ойкумены». Человек, даже ступив на Луну, оставался, если так можно выразиться, в пределах прямой видимости. И ничего неведомого там его не ждало. Не случайно буквально через несколько лет этот триумф американской техники как бы забылся, и имена лунопроходцев сегодня назовет едва ли один из сотни…

А наши герои вели себя более чем легкомысленно. Но легкомысленным их поведение выглядело в иной, чем признавали они, системе нравственных координат. Не следует забывать, что все четверо принадлежали к первому послевоенному поколению, и юность их пришлась на годы с совершенно особенной нравственной атмосферой, которая не походила ни на ту, что существовала предыдущие сорок лет, ни на ту, что опустилась на страну в конце шестидесятых. Но им и их ровесникам хватило и пяти-шести лет, чтобы навсегда приобрести иммунитет и к тщательно срежиссированному бескорыстному энтузиазму, и к циничному прагматизму последующих десятилетий.

Не зря среди их первых взрослых книг были Хемингуэй, Ремарк, Камю, Эренбург, Катаев, Солженицын, они читали наизусть стихи Евтушенко и Когана, слушали и пели сами песни Окуджавы, Городницкого, Галича, безошибочно ответили себе на прозвучавший из самых высоких инстанций вопрос: «Для кого поет Высоцкий?»

И, разумеется, даже «свой путь земной пройдя до половины», они так и не научились говорить и поступать «как положено» и «как принято».

Вполне можно предположить, что на месте наших героев могли бы оказаться совсем другие ребята. Лет на пять-десять помоложе. Лучше приспособленные к сложностям жизни. Отчетливо знающие, где и как себя вести. Твердо помнящие, что советскому журналисту за границей нельзя вместе с повстанцами переходить границу сопредельного государства, пусть и с фашистским режимом, и уж упаси бог даже под страхом смерти брать в руки оружие да еще и фотографироваться в таком виде. Что военному моряку нельзя намекнуть старшему по званию дураку, что он дурак, если даже от этого зависят жизни десятков людей, а моряку торговому нельзя привести в иностранном порту в свою каюту бывшего царского мичмана, поить его столичной водкой и заводить для него пластинку «Старинные вальсы и марши». И что безусловно нельзя выступать с разгромной речью на защите диссертации любовницы сына замминистра…

Уж эти-то ребята приняли бы безукоризненно правильные и идеологически выдержанные решения при встрече с любыми пришельцами. (При условии, что пришельцы захотели бы иметь с ними дело). Но даже и при таком условии у нас получилась бы, как говорится, совсем другая история.

Глава 9

Следующим утром, когда Шульгин и Левашов еще спали, утомленные приключениями, Новиков вышел на освещенный солнцем обрыв, сел на краю, свесив ноги в бездну, и задумался.

Мысли его обратились к событиям недавнего времени, к Ирине, которая по-прежнему, если верны расчеты Левашова, спит сейчас в ленинградской квартире Воронцова. Потом он стал думать и о самом Воронцове, который, несмотря на три прожитые бок о бок недели, оставался для него если и не загадочным, то не до конца понятым человеком. Биографию его Андрей знал практически в деталях, но интересовала его сейчас не биография.

Присутствовал во всех его словах и манерах неприятный привкус тайны, которую Новиков чувствовал, но не мог отчетливо осознать. За работой они говорили в основном о работе, в свободное время — о чем угодно, и всерьез и в шутку, планировали будущее, анализировали настоящее, спорили по мировоззренческим и нравственным проблемам.

Мыслил Воронцов четко, остро. Новиков даже употребил термин — пронзительно, очень часто цитировал Салтыкова-Щедрина, и цитаты тоже подбирал злые и резкие, но это как раз Андрея не удивляло к кому же и апеллировать в наши дни умному человеку, как не к Михаилу Евграфовичу, самое сейчас для него время. Сегодня он актуальнее даже, чем в момент публикации.

Испытанные психологические тесты тоже не давали ожидаемого результата, отвечал на них Воронцов так, что вместо выводов получалась полная ерунда. Прямо тебе не Воронцов, а Швейк с высшим военно-морским образованием.

И еще Новикова задевала позиция Левашова. Старый друг вел себя так, словно его забавляло создавшееся положение и сам он знает гораздо больше, чем говорит, но по известным ему причинам не хочет своим знанием поделиться.

Но такое положение дальше терпеть невозможно. Предстоящая жизнь на Валгалле не допускает неясности и недомолвок. Вот ведь с Берестиным отношения наладились, смешно сказать — даже особого рода внутренняя близость образовалась, и отнюдь не потому, что существует Ирина, раньше у них именно на этой почве холодок чувствовался. А сейчас выяснилось, что они с Берестиным очень хорошо друг друга дополняют. Вот и с Воронцовым пора уточнить позиции…

Позади захрустел песок, и Новиков, обернувшись, даже не удивился. Воронцов же, подойдя, улыбнулся радостно, словно бог знает сколько не виделись, сел рядом, вытащил из кармана уже набитую трубку, подчеркнуто тщательно ее раскочегарил. Табак он теперь курил совершенно немыслимый по аромату.

— Замучил я тебя, компаньеро Андрей, — сказал он, словно читая в душе Новикова. — Совсем ты извелся. Что я, кстати, Олегу и предсказывал, когда он меня собрался с вами знакомить. Только не с той стороны ты замок ковырял. Никаких тайн психики во мне не имеется. Все что есть — на виду. В одном ты прав — не все я вам говорил, и не с улицы к вам пришел. Была и у меня история, ничуть не хуже вашей, а во многом прямо-таки один к одному. Даже смешно. Послушай, а потом вместе обсудим что, как, зачем и почему…

— Ну и как ты себя после всего чувствуешь? — спросил Новиков, когда Воронцов закончил свой рассказ.

— Да в общем нормально. Сплю, по крайней мере, спокойно. Это, наверное, в молодости такие вещи обостренно воспринимаются… Если ты войну имеешь в виду. А остальное… — Воронцов пожал плечами.

— Теперь все усложняется еще на порядок, — сказал Новиков. — А в остальном наше положение становится даже выигрышнее. Союзники у нас теперь мощные… есть на что надеяться. Но вот что мне непонятно, так эти самые совпадения. Отчего они именно такой сценарий закрутили? Фантазия бедная, или как?

— Знаешь, я не удивлюсь, если у них действительно «бедная фантазия». Как говорил один мой товарищ: «Увы, это правда. Придумать можно было и поинтереснее».

— А чего ж ты так долго молчал? — спросил Новиков. — Не доверял нам?

— Об «не доверял» не может быть и речи. Просто присматривался. Ирина меня ваша смущала. Чего это она вдруг флаг сменила? Перебежчик — ему тоже причина нужна. Хоть идейная, хоть шкурная… А она же не абы кто, лицо доверенное и подготовленное. Возьми опять же военные аналогии. Кто перебегал — пехота, рядовые все больше, офицеры — редко, а чтоб кадровые разведчики — такого и не слышал. Да и то наши примеры — в пределах одной расы и близких исторических формаций…

— Ну, не скажи, — возразил Новиков. Область чистой теории его устраивала, потому что уводила разговор от личности Ирины и подлинных причин ее перехода в лагерь землян. — Были в истории еще и не такие случаи. И на нашу тему тоже. Вспомни, к индейцам европейцы жить уходили, в поисках справедливости и нравственной чистоты, к полинезийцам — Джека Лондона читай, Стивенсона и тому подобное.

— Ладно. Согласимся. Из царства необходимости в царство свободы… Следующая причина — решил я выждать и осмотреться. Чего мой друг Антон дальше делать будет. Отступиться он не должен, а раз так — его ход. А я пока развлекусь, чистым воздухом подышу, с интересным народом пообщаюсь… Вполне подходяще.

Новиков вдруг вскочил, хлопнул себя ладонью по ноге.

— Вот! А я уже измучился вконец, планы всякие строил, теории изобретал. А зачем? Только сейчас дошло — информация, которой мы располагаем, вообще ничего не стоит. По твоей же военной методике если рассуждать — попадает нам в руки «язык», но какой? Пусть даже взводный лейтенант. И что он может рассказать? Если и правду, то на своем же, взводном уровне. А без знания стратегических замыслов их верхнего командования ей грош цена. Одно дело — стоять насмерть, если за тобой Москва и враг переходит в решительное наступление, совсем другое — если он решил на километр продвинуться, потому что на старой позиции комары сильно кусают.

— И что в итоге? — спросил Воронцов с интересом.

— То самое, что ты сказал. Ждать и не брать в голову. А то воображаем о себе бог знает что, судьбы галактик мечтаем решать, а на нас, может, давно плюнули и забыли. Дел у них других нет… Раз твой Антон такой умный, пусть сам свои проблемы и распутывает. А у меня в зубах навязло. Надо будет — нас позовут. Давай лучше сегодня же организуем большой банкет по случаю добровольного присоединения Валгаллы к России. Ирину из Питера заберем, твою Н.А. пригласим, еще кого-нибудь…

— Годится. Люблю повеселиться, особенно пожрать. Тем более, я давно обещал Олегу его личной жизнью заняться, хватит ему в девках ходить.

Конечно, в один день они не уложились. Подготовка заняла гораздо больше времени. Слишком много недоделок выявилось, слишком много дополнительных идей возникло по ходу. То Шульгину захотелось реализовать свои юношеские мечты и украсить Дом коллекцией огнестрельного оружия, охотничьего и боевого, причем требовалось не что придется, а такие, к примеру, экзотические образцы, как винтовки Краг-Йоргенсона, Шмидт-Рубина или Бердана N 1, пистолет-пулемет Томсона 1921 года или какой-нибудь штуцер Снайдера для охоты на слонов, и непременно с прикладом из сандалового дерева. А это, естественно, требовало серьезных поисков.

Берестин, в свою очередь, выдвигал идею организовать не просто заурядную вечеринку, но все до мельчайших деталей стилизовать под начало шестидесятых годов: пластинки и магнитозаписи, напитки и сорта сигарет, даже характерные наборы закусок и заграничные иллюстрированные журналы. Ну и так далее.

Причем трудно сказать, в чем тут было дело — в подсознательном желании компенсировать нереализованные юношеские мечты, в очередном приступе ностальгии по прошлому, или просто это была игра, веселое соревнование в остроумии, изобретательности и памяти.

Ведь, в конце концов, все они были достаточно умны, чтобы всерьез увлечься неограниченными возможностями к стяжанию материальных благ. Скорее наоборот.

Но наконец все было готово. Осталось только привезти гостей.

…Как-то так получилось, что Левашов, перевалив за середину четвертого десятка, не обзавелся не только семьей, но и постоянной подругой тоже. В юности он создал себе идеальный образ девушки, которую готов был полюбить, но ничего подобного так и не встретил. Такое случается почти с каждым, однако у большинства безболезненно проходит годам к двадцати пяти. А вот у Олега процесс приобрел злокачественный характер, и многие вполне приличные, но не соответствующие вымышленному образу девушки, готовые составить его счастье, отступали, поняв тщету своих усилий и чар.

Морская же служба сделала перспективу устройства личной жизни Левашова совсем уже проблематичной.

Поэтому, когда Воронцов сообщил ему, что не забыл своего обещания и что претендентка на руку и сердце ждет его с нетерпением, Олег усмехнулся скептически, но возражать не стал.

Через мастерскую Берестина, которая и на этот раз сыграла роль КПП на границе двух миров, они вышли на вечернюю Пушкинскую улицу, сели в как ни в чем не бывало стоящий у бордюра БМВ и отправились туда, где, по словам Воронцова, ждала Олега прекрасная незнакомка.

Подруга Воронцова, которую он даже за глаза называл отчего-то по имени-отчеству, жила в плоской шестнадцатиэтажке близ Крестовского моста.

Наталья Андреевна, о которой Левашов был достаточно наслышан, оказалась вполне миловидной дамой в возрасте около тридцати. Она открыла дверь, провела их в комнату, и Олег увидел подружку Натальи Андреевны.

Девушка сидела на диване у открытой балконной двери с каким-то толстым журналом в руках и сразу, с порога, произвела на Левашова впечатление, на которое, очевидно, и рассчитывал Воронцов. Самое интересное, что Воронцов тоже увидел эту девушку впервые в жизни, а увидев, с удовлетворением отметил, что Наташа поняла и выполнила возложенную на нее задачу безукоризненно.

При том, что девушка ни в коей мере не походила на воображаемый идеал, Левашов почувствовал непривычное и почти непреодолимое желание смотреть на нее не отрываясь. Она его сразу заинтриговала, вероятно своим сумрачным, замкнутым лицом. «Как Медея, — подумал Олег. — А может — Цирцея…» — вспомнил он излюбленные Шульгиным мифологические сравнения.

Густые темные волосы обрамляли лицо девушки и свободно стекали на плечи тяжелой волной. Еще он заметил длинные ноги в до белизны вытертых джинсах и туго натянутый на груди черный свитер.

После краткой процедуры представления Лариса (так ее звали), протянула узкую руку. Воронцов ее просто пожал, а Олег, неожиданно для себя, наклонился и неловко эту руку поцеловал. Лариса не то удивленно, не то пренебрежительно взмахнула ресницами и отвернулась, вновь села на диван, поджав ноги. Повисла мучительная пауза. Разрядил ее Воронцов утонченно-казарменной шуткой.

…Разговор вращался вокруг подходящих к случаю пустяков, как почти всегда в малознакомой компании такого круга. Левашов исподволь продолжал изучать девушку, отмечая, что на красивых пальцах Ларисы с темно-вишневыми ногтями нет ни единого кольца или перстня, что журнал, который она отложила при их появлении, — каталог Сотби, и что, согласившись на встречу, о которой Н.А. ее, разумеется, предупредила, не следовало бы говорить таким скучающе-безразличным тоном.

«Тоже мне, королева в изгнании…» — старался он разозлиться и тем самым избавиться от овладевших им комплексов. Но получалось это плохо. К счастью, Воронцов вовремя понял его состояние. И предложил идею — отправиться в гости.

— Совершенно эстетно… — неожиданным в его устах тоном говорил Дмитрий. — Крупный писатель, роскошная дача под Древнюю Русь, всегда рад хорошей компании…

— Вы имеете в виду именно древнюю или средневековую? Это часто путают, — вдруг спросила Лариса.

— А черт ее знает, — не сбился с расслабленно-томного тона Воронцов, — я не специалист… Ну, всякие там Мономахи, Марфы-посадницы и прочие Шуйские… Много дерева, свеч и оружия… Князь вам сам все точно изложит.

— Однако диапазон у вас — от Мономаха до Шуйского… А князь — это кличка такая?

— Отнюдь, скорее титул. Взаправдашний князь, вроде бы даже Рюрикович…

— И одновременно крупный писатель? Уже интересно.

— А вы что, Чивилихина недавно прочли или Балашовым увлекаетесь? — в диссонанс со своей исторической неграмотностью спросил Воронцов. Наталья Андреевна, не желая портить игру, отвернулась, скрывая улыбку.

— Да как сказать… — уклонилась от ответа Лариса, и Левашов подумал, что эта девочка (имея в виду разницу в возрасте лет около десяти) отнюдь не глупа. «Слава богу, хоть поговорить можно будет, а то вечно попадаются экземпляры с мозгами полевого облегченного образца…»

— …Так я про дачу его, — продолжал валять дурака Воронцов. — Совершенная глушь, васнецовско-шишкинский пейзаж, река, никаких признаков цивилизации, и в то же время — все возможные удобства жизни. Первоклассная аппаратура, само собой — видео, а бар…

— И кто же этот писатель-князь? — спросила Наталья Андреевна. — Ты мне не говорил.

— Ты даже не представляешь, о чем я тебе еще не говорил… Андрей Новиков его зовут. Если не Маркес и не Грэм Грин, то по тиражам никак не ниже Семенова.

— Не слышала даже такого… — сказала Лариса.

— Он — призрак, — включился в розыгрыш Левашов. — Пишет, а подписываются другие. Но своя одна книга тоже есть. Широко известная в узком круге ограниченных людей.

— И какой же смысл писать за других, если он хороший писатель?

— О-о! — поднял палец Воронцов. — Особливый. Гораздо увлекательней быть неизвестным автором выдающихся трудов, нежели известной посредственностью.

— Не знаю, не знаю, — с сомнением тряхнула волосами Лариса. — Отдает проституцией…

— Не судите, да не судимы будете, — вступился за Новикова Левашов. — Познакомитесь, тогда и составите мнение. А он отличный парень. Как Маяковский. Наступил на горло собственной песне… Во имя высших интересов.

— С собой что брать будем? — спросила Наташа, считая вопрос о поездке решенным.

— Да ничего не нужно. Только предметы личной гигиены и комплекты туалетов на ваше усмотрение, исходя из предстоящей программы: отдых на лоне природы, торжественный ужин…

— Лучше сказать — пир, — вставил Левашов. — Пир на Валгалле… — повторил он, словно пробуя это сочетание на вкус.

Воронцов кивнул, принимая поправку, и продолжил:

— И облачение для бани.

— Без бани теперь никуда, — съязвила Лариса. — Будто до этого век не мылись.

— Точно! — простодушно улыбнулся ей Воронцов. — Я тоже не очень понимаю, что за удовольствие пить водку в голом виде. Однако — ноблэс оближ. Но если вы этого не любите — обещаю не настаивать.

— Тогда мы будем собираться, — сказала Наташа.

— А мне придется домой ехать… — засомневалась Лариса. — А это далеко.

— Нет проблем. Пусть они нас пока тут подождут, а мы с вами сгоняем, — с энтузиазмом успокоил ее Левашов.

Пока он вез Ларису в Северное Чертаново, то все время пытался разговорить девушку, используя урок, преподанный ему Воронцовым. И хоть Лариса держалась по-прежнему довольно замкнуто, путем настойчивых подходов с равных направлений он все же выяснил, что работает она ассистентом в историко-архивном, интересуется вопросами антирусской дипломатии в XIX веке, Пикуля недолюбливает, обожает Цветаеву и Ирвина Шоу, битлов и брейк, итальянское кино и сюрреализм. Еще она любила собак, кофе по-турецки, горные лыжи и осеннее море.

— Похоже, что у нас с вами есть точки соприкосновения, — обрадовался Левашов. Лариса постаралась не обратить за эти слова внимания и спросила, откуда у него такая машина.

— Ну откуда у меня взяться машине? Это Воронцова, с рук у кого-то взял…

Стараясь произвести на девушку впечатление, Левашов гнал отчаянно, поехал не через город, а по окружной, и хоть вышло километров на двадцать дальше, приехали они быстрее, чем довез бы самый лихой таксист.

В дом она его не пригласила, и он с полчаса просидел в машине, размышляя, есть ли у него какие-нибудь шансы понравиться столь захватившей его воображение особе. Судя по всему, жениха или постоянного приятеля у нее нет, но это может быть как плюсом, так и наоборот, свидетельствовать об отвратительном характере и прочих недостатках. Свои личные качества он оценивал более-менее объективно, знал, что при должной сноровке можно покорить практически любую женщину, но знал-то он это чисто теоретически, а тут все дело в практике.

А какой походкой она всходила на крыльцо подъезда… На грани идеологической диверсии.

Лариса появилась, когда и должна была, по расчетам Олега. Он подумал, что это хороший признак. Не копается, не тянет нарочно время, но и не спешит, уважая себя. На ней была та же одежда, только поверх свитера она надела короткую замшевую курточку, и на плече у нее висела туго набитая брезентовая сумка с надписью «Ройял айр форс». Когда она села в машину, вытянула ноги, откинулась на подголовник и попросила у него сигарету, Левашов уловил, что держится она уже не так отстраненно, как раньше. Сработал эффект психологического перерыва — хотя и прошло всего полчаса, но это теперь у них как бы вторая встреча, а, значит, он ей человек уже знакомый, а не абы кто… Спасибо Новикову за его уроки.

Воронцов с Наташей ждали их на улице.

— Ну, нашли общий язык? — весело поинтересовалась Наталья Андреевна, устраиваясь на заднем сидении. Судя по ее лицу, она уже отрешилась от повседневных забот и полностью настроилась на предстоящие развлечения.

— Олег так увлеченно его искал, что три раза гораздо вероятнее был общий гроб, чем язык.

— Ошибаетесь. Настоящий шанс был только один, и как раз не там, где вы думаете. А прочее — просто слишком эмоциональное восприятие реальностей дорожного движения.

До темноты он крутил «БМВ» по узким лесным дорогам Подмосковья и боялся только одного — что опять произойдет какой-нибудь сбой и они въедут на Валгаллу днем. Объяснить такой пассаж будет трудно.

Когда он убедился, что ориентировку женщины потеряли давно и прочно и темнота сгустилась достаточно, он остановил машину под предлогом, что где-то здесь должен быть съезд на ненадежный мост, прошел метров на тридцать вперед и возле приметного дерева включил дистанционный пульт.

На Валгалле была ночь. И опять шуршал тихий дождь.

— Капает с неба, а вроде ясно было, — сказал он, садясь за руль.

— Где капает, окна чистые? — удивилась Лариса.

— Сейчас увидите. — И медленно, на второй скорости пересек границу.

Лобовое стекло сразу покрылось влажной моросью.

— Удивительно — такой резкий переход. Дорога была совсем сухая… — сказала Наташа.

— Сзади она и сейчас сухая. Но ведь все где-то начинается и кончается.

Попали они точно, и через пять минут Левашов увидел впереди огонек на мачте ветряка.

— Здесь и дороги никакой нет? — спросила Лариса, глядя, как в свете мощных галогеновых фар мелькают необъятные стволы деревьев и уходит под колеса едва примятая трава: Сашка накануне учился ездить на бэтээре.

— Наш Андрей — большой анахорет. К нему мало кто ездит. Он предпочитает создавать бессмертные творения в глуши. Когда строили дачу — была грунтовка. Теперь заросла…

Говорить правду, если вообще ее говорить, друзья не спешили. Все из того же суеверного опасения перед необратимыми поступками. Рассказать все — значит неизбежно втянуть еще и этих двух женщин в историю, со всеми возможными последствиями.

…Остальные колонисты вернулись раньше, и Ирина уже осмотрелась и освоилась на «даче». Шульгин для комплекта привез с собой довольно симпатичную девушку, по его словам — не то родственницу жены, не то свою аспирантку. Как-то он так ухитрился запутать этот вопрос, что никто ничего не понял.

Перезнакомившись, женщины, как водится, внимательно друг друга осмотрели, сделали, очевидно, определенные, только им понятные выводы, после чего вновь прибывшие отправились приводить себя в праздничный вид для первого номера программы.

Сумка Ларисы с эмблемами английских королевских ВВС оказалась поразительной емкости, потому что появилась ее владелица через положенное время совершенно преображенная. И будь Левашов попроницательнее в вопросах женской психологии, он догадался бы, что желательное для него впечатление он на Ларису произвел.

Зато это сразу отметили и Ирина, и Наташа. Ирина, не удержавшись от иронии, сказала об этом Андрею.

— Да ради бога, может, хоть здесь Олегу повезет… — пожал тот плечами и подумал: «Ну, бабы, во всех галактиках одинаковые. Что б, казалось, тебе до этой девчонки, будто своих проблем мало, а вот поди ж ты».

Теперь Новиков как бы поменялся с Ириной местами, он прожил на Валгалле несколько месяцев, здесь уже наступает осень, ночи холодные, часто идут дожди, а Ирина в Ленинграде, похоже, и соскучиться не успела. А сам он от нее отвык и смотрел сейчас совсем по-другому, чем при прощании на вокзале. И почти готов был решить их взаимоотношения раз и навсегда, если бы… Если был бы уверен, что это не очередная вспышка к ней после долгой разлуки. Сам злился на себя, но не мог перешагнуть через давно поставленный им нравственный барьер. Чересчур благородный по нынешним временам.

А вечер шел своим чередом. Как и было запланировано. Танцевали, причем Воронцов с Наташей неожиданно блеснули, вспомнив молодость, демонстрацией таких экзотических танцев, как чарльстон и твист. После пиковых физических и эмоциональных нагрузок сидели в креслах перед живым огнем, легко, но калорийно закусывали, вели приятные беседы. И это тоже было экзотикой для москвичек, давно уже отвыкших, а то и никогда не знавших по молодости лет о таких способах времяпрепровождения.

Потом Лариса захотела осмотреть дачу, и Олег повел ее вверх по широкой дубовой лестнице.

В верхнем холле она надолго задержалась перед книжными стеллажами, содержащими невиданные и неслыханные издания, особенно ее ошеломили четырехтомные «Очерки русской смуты» А. И. Деникина.

— Я ведь историк, а даже не подозревала, что у нас такое издавалось, — с прямо-таки детской обидой сказала она. Чтобы ее успокоить и отвлечь, Олегу пришлось тут же ей этот труд подарить.

Перед застекленными шкафами и открытыми пирамидами с оружием она тоже задержалась, погладила пальцем полированные приклады и вороненые стволы. Судя по ее лицу, она и вправду начала верить, что Новиков действительно приличная величина как в литературном мире, так и по общей шкале жизни.

— По крайней мере, на валютчика он похож еще меньше, — сообщила она Левашову результат своих умозаключений, причем настолько серьезно, что он даже не понял, шутит она или нет.

— Я передам ему вашу лестную оценку, — пообещал Левашов. — Андрей будет польщен. Обычно его принимают за рядового хозяйственного расхитителя. Никто не верит, что честным трудом можно хоть что-нибудь заработать…

— А вы верите?

— В данном случае — да. Андрея я знаю всю жизнь. За границей он много работал, здесь тоже. А потом повезло, написал мемуары одному маршалу, опоздавшему к первой волне, удачно написал, и пошло… Платят прилично, а кто поблагороднее — и госпремиями делится. Но, увы, не все, не все… Жаден народ… Вот так-то.

Лариса присела на подоконник большого полуциркульного окна, одернула платье на коленях, потом, устраиваясь поудобнее, закинула ногу на ногу, снова поправила подол жестом девушки-скромницы, словно не она только что показывала в танце, где и что на ней надето, оперлась спиной на раму.

За окном стояла абсолютная тьма. Будто мир кончался здесь, и дальше, за толстым стеклом, не было вообще ничего. Ни огонька нигде, ни отблеска далеких городов.

— Знаете что? — Посмотрела на Левашова внимательно и грустно. — Чтобы не было недоразумений… Из того, что я с вами согласилась поехать, еще ничего не следует.

Левашов улыбнулся.

— Бывали прецеденты?

— Это не прецеденты — это система. Если девушка едет на дачу, с ночевкой, остальное подразумевается само собой. Не хотелось бы вас обижать…

— По-моему — не придется. Ребята у нас приличные во всех отношениях. Я тоже. Комнату свою вы видели. Там, правда, засова изнутри нет, но можно подпереть стулом… Вот за разговоры не могу поручиться. Разговоры у нас иногда бывают довольно двусмысленные… Чтобы не сказать больше.

— Так далеко мои претензии не заходят. А ребята у вас действительно неплохие. Вот только ваш друг Воронцов…

— Что?

— Трудно объяснить… Я Наталью давно знаю, а в его присутствии она так меняется… Будто боится чего-то. Может, он ее бьет?

Левашов расхохотался. Ничего более дикого он и вообразить не мог. Впрочем, как Дмитрий умеет драться, он знал.

— Вы только ей не говорите… Он ее фотографию, единственную, двенадцать лет назад порвал, так потом, когда задумается, на чем придется по памяти портреты рисовал… Спохватится, сомнет, и щекой дергает… А боятся его только бичи в портах, официанты и начальники. О! — Левашов протянул Ларисе руку. — Пойдемте. Сейчас Андрей будет сольный концерт давать… Бывает весьма любопытно.

Лариса встала, опершись на его ладонь своей тонкой, но сильной кистью, и Олег, слегка задержав ее руку, вдруг пожалел о том, что она успела провести границу.

После того, как Андрей спел, компания снова разбилась на отдельные группы. Шульгин собрал вокруг себя дам и показывал им забавные, хотя и несколько фривольные фокусы в стиле Акопяна, но соответствующим образом модернизированные. Воронцов пригласил Берестина и Левашова во двор, проветриться и развлечься стрельбой в цель, и Новиков оказался с Ириной вдвоем в дальнем углу холла, возле музыкального центра и стола, заваленного кассетами и пластинками.

— Тебе твоя комната понравилась? — спросил он. — Я старался…

— Спасибо, комната великолепная. Отдаю должное твоему вкусу и заботе. Вообще поразительно, как вы все это успели. Такой дворец…

— Старались, — повторил Новиков, перебирая конверты. «Нет, Ирина сильно изменилась, — думал он. — И не только внешне, хотя внешне тоже. Или непривычный костюм? Немного вызывающе. Как тогда, на даче у бывшего мужа… Что-то с ней произошло там, в Ленинграде».

— Я зайду к тебе сегодня, когда все кончится, — сказал он как бы между прочим.

— Да нет, не стоит, — неожиданно для него, спокойно и почти безразлично ответила Ирина.

Он даже не понял сразу, вскинул голову, с недоумением посмотрел ей в глаза. Она ответила ему прямым и долгим взглядом.

— Видишь ли, в Ленинграде, куда ты меня так просто и, по-моему, с облегчением отправил, кое-что случилось… — Увидела, как дернулось у него лицо, успокоила снисходительно: — Нет-нет, не это. Хотя и могло бы… Алексей был достаточно настойчив. И жили мы с ним в однокомнатной квартире, что ты тоже не мог не знать. Вообрази мое положение — практически безвыходное. И я даже не могла сослаться на то, что у меня есть другой мужчина. А посвящать его в тонкости наших проблем — согласись, это глупо… Вот я и сказала, что по ряду причин — каких, неважно, до официального замужества ни в какие интимные связи вступать ни с кем не собираюсь. Он не удивился, по-моему, это его даже восхитило, и тут же предложил мне именно такой вариант. Как ты понимаешь, мне пришлось в деликатной форме отклонить и это предложение, как… несвоевременное. И одновременно подтвердить, чтобы окончательно не травмировать человека, который этого не заслужил, что я не обещаю выйти именно за него, но что любовников у меня не будет — это обещать могу. На чем и закрыли тему. Так что… — она слегка развела руками и вновь улыбнулась, теперь уже грустно и сочувственно.

Андрей до боли прикусил нижнюю губу, но сразу же взял себя в руки.

— Да… Такой вариант я не предусмотрел. Прекрасная дама надела пояс верности, а ключ выбросила в море. И кому теперь суждено стать тем Поликратом? А в общем, ты права, дорогая. Именно так дураков и учат. Я не знаю, какие обеты, в свою очередь, принимал уважаемый мною товарищ Берестин, но раз уж настала пора обетов — в свою очередь клянусь и торжественно присягаю — до полного одоления супостата не искать благосклонности вашей милости, а по достижении оного одоления в первый же мирный день и час сделать вам и только вам официальное предложение… — Не глядя, он потянулся рукой к столу, нащупал первую попавшуюся пачку, резко встряхнул и поймал сигарету зубами. Прикурил от свечи, выпустил дым и тихо закончил фразу: — Или прямо сейчас. Сейчас я громко объявлю о нашей помолвке или сразу свадьбе… Как прикажешь. Шампанское есть, кольца тоже найдем. Вот только платья с фатой нету. Да они вроде и не обязательны?

Ирина протянула руку и погладила его по щеке, как когда-то.

— А вот это лишнее, Андрей. Не надо, это почти истерика. Ты хорошо начал, но сорвался… Пусть будет так, как ты сказал — сразу после победы.

— Да, ты права, извини. Пойдем к народу, там Сашка для вас еще много интересного приготовил…

— Так ты действительно ничего из того сна не помнишь? — спросил Воронцов Наташу. Они сидели вдвоем в библиотеке, на старомодном кожаном диване между книжными полками. Наташа посмотрела на него с удивлением:

— Почему ты опять об этом? Я ведь говорила — не помню. Так, обрывки… Мало ли что снится. Я больше всего удивилась совпадению — впервые за столько лет увидела тебя во сне, а через день ты сам явился…

Воронцов постукивал пальцами по подлокотнику, смотрел в пол, и Наташа вновь ощутила неясную тревогу. Все же слишком сильно изменился Дмитрий, почти ничего в нем не осталось от того давнего, мягкого и доброго ее друга. Она была рада, даже счастлива, вновь его увидев, но это был совсем другой человек, к которому надо было привыкать совсем заново.

Он медленно, словно сомневаясь в необходимости того, что делал, вынул из внутреннего кармана коричневый тисненый бумажник, раскрыл его и протянул Наташе несколько пластиковых квадратиков моментальных кодаковских фотографий.

Наташа взяла их, взглянула.

— Что это такое? — прошептала она.

На снимках, словно на рекламных кадрах какого-то фильма, она увидела себя. В одеждах и декорациях того самого сна. Стоящей во весь рост посреди комнаты, сидящей у журнального столика в кресле, и даже едва прикрытую прозрачным пеньюаром, рядом с Дмитрием, одетым в старинную военную форму.

— Как это может быть? Не понимаю… — Она с недоумением и даже мольбой в глазах подалась к Воронцову.

— Ну, вспоминай, Наташа… Ты же все помнишь. Постарайся…

И она вдруг вспомнила. Все сразу. В мельчайших подробностях. Уронила фотографию на ковер.

Воронцов аккуратно их подобрал и вложил обратно в бумажник.

— Вот теперь порядок. Оно, конечно, все равно сон, но документально подтвержденный. Реальность высшего порядка. И успокойся ты наконец. Вдвоем как-нибудь выкрутимся. В Замке ты лучше держалась… Может, тебе кофе принести? Или бокал шампанского? Стрессы хорошо снимает…

Воронцов, несмотря на всю его проницательность, ошибся. Потому что привык за последние годы проницать по преимуществу в душах грубых и жуликоватых, всегда готовых сачкануть, объегорить и выгадать. Потому и неверно понял настроение Натальи Андреевны. Он вообразил, что она потрясена и напугана открывшейся истиной. На самом деле совсем иные чувства охватили ее.

С детства ее больше всего привлекали книги и фильмы, где героинями оказывались женщины, отважные, сильные и решительные, переживающие необыкновенные приключения.

Оттого, не в последнюю очередь, она и порвала с Воронцовым, ибо что могло ей сулить супружество с флотским лейтенантом? Жизнь на базе и многомесячные ожидания? Вариант с мужем-внешторговцем сулил гораздо более яркие впечатления. Но действительность и здесь оказалась, увы, гораздо прозаичнее. Два года в прокаленном солнцем Адене, в замкнутом и жестко регламентированном мирке советской колонии, потом год в Москве и еще два года в Аддис-Абебе, где было ничуть не веселее…

А потом и совсем тоска. Развод и монотонная, отупляющая жизнь служащей женщины. Вопреки распространенному мнению, жизнь в столице во многом еще унылей и однообразней, чем в провинции. Два часа ежедневно в метро и троллейбусе, дефицит общения, сенсорный, если хотите, голод. Какие там театры, концерты и вернисажи, если, добравшись в полвосьмого вечера до своей квартиры, не можешь и не хочешь уже ничего. И так каждый день, без надежды и просвета…

Жизнь, считай, кончена, но вдруг — резкий перелом: сначала появляется давно вычеркнутый из жизни Воронцов, радость встречи, «свет в конце тоннеля», а теперь и вот это…

Прошли какие-то сутки, а она уже ощущает себя не той, замученной жизнью одинокой женщиной, а совсем другой, молодой, красивой, сильной и энергичной — какой и мечтала быть, готовой к приключениям, острым ситуациям и бурным страстям. Словно кто-то резким взмахом стер пыль и муть со стекла, через которое она смотрела на мир, и он засверкал яркими и сочными красками.

Она встала с дивана, и только тут Воронцов, увидев, как изменилось выражение ее лица, осанка, взгляд, кажется, начал догадываться, что с ней происходит. Абсолютно другая женщина стояла перед ним.

…Как всегда в конце долгого и насыщенного вечера, компания начала рассыпаться. Групповые развлечения иссякли, брала свое усталость, появились проблемы, которые необходимо решать с глазу на глаз.

Когда часы пробили два, Левашов увидел, что они с Ларисой остались в кают-компании вдвоем. Кто, когда и куда исчез, они не заметили.

А у них разговор, внезапно начавшийся, перешел в самую острую стадию. Смуглое лицо Ларисы раскраснелось, глаза блестели, и говорила она зло и взвинченно.

— Если бы вы знали, как я не выношу таких вот людей, как вы. Не вы лично, Олег, а все вместе… Богатые, благополучные, утонченные и рафинированные якобы. Все у вас есть, все вы можете. Напитки — самые заграничные, закуски — не иначе, как из подсобок Елисеевского, аппаратура — «Акаи», телевизор — «Сони», книги — и те читаете напоказ, обязательно вам Джойс, Марк Аврелий, Набоков, стихи — так не Асадов, не Евтушенко даже, а чтоб непременно Мандельштам, Гумилев, Ходасевич с Анненским… И женщин себе выискиваете штучных — Ирина эта, Наталья… Так не пойдет — заплатим, сколько скажет…

«Что с ней? — подумал Левашов, — откуда вдруг такой срыв?»

Он положил руку на ее ладонь, чтобы успокоить, без всякой задней мысли, но она резко выдернула руку.

— Вот! И вы туда же… — вскочила, готовая убежать или сказать что-то еще более резкое, и Олегу пришлось применить силу.

— Сядьте! И успокойтесь! Если вам вино пить вредно, так валерьянки сейчас принесу! А злиться не надо. И не убегайте. Безопасность я вам уже гарантировал. Чем мы вас так обидели? Давайте поговорим спокойно. По пунктам…

Лариса и сама, кажется, устыдилась своей выходки, молча приняла из рук Левашова бокал вермута с лимонным соком и льдом.

— Прежде всего — вы форму принимаете за суть. Смешно, но здесь нет ни одного, в вашем понимании, благополучного человека. Смотрите: Воронцов. По всем данным мог бы и должен занимать самые высокие посты в ВМФ. Все у него есть — верность идее, преданность делу, талант, способность принимать ответственные и верные решения. Готовый командующий флотом. Именно такие, как он, в переломные моменты истории и становятся вершителями… Да вы же сама историк, вспомните… А он чем занимается? Да и то все время кому-то на мозоль наступает и настроение портит. Потому что судьбу его решают люди, в присутствии которых просто невежливо быть талантливым.

Дальше — Новиков. Журналист типа и класса Стенли. У нас этот тип вообще не имеет права на существование, к сожалению. Мог бы быть «теневым послом» — есть такой термин. Из-за ерунды вылетел с загранработы, а причина та же, что и у Воронцова. Не отвечает критериям. Нам умные не надобны, нам надобны верные… Шульгин. На вид из нас самый благополучный. Занимается любимым делом, но если разобраться — процентов на пятнадцать проектной мощности. Сами в науке трудитесь, понимаете, о чем я… Один Берестин может картинки рисовать в свое удовольствие, да и то. Ни выставляться, когда и где хочет, ни продать за настоящую цену… Обо мне говорить не будем. Вот вам картинки нашего благополучия. А если вы на барахло слишком много внимания обращаете… Почему человек, если имеет желание и лишнюю валютную копейку, не может ту вещь купить, которая ему нравится? Ерунда все это. Как будто, если у него вместо «Акаи» — «Маяк» или «Юпитер», так он на порядок порядочнее… Прошу прощения за каламбур. Не в ту сторону смотрите. Мерзавец и подонок может с таким же успехом в ватнике ходить и щи лаптем хлебать. Известны прецеденты. Беда в другом. В нашу историческую эпоху определенный круг подонков имеет облегченный доступ к определенной категории товаров. И в целях социальной самозащиты насаждает идею о пагубности «вещизма». Для всех, кроме себя. Конечно, блюдя свою нравственную невинность, можно принципиально отказаться от всего, что доступно подонкам. Только это уже было. Снобизм с обратным знаком…

Левашов замолчал и сам удивился этой тираде. Прямо тебе Цицерон.

Лариса слушала его неожиданно внимательно.

— Над вашими словами стоит подумать… Пожалуй, кое в чем я действительно не права. Однако… Вы мне довольно доходчиво изложили все про вас и ваших друзей. Допустим, вы действительно все такие талантливые и не понятые обществом. Честные и бескорыстные. Ужас как благородно. Прямо пожалеть вас хочется. Но только это еще хуже. Те, другие, нас хоть не презирают. С подонками у нас нормальные деловые отношения. Пусть наше поколение, на ваш взгляд — циники и рационалисты. А вы вот на нас плюете и умываете руки…

— Ерунду вы говорите, Лариса, — попробовал возразить Левашов. — С чего вы это взяли?

— Не спорьте, знаю. Ах, мы о возвышенном думали, мы стихи на площадях читали, романтические песни пели… В ваше время в МИФИ, в МФТИ конкурсы по 15 человек на место, а сейчас в торговый да на курсы официантов…

— Ну, а если так, что из этого? У каждого поколения свои вкусы и наклонности. Стоит из-за этого так расстраиваться? Вот вы же историк все-таки, а не товаровед, так чего же? — Левашову не хотелось с ней спорить, и тема была не его, здесь бы Андрей к месту пришелся, поговорил бы на нужном языке. А Олега сейчас занимали другие проблемы.

Он думал о том, что его первое впечатление оказалось верным, девушка Лариса действительно далеко неординарная, и жизнь у нее явно складывается не лучшим образом, отсюда и нервно-взвинченный тон, и сама тема разговора, совсем не подходящая к месту и времени, и ее предупреждение о степени дозволенного поведения. И ему хотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, успокоить по крайней мере, убедить в том, что, несмотря ни на что, доверять ему можно, и как раз здесь, у них, Лариса сможет избавиться от одолевающих ее комплексов.

А комплексов у нее явно было в избытке. Почти все слова Левашова наталкивались на непонимание или предубеждение, во всем она видела либо лицемерие представителей старшего поколения, к которому она относила и Левашова тоже, либо прямой корыстный умысел. И не воспринимала никаких разумных доводов.

— Так что вы все-таки сказать хотите? Не пойму, — развел наконец Олег руками. — Сами же согласились, что мы вас ничему плохому не учили, не совращали малолетних, не вводили во искушение… Вы сами нашли свои идеалы, да еще и гордились, насколько вы современнее и раскованнее нас…

Лариса с досадой ударила ладонью по перилам.

— Вот уж действительно… Представьте, есть у вас младшая сестра. Связалась с плохой компанией, пить стала, курить, колоться. А вам наплевать, вы со стороны посматриваете и губы кривите — взрослая, мол, уже, что хочет, то и делает, сама выбирала, я в ее годы такой гадостью не занимался… Вот ваша позиция!

Левашов пожал плечами.

— Сравнение яркое, конечно, но некорректное. Вы о частностях, а тут проблема социальная. Если я правильно думаю. Мы выросли в свое время, усвоили определенный набор принципов, сформировали свое мировоззрение, для всех разное, заметьте. Как и любое другое поколение, до нас и после. Потом времена изменились. Как известно, бытие определяет сознание. Как правило… Нас, вернее некоторых из нас, это бытие испортить уже не смогло. Сломать — да, ломало… А другие формировались уже по другой колодке. И винить теперь сотню-другую из тех, кто сумел хоть кое-как противостоять «террору среды» в том, что они не сумели саму эту среду отменить… Помните, как Остап обещал Хворобьеву в «Золотом теленке» устранить причину его дурных снов? А ваш пример с младшей сестрой… Трогательно, впечатляет, а на практике… Проповеди старших братьев никогда не срабатывали. Начни говорить, что так себя вести нехорошо, надо книжки умные читать, а не по мальчикам бегать, а тебе в ответ: «Что ты понимаешь, старик, ты несовременный, отвянь…», или как теперь у вас говорят. Я не философ, я технарь, практик, и решения у меня технические… Если время у вас есть, оставайтесь здесь, с нами, хоть недельки на две, тогда, может быть, какие-то моменты вам станут яснее… Разумеется, все условия остаются в силе.

Лариса помолчала, словно обдумывая его слова, потом устало сказала:

— Ладно, бросим это… Не знаю, что на меня нашло. Может, правда, вы другие.

…По внутренней лестнице Олег подвел Ларису к двери отведенной ей комнаты. Терем их был спланирован так, что ни одна жилая каюта не соседствовала с другими, все они располагались по периметру холлов и прочих общественных помещений, сообщались с ними и главными лестницами отдельными коридорчиками, переходами, узкими потайными трапами.

— Ну вот ваша келья. Приятных снов. Тщусь надеждой, что, несмотря ни на что, вечер показался вам приятным… — Олег прищелкнул каблуками и наклонил голову, пародируя манеры Воронцова.

Лариса вдруг обняла его за шею и слегка коснулась губами его щеки.

Он подавил острое желание обнять ее тоже, прижать к себе что есть силы, удержался. Слово есть слово, а она его от него не освобождала. Понимая в то же время, что ведет себя по-дурацки. Лариса отстранилась, две или три секунды смотрела ему в глаза, потом провела ладонью по той же щеке, будто стирая след поцелуя.

— Спасибо, — шепнула чуть слышно и скрылась за дверью.

Олег спустился на три ступеньки, потом остановился у узкого, как бойница, окошка, сел на лестницу, вытащил последнюю в пачке сигарету.

«Что за девушка? — думал он. — Что с ней происходит? Или они все теперь такие? Все же десять лет — огромная разница. Когда мне было двадцать, мы тоже… И за что спасибо? За утешение? За то, что удержался и не стал хватать ее руками? Есть о чем подумать. Только зачем? Не имея информации о ее характере и мыслях, ничего не надумаешь, и в любом случае не тебе решать. Что за поколение мы такое дурацкое, действительно? Может, лучше по-ихнему? Схватил за руку — и вперед! Сегодня ты моя девушка… Но ведь как раз от этого она и предостерегала… Вот и сиди теперь, как пацан-десятиклассник выпуска шестьдесят такого-то года на пороге чужого подъезда. Ну и что? Я у себя дома, могу сидеть где угодно. Здесь в том числе…»

Он сидел и представлял, как в нескольких шагах от него, за бревенчатой переборкой, она раздевается сейчас, ложится в постель и, чем черт не шутит, тоже думает о нем.

За спиной чуть скрипнула дверь. Он обернулся. Снизу вверх Олег увидел Ларису. С дрожащим огоньком свечи в руке. Ему показалось, что длилась эта немая сцена очень долго. Он успел, несмотря на полумрак, рассмотреть, что она совсем раздета. Кроме наброшенной на плечи темной рубашки мужского покроя, застегнутой на две пуговицы, на ней, кажется, ничего больше не было.

Потом Лариса приложила палец к губам и чуть кивнула ему. Он поднялся и вошел за ней в спальню. Она словно читала его мысли, пока он сидел под дверью, потому что, поставив свечу на стол и сев на кровать, сказала ровным тихим голосом:

— Ну что ты мучаешься? Дело совсем не в тебе. Хочешь послушать?

Отчетливо понимая, что совершенно не нужна сейчас ему ее исповедь, он тем не менее слушал с несколько даже болезненным любопытством, одновременно и жалея Ларису и презирая себя за то, что не может прервать ее спокойных, не соответствующих смыслу слов. Она рассказывала о вещах, сколь ужасных своей пошлостью и даже цинизмом, столь и банальных, совершенно обыденных в затхлой, обесчещенной пустыми лозунгами атмосфере общества «развитого социализма».

— …Теперь ты понимаешь, отчего я так? И сегодня совсем не собиралась ехать сюда с вами. Наталья уговорила. Ей уж очень хотелось. Ну, черт с ней, думаю. Хоть вечер пройдет не в одиночестве. Надоело. А тут вдруг ты. Не зазнавайся только, ничего сверхъестественного ты из себя не представляешь, просто твоя застенчивость меня немного отогрела. В первый раз я вдруг почувствовала себя легко. Не знаю, поймешь ли… Был давно такой мальчик, в белом плаще с поднятым воротником… Стоял, под дождем напротив моих окон и курил в кулак. А в школе краснел и отворачивался… И с тобой я почувствовала, как отпускает… Ты пил сегодня, а я не сдерживала, даже поощряла незаметно, чтобы проверить.

— «Джентльмен — это тот, кто ведет себя прилично, когда напьется». Уайльд, — вставил Левашов.

— Но до самого конца я все же не была уверена. И когда поцеловала тебя — тоже. Хотя благодарила вполне искренне. Давно мне не было так хорошо. Если бы ты не сдержался — это уже не испортило бы моего мнения. На сегодня. Но… Но ты вдобавок позволил мне уйти, не стал лезть в дверь, говорить жалкие или, напротив, нахальные слова. Я уже легла, и вдруг меня толкнуло. Подумала — если ты не ушел, позову и все расскажу…

Она словно только сейчас заметила, в каком виде сидит перед Левашовым, изменила позу и натянула на бедра полы рубашки, застегнула еще одну пуговицу на груди.

— Только не считай меня истеричкой. Просто мне давно не с кем было поговорить по-человечески. А дальше как знаешь…

Олег молча пожал плечами. Дождь за окном перешел в ливень и бил в стекла, словно крупной дробью. Сейчас самое время проститься и уйти. Красиво так будет, возвышенно, в стиле итальянского кино, которое она любит. А вдруг ей хочется совсем другого? Чтобы окончательно забыть прошлое и поверить в возможность иной жизни? И уйдя, будешь выглядеть… Ну, кем можно выглядеть в таком варианте? Чистоплюем, ханжой или просто дураком?

И на кой черт ему решать эти Буридановы задачи? Видел бы его сейчас Воронцов… Вздохнул бы сочувственно и развел руками? Или ободряюще подмигнул: вперед, мол, парень, за орденами?

Лариса смотрела на него с сочувствием.

— Тупик, милый? Оба мы в тупике. Оба не знаем, что делать и говорить дальше.

* * *

Из записок Андрея Новикова

…Пожалуй, на том вечере, посвященном, выражаясь официальным языком, торжественной сдаче в эксплуатацию военно-спортивного комплекса Валгалла, и можно подвести некую условную черту. Окончательно делящую нашу жизнь на две неравные части. Фигуры расставлены, первые ходы сделаны, позиции определились. Все персонажи введены в действие. И дальше уже вся наша история начала развиваться по своим внутренним законам, никак от нашей воли не зависящим. До Валгаллы мы еще могли что-то решать и выбирать. Оставалась, наконец, возможность просто отойти в сторону. Я об этом думал. Мы могли бы, используя установку Левашова, начать метаться по Земле. День на Гавайях, два в Одессе, потом Рио и так далее. Скорее всего, пришельцы бы нас потеряли… Только вряд ли это было бы достойное решение.

При том, что ни один человек в целом свете не смог бы никого из нас ни в чем упрекнуть. Короче, какой-никакой выбор у нас был. А вот дальше — все! Когда ты уже пошел по канату, поздно оглядываться.

Но хоть до конца еще далеко, судя по всему, и ни один ясновидец не предскажет, чем эта история для нас кончится, я не могу сказать, даже наедине с дневником, что жалею о чем-нибудь или согласился бы переиграть, если б дали… И дело не только в шахматном правиле: «Взялся — ходи». Просто Одиссей не был бы Одиссеем, вернись он к Пенелопе с полдороги. Ерунда, будто заблудился хитроумный царь, карты у него там оказались ненадежные или гирокомпас забарахлил. Там по солнцу и звездам все Средиземное море вместе с Эгейским за две недели в любой конец проплыть можно. Просто интересно ему было жить, владельцу уютного острова. И долг он, похоже, ощущал. Перед будущим, предположим. Потомству в пример и вообще… Оттого до сих пор его и помнят, книгу третью тысячу лет читают…

Глава 10

…Курортный сезон на Валгалле кончился. Не оттого, что начала портиться погода. До настоящей осени было еще далеко, и дождливые дни по-прежнему сменялись сухими и даже жаркими. Дело было в другом. Отдых хорош лишь как краткая передышка между более-менее длительными периодами осмысленной трудовой деятельности, неважно, физической или интеллектуальной. А вечный отдых… Наверное, его не будет даже в раю.

Здесь самой насущной работой представлялось исследование планеты. В отличие от колонистов острова Линкольна и других известных робинзонов, нашим героям не требовалось в поте лица добывать свой хлеб и искать способы добраться до цивилизованных краев. Зато географические исследования обеспечивали полную занятость и позволяли каждому реализовать как свои профессиональные способности, так и самые затаенные желания, в предыдущей жизни совершенно нереальные.

Возможности сухопутных экспедиций сразу ограничились несколькими километрами, непосредственно прилегающими к Большой Западной поляне. Именно на столько сумел пробиться Шульгин на тяжелом гусеничном транспортере, старательно выискивая просветы между деревьями и продираясь сквозь подлесок. А потом пошла такая чаща, что застрял бы и пятидесятитонный «Катерпиллер» с бульдозерным ножом. С наблюдательной площадки на вершине сорокаметровой сосны и в двадцатикратный бинокль не видно было конца и края зеленого моря тайги.

Но одно большое дело Шульгин все же сделал. Он вышел на гребень водораздела, откуда ручьи, сливаясь в узкую, но все же реку, начинали течь на юго-запад. Сейчас это не имело практического значения, но зимой, по льду, вполне можно было организовать поход, как это делали наши предки. Известно ведь, что транспортное сообщение между древнерусскими княжествами осуществлялось в основном санным путем. И Батый вторгся на Русь именно зимой.

А вот дорога по Большой реке, которой до сих пор не придумали названия, и по ее притокам была открыта и летом в любую сторону.

Для экспедиции был подготовлен большой мореходный катер, названный «Ермак Тимофеевич», Воронцов объявил себя капитан-командором, а в поход, обещавший быть приятным и увлекательным, изъявили желание идти все.

Кроме Берестина. У Алексея были на то свои причины.

Перед самым отплытием Шульгин попросил увольнительную в Москву на пару часов.

Вернулся он позже, чем обещал, остановил «БМВ» перед крыльцом и пригласил женщин выйти из дома.

— Вот вам подарочек в дорогу, о, прелестные амазонки! — И распахнул заднюю дверцу.

Наташа, самая экспансивная из женщин, даже вскрикнула от неожиданности и испуга. На заднем сиденье копошилась разноцветная мохнатая куча, поскуливающая и ворчащая.

Первой разобралась в обстановке Лариса и с криком: «Ой, какая прелесть!» — кинулась вперед. Выхватила из кучи крупного шоколадно-белого щенка, зарылась лицом в мохнатую шерсть.

— Выбирайте, — предложил Шульгин. — Кому какой нравится…

— Этот мой!

— А мне вот этого, черненького! Нет, рыжий лучше. Смотри, какое у него умное лицо!

Шульгин скромно улыбался, готовясь принимать благодарности.

— И заметьте, поровну кобельков и, пардон, этих… девочек. Так что в дальнейшем можно открывать торговлю. По полторы сотни за штучку… Московская сторожевая. Необычайно морозоустойчивая. А уж зло-обная…

Наконец, выбор был сделан. В дополнение к каждому щенку Сашка вручил еще и по солидному собаководческому справочнику.

— Теперь придумывайте имена, и я изготовлю персональные ошейники. А это тебе, Леша, чтоб не скучно было, — Шульгин показал на остальных собачек, больше похожих на медвежат. — Их тут вроде еще девять.

…Протяжно загудела сирена. «Ермак Тимофеевич» на малых оборотах отвалил от бревенчатого пирса. Воронцов поднес руку к козырьку фуражки. Женщины махали остающемуся Берестину со шканцев, Новиков поднял к плечу сжатый кулак, а Шульгин с бака дал в воздух короткую очередь из «Бофорса». Потом он перебежал в рубку и на полную мощность врубил стодвадцативаттные динамики. «Ревела буря, дождь шумел…» — понеслось над рекой. Сбившиеся у ног Берестина щенки испуганно завыли хором. Видно было, как Воронцов на мостике от чудовищного звука брезгливо поморщился и погрозил Шульгину кулаком.

В целом все это напоминало отправление экскурсионного трамвайчика где-нибудь в Сочи или Ялте.

Берестин подождал, пока «Ермак» описал по плесу крутую дугу и, набирая скорость, вышел на стрежень. Река — возможно, впервые от сотворения мира — получила законное право именоваться судоходной артерией. Или, если угодно, голубой магистралью.

Алексей сделал несколько снимков этого исторического момента и начал подниматься вверх по крутой, в полтораста ступеней, лестнице.

Он, наконец, остался один. По-настоящему один, с глазу на глаз с целой необъятной планетой. Оттого, что вверх по реке, не так еще далеко отсюда двигался катер с друзьями и подругами, одиночество не становилось меньше. Да и вообще применимы ли количественные оценки к такому понятию?

Достаточно и того, что в пределах горизонта нет, кроме него, ни одного человека и не будет еще много дней, а значит, не нужно стараться выглядеть определенным образом в чужих глазах, не нужно думать, что и как сказать. Вот эта освобожденность и была ему нужна сейчас. Чтобы вернуть почти утраченное ощущение самого себя.

Первые дни он в форте только ночевал. Все остальное время проводил в долгих, многочасовых и многокилометровых прогулках по окрестным холмам, по берегу реки, по бесконечному вековому лесу. Когда ноги сами выбирают дорогу, глаза внимательно и цепко смотрят по сторонам, пальцы сжимают шейку приклада, а голова свободна от мелких и суетных забот, можно, оказывается, думать о вещах серьезных и важных.

О том, например, что лучшая часть жизни, считай, уже и прожита, и, если бы не последние события — прожита почти напрасно. Что толку от так называемых «творческих успехов», если они — только бледная тень того, что могло быть? Хорошо, конечно, что удалось вовремя найти свой нынешний стиль, пусть и подражательский по большому счету, «певца старой Москвы, непревзойденного мастера пепельной гаммы». Пусть с ним не случилось того, что со многими близкими и не очень близкими знакомыми и приятелями. Это скорее вопрос темперамента, чем осознанный выбор. Или, еще хуже, отсутствие той степени веры в себя, в свой талант, когда готов на все, на эмиграцию или самоубийство, лишь бы сохранить личную и творческую свободу…

Но, может быть, не стоит судить себя столь строго? Ведь то, что он делал столько лет, получалось у него хорошо, душой он не кривил и совестью не торговал, никогда не вступал ни в какие коалиции и группировки, сам никого не трогал, и его не трогали. Может, дело лишь в том, что в юности он принял не самое верное решение? Не лучше ли было остаться в кадрах, служить, прыгать с парашютом и — не забивать себе голову интеллигентскими рефлексиями? А живопись бы и так никуда не делась. Рисовал бы на досуге, выставлялся в окружном Доме офицеров…

Не зря до сих пор так остро вспоминаются офицерские дни, особенно те, когда он хоть краешком ощутил причастность к настоящим событиям. Жаркие дни августа, бетон аэропорта, бледные вспышки дульного пламени и пронзительный вой рикошетов… Восхитительное ощущение, когда все кончилось, ты оказался живой, сидишь, расстегнув ремни и подставив голую грудь прохладному ветру, жадно куришь и разговариваешь с друзьями, тоже живыми, о том, что было только что и что из всего этого получится потом…

А чувство, когда генерал перед строем вручал ему первую и последнюю боевую медаль, которую с тех пор он не надевал ни разу…

Может, только в те мгновения и была настоящая осмысленная жизнь, а все остальное — суета сует и ловля ветра?

Как бы сложилась его жизнь, лучше или хуже? И сразу же вопрос: что случилось бы на Земле тогда с пришельцами, со всеми его новыми друзьями, если б не было здесь его и не его встретила бы Ирина холодным и ветреным вечером на Тверском бульваре?

Эти и подобные им мысли одолевали его днями, что становились все короче, и долгими вечерами, приходили и возвращались, ветвились по законам ассоциаций, иногда заводя в такие философские дебри, что куда там Гегелю с Кантом.

Но кроме них были и другие мысли, простые и обычные, и было много практических забот, в том числе возня с собачками, которые росли на глазах и страшно много ели.

Самое интересное — меньше всего волновала его проблема пришельцев, хотя, казалось бы, что могло быть важнее? Кажется, у медиков это называется запредельным торможением. Слишком остро он пережил то, что было связано с Ириной, с путешествием в шестьдесят шестой год и четырьмя месяцами, прожитыми в параллельной реальности.

Зато теперь он обрел искомое душевное равновесие. Опростился, как Лев Толстой, однако в отличие от великого старца брился ежедневно и, с удовольствием рассматривая в зеркале свое обветренное и загорелое, явно посвежевшее лицо, думал, что нет, жизнь еще далеко не вся, пожалуй, только сейчас она и начинается…

В Москву его совершенно не тянуло. Не потому, что он боялся пришельцев, а просто нечего ему там было делать. Свобода от мирских забот удивительно проясняет мысли, и он понял то, о чем предпочитал не думать в прошлой жизни.

Он сменил стиль одежды, несмотря на то, что видеть его сейчас было некому, а может быть, именно поэтому. Стал постоянно носить сапоги — в ненастную погоду яловые, в сухую и теплую легкие шевровые, узкие синие бриджи, свитер и кожаную куртку. Кроме всего прочего, такой наряд позволял не бояться змей и был наиболее удобен в лесу.

Невзирая на погоду, Алексей по утрам мылся до пояса ледяной водой во дворе, по вечерам почти каждый день топил баню и вообще — старательно, даже кое в чем пережимая, изгонял из себя въевшуюся за многие годы богемность, которой раньше рисовался.

Возвращаясь домой из походов, Берестин переодевался, кормил собак, чистил и осматривал свой карабин, разжигал камин и неторопливо ужинал, выходил на связь с «Ермаком», в очередной раз узнавал, что на борту все в порядке, сенсационных открытий нет и что девушки шлют ему приветы и воздушные поцелуи.

Потом читал или поднимался в холл второго этажа, брался за кисти. Вначале он попробовал писать местные пейзажи, но очень быстро понял, что ему это совершенно неинтересно. Зачем? Природа здесь настолько девственна и безразлична к случайному появлению человека, что пытаться придать ей какое-то настроение — заведомо безнадежная задача. Уж проще обойтись фотоаппаратом.

Но зато ему пришла неожиданная и на первый взгляд странная идея. Алексей подготовил холст и начал писать большое и как бы сюрреалистическое полотно. «Рыцари на лесоповале» — так он ее назвал. Глухой, буреломный уголок здешнего леса и семь фигур в доспехах XIII века. Двое валят двуручными мечами мачтовые сосны, двое с помощью рыцарских, тоже бронированных коней трелюют срубленные хлысты, а еще трое в углу картины перекуривают и закусывают, напоминая известных охотников на привале. В чем смысл и суть картины, он и сам пока не знал, просто ему так захотелось. При желании в замысле и исполнении можно было усмотреть и аллюзии, и некоторую аллегорию, обыгрывающую сопоставление определенных смыслов понятий «рыцарь» и «лесоповал». Но можно было и ничего не искать, а принять картину как живописную разновидность юмористических картинок «без слов». Это уж как кому взглянется.

Однако он хотел закончить работу до возвращения друзей из экспедиции.

…Очередной день выдался, как на заказ. За стенами порывами, то усиливаясь, то чуть стихая, завывал ветер, гоняя по двору всякий мелкий мусор. Шуршал и шуршал по крыше, по стеклам, по доскам веранды очередной обложной дождь. Над холодной пустыней речного плеса, над дальними пустошами заречья сгущалась сизо-серая мгла. Кажется, будто сумерки начинаются сразу после полудня и тянутся, тянутся так долго, как никогда не бывает на Земле, сопровождаемые размеренным стуком высоких башенных часов в эбеновом футляре и бессмысленно-мерными взмахами медного маятника. Во всем вокруг — ощущение неумолимого, заведомо предрешенного умирания жизни до неведомо когда могущей вернуться весны. И даже не очень верится, что она вообще когда-нибудь наступит, слишком все уныло и безнадежно вокруг. В холлах и комнатах почти темно. От окон тянет знобкими сквозняками.

Но есть огонь в камине, груда поленьев свалена рядом, снаружи под навесом сложен в поленницы не один десяток кубометров дров, гарантирующих тепло и жизнь в самую долгую и холодную зиму, для настроения можно сварить гусарский пунш и стоять с чарой в руке у полукруглого окна, смотреть через толстое стекло в ненастный день, на серые лужи и пузыри на них, на полосы ряби поперек оловянного зеркала плеса. И, может быть, именно это — счастье?

Главное — кончилось то утомительное безразличие, которое все сильнее овладевало им последние годы. После душевного и духовного подъема юношеских лет, которые Берестин назвал для себя «Время больших ожиданий», после ослепительных и близких перспектив, надежд на совсем уже великолепную жизнь в скором будущем, все последующее сначала удивляло и разочаровывало, потом стало глухо озлоблять и вынудило все плотнее замыкаться в раковину личных проблем. И еще хорошо, что так. После смерти Брежнева надежды начали было возрождаться, но, увы, ненадолго. Слава богу, что подвернулась Валгалла. Во-первых, появилось дело, которому можно посвятить все обозримое будущее. Во-вторых, раз время на Земле все равно стоит, нет необходимости интересоваться новостями и можно спокойно читать, раз уж появится такое желание, глянцевые, желтоватые, чуть пахнущие пылью и тленом книжки журнала «Столица и усадьба» за десятые годы текущего века. Очень успокаивающее чтение. Кроме того, у Берестина вновь пробудился вкус к военной истории, и он увлекся трудами немецких полководцев минувшей войны: Манштейна, Гудериана, Меллентина, Типпельскирха, Гальдера…

Чтобы настроение стало еще более отчетливым, Алексей оделся по погоде, закинул за плечо ремень карабина и вышел под ненастное небо. Сильно похолодало. Над головой без конца, гряда за грядой, тянулись пропитанные водой низкие тучи. Как мокрая серая вата из солдатских матрасов. Но где-то далеко все же пробивался солнечный луч и чуть подсвечивал розовато-желтым предвечерний горизонт.

Он прошел километров пять на юг, где лес стоял не сплошняком, а прорезался широкими полянами и волнами пологих сопок. Непромокаемая куртка с капюшоном и высокие, хорошо промазанные сапоги делали прогулку под моросящим дождем своеобразно приятной. Особое ощущение независимости от погоды, автономного уюта.

Следы сапог на мокрой земле сразу расплывались, наполнялись влагой, дождевые капли чуть слышно шелестели о ткань капюшона, стены и крыши форта быстро растаяли в сероватой пелене, и Берестин подумал, что зря не взял с собой компас. По такой погоде заблудиться — плевое дело.

Ничто вокруг не напоминало, что он — на чужой планете. При желании можно было вообразить себя помещиком старых времен, бродящим по своим охотничьим угодьям. Опять же без всякого намерения романтизировать частную собственность на землю и присвоение прибавочного продукта, а так. Вроде Тургенева, Некрасова, да и самого Пушкина, весьма одобрявшего деревенскую, причем отнюдь не крестьянскую жизнь.

Алексей остановился, заслоняясь ладонями от дождя и ветра, прикурил. А когда поднял голову, метрах в тридцати от него стоял диковинный зверь, непонятно как и откуда появившийся. Размером с уссурийского тигра, он пропорциями своими гораздо больше напоминал увеличенного до безобразия домашнего котенка. Такой же головастый, пушистый, словно бы округлый и совсем на первый взгляд не страшный. Пепельно-серого цвета, с почти черными пятнами, в беспорядке разбросанными по телу. И с желто-зелеными глазами размером с фары «Жигулей». В других обстоятельствах, к примеру на фотографии, он мог бы показаться даже забавным. Но сейчас он смотрел на Берестина немигающими глазищами, и чувствовалось, что смотрит зверь не просто так, а может прыгнуть.

— Ух, черт… — прошептал Алексей. Он вспомнил те, виденные в первый день, следы чудовищных когтей.

За время строительства, когда здесь гудела и воняла соляром техника, шумели голоса многих людей и часто гремели тренировочные выстрелы, зверье, конечно, поразбежалось, попряталось, а теперь вот наступила первозданная тишина и местная фауна начала возвращаться на свои исконные территории. Этот котик, возможно, еще и не самое серьезное из того, что здесь обретается…

Карабин висел у Алексея на плече стволом вниз, и, самое главное, он никак не мог вспомнить, на предохранителе оружие или нет. Как взводил затвор, загонял в ствол маслянисто блестящий золотистый патрон, он помнил, а вот поднимал ли после этого флажок предохранителя? Обрубило начисто.

Стараясь не делать порывистых движений, Берестин опустил руку, отвел назад, сжал пальцами цевье.

На такое он не охотился никогда. На кабана да, приходилось, но там было совсем иначе. Большая компания, хороший обзор, сколько угодно времени. Кстати, кабан и тигр — все же разные объекты. А эта животина — черт ее знает, кто она вообще и на какие пакости способна?

Секунды тянулись, как в дурном сне, и страшнее всего было представить, что и дальше может быть, как в том же сне — когда жмешь на спуск, а выстрела нет. И плохо, что он не представляет характера неведомого зверя. Что лучше: резко шагнуть вперед — вдруг испугается, или, наоборот, медленно отступать, как от кобры, не раздражая хищника?

Инстинктивно Алексей выбрал третье решение. Резко отпрыгнул назад, одновременно вскидывая карабин. И зверь прыгнул тоже. Будто этого и ждал. В чудовищно мощном броске пересек почти все разделявшее их пространство. Но чуть-чуть ему все же не хватило. Огромная туша бесшумно приземлилась метрах в пяти перед Берестиным, и тут же, словно сам по себе, загрохотал карабин. Как потом выяснилось, для такой охоты его калибр был совсем никуда, но оттого что частые выстрелы заполыхали практически в упор, к острой боли от прошивающих могучее тело пуль прибавилось бьющее в глаза пламя, резкий пороховой запах, грохот — и зверь потерял момент, на какое-то решающее мгновение съежился, испуганно прижал уши и взвыл, оскаливая кривые десятидюймовые клыки.

Этой секунды Алексею и хватило. Гром выстрелов его, наоборот, успокоил, окружающий мир вновь приобрел четкость, он поправил прицел и от нескольких пуль в голову зверь взвыл еще раз, теперь уже мучительно-жалобно, почти как котенок, прихваченный дверью, согнулся в дугу, потом резко выпрямился — и издох.

— Ни хрена себе каламбурчик… — хрипло сказал Берестин. Он никогда не считал себя слабонервным человеком, как сказано уже — воевал, но сейчас его затрясло. Надо думать — от неожиданности случившегося.

Сигарета его так и дымилась в траве, куда он ее уронил, и этот дымок в мокрой траве нагляднее всего демонстрировал мгновенность происшедшего. Он закурил новую сигарету, внимательно огляделся — не крадется ли где еще один суперкотик. Так, не задумываясь, он окрестил зверя, и так впоследствии это имя к нему и пристало.

Он осмотрел мертвого зверя. Четыре пули пробили череп и все остались внутри. Значит, прочность костей мало уступает рельсу. Дырки от остальных попаданий затерялись в мохнатой шкуре.

Добычу Алексей притащил в форт трактором и сразу принялся неумело, но старательно сдирать драгоценную шкуру, имея в виду поразить друзей изысканным трофеем. Литература по таксидермии имелась, он только не решил, что будет лучше — чучело или ковер под ногами.

Закончив, распялил шкуру на наскоро сколоченной раме, тщательно отмыл от крови и жира руки, и вдруг вспомнил слова одной из песен Новикова:

Но трусливых душ не было средь нас, Мы стреляли в них, целясь между глаз…

— Вот именно, гражданин Новиков, — сказал он громко. — А вы как думали?

Дипломатическое интермеццо — 2

Встреча между высокими договаривающимися сторонами (разумеется — неофициальная) состоялась в маленьком отеле на берегу одного из норвежских фиордов. Антон приехал первым и, прогуливаясь во внутреннем дворике с позеленевшими медными пушками XVII века, обращенными в сторону моря, с интересом ждал появления своего коллеги-соперника.

До этого момента прямых контактов с представителями неприятеля ему осуществлять не приходилось. Хорошим тоном считалось вообще как бы не подозревать о самом существовании на Земле постоянных резидентур как той, так и другой стороны. И если сейчас это молчаливое согласие оказалось нарушенным и поступило предложение о переговорах, значит, разработанный Антоном план начал действовать.

Скрипнула чугунная кованая калитка в стене, сложенной из глыб серого дикого камня. Антон обернулся. Сопровождаемая шофером в коричневой фуражке с позументами, по пологой лестнице спускалась элегантная женщина. На улице крупного города или в холле отеля «Хилтон» она могла бы и не привлечь особого внимания, но здесь, где даже в разгар сезона бывают все больше небогатые туристы да агенты мелких торговых фирм, такая дама выглядела неожиданно. Лицо ее скрывали поля шляпы с короткой вуалью, но фигура, строгий и очень дорогой костюм, не рассчитанные на пешее хождение туфли, осанка, с которой она держалась, достаточно отчетливо указывали на ее общественное и финансовое положение.

Антону стало весело. Был у аггров все-таки некий дефект в подготовке, а может быть, даже в психике. Они словно не до конца понимали, в каком мире работают, и постоянно переигрывали. В то время как опыт земных разведок неопровержимо доказывал, что лучшая тактика — это внешняя неприметность и высокий профессионализм, они все делали наоборот. Такое впечатление, будто весь свой опыт они черпали из наиболее низкопробных фильмов и книжек, считая наиболее массовую продукцию наиболее адекватной действительности… Впрочем, не так уж они не правы, — подумал Антон. Простой человек, обыватель, с большим уважением отнесется к такой вот странствующей миллионерше, чем к студентке в потертых джинсах. А нестандартно мыслящее меньшинство без серьезных оснований тоже не станет проявлять пристального внимания к сильным мира сего. Короче, как любит выражаться мой друг Воронцов: «Стоп, сам себе думаю, а не дурак ли я?»

…Разговор у них сразу начался довольно резкий. По существу, а не по форме. По форме как раз все было в порядке. Дама-дипломат предложила называть ее Сильвией, для беседы пригласила перейти в абонированный ею трехкомнатный номер на втором этаже отдельно стоящего флигеля, держалась обворожительно-любезно, непрерывно демонстрируя свое умение улыбаться, произносить остроумные сентенции, вставать, садиться и двигаться, подчеркивая наиболее выразительные линии своей фигуры.

Но все эти очаровательные ухищрения не мешали ей с первых же слов повторить все те обвинения, которые Антон уже слышал от Бандар-Бегавана. Они прозвучали даже еще более агрессивно, произносимые мелодичным и волнующим женским голосом.

— Надеюсь, дорогая (разговор шел по-английски, поэтому такое обращение имело несколько иной оттенок, чем в русском языке) Сильвия, наша беседа носит абсолютно частный характер? — спросил Антон, выслушав ее филиппику. — Потому что только в этом случае мы сможем прийти к должной степени взаимопонимания. Если нет — я готов представить письменное изложение моих доводов, и на этом — все. Пусть решают высшие инстанции. Приняв же мои условия, вы откроете путь к дальнейшим, весьма небесполезным контактам… В чем я, не скрою, заинтересован.

— Ну разумеется. Только на такой исход нашей встречи я и рассчитываю.

— В таком случае я попросил бы вас отключить всю аппаратуру, могущую фиксировать ход нашей встречи. Чтобы не смущать вас — не буду называть ее характеристик и местоположения…

— Хорошо, согласна, — секунду подумав, ответила Сильвия. — Но этим условием вы ставите меня в затруднительное положение.

— Ну, о чем вы говорите… Неужели вы не сможете для отчета смонтировать любую устраивающую вас запись? Если нет — я помогу. Только обещайте познакомить меня с окончательным вариантом. Попытаетесь обмануть — я найду способ вас дезавуировать. Договорились?

— Боюсь, что ваши требования чрезмерны. Не выношу ультиматумов.

— Что вы, что вы! Какие ультиматумы? Это же просто правило хорошего тона. Заодно позвольте дать совет — если хотите вести действительно серьезную политику, определенная доля доверия необходима. Даже между противниками. И совсем не обязательно посвящать начальство во все тонкости. Ему хватит и результата. Что касается меня, то меньше всего я хотел бы видеть в вас врага. Профессионала, преследующего цели, в чем-то отличные от моих — да, но не более. А вне службы мы вполне можем испытывать друг к другу симпатию…

Кажется, его слова Сильвии понравились. Она улыбнулась более естественно, чем прежде.

— Между нами говоря, такой подход мне тоже импонирует. Хотя, не скрою, он в корне расходится с нашими принципами.

— Боже мой! Не помню кто, кажется, Дизраэли, говорил, что принципы надо уметь вынимать из кармана и уметь вовремя прятать в карман. Я довольно долго работаю на этой планете и в достаточной мере усвоил здешнюю философию и политическую практику. Рекомендую не пренебрегать…

— Допустим, вы меня убедили. Я принимаю ваши условия. Но и вы в ответ обещайте соблюдать правила нашей игры. И для начала ответьте на поставленные вопросы.

Именно этого Антон и добивался. Установление доверительных, партнерских отношений являлось исходной позицией его замысла. И он действительно собирался соблюдать условия. Да иначе и невозможно, он отнюдь не собирался недооценивать противника и знал, что любая ложь будет легко разоблачена. Ну а то, что его партнером оказалась именно эта дама — всего лишь подарок судьбы. Облегчающий дело, но ничего не меняющий в принципе. Будь на ее месте функционер с иным психо- и фенотипом, нашлись бы другие способы. И только…

— Нет ничего легче. Мне кажется, если бы мы с вами сразу догадались обсудить возникшие проблемы с глазу на глаз, не привлекая высокие инстанции, все вопросы снялись бы мгновенно.

— У нас и у вас разные методы работы. Но не будем отвлекаться.

Антон поудобнее устроился в кресле, налил себе в бокал чистого тоника, бросил два кубика льда.

— Не знаю, насколько внимательно вы изучали все подробности инцидента, но сегодня же еще раз тщательно просмотрите каждый зафиксированный вами эпизод. Наложите полученные данные на то, что вам известно о стиле и методах нашей работы. Запросите справки из ваших архивов. Уверяю вас — ничего общего. Даже если бы мы специально постарались уйти от всех стереотипов, нам бы это не удалось. В любой, даже тщательнейше спланированной операции невозможно избежать импровизаций, вызванных действиями противной стороны. И вот здесь обязательно проявится личность импровизатора. Убежден — в экстремальной ситуации вы, несмотря на всю вашу подготовку, ни за что не сумеете безупречно сыграть землянку. Подчеркиваю — даже землянку вообще, не говоря уже об англичанке, которую вы изображаете сейчас, или русскую, как та ваша агентесса… Вы не сумеете воспроизвести подсознательные реакции… А если при подготовке смоделируете и подсознание тоже, то перестанете быть сама собой. То есть произойдет как раз то, что случилось с этой девушкой… Ириной, кажется? Если вы сами до этого не додумались — дарю, можете вставить в отчет… Так что заряжайте материалы в анализатор и сразу увидите, что мы тут абсолютно ни при чем.

Можно было подумать, что Сильвия смутилась. Она будто в растерянности вертела в пальцах соломинку от коктейля. Заговорила глядя мимо Антона.

— Мы при своих оценках исходили прежде всего из уровня технической оснащенности тех людей. Он настолько превосходил земной, что мысль о вашем вмешательстве напрашивалась сама собой. Никто, кроме вас, не мог бы снабдить их внепространственной техникой.

— Здесь вы тоже ошиблись. Техника землян и способ ее применения не имеет ничего общего с нашими. Мы так давно ушли от прямых пробоев пространства, что возврат к ним уже просто невозможен. Скорее, вам следует подумать об утечке информации через своих сотрудников…

— Исключено. Мы проверяли. На последнем этапе земляне использовали кое-что из снаряжения нашего агента, но основа у них оригинальная.

— Тем более. Вариантов тут два. Или они еще талантливее, чем вы и мы подозреваем, а потому умеют перескакивать через целые ряды необходимых этапов развития науки и техники, или…

Антон сделал многозначительную паузу.

— Или здесь вмешивается некая третья сила. Такой вариант вы не допускаете?

— Это слишком смелое допущение, влекущее к непредставимым последствиям.

— Пора бы привыкнуть, что на Земле никакое допущение не бывает слишком смелым. Лично я вижу здесь интересный поворот сюжета… Неплохо бы предусмотреть взаимные консультации и на такой случай.

— Может быть, лучше оставаться в пределах известных нам фактов? У землян существует так называемый принцип Оккама. Давайте пока следовать ему. Раз нет ничего лучшего.

— Давайте, — легко согласился Антон. И тут же сменил тему.

— Не откажите удовлетворить мое любопытство — зачем вы вообще тратите столько сил, чтобы отомстить этим людям? В чем смысл? В конце концов, они в своем праве. Они у себя дома, осуществляют законную самооборону… А вы, вмешавшись, нарушили конвенцию и продолжаете ее нарушать. В большей мере, чем это сделали бы мы, если б решили их поддержать. Не проще ли забыть этот инцидент, не усугублять конфликта? Есть ведь более важные дела и у вас, и у меня тоже…

Сильвия напряглась, лицо у нее стало злым. Теперь она больше соответствовала своей истинной сущности, как ее понимал Антон.

— А вот этого я бы вам не советовала касаться. Это дело наше и только наше!

Антон иронически хмыкнул, с нескрываемым интересом глядя ей прямо в глаза.

Опомнившись, она несколько сбавила тон.

— Здесь вопрос высших принципов. Предательница должна быть изъята с Земли и примерно наказана. Мы не имеем права прощать и тем самым вводить в искушение многих и многих. Это однозначно. А земляне… Прежде всего, мы должны избавиться от ненужных свидетелей. Свидетелей нашего двойного просчета, пусть даже так. Нам необходимо изучить принципы действия их аппаратуры и способ, каким они пришли к своему открытию. И еще: только допросив землян, мы достоверно узнаем, кто их поддерживает. Вы или… другие. Видите, я с вами откровенна.

— Ценю… — Он снова не стал скрывать насмешки в голосе. — Мелковата цель для великой цивилизации, но вольному воля. Мешать я вам не буду. Больше того — готов вам помочь. На определенных условиях, естественно. Вы ведь их так до сих пор не нашли? При всех ваших возможностях…

— Да, — без удовольствия призналась Сильвия. — Это меня сильно и удивляет, и тревожит. Трижды они практически были у нас в руках и трижды ускользали. Такого с нами давно не случалось. А опыт у нас есть.

— В том и беда, что вы абсолютизируете прошлый опыт. Обстоятельства изменились, а стиль вашего мышления — нет. Не нужно считать противника глупее вас, к добру это не приведет. Особенно в данном случае.

— Знаете, — с чувством сказала Сильвия, — мне слегка уже надоели ваши нравоучения. Всему есть предел, вы не находите?

— Ради бога, простите. Возможно, я слегка увлекся. Давно не приходилось говорить со столь приятным собеседником. Столько лет на Земле, а большинство здешних обитателей далеко не так интересны, как ваши «объекты». Обещайте, что дадите мне возможность посмотреть на них, когда поймаете. А я за это вам подскажу одну идею, довольно забавную…

— Вы уже второй раз намекаете на помощь. В чем она заключается?

— А вот в чем. Раз вы до сих пор не нашли своих подопечных, хотя и использовали все средства, не логично ли допустить, что их уже нет на Земле? Что если, просчитав ваши действия и намерения, они нашли эффектный контрход? Тем более, что с ними та девушка… Вообразите, что по доступному им каналу они скрылись в то самое место, куда отправили ваших первых агентов? В расчете, что уж там вы их искать не будете, да и откуда вам знать, где та планета находится?

— Как вы сказали? На Таорэру? — И осеклась, поняв, что сказала лишнее.

— Так вам и название ее известно? Ну, тем более… Поищите. Зная землян, я отнюдь не исключаю столь парадоксального решения.

…Они еще некоторое время говорили на эту и близкие к ней темы, но Антон видел, что после высказанной им идеи Сильвия не может думать ни о чем другом. Ей, наверное, хотелось как можно скорее свернуть разговор и немедленно приступить к проверке. То ли лично, то ли передав сообщение на свою базу. Выдержка и невозмутимость явно не входили в число профессиональных качеств его собеседницы. Так что игра с ней получалась малоинтересной. Как в покер с холериком. Он же, достигнув своей цели, склонен был поиграть еще.

— Нам с вами осталось решить всего один маленький вопрос, и все. Можно будет с чистой совестью приступить к развлечениям, доступным на Земле лицам нашего положения.

— Что вы имеете в виду? — насторожилась Сильвия.

— Ну, выбор развлечений здесь довольно широк, особенно если вы лишены предрассудков…

— Нет, — раздраженно тряхнула головой дама, — я о «маленьком вопросе». Про развлечения знаю не меньше вашего.

— Вот и чудесно. Вопрос такой — гарантии нашего «Ставангерского пакта». Возможно, под таким именем он войдет в историю. При всей моей симпатии лично к вам, дорогая, я не испытываю иллюзий насчет общего морального уровня вашей расы. Это не оскорбление, а лишь констатация. Поэтому надежные гарантии абсолютно необходимы…

— Вот вы как заговорили, — Сильвия недобро сузила глаза. — К вашему сведению, мои взгляды на вашу расу тоже далеки от христианских.

— Но это не должно помешать нам сохранить дружбу и взаимное уважение, — перебил ее Антон. — Зная, что мы не в силах обмануть доверие друг друга, мы тем самым избежим возможных разочарований. Мне бы этого крайне не хотелось.

Сильвия перехватила взгляд, направленный на ее сплетенные под креслом ноги и чуть заметно улыбнулась. Она ведь, кроме всего прочего, обладала эмоциями и самосознанием земной женщины, внимание к ее внешности такого мужчины, как Антон, не могло не вызвать в ней отклика.

— Предположим, только я не представляю, какие именно гарантии вы полагаете достаточными, и которые невозможно при необходимости нарушить… Видите, я тоже стараюсь быть откровенной с вами.

— Выхода у вас нет, кроме как быть откровенной. А гарантии удивительно простые и безусловно надежные. Сейчас я все расскажу и вы убедитесь…

Глава 11

В один из дней позднего предзимья, когда холодные серые дожди все чаще стали сменяться первыми, еще нерешительными снегопадами, когда солнце, вставая, сразу же давало понять, что не намерено долго задерживаться на небосводе, прокатывалось над острыми вершинами близких сосен и торопливо садилось за западными холмами, когда в буквальном смысле и собаку во двор не выгонишь, настолько там промозгло и ветрено, Новиков решил, что дела их плохи.

Ничто так не разлагает гарнизоны отдаленных крепостей, как вынужденное безделье. А он, ощущая себя ответственным за моральное состояние друзей, которых сам же и втравил в это предприятие, не мог применить даже такие, широко использовавшиеся в аналогичных условиях крепостного сидения и вполне эффективные методы, как учебные тревоги, марш-броски на полста километров или хотя бы четыре-пять часов строевой подготовки ежедневно. Настолько далеко его моральный авторитет не простирался.

Но и продолжать нынешнее бессмысленное существование тоже невозможно. Их пребывание на Валгалле потеряло цель, вот в чем дело. Скрываться от врагов — это не занятие для уважающего себя человека. Пока они, охваченные азартом первооткрывателей, высаживались на неведомой планете, строили форт, изучали окрестности да при этом все время ждали встречи с могущественным и коварным врагом, задумываться о смысле жизни было некогда.

Но вот прошло уже порядочно времени, новых идей ни у кого не возникало, а читать, спать и играть в преферанс доставляет удовольствие лишь до определенного предела.

И хотя пока внешне все выглядело почти по-прежнему, все вроде бы занимались своими делами с должным увлечением — Берестин писал свои картины, Шульгин целыми днями возился с машинами и арсеналом, Левашов приступил к физико-математическим обоснованиям пространственно-временных переходов, Воронцов запоем читал книги, которых не имел возможности прочесть в прошлой жизни, и выглядел наиболее из всех счастливым и безмятежным, девушки тоже нашли себе занятия по вкусу, — но внутреннее напряжение в компании нарастало. Новиков, как психолог, ощущал это отчетливо.

Меры следовало принимать незамедлительные и решительные. Иначе — неминуемый срыв.

Андрей воткнул топор в громадную колоду, на которой колол свою ежедневную норму дров. Эта работа его всегда успокаивала и помогала думать. Тем более, что зима ожидалась длинная и холодная, искушенный в метеорологии Воронцов предсказывал с полной определенностью, что климат здесь близок к североканадскому. Так что дрова, сколько их ни запасай, лишними не будут. Когда повалят снега и завоют бураны, куда приятнее будет пользоваться готовым, чем заниматься лесозаготовками в зимней тайге.

Он выпрямил спину, с наслаждением потянулся и увидел, что сквозь окно третьего этажа на него смотрит Лариса со своим постоянным сумрачным выражением лица.

«Вот еще тоже загадка природы, — подумал он. — Интересная барышня, но до чего неконтактная, хоть и прожили бок о бок больше месяца… Удивительно, как она хоть с Олегом общий язык находит?» Он помахал ей рукой, девушка сдержанно кивнула и отвернулась.

— Психоаналитика тебе хорошего надо, подсознание раскрыть и неотреагированные эмоции снять, — негромко сказал Новиков вслух. — Впрочем, если бы только тебе…

За завтраком, который, по успевшей уже сложиться традиции, был обязательным для всех мероприятием и на котором не только и не столько питались, как обсуждали планы на текущий день, обменивались мнениями, используя этот час наподобие утренних производственных совещаний, что происходят ежедневно по всей великой советской стране от Командорских островов до Калининграда, Новиков, выбрав подходящий момент, спросил, стараясь, чтобы вопрос прозвучал как можно небрежнее:

— Думал я сегодня от нечего делать на разные темы, и стало мне как-то вдруг совсем непонятно — а что же дальше? Впереди, похоже, суровая зима. Что будем делать?

— Оно и видно, что делать нечего, раз думать начал.

— А что тебе еще надо? Отдыхай…

— Построим трамплин на берегу и будем прыгать.

— Когда станет река — пройти по льду до устья…

Серию шутливых и язвительных ответов Новиков проигнорировал. Ничего другого он от своих друзей и не ждал. Гораздо больше его заинтересовало демонстративное молчание Воронцова, наглядно давшего понять, что на провокации он не поддается, и внимательный взгляд Наташи, тонко реагирующей на настроения своего друга. Этой парой стоит заняться отдельно.

— Я не об этом, — наконец сказал Андрей, убедившись, что Ирина тоже воздерживается от ответа. — Чем заняться, мы, конечно, найдем. Сам могу предложить пару вполне великолепных идей. Я в плане мировоззренческом. Вообще — что такое наша Валгалла? Шикарный курорт на семерых? Или что-то большее?

Тут не выдержал Берестин:

— Не улавливаю, к чему это ты? Вроде все мы знаем, что, как и зачем… Или у тебя новые идеи появились? Так поделись, будь любезен.

— В том и дело, что идей нет. Одни сомнения. Ну, скрылись мы от супостата, отсиживаемся, можно сказать. Никто на нас пока не напал. А может, и нападать некому. И сколько же нам тут еще сидеть и какие вообще перспективы? У всех землепроходцев, зимовщиков, конкистадоров, робинзонов даже — всегда была цель. А у нас? Жизнь тут прожить, ее же и спасая? Как старцы в скиту? Для чего? А может, наплевать на все и домой вернуться? — Он сделал паузу. — У кого есть здравые соображения?

— Мне все едино, — тут же отозвался Шульгин. — Я здесь этот, как его… ландскнехт. Меня попросили. Если в моих услугах не нуждаются, я хоть сегодня могу домой.

— А ты, Ира, что скажешь? Я к тебе как к эксперту обращаюсь.

— В эксперты я не гожусь. Просто ничего не знаю. Не могу представить, какие шаги предпримут или уже предприняли… мои земляки. Может, действительно махнули на нас рукой, а может, ждут нас на Земле с нетерпением. Как хотите, так и решайте… Не прощу только себе, если из-за меня и вы пострадаете…

— Ну, это совсем уже пессимизм и упадок духа. С таким настроением жить нельзя, — сказал Левашов, который и вообще был спокойнее и рассудительней прочих, а теперь, после того, как у него появилась Лариса, — особенно. — Я так думаю, что Андрей изобрел очередной изящный ход и морально нас к нему готовит… — добавил он.

— Переоцениваешь, брат. Ничего я не придумывал. Без всякой задней мысли спросил, причем даже не в разрезе пришельцев, а — вообще. Что для нас Валгалла и кто мы на Валгалле? Туристы, первопроходцы-исследователи, политэмигранты или, скажем, латифундисты-землевладельцы? Тоже вариант, доложу вам.

— А-а, тебя на классовый анализ потянуло, — догадался Шульгин. — Полезное дело, главное — своевременное. Совесть тебя мучить начала. Ходил-ходил, окидывая глазом необъятные просторы, и задумался — а не передать ли все это богатство в дар отечеству?

Новиков, начиная разговор, о таком его повороте даже не задумывался, однако изобразил неприкрытый интерес.

— Лихо ты меня вычислил. А ведь и вправду — неужто нам одним целой планетой владеть?

Он снова бросил короткий взгляд на Воронцова. Дмитрий, заметив его взгляд, едва заметно наклонил голову, будто одобряя слова Новикова.

— Если ты предлагаешь объявить официально о нашем открытии — резон в этом есть, — сказал Левашов. — Тут уж нам не смогут не поверить… Представляете, что будет?

— Что будет? Я тебе скажу, что, — с неожиданной угрозой в голосе вновь вмешался Шульгин. — Поверить-то нам поверят, когда мы им покажем твою… дырку в заборе. — Это сравнение ему так понравилось, что он помолчал и повторил: — Дырка в заборе. А за ней — прекрасный новый мир. Целая нетронутая планета. Только кому она нужна, если мы и России половину еще не освоили, а вторую уже загадили!.. Что здесь будет? Вторая целина? Виноват — третья, вторая уже есть. Или неуязвимый тыл на случай атомной войны? А то можно каторгу открыть — неограниченной вместимости…

— Ну-ну, Сашка, не заводись, — остановил Шульгина Андрей. — Хотя, пожалуй, в чем-то ты прав. И психологический аспект не стоит забывать. Созрели люди для всего этого? Как сия новость на них повлияет? А внешнеполитический резонанс? Конвенция какая-то существует насчет интернациональных прав на небесные тела… Нет, тут думать и думать надо, и не один день.

— Это ты верно говоришь — думать. Однако и снобизм из тебя прет… Люди, значит, не созрели. А ты, наоборот, созрел, и оставляешь за собой право единолично определять судьбы миров… — Левашов, пусть и редко, но все же мог иногда настроиться на такую вот ортодоксальную волну, и тогда спорить с ним становилось трудно.

— Не в снобизме дело. Спешить не надо. Поживем, посмотрим… Если хочешь — можешь на компьютере все варианты проиграть. Обстановка самая располагающая. А то ведь потом не получится: не пустят нас сюда. Объект особой важности тут будет, а не приют эскапистов…

— Например, каторга, — опять вставил Шульгин.

— Как бы и вообще куда-нибудь не деться, — кивнул Берестин. — Олег ладно, он ценный научный кадр, без него не обойдутся, а прочие для чего? Пользы от нас в государственном смысле ноль, а тайну хранить надо. И куда нас в этих целях пристроят?

— Ребята, бросьте, — наконец подал голос и Воронцов. — Не та проблема, чтобы за чаем решать. Толку не будет, а переругаемся вполне свободно.

— А что значит — эскаписты? — спросила Наташа.

— Если я правильно понял, Андрей имеет в виду принципиальный уход от действительности. Одни уходят в религию, другие в наркотики, а мы — в буквальном смысле — в мир иной.

— Да, в этом роде, — согласился Новиков, в очередной раз удивившись схожести их с Воронцовым мышления.

— Эскапизм, конечно, дело забавное, даже приятное, одна беда — из него очень трудно возвращаться в нормальный мир. Ты из-за этого и затеял нынешний разговор?

— Пожалуй, — медленно сказал Новиков. — Что-то такое я и имел в виду. Чем дольше мы тут сидим, тем труднее будет реадаптация. После нашей жизни здесь опять начинать жизнь обычного человека… Работа с девяти до шести, троллейбусы, метро, очереди в магазинах…

Наташа передернула плечами. Слова Новикова будто прямо адресовались к ней. Она вела именно такую жизнь последние годы.

— Но ведь и окончательно порвать с предыдущей жизнью мы не готовы, не так ли? — с вызовом сказала она.

Новиков уже и не рад был, что начал разговор. Расшевелить друзей ему удалось, но проблема оказалась слишком острой и грозила непредсказуемыми последствиями для сложившегося образа жизни. Жить здесь, все время ощущая, как рвутся одна за другой связи с человечеством (как бы высокопарно это ни звучало), или вернуться домой — и постоянно тосковать об утраченном? Или выбираться время от времени на Валгаллу, как на загородную дачу?

— Я смотрю, о пришельцах вы уже окончательно забыли. Или есть основания полагать, что они решили оставить нас в покое?

Слова Берестина прозвучали настолько неожиданно, что на секунду все замолчали, с недоумением глядя на него, а потом рассмеялись настолько дружно, будто услышали остроумный анекдот.

— Да… Вот блестящий образец стиля «а ля Новиков», — сказала Ирина. — Надо же так заморочить всем головы.

Воронцов тут же вспомнил подходящий к случаю эпизод из своего военно-морского прошлого, и завтрак закончился в атмосфере веселого облегчения. Похоже, что все, подойдя к краю бездны и заглянув в нее, обрадовались возможности тут же забыть об увиденном. Благо, что всерьез задуматься о том, что в ней открылось, пока не было неотложной необходимости.

…Новиков вышел на крыльцо, прикидывая, чем заняться до обеда, и главное — чем занять остальных. Можно было, к примеру, взять вездеход и прокатить девушек до дальнего распадка, где пострелять глухарей, или переправиться на тот берег, разведать, что скрывается за цепью голубых холмов, или даже попросить Левашова настроить канал перехода на пустынный атолл в Индийском океане, где сообразить нечто вроде праздника Нептуна с купанием и виндсерфингом. В любом случае требовалось действие, чтобы сбить минорный настрой. Даже самой интеллектуальной компании нужны иногда простые развлечения. И внезапно подумал, сколь часто подобные проблемы возникали перед диктаторами.

За спиной у него открылась дверь. Воронцов, уминая пальцем табак в большой вересковой трубке, подошел и сел боком на перила. Чиркнул спичкой и долго водил ею над жерлом своего курительного устройства, добиваясь, чтобы табак затлел равномерно и на должную глубину. Затянулся, неторопливо выдохнул дым, полюбовался, как он медленно поднимается вверх в сыром и неподвижном воздухе.

— Ты молодец, командир, сработал четко, минимум на неделю толпа успокоится. А мы с тобой что делать будем?

— С чего ты взял, что нам нужно что-то делать?

— Хозяин — барин. Можно и ничего. Просто я подумал, ты жаждешь определенности. В самом деле, чего вам ждать? Вдруг и вправду пришельцы давно про вас забыли?

— А если не забыли?

Воронцов помолчал, похрипел трубкой.

— Может, и не забыли. Только это — ваши проблемы. Мне как-то все надоело. Идея себя изжила, как говорил Остап.

— Постой, как тебя понимать? — с недоумением спросил Новиков.

— Как хочешь. Я с вами пожил, посмотрел… Надоело. Вы кого-то там боитесь, опасаетесь — ваша воля. При чем тут я? Ну, Олегу помощь была нужна. Что мог — сделал. Теперь, думаю, будет здесь четыре человека или пять — все равно. Если за вами сюда придут, из автоматов не отстреляемся. Не придут — слава богу. Живите, как знаете. А мне на Земле привычнее. Вот так. Осуждай, не осуждай — я решил вернуться.

Новиков старательно рассматривал почерневшие от многодневных дождей ступеньки лестницы у себя под ногами, потом перевел взгляд на едва видимую сквозь туман реку. Он не знал, что ответить Воронцову. Какой второй и третий смысл могут нести его слова? Ничего не мог сообразить. Думать, что Дмитрий струсил, Новиков не имел оснований. Поверить, что говорит правду — не позволяли прожитые рядом с ним недели.

Он посмотрел на Воронцова в упор, ища в его глазах хотя бы намек на шутку или подтекст. Однако не смог уловить ничего.

— Постой, а как же все, что ты говорил раньше? Твой пришелец, война, сорок первый год? Не вяжется…

— А ты мне поверил? — Воронцов изумленно поднял бровь. — И не обратил внимания на все натяжки и несообразности? Ну что ж, или способный я рассказчик, или ты… — он замялся, подбирая слово. Не нашел подходящего и махнул рукой. — Впрочем, неважно. Просто скучно мне стало отдыхать, приехал к Олегу, а у вас тут такое… Вот и решил разговор поддержать… Так и запомни — ничего не было. В дальнейшем это тебе пригодится. Когда станешь очередные решения принимать, чтобы не обольщался бессмысленными надеждами…

— Теперь я, кажется, понял, за что тебя вышибли с флота, — сказал Новиков, неожиданно успокаиваясь. Очевидно, Воронцов затеял новую, пока непонятную партию. Пытаться разгадать ее смысл сейчас незачем, нет достаточной информации. Значит, правильнее всего ему подыграть. А дальше видно будет. Но ни в коем случае не надо раздражаться, лезть в спор, взывать к совести, чести и чувству долга. Тем более, что он от них, надо полагать, не отступает.

— Кто его знает, понял ты или нет, — пожал плечами Воронцов. — Но наверняка тот, кто меня вышибал, исходил из своих критериев, а не из твоих. А в целом все правильно, важен результат. Рад, что расстаемся без взаимных обид. — Он помолчал. — Впрочем, я не обещаю, что ухожу навсегда. Может, и вернусь. Если и там скучно станет… — Снова помолчал и добавил: — Знаешь, если Лариска с Ириной захотят Наталье компанию составить — ты сильно не спорь. Что тут девчатам зимой делать? Холод, снега, скука… А я им на Земле что-нибудь придумаю. Потеплеет — вернутся.

Новиков был прав в своих догадках. Прошлой ночью Воронцова вызвал Антон и в категорической форме посоветовал немедленно покинуть Валгаллу.

— Вполне вероятно, что в ближайшее время там станет горячо, — сказал он.

На возражения Воронцова отреагировал так:

— Там ты своим друзьям ничем не поможешь. Хоть с пистолетом, хоть с пулеметом. Это не Земля. А отсюда помочь сможешь. Тем более, что лично им особой угрозы как раз нет. А вот если в плен попадешь ты, тогда плохо. Поэтому сделай так, чтобы даже при желании ничего серьезного о тебе и твоих связях со мной никто сказать не смог…

— Как же это ты себе представляешь? Ребята все знают… Но если им все объяснить, будут молчать. Даже на самом серьезном допросе.

— На достаточно серьезном допросе даже на Земле заговорит любой, а уж там… Нужно, чтобы ни у кого о тебе достоверных данных не осталось бы. Уж постарайся.

Затем Антон начал объяснять, что проще всего было бы вообще стереть всякие воспоминания о Воронцове из памяти его друзей, но это, увы, теперь невозможно. Пришельцы дважды видели Воронцова в обществе Левашова, даже вступали с ним в контакт.

— Особенно второй раз, — с мрачным юмором вставил Дмитрий.

— Вот именно. Поэтому остается только поддерживать твою легенду: да, был такой товарищ, в гостях, проездом, в силу неуравновешенного характера вмешался не в свое дело, стрелял в милиционеров, опомнился, перепугался, вместе со всеми бежал на Валгаллу, потом успокоился и счел для себя более безопасным возвратиться обратно, где и затерялся бесследно… Все остальное узнаешь позже. У нас еще будет время. И еще — ни в коем случае там не должна остаться Ирина. Пока ее не найдут, твоим парням ничего серьезного не угрожает.

Они обсудили еще целый ряд имеющих отношение к делу подробностей, после чего Воронцов, не убежденный до конца, но понимающий, что другого, более разумного и надежного выхода у него все равно нет, возвратился на Валгаллу.

«Это ж только представить себе, какие невероятные последствия может иметь невинное желание отдохнуть на берегу теплого моря», — думал он, ворочаясь в постели и пытаясь заснуть. Следующий день обещал быть нелегким: врать придется много, и делать это надо будет непринужденно и убедительно.

— …Ты ведь пишешь там что-то вроде мемуаров, — говорил он Новикову. — Вот и включи в них мою историю. Да распиши покрасивее. Война, бомбежки, романтический замок, прекрасная девушка и таинственный инопланетянин. В самый раз будет. Все равно никто не проверит… И фантазии не жалей. Дозволяю разукрасить мой образ любыми живописными подробностями. А когда, даст бог, встретимся, я почитаю…

Воронцов засмеялся, покровительственно похлопал Новикова по плечу, словно не замечая театральной фальшивости этого жеста.

Андрей резким движением убрал его руку.

— Хозяин — барин. Делай, как знаешь, только в друзья больше не набивайся. Не люблю пижонов.

— Ладно-ладно, только не надо громких слов. Разойдемся красиво…

Он не успел закончить. Распахнулась дверь, и на крыльцо выбежали девушки, над чем-то смеющиеся, в разноцветных, отороченных мехом коротких дубленках, в джинсах, по-походному заправленных в сапоги. За ними Шульгин тащил на плече пять винтовок с оптическими прицелами.

— Одевайтесь, быстро! — крикнула Наташа. — Едем на охоту…

Воронцов и Новиков обменялись короткими взглядами и тут же отвернулись друг от друга.

«Черт с ним, — подумал Воронцов, имея в виду Антона. — Все что нужно, я сказал, Андрей запомнил. А за его догадки я не отвечаю. Как там у классиков — „неосязаемый чувствами звук…“».

— Чего ж не съездить, — сказал он, ни к кому не обращаясь. — Можно и поохотиться. На прощание.

— Почему на прощание? — тут же спросила Наташа с недоумением.

— Так… Потом расскажу. — И повернулся к Шульгину: — Что еще захватить? Патронов хватит?

— Все, что нужно, давно в машине.

Глава 12

После ухода Воронцова, Наташи и, что особенно было странно — Ирины, в жизни колонистов Валгаллы словно надломилось что-то. И до того сомнительные основания их пребывания здесь стали еще более зыбкими и неопределенными. Появилось ощущение, что Ирина, ради спасения которой все и затевалось, и Воронцов, предложивший идею отступления на этот далекий берег, их предали.

И что же теперь? Кто они здесь, зачем и для чего?

Правда, пессимистические настроения все же не достигли той степени, чтобы повлечь полный развал их хоть и ставшего совсем маленьким, но пока еще жизнеспособного мирка.

Левашов был счастлив тем, что Лариса не поддалась на уговоры подруг и осталась на планете. И он имел основания считать, что из-за него, хотя никаких практических подтверждений до сих пор не получил. Их с Ларисой условие оставалось в силе.

Новиков путем углубленных размышлений укрепился в своей догадке, что поступок Воронцова — не более чем очередной ход в сложной и запутанной игре, дирижером которой был таинственный Антон. Он верил в свои способности психолога и провидца, а посему — решил ждать. И пока, от нечего делать, трудился над беллетризованной хроникой своих приключений. Озаглавил он ее несколько претенциозно — «Одиссей покидает Итаку», но смысл в таком названии усматривал глубокий.

Берестин уход Воронцова принял почти безразлично, а Ирины — даже и с облегчением. Постоянное присутствие отвергшей его женщины не приносило ничего, кроме утомительной, как зубная боль, тоски. С Ириной у Берестина повторилось то же самое, что и с первой юношеской любовью. Запутался в рефлексиях, упустил момент, когда девушка была готова сдаться на милость победителя. Не хватило как раз того, без чего невозможна победа — в любви ли, в настоящей ли войне. Умения определить время и место решительного удара.

Зато он завершил работу над картиной, которая получилась, без ложной скромности, необыкновенно удачной. Это признали друзья, да и сам он так считал. Жаль только, что в обозримом будущем ее нельзя будет выставить ни в одном московском зале. Члены выставкомов боятся всяких аллюзий куда сильнее, чем пресловутый черт ладана.

Шульгин же, несколько огорченный резким уменьшением женского населения Валгаллы, общение с которым доставляло ему чисто эстетическое наслаждение, с еще большей страстью и азартом переключился на амплуа покорителя новых миров, этакого конандойлевского лорда Джона Рокстона. Его комната, оба холла и библиотека постоянно пополнялись все новыми образцами стрелкового оружия, как наисовременнейшего, так и довольно старинного. Новиков не переставал удивляться, откуда у потомка тишайших земских медиков такая безудержная любовь к смертоносному железу.

— Погоди, — отвечал ему Сашка одной и той же фразой, — когда припрет, еще спасибо скажешь…

А осень тем временем наконец закончилась. Последние несколько дней холодный дождь то и дело сменялся ледяной крупой, покрывающей землю сплошным слоем, но через час или два тающей. Потом вдруг небо внезапно очистилось от туч, засияло неправдоподобной густоты синевой. И тут же из-за реки задул жгучий морозный ветер. Столбик термометра падал на глазах. Сначала тонкой прозрачной корочкой подернулись многочисленные лужи, потом затвердела земля. Высокая трава побелела и ломалась под сапогами со стеклянным хрустом. Будто гонимые порывами ветра, через реку потянулись неисчислимые стаи больших красно-синих птиц. Они шли волнами, как американские бомбардировщики при налетах на Дрезден и Кельн.

Шульгин из винтовки сбил несколько штук. Птицы напоминали дроф и, как оказалось, годились в пищу.

Они летели над фортом весь день, и смотреть на них было тревожно. Как будто вслед за ними двигалась неведомая, грозная опасность. На Земле такие миграции бывают, пожалуй, только при пожарах в тайге. К вечеру температура понизилась до минус пятнадцати, северо-западный край неба затянула сизая мгла.

— Да, ребята, пора поднимать катер на берег и растапливать все печи, — сказал Берестин. — Не удивлюсь, если к утру шарахнет мороз градусов в полста…

— Хорошо бы так, а если сто? — с интересом спросил Шульгин.

— Не будет. Лес не выдержит. А раз он здесь растет, примерно пятьдесят — предел, — серьезно ответил Берестин.

— Все равно холодно.

Около полуночи началась метель. Хлопья снега летели почти горизонтально, мгновенно покрыв плотным белым покровом черную землю, залепив стекла окон с наветренной стороны, наметая косые, быстро растущие сугробы везде, где встречали хоть какую-нибудь преграду. Свет трех ярких фонарей во дворе едва пробивался через плотную снеговую завесу.

— Изумительно… — Лариса стояла в холле, освещенном только светом огня в камине, прижавшись лбом к стеклу и всматриваясь в буйство стихии за окном. — Давно я не видела такой чудной погоды.

— Еще насмотришься, — посулил ей Левашов. — Денька два так подует, и будем через трубу на крышу вылезать.

— Ничего удивительного, — сказал Берестин. — Помню, раз на Сахалине в тайфун один солдатик решил сбегать, извиняюсь, в гальюн, не удержался за леер, так только весной нашли…

— Нам, к счастью, это не грозит. Насчет гальюнов у нас все в порядке. — Шульгин не преминул сострить в своем обычном стиле.

— Только на это и надежда, — не оборачиваясь, ответила Лариса.

— Смех смехом, — сказал Новиков, — а собак надо в дом пустить.

Метель продолжалась ровно двое суток, а потом сразу прекратилась, и установилась солнечная, тихая и морозная погода. До пятидесяти градусов дело не дошло, столбик красного спирта в большом термометре на веранде как остановился на минус двадцати восьми, так больше и не двигался. Причем, что удивительно, ночью тоже.

Где бульдозером, где просто лопатами вычистили от снега двор. Лариса подобрала всем лыжи и соответствующее снаряжение, доказав, что она в этом деле понимает, и жизнь вновь стала интересной.

Просто удивительно, как мало надо человеку. Вроде ничего не изменилось, кроме погоды, а настроение стало совсем другим.

Каждое утро — многокилометровые лыжные прогулки по радиальным маршрутам, хозяйственные работы в доме и вокруг, непременная баня по вечерам и долгие, заполночь, беседы у камина. Типичные интеллигентские беседы близких по взглядам и уровню интеллекта людей: о литературе, истории, политике…

Левашов поражался, как на глазах менялась Лариса. Глядя на остроумную, раскованную, иногда ехидную, но доброжелательную девушку, он уже с трудом верил, что совсем недавно она едва держалась на ногах под грузом своих комплексов, чуть что — ощетинивалась, как рассерженный еж, и приходилось тщательно взвешивать каждое обращенное к ней слово, чтобы не нарваться на резкость.

…Вся эта приятная и спокойная жизнь кончилась сразу. Как, впрочем, случается все или почти все в этой жизни, даже если какие-то явления предвидимы и даже ожидаемы. Что может быть, вообще говоря, банальнее, чем, допустим, смерть, однако почти каждый конкретный случай воспринимается как событие трагическое и совершенно внезапное. Но в данном случае речь идет не о смерти, а совсем даже напротив — об открытии на планете разумной жизни…

Рано утром, когда небо еще отливало темно-сиреневым перламутром и край солнца только-только показался над заснеженными холмами, Шульгин проделывал свой обычный получасовой комплекс силовой гимнастики на свежем воздухе. Он уже закончил упражнения, крепко растерся сухим и жестким снегом и собирался возвратиться в дом, чтобы завершить процедуру горячим душем. Поднявшись на крыльцо, скользнул взглядом по освещенным розовыми лучами окрестностям и увидел нечто, вполне заслуживающее названия «неопознанный летающий объект».

Словно сигнальщик, опаздывающий на вахту, он взлетел по скобтрапу на смотровую площадку, укрепленную между ветвями растущей рядом с домом гигантской сосны. Ткнулся бровями в окаменевшую резину окуляров, завертел кремальеру стереотрубы, догоняя ускользающую цель. Чуть тронул барабан наводки на резкость, и между делениями угломерной сетки, на удалении километров в пяти вырисовалось некое сооружение, медленно проплывающее курсом с востока на юго-запад на высоте около километра. Более всего наблюдаемый объект напоминал земной дирижабль, однако земное происхождение, по известным причинам, заведомо исключалось.

Первым ощущением Шульгина было такое прозаическое чувство, как досада. Оттого, что опять ломается налаженный образ жизни, возникает масса новых вопросов и проблем. Только что все было так обычно и спокойно. Не обернись он в эту сторону — стоял бы сейчас под тугими обжигающими струями и ни о чем бы не думал. Вот уж воистину — умножая знания, умножаешь скорби…

Шульгин выдернул из зажима трубку телефона.

Пока разбуженные тревожным звонком колонисты одевались и карабкались наверх, через всю наличную оптику всматривались в артефакт, он, неторопливо удаляясь, растаял в блистающей синеве.

Но увидеть все успели достаточно.

Обмен мнениями состоялся уже внизу, в библиотеке.

— С точки зрения теории вероятности — полный бред, — говорил Шульгин, прижимая к горячему печному кафелю окоченевшие кисти рук. — Сначала — пришельцы двух видов, теперь еще и местная цивилизация. Да так просто не может быть…

— Теория тут ни при чем, — возразил Левашов, — и допускает все что угодно. Не обязательно, при вероятности один на миллион, делать миллион попыток. Может выйти и с первого раза…

— Точно, — кивнул Берестин. — Особенно если не придавать специального значения собственной исключительности. В большой войне для конкретного индивида вероятность быть убитым первым равна единице, деленной на численность действующей армии, даже двух — своей и неприятельской, однако «счастливчик» выявляется сразу же, и никого, кроме него самого, это не удивляет…

— В вашей теоретической подготовленности я не сомневаюсь, — вновь заговорил Шульгин, — но меня больше занимает практика — обнаружили они нас или нет?

— Вряд ли… Белое на белом, среди леса, да и далеко, в общем-то.

— Главное — мы их обнаружили…

— А техника у них не фонтан. Дирижабль… Движки как бы не паровые — дымят здорово. И скоростишка не больше полусотни в час…

— Это еще ни о чем не говорит, — возразил Левашов. — Ты у нас мог бы увидеть телегу на лесной дороге, а делать из этого выводы…

— Тут есть разница, мне кажется. Телегу увидеть можно, а вот паровоз Стефенсона — вряд ли.

— Стоп, ребята! Делать-то что будем?

Шульгин словно опомнился от охватившего всех возбуждения.

— Думаю, спешить нам особо некуда. Ну — аборигены. Ну — полетели по своим делам. Впервые, заметим, за полгода. Вполне возможно, еще полгода вторично не прилетят. Так что позавтракать мы вполне успеем. А потом и продолжим военный совет в Филях.

К середине дня появилась программа действий, лаконичная, но чрезвычайно емкая.

1. Ввести военное положение.

2. Принять меры к обороне форта на случай внезапного нападения.

3. Развернуть широкие разведоперации на предельный радиус. После получения хоть какой-нибудь достоверной информации о разумных жителях планеты вернуться к вопросу о практических действиях.

…У колонистов опять появилась жизненная цель, в атмосфере планеты повис призрак новой опасности, сулящей острые ощущения и начисто снимающий настроения чуть апатичного эпикурейства. С жаром, может быть, даже чуть преувеличенным, все с головой погрузились в заботы и идеи, размножающиеся со скоростью цепной реакции.

Лариса, единственная из всех, сохранила благоразумие. Присутствуя на совете четырех мужчин, с которыми ее свела судьба, она смотрела на них и слушала со странным чувством. Каждый из них был старше ее на добрый десяток лет или близко к тому, и все же они производили впечатление азартных, не способных задуматься о последствиях своих поступков мальчишек. Решать проблемы, для которых следовало бы собрать чуть ли не сессию ООН, походя, за завтраком, отнюдь не забывая при этом закусывать и даже слегка выпивать. А с другой стороны — быстрота и четкость принятия решений в ситуации, к которой у них не было и не могло быть никакого навыка. Она достаточно много занималась историческими документами и имела представление, как, какими путями и способами разрешались те или иные критические ситуации. И не могла не признать, что ее друзья выглядели не худшим образом.

Пользуясь предоставленными ей правами, она тоже приняла участие в беседе и сказала, как думала, о том, что вряд ли они имеют основания брать на себя сложнейшее и ответственнейшее дело, способное изменить весь ход мировой истории — контакт с иной цивилизацией. И даже если в прошлом они уже в такой контакт вступали, то это ничего не меняет, там ведь встреча произошла не по их вине и выбору, а по инициативе инопланетян. А сейчас дело другое, можно подождать, подумать, каким образом организовать эту встречу с разумными обитателями планеты, может быть, самим и не соваться…

Она хотела что-то еще продолжить в том же роде, но замолчала, споткнувшись о холодный и как бы сожалеющий взгляд Берестина. Он вообще среди всех присутствующих казался ей самым непонятным и жестким человеком.

— Милая девочка, — тихо сказал Берестин. — Ты всерьез считаешь или просто повторяешь трепотню своих старших коллег, что только они там, — он дернул головой вверх и в сторону, — имеют прерогативу делить события на важные для мировой истории и неважные? И что есть люди, которым по чину положено совершать исторические поступки, и — остальные, которым это заказано? То есть — герои и быдло? Так эта теория уже в начале нашего века признана несостоятельной и в корне реакционной. И мы здесь все привыкли считать, что от каждого может зависеть все. Исторические поступки совершаются каждым, и без мыслей о том, как бы не нарушить какие-то инструкции и табели о рангах…

Лариса, несколько оторопевшая от неожиданно серьезного и будто бы даже угрожающего тона Берестина, сразу не нашла, что ему ответить. Помог ей Шульгин, незаметно, но резко ударивший Берестина носком сапога по щиколотке.

— Видишь ли, Лариса, мы как бы представляем разные научные школы… Это как в медицине. Ученики академика Амосова говорят: в любом случае и обязательно резать. А последователи Аничкова не прибегают к ножу ни в каких обстоятельствах…

— Как историк-дипломат, ты поможешь нам на более поздних этапах, — сказал Левашов.

— Вот-вот, — поддержал его Новиков. — Сперва найдем, с кем и о чем разговаривать, а там и тебе карты в руки.

— Красивые женщины в дипломатии — неподражаемы… — Шульгин поднял глаза к потолку и вытянул губы в трубочку.

Лариса не выдержала и рассмеялась.

— Ну вот и слава богу. (Берестин, как заметил Новиков, стал довольно часто в последнее время употреблять это присловье. Будто демонстративно отбросил некие привычки и традиции). Тогда давайте займемся делом. Лично мне не терпится отправиться на поиски братьев по разуму. Вдруг они встретят меня с распростертыми объятиями и я тут же начну сеять среди них доброе, вечное, а если выйдет, то и разумное…

Глава 13

По своему маршруту Берестин шел один.

Настоящая мужская работа — сжимать тугие обрезиненные рукоятки фрикционов и гнать десятитонную броневую машину через белое безмолвие по двенадцать и более часов в сутки. В плечах и руках — весь этот стальной вес и пятьсот лошадей дизеля, а транспортер идет, как глиссер, выхлестывая из-под гусениц снежные фонтаны, а то вдруг ухает в забитую снегом лощину, погружается вместе с башней, как подводная лодка, и жутко рыча, стреляя выхлопами, выползает вновь на поверхность. Да если еще идти с открытым лобовым люком, чтоб лучше видеть, — ледяной ветер хлещет в лицо, обжигает щеки и садится инеем на черный ребристый шлем.

И можно думать. О чем хочешь. Можно об инопланетянах, космосе, проблемах контактов и априорной гуманности разумов, достигших высокой степени развития.

Можно и о женщинах. Конкретно об одной, Ирине, а то и о других тоже. Например, о Ларисе. Которая непонятно что нашла именно в Олеге. Не то чтобы Берестин считал его хуже других, а все равно странно…

И еще много о чем удается передумать, гусеничным следом рисуя на поверхности планеты гигантский расходящийся сектор.

И, конечно, он смотрел. Вперед по курсу и по сторонам. Валгалла раскрывала перед ним свои пейзажи, еще не виденные никем из землян.

Тот уголок планеты, который они успели освоить, был изумительно красив, но колонисты довольно поверхностно изучили лишь несколько сот квадратных километров, прилегающих к форту и берегам реки вверх по течению, а сейчас Берестин каждый день проходил двести, а то и триста километров. По вековым заснеженным лесам, где деревья стояли так плотно, что только вдоль ручьев и по водоразделам рек удавалось находить дорогу для транспортера.

С заслоняющих небо крон срывались снеговые шапки, и в воздухе долго потом висел искрящийся туман. Грохот мотора многократно отражался от деревьев и относов на излучинах рек, распугивая всякую местную живность на много километров вокруг, и Берестину попадались только свежие следы да недавние лежки, и еще иногда удавалось увидеть тяжелый медлительный полет белых свиноподобных птиц — возможно, просто крылатых свиней, на которых, наверное, в другое время можно было бы славно поохотиться.

Курсограф рисовал на голубой ленте запутанную ломаную линию, вдоль которой Алексей отмечал места ночевок и приметные детали рельефа. Картографам еще предстоит масса работы, если им доведется когда-либо посетить Валгаллу.

От блеска снега и бесконечно повторяющегося мелькания древесных стволов сильно уставали глаза, и даже ночью, во сне, он видел все те же бегущие полосы — черные на белом.

Иногда он выезжал на открытые пространства, но как бы велики ни были эти поляны, все равно, по сторонам и впереди Берестин видел все тот же лес и только его. Уже не верилось, что он когда-нибудь кончится.

На ночевки он останавливался уже в сумерках, выбирал подходящее место, расчищал до голой земли площадку, зажав фрикцион и раз двадцать крутнув транспортер на месте, потом разжигал костер и готовил горячий ужин (обедал обычно всухомятку, заглушив на полчаса двигатель).

Таял снег в котелке, трещали в огне сырые дрова, он сидел, протянув руки к костру, и с наслаждением ощущал, как постепенно отходят скованные многочасовым напряжением мышцы.

На сотни километров вокруг не было ни одной человеческой души, ни одного живого огня. Кроме вот этого, перед глазами.

Вода в котелке закипала, и он вытряхивал туда содержимое консервной банки или сыпал промерзшие пельмени, неторопливо и вдумчиво ел горячее варево, а потом долго пил огненный чай, пахнущий дымом и далекими тропическими странами, поглядывая в кружку, в которой плавали разваренные чаинки, попадались мелкие угли и чешуйки золы.

Первую кружку он выпивал с огромным количеством сахара — сахар снимает усталость и обостряет зрение, потом закуривал трубку или длинную темно-зеленую бразильскую сигару, и дальше пил чай уже без сахара, смакуя тонкий вкус. Употреблял он исключительно натуральный цейлонский, не гранулированный и ферментированный, а в листе.

Спиртное Берестин позволял себе только в исключительных случаях, как, например, в тот день, когда пять часов подряд, на двадцатиградусном морозе менял порванную гусеницу и лопнувший от удара в гранитный валун ленивец.

Отужинав, глушил дизель, задраивал люк, влезал, непременно раздевшись, в спальный мешок и минут двадцать-тридцать, пока не начинал на выдохе идти пар изо рта в стремительно промерзающем броневом корпусе, читал при свете потолочного плафона. И, наконец, укрывшись с головой в двойной пуховый мешок, засыпал.

Утром не менее двух часов занимало приготовление завтрака, осмотр и техобслуживание машины, заправка горючим (почти все боевое отделение было загружено бочками с соляром) — и снова вперед.

Но в конце концов лес однажды кончился, как кончается все, и плохое и хорошее на этом свете, распахнулась перед глазами бескрайняя, понижающаяся к юго-востоку лесостепь, и по мерзлому, чуть прикрытому тонким слоем снега грунту БТР понесся не хуже легкового автомобиля.

Окрестный пейзаж, с голыми стволами теперь уже лиственных деревьев, словно нарисованными разбавленной тушью на рыхлой серой бумаге, напоминал старые японские картины из серии «112 станций Токайдо».

Летом, наверное, здесь совсем великолепно, думал Алексей. Холмы покрывает трава и яркие цветы; скрытые сейчас под снегом многочисленные речки и озера ярко голубеют под солнцем, а вокруг пасутся бесчисленные стада каких-нибудь антилоп или даже бизонов.

Может быть, имеет смысл поставить здесь, на границе между тайгой и прерией, новую базу, пригласить с Земли добровольцев-единомышленников, приступить к систематическому освоению «прекрасного нового мира»…

Но почему же эта, по всем признакам, благодатная местность совсем не населена аборигенами? Может быть, здешние края аналогичны Сибири, Канаде или американским Великим равнинам до их освоения. Но ведь летают же здесь зачем-то местные дирижабли! А вдруг им посчастливилось заметить аппарат отчаянных, впервые проникших на край света землепроходцев, вроде наших Амундсена и Нобиле? Тогда надежды на встречу становятся крайне гипотетическими. А горючего остается максимум на трое суток пути. И — точка возврата.

Все решилось вдруг, для Берестина почти уже неожиданно. Слишком размагнитил его многодневный бесцельный поиск.

Сразу после полудня, когда Алексей пересекал пологую, без единого дерева или любого другого укрытия лощину, дизель тянул одну и ту же низкую ноту, когда плавное раскачивание транспортера стало нагонять дрему, он совершенно случайно поднял глаза выше обычной линии обзора — и увидел идущий встречным курсом дирижабль.

До него оставалось совсем немного, может, чуть больше километра, и, конечно же, пилоты Берестина заметили, наверное — давно.

Спасла его случайность, и только во вторую очередь — быстрая реакция.

Дирижабль чуть опустил нос — весь он был тускло-синего цвета, а носовая часть и гондола почему-то оранжевые, — и от массивной угловатой гондолы отделился цилиндрический темный предмет. За ним потянулась полоса белесого не то дыма, не то пара.

В долю секунды Берестин понял, что предмет (бомба? ракета?) идет прямо на него. Алексей рванул рычаги фрикционов враздрай и до пола вдавил педаль газа. Оглушительно взревел двигатель, БТР крутнулся на месте и прыгнул под прямым углом влево. Над головой скользнула тень дирижабля, а справа — там, где еще клубился взрытый гусеницами снег, с шипением и свистом возник шар кипящего пламени. Ни грохота, ни удара, обычных при взрыве бомбы, Берестин не ощутил. Да и не до того ему сейчас было, чтобы анализировать, что именно на него бросили. Главное, что аборигены нанесли удар первыми. Ничем не спровоцированный удар. И сразу — на поражение. Без положенного предупреждения и выстрелов в воздух.

Ждать повторения стал бы только дурак или толстовец из самых заядлых.

Сбивая колени об острые углы брони, Берестин перебросил тело через кожух коробки передач вправо, на место башенного стрелка.

Дирижабль разворачивался, молотя воздух лопастями двух разнесенных на решетчатых фермах винтов.

Алексей, наваливаясь всем телом, вывернул ствол пулемета вверх, воткнулся глазами в оптику прицела и, когда неуклюжая туша четко застряла между перекрестиями, вдавил ребристую кнопку спуска. В свое время его долго учили всем видам огня по воздушным целям: скоростным, низколетящим, по вертолетам, парашютистам… Стреляли и по мишеням, и по конусам, и по чучелам… Из оружия личного и группового, лежа, с колена и стоя.

Гулкий грохот заполнил стальной объем башни, остро запахло сгорающим порохом. Рукоятки пулемета били в ладони, и Алексей знал, что тяжелые, черно-желто-красные пули все идут в цель.

Металлическая лента стремительно уползала в приемник, а дирижабль все летел, бесформенный, как грозовое облако (Алексей успел подумать — вот для чего ему такая раскраска: чтобы маскироваться в вечно пасмурном небе), и все не загорался и не падал.

Берестин на волосок снизил прицел, от гондолы полетели щепки и клочья, и одновременно оболочка лопнула почти по всей ее длине. Дирижабль резко пошел вниз, раскачиваясь и дергаясь — оттого, наверное, что газ из вспоротого брюха выходил неравномерно, а широкие лоскуты ткани работали как рули и парашюты.

Гондола с треском ударилась о землю, и ее накрыло огромное скомканное полотнище.

С парабеллумом в руке Берестин спрыгнул на снег…

Пройдя большую излучину, снегоход, не встречая больше никаких препятствий, словно действительно вниз под горку, как с детства представлял себе направление на юг Левашов, заскользил по ледяному панцирю реки, между едва заметных вдоль берегов полосок леса, свободно разгоняясь до стокилометровой скорости.

Провожая Левашова, Шульгин веселился:

— Не дальняя разведка, а прямо тебе пикничок! Если и не на обочине, то в поисках оной…

Да, не сравнить с тем, что достается сейчас Сашке и Алексею, подумал Левашов. Теснота, грохот, тряска, вонь солярки и дизельных выхлопов… А здесь — панорамные окна, мощная печка, просторный салон с мягкими креслами, газотурбинные двигатели… И не потому он выбрал этот пижонский «Сноуберд», что для реки такая штука в самый раз, а наоборот — маршрут подгонял под технику. Если бы не Лариса, решил Олег, я бы тоже пошел на броневике. А куда денешься, если нож к горлу: или берешь меня с собой, или, мол, возвращаюсь в Москву насовсем… Отчего это бабы всегда могут ставить такие условия? Чего, казалось бы, проще — сказать в ответ: ну и как знаешь. Нет, не дает что-то так ответить…

Но тем не менее, несмотря на все свои рефлексии, Олег был очень близок к тому, что называется счастьем. Свистят за спиной турбины, лыжи едва касаются твердого наста, солнце бьет через дымчатый козырек, рядом — тревожащая душу и неравнодушная к тебе девушка, сидит, откинувшись в пологой чаше кресла, на губах у нее тень улыбки. И она только с тобой, и так будет долго…

Счетчик едва успевает отбивать километры. И день, и два, и еще. Река тянется и тянется без конца. Иногда ее сжимают стометровые скальные обрывы, потом она вновь выбегает на равнины, титаническая река, Амур или Амазонка здешних краев, и невозможно представить, где и в какое море она впадает.

Первые сутки Левашов еще чувствовал некоторую скованность. Все же впервые они с Ларисой оказались настолько одни, почти как в космической капсуле. И были у него перед походом сомнения: как поведет себя выросшая на московских асфальтах и избалованная прошлой жизнью девушка? В плавании на «Ермаке», и тем более — в форте был и сервис другой, и женское общество… Зимний поход есть зимний поход, пусть и не на собаках по Юкону, забот и сложностей хватает. Однако держалась Лариса вполне подходяще, не хуже многих знакомых Левашову парней, а то и лучше, пожалуй. Выходило, что можно на нее положиться.

Долгими часами на маршруте и на привалах они говорили много и о многом.

— Удивительная вещь — романтизм, — сказала как-то Лариса, когда они вспомнили вдруг Джека Лондона. — Моряк он был, знал жизнь во всех подробностях, а помнишь, как он описал последнее плавание Ван-Вейдена с Мод на шлюпке? В «Морском волке»?

Левашов в принципе помнил, хоть и напрочь забыл настоящую фамилию Хэмпа, и удивился, что Лариса сказала именно Ван-Вейден, а не Хэмп. Словно на литературоведческом семинаре.

— Ну так они и после двух недель плавания сохранили возвышенно-салонный стиль отношений… А как это у них получилось? Представляешь, что значит две недели вдвоем в десятиметровой шлюпке?

Левашов, конечно, представлял. Но факт, что она отчего-то вспомнила об этом не так уж популярном в нынешние времена романе, и наверняка провела параллель между его героиней и собой, говорил о многом.

— Сама же сказала — романтизм, — ответил он. — А иначе был бы соцреализм или даже натурализм…

— Вот я и думаю, а может, они и в самом деле так воспринимали мир?

— Возвышенно и чисто?

— Ага…

— Черт его знает. А в реальной жизни в открытую посещали бордели те самые романтики, и никого это не шокировало. Все может быть. Вон у нас довоенное кино… Смотришь, и оторопь берет — «Волга-Волга», «Светлый путь», а вокруг — тридцать седьмой год! И большинство верило, что настоящая правда — на экране… Или сейчас врут, что верили.

Хоть они и не на шлюпке по океану плыли, все же совместное многодневное пребывание в ограниченном объеме снегохода сильно упростило их взаимоотношения, чего, кажется, Лариса и хотела. Такой несколько парадоксальный способ сближения был вполне в ее стиле, и все обошлось без пошлых, в ее понимании, признаний и обещаний.

…Монотонная гонка по бесконечному катку начинала надоедать, несмотря на все усилия Левашова разнообразить жизнь, включая обучение Ларисы вождению «Сноуберда», охоту, подледную рыбалку и даже солдатскую баню в палатке, организованную из столитровой бочки, камней и двух паяльных ламп.

— Так и до экватора доберемся, — меланхолически сказал Левашов, трогая снегоход после очередной ночевки.

— А далеко до него?

— Да тысяч пять наверняка будет. Или чуть больше…

Ежедневные сеансы связи с оставшимся на хозяйстве в форте Новиковым утешали только тем, что не приносили никаких известий об успехах Берестина и Шульгина, шедших, соответственно, на юго-восток и юго-запад.

«Или у здешних жителей совсем нечеловеческие вкусы и реки их не привлекают, либо северное полушарие у них вообще необитаемо», — решил Левашов.

Позади осталось больше тысячи километров — и ничего.

Однако библейские истины сохранили свое значение и в мирах потусторонних. Ибо сказано в писании: «Ищите и обрящете».

Пейзаж, уже порядком примелькавшийся, вдруг изменился. Береговой рельеф стал другим. Далекие берега, почти скрывавшиеся в морозной дымке, словно двинулись навстречу друг другу, сжимая ледяное русло реки зубчатыми откосами. Снегоход оказался на дне титанического каньона. Похоже, что здесь река пробила себе путь сквозь отрог горного хребта, в минувшие геологические эпохи взломанный тектоническими катаклизмами. Зрелище было фантастическое и грозное.

Высокие темно-бордовые столбы обнаженного гранита или базальта встали из-за очередного поворота. Они упирались в небо, поразительно похожие на выстроенные рядком обоймы трехлинейных винтовочных патронов. Их истинная высота осознавалась лишь тогда, когда становилось понятно, что зеленая щеточка внизу — не кустарник, а все тот же мачтовый лес.

И все же не пейзаж сам по себе создавал новое, непривычное ощущение. Было здесь что-то еще, неосознанное, но тревожное.

Олег довернул чуть правее, каменная гряда надвинулась, гусеницы застучали по неровностям берегового припая, и Лариса схватила его за руку.

— Смотри…

Он увидел. Сначала громадное, черно-блестящее пятно оплавленного гранита на отвесной стене, а еще через мгновение — вмерзшее в лед сооружение, которое, несмотря на непривычные формы, не могло быть ничем иным, как кораблем, судном, одним словом — приспособлением для передвижения по воде. Было в нем нечто от китайской джонки, и от десантной баржи, и от парохода, плававшего по Миссисипи в середине прошлого века.

С полчаса Левашов лазал по этому бесспорному доказательству наличия на планете развитой цивилизации, пытаясь найти хоть что-нибудь, пригодное для изучения. Но увы — только исковерканный, разбитый и выгоревший дотла корпус и свалка металлолома внизу, наводящая на мысль о пропущенном через мясорубку паровозе.

— Жутко мне здесь… — жалобно сказала Лариса.

— Да, местечко малоприятное. И кажется мне, что не просто это несчастный случай на транспорте. Пойдем-ка на берег, там тоже что-то виднеется.

Пройдя пятьдесят метров по льду, они вышли на широкую галечную косу, и Лариса молча вцепилась Олегу в руку.

Весь берег, насколько хватал глаз, был покрыт костями, явно человеческими. Кости лежали и в открытую, и присыпанные снегом, россыпью и целыми грудами берцовые и бедренные кости, решетки грудных клеток и выбеленные, как голыши, черепа. Как будто здесь полностью полегла пехотная дивизия. Сходство с полем боя усиливали несколько обгорелых и проржавевших железных коробок, разбросанных среди этого могильника.

— Что тут произошло? — почти прошептала Лариса. Отчего-то в таких местах у многих садится голос.

— Повоевали, видать, ребята. Истинно — братья по разуму… Десант, к примеру. Подошли, значит, на той коробке, стали высаживаться, а их из засады, в упор… А может, и наоборот. Эти, допустим, лагерем стояли, а с реки их из пушек или что там у них… — И вдруг у него перехватило дыхание. Совсем иными глазами он увидел и оплавленное пятно на скале, и горелый металл.

— А ну-ка, Лариса, давай бегом… Там, под правым сиденьем, в ящике кожаный футляр. Принеси.

Она посмотрела на Левашова с удивлением. Непонятным, да и бестактным показалось ей его поручение. Но Олег не обратил внимания на ее реакцию. Если тут действительно был ядерный взрыв, да не очень давний, за полчаса они могли схватить такую дозу, что не об этикете сейчас думать, а совсем о другом. В случае серьезного облучения помочь смогла бы только Ирина с ее чудодейственным браслетом или друг-пришелец Воронцова. А отсюда до форта не меньше четырех суток непрерывной гонки самым полным ходом. Вот и смотри…

Лариса вернулась с радиометром. Олег дрожащими пальцами отстегнул крышку футляра.

Слава богу, все чисто. Обычный фон.

Он сел на ближайший камень, с кривой улыбкой посмотрел на Ларису снизу вверх, закурил.

— Порядок. Еще чуток поживем…

Потом они продолжили обход плацдарма.

— Вот почему они своих не хоронили? Или хоронить некому было?

Рассуждая вслух, чуть громче, чем обычно от пережитого и благополучно миновавшего страха, Левашов шел по смертному полю, но не находил ничего, кроме костей. Ни оружия, ни снаряжения, ничего, что имеют при себе в походах люди, хоть военные, хоть штатские. И сгоревшие машины — а это были именно боевые машины, а не грузовые, скажем, контейнеры, тоже ничего не объясняли. Размером с тяжелый танк, но ниже и шире, они пострадали настолько, что невозможно было понять даже способ их передвижения. Горела не только органика, горел и металл, застывая по бортам тяжелыми каплями.

— Чем же это так? Термитом, что ли? — удивлялся Олег.

— Давай уедем, не могу я здесь… — просила Лариса.

— Да ты что? Костей не видала? Мы же затем и ехали… Странно, что даже пуговицы никакой не валяется! — злился Олег.

Лариса наконец вспомнила, что она историк.

— Тут как раз ничего странного нет. У нас тоже в древности на полях величайших сражений почти ничего, кроме костей, не оставалось. Живые все подбирали подчистую. Даже на Куликовом поле нашли не больше десятка мечей и шлемов…

Наконец они вернулись к снегоходу и, отъехав километров на десять ниже, остановились на ночевку.

Обычно Лариса спала на заднем диване в салоне, а Левашов устраивался в моторном отсеке, на плоском кожухе двигателя, покрытом толстым поролоновым чехлом. Но сейчас Лариса не могла уснуть. Чернота ночи вплотную обступила машину, заглядывала в панорамные окна, и ей казалось, что тени, еще более черные, чем ночь, скользят за тонкими алюминиевыми бортами, приникают к стеклам, шуршат и поскрипывают жестким снегом. А закрывая глаза, она вновь и вновь видела безбрежное поле скелетов.

Левашов услышал, как Лариса встала и, ударившись в темноте обо что-то, от боли шумно втянула воздух. Он протянул руку, включил плафон.

Лариса в теплом тренировочном костюме, заменяющем ей пижаму, стояла в проеме двери и щурилась от внезапно вспыхнувшего света.

— Потуши. Не могу я там одна…

В темноте зашелестел снимаемый костюм. Олег подвинулся на своем ложе. В отсеке было тепло, тихонько гудел вентилятор электропечки, и он обходился без спального мешка.

Лариса легла рядом. Левашов обнял ее горячее тело. Лариса сама нашла его губы.

— Только молчи, — шепнула она, прерывая поцелуй. — Вообще молчи, ни слова…

Берестин подходил к дирижаблю как учили — собравшись для броска, чуть отставив руку с пистолетом, готовый к чему угодно, даже если бы на него кинулся из-под складок оболочки гигантский паук с брызжущими ядом челюстями.

Но никто ниоткуда не выскочил, и Алексей долго разгребал груды тяжелой, похожей на прорезиненный брезент ткани. Добрался до расколотой ударом гондолы с выбитыми стеклами и увидел наконец не чудовище и не разумную плесень, а совершенно обычных людей в желтых комбинезонах. Один был безусловно мертв, потому что четырнадцатимиллиметровая пуля попала ему в живот, а второй шевелился и в беспамятстве мычал.

Стало быть, он только что самолично убил человека. Однако Берестина это почти не взволновало. Его душевному равновесию способствовало пятно обожженной и даже, похоже, закипевшей от невероятного жара почвы в полусотне метров отсюда. Отчетливо тянуло горячим смрадным дымом. Еще чуть — и была бы ему самому там могила. Да и стрелял он не персонально в этого вот неудачника, а так, по направлению цели.

Алексей оттащил живого аэронавта подальше от его корабля, осмотрел. Кроме ссадин на лице, никаких увечий не обнаружил. Скорее всего, должен жить. Присев на лобовой лист транспортера, Берестин стал ждать.

Удивительно получается, думал он. Каждая встреча с братьями по разуму сопровождается конфликтами и столкновениями. А где же ефремовское братство цивилизаций? Неужто и оно такая же прекрасная, но, увы, абстрактная мечта, как и стремление пролетариев всех стран к мировой революции?.. Но факт есть факт: валгалльские аборигены, увидев впервые в жизни посланца Земли — тут же его бомбой. Впрочем, раз бомбы у них наготове, значит, есть в кого их кидать? Весело они тут живут…

Абориген пришел в себя довольно быстро. Сел, опираясь рукой о землю, другой рукой потрогал голову.

Потом он поднял взгляд и увидел Берестина. Алексей ожидал, естественно, негативной реакции, и пистолет был у него наготове, но пилот повел себя совершенно нестандартно. Вскочив на ноги, он начал что-то быстро говорить, энергично жестикулируя и показывая то на транспортер, то на Берестина. Язык жестов был у него развит даже лучше, чем у сицилийцев, но только один показался Алексею более-менее понятным — когда воздухоплаватель приложил большие пальцы к вискам и зашевелил остальными, отставленными в стороны.

— Ну-ну… Это еще неизвестно, кто из нас кто. Чего ж ты-то сразу начал бомбы кидать?

Он показал на дирижабль, на обугленное пятно земли, на ствол пулемета и развел руками.

Услышав голос Алексея, абориген насторожился, затем неуверенно произнес фразу явно на другом языке.

— Нет, этого я тоже не понимаю, — с сожалением покачал головой Берестин. Но то, что потерпевший туземец не кидался на него врукопашную и вообще — не выглядел настроенным враждебно, сильно обнадеживало. Правда, бдительности Алексей не терял. Мало ли какие у них обычаи.

Дальнейшие действия пилота подтвердили первое впечатление. Он явно не собирался видеть в Берестине врага. Поняв, что речевой контакт не налаживается, валгаллец замолчал, подошел к транспортеру вплотную, потрогал броню, обошел вокруг, с интересом присел перед гусеницей. Обернулся к Алексею и что-то спросил.

Берестин уловил вопросительную интонацию и обрадовался. Значит, взаимопонимание в принципе возможно. Абориген сопроводил свои слова движениями рук вправо-влево. Надеясь, что понял правильно, Алексей ногами вперед нырнул в люк, нажал кнопку стартера. Из трубы с грохотом ударил столб синего дыма, и пилот невольно сделал шаг назад.

Берестин на первой скорости проехал метров двадцать, показал повороты, переключился на задний ход и вернулся на место. Заглушил дизель и вылез.

Демонстрация явно восхитила туземца, и он вновь разразился длинной тирадой.

— Нет, приятель, так у нас не получится, — ответил Алексей. — Начинать надо как-то по другому…

Он подвел летчика к дирижаблю, показал на тело его товарища, сделал скорбное лицо и вновь развел руками.

Присев перед трупом, абориген бегло осмотрел его, кивнул, поднял на руки и отнес на десяток метров в сторону. Расстегнул комбинезон и что-то вытащил у убитого из-за пазухи. Может, документы, а может — смертельный медальон. Вернулся к гондоле, вынес из нее серый цилиндр размером с гильзу стомиллиметрового снаряда, положил на грудь покойника и жестом предложил Берестину отойти подальше.

Вспыхнуло ослепительно белое пламя, будто магниевое, и все. Осталось только черное пятно обгоревшей почвы, как и там, куда упала зажигательная бомба. И больше никаких следов.

Простота похоронного обряда удивила Алексея.

— Выходит, у вас тут тоже — жизнь копейка… — сказал он.

В течение ближайшего получаса они пытались найти взаимоприемлемые способы общения. Но если абориген свободно схватывал и повторял произносимые Алексеем слова, для Берестина чужая фонетика оказалась практически недоступной.

Назвав себя и сопровождая имя постукиванием по груди, Алексей в ответ услышал длинную фразу. Ясно было, что летчик тоже представился, но из потока звуков Алексей выделил только сравнительно доступно звучащее слово «Сехмет» и повторил его, показав на собеседника. Тот ответил прежней фразой.

— Нет, это не для меня. Будешь Сехмет, и хватит. Ты — Сехмет. Так?

— Сехмет, — согласился абориген и тряхнул головой. Мол, что с тобой поделаешь…

Позже Алексей узнал, что Сехмет — не имя пилота, а часть воинского звания, в приблизительном переводе означавшее нечто вроде: «Начальник отряда из четырех боевых дирижаблей охраны Севера такой-то», но так уж и остался абориген Сехметом.

Вместе с летчиком Алексей осмотрел остатки дирижабля. И поразился, насколько интересно развивалась здесь техническая мысль. Имея самые общие познания в механике, он тем не менее сразу сообразил, что на Валгалле царил затянувшийся на многие столетия век пара. Силовая установка дирижабля состояла из очень компактной паровой турбины, работающей на топливе из серых кристаллических брикетов. От редуктора к винтам шли толстые гибкие валы. Команды с пульта управления по гидравлическим приводам передавались на рулевые машинки, отклонявшие винты в любом направлении. Турбина свободно реверсировалась. Специальный змеевик позволял нагревать газ в баллоне и маневрировать по высоте.

Для навигации имелся оригинальный гирокомпас, тоже с паровым приводом, альтиметр и спидометр, замеряющий скорость встречного потока воздуха. Радиосвязи, правда, не было. Да и трудно ее вообразить в мире, где электричество неизвестно.

Вооружение состояло из двух десятков бомб того же типа, каким Сехмет чуть не спалил Берестина вместе с транспортером. Выбрасывались бомбы с помощью паровой катапульты. Но прицел был примитивный, открытого типа. Ничего огнестрельного Алексей не обнаружил. Но когда они покидали место боя, Сехмет взял с собой тяжелое пружинное ружье, мечущее массивные оперенные болты весом с килограмм каждый.

Еще Сехмет забрал из гондолы рулон карт, в которых Берестин ничего не понял, так как система координат и проекция исходили из совершенно нечеловеческой логики.

Как нормальный военный человек, Сехмет на прощание зажег свой дирижабль, и даже отъехав на километр, Берестин зажмурился, когда полыхнул боезапас.

Не переставая удивляться легкости достигнутого взаимопонимания, Алексей показал на себя, на Сехмета и махнул рукой на северо-восток, в сторону своей базы. Сехмет согласился охотно и сразу полез в БТР. Внутри ему понравилось, только грохот дизеля и запах солярки поначалу заставляли его морщиться. А в кресле он сидел свободно и даже небрежно, будто век тут ездил, все осмотрел и обтрогал. Оптический прицел его восхитил, как и мощь, и дальнобойность пулемета.

Достаточно удалившись с места боя, и вообще с открытого пространства, где не исключалась (если в аборигенском воздухофлоте принято вылетать на патрулирование парами) еще одна встреча, Берестин выбрал подходящее место на дне заснеженного лесистого оврага, остановился и предложил пообедать.

Консервы (тушеную баранину со специями) Сехмет есть не стал, а сыр чеддер, брауншвейгскую колбасу и маринованные грибы весьма одобрил. Сто граммов коньяку выпил не поморщившись и даже почмокал губами, но от повторения отказался.

В спокойной обстановке Алексей рассмотрел своего нового знакомого повнимательней. Если сначала он показался ему вполне европеоидом, то сейчас стали заметны и отличия. Не настолько значительные, чтобы отнести его к какой-нибудь другой расе, но достаточные, чтобы, встретив подобный типаж на Земле, затрудниться определением национальной принадлежности. Скорее всего, дома Алексей принял бы его за центральноамериканца или жителя Антильских, к примеру, островов.

Кофе Сехмет попробовал, но пить не стал, из предложенных на выбор пива, воды, апельсинового и мангового сока выбрал манго, курить после еды не стал, но к табачному дыму принюхивался с благожелательным интересом.

Они разговаривали, как это обычно делают не знающие языков друг друга люди, — сопровождая свои слова жестами, усиленной артикуляцией и назидательным тоном. Берестин еще раз и окончательно убедился, что язык Сехмета лежит далеко за пределами его лингвистических возможностей, абориген же воспроизводил русские слова отчетливо и осмысленно.

Устраиваясь на ночевку, Алексей предложил пленнику свою постель в боевом отделении, сам же устроился в кресле, задраив люк, соединяющий отсеки.

…К концу второго дня пути Сехмет располагал уже приличным запасом слов, причем говорил практически без акцента.

— Мой отряд дирижаблей — самый северный из всего флота, — рассказывал он. — Мы контролируем территорию на расстоянии десяти часов полета на северо-запад и северо-восток. Дальше этой зоны никто никогда не бывал. Не хватит топлива. Можно лететь по ветру, с выключенными турбинами, но это незачем. С севера нет опасности появления врага. Враг всегда приходит с юга. Или со стороны большой воды. Там, где живешь ты, никто не живет.

— А что за враг? У вас сейчас война?

— У нас всегда война. Враг приходит уже триста лет. И с каждым годом продвигается все дальше. Приходит со стороны моря и любой большой воды, которая соединяется с морем. На железных машинах, похожих на твою, но только в три-четыре раза больше. Сверху я сразу не понял, что твоя машина маленькая. Ориентиров для сравнения не было. И кто может знать, какие еще машины могут быть у врага? Таких, как твоя, мы никогда не видели.

— А зачем приходит враг? Как у вас ведется война? За что?

— Никто не знает, зачем он приходит. Там, куда приходит враг, мы уже жить не можем. Иногда он забирает с собой людей. Но сейчас люди уже не живут в маленьких поселках, которые были там, на юге. Мы постоянно патрулируем земли со всех четырех сторон. Если появляются машины врага — мы их сжигаем. Бывает, он уничтожает и дирижабли. Как — мы не знаем. Просто дирижабль падает, и люди умирают. Но у нас много дирижаблей, и смерти мы не боимся…

— Он приходит большими отрядами?

— Бывает по-разному. Две машины, пять. Раз в несколько лет бывает сто, двести.

— И вы их все уничтожаете?

Сехмет несколько замялся. Но ответил, кажется, честно.

— Нет, пять машин, семь, редко больше… Если приходит очень много — мы больше не бываем в тех краях… Никогда…

Похоже, они проигрывают свою войну, подумал Алексей. Сдают территорию, отступают в малодоступные места. Только противник у них странный. Медлительный какой-то…

— Что же это за враг? Соседняя империя? И при чем тут море? Они на другом материке живут? Ты сам-то хоть раз их видел?

— Сам не видел. Если мы уничтожаем машину, остается только корпус и зола внутри. Ты видел наши бомбы. Но «те, кто знает» («То ли большое начальство, то ли разведчики», — подумал Берестин) говорят, что враг не похож на людей. Он такой… — Сехмет сделал тот же жест: большие пальцы у висков, остальные оттопырены и шевелятся, — огромный, ужасный, убивающий взглядом, со многими конечностями, в белой костяной броне…

— Ни хрена себе, — выругался Берестин.

Ему впервые за многие месяцы стало вдруг по-настоящему жутковато. «Ну и залезли мы, — подумал он. — Тут, похоже, еще и разумные ракообразные имеются».

Знобкий холодок между лопатками появился у него не потому, что он испугался. Гуманоиды, негуманоиды — какая в сущности разница? Дело было в том, что поколебалось все его представление о мире как о целостной, познаваемой и, если угодно, разумной системе. Все, что происходило раньше — начиная от встречи с Ириной и до этого вот момента — в какие-то рамки все же укладывалось. А теперь он испытывал состояние человека, который, если использовать категории живописи, вдруг осознал, что существует он не в том мире, который изображали Репин, Шишкин, Левитан, и не в том даже, что на картинах Пикассо, а только и исключительно в мире Босха и Сальвадора Дали!

Впрочем, эти мысли и ощущения проскользнули, словно тень облака по залитому солнцем лугу, хотя и оставив после себя смутное беспокойство. А сейчас нужно было приспосабливаться к новой реальности. Берестин во время армейской службы считался сильным тактиком и очень поднаторел в решении всяческих вводных, вплоть до самых неожиданных.

— Неужели никто из твоих товарищей не встречался с врагами лицом к лицу? Для чего тогда вам эти самострелы?

— Наверное, в твоих словах есть истина. Раз это оружие полагается иметь при себе, значит, кому-то приходилось встречаться с врагами близко. Но я о таких случаях не слышал.

Алексей вздохнул разочарованно. Сехмет не оправдывал его надежд. Впрочем, что взять с офицера глухого пограничного гарнизона? То же самое, что в лермонтовские времена беседовать с Максим Максимычем о тонкостях европейской политики. Но раз существуют «те, кто знает», есть и перспективы…

По своим следам, не тратя времени на поиски дороги и многочисленные объезды, обратный путь Берестин проделал почти в три раза быстрее и поздним вечером наконец различил сквозь разгулявшуюся опять метель сигнальный огонь на мачте ветряка.

Глава 14

На заметенном свежим снегом крыльце Берестина встретил Новиков. Алексей сразу понял, что здесь что-то произошло. Спросил, стараясь, чтобы вопрос прозвучал спокойно, даже небрежно:

— Что, капитан с девчатами вернулся? — Но по лицу Новикова понял, что ошибся.

Андрей пропустил его в тамбур, а когда Берестин собрался открыть дверь, ведущую из коридора в нижний холл, придержал за рукав.

— Подожди секунду. Тут у нас действительно кое-что приключилось…

— И ты по этому случаю в парадную форму вырядился? — равнодушно спросил Алексей. Раз Ирины здесь нет, остальное его волновало мало. Это в первый момент, когда он увидел элегантно одетого и свежевыбритого Андрея, у него дрогнуло сердце. Оказывается, ему только казалось, что он сумел смириться с разлукой, на самом деле он все время ждал, что Ирина не выдержит и вернется.

— Именно так, — с многозначительной улыбкой ответил Новиков. — Не знаю, как и сказать…

— Так и говори, без заходов из-за угла.

— Придется. Дело в том, что гости у нас.

— Ну и что? У меня вон тоже гость в машине сидит. Пограничник здешний. Обменялись любезностями согласно протоколу. Только я успел раньше… Ничего мужик, даже по-русски говорить уже научился.

Новиков присвистнул.

— Тоже неплохо. «Война продолжается», как пел Дин Рид, царство ему небесное. Но у меня новость все равно шикарнее. Я тут потомков от неминуемой смерти спас…

— В каком смысле потомков? — не понял Берестин.

— А черт его знает, в каком. Только они из двадцать третьего века. Звездолетчики. Потерпели аварию в окрестностях Валгаллы, катапультировались, выражаясь доступным тебе языком, и начали замерзать в степи глухой… Девушка по имени Альба и двое парней. Ребята спят, а Альба здесь, в холле.

Берестин помолчал, машинально сунул руку в карман за сигаретами, вспомнил, что пачка осталась в БТР за солнцезащитным щитком, вытащил руку, щелкнул пальцами.

— А разве так бывает? — тихо спросил он. — Вообще все, что с нами творится, — так бывает с нормальными людьми? Надоело мне все…

— Ты, Алеша, переутомился, наверное… — голос и лицо Новикова выражали искреннюю тревогу. — Сейчас перекусишь, коньячку выпьешь — полегчает. А что бывает, что нет — нам о том еще долго узнавать придется… Только ты это, про пленного своего пока не говори.

— Почему?

— Не знаю, только чувствую — пока не надо. Давай его пока запрем наверху, а потом видно будет… Не убежит?

— Куда ему бежать.

Берестин вошел в холл и увидел сидящую в кресле у камина высокую девушку скандинавского типа.

— Знакомьтесь. Это Альба Нильсен, а это, как я и предполагал — Алексей Берестин, десантник, художник и землепроходец… — очевидно, продолжая разговор, который был у них с девушкой до приезда Берестина, сказал Новиков.

— Точнее — землепроходимец… — хмуро поправил его Берестин.

Альба протянула ему руку, и он, предварительно с сомнением посмотрев на свою исцарапанную и грязную ладонь, слегка ее пожал.

— Видишь, я как знал — головы не жалеет, — указал Новиков на заклеенный пластырем лоб Алексея.

— Ерунда, — махнул тот рукой. — Влетел в яму, немного стукнулся. Не стоит обращать внимание.

— Ты посиди пока, мы сейчас, — сказал Андрей девушке. Похоже, что они успели уже подружиться.

Берестин сбросил куртку и свитер, с наслаждением обмылся до пояса горячей водой, Новиков заново перевязал ему голову, и они вернулись в холл.

Алексей подсел к столику и от прямого, рассматривающего и оценивающего взгляда девушки-звездолетчицы почувствовал некоторое смущение. Давно его никто так не рассматривал. «Да какого черта! — разозлился он про себя. — Кто тут, в конце концов, хозяева?»

— Извините, Альба, мою невоспитанность, но я не могу отказать себе в удовольствии съесть и выпить все, что здесь осталось. Если вы не возражаете, конечно. Знаете, десять часов за рычагами — это достаточно утомительно. Особенно когда перед глазами только снег… И трясет так, что рюмку не удержать…

Через пять минут на столе не осталось ни ветчины, ни сыра, ни маленьких бутербродов с икрой. Ничего, кроме нескольких лимонных долек на блюдце.

— Ну вот, укрепил слабеющие силы, — сказал Берестин несколько манерным и расслабленным тоном, сам не зная, для чего избрав такую именно маску. Скорее всего потому, что в тепле наступила разрядка от многодневного напряжения и оттого еще, что слишком уж удивленными глазами смотрела на него девушка из будущего. — А теперь, в благодарность за угощение, я могу поведать вам свою историю.

Новиков шутливо поднял руки.

— Может, хватит на сегодня всяких историй? Лично я сегодня уже и наговорился и наслушался. Альба, по-моему, тоже…

— Оно, конечно, как желаете. Могу и завтра. Только имейте в виду — братья по разуму вооружены и агрессивны. Так что не теряйте мужества, худшее впереди.

— Что за братья по разуму? — спросила Альба, вновь удивив Берестина совершенно непривычным произношением. — Те, что на Земле были?

— Вряд ли… — протянул Берестин. — Эти порядков на пять примитивнее, я считаю. — И посмотрел на Новикова.

Тот кивнул успокаивающе.

— Все нормально, продолжай. Я ввел Альбу в курс дел.

Берестин хмыкнул скептически.

— Все торопишься, Андрей, как всегда торопишься. Сам же пел: «Ямщик, не гони лошадей…» А вообще-то все равно. Хуже уже ничего не будет. Вы умеете стрелять, Альба? — вдруг повернулся он к девушке. — Я дам вам парабеллум… — И отрывисто рассмеялся.

Альба, не поняв, посмотрела на Новикова.

— Ничего. Это он «12 стульев» цитирует. Будет желание — прочтешь, в нашем времени вещь весьма популярная.

По лицу Альбы было видно, что слова Новикова мало что прояснили для нее, но от дальнейших вопросов она воздержалась.

— Не дергайся, Леша, — сказал Новиков. — Альба знает все, что можно и нужно на сей момент. Деваться нам некуда, Альбе с товарищами — тоже. Люди они, как ты сам понимаешь, высокоразвитые и опытные, особенно в делах космических. Глядишь, чем и помогут. Устроим завтра консилиум. Олег с Сашкой подъедут. Я их по радио вызвал, они, в отличие от тебя, дисциплину соблюдают, на связь регулярно выходят.

Упрек Алексей пропустил мимо внимания, снова усмехнулся кривовато, подошел к бару, вернулся с двумя бутылками «Боржоми».

— Черт знает, никак напиться не могу. Вода здесь все же поганая, солей каких-то не хватает…

Выпил большой бокал и облизал обветренные губы.

— Консилиум нам не повредит, — возвратился он к теме разговора. — И тему сформулируем, например, так: «Куды бечь?»

— Ну, так или не так, видно будет. А разговаривать пока хватит. У тебя уже глаза не смотрят. Да и у меня язык не ворочается. Как у акына какого-нибудь, который три тома «Манаса» наизусть… Пойдем, Альба, я тебя провожу.

Альба встала, и Алексей тоже вскочил с кресла, прищелкнул каблуками сапог. Девушка протянула ему руку.

— Спокойной ночи. Очень рада была с вами познакомиться. Я уже говорила Андрею — вы удивительные люди. В книгах о ваших современниках пишут совсем непохоже.

— Спокойной ночи, — ответил Берестин и опять не удержался: — Извините, если что не так. Мы все же народ темный, гимназиев не кончали…

Вечером следующего дня, когда вернувшиеся утром Левашов с Ларисой и подъехавший ближе к полудню Шульгин отдохнули немного и познакомились с потерпевшими кораблекрушение потомками-звездоплавателями, в холле первого этажа был назначен торжественный ужин в честь общего сбора и прибытия гостей.

— Ну, без свидетелей — как будем дальше? — спросил Берестин, пока гости из будущего — Альба, Корнеев и Айер — смотрели наверху видеофильм о последних Олимпийских играх. — Для них-то мы кто? Предки, не знающие сомнений…

— Особливо ты, — бросил Шульгин, расставлявший по столу приборы, время от времени справляясь в дореволюционном наставлении для официантов.

— Для меня вопрос стоит так — ввязываться еще в одну заварушку или сматываться.

— Постой, а ты что, Альбу за свидетеля не считаешь? — с интересом спросила Лариса.

Действительно, не замеченная никем Альба уже спустилась до половины лестницы, и только услышав слова Ларисы, остановилась, в смущении переводя взгляд с Ларисы на Новикова. Тот сделал едва заметный для окружающих успокаивающий жест.

— Ты правильно улавливаешь мою мысль, — кивнул Берестин как ни в чем не бывало. — Андрей настолько глубоко ввел ее в курс наших дел, что она уже почти своя… Садитесь, Альба, — указал Алексей на кресло. — Если вы дочитали до конца новиковские мемуары, мы вас мало чем можем удивить.

— Пусть так, — кивнул Левашов, имея в виду поставленную Берестиным альтернативу. — Думаешь, третьего не дано?

— Я не вижу. Если мы остаемся здесь, наше участие в местной общественной жизни — только вопрос времени.

Все они уже знали о сражении Берестина с аборигенами, и о находке Левашова, и успели познакомиться с Сехметом, так что ход мыслей Берестина в принципе был понятен.

— Альба, — повернулся Берестин к девушке. — Вы говорили, что изучали лингвистику. Вы в состоянии разобраться в местном языке? Не нравится мне, что военнопленный нас понимает, а мы его нет.

— Не могу обещать, — честно призналась Альба. — Без соответствующих… — она замялась, подбирая слово, которое было бы понятно людям далекого, с ее точки зрения, прошлого. — Без таких машин, которые помогают совершать логические операции…

Все рассмеялись.

— Говори проще, Альба, — посоветовал Новиков. — Компьютеры это у нас называется.

— Да, именно так. Нужны компьютеры, лингвистические программы. А так… — она развела руками.

— И на том спасибо, — кивнул Берестин. — Жаль, конечно. Придется из Сехмета переводчика готовить.

— Постой, дорогой, — Шульгин отложил книгу. — Выходит, ты все решил, а мы тут так, за болвана?

— Отнюдь, — качнул головой Берестин. — Я просто обозначил свою позицию. А дальше думайте. Заранее согласен с любым решением общества. Только мы все, как гонщики по вертикальной стене. Тормозить нельзя…

— Тормозить нельзя, а газок потихоньку сбросить — и вниз, на твердую землю, — сказал Левашов.

— И где ж ты ее теперь найдешь — твердую?

— Мужики, а вам не надоело? — спросила вдруг Лариса. — Слушаю вас, и тоскливо делается. Что делать, куда бежать… Хоть бы женщин постеснялись. Пойдем, Альба, на кухне мне поможешь… — И вышла, презрительно вскинув голову, почти силой утянув за руку растерявшуюся девушку.

— Вот вам, господа офицеры, — покусывая губу сказал после паузы Шульгин. — Дорассуждались. Нет, чтобы, как гусарам положено, водку пить да девочек развлекать — на рефлексии вас тянет. Правильно Лариска врезала. Я тут кой-кого с Одиссеем сравнивал, так тот всегда знал, что делать.

— Оно конечно, я про то и говорил… — начал Берестин и внезапно швырнул из-за спины в голову Шульгина тяжелый, как кирпич, том военно-морского справочника Джена. Сашка выбросил руку и перехватил книгу в полете. — Молодец, форму держишь. — Алексей соскочил со стола, на краю которого сидел боком. — А если действительно без трепа, так надо ехать туда, к ним. Хоть посмотрим, как настоящие инопланетяне у себя дома живут. И предлагаю: кто еще станет нытье разводить — высылать без права переписки. В обществе, тем более дамском, разговоры вести бодрые, поступки совершать отважные, а главное — при гостях тему аборигенов больше не поднимать, и вообще — пускай Олег с Воронцовым свяжется — и отправить их деликатно через пару дней на Землю. Не хочу, чтобы они видели то, что здесь может произойти. И Ларису туда же, с ними. А наше дело солдатское.

Лариса с Альбой быстро нашли общий язык. Во-первых, обе они были женщины, к тому же, хоть и разделенные тремя веками, ровесницы, и сразу ощутили «классовую солидарность» в мужском обществе, а во-вторых, нашлось и в характерах нечто такое, что вызвало у них взаимную симпатию.

Пока Лариса занималась гусем с яблоками, томящимся в духовке, они успели выяснить целый ряд животрепещущих проблем чисто женского плана. Во время беглого, вроде бы бессвязного разговора Альба получила больше реальной информации о жизни в двадцатом веке, чем из обширных, но чересчур романтизированных записок Новикова, которые она читала всю ночь и утро.

Лариса дала четкие характеристики каждому из оставшихся в холле. Они не были злыми или обидными, но доведись мужчинам узнать, как они выглядят со стороны, они испытали бы по крайней мере недоумение.

— А вот Алексей? — спросила Альба. — Когда я читала о нем, мне представлялся человек очень тонкий, погруженный в постоянные переживания, в полном смысле творческая личность. На самом деле — ничего похожего. Скорее он напоминает звездного шерифа из американских гипнофильмов.

Лариса засмеялась.

— Подожди. Вот Ирина появится, увидишь, какой он есть.

— Она правда такая красавица, как Андрей ее описал?

— Не знаю, как он ее описал, не читала, от нас он пока скрывает, так что тебе оказана большая честь. Но телка действительно эффектная…

— Телка? — с недоумением подняла брови Альба.

— А, это сленг нынешний, извини, сорвалось. В смысле — девушка. Спорить нельзя, на мужиков убойное впечатление производит… Тут все правильно, у ребят вкус насчет этого в порядке, на кого зря не бросаются.

По ее интонации Альба поняла, что себя Лариса считает ничуть не хуже, но говорить об этом находит излишним.

Альба стала расспрашивать, каким образом складываются сейчас на Земле отношения между мужчинами и женщинами, и Лариса все ей подробно растолковала, все в той же своей манере называя многие деликатные вещи своими словами.

Шокировать Альбу не удалось просто потому, что та не имела представления об общепринятых нормах, но разговорить ее на темы сексуальных проблем трехвекового будущего Лариса сумела. Хотя ничего принципиально нового не узнала.

Но когда беседа вновь коснулась здешних мужчин, Лариса уловила в глазах Альбы тень смущения. Космонавтка спросила о Новикове — насколько верно то, что она прочитала о его любви к Ирине.

— Сказала же — не знаю, что он там насочинял. Не удостоилась. — В голосе Ларисы прозвучало раздражение. — Но не расстраивайся. По-моему, там все чисто. С его стороны, во всяком случае. Я баба наблюдательная. Спать он к ней ни разу не ходил. Тебя ведь это интересует? — И тут же спросила: — А почему именно Новиков? У тебя со своими никак? Штурман ваш — парень вполне. И на корабле никого не было?

Альба еще более смутилась. Лариса впрямую сказала о том, о чем у нее самой были пока первые, неуверенные еще мысли.

— Нет, не в таком смысле. Просто мы с ним вчера полдня и весь вечер разговаривали; потом читала… Он меня заинтересовал как первый человек из вашего времени…

— Да брось ты, не оправдывайся. Ну и понравился. Нормальный парень. Не знаю, как там у вас получится, главное — не теряйся. И попроще держись. Ты иногда совсем отвязанная, а то вдруг глазки опускаешь, как пятиклассница. — И сразу переключилась на кулинарные дела: — Готов гусь. Понесли. Хватит мужикам языки чесать. Представляю, до чего они там договориться успели без присмотра…

* * *

Из записок Андрея Новикова

Свое пребывание у нас в гостях местный житель начал с бестактности. По отношению к Ларисе. Поначалу все было вполне «бон тон», вполне гладко прошла сцена взаимного представления и знакомства, я бы сказал — сплошное братство цивилизаций, а потом этот парень, Сехмет, подходит к Ларисе, в самом что ни на есть прусско-казарменном духе пялится на ее декольтированную грудь и намеревается проверить, неужели это все по правде. До сих пор удивляюсь, как он не заработал по морде. Чисто рефлекторно и как минимум от двоих сразу. Очевидно, заинтересованные стороны просто слегка обалдели от такого. А может, сработал гнусный российский инстинкт, что иностранцу все можно. Мало ли мы такого в реальной жизни видали?

Алексей, правда, ухитрился нейтрализовать ситуацию, а уж потом выяснилось, что у них тут, на Валгалле, существует сложная кастово-иерархическая структура, да вдобавок еще и своеобразная система вертикальной полигамии, при которой женщины низших разрядов автоматически доступны мужчинам вышестоящим. А по горизонтали строгая моногамия. Вот как.

Но при всем при этом я все же считаю, что наш гость глуп, хотя бы потому, что автоматически реализует свои привычки, не давая себе труда задуматься, соответствуют ли они обстоятельствам.

Что касается нашего форта, Сехмет сказал, что место «очень плохое»: рядом большая река, и в случае нападения врагов дело наше безнадежно. Несмотря на самые тщательные расспросы, ничего сверх того, что он говорил Берестину, мы не узнали. И это тоже говорит о его ограниченности. Впрочем, это может быть следствием их общественного устройства, в котором ни я, ни Лариса, специалисты по истории и социологии, ничего толком не поняли. Словарного запаса у нас мало для серьезных бесед, отсюда и недоумения.

Во главе державы стоит как бы император, абсолютный монарх, но мера его власти не та, что, допустим, у российских императоров — чем-то и как-то она ограничена.

Но, как я могу вообразить, их глава нечто среднее между европейскими королями эпохи абсолютизма и японским «тенно» времен сегунов. Есть у них еще советы старейшин внутри каст и советы представителей каст, и власть их тоже велика, а также имеются отдельные военные органы руководства, вроде бы независимые от светской власти. И император у них не из высшей касты, как я понял, и сие тоже осложняет ему жизнь. И почти нет писаных законов, одни адаты, и система прецедентов, как в английском праве, и абсолютно непонятная экономика… Мрак. Да еще полное отсутствие того, что мы привыкли называть религией.

Надо сказать, все мы сейчас живем в предвкушении момента, когда наконец отправимся туда и на месте во всем разберемся. (Дай бог нашему теляти…)

Если попытаться воспроизвести их самоназвание, то ничего не получится. Начало — нечто напоминающее «Юунжлосскванги…» В переводе: разумные и достойные обитатели восточных и северных цветущих земель. И не менее.

Мы говорим проще — кванги. Бессмысленно, но хоть выговаривается за один раз, Наверное, придется в дальнейшем называть все, что можно, переводами или по аналогии, не будешь же каждый раз выдавливать из себя по полсотни жутко звучащих слогов. Здесь мы повторим ранний период земной географии. Кстати, вопрос — мы что, умнее предков или к языкам способнее? Запросто сейчас употребляем правильные названия, хоть Уагадугу какое-нибудь, хоть Йокнапатофа. А деды вместо Ораниенбаум — Рамбов говорили, вместо Хаапсалу — Гапсаль, и ничего. Или они просто ленивее нас были? Но я отвлекся.

Наши друзья-потомки, Борис и Герард, так окончательно в себя и не пришли после кораблекрушения. Потерянные какие-то, безразличные. Понять-то я их понимаю. От белых отбился, к красным не пристал. Ситуация известная. Из-за забот наших и внимания им достается гораздо меньше, чем надо бы. Обидно, конечно. Вроде бы я попал назад лет на четыреста, а вокруг все только и спорят, что о земщине и опричнине, а на мои неприятности — ноль внимания.

Правда, Альба — другое дело. Она незаметно отдалилась от своих (и это их тоже задевает) и всеми силами адаптируется в нашем круге. Конечно, и характер у нее гибче, и желание есть прижиться в XX веке, и влияние Ларисы чувствуется (не всегда благотворное). Корнеев к этому спокойнее относится, а Герард психует. Считает ее предательницей, а может, просто ревнует. Женщины, они во все времена легко приспосабливались, и даже гордые римлянки вполне уживались с варварами, если приходилось. Ну, хватит об этом.

…Вопрос о поездке в местную столицу решен окончательно. Бурные дебаты вызвал отбор кандидатов. Хотели, конечно, все. Что невозможно в принципе. Путем закулисных интриг и открытых дискуссий решили так. Олег с Ларисой остаются в форте. Следить за аппаратурой, развлекать гостей и при первой возможности отправить их на Землю к Воронцову. Заодно Корнеев (кибернетик) попытается помочь Олегу на базе самых современных представлений XXIII века понять, что же он такое открыл. А вдруг удастся помочь ребятам вернуться домой? Ну а мы трое, значит, едем. Маловато, но где больше взять? Я бы не прочь, чтобы лихой вояка Воронцов был с нами, но… Ежели что, так троим, четверым — одинаково ничего не сделать.

Для похода берем один гусеничный БТР и танк «Леопард-2», который Олег скопировал с самой распоследней экспортной модели. Пушка солидная и вид симпатичный. Аборигенам должен понравиться. Будем надеяться, что если придется с «ракообразными» встретиться, то их коробки пробьет. Не хотелось бы, честно говоря. С кем ни познакомимся, сразу стрельба… Правда, каждый раз они начинают первыми, а мы вроде защищаемся, что слегка успокаивает совесть.

Берестин постоянно выпытывал у Сехмета подробности их образа жизни и логично вывел, что в том обществе мы должны представительствовать в качестве членов высших каст нашего мира. Иначе ничего не достигнем. Он прав. И для торжественных случаев изобрел нам потрясающие туалеты. У квангов форма — это все. Хуже, чем в древнем Китае. Имеется, кажется, более двух тысяч высочайше утвержденных типов одежды. Олег с Ларисой не затруднились сгонять в Париж и по собственным эскизам построить у Кардена одежонку. Якобы для киносъемок. Расплатились долларами без запроса. И теперь я, например, должен изображать из себя члена клана мудрецов и поэтов (приятно, конечно). Есть у них там и такая официально признанная категория. А Берестин, напротив, из касты полководцев.

…Попрощались мы с ребятами, крутнули банкет напоследок, погрустили маленько — и вперед. Сашка сейчас сидит за рычагами, а я дописываю вот это, положив блокнот на колено. Мороз — примерно десять по Цельсию, яркое солнце, легкий ветер, в воздухе сверкают снежные искры. И что там нас ждет впереди?

Глава 15

Колонна из двух боевых машин, тянущих за собой сани, нагруженные бочками с горючим и ящиками с бое- и прочими припасами, двигалась достаточно быстро. Хотя и медленнее, чем прошел по этому пути Берестин.

Но зато было не в пример веселее. И поговорить можно, и всегда есть кому сменить товарища за рычагами, и если поломается что вдруг — не страшно. А особенно хорошо вечерами, когда машины прикрывают бивуак от лесных опасностей своими бортами, на площадке пылает костер, жарится мясо, звучит музыка…

Сехмет неподвижным взглядом смотрел на алые всплески огня. Новиков спросил его:

— Нравится тебе с нами? У вас бывают такие вечера?

Сехмет уже овладел русским настолько, что иногда становилось не по себе.

— Что значит «нравится» для воина? У нас так не говорят. Подобает — не подобает, вот наши слова. Мне с вами находиться не подобает, у нас слишком разное положение. С людьми вашего ранга я должен стоять в стороне, опустив глаза. Так. Но мне с вами хорошо, потому что я узнал много нового, что будет полезно в войне. Это подобает, потому что способствует выполнению долга. А ночи у огня нам приходится проводить часто. Служба. Мой отряд стоит далеко от городов. Поэтому под крышей нам нравится больше.

«Вот сукин сын, — подумал Новиков. — Хоть бы из приличия сказал, как он благодарен нам за помощь и гуманное отношение. И еще — как ему понравился наш общественный строй, и что теперь он у себя тоже непременно будет строить социализм…»

— А как высоко ты можешь подняться в своей касте? — спросил Берестин. Это слово, конечно, употреблялось в условном смысле. Может быть, правильнее было бы сказать не каста, а орден.

— Как угодно высоко. Если служить долго и правильно, можно стать «самым почтенным устанавливающим порядок».

— Гроссмейстером, — пояснил Шульгин. — Или великим магистром.

— А дети магистра тоже начинают службу с самого начала?

— Так. У нас все служат с самого низшего звания.

— И что, сын магистра и простого пилота абсолютно равны в правах? — заинтересовался Новиков.

— Как может быть иначе? Или ты считаешь, что происхождение выше способностей и усердия? Это смешно, — ответил Сехмет.

Увы, о главном — какой у них способ производства, Сехмет понятия не имел.

— Меня, — сказал Новиков, — куда больше ракообразные интересуют. Пока мы все с гуманоидами сталкиваемся. И заметьте: даже убедившись, что гуманоидные братья далеко не гуманисты, заранее считаем, что «ракообразные» для нас враги. Танк вон для них приготовили. А может, все наоборот?

— Воспитание у нас такое. Вспомни, как с яслей учили. Красные хорошие, белые плохие. В Америке тоже белые плохие, хорошие — черные. Я лично до сих пор подсознательно удивляюсь, что черные тоже плохими бывают… — сказал Берестин.

— Может, и правильно воспитали, — ответил Новиков. — Время такое было. Крушение колониализма, пробуждающаяся Африка, наш друг Поль Робсон…

— А потом эти ребята как начали друг друга к стенкам ставить, — поддержал тему Шульгин.

Поговорили еще, перескакивая с темы на тему, но все — о прошлом, о земном. Потом Новиков взялся за гитару и, как всегда, извлек неизвестно из каких закоулков памяти эмигрантскую, рвущую сердце:

Занесло тебя снегом, Россия, Запуржило седою пургой. Лишь печальные ветры степные Панихиду поют над тобой…

…Любая дорога кончается, как и любая жизнь, и, когда обернешься назад, кажется неважным, что там было на ней, что видел и что испытал, и сколько длилась она. Грустно только, что кончилась. Не зря ведь римляне придумали афоризм: «Виа эст вита». Если вдуматься, смыслов в нем больше, чем два.

Город возник на горизонте, будто гигантский террикон. Или, можно сказать, муравейник. Потому что представлял он собой в полкилометра высотой и километра три в окружности, единый массив слепленных друг с другом кубов, параллелепипедов, полу- и четвертьсфер. Позже выяснилось, что основу города составила гора-лакколит, сплошь застроенная от подошвы до вершины, а внутри источенная галереями, штреками и штольнями, как бревно термитами.

Населяло город около двух миллионов квангов. Правда, название это имело отношение в основном к простолюдинам, а там были еще рафиринги, ранхаги, райнилайяривуни, амбухиманги и еще бог знает сколько чинов, классов и званий. Земляне по здешней табели о рангах приравнены были к амбинантасиндрану, что приблизительно означало нечто вроде дворян, род которых насчитывает не менее двухсот, но и не более пятисот лет, в звании между полковником и генерал-лейтенантом, допускаемых к особе императора нерегулярно, но и не нуждающихся в специальном на это разрешении, носящих одежду пяти верхних цветов, имеющих право жениться в пределах трех ближайших каст, обладать женщинами семнадцати определенных разрядов, а также имеющих еще кое-какие привилегии.

Немного сложновато на человеческий, точнее — на европейский взгляд, но здесь ориентировались в таких вопросах инстинктивно. Как старый армейский прапорщик в должностях, званиях и реальном авторитете офицеров своего полка.

Короче, приняли землян хорошо. В положенное время приняли их должностные лица подобающих рангов. Состоялись официальные переговоры, в ходе которых администраторы и военные эксперты определили статус и условия пребывания в столице гостей с далекой, но дружественной Земли.

Идею о множественности обитаемых миров аборигены приняли спокойно, хотя Новиков по некоторым признакам предположил, что смысл в эту идею местные дипломаты вложили собственный. Не столько — астрономический, сколько духовный.

Как космонавтов XXIII века в первый момент удивило спокойствие людей века двадцатого, без ажиотажа воспринявших факт их встречи, так сейчас Новикова с товарищами поставил в тупик равнодушный прагматизм хозяев города. Ну хорошо, мол, вы приехали, мы вас приняли и признали за равных себе, подтвердили ваши права и привилегии, теперь посмотрим, какая от вас может быть польза. И только. Никакого интереса к Земле, ее истории, местоположению, к способу, каким люди здесь оказались.

— Или они ко всему привычны, или у них это норма поведения, — говорил Новиков за ужином. — Многие земные народы тоже считают неприличным проявлять интерес к гостям…

— Возможно, что мы им действительно безразличны. Своих забот выше головы. Я тут побродил немного по городу, даже жутковато делается: действительно муравейник, — ответил Шульгин.

Изнутри город действительно производил угнетающее впечатление. Казалось, земная геометрия не имела тут никакой силы. У кого хватило бы воображения представить огромный клубок перепутанных лент Мебиуса? Вот такое устройство имела столица. Только на слово можно было поверить Сехмету (который, обретя титул переводчика, причисленного к генеральному штабу, вознесся из лейтенантов чуть ли не в полковники), что в городе есть какая-то планировка, что имеют физический смысл слова «этаж», «уровень», «горизонт», «улица»… Месяцами, да что там — годами можно было бы бродить по этому городу, оказываясь то на самом верху, то глубоко в недрах, выходя на галереи, повисшие над бездной, с которых открывались необозримые снежные просторы, и вновь оказываясь в лабиринте то узких, то широких коридоров, в которых жили, трудились (над чем?), развлекались и, наверное, умирали жители города, большинство которых никогда в жизни не выходило за пределы городских ворот. Титанические паровые машины снабжали столицу энергией, теплом, водой, приводили в движение станки, эскалаторы, ленточные транспортеры для перевозки людей и грузов, обеспечивали принудительную вентиляцию помещений, погребенных под сотнями метров камня.

Но в чем смысл жизни валгалльцев, оставалось для землян непонятным. Большую часть времени они проводили в беседах с экспертами. Шульгин с военными инженерами занимался дирижаблями — единственной, пожалуй, отраслью, в которой землянину разобраться не представляло труда и где он мог внести эффективные рацпредложения. Новиков безуспешно пытался понять способ производства, производственные отношения и систему государственной надстройки. Попутно изучал искусства: музыку и танцы. Художественной литературы здесь не существовало, живопись имела лишь прикладной характер и применялась при украшении помещений орнаментами и цветными пятнами, почему и не заинтересовала Берестина. Алексей, подружившись (так, по крайней мере, ему казалось) с ранхаги Разафитриму, высокопоставленным генералом, остро полюбившим виски ВАТ-69, пытался понять суть и смысл войны, и самое главное — что же из себя представляет враг. Ведь с точки зрения земного офицера невозможно представить что-нибудь более дикое, чем трехсотлетняя война неизвестно с кем, за что и почему.

Но как и Сехмет, генерал не знал о противнике практически ничего. Враг начал продвижение со стороны моря, использует большие железные машины, внутрь захваченной им территории проникнуть невозможно ни по земле, ни по воздуху; в плен противник не сдается, живьем его никто никогда не видел, что ему нужно — неизвестно. Когда Берестин рассказал о поле смерти, обнаруженном Левашовым, ранхаги очень заинтересовался. Оказывается, лет пять назад большой отряд войск из соседнего вассального города отправился на рекогносцировку вдоль большой реки и исчез бесследно.

— Нет, это черт знает что у вас делается! — вышел из себя Берестин. — Исчезла целая дивизия, и никто за пять лет не поинтересовался, что с ней и как!

Разафитриму тонко улыбнулся.

— Почтенный Алексей не понимает… Если бесследно пропала такая мощная группа войск, то посылать туда же меньшую силу бессмысленно, а большую — опасно. Вдруг и ее постигнет та же участь?

— Теперь я одно понимаю — вы эту войну проигрываете. Это точно. Где вас учат? Вы знаете, что такое разведка? Войсковая, стратегическая, агентурная?

— Если любезный амбинантасиндрану Алексей не откажется рассказать, я буду знать.

Берестин непереводимо выругался. Начинать здесь, похоже, надо с нуля.

Оказалось, однако, что начинать уже поздно.

Началось очередное наступление врага. И отличалось оно невиданным ранее размахом. «Ракообразные» ввели в дело раза в три больше боевых машин, чем когда-либо.

— Мы отступаем и несем большие потери. Если не удержим перевал, будет очень плохо, — сообщил Сехмет.

— Далеко ли до перевала? — спросил Берестин.

— По-вашему — километров пятьдесят…

Пришлось собрать военный совет.

— Надо выйти на «Леопарде» к линии фронта и посмотреть самим, что почем, — предложил Шульгин.

— Посмотришь, а дальше? — спросил Новиков.

— А дальше видно будет…

— Стратег, — с подчеркнутым уважением произнес Берестин.

— Ну а что же — здесь сидеть и ждать, когда наших друзей на фонарях вешать начнут? Глядишь, и сами сбежать не успеем…

— Есть резон, — согласился Берестин. — Только сначала я со своим генералитетом переговорю. Может, у них на сей счет какие-нибудь табу есть или иные точки зрения.

— Переговори, — кивнул Новиков. — Но я бы предпочел не ввязываться.

— Не понимаю тебя, князь, — возмутился Шульгин. — Ты ли это, непреклонный борец с пришельцами?

— В том-то и беда. Мы ведь уже и так… — Новиков, не закончив, махнул рукой.

— Не бойся, ничего не случится. Меня утешает мысль, что если таких вояк, как наши друзья, за триста лет и не разгромили окончательно, то раки тоже герои не из первых. И мы будем очень осторожны…

Медленно перематывая сверкающие ленты гусениц, словно на цыпочках, если так можно выразиться о пятидесятитонном танке с пушкой, как телеграфный столб, «Леопард» выполз на гребень холмистой гряды.

Сражение отсюда выглядело совсем не страшным, даже красивым, как на ящике с песком во время штабных игр.

С юга наползала бесконечная, от горизонта до горизонта цепь вражеских бронеходов, а сверху их атаковали дирижабли, торопливо и, похоже, неприцельно сбрасывая свои термитные бомбы. Несколько коробок горело, разбрасывая искристое, как бенгальский огонь, пламя.

Но и дирижабли тоже падали, и довольно часто. Несмотря на сильную оптику биноклей, понять, чем их сбивают, было невозможно.

— Ну как они воюют, мать их… — Шульгин стукнул кулаком по просторной, как хоккейная площадка, крыше башни. — Не хрена браться, если не умеют… Тьфу, смотреть противно…

— Оно и так, — ответил Берестин, — но говоришь ты что-то не то. Словно презираешь их, друзей наших. А зря. Гибнут-то они всерьез. И смелости им не занимать. Воевать им, в сущности, нечем, а умирают они вполне достойно.

— Велика ли доблесть? — Шульгин опустил бинокль. — Восьмой упал. Если уж помирать без толку, так лучше уцелеть и без толку жить. Я понимаю: красиво умереть, когда твоя смерть — вклад в конечную победу.

— Возможно, ты и прав. — Берестин продолжал наблюдать за полем боя. — А что сказать про доблесть обреченных? Я вот не могу не уважать господ офицеров, воевавших до конца в двадцатом, и особенно в двадцать втором. Представь, Владивосток, узкая полоска земли до Спасска — и все. От всей великой и неделимой.

— Чего там представлять, я там лично был. Впереди вся Россия, одиннадцать тысяч верст, а ты висишь, словно на вагонный буфер прицепился…

Новиков, не вмешиваясь в разговор, думал о Шульгине, который разговаривать серьезно мог только один на один, да и то не всегда. Если есть аудитория — его уже несет. И за трепом, анекдотами, парадоксами и не всегда приличными шутками очень трудно понять, что же Сашка на самом деле думает и чувствует. Когда-то очень давно Новиков спросил Шульгина, зачем ему эта манера. На мгновение в глазах Сашки промелькнула тень. «А еще психолог, — скривил он губы. — Во-первых, так проще. Раз никто не знает, когда я ваньку валяю, а когда всерьез — у меня всегда два темпа в запасе. А потом — большинство вообще ведь не такое умное, как ты, например, оно вторых смыслов не улавливает, значит, я для них ясен и безвреден. Да и веселее как-то…» Андрей тогда, после этого короткого признания, поразился, насколько однообразна и монотонна история, раз и тысячу лет назад, и сегодня находятся люди с одной и той же психологией, что шут при дворе Карла Великого, что Сашка. Оба ощущают себя (и есть на самом деле!) умнее большинства окружающих, но не в состоянии ничего вокруг себя изменить, вынуждены уступать и подчиняться дуракам…

А бой продолжался, и дирижабли продолжали падать.

— Ребята, может, хватит? — вмешался в разговор друзей Новиков. — Там люди гибнут, а вы разболтались, как патриции в цирке.

— Замолчать недолго, а кому от этого легче будет? Если мы военные советники, так понять же надо, что и как. А если ты себя зрителем считаешь, то конечно… — огрызнулся Шульгин.

— Чем они их сбивают? — пресек назревающую ссору Берестин. — Радиацией, пучком электронов, инфразвуком?

— Ничего мы тут не поймем и не вычислим так, умозрительно. А вот на практике, боюсь, сейчас выясним, — сообщил Берестин и показал рукой направо.

Из-за края плато, не далее чем в километре, появились плоские, тускло отсвечивающие прямоугольники. Фиолетовые стекла «Цейсса» приблизили и сузили пейзаж, в котором чужеродным элементом возникла большая, машин в двадцать, группа бронеходов. На одинаковых интервалах и с одинаковой скоростью они наползали, словно исполинским бреднем захватывая часть гряды с позицией землян в центре. Их медленное, как бы мертвое движение, оттого что ничего в них не перемещалось — ни колеса, ни гусеницы, ни ноги — порождало не ужас, а безнадежную тоску.

— Вот и прихватили нас гады, — сказал, кусая губы, Шульгин.

— Скорость у них примерно пятнадцать, через пять минут здесь будут, — прикинул Новиков. — Смываемся?

— Обожди… — сквозь зубы ответил Берестин, стискивая пальцами бинокль. — Все вниз, — коротко скомандовал он. — Сашка к прицелу, Андрей — заряжай. Заряд основной, бронебойным, прицел двадцать, смещение ноль…

— Воронцов рассказывал, у них командира лодки за грехи буксиром командовать назначили. Так он увидал в небе израильские «фантомы», скомандовал: «Срочное погружение!» и с мостика по трапу в машинное шарахнул. — Шульгин со смешком полез в свой люк.

Новиков внезапно почувствовал облегчение. После прощального разговора с Воронцовым он впал в некоторую депрессию. Да еще и Альба разбередила душу разговорами на моральные темы. Но раз так получилось: Берестин с Шульгиным готовы драться — быть по сему. Снова состояние необходимой обороны. Он еще успел удивится — перед кем он оправдывается? Неужто перед Альбой с ее наивной верой в него, в человека славного и героического двадцатого века? Как там у Когана: «…мальчики иных веков, наверно, будут плакать ночью о времени большевиков». И написал-то эти стихи юный идеалист году как бы не в тридцать восьмом. Причем почти угадал, что будут плакать. Не угадал только отчего.

Он захлопнул за собой крышку люка.

…А и страшно же было Берестину, хотя со стороны никто ничего не замечал. Ведь выползает на тебя порождение неведомого разума, четвертого по счету за последние полгода, и внутри железных гробов — нелюдь, а может, и нежить. Красное, в хитиновой броне, глаза на стебельках, двигает пупырчатыми клешнями рычаги управления и смотрит в его сторону нечеловеческим взглядом. «И пахнет укропом, добавил бы Сашка», — подумал он и чуть не рассмеялся истерически.

Чтобы не дать страху власти над собой, Берестин целиком погрузился в забытую работу — осторожными оборотами маховичков сводил воедино сдвоенное изображение бронехода в растровом кольце, подгонял белый светящийся уголок к середине лобового листа крайней в ряду машины.

— Сашка, не мешай, давай к рычагам, заводи, — толкнул он локтем Шульгина, который все старался оттереть его от прицела, мечтая самому сделать первый выстрел в межзвездной войне, тогда как ему вновь предлагалась роль извозчика.

— Счет гонишь? И кот твой, и дирижабль, теперь бронеход…

— Кому сказано! — Теперь уже Новиков, выругавшись, сильно поддал Шульгину в спину. — Заводи и сразу втыкай заднюю, сцепление выжми и жди.

— Учи ученого, — огрызнулся Шульгин и полез вперед.

Все установки на месте, в казеннике замерла тяжелая чушка тридцатикилограммового снаряда, носок сапога на электроспуске. Словно мстя всем сразу пришельцам на свете и за себя, и за Ирину, и за здешних пилотов дирижаблей, погибающих в бессмысленной неравной схватке, Берестин нажал педаль.

С лязгом пронесся мимо плеча угловатый казенник, загудела броня, как под ударом гидравлического молота, из открывшегося затвора выкатилось сизое облако дыма и исчезло, всосанное эжекторами.

Чиркнул в просветленных линзах белый огонь трассера, и грязно-пятнистый ящик лопнул вдоль, уткнулся развороченными лобовыми листами в землю и застыл. Остальные продолжали свое медленное движение.

— Ага, мать вашу! Ну давай. Что ж ты не горишь, сволочь? Бронебойным заряжай! Огонь! — командовал Новикову и самому себе Берестин срывающимся голосом. Снова саданула возле уха пушка, и второй бронеход вывернул наружу свои железные потроха.

— Молодец, Лешка! Как на полигоне бьешь! А ну, еще! — закричал в ТПУ Шульгин.

Ракообразные наверняка не изучали тактики танкового боя и вместо того, чтобы рассредоточиться и открыть беглый огонь, наоборот, начали поворачивать к своим терпящим бедствие собратьям.

Берестин точно положил еще два снаряда в открытые борта

— Командир, не увлекайся, — зашелестел в наушниках голос Новикова. — Пора менять позицию.

Взревев, танк задним ходом выполз из укрытия. Подминая траками невысокий подлесок, сдвинулся на полсотни метров в сторону и въехал за естественный бруствер.

Шульгин приглушил дизель, и Алексей тут же выстрелил снова, практически не целясь. А чего тут целиться, на полкилометра, из стабилизированного орудия с электронным баллистическим вычислителем, по мишени размером с приличную избу?

— Броня у них никакая, совсем дерьмо, — прокомментировал Шульгин.

Берестин продолжал стрелять, удивляясь только тому, что подбитые машины не горят. Не это ли и спасло их? Горящие бронеходы были для неприятеля штукой знакомой и понятной, а то, что происходило сейчас, потребовало времени для осмысления.

Внезапно слева началось непонятное. Бесшумно, как в немом кино, рушились мощные деревья в бору, на дальней опушке которого они стояли. С тех, что поближе, обламывались, падали ветки и огромные сучья, сгибались и припадали к земле кусты. А тело будто наливаюсь ртутью. Танк взревел.

— Это гравитация, Лешка, гравитационная волна! — раздался хриплый голос Шульгина в переговорном устройстве.

Если бы не Сашка, тут бы им и пришел конец. Но Шульгин в какие-то секунды догадался, что происходит, а еще раньше, чем понял, уже начал действовать. До конца толкнув вперед сектор постоянного газа и упираясь обеими ногами, с хрустом в спине он включил демультипликатор и заднюю передачу.

Перегрузка наваливалась, как в космическом корабле на старте. Берестин чувствовал, что у него стекают вниз, к плечам, щеки и закрываются глаза. Танк ревел всей мощью своих лошадиных сил, но весил он теперь, наверное, тонн двести, широкие гусеницы погружались в твердый, промерзший грунт, как в болото.

Вся надежда была теперь только на Шульгина. Новиков никак не мог подняться с пола боевого отделения, Берестин тоже чувствовал, что сил перебраться в отделение водителя и чем-то ему помочь у него нет. И если Шульгин не справится… В наушниках уже не дыхание слышно, а хрип и стон пополам с кое-как проталкиваемой через оплывшие губы бессвязной руганью. До ужаса медленно «Леопард», коверкая землю, развернулся и заскользил вниз по склону.

— Де-муль-ти-пли-ка-тор… вы-ру-бай… Пятую… — выдавил из себя Берестин, понимая, что вот-вот потеряет сознание. В мыслях мелькнуло: летчики выдерживают до двенадцати «же», но они же тренируются… А у нас тут сколько? Вдруг не выдержат амортизаторы? И соляр тоже сейчас тяжелый, как жидкий свинец, форсунки могут в любой момент захлебнуться.

Непонятно, каким запасом сил обладал Шульгин, но он сумел все сделать правильно, и танк, увлекаемый тягой дизеля и весом, покатился под гору все быстрее. Тяжесть стала спадать. Еще их, наверное, заслонил холм, они опустились метров на пятьдесят ниже гребня, и волна их уже не доставала. Берестин смог наконец глубоко вздохнуть. Мотор выл на грани разноса, скорость быстро увеличивалась.

Берестин оглянулся. Леса позади уже не было, кое-где только торчали голые ободранные хлысты.

Когда танк остановился, Шульгин сам выйти наружу не смог. Вдвоем они вытащили его через передний люк, и он лежал на лобовом листе, глотая воздух перекошенным ртом. Лицо его выглядело, как после хорошей драки — не лицо, а сплошной синяк. Берестин поднес к его губам фляжку, и Шульгин долго пил, шумно глотая, и коньяк двумя струйками из углов рта стекал ему на кожанку.

— Как я мышцы не порвал, не знаю… — наконец сумел выговорить он. — Железный я мужик, похоже. Мне бы массаж теперь да баньку, иначе не выживу. Прикури сигарету, у меня руки дрожат… — Он затянулся несколько раз, прикрыл глаза. — А машина — зверь. Один бы только болт срезался — приходи, кума, любоваться.

— Наводчики у них ни к черту, — сказал Берестин.

— Они просто не поняли, что к чему, и начали шарить лучом наобум, не видя нас, — не согласился Новиков. — И еще: от центральной оси луча напряженность поля у них сильно падает. Видел, как лес обстрогало? Нас только самым краем задело. Повезло, в общем.

— И как же теперь с ними после всего этого воевать? — спросил Берестин.

— А тебе мало? Не навоевался? — поинтересовался Новиков, сплевывая.

— Сейчас прибросим, — сделав вид, что не слышит реплики, Берестин поднял к глазам бинокль и долго стоял на крыше башни, расставив ноги в сверкающих сапогах.

— Скобелев! — восхитился Сашка.

— Вот считай, — сказал наконец Берестин. — До нас было метров восемьсот, когда они дали луч. Леса там теперь нет, где мы стояли. А позади другая роща, до нее еще километр, так она целая. Все ветки на месте. Вот тебе их дальнобойность. А наша дура на пять километров прямой наводкой спроста возьмет.

— А вдруг они не на полную мощность били?

— Вряд ли. Они же не знали, где мы и кто мы.

— И мы не знаем еще, сколько стволов они собрали, — оживился Шульгин.

— Тоже верно. Вот тебе и тактика — стрелять с предельной дальности, из засад, а для страховки на километр вокруг вешки с грузом расставить. Если груз упадет — по газам и ходу…

— Слушай, давай проверим, — загорелся Шульгин. Коньяк уже начал действовать, и все пережитое уже было для него — дым.

Новиков видел, что друзья его в боевом азарте теряют чувство реальности и вполне способны вновь полезть в драку. Сам же он окончательно убедился, что делать им тут нечего. Уже давно не ландскнехтство, а какое-то сумасшествие получается, война ради войны. Единственное оправдание перед собственной совестью — кавказский обычай, по которому гость должен защищать хозяина, если на его дом напали. Но это уж такая натяжка…

Однако ни логических, ни моральных доводов его друзья сейчас слушать не станут, слишком они возбуждены. Поэтому Новиков привел довод неотразимый:

— Нечем воевать. Снарядов всего пять штук осталось, и все — картечь.

— Кстати, — неожиданно поддержал его Берестин, — враг бежит. Впервые, кажется, за всю эту бестолковую войну.

Действительно, видневшиеся вдали машины неприятеля исчезли. А когда Алексей, сменивший Шульгина за рычагами, вывел танк на вершину, они смогли увидеть, как укоротившаяся цепь бронеходов уплывает за южный горизонт.

— Тогда можно и по трофеи отправляться, — мечтательно сказал Шульгин, стирая платком с лица грязь и копоть.

Берестин с сомнением покрутил головой.

— Обождать надо. Врежет какой-нибудь недобитый, к чему тогда все?

— А что, так и бросать? Представляешь, там же чего только нет. И движки, и гравипушки. Да и раки в натуре…

— Оно конечно… — неуверенно сказал Берестин. Но что-то продолжало удерживать и его от опрометчивых шагов. Теперь их было двое с Новиковым, и они убедили Шульгина, что хоть до утра подождать надо.

— Если никакого шевеления не будет, тогда и сходим.

— Черт с вами. Тогда я спать полез, а вы сообразите, чего пожрать. Разбудите.

— Пойдет. Спи давай…

Глава 16

Шульгин появился на крыше Замка, словно видение из иного мира, потому что с райской обстановкой этого уголка совершенно не сочетался небритый, с рассеченной щекой и красными глазами человек в грязных джинсах и меховой кожанке, сжимающий в левой руке пулемет Калашникова.

Он постоял несколько секунд, обводя прищуренным взглядом овальный бассейн с изумрудной водой, тропическую зелень зимнего сада, загорелые тела женщин в шезлонгах, едва прикрытые ленточками бикини, словно выжидал, когда все здесь присутствующие заметят его прибытие, и только убедившись, что мизансцена по мотивам популярной картины Репина «Не ждали» выстроилась правильно, подрагивающим голосом спросил:

— Отдыхаете? Ну-ну… — и с грохотом бросил на узорчатый пол свое оружие.

Пошатываясь, он сделал три шага и почти упал в ближайшее плетеное кресло. За ним в проеме двери показались Левашов и Лариса.

Первой опомнилась Ирина. Вскочив, она подбежала к Шульгину.

— Что? Что там у вас случилось? Где Андрей? Алексей? Что с ними?

Сашка, подняв голову, скользнул взглядом по ее темно-бронзовому телу, провел ладонью по своему лицу, покрытому трехдневной щетиной, и отвернулся. Пробурчал что-то вроде: «Жарко тут у вас», — и начал стягивать куртку. При этом он морщился и шипел от боли.

Отстранив Ирину, к нему подошел Воронцов, тоже в одних плавках, помог вынуть руку из рукава.

— Что, ранен?

Шульгин отрицательно мотнул головой.

— Что вы все молчите? — неожиданно визгливо крикнула Ирина, обращаясь теперь уже к Левашову.

Вокруг уже столпились все — Наташа, Альба, Корнеев, Айер.

Лариса обняла Ирину за плечи.

— Успокойся, Ира, еще ничего не известно, главное, что они наверняка живы…

— Живы?! А где же они? Что там у вас произошло, можете вы наконец сказать? — И разрыдалась, уткнувшись лицом в грудь Ларисы. — Так я и знала… Я, я во всем виновата… из-за меня… и оба…

Женщины повели Ирину куда-то в угол, закрыв от мужчин и шепча успокаивающие слова.

— Ну так все-таки? В чем дело? — Воронцов обращался теперь только к Левашову.

— Конец Валгалле. Отвоевались… А ребята в плену. — Левашов отстегнул ремень с пистолетом, бросил его поверх Сашкиного пулемета, стянул через голову свитер, передернул плечами. Сел рядом с Шульгиным. — Попить чего-нибудь дайте.

— Коньяк, вино?

— Воды! А потом кофе. — И обращаясь к Воронцову, спросил: — Ты именно этого ждал? Потому и сорвался заблаговременно?

— Ты все же обрисуй сначала, что произошло. Пришельцы на форт напали?

— И это тоже. Но сначала был поход…

— Про поход я лучше доложу, — вмешался Шульгин. Губы у него неприятно кривились, а в голосе звучал непонятный сарказм, словно он испытывал злое удовлетворение от всего, что произошло.

Глазами он показал на столик с напитками, и Герард, с неожиданной для него самого предупредительностью, подкатил его к Шульгину. Выпив полный бокал сухого вермута, Сашка коротко, но вполне исчерпывающе описал все, вплоть до момента боя с машинами «ракообразных».

— С чего вы взяли, что они именно ракообразные? — перебил его Воронцов.

— Вот именно — с чего? Кванги нам мозги задолбали… — Шульгин изобразил жест, которым Сехмет сопровождал свои слова о «врагах». — А они такие же ракообразные, как и мы. Скафандры это у них. Если пуля попадает, он взрывается — и даже пара не остается… Когда утром ребята пошли посмотреть, что мы там настреляли, — продолжал он, — я остался в танке. Прикрыть, если что. Они дошли до свалки вторчермета — так это все выглядело, полазили там, собрались уже возвращаться, а потом р-раз — и исчезли. Только что были — и никого нет. Чистое поле…

— Как с моей квартирой в Москве, — вставил Левашов.

— Я было выскочил, метнулся туда, а потом думаю — стой! Если и меня прихватят — кому от этого польза? Вернулся в танк, люк задраил, жду… Часа два ждал — тихо. Или забыли про меня, или не заметили. Я по газам и в ставку главкома. У них там общий восторг — как же, впервые враг отброшен, наступать собираются. Но мне их игры уже… Я Сехмета за ворот: давай дирижабль! Вытряс, полетел в форт. Едва успел выгрузиться и все рассказать Олегу — прошу пана! Прямо перед фортом на поляне возникает такой же точно бронеход, с какими мы бились. Из него четверо в белых скафандрах — точно, издали на рака смахивают. А точнее — на глубоководный скафандр с манипуляторами. Я Олегу кричу — заводи машинку, пора на Землю линять! Танка-то у нас больше не было, на танке теперь кванги катаются, а тут со стороны реки еще один сундук подплывает… — Шульгин замолчал, закашлялся, начал прикуривать дрожащими руками.

Пока он наливал себе еще вермута, рассказ продолжил Левашов.

— Я включил канал — хорошо, что ты, Дим, оставил мне координаты; мы с Ларисой стали бегом собирать хоть что-то: видеокассеты, фотографии, записи наши; слышим — Сашка уже стреляет…

— Ага, — перебил его Шульгин. — Не зря я пулемет наверху приладил. Хоть придержу чуток, думаю. Тут они как дадут лучом. Крышу сразу снесло, как меня бревнами не поубивало, не знаю. Я вниз, к воротам, как рубану с рук, от пояса! В одного попал. Ты знаешь, словно в мыльный пузырь! Хлоп — и ничего нету… Они прицел не успели снизить, вторым залпом полдома снесло. Стою на карачках, а надо мной бревна порхают… Вижу, труба дело. Заскочил на веранду, а дальше не могу. Ноги отнялись. Хорошо, Олег меня за ворот втащил в подвал…

— В последнюю секунду выскочили, — подтвердил Левашов. — Я Сашку в «окно» просунул, Лариса с той стороны помогла. И вижу — перекрытия бетонные надо мною поднимаются. Медленно так, словно крышка гроба у панночки… — Он передернул плечами. — Лариска кричит от страха.

— Она не от страха, — вмешался Шульгин, — она такое крикнула, что я и не повторю… Олег схватил блок управления, прижал к животу, как регбист, и — на нашу сторону. Я успел увидеть, как потолок рухнул — и все. Кабель перерубило, «окно» исчезло. А мы стоим в каком-то коридоре. Осмотрелись, ощупали друг друга, руки-ноги целы, и пошли вас искать…

Рассказ Шульгина и Левашова произвел впечатление прежде всего на космонавтов. Они выглядели по меньшей мере ошарашенными. Двух дней на Валгалле и трех в Замке (а здесь прошло именно лишь три дня, пока длилась эпопея на Валгалле) им явно не хватило, чтобы полностью адаптироваться к иному времени и образу жизни.

Воронцов же выслушал все совершенно спокойно. Как будто просто выяснил для себя некоторые мелкие подробности.

Это заметил и Шульгин. И в глазах у него появился прежний блеск.

— Сдается мне, капитан, что дело здесь нечисто. Не нравишься мне ты… Знал, что так и будет?

— Откуда бы? Я, что ли, тебя под руку толкал, когда вы кордебаталию открыли? Или все же вы сами додумались? Но кое-какие соображения имелись, не скрою. Почему я от вас ушел? Вот как раз поэтому. Если ребят в плену сейчас на детекторах крутят, память им зондируют, они про меня ничего, кроме того, что был такой, сказать и вспомнить не смогут. А сейчас только мы с Антоном помочь сможем.

— Понял… Вы, значит, тоже гамбиты разыгрываете. Ясненько. Хочется мне с Антоном твоим повидаться, сказать, что я о нем думаю…

— Давай, говори. Внимательно выслушаю.

Шульгин и Левашов обернулись. Возле мохнатой веерной пальмы стоял широкоплечий парень лет тридцати, в безукоризненном светлом костюме при галстуке в тонкую красную полоску, похожий на американца с рекламного плаката сигарет «Лорд».

— А! Наконец-то имеем честь лицезреть!.. — Шульгин подошел к нему, рассматривая, как восковую куклу в музее Тюссо. — Хорош… — И неожиданно для всех сделал резкое движение рукой.

— Не стоит, — с широкой улыбкой сказал Антон, легко парировав выпад Шульгина. — Хоть ты и ниндзя, как я слышал, реакция у меня лучше.

— Жаль, но похоже… — вздохнул Сашка, безнадежно уронив руки. Дальнейшего не уловил никто. Словно черная молния блеснула перед глазами, и Антон, отлетев метра на три, рухнул навзничь, разбросав руки.

В полной тишине он начал подниматься, сначала на колени, потом выпрямился во весь рост. Губы у него были в крови.

Вдруг в полной тишине раздались аплодисменты. Это хлопала в ладоши Альба, с восторгом глядя на Шульгина, который суженными в щелочки глазами следил за Антоном.

А тот вытер кровь платком, аккуратно сложил его, спрятал в карман и снова улыбнулся.

— Да, пожалуй, я был не прав… Молодец. Надеюсь, теперь ты доволен? Спустил пар? Тогда пойдем. Пора поговорить серьезно.

* * *

Из записок Андрея Новикова

…За окном глухая ночь, а может, уже и утро. Если сейчас проснуться, то уже раннее утро, а если до сих пор не ложился — то, пожалуй, еще ночь. «Час быка», называл такое время Ефремов. Об этом диалектическом переходе еще и Прутков писал: «Желающий трапезовать слишком поздно рискует трапезовать рано поутру».

Так вот — ночь, как условились, и ветер хлещет в окно дождевою осенней печалью, и единственное в жизни утешение, что в отличие от прочих нормальных граждан мне не нужно в мутных рассветных сумерках продирать глаза и, проклиная судьбу и горсовет, ждать троллейбуса на остановке, насквозь простреливаемой струями ледяного дождя. Напротив, в самый для трудящихся отвратительный час я с полным правом задерну шторы, укутаюсь пледом, как шотландский лорд, и буду спать, сколько пожелаю.

Отчего это так много в моей жизни дождей, туманов, метелей и прочих чудес природы?

А тогда звенело утро, весеннее, солнечное, почти теплое. И словно не было накануне нашей, не скрою, страшной битвы. Страшной не только и не столько обычным в бою страхом смерти, а своей ирреальностью. Ничего подобного мы не испытывали раньше — ни на Земле, когда работали с Иркиными «приятелями», ни здесь…

Вечером Сашка сразу уснул, а мы с Алексеем, прокопченные кордитным дымом, вымотанные до последней крайности, сидели на свернутых чехлах на полу боевого отделения и разговаривали. И что удивительно, не о войне, а на самые нейтральные темы.

А когда рассвело, перекусили на скорую руку и пошли. Сашка остался для подстраховки. Чувствовал он себя так, словно его долго ногами били, потому и остался без особых протестов.

Поле боя впечатление производило… Было в том изломанном железе что-то настолько нездешнее, гораздо более нечеловеческое, чем все ранее виденное. Вчера, в горячке боя, мы этого не заметили, а сейчас сразу в глаза бросилось. Бронеходы разбитые прямо кричали, что они из мира, ничего общего с человеческими понятиями не имеющего. В них не было ни одной линии, ни одной плоскости, согласующейся с нашей геометрией. Как бы это поточнее описать — ну, если представить себе рисунок, выполненный сразу и в прямой и в обратной перспективе. Как будто видишь сразу то, что одновременно видеть никак невозможно. Как будто у прямоугольника все четыре угла — тупые. Но все это настолько неуловимо, что понять, в чем фокус — невозможно.

— Ты что-нибудь понимаешь? — спрашиваю я у Алексея.

— Честно говоря — мало, — отвечает. — Такой геометрии в природе быть не должно. Так только Морис Эшер рисует.

Полазали мы внутри. Там тоже ничего хоть приблизительно понятного. Никаких ракообразных не обнаружили. Неракообразных тоже. А содержимое бронеходов больше всего напоминало внутренности ламповой ЭВМ пятидесятых годов, как я ее себе представляю, если ее долго, сладострастно крушить ломом. Еще там были такие как бы струны или стеклянные световоды, и ничего больше. Как эти штуки ездили, чем или кем управлялись, где у них двигатели и где оружие — полный туман.

Часа полтора мы лазали по тому кладбищу, можно сказать — одурели от никчемной информации и мало-помалу прониклись комплексом неполноценности пополам с унылой злостью. Решили перекурить.

— Тупые мы с тобой, братец, — на удивление смиренно сказал Берестин.

— Ну, это еще вопрос, — не согласился я: гордость не позволяла. — Возьми самого признанного титана мысли, хоть Ломоносова, и покажи ему F-16, сбитый зенитной ракетой. Много ли он там сообразит? А разница всего две сотни лет, и техника земная.

— Ну что ж, — говорит Берестин. — Мы еще неплохо держимся. Другие на нашем месте давно бы в футурошок впали…

— Конечно. Представь, как бы на все это гоголевские старосветские помещики реагировали.

— Ну и что купцы? — вдруг завелся Алексей. — Мало ли как их там Островский обрисовал! А те самые купцы, имей в виду, и Калифорнию с Аляской завоевывали, и Афанасий Никитин тоже купец, сам знаешь, куда ходил. Не нужно зря на людей клепать.

— Что это ты вдруг? Сам вроде не из купцов происходишь?

— Ну и что? Снобизма не нужно. Может, девяносто процентов галактического населения еще и не то видели, а мы из своего захолустья попали в чуть более населенные места и уже вообразили, что достигли вершин немыслимого. А все это, быть может, просто невинная игра в крысу, как говаривал тот же Остап Ибрагимович, по другому, впрочем, поводу…

Я с ним согласился. Нельзя жить и делать свое дело, если воспринимать действительность как невероятность. Что есть, то и есть. Достаточно того, что мы сознаем уникальность текущего момента в рамках нашего опыта и стараемся соответствовать.

И вот тут, среди нашей глубокомысленной беседы о текущем моменте, произошло то самое, что окончательно уводит сюжет моего повествования за всякие пределы соцреализма в его ждановской трактовке (ну, помните: «…не о том, что есть, а о том, что должно быть»).

Слов у меня, чтобы все описать, разумеется, нет. А если попросту — в одну из секунд нашего перекура я перестал осознавать себя как личность. Но даже в таком бессознательном состоянии мне было очень, пардон, хреново. Как если бы… ну скажем, броситься с гранатой под гусеницы танка, граната не взрывается, и тебя долго и больно гусеницы перемешивают с грунтом. А потом все кончилось, в глазах посветлело, и я осознал себя внутри белого шарового объема, довольно значительного, хотя и неопределенного, потому что стены его не выглядели твердыми, а словно из кучевых облаков вылеплены, и я не сидел и не лежал, а скорее висел в одной из точек внутри сферы. Никаких неприятных или болезненных ощущений у меня не осталось, чувствовал я себя вполне свежим и бодрым, но и обалдевшим, признаюсь.

И сразу у меня внутри головы возник голос. Именно внутри, я четко понимал, что слышу его отнюдь не ушами. Какая-то есть хитрость в физиологии, позволяющая это определить. Наверное, так бывает у шизофреников. Я их понимаю. Дословно услышанного я сейчас не восстановлю, потому как подозреваю, что и не было никакого «дословно», я сразу получил весь пакет информации и только потом развернул его в некую последовательность.

Короче, мы оказались в плену, или скажем так, в гостях у тех самых соплеменников Ирины, которые гонялись-гонялись за нами и наконец достали. Впрочем, претензий к нам ни за историю с агентами, ни за танковое сражение предъявлено не было. Все происшедшее было расценено ими как недоразумение, тем более что бронеходы — всего лишь автоматические устройства. А нам предлагался дружеский контакт и переговоры по взаимно интересующим нас вопросам.

Я в принципе не возражал, но сразу же поставил условие: воссоединить нас с Берестиным и переговоры проводить в привычной для нас обстановке и традиционным способом. Через некий провал в сознании я очутился в весьма пристойном помещении, похожем на большой гостиничный номер. На диване, обтянутом золотистым велюром, сидел Берестин и смотрел на меня без всякого удивления. Обменявшись мнениями, мы установили, что с ним беседа велась по той же программе.

Мы с ним тщательно осмотрели помещение и убедились, что подлинность вещей и предметов стопроцентная. Как правило, нормальный человек может принять сон за реальность, но никогда не примет реальность за сон, поэтому нам пришлось поверить в действительность происходящего.

Я тут же вспомнил историю Воронцова. Сходство прослеживалось. Хотя бы в смысле того, что ему для контакта тоже сымитировали роскошный земной интерьерчик. Правда, у нас дверь из комнаты не открывалась, и за окном клубилась белая муть, смотреть на которую было неприятно.

Тут входная дверь открылась и перед нами возникла царственная дама — иначе не скажешь, даже при всем моем отвращении к высокопарности и изысканности слога. На вид было ей около тридцати пяти, чуть ближе к сорока. Укутанная, обернутая (Бабель бы сказал — завороченная) в подобие индийского сари, атласно-муаровое, черно-красно-золотое, шуршащее и переливающееся, при движении то облегающее и подчеркивающее формы тела, то скрывающее все, но развязывающее руки воображению…

Мы с Берестиным глянули на нее, потом друг на друга и — расхохотались. И не истерическим смехом, а самым обычным. Как выяснилось — одновременно вспомнили анекдот про бандершу, которая, исчерпав резервы, выходит к клиентам сама.

Гостью такой прием если и удивил, то самую малость. Она приподняла бровь, грациозно прошелестела через помещение и опустилась в третье кресло, слегка напротив нас с Алексеем.

Вставать мы не стали. Предположив в ее появлении очередной фокус. Очередная серия прекрасных незнакомок — не много ли?

Лема мы в свое время почитывали. И помним, что он там, в «Сумме технологии», насчет фантоматики пишет. Любая достаточно развитая цивилизация в состоянии создавать иллюзии, неотличимые от реальности никакими разумными способами. Сей случай вполне мог быть из этой же оперы. На самом деле, небось, наша матрона — то самое ракообразное, в которое положено стрелять железным болтом из арбалета (не зря же наши меньшие братья-кванги вечно их при себе таскают!). И, разумеется, они — то есть пришельцы — уверены: земляне настолько примитивные и сексуально озабоченные существа, что сам факт появления перед ними достаточно привлекательной особы гарантирует сговорчивость вплоть до полной капитуляции.

Увы, не так уж они и не правы. Берестин, например, на этом и попался. Будь на месте Ирины мужик, или будь она сама чуть пострашнее — стал бы он таскать им каштаны из огня (из прошлого то есть)? И Воронцов, само собой. Правда, у него причина несколько иная, но без ля фам все равно не обошлось. А теперь вот и третий заход все в ту же масть.

— Меня зовут Даяна, — представилась гостья. — Я уполномочена провести с вами переговоры.

Голос у нее надо отметить, тоже был великолепный, здорово поставленный, чуть низковатый. В качестве диктора ТВ в западном вкусе цены бы ей не было.

Сообщила нам она практически ту же легенду, которой Ирина забивала мозги Берестину, вербуя его в помощники. Насчет цивилизаций с обратным знаком, мировых линий, при столкновении грозящих катастрофой их и нашей вселенным, и о необходимости произвести коррекцию земной истории. Эту, мол, благородную миссию выполняла на Земле Ирина и подобные ей специалисты, а в определенной мере и товарищ Берестин, когда прогулялся в прошлое и помог тем самым святому делу.

Тут Алексей разволновался и агрессивно спросил, какого же в таком случае черта они пытались похитить Ирину, да и с нами обошлись не слишком вежливо?

— Это было недоразумение, — спокойно ответила Даяна. — Наши сотрудники ошиблись. Они решили, что Ирину завербовали враги, представители другой, весьма зловредной цивилизации, которые мечтают захватить Землю и сделать ее своей зависимой территорией.

— А что означает война, которую вы ведете против здешних аборигенов? В чем они перед вами провинились?

На этот вопрос Даяна сообщила, что для физического присутствия в нашей вселенной им нужна операционная база. На Таорэре — то есть, по-нашему, Валгалле — развернуты станции Обращенного времени, а так называемая война есть не что иное как процесс расширения переходной зоны, где время имеет знак «Ноль», то есть нейтрально по отношению и к нашему, и к их времени. Бронеходы же, с которыми мы сражались — передвижные станции-генераторы времени. Фронт их передвижения — терминатор времен.

Тут мы возмутились: а как же права квангов?

Даяна с великолепной небрежностью ответила, что, во-первых, расширение зоны не планируется за пределы половины территории планеты, квангам место останется, а во-вторых, нас это не должно касаться.

— Но ведь со временем цивилизация квангов будет развиваться, конфликт все равно неизбежен. У нас такие действия называются колониализмом и категорически осуждаются всеми цивилизованными народами.

— Вы забываете, — ответила наша матрона, — что мы имеем возможность зондировать время и знаем: местная раса лишена будущего. Это — тупиковая ветвь, замкнутое на себя общество, лишенное внутренних движущих сил. Еще несколько тысячелетий угасания, и они исчезнут.

В голосе Даяны звучало спокойное безразличие. Да и у нас, если честно признать, сейчас не было настроения вникать в проблемы Валгаллы-Таорэры. В своих бы разобраться.

Мы попробовали задать ей ряд прямых вопросов об их цивилизации, о врагах, с которыми они соперничают за контроль над Землей, наконец, об их подлинном облике. И все вопросы она ловко отклонила.

Вообще она показала себя дипломатом цепким и жестким. Не бандерша, а Талейран в сари. Правда, одно другого не исключает.

Алексей, гораздо больше, чем я, поднаторевший в дискуссиях с Ириной на инопланетные темы, затеял было спор о правомерности вмешательства кого бы то ни было в наши человеческие дела, пригрозил прервать переговоры, поскольку считает их неравноправными.

Вот тут она показала зубы. Фигурально выражаясь, разумеется. Она спросила: как бы мы отнеслись к перспективе провести месяц-другой в каменоломнях Древнего Рима, к примеру? На предмет большей сговорчивости.

Против такого довода возражать было сложно. И мы сказали, что размышлять можно и здесь. На том и порешили.

Даяна сказала, что на первый раз хватит. Мы вольны делать, что нам угодно. Любые пожелания в смысле обеспечения комфорта будут удовлетворены. Заявки можно подавать по телефону, который стоит в соседней комнате.

В общем, тюрьму наш быт не напоминал. Скорее, положение русских послов в ставке монгольских ханов.

В ходе следующих бесед мы не сдавались, но медленно отступали. Удалось выяснить, что Сашка плена избежал и, скорее всего, сумел вернуться в форт. А вот вырвались ли они на Землю, мы не знали. Даяна намекнула, что наша несговорчивость может вредно отразиться на судьбах друзей, но убедительности в ее интонациях не хватало. Зато она долго и въедливо выбивала из нас информацию о Воронцове. Вот его она считала агентом своих соперников. Мы отговорились незнанием, ведь Воронцов — друг Левашова, мы же его видели всего несколько раз и не имели оснований считать его не обычным торговым мореманом, а кем-либо другим.

Но как мы ни ловчились, а к стене она нас приперла. То есть: или мы выполняем их задание, или… Не такое уж мы сокровище, чтобы долго на нас красноречие тратить. Найдутся и другие. Конечно, мы произвели благоприятное впечатление: как Лешкиными делами в прошлом, так и умением держаться в нестандартных ситуациях. Но и только. Незаменимых нет.

Суть же задачи была проста, но грандиозна.

Те мелкие и деликатные воздействия на историю, а тем самым и на мировые линии земной цивилизации, на сей день себя исчерпали. Угроза нарастает, враги не дремлют, и необходимо основательное макровоздействие. Итогом которого станет решение всех проблем разом. Необходимо добиться, чтобы на Земле возникло единое правительство, или одна из держав стала настолько могучей, что могла бы диктовать свою волю остальным. В крайнем случае — чтобы все прочие державы не смогли воспрепятствовать ее действиям.

— Кажется, это называется мировое господство? — задумчиво спросил я.

Даяна сказала, что она тоже так считает.

А нужно это для того, чтобы от имени всей Земли заключить договор с нашими пришельцами, позволить им разместить на нашей планете установки для преобразования времени и тем самым спасти обе наши цивилизации и Вселенную в целом.

Вот и вся проблема.

Наша цивилизация с помощью пришельцев, разумеется, достигнет необыкновенного расцвета, навсегда исчезнет опасность войн, эпидемий, экологических кризисов…

Тонко улыбнувшись, Даяна добавила:

— Дружба наших цивилизаций может иметь и еще один аспект. Вы уже убедились, что наши женщины довольно привлекательны. Генетически мы практически идентичны, так что в перспективе можно представить союз не только политический и экономический, но подлинное братство по крови…

И в заключение она поставила последние точки.

— У нас разработана техника, обеспечивающая перенос через пространство-время матрицы любой личности с наложением ее на личность избранного объекта…

Обмен разумов, одним словом. Смотри Шекли и ряд других авторов. Мы, стало быть, должны перевоплотиться в какие-нибудь подходящие фигуры нашей истории, чтобы, значит, их руками…

— А вы, значит, нашими руками? — сказал Берестин.

Даяна ответила, что исполнителями должны быть земляне, иначе враги получат право на контрмеры, а это — грандиозная галактическая война, за исход которой нельзя поручиться.

Что ж, вполне известная в дипломатической практике ситуация.

В натуре обмен разумов выглядел так. Личность «драйвера» (термин придумал я, от английского «водитель», «рулевой») накладывается на личность «реципиента» так, что отключает у него высшие уровни сознания и получает в свое распоряжение его память, навыки, инстинкты. Для окружающих нет никаких способов распознать подмену, если только драйвер не станет вести себя слишком уж неадекватно. Но и тогда это будет проблема психиатров, не более.

Когда драйвер уходит (а для этого не нужно никакой специальной аппаратуры), у реципиента остаются все воспоминания, но без осознания того факта, что он находится под чьим-то управлением. Реципиент, конечно, может удивиться, как ему пришло в голову поступать так, а не иначе, но это уже его проблема.

Проблемы выживания наших тел, лишенных сознания, тоже не стояло, поскольку в зоне «Ноль» внешнее время нас не касалось. Мы всегда вернемся в точку начала отсчета. С этим феноменом мы уже сталкивались при своих переходах с Земли на Валгаллу.

Считая, что мы уже на все согласны, Даяна предложила нам подумать о точке вмешательства. Их, в принципе, были тысячи. Но если Даяне было все равно, в каком времени производить воздействие, то нам — нет. Мне, к примеру, отнюдь не льстило оказаться в шкуре Чингисхана и прожить в ней годы. Это зря писал Азимов, что достаточно переложить ящик с полки на полку или заклинить сцепление в автомобиле. Время, история — штуки упругие. С огромной инерцией. Ты считаешь — свергли царя, тирана и даже что-нибудь еще более грандиозное учинили — и готово? Ан нет. Побурлит все, поволнуется — и опять все как было. Так, штришок, зарубка на древе истории. Тут нужны именно годы. Кроме того, нам никак не интересно было изменять историю слишком далеко от наших дней и оказаться потом в абсолютно чужом мире. Как это уже описано у Андерсона в «Патруле времени».

И после долгих споров мы нашли то самое решение. Не скрою, поначалу мы с Алексеем сами оторопели от своего невероятного нахальства. Вроде как коснулись абсолютного табу. Однако поразмышляли, отрешились от стереотипов и спросили друг друга: ну а почему бы и нет?

Теоретически все получалось. Ну а последние сомнения рассеяла Даяна. Мы с ней постепенно как бы подружились даже. Хоть и своеобразно. Разговаривали запросто, без церемоний.

— Выбор у вас всегда есть, — сказала она, сочувственно улыбаясь. — Если не каменоломни, то можно предложить должность евнуха в гареме царя Соломона… Семьсот жен и триста наложниц. Только там хуже, чем в сказках «Тысяча и одной ночи». Жарко, глинобитный дворец без воды и канализации, женщины вонючие, грязные, мухи, скорпионы и очень строгие правила внутреннего распорядка…

Короче мы согласились. Без всяких пыток, насилия, совершенно добровольно.

Согласились и начали готовиться.

Подготовка была не такая уж сложная, просто очень много надо было запомнить.

А главное — нас не оставляла надежда, что Воронцов со своим другом Антоном нас не бросят. Иначе зачем все?

Часть третья. «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»

То лето было грозами полно,

Жарой и духотою небывалой,

Такой, что сразу делалось темно

И сердце биться вдруг переставало,

В полях колосья сыпали зерно,

А солнце даже в полдень было ало.

Н. Гумилев

Как трубный глас, возвещающий второе пришествие, прозвучала команда, и с дальних архивных полок, таких далеких, что никто на них и не собирался никогда заглядывать, несмотря на наклеенный в правом верхнем углу ярлычок с отметкой о бессрочном хранении, чьи-то руки сняли со своих мест несколько тонких серых папок и передали их в другие руки.

Люди с кубарями на малиновых петлицах вручили «дела» тем, кто носил шпалы и ромбы. Потом серые папки легли в портфель, машина прошелестела покрышками вниз по Охотному ряду, мимо Александровского сада, налево, через мост, в Боровицкие ворота, еще раз налево, потом их понесли уже пешком, по ступенькам, коридорам и со многими поворотами, по длинной красной дорожке, через дубовую дверь в приемную, еще одну дверь — и все!

Папки ложатся на стол, и к ним прикасаются, наконец, те руки, которые единственно и могут что-то изменить в судьбах, наглухо запертых внутри плотных картонных обложек. Секретарь ЦК ВКП(б), вождь и учитель, гениальный продолжатель дела Ленина, лучший друг физкультурников и прочая, и прочая, и прочая, развязывает ботиночные шнурки:

«Марков Сергей Петрович, 1902 года рождения, русский, командарм 2-го ранга, член ВКП(б) с 1920 г., в Красной Армии с 1918 г.…»

Глава 1

…К апрелю 1941 года жизнь в лагерях уже устоялась, вошла в некие обыденные, регулярные рамки. Беспорядочное оживление, суета и неразбериха предыдущих годов сменилась угрюмым покоем, и не только во внешних проявлениях жизни, но и в душах людей.

Все приговоренные к высшей мере давно расстреляны, слабые — умерли на этапах, замерзли в наскоро сколоченных холодных бараках, не выдержали смертельной тоски, непосильной работы, цинги и тифа. Писавшие апелляции или личные письма Сталину — либо освобождены, либо потеряли последнюю надежду.

Все прочие как-то свыклись с обрушившимся на них. Как-никак, а жить-то все равно надо. И тянули, и тянули лагерную тягомотную житуху — в меру сил и характера. Одни впали в глубокую депрессию, ни во что больше не веря и ни на что не надеясь. Другие, напротив, собрали волю в кулак, припомнив — вот уж довелось — еще и дореволюционный опыт. Третьи сумели и там найти удобные, теплые, хлебные места. А в общем и целом — жизнь текла.

Хотя, конечно, какая это жизнь для человека, отдавшего все борьбе за освобождение рабочего класса и всего угнетенного человечества, за дело Ленина-Сталина, успевшего увидеть за минувшую четверть века и мрак царизма, и две войны, две революции, дожившего до Конституции победившего социализма?!

И вот тут-то — после ромбов в петлицах, орденов, служебных ЗИСов и «паккардов», квартир на улице Горького и Дворцовой набережной, после славы, власти, всенародного признания — арест, тюрьма, допросы, безумные обвинения, ужасное чувство отчаяния и бессилия, когда невозможно ничего доказать, объяснить, опровергнуть…

А еще чуть раньше — состояние, когда вдруг начинаешь понимать, что в стране, партии происходит явное не то, когда при всей преданности и убежденности ощущаешь… нет, не неверие или протест, а пока только — сомнение. Затем — да и то не у всех, лишь у наиболее самостоятельно мыслящих — внезапное и страшное прозрение: то, что случилось с сотнями других, может случиться и с тобой.

И приходит твой час.

Комкор Марков Сергей Петрович, дважды краснознаменец, герой гражданской и боев на КВЖД, арестован был уже в конце второй волны — летом тридцать восьмого года. Как раз тогда наступило вроде бы некоторое смягчение. Так показалось.

Но в один из дней, придя в штаб, он увидел невыгоревший свежий прямоугольник от снятой таблички и дыры от шурупов на двери кабинета члена Военного совета округа, ярого обличителя и ортодокса, потом поймал ускользающий взгляд начальника Особого отдела — и все стало пронзительно ясно.

Он плотно закрыл дверь своего большого, с видом на море кабинета, наскоро перебрал бумаги, чтобы невзначай не подставить еще кого-нибудь из немногих уцелевших друзей, и поехал домой. Сжег письма, фотографии, брошюры с ныне запретными именами и фактами, сохранившиеся с прошлых времен, и стал ждать, пытаясь настроиться на то, что его ждет.

Приехали за ним сразу после полуночи.

В отдельном купе тюремного вагона привезли в Москву. Во внутреннюю тюрьму на Лубянке. В камере сидели сначала вчетвером: он сам, знакомый по Дальнему Востоку комбриг, два крупных сотрудника НКИДа.

Допрашивали Маркова не так долго — месяца три. По стандартной схеме. Раз служил в Народной Армии ДВР — японский шпион. В Белоруссии — польский… Да командировка в Италию в тридцать пятом году. Да бесчисленные связи с врагами народа.

Следователь был то подчеркнуто вежлив и любезен, то дико кричал. Сутками заставлял стоять навытяжку. Давал читать доносы и устраивал очные ставки. Смотреть в глаза клевещущих на него бывших сослуживцев Маркову было невыносимо стыдно.

Однако били его на удивление мало.

И вот настал день суда. Он пошел на него, за все время следствия ничего не подписав и не дав ни на кого показаний.

Приговор был: десять плюс пять. Формула мягкая — КРД (контрреволюционная деятельность), без троцкизма и терроризма.

Он вполне готов был к высшей мере. Точнее — убедил себя, что готов. К его званию и должности высшая мера была бы в самый раз. Поэтому, услышав приговор, испытал в первый момент облегчение. Главное — жить будет. Но представил себе эти десять и еще пять, и до того стало муторно! Помыслить страшно — до 1953 года сидеть. (Он не имел возможности оценить символичность даты). Когда срок кончится, ему уже шестой десяток пойдет. Кончена жизнь, как ни крути. Да и то, если доживет, если позволят дожить…

Поначалу он считал, что жизнь ему спасло упорство. Потому что обнаружил, беседуя с себе подобными, что судьи и те, кто ими руководил, придерживались определенной, хоть и извращенной логики. Признавшихся, раскаявшихся, активно помогавших следствию — расстреливали, а упорных, «закоренелых», вроде него, — нет. При полном пренебрежении всякими правовыми и моральными нормами через это правило Военная коллегия и сам Сталин, как говорили, обычно не переступали. Из всех, проходивших по первым процессам вместе с Тухачевским, Уборевичем, Якиром и прочими, не признал себя виновным один комкор Тодорский, и он единственный уцелел, сидел одно время вместе с Марковым. От остальных не осталось и могил.

Только потом, много раз передумывая одно и то же, Марков сообразил, что ничего от него не зависело. Он сам по себе не интересовал следователя: не вырисовывалось за ним никакого крупного дела. И показания его в общем тоже не требовались — все, с кем Марков был связан, исчезли раньше него. Готовилась смена караула в недрах самого НКВД, Ежов доживал последние дни, механизм крутился по инерции. Могли бы и вообще про Маркова забыть, а могли расстрелять без процедуры… Но все же, как ни смотри, а повезло.

За три лагерных года было с ним много всякого. И несмотря ни на что, он не позволял себе согнуться и смириться. Ни перед начальством лагерным, ни перед уголовниками, которым была в зонах полная воля и даже негласное поощрение. Они ведь были «социально близкие элементы», а не «враги народа».

Били его поначалу сильно, и он до последней возможности давал сдачи. Как его не зарезали в камере или вагоне — бог весть. Потом, на пересылке, вдруг встретил своего бывшего бойца, ставшего большим паханом, который, оказывается, сохранил добрую память о комвзвода Маркове. С тех пор его не трогали. Даже вернули отнятые хромовые сапоги.

Рапортуя в качестве дневального или дежурного по бараку, он всегда называл свое звание: «комкор Марков», и это производило на лагерных лейтенантов и капитанов определенное впечатление.

К исходу первого года заключения он поддался слабости и написал письмо в Верховный Совет — тогда как раз освободили большую группу бывших военных, но ответа не получил.

1 мая 1941 года был нерабочий день даже для врагов народа, и они провели его хорошо — грелись на первом весеннем солнце, на подсохшем южном склоне сопки внутри зоны, вспоминали, кто и как праздновал этот день на воле. А второго мая началось непонятное. С утра среди начальства замечалась необычная суета. Марков как раз мыл полы в канцелярии. Из-за двери начальника лагпункта неразборчиво гудели голоса и столбом тянулся табачный дым. На обед были вызваны даже дальние бригады, которым обычно пищу возили в тайгу. Потом лагерь построили, и толстенький «кум», косолапо ступая кривыми ногами в надраенных сапогах, вышел к строю и начал вызывать заключенных по длинному списку. Они выходили и выстраивались в шеренгу.

Вызвали больше ста человек, в том числе Маркова. Затем бригады увели на работу, а вызванные остались на линейке. Начальство исчезло. Поскольку не было команды разойтись, но не было и другой команды, заключенные помаленьку начали сбиваться в группки и закуривать.

Марков с удивлением, а больше с тревогой заметил, что здесь только бывшие военные, 58-я статья. Это могло означать что угодно, но скорее — плохое. От хорошего успели отвыкнуть.

Потом появился «кум» и объявил, что сейчас все пойдут в баню.

Беспокойства прибавилось. Но баня — всегда баня, тем более, без уголовных, натоплена она была хорошо, и никого не торопили, и мыла дали по половине большого куска, поэтому мылись долго, с удовольствием.

— Наверное, в другой лагерь переводить будут. Особый, политический, — предположил кто-то. Мысль посчитали дельной.

После помывки выдали белье. Всем — новое.

Вернулись в бараки. От непонятности и непривычного безделья разговоры достигли невероятного накала, доходя моментами до вещей совсем фантастических.

Через час Маркова вызвали в канцелярию. С ним еще пятерых. Двух комкоров, двух комдивов и одного корпусного комиссара. Больше представителей высшего комсостава на лагпункте не было.

Майор, начальник лагпункта, покрутился перед ними с минуту, видимо, не зная, с чего начать, потом, глядя в сторону, сообщил, что поступила команда срочно доставить их шестерых в Хабаровск. Настолько срочно, что через час за ними прибудет самолет. После чего выразил надежду, что все может повернуться по-разному, но если что — граждане бывшие командиры не должны быть в обиде. Служба есть служба.

Начальник вообще был человек не злой, скорее просто глупый, но жить давал.

Они вышли на улицу ошарашенные, даже потрясенные, сжимая в кулаках щедро розданные майором папиросы — по три на брата. У каждого в душе колотилась сумасшедшая надежда, только комкор Погорелов желчно сказал:

— Рано радуетесь, зэки, как бы не загреметь всерьез и окончательно.

— Брось. Для этого самолетом не возят.

— Ну-ну, поглядим…

Примерно через час над рекой проревел моторами гидроплан, планируя против ветра, подрулил к причалу, и вскоре они все сидели на узкой алюминиевой скамейке внутри холодного и пустого фюзеляжа. По бокам — два конвоира с карабинами. Один из конвоиров всю дорогу ужасно трусил, кусал губы, потом его укачало и он начал блевать, не выпуская из рук карабина и вытирая рот рукавом шинели.

Три часа выматывало душу тряской и гулом, наконец, днище гидроплана заколотило на короткой и крутой амурской волне. Самолет уткнулся носом в пирс. «Черный ворон» доставил их не в тюрьму, как они привычно ждали, а на окружную гауптвахту. В роскошной, по нынешним их понятиям, камере старшего комсостава они наконец расслабились.

Марков за дорогу передумал многое и, кажется, начал догадываться. Вошел капитан-начкар, сказал, что ужин будет через полчаса, и выдал на всех две пачки папирос «Норд». Это было совсем невероятно.

Погорелов, как самый старший, поделил курево, две оставшихся папиросы, прикурив, пустил по кругу.

— А теперь какие мнения будут? Амнистия?

— Нет, братцы, война. Большая война, — ответил Марков.

Рано утром их разбудили и вновь повезли. На военный аэродром, где выдали полушубки и погрузили в транспортный ТБ-3.

— На Чукотку, что ли? — спросил Погорелов у бортмехапика.

— Чего ради? — удивился тот. — В Москву летим…

После двухсуточного, с несколькими посадками полета «черный ворон» вез их по Москве. От утомления и нервной перегрузки никто уже не мог разговаривать. Сквозь зарешеченное окошко под крышей Марков видел улицы, легковые машины, свободных и веселых людей. Еще не везде была снята первомайская праздничная иллюминация. Когда сворачивали с улицы Горького на Садовое кольцо, «ворон» притормозил, и совсем рядом Марков увидел стайку девушек в легких платьях, с голыми ногами… Он и забыл, что такое еще бывает на свете.

Ночь на гауптвахте МВО он не спал. Неужели все кончилось? Неужели скоро он выйдет на улицу без конвоя? Иначе привезли бы в тюрьму. А так вроде считают их военнослужащими.

С утра фантасмагория продолжилась. Снова баня. Парикмахерская. Завтрак по комсоставской норме. Вместо лагерного тряпья выдали командирскую форму. Хоть и полевую, хлопчатобумажную, хоть и без знаков различия. И новые хромовые сапоги.

Но никто ничего не объяснял. Замкнутые лица, сжатые губы, убегающие взгляды чекистов.

После каптерки их развели по одиночкам. Маркову досталась свежевыбеленная камера на пятом этаже. Дали еще папирос, теперь уже — «Казбек»! И свежую «Правду».

Марков взял газету и в глаза бросилась черная рамка. «Берия Лаврентий Павлович. Генеральный комиссар госбезопасности… скоропостижно… верный сын…» — глаза выхватывали отдельные строчки. Когда его арестовывали, Берии еще не было, был Ежов. Но про Берию он кое-что слышал. Уже в лагерях. Скончался первого… А все началось второго. Газета от третьего. Сегодня пятое. День печати. Почему дали именно эту газету? Не вчерашнюю, не сегодняшнюю, а эту?

Дверь щелкнула, вошел пожилой майор госбезопасности. Марков почти непроизвольно протянул ему газету и сказал:

— Соболезную…

Майор дернул щекой. Но не более. Сделал вид, что не услышал. Помолчал секунд двадцать, пристально глядя на Маркова. Тот напрягся.

— Жалобы, заявления, претензии есть? — спросил майор негромко. — Нет? Хорошо. Прошу вас приготовиться. В двадцать три часа вас примет товарищ Сталин.

Глава 2

Маркова провели через боковое крыльцо, по полутемной узкой лестнице; после короткого ожидания в небольшой комнате без окон сказали: «Входите», и он вошел в кабинет.

Сталин сидел в тени, за пределами светового круга. Лампа под зеленым абажуром освещала только середину стола, где лежали какие-то бумаги.

Услышав, как скрипнула паркетная плитка, Сталин поднял голову.

Стараясь, чтобы голос не дрогнул, Марков отрапортовал, с трудом убеждая себя, что все происходящее — правда, что он действительно стоит в кремлевском кабинете, а всего четыре дня назад был на Дальнем Востоке и ничего хорошего вообще уже не ждал от жизни, даже такой малости, как посылка, потому что и посылок слать ему было некому.

Сталин вышел из-за стола, сделал несколько шагов и остановился рядом. Одет он был так же, как пять лет назад, когда Марков видел его на выпуске Академии. Марков пожал протянутую руку и, подчиняясь приглашающему жесту, подошел к столу для совещаний, где они оба сели.

— Как ваше здоровье, товарищ Марков? — спросил Сталин, негромко и без отчетливо выраженной интонации, как он говорил почти всегда. Но то, что он назвал Маркова товарищем, сразу поставило все на свои места. Комкор ощутил буквально физическое облегчение, будто сбросил с плеч пятипудовый мешок и разогнул, наконец, спину. А вместе с облегчением пришло ощущение независимости. Вопреки всему, что с ним было, и что, строго говоря, отнюдь еще не кончилось. Но раз его назвали товарищем, он снова почувствовал себя обязанным подчиняться законам, дисциплине, присяге — долгу, как он его понимал, но не личной воле кого-то одного, произвольно взятого человека. Кем бы он ни был. Хоть и самим Сталиным.

Сталин и раньше представлялся ему великим именно как вождь великой партии и великой страны, а потребности искать в нем черты личного величия, гениальности Марков никогда не испытывал. Оттого, наверное, и загремел…

Он оказался с глазу на глаз с человеком, который причинил так много горя и несчастий не только ему лично, но и всей армии, всему народу: масштабы репрессий в лагерях были известны гораздо точнее, чем на воле. Своим обращением «товарищ» Сталин дал понять, что все обвинения сняты, что, скорее всего, Маркова снова возвращают в строй. И тем самым ему возвращается право вновь быть самим собой и держать себя так, как он считает должным.

— Спасибо, товарищ Сталин, здоровье пока в порядке.

— Это хорошо, здоровье вам понадобится. Лечиться сейчас некогда. — И вдруг спросил без перехода: — Наверно, обижены на нас?

Марков не захотел отвечать так, как хотел этого Сталин, но и не рискнул сказать правду. Уклонился от прямого ответа:

— Я всегда верил, что недоразумение будет исправлено. Рад, что не ошибся.

Сталин посмотрел на него пристально, с интересом даже, словно изучая экспонат из музея той давней истории, когда с ним еще не боялись говорить вот так, и спорить, и голосовать против, и доказывать его неправоту.

— Вы правильно делали, что верили, — тихо сказал Сталин. — Мы можем ошибаться. Мы тоже живые люди. Но ошибки надо уметь исправлять. Эту ошибку мы тоже исправляем. Надеюсь — почти вовремя. Вы посидели в тюрьме. Я тоже сидел в тюрьме. Но после тюрьмы я еще многое успел…

«Да уж», — подумал Марков, и еще подумал, что был прав: война очень близка.

— Личные просьбы у вас есть? — спросил Сталин, поднимаясь.

— Нет, товарищ Сталин. Прошу окончательно решить мой вопрос, и если можно — направить в войска.

— Хорошо. Мы подумаем, как вас использовать. До свидания, товарищ Марков. Думаю, вскоре мы с вами еще встретимся.

Марков хотел выйти в ту дверь, через которую вошел, но Сталин остановил его:

— Пройдите сюда. — И показал, куда именно.

В другой, большой приемной, его встретил человек, которого Марков раньше не видел. Лысый, коренастый, с серым лицом и в серой гимнастерке без знаков различия.

Человек оценивающе осмотрел Маркова, а тот не знал, что же ему теперь делать. Подумал даже, что вновь может появиться конвой, без конвоя он уже отвык передвигаться, но секретарь быстро сел за свой стол слева от двери, выдвинул ящик и выложил перед собой пухлый конверт из грубой коричневой бумаги с сургучными печатями по углам. Взрезал наискось.

— Получите, товарищ командарм второго ранга. — На стол из конверта выскользнули два ордена Красного Знамени, петлицы с черными ромбами, удостоверение личности в сафьяновой обложке и толстые пачки денег. — Ордена ваши, петлицы и удостоверение новые, денежное довольствие — за шесть месяцев. Остальное, за весь срок, получите позже в кассе наркомата.

Марков взял в руки ордена, машинально глянул на номера. Действительно, ордена те же, что арестовавший его чекист попытался сорвать с гимнастерки, не сумел, и Маркову пришлось тогда самому дрожащими руками отвинчивать тугие гайки.

— Но здесь ошибка, — кивнул он на петлицы. — Я комкор.

— Нет, все правильно, звание командарма было вам присвоено… — И секретарь назвал дату, мельком глянув в удостоверение.

Через два дня после ареста, отметил Марков. Значит, по одной линии его арестовывали, везли в тюремном вагоне, а по другой все шло заведенным порядком. И этот указ о присвоении одного из высших в армии званий подшили в дело и не отменили после приговора… Это его почему-то потрясло сильнее, чем все остальное. Он чуть было не выматерился вслух.

— Сейчас вас отвезут в гостиницу «Москва» Отдыхайте. Но каждый день, начиная с восемнадцати часов, прошу быть на месте. Вам могут позвонить.

…Марков бесцельно ходил по большому, двухкомнатному номеру, окнами и балконом на Манежную площадь, обставленному карельской березой, с коврами и бархатом портьер, и не знал, что ему делать. Больше всего ему хотелось прямо сейчас выйти на улицу и ходить, ходить по улицам до утра, без цели и без конвоя, но что-то — может быть, слишком внезапный переход к свободе — мешало это сделать.

Внезапно в номер стремительно, без стука вошел Погорелов, обнял его и срывающимся голосом выговорил, глотая слезы:

— Живы, Серега, живы, ты понимаешь, мать его так и этак, и не просто живы, в строю снова…

— Ты был у него? — спросил Марков глупо, и только тут увидел, что на гимнастерке Погорелова привинчены ордена Ленина, Красного Знамени и Красной Звезды, и петлицы вновь искрятся эмалью трех ромбов.

— Был! Поговорили по душам. Как с отцом родным… — Какие-то нотки в окрепшем голосе комкора Погорелова намекали на то, что разговор мог быть и не таким мирным, как с Марковым. В гражданскую Погорелов участвовал в обороне Царицына и знал Сталина лично. — О многом говорили… О тебе спрашивал. Прав ты, война скоро. Он сказал — всех, кто еще жив, на днях вернут.

— А обо мне что?!

— Мнение спрашивал. Правда ли говорил Уборевич, что ты из молодых самый талантливый стратег?

— Ну? Уборевича вспомнил? — Лицо Маркова передернула судорога ярости.

— Я тебе говорю. Спокойно так, будто он у него час назад был…

Тут Марков не сдержался и все-таки выругался. При Погорелове можно было.

— Спросил, потянешь ли ты генштаб… Я сказал, что ты и на главкома годишься. На фоне тех, кто остался. Тимошенко нашего, Кулика — маршала…

— Ты что? Обратно захотел? — У Маркова похолодели щеки.

— А! Ни хрена не будет… Я по тону понял. Нет, я так не могу… — Погорелов снял трубку телефона. — Ресторан? Ужин в номер. На двоих. Что значит поздно? Ничего не поздно! Управитесь. Коньяк, водка, боржом, икра, словом, все, что найдете. Все, я сказал. И побыстрее. — Он бросил трубку. — Вот сейчас, дружок мой дорогой, сядем, как люди, выпьем, поговорим.

Очевидно, ресторанщики получили еще какое-то указание, кроме команды Погорелова, потому что, невзирая на второй час ночи, буквально через десять минут на столе уже стояли и коньяк «Двин», и «Московская», три бутылки боржоми со льда, икра черная и красная в хрустальных розетках, балык, маринованные грибки, селедка…

— Сказка! Сон в майскую ночь. — Марков проглотил слюну.

Официанты вышли, пообещав минут через двадцать подать горячее. Погорелов торопливо налил в фужеры водку. Отрывисто чокнулся с Марковым, рука у него дрожала так, что он придержал ее левой.

— Давай… Пять лет, ты представляешь, пять лет… — Он хотел сказать еще что-то — не получилось, шумно вздохнул и выпил залпом.

Самым трудным оказалось заставить себя есть спокойно, не спеша и не озираясь по сторонам.

После третьей рюмки, когда голову заволокло первым хмелем и словно разжалась напряженная, как пружина, душа, Марков вдруг спросил, глядя в глаза Погорелову:

— А что, если завтра — снова?

Тот понял его сразу, резко мотнул головой:

— Вот уж нет… Голову об стенку разобью, а обратно — нет. Теперь я ученый… А еще слово скажешь — морду набью.

Утром Марков, наскоро перекусив остатками затянувшегося ужина, торопливо спустился вниз. Ему невыносимо захотелось поскорее пройти по улицам Москвы, ощутить, что все происшедшее не сон, не бред, что он снова человек, и снова не из последних.

Провел рукой по щеке. Даже побриться было нечем. Ну ничего, можно зайти в хорошую парикмахерскую. Бритье, стрижка, компресс, одеколон «Красный мак»… С дрожью отвращения он вспомнил лагерные парикмахерские с одной на всех грязной простыней и вонючим мылом.

Идя вверх по улице Горького, он заново переживал свою встречу со Сталиным. Теперь она удивляла его своей явной бесполезностью. Стоило ли приглашать к себе освобожденного из заключения, чтобы обменяться с ним парой ничего не значащих фраз? Впрочем, ему, может быть, просто требовалось взглянуть на Маркова. Все он о нем знал, и доносы прочел, и оперативки, и личное дело, и материалы «суда», а вот наяву не видел. И захотел составить мнение перед тем как принять окончательное решение.

Вполне возможно. От такого человека, как Сталин, можно этого ждать.

За годы заключения Марков думал о нем, наверное, каждый день. Старался понять смысл происходящего в стране, понять, зачем Сталину потребовалось то, что он делал. Он не мог согласиться с товарищами по лагерю, которые убеждали себя и других, что Сталин ничего не знает, верит Ежову, Берии, еще кому-то. Сказочка про доброго царя и злых придворных на новый лад. Если бы Сталин ничего не знал, он заслуживал бы еще меньшего уважения. Какая цена вождю, который, полагаясь на чье-то слово, позволил ликвидировать практически все руководство армии, вплоть до полкового звена? На это не пошел бы даже идиот. Не попытавшись разобраться, не встретившись лично ни с кем из тех, кто был с ним рядом еще с дореволюционных времен… Поверить в это совершенно невозможно. Вон, Николай Первый сам контролировал все следствие по делу декабристов и счел возможным казнить только пятерых…

В конце концов, у вождя, уничтожающего собственную армию, должен быть хотя бы инстинкт самосохранения. Но если он не дурак, то кто?

Марков увидел на левой стороне улицы вывеску небольшой парикмахерской. Через окно было видно, что зал пуст.

В зале стояло три кресла, но парикмахер — только один. Женщина лет под пятьдесят с желтоватым утомленным лицом. Как-то рассеянно она накрыла его простыней, спросила:

— Что будем делать? Постричь, побрить?

— Делайте все сразу. — Прикрыв глаза, он вновь погрузился в свои мысли.

Женщина работала очень умело и аккуратно, и Марков, кажется, даже начал задремывать, когда вдруг услышал ее голос.

— Извините, товарищ командарм, вы оттуда?

— Что? — не совсем проснувшись, вскинул он голову.

— Осторожнее, я могу вас поранить… Я спросила — вы недавно вернулись оттуда?

Марков внимательнее посмотрел на ее отражение в зеркале и догадался, отчего у нее выражение постоянной тоски и усталости, нездоровый, болезненный цвет лица.

— А у вас что, там кто-то есть? — спросил он.

— Да, муж. Полковник Селиверстов. Он преподавал в Военно-политической академии. Арестовали в тридцать девятом, дали десять лет… Меня уволили с работы, хорошо хоть здесь держат. Мне показалось, что вы только что вернулись в Москву.

— Неужели так заметно? — удивился Марков.

— Мне — заметно. Когда целыми днями выстаиваешь в очередях в приемной НКВД, разговариваешь с людьми, становишься очень наблюдательной ко всему, что относится к этой стороне жизни.

— Что ж, вы правы. Только вчера вернулся.

— Разобрались, полностью оправдали?

— Похоже, так…

— Господи, — женщина беззвучно заплакала. — Неужели все кончится? И мой Иван Егорович тоже вернется? А у него язва желудка… — Она испуганно оглянулась, хотя в зале по-прежнему никого не было. — Вы знаете, когда сообщили о смерти Берии, я сразу подумала: что-то должно измениться, не может быть, чтобы не изменилось…

— Успокойтесь. Я совершенно уверен, что в ближайшие дни многое действительно изменится. И ваш муж обязательно вернется.

Уходя, Марков кивнул ей и ободряюще улыбнулся. Через стекло увидел, что женщина снова плачет. Его появление, конечно, внушило ей некоторую надежду, но и расстроило, разбередило рану. Вот кто-то вышел и гуляет по Москве с ромбами и орденами, а ее муж сидит и, возможно, будет сидеть, и этот факт, наверное, угнетает еще больше чем сознание, что все сидят.

Он впервые задумался, как будут складываться его отношения с людьми, как повлияет все происшедшее на дальнейшую жизнь и службу.

До обеда он бесцельно проходил по улицам, просто глядя новым, обострившимся взглядом на людей, новостройки, витрины магазинов.

При всем, что случилось с ним и тысячами ему подобных, жизнь продолжалась. Он не мог не отметить, что Москва похорошела, люди в массе выглядят довольными и веселыми, а в магазинах товаров гораздо больше, чем три года назад.

Почти непрерывно ему приходилось отвечать на приветствия встречных военнослужащих, и он ловил удивленные и заинтересованные взгляды. Командармы и в свое время не так часто попадались на улицах, их и было пятнадцать на всю Красную Армию, а сейчас год спустя, как ввели генеральские звания, командарм с двумя орденами Красного Знамени выглядел видением прошлого, о котором большинство старалось не вспоминать.

В центральном военторге Марков купил небольшой чемодан желтой тисненой кожи варшавского производства — трофей освободительного похода. У него не было ничего, никаких личных вещей, и пришлось приобрести многое, от бритвенного прибора и носовых платков до габардинового обмундирования и плаща. Ходить по Москве в плохо сшитом полевом х/б он не считал удобным в своем звании.

К часу дня он уже был в гостинице.

Звонок прозвучал около восьми часов вечера.

— Марков? — услышал он грубый бас порученца Сталина. — Спускайтесь вниз, за вами вышла машина.

Иосиф Виссарионович встретил Маркова почти по-дружески. И лицо его, и глаза выражали радушие, словно он был хозяином, принимающим дорогого гостя, а не главой партии и государства.

— Садитесь, товарищ Марков. Я вижу, вы уже освоились в своем новом положении? — Очевидно, Сталин имел в виду новую форму Маркова и вообще весь его подтянутый, даже щеголеватый вид.

— Стараюсь, товарищ Сталин, — ответил Марков, следя глазами за медленно прохаживающимся по кабинету хозяином.

— Это хорошо. У вас крепкая нервная система. Некоторые товарищи, с похожей биографией, сломались и сейчас ни на что не годятся. Хотя и оправданы полностью. А нам, старым большевикам, приходилось сидеть в тюрьмах и подольше… Я же сказал, садитесь, — и показал на ближайший стул. — Что бы вы сказали, товарищ Марков, если бы мы предложили вам возглавить генеральный штаб?

Марков, хоть и был подготовлен вчерашними словами Погорелова все же несколько опешил.

— Не знаю, товарищ Сталин, не думал об этом. Я, вообще говоря, войсковик. И кроме того… несколько отстал, по-моему.

— Это не очень страшно. В курс дела вы войдете быстро. А отсиживаться на маленькой и спокойной должности сейчас не время. Главное, чтобы у вас сохранились те качества, которые отмечали многие авторитетные товарищи. Сейчас это особенно важно. Армия перевооружается, меняются уставы, и способность нешаблонно мыслить, принимать быстрые и обоснованные решения важнее, чем многое другое.

«Это он про тех, казненных, говорит: авторитетные товарищи…» — подумал Марков и увидел, что перед Сталиным лежат его старые аттестации, среди них, конечно, и те, что подписывал и Уборевич, и Егоров, и Каширин…

— Вы имели возможность следить за ходом войны в Европе? — продолжал Сталин. — В чем, на ваш взгляд, главная особенность немецкой стратегии сегодня?

— Применение массированных подвижных соединений, быстрый прорыв обороны противника и развитие наступления на всю глубину стратегического развертывания.

— А как вы считаете, если Гитлер все-таки нападет на нас, сколько времени пройдет от начала войны до ввода в действие его главных сил?

— Я, товарищ Сталин, не имею необходимых данных… но могу предположить, что это произойдет на первые-вторые сутки.

— Значит, опыт первой мировой войны нам не пригодится? И мы не будем иметь времени на проведение мобилизации?

— Считаю, что нет, товарищ Сталин…

Наступила пауза. Сталин пристально смотрел на Маркова, прямо ему в глаза. И тому показалось, что его затягивает взгляд желтых, тигриных глаз. И вот Сталин медленно произнес длинную непонятную фразу…

…Мгла перед глазами рассеялась. Совсем рядом с собой Берестин увидел Сталина. Такого же, как на фотографиях, портретах и в кинофильмах, но и не совсем такого. Живой человек всегда отличается от своих изображений массой подробностей.

«Получилось, значит», — подумал он. И тут же осознал себя не только Алексеем Берестиным, но и Сергеем Марковым тоже. Вернее, не осознал, а вспомнил все, что составляло личность Маркова, все, что с ним было, вплоть до последних слов Сталина, которые были акустической формулой включения психоматрицы.

— Ну здравствуй, товарищ Сталин… — произнес он, прислушиваясь к звучанию чужого голоса. — Как ты тут обжился?

— Нормально, — улыбнулся Сталин, и это выглядело довольно странно, если не сказать — дико: новиковская улыбка на совсем не приспособленном для нее лице. — Хоть и тоскливо, черт знает как… В город тянет выйти, по улицам походить, а нельзя.

— Да, тебе не позавидуешь. Зато — положение? Но дай я посмотрю, как мой Марков выглядит. У тебя тут зеркало есть?

— Пройди вон туда, — Новиков показал незаметную дверь за портьерой.

То, что увидел Берестин в зеркале, ему понравилось. Молодой еще человек с правильными и мужественными чертами лица. Скулы, конечно, чересчур выдаются, обтянутые сухой шелушащейся кожей со следами морозных ожогов. Глаза запавшие, настороженные — видно, что досталось ему крепко, но ни страха, ни забитости не чувствуется, скорее непреклонность и жесткая воля. Неординарный мужчина. Да и по внутренним ощущениям ничего. А если что в организме не в порядке после лагеря, так с новой матрицей тело Маркова регенерирует до генетического оптимума за два-три дня.

Новиков подтвердил, что, попав в тело Сталина, вначале чувствовал себя отвратительно, а теперь готов кроссы бегать.

— Да вот смотри. — Андрей присел и левой рукой, которая у Сталина была полупарализована, поднял тяжелый стул за переднюю ножку, подкинул вверх, поймал и снова поставил. — Видал? Вот то-то… Одно плохо: рост. До сих пор кажется, что хожу, присев на корточки. Знаешь, командарм, сейчас мы поедем ко мне на дачу, там я тебя подробно введу в курс. Заодно и поужинаем.

В салоне длинного ЗИС-101, за поднятой стеклянной стенкой, в полутьме, озаряемой вспышками папирос и уличными фонарями, Новиков короткими штрихами изображал общую ситуацию. Он провел в сорок первом году больше недели и кое-что успел.

Если не смотреть на собеседника, а в окно, на мелькающие по сторонам картинки ночных улиц, было полное впечатление, что говорит настоящий Новиков: его манера, интонация, лексика, даже акцент исчез, но если повернуться… Сцена из самодеятельного спектакля, где актер не в силах справиться с образом. Берестин предпочел снова отвернуться к окну. Машина сворачивала с улицы Горького на Садовое. Только вчера его везли здесь в черном вороне, а теперь вон как. Да нет, впрочем, не его, а только Маркова.

Сталин никогда не ездил этой дорогой, и шофера, наверное, удивляла внезапно прорезавшаяся страсть вождя к ночным автопрогулкам. Она же приводила в отчаяние управление охраны. Каждую ночь Сталин по пути на ближайшую дачу час-полтора приказывал крутить по улицам и неотрывно смотрел в окно. Андрею невыносимо хотелось как-нибудь и самому сесть за руль мощной машины в стиле ретро, но… Это Брежнев себе такое мог позволить.

Берестин смотрел на Москву, и в нем переплетались и путались четыре ощущения: он помнил эти места своей памятью восемьдесят четвертого года, и шестьдесят шестого, когда провел здесь день по поручению Ирины, а Марков, наоборот, вспоминал эти же места с позиций тридцать восьмого года, и оба жадно впитывали майскую ночь сорок первого.

— Как только немного пришел в себя, — продолжал рассказывать Новиков, — вызвал я к себе Берию. «Лаврентий, — говорю, — прикажи там, чтобы доставили мне списки на всех из старшего комсостава, кто еще жив, и полностью дела на всех комкоров и выше». — «Зачем тебе это, Коба?» — спрашивает он по-грузински. Мы с ним, оказывается, на такие темы всегда по-грузински разговаривали. — «Есть у меня сомнение, — отвечаю. — Вдруг ошибка вышла. Не тех посадили и не с теми остались». — «Ну и что? — отвечает мой друг Лаврентий. — Если даже и ошиблись кое-где, это ерунда. Люди в принципе все одинаковые, и если бы сейчас Блюхер был здесь, а Тимошенко там, никто бы и не заметил». Начинаю я раздражаться. Внутренне. Потому что раньше я про этого Лаврентия анекдоты рассказывал из известного цикла, да вот еще в пятьдесят третьем, помню, в пионерлагере ребята портрет со стены содрали и весь день над ним измывались, пока вечером не сожгли. Такие вот у нас с ним до этого отношения были, а тут он мне возражать вздумал. Хозяин же, напротив, знает его вдоль и поперек, и получается у нас некоторая равнодействующая в мыслях. Словно бы я начинаю понимать, что Лаврентий парень ничего. Хам, конечно, сволочь местами, но фигура вполне нужная и для нашего дела незаменимая. Я делаю над собой усилие, загоняю Иосифа Виссарионовича в подсознание к нему же и говорю: «Не прав ты, Лаврентий. Вот сидел бы передо мной сейчас, скажем, Фриновский или Берзин, а ты — лес пилил. Как, по-твоему?» «Не нравится мне такой разговор», — отвечает Берия. Я заканчиваю беседу, еще раз напоминаю, чтоб списки и дела были, и уже у порога задерживаю его. Не смог удержаться. «Послушай, — говорю, — Лаврентий, а мне Вячеслав говорил, что ты еврей…» — и дальше все по анекдоту. Цирк, одним словом.

Берестин представил эту сцену и рассмеялся.

— Знаешь, командарм, я, наверное, все анекдоты постепенно в дело введу, пусть потом разбираются, где причина и где следствие… — отвлекся на мгновение от повествования Новиков. Машина проезжала мимо Курского вокзала, по тускло освещенной площади, и был он совсем не похож на тот, что стоит здесь в конце века, но до боли знаком по временам ранней юности. Андрей впервые уезжал с этого вокзала на юг с родителями в шестьдесят первом году, году XXII съезда, когда Сталин лежал еще в мавзолее, и он видел его там, а сейчас — носит ту самую оболочку, что лежала под хрустальным колпаком… Было в этом нечто настолько запредельное, что Новиков передернул плечами.

— Послушай, вождь, — прервал его мысли Берестин, — может, выпишешь, пока не поздно, контейнер сигарет из Штатов? А то война начнется, так и будем до начала ленд-лиза на папиросах сидеть, а у меня от них язык щиплет…

Видели бы товарищи по лагерю, с кем комкор Марков катается по Москве в одной машине и что при этом говорит.

И настолько сильным был всплеск эмоций Маркова, что и Берестин почувствовал острое желание, чтобы все, с кем он вместе сидел, и все другие во всех лагерях, сколько их есть, как можно быстрее вернулись обратно — не только потому, что они нужны, а просто из пронзительного сочувствия к ним.

— Андрей, нужно завтра же подписать указ об исключении из кодекса пятьдесят восьмой статьи и полной амнистии всем, кто по ней сидит.

— Думал я уже… Сразу вряд ли выйдет. Надо поэтапно. Сначала высший комсостав, через пару недель остальных военных, потом гражданских… Иначе у нас дороги захлебнутся. А по ним войска возить. Так слушай дальше…

Машина завершила круг по кольцу и рванула по прямой в сторону кунцевской дачи.

— Просмотрел я дела, — продолжал Новиков, — и решил, что лучше Маркова не найти. Из тех, кто остался. Сталин на него тогда еще виды имел, отчего и в звании повысил, когда других к стенке ставил. Но передумал. Даже не передумал, как мне сейчас кажется, а тень сомнения высказал. Ежовской братии того оказалось достаточно, и сомнения подкрепили, и материальчик наскребли. И поехал Сергей Петрович совсем в другие места.

— Вот так и делалось? — поразился Берестин. — Я все же считал, что какая-то логика во всем этом была…

— Поначалу — да. Первые заходы мой И.В. действительно долго обдумывал, просчитывал… К Тухачевскому у него «претензии» еще с польской кампании были. Другие тоже мешали спокойно жить и править, претендовали на право «свое суждение иметь». А уж дальше понеслось… Как бог на душу положит. Иногда по принципу «нам умные не надобны», иногда вообще черт знает как. Старался я разобраться в его побуждениях, но получается слабо.

Новиков замолчал, по-сталински пыхнул трубкой, раз, другой, однако дым проходил через мундштук слабо, и был неприятно резок. Он раздраженно бросил ее в пепельницу.

— Нет, но объясни, что все это было? Переворот? — Берестину отчего-то важнее всего казалось сейчас услышать из сталинских уст правду, или, вернее, его собственную трактовку того, что он совершил со страной, с народом, да и со всем миром…

— Да, переворот. Как же иначе? Уничтожение системы государственной власти, разгром партии, физическое уничтожение ЦК, Верховного Совета, аппарата управления… Пиночет какой-нибудь в тысячи раз меньше людей и структур ликвидировал, а сомнения ни у кого его акция не вызвала. А всего-то делов, что Сталин старую фразеологию оставил. А детали… Я кое-что набрасываю сейчас для памяти, однако многого еще не понимаю. Столько крови и грязи, что просто оторопь берет… Боюсь, и в наше время этого не расскажешь.

Андрей замолчал, а Берестин подумал, что не к месту завел разговор, который тяжело дается Новикову, несмотря на его всегдашнее хладнокровие и легкость характера. А может, это сталинское подсознание бунтует, не хочет тайнами делиться?

— Однако я тебе про Берию недосказал… Значит, после обеда все разъехались, он остался. Мы еще поговорили, на разные практические темы. Я еще решения окончательного не принял, а Сталин мне уже подсказывает, как такие вещи делаются. Личности-то у него нет, а навыки остались, и раз я задачу себе задаю, его подкорка мне тут же автоматический ответ… Вышел я в кабинет, позвонил куда следует. А мы с ним в столовой сидели. «Давай, — говорю, — Лаврентий, выпьем еще понемногу. Хванчкара больно удачная попалась. Кто знает, когда еще попробовать придется». Чутье у него, конечно, звериное. Опять же опыт. А поскольку голова у него только в одну сторону работать способна, начинает он мне закидывать, какая обстановка тяжелая, враг, мол, не дремлет. Есть, говорит, у него материал еще на одну большую группу военных — Смушкевич, Штерн и так далее, он уже начал меры принимать, через неделю-другую все будет в порядке. Мне даже легче на душе стало. Слушаю, поддакиваю, смотрю в лицо его круглое, глазки за стеклами поросячьи, но словно поросенок не просто так, а бешеный или вообще оборотень, и так мне интересно стало, как он себя поведет, когда его — к стенке. Но понимаю, что это скорее Сталину интересно, а не мне… Снова я вышел из столовой. Ребята уже подъехали. Верные, сталинские ребята. Им что Берия, что Калинин с Буденным. Майор у них старший, такой, знаешь, паренек сухощавый, симпатичный даже, но смотреть на него неприятно. Даже страшно вообразить, что есть у него нормальная жизнь, что с кем-то общается, выпивает или там с женщинами… Проще представить, что вне функции его просто выключают и ставят в шкаф до случая. Я его папиросой угостил, в двух словах объяснил задачу. В технические детали не вдавался, он их лучше меня знает. «Есть, — говорит, — товарищ Сталин». Честь отдал, повернулся и вышел, папиросу на улице докуривать. Ну и все, в общем. Попрощался я с Лаврентием, по плечу похлопал, а потом стал у окна за шторку и смотрел, как его на крыльце под руки взяли. Он и не вырывался, только шею выворачивал, на окна смотрел — знал ведь, что я там где-то. Крикнуть хотел, но ему не дали. И потом Лаврентия Павловича я только в гробу увидел. Лицо было спокойное, словно и вправду во сне умер.

Берестин дослушал рассказ. Говорить ничего не хотелось. Средневековье какое-то, двор Цезаря Борджиа.

На ближней даче их уже ждал ужин — не такой уж скромный, как принято было писать в романах из жизни вождя, и напитки имелись, за которыми просидели до багровой рассветной полоски над лесом, то обмениваясь своими ощущениями, то набрасывая планы ближайших мероприятий по всем аспектам грядущей войны. Новиков уже успел поставить перед Жуковым, Тимошенко и Шапошниковым задачи, полностью меняющие принятую военную доктрину, и завтра решил представить им Маркова как нового командующего Западным округом.

— Так что на Запад поедешь. Эх, Леша, хорошо тебе — жить можешь, как человек, а я… Кремлевский затворник, — с внезапной тоской сказал Новиков.

— Ну чего ты вдруг гайки отдавать начал? Нагуляемся, когда домой вернемся… Слушай, — загорелся неожиданно Берестин, — а почему тебе не начать ломать стереотипы? Кремль открой, балы, приемы устраивай, начни выезжать, на фронтах бывай лично… в Касабланку сгоняй, если и здесь позовут союзнички. Авторитет поднимешь на небывалую высоту. А соратников стесняешься — разгони их всех. Молотова послом отправь в Берлин. Кагановича — директором метро его имени, Буденного — инспектором кавалерии в ТуркВО и так далее, а себя, как Кеннеди, окружи учеными и поэтами… Вообще переставь все вверх ногами, чтобы, когда уйдем, здесь обратного хода не было.

Берестин, в восторге от своих планов, начал рисовать впечатляющие картины политического и духовного ренессанса, будто забыв о войне, до которой оставалось всего сорок семь дней.

— Подумать надо, — соглашался с ним Новиков. — Как оно пойдет. Только знаешь, какая ерунда получается? Вот ты говоришь — езжай в Касабланку, а я уже думаю: вдруг что-нибудь со мной в дороге случится? И из-за такой мелочи все рухнет. Кто, кроме меня, знает все на полста лет вперед, кто имеет такую волю и авторитет? Этот гений в квадрате — и вдруг его не станет?

Берестин захохотал.

— Ну все, готов Андрюха! Быстро же он тебя! Ты смотри, а то и вправду возомнишь. Меня ликвидируешь на всякий случай и начнешь вершить судьбы мира единолично. Силен в тебе хозяин…

— Да нет, просто способ мышления тебе демонстрирую. А в принципе, тебе, конечно, легче: Марков твой — парень что надо. Звони мне почаще — исповедоваться, что ли, буду, чтобы среда не задавила…

В глазах и в голосе Новикова мелькнула не снятая вином и шутками тревога. Действительно, как образуется взаимодействие между личностями? И что в конце концов победит? Не слишком ли опрометчиво кинулись они в сию авантюру? Но ведь выбора все равно не было.

— Давай, Андрей, пока дела не завертели, еще раз прикинем, какой в нашей деятельности, — заговорил Берестин, — реальный смысл.

— Вроде бы обговорено сто раз. Если мы в истинном прошлом находимся, так представляешь, что будет, если мы без тогдашних потерь победим? И культа не будет, и ошибок всех, что были…

— Представляю, только где и как мы с тобой жить станем, если вернемся?

— Ну вот… То я Альбу успокаивал, а теперь надо и тебя. Если правду хочешь знать, не верю я, что мы на своей линии находимся. Не верю, и все. Должны быть альтернативные миры… Но жить здесь надо так, будто все по правде. Кто-то же должен восстановить историческую справедливость. Вот пусть — мы!

…Берестин вышел в сад. Чуть-чуть рассвело, и неподвижный воздух был весь пропитан тишиной, запахами сырой земли, прошлогодних прелых листьев, свежей зелени.

Если повернуться лицом к востоку, тогда не видны ворота и караульная будка, а только густые темные заросли и багровые отсветы зари на серовато-синих тучах. Красиво и тревожно, при желании можно этот сумрачный рассвет истолковать символически.

Берестин впервые не отстраненно-рассудочно, а эмоционально понял и поверил, что вокруг действительно весна сорок первого года, и все, что должно случиться, — еще впереди. С самого раннего детства, с первых книг и фильмов о войне и до сего дня лето этого года постоянно жило в нем, как неутихающая, болезненная ссадина в душе. Не только пониманием тяжести вынесенных страной и народом испытаний, миллионами напрасных жертв, ощущением того страшного края, на который вынесло державу. Нет, была еще одна сторона в трагической странице книги судеб, необъяснимая необязательность всего, тогда случившегося.

Есть события, железно детерминированные, которые наступают неуклонно и неизбежно, почти что независимо от желаний и дел людских. Вроде как начало первой мировой или поражение Японии во второй. Здесь все было не так. А скорее — как на шахматной доске, когда чемпион мира делает ход необъяснимо слабый, даже для любителя очевидно проигрышный, теряет корону, и всем — остается только гадать, почему оказался возможным такой грубейший зевок. Так и здесь. До последнего дня оставалась возможность сыграть правильно. В разработках теоретиков содержались все варианты действий, позволявших отразить и сокрушить агрессора. И все делалось как раз наоборот. Если русско-японская война на море была проиграна из-за рокового стечения нелепых случайностей, то здесь даже на случайности нельзя сослаться. Кое-кто пишет теперь, что легко, мол, судить из будущего, когда все уже известно и рассекречено, а вот тогда… Наивное оправдание, извинительное лишь тем, что старые люди ощущают собственную долю вины и, стремясь подавить в себе это чувство, хотят доказать, что допущенные просчеты были закономерны и неизбежны. В чем же тогда назначение политика и полководца, как не в том, чтобы проникнуть в замысел врага, чтобы найти ход, ведущий к победе? И ведь через пару лет это уже, в большинстве случаев, удавалось.

А теперь Берестину с Новиковым придется на практике выяснить, можно ли что-нибудь сделать за полтора оставшихся месяца. Если ко всем возможностям, что тогда существовали, прибавить самую малость: здравый смысл и знание хода истории на сорок лет вперед. Впрочем, откуда такая цифра — сорок? Месяца на два-три, пожалуй. А потом начнутся такие расхождения, что конкретные знания будут ни к чему.

Правда, останется знание техники и военной науки, понимание логики развития событий… Например, Алексей ясно помнил все, что относилось к созданию Бомбы и у нас, и у американцев. Достаточно, чтобы помочь Курчатову и сэкономить лет пять-шесть, если возникнет такая необходимость. Но еще проще он мог бы сорвать Манхеттенский проект и вообще исключить ядерное оружие из реальностей данного мира.

Вот тут Берестин сообразил, что Новиков-то, пожалуй, прав: удивительно глупо было бы погибнуть от нелепой случайности, лишив этот мир своего присутствия. И все те беды и несчастья, которые он в состоянии предотвратить, обрушатся на человечество. А отсюда вытекает, что если он, Берестин, прав в своих рассуждениях, то прав был и тот, реальный Сталин. Будучи неопровержимо уверен в своей гениальности, он не мог не прийти к мысли о своей особой ценности для истории. Если с ним произойдет несчастье, он не сможет осуществить своего предназначения, а раз так — оправданно все, что ему во благо, и подлежит уничтожению все, стоящее на его пути.

Единственная разница — Берестин и Новиков владели сейчас истиной объективной, Сталин же — лишь субъективной. Но с точки зрения экзистенциализма — никакой разницы нет.

Увлекшись этими философскими построениями, Берестин не заметил, как забрел в самый глухой угол сада. Все здесь было, словно декорация к «Сказке о спящей царевне». Полуразвалившийся фонтан, потрескавшиеся и проросшие травой асфальтовые дорожки, бузина, буйно захватившая некогда ухоженные клумбы. Внизу — темная, смутно шелестящая зелень, вверху — пасмурное небо, через которое так и не смогло пробиться солнце. Будто ожившая картина в стиле художников «Мира искусств»… Алексей залюбовался ею, присев на край фонтана. Потом рывком поднялся. «Изящно, но маловато исторического оптимизма…» — сказал он вслух.

…В приемной кремлевского кабинета Сталина уже ждали вызванные Поскребышевым Тимошенко, Шапошников, Жуков. Все они были давно знакомы с Марковым, все знали, где Марков должен был сейчас находиться, и его появление рядом со Сталиным их поразило. Но только лишь более крепкие, чем обычно, рукопожатия выдали их реакцию. Впрочем, появление Маркова-командарма (а все его помнили комкором) вызвало у присутствующих не просто радость за товарища. Факт мгновенного возвращения и даже взлета вычеркнутого из жизни Маркова, самого, кстати, молодого из них, наводил на размышления. Это могло быть, в особенности — на фоне скоропостижной кончины Берии, знаком меняющейся государственной и кадровой политики.

Три дня назад Сталин дал им задание представить ему план действий на случай внезапной агрессии фашистской Германии, теоретически возможной в первой половине июня. С одной стороны, такое задание выглядело как дальнейшее развитие зимней военной игры, в которой Жуков, командуя синими, наголову разгромил красных во главе с Павловым. С другой — не стоило исключать вероятности, что Сталин изменил точку зрения на перспективы развития советско-германских отношений, и все предыдущие установки уже потеряли силу.

Ошибаться тут было нельзя, ошибка в прогнозах могла обойтись дорого. А тут еще Марков, раскованный, почти веселый.

— Есть мнение, — сказал Сталин, когда все заняли свои места, — назначить товарища Маркова командующим Западным военным округом.

Такое выражение означало, что вопрос им решен и от присутствующих требуется принять его к сведению.

Все трое обменялись мгновенными взглядами, означавшими одно и то же. Конечно, они знали Маркова как способного, даже талантливого, командира, но три года в заключении чего-нибудь да значат. И менять командующего, хоть и не гения, конечно, на самом пороге большой войны — не самое лучшее решение.

— А с Павловым что? — вырвалось у Тимошенко.

— А товарищу Павлову мы дадим работу, более соответствующую его способностям, — усмехнулся Сталин. — Он же у нас танкист… — И тут же, без паузы, перешел к делу, ради которого их собрал. — Я познакомился с планом. Мне кажется, товарищи не совсем поняли, что от них требуется. Я думал, три таких выдающихся военачальника создадут документ исключительной силы, чтобы ни прибавить, ни убавить было нечего. Нам не нужно повторять наши же благие пожелания. Ускорить, усилить, признать необходимым… Это не те слова. Вы писали для товарища Сталина. Как он к этому отнесется, понравится ему, или нет. А сейчас нет времени играть в игры. Если мы думали, что оно у нас есть, мы ошибались.

В устах Сталина такие слова звучали невероятно. По крайней мере, никто из присутствующих, исключая, конечно, Маркова, ничего подобного не слышал.

— Да, это наш просчет. Не будем сейчас вдаваться в анализ, кто больше виноват, это непринципиально. Сейчас следует искать путь, который нас выведет из очень… неприятного положения. У нас есть полтора месяца. До пятнадцатого июня максимум. Вы готовы к войне, товарищ Тимошенко?

Нарком обороны Тимошенко под взглядом Сталина рывком поднялся.

— Сидите, товарищ Тимошенко. Я вас слушаю.

Маршал был поражен не столько критикой в адрес их плана и не тем даже, что война, по словам Сталина, так близка, а тем, словно говорил не Сталин, а совсем другой человек. Конечно, Тимошенко не мог и вообразить, как близок оказался к истине.

— Товарищ Сталин! Вы знаете, что мы уже год делаем все, чтобы подготовиться к отражению агрессии. — Он начал перечислять все, что делалось и намечалось.

— Не надо нам этого рассказывать. Мы это знаем не хуже вас. Скажите откровенно, как будто здесь нет товарища Сталина, как вы видите развитие событий, если немцы нанесут внезапный удар всеми силами? Сколько у них там сил?

— По нашим данным — около восьмидесяти дивизий…

— Рекомендую вам это число удвоить. Тем более, что немецкая дивизия полного состава на тридцать процентов больше нашей, а у нас далеко не все дивизии укомплектованы по штату… Правильно, товарищ Жуков?

— Так точно, не все.

— Вот товарищ Жуков однажды разгромил Павлова при равном соотношении сил. Возможно, Марков будет удачливее Павлова? Вы на это надеетесь? Не стоит. Марков действительно способнее Павлова, но этого мало. Мы с вами, кажется, готовимся еще к одному Халхин-Голу. А будет совсем другая война. Короче… — прервал он сам себя, зажег спичку и старательно раскурил трубку. — Короче, план нужно переписать. Весь. Пусть будет короткий и ясный документ. И перестаньте думать категориями мирного времени. Если мы сейчас начнем прикидывать, как о наших действиях подумают там-то и там-то, если станем считать, во сколько рублей обойдется каждое мероприятие — позже придется платить совсем другую цену. Кровью наших людей будем платить, землей нашей будем платить…

Берестин смотрел на говорящего эти слова и думал, что сейчас Сталин выглядит как раз таким, каким его воображали себе миллионы советских людей, искрение считавших его гением, мудрым и заботливым вождем, который во все вникает и всегда знает единственно верное решение. Если бы он на самом деле был таким…

— Нужно написать так. — Он начал диктовать. — В течение мая месяца провести скрытую мобилизацию сил и средств для отражения массированной агрессии фашистской Германии. Основные войска вторых эшелонов развернуть на линии укреплений старой границы. Срочно привести оборонительные сооружения в боеспособное состояние, для чего создать специальное полевое управление во главе с генерал-лейтенантом Карбышевым. Для проведения работ использовать войска вторых эшелонов всех приграничных округов и вновь направляемые на Запад соединения. Произвести досрочный выпуск военных училищ без экзаменов. Выпускников использовать для доукомплектования имеющихся и формирования новых частей и соединений. Направить для участия в подготовке линии обороны слушателей старших курсов всех военных академий. В течение двух недель провести мобилизацию всех командиров запаса и младших командиров, проходивших действительную военную службу в период тридцать пятого — сорокового годов. Использовать их для подготовки районов формирования новых подразделений. По объявлении всеобщей мобилизации в первую очередь призвать лиц, проходивших действительную военную службу в строевых подразделениях после тридцатого года. — Сталин прекратил диктовать и пояснил: — Нам не нужно сразу призывать слишком много людей. Лучше мы призовем треть подлежащих мобилизации, но это будут готовые к бою солдаты…

Все непроизвольно коротко переглянулись, так как сразу заметили слово «солдаты», которое Сталин употребил впервые после революции — и на два года раньше, чем это случилось в реальной истории.

— Может быть, нам вообще не придется призывать всех. Воюют не числом, а умением, — снова усмехнулся Сталин. — Но об этом мы еще успеем подумать. Дальше. Для подготовки линии обороны по старой границе использовать специалистов, не занятых в оборонной промышленности, и технику, имеющуюся в народном хозяйстве. Я имею в виду, например, метрострой… Для вооружения дотов использовать артиллерию флота, в том числе предназначенную для строящихся кораблей и с устаревших судов. Морских сражений может и не быть, а вот если не удержим границу… Отвести на линию дотов всю тяжелую артиллерию округов, не имеющую механической тяги. Изъять со складов наличные запасы пулеметов, в том числе трофейные, к которым имеются боеприпасы, для вооружения временных огневых точек. Провести в приграничной полосе скрытую подготовку к широкому использованию минно-взрывных заграждений и лесных завалов на танкоопасных направлениях. Отвести за линию старой границы танковые части, не полностью укомплектованные техникой и вооруженные танками старых образцов. Неисправные танки и танки, выработавшие моторесурс, использовать как неподвижные огневые точки в промежутках между дотами. С учетом указанных требований произвести переформирование соединений первого эшелона. Возложить на них задачу упорными оборонительными боями обеспечить стабилизацию фронта по линии старой границы. Территорию Западной Украины и Западной Белоруссии считать стратегическим предпольем. Рассредоточить авиацию на полевых аэродромах и к концу мая привести ее в состояние полной боеготовности. Заблаговременно определить цели и задачи авиации на период приграничного сражения и спланировать тесное взаимодействие с сухопутными войсками. Вывести за старую границу все имеющиеся склады армейского и окружного подчинения. С корпусных и дивизионных складов все имущество раздать в войска из расчета двух-трехнедельных автономных действий. Обеспечить полную секретность всех проводимых мероприятий и разработать меры тактической, стратегической и дипломатической дезинформации противника. — Он сделал паузу. — В течение десяти суток после начала войны развернуть за счет войск второго стратегического эшелона и вновь формируемых соединений Резервный фронт по линии Псков — Витебск — Могилев — Гомель — Киев — Одесса. В Прибалтике после отхода от границы обеспечить безусловное удержание линии Либава — Рига — Даугавпилс. — Вновь небольшая пауза. — Главной задачей флота считать безусловное господство на Черном море; на Балтике — не допустить прорыва вражеского флота в Рижский и Финский заливы, сохранить за собой Ханко и Моонзундский архипелаг. — Сталин замолчал, пососал погасшую трубку, положил ее в тяжелую хрустальную пепельницу и взял папиросу. — Вот что должно быть отражено в документе. Я, конечно, многое упустил и не все сказал. Даю вам сутки на подготовку грамотного во всех отношениях проекта. Развить, детализировать, указать номера соединений, ответственных лиц, сроки. Чтобы легче было работать, не задумывайтесь о технической стороне плана. Исполнение его мы обеспечим.

Сталин подошел к сейфу, достал оттуда большую карту. На ней Марков рано утром нанес расположение немецких войск на двадцать первое июня. На полях были аккуратно выписаны номера дивизий, корпусов и армий, количество танков, артиллерии и самолетов. Развернул карту на столе и похлопал по ней ладонью.

— Может быть, было бы правильней, если бы вы мне показали такую карту, товарищ Жуков. Вам подготовлено помещение здесь, в Кремле. Завтра в это время жду ваших предложений. Еще раз советую принять следующую вводную: территорию бывшей Западной Украины и Белоруссии мы удержать не сможем. Будем сражаться за каждую удобную позицию и медленно отходить. Главное — заставить противника потерять темп, ввести в бой оперативные и по возможности стратегические резервы. Любой ценой выиграть время. Любой! Изобретайте новую тактику, вспоминайте опыт первой мировой, что хотите, но на три хотя бы недели немцев надо удержать перед старой границей. И не бойтесь товарища Сталина, если он будет вас критиковать, у него такая должность. Хуже того, что вам могут сделать немцы, он вам не сделает… Можете идти. Товарищ Марков, задержитесь…

Они остались одни. Новиков, забыв привычки Сталина, отдернул глухую кремовую штору, открыл окно, нервно курил, глядя в темный и пустой внутренний дворик.

— Ну как? — наконец спросил он.

— Лихо! Я прямо обалдел. Представляю себе самочувствие товарищей… Кино!

— Слушай, а может, действительно кино? Играем, дураки, а те — смотрят, любуются и ставят галочки в журнал наблюдений.

— Было уже. И я так думал, а особенно Воронцов. Это у тебя с непривычки. Пусть хоть десять, хоть один процент за то, что все на самом деле, я буду играть.

— Ну ладно, идите, товарищ Марков, — сказал Сталин, и тут же Новиков спохватился: — Ты смотри, только чуть отвлечешься — и пожалуйста…

Берестин усмехнулся.

— Ничего, так не страшно. Ты смотри в другую сторону не ошибись.

— Да… Хорошо, ты действительно иди к ним, а я тут вооруженцев вызвал. Воодушевлю и идей накидаю. И еще. Я приказал под Москвой создать лагерь… тьфу, черт, лагерем-то нельзя называть, ну, в общем, учебно-тренировочную базу санаторного типа для оздоровления и переподготовки освобождаемого из заключения комсостава.

— И большая база получается?

— Большая, но меньше, чем хотелось бы. Нам бы с тридцать шестого года сюда попасть…

— С тридцать шестого не выдержали бы. Мы же с тобой дилетанты, как ни крути. Спринтеры. Про себя не знаю, а тебя Сталин рано или поздно стопчет… Извини, если не так сказал.

— Ладно, иди, — махнул рукой Новиков. — До завтра.

Глава 3

Когда дверь отведенного им кабинета закрылась и полководцы остались одни, какое-то время они молчали, не глядя друг на друга. Поворот, происшедший не только в стратегической концепции, но и в самой личности Сталина, в его манере разговора, даже в стиле мышления был настолько разителен, что требовал серьезного осмысления. У Сталина и раньше бывали смены настроения, и смены политической линии тоже, но был сейчас штрих, который сразу заметил Шапошников, ощутил Жуков и не понял только Тимошенко: все предыдущие политические эволюции Сталина так или иначе вели к усилению его личной власти и сопровождались безудержным воспеванием прозорливости и дальновидности вождя. Теперь же он начал с признания своих ошибок.

Но, в любом случае, надо выполнять приказ и ждать развития событий. А события надвигались явно грозные.

Жуков испытывал тайную радость от того, что Сталин так недвусмысленно признал его правоту и наконец развязал ему руки, сняв с души невыносимую тяжесть собственного бессилия.

Шапошников, как теоретик по преимуществу, не отвлекаясь на детали, пытался на ходу выстроить наметки новой теории начального периода войны — теории, свободной от догматического и бессмысленного лозунга «Малой кровью, на чужой территории». Особенно бессмысленного после разгрома Франции и Дюнкеркской катастрофы англичан. Царская Россия, чья армия была гораздо лучше готова к войне, чем нынешняя Красная Армия, едва-едва удерживала германский фронт при том, что больше половины вражеских сил отвлекали союзники. Отказ от нереалистической военной доктрины позволит сохранить силы до более благоприятных времен.

Тимошенко же, как нарком обороны, думал о реальном. Если в течение летне-осенней кампании удастся удержать фронт по старой границе — это уже будет крупный успех. Но войска неукомплектованы наполовину, формирование мехкорпусов в самом начале, техники для них нет, соединения и части первых эшелонов вытянуты в нитку, на дивизию приходится по семьдесят-сто километров…

Вошел Марков, и все повернулись к нему с такими лицами, словно то, что они видели у Сталина, еще никак не подтверждало факт его возвращения и только теперь появилась возможность рассмотреть командарма и убедиться, что это действительно он, и он жив и здоров.

Но прямого вопроса задать не решился никто. Обменялись несколькими фразами общего характера — и все. Берестин их понимал.

— Так вот. Чтобы неясностей не было, — сказал он. — Не только меня выпустили, как кое-кого раньше, а вообще всех. Товарищ Сталин сказал, что если кто виноват — свое уже получил, невиновные должны понять и забыть, и в любом случае каждый принесет больше пользы на фронте, чем там…

— Что ж, это очень хорошо, — осторожно сказал Тимошенко. — И на какое же количество людей мы можем рассчитывать? — Он делал вид, что не имеет представления о масштабах репрессий. Даже после слов Маркова тема казалась настолько запретной, что остальные молчаливо согласились не развивать ее, а подождать более весомых подтверждений.

Только Марков ничего не боялся.

— За вычетом расстрелянных, умерших, больных, ослабевших и морально сломленных, до начала войны можно рассчитывать на восемь-десять тысяч старших командиров.

Бесшумно вошли два лейтенанта в форме войск НКВД, внесли подносы с термосами, стаканами, горой бутербродов, коробками папирос. Сервировали стол в углу и так же бесшумно исчезли.

— Приступим, что ли… — сказал Берестин, разворачивая на столе карту. — Меня сейчас вот что интересует. Какому… пришло в голову так размещать войска в Белостокском выступе? Что, вместе с Тухачевским и стратегию как науку тоже отменили?

…Берестин категорически не собирался признавать общепринятой тогда манеры просиживать на службе по двадцать часов в сутки, демонстрируя якобы незаменимость и полное самоотречение. Он считал, что такой стиль работы идет либо от неумения организовать ее плодотворно и целенаправленно, либо это вынужденное подражание Сталину. Но никак это не подлинная необходимость. Ведь даже во время войны и союзники, и немцы ухитрялись, как правило, исполнять свои обязанности в пределах нормального рабочего дня. А Черчилль вообще всю войну уик-энды непременно проводил в своем имении.

Поэтому после завершения работы в Кремле он не поехал в ГлавПУР, куда собирался, легко изменив свои планы на вечер — после того, как в длинном коридоре встретил вдруг старого знакомого Маркова — дивизионного комиссара, редактора военной газеты, с которым тот виделся последний раз на маневрах тридцать шестого года. Как и прежде, редактор был невероятно подвижен, говорил, словно не поспевая за собственными мыслями, и ни на секунду он не подал виду, что за прошедшие пять лет в судьбе Маркова происходило что-то не совсем обычное.

— Слушай, как у тебя со временем? У меня тут просвет выдался, собирается небольшое общество, ну — из писателей кое-кто, артисты… Толстой обещал быть. Ты как смотришь?

Берестин, конечно, смотрел положительно. Войти, наконец, в здешнюю жизнь по-настоящему, на уровне не вождей, не маршалов, а обычных людей — творческой интеллигенции, более свободной от официальностей и предрассудков, — это было не только необходимо в целях миссии, но и просто интересно. Тем более — Толстой. Через месяц он заканчивает «Хождение по мукам». Надо же…

— Согласен.

— Тогда бывай. Там и поговорим. В двадцать два подъезжай в редакцию.

Погорелова он в гостинице не застал, комкор получил две недели отпуска для розыска семьи — жену с детьми закатали куда-то за Барнаул. Берестин решил перед вечером немного отдохнуть, прийти в себя после водоворота событий, в который теперь, кроме него с Новиковым уже автоматически втягивались все новые и новые люди.

Пару часов он вздремнул. На самой грани сна Берестин утратил контроль над Марковым, почти растворился в нем и с необыкновенной остротой пережил чувства человека, который без перехода сменил лагерные нары и набитый опилками тюфяк на купеческую роскошь постели в «Москве».

Интересная жизнь — царей свергли, социализм, по словам товарища Сталина, построили, а вкусы и представления о комфорте у руководящих товарищей не дворянские даже, а вполне мещанско-купеческие. Хоть какой ты марксист и новатор, а выше своего культурного уровня не прыгнешь…

И вдруг ему стало невыносимо страшно: показалось, что все окружающее его сейчас — это сонные грезы, и он не здесь, в гостинице, а там, на нарах, и вместо вечера в приятной компании его ждет поверка, знобящая сырость барака, кашель, хрипы, мат соседей, привычная сосущая тоска, а впереди бесконечный срок и никакой надежды.

Он рывком сел на постели, увидел, что вокруг по-прежнему стены гостиничного номера, и глубоко вздохнул, стараясь успокоить бьющееся у горла сердце. Взглянул на часы. Оказывается, сонный кошмар длился не секунды, как ему показалось, а почти два часа. И только потом окончательно сообразил, что он все-таки Берестин, а не Марков.

В огромной, сверкающей цветным кафелем ванной он долго, со вкусом брился, рассматривая в зеркале принадлежащее ему лицо. Еще неделю назад Марков выглядел намного старше своих тридцати девяти, как, впрочем, большинство ответственных работников того времени, да и лагерь добавил возраста, а теперь лицо Маркова заметно посвежело, разгладились наметившиеся морщины, волосы приобрели здоровый сочный цвет, и выглядел он лет на тридцать пять, причем в стиле не сороковых, а восьмидесятых годов. То есть, по-здешнему, совсем почти юношей.

По вечерней Москве он дошел до редакции.

На открытом редакторском ЗИСе по улице Горького, Охотному ряду, Манежной площади они выехали к Москве-реке, потом ехали по набережным, через Крымский мост, и Берестин увидел, что привезли его в тот самый дом, где жил Новиков и где все они собирались после победы над пришельцами в предыдущей жизни. Или — последующей, можно и так сказать.

Только теперь дом этот был только что отстроен. И в подъезд они вошли в другой, но квартира была однотипная. С длинным и широким, как пульмановский вагон, коридором, огромными проходными комнатами, двадцатиметровой кухней и с мебелью, которую тогдашний человек со вкусом и деньгами мог за бесценок приобрести в так называемых «магазинах случайных вещей». Эвфемизм для обозначения имущества, изъятого у «врагов народа». Павловская гостиная, кабинет в стиле одного из «Луев», по выражению Маяковского, много резного дуба и палисандра, кресла и диван, обтянутые мягким сафьяном, башенные часы и готический буфет в столовой.

Людей собралось много. И хотя Толстой, к великому сожалению Берестина не пришел, но был тут юный Симонов с Серовой, Лапин и Хацревин, Москвин, еще несколько актеров известных театров, и другие незнакомые люди, чьих имен история не сохранила, хотя в своем времени, они, похоже пользовались определенной известностью.

За ужином с общей беседой и позже, разговаривая по отдельности то с Симоновым, то с другими, Берестин думал — знали бы они, что этот командарм, чья судьба им была, конечно, известна, на самом деле представляет собой Кассандру, графа Калиостро и пушкинских волхвов в одном лице. И знает все. И может сказать тому же Симонову, что он напишет и когда умрет.

Но после третьей, кажется, рюмки Алексей вдруг осознал, что ерунда все это — ничего он не знает. Пусть Симонов в его мире уцелел под Могилевом и в Одессе, и в Заполярье тоже, в грядущей войне он будет в других местах, там его вполне свободно может достать смерть. В куда менее опасной ситуации, чем те, что он сумел пережить в предшествовавшей реальности. К примеру, его убьют под Минском, а Лапин с Хацревиным благополучно выйдут из окружения, из которого они не вышли на самом деле, да и окружения того просто не будет. И только что вошедший запоздавший Петров, редактор «Огонька», не полетит на самолете, упавшем под Харьковом, вместо него убьют его брата Валентина Катаева, и мир никогда не прочитает «Кубик», «Траву забвения», «Алмазный мой венец», зато Петров допишет неоконченный фантастический роман о грядущей войне, который Берестин не так давно разыскал в томе «Литературного наследства». И так далее, и так далее, и так далее…

Потом его затащил в угловой, заставленный книжными шкафами кабинет хозяина дома, плотно закрыл двери, извлек откуда-то бутылку и стал цепко и въедливо добывать информацию о том, что слышно в Кремле и около.

Жадно, как человек, получивший наконец возможность говорить о запретном, дивкомиссар расспрашивал Берестина о людях, которых они оба знали, о жизни в лагерях и главное — о Сталине.

— Как тебе он показался?

— Знаешь, раньше я с ним не встречался. Сейчас же — производит впечатление умного человека… — При этих словах редактор непроизвольно дернулся. — Вывод такой: скоро начнется. У тебя, конечно, свое начальство есть, товарищ Мехлис, но его скоро снимут. Так ты меня послушай. Готовься к работе в военных условиях. Фронтовые бригады создавай, над техническим обеспечением своих репортеров подумай. Если что — помогу. Прессе будет режим наибольшего благоприятствования. Лишь бы правду писали, без оглядки на редактора и выше…

Заговорили о перспективах — как их понимал Берестин и как — дивизионный комиссар. Но тут дверь открылась и на пороге возникла молодая женщина, лет двадцати пяти, наверное.

— Товарищи командиры! — капризно и кокетливо, как, видимо, было принято, воскликнула она. — Нельзя же так! Спрятались, а у нас начинаются танцы! Пойдемте…

— Сейчас, сейчас, — недовольно отмахнулся редактор.

— А что, пойдем, действительно, — поднялся Берестин. Надоела ему вдруг большая политика, а Маркову — Маркову, после своих трех лет вынужденной монашеской жизни, просто захотелось ощутить в руках стройное тело.

— Ну идем, идем, — мотнул головой хозяин, и когда женщина, поняв, что помешала, прикрыла дверь, Берестин спросил:

— Кто такая?

— Артисточка. Из мюзик-холла, по-моему, Леной зовут. Ничего не составляет, на третьих ролях. Она тут при Головинском. Не знаешь? Довольно модный дирижер… А что, заинтересовала?

— Меня сейчас нетрудно заинтересовать, — криво усмехнулся Марков и вздохнул.

В столовой играл патефон. Хороший, немецкий, но звук…

Берестин подумал, что бытовой электроники, конечно, тут не хватает. Но жизнь здесь, за этим исключением, для хорошо оплачиваемого человека как бы не лучше, чем в конце века. Можно удовлетворить практически все мыслимые потребности.

В восьмидесятые годы дела пойдут не так… Зона нереализованных и нереализуемых в принципе потребностей в берестинское время возросла многократно. И будь ты хоть генералом, хоть лауреатом, обладать можешь только тем, что удастся раздобыть, выпросить или получить в виде милости — иногда от того, кому в нормальном обществе зазорно и руку подать. А такое положение дел никак не способствует самоуважению… Скорее наоборот.

Толстая и хрупкая пластинка апрелевского завода продолжала крутиться на диске, обтянутом синим сукном, причудливо искривленная блестящая штанга звукоснимателя подрагивала на глубоких бороздках, дребезжащая стальная мембрана наполняла комнату звуками танго. Люди танцевали.

Берестин нашел глазами ту самую Лену. В кружке женщин возле открытой балконной двери она оживленно участвовала в разговоре, и в то же время постреливала по сторонам глазами. Алексей поймал ее взгляд и слегка кивнул, улыбнувшись. Как здесь принято затевать флирт, не знал ни он, ни Марков. Тому все некогда было, да и вращался он больше по провинциальным гарнизонам. А когда попал в Одессу и могла представиться возможность поучиться — сталинские органы воспрепятствовали.

Берестин решил действовать без всяких поправок на время, как выйдет, предполагая, что некоторое нарушение правил и обычаев можно будет списать на тяжелое прошлое.

После первого танца с Леной, когда он убедился, что зрение его не обмануло и у нее все везде в полном порядке, а особенно хороши и необычны глаза, он решил дать Маркову полную волю. Себе же определил роль стороннего наблюдателя и консультанта. Потому что отметил — девушка попалась очень нестандартная. Каждому времени свое, и ее слегка восточный разрез глаз, приподнятые скулы, резко очерченная нижняя часть лица и довольно крупный рот современникам скорее всего казались некрасивыми на фоне той же кукольной Серовой и ей подобных, чья внешность вписывалась в эстетику конца тридцатых годов.

— Промахнулась ты по времени лет на двадцать пять, — сказал он ей чуть позже, когда они вышли на балкон глотнуть свежего воздуха.

— Почему? — не поняла Лена.

— Потому, что только тогда войдут в моду такие женщины. В шестьдесят пятом ты бы произвела фурор в Москве. Как Софи Лорен…

— Мне тогда будет уже пятьдесят, — засмеялась Лена. — А кто такая Софи Лорен?

— Актриса итальянская. У нас пока неизвестная… Через четверть века все девушки будут стремиться к твоему стилю. Все будут длинноногие, гибкие, спортивные и раскованные. В рестораны станут ходить в синих американских брюках, гонять на немецких мотоциклах и итальянских мотороллерах «Веспа» и «Ламбретта», петь под гитару опасные песни и танцевать такое, что сейчас и не приснится.

— Вы так говорите, будто только что оттуда. Воображение у вас яркое! А платья какие будут носить, тоже знаете, или только американские брюки? И почему именно американские, а не французские, к примеру?

— Французская будет косметика, а брюки точно американские… — Берестин развеселился, его несла волна приятного легкого опьянения, и он ничем не рисковал. Удивлять же девушку было забавно. Как раз по системе Шульгина: говоришь чистую правду, но так, что никто не верит. — А платья… Можно и про платья, только рассказать трудно, я лучше нарисую.

В кабинете, на листах из большого бювара Алексей летящими линиями изобразил несколько эффектных моделей шестидесятых и восьмидесятых годов. Манекенщицы все, как одна, были удивительно похожи на Лену, особенно на первом рисунке, в мини-юбке, черных колготках и туфлях на высоченной шпильке. Хоть выглядели туалеты непривычно, местами и неприлично, но женским чутьем и вкусом Лена уловила их прелесть.

— Товарищ командарм, вы гений! Вам бы модельером работать и романы писать, как Беляеву… Расскажите еще что-нибудь про будущее.

— Долго рассказывать, потом как нибудь. Пойдем лучше шампанского выпьем, а потом я песню спою, тоже из будущего…

С шутками и смехом, напрочь забыв про свое звание и положение, Алексей организовал у стола свой кружок, рассказал пару анекдотов якобы из жизни царских офицеров, делая вид, что не замечает предостерегающих жестов хозяина, потом потребовал гитару и в стиле Боярского и почти его голосом, что было несложно, спел: «Лишь о том, что все пройдет, вспоминать не надо». После короткой недоуменной тишины раздались бурные аплодисменты женщин.

— Что это было? — привязался к нему крепко подвыпивший тот самый Головинский, друг и покровитель Елены. — Слегка коряво, но явно талантливо. Это что же, вы написали?

— Я, не я — какая разница? Давайте лучше выпьем. Вам не понять, как может быть приятен вкус тонкого вина…

Берестин увидел, что редактор делает ему знаки, и замолчал. Пригубил бокал шампанского и, кивнув окружающим, пошел в кабинет.

— Что с тобой происходит? Кровь играет? Так ты поосторожнее, Сергей, ты же в форме, и люди тут всякие…

— Вот не думал, товарищ комиссар, что вы у себя всяких принимаете.

— Все же прими совет… будь осторожнее.

— Не трусь, комиссар, ты же храбрый мужик, на Халхин-Голе говорят, геройствовал… Пока я живой — ничего не бойся. Теперь все можно. Говори, что думаешь. Как Ленин писал, помнишь?

Редактор дернул головой вверх и в сторону, знакомым жестом крайнего раздражения. Но предпочел не связываться с пьяным, на его взгляд, человеком.

— Тебе что, вправду понравилась Елена? — сменил он тему, но и тут поддел: — Как лейтенант, перед ней перья распушил…

— Перья — распушил! Стилист! Откуда в тебе занудливость взялась? Раньше не замечал. Ясность тебе во всем подавай. А она тебе нужна? Вот начнется через месяц-другой большая заваруха, хоть вспомним, как развлекались на прощание… Семен Давидович, пойдем еще, по-гусарски, пока оно все есть — вино, женщины, музыка… А паренек твой, этот Симонов, видать, зверский талант, ты его береги. Я слышал, как он сегодня стихи свои читал. Может, новый поручик Лермонтов созревает.

— Я знаю. Но шалопай большой. Держать его надо железно и спуску не давать, тогда, может, толк и выйдет.

— Ну давай, инженер. А также садовник, мичуринец. Жаль, у Лермонтова такого друга-редактора не было…

Пока Берестин беседовал с дивкомиссаром, Лена успела очень грамотно, с точки зрения Станиславского, разыграть этюд «Ссора с любовником». Вышло очень убедительно — уцепилась за первое попавшееся слово, спровоцировала другое, завязка, кульминация, переход на личности, голос на грани истерики, завершающий мазок — и готова сцена. Известный дирижер был заведен и деморализован настолько, что, косо водрузив на голову шляпу и ни с кем не попрощавшись, исчез, а Елена смогла полностью посвятить себя Маркову, наивно считая, что это она охмуряет молодого командарма.

Когда пришло время расходиться, практически трезвый редактор, которому предстояло ехать вычитывать номер — чего он не доверял никому, справедливо считая, что голова дороже трех часов сна, — предложил Маркову машину. Алексей, не менее трезвым голосом, чем у хозяина, отказался, сказав, что желает прогуляться по ночной Москве, и попросил не тревожиться, но дать на всякий случай пистолет, ибо не успел еще получить свой.

В то время, хоть и считался каждый второй потенциальным врагом народа, до мысли разоружить комсостав армии никто не успел додуматься, и вообще пистолеты имели почти все, и военные, и партийные, и даже хозяйственные работники.

Редактор с легкостью, немыслимой в последующие времена, предложил на выбор маленький маузер или «коровин». Алексей выбрал «коровина», который был полегче, передернул затвор и сунул пистолет в карман. Хоть и принято думать, что до войны порядка было больше, но профессиональная преступность процветала вполне официально и встреча с грабителями в два часа ночи не исключалась. Зато и стрелять в них каждый, располагающий оружием, имел полное право. Без каких-либо последствий.

Он шел под руку с Еленой по пустынным улицам, вдыхая воздух, свободный от радиоактивных осадков, солей тяжелых металлов, гербицидов, пестицидов и прочих продуктов прогресса. Лена, касаясь бедром его ноги и чуть сильнее, чем нужно, сжимая его руку, рассказывала кое-что о себе. О тяжелой жизни в театре, где сплошные интриги, террор примадонн и любовниц главрежа, о коммунальной квартире на девять семей и других сложностях. Заработок совсем маленький…

Рублей семьдесят по-нашему, прикинул Алексей. Действительно мало. В восьмидесятые годы, к тому же, для актрисы есть какие-то возможности подработать — то на телевидении, то на радио, то мультфильмы озвучивать, в кино хоть эпизодиком сняться, концерты халтурные. А здесь иначе. Здесь еще не знают принципа «нигде ничего нет, но у всех все есть…» Возможностей меньше, и если уж чего нет, так нет. А хочется, конечно, Лене многого.

Она действительно поспешила родиться. В общем, нормальные для 41-то года бытовые сложности задевали ее куда больнее, чем многих других. И, значит, ее характер и наклонности больше соответствовали грядущим десятилетиям.

— Вам бы, Лена, на телевидении работать. Как раз для вас: возможность крупных планов, непосредственный контакт со зрителями, синтез разных видов искусства. Здесь все ваши особенности играли бы на вас. А на обычной сцене, да на задних планах, вы, наверное, теряетесь…

— Где же это на нем можно работать? Насколько я знаю, там уже три года одни картинки передают. Только в конце года обещают кино показать. Я, правда, сама не видела, но в газетах читала.

— Э, Лена, это все опыты. А представьте через несколько лет. Специальные студии, самые разные программы: развлекательные, политические, познавательные. «В мире животных», «Музыкальный киоск», «Утренняя почта»… И везде нужны ведущие — красивые, элегантные, остроумные. И все в цвете и вот на таком экране.

— Ну и воображение у вас! Вы это телевидение сами видели? Там, говорят, вот такой экранчик, как почтовая открытка, все серое и расплывчатое. Почти ничего и не разобрать.

— Мелочи, Лена. Раз идея воплощена, довести ее до совершенства — дело простое. Чего далеко ходить, когда я попал на гражданскую, у нас на всю армию был один «Сопвич». Два пуда дерева и перкаля, сто верст в час, летал на смеси самогона с керосином. А сейчас? Я не говорю про высадку на полюс, я человек военный, и мне важнее, что эти бывшие этажерки всего через двадцать лет в щебень разнесли Гернику, Варшаву, Роттердам… Вот вам и темпы прогресса.

— Вы воевали в гражданскую? Так сколько же вам лет?

Вот истинный парадокс времени. Девятнадцать лет, отделявшие окончание гражданской войны от начала Отечественной, воспринимались всеми как огромный отрезок, и не так уж наивна была Лена, поразившаяся, что моложавый командарм воевал в легендарные времена, вместе с Буденным, Ворошиловым, Чапаевым.

— Не пугайтесь, милая Элен! Не так уж и много. Всего лишь тридцать девять. Да и то не совсем. И три из них можно не считать.

Лена замолчала и прижалась к его плечу щекой.

— Сергей Петрович, а там очень страшно? У нас, я раньше в другом театре работала, худрук тоже врагом народа оказался…

— «Тоже…» Хорошо сказано.

— Ой, простите, я совсем не так хотела сказать…

— Ничего, Лена, я понимаю. Запомните — не было никаких врагов народа и нет, да наверное, и быть не может. Никто не враг своего народа. Может быть разное понимание интересов народа, но все в принципе желают своему народу блага, а не вреда. Даже и белогвардейцы, а я на них в свое время насмотрелся. Нормальные люди, за родину головы клали…

— Да что вы такое говорите! — Лена искренне возмутилась. — Они же царя вернуть хотели, за имения свои воевали, рабочих и крестьян вешали!

Берестин вздохнул. Зря он затеял такой разговор. Но ведь надо как-то начинать восстановление исторической справедливости. Сейчас — так, а потом и в печати осторожно…

— Надеюсь, вы меня монархистом не считаете? Воевал я с ними до последнего, а все равно жалко. Какие там у армейских прапорщиков и подпоручиков имения? Которые с имениями, те в штыковые атаки не ходили и в Севастополе на пирсах не стрелялись… Беда тогда начинается, когда появляются люди, думающие, что только они знают, что народу нужно. И не согласных с ними без суда к стенке ставят.

— Но как же? Ведь товарищ Сталин…

— Оставим пока. Об этом надо говорить в другой обстановке.

И подумал: вот взять бы и привезти девочку к товарищу Сталину на дачу…

Через Зарядье они вышли к Красной площади, и обоим уже было ясно, что идут они к Маркову в гостиницу, хотя об этом не было сказано ни слова. Когда можно было свернуть к Лене на Балчуг, она промолчала, а Берестин еще раньше решил, что пусть все выйдет, как выйдет.

У входа в огромный сумрачный вестибюль гостиницы швейцар, похожий на адмирала Рожественского, отдал командиру честь, помня службу в гвардейской роте дворцовых гренадеров, а затем во всех классных гостиницах и ресторанах Москвы. Заботу о нравственности клиентов он не считал входящей в свои функции, да и мистического часа — двадцать три, определенного постояльцам для решения личных проблем, тогда еще не было установлено, и ночных рейдов по номерам на предмет укрепления нравственности администрация не проводила.

Лена попала в роскошь люксовских номеров первый раз в жизни, и хоть старалась не подавать виду, но весь здешний бархат, ковры, карельская береза, запах воска, которым натирали полы, китайская ваза в рост человека в углу — все приметы недоступной, сказочной жизни произвели на нее впечатление. Ее выдавали только глаза, слишком уж оживленно скользящие по деталям обстановки.

— Ох, а вид какой! — воскликнула она, выйдя на балкон. Вид отсюда нравился и Берестину. С двенадцатого этажа Москва тогдашняя видна была, почитай, вся, а там, где сейчас был мрак, он мог представить огни и небоскребы Калининского проспекта, университета, Смоленской площади… А прямо напротив сияли недавно установленные звезды Кремля.

…Перед самым рассветом Берестин проснулся, стараясь не шуметь, вышел в холл, присел на подоконник. Внизу, на Манежной, было пусто. Ни людей, ни машин, если не считать изредка проскакивающих через проезд Исторического музея «эмок» и ЗИСов. В его Москве поток машин не иссякал никогда, даже недоумение возникало — как могут люди метаться по городу круглые сутки?

Он думал о Лене. Добрая, молодая, красивая, во вред себе доверчивая Лена. Что с ней будет через полтора месяца? Война, эвакуация, какая-нибудь Алма-Ата или Ташкент, если не Чита, к примеру. Голодный паек служащей, карточки, случайные связи с театральным начальством или офицерами запасных полков, то ли от одиночества, то ли даже от голода. А ведь заслуживает она совсем другой жизни. Жаль, а что поделаешь?

Он вернулся в спальню, лег и мгновенно провалился в сон, в котором не было ничьих сновидений, ни своих, ни марковских.

Резко, как колокол громкого боя, зазвонил телефон. Берестин мгновенно сел на постели, сразу поняв, кто звонит, и боясь только одного — чтобы трубку не подняла Лена. Конечно не командарм Марков боялся, просто Алексею было бы неудобно перед Андреем, лишенным по общему согласию таких вот радостей жизни. Мельком он глянул на часы — половина одиннадцатого. Лена, уже одетая, шла к телефону, и пришлось остановить ее.

— Где болтаешься всю ночь, начальник? — зазвучал в трубке близкий, через Красную площадь всего, голос.

— Прошу извинения, у приятеля одного посидели…

— Откуда у тебя тут приятели?

— У меня точно нет, а у пациента имеются.

Лена стояла рядом, и Берестину приходилось говорить так, чтобы она не поняла, с кем и о чем идет речь.

— Водку, значит, пьешь, а товарищу Сталину одному войну выигрывать… Ты вот что, если выспался — приезжай, я тебе подарок приготовил. — И по-сталински резко Новиков повесил трубку.

Берестин посмотрел на Лену при свете дня. Без накрашенных глаз, губ и прочего макияжа смотрится не так, как могла бы, исходя из фактуры. Наивное время естественности…

— В генштаб вызывают, дела… Давай, собирайся, позавтракаем вместе.

Он привычно быстро оделся, затянул ремни, глянул в зеркало. Брился вечером, можно обойтись, остальное тоже в порядке.

Вошла Лена, в своем — нет, ей-богу, ужасном платье. И босоножки эти, а особенно белые носки с голубой каемочкой… Как раз такой временной интервал, когда старая мода кажется до предела карикатурной.

Огромный зал ресторана был пуст. Только в середине сидели два немца в авиационной форме и ели сосиски. Много сосисок. После берлинских карточек. Увидев Маркова, вскочили и щелкнули каблуками. Он им кивнул и улыбнулся. Вот чем хороши немцы, так это уважением к мундиру. Наши бы орлы, году в восьмидесятом, в кабаке, да глубоко плевать хотели бы на любого заграничного хоть фельдмаршала.

Что этим немцам за их вежливость пожелать? Остаться в Москве, интернироваться, и потом активно строить новую, демократическую Германию? Или геройски пасть в боях за фатерланд?

При всех своих недостатках Берестин все же был интернационалистом и, даже готовясь к беспощадной борьбе с фашизмом, против конкретных немцев зла пока не имел. Вдобавок, он хорошо помнил, как во время своей лейтенантской службы приходилось тесно взаимодействовать с ребятами в такой же, только без орла над карманом, форме.

Хорошо завтракать в пустом ресторане. Тихо, прохладно, спокойно. Официанты внимательны, и ничто не мешает верить, что простокваша действительно вкуснее и полезнее белого хлебного вина.

В разговоре Берестин упомянул, что завтра ему уже, наверное, придется уехать. Лена на мгновение опечалилась. Но потом, преодолев что-то в себе, с улыбкой сказала:

— Сергей Петрович, я с вами попросту сейчас говорю… (Ночью они были на «ты», а при свете дня, при рубиновом блеске его орденов и ромбов она снова перешла на «вы»). Если хотите — я с вами поеду. О женитьбе и прочем — никаких разговоров, но если я вам хоть в чем-то нужна, хоть только рубашки стирать, я поеду… Мне рядом с вами быть, и все… — Голос у нее осекся.

«Вот так она всегда и проигрывает», — подумал Берестин.

— Не так ты говоришь, Лена, совсем не так. Во-первых, «вы» тут никак не к месту. А во-вторых, это я тебя должен на коленях уговаривать, а ты бы из особого ко мне расположения обещала подумать.

— Вы надо мной смеетесь? — веря и не веря, спросила она.

— Ты, Лена, ты, а не вы. И не смеюсь я, счастлив был бы, если бы ты со мной поехала. Но подумай, я еду командовать округом. Времени у меня будет — минус десять часов в сутки. А там, может, и война…

— Сергей, я поеду! Если даже раз в неделю видеться будем… Лишь бы знать, что я тебе нужна… — У нее похоже, даже слезы блеснули.

На игру это не было похоже, но у Берестина все же мелькнуло сомнение: для горячей любви не мал ли срок?

Лена, очевидно, уловила на лице Маркова отражение берестинских мыслей.

— Сергей, я не навязываюсь, но ты не думай, если раньше у меня что было, это ничего не значит, лучше меня для тебя… Я готовлю хорошо, шить умею…

Алексею стало даже чуть не по себе. В своем забывшем об искренности чувств времени он не привык к таким излияниям. Ирония, даже легкий налет цинизма сильно облегчали жизнь, но отучили от простоты и откровенности.

«Женюсь на ней в Минске, — решил он, — хоть генеральский аттестат и привилегии получать будет до конца войны. Не все ж американцам фильмы про золушек снимать. И Марков пусть спасибо скажет, когда я уйду. Из лагеря я его вытащил, чины вернул, национальным героем сделаю, да еще женщину подарю такую…»

— Ладно, Лена, поговорили. Хватит пока. Мне надо идти. Вот ключ. Жди меня вечером. Если хочешь. — Он встал. — Да, вот еще. Раз уж мы так поговорили интересно… — Он достал из нагрудного кармана пачку сторублевок. — С театром ты завязывай… (Он машинально употребил слово явно не из того ряда, но Лена не обратила внимания на это — она была слишком взволнована). Походи лучше по магазинам, подбери себе что-нибудь.

И, не давая возможности ей возразить или, упаси бог, благодарить за этот — черт его знает, может, и не совсем приличный — поступок, коротко кивнул и быстро пошел через зал к выходу.

Он понимал, конечно, что вряд ли возьмет ее с собой, но и оставить теперь ее просто так казалось и неразумным, и неблагородным. Лучше всего организовать ей в Москве отдельную квартиру, одновременно и себе — запасную базу на всякий случай. На такое дело у Сталина власти хватит. А перед возвращением действительно женить на ней Маркова. Хватит ему, в самом деле, в холостяках ходить.

Глава 4

Не задерживаясь в приемной, только слегка кивнув Поскребышеву, который в последние дни пребывал в состоянии тягостного недоумения от всего происходящего, Берестин прошел в кабинет.

Кроме Сталина там был еще один человек, невысокий, коренастый, в несвежем генеральском кителе без нашивок, петлиц и наград, от которых остались только многочисленные дырки на груди.

Берестин никогда не видел его фотографий (даже для статьи в военной энциклопедии не нашлось места), но ошибиться не мог — это был не кто иной, как Герой Советского Союза, начальник Главного управления ВВС РККА генерал-лейтенант Рычагов Павел Васильевич, тридцати лет отроду. Бывший. Все бывший — и по должности, и по званию. Забрали его перед самой войной, и куда делся — неизвестно. Про других хоть год смерти указан, а ему и этого не досталось. Но пока, значит, жив, раз здесь сидит… Рычагов ходил у Сталина в любимцах, звания и должности сыпались на него, как ни на кого другого в то время. А потом все сразу кончилось. Не понравилось вождю, что молодой главком авиации начал говорить, что думает, и руководить своим ведомством, исходя из интересов дела, а не применительно к настояниям хозяина и его подручных.

Как радушный хозяин, Сталин представил друг другу Маркова и Рычагова.

Рычагов был сейчас не то чтобы мрачен, а подавлен и угнетен. Глаза у него прятались под полуопущенными веками, и рукопожатие вышло вялое, он смотрел мимо Берестина и мимо Сталина, словно видел где-то в углу кабинета свой настоящий конец, а в инсценировку, что разыгрывалась сейчас — не верил. «Зачем все это? Не мучили бы уж…» — нечто подобное прочитал Берестин в его взгляде, и словно холодок пробежал между лопаток.

Новиков тоже ощутил ужас, мелькнувший по комнате, как крыло гигантской ночной бабочки, и решил разрядить обстановку.

— Товарищ Берия, — обратился Сталин к Берестину, словно приглашая его включиться в разговор, который вели здесь до него, — товарищ Берия (при этом имени Рычагов вздрогнул) несколько погорячился. Неправильно оценил слова и поступки товарища Рычагова и, не посоветовавшись с Политбюро, задержал его. А у нас, к сожалению, не нашлось времени спросить: а куда это вдруг пропал товарищ Рычагов? А когда узнали, куда, недопустимо долго не могли выяснить, кто прав: товарищ Берия, или…

Он взглянул на Рычагова, смущенно развел руками. Так уж, мол, получилось…

Берестин попробовал поставить себя на место Павла — Паши, как звал его за глаза весь воздушный флот. Как он это воспринимает? Как извинение или как продолжение дьявольской игры? И что ждет от будущего? Не сломался ли насовсем, как многие из тех, кто побывал в гостях у Николая Ивановича и Лаврентия Павловича? Не должен бы… Нервы у него молодые, летчик-истребитель, сидел недолго, да и сел как раз из-за сильного характера. Правда, если он верил в Сталина как в Бога, а потом понял, что Богом прикидывался дьявол, тогда случай тяжелый.

Единственный, наверное, из выдвиженцев тех лет, он воспринял свой взлет так, как и следовало. Не скрывал, что многого еще не знает, и не стеснялся учиться всему, чему надо. И одновременно поведением своим и словами напоминал каждому: меня назначили на этот пост, я — главком, и буду говорить и делать то, что считаю нужным. Так и поступал.

Вот и рубил с трибуны на всесоюзном совещании высшего комсостава РККА в декабре сорокового года, что завоевание господства в воздухе в грядущей войне — под большим вопросом, оттого, мол, и оттого, а за этими «оттого» — и неправильное определение приоритетов в авиапромышленности, и неправильная установка в подготовке личного состава, и технический авантюризм некоторых КБ, и ни в какие ворота не лезущая передача контроля за строительством аэродромов НКВД, и т. д., и т. п. Такое мало кому прощалось даже в келейных разговорах, а тут — с высокой трибуны! Через три месяца с небольшим генерал-лейтенант Рычагов после резкого, на грани крика разговора по ВЧ с Берией о том, что девяносто процентов аэродромов прифронтовой зоны запланированы под одновременную реконструкцию, самолеты стоят сотнями, крыло к крылу и им неоткуда взлетать, заявил, что прямо из Минска он идет на доклад к Сталину. И… никуда больше не пришел, кроме отдельной камеры Лубянской внутренней тюрьмы, где с ним раз в неделю беседовал лично Берия, а в промежутках — его ближайшие помощники.

Сталин вдруг изменил тон. Теперь чувствовался только Новиков.

— Значит, Павел Васильевич, что было — забудем. Разбираться некогда. И не с кем. На Кавказе говорят: кто бежал — бежал, кто убит — убит. Война рядом. На вашем посту сейчас другой человек. Вновь переигрывать — нецелесообразно. Чтобы вы могли проявить себя в деле, поедете в Минск, командовать авиацией округа. Вот ваш прямой начальник, командующий округом. Надеюсь — сработаетесь. Взгляды у вас совпадающие. Если будет острая необходимость — звоните лично мне. Но, думаю, и с товарищем Марковым все решите. Нынешнего начальника ВВС округа используйте по своему усмотрению.

Рычагов поднял голову.

— А кто сейчас на моем месте?

— Ваш бывший заместитель.

— А, Жигарев… Наверное, справится.

— Вам надо отдохнуть, Павел Васильевич. Вам есть куда поехать сейчас?

— Не знаю…

— Товарищ Сталин, — вступил в разговор Берестин. — Пусть генерала отвезут в мой номер, доставят ему свежую форму, ордена и прочее, он придет в себя, а потом мы все решим.

— Согласны, товарищ Рычагов?

— Как прикажете…

— Вот так и прикажем. Езжайте, все будет сделано. Закажите обед в номер, сами никуда не ходите, можете выпить, но не слишком, и ждите своего командующего.

Когда Рычагов ушел в сопровождении старшего политрука — но не из НКВД, а армейского (Новиков все же осуществил в Кремле смену караулов), Андрей походил по кабинету, потом сел напротив Берестина.

— Ужас, что делается… А Паша мне не нравится. Раскис.

— Нет. Он не раскис, а сорвался. Приготовился, может, к концу, когда из камеры вывели и за ворота повезли, а тут сразу вот как… Как с размаху в отпертую дверь. К утру он отойдет. Жену его надо разыскать, она у него тоже летчица, не знаю — посадил ты ее тоже или как?

— Сейчас выясню.

— Давай. Если сидит — тоже пусть в порядок приведут и завтра встречу устроим. Послезавтра — в Минск. Время жмет.

— Так где же ты ночь провел? Доложи вождю.

Берестин рассказал, не скрыв и планов по отношению к Лене.

— Хитер… — усмехнулся Новиков и жестом пресек возражения Алексея. — Не хуже тебя все понимаю. Ладно. Квартирный вопрос решим, не проблема. А в загс, конечно, ходить не нужно, мы рекламы не любим. Сделаем красиво и оригинально. Напишем справку, что такая-то есть жена такого-то, и попросим лично Калинина подписать… Во ксива будет! Музейная. Когда станешь экспонатом истории, пусть биографы изумляются, в чем причина… Но на фронт ее с собой — не брать. Марков пусть потом как знает, а Берестин мне нужен свободным от мирских сует. Я же обхожусь.

— Ну, у тебя же другое. Власть! Самый сладкий наркотик. А власть у тебя немыслимая. Гений всех времен, дядя Джо…

— Кстати, о дяде. Надо ему усы малость опалить. Чтоб, когда мы уйдем, возврата не было. Я уже набросал тут. Партия чтоб осталась только политической силой. Власть — действительно передать Советам, землю — крестьянам. И главное — устранить монополизм. Думаю, без многопартийной системы и независимой прессы даже настоящих выборов не организуешь… Но вопросов много, надо посоветоваться. Потом покажу. А сейчас ты у меня за гения сыграешь. Там ракетчики в приемной ждут. Я с ними поговорю о форсировании работы по «катюшам», чтоб к началу успеть.

— Если бы установок двести было… Полсотни надо сделать на танковых шасси. От БТ. И по сорок восемь направляющих… Очень пригодится.

— Ты пока, чтоб время не терять, нарисуй в деталях РПГ-7, СПГ и фаустпатрон на всякий случай. Предложим, как твое изобретение.

— Сейчас сделаем. Зови своих ракетчиков.

Группа специалистов из ракетного КБ была, разумеется, крайне поражена, когда Сталин не только очень грамотно поговорил о возможностях, какие сулит широкое применение ракетного оружия, но и сугубо категорически осудил все задержки, имевшие место как по вине ГАУ, так и по недостаточной активности самих ракетчиков, не умеющих отстаивать, как должно, свое изделие. (О репрессированных основателях КБ он решил пока не вспоминать).

— Считайте приказом — в течение трех недель довести выпуск изделий до двадцати штук в сутки. Любыми способами. Вводите трехсменную работу, занимайте любые производственные мощности, подходящие по профилю, упрощайте технологию. Для поощрения лучших рабочих и ИТР выделим какие угодно суммы. Вносите предложения. График выпуска докладывать еженедельно. Пока все. А теперь давайте послушаем товарища Маркова…

Берестин с интересом присутствовал на совещании. Перед ним сидели люди, мгновенно вознесенные из жалкого и унизительного положения полупризнанных изобретателей к вершинам славы. Одобрение Сталина воспринималось именно так. Что они могли испытывать еще час назад, кроме глухого раздражения и горестного недоумения? Понимая, что создали великолепное оружие, далеко опередившее свое время, и не имея возможности этого доказать, поскольку увешанные звездами вожди армии поставили на изобретении жирный крест: оно, мол, не обеспечивает точности попадания (отдельного снаряда!), сравнимого с меткостью орудия образца 1902/27 года. И хоть ты лопни, наподобие снаряда названного орудия!

Дав ракетчикам немного переварить полученные указания, Берестин встал и заговорил с интонациями лектора общества «Знание».

— Товарищи, мне придется напомнить вам некоторые аспекты только что завершившихся операций в Западной Европе. Если вы следили за печатью, то не могли не обратить внимания на то, что немецкая армия с постоянством — впрочем, вполне оправданным — применяла один и тот же прием: прорыв фронта на всю глубину обороны танковыми клиньями и последующую дезорганизацию всей стратегической структуры противника. Исходя из этого, позволим себе задать вопрос — что, на ваш взгляд, можно противопоставить такому приему?

Присутствующие явно были удивлены таким резким переходом от сталинской категоричности к академическому тону незнакомого командарма. В то время и на таком уровне обычно разговаривали по-другому.

После короткой паузы сидевший у дальнего конца стола бригинженер сказал:

— Ну, это, очевидно — сильную противотанковую артиллерию.

— Совершенно верно. Но, прошу заметить, мы пока не располагаем артиллерией, способной решать данную задачу. Не имеем подходящей организованной структуры артчастей, соответствующей матчасти. И не всегда нам удастся вовремя определять направления главных ударов. Если противник использует, допустим, пятьсот танков одновременно… Поэтому напрашивается вывод — надо иметь мощное и маневренное противотанковое оружие в каждой роте, даже каждом взводе.

— Это не новость, — разочарованно сказал тот же бригинженер. — Противотанковые ружья известны давно, но итоги польской кампании не подтвердили их эффективности.

Берестин подошел к нему, остановился рядом.

— Вы правы. Эффективность была невысокая, хотя это, возможно, объясняется не только техническими причинами. Но мне начинает казаться, что вы — представители самого революционного направления в артиллерии, сами до конца не представляете, на что годится ваше изобретение. Вот я, прошу прощения за нескромность, имел возможность довольно долго думать над вашими реактивными снарядами. И возникают довольно простые идеи. Например, взять снаряд с одной направляющей, поставить на легкий станок, и… — Берестин с ожиданием посмотрел на присутствующих, без спросу взял со стола Сталина папиросу и закурил.

— Рассеивание… — подал кто-то голос.

— Точно! Такие ракеты известны с прошлого века и из-за рассеивания сошли со сцены. Ваш отдельно взятый снаряд тоже имеет порядочное рассеивание. Хотя на Халхин-Голе летчики попадали эрэсами в самолеты японцев… А теперь идем дальше. Уменьшаем вес заряда вдвое, танку хватит, вместо фугасного делаем кумулятивный. — На листе бумаги Берестин заранее изобразил схему и предъявил ее сейчас присутствующим. — Вместо активно-реактивного двигателя делаем вот такой, попроще, а чтобы запускать снаряд, нам потребуется приспособление… — Алексей предъявил соответствующие эскизы.

Дело пошло. Посыпались вопросы, на которые ракетчики отвечали друг другу уже сами. Берестин только направлял разговор. Понадобится порох с иными, весьма специфическими свойствами? Пожалуйста: вот его формула и характеристики.

Хорошо, подумал Берестин, что в этой реальности не принято задавать лишних вопросов. Взять хотя бы этот порох: молодые гении наших дней стали бы добиваться, как выведена формула, да где, кто испытывал и почему им об этом неизвестно… А здесь товарищ Сталин прервал свою олимпийскую созерцательность, спросил: «Все ясно, товарищи? Опытный экземпляр представить на испытания через две недели, ответственный за проект бригинженер… — он не вспомнил фамилии и указал трубкой: — Ну вот вы… Вы вольны вносить любые необходимые изменения, при условии сохранения оговоренных здесь тактико-технических данных. Все свободны». — И окрыленные ракетчики покинули кабинет.

Удивителен и неизъясним ход человеческой мысли, об этом Берестин задумывался уже давно. Одни озарения опережают свое время на тысячелетия, а вроде бы лежащие на поверхности идеи, для которых созрели и технические возможности, и социальная обстановка, не реализуются годами, а то и веками.

Отечественные народовольцы с упорством, достойным удивления, но не поощрения, рыли тоннель под насыпь, чтобы взорвать царский поезд, и — опоздали, хотя трудились два месяца без отдыха, потом Степан Халтурин таскал за пазухой динамит в подвал Зимнего дворца, собрал три пуда, разнес в щепки целое крыло здания, убил семнадцать солдат охраны, а царь уцелел. Невероятной сложности достигла тактика бомбометания, появилась и философия этого дела, а казалось бы, чего проще? Винтовка Бердана N 2 имела прицельную дальность семьсот сажен, пятнадцатиграммовая пуля била весьма точно и надежно, царь любил прогуливаться пешком и проводить разводы караула перед дворцом, и после двух недель тренировки хороший стрелок с подходящей крыши положил бы его без труда и риска… Но до такой простой мысли пришлось доходить целых восемьдесят два года, до шестьдесят третьего, когда застрелили Кеннеди.

Еще пример — все читали «Как закалялась сталь» и помнят трудности с прокладкой узкоколейки. Бандиты, ночевки на голом цементе в полуразрушенном здании. А если бы положить первые двадцать метров, поставить на рельсы платформы и теплушки, и дальше класть путь с колес? И спать есть где, и все под руками, на крышу — пулемет для отражения бандитов… Но — не нашлось рационализаторов.

Сейчас Берестин с удовольствием отметил, что ракетчики искренне воодушевлены, и поверил, что к двадцать второму июня получит партию гранатометов.

Они остались с Новиковым вдвоем. В небольшой комнате отдыха, где у Сталина раньше ничего не было, кроме кожаного дивана и столика, теперь появилась электроплитка, кофейник, мини-бар, здоровенный приемник «Телефункен» и еще многое из того, что можно было изыскать для придания уюта помещению, где вождь проводил больше половины своего времени, никак не разделенного на рабочее и личное.

Они пили кофе, и Новиков рассказывал Берестину, что он уже успел в области форсирования подготовки к войне. И в области технико-экономической, и организационной, и политической…

— А ведь то, что ты придумал, — сказал Берестин, — нашим пришельцам здорово не понравится. Они нас зачем послали? Выиграть войну и установить мировое господство. А ты затеял десталинизацию, демократизацию общества. Не сковырнут ли они нас с тобой?

— До конца войны — не должны бы. И я еще думаю: неужели Воронцов без дела сидит?

— Побачим. Пока главное — первый удар выдержать. Я знаешь до чего додумался? Нам ведь вообще всеобщая мобилизация может не потребоваться. Сам считай — пленными тот раз в первые месяцы потеряли почти четыре миллиона. Территорию сдали, на которой еще миллионов семьдесят жило, по военным расчетам — семь миллионов призывного контингента. Одномоментно. И каждый год еще по столько же… Значит, не допустив немцев до Москвы и Сталинграда, мы уже компенсируем как минимум десять миллионов призывников. Отсюда следует, что при нормальном развитии событий можно в два-три раза снизить мобилизационное напряжение. Нравится?

— Выходит, можно будет отказаться и от курсов офицерских трехмесячных, пацанов на убой не гнать, дурость свою покрывая. Оставим нормальные училища с полной программой, а потери во взводных командирах лучше покрывать на месте из кадровых сержантов и старшин. Первый год наступать нам не придется, в обороне справятся, зато от роты и выше будем иметь полноценный комсостав.

— И обязательно восстановить старое правило, чтоб раненые возвращались только в свои части…

— И отпуска чтоб были. Две недели через полгода. Немцы до самого конца домой ездили, а у нас, как в орде, забрали — и все, домой после победы…

— Все сделаем, но сейчас поближе заботы есть, — прервал поток идей Новиков. — Я приказы подготовил. Жуков принимает Киевский округ. Пока он там нужнее, чем в штабе. Петров — Прибалтийский. С Павловым — как хочешь решай. В ЦК Белоруссии я звонил, подтвердил тебе полный карт-бланш по всем вопросам. Уже начата переброска четырех армий из Сибири и ТуркВО к тебе и трех — к Жукову. Сразу по приезде начинай скрытую мобилизацию и программу дезинформации. Остальное будем согласовывать по телефону. Жаль мне с тобой расставаться, одиноко здесь… — Новиков помолчал, глядя через окно на плывущие над Кремлем пухлые, белые, пронизанные солнцем кучевые облака. — Сейчас едем на дачу. Приглашены Жуков, Шапошников, Петров, если успеет прилететь, Тимошенко, Кузнецов, Василевский, еще люди… Надо Карбышева тоже взять. Последняя тайная вечеря.

На Ивановской площади уже стояли длинные черные машины.

…Вагон плавно раскачивало на закруглениях, потом он выходил на очередную прямую, и только частый, ритмичный стук колес, иногда срывающийся на торопливую дробь, напоминал, что Берестин с Рычаговым все же в поезде, а не в каюте старого парохода.

Вагон им достался роскошный — много начищенной бронзы, полированного дерева, хрусталя и бархата, купе раза в полтора больше, чем в послевоенных СВ немецкой постройки, постельное белье и салфетки накрахмалены до жестяной твердости.

Поезд шел сплошными лесами, возникали и мгновенно исчезали позади то подсвеченные закатным солнцем меднокожие кондовые сосны — совсем как на Валгалле, то глухие заросли темной, почти черной лиственной зелени, а то вдруг поезд вылетал на большую прогалину и в глаза ударял вечерний свет, купе наполнялось золотистой искристой дымкой, чуть сплющенный багровый сгусток солнца повисал между зубчатой грядой горизонта и низкими лимонно-серыми облаками. Тогда казалось, что даже через толстые зеркальные стекла доносится в купе запах нагретой солнцем сосновой коры, свежей весенней зелени, пропитанных шпал и паровозного дыма. Мгновенное видение исчезало, в вагоне становилось почти темно, мимо окон вновь неслась сплошная мелькающая полоса.

— Что ли, свет включить? — с сомнением спросил Берестин.

— Не стоит, так лучше, — отозвался Рычагов. — Приятно, лес за окнами, солнце вот… А я два месяца вообще дневного света не видел.

— Что, даже на допросы не водили? — тоном знатока спросил Андрей.

— Днем не водили. Все по ночам. А окно в камере синей краской замазано. И после шести утра спать нельзя, а приводили с допросов в полшестого. Только зарядка и выручала. Я, когда в Китае был, научился. Почти без внешних движений, а все мышцы разминает, как хороший татарин в Сандунах.

— Слушай, давай не будем про это: и я в тюрьме три месяца, да в Особлаге три года. Так и будем друг друга развлекать?

— Вы правы, не будем. Давайте о приятном… — Рычагов едва заметно улыбнулся, будто действительно представил что-то приятное. Впрочем, после встречи с женой он сильно изменился и опять стал похож на того Пашу, которым был в свои недавние лейтенантские и полковничьи годы.

На вагонном столике громоздилась исконная русская дорожная пища: жареная курица (Лена постаралась, Берестин как увидел эту курицу, так прямо изумился), баночка паюсной икры, твердокопченая колбаса и купленные на придорожных базарчиках отварная картошка, соленые огурцы, розовое сало. И то, что к такой закуске полагается, тоже имелось. Наливали они понемногу, отпивали по глотку, чтобы растянуть удовольствие и возможность неформального общения. Но больше половины бутылки «Московской» уже одолели.

— Я, товарищ командующий, вот о чем думаю… Я с ним последний год очень часто встречался, видел, что он старается сделать все возможное, чтобы подготовиться к войне. Но в то же время войну он себе представлял совершенно не так. Будто она должна вестись не с настоящим противником, а с таким… Воображаемым. Который будет делать только то и тогда, что нам нужно. Ни Халхин-Гол, ни финская на него никак не повлияли. Отчего он и на Жукова так взъярился, когда тот Павлова раздолбал… Хотя сразу после игры Павлова немедленно снимать надо было! Ему не фронтом, ему полком только-только командовать, на расстоянии прямой видимости… Я погорел как раз за то, что пытался принимать немцев всерьез. Не зря Берия говорил, что Сталина больше всего возмутили мои слова насчет того, что «мессершмитты» лучше «ишаков»… А сейчас товарища Сталина будто подменили. Неужели понял?… — И опять Рычагов непроизвольно оглянулся, не стоит ли за спиной кто.

Берестин коротко хмыкнул. Рычагов поднял на него глаза, но ничего не спросил. Продолжал свое.

— И мне приказано сейчас делать то, что я безуспешно пытался делать тогда, когда это было гораздо более возможно…

— Я советую тебе, Павел Васильевич, в такие дебри не лезть. Считай, что не зря доказывал свое, кое-что и запомнилось. Товарищ Сталин слишком долго слушал Берию и Ворошилова с Буденным, а они умели говорить то, что ему хотелось слышать. Кавалеристы! — Это прозвучало, как грубое ругательство. — Теперь, похоже, он решил жить своим умом. Ну и слава богу. Но мы с тобой исполнители, вот и давай порассуждаем, что еще можно успеть, исходя из реальности. Что ты предлагаешь сделать в первую очередь?

Рычагов долго молчал, жевал мундштук папиросы. Видно было, что ему не хотелось отвечать. Но все же он решился.

— Я, Сергей Петрович, вот что скажу. Завоевать превосходство в воздухе мы сейчас не в силах. Немцы сильнее нас качественно. Но я с ними воевал в Испании. Грамотные летчики. Техника пилотирования хорошая и даже отличная у многих. Но умирать они не любят.

— Я, кстати, тоже не люблю, — вставил Берестин.

— Тут другой момент. Немец вообще, если есть явный шанс гробануться, в бой предпочитает не ввязываться. Если зажмешь — да, дерется, но как только сможет — из боя выскочит. Поэтому мы втроем с Серовым и Полыниным нападали на десять-пятнадцать немцев из «Кондора» и били их, как собак. Они чувствуют, что я на таран пойду, но не отступлю, и начинают не столько драться, как друг за друга прятаться, а если ведущего завалишь, остальные сразу врассыпную. Этим мы и держались три года.

— Так какой из твоих слов вывод?

— Самое главное — чтобы они нас врасплох не застали.

— События будут развиваться примерно так. Одним не слишком приятным летним утром, на самом рассвете, немцы поднимут всю свою авиацию и ударят. По тем самым бериевским аэродромам, где полки стоят крыло к крылу — без маскировки, без зенитного прикрытия, а то и без патронов. Летчики — кто спит, а кто с барышнями догуливает. И через час от всей твоей авиации останется… Ну, сам придумай, что. Какой-нибудь генерал Захаров или полковник Копец на верном «ишаке» собьет штук пять «юнкерсов» или «мессеров», его потом тоже приложат, и останется генерал Рычагов при полсотне самолетов против всего люфтваффе. И что ему делать? Стреляться от невыносимого отчаяния или гнать ТБ-3 днем без прикрытия, чтобы хоть как-то помочь избиваемой пехоте? Похоже я излагаю?

— Товарищ командующий! — почти со стоном выкрикнул Рычагов. — Почти то же самое я доказывал до последней минуты, даже там, на Лубянке… Или здесь самая настоящая измена, или настолько беспросветная глупость, что представить невозможно! А мне говорят: «Ты паникер и провокатор». Я боюсь об этом говорить, но мне все время кажется, что враги не мы с вами и подобные нам, а совсем другие люди. Которые притворяются коммунистами, но думают только об одном — о своих чинах, о благах, о том, чтобы, упаси бог, не ошибиться, угадывая мнение…

— И у них не хватает ума даже на то, чтобы понять: успокоительные цифры, громкие слова и красивые сводки не спасут даже их самих, когда придет время, не говоря о миллионах других, — продолжил Берестин. — Ты так хотел сказать?

— Да, товарищ командарм.

— Как видишь, кое-что меняется. С этими «товарищами» мы очень скоро разберемся, придет час, а пока надо исправлять то, что можно исправить. Права у нас с тобой неограниченные и надо их на всю катушку использовать. Чтобы наша с тобой картинка будущего только гипотезой осталась, ты, генерал Рычагов, с завтрашнего дня облетишь и объедешь весь округ, лично подберешь два десятка подходящих для полевых аэродромов площадок, в полной тайне завезешь туда все необходимое, а в час икс перекинешь на эти аэродромы всю свою авиацию. Еще ты разведаешь на немецкой стороне все их аэродромы, составишь схемы и графики прикрытия войск округа и воздействия по тылам противника, создашь службу наблюдения и оповещения, чтоб через минуту после пересечения их самолетами границы все твои истребители были в воздухе и перехватили цель, а через двадцать минут бомбардировщики уже бомбили немецкие аэродромы. И чтоб в каждой дивизии были твои представители для наведения авиации с земли, чтоб непрерывно велась воздушная разведка в интересах армий и корпусов. Вот тогда у нас, может, что и получится… А общие соображения по тактике и стратегии предстоящей войны я тебе чуть позже изложу, когда ты твердо возьмешь округ в свои руки, без оглядки на Москву, и докажешь, что стоило делать тебя в тридцать лет генералом, и доложишь мне всю картину в мелких подробностях, вплоть до того, сколько летчиков на самом деле воевать готовы, а кто только взлетать и садиться научился, и лучше их в тылу доучить, чем на убой посылать для успокоения начальства числом самолетовылетов.

— Я все сделаю, товарищ командующий! Но когда вы успели все спланировать? Вы же три года… — Он осекся.

— Все верно. Только я там, — Берестин показал большим пальцем себе за спину, — не только лес валил, я еще и думал каждый день и час. И за вас, летчиков, думал, и за моряков, и за пехоту. Оказалось — не зря.

Говоря эти слова, Берестин не старался, опираясь на свои знания, выставить Маркова умнее и предусмотрительнее, чем он был. Командарм действительно, находясь в заключении, считал себя по-прежнему полководцем, ждал грядущей войны и, как мог, прогнозировал ее ход и свои действия, если вдруг ему довелось в ней участвовать. Так что его, Берестина, знания только наложились удачно на мысли Маркова.

Невыносимо горько было думать, что совсем другая вышла бы война, если бы Красной Армией на самом деле руководили Марков, Тухачевский, Егоров, Уборевич, Блюхер, Кутяков, Каширин и еще почти тысяча таких, как они, заслуженно носивших свои ромбы и маршальские звезды, а не полуграмотные выдвиженцы, не то что не написавшие, а и не прочитавшие ни одного серьезного теоретического труда, вроде Ворошилова с Буденным. Мало, чрезвычайно мало уцелело талантливых военачальников: Жуков, Василевский, еще два-три… И все? Остальные платили за науку миллионами солдатских жизней! Остановили врага горами тел, реками крови! И до самого конца войны несли потери в два, три, пять раз больше, чем немцы. А могло бы быть…

— Давай, Павел Васильевич, пока эти разговоры отставим. — Берестин усилием воли отогнал от себя сто раз передуманные мысли. — А пойдем-ка в ресторан. Горячего съедим да кофейку выпьем.

Они заказали цыпленка с грибами (подавались, оказывается, и такие блюда), бутылочку сухого шампанского и мало кем спрашиваемого, но имевшегося в меню кофе. Глядя на мелькающий за окном томительный закатный пейзаж — сиреневые сумерки, багровая полоса над лесом, к которой с грохотом и выкриками гудка несся скорый поезд, одинокие будки обходчиков и скудные деревеньки с почерневшими соломенными крышами, взблескивающие озерца и речки, — они негромко беседовали, теперь уже не о войне и тюрьмах, а о вещах простых и приятных, и намеревались просидеть так по меньшей мере до полуночи.

Однако судьба или политическая практика тех дней срежиссировали иначе. В проходе вдруг появился вальяжный, несмотря на колесный образ жизни, директор ресторана и хорошо поставленным голосом уважающего себя лакея попросил товарищей пассажиров рассчитаться и освободить помещение, так как сейчас состоится спецобслуживание. Почти тут же подошел официант. Рычагов полез было в карман, но Берестин его остановил.

— Вы, уважаемый, нам не мешайте, — сказал он официанту. — Мы еще не поужинали. Принесите лучше еще по сто коньячку к кофе.

— Не могу, — сочувственно сказал официант. Клиенты ему нравились, хотя он, конечно, не мог знать, кто они такие: Берестин пришел в ресторан в гимнастерке без знаков различия, как тогда ходила тьма ответственных и полуответственных работников, а Рычагов поверх белой рубашки с галстуком надел легкую кожаную куртку, еще испанскую, и тоже выглядел то ли гэвээфовцем, то ли вообще не поймешь кем. — Прошу рассчитаться.

— Пригласите директора.

Директор явился. С лицом хотя и почтительным, но также и хамоватым, по причине той воли и власти, что сейчас стояла за ним.

— Товарищи, попрошу. Не обостряйте. Если не догуляли, возьмите с собой. И приходите завтра. Рады будем обслужить. А сейчас попрошу.

— Не свадьбу же вы тут собираетесь играть? У вас тридцать восемь мест, а нас двое. Как-нибудь поместимся. — Берестин старался говорить вежливо и даже изобразил некое заискивание. Но директор закаменел.

— Попрошу, иначе могут быть серь-ез-ные неприятности.

— Ну-ну! — Берестину стало интересно, и он увидел, что и Рычагов заиграл желваками. Не понравилось ему, только что вдохнувшему свободы, вновь почувствовать некий аромат произвола. — В таком случае, уважаемый, оставьте нас. Мы свои права знаем…

Слова о правах прозвучали дико для директора. Он резко повернулся и исчез.

— Что тут они затевают? — спросил Рычагов.

— Вот сейчас и посмотрим.

Действительно, буквально через минуту по вагону словно пронесся леденящий ветер. Скрипя заказными сапогами, отсвечивая руном шпал, глядя сверляще, возле столика возник старший лейтенант госбезопасности.

— Хотите больших неприятностей? — резким, жестяным голосом спросил он, явно привыкший, что сам факт его появления вселяет, как минимум, трепет.

— Нет, — честно ответил Берестин.

— А будут.

— Отчего же?

— Вам приказано!

— Нам ничего не приказано. И не может быть приказано, потому что здесь ресторан, а не Лубянка. Это к слову. Нас попросили. Мы не снизошли. Что дальше?

Чекист, похоже, обалдел от невиданной наглости. И, возможно, даже в чем-то усомнился. Но поскольку к тонким душевным движениям не привык, то быстро взял себя в руки.

— Предъявите документы!

— Знаете, лейтенант, не мешайте нам. Идите, займитесь делом. — Берестин отвернулся от него и взял за ножку бокал.

Очевидно, чекист попал в ситуацию, выходящую за пределы его компетенции. И убыл — за консультацией или подкреплением.

— Может, не стоит, товарищ командарм? — осторожно спросил Рычагов.

— Ничего, сиди и не вмешивайся.

События развивались. Вновь появился давешний старлейт — в сопровождении капитана того же ведомства и еще какого-то штатского.

— Вот, — торжественно сообщил старлейт, указывая на Берестина.

Капитан был моложе, но строже. И либеральничать не намеревался.

— Встать! Вы задержаны!

— О! Это интересно. Ваши полномочия?

Капитан положил руку на кобуру.

— Остальное — у меня в купе. Прошу!

Под конвоем Берестин с Рычаговым вышли в коридор, через гремящую площадку перешли в соседний вагон, и капитан довольно грубо втолкнул Алексея в полуоткрытую дверь.

— А теперь — документы!

Алексей спокойно протянул удостоверение. И с удовольствием смотрел, как капитан его раскрывает. Челюсть у него не отвисла, но глаза округлились.

— Товарищ командарм…

— Всем выйти! — резко сказал Берестин. Никто ничего не понял, но и тон его, и вид капитана словно вымел остальных из купе.

— Товарищ командующий… Я не знал, меня не предупредили…

— Фамилия, должность?

— Капитан Лавров, старший уполномоченный при протокольном отделе НКИД.

— Ну и что? Что за цирк вы устроили?

— В поезде едет немецкая военная делегация. По программе у них ужин.

— Сколько их?

— Четыре человека.

— И ради этого вы позволили себе?!..

— Товарищ командующий, я не знал… Мне приказано обеспечить условия и не допустить…

— Для этого надо выгнать из ресторана больше двадцати советских людей? В том числе двух генералов, четырех полковников? Да и остальные, наверное, не менее уважаемые товарищи!

— Я не знал… — тупо повторил капитан.

— Вы — кретин. Это даже не оскорбление, а диагноз. И должность участкового в Верхоянске — самое лучшее, на что вам следует рассчитывать. Причем с вашей точки зрения, я непростительно гуманен. Учтите это. Если у меня будет время, я о вас не забуду. Можете кормить своих немцев на общих основаниях. Или в купе им подавайте. Сам, раз такой заботливый! О нашем разговоре доложите по команде. И если вы еще не в курсе, знайте, что с завтрашнего дня ваше ведомство распускается. Кончилась лафа с бериевскими цацками, — Берестин показал на полковничьи знаки различия капитана и нашивки на рукавах. — У меня все.

Он вышел в коридор, оставив окаменевшего капитана в купе. Рычагова до сих пор блокировали два сотрудника, хотя руками и не трогали.

— Пошли, товарищ генерал, — благодушно сказа Берестин. — А то у нас кофе остынет. Если уже остыл — потребуем свежего за их счет…

В ресторане было пусто. Только минут через двадцать пришедшие в себя НКИДовцы и их кураторы привели наконец своих немцев, скромно усадили их в дальний угол вагона, не забывая время от времени пугливо озираться.

Глава 5

Белостокский выступ, образовавшийся в результате Освободительного похода 1939 года, представлял чрезвычайно удобную позицию, если бы с началом войны Красная Армия решила провести восточно-прусскую наступательную операцию по образцу августовского наступления 1914 года. Ударом на северо-запад отрезалась вся группа армий «Север» и при удачном развитии событий выход к Балтике и захват Данцига сломали бы все стратегические планы гитлеровского командования.

Но на такой вариант Берестин в силу известных обстоятельств рассчитывать никак не мог.

В прошлый раз этот треклятый выступ стал, пожалуй, главной причиной разгрома Западного фронта. Почти двадцать стрелковых и механизированных дивизий оказались отрезаны танковыми клиньями немцев, под Волковыском и Новогрудском схвачены тугой петлей окружения и через две недели героических и безнадежных боев — вслепую, без знания обстановки, без связи с высшим командованием, а на пятый день войны уже и без боеприпасов, горючего и продовольствия — эти двадцать дивизий, почти триста тысяч вооруженных людей, перестали существовать. В других условиях они могли бы совершить многое.

…Под крыльями Р-5 долго тянулись сплошные массивы леса, кое-где прорезанные нитками дорог. Беловежская пуща. Берестин смотрел сейчас на великолепно-дикий вид внизу не как турист (хотя и посещал эти места туристом), а как и положено командующему, рекогносцируя незнакомый театр в предвидении грядущих сражений.

Весь этот огромный район — почти тридцать тысяч квадратных километров — пересекают всего три мощенные булыжником дороги, и их можно намертво блокировать незначительными силами, все остальные оттянув для действий на флангах фронта, там, где вторая и третья танковые группы немцев нанесут главные удары. Если бы это в свое время понял Павлов… А он вытянул дивизии в нитку вдоль границы, и две армии, третья и десятая, сразу же оказались в глубоком вражеском тылу, и уже им пришлось отступать по трем узким дорогам в безнадежной попытке выскочить из захлопнувшейся мышеловки. Пешком, под непрерывными атаками с воздуха…

В небо прямо по курсу воткнулись шпили двух гигантских костелов, красного и белого, форпостов католичества на границе православного мира, и самолет покатился по траве аэродрома. Здесь Маркова по протоколу встречали командарм-10 генерал-майор Голубев с чинами штаба.

Город с тех пор, как его видел Берестин в семьдесят девятом, изменился мало. Не было, конечно, новых зданий, зато он увидел много старинных, не сохранившихся после войны и придававших городу особую прелесть. Белый костел, построенный совсем недавно, в тридцать восьмом, сверкал свежей штукатуркой. А центральная улица, Липовая, была совсем такая же, и на месте стоял отель «Кристалл». Алексей подумал, что его поселят в нем, лучшего в городе не было, но кортеж проскочил дальше, свернул за угол и через глубокие арки с филигранными чугунными воротами въехал во двор «Восточного Версаля» — дворца графов Браницких. Здесь помещался штаб десятой армии.

Многое во дворце осталось так, как было при поспешно сбежавших хозяевах, по крайней мере, в тех помещениях, которые Берестин успел увидеть. Ему отвели две богато обставленные комнаты на втором этаже, с окнами в парк и огромным балконом.

Приказав собрать на двадцать часов старших командиров и политработников армии, Алексей остался один. Вышел на балкон. Да, к концу века от всего дворцового великолепия действительно оставалась жалкая тень. Прав был экскурсовод. Парк, запущенный, конечно, за два года, выглядел прелестно со своими прудами, искусственными водопадами и гротами, с аллеями, посыпанными желтым песком и толченым кирпичом, шпалерами деревьев и кустарников, подстриженных самым причудливым образом, с яркой, совсем еще свежей майской зеленью, первыми цветами на клумбах. Здесь бы действительно отдыхать и наслаждаться жизнью, а не воевать.

Берестин вынес из комнат позолоченное кресло с выгнутой спинкой, поставил его так, чтобы склоняющееся к закату солнце не било в глаза, и раскрыл большой блокнот с именной бумагой, подбирая в уме слова, с которых начнет совещание. За кустами довольно мерзко кричали бывшие графские, а ныне рабоче-крестьянские павлины.

У Алексея выработалась уже довольно стройная и эффективная техника взаимодействия с личностью Маркова. Сейчас ему надо расслабиться, почти забыть о себе самом, посмотреть вокруг чужими глазами, будто впервые увидев окружающий мир, представить себя Марковым и только им, и начинать писать. Рука сама изложит все, что должен сказать командующий, и в той именно форме, что принята сейчас. А потом нужно будет снова переключиться, чтобы пройтись по готовому тексту уже только своей рукой.

В нижнем беломраморном зале с мозаичным паркетом и лепными плафонами на потолке собралось больше полусотни человек. Генералы, полковники, полковые и бригадные комиссары.

Опять все — бывшие уже раз покойниками. К этому Берестин привыкнуть так и не смог. Пусть он был свободен от любых предрассудков, почти усвоил теорию прямых, обратных и многослойных временных потоков, но душой понять, как давно умершие люди могут жить рядом с ним, он не сумел до сих пор. Относиться ко всему происходящему, как к прокручиваемой второй раз кинопленке, у него не получалось, допустить идентичность окружающих с погибшими сорок лет назад — тоже. Принять, что это другие люди, другая временная линия и другая история — затея теряла всякий смысл. Только великолепная психическая и психологическая упругость спасали его от шизофрении.

Может, из-за этих именно душевных качеств и подошел он на роль агента-исполнителя? За краткий срок второй раз посещает прошлое, встретился с гостями из будущего, да плюс с тремя расами разумных инопланетян — и ничего…

Отвлекшись от своих мистических размышлений, которые со стороны выглядели как суровая сосредоточенность полководца, Алексей взглянул на сидящих перед ним и ждущих его слов командиров иначе. Как на безусловно живых людей, которыми ему положено командовать в неотвратимой войне.

То, что все здесь собравшиеся уже один раз умерли за родину, делало им честь, но не принесло славы. Многим просто не повезло или пострадали они через чужую глупость. Но многие и сами виноваты. Будто забыли они за последние четыре года все, чему учились всю предыдущую военную службу… Как может военный человек, всю жизнь прослуживший в армии, уверовать в бессмысленную до идиотизма доктрину: «Малой кровью, на чужой территории»? Сколь бы высока ни была трибуна, с которой данная истина провозглашается! Уверовать всего через двадцать лет после окончания первой и на втором году второй мировой войны, имея представление, что такое германская армия, каков немецкий солдат и немецкая техника, и зная правду о своей армии — всю правду, а не то, что так упоительно подается на парадах, показных маневрах и в кинофильмах типа «Если завтра война».

Можно понять, когда страшно человеку оспорить высочайше утвержденную теорию — ведь это значит пойти вслед за тысячами других в лагеря и к стенке, умереть с клеймом врага народа. Но ведь молча, для себя, в своей дивизии можно же и нужно делать то, что требует долг и здравый смысл? Или уже и этого нельзя? Неужели русский человек неисправим и только смертельная опасность, грань национальной катастрофы в состоянии пробудить в людях героизм, талант, гражданское мужество? А во всех других случаях ему проще и приятнее без рассуждений, без попытки сохранить в себе здравый смысл и совесть выполнять указания любого, кто прорвался к кормилу власти, как бы преступны или просто глупы эти указания ни были?

Разберутся ли когда-нибудь историки и психологи в этой загадке первой половины века?

Все это приходило Берестину в голову и раньше, и по другим поводам, но то были вполне отвлеченные мысли или пустопорожний интеллигентский треп за рюмкой или чашкой кофе, а сейчас перед ним была реальность. Вот они — подлинные статисты величайшей, может быть, в истории человечества трагедии. Виновники и жертвы небывалой расплаты миллионов людей за бессмысленную верность тирану, узурпировавшему святую идею.

Почему при проклятом, сгнившем на корню самодержавии его верные слуги могли понять опасность, исходившую от самого помазанника божия, находили силы спорить с государем и верховным главнокомандующим, доказывать ему его же бездарность, грозить отставкой? Как тот же генерал Брусилов в шестнадцатом году: «В случае же, если мое мнение не будет принято во внимание, я буду вынужден считать мое пребывание на посту главнокомандующего не только бесполезным, но и вредным. Прошу меня в таком случае сменить». Такие слова говорил Брусилов царю публично, что зафиксировано в протоколах высочайшего совещания в Ставке 28 марта 1916 года. Или здесь дело в том, что вольности дворянства предполагали известную независимость внутри этого круга, или настолько очевидной была истина, что честь в любом случае дороже и положения, и самой жизни, и только дальнейший прогресс, социальный в культурный, отмел этот феодально-помещичий пережиток? Или, наконец, все дело в том, что четыре года мировой и пять лет гражданской настолько повыбили всех наиболее честных и отважных с обеих сторон, что некому стало на практике воплощать нравственные императивы?

Под влиянием таких мыслей новый командующий и начал свое выступление перед командным и политическим составом третьей и десятой армии.

Представившись и вкратце сообщив о себе основные сведения — где служил и воевал, чем командовал, Берестин-Марков сразу перешел к сути.

— Генерал Павлов смещен за то, что поставил округ фактически в катастрофическое положение. Любому из вас, если он достоин своего звания и положения, это должно быть очевидно при первом взгляде на карту. Независимо от того, что говорят политические деятели (все поняли, кого он имел в виду, и содрогнулись), мы с вами люди военные. Должны исходить из того, что война может начаться в любой день и час, и делать все каждый на своем месте, чтобы встретить врага во всеоружии. И материально, и морально. А к чему готовитесь вы? — Он обвел взглядом зал, остановился на средних лет плотном генерале с наголо бритой головой. Указкой, словно рапирой, нацелился ему в грудь. — Вот вы…

— Командир девятого армейского корпуса генерал-майор Леденев.

— Очень приятно. — Берестин знал, что девятый АК занимал стокилометровую полосу на юго-западном фасе выступа. — Немцы делают вот что… — Берестин двумя взмахами указки изобразил направление ударов с севера, от Сувалков, и с юга, от Седльце, отрезающих обе армии и смыкающихся далеко в тылу группировки, восточнее Волковыска. — Что вы станете делать, имея в виду, что у противника и так двойное превосходство в силах, а на направлениях главных ударов будет и десятикратное? Садитесь. Но каждый из присутствующих может поставить себя на место генерала Леденева. Да и на своих местах радости у вас будет мало. И пусть каждый ответит сам себе… — Алексей почувствовал, что начал говорить слишком возбужденно, и сбавил тон. — Я сейчас не собираюсь устраивать военную игру или командно-штабные учения. Времени на это нет. Я хочу, чтобы все усвоили простую мысль — если война начнется завтра, мы ее уже почти проиграли. Не нужно пугаться моих слов. Нужно осознать положение дел и не теряя дня и часа начать действовать. Я смотрю, товарищ увлеченно меня конспектирует, — он повернулся к полковнику с орденом Ленина. — Назовите себя, пожалуйста.

— Начальник особого отдела десятой армии полковник Лобанов. — Взгляд у полковника был неприятный. Особенно с точки зрения Маркова.

— Если вы конспектируете, чтобы сообщить куда следует о вредных мыслях и пораженческих настроениях командующего, то не советую. Времена несколько изменились. Ну, честно?

Лобанов молчал, только дергался мускул на щеке.

— Не хотите отвечать — настаивать не буду. Но имейте в виду, не тем занимаетесь. В таком качестве вы мне не нужны. Автономия ваша кончилась, будете бороться со шпионами и диверсантами на фронте, а не выискивать их среди своих товарищей. Вместе с начальником особого отдела третьей армии и командирами погранотрядов завтра приказываю прибыть в Минск. В двадцать два ноль-ноль. Садитесь.

По залу прошел легкий гул. Полковник сел — красный и потный.

— Для того, чтобы избежать катастрофы, — продолжил Берестин, — мы с вами должны сейчас забыть все, что до этого говорилось о грядущей войне. Война будет тяжелая и долгая. Враг сегодня сильнее нас, и именно сознание этой неприятной, но объективной истины должно мобилизовать нас на предельное напряжение воли и решимости победить. Наступать мы сейчас, конечно, не в состоянии. Поэтому красные пакеты в ваших сейфах немедленно по возвращении уничтожьте. Цель у нас теперь одна — стратегическая оборона. Но оборона не значит, что немец будет нас бить, где хочет, а мы — «стоять насмерть». Стоять насмерть нужно только тогда, когда это диктует обстановка или прямой приказ. А в любом другом случае нужно умно и грамотно наносить врагу максимальный ущерб, насколько можно сберегая собственные силы. А иначе вас раздавят, пройдут по вашим трупам и будут бить следующих. Необходимо создать мощные группировки на главных направлениях, встречать противника на самых выгодных рубежах, не пугаться прорывов и обходов, отсекать подвижные части от пехоты и тылов, обходящих — обходить в свою очередь. Если немцы прорвут фронт, не стараться догнать его и снова стать «нерушимой стеной» перед острием удара, вы его танки все равно не догоните, а войска растеряете и пехота вас добьет. В таких случаях надо быть готовыми мгновенно организовывать фланговые удары, перерезать коммуникации, громить тылы. Танки без горючего сами станут, и чем глубже прорвутся, тем вернее погибнут… Я говорю вам сейчас почти прописные истины. Вы должны бы мне сказать сейчас: товарищ командующий, мы не лейтенанты, мы все это знаем, мы подробно разобрали на картах и макетах все операции гитлеровской армии во Франции и Польше, мы давно учли все ошибки англичан при отходе к Дюнкерку, мы наизусть знаем приемы Гудериана… Мы не сидели два года зря, готовясь к войне по речам товарища Ворошилова да романам Шпанова и Павленко. И я бы с вами согласился. Но — увы. Поэтому — приказываю… — Он начал называть номера корпусов и дивизий, указывать им новые места дислокаций, рубежи развертываний и прикрытий, диктовать наиболее неотложные мероприятия. Бегло, конспективно, но четко.

Наконец, часа через полтора, он закончил. Разрешил всем курить и сам достал папиросу. Присел на край стола, показывая, что официальная часть закончена.

— Соответствующие приказы вы получите в установленном порядке и в должное время, а сейчас я хотел бы, чтобы вы все уяснили нашу основную стратегическую концепцию. Немцы во все времена очень точно и детально разрабатывали свои планы и диспозиции. Значит, наша задача — с первого дня сломать все их расчеты. Они привыкли и умеют вести войну регулярную и они доказали это. И еще докажут нам не раз. Что можем предложить им мы? В существующих условиях? Армию готовую «умереть за СССР»? Мало. Ленин писал, что в современной войне побеждает тот, кто имеет «высочайшую организацию и лучшие машины». Как у вас насчет «лучших машин», товарищ генерал? — обратился Берестин к генерал-майору с танковыми эмблемами.

— Командир одиннадцатого мехкорпуса генерал Гоцеридзе, — представился тот. — В составе корпуса девятьсот десять танков всех типов, из них Т-34 шестьдесят шесть штук, КВ-1 пятьдесят, КВ-2 — двадцать один. Остальные — Т-35, Т-28, БТ-5, БТ-7 и Т-26. Нуждаются в среднем ремонте двести пятьдесят пять танков, в капитальном — сто девяносто семь…

— Хорошо, товарищ Гоцеридзе. В том смысле хорошо, что владеете обстановкой. А так, конечно, хреново. Значит, я буду рассчитывать на корпус и задачи ставить соответственные, а у вас едва дивизия. Павлову до сего дня рапортовали, что у вас корпус? Так?

— Не совсем, товарищ командующий.

— Значит, вы молодец и докладывали правду, а Павлов врал выше уже самостоятельно? Для фронта в целом и для вас лично от этого ничего не меняется. Садитесь. У остальных, как я понимаю, не намного лучше. А война, как я вам говорил, может начаться в любой следующий день. Когда она начнется, мы можем оказаться без планов развертывания и взаимодействия, без связи, без информации об общей обстановке. И в таком случае каждый из вас должен усвоить, как раньше «Отче наш», а теперь «Краткий курс» — единственное, чем вы сможете принести пользу, потеряв связь со мной и соседями, это искать и находить способы нанести немцам максимальный ущерб. Только! Если не получите больше никаких приказов — действуйте, как Денис Давыдов. Наплевать вам на линию фронта, на количество врагов — бейте, где найдете и сможете, причем так, чтобы ваши потери были меньше вражеских. Если позволит обстановка — с боями прорывайтесь к старой границе. Сумеете — занимайте выгодные для обороны рубежи, населенные пункты, укрепрайоны и держитесь до тех пор, пока в состоянии наносить врагу ущерб больший, чем ваши потери. Завтра же начните подробную рекогносцировку, спланируйте все мыслимые варианты действий, пути подвоза и эвакуации, маневры вдоль фронта и в глубину. Возьмите на учет весь гражданский транспорт и продумайте способ его мгновенной мобилизации в нужный момент. Раздайте в войска двух-трехнедельный запас боеприпасов, горючего и продовольствия, остальное оттяните на тыловые рубежи, туда же заблаговременно эвакуируйте неисправную и ненадежную технику. Особенно танки. Из мехкорпусов необходимо выделить действующие отряды, укомплектовать их наиболее боеспособными машинами, пусть это будут полки или бригады, но полного штата и готовые выполнить любую задачу. В открытых боях — танки против танков — разрешаю использовать только Т-34 и КВ, да и то в крайних случаях, остальные танки — только из засад. Если мы все это успеем запомнить и усвоить — врасплох нас не застанут. Разумеется, все это я говорю вам именно на тот случай, если мы больше не сумеем встретиться. Но в ближайшие дни я намереваюсь лично посетить большинство соединений. Тогда поговорим с каждым и более конкретно. Вопросы есть?

После товарищеского ужина Берестин остался вдвоем с членом военного совета третьей армии, дивизионным комиссаром Кирилловым, с которым сейчас прогуливался по темному, освещенному лишь полной луной парку. Комиссар, мужчина лет тридцати пяти, попавший на свою должность год назад с поста завкафедрой истории партии ИФЛИ, показался Берестину мыслящим человеком, захотелось пообщаться с ним неофициально. Однако разговор не получался, Алексей уже чувствовал раздражение.

— Вы тут, за последние годы, настолько перепугались сами и запугали всех окружающих, что я и не знаю, как теперь людей перевоспитывать. И вы, политработники, к этому руку приложили.

— Как раз напротив, мы воспитываем людей в духе превосходства нашей идеи.

— Бросьте. С одной стороны, вы внушаете людям, что вероятный противник не только слаб, но и готов рухнуть при первом ударе, а немецкий пролетариат непременно поднимет восстание, как только Гитлер на нас нападет. А с другой — вы настолько этого же Гитлера боитесь, что готовы вообще у бойцов винтовки отобрать, только бы, боже упаси, не спровоцировать фашистов на нападение. И немцы все отлично видят и смеются над нами! Разве так к большой войне готовятся?

— А вы считаете, что нужно пропагандировать силу врага?

— Безусловно. Солдат должен знать прежде всего сильные стороны неприятеля. Тогда он сможет мобилизовать для борьбы все свои силы и возможности.

— А партия считает, что необходимо прежде всего внушить бойцам веру в несокрушимую мощь нашей армии и неминуемое поражение любого агрессора…

Берестин резко повернулся, размалывая каблуками кирпичную крошку. Схватил комиссара за ремень портупеи и с яростью почти выкрикнул ему в лицо (вот когда, наконец, не выдержали нервы!):

— Вы кто: идиот или провокатор? Какая партия так считает? Вспомните работы Ленина, перечитайте материалы ЦК времен гражданской войны! Или же убирайтесь лучше из армии к чертовой матери! В партшколу для дефективных активистов! С немцами завтра воевать, двести дивизий и пять тысяч танков завтра начнут нас с вами в дерьмо растирать, а вы чему войска учите?

— Товарищ командарм!.. — отшатнулся Кириллов. В голосе звучали возмущение и обида.

— Что — командарм? — Берестин выпустил из руки портупею. Отступил на шаг и сел на подвернувшуюся скамейку. Закурил и затянулся, успокаиваясь. Потом даже улыбнулся. — Не понравилось? Интересные вы все же люди. Когда в глаза правду сказал — возмутился комиссар. А когда не мою — ленинскую правду при вас черт знает во что превращают — это вы принимаете спокойно.

Берестин увидел на лице комиссара прежде всего растерянность. Для него слова командующего выходили за пределы мыслимого. «Жаль, — подумал Алексей. — А вроде на вид ничего парень».

— Закури, комиссар. И не бойся. Я же не боюсь. Большевики за свою правду и на каторгу, и в петлю шли, а ты чего испугался?

Кириллов очевидно, сообразил, что от командарма не следует ждать непосредственной опасности, но продолжал гнуть свое:

— В условиях капиталистического окружения любая дискуссия в партии…

— Да хватит тебе… Редкий шанс теряешь — с командующим по душам поговорить. Насчет этого трепа я тоже мастер, почти кандидат философии, причем такой, что тебе и не снилось.

— Как это так? — профессионально вскинулся Кириллов. — Я как раз кандидат и именно философии.

— А много ли ты знаешь об экзистенциализме, бихевиоризме, неотомизме, прагматизме, о трудах Сартра, Адорно, Хайдеггера, Маркузе, Тойнби, Ростоу? О теории стадийного роста, постиндустриального общества, неоиндивидуализме и еврокоммунизме? Вижу, что мало… — Берестина опять понесло. Не потому, что он потерял над собой контроль, ему просто интересно было подбрасывать подходящим людям опережающую информацию. Кириллов показался ему подходящим.

— Западной философией я мало занимался, и переводят у нас далеко не все. Языков же я не знаю… — честно признался комиссар.

— Я не в упрек, а к тому, что есть многое на свете, друг Горацио… Ну а как историк партии, ты никогда не думал, что слепой догматизм опаснее любой оппозиции?

— Обострение классовой борьбы требует монолитного единства.

— Опять штампы. Если ты лично во всем этом так уверен — мне тебя жаль, Михаил Николаевич. А если думаешь одно, а пропагандируешь другое…

— Сергей Петрович, — Кириллов вроде на что-то решился. — Неужели не страшно знать, что ты прав, и все же умереть врагом?

— Значит, все же были и у тебя сомнения? Конечно, страшно. А как декабристам было? Уж тех вообще никто понять не мог, ни свои, ни чужие. Выходит, бывают моменты, когда следует решать, что тебе дороже, шкура или идея. Но я вижу, что к разговору ты не готов. Поэтому оставим. Библию читал? Не вводи во искушение малых сих… Об этом тоже подумай, как и о том, что я вот думал и делал, что считал правильным, отсидел, сколь пришлось, но сейчас — командующий, а ваш Павлов делал, что прикажут, и даже предвосхищал, а сейчас снят, и слава богу, а то мог кончить куда хуже и с собой в могилу еще с полмиллиона прихватить.

— Сергей Петрович, я вижу, что политическая линия поменялась, но прямых указаний ведь не было. Я не хочу в нашем теперешнем состоянии вдаваться в причины, я прошу сказать, что политсостав армии должен сейчас делать. И лучше бы в письменной форме.

— Писать мне некогда. Вы внимательно меня слушали? Вот и директива. Пакт — это далекая политика. Мы — солдаты. Наша задача — защита родины. Враг рядом, он силен, умен и коварен. Ежеминутная готовность и уверенность в конечной победе. Для рядового состава — убей врага! «Сколько раз ты встретишь его, столько раз его и убей!» У нас население двести миллионов, у них — восемьдесят. Если каждый боец убьет своего противника — война кончится через неделю. Это для рядовых задача. Для командиров разъясняйте посерьезнее и поподробнее. У немцев техника, опыт, организация, но нет объединяющей цели войны. За нами традиция дедов-прадедов и российская держава, которую нужно защитить. Про пролетарский интернационализм пока советую забыть. Для вас персонально, как для философа — линия водораздела проходит сегодня не по классовому признаку, а по национально-государственному. Против государства рабочих и крестьян идет войною немецкий рабочий, которому сегодня глубоко наплевать на ваш интернационализм и идеи солидарности. Учтите это и не питайте иллюзий. Про свою классовую принадлежность они вспомнят, когда мы их в плен брать начнем десятками тысяч или Одер форсируем. Не раньше.

Комиссар снова протестующе взмахнул рукой.

— Я здесь не могу с вами согласиться. Классовое самосознание…

Берестин ощутил злость, теперь уже холодную, прозрачную, не затуманивающую голову.

— Вы бы, дивизионный, не сейчас спорили. А хоть пару месяцев назад, с Павловым и Мехлисом. А то поняли, что я вас в особый отдел не отправлю и за несогласие с должности не сниму, потому и осмелели, вспомнили о чистоте идеи и теории. А мне сейчас этого не требуется. Считайте мои слова приказом и исполняйте. Спокойной ночи. Я в вас разочарован. Надеюсь, хоть в бою вы окажетесь на высоте… Как подобает профессиональному борцу за дело Ленина-Сталина… Если появится желание донос на меня написать — не советую. Читать все равно некому.

Глава 6

Только сейчас Берестин начал понимать, какой неимоверный груз он возложил на себя, приняв командование округом накануне войны. Даже опыт и знания Маркова мало помогали, потому что объем дел, которые надо было сделать сверхсрочно, проблем, требующих решения, превосходил все мыслимое им раньше. Ведь кроме стратегических разработок на него свалилась вся черновая работа. Проверить, добиться, согласовать, скоординировать, заставить, снять, назначить кого-то взамен — все это надо было самому, и на это не хватало ни дня, ни ночи.

Насколько наивными теперь казались Алексею мысли о нормальном рабочем дне. Он мог бы быть возможен, но лишь в том случае, если бы все остальное было нормально, все исполнители понимали бы свои задачи и обладали необходимыми качествами для их выполнения. А здесь… Берестин видел, как глубоко укоренилась привычка к бездумному подчинению директивам. Причем неоднократно он убеждался, что приказы глупые и вредные исполняются даже охотнее и эффективнее, чем умные и жизненно необходимые.

Почти постоянно он сталкивался с фактами противодействия. Начальник фронтовых складов артвооружения, которому приказано было сдать в войска все трофейные польские пулеметы с боезапасом, начинал ссылаться на черт знает какие и чьи инструкции, звонить в Москву, и даже после подтверждения правомочности приказа не прекращал своей волынки. Что он с этого имел, Алексей понять не мог. В таких случаях он приходил в ярость, снимал с должностей и лишал званий, тут же сталкиваясь с необходимостью искать замену. Не успевал он решить проблему с пулеметами, как являлся начальник штаба округа (прошлый раз по приказу Сталина расстрелянный) с протестом против распоряжения о передаче сотни танков из одной армии в другую…

За неделю Берестин объехал и облетел всю полосу будущего фронта, побывал в дивизионных и даже полковых штабах. Положение дел всюду оказывалось даже хуже того, что он представлял. Одно дело — прочесть в исторических трудах, что такая-то дивизия встретила войну, имея сорок процентов штатного состава, двадцать процентов техники и вооружения, и будучи растянута на сто километров по фронту и семьдесят в глубину. И совсем другое — видеть все это в реальности, тут же на месте, принимая решение: что делать? То ли переформировывать дивизию в полк, то ли неизвестно за счет чего доукомплектовывать. А кадровые вопросы, а взаимоотношения с местными партийными властями, которые, ссылаясь на предстоящие сельхозработы, категорически были против изъятия у колхозов тракторов и грузовых машин. И еще необходимость эвакуировать семьи командиров из прифронтовой полосы — так, чтобы скрыть эвакуацию от немецких шпионов.

Из пяти с лишним тысяч списочных танков набиралось новых образцов всего 960 штук, а исправных старых — около полутора тысяч. Автомашин не насчитывалось и половины потребного количества, зенитных орудий тоже не хватало почти половины. За оставшиеся дни кое-что еще успеет подойти из внутренних округов, но мало. Все равно до отчаяния мало.

Укрепрайоны по новой границе были частично построены и еще в меньшей степени частично вооружены, смысл в них Берестин видел только тот, что они до последней возможности, ничего не прикрывая, просто будут приковывать к себе какое-то количество вражеских войск. Если полк в укрепрайоне на неделю-две свяжет полевую дивизию — вечная ему слава. И такая же память.

В целом, сделал вывод Марков, армия к сорок первому году утратила многое из того, что она знала и умела в тридцать шестом.

Но в одной из дивизий произошла у него встреча и удивившая, и растрогавшая его, вселившая даже некоторый оптимизм, нужду в котором он сейчас испытывал. Мелочь, как говорится, но приятная.

На строевом смотру увидел он подполковника с грубым унтер-офицерским лицом, с медалями «За отвагу» и «XX лет РККА», значком за Халхин-Гол. Увидел и сразу узнал. Ямщиков Александр Иванович. В двадцать восьмом году они служили в одном полку. Марков комбатом и Ямщиков комбатом. Потом Марков комполка, а Ямщиков у него — начальником штаба. Теперь Марков командарм и командующий округом, а Ямщиков — только командир полка.

Если это не загадка и не тайна, то что же? Человек служит в армии с первого дня первой мировой войны, кажется, имел «Георгия», а может и двух, в Красную Армию вступил сразу же, в восемнадцатом году, считался, как помнит Марков, надежным и грамотным командиром — и до сих пор, в сорок пять лет, все еще подполковник. При том, что такие пережил времена, в которые человек или исчезал бесследно, или за год-два становился генералом высших разрядов. Или и то и другое вместе.

Они поговорили немного на плацу, как старые сослуживцы, но и с чувством дистанции, которую тактично обозначил Ямщиков, и на другой же день Берестин вызвал его в Белосток.

— Александр Иванович, — сказал он в своем кабинете, когда все уставные слова были произнесены. — Давай забудем, кто ты и кто я, пусть будет, как в Знаменке, в нашем старом полку.

Они вышли на балкон, одинаковым жестом облокотились о перила, переглянулись. Вздохнули.

— Как ты обстановку оцениваешь? — спросил Марков.

— Хреново оцениваю. Воевать скоро надо, а мы не готовы, а воевать все одно надо.

— Совсем не готовы? А твой полк? Мне показалось, что полк в порядке.

— Мой-то в порядке. За то, может, и держат, чтоб было что показывать. А ты другие видел?

— Видел. Так отчего ж так? Я за три года приотстал, так ты меня просвети.

— Что просвещать? Я в армии двадцать семь лет, да на полку пять, а до того — сам знаешь. И службу постиг, и ничего не боюсь, и поперек дороги никому не стою, вот у меня и порядок, а про остальное пусть комдив думает.

Берестин поразился столь простой и четкой формуле душевного комфорта.

— Что же ты других не научил? В своей хоть дивизии?

Ямщиков усмехнулся с чувством превосходства.

— Или ты вчера родился, Сергей Петрович? Чему научить? Устав, он для всех один. Его исполнять надо, и все. А если, полк получив, о том думать, как кому на мозоль не наступить, или в академию пристроиться, или на дивизию махнуть — я им не учитель. В старое время если на полк стал — так, считай, и все. Оттуда только в отставку. Я графьев-князей не беру, из них начальники дивизий выходили, точно, а из простых полковых — в мирное время никогда. Поэтому тут только настоящая служба и есть, тут ум поболе генеральского нужен, потому как генералы умными людьми командуют, а полковник — всякими, кем приведется, и офицерами, и унтерами, и кашеварами.

— Мудро говоришь, я до этого в свое время не додумался.

— А когда тебе было? На полку-то год сидел? Но я тебя в виду не имею, ты службу хорошо понимал, хоть и старой не хлебнул. Ты лет на десять меня моложе?

— На семь.

— Ну ничего, все же послужил, не то что иные-всякие… И опять же у тебя хорошо повернулось. Я, когда узнал, переживал, но раз так — ничего… Тюрьма, она, бывает, тоже в науку.

— Да уж это верно. Но я тебя за другим пригласил. Дивизию как, потянешь?

— А ты как думаешь?

— Ну молодец. Хитрый ты мужик…

— Нам без хитрости нельзя.

— И я так считаю. Поэтому мы с тобой сделаем дивизию, какой еще не было. Раз войны не миновать, нужна мне хоть одна надежная дивизия на самый крайний случай. Вроде гренадерской. Из лучших частей соберем, и ты ее за месяц сколотишь так, чтоб хоть в Сухум, а хоть в Одессу… Я вот чего представляю — три мотострелковых полка, танковый из Т-34, гаубичный полк, противотанковый, мотоциклетный полк пограничников, мощный зенитный дивизион, ну и остальное по штатам… Всю пехоту посадим на машины, в каждой роте взвод автоматчиков, остальным — СВТ, двойной комплект пулеметов, в штат взводов по два снайпера — очень могут пригодиться, командиров сам подберешь вплоть по комполков, и вообще только мне лично будешь подчинен. Приказ на полковника я тебе уже подписал. Так что поздравляю. Устраивает тебя такой вариант?

Ямщиков задумался.

— Я что ж, человек военный, и если начальство видит тебя комдивом, спорить с ним не положено. Однако ты большую силу забрал, Сергей Петрович. Наместник как бы. Гвардию себе создаешь… Оно, может, и правильно по нынешнему времени… — Похоже, Ямщиков намекал на то, что если бы у некоторых репрессированных были лично им преданные войска, все могло и иначе повернуться. А почему бы ему так не думать? Ума он был хоть и крестьянского, неотшлифованного, но большого, идеологические стереотипы силы над ним не имели, страстной любви к вождю народов ему испытывать было не за что, да и вряд ли человек его склада способен на такие иррациональные чувства.

Берестин подумал, что побуждение Маркова было правильным. Если б не встретился такой Ямщиков Маркову, то Берестину следовало бы его выдумать.

— А разрешите предложить, товарищ командующий, если я новых стрелковых полков брать не буду, а свои три батальона в полки разверну? Так понадежнее будет… А танки и артиллерию действительно готовые можно.

— Годится. Делай, как считаешь нужным. Сегодня и приступай. С начштаба округа решишь все вопросы. Место дислокации вот, — Берестин показал на карте. — Через две недели жду рапорта о готовности дивизии. Смотр проведу лично. Ты вот что — каждого бойца танками обкатай. Чтобы в окопе посидели, пока танк сверху ползает, гранату вслед бросить могли, а то и на ровном месте между гусеницами пусть полежат… Очень способствует, — вспомнил он любимое присловье Новикова. — Я тебе вскоре одну новинку подброшу, а для нее смелые люди нужны… — Он уже решил, что первую партию гранатометов направит именно Ямщикову. — На этом и порешим. И давай, по старой дружбе, за встречу, за звание и все прочее… — Берестин показал на дверь в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол на двоих.

* * *

Из записок Андрея Новикова

И вот, значит, достиг я высшей власти, как говаривал Борис Годунов. И царствую, не в пример ему, спокойно, потому как у него зарезанный царевич за плечами имелся, а у меня только Берия, что не так трагично, его все равно казнили, по приговору, а я только в исполнение привел на двенадцать лет раньше.

В остальном же хлопотно. Правда, с первых дней я снял с себя девяносто процентов сталинских забот, раздал дела по принадлежности, оставил себе только войну и надзор за внешней политикой, а гражданские дела вообще потихоньку стал свертывать. Но и того, что осталось, хватало под завязку. Много помогал авторитет отца народов и гения всех времен — все, что я предлагал, изобретал, воспринималось как должное.

Вчера вот товарищ Кузнецов у меня сидел напротив, Николай Герасимович. Доложил, что сформировано десять дивизионов морской артиллерии для обслуживания укрепрайонов, и что со всем оборудованием и приборами они уже отбыли на позиции. Это он молодец, даже график опередил.

Поблагодарил я его и завел разговор, ради которого и пригласил. Что немец на Балтике силен, но пресечь его нужно, потому что морские перевозки из Швеции и Финляндии для него жизненно важны. А для этого следует немецкий флот стратегически упредить. Лучше всего, числа так десятого-пятнадцатого, вывести в море все боеготовные лодки, указать им позиции в районах Данцигской бухты, Гамбурга, Бремена, Киля и приказать по получении сигнала развернуть неограниченную подводную войну. Основная цель — в первый же момент нанести шоковые удары и запереть немцев в их базах. Всем заградителям и переоборудованным торговым судам принять на борт мины и ночью накануне часа икс поставить минные поля и банки в западной части Балтики и на траверзе Готланда. Надводному флоту утром первого дня войны нанести всеми силами, включая и линкоры (которые прошлый раз так и простояли до победы в Маркизовой луже), удары по Кенигсбергу и Пиллау. Тогда есть шанс сразу же вывести немецкий и финский флот из активной борьбы на море. То есть повторить на Балтике кампанию четырнадцатого года. На Черном море то же самое изобразить в отношении Румынии. Огнем с моря и авиацией атаковать Констанцу, высадить десанты в устье Дуная.

Мои указания он принял с восторгом, потому что вряд ли приятно было тридцатишестилетнему адмиралу подчиняться импотентскому приказу «Не поддаваться на провокации». Расстались мы довольные друг другом.

Берестин же свирепствовал на своем Западном. Что работал он хорошо, я видел не только из его докладов, но и из других источников тоже. За две недели его командования я получил на него шесть доносов из разных источников. Маркова обвиняли: в клевете на Сталина, в подрыве политико-морального состояния, в троцкизме, в намерении спровоцировать войну и в заговоре с целью свержения советской власти. Все эти доносы я с удовольствием переслал ему с приказом принять меры. И он их принял.

С блеском прошли испытания БМ-13 и БМ-26Т (на танковом шасси). Залп с сорока восьми направляющих впечатлил даже меня, не говоря о прочих товарищах.

Из гранатомета же я сам пальнул разок, тряхнув якобы стариной и вспомнив свои мнимые, но широко распропагандированные заслуги в обороне Царицына. Эта штука била не хуже настоящего РПГ, даже громче, и за мной принялась стрелять вся свита, а потом весь день они трясли звенящими головами и ковыряли пальцами в заложенных ушах.

Все участники разработки и исполнения были обласканы, и к первому июня первая сотня гранатометов и дивизион РС отправились в распоряжение Берестина.

С Вячеславом Михайловичем мы развернули грандиозную дезинформацию на дипломатическом фронте. Широко объявили о готовящихся на начало июля больших маневрах Западного и Киевского округов по типу маневров тридцать шестого года, пригласили на них высшее руководство вермахта, причем район маневров определили аж под Бобруйском, фронтом на Могилев. Немцы, наверное, хихикая про себя, приглашение с благодарностью приняли. Тогда мы, продолжая изображать из себя идиотов, обратились с просьбой до начала маневров познакомить наших генералов с опытом боев на Западе и принять к себе на стажировку сотню-другую наших летчиков. В знак подтверждения горячей дружбы. Они и на это согласились, и завязались долгие дебаты о сроках, программах и прочем. Они-то считали, что еще более усыпляют нашу бдительность. Да еще Молотов намекнул через Шуленбурга, что не против обсудить новые предложения о разделе сфер влияния и о Ближнем Востоке. А в качестве акта доброй воли, мол, не исключен пропуск немецких войск через нашу территорию в Индию. Вот бы смех был, если б они вправду согласились!

На столе у меня постоянно лежал график движения армий из Сибири, Средней Азии и Дальнего Востока. Эшелоны шли по ночам, плотно, как в войну, а днем замирали на глухих разъездах и полустанках.

Но времени все равно не хватало, и я придумал еще одну хитрость, до которой тогда не дошла еще военная мысль. Для каждой дивизии и корпуса были заранее определены позиции развертывания, командиры переброшены туда самолетами и там с помощью личного состава местных частей, приступили к разметке районов дислокации, оборудованию КП, уяснению задач, рекогносцировке и прочему. Войска в эшелонах шли тоже не как придется, а по схеме: впереди всех комендантские взводы полков, батареи управления и артразведки, саперные подразделения, и лишь потом — собственно пехота. В результате сроки боеготовности сокращались, наверное, раз в пять. Я хорошо помню (по книгам, конечно), что бывало, когда в начале войны полки и дивизии сгружались из поездов в чистом поле и сразу попадали в заваруху. Пехота здесь, артиллерия за двадцать километров, а где штаб — вообще никто не знает…

Надежда не пустить гитлеровцев за старую границу постепенно представлялась все более реальной.

А дни мелькали. Закончился май, покатился к середине июнь. Я до того сжился с натурой Сталина, что почти уже и не чувствовал, что я — это не он. Я просто был самим собой, знающим и умеющим все, что требуется.

Тело Сталина настолько помолодело, что приходилось всеми силами это маскировать. Но Молотов все же сказал: «Поделись секретом, Коба, столько работаешь, а посвежел, как после двух месяцев на Рице». Отшутился как-то. Но Молотова решил окончательно от себя удалить.

Работа и власть, конечно, увлекали, и посторонние мысли редко приходили в голову, но иногда до того хотелось расслабиться, учинить что-нибудь этакое… Еще — зверски надоела серая сталинская униформа. Сменить бы ее. Только на что? Думать надо. Объявить, что ли, себя маршалом? Тогда погоны нужно вводить, не дожидаясь сорок третьего года. Решил все же отложить до первой победы.

В общем, шапка Мономаха действительно тяжела.

Проблемы возникали ежедневно и ежечасно. То звонил Карбышев и докладывал, что наличными силами не успевает привести в порядок старую границу и одновременно оборудовать предполье, и приходилось искать способы двинуть вперед две армии Резервного фронта, на ходу меняя графики перевозок. Выяснилось, что не хватает средств связи, и я снова должен был лично приказывать, в каких областях и районах демонтировать гражданские телефонные и телеграфные линии. В формируемых моторизованных частях образовался острый дефицит механиков-водителей, и по всему Союзу приходилось выдергивать шоферов и трактористов, да так, чтобы и это не слишком бросалось в глаза. Кто так уж сразу заметит, что вдруг в Ярославле, Тбилиси и Ленинграде почти невозможно стало поймать свободное такси?

И так далее, и тому подобное. Да к тому же все время надо напрягать память, соображая, какой еще опыт грядущего может пригодиться, и какая еще самоочевидная глупость осталась незамеченной и неисправленной. Нередко вспоминалось действительно важное, но тогда следовало ломать только-только налаженное и делать все наоборот. Вот и решай каждый раз, что предпочесть…

Попутно я продолжал изучать личность своего «альтер эго», разработав систему тестов. Непросто было сообразить, каким образом ставить самому себе вопросы и получать объективные, не зависящие от позднейшего знания ответы. Однако придумал, чем и горжусь.

И результат тоже получился нетривиальный.

Товарищ Сталин, оказывается, отнюдь не столь гениален, проницателен и злокознен, как принято считать. То есть никакой он не грандиозный стратег, на многие годы вперед определивший методику захвата власти, неторопливо и тщательно плетущий интриги, продумывающий партию, как Алехин. Это для него слишком лестное сравнение, придающее И.В. пусть мрачное, но величие.

Единственно, что Сталин действительно умел, так это создавать у ближайшего окружения иллюзию железной воли и абсолютной непогрешимости своих решений и поступков. И — «чувств никаких не изведав» — ликвидировать тех, на кого гипноз и обаяние его личности не действовал или действовал не в должной мере.

Сам по себе товарищ Сталин был человеком довольно средних умственных способностей, вдобавок почти напрочь лишенным альтернативного мышления и умения предвидеть более-менее отдаленные последствия своих действий. Продолжая шахматные сравнения, скажу, что он видел игру максимум на два-три хода. Отсюда и все его шараханья в теории и практике. К примеру: возникли осложнения с хлебом — отнять его у крестьянина силой. Не хочет, сопротивляется — послать войска, начать сплошную коллективизацию. Увидел, что перегнул — тут же статейку «Головокружение от успехов». Ну и так далее. Снизилась трудовая дисциплина на заводах — нате вам закон об уголовной ответственности за опоздания и прогулы. За Кирова кто-то там на съезде голосует — чего разбираться, Кирова убрать, делегатов перестрелять. Заметил, что Тухачевский задумываться сверх меры начал, там где надо только в ладоши хлопать, — к стенке Тухачевского и еще пол-армии за компанию… Всегда, в любой ситуации, принимается решение самое примитивное, самое лобовое, без малейшего представления о последствиях, даже для себя лично, как перед войной…

Главное ведь в том, что приход к власти именно такого человека в таком качестве оказался практически неизбежен — после всего, что уже было наворочено. Похоже, только Ленин понял это, в трагическом бессилье своей болезни пытаясь повлиять на ход событий, но «завещание» его не сработало.

А вообще не хочу больше об этом писать. Сердце ныть начинает от бессильной злости и стыда за великий народ и великую державу. Добро бы хоть покорились тирану, стиснув кулаки и зубы, с мечтой об освобождении, как в иные-прочие времена, так ведь нет же — обожали, преклонялись, добровольно признали живым Богом и «Лениным сегодня». Похоронную Ходынку сами себе устроили… И не нашлось ни Штауфенберга своего, ни Гриневицкого! Разве что Рютин, напрасный герой, преданный своими же товарищами… Ох и тошно обо всем этом думать, даже сейчас, когда вроде бы делаю невозможное. Только наяву ли?

Но хватит, не время душу травить.

11 июня я собрал у себя расширенное совещание генштаба, наркомата обороны и командующих округами. На нем утвердили состав ставки верховного главнокомандования. Окончательно согласовали план первого этапа войны.

Ближайшая задача — измотать врага маневренной обороной и остановить на линии Лиепая — Шяуляй — Вильнюс — линия старой границы — Кишинев — Измаил. Последующая — позиционная оборона в течение двух-трех месяцев с возможными прорывами противника на главных операционных направлениях. В любом случае — удержание сплошного фронта западнее Днепра.

Цель кампании сорок первого года — подготовка зимнего контрнаступления.

Выходило довольно убедительно. И, казалось, можно в будущее смотреть спокойно, делать свое дело без нервов и лишней суеты.

Однако, были еще и сны.

По заведенному Иосифом Виссарионовичем порядку вначале я приезжал на ближнюю дачу в час, бывало и в два, пил ночной кефир, хотя хотелось кофе (но тело чужое — и запросы чужие), и быстро засыпал, чтобы встать в десять-одиннадцать. Затем постепенно мы пришли с ним к историческому компромиссу: дела я стал заканчивать не позднее двадцати трех. Сменил постоянного, еще с тридцать первого года, шофера и за городом сам садился за руль — час-полтора носился, как черный призрак, на длинном «паккарде» по пустым дорогам и просекам. Освеженный прибывал на дачу, сам себе заваривал кофе, гулял по саду, среди кустов и деревьев, освещенных луной, где мучительно пахло ночной фиалкой…

Но потом начались сны.

Они возникли неожиданно на третьей, примерно, неделе моего перевоплощения. Яркие, цветные, без обычной в снах неопределенности и недоговоренности. И довольно целенаправленные, как я понял.

Значит, так. Я, ощущающий себя именно Сталиным, а не Новиковым, оказываюсь в неизвестном городе. Похожем на старый Тифлис конца прошлого века. И хожу, хожу по узким улицам, вьющимся по склону горы, захожу в тесные дворики, в полуразрушенные дома, ищу людей, которые должны объяснить, зачем я здесь.

Вместе с тем, что я Сталин, я одновременно и кто-то другой, помнящий то, что Сталин помнить не может, например — пронзительно синий и морозный день его смерти, и пасмурно-туманный день похорон, серые полубезумные толпы на улицах, военные патрули, бронетранспортеры, рыдания и крики раздавливаемых о броню и стены людей.

Но самое главное, что в этом городе я встречаю Гитлера. Встречаю и не ощущаю в нем злодея, напротив, это глубоко утомленный жизнью человек, который мечтает только о покое, и мы едем с ним на рыбалку на озеро, похожее и на Рицу, и на Селигер. Там за ухой и рюмкой «Московской» он открывает мне душу.

«Андрей, — говорит он, — я про тебя все знаю. А ты про меня? Ты думаешь, мне легко быть Гитлером? Это ведь теперь и не фамилия, а некая формула. Гитлер! Никому не интересно, что я был человеком, о чем-то думал, что-то любил, а что-то нет. Гитлер, и все. А я такой же Гитлер, как ты — Сталин. Я, может, ничего не хотел в жизни, кроме как бродить по Гарцу с этюдником, писать акварели, выставляться, заслужить имя… Но меня призвала судьба. А тебя разве нет? И вот мы, величайшие люди в истории, стали величайшими врагами. А нужно ли это нам и нашим народам? Представь себе, что два последних века именно Германия и Россия были наиболее близки и могли бы определять судьбы Европы и мира. Не случайно у нас был Маркс, а его идеи воплотил в жизнь ваш Ленин. А теперь ты и я! Мы взысканы судьбой. И если мы с тобой объединимся и объединенной силой сокрушим мировую плутократию? Они же враги одинаково и тебе и мне! И во всем мире останется только Германия и Россия, неужели мы не договоримся с тобой и не разделим мир по справедливости? Ведь когда ты победишь меня, тебе будет очень и очень плохо. С тобой мы поймем друг друга, а Черчилль и Трумэн тебя никогда не поймут. А мировой сионизм? Что ты сможешь без меня? Одного тебя просто раздавят…»

Я просыпался и глядел в синеющее окно, пытаясь поймать грань между сном и явью, и когда наконец понимал, кто я и на каком я свете, начинал думать. Не о том, что слышал во сне, а откуда это взялось. Не из моего же подсознания, потому что я, Новиков, так думать не могу. Значит из него, из Сталина? Он что, всерьез обдумывал такой поворот? Может, поэтому и в войну не верил, и не готовился к ней? Ждал, когда Гитлер на самом деле придет к нему с предложением союза? Начало-то ведь и на самом деле было положено. Договор о дружбе, пунктуальнейшие поставки сырья и хлеба, предательство западных коммунистов и социал-демократов. Отчего не допустить, что он верил, будто Гитлер и вправду его «альтер эго», и судьба страны — в союзе с Германией?

Ведь и вправду, от союзов с Англией и Францией Россия только и неизменно проигрывала. Все нами пользовались, обманывали, наживались на нашей крови… А если б в первую мировую Россия с Германией — против Антанты? Бьоркский договор в действии. Что бы получилось тогда, как изменился бы мир?

Скажет кто-то: союз с Гитлером аморален! Так он и аморален только потому, что гитлеровцы столько натворили именно у нас. А наоборот посмотреть? Союзнички наши, американцы, англичане, французы разлюбезные, прочие объединенные нации? Такие уж они гуманисты? Китай, Алжир, Корея, Вьетнам, Ближний Восток, Камбоджа, Африка, Куба, Чили, Никарагуа, Сальвадор… Что, меньше убитых, меньше садизма, меньше подлости и предательств? И атомные бомбежки, и атомный шантаж, и гонка вооружений, и все, и все прочее…

В то же время я чувствовал, что и это — не мои мысли, хоть и выглядят моими, не мои чувства. Для меня — в чистом виде Новикова — союз с Гитлером все равно невозможен, потому что фашизм — всегда фашизм, а перечисленные грехи западных демократий — отклонения, большинство народов и даже правительств тех стран их так или иначе осуждали.

Грехи и даже преступления демократических стран я простить могу, а самый великолепный гитлеровский и сталинский порядок — никогда!

Как-никак, на Западе я прожил почти три года и свободен от пропагандистских стереотипов.

А сны с теми или иными вариациями повторялись, и суть в них была одна. Пока я наконец не догадался, что, наверное, начали меня корректировать мои хозяева-пришельцы, что не устраивает их наша с Алексеем политика, что не такого от меня ждали поворота.

А когда тебе слишком грубо навязывают чужую волю, даже и с тем, с чем раньше был согласен, начинаешь не соглашаться. И я решил — нет, ребята! По-вашему не будет. Пока я здесь и жив — не будет! И все равно сделаю так, что даже когда вы меня убьете или выдернете из сталинского тела — не допущу. Еще не знаю, как, но не допущу. Это же страшно представить, что они вдвоем сделают с миром…

Но сны по-прежнему снились еженощно, и еще более яркие и убедительные, и все против моей дневной политики. Выходит, значит, что не могут они теперь на меня впрямую влиять? Выпустили джина, а справиться не могут. Ну, а уж из-за угла им со мной не сладить! Какая там у них личная история, не знаю, но человеческую они не понимают. Что-то есть в нас запредельное, алогичное, но выводящее на такие рубежи, с которых и захочешь, а не собьешь!

На всякий случай я прекратил выезды на дачу. Перестала она мне нравиться. Или именно глушь лесная виновата, где глазу некуда глянуть, кроме как на заборы высокие, или прицел у них туда наведен? В Кремле действительно стало легче.

Я спускался в глухую полночь с малого крыльца, проходил через Ивановскую площадь, по наклонным аллеям спускался к Тайницкому саду и медленно прогуливался по его аллеям, глядя через зубцы стен на мигающее тусклыми огнями Зарядье. А в уме набрасывал политическое завещание. Такое, чтоб вернуться к идеям свободы, чтоб никто больше не смог повторить сталинский вариант.

Потом я изложил «Завещание» на бумаге для одновременного опубликования его во всех газетах, по радио, на съезде партии и сессии Верховного Совета, через персонально верных мне людей.

…После заседания Ставки я с Берестиным стоял у парапета Кремлевской стены и говорил с ним так, будто не надеялся больше встретиться.

— Старик, — отвечал мне Алексей. — Наверняка мы с тобой слишком хороши для этого мира. Ты бы знал, товарищ Сталин, какая огромная инерция. Я считал себя резким парнем, но, ей-богу, мне муторно жить. У меня уже не хватает воли. Я читал книги, но раньше не верил! Мне казалось, что можно убедить и увлечь любого, если все правильно рассказать. Но я увидел, что нет. Что люди, которым положено быть умными и честными по положению, являются или идиотами, или саботажниками. Им лучше сталинская пуля и палка, чем моя свобода, демократия и ответственность. Я вызываю к себе первого секретаря обкома и говорю, что нужно делать. А он мне начинает плести санкционированные тобой благоглупости. Насчет грядущего урожая, задач пятилетки и прочее… Я говорю: какая тебе пятилетка, через неделю немцы твой хлеб жрать будут, а он: товарищ Сталин не допустит. Я их не то что смещать, я их завтра пересажаю всех на окружную гауптвахту!

— Ну и давай, — говорю я ему.

— Трудно, — отвечает Алексей. — Они все же наши люди. Смотрю я на него и знаю, что в тот раз он геройски погиб, отстреливаясь от танковой дивизии СС из именного ТТ… А другой, знаю, Власову пойдет служить. И что с ним сейчас делать? Повесить в гараже или оставить, как есть, только отправить в глубокий тыл и, лишив возможности предать, позволить стать героем труда?

— Да, — говорю, — достали они тебя. А мне, думаешь, легче? Как только сталинский террор закончился, все такие смелые стали, только и норовят спасти сталинизм от товарища Сталина. Да еще и пришельцы.

Вкратце описал ему историю со снами. И свои планы.

— Все верно, — говорит. — Если что — отдай власть мне. Или Жукову. Только не политикам. И я, и ты знаем им цену. Я не выношу американцев, но их политическая система двести лет спасает от диктатуры…

— А сам диктаторских полномочий просишь.

— Только на военное время. А потом пусть по-твоему.

— Если ты захочешь власть сдать… Кстати, не думал, как потом жить будем? Если домой вернемся? После такой власти — и опять никто! Приятно будет доживать пикейным жилетом?

Он засмеялся.

— Ничего. Как-нибудь. За себя я спокоен. Опять картины писать буду. А ты фантастический роман соорудишь — в американском вкусе. «Человек, который был Сталиным…»

Посмеялись. Он достал из кармана бриджей серебряную фляжку граммов на триста, протянул мне.

— Попробуй, из графских подвалов. Бочковой коньяк.

— Ты не много пить стал? — спросил я.

— Нет, отнюдь. Даже наркомовскую норму не выбираю. Но стрессы снимаю. Черчилль вон всю жизнь в пять раз больше пил — и алкашом не стал. Так что за меня не бойся… Помнишь, что товарищ Сталин по этому поводу писал? В «Книге о вкусной и здоровой пище», издания 1951 года?

— Помню.

— Андрей, — сказал он, отдышавшись и закурив. — У меня с Жуковым серьезные разногласия. Я предлагаю в первый день войны ввести в промежуток между группами армий «Юг» и «Центр» корпус кавалерии и танковую дивизию в глубокий рейд по их тылам. Рубить коммуникации, сеять панику и так далее.

— А он?

— А он возражает. Говорит, что эти силы можно и на фронте использовать. Что они не смогут выйти из рейда и погибнут.

— Так он прав.

— Это как раз вопрос. Представь — десять тысяч кавалерии и полтысячи танков в глубоких немецких тылах! Во вторых эшелонах групп армий. Там ведь почти не останется подвижных соединений. Две-три недели они смогут гулять там, как хотят. И даже, если не вырвутся, наворочают такого, что на фронте и две армии не свершат! Я спланировал для них прорыв до Варшавы. По-ковпаковски. По лесам, втихаря, ночами. Придадим им поляков из пленных, коммунистов… Ковпак сходил до Сана и Вислы, стал дважды героем. А чем регулярная кавалерия и танки хуже крестьян? Доватора можно на это дело назначить, или Белова.

И тут мне вдруг разговор наш показался сценой из любительского спектакля. Вот бы отключиться от всего, сбрить усы и пойти с Алексеем в знакомый кабачок в подвале на Пушкинской. Мне будет хорошо. Но без усов меня не поймут. Я попался, я в тисках формы, как живой Бог, как очередное воплощение Будды…

— Слушай, командарм, — сказал я Алексею, — давай я не буду сегодня больше Сталиным. Я устал. Хоть сегодня, в последний раз.

Глава 7

А июнь все быстрее скатывался к своему самому длинному дню и самой короткой ночи. Но для Берестина уже исчезло это разделение суток на день и ночь, остался один бесконечный рабочий день, прерываемый случайным, как и где придется, отдыхом. Приходилось самому все контролировать, и тащить за шиворот, и бить мордой об стол, и срывать в приступе священной, какой-то петровской ярости кое с кого петлицы, совершая обратный процесс — из генералов в комбаты, потому что разучились многие работать самостоятельно и творчески, а многие изначально не умели, воспитанные в роковое последнее десятилетие, а иные и не хотели — рискуя, но ожидая, что может и обратно все повернуться.

Но дело тем не менее шло, и все чаще Берестин думал, что, пожалуй, он успел, и теперь даже без него — обратного хода нет, война пойдет по-другому.

На легких Р-5 или У-2 командарм носился по всей гигантской площади округа.

…По узкой, но хорошо укатанной и посыпанной щебнем дороге его провели через линию отсечных позиций второй полосы обороны.

Здесь должны были сойтись острия танковых клиньев второй и третьей танковых групп немцев и, соединившись, рвануть на оперативный простор, по кратчайшему направлению к Москве.

То, что Берестин видел, его устраивало. Шесть линий хорошо оборудованных окопов, орудийные дворики и танковые аппарели, соединенные ходами сообщения, обеспечивали надежный и скрытый маневр силами и огнем, промежутки между позициями хорошо фланкированы, лес на сотни метров в глубину подготовлен к сооружению завалов на танкодоступных направлениях, размечены сектора обстрела и составлены огневые карточки и таблицы на каждое орудие. Прорыв такой обороны даже у хорошо подготовленного врага займет не одни сутки.

Берестин со свитой, своей и из местных командиров, миновал окопы боевого охранения. Лес кончился, открылась пологая, чуть всхолмленная равнина, покрытая редким кустарником, пересеченная несколькими ручьями и поблескивающими в зарослях осоки не то озерцами, не то болотцами. На западе, примерно в километре, поднималась гряда холмов.

По карте Берестин знал, что и как здесь размещается, но на местности видел впервые.

До холмов они домчались в минуты.

— Справа и слева минные поля, — сообщил саперный подполковник. — Три линии через сто метров, и все пристреляны.

От площадки у подножия холма, перед которой машины стали, вела вверх бетонная лестница, заканчивающаяся массивной железной дверью. У двери стоял часовой. Потом они шли длинными бетонными коридорами, тоже с железными дверьми по сторонам, и вышли в конце концов в тускло освещенный пасмурным дневным светом капонир. В центре на вращающейся металлической платформе грузно прижималась к смазанным тавотом рельсам длинноствольная пушка солидного калибра.

Старший лейтенант в рабочем флотском кителе, увидев сияющую нашивками и петлицами процессию, отчаянно выкрикнул «Смирно!» и кинулся рапортовать.

— Орудие, конечно, не новое, — извиняющимся тоном сказал оказавшийся тут же морской полковник — командир боевого участка, — но мощное. Восьмидюймовка системы Канэ, дальнобойность сто кабельтовых, то есть почти девятнадцать километров, вес снаряда четыре пуда…

Берестин выглянул в длинную амбразуру, вдоль которой на полозьях могла двигаться полуметровой толщины стальная заслонка.

Вид отсюда открывался великолепный. Распахнутая на десяток километров равнина, с дорогами, рощами, реками и озерами, крышами деревень и бывших панских фольварков. В километре перед УРом тянулся глубокий, разветвленный овраг. Чуть правее виднелась линия железной дороги на Барановичи — Брест — Варшаву. По ней можно было подбросить для усиления обороны железнодорожные транспортеры со ставосьмидесятимиллиметровыми морскими орудиями.

Берестин, как и Марков, не представлял пока, как бы он повел себя на месте немецкого генерала, внезапно упершегося в такую позицию. Расчет-то у немцев на то, что эти УРы давно демонтированы и даже взорваны. Так ведь оно и было в той действительности. Еще одна загадка сталинской стратегии… А теперь вражеским танкам придется наступать десять километров по открытой местности, под огнем тяжелой артиллерии.

Невозможно вообразить, о чем думали наши полководцы. Ну ладно, признали линию ненужной, оставили, разоружили, бросили, пусть зарастает травой и кустарником. Но ведь завозили по две-три машины тротила под бронемассив и взрывали! Да и то некоторые доты только трещины давали. Что, взрывчатку некуда было девать? Рабочей силы выше головы? Новую линию строить не успевали, а чтобы ломать старую — и время, и люди были в избытке… Взять бы кое-кого за усы, намотать на кулак, да поспрашивать с пристрастием.

Берестин сплюнул.

Этот центральный узел обороны потянулся по фронту на двести с лишним километров, прикрывая минское, а значит, и московское направление, и взять ее в разумные для немцев сроки им не удастся. Можно только обойти.

Конечно, командиры боевых участков и войск полевого заполнения доложили Берестину о множестве недоделок и прочих трудностях объективного и субъективного планов, но теперь трагедии в этом Берестин не видел. Ничего подобного не имел ни один генерал прошлого сорок первого года. А ведь там, где войска заняли укрепрайоны вовремя — по Днестру на Южном фронте, — немцы с румынами за полтора месяца выбить их так и не смогли, и УРовские батальоны оставили свои позиции по приказу, когда фронт прогнулся аж до Николаева.

Берестин не стал осматривать другие доты, он увидел главное для себя и вновь погнал свой кортеж к аэродрому.

Недалеко от Смоленска он посетил лагерь пленных поляков. Почти пятнадцать тысяч солдат и офицеров старого Войска польского жили в довольно приличных условиях — намного лучше тех, которые довелось узнать Маркову.

Берестин лично обошел бараки, выслушал претензии и пожелания, ответил на вопросы, и честные, и «провокационные», еще раз подивился, как мало изменился польский характер по сравнению с семьдесят девятым годом, а потом собрал в столовой человек полтораста из наиболее авторитетных. Им и сказал, что хотел. Даже здесь, среди самой образованной и культурной части пленных, ему пришлось не очень просто.

— Пан командарм, — поднялся из первых рядов худощавый симпатичный капитан. — Пусть я лично готов воевать и за черта и за дьявола, лишь бы против немца, но так то я. А другие спросят — не хотят ли русские руками поляков побить немца, а потом, когда не останется ни немцев, ни поляков, снова забрать Варшаву себе? Как уже забрали Белосток?

— Пан капитан не читал Ленина?

— Нет, прошу пана, у меня были другие интересы.

— Если пан поверит мне на слово, я скажу, что Ленин и партия большевиков неизменно выступали за независимость Польши. Что и было подтверждено в восемнадцатом году…

Алексей кивнул адъютанту, тот исчез и вскоре вернулся с целой стопой коробок папирос и сигарет.

— Панове, курите и чувствуйте себя свободно. Не скрою, у меня масса дел, и я нашел бы лучшее применение своему времени, чем беседа с вами, не в обиду будь сказано, но я давно и серьезно интересуюсь польским вопросом и сейчас имею наверняка последний случай спокойно поговорить с настоящими поляками. Конечно, считаю своим долгом предупредить, что после нашей беседы ни один из вас в ближайшие две недели не увидит никого из своих товарищей, кроме сидящих здесь…

По залу прошел гул.

— Спокойнее, панове. Вы военные люди, а я уже сказал вам столько, что не могу рисковать. Те из вас, кто согласится на мои предложения, получат соответствующие возможности, прочие будут изолированы вплоть до эвакуации лагеря в глубь страны, потому что на территории, которая на днях станет театром военных действий, мы вас, конечно, не оставим.

Вскочил толстый полковник.

— А не будет так, что вы нас просто ликвидируете?

Берестин пожал плечами.

— Зачем, пан полковник? Мы вас врагами не считаем. А за некоторые… исторические недоразумения… ни вы, ни я личной ответственности не несем. К тому же я ведь немедленно обещаю дать любому из вас в руки оружие.

— Ваш СССР способен выставить на фронт десятимиллионную армию. А нас две-три дивизии. Зачем мы вам?

— Мы — братья по крови, хоть судьба и история долго нас разводили. Под Грюнвальдом мы сражались вместе, к вам на помощь пришли русские полки. Какую личную выгоду имели те, кто там погиб? Вот и я, с одной стороны, хочу, чтобы каждый, кто способен и желает воевать против общего врага, делал это. Раз! Пример нескольких тысяч воюющих поляков поднимет на борьбу еще десятки тысяч — это два. А десятки тысяч бойцов в тылу врага — уже серьезная для нас помощь. Польская армия, сражающаяся в одном строю с нашей — серьезный аргумент за изменение послевоенных границ в пользу той же Польши. Три.

— А какие это будут границы? — выкрикнул кто-то.

— Ну, я не Лига наций. Не скажу точно. Но думаю, что все исконно польское будет польским. Что вашими не будут ни Смоленск, ни Киев — могу ручаться…

В зале сдержанно засмеялись. Очевидно, идеи Пилсудского разделяли далеко не все.

В общем, Берестин беседовал здесь три часа, и результаты его удовлетворили.

В западной части округа Берестин с удовлетворением отметил, что намеченные меры маскировки и дезинформации уже действуют. С десятого июня были запрещены всякие самостоятельные передвижения военнослужащих, чтобы исключить возможность действия абверовской агентуры. Теперь каждый боец и командир, обнаруженный за пределами части, подлежал задержанию и строгой проверке, если только не имел специального, ежедневно заменяемого пропуска. И за первые дни действия этой меры было задержано не меньше сотни агентов в нашей военной форме. Введена была строжайшая охрана линий связи, вокзалов, автодорог и мостов, постоянная радиопеленгация, и агенты не отловленные сразу, глубоко легли на дно, неведомо чего ожидая.

В то же время пограничники, чекисты и прибывшие в округ выпускники военных училищ имитировали бурную деятельность в давно покинутых военных городках, болтали лишнее в местах скопления людей, гоняли по привычным маршрутам машины, оборудовали для немецких воздушных разведчиков ложные аэродромы.

Рычагов, встретивший Берестина в приемной штаба округа, доложил, что за те дни, в которые командующий отсутствовал, авиация перехватила над нашей территорией тридцать два немецких разведчика. Два сбиты, восемь посажены у нас, остальные отогнаны. В Москву поступило пять серьезных нот.

— Про ноты знаю. Наплевать и забыть. Но работать надо аккуратней. Не всех отгонять. Там, где у нас ложные позиции — пусть летают. Прочих деликатно сажать. И скажи особистам — пусть они организуют от двух-трех экипажей просьбы о предоставлении политического убежища, они наверное, еще не разучились? Пусть признаются, что готовится нападение на СССР. Посмотрим, как Берлин отреагирует.

Рычагов доложил о готовности аэродромов перехвата и о развертывании придуманных им зенитных батарей-ловушек. Все шло по плану.

— Запомни, Рычагов, — высказал Берестин наболевшую мысль. — Если со мной что случится, главное — массированное использование авиации. В первое время ты неизбежно окажешься слабее, и упаси тебя бог пытаться успеть везде. У тебя будут требовать прикрытия и поддержки все, но ты не поддавайся. Не позволяй раздергивать авиацию по эскадрильям и звеньям. Пусть где-то останутся дырки, но меньше, чем полками, самолеты не выпускай. Полк не разобьют, а поштучно запросто расколошматят.

Он-то помнил, как оно было в тот вариант — хоть парой, хоть одним самолетом, но прикрой переправу, хоть звено, да подними на штурмовку… Даже из Москвы такие приказы поступали.

И опять все дело сводилось к тому, что несчетному легиону «ответственных людей» всегда проще и понятнее казалось и кажется имитировать деятельность, не считаясь с ценой и кровью — исполнять любые указания и намеки сверху. Что корпус спалить без пользы к юбилейной дате, что кукурузу в Вологде сажать, что личных коров резать для приближения коммунизма — для этого ряда «партийных» деятелей все едино.

— Товарищ командующий, — вдруг напрягся и встал Рычагов, — разрешите доложить: своей властью арестовал ряд ответственных работников НКВД за саботаж и пособничество врагу.

— Ну-ка? — заинтересовался Берестин.

— Такие-то и такие-то вопреки моему прямому приказу отказались выполнить распоряжение об изменении планов строительства аэродромов. Задерживали отправку техники и рабочей силы, ссылаясь на неотмененный для них приказ наркома… То есть Берии… Некоторые сотрудники того же ведомства вызывали к себе моих командиров, в особенности зенитчиков, угрожали им и требовали невыполнения моих приказов и даже ваших… Под большим секретом и под роспись сообщали, что мы с вами — пробравшиеся в войска враги, злоупотребившие доверием товарища Сталина.

— Интересно, — развеселился Берестин. — Прежде всего, они там плохие стилисты. Как могут враги — злоупотребить? Это их естественная обязанность — вредить. Я бы с удовольствием с этими ортодоксами побеседовал. Но недосуг. Ты уж сам разберись. Дураков — вышли за пределы округа, врагов — сам знаешь. В общем, по закону.

— Товарищ командующий, среди них — начальник особого отдела ВВС округа.

— Ну и что? — не понял пафоса Алексей.

— Это он доносил на меня Берии еще раньше. И не успокоился до сих пор.

— Тем более…

— Я бы не хотел, чтобы это выглядело, как месть.

— Оставь эти слюни! — рявкнул Берестин. — Война на носу! Считаешь нужным — суди и расстреляй. Или перевоспитывай. Твое дело. А у меня сейчас другие заботы.

…Счетчик отщелкал свое. Та часть отечественной истории, которая на десятилетия получила неконкретное, но пронзительно ясное и грустное наименование «до войны», — эта часть завершилась.

Рычагов в последний раз пролетел вдоль западной границы девятнадцатого июня. На «Чайке» — своем любимом истребителе, очень удобном для разведки. Приличная скорость, отличный обзор.

Приграничные районы на польской стороне были забиты войсками. В деревнях, на хуторах, в рощах стояли плохо замаскированные и совсем не замаскированные танки, бронетранспортеры, орудия. По дорогам непрерывно метались мотоциклисты — во всех направлениях. Пылили легковые машины, скорее всего — штабные. Полякам в этих местах ездить не на чем. Где-то в глубине огромного пространства, у самой Атлантики, зарождалось грозное движение, прокатывалось по всей Европе и притормаживало здесь, у нашей границы, упираясь в нее, как в плотину. И все это, волнующееся, подспудно бурлящее, булькающее и хлюпающее, как грязевой вулкан, поднимается все выше и выше, вот-вот перехлестнет через край.

Ощущение близости войны было у Рычагова почти физическим. И вдруг, налагаясь на все это, с отвратительной четкостью возникло ощущение, несмотря на яркое солнце и бьющий в лицо ветер, что он не здесь, не в кабине истребителя, а в мрачной, провонявшей парашей и карболкой камере, и все окружающее ему только грезится, как после особо пристрастных допросов мерещилось небо Испании.

Рычагов свалил «Чайку» в пике, крутанул несколько нисходящих бочек, то влипая в чашку сиденья, то повисая на ремнях, снова горкой набрал высоту, и немного отпустило, пусть и не до конца…

Вернувшись в Минск, остальные двое суток Рычагов уже практически не спал. Доложив обстановку Маркову, он уехал в свой штаб и полдня работал над последним предвоенным приказом, без всякой дипломатии ставя задачи полкам и дивизиям.

Вновь приехал в штаб округа и, глядя как Марков черкает толстым красным карандашом черновик, пишет на полях поправки и дополнения, Рычагов впервые — раньше недосуг было — попытался понять: а что же такое командарм Марков?

Он видел всяких общевойсковых командиров, и они часто ставили ему задачи, а он их исполнял, но всегда это были задачи общего, оперативного характера, выражающие конкретные потребности войск, без учета специфики и возможностей авиации как самостоятельного рода войск: бомбардировать, прикрыть, уничтожить. А как, чем, почему — несущественно.

Марков же писал такое, что даже ему, начальнику ВВС, было в новинку, и только сделав усилие, он проникал в глубину и целесообразность мысли командующего.

К примеру: «Бомбардировщикам нанести массированные удары по аэродромам противника, имея следующее построение: группа разведки объектов действия, эшелон обеспечения, эшелон бомбардировки, группа контроля, группа прикрытия отхода от цели. Эшелон обеспечения состоит из группы наведения и целеуказания, группы подавления ПВО, группа прикрытия отхода задерживается над целью и не допускает взлета уцелевших самолетов противника. Всем командирам полков и эскадрилий в обязательном порядке иметь графики подхода по времени и высоте, такие же отхода, схемы маневрирования над целью»… Рычагов служил в авиации десять лет, но о таком и не думал. Нормальным считалось, когда самолеты грамотно выходили на цель и вываливали бомбовой груз, а там как бог на душу положит… Он попытался представить в натуре то, о чем писал Марков. Удивительно красиво и рационально. Общие потери удастся свести к небывало низким цифрам. Но он-то, Рычагов, понял это только сейчас, а смог бы он сам, без чужой помощи, это придумать? И честно ответил: повоевал бы с год да выжил — смог бы.

Но Марков вообще никогда не воевал в авиации!

Рычагов испытал нечто вроде мистического восхищения. Как обычный человек, наблюдающий игру шахматного гения на тридцати досках вслепую.

Но Рычагов понимал и то, что указания Маркова, увы, пока не исполнимы в полном объеме. Не тот уровень подготовки летчиков, не та слетанность. Тем не менее пробовать надо. Не выйдет сразу — выйдет по частям, но потери все равно будут меньше. И последние сутки Рычагов потратил на то, чтобы хоть в первом приближении осуществить идеи командующего.

С вечера субботы все самолеты округа были на исходных позициях. Подвешены бомбы и «РС», заряжены пушки и пулеметы, готовы к работе заправщики и машины-пускачи, экипажи сидят под крыльями. Всем пилотам выдан американский тонизирующий шоколад, полковые врачи имеют запасы фенамина и схемы его использования для поддержания сил летчиков.

Те, кто сегодня выживет, смогут сделать по пять-шесть вылетов, а значит, наши ВВС, на день 22 июня несколько превосходящие силы люфтваффе количественно, но уступающие им качественно, за счет невозможного для немцев боевого напряжения получат как бы тройное превосходство. Если же обратиться к идее стратегической внезапности, на которую и делают ставку гитлеровцы, то введя новый критерий — «стратегическая внезапность обороны», — наша авиация имеет великолепный шанс за первые сутки если и не завоевать господство в воздухе, то добиться такого паритета, который, с учетом морального перевеса, создаст возможность превосходства в ближайшие дни.

И тогда вся идея блицкрига рухнет просто потому, что строилась она именно на этом — абсолютном господстве в воздухе! Наши войска, лишенные прикрытия сверху, видимые, как на ящике с песком, не знающие положения не только противника, но и своих соседей, геройски умирали, избиваемые с фронта, флангов, тыла и сверху! Пытались вырываться из клещей и мешков, тоже не зная — куда, в какую сторону. Не имели огневой поддержки, снабжения и связи — тоже поэтому. Из-за висящих над головой «юнкерсов», «хейнкелей», «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Кадровые дивизии растрепывались начисто на марше, не имея даже шансов дойти до соприкосновения с врагом — и все из-за этого трижды проклятого вражеского господства в воздухе. А как же иначе, если к полудню первого дня войны мы потеряли тысячу двести боевых самолетов?

А если все будет наоборот?

На границе двух эпох, двух миров, двух сильнейших вооруженных сил двадцатого века все зависло в неустойчивом равновесии. И ближайшие двадцать четыре часа должны определить — куда качнется чаша весов. К бесконечно тяжелым четырем годам Отечественной войны? Победоносной, но до конца ничего не решившей, в самой своей победе несущей семена грядущих сорока лет бесконечных конфронтаций, многих маленьких локальных войн и одной большой холодной. Или?..

Глава 8

В три пятьдесят загудел телефон и представитель штаба ВВС округа из Ломжи доложил, что слышит нарастающий гул многих авиационных моторов, а вот сейчас над ним плотным строем проходят девятки бомбардировщиков. Не меньше сотни, «юнкерсы»…

Несмотря на то, что иного этот ранний звонок сообщить не мог, именно в ожидании такого сообщения он и сидел сейчас на своем КП, Рычагов почувствовал нечто вроде невесомости. Даже слегка зазвенело в голове. Сдернув трубку соседнего телефона, он отдал короткий кодированный приказ командиру сорок первой истребительной авиадивизии генералу Черных, за ним — командирам сорок третьей Захарову и сорок пятой — Ганичеву. По этой команде пошли на взлет все семьсот истребителей округа — «И-153», «И-16», «МИГи», «ЯКи» и «ЛАГГи». Из Белостока, Гродно, Кобрина — сразу же, из Минска, Барановичей, Слуцка и Пинска — через десять минут. Строго по графику. И тут же начали раскручивать моторы пятьсот пятьдесят бомбардировщиков «ДБ-Зф», «СБ» и «ПЕ-2». Три сотни тяжелых «ТБ-3» пока ждали своего часа.

Самое-самое раннее летнее утро. Когда небо на востоке уже сильно зарозовело, а на западе еще темно-синяя мгла, когда просыпаются первые птицы и начинают что-то такое высвистывать и чирикать, а припоздавшие петухи торопятся докричать свое, когда густая роса насквозь пробивает модные брезентовые сапоги и, пересиливая запахи бензина, масла и нитролака, в кабины залетает ветер, пахнущий полевыми цветами и печным дымком из ближних сел и хуторов.

Не воевать бы в такое утро, а, к примеру, ждать первых поклевок на Нарове или Припяти…

Замолотили воздух винты, взревели на взлетном режиме моторы, прижалась к земле под тугими струями воздуха седая от росы трава. Началось!

…С трехкилометровой высоты в утренней мгле на фоне сплошных лесов не сразу заметны плывущие внизу, километром ниже, ровные, как нарисованные на целлулоиде планшетов, девятки «Ю-88» и «Хе-111». А потом, как на загадочной картинке, где, когда присмотришься, ничего, кроме основного рисунка, уже не увидишь, все поле зрения заполнили идущие, как на параде, бомбардировщики. Взблескивают в восходящем солнце фонари кабин, туманятся круги винтов, за плитами бронестекла-флинтгласса сидят молодые, бравые, прославленные в кинохрониках «Ди Дойче вохеншау» герои сокрушительных ударов по Лондону, Нарвику, Варшаве, Афинам, Роттердаму, двадцати пяти- и тридцатилетние обер-лейтенанты, гауптманы и майоры, кавалеры бронзовых, железных и рыцарских крестов всех классов и категорий, готовые к новым победам и очередным наградам.

Четко идут, умело, красиво. И — без истребительного прикрытия. А зачем оно? Не курносых же «ишаков» бояться, что спят сейчас внизу и которым не суждено больше взлететь. Восемьсот должно их сгореть прямо на стоянках немногих действующих, давно разведанных, вдоль и поперек заснятых аэродромов. Еще четыреста будут сбиты в воздухе пятикратно превосходящим противником.

Так все и было.

Поэтому, надо думать, первое, что испытали герои люфтваффе, успевшие увидеть пикирующие на них «И-шестнадцатые» и «Чайки», — удивление. Искреннее и даже возмущенное. Так ведь не договаривались!

Ведущий полка свалился на крыло и, прибавляя тягу мотора к силе земного притяжения, обрушился вниз. Поймав в кольца прицела крутой купол пилотской кабины вражеского самолета, откинув предохранительную скобу с гашетки, майор впервые в жизни ударил огнем четырех стволов по живому, шевелящемуся там, внутри стеклянного яйца. «Юнкерс», с разнесенным фонарем и искромсанным пулями стабилизатором, нехотя накренился, медленно опрокинулся вверх брюхом, а потом, войдя в крутой штопор, посыпался вниз так стремительно и неудержимо, будто никогда и не умел летать.

Может быть, эти три немца, уже готовившиеся, наверное, открыть бомболюки, оказались первыми жертвами последней гитлеровской авантюры. А уже через несколько секунд среди первых убитых в этой новой войне нельзя было определить, кто погиб раньше, кто позже.

Сто шестьдесят первый авиаполк — шестьдесят два истребителя, сто шестьдесят второй — пятьдесят четыре, сто шестьдесят третий — пятьдесят девять, сто шестидесятый — шестьдесят: вся истребительная авиадивизия неслыханного после двадцать второго июня состава (в ходе войны дивизии были меньше, чем сейчас полки) обрушилась на бомбардировщики второго воздушного флота, нанося свой внезапный и страшный удар. И много, наверное, проклятий прозвучало в эти минуты в эфире в адрес своих авиационных генералов, Господа Бога и самого фюрера из сгорающих в пламени авиационного бензина и дюраля уст героев люфтваффе.

Наверное, происходящее можно сравнить только с тем, что должно было произойти не с немецкими, а с советскими ВВС в это утро, когда пылали забитые рядами самолетов аэродромы, и те, кто не был убит сразу, еще во сне, в отчаянии матерились, глотая слезы бессильной ярости, или пытались взлететь под огнем, зачастую даже с незаряженными пулеметами.

Наверное, первым ударом было сбито не менее полусотни бомбардировщиков. Но бой потерял стройность. Если бы на «ишаках» и «чайках» были рации, если бы летчики имели боевой опыт… Но таких (испанских, халхингольских, китайских) бойцов были единицы. Строй полков и эскадрилий рассыпался, каждый начал свою личную войну, хорошо еще, если ведомые не теряли ведущих. Гонялись, догоняли, сбивали, но и сами попадали под огонь кормовых, верхних, нижних блистеров, расположения которых на юнкерсах толком и не знали отчаянные лейтенанты.

Постепенно немцы начали оправляться от растерянности. Сбиваясь в тесные группы, вывалив вниз бомбовый груз, бомбардировщики разворачивались на обратный курс, прибавляли газу, огрызаясь плотным организованным огнем. И, натыкаясь на густые потоки трасс, вспыхивали и падали вниз верткие лобастые машины — гроза испанского неба.

Но свою задачу они выполнили до конца. Сокрушающего и внезапного удара по ничего не подозревающим аэродромам, военным городкам, местам и складам у немцев не получилось. Генерал Захаров докладывал Рычагову через час, что его дивизия, потеряв около сорока машин, уничтожила примерно сто пятьдесят — сто шестьдесят. Потери один к четырем. По сравнению с тем, что было — десять к одному, — успех блестящий. Примерно такое же соотношение выходило и по другим дивизиям.

Даже как итог первого дня это было бы прекрасно, а на самом деле разыгрывался только дебют.

Еще садились опаленные огнем истребители первого эшелона, а навстречу им уже шли скоростные бомбардировщики «СБ» и пикировщики «Пе-2» под прикрытием «Чаек», на две тысячи метров выше — «Ил-4», а с превышением еще в километр — три полка «ЛАГГов» и «МИГов».

Все дальнейшее происходило как на плохих учениях, где заранее расписаны победители и побежденные.

Взлетевшие на прикрытие своих избиваемых бомбардировщиков «мессеры» в упор наткнулись на волны «СБ» и ввязались в бой с «Чайками». Известно, что «Мессершмитт» превосходит «Чайку» в скорости на полтораста с лишним километров, но тут бой диктовался скоростями «СБ», и верткие бипланы, по маневру явно переигрывая немцев, при необходимости легко уходили под защиту огня своих бомбардировщиков.

И пока воздушная карусель, стреляющая, ревущая моторами и перечеркнутая сверху вниз дымом горящих машин над самой землей медленно (триста пятьдесят километров в час) смещалась к западу, группы «Ил-4» и «ДБ-Зф» почти незамеченными проскочили выше и накрыли бомбовым ковром аэродромы, где только что приземлились остатки первой волны немцев.

Всегдашней слабостью германского командования, что кайзеровского, что гитлеровского, оказывалось то, что оно легко впадало в состояние, близкое к панике, при резком, непредусмотренном изменении обстановки.

Вот и сейчас торопливые команды снизу заставили повернуть свои истребители на парирование новой непосредственной опасности. Воздушное сражение происходило на весьма ограниченном театре, и маневр силами не составлял труда. В иных обстоятельствах это могло быть и плюсом для немцев. Не исчерпав и половины своего запаса горючего, «Мессершмитты» повернули на запад, к своим базам, рассчитывая на значительный выигрыш в скорости. И успели перехватить бомбящие с горизонта «ИЛы».

Ловушка сработала. С высоты на немцев обрушились «МИГи» и «ЛАГГи», как раз те самолеты, которые превосходили «мессеров» по своим тактико-техническим данным, и вдобавок с полным боезапасом.

Наконец-то, впервые за два года, люфтваффе почувствовали, что значит воевать хотя бы с равным противником.

И, наконец, садиться выходящим из боя истребителям пришлось как раз в тот момент, когда к цели начали подходить приотставшие «СБ».

В подобной ситуации, наверное, за всю мировую войну оказывались только японские летчики во время сражения у атолла Мидуэй.

Когда же ожесточение воздушных схваток на какое-то время стихло — все, кому было суждено, догорали на земле, а уцелевшие, на последних литрах бензина, садились, кто куда мог, — в очистившемся небе появились «ТБ-3», массивные, неуклюжие и медлительные, но несущие огромный по тем временам бомбовый груз. Десятки тысяч мелких осколочных бомб они стали вываливать на разворачивающиеся в боевые порядки, только что начавшие форсирование границы гитлеровские войска.

Мотопехота на грузовиках и бронетранспортерах, забившая все прифронтовые дороги, огневые позиции открыто стоящей артиллерии, танковые колонны — такая цель, что лучше и не придумать. И потери сухопутных войск, еще даже не успевших вступить в боевое соприкосновение с частями Красной Армии, оказались для немцев немыслимо большими.

…Есть в объективных законах войны один, не до конца, кажется, проясненный закон, по которому ничем не примечательная точка фронта вдруг становится объектом приложения главных сил противоборствующих сторон и центром лавинообразного нарастания масштабов операций. Такими точками, например, становились Верден и Перемышль в первой, Сталинград во второй мировой войнах. Упорное сопротивление на одном участке вдруг вызывает у противника непреодолимую потребность подавить это сопротивление именно здесь, потребность ничем разумным не диктуемую.

И наши, и немецкие историки, задним числом пытались обосновать некую особую важность именно Сталинграда. Узел коммуникаций и так далее. Но кто мешал тем же войскам Паулюса свободно, под прикрытием уже идущих боев внезапно перенести направление удара на полсотни километров южнее, десятком дивизий форсировать Волгу там, где почти не было советских войск, и взять Астрахань — вместо того, чтобы с бессмысленным упорством сжигать людей и технику в уличных боях Сталинграда? И с другой стороны: кто и что заставляло Сталина губить десятки тысяч бойцов на ликвидации котла? Ведь куда как проще было оставить немцев вымерзать в разрушенном и блокированном городе, а наличными силами стремительно прорываться к Таганрогу, отрезая на Кавказе всю группу армий «А».

Вот этот иррациональный закон и заставил командование люфтваффе бросать все, что у него было, в отчаянные воздушные бои над Белостоком, далеко превосходящие по ожесточенности битву за Англию.

Рычаговская карусель, при которой две трети истребительной авиации округа непрерывно крутились над полем боя севернее этого, не такого уж значительного города, притягивала к себе все, чем располагали здесь сначала второй, а затем и части первого и четвертого воздушных флотов. И в этом как раз и заключалась для них главная стратегическая ловушка. Прежде всего, бои шли над советской территорией, значит, наши самолеты имели лишних полчаса по запасу горючего, во-вторых, «МИГи» значительно превосходили «Ме-109» по скорости на высотах и, ходя над главным горизонтом схваток, могли безнаказанно перехватывать их тогда, когда те пытались реализовать свой главный козырь — скороподъемность и маневр на вертикалях. На горизонталях же «И-16» и «И-153» имели серьезное превосходство.

И, разумеется, все больше и больше срабатывал тот фактор, который немцы так и не научились учитывать — безусловное моральное превосходство русского, а теперь советского солдата.

К двум часам дня обе стороны понесли очень тяжелые потери, наверное, самые тяжелые за все известные воздушные битвы современности. Только если учесть, что по сравнению с предыдущим вариантом истории советская авиация в первый день войны потеряла самолетов в три раза меньше, а немецкая вчетверо больше, то реальный итог выглядел совсем иначе, нежели при чисто арифметическом подходе. Как под Курском в сорок третьем году был сломан хребет немецких танковых войск, так сегодня, 22 июня, может и не сломался, но крепко затрещал хребет люфтваффе.

Нельзя быть сильным везде, говаривал Наполеон, а может, и Мольтке-старший. Сейчас Рычагов вполне сознательно решил быть сильным в одном месте и ни разу не позволил своим комдивам выпустить самолеты меньше, чем полком, как и учил Марков. И плоды были налицо.

К вечеру немцы почти не летали, даже на поддержку своих штурмующих границу и избиваемых с воздуха войск.

А на ночь у него было и еще кое-что. Тоже из других времен. Собранные по всем учебным полкам и аэроклубам две сотни «У-2» и «Р-5». Опять же по совету Маркова. Пять групп по сорок машин для непрерывного воздействия по ближним тылам осколочными бомбами и просто ручными гранатами.

Вот примерно с семнадцати часов 22 июня и начало проясняться то, что история все-таки перевела стрелку.

…Берестин провел этот день так, как и хотел, как полагалось крупному полководцу. Без лишних нервов, без паники, без надрыва и суматошно-бессмысленных выездов в войска. Как это отличалось от того, что было на самом деле — когда несчастный Павлов находил тень успокоения, метаясь по тем корпусам и дивизиям, куда мог прорваться, и окончательно теряя управление остальными.

Берестин сидел в своем огромном и прохладном кабинете в Минске. Высокие готические окна, столетние липы за ними, зеленый полумрак и тишина создавали атмосферу отстраненности от жары, дыма и крови, что царили сейчас за пределами двухметровых стен, на западе самого западного из округов.

Он мог позволить себе быть полководцем, экспертом и аналитиком, потому что работала связь, операторы штаба исправно наносили на карты обстановку, Минск не превращали в щебенку армады «юнкерсов» и начальник ВВС не застрелился от нестерпимого чувства вины и отчаяния, как сделал это в иной реальности полковник Копец. И сам Берестин, командующий теперь уже не округом, а фронтом, мог руководить войной — тяжелой, конечно, на которой ежеминутно сгорали сотни жизней, однако — нормальной войной. Правильной, если брать это слово в научном, а не нравственном смысле.

Враг превосходил пока что в живой силе и технике, однако не мог делать того, что готовился и хотел. Не было прорывов фронта в первые же часы, потому что не было линии фронта в том смысле, как его рассчитывали видеть немцы. Одно дело, когда подвижные соединения уходят на оперативный простор, как хотят рубят незащищенные тылы, оставляя позади растрепанные и неуправляемые массы людей, и совсем другое, если танковые клинья на главных направлениях обязательно натыкаются на хорошо подготовленную и эшелонированную оборону, а прорывы, если и происходят, то в пустоту, словно с разбегу в отпертую дверь, а пока встаешь — сзади поленом по затылку.

К исходу дня, судя по картам, немцам нигде не удалось захватить стратегическую инициативу, в отдельных местах они продвинулись на пятнадцать-двадцать километров, но это и предполагалось, зато в других точках фланги атакующих соединений подвергались непрерывным ударам и потери вражеских вторых эшелонов были тяжелыми.

Нигде наши войска не побежали и не были окружены, от самой границы немецкая пехота вынуждена была развернуть боевые порядки в полном соответствии со своими уставами, то и дело натыкаясь на плотный заградительный огонь артиллерии, залегая и местами даже окапываясь. Тем самым все графики выполнения ближайших и последующих задач оказались сорванными в самом начале.

И если бы гитлеровский генштаб к вечеру первого дня боев посчитал темпы продвижения и потери, соотнес их с расстоянием до Москвы или хотя бы Смоленска, то, возможно, пришел бы к оптимальному решению оттянуть, пока не поздно, армию вторжения назад, за линию границы и выдать все случившееся за крупный пограничный конфликт. Как это сделали японцы при Халхин-Голе. Пожалуй, так было бы лучше для всех.

Но такого вывода сделано не было. Напротив, решено было, наращивая усилия, все же прорвать фронт, в надежде, что дальше все пойдет, как задумано.

Берестин даже имел время и возможность пить кофе, в полдень прослушать по радио речь Сталина, в которой тот с совершенно новиковскими интонациями сообщил народу о фашистской агрессии, глубоко проанализировал предысторию и перспективы, не скрыл допущенных в подготовке к войне просчетов и ошибок, признал свою долю вины и призвал все народы Советского Союза временно забыть обо всем, что было раньше, и мобилизовать все силы на отпор врагу. Обратился в своей речи Новиков и к Русской православной церкви, и ко всем иным церквам, и к соотечественникам за границей, и ко всему свободолюбивому человечеству. Говорил он почти два часа. Берестин слушал, стоя у окна, иногда восхищенно хмыкая и крутя головой. Андрей превзошел самого себя, и впечатление от его речи, конечно, у народа было огромное. Он мог судить об этом по лицам людей, слушавших речь из уличных громкоговорителей. Такого они не слышали никогда, но, наверное, именно это и мечтали когда-нибудь услышать от родного и любимого.

Закончил Андрей так, как и ожидал Берестин: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!»

Первая сводка Совинформбюро, переданная после обеда, почти дословно повторяла ту, что прозвучала и в прошлой реальности. Почти на всем протяжении госграницы наши войска успешно дают отпор агрессору, имеются незначительные вклинения противника на советскую территорию, полевые части Красной Армии выдвигаются навстречу врагу, чтобы разгромить и уничтожить. Единственным отличием этой сводки от той была степень достоверности информации. Там была сплошная ложь, здесь — чистая правда.

От Жукова и Петрова Берестин узнал, что на их фронтах положение дел тоже достаточно удовлетворительное.

А в 22 часа поступило сообщение, что осуществилось и последнее важное предприятие первого дня.

Немцы грамотно спланировали первый удар — с флангов своей группы армий «Центр» охватом на Минск. Но на вершине белостокского выступа войск у них практически не было, да они там были и не нужны по любым канонам. Это вполне подтвердилось прошлый раз. Но сейчас у них все пошло не так, и пока наступление с флангов хоть как-то, но развивалось, в мягкое, как у развернувшегося ежа, подбрюшье группы армий вонзился клинок. С наступлением темноты через восточно-польские леса рванула вперед конно-механизированная группа генерала Доватора: две кавдивизии усиленного состава, три польских полка и дивизия легких танков «БТ-7», самых новых, что были в округе.

А от границы до Варшавы по мощеным дорогам всего сто километров.

Часть четвертая. Как кончаются звездные войны

От битв отрекаясь, ты жаждал спасенья,

Но сильного слезы пред Богом неправы,

И Бог не слыхал твоего отреченья,

Ты встанешь заутра, и встанешь для славы.

Н. Гумилев

Глава 1

Воронцову не хотелось дожидаться рассвета в броневике. Там и удобнее, чем снаружи, и дождь не достает, а все же — не совсем приятно. Глухая темнота вокруг, и все время кажется, что враг может подобраться по лесу вплотную. Пусть и неоткуда взяться немцам за десяток километров от фронта, а все же… Снаружи как-то спокойнее.

Он включил фары, прикрытые светомаскировочными щитками. Натянул брезентовый тент между двумя елями, закрепил оттяжки, бросил под тент на толстый слой спавшей хвои подушку сиденья.

Мелкий, но частый дождь успокоительно зашелестел по брезенту.

Дмитрий разжег крошечный костерок — не для тепла, а так, для уюта. Выключил фары. Светящиеся стрелки часов показывали половину третьего.

Есть во всей этой истории с пришельцами какая-то непонятная система, думал Воронцов, глядя на огонь. Все события словно удваиваются, повторяют сами себя, пусть и на другом уровне. Вернее, каждый из нас, ввязавшись, обречен на повторение похожих событий. Как в болезненном сне. Просыпаешься, стряхиваешь с себя утомительный и липкий кошмар, таращишь глаза в потолок, успокаиваешься, начинаешь задремывать — и все начинается снова. Чуть-чуть иначе, но то же самое… Думал, с чем уж там, а с войной кончено. И пожалуйста — снова тот же броневик, тот же год и та же война… И Берестин опять в прошлом, только поглубже, чем пришлось в первый раз, а Новиков продолжает разыгрывать гамбиты, будто других комбинаций не существует. Как в болоте. Чем сильнее барахтаешься, тем глубже засасывает.

Воронцов был совершенно прав. Он только не думал сейчас о том, что выбор был сделан им совершенно добровольно, еще при первой встрече с Антоном. А потом вступила в свои права неумолимая логика событий…

Сцепление обстоятельств, приведших его опять в прифронтовой лес осени сорок первого года, было логически обоснованно и даже неизбежно при данном раскладе карт (каких угодно — и военно-стратегических, и пасьянсных, если предположить, что судьба имеет обыкновение раскладывать пасьянсы).

После серьезного, моментами весьма напряженного разговора, состоявшегося с Антоном в Замке, стало наконец ясно, в чем заключался его замысел и какая роль отводилась каждому из землян. Антон, конечно, получил по морде за дело, Воронцов и сам с удовольствием повторил бы Сашкин демарш. Однако, отвлекаясь от эмоций, нельзя было не признать, что операцию Антон задумал и провел красиво.

В ней нашлось место каждому человеку и каждому ранее происшедшему событию, вроде бы не имевшему вообще никакого отношения к конечной цели. Антон просчитал, предвосхитил и упредил все самые потаенные планы и замыслы противника, нашел контрходы, которые до последнего момента не могли ему внушить и тени беспокойства. В общем, партия выглядела выигранной безусловно, если бы… Если бы ее завершение снова не ложилось бы целиком на плечи Воронцова, Шульгина и иже с ними.

Разумеется, Антон заверил, что риска практически нет. На больших трехмерных экранах анализаторов он продемонстрировал варианты, доказывая безопасность предстоящих действий для их участников.

— Вы же понимаете, — говорил он, — никакой аналогии с вашими мушкетерско-ковбойскими эскападами нет и быть не может. У нас не тот уровень. Стрельба, мордобой… — он выразительно глянул на Шульгина, — гонки на мотоциклах и прыжки с вертолета на плохо натянутый канат совершенно исключаются. Одно дело, когда инициатива исходила от вас. А если я беру руководство в свои руки, все будет нормально. Вам и делать-то почти ничего не придется…

— Ну и сделал бы все сам, — желчно заметил Шульгин. — И никакого испорченного телефона. Не нужно трудиться, нас дураков учить. Я вот за себя не ручаюсь. Могу забыть что-нибудь в ответственный момент, перепутать.

Шульгин говорил это вполне серьезно, якобы болея за дело. Мол, смелости нам не занимать, а вот ума и сообразительности… Антон тоже, не поймешь — всерьез или подыгрывая Сашке, ответил успокаивающе:

— Не бойся. Я так объясню, что и захочешь, не перепутаешь. А насчет чтобы самому, я уже объяснял. Вот Дмитрию, кстати. Земля — ваша, Валгалла — тоже выходит, что ваша, раз вы ее открыли и застолбили. Пришельцы на вашу историю посягают, чтобы своих целей добиться, я здесь совсем как бы и ни при чем. Меня физически не существует. Я могу и уйти, если настаиваете. Сами во всем разбирайтесь. Когда Дмитрий мне Книгу отдавать не захотел — я разве спорил? Сейчас тоже не стану. Между прочим, Книга еще свою роль сыграет. Когда аггры протест заявят, что мы конвенцию нарушаем и землян против них вооружили, как раз и выяснится, кто ее первый нарушил, когда и как. Факты там неопровержимые.

Воронцов тогда согласился, что Антон в принципе прав. Да ведь и нельзя было не согласиться, раз Новиков с Берестиным, вернее их тела оставались на Валгалле в руках пришельцев и без помощи Антона спасти их шансов не просматривалось. Дмитрий сам вызвался еще раз сходить в сорок первый год. Кому же, как не ему? Опыт есть, обстановку знает, форму носить не разучился. Шульгин, при всех его достоинствах, человек не военный. Левашов тем более. Вот на втором этапе, на Валгалле, у них лучше получится.

Дмитрию даже готовиться не нужно было. Броневик его стоял во дворе Замка, где Воронцов его оставил, вернувшись с Книгой, требовалось только скорректировать карты с учетом вновь возникших обстоятельств.

Последний час перед отправлением Воронцов провел с Наташей в том самом кабинете, где они встретились.

— Я боюсь, Дим, — говорила она, держа его за руку. — Ты не обижайся, но какое-то предчувствие меня мучит. Понимаю, что не нужно этого говорить, и ничего не могу поделать… Война ведь там настоящая.

— Какая там война… Я в тыл иду. В наш и в глубокий. А что может случиться в глубоком тылу с личным другом товарища Сталина? Почтительный прием, оркестр играет встречный марш. Садись перед экраном и наблюдай за отдаваемыми мне воинскими почестями.

Сказал, и понял, что сказал не то. Хорошо, что Наташа не уловила прямого смысла последней фразы.

Но он и вправду не видел в намеченном предприятии особого риска. Появиться в штабе фронта, встретиться с Берестиным, потом вместе с ним поехать в Москву к Новикову и обеспечить внезапное для пришельцев возвращение их на Валгаллу. И на этом все. Он с неожиданным удивлением отметил, что его тянет туда, в войну.

Когда он раньше с ностальгической грустью вспоминал дни, проведенные на разминировании Суэцкого канала, ему казалось, что он тоскует по молодости и любимому делу, а теперь выходило, что и воспоминания о риске и пережитой смертельной опасности тоже имеют свою прелесть. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…»

…Он высадился километрах в двадцати южнее Минска. Можно было бы и поближе, хоть прямо во дворе штаба фронта, но при этом возрастала опасность ошибки хронологической.

Выгоднее всего было избрать условный квадрат десять на десять километров, свободный от войск, появиться в нем в точно определенное время и добираться до места своим ходом, заодно и посмотрев вблизи, что там теперь и как.

Воронцов ненадолго задремал, слушая шорох дождя, а проснулся от гула многих самолетных моторов над головой. Еще не совсем рассвело, вдобавок самолеты шли выше туч, но ясно было, что летят немцы, звук их Дмитрий с прошлого раза запомнил хорошо. «Минск пошли бомбить», — подумал он. Здесь немцы для массированных налетов предпочитали ночные и предутренние часы, днем им слишком мешали советские истребители. Тоже примета иных стратегических взаимоотношений.

Минут через пятнадцать издалека донеслись глухие взрывы и частые залпы зениток.

Воронцов свернул тент и не спеша тронулся в путь. Через полчаса налет наверняка закончится, и он проскочит в город.

Наверное, так бы все и получилось, если бы не вмешались высшие силы. В данном случае — ОКХ (главное командование сухопутных войск вермахта).

Война продолжалась уже третий месяц, а ничего почти из намеченного по плану летней кампании выполнено не было. Стратегической внезапности не получилось, завоевание господства в воздухе оставалось недостижимой мечтой, Красная Армия хоть и отступала, но возмутительно медленно, фронт каким-то чудом держался, многообещающие прорывы неизменно парировались ударами из глубины, и были все основания предполагать, что на «линии Сталина» русские надеются перейти к позиционной обороне.

Позиционная же война для вермахта являлась синонимом поражения. Опыт первой мировой войны его генералы и фельдмаршалы помнили слишком хорошо. Следовало немедленно принимать решительные меры.

И как раз утром 30 августа войска Второй немецкой армии перешли в наступление, нанося удар тремя танковыми корпусами по кратчайшему направлению на Минск, одновременно выбросив в тыл обороняющихся частей Красной Армии крупные воздушные десанты.

Одновременно отвлекающие операции начались на стыках с Юго-Западным и Северо-Западным фронтами.

Вводя в бой свои основные резервы, гитлеровское командование шло на серьезный риск, но расчет строился на том, что после прорыва главной полосы обороны Западный фронт рухнет и сил для выполнения задачи летней кампании все-таки хватит. Другого выбора у него все равно не было.

«Вот тебе и гарантии безопасности», — удивительно спокойно подумал Воронцов, увидев бледно-серое небо, сплошь покрытое медленно опускающимися парашютами. Под самыми облаками скользили десятки угловатых, только что отцепившихся от буксировщиков десантных планеров. Раскинувшееся справа обширное поле отлично подходило для их посадки.

Воронцов затормозил, соображая, что теперь делать. Напрямую не прорваться, дорога уже перерезана. Множество брошенных парашютных полотнищ белело вдали по ее обочинам.

Он включил заднюю передачу, надеясь успеть скрыться в лесу, до которого было не больше километра.

Но все равно опоздал. Из кустов, покрывавших взгорок в сотне метров левее, короткими прицельными очередями застучал пулемет «МГ». Похоже, что немцы давно уже заметили броневик, рассчитывали взять языка и открыли огонь, поняв, что добыча уходит.

Целились они точно, несколько пуль ударили по башне и лобовым листам брони, и тут же машина осела набок. Пробило сразу оба левых ската. Дергаясь из стороны в сторону, скрежеща сминаемыми дисками, броневик кое-как прополз еще полпути до спасительного леса и стал окончательно. Одна из тяжелых бронебойных пуль влетела в щель приоткрытых моторных жалюзи. Густо запарил пробитый радиатор. Еще два пулемета заработали с правого фланга.

Инстинктивно Воронцов сделал движение в сторону своего башенного «ДТ», из которого так удачно стрелял прошлый раз, но тут же осознал нелепость своего порыва. Что он, с десантным полком воевать собрался? Не тот случай. Надо хватать автомат, планшетку, вещмешок и ходу. Но и на это времени ему не дали. Сразу три тяжелых удара почти без пауз встряхнули неподвижный броневик, в лицо Воронцову плеснуло желтое пламя.

Он вывалился на дорогу. Не разум, а интуиция, основанная на множестве прочитанных книг из партизанской жизни, подсказала ему единственно правильное решение. Хотя левая обочина была ближе, Дмитрий рывком перекатился через грунтовку, упал в неглубокий кювет, прополз метров двадцать и осторожно выглянул. По полю в его сторону бежало до десятка парашютистов, но далеко. Раньше чем через пять минут не успеют.

Внутри броневика ухнуло, огонь и дым выхлестнулись через дверцы и верхний люк.

Пригибаясь, падая и вновь вскакивая через неравные промежутки времени, чтобы не дать пулеметчикам прицелиться, Дмитрий пересек обращенный к немцам склон лощины, перевалил через гребень, еще не меньше километра бежал перпендикулярно дороге, путаясь ногами в густой траве, и только врезавшись в плотные заросли орешника, упал на землю, запаленно дыша.

Еще раз вывернулся. Судьба, значит.

Только здесь, успокоившись, он понял, что заставило его выбрать, смертельно рискуя, именно это направление, а не скрыться в близком лесу по ту сторону дороги.

Кажется, Вершигора в «Людях с чистой совестью» писал, что самое трудное и опасное во вражеском тылу — форсирование дорог.

Если немцы действительно прорвали фронт — а на это похоже, иначе к чему десант — очень скоро рокадное шоссе будет сплошь забито колоннами танков и мотопехоты, и кто знает, когда ему удалось бы выбраться за кольцо окружения.

Не зря утверждают, что мозг превосходит любой компьютер. Как он сумел в считанные секунды вспомнить строки давно уже всеми забытой книги, оценить не только сиюминутную, а и стратегическую ситуацию, принять парадоксальное, но спасительное решение?

Судя по всему, Берестин должен будет спешно перебазировать штаб фронта на северо-восток, в Борисов, или в Оршу. Еще один вариант — Могилев, но вряд ли. Главные бои все равно развернутся на Смоленском направлении, туда и нужно выбираться.

Третий месяц полыхала над страной самая страшная с достопамятного тринадцатого века война. Несравнимая количественно, потому что в одном дневном бою погибало подчас больше бойцов, чем их было во всех княжеских дружинах и Владимира, и Суздаля, и Рязани, но сходная по масштабам бедствий, человеческих потрясений, судеб страны и истории.

В двухсоткилометровом предполье перед линией укреплений старой границы сгорали полки и дивизии, атакуемые с фронта и флангов, попадающие в клещи и вновь вырывающиеся из них, сражающиеся с гораздо более сильным и опытным противником, но страшным напряжением сил не дающие ему вырваться на оперативный простор и значит — выполняющие свою главную и единственную задачу.

Что позволяло до сих пор войскам сдерживать немыслимый напор врага? Прежде всего — эшелонированная, пусть и не в той мере, как планировалось, линия обороны, сильные группировки танковых и механизированных корпусов во втором эшелоне, которыми Берестину удавалось парировать наиболее опасные прорывы и вклинения гитлеровцев. И еще — практически неограниченное количество боеприпасов с выдвинутых в свое время к самой границе окружных складов, которые в прошлой истории в первые же дни войны попали в руки немцев.

По числу же артиллерийских и пулеметных стволов Красная Армия даже в сорок первом году значительно превосходила вермахт.

Вдобавок достаточно надежное воздушное прикрытие. Люфтваффе так и не сумели завоевать превосходства, понесли совершенно неожиданные и немыслимые для них потери, уже к исходу первой недели значительно снизили свою активность и, несмотря на непрерывные жалобы ОКХ самому фюреру, ничего, кроме непосредственной поддержки пехоты и ночных бомбежек прифронтовой полосы, сделать пока не могли.

Да и Геринг вполне резонно не желал в угоду Гальдеру и прочим браухичам, бокам и леебам оставаться перед решающими сражениями без самолетов, а главное — без лучших своих летчиков.

Казалось бы, Новиков имел все основания гордиться достигнутыми под его мудрым руководством успехами. Потери Красной Армии в людях и технике были не сравнимы с потерями в «предыдущей редакции» тех же событий. Стратегическая обстановка на фронтах напоминала ситуацию примерно ноября 1941 года, когда немцы при полном напряжении сил еще могли наступать, но каждый километр оплачивали ценой вдесятеро выше той, чем могли себе позволять. Только происходило все не на окраинах Москвы, а у старой границы.

Однако при всем этом Новиков впервые в жизни испытывал нравственные терзания в духе Достоевского. По поводу цели, которая то ли оправдывает средства, то ли нет. Раньше ему просто не приходилось всерьез о таком задумываться. И очутившись в роли практически единоличного вершителя судеб миллионов людей, поначалу тоже не до конца осознавал, какую принимает на себя тяжесть. Разработанный стратегический план казался ясным и логически оправданным.

Конечно же, это вполне разумно — отразить первый, самый страшный и внезапный натиск гитлеровских войск силами кадровых частей, одновременно создавая в тылу практически новую армию, которая и нанесет по измотанному и потерявшему наступательный порыв противнику сокрушительный удар, перейдет в контрнаступление и погонит его на Запад, до Берлина, а то и до Атлантики. Новиков и сейчас по-прежнему считал, что в военном смысле план безупречен. А в моральном?

На войне никто никому не может дать гарантий личной безопасности. Солдаты погибали и продолжают погибать в больших и малых войнах. Но должно существовать равенство шансов.

Недопустимо обрекать людей на участь смертников. Почему так неприятно читать о последних днях обороны Севастополя в сорок втором? Все уже ясно, город удержать не удалось, командование отбыло на Кавказ, а кому-то приказано — оставаться, биться до последнего, в буквальном смысле, солдата и патрона, потому что права на плен тоже нет.

То же самое — идея камикадзе. Наша мораль ее отрицает. Почему? Вроде бы летчики сорок первого года были такими же камикадзе, готовыми на гибель, на таран, на подвиг Гастелло, и никто почти из них не дожил до победы. Неужели все дело как раз в этом «почти»?

Если бы погибающие сейчас на западе дивизии имели нормальные шансы — через положенное время отойти на переформирование, на отдых, получить подкрепления, потом снова воевать — все их жертвы выглядели бы совсем иначе. Но возможности вывести их сейчас из боя не было. Им нужно любой ценой продержаться еще минимум месяц. А для скольких такая необходимость означает верную смерть?

В общем, известная страсть российского интеллигента к рефлексиям не миновала Новикова и здесь. Он даже подумал, что главное преимущество Сталина и ему подобных в том и заключается, что на пути к достижению цели — неважно, какой — они свободны от расслабляющей способности войти в чье-то положение, ощутить чужую боль, задуматься: а вдруг кто-то другой прав не меньше, чем ты? Как без такой способности лидеру? Ибо, если он будет исходить из чувств, обычных для нормальных людей, то как сможет принимать решения, гибельные для отдельно взятых личностей, но необходимые для чего-то высшего?

Жаль только, что невозможно четко определить, с какого поста и с какого момента человек получает право мыслить и поступать как лидер. А ну как он вообразит, что ему уже все можно, а на самом деле — еще нельзя?

В старое время проще было, там такие права давались в силу происхождения.

Но то, что Новиков на своем посту имел возможность сейчас не только руководить воюющей страной, но вдобавок и рефлектировать таким образом — это уже был хороший признак. Это свидетельствовало, во-первых, о том, что все идет по плану, и во-вторых, что он остается самим собой, натура Сталина не имеет власти над личностью Новикова.

«Телексная связь по СТ-35.

Минск, Марков, Сталину лично. Прошу к аппарату.

— Сталин здесь, да, слушаю вас.

— Здесь Марков. Товарищ Сталин, обстановка крайне обострилась. Непрерывные атаки значительно превосходящего противника. Войска держатся только силой воли. Резервы практически исчерпаны. Прошу оказать помощь минимум тремя армиями из глубины.

— Товарищ Марков, вы хорошо знаете обстановку, наши возможности. Не поддавайтесь влиянию момента. Больше выдержки. Удерживайте фронт наличными силами. Ближайшую неделю помощи оказать не можем. Сталин.

— Товарищ Сталин, ответственно заявляю: фронт может рухнуть. Держаться нечем. В дивизиях по тысяче штыков. Танковые корпуса втянуты в оборонительные бои, контратаковать нечем. Наметился разрыв фронта непосредственно в районе Минска. У орудий прогорают стволы. Настоятельно прошу помощи.

— Марков, окажем поддержку авиацией, назовите цели. Отдам приказ соседям усилить нажим на противника с флангов. Изыскивайте резервы. Напоминаю, в аналогичной обстановке под Смоленском Тимошенко держался. У вас до сих пор преимущество плюс четыре армии. Не паникуйте.

— Товарищ Сталин, на самом деле все гораздо хуже, чем кажется сверху. Я утверждаю с полной ответственностью. Если фронт посыплется, будет труднее. Введу в бой последний резерв — дивизию Ямщикова, а там как хотите.

— Марков, Ямщикова не трогайте, он нужен для другого, удерживайте фронт еще трое суток, почаще вспоминайте, что было, что будет».

Берестин оборвал ленту с аппарата, еще раз перечитал. Конечно, Андрею там проще. Он видит только листы карты с красными и синими обозначениями. Дужки, стрелки и прочее. По ним легко планировать грядущие победы. И не так отчетливо осознаешь, что кроется за каждой стрелкой. Вот провел он сейчас по глянцевой бумаге хорошо отточенным карандашом «Делегатский», и через несколько часов сколькими еще потоками крови, пачками похоронок его жест обернется…

Линия фронта на карте почти зримо дрожит от чудовищного напряжения. Как перетянутая тетива. Чиркни по ней ножом… Если немцы пробьют брешь в обороне — все. До Смоленска их не остановишь. Разве только Жуков сумеет оттянуть на себя вторую танковую группу, если сейчас же начнет наступать на север.

Резервов действительно нет. Дивизия Ямщикова и Борисовское танковое училище. Это все. Похоже на китайско-вьетнамский конфликт марта 1979 года. Там тоже пограничники и ополченцы месяц держали фронт, а вся вьетнамская армия стояла и смотрела, чем дело кончится. И за спиной Западного фронта тоже стоит трехмиллионная армия, но она предназначена для грядущего наступления. Разумно, но уж очень тяжело…

Пожалуй, пора штаб фронта из Минска выводить. Не трусость, а осознанная необходимость. Переместиться восточнее Борисова, прикрыть Минское шоссе курсантами, туда же оттянуть Ямщикова. Даст бог — обойдется.

И еще был у Берестина последний, так сказать, подкожный резерв, который он ни в каких схемах не учитывал, а только в глубине подсознания держал, чтобы не поддаться настроению момента — три сводных полка пограничников, на самый распоследний случай. И при них сто гранатометов. Андрей прав — Тимошенко было гораздо хуже, когда он принимал фронт после ареста Павлова.

Берестин снял трубку телефона…

Знания, талант, воля даже такого полководца, как Марков — это еще не все на войне. Есть и другие факторы. При всем героизме войск никак нельзя забывать, что армия-то была все же армией сорок первого, а не сорок четвертого года. То есть — не имеющей серьезного боевого опыта, не располагающей кадрами командиров, способных решать возникающие поминутно и сложные даже для подготовленных военачальников проблемы. Не случайно ведь только на третьем году войны Советская Армия научилась проводить операции с решительными результатами.

И если сегодня в обороне войскам еще удавалось стоять насмерть, то маневренные действия получались гораздо хуже.

Если бы Маркову удалось сохранить сплошной фронт, его войска, медленно отходя с рубежа на рубеж, выиграли бы еще несколько дней, но так не получилось. К исходу дня прорыв расширился до тридцати километров по фронту и почти на сорок в глубину.

Берестин отдал приказ начать общий отход к Днепру.

Глава 2

Воронцов шел на восток, немного уклоняясь к северу и избегая дорог. Положение, в котором он оказался, сильно отличалось от запланированного. Один, без оружия, если не считать пистолета ТТ с двумя обоймами, без броневика и даже без карты. И не сутки-двое предстоит здесь провести, а неизвестно сколько. Если Антон не вытащит.

Но непонятным образом Дмитрий предчувствовал, что нет, не вытащит, придется самому выбираться из окружения, разыскивать штаб фронта и решать все остальные задачи.

Какой в происходящем заключается высший смысл, он пока не понимал, просто в очередной раз подтвердилась открытая им закономерность повторяемости событий. Тут же он вспомнил слова Антона, что опыт поведения Воронцова в окружении может еще пригодиться. Выходит, продолжается поставленный над ним эксперимент?

Впрочем, предполагать, что Антону и его соотечественникам просто нравится развлекаться, устраивая нечто вроде гладиаторских игр, вряд ли правомерно. Разумнее будет исходить из идеи о неких капитальных свойствах времени, параллельных миров, их независимости от воли даже самого могущественного разума. По крайней мере, Воронцову казалось достойнее осознавать себя объектом игры законов природы, нежели каких угодно пришельцев.

Продолжая идти по пустынному, пронизанному серебристо-серым светом лесу, Воронцов от мировоззренческих и философских проблем незаметно перешел к практическим, имеющим непосредственное отношение к текущему моменту.

Судя по далеким звукам артиллерийской стрельбы, прорыв немцам удался. Минск либо оставляется без боя, либо наступающие войска обходят его южнее, не желая терять время на лобовые атаки. Это плохо. Танковый клин может углубиться километров на сто, если не больше, отрезая Воронцова от Берестина с его штабом. Они словно оказались сейчас на разных берегах прорвавшего плотину бушующего потока. Переправиться через него — затея безнадежная. Хуже того, клин неминуемо будет расширяться, отжимая Воронцова (разумеется, вместе со всеми корпусами и дивизиями левого фланга фронта) все дальше к югу.

Надо спешить. Лучше всего — разжиться транспортом и постараться обогнать передовые отряды второй танковой группы.

Воронцов проверил свои запасы. Еды никакой, но пока терпимо. Папирос две полные пачки, компас, пистолет, верный «спринг-найф». Пятьсот рублей денег, документы и вмонтированный в часы прибор, с помощью которого он должен осуществить возвращение личностей Берестина и Новикова на предназначенное им природой место.

Докурив, Дмитрий сказал, глядя в пространство перед собой: «Ничего, ребята, капитана Воронцова без хрена не съешь!» Если Наталья и остальные наблюдают сейчас за ним, пусть знают, что он, как всегда, в порядке.

Оружие он нашел даже быстрее, чем рассчитывал. На берегу заболоченного ручья, возле недавно прогоревшего кострища, где валялись пустые банки из-под тушенки, махорочные окурки и обрывки красноармейских книжек, он увидел брошенные винтовки. Три трехлинейки с примкнутыми штыками и СВТ без штыка. Понятное дело, ножевой штык от самозарядки такая вещь, что и дезертирам сгодится.

Но ориентируются ребята быстро, без естественной на его месте злости подумал Воронцов. «Когда страна быть прикажет героем», таковым становится далеко не «любой». И удивляться тут нечему. Если уж весьма высокопоставленные и проверенные люди оказывались отнюдь не на высоте в эти дни, чего уж ждать от рядовых, может, всего месяц назад призванных по мобилизации из мест, только второй год как ставших советскими.

Хорошо еще, если просто по домам двинули, когда представилась возможность, а то и в полицаи пойдут, если немцы здесь задержатся надолго.

Но зрелище брошенных винтовок все равно производило не то, чтобы неприятное, а слегка нереальное впечатление. Привыкшему к строгостям своего времени Воронцову бесхозное и доступное оружие все еще казалось такой же невозможной вещью, как, допустим, сторублевки, рассыпанные по улице Горького. При том, что прошлый раз он уже немного познакомился с реальностями войны.

Он поднял одну трехлинейку. Сжал в руках грубовато выстроганную, но удобную шейку приклада, ощутил исходящую от оружия надежность.

Да, конечно, много чего напридумывали люди для уничтожения себе подобных за следующие за данным моментом десятилетия, а все же… Если разобраться, так эти четыре килограмма дерева и стали, обработанные и скомпонованные определенным образом, куда эффективнее многомиллионной стоимости самонаводящихся ракет, лазерных устройств и прочих суперсложных изделий. В том смысле, что в конце XX века стоимость уничтожения одного вражеского солдата составляет более ста тысяч долларов (по иностранным источникам), а в те годы, когда капитан Мосин создавал свой шедевр, названная сумма никак не превышала полусотни золотых рублей. Остальное каждый может посчитать сам. Вот еще один довод против милитаризованного мышления.

За десятую долю денег, что Англия потратила в Фолклендском конфликте, можно просто купить не только острова, но и пол-Аргентины.

Усмехнувшись этим неожиданным здесь и сейчас мыслям, Воронцов выщелкнул на ладонь тяжелые — с медными, а не латунными, как в наше время, гильзами патроны, размахнувшись, забросил винтовку в ручей. За ней — остальные. Себе он оставил «СВТ». Пусть и охаяли ее авторы повестей и романов про войну, а все же при грамотном обращении, тем более летом — оружие вполне подходящее. Десятизарядная, автоматическая, с мощным боем. Хорошая вещь.

Забросив винтовку за плечо, Воронцов размеренным пехотным шагом двинулся дальше.

Тучи рассеялись, выглянуло солнце. Воронцов шел, посвистывая, и, поскольку делать было нечего, продолжал размышлять на общие темы.

Почему, например, ему совсем не страшно и даже спокойно на душе? Казалось бы, война, окружение, одиночество, угроза смерти — такой букет отрицательных факторов, а ему хоть бы что… Загадка психики, недомыслие, вера в своевременную помощь?

Не то. Суть, скорее всего, в том, что он не отсюда. Только для современника его время самое сложное. Со стороны страхи и трагедии прошлого выглядят иначе.

Нет слов, вторая мировая была ужасным бедствием. Но для кого? Для тех, кто не знал худшего. А как воспринимает ее он, проживший жизнь после Хиросимы, после вьетнамской и всех других войн? В которых людей убивали столь изощренно, с применением таких технических усовершенствований и достижений химии, физики, биологии и психологии, что ныне происходящая война способна вызвать даже ощущение несерьезности грозящих опасностей.

Самолет здесь оповещает о своем приближении характерным и издалека слышным гулом, скорость у него совсем игрушечная, пятьсот максимум, да и то для истребителей. А бомбардировщик ползет по небу так медленно, что можно перекурить, увидев его, дождаться, пока долетит, рассмотреть и посчитать сброшенные бомбы, прикинуть, куда они упадут, и лишь потом начинать прятаться.

Танк — тем более. Скорость около тридцати, обзора почти не имеет, пушка не стабилизирована, самонаведение снарядов — про такое здесь и не слышали.

Стрелковое оружие — простая, честная пуля, которая даже попав, чаще всего не убивает насмерть, не то что гидродинамические пули, оперенные иглы и прочая гадость.

А самое главное, сознание того, что если тебя нельзя увидеть в полевой цейссовский бинокль по открытой прямой директрисе — значит и вообще нельзя. Какие там фотографии со спутников ночью при свете твоей же горящей сигареты…

И еще — темп жизни и способ реагирования. У людей сороковых и восьмидесятых годов они настолько отличаются, что даже трудно сравнивать. Кто желает, может посмотреть таблицы спортивных рекордов или средние скорости движения автотранспорта. Еще в пятидесятые годы машины по улицам ездили километров по тридцать в час. Кто жил тогда — помнит, как катались на коньках, зацепившись крюком за идущую полуторку. Сейчас получится?

Неспешно жили люди и воевали также.

За день Воронцов отшагал не меньше двадцати километров и не встретил никого и ничего. Левее все время грохотали морские пушки укрепрайона, и означало это, что укрепрайон нормально держится. В таких условиях слишком зарываться гудериановские танкисты не будут, скоро остановятся, подождут подтягивания пехоты. Шансы на выход к своим тем самым повышаются. Найти хотя бы мотоцикл… А для этого придется выходить к дороге. Знать бы, где ее искать, глушь вокруг неимоверная.

По небу время от времени пролетали немецкие самолеты, на восток — четким строем, а обратно как придется, группами и в одиночку, значит, над фронтом им доставалось прилично.

Один раз он увидел и наши самолеты. Штук двадцать «Пе-2» низко пронеслись над лесом, а минут через пятнадцать они же вернулись, тесной стаей, крыло к крылу, до предела форсируя двигатели и отстреливаясь из всех стволов от преследующих «мессершмиттов». Насколько мог судить на глаз Воронцов, потерь теперь они не имели, и на скорости, почти не уступающей истребителям, могли благополучно долететь до своего аэродрома.

Он пожелал им всяческой удачи.

Ночь наступала медленно, словно нехотя. В десятом часу небо еще оставалось бледно-серым, однако в лесу тропа стала едва различимой. Ночевать на голой земле Воронцову не хотелось, и он продолжал идти, надеясь выйти на поляну со стожками сена, какие не раз встречались раньше.

А потом он увидел впереди свет. Едва уловимый, на пределе восприятия, свет костра.

Сойдя с тропы, маскируясь за деревьями, Воронцов с винтовкой наперевес, словно индеец Фенимора Купера, подобрался к огню вплотную, удачно миновав охранение, если оно вообще было выставлено.

Костер на поляне горел не один, а пять. Между ними двигались темные силуэты, много людей толпилось у огня, еще сколько-то невидимых оповещали о своем присутствии всевозможными звуками, а родные армейские словосочетания не оставляли сомнений в их национальной и профессиональной принадлежности.

Воронцов забросил винтовку за плечо на ремень и походкой своего человека направился к ближайшему костру.

Здесь сидели, лежали, дремали, подложив под голову вещмешок или просто прикрытый пилоткой кулак, курили, разговаривали, жевали хлеб, сухари, свежесваренную картошку человек пятнадцать бойцов. Были они из разных частей и родов войск, окруженцы первого дня, не потерявшие пока воинского вида. Все в форме, со знаками различия и оружием. Люди, сомнения не вызывающие.

Воронцов успел заметить непропорционально большое количество ручных пулеметов среди лежащего на земле и стоящего в пирамидах оружия. Только тот, кто собирается воевать всерьез, подберет на поле боя не положенный по штату, тяжелый и неудобный «Дегтярь». Разумному контрразведчику хватило бы только этой детали, чтобы обойтись без всяких прочих проверок выходящих из окружения людей.

На Воронцове поверх гимнастерки была надета танкистская кожанка без знаков различия, поэтому внимания его появление не привлекло, тем более, что и вооружен он был по-солдатски.

Разговор у костра тянулся, похоже, давно, и тема его была та же, что у сотен других подобных костров, в окопах переднего края, в бесчисленных ротах, батареях, эскадронах и эскадрильях. О войне. Почему она все же началась, почему немцы нас жмут, когда это все кончится, что нужно делать командованию.

У этого костра разговором владел немолодой, лет за сорок кавалерийский капитан. Говорил он вещи по тем временам смелые. О том, что царская армия, при всех ее недостатках, к войне была подготовлена лучше, не зря же ее первые операции были активно-наступательные, и если бы не Ренненкампф, Восточно-прусскую операцию она бы безусловно выиграла. А мы, напротив, если бы не спохватились в последний миг, сейчас вообще неизвестно где были бы. Может, и под Москвой уже.

Воронцов поразился, насколько четко капитан уловил суть событий. И подумал, что, как всегда, люди, умеющие непредвзято, здраво и широко мыслить, отчего-то оказываются совсем не на том месте, не в той роли и не в тех чинах, что заслуживают. И как требуют интересы дела. Ну кто этот капитан? Командир эскадрона, помначштаба полка, никак не выше, а мог бы и на генеральских должностях служить, если б вовремя его рассмотрели кому положено. Или лес пилить, что вернее, тут же решил Дмитрий. А может, уже и попилил…

— Забываетесь, капитан, — прозвучал с другой стороны костра уверенный и начальственный голос, подтверждая правоту последней мысли Воронцова. — Думайте, что говорите, вас бойцы слушают.

— Ну и пусть слушают, на пользу пойдет. То, что я сказал, в любом учебнике написано. В середине августа четырнадцатого, если помните, русские войска на всех фронтах наступали, так что немцы из Франции, в разгар наступления на Париж, войска снимать начали. Не так? А чем мы с вами, товарищ старший батальонный, сейчас занимаемся? Поясните, если я чего не понимаю…

Возражал капитану, как рассмотрел Воронцов, старший батальонный комиссар с малиновыми пехотными петлицами. И возражения его были вполне для тех, и не только для тех, времен стандартными. Насчет коварства, внезапности, гения товарища Сталина и неизбежной грядущей победы. По сути близко к истине, но настолько не к месту, что даже и среди тех бойцов, к кому он апеллировал, поддержки его слова не встретили.

Впрямую, конечно, никто не возразил, но все как-то отвлеклись. Кто начал колоть штыком картошку в котелке, проверяя, не сварилась ли, кто заговорил о своем вполголоса. Комиссар это тоже ощутил, и то ли он тоже был умный человек и говорил по должности, то ли решил подождать другого момента, но бросил беззлобно:

— Вот, пожалуйста, и результаты ваших речей. — И без паузы спросил: — Закурить ни у кого не найдется? Весь день без табака…

Воронцов протянул ему свою «Пальмиру». Нашлись и еще желающие, пачку расхватали вмиг, оставив деликатно хозяину четыре штуки.

Дмитрий продвинулся поближе к капитану. Тот его заинтересовал, и свою компанию заводить требовалось, одиночкой долго не просуществуешь.

— Вы не историк? — спросил Воронцов.

— Нет, я экономист. А история… Ленин, кстати, писал: «Смешно не знать военной истории».

— Это верно. Однако, — понизил голос Воронцов, — иногда и Ленина нужно цитировать поаккуратнее…

Капитан посмотрел на Воронцова пристальнее.

— Полковник? Или полковой комиссар?

— Комиссар, — не стал уточнять Воронцов.

— Что-то я вас раньше не приметил.

— Я только что на вас вышел. Весь день в одиночку пробирался. Машина сгорела. Кто тут у вас старший? Или каждый сам по себе?

— Нечто среднее. Начальников много, толку мало. Есть тут один майор, пытается руководить, но выходит у него слабо. Беда, что ядра нет. Был бы хоть один взвод со своим лейтенантом, тогда вокруг него и остальные бы формировались. А так… У меня есть пять бойцов, но я пока присматриваюсь. — Капитан махнул рукой. — Еще посмотрю, да может снова сам пойду. Обидно из-за чужого бардака пропадать…

— Ну-ну, — сказал Воронцов. — Утром сориентируемся. Вы возле меня держитесь со своими людьми, может, что и придумаем. У вас кони есть, или пешком пробираетесь?

— Коня как раз найдем, — обрадовался капитан. — Будем знакомы. Коротков, Виктор Петрович. Начфин полка. Из запаса, разумеется. Но вы не думайте, я не только деньги считать умею. Учился в Николаевском кавалерийском, не окончил, правда. При Керенском прапорщика получил, воевал два месяца. Потом год присматривался, с девятнадцатого в Красной Армии взводом командовал. С двадцать первого в запасе, при переаттестации дали шпалу…

— Ну, с таким опытом вы скоро полком командовать будете.

— Посмотрим. Война — дело долгое… — не стал жеманиться Коротков.

Воронцов о себе распространяться с младшим по званию не счел нужным, назвал только фамилию.

— Присмотрите за моей винтовкой, — попросил он капитана, — а я тут прогуляюсь.

Ничего особо интересного он при обходе ночного бивуака не обнаружил, но получил общее представление о составе, количестве и настроениях людей, подсаживаясь к разным группам, вступая в разговоры.

В итоге ему стало ясно, что лучше всего будет изложить капитану Короткову свою легенду и уходить с его пятеркой конников. И время он выиграет, и верхами сейчас надежнее, чем на механическом транспорте.

Без шума, по лесным тропкам…

Штаб фронта развернулся в каменных строениях бывшего панского имения (в предвоенные годы — МТС) в пяти километрах южнее дороги Борисов — Орша. Силами срочно выдвинутой из состава Резервного фронта ударной армии прорыв немцев удалось пока сдержать, на неподготовленных рубежах третий день продолжались ожесточенные встречные бои.

Берестин надеялся, что, получив еще одну армию и пару танковых корпусов, он сможет фланговыми ударами под основание Борисовского выступа восстановить положение и вернуть Минск. Тем более, что три дивизии Минского укрепрайона продолжали держаться, заняв круговую оборону. За дверями его кабинета на втором этаже эмтээсовской конторы послышался непонятный шум, потом она распахнулась и, отталкивая майора-порученца, в кабинет буквально ввалился небритый и расхристанный человек в грязных сапогах. Порученец на глазах командующего осмелел, еще раз демонстративно попытался загородить вход своей грудью, но незваный гость взял его за ремень портупеи и, приблизив к себе, отчетливо выговорил сложное военно-морское ругательство. Потом резко толкнул назад и захлопнул дверь.

Берестин настолько сжился за истекшие два месяца с личностью Маркова, что испытал самый настоящий генеральский гнев. Лишь через секунду он узнал и голос, и самого возмутителя спокойствия.

Воронцов же без тени улыбки сел на ближайший стул, вытянул ноги, постучал пальцами по столу.

— Хреново воюете, генерал армии. Не понимаю, почему вас до сих пор не расстреляли.

— Ты? Откуда? — Берестин почувствовал необыкновенную радость, почти восторг. Впервые за два месяца родной человек. С Андреем он ведь только по телефону и прямому проводу общался, а тут Димка собственной персоной. В реальном своем обличье, без всяких обменов разумов!

— Я, ваше превосходительство, самым натуральным образом. Ты лучше налей мне что-нибудь от генеральских щедрот, я ведь и не пивши и не жрамши цельную, почитай, неделю. Зато войну повидал. Лично. Очень рекомендую. Это вам не по картам стратегии разводить. Генералы…

Воронцов выпил сто граммов, строго по норме, закусил кружочком сухой колбасы. С отвращением посмотрел на свои грязные руки.

— Помыться бы. И покурить чего… У нас и махорки не было. Там мои ребята на улице, распорядись. Красиво мы по тылам погуляли. К орденам бы их, пока ты еще здесь главный.

— Все сделаем. Только ты скажи, что случилось? Почему в таком виде? Тебя Антон прислал, или вы с Олегом сами?

— Что ты засуетился? — Глаза у Воронцова заблестели. От выпитой водки и от того, что он наконец добрался до цели, настроение у него стало дурашливое, его забавляла растерянность и нетерпение Берестина. — Веди себя по-генеральски. Как начал: строгость взора, металл в голосе. Тебе идет. Ну — все, все… Кончаю. Еще стопарь — и хватит.

— Не развезет тебя с голодухи? Я сейчас распоряжусь — обед принесут.

— Распорядись, обязательно. И лучше сразу два обеда. Тогда и поговорим по делу. Как в русских сказках — напои, накорми, а потом расспрашивай.

Глава 3

Они въехали в Москву пронзительно солнечным и холодным сентябрьским утром.

Колонна машин, возглавляемая пятнистым закамуфлированным «ЗИСом», по Можайскому шоссе и Большой Дорогомиловской вывернула через Смоленскую площадь к Арбату. Теперь уже Воронцов, как недавно Берестин, жадно, не отрываясь, всматривался в мелькающую за открытыми окнами московскую жизнь. Что ни говори, а только здесь по-настоящему ощущается невероятность происходящего. На фронте все иначе, фронт он и есть фронт. А видеть наяву то, что видел недавно лишь на старых фотографиях, в кадрах кинохроники или снятых в жанре «бюрократического романтизма» художественных фильмов вроде «Светлого пути» — совсем другое дело.

А Берестина кольнуло в сердце на углу Староконюшенного, где и началась вся эта «космическая опера» его встречей с Ириной. Не зря он тогда ощутил какое-то потустороннее дуновение неведомой опасности, увидев молодую стройную женщину в черном кожаном плаще.

Алексей невольно усмехнулся, вспомнив свое тогдашнее сожаление, что не для него уже свидания с загадочными красавицами и что жизнь почти прошла, не оставив надежд на какие-то неожиданности и яркие впечатления.

— Смотри, — прервал его воспоминания Воронцов, — и не скажешь, что фронтовой город.

— А ты ждал, будет как шестнадцатого октября?

— Нет, но все же…

— Так и должно быть. Фронт далеко, сводки спокойные, бомбежек не было, ополченцев не призывают… Мужчин конечно, поменьше, а так все в порядке. Кое в чем даже лучше. Страху меньше, по ночам не арестовывают, десятки тысячи из лагерей вернулись, наш великий друг в регулярных выступлениях обещает народу близкое и светлое будущее, кино бесплатно крутят, рестораны работают до утра. — Берестин невольно заговорил с нотками человека, имеющего основания гордиться своей причастностью ко всем названным преимуществам нынешней московской жизни перед довоенной.

Впереди блеснули купола кремлевских соборов, и Воронцов, невольно напрягшись, вернулся к теме, которая его волновала гораздо больше, чем бытовые подробности.

— Как хочешь, а опасаюсь я… Меня как учили — самым сложным моментом десантной операции является обратная амбаркация, сиречь возвращение войск на корабли с вражеского берега… Вас-то я отправлю, а сам останусь с глазу на глаз с натуральным Иосиф Виссарионычем. Что ежели его ранее угнетенная личность развернется, как пружина из пулеметного магазина? Помнишь, как оно бывает?

— Чего ж не помнить? Сколько мои солдатики пальцев поотбивали, а один как-то чуть без глаз не остался… — кивнул Берестин.

— Вот именно. У вас, конечно, на Валгалле тоже свои проблемы возникнут, но там хоть на ребят надежда, они вроде все продумали, а я выкручиваться должен…

— Выкрутишься. — Берестин не выразил готовности разделить тревоги Воронцова. Его больше занимали государственные заботы. — Хоть и понимаю я, что нас дальнейшее вроде и касаться не должно, может, и вообще ничего после нас не будет, а обидно, если Сталин все на круги свои вернет. Сумеет Марков запомнить и сделать, как намечено? Или история все-таки необратима и не имеет альтернатив?

— Серьезный вопрос. Если судить по моему прошлому походу — может, и не имеет…

Философскую беседу пришлось прервать, потому что «ЗИС» притормозил перед закрытыми Боровицкими воротами.

Лейтенант в форме НКВД чересчур внимательно принялся изучать документы Маркова и Воронцова, чем вызвал раздраженный генеральский окрик.

— Вас что, не предупредили? Или до сих пор от бериевских привычек не избавились? Открывайте! На фронт вам всем пора, опухли тут от безделья! Ротами командовать некому, а они впятером ворота сторожат! Вон, гляди, морда в окне не помещается…

Воронцов, не сдержавшись, расхохотался. Действительно, круглая и конопатая физиономия выглянувшего на шум часового раза в полтора превышала размеры обычного человеческого лица. Да и внезапный переход от берестинской интеллигентной манеры к начальственной грубости Маркова тоже его позабавил.

Но желаемый эффект был достигнут. Створки ворот распахнулись.

Берестин уже захлопнул дверцу, как из глубины башни возник еще один чин кремлевской охраны, с двумя шпалами на петлицах и рыхло-серым лицом человека, лишь изредка бывающего на свежем воздухе. Можно было предположить, что вся его жизнь протекает в недрах подвалов и казематов. Возможно, так оно и было.

— Попугаев, вы что? — закричал подземный обитатель, даже крик которого был странно похож на шепот. — Грузовики не пропускать!

— Тьфу! Еще и Попугаев! — изумился Берестин. — Придумают же!

Он оглянулся. Колонна запыленных пятитонок, в которой вместе с ним прибыл передовой отряд дивизии Ямщикова, вытянулась на добрую сотню метров и, естественно, перепугала охранителя.

Берестин мог бы позвонить коменданту Кремля, самому Сталину, недоразумение разрешилось бы в минуту, однако не он, а Марков, со дня своего ареста, ненавидел подобный тип сотрудников НКВД спокойной и презрительной ненавистью, и не потому, что лично ему они причинили массу неприятностей, а в принципе — как особую породу безмерно жестоких и абсолютно безнравственных существ. И не упускал случая поставить любого из них на подобающее место.

— Ты что себе позволяешь? Ты как стоишь перед генералом армии? А ну, смирно! — на последних словах голос у него даже зазвенел от сдерживаемой ярости. Он взмахнул зажатой в руке перчаткой, и через несколько секунд бойцы с первой машины с автоматами наизготовку окружили и обезоружили охрану ворот.

— Репетиция государственного переворота? — поинтересовался Воронцов, когда Берестин отдал комбату все необходимые распоряжения и пошел в караулку к телефону.

— Но ты же, хочешь спокойно вернуться домой? — ответил Алексей вопросом на вопрос. — Зачем вводить товарища Сталина в искушение? Тем более, что армейская охрана не в пример надежнее. Когда подойдет вся дивизия, всякие недоразумения будут исключены… — Берестин сделал жест, предлагающий Воронцову замолчать, потому что на том конце провода подняли трубку. — Кто? Пригласите товарища Сталина. Марков. Не поняли? Повторяю: Мар-ков… Я вас приветствую, товарищ Сталин. Так точно, прибыл. Через пять минут. Хорошо. Да, кстати, скажи там, кому надо, что охрану Кремля я беру на себя. Чтоб сдуру оружием махать не начали, а то мои орлы шутить не обучены. Нет, серьезно. Со мной пока батальон, а дивизия подтянется в течение суток. А этих на фронт, разумеется… Ладно, придем и все обсудим… С кем? Тогда и увидишь.

Берестин опустил трубку на рычаги.

— Вождь нас ждет. Заинтригован. Так что готовься предстать.

Подозвал к себе комбата, который, казалось, только и делал, что регулярно захватывал правительственные здания, так он был деловит и спокоен.

— Направьте по взводу к каждым воротам. Свой КП развернете в Спасской башне. Временно назначаю вас комендантом. Конфликтов с бывшими сотрудниками не допускать. Со спецификой службы вас ознакомят. Ничьих указаний, кроме моих, причем отданных лично, не выполнять. У меня все. Действуйте.

Берестин подождал, пока последний грузовик въехал внутрь и ворота вновь закрылись.

— С этим порядок. Трогай… — скомандовал он водителю.

— А если твоему майору сам что-нибудь прикажет? — спросил Воронцов.

— Я же сказал — ничьих. Что ж, думаешь, я не знаю, кому что поручать? Для справки — майор Терешин у Маркова адъютантом был. Когда Маркова посадили, его из партии исключили и со службы выгнали. Почему не арестовали, как пособника врага народа, сказать затрудняюсь. Война началась — он в газете мою фотографию увидел и письмо прислал… Вряд ли он Сталина слушать станет… Обидчивый и хорошо соображает.

…Новиков принял их в своей комнате отдыха, оформленной так, чтобы как можно больше соответствовать стилю просвещенного лидера воюющей державы. Мебель, ковры и драпировки светлых пастельных тонов разительно контрастировали с оставленным в неприкосновенности интерьером рабочего кабинета. А о том, что хозяин этого помещения не только отдыхает здесь, но и государственно мыслит, говорили стеллажи с военно-историческими трудами им же уничтоженных авторов, справочниками по иностранным армиям и флотам, карты всех существующих и еще только могущих возникнуть театров военных действий.

После взаимных приветствий, удивленных возгласов и иных, принятых в кругу друзей выражений эмоций, Воронцов, осмотрев комнату, повернулся к Новикову.

— Знаешь, Андрей, чего здесь не хватает? Хорошего компьютера с программой «Война на Востоке». Видел я такую игрушку в Нью-Орлеане. Там как раз наш случай предусмотрен. Записаны все данные о Красной и немецкой армиях, вся тактика и стратегия и еще уйма всего. Компьютер играет за русских, а хозяин — за немцев. Цель игры — взять Москву. Для достоверности на дисплей проектируются карты, хроника, звуковое сопровождение. Роскошная забава. Там даже сводки погоды подлинные заложены. Вот бы ее тебе… Как это мне в голову не пришло? Сидели бы и гоняли варианты…

— Я всегда знал, что ты парень умный, — усмехнулся в усы Новиков, — только поучения апостолов плохо знаешь.

— А что?

— Да апостол Павел говорил: «Не будьте слишком мудрыми, но будьте мудрыми в меру».

Воронцов развел руками.

— Так что? Нужно понимать — финиш? Ну, рассказывай…

Воронцов в деталях повторил все, что уже раньше говорил Берестину.

— Понятно… — помолчав, будто еще раз представив себе картину во всех деталях, сказал Новиков. — Стало быть, практически наша служба закончена. Мы возвращаемся в свои телесные оболочки, Сашка с Олегом тут же выдергивают нас в Замок, и на этом все? Прочую работу делают Герард и Корнеев. А как с гарантиями? Вдруг наших тел на месте не окажется? Или ребята не сумеют к нам прорваться? Тогда как?

— Я доктор? Я знаю? — неожиданно вспомнил Воронцов одесское присловье. — По Антоновой схеме предполагается, что я вас перекидываю туда, когда парни будут на месте. То есть риск как бы исключен.

— Утешил. Если они не прорвутся, мы останемся здесь, только и всего. Отрадная перспектива… Может, Алексею нравится, а я свою рожу в зеркале видеть уже не могу.

— Ну, это ты зря. Смирение паче гордости, так, что ли? Вид у тебя очень даже ничего… Бравый.

К этому моменту Новиков сбросил зеленый армейский китель, который с началом войны стал носить вместо надоевшей серой «сталинки», подвернул рукава белой крахмальной рубашки и в узких синих бриджах и щегольских кавалерийских сапогах походил скорее на старорежимного казачьего полковника, чем на всем известные изображения вождя.

— Благодарю, — кивнул Новиков. — Посмотреть бы, что ты скажешь, когда наедине с данным персонажем останешься, когда нас с Лешей здесь не будет… — С обычной прозорливостью он угадал болевую точку Воронцова.

Дмитрий передернул плечами.

— Надеюсь, бог не выдаст, свинья не съест.

Берестин повернул верньер большого «Телефункена», стоявшего на столике в углу. Медленно разгорелся зеленый глазок, через шипение и треск разрядов вдруг отчетливо и чисто прорвалась музыка. Алексей поправил настройку. Комнату заполнили звуки «Сент Луис блюза».

— Надо приказать, чтоб и наши радиостанции почаще приличные концерты передавали… — сказал Новиков, выходя из комнаты. Через минуту он вернулся с толстой красной папкой в руках, из которой торчали края и углы торопливо собранных со стола бумаг. — Тут у меня целая куча неподписанных… — начал он, но Воронцов предостерегающе поднял руку, и Новиков замолчал.

Музыка прервалась, и директор Би-би-си мягким баритоном начал читать сводку последних известий. После сообщения о действиях королевского флота и очередных налетах на Берлин он перешел к новостям с Восточного фронта.

Ссылаясь на германские и нейтральные источники, диктор говорил о том, что Красной Армии, очевидно, удалось приостановить наступление противника на Смоленском направлении. В целом военный обозреватель Би-би-си оценивал обстановку как тяжелую, но не катастрофическую. Особо было отмечено твердое и квалифицированное руководство войсками Западного фронта со стороны его командующего генерала Маркова. При этих словах Новиков одобрительно подмигнул Берестину, а Воронцов перевел столь лестную характеристику, потому что Алексей, со своей школьно-вузовской подготовкой, улавливал в передаче только отдельные слова.

Затем англичане сообщили, что на Балтике резко активизировались действия русского флота. Ударное соединение в составе двух линкоров, двух крейсеров, двух лидеров и десяти эсминцев подвергло бомбардировке Мемель, Пиллау и приморский фланг наступающих на Лиепаю немецких войск. По сообщению шведского радио, советские подводные лодки полностью парализовали морские перевозки между портами Германии и восточного побережья Швеции…

— Вот так, — удовлетворенно сказал Новиков. — Пусть знают, что мы в Маркизовой луже не отсиживаемся. А завтра и Черноморский флот свое слово скажет. Констанцу в щебенку размолотим, Плоештинские нефтепромыслы сожжем… Пусть тогда водой из-под крана свои танки и самолеты заправляют.

— Кстати, поясни, если нетрудно, почему вы тут в темную играть начали? — спросил Берестин, когда последние известия закончились и опять пошла музыка. Из «Серенады солнечной долины». — Мы же договаривались, ты сотню «катюш» обещал и пару армий из резерва.

— А мы тут с людьми посоветовались — неглупыми людьми — и решили не спешить…

— Решили! Вы тут решаете, а немцы через неделю к Смоленску могут прорваться! Ты бы видел, что на фронте творится! Гранатометов, и то не дал, сколько нужно. И новых самолетов. Рычагов каждый день по полсотни машин теряет и на меня, как на последнего трепача, смотрит.

— Вот завелся… — с сожалением сказал Новиков. У тебя, Алексей, началась профессиональная деформация. Ты слишком уж тесно отождествляешь себя с Марковым. Это для него такие вопросы и настроения естественны, а не для тебя. Тем более в последний день службы…

— Вот именно, что в последний! Мне, знаешь, не безразлично, что тут дальше будет! Я не для пришельцев стараюсь, чтоб им… Я всерьез воюю, хочу, чтоб здесь не двадцать миллионов погибло, а максимум два… — Берестин оборвал себя, нервничая, закурил, сломав две спички. — Глупость какая… — будто с удивлением сказал он. — Что это значит: «хочу, чтоб погибло два миллиона…»? Я хочу, чтоб вообще никто не погибал, хоть и понимаю, что так не бывает…

— Нет, ты точно переутомился. Ну сказал и сказал, мы ж тебя правильно поняли, — сочувственно покачал головой Новиков. — Когда мы с тобой по картам войну планировали, не во всем, оказывается, разобрались как следует. Тебе-то там, на передке, думать на перспективу, конечно, некогда было, а я находил возможность. Хоть и без компьютера. И вот чего надумал. Незачем нам сейчас резервы к тебе направлять и о контрнаступлениях мечтать. Ерунда получится, очень свободно можем все наши преимущества растерять. Как на юге в сорок втором…

— Так, идея ясна, а твои варианты? — Берестин сам не раз думал в этом направлении, но непосредственные заботы фронта и в самом деле не давали ему возможности размышлять о далеких стратегических перспективах.

— А очень просто. Кроме нас троих, здесь присутствующих, все остальные те же, кто и тогда воевал. И рядовые, и генералы… Никто выше себя не прыгнет. Вспомни, как они в тот раз наступали. Если б по-грамотному, и немцев бы от Москвы не на сто-триста километров отбросили бы, а на пятьсот минимум, и потерь бы в два раза меньше понесли.

— Так и то, что сделали, было выше сил человеческих!

— А я разве спорю? И никого не хочу обидеть или принизить. И героизм был, и все прочее. А умения — не хватало. Дальше пойдем — харьковское наступление, крымское… а потом что? Напомнить или сам знаешь? Так и сейчас то же самое выйдет. Сил мы уже собрали достаточно, если по цифрам смотреть. А тактическая подготовка, а стратегия? Обороняться у нас получается, худо-бедно. А наступать — не знаю. Не справимся, снова кровью захлебываться будем, технику зря погробим. Немцы вон даже после Сталинграда и Курской дуги очень даже здорово нам давать умели. Сейчас — тем более. Не так я говорю?

— Так, — нехотя согласился Берестин. Он представлял, как может все получиться. Пусть даст ему Новиков тридцать, даже сорок свежих дивизий. Необстрелянных, не знающих и не умеющих ничего, кроме как ударить в штыки на дистанции прямой видимости. Лобовыми атаками они смогут потеснить немецкие войска, заставить их перейти к обороне, но и только. В удобный момент какой-нибудь Клейст или Манштейн найдет подходящее место, танковым тараном пробьет фронт и снова пойдет гулять по тылам.

Войны немцы ни в каком варианте не выиграют, но лишней крови опять прольется море.

— Хорошо, согласен. И что ты изобрел?

— Да уж изобрел. С учетом того, что нас здесь не будет. Я хоть и не знал, когда нас устранят, но весь месяц последний только к этому и готовился. Смотри… — Он указал на карту Европы. — На твоем фронте остановим немцев и перейдем к позиционной войне. Спешить нам некуда. А все резервы, новые танковые армии, «катюши» и прочее сосредоточиваем на юге. От Винницы до Кишинева. И весной двинем. Через Венгрию, Румынию, Болгарию. Глубокий обход к южной Германии. А потом из Прибалтики через Восточную Пруссию и север Польши… Тогда, глядишь, к сорок третьему и вправду войну можно выиграть без лишних жертв и с совсем другой внешнеполитической ситуацией. А группой «Центр» в самый последний момент займемся, вот где настоящий котел получится, от Смоленска до Варшавы… Все ясно?

— В принципе красиво, — ответил Берестин, — а как на практике получится, думать надо…

— Вот пусть товарищ Марков остается здесь и думает, на то его главковерхом и назначаем… Наброски я подготовил, а на подробную разработку зимы ему хватит.

— Жаль только, что мы не узнаем, как все случится… Годик бы я еще тут посидел, — с сожалением ответил Берестин.

Ему действительно трудно было осознать, что с их уходом исчезнет вся сейчас существующая реальность, и генерал Марков, и новый Сталин, и еще два миллиарда человек, для которых история начала уже меняться, чтобы стать гораздо счастливее и правильнее, без пятидесяти миллионов напрасно погибших людей, без Хиросимы и Нагасаки, без холодной войны, без всего страшного, бессмысленного и жестокого, что однажды состоялось, но чего может и не быть, если все пойдет так, как они задумали и в меру сил пытаются исполнить.

— Кто его знает, а вдруг и удастся посмотреть… — сказал Воронцов, имея в виду возможности Антона и его техники в Замке, а может, и не только это. — Мы уже в такие дебри влезли, что ни за что ручаться нельзя. Лишь бы Иосиф Виссарионович опять все на круги прежние не повернул.

— Включи плитку, там, в шкафчике… — Новиков раскрыл свою красную папку. — Кофе свари, отвлечемся немного. Коньяк есть, хороший, только понемногу, ночь длинная, и я вам еще кое-что хочу показать.

Тихо загудел телефон на подоконнике. Звонил один из трех новых помощников Сталина, заменивших Поскребышева. Бывший сотрудник НКИД, эксперт и аналитик, два года отсидевший в бериевских подвалах, но не сломавшийся и никого не предавший. Все новое окружение Сталина состояло теперь из таких людей.

— Приехали редакторы газет. Ждут, — сообщил он.

— Пусть подождут полчасика. Я вызову… — ответил Новиков и, подумав, прибавил: — Скажите, чтоб задержали выпуски и освободили на первых полосах побольше места.

Опустил трубку, помолчал, не снимая с нее руки. Сейчас он вдруг снова стал похож на Сталина с бесчисленных парадных картин.

— Может повернуть по-старому, запросто… — сказал Андрей и вздохнул. — Я все время об этом думаю. Если б, как ты Леша, говоришь, еще годик, может, и сломали бы его окончательно… А так он еще покажет, что почем.

Усмехнулся, вернулся к столу, взял поданную Воронцовым чашку крепчайшего кофе. Отхлебнул, обжигая губы.

— Вся беда, что народ не готов понять и принять все, что можно бы сказать и сделать. Поэтому нам удается только смягчать крайности режима. Обставить вождя флажками, за которые не так просто будет выбраться, чтобы не показаться совсем уже сумасшедшим… Вот у меня тут целая куча декретов и указов, подпишу — и сразу в печать, для того и редакторов вызвал. А раз вы тоже здесь, давайте прикинем, что еще надо успеть.

Новиков начал размашисто подписывать бумаги и передавать их Берестину и Воронцову.

— Вот указ об отмене смертной казни. Взамен десять лет или штрафные роты. И только по суду, никаких «троек» и «особых совещаний». Пересмотреть можно только после окончания войны. Покойников и на фронте хватит… Новое положение о прохождении службы в действующей армии. Двухнедельные отпуска каждые полгода, льготы фронтовикам и членам их семей, демобилизация и запрещение впредь призыва единственных сыновей и единственных кормильцев, еще тут разные пункты… Решение Политбюро о разграничении функций ЦК, ГКО и Ставки Верховного Главнокомандования. Главком становится членом Политбюро и может быть смещен только на съезде. А съезд еще когда будет… Так что спи, Марков, спокойно. А вот совсем интересно — передовая «Правды». Здесь я признаю утратившей силу идею об обострении классовой борьбы. Наоборот — нерушимое единство народа, право на свободу мнений внутри и вне партии, роль церкви как выразительницы народного духа, призыв ко всем соотечественникам дома и за рубежом сплотиться, независимо от прошлых разногласий, на единой платформе защиты Родины, намек на послевоенную демократию…

— Крепко завернул, — похвалил Воронцов, пробежав глазами текст. — После такого даже не знаю, что наш клиент делать станет.

— Да, — согласился Берестин, — когда это на весь мир прогремит, задний ход сразу давать неудобно. Тем более, что «органов» у него не осталось…

— На что я и надеюсь. — Новиков, не поднимая головы, подписал еще несколько листов. — Тут еще о некоторых текущих вопросах… Согласны? Можно редакторов звать?

— Зови, — разрешил Воронцов. — Неплохо бы еще завтра, если успеем, пресс-конференцию устроить, с разъяснением и углублением позиций. И иностранных корреспондентов нужно пригласить побольше.

— Годится. Так и сделаем. Пошли, Леша, я тебя заодно как главкома представлю и прикажу впредь по всем вопросам освещения войны к тебе обращаться. Товарищу Сталину некогда всякой ерундой заниматься, у него заботы глобальные… А потом… — Новиков улыбнулся добро и лукаво, как и подобает хрестоматийному Сталину, персонажу святочных рассказов для младших школьников, — есть мнение на все наплевать, переодеться в штатское и прогуляться по ночной Москве. Чем я хуже Гарун-аль-Рашида?

— А террористов не боишься? — спросил Воронцов.

— Товарищ Сталин никого не боится. Товарищ Сталин всегда был на самых опасных участках гражданской войны. Товарищ Сталин на экспроприации ходил, с каторги бегал… Прошу всегда это помнить! — Новиков гордо разгладил усы, надел и оправил перед зеркалом китель. — Пошли. Нельзя заставлять прессу ждать слишком долго!

…Воронцов, как это часто бывает, проснулся за несколько секунд до звонка. То, что на этот раз роль будильника играл тактильный зуммер устройства для переноса психоматриц, дела не меняло.

Он открыл глаза, не совсем понимая, где находится, потом увидел сереющий прямоугольник окна, ощутил острый запах кожи дивана, на котором лежал, неудобно подвернув руку, и вспомнил. Нащупал у изголовья предусмотрительно откупоренную бутылку «Боржоми», сделал несколько глотков, смывая горечь несчитанных сигарет и чашек кофе. И только после этих автоматических действий, уже окончательно проснувшись, Дмитрий почувствовал, как жужжаще завибрировала на запястье нижняя крышка прибора.

Этот сигнал означал, что у него осталось три часа, чтобы закончить все свои дела, подготовить Новикова и Берестина к перебросу туда, где должны находиться их тела, а потом и самому уйти по вневременному каналу.

Воронцов полежал еще немного, испытывая сильное желание заснуть, хотя бы на час, чтобы поменьше думать о том, что ему предстоит сделать. Тоже привычка, оставшаяся с детства. Но сон не возвращался. Наоборот, голова прояснилась так быстро, словно он принял пару таблеток фенамина. Видно, не судьба, подумал Воронцов и сел. Живы будем, дома отоспимся…

Окончательное решение он принял ночью, когда они втроем возвращались из Москвы на дачу. Шутили, много смеялись, вспоминая забавные ситуации своей нелепой (имея в виду служебное положение Новикова и Берестина) выходки. Роль пожилого грузина, только что спустившегося с гор, Андрею удалась вполне.

Воронцов тоже веселился и развлекал друзей подходящими к случаю анекдотами, в то же время просчитывая варианты. И не находил никаких альтернатив.

Нельзя сказать, что такое решение далось ему легко. Он добросовестно рассмотрел все доводы против, которые сумел придумать, и счел их неосновательными. Для него самого риск тоже был огромный, но как раз это занимало Воронцова меньше всего. К риску он привык и надеялся, что в критический момент сумеет действовать правильно.

Дмитрий не спеша оделся, приоткрыл дверь в комнату, где спал Берестин, и прислушался. Дыхание ровное, даже чуть похрапывает.

Бесшумно, по ковровой дорожке Воронцов подошел, на спинке стула нащупал ремень с маленькой кобурой. По своему генеральскому чину Алексей не обременял себя ношением настоящего боевого оружия, обходился «браунингом N 1».

Дмитрий вынул обойму, выщелкал на ладонь патроны, проверил ствол, обезвреженный пистолет положил на место.

Патроны он выбросил в унитаз, после чего зажег свет в ванной и начал бриться, насвистывая.

Через час он разбудил друзей, заставил их встать, не сказав, впрочем, о причине. Ограничился общими рассуждениями о необходимости спешить, возвращаться в Кремль, лично знакомиться с первой реакцией членов ЦК, правительства, дипкорпуса на утренние выпуски газет.

Почему не стоит говорить о скором возвращении, Воронцов и сам не знал, просто ему не хотелось этого делать. А в неясных случаях он предпочитал доверять своей интуиции.

Зато завтрак он постарался затянуть так, чтобы выехать не более чем за полчаса до момента «Ч», выражаясь языком военных приказов.

Выходя из дома, он чуть приотстал от Берестина, оглянулся, нет ли поблизости кого из охраны, и быстрым движением переложил свой «ТТ» из кобуры в карман галифе. Раньше этого сделать было нельзя, длинный пистолет был бы заметен.

— Давай я за руль сяду… — сказал Воронцов Новикову. — Вряд ли когда еще доведется сталинский «ЗИС» пилотировать.

Водитель, когда Новиков приказал ему выйти, спросил растерянно:

— А мне как же?

— Оставайтесь здесь. Я за вами «эмку» пришлю. А пока отдыхайте…

После вчерашней «смены караула» в Кремле обычной охраны на трех таких же точно черных «ЗИСах» с Новиковым не было, и это тоже оказалось на руку Воронцову. Если б охрана присутствовала, его план не имел бы ни малейших шансов. Он бы и затевать его не стал.

Дмитрий вел машину, сообразуясь с сигналами зуммера, который давал теперь уже непрерывный отсчет времени.

Солнце поднималось над лесом тусклое и малиновое, но небо было чистое и день, судя по всему, ожидался теплый.

— Все-таки интересно, — вернулся Воронцов к теме, занимавшей все его мысли, — может ли Сталин перевоспитаться? Я условно говорю — перевоспитаться. Точнее — пересмотреть свои позиции? Все же старый человек, седьмой десяток… Друзей-помощников никого не осталось, новых завербовать вряд ли успеет. А тут — война, победоносная, само собой. Рядом верный соратник Марков, да и другие… Возможен ли такой вариант, чтобы он, как вот ты, Андрей, ему импульс дал, так и погонит по инерции до самого 53-го года делать не то, что его левая нога хочет, а к пользе отечества?

— Нет, Дим, вряд ли он перевоспитается, — серьезно и грустно ответил Новиков. А Берестин только фыркнул. — То, что мы сделали и делаем, конечно, как-то его ограничит. На год, на два, до Победы. А там… Не знаю, как именно, настолько далеко заглянуть ему в душу я не могу, но то, что он не смирится с ограничением своего самодержавия — уверен.

— Новый террор развернет или еще почище пакость придумает, — вставил Берестин.

— А где ж он для террора силы возьмет? — спросил Воронцов. У него оставалось еще четыре минуты.

— Ну, капитан, ты совсем в политических науках дикий… Чего-чего, а на это добровольцев всегда хватит. Только свистни…

Воронцов снял ногу с акселератора, чуть подвернул руль вправо. Машина плавно остановилась.

— Ты чего? Прогуляться захотел? — удивленно приподнял бровь Новиков.

— Да нет. Приехали. Пора вам, ребята.

— Что, уже? — Берестин даже возмутился, потому что имел совсем другие планы на ближайшее время.

Но Воронцов не дал ему времени на споры и размышления.

— Уже, уже. Приготовьтесь. На все — минута. Спокойно. Леша, подвинься поближе к Виссарионычу, как на семейной фотографии, чтоб за раз захватить…

Учащающиеся импульсы с прибора перешли в непрерывный пульсирующий сигнал. Воронцов повернул руку с часами циферблатом внутрь машины. От пронзительного ультразвукового визга заныли корни зубов, и сразу наступила глухая тишина утреннего подмосковного леса. Такая тишина, которую нарушал только ветер, шелестящий в желто-красной листве.

Одновременно он опустил руку в карман, сжал пластмассовую ребристую рукоятку пистолета.

Воронцов решил закончить эту затянувшуюся, давно вышедшую из-под контроля историю очень просто, хотя и аморально.

Два выстрела в голову Сталина — и все проблемы мира и социализма будут решены хотя бы в здешней исторической реальности.

Прибор сработал — Новиков и Берестин только что перенеслись из этих тел в свои, плавающие в капсуле нулевого времени на «дальнем берегу», на Валгалле, в трех десятках парсек от Земли.

Момент перехода Воронцов уловил по ставшим бессмысленными глазам Новикова (нет, теперь уже только Сталина), еще секунду назад смотревшим на него с удивлением.

Этого Воронцов и ждал. Сейчас он стреляет в Сталина — вот когда, наконец, история по-настоящему изменит свой ход. Тут уж без вариантов — кто бы ни пришел на смену тирану, его политической линии он продолжить не сможет.

Друзьям о своем плане он не сказал не только потому, что боялся возражений. Хотя, конечно, трудно сказать человеку, что через пять минут он будет тобой убит. Прежде всего Дмитрий опасался, что его намерение станет известно пришельцам. И тем, и другим. А вот им, как раз, он и хотел показать, кто хозяин ситуации. Вы строили свои планы? Ну так нате, получите! Мне плевать, на какой вариант вы рассчитывали, вот вам мой, и подавитесь!

Сейчас он выстрелит Сталину в голову, отскочит на пару шагов от машины и постарается ранить Маркова, лучше всего — в плечо и в ногу. Чтобы у него было моральное оправдание. Юридического ему не нужно. Если не дурак — сумеет найти выход.

Воронцов вскинул пистолет, нажимая спуск, непроизвольно зажмурился, представив, как брызнут кровь и мозги от выстрела почти в упор.

Только выстрела не получилось.

Вокруг него сомкнулись стенки вдруг отвердевшего пространства, втянувшие Воронцова в тот же внутренний двор Замка, из которого он начал свое очередное путешествие.

— Все, капитан, отбой, — услышал он голос Антона и открыл глаза. Почувствовал не то чтобы разочарование, а облегчение и злость сразу. Пришелец снова оказался умнее. Но зато и убивать не пришлось.

Пусть величайшего в истории преступника, а все же…

Однако палец Воронцов не остановил. Пистолет подбросило в руке раз, второй и третий. От гулкого грохота заложило уши.

«А если бы я сейчас в тебя, под запал?» — подумал он, по-ковбойски, как Юл Бриннер в «Великолепной семерке», дунул в ствол и опустил «ТТ» в кобуру.

— Знал бы ты, братец, как ты мне надоел… — сказал Воронцов подчеркнуто небрежно. Чем еще мог он выразить свои чувства? Жизнь не научила его сложным формам проявления эмоций, подобных тем, какими пользуются персонажи «интеллектуальной прозы».

— Сам виноват, — ответил Антон. — Все время стараешься что-то мне доказать. Зачем? Никак не поймешь, что я ведь не человек…

— Пожалуй. Что сделаешь — антропоцентризм. Не могу выйти из круга врожденных предрассудков… — вздохнул Воронцов. Но при этом подумал: врешь ты, парень. Или я совсем уж законченный дурак, или ты человек гораздо больше, чем сам о себе догадываешься. Ну да ничего, еще не вечер…

— Из-за своего гонора ты чуть все не испортил, — продолжал выговаривать ему Антон. — Мы ведь все очень четко с тобой спланировали. Весь смысл интриги в том и заключается, чтобы Сталин оставался в измененной реальности. Твои друзья и без этого порядочно поднапортили. Неужели трудно обойтись без импровизаций? Мне даже страшно представить, что произошло бы, успей ты выстрелить…

— Так нечего и темнить! — огрызнулся Воронцов. — Поискал бы себе по вкусу, сговорчивых и дисциплинированных. А с нами лучше сразу начистоту.

Они перешли двор, поднялись в лифте и шли теперь по тому коридору, что вел к адмиральскому кабинету, постоянной уже резиденции Воронцова, где начинались и заканчивались циклы его приключений.

— Нельзя все сразу объяснить, я же говорил…

— Ну а на нет и суда нет, есть «особое совещание», как любил говаривать мой друг Андрей. Хотел чистой импровизации — получил, чего тебе еще? Однако, надеюсь, до правды мы все-таки доберемся?

— Обязательно. Не далее, чем в ближайший час.

Антон толкнул тяжелую даже на вид дверь, но не ту, что вела в кабинет, а напротив. Воронцов и не помнил, чтобы она здесь была. Ну, на то он и Замок.

За дверью Дмитрий увидел полукруглый зал, похожий на Центр управления полетами на Байконуре, только поменьше. Но с таким же количеством экранов, цветных дисплеев, пультов управления и прочих элементов научно-технического интерьера.

На центральном, самом большом из экранов, застыло изображение того участка Можайского шоссе, где только что был Воронцов, и так же стоял сталинский «ЗИС» с открытыми дверцами, и сидели на своих местах Сталин и Марков. Стоп-кадр.

В креслах перед экраном, словно в просмотровом зале для «узкого круга ограниченных людей», оживленно о чем-то спорили Лариса, Ирина, Наташа и Альба. Впрочем, Наташа в дискуссии практически не участвовала, она ждала и первая заметила, как открылась дверь.

Слишком порывистое движение, с которым она встала с кресла, выдавало степень ее тревоги.

Такое непосредственное и почти непроизвольное проявление чувств не могло не тронуть Воронцова, но одновременно он ощутил и раздражение. Все ж таки Антон выставил его перед девушками дураком.

Он-то жил там, принимая все за чистую монету, бегая под пулями, вжимаясь в землю среди рушащихся от немецкой бомбежки деревьев, и выражений не выбирал в разговорах и командах, а они смотрели и слушали, и знали, что в любую секунду все можно прекратить.

Пустили дебила в Диснейленд…

Воронцов коснулся губами щеки Наташи, показав глазами, что иные знаки внимания здесь неуместны, поздоровался с девушками, словно вообще ничего не было и расстались они не далее, как прошлым вечером. Предупреждая возможные неискренние слова, слышать которые он не хотел, Дмитрий предпочел заведомо снизить планку.

— Интересное кино? — кивнул он на экран. — Только чуток длинноватое… — Присел рядом с Наташей. — Ну, крути дальше, поглядим, что они делать будут.

Антон понял его мысли.

— С этим придется подождать. Самое главное сейчас начнется на Валгалле. А чтобы смотреть интереснее было, имей в виду, что тут далеко не кино. И даже не видеозапись, а прямой репортаж. Если с кем случится что, почти наверняка вытащим, но последствия… — он поджал губы и покрутил головой. — Впрочем, будем оптимистами. Все должно быть хорошо.

Глава 4

Здесь Валгалла выглядела совсем другой планетой, и на Землю она походила единственно тем, что атмосфера оставалась кислородной, да и это сейчас особой роли не играло. Потому что в противном случае пришлось бы всего лишь добавить еще один баллон дыхательного прибора ко всему снаряжению, которое несли на себе «галактические рейнджеры».

Вскользь оброненный, с обычной долей самоиронии, термин, которым Шульгин окрестил членов своей группы, так к ним и пристал, поскольку соответствовал действительности не только по форме, но и по сути их теперешней деятельности.

Как еще назвать людей, выполняющих сложную диверсионную задачу в глубоком вражеском тылу, причем являющихся не солдатами регулярной армии одной из воюющих сторон, а в полном смысле наемниками?

Правда, сейчас нравственные проблемы никого из них не занимали, даже Герарда Айера, который был самым упорным и последовательным противником какого угодно вмешательства в дела земные, а тем более космические. Но с тех пор, как его убедили, что единственный путь в родное время (пусть даже не наверняка) лежит через Валгаллу, он успел доказать, что в XXIII веке кого зря в экипажи дальних разведчиков не принимают.

Так вот — тот пейзаж, что лежал сейчас перед ними, настолько отличался от типично валгалльского, что не мог быть ничем иным, как частью совсем другой, неизвестной планеты, перенесенной оттуда или смоделированной на месте пришельцами, не чуждыми самой обычной ностальгии.

Почву покрывал плотный слой синевато-желтой растительности, похожей на тундровый мох или на водоросли, которыми обрастают прибрежные камни в южных морях. Чтобы ландшафт не выглядел слишком монотонным и мрачным, его устроители добавили деревьев — низких, с корявыми черными стволами и плоскими игольчатыми кронами, похожими на расправленные для просушки шкуры гигантских ежей. Этот лес, а может, и сад, наподобие бесконечных садов Молдавии, тянулся до горизонта, и даже в сильный бинокль нельзя было увидеть, где он кончается. Между деревьями, где поодиночке, а где обширными скоплениями, были разбросаны отливающие малахитовой зеленью валуны, примерно от метра до трех в диаметре.

И в довершение всего небо над этим потусторонним пейзажем тоже было иным. Всего в сотне метров позади оно сияло нормальной синевой, а по другую сторону границы его покрывали низкие, свинцово-серые, а кое-где желтоватые неподвижные тучи.

— Понятно… — сказал Шульгин, опустив бинокль.

— Что именно? — поинтересовался Левашов. — Если можно, конечно.

— Почему Ирина предпочла просить у нас политического убежища. Нормальному человеку здесь в два счета свихнуться можно.

— Но если это ее родина… — воспринял всерьез Сашкины слова Айер.

— Но ведь факт налицо. Не захотела возвращаться к родным… э-э-э… березам. Тем более, что Андрей злонамеренно возил ее по Сочам, Селигерам и прочим Домбаям… Представь, после Домбая — сюда. Пожизненно!

Герард наконец уловил шульгинский юмор и вежливо хмыкнул.

— Ну что? Отдохнули? Налились бронзовой силой? Тогда вперед.

…Их высадка на Валгалле была организована в лучших традициях разведывательно-диверсионных операций середины XX века.

Короткий, двухсекундный пробой пространства-времени с помощью установки Левашова, высадившей группу рядом с разрушенным фортом.

Если аггры его зафиксируют, то скорее всего предположат, что земляне интересуются именно фортом, чем-то в нем, что не успели забрать при своей поспешной эвакуации. Так считал Антон, исходя из своей модели, и Шульгин с Левашовым не нашли в его расчетах изъяна. Правда, Шульгин попробовал включить в схему предположение о знании агграми принципа логических связей высших порядков, но Антон его быстро и доказательно отвел как неплодотворное.

Осмотревшись на месте, «рейнджеры» убедились, что форт разрушен что называется дотла, как будто здесь побывали не высокоразвитые инопланетяне, а варвары и вандалы, одержимые страстью к бессмысленным погромам.

Но грустить и горевать на родном пепелище времени не было. Азбука тайной войны предписывает как можно скорее покидать место десантирования, по возможности путая следы. С этой целью Антон предоставил землянам легкий антигравитационный диск, вмещающий как раз четверых, скоростной и маневренный.

— А как же насчет правил? — ехидно спросил его Шульгин. — Ты же доказывал, что нельзя нам доверять не соответствующую нашему развитию технику?

— Теперь можно. Теперь уже все можно. Если сработаете как надо, претензий предъявлять будет некому.

— А вдруг не сработаем? — не успокаивался Сашка, профессионально изводивший Антона бесконечными придирками.

— Тогда тем более ни меня, ни тебя такая мелочь не должна волновать. Снявши голову…

На диске они пролетели километров пятьсот к югу, по сложному ломаному маршруту. В заранее выбранном месте вышли к реке, и Айер резко спланировал на низкий каменистый остров ближе к левому берегу.

Минуты хватило, чтобы сбросить на берег надежно упакованные контейнеры с оружием, снаряжением и запасом продовольствия. Герард включил автопилот, и диск, беззвучно скользнув над водой, растаял за кромкой леса.

На случай, если аггры засекли момент высадки и отслеживали своими локаторами полет, на диске имелись имитаторы биополей каждого из землян.

— Нарочно мы по нужде остановку сделали… — прокомментировал эту уловку Шульгин.

В одном из контейнеров имелась большая надувная лодка с подвесным мотором, на которой «рейнджеры» переправились на правобережье, в узкий распадок между гранитных скал.

Там, никуда больше не торопясь, поужинали.

— Кто бы мог подумать, что в ваше время происходили такие невероятные события, — сказал Корнеев, глядя, как Шульгин и Левашов, распаковав очередной контейнер, собирают портативные автоматы «Хеклер-Кох», набивают патронами магазины, вставляют запалы в фотопарализующие гранаты.

— В ваше или в наше — какая разница, — ответил ему Левашов. — Вопрос совсем не в этом. Куда забавнее, что разумные существа, которые запросто вперед-назад гоняют время, мгновенно пересекают вселенную и умеют из ничего создавать такие штуки, как антоновский Замок, в конце концов не придумали лучше, как обратиться за решением своих проблем к питекантропам вроде нас.

— Гордиться должен… — бросил Шульгин.

— А я считаю, все это великолепно подтверждает принцип Оккама, — сказал Герард. — К чему искать сложные решения, когда есть простые. Очевидно, наш вариант наиболее рационален. Вместо битвы галактических титанов — аккуратная, бескровная диверсия.

— Молодец, Герард, очень все четко. А поначалу сомневался — как это можно, вмешательство в объективный ход истории, волюнтаризм и нигилизм? Все можно, поскольку в любом случае мы не знаем, что из наших поступков воспоследует. — Шульгин закончил сборку последнего автомата, передернул затвор, щелкнул бойком, потом вставил на место магазин. — Иль погибнем мы со славой, иль покажем чудеса…

Корнеев вдруг высказал мысль, которая, судя по всему, мучила его уже давно, потому что он успел ее не только обдумать со всех сторон, но и аргументировать достаточно убедительно. О том, что возможно, Антон тоже не совсем тот, за кого себя выдает. Резидент или пусть тайный дипломатический представитель — это представить можно. Если бы он только присутствовал на Земле, собирал информацию, составлял отчеты. Но он далеко выходит за эти пределы, организует сложные акции, ведет, прямо сказать, тотальную войну. И при всем этом опирается только на нескольких местных авантюристов, чего уж тут деликатничать. Несоответствие получается. Судьбы галактик ставятся в зависимость от ловкости, смелости, беспринципности, если хотите, не слишком развитых и вряд ли до конца разумных личностей. Сообразуется это с тем уровнем цивилизации, что так называемый Антон представляет? И не следует ли предположить, что он сам — тоже авантюрист, преследующий неизвестно какие, скорее всего не очень чистые цели?

— Резонно… — заметил Левашов. — Только что из того?

— Пока мы Андрея с Лешкой не вытащим, говорить не о чем, — кивнул Шульгин. — Если для этого нужно стрелять — будем стрелять. И все остальное тоже придется исполнять, пока на Землю не вернемся. А там и Антона спросим, куда он денется…

Оттого, что Шульгин говорил тихо, без выражения, скучающе глядя в предвечернее небо, слова его прозвучали тем более веско.

— Но вообще у него распланировано на редкость грамотно. Сначала сделать все, что он хочет, а только тогда ребят забирать.

— Если бы иначе — где гарантии, что мы доведем дело до конца? — ответил Корнеев.

— Да уж, конечно, стал бы я уродоваться…

— Что бы мы сейчас ни говорили, а теоретически возразить нечего. Если принять исходную посылку о сущности аггров, их целях, свойствах времени, то иного выхода, как точно выполнять все указания Антона, у нас нет. Без этого и нам домой не вернуться, и вам спокойно не жить. — Герард невольно подчеркнул сейчас свое германское происхождение и иной, неславянский стиль мышления. Эта разница еще ярче проявилась, когда Шульгин оборвал беседу вопросом-утверждением: «А я что говорю…» — и встал. Хотя говорили они как раз о совершенно противоположных вещах.

…Всю ночь и следующий день они под мотором шли вниз по течению, и философских вопросов, словно по взаимному договору, не касались. Любовались еще невиданными пейзажами южной Валгаллы. Шульгин долго и подробно расспрашивал звездолетчиков об обыденных реальностях XXIII столетия. Левашов, наоборот, пытался уяснить, в каком направлении развивались в следующие века физика и математика. И с тайной тоской думал, что, наверное, не суждено им всем вернуться домой. Потому что не мог себе представить, как можно будет жить в своем нормальном спокойном, но слишком уж безнадежно-скучном мире после всего, что они пережили и узнали. Никому их знания не нужны, никто им не поверит, да никто и выслушать не захочет. А вздумай Андрей даже в виде фантастического романа все изложить — ни за что не напечатают…

Речная часть маршрута закончилась, когда на левом траверзе обозначилась отдельно стоящая снеговая вершина, очертаниями напоминающая Ключевскую сопку. Она отчетливо выделялась на фоне розовеющего закатного неба и казалась совсем близкой, однако привычным взглядом моряка Левашов определил, что до нее не меньше тридцати километров.

Лодку затащили в прибрежные заросли, переночевали, не разводя костра, и, как принято было писать в романах XIX века, с первыми лучами солнца выступили в пеший поход. Груза на каждого приходилось порядочно, не меньше чем по два пуда, но шли легко. Местность была ровная, лес редкий и чистый.

Все происходящее напоминало Шульгину постановку по мотивам книг Майн Рида или Буссенара. «Приключения бура в Южной Африке», а также «Похитители бриллиантов». Экзотический пейзаж вокруг, верный автомат на ремне (это немножко из другой оперы, но не существенно), за спиной идут след в след надежные друзья, впереди жестокая схватка с ужасными злодеями, разумеется — победа, увенчание лаврами, слава и богатство.

Над головой индигового цвета небо, нежаркое солнце, легкий ветерок доносит тревожащие душу запахи…

— Знаешь, что меня беспокоит, — обернулся он к Левашову. — Как у нас с расчетом времени?

— По-моему, все нормально. Ничего нас не лимитирует. Когда выйдем к цели, тогда и отсчет начнется…

— Да я не об этом. На Земле как? Я считал-считал, и запутался.

— А-а! — Левашов не сдержал короткого смешка. — Ты лучше брось, не ломай голову. На Земле для нас никакого времени вообще нет. Вот когда Антон соизволит нас домой переправить, какое-нибудь появится. Ты ему напомни, чтоб пару дней форы дал. Валентина когда приезжает?

— Двадцать восьмого… — Сказал и сам удивился. Повторил, пробуя слова на вкус: — Двадцать восьмого августа тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года… — Сделал попытку пожать плечами, но помешала поклажа за спиной.

— Вот двадцать шестого и вернешься. Как раз успеешь квартиру прибрать и цветы купить.

— Шуточки, вашу хронофизичью мать…

И вот, наконец, цель их пути. Не окончательная цель, промежуточная, но оттого не менее, скорее даже более, пугающая.

Граница между Вселенными.

По эту сторону Валгалла, далекий от Земли, но все же понятный, привычный уже мир. А там, за барьером — начинается настоящее Неведомое. Не только потому, что там другая растительность и другое небо, «логово врага» — база пришельцев. Это как раз не проблема.

Не по себе становилось от сознания, что за барьером — противоположно текущее время. Больше, чем Антимир. Про Антимир еще в школьные годы читали: вместо электрона — позитрон и тому подобное. Опять же поэма «Антимиры» Вознесенского. Вот другое время… Не прошлое, не будущее, вообще другое, совершенно, ничего общего с нашим не имеющее. Труднее смириться, чем простому средневековому инквизитору с идеями Джордано Бруно. Но смиряйся, не смиряйся, а работать надо…

Для того и продвигались неудержимо бронеходы аггров, чтобы устанавливать и раздвигать границу «меж двух времен», чтобы расширять плацдарм, опираясь на который, в некий, возможно, уже назначенный час «Ч» осуществить инверсию темпорального поля, включить нашу Галактику в свою противоестественную реальность.

Грандиозно и непостижимо, как постулат о бесконечности вселенной во времени и пространстве.

Для форсирования межвременного барьера имелись хроноланги — тонкие черные скафандры из почти невесомой пленки с плоскими ранцами за спиной. И не скажешь, глядя на них, что они защищают от самого непонятного и нематериального, что только может быть — от времени.

Без этого снаряжения любой биологический объект мгновенно перестал бы здесь существовать в виде хоть сколько-нибудь упорядоченной структуры: распался бы до уровня элементарных частиц, а то и мельче, до хроноквантов, если они действительно имеют физический смысл.

Левашов высказал интересное предположение, отчего Антону потребовались именно люди.

— Любое оружие форзейлей основано на крайне сложных принципах: гравитация, внутриядерный резонанс, нейронная десенсибилизация и тому подобное. В условиях антивремени действовать оно не будет, а старое доброе огнестрельное — вполне свободно. Пороху все равно, где гореть, кристаллическая решетка металла тоже не зависит от скорости и направления временного потока.

Так же очевидно, что стрелять из столь архаичного и варварского оружия должны те, кто его изобрел и привык им пользоваться, в случае чего с них и спрос. Цивилизованному гуманоиду претит на дистанции прямой видимости прошибать в брате по разуму сквозные дырки без антисептики и местного наркоза. Как нам с тобой прокрутить живого человека через ручную мясорубку…

Образ показался Шульгину убедительным, а Герард непроизвольно сделал глотательное движение, подавляя тошноту.

— Вполне вероятно, что и так, — согласился Корнеев.

Борис нес самое главное — «информационную бомбу». Массивный куб с закругленными ребрами, обтянутый тем же материалом, что на скафандрах, и снабженный мягкими плечевыми ремнями. Ради того, чтобы «взорвать» это устройство в нужный момент и в нужном месте, все и затевалось. Вся интрига с момента встречи Антона и Воронцова на ступенях Новоафонского храма.

— Вперед, — сказал Шульгин.

…Барьер они пересекли свободно, словно его и не было вообще. При попытке же форсировать его без хроноланга он встал бы непреодолимой стеной, причем совершенно прозрачной. Не стена из вещества и не поле, а всего лишь — пленка поверхностного натяжения на границе раздела противотекущих времен.

Мир по ту сторону ощущался настолько чужим и опасным, что не хотелось даже ни к чему прикасаться, ни к деревьям, ни к камням. Классический случай ксенофобии, сказала бы Альба.

Валгалла таких эмоций не вызывала.

Шли быстро, бесшумно, как индейцы Фенимора Купера по тропе войны. Без крайней необходимости старались не разговаривать, а если и обменивались парой слов, то вполголоса. Впрочем, прямой необходимости в подобных предосторожностях не было. Пришельцы здесь наверняка чувствуют себя в полной безопасности и караульной службы не несут. А если бы знали о вторжении землян, наверняка встретили бы их на дальних подступах.

Одним броском, без привалов, отшагали не меньше тридцати километров, а пейзаж оставался прежним. Поразительное однообразие — тот же мох под ногами, те же камни. И мутное небо над головами. Без специального «компаса» Шульгин, бессменно возглавлявший группу, давно бы начал кружить на одном месте.

— Стоп. Пришли. — Шульгин поднял руку.

Главная база пришельцев выглядела как гигантская бронзовая шестеренка, смаху брошенная на мягкую почву и косо застывшая под острым углом к горизонту.

У Айера это сооружение вызвало иную ассоциацию.

— Копия — новый Берлинский стадион, — прошептал Герард, становясь рядом с Левашовым.

— Откуда там такой? — машинально возразил Шульгин и лишь потом сообразил, что через триста лет новый стадион в Берлине вполне мог появиться.

— Что-то мне не нравится, — сказал Корнеев, проглотив последний кусок паштета. — Все идет слишком гладко.

Они сидели в тесной герметической палатке, натянутой с обратной по отношению к базе стороны крупного валуна. Без такой палатки, изолирующей от местного времени, землянам не удалось бы съесть ни крошки пищи. И выпить что-нибудь, кроме чистой воды. Любая органика, извлеченная из контейнера, исчезала мгновенно и бесследно.

— Не понимаю, — ответил Шульгин, доставая сигарету. — Мы так и рассчитывали. Если будет негладко, нам труба…

— Не кури, мы тут задохнемся, — попросил Айер.

— Не задохнемся. Это для времени стенки герметичные, а воздух вполне проходит, — успокоил его Левашов, — а то б ты давно уже задохнулся.

Корнеев продолжал свою мысль:

— Понимаешь, есть разные степени нормы. Иногда показатели агрегатов и систем гуляют плюс-минус в пределах допусков. Это обычное рабочее состояние, можно не тревожиться и играть с напарником в нарды. А бывает, правда, редко, когда параметры настолько точно выдерживаются, что хоть инструкции иллюстрируй. Тогда я в нарды не играю, а сижу и жду аварии…

— Слушай, точно… — поддержал коллегу Левашов. — Вот у меня раз был случай, шли мы на Новороссийск из Алжира с вином в танках…

— Обожди, Олег, не гони порожняк. Излагай дальше, Борис Николаевич. Деловые предложения имеешь? — Слова Корнеева в какой-то мере были созвучны неясной тревоге, не оставлявшей Шульгина с момента пересечения барьера. Рубикона, фигурально выражаясь. Тут же всплыла сказанная Воронцовым, пусть и по другому поводу, фраза: «Жребий брошен. Вместе со всем прочим имуществом, при попытке обратно перейти Рубикон». Изящно, но не про нас будь сказано.

— Людская психика — дело такое, — назидательно произнес Шульгин, внимательно выслушав Корнеева. — Она, может, и иррациональна, но в то же время… Одним словом, если предчувствие есть, к нему лучше прислушаться. Мало ли… Мне в Туве один лама на эту тему много чего рассказывал. Короче, сделаем так — вы пока тут посидите, а я на разведку схожу. Не сейчас, попозже, как стемнеет. Осмотрюсь, потом вы пойдете.

Все возражения он отвел как несерьезные.

— Один я себя буду ощущать куда свободнее. А придется смываться, вы отсюда огнем прикроете, позиция удобная. Один сверху, двое из-за камней с флангов… Главное, чтоб у вас рации все время на прием работали, только на прием. Если все в порядке будет, я на секунду включусь, скажу: «Вперед» и встречу у входа. Ну а если что — сами соображайте. Туда больше не лезьте. Пусть Антон думает…

Аггры даже световой режим в зоне приспособили под свои привычки. В положенное на Валгалле время ночь не наступила, вместо этого яркость пепельного неба стала равномерно снижаться, как бывает при полном солнечном затмении, потом серые сумерки начали лиловеть, лиловый оттенок превращаться в фиолетовый, и на том все и кончилось.

Не темнота, но и не свет, а неприятное пограничное состояние, будто в фотолаборатории с плохо прикрытой дверью.

Шульгин надеялся, что постепенно глаза адаптируются и видимость улучшится, но время шло и ничего не менялось.

— Похоже, что у них система двойной звезды, — сказал понимающий в таких делах толк штурман Герард. — Одна — серый карлик, другая — выгоревший красный гигант. А планета вращается почти на боку, отсюда такой эффект.

— Серый карлик? — удивился Левашов. — Разве такие бывают? Белый знаю, красный, а серый — это как? Такого цвета в природе нет, откуда ж он в спектре?

— Галилей, наверное, и про белые ничего не знал, — вместо ответа по существу не совсем удачно отшутился Айер.

Олег сделал вид, что не обратил на его слова внимания, но Шульгин посмотрел в глаза штурмана настолько выразительно, что тот, смутившись, начал длинно, чересчур даже подробно излагать новейшую звездную классификацию.

Убедившись, что ждать больше нечего, Шульгин еще раз проверил, легко ли двигается затвор автомата, попробовал, как выходит из ножен пристегнутый над правым коленом метательный кинжал, поднял ремень с шестью магазинами.

— В общем, я пошел…

Еще когда было относительно светло, он тщательно наметил свой маршрут от камня к камню, запомнил азимуты на каждый ориентир, достаточно точно определил расстояние между ними, и сейчас шел быстро, не боясь сбиться с пути, хотя видимость не превышала десятка метров.

Сложность была в другом. Даже Антон, при всех своих почти неограниченных возможностях, почти ничего не знал о внутреннем устройстве базы. Общие представления об архитектуре такого рода сооружений — и только. Шульгин возлагал определенные надежды на Ирину, настойчиво пытался заставить ее вспомнить, что там и как. Но и из этого ничего не получилось. Как она ни напрягала свою память, кроме отрывочных картин учебных классов, где ей преподавали русский язык, правила поведения и спецдисциплины, вспомнить ей ничего не удавалось. Да и то, Ирина не могла поручиться, здесь ли все происходило или на родной ее планете.

Оставшись наедине с Антоном, Шульгин спросил его в лоб:

— Ты что, не можешь как следует прозондировать ей память? Там же наверняка все есть…

— Увы, Саша, к нашему глубокому сожалению, ничего не получится. Мозг у нее настолько перестроен, что кроме минимума воспоминаний, необходимых для осознания своей видовой принадлежности, и программы действий, как агента, все остальное там чисто человеческое. Грубо говоря — ваша Ирина технический брак. На ваше счастье.

— Как сказать. Будь она полноценным экземпляром, мы вообще ничего не знали бы и жили спокойно…

Антон покачал головой.

— Не уверен. Только давай вернемся к этому в другой раз. Возможно, к тому времени я смогу сообщить вам кое-что интересное.

Шульгин потом долго думал, на что Антон намекает, и, как ему показалось, догадался. Только правильно, не время сейчас, есть проблемы поактуальнее, чем Иркина биография.

Он чуть не наткнулся на трехглавый камень с заостренной средней вершиной. И порадовался, как у него все четко получилось. Почти два километра в этом фиолетовом мраке — и не сбился ни на шаг.

Ему показалось, что он уже различает впереди темную громаду станции.

Оставалось найти вход.

Однако искать его Шульгин решил совсем не там, где следовало бы. Парадный подъезд его никак не устраивал — слишком уж велик риск. То ли автоматика какая может помешать, то ли просто на одного из хозяев наткнешься — кто знает, спят они по ночам или, наоборот, сволочи, прогуливаться по холодку предпочитают…

Подойдя вплотную, Шульгин убедился, что план, который он для себя наметил, имеет шансы на успех. Насаженный, как колесо на ось, на цилиндрическую опору, плоский барабан станции своим левым боком касался почвы, в то время как правый не был даже виден, теряясь в грязно-фиолетовой мути. На глаз прикинув диаметр и угол наклона, Шульгин определил что до него не меньше тридцати метров.

Впрочем, эта тригонометрия практического значения сейчас не имела, разве только помогла Сашке убедиться, что он в полном порядке. Важным было только одно — фактура внешнего покрытия станции. Если она гладкая — ничего не выйдет. Шульгин даже ускорил шаг, чтобы быстрее это проверить.

Сто шагов под плавно закругляющимся внешним ребром — и уже можно коснуться рукой стены. Она чуть теплая на ощупь, шероховатая, как грубо отесанный ракушечник, и явно не монолитная. Пальцы подтверждают то, что на минуту раньше отметили глаза.

Блоки, из которых стена сложена, скорее всего не каменные, а керамические (пользуясь привычной аналогией) и разделены швами глубиной в два, а то и в три сантиметра.

Почему это так, какой в этом смысл, технологический или эстетический, Шульгин задумываться не стал. Мало ли у кого какие обычаи. Еще в студенческие годы путешествуя по Кавказу, в глухом ущелье он наткнулся на развалины дореволюционного железнодорожного моста. Вот тогда он удивился: четыре двадцатиметровые опоры, облицованные рустованным диабазом, уместны были бы в центре Москвы, но никак не в десятках километров от ближайшей станции. «Кому это надо, и главное — кто это видит?» — вспомнился старый анекдот. По молодости лет он счел труд безвестных строителей никчемным и лишь гораздо позже изменил точку зрения.

Сейчас же Сашку удивило другое — каким образом ему пришла в голову мысль, что по стене можно подняться на крышу? Ведь ни о чем подобном и речи не было, они с Антоном проигрывали совсем другие варианты.

Интуиция? Но интуиция, как говорится, дочь информации, а информации у него как раз не имелось. Было только желание поступить нестандартно. Вызванное и словами Корнеева, и собственной любовью к парадоксальным поступкам.

…Лезть было довольно легко. Значительно легче, чем по скальным стенкам на Ушбе в семьдесят пятом. Конечно, без страховки не слишком приятно, но тут уж ничего не поделаешь. Японские ниндзя умели ползать по практически гладким стенам, а здесь через полметра такие стыки, что ботинок входит на глубину ранта и можно даже постоять, дать пальцам отдохнуть. Последний раз подтянувшись, Шульгин перебросил ногу через край крыши, осмотрелся, стоя на коленях.

Подумал с досадой, что если бы с самого начала догадаться, можно было потребовать от Антона снимки станции сверху. При его возможностях — плевое дело. Или хотя бы вооружиться прибором ночного видения. Правда, фонарь у него есть, но стоит ли его включать? Да черт с ним, чего бояться? Если у пришельцев охрана налажена, они его и так обнаружат, со светом или без.

Узкий голубоватый луч выхватил из мрака плоскую красноватую поверхность крыши, уперся в сложную решетчатую конструкцию из десятка блестящих труб или стержней, напоминающую татлинский памятник Третьему Интернационалу. Вдали виднелось еще несколько подобных же сооружений.

С некоторой опаской Шульгин подошел, медленно приблизил ладонь к одной из труб, рассчитывая, что если она, допустим, под напряжением, он сумеет это вовремя ощутить.

Дотронулся пальцем. Ничего не произошло. Труба была прохладная, полированная, явно металлическая.

Пока этого было достаточно. Он снял с пояса стометровый моток тонкого капронового шнура, привязал к трубе. Подергал как следует. Держит нормально.

Выключил фонарь, сел на край крыши и начал разматывать шнур.

Потом нажал кнопку рации.

— Вперед, — оказал он негромко и сверх условленного добавил: — Ориентир — две короткие вспышки через каждые пять минут. Пять-десять метров выше горизонта.

«Ничего, — подумал Шульгин. — Я был в эфире четыре секунды, не засекут. Они вообще забыли, что такое радио…» Ему вдруг стало смешно. От всего происходящего. Уму непостижимо! Где он сейчас находится, что делает и о чем думает?

После полугода, вместившего событий больше, чем предыдущие десять лет, приняв участие в массе приключений, вполне достаточных для того, чтобы всю оставшуюся жизнь рассказывать страшные и нелепые истории случайным собутыльникам, он, Сашка Шульгин, так ничему и не научившись, воображает себя персонажем давнего приключенческого романа. «Зеленые цепочки», точно. Чердаки, крыши, чекисты и немецкие агенты-ракетчики. Совершенно такой же уровень… Видно, правильно было написано в одной статье из журнала «Знание — сила»: человек способен полностью понять и усвоить только те идеи и явления, которые существовали в мире до начала его интеллектуального самоопределения. Все остальные воспринимаются только по аналогиям. И его сейчас можно сравнить с человеком, оказавшимся в холерном бараке и озабоченного единственно тем, чтобы не испачкать свои начищенные сапоги…

Последним на крышу поднялся Левашов. Перевел дыхание, освободился от шнура.

— Чего это ты придумал? — спросил он у Шульгина, оглядываясь.

— Так. Показалось, что сверху вернее будет. Нормальные герои всегда идут в обход. Теперь я на вас полагаюсь. Вы специалисты, вы и действуйте. Найдем какой-нибудь вывод коммуникаций или вентиляционную шахту, а может, солярий у них здесь есть, вертолетная площадка, мало ли… В любом случае охраняются они хуже. Войдем внутрь, там разберемся.

— Он прав, — сказал Корнеев. — Надо двигаться к центру крыши. Думаю, что центральный ствол проходит насквозь. Простая инженерная логика. А попутно и все остальное осмотрим. Любой люк или шахту наш детектор обнаружит.

— Тогда так, — распорядился Шульгин. — Вы ищете дорогу, я обеспечиваю боевое охранение. В случае чего — прикрываю отход. По тросу спускаться быстро, интервал десять метров. Впрочем, это я к слову. Если нас засекут, никуда мы не уйдем…

Стоявший напротив него Айер демонстративно пожал плечами, выражая этим свое отношение к взятой на себя Шульгиным роли. (И к качеству ее исполнения). Сам Герард считал, что все нужно делать совсем иначе. На принципиально другом интеллектуальном и техническом уровне.

Шульгин понял смысл его жеста и еще более демонстративно упер в бок локоть руки с зажатым в ней автоматом.

— Однако жизнь свою продадим подороже… Как учили. Так что не дрейфь, Гера!

Левашов толкнул Сашку с другой стороны, мол, хватит дурака валять, не тот случай и не тот объект.

— Все-все, умолкаю. Надо же было товарищей сориентировать…

Пока Корнеев медленно продвигался вперед, водя перед собой раструбом детектора, Шульгин, приотстав, тихо спросил Левашова:

— А если действительно там, внутри, что-нибудь вроде как у Стругацких в «Пикнике»?

— Нет, не думаю. Слишком они все-таки человекообразные… Технологическая цивилизация. Или ты по-прежнему Антону не веришь?

— Я вообще никому не верю, ты меня знаешь. Чем не вариант — бомба у нас никакая не информационная, а самая простая тротиловая? Включил замыкатель — и привет. Скажешь, не бывало так? Сколько угодно. Нормальный гангстерский прием.

Левашов ничего на это не ответил, да Сашка и не нуждался в его ответе.

Корнеев тихо свистнул и поднял руку, Шульгин с Левашовым подошли.

— Люк, — сказал Борис, показывая себе под ноги.

Это было видно и без пояснений. Приподнятое на полметра над уровнем крыши цилиндрическое возвышение, около пяти метров в диаметре, вертикальные стенки ребристые, того же цвета, что и крыша, а торец гладкий, тускло серебристый, и на нем отчетливо видны перекрывающие друг друга дугообразные лепестки.

— Ирисовая диафрагма, — сказал Левашов.

— Именно, — кивнул Корнеев.

— А под ней — ракетная шахта… — добавил Шульгин.

— С тем же успехом — терминал внепространственного канала или банальный лифт, — возразил Айер.

— Самое главное — сумеем ли мы его открыть, или нет. — Левашов обошел возвышение вокруг, светя под ноги фонарем. Не обнаружил ничего примечательного.

— Сейчас мы его проинтроскопируем, найдем энерговоды, сервоприводы, тогда и думать будем… — Корнеев начал разворачивать свою аппаратуру.

Задача сложной не казалась. Если внешне устройство соответствует известным образцам, то и внутренне оно не может представлять ничего принципиально непостижимого. Левашов присел на карточки рядом, всматриваясь в возникшее на экране интроскопа изображение.

Когда лепестки диафрагмы дрогнули и медленно, беззвучно раскрылись, каждый из четверых испытал сложное чувство. Нечто вроде торжества оттого, что чужая техника покорилась, и, значит, они и здесь оказались отнюдь не дикарями, не питекантропами перед пультом компьютера. И вновь обострилось ощущение опасности, такое же, а то и более сильное, чем перед барьером обратного времени. Промелькнуло даже что-то похожее на досаду — как будто, если бы люк открыть не удалось, можно было с чистой совестью вернуться. Операция, мол, сорвалась по независящим обстоятельствам. В этой последней мысли никто из них, конечно, вслух не признался бы, но было такое, было… «Мелкие мысли бывают у каждого, — подумал Шульгин, — главное, не позволить им превратиться в мелкие поступки…» — и шагнул вперед, выставив перед собой ствол автомата.

— Дайте сначала я. Взгляну, что там и как.

— Да хватит тебе джеймсбондовщину разводить, — почти зло бросил ему Левашов. — Пусть Борис, тут по его специальности.

Темнота в шахте была абсолютная. Но когда Корнеев направил в нее раструб детектора, прибор показал на глубине четырех метров сплошное металлическое препятствие.

— Свети… — скомандовал он Айеру.

Действительно, снизу цилиндрическая камера перекрывалась черной, слегка вогнутой плитой. Но в боковых стенках имелись три симметричных овальных окна, из которых тянуло теплым, странно пахнущим воздухом.

— Ну что, попробуем? — спросил Корнеев.

Шульгин кивнул Левашову, у которого на поясе висел второй моток шнура. Олег отмерил десяток метров, поискал глазами, за что б закрепить конец. Ничего подходящего в поле зрения не попадалось.

— Да перекинь через плечо, и все. Удержишь. Мне только попробовать — если дно не провалится, просто спрыгнете, а я приму.

— Еще и вылезать придется…

— Это как раз вряд ли. При любом раскладе…

Левашов сообразил, что Сашка прав. План действий предполагал совсем другой способ возвращения.

Овальные окна выходили на кольцевую площадку, окружавшую ствол шахты. С нее открывался вид на весь внутренний объем станции. Зрелище было впечатляющее.

Весь гигантский барабан, более чем стометрового диаметра и пятидесятиметровой высоты, оказался практически пустым.

То есть, конечно, кое-какая начинка в нем была. Сверху вниз проходили разной толщины колонны, некоторые глухие, а некоторые прозрачные, наполненные фиолетовым мерцающим светом, к стенам крепились какие-то фигурные многогранники, ярусами спускались застекленные и открытые галереи, на самом дне отсвечивали белым четыре ребристые полусферы, а между ними зеленели не то газоны, не то заросшие тиной пруды, разделенные причудливым геометрическим узором будто бы дорожек. И освещал все это неприятный, но довольно яркий сиреневый свет.

— Ну и что с этого будет, Беня? — ни к кому не обращаясь, спросил Шульгин.

Корнеев не понял, какого именно Беню имеет в виду Шульгин, но в интонации разобрался правильно.

— Вот. Как раз для нас приготовлено, — он показал на подходящую снизу к площадке гофрированную трубу, похожую на противогазную, но диаметром не меньше двух метров.

Изгибаясь, она уходила к внутренней стене станции и, насколько было видно, с небольшим наклоном спускалась к крыше верхней галереи.

— Пойдем по ней. Снизу нас не увидеть, черных на черном фоне. Высоты никто не боится? — спросил Корнеев, будто забыв, каким образом Шульгин с Левашовым попали на крышу. Впрочем, он мог учитывать, что подъем по стене и ходьба без опоры над пропастью — несколько разные вещи. Левашов промолчал, а Шульгин возмущенно фыркнул.

— Тела Новикова и Берестина должны находиться в одной из тех полусфер, — сказал Айер. Ему, как профессиональному штурману, был доверен индикатор направления, настроенный на фоновые излучения мозга каждого из пленников.

— Языка бы… — мечтательно сказал Шульгин. — Оно вернее, чем ваша техника.

— Снаряжение лучше оставить здесь, — не обратив внимания на его слова, предложил Корнеев. — Кроме бомбы, нам больше ничего не понадобится.

Он был прав. Оставалось всего лишь доставить бомбу вниз, к основанию капсулы, в которой заключены материальные оболочки друзей, и включить взрыватель.

— Ну, раз уж мы пришли к этому разговору, тогда слушайте, — сказал Антон, пригласив их всех в свой рабочий кабинет, или, вернее сказать, центральный пост управления операцией. — Безусловно, вы имеете право обвинять меня сейчас в чем угодно: и в цинизме, и в жестокости по отношению к вам и к вашим товарищам, попавшим в плен… Я вполне вас понимаю. И не обижаюсь. На твой жест тоже… — он вновь слегка улыбнулся Шульгину, и все увидели, что губы у него совершенно целые, будто и не промокал он только что обильно сочащуюся алую кровь.

«Вот регенерация! — с завистью подумал Сашка, — а там ведь не только ссадины на слизистой, там и зубов пара-тройка вылететь должна…»

— Но я, по-моему, все довольно подробно изложил Воронцову. И тогда, при нашей с ним первой встрече, и позже… — продолжал Антон. — И считал, что в общем мы сошлись во мнениях. Видимо, я переоценил свои возможности популяризатора. Или ваша позиция изменилась. Так?

— Не знаю, как вы там с Воронцовым сговаривались, но нас с ребятами ты подставил капитально. Мы тебе что — белые наемники? Или эти, сипаи?

В тот раз Шульгин впервые заявил себя на роль лидера и обозначил расстановку сил, как сам ее понимал. Он, Левашов и девушки, включая Альбу — одна группа, которую он и счел возможным возглавить. Корнеев и Айер — нейтралы, не могущие претендовать на самостоятельную политику, Воронцов, представляющий лишь самого себя, и — Антон.

И манеру поведения он избрал резкую, почти грубую, что тоже произвело впечатление на всех, кроме Левашова.

— В общем, пока мы Андрея с Лешкой оттуда не вытащим, никаких дел у нас с тобой не будет. Уяснил?

— Об этом мы и будем говорить. Разумеется, мы их вернем, как принято говорить — в целости и сохранности. Своих друзей мы в беде не оставляем. Да и о беде здесь говорить вряд ли стоит. Новиков и Берестин сейчас вполне довольны своим положением, вы в этом убедитесь. Такого приключения почти никому из людей пережить не удавалось, можете мне поверить. Я помог им реализовать самые их смелые и невероятные желания…

Продемонстрировав на огромном трехмерном экране встречу Новикова с Берестиным в кремлевском кабинете, Антон продолжал:

— Как я уже говорил Дмитрию, в нашей так называемой «войне» мы избегаем прямых насильственных действий. Скорее напрашивается аналогия с шахматной партией.

— Надо же, мы дураки-дураки, а до того же самого додумались… — подмигнул Шульгин Ирине, намекая на «Гамбит бубновой дамы».

— Шахматы, конечно, не ваши, а многомерные, миллионноклеточные, с тысячами фигур и особыми правилами, но тем не менее… — Вид у Антона стал совсем простецкий, словно у пионерского вожатого из фильмов пятидесятых годов, беседующего с трудными, но в душе положительными подростками. — Случаются иногда и жертвы, но не как правило; несчастный случай на производстве, а не злой умысел. А в данной кампании стратегическая ситуация складывается так… — На экране возникла сложная графическая схема. — Наш противник, как вам известно, существует во вселенной с противоположным темпоральным знаком. Эта ситуация их не устраивает, хотя бы потому, что без специальных, очень сложных ухищрений в наш мир они проникать не могут. А любая автаркия ведет к застою и упадку. Даже если осуществляется в масштабах галактики. Поэтому они приняли решение — очень, кстати, нетривиальное — осуществить инверсию своего времени в достаточно больших масштабах и через созданный, скажем так, шлюз выйти в нормальную, нашу с вами вселенную. По ряду причин такое решение не устраивает нас. Но об этом позже. Вас указанное решение должно устраивать еще меньше, поскольку Земле отводится роль одновременно и «шлюза» и тет-де-пона…

— Предмостного укрепления, — перевел для штатских Воронцов.

— Вот именно, — кивнул Антон. — Вы же, земляне, самостоятельно противостоять столь наглой агрессии не можете. На нынешнем этапе вашего развития. Попытка проинформировать ваши правительства и привлечь их к сотрудничеству с нами может повлечь… Вы лучше меня знаете, что. Поэтому я и решил обойтись контактами на индивидуальном уровне. Тем более, что так странно совпало… — он развел руками. — Случай с Ириной, героические и весьма квалифицированные ваши с товарищами действия… И вдобавок, ваша дружба с Дмитрием… Я бы сказал — невероятное стечение обстоятельств.

— Только ли обстоятельств? — не поверил Корнеев, который весь предыдущий час не вмешивался в разговор.

— Можете мне верить. Просчитав ситуацию, я был поражен не меньше вашего. Как говорится, перед случаем бессильны даже боги. Однако продолжу. Не утомляя вас слишком подробным пересказом всего, что было, подчеркиваю главное. Цель деятельности Ирины и ее коллег состояла в том, чтобы путем малозаметных вмешательств создать на Земле политическую и техническую обстановку, благоприятствующую инверсии.

Он заметил непроизвольный протестующий жест Ирины и остановил ее:

— Я представлю вам все имеющиеся у меня материалы… Потом. Пока послушайте. Вмешательство в ваши внутренние дела Андрея с товарищами после короткого замешательства вселило в авторов и руководителей проекта «Земля» новые, лучезарные надежды. Вместо нудной, кропотливой, может быть, многовековой работы — один блистательный удар. И цель достигнута, война выиграна! А замысел таков. Новиков и Берестин, заняв высшие посты в государстве, должны переиграть вторую мировую войну, одержать в ней настоящую победу, а не ту, что у вас принято называть таковой, в следующие сорок лет превратить СССР в абсолютного экономического, политического и военного гегемона в мире, и вот тогда, не опасаясь больше никаких случайностей, наши аггры выйдут из подполья, заключат с законной властью (возможно, ею окажется подконтрольная Новикову-Сталину ООН) пакт и спокойно приступят к реализации программы инверсии. При таком положении дел наш Галактический союз не будет иметь никаких оснований для протестов…

— Лихо… — протянул Шульгин. На остальных участников беседы информация Антона тоже произвела должное впечатление.

— Но позвольте! — вскочил Айер. — Мы в своем времени ни о чем подобном не знаем. В том числе и о вашем Галактическом союзе. Значит…

— Нет, — понял его мысль Антон. — Пока «значит» только одно: вы, Борис и Альба существуете только и единственно здесь, в двадцатом веке, нет никакого двадцать третьего, нигде нет, и вас тоже там нет, разумеется. То время, в котором вы успели родиться и некоторое время пожить, с точки зрения настоящего момента не более чем иллюзия. Или, если угодно, маловероятная возможность…

— Выходит, мы действительно обречены остаться здесь навсегда? — стараясь оставаться спокойным, спросил Корнеев.

— Тоже не совсем так. Но и эта тема сейчас неактуальна. Всему свое время. Тогда и вернемся к вашей проблеме… Я не хочу быть несправедливым, не нужно представлять дело так, будто Земля станет колонией, а люди превратятся в бесправных рабов. Кое в чем они даже выиграют. Те, которые будут жить в этом новом мире. Но свою историю, свой естественный путь развития вы, безусловно, утратите. И никогда не сможете войти, как равные, в Галактический союз… Ну и вам, всем здесь присутствующим, места в том мире не найдется.

— Вот даже как? А отчего вдруг? Ликвидируют, как врагов режима? — не выдержала теперь уже Наташа.

— Все гораздо проще. Ирина с Олегом помнят, как они совмещали разошедшиеся потоки времени. Но там сдвиг был микроскопический, и то Берестин прожил четыре месяца в другой реальности. Здесь будет серьезнее. Если Новиков и Берестин свою программу выполнят, возникнет совершенно иное настоящее, в котором просто будут жить другие люди. С другой психологией, другой памятью о прошлом. А ваши места займут, в лучшем случае, ваши аналоги. Война закончится там на два года раньше, останутся в живых многие миллионы, да и погибнут совсем не те, кто в прошлый раз. Изменятся миграционные потоки, ваши родители, вполне вероятно, не встретятся, не поженятся и так далее. Или даже встретятся, но вместо вас родятся другие личности… Как видите, перспективы не самые обнадеживающие.

— Хорошо, допустим так. Впечатляюще ты все объяснил, но давай ближе к теме. «Конец вечности» мы читали, — перебил Антона Левашов.

— Мне бы заодно хотелось узнать, — поддержал его Шульгин, — чего это вообще так много совпадений? Как правило — с довольно популярной литературой? Может, ты нас правда за дураков держишь?

— Ну зачем же так сразу? — в голосе Антона прозвучала обида. — Совсем напротив! Я ведь говорил Дмитрию, что вы очень талантливая раса. Интуиция, способность к гениальным озарениям, эвристическое мышление — здесь вы почти что вне конкуренции. Галактика очень многое потеряет, если вы упустите свой шанс… Вот и писатели ваши смогли очень многое предвосхитить. Лема, например, «Сумму технологии», я читал с истинным удовольствием… Как и многое другое. И мы, и наши противники очень внимательно штудируем земную фантастику. Многое используем в своей работе. Правда, Ирина?..

Левашов заметил, как на мгновение пальцы Ирины стиснули подлокотник кресла. Он ожидал вспышки гнева, потому что даже на его взгляд бестактность Антона по отношению к ней переходила допустимые границы. Однако Ирина сохранила выдержку полностью. Более того, сейчас она выглядела гораздо спокойнее и увереннее в себе, чем все последнее время.

— Конечно правда, Антон, — Ирина мило улыбнулась. — А я все мучилась, не могла сообразить, откуда у тебя такой менторский тон и словесное недержание. А ты, наверное, Немцова лишку перебрал…

— О'кей, Иришка, молодец! — радостно заржал Шульгин. — Два ноль в твою пользу!

Антон сокрушенно наклонил голову.

— Неужели так заметно? Приношу свои извинения. Критику обещаю учесть. Но, собственно, я уже подошел к концу. Буквально несколько слов… В общем, я сумел просчитать планы и намерения неприятеля, кое в чем даже помог их осуществлению. И теперь мы выходим на финишную прямую. В результате действий Новикова и Берестина параллельная реальность сформирована. И задача заключается вот в чем. Поскольку база аггров на Таорэре (Валгалле) напрямую связана сейчас именно с той реальностью… — Антон указал на появившуюся на экране новую схему, — вот, видите эту развилку, здесь прежняя, пока еще существующая мировая линия, а здесь — новая, то нам нужно всего лишь заблокировать обратный путь. Вот так… В итоге они навсегда исчезнут из нашего мира. Причем все должно произойти одновременно — переброс психоматриц Новикова и Берестина в их тела на Таорэре, блокада временной развилки, возвращение ребят сюда и ликвидация любых следов пребывания аггров в нашей вселенной и в нашем времени. Технически это будет выглядеть так…

Главное, что понял Шульгин в ходе беседы (и многих других, последовавших за ней в процессе подготовки): и форзейли, и их противники в ходе своей так называемой войны зашли в абсолютный стратегический тупик. Их цивилизации достигли такого уровня развития, что никакое техническое и научное достижение уже не могло обеспечить ни одной стороне ощутимых преимуществ.

Вот тут и пришло Антону в голову ввести в игру некий «фактор Х». И натолкнул его на эту идею внезапно возникший и неожиданно разрешившийся конфликт между четверкой отчаянных земных парней и инопланетными агентами.

Остальное было делом техники. Как в свое время выразился Черчилль: «Ситуацию надо не только уметь использовать, надо уметь ее создавать». И, надо признать, завет этот Антон выполнил блестяще.

После серии сложных психологических комбинаций и интриг позиция упростилась до предела. Выражаясь тем же шахматным языком, следующим ходом черным ставился мат, неизбежный, как крушение капитализма.

Сложность была лишь одна. В распоряжении Антона и всего их Галактического союза не было средств, чтобы дистанционным путем пробить межвременной барьер. Вернее, пробить его, проломить сверхмощным энергетическим пучком было можно, но тогда мгновенно погибнет и станция со всем своим гарнизоном, и, разумеется Новиков с Берестиным. А цель все равно достигнута не будет. Более того, столь грубое и неспровоцированное нарушение «статус кво» повлечет немедленные ответные меры.

А вот если группа специально подготовленных людей отважится проникнуть в район станции, то все решится наилучшим образом. В момент «взрыва» информационно-энтропийной бомбы не только база, как материальный объект, но и сам факт ее существования будет стерт из прошлого, настоящего и будущего данной реальности. Соответственно, исчезнет и зона обратного времени на Валгалле. Исчезнет окружающий ее барьер. Сформированный аппаратурой Замка внепространственный канал, ориентированный по точке «взрыва», накроет своим раструбом бойцов десантной группы и капсулу с телами Новикова и Берестина. Все произойдет в течение какой-нибудь наносекунды.

При этом, что самое поразительное, аггры — и здесь, на базе, и в своей метрополии — тоже не заметят ничего. Они продолжат существование во вновь созданной реальности и будут абсолютно уверены, что успешно достигли своих целей. Лишь несколько позже они с удивлением узнают, что из Вселенной исчезли их неразлучные враги — форзейли. Но вряд ли это открытие их огорчит…

Одним словом, выходило так, что война завершится абсолютной, окончательной победой, достигнутой, кроме того, наиболее гуманным, «соломоновым» способом. Без единой жертвы с обеих сторон.

…Путь вниз занял почти два часа. По трубам, по крышам галерей, снова по трубам, но уже другим, пологой спиралью обвивающим нижнюю часть станции.

И на протяжении всего пути десантники не заметили никаких признаков присутствия хозяев. Казалось, станция функционирует в автоматическом режиме. За окнами галерей в призрачном свете видны были установки и устройства неизвестного назначения. Между прочим, судя по размерам и формам кресел, пультов, распределительных щитов — все здесь предназначалось для существ вполне гуманоидных. То ли персонал станции спит по ночам, как нормальные люди, то ли вообще все разъехались по служебным и личным надобностям.

Индикатор Айера вполне определенно указывал на купол, под которым находились тела друзей. Оставалось спрыгнуть на верхнюю плоскость самого многогранника, который нависал над пологим пандусом, ведущим к центру зала.

Но не зря Шульгин до последнего не верил в благополучный исход предприятия.

Не потому не верил, что всерьез воспринял предчувствия Корнеева, хотя и их имел в виду, а просто он всегда рассчитывал на худшее. Принципиально. Если его расчеты не оправдывались, он воспринимал это как нежданную, а потому особенно приятную удачу, а если они подтверждались, он с печальным удовлетворением констатировал: «А я что говорил?» — и после этого действовал по обстановке.

Правда, здесь он, поддавшись общему настроению, тоже слегка расслабился и не заметил, как на переходном мостике по ту сторону зала, метрах в пятидесяти по прямой и на ярус выше, появилась фигура в снежно-белом комбинезоне.

Первым увидел ее Корнеев и от неожиданности замер. Шульгин окликнул Бориса: «Ты что?» — и тоже увидел пришельца.

А они все четверо оказались как раз под ярко-сиреневым плафоном, на желтой поверхности, в пронзительно-черных скафандрах, и не разглядеть их мог только слепой. Счет пошел на секунды. Что сделает пришелец в следующий миг?

Решение Шульгина было вполне инстинктивным, по-земному традиционным и, пожалуй, единственно правильным.

Длинной, на полмагазина, очередью от бедра он хлестнул на ладонь выше головы аггра, так что гулко заныл не то металл, не то пластик. Брызнули, разлетаясь, абстрактные витражи галереи, а сам гуманоид, будто недавно пройдя курс молодого бойца, проворно упал ничком, прикрывая руками затылок.

— Борис! Вперед, к куполу! Взрывай! — сквозь гром автомата, удесятеренный обрушивающимся со всех сторон эхом, закричал Шульгин. — Олег! Гера! Беглый огонь! По фонарям! Перебежками! Вы прикрывайте Бориса, а я вас!

Пригодились автоматы, которые Шульгин почти силой заставил взять на операцию.

Шульгин не собирался кого-нибудь убивать, смысла в этом не было, сейчас, по крайней мере, главное — побольше шума, паники, бестолкового сплетения трасс, визга и воя рикошетных пуль. Выиграть время — секунд пятнадцать-двадцать, всего-то.

Корнеев спрыгнул с четырехметровой высоты, удачно приземлился, устоял на ногах, несмотря на тяжелый контейнер за плечами (вот что значит космонавт!), исчез из поля зрения Шульгина.

Сашка крутнулся на каблуках, охватив взглядом всю внутренность станции. Откуда-то, словно муравьи из ходов подожженного случайным окурком муравейника, вдруг начали возникать пришельцы.

Одних Шульгин видел отчетливо, присутствие других только ощущал — по мельканию теней, по толчкам в спину и грудь чужих, сосредоточенных и ненавидящих взглядов. Очертил себя, словно меловым кругом, длинной прерывистой очередью.

Снизу отозвались автоматы Левашова и Айера.

Только бы не успели, подумал Шульгин про пришельцев, запустить какую-нибудь пакость, вроде гравитации… Тогда нам конец. Не должны успеть, вряд ли они готовились к уличным боям на своей территории.

Подсознательно он еще и считал, оказывается, количество своих выстрелов: последняя гильза не вылетела из патронника, а Сашка уже отщелкнул пустой магазин, воткнул в приемник новый. Получилось на удивление четко, будто всю жизнь практиковался.

Шульгин шагнул назад и сорвался. Выстрелы считал, а про то, что рядом край, забыл напрочь. Да и поверхность под ногами вдруг стала слишком скользкой.

Упал он плохо, на спину, боль отдалась сразу и в голову, и в живот, секунду или две невозможно было ни вздохнуть, ни пошевелиться.

Но видел он нормально. Сверху наискось сверкнула белая молния, в том месте, где он только что стоял, вспух пузырь, похожий на гриб-дождевик, замер на миг, чуть пульсируя, сжался в тугую сверкающую каплю и рванулся обратно, в темноту верхних галерей.

Вот, очухались, наконец! — пришла на удивление спокойная мысль, а руки, вновь обретшие способность двигаться, уже вскинули автомат.

Все тридцать пуль он вколотил точно в то место, откуда прилетело неведомое, но омерзительное, как хвостовой крючок скорпиона, устройство. Или явление, бог знает.

Наверное, попал, потому что вверху треснуло, заискрило, вспыхнуло и погасло что-то бледно-лиловое.

В огромном объеме станции стало почти совсем темно. Он попытался перевернуться на живот и попробовать встать.

— Живой? — услышал Сашка голос Левашова рядом.

— Почти, — выдохнул он, чувствуя, что сейчас окончательно потеряет сознание.

Левашов взвалил Шульгина на спину и боком, как краб, чтобы не покатиться кубарем по крутому спуску пандуса, побежал-заскользил вниз. На полпути к куполу, где ждал их Корнеев, из темноты выскочил Айер, попытался помочь, подхватив волочащиеся по полу ноги Шульгина.

— Брось, я сам, прикрывай сзади… — Левашов тоже всей кожей воспринимал наведенные со всех сторон прицелы неведомого инопланетного оружия, трижды ему удавалось выскользнуть из-под удара, но страх, пусть и тщательно скрываемый, остался.

Олег, будто в сонном кошмаре, спешил изо всех сил, а расстояние, совсем никакое по нормальным меркам, метров, может быть, тридцать, не сокращалось, словно бежал он не по твердому полу, а вверх по эскалатору, идущему вниз.

Он не понимал, что дело просто в до предела обострившемся восприятии времени.

Но все же и бесконечные пять или шесть секунд кончились.

Левашов упал на колени, ткнулся лбом в тугое и теплое покрытие купола. Шульгин кулем сполз с его спины, откинулся набок, разбросав руки. Левая намертво сжала цевье автомата.

Корнеев сидел на полу, его пальцы вздрагивали на рифленой спусковой кнопке бомбы.

— Давай, рви! — со всхлипом крикнул Левашов.

— Герард далеко, не в фокусе…

До Айера действительно было далековато, больше, чем положенные по инструкции пятнадцать метров — радиус выходной воронки тоннеля.

И он словно не спешил. «Неужели у него такая тевтонская выдержка, — подумал Левашов, — или просто оцепенел от стрессов?»

На самом деле Айер, точно выполняя команду Олега, прикрывал отход, медленно пятясь и вытянув перед собой вздрагивающий и рассыпающий золотистые блестки гильз автомат. Он явно никуда не целился, а яростно водил стволом, как пожарный брандспойтом. Наконец патроны у него кончились, он отшвырнул оружие и в два прыжка оказался рядом с куполом.

Корнеев нажал кнопку.

Последнее, что увидел Левашов — протянувшиеся к ним сразу с нескольких сторон дымные ярко-зеленые лучи.

«Не успели!» — подумал Левашов, и сам не понял, о ком это он. О себе или о пришельцах.

В следующее мгновение наступила абсолютная и ледяная тьма.

* * *

Из записок Андрея Новикова

…Жизнь, оказывается, гораздо более приятная штука, чем я считал до последнего времени. Чтобы это понять, потребовалось всего-то провести четыре месяца в сталинском обличье.

Может быть, когда-нибудь я сумею описать все, что я там понял и прочувствовал. Но не сейчас. Слишком все близко и неясно. Тут нужен совсем другой уровень психологизма. Через год, или через пять, когда удастся все переосмыслить, отстраниться от слишком личных и субъективных впечатлений. Да и то… Мне бы талант Достоевского, пусть даже Кафки… Не зря ведь, когда я пытался что-то объяснить Алексею, у меня ничего не выходило. Факты, они ведь могут толковаться и так, и этак. И нужно учитывать, что фактами в подлинном смысле я ведь не располагаю.

Иосиф Виссарионович, он ведь в доступной мне части своего сознания отнюдь не держал объективную картину своей деятельности. Даже напротив. Каждый поступок, каждое преступление (а по сути, вся его жизнь — сплошная цепь преступлений против чего угодно, против чести, совести, человечности, истории, научного социализма) он так мотивировал и трактовал, что выходило совсем наоборот. Удивляюсь, как я вообще сохранял здравый рассудок под постоянным давлением его личности и психики. Одно это с моей стороны уже подвиг, выражаясь без ложной скромности.

И еще вот деталь. Сейчас, когда я пишу, мне очень трудно заставить себя верить, что все было на самом деле. А если даже и было, то именно так, как вспоминается.

Придется серьезно поработать с архивами и существующей литературой — не у нас, конечно, существующей, чтобы хоть как-то добраться до истины. И написать. Правда, не знаю, кому моя писанина пригодится. Даже в виде фантастического романа такого не издашь. В обозримом, сопоставимом с временем моей жизни будущем.

Но зато каким восхитительным было чувство возвращения к нормальной жизни! Легкость в теле и в мыслях необычайная! И свобода. Вернее — освобожденность. Не знаю, какому нормальному человеку может доставлять удовольствие хоть малейшая власть.

Власть — это протез для духовных инвалидов. И пусть мне теперь говорят что угодно другое — уж я-то знаю!

Самое же главное — я вновь ощутил свой рост. Сто восемьдесят пять после сталинских полутора метров — непередаваемо! Будто отросли ампутированные по колено ноги.

Однако речь сейчас пойдет не об этом.

Мы наконец собрались вместе, живые и здоровые, что после пережитых приключений по меньшей мере удивительно. Сашку тоже вылечили в одночасье, да у него всего-то и оказался перелом позвоночника и разрыв почки — сущий пустяк для форзейлевской медицины.

Забавным оказалось то, что, собравшись вместе, мы никак не могли разобраться, кто сколько прожил локального времени. Пришлось обратиться за помощью к Антону. Он рассчитал и каждому выдал карточки, вроде тех, что используются для учета суммарных доз радиации.

Воронцов в шутку стал требовать, чтоб ему обязательно засчитали фронтовой день за три. Справедливость — так уж чтоб полная.

Вообще первые дни после победы протекали во взвинченно-эйфорической атмосфере. Как и следует быть. На то и победа.

Даже погоду нам Антон обеспечил штучную. А может, и само так получилось. Я по рассказам Воронцова воображал, что тут все время туман и дожди, но к нашему возвращению наступила настоящая карминно-золотая осень. Мягкая синева моря и неба, густая зелень можжевельника, красные листья канадских кленов, все оттенки желтого цвета дубовых рощ и вересковых полей… Сказка.

Мы с Ириной впервые вышли за ограду Замка на второй день после моего с Алексеем возвращения, медленно пошли к ближним холмам.

Наконец-то она стала по-настоящему спокойна. Я не помнил ее такой с самого семьдесят пятого — года нашего знакомства. Все наконец решилось, ей нечего и некого больше бояться, исчезла мучительная раздвоенность, теперь она только землянка, никаких пришельцев больше нет, да и вообще не было в нынешней реальности. Живи и радуйся.

Она даже помолодела, так мне показалось.

Но уже через полчаса я ощутил в ее отношении ко мне тщательно скрываемый холодок. И не стал делать вид, что этого не замечаю.

— Что, Ирок, начинаем пятый круг?

— Ты о чем? — вроде бы удивилась она.

— Разве неясно? Четыре варианта отношений мы пережили. Семьдесят пятый — семьдесят шестой, потом лето восьмидесятого, прошлые зима-лето, от пропажи Берестина до ухода на Валгаллу, сама Валгалла, и вот теперь… Помнишь, что ты мне пообещала?

— Я помню, а ты? Ты хорошо все помнишь?

— Безусловно. Супостата мы одолели, главное условие выполнено. Я от своего предложения не отказываюсь. Кольца и шампанское за мной. Осталось решить насчет платья и фаты…

Она остановилась, прислонилась спиной к раздвоенному стволу молодого клена.

— Мне бы радоваться сейчас, на шею тебе броситься… А вместо этого плакать хочется. Нет, ты не думай, я счастлива. Сколько мечтала… Только я боюсь… За нас обоих боюсь. Ты думаешь, ты не изменился?

— С чего бы вдруг? — спросил я, но сам понимал, что она и сейчас права.

— Ты знаешь. Разве сможешь ты жить теперь, как все нормальные люди? Иметь свой дом, семью? Работать, детей воспитывать?

Я вздохнул. Уж это точно. Отравлены мы навсегда. Оно и раньше плохо получалось — делать вид, что все вокруг нормально и «все действительное разумно», а уж теперь… Чего я и кидался в любую подходящую авантюру, будь то поездка в «горячие точки» или война с пришельцами.

— А хоть бы и так, Ириша? Все равно же мы будем вместе. Пусть здесь или на планете у Антона — он ведь приглашал, или с ребятами отправимся двадцать третий век искать…

— Вот именно. С ребятами… Нас одиннадцать человек здесь. И как ты все дальнейшее представляешь, если нам придется до смерти друг возле друга держаться? Олег с Ларисой, Дмитрий с Наташей, у них проще. А с Алексеем как быть? И еще есть Альба, она с тебя глаз не сводит, уверена, что рано или поздно тебя отобьет… — Покачала головой, улыбнулась грустно.

— У нее пройдет, молодая… — только и нашел я, что ответить.

— Я тоже была молодая, однако не прошло.

— Слушай! — вдруг сорвался я. — Так что, всю жизнь и будем по сторонам озираться, как бы невзначай не обидеть кого? С Алексеем это твоя проблема, нужно ли было ему что-то обещать…

— Видишь, как плохо. Еще ничего не решили, а ты уже готов в нем чуть не врага видеть. Давай подождем… немного. Ведь больше ждали.

Она протянула руку, чтобы погладить меня по щеке, как часто делала раньше. Я чуть было не отстранился, но вовремя опомнился. Она-то в чем виновата? И не я ли читал ей симоновскую «Хозяйку дома», учил, как себя вести в нашей боевой команде? Вот и научил…

Но этот чисто личный эпизод как-то разрядил обстановку. Видимо, подобную же беседу она провела и с Берестиным, на ближайшее время обеспечив мир и спокойствие.

Да и Антон, как радушный хозяин, делал все, чтобы мы чувствовали себя в его владениях, как на фешенебельном курорте, тем более, что возможности у него для этого имелись.

Каждого из нас такое положение вполне устраивало, ведь даже между собой мы инстинктивно избегали разговоров о будущем.

Только Борис с Герардом проявляли нетерпение. Но их понять было можно.

И день, по-моему, на седьмой, когда собравшись вечером в большом холле, предназначенном для рыцарских пиров, мы смотрели трехмерный видеофильм о родной планете Антона, чересчур, на мой взгляд, рекламный, Борис поставил вопрос ребром. В том смысле, что бессмысленное времяпрепровождение им надоело и не пора ли уже Антону выполнять свои обещания. Я заметил, как при этих словах Альба вздрогнула.

— Ну, раз так, давайте поговорим, — согласился Антон. — Для меня лично технической проблемы тут нет. Прямо сейчас я могу организовать переход в любую точку Земли в 2228 год. Вы в этом году стартовали? Проблема возникает у вас. Первое — вы готовы разумно объяснить своим современникам и соотечественникам, как получилось, что вы вернулись втроем и без корабля?

— Объясним так, как есть на самом деле, — сгоряча выкрикнул Герард, но Борис его не поддержал, а, напротив, помрачнел. Я понял, о чем он задумался.

— Допустим, — согласился Антон. — Хотя не думаю, что это будет так уж просто сделать. Однако против факта вашего возвращения никто спорить не сможет и все как-нибудь устроится. Беда в другом. Вашего мира, в котором вы жили, в данный момент физически не существует. Это понятно? Он не более чем одна из вероятностей. Если вы туда вернетесь, вероятность зафиксируется. Именно в том виде, как вы ее помните. Но в вашем мире отсутствовала информация о тех событиях, что происходят на Земле сейчас. Значит, их быть не должно. И тогда вашим товарищам, — Антон широким жестом показал на всех нас, — возвращаться будет некуда. Они смогут после вашего ухода попасть лишь в ту единственную реальность, которая определяет необходимость и возможность вашего существования в вашем варианте XXIII века… А она сильно отличается от привычной для них… Как вы на это смотрите?

Удар получился сокрушительный. Однако Борис сохранил самообладание.

— А если наоборот? — спросил он. — Сначала они возвращаются домой, а потом мы?

— Та же история. Зафиксировав нынешний вариант реальности, мы получим в XXIII веке ситуацию, в которой земляне знают о существовании Галактического союза, поддерживают с ним постоянные дружеские отношения, имеют колонию на Валгалле и так далее. Согласны вы вернуться в такой мир?

Мне показалось, что Антону доставляет даже своеобразное удовольствие говорить то, что он говорил. Но я эту мысль отогнал. Не садист же он. Скорее просто у них такая манера. Как у американских врачей, которые подробно объясняют пациентам, чем они больны и когда следует запасаться гробами.

И еще я подумал, что почти то же самое я говорил Альбе во время нашей первой беседы на Валгалле, чисто интуитивно догадавшись о возможности такого вот пассажа. Оттого, может быть, она сейчас выглядела спокойнее и Айера, и Корнеева.

— Тогда как вообще могло получиться, что мы встретились? — спросил Борис.

— В этом все и дело. Совместными усилиями всех здесь присутствующих, — Антон позволил себе слегка усмехнуться, имея в виду и себя, и нас, и Ирину, как представительницу третьей стороны конфликта, — в районе Валгаллы все причинно-следственные и пространственно-временные связи настолько деформировались, что флюктуации задели и ваш маршрутный тоннель. Он ведь вневременной…

— Обычное дело, — вдруг вставил Воронцов, — во время войны нейтральные корабли нередко налетают на мины, поставленные не для них.

— Нам от этого не легче, — огрызнулся Айер. Он, кажется, всерьез решил, что мы перед ним виноваты. А может, он и прав. Кого должен винить человек, на своем дачном участке подорвавшийся на гранате, оставшейся с гражданской войны? Белых, красных, Октябрьскую революцию или сразу Карла Маркса?

В ходе разгоревшейся многочасовой дискуссии, перешедшей, к счастью, в общетеоретический план, выяснились многие интересные вещи.

Поскольку и в «обычных» условиях количество причинно-следственных связей так велико, что их невозможно просчитать ни на одном компьютере сколь угодно большой мощности, а в нашем случае естественный ход событий нарушался слишком уж грубо и по многим векторам сразу, теперь уже никто не в состоянии достоверно определить, что из случившегося и в какой мере является артефактом.

То есть вполне возможно, что первый поход Берестина в 1966 год создал условия для моего знакомства с Ириной, деятельность Воронцова в 1941 году спровоцировала ее появление на Земле, наше проникновение на Валгаллу предопределило полет в тот район «Кальмара» и так далее. Развивая данную гипотезу, вполне можно вообразить, что вообще любое наше действие, которое мы предпримем, вызовет на Земле дальнейшие неконтролируемые и непредсказуемые последствия.

— Одним словом, если я правильно тебя понял, — с ледяным спокойствием обратился к Антону Воронцов, — в лучшем случае ты оказываешься… дилетантом, — но это научное слово прозвучало у Дмитрия, как хлесткое оскорбление, — а в худшем — провокатором. Нет? Вспомни наш с тобой самый первый разговор…

— В какой-то мере должен признать, что определенную некомпетентность я проявил… — согласился с ним Антон, по-прежнему невозмутимый. — Хотя следует еще определить, можно ли назвать это так, то есть возможна ли вообще компетентность в вещах, в принципе непредсказуемых. Но пусть даже и так. Я не хочу оправдываться. Каждая наука — а дипломатия наука в гораздо большей степени, чем какая-нибудь математика, физика и тому подобное — всегда исходит из реальностей психологии, истории, метеорологии даже, если угодно. И мною были учтены и просчитаны все доступные прогнозированию вероятности. Если бы каждый фигурант нашего дела точно и правильно выполнял свои функции — говорить было бы не о чем. Вот и получается, что, как бы я ни ошибался, а только и ваша вина тут не последняя. Простите, вы-то вели себя как? Столько импульсивности, безудержной самодеятельности, страсти к самоутверждению… А ведь каждый шаг в сторону, как любишь повторять ты, Андрей, может перевернуть всю дальнейшую жизнь… Возьми даже твою последнюю выходку, Дмитрий, когда ты собрался застрелить Сталина.

— Раз уж об этом речь зашла, — перебил его Берестин, — чем там все-таки закончится? Как Марков из положения выйдет, и как с войной будет?

— А главное — что плохого, если б и ликвидировал я его? — вопрос этот, очевидно, остро занимал Дмитрия. — В пятьдесят третьем мир не рухнул, в сорок первом, по-моему, тем более… Да Марков и вообще мог бы о его смерти не объявлять. В эти, мать их так, времена, что угодно можно было сделать… Хоть сам себя Сталиным назови, хоть скажи, что Ленин воскрес и принял на себя руководство государством… Им, тогдашним, абсолютно все равно…

— Интересный вопрос, — Антон явно обрадовался возможности сменить тему. И приготовился прочитать нам очередную лекцию, но ему не дали.

Айер, Корнеев и внезапно присоединившийся к ним Сашка. Ну да, конечно, проблема возвращения его тоже волновала. Супруга, сами понимаете, которая все никак не может доехать до Москвы из своего Кисловодска. Я забавы ради представил себе, как сие могло бы выглядеть. Она садится в поезд на старинном кисловодском вокзале, рассчитывая через тридцать часов быть дома и обнять горячо любимого мужа, но не тут-то было… Дорога все удлиняется и удлиняется, как до Владивостока и дальше, пассажиры ничего не понимают, и едут, и едут, и едут… Четыре месяца едут. Одичали все, перессорились, денег ни у кого не осталось, на станциях подаянием кормятся… Кое у кого и дети скоро рождаться начнут, от тесноты путевой жизни. А в более оптимистическом варианте — удлиняется не дорога, а срок путевки.

Короче, ни до чего мы в тот вечер не договорились. Антон предложил на выбор целую серию вариантов, но все они таили в себе тот или иной изъян, этический, философский или чисто бытовой.

Разумеется, у космонавтов причины стремиться домой были более основательные. Честно — при всем моем показном, а также и наигранном оптимизме, с которым я рисовал им картины адаптации и дальнейшей счастливой жизни в нашем светлом настоящем, вообразить себя на их месте я без тоски и страха не мог. Мне и моего опыта достаточно. Так одно дело — сорок три года назад, и совсем другое — триста! Ну пусть двести сорок четыре, если совсем точно.

То есть вернуться в прошлое не в эпоху Бориса Годунова, как я для наглядности раньше предлагал, а всего лишь во времена Анны Иоанновны, Бирона и им подобных.

Я бы, наверное, совсем в иной тональности с Антоном разговаривал, предложи он мне подобную перспективу. А ребята — нет, ничего, вели себя на удивление корректно. Культура будущего, никуда не деться. Не зря мы, выходит, молодежь воспитываем…

В каждом из названных вариантов, кроме всего прочего, отчетливо просматривалось желание Антона (или это моя чрезмерная подозрительность срабатывала) решить проблему обязательно и только за наш счет, поскольку сами форзейли в любом случае оставались при своем интересе. А хорошо бы придумать наоборот — чтобы им по-крупному чем-то поступиться — и тогда посмотреть, как Антон себя поведет. Только вот ничего не придумывалось.

Единственно рациональным итогом дискуссии, которая проходила на поразительно несопоставимом уровне — я имею в виду нас, Герарда с Борисом и Антона — можно назвать наметившийся, пусть и в очень первом приближении, вариант выхода. И предложил его самый из всех необразованный (из них, технарей-интеллектуалов; про нас, гуманитариев, речи вообще нет) — Олег Левашов. На мой взгляд, выход остроумный — попытаться произвести одновременный переброс! Пока все реальности равновероятны, пусть Антон настроит каналы, и — все разом! Как стрельцы со стены в «Иван Васильевиче…» Хотя это, как я понял, пока только голая идея. Ее еще считать и считать…

— Не знаю, не знаю… — Антон с сомнением потер подбородок. — Насколько мне известно, таких опытов не производил никто и никогда…

— А все остальное, что мы тут нагородили, у вас регулярно производят? — прищурившись, спросил Воронцов. Я с удивлением заметил впервые, что они чем-то неуловимым очень напоминают друг друга. То ли мимикой, то ли интонациями. А скорее всего тем, что без особой разницы их можно мысленно поменять местами…

Антон оставил его реплику без внимания. Он просто размышлял вслух.

— Но просчитать можно… Два канала, абсолютная синхронизация по времени и напряженности поля, размерность стрелки прогиба мировых линий… Работа не на один час и даже не на день… Очень может быть, что для этого придется создать специальную лабораторию… Я, признаться, не специалист, хронофизику изучал факультативно…

— Я бы в той лаборатории с удовольствием поработал… — мечтательно улыбнулся Олег.

Еще бы… Ему дай волю, и никакая Земля на ближайшие годы интересовать его не будет. Хронофизику станет изучать, потом, глядишь, до Единой теории поля дело дойдет, и так далее. И в итоге его оставят при кафедре, если и с тамошними мэтрами отношения не испортит. А нам каково, простым, необразованным людям? Сидеть и ждать, пока они варианты просчитывают?

Я подошел к открытой балконной двери. На уровне глаз колыхались под легким бризом вершины деревьев. Вдали плавно накатывались на берег волны, доносился их негромкий, но мощный гул.

Нет, интересно все же.

Хорошо нам здесь, удобно, вокруг все так красиво и изысканно, и в природе, и в Замке.

Дома, на Земле, тоже полный порядок, по-прежнему тянется нескончаемый август восемьдесят четвертого года.

А на самом деле, может, и нет уже ни Земли, ни того самого августа, и нас самих тоже нет. И не было никогда. Потому что стоит нам перешагнуть порог — и полная неизвестность. Глобальная и космическая.

Скоро год, как я в эти игры играю, а понять хоть что-нибудь не могу. Зато привык ко всему, в том числе и к непониманию тоже.

И живу в полное свое удовольствие.

Нет, ведь и действительно, без всяких шуток и иронических усмешек, что еще возможно и следует желать?

Не считая ставших уже привычными неограниченных материальных возможностей и благ (даже этого многим и многим было бы более чем достаточно) я пережил и самые невероятные приключения, даже вот и диктатором побыл, у меня есть верные друзья, мне, скажем так, симпатизируют две очень неординарные женщины, так чего же ты хочешь, братец?

Зачем я сейчас участвую в очередном «мозговом штурме»?

Какого результата жду лично для себя?

В чем вообще проблема?

А друзья мои продолжали говорить и спорить, только смысл их слов пролетал мимо моего сознания.

Я просто смотрел на них, на каждого в отдельности.

Ирина, моя несчастная красавица, сидит, сцепив пальцы на высоко открытом колене, покусывает нижнюю губу, а мысли ее далеко-далеко отсюда.

Берестин, хоть и бросает какие-то реплики, сам все больше косится на Ирину, пожалуй что и непроизвольно, от подсознательной потребности видеть, что она здесь.

Шульгин, безусловно, развлекается, если и есть у него более глубокие эмоции, их достоверно вычислить невозможно.

С Левашовым, наоборот, понятно все. Как и с его Ларисой.

Остается сфинкс — Воронцов, но вот его заботы волнуют меня меньше всего. Этот не пропадет.

И, значит, получается, что единственно, о ком стоит сейчас позаботиться — о наших друзьях-потомках.

Только им по-настоящему плохо, и только они, в буквальном смысле, невинные жертвы посторонних игр.

А я, как главный виновник всей заварушки, должен взять сейчас и сказать, что незачем размазывать манную кашу по чистому столу, нужно просто отправить ребят домой, в их не такой уж, наверное, плохой мир, а самим — как придется…

Честно рассуждая — если бы не мои, чего скрывать, вполне пижонские выходки, начиная с первой с Ириной встречи на мосту, ничего абсолютно бы не было. По крайней мере — для этих троих страдальцев…

А мы, все прочие — ну что мы, в конце концов, теряем?

Время все равно останется наше, родной XX век. Раз потомки в своем XXIII живут, и неплохо, никаких глобальных катаклизмов не произойдет, ни войн мировых, ни катастроф экологических. Изменится кое-что, так и ладно. Прямо уж наша реальность самая лучшая была из всех возможных?

Найдем себе место, раз и Союз, и Европа, и Америка на месте останутся.

Возьму вон Ирку, да в Новую Зеландию махну, виллу куплю — на берегу пролива, романы буду писать и павлинов разводить…

Остальные тоже не пропадут. Даже интересно, какой такой мир нашими усилиями образуется. Глядишь — не в пример увлекательней нашего. С открытыми границами, всеобщим разоружением и дешевизной стульев для трудящихся всех стран.

Тем более, что Альба говорила, будто бы в ее истории вторая мировая в сорок третьем году закончилась.

Одно интересно — чем тогда товарищ Антон займется, раз для него в сценарии роли не предусмотрено. Вот где проблемы намечаются, а не в сюжетах абстрактно-математических.

Однако пока я обо всем этом размышлял и готовился, по обыкновению, очередным парадоксом общество развлечь, Сашка меня опередил.

— Знаете-ка что, господа-товарищи, с меня на сей раз хватит…

И я решил не торопиться, посмотреть, какие еще намечаются сюжеты.

— Нервная система у меня не выдерживает, думать конструктивно я до завтрашнего дня отказываюсь и вам не советую, а у нашего хозяина считаю нужным попросить подать на стол чего-нибудь такого-этакого… — он прищелкнул пальцами.

— Коньячку желательно, причем самого дорогого и старого…

Он не постеснялся раскрыть затрепанный блокнот, который я помню у него уже лет двадцать, и который помогает ему в нужных случаях выглядеть умнее окружающих, повозил пальцем по исписанным корявым почерком страницам, шевеля губами, после чего провозгласил: «О! Эннеси д'Ор Наполеон. Двадцать долларов за рюмку!»

С облегчением подыгравший ему Антон соответствующим образом распорядился, искомый продукт и все ему сопутствующее было получено.

Вот когда мы продегустировали, оценили букет и вкус, повторили еще и снова, атмосфера воцарилась, как в лучшие времена, самая непринужденная, только-только до танцев дело не дошло, негодяй Шульгин и выдал.

— Сидите теперь, как бы не в пожизненном заключении, думаете, что мировые проблемы решаете, — сказал он со слишком хорошо мне знакомой многообещающей усмешкой. — А я ведь давно говорил, что от твоих классических увлечений добра не жди. — Налил себе одному и единым глотком выпил. — Одиссей, Одиссей! Сидел бы этот мелкий феодал на своей Итаке, как нормальному царю положено, и ничего бы не было. И Троя до сих пор на месте бы стояла, и прочие персонажи потолкались бы под стенами и спокойно домой вернулись. Им и плыть всего километров сто оттуда… А прекрасная Елена, насколько мне помнится, с Парисом добровольно сбежала… Бабы — они бабы и есть. Всегда одинаковые.

В первый момент никто даже не нашелся, что ему ответить, но я увидел, как у Ирины вдруг задрожали губы.

1978—1983

БУЛЬДОГИ ПОД КОВРОМ Роман

И понял, что я заблудился навеки

В слепых переходах пространств и времен,

А где-то струятся родимые реки,

К которым мне путь навсегда запрещен.

Н. Гумилев

Часть первая КУЛЬТПОХОД В ТЕАТР АБСУРДА

Мчался он бурей темной, крылатой,

Он заблудился в бездне времен…

Остановите, вагоновожатый,

Остановите сейчас вагон.

Н. Гумилев

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

«И мы вышли на Столешников, в черноту сырого, слякотного, с косо летящим снегом зимнего вечера. Не скрою, вышли с некоторой внутренней дрожью, вызванной полной неопределенностью того, что ждет нас „за бортом“ конспиративной квартиры, которую так красочно описал в своих мемуарах Берестин. Которая и не квартира вовсе, а московская оперативная база аггров, она же — „лифт, застрявший между этажами лет“, кое-как, ценой серьезных для всех нас неприятностей, отремонтированный Берестиным же. База, существующая в той же точке пространства, что и реальная жилплощадь, но с неуловимым сдвигом по времени, отчего в ней, не путаясь под ногами друг у друга, живут нормальные советские люди и вершат свои темные дела пресловутые, в зубах навязшие и в печенках засевшие инопланетяне, век бы о них не слышать…

А неуверенность в момент выхода на улицу проистекала от высказанного Олегом сомнения как в том, что налаженный им канал выведет нас куда надо, так и в том, что по нему удастся благополучно вернуться. Не впрямую он это сказал, но я-то понял…

Такие вот у нас после внезапного исчезновения Антона начались игры. Рулетка, одно слово, дал бы Бог, чтоб не русской она оказалась…

Однако в ту сторону проход открылся нормально и все датчики показывали правильные параметры. Но Ирину я тем не менее брать с собой не хотел, на такие дела и проще, и надежнее с Сашкой ходить. Но она меня уговорила. Как умела это делать почти всегда.

При первом взгляде в окно я убедился, что по месту мы угадали точно и внизу все же Москва, а не мезозойские, к примеру, ландшафты, хотя плавный полет снежинок разочаровал. Искомого августа не получилось, и если здесь не крутая атмосферная аномалия, то промах по времени. И как минимум четыре месяца в любую сторону.

— Что же ты так, братец? — мягко попрекнул я Левашова, который с прикушенной губой вертел не то верньеры, не то вариометры своего пульта по ту сторону разделяющего нас межвременного проема. Он ответил в меру сдержанно, но все равно неубедительно.

Оттого, что на его циферблатах и осциллографах все выходило, как надо, и обозначался именно «август-84», ни тепла на улице, ни спокойствия в душе не прибавилось. Пожалуй, даже напротив!

Правильнее всего было бы полностью сбросить поле и попробовать еще раз, но что-то меня по-глупому заело. Захотелось, раз уж так вышло, посмотреть на город за окном вблизи. Как иногда вдруг хочется выйти и побродить по перрону неведомого полустанка на пути из Владивостока в Москву же. В надежде… Да кто ж его знает, в надежде на что? А то и без всякой надежды, просто ноги размять и вдохнуть воздуха, иного, чем в надоевшем за неделю вагоне…

И мы с Ириной, которая испытывала примерно похожие, но, подозреваю, более сильные чувства, переглянулись, заговорщически друг другу кивнули, наказали Олегу удерживать канал и побежали переодеться. По сезону и так, чтобы выглядеть неброско почти в любом теоретически возможном году. С Ирининой экипировкой проблем почти не возникло, да и я быстро сориентировался. Не знаю, как кому, а на мой взгляд, трудно придумать экспромтом что-то универсальнее и неприметнее для нашей страны, чем военная форма без погон, особливо зимой. Кожаная летная куртка, офицерская шапка, бриджи п/ш, хромовые сапоги. Во внутренний карман — ставший уже необходимо-привычным «вальтер ПП», в брючный — пачку четвертных, наиболее подходящих на любой случай купюр. И — вперед!

Под ногами захлюпала снеговая каша, когда мы, открыв массивную дверь и чуть задержавшись на распутье (сиречь на пороге), свернули вправо и пошли вверх, к улице Горького.

На первый взгляд попали мы все же домой. В смысле времени. Не в царские, допустим, годы и не в эпоху победившего коммунизма, а в свое, родное, узнаваемое.

Однако сразу же, совсем немного осмотревшись, я ощутил неопределенный пока, но отчетливый дискомфорт. Грязно было слишком в знакомом переулке. Не по-московски грязно. Глубокая траншея, причем, по всему видно, давно заброшенная, с перекинутым через нее скособоченным мостиком, пересекала путь. В августе ее здесь точно не было.

И вот еще — впереди, от углового винного магазина, загибаясь на Пушкинскую, протянулась пугающая очередь. Как у Булгакова: «… не чрезмерная, человек на полтораста». Вот уж чего-чего… Последний раз такую, да нет, поменьше все-таки, я видел 30 апреля 1970-го, накануне двойного повышения цен на импортные напитки.

Только люди в той, давней очереди стояли совсем другие, из того весьма ограниченного контингента, который кровно задевал факт, что «Наполеон» и «Камю» будут отныне стоить аж двадцать сорок. Даже я, помнится, не счел нужным к ним присоединиться. Потому как ты или сноб, или жмот, а чтобы и то и другое сразу…

Эта же очередь вдруг напомнила мне кадры из ленинградской блокадной кинохроники.

Ирина тоже, кажется, ощутила тревогу и сильнее сжала мой локоть.

Поравнявшись с магазином, я заглянул внутрь. Весь обычно пустынный объем зала был туго набит людьми. Настолько, что не разглядеть прилавков. Так что не полтораста, а с полтысячи человек давились здесь непонятно за чем. И два сержанта в нормальной серой милицейской форме, но с длинными черными дубинками сдерживали натиск трудящихся у огороженного красными первомайскими барьерами входа.

От очереди исходил нестройный, но зловещий гул. Особенно от ее головы, сжатой между барьерами и напирающей извне толпой неорганизованной, зато весьма агрессивной публики.

Поскольку изъяснялась толпа все же по-русски и облик ее, кроме эмоционального фона, мало отличался от привычного, я рискнул поинтересоваться:

— Чего дают, мужики?

Из ближнего к дверям десятка не ответил никто. Слишком они были напряжены предстоящим. «Как перед ночным прыжком с парашютом» — если использовать берестинский образ. А вот успевший уже употребить в другом месте гражданин пенсионного возраста, в натянутой на уши вязаной шапке, информацией поделился охотно: — «Пшеничную». В «чебурашках».

Вторая половина сообщения прозвучала загадочно. Но тут, отчаянно работая плечами и локтями, из дверей вывалился распаренный и расхристанный парень с зажатыми между пальцами правой руки тремя бутылками из-под пепси-колы, но с водочными наклейками. Я понял.

— Эй, земляк, а с винтом берут? — окликнул его кто-то из очереди.

— Берут, только кольцо не забудь сорвать… — переводя дух и рассовывая «чебурашки» по карманам, ответил парень.

Задавать еще какие-то вопросы я посчитал неуместным, хотя и сама ситуация, и милитаристский оттенок здешнего жаргона крайне меня заинтересовали.

Ирина потянула меня за руку, и, огибая все расширяющуюся к хвосту колонну жаждущих, мы отправились дальше.

— Куда мы, Андрей, попали? — недоуменно-испуганно спросила Ирина, миновав такую же, ну, может, чуть-чуть короче, очередь в пивбар «Ладья» на противоположном углу.

— Кабы знала я, кабы ведала… — пришли на ум слова не то старинной песни, не то присловья. — Если верить литературе, такое было только в войну. У Кондратьева в книжке «Отпуск по ранению» весьма похожие водочные очереди описаны. Но на войну не похоже. Посмотрим, что дальше будет… Хотя в любом случае столь агрессивная и массовая тяга к алкоголю представляется странной.

Поток машин по Пушкинской выглядел обычно, и все их марки, за исключением немногих, были мне знакомы.

Черт его знает, может, просто обычные временные трудности и до столицы докатились? Как недавно с мылом в провинции. Завод водочный, скажем, недавно сгорел, или фонды за квартал кончились. А завтра праздник, Седьмое ноября или Новый год… Хотя иллюминация не горит и вид у народа не праздничный…

Но с текущим моментом все равно определиться надо, а поскольку на улице спрашивать не будешь, я решил играть наверняка. Центральный телеграф рядом, там на стене календарь, вот все и выясним.

Однако главное потрясение нам пришлось пережить гораздо раньше. Не доходя до дверей «Арагви», я вдруг поднял голову. И увидел… Над фронтоном Моссовета, словно так ему и положено, трепетал … ТРЕХЦВЕТНЫЙ ЦАРСКИЙ ФЛАГ!!!

И первой моей мыслью при виде того абсурда было… совсем не то, что пришло бы в голову нормальному человеку. А воспоминание о моем юношеском еще, неоконченном, как и многие другие, романе, где так же развевались трехцветные флаги, и по улицам Москвы, по этой вот самой улице Горького, неторопливо двигались вниз от Белорусского вокзала озаряемые вспышками дульного пламени башенных пулеметов угловатые низкие БРДМы …И главный герой, мой «альтер эго», лежал с автоматом в разбитой витрине Елисеевского гастронома, за баррикадой из мешков с сахаром, ящиков с консервами и копченой колбасой, стрелял короткими очередями по перебегающим фигурам в черных кожанках и в отличие от меня сейчас отчетливо понимал, что в стране происходит контрреволюционный переворот по типу будапештского, 1956 года.

Почему, отчего я тогда писал о событиях, которым сам не мог придумать разумного обоснования? Подсознательно не верил в прочность советской власти? Еще до Праги 68-го предвидел закономерность подобных мятежей? Или — просто жаждал сильных ощущений вольнодумный студент, угнетенный монотонностью послехрущевской жизни? Бог его знает, но вот сейчас я видел именно материализованную сценку из своего романа. Только пока (или уже?) без уличных боев. И значит, мог считать себя, пусть и с натяжкой, провидцем…

Впрочем, тут же, сделав волевое усилие, я отбросил никчемные сейчас воспоминания, осмотрелся, увидел, кстати, табличку с надписью «ул. Тверская» и стал размышлять реально. Что же здесь все-таки могло произойти? На самом деле контрреволюция? Реставрация монархии?

Если да — то как, отчего, какими силами? Всего несколько лет назад (я решил, что находимся мы все же в будущем по отношению к восемьдесят четвертому, а не в прошлом, судя по виду автомобилей хотя бы) невозможно было даже в виде интеллектуальной игры спрогнозировать подобное.

Ну вот попробуем прикинуть не торопясь. Реставрация возможна: а) в результате проигранной Союзом войны. Кому? Американцам? Китайцам? Война в принципе возможна, как развитие афганской, скажем, но тогда уж термоядерная, и сейчас мы бы шли по радиоактивной пустыне. И даже в таком варианте — зачем победителям именно монархию у нас вводить? Не Испания, чай.

б) очередной генсек, Черненко или кто там за ним на подходе, окончательно съехал с нарезки и объявил себя царем? Тоже бред, но объясняет по крайней мере отсутствие радиоактивной пустыни и признаков иноземной оккупации.

в) монархия тут всегда была, и мы, значит, просто в другой реальности. Но с семнадцатого года, не ставшего почему-то революционным, линия развития уклонилась бы настолько, что ни милицейской формы, ни водочных наклеек, ни «Жигулей» и «Волг» мы бы здесь не увидели… Да и самое главное — те же учреждения и магазины располагаются в тех же самых зданиях, что и в наше время. Достаточно? Тогда выходит, что если развилка и случилась, то буквально вот-вот, год-два назад. И привели к ней какие-то совершенно непредсказуемые из восемьдесят четвертого года факторы…

За этими рассуждениями, частично мысленными, частично высказанными вслух, мы дошли до телеграфа и окончательно убедились в своих предположениях. Да, будущее, 15 декабря 1991 года. Что подтвердило мою проницательность, но никак не пояснило остального.

Больше всего мне сейчас хотелось свежих газет. Уж из них я бы все узнал сразу, хотя бы и между строк. Но два попавшихся по пути киоска были закрыты, специально искать действующие пока не было смысла. Гораздо и вернее просто побродить по улицам и попытаться что-то понять «путем осмотра места происшествия», выражаясь юридическим языком. Да и интереснее, надо сказать.

Следующий час принес новые доказательства того, что изменившие ход истории события произошли сравнительно недавно.

Одно из них — надпись красной краской на стене: «Смерть КПСС», второе — торчащий, как сломанный зуб, постамент памятника Дзержинскому на одноименной площади. От последней картины стало не по себе — все же к Железному Феликсу я относился с определенным пиететом, считая его одной из наиболее уважаемых фигур в нашей истории.

Были и еще приметы, но уже не столь наглядные.

Итак — считаем доказанным переворот, недавний и, безусловно, антикоммунистический. Да вдобавок и бескровный, пожалуй. Никаких следов уличных боев или чего-то подобного, та же военная форма на офицерах, тот же общий облик прохожих… Но! Меня ведь хорошо учили истмату — необходимо прежде всего выяснить: каковы движущие силы этого переворота, какова в нем роль масс, что за партия еще более нового типа свергла власть предыдущей? Ничего подобного не было в этой стране, когда я ее покинул, и не могло за минувшие семь лет откуда-то беспричинно взяться. Разве что диссиденты? Ну, это несерьезно, по долгу службы я знал о них достаточно…

Повинуясь естественному чувству, я повлек Ирину вправо, по улице Двадцать пятого Октября, или как я, фрондируя, обычно называл ее — Никольской. Где, кстати, тотчас же и увидел вывеску магазина — «На Никольской»… Мне хотелось попасть на Красную площадь.

Напротив ГУМа, справа, возвышалась новенькая деревянная часовня, перед ней прозрачный плексигласовый ящик с кучей денег внутри — «Пожертвования на восстановление храма Казанской Божьей Матери». Это как бы нормально, в логике ситуации. А вот прямо — картина уже абсолютно кафкианская! Мавзолей, надпись «Ленин» где положено, почетный караул в гэбэшной форме и с неизменными «СКС» у ноги — и все это осеняется тем же трехцветным флагом на куполе Верховного Совета. Бред, между нами говоря!

Часы на башне показывали двадцать минут десятого. Не поздно еще. Я поставил свои часы по кремлевским. В запасе у нас с Ириной чистых полсуток без какой-то мелочи.

— А вот давай, Ир, сходим сейчас к тебе, на Рождественский, поглядим, что и как? Или по телефону обзвоним друзей и знакомых…

— Ой, Андрей, не надо лучше. Мне и так жутковато. Но сейчас мы с тобой вроде как посторонние здесь, и мир этот словно бы призрачный. Я понимаю, что ерунду говорю, но вдруг — стоит нам себя в нем как-нибудь проявить, и мы уже включимся в него и не вырвемся…

Самое смешное, что я сразу ее понял, примерно такое чувство и во мне шевелилось. То есть — пока я в это не верю — я здесь ни при чем, а вот если поверю… Одним словом, «Я твоего имени не называл…»

— Ну а если по науке? — спросил я. — В принципе возможно что-то подобное, фиксация псевдореальности в результате нашего в нее включения? Алексей вон в шестьдесят шестом что хотел, то и делал, а ничего не произошло…

— Если не считать попадания в развилку, из которой вы с Олегом еле меня вытащили… А честно сказать — ничего я теперь не знаю и не понимаю. Слишком много произошло такого, что в рамки известных мне теорий не укладывается совершенно. Я ж ведь далеко не хронофизик по образованию, и о форзейлях до встречи с Антоном ничего не знала. Лучше всего нам с тобой поскорее возвращаться в Столешников и изо всех сил надеяться, что Олег нас сумеет отсюда вытащить.

— Успеем, — сказал я с положенной мне по роли и должности беззаботной лихостью, — в Олега я верю, как и в то, что, если мы пойдем и посидим пару часов в ресторанчике попроще, ничего страшного не произойдет. В «Будапешт» и «Метрополь» в моем одеянии, конечно, не пустят, да нам туда и необязательно. Общедоступное же заведение — незаменимое место для сбора информации…

— Не слишком мне это нравится… Ты, кстати, уверен, что деньги наши здесь подойдут? Может, тут теперь какие-нибудь «катеринки» в ходу?

— Обижаешь! — ответил я гордо. — Думаешь, не проверил? Там, в часовне, в ящике для пожертвований, самые что ни на есть наши.

— Ну, пойдем, если рюмка водки с прокисшим салатом так тебя привлекает…

Возвращаясь по Никольской, работающих газетных киосков или стенда с «Правдой» и «Известиями» мы тоже не встретили. Зато на афише кинотеатров фильмы на девяносто процентов оказались американскими, а из них половина — явно эротические, что говорило о наступившей наконец свободе слова и совести. И значит, режим здесь установился прозападный, то есть — не диктаторский, что несколько утешало. Да и по всем другим признакам здешний строй на диктатуру явно не тянул.

Вновь выйдя к площади Дзержинского, мы спустились в подземный переход. Вот тут и увидели… В душной, туманной полумгле толпились сотни людей. И практически каждый чем-то торговал: с рук, с лотков, с расстеленных на грязном полу листов картона. И вид у них был не только не московский, но как бы и не русский вообще. Скорее уж на черный рынок в Манагуа все походило… Продавали польскую косметику, жевательную резинку, бижутерию, примитивной работы игрушки, сигареты со всех концов света и книги. Массу книг! Вот такого я и в странах Перешейка не видел. Море фантастики, детективов, порнографии самого низкого пошиба. Но и приличных, в том числе безусловно антисоветских, книг сколько угодно. Трудно было оторваться, и застрял бы я там надолго, если б Ирина, отчего-то напуганная этим торжищем больше, чем всем остальным, не потянула меня за руку, словно собаку за поводок от очередного столба…

Но возле лотка с газетами я все же затормозил. Снова масса порнухи, от известных «Плейбоев» и «Пентхаусов» до аналогичных отечественных: «Андрей», «Он», «Она», «Попка по имени Оля» с означенной частью тела на всю обложку. Вдобавок имели место издания всевозможных «сексуальных меньшинств» (новый для меня термин), равно как и отчетливо профашистские малоформатные газетенки. О такой свободе мы не мечтали в самых отчаянных застольных трепах. Но и нормальные газеты тоже были, и я нахватал их с десяток, от привычной «Литературки» и «Московских новостей» до явно монархического «Русского воскресения».

Предвкушая, как я их буду читать и все наконец пойму, влекомый настойчивой и раздраженной Ириной, я вышел на поверхность.

Сумбура в мыслях еще прибавилось, но и исследовательского азарта — тоже. Классические схемы истмата трещали вполне и по швам.

За каких-то семь лет несокрушимый оплот коммунизма, страна с двадцатимиллионной партией, могучей армией и немыслимой силы Комитетом превратилась… Не знаю даже, как и назвать. Но, с другой стороны, попади нормальный, либеральный интеллигент из лета тринадцатого года в конец двадцатого… Затрудняюсь сказать, что бы он подумал!

Поднявшись по темной улице Дзержинского к Сретенке, я вновь предложил заглянуть на Рождественский, а вдруг там как раз мы с ней время проводим — ну те мы, что из этой реальности (она с еще большим суеверным страхом отказалась наотрез), миновав вереницу полуразрушенных домов, мы вышли к Колхозной. Ни в одно из ранее известных мне по этому маршруту заведений мы не попали. Или они прекратили существование вообще, или функционировали в каком-то ином режиме. Но зато смогли убедиться, что за исключением уже упоминавшихся и еще некоторых не совсем понятных «чужеземцу» деталей, в том числе — чрезмерной грязи и неухоженности, которые буквально лезли в глаза человеку, помнящему недавнюю Олимпиаду и фестиваль, — так вот за исключением всего этого жизнь в городе протекала довольно нормально. Потоками неслись машины, горели неоном знакомые и незнакомые рекламы, бежали по своим делам обычные люди. Ничего похожего на послереволюционную разруху, как, впрочем, и следов долженствующего наступить после «освобождения» изобилия не заметно было.

А вот, кажется, наконец, и то, что мы так долго искали. Из-за плотных бордовых штор, наглухо закрывающих окна в цокольном этаже «сталинской» восьмиэтажки, доносилась приглушенная музыка, а бронзовая доска размером в половину газетного листа сообщала, что здесь помещается кафе «Виктория». Я решил войти, но тяжелая резная дверь не поддалась, как я ни дергал витую ручку.

Однако буквально через несколько секунд, словно в ответ на мои усилия, лязгнул засов, и дверь распахнулась сама, выпуская отгулявшую свое парочку. Не растерявшись, я тут же подставил ногу под собравшееся затвориться полотнище.

На пороге, перекрывая вход, возник крепкий парень в пятнистом маскировочном костюме и высоких десантных ботинках, с болтающейся на правом запястье знакомой уже резиновой палкой.

— Вам что? — весьма нелюбезно поинтересовался страж. Знаков различия на его погонах не было, но все остальное выглядело внушительно. Не успев подумать, стоит ли лезть неведомо куда, я ответил уверенно и, как оказалось, убедительно:

— Желаем поужинать…

Парень тяжко задумался, предварительно оценивающе оглядев Ирину. Тут все было в порядке. Одежда говорила о надежном достатке и хорошем вкусе, а внешность… Вряд ли дамы с такой внешностью бывают здесь хотя бы раз в неделю. А я при ней тянул на подполковника примерно, не успевшего переодеться после отнюдь не штабной службы.

— У нас дорого, — ввел он на всякий случай ограничительный параметр, но и показал тем самым, что иных, более серьезных препятствий к тому, чтобы нас впустить, не видит.

— Это не вопрос, — пожал я плечами. — Без денег по кабакам не ходят.

— У нас за вход по стольнику… — уточнил привратник.

«Однако!» — мысленно солидаризировался я с Воробьяниновым и по наитию ответил:

— Да, знаю, нас предупреждали… — и сунул руку в карман.

Последние слова и хрустящие, только что со станка бумажки, решили дело. Страж, можно даже сказать — и. о. святого Петра, не стал выяснять, кто именно нас предупредил, и посторонился, пропуская в особо охраняемый рай.

— А тут, наверно, пошаливают, — сказал я Ирине, когда мы миновали тамбур. — В наше время мальчиков и в помине не было…

Аналогичный же мальчик сидел сразу за второй дверью, вытянув поперек тесного вестибюля ноги в ботинках не иначе как сорок седьмого размера, и курил что-то длинное, коричневое и с ментолом. Посмотрел на нас вялым, скучающим взглядом, зевнул и освободил проход.

Зал оказался небольшим, уютным, освещенным лишь настольными лампами, а главное, что мне очень понравилось, не имел гардероба. Верхнюю одежду клиенты вешали на отростки украшающих стены лосиных рогов. Это я к тому, что сдавать гардеробщику куртку с пистолетом в кармане было бы явно опрометчиво. Как и перекладывать его в другое место на людях. Входя, я об этом как-то не подумал.

Из восьми столиков заняты были только пять, мы сели за шестой, в самом углу, что вполне меня устроило. Напротив мерцал экран телевизора, и я обрадовался, надеясь из местного аналога программы «Время» узнать кое-какие подробности здешней жизни. Но напрасно. Включившись, аппарат погнал видеозапись иностранного кабаре, как бы не «Мулен Руж», с приятной музыкой и обилием полуобнаженных девушек высокого класса.

— Не сюда нужно было за информацией, а на вокзалы, — запоздало догадался я, немного обогревшись и оглядевшись. — Там и телевизоры в залах работают, и пресса свежая наверняка, да и с народом проезжим о чем хочешь можно парой слов переброситься, не вызывая подозрений…

Но это уже было в пустой след, проблема выяснения деталей здешней обстановки предстала вдруг совсем неактуальной, и захотелось поскорее вернуться в Замок, такой надежный и почти родной.

Так старым зэкам бывает неуютно и тоскливо на воле, где все непривычно и непонятно, а родная камера с ее строгими законами, четкой иерархией и гарантированной кормежкой вспоминается тихой заводью и островком стабильности…

Столь резкий слом настроения я счел нехорошим симптомом. Выходит, за минувший год даже я начал уже десоциализироваться. «Диагноз серьезный и прогноз печальный», — сказал бы на моем месте, наверное, Сашка.

Выбор блюд в меню оказался скудным до неприличия, напитков вообще только два — водка и коньячный напиток «Стругураш» — редкая, как я вскоре убедился, гадость, а цены, напротив, вгоняли в оторопь. Похоже, в случае чего с моими двумя с половиной тысячами тут и недели не продержаться. Инфляция, значит, но пока — в самом начале, раз старые деньги еще ходят. Нет, мыслимо ли — бутылка обыкновенной «Столичной» — пятьдесят рублей!

Края дешевых рюмок соприкоснулись без звона, мы пожелали друг другу удачи и с некоторой опаской приступили к забытым уже московским разносолам. Лучше они не стали, увы!

Наблюдение за жизнью изнутри, вопреки ожиданиям, дало не так уж много. В смысле информативном. А психологически, конечно, интересно. Вот, например, как определить — переход ли к реальному капитализму сейчас происходит или просто второе издание нэпа?

Пока все, что я видел, говорило за второе. Заведение явно частное, публика — недавно и лихо разбогатевшая, еще не научившаяся вести себя подобающе, да, похоже, и не слишком уверенная в будущем. Словно бы здешние посетители просто пытаются, как в плохой самодеятельности, изображать западный стиль, но прорезается неистребимый местный акцент. Подобное я видывал в закавказских республиках в те еще годы.

Но было и своеобразие. Через полчаса примерно телевизор выключили, и из-за портьеры появился капитан царской армии, но с гвардейскими погонами, флигель-адъютантскими аксельбантами и прочими несообразностями уставного характера. В руках он держал гитару явно штучной работы, со вкусом инкрустированную. Сдержанно приветствовав гостей наклоном головы, капитан вышел на середину прохода, взял несколько аккордов и запел. Репертуар полностью соответствовал антуражу. Хорошим мягким баритоном он пел исключительно «белогвардейские» песни. Часть из них я слышал раньше, но большинство были новые, точнее — незнакомые. Запомнились две. Про казаков, которые веселятся в тринадцатом году. Слова там были удачные: «Знают лишь на небе ангелы ваши, что вас, станичники, ждет…» За такую песню по нашим временам да в публичном месте лет пять бы отвесили свободно…

И еще — «Читая старую тетрадь расстрелянного генерала…» Перед ней капитан предложил гостям помянуть убитого врагами русского народа поэта и певца Игоря Талькова. Никогда не слышал этого имени, но, судя по тексту, поэт он был хороший. Да и насчет его смерти хотелось бы узнать подробнее, но ведь не спросишь же о том, что для всех очевидно, у соседей. В те самые враги, глядишь, и попадешь. Но вообще смысл и формулировка тоста подводили к мысли о чем-то близком к черносотенству. «Враг русского народа» — расплывчато, но по смыслу знакомо… Однако пришлось выпить вместе во всеми. При этом кто-то в противоположном углу заорал: «Суки! Жиды поганые!» — и зазвенело битое стекло: посуда со стола посыпалась от слишком энергичного жеста. Впрочем, продолжения сей эксцесс не имел.

— Знаешь, Ир, мне вдруг показалось, — сказал я, когда капитан сделал паузу, — что подобное могло бы получиться как раз в том мире, где мы с Алексеем геройствовали. По такой примерно схеме — демократизация, что я еще в ходе войны затевал, удалась, после победы «холодной войны» сумели избежать, не спеша реформы в нэповском духе осуществлялись, и получился в итоге некий вариант «социализма с человеческим лицом», как Дубчек планировал или как у Тито. А потом, естественно, товарищ Сталин, то есть я, — помер. Не в пятьдесят третьем, конечно, а за счет крепкого здоровья лет на тридцать позже. И вот когда он все же помер, народ вдруг сообразил: а на кой он вообще нужен, социализм как таковой? Раз в жизни все хорошее как раз за счет отступления от основной идеи и контактов с буржуазным Западом. Опять же по примеру Югославии и Польши могу судить. Ну а те, что мне на смену пришли, с такой постановкой вопроса не согласились и решили в очередной раз гайки подзавернуть, новый «Великий перелом» устроить. Как Сталин в двадцать девятом или Брежнев после Хрущева. А резьба и сорвалась! Итог — налицо.

— Не получается, — сразу, будто уже проиграла этот же вариант, возразила Ирина. — Поцарствуй ты после войны лет хотя бы десять, и страна, и Москва совсем бы по-другому выглядели. И архитектура, и автомобили, и форма у милиции. Ты сам на Белград или Прагу ссылался, там свободы и влияния капитализма совсем чуть-чуть, и то разница какая. Да и люди вокруг уж больно советские, ничего в них от «свободного мира» нет, ни единого штришка, чистое Пошехонье. При твоей власти здесь бы как минимум Западный Берлин был…

— Ну, спасибо на добром слове… — словно невзначай я положил ладонь на ее руку, и это прикосновение вдруг подействовало так…

Я понял, что мне совершенно безразлично, почему мир вокруг меня такой, откуда он взялся и куда идет. Напротив меня сидит прекрасная женщина, желанная, влекущая и так долго недоступная, а я озабочен совершеннейшей ерундой. Согласившись на условия, поставленные ею, позволяя ей сохранять благородство по отношению к человеку, которому она имела неосторожность что-то там пообещать, да и не пообещать, намекнуть только, я лишаю себя и ее последней в нашей жизни естественной, никому не подвластной и ни от кого не зависящей радости. Живу в придуманном мире, выполняю неизвестно кем навязанную мне роль, а того, что только и остается полностью в моей власти, — не делаю! Абсурд еще больший, чем все происходящее и уже происшедшее.

Словно подслушав мои мысли, капитан наконец сменил репертуар и запел песню Дениса Давыдова из фильма про эскадрон гусар…

К его чести следует отметить, что исполнитель он был хороший и ухитрялся держаться так, что его наряд не воспринимался как маскарад или профанация, а просто казалось — вот умеющий петь офицер музицирует на досуге в кругу друзей…

Наверное, потому, что впервые за год я очутился пусть и в странном, но все же человеческом мире, за пределами тесного изолятора, где есть или близкие друзья, или чужаки, инопланетяне, фантомы, а тут меня окружают, как и полагается, самые разные, не всегда симпатичные, но зато другие и, по здешним меркам, наверное, нормальные люди, я вдруг очень отчетливо вспомнил совсем иной вечер.

Мы с Ириной сидели в «Софии», за столиком у окна, на улице начиналась ночь позднего бабьего лета, теплый ветерок шевелил длинные занавески, на эстраде шесть девушек в белых костюмчиках играли на саксофоне, трубе, ударных, еще на аккордеоне, кажется, без всякой электроники, очень миленькие, под настроение, мелодии. «Скоро осень, за окнами август…» и в этом же духе. Я тогда вернулся из очередной командировки, разжился деньгами, рублей чуть ли не шестьдесят за очерк получил, вот мы и пошли в наш любимый ресторан. И была это, как теперь понимаю, самая счастливая в жизни осень. Не омраченная никакими сомнениями, суетными мыслями, проклятыми вопросами. Нам просто очень хорошо было вместе каждый час и каждый день. Да и ночь, смею заметить.

На память я вообще не жалуюсь, но сейчас воспоминание было слишком уж четким. Словно под влиянием галлюциногена. Я прямо наяву видел этот стол, чугунную жаровню, сквозь прорези которой светились гаснущие угли, а под тяжелой крышкой томился «агнешка на шкара», бутылки «Бисера» и «Монастырской избы», а за ними — ее тогдашнее лицо, совсем еще юное (двадцать один год ей тогда был) и настолько прекрасное, что она прикрывала его прядями длинных распущенных волос. Но всего не спрячешь, да и фигура… Я, помнится, прямо зверел от постоянно ощупывавших и раздевавших ее взглядов.

Мы сидели, разговаривали, я терроризировал Ирину всевозможными стихами и часто приглашал танцевать, свирепо пресекая аналогичные попытки со стороны. И все время думал о том, что вечер скоро кончится, но хоть его и жаль, мы поедем отсюда на такси к ней, в ее маленькую, но такую отдельную квартирку…

А за окном пролетали со свистом и шелестом машины, прожектора освещали бронзового поэта, неоновые трубки на крыше «Пекина» рекламировали услуги Аэрофлота, толпился народ на ступеньках театра.

Сказка, а не вечер, сейчас таких уже не бывает…

Но от воспоминаний ко мне вернулось то же самое желание — свернуть поскорее не слишком нужное застолье и ехать домой, вернее — туда, где мы сможем еще целых восемь часов оставаться наедине и раз навсегда решить, что у нас, как и кто мы друг другу.

А официант тем временем подал горячую, только с огня и вообще вполне приличную «поджарку по-извозчичьи», в графинчиках тоже оставалось порядочно, капитан после короткого отдыха снова появился в зале, я видел, что Ирина наконец расслабилась, повеселела, и не стал ее торопить.

Новая песня оказалась не менее интересной и, на мой старомодный взгляд, крайне смелой: «По реке кровавых слез к берегам обмана несчастливая страна держала путь…»

Тут возник небольшой конфликт. Один из заскучавших гостей стал требовать песен на заказ. Капитан ответил ему тихо, но, очевидно, достойно. Если бы не соседи по столику и возникший на пороге страж, мог бы выйти небольшой мордобой. (Впрочем, судя по ледяному спокойствию и манере держаться, певец и в одиночку сумел бы за себя постоять.) А так он просто чуть переместился в противоположный угол зала, боком присел на подоконник и продолжил свою программу.

За едой, тостами, песнями и собственными мыслями я тем не менее никак не мог забыть про лежащую рядом со мной пачку газет.

Они тянули меня, как недопитая бутылка алкоголика. И, улучив момент, я заглянул в верхнюю — «Московские новости».

На первой полосе — фотография двух крепких мужиков на теннисном корте и крупно: «Триумвират славянских президентов огласил смертный приговор Советскому Союзу». Ничего себе! Во-первых, смертный приговор — это как? Во-вторых, какие такие славянские президенты? В СССР их сроду не было, а польско-чешско-болгарские если, так при чем они? В-третьих, на снимке всего двое, и тот, что справа, скорее на японца похож… И четвертое, выходит, все произошло буквально на этой неделе? Оч-чень интересно…

Я быстро перелистал страницы. Бросились в глаза самые крупные заголовки: «Беловежское соглашение», «По СССР плакать не будем, а Горбачева жалко». На ту же тему, похоже, но при чем здесь Горбачев? В мое время он был всего лишь рядовым секретарем ЦК. Разве что после Черненко выдвинулся? И что же с ним, интересно, сделали? Не расстреляли, надеюсь? Ладно, успею выяснить. И на последней странице полосная статья: «Не хочу быть интеллигентом…» Ну-ну, а с чего бы?

Ничего больше я не успел. Ирина, увидев мои действия, толкнула под столом ногой и прошипела раздраженно:

— Ты прямо наркоман! Оставь, что люди подумают…

Людям, кстати, на мои действия было глубоко наплевать. Они и на Ирину не слишком обращали внимание, поглощенные собственными заботами. Вот если бы я заорал сейчас нечто вроде: «Виват государю!» или «Да здравствует славянский триумвират!», тогда кто-то, может быть, заинтересовался бы. Но так экспериментировать я был морально не готов.

…Мороз, пока мы сидели в «Виктории», окреп настолько, что асфальт схватился ледяной зеркальной пленкой, по которой вились стремительные белые змейки поземки. С такси здесь дела обстояли еще хуже, чем в наше время, и пришлось идти пешком, изо всех сил стараясь не поскользнуться на убийственном гололеде.

Попутно мы обсуждали с Ириной мысль о том, что путешествовать в прошлое, как Берестин, не в пример спокойнее и интереснее. А здесь все время чувствуешь себя дураком, и главное — любая добытая информация все равно бесполезна, потому что не знаешь, какой в ней смысл и для чего она может пригодиться в практической жизни.

То же самое, что знать ответ на задачу, когда неизвестно ее условие.

Сквозь Петровку ветер гнал снег, как в аэродинамической трубе. На углу захламленной площадки, огороженной мусорными баками, перед поворотом на Столешников (раньше тут было кафе «Лето» с шашлыками и пивом), нас и остановили. Я еще удивился, увидев впереди продрогшую скорченную фигуру, — какой дурак толчется в полночь на совершенно неподходящем, продуваемом месте. Ждать тут вроде некого — вокруг одни запертые магазины, и машины, хоть такси, хоть частники, здесь не ездят. И совсем я не подумал ничего дурного. Отвык, получается.

— Эй, мужик, — прозвучал классический вопрос, — закурить есть?

Эту шутку я с детства знаю и знаю, как отвечать, но задал вопрос тип уж больно затруханный, в курточке болоньевой, и морда, насколько в неясном свете различалось, врожденно полупьяная. Я решил, что он в самом деле мается без курева после стакана плодово-ягодного в какой-нибудь подсобке.

— Некурящий, — бросил я мельком и прошел, не поворачивая головы, едва не задев его плечом. Однако на сей раз прием не сработал.

— Подожди, командир, не спеши так! — И из темноты возникли и загородили путь еще двое, вида гораздо более серьезного. Вот такие мне никогда не нравились: крепкие ребята, на первый взгляд даже вполне интеллигентной наружности, студенты как бы, но от которых исходит физически ощутимая аура беспощадной безадресной злобы. Я понял, что просто так разойтись не удастся. А драться со шпаной мне не приходилось уже лет пятнадцать. И еще Ирина рядом…

— Курточка у тебя, мужик, приличная, — с издевкой объяснил тот самый, трухлявенький. — А я, видишь, мерзну… Сам снимешь? — и цепко схватил меня за рукав.

Насколько мог резко, я ударил его носком сапога под коленку, он взвыл и скорчился. Это был мой первый и последний тактический успех. Потому что в следующую секунду я получил такой оглушительный удар по затылку… Если бы не шапка — тут мне и конец! Отлетев к шершавой стене углового дома, ткнувшись в нее плечом и как-то исхитрившись не упасть да еще и развернуться лицом к опасности, я увидел, что досталось мне от четвертого, неизвестно откуда вынырнувшего и поигрывающего массивными нунчаками на блестящей цепочке. И остальные двое (сопляка в болонье я не считаю) приближались: один вытянул из рукава не то палку, не то полуметровый отрезок трубы, а второй щелкнул пружинным ножом.

Ситуация складывалась аховая, тем более что Ирина осталась от меня в стороне совершенно беззащитная.

И если судить здраво, проще всего было бы бросить им ничего для меня не значащую куртку вместе с остатком денег. Бросить и спокойно вернуться туда, где мы привыкли чувствовать себя суперменами и вершителями судеб мира.

Но меня уже забрало. Мало того, что в первый же выход в город меня разденет какая-то мелкая сволочь и Ирина будет этому свидетельницей, да и с нее дубленку снимут, в лучшем случае, так ведь по большому-то счету — бывшего товарища Сталина грабят! Это как назвать?

Уличную драку, внезапную и скоротечную, вспомнить и то бывает затруднительно, а тем более — описать. Не будешь же, как в голливудском сценарии, перечислять все замахи, удары и финты.

Помню, что бросился на прорыв, чтобы прикрыть Ирину и с боем отступать до близкого уже подъезда. Получил сильный боковой удар палкой по ребрам. Сам кому-то крепко врезал. Через пару секунд ощутил себя лежащим на тротуаре. В экспрессионистском ракурсе — снизу вверх — увидел, как Ирина, имевшая неплохую, по ее словам, спортивную подготовку, сбила с ног того, что с нунчаками, и, прижавшись к стене, делает руками жесты в каком-то «зверином стиле».

Сжавшись, я прикрыл коленями живот, что спасло от удара, который мог бы стать и последним.

Дальше вообще как блики фотовспышки. Вертящиеся перед лицом Ирины нунчаки, омерзительная кривая ухмылка замахивающегося палкой парня. Распахнувшееся на третьем этаже дома напротив окно и головы любопытных в подсвеченном сзади прямоугольнике. И гулкий звук выстрела, оранжевое пламя перед стволом непонятно когда выхваченного из внутреннего кармана куртки пистолета.

И с этого момента время вновь пошло нормально. Пуля между лопаток бросила владельца нунчака мимо Ирины, на грязный и вонючий мусорный бак. Он словно прилип к нему с раскинутыми для последнего объятия руками, а потом медленно стал оползать вниз. И дальше я не колебался. После войны, Валгаллы и всего прочего обычных, естественных для мирного, законопослушного человека рефлексов у меня, оказывается, уже не было.

Тем более что занесенная над моей головой палка готова была раздробить череп или перебить позвонки. Состояния необходимой обороны не смог бы отрицать самый суровый прокурор. Хотя уж о нем-то я совершенно не думал.

После первого выстрела спуск отжимается будто сам собой, без малейшего усилия. Еще одна вспышка, веер искр от не успевшего сгореть пороха, и второй, выронив палку, постоял секунду-другую, царапая пальцами грудь, будто не пуля туда попала, а раскаленный уголек залетел под рубашку. Потом парень резко сломался пополам и ткнулся лбом в снег. Из горла его с бульканьем исторгся рычащий стон. И все.

Третий испуганно раскрыл рот, сделал движение, собираясь выбросить нож и поднять руки, но не успел. Ему остался дуплет. Я же говорил, что, начав стрелять, ухоженный пистолет делает это будто сам собой…

Последний, он же первый, кто все затеял, с визгом метнулся за угол. Положить и его вдогон труда бы не составило. Да, может, и стоило. Однако я опустил ствол. Ко мне кинулась Ирина, в окне наверху с треском захлопнулись створки. Даже в «Будапеште», в сотне метров отсюда, вроде бы стихла музыка.

— Давай, быстро! — Я потянул Ирину за руку. Бежать не имело смысла, до нашего подъезда полминуты хода, милиции не видно и не слышно, а свидетелей, с замирающим сердцем прилипших к темным стеклам, я не боялся.

Ну а МУР, если он здесь и существует, должен мне быть только благодарен. Минут через десять приедут, найдут трех, возможно, давно им известных клиентов с орудиями преступления в руках, а рядом четыре характерные гильзы да следы офицерских сапог.

В конце концов революционное время, раз оно тут присутствует, требует для поддержания порядка соответствующих методов.

…Как я и предполагал, никто не преградил нам путь и не помешал подняться на свой этаж. У обитой кожей двери, за которой, по словам Берестина, проживает генерал-полковник авиации, я наконец лично пережил ощущение провала в безвременье. Только что меня окружала ночь девяносто первого года. Ирина поднесла к двери свой портсигар. По глазам ударила вспышка абсолютной тьмы, — по интенсивности сравнимая с фотоимпульсным взрывом — только, естественно, с обратным знаком… Мгновенная потеря ориентировки и координации, чувство стремительного падения с вращением по всем осям. И снова я стою на том же месте и одновременно непонятно где. Возможно, в том же году, где был Алексей, а может, просто секундой раньше… Дверь открылась, и мы вошли в застоявшееся тепло прихожей; еще мгновение, щелчок замка — и, пожалуй, навсегда толстенное дубовое полотнище отсекло от нас непонятную и, признаюсь, жутковатую в этой непонятности реальность номер икс в энной степени.

Положив на подзеркальный столик пистолет, от которого в стерильном воздухе резко запахло пороховой гарью, я помог Ирине снять дубленку, расстегнул «молнию» на высоких голенищах ее итальянских (кажется) сапог, бросил на вешалку роковую кожанку. И только тут вспомнил, что, падая, выронил сверток газет. Вот это меня по-настоящему огорчило. Ну прямо хоть обратно беги…

…Итак, время — час ночи. До восьми утра, когда должен (троекратное «тьфу») вновь открыться вход в Замок, масса минут и секунд.

В квартире, как уже отмечалось, было тепло, почти жарко, старинные чугунные батареи работали во всю мощь. Ирина сказала, что хочет переодеться, и удалилась в полумрак коридора, я же в познавательных целях принялся осматривать комнату, в которой остался. Да, все было именно так, как описал Берестин, — с точностью милицейского протокола. Включая и «браунинг хай пауэр» в ящике стола, и даже пиво в холодильнике. Невероятно, но за двадцать пять минувших (с шестьдесят шестого по девяносто первый) лет оно ничуть не испортилось. И штабеля денег оказались на месте, и бланки документов. Не то чтобы я не верил правдивости записок Алексея, но все равно удивительно…

Пожалуй, и в самом деле, имея такую базу, в годах нашей ранней юности можно было устроиться неплохо. Алексей тогда сразу отмел эту идею, а я, наверное, еще подумал бы и подумал. Обосноваться а-ля новый граф Монте-Кристо, пожить в раннебрежневской Москве в свое удовольствие, а в точно исчисленный момент слинять за рубеж. Вполне конкурентоспособный вариант в сравнении с прочими превратностями минувшей жизни.

Самым же ярким следом пребывания здесь Берестина оказался аккуратно затушенный в пепельнице окурок папиросы. От него еще пахло свежим дымом… До сих пор эмоционально не могу свыкнуться со спецэффектами временных переходов.

Ирина вошла в комнату, и я в очередной раз — так и не привык за годы наших странных отношений — ощутил мгновенный сердечный спазм. Где-то там, в дальних комнатах, у нее имелась своя гардеробная, необходимая принадлежность агентурной работы. Вот она ею и воспользовалась, вполне мотивированно — до утра далеко, в квартире жарко и зимний костюм явно стесняет. Но надела-то она не абы что, а зеленовато-золотистое платье-сафари, очень похожее, а может, и то самое, в котором принимала меня на даче у лесного озера… В незабвенное лето моего возвращения с Перешейка.

Не думаю, что специально, но совпадение получилось многозначительное. Последний, будем считать, намек судьбы.

Мы о чем-то вполне нейтральном заговорили (нейтральном по отношению к одолевавшим меня мыслям), но по ее тону я чувствовал, что все происшедшее, особенно инцидент в переулке, выбило ее из колеи. Не то чтобы она напугалась, как раз держалась Ирина вполне здорово, а скорее расстроилась. Вот если бы мы попали в свое время… Теперь же, после так тщательно подготовленной и все же неудачной попытки вернуться, перспективы грядущего представляются ей… Ну, для простоты скажем — невеселыми. А с другой стороны, чего ей-то, наименее связанной с нашей реальностью, так уж горевать? Я вот почувствовал скорее облегчение. Возвращения я, признаться, давно опасался, плохо представляя себя в забытой уже роли «маленького человека». А уж теперь и вообще. Если то, что там, на улицах города, — наше близкое будущее, так увольте! Пусть магазины, очереди за водкой, постоянная готовность стрелять быстрее, чем думать, и вообще разлитое в воздухе предчувствие гражданской войны…

Разговаривать-то мы с ней разговаривали, я что-то объяснял, успокаивал, вселял надежды, но параллельно размышлял о своем, а вдобавок смотрел на поблескивающие тонким нейлоном колени Ирины и чувствовал, как нарастает во мне непреодолимое к ней влечение.

Слишком все сошлось одно к одному. То, что мы с ней впервые за год остались по-настоящему одни, одни на всем здешнем белом свете, избавленные от постоянно ощутимого присутствия друзей, а особенно Алексея; что квартира так похожа на ту, где она впервые открыла мне свою тайну; пережитая только что совместно смертельная опасность и этот последний штрих — уже немодного фасона платье и туфли-лодочки на тонком каблучке… Не мешает в таком случае и еще заострить ситуацию, вернее — сдублировать ее, сделать так, чтобы подсознание Ирины вспомнило то же, что вспомнил сейчас я…

Не знаю, кем был последний хозяин квартиры, но пластинки он покупал в одно со мной время. Я быстро пролистал толстую пачку конвертов, то глянцевых и ярких — импортных, то склеенных из оберточной бумаги — наших, Апрелевского завода, и хоть не нашел именно того, что хотел, «Сент-Луис-блюза», но и замена была подходящая. Серия «Вокруг света», седьмой номер, «Маленький цветок».

Услышав первые, пронзительные и мучительно-прекрасные такты, чуть гнусавый голос кларнета, она тоже сразу все поняла. По лицу ее мелькнула словно бы мгновенная тень, как от взмаха крыльев ночной бабочки перед ламповым стеклом. И, будто под гипнозом, она встала с кресла. Попыталась что-то сказать, возможно — напомнить о договоре, на что я, опережая непроизнесенную фразу, уже почти коснувшись губами ее губ, шепнул:

— Это там, в Замке, действовало, а здесь все клятвы недействительны…

…В своих записках (никак я не могу от этих ссылок избавиться) Берестин упомянул насчет «предохранителя», якобы мешавшего ему представить Ирину без одежды и вообще отсекавшего разные грешные мысли. Здесь он проявил наблюдательность, но не более. Или не стал, из врожденной деликатности, развивать касающуюся любимой женщины тему. Я не столь тонко организован, поэтому выскажу свои на сей счет соображения.

«Предохранитель», безусловно, имел место. На себе испытал его действие. А суть его, на мой взгляд, такова. Фенотип Ирины (то есть внешний облик), сочетающий в себе весь набор черт, делающих женщину красавицей, оказался вдобавок почти совершенно асексуальным. Именно за счет своей идеальности. Так же, как асексуальна, на мой взгляд, статуя Афродиты Таврической в Эрмитаже. Изумительно гармонична, прекрасна, куда до нее Венере Милосской, но — способна вызвать соответствующие эмоции разве что у подростка. Нормальный мужик подсознательно не верит в реальность идеального образа, как не верит, допустим, шансу выиграть «Волгу» за тридцать копеек. Баба попроще воспринимается нормально, а суперзвезда, да еще холодновато-надменная… Не к нашему рылу крыльцо. Поэтому и у меня при первой встрече с Ириной произошел своеобразный импринтинг. Я воспринимал ее очень долго как отличного товарища, дивное создание природы, но отнюдь не как возможную любовницу. И с удовольствием, но вполне спокойно смотрел, как она купалась без ничего в глухих лесных озерах…

Думаю, этот эффект предусматривался теми, кто направлял ее работать к нам на Землю. Однако всего предусмотреть нельзя, и «на каждый газ есть противогаз». Я в свое время этот секрет разгадал.

…Мы стояли посреди огромной комнаты, погружаясь в густые звуки саксофонных пассажей и в собственное головокружение, и целовались так, как пристало только двадцатилетним. Как мы это делали в самые сумасшедшие дни нашей первой влюбленности.

Минувший год — господи, уже целый год — добровольного монашества дался ей, при ее темпераменте, куда как нелегко, и теперь она освобождалась от зарока с едва сдерживаемой неистовостью. Она и в молодые-то годы теряла голову гораздо быстрее меня, а сейчас ее возбуждение было подобно взрыву…

…Честно говоря, тогда, в начале знакомства, она в одежде нравилась мне гораздо больше, чем без. Эстетически образ воспринимался гораздо законченнее. Ноги, обтянутые чулками, из функциональных частей тела превращались в произведение искусства, строгие, облегающие английские костюмы подчеркивали достоинства линий тела, полупрозрачные летящие платья создавали сказочно-романтический ореол… Ну и так далее. «Совлекать», как выражался Бальмонт, эти одежды представлялось даже кощунством. Раздеть ЕЕ, словно бы сразу уравнять с бесчисленной массой всех прочих сестер по полу, даже хуже того. А уж тем более невозможным мне очень долго представлялось перейти с ней к «интимным отношениям». Чтобы с ней — и вот так?! С другими как бы и нормально, но с НЕЙ! По той же причине я не решался всерьез предложить ей выйти за меня. Не помню, у кого я прочел: «Смысл отношений с выбранной женщиной состоит в том, чтобы быть с ней только тогда, когда ее хочешь. А в браке ты, увы, должен быть с ней и в те моменты, когда она тебе безразлична, ради того, чтобы она была рядом, когда ты ее захочешь».

Настолько точно я своих ощущений не формулировал, но чувствовал инстинктивно именно это. И в итоге ее потерял, почти навсегда. А может, и действительно навсегда, а сейчас у меня к ней не любовь, а так… Зомби любви.

…Со стоном прервав поцелуй, Ирина несколько раз судорожно вздохнула, огляделась, словно не поняв сразу, где находится, и за руку потянула меня к темному проему двери.

…Все время, пока я ее раздевал, она лежала, запрокинув голову, на вызывающе широкой кровати, застланной скользким атласным покрывалом, падающий из окна красноватый свет освещал ее плотно сжатые веки и полураскрытые губы.

Что она думала сейчас, какие воспоминания проносились перед ее внутренним взором? Наша первая ночь у стога на берегу озера или последняя, на даче у Левашова, а может быть, вообще что-то не из нашей жизни? Слишком она вся — не здесь… Лежит, распластавшись, расслабив все мышцы, и чтобы справиться с ее пуговицами, застежками, резинками и прочим, приходится прикладывать немалую силу. И сноровку. Так же трудно, как перевязывать потерявшего сознание раненого…

И лишь когда на ее забытом, ставшем каким-то чужим и неподатливым теле не осталось почти ничего, она словно проснулась, стала такой, как я ее запомнил по той ночи в доме ее мужа, обняла меня горячими и сильными руками, начала шептать сбивчивые, страстные, почти бессвязные слова, в которых было все сразу: и горькая обида на меня за то, что так надолго ее бросил, и радость, что мы снова вместе, и просьбы обнять ее еще и еще крепче, а в общем, все то, чего нельзя ни как следует вспомнить, ни повторить на свежую голову, на нормальном, трезвом, обыденном языке.

Слишком бурная и слишком короткая вспышка страсти, ее несдерживаемый, переходящий в низкий стон вскрик — и мы лежим рядом, разжав объятия, и не поймешь, чего сейчас больше в душе — радости, облегчения или странной неловкости, что бывает после таких вот для обоих неожиданных эксцессов. Когда и ты, и она одеваетесь, не глядя друг на друга, и, уже одевшись, прячете взгляды и мучительно молчите, не зная, как быть. То ли сделать вид, что ничего вообще не было, то ли…

…Примерно так получилось у нас с ней в самый первый раз. Проехав за день километров триста, остановились на ночевку у берега темного, тихо плещущегося внизу озера. Натянули палатку, поужинали. Просто по привычке, да и обстановка располагала — летняя ночь, костер, уединение, — я начал целовать пахнущие дымом и озерной водой лицо и волосы.

Мучительное своей бессмысленностью занятие — я ведь знал, что и сегодня оно закончится ничем. Мы оба с ней попали в совершенно дурацкую ситуацию. Она меня любила, с первых же дней была согласна на все, а я… Я вроде бы ее «жалел», на самом деле просто опасаясь связать себя «долгом чести»… И не слишком задумывался, что должна чувствовать Ирина.

А она страдала и терпела. На удивление долго. И вдруг взорвалась. С ней случилось нечто вроде истерики. Обзывая меня предпоследними словами, смысл которых, кроме прямых оскорблений, сводился к вопросу, сколько же я собираюсь над ней издеваться и делать из нее идиотку, которая связалась не поймешь с кем, не лучше ли мне в скверик у Большого театра ходить, она рывком расстегнула широкий офицерский ремень на белых джинсах, втугую обтягивающих ее на самом деле невыносимые для нормально мыслящего мужика бедра. Потом, поднявшись на колени, дернула вниз язычок «молнии». А ползунок, дойдя до середины, вдруг застрял! И чем резче и злее она рвала его вверх и вниз, тем получалось хуже. Драма обернулась фарсом. С пылающим лицом и закушенной губой она подняла на меня полные злых слез глаза, в отчаянии не зная, что теперь делать.

Я не выдержал и расхохотался. Какой режиссер мог бы придумать такую мизансцену?

И пока я возился, извлекая из-под ползунка прихваченную им складку трикотажных плавок, острота момента прошла. Закончив спасательные работы, я помог ей снять чересчур тесные джинсы, и дальше все получилось как бы само собой. Теоретически она была подготовлена достаточно…

Только таким образом, через год самой тесной дружбы наши ласки завершились не взаимной, пусть и тщательно скрываемой отчужденностью, обидой с ее и неловкостью с моей стороны, а так, как должно было случиться уже давно. И мы лежали, обнявшись, смотрели на пересекающий черное небо Млечный Путь, Ирина то смеялась почти без повода, то прижималась щекой и шептала всякую ерунду, просила прощения за не слишком деликатные выражения и объясняла, что где-то я все же свинья. И так началась та самая, непередаваемо прекрасная осень. А потом я ее предал…

…Пока я курил, пуская в потолок безвкусный в темноте дым, Ирина вернулась из кухни с двумя дымящимися чашками и двумя рюмочками коньяка на подносе, согнала меня с кровати, разобрала постель, сбросила на пол свою короткую рубашечку, нырнула под одеяло и оттуда потребовала подать ей вечерний кофе.

Теперь это была уже совсем другая Ирина. Помолодевшая, как бы освободившаяся от сжимавшего ее тугого корсета и незримой паранджи. Забывшая о том, что было, не желающая думать, что будет.

Она обнимала меня, прижималась горячим и чуть влажным после душа телом, и мы начали ласкать друг друга, наконец-то легко и раскованно, вспоминая все наши старые любовные слова и привычки. Ирина вновь стала очень разговорчивой, откровенной и говорила обо всем вперемешку, и о том, чем мы занимаемся сейчас, и о прошлом. Только о будущем мы не говорили ничего.

— Признайся, все-таки с Альбой у тебя что-то было? — вдруг спросила она как бы в шутку, чуть прижимая мне горло сгибом руки.

— Да что у меня с ней могло быть? — Я вывернулся из захвата, не люблю, когда меня душат, даже в виде игры. — Все же происходило у тебя на глазах…

— Не совсем. Два месяца вы в форте жили без меня, да и в Замке было достаточно укромных мест. Она говорила девчонкам, что своего добьется и я ей не соперница… А девушка ведь действительно эффектная… Валькирия… И формы…

— Не люблю валькирий…

— Отчего же… Где Валгалла, там и валькирии. Неужели так-таки и ничего? А в последний раз, в прощальный вечер? Ты с ней больше чем на час уединялся…

Вот уж чего не ожидал от Ирины, так это ревности. Причем столь примитивной. Будь я погрубее, спросил бы ее в лоб — а как мне тогда относиться к ее замужеству? Это тебе не час душеспасительной беседы с платонически влюбленной девушкой, которая уходит навсегда из нашего мира… Я ведь тогда, накануне отправки космонавтов домой, в свой век, на стилизованном под первое застолье на Валгалле прощальном вечере, действительно сидел с Альбой на диване в каминном зале и утешал ее, уговаривал возвращаться и бросить глупую мысль остаться в нашем времени насовсем. Были и слезы (ее, разумеется), и почти братский утешительный поцелуй. И ничего больше, хотя Ирина права, стоило лишь захотеть…

Так я ей все и объяснил, не вспомнив о вельможном муже, но слегка намекнул, что ее гораздо более долгое общение с Берестиным дает не меньше оснований для ревности с моей стороны. Однако я-то ей верю, хотя любой другой на моем месте не поверил бы ни за что, хватило бы одного ее странного зарока «ни нашим ни вашим»…

В итоге произошло нечто вроде семейной сцены, которую удалось пресечь только единственным в нашем положении способом.

Нет, что-то все-таки пугающее, близкое к черной магии есть в тех превращениях, что происходят с охваченной страстью женщиной.

Неужели это один и тот же человек — до невозможности элегантная, холодноватая, умеющая осадить любого взглядом, изгибом губ, движением бровей, гордо несущая затянутое в строгие одежды тело женщина, о которой и помыслить чего-нибудь такого нельзя, и та, что сейчас кусает губы, стонет и вздрагивает, оплетает меня руками и ногами, прижимает мое лицо к упругой, напряженной груди?

Сколько раз это происходило, столько я и не переставал удивляться…

Может, напрасно я все это сейчас пишу, касаюсь того, о чем порядочный человек вроде бы должен молчать? Ну а если мне необходимо запечатлеть все хотя бы для самого себя, чтобы когда-нибудь, через многие (надеюсь на это) годы, десятилетия перечитать и опять пережить то, что наверняка забудется, по крайней мере — в деталях. «Остановись, мгновенье», если не наяву, то хоть так, на бумаге. Да и она, возможно, тоже прочтет мои записки и вспомнит эту ночь, даже если уйдет все — чувства, желания, а там, глядишь, и я как таковой, как способ существования белковых тел…

В очередной раз придя в себя, она вдруг повернулась ко мне лицом, привстала, опираясь на локоть.

— Скажи, неужели ты совсем забыл?

— О чем? — не понял я.

— О том, что было на улице… Ты застрелил трех человек и сразу забыл?

— Ну-у, дорогая… Мало того, что вопрос бестактный, он еще и просто глупый. Это ТЫ спрашиваешь у МЕНЯ?! После всего, что уже было? С тобой, со мной, со всеми нами? В роли товарища Сталина я убивал, пусть и не своими руками убивал, посылал на смерть сотни тысяч человек. И на Валгалле… И твоих коллег-соотечественников мы тоже… А тут всего-то банальные уголовники, которым вообще, наверное, ни к чему было жить… Да, застрелил (слово «убил» в этом контексте произносить не хотелось), ну и что? Зато завтра они сами уже никого не ограбят и не зарежут. А представь, что сегодня на нашем месте оказались бы просто парень с девчонкой вроде нас десять лет назад… И оказывались, наверное: эти ребятки не впервые на мокрое дело вышли, чувствуется. Так тех, кого они могли бы, — не жаль?

— Война, Сталин — то совсем другое. И твои доводы — абстракция. Я о другом. Не страшно разве — сейчас, ты своими руками… Пусть бандитов, но все равно настоящих людей, а не инопланетных своих врагов и не фантомов сконструированного мира…

— Настоящих людей — это хорошо сказано. А если серьезно — кто это знает? Может, как раз эти — фантомы, а там была настоящая война и подлинно существовавшие люди… Но дело, повторяю, не в том.

Помнишь наши разговоры про поручика Карабанова и про мою «карабановщину»?

— Помню, конечно…

— Здесь и ответ. Я ощущал себя Карабановым и до того, как прочитал «Баязет». И, прочитав, поразился, насколько совпадают психотипы. Так что никуда не деться. Он, как и я, всегда исходил только из собственного понимания справедливости, чести, добра и зла. Стихийным экзистенциалистом он был, пусть ни он, ни Пикуль такого термина не употребляли… И тезки мы с ним, случайно ли? Я ответил на твой вопрос?

— Наверное… — Она погладила меня по щеке. — И все равно страшно. За тебя, за себя… Давай ты не будешь больше Карабановым, хотя бы со мной…

— Постараюсь, по единодушной просьбе трудящихся…

…Спать в эту ночь нам не пришлось, потому что около шести она сказала, что через два часа Левашов откроет канал для выхода.

— А нам же не нужно, чтоб по нашему виду все стало ясно?

— Мне так все равно, но если для тебя это существенно…

Видимо, она считала, что да. Ушла в ванную, долго там плескалась и шумела душем, а потом еще с полчаса занималась перед трельяжем своей внешностью, а я готовил завтрак из подручных средств, в смысле из того, что Бог послал прежнему хозяину квартиры.

В результате после макияжа, кофе, консервированных сосисок и мангового сока, легкой сигареты и нескольких завершающих штрихов губной помадой в облике Ирины ничто не намекало на бурно проведенную ночь.

А когда наконец проход открылся, мы, чувствуя себя пассажирами «Титаника», к которому вовремя подошли спасатели, без толкотни и паники пересекли межвременной порог и вновь оказались в пультовом зале, где нас встретил измученный и явно нервничающий Олег, сдержанно-напряженный Берестин, тщательно имитирующий безмятежное спокойствие Сашка. Удивительно, что не оказалось в числе почетных встречающих Воронцова с девушками.

Причем собрало их здесь отнюдь не нетерпеливое желание поскорее узнать, где мы были и что видели. Оказывается, в работе аппаратуры внезапно обнаружились такие возмущения и сбои, что Олег на полном серьезе испугался. Удержать настройку и выпустить нас обратно ему удалось едва ли не чудом.

— Никогда не наблюдал ничего подобного, — говорил он, нервно затягиваясь сигаретой, когда уже убедился, что мы целы и невредимы, а также соответствуем всем предусмотренным тестам на подлинность. — Вот как на экране телевизора идет помеха, если самодельный генератор включить. Жуть прямо-таки. Не знаю, как себя чувствуют космонавты при ручной посадке, но думаю — не лучше…

— А чего же ты нас раньше не выдернул? — спросил я, бросив короткий взгляд на Ирину. Вот цирк был бы, застань они нас в самое интересное время. Эротический театр для эстетов. А с другой стороны, как раз Олег бы и не удивился, он про нас все с самого начала знает. Вот для Берестина было бы потрясение…

— Так нельзя же… Раз шаг процесса был в двенадцать часов установлен. Тут свои принципы, совсем не то, что на моей установке. Межвременной переход с дополнительной фиксацией… Я боюсь, как бы не полный к нам абзац подкрался. Без Антона я совсем дураком выхожу. Кнопки нажимать научился, как дрессированная обезьяна, а смысла не понимаю. Короче — завязываем с прогулками. Пусть хоть самые распрекрасные характеристики на контроле будут. Или пока я теории не пойму, или — навсегда… Кстати, могу намекнуть, в вашем случае не просто вы за бортом остались бы, а могло так рвануть, что и Замок, и окрестности — в щебенку…

— Да ладно, не горюй. Ирина ж вот есть, она мал-мало соображает, вдвоем помаракуете… Да и Антон… Появится, — сказал я как можно оптимистичнее. — Не в первый раз пропадает по-английски.

Но для себя, без всякой теории, чисто интуитивно я чувствовал, что скорее всего действительно — абзац! Если такого класса инопланетная техника, ранее успешно работавшая, вдруг отказывает, то не в настройке дело. Не молотилка, чай! Предчувствие, которым я всегда гордился, намекало — дома нам в ближайшее время не бывать. Но суеверное нежелание признать даже намек на возможное поражение заставило еще раз повторить с небрежной уверенностью:

— Появится наш Антон. Куда ему деться? Срочная командировка непредвиденная, по высочайшему повелению, раз даже попрощаться не успел. Или мамаша, наоборот, внезапно и тяжело заболела…»

ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО I

…Нет, не мамаша срочно заболела у шеф-атташе, и не в экстренную командировку по вверенному ему региону он отправился. Это все дела, как говорится, житейские, простые и понятные. У Антона же все получилось совсем иначе.

После успешного завершения операции, и не какой-нибудь рядовой, а стратегической высшего разряда, положившей конец многовековой галактической войне, он, как принято, ждал традиционного приглашения для личного доклада Председателю Совета Администраторов Департамента Активной Дипломатии, небезызвестному Бандар-Бегавану.

Доклада, следствием которого должна была стать награда с непременным повышением по службе. Ведь в анналах Департамента вряд ли найдется пример столь же изящно разработанного и блестяще осуществленного плана. Пост Брата-советника на высокоразвитой союзной планете шеф-атташе считал для себя вполне заслуженным.

Однако предусмотренные регламентом и обычаем сроки прошли, а Департамент словно позабыл о его существовании. Это было непонятно и вселяло тревогу.

Осознав, что происходит нечто экстраординарное, Антон направил на имя Бандар-Бегавана стандартный отчет, в котором как бы вообще не упоминалось о «победе» и содержался вполне рутинный перспективный план работы земной резидентуры на ближайший год. Но между строк профессор должен был прочесть все, что нужно. В конце концов он является соавтором акции и не может быть безразличен к происходящему.

Ответ пришел быстро и для любого профессионального дипломата означал едва ли не катастрофу. В традиционных торжественных периодах Председатель выражал сдержанную благодарность за отчет (но не за итоги операции) и настоятельно рекомендовал воспользоваться очередным регулярным отдыхом, местом для которого, с учетом мнения психоаналитиков и терапевтов, определен Даулгир-5.

Он знал этот курорт и в другое время принял бы рекомендацию с удовольствием. Лишенная материков, но покрытая десятками тысяч более-менее крупных островов планета, с климатом, почти идеально соответствующим климату его родного мира, где небо почти всегда затянуто облаками, а постоянные по силе и направлению ветры создают непревзойденные условия для парусного спорта и воздухоплавания, эта планета действительно была подходящим местом, чтобы привести в порядок утомленную психику и в уединении пройти полный курс самосозерцания.

Но в данном случае категорическое пожелание означало, что его появление в Департаменте, да и вообще местах более населенных, дающих возможность бесконтрольных и несанкционированных контактов, признано нецелесообразным.

Он, разумеется, мог и не последовать «совету», избрать для себя иной способ и место отдыха, вообще остаться на Земле до прояснения обстановки, но так поступать у них в Департаменте было не принято. Именно потому, что в период и в процессе занятий активной дипломатией он и его коллеги пользовались чрезмерной, бесконтрольной свободой, в Метрополии полагалось быть утрированно лояльным.

Однако, наряду с чисто формальными фразами, в предписании содержались и иные, составленные с использованием терминов и оборотов амбивалентной логики, с помощью которых Бандар-Бегаван намекал, что отнюдь не забыл о связывающих его и Антона узах и взаимных интересах и что главный разговор впереди.

Прибыв на Даулгир, Антон употребил все известные ему способы и приемы непрямого воздействия, чтобы избежать процедуры рекондиционирования. Как известно, для работы в мирах, подобных Земле, личность резидента подвергается довольно серьезной структурной перестройке, позволяющей не играть роль аборигена, а действительно быть им, оставаясь при этом в необходимой мере самим собой. А за время службы, естественно, этот психологический каркас обрастает живой, так сказать, плотью практических навыков и специфических привычек.

Разумеется, для жизни в Метрополии все это не нужно и по возвращении сотрудника из миров аккредитации устраняется, окончательно или временно, исходя из обстановки. Нельзя не признать такую практику разумной.

К примеру, у нас на Земле неплохо бы научиться избавлять возвращающихся с войны граждан от многих обретенных там талантов и способностей. А то человек год или пять берет «языков», снимает часовых, вырезает на прикладе или рисует на борту самолета звездочки по числу убитых врагов, взрывает дома и мосты, прицельно бомбит что прикажут с бреющего полета или мало ли еще какие подвиги совершает с вдохновением и блеском, а потом, в мирной жизни, хорошо, если только по ночам мучается кошмарами или впадает в депрессию, бывает, что просто не может остановиться…

Но в данной, конкретной, лично его касающейся ситуации Антон считал, что как раз черты характера поднаторевшего в интригах, в должной степени беспринципного землянина могут очень и очень пригодиться.

Заняв отведенное ему бунгало на почти необитаемом острове, Антон старательно включился в предписанный образ жизни.

Вволю наплававшись на архаических «танреках» с роторным парусом, покорив с помощью гравизащитного махолета все наиболее престижные горные пики, прояснив душу соответствующими месту и времени медитациями, овладев под руководством наставника очередным уровнем своего «сверх-Я», он тем не менее сохранил в себе как раз то, что должно было уйти в первую очередь, — беспокойство о завтрашнем дне, готовность ответить ударом на удар, нежелание смириться с предначертанной участью. Скверные, одним словом, приобрел он на Земле привычки.

Но все равно отдых есть отдых, и во всех основных чертах Антон оставался адекватной форзейлианскому образу жизни личностью. Наряду с общеукрепляющими процедурами он завязал знакомство с группой проводивших время на соседнем острове дипломниц Высшей школы ксеносоциологии и летал к ним в гости почти каждый вечер, покоряя эти прелестные существа веселостью нрава и эрудицией.

Уединившись в очередной раз с самой из них общительной, он был искренне удивлен, когда вместо обещанной демонстрации экзотических танцев (тема диплома: «Хореография как социокультурный фактор межрасовых адаптационных синдромов») девушка с таинственным видом провела его в глубь дома, приоткрыла овальную, покрытую местным орнаментом дверь и, почтительно сомкнув перед глазами скрещенные ладони, исчезла.

Небольшой Сад голубых мхов освещался мерцающим светом, а на возвышении сидел сам Бандар-Бегаван.

Произнеся положенные формулы приветствия, Антон сел напротив. Председатель выглядел утомленным, и его аура, которую он не пытался скрыть, говорила о растерянности и упадке духа. Это давало право обратиться к нему не как к администратору, а как к Учителю.

— Мы проиграли, увы, — тихим голосом говорил Бандар-Бегаван, совершая манипуляции с чашей синтанга без должной сосредоточенности. — Я слишком долго занимался чистой теорией и совсем не задумывался о том, насколько декларируемая политика не совпадает с подразумеваемой. Поэтому мы оба с тобой должны уйти…

— Простите, что осмеливаюсь перебить, но я не перенастроен. Потому буду говорить прямо. Что произошло? Я уверен, что мы достигли полного успеха, и никто не в состоянии это оспаривать. О каком проигрыше вы говорите?

— Хорошо, я тоже постараюсь быть прямым, как землянин. Кстати, девушка, что тебя привела, — моя побочная племянница, и наша встреча абсолютно конфиденциальна. Сам я нахожусь здесь инкогнито. Так вот — Совет Ста миров признал, что наша, как ты считаешь, «победа» на самом деле — проявление преступной некомпетентности, а руководство Департамента и исполнители заслуживают строгой кары. От тебя требуется составить оправдательный меморандум. В виде вербальной ментаграммы.

— Я сначала хотел бы изучить формулу обвинения.

— Отказано. Признано, что степень причиненного нашей деятельностью вреда превосходит уровень твоей компетенции и ознакомление с подробностями дела сотрудника твоего ранга противоречит интересам Конфедерации…

С подобным Антон сталкивался впервые.

— Тогда в чем мне оправдываться? Я получил положенную санкцию и не нарушил ни одной официальной инструкции или формализованного прецедента.

— Очевидно, это и будет предметом рассмотрения. Но, насколько я могу судить, итог предрешен. Тебя скорее всего ждет отстранение от должности и изгнание, а я… Наверное, я выберу «путь просветления». (В переводе на земные аналогии это означает добровольное заточение в заведении типа тибетского монастыря, где «просветляемому» создавались условия для занятий самосовершенствованием, изысканными искусствами и написанием мемуаров. Без права публикации.)

— Вы хотите сказать, что неким Облеченным доверием не по вкусу пришлась наша победа над агграми?

— Вот именно. Доброжелатели мне сообщили, что своими действиями мы аннулировали восемь Программ, пресекли одиннадцать близких к завершению Карьер, изменили к худшему статус нескольких очень влиятельных в Совете территорий… Понимаешь, друг мой, оказывается, никто и никогда не рассчитывал на столь радикальное, а главное — неожиданно быстрое решение стратегической проблемы высшего порядка. Соответственно не оказалось и тех, кто делал бы ставку на «победу» и сегодня бы нас поддержал.

Антон неожиданно рассмеялся. Бандар-Бегаван посмотрел на него осуждающе-удивленно.

— Простите, Учитель. Я вспомнил земной анекдот. Там представители вооруженных сил двух непримиримых коалиций долго и с переменным успехом сражались за важный стратегический пункт — дом лесника. А потом пришел лесник и всех их прогнал. По-русски это довольно смешно, если знать контекст. У нас с вами получилось примерно так же…

— Возможно. А там не сказано, что в итоге случилось с лесником?

«Да, старик совершенно не в форме», — подумал Антон и ответил, что в русском анекдоте обычно не принято прослеживать дальнейшую судьбу персонажей.

— И что же, в результате нашего с вами наказания кто-нибудь надеется восстановить статус-кво? По-моему, малоперспективная затея.

— У тебя слишком игривое настроение, уважаемый, — опальный Председатель сжал губы в узкую щель. — Не думаю, что предстоящая тебе участь будет столь же весела. Найдутся те, кто об этом позаботится.

— То есть, раз ситуацию нельзя повернуть вспять путем принимаемых мер, налицо всего лишь банальная месть? Да еще по отношению к столь незначительной фигуре… Я начинаю разочаровываться в истинно высоком духе Облеченных доверием…

— У Земли очень ядовитая ноосфера, — будто про себя, но достаточно громко сказал Бандар-Бегаван. — Скепсис, цинизм, гордыня, нравственный релятивизм — суть самые распространенные симптомы отравления. Я думал, что хоть ты избегнешь ее деморализующего влияния. Я ждал, что ты, мой ученик, здраво оценив объективную ценность своего… нашего деяния, примешь тем не менее как должное и воздаяние за право реализовать свою свободу воли… Выиграв в большом, мы потеряем в малом, что лишь послужит восхождению на новую ступень совершенства…

— Знаете, Учитель, вы правы, конечно, как в своем смиренномудрии, так и в оценке характера земной ноосферы. В нее, кстати, составной частью входят две или три философии, очень близкие к исповедуемой нами. Но есть и другие. Причем не знаю, замечали вы один парадокс? У них там учения, духовно близкие нашему, наложены на совершенно чуждый нам материально-психологический субстрат. И я как-то невольно, просто из любопытства, взялся и промоделировал зеркальную ситуацию. То есть привел свой подлинный психотип в соответствие с прагматическими идеологиями Земли…

— Это интересно… — В администраторе проснулся ученый. — То есть ты сознательно расширил сферу соприкосновения внутреннего мира с внешней средой в окружении принципиально иной ноосферы? Я думал, судя по твоим манерам, ты только лишь уклонился от рекондиционирования на поведенческом уровне… А ты впустил чужое в глубины личности. Не слишком ли опрометчиво?

— Нет, ничего, я проверял. Но зато теперь я знаю, как избежать и обвинения, и наказания. И даже… Я не зря спросил насчет статус-кво. Я могу сделать и это…

И кратко, чтобы не сказать лишнего (он не был до конца уверен в подлинной широте взглядов профессора и его способности переступить через некоторые незыблемые этические догматы), Антон обрисовал контуры своего нового, только что приобретшего стройность плана. Упирая на то, что после возвращения группы космонавтов в их личное будущее и задержки с решением судьбы группы Воронцова — Новикова состояние мировых линий в пространстве-времени «Земля, XX век» настолько лабильно, что возможно практически любое решение.

— Насколько я понимаю, ты предлагаешь мне шантаж в отношении Совета? — Слово «шантаж» он выговорил по-русски с плохо скрываемым отвращением, но в целом выдержка профессора оказалась на уровне. В конце концов в своих трудах по имморальным этикам он подошел достаточно близко к нынешним взглядам Антона, хотя и с иных позиций.

— Вы употребляете термин в его земном значении, — уточнил Антон.

— Ни в каком другом он просто не существует.

— Тогда назовем это так. Кроме шантажа в моих замыслах можно вычленить еще преступный сговор, злоупотребление служебным положением, вымогательство и покушение на дачу взятки должностным лицам. (Все вышеназванное Антон произнес по-русски.) Как видите, я неплохо знаком с юриспруденцией. К нашему с вами счастью, ни одно из перечисленных преступлений не имеет у нас наказуемых аналогов, а следовательно, и не может усугубить нашу участь.

— А как быть с кармой? — (На самом деле Бандар-Бегаван имел в виду несколько иное понятие, но для адекватного разъяснения у нас не хватит ни места, ни времени.)

— Русские говорят: «Не согрешишь — не покаешься, не покаешься — не спасешься».

— Послушай, у меня возникла мысль! На самом деле, не ввести ли в мою этическую систему «покаяние» как самостоятельную монаду?

— Думаю, ее гибкость значительно увеличится. Только отложим реализацию идеи до более спокойных времен, — пресек Антон вспыхнувший у профессора реформаторский энтузиазм.

«Тоже мне Лютер нашелся», — добавил он про себя.

— Пока что следует сосредоточиться на текущих заботах. Не знаю, как вы, а я предпочитаю изгнанию повышение по службе. И даже согласен еще поработать на Земле. В этом есть своя прелесть. Она мне близка и привычна, а после устранения аггров пребывание на ней сулит неограниченные возможности. В том числе и для научных занятий. А вас какой пост устроит?

И они углубились в обсуждение тонкостей своего заговора, или все-таки лучше сказать — сговора. Несмотря на нравственный максимализм, Бандар-Бегавану слишком не хотелось терять должность, кафедру, интеллектуальную да и физическую свободу. А предлагал ему Антон вещи, вполне естественные на Земле, но с местной точки зрения, пожалуй, действительно довольно циничные…

Глава первая

…Наташа вошла в кабинет Воронцова. Кажется, совсем недавно она впервые побывала тут, только видела его с другой стороны, из Зазеркалья. И до сих пор не понимала — на самом ли деле было то, что было, или эти воспоминания вложили ей в мозг пришельцы с непонятной целью, не просто ведь затем, чтобы облегчить второе знакомство с Дмитрием. И снова, как тогда, Воронцов сидел за массивным письменным столом адмирала, сверкал серебром кофейник, поднималась над пепельницей струйка табачного дыма.

Он не сразу заметил ее появление, погруженный в изучение каких-то чертежей, покрывавших всю поверхность стола. Попискивал работающий компьютер, по его зеленоватому экрану пробегали колонки цифр, разноцветных квадратиков и схем.

Под ногой Наташи чуть скрипнула плашка паркета, и Воронцов обернулся.

— А, это ты? Разыскала? — улыбнулся.

— Да, разыскала. Раз ты сам не догадался показать мне свое убежище. А оно мне не совсем чужое. Понимаешь, о чем я? Исчез куда-то, третий день не появляешься, пришлось искать. Хорошо хоть, что в Замке ничего случиться не может, а то бы уже с ума сходила.

— Чего ж не понять? В чем-то ты права, согласен. Только… Если уж мы об этом заговорили. Мужчина должен иметь свое, как ты выразилась, убежище. У меня дома даже мать к отцу в кабинет без приглашения не заходила. И я лет до шестнадцати — тоже. Так было заведено, и, по-моему, — правильно…

— Может, мне уйти?

Воронцов снова улыбнулся, как когда-то, похоже, сохранил эту улыбку последним напоминанием об их общей юности, встал и взял Наташу за руку.

— Обижаться не нужно. И пытаться переделывать друг друга — тоже. Есть вещи, которые нужно принимать как данность. Или не принимать вообще. Вот у меня срочная работа появилась, такая, что буквально не оторваться, даже на обед ходить нет ни времени, ни желания… И еще не раз что-то подобное возможно. Я тебе уже говорил, что жена морского офицера — довольно специфическая профессия. Я думал, ты давно поняла. Оттого что я сейчас на берегу, ничего не меняется. Тем более что это только вопрос времени…

Наташа из всего им сказанного выделила для себя только одно — что он второй раз за время их нового знакомства употребил слово «жена» применительно к ней. И впервые — в прямой постановке. Тот, первый раз он сказал противоположное, что она скорее выгадала, не став его женой. А больше они этой темы не касались. Ей было достаточно, что он с ней, и Наташа боялась спугнуть свое счастье, начав что-то выяснять о сути их отношений. Да честно говоря, и не считала себя вправе претендовать на большее после того, как вышла замуж за другого, жила с другим и не сама пришла к Воронцову, а встретилась с ним случайно. То есть фактически у них имел место не добровольный и равноправный союзнический договор, а безоговорочная капитуляция. И пусть Наташа не формулировала для себя положение именно таким образом, но понимала его так и старалась держаться соответственно.

Но теперь слово произнесено.

— Ты и здесь все сам решил? — спросила она, чуть наклонив голову и прищурившись. — И я имею право официально считать себя женой?

Воронцов потер ладонью подбородок, словно проверяя, не пора ли побриться. Заложил руки за спину, качнулся с каблука на носок.

— Как тебе сказать? Я думал, мы с тобой сразу все решили. Когда ты меня с порога не выгнала и… все остальное. Впрочем, если имеешь иные соображения — дело твое, не смею навязываться.

— Какой ты… невыносимый тип. Тебе только с мостика командовать да политзанятия с матросами проводить. Интересно, с кем-нибудь так было — живешь-живешь и вдруг узнаешь, что уже полгода чья-то жена?

Воронцов пожал плечами. Подошел к малозаметной дубовой дверце в стенной панели. Полуобернувшись, спросил:

— Так как же? Согласна ты с названной должностью или…

Только что Наташа обрадовалась, и вдруг ей снова стало не по себе. Что-то такое угрожающее послышалось ей в тоне Дмитрия. Будто он так и не забыл ничего, и не простил ей, и продолжает утонченно мстить, словно невзначай язвя и унижая.

Как граф Монте-Кристо долгие двенадцать лет во всех своих жизненных перипетиях недобро помнил о ней, лелея планы, для того ее и разыскал, сделал своей любовницей и по-прежнему выжидает момента, чтобы задеть побольнее… Да ну, ерунда какая, тут же одернула Наташа себя. Уж он-то на подобное не способен, просто такой у него выработался характер. И не без ее, признаться, помощи.

— Ну что ты меня мучаешь, Дим, сам же все знаешь. Конечно, я согласна, просто иначе себе все представляла…

— Хорошо, если так… — Он открыл дверцу, и в руке у него оказалась красная сафьяновая коробочка.

Воронцов надел ей на палец давно приготовленное кольцо с тремя довольно крупными бриллиантами — ее зодиакальными камнями. И поцеловал, тут же словно застеснявшись этой процедуры. На глаза Наташи набежали слезы, но она сдержала их, улыбнулась вздрагивающими губами.

— А по-настоящему — как-нибудь позже, — сказал он, доставая из бара бутылку «Абрау-Дюрсо». — Не хочется мне цирк устраивать…

— Да, — кивнула Наташа, подставляя под горлышко сразу наполнившийся пеной бокал. — Давай пока вообще никому не говорить. Тут с этим делом, сам знаешь, сплошные драмы и трагедии…

— Воля ваша, барыня. Я эти соображения тоже учитывал, хоть и не все понимаю. Тому же Олегу с Ларисой вроде никто и ничто не мешает. Правда, между нами говоря, особого смысла в подобных актах не вижу, в наших конкретных условиях. Как будто, в случае чего, данная процедура тебя удержит…

— Ты, как всегда, ничего не понимаешь. — С кольцом на пальце Наташа на самом деле чувствовала себя совсем иначе, немного даже удивляясь происшедшей перемене. Ей казалось, что в первый раз, во Дворце бракосочетаний, все было не так абсолютно. Там она испытывала скорее растерянность и страх — от бесповоротности совершаемого, от неуверенности в том, что стоящий рядом с ней человек действительно любим и нужен… И ведь не обмануло предчувствие.

Ну что ж, остается надеяться, вдруг на этот раз боги будут к ней милостивее.

Чтобы как-то разрядить слишком уж многозначительную и чересчур мелодраматическую сцену, Наташа, поставив бокал на край стола, спросила:

— А теперь-то, надеюсь, я могу узнать, чем ты тут в одиночестве занимаешься?

— Да ничем таким уж особенным. Просто я — человек предусмотрительный. На волю обстоятельств полагаться избегаю. И в успешное завершение нашей эпопеи не слишком верю. В смысле — не до конца. Всегда может произойти что-нибудь непредвиденное. Как уже на Валгалле случилось. Посему следует иметь кое-что в запасе.

— Что значит — не веришь? Думаешь, мы можем остаться в Замке навсегда? — Подобные мысли тоже приходили ей в голову, особенно когда она слушала споры друзей с Антоном и между собой. Но там все завершалось на оптимистических нотах, несмотря на то, что космонавты благополучно отбыли в свое родное время, а они остались здесь. Но ведь, с другой стороны, отбыли же, значит, и им в свое время удастся. А услышав слова Дмитрия, она как-то вдруг поверила, что прав оказаться может именно он.

— Не знаю. Утверждать не берусь. Все может быть. Но вдруг? Да еще и из Замка нас попросят…

— Кто?

— Тоже не знаю. Но Антон-то исчез. А вдруг — навсегда? Придет на его место новый хозяин и скажет: — Выметайтесь, господа…

О подобном Наташа тем более не задумывалась. В Замке ей понравилось. И хоть последнее время стало немного скучновато, не хватало сильных ощущений, приключений и интриг, о которых она мечтала, ничего другого она себе не желала. Пока. Прекрасные окрестности, неограниченные возможности для любого вида развлечений, приятное общество, удовлетворение самых изысканных потребностей. Ну, пусть не хватает зрителей, перед которыми можно блистать красотой, нарядами, положением, если угодно, нельзя пока порисоваться перед московскими подругами в своем новом качестве, и все же мысль, что она может вдруг оказаться, как Ева, изгнанной из рая, была непереносимой.

— Неужели ты серьезно? Просто выгонят, и все?

Воронцов снова пожал плечами.

— Да откуда я знаю? Может, ничего и не будет. Но просто в море нельзя выходить, если весь экипаж и пассажиры не обеспечены спасательными средствами. Это же означает, что корабль непременно утонет…

— И что в нашем случае можно считать спасательным средством?

Воронцов подвел ее к столу, указал на верхний лист чертежей. Наташа увидела продольный разрез очень, судя по масштабу, большого четырехтрубного парохода.

— Мы находимся на Земле, — словно читая лекцию, начал Дмитрий. — Земля на две трети покрыта океанами. Следовательно, наиболее универсальным транспортным и спасательным средством является хорошее мореходное судно. Что знал еще праотец Ной. На таком вот пароходике — здесь изображена знаменитая «Мавритания» — при любом развитии событий можно просуществовать сколько угодно, хоть всю жизнь, пользуясь при этом невозможным на суше комфортом и иными прелестями цивилизации. Ну вот, допустим, пусть и чисто условно, что домой мы не попадем, а из Замка придется уйти. На суше куда нам деваться? Если за бортом Средневековье или вообще палеолит? Перемрем-с. Да пусть даже и в наше время вернуться, но без ничего, сильно это нам после здешней жизни понравится? А на корабле проживем ничуть не хуже, чем в Замке. Каюты суперлюкс, рестораны, библиотеки, мастерские, электричество, медпомощь мирового класса, запасы продовольствия на годы и годы, оружие… И полная свобода передвижения плюс экстерриториальность.

Воронцов настолько увлекся, рассказывая и показывая на чертежах и рисунках все, о чем говорил, что Наташа подумала — дело совсем не в гипотетических опасностях. Просто Дмитрию надоело на суше, вообще без привычного дела, вот он и придумал себе забаву. Стать владельцем и капитаном собственного корабля, плавать по морям куда захочется… И главное — не чувствовать себя на вторых ролях. Она же понимала, что Воронцова не могло устраивать то положение, какое он занимает в их маленьком мирке. А если он воплотит в жизнь свой план…

Она еще подумала, что с него вполне станется самому организовать нечто такое… После чего план осуществится сам собой.

— А как же… — спросила она совсем не то, о чем подумала, — на таких кораблях, по-моему, сотни человек должны управляться.

— Все продумано, — заговорщически подмигнул он ей, — впрочем, это я пока так, прикидываю…

— Подожди, — пришло ей в голову самое главное. — А где ты возьмешь этот корабль? — Она уже привыкла ко всяким чудесам, но одно дело — разные там пистолеты, напитки, еда, одежда и прочие мелочи, что извлекались из камеры дубликатора на Валгалле или вообще неизвестно откуда в Замке, а совсем другое — пароход длиной в двести метров.

— Не вопрос. Этим я как раз и занимаюсь, — он кивнул на экран компьютера, продолжавшего свою таинственную деятельность. — Только об этом пока никому ни слова. Ты, я — и больше никого в нашей компании.

— Само собой. Только давай ты на сегодня закончишь свои труды, соберем народ на общий ужин или лучше на пикник, придумаем убедительный повод, и только сами будем знать, в чем дело…

— Принимается, госпожа Воронцова. Теперь в подобных вопросах ты хозяйка. Но так-таки никому и не скажешь? Даже и Лариске?

Наташа беспечно махнула рукой.

— Ей как раз и нечего говорить. Все, что нужно, я ей давно рассказала, а всяким формальностям она принципиально значения не придает.

— Ну-ну… — с некоторым сомнением протянул Воронцов. В безразличие женщин к таким вещам он не верил.

…Можно подумать, что Воронцов обладал даром ясновидения, хотя это и не совсем так. Просто предыдущий образ жизни (при том, что психологически он всегда оставался оптимистом) выработал у него привычку всегда предполагать возможность наиболее неблагоприятного развития событий и готовиться действовать именно в таких условиях.

Оттого он и не удивился, когда его прогнозы начали сбываться, причем неожиданно быстро.

Антон появился в тренировочном зале, когда Воронцов с Шульгиным фехтовали. Не на спортивных эспадронах, а настоящими офицерскими шашками образца 1909 года. Сам по себе риск получить серьезное ранение был не так уж велик, потому что кевларовые чехлы поверх курток клинок не прорубал, титановые маски надежно защищали голову, но и вес оружия, и сила удара создавали ощущение подлинности поединка.

Несмотря на то, что Воронцов в училище был кандидатом в мастера и чемпионом флота, против Шульгина он держался едва-едва.

Счет был один — четыре, и Воронцов медленно отступал, с трудом успевая парировать непрерывные атаки партнера. Обычно принято писать о «звоне сабель», а на самом деле никакого звона не бывает. Острия встречаются с глухим стуком, а при боковом соприкосновении клинков раздается короткий немузыкальный лязг.

Звуки, в общем, неромантические и для употребления в поэзии малопригодные.

Появления на пороге зала знакомой фигуры Воронцов, поглощенный боем, не заметил, зато Шульгин увидел форзейля сразу.

Дмитрий в этот момент сделал длинный выпад, целясь рубящим ударом в голову противника. У них было джентльменское соглашение — фехтовать по правилам, без всяких фокусов и азиатских штучек.

Но тут Сашка удержаться не смог. Уж больно захотелось показать надменному пришельцу, кто есть кто… Он давно не тренировался в этом смертельном номере, но сейчас был уверен, что получится. Кураж этакий появился…

Вместо того чтобы парировать шестой защитой воронцовский удар, он молниеносно перебросил шашку в левую руку, а открытой ладонью правой встретил рассекающее воздух лезвие. Воронцов не успевал ни остановить удара, ни отвести его в сторону и непроизвольно зажмурился. Ощущение было такое, будто клинок вошел в мягкую глину.

Открыв глаза, Воронцов увидел, что Сашкина рука в полном порядке, не хлещет из нее фонтан крови и отрубленные пальцы не валяются на дорожке. А сам Шульгин, плотно зажав лезвие в кулаке, медленно отводит его в сторону.

— Что ты… делаешь! — Дмитрий в ярости сбросил маску.

— Тс-с… — Шульгин указал взглядом в сторону идущего от двери Антона. — Это я не для тебя, для него. А риска ноль, я же захватил клинок сверху… Детали потом, наш приятель уже близко, и морда у него не такая уж радостная… О, смотрите, кто к нам пришел! — восхитился он и отсалютовал шашкой, которая так же мгновенно вновь оказалась в его правой руке. — А мы думали, ты навсегда нас покинул…

— Как можно, куда же я от вас денусь? Но вы, похоже, не слишком без меня скучаете… — Он взял Сашку за руку, с интересом осмотрел ладонь. На ней, кроме едва заметной красноватой бороздки, никаких признаков происшедшего не наблюдалось. — Вам, видно, без сильных ощущений уже и жизнь не в жизнь? Тогда бы уж и маски поснимали. Видно, — вздохнул он, — нельзя таких орлов надолго без дела оставлять. Дичают…

— Опять какую-нибудь пакость придумал? — спокойно поинтересовался Шульгин, стягивая промокшую от пота стеганую куртку.

Воронцов раздевался молча, ожидая от Антона следующей реплики.

— Смотря что ты под этим понимаешь, — форзейль улыбнулся еще шире, словно рекламируя новый сорт зубной пасты. — На мой взгляд, уж кто-кто, а ты ко мне претензий иметь не должен…

— Ладно, — сказал Шульгин, вогнав клинок в ножны, — насчет претензий разговор особый, а сейчас мы в душ сходим. После чего, если желаешь, можно и побеседовать… Поподробнее.

— За тем и пришел. Я вас в баре подожду. Что пить будете?

— Придем — тогда и определимся. Зависимо от настроения.

— Чего это ты с ним так сурово, даже слова не сказал? — спросил Дмитрия Шульгин, поворачиваясь под секущими, как шомпола, струями шарового душа.

— А так. Для интереса. Я сразу понял, что ему от нас чего-то надо. Вот и пусть анализирует, в каком я настроении и как со мной разговаривать…

— Позицию согласовывать будем? Или на интуиции?

— Позиция у нас всегда должна быть одна — не позволять держать себя за дураков и не продешевить…

— Это понятно, а конкретнее?

— Конкретнее я не больше твоего знаю. И гадать не берусь, хоть и чую — пахнет керосином. И скорее для него.

— Почему не для нас? Было бы логичнее.

— Я его лучше тебя знаю. Если б только нас касалось, он бы без заходов из-за угла обошелся.

— О! Без заходов — обошелся. Это что — каламбур?

— Скорее просто тавтология. Пошли, что ли?

В маленький, примыкающий к раздевалке спортзала бар, терпко пахнущий кожей мебели и обивки стен, женщины не заходили, и Шульгин украсил все свободные вертикали вызывающе эротическими «ню» на стеклянных слайдах в натуральную величину, с подсветкой.

Антон ждал друзей, помешивая соломинкой коктейль в высоком стакане и меланхолически рассматривая смуглую красавицу, почему-то решившую прокатиться верхом в одних лишь кружевных чулках и лакированных туфельках на умопомрачительных шпильках. Все остальное у красавицы тоже было умопомрачительное, но наибольший интерес у серьезного зрителя вызывали естественные вопросы: каково ей приходится на рысях в глубоком драгунском седле и как она вообще оказалась в ситуации, похожей на сцену из старого фильма, «Котовский», кажется, где голые красноармейцы атакуют белых в конном строю.

— Ну-с, вот и мы, — доложил Шульгин, пока Воронцов переминался у стойки с бутылками, не зная, ограничиться ли пивом или для предстоящей беседы стимулировать себя чем-то поосновательней.

— Собственно говоря, Саша, я хотел бы пообщаться с каждым из вас тет-а-тет…

— Чего это вдруг? Тайн у нас с капитаном давно друг от друга нет.

— Да и у меня нет, тем более вы потом все равно будете мнениями обмениваться. Но просто и мне так проще, и вам тоже… Мало ли что вы при себе оставить захотите…

— Кстати, Саш, где-то он прав, — неожиданно поддержал Антона Воронцов. — Если хочешь — я уйду, а хочешь — ты…

— Мне тоже сугубо одинаково. Пусть сам скажет, с кого начать желает.

— Раз вам все равно, я бы предпочел сначала с Дмитрием. С тобой, Саша, разговор будет специфический и довольно длинный, а с тобой, — он обратился к Воронцову, — может, и за пять минут закончим…

— Ну, коли так — я пошел. Потребуюсь — найдешь… — Шульгин, так ничего и не выпив, утрированно церемонно откланялся и удалился по коридору, насвистывая.

— Итак? — Воронцов выдавил в стакан вермута целый апельсин, добавил льда, почмокал, оценивая вкус, откинулся в кресле, заложил ногу за ногу и весь обратился в слух.

— Может, и вправду, удастся в пять минут все порешить? — с надеждой повторил Антон.

— Я такой, что можно и быстрее… Формулируй…

Оба понимали, что играют в одну и ту же игру и ни о каких пяти минутах не может быть и речи, только Антон знал, чего он хочет, а Дмитрий не подозревал даже приблизительно.

— Да и формулировать особенно нечего. Я попал в очень неприятную и для себя, и для вас ситуацию и плохо представляю, как из нее удастся выпутаться. Но в любом случае без вашей помощи не обойтись.

— Это уж само собой. Похоже, в Галактике вообще не осталось мест и моментов, где без нас можно обойтись. За что тебе только деньги платят?

— Можешь смеяться, но в чем-то ты прав. Иначе зачем бы я полжизни на ваши земные дела угробил? Но пофилософствовать на эту тему мы еще успеем. А сейчас мне нужно, чтобы ты отдал наконец Книгу. Пока можно было, я тебе не надоедал. Теперь же…

Антон развел руками.

Воронцов почувствовал даже нечто вроде разочарования.

«От него кровопролития ждали, а он чижика съел» — как писал, по другому, впрочем, поводу, Салтыков-Щедрин.

Он про загадочную Книгу уже почти что и забыл, и тогдашнее настроение давно ушло, Дмитрию теперь было скорее странно, что он вдруг так уперся. После всех событий и приключений до тайн ли древней истории, и кого теперь с теми тайнами знакомить, если вообще неизвестно, удастся ли вернуться домой, и даже если да — то в каком качестве… Но раз Книга до сих пор нужна Антону…

— Сдается мне, что это твои проблемы. Я же как-то не вижу, отчего вдруг следует возвращаться к старому? Тем более что ни одного из своих обещаний ты так и не выполнил…

И не дав Антону возразить, перешел в контрнаступление. Начав с того, что даже полушутливого условия о передаче ему прав владения на дачу в Гульрипше Антон не выполнил, Воронцов обвинил его во всех нынешних бедах, главной из которых, безусловно, следует считать невозможность вернуться на Родину.

— А если даже и вернемся, что нас там ждет? Я прямо и не представляю, чем по-настоящему честные и благородные партнеры должны отблагодарить тех, кто обеспечил им столь грандиозную победу над историческим врагом! Их осыпали бы всеми мыслимыми и немыслимыми почестями, титулами и орденами, наградили бы поместьями, да что там поместьями? Целые провинции и вассальные государства! Вспомни, как Наполеон благодарил своих верных соратников. А Александр Филиппович!

— Какой Александр Филиппович? — оторопело спросил сбитый с позиций форзейль.

— Разумеется, Македонский. Птолемею — Египет, еще кому-то — Персию, и так далее. А ты? Ходишь, клянчишь то одно, то другое. А мы, как недоумки какие, ни отказать не можем, ни цену настоящую спросить. Вот зачем ты утверждал, что без проблем нас домой переправишь? А лапшу мне вешал насчет поездки в вашу Метрополию, торжественный прием на Совете Ста, или сколько у вас там миров? Может, ты вообще никакой не форзейль, или этой кличкой у вас своих остапов бендеров называют? Союз меча и орала! Так я не Кислярский, ни пятьсот, ни двести рублей не дам!

Получилось это у Воронцова гениально. И ему даже стараться особо не пришлось. Он просто вспомнил соответствующее состояние и настроение, какое было, когда он разбирался с обманувшим его в одном щекотливом деле вторым помощником с «Маршала Куликова».

Удались и праведный гнев, и оскорбленная невинность, и легкий намек, что как бы там ни было, а при определенных условиях примирение еще возможно. К чему он и подводил. В тот раз удалось выбить у коллеги в покрытие морального ущерба бочку свинцового сурика и две бухты капронового троса. Антон оказался не крепче. Он начал оправдываться, ссылаться на действие непреодолимых сил природы и форс-мажорные обстоятельства, сказал, что с удовольствием передал бы Воронцову не только провинцию, но и вообще большую часть оставшегося после устранения аггров бесхозным имущества и подконтрольных им сфер влияния. Но вот беда, все это станет возможным как раз только после возвращения Книги.

— Опять за рыбу гроши! Ну а какие у меня основания и дальше тебе верить? Может, ты больше вообще ничего не можешь или не хочешь сделать? Вот без тебя Олег попробовал настроиться на Москву, на день нашего исхода, а ничего не вышло. И занесло черт знает куда, и канал едва-едва сумел удержать. А раньше ведь получалось. Если после переброса правнуков на самом деле зафиксировалась другая реальность, так нам что, здесь и помирать?

— Ну, что вас не туда занесло — еще не самое страшное. Олег не учел принципа неопределенности, а на таком коротком интервале при точной пространственной наводке разброс по времени на три-пять лет очень вероятен. Особенно если опыта нет. Думаешь, я на твоем месте, на капитанском мостике, сумею корабль с ходу к стенке подвести и ошвартоваться, хотя и теорию знаю, и не раз видел, как ты это делаешь? Проблема совсем в другом…

Дмитрий немного послушал его рассуждения, нить которых довольно быстро потерял (на что, возможно, Антон и рассчитывал), а потом, словно только что до этого додумался, с сомнением сказал:

— Вот чтобы нам не трепаться больше зря, давай так и условимся — в качестве задатка ты выполнишь мою просьбу, для тебя не слишком обременительную, а я тебе после этого вручу Книгу. Причем если в ней действительно есть что-то полезное из земной истории, ты мне это перепишешь. Консультант у нас есть, разберется, ценно оно для нас или нет. А когда ты товар получишь и свои проблемы решишь, поговорим об окончательном расчете. Годится?

Воронцов тоже, видимо, утомил Антона своим многословием, примитивными хитростями и детской неуступчивостью. И форзейль с облегчением согласился.

— Если, конечно, твое требование вообще выполнимо в нынешних условиях.

— Для тебя да чтоб невыполнимо? Не прибедняйся…

И Воронцов рассказал, чего именно он хочет, причем, как бы преуменьшая размеры своей просьбы, говорил о корабле как о небольшой яхте, на которой хотел бы совершать морские прогулки и отдыхать от монотонности здешней жизни.

— Действительно, ничего принципиально невыполнимого здесь нет, — ответил Антон, когда Воронцов замолчал. — Но нужна ведь очень тщательная проработка. Если в твоей памяти есть все нужные данные… Как, например, были о Наташе…

— Зачем же на память полагаться? Технические чертежи, фотографии, спецификации и прочая документация годится?

— Вполне… Плюс кое-что еще.

— Но это еще не все. Сам понимаешь, с нормальным пароходом мне одному не справиться, впятером — тоже, поэтому система управления должна быть… Чтобы из рубки я мог управлять, как автомобилем…

— Придется подумать, но и это возможно.

— И последнее. Как бы легко корабль ни управлялся, без экипажа он обойтись не может. Палубные работы, погрузка-разгрузка, ЧП всевозможные… Я же не могу круглые сутки не спать и находиться в десяти местах одновременно. Даже на самом лучшем автомобиле в дальний рейс поодиночке не ездят. Не знаю, как на самом деле, но в соответствующей литературе развитые цивилизации имеют нечто вроде роботов. Вот и я бы хотел… Желательно человекообразных.

Антон откинулся в кресле и поставил свой стакан на стол.

— Ну, ты вообще… Лишку хватил, не кажется? Какие тебе еще роботы?

— Обыкновенные. Так называемые биороботы, или киборги, или андроиды, не знаю, как лучше сказать. Чтобы по возможности внешне и заданным поведением от человека не отличались. Наталью ты сумел смоделировать? Вот примерно то же самое, но со свободой перемещения и способностью совершать полезную работу. Техническое задание я подготовлю. Да вот наша Ирина — разве не биоробот?

Воронцов давно уже искал способа как бы между прочим задать Антону вопрос об истинной сущности инопланетянки. И сейчас случай представился. Логика разговора сама собой подвела к нему. В то, что Ирина настоящая аггрианка, он отчего-то не верил с самого начала. Слишком вся она была земная. И в то же время иная, чем все.

Ни у нее самой, ни у Новикова он, разумеется, ни о чем подобном спросить не мог. А Антон наверняка должен был знать.

— Проницательный ты парень, а вот тут ошибся. Но не слишком. Она как раз человек. И даже в большей мере, чем ты сам.

— Это значит как?

— Лекцию тебе, что ли, прочитать? Вряд ли имеет смысл. А если вкратце, то дело обстоит так. Аггры в данном их воплощении — гуманоиды. Биологически почти стопроцентно вам идентичны. Но есть и отличия. В пропорциях тела, некоторых деталях физиологии и главное — психики. Тут они и от вас, и от меня довольно сильно отличаются. И те, кому предстоит пожизненно работать на Земле, с младенчества проходят курс биокоррекции. Все характеристики организма приводятся в идеальное соответствие с «базовой моделью». На субклеточном уровне. Внешность, само собой, тоже. Отчего, по-твоему, она такая красавица? Им-то вы, люди, кажетесь на самом деле уродами. Как нам с тобой пигмеи с Конго. Ну и наоборот, соответственно. Поэтому они берут сотню-две моделей, которые здесь считаются красавицами, и создают обобщенный образ. В случае с Ириной — современной русской женщины. Нужна англичанка — делают англичанку. Но вот здесь и кроется тонкость. Просчет это или расчет — не знаю точно. Они планируют создать типичную представительницу, а выходит суперзвезда. Почему — тебе понятно. То же касается и фигуры, и всех функций организма. И оптимальные для данного времени и референтных групп общества показатели: роста, длины ног, формы бедер, основных окружностей и прочего. А стопроцентная оптимальность — это идеал. Так что сомневаться нечего — биологически ваша Ирина абсолютно идеальная русская женщина, по всем показателям. Андрей может быть доволен.

— Если бы он один… — почти неслышно вставил Воронцов.

— Я, сам понимаешь, возможностями создавать такие модели не обладаю.

— Мне этого и не требуется. Но раз ты можешь создавать достоверные фантомы и твоя здешняя техника умеет синтезировать белковые структуры — еду, выпивку эт цэтэра, то, совместив эти возможности… Мне даже не нужно, чтобы они были такими уж белковыми… Пусть будут металлоорганическими, резиновыми — мне все равно. Лишь бы они имели внешний облик матросов, нормально двигались, разговаривали и имели интеллект в объеме флотской учебки. На сем и закончим. Мое упрямство ты знаешь…

Антон хлопнул себя ладонью по колену.

— Да уж знаю! И если бы только упрямство. Давай так — ты представляешь полный проект корабля, и мы его сделаем. Что касается роботов… Это против всех законов и правил, но я обещаю подумать. Может, что-то и удастся. Но предупреждаю — даже если ты их получишь, они будут не более чем инвентарь твоего парохода. Подключенные к центральному компьютеру, жизнеспособные только в сфере его действия и функционирующие только в качестве матросов.

— И механиков, и штурманов, и стюардов… — продолжил Дмитрий.

— В общем, членов экипажа. С широкой специализацией. Но не более. Не хватало, чтобы, вернувшись к себе, ты их по всей Земле бесконтрольно применял…

— А тебе-то какое в принципе дело? Азимова начитался? Я тебе за день такой шпаны набрать могу, что они любым роботам сто очков вперед… Не мировое же господство я с их помощью собираюсь завоевывать, да и что такое любые роботы, десяток или два, супротив современной техники? Когда аггры у нас свои дела делали…

— Снова мы начинаем друг друга не понимать. Да делай ты сам по себе что хочешь, это твоя планета, и сам ты не ребенок. А вот у меня свои принципы. Ты, к примеру, можешь шестилетним пацанам гранаты раздать, чтобы они рыбки поглушили, раз захотелось? Пусть даже тебя никто не увидит и при любом исходе отвечать тебе не придется. Совесть или здравый смысл позволят?

Воронцов встал, стряхнул с белых брюк крошки табака, просыпавшегося при неоднократном набивании трубки.

— Все. Вопросов больше не имею. Считаем, что в основном договорились. Чертежи и прочее завтра будут. Благодарю за приятную и поучительную беседу. Насчет же моей совести и прочих принципов поговорим в следующий раз…

Глава вторая

…На следующий день Антон появился на общем завтраке, который, как и на Валгалле, соблюдался неукоснительно, являясь не только моментом приема пищи, но и средством поддержания социальных связей и внутренней дисциплины в их маленьком обществе. Достойно ответив на вопросы полушутливого блиц-интервью, вызванного как его неожиданной отлучкой, так и возвращением, он ничего по-настоящему существенного не сказал, будто действительно всего лишь захотел съесть свой салат и сосиски в компании приятных ему людей. А потом догнал в коридоре направляющегося в тир Шульгина и, не вспоминая о вчерашнем, будто бы просто так предложил совершить небольшую верховую прогулку. Сашка, уже все знавший о содержании беседы Воронцова с Антоном, согласился, слегка, впрочем, удивленный антуражем предстоящего разговора.

— И винтовки с собой прихвати, — добавил Антон, — глядишь, и постреляем заодно.

Забота Антона о своих гостях простиралась настолько, что он даже организовал для желающих небольшую конюшню с десятком отличных, пожалуй, мирового класса, лошадей, тренированных и для стипль-чеза, и для парфорсной охоты. А покататься в окрестностях Замка было где! Как раз Шульгин, особо томящийся постоянным бездельем, почти ежедневно покидал ограду Замка и отводил душу, совершенствуясь в джигитовке, вольтижировке и «рубке лозы», компенсируя тем самым заброшенные в последнее время тренировки в прочих боевых искусствах.

Проскакав по залитой солнцем тропе между заросшими шиповником и боярышником холмами километров пять переменным аллюром, они остановили коней на пестрой от алых и голубых цветов лужайке и, не сговариваясь, спешились. Стреножив коней и пустив их пастись, они присели на траву в тени огромного раскидистого дуба.

Шульгин снял с предохранителя карабин, прислонил его к стволу дерева, чтоб был под рукой, — за пределами силовой защиты Замка начиналась натуральная доколумбова Америка, и встречи могли быть самые неожиданные, — неторопливо закурил и приготовился слушать, не выражая на лице ни малейшей заинтересованности. Вокруг было достаточно приятных для глаз объектов, чтобы полностью отдаться их созерцанию. Чего стоит только одна панорама пологих холмов, покрытых всеми оттенками красного, желтого, зеленого, с густо-синим небом над ними и грядой причудливых кучевых облаков на горизонте. «Индейское лето» в самом разгаре. И запахи из прерий ветерок приносит такие…

— Я знаю, Саша, что своим положением ты не очень-то доволен, — без приличествующих предисловий заговорил Антон. Шульгин впервые посмотрел ему в глаза с искренним недоумением.

— Не понял… — протянул он. — Как раз мое положение меня устраивает вполне. Ни на какое иное не претендую.

Он вообразил, что Антон имеет в виду его личный статус в здешнем обществе.

— Нет-нет, я не об этом, — догадался о смысле его ответа Антон. — Я хотел сказать совсем другое. Мы же с тобой оба мужики, в конце концов. Вот что я подразумеваю. Ты здесь практически один, без пары…

— Не один…

— Там другой случай. Берестин себя одним не ощущает, просто у него не получается, но объект-то есть… Рядом, на глазах. Он, между прочим, даже находит в своем положении определенное, пусть и горькое, удовольствие. И не теряет надежды… Ты же воистину без вины виноватый. Хочешь, организуем доставку сюда твоей супруги?

Шульгин на мгновение представил, что из этого может получиться, и от полноты чувств прищелкнул языком.

— А, кстати, ты уверен, что она все еще в Кисловодске?

— Абсолютно. Август в Москве еще не закончился.

— Ну вот и пусть отдыхает. Она так радовалась, когда путевку достала…

Антон удовлетворенно кивнул, будто и не ожидал иного ответа.

— Тогда пойдем дальше. Есть у тебя на примете какая-нибудь особа, которую ты хотел бы здесь видеть? Скрасить, так сказать, одиночество.

— Если хорошенько подумать… А чего это ты так вдруг озаботился моими проблемами? — Шульгин внутренне напрягся. — Может, намекаешь, что командировка затягивается?

— Ну, так бы я это не формулировал… Некоторые затруднения возникли, не скрою, но ничего фатального. Скорее я позволил себе предположить, что вам самим еще не хочется немедленно возвращаться. Столько вокруг еще неизведанного… Неиспытанного, я бы добавил. Тем более то, что я тебе хочу предложить, как раз и должно поспособствовать решению многих ваших проблем… в будущем.

— Ты сам-то что-нибудь о том будущем знаешь? О том, где Андрей побывал? — попробовал поймать его на слове Шульгин.

— Абсолютно ничего. Оно… не по моей епархии. Содержание рассказа Новикова и некоторая способность к экстраполяции наводят на разные мысли, и не более… Но вернемся… Я заметил, что ты грустновато выглядишь… Временами… Особенно в окружении не обделенных женским вниманием друзей. — Сейчас Антон своей манерой выражаться очень напоминал Новикова, а может, и специально его слегка пародировал. Но вторым планом Шульгин ощутил нечто куда более серьезное, чем забота о его сексуальных проблемах, и, чтобы перехватить инициативу, задал первый пришедший на ум вопрос.

— А может, обойдемся без походов к снаряду? Я уже в курсе некоторых твоих забот и как-то вчерашнее с сегодняшним связываю. Какую новую авантюру ты замыслил, брат по разуму, в которой требуется моя, и только моя персона? — В умении разгадывать психологические задачки Сашка мало уступал своему дипломированному другу, а моментами и превосходил, что Новиков и сам неоднократно признавал. Только обычно Шульгин в отличие от Андрея, а также и самого Холмса не раскрывал хода своей мысли и методики построения силлогизмов. Но сейчас решил выложить карты на стол.

— Поскольку, немного тебя зная, не допускаю с твоей стороны голого альтруизма, готов предположить, что тебе требуется человек достаточно свободный, не связанный нравственными обязательствами, да еще и соскучившийся по женской ласке. Плюс наделенный и еще рядом не слишком встречающихся качеств. Эрго — ты хочешь, чтобы я охмурил для твоих очередных штучек некую даму. Скорее всего — в нашем настоящем мире, ибо здесь некого, а по инопланетянкам я не спец. И в качестве награды получил то, что сумею или успею поиметь в процессе… Так, май диа френд? И попутно, не с этим ли заданием связана наша здесь задержка?

— Произношение у тебя ужасное, но это поправимо. А в остальном почти так. Прими мое искреннее восхищение, хотя ты в нем и не нуждаешься.

Тут он немного ошибся. В душе Шульгин был в меру тщеславен, и похвала привела его в приятное расположение духа, пусть и не такое, как в прошлый раз, когда ему удалось показать самоуверенному пришельцу, у кого из них реакция лучше.

— Ладно. Но у меня как в магазине — цены без запроса. Объяснишь, что ты задумал, будем разговаривать. Снова темнить начнешь — свободен… Еще раз на твои приколы ловиться не собираюсь. Хватит.

— Ну какие там приколы? Я уже говорил Дмитрию — все, что обещал, я сделал. И еще больше сделаю, в обиде не останетесь. А сейчас у меня совсем маленькая просьба. Для тебя на самом деле чистое развлечение. И скрывать я от тебя ничего не собираюсь. Вам, землянам, от этого пользы больше, чем мне в итоге будет. Скоро сам поймешь…

Он не успел закончить фразу, потому что Шульгин вдруг, как пружина из автоматного рожка в руках неумелого солдата, взлетел, разгибаясь, подхватил стоявший на расстоянии вытянутой руки карабин и, выбросив его вперед, как клинок во флеш-атаке, трижды выстрелил в густое переплетение кустов по другую сторону поляны. И опустил ствол, прислушиваясь.

— Что такое? — Антон уже стоял рядом и тоже готов был открыть беглый огонь.

— Черт его знает, зашевелилось там что-то. Пойду посмотрю. А ты прикрывай в случае чего…

Пошуршав в кустах валежником, он вернулся, загоняя на ходу в обойму недостающие патроны.

— Показалось, наверное…

— Такой нервный стал? — участливо спросил Антон.

— Может, нервный, а может — предусмотрительный… — сплевывая табачную крошку с губы, ответил Сашка. На самом деле ему просто потребовалось немножко сбить Антона с настроения, чтобы легче было разговаривать.

— Так что ты там насчет нашей грядущей пользы?

— Ах да! Значит, я хотел сказать, что аггров в нашей реальности больше нет, ты это знаешь. Но на Земле осталась одна милая женщина. По внешним данным ничуть не уступает вашей Ирине. Зовут ее Сильвия. Моя коллега. Шеф-атташе аггров на планете Земля. В недавнем «прошлом» — ваш смертельный враг. Организатор акций против Ирины, Левашова и многого другого. У них вообще женщины занимают большинство такого рода руководящих постов… Встречался я с ней. Умна, красива, лет тридцати с небольшим по вашему счету. И тебе наверняка понравится. И теперь она очень одинока. Больше, чем Ирина. Ее цивилизация вдруг исчезла, как ничего и не было, а она осталась одна в чужом мире…

— Совсем одна?

— Ну, может, еще экземпляров с десяток на всю планету, но те ей не пара и не компания, простые исполнители, интеллект чуть выше табуретки. Да ты кое с кем из таких встречался. А подобных ей или Ирине, тем более мужского пола, скорее всего нет. Больше нет… В подготовке агентов класса «люкс» аггры довольно экономны. Та, к примеру, дама, что Новикова и Берестина на Валгалле вербовала, — просто фантом, скоординированный с их восприятием, а у Сильвии только сознание частично аггрическое. О чем она, впрочем, не догадывается. Они с Ириной о себе другого мнения, отчего и все душевные терзания…

— Ну а ты? — неожиданно вставил Шульгин.

— Я — совсем другое дело. Я истинный гуманоид, мне только кое-какие функции пришлось подкорректировать под вашу атмосферу и солнечный спектр, чтобы я от рахита и лейкозов не зачах… Так вот о Сильвии. Она сейчас, по моим расчетам, должна пребывать в сильно расстроенных чувствах, как бы еще руки на себя не наложила, чего не дай, конечно, бог. Потому что мне с ней очень и очень нужно побеседовать. По ряду причин сам я на Землю, в вашу реальность, выйти сейчас не могу, а тебя переправлю.

— Каким это образом? Нас всех домой отправить не можешь, а одного — пожалуйста?

— Долго все это, Саша, объяснять, и не уверен, что образования нам обоим хватит. Всех и окончательно — действительно пока не могу, а для тебя я квазипереход организую, по открытому лучу и с жутким расходом энергии. Максимум на двое суток. По здешнему, конечно, времени. Там чуть-чуть растянуть можно, но не слишком. За это время тебе нужно будет с ней познакомиться, как-то объяснить ситуацию и убедить прийти сюда, в Замок. Желательно добровольно. Потому что в ином случае шок может стать необратимым, и ни я, ни ты никакой пользы из нашего мероприятия не извлечем. Я же хотел, чтобы она после непродолжительной со мной беседы смогла вернуться к нормальной жизни, в идеале — стать членом вашей группы…

— Ну ты действительно альтруи-ист… — с долей иронии в голосе протянул Шульгин. — Такая забота о злейшем враге… Тогда уж вообще вернул бы ее на родину…

— Ты что, все никак не поймешь? Нет у нее никакой родины и никогда не было. Эти девочки действительно камикадзе с бензином в один конец. Вроде как Новиков в роли Сталина. Работают сколько могут, а потом… — Антон присвистнул и сделал руками движение от груди, будто отбросил что-то. — Если уж очень нужно — матрицу обратно отзывают, а нет — просто выключатель щелк, и все…

Шульгин невольно передернул плечами. Жуткие дела творятся на свете. Задал еще вопрос.

— А разве, когда аггры исчезли, матрица сама собой не отключилась?

— Нет. Именно потому, что она полностью автономна. Если бы аггры исчезли, когда Новиков в теле Сталина был, он бы там навсегда и остался. Так и Сильвия, и Ирина… Будь сюда аггрианин в своем натуральном физическом теле переброшен, изменение реальности его бы стерло, но дамы ваши в материальном смысле подлинные люди. Я Воронцову это вчера только объяснял.

— Допустим. Если и не убедил, то разъяснил правдоподобно. Теперь второе — какой тебе сейчас, после конца всего, в ней интерес? «Языков» после войны не ловят…

— Да кто ж тебе такое сказал? Как раз после войны самая работа и начинается. Полковой разведке «языки», тут ты прав, в мирное время без надобности. А главному командованию, контрразведке? Пораскинь мозгами. Вот и мне… Сколько всего интересного узнать можно: загадки неудачных операций, профессиональные секреты и методы, преломление наших акций в представлении противника, данные на их тайных союзников и невольных пособников… Золотое дно. Тем более что у меня некоторые неприятности намечаются, и Сильвия с Ириной весьма и весьма могут помочь из них выкрутиться. Все у нас, Саша, как у людей, с поправкой кое на какую специфику. Так договорились?

— А что мне теперь терять? И не таким занимались. Куда идти нужно?

— Не очень далеко. В Лондон. Ты по-английски как?

— Сам слышал…

— Не проблема. Я тебе пленочку прокручу, через два часа лучше Вебстера и профессора Хиггинса язык знать будешь. За два часа и на всю жизнь. Тоже польза. И остальное все объясню. Что сам про нее знаю. И если ты ее сюда приведешь, после короткой взаимополезной беседы со мной она свободна. Сможете принять ее в свою компанию. И не пожалеете…

— Ты Экзюпери читал? — внезапно перебил его Шульгин.

— Читал что-то. При чем он здесь?

— При том, что написал: «Мы в ответе за тех, кого приручили». Ты, значит, ее выпотрошишь и повесишь отработанного «языка» мне на шею… И что дальше?

— Ну дальше… Если не понравится, можно ее обратно в Лондон вернуть. Снять матрицу и вернуть, пусть живет в рамках своей легенды. Она там, кстати, очень неплохо устроена. Вам и не снилось. А может, наоборот, она тебя так очарует, что с женой разведешься и сам в Лондон отправишься. Тут тебе полная свобода воли.

— Знаешь, Антон, не в обиду будь сказано, ты все-таки…

— Большая сволочь, хочешь сказать? Ну и скажи, не обижусь. Работа у меня такая, да и шкурный интерес. Как монах Варлам говорил: «Коль дело до петли-то доходит…» И ведь при всем при том я никого не неволю. Они, аггры то есть, честно признать, к вам таких благородных чувств не испытывали. А вы… Откуда столько «гуманизма» при ваших условиях жизни? Ладно, ладно, не заводись. Сам у вас пожил, знаю и понимаю. И ничего плохого в моем предложении нет, поразмысли только спокойно. Человека спасете, мне поможете, да и другие возможные последствия… Аггров уже нет, а они — Сильвия с помощниками — есть, и вдруг будут, как тот партизан, еще двадцать лет поезда взрывать? А?

Шульгин встал.

— Ладно, пока обратно ехать будем — подумаю. А как Ирина к ее появлению отнесется?

— Вот чего не знаю… Да и в чем проблема? Лично они незнакомы, хотя Сильвия о ней все, что положено, знает. Но когда мы с нее функцию снимем, глядишь, и подругами станут. Все-таки, как ни крути, коллеги и землячки в некотором роде.

— Ну-ну, — с остатком сомнения в голосе сказал Шульгин универсальную, когда нечего больше сказать, формулу. Раздавил каблуком окурок сигары, закинул за плечо ремень карабина. И, уже вставив ногу в стремя, спросил:

— А она действительно такая же, как Ирка, красавица?

— В другом несколько роде, но до невероятности интересная дама.

Шульгин кивнул, резким толчком бросил тело в седло, громко свистнул и с места послал коня в крупный галоп.

…Шульгин никогда не позволял никому догадаться, что он плохо разбирался в женщинах и даже опасался их. Он считал их существами, настолько от себя отличными, что искренне удивлялся, когда обнаруживал у них мысли и реакции, подобные своим собственным. Отчего и отношения с прекрасным полом строил, исходя из представлений, не слишком соответствующих реальности.

И, увы, ошибался гораздо чаще, чем натуры менее утонченные. Его женитьба, удивившая всех друзей явной бессмысленностью, тоже случилась вследствие психологического просчета, которым тогдашняя случайная подруга безошибочно воспользовалась и превратила в свой стратегический успех.

И вот сейчас, после неожиданного предложения Антона, Шульгин ощутил возможность реванша. Вооруженный опытом последнего года и близкого знакомства с женщинами разных веков и рас, он решил, что сумеет провести эту сексуально-дипломатическую партию с должным блеском и докажет всем, а прежде всего себе, что умеет не только стрелять от бедра и протыкать пальцем подвешенный на нитке лист фанеры.

К подготовке он подошел со всей необходимой тщательностью, усвоил и переработал полученную от Антона информацию. И очень быстро заподозрил форзейля в лицемерии. Прежде всего выходило, что в разговоре Антон явно и непонятно зачем приуменьшил исходящую от Сильвии опасность. И для себя лично в ходе операции, и для всей Земли в целом. С ее техническими возможностями и психологическим состоянием она способна наделать бед куда больше, чем непримиримые самураи, продолжавшие в дебрях тропических островов мировую войну через двадцать лет после капитуляции. Не планирует ли Антон перевербовать резидентшу аггров и заставить ее работать на себя? Но в каком направлении и в каком качестве? Ведь Шульгин по-прежнему не имел понятия о раскладе галактических сил и высшем смысле драки за контроль над Землей. Вполне ведь можно предположить, что картина войны на самом деле выглядит совсем иначе. А по некоторым намекам не исключено, что Антон подумывает о чем-то похожем на внутренний конфликт среди своих соотечественников. То ли борьба за власть, то ли…

Но, несмотря на все сомнения, отказываться он не собирался. Слишком ему надоела нынешняя бесцельная жизнь. Ему ведь по-настоящему не удалось поучаствовать ни в чем серьезном. За исключением последнего рейса на базу пришельцев. А все действительно увлекательные приключения прошли мимо. И насчет женщин Антон тоже угадал.

Полгода строгого воздержания кого хочешь выведут из равновесия, особенно когда рядом друзья еженощно уединяются с подругами, при взгляде на которых чувствуешь то, что и пацан, украдкой листающий «Пентхаус».

Конечно, занятия спортом, стрельбой и стипль-чезом отвлекают, но весьма и весьма недостаточно. Отчего и попивать по вечерам Сашка стал как бы чрезмерно…

С полученным заданием Шульгин познакомил только Андрея. Не скрывая посетивших его сомнений. Новиков поусмехался каким-то собственным мыслям, сказал, что придерживается того же мнения, и спросил, каким же образом Сашка намеревается Антона переиграть?

— Честно говоря, хрен его знает! Но ведь до сих пор мы их переигрывали? На вдохновении… С этим у них слабовато.

— Да как тебе сказать… У меня нет ощущения, что мы Антона переиграли. Сам посуди…

— Ну а чего? Пока что я ощущаю себя в выигрыше. Кем мы были и что имели год назад? И что теперь? А не потеряли пока ничего…

— Это в рамках нам известного. А на самом деле?

— На самом деле… Может, если б я на четвертом курсе согласился, чтобы Ленка Кораблева в постель меня затащила, сейчас был бы доктором наук и зятем завотдела ЦК, вот и скажи, проиграл я или выиграл?

— На этом уровне рассуждать, так, конечно… Ну а в целом мы уже столько наворотили, что хуже вряд ли будет. Если только головы при нас останутся. Давай попробуй себя и в такой еще роли, может, и будет какая польза, хотя бы лично для тебя…

Шульгин удивился плохо скрываемому Андреем безразличию к проблеме, представлявшейся ему самому важной. Но отнес его к общей апатии, охватившей друзей в последнее время. Сам же он испытывал сейчас все нарастающее приятное воодушевление, как перед интересным, к примеру, путешествием в дальние страны. Тем более что и на самом деле в Лондоне он никогда не был, и образ загадочной аггрианки рисовался в мрачно-романтических тонах…

…Лондон Шульгин благодаря введенной прямо в мозг информации знал теперь великолепно, видел его весь сразу, как на подробном многокрасочном макете, только, выходя на знакомую улицу, в первый момент удивлялся, что на проезжей части не написано большими буквами название. Следуя своему собственному, слегка отличающемуся от согласованного с Антоном плану, он первым делом направился в Сохо, где снял номер в пользующемся сомнительной славой отеле, приюте сутенеров, шлюх обоего пола и не вполне законных иммигрантов.

Для чего специально три дня не брился и был соответственно одет.

И лишь потом, сделав все, что входило в первый этап «увертюры», переоделся согласно легенде, тщательно привел в порядок свою внешность и вышел в грязноватый, с пузырями краски и штукатурки на стенах коридор. Редкие в тот час постояльцы провожали его удивленными взглядами. Портье его, похоже, не узнал, только шумно вдохнул широкими ноздрями распространяемый Сашкой тонкий аромат элегантных мужских духов. Пристально посмотрел вслед безупречно одетому джентльмену и подумал, что сам на его месте никогда бы не стал таскаться к здешним занюханным девкам. Или к не менее занюханным геям.

…Сильвия жила в центре чуть ли не самого аристократического в Лондоне района, во внешне неприметном двухэтажном доме с фасадом в четыре окна. Обойдя квартал по периметру, вжившись в обстановку, присмотревшись, как ведут себя аборигены этого зеленого и тихого островка покоя и благополучия в центре необъятного и шумного города, вообще освоившись в капиталистической реальности, Шульгин позвонил у окрашенной шоколадной краской и покрытой сверху лаком двери. В соседней витрине он с удовольствием еще раз осмотрел свое отражение — весьма приличного молодого джентльмена, не могущего не внушить симпатии и доверия. Правда, какой-нибудь последователь Шерлока Холмса без труда опознал бы в нем совсем недавно прибывшего из стран Содружества представителя тамошнего европейского истеблишмента, ибо до коренного англичанина Сашка все-таки недотягивал… Но от среднестатистического лондонца все же отличался в лучшую сторону.

Мелодичный женский голос из прикрытого бронзовой решеткой динамика слегка игриво, как показалось Шульгину, произнес «Хелло?», и он назвал себя и сообщил, что желал бы видеть мисс Сильвию по важному делу.

Голос с некоторым недоумением повторил его фамилию, но через пару секунд предложил войти. Дверь бесшумно приоткрылась.

Хозяйка встретила гостя на верхних ступеньках широкой дубовой лестницы. Увидев ее, Шульгин понял, насколько был прав Антон. Совсем в другом стиле, чем Ирина, аггрианка была тем не менее поразительно хороша собой. И удивительно при этом Ирину напоминала. Не чертами лица, а гармонией облика и степенью приближения к идеалу. Даже трудно представить, что моделью для нее служили те англичанки, которых он видел сегодня на улицах. Чуть холодновата, конечно, на славянский вкус… Но изысканнее в то же время, аристократичнее, рафинированнее…

Шульгин перебирал в уме эпитеты, чтобы поточнее определить свое первое от этой дамы впечатление и соответственно сымпровизировать начало разговора. Но главное он уже знал — чтобы соблазнить, или, оставаясь на ее уровне, лучше сказать — покорить сию представительницу уже не существующей враждебной расы, он заранее готов сделать все возможное. И невозможное тоже. Если от этого пострадают интересы или планы Антона — тем хуже для него. С такой тигрицей сразиться — это вам не лаборантку охмурить на вечер-другой…

Кстати, вот это — с лаборантками — у него получалось, хотя каждый раз он несколько наивно про себя удивлялся, вновь убеждаясь, что весьма приличным на вид девушкам, оказывается, на самом деле нравится то, чем они с ним занимались. Он же в глубине души оставался почти непоколебимо убежден, что если они и уступают его домогательствам, то либо просто из вежливости, либо преследуя свои, неизвестные ему интересы, но сам процесс никак не должен бы являться для них самоцелью.

И это при его медицинском образовании… Наверное, тут виноваты какие-то фрейдистские мотивы или ненароком залетевший из прошлого века псевдоромантизм.

Но, конечно, именно в данный момент Шульгин ничего такого не думал, прекрасно сознавая, что перед ним в коротком ржаво-коричневом платье-свитере, подчеркивающем все подробности ее фигуры и открывающем пусть и тонковатые при ее росте, но крайне волнующие ноги, стоит и дежурно улыбается не просто привлекательная женщина, а весьма опасное и хитрое существо, много лет руководившее целой сетью коварных и безжалостных инопланетян, для которой отдать приказ о его уничтожении не составит ни малейшей проблемы, разве только ей захочется расправиться с ним лично… Особенно сейчас, в ее нынешнем отчаянном положении.

Только и об этом тоже нужно забыть, чтобы невзначай раньше времени не выдать себя и не спровоцировать эту «черную вдову» на непоправимые действия. Вот именно, «черная вдова» — отличный образ, самка-паучиха, пожирающая своих не успевших вовремя убежать партнеров.

И, улыбнувшись в ответ на ее улыбку, Шульгин чуть наклонил голову, представился, назвав себя старым, еще в школьные годы придуманным для игр и мистификаций английским именем.

Сильвия на мгновение наморщила лоб, пытаясь вспомнить, говорит ли ей что-нибудь это имя, но, вздохнув, с сожалением пожала плечами. Не знаю, мол, и никогда не слышала. И сделала три шага по лестнице вниз, чтобы запереть за гостем дверь, если он не скажет чего-нибудь более существенного в оправдание неназначенного визита.

Тогда он, как и было согласовано с Антоном, сообщил, что ее имя и адрес назвал ему в Веллингтоне сэр Говард Грин и порекомендовал обратиться к ней, когда это действительно станет необходимым.

Тут Шульгин рисковал, потому что стоило Сильвии заявить, что и сэра Говарда она знать не знает, пришлось бы откланиваться… И вводить в действие свой совсем уже авантюрный план.

Расчет у них с Антоном был на то, что сама Сильвия тоже находится в критическом положении и не захочет обрывать чуть ли не последнюю нить, связывающую ее с «родиной». Потому что указанный сэр являлся, подобно Ирине, агентом-координатором по Южному полушарию и, как догадывался Шульгин, каким-то образом был выведен из игры самим Антоном или его людьми. Кстати, он, то есть Антон, так и не признался, имеет ли он такую же сеть агентуры, как аггры, или работает в одиночку. Возможно даже, что сэр Говард был устранен специально, чтобы создать Шульгину условия для контакта.

По существовавшим у аггров правилам никто из агентов не имел права по собственной инициативе связываться с главным резидентом, а уж тем более выводить на него землянина. Ирина, к примеру, даже Новикову ни разу не сказала ничего проливающего свет на структуру своей организации и систему подчиненности в ней.

Лицо Сильвии на миг отразило тень происшедшей в ней душевной борьбы. Заметив это, Шульгин удивился. Вроде бы разведчики ее уровня должны лучше владеть собой.

Приняв наконец какое-то решение, аггрианка сделала приглашающий жест и пошла в глубь дома, предоставив Шульгину следовать за собой и любоваться ее отработанной на паркетах салонов походкой.

В холле, выходящем сплошь застекленной стеной во внутренний дворик, украшенный скульптурами, фонтаном и разнообразной растительностью, она указала на пухлые, словно надутые воздухом, темно-зеленые кожаные кресла.

«Не повезло Ирине, — подумал Шульгин, — в капстранах вон как агентов устраивают, а у нашей — то общежитие, то двухкомнатная в старом фонде…»

— По-моему, я встречалась с сэром Говардом. Только не в Веллингтоне, а, кажется, в Нью-Йорке. И довольно давно. Я не совсем понимаю, чем смогу вам помочь, но раз уж вы пришли… Наверное, у вас действительно есть на то веские причины.

Шульгин с чувством облегчения вытянулся в кресле. Самое главное сделано — она не выгнала его с порога.

Садясь напротив, Сильвия попыталась натянуть пониже свое, условно говоря, платье. И этот жест, долженствующий изобразить как бы скромность, на самом деле лишь привлек дополнительное внимание, поскольку заставил задуматься, а колготки у нее там или просто очень длинные чулки? Ничего другого ее свитер скрыть все равно не мог. Да и скрывать такую красоту не стоит, подумал судорожно сглотнувший слюну Сашка.

Сильвия считала так же. Поэтому ограничилась тем, что плотно сдвинула колени. Потом поправила зачесанную назад и направо прядь темно-русых волос, сплела на колене тонкие пальцы с двумя изысканными перстнями явно старинной работы.

— Так я вас слушаю…

Судя по большой настольной пепельнице, курить здесь разрешалось, и Шульгин, достав золотой, очень похожий на тот, что был у Ирины, портсигар, вопросительно взглянул на собеседницу.

— Да, пожалуйста, — и когда он взял сигарету, протянула руку.

— Вы позволите взглянуть? Довольно красивая вещь…

Одного прикосновения ей было достаточно, чтобы потерять к этой имитации интерес. Впрочем, портсигар и был сделан так, чтобы только отдаленно напоминать оригинал, отнюдь не создавая впечатления сознательной подделки. Однако желаемый эффект был достигнут.

— Откуда это у вас? Я уже видела точно такой же… У одного знакомого.

— Может быть, как раз у Говарда? Он с ним никогда не расставался. Мне понравилось, знаете, такой элегантный штрих… Увидел в Каире похожий и купил.

— Вы с ним были достаточно близки?

Шульгин усмехнулся.

— Вопрос звучит несколько двусмысленно. Боюсь, что придется ответить — нет. В любом смысле. Мы были всего лишь достаточно хорошо знакомы. Признаюсь — во многом я брал с него пример. Я люблю викторианскую Англию, а он как раз был словно ее живым воплощением, причем ему удавалось при этом не выглядеть анахронизмом. Иногда я выполнял кое-какие его просьбы. И он мне тоже помогал при случае. Незадолго до своей смерти он выглядел встревоженным, словно его постоянно терзали мрачные мысли и предчувствия. Я кое-что подозревал, не скрою. Род его занятий наводил подчас на странные мысли… А за неделю, кажется, до смерти он назвал мне ваше имя, адрес и попросил сообщить вам, если с ним случится нечто… неожиданное. И, если мне потребуется, я могу рассчитывать на вашу помощь…

— Как он умер? — резко спросила Сильвия.

— Автомобильная катастрофа. Довольно нелепо, но даже в Новой Зеландии такие вещи иногда случаются. Его «Роллс-Ройс» — они любил выезжать на «Роллс-Ройсе» — потерял управление и столкнулся со встречным трейлером. Погибли и он, и его шофер.

— Когда это случилось?

— Скоро будет месяц. 17 июля. Завещания он не оставил. Похоронен в Веллингтоне. Координаты могилы у меня есть…

Сильвия с минуту сидела молча, перебирая сплетенными в замок пальцами.

«Даже не пытается остаться в образе… — подумал Шульгин. — Только что ведь говорила, что едва помнит этого Говарда…»

— Ну что же, — словно отвечая на его мысль, сказала женщина. — Не буду скрывать, сэр Говард был моим хорошим другом, хотя мы с ним довольно давно не встречались. Я огорчена этой нелепой смертью и, надеюсь, вы понимаете, хотела бы услышать о его последних днях как можно больше. Не скрывайте — он говорил вам обо мне что-нибудь, кроме имени и адреса?

Шульгин подавил в себе желание блеснуть информированностью и подать кое-что известное от Антона как слова покойника, но благоразумно сдержался.

— Сожалею, но не могу удовлетворить ваш вполне понятный интерес. Ничего, кроме уже сказанного, я от него не слышал. Но… упоминая вас, он говорил с большим… как бы это лучше назвать — уважением или, может быть, даже почтением. В любом случае я понял, что он был более чем прав. Мы с вами знакомы едва полчаса, а я уже готов благодарить судьбу, что позволила мне увидеть вас. Пусть и по такому… печальному поводу. Впрочем, что мы знаем о судьбе и используемых ею методах?

После многозначительного пассажа Шульгин слегка пригорюнился, не прекращая, впрочем, деликатно скользить глазами по ее ногам, от щиколоток до обреза платья и обратно. В глаза же смотреть избегал.

— Выпьете что-нибудь? — спросила Сильвия, прерывая паузу.

Умение использовать паузы для воздействия на партнера Шульгин перенял у Новикова и значительно усовершенствовал применительно к собственному характеру и манерам.

— С удовольствием. У меня был трудный день…

Присутствия слуг в доме не ощущалось. Может, вообще, а может, именно сейчас, и Сильвия сама прикатила столик с напитками и символической закуской.

Подумав, Шульгин выбрал «Джонни Уокер», причем словно невзначай плеснул виски больше чем полстакана. Огорчился, чуть ли не попытался вылить его обратно, потом, как бы смирившись с неизбежным, добавил содовой и добавлял так аккуратно, что сохранил благородный напиток в почти исходной концентрации. Сильвия ограничилась небольшой порцией розового джина.

— Так чем же ваш день был так труден? — спросила она, когда Шульгин сделал два хороших глотка. Его манипуляции она, конечно, заметила, только вот какие выводы сделала? Он хотел, чтобы она увидела в нем человека деликатного, застенчивого, сильно нервничающего, нуждающегося в разрядке, но беспокоящегося, как бы его не сочли алкоголиком.

— Можно откровенно? Я опасался, что смерть сэра Говарда действительно не случайна, что за мной могли следить и по дороге к вашему дому меня ждет ловушка…

— Вот даже как? Интересно. И что же заставило вас так думать?

Шульгин совсем засмущался. Он покусывал губу, вздыхал, не зная, как подойти к столь щекотливому предмету.

— Да вы не стесняйтесь, — подбодрила его Сильвия. — Говорите прямо. Или, если вам будет проще, — расскажите сначала о себе. Как вы познакомились, что вас объединяло, о чем беседовали и о всех своих… подозрениях тоже. Тогда нам легче будет разобраться и во всем остальном.

Шульгин посмотрел на нее с сомнением. Впервые — прямо в глаза. И на мгновение позволил своему взгляду стать достаточно жестким. Мол, не такой уж я простак, дорогая, и еще неизвестно, стоит ли тебе говорить всю правду. Гарантии-то где, что тебе самой можно полностью доверять?

У них с Антоном была разработана достаточно подробная легенда, базирующаяся на подлинных фактах жизни и деятельности означенного мистера Грина, в меру достоверная и в то же время не настолько конкретная, чтобы дать возможность поймать себя на противоречиях и деталях. Правда, здесь Шульгину пришлось полностью положиться на Антона, сам он, разумеется, не располагал не только информацией о делах сэра Говарда и ему подобных, но и о реальной жизни западного человека вообще. За исключением того, что можно увидеть в кино или прочесть в переводных романах. Впрочем, навыки и формы поведения своего прототипа Шульгин получил вместе со знанием языка, а на умение Антона моделировать личности можно было рассчитывать, имея в виду хотя бы создание фантома Наташи.

Итак, согласившись с предложением Сильвии, Шульгин достаточно сжато обрисовал картину своих деловых и личных отношений с Грином, начиная от случайного знакомства в Сиднее и до его печального конца. Эти полтора года включали в себя встречи за карточным столом и на поле для гольфа, обеды и ужины в клубе, а также ряд совместных деловых мероприятий, принесших Шульгину, то есть Ричарду Мэллони, не только чувство удовлетворения от приобщения к новой привлекательной жизни, но и ощутимый финансовый успех.

Но как раз эту сторону их взаимоотношений Шульгин постарался изложить наименее внятно, и только после настоятельных, с нажимом расспросов Сильвии ему пришлось признать, что занимались они делами, чересчур глубоко вторгавшимися в сферу не только налогового и гражданского, но подчас и уголовного права. Еще более резко поставив вопрос, Сильвия узнала наконец, что, по мнению мистера Мэллони, занимался сэр Говард в основном шантажом, противозаконным лоббизмом, контрабандой оружия и наркотиками…

Когда слово было произнесено, Сильвия не только не ужаснулась, а даже повеселела.

— Что ж, как бы там ни было, сэр Говард в полной мере искупил свою вину, если она действительно была, а мертвый человек не подсуден никому, кроме Господа… А вот лично вы в чем увидели для себя опасность, раз так поспешно покинули страну и, «рискуя оказаться в ловушке», появились здесь?

— Я же сказал, что почувствовал вокруг себя не слишком приятную атмосферу, стал замечать каких-то подозрительных людей, изменение отношения со стороны лиц, ранее вполне лояльных, с которыми имел деловые контакты. Это трудно объяснить тому, кто сам не попадал в похожую ситуацию, но знающий поймет и без слов.

— Так, допустим. Вам показалось, что лица, устранившие Говарда, обратили внимание на вас. Зачем, как вы считаете?

— Но это же очевидно. Многим известно, что я был его… ну, не доверенным лицом в полном смысле, а достаточно близким сотрудником. Если произошло нечто, повлекшее ликвидацию патрона, то по отношению к себе я мог ждать двух исходов — или некие силы сочтут меня также достойным устранения, или…

— Что — «или»? — подалась вперед Сильвия, фиксируя взгляд на переносице Шульгина.

— Или я попал в поле зрения полиции, которой стало известно о роде нашей деятельности…

Сильвия с видимым облегчением откинулась в кресле. Очевидно, она ожидала услышать нечто иное, гораздо более неприятное для себя.

— Даже если так… При чем тут я и для чего вы здесь?

— Раз у нас пошел столь откровенный разговор, не буду скрывать, меня привела к вам забота о собственной безопасности… и дальнейшей жизни, скажем так. Замечу, сэр Говард вполне определенно дал мне понять, что с вашей стороны я могу рассчитывать на помощь. Думаю, я сделал для вас, — он подчеркнул последнее слово, — достаточно, чтобы ждать достойной компенсации за прошлое, помощи в настоящем и надеяться на спокойное будущее.

Сильвия рассмеялась, на взгляд Шульгина, слишком резко для элегантной женщины. Он вообще с какого-то момента их разговора начал подмечать в ней черточки, портящие первоначальное впечатление.

Если Ирина (он невольно постоянно их сравнивал как представительниц одной расы и профессии) в любой обстановке выглядела неизменно женственной, ровно благожелательной, покоряла своим тонким шармом, то Сильвия чем дальше, тем больше напоминала ему пресловутую премьершу Тэтчер. И вдобавок его нервировала направленность разговора. Он никак не мог перехватить инициативу и подойти к моменту, когда следовало использовать первую из домашних заготовок дебюта. Продолжая шахматные аналогии, он оказался в положении гроссмейстера, противник которого достаточно дурацкими ходами уклоняется от общепринятых у специалистов розыгрышей и создает на доске утомительно-бессмысленную ситуацию. Поскольку никак не удается понять: то ли партнер дилетант и от растерянности двигает фигуры просто так, то ли имеет чересчур хитрый и далеко идущий замысел.

— Неужели вы вообразили меня этакой «крестной матерью» международного преступного синдиката, которая вдобавок обязана заботиться о будущем каждого… — Она едва не произнесла ожидаемое Шульгиным слово, но, вздохнув, закончила нейтрально: — Каждого, кому вздумается этого потребовать…

Вот тут она все же подставилась. И Шульгин с простодушной, почти естественной улыбкой произнес, предварительно плеснув себе еще виски и закурив новую сигарету:

— Ну зачем же вы так? Я ничего подобного не говорил. А вот Говард, очевидно, предусмотрев в случае нашей встречи подобную недоверчивость, попросил меня сказать вам вот что… — И он медленно, как говорят заученное, но непонятное, произнес фразу на аггрианском, которая, по словам Антона, должна была прозвучать паролем.

И ожидаемого эффекта достиг. С минуту Сильвия смотрела на него молча, только еще туже сплела пальцы на колене. А левое веко у нее чуть заметно задергалось.

Когда Шульгин спросил у Антона, что эта фраза значит, тот ответил:

— А зачем тебе знать? Твой Ричард же не знает. Вдруг ты сказал «Немедленно убей этого человека»? Или нечто похожее. Ты должен испытывать неуверенность, может, даже страх, и надежду в то же время. Сыграть будет трудно, а так само собой получится.

И хотя страха Шульгин не испытывал, поскольку не допускал, что Антон решил от него избавиться столь сложным способом, все остальные чувства присутствовали.

Взяв себя в руки, Сильвия сказала с облегчением:

— Да, пожалуй, это меняет дело. Вы знаете язык, на котором сейчас говорили?

— Понятия не имею. Отдаленно напоминает маорийский. По звучанию.

— Хорошо. Сэр Говард… уже, можно сказать, оттуда, — Сильвия на мгновение подняла глаза вверх, — передал, что вам действительно можно доверять и вы можете быть полезны. Из уважения к его памяти я вам помогу. Что вы хотите?

— Вы, наверное, удивитесь, но — покоя. Я бы хотел иметь возможность скрыться туда, где меня никто не найдет, и при этом вести вполне обеспеченную жизнь.

— И не иметь дело со мной и мне подобными? — с милой улыбкой осведомилась Сильвия.

— Как раз с вами я был бы рад иметь дело… но только с вами. Сознавая, насколько это маловероятно, я готов ограничиться реально достижимым. Например, сумму в пять миллионов вы сочли бы разумной?

— Миллионов долларов? — без удивления, просто уточняя, спросила она.

— Я патриот своей исторической родины и предпочел бы фунты.

— Еще один вопрос — почему такая конкретная сумма?

— Нет ничего проще. Я примерно определил срок своей жизни в семьдесят пять лет, суммировал свой заработок и пенсию за оставшиеся мне годы и ввел коэффициент, учитывающий моральный ущерб, темпы возможной инфляции и то, что мне остался должен сэр Говард. Сумма вышла даже чуть больше, но я не скряга. Пять миллионов достаточно…

Сильвия снова рассмеялась. И смеялась довольно долго. Перестав, поднялась с кресла, тем же заученным жестом вновь одернула платье, подошла к окну. Стала так, что свет закатного солнца, проходя сквозь петли вязки, отчетливо обрисовал фигуру и оживил у Шульгина слегка угасший во время трудной беседы интерес к ее телу.

— Вы знаете, наверное, это можно устроить. Только мне надо кое с кем посоветоваться. Честно говоря, жаль так рано отпускать на покой человека, сумевшего заслужить доверие и расположение Говарда. Если бы вы согласились… Сумма компенсации может значительно возрасти.

— Боюсь показаться неучтивым, но повторю. Если не очень расстрою вас своей настойчивостью и не вызову слишком большого неудовольствия — а неудовольствие со стороны такой женщины, как вы, было бы для меня убийственным (при этом каламбуре губы у Сильвии чуть дрогнули), — я все же предпочел бы ограничиться уже названной суммой… — Шульгин помолчал ровно столько, сколько счел нужным, и добавил совсем другим тоном: — Я действительно смертельно устал.

Сильвия вздохнула сочувственно. И спросила тоже очень мягко, как бы между прочим:

— Да, а вы ведь так и не сказали мне, какова ваша основная профессия.

И Шульгин ответил ей в тон:

— Я был офицером контрразведки.

Вопреки ожиданию, его признание не вызвало никакой видимой реакции. Женщина слегка кивнула головой, принимая информацию к сведению, и предложила, если Ричард не против, поужинать сегодня в обществе ее друзей в одном вполне респектабельном заведении. Шульгин принял предложение с видом человека, которому некуда деваться. Но взятая им на себя роль требовала кое-чего еще. В конце концов его коллега Джеймс Бонд, будучи вполне джентльменом, позволял себе в отношении дам весьма большие вольности. К тому же он вспомнил решительный поступок некоего Разумовского, сделавший его графом и фаворитом императрицы, и положил ладонь на талию аггрианки. Сильвия чуть вздрогнула, как ему показалось, но позы не изменила и даже не повернула головы.

Расстояние от талии до края платья оказалось слишком коротким. Ощутив шершавую фактуру обтягивающего бедро материала (он не знал названия этой ранее не попадавшейся ему синтетики, а может, и натуральной ткани типа тонкого парашютного шелка), Шульгин решил особенно не мешкать, развивая успех, прикоснулся губами к тонко пахнущей цветочными духами шее и продвинул руку вверх по плавному изгибу. Успел убедиться, что надеты на Сильвии все же не колготки, а длинные чулки на резинке. Воображение уже рисовало дальнейшее, но — увы…

Аггрианка небрежным движением руки, словно отстраняя задевшую за платье ветку, убрала ладонь Шульгина с завоеванного им плацдарма и, повернув голову, с прищуром посмотрела из-под изогнутых ресниц.

— Боюсь, что вы торопитесь… Впрочем, я вас не осуждаю. Пожалуй, женщина, одетая подобным образом, должна ожидать соответствующей реакции.

Она отодвинулась на шаг, не спеша поправила платье, еще раз смерила Шульгина взглядом.

— Я не очень хорошо знаю психологию мужчин. Что, действительно невозможно удержаться?

«Психологию она не знает, стерва! — мысленно возмутился Шульгин. — А какого ж хрена вырядилась?..» — и ответил с виноватой улыбкой:

— Обо всех говорить не буду, а что касается меня… Сами все видите. Я рад, что не обидел вас своим, согласен, несколько дерзким поведением…

— Хорошо, оставим пока эту тему… — Из ее слов следовало, что решительного отказа в своих притязаниях он не получил и в дальнейшем может рассчитывать на больший успех.

…План, разработанный Антоном, начал, кажется, претворяться в жизнь. Он и заключался в том, чтобы настолько заинтриговать Сильвию и, по возможности, добиться ее благосклонности, чтобы в течение отведенного на операцию времени оставаться рядом с ней или в крайнем случае обеспечить новое свидание наедине в момент, когда откроется проход в Замок.

Чтобы пригласить ее туда — в идеале добровольно, но можно и с применением силы. Специфическая форзейлианская этика не позволяла, видите ли, Антону самому применять насилие, даже и к неприятельскому солдату, каковым с точки зрения известных конвенций являлась аггрианка. А вот убедить землянина сделать это, причем опять же добровольно, нравственность ему разрешала.

Шульгин мог бы выполнить боевую задачу прямо сейчас — не затрудняя себя дальнейшими ухищрениями, — Антон снабдил его переходником мгновенного действия, который раньше уже испытал в деле Воронцов, но по некоторым причинам воспользоваться им Шульгин не имел возможности. И, с тоской взглянув на часы, он подумал, что тянуть волынку еще целых семнадцать часов. До первого контрольного срока.

Правда, если не совершить грубой ошибки или не вмешаются непредвиденные обстоятельства, это время можно провести с пользой и удовольствием. А за переходником, если все пойдет нормально, можно и отлучиться на часок.

Пока Сильвия готовилась к вечеру, предоставленный самому себе Шульгин принялся бродить по дому, по той его части, которая открыта для посторонних. Скоро он понял, что, вернувшись к нормальной жизни, хотел бы поселиться в таком же. Прежде всего изнутри он был гораздо больше, чем казался с улицы. Т-образной формы, вытянутый в глубину обширного парка, со всех сторон окруженного высоким забором и глухими стенами соседних зданий, этот дом стоял здесь не одно столетие и на протяжении веков не раз достраивался и перестраивался.

Многочисленные коридоры и коридорчики, прямые и винтовые лестницы соединяли холлы, каминные залы, картинную галерею, библиотеку и другие помещения, не имеющие выраженной специализации, в сложный, разветвленный и запутанный лабиринт, создающий уважающему себя англичанину ощущение защищенности, комфорта и связи с теряющейся во временах норманнского вторжения вереницей почтенных предков.

Масса произведений искусства со всех концов некогда великой империи: африканские щиты и копья, индийские сабли, бронзовые и нефритовые статуэтки из Китая, персидские и афганские ковры, причудливые раковины южных морей. Память о грандиозных сафари колониальных майоров и полковников — головы антилоп, бегемотов и носорогов, шкуры тигров и леопардов на полу и обшитых темным деревом стенах. Неподвижный воздух полутемных зашторенных комнат — как сложная композиция парфюмера, составленная из запахов старого дуба, тика, красного и эбенового деревьев, воска, столетиями втираемого в узорный паркет, индийских курительных палочек, кожи кресел и диванов, переплетов старых книг и, наверное, духов и благовоний тех дам, что шелестели здесь шелками, муслинами и парчой своих туалетов. Как звуковое дополнение — частые перезвоны идущих вразброд, потерявших свое время часов, настенных, каминных и напольных…

Не дом, а миниатюрная копия музея принца Уэльского. У Шульгина сложилось впечатление, что дом Сильвии — не архитектурное сооружение со специально придуманным и оформленным интерьером, а словно бы живой, растущий и развивающийся в пространстве и времени организм. И его помещения — как годовые кольца. Вот здесь, ближе к сердцевине дома, семнадцатый век. В восемнадцатом прибавились эти комнаты, в них и мебель другая, и форма оконных переплетов, к ним примыкает девятнадцатый, викторианский век, а самые близкие к парадному входу комнаты оформлены современно — мебель, картины сюрреалистов, японский музыкальный центр, видеоаппаратура, модерновые телефоны и россыпь американских журналов на столике в холле.

Переходя из помещения в помещение, Шульгин старался лучше понять характер хозяйки и, к своему удивлению, не замечал ничего, что говорило бы о «низменных» чертах ее натуры. Скорее наоборот. А чего он, собственно, ждал? Надеялся увидеть орудия пыток, расчлененные трупы, садистские фотографии? Смешно… Впрочем, одна деталь привлекла его внимание. В видеотеке непропорционально большое место занимали фильмы мистического и эротического содержания. Может, действительно таким вот образом она взбадривает свое подсознание?

Зато фотографии на стенах наводили на размышления другого рода. Среди персонажей конца прошлого и начала нынешнего века он несколько раз заметил даму, поразительно похожую на хозяйку дома.

Конечно, платья, костюмы, прическа совсем другие, но черты лица, но выражение глаз… Что это? Подгонка облика к легенде, имитация принадлежности к древнему аристократическом роду или?.. Если так, то сколько же ей лет? Она что, вроде героини фильма «Секрет ее молодости» в исполнении Гурченко разменивает уже вторую сотню? И никто этого не замечает и не удивляется? Загадка, достойная размышлений. Ну, если Бог даст, и до этого докопаемся, а пока есть проблемы более животрепещущие…

Когда Сильвия закончила сборы, Сашка не нашел слов для комплиментов, а лишь изобразил немое восхищение.

У дверей их уже ждал большой вишневый «Бентли» с шофером, похожим на премьер-министра теневого кабинета.

Смысл ужина, состоявшегося в действительно респектабельном загородном ресторане, скорее похожем на закрытого типа клуб, ускользнул от понимания Шульгина. Если только не сводился к тому, чтобы показать его двум серьезного вида джентльменам. О делах не говорили совсем, если не считать вполне дежурных фраз о приятности знакомства и возможном его продолжении. Зато вдумчиво и со вкусом ели, смаковали чересчур тонкие для Шульгина вина, обсуждали перестановки в правительстве, погоду, проблемы ближневосточной политики, прогнозы на предстоящие дерби и тому подобные малоинтересные Шульгину вещи.

Как о деле почти решенном было вскользь сказано, что если мистер Мэллони решит разместить свои капиталы именно в Соединенном Королевстве, то мистер Кэвин Фарелл (слегка похожий на принца Чарльза господин, сидевший слева) окажет всю необходимую помощь и постарается, чтобы дивиденды были максимальными.

Шульгин горячо поблагодарил и заверил, что именно так он и поступит, особенно если будет что размещать. На что Сильвия ответила гримаской легкого недоумения, а господа сотрапезники восприняли как тонкую шутку. Очевидно, хозяйка обрисовала его финансовое положение как прекрасное.

Такая нудная ерунда длилась до полуночи, и Сашка вполне уверился, что жизнь британского высшего света до невозможности скучна. Однако принимающая сторона так не считала, и, расставаясь, все горячо благодарили друг друга за прекрасный вечер.

Так и не поняв, справился ли он со своей ролью, Шульгин вслед за Сильвией погрузился в ароматное чрево автомобиля.

— Вас не затруднит завезти меня в какой-нибудь приличный отель? — спросил он, когда машина описала полукруг по Пикадилли.

— А разве вы еще не устроены? — удивилась Сильвия. — Где же ваш багаж?

Сашка беспечно махнул рукой.

— Номер у меня есть. И вещи там же. Только я не хотел бы туда сейчас возвращаться. По известной вам причине. Если я под контролем, то лучше провести ночь в другом месте. Убедившись, что я не пришел, утром наблюдение скорее всего снимут. А там и посмотрим…

— Тогда лучше поедем ко мне. Гостевые комнаты к вашим услугам. И я уверена, что до утра вы будете в безопасности. Не думаю, что кто-нибудь осмелится потревожить того, кто ужинал с сэром Филиппом.

Спорить Шульгин не стал. Ей виднее.

Устроившись в отведенных ему апартаментах, приняв душ, второй раз за день с тщанием побрившись и облачившись в фиолетовый махровый халат, посмотрев по телевизору ночную программу новостей, от которых отвык за время Валгалло-Замкового сидения и которые не сообщили ему ничего принципиально нового (ведь на Земле прошло всего пять дней с момента их бегства), улучшив свое настроение парой рюмок коньяка, поскольку аристократические вина обладали нулевой убойной силой, Шульгин решил заглянуть к хозяйке. Под благовидным предлогом.

И увидел ее полусидящей в просторной кровати с дикой, на взгляд простого советского человека, расцветкой постельного белья.

Освещенная изогнувшимся над ее головой торшером, Сильвия перелистывала толстую книгу неуместного для чтения в постели формата. Пеньюар модного в этом сезоне цвета «цикламен» почти не скрывал загорелую грудь. Вмонтированное в прикроватную золоченую тумбочку музыкальное устройство наполняло комнату звуками не то Грига, не то Сибелиуса.

Наблюдая с порога эту великолепно выстроенную мизансцену, Сашка еще успел понять, что сейчас не его игра, что теперь все пойдет так, как придумала она, и вряд ли можно угадать замысел режиссера. Сомнительно, что скучающая дамочка решила просто развлечься с приглянувшимся ей гостем или, наоборот, просто сделать приятное ему. Но соображать, что, как и зачем, у него уже не было ни сил, ни желания. Слишком она была соблазнительна и слишком давно он не видел женщины, кажется, готовой разделить с ним ложе.

Сильвия, будто бы только что заметив застывшего на пороге постороннего мужчину, последовательно изобразила на лице испуг, растерянность, смущение и, наконец, радость. Привстав, положила на тумбочку книгу, улыбнулась ободряюще, даже кивнула и выключила торшер.

Стараясь не потерять во внезапно наступившей темноте направление, Шульгин подошел и присел на край постели, протянул руку, коснулся ее распущенных на ночь волос.

Сильвия молча привлекла его к себе, одной рукой обнимая за шею, другой нетерпеливо потянула с его плеч халат. Отодвигаясь к середине кровати, с неожиданной силой повалила на нее Шульгина.

Сашке приходилось иметь дело с достаточным количеством женщин, но ни одна из них не вела себя так, как эта. С полным безразличием к привычкам и желаниям партнера. Он только собирался приступить к обычной преамбуле, как понял, что от него здесь ничего не ждут и не намерены потакать всяким глупостям.

Не успев удивиться ее активности и напору, Шульгин оказался в полной власти той, кого весь день собирался соблазнять и покорять. Остатками трезвого сознания он понял, что попал в руки специалистки высшей квалификации, которая знает, чего хочет и как этого добиться. Сам же он в виде самостоятельной личности интересовал ее настолько мало, что можно было вообразить, будто она вообще одна в постели. Под гладкой и нежной кожей Сильвии скрывались невероятной силы мышцы, эта тонкая, гибкая женщина управлялась с Шульгиным, как ковбой с укрощаемым мустангом, то оказываясь сверху и сжимая его бока стальными шенкелями, то меняла позу на противоположную, и в каждый момент ее руки, ноги, движения спины задавали партнеру необходимый темп и ритм, управляли им как предметом вполне неодушевленным, имеющим лишь одну конкретную функцию.

И лишь когда сочла себя полностью удовлетворенной, она позволила наконец и объекту своей страсти принять участие в бурном апофеозе.

Если бы не эти несколько секунд, за которые Сашка пережил нечто абсолютно несравнимое со всем, что могли ему дать все его прежние подруги, он мог бы почувствовать себя униженным, даже, по тюремному выражению, опущенным. Женщина-аристократка обошлась с ним, как толпа уголовников с несчастным петухом… Но зато финал был феерически великолепен!

Шульгин отвалился на свою сторону постели измученный и потрясенный. Чем-то его ощущения напоминали те, что он испытал, посмотрев впервые в жизни настоящий секс-фильм. Вполне художественный и до невозможности эротический. Открыл то есть совершенно новую грань жизни.

Придя немного в себя и вновь обретя способность мыслить логически, он сообразил, что удивляться особенно нечему. Просто Сильвия, как классный разведчик, считает тело таким же оружием, как и многое другое в своем арсенале — деньги, интеллект, связи, инопланетные приспособления и устройства, да и те же пистолеты и яды, если ими вообще пользуется. Поэтому и владеть им обучилась соответственно. А вдобавок, не будучи по духу настоящей землянкой, она свободна от многих предрассудков, мешающих нормальным женщинам в полной мере наслаждаться имеющимися у них возможностями.

Потом они, переведя дух и успокоившись, вполне мило поболтали на подходящие к случаю темы. Слушая Сильвию, нельзя было заметить, что она считает свой стиль чем-то необычным или тем более постыдным. Сашка, чувствуя рядом горячее обнаженное тело, касаясь то тонких пальцев, то тугих, с заостренными бугорками грудей, не теряющих формы даже когда она лежала навзничь, слушая ее мягкий и ласковый шепот, постепенно вернул себе должное самоощущение и начал делать то, что собирался с самого начала. И теперь все получилось, как он и мечтал. Сильвия на сей раз оказалась нежной, чуть застенчивой, соскучившейся по мужской ласке женщиной, в меру покорной и тонко чувствующей партнера. Вместе они подходили к самому краю, но вовремя останавливались, приглушая взаимную страсть тихими поцелуями, выбирали позы, позволяющие продлить наслаждение, и, только вдоволь наигравшись, дали полную волю неконтролируемым эмоциям.

Короче, когда она, обессиленная и счастливая, заснула наконец в его объятиях, доверчиво прижавшись щекой к Сашкиному плечу, он нашарил на тумбочке замеченную еще при свете пачку легких ментоловых сигарет, покурил, прямо на ковер стряхивая пепел, довольный собой и полный оптимизма. Черт его знает, думал он, очень похоже, что действительно удастся все сделать просто и красиво…

Сейчас почти три, часов до одиннадцати она поспит, а там, за утренним кофе, он и раскроет карты. У нее даже времени опомниться не будет. И все…

Заснул он почти мгновенно, не успев еще раз, теперь уже мысленно, повторить самые пикантные подробности сегодняшней ночи.

Оттого и пробуждение оказалось слишком уж неприятным. По контрасту.

То, что проснулся он совсем в другом месте, Шульгин понял сразу. Даже не открывая глаз. В этом смысле он отличался почти звериным чутьем. К примеру, в поезде с точностью плюс-минус десять километров мог определить, сколько проехал во сне и какая сейчас будет станция. На знакомом, само собой, маршруте.

Осторожно приоткрыв глаза, Сашка окончательно убедился в собственной правоте. Он лежал на узкой кровати в тесном помещении со скошенным, обшитым некрашеными рейками потолком. Сквозь полукруглое окно с радиальным переплетом проникал тусклый, очевидно, предутренний свет. Вначале он подумал, что, возможно, находится в чердачной комнате того же лондонского дома, но, поднявшись и выглянув в окно, увидел неожиданное: с высоты примерно третьего этажа ему открылась заснеженная перспектива горной долины, окруженной сплошным кольцом скальных стен, за которыми сквозь мелкий снегопад различались остроконечные, соединенные зубчатой грядой пики.

— Ни хрена себе хохмочка, — пробормотал Шульгин, отходя от окна. Как-то слишком безвкусно все сделано. Очередной сюжет стандартного боевика — прекрасная соблазнительница, подстроенная ловушка, наркотический сон, пробуждение в темнице… Впрочем, об этом они с ребятами уже говорили. Пристрастие пришельцев к банальным ходам. Да и зачем, в сущности, изобретать что-то свое, когда земляне все для них давно проработали? Причем во всех вариантах, расписав поступки и мысли каждого персонажа. С этой точки зрения вся земная литература — действительно учебник жизни и всеобъемлющая инструкция. Знай выбирай нужное… И значит, чтобы выкрутиться, надо либо тоже изо всех сил вспоминать подходящее и по возможности неизвестное агграм произведение, либо придумывать самому нечто совсем уж оригинальное. И то и другое достаточно трудно. Хорошо еще, что для его отключения и транспортировки применили средство, не оставляющее неприятных и вредных для полета фантазии последствий, а не какой-нибудь эфир или хлороформ. На деревянном, как и все остальное вокруг, стуле Шульгин вместо своего костюма увидел другой, спортивный адидасовский, мечту любого богатого грузина. Слава богу, что ничего ценного или опасного для легенды в карманах его старого костюма не было. Шульгин порадовался собственной предусмотрительности. Без подстраховки с помощью отеля положение стало бы совсем аховым.

Одевшись и зашнуровав удобные, как раз по размеру кроссовки, Шульгин снова прилег на кровать и приготовился сколь угодно долго ждать неизвестно чего. Впрочем, почему неизвестно? Судя по завязке, его ожидает прежде всего допрос, а затем перевербовка или ликвидация.

Знать бы, на чем он спалился. Совершенно ничего не предвещало столь резкого поворота.

Сказать, чтобы Шульгин пришел в отчаяние, нельзя. Закалку за последние месяцы он получил серьезную. Да и помощи со стороны друзей и Антона он отнюдь не исключал. А в то же время… Если вспомнить все, что Антон говорил об аггровских манерах общения с противником… Но опять же ничего плохого они Новикову с Берестиным не сделали…

Но на чем же она его все-таки поймала? Или, как в известном фильме «Майор Вихрь», сам факт выхода на контакт — уже провал?

Но, может, он зря паникует? Его показали кому следует, сочли подходящим и доставили на секретную базу для дальнейшего прохождения службы. Тоже где-то было. В «Ошибке резидента»? А куда доставили? Что за горная страна за окном? Шульгин остро пожалел, что почти не знает географии и астрономии, не может, как Воронцов, в пять минут по наклону солнечного пути, фазам Луны, расположению созвездий вычислить координаты. Ему остается только дедукция и полузабытый школьный курс.

Союзом это быть не может, какой дурак потянет пленника из Лондона за «железный занавес»? Если Европа, то скорее всего Альпы. Или Скандинавия. Он не помнил точно, какие там горы и бывает ли снег в августе. А кто сказал, что тут именно август? Может, его и во времени тоже переместили? Да нет, вряд ли. Ирина по крайней мере сама по времени двигаться или не могла, или не хотела, судя по случаю с Берестиным. Значит, примем, что все же август.

Если не Европа, то что? Тибет, север Канады, Кордильеры? Насчет последнего он, пожалуй, уверенности не питал, там все же почти тропики. Разве что на большой высоте, да и август в Южном полушарии что-то вроде нашего февраля… И на чем доставили? Самолетом? Не то — расстояние, пограничный контроль… Внепространственный переход, очевидно. Для Шульгина теперь этот способ передвижения выглядел никак не экзотичнее самолета.

Он снова подошел к окну. Небо затягивали сплошные серые тучи. Даже время и то не угадаешь. А наплевать, к чему забивать голову несущественными деталями! Дождаться появления Сильвии или людей, ею уполномоченных, выслушать, что ему скажут и предложат, и уж потом соображать, как жить дальше. В случае чего уйти он сможет без труда, сколько бы человек его ни охраняли. Разве только здание окружено сплошным электрозабором и линией дотов снаружи…

Было бы куда бежать, вот что важнее.

Слишком долго ему ждать не пришлось. Дверь открылась приблизительно через полчаса. Среднеевропейской внешности парень лет тридцати, сильно загоревший под горным солнцем, провел его, не вступая в разговоры, вниз, на второй этаж, в обставленную как малоиспользуемый кабинет комнату, выходящую широким окном на тот же самый пейзаж.

Здесь Шульгин увидел Сильвию, но теперь одетую в бело-голубые джинсы, крупной вязки свитер и кожаные сапоги без каблуков, а рядом с ней незнакомого мужчину, похожего в равной степени на латиноамериканца, итальянца или еврея. Толстый, носатый, с неухоженной седеющей бородой, но в безукоризненном синем костюме, будто не в затерянной неизвестности находится, а в офисе солидной фирмы.

Конвоир скрылся за дверью, а Шульгин сел в специально для него, похоже, выдвинутое на середину комнаты кресло, закинул ногу за ногу и молча стал ждать дальнейшего.

С несколько, пожалуй, излишним спокойствием. Для нормального человека поведение неестественное. Если не возмущаться, то хоть спросить, что все это значит, стоило бы. А так он вроде признает право хозяев поступать с ним таким именно образом. И странности в случившемся не видит. Но по легенде-то он офицер контрразведки, каких-то пакостей давно ждал и слишком уж пугаться не должен. Удивиться разве что, поскольку от этих вот людей ждал как раз помощи, а не ареста. Но в целом действует в рамках образа.

Первым не выдержал паузы напарник Сильвии. Поморщившись, словно страдая от происходящего, он спросил вялым, негромким голосом:

— Судя по вашему поведению, вы по-прежнему настаиваете на том, что вы Ричард Мэллони? Бросьте, не стоит. Всем все ясно. Назовите, кто вы на самом деле, и будем разговаривать предметно…

Шульгин в первый момент даже не сообразил, что говорит носатый по-русски. Но вовремя опомнился, сделал вид, что вслушивается в звуки незнакомой речи, ответил спокойно:

— Не понимаю, говорите по-английски…

— Желаете продолжать валять дурака? Думаете, вас надолго хватит? — опять по-русски спросил незнакомец, пожимая плечами.

— Хватит морочить нам головы, — вмешалась Сильвия. Голос у нее был злой. — Мы прекрасно знаем, кто вы на самом деле. И вопрос стоит только так — добровольная готовность к сотрудничеству и полная откровенность или… все известные последствия вашего неразумного упорства.

— Ну, май бьютифул леди, это даже непрофессионально. Вы меня хотите обидеть… У нас так даже с уголовниками не разговаривают давно уже. Кем бы вы меня ни считали, отказываться от собственного имени до того, как мне аргументированно докажут, почему и зачем… «Признавайся, мы и так все знаем…» Даже не смешно. Я вчера рассказал вам все, что хотел и мог, не скрывая даже наиболее деликатных подробностей. Если у вас есть основания сомневаться — поделитесь, возможно, я сумею рассеять ваши подозрения. Не исключено, что вас ввели в заблуждение. Возможно, имеет место хорошо подготовленная провокация наших общих врагов, я об этом тоже говорил. Если бы вы навели справки…

— Не считайте нас идиотами, — резко сказал мужчина. — Как будто мы не понимаем — вы для того и назвались сотрудником секретной службы, чтобы исключить возможность детальной проверки…

— Ну а сэр Говард, хоть он-то существовал в природе, или я его тоже выдумал вместе с паролем?

Ему показалось, что своим вопросом он поставил аггров в тупик. В тщательность разработки легенды Антоном он верил. Но понимал и то, что никакие презумпции и прочие юридические гарантии не помогут, если им решили заняться всерьез. О том, на что они способны, Шульгин знал достаточно. Однако неясным оставалось, каковы их реальные возможности теперь, после исчезновения Метрополии, и в чем смысл происходящего с учетом названного обстоятельства. Это и следовало выяснить, прежде чем к нему начнут применять третью и последующие степени допроса.

— Реальность сэра Говарда мы под вопрос не ставим, — ответила Сильвия, и Шульгин порадовался первой маленькой победе. Противник сам начал отвечать на его вопросы. А будь следователь поквалифицированнее, кулаком бы по столу или сразу в морду: «Молчи, падла, здесь только я спрашиваю!» —Однако это ничего не значит, — продолжала между тем Сильвия. — У вас было время и возможности втереться к нему в доверие…

— Ну, кто к кому втирался — тоже большой вопрос, — огрызнулся Шульгин.

— Хорошо, допустим и это, сэр Говард сам вас нашел. И вы с ним дружно и плодотворно работали. Но как вы объясните вот что…

Сильвия взяла со стола пульт дистанционного управления. Засветился экран большого телевизора в углу.

Мелькнули цветные пятна и искры, изображение стало четким, и Шульгин увидел словно бы кадры из импортного боевика, цветные, сочные, необыкновенно объемные. А на них… На первом плане в белой ветровке Новиков, заложивший руки за спину, кривящий губы в недоброй усмешке. Очень, оказывается, киногеничный… Позади — он сам стоит, облокотившись о бак мотоцикла. Та самая сцена в московском тупике, когда они оставили в дураках пришедших за Ириной агентов.

Сильвия остановила изображение, прибавила контраста и с увеличением показала лицо Шульгина. Спорить с таким доказательством было трудно. Хотя…

— Ну и что? — изобразил он недоумение. — Определенное сходство есть, и не более. Этот человек, по-моему, несколько моложе, да и на мотоциклах я не езжу. Не говоря о том, что такого рода оперативная съемка вообще не документ…

— Судебную процедуру никто с вами соблюдать не собирается, — отрезал толстяк. — Мы и так слишком долго проявляем непозволительную сдержанность. Если бы в данный момент, — он ткнул пальцем в экран, — агенты действовали по инструкции, мы избежали бы многих неприятностей. А если вам потребуется абсолютное доказательство, то через полчаса компьютер подтвердит вашу полную идентичность с этим… персонажем.

— Пожалуй, это было бы нелишним, — врастяжку, с усмешечкой ответил Сашка. Сама его усмешка, уж такая не английская, могла быть достаточным доказательством. Только… «Они ведь сами еще не знают точно, я это или нет», — сообразил Шульгин. Отчего продолжил с напором: — Нелишним… Потому что кто ж его знает… Бывают очень странные совпадения. Известны случаи, когда даже расстреливали по ошибке. У Жюля Верна в одном романе преступники-близнецы действуют. Один грабил, другой алиби обеспечивал. А еще артисты загримированные. Да и кстати, раз вы меня как-то с данным человеком ассоциируете, какой именно криминал ему вменен? Интересно было бы знать, а то, может, мне выгоднее его дело на себя принять, чем при своем оставаться? Так уж будьте любезны… И еще вот что мне в голову пришло — где и когда изображенное здесь происходило? Уверен, что представлю вам полное алиби, поскольку знаю, что снят не я…

Он валял дурака, надеясь вывести противника из равновесия, чтобы в дальнейшем как-то это использовать, но на самом деле понимал, что раз его опознали, то речь пойдет об Ирине, о Валгалле, обо всех неприятностях, что они успели агграм причинить, если, конечно, проигрыш галактической войны можно назвать «неприятностью».

И тут же до него дошла наконец простая мысль. Удивительно, что только сейчас. С момента съемки в Москве прошло меньше недели, а последний бой на базе аггров состоялся, может быть, только вчера, и, оставаясь здесь, знает ли вообще Сильвия со своими приспешниками, что там случилось? После взрыва информационной бомбы аггры исчезли из текущей реальности, никаких сигналов от них прийти сюда не могло в принципе. Значит, для Сильвии тот мелкий, почти забытый эпизод — событие совсем свежее, охота на Ирину все еще в разгаре!

Чудны дела твои, господи… Ну ладно, пусть спрашивают. Еще кое-какие доводы в запасе у него есть. Ультима рацио реи…[3]

Однако спросили его совсем не о том, о чем он думал (Шульгин ведь не знал о дипломатической встрече Антона и Сильвии).

Сильвия прокрутила запись немного вперед, прибавила звук, и в комнате отчетливо прозвучали слова Новикова: «У нас есть свои интересы в этом мире, у вас тоже, вот и подумаем вместе».

— Вот что нас интересует. В каком смысле произнесена последняя фраза? Означает ли она вашу связь с так называемыми форзейлями или следует считать вас представителями некой третьей силы? И если да, то какой именно?

Шульгин с трудом удержался, чтобы не выдать своего изумления и даже, пожалуй, восхищения. Надо же, как четко тогда Андрей выдал!

До сих пор понять не могут и вообразили, что они с Андреем еще каких-то третьих пришельцев изображают. Здесь можно еще ого-го как попридуриваться!

Он ведь ни сном ни духом не ведал о «Ставангерском пакте» форзейля и аггрианки, о том, что Сильвия передала куда следует наводку Антона, где искать обидчиков, и что других контактов со своим руководством она больше не имела. Но зато понял, что сейчас Сильвия считает, будто зверь пришел на ловца, что, сделав свое дело в Москве, таинственные соперники прибыли и в Лондон. По ее душу…

Зато сообразить, как следует вести себя в таком варианте, Шульгин явно не успевал. И решил пока продолжать по-старому. А там видно будет. Но Антон!.. Какая же, в самом деле, сволочь! Как же он такого-то не предусмотрел? Если бы Шульгин знал, что форзейль действительно упустил из виду наличие на заднем плане неизвестной ему видеозаписи Сашкиной личности, он повторил бы вслед за Талейраном: «Это хуже, чем преступление, это ошибка!»

— Ничем не могу помочь. Прежде всего я не понял, что сказал человек в шлеме. Какой-то славянский язык, по-моему? Соответственно туманным для меня остается и смысл вашего вопроса. Переведите, если не затруднит…

— Жаль, искренне жаль. Проще было принять мое предложение. К взаимной пользе. Не исключено, что у нас нашлись бы очень перспективные точки соприкосновения. Значит, поступим так. Раз вы не кто иной, как офицер новозеландской разведки Ричард Мэллони, настаиваете на данной версии, не можете привести никаких доводов, позволяющих считать вас лицом экстерриториальным или пользующимся иными правовыми льготами, мы решили дать вам время подумать. Через какой-то срок мы встретимся и продолжим беседу. Думаю, у вас не будет оснований жаловаться на плохое обращение. Если вам покажется, что время нашей разлуки несколько затянулось, не огорчайтесь. Постарайтесь скоротать его с пользой…

Тут Шульгина подвела семантика. Он понял последнюю фразу слишком буквально. И обрадовался. Именно этого он и хотел. Если ему дадут на размышление хотя бы полсуток, а лучше сутки, он обязательно что-нибудь придумает. А то ведь от Антонова плана одни лохмотья остались. И в крайнем случае, когда истечет положенное время, Антон его обязательно выдернет, остаться здесь хронофизика не позволит. Хотя… Шульгин испытал легкое беспокойство — сможет ли Антон здесь его найти или при закрытии «прямого канала» его ждет… Аннигиляция, к примеру?

Его отвели в прежнюю комнату и оставили одного. По пути он постарался запомнить в деталях планировку той части дома, где проходил. Вплоть до числа ступенек. Вдруг придется маневрировать в темноте. И прикинул, где и сколько может помещаться охранников и тайных постов. Пока что все выглядело не слишком серьезно.

Минута работы…

С полчаса он осматривал через окно окрестности, изучал местность, соображал, какое, в случае чего, выбрать направление. Знать бы, насколько далеко его узилище от населенных мест, проходимы ли горы, есть поблизости дороги и тому подобное. Стоит ли вообще ориентироваться на побег, или найдется более изящное решение?

Закончив рекогносцировку, он, не раздеваясь, прилег на кровать, заложил руки за голову и стал ждать обеда. По времени — в самый раз. И еще решил потребовать книг, газет, телевизор или радио, наконец. Такой минимум развлечений должен входить в цивилизованные представления о нормах обращения с военнопленными.

Но получилось все несколько иначе.

От нервной перегрузки Сашка решил избавиться оптимальным способом — прикрыл глаза и вернулся к подробностям минувшей ночи.

Занятие само по себе возбуждающее, потому что припомнились такие детали… И где только нахваталась рафинированная англичанка подобных изысков? Не иначе как в гонконгских или бангкокских притонах, по примеру небезызвестной Эммануэль. Той, которую играла Сильвия Кристель. Серия с Гемзер нравилась Сашке гораздо меньше.

Но постепенно соблазнительные сцены перед его внутренним взором начали расплываться, терять конкретность и связность. Уже в полудреме Шульгин повернулся на бок, накинул на ноги край одеяла и плавно погрузился в крепкий сон человека с железными нервами и чистой совестью.

…Проснулся он от страха. Привычного уже, нудного, тошнотворного, который не оставлял его много месяцев. Иногда страх немного отступал, заслонялся суматохой неотложных дел, но никогда не проходил совсем. Постоянное сосущее чувство под ложечкой, глухая ноющая боль в сердце стали его неразлучными спутниками, и еще ему непрерывно хотелось спать. Не то чтобы он не высыпался, в сон ему хотелось спрятаться как в берлогу. Лечь, укрыться с головой и хоть на час-другой забыться, уйти от ставшей невыносимой жизни.

Немного помогала водка, но он избегал ее пить, сознавая, что вряд ли сможет остановиться после первых, приносящих облегчение рюмок, начнет ежевечерне напиваться до беспамятства. Правда, чем такой путь хуже любого другого, он не совсем понимал…

А ведь, несмотря ни на что, нужно было каждый день к десяти ноль-ноль приезжать в наркомат, вести совещания, сидеть в президиумах, делать доклады в Совнаркоме и всегда быть готовым ответить на любой звонок по кремлевской вертушке. И сохранять подобающее должности суровое, строгое, но и доброжелательное выражение лица, уметь вовремя пошутить и вовремя проявить партийную принципиальность, в общем, жить так, как давно привык и как жили все люди его окружения.

Но каждую ночь, возвращаясь домой, он сбрасывал дневную маску и превращался в испуганного, нервного и желчно-раздражительного мужа и отца, поглощенного одной-единственной мыслью — как-нибудь дожить до следующего утра, и обливающегося холодным потом при звуках каждого въезжающего во двор автомобиля.

Шульгин открыл глаза и с недоумением осмотрелся. Он сидел за письменным столом в незнакомом большом кабинете, круг света из-под глухого черного колпака лампы освещал разложенные бумаги, пучок цветных карандашей в латунной снарядной гильзе, раскрытую пачку папирос и стакан недопитого чая в серебряном тяжелом подстаканнике.

Еще он увидел лежащие на столе руки — крупные кисти, покрытые рыжеватыми волосами и россыпью веснушек, большие золотые часы на левом запястье, обшлага серой коверкотовой гимнастерки… Потом он понял, что руки эти принадлежат ему, и он, очевидно, только что спал, уронив голову на локтевой сгиб.

Он помнил все, что было с ним, вплоть до того, как задремал в своей комнате-камере на вилле Сильвии, и в то же время знал все, что относилось к человеку, в чьем теле он внезапно очнулся.

Если бы не подробные рассказы Берестина и Новикова об ощущениях, сопровождающих перенос психоматрицы в чужое тело, реакция Шульгина могла быть куда более острой. Сейчас же он, даже не вставая из-за стола, а только приняв более удобную позу, начал осваиваться в своем новом воплощении. Первым делом еще раз проверил, насколько полно сохранилась его собственная личность. Память, рефлексы, черты характера, быстрота реакции — все оставалось при нем, как специалист он установил это легко. Новое тело слушалось его безукоризненно.

Затем он прошелся по личности реципиента. И почти сразу же ему стал ясен замысел аггров. Этот человек, нарком одной из ведущих отраслей промышленности, по всем советским меркам — счастливчик, баловень судьбы, сделавший блестящую карьеру, недавно награжденный орденом Ленина и обласканный доброжелательным вниманием Хозяина, уже почти год ежедневно ждал ареста. Потому что за окном подходил к концу пресловутый тридцать седьмой и в отличие от более наивных людей нарком все понимал правильно. Обладая точным инженерным мышлением, он за время, прошедшее после февральско-мартовского Пленума, вычислил систему и логику происходящего и не обольщался насчет своей судьбы. Единственного защитника — Серго — на свете уже не было, прочие же стопчут с уханьем и свистом, был бы лишь намек. Правда, иногда ему очень хотелось, и он заставлял себя думать так, как думало большинство: что он ни в чем не виновен и очень нужен, делает важнейшее дело, известен с самой лучшей стороны товарищу Сталину, не зря же орден ему дали уже после того, как исчезли сотни и тысячи других, а значит — он признан заслуживающим доверия. Но почти сразу же трезвый внутренний голос подсказывал, что то же самое мог про себя сказать и, наверное, говорил каждый посаженный и расстрелянный. Он готов был обратиться к Господу с мольбой: «Да минет меня чаша сия!», и тут же с горькой усмешкой вспоминал, что она не помогла даже Христу.

Единственный, кому он по-настоящему завидовал, был капитан Бадигин, сидящий сейчас в каюте вмерзшего в полярные льды «Седова» и передающий оттуда изредка короткие бодрые радиограммы. Уж он-то, по крайней мере до следующего лета, может не бояться ничего, кроме внезапного сжатия льдов…

А наркому приходилось трепетать каждую ночь, обмирая от гула автомобильных моторов, лязга лифтовых дверей, шагов на лестнице и уж, конечно, при виде казенных печатей на дверях квартир их огромного дома. А также и от любого внепланового звонка «оттуда», по которому требовалось давать санкции на арест себе подобных, но сидящих чуть ниже по служебной лестнице.

Приведя в порядок мысли и чувства наркома, Шульгин предположил, что, раз его всунули в тело этого человека столь внезапно, без предупреждений и инструктажа, цель у Сильвии могла быть только одна. Устрашение. Дать понять наглому существу, кем бы оно ни было, человеком или инопланетным конкурентом, что он в полной ее власти. А если действительно ждет сегодня наркома арест, то поучить его чужими руками. Бить, допрашивать, гноить в камере и ставить к стенке энкавэдэшники будут наркома, а чувствовать все это придется Шульгину. Остроумно, ничего не скажешь. И не нужно иметь своих палачей, свои камеры пыток, пачкать руки и совесть, если у аггров вообще существует такая нравственная категория.

И арестовать его должны именно сегодня, вряд ли имеет смысл заставлять Шульгина ждать слишком долго…

За спиной скрипнула дверь. Шульгин обернулся. На пороге стояла женщина неопределенного возраста, но все же, на взгляд Шульгина, ближе к тридцати, чем к сорока, в длинной ночной рубашке и наброшенном поверх халате.

«Жена, Зоя», — тут же вспомнил он, и не только имя, а и вообще все к ней относящееся.

— Ты почему не ложишься, второй час уже… — спросила Зоя, и не потому, что на самом деле хотела узнать причину, а так, по привычке, в виде ритуала.

— Не видишь разве, работаю. Завтра коллегия… — ответил нарком без всякого участия Шульгина. — Иди спи, мешаешь…

Женщина хотела еще что-то сказать, шевельнула губами, но в последний момент передумала, махнула рукой и тихо прикрыла дверь.

На Шульгина нахлынула волна противоречивых чувств, чужих не только потому, что принадлежали они наркому, а вообще чужих, несовместимых с его обычным психотипом. Тут были и жалость к жене, и раздражение на нее, и желание догнать, излить наконец душу в надежде на поддержку и сочувствие, и страх сделать это, чтобы не дать оснований подумать, что, раз боится — значит, чувствует за собой что-то… И еще была почти ненависть — при мысли о том, что Зоя, быть может, очень скоро станет отрекаться от него, врага народа, и на каком-нибудь собрании клеймить позором… О том, что жену скорее всего арестуют вместе с ним или чуть позже, он в своем смятенном состоянии даже не подумал…

«А почему бы тебе не плюнуть на все и не сбежать? Союз большой, где-нибудь в тайге запросто затеряться можно, а там и через границу? — спросил он владельца тела и сам же ответил: — Да куда ему! Тут совсем другой характер нужен. Вот я бы мог… А если и вправду — прямо сейчас? Деньги есть, переодеться, вызвать машину, ехать на дачу, водителя отпустить, велеть приехать завтра, изобразить несчастный случай на рыбалке — и привет! А самому товарняками на Хабаровск, есть там кое-кто… Шаману Забелину сейчас лет тридцать… Поможет уйти на ту сторону… Никакой Карацупа не догонит…»

Шульгин закурил хозяйскую папиросу. Все это имело смысл, но если бы ему на самом деле здесь оставаться. А аггры наверняка заберут его обратно, им же нужно просто припугнуть на первый случай. Ну и пусть — это может оказаться даже интересным — застенки Лубянки, новые впечатления и все такое…

И нарком впервые за много дней под воздействием доминирующей личности успокоился. В физиологическом смысле — прекратились постоянные выбросы в кровь адреналина, замедлился пульс, свободным и ровным стало дыхание. Шульгин вышел в ванную, стал рассматривать в зеркале свое новое тело. Крупный мужик, нестарый еще, сорок два года. Лицо, конечно, рыхловатое, чуть обрюзглое, с начальственными складками у носа и рта. Полувоенная гимнастерка, слева на груди орден и депутатский значок. Плечи широкие, пуза нет… Шульгин нагнулся, достал из-под ванны оставшийся после ремонта кусок дюймовой водопроводной трубы, примерился и почти без усилия согнул под прямым углом. «Так чего же ты мандражишь, братец? С твоими мышцами и моей подготовкой…»

Вдруг сильно захотелось есть, и Шульгин направился на кухню, где шкафы и последняя новинка — электрический ледник — ломились от деликатесов. Ассортимент кремлевского пайка — как в дореволюционном Елисеевском, одна беда — с аппетитом у наркома давно уже неважно, все больше на бутербродах да на крепком чае перебивался. «Ну и ничего, мы ему сейчас поможем и водочки, натурально, употребим, чтоб секрецию улучшить…»

Но не пришлось Шульгину полакомиться господскими деликатесами, еженедельно привозимыми со специальной охраной в опломбированном контейнере, и довоенной «Столичной» не успел он попробовать.

То, чего так долго ждал нарком, наконец случилось.

В другом конце длинного, как пульмановский вагон, коридора в обширной прихожей грубо и требовательно загремел дверной звонок.

Не успела еще перепуганная жена выглянуть из спальни, не проснулись дети, а Шульгин, отнюдь не помертвевший от последнего на свободе ужаса, а благодушно улыбающийся, открыл добротную двойную дверь. В квартиру ввалились два сержанта НКВД в форме, еще один человек в штатском, но настолько типичного облика, что сомневаться в его принадлежности к органам не приходилось, боец конвойных войск с винтовкой, а за ним переминались на площадке постоянные понятые — лифтерша и дежурный электромонтер. Бессмысленно-круглое лицо лифтерши выражало слабое любопытство, а монтеру явно хотелось опохмелиться. На обысках, если в квартире обнаруживалась выпивка, ему обычно перепадало.

— Проходите, товарищи, проходите, будьте как дома… — Шульгин отступил от двери, сделал приглашающий жест, чуть ли не согнулся в поклоне.

Оторопевший от такой встречи чекист протянул ему ордер на обыск.

Скользнув глазами по тексту с подписью самого Вышинского, Шульгин вернул бумагу.

— Не возражаю. Приступайте. А может, сначала чайку? Дело вам предстоит долгое, на улице слякоть, дождь… Попьете — тогда и за работу… Да я и сам покажу все, что вас интересует, чтобы зря не возиться, вы только скажите — что требуется: письма Троцкого, инструкции гестапо, списки сообщников?

Наверняка с подобным эти злые демоны московских ночей еще не сталкивались.

— Вы что, гражданин, пьяны, что ли? Не понимаете, в чем дело?

— Отчего же? Прекрасно понимаю. А выпить не успел, вы же и помешали. Дурацкая, между прочим, привычка в вашем ведомстве по ночам людей тревожить. Утром куда удобнее, после завтрака. И вам лучше, и нам… Да вы заходите, заходите, — обратился он к понятым, — не стесняйтесь, присаживайтесь, до вас не скоро очередь дойдет.

Из спальни наконец появилась жена.

— Это что, Гриша? — прошептала она, хотя прекрасно все поняла.

— Не тревожься, Зоя, товарищи ко мне. Иди пока оденься да чайку согрей…

— Товарищ лейтенант, может, «санитарку» вызвать, он вроде того! — попробовал подсказать начальнику выход из положения один из сержантов.

— Все они того. На каждого врачей не хватит. А если что — в тюрьме разберутся. Петренко, стой у двери. Понятые, садитесь здесь, ждите. А вы приступайте, — приказал лейтенант подручным.

— С чего планируете начать? — поинтересовался Шульгин. — Я бы советовал с кабинета. Там много книг, бумаги всякие. Пока перетрясете, жена оденется, сготовит на скорую руку. Опять же и мне с собой кое-чего соберет…

— Мы сами знаем, — огрызнулся лейтенант, решив игнорировать небывалого клиента. — Стойте вот тут и не вмешивайтесь.

Однако обыск начал действительно с кабинета. Шульгин прислонился спиной к боковой стенке шкафа, заложив руки за спину. Минут пятнадцать молча наблюдал за чекистами. Сержанты сноровисто, сантиметр за сантиметром, обшаривали комнату. Лица у обоих простые, вроде как рязанские, отнюдь не отмеченные печатью интеллекта. Классов семь образования да какие-нибудь курсы по специальности. Лейтенант, похоже, покультурнее, скорее всего — москвич, десятилетку наверняка окончил, да и чин у него, по их меркам, немаленький, равен армейскому капитану. А в те годы нередко и сержанты райотделами НКВД руководили.

Он сидел сбоку от стола, писал что-то, положив на коленку планшетку.

Сколько, интересно, раз ему приходилось заниматься подобным делом, носителей каких громких имен и званий препроводил на первую ступеньку ведущей в ад лестницы? Мемуары мог бы в старости написать, пожалуй, интересные, только вот старости как раз и не будет. Через годик-другой сам станет объектом подобной процедуры. А может, и без процедуры обойдется. Шульгин не знал, каким образом происходила «смена караула» в НКВД после устранения Ежова и прихода Берии. Может, просто пуля в затылок прямо на рабочем месте? В любом случае долгая жизнь лейтенанту госбезопасности не светит, так что комплексовать Шульгин не собирался.

— А у вас там, на Лубянке, какие порядки? — нарушил он тишину. — В камерах курить можно? Если можно, я папиросами запасусь. Кстати, если желаете, закуривайте прямо здесь, вон на столе коробка…

Лейтенант поднял голову, намереваясь вновь оборвать надоедливого врага народа, однако то, что он хотел сказать, так и осталось тайной.

В стремительном броске Шульгин ребром ладони перебил ему шейные позвонки. Крутнулся на месте, носком сапога ударил в висок присевшего у нижних полок шкафа на корточки сержанта, резким толчком ладони в область сердца отбросил к стене второго. И успел придержать его, плавно опустил обмякшее тело на ковер, чтобы, падая, оно не произвело лишнего шума.

Выпрямился, машинально поправил упавший на глаз чуб.

Да, подумал Сашка, спецподготовка ежовских гвардейцев не выдерживает никакой критики. Любой, наверное, муровский опер даст им сто очков вперед. Да и неудивительно, воры — народ серьезный, могут и пером пощекотать, и бритвой полоснуть по глазам, а от наркомов, маршалов и старых большевиков чекисты подвоха не ждут. Народ дисциплинированный. Даром что у каждого то «маузер» именной, то «браунинг» в кармане штанов, ящике стола или прямо под подушкой.

И ведь, кажется, за все эти годы больших и малых терроров случая не было, чтобы хоть один чекист на таких вот задержаниях пострадал. Что-то такое про Каширина, кажется, рассказывали, да про Буденного был анекдот. Все прочие ночные аресты воспринимали как должное.

Шульгин отодвинул край шторы и выглянул в коридор. Боец с винтовкой скучал у двери, понятые переговаривались шепотом.

Шариков от подшипника в доме у наркома не водилось, но и мраморная пепельница подошла. Звук от удара в лоб получился тупой, с отчетливым хрустом треснувшей кости. Лязгнула об пол штыком винтовка.

— Тихо, тихо, граждане понятые… — успокаивающе сказал Шульгин, покачивая стволом лейтенантского «нагана». — Я вас трогать не собираюсь, только без глупостей. Официально вам сообщаю — группа бандитов, бухаринцев-троцкистов, намеревалась, переодевшись в форму наших славных органов, совершить теракт против члена правительства, — он пощелкал пальцами по значку и ордену. — Однако я их обезвредил! Но могут появиться сообщники, возможна и перестрелка. Поэтому прошу пройти в чуланчик и сидеть тихо, пока не приедут настоящие чекисты и не снимут с вас показания… — С этими словами он втолкнул понятых в комнату без окон, еще раз погрозил «наганом» и запер дверь снаружи.

Он заглянул в детскую, где жена наркома с каменным лицом сидела между кроватями все еще спящих сыновей.

— Собирайся, Зоя…

— Что? Что такое? — воскликнула женщина. Ее словно разбудили, резко встряхнув за плечи, и она озиралась с недоумением и испугом.

— Я сказал — собирайся. Товарищи поняли, что были не правы. И не возражают, чтобы мы уехали…

— Как? Куда? Что ты говоришь?.. — Она ничего не понимала, зная, что пришедшие с обыском чекисты никогда просто так не уходят, а главное — никогда не видела у своего мужа такого лица и такого взгляда.

— Все скажу, только не сейчас. Одевайся теплее, одевай ребят, поедем на машине, погода холодная. На все сборы — тридцать минут…

На самом деле времени было сколько угодно. Такие обыски длятся по нескольку часов, водитель в машине скорее всего спит, и собираться можно без спешки.

Шульгин и сам не знал, для чего все это сделал и продолжает делать. Наверное, ему, оказавшемуся в одной с наркомом шкуре, просто захотелось показать, как следует поступать в трудные моменты настоящему мужчине. Он не знал, в самом ли деле все происходит наяву, как у Новикова с Берестиным, или внушено ему, по-прежнему лежащему на койке в логове аггров, но это не имело значения. Пока ему не помешают режиссеры, он будет исполнять свою сольную партию. Да ведь и просто интересно, получится у него или нет, сумеет он оставить в дураках всесильное «ведомство страха»? А если все происходит наяву — так пусть нарком получит свой шанс.

В большой портфель Шульгин сложил все оказавшиеся в доме деньги, драгоценности жены, «наганы» чекистов, в два чемодана — самое необходимое из одежды, альбом с семейными фотографиями, несколько детских игрушек.

План у него был самый простой. Используя резерв времени до момента, пока на Лубянке спохватятся да пока поднимут тревогу, отмотать на машине километров триста, а то и больше, день пересидеть в укромном месте, а дальше, как любит выражаться Берестин, бой покажет…

Дрожащая, постукивающая зубами от страха и волнения женщина заканчивала одевать детей. Старший, десятилетний, все время спрашивал, куда они едут. И почему ночью?

— К дедушке поедем. На машине. Он нас давно ждет, да все времени не было.

— А сейчас появилось?

— Появилось. Отпуск мне дали. Три года не давали, а сейчас дали.

Шульгину и самому стало интересно, как у него все легко и складно выходит.

Наскоро, но плотно перекусили. Он заставил Зою выпить полстакана водки. Сам пить не стал, початую бутылку и две полные тоже сунул в портфель, наполнил рюкзак банками деликатесных консервов, красными головками сыра, копченой колбасой. Вот хлеба оказалось маловато, но не беда, хлеба в любом сельпо взять можно.

— Так. Сейчас я спущусь к машине, все уложу, а когда посигналю — выходите. Сразу же. И до гудка — из кухни ни шагу. — Последнее он сказал жене шепотом. Она испуганно кивнула.

По пути к двери окончательно вошедший в роль Шульгин вырвал телефонный шнур из коробки, придвинул к двери чулана тяжеленный, набитый всяким ненужным хламом комод.

Надел длинный кожаный реглан, наркомовскую фуражку со звездочкой и нелепым квадратным козырьком. Наверное, специально придумали, чтобы не похоже было на элегантные фуражки царского времени. Вернувшись в кабинет, забрал у чекистов удостоверения, вытряхнул из карманчиков на кобурах запасные патроны, из ящика письменного стола вынул именной никелированный «ТТ» — подарок от коллектива завода к какой-то дате.

Черная «эмка» стояла у выходящей в глухой внутренний двор двери подъезда. И водитель, как и предполагал Сашка, посапывал носом, подняв воротник шинели и надвинув на глаза буденовку.

«Куда же они меня сажать собирались? — удивился Шульгин, — вчетвером на заднее сиденье не втиснешься. Или к концу обыска «воронок» пригонят?

Шофера он будить не стал. Просто придавил, где нужно, артерию и оттащил легкое тело в подвал. Не забыл и у него выдернуть из кирзовой кобуры револьвер. Сел за руль, с первого оборота стартера завел еще теплый мотор и трижды коротко посигналил.

Не слишком разгоняясь, пересек Каменный мост, на пустынном Манеже крутнул влево, чтобы не проезжать мимо Лубянки, по Садовому кольцу выехал к Первой Мещанской, доверху заполнил бак на бензоколонке у Крестовского моста и на предельной скорости погнал машину по Ярославскому шоссе.

План у него сложился достаточно четкий. Он намеревался, путая следы, добраться до Осташкова, там под предлогом рыбалки пересидеть два-три дня у знакомого егеря на глухом кордоне, сменить на машине номера и пробиваться к финской границе…

Планируя, он не верил, что ему позволено будет это сделать. Он заботился о наркоме. Вдруг все происходит на самом деле, так пусть его, шульгинские, мысли и настроение покрепче застрянут у наркома в мозгах и помогут не растеряться, не запаниковать, оставшись вдруг в одиночестве. Мужик-то он все же крепкий, пять стволов при себе, жена, дети и никаких путей назад — пробьется, если не совсем дурак, а нет, так лучше с «наганом» в руках, чем в лефортовском подвале…

И действительно, через минуту или две для Шульгина все кончилось. Только что дрожали перед глазами световые пятна на мокром асфальте, упруго дергался в руках непривычно тугой руль — и сразу тьма…

Тьма, истома сладкого предутреннего сна и неожиданно — жгучий укус в щеку.

«…Клопы, что ли?» — с недоумением и брезгливостью подумал Шульгин, просыпаясь и в первый миг вообразив, что лежит на той же постели, а лихой поединок с лубянской гвардией — лишь удивительно яркий и подробный сон. Он шлепнул по лицу ладонью и открыл глаза.

…Он сидел на краю грязной и тесной площади, окруженной бурым глинобитным забором, на уровне глаз мелькали худые грязные и голые ноги, раздавались гортанные и визгливые звуки неизвестного языка, орали ослы, в нос били отвратительные запахи, хуже, чем летом из шахты мусоропровода, сверху палило висящее в зените солнце. Все окружающее, кроме самых близких предметов, Шульгин видел смутно, словно через видоискатель не настроенного на резкость «Зенита» да еще и с захватанным пальцами объективом.

Все тело зудело, будто искусанное комарами и осами, болело под ложечкой, подташнивало.

В первые секунды ему показалось, что он очнулся после тяжелейшей пьянки где-нибудь на термезском базаре.

Но прошло совсем немного времени, и Шульгин понял, что все гораздо хуже. Слегка сориентировавшись в своих новых ощущениях, он осознал, что, во-первых, дело совсем не в похмелье, а во-вторых, у него нет ног!

Две грязные гноящиеся культи со свищами на месте коленных суставов! Не менее отвратительные руки, покрытые язвами и воспаленными расчесами, с черными обломанными ногтями. Осмотрев и ощупав себя, Сашка убедился, что совершенно гол, не считая обрывка прелой мешковины на бедрах. В сальных волосах на голове и даже в бровях копошились крупные вши. А туманная муть в глазах — оттого, что его поразила сильная близорукость, а может, и катаракта.

«Паскуды, — с ненавистью подумал он. — Не получилось первый раз, так решили по новой! Андрей рассказывал, что на Валгалле ему тоже угрожали перспективой оказаться в теле раба на постройке пирамид или гаремного евнуха… Вот и эти сочли, что в роли базарного калеки мне будет думаться куда продуктивнее, чем в уютной лубянской камере или в бою с чекистской погоней…»

За следующий час, терзаемый обжигающим солнцем, свирепыми насекомыми, нудной болью в каждой клеточке тела, он все же как-то сориентировался в своем нынешнем положении.

Тело, в котором он оказался, принадлежало если и не глубокому старику, то человеку преклонных лет, пораженному массой экзотических болезней. Проанализировав ощущения, характер и локализацию болей, сумел отдифференцировать не меньше десятка. В том числе ришту, лейшманиоз, эхинококкоз и скорее всего проказу. Каким образом владелец тела ухитрялся до сих пор жить — загадка.

Находился он в какой-то ближневосточной стране и явно до Рождества Христова. То, что он мог рассмотреть своими подслеповатыми глазами, выглядело очень похожим на картинки из учебника истории Древнего мира. Он не помнил, где и когда появились стремена и седла, знал только, что давно, а здесь всадники сидели на кошмах и шкурах, и ноги у них болтались без всякой опоры. Не слишком ценное наблюдение. Да и какая разница, где именно он оказался? Если б еще не калекой, тогда стоило попытаться еще что-нибудь лихое учинить. А так — не все ли равно?

Его заслали сюда, чтобы сидел и проникался. Потому и не оставили в памяти ничего от истинного владельца тела. Шульгин не понимал языка, не знал даже, где поблизости найти воду для питья, где скоротать ночь. В теле наркома он знал о нем все, а у теперешнего даже имени не знает.

В половинке серо-желтой высохшей тыквы, исполняющей роль шапки отечественного нищего, перед Шульгиным лежал брошенный каким-то местным гуманистом кусок неаппетитной лепешки. Вот и весь его жизненный ресурс.

До тех пор, пока жажда не стала нестерпимой, он, сумев отключиться от посылаемых телом раздражающих сигналов, размышлял довольно спокойно. И надеялся, что вот-вот его извлекут обратно. То есть показать, что могут сделать с ним какую угодно пакость, они показали. Держать же его в этом теле и дальше — какой смысл?

Но время шло, а ничего не менялось. Шумел вокруг маленький, почти первобытный базар, совершалась на нем какая-то жизнь, орали ослы, вспыхивали перебранки и потасовки, заключались сделки, и участники здешней жизни находили в ней, наверное, прелесть не меньшую, чем Шульгин с его современниками у себя дома, сам же Сашка только и смог, что переползти в удлинившуюся тень стены, и привалился к ней, кусая пересохшие губы, отмахиваясь от назойливых мух и слепней, с омерзением вдыхая вонь растоптанного дерьма и ослиной мочи.

Редеющая толпа обтекала этот жалкий человеческий обмылок, просто не замечая его. И хоть бы одна сволочь бросила в чашку если и не монетку, то хотя бы какой-нибудь водянистый фрукт, чтобы смочить отвратительный, как кусок заскорузлой портянки, язык.

Аггры, похоже, старательно выбирали новый вариант. Поняли, что, сделай они Шульгина кем угодно, но не беспомощным калекой, пусть вправду евнухом, пусть гладиатором, он и здесь бы нашел для себя приемлемый выход. Раб, обладающий сознанием человека двадцатого века и неплохой физической подготовкой, может убежать, изобрести способ прилично устроиться даже в таком мире, как этот. А сейчас…

Отталкиваясь руками, отправиться на поиски глотка наверняка тухлой, кишащей всякой пакостью воды, забиться в какую-то нору, чтобы скоротать ночь и вновь с рассветом выползти на солнцепек в надежде продлить куском лепешки существование? Ждать, пока смилостивившиеся пришельцы заберут его обратно и под страхом еще худших мучений заставят сделать что-то нужное им, но скорее всего неприемлемое для него?

Так стоит ли давать им такой шанс? Тем более можно допустить, что ожидание затянется. В самом деле — время-то разное. Кто помешает им продержать здесь Шульгина месяц, год… И вернуть в тот же самый момент? Ну вот уж хрен вам, господа!

Шульгин попытался извлечь из своих желез хоть каплю слюны, чтобы облизнуть пергаментные губы. «В зеркало бы взглянуть» — непонятно к чему вдруг подумал он и сам удивился странному желанию.

Как же все-таки снова показать межзвездным подонкам, кто есть кто в их поединке?

И он таки придумал, хотя удовольствия ему остроумная идея не доставила.

Верхние фаланги пальцев и суставы кистей у калеки покрывали твердые мозоли. Значит, не один, пожалуй, год владелец тела передвигался, отталкиваясь руками от земли. Придется и Шульгину попробовать.

Ориентируясь по направлению людского потока, он запрыгал-пополз в сторону ворот. Заметив чернобородого коренастого мужика с тугим бурдюком под мышкой, очевидно, водоноса, Шульгин замычал, показывая на бурдюк и на свой рот.

Водонос, словно бы удивленный, приостановился и, судя по интонации, что-то спросил. Кто знает, может, хозяин тела даже и знал этого человека, здешний мир тесен, а может, и нет, но своей просьбой он, похоже, нарушил какие-то общеизвестные правила. Чернобородый замотал головой и произнес довольно длинную фразу, вызвавшую смех у окружающих. Шульгин повторил жест и промычал громче и требовательней. Водонос распялил рот, в котором торчало всего два или три зуба, выдернул пробку и плеснул из бурдюка в лицо калеке. Жидкость, похожая по запаху на прокисший квас, попала в глаза, потекла по щекам, две-три капли попали и в рот. А мужик оттолкнул назойливого попрошайку и отправился по своим делам.

Шульгин матерно выругался ему вслед. И тут же подумал, что, если за ним наблюдают, то он выдал себя окончательно. Но сейчас ему было плевать — они и так все знают, в роли наркома Сашка раскрылся до донышка.

Он прополз по площади метров тридцать, пока не увидел того, кто ему был нужен. Местного полицейского, свободного воина или охранника богатого купца — не существенно. Достаточно, что на боку у него висел короткий бронзовый меч, а на плече воин держал копье с широким листовидным наконечником. Форму ему заменяла дерюжная полосатая мини-юбка, а обут он был в примитивные сандалии.

Шульгин подобрался к его ногам и довольно сильно ткнул обрубками пальцев под колено. Воин дернулся, шагнул в сторону, потом глянул вниз и, увидев калеку, прорычал нечто грубо-угрожающее. Сашка, как мог точнее, повторил непонятные звуки, стараясь, чтобы прозвучало это поагрессивнее.

Более удивленный, чем рассерженный, человек отступил на шаг, бросил еще одну короткую фразу, глядя сверху вниз с презрением и брезгливостью. Тогда Шульгин метнулся вперед, одной рукой схватил за перевязь меч, а другой швырнул в глаза копьеносцу горсть смешанной с мелким щебнем пыли.

И случилось то, чего он добивался. Возмущенно заорав, отплевываясь и тряся головой, воин сбросил с плеча копье и без замаха ткнул сошедшего с ума нищего острием в грязный впалый живот.

Боли не было. Хруст кожи, ощущение раздвигающего внутренности твердого предмета, приступ резкой тошноты, спазм пищевода, вкус крови во рту — и почти сразу накрывшая его гулкая тьма…

Очнулся Шульгин на сей раз, как и рассчитывал, в кровати и почти в прежней позе. Опустив глаза, он увидел свои ноги в спортивных брюках и кроссовках, обнаружил Сильвию, сидящую рядом. Никого больше в комнате не было. Заметив, что Шульгин пришел в себя, она улыбнулась почти сочувственно.

— Ваше мужество заслуживает уважения. Мы не ждали от вас такого поступка.

— А чего же вы ждали? — шепотом, словно не оправившись от смертельного шока, спросил Сашка. Помолчал и добавил английский аналог слова «сволочи».

— Мы ведь вас предупреждали, — ответила она, будто не услышав прямого вопроса. — Теперь вы, надеюсь, поняли, что не следует демонстрировать нам свой героизм, в котором мы и так не сомневались, смею вас уверить.

— А кто мне помешает в любой ситуации выбирать подобный выход?

— Мы, разумеется. Просто, если так и не удастся договориться, мы найдем способ лишить вас такой возможности. И сделать наказание даже и пожизненным, с короткими перерывами. Понимаете, о чем я говорю?

— Еще бы… Для вас века, для нас единый миг, — процитировал Шульгин, глядя на нее снизу вверх и не слишком приятно кривя губы.

«Знала бы ты, — думал он, — что я могу тебя сейчас угрохать в секунду, и никакая ваша медицина не поможет, потому что мозги со шпунтованных досок очень долго отскребать. Только зачем? Я лучше буду тихий и сговорчивый…»

— Что вы наконец от меня хотите? — спросил он тоном умирающего лебедя. — И покороче, пожалуйста, я плохо себя чувствую…

— Не буду скрывать, я сейчас нахожусь в весьма сложном положении, — начала говорить Сильвия почти дружеским тоном. — И вы, наверное, об этом догадываетесь. Вот мне и нужно, во-первых, чтобы вы сказали, кого здесь представляете, в каких отношениях находится ваша… группа с так называемыми форзейлями, и, во-вторых, если вы не связаны с ними какими-то особыми отношениями, ответьте, не можем ли мы найти определенные точки соприкосновения уже наших интересов…

Шульгин понял, что выиграл, но торопить события не стал.

Он испытывал сейчас к Сильвии спокойную и холодную ненависть. И ее нужно было не обманом завлечь в Замок, что было бы слишком просто, а добиться чистой, убедительной победы. Поставить на колени и заставить просить о снисхождении. Сломать ее натуру.

То, что между ним и Сильвией было лондонской ночью, только усиливало его жажду мести. К чему к чему, а к подобному отношению со стороны женщины, с которой только что занимался действительно нетривиальной любовью, он не привык. Эдмон Дантес не зря был его любимым героем.

— Сейчас я не могу и не хочу говорить с вами. Поймите меня правильно. На Земле еще никто со мной так не поступал. (И это было правдой, и опять Сильвия поняла его в другом смысле.) Мне нужно прийти в себя. Хороший ужин, коньяк для снятия стресса — умирать крайне неприятно, смею заметить, не дай вам бог узнать это слишком рано — и хоть какая-то степень свободы, в пределах здания как минимум. Согласен даже на ваше общество, хотя оно мне и глубоко неприятно. И если вы будете вести себя правильно, избавите от назойливого внимания ваших… прислужников, завтра мы поговорим на равных и, возможно, найдем взаимоприемлемое решение. Если нет… Да что вам объяснять? Кстати, просто любопытно, где мы сейчас находимся?

— Вот этого я не скажу. Пока. Остальное, пожалуй, можно сделать. Но с этого момента и до утра вы будете находиться под моим контролем. Больше никто вам надоедать не будет.

— Если так, как вчера, ради бога. — Шульгин изобразил двусмысленную радость. — Как личность вы мне антипатичны, но в остальном…

Сильвия поджала губы и отвернулась.

— Ну хорошо, с этим тоже подождем, — Сашка хамил уже в открытую, — дайте мне туалетные принадлежности, бритву, проводите в ванную, а там как получится…

Когда Сильвия ушла, Шульгин долго лежал и смотрел в потолок, до тех пор, пока не ощутил непреодолимого желания встать и подойти к окну. Какое-то время он пытался понять, отчего оно вдруг возникло и какой в нем смысл? Лежать ему совсем неплохо, смотреть за окном не на что, да и незачем. Но логика не помогла, желание стало нестерпимым. Сашка счел за благо подчиниться. Он оперся ладонями о подоконник и долго смотрел на скалистую гряду и заснеженное плато, над которым кружились в усиливающемся ветре крупные снежинки. Смеркалось, и картина за окном, не в деталях, а настроением, напомнила Шульгину что-то из раннего, проведенного в среднерусской деревне детства.

И вдруг ему показалось, что среди камней мелькнул огонек. Он всмотрелся. Примерно в двух километрах от дома между скалами обозначилось нечто вроде узкого прохода. А возможно, просто никуда не ведущая расселина. Чуть выше и правее — едва различимое темное пятно, похожее на отверстие пещеры. Вот оттуда и мелькнул первый раз световой блик, а вот еще раз, еще. С равными пятисекундными интервалами, время самой вспышки — примерно четверть секунды.

«Не Антон ли семафорит часом? — подумал Шульгин. — Или, может, ребята. Должны же они разыскать… Мы Андрея и Лешку с Валгаллы достали…»

До сих пор он хотел только получить относительную свободу, остаться наедине с Сильвией, чтобы определить дальнейшую программу, а то, что он увидел, подтолкнуло к конкретному решению. Вспомнилась вайнеровская «Эра милосердия» и Шарапов с Жегловым. Может, и тут подобная история? Если ребята знают, где он, но не могут вмешаться открыто, освободить его с боем, то и придумали такую вот наводку в козырь. Кому еще нужны здесь сигналы фонариком, причем целенаправленные? Ведь вряд ли эта дыра в скале видна в нужном ракурсе из других окон.

Ну что же, пусть будет так. Как говорил петух, не догоню, так согреюсь.

В течение ближайшего часа Шульгину удалось увидеть почти все, что требовалось. Особенно его порадовал встреченный в коридоре первого этажа крепкий парень с лыжными ботинками в руках.

— Они у вас и на лыжах катаются? — мельком спросил он у Сильвии.

— Охрана в свободное время тренируется, — не усмотрев в его словах ничего особенного, ответила Сильвия.

Попутно Шульгин заметил сторожевой пост у тамбура, и второй, в нише рядом с лестницей, и караульное помещение недалеко от холла, куда вошел тот самый лыжник. Этого ему было достаточно.

Потом, позже, после ужина и пары рюмок ликера с очень хорошим кофе, он осторожно вернулся к интересовавшей его теме, тщательно, по методике Штирлица, замотивировав вопрос.

И выяснил, что формально эта вилла — действительно уединенный горный приют отдохновения для особо важных лиц, входящих в круг интересов Сильвии, а также и ее личная резиденция в моменты, не требующие присутствия в иных точках планеты, или когда иные места представляются слишком шумными. Но географической привязки все равно получить не удалось. Наверное, она имела резоны хранить ее в тайне, да Шульгин особо и не настаивал, поскольку дал понять, что склонен принять почти все предложения хозяйки, если итоги соглашения будут приемлемы. То есть на Брестский мир он не согласится, а на Портсмутский при определенных условиях, пожалуй, что и да.

Он выпивал, закусывал, угощал даму и продолжал фривольные разговоры. Бросал на Сильвию откровенные взгляды, из которых следовало, что считает он себя если и не собственником, то близким другом, уверенным, что уступившая вчера женщина не будет ломаться и сегодня.

Аггрианка тоже как будто расслабилась, принимала намеки и двусмысленные комплименты Шульгина если без благосклонности, то и без протеста. Вполне идиллический складывался вечерок у камина, под свист постепенно разыгрывающейся за окнами метели.

В точно вычисленный момент Шульгин сделал внезапное и неуловимое движение, после которого Сильвия откинулась на подушки дивана, не успев даже закрыть так ничего и не понявших глаз.

Парализующий удар должен был действовать минут двадцать как минимум. Но, памятуя о московской встрече с агграми, Шульгин для надежности связал ей руки шнуром от торшера, уложил поудобнее и двумя салфетками туго забинтовал нижнюю часть лица.

Остальное было делом техники. Не начав, как это полагается уважающему себя ниндзя, тренировок с детства, и лишенный вследствие этого многих фундаментальных навыков, он в меру сил заменял их творческим подходом к делу и интеллектом, который все же был повыше, чем у средневековых японских крестьян и люмпенов.

Используя технику психологической невидимости, он в полутемных коридорах виллы сумел обнаружить и дезактивировать всех перекрывавших первый этаж постовых. В качестве трофея он приобрел два длинноствольных пистолета — незнакомой марки «генц», но понятных в обращении. И еще штуку, с помощью которой аггрианские боевики вызвали у них с Новиковым болевой шок.

Какой-либо тревоги на вилле он поначалу не вызвал. И спокойно прошел в холодный тамбур, где стояло несколько пар лыж с пристегнутыми ботинками. Выбрав подходящие по размеру, он потрогал входную дверь. Она оказалась заперта.

«Ну, теперь уже все равно», — подумал он, ударом ноги вышибая язычок замка вместе с накладкой и куском дверной коробки. Ему показалось, что содрогнулся весь первый этаж. И тут наконец завыла сирена, вспыхнул свет в только что темных окнах справа от крыльца.

Невысокую ограду рядом с воротами он перемахнул одним прыжком, сбросил кроссовки, сунул ноги в ботинки, защелкнул застежки и изо всех сил оттолкнулся.

К счастью, сразу от ворот поляна довольно круто понижалась, и Шульгин успел набрать приличную скорость, когда на крыльце и во дворе началась суета.

Присев, он заработал палками, как галерный раб веслами под бичом надсмотрщика.

За оградой сильно мело, и хотя мороз не был таким уж сильным, резкий ветер сразу прохватил насквозь тонкую куртку.

Если за ним погонятся на лыжах, то вряд ли догонят, а если у них снегоходы, то придется принимать бой, в котором на его стороне преимущество позиции и возможность стрелять с упора. И, пожалуй, у преследователей не будет права стрелять на поражение. Он нужен Сильвии живой. О том, что его могут достать каким-нибудь нечеловеческим способом, Шульгин старался не думать.

От виллы донесся гул мотора. Судя по интенсивности звука, не иначе как вертолетного.

«Дураки, — злорадно подумал Сашка. — В темноте, под снеговой поземкой попробуйте меня увидеть. А от луча прожектора я всегда успею спрятаться…» Но тут же в голову пришла новая мысль, что им необязательно искать его сверху. Достаточно посадить машину в горловине ущелья…

Спуск становился все круче, ветер свистел в ушах и заставлял щурить глаза, снежная крупа секла лицо, вперед было видно от силы метров на двадцать, и оставалось молить бога, чтобы на пути не оказалось подходящего камня.

Если рассуждать здраво, положение его практически безвыходное. Надежды на огонек в пещере казались теперь иллюзорными. Других же шансов тем более ноль целых и так далее… Зато уж пострелять он успеет, покажет преследователям то, что не успел показать московским энкавэдэшникам.

Мотор за спиной взвыл на форсаже и тут же обрубил звук.

«Неужели сломался? Ну, пилоты, так вашу мать…»

Ему показалось, что он слышит надсадное дерганье стартера вдали, но, впрочем, это мог быть и вой ветра.

Шульгин затормозил, развернувшись и подняв веер снега, оперся на палки и стал прислушиваться. Сначала он заметил размытые блики, похоже, что там, у ворот, с фонарями искали след его лыж. Если так, то самые хорошие лыжники не могут надеяться перехватить его до входа в расселину. Может, они знают, что никакого прохода там нет, вот и не торопятся? Куда ему в таком разе деваться? Без снаряжения и продовольствия. А и в самом деле, как, в случае неудачи с пещерой, быть? Но отступать все равно поздно, путь только вперед, ждет его там помощь и спасение, или совсем наоборот.

А потом он услышал стрекот мотора, негромкий, совсем не вертолетный, и догадался, что за ним гонится снегоход.

Различив впереди темный массив скал, Шульгин попытался сориентироваться. Куда дальше — вправо или влево? Направление он выдерживал по памяти, и несколько поворотов на спуске сбили его с толку.

Погоня же приближалась. Он не видел ее, но чувствовал. А единственный ориентир — свет из окна виллы — давно скрылся за пеленой горизонтально летящего снега.

Еще раз прикинув свой предыдущий путь, Шульгин взял вправо. Теперь снег лепил ему прямо в лицо, и бежать было куда труднее, на пути все чаще попадались каменные обломки.

И все-таки он нашел проход раньше, чем погоня его настигла. Переведя дух и в очередной раз оглянувшись, Шульгин вновь заметил мутное световое пятно. Снегоход шел строго по его лыжне, скорость развить остерегался из-за все тех же камней, да и на пулю нарваться побаивался. Но и вдоль лыжни идти ему тоже не следовало…

Опершись спиной о ледяной камень, Шульгин двумя руками поднял пистолет. Четыре раза он выстрелил точно по оси своего следа, целясь примерно на уровне груди, и еще по два раза чуть левее и правее.

Ему показалось, что он услышал вскрик. Свет погас, и через несколько секунд рассыпалась дробь торопливых выстрелов по крайней мере из трех стволов.

Теперь преследователи остановились и чуть задумались. Если они знают местность — а не знать близкие окрестности они не могут, — им ясно, что из укрытия он перестреляет всех, стоит им подойти еще немного. Правда, знают и то, сколько у него патронов. А сам он этого как раз не знает. Судя по размерам и форме рукоятки, магазин может содержать от двенадцати до двадцати. Столько же — во втором пистолете. Что ж, из первого он будет стрелять до щелчка затворной задержки, тогда и узнает, сколько боеприпасов в резерве.

Пальнув для острастки еще дважды, убедившись заодно, что мотор снегохода молчит, Шульгин углубился в ущелье. В его памяти четко зафиксировалось, что отверстие пещеры выше и правее начала прохода, и теперь Сашка искал подходящее для подъема место.

Ветер гудел свирепо, с подвыванием, толкая Шульгина в спину, а путь резко пошел под уклон. Пришлось развернуться боком и усиленно тормозить палками. Впереди могло быть все что угодно, в том числе и пропасть. Нормальному человеку вообще не пришло бы в голову кататься на лыжах ночью, в незнакомых горах, и отсутствие выбора еще не являлось бы для этого достаточным основанием.

Но, кажется, он все же достиг нужного места. Прошел еще немного вперед, оттолкнувшись палками, развернулся в прыжке на сто восемьдесят градусов и вернулся назад точно след в след.

Отстегнув и присыпав снегом лыжи у подножия почти отвесной стенки, он полез вверх по крутому, однако вполне доступному склону. И сразу понял, насколько теплее было внизу. Успел подняться метров на восемь, пока не услышал внизу приглушенные ветром голоса, а потом различил и короткий взблеск фонаря.

Как часто бывает в приключенческих романах, его преследователи остановились как раз под ним, так что он мог слышать их разговор. Впрочем, им больше негде было останавливаться — здесь скала защищала от ветра, можно передохнуть и осмотреться, а дальше уже только вниз…

Шульгин замер, прижимаясь к стене и сжав за пазухой рукоятку пистолета. Почти напрасная предосторожность — заметить его снизу, сквозь тьму и метель, да еще и в темном костюме было невозможно.

— Метров через пятнадцать лыжня кончается, — разобрал он слова, сопровождаемые ругательством, по-английски деликатным.

— Метет сильно. Особенно здесь и дальше. Через десять минут мы друг друга не увидим.

— Да куда ему деваться, только вперед…

— Спуск дальше крутой. Если не врежется в камни, до самой реки не догоним…

— Зато уж там ему совсем бежать некуда. Через реку и летом непросто перейти, а зимой да ночью…

— Так, может, и спускаться не стоит? Днем с вертолета все равно найдем.

— Приказано сейчас догнать и привести…

— Значит, вперед, ничего не поделаешь. Посигналь Баку, пусть подъезжает… Только как представлю, что придется вверх тащиться… «Сноукэт» всех не поднимет.

— А мы и не будем. Когда поймаем, вызовем вертолет. Посветим ракетами, он и сядет…

Говорившие — Шульгин насчитал четверых по голосам и вспышкам сигарет — закончили перекур, взгромоздились на медленно подползший полугусеничный снегоход и осторожно отправились дальше.

Теперь он знал, что до утра у него время есть. Долго им придется искать его по берегам неведомой реки. Когда Шульгин добрался до входа в пещеру, то настолько продрог, что едва сумел зацепиться за каменный порог и перевалить через него сотрясаемое крупной дрожью тело. Овладев многими тайнами боевых искусств, он понятия не имел о технике йогов, умеющих сушить на теле мокрые простыни в лютый гималайский мороз.

Вход был узкий, примерно метр на полтора. И тьма внутри стояла совершенно египетская. Держа в вытянутой руке пистолет, Шульгин осторожно пробирался тесным тоннелем, то и дело цепляясь головой и плечами за выступающие углы. Он уже начал опасаться, что коридор никогда не кончится, или, хуже того, упрется в глухую стену. И не лучше ли было, пропустив мимо себя погоню, тут же вернуться обратно и попробовать решить все вопросы самостоятельно.

Если мимо проехали пятеро и хоть одного он убил или ранил на лыжне, то в доме, кроме Сильвии и ее напарника, не должно остаться слишком много людей. Еще два-три охранника, ну, прибавим экипаж вертолета. Размеры самой виллы ограничивают возможную численность ее гарнизона. И все могло получиться неплохо.

Да что теперь рассуждать, надо идти до конца. Тем более что сигнальный огонь он видел отнюдь не во сне.

И почти тут же шестым чувством ощутил, что коридор закончился и теперь его окружает гораздо больший объем пространства.

Он выпрямился во весь рост, поднял руку, но не достал до потолка.

В карманах, кроме пистолетов, не было абсолютно ничего, тем более — зажигалки или спичек, и он, ругая себя еще и за этот промах, пошел по периметру пещеры, ощупывая стену руками.

Метров через пятнадцать рука провалилась в какую-то нишу. Пошарив там, Шульгин наткнулся на холодный металлический предмет, оказавшийся длинным цилиндрическим фонарем. Двинув вперед ребристую кнопку, он тут же зажмурил глаза — таким ярким показалось световое пятно на розоватой гранитной стене.

Значит, он все-таки не ошибся. В себе и друзьях.

Но уже через минуту его посетило сомнение. То, что он увидел, напоминало скорее уголок экспозиции музея в Нерубаевских катакомбах под Одессой.

Не слишком обширный зал, явно естественного происхождения, который кто-то использовал под тайное убежище. Только более цивилизованное, чем у катакомбных сидельцев.

В глубокой продолговатой нише два спущенных надувных матраса, несколько скомканных шерстяных одеял, рядом с нишей складной дюралевый стол, два таких же стула, у стены штабель зеленых деревянных ящиков с маркировками на английском. На каменном выступе довольно древняя полевая рация размером с посылочный ящик, на полу черные коробки аккумуляторов, на столе керосиновый фонарь, блестящая никелированная зажигалка, открытая банка консервов с окаменевшим содержимым, почти полная пачка сигарет, какие-то газеты.

Еще в пещере обнаружилась печка типа буржуйки и много других, необходимых в жизни цивилизованного человека предметов.

Но больше всего Шульгина удивил и обрадовал прислоненный к стене автомат системы «томпсон». Образца 1923 года. Совсем слегка тронутый ржавчиной. Сашка взял его в руки, наслаждаясь приятной тяжестью и старомодной элегантностью конструкции, легко оттянул непривычно, сверху ствольной коробки расположенную ручку затвора, увидел толстый, золотисто поблескивающий патрон. Круглый, на сто зарядов диск был полон. И все остальное здесь было такое же — на вид старое, давно брошенное, но вполне готовое к действию.

Сидя у гудящей и источающей волнами сухое тепло печки, Шульгин дымил почти не потерявшей вкуса сигаретой «Лаки Страйк» (без фильтра), ощущал почти такой же душевный покой, как дома на Валгалле, вернувшись из дальнего похода, и при свете керосинового пламени, чуть подрагивающего за пыльным, закопченным стеклом, просматривал найденную газету. Хотя была она на испанском, кое-что он прочесть сумел. Главное — дату, 4 сентября 1965 года, и место издания — Буэнос-Айрес. Выходит, он в Латинской Америке, где-то в Андах, а пещеру эту занимали не иначе как соратники Че Гевары. А может, наоборот, кокаиновые мафиози. Впрочем, с не меньшим успехом пещера могла быть наблюдательным пунктом местной полиции, следившей за виллой Сильвии или тех, кто жил здесь до нее.

В шестьдесят пятом Сильвии было лет десять. Но по-прежнему Сашка не мог вспомнить, где в испаноязычных странах бывают в горах такие снега и метели.

Большинство остальных предметов имели американские фирменные знаки и маркировки. В том числе и виски «Джим Бим» из Кентукки. Шесть бутылок его нашлось в одном из ящиков. Качество и крепость были вполне приемлемы. Мясные консервы он есть не рискнул и закусил твердой, как фанера, галетой.

Шульгин с некоторым даже раздражением думал; снова и снова все происходящее напоминает известного сорта литературу — Жюля Верна, Майн Рида и тому подобное. Счастливое спасение, в самый нужный момент под рукой обнаруживается все необходимое, в финале — непременная победа добра над злом…

Последнее, впрочем, проблематично, но если оставаться в пределах тенденции… Думать о предстоящем возвращении на виллу и обо всем с этим связанным ему пока не хотелось, и он стал анализировать текущий момент.

Куда, интересно, девались хозяева убежища? Похоже, сбежали они весьма поспешно, или проще — убиты или схвачены полицией далеко отсюда. Но все же кто, кроме Антона, мог указать призывным сигналом путь в пещеру? Указать, не оставив даже намека, а тем более инструкции.

Он еще раз осмотрел каждую вещь и каждый уголок пещеры. Нет, ничего! Но ведь такого не может быть! При условии, что сигнал фонаря ему не померещился.

А что, если?.. Привыкшее за последний год к самому невероятному подсознание выдало вариант ничем не хуже прочих: если виллу Сильвии окружает поле, искривляющее пространство и время, сигнал пришел из прошлого и предназначался совсем не ему, а действующим лицам тех, двадцатилетней давности событий?

И все же он нашел то, что искал. На обратной стороне газеты зеленым фломастером было размашисто написано по-английски: «Ежедневно каждые двенадцать часов, считая с ноля, здесь. Или по старой схеме. Задание должно быть выполнено любой ценой. Прорыв с нашей стороны невозможен». Подписи не было, как и иных намеков, кому адресован текст. Вполне можно допустить, что и это след прежних обитателей базы. Слово «любой» дважды подчеркнуто.

Какой осторожный деятель наш Антон. Истинный дипломат.

Разбирая и смазывая автомат прованским маслом из банки с сардинами, Шульгин старался понять: отчего форзейль ведет себя именно таким образом, с маниакальным почти упорством избегая оставить хоть какой-то след в нашем мире? Ни разу, насколько известно, не предпринял он ни одного прямого действия.

Всегда только слова, которые, как говорится, к делу не подошьешь. Да еще и без свидетелей. И почти всегда в сослагательном наклонении или в виде ненавязчивой просьбы, намека, совета. Мол, если да, то и слава богу, а не хошь — как хошь… Даже в угол загонять партнеров он умеет чрезвычайно изящно. Не Антон, а прямо Сократ с его диалогами. С одной стороны, это говорило в его пользу, подтверждая заявленные принципы, но с другой — не могло Сашку не раздражать именно этим. Шульгин с детства не терпел подстрекателей, которые всегда оставались в стороне, подставляя менее хитрых и подлых приятелей. Хотя — Шульгин старался быть справедливым — это может на самом деле быть базовым принципом их этики.

На доступных примерах — наш цивилизованный, воспитанный современник в любых условиях, хоть на необитаемом острове, не станет насиловать оказавшуюся с ним наедине женщину. И он же не считает себя ответственным за последствия для семейной жизни замужней дамы, добровольно и сознательно согласившейся стать его любовницей, особенно если честно ее предупредил, что ничего, кроме взаимного удовольствия, не обещает…

От общих рассуждений он незаметно соскользнул на личный вопрос. На тему своего полного, в общем-то говоря, одиночества. Которое четко подметил и использовал тот же Антон. И в семейной жизни он одинок, и в общении с друзьями. Некоторые психологи считают, что тесная мужская дружба, тем более возведенная в принцип, — пережиток архаических времен и признак душевного нездоровья нации, где этот феномен относится к разряду положительных ценностей. Оно, конечно, Бог судья тем теоретикам, но то, что именно он горячо привержен идее мужского братства и его же чаще других охватывают приступы меланхолии и тоски от осознания никчемности своего существования, — тоже, по словам О. Бендера, медицинский факт.

Но, с другой стороны, в качестве утешения можно спросить: а кто доказал, что человек вообще должен стремиться к поискам смысла жизни? Моральный кодекс строителя коммунизма? Шульгин всю жизнь ухитрялся уклоняться и от его выполнения, и вообще от участия в «общественной работе». Как-то, по молодости, вступил было кандидатом в партию, но, опомнившись, исхитрился не пройти кандидатский стаж. Что слегка повредило в карьерном смысле, но оказалось благотворным в плане личной свободы. Так что же ему горевать?

Принять, что смысл жизни в ней самой, и успокоиться. Тем более что как раз сейчас его существование имеет не глобальный даже, а вселенский смысл, знать бы только, к добру или ко злу все делается?

Поставив на место последнюю деталь, он несколько раз передернул затвор, полюбовался, как мягко и четко работают все механизмы, и занялся магазином. Снял крышку, проверил ход пружины. Аккуратно расставляя по спиральному ходу толстые, как бочоночки для лото, кольтовские патроны, Шульгин вдруг сообразил, что и сейчас Антон проявил свою иезуитскую сущность.

Ведь подсунув именно такое оружие, с сотней смертей в диске и жуткой убойной силой, он как бы подталкивает Сашкино подсознание к тому, чтобы на полную катушку эти качества оружия использовать. Как в гангстерских фильмах: длиннейшие очереди, горы трупов, море крови… Да еще и ящики гранат, для вящего эффекта и надежности. «Иди и убей всех!» — так следует понимать.

— Ну вот уж хрен, товарищ генерал-лейтенант! — вспомнил он любимое присловье Берестина.

Однако так ли, эдак, а дело делать придется. Теперь даже и не для Антона. Для самого себя прежде всего. Никому не позволено безнаказанно держать Сашку Шульгина за дешевого фраера. А уж тем более бабе, с которой спал только вчера…

Он вогнал на место диск, поверх найденной здесь же нейлоновой куртки затянул ремень с еще одним магазином и сумкой на пять гранат. С сожалением погасил печку, передернул плечами, представив, как охватит его сейчас ледяной ветер, как придется вновь ползти по скале, подниматься вверх по длинному склону…

— Ладно, когда ни помирать, все равно день терять… — это уже народная мудрость из репертуара селигерских плотников, придуманная для таких вот примерно случаев.

…Вырубить топтавшегося на крыльце, да еще под фонарем часового не стоило ни малейшего труда, и все остальное заняло максимум пять минут.

Сильвия с носатым сидели в том же холле второго этажа у почти прогоревшего камина и, судя по их виду и отрывистым фразам, начинали нервничать, не получив до сих пор известия о поимке отчаянного беглеца.

— Заждались, господа? — сочувственно спросил Шульгин, держа автомат на изготовку и недвусмысленно пошевеливая пальцем на спуске. — Дергаться не советую, от дюжины пуль в упор не поможет и гомеостат, которого, кстати, я на вашей прелестной ручке не вижу… Дорогая… — ерничая и улыбаясь, Шульгин разыгрывал сейчас мизансцену «появление грозного мстителя». — Чтобы нам в дальнейшем беседовать спокойно — информирую: вертолета у вас больше нет, пилоты небоеспособны, как и охрана, ребята, что ищут меня у реки, тоже вряд ли скоро вернутся, а если попробуют без приказа — им же хуже, по пути найдется парочка сюрпризов… Ну а если я не все предусмотрел и у вас какие-то резервы имеются… Чтоб зря не надеялись… — говоря все это, Шульгин придержал локтем левой руки висящий на ремне автомат, а правой достал гранату с уже привязанным к кольцу капроновым шнурком, зацепил ее рычагом за плетеный пояс, стягивающий талию аггрианки.

После чего сел в кресло напротив обоих, по другую сторону стола, на котором лежала плоская рация с выдвинутой антенной.

— Эта граната, к вашему сведению, довольно универсальная. Как видите, у нее три взрывателя. Один нормальный, четырехсекундный, второй натяжной, мгновенного действия, и третий, нажимной, позволяет использовать эту штучку как противопехотную мину. Веревочка привязана ко второму. Так что шансов у вас никаких, уважаемые. Лично я смерти не боюсь, как вы убедились, а для себя уж сами решайте. Одно резкое движение — и я дерну. Вас, милая, — пополам, а джентльмену достанутся осколки. Гранатные и ваши…

На самом деле Шульгин слегка блефовал. Тросик он пристегнул как раз к четырехсекундному запалу и был почти уверен, что после хлопка разбитого капсюля собеседников охватит предсмертный ступор, а он вполне успеет выскочить в окно или закатиться за диван.

— Вот ты, — обращаясь к мужчине, он наконец перешел на русский, чего тот так добивался вчера. — Вытяни руки и положи на стол. Так и будешь сидеть. Скажи спасибо, что к стенке не поставил…

Сашка имел в виду обычную позу задержанного американскими полицейскими, но носатый понял его в более русском смысле.

— А вы, мадам, можете чувствовать себя как дома, если не станете дурить. Не спеша возьмите рацию, свяжитесь с теми, кто меня ищет, и прикажите до утра не возвращаться. Ей-богу, так для них лучше будет. Я ведь человек не кровожадный…

Когда Сильвия с каменным лицом исполнила требуемое, Шульгин одобрительно кивнул.

— Вот и славно. Теперь будем разговаривать. Как друзья и коллеги. Если бы вы догадались откровенно изложить свои сомнения и предложения при нашей первой встрече, хоть днем, хоть ночью, все мы были бы избавлены от многих неприятностей. Но и теперь… При наличии с вашей стороны доброй воли жизнь вам гарантирую обязательно, а свободу и свое благорасположение — при выполнении некоторых условий. О'кей?

Ему сейчас было хорошо. Он сделал все, что собирался, доказал себе, агграм, Антону, что по-прежнему в отличной форме и в гробу видал всех и всяческих пришельцев, он весел и не испытывает больше ненависти — как настоящий солдат к заслуживающему уважения врагу, взятому в плен.

— А для разминки неплохо бы побеседовать просто так, за жизнь… Вот вы, например, — он снова перешел на «вы», — господин… до сих пор отчего-то не представились.

— Называйте меня Джорджем, или Георгием, как вам угодно… — Мужчина успокоился за свою жизнь и явно расслабился.

— Ну раз я Дик, нехай вы будете Джордж, — усмехнулся Шульгин. — И заодно поясните, человек вы или аггр…

— Откуда вы взяли это слово? — поморщился тот.

— Так, слышал где-то. Не нравится, скажите, как вас там… Важен смысл.

— Вот именно. В этом смысле я пришелец, такой же, как Сильвия, Ирина Седова… А вы?

— Для вас я тоже пришелец. Но, как вы вчера тонко заметили, вопросов МНЕ задавать не нужно. Разве только риторические… На них я отвечу. А сейчас прошу вас, не спеша и не делая резких движений, подойти к бару и принести… Желательно коньячку. Так, хорошо, разлейте. И себе тоже, и даме… Так вот, господа коллеги, вам не кажется, что игра ваша сыграна окончательно? У вас, по-моему, на днях начались затруднения? Центр не выходит на связь, аппаратура молчит, шар ослеп, да? Отвечайте, когда я спрашиваю!

— Да, — нехотя ответил Джордж. (А Сильвия продолжала упрямо молчать.) — Но так уже бывало, гравитационные возмущения, неконтролируемые хроносдвиги…

— Так, — Шульгин сказал это с нажимом, — так не бывало! И, должен вас разочаровать, это уже окончательно. Нет больше вашей базы на Таорэре и вообще следов вашей цивилизации в обозримой реальности. И надежды на будущее вам придется связывать отныне только со мной. Если договоримся…

Очевидно, слова Шульгина прозвучали убедительно, или он просто произнес вслух то, что они знали и без него, но до конца не хотели смириться.

Сильвия словно получила похоронку, так вдруг изменилось ее лицо. Джордж держался лучше, хотя и из него тоже вряд ли получился бы сейчас натурщик для плаката «Вперед, к победе коммунизма».

Дав им освоиться с услышанным, Шульгин продолжил, демонстративно смакуя коньяк.

— Но вы не огорчайтесь сильно. В определенном варианте кое-что еще можно придумать… Впрочем, об этом чуть позже, — остановил он себя, увидев, как блеснули глаза у Сильвии. На первый раз сказано достаточно. А сейчас я хочу услышать вот что. Знаете ли вы господина, именующего себя Антоном, который выдает себя за форзейля и якобы выполняет здесь роль, аналогичную вашей?

— Так вы и до него добрались? — В голосе Сильвии прозвучала искренняя радость. Хотя чему бы ей радоваться? Что врагу твоему, может быть, не лучше, чем тебе? Впрочем, естественное дело. Когда двое давно и безнадежно ухаживают за одной девушкой, весть, что она выходит за третьего, незнакомого, приносит даже облегчение. Главное, чтобы не досталась «тому».

— Мы до всех доберемся, — пообещал Шульгин. — Вы, помнится, уже спрашивали меня о моей расовой принадлежности, это же интересовало ваших московских ребят, царство им небесное, а еще эта тема возникала у вас в ходе заключения «Ставангерского пакта», правильно? Так вот, чисто для вашего сведения — кем бы мы ни были, мы не терпим, чтобы кто-то еще мог без разрешения не только хозяйничать, но и просто появляться на планете, которая нам нравится и которую мы считаем своей. Как я тоже уже говорил, мы гуманны, но до определенного предела… Предрассудки для нас не имеют самодовлеющего значения…

Шульгин импровизировал с наслаждением. Как и герой довольно известного рассказа, он старался говорить только чистую правду, но в соответствующем контексте она звучала именно так, как требовалось для окончательной дезинформации партнеров.

— Но как же это возможно? — Сильвия уже не старалась скрывать свои эмоции. Слишком поразил ее воображение факт, что так внезапно и вызывающе просто обнаружила себя еще одна, неизвестная, но явно сверхмогущественная цивилизация. — Как вам удалось оставаться незамеченными? За тысячи лет никаких следов вашей деятельности…

— Многие вещи нам непонятны не потому, что наши понятия слабы, а потому, что сии вещи не входят в круг наших понятий. Советую обдумать данную истину. А другого ответа не будет, я уже предупредил. Чтобы нам не отвлекаться на посторонние темы, давайте исходить из следующего — вы тоже совсем недавно оказались в поле нашего внимания, мы знаем о вас достаточно, чтобы убрать со своего пути, в чем вы убедились, но маловато в, так сказать, этнографическом смысле. Вот и побеседуем немного в таком разрезе.

Если вам покажется, что я спрашиваю об очевидном, не смущайтесь, значит, так надо. Иногда мне важна степень полноты ответов и их искренности, а исходя из них, я уже буду делать далеко идущие выводы. Итак, верно ли, что у вас на Земле нет технических средств и оружия, за исключением так называемых «шаров», «портсигаров», гомеостатов и болевых разрядников?

— Да. Мы не имели возможности перемещать на Землю ничего другого. Все, что требовалось для выполнения основной программы, было на Таорэре.

— Хорошо. Сколько в данный момент на Земле постоянных агентов вашего класса? — Вопрос был обращен конкретно к Сильвии.

— Кроме меня — никого. Таких, как Седова и Джордж, очевидно, одиннадцать… Седову мы заменить не успели.

— Так, значит, территория СССР вне контроля?

— Европейская часть. Азиатскую курирует другой агент.

— А вы? — Он указал стволом на Джорджа.

— Я координатор по Западной Европе…

— Тогда что вы делали в Москве? — Шульгин догадался, что Джордж и человек, подходивший к Воронцову в «Праге», — одно лицо.

— Кто-то же должен был руководить поисками Седовой после того, как вы устранили специально отправленных агентов. Я в тот момент был ближе…

— Хреново руководили, — отметил Шульгин. — С тремя землянами не справились. И всю программу завалили…

По вдруг изменившейся атмосфере, какому-то напряженному молчанию, выражению глаз собеседников он понял, вернее, ощутил, что в очередной раз, сам того не желая, усложнил партию. Повторил про себя последнюю фразу и чуть не шлепнул себя ладонью по лбу. «Хреново руководили» и, главное, — «с тремя землянами…».«Они ведь сейчас вообразили и еще не знают, верить или нет своей догадке, что я могу быть совсем не загадочным суперпришельцем, а каким-нибудь сверхсекретным ревизором, к примеру. Посланным, чтобы разобраться в причинах грандиозного провала и покарать виновных. И что теперь правильно, рассеять их сомнения или усугубить их?»

Он задал еще один пристрелочный вопрос. Сильвия и Джордж переглянулись в растерянности и чуть ли не со страхом, чем и подтвердили его догадки.

— Отвечать! — стукнул он кулаком по столу. — Так или иначе, выбора у вас нет! Вы понимаете, о чем я говорю? В любом случае только чистосердечное признание может облегчить вашу участь! — И тут же от стиля гэбэшно-милицейского опера Шульгин вновь перешел к своей прежней манере.

— Есть сейчас на Земле, кроме постоянного персонала, какие-нибудь «командированные»?

— Таких, которые сообщили бы мне о своем визите, — нет. О других я знать не могу, — ответила Сильвия.

— Хорошо. Как вы думаете, что будут делать ваши сотрудники, перестав получать инструкции от вас или из центра?

— Скорее всего ничего. Просто жить… И ждать указаний.

— До самой смерти?

— Другого выбора у них просто нет. Мы не готовили координаторов к самостоятельной деятельности.

— Вы в том абсолютно уверены? Неужели хоть один, такой же умный, как вы, да вдобавок наделенный честолюбием, не может вдруг попытаться изменить ситуацию? Ну, к примеру, переместиться в прошлое, на тот участок, где развилка еще не образовалась, и провести акцию? Скажем, туда, где исчезла первая экспедиция форзейлей?

И снова ему показалось, что сказал он что-то не то. Слишком далеко вышел за пределы сценария, ступил на слишком зыбкую почву, где каждый шаг в совершенно неожиданный момент мог закончиться провалом. Но уж очень ему хотелось успеть выяснить что-то такое, о чем умалчивал Антон, что позволит в дальнейшем иметь резерв в еще предстоящих, Шульгин не сомневался, психологических хитрых играх с форзейлем.

— Вы разрешите мне закурить? — спросила вдруг Сильвия упавшим голосом. Как принято у подследственных на допросе в острый момент.

Шульгин потянулся к карману, но вспомнил, что там пусто. «Лаки Страйк» он забыл в пещере, а других сигарет у него после Лондона не осталось. И к тому же в руке у него был вытяжной шнурок гранатного запала. Он пожал плечами.

— У меня там, в сумочке…

— Принесите, только без шуток… — кивнул Сашка Джорджу.

Взяв у него из рук золотой портсигар, двойник того, Ирининого, и похожий на врученный ему Антоном, Шульгин повертел его в руках, открыл. Кроме длинных черных сигарет с серебряным ободком и встроенной зажигалки, там не было ничего. Передав Сильвии и Джорджу по сигарете, он закурил сам и протянул им трепещущий огонек, сняв на это время палец со спуска. И тут же своей вообще неплохой, а в последнее время особенно обострившейся интуицией ощутил приближение опасности. Словно попал в сильное электромагнитное поле, от которого начинают потрескивать и шевелиться волосы. Источника опасности он пока не видел, но весь подобрался. Быстрым, но плавным движением положил портсигар на середину стола и отдернул руку к автомату.

Ему как-то приходилось отвечать на вопросы о своих физических возможностях — в том смысле, каким образом он достиг изумительного темпа действий и что произойдет, если попадется противник, не уступающий в реакции и знающий некие совершенно оригинальные приемы? И он честно отвечал, что понятия об этом не имеет, а так называемые «приемы» его не интересуют. Осознает ситуацию он лишь задним числом, когда все уже закончилось.

Подсознание работает само. По той же причине, кстати, в соревнованиях ковбоев обычно проигрывает тот, кто первым начинает выдергивать револьвер из кобуры. Осмысленные действия всегда медленнее рефлекторных.

Джордж, введенный в заблуждение его внешней расслабленностью, не знакомый с подробностями московского инцидента, решил поставить на карту все, одним махом разрубить гордиев узел антиномий, в которых запутался, тем более что имел, наверное, основания рассчитывать на успех.

С очень хорошей для немолодого и полного джентльмена скоростью он выбросил вперед веером раскрытую правую ладонь.

Но движение пальца Шульгина оказалось еще быстрее. У «томпсона» высокий темп огня, и короткая очередь прозвучала как грохот тракторного пускача. Джорджа вместе с креслом отбросило назад и опрокинуло на ковер. Он так и остался лежать, разбросав руки, а ноги медленно соскользнули вбок и, задержанные подлокотником, застыли, нацелив в люстру острые носки начищенных ботинок.

И тут же рванулась вперед Сильвия, упала грудью на край стола, накрыла ладонью свой портсигар. Еще долю секунды Шульгин ощущал тупую боль в плече, задетом парализующим лучом, а потом его словно вывернуло наизнанку, он вновь пережил то, что почувствовал после удара копьем. И, удержавшись от провала в беспамятство, вдруг понял, что вновь перед ним Джордж, не лежащий на полу с развороченной грудью, а делающий первую затяжку сигаретным дымом, и Сильвия, напряженно фиксирующая его остекленевшим взглядом, и сам он только-только касается пальцами спускового крючка… Он помнил то, что произошло только что, но очень смутно, неясно, как сон, оборванный резким звонком будильника. Спасло его именно натренированное на автоматизм подсознание. Программа оставалась прежней — внезапная опасность и необходимость адекватного ответа. Автомат отчего-то не сработал, значит — запасной вариант…

Уже много позже он догадался — секунд, наверное, через десять — и не догадался, а вспомнил вскользь сказанные и оставленные без внимания слова о «растянутом настоящем». После едва не ставшего роковым столкновения с грузовиком Ирина говорила, что с помощью универблока (то есть как раз портсигара) возможно зафиксировать текущий миг и даже отмотать время назад, если событие не стало необратимым, то есть не породило соответствующую цепочку причинно-следственных связей. Вот, значит, сейчас Сильвия это и проделала.

Но вспомнил-то он потом, а в тот самый миг левая рука его дернулась назад, натягивая шнурок.

Тишину разорвал отчаянный крик Сильвии.

— Нет! Не-ет!! — Она подалась вперед, не давая чеке выдернуться, и вскинула вверх руки, показывая, что в них ничего нет. И Сашка успел остановить рывок. Возможно, от хроношока реакция у него несколько замедлилась.

— На пол, лечь на пол! — почти истерически выкрикнул он и, бросив шнур, провел над головами аггров ревущим и дергающимся автоматом. Сильвия и Джордж распластались на ковре с быстротой, сделавшей бы честь опытному фронтовику под обстрелом. В серванте напротив зазвенели под градом пуль бьющееся стекло и драгоценный фарфор. И только после этого Сашка полностью пришел в себя и все осознал.

Глотнув прямо из горлышка коньяк, Шульгин перевел дух.

— Ну, кретины, ну, сволочи! Что, мало я вас уже учил? Что вы дергаетесь… и так далее. … Со всеми вашими игрушками, растянутым временем и прочим… Я вам сейчас не время, а… порастягиваю…

Постепенно он совсем успокоился. В конце концов все закончилось лучше, чем можно было ожидать. Нет, именно так, как он и рассчитывал. Иначе послал бы Антона со всеми его предложениями. Он ведь действительно был уверен, что сумеет выкрутиться. Вот и выкрутился. Но теперь не будет больше изображать джентльмена. Какое тут, на хрен, джентльменство?!

С размаху пнув Джорджа в бок и наставив в голову ствол, он бросил сквозь зубы:

— А ну вытаскивай ремень, вяжи ей за спиной руки… Так, теперь сам мордой вниз…

Наступив пришельцу ногой на поясницу, заставил завести руки назад и туго скрутил их снятым с автомата ремнем.

Поднял обоих с пола, поставил спиной друг к другу, закрепил гранату так, что малейшее движение любого из них могло освободить ударник запала.

— Ну вот, господа. Теперь дергаться не советую. Стойте, как на посту номер один, и слушайте. Выходит, что по-хорошему мы не договорились. Что крайне осложнило ваши перспективы. Тебе, например, вообще лучше бы не воскресать. Помер и помер, хлопот меньше. А теперь… Впрочем, еще один шанс я вам дам. Но для этого…

Сильвия в ходе его разглагольствований тоже пришла в себя и стала сбивчиво объяснять, что понятия не имела о замысле Джорджа, что готова была к честному сотрудничеству и доказала это, не использовав универблок как оружие, а просто восстановив статус-кво…

— Вы все, когда прижмешь, ничего такого не хотели… Да уж ладно… Оставаться тут я больше не намерен. Не тот интерьер. Поэтому будем менять позицию. Есть варианты. Или пешком по снегу до моей установки… А что, — перебил он себя, увидев удивление аггрианки, — думали, я так, погулять вышел? И аппаратура при мне, и база ваша под контролем, но, повторяю, по морозу с ветерком мне таскаться лень. Поэтому предлагаю напрямую перейти в мой лондонский отель, а там узнаете, что дальше. Сумеешь, подружка, отсюда — прямо туда?

— Сумею…

— Но предупреждаю последний раз! Больше никаких геройских жестов. Смерти, я понял, ты боишься. Руки я тебе развяжу, но обниму крепко-крепко, и хоть в Лондон, хоть на тот свет — вместе. Все ясно?

И он действительно обнимал ее за талию, сжимая в руке гранату со снятой чекой, оставалось только пальцы разжать, пока она настраивала блок и открывала переходный канал. И лишь увидев знакомую комнату, успокоился.

— А ты, черт с тобой, делай что хочешь, но помни… — Он толкнул Джорджа в спину так, что тот упал на колени, и увлек Сильвию в номер с обшарпанными обоями и стойким запахом прогорклых пепельниц.

Подождал, пока закрылась межпространственная дверь, вставил на место чеку, сел на стул и подтолкнул Сильвию к соседнему.

— Кажись обошлось, слава тебе господи… — взял из рук Сильвии портсигар, спрятал в карман, предварительно достав две сигареты.

За окном только-только разгоралось раннее утро, совсем не сырое и туманное, будто не Лондон там был, а Подмосковье в самую золотую пору.

Сашка постоял у окна, повернулся к своей пленнице. Выглядела она измученной, потерянной и никак теперь не тянула на коварную и страшную предводительницу пришельцев.

— Знаешь, такая ты нравишься мне куда больше. А теперь послушай, что я тебе скажу…

ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО II

…Антон принимал Сильвию с полным уважением к ее рангу, но — как победитель. То есть без всякой имитации своей и ее жанровых ролей на Земле. Принимал в комнате, по-форзейлиански меблированной и с панорамным окном, за которым простирался совсем не земной ландшафт. До двери ее проводил Шульгин, и она до конца все еще не осознавала, что с ней произошло на самом деле. (Как Кейтель на пути в Карлсхорст.) А вошла — и поняла, что проиграла окончательно. И Антон по ее лицу тоже понял, что никаких дополнительных методов воздействия не потребуется.

— Вот, располагайся, — сказал он по-аггриански, потому что не хотел больше говорить с ней на земных языках, но не был уверен, что пленница владеет языком Конфедерации, и указал на подобие низкой кушетки с пушистым покрывалом из сиреневых водорослей.

Сильвия не очень ловко присела, даже не пытаясь повторить его небрежно-причудливую позу, а по-европейски на этой конструкции расположиться с достоинством было невозможно.

— Я надеюсь, ты не забыла нашу последнюю встречу и достигнутое соглашение? Что ж, не могу не признать, что мы оба выполнили взятые на себя обязательства. И не твоя вина, что результат получился иным, чем ты рассчитывала. Просто в любом поединке побеждает кто-то один. Я оказался дальновиднее, и мои расчеты правильнее. Всего лишь…

— Не следует даже в таких обстоятельствах преувеличивать значение одной, пусть и значительной акции. Не раз бывало, что самые яркие успехи обращались в свою противоположность. Тем более что сейчас тебе нечем так уж гордиться. Успеха добился не ты, а один из этих… Кстати, скажи наконец, как мне их называть? Пусть моя игра и закончена, но все же я заслужила право знать, кому проиграла. Из какой системы они сюда пришли? Если бы центр вовремя прислушался к моим предостережениям, оценил, какая нам грозит опасность… И кто есть кто в вашем союзе? Они — ваши наемники или наоборот? Не боитесь, что и сами повторите мою судьбу?

Антон рассмеялся совершенно по-человечески. Но смеялся, пожалуй, чуть дольше и натянутее, чем следовало бы, оставайся он в своем обычном образе.

— Так ты до самого конца ничего не поняла? Это же самые обычные люди! Люди, и ничего больше. Даже без всякой специальной подготовки. Ваши эксперты на Таорэре должны были понять это, когда зондировали их личности для ментальной трансгрессии…

— Эксперты Таорэры ни при чем. — В отличие от хрестоматийных советских разведчиков Сильвия, признав свое поражение, не пыталась героически молчать, выкрикивать патриотические лозунги и с достоинством плевать в лица врагов. — Просто я не сообщала о своих подозрениях. Надеялась предварительно отыскать своего агента и собрать как можно более достоверную информацию. У меня ведь не было ничего, кроме одной двусмысленной фразы, твоих намеков и… использования нехарактерной для земного уровня техники. Тут моя главная ошибка. Надо было их просто уничтожить, а не затевать сложные многоходовые комбинации…

— Вот уж нет. Ты пробовала, у тебя просто ничего не получилось. Как и сейчас с Шульгиным. Мощная резидентура, без сомнения, высокая квалификация, богатейший опыт — и такой провал! — Антон снова рассмеялся. Пожалуй, ни Воронцов, ни его друзья не узнали бы сейчас своего старого приятеля в персонаже, похожем на сибаритствующего тирана античных времен. В роли ироничного и мужественного соотечественника он смотрелся лучше.

Сильвии его манера поведения тоже не понравилась. Она, как и Ирина, во всех своих мыслях, чувствах и реакциях была по преимуществу землянкой, причем англосаксонского воспитания, и не умела так легко перестраиваться. Она напряглась, поджала губы, словно приготовившись к дальнейшим унижениям, моральным, а то и физическим, и это ясно отразилось в ее взгляде. Антон сразу сменил тон.

— Но на самом деле тут нет твоей вины. Ты и не могла выиграть. Карты так разложились. Твоя помощница поняла все гораздо раньше и сделала единственно правильный выбор.

— Все еще может измениться, — упрямо сказала Сильвия.

— Нет, не может. Ты до сих пор не поймешь. Вашей цивилизации просто нет больше. Она не существует в этом пространстве-времени. Ушла по отношению к нам в область гипотетических псевдореальностей. И развилка заблокирована навсегда. А лично тебя спасло от исчезновения знаешь что? Когда твои коллеги на Таорэре громили базу землян, их самодельная и весьма примитивная СВП-установка проработала на несколько секунд дольше, чем должна была. Возникла интерференция их и вашего волнового каналов. Образовался зазор между временами Земли и Таорэры. Он и рассек твою связь с базой.

Иначе ты и все твои люди, имеющие приборы, настроенные на контакт с Таорэрой, разделили бы ее участь. А так — ты здесь. Участь побежденной все же лучше растворения в Великом Ничто. Даже если назвать его по-земному — нирваной.

Но Сильвия, казалось, уже не слышала его последних слов. От внезапного и полного осознания масштабов и необратимости катастрофы она впала в состояние, близкое к шоку. И лишь то, что она обладала предельно крепкой и уравновешенной психикой, не позволило ей упасть лицом вниз на покрывало или прямо на полированный, как крышка рояля, пол и забиться в истерике, зайтись в рыданиях, наконец, просто потерять сознание. Она ведь только что потеряла… не страну, не планету даже, а целую родную Вселенную. Антону пришлось волевым усилием подавить этот взрыв отчаяния, чтобы вернуть ей самообладание и способность продолжать беседу.

— Смирись и прими свою участь как должное. — Эта установка впечаталась в приоткрывшуюся под воздействием шока область подсознания, и Сильвия действительно сбросила оцепенение, взгляд снова стал осмысленным, и голос, когда она заговорила, звучал ровно, пусть и без нормальных, живых интонаций.

— Какую же судьбу вы мне теперь уготовили? Быть пленницей на одной из ваших планет? Служить учебным объектом этнологов? Экспонатом в музее исчезнувших рас? Или просто наложницей в твоем гареме?

— Ты плохо обо мне думаешь. И у людей моего клана не бывает гаремов. Впрочем, это не важно. Просто на Земле я научился сентиментальности и тому, что здесь принято называть благородством. Мы с тобой много лет работали рядом, и обычно ты была достойным партнером. Пока что я себя ощущаю человеком больше, чем форзейлем, и я не хотел бы омрачать свое будущее воплощение воспоминанием о том, что обошелся с женщиной не так, как подобало. Возможно, впоследствии я об этом пожалею, но сейчас будет так, как решил тот, кого зовут Антоном…

— Ты слишком долго был русским аристократом, — в первый раз за время беседы улыбнулась Сильвия.

— Английский аристократ поступил бы иначе? Один из тех, с кем ты была близка?

— Пожалуй, нет. Аристократы везде одинаковы. Наверное, в этом тоже была наша ошибка. Выгоднее было бы избрать другие модели…

— Кто и что может утверждать наверняка? Случилось то, что случилось. Но давай оставим бесполезные умствования. Разумеется, мои слова будут иметь силу только в одном случае — если ты согласишься сделать то, что я тебе скажу.

Антон уловил мгновенную тень, промелькнувшую по ее холодно-красивому даже сейчас лицу, и сделал успокаивающий жест.

— Все это не имеет для ТЕБЯ и ТЕПЕРЬ никакого значения. Как, допустим, подписка о сотрудничестве, данная контрразведке Ашшурбанипала. А мне, чтобы обеспечить достойное меня будущее, потребуется твоя помощь. Скажу больше — у меня есть свои трудности и без тебя их преодолеть будет нелегко. Я должен составить по-настоящему полный отчет о своей работе и должным образом осветить ее наиболее выигрышные стороны… И даже… несколько интерпретировать события, участниками которых были мы оба…

Сильвия поняла, что он имел в виду, но решила вынудить его назвать все своими именами.

— Я нужна тебе как лжесвидетель? Ты хочешь с моей помощью ввести в заблуждение свое руководство?

— А если даже и так? Ты не можешь сказать, что для тебя неприемлема ложь. Наоборот, считай это своей последней операцией. Ты дезинформируешь верховное командование противника. Пусть это не принесет пользы твоему народу, но вред врагу ты причинишь…

— Ты не боишься, что на допросах или где-нибудь еще я вольно или невольно выдам тебя? Чтобы причинить вред не абстрактному, а вполне конкретному врагу?

— Не боюсь. Ты не встретишься ни с кем, кроме меня. Все будет сделано здесь. Мой отчет, записи твоих бесед с разными лицами, якобы полученные оперативным путем, документы, которые, кроме тебя, не сможет составить никто. Учти, что в моем распоряжении и Седова, и еще кое-кто. Качество материалов будет безупречным…

Сильвия задумалась. И думала достаточно долго. За это время Антон сформировал перед ней столик, накрытый для настоящего файф-о-клока, а унижающую (в обоих смыслах) кушетку перестроил в удобный диван.

— Скорее всего я соглашусь… — как бы продолжая размышлять вслух, сказала Сильвия. — Но что ты предложишь взамен? Неужели все-таки есть способ вернуть меня… домой? Или в ту реальность, что была до катастрофы? — Она произнесла эти слова спокойно, но не сумела скрыть едва теплящейся, но — надежды.

— Даже боги не могут бывшее сделать не бывшим. Хотя в нашем случае правильнее бы сказать наоборот. То, о чем ты говоришь, теперь для всех, кроме нас с тобой и кое-кого еще, — как раз никогда не бывшее. И попытка вернуться к развилке заведомо обречена. В открытой для моих возможностей реальности ее просто нет…

— Как же тогда твой человек смог найти дорогу в Лондон? Я-то жила еще в прошлой реальности…

— Тоже нет. Ты жила как раз в том временном зазоре, о котором я говорил. И только потому, что я держал этот островок прежней реальности на прямом луче. И потратил столько энергии, что мой Замок начал растворяться в безвременье. Если бы Шульгин не успел тебя вытащить, черед двенадцать часов вы все исчезли бы…

— Тогда что ты мне можешь предложить?

— Я дам тебе возможность остаться человеком и прожить целую новую жизнь. По-настоящему свободную. Не помню кто, но, несомненно, мудрый из землян сказал: «В мире бытия нет блага выше жизни. Как проведешь ее, так и пройдет она…»

— Поясни. Я не вижу для себя способа прожить в какой-то новой реальности. Ты хочешь вытолкнуть меня в чужую действительность и предоставить неведомой участи? В моем возрасте, — она чуть усмехнулась, — включиться в незнакомый мир не слишком просто.

— Я знаю. И все равно даже такой выход лучше предстоящей судьбы, если я буду действовать по закону. К счастью, я могу предложить тебе гораздо больше. Те самые люди, среди них и твоя сотрудница Седова, и так изящно переигравший тебя господин Мэллони, он же Александр Шульгин, — они все в равном сейчас с тобой положении. И им некуда возвращаться, и они должны будут начинать новую жизнь в новой реальности. Но их восемь человек, они хорошо подготовлены к разным неожиданностям, и, став девятой, ты сохранишь все, что имела, а то и получишь гораздо больше… Впервые почувствуешь себя свободной и красивой женщиной, а не разведчиком на поле боя… Может быть, еще я буду тебе завидовать…

Предложение показалось Сильвии настолько невероятным, что она даже не нашлась сразу, что и как на него ответить. Она сидела, сжимая ручку прозрачной фарфоровой чашки, и смотрела на Антона широко раскрытыми глазами.

— С ними? С людьми, которые лишили меня всего? Да и я сделала все, чтобы их уничтожить. И это ты предлагаешь мне как выход и даже награду?

— Ну зачем же так удивляться? Один из твоих друзей и покровителей, то ли Гладстон, то ли Чемберлен, говорил, что у Англии нет постоянных друзей и постоянных врагов, есть только постоянные интересы… У тебя сейчас тоже один интерес, который совпадает с их интересами… Только с ними ты выживешь и сохранишь привычный тебе уровень.

Сильвия опять задумалась. Но поскольку базировалась ее личность на английской, а не на русской, как у Ирины, основе, ей принять рациональное решение было легче. Никаких рефлексий по поводу нравственной стороны вопроса.

— Допустим. Но что же может ждать их… нас в предложенном тобой варианте?

— Не берусь сказать точно. Им решать. Однако не думаю, что они выберут аналог своего времени… Я бы посоветовал, пожалуй, начало века. Разве тебе не покажется заманчивым еще раз прожить те годы, исправить кое-какие ошибки, по-другому построить отношения со своими друзьями? Ты, помнится, была близка к кружку леди Астор, встречалась с сэром Уинстоном… Представь, ты снова приезжаешь в Кливден, по-прежнему молодая, прекрасная и богатая, знаешь, что со всеми будет дальше, у тебя новые возможности, а главное — право поступать теперь, как хочется тебе, а не как требует долг… Вспомни, ведь иногда он тебе мешал?

Сильвия вдруг увлеклась предложенной темой, и они довольно долго вспоминали, когда и как по разные стороны фронта занимались одними проблемами, уличали друг друга в ошибках, которые становились очевидными позже, чем их можно было исправить, и, напротив, смаковали удачные пассажи, кому бы они ни принадлежали. Так сошедшие с круга гроссмейстеры со вкусом обсуждают партии, чуть было не приведшие к мировой короне.

Потом она собрала всю силу духа и, как недавно Антон, послала ему в один из мозговых центров точно направленный и сфокусированный импульс. Он, конечно, сможет его отразить, но не мгновенно, и она успеет получить ответ на главный для нее вопрос.

И он ответил:

— Нет, как раз здесь нет моей выгоды. Я на самом деле хочу тебе помочь. Если сама ничего не испортишь, они тебя примут…

Антон на мгновение прикрыл глаза и тут же вновь открыл их, такие же ясные и насмешливо-проницательные.

— На этот раз у тебя получилось. Но только потому, что я ничего и не собирался скрывать. Все же вы слишком подозрительны, аггры. Неужели ты еще не убедилась за время знакомства, что я привык играть честно? Как вы там, в Лондоне, в бридж. Для чего мне сейчас, после полной и окончательной победы, затевать новую интригу? Я ухожу с Земли навсегда, без всяких проблем мог бы уничтожить тебя чужими руками или просто предоставить воле рока… Неужели так трудно поверить, что я на самом деле решил устроить твою судьбу?

Сильвия в третий раз за сутки ощутила свое поражение. И больше ей не хотелось пытаться изменить неизбежное.

— Что я должна для тебя сделать конкретно?

— Этим мы займемся завтра. Я посажу тебя перед моим информарием, ты наденешь шлем и вступишь с ним в прямой контакт. Он сам знает, что от тебя требуется. Твоя задача одна — не сопротивляться и не искажать без особой команды информацию. А после этой процедуры я как можно деликатнее введу тебя в круг будущих друзей. С Шульгиным ты уже знакома… А с Седовой?

— Знаю о ней все, но лично не встречалась… Но Шульгин — он же меня ненавидит. После некоторых действительно не слишком приятных эксцессов…

— Ошибаешься. Он тобой восхищен! И не только как женщиной. Надо лучше его знать. Он тебя победил в честном единоборстве и теперь любит, как коллекционер — жемчужину своей коллекции… Но только вот что — тебе придется с помощью информария избавиться от своей, даже подсознательной, агрессивности. Не ровен час, она у тебя проявится невольно…

— Согласна, — почти без колебаний ответила Сильвия. — Но только от агрессивности, привнесенной профессией и воспитанием. Естественный уровень останется при мне.

— Конечно, конечно. Я ведь и сам не заинтересован, чтобы ты превратилась в унылое беззубое существо. Они, твои друзья и коллеги, ценят только самостоятельных и сильных. Иначе, сама понимаешь, перчатку на ринге поднял бы кто-то другой…

ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО III

…На этот раз Антон явился на административную планету легально, чтобы предстать перед Советом или той его частью, которая будет уполномочена решать судьбу его и Бандар-Бегавана.

Чувства обреченности он не испытывал, хотя, погрузившись в родную атмосферу, несколько потерял в обычном своем земном оптимизме.

Первый свой визит он нанес, как и обещал, профессору.

За время его отсутствия положение Председателя значительно, почти катастрофически ухудшилось. Его практически отстранили от реальной деятельности, пусть даже номинально он еще занимал должность, сохраняя весь набор прав и благ, но реально ощущал себя уже ступившим на «путь просветления». Кабинет референта занимал довольно несимпатичный псевдогуманоид, который вел себя, по меркам Департамента, почти вызывающе. Во всяком случае, с дипломатами такого ранга, как Антон, мелкие чиновники Внутренней администрации всегда держались с почтением. А сейчас этот «псевдохомо» только что в носу не ковырял и допустил Антона в кабинет лишь после нудного и бестолкового «предварительного собеседования».

Антон разозлился до зуда в кончиках пальцев и вошел к профессору в хорошем бойцовском настроении.

Вид шеф-атташе, загорелого, разгоряченного конфликтным диалогом, плохо вписывался в интерьер покоев Председателя, проникнутый апатией, меланхолическим смирением и ароматом успокаивающих трав.

— Считайте, что мы уже победили, Учитель, — приподнятым тоном сообщил Антон после положенных приветствий. — Все документы и ментаграммы у меня здесь, — он коснулся верхних складок форменного плаща. — И мне интересно будет наблюдать за реакцией членов Совета, когда они соберутся для вынесения своего вердикта!

В ответ он получил вялый отстраняющий жест.

— Не надо. Я не хочу ничего знать. Ты представишь отчет, или что там у тебя есть, и пусть случится то, что должно. В меру наших заслуг и нашей вины. Я контрассигную твою официальную, адресованную на мое имя записку, в остальном будь волен в своих поступках. И не говори мне ничего. Я тебе не судья и не соучастник…

— О вине не может быть и речи, совсем наоборот… — Он хотел достучаться до былого профессора, самоуверенного, даже агрессивного, автора многих эпохальных трудов с эпатирующими посылками и скандальными выводами, но видел перед собой старца с потухшим взглядом. И после того, как Бандар-Бегаван движением руки поставил между собой и верным учеником туманную, почти непрозрачную завесу, Антону оставалось только откланяться, изобразив на прощание фигуру крайнего разочарования.

«Что же еще могло случиться после того разговора? — недоумевал он, спускаясь по знакомой лестнице. — Старик сломан, будто его уже подвергли публичному покаянию. Но это невозможно. Будь мы на Земле, я решил бы, что его кабинет прослушивается, а самого загружают наркотиками… Но здесь такого последнюю тысячу лет не бывало, если я хоть что-нибудь знаю о процедуре… Что ж, пусть даже так. Вообразим, что я по-прежнему окружен агграми, вдобавок уже проникшими в Совет и в Департамент соответствия… проиграть им сейчас было бы совсем унизительно… — И Антон усмехнулся некстати родившейся мысли: —Уж тогда-то Шульгин окончательно поймет, кто из нас дурак…»

Это воспоминание о Шульгине в такой момент его даже несколько позабавило — как же глубоко он погружен в земные реалии, если и сейчас, в роковой, по-настоящему критический момент, придает значение мнению человека. А ведь оно должно волновать его куда меньше, чем египетского фараона, — точка зрения раба на необходимость строительства пирамиды.

Возвратившись в отведенное ему гостевое бунгало, Антон первым делом погрузился в горячую, насыщенную радоном и серой воду высеченного в нефритовой скале бассейна, заставил себя расслабиться и, впадая в транс, подумал, что самоустранение Бандар-Бегавана пойдет скорее всего лишь на пользу их замыслу. Старик не будет связывать инициативу и досаждать пусть и безупречными этически, но неуместными в предстоящей борьбе сентенциями.

Последним волевым усилием он подключился к единой информационной сети «Системы» и растворил свою индивидуальность в доступных ей уровнях интеллекторной сферы.

А ближе к вечеру, когда свирепое экваториальное светило коснулось зубчатой горной гряды, Антон, заряженный физической и нервной энергией, с подсознанием, свободным от тайных сомнений и настроенным на успех во всех своих начинаниях, приступил к делу. Окончательно отринув клановые предрассудки и опираясь на детально проработанный, многократно подстрахованный план.

Мало того, что этот план учитывал все традиции, обычаи и прецеденты вводимых в интригу департаментов и служб, он еще и опирался на богатый опыт европейских бюрократий, восточных деспотий и преступных сообществ Японии и Китая.

Главной же «бомбой» Антон считал реконструированный с помощью Книги, десятков давно выведенных из оборота документов, показаний Ирины и Сильвии «протокол» сговора высших правящих сфер Галактической Конфедерации и Аггрианского союза, который и предопределил на многие века вперед состояние бесконечной бесцельной и, по всем канонам, абсолютно аморальной информационно-психологической войны. Даже намек на возможность оглашения такого документа мог вызвать катастрофические для Совета Ста миров последствия.

И ведь что самое интересное — начиная реализацию своего замысла, Антон и помыслить не мог, какие ему откроются бездны.

Он ведь, невзирая на свой опыт и стаж, был всего лишь честным идеалистом, как и подобает уважающему себя члену клана форзейлей. И привык верить в абсолютную нравственность и «историческую правоту» Конфедерации. Теперь же получалось нечто совсем иное.

Тем не менее в глубине души Антон продолжал надеяться, что нынешний состав Совета, узнав и поняв то, что теперь известно ему самому, примет решение истинно мудрое. Ну а уж если нет… Тогда Антон удовлетворится устройством своей личной судьбы, но навсегда откажется от Подтверждения Соответствия, то есть, выражаясь по-земному, от участия в конкурсах на право баллотироваться в члены Совета Ста миров.

Однако очень скоро Антону пришлось испытать гораздо более сильные ощущения, чем те, на которые он рассчитывал. Он успел нанести всего два или три предусмотренных планом визита, сдать крайне хитро составленный отчет и запросить о сроках предварительного собеседования с секретарем Малого жюри. Срок был определен в пределах ближайшей декады, и, таким образом, времени на все задуманное хватало с избытком. Но на следующий день он получил экстренную и конфиденциальную ментаграмму, предписывающую немедленно явиться в Секретариат Совета.

Встревоженный, он исполнил предписание. Там, в Церемониальном зале, освещенном переливающимися бликами полуденного океана, до невероятности любезный Администратор одного из высших рангов вручил ему патент на звание Тайного Посла первого класса со всеми вытекающими правами и привилегиями, а также Особо Важную Инструкцию, которую надлежало активизировать не ранее возвращения в свою земную Резиденцию.

«Однако! Один лишь миг, и стандартная операционная база превратилась в Резиденцию…» — подумал Антон, сразу не осознав смысла происшедшего. А Администратор продолжал плести фразы, составленные исключительно из слов Парадного Стиля. Суть же их сводилась к тому, что досточтимый Тайный Посол никак не связан сроками, может в разумных пределах наслаждаться самыми изысканными удовольствиями на любой из планет Метрополии, но когда он сочтет необходимым возвратиться к исполнению своих Высоких обязанностей, Инструкция должна быть исполнена неукоснительно и в полном объеме.

…Давно уже можно было начать наслаждаться преимуществами своего внезапного возвышения, переселиться в подобающие апартаменты, созвать друзей, покровителей и коллег на то, что по-русски можно назвать банкетом или даже пиром, а Антон все сидел на скамье повисшей над водами бухты ажурной ротонды и мучительно размышлял. Впервые за время своей дипломатической карьеры он ощущал растерянность. Того, что случилось, случиться было не должно.

И значит, его представления о порядке вещей неадекватны реальности. Как, скажем, если бы в царской России посаженного на гауптвахту поручика вдруг отвезли в Зимний дворец и министр двора граф Фредерикс передал ему Высочайшее повеление о назначении петербургским генерал-губернатором.

Такого не бывало даже при Павле Первом, насколько ему известно.

Выходит, что знакомый и привычный ему мир управляется совсем другими законами. Жесткая и незыблемая система управления таковой не является, и, следовательно, Галактическая Конфедерация как бы не существует. Он попытался совсем немного нарушить традицию, намекнув «Системе», что знает о ней нечто сверх дозволенного и намеревается эти знания использовать в обход существующего порядка и… в личных целях! А в личных ли, возникает теперь вопрос. Он как бы поставил себя выше «Системы», вообразил себя землянином, захотел воздействовать на нее извне, а не изнутри. И тут же понял — или ему дали понять? — что «Система» на деле не более чем одна из «подсистем», направляемая и регулируемая чем-то гораздо большим. Таким образом, продолжал рассуждать Антон, ему как бы подан Знак. Но о чем это говорит? Что отныне он приобщен к неким высшим сферам и выведен за рамки общих правил? Или наоборот? Мол, мы тебя заметили, оценили, наградили. Получи и успокойся. Хотя бы здесь, в Метрополии. А Инструкцию узнаешь там, где вреда от тебя уже не будет…

Ему стало очень неуютно. При любом повороте он переходит в иное качество. Взамен необходимо расстаться с жизнью, к которой он привык, которая ему нравилась, да и просто казалась единственно возможной…

Антон теперь только осознал, как должен был чувствовать себя Воронцов при их первой встрече. Некий пришелец, носитель высшего разума, вторгся внезапно в его жизнь, заставил делать нечто совершенно ему лично ненужное и сокрушил все представления о прошлой и будущей жизни. Просто потому, что указанный пришелец счел его, Воронцова, пригодным для участия во вселенских играх, отчего-то захвативших и его родную планету.

Но Воронцов сумел выдержать шок достойно. Теперь пришла и твоя очередь, Тайный Посол…

Он действительно приблизился к разгадке, но пока еще не знал, насколько и что последует далее.

Как-то в разговоре с Новиковым Дмитрий заметил:

— Не воспринимаю я Антона как носителя высшего разума, представителя расы, повелевающей Галактикой. Слишком он… человекообразный. Я больше Стругацким верил, про всех этих люденов, Странников и прочих… Вот там действительно… Высший разум должен быть несопоставим и непостижим для нас…

— Ты, кстати, тоже не слишком похож на представителя расы, способной за минуту уничтожить планету со всем населением, умеющей пересаживать сердца и создавать суперкомпьютеры. — Новиков охотно подхватил тему, потому что и сам неоднократно размышлял о том же. — Лично ты не похож. Умеешь на уровне надсмотрщика с триремы погонять своих матросов, чуть лучше Колумба определяешься по звездам, знаешь, как пользоваться радиолокатором, стрелять из пистолета, включать телевизор… Еще кое-что. — Андрей развел руками. — Но ведь поселись ты среди пигмеев Конго, в чем сможешь проявить свое величие, кроме как парой фокусов с радиотелефоном, телевизором на батарейках, умением убить на расстоянии, чуть большем, чем позволяет примитивный лук, залечить с помощью антибиотиков рану от когтей леопарда… Это так, первые попавшиеся примеры. Я вот, размышляючи и с Ириной давно общаясь, для себя так предполагаю — а если, скажем, Антон наш нечто вроде того самого муравья, о котором Берестин неглупо написал. Живет он в необыкновенно сложно и хитро устроенном муравейнике, а сам по себе — исчезающе малая величина, носитель миллионной доли общей функции, и не всего муравейника даже, а своего подвида, солдат там, фуражир или доильщик тлей…

А в нашем случае он — именно контактер, связник между несравнимыми по уровню цивилизациями. Так же, как Ирина…

— Понижающий трансформатор, — рассмеялся Воронцов. — Понижающий интеллектуальный уровень своей цивилизации до приемлемых параметров.

— Совершенно верно. Чтобы лампочку на двести двадцать к стокиловольтной ЛЭП подключить…

Как всегда, интуитивно они угадали главное. Антон на самом деле представлял не суперцивилизацию, а лишь один из ее уровней. Уровень настолько близкий к протоцивилизациям типа земной, что между ними возможно прямое взаимодействие. И хоть разность технических потенциалов во многом превосходила самые смелые допущения земных мыслителей, принципиальной разницы между ними не было. Как между пигмеями Конго, на которых сослался Новиков, и… ну пусть даже Эйнштейном или Сахаровым. А если на место пигмея из тропического леса поставить древнеегипетского жреца, а на место Эйнштейна — просто способного инженера, так вообще станет не слишком понятно, кто кого превосходит.

Тем более что Антон, в силу особенностей развития своей цивилизации, был подготовлен к осознанию истинного положения вещей даже меньше, чем Новиков с Воронцовым.

Потому что он-то на самом деле считал себя носителем высшего разума, и все происходящее во Вселенной — плодами именно этого разума. На самом же деле все было совсем не так.

…К ночи Антон, не желая демонстративно нарушать традиции, выказывать неуважение к только что обретенному рангу, переселился в удобный коттедж высоко в горах. Там, на краю окруженного изумрудными скалами плато, среди насыщающих воздух радужным туманом целебной воды гейзеров и похожих на дворцы древних владык вилл отдыхали местные чиновники старших рангов и высокопоставленные визитеры. Там и нашел его Бандар-Бегаван.

Они сидели на обращенной в сторону индигово-лимонного заката веранде, и вновь приободрившийся профессор, согрев в ладонях фарфоровую пиалу, процитировал старинный стих:

Им чаша яшмовая вновь Приятен терпкий аромат Ланлинского вина. Как золотом полна…

— А чем, позвольте узнать, наградил вас мудрейший и справедливейший Совет? Надеюсь, они не поскупились? — спросил Антон, дослушав декламацию Учителя.

— В твоем голосе я слышу иронию. Вряд ли она уместна. Прав оказался я, а не ты. Видишь, и без твоих сомнительных авантюр все разрешилось наилучшим образом. Со вчерашнего дня я — Пожизненный Наставник!

Антон склонил голову. Старик достиг вершин желаемого, но, похоже, так ничего и не понял. А не понял ли? Или понял все гораздо раньше и счел за благо сыграть в смирение, которое не только на Земле паче гордости?

— Скажите, Учитель — если мне дозволено по-прежнему называть вас так, — а вам не показалось странным как начало нашей истории, так и ее неожиданный, хотя, безусловно, приятный конец? Не слишком ли все это экстраординарно? — Он все же попытался еще раз прощупать старика. Неужели даже сейчас, в их скорее всего последнюю встречу, тот не приоткроется, хоть намеком не подскажет ученику, как жить дальше?

— Не мудрствуй сверх меры, друг мой. Я намного мудрее тебя, и не только в силу возложенной на мои плечи мантии. Победа наша значительна, и заслуги велики. Их просто недооценили сразу поглощенные сиюминутными заботами не слишком просветленные чиновники. А потом все попало в поле зрения тех, кто Видит и Знает.

Результат налицо. И достаточно об этом. Выслушай лучше еще несколько стихов, а потом мы обсудим перспективы твоей грядущей карьеры. Я не намерен забыть о тебе и хочу после завершения новой миссии предложить тебе свою прежнюю кафедру…

— Вы что-нибудь знаете о моей… миссии?

— О ней мы поговорим в свое время, а сейчас слушай стихи. Я думаю, они помогут тебе понять еще кое-что важное…

…Лежа на обширном низком ложе, Антон смотрел в круто изогнувшийся над ним купол ночного неба, гораздо более черного, чем на Земле, и усеянного немыслимым количеством звезд, среди которых невозможно было выделить какие-нибудь созвездия, так равномерно и плотно они располагались.

Разговор с Бандар-Бегаваном не принес ни радости, ни успокоения. Скорее даже напротив. То, что ему якобы, по словам Наставника, предстояло сделать на Земле (а откуда, кстати, тот мог знать о содержании Инструкции?), Антону, конечно, понравиться не могло. Ведь кем он был по самой своей сути? Карьерным дипломатом, уроженцем планеты с довольно архаическими традициями, где до сих пор сохранились твердые принципы клановости, своеобразно понимаемой рыцарской чести, сложная философско-этическая система, заменяющая религию. И хотя уже очень давно они, форзейли, входили в Галактическую Конфедерацию, овладели всеми достижениями ее науки и техники, но все равно сохраняли свою неуловимую особость и лучших своих представителей направляли в соответствующие своему генотипу сферы деятельности: в ту же дипломатию, галактическую разведку, психологические службы или отрасли эзотерических и мистических знаний. Антону, например, досталось работать на Земле, и он всегда был этим доволен. Считал, что занимается делом важным и перспективным. Что самым блестящим образом и подтвердилось. Не кому-то еще, а именно ему довелось поставить точку в самом длительном конфликте галактической истории. А теперь вот выяснилось, что все обстоит совсем по-другому…

Не то чтобы его слишком уж сильно волновали моменты идеологические, за время работы он достаточно убедился в относительности всяких принципов и догм, гораздо труднее было принять факт, что он прожил довольно много, не имея понятия, в каком именно мире живет.

Казалось бы, все устроено разумно, прочно, на века, скорее даже — на вечность. За исключением войны с агграми — которая, кстати, никак не отражалась на реальной жизни большинства разумных, населяющих те самые пресловутые Сто миров, ну, может, на самом деле их чуть больше или меньше. Но теперь истинная картина реальной Вселенной должна быть пересмотрена. Если не такова, как казалась, система административно-политическая — а она изображалась как единственно возможная для эффективного функционирования объединяющей все планеты и планетные системы Конфедерации, — то отчего не быть иной вообще всей картине мира?

Продолжая размышлять, сопоставляя ставшие известными ему факты и возможные их интерпретации, Антон незаметно погружался в сон. Но чем-то это засыпание тоже отличалось от обычного.

Казалось, что он как раз не погружается, а, наоборот, воспаряет в бездонную высь ночного небосвода. И так же, как в космосе, направления вверх и вниз потеряли свой смысл, и ему показалось, что началось стремительное падение, тут же перешедшее в горизонтальный полет среди звезд, по всем направлениям сразу. Будто его локализованный внутри черепной коробки мозг превратился в облако газа или плазмы и со световой скоростью распыляется в межзвездном вакууме.

Сохраняя какое-то остаточное самоощущение, он даже понимал, насколько разреженной становится его личность, разлетающиеся ее фрагменты стремительно теряют связь между собой, начинают словно бы автономное существование. Чем-то это походило на классическую картину Большого Взрыва. И следовательно, переставая быть самим собой, он начал осознавать себя аналогом формирующейся Вселенной.

И как раньше его личность включала в себя знание собственного анатомического устройства, законов, по которым функционирует организм, так теперь Антону стала приоткрываться суть Вселенной, в которую он превращался.

Он никогда не изучал всерьез фундаментальных космогоний, имел представление о физике микро— и макромира примерно на уровне земных читателей популярных журналов, но сейчас свободно понимал то, чему не имелось даже названий.

Без всякого удивления он осознал, что многомерность мира имеет не только абстрактно-теоретический, но и вполне конкретный смысл, и что вся их могущественная Сверхцивилизация в сравнении с этим миром не более чем тонкая пленка плесени на предметном стекле микроскопа. Возможно, тоже убежденная в своей значительности и вполне самодостаточная.

Следующим этапом постижения стало ощущение пронзающей и связывающей этот мир, эту Гипервселенную гигантской сети, равно похожей на структуру мозга и нервной системы человека и на устройство чудовищных размеров компьютера.

Благодаря этой сети сама Вселенная превращалась в своеобразное псевдомыслящее устройство, способное не только усваивать и перерабатывать информацию, но и воздействовать на свое собственное физическое состояние. Тоже по аналогии с разумным биологическим существом.

И наконец, как некое последнее озарение к нему пришло понимание того, что структура эта — искусственного происхождения! Плод миллионолетних трудов совершенно уже невообразимо могущественной цивилизации, если только столь банальный термин можно применить к уровню развития мыслящей материи, способной управлять аксиоматикой N-мерной Гипервселенной, интеллектуальным усилием создавать Галактики с любыми заданными свойствами, играть реальностями так же, как опытный софист играет словами…

Из всего этого следовало, что Сверхцивилизация, к которой принадлежал Антон, и Сверхцивилизация аггров, и еще десятки подобных же образований в данной трехмерности, в трехмерностях иных порядков, которые были или еще только будут, а также прочие мыслимые и немыслимые миры, существующие в четырех— и более мерных континуумах, — всего лишь артефакты, продукты, а может быть, и отходы «мыслительной» деятельности каких-то совершенно непредставимых существ.

Осознание всего вышесказанного полностью исчерпало интеллектуальные возможности Антона, а может быть, некий проникший в его мозг информационный импульс ничего, кроме этого, не содержал, но его распространившаяся на миллионы парсек и миллиарды лет личность практически мгновенно вновь сжалась до пределов естественной локализации.

Он проснулся, или очнулся, на том же роскошном, прикрытым фиолетовым мехом ложе и, обессиленный, только и успел перевести в слова и мыслеобразы исчезающе малую часть открывшейся (или открытой ему) истины.

Если все это не было бредом, галлюцинацией, вызванной переутомлением или наркотическим действием редчайшего вина с планеты Ланлинь, то понятным становилось очень и очень многое. За исключением одного — неужели та самая сверхцивилизация в состоянии заметить столь исчезающе малую частицу реальности (в одной из многих реальностей), как отдельный человек?

Ну а если посмотреть с другой стороны, даже земная наука может во время грандиозной эпидемии выявить и рассмотреть одну-единственную чумную палочку и отыскать песчинку, попавшую в гигантский механизм… Для них, наверное, нет вообще ничего невозможного. Особенно если поступки мыслящих элементарных частиц, считающих себя венцом творения, вызвали какие-то значимые деформации в их умозрительной реальности…

А перед тем, как заснуть по-настоящему, Антон успел спросить себя, как теперь, возможно ли продолжать жить как в ни в чем не бывало, зная, что и ты сам, и весь вообще мир — не более чем эманация чьего-то разума? И ответил — а почему бы и нет? Велика ли разница — быть продуктом прихоти Бога, сцепления случайных атомов или интеллектуальных игр существ, которых нельзя ни вообразить, ни увидеть?

Пожалуй, можно предположить, что вместе с дарованным Знанием суперсущества позаботились и о том, чтобы восприятие знания не привело объект воздействия к непереносимому шоку.

Утром же Антон долго пытался понять, было ли что-нибудь вообще, кроме яркого сна-фантазии на космогоническую тему?

Такое решение значительно облегчило бы дальнейшую жизнь, однако жизненный опыт и иные, более глубинные чувства подсказывали: правда ему открылась или нет, но лучше впредь исходить из возможности если и не именно такой картины мира, то из предположения, что некие высшие силы и уровни существуют, что они контролируют ситуацию, и что, наконец, очередная встреча с ними — не за горами…

Глава третья

…Снова Воронцов с Антоном сидели на полукруглом диванчике у открытой балконной двери адмиральского кабинета, где для Дмитрия вся история и началась. Только теперь кабинет выглядел, как во время работы Морского министерства над Большой судостроительной программой после русско-японской войны. Всюду разложены альбомы, справочники, чертежи и рисунки, на столе и подоконниках — несколько великолепно выполненных моделей трансатлантических лайнеров, реально существовавших или скомпилированных из разных прототипов. На резном столике в углу похрюкивал кофейник, сквозь полуоткрытую дверь соседней комнаты виднелся край дивана с наброшенным на него пледом — Воронцов, поглощенный работой над проектом, здесь же и ночевал.

Антон с обычной слегка вальяжной манерой очень уверенного в себе человека, которому и черт не брат — такой тип иногда встречался среди высокопоставленных и в то же время интеллигентных, слегка вольнодумных партийных работников, — повествовал о своих похождениях в Метрополии. Еще не зная истинной причины столь неожиданной откровенности, но догадываясь, что причина есть, Воронцов с интересом слушал хлесткие, злые оценки, почти в щедринском духе, нравов и манер галактической бюрократии. А Антон просто давал выход эмоциям, до того подавляемым дисциплиной и осторожностью.

Терять ему теперь было нечего, да вдобавок Дмитрий был для него одним из тех немногих, кто мог разделить удовлетворение от выигранной, как бы там ни было, партии.

Сомнения же и мрачные мысли здесь, на Земле, словно бы отошли в туманную даль. Тем более что ничего особенно неприятного Инструкция в себе не содержала. Во время беседы с Бандар-Бегаваном Антон предполагал гораздо худшее.

Разговор получился совершенно светский. Воронцов в нужные моменты задавал вопросы, и Антон на них отвечал, судя по всему — вполне искренне, затрагивая такие моменты инопланетной жизни, которых раньше предпочитал не касаться, а от излишнего любопытства собеседника умело уходил.

Словно бы невзначай возникла тема дальнейшей Антоновой судьбы.

— Боюсь, что довольно скоро нам придется расстаться. Хоть я теперь и Тайный Посол с неограниченными полномочиями, а фронта работ для меня, похоже, не найдется. Здесь я свою миссию считай что завершил. Так, кое-какие шероховатости устранить, и все. На других планетах, кроме Земли, настоящей работы тоже не будет, скучно там… да и интриганы всякие не успокоятся, найдут способ напакостить. Действительно наукой заняться, что ли?

Антон окончательно превратился в глазах Воронцова в нормального советского аппаратчика, за рюмкой водки рассуждающего в сауне о вариантах своей и чужих карьер. Был у него такой приятель, секретарь парткома пароходства, весьма толковый парень, жаль, что сел во время андроповской чистки рядов…

— А здесь пожить не хочешь? — спросил Дмитрий, не подначивая, а с дальним прицелом. — На покое. Тебе Земля вроде нравится. Придумай какую-нибудь подходящую отмазку, проблему важную якобы, и пересидишь смутные времена, пока нормализуется все у вас…

— Ну уж нет, упаси бог! Служил бы ты где-нибудь в Полярном или Северокурильске, получил бы адмиральские погоны с отставкой в придачу, неужели так бы и остался в своем бараке, ни в Питер, ни в Москву не захотел возвращаться?

— Бывает, что и остаются. И там не всегда плохо. На тех же Курилах, к примеру…

— Я ж и не говорю, что совсем плохо… Только ты про рыбалку небось вспомнил, про красоты дальневосточные, про пикнички со свежими крабами и медицинским спиртом? — Антон засмеялся и потер руки исконно русским жестом, будто и сам неоднократно принимал участие в таких офицерских мероприятиях. А ведь и принимал, наверное, под журналистской своей крышей или под какой-нибудь другой.

— Нет, и я про Землю вспоминать буду, и даже с тоской, а все равно база подводных лодок в скалах и трехэтажная вилла, пусть не на Палм-Бич, пусть в Гульрипше, — две большие разницы.

Воронцов не мог с ним не согласиться, пусть и трудно, эмоционально трудно было ему это представить. Если уж Замок и вся Земля со своими красотами и прелестями для Антона вроде лейтенантского щитового барака, в котором сам он прожил два года в Аниве… Посмотреть бы лично на тамошнюю жизнь. Дмитрий вспомнил свое первое впечатление от Нью-Орлеана, когда после военной службы сумел наняться третьим помощником на сухогруз и, преодолев Атлантику, сошел на берег, по уши напичканный душеспасительными речами помполита… Да-а… Но теперь уж не удастся увидеть чужие миры, натрепался тогда форзейль.

Но касаться этой темы больше не стал, спросил о другом:

— В чем все же ошибка была твоя? Не могли же тебя обвинить впрямую, что чужие шкурные интересы нарушил, о пользе дела радея? Было хоть что-то, к чему прицепились? Цивилизация же у вас там, не феодализм, в самом деле?

— Рискованное занятие — оценки цивилизациям давать. Особенно с марксистских позиций. Ты же мне не поверишь, если я скажу, что у вас в Союзе пострабовладельческий строй намного регрессивнее, чем в Древнем Риме? И правильно сделаешь, потому что все куда сложнее и… хуже. Вот и у нас. С одной стороны, действительно сверхцивилизация, даже Сверхкоммунизм, вашим языком выражаясь, а с другой — почище империи инков, до межзвездных полетов развившейся. Но я не об этом. Ошибок и мои предшественники, и я лично на Земле порядочно наворотили. Достаточно, чтобы вот лично меня из дипломатов таки выгнать. Не с той формулировкой, что мне клеили, но… Один мой умный коллега знаешь, что сказал? Совсем недавно, когда я уже реабилитирован был и обласкан. Что, покончив с агграми, я всю нашу цивилизацию в такое болото загнал… Поначалу я не понял, но потом разобрался. Не столько в своей конкретной вине, сколько в ходе его мыслей. Эта так называемая «война» сплачивала входящие в Конфедерацию народы, расы, давала им общую, якобы благородную цель, а также не давала проявляться… ну, по-вашему говоря, великодержавному шовинизму и тоталитарным тенденциям наиболее развитых и могущественных звездных систем. Вот как если бы Сталину на самом деле удалось самому, без союзников победить Гитлера году в сорок втором и установить советскую власть во всем мире… Чего от Новикова аггры и хотели.

— Ну, может быть, и не слишком не прав твой коллега… — кивнул Воронцов.

— Я и не говорю, что совсем не прав, да дело не в этом. Тут другое важнее. Слишком поздно я понял, что вколоченные в меня алгоритмы активной дипломатии на Земле все время работают неправильно. Искажаются настолько, что чуть не в противоположность свою обращаются, и всегда так бессистемно, что никаких поправок на девиацию изобрести невозможно. И мозги у нас для Земли неподходяще устроены. Вот, на твой взгляд, я человек самый настоящий, а по правде говоря — все равно форзейль. И в свои представления, в те постулаты и логики, которыми оперирую, серьезных корректив внести не могу. В бытовом-то плане я умный, умнее каждого из вас, но не в состоянии настолько свою психику переделать, чтобы в должной мере человеческую информированность с родным менталитетом совместить. И в каждый конкретный момент выигрывая тактически, мы лишь приближаем стратегическое поражение.

Хочешь, скажу, в чем мои предшественники кардинально ошиблись, отчего история ваша на перекос пошла? Когда, геополитическую концепцию Раннего Средневековья выстраивая, сочли необходимым помочь Руси Хазарский каганат уничтожить.

— При чем тут каганат? — искренне удивился Воронцов. Про хазар он знал не больше, чем можно почерпнуть из «Песни о вещем Олеге».

— Да вот при том самом. Может, и с агграми сейчас та же ошибка. Решили тогдашние аналитики, что после избавления от хазарской опасности расцветет русская держава, с половцами и печенегами поладит, превратится в северную Византию, истинный Третий Рим, достигнет немыслимых высот культуры, Европу и весь мир за собой поведет. И главное, все предпосылки к этому на самом деле имелись!

Сам помнить должен — Киев, Новгород… Мегаполисы по тем временам, когда Париж деревней был, про Лондон и не слышал никто. А тут молодой этнос, мозги до невозможности изобретательные, строй мыслей эдакий… Космический… А хазарскую пробку вышибли — и открыли дорогу кочевой Степи. Возможность же появления таких фигур, как Чингисхан вкупе с Субедеем, предвидеть за триста лет никакая теория не могла. Ну и пошло. В 1237 году наша тогдашняя резидентура попыталась вмешаться, не допустить полного разгрома русских войск, но, увы, погибла сама в полном составе.

Кстати, не без участия аггров. С того момента мы уже не свои сверхзадачи решали, а пытались только размахи маятника гасить. Каждое же активное вмешательство новую волну непредсказуемых следствий вызывало… Отчего, кстати, кое-кто из тогдашних наших деятелей и решился заключить с агграми секретный пакт. Во-первых, о неприменении силы по отношению друг к другу, а во-вторых… Вот я тебе о них говорил, мол, силы зла и все такое… В принципе, конечно, по отношению к вам, россиянам, и вообще ко всем, против кого они работают. А с другой стороны, только с помощью их встречно направленных действий, для нас неожиданных и случайных, была надежда ваш исторический флаттер погасить. Вот и дали друг другу взаимный карт-бланш. С точки зрения моралистов, может, и цинично, и непозволительно, а другого выхода не нашли, решили, что цель оправдывает… А я вот видишь каким принципиальным и сообразительным оказался… — Антон произнес это таким тоном, что Воронцов удивленно приподнял бровь. Неужели сидящий перед ним и откровенничающий парень — полномочный представитель высшего разума? Сам-то он ладно, пусть просто средненькой руки чиновник, ограниченный, но честный, но кого он представляет?!

— Ты подожди, Антон. Или я чего-то не понимаю? Ты же мне показывал, как из Замка можно выходить в любую точку пространства-времени… Так как же? Раз ты знаешь, что произошло и случилось, откуда у вас вообще могут быть такие, как с хазарами, просчеты? Открой канал в десятый век, предупреди там своих предшественников…

Антон хмыкнул разочарованно, покрутил головой.

— Это ты до сих пор ничего не понял. А ведь и я тебе растолковывал, и Ирина вас пыталась просветить… Время необратимо. Это абсолютная аксиома. И если что случилось, то случилось. Когда я выхожу из Замка в прошлое, совершаю там что-то, то тем самым перевожу стрелку. Меняю реальность. И могу попасть только в то будущее, которое вытекает из прошлого, в котором нахожусь. Поперек реальностей мы двигаться не можем. Для того я тебя и посылал в сорок первый, а не сам пошел. Иначе бы остался в той же вновь возникшей реальности. А моя работа в этой, и живу я в ней в масштабе времени один к одному. Дошло?

— Кажется. Если что — еще раз переспрошу. Давай дальше.

— Так вот. Когда я на Земле резидентуру принял, поработал, вник, то составил свою теорию, по которой требовалось постепенно ограничивать и наше, и аггрианское воздействие на события местной жизни, притормаживать аккуратненько, а в перспективе поймать момент и как-то аггров вообще нейтрализовать и самим отойти в сторону.

Мой Учитель, он же начальник Департамента, вполне мой план поддержал. Увы, как я теперь понял, — чисто теоретически. В реальную осуществимость он не верил, отчего и не препятствовал. Я же, наоборот, вел дела именно к практическому воплощению. Вот тут вы и подвернулись…

— Что, без нас не вышло бы? — с живым интересом спросил Воронцов.

— Без вас другие заготовки должны были сработать, но растянулось бы все лет, может, на пятьдесят. А с вами так удачно сошлось! Где бы я еще такую Ирину нашел? Так вот, я считал, что, если Землю оставить в покое, вы на главную историческую последовательность мало-помалу выберетесь, а главная наша цель уже потом сама собой достигнется. Я на это, считай, всю сознательную жизнь положил и в итоге выяснил, что все наоборот…

Пропустив без внимания последние слова, Воронцов спросил:

— А сколько же ты на Земле работаешь?

— Да скоро полтораста лет…

— С крепостного права? — присвистнул Дмитрий. — Сколько же тебе лет?

— Лет, по-нашему, не слишком много, в пропорциональном пересчете мы ровесники. А крепостное право… На его отмене я как раз стажировался.

— Вон даже как? Ты, значит, на просвещенную монархию работал. А аггры?

— Естественно — наоборот. Кто, по-твоему, царя-освободителя грохнул?

За время знакомства с Антоном привык, кажется, Воронцов ко всякому. Насмотрелся чудес в Замке, дважды лично побывал в прошлом, пил коньяк с товарищем Сталиным, но сейчас опять, как в момент первого появления в Замке, ощутил легкое головокружение.

Наверное, даже и его закаленная психика не в состоянии бесконечно переваривать абсурдные реалии слишком далеко ушедшей (или зашедшей?) цивилизации. Сидишь в обыкновенном кабинете давно умершего адмирала, героя Порт-Артура, сквозь стрельчатые окна падают косые столбы золотистого предзакатного света, вдали перекатывают волны, которых не касались борта не то что колумбовых каравелл, а даже и норманнских драккаров, Атлантический океан, рядом в непринужденной позе устроился пришелец, как только что выяснилось, — близкий соратник Александра II Освободителя… И что? Ты по-прежнему уверен в своем полном психическом здоровье, товарищ бывший капитан-лейтенант? Или все же поехала крыша в долгом и нудном рейсе, и на самом деле вокруг совсем не то, что тебе воображается, а всего лишь палата в соответствующем заведении?

Но после короткой заминки и слишком, может быть, пристального взгляда на своего собеседника Воронцов всего-навсего прикурил очередную сигарету, выплеснул в кадку с бонсай развесистого клена (память о последнем визите адмирала в Нагасаки) остывший кофе и налил свежезаваренного.

— Н-да… И в каком качестве ты при дворе состоять изволил?

— Несущественно это. Официальных должностей не занимал, но кое-каким влиянием пользовался. Дело в результате. Если бы все пошло как надо, сейчас бы мировой расклад совсем иначе выглядел. Сколько раз я говорил Горчакову… — Антон словно понял, что сказал лишнее, оборвал фразу.

— То-то я всегда удивлялся, отчего история наша такая дурацкая. Две шаги направо, две шаги налево, шаг вперед и два назад… — изобразил он с характерным акцентом припев известного в свое время одесского шлягера. — А это, оказывается, ты ее вершил… — Воронцов оттопырил губу и посмотрел в лицо Антону с пренебрежительно-сочувственной миной. — У нормальных стран все логично и в основном последовательно, а у нас куда ни кинь… Везуха швейцарцам, за тыщу лет ни один форзейль туда, видать, не добрался. Или санмаринцам каким-нибудь… Не зря один мой друг говаривал: «Самая у меня большая мечта — быть послом Исландии в Швейцарии». Из-за тебя, значит, у нас и с флотом такой бардак — строили, строили — и р-раз! То тебе Крымская война, и мы топим флот, то Японская — и наш флот топят, потом Гражданская — снова сами… У англичан — Гран-Флит, у немцев — Флот Открытого моря, а у нас — в основном «шаланды, полные кефали…». Все остальное, впрочем, так же. Одна теперь радость — известно, кому морду бить!

Однако стоп! В последний раз аггры, кажется, ворота сменили? По идее, они должны были как раз на стороне настоящего Сталина действовать, а они Андрея подсадили…

— Почему же? Все правильно. Они ведь и хотели, чтобы Новиков стал Супер-Сталиным, он же, вопреки заданию, совсем не туда поехал. Еще ничего не зная, мне подыграл. Я ведь с самого начала пытался сталинизм как-то окоротить…

— Ну и дурак, прости за выражение! Надо было его году в восемнадцатом и ликвидировать. Делов-то…

— В восемнадцатом я такой умный, как ты сейчас, еще не был…

— Ты и сегодня не очень-то… А вот кем мы в таком разрезе получаемся? Пешки на доске истории или эти, марионетки?

— Только давай без комплексов! Хоть раз я тебя заставлял что-нибудь против твоей воли делать? И никого другого тоже. У нас, кажется, с взаимного согласия все началось… Ни мы, ни аггры ни разу, повторяю — за последние семьсот лет ни разу, ничего не сделали сами. Мы только просчитывали варианты и вероятности, плохо или хорошо — другой разговор, и активизировали наиболее перспективные через морально готовых именно к такому сюжету людей. Не хотел бы Гриневицкий бомбы бросать, никакой форзейль, или аггр, или Нечаев его бы не заставил…

— Ага! Я под запал на человека рукой замахнулся, а ты мне из-за спины в эту руку топор…

— А если даже и так? Умный остановится…

— Говорил тебе Шульгин…

— Ну и ты скажи, чего уж! Оправдываться не собираюсь, но это как раз я жандармов на первомартовцев навел. И Достоевскому деньги давал, когда он «Бесов» задумал и писал…

— Еще того лучше! Братца Сашу заложил, так братец Володя всем такую козью морду показал… Ты б и тут лучше все наоборот делал…

— Не заводись, капитан. Я, можно сказать, как раз исповедуюсь и каюсь.

— Я не поп. Бог простит. Ладно мы тут, в России, сроду дураки, оттого у нас все через… А на Западе чем твои коллеги занимались?

— Да примерно тем же самым. По общему плану. И все равно кое-какой прогресс имел место. Представь, что было бы без балансировки этой. В 1878 году, на Берлинском конгрессе, например… Если бы Россия захватила Константинополь и проливы, мировая война произошла бы на сорок лет раньше. Исходя из текущей реальности, мы правильно тогда поступили. И в девятьсот пятом Портсмутский мир казался наиболее удачным вариантом.

Воронцов с удовольствием продолжил бы дискуссию, сказал бы, что ни в коем случае серьезный специалист, да еще оснащенный сверхмощными анализаторами, не должен был допустить такую массу грубейших просчетов, задал бы еще множество вопросов, чтобы прояснить для себя волнующие белые пятна истории, но вместо этого ограничился сравнением, показавшимся ему очень уместным:

— Черчилль, кажется, называл подобные тайные игры сильных мира сего схватками бульдогов под ковром. Так получается, что и вы с агграми не более чем бульдоги, и нас ты в свою свору зачислил… А вот если, к примеру…

Форзейль резким жестом оборвал собравшегося развить свою мысль собеседника.

— Я ведь не для ликбеза разговор затеял. Моя миссия подходит к концу. Вот я и решил вам последнюю, может быть, услугу оказать. Да и перед людьми вообще вину слегка загладить, насколько еще можно.

— Так, значит, есть вина?

— Она у каждого есть, кто хоть что-то в этой жизни делает. У тебя разве не было? Ты для пользы службы матросов местами поменял, и того, кто тебе больше других нравился, на том самом тралении взрывом убило. Не хочешь вспоминать, муторно тебе? Тогда и меня пойми…

С Воронцовым действительно был такой случай, и когда Антон о нем напомнил, на душе стало погано. Вроде и забылось уже, а вот снова… Нельзя не согласиться — если уж взялся хоть в какую игру играть, будь готов отвечать за проигрыш. Бывало, что и отвечали честные люди — пулей в лоб. В свой, а не в чужой, как при большевиках в моду вошло…

И он перемолчал эту минуту, дождался, пока Антон вновь начал говорить по делу.

— Я, наверное, совсем скоро отсюда уйду и, сам понимаешь, просто обязан сделать для вас все, что в моих силах. Скажи — что?

Воронцов пожал плечами. Встал, открыл дверь и вышел на широкий, с добела выскобленным ореховым настилом балкон. Облокотился о перила, долго смотрел на собирающиеся у горизонта грозовые тучи. Низкие фиолетово-багровые, обещавшие, судя по всему, жуткий метеорологический катаклизм.

После того, как они так вот поговорили — о чем он мог бы просить? Сознание одновременно неограниченных возможностей и их же бессмысленности. Вернуть их домой, к маме? Теперь уже ясно, что этого не будет. По условиям задачи. И все же он спросил именно об этом.

— Извини, но, пожалуй, не выйдет. Я со всей душой… Но давай вдумаемся… Как только космонавты вернулись к себе, ваше настоящее закончилось. Подумай сам, это же несовместимо. То будущее, в котором они уже жили, и то, что увидел Новиков, — как их совместить?

— Нельзя? — Воронцов и сам обо всем давно догадался, может быть еще тогда, когда впервые увидел Альбу и ее товарищей, но спросил.

— А разве можно? Ты же реалист.

— Я — да, а ты? Как-то ведь у них получилось? И именно то, о чем мы думаем. Коммунизм, братство народов…

Антон вздохнул разочарованно. Оперся локтями о перила рядом с Воронцовым, помолчал, глядя на завораживающее зрелище надвигающегося шквала.

— Захолустная, побочная линия… Я даже не очень понимаю, как вы с ними состыковались. Да, их звездолеты научились прорываться через пространство, как танки через «линию Маннергейма». А какой ценой? Тебе же говорили — они одиноки во Вселенной. А почему? Вся цивилизованная Вселенная оказалась на другой линии. На одной они, на другую попали аггры, на третьей — все остальные.

Антон неопределенно махнул рукой.

— Неужели так мрачно?

— А что тебя удивляет? Ведь вы примерно так и жили. В СССР. Весь мир что-то делает, решает, ошибается, даже страдает, но живет. А вы строите светлое будущее. Только оно почему-то никак не светлеет. Ты же весь мир исплавал, неужто не заметил?

— Заметил. И не только то, о чем ты говоришь, а и то, что многое у нас лучше…

Антон снисходительно цыкнул, повернулся спиной к перилам.

— Знаю, что дальше скажешь. И даже могу, черт с ним, устроить вам такой вариант. Коммунизм по Хрущеву. Есть у меня в запасе линия. Не тик в тик ваша, но совсем близкая… Без микроскопа не отличишь. Хоть сейчас. Если твоим друзьям ничего не говорить, будут в полной уверенности, что домой вернулись. Однако подумай, почему ты с детства определенные книжки любил читать? Майн Рид, Джек Лондон и Жюль Верн почему тебе милее, чем Павленко, Гайдар и Зоя Воскресенская? А в моряки зачем подался? Священные берега Отчизны горел защищать или все же мечтал об Азорских островах, проплывающих мимо бортов? Если ты на самом деле совершенно искренне презирал «свободный мир» за «железным занавесом», как излагал матросам на политзанятиях, то, так и быть, рискну в последний раз, сделаю вам красивую жизнь…

— То есть?

— То есть пробью за счет всех наличных ресурсов и не считаясь с последствиями дырку в мир вашей детской мечты, уберу оттуда ваших аналогов — тех самых вас, какими вы были бы, не встреть Андрей Ирину, а ты меня, и живите…

Дмитрий в мгновение, как говорится, ока вообразил себе сказанное Антоном. Никак оно не могло ему понравиться. Ладно, допустим, вернется он в Сухуми за день до встречи с форзейлем. Еще дней через десять-пятнадцать, и придется возвращаться в родное пароходство, ждать, нет, выпрашивать назначение, снова видеть гнусную морду завкадрами, елейную ухмылочку секретаря парткома, отправляться на ржавую коробку с совершенно никчемным фрахтом, ну и так далее… А если еще при этом помнить о бывшем и будущем…

И знать, что этот мир не просто плох сам по себе, а еще и является заведомо тупиковым… Да еще удастся ли в нем встретить Наташу?..

Но сдаваться просто так, признать, что Антон поймал его в ловушку, Дмитрию не хотелось.

— Одним словом, ты хочешь сказать, что коммунистическая идея порочна в принципе и ничего вроде справедливости, равенства, братства и «каждому по потребностям» быть не может? Но у нас действительно жить спокойнее и лучше, чем там… Я бы ну, в нормальных условиях ни за что не эмигрировал…

Антон достал из кармана потертый кожаный портсигар и, что делал очень редко, закурил толстую, в палец, папиросу.

— Ты сам сказал практически все… «В нормальных условиях»… Значит — пока не допекло. А пароход зачем строишь? Подсознательно домой не собираешься. Зачем советскому моряку личный пароход?

— Ну, я его на другой случай планировал…

— Вот тебе и другой случай. К себе вы не попадаете, и корабль действительно на неограниченное время заменит вам Замок. Но ведь всю жизнь на палубе не проживешь. Какая-нибудь Реальность, где на берег сойти можно, все равно необходима. И я предлагаю выход.

Выбор у нас невелик.

Будущее исключается по условиям задачи, насчет настоящего ты сам все понимаешь, простор для маневра остается только в прошлом.

Туда я могу вас переправить безболезненно, как уже и делал. Однако число перемещений в прошлое подчиняется довольно сложной формуле. Тебе достаточно знать, что в двадцатом веке их не так много, и далеко не каждая точка вас устроит. В девятнадцатом веке их больше, но зато и век сортом пониже…

— Да это еще как сказать… А в общем, знаешь, пойдем коньяку выпьем, трудно мне на трезвую голову с тобой общаться, — взмолился Воронцов и, не дожидаясь, пока Антон за ним последует, решительным шагом направился к шкафу, где размещался адмиральский бар, или, по-русски выражаясь, — погребец.

— Вот, значит, так и выходит, — продолжил Антон, когда они расположились в креслах и Дмитрий выпил большую рюмку «Шустовского» и закусил гвардейским «пыжом», то есть сандвичем из двух кусков сыра с проложенным между ними ломтиком лимона. — … Выходит, что я предлагаю начать новую, достойную свободного человека жизнь. Если — заметь, я все-таки говорю «если» — вам не придется больше увидеть свое время. Я не гарантирую, но вдруг все-таки… — По тому, как Антон это произнес, Воронцову показалось, что проблема возвращения имеет не технический, а скорее идеологический аспект и как-то связана с последними событиями в Метрополии. — Но в любом случае я приложу все свои силы и… влияние, чтобы вы оказались в лучшем из возможных времен. В таком, где не очень мучительно больно от взаимодействия с окружающей средой. В таком, где люди ваших способностей достигнут пика самовыражения и в то же время не слишком повредят остальному человечеству. Этакий взаимоприемлемый гомеостаз и две ладьи форы…

— А может, ты снова хочешь нас втравить в те же забавы? — подозрительно спросил Воронцов, подняв на уровень глаз наполненную рыжеватым напитком рюмку и рассматривая сквозь нее, как через лорнет, своего собеседника.

— Да бог с тобой! Теперь я точно ничего не хочу, кроме как помочь. Ты просил личный пароход — и практически его уже имеешь. Любое оборудование, которое есть в моем распоряжении, включая роботов, — пожалуйста. Невзирая на последствия… Впрочем, об этом никто и не узнает. И правил, которые запрещают снабжать аборигенов принципиально новой техникой и технологиями, я не нарушаю, поскольку они перекрываются предписанием об активизации перспективных открытий и озарений, а роботов, формально говоря, ты самостоятельно придумал, и в дальнейшем чем смелее будут ваши идеи, тем лучше для вас. Так что, приняв мою помощь, вы не прогадаете. Ну а если откажетесь, придется устраивать вашу судьбу по собственному усмотрению…

Воронцов вздохнул, не зная, на что решиться. Он догадывался — как всегда, Антон не врет, но и правдой его слова признать трудно. Вокруг их возвращения явно идет очередная дипломатическая игра, оно по-прежнему затрагивает чьи-то разнонаправленные интересы, а Антон ведет себя, как врач, не желающий объявить пациенту страшный диагноз, но подводящий к мысли, что в любом случае ничего особо утешительного ему не светит.

— Скажи хотя бы, к чему нам готовиться? Согласись, в двадцатом веке тоже не все равно, где оказаться. Начало, середина, конец — далеко не одно и то же…

— Увы, этого как раз и не могу сейчас. Сам еще окончательно не знаю. Не от меня зависит. Тут считать и считать… Многие факторы должны сойтись. Не только чтобы мир вам подошел, а чтобы и вы ему… Чтобы не повторить старых ошибок, не допустить еще большей дестабилизации. В конце концов есть риск загнать вас вообще в ложный мир…

— А это что за новость?

— Хитрая штука. Нечто вроде фантомной реальности, возникшей в результате ошибки или… — Антон снова оборвал себя на полуслове, будто понял, что опять говорит лишнее. Или, как уже предполагал Воронцов, давая таким образом понять, что, несмотря на чины и награды, по-прежнему несвободен в своих поступках.

— Короче, ты друзей пока не расстраивай, поскольку не окончательно все. И сам в уныние не впадай. Процентов двадцать пять за то, что все решится к взаимному удовольствию. Слово даю, постараюсь перебрать все мыслимые варианты. А пока развлекайтесь, отдыхайте, с кораблем заканчивайте… Одним словом, времени не теряйте, а то мало ли…

Глава четвертая

…Доклад Воронцова об итогах последней, не слишком связной и оставляющей массу открытых вопросов беседе с Антоном произвел на слушателей тяжелое впечатление. И это при том, что в своем большинстве они уже давно свыклись с нынешним образом жизни и, пусть не до конца осознанно, все же держали в уме и такой вариант.

Левашов, например, пришел к мысли о сомнительности возвращения в заданную точку путем здравой оценки технических возможностей доступной ему аппаратуры Замка и экспериментов с собственной установкой. Их со всех сторон окружал барьер, столь же непреодолимый, как вертикальная стенка для живущего на плоскости двухмерного существа. И преодолевать его раньше они могли просто потому, что кто-то как бы извне проделывал в нем отверстия. Именно извне, изнутри проблема не имела даже намека на решение.

Новиков же с Ириной не верили в возвращение домой чисто психологически, исходя из несовместимости их теперешних личностей с ноосферой покинутой реальности. Грубо говоря — изменился рисунок папиллярных линий на пальце, и замок, настроенный на их старое сочетание, просто не откроется.

Однако окончательный и не подлежащий обжалованию приговор пока еще не был произнесен, и у большинства сохранялось в душе нормальное русское: «авось обойдется».

Настоящий срыв произошел только у Ларисы. Со слезами, истерическими рыданиями и не слишком выбираемыми словами упреков и обвинений в адрес всех и каждого. Хотя полностью невиновной в этой истории могла бы считаться только Наташа. Однако нет, это ведь она пригласила Ларису на Валгаллу, соблазнив приятным пикником и интересными знакомствами… А уж знала сама, куда приглашает, или нет — не имеет значения!

Новиков, как всегда, приняв главный удар, вначале еще более самокритично, чем требовала обстановка, признал все свои реальные и мнимые ошибки и просчеты, а потом, в утешение Ларисе, которая сильнее всего горевала, что мама сойдет с ума, она ведь обещала вернуться через сутки-двое, сказал, что за маму как раз беспокоиться не надо, она просто ничего об исчезновении дочери не узнает.

— Как это? — У Ларисы даже слезы высохли на глазах.

— Я сам не понимаю — как, но тем не менее. Может, Ира лучше объяснит, а я просто знаю, и ты знаешь, только от волнения забыла, что там, у нас, так и продолжается все тот же день…

— Но это же ерунда, бред. Как может один день длиться вечно?

— Лар, но ты же не удивлялась, когда мы полгода жили на Валгалле, а собирались вернуться в момент ухода. И наоборот, Ира с Алексеем четыре месяца провели в параллельном мире, а мы с Андреем и рюмку выпить не успели, — постарался успокоить ее Левашов, воздействуя больше интонацией.

— Зато сейчас успеем, — очень кстати вмешался Шульгин, который до этого о чем-то перешептывался с Сильвией, и тут же разлил в качестве противошокового кому коньяк, а кому ледяную, только что из холодильника, водку.

— Не знаю, — Лариса растерянно пожала плечами. — Там я понимала: вот мы ушли, вот вернулись, ну как будто видик выключили, а потом опять включили с того же места. А если мы никогда не вернемся?

Объяснений Ирины тоже никто до конца не понял, но обстановка все же немного разрядилась.

Помогла и Наташа, приведшая чисто женский довод.

— Ну вот представь, ты вышла замуж за иностранца и уехала, в Америку или в Израиль. И обратно неизвестно когда приедешь. Расставаться с родными тяжело, конечно, но ведь не смертельно! Многие вообще больше не встречаются… Так зато своего рода и плюс есть — не надо по крайней мере все время переживать, как там дома без тебя, живы ли, здоровы? До самой смерти знать будешь, что у них все в порядке.

Утешение достаточно странное, но ведь не более странное и абсурдное, чем все остальное.

Сама-то Наташа настолько давно жила отдельно от родителей, встречаясь с ними даже и не каждый год, что отнеслась к случившемуся спокойно. Гораздо важнее для нее было, что Дмитрий с ней и нет больше опасности постоянных, на полгода и больше, разлук. Ну и, как уже говорилось, ее по-прежнему влекла перспектива красивой, полной приключений жизни.

А впервые оказавшаяся на общем ужине в «кают-компании» Сильвия радовалась тому, что благодаря столь эмоциональному фону ее вхождение в здешнее общество прошло гораздо легче, чем она ожидала. Подчеркнуто скромно одетая — в серо-голубые вельветовые брюки и белую с голубой клеткой фланелевую рубашку, — совсем без косметики, гладко причесанная, говорящая по-русски без акцента, она почти не привлекала внимания.

То есть, конечно, появление нового человека, тем более красивой женщины, да еще и «соотечественницы» Ирины и новой подруги Шульгина, вызвало благожелательный интерес, но совсем не такой, каким он должен был оказаться в других обстоятельствах.

Сыграло роль и то, что Ирина познакомилась с Сильвией несколько раньше, когда вместе с ней помогала Антону делать отчет, дополняя его подлинными показаниями аггрианских резидентов, и потом почти целый день они проговорили на общие для них темы. Сильвия умело изобразила такую же, как сама Ирина, рядовую агентессу, так что в итоге Ирина почувствовала к ней симпатию не столько из-за общего прошлого, сколько из-за предстоящего им отныне совместного будущего.

Наташу же с Ларисой Сильвия без слов, одним только поведением успокоила, показав, что точно понимает свое место в сложившемся мирке и пока не собирается претендовать на что-либо большее.

В обширной, отделанной темными дубовыми панелями столовой быстро темнело, тем более что грозовые тучи все плотнее затягивали небосвод, и уже трудно стало различать лица собеседников. Обычная в такое время суток и при таком освещении легкая, беспричинная грусть как-то незаметно приглушила более сильные эмоции, всем захотелось отвлечься, не думать больше о том, что все равно непоправимо, а если все-таки обстоятельства повернутся в лучшую сторону, так и тем более… Кто-то попросил включить свет, но вместо электричества Новиков предпочел поставить на стол и зажечь толстые свечи в грубых бронзовых шандалах. Стало куда уютнее, появилось, как и хотел Андрей, чувство особенной духовной общности и защищенности от внешнего мира.

Под разнообразные холодные закуски Воронцов предложил выпить по второй и произнес тост, как бы подводя черту под всем, что было прежде:

— Дай нам бог сил изменить то, что мы можем изменить, мужества пережить то, что изменить невозможно, и мудрости отличить первое от второго.

И только произнеся эти слова, он сам услышал их как бы впервые, задумался, что они должны значить теперь, и к тому моменту, когда последняя опорожненная рюмка коснулась стола, полностью изменил свои намерения. Вместо тех слов, которые он собирался сказать и за которыми наверняка последовал бы очередной спор, и необязательно по делу, а так — ради удовлетворения собственных амбиций, Дмитрий сказал совсем другое.

— А что, господа, не надоело ли нам это крепостное сидение? Все одно и то же, все в тех же стенах. Не пора ли проветриться? Я тут намедни местечко одно присмотрел — для шашлыков изумительное. По-моему, с самого начала мы на природе в полном составе не отдыхали. Заодно и поужинаем по-человечески… Тем более что и тучи вроде расходятся…

— Что, прямо сейчас?

— Именно. Долго ли собраться?..

На самом деле, не прошло и часа, как, загрузив в рюкзаки и сумки все, что требуется для непритязательного пикника, соответственно экипировавшись, по-студенчески шумная компания вывалилась из ворот Замка и, прогремев шагами по легкому подвесному мосту, погрузилась в окружавшую высокие стены осеннюю темноту.

Предводительствующий Воронцов включил мощный аккумуляторный фонарь и, громко предупреждая о неровностях рельефа, повел свою команду в сторону гудящего прибоем берега.

Место он действительно отыскал отменное — густая сосновая роща вплотную примыкала к каменистому пляжу, мачтовые, почти совсем как на Валгалле, сосны окружали небольшую полянку, по краю которой журчала и серебрилась под лучом света прозрачная мелкая речушка. Гул набегающих на берег волн смешивался с шумом ветра в невидимых кронах деревьев.

И никакой проблемы с дровами для костра — вся земля вокруг была усыпана до звона сухими сучьями и огромными шишками размером с дыню.

Еще через полчаса на поляне пылало сразу два костра — в целях скорейшего получения нужного количества угольев, а также и для освещения фронта работ. Берестин, Левашов и Новиков собирали и стаскивали в кучу все новые и новые охапки дров — сухая сосна горела со скоростью соломы, а пикник намечался долгий, женщины накрывали стол на большом полотнище брезента. Второе полотнище натянули сверху — на случай дождя. Воронцов же с Шульгиным занялись самым ответственным делом — приготовлением шашлыка. Если имеется парное мясо совсем молоденького барашка, хорошее сухое вино и необходимые приправы, процесс занимает не много времени, но требует тщательности и своего рода таланта. Ибо настоящий шашлык — совсем не то же самое, что поджаренная на углях баранина.

Присев на теплый валун за пределами освещаемого костром пространства, глядя на веселую суету друзей, Новиков в очередной раз не мог не оценить воронцовского экспромта. В том, что имел место действительно экспромт, Андрей не сомневался, он наблюдал за лицом Дмитрия, видел, как тот колеблется, собираясь сказать нечто неожиданное, и даже готовился его прервать, слишком уж неустойчива была общая атмосфера и легко было вызвать новую волну неконтролируемых негативных эмоций. Вот что значит врожденный талант! Никогда человек не изучал тонкостей психологии, но интуитивные его решения почти всегда безукоризненны. Неплохо бы теперь выяснить, что же он все-таки собирался сказать…

И все же Андрей решил не думать сейчас на «служебные» темы. В конце концов сам он тоже не железный и имеет право хоть сегодня сбросить с себя так называемую ответственность. Хоть до утра забыть обо всем, как следует выпить и закусить, повалять дурака, непринужденно пошутить с девушками, вспомнить к случаю пару анекдотов.

Кстати, тыщу лет никто в этой компании не рассказывал анекдотов. Плохой, между прочим, признак. Немедленно нужно выдать что-нибудь смешное, и желательно поглупее.

— Леш, ты гитару не забыл? — окликнул Берестина Воронцов, закончив раскладывать над малиново пылающими углями шампуры и вытирая разгоряченное лицо.

— Как можно…

— Да я тут вспомнил один текст, подходящий к случаю. Пока шашлык доспевает, можно изобразить…

— У Андрея хлеб отбиваешь?

— Куда уж мне. Я так, по-любительски…

Пока Воронцов настраивал на свой вкус гитару, Шульгин разлил по объемистым серебряным чаркам почти черное греческое вино, терпкое от виноградной смолы и растертой в порошок коры старых лоз.

— Дураки мы все, братья и сестры, — меланхолически заявил он и тут же пояснил свою мысль, — не ценили на Валгалле своего счастья. Сколько таких ночей зря пропустили…

— Ничего, — утешил его Берестин, — еще не вечер. И такие будут, и лучше, ежели…

— Что — ежели?

— Ежели дураками больше не будем…

— Да-а, зверски тонкая мысль. Эрго — бибамус![4]

Воронцов обычно избегал петь перед публикой, особенно в присутствии гораздо более сильных исполнителей, как, скажем, Новиков, но слух у него был неплохой, да и голос вполне подходящий, чтобы в разгар сурового мужского застолья заставить умолкнуть и пригорюниться самых крутых и громогласных.

Подобрав ритм и тональность к уже звучащим внутри и рвущимся на волю словам, он начал низко и угрожающе:

Кончено время игры, Дважды садам не цвести, Тень от гигантской горы Пала на нашем пути. Область унынья и слез — Скалы с обеих сторон И оголенный утес, Где распростерся дракон. Острый хребет его крут, Вздох его — огненный смерч, — Люди его назовут Сумрачным именем: Смерть. Что ж, обратиться нам вспять, Вспять повернуть корабли, Чтобы опять испытать Древнюю скудость земли? Нет, ни за что, ни за что! Значит, настала пора, Лучше слепое Ничто, Чем золотое Вчера! Вынем же меч-кладенец, Дар благосклонных наяд, Чтоб обрести наконец Неотцветающий сад.

Тишину, наступившую после того, как смолк долгий звон последней струны, нарушил Шульгин.

— Здорово… Это ты сам сочинил?

Новиков громко хмыкнул, а Наташа рассмеялась. Не над необразованностью Шульгина, а от радости, что Дмитрий и здесь оказался на высоте, показал, что не уступит Новикову и на его поле. И не слишком почитаемый ею Гумилев пришелся сейчас очень и очень к месту.

Новиков же, в очередном озарении, не слишком, впрочем, гениальном — отгадка лежала почти на поверхности, — понял, что задумал и о чем хотел сказать Воронцов. Впрочем, что значит — на поверхности? Чтобы восстановить ход мысли Воронцова, Андрею пришлось вспомнить некоторые ранние беседы с ним на общеисторические темы, намеки Антона да вдобавок сопоставить стихи Гумилева с одной сценой из почти всеми забытого романа «Угол падения» некоего В. Кочетова.

Андрей одобрительно кивнул Воронцову и показал ему сложенные кольцом большой и средний пальцы. А теперь пусть думает, к чему этот знак относится: к песне или…

Пикник же на самом деле удался на славу. Казалось бы, все давно пресытились и чудесами, и приключениями, любой мыслимой роскошью и неограниченным выбором самых экзотических блюд и напитков, а вот поди ж ты — оказывается, звездного неба над головой, тепла и света костра, душистого мяса, запиваемого дешевым вином, и разговоров, и песен под гитару вполне достаточно, чтобы вновь ощутить себя молодыми, способными довольствоваться столь малым, и вспомнить, что жизнь и вправду хороша сама по себе, несмотря ни на какие «привходящие обстоятельства».

Лариса, тоже давно забыв о своем недавнем срыве, подбила женщин на ночное купание в океане, и все согласились, даже Сильвия, самая молчаливая и будто бы настороженная.

— И чтоб не подсматривать! — крикнула Лариса, скрываясь в темноте и на ходу начиная раздеваться.

— Только смотрите, как бы вас не похитили… — игривым тоном добавила Наташа.

— Слушай, смех смехом, а как тут насчет акул? — спросил Воронцова Новиков.

— Не должно. Здесь мелководье, опять же речка пресноводная впадает, но вообще надо предупредить, чтоб за отмель не заплывали.

Когда он вернулся, проведя необходимый инструктаж, Шульгин предложил добавить по стопарику, пока бабы не мешают.

— А то они когда-нибудь тебе мешали…

— Не в том суть. Просто так положено. Они отвернулись, а мы раз — и все…

— Ну, разве что положено…

— И вообще, мужики, — сказал Воронцов, прислушиваясь к доносящимся с берега крикам, взвизгиваниям и смеху, — чтобы со всякими такими разговорами завязывали. Хватит философий и мировых проблем. Затянули девушек в наши заварушки, хоть извольте создать им подходящую жизнь.

— А то она у них неподходящая, — тут же возразил Шульгин. — Где это они красивше видели?

— Все правильно, — поддержал Андрея Левашов. — Наше дело решать проблемы, а им «санни сайд оф лайф»…

Берестин молчал и ковырял гаснущие угли острием шампура. Новикову стало неловко. Черт его знает, не одно, так другое.

В обратный путь тронулись, когда небо над океаном начало светлеть. Гроза так и не собралась разразиться.

Чуть приотстав от основной группы, Шульгин спросил Сильвию:

— И как тебе наша компашка?

— Трудно ответить сразу. Ты же понимаешь — мне нужно привыкнуть. Раньше у меня было несколько иное общество…

Шульгин по своей российской наивности предполагал, что Сильвия станет рассыпаться в комплиментах и поведает о том, как она счастлива быть принятой в столь приятную компанию; он просто не принял во внимание, что в отличие от Ирины, изначально запрограммированной на роль советской студентки и оттого легко и естественно вошедшей в их круг, Сильвия прожила жизнь прирожденной английской аристократки. Она тоже поняла, что обманула Сашкины ожидания.

— Но вот я наблюдала за вами всю ночь и абсолютно не могла понять, как вы — такие, какие есть — смогли все это сделать? И в Москве, и на Таорэре, и…

— И с тобой, — мстительно продолжал Шульгин.

— Да, и со мной тоже, — легко согласилась она.

— Что же ты, столько лет прожила в Англии и даже про Джеймса Бонда не смотрела? Он как раз англичанин и работал ничуть не хуже нас…

— О чем ты говоришь, Саша? — Его имя она произнесла с заминкой, словно ей трудно было окончательно перейти на русский язык и русскую манеру обращения. — Кто всерьез воспринимает эту бульварщину? Я привыкла общаться на ином уровне и исходить из совсем других критериев. А когда партнер, которого ты считаешь серьезным, начинает себя вести… как персонаж комикса…

Шульгин рассмеялся самодовольно.

— На это мы как раз и рассчитывали. А брак по расчету бывает счастливым, когда расчет правильный… Ладно. Привыкнешь, как другие привыкли. Ты тут, кстати, не одна такая аристократка, есть и покруче. Причем настоящие, прямая линия аж с одиннадцатого века. Лучше вот что мне разъясни, раз к слову пришлось. Для чего вы с Джорджем именно такое для меня испытание выбрали, ну с тем, с наркомом? Я же для вас все-таки новозеландцем выглядел, и вы сами, со своими британскими привычками, как-то, на мой взгляд, далековаты от сталинских штучек. Я об этом все время думаю.

— Ничего странного. Новозеландец из тебя и вправду получился довольно убедительный, только мы-то сразу знали, что ты русский. Пусть даже «пришелец», однако с базовой подготовкой русского. Стоило тебе появиться, и я через минуту тебя идентифицировала. Мы даже сумели определить твое подлинное имя… Жаль, что не имели информации об эксперименте базы с Новиковым и Берестиным. Если бы знали, выбрали что-то другое. А так… Сам по себе замысел был безупречен: ты подселяешься в уже измученного страхом человека, плюс твой шок от переноса матрицы, тут же арест, тюрьма — а этого человека отвезли не на Лубянку, а сразу в Сухановскую, и почти месяц непрерывно и жестоко пытали… Ты должен был сломаться…

И Шульгин с запоздалым страхом подумал, что ведь действительно… Откуда он знает, что стало бы с ним после месяца костоломных упражнений ежовских специалистов? На лихую эскападу он способен, на хороший технический мордобой, на красивую смерть при свидетелях, в конце концов, но к сталинским застенкам он себя не готовил. Зато… Зато подтвердилась еще одна теория, выработанная им умозрительно, а сейчас получившая проверку практикой. Точно как учили классики. Если бы он помедлил, решил подождать, что дальше будет, опомнился бы только там, откуда и при его способностях не убежишь. И значит, все верно — сначала бей, потом думай…

— Ты так спокойно мне повествуешь… — Он заглянул в лицо совершенно нормальной на вид, милой и привлекательной молодой женщине.

— Я говорю тебе о том, что планировала руководимая мной резидентура в отношении неизвестного, внедряющегося с заведомо враждебными намерениями. А не я, нынешняя Сильвия, собиралась мучить тебя нынешнего Сашу… Для тебя есть разница? И еще, заметь, ты по отношению ко мне вел себя не слишком по-джентльменски… Впрочем, в своем теперешнем положении я ни на что не могу претендовать, победитель всегда прав.

Шульгин не совсем понял, означают ли ее слова истинную покорность судьбе или имеет место в лучшем случае кокетство. Но возмутился он искренне.

— Вот этого не надо! У нас так не принято. Если ты с нами… со мной дальше быть собираешься, про то, что было, — забудь. То есть никто зла не таит и никаких больше счетов. Сумеем по-настоящему подружиться — хорошо. Нет — устраивайся по своему разумению.

— Извини. Если ты действительно так думаешь и чувствуешь, я постараюсь…

В предрассветных сумерках Шульгин вновь посмотрел ей в лицо. Может, дело в сероватом рассеянном свете, но ему показалось, будто выражало оно сейчас чисто русский бабий фатализм. Тех еще, естественно, времен. Когда просватали за впервые увиденного мужика — и делать нечего, остается только надежда, что, может, сильно бить не будет, а то и приласкает при случае…

Подчиняясь аналогичному генетическому чувству, он слегка приобнял ее за плечи и тут же отпустил, чтобы не подумала, будто он, пользуясь случаем, предъявляет на нее свои права. После той лондонской ночи он прикасался к ней впервые.

И не желая выглядеть сентиментальным, снова вернулся к прежнему. К тому, что его волновало, несмотря на некоторую уже привычку.

— Ну а на самом деле что это было? Фантоматика, наведенная галлюцинация или все же реальность?

— Что ты имеешь в виду? Ах это… Даже не знаю, как тебе ответить. Для наркома совершеннейшая реальность. Он существовал на самом деле и был расстрелян. Убежать ему, естественно, не удалось. Да и не приходило в голову. С момента наложения на его мозг твоей матрицы возникла новая реальность… И он ее прожил как-то иначе.

Шульгин уже неоднократно обсуждал с друзьями временные парадоксы, в которые им довелось попадать, но в отличие от Левашова и Новикова Сашка даже не делал вида, будто что-то понимает в этой проблеме. Он просто выслушивал те или иные доводы, согласно кивал, с умным видом говорил что-то, но рано или поздно говорил одну и ту же ритуальную фразу: «Ну, про пар мне, барин, все ясно. Теперь только скажи, куды здесь лошадь запрягать?»

— Значит, все-таки те чекисты были настоящими людьми?

— Нет, это удивительно! У вас, русских, мозги совершенно по Достоевскому устроены. В каком-то смысле они, безусловно, были настоящими. Но с другой точки зрения, как можно беспокоиться о судьбе людей, которые умерли задолго до твоего рождения? В данной реальности ты, в собственном физическом облике, никого не убивал. А за поступки не существующего здесь и сейчас человека, телом которого ты якобы управлял, отвечаешь никак не больше, чем драматург или актер, играющий Макбета.

Явно пришло время Шульгину опять вспомнить про паровоз и лошадь. Тем более что не волновала его мифическая вина, а именно хотелось понять соотношение вымысла, реальности подлинной и, так сказать, реальности второго порядка.

Они постепенно так отстали от компании, что уже и голоса стали не слышны. И вполне можно было сменить пластинку, начать, как подсказывала обстановка, закреплять успех на любовном фронте, тем более что Сильвия, похоже, ждала после первого робкого прикосновения более решительных действий. Но Шульгин решил раз и навсегда покончить с прошлым, выяснить все, что пока оставалось непонятным, и более к этому уже не возвращаться. Чтобы завтра, то есть сегодня, после восхода солнца общаться с Сильвией «с чистого листа».

И очень уж отчетливо запечатлелась в памяти картина: несущаяся сквозь ночь машина, два «нагана» в карманах кожаного пальто, «ТТ» под ремнем, перепуганная женщина и двое детей за спиной, которых он обязан спасти, и не поймешь, чья — своя собственная или теперь уже наркомовская — решимость прорваться, с боем или без, умереть, если придется, но никогда больше не позволить тем, от сержантов с малиновыми петлицами до усатого Хозяина, распоряжаться его судьбой…

— Зачем только вы меня выдернули оттуда? Как он там один, сумеет — или снова лапки кверху?

— Как ты понимаешь, в наши планы не входило развлекать тебя вестернами «а-ля рюсс». И так вместо запланированного шока получилось нечто противоположное. А твой нарком… Если очень хочешь, верни мне универблок, и попробуем посмотреть, чем дело кончилось.

Такого предложения Шульгин не ожидал и вместе с острым желанием действительно вернуться и доиграть партию до конца ощутил вновь проснувшееся недоверие. Верни ей блок, а она? Впрочем, когда-нибудь, под строгим контролем Ирины…

— Канэшно, хочу… — ответил он словами грузина из анекдота и поймал удивленный взгляд Сильвии.

— Попробуем, если время будет, — уточнил он, подумав, что вот и опять ситуация поразительным образом повторилась. Тогда Андрей с Алексеем оставили своих персонажей в машине в самый острый момент, вот и он тоже. Не зря сказал однажды Воронцов: «И обязательно приезжаешь на станцию. Как правило — с буфетом».

Словно не подлинную жизнь они живут, со свободой воли и прочими неотчуждаемыми правами, а возятся с кубиками, которые, как ни верти, а ничего, кроме того, что на них нарисовано, не сложишь.

— И последний теперь уже вопрос, — извиняющимся тоном сказал он. — Замучил я тебя, да вон уже и ворота показались. Раз вы убедились, что испугать меня не вышло, зачем была еще и та ассирийская хохмочка?

— Наверное, потому, что мы тоже действовали в условиях стресса. Кардинально менять планы было просто некогда. Увидели, что ты вышел из положения, да еще так, что твоя самоуверенность должна была только возрасти, и сразу включили следующую программу, которая была под руками, подготовленная для другого случая. Ты считаешь себя сильным, героем-одиночкой, которому вся тайная полиция нипочем, так как тебе понравится в теле прокаженного калеки? Мы тебе снизили напряженность матрицы, чтоб не мог пользоваться его памятью, и собирались подержать там подольше, чтобы выветрились воспоминания о собственном героизме. И снова недодумали — надо было лишить и двигательных функций тоже…

Шульгин предпочел не заметить прозвучавшей в ее голосе нотки сожаления. Отнес на счет вполне естественного профессионального чувства, уязвленного проигрышем, и кому — дилетанту и самозванцу.

Но все же и просто так оставить провоцирующей реплики не смог.

— Если бы покойник с бубей зашел, еще хуже было бы…

— Извини?

— Да нет, это я так, присловье у нас такое. В преф научишься, поймешь, не все в бриджи да гольфы играть. Ладно, проехали…

Тем более что они уже вышли к мосту, на другом конце которого их поджидал Новиков. Не решился уйти, оставив их двоих за пределами охраняемой территории.

Глава пятая

В глубокой, скрытой между крутыми прибрежными холмами бухте, откуда Замок был не виден из-за густо покрывавшего вершины холмов леса, Воронцов разместил то, что шутливо называл своей военно-морской базой. «Первая советская база на американской территории», — обычно добавлял он.

Дороги к ней не было, только причудливо петляющая по распадкам тропа, позволяющая, впрочем, добираться до базы не только верхом, но и на маленьком вертком «Виллисе» времен Второй мировой войны. А большего и не требовалось, грузы доставлялись сюда иным способом.

От обширной забетонированной площадки и почти до середины бухты протянулся совсем недавно изготовленный волнолом, а к нему левым бортом был пришвартован сверкающий белой эмалью бортов и надстроек трехтрубный пароход, настолько же неестественный среди здешнего первозданного пейзажа, как древнеримская трирема, допустим, в Североморске, рядом с атомными субмаринами.

Но оттого же он был особенно хорош, и, вывернув из последнего поворота, Воронцов всегда останавливал джип и несколько минут молча наслаждался прекрасным зрелищем.

Он теперь постоянно испытывал чувства автолюбителя, долго и тщетно мечтавшего о собственном «Запорожце» и вдруг получившего право бесплатно выбрать любую машину на всемирном автосалоне да еще и с каким угодно дополнительным оборудованием. Не веря своему счастью, он готов был часами созерцать и ощупывать этот подарок судьбы, вникать в конструкции и постигать назначение невиданных приборов, наслаждаться запахами свежей краски и кожи сидений, с трепетом и чувством подавляющего превосходства перед владельцами заурядных «троек», «шестерок» и прочих «Москвичей» готовиться к первому выезду в город… Ну а поскольку предмет обожания Воронцова своими габаритами и параметрами в сотни раз превосходил самый большой на свете автомобиль, то и процесс наслаждения тоже…

И это несмотря на то, что сам он был и генеральным конструктором корабля, и заказчиком оказавшегося у него чуда техники. Но ведь одно дело — вообразить и даже набросать на дисплее эскиз и совсем другое — увидеть свою мечту воплощенной в металле и иных материалах, с применением последних достижений инопланетной техники.

Пребывая в состоянии почти постоянного радостного возбуждения, Воронцов, словно в первые лейтенантские годы, с утра до вечера мотался по судну от фор-ахтерштевня, от киля до клотиков, проникал в самые дальние закоулки трюмов, отсеков и коффердамов, вникал в тонкости работы всевозможной механики и автоматики, только вместо замусоленных чертежей и инструкций имел при себе плоский компьютерный блок, предупредительно выдававший на экран ответ на любой практический вопрос, вплоть до шага резьбы каждого болта или назначения третьего слева пакетника на распределительном щите в отсеке номер шесть на четвертой палубе… И хоть значительную часть забот, связанных с корабельной электроникой, принял на себя Левашов, вопросы снабжения припасами, необходимыми на неизвестно сколько лет автономного существования, легли по преимуществу на Берестина с Шульгиным, а женская часть экипажа под руководством Натальи занималась интерьерами жилых помещений, все равно Воронцов, как истинный капитан, считал своим долгом и приятной обязанностью разбираться во всем и находиться в нескольких местах одновременно.

Иногда он поднимался в свою каюту, отдыхал пару часов, наскоро перекусывал в буфетной и вновь окунался в бесчисленные заботы. И дело не только в том, что впервые за пятнадцать лет службы он стал наконец полным и безраздельным хозяином корабля, и не какого-то там тральщика или сухогруза, а прекрасного, совершеннейшего лайнера в двадцать пять тысяч тонн водоизмещением и со скоростью до сорока узлов, с таким навигационным оборудованием, что словами передать невозможно!

Воронцов спешил. Из всех туманных и уклончивых слов Антона он сделал для себя главный вывод — надо как можно скорее подготовить судно к плаванию. Словно бы война надвигается, вот-вот разразится, а столько еще не сделано, и упаси бог оказаться в «час Ч» с полуразобранными машинами или без боезапаса на борту…

Но как он все же красив! Внешне напоминая прославленную «Мавританию», пароход имел три трубы вместо четырех, и не такие огромные, а соразмерные. В надстройках тоже чувствовалось неуловимое влияние последних достижений корабельной архитектуры, форштевень получил легкий клиперский наклон, обводы корпуса тоже стали элегантней и рациональней. И главное, чего стремился добиться Воронцов, — чтобы судно выглядело естественно и не вызывало ненужных вопросов в любом году двадцатого века. Начинку корпуса он не собирался показывать никому из посторонних, а при взгляде извне все было совершенно. Включая устройство, имитирующее густой дым из труб, — если доведется попасть во времена угольных пароходов.

Имелось и бортовое вооружение. Вполне достаточное, чтобы отбиться, не от современной авианесущей эскадры конечно, но от парочки линейных крейсеров времен Первой мировой — точно. Да и Второй тоже.

…Воронцов снова включил мотор и медленно скатился прямо к парадному трапу. Встретил его вахтенный биоробот и доложил как положено. Для поддержания дисциплины Дмитрий сделал ему замечание за слабо подтянутый ремень и не слишком надраенные ботинки и взбежал на мостик. Нет, не обманул Антон, парни получились хоть куда. Сейчас и он сам, и все остальные пообвыклись, научились пользоваться их возможностями в полном объеме, а поначалу было немного странно. Особенно женщины смущались в их присутствии. А теперь присмотрелись — и ничего.

Нормальные моряки. Знающие, дисциплинированные, сообразительные. До предела универсальные. Прикажешь — и за пивом в буфетную сбегает, и паровую турбину разберет и соберет. Не в одиночку, конечно, детали там есть тяжелые, но вчетвером — свободно и без всяких подъемных кранов. Воронцов еще раздумывал — а не заказать ли некоторое количество роботесс, женского то есть облика, на роль горничных и тому подобное, потому что не в каждом случае матрос-вестовой может девушкам услужить. Но к окончательному решению он пока не пришел, были у него некоторые сомнения. А вот первая встреча с роботом получилась забавная. Работу Антон предъявил с хорошо рассчитанным эффектом. Такие шутки вообще в его вкусе, вспомнить хоть внезапное появление Наташи…

Проснувшись ранним-ранним утром, Воронцов вышел по персональному капитанскому трапу из каюты прямо на ходовой мостик, полюбовался сквозь мелкий моросящий дождь на бухту и проступающие сквозь туман сопки, опустился на шлюпочную палубу и вдруг увидел у бота фигуру в белой форменке и фуражке-мичманке. Никого из своих быть здесь не могло.

Воронцов еще не сообразил, как отреагировать на появление постороннего на борту, а тот уже его заметил и с места взял крупную рысь. Остановился в четырех шагах, вскинул к козырьку руку.

— Так что разрешите доложить, господин капитан, на вверенном вам судне все в полном порядке. Происшествий нет! — и добавил несколько не по уставу, но почтительно: — Доброго вам утречка…

Неизвестный выглядел колоритно. Здоровенный, на полголовы выше Воронцова, на плечах штангиста — контрпогончики старшего унтер-офицера царского флота, поперек необъятной груди цепочка боцманской дудки, грубоватая, но не лишенная добродушия (так и хочется сказать — морда) физиономия, загорелая и обветренная, закрученные молодецкие усы, татуировка — якорь на тыльной стороне ладони.

— Дозвольте напомнить, вашескобродие, через пятнадцать минут побудка, так что какие будут приказания?

Прямо из «Капитального ремонта» персонаж.

— Да ты кто такой? Откуда здесь?

На лице унтера отразились недоумение и обида.

— Осмелюсь доложить, вашескобродие, старший боцман Иванов. Прибыл из Первого гвардейского флотского экипажа, назначен на должность вашим приказом… — Иванов мучительно пытался понять, шутят их высокоблагородие или здесь какая-то новая командирская причуда.

А Воронцов наконец догадался, в чем дело.

— Благодарю за службу, боцман. Но ты мне вот что скажи, а почему это на корабле часовой у трапа не выставлен? И вместо вахтенного офицера почему ты командиру рапортуешь, а?

Похоже, Иванов растерялся. Он глубоко вздохнул, открыл рот и снова его закрыл. Лицо, несмотря на загар, стало багроветь. Еще бы, такой конфуз. Командир спрашивает, а он не знает, что отвечать…

И неизвестно, чем бы эта мизансцена закончилась, если бы из-за трубы не появился Антон.

— Спокойно, Иванов. Программа снята. Отключись… — После этих слов боцман слегка обмяк, полуприкрыл глаза, но в основном осанки не потерял.

— Хорош, да? — с легкой гордостью мастера спросил Антон. — Только зачем так сразу? Он еще и не подключен по-настоящему…

— Мне откуда знать? Вижу — классный служака, вот и решил проверить, насколько он соответствует…

Воронцов обошел вокруг робота, осматривая.

— Отлично сделано, ничего не скажешь. Правдоподобие стопроцентное. Только к чему именно такой… антураж? Посовременнее нельзя было?

— Почему нельзя, все можно. Это я так, пошутил. А если серьезно, то в центральном компьютере тебе целый набор программ. У каждого робота свой номер. Задаешь ему специализацию, присваиваешь номер, или имя, если угодно, внешность можешь подрегулировать, хоть произвольно, хоть под любое портретное сходство, и он будет тем, кто тебе нужен. Боцман — значит боцман, лакей — так лакей. Если захочешь — и нейрохирургом может работать. В общем, я все покажу. Но, как и договаривались, радиус действия не больше километра от борта.

— А если я его дальше пошлю? Скажем, в город сигареты купить?

— Если ближе километра не найдет — вернется…

— А если я ему прикажу на пирсе стоять, а сам в море выйду?

— Догонит. Даже и пробовать не советую, тут гарантия стопроцентная.

Воронцов задал еще ряд вопросов и получил исчерпывающие ответы. Антон, похоже, предусмотрел все, что только могло прийти Дмитрию в голову.

— Одним словом, я сделал даже больше, чем ты просил, — заключил объяснения Антон с таким видом, будто ждал похвалы.

— Да я и не сомневался. Только вот последний вопрос. Как у них с этими… Законами робототехники? Взбунтоваться они не могут или, наоборот, в толстовство удариться, когда меня, к примеру, у них на глазах убивать будут?

— Законы робототехники… — В голосе Антона прозвучали скептические нотки. — Литература это все. На самом деле все иначе. Взбунтоваться они, конечно, не могут. В принципе. Программа это исключает. Не может же такой служака, — он показал на боцмана, — не выполнить приказ капитана, нагрубить, а уж тем более поднять на него руку. Это абсолютно преданная, абсолютно послушная, инициативная в пределах программы личность. Ничего другого в нем просто не заложено. Но если тебе вздумается запрограммировать его, как… капитана Сильвера или кронштадтского матроса семнадцатого года, последствия будут соответствующие. Просто, зная тебя и твоих друзей, я уверен, что наемных или добровольных убийц вы фабриковать не станете. А уж если на вас нападут… малайские пираты или чикагские гангстеры, эти ребята вполне способны действовать по обстановке. Не подведут… Полсотни «заготовок» я сделал. Пойдем, полюбуешься.

…И всех остальных работа на корабле увлекла. Как и в первые, незабываемые дни на Валгалле. Конкретное, интересное и нужное дело, для большинства необычное еще и тем, что раньше на такого класса судах им бывать не приходилось. Разнообразие и количество помещений — кают, салонов, баров и ресторанов, соляриев, зимних садов и библиотек, — качество и роскошь отделки трансатлантика с непривычки просто потрясали нормального советского человека, больше привыкшего к убожеству провинциальных гостиничных номеров и сервису уровня плацкартных вагонов.

Тем более что Воронцов предоставил каждому возможность занять под личные апартаменты любую площадь в предназначенной для просторного размещения полутора тысяч человек надстройке. И оформить их по собственному вкусу, не стесняя себя никакими ограничениями. Желаешь мебель слоновой кости и золотые унитазы — пожалуйста. Лишь бы все запросы и капризы были облечены в технически грамотную форму.

К услугам заказчиков было огромное количество альбомов, проспектов, справочников по корабельному дизайну и квалифицированная помощь архитектора Натальи Андреевны и художника Берестина. Она же, Наташа, предложила гарантированную конфиденциальность своих услуг. Чтобы до поры сохранялась тайна расположения и оформления личных помещений. Тем интереснее потом будет ходить друг к другу на новоселья. Вдобавок соблюдался принцип «мой дом — моя крепость». Может, кто-нибудь захочет, чтобы окружающие даже адреса его не знали… У людей, обреченных на жизнь в замкнутом пространстве и в узком кругу одних и тех же людей, могут возникать странные причуды в целях защиты душевного равновесия.

Если кто и был здесь сегодня по-настоящему счастлив, так это Наташа. В большей, наверное, степени, чем даже Воронцов.

…Постепенно трюмы корабля наполнялись припасами, и его ватерлиния, недавно еще на три метра возвышавшаяся над краем пирса, почти коснулась гребешков мелких прибрежных волн. В принципе необходимости загружаться таким количеством продовольствия, топлива, оружия, всякого прочего снаряжения не было. Выполненные теперь не кустарно, из подручных материалов, а вполне промышленным способом дубликаторы позволяли ограничиться единственным экземпляром каждой нужной вещи, но тут уже вступила в свои права психология. Как это можно — отправляться в долгое-долгое плавание с пустыми трюмами, провизионками, крюйт-камерами? Дубликатор — вещь хорошая и полезная, а запасец лет на пять карман не тянет…

А к тому же даже и образцов потребных изделий набиралось много и много тысяч, в том числе достаточно больших и тяжелых, например автомобилей, тракторов, всевозможной бронетехники и прочая, прочая, и прочая… Доведется попасть в первую треть века, и какую-нибудь забытую батарейку для прибора ночного видения не достанешь ни за какие деньги. Кстати, с деньгами тоже серьезный вопрос. Золота и драгоценностей набрать можно десятки тонн, но не будешь же таскать с собой кошели с монетами и, сходя на берег, бегать в поисках менял? Значит, нужен и самый широкий ассортимент банкнот, пригодных в любое время и в почти любом месте. С не слишком часто повторяющимися номерами.

Одним словом, забот хватало всем.

Во время ужина в небольшом зале, оформленном как кают-компания парусного линкора времен адмирала Нельсона, разговор снова коснулся наиболее болезненной темы. Теперь, как и было условлено, говорили об этом лишь в чисто мужском кругу.

Воронцову по-прежнему не удавалось добиться у Антона даже намека на время, в которое им предстоит вернуться. Хотя бы в пределах десятилетий. Он, как обычно, отделывался ссылками на «неподготовленность вопроса». А на самом деле, что очевидно, просто чего-то выжидал.

Параллельно этой же темой занимался Левашов. Исходя из как бы невзначай брошенных Антоном слов, Олег задался целью вычислить возможные точки перехода чисто теоретически, с помощью своих предположений и неограниченных (как казалось) возможностей Главного компьютера Замка.

— Мне вот что еще интересно, — говорил Воронцов, трудясь над запеченным в сметане карпом. — Почему это наша нынешняя подготовка происходит как бы из молчаливого соглашения, что мы окажемся именно в двадцатом веке? Ну, прототип корабля я выбрал, имея на то вполне конкретные основания — судно без механического двигателя, электроснабжения и приличествующего комфорта просто не обеспечит нам выживания на разумно продолжительный срок… А в остальном… Вот, может, Олег пояснит нам, темным… Если — надеюсь, что я не прав — с нашим временем так и не выйдет, то как? Имеются научно обоснованные надежды на что-нибудь подходящее? А вдруг сразу в семнадцатый век нас жахнет, а то и в мезозой? Слова форзейля меня как-то не совсем убеждают, а ты что скажешь?

Вряд ли сейчас Левашов подходил для роли застольного собеседника. Измученный почти непосильными даже для него интеллектуальными и физическими нагрузками, с красными от недосыпания глазами (он в отличие, скажем, от Новикова, если уж начинал заниматься каким-нибудь важным, на его взгляд, делом, то загонял себя до полусмерти), отравленный бесчисленным количеством сигарет и чашек крепчайшего кофе, Олег ответил вялым голосом, машинально ковыряя вилкой в салате из крабов, но словно забывая донести его до рта.

— Считайте меня последним кретином, но теперь я понимаю даже меньше, чем в самом начале. Или вариативная хронофизика вообще за пределами моих возможностей, либо Антон нас крепко натягивает…

— Ты, главное, успокойся, — вмешался Новиков, с сочувствием глядя на изможденное лицо друга. — Выпей как следует и ложись спать. Никто нас не гонит. Завтра хоть до обеда отдохни… — И повернулся к Воронцову: — Проследи за ним, капитан, власть свою используй, вплоть до ареста при каюте с приставлением часового. — И снова обратился к Левашову: — Не терзай ты себя. Занимайся потихоньку корабельными делами, навигационную и сервисную электронику отлаживай, а физику — ну ее к …! Скажи попросту — какие шансы у нас есть и на что. Просто чтоб слегка планировать… И в каком смысле Антон нас может «натягивать»? Выход возможен, но он его блокирует, или подсовывает тебе неверные данные, или, наконец, компьютер перепрограммирован, а?

Послушавшись доброго совета, Левашов выпил предупредительно поданный Шульгиным фужер, в который вместо употребляемого остальными хереса Сашка щедро плеснул коньяку, и почти сразу не то чтобы повеселел, а расслабился, черты лица обмякли, повлажнели губы, приобрели нормальное выражение глаза.

— Да вот, понимаешь… Я действительно по ночам все сижу, считаю, хроноинтерги… тьфу, интегрирую… как влез, так и не могу остановиться. Все время то вот-вот получится, то такая… пардон, начинает вылезать! И вот если себя не обманывать, — Шульгин еще раз плеснул в фужер, и Олег одним глотком, не поморщившись, выпил. — Если не обманывать — лично у меня, наверное, не выйдет. На моей установке. Тупик сплошной. Словно вокруг нас действительно никакого реального времени не осталось…

— Но Сашка же в Лондон ходил! И Андрей с Ириной в Москву… — с недоумением сказал Берестин.

— Лучше и не вникать. Там совсем на другом уровне дела. Далеко за пределами и моего понимания, и моей техники. Якобы, по словам Антона, прямой пробой через иные измерения и бог знает сколько слоев параллельных реальностей. Такой пробой существует ограниченное время и требует, кроме жуткого количества энергии, обязательного возвращения объекта переброса, который как бы является неотъемлемой частью этого самого канала. Если он, то есть объект, останется там после свертывания канала, то превратится в некую гигантскую шаровую молнию, сгусток плазмы, лишенный стабилизирующего поля… Что, кстати, случилось со звездолетом наших потомков. Отчего я тогда и перепугался, ну, когда Андрей в Москву ушел. Приборы все как с ума посходили.

— Выходит, если что, мы с Ириной рванули бы, как атомные бомбы? Так я тебя тогда понял?

— Примерно так. Похожая штука могла произойти, когда я Ирину за Алексеем отправлял… — Левашов с виноватой улыбкой развел руками. — Однако шансы все-таки есть! — с неожиданным вызовом продолжил он. — Не зря я голову ломал. Выскочить отсюда можно. Там математически хоть и сложно, но на доступном вам уровне можно так изложить: имеются некоторые разрежения в едином хронополе, вроде как проталины во льду. И их пробить, пожалуй, удастся. Но куда вынесет? Я пробовал график построить. Тут Антон не сбрехал. Зависимость выходит нелинейная, но в двадцатом веке есть две-три точки, в девятнадцатом еще пять просматриваются, ну и так далее…

— Вот тебе другой ответ на наш вопрос, — ткнул пальцем в сторону Берестина все это время молчавший Воронцов. — Мы готовимся к жизни именно в двадцатом веке, потому что только в нем сможем нормально адаптироваться. В двадцатом и в последнем десятилетии девятнадцатого.

— Ищу под фонарем, потому что там светло, — вставил Шульгин.

— Вот-вот. Сможем адаптироваться психологически, а главное — социально. Имея нормально выглядящий пароход, воспринимая этот мир как свой, мы сможем жить в нем легально! Легенда, документы — это мелочи, главное, что и в пятом, и в двадцатом, и в сорок пятом годах мы, считай, свои… А уже в тысяча восемьсот… ну, хоть пятидесятом нам нормально жить вряд ли удастся. Вот тогда придется на самом деле превращаться в каких-то графов Монте-Кристо… Необитаемый остров, пароход как база, материальная и моральная, а выходы в свет… Чисто эпизодические, чтобы обстановку сменить.

— Да, очень доходчиво, — кивнул Берестин.

— Кончаем, мужики, этот треп никчемный, — неожиданно заявил Шульгин. — Ей-богу, надоело. Вот есть у нас дело — и занимаемся им. Корабль доведем, на ходу испытаем, тогда станем дальше думать. Лучше давайте, в натуре, расслабимся, преферансик затеем, сто лет не играли, а к завтрему мне каждый свои очередные предложения по снабжению доложит. Кому что еще нужно по профессии и для души. А то и вправду как бы не вышло: «Не было гвоздя, подкова пропала…» Дальше не продолжаю, сами должны знать классику. Я вон давеча в каталог залез — так мы столько всего упустили, просто и в голову не приходило, сколько еще нужных вещей на свете бывает…

…После первого выхода в открытый океан, когда Воронцов наконец смог раскрутить турбины на проектную мощность и добиться желанных сорока узлов, причем ни гула, ни вибрации в пассажирских помещениях и на мостике практически не ощущалось, он даже внешне изменился.

Построил себе парадный черный мундир с золотыми нашивками, какую-то необыкновенную фуражку «изумительных аэродинамических качеств» с огромным козырьком, которую никаким шквалом не сорвет, начал отпускать шкиперскую бороду. А если учесть, что в глазах его появился холодноватый блеск, то замечание Шульгина: «Да ты у нас совсем как Волк Ларсен» — оказалось довольно метким.

Но, к чести Воронцова, все эти перемены в его облике никак не отразились на взаимоотношениях с друзьями. Для реализации адмиральских замашек ему вполне хватало биороботов.

Новиков, последнее время испытывавший постоянно усиливающееся беспокойство в отношении психологического климата и состояния нервной системы обитателей Замка — все же каждый из них пережил целый год непрерывных стрессов, — с интересом наблюдал, как Воронцов устраивает общие построения экипажа, боевые, водяные и пожарные тревоги, а также заставляет роботов решать бесчисленное количество задач по курсу ППСС (правила предупреждения столкновения судов), и пытался угадать, развлекается ли таким образом Дмитрий или это у него тоже признаки нервной перегрузки.

На вскользь заданный вопрос Воронцов ответил с непроницаемой серьезностью:

— Любой член моего экипажа должен быть непоколебимо убежден, что если в восемь ноль-ноль не состоится подъем флага, то в восемь ноль одну наступит конец света. А я должен быть уверен, что каждый из них мыслит именно так.

— Так ведь это либо есть в программе, либо нет. И при чем тут твои тренировки?

— При том самом. Чтобы знать, насколько надежны программы. Не хочу в самый неподходящий момент обнаружить, что мой матрос не знает, как в шторм заводить пластырь, или не готов с восторгом сложить голову за Бога, царя и Отечество…

— Ну и как он, готов?

— А вот будет случай, тогда и узнаешь…

Андрей собрался было спросить, с кем и, главное, для чего собирается воевать Воронцов, но передумал. Решил понаблюдать еще. В тот же день он получил возможность выяснить, что не одного Дмитрия обуревают милитаристские замыслы.

Спускаясь по трапу с солнечной палубы к себе в каюту, Новиков увидел облокотившегося на планширь Берестина. Алексей скучающим взглядом следил за скользящей у самой поверхности воды тройкой крупных дельфинов. Постояли вместе, покурили, потом Берестин предложил зайти к нему. Как-то так выходило, что не меньше недели им не приходилось разговаривать наедине. Видимо, оба по-прежнему подсознательно ощущали некоторый дискомфорт. Хотя поставить окончательную точку в проблеме с Ириной стоило бы уже давно. Например — после московской ночи. Но Андрею как «победителю» затевать такой разговор казалось бестактным, Берестин же или ни о чем не догадывался, или не хотел унизить себя еще и попыткой «выяснить отношения».

Входя вслед за Алексеем в проем единственной в поперечном коридоре двери, Новиков ожидал увидеть более или менее роскошную каюту и даже испытывал определенный интерес — а что же именно придумал для себя профессиональный эстет?

Но оказался он в обширном зале, похожем на учебный класс.

Большие квадратные иллюминаторы выходили на кормовую часть верхней палубы, и сейчас в них засвечивало закатное солнце, бросая яркие блики на светло-каштановый узорчатый паркет. В центре зала стоял огромный стол, который Новиков вначале принял за бильярдный. А переборки между иллюминаторами сплошь занимали глухие дверцы шкафов, открытые полки с какими-то папками и книгами, встроенные телевизионные экраны. К столу примыкал пульт, напоминающий те, что бывают в радиостудиях. И только в дальнем углу разместились старомодный письменный стол и слоноподобные кожаные кресла.

— Что тут у тебя? — поинтересовался Новиков, с любопытством рассматривая оборудование зала. — Решил организовать корабельный информцентр?

— Скорее — генеральный штаб, — усмехнулся Берестин. — Вспомнил, сколько мы с тобой в сорок первом напортачили, и решил подстраховаться на будущее. Вот это, — подвел он Новикова к столу в центре, — картографический планшет. Но не только. — Алексей щелкнул одним из тумблеров, поверхность планшета, только что равномерно серая, засветилась, и на ней возникла цветная и рельефная карта Европы. Даже не карта, а трехмерный макет изумительной точности и тонкости исполнения. Берестин нажал кнопку, и масштаб начал укрупняться, не плавно, а скачками, соответствуя шагу масштабов военных карт, как догадался Новиков.

— Ну, это чистая география, — сказал Берестин, когда всю огромную площадь планшета занял участок местности, словно видимый с низко летящего самолета, то есть движущийся с соответствующей скоростью навстречу зрителю и плавно исчезающий под бортиком стола. Видны были кюветы на обочинах дорог, отдельно стоящие кусты, какие-то бревенчатые постройки в глубине леса.

— А вот и стратегия…

Карта вновь вернулась к первоначальному масштабу, и на ней обозначилось все то, что бывает на хорошо отработанных штабных картах, в данном случае — положение на советско-германской границе на утро двадцать второго июня известного года.

Берестин задвигал ползунки пульта — и фронт ожил. Устремились на восток синие стрелы, разрывая позиции Красной армии, обозначились Белостокский и Волковысский котлы…

— И так далее… — Берестин выключил электронику. — Для начала у меня здесь заложены все войны и конфликты двадцатого века. На основе подлинных документов. Это тебе не наша самодеятельность. Я здесь могу не только воспроизвести, но и промоделировать любое сражение, вплоть до действий отдельных взводов и разведгрупп.

— Неплохая игрушка, — кивнул Новиков, садясь в кресло. — Чем пасьянсы раскладывать… При случае позабавимся. Посмотрим, что мы с тобой неправильно делали. Как я понимаю, тут предусмотрена такая возможность?

— Само собой. Иначе и возиться бы не стоило. Более того, имеются абсолютно все документированные данные о личностях полководцев, в том числе и мемуарные, если кто оставил. То есть, если начать играть за одну сторону, вторая будет реагировать примерно так, как прототип.

— Вернее — как реконструкция, — вставил Новиков. — Если о ком-то писать в основном пакости, как наши историки, допустим, о Куропаткине, то он реагировать будет неадекватно…

— Не совсем так, — возразил Берестин. — Видно было, что разговор доставляет ему истинное удовольствие. — У меня ведь учтены все подписанные им приказы, поведение на войне с учетом как общей обстановки, так и той, что была ему известна в конкретный момент. То есть личность командующего оценивается и по правильности предвидения, по умению принимать решения в условиях дефицита информации… Так что идеологические моменты в оценке профессиональных качеств выносятся за скобки…

И еще минут десять они говорили о всяких военно-психологических аспектах берестинского устройства. Пока Новиков не задал Алексею тот же самый вопрос, что недавно собирался задать Воронцову.

— Зачем же сразу воевать? — словно бы удивился Алексей. — Это я так, на всякий случай. Мы когда первый раз на Валгаллу выходить собирались, с чего начали? Автоматом обзавелись. А тут не Валгалла, тут планета Земля эпохи войн и революций… Если разве на Новой Зеландии поселиться. По-моему, только там в двадцатом веке не всерьез стреляли. Да и то японцы и союзники вокруг маневрировали, подводные лодки крутились, и если на берегу не отсиживаться, так и там без моей машинки не обойтись.

Новикову пришлось согласиться. Он мог бы, конечно, попытаться раскрутить Алексея, добиться от него методом психоанализа более подробного и откровенного ответа, но не стал этого делать. Достаточно уже, особенно после совместного руководства Великой Отечественной войной, он знал и характер Берестина, и все его склонности. Начав жизнь в роли кадрового офицера ВДВ, став впоследствии достаточно преуспевающим художником, Алексей оставался в душе прежде всего военным человеком и, попав в телесную оболочку командарма Маркова, нашел себя как крупный полководец. Само собой, теперь уже смириться с жизнью обывателя, пусть и неограниченно богатого и свободного, он не мог. Мысль о том, что он командовал сотнями тысяч людей, мог принимать и воплощать в жизнь исторические решения, сверлила душу куда сильнее, чем так называемая «несчастная любовь». Да и была ли она на самом деле?

Пересилив себя, Андрей выбрал подходящий момент и спросил:

— Не сочти за нескромность, конечно, но в предвидении всего предстоящего как ты думаешь выходить из положения?

— Какого положения? — не понял Берестин. А Новиков считал, что он среагирует сразу.

— Из того самого. С Ириной. Мне кажется, она себя чувствует очень плохо.

— Да о чем ты?

Новиков постарался как можно деликатнее объяснить, что именно он хотел обсудить с Берестиным.

— Ну, старик… — Алексей изобразил на лице подлинное изумление. — Кажется, с комплексами у тебя тоже не все в порядке. Да, было такое, скрывать не собираюсь, но прошло, прошло… Одно время было трудновато, я на самом деле сильно увлекся. Однако — вовремя опомнился. Ты думал, я на самом деле такой сопливый романтик, как получился в собственных мемуарах? Нет, не совсем… Друг мой Андрюша — извини, что так я тебя называю, но я чуть постарше и повидал много всякого, — разве ты не знаешь, что такое простой строевой лейтенант ВДВ? И я им где-то остаюсь, невзирая на легкий налет интеллигентности.

Ирина меня околдовала, а она это умеет, но как только возник ты и стало понятно, что мне не светит, я без большого труда взял себя в руки. Что ж, ты думал, мужик моих лет будет целый год не спать ночами и лить слезы в подушку? Уже в Москве, в сорок первом, я утешился с Леной… Хорошая была девушка, интересно, как у нее дальше все вышло? — Взгляд Берестина стал грустно-мечтательным. — Одним словом, брат, не бери в голову. Нам с тобой делить нечего. Извини, если по моей вине тебе пришлось еще и из-за такой ерунды волноваться. Ты у нас тоже поклонник Гумилева, так вспомни, что он писал:

…И когда женщина с прекрасным лицом, Единственно дорогим во Вселенной, Скажет: — я не люблю вас — Я учу их, как улыбнуться, И уйти, и не возвращаться больше…

Новиков чувствовал себя крайне неудобно. Нет, что они наконец поговорили и, кажется, подвели черту под создававшей постоянную напряженность проблемой, это хорошо, но у Андрея осталось ощущение, будто Берестин очень спокойно над ним посмеялся.

Мало того, что он дал понять, кто из них пацан, а кто — мужик, так вдобавок заставил Новикова усомниться в своих профессиональных качествах. Какой же ты, мол, психолог, если за год не смог разобраться в пустяковом треугольнике?

Но как раз профессионально Андрей был уверен в своей правоте. И, переведя разговор на нейтральную тему, вскоре откланялся. Берестин не стал его удерживать. Так что осталось не совсем понятно, в чем был истинный смысл их встречи. Вряд ли Алексей позвал его, чтобы просто похвастаться своим «генштабом». Скорее всего он собирался обсудить нечто для себя важное, но разговор с самого начала пошел не по тому руслу. Жаль, если так. Берестин достаточно серьезный человек, и приходящие ему в голову идеи могут иметь далеко не тривиальные последствия.

«Глупею я что-то в последнее время, — думал Новиков, спускаясь по широкому трапу, больше похожему на парадную лестницу Эрмитажа, и нервно постукивая пальцами по перилам. — Совсем нюх потерял».

Если бы он мог видеть, что происходит сейчас в каюте Берестина, настроение его наверняка бы улучшилось. А Берестин, закрыв за гостем дверь, прошел через короткий коридор в соседний отсек, симметричный первому. Здесь у него размещалась настоящая художественная мастерская, куда более просторная и лучше оборудованная, чем в Москве. Переборки украшали многочисленные пейзажи Валгаллы. Но не они его сейчас интересовали. Алексей остановился перед почти готовой картиной. Непрописанным оставался лишь правый верхний угол. Видно было, что работа удалась. Физически ощутимо от нее тянуло холодным пронзительным ветром, выгибающим черные голые ветви деревьев Тверского бульвара. Лимонно-багровая полоса закатного неба подсвечивала снизу рыхлые сине-черные тучи. А по лужам центральной аллеи шла на зрителя стройная женщина в длинном черном пальто, опустив голову, погруженная в тревожные, мрачные мысли. Каким-то необъяснимым ухищрением Берестину удалось передать именно это — холод, тревогу, тоскливое предчувствие неведомой и неизбежной опасности.

Алексей присел на угловой диванчик напротив холста, вытянул ноги и оперся локтем о спинку, найдя взглядом какую-то, очевидно, важную для него точку композиции. И сидел так очень долго, не то погрузившись в творческий процесс, не то просто вспоминая давний уже, роковой для очень многих вечер…

Часть вторая ИСХОД

Ведь это было так давно

И где-то там, за небесами…

Куда мне плыть, не все ль равно,

И под какими парусами.

Н. Гумилев

Глава первая

Погода за последние дни как-то внезапно и странно испортилась. Новиков и раньше знал, что резкие климатические изменения и катаклизмы обычно влекут за собой и жизненные перемены. Просто до сих пор ему не приходило в голову заняться соответствующими изысканиями. Городской человек, если он не в путешествии и не на войне, не слишком расположен придавать вопросам метеорологии большее значение, чем диктуют повседневные нужды или логика светской беседы.

А тут так все сразу сошлось… Индейское, оно же бабье, лето кончилось мгновенно. Накануне еще светило и грело мягкое сентябрьское солнце, полыхали красками осени окрестные холмы, и вдруг наутро задул сильный порывистый северный ветер, загудели снасти «Валгаллы», загуляли по коридорам Замка непонятно откуда взявшиеся сквозняки. Низко опустилось мглистое небо.

То, что у них был сейчас пароход, оказалось подарком судьбы. Или Воронцова с Антоном. Большой, надежный, с герметически закрывающимися дверями и иллюминаторами, специально предназначенный для того, чтобы обеспечить пассажирам уют, комфорт и безопасность в любые штормы и ураганы. С верхних застекленных ярусов надстройки смотреть на разгулявшиеся стихии и разверзшиеся хляби было даже приятно. Шелестят, нагнетая теплый воздух, кондиционеры, плещутся далеко внизу серые, даже на вид холодные волны, глубокие кресла в каминном зале обещают приятную беседу у живого огня. Хорошо, одним словом, на берег сходить не хочется, ехать под злыми зарядами дождя по раскисшей дороге в ставший неуютным, словно бы покинутый Замок. Да и почему «словно бы»? Они его на самом деле покинули, переселившись на «Валгаллу».

По поводу названия корабля споров почти не было. Только Лариса сказала, что на корабле с таким именем плавать по земным морям будто бы и странно русским людям, да Шульгин для точности предложил добавить к названию индекс «два», но в конце концов сошлись на том, что усложнять ни к чему, а «Валгалла» там, или «Россия», или вообще «Низвержение самодержавия» — никого, кроме владельцев, это не касается и в цивилизованном мире воспринимается спокойно.

Так вот, по всем вышеназванным причинам в Замок этим ненастным утром поехали только Новиков с Шульгиным, чтобы закончить не сделанное накануне, а всем остальным нашлись занятия на корабле.

А если бы даже и не нашлись? Что может быть приятнее — никуда не торопясь, пронежиться в постели до полудня, просыпаясь, слушать жесткий стук дождевых струй по металлу надстройки и их же мягкое шлепанье — по палубному настилу, и снова ненадолго засыпать, а потом, после обеда, устроиться в кресле с книгой или перед экраном видеомагнитофона и ждать общего ужина, придумывая попутно меню поэкзотичнее…

И этим же утром Антон получил ментаграмму с категорическим приказом приступить к реализации Инструкции немедленно.

…Только тихое попискивание компьютера нарушало глухую, давящую тишину, заполнившую бесконечные галереи библиотеки.

От мысли, что на многие километры во все стороны тянутся едва освещенные безлюдные анфилады комнат, до потолка уставленных миллионами и миллионами томов, анфилады, в которых неизвестно что в данное время происходит, становилось немного не по себе.

Причем такое напряжение и беспокойство Новиков ощущал здесь впервые. Ведь обычно библиотека ему нравилась именно тишиной, безлюдьем и рациональностью планировки.

Три центральные линии через каждые пятьдесят метров соединялись поперечными коридорами, как проспекты переулками, и внутри кварталов-блоков располагались обширные секции книгохранилища с дубовыми открытыми стеллажами в десять ярусов.

Для удобства посетителей в каждом зале имелись уютные выгородки-кабинеты с письменным столом, глубокими креслами, компьютерным терминалом, подключенным к генеральному каталогу, и даже раздаточным окном автоматической кухни-бара. Естественно, пол покрывали мягкие длинноворсные ковры, настольные лампы проливали на рабочее место свет регулируемого спектра и яркости, ароматизаторы-климатизаторы следили за температурой и качеством воздуха…

В отличие от описанной Борхесом Вавилонской библиотеки, здесь любую когда-либо изданную на Земле книгу можно было разыскать почти мгновенно, вынести ее текст на экран дисплея или затребовать оригинал. Две-три минуты ожидания, и с мелодичным гудочком в нише справа от кресла откидывается дверка — пожалуйста…

Конечно, можно ограничиться информацией, в каком секторе, зале и на каком стеллаже пребывает искомая книга, и отправиться за ней самостоятельно.

Для настоящего книголюба невозможно придумать более сильный наркотик, и Андрей, особенно поначалу, проводил в галереях библиотеки сутки напролет, выискивая в памяти какой-нибудь совершенно немыслимый раритет и немедленно убеждаясь, что да, наличествует, новехонький, словно вчера из типографии.

Но все равно присутствовал здесь элемент очередного фокуса Замка. Как, впрочем, и во всем остальном. Новиков даже не мог понять, существует ли библиотека объективно или она возникает в материальном виде, лишь когда кто-то собирается ею воспользоваться? И существует ли она вся целиком или только те ее секторы, которые нужны в данный момент? Однажды он попытался это выяснить экспериментально, и часа четыре все дальше и дальше углублялся в бесконечную перспективу залов, пока не понял бессмысленности своей затеи.

Свернув в боковой коридор, он из области русскоязычия попал в такую же точно анфиладу, заполненную бесчисленными томами на английском. Повернул наугад еще раз, прошел четыре перпендикулярных проходу блока, увидел экзотические, нечитаемые литеры. Может — хинди, а может — санскрит.

«На мотоцикле, что ли, поездить? — подумалось тогда ему. — И добраться однажды до области узелкового письма…»

И еще одно интересное открытие сделал Новиков — любая разыскиваемая книга обязательно оказывалась совсем рядом от того терминала, которым он в данный момент пользовался. В одном из смежных блоков. Такая демонстративная предупредительность библиотеки тоже раздражала. В очередной раз намекая на то, что его здесь дурачат.

…Работа близилась к финишу. Сегодня Андрей надеялся завершить комплектование судовой библиотеки. Теоретически возможно было перенести на «Валгаллу» содержимое книгохранилища полностью, но даже если отвлечься от реальной вместимости судна, девяносто процентов здешних фондов не потребуются на практике никому и никогда.

И, следуя заданной программе, компьютер отбирал лишь безусловно необходимую литературу на русском и английском, переводил содержание книг на специальные, форзейлианские, немыслимой емкости кристаллы, чтобы потом, на корабле, в случае необходимости вновь придать им первоначальный облик.

От мелькания по экрану бесконечных строчек с заглавиями сканированных книг Новиков смертельно устал, вернее — отупел. Вяло пережевывая бутерброд, он подумывал, что лучше: дождаться конца программы или плюнуть, разыскать Шульгина и вернуться «домой».

Настроение к ночи у него совсем испортилось. Такое ощущение, что он заболевает. Еще и симптомы не определились, а как-то нудно, словно бы поламывает, познабливает, и пища приобрела вкус старой ваты. Воздух в помещении неподвижный, а кажется, будто сквозит, мурашки по спине бегают, кожа на лице приобрела нездоровую чувствительность.

А теперь еще добавился смутный, беспричинный страх. Андрей знал, что при некоторых болезнях страх, тоска, депрессия — сопутствующие симптомы, но от такого знания легче не становилось. Все-таки, наверное, лучше ему уехать. В своей каюте, под теплым одеялом, да после чарки «Тройной перцовой» наверняка полегчает.

Прикрыв отказывающиеся читать слишком яркие строчки глаза, Новиков, на грани восприятия, уловил вдали посторонний звук. Равномерное потрескивание и поскрипывание, словно бы тяжелые шаги по рассохшемуся паркету.

Вначале ему подумалось, что это Шульгин, закончив свои дела в оружейной мастерской, сам догадался зайти сюда потрепаться или пригласить на вечернюю рюмку.

Но и темп шагов был совершенно не Сашкин — уж его-то походку он знал великолепно, и паркет в библиотеке лежал мертво, какие там скрипы…

И вдруг ему стало по-настоящему жутко. Как не было, пожалуй, никогда в жизни. Уже не мурашки — сильнейший ледяной озноб прокатился по телу, и спазм сжал горло. А с чего бы? Кроме Шульгина и Антона, в Замке не было и быть не могло ни единой души. Новиков прикусил губу и встал. Сделал шаг к арочному проему — чего уж проще, выйти и посмотреть. Но, несмотря на волевое усилие, страх не отпустил — совершенно детский страх, будто в пять лет очутился один в холодном и темном подвале.

А каково тут было Воронцову действительно одному в самый первый день?

За спиной часто запищал компьютер. Программа наконец закончилась. Машинально он взял из гнезда длинную и тяжелую, чуть теплую на ощупь кассету с кристаллами, сунул в карман. И на него обрушилась новая волна страха. В этом кармане он всегда носил пистолет. И секунду назад собирался его достать. А теперь его не было. Почти тут же он вспомнил, что утром надел кожаную куртку, а «вальтер» оставил в джинсовой…

«Надо бы, как на Валгалле, в кобуре носить…» — запоздало посетовал Новиков, не слишком понимая, чем бы ему сейчас помог пистолет. Но помог бы, нет — второй вопрос, сейчас же его вообще не было.

Сам себя презирая за омерзительную трусость, Андрей выглянул в коридор. Чтобы убедиться, что звук — а что это шаги, теперь не было сомнения, — имеет вполне рациональное объяснение.

Выглянул. Как раз в тот момент, когда из-за ближайшего поворота возникло кошмарное видение.

Материализованный монстр из американского фильма ужасов. Похожий одновременно на двухметровую, покрытую зеленовато-серой жабьей кожей гориллу и на распухший, многодневный уже труп утопленника. Перед чудовищем катилась волна ледяной, тошнотворно-удушающей вони.

Секундного ступора оказалось достаточно, чтобы омерзительное существо тоже увидело Новикова, зафиксировало на нем свои мертвые, как у вареного осетра, глаза — каждый глаз размером с крупное куриное яйцо, — чуть присело и метнулось вперед!

Какой-то частью сознания понимая, что в реальности такого просто не может быть, что явление это совсем из другого логического ряда, куда ближе к галлюцинации, чем к невероятной, но рационально объяснимой сущности Замка, Андрей отнюдь не готов был проверить это на себе.

Он не помнил, вскрикнул ли сам, издало ли какой-нибудь звук чудовище или все происходило в тишине. Подчиняясь атавистическому инстинкту: видишь незнакомое и страшное — беги, Новиков метнулся в свой отсек. Монстр, с места взяв спринтерское ускорение, — следом.

Проносясь вдоль книжных полок, Андрей тщетно пытался увидеть хоть что-то, похожее на оружие. Увы! Здесь не было даже хорошего тяжелого дубового стула. Добежать до очередного отсека и швырнуть в «гориллу» креслом? Не успеть — топот, сопенье и хлюпанье преследователя слышались совсем близко, шагах в десяти-пятнадцати за спиной.

Но, кажется, дистанцию пока держать удается. Спортсменом Андрей всегда был неплохим. Километра три такой темп он удержит, если монстр идет на пределе своих возможностей.

Постепенно к Новикову возвращались хладнокровие и здравый смысл. Наверное, его первобытным предкам не раз приходилось спасаться бегством от всяких там саблезубых тигров и прочей пакости, и, раз сам он существует, как-то его прапрапращуры выкручивались. И передали ему необходимые в таких случаях стереотипы поведения.

Решение пришло внезапно. Оглянувшись, чтобы оценить резерв времени, Новиков высоко подпрыгнул, ухватился за одну из стоек пятиметрового стеллажа и что было сил рванул ее на себя, уперевшись ногами в соседнюю секцию.

К счастью, никаких дополнительных креплений стеллажи не имели. Андрей почувствовал, как уставленная несколькими сотнями томов секция начинает наклоняться, оттолкнулся вбок, еще добавив импульса, и, приземляясь, увидел, как книжная стена обрушивается на сократившего разрыв монстра.

Идея оказалась плодотворной. Рыча от напряжения и яростного восторга, Новиков валил полки одну за другой с обеих сторон прохода, и через несколько минут завалы книг и торчащих во все стороны полированных брусьев надежно преградили путь чудовищу. «Бензинчику бы счас!» — в боевом азарте разохотился Новиков. Увы, бензину взяться было неоткуда, а внутри завала обозначилось зловещее шевеление. Явно не похожее на галлюцинацию существо продиралось вверх.

Но теперь времени в запасе было достаточно, а за углом близкого уже поперечного коридора находилась дверь лифта. Однако те секунды, что Новиков ждал, пока раздвинутся створки лифта, стоили, наверное, еще многих тысяч безвозвратно сожженных нервных клеток, потому что с другой стороны галереи тоже донесся топот, хрюканье, утробный рык. Судя по звукам, к чудовищу спешила подмога.

А деваться из тупика с голыми стенами было окончательно некуда.

«Пожарный щит полагается в таких местах иметь, — подумал Андрей, когда за ним наконец закрылись двери и лифт начал бесшумный взлет сквозь этажи. — Только помог бы мне огнетушитель, топор, даже железный багор — ба-альшой вопрос!»

…Шульгин по обыкновению возился в оружейной мастерской, воплощая в жизнь очередную идею. В предвидении ухода в мир иной — не в прямом, конечно, смысле, а за пределы Замка с его возможностями — он задался целью изобрести автоматический карабин небывалых характеристик, словно мало ему было тех сотен образцов, что имелись в его полном распоряжении.

Да что там сотен, счет шел, пожалуй, на тысячи, потому что к так называемой мастерской примыкали обширные сводчатые залы, такие, как в ленинградском Артиллерийском музее, а там, в деревянных пирамидах, застекленных шкафах и стендах стояли и лежали винтовки, автоматы, пистолеты-пулеметы, просто пистолеты и револьверы всех типов, марок, систем и модификаций, когда и где-либо изготовленные на Земле заводским способом с момента изобретения унитарного патрона. Но в отличие от обыкновенного музея, где оружие выглядит мертвым, и не только по причине просверленных стволов и варварски пропиленных патронников, здешнее было живым на сто процентов — новеньким, как положено смазанным и снабженным необходимым на первый случай комплектом боеприпасов.

Не много нашлось бы мужчин любого возраста, чье сердце не дрогнуло при виде этих смертоносных сокровищ, обладающих бесспорным обаянием талантливо, со вкусом и тщанием сделанной вещи.

Здесь тоже можно было бродить часами, даже просто рассматривая иногда гениально простые и рациональные, иногда до невозможности причудливые конструкции, а уж если есть возможность взять любой из «стволов» в руки, ощутить его вес, гладкость прохладного металла, обхватить ладонью шершавую ореховую рукоятку какого-нибудь всеми забытого «раст-гассера» или «франкотта»!.. И тем более пострелять из чего захочется в специально на этот случай оборудованном тире…

Вот и Шульгин, добравшись до сокровищ музея, вначале пережил период, так сказать, активного созерцания, а потом, пресытившись, возжелал сказать и свое слово в оружейном деле.

Он, конечно, не трудился над мудреными чертежами, не строгал, не пилил и не рассверливал куски железа подобно Мосину, Борхарду с Люгером и Калашникову, чтобы осчастливить человечество очередным чудом технической смекалки вроде отсечки-отражателя или полусцепленного затвора. Все происходило в сфере чистого разума. И мастерская была мастерской только по названию. Вместо станков, верстаков с тисками, наковален, горнов и прочего Шульгин обходился компьютером стандартного для Замка типа.

Сформулировав угодный ему набор баллистических и иных тактико-технических характеристик, Сашка сначала придирчиво рассматривал на цветном дисплее возникающие варианты, затем заставлял материализатор представить натурный образец и, разобрав-собрав его, сделав пару выстрелов в пулеуловитель, отставлял очередного ублюдка в сторону.

Справедливости ради следует отметить, некоторые модели получались совсем неплохими и пошли бы на ура во многих солидных фирмах, но Шульгину требовалось нечто во всех смыслах исключительное.

Самое странное, что своей цели он в конце концов достиг.

Винтовка по всем параметрам была прекрасна. Изящные, хоть и необычные очертания, приклад, который навскидку изумительно ложился в плечо, отливающий матовой голубизной ствол с ажурным дульным тормозом, эргономически безупречное расположение всех деталей и механизмов. Если на оружие распространяется понятие художественного стиля, это, безусловно, был чистейший модерн.

А знаток-специалист отметил бы несколько действительно гениальных находок. Пусть и сделал их не сам Шульгин, а компьютер в процессе решения дилетантски поставленных и почти неразрешимых технических проблем.

Шульгин же, просто по забывчивости не воскликнувший в свой адрес: «Ай да сукин сын!», был почти счастлив в тот момент.

Почти, потому что угнетали его совсем не подходящие к торжественности момента мысли. Отчего и не было полноты ощущения, казалось, будто очередная пакость судьбы только и ждет момента, чтобы случиться внезапно и все опошлить…

По привычке подумалось, что недурно бы выпить, но эта мысль потянула за собой другую — если хочется выпить просто так, а тем более с тоски и в одиночку, остановись, подумай и воздержись, какие бы оправдания и обоснования ни лезли в голову. Эта методика помогала ему не превратиться в банального бытового пьяницу всю сознательную жизнь.

В пучины психологической войны с собственной биохимией ему не позволило погрузиться внезапное появление Новикова. Шульгин давно уже не видел друга в таком состоянии. Какой-то взъерошенный, с царапиной на щеке и выбившейся из-под ремня рубашкой, он рывком захлопнул за собой дверь и первым делом остановил взгляд не на нем, на живом человеке, а на шкафах, где в хронологическом порядке были выставлены образцы автоматов, от первого «ревелли» до новейших «ингрэмов» и «беретт».

— Старик, что с тобой? — спросил Шульгин, делая шаг навстречу.

— А? Да нет, все нормально, — Новиков поправил воротник, потер щеки ладонью, хмыкнул недоуменно и вновь стал самим собой. — Тут, знаешь, хреновина вышла, довольно бессмысленная… — продолжая говорить, Андрей подошел к привлекшей его внимание витрине, вынул из гнезда «ППШ», убедился, что он заряжен, и от этого окончательно успокоился, сел на край стола, не выпуская автомата из рук, и доходчиво проинформировал Шульгина о случившемся эксцессе.

— Ну так чего, побежали, посмотрим! — Сашка тоже взял на изготовку свой суперкарабин. — У меня тут, знаешь, ртутные пули, полный абзац…

— В смысле? — заинтересовался никогда не виданным оружием Новиков.

— А чего — в смысле… Последний писк! Ствол — цилиндр с напором. В патроннике — десять миллиметров, на выходе — девять. Пуля удлиненная, мельхиоровая, сверху свинцовая рубашка, как раз миллиметр, чтобы по нарезам пройти, и начинка — двадцать граммов жидкой ртути. Скорость пули — две тысячи пятьсот! Любой бронежилет прошибет как чугунным ядром. И дырка будет такая же. Твоего монстра раздолбаем в лохмотья…

Новиков скептически усмехнулся, пошарил по карманам, ища сигареты, не нашел — остались на столе в библиотеке, взял протянутую Шульгиным.

— Об том, чтоб застрелить, вопросов нету! Вопрос — есть ли в кого стрелять? Воспитанный веками здравый смысл и материалистическое мировоззрение подсказывают — а не иллюзия ли все? Фантом-с… Ну откуда тут подобным чудовищам взяться? Не было, не было — и нате!

Шульгин поднял карабин к плечу, поводил по едва видной дальней стене анфилады огоньком лазерного прицела.

— Не было… И Замка совсем недавно не было, и пришельцев… Я как-то фильм смотрел про Гамлета, и очень мне понравилось, что «есть многое на свете, друг Горацио…»

— Оно так, но все равно… Я вот окончательно в себя пришел и о чем задумался — такая штука сгодилась бы, чтобы внезапно испугать. Обстановка мрачно-готическая, настрой мирный, безоружность опять же, одиночество… Расчет на трусоватого любителя фильмов ужасов. Причем похоже, что подлинный характер объекта воздействия всерьез в расчет не брался… Я же, как ни крути, кое-какую подготовку имею и повидал всякое…

— Скучный ты парень, Андрюха. Жирафов не бывает… Да все, мать его… бывает! Вот пойдем сейчас и посмотрим! Если оно живое, то в два ствола мы его раздербаним только так…

— А если нет?

Шульгин скептически скривил тонкие губы, для чего-то внимательно осмотрел ствольную коробку карабина, повернул его и так и эдак, будто пытался разобрать на металле едва заметный рисунок.

— Если нет… Если нет, так и пошли они все! В другое место сходим, я тут кое-что интересное тоже для тебя приготовил. Хотя и в ином роде. Только сначала давай так сделаем… — Он включил материализатор, и внутри его камеры возник еще один экземпляр карабина.

— Возьми вот. От нашего стола — вашему столу. Мало ли что, а от «ППШ» толку чуть в наших обстоятельствах.

Нажав соседнюю клавишу, Шульгин начал выгребать из камеры тяжелые ребристые магазины. Штук шесть он рассовал по карманам, еще столько же протянул Андрею, один загнал в приемник под стволом, щелкнул затвором, показал, что и как действует.

В общем, не сложнее, чем СВД. При разборке есть сложности, но тебе пока не надо. Прицел лазерный, так что бьет исключительно. Лишь бы руки не слишком дрожали. Короче — вперед, за орденами! И не завидую я…

Кому именно он не завидует, Шульгин не уточнил. Да этого и не требовалось по логике ситуации.

— Поесть бы, а то я весь день, кроме кофе и пары бутербродов, — ничего… — забрасывая на плечо ружейный ремень, вздохнул Новиков.

— Там и поедим заодно…

Длинным полутемным проходом Шульгин вывел Новикова в каменный шестиугольный зал, где сходились еще четыре освещенных редкими чугунными фонарями коридора. В глубокой нише на свободной стене располагалась массивная, как в боевой рубке крейсера, дверь лифта, но не того, который привез сюда Новикова, тот открывался прямо в тамбур мастерской. Андрей хотел спросить, почему Шульгин не воспользовался им, но воздержался. Не хотелось задавать слишком много вопросов, и так сегодня он выглядит перед Сашкой несколько… глуповато, как Ватсон рядом с Холмсом. Но смысл в таком вопросе был. Лифтов в замке было множество, двигались они по странным криволинейным траекториям, и в принципе любой привозил в любое заданное место. И раз Шульгин специально выбрал не ближнюю кабину, а конкретно эту — что-то здесь не то…

Шульгин набрал на сенсорной панели незнакомое Андрею сочетание цифр.

— Все-таки монстра ловить мы пока не станем. Его там наверняка уже нет, — сказал Шульгин, видимо, тщательно обдумав проблему. — А если есть — сам придет, когда потребуется…

Лифт остановился.

— Вот, извольте… — Шульгин пропустил Андрея вперед.

Действительно, Сашка его удивил. Впрочем, что значит — удивил? В Замке техническим чудесам удивляться было не принято. Но вот каким образом он нашел то место, где они оказались?

Грязноватая площадка черной лестницы старого московского или ленинградского доходного дома, погнутые металлические перила, выщербленные каменные ступени, две узкие филенчатые двери, покрытые шелушащейся коричневой краской. Даже запахи на лестнице были те самые, соответствующие. Какая-то извращенная ностальгическая фантазия руководила создателем этой декорации. В таком смысле Новиков и выразился, очутившись в типичной кухне коммунальной квартиры, не подвергавшейся ремонту с довоенных времен.

По углам потолка висела паутина, над полукруглой раковиной с обколотой эмалью из стены торчал медный кран, даже двухсотсвечовая лампочка на витом пыльном проводе не слишком щедро освещала убогую меблировку.

— Не знаю, что тут и кем руководило, а я вот нашел. Наверное, именно этого мне и захотелось после наших апартаментов. Надоела, получается, миллионерская жизнь. Я ведь примерно в такой квартире и вырос…

Новиков не стал говорить, что декорация остается декорацией, и не слишком важно, что именно имитируется. Уайльд, кажется, заказывал лохмотья бродяги у лучшего лондонского портного…

Соответственно интерьеру был накрыт и стол. Поллитровка настоящей «Московской», той еще, с сургучной пробкой, открытая банка килек в томате, и другая, с баклажанной икрой, «Любительская» колбаса на толстой фаянсовой тарелке с синей надписью «Общепит», четыре малосольных огурца, сало, соль и кастрюля с вареной картошкой на плите.

Честное слово, сидели они вот именно так когда-то, в семидесятом, а может, и в шестьдесят восьмом. Только вроде бы тогда для эстетства и антуража присутствовали на столе маленькие кругленькие баночки трепангов…

— Что, просто совершенно случайно набрел? И прямо к накрытому столу? — Новиков и верил, и не верил, потому что никогда у Сашки не бывало просто так. Хотя… Во времена, именуемые «оными», когда на то, чтобы примерно так же, как сейчас, посидеть, не хватило пары рублей, означенный Шульгин на отрезке между метро «Кировская» и Главпочтамтом нашел на грязном осеннем асфальте пятерку! Так что…

— Ну какая тебе… разница? Нашел не случайно — придумал случайно. Или наоборот. Главное — сейчас это именно то, что нам нужно. Посидим, поговорим, словно ничего не было и нет. Когда еще придется?

Андрей хотел сказать, что уж в этом он вопроса не видит, посидеть они имели возможность всегда и в любом желаемом оформлении, но вдруг почувствовал, что Сашка вновь пусть парадоксально, но прав. Так — вряд ли скоро получится. И ему здесь и сейчас действительно стало легче. Будто и впрямь не декорации вокруг, а истинная, давно и как бы не всерьез прожитая молодость…

Сколько за последнее время случалось с ним всякого, а ощущения настоящей жизни не было. Все играли они и играли бесконечные, словно Ионеско и Беккетом придуманные роли…

И, разлив по стаканам дешевую, в зеленой кособокой бутылке водку, которая быстро ударяет в голову и уже через семь минут развязывает язык для откровенного, чисто русского разговора, он спросил Сашку:

— Давай перед тем, как… Что-то особливо кислое с тобой случилось? Или придумал что? Ну и скажи…

— Сказать недолго, — криво ухмыльнулся Шульгин. — Я тебе в любое время такое сказать могу… Однако, знаешь ли… Нет, ты пей, пей, и огурчик вот, и икорки, ложкой, алюминиевой… Теперь все правильно… Понимаешь, я вот с Сильвией довольно много разговаривал, она девка сугубо информированная, и… — Шульгин пошевелил пальцами в воздухе. — У нее, знаешь ли, есть свой подход к нашим проблемам. Антон как-то Воронцову вкручивал, что форзейли — представители высших по отношению к нам миров и уровней цивилизации. А аггры — как бы наоборот, темные силы и прочее. Давай повторим — и килечки с картошечкой. Очень способствует прояснению. А то мы привыкли мыслить чересчур уж возвышенными категориями, применяясь к ситуации, а не надо бы так. Очень ведь все просто, братец ты мой…

Вот и вновь наступил момент, когда Шульгин вдруг сбрасывал свою обычную маскировочную манеру-личину и говорил с Андреем серьезно, по гамбургскому словно бы счету и сразу менялся в лице, становился суше и подтянутее, брови сдвигались к переносице, и даже голос приобретал иной тембр.

Словно размышляя вслух и не слишком заботясь о логике изложения, он рассказывал о том, как вроде бы случайно научился чувствовать Замок, вернее, ту псевдоинтеллектуальную его часть, которая всем здесь управляет. Все ведь видели, что Замок умеет выполнять желания своих обитателей, в этом первый убедился Воронцов, а за ним и все остальные — при выборе и оформлении жилых помещений, при заказе блюд в ресторанах и барах, в той же библиотеке…

Но ведь сознательно управлять поведением Замка никто не научился! Замок словно постоянно сканировал их эмоциональное поле и не то по собственному усмотрению, не то по заданной программе реагировал на желания и потребности постояльцев. А вот он, Шульгин, кажется, научился Замком руководить произвольно. Неизвестно каким образом, но тем не менее… И уже несколько дней, никому не говоря, экспериментировал. В основном успешно. Вдобавок у него словно появилось новое чувство. Не сказать, чтобы это была телепатия. Пожалуй, правильнее было бы назвать его… гиперинтуицией. Постоянного действия. Потому что обычная интуиция внезапна, почти неуловима и… неубедительна. Очень часто верность прозрения становится очевидна, когда предчувствуемое уже произошло. Сколько раз бывало, еще в институте, когда перед экзаменом кажется тебе, что пронесет, пусть и мало что успел выучить, и даже бывает, номер билета представляется… Не раз так и получалось, но все равно ведь это только потом с восторгом рассказываешь, а до того… Сейчас же Шульгин свою интуицию ощущал как достоверное знание. Как латинские названия костей, насмерть вбитые в голову еще на первом курсе. Не время сейчас подробно пересказывать, что именно и как он успел понять за последние дни. Не так это важно. А именно сегодня… Отчего и кухня эта заказана и изготовлена была со стопроцентной точностью.

С самого утра он ощущал все нарастающее чувство тревоги, исходящей от чего-то чужеродного для Замка, но в нем находящегося, угрозу для всех и каждого, и угрозу нешуточную…

— Точно, как и я, — вставил Новиков.

Причина тревоги не слишком понятна, никаких рациональных объяснений ей нет, все как всегда, в чем-то даже и лучше, корабль закончен, надежности в жизни прибавилось, а вот поди ж ты… Словно перед землетрясением, когда собаки воют, коровы мычат и кошки из дому убегают. Не имея ни времени, чтобы разобраться в своих предчувствиях, ни желания объяснять то, что самому неясно, Шульгин постарался устроить так, чтобы вся их компания осталась на корабле. Сделать это было нетрудно, почти у каждого нашлись неотложные дела на борту, да и Воронцов с Сильвией помогли.

— И погода, — добавил Новиков.

— Погода как раз несущественна, главное — настрой создать… — отмахнулся Шульгин и продолжил рассказ, из которого Андрей узнал, как еще утром, сосредоточив свою волю на управлении новым талантом, он дал Замку команду создать такую секцию, где можно было бы заэкранироваться от любой мыслимой опасности, от пронзающих Замок волн, сил, полей и любых носителей информации, материальных или нет, с помощью которых, например, Антон в свое время вывернул наизнанку подсознание Воронцова. То есть как Замок выключен из земной реальности, это убежище было бы выключено из системы самого Замка.

— И все же я не совсем понимаю, к чему вдруг такие предосторожности?

— Сказал же — так почувствовал! Да хоть, чтобы никто наш разговор не подслушал…

— Он действительно настолько важен?

— А тебе до сих пор неясно? Странно даже. Твоя встреча в библиотеке разве не сигнал? Какой-то «фактор икс» начал действовать. И нам вовсе ни к чему, чтобы они знали, в какой мере мы информированы и к чему готовы. Пока, надеюсь, они, или оно, исходят из наших нормальных характеристик и стиля поведения… Самая же суть вот в чем. Ты хорошо помнишь воронцовскую эпопею? В самом начале?

— Более-менее. Что конкретно?

— А вот момент, когда Антон ему проговорился, что земляне, по крайней мере — часть их, обладают некими свойствами, весьма интересными и для форзейлей, и для аггров…

— Помню, только, кажется, разговор этот дальнейшего продолжения не имел. Как думаешь, почему?

— Я бы сказал, эта тема возникла, когда Антону требовалось втянуть Дмитрия в свою игру, замотивировать тогдашние к нему требования… А потом дела пошли сами собой, и сложных объяснений больше не требовалось.

— А я думаю, Антон тогда просто проболтался. В азарте. Ведь на самом же деле форзейли и аггры веками дрались за контроль над Землей. И никаких разумных причин такой войны. Ни сырье, ни рынки сбыта, ни плацдармы для космических сражений им ни к чему, ведь так? Любой материальный объект они могут создать когда угодно, Вселенная бесконечна, и места в ней еще ста цивилизациям хватит; в то, что их война носит ритуальный характер, тоже не слишком верится… Так зачем же все?

Новиков подумал, что и действительно, возникавшие время от времени объяснения всех происходящих событий казались убедительными лишь в какой-то конкретный момент и объясняли вполне локальную группу явлений. И никогда не было времени и возможности попытаться создать единую, «базисную» теорию. А сейчас, выходит, Сашка решил этим заняться. Ну-ну, действительно интересно, до чего же он додумался? Его даже слегка кольнула ревность. Считал себя главным теоретиком, а в текучке повседневных дел и казавшихся неотложно важными проблем оказался в положении средневекового ученого, слепо верившего на слово Аристотелю, будто у паука шесть ног…

Впрочем, какой там Аристотель, он сам лично всю жизнь верил Марксу и Ленину в том, что стоит пролетариату взять власть, и «общественные богатства польются широким потоком». Читал, сдавал на экзаменах и ни разу всерьез не задумался — а с чего вдруг? Видел, что наяву все наоборот, а написанному — верил!

Так и Антон с Ириной задурили ему мозги — каждый по-своему, а он только поддакивал и соглашался…

— Ну и к каким же ты эпохальным выводам пришел?

— А вот изволь. Не переживай, я тоже не шибко умный, просто свободного времени было больше, и скепсис у меня врожденный. И Сильвия тоже… Она, хоть и сама не больно много знает, а на мысль навела. Сколько раз мы удивлялись, отчего нам удается этих ребят переигрывать? А просто мы умнее! Да, вот так — от природы умнее, и все. Вот вообрази такую ситуацию — аггры и форзейли достигли своего интеллектуального потолка. Давным-давно, тысячи лет назад. И во всем у них паритет — в науках, технике, дипломатии, искусствах, если есть искусства… Два таких престарелых шахматиста-перворазрядника. Играют вдвоем всю жизнь, дебюты и эндшпили как разучили в Доме пионеров, так других и не постигли. Лень, мозги плохо варят, да и незачем в принципе. И вдруг появляется соседский пацан вроде шестилетнего Капабланки…

— Так-так… — Новиков сразу понял, к чему ведет Сашка. Не хватало небольшого толчка извне, чтобы и сам он до такого додумался. — Играть-то они играют, по полкопейки вист, а выиграть хочется по-настоящему, как в зоне, чтоб до кальсон и нательного креста… Почему, кстати? Зачем им такой выигрыш, для куражу просто или?.. — Он перебил сам себя, вернулся к основной теме: — Нашелся пацан, значит? И если б Ирина тогда пограмотнее действовала, Сильвия вовремя подключилась, роль кузины из Лондона, скажем, исполнила, завербовали бы они нас, и все получилось бы наоборот? Мы б Антона так же, как аггров, сделали? И судьбу Галактики в другую сторону развернули? Не слишком ли примитивно?

— Не слишком. Ты почти угадал. ТАК просто на самом деле быть не должно. А еще проще — может. Это во мне снова моя интуиция говорит. Сильвия призналась, что есть якобы в мире некоторая третья сила…

— За которую они нас приняли?

— Вот-вот. Хотя вроде бы ошибиться трудно, да? Мы с тобой — и некие сверхсверхсущества. Но дело в том, что ничего достоверного о сути и смысле третьей силы Сильвия не знает и знать не может. Так, слухи, намеки, догадки. Есть только ощущение, что сила эта — неограниченных возможностей. Если она захочет вмешаться — сопротивляться ей бессмысленно. Фатум! А носители ее могут выглядеть как угодно. Ну вот как Христос для Пилата.

Потому и очутились наши аггры в положении индейцев, которые испанцев за богов приняли. Потом разобрались, да поздно было…

— Но все равно получается, что по какому-то параметру нас с тобой за богов принять все-таки можно? И какой же это может быть параметр? — подхватил Новиков. В таких дискуссиях-беседах он всегда чувствовал себя великолепно. Можно свободно тешиться мыслью и в ни к чему не обязывающем трепе невзначай выйти на совсем неожиданные идеи и ассоциации.

— Да хоть по такому — мы на все плюем, во все дырки лезем, ничего не боимся и лихо из любого дерьма выбираемся… «Принцип Моськи»… А что, неплохо? Название дарю, а содержание за тобой…

— А у меня еще и противоположная мысль появилась. Что, если…

Шульгин вдруг остановил Новикова движением руки. Насторожился, словно прислушиваясь к внутреннему голосу или к чему-то извне, но на грани восприятия. Новиков тоже сосредоточился, но не услышал и не почувствовал ничего.

Шульгин стремительно, но плавно поднялся, сделал круг по кухне, вновь подтянутый, собранный, с напряженным лицом. Подошел к окну, потом к двери черного хода, постоял, внимательно ее рассматривая, и после очевидных колебаний повернул головку замка. С недоумением, перешедшим через секунду в инстинктивную, отчаянную готовность к решительному, а может, и последнему бою, Новиков увидел, как Шульгина качнуло назад, словно невидимым ударом, он согнулся пополам, упал на колени, прижав к лицу ладони, застонал, мотая головой. Даже не на удар это походило, а как будто в глаза ему плеснули кислотой, и он мгновенно ослеп. И, как слепой, медленно распрямившись, он сделал неуверенный шаг к двери.

По-прежнему ничего не понимая, действуя по включившейся боевой программе, Андрей метнулся вперед, между Сашкой и зияющим дверным проемом, ожидая подобного же удара, выстрелил навскидку из подхваченного на бегу карабина. Грохот выстрела в тесном помещении был совершенно чудовищный. Как только стекла не вылетели? Локтем левой руки он толкнул Шульгина в грудь, чтобы остановить его сомнамбулическое движение, а ногой захлопнул дверь. Все вместе это заняло едва ли больше трех секунд.

Новиков не соразмерил силу своего удара, отбросившего Шульгина к стене, но, быть может, и к лучшему. По принципу — клин клином…

Сашка приходил в себя чуть ли не с минуту, выплывал из беспамятства, как перенесший тяжелый нокдаун боксер. Новиков же по-прежнему не ощущал ничего необыкновенного ни в себе, ни вокруг.

Кроме разве что естественной реакции организма на мощный выброс в кровь адреналина и звона в ушах от слишком эффектной работы Сашкиного изделия.

«Интересно, что там со стеной получилось?» — не совсем к месту подумал он. Именно со стеной, потому что ничего живого за дверью он не заметил. Уже после того, как палец сам выжал спуск.

Единственное, чем он мог помочь сейчас Шульгину, так это налить полстакана водки и поднести к вздрагивающим губам друга.

За отсутствием других транквилизаторов Сашка, давясь, выпил.

Глубоко вздохнул несколько раз. Глаза стали наконец осмысленными. Опираясь о стену, потом о край стола, он добрался до табуретки, сел, прикрыв глаза и по-прежнему судорожно, со всхлипами, дыша.

— Вот!.. Достали-таки! Но выдержать можно, можно… Если это предел. Тут просто эффект внезапности…

— Что достало, Саш? Что вообще случилось? — встревоженно переспрашивал Новиков, не зная, требуется ли Шульгину какая-то еще помощь и чего ждать в следующую минуту. Взгляд его упал на брошенный у двери карабин. Единственное, на что они могут рассчитывать в схватке с неведомой опасностью, а опасность скорее всего не та, от которой может защитить даже столь смертоносное устройство… Опять получается конквистадорский синдром, подумал Андрей. Испанцы хоть и изображали богов, а ничего, кроме фитильных мушкетов и некоторой смекалки, противопоставить чужому и враждебному миру не могли. А вокруг — необъятный континент и могучие империи: инки, ацтеки, майя…

Он подошел к двери, приложил ухо к продранной клеенчатой обивке, прислушался. Тишина полная. И вдруг ему тоже захотелось открыть и выглянуть…

«Ну уж нет!» — Он обернулся к Шульгину. Тот, похоже, окончательно пришел в себя, прикурил, и огонек зажигалки почти не дрожал в его руке.

— Так что же с тобой было? Что за шок? Ты психиатр, сообрази…

Положив для самоуспокоения карабин на колени, Андрей присел напротив. За дверью тихо, но есть еще окно. Что мешает неизвестному врагу, если он вообще существует, вышибить тонкое стекло? Но Шульгин ведь говорил, что надежность изоляции от мира абсолютная. Остается уповать на это.

Как бы вслушиваясь в себя, анализируя и мысли, и эмоции, и сигналы от вегетатики, Шульгин тут же переводил получаемые сведения в понятные слова и образы, стараясь как можно точнее реконструировать случившееся.

— Психический удар. Как будто одновременно — и боль, и страх, и непреодолимая потребность куда-то бежать, и тоска, как с тяжелого перепоя. Процентов пятнадцать сознания сохранялось, я смутно понимал, где я и что, но весь остальной организм работал против меня. Ноги двигались сами, ни сказать, ни крикнуть я не мог, глаза видели нечто вроде… Не знаю, как и передать… Вот если бы я стал мотыльком, и впереди нечто манящее, как огонь свечки… Во что бы то ни стало — к нему! Если бы не ты, я за ним бежал бы и бежал… Потом на меня как стена обрушилась — жуткий грохот и боль в голове сумасшедшая… И сразу после этого — твой удар, его я ощутил уже адекватно, и увидел тебя, а потом уже — только остаточные явления, это когда дверь закрылась.

— Грохот — это ты выстрел услышал. Шарахнул я в белый свет с перепуга, а все же не зря, наверное. Запороговый раздражитель, он скорее всего как-то заэкранировал твои мозги от внешнего воздействия…

— Одним словом — мерзость, вот что я скажу, — подвел итог Шульгин. — Еще раз попробовать — избави бог. От чего-то подобного я и придумал сей бункер. Как видишь — действует. Сюда не прошло…

— Как же действует, если они тебя заставили дверь открыть?

— Нет, тут другое. Через дверь не брало. Я услышал, будто скребется что-то коготками по доске. И как бы вибрация легкая. Решил сам посмотреть, приготовился, настроился… Если б реальное что, я бы успел… А такого не ждал…

— Ну специалист, ниндзя комнатный… Ты б на подводной лодке вздумал посмотреть, что это в крышку люка такое постукивает да похлюпывает? А я, кстати, ничего не слышал…

— Значит, по мне настройка. Поняли, кто им сейчас вреднее всех. Или тебя просто не чуют…

— Что ты все загадками говоришь? Кто не чует, кому ты вреднее? Антону? — разозлился вдруг Новиков.

— А ты меня что достаешь? Как будто я сам знаю! Кто за тобой по полкам бегал? Тоже Антон? На хрен ему монстров науськивать, давно бы во сне всех передушил или в харчи полфунта циана… — Шульгин очень быстро пришел в норму, и к нему возвратился обычный настрой.

— Я только догадываться могу. Схема простая выходит. Допустим, кто-то следит, чтоб на ринге все делалось по правилам. Сначала мы перевербовали Ирину, и явились мальчики покруче. Сделали их — возник Антон, как черт из шкатулки. Сейчас начали переигрывать Антона. Соответственно, надо ждать кого-то еще. Ву компрене?

— Же компран бьен. Но с чего ты взял, что мы Антона переиграли? И в чем?

— Не, ну ты точно поглупел в последнее время. Мы начали вести себя… независимо. Корабль этот и прочие замыслы. Олег с компьютерами ихними забавляется, ты с Ириной в Москву сходил, узнал, возможно, нечто недозволенное, а я с Сильвией на запретные темы, может, беседую… В общем, понятно мне, что кому-то мы — теперешние — должны очень и очень не нравиться. Одна война закончилась, на пороге другая…

— И что в таком случае?

— А я знаю? Может, грохнут нас сегодня. Намеки были. А может, в очередной раз поговорить захотят, еще что-то предложат. Кстати, я тут недавно в книгах рылся… Ты, литератор, знаешь, что имя «Антон» обозначает?

— Не помню. Читал у Успенского как-то, а не помню…

— Ты имей в виду, литератор. «Антон» — «дающий взамен». Давать-то он давал, а в итоге?

— Забавно… — Хотя как раз забавного он в данный момент видел не много. Скорее наоборот. Шульгин не только задел его самолюбие, в этом беды как раз не было, он повернул всю картину другой стороной, и состояние у Андрея сейчас походило на то, что утром в квартире на Гнездниковском, после внезапной Ирининой исповеди, за какой-то час перевернувшей всю его жизнь.

— «И снова мир предстанет странным, закутанным в цветной туман», — процитировал он вслух.

«Если действительно выходят на авансцену силы, сверхъестественные даже по отношению к Антону и агграм, то нам труба, — думал Андрей. — Ни с винтовочкой, ни с пулеметами против них не выстоять. А делать-то все одно что-нибудь надо. Делать надо и думать надо, если даже не знаешь, о чем. Если один Шульгин что-то чувствует, а остальные даже ощутить воздействие чужих сил не в состоянии… Стоп! А может, здесь и решение? Пехотинцу в чистом поле от танка не скрыться. А суслику? Возможно, есть сферы и области, где мы, пусть и не сильные, но… в мертвом пространстве?

И еще — раз они так встревожены, в чем-то мы для них все-таки опасны? Имеем неизвестные нам самим преимущества? Вот где надо копать…»

— Ты сейчас чувствуешь что-нибудь? — спросил Новиков.

— Сейчас — нет. Пока дверь закрыта…

— А я и при открытой не чувствовал. Значит, сиди пока здесь, в резерве будем считать. На вылазку схожу один. Сначала к себе в номер. Попробую с Воронцовым связаться.

— Давай вместе, — дернулся Шульгин. Новиков понял, что с ним окончательно все в порядке. — Теперь я ученый, должен справиться.

— Да кому сейчас нужно твое геройство! И не справишься ты, если не секунду, а минуту или десять терпеть придется. Сиди. А я тишком. Я сейчас, похоже, человек-невидимка…

Андрей подтянул ремень, переложил поудобнее запасные магазины, проверил, подан ли очередной патрон в патронник. Спросил с запоздалым сомнением:

— А он ведь не пристрелян?

— Деревня! — Сашка изобразил на лице чувство превосходства. — Первый-то бьет отлично, а это молекулярная копия, так что будь спок…

Пока открывалась дверь, Шульгин по настоянию Новикова отошел в самый дальний угол кухни и стал за выступом полукруглой изразцовой печи. Однако на этот раз удара не последовало.

…Без всяких помех, не ощущая никакого постороннего воздействия и даже тревожных предчувствий, Новиков спустился по лестнице и вновь оказался в нормальном коридоре Замка, не слишком далеко от «обитаемой зоны» — того этажа и крыла, где с воронцовских времен располагались комнаты землян.

Ничто не указывало на происходящие или уже происшедшие перемены в привычной обстановке, однако Андрей уже не мог воспринимать знакомый интерьер и атмосферу так, как прежде. Снова разлилась в неподвижном воздухе смутная, знобящая тревога. Каждый поворот, каждая глубокая тень в оконных проемах или под лестницами словно скрывали опасность, очередное чудовище, истинно внеземное и наскоро изготовленное прямо здесь. Сейчас бы добавить напряженную, пугающую музыку — и готовый эпизод из фильма: герой с окаменевшим лицом крадется по переходам заколдованного дворца, сжимая в руках верный «винчестер», а где-то в лабиринтах коридоров и комнат его подстерегает зловещее Нечто… С распухшей рожей лежалого покойника или, наоборот, в облике жуткой обнаженной красавицы.

Новиков передернул плечами, попробовал, мягко ли подается под пальцем спуск. Кашлянул, встретился глазами со своим отражением в зеркале и начал насвистывать «Прощание славянки». Громко и вызывающе. Если б сейчас на него что-нибудь выскочило, он через полсекунды уже палил бы беглым огнем. Причем с облегчением…

Но никто ему не помешал, и вскоре он, присев на край мраморного туалетного столика в ванной комнате (нет окон, и в случае внезапного вторжения удобная позиция — можно стрелять в спину нападающим, которые, несомненно, сразу рванутся в комнаты, оставив дверь ванной в тылу), вызвал по портативной рации Воронцова.

Дмитрий ответил сразу.

— Как там на борту?

— Порядок. А в чем дело?

— Как бы сказать… Вроде и ни в чем. Только ты это — в какой степени готовности? В смысле — через сколько в море выйти можешь?

Воронцов удивления не выдал.

— В пределах часа. Если совсем экстренно — полчаса. Быстрее турбины не раскрутить, а буксиров у меня нет… — И замолчал, ожидая продолжения. В динамике слышалось его чуть хрипловатое дыхание.

— Я ничего наверняка не скажу, только ты лучше сейчас начни турбины раскручивать… Как-то тут странно все складывается. Может, ничего и не будет, а может… Ты связь больше не отключай, робота у аппарата посади, и я рацию в нагрудный карман положу. Если я чего-нибудь крикну, вроде как «уходи!» или по смыслу похожее — сразу руби концы и полным ходом в море… И вообще к звукам пусть прислушивается, вдруг еще что полезное услышите…

Андрею хотелось сейчас очень много сказать Воронцову, может быть, даже нечто вроде завещания изложить, но и времени не было на такие излияния, и глупо бы он выглядел потом, если бы ничего не произошло. А так — нормальная в их ненадежной жизни предосторожность.

Наверное, Воронцов так его и понял, только положение у них было все же разное, и он сказал:

— Хоть намекни, что там у вас…

— Да понимаешь, Сашка вообразил, что как бы настоящие хозяева жизни появились и собираются с нами поближе познакомиться. Кое-что подсказывает, что не совсем он не прав. Вот я и решил, если с нами непорядок выйдет, а вы успеете — отрывайтесь полным ходом в море, и пусть Олег машинку врубает. Куда-нибудь да выскочите, где вас не достанут. А мы — как придется. Только никаких героических выходок, спасательных экспедиций и прочего. Если мы сами тут не разберемся, вы нам не поможете. Главное — слушай внимательно и адекватно реагируй…

— Обижаешь, начальник! Если надо, я из главного калибра Замок только так раздолбаю… — Воронцов решил шуткой снять уловленное в голосе Андрея напряжение. — Только стоит ли вообще… дергаться?

— То есть?

— А так. Бегать надоело. Как будет, так и будет. Возвращайтесь, если путь свободен, а там решим…

Новиков помолчал. Эта мысль приходила и ему. Но затевать сейчас очередную дискуссию…

— Я, Дим, все сказал. Ты на борту капитан, ты и решай. А мы здесь… На рожон лезть не будем, а осмотреться в отсеках, как у вас говорят, все-таки надо…

В комнате зазвонил телефон. Негромко, но все равно сердце от звонка «захолонуло»…

— Вот. Сейчас и прояснится. Из связи не выхожу. А ты все же крути турбинки. На крайний случай — морскую прогулку устроим, с шампанским и девочками…

Намеренно медленно, отнюдь не опасаясь, что на том конце не дождутся и бросят трубку, Новиков подошел к телефону.

— Андрей, — услышал он голос Антона. — Это ты, Андрей?

— А ты что, в моем номере папу римского застать надеялся?

Новикову показалось, что Антон фыркнул возмущенно. Или бормотнул что-то не по-русски.

— Шутишь? Это хорошо. Хотя и не ко времени. Поднимись на пятый ярус, в адмиральский кабинет. Поговорить надо, срочно. И Шульгина с собой возьми.

— Что за экстренность? И где я тебе его сейчас искать буду? На часы посмотри.

— Оставь, а? — неожиданно тихо и устало сказал Антон. — Сделай, как я говорю. Так для всех лучше будет.

Новиков с трудом удержался, чтобы опять не ответить в прежнем тоне. Но потом решил, что, может, и действительно хватит. Перед кем ваньку-то валять? Что когда-то выглядело уместным, становится просто пошлым.

— Хорошо, сейчас придем. А ты гарантируешь, что глупостей больше не будет?

— Каких еще глупостей? — Интонация подсказывала, что он в самом деле удивлен.

— Разных… — Вдаваться в объяснения Новиков не стал.

Выходя из номера, огляделся, словно прощаясь навсегда, потом вернулся и взял из ящика тумбочки пистолет. Не «вальтер», что остался на корабле, а другой — длинную плоскую «ламу». Заложил под брючный ремень сзади под курткой. «Горбатого могила исправит».

…Обратный путь в Сашкино убежище показался гораздо ближе. Открыв на условный стук, Шульгин, который теперь выглядел гораздо бодрее и веселее, заговорил возбужденно:

— Ты знаешь, пока тебя не было, я кое в чем успел разобраться. Погрузился, так сказать, в себя и стал анализировать. Это не нападение было, а скорее предупреждение, сигнал. Я как бы вступил в контакт с самим Замком. Вся его автоматика, все эти датчики, сенсоры, компьютеры — как бы элементы единого псевдоразума.

А вместе с излучением наших мозгов возникает своеобразная локальная ноосфера. И получается, что у нас с Замком не только взаимопонимание, но даже и симпатия. Вот он и пытался меня предупредить о близкой опасности. А удар получился оттого, что он знал, где я, а отклика не чувствовал и все время наращивал мощность сигнала. Я дверь открыл интуитивно, поскольку по условиям задачи услышать его вызов в принципе не мог… И получил на полную катушку. Подтверждает же мою мысль то, что сила сигнала мгновенно снизилась до переносимых пределов, иначе у меня в мозгах пробки бы перегорели…

— И как же ты все это… осознал? Как внутренний голос или еще как-то? — Новиков заинтересовался чисто профессионально.

— Сказал же — сам не знаю. Чувствую, ощущаю, ну как тебя вот. Мы же часто без слов понимаем, и довольно сложные конструкции, как с агграми в тот раз… И заведомо знаем, что мысль уловили точно. Сейчас — то же самое. Причем с каждым буквально часом я его понимаю все лучше, отчетливее. И опасность нас ждет нешуточная.

А когда Новиков сказал о телефонном звонке Антона, Сашка совсем оживился.

— Вот видишь! О, хочешь эксперимент? Я не знаю, где он нас ждет, и попробую проинтуичить… На ощупь. Если получится — тогда уж никаких сомнений…

Вычислить, где их ждет Антон, Сашке удалось легко. Подражая Вольфу Мессингу, прикрыв глаза, он постоял секунд пять-десять, чуть поворачивая голову, потом громко хмыкнул, кивнул удовлетворенно.

— У Воронцова в кабинете, правильно?

— Правильно, только не дедукция ли это обыкновенная?

— Ты у нас психолог, тебе виднее. Однако угадать я не пытался. Я просто вообразил его личность и почти сразу увидел, в характерном интерьере. Пошли, одним словом…

И вот тут случился конфуз. Несмотря на свои чудесные способности, Сашка элементарным образом заблудился. Такого просто не могло быть на этом многократно исхоженном пути. Но тем не менее, пройдя нужное количество лестниц и коридоров, они оказались не на пятом этаже, а на первом, перед обширным холлом, двери которого выводили к главным воротам и подъемному мосту.

— Увлекательно, да? — Шульгин поджал губы и посмотрел на Андрея как бы в надежде на сочувствие. Новиков неопределенно пожал плечами. Больше всего ему хотелось, не задерживаясь, проследовать по предложенному маршруту — за ворота и дальше. Но не будучи по-настоящему бесстрашным человеком, он был самолюбив и упрям. И ни за что не позволил бы себе проявить слабость, даже если свидетель этого — один Сашка.

Второй раз они попробовали добраться до цели на лифте. Он привез к дверям комнаты Новикова и дальше просто не пошел.

— Что делать будем, экстрасенс? — Теперь уже Андрей смотрел на Шульгина с некоторой растерянностью.

— Можно, конечно, позвонить Антону, посоветоваться. Но лучше давай еще раз попробуем. Есть идея…

Идея оказалась не слишком плодотворной. То есть по замыслу она была, может быть, и хороша, но Замок или некие силы, захватившие контроль над ним, не дремали. И в результате они наконец заблудились всерьез.

Если раньше Новикову только казалось, что атмосфера коридоров, по которым он шел, напоминает антураж готического романа, то сейчас зловещие перемены были видны невооруженным глазом. Чем дальше заходили они в глубь лабиринта лестниц и переходов, похожих на те, что таятся за малоприметными дверьми с табличкой «Посторонним вход воспрещен» в старинных театральных зданиях, в Большом, например, или в Мариинском, тем явственнее становилась «печать запустения», все мрачнее закоулки, слабее освещение, гуще паутина и копоть на стенах и потолке. Хотя откуда взяться всему этому в специально сконструированном и в одночасье созданном для вполне конкретных целей здании? Когда Шульгин об этом спросил, Новиков ответил, что не видит повода для удивления. То, с чем столкнулся при первом посещении Замка Воронцов, тоже не соответствовало облику стандартной инопланетной базы.

— Или мы с тобой подсознательно хотим увидеть именно это, или…

— Или нам довелось увидеть предназначенное не нам. Присмотрись повнимательнее…

Новикову будто не хватало именно Сашкиной подсказки. А ведь и на самом деле такое впечатление, что здешние декорации совсем не из этого фильма. Все чуть-чуть, но не так, не по-земному! И кладка стен, и форма сводов, изгибы лестниц и оформление перил. Словно бы архитектор руководствовался не только другими СНИПами[5], но и не совсем человеческой логикой… Это и имел в виду Шульгин, когда предложил свой план — пройти к Антону той частью Замка, где на них не рассчитывали и их не ждали. Вот только не предположил, что угадает чересчур точно — они, похоже, забрели в сектор, выходящий на совсем другие миры, предназначенный для охмурения и вербовки существ с принципиально иными вкусами и привычками.

Очень захотелось повернуть обратно, гораздо сильнее, чем в первый раз. Заблудиться, так уж в земном лабиринте, а не инопланетном.

Но Шульгин выглядел достаточно уверенным, очков ему Андрей и так проиграл сегодня слишком много, заикаться о капитуляции и бегстве было просто недопустимо.

У каждого своя роль, и необходимо ей соответствовать, хоть кровь из носа.

Теперь они оказались как бы внутри аналога московского ГУМа, разумеется, со всеми поправками на детали чуждой архитектуры, из-за которых простая схема продольных галерей, связанных то висячими горбатыми мостиками, то заостренно-арочной фигурной кладки тоннелями, воспринималась с трудом, как фантазии Мориса Эшера.

И было все раз в десять больше в длину и в высоту, не имело никакого видимого смысла, с человеческой точки зрения, но каким-то целям, безусловно, служило.

Разговаривать, да еще громко в таком месте не хотелось, поэтому Шульгин тихонько насвистывал попурри из первых приходящих на память мелодий, а Новиков молча рассматривал и запоминал все достопримечательности этого загадочного сооружения, ощущая себя одним из героев лемовского «Эдема». И оба непроизвольно все ускоряли и ускоряли шаги.

Сначала Андрею показалось, что от усталости у него рябит в глазах. Потом — что на соседней галерее мелькнула крупная крыса. Потом такие же крысы померещились еще в нескольких местах сразу. И раздалось частое мелодичное цоканье, словно стайка крошечных козлят бежит наперегонки по хрустальному полу.

— Саш… — выдохнул он, вскидывая к плечу карабин.

— Стой, не стреляй! Бегом! — Шульгин увидел новую, действительно омерзительно-жуткую опасность одновременно с Новиковым, только тактическое решение у него созрело другое.

Вверху, внизу, на поперечных, переброшенных над тридцатиметровой пропастью мостиках, неизвестно откуда появившись, скользили стремительно-плавной рысью десятки громадных пауков. А может, и не пауков вовсе, а неких паукообразных существ неземного происхождения. Паук и сам по себе отвратителен, даже простой крестовик или тарантул, но когда он размером с кавказскую овчарку…

Пауки, похоже, не проявляли пока интереса к землянам и решали какие-то свои проблемы, но слишком их вдруг стало много, и так угрожающе близко проносили они свои тугие, как наполненные нефтью бурдюки, брюха… Вот вывернется сейчас один-другой из ближайшего коридора, и…

Почти до конца галереи им удалось добежать без помех, а потом пауки словно бы увидели добычу или получили команду извне.

Прерывая свой механический бег в никуда, они вдруг начали тормозить всеми восемью конечностями, разворачиваться на месте, искать многочисленными фасеточными глазами цель. И вот первый уже помчался вдогонку.

По счастью, все пауки оказались отчего-то на параллельных галереях, и когда самый прыткий, опередив наших героев, рванул наперерез по висячему мостику, Шульгин, не останавливаясь, взял его влет, прямо сквозь витые балясины перил.

Гениально придумал Сашка — тонкая оболочка пули, надсеченная глубокими и крутыми надрезами, ударившись в хитин, развернулась тюльпаном. Мельхиоровая розетка со сгустком ртути внутри разнесла чудовищное создание в клочья. Вследствие несжимаемости заполняющей его брюхо слизи.

Новиков с Шульгиным, то делая короткие перебежки, то разворачиваясь на ходу поочередно и прикрывая друг друга огнем, прорвались все же к подножию узкой, почти вертикальной лестницы.

Совсем рядом мелькали мохнатые ноги, щелкали, как ножи сенокосилки, устрашающие хелицеры, разлеталась по сторонам и застывала на стенах и полу тошнотворная рыже-фиолетовая гадость…

Если бы было хоть немного времени на эмоции, Новикова непременно бы вырвало, как однажды в сельве, где он наступил на паука размером с куриное яйцо. А здесь с непривычным гулким свистом молотил почти без пауз карабин Шульгина, громыхал, вырываясь из рук, его собственный, густую сортирную вонь перебивал резкий пороховой запах, и отвлекаться на ерунду было некогда.

Единым духом взлетев сразу на три марша, они остановились на решетчатой площадке перед узкой металлической дверью.

Шульгин швырнул вниз загремевший по ступенькам предпоследний расстрелянный магазин и вдобавок мстительно плюнул.

— Вот, — сказал он, когда дверь отделила их от пережитого кошмара. — Я говорил. Пауки. Как раз кого ты терпеть не можешь…

— Да уж… — Андрея все же начало запоздало мутить. — А ты кого больше всего не любишь?

— Сложный вопрос, однако… Вслух не будем, от греха. Но за меня не бойся. Очередная подставка все равно снова для тебя готовится…

— Не думаю, что третий раз вообще будет. Глупо как-то… За пацанов нас держат. Или убивали бы, или отвязались… — Новикову неожиданно стало скучно. В прямом смысле. Все понятно, все предсказуемо. Как в Диснейленде. И для чего это все? Убедить, что вперед идти не следует? Вот только интересно, кто? Не желают допустить их встречи с Антоном? Тогда они и его враги тоже? Может, он и сам в плену, и теперь его надо спасать?

И еще одна мысль пришла в голову — а если все снова наоборот и сам Антон устраивает препятствия?

Одновременно и Шульгин подумал о том же самом, потому что он сказал, сплюнув еще раз:

— А ведь я не уверен, что такой уж вокруг нас цирк. Пауки-то вполне материальные, раз пули об них кололись. И палец им в челюсти класть… Вот шли бы мы с тобой без карабинов, пусть и с пистолетами…

Развивать эту тему он не стал, обстановка вокруг и так оставалась довольно мрачной. И путь до адмиральского кабинета мог оказаться чересчур длинным.

Третья попытка, вопреки предчувствию Новикова, все же состоялась, когда они уже выбирались из путаницы закулисных переходов.

Места вокруг все равно были незнакомые, далеко не такие гостеприимные, как на обжитых ярусах, но все же цивилизованные. А главное — в стенах коридоров вновь появились окна. Андрею как раз пришел в голову новый вариант, позволяющий, похоже, пробиться к цели и вряд ли предусмотренный неведомым противником.

Он приостановился, чтобы прикурить сигарету, и щелчок зажигалки наложился на короткий Сашкин вскрик. Вскинул голову и увидел, как из раскрывшейся стены выметнулся клубок плоских багровых лент, накрыл Шульгина с головой и так же стремительно втянулся обратно.

С криком отчаяния и ярости Новиков отпрянул в сторону и тут же замер. Ну и что теперь? Бежать? Куда, зачем? Сашку эти твари достали. Очередь теперь за ним. Еще секунда, две, вновь появится ЭТО, и конец… Это действительно появилось. В виде чего-то, напоминающего двухметровую, радужно переливающуюся актинию с копной шевелящихся лент-ремней наверху. Тех самых, которыми оно схватило и заглотнуло Шульгина.

Ни о чем уже не думая и ничего человеческого не ощущая, Новиков выбросил перед собой ствол и нажал на спуск. Помирать, так с музыкой!

Лента-щупальце оказалось быстрее. Карабин отлетел в сторону, а Новикова обхватило вокруг туловища железной прочности обручем.

Заведенная за спину рука коснулась твердого выступа. Пистолет.

Пока его сжимало в объятиях и тащило вперед и вверх, Андрей продел палец в спусковую скобу, сдвинул предохранитель, каким-то невероятным усилием извернулся. На мгновение щупальце ослабло и позволило выдернуть пистолет из-под ремня. Новиков вдавил ствол в упруго подавшуюся плоть «актинии», и последней мыслью была та, что свои двенадцать пуль эта штука получит: пистолет автоматический, а пальцев он не разожмет и мертвый…

Очнулся он на мокрой траве, под открытым черным небом. Рядом на коленях стоял живой Шульгин и тряс его за плечи.

Наверное, целую минуту Андрей лежал молча, переживая мгновения полного счастья. Потом рывком сел. Голова была совершенно ясная, только сильно ныли шея и плечо.

— Отошел? Соображаешь нормально? — В голосе Сашки была едва заметная тревога. Кто знает, сколько времени он приводил его в чувство, и что произошло перед этим?

— Соображаю. Как тебе… удалось? Выбраться?

— Откуда? Из Замка? Выбил окно и вылез. Вместе с тобой. А ты-то как? Что тебе примерещилось?

— Как? А эта… медуза? Она где? — И уже начал догадываться, что произошло на самом деле. Слова Шульгина подтвердили его догадку.

Он, то есть Сашка, только успел решить, что дальше идти коридорами бессмысленно и лучше напрямик — в окно и через сад, как услышал сзади вскрик Новикова. С перекошенным лицом тот целился Шульгину в грудь, что-то неразборчиво бормоча. Сашке ничего не оставалось, как карабин выбить. Но Андрей бросился на него с невероятной яростью, дрался не хуже тренированного каратиста и в конце концов чуть не застрелил. Шульгину пришлось его с максимальной деликатностью «нейтрализовать». Вот и все.

На то, чтобы полностью прийти в себя, рассказать Сашке, как все выглядело с его стороны экрана, обсудить дальнейшие действия, Новикову потребовалось не меньше получаса.

— Хотел бы я знать, кто же у них здесь режиссером, — мечтательно сказал Шульгин, вставая. — И узнаю не далее как сейчас же… Пойдем. Но если не можешь — давай через забор и жди меня за воротами…

Новиков не счел нужным даже отвечать на такое предложение. Физически он ощущал себя вполне прилично, а вот в душе… В душе шевелилось нечто настолько непередаваемо-мрачное, что пришлось использовать самые сильные из известных ему приемов самовнушения, чтобы не дать этим доселе скрытым в глубинах подсознания инстинктам овладеть его личностью. Теперь он знал, что заставляет людей, еще вчера вполне порядочных, совершать самые дикие поступки, рубить саперной лопаткой головы пленным, жечь дома вместе с жителями… Ну ладно, сейчас он в себе это придавил, но где-то же оно осталось? Интересно бы узнать, а от ТАКОГО браслет Ирины лечит?

А Шульгин в это время рассуждал о своем. О том, что пришельцам — Антону или кому-то другому — непременно нужно раздавить их волю и характеры в нормальной, человеческой системе координат. Что убить они их, безусловно, могли и могут в любой момент, но не делают этого.

— Понимаешь, мы им мертвые не нужны, мы им живые, но сломанные нужны. Всем… Что Сильвия этого добивалась, что Антон с дружками…

— Скорее все-таки не Антон… не сам Антон… — Новиков во всем остальном был с Шульгиным согласен. — Кто-то не хочет нашей с ним встречи. И, похоже, не Замок, как ты считал…

…По светлому, освещенному полной луной парку, между каналов с неподвижной, отливающей черной зеленью водой, в которой призрачно отражались горбатые мостики, сквозь заросли плакучих ив и через лужайки с поблескивающим мрамором статуй они, теперь уже ничего не опасаясь и вызывающе хрустя гравием дорожек, дошли до низкого двухэтажного крыла Замка, угаданного Шульгиным как самый удобный и безопасный подход к цели. И он не ошибся.

…Они вошли в знакомый кабинет, где их давно, судя по резкому, нетерпеливому движению головы на звук открывшейся двери, ждал Антон.

Друзья молча сели в глубокие кресла, молча поставили между ног карабины, лишь сдвоенный лязг прикладов о паркет нарушил давящую тишину. Карабины, конечно, выглядели здесь так же неуместно, как винтовки красногвардейцев в залах и дортуарах Смольного. Антон, впрочем, не обратил на это никакого внимания. Либо привык к их неукротимой страсти ко всякого рода оружию, либо ему было совсем не до того. Он медленно пересек кабинет, сел напротив. Положил на сукно стола сжатые кулаки.

Все трое держали паузу. Новиков рассматривал через голову форзейля модели крейсеров и броненосцев времен японской войны. Шульгин полез было в карман за сигаретами, но передумал, привстал, взял из шкатулки на столе адмиральскую сигару.

— Плохо дело, парни… — первым прервал немую сцену Антон. Или выдержки не хватило, или просто не захотел уподобляться своим партнерам.

— Для кого? — после следующей паузы, замотивированной процессом тщательного прикуривания, спросил Шульгин и сплюнул на ковер отслоившийся и прилипший к губе клочок табачного листа.

— Хотелось бы думать, что только для меня. Но боюсь, что и для вас тоже. Похоже, мы заигрались…

— «За» или «до»? — поинтересовался Новиков.

— Что? Ах да… — не сразу понял смысл вопроса Антон. — Наверное, и то и другое.

— А ведь мы ни во что не играли, — усмехнулся Шульгин. — Это ты с нами играть пытался, то в одно, то в другое. А теперь вдруг — «мы»! Попрошу на нас свои дела не вешать. — И тут же спросил без перехода: — Что, какие-нибудь хозяева, которых ты больше нас боишься, решили последнюю точку поставить?

И оба увидели, как Антон изменился в лице. Он вообще плоховато выглядел, кураж с него слетел, а сейчас форзейль прямо не знал, куда глаза девать. Шульгин с Новиковым переглянулись.

«Вот видишь?» — без слов спросил Сашка, а Андрей кивком ответил: «Я и не спорил».

— При чем тут хозяева? — нервно улыбнулся Антон. — И почему вдруг я вас должен бояться?

— Про хозяев, может, и не совсем точно, но ты же сам говорил Дмитрию… Да и не важно, как назвать. В общем, пусть начальники, инспекторы, командиры, некто, от кого ты ждешь очень серьезных неприятностей. И даже так: Некто, по сравнению с кем ты уже не супермен галактический, а «тварь дрожащая», написал где-то на стеночке: «Мене, текел, фарес». Вот ты и замандражил… — Новиков сказал это медленно, с удовольствием и выражением, если и наигранного, то совсем чуть-чуть, превосходства.

— А ведь говорил Воронцову, что поможешь, невзирая на последствия. И вдруг кто-то, допустим, решил с такой твоей самоуверенностью не согласиться…

Шульгин же продолжил в тон:

— Нас в свою очередь тебе бояться стоит просто потому, что мы уже здесь, что по пути такого насмотрелись… и, наконец, потому, что вот эта штука в случае чего прошибет в тебе такую дырку, что до ближайшего медпункта ты просто добежать не успеешь, а терять нам нечего, и ты это тоже знаешь… — При последних словах ствол карабина уже смотрел через стол, примерно в район солнечного сплетения форзейля, да и Новиков был готов стрелять навскидку, хоть в Антона, хоть в любую другую подходящую цель.

— Да что вы, ребята, вообразили? Я действительно собрался вас предупредить…

— Вот и предупреждай, — кивнул Новиков, — но имей в виду, что мы тоже доведены до крайности, знаем больше, чем ты думаешь, и без боя не сдадимся, хоть кому. А ты имеешь верный шанс стать первой жертвой, пусть даже и невинной. Извини, если что не так…

— И пока мы отсюда не смоемся, ты с прицела не соскочишь, — добавил Шульгин. — Лично я больше никому не верю. Ты, может, и честный парень, но до какой степени? Прикажут — и все. Да, а зачем ты такой туфтой вздумал нас пугать?

— О чем ты? — снова удивился Антон. Новиков вкратце рассказал. Почти без подробностей.

— Нет, ребята, это не я. Да и смешно было бы…

— Не ты, а кто? Замок? — таким тоном, как спрашивают: «А платить кто будет? Пушкин?» — поинтересовался Шульгин.

— Вполне возможно. Замок — он тоже не просто так… А зачем и почему — можно только догадываться. Сейчас многое пошло не по-обычному. Но какие вам еще нужны гарантии? Я с самого начала мог с вами сделать все, что заблагорассудится, а даже сейчас сижу с вами, разговариваю, думаю, как вас спасти…

— Не мог, — резко перебил его Шульгин. — Сам знаешь, почему. Но не суть важно. Давай говори что хотел!

— Конечно, скажу, — кивнул Антон. — Но теперь лучше не здесь. Пойдемте… на свежий воздух.

Шульгин сразу согласился, но предупредил, что пойдут они только тем путем, каким пришли сюда, то есть — парком. Шульгин впереди, за ним Антон, замыкающим Новиков. И чтоб без резких движений.

Вышли к воротам, не главным, а боковым, узким, с переброшенным через ров пешеходным мостиком. В тени башни Новиков увидел джип с поднятым тентом. То ли Сашка его загодя именно здесь поставил, то ли Замок изготовил машину только что, по заказу.

— Залазь внутрь, там и поговорим, чего мокнуть…

В джипе действительно было уютнее. Мелкий и частый дождь, недавно начавшийся, ровно шелестел по брезенту, слабо светились лампочки приборной доски.

— В общем, так, — начал Антон и вдруг достал из внутреннего кармана плоскую металлическую фляжку. — По паре капель, для разговора?

— Запросто, — согласился Шульгин. — Но ты — первый.

— Ради Бога. Нашел Цезаря Борджиа…

Всем хватило как раз по три хороших глотка. После чего Антон продолжил.

— …Так. Сегодня я получил категорический приказ — базу ликвидировать, явные следы моей деятельности устранить… В том числе и возможность конкретного вашего влияния на сложившуюся к данному моменту реальность. Способ — на мое усмотрение. А поскольку я гуманоид с принципами, то хотел бы выполнить Инструкцию… наиболее благоприятным для вас способом. Но что я в принципе могу?

— Вот и скажи, а мы послушаем.

— Могу я почти все. Убивать, конечно, вас никто не собирается. То, что случилось с вами сегодня, — для меня загадка. Ума не приложу… С одной стороны, никто, кроме меня, здесь вроде пока не распоряжается, а с другой — я этого не делал… Но постараюсь выяснить. Итак, вреда вам причинено не будет. А вот варианты: можно накрыть Замок силовым колпаком и изолировать вас в нем пожизненно. А как только последний из вас естественным образом отойдет в мир иной, Замок самоликвидируется. При полной относительности времени срок роли не играет, живите, как говорят в Одессе, сто двадцать лет.

— Дальше, — ровным голосом сказал Шульгин.

— Дальше вы знаете. Формально — такая же изоляция, но с более свободным режимом содержания. В пределах планеты Земля, но за пределами сегодняшнего дня и существующей реальности. Смысл в том, что вы не должны иметь возможности, используя полученные знания и опыт, как-либо повлиять на то, что будет происходить после исчезновения аггров. Гордитесь, вы признаны силой, едва ли не равноценной по воздействию целой цивилизации…

Новиков нервно рассмеялся. И Антон, и Шульгин посмотрели на него с удивлением.

— Ирина… Ирина-то права оказалась. Стрелки развести… И где же ты реальность найдешь, чтобы мы на нынешнее время повлиять не смогли? До битвы на Калке? Говори, чего там…

— Подожди, Андрей, он еще не все варианты изложил.

Антон, помедлив, будто размышляя, стоит ли, кивнул.

— Есть и еще. Только вы его сразу отвергнете, я же вас знаю. По нему вам может быть предложено уйти туда… — Он неопределенно ткнул пальцем в направлении невидимого сквозь брезент и тучи зенита.

— В качестве кого? — с интересом спросил Андрей. На какой-то миг сердце у него дрогнуло — а что, если действительно? Увидеть дальние звезды, чужие миры, пожить среди инопланетян, короче — окончательно стать персонажем фантастической эпопеи с продолжением…

— А это уже не мне решать. Надеюсь, что вам будет определено достойное место, в соответствии с вашими дарованиями. Добавлю, что есть круги, заинтересованные именно в таком решении вопроса. Тут ведь такие дела вокруг вас наворочены…

Даже не видя в темноте его лица, только по тону Новиков догадался, что Антон затронул тему, о которой он предпочел бы не говорить вообще.

— Но есть и иные, тоже облеченные властью лица, им предпочтительнее, чтобы вы вообще не существовали на этом свете. Вот пока окончательно не определились, чьи интересы берут верх, я и предлагаю вам исчезнуть добровольно, туда, где в обозримом будущем вы не привлечете к себе ненужного внимания…

«Что же это за дарования такие, нам самим неизвестные, из-за которых межзвездные страсти никак не утихнут?» — снова подумал Новиков, а Шульгин в это время спросил:

— Предположим, мы действительно уникальны и нас ждет «достойное место». А вот возможно ли рассчитывать там, у вас, на полноценную жизнь, оставаясь человеком? Или придется менять свою сущность, физическую и интеллектуальную? И в том, и в другом случае участь не слишком-то…

— Понимаю твою мысль, но, нисколько не настаивая, хочу заметить, что не слишком разумно отвергать то, о чем не имеешь никакого понятия. Уровень самопознания и реальных возможностей, на который вы вправе претендовать, намного превышает ценность того, что вы якобы теряете…

— Закончим дискуссию, она меня утомила, — сказал Новиков, который на самом деле чувствовал себя не слишком хорошо после всего перенесенного. — Отказаться от знакомого и по крайней мере привычного ради абсолютно неизвестного, оцениваемого неизвестно в какой системе ценностей… Роль арапа при дворе, возможно, и привлекательна для кого-то, предпочтительнее, чем естественное существование негра в дебрях Африки, но не для нас. Так что давай вернемся к нашим баранам. Куда ты намерен нас вытолкнуть?

Он не понял, что произошло в следующее мгновение.

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

«…Я уже упоминал об увлекшей меня когда-то теории метаязыков, то есть языков высших порядков. Грубо говоря, для выражения законченной мысли на низшем уровне требуется в тысячу раз больше времени и слов, чем в следующем по порядку метаязыке. И так далее. Вот даже и по-русски профессору медицины или не дай бог математики придется чуть ли не месяц трудиться, чтобы сделать понятной для человека с начальным образованием фразу из своей докторской диссертации. Короче, у меня нет сейчас соответствующих слов, чтобы связно передать случившееся. Куда там!

Я не в силах пересказать даже, что я понимаю и чувствую, слушая Четырнадцатую сонату.

Просто на меня вдруг обрушилась Вселенная. Я сразу как бы стал видеть, слышать, ощущать в сотни раз больше на каждом из диапазонов чувств.

Можно сравнить мое состояние с тем, как если бы человек, слепоглухой от рождения, мгновенно обрел зоркость орла, цветовосприятие Рембрандта, обоняние ищейки, слух кота, летучей мыши и Паганини одновременно и оказался в планере, кружащем над центром Дрездена или Кёльна во время налета на него американских «Б-29»… И при этом не потерял сознания, не сошел с ума от эмоционального и сенсорного шока, а, напротив, мгновенно сориентировался в обстановке, наделенный той же магической силой, знанием всех наук и мудростью Сократа, чтобы правильно осознать и оценить происходящее. (Не слишком вразумительно? Увы…)

Такая вот со мной случилась штука. В следующую секунду — как бы это лучше обозначить — да, самоидентифицировавшись, я понял, что некий мощнейший импульс пробил барьер, отделяющий нас от галактической ноосферы! За те мгновения, пока не «полетели предохранители», мы с Шульгиным (я знал, что сейчас его и мой мозг составляют как бы одно целое) успели усвоить почти все, кем-то и для чего-то нам адресованное.

И структуру «гиперреальности», в которую включена наша реальность как вполне условный вариант бытия, и методику взаимодействия с ней извне и изнутри, возможности, какие при этом открываются, и смертельные опасности, грозящие нам и всей Земле от неосторожного прикосновения к непредставимо чуждому для нас Естеству.

Образно говоря, нам открылось место, где спрятано сокровище, в сотню раз ценнее лампы Аладдина, и одновременно знание, что к этому месту нужно доехать на велосипеде через поле сражения под Прохоровкой. В момент самого сражения, разумеется. Но еще нам стало понятно, что силы, готовые нам помочь, гораздо могущественнее тех, которые нам угрожают. По крайней мере не допустят нашей гибели, если мы сами не совершим никаких непоправимых ошибок. Как я понял, самой непоправимой будет попытка вмешаться в игру высших сил, вообразив, что мы способны это сделать теперь же. Еще одно сравнение — как если бы я, вчера получив водительские права, сегодня рискнул выйти на старт ралли Монте-Карло. Если даже сам ни во что не врежешься, на первом же круге снесут «соучастники».

Но одновременно нас переполняли радость, счастье, самоуважение от осознания самого факта, что все равно я могу теперь сесть за руль и пусть потихоньку, пусть по пустой дороге, но все же проехать знаменитую трассу. Остальное, в конце концов, дело техники.

В голове вспыхивали, гасли фрагменты грандиозных интеллектуально-информационных побоищ, сотрясающих целые Метагалактики, сражений за право контроля над Великой Информационной Сетью…

Не цивилизации и звездные системы, а реальности становились разменными пешками в этих многомерных шахматах.

А потом будто чья-то пусть и добрая, но грубая рука за шиворот выдернула меня в безопасное место, как пятилетнего пацана из Сталинской ходынки на Трубной… в марте 53-го года…

Приходя в себя, я в первый миг увидел Антона словно в перевернутый бинокль, такой он был маленький и далекий. Но тут же все стало на свои места, а от проникновения в Иной Мир осталось воспоминание, отчетливое, но непередаваемое.

И никакого похмелья. Хотя все пережитое сильно смахивало на «улеты» потребителя ЛСД, как их обычно описывают.

Времени наш транс занял, видимо, очень мало, Антон даже не успел переменить позу.

Мы с Сашкой переглянулись, и я окончательно убедился, что видели и поняли мы с ним одно и то же.

И теперь уже не боялись подвоха со стороны форзейля. Окончательно поверили, вернее — знали, что он не обманывал Воронцова, назвав себя Даймоном, то есть посланцем дружественных нам сил.

Пусть даже безразличных к нам персонально. Готовых нас поддерживать в определенных, не нами выбранных моментах, но и без нравственных терзаний способных предоставить своей участи, какой бы горькой она ни показалась, опять же — всего лишь нам…

И весь риск, проистекающий от благосклонного внимания столь условных покровителей, — тоже на нас.

— Хорошо, друг наш и наставник, — сказал Шульгин с необидной на сей раз иронией. — Мы полностью вверяем тебе наши судьбы. Людям надо верить, а если что не так — войди в положение…

Антон явно не заметил нашего краткого «развоплощения» и несколько даже удивился внезапному Сашкиному миролюбию и сговорчивости.

— Так куда проляжет наш путь? — повторил я как о деле окончательно решенном, ибо теперь знал, что уж из этой реальности нужно сматываться без оглядки, если придется — даже бросая артиллерию и обозы. Мы и так подзадержались, бикфордов шнур почти догорел. Знал я теперь и о случившемся за последние часы. Это не чьи-то конкретные, против меня и Сашки направленные акции, это таким образом начала деформироваться реальность, словно бы рябь по поверхности воды пробежала в предощущении грядущего шквала.

Однако и поторговаться я был не прочь, в течение тех часа-полутора, что у нас вроде еще оставались.

— Отдаю вам лучшее из того, что имею в наличии, — поддержал предложенный тон форзейль. — Реальность стопроцентно вашу. Перед последней нетронутой развилкой. В смысле, что до нее еще не успела дойти отраженная волна возмущений хронополя, вызванных нашими совместными упражнениями. Если помните китайского полководца, который проиграл все свои битвы, оттого что не был должным образом соблюден ритуал его похорон. Вот мы и постараемся оттолкнуться от того момента, когда покойничек только-только испустил дух и ничего еще не решено…

С чувством юмора у Антона всегда был порядок.

— Тогда осталось выслушать конкретное предложение и создавать комиссию… — скорбно кивнул головой Сашка.

Антон недоуменно поднял бровь, чем мгновенно в наших глазах «потерял лицо». Не дошла до него Сашкина шутка.

— По организации похорон комиссию… У нас ведь тоже аналогичный опыт есть, только без подходящей поговорки. Семнадцать лет бардака, и все оттого, что брежневский гроб в могилу уронили.

Посмеялись не слишком весело, а я опять поразился, как нестандартно и лихо Сашка иногда умеет врубаться в ситуацию.

— Что вы скажете насчет лета двадцатого года? — произнес наконец Антон роковую дату.

— Интересное предложение. Тысяча девятьсот, надеюсь? — Не скажу, что год меня так уж удивил, я успел прокрутить и куда более тухлые варианты, но все же рассчитывал на более близкую к нам развилку. Понадеялся, кстати, что вдруг он предложит момент нашего ухода из сорок первого? Но и двадцатый тоже… Есть над чем подумать. А ведь и вправду — Гражданская еще не кончилась, польский поход в разгаре, Варшава то ли падает, то ли нет, Муссолини и Гитлер еще никто, Ленин жив, Сталин пока еще пешка, хоть и проходная… И чуть ли не сразу я — не скажу, что загорелся, но почувствовал интерес. Да и действительно, сорок первый хуже… Там понятнее, но и скучнее… После него что? Пятидесятые, все знакомо, известно, жили мы там уже…

Однако по привычке торговаться я опять задал вопрос:

— А почему нельзя еще удобнее? Например, четвертый, тринадцатый год, тридцать девятый, пятьдесят третий? И развилки покруче, и работать можно основательнее, у самих корней, так сказать… Про тридцать девятый, пожалуй, я зря ляпнул. В него я согласился бы пойти только в крайнем случае.

Антон тяжело вздохнул. Общаться ему с нами смертельно надоело. И был он, похоже, в положении зятя, провожающего на вокзале не слишком приятную тещу… До отхода поезда пятнадцать минут, и он, бедняга, не знает, как же ему их скоротать…

Я бы и сам в шею гнал таких настырных клиентов. Но, как и означенного зятя, его согревала мысль, что все это неминуемо и скоро закончится.

— Да потому и нельзя, что в названных тобой годах нет критических точек. Процесс далек от разрешения. В тринадцатом, скажем, столько вариантов и разнонаправленных сил, что с определенностью говорить о развилке невозможно… А вот двадцатый… При грамотном подходе — прелесть что за год! Особенно для ваших пока еще скромных способностей…

— Ладно, старик, — сказал я, не позволяя голосу дрогнуть. — Ты нас убедил. Мне даже сдается, что линять отсюда лучше прямо сейчас.

— Боюсь, что ты прав. Заводи мотор и гони… Подняться на борт и выйти в море вы еще успеете.

— И что дальше? — спросил Сашка, решивший даже сейчас не терять куража. Однако я заметил, что он подобрался, как перед боем.

— Дальше я помашу вам с берега платочком и, вернувшись в Замок, включу режим переброса. Синхронно с аппаратурой корабля. И все… Заводи мотор, Саша, по пути договорим.

Не знаю, имело ли дальнейшее отношение к действиям недоброжелателей наших или само так получилось, но в ближайшие минуты погода словно сошла с ума. Мы еще не выбрались на ведущую к «порту» дорогу, а мелкий дождь превратился в жуткий ливень, порывы штормового ветра били в лоб с такой силой, что джип едва полз вперед на второй передаче. Если бы дорога была не щебеночной, а простой грунтовкой, там бы мы и засели, а по этой Шульгин, лежа грудью на руле и чудом угадывая колею сквозь стену рушащейся с неба воды, кое-как ухитрился довезти нас до места. Сверкающая огнями «Валгалла» возникла впереди, словно Земля Обетованная перед авангардом бредущих через Синай евреев. А небо над нами стали разрывать чудовищные молнии. С громом, от которого даже джип приседал, испуганно вздрагивая.

«Вот жахнет сейчас по машине или по кораблю — и все. Митькой звали, не про Воронцова будь сказано», — пришло мне в голову, которую все время хотелось втянуть поглубже в плечи.

— Это что, то самое началось? — крикнул я Антону. Не знаю, услышал ли он меня, но в фиолетово-белом свете молнии мне показалось, что он неопределенно пожал плечами.

Брекватер более-менее прикрывал «Валгаллу» от идущих с океана черных и окантованных гребнями пены волн, но, разбиваясь о внешнюю стенку волнолома, они обрушивали потоки воды на гладкий, ничем не огражденный настил пирса. Только потому, что Сашка вплотную прижался к борту парохода, нас не смыло к чертовой матери.

К трапу мы пришвартовались, как глиссер, со сверкающими фонтанами из-под колес.

Только на верхней площадке трапа я позволил себе вздохнуть с облегчением, вытереть мокрым рукавом еще более мокрое лицо.

В ходовой рубке было совсем хорошо, тепло и тихо, успокаивающе светились многочисленные шкалы и циферблаты приборов на длинной панели управления, и хоть через заливаемые дождем и брызгами лобовые стекла рубки ничего не было видно, изогнутый голубоватый экран давал яркое и отчетливое изображение, словно за бортом не бесновалась штормовая ночь, а стоял обычный, хоть и пасмурный день.

Не тратя времени на выражение эмоций по поводу погоды, хотя о такой погоде поговорить стоило, я спросил Воронцова, сможем ли мы прямо сейчас выйти в море.

— Отчего нет? Если б ветер боковой, тогда труднее, ворота бухты узковаты, а сейчас запросто. Триста тысяч лошадей все-таки, а волнение пока только пять баллов.

— Вот и поспеши, а то, не ровен час, и ветер переменится, и волна разгуляется… — посоветовал Антон.

Воронцов приступил к своим судоводительским обязанностям, а мы втроем отошли в дальний правый угол рубки, чтобы ему не мешать и получить от Антона последние наставления. И пока «Валгалла» тяжело и медленно выгребала к середине бухты, занося корму, мы их получили. Не все нам сразу было понятно, но переспрашивать и уточнять мы не стали, в соответствующее время и в нужной обстановке успеем вспомнить и разобраться.

Было в его поучениях что-то от дзен-буддизма. Туманно, непонятно, но глубина и мудрость высказываний неоспоримы.

И только в самом конце этого странного прощания я спросил Антона открытым текстом, не беспокоит ли его, что и в новом, подаренном нам мире мы начнем слишком активно вмешиваться в ход событий и опять приведем Землю не туда?

— Ничуть. Отныне это абсолютно внутреннее ваше дело. Вы оказались… не ко двору здесь, на главной, если можно так выразиться, сцене, а на той, — он неопределенно махнул рукой, — да ради бога, делайте, что сочтете нужным для блага человечества. — Улыбка при этих словах обозначилась у него такая сочувственно-снисходительная.

Я тебе даже больше скажу. Чем активнее вы станете заниматься своими личными — в самом широком смысле — делами, тем лучше для вас и всего остального мира. — Округлым жестом он обозначил, как я понял, минимум Галактику. — Эта линия чистая. С нами и с агграми, как я говорил, не пересекающаяся…

И тут меня пронзила еще не слишком отчетливая, но крайне интересная мысль. Впрочем, об этом позже.

А из его дальнейших слов вытекало однозначно: способные вы ребята, на все способные, но лучше пока в сторонке постойте. Во избежание. Детки вы еще, и надо в детский садик вас. Огороженный, за ненадежностью простой колючей проволоки, барьером пространства-времени. А уж там резвитесь вволю. Нос кому разобьете или глазик выковырнете — не беда, до свадьбы заживет.

«Валгалла», вздрагивая от ударов прорывающихся сквозь узкие ворота волн, постепенно набирала ход. Воронцов бросил рукоятку машинного телеграфа на «средний ход», палуба завибрировала от вырвавшейся на свободу мощи турбин, знакомые контуры холмов заскользили назад, и — все!

Берег, Замок, хорошо или плохо прожитая жизнь — за спиной, в прошлом.

Впереди только перепаханная ветром беспредельность океана. Где-то там, очень далеко, не слишком реальный европейский берег и какая-то другая жизнь, в которой существуют, ни о чем не подозревая, сотни миллионов людей, переживших мировую войну и понятия не имеющих, что очень скоро появятся среди них еще несколько «чужеземцев», способных тем или иным способом вмешаться в судьбу каждого из них, вольно или невольно, как получится.

— Однако будем прощаться, — сказал Антон. Повинуясь внезапному порыву, мы все по очереди обнялись. Чтобы это не выглядело слишком сентиментально, безжалостно похлопали друг друга по плечам и спинам.

— В общем, гоните полным ходом на Ост, а я вернусь к себе и сделаю, как надо. Утром, надеюсь, будете в своем времени…

Он толкнул дверь рубки и скрылся в просеченной дождевыми струями мгле. Исчез, будто за борт прыгнул.

«И вот все об этом человеке» — как любила говаривать Шехерезада.

Знать бы только, действительно все или так… до особого распоряжения…

Глава вторая

…То, что творилось вокруг, смело можно назвать жестоким штормом. Ураганом, сильнейшим из тех, что когда-то приходилось видеть Воронцову в своей уже довольно долгой жизни моряка. И если бы «Валгалла» была обыкновенным кораблем, в самом лучшем случае она вышла бы из поединка со стихией без стеньг и шлюпок, с покореженными леерными стойками и раструбами вентиляторов, с выбитыми стеклами и смятым фальшбортом… Океанская волна, обычно такая мягкая и ласковая — когда выкатывается на песок кораллового пляжа, — разгулявшись и озверев, бьет по судну с силой парового молота, ломая и разрывая металл что твой картон. Не только пассажирские лайнеры, но и несокрушимые крейсера и линкоры отнюдь не всегда возвращаются в родной порт, повстречавшись с настоящим, добротным ураганом или тайфуном. А если и возвращаются, то подчас напоминают русские броненосцы, уцелевшие после Цусимы.

Но «Валгалла» — совсем другое дело! Не зря Воронцов сконструировал и изготовил ее с применением самых новых, прочных и, естественно, немыслимо дорогих материалов: особых марок стали, титана, кевлара, карбона, металлокерамики, с двойным и тройным усилением набора и обшивки. Слишком хорошо он знал, какие неприятности подстерегают в море, и предпочитал не рассчитывать на свою личную удачу, тем более что в предстоящих странствиях вряд ли мог надеяться на помощь со стороны спасательных служб, спутниковую связь, стационарные и плавучие доки, мощные судоремонтные заводы и прочие достижения конца века.

И сейчас «Валгалла» прорывалась сквозь чудовищные волны, вздрагивая от ударов, то зарываясь в воду до самого мостика, то зависая на гребне и перекрывая рев ветра воем обнажающихся винтов. Как раз в такие моменты, не выдерживая собственного веса, лопались по миделю корпуса американских «Либерти» и отечественных эсминцев-«семерок».

«Валгалла» же упорно шла на Ост, прямо в лоб урагану, и в рубку не поступало ни одного тревожного сигнала от контролирующих состояние корпуса и механизмов датчиков. Даже ход удавалось держать вполне приличный, двадцатиузловый, правда, при полном напряжении машин.

«Это даже хорошо, — думал Воронцов, — сразу испытать корабль в экстремуме, по крайней мере буду знать, на что можно рассчитывать. Лишь бы выдержали крепления люков и турбины…» И вновь, не доверяя приборам, требовал докладов от роботов, несущих вахту.

Но ему-то сейчас было лучше всех, он занимался любимым делом и представлял себе реальную обстановку на борту и вокруг. А непривычным к таким приключениям пассажирам, особенно тем, кто вышел в море в первый раз в жизни, приходилось несладко.

Успокоители боковой качки действовали весьма эффективно, но против килевой они были бессильны, да вдобавок «Валгалла» то плавно взмывала вверх на высоту шестиэтажного дома, то стремительно проваливалась на столько же вниз. Даже любителю катания на «американских горках» такое развлечение приедается в ближайшие полчаса, а пароход болтался вверх-вниз и с носа на корму уже целую ночь.

В общем, определенную бодрость сохраняли от рождения невосприимчивый к качке Новиков, тренированный десантник Берестин и старый морской волк Левашов. Описывать, что происходило в это время с остальными, нет ни смысла, ни интереса. Голая физиология.

— Когда же эта вся… кончится? — с раздражением спросил Олега Берестин, по рецепту Станюковича доливая в круто заваренный чай ром «Баккарди». Главный интерес чаепития заключался в том, чтобы не выплеснуть ароматный и весьма горячий напиток себе на грудь или в физиономию при неожиданных и резких сотрясениях корпуса. — Неужели обманул, гад межпланетный? — продолжил Берестин, имея в виду Антона и его обещание чуть ли не мгновенного перехода.

— А откуда мы знаем, может, его уже повязали? За превышение власти и недопустимый гуманизм? — со вздохом фаталиста пожал плечами Новиков. — Дай еще бог хоть куда-нибудь выскочить…

О том, что им пришлось пережить в Замке, они с Шульгиным пока не рассказывали. И по недостатку времени, и из суеверного какого-то чувства. Как-нибудь позже. Сначала собственные мысли и эмоции в порядок привести, обсудить вдвоем в спокойной обстановке.

Новые знания в определенной мере даже пугали Андрея. Не в смысле банального страха, а самим фактом прикосновения к запредельной грандиозности. Хотелось остаться человеком, ровно с той мерой могущества и власти над обстоятельствами, какая предопределена его личными врожденными качествами плюс благоприобретенными знаниями и чертами характера. А превратиться в псевдобога, играть с реальностями и сущностями… Нет-нет, уж лучше действительно накрепко обосноваться в романтичных двадцатых, вести жизнь частного лица, поигрывать вместо вечернего преферанса в безобидные интеллектуальные игры… Сойтись с интересными людьми, с тем же Черчиллем, к примеру, Клемансо каким-нибудь, учинить на благо народам очередной Версальский или Трианонский договор… А не выйдет — действительно слинять в южные моря и поселиться на подходящем острове…

Последнюю фразу он невольно произнес вслух и поймал заинтересованный взгляд Берестина.

— Что не выйдет? — спросил Алексей.

Подчиняясь внезапному импульсу, Новиков вдруг сказал то, о чем говорить пока не собирался, откладывая до более удобного момента, так как сам еще не до конца обмозговал идею.

— Ты как, Леш, Маркова еще не забыл?

— Нет, а к чему ты? — не понял Берестин.

— Да, помнится, Марков в штурме Перекопа участвовал?

— Участвовал. С польского фронта как раз туда. Взводом командовал, а на Юшуньских позициях ранило. Шрапнелью, в плечо и ногу…

— Взвод — это маловато, конечно… — Сейчас он использовал тот же трюк, которым при первом знакомстве сумел заинтриговать Ирину.

— Для чего маловато?

— Впрочем, потом он наверстал. Комфронта все-таки, — игнорируя вопрос, продолжал вслух размышлять Андрей. — Вполне солидный масштаб. Следующая ступенька — Главковерх… Вот только чего?

— О чем это ты? — вмешался в разговор и Левашов. До этого он безучастно сидел в кресле, погруженный в мысли о Ларисе. С одной стороны, Олег испытывал чувство вины, что оставил ее одну в каюте страдать от морской болезни и неизвестности, а с другой — понимал, что и пойти к ней сейчас было бы бестактностью. Аэрон и лимоны он ей принес, а еще что? Тазик подставлять?

— Все о том же… Устроиться в двадцатом году можно вполне прилично: острова тропические, хемингуэевский Париж, Испания, Америка развеселая… Знаем мы там все, вмешаться во что угодно можем, от Второй мировой Землю избавить, от бомбы атомной… Помочь, для собственного удобства, человечеству обойти критические точки.

— То есть по новой начать то самое, что аггры с форзейлями творили? — перебил его Левашов с нотами протеста в голосе.

— Они это они, а мы будем сами по себе. Тем более что это я так, рассуждаю… Не будем же мы, как старосветские помещики, чаек на веранде попивать и плевать на все прочее? А с другой стороны, мелочевкой мне кажется прорехи истории латать. Не проще ли один раз кардинальное изменение устроить, а уж потом почить на лаврах и жить вместе с окончательным новым миром по его естественным законам?

Берестин слушал, постукивая пальцами по краю стола. Только губы дрогнули в намеке на улыбку. А Левашов все никак не мог сообразить.

— Давай без словоблудия, а? Что-то я плохо врубаюсь. Какой ты там год назвал?

— Двадцатый год. Август, — раздельно, словно вбивая гвозди, произнес Новиков. — Небольшая операция — и все! Лет сорок спокойной жизни для России, Европы и всех нас. Дошло?

Берестин коротко кивнул, улыбнувшись будто бы своим мыслям, потянулся к бутылке, закрепленной в штормовой решетке посередине стола. Пароход неожиданно просел кормой, и Алексей таки выплеснул чай из кружки. Правда, не на себя, а на пол. Выругался с чувством и одним глотком допил то, что еще осталось.

— Впятером? Переиграть Гражданскую? Слушай, а ведь может получиться, ей-богу, может! Тем более с моим «Генштабом»…

— Нет, ребята, вы как хотите, а это уже хрен знает что получается! — вдруг взорвался Левашов. При его обычной флегматичности такая внезапная реакция выглядела странно. Казалось бы, треп и треп…

Дело же было в том, что Новиков совершенно упустил из виду. Просто не подумал, увлеченный глобальностью замысла, что Олег отнюдь не пережил того, что довелось испытать им с Берестиным. В предыдущей жизни Левашов, в меру критически настроенный ко многим тогдашним реалиям, никогда не ставил под сомнение основополагающих моментов, и в довольно редких застольных беседах всегда горячо спорил с каждым, в том числе и с Новиковым, кто начинал фрондерские разговоры в духе передач «из-за бугра». Революция, Гражданская война, коммунизм, Ленин были для него… Ну пусть не святым, но бесспорным. Даже анекдоты «про Лукича» его коробили. Наверное, сказывалось влияние отца, правоверного сталиниста, с которым Андрей яростно спорил еще в школьные годы.

Так что в идейном смысле помполиты могли всегда на Левашова положиться.

— Ты что, Андрей, предлагаешь? Против своих войну начать? У нас же у всех отцы и деды!.. — Он даже задохнулся от возмущения. — Мы же с тобой, сам вспомни, мечтали — если бы нам на Гражданскую, в Первой конной…

— Ни хрена там, замечу, хорошего не было, в Первой, а также и во Второй конной, вкупе со всеми пехотными… — меланхолически вставил Берестин. — Как вспомню… То есть Марков… Дураком он был «в шестнадцать мальчишеских лет». Стоило три года убивать весьма приличных людей, потом пятнадцать лет мучиться мыслями — за это ли Я воевал или все же не за это? А потом в лагере гнить… Так то ж Марков, при его положении и воспитании, а нет-нет и задумывался, особенно когда в командировку в Италию съездил в тридцать пятом… Там вообще фашизм имел место, а и то подумалось — «живут же люди»…

— Да мне все равно, что ты там думал! Я сто раз за границей был, а ни разу в голову не пришло… Подумаешь, шмоток у них больше! — Он хотел сказать еще что-то, но особенный, невероятной силы удар, словно «Валгалла» напоролась на айсберг или плавающую мину, потряс судно. И через мгновение полутемный салон залило лучами ослепительно яркого полуденного солнца. Новиков метнулся к иллюминатору. Вокруг расстилался штилевой, тихий, как Азовское море летом, океан.

…Часа через два все, включая наиболее тяжело перенесшую морскую болезнь Ларису, собрались на самой верхней, так называемой «солнечной», палубе надстройки. Воронцов успел с помощью своих навигационных приборов, гораздо более совершенных, чем секстан или все прочее, чем он пользовался в предыдущей жизни, определить место «Валгаллы». Некоторые сомнения оставались в отношении времени.

— Ночью я бы запросто год вычислил, а днем…

Ночи, однако, ждать не пришлось. Ровно через семнадцать минут после этих слов вахтенный робот доложил, что встречным курсом на расстоянии двадцать миль движется плавающий объект. Скорость сближения сорок четыре узла.

— Ну и поздравляю! Что мы в двадцатом веке — гарантировано. У объекта скорость двадцать четыре, поскольку у нас — двадцать. Минут через пятнадцать скажу с точностью до десятилетия. Прошу всех в рубку. Кому интересно, конечно…

Интересно было всем. Момент, как ни крути, вполне исторический. Определяющий, можно сказать. Пока Воронцов вводил в компьютер соответствующие команды, объекты сблизились на расстояние, достаточное, чтобы сработала система опознавания. То есть оптические, радиолокационные и прочие комплексы внимательно рассмотрели цель, передали все ее характеристики в память компьютера, который соотнес их с информацией, содержащейся в «Джене» и иных справочниках военных флотов за текущий век. На полутораметровом цветном экране появилось отчетливое изображение идущего с легким креном темно-серого четырехтрубного крейсера, а бегущая строка сообщила: «Великобритания. Легкий крейсер типа «Сидней». Год постройки 1913-й, водоизмещение 5400 тонн, скорость 26 узлов, вооружение — 8— 152 мм орудий, 1— 76 мм, 2 торпедных аппарата. Анализируемый образец наиболее соответствует фотографии крейсера «Девоншир» из справочника Германского Главморштаба за 1916 год».

— Ну вот и все, судари мои… — со странной интонацией произнес Новиков. — Поздравляю. С новосельем. Здесь будем жить, значит…

— А почему вдруг шестнадцатый? — с сомнением и даже разочарованием спросил Берестин.

— Да потому, что крейсер предвоенной постройки, фотография сделана скорее всего после зачисления в строй, справочник готовился тоже перед войной и вышел в шестнадцатом… — пояснил Воронцов. Несмотря на то, что изображение на экране рисовало корабль во всех деталях и подробностях, и сам Воронцов, и, следуя его примеру, остальные предпочли выйти на крыло мостика, посмотреть на артефакт «живьем», через нормальную оптику биноклей.

На самом деле «артефакт» — первый материальный объект из ставшего реальным прошлого. Подтверждающий, кстати, не только подлинность межвременного перехода, но и то, что попали они в настоящее, то есть собственное прошлое, а не какое-нибудь параллельное.

Вряд ли в иной реальности гоняют по морям крейсера, один к одному соответствующие нашим справочникам.

Воронцов хотел послать рассыльного с вахты за оригиналом германского «Ярбуха», но с ходового мостика крейсера замигал ратьеровский фонарь.

— Просят показать флаг, — прочитал сигнал Воронцов и приказал поднять американский.

— Что они там дальше молотят? Ага… Ваше имя, порт приписки, пункт назначения…

— Чего это они? — удивился Берестин. — Война вроде кончилась…

— Еще не факт, — сквозь зубы бросил Воронцов. — Отвечаем: «Валгалла, Сан-Франциско, идем в Стамбул…»

И тут же выругался. Запоздало, потому что сигнальщик уже защелкал с невероятной скоростью шторками сигнального фонаря.

— Черт! Как же это я?.. Будет нам Стамбул, если год здесь действительно шестнадцатый… Надо бы — Лиссабон, что ли…

Крейсер сблизился с «Валгаллой» меньше чем на милю, с его мостика, снизу вверх, рассматривали пароход в бинокли пять или шесть офицеров, у лееров вдоль борта столпились десятка три матросов.

Наверное, их удивлял вид проносящегося мимо огромного белоснежного лайнера, безмолвного и пустынного, как «Летучий голландец», ибо тесная группка людей на мостике выглядела не то чтобы жалко, а слишком уж несоизмеримо с размерами и назначением трансатлантика. Да вдобавок наверняка кто-то из штурманов тоже сейчас листает справочник, чтобы выяснить, что это за «Валгалла» такая прет полным ходом через не протраленные до конца воды.

— Нет ли у вас свежих газет? — просигналил крейсер.

— Сожалею, но мы уже третью неделю в море, — ответил Воронцов и в свою очередь спросил с чисто американской бесцеремонностью: — Прошу разрешить спор штурмана с капитаном, кто вы — «Сидней» или «Девоншир»?

— Сочувствуем, но мы — «Саутгемптон». Счастливого плавания! — Ратьер мигнул в последний раз, и крейсер, отваливая влево, остался за кормой «Валгаллы».

— Слава те, господи, — то ли в шутку, то ли всерьез перекрестился Воронцов. — Обошлось…

— А если бы нет?

— Приказали бы остановиться, высадили досмотровую партию… Как минимум выяснить, кто из нас сумасшедший… И в самом деле, там союзники Дарданеллы штурмуют, полсотни линкоров и крейсеров садят по фортам прямой наводкой, вся морда в кровавых соплях, а мы в Стамбул да еще с кучей оружия на борту…

— Слушай!.. — Новиков вдруг воззрился на Воронцова в полном изумлении. — Откуда у тебя вообще этот Стамбул выскочил? Мы о нем вообще хоть раз говорили? Почему действительно не Марсель, не Лиссабон?

Воронцов поцокал языком, почесал затылок, вздохнул сокрушенно, явно придуриваясь.

— Точно не говорили? Вот черт, а я совершенно был уверен, оттого и вырвалось. Нет, ты меня не разыгрываешь? И в Стамбул честно не собирался?

Новиков в который уже раз убедился, до чего хитрый и злокозненный мужик достался им в товарищи. Прямо Хулио Хуренито какой-то. Великий провокатор из одноименного романа Эренбурга.

— Может, ты заодно скажешь, что бы мне, к примеру, могло понадобиться в том клятом Стамбуле? — стараясь попасть в тон, небрежно так осведомился Андрей.

— Ну, я бы сказал, что если уж всерьез устраиваться в этом вот мире, так начинать надо непременно оттуда. А откуда же еще? С Владивостока, конечно, тоже можно, но эффект не тот…

— Вы что, сговорились? — недобро прищурившись, спросил Левашов, по воле случая оказавшийся единственным слушателем их ильфовско-бабелевского диалога. Остальные на противоположном крыле мостика болтали о чем-то своем.

— Да тут, понимаешь, совершенно случайно все получилось. Сам удивляюсь и думаю, чего это мы вдруг про одно и то же заговорили? А ты тоже так думаешь? — Воронцов не знал о содержании недавней беседы и, ерничая, не подозревал, какие болезненные струны задевает.

Не давая Левашову завестись по новой, Новиков увлек его и Воронцова к основной группе.

— Не здесь об этом говорить. Время обеденное, и дамы наши продрогли на ветерке. Пошли-пошли, перекусим, а там и мнениями обменяемся…

Воронцов все же сначала вернулся в рубку, лично убедился, что на полсотни миль вокруг океан чист, и лишь отдав необходимые указания ходовой вахте, не спеша и по привычке высматривая хозяйским глазом, нет ли где какого беспорядка, направился в малую кают-компанию.

…Как ни старался Новиков спокойными, логически обоснованными и базирующимися на огромном фактическом материале доводами разубедить Левашова, ничего не получилось. Уперевшись, Олег любое свое возражение сводил все к тому же: отцы и деды революцию делали и защищали, только она позволила России превратиться в великую и процветающую державу — «от сохи до космических полетов», — и раз народ революцию поддержал, идти против него нравственно и юридически преступно. И ссылался на графа Игнатьева, графа же Алексея Толстого и еще многих дворян и интеллигентов, принявших революцию.

— А тем более если мы, такие как есть, станем сейчас против народа воевать, с нашими биографиями и нашими нынешними возможностями… Это… Даже не знаю, как назвать. Мало что предательство, так и подлость же какая! Против народа, против крестьян голодных и раздетых — современным оружием! Не может быть, что все они не правы были, а ты один сейчас прав…

Остальные в спор пока не вмешивались. По разным причинам. Ирина и Сильвия считали, что не имеют в данном случае права голоса; Наташа — потому, что молчал, смутно улыбаясь, Воронцов; Шульгин и так знал, чем все кончится, а вот почему не поддержала Олега Лариса, оставалось загадкой.

— Чего это тебе именно моя правота или неправота далась? — с печальным вздохом ответил на страстную тираду Андрей. — Ты там, где мы с Алексеем и Димой побывали, не был. Сам ничего не видел. Но не в наших же, в конце концов, впечатлениях дело. Вон Лариса не так давно Конквеста всего прочла, «Русскую смуту» Деникина, еще много чего. У нее спроси. Говоришь, народ красных поддержал? Не так уж чтобы… Смогли бы двести тысяч офицеров против ста шестидесяти миллионов пять лет воевать? А махновцы, антоновцы, зеленые просто и красно-зеленые, казаки, кронштадтские моряки — не народ, выходит?

Дальше. Сколько после двадцатого года жертв в том самом народе было? Начиная с деда воронцовского? Солженицын пишет — шестьдесят миллионов! Ну, пусть десять, пусть пять, — согласился он, увидев протестующий жест Левашова. — И война Великая, она же Отечественная! Еще двадцать-тридцать… Так? А не стоит ли, чтобы этих жертв не было, чуть-чуть в другую сторону пострелять? Те, кто вместе с Марковым нашим Перекоп штурмовали, знали, на что шли. Крым взяли и уж покуражились! Куда там фашистам. Пацанов-юнкеров, женщин, отставных генералов-стариков тысячами из пулеметов рубили и в рвы сваливали. Спроси у Алексея, он расскажет…

В чем хочешь меня обвиняй, от снобизма до цинизма и так далее, но я уверен — если с красной стороны на десяток тысяч больше погибнет в последнем и решающем, а взамен этого сорок миллионов уцелеет, в том числе сотни тысяч самых образованных, честных, умных, каких и сейчас на нашей бывшей Родине дефицит страшенный, — никто не прогадает. А твой так называемый «народ» — в кавычках говорю, потому что ты к нему зачем-то причисляешь лишь наиболее темную и неосмысленную часть, — вместо того, чтобы по лагерям гнить и на колхозной барщине вкалывать, заживет не так, как очередной дядя в очередном докладе повелит, а по способности… Сиречь в меру ума, воли и квалификации… Хочешь, дам Аверченко почитать? У него про это простыми словами сказано.

Левашов всегда старался избегать длительных дискуссий с Новиковым именно потому, что тот ухитрялся находить такие обороты речи и повороты сюжета, что возражать по существу ему не получалось. Хуже того, Андрей обладал способностью заводить оппонента в такие дебри, что тот полностью терял нить, сначала спорил с мало относящимися к вопросу посылками Новикова, а потом и с самим собой.

И чем больше Олег ощущал свою правоту, тем сильнее в нем закипало глухое раздражение от бессилия ее доказать, а потом это раздражение трансформировалось в неприязнь к Андрею. Иногда довольно длительную и стойкую.

Вот и сейчас… Очевидно уже, что Новиков подводит его к какой-то одному ему видимой точке, чтобы завершить спор очередным макиавеллиевским пассажем, наверняка для него, Олега, унизительным.

По коротким репликам, а главное, по выражению лиц друзей он понимал, что все они на стороне Андрея. А иначе и быть не могло. Берестину больше всего на свете хочется еще повоевать, а поскольку профессионалу повторять уже раз отгремевшие кампании нет никакого интереса, вот он и возмечтал! В роли вождя победоносного Белого воинства въехать, чем черт не шутит, в Кремль на белом коне!

Воронцов, став крупным судовладельцем, конечно, предпочитает единый капиталистический «свободный мир», без границ, противостоящих блоков и классовой борьбы, а на судьбы народов ему наплевать. Опять же репрессированный дедушка-белогвардеец!

С Сашкой все ясно — авантюрист, и этим все сказано.

Значит, в любом случае он остается в одиночестве. И даже Лариса… Она-то почему медлит? Или ей как историку просто интересно посмотреть иную линию событий? Да и предыдущая жизнь в СССР получилась у нее слишком уж невеселая…

Левашов почувствовал, что у него задергались губы и внезапная, иррациональная злость пополам с отчаянием — совсем не только от проигрыша в не первом уже споре на подобные темы — охватывает его, и нет сил удержать себя в руках.

С ним сейчас происходило нечто похожее на аффект, вроде как у Александра Матросова или, к примеру, у народовольцев, ради почти абстрактной, недоказанной и недоказуемой идеи кладущих «на алтарь» свою единственную и неповторимую жизнь.

Новиков сообразил это слишком поздно. Хотя ведь должен был понимать, давно видел, что Левашов от непосильных нагрузок, глубокого, не важно, что неоправданного, чувства вины за случившееся — мол, если бы не его устройство, ничего и не случилось бы — находится на грани острого невроза, чтобы не сказать хуже.

Левашов опустил руку в карман и сказал неожиданно тихо:

— Не наигрались еще с судьбами людскими? Все вам мало? Так лучше сразу поставить на всем точку… — На его ладони блеснул золотой портсигар Ирины.

Раньше других поняв, что это может означать, Ирина подалась вперед, будто в попытке остановить, да так и замерла.

— Включу сейчас, и вышибет нас куда-нибудь в палеозой, там и экспериментируйте…

Элементарная ошибка произошла в мозгу Левашова. По-научному выражаясь — дистресс. От невозможности найти компромисс между «личным и общественным», между старой дружбой, судьбой компании и судьбой «мировой революции»…

Одно движение пальца, и…

Спас положение Шульгин. В который уже раз. Да никто другой и не смог бы ничего сделать. Это как с самоубийцей, балансирующим на карнизе небоскреба. Одно неосторожное слово, резкий жест спасателей — и все!

Сильвия была слишком далеко, Ирина — прямо у него перед глазами, но даже намек с ее стороны на попытку помешать мог вызвать непроизвольную реакцию Левашова. А Шульгин успел. Как и тогда, с пришельцами в Москве. Никто ничего не понял, только Олег с недоумением уставился на свою пустую ладонь, с которой внезапно и бесследно испарился роковой пульт.

— Знаешь, Олег, — совершенно невинным тоном сказал Сашка, едва заметно улыбаясь, — а я ведь знаю приемлемый выход…

Все уже давно привыкли к его фокусам, но сейчас даже Новиков выглядел удивленным. Правда, удивило его не то, как Шульгин сумел изъять опасную игрушку, а то, что с сигареты, которую он манерно, двумя пальцами поднес к губам, в процессе акции не свалился довольно длинный столбик белого пепла!

Левашов перевел взгляд со своей ладони на Сашкины руки, одну — с сигаретой, другую — спокойно лежащую на льдисто поблескивающей крахмальной скатерти. И неожиданно рассмеялся, не совсем, впрочем, нормально, с каким-то повизгиванием. Но кризис, судя по всему, у него миновал.

Берестин сунул в опустевшую ладонь Олега фужер. Тот машинальным движением сжал пальцы, еще раз посмотрел на свою руку, будто по-прежнему недоумевая по поводу случившегося, залпом выпил, не поняв даже, что именно, после короткого размышления переломил нервным движением длинную хрустальную ножку, обломки положил на тарелку.

— Что ты сказал? Какой выход?

Все дружно сделали вид, что ничего не произошло, что застольная беседа продолжается без короткого перерыва, чуть не поставившего крест на всех их надеждах и планах.

— Да совершенно простой, оттого и гениальный. Ты уверен, что большевики правы, народ за них, миллионы мужиков и пролетариев переполнены энтузиазмом. «Не спи, вставай, кудрявая…» — напел он несколько фраз из соответствующего марша. — О'кей! Мы… — Шульгин округлым жестом обвел салон, причем сделал это так виртуозно, что как бы отсек от круга единомышленников Сильвию, Ирину и Ларису, не желая брать на себя ответственность за их политическую позицию. — Мы убеждены в противоположном: как раз подлинный народ означенных большевиков хотел бы видеть в гробу, но в этом желании или окончательно не разобрался, или надеется, что их скинут без его непосредственного участия. Вся беда в том, что когда разберется, будет… Вот я и предлагаю джентльменское пари. Я, Андрей и прочие желающие играют белыми. Как бы в шахматы.

Ты, хоть один, хоть со своими партнерами, — взгляд Шульгина мельком коснулся Ларисы и вновь уперся в глаза Левашова, — играй красными. Лично никто из нас в боях участвовать не будет, но имеет право оказывать любую помощь своим… фигурам. Техническую, финансовую, идейную. И ты, и мы играем в открытую, пользуемся на равных всеми возможностями «Валгаллы». Ограничение одно — не раскрывать планы соперников своим… подшефным… Ну и еще берем на себя обязательство максимальной гуманизации конфликта — соблюдение конвенций, недопущение массового террора и так далее.

Если ты действительно прав и сумеешь победить — виват! Начнешь строить «гуманный социализм»…

Лицо Шульгина вдруг приобрело задумчивое выражение. Он поднял глаза к потолку и зашевелил губами. Через несколько секунд расплылся в улыбке:

— Во! Умозаключение. Если социализм, как говорил вождь, это учет, то гуманный социализм — это учет с человеческим лицом!

Все расхохотались от неожиданности.

— Нормально, — одобрил сентенцию Воронцов. — Развиваем дальше. Раз учет — ведущая государственная идея, то главу новой советской России следует именовать «Генеральный бухгалтер». Обещаю в случае твоей победы всячески способствовать в получении этого титула…

— В случае ИХ победы, — вступил со своей репликой Берестин, — нас скорее всего ждут Соловки…

— Но поскольку Олег наш друг и гуманист, то должен позволить на тех же Соловках и под тем же наименованием «СЛОН» создать в лагерных интерьерах этакий северный Лас-Вегас… Намного раньше настоящего. От туристов со всего мира отбоя не будет…

Начинался уже обыкновенный, традиционный треп, и на нем бы все и закончилось, потому что и у Новикова, и у Шульгина наготове были идеи в развитие уже сказанного, но помешала Сильвия, по англосаксонской своей природе не понимавшая славянского юмора.

— И чем же такая идея отличается от того, чем мы, аггры, здесь занимались? — спрошено было невинным, даже наивным тоном.

Эта «дочь Альбиона» с каждым днем все теснее вживалась в компанию и все больше интересовала Андрея. Как личность, разумеется, ни в каком другом смысле. Его всегда привлекали женщины, чей ум не уступал их же красоте. Сочетание, увы, крайне редкое, но если уж встречающееся, то дающее пищу глубоким психофилософским построениям. Вот и Сильвия: она не только изумительно быстро адаптировалась к совершенно новому кругу, она стала незаметно, но для психолога Новикова весьма отчетливо претендовать на лидерство в дамской его половине.

Словно новая жена в гареме со сложившейся иерархией.

«Ирина-то будет на моей стороне, — прикидывал Андрей, — тут все понятно, а Наташа с Ларисой пока сообразят, в чем дело, может оказаться поздно. Слава богу, что мы вырвались из изолятора Замка и Валгаллы. Там женское соперничество могло бы иметь разрушительный эффект. А на воле — пусть. Даже полезно — добавить перчику, чтобы не закисали».

Сильвия спросила и теперь ждала ответа, прищурив свои бирюзовые глаза, постукивая тонкими пальцами с припорошенными золотыми блестками ногтями по обтянутому палевой замшей брюк бедру.

Сегодня она напоминала средневекового пажа королевы — замшевым костюмом, падающими на плечи локонами, мягкими, выше колен, сапогами, а главное — выражением лица, вроде бы и, несомненно, женского, но с какими-то неуловимыми черточками искушенного в жизни юноши.

Новиков отметил еще и то, что свои ядовитые стрелы она пока что позволяет себе пускать в Сашку, других не задевает, наоборот, со всеми подчеркнуто деликатна и благожелательна.

— Да, конечно же, ничем! — Шульгин не стал убирать с лица веселость, удовольствие от приятной и остроумной беседы. — За маленьким пустячком. Мы у себя дома имеем право делать что нравится и никаких умозрительных теорий высшего порядка воплощать не собираемся. А так, посмотреть интересуемся, какая из сторон в той дурацкой войне действительно правее была. Ты «Двенадцать стульев» не читала скорее всего. Так там Остап, проигрывая, что сделал? Набрал полную горсть фигур и швырнул их в глаза партнеру… Вот и идейные отцы наши, Лукич и компания, свободные выборы проиграв, в Учредилку то есть, подобный финт и проделали. Что в таком случае беспристрастный судья сделать должен?

Сегодня Шульгин продолжал удивлять Новикова. Не сейчас ведь придумал он все свои неординарные доводы, не один день должен был размышлять, поскольку ранее мало интересовался этими вопросами.

Если… Если это не очередное проявление его вновь обретенной суперинтуиции.

Ничего существенного друзья Шульгину не возразили. Поскольку главное им было сделано — трагедия плавно перетекала в фарс. Вдобавок совместными усилиями Олега они довели до кондиции, в которой он становился тих и благодушен. Берестин, тоже довольно-таки навеселе, подсел к нему и стал объяснять, что вообще зря он спорит и принимает все близко к сердцу, потому как все ерунда.

— Ты же пойми, все уже случилось. И война кончилась, и дедушка твой победил, и даже развитой социализм построил, если, конечно, жив, прошу прощения… А раз так, какое тебе дело, чем здесь эта война кончится? Раз красные, раз белые, а потом что-нибудь еще придумаем, ну, пусть Махно победит… — И дальше, повторяясь и путаясь, начал рассуждать, что вот в роли Маркова, вернее, через память Маркова, или нет, как-то еще по-другому, но он уже один раз брал Перекоп с той стороны и теперь считает только справедливым, если ему дадут с противоположной стороны Перекоп отстоять…

Новиков наклонился к Воронцову и, стараясь не привлекать общего внимания, шепнул:

— Знаешь, капитан, хорошо бы Наталья намекнула Лариске — пусть забирает Олега и устроит ему «ночь любви»… Пить ему хватит, а так пусть отвлечется и завтра целый день спит. А впредь мы не позволим ему забивать себе голову ненужными мечтаниями…

— Сделаем, — подмигнул Дмитрий, — все, что требуется, и многое сверх того… Это ты правильно придумал!

— А то! Лариска, на мой взгляд, если всерьез за него возьмется… Особенно, если ей самой предварительно кассетку поинтереснее подсунуть, чтобы растормозилась…

— Да они и без допинга в полном порядке, смотри, как глаза сверкают…

К ним подошла Наташа, от ее ревнивого внимания не укрылась странная, по ее мнению, конфиденция друзей-соперников. Воронцов тут же пересказал ей их мужской замысел открытым текстом.

Наталья Андреевна (у нее очень четко прослеживались переходы, когда она просто Наташа, а когда с отчеством) чопорно поджала губы, но не сдержалась, прыснула, чуть закрасневшись.

— Пошляки вы, господа офицеры. Чем всякие глупости придумывать, приглашайте дам танцевать. Прочее же — не ваша забота…

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

«…Сбросив так долго угнетавшую меня моральную тяжесть, потому что, так или иначе, а томительное ожидание и недоумение закончилось, я устроился в уютном уголке за роялем. С бокалом коктейля собственного изготовления и изобретения под названием „Тридцать два румба“ — виски, два сорта вермута, шартрез, апельсиновый сок, маслина и много льда.

Народ, не хуже меня расслабляющийся, счастливый по той же самой причине, самозабвенно сливался в объятиях под рыдания саксофонов и прочих томно звучащих инструментов. Небольшая пологая качка придавала этому делу дополнительный шарм. Берестин раз за разом приглашал Ирину, а я, глуповато улыбаясь, только добродушно кивал. Я всех сейчас любил, а Алексею вдобавок сочувствовал.

Лукулл, испытывающий муки Тантала, — это же ужас что такое!

Ну пусть подержит ее за талию, поуплывает от запаха ее волос и духов. Я же все-все понимаю! Тем более что недолго ему монашествовать…

…Уже совсем потом, под утро, Ирина села на край постели, вернувшись из ванной, отняла книгу, что я пытался читать, и уставилась на меня посверкивающими отраженным светом ночника глазами.

— Жестоко ты поступил. Я тебе сколько раз намекнуть пыталась — отвлеки его, хоть раз меня пригласи, пусть он с кем-нибудь еще потанцует. Я же чувствовала его состояние. Садист ты какой-то…

— А-а, брось! От меня не убудет, от тебя тем более, а парень хоть чуть взбодрился. Ты же ему ничего не обещала, надеюсь? А танцевать с симпатичной ему дамой каждый имеет право…

— Ничего ты не понимаешь…

— Слушай, кто из нас мужик? Вот и позволь мне судить, что лучше, что хуже. В Стамбул приплывем, в бордель сходит, разрядится.

— Не говори гадостей, противно слушать…

— Виноват, но такова жизнь, дорогая. Спи лучше, пока не поссорились.

И утром я тоже встал с ощущением, давно не испытываемым — через лобовые иллюминаторы каюты (я выбрал себе место в передней части надстройки, чтобы всегда смотреть по курсу) засвечивало раннее солнце. Отодвинув шторку, увидел бесконечную вереницу примерно трехбалльных волн, в которые врезался высокий полубак, и прямо-таки подсознанием ощутил недалекие уже скалы Гибралтара.

У Геркулесовых столбов Лежит моя дорога, У Геркулесовых столбов, Где плавал Одиссей… 

Стоя перед зеркалом, только что сбрив несколько надоевшую бороду, я как бы после долгой разлуки рассматривал свое полузабытое лицо. Вопреки опасениям, вид был еще ничего себе. Надо только подольше посидеть на палубе, под солнцем, убрать болезненную белизну подбородка.

Впереди совсем новая жизнь, к которой придется еще приспосабливаться. Но и это должно быть приятно. В общем, трудно передать владевшие мной тогда чувства. Не знаю, может быть, они походили на то, что испытывал в свое время Буковский, — из тюремного карцера, без перехода, в свободный мир, да не так просто, где ты сам по себе, а туда, где ты сразу герой и историческая личность. И снова у меня в голове как-то одномоментно возникла картина предстоящей жизни с ее радостями, а если и сложностями, то все равно приятными и интересными…

Предстоящее требовало пройти процесс новой самоидентификации. Обрести новый имидж. И я его нашел.

На «солнечной» палубе — не в смысле, что она освещалась солнцем, хотя и это тоже, но просто так называется крыша самой верхней на корабле надстройки — я встретил прогуливающегося Шульгина.

Сашка был хорош! Очевидно, он тоже задумался о своем предстоящем существовании.

Облаченный в белый костюм с жилеткой, белые кожаные туфли на пуговицах, в стетсоновской шляпе и с тростью, он выглядел этаким Чеховым, Антоном Павловичем, излеченным от чахотки и вместо Сахалина побывавшим на каторге Новой Каледонии. Где климат лучше.

Приветствовав меня небрежным кивком, он счел нужным заметить:

— Свой путь земной пройдя до половины, я решил, что пора приобретать ПРИВЫЧКИ! Для начала — ни капли спиртного до захода солнца, ежедневно — свежее белье и рубашки, и никакого металла, кроме золота…

В подтверждение этих слов он продемонстрировал мне массивный, как кистень, брегет с репетицией, пригодную для удержания бультерьера цепь поперек пуза и перстень с бриллиантом каратов в десять.

— Недурно, — сказал я. — Совсем недурно. Только как насчет пистолета? Тяжеловат будет…

— Могу водить при себе телохранителей, или сделать золотое напыление…

— Тоже выход. Однако это все для девочек. А в натуре соображения имеются?

— Натюрлих, яволь!

Все всякого сомнения, Сашка осознал себя в полной мере. И, что бы там ни ждало нас в будущем, скучно нам не будет. Рефлексия — штука хорошая. В определенные моменты. И как же здорово, что рядом всегда есть человек, рефлексиям чуждый или умеющий их непринужденно скрывать.

— Слышь, Дик, а что ты сегодня ночью делал?

Он посмотрел на меня подозрительно.

— Желаешь знать подробности? Как я это самое?..

— Нет, по правде…

— Тогда… Перечитывал «Черный обелиск»…

— Слава богу. Это уже похоже на серьезный подход.

У меня было много идей, которые заслуживали обсуждения, и я увлек его в один из баров, чтобы, нарушив напоследок вновь обретенные им принципы, за чашкой кофе с бенедиктином обсудить некоторые несложные вопросы предстоящей жизни…

Глава третья

…Проснулась Наталья Андреевна в сероватых предутренних сумерках, и в первые мгновения ей показалось, что вернулся тот же самый сон, а все предыдущее тоже было только сном, и увидит она сейчас заплаканное дождем окно, и за ним все ту же площадь с пересекающимися потоками машин, бело-зеленым зданием вокзала и даже на отдалении внушающими тоску толпами суетливых прохожих.

И так ей стало смутно на душе, что хоть вообще не просыпайся.

Открыв глаза, она действительно увидела на противоположной стене квадратное стекло с бегущими по нему крупными каплями, и еще пара секунд потребовалась ей, чтобы ощутить плавное покачивание постели и окончательно вспомнить все.

И теперь уже ее захлестнула радость — как в детстве, в первый день летних каникул, оттого, что новая жизнь — не сон, что впереди много ярких солнечных дней и свободы.

Вчерашний ночной спор в кают-компании утомил ее прежде всего тем, что она никак не могла понять, отчего и почему вообще возникла такая проблема? Неужели кому-то на самом деле кажется, что могут быть сомнения? Конечно, если есть шанс сделать Россию такой, как она изображена на страницах журнала «Столица и усадьба», так надо его использовать. Жить она предпочла бы на Родине, особенно если купить участок в сотню гектаров в Крыму, построить дворец…

А левашовские рассуждения насчет исторической ответственности, нежные воспоминания о пионерских девизах: «К борьбе за дело Ленина будьте готовы!» и прочей ерунде — сопоставимо ли это с возможностью ни от кого не зависеть, делать только то, что нравится и хочется в данный момент, наслаждаться неограниченными возможностями и ждать от будущего лишь волнующих приключений. Как все это образуется — не ее забота, на то мужики есть. И еще — забыть навсегда об этих ужасных пришельцах. Все они, кроме Ирины, да теперь, пожалуй, Сильвии, внушали ей отвращение и страх. Как обитатели террариума.

Но теперь-то все позади, ничего теперь не изменить. Левашов, похоже, окончательно смирился, «Валгалла» плывет по океанским волнам, с каждым часом приближаясь к берегам Европы. Ну а если что у ребят и не получится — ее устроит любой другой вариант, кроме одного-единственного — возвращения к прежнему унизительному существованию.

Наташа отбросила одеяло, по мягкому ковру подошла к иллюминатору и, опершись о его полированную дубовую раму, залюбовалась плавно вздымающимися внизу серовато-голубыми волнами Атлантики. У едва заметной границы между океаном и небом сквозь плотную пелену облаков пыталось протолкнуть свои лучи утреннее солнце, но ему удавалось лишь подкрасить розовым подошвы громоздящихся друг на друга сизо-серых «кумулонимбусов», как называл такие облака Воронцов. Потом, набросив на плечи длинный муаровый халат прелестного жемчужного оттенка, Наташа через длинный коридор и прихожую прошла в ванную и минут десять стояла в черной мраморной чаше под жесткими струями душа, рассматривая свое тело в окружающих ее со всех четырех сторон зеркалах. Бесконечные ряды уходящих в никуда двойников, соблазнительно изгибающихся в ореоле сверкающих капель, приятно ее возбуждали. Словно не ее это отражения, а совсем другой женщины, загадочной и влекущей…

Обсушившись в горячем ветерке фена, она долго и тщательно наносила на лицо едва заметный, но весьма важный утренний макияж, после долгих размышлений выбрала подходящее белье и платье, напоминающее моды двадцатого года, но современное (а что теперь это слово означает? — усмехнулась Наташа) по духу.

Могла ли она вроде бы совсем недавно вообразить, что будет хозяйкой океанского лайнера, женой Дмитрия, будет жить в двенадцатикомнатной каюте, сможет час или два проводить в размышлениях о тоне губной помады, сорте духов, фасоне бюстгальтера, покрое и цвете платья, в котором следует выйти к завтраку, чтобы к обеду все это кардинально поменять, а в промежутке плескаться в бассейне на шлюпочной палубе или листать страницы старых журналов, готовясь к давно (для всех прочих) исчезнувшей жизни, лежа в шезлонге под лучами нежаркого солнца.

Что оттого, если Лариса в очередной раз дернет плечом и осуждающе прищурит глаза, увидев ее новое сногсшибательное платье?

Как будто Наташа сама не знает, что ее поведение вполне можно назвать демонстративно-вызывающим. Впрочем, для кого и почему?

Кто мешает самой Ларисе натянуть на свои совсем не плохие ноги что-нибудь поприличнее вечных вытертых джинсов и разношенных грязновато-белых кроссовок?

Как-то они уже говорили на эту тему наедине. Ревнует, что ли, Лариска? Раньше, в прошлой жизни, за ней этого не замечалось. Или тогда поводов не находилось, обе они были одинаково бедны и неприкаянны, отчего и сдружились. Теперь же Лариса сказала, что слишком откровенно Наташа изображает из себя гранд-даму, хозяйку и капитана, и парохода, и вообще всего вокруг.

Наташа только посмеялась незло. Как будто она не дает Ларисе тоже занять любое количество комнат на любой палубе и придумать себе самый потрясный стиль. Слава богу, пароход размером с двенадцатиэтажный дом на целый квартал, всем места хватит. А кстати, свою-то каюту она еще не показала, может, там такое…

— В конце концов, — сказала она подруге, — твоя маечка на голое тело ничуть не менее вызывающа, чем мои туалеты, и не стоило бы зацикливаться на ерунде. Нам еще жить вместе и жить, в Москве пять лет тем и спасались, что держались друг за друга, а сейчас вдруг… Может, у тебя проблемы, так прямо и скажи, что-нибудь придумаем, а то совершенно фрейдизм какой-то…

Однако Лариса предложенного тона не приняла. Неужели на самом деле таким, как она, противопоказаны благополучие и изобилие?

Или набралась от своего Левашова первобытно-коммунистических предрассудков? Вроде как Рахметов в известном романе: если простой народ апельсинов есть не может, так и я не буду! И ограничил себя, кажется, фунтом говядины в день. Вот аскет, действительно! А двести граммов ливера на завтрак и обед квалифицированному архитектору и бутылку кефира на ночь не угодно ли?

Да бог с ней, с Лариской, подумала Наташа, поправляя в глубоком вырезе шафранового платья приподнятую специальным бюстгальтером загорелую грудь. Надо бы кулончик в тон подобрать. Топазовый, что ли, или для контраста сапфировый? А Лариска перебесится. С ней и раньше всякие забросы бывали, рационально необъяснимые…

Каждый сам выбирал себе интерьер личных апартаментов. Раз уж скорее всего придется провести здесь остаток жизни. И когда Воронцов предложил ей подумать, как оформить свою каюту, она только спросила, каковы граничные условия.

— Разве только размеры парохода…

— Отлично. Но чтобы потом от своих слов не отказывался! А я уж нарисую…

— Рисовать необязательно. Антон о нас позаботился. Вот дисплей, мнемодатчик, садись, воображай. В памяти компьютера все есть, достаточно хоть смутно представить, он сам доформулирует и изобразит во всем блеске компьютерной графики…

Так и получилось. Наташа и сама хорошо помнила рисунки и фотографии интерьеров в стиле русского модерна — особняки Кшесинской, Рябушинского, Франка, а компьютер услужливо подсказывал и еще кое-что из чисто корабельной архитектуры времен «Титаника» и самой «Мавритании», помог гармонично вписать в удачно найденный стиль некоторые остроумные и изящные решения современных западных дизайнеров. Увидев то, что у нее получилось, Воронцов удивленно-одобрительно поцокал языком. Не ожидал, похоже, такого размаха и полета воображения. Ну а кто сказал, что молодая и уважающая себя женщина должна ютиться на пятнадцати квадратных метрах и что ей не нужна двадцатиметровая спальня с альковом, такой же кабинет, втрое больший парадный зал с камином и еще десяток не менее функционально и эстетически необходимых помещений на трех уровнях, которые соединялись бы резными деревянными лестницами, тоже, разумеется, в стиле модерн…

— Ты же ведь, как я понимаю, не собираешься поселяться вместе со мной, — сказала Наташа, — наверняка устроишься в каморке рядом с капитанским мостиком. Вот и будешь приходить… в увольнение, а я тебя принимать, словно в собственном особняке на берегу.

— В проницательности тебе не откажешь. Каморка не каморка, а действительно, капитанская каюта — тот же проходной двор, и лучше, если дверь открывается прямо в ходовую рубку.

— А прочий народ как устроился? — полюбопытствовала Наташа без всякой задней мысли, просто из профессионального интереса.

— А вот тут извини. Наш главный психолог предложил, чтобы каждый имел полное «прайвести» — индивидуальный, от всех изолированный мирок. Настолько, чтобы даже, если угодно, прочие трудящиеся и адреса не знали. Достаточно для общения и иных, группового пользования, помещений. А захочется человеку побыть одному — пожалуйста. Полная гарантия. Тут он прав, не могу не признать. Так что, если в гости кто пригласит, тогда и узнаешь, кто где и как живет.

…Прозрачная, в меру прохладная вода, искрящаяся миллионами солнечных бликов, плескалась в малахитовых стенках бассейна. А за ограждением палубы медленно колыхалось такое же искрящееся, праздничное Средиземное море, уже забывшее про терзавшие его долгих четыре года кили английских, немецких, французских, итальянских крейсеров и эсминцев, взрывы мин, торпед и снарядов, последние крики захлебывающихся водой моряков. Море, забывшее про Великую войну и не подозревающее, что всего через девятнадцать лет начнется (а может, теперь и нет?) война под номером два, и морю придется снова, но в удесятеренных количествах, принимать в себя взрывчатку, металл и людские тела…

Лариса подняла тонкую загорелую руку, с запястья соскользнул к середине предплечья массивный серебряный браслет, ее единственная семейная драгоценность. Щелкнула пальцами, призывно помахала мелькнувшему неподалеку биороботу палубной команды. Через мгновение тот замер рядом, почтительно наклонив голову и не испытывая никакого смущения оттого, что подозвавшая его хозяйка, отнюдь не в традициях пуританского начала века, прикрыта лишь крошечным треугольничком ткани на тонком шнурке. Здоровенный, почти двухметрового роста, с «честным и открытым», как любил писать Жюль Верн, лицом типичного уроженца Новой Англии. Для удобства, кроме соответствующей форменной одежды, Воронцов придал каждой группе роботов и характерную внешность. Палубная команда как раз и состояла из рослых рыжеватых англосаксов. На левой стороне белой голландки — ленточка с номером и именем. Этого звали Стив.

— Вот что, милый, — сказала Наташа, — принеси-ка ты нам сюда по бокалу ледяного шампанского «брют». Или тебе сладкое? — спросила она у Ларисы.

— Пусть будет «брют». Жарко.

— Ну, значит, два «брюта» и сигаретки… «Сент-Моррис»…

Пока Стив исполнял заказ, Наташа успела окунуться в воду и вновь легла рядом в Ларисой в глубокий камышовый шезлонг.

Робот поставил рядом с дамами предусмотрительно принесенный раскладной столик, водрузил на него поднос с бокалами, пачкой сигарет, зажигалкой и пепельницей. Все фирменное, с изображением парохода, замысловатого герба и готической надписью «Валгалла».

Поклонился и замер в ожидании дальнейших распоряжений, пока Наташа не отпустила его движением руки.

— Так о чем мы говорили? — Наташа сделала несколько мелких глотков и зажмурилась от удовольствия. — Ты никак не поймешь простой вещи. Если уж очутилась во сне или в сказке — а я до сих пор не убеждена, что тот сон на самом деле закончился, — так надо и вести себя соответственно. Ты же, дорогая, все время стараешься жить по московским правилам. Кому это нужно?

К крылу переднего мостика подошли Новиков с Шульгиным, тоже о чем-то оживленно беседующие, и хоть до них было метров пятьдесят, Наташа, словно невзначай, прикрыла свою обнаженную, не по фигуре высокую грудь локтем. Альба в свое время приучила, вернее, почти приучила их не стесняться своей наготы, но какие-то внутренние барьеры оставались, девушки так и не научились обходиться без плавок, а при неожиданном появлении мужчин по-прежнему испытывали мгновенную неловкость.

— Не совсем тебя понимаю… — Лариса опять была не по-хорошему серьезна. В прошлые времена это часто было признаком надвигающейся депрессии. И пусть теперь все возможные для нее причины устранены, но кто его знает… Наташа решила просить Новикова серьезно заняться Ларисиным здоровьем. А пока старалась ее веселить и развлекать, раз у Левашова это не получается.

— Что же тут не понять? В реальной жизни, если человеку вдруг предложат мешок денег, он — нормальный человек — начнет раздумывать, колебаться: что да как, а нет ли здесь чего некрасивого? Во сне же — хватай скорее да начинай тратить, пока не проснулась!

Или, между нами говоря, если незнакомый, но красивый парень сразу потянет тебя в кусты или в постель… Наяву ведь кричать начнешь, отбиваться, а во сне — сама знаешь…

Лариса слегка поморщилась, но тема ее явно заинтересовала.

— То есть ты хочешь сказать, что во сне любая мерзость позволена?

— Ну зачем же сразу мерзость? Красивая любовь с красивым мужчиной… Ты разве не замечала, что после самых… впечатляющих снов стыда-то ведь не испытываешь… Скорее наоборот. Значит, там происходит именно то, чего ты на самом деле хочешь, и как раз освобождение от гнета условностей приносит облегчение и радость.

Наяву же нормальным людям мешает больше всего именно то, что это происходит в реальности и могут быть последствия. Какие угодно. Жена твоего любовника узнает, или мужу донесут, или просто знаешь, что человек он дерьмовый, несмотря на… Лежишь с ним и понимаешь, что завтра смотреть противно будет. Да и подзалететь тоже почти всегда боишься…

— Что это ты вдруг на эту тему разговорилась?

— Просто для наглядности. И Фрейд считает, что все в конце концов от этого. Но я и про другое могу. Наяву на диете сидишь, куска лишнего не съешь, а во сне до стола дорвешься и жуешь, жуешь… Вот и здесь так надо. Есть в свое удовольствие, платья по десять раз на день менять, любые глупости себе позволять, пока все не кончилось. Я каждое утро боюсь проснуться насовсем…

— И Дмитрию изменять готова? С первым встречным, по твоей же теории?

Наташа улыбнулась с чувством превосходства.

— А разве я сказала, что мне этого хочется? Вот уж нет. Совсем наоборот. Это как раз входит в сценарий сна. Или сказки. Пятнадцать лет без него жила и вдруг встретила. Мне теперь долго-долго никто другой не потребуется.

— Тогда скажи мне вот что… — Ларису тоже увлек разговор, да и бокал шампанского успел подействовать (а что, действительно, может быть лучше ледяного, остро покалывающего пузырьками в нос и нёбо шампанского, да в жару, на берегу бассейна с чистейшей морской водой?!). — Как правда угадать, не сон ли все это вокруг нас? Ведь на самом деле — жили мы с тобой, жили, да так, что хоть в петлю лезь, и вдруг на тебе! Если бы я к тебе тогда не зашла, ты и без меня бы на Валгаллу уехала — и… все для меня?

— Куда бы я без тебя уехала? Забыла, что ли, я же сама тебе позвонила, про Дмитрия сказала и пообещала с хорошим парнем познакомить…

— Пусть так. Но ведь того, что с нами случилось, просто не бывает. И может, вправду все бред? Допустим, после твоего звонка я наглоталась таблеток, и все это, засыпая, навоображала. Проснусь утром, голова ватная и во рту гадость…

— Есть один способ, ненаучный, но все же… В обычном сне, я давно уже заметила, во-первых, наесться и напиться нельзя, чем сильнее хочешь, тем быстрее просыпаешься. И книгу новую ни за что не прочтешь — буквы расплываются. Ты вот сейчас пить хочешь?

— Хотела. Бокал выпила, больше пока не хочу…

— Ну, значит, не спишь. И мы с тобою не во сне, а в сказке. Что не отменяет всего вышесказанного. Там тоже не принято спрашивать, отчего да почему. Раз происходит, значит, так и надо… И незачем себя ограничивать в запросах и желаниях.

— Да? А как со старухой не будет?

— Кто его знает. Посмотрим. Тут, наверное, надо вовремя сообразить, какого предела нельзя перейти. — Наташа засмеялась, просто так, от избытка радости в душе. И цели своей она, кажется, добилась. Лариса повеселела, охотно поддерживает разговор, не избегает фривольных тем. Осталось убедить ее наплевать на аскетические привычки, зажить наконец полной жизнью.

— А куда это подевался наш народ? — вдруг спросила Лариса, увидев, что Шульгин с Новиковым скрылись из виду, да и вообще будто впервые заметила, что они тут загорают только вдвоем.

— Какой тебе еще народ нужен? Ирина, подозреваю, с вновь обретенной соотечественницей уединилась, не решенные в прошлом проблемы обсуждают. Дим, как всегда, на вахте, никак не натешится, роботов муштрует, где твой — тебе лучше знать. Берестин с компьютером в войну играет, дранг нах Москау репетирует. Наш же кандидат в диктаторы со своим альтер эго на наши прелести тайком налюбовались и пошли в бар пиво пить… Крепкого теперь не употребляют-с…

— Не любишь его? — спросила Лариса, будто не зная, что Наташа куда ревнивее самого Воронцова относится к их подспудному с Новиковым соперничеству.

— Почему я должна его не любить? Я скорее должна его боготворить за исполнение желаний, самых заветных. Его и Олега… — Лариса поняла по некоторым ноткам в голосе подруги, что продолжать эту тему не стоит.

— Как раз по поводу твоей в их адрес догадки могу поспорить, — Лариса подмигнула. — С моего места видно, что никуда они не ушли, просто чуть сместились и, делая вид, что наблюдают горизонт, все время на нас в бинокли пялятся. Словно никогда раньше голых сисек не видели, — и она демонстративно изогнулась, закинула руки за голову, нацелив означенную часть тела прямо на мостик.

— Шульгин, кстати, по губам читать умеет… — заметила Наташа.

— Да? Рада за него! — с вызовом ответила Лариса, но все же отвернулась как бы невзначай.

— Алексея жалко, — вновь сменила тему Наташа. — Теперь у него вообще никаких шансов…

— А их у него никогда и не было. Ирина с первого момента определилась.

— Я не про то. Пока Альба не ушла, были варианты… Идеально — Новиков с ней, а Ирина к Берестину возвращается.

— Ну ты, мать, фантазерка! — насмешливо протянула Лариса.

— Все равно это был бы лучший для всех выход. При нем обиженных бы не осталось. А так Альба где-то там страдает, Алексей здесь…

— Но по разным поводам…

— Само собой. А если по-моему, то не страдал бы никто. Ирине, мне кажется, с Лешкой не хуже было бы, да и Новиков на Альбу посматривал.

Теперь Лариса испытывала явное превосходство. Казалось бы, Наталья старше ее и опытнее, а рассуждает, как семиклассница.

— Ты-то за пятнадцать лет без Дмитрия так уж и утешилась? Думаешь, с Сергеем своим разошлась, потому что мужик был плохой?

— Да не говорила я, что плохой. Получше многих, но моим так и не стал…

— Вот-вот! Всю жизнь небось то сознательно, то подсознательно сравнивала и всегда убеждалась, что Воронцов в этих обстоятельствах был бы на три головы выше…

Понимая, что Лариса права, Наташа все равно зачем-то стремилась доказать, что ее вариант имеет под собой основания. К Ирине она относилась сложно. Ощущала, что по каким-то показателям ей проигрывает. Пусть принадлежат они к разным типам женщин, и нельзя было так прямо сказать, что одна из них красивее или привлекательнее другой. На чей, как говорится, вкус. Наверное, Наташа, сама не догадываясь об этом, исходила из степени приближения каждой к какому-то неведомому идеалу. И хоть не без протеста, но признавала, что на этой шкале Ирина ее превосходит.

— Ты вон вообще замуж сходила, а Ирина всего-то вполне невинно с Алексеем пофлиртовала пару месяцев. А Андрей, как и твой Дим, вообще не женился… Так что ничего другого, кроме уже случившегося, произойти не могло.

— Ну и ладно, наша ли это забота? — Наташе захотелось свернуть действительно никчемный разговор. Но Лариса не позволила.

— А ведь знаешь — наша. Если среди нас все время будет жить одинокий мужик… все что угодно может случиться.

— С кем? С тобой или со мной?

— В конечном итоге и с нами тоже. Свой примелькается, на другого потянет. А если даже и нет, все равно конфликтность будет нарастать. Глядишь, и до дуэлей дойдет…

— Ну, ты скажешь…

— А что удивляться? Я историк, сколько таких примеров знаю. Стоит только начаться. Обстановка у нас совершенно нездоровая, помесь монастыря с борделем. И в итоге всем будет плохо, нам с тобой — в частности. Мы же не знаем, на чью сторону мой станет, на чью — твой, тоже перессориться могут. И конец твоей сказочной жизни. Скандал в коммуналке, и только…

— Предложения какие-нибудь есть?

— Обязательно. Надо как можно скорее найти ему подругу. А поскольку в нашей компании расклад сил два-один-один (она имела в виду себя с Наташей, Ирину и Сильвию), а очень просто может стать два-два, инопланетянки наши запросто сговорятся, то нужно, чтобы Лешкина подруга была на нашей стороне. Нам ее и искать. Мы же с тобой умные бабы и хитрые…

— Где ж такую найдешь?

— А вот там, куда плывем. В настоящей России. Представляешь, сколько сейчас там одиноких красавиц, аристократок, княжон и графинь, смолянок и камерфрейлин… Найдем, и как надо все сделаем.

— Ай, Лариска, вот это ты здорово придумала. Одно дело, что Алексею проблему решим, так и нам самим сколько удовольствия. Вот это уже действительно начинается авантюра в стиле Дюма!

Теперь уже Лариса улыбалась довольно и снисходительно. Она ведь тоже вела свою партию, ей казалось, что Наташа слишком от нее отдалилась, увлеченная своей личной жизнью, а теперь ее интерес повернулся в ту плоскость, где Лариса сможет играть первую роль. Что ей и требовалось.

— Только учти, Натали, готовиться придется серьезно. Генеалогию изучить, все тонкости светской жизни, ускоренный, так сказать, курс Смольного института.

— Ну, это уж твоя забота. Я всегда, как пионерка…

И дамы начали оживленно обсуждать детали предстоящей кампании.

Глава четвертая

…В одном из пунктов своих предположений — касательно сиюминутного времяпрепровождения Берестина — Наташа с Ларисой ошиблись. Потому что он отнюдь не играл в войну, а занимался делом сугубо мирным. Известно, что нет лучшего способа завоевать симпатии творческого человека, чем поговорить с ним о нем же. Особенно, если он давно уже лишен полноценного общения в кругах коллег, знатоков и ценителей. Потому когда Сильвия, будто случайно встретив Берестина на верхней прогулочной площадке и чисто по-английски начав разговор о погоде, перевела тему на него лично, суровый десантник поплыл… Сделано все было весьма изящно и почти незаметно — обратив внимание собеседника на своеобразный цвет плывущих от африканского берега облаков, аггрианка сказала, что столь тонкий колорист, как Алексей, безусловно, смог бы передать эту неизъяснимую словами, прозрачную акварельную гамму. Засмущавшись под взглядом наивно-восхищенных, широко открытых глаз, Берестин промямлил нечто в том духе, что не считает себя именно колористом, и с чего Сильвия взяла, что он вообще художник, а не балующийся на досуге дилетант, и что вообще он уже давно ничего не писал. Очарованный близостью женщины, так на него глядящей и таким тоном разговаривающей, он не заметил даже, что Сильвия практически повторяет однажды уже разыгранную Ириной мизансцену.

Через десять потешивших его самолюбие минут он сам пригласил милую даму в свою мастерскую.

Положенное время она любовалась картинами — и валгалльского цикла, и еще московскими, которые Алексей предусмотрительно забрал с собой, — высказывала весьма квалифицированные суждения, что и неудивительно для известной в Лондоне коллекционерки. Она даже сказала, что кое-что с успехом можно было бы выставить в таких-то и таких-то галереях… А Берестин, с удовольствием ей внимая, вдруг заметил, как непривычно элегантно она одета. Прекрасно сшитое зеленовато-золотистое платье, облегающее, как мокрый шелк, но с широкой складчатой юбкой, изящные туфли на очень высоких каблуках — такие он видел только в заграничных журналах для миллионеров, неброские, но явно старинные и очень дорогие украшения. Будто на прием в Бакингемский дворец собралась. Он уловил и запах ее духов — нежный, чуть терпковатый, с тонким цветочным мотивом.

Оставалось только воскликнуть: «Где были мои глаза?!» — потому что, ей-богу, на палубе она выглядела вроде бы куда проще.

— Знаете, Алексей, — сказала она с легким акцентом, который тоже усиливал шарм, остановившись перед ним и глядя ему прямо в глаза, — я бы хотела попросить вас об одолжении. Не могли бы вы написать мой парадный портрет?

— Да я… Я как-то не портретист. Я скорее насчет пейзажей… — А сам не отрываясь смотрел с высоты своего роста в глубокий вырез платья, потому что выносить ее взгляд и капризно-вопросительную гримаску на лице было еще труднее.

— Ну, не скромничайте. У вас обязательно получится…

И тут же стала предлагать варианты композиции. Легко присела в кресло, склонила голову, намотала на палец локон длинных медно-золотистых волос, придав лицу мечтательное выражение девушки викторианской эпохи. Тут же повернулась, вздернула подбородок, стала надменной светской львицей, королевой салонов… И еще один вариант, и еще… А ноги ее при этом вели самостоятельную жизнь. Они то сплетались сбоку кресла, то скромно прятались под него, сжав колени, то, наоборот, вытягивались вперед, демонстрируя свою длину и стройность, или, наконец, правая ложилась голенью на колено левой, и мгновенный взмах легкой юбки приоткрывал все до самого верха.

Берестин словно потерял на время способность критического восприятия, не замечая предельной нарочитости происходящего, лишь чувствовал, как его охватывает влечение к этой раскованной, не по-русски очаровательной женщине. Да, впрочем, чему удивляться, любой почти мужчина, даже не столь долго лишенный женского внимания, с готовностью поддался бы мощной, но как бы и ненавязчивой сексуальной агрессии.

— Вы знаете, я бы могла позировать даже и обнаженной, — продолжала гнуть свое Сильвия, — в истории есть примеры, и даже очень известные… — Она сделала жест, выражающий готовность начать раздеваться немедленно. И в этот момент Алексею вдруг показалось, что перед ним не Сильвия, а Ирина, в тот именно критический вечер, когда она появилась из небытия параллельной реальности, казалось — уже безнадежно затерявшаяся во времени. Когда он уже устал ждать и надеяться, она вдруг позвонила в дверь его мастерской, в своем черном кожаном пальто и с трехцветным шарфом на шее, с нетающими снежинками на волосах, и он, задохнувшись от неожиданности и счастья, перенес ее через порог, обнял, стал целовать замерзшее лицо, и казалось в тот миг, что все теперь будет только прекрасно в их будущей жизни.

И она, ошеломленная вневременным переходом, не избавившаяся от страха, пережитого в момент, когда Левашов нажал кнопку, чуть было не уступила его страстным объятиям и поцелуям. Позволила уже почти все и неожиданно вырвалась, отодвинулась к стене, в самый угол тахты, нервными движениями одергивая платье и застегивая тугие кнопки…

— Нет, прости, но нет, я не могу… Понимаешь, все изменилось… — сбивчиво шептала она, будто только сейчас осознав, на каких разных линиях они прожили эти дни. И ей пришлось рассказать про Новикова, про то, что было давно и что произошло только что… По ее времени только что…

Не стоит вспоминать, что он тогда перечувствовал, пока они жили в другой Москве и сходились разведенные стрелки времени, но в общем он справился с собой, и к дню, когда Ирина позвонила ожидавшим ее Новикову и Левашову, все как-то наладилось…

А сейчас вот снова! «Интересно, — подумал Алексей отстраненно, — не сдержись я тогда, не стань слушать ее лепета о долге перед первой любовью, куда бы сейчас закатилась наша история?»

— Да-да, именно так. Не надо ни о чем думать, не надо сдерживать желаний. Я — это она. Я — Ирина! Иди ко мне, я люблю тебя… — прозвучало у него в мозгу, стирая все прочие мысли.

Он не заметил, когда Сильвия успела перебраться с кресла на большой диван у противоположной стены, полускрытый стеллажом с альбомами репродукций. Теперь Берестин не испытывал ни малейшего сомнения — то была действительно Ирина из зимнего московского вечера, но совсем другая, не напуганная и взвинченная, а томно-грациозная, ждущая его объятий и поцелуев, именно ради него кинувшаяся в смертельно опасный поток раздвоившегося времени.

Она полулежала, облокотившись о круто выгнутую спинку, чуть прикрыв лицо ладонью и поглядывая на него сквозь разведенные веером пальцы, одна нога вытянута и чуть свешивается с дивана, а вторая согнута в колене, и юбка соскользнула настолько, что открывает место, где темный край чулка оттеняет нежную белизну незагоревшей кожи. Губы чуть подрагивают в странной, волнующей улыбке.

По потолку скользили, набегая друг на друга, солнечные зайчики, отраженные от крупной зыби за бортом и причудливо преломленные сквозь толстые линзы иллюминаторов. Их игра и полуденный яркий свет южного солнца, окрашенный золотистыми муаровыми шторами, создавали в каюте необычную, театрально-сказочную атмосферу, в которой все предметы приобретали зыбкие, размытые очертания, и женщина в затененном углу тоже казалась фигурой из аллегорической картины.

С замирающим сердцем и с перехваченной внезапным спазмом гортанью, так, что ни вдохнуть, ни выдохнуть, Берестин подошел к ней. Наконец-то, наконец она пришла…

Опускаясь у ее ног на колени, он увидел протянутые навстречу руки, услышал задыхающийся шепот:

— Да, да, все так… Я с тобой теперь, я твоя, не думай ни о чем и не бойся… — И голос был ее, только никогда раньше не слышал он такого нетерпения и едва сдерживаемой страсти.

Он сжал руками ее плечи, прижался щекой к гладкой, пахнущей духами и еще какой-то косметикой щеке, закрыл глаза, чувствуя, как нежность и непреодолимое желание стирают в сознании всю накопившуюся за такие долгие месяцы боль.

Целуя ее раскрывшиеся губы, шепча выстраданные ласковые слова, Алексей почувствовал, как женщина в его объятиях изогнулась, завела руку за спину, потянула вниз застежку «молнии», движением плеч освободилась от платья, подставляя поцелуям задрапированные розоватыми прозрачными кружевами груди.

Вздыхая и что-то шепча, она еще успела, чуть приподнявшись, сдвинуть вверх, до узкого, тоже кружевного пояса свою пышную юбку, предоставляя Берестину возможность — когда пройдет первый приступ страсти — заняться всем остальным.

…В себя Алексей пришел от протяжного вскрика, перешедшего в низкий, медленно затихающий стон. Ирина вздрогнула в последний раз и замерла, сразу обмякнув и вытянувшись. Ничего подобного он не испытывал в своей не такой уж короткой жизни. Нет, пожалуй, испытывал, но только в мечтах, представляя, как оно могло бы у них быть, и в снах, где Ирина тоже к нему приходила.

Он долго лежал, глядя в потолок полуприкрытыми глазами и тихо поглаживая свободной рукой ее шею, плечи, грудь, потом повернулся… Смотрел, не понимая, на раскрасневшееся женское лицо, на разметавшиеся по покрывалу волосы, на вновь скользящую по распухшим от поцелуев губам смутную улыбку. Дернулся, рывком встал. Господи, что же с ним случилось? Не Ирина, а Сильвия… На него разом навалились и разочарование, и стыд, и злость, и словно бы даже непонятный страх. Сразу забылось только что пережитое счастье.

Сильвия тоже встала, ничуть не стесняясь и не таясь, привела в порядок свой туалет, пристегнула чулки и оправила юбку, провела ладонями по бокам и бедрам, убрала двумя руками за спину распущенные волосы.

Вновь села на диван и притянула к себе Алексея. Не обращая внимания на его окаменевшее лицо, обняла за плечи, прошептала на ухо:

— Знаешь, милый, что это было? Сеанс психотерапии, всего лишь. Теперь твое подсознание в порядке. Больше всего на свете ты хотел именно этого. И ты действительно был с ней, не со мной, клянусь тебе. И все, и достаточно. Болевой точки больше нет. Ты, возможно, еще не чувствуешь, но это так. Все же остальное — при вас по-прежнему. Общайся с ней как ни в чем не бывало, разговаривай, вспоминай… А если вновь станет появляться прежнее — я почувствую и снова помогу… Если хочешь — это мой долг. Хоть немного облегчить тебе жизнь. Ты ведь страдал по нашей вине — и ее, и моей. Не понял? Ничего, немножко придешь в себя и поймешь…

Слова, произносимые ею, звучали гипнотически, обволакивали сознание Берестина, но он изо всех сил сопротивлялся.

Первым его побуждением было вскочить, выругаться по-черному, может быть, даже ударить эту… мерзавку, шлюху, провокаторшу!

Или швырнуть ее на ковер, снова содрать платье и сделать то же самое теперь уже именно с ней, не с фантомом, грубо и зло…

Такая вспышка ярости совершенно не соответствовала характеру Алексея, и в следующую секунду он, испугавшись, что действительно может совершить нечто подобное, стиснул кулаки так, что ногти вонзились в ладони чуть ли не до крови. И одновременно он почувствовал, как в душе разливается непривычное, давно не посещавшее его спокойствие. А ведь все правильно, так и есть… Он хотел Ирину, хотел именно физического обладания ею все прошедшее время, после того, как она неожиданно и обидно ему отказала. Не духовного общения, только обладания прекрасным и не принявшим его ласк телом. Сознание Берестина не могло принять такого знания и загнало правду в самые глубины.

Каким образом Сильвия сумела туда проникнуть, как она сотворила подмену — не важно, однако ошибиться он не мог. Фигура, лицо, голос, темперамент были не ее, а только Ирины. Да достаточно выйти на палубу, к бассейну, и сравнить. Кроме роста, во всем остальном тела аггрианок отличаются довольно сильно.

То, чего он хотел мучительно и безнадежно, — случилось, и теперь он свободен от чар Ирины и от собственных инстинктов. Застарелой боли больше нет. Он попытался усилием воли вернуть прежнее чувство к ней — и не смог. Благодарность за счастливые моменты, которые у них все-таки были, уважение, преклонение перед ее красотой, спокойная, скорее братская нежность — ничего больше.

Сильвия встала, отошла к иллюминатору, закурила длинную сигарету, делая вид, что ее тут нет вообще, давая возможность Алексею спокойно разбираться со своими чувствами. Он смотрел на ее тонкую, окруженную золотистым ореолом фигуру с новым интересом и даже восхищением. Не только пакости, оказывается, способны творить аггры в нашем мире. И с чего он, все они взяли, что аггры на самом деле носители абсолютного зла? Ведь Ирина с первых дней, еще будучи аггрианкой по должности, ничем не напоминала нарисованных Антоном монстров…

А как же теперь быть с Шульгиным? — продолжал рассуждать Берестин. Он ведь, вольно или невольно, но совершил не совсем этичный поступок. Но опять же, если принять, что в тот момент Сильвия была не Сильвией, то и эта проблема снимается.

И вдруг Алексей почувствовал, что снова хочет пережить то, что только что переживал в ее объятиях. Только вот непонятно, с кем на этот раз?

Снова с Ириной или теперь уже с Сильвией «о натюрель»?

Ну уж нет, сказал он себе, решительно вставая. Больше я в такие игры играть не намерен. Уж лучше как-нибудь потерплю до берега, а там уж посмотрим…

…А в это самое время Шульгин, Новиков и Левашов втроем, как встарь, сидели на открытом кормовом балконе, пили хорошее баварское пиво, не бутылочное или баночное, а именно бочковое, и разговаривали спокойно, без нервов и ненужной аффектации.

— Да что там, Олег по-своему как бы даже и прав. Действительно, свои вроде бы все равно красные. Я вот тоже всю жизнь горевал, что республиканцы в Испании проиграли. На Кубу мечтал сбежать, за революцию сражаться. «Конармию» очень люблю, не бабелевскую, а другую, толстую такую…

— Листовского, — вставил Новиков. — И продолжение ее, «Солнце над Бабатагом». Очень там все трогательно описано…

— Вот-вот. И я обо всем этом тоже размышлял. Никто никого не заставляет лично стрелять. Не наше это дело. А роль консультанта, советника — вполне почтенная. Кто только кого не консультировал, в том числе те самые красные командиры — немцев перед войной, пока их самих еще более пламенные большевики не перещелкали. Так что тут нравственной проблемы нет, успокойся, Олежек… Зато, когда все сделаем, вот уж ты развернешься! Изобретай и внедряй что хочешь — и телевидение, и радиотелефоны, и компьютеры. В нашем мире ты Нобелевку не заработал, так здесь сколько хочешь получишь. Каждый год по новой отрасли. Сказка! Мне вот ничего такого не светит, Фрейд все равно давно все написал и придумал, а формулы пенициллина я не знаю…

Сашке удалось главное — он разрядил давнее напряжение, а кроме того, раньше, чем признанный психолог Новиков, подбросил Левашову крючок с наживкой, на которую тот не мог не клюнуть. Действительно, отчего бы не воплотить в жизнь шутку сталинской поры — «Россия — родина слонов»? Сделать так, чтобы в новой реальности, избавленные от необходимости эмигрировать, русские ученые и инженеры, самостоятельно или с тактичной помощью, на самом деле стали лидерами во всех областях? Сделать Россию не сырьевым придатком и источником денационализированных мозгов, а интеллектуальным центром мира?

А когда Левашов вновь возвращался к мысли, что не стоило бы ему вообще ничего изобретать, не связываться с этой идиотской проблемой пространственных совмещений, и никто бы его тогда не проклинал, как вот, наверное, Лариса, хотя и молчит, но все равно не смирилась с потерей родителей и дома, да и другие, конечно, только из деликатности его успокаивают. Андрей старательно, как ученику вспомогательной школы, разъяснял, что как раз он, Левашов, значит в этой истории как бы не меньше всех.

— Во-первых, и без твоей машинки случилось бы практически то же самое, ибо и аггры, и форзейли уже существовали, и на Берестина, к примеру, вышли без твоего участия, и все вообще было б швах, не сумей мы тех агентов на Валгаллу выкинуть… Нас скорее всего никого бы и на свете уже не было. Так что хочешь не хочешь, а уход на Валгаллу был для нас единственным на тот момент шансом к спасению, и вот тут твоя роль исключительна. Все же прочее, как выражается наш кэп, неизбежная на море случайность… Если кому-то и терзаться, при условии, что вообще стоит, так это мне. Не встреть я тогда Ирину, мимо нас бы пролетело… Аггры, форзейли, какие-то другие статисты делали бы свои гнусные или, наоборот, благородные дела, а мы бы только воспринимали происходящее как должное, с сожалением или радостью, не ведая причин, и тянули бы свой каторжный срок в родном отечестве, даже не слишком понимая, что это именно срок, а не чудный дар бытия…

А Шульгин добавил к душеспасительной тираде друга штришок, который воспринимай как хочешь — как утешение или как обиду.

— Мне вот, старик, прости за прямоту, последнее время вообще мнится, что ты тут совсем ни при чем. Даже и не изобрел ничего, между нами говоря. А просто некто — Антон ли, Ирина, Сильвия — взял да и всунул тебе в мозги эту идейку. Не зря же долго-долго ничего у тебя не получалось, а потом вдруг как часы заработало. Гениальное озарение — это я не спорю, умный ты, как три Эйнштейна вместе, только ведь совпало как-то так уж…

Порассуждали немного и на эту увлекательную тему, а потом Левашов опять соскользнул на темы идеологии: как, мол, Шульгину с Новиковым удалось забыть про свои прошлые знания, убеждения и веру, чего это они, никогда ранее не диссидентствуя, вдруг переложили руль на шестнадцать румбов и готовы в буквальном смысле «сжечь все, чему раньше поклонялись»?

Андрей с досадой махнул рукой.

— Не хватает нам еще и в таких рассуждениях завязнуть. Знаешь, что такое конформизм и террор среды? Вот тебе и весь ответ. В Москве обретаясь, так ли уж трудно было поверить, что «с каждым днем все радостнее жить»? Про мелкие пакости все знали и по мере сил старались противодействовать, а все же будущее представляли себе по «Возвращению», и себя скорее в роли Жилиных… Понял, о чем говорю?

— Да бросьте, мужики, хватит уже… — попытался прервать словопрения Шульгин, но безуспешно, потому что Новиков тоже завелся, испытывая, очевидно, потребность покончить раз и навсегда не столько с протестами Левашова, сколько со своими глубоко спрятанными сомнениями. Где-то они у него тоже сидели, на каком-то уровне так называемой совести…

И Шульгину осталось только любоваться кильватерной струей, разбежавшейся по морю до самого горизонта, попивать пиво, закусывая крупными, как небольшие раки, креветками, не морожеными, а час назад лично наловленными с борта, представляя при этом, что в России он успеет насладиться настоящими дореволюционными раками, которые, по словам деда, продавались еще в нэповские времена на базаре по три рубля воз!

— До последнего я верил, что все можно еще исправить. И когда Андропов пришел, и даже когда в шкуру Иосифа влез. И вот тут все, отрезало! Лучше уж с чистого листа, по главной исторической последовательности. Я наук марксистско-ленинских выше крыши наизучался, вам и не снилось. Так Ильич еще в шестнадцатом году насчет революции в полном пессимизме пребывал, дожить не надеялся. А тут вдруг роковое стечение… Вот и давай посмотрим, дадим миру шанс, как в известной песне пелось…

— Нет, ты подожди, — с настойчивостью не совсем трезвого человека гнул свое Олег. — Воевать-то ты с кем собрался? Кем восхищался всю жизнь, завидовал… Неужели совсем не помнишь? «Я все равно паду на той единственной, гражданской, и комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…»

Новиков вздохнул, потом усмехнулся.

— А что? Тут же не сказано, на какой стороне умереть. Можно с тем же успехом и на белой. И комиссары по разным поводам склониться могут… Ладно, шучу. Пока… Абсолютно ты все правильно говоришь, и возразить мне вроде бы даже нечего. А все же жаль, что не был ты в Москве последний раз, со мной и Ириной. Откуда-то там трехцветный флаг снова появился, на семьдесят пятом году советской власти? Революция или контрреволюция, а флаг реет… И над Кремлем, и над Моссоветом. Может, вот это как раз и есть возврат на главную историческую последовательность?

— Ага! — почти обрадованно вмешался Шульгин. — Осталось только вообразить, что одна наша мысль вплотную заняться двадцатым годом уже привела к тому, что Андрюха увидел!

Новиков подумал, что теперь действительно хватит. Подкинь Олегу еще и идею насчет взаимовлияния прошлого, будущего, настоящего реального и настоящего воображаемого — все! До ночи треп затянется.

— Давайте, братцы, заканчивать. Кто бы ни был виноват, какие бы мы еще теории и доказательства друг другу ни вкручивали, смысл прост и ясен. Обратной! Дороги! Нет! И примем все как данность. В том девяносто первом, даже сумей мы вернуться, нам все равно не прожить. Квартиры наши давно заняты — три года безвестного отсутствия официально означают смерть, жизнь вокруг непонятная, да и, признаюсь, для меня неинтересная. Почему я и не слишком горевать стал, когда узнал, что восемьдесят четвертый наглухо закрылся. Вернуться домой и все время ждать, когда тот бардак начнется? Увольте. Того и гляди, соль и спички запасать бы начали, в предвидении грозных событий… — Он опять невесело скривил губы.

— Представим, как в самом деле противно ждать, какой следующий день станет тем, после которого все покатится…

— Газет тех жаль! Сейчас бы все знали точно, — сказал Левашов.

— Неужели же Черненко до такого довел? Или когда помер — а вид у него оптимизма не внушал — какой-нибудь наш Дубчек власть захватил?

— Почему Дубчек? Может, сразу Бонапарт? И по срокам похоже, сколько у них там прошло от революции до реставрации? Большевики, между прочим, всегда себя с французами любили сравнивать… — высказал предположение Шульгин.

— Только раньше считалось, что один раз Бонапарт уже был. Сталина имею в виду, — продолжил его мысль Новиков.

— В общем, как у евреев с христианами — одни говорят, что мессия когда-то придет, а другие — что уже был…

— Ну ладно, отвлеклись вы, — совсем спокойным голосом сказал Левашов, — а я хочу ясности окончательной. Понятно, что я в полном одиночестве. Драться с вами, конечно, не стану. Решили — так делайте. Только одно меня и утешает, что деваться нам друг от друга некуда, а на подлости никто из нас не способен. Примем пока, что я дурак, а вы умные… Но каким образом вы все это мыслите? Как вы туда вклиниться думаете, под какой маркой белых поддерживать и чем именно им сейчас помочь возможно? Антанта и так все, что нужно, давала, а красные за месяц Крым взяли, ничего Врангель сделать не смог. Вы ему что — танковую дивизию подбросите? Или авиацию современную? Туман тут для меня. Вот растолкуйте, а тогда и видно будет… Я ведь, Саш, к твоим словам серьезно отнесся, если что — на самом деле к красным перейду…

— Вот это разговор! — обрадовался Сашка. — Тут я с полным удовольствием. План у нас, как и все остальное, впрочем, прост до гениальности. А вдобавок — тебе Андрей намекал уже, но не слишком подробно — имеются у нас сверхчувственные способности. У всех поодиночке, а уж вместе — тем более. У тебя вот — иначе как бы ты свою машинку выдумал? А вот просто захотел особым образом — и все. Получилось. Аггров мы так и победили, по принципу: «Хотеть — значит мочь!» Сильное желание деформировало реальность как раз настолько, что победа осталась за нами, и без особого нарушения внешнего правдоподобия. Отчего и вся Галактика всполошилась: поумнеют, мол, еще чуток эти ребята, осознают себя в полной мере, и всю мировую реальность — к ногтю!

«Да текут дни по желанию моему», — гениально угадано древними. Может, и текли у того, кто перстень с такой надписью носил.

Вот пришельцы и напугались, что из-за нас для всех прочих хозяев жизни в ней места не останется. Или придется им дальше существовать по нашим правилам.

— Ладно, разговорился, — пресек его красноречие Новиков. — Это пока только так, мечтания… А вот давай Олегу ближнюю задачу обрисуем. Какие легенды изобрели и кому какие роли отводятся. И вместе поупражняемся в мозговом штурме. До Стамбула три дня ходу осталось, а у нас все сырое еще…

— А кто ж нас гонит? — забыв о сомнениях, включился в привычное занятие Левашов. И всегда он в конце концов поддерживал выдумки друзей и умел вносить в них свою долю здравомыслия и математического расчета. — Если времени не хватит, вполне можем на островах архипелага отстояться, все до тонкостей просчитать и подготовить. Давайте излагайте…

Глава пятая

…Капитан Басманов с утра бродил по центральным улицам Перы, европейской части Константинополя, он же Стамбул, в тщетных попытках изыскать себе хоть какое-нибудь занятие. Занятий же, не только способных принести некоторую прибыль, но и просто скрасить скуку, не находилось. Как обычно. С полчаса он потолкался у ворот российского посольства, присматриваясь, не попадется ли кто знакомый среди сотен беженцев, ежедневно приходящих сюда в слабой надежде на вспомоществование, чтобы узнать о шансах на выезд в Европу или так же, как капитан, встретить знакомых или родственников. Вдруг еще кому-то удалось выбраться из красной России.

Устав от шума, слез и никчемных разговоров, вращавшихся вокруг одних и тех же надоевших тем, он медленно пошел в сторону Токатлиана, потом вернулся обратно по другой стороне улицы.

Цель-то у него была, только он старался сам себе в ней не признаваться. Басманов в глубине души надеялся на внезапную встречу с кем-либо из бывших сослуживцев, более удачливых, чем он, или, чем черт не шутит, старых петербургских приятелей, у кого не стыдно перехватить несколько лир, а там, глядишь, сговориться и о чем-то более основательном. Дело в том, что капитал его составлял на данный момент ровно лиру с четвертью, а после того как на прошлой неделе были проданы часы, продавать было уже совершенно нечего. Из имевшегося при нем в момент посадки на пароход в Новороссийске у капитана сохранилось только то, что было на нем надето.

Довольно еще новый китель с почти незаметными следами от погон, хорошие синие бриджи, старательно вычищенные щеткой со следами гуталина сапоги, сшитые зимой на заказ в Екатеринославе.

Так что выглядел Басманов вполне прилично и способен был внушать доверие. Отчего и не продал до сих пор обмундирование, хотя владелец столовой, где он постоянно ужинал на двадцать пять пиастров, не раз уже предлагал только за сапоги целых пять лир.

Но тогда он сразу превратился бы из уважающего себя офицера гвардейской конной артиллерии, кавалера пяти орденов и первопроходника в обыкновенного горьковского босяка.

Тут стоит только начать. Без сапог смешно будут выглядеть и китель, и бриджи, потом их придется сменить на какое-нибудь тряпье, и дорога только одна — в порт, таскать мешки с углем.

Капитан еще не знал, что так оно и будет с большинством подобных ему эвакуантов, особенно, когда через четыре месяца хлынет сюда последняя, полумиллионная крымская волна беженцев. Тогда и самая грязная работа покажется счастьем. Но пока Басманов еще надеялся. На то, что Слащев удержит Крым, что начнется, дай бог, новое наступление, что помогут наконец по-настоящему союзники.

Если бы не отчаянные арьергардные бои под Абинской, где он потерял свою батарею и чудом сумел попасть на последний пароход, Басманов скорее всего продолжал бы воевать на Каховском плацдарме или где-нибудь еще, а может, и не жил бы уже, но раз вышло так, как вышло, возвращаться опять на фронт он не очень хотел. Не исключая, впрочем, такой возможности окончательно. Были уже предложения, от ответов на которые он пока под разными предлогами уклонялся.

Солнце показало, что наступил полдень. Сильно хотелось есть, однако Басманов сдерживал себя. Если потерпеть до вечера, то на сэкономленные пиастры можно будет позволить себе к картошке с жареной рыбой спросить стакан вонючего и противного, но чертовски крепкого «дузика». Эта перспектива заранее веселила душу, но как подумаешь, сколько еще часов до захода солнца…

И по-прежнему ни одна денежная сволочь не попадется на его безнадежном, как отступление от Ростова, пути по залитой горячим светом улице. Прохожие мелькали мимо серыми расплывчатыми тенями, незнакомые и богатые вызывали злость, знакомые, но нищие — раздражение, и он старался не замечать ни тех, ни других.

Увидел свободную скамейку под густым и раскидистым платаном, присел и стал скручивать вторую, из определенных себе на день пяти, папироску из дешевейшего «Самсуна».

«Черт бы меня, дурака, взял, — думал капитан. — Ну неужели нельзя было скопить за два года хоть немного золотишка? Пару-другую часов, портсигар фунтовый, диадему с камешками… Чистоплюй гвардейский! Все же можно было, другие чемоданами везли. А теперь что? Или сволочь тыловая растащила, или большевикам досталось…» И он с острой тоской и сожалением вспомнил, как в Новочеркасске или нет, кажется, в Ставрополе казаки захватили красный обоз, а в нем — тачанку с огромным кованым сундуком. Не то казна Одиннадцатой армии, не то золотой запас местного банка. Казаки рассовывали по карманам и седельным сумкам деньги, часы, золотые цепи, а он, Басманов, с комендантским взводом, матерясь и хлеща наотмашь ножнами шашки, пытался остановить грабеж. Остановить-то остановил, и сдал, что уцелело, куда следует, но что толку?..

…Новиков с Шульгиным раза три прочесали центр города, от набережной к Токатлиану и обратно. Вживаясь в атмосферу вселенского Вавилона, которым неожиданно стал в двадцатом году двадцатого же века Царьград, Константинополь, Стамбул. Местные, более-менее европеизированные жители, солдаты, матросы, офицеры оккупационных войск союзников, слетевшиеся на труп Блистательной Порты деловые люди и авантюристы ближних и дальних стран… И, конечно, те, кого ни с кем не спутаешь, соотечественники-эмигранты. Все вокруг одновременно и напоминает сцены из книг Толстого, Булгакова, Аверченко, но и разительно от них отличается.

Там, в книгах и поставленных по ним фильмах, — была история, преломленная через призму восприятия человека иного мира и хоть немного, но иного времени, а здесь — подлинная жизнь, грубее, проще, неэстетичнее, но все же…

Они искали нужного человека, воображая себя одновременно Гарун-аль-Рашидами и графами Монте-Кристо. Восхитительное в своем роде чувство — осознавать, что можешь мгновенно осчастливить любого человека, сделать для него то, что не привидится в самом эйфорическом сне. Стоит только захотеть…

— Саш, а ну-ка посмотри. Вон, на скамейке. По-моему, подходящий персонаж. На роль Рощина я б его пригласил. Поинтереснее Ножкина выглядит… — сказал Новиков, когда они уже решили прервать этот тур поисков и направить стопы к ближайшему храму желудка. Он указал взглядом на словно бы задремавшего в прохладной тени могучего, куда там одесским, платана высокого худощавого офицера. Примятая фуражка с черным бархатным околышем лежала рядом, бриз Мраморного моря шевелил давно не стриженные темно-русые волосы. Ноги в слегка запыленных сапогах вытянуты почти до середины аллеи.

— Ну, давай поговорим. Вдруг и сгодится. Человек вроде культурный, артиллерист, за собой следит… Сапоги чистит…

— Простите великодушно, господин… поручик? — Дремотные мысли Басманова прервал незнакомый голос. — Позвольте присесть рядом с вами?

Он вскинул голову и увидел рядом двух вызывающе роскошно одетых господ. Впрочем, вызывающим их наряд он счел лишь потому, что были они соотечественниками. Для иностранцев, да и для довоенных русских ничего особенного на них не было. Один, повыше ростом, с короткими английскими усами и гладко выбритым подбородком, носил светло-синий морской китель и белые брюки, но фуражка на нем была не военная, а какого-то яхт-клуба, второй, с аккуратной светло-каштановой бородой, сверкал великолепным чесучовым костюмом, запонками и золотой цепью в вырезе пиджака, а в руке держал богатую трость с изогнутой янтарной рукоятью.

Весьма и весьма респектабельные и состоятельные господа. Не иначе из тех, кто не зевал в подходящую минуту.

— Садитесь, чего уж… Только не поручик, а капитан, с вашего позволения. Капитан Басманов, Михаил Федорович.

— Очень приятно. Новиков, Андрей Дмитриевич… — представился тот, что был в морском костюме, а второй назвался Александром Ивановичем Шульгиным.

Они сели по обе стороны от Басманова. Шульгин достал из кармана портсигар, как раз золотой и примерно фунтовый, протянул капитану:

— Угощайтесь…

Басманов взял толстую папиросу с длинным мундштуком, а свою самокрутку, так и не прикуренную, спрятал в кисет. Закурили, помолчали. От крепкого ароматного дыма голова капитана плавно пошла кругом. Его «Самсун» в основном драл горло, а настоящий табак он и забыл, когда пробовал. Первым затевать разговор Басманов не хотел из гордости. Раз сами подошли, пусть и говорят, что им надо. Но сердце чуть дрогнуло, зачастило. Неужели все-таки повезло? Просто так зачем бы к нему богатые и благополучные господа подсаживались. Лир бы хоть десять с них сорвать, две недели и обедать, и ужинать можно будет…

— Вы нас, конечно, извините, что помешали вашему отдыху, — начал после томительной паузы тот, кто назвал себя Новиковым. — Мы только сегодня пришли в Стамбул, еще никого здесь не знаем, вот и решили познакомиться с кем-нибудь из… старожилов.

— Откуда пришли, из Севастополя? — не слишком вежливо перебил его Басманов, отметив про себя, что собеседник действительно моряк, штатский бы сказал «приплыли» или «приехали».

— Нет, не из Севастополя. Совсем с другой стороны, из Кейптауна.

Басманов посмотрел на новых знакомых совсем иначе. В самом деле, как же он сразу не догадался? Из Крыма сейчас приезжают другие люди. С лихорадочным блеском в глазах и отпечатком неописуемого опыта трех последних страшных лет.

В какие бы дорогие одежды они ни рядились, глаза — что у бывшего камергера, что у помощника присяжного поверенного — были почти одинаковые: пустые и словно ощупывающие: кто ты такой есть, чего от тебя ждать сейчас и через минуту?.. А у этих глаза совсем другие, спокойные, пусть тоже оценивающие, но по-другому.

И речь тоже другая, с непривычными интонациями. Некоторые фразы выговаривают как бы с усилием, вспоминая язык, что ли?

— Дело в том, что мы хоть и природные русаки, но много лет жили вдали от родины, в Африке, в Америке…

— А теперь что же, домой собрались? Вроде бы не ко времени.

— Это вопрос сложный, ко времени или нет. Да и куда собрались, так сразу не расскажешь. Вы не слишком заняты сейчас? — спросил, рисуя наконечником трости геометрические фигуры на толченом кирпиче аллеи, Шульгин.

— Вообще-то… У меня скоро назначена встреча, — на ходу импровизируя, ответил Басманов. — Дело в том, что мне обещали неплохую работу… — Он одновременно боялся, что собеседники, услышав это, могут с извинениями откланяться, и в то же время надеялся, что тем самым несколько набьет себе цену, показав, что он не просто голодный и готовый на все бездельник.

Если они и поняли его уловку, то не подали виду, а ответили даже лучше, чем капитан мог надеяться.

— Знаете, если ваша встреча не ЧРЕЗВЫЧАЙНО важна для вас, то мы могли бы продолжить беседу в более подходящем месте. И возможно, тоже кое-что предложить. Разумеется, при любом исходе переговоров готовы компенсировать возможный ваш финансовый ущерб, — с абсолютно серьезным лицом сказал Новиков, а Шульгин согласно кивнул. Рукояткой трости сдвинул вверх широкополую шляпу, извлек из жилетного кармана большие и плоские золотые часы, щелкнул крышкой.

— Время обеденное. Если вы знаете поблизости ПО-НАСТОЯЩЕМУ ХОРОШИЙ ресторан, то проводите нас, за бокалом чего-нибудь холодного и игристого говорить будет не в пример удобнее.

Басманов именно в этот момент вдруг понял, нет, скорее почувствовал, что схватил наконец бога за бороду, удача все же нашла его, и нужно быть последним олухом, чтобы теперь ее упустить!

И действительно, дальше все пошло как в волшебной сказке. Накрытый жестяной от крахмала скатертью столик, забытое уже ощущение тяжелой и твердой книжки меню в руках, подогретые тарелки с дюжиной ножей и вилок вокруг, серебро и хрусталь. Ему уже давно казалось, что ничего этого не существует на свете, по крайней мере — с весны шестнадцатого, когда он последний раз ужинал в Петербурге у Донона. А вот оказывается, что есть, и руки сами вспомнили, что и как брать с тарелок и подносов, какая вилка и какой нож для чего. Басманов даже отметил, что его благодетели как бы не хуже его ориентируются за столом.

Выпив подряд три рюмки английской горькой под икру, селедку и паштет, он окончательно повеселел и приободрился, расстегнул верхнюю пуговицу кителя и вновь закурил папиросу из предупредительно открытого перед ним портсигара.

— Ну а теперь, в ожидании горячего, не откажитесь кое-что о себе рассказать. Что вы человек из общества, нам понятно, но хотелось бы поподробнее. Кстати, вы не потомок известного Василия Басманова, соратника князя Курбского?

— В какой-то мере. Побочная ветвь… А так что же рассказывать? Пожалуй, я один из последних настоящих кадровых офицеров. Михайловское артиллерийское окончил в четырнадцатом. Знаменитый «царский выпуск»…

Он вдруг с удивлением посмотрел на своих собеседников.

— Господи, а ведь всего шесть лет прошло! Только-то? — Капитан пригорюнился, и Шульгин вновь наполнил его рюмку.

— У нас, конечно, жизнь была не такая насыщенная, — сказал Новиков, когда Басманов закончил свою эпопею. — Хотя повоевать тоже довелось. В Трансваале…

Басманов недоверчиво приподнял бровь.

— Сколько же вам тогда было лет?

— Не так и мало, по семнадцать. Знаете, как оно бывает — юношеские порывы, тяга к приключениям… Из дома убегать, правда, не пришлось, гимназию, семь классов, мы закончили. Поездом до Одессы, потом пароходом в Неаполь и так далее… — Рассказ Новикова, изредка прерываемый официантом, напоминал романы Буссенара и Жаколио, в нем нашлось место необыкновенным приключениям, боям с англичанами на стороне буров, скитаниям по Южной Африке после падения Трансвааля и Оранжевой республики, стычкам с зулусами, работе на алмазных приисках, охоте на львов и, наконец, непременной в авантюрных романах удаче — открытию невероятно богатой алмазной трубки…

Басманов подозревал, что авантюрист с веселыми глазами и не слишком правильной русской речью многое недоговаривает и многое приукрашивает, отдельные места его повествования звучат слишком уж литературно, но сейчас его это мало смущало. «Да будь он хоть чертом, хоть дьяволом, хоть беглым каторжником, пусть говорит, что хочет! Если угощает прекрасным обедом и заплатит за «упущенную выгоду». А если предложит принять участие в самом сомнительном деле — соглашусь, на улицу грабить уж, наверное, не пошлет или девочками в Галате торговать, не того полета птица, а остальное — не страшно. Да хоть бы и надсмотрщиком на плантации или на те же алмазные прииски!»

— А как вы расцениваете шансы Вооруженных Сил юга России? — вдруг спросил Шульгин, когда Новиков закончил говорить и начал разливать по рюмкам послеобеденный «Мартель».

— Как вам сказать? Если бы закрепиться на хорошо защищенных позициях и начать с красными мирные переговоры… Хотя бы до зимы получить передышку. Потом привести войска в порядок, и можно снова наступать. Только не на Москву, а на Одессу и Екатеринослав. Стабилизировать фронт, и пусть там большевички у себя дохнут с голоду! А в общем, не знаю… — Басманов безнадежно махнул рукой.

Ему действительно все надоело и не хотелось даже сейчас, в приподнятом алкоголем настроении, тешить себя столько раз обманувшими надеждами. Куда интереснее было прямо в лоб спросить, что они имеют ему предложить. Но по-прежнему гордость пересиливала нетерпение. Сами скажут, рано или поздно, даже лучше, если поздно, можно пока здесь сидеть, в уюте и прохладе, налить еще рюмку, положить на бутерброд поверх масла и икры ломтик чеддера, выпить, медленно разжевать…

Официант, тоже, наверное, в прошлом офицер, только турецкой армии, судя по выправке и холодно-замкнутому выражению янычарского лица, принес сигары и кофе.

«Сочувствую, бедолага, — подумал Басманов, — каково мне было бы в Петербурге, в «Медведе» немцам прислуживать? А вон в «Казачьем курене» войсковой старшина на балалайке играет»… Для себя он должность официанта считал зазорной, и, будь такая предложена, скорее всего отказался бы, несмотря на очевидные выгоды. Все еще было впереди для господ офицеров…

— Так давайте наконец перейдем к делу, — сказал Новиков, раскуривая сигару и с сомнением принюхиваясь, как бы подозревая фальшивку, прикинувшуюся настоящей «Короной».

— Нам нужно подобрать сотню надежных людей, вот вроде вас, имеющих боевой опыт, знающих, как говорят в Техасе, что делать по любую сторону от мушки, здоровых, умеренно пьющих, не имеющих садистских наклонностей, желательно хорошо образованных, готовых отправиться в любую часть света для участия в весьма необычном предприятии…

— Уж не в иностранный ли легион вы вербуете? — стараясь отчетливо выговаривать слова, спросил Басманов. Происходящее неожиданно напомнило ему о временах и нравах Столетней войны, когда вот так же мобилизовали, предварительно напоив «рекрутов», в армию многочисленных королей и герцогов. Только там это происходило в грязных трактирах, а не в дорогих ресторанах. — Воевать мне, признаться, давно обрыдло…

— Ну, куда и зачем — это отдельный разговор. Но уж никак не в иностранный. Просто для примера — вдруг у меня собственное маленькое княжество и мне требуется личная офицерская гвардия? Дружина, так сказать. А чтобы вы не испытывали сомнения в… чистоте наших намерений, давайте так условимся. Сейчас расстанемся. Вы хорошо все обдумаете, посоветуетесь, если есть с кем, и, если согласитесь поступить к нам на службу, придете завтра в это время сюда же.

Столик к обеду для вас будет заказан. В случае согласия первой вашей задачей будет, как я уже сказал, подбор подходящих нам людей. В случае успеха можете рассчитывать на достаточно высокую должность, вполне соответствующую вашей квалификации и опыту.

Желательно, чтобы люди, которых вы найдете, были вам лично известны, поскольку вам же с ними и служить. Впрочем, окончательное решение мы будем принимать сами. Вы, конечно, вольны отказаться прямо сейчас. Однако советую подумать. А в качестве компенсации за нарушенные планы и для доказательства серьезности наших предложений — возьмите…

При этих словах Шульгин опустил руку под пиджак и, повозившись там, положил на стол обернутый в плотную синюю бумагу цилиндрик.

И слегка подтолкнул по скатерти к Басманову.

Тот не сразу догадался, что ему предложено, лишь через несколько секунд узнал стандартную упаковку Государственного банка.

Сто золотых десятирублевок!

Он смотрел на стол и не мог заставить себя протянуть руку.

— Берите, берите, не нужно привлекать внимания. Я не слишком хорошо осведомлен о сегодняшнем курсе, но… исходя из старых представлений, думаю, что офицеру и дворянину предложить меньше просто неприлично… — с улыбкой сказал Новиков, а Шульгин добавил:

— Конечно, если мы договоримся, ваше денежное содержание будет существенно больше. Ну а если не согласитесь, у вас будет время подобрать себе занятие по вкусу…

…Сочтя сегодняшние планы выполненными, Андрей с Шульгиным позволили себе послеобеденную прогулку. Не отягощенную никакими сверхзадачами, бесцельную, а оттого и приятную. Шульгин до сих пор, по известным причинам, не имел возможности постранствовать во времени, не считая, конечно, участия в проводимом Сильвией «эксперименте». Теперь же он наконец в своем подлинном физическом облике шел по улице города, исчезнувшего за десятилетия до его рождения, потому что этот султанский Константинополь, сохранивший явные черты Средневековья, имел очень мало общего с американизированным Стамбулом конца века. Но поскольку Шульгин в своей первой жизни так и не сподобился попасть за границу, то специфические ощущения путешественника по времени, столь ярко пережитые и описанные Берестиным, сильно смазывались эмоциями обыкновенного загрантуриста.

Босфор и Мраморное море, минареты, путаница кривых и узких улочек, взбирающихся на крутые прибрежные холмы, запахи, распространяемые бесчисленными мангалами, ароматный пар из кофеен, разноязыкий гомон, силуэты линкоров союзной эскадры, без всякой пользы второй уже год дымящей на рейде, будто не зная, что делать со своими четырнадцатидюймовыми пушками, ржавеющий корпус разоруженного «Гебена», знаменитого своим лихим прорывом в Дарданеллы и рейдами по Черному морю, — столько всего довелось увидеть за несколько часов, что на «Валгаллу» друзья вернулись измученными и отупевшими от впечатлений, но прежде всего от почти непереносимого с непривычки многолюдья.

Следующий день обещал быть не менее трудным. Пожалуй, даже более: Новиков планировал не только встретиться с Басмановым, но еще и поискать нужных людей в совсем других социальных слоях и группах эмиграции.

…Басманов спускался по крутому переулку вниз, к Галатскому мосту, возле которого снимал койку на веранде у толстого унылого грека. В голове у капитана шумело, а мысли разбегались, как испуганные светом тараканы. И он никак не мог сосчитать в лирах и пиастрах, сколько же это будет — тысяча золотых рублей? Выходило слишком уж много. Хватит и приличную комнату снять, отдельную, и приодеться, и в хорошее дело со своим паем вступить, да просто жить не меньше года безбедно, а за год ой как много чего может перемениться. А может, купить в посольстве визу и махнуть в Париж?

Все теперь можно!

Подобного душевного подъема он не испытывал со дня выпуска из училища.

А ведь еще утром он, как последний извозчик, о паре поганых лир мечтал… Есть, есть правда на свете! Вот никому не повезло, а ему повезло! Потому что он заслужил! Воевал пять лет, живота не щадя, жил три месяца, как собака подзаборная, перед каждой сволочью унижался… Но теперь все! Теперь пусть перед ним стоят на задних лапках…

Потом его мысли изменили направление. Если эти двое так запросто сунули ему столько без всякой расписки, то каким же может быть настоящее жалованье?

Подпоручик до войны получал на круг пятьдесят рублей в месяц, штабс-капитан — восемьдесят четыре. Да если будут платить хоть втрое от задатка, это, считай, довоенное генеральское. А по-нынешнему, да перевести золото в бумажки? Правда, неизвестно, куда пошлют служить. В Африку? Да хоть и в Африку! На слонах ездить будем. С неграми воевать? А хоть бы и с неграми! Небось не хуже, чем с большевиками.

Все, решено — завтра как штык! Лет-то всего-навсего двадцать семь, когда и мир посмотреть! А кого бы это с собой для начала прихватить?

Капитан увидел на углу покосившегося деревянного дома с нависающим над улицей балконом вывеску менялы. Приостановился, не вынимая руки из кармана, расковырял упаковку, ногтем подцепил тонкий кружок. Медленно раскрыл перед глазами ладонь — а ну как наваждение, солнце напекло голову с голодухи? Но на ладони действительно поблескивала новенькая монета благородного темно-желтого цвета со знакомым чуть курносым профилем.

Усатый турок в феске долго прищелкивал языком, вертел монету, пробовал на зуб, кажется, даже обнюхивал. Потом быстро бросил в ящик и, что-то недовольно бормоча, вывалил на прилавок целую груду мятых и засаленных лир.

— Сколько? — спросил капитан. Турок опять залопотал.

— А, морда басурманская, никак по-русски не научишься! — добродушно выругался Басманов и так, комом, сунул деньги в карман. Обманул — не обманул, все равно много, он столько здешних денег и в руках никогда не держал.

На следующем углу, у старьевщика-черкеса, по-русски кое-как соображавшего, которому многие беженцы загоняли свои вещи, капитан сначала за пятнадцать лир (а за мои десять дал, скотина) купил неплохие наручные часы, а потом поманил торговца пальцем. Когда тот перегнулся через прилавок, Басманов сказал тихо, но значительно:

— Револьвер нужен. Русский. «Наган». С патронами. Понимаешь?

Черкес замахал руками, заклекотал гортанно, мешая русские, черкесские и турецкие слова. Капитан, не слушая, показал ему из кулака золотой. Старьевщик мгновенно успокоился и показал в ответ два пальца.

— Ты что, с ума сошел? Он до войны новый двенадцать рублей стоил, а сейчас этого добра… Червонец, или я пошел…

Черкес обежал прилавок и загородил выход из лавки.

— Есть, есть револьвер. Хороший, большой, сейчас показать будем.

Увидев товар, Басманов насмешливо сплюнул. Здоровенный, до белизны затертый полицейский «смит-вессон».

— Бери, хороший, как ружье бьет, довольный будешь… Патрон тоже много…

— Я сказал — «наган»! Нету — я пошел…

Или черкес не понимал в оружии, или действительно не располагал «наганами», но через полчаса азартного торга Басманов вышел из лавки с бельгийским «браунингом», второй номер, в заднем кармане брюк, оставив взамен червонец и еще десять лир.

Теперь он окончательно ощущал себя в своей тарелке. Не шваль беженская, а снова боевой офицер, с деньгами, под хмельком и при оружии.

Не зная, где придется ему ночевать уже завтра, он тем не менее заплатил греку за неделю вперед — «В карты выиграл, да?» — равнодушно спросил тот, принимая деньги, — и перенес свой вещмешок с веранды в крошечную, но с крепкой дверью каморку в мансарде, из полукруглого окна которой было видно море. Сверток с монетами он спрятал в щель за плинтусом — мало ли что может случиться в ночных портовых трущобах — и неторопливо, заложив руки за спину, словно не по грязному переулку, а по Дворцовой набережной, направился в «Казачий курень», где ежевечерне собирались для тоскливого «веселья» и обмена информацией такие же, как он, «обломки великой империи».

Через час в отгороженном грязноватыми занавесками «отдельном кабинете» он, потребовав вместо вечной рыбы глазунью с колбасой, разливал по стаканам рыжий контрабандный коньяк и начинал осторожный разговор с двумя полузнакомыми поручиками-дроздовцами, ошалевшими от неожиданной щедрости Басманова. Теперь уже он выступал в роли графа Монте-Кристо…

Поручики эти сумели устроиться на работу по разоружению и демонтажу береговых батарей и по десять часов в сутки вытаскивали из погребов, протирали, смазывали и паковали в ящики одиннадцатидюймовые снаряды. Платили им по три лиры в день, а сама работа успела смертельно надоесть, выматывались они страшно и без чарки «дузика» почти не могли спать. Поэтому намек Басманова на возможную работу «по специальности» юноши приняли с восторгом.

…В ресторан капитан явился за десять минут до назначенного времени, тщательно выбритый, пахнущий настоящим «Вежеталем», в начищенных у мальчишки-курда сапогах. Сел за указанный ему столик и спросил оранжаду со льдом.

Точно в час в дверном проеме обозначился Александр Иванович. На сей раз он был один. Но такой же элегантный и непонятно веселый, как вчера.

— Ну вот и прекрасно, что пришли. Я, в общем, и не сомневался, в людях редко ошибаюсь. Да и чего бы вам отказываться? Совсем молодой человек, вся жизнь впереди, когда и ставить последний рубль ребром? Хотя другой на вашем месте вполне мог загулять суток на трое или просто смыться. От добра, мол, добра не ищут. Ну ладно, это я так…

Он протянул Басманову портсигар, но тот с достоинством отказался и закурил собственную «Месаксуди». Снова довольно хмыкнув, Шульгин перешел к делу.

— Так, Михаил Федорович, будем считать, на первую должность вы приняты. Будете у нас, так сказать, начальником отдела кадров. Повторяю задачу… — Он перечислил вчерашние требования к кандидатам и добавил: — Только давайте без альтруизма. Я все понимаю, могут быть случаи — хочется помочь человеку, отчаянное положение, голодные дети… Так лучше вы прямо скажите, кому-то кое-что можно просто выделить из представительских сумм… А в целом исходите из того, что с выбранным вами человеком вам же и придется, скажем, в разведку идти, десять верст с пулеметом на плече бежать по песку или джунглям, ну и все тому подобное. А вдруг у него дыхания не хватит, струсит, вас же или товарища раненого бросит, да просто скандален, неуживчив, к мордобою склонен… Надеюсь, все понятно?

Тогда далее. Очень нас интересуют люди, умеющие автомобилем управлять, на мотоцикле ездить, вообще к технике причастные. Если авиаторов найдете — совсем чудесно. Ну там артиллеристы, пулеметчики, специалисты по штыковому бою — само собой. Особая статья — кадровые штабисты, лучше даже — генштабисты с полным курсом академии… Для таких требования к здоровью могут быть и помягче.

«Черт возьми, — думал Басманов, — так они что, действительно империю в дебрях Африки основать задумали? Размах, однако! Что ж, тем интереснее». Но вслух ничего не сказал, только кивал понимающе.

— Оклад содержания лично вам определим для начала в три тысячи. Золотом, естественно. Знаете, — доверительно понизил голос Шульгин, — я как-то не слишком верю в бумажки, пусть это даже фунты. Согласны?

Как он мог быть не согласен? Все это выходило за пределы самых смелых и горячечных мечтаний. А вдали, в таком случае, вырисовываются перспективы совсем уже сказочные. Он вспомнил о матери и сестре, оставшихся в Петрограде. Последний раз они виделись зимой восемнадцатого, и больше известий от них Басманов не имел.

Об ужасах, что творили большевики в столице, он слышал немало, но надеялся, что родных террор не коснулся. В конце концов о том, что он жив и ушел к Корнилову, не знал никто, кроме самых близких родственников, а две безобидные женщины ЧК вряд ли заинтересуют.

Ну, если все образуется, имея деньги, можно будет через Финляндию пробраться в Питер и как-нибудь их разыскать…

…Началась его работа. В наскоро оборудованной под контору квартире в первом этаже большого и запущенного дома неподалеку от Долма-Бахче. В приемной сидела барышня-машинистка из беженок, в прошлом бестужевка, не успевшая дойти до панели, поскольку ее отец сбежал из Одессы вовремя и не с пустыми руками. В кабинете Басманова стоял большой обшарпанный стол, несколько стульев и, для солидности, желтое шведское бюро с кучей пустых коленкоровых папок. Для выдачи авансов он получил под отчет десять тысяч рублей и право испрашивать впредь сколько потребуется, в зависимости от грядущих успехов.

Тактику вербовки он разработал сам. Первым пяти офицерам, лично им отобранным, Басманов выдал по двадцать рублей и пообещал еще по восемьдесят, если они приведут по пять кандидатов, устраивающих капитана. Жалованье же, чтобы не разжигать излишнего ажиотажа, обещал в двести рублей, намекая, впрочем, что это сумма не окончательная. Но и такие деньги натерпевшимся и изголодавшимся эмигрантам казались совершенно сказочными.

С теми, кого Басманов счел пригодными, поочередно беседовали Новиков, Шульгин и появившийся позже еще один господин с манерами иностранного генерала. Так показалось Басманову из-за его холодности, неулыбчивости и нерусской педантичности, несмотря на безусловно русскую фамилию — Берестин. Разговаривая с волонтерами, он, как заметил капитан, крайне въедливо выяснял послужной список, проявляя странную осведомленность, отдавал предпочтение лицам, имеющим связи и знакомства с начальствующим составом Вооруженных Сил юга России, а также с бывшими офицерами и генералами, служащими ныне в Красной армии. Это наводило на мысль о его причастности к контрразведке, только неизвестно — чьей. Мелькнуло даже в голове: а не большевики ли затеяли какую-то грандиозную провокацию — но Басманов тут же сам себя одернул: и вид у новых хозяев слишком уж небольшевистский, деньгами они сорят неумеренно, да и что за прок большевикам от десятка-другого беглых офицеров?

А вот в голубом мундире господин Берестин, вполне возможно, и хаживал…

Прошедшие окончательное собеседование и не получившие отказа уезжали на автомобиле с одним из «хозяев», и Басманов их больше не видел. Те же, кому отказывали, получали «за беспокойство» по сто рублей под честное офицерское слово хранить в тайне место и содержание разговоров.

Несмотря на это в ближайшие дни слух о том, что некие таинственные личности вербуют офицеров, распространился в эмигрантских кругах весьма широко. Говорили разное, как правило — весьма далекое от всякого правдоподобия.

— Что поделать, вызванное войной падение нравов, — меланхолически отметил Шульгин, не слишком, впрочем, этим фактом огорченный. Да и как скрыть, если заходили вдруг по рукам царские десятки в огромных количествах, кабаки, шашлычные, чебуречные и прочие таверны стали заполнять веселые и возбужденные офицеры, а также и штатские лица, то ли выменивающие, то ли выигрывающие пресловутые десятки, курс лиры в районе проживания русских пошел вверх, так как она внезапно получила «золотой паритет», а проститутки на набережных тоже подняли таксу вдвое-втрое.

В субботу, явившись к восьми на службу, Басманов увидел перед дверями конторы толпу, мало уступающую таковой у посольства.

И ему пришлось сквозь нее проталкиваться, стараясь не замечать то просительных, то наглых лиц соотечественников, не слышать униженных просьб… Явившийся на час позже Шульгин, которого капитан считал своим непосредственным начальником, тоже пробился с трудом, однако велел пускать и выслушивать всех, кроме явных калек и алкоголиков, каковые тоже имелись в избытке.

До обеда Басманов наслушался душещипательных историй и кузьмы-крючковских подвигов в таком количестве, что их хватило бы на десяток выпусков газеты «Русский инвалид». (Следует заметить, что название газеты означает совсем не то, что вы, должно быть, подумали. До революции «инвалид» являлось синонимом понятия «ветеран». И только.)

А в три часа пополудни внезапно появился офицер английской морской пехоты в сопровождении вооруженного наряда. Басманов слегка растерялся, не зная, как себя вести, но в конторе, по счастью, оказался сменивший Шульгина Новиков. На великолепном английском пригласил майора в кабинет, попросив Басманова продолжать работу. Через полчаса англичанин вышел раскрасневшийся, явно удовлетворенный полученными объяснениями и новым знакомством, пожал на прощание капитану руку, отдал честь и удалился. А морские пехотинцы остались наводить порядок в очереди.

Однако за вечерним хересом Шульгин сказал, что лавочку пора сворачивать.

— Сто двенадцать человек. Думаю, вполне достаточно. Или до полутора сотен дотянем? Тогда завтра последний день — и все. Отбирайте самых-самых… Впрочем, сливки мы уже сняли. В общем, сами смотрите…

Басманов подсчитал, что через контору уже прошло не меньше батальона претендентов, и, значит, тысяч сорок раздали просто так, да еще двадцать выдано завербованным офицерам на устройство семей, кому посчастливилось их вывезти. Забрать семьи к «месту постоянной дислокации» Шульгин пообещал не позднее чем через три месяца.

— Ну все! Пора и честь знать, — сказал он Басманову вечером следующего дня, когда желанное число было достигнуто. — Едем домой. Собирайтесь…

Басманов понял, что наконец узнает, куда же исчезали принятые на службу. Он отчего-то вообразил, что их собирают в какой-нибудь загородной ферме или в пустых казармах бывшей султанской армии вроде тех, где сам он отбывал двухнедельный карантин.

Однако автомобиль незнакомой модели, открытый, с длинным, сверкающим хромированным металлом капотом и глубокими кожаными сиденьями, довез их до порта, где у пирса ждал такой же роскошный катер.

Рыча мотором и громко хлопая днищем по мелкой босфорской волне, катер долго несся сквозь розовато-жемчужную полумглу ко входу в Мраморное море. С борта катера, особенно в это время, на грани между ранним вечером и подкрадывающейся с Анатолийского побережья ночью, Константинополь выглядел, как ему и подобало, совершенно сказочным городом; кисейная дымка смазывала все подробности, оставляя только смутный цветной силуэт, исчерченный остриями сотен минаретов. В нем обязательно должны бы твориться, непрерывно и бесконечно, как арабская вязь на стенах мечетей, волшебные и загадочные истории в духе «Тысячи и одной ночи», а если на самом деле творилось там совсем другое — так об этом легко было заставить себя забыть, подчиняясь очарованию летнего вечера. Тем более что с ним-то самим, капитаном Басмановым, одна из сказочных историй все-таки произошла, и чудное мгновение продолжает длиться…

Увидев высокий белый борт огромного парохода, едва заметно дымившего первой трубой в полуверсте от берега, Басманов невольно вспомнил темные зловонные трюмы, загаженные палубы судна, на котором он выбрался из ужасов новороссийской эвакуации. И ощутил нечто вроде мгновенной тошноты.

Катер лихим разворотом подошел к широкому, почти касающемуся нижней площадкой воды трапу. Встреченные здоровенным, на голову выше Басманова, матросом с тяжелыми и резкими чертами малоподвижного лица, они поднялись на просторную, тщательно выскобленную палубу.

— Сейчас вас проводят в каюту. Устраивайтесь. Если что-то потребуется, обращайтесь к любому члену экипажа, все будет сделано в лучшем виде. Русских среди них нет, но язык все понимают достаточно. Отдыхайте, пообщайтесь со своими друзьями… А утром встретимся. Извините, что оставляю вас, но — дела. — Шульгин развел руками и церемонно приподнял шляпу.

Каюта, отведенная Басманову на верхней, то есть четвертой сверху палубе надстройки, поразила его размерами и невиданным с довоенных времен комфортом. Вообще тем, что существует еще на свете такой вот заповедник настоящей человеческой жизни, начисто равнодушной к бедам миллионов людей из бывшей Российской империи.

Больше всего каюта походила на лучшие номера «Астории» или гостиницы «Лондонской», где ему приходилось бывать, возвращаясь на короткий срок с фронта в Петроград. Солидная мебель, обилие бронзовых люстр и бра, особые, свойственные как раз такого рода временным пристанищам богатых людей запахи. Очевидно, поселяя его здесь, новые хозяева хотели подчеркнуть не только важность его нынешнего положения, но и намекнуть на цену того, что он может потерять, нерадиво относясь к своим обязанностям. По крайней мере такая мысль у капитана мелькнула.

Отпустив матроса, невозмутимость и сдержанность которого напоминали скорее манеры дворецкого из хорошего английского дома, нежели простого моряка, Басманов побродил по каюте, осмотрел все ее жилые и подсобные помещения, постоял у большого окна, со смешанным чувством глядя на редко и неравномерно освещенный берег.

Радость в этом чувстве, безусловно, присутствовала, но много было и тревоги. Сменял он скудную, тяжелую, но ставшую почти естественной жизнь… на что?

Выкурил папиросу из любезно приготовленной на круглом столе гостиной коробки и решил поискать знакомых.

Первый же встреченный в коридоре матрос, как и обещал Шульгин, на медленном, но вполне правильном, несмотря на акцент, русском языке подробно разъяснил, на какой палубе размещены офицеры и как туда попасть.

Четыре марша внутреннего трапа привели его в длинный, пятидесятиметровый коридор с множеством одинаковых полированных дверей светлого дерева с блестящими бронзовыми ручками. Басманов остановился, недоумевая, куда он попал. То есть то, что пришел он куда надо, сомнения не вызывало, достаточно было услышать типичные, чисто отечественные речевые конструкции, густо висящие в воздухе. Они доносились из полуоткрытых дверей кают, из обширного помещения справа от трапа, похожего на предбанник, из бильярдной, где на нескольких столах азартно разыгрывались «пирамидки», ими обменивались мелькающие в основном коридоре и ответвляющихся от него проходах люди. Лица почти всех были Басманову знакомы. Поразило другое. Все здесь были одеты в невиданные черно-зелено-желтые пятнистые куртки и брюки с множеством накладных карманов на груди, рукавах, коленях и прочих местах и в высокие коричневые ботинки на толстенной, в три пальца, подошве. Только зеленые металлические звездочки на пятнистых хлястиках-погонах своим расположением намекали на принадлежность их владельцев к русской армии, поскольку ни в одной другой (кроме, правда, сербской или болгарской) подобные знаки различия не использовались.

Бросилась в глаза поразительная чистота — сияющий паркет и словно час назад вычищенные ковровые дорожки, — что, впрочем, почти компенсировалось интенсивностью запахов гуталина и табачного дыма.

Перед Басмановым остановился один из «леопардов», в котором, присмотревшись, он узнал штабс-капитана Мальцева, завербованного им в первый день вместе с поручиками. Был он свеж, чисто выбрит, очень коротко подстрижен. И никак не походил на худого, нервного, заросшего серой щетиной беженца, каким был всего десять дней назад.

— О! Нашлась пропажа! — радостно воскликнул Мальцев, пожимая Басманову руку. — А мы, брат, думали, что ты сбежал…

— Куда бы это я сбежал? — удивился капитан.

— Мало ли куда? Да хоть в Париж… — Басманов вспомнил, что действительно высказывал подобную мысль, только вот Мальцеву или кому другому? Все же, кажется, с Мальцевым он об этом не говорил.

— Да что же Париж, мы теперь, может, и почище Парижа кое-что увидим.

— Уж здесь ты прав! Такое, боюсь, увидим… — Мальцев осекся. Он еще не понял, в каком качестве появился на судне Басманов и стоит ли перед ним откровенничать. — А тебя еще не переодели? Ты когда прибыл? Где разместился?

— Там, наверху… На втором этаже, ближе к корме. Сейчас и не знаю, найду дорогу или нет…

— А-а, на господской половине… Ну-ну. В начальство выбился? А чтобы не заблудиться, надо схему изучить, они везде висят. У тебя там не «второй этаж», а верхняя палуба. Наша — палуба Б, ну и так далее. Привыкнешь.

— Никуда я не выбивался, сам ничего не знаю. Посадили, привезли, поселили… барахло свое бросил и пошел вас искать. А вы что, плохо устроены?

— Не сказал бы. У всех одноместные каюты, но кое-кто предпочитает двойные, чтоб веселее. И еще пустых осталось — пропасть… Дивизию нашу свободно растолкать можно! Говорили мне умные люди в свое время — поступай в гардемаринские классы. Тогда после реального училища без экзаменов брали. Нет, понесло меня в кавалерийское! Моряки хоть всю войну как люди прожили — обед за столом из фарфоровых тарелок, каждый день рубашка свежая, кителек беленький, а мы пять лет в грязи, вшей кормили, портянки по месяцу не меняли, эх! — Он с досадой выругался, чуть не плюнул на пол, но ковровая дорожка вовремя удержала. — Но и служба тут, скажу я тебе…

— Чем же она плоха?

— Да не плоха, чего зря говорить. Только и в юнкерах меня так не гоняли. Первые дни чуть не сдох, а уж я с семнадцати лет в строю, ты меня знаешь! Ох и материли тебя поначалу, сосватал, мол, так его и распротак! А потом ничего, отъелись, отоспались, даже нравиться начало, после бардака нашего беспросветного. Сам все увидишь. Пойдем лучше выпьем за встречу.

В большом ресторанном зале второго класса, с колоннами и множеством четырехместных столиков посередине и двухместных вдоль стен, сидели за столами и толпились у стойки буфета с полсотни таких же пятнистых офицеров. Басманов даже ощутил некоторое неудобство от своей «правильной» формы.

— Господа, смотрите, кто к нам пришел! — громко объявил Мальцев, и все обернулись.

— …Едим бесплатно, пьем бесплатно кому что нравится, — повествовал штабс-капитан, когда закончились общие приветствия и рукопожатия со знакомыми и приятелями. В тихом углу устроились впятером — Басманов, Мальцев, подполковник Генерального штаба Сугорин, некогда весьма близкий к Лавру Георгиевичу Корнилову, а по последней должности — командир полка Добровольческой дивизии, и те самые поручики, с которых все началось, — Давыдов и Эльснер.

— На берег пока не пускают, да никого и не тянет, нажрались того берега… — Мальцев чиркнул себе ребром ладони по горлу. — Здесь спокойнее, всего в достатке, есть чем развлечься…

— Кроме девочек, — криво усмехнулся Давыдов.

Сугорин плеснул в бокалы вермута, едва до половины.

— А чего так скромно? — поинтересовался, придержав горлышко бутылки над своим бокалом, Басманов. Ему хотелось выпить за встречу, как полагается, вволю.

— Скоро сам не захочешь. Когда утром двадцать кругов по палубе, а потом до обеда так накувыркаешься… Тяжело выходит.

— Вот как? А что еще тут с вами делают?

— Неужто не знаешь? Ну, раз не знаешь, то сам увидишь. А пока не увидишь, не поймешь. Если б мы солдат да юнкеров перед войной так муштровали, вот бы армия была…

— А оружие, а снаряжение! — вмешался поручик Давыдов.

— Ничего не скажешь, напридумывали люди! Я вот думаю — отчего мы ничего подобного на фронте не видели? Я с американцами в Архангельске вот так был… — Сугорин сцепил пальцы рук и тряхнул ими перед собой. — Ничего особенного у них не имелось, те же винтовки, ну, еще танки привозили, «Марк-2»… И вояки так себе. Вот жратва да, нормальная… Если б таким оружием, как у нас, они хоть две дивизии вооружили, через месяц войну б кончили…

— О чем это вы? — пытался включиться в разговор Басманов, но не получилось, собеседники его не слушали, продолжая какой-то давний спор.

— При чем тут американцы? Это ж наши, русские, из Африки, и оружие у них свое, секретное, на заводах в Йоханнесбурге сделано. За границей они только детали заказывали, а собирали сами…

— Э-э, поручик, ты меня не сбивай! Я тоже не пальцем… В академии кое-чему учился. Есть такое понятие — общий уровень развития техники. Вот ты хоть режь меня, не поверю, что сейчас на каком угодно заводе можно построить аэроплан, чтобы летал, скажем, по пятьсот верст в час…

— Про аэропланы не знаю, не приходилось дела иметь, а про остальное скажу — ничего особенного. Автомат Федорова когда на фронте появился? В шестнадцатом. И никто не удивился. Здесь почти то же самое. Сделано поаккуратнее, конструкция попроще, и только. На Тульском оружейном и не такое сделать можно! То же и танки. Совершенно ничего сверхъестественного…

— Господа, подождите, господа! — вмешался до того молчавший Эльснер. — Я все-таки три курса технологического прослушал. Если толковый инженер внимательно изучил опыт войны, учел все недостатки техники да располагает неограниченными средствами и производственной базой, то он и вправду может сделать многое. А вот сколько непреодолимых проблем придется решать в серийном производстве…

— Ладно, — отмахнулся от него полковник. — Если все это есть, значит, сделать его было возможно… Меня другое больше занимает — против кого все? С кем мы воевать должны? С туземцами — не похоже. С регулярной армией — где, с какой и в чем смысл? Какие бы мы молодцы ни были, с сотней человек много не сделаешь.

— Да ну, господин полковник, с такой сотней повоевать можно! — возбужденно возразил Давыдов. — Мы вон на кубанских переправах ротой в штыковую против дивизии красных ходили, и то…

— А может быть, действительно затерянное в дебрях Африки княжество, как в «Копях царя Соломона»? — мечтательно протянул поручик Эльснер. — Тогда действительно, для охраны границ и сопровождения караванов с золотом больше и не надо. Десять-пятнадцать человек всегда отобьются от туземцев и грабителей…

— Ну, это уже сказки пошли, а я привык рассуждать в более серьезных категориях. Рано или поздно все, что нужно, мы узнаем. Раз нас так тренируют, значит, есть определенная цель. И следует быть к ней готовыми. А сейчас я спать пойду…

— Куда спать, рано еще. Лучше давайте в бильярд сразимся по маленькой…

— Лень что-то. Да и настолько я отвык от нормальной жизни, что для меня сейчас лечь в чистую постель, в отдельной каюте, ночничок зажечь, книжку полистать, папироску спокойно выкурить… И собственный клозет с электричеством! Не-ет, господа, вот что ценить надо, а не бесплатную выпивку… Уж чего-чего, а выпить я и на фронте во всякое время мог… — Подполковник вежливо откланялся, пошел к выходу; наблюдавший за ним Басманов заметил, что на полдороге Сугорин резко сломал траекторию, словно влекомый магнитом подошел к стойке и сгреб несколько банок диковинного, консервированного, словно свинина, пива.

…Несмотря на предстоящий ранний подъем, за разговорами и вином просидели далеко за полночь. Словно впервой, действительно, после хорошего «проворота» утром на службу? В гвардейских полках и не то бывало.

Говорили о многом, и много Басманов узнал такого, что действительно не лезло ни в какие ворота. Но от этого предстоящая служба казалась еще интереснее.

Утром он проснулся от солнечных бликов на потолке, легкого покачивания и ощущения движения. Действительно, пароход на приличной скорости шел на юг.

Капитан успел вымыться под душем, побриться, откупорить баночку пива из шкафа-ледника, где его было в достатке, когда в дверь постучал матрос и попросил следовать за ним.

В каптерке Басманову выдали огромное количество всякой амуниции, начиная от пятнистого одеяния и глубокого металлического, но неожиданно легкого шлема до таких мелочей, как специальные, защитного цвета носовые платки, удобный походный несессер, солнцезащитные очки, портсигар с вмонтированной зажигалкой, пружинный нож, не боящиеся воды часы с надписью «Командирские» и еще много всяких интересных и остроумных вещей.

После завтрака офицеры на тренировочной палубе приступили к занятиям, а капитана пригласили еще выше, в каюту к Берестину. Одетый в бледно-зеленые брюки и рубашку военного покроя, но без знаков различия, «генерал» сразу перешел к делу.

— Мы решили назначить вас, капитан, командиром батальона. В вопросах внутреннего распорядка вы будете обладать всеми положенными правами. Необходимые приказы и инструкции получать непосредственно от меня. Люди ваши отдохнули, подкормились, пришли в себя, вспомнили, что такое настоящая служба. Прогресс налицо. Теперь можно начинать серьезные тренировки…

Это прозвучало угрожающе. Судя по вчерашним разговорам, муштровка и так велась до седьмого пота. По двенадцать часов в день. И если это еще несерьезно…

Берестин понял смысл удивленного взгляда Басманова.

— Нравы германской казармы я внедрять не собираюсь, не стоит беспокоиться. Но чтобы сделать из людей настоящих рейнджеров… Ну, это так называются специально подготовленные для проведения особых операций бойцы. Вы тут все тоже настоящие солдаты, но… Одно дело — геройски ходить в штыковые атаки цепями, и совсем другое — впятером и без шума нанести противнику тот же ущерб, что пехотным батальоном при поддержке артиллерии. Вы, наверное, читали Фенимора Купера и подобную литературу? Так вот, подготовка учитывает тактику и боевые приемы американских индейцев, летучих отрядов буров, японских самураев и всяких там охотников за черепами…

Вот мы и начнем отрабатывать специфические учебные программы. Стрельбу из всех видов оружия и в любых положениях, рукопашный бой, диверсионное, минно-подрывное дело, тактику малых групп в особых ситуациях… Личный состав разобьем на отделения по десять человек, взводы — по тридцать. Рот создавать не будем. Батальон из четырех взводов и спецвзвод усиления. Назначим командиров. До тех пор пока вы сами не пройдете курс подготовки, командовать будем я и инструкторы из состава экипажа корабля. А вот когда изучите все, что требуется, получите соответствующие разъяснения, тогда и примете всю полноту власти. Главное — довести все новые для вас приемы и знания до автоматизма, чтобы в деле голова была свободная. Вопросы есть?

Вопросы, конечно, у Басманова были, и на некоторые Берестин ответил довольно обстоятельно, от других же уклонился, сославшись на несвоевременность таковых. Капитан не мог не согласиться, что есть вещи, которые знать раньше времени не только бесполезно, но и опасно.

— Ну вот представьте, — сказал Берестин, — кто-то из ваших товарищей в конце концов окажется непригодным к избранной службе, захочет «подать в отставку». Если он будет знать только некоторые детали общетактической подготовки — это одно. А если всю нашу стратегическую цель и концепцию — совсем другое. Не думаю, что мы сможем его просто отпустить. И что тогда? Поэтому ограничимся необходимым. И прошу не обижаться. Даю вам честное слово офицера, что ничего противозаконного и аморального мы не готовим и урона вашей чести не будет в любом случае. Нечто неожиданное для вас — да, но не более…

…Задыхаясь, с хрипением втягивая обжигающий воздух измученными легкими, почти ничего не видя сквозь заливающий глаза едкий пот, Басманов все же добежал дистанцию до конца. Свалился на чахлую траву в тени перистой акации, сбросил горячую и мокрую изнутри каску, расстегнул замки бронежилета. Бежавшим вместе с ним офицерам было явно легче, они перешучивались срывающимися, впрочем, голосами, кое-кто даже закурил. А Басманову хотелось только лежать, откинувшись на ранец, смотреть в бледно-желтое небо и, если бы можно, глотнуть воды, какой угодно, пусть даже из болота, из лужи полувысохшей. Но воды не было и не будет до самого обеда.

За ближним холмом трещали автоматы и гулко хлопали ручные гранаты.

— Ну и как тебе, ваше высокоблагородие? — К Басманову подсел Мальцев, назначенный командиром взвода. Вопрос бессмысленный, и так все видно, но Басманов честно ответил и, словно оправдываясь, стал объяснять, что конноартиллеристам даже при экстренном отступлении рекомендуется рубить постромки передков и зарядных ящиков, но спасаться все-таки верхами…

— Это мне понятно, непонятно другое… Какая необходимость дрессировать нас именно здесь? До Африки вроде бы путь еще неблизкий…

Вопрос Мальцева никак нельзя было назвать праздным. Проскочив Дарданеллы, пароход «Валгалла» поначалу взял курс на юго-восток, то есть примерно к Суэцкому каналу, но вечером вдруг стал сбавлять ход и наконец совсем остановился. Сквозь сон пассажиры слышали, как гремит и лязгает якорная цепь.

Рассвет же осветил зеркальную гладь штилевого моря и желто-бурые холмы острова, судя по расстоянию от Дарданелл — из архипелага Киклады.

После завтрака началась выгрузка. Пароход кормой подошел к берегу метров на пятьдесят, опустил с обоих бортов десантные трапы, и волонтерам пришлось прыгать прямо в воду, спотыкаясь на подводных камнях, отплевываясь и матерясь, брести к берегу.

— Все нормально, господа! — подбадривал их Шульгин, стоя по колено в пене прибоя. — Десантирование тоже входит в программу. Скажите спасибо, что пока без оружия и снаряжения. А зимой и в шторм так вообще…

Построившись в колонну, мокрые офицеры под предводительством Шульгина и инструкторов, как водится — бегом, двинулись к разделяющей гряду холмов седловине. А за ней их ждал лагерь. Вполне нормальный, с желто-синими палатками, грибком для часового и обозначенной главной линейкой.

Настоящим потрясением были лагерные сортиры. Вот такого видеть не приходилось никому. Собранные из блестящих металлических труб и незнакомого материала, похожего на цветную лакированную фанеру, с отдельными кабинками, в которых на специальных кронштейнах вращались рулоны мягкой сиреневой бумаги, а в умывальниках из кранов текла горячая и холодная вода, они, наверное, оказали бы честь и царской ставке. Там, в Могилеве, как помнил Басманов, были обыкновенные, сколоченные из соснового горбыля…

На состоявшемся через полчаса построении Шульгин, представившийся как начальник учебно-тренировочных сборов, довел до сведения личного состава распорядок дня и прочие необходимые сведения.

— Вы меня еще не знаете, господа, но вы меня узнаете! — пообещал он в заключение. — В моем лагере трудно не будет. Будет ОЧЕНЬ трудно! Но и в итоге вы меня будете благодарить. Горячо. Потому что, во-первых, где бы вы ни оказались впоследствии, там наверняка будет лучше, чем здесь. А во-вторых, тому, чему вас здесь научат, не научат больше нигде. Вам никогда не придется опасаться за свою жизнь и безопасность. Обещаю, что на Земле не найдется человека, способного справиться в одиночку с выпускником моей школы. Правда… до выпуска надо еще дожить. Шучу, шучу, господа. Сейчас вольно, прошу садиться вот здесь, по склону. Кто хочет — курите. Мы приготовили для вас небольшое представление силами инструкторского состава.

И представление немедленно началось. Вначале на площадке появились два одетых в пятнистую форму здоровенных мастер-сержанта и изобразили рукопашный бой. Инструкторы бросались друг на друга с ножами и саперными лопатками, замахивались штыками и прикладами, били в невероятных прыжках и пируэтах ногами и руками в голову, грудь, живот противника, перекатывались через голову и вновь вскакивали целыми и невредимыми. Уследить за подробностями схватки было почти невозможно.

Когда единоборцы завершили драку (кто в ней вышел победителем — бог весть), около десятка инструкторов, отличающихся цветом касок, продемонстрировали групповой бой за укрепленную позицию. Это тоже мало походило на что-нибудь привычное, хотя каждый второй из зрителей участвовал в штыковых атаках на вражеские окопы.

— Полный… — криво усмехаясь и затягиваясь папиросой, сказал Басманову подполковник Сугорин. — С такими, действительно, и батальоном не справишься.

— Точно, — подтвердил есаул Короткевич, — в них, подлецов, не то что штыком или шашкой, из «нагана» не попадешь. До чего верткие!

Потом вообще началось невообразимое. С ревом на поле появился танк. То есть танком это чудовище можно было назвать лишь потому, что оно имело торчащую из скошенного лобового листа длиннющую пушку, громыхало гусеницами и плевалось синим дымом. В остальном же отличалось от нормального танка, как «Делоне Бельвилль» от телеги. Вздымая мелкую, как пудра, красно-коричневую пыль, оно (самоходная артиллерийская установка калибром сто миллиметров, сокращенно — САУ-100) начало метаться по полю, а те же инструкторы, не только пятнистые, но и стремительно-гибкие, как пантеры, чудом не попадая под гусеницы, запрыгивали на броню, вели беглый огонь по сторонам из автоматов и ручных пулеметов, соскакивали обратно, изображая действия танкового десанта, как пояснял через мегафон Шульгин, а затем, превратившись в неприятельскую пехоту, показали, как с такими созданиями можно бороться. Вначале сама мысль об этом казалась абсурдной. Но, увидев, как сержант вначале, словно охваченный паникой, бежит зигзагами по полю от неумолимо догоняющей и трещащей пулеметом машины, а потом вдруг бросается на землю, под сверкающие гусеницы, распластавшись, пропускает танк над собой и, привстав на колено, швыряет на моторную решетку дымовую шашку, изображающую гранату, офицеры изменили свое мнение, хотя представить себя на месте инструктора было жутковато.

Демонстрация заняла не меньше часа. После ее завершения волонтеры расходились слегка пришибленные, «обалдев сего числа».

Понимая, что людям нужно дать прийти в себя, Шульгин объявил, что после оборудования лагеря все свободны до вечера, а к обеду и ужину распорядился выдать красного сухого вина.

Обсыхая на гладких каменных плитах после купания в море, Басманов вместе с окончательно сложившимся кружком наиболее близких приятелей говорили все о том же: о невиданной технике и невероятном уровне подготовки своих инструкторов.

— Как хотите, господа, не возьму в голову, зачем еще и мы, если наши хозяева уже имеют таких солдат? — спросил капитан Терешин, известный геройским побегом с Лубянки.

— Голос крови, господа, — пошутил Эльснер. — Желают иметь преторианцев исключительно из соотечественников…

— Поручик, пожалуй, прав, несмотря на молодость, — кивнул Сугорин. — Вот вообразите для примера, что наши «наниматели» — слово «хозяева» мне не нравится — на самом деле занимаются серьезными делами в Африке ли, в Америке… И кто может быть надежнее, чем мы — вояки без родины да с таким опытом. Штучкам этим обезьянским мы в конце концов научимся, невелика премудрость, а вот поведению в настоящем бою… Вы, может, не видели, а я видел, когда помощником военного агента в Париже был, — ни американцы, ни англичане так, как мы, воевать не могут. Как хотите, но любая армия, кроме нашей, в пятнадцатом году просто побежала бы… От Перемышля и сразу до Смоленска, если не дальше…

Слова Сугорина встретили полную и общую поддержку. Да и в самом деле — кроме Гражданской с ее Ледяным походом, боями на Дону, Украине и под Орлом, почти каждый из присутствующих воевал или еще в четырнадцатом у Гумбинена и Танненберга, или в пятнадцатом на Карпатских перевалах, прорывал австрийский фронт с Брусиловым, штурмовал обледеневшие стены Эрзерума с Юденичем…

— А с такими танками и автоматами мы бы от Орла до Москвы за день доперли… Какая у него скорость, верст тридцать?

— А пятьдесят не хочешь? — засмеялся довольный тем, что знает все раньше и лучше всех, Мальцев.

— Ну так вообще за четыре часа!.. И ни одна сволочь не остановила бы!

— Если бы да кабы… Если бы дураками не были, с Корниловым еще летом семнадцатого идти надо было… — Штабс-капитан выругался не зло, а скорее печально. — А теперь в чужих краях кровь проливать придется. Знать бы, чью…

— А знаешь, что я подумал? Слишком это все серьезно. Не задумали часом наши друзья-хозяева обратно у англичан Трансвааль с Оранжевой отбивать? И таких, как мы, по всему свету сейчас собирают? Золота и алмазов у буров вволю… Нас вот да еще немцев навербуют, они там у себя тоже с голоду дохнут, а вояки — сами знаете… С таким оружием много и не надо, тысяч десять — и порядок.

Басманов в рассуждении своей предстоящей должности предпочитал лишнего не говорить, даже товарищам, но сейчас не сдержался.

— Интересная мысль, — увлеченно поддержал его Давыдов. — Романтично даже. Восемнадцать лет копили сокровища, делали новейшее оружие, разрабатывали планы — а сейчас решили начать…

— Не знаю, Миша, ей-богу, не знаю, — обращаясь к Басманову и пропустив мимо ушей слова поручика, сказал Сугорин, — да не слишком хочу и задумываться. Как считаешь, чего я сюда пошел, зачем в Крым не вернулся?

— Да никак не считаю…

— Врешь, все об этом думают. Не верю я в победу. Ты после Новороссийска, я после Одессы. Ничего не выйдет, конец! Еще месяц, другой… Слащев с пятью тысячами зимой Крым спас. Так они против него сто, двести тысяч бросят, миллион. Народу хватит. И тогда здесь, в Константинополе, такое начнется, что наша с тобой эпопея — детский крик на лужайке…

— Да оставь ты, тошно слушать. Решили — значит, решили. И хватит. В Африке поживем, на негритянках переженимся. Всю жизнь мечтал попробовать… Смотри, вот наш «классный дядька» идет, он тебе покажет крик на лужайке…

…И неделю, и другую, с утра до вечера, а часто и ночь напролет Шульгин при помощи роботов-инструкторов превращал белых офицеров в «зеленых беретов». Впрочем, «зеленые» — это так, по аналогии, а на самом деле он еще не придумал, какой характерный знак отличия следует придать своим питомцам. Что берет — ясно, штука удобная для ношения в полевых условиях и достаточно выразительная зрительно. Но цвет? Красный — не подходит по очевидной причине, белый — маркий, синий — не гармонирует с камуфляжем. Наверное, лучше всего будет черный. С белой или красной окантовкой. Спешить пока некуда, можно и еще подумать. Все равно этот знак принадлежности к новому ордену он решил вручать на выпуске, вместо диплома.

А пока до выпуска далековато.

Десятикилометровый кросс для разминки, завтрак, изучение материальной части со стрельбой, преодоление штурмполосы, с каждым днем все более сложной, обед, часовой отдых. Боевая подготовка в составе отделения, изучение и практическое занятие по вождению джипа, грузовика, мотоцикла, самоходки, занятия по рукопашному бою, ужин, а там либо отдых и отбой, либо все то же самое в ночном варианте… И так каждый день, без выходных, по двенадцать часов в сутки минимально.

Зато кормили бойцов разнообразно и до отвала, по специально разработанным высококалорийным рационам, всякие экзотические фрукты грудами лежали на подносах в столовой, позволялось в свободное время выпить в меру желания и возможностей, а красное сухое вообще выдавали вместо воды по причине его целебных свойств и жаркого климата.

По вечерам показывали фильмы изумительной четкости и даже — ДАЖЕ! — цветные и со звуком. В основном про таких же, как и они сами теперь, рейнджеров, сражающихся с какими-то жуткими арабами, аннамитами и вообще бандитами непонятных национальностей. Непрерывная стрельба, взрывы и море крови… Впрочем, на вторую неделю все привыкли к очередному чуду техники, не обращали внимания ни на длину картин, полтора часа вместо обычных для тех лет 15—20 минут, ни на двадцать четыре кадра в секунду, а лишь профессионально обсуждали действия персонажей. Правда, Шульгину для таких киносеансов приходилось выбирать фильмы, не имеющие явных анахронизмов, действие которых происходит в девятнадцатом или первой четверти двадцатого века, а из более современных боевиков вырезать неподходящие реалии.

А ночью, если выдавалась вдруг спокойная, офицеры, кого не сваливал сразу необоримый сон, сидели по палаткам или у костров, потягивали вино, пиво, а то и знаменитый гусарский пунш, почти как у Дениса Давыдова: «Деды, помню вас и я, испивающих ковшами и сидящих вкруг костра с красно-сизыми носами…» — и разговаривали, реже о прошлом и настоящем, чаще о будущем.

— …Ты не думаешь, что мы перебираем? — спросил как-то Берестин у Новикова. — Не слишком ли круто? Футуршок не случился бы, однако… И Сашка наш совсем распоясался.

— Отнюдь. С тобой же не случился? А они все же в привычной компании, в своем времени, и столько уже за шесть лет повидали и пережили, что нашими фокусами их не потрясешь. Тем более постоянный медицинский контроль и условия, не считая тренировок, вполне курортные. Учти, кстати, что начало века к футуршокам куда больше располагало. Смотри сам — за девять лет от первого полета братьев Райт до «Ильи Муромца» и воздушных бомбежек — автомобиль, танк, автомат, ядовитые газы, дредноуты, кино, радио… Что там еще было? Ну да, телевизор через три года появится… Мировая война опять же, три революции, расстрел царской семьи… Из салонов Серебряного века в подвалы Лубянки, камергер — в дворники, флигель-адъютант — в парижские таксисты… И, в общем, приспосабливались. Чем их еще потрясти можно?

А офицеры разговаривали о своем.

— И вы еще будете спорить со мной, господа? — спрашивал, любуясь перечеркнувшим небо Млечным Путем, Сугорин. Он лежал, опираясь спиной на свернутый матрас у откинутой боковины палатки, рассуждал неторопливо, будто на лекции в академии, прерываясь иногда, чтобы отхлебнуть пива из пестрой банки. Очень ему оно отчего-то понравилось с первых дней. — Такого одновременного и секретного, именно секретного, господа, прогресса во всех областях науки и техники быть не может. Прогресс происходит постепенно, зародившись в одной области, изобретение или открытие распространяется на другие по определенным законам. Не буду останавливаться на деталях. Вы их сами знаете. А тут слишком много и сразу… Но что из этого следует?

— А ничего, ваше высокоблагородие! Ваши разумные доводы смешны именно потому, что направлены против очевидности. Как известное постановление французской академии про небесные камни… Ну что мы с вами, армеуты серые, знаем о цивилизованном мире? Мы, как московиты четырнадцатого века, живем только своими заботами — какой князь лучше, какой баскак свирепее и почем на ярмарке соль и жито.

Образованный поручик Эльснер по неистребимой остзейской привычке говорил с русским, даже старшим по чину, слегка поучающим тоном, сам этого не замечая.

— В то время как в Европе уже двести лет существовали университеты, триста лет — парламенты, Данте написал «Божественную комедию», Васко да Гама обогнул Африку, Бертольд Шварц изобрел порох, ну и так далее… Я тоже удивлен, скажем, совершенством исполнения автомобиля «Родж», а я, кстати, научился водить отцовский «Рено» в шестнадцать лет, но ведь и он на улицах Риги вначале ажиотаж и фурор производил. Или, думаете, аэроплан с ротационным мотором «Гном-Рон» менее удивителен? А что вы знаете об его изобретателе, устройстве и свойствах? В России, замечу попутно, до своих двигателей пока не додумались… Мы все дикари, господа, следует это признать, каковое качество особенно убедительно продемонстрировали за годы паскудной Гражданской войны…

— Ты, Павел Карлович, немец-перец-колбаса и русской души не понимаешь, пусть и живете вы, Эльснеры, у нас с времен Ливонской войны. Наша душа хоть и неумытая, но романтическая. И нам, видишь ли, скучно твои объяснения слушать… — Поручик Давыдов сел на койке по-турецки, почесал волосатую грудь. — Господин полковник желает сказать, что сочинители вроде англичанина Уэллса правы, и наши хозяева обзавелись «Машиной времени», с помощью каковой и натащили сюда всяких удивительных штук из далекого будущего… Так, господин полковник?

Сугорин возмущенно фыркнул, но промолчал.

— Такой сюжет не нравится? Извольте другой — француз Жюль Верн и роман «Пятьсот миллионов бегумы». Там уж точно про наши дела. И господин Новиков так же объясняли-с…

— Давайте уж дальше пойдем, поручик, — вмешался Басманов. — Атлантиду вспомним. Оттуда наши «соотечественники»…

— Вот-вот… Но пулеметы при этом у них отчего-то приспособлены под русский патрон образца восьмого года. Или капитан Мосин тоже из атлантов произошел?

— Скучно с вами, братцы, — Сугорин швырнул пустую банку в темноту. — Хотел я вам нечто действительно умное сказать, но теперь — атанде-с! Спите, пока по тревоге не подняли.

…Как-то утром Шульгин, внимательно следивший за успехами курсантов и отбиравший среди них наиболее способных, организовал занятия по специальным видам боя. После краткого теоретического вступления он продемонстрировал наиболее впечатляющие и одновременно вполне доступные приемы вроде метания в цель десантного ножа, обращения с кэкэцу-сеге — специфическим инструментом ниндзя, сочетающим в себе качества кинжала, абордажного крюка, копья, алебарды, аркана и пращи, а также использования сюрикена — заточенной до остроты золингеновской бритвы метательной звездочки.

С безразличным выражением лица, в расслабленной позе опытного картежника он легким движением кисти выбрасывал из специального футляра сверкающие стальные пластинки, и они с тихим жужжанием летели над полем, насквозь просекали фанерные щиты мишеней или срезали узловатые, в палец толщиной, ветки чахлых олив.

— Если придется, господа, так эта штука скорострельнее «нагана», и бесшумна вдобавок. При некоторой же ловкости рук ваши действия могут остаться вообще незамеченными. Так что рекомендую научиться. Есть и другие подобные устройства, более, правда, современные, с ними я вас тоже познакомлю. Человечество, должен вам сказать, за свою невеселую историю сумело придумать столько смертоубийственной гадости, что нынешние винтовки и пулеметы не что иное, как знак глубокого регресса…

На удивленный вопрос одного из слушателей Шульгин с двусмысленной улыбкой пояснил, что поскольку целью любой войны является достижение определенной политической цели, будь то захват территории, низложение неугодного правительства или контроль за рынками сбыта, то использование массовых армий, огнестрельного или, упаси бог, химического оружия есть не что иное, как признак интеллектуальной ограниченности лиц, к таким средствам прибегающих…

— Вы же изучали историю войн, господа. И не мне вам напоминать, что с каждым веком и годом расходы на войну и количество жертв все больше, а результаты все мизернее. Ведь чем, к примеру, завершилась мировая война? А погибло на ней не меньше пяти миллионов.

А взгляните на собственные судьбы! Сотни тысяч лучших сынов России сложили головы, и что в итоге? Даю вам слово чести, две сотни по-настоящему умных и подготовленных бойцов в Москве и Петербурге через неделю поставили бы все на свое место! Как-то даже обидно, господа… Сколько там было боевых офицеров, героев-юнкеров, верных долгу жандармов, и что же? Какая-то Каплан стреляет в Ульянова — и мимо… А если бы так… — Успевший уже присесть на нагретый солнцем камень и закурить Шульгин вскинул правую руку.

Поясная пулеметная мишень, притаившаяся за кустиком белесой полыни, вздрогнула от серии жестких ударов.

Девять стальных граненых стрелок пронзили толстую фанеру насквозь, только крестообразные стабилизаторы не дали им продолжить бесшумный и страшный полет. Четыре из них торчали между воображаемых глаз левой фигуры, пять — в районе сердца правой.

— А всего-то и дел, господа… — Шульгин протянул зрителям продолговатый футляр пяти вершков в длину, похожий на рукоятку маузера. — Как видите, вполне эффективно. Ночью, на площади Финляндского вокзала… А были ведь и еще митинги, с другими «вождями». Так что прошу докуривать, и приступим к тренировкам…

…Ночной штурм укрепленной позиции. Все, как сотни раз до этого, на Западном, Галицийском, Кавказском фронтах. Две или три сотни шагов до вражеских окопов, шуршащая под локтями трава или липкая грязь, освещающие небо ракеты, три ряда унизанной шипами проволоки, на которой так страшно умирать под шквальным пулеметным огнем, когда еще не ранен даже, но колючки вцепились в гимнастерку или шинель, прочная ткань не хочет рваться, а все пули летят только в тебя, даже если когда и мимо…

Все точно так же, но есть и разница! Под краем каски лоб сжимает упругий ремешок, на котором закреплен приборчик размером с дамский театральный бинокль. И сквозь него — не ночь, а яркие зеленоватые сумерки, и на двести шагов все как на ладони: столбы, проволока, бруствер, головы часовых у пулемета, бугор блиндажа, даже этикетки развешанных на заграждении консервных банок.

Басманов и с ним еще двенадцать бойцов ползут, вжимаясь в землю (уж ползать-то их учить не надо, германская научила), достигают низко, у самой земли, натянутой проволоки. И не верится, что из окопов их не видно, вот же они, рукой подать. Но сдвинь на секунду приборчик с глаз — и глухая темень заливает все. Тучи низкие, дождь моросит.

За спиной, заглушая легкий звон разрезаемой проволоки, начинает ежечасный, плановый, бесприцельный огонь пулемет.

Проходы сделаны, целых пять, двухметровой ширины, по внешним, обращенным к своим позициям сторонам столбов — густые мазки специальным составом, ярко светящимся в темноте, чтобы не сбилась с пути вводимая в прорыв пехота.

И вот он, бруствер! Бесшумный и стремительный бросок вперед, прямо на головы напряженно всматривающихся в ночь часовых.

Часовые — свой же брат-курсант (новое, не совсем русское слово, раньше были «курсистки», и только) — ничего не успевают понять, хоть и подготовка у них куда лучше той, что у красноармейцев, в чью форму, для пущей ярости нападающих, они сейчас одеты.

Имитационный удар ножом под лопатку или спереди, снизу вверх, в солнечное сплетение. Градом, не жалея, тяжелые ребристые гранаты в двери блиндажей. Влево-вправо по траншее, опять же с броском гранаты за каждый поворот и с веером трассирующих пуль от правого бедра. Условленного цвета ракета в облака — позиция взята, путь свободен! И, не дожидаясь подтверждения, пошла пехота, не пошла — не твое дело, снова бросок вперед, ко второй полосе обороны! Там-то уже проснулись, забегали, громыхнул первый выстрел навстречу, но им по-прежнему ничего не видно, а автомат прицельно бьет на двести шагов, уже на сто — точно, граната летит на сорок, штурмовая группа забирает сильно в сторону от потревоженного участка, и пока они там палят в белый (точнее — в черный) свет, двенадцать остервеневших даже от игры офицеров перекатом через бруствер снова сваливаются в траншею. По паре гранат еще осталось, пояса увешаны магазинами, тридцать патронов в каждом. И все сначала.

Как у Маяковского: «Сдайся, враг, замри и ляг»!

…Уже на рассвете, когда зазеленел и заалел край едва видного за холмами моря, к сбросившему бронежилет и каску Басманову, обсыхающему на теплом ветерке, подсел вольноопределяющийся Лыков, девятнадцатилетний бывший правовед, имевший несчастье или чрезмерный оптимизм вступить в полк за месяц до эвакуации Одессы.

— Господин капитан, извините, но мне кажется, что нас готовят к чему-то совершенно ужасному. Несовместимому с понятиями цивилизованного человека…

— О чем вы, юноша?

— Вот эти… приборы ночного видения. Это же все равно что убивать спящих. Противник ничего не подозревает, а мы видим его как днем. Подползаем и — ножом между лопаток.

— Не понимаю вас. А когда я с наблюдательного пункта замечаю в бинокль ничего не подозревающего противника на привале и даю команду: «Батарея, шрапнелью, четыре снаряда беглых!» — это не то же самое? Или когда наша разведка в ночном поиске натыкается на минный фугас?

Лыков, похоже, был поставлен словами Басманова в тупик. Он долго смотрел красивыми карими глазами на носки капитанских ботинок, теребил застежку ремня, пару раз вздохнул.

— Нет, мне кажется, здесь все-таки нечто другое. Вот как нельзя было использовать газы…

— Знаете, вольноопределяющийся, вам стоит подумать, не сменить ли, пока не поздно, профессию? Хотя… Прокурору или судье тоже приходится решать сомнительные с точки зрения чистого гуманизма проблемы. Вы предпочли бы остаться висеть на проволоке вместе с половиной батальона? В Галиции я такого навидался… Утром полк штатного, в две тысячи штыков, состава, а вечером из него делают сводную роту. Чтобы назавтра было кому попробовать еще раз.

Но когда Лыков ушел, Басманов ощутил в словах юного идеалиста некую странную правоту. Будто и в самом деле изучаемое оружие и способы его применения в чем-то не соответствуют понятиям воинской чести.

— Да ну, все это совершенная ерунда, — сказал он сам себе вслух. И постарался забыть о странном разговоре. Предпочел порадоваться, что на третьем году дикой и бесчеловечной войны остались еще такие вот вольноопределяющиеся, с нормальной человеческой душой.

Но какая-то заноза от разговора все равно осталась.

…Подполковник Сугорин, освобожденный по возрасту от наиболее «крутых», как выразился Шульгин, тренировок, имел время для стратегических размышлений. Результатами которых и поделился на очередных посиделках у костра. Листая при этом карманный, но очень подробный Атлас мира берлинского издания 1914 года.

— Насчет отвоевания Южной Африки у англичан, конечно, чушь собачья, господа. А вот вариант куда более реалистический, — он ткнул пальцем в карту Южной Америки. — Район в верхнем течении реки Парагвай. Вот весь этот кусок, вдоль границы с Боливией. Места довольно благодатные, приличный климат, много свободной земли. Подняться вверх по Ла-Плате, отхватить лоскуток с половину Франции — и живи. Мобилизационные возможности Парагвая — тысяч сорок полуграмотных метисов и неграмотных индейцев с винтовками времен турецкой войны семьдесят седьмого года. С тысчонку таких, как мы, — и воевать там долго будет некому. Да и то, если не подкупить тамошнего президента самым российским образом. Кто желает поспорить, господа? Недорого возьму, ужин на всех в лучшем ресторане Асуньсьона…

— Если таковой там вообще существует, — выразил легкое сомнение Мальцев, но пари принял.

— А я, господин полковник, тоже предлагаю спорить, — вмешался неугомонный Эльснер. — Если нашим нанимателям в самом деле нужна свободная земля под удельное княжество, так мой вариант — не Парагвай, а Аргентина. Климат там еще лучше, куда ближе к отечественному, и владение выйдет попрезентабельнее. Воевать же нам все равно с кем, итог заранее известен…

— Если не вмешаются великие державы, — слегка поправил его поручик Давыдов.

— А сие уже не наша забота, на то начальство есть. Так спорим?

…Дня через два произошел случай, многими почти не замеченный, но кое-кому давший новую пищу для размышлений.

Как уже говорилось, все курсанты проходили подготовку в вождении автобронетехники. В том числе и мотоциклов — кроссовой одиночки и тяжелого с коляской, вооруженного пулеметом. Шульгин считал, что езда на мотоцикле имеет не только утилитарный, но и некий высший смысл — как средство воспитания бойца нового психологического типа. С ускоренной реакцией, умением принимать мгновенные решения в нестандартных ситуациях и многими иными полезными качествами. Большинство офицеров, и Басманов в их числе, элементарным навыкам обучились быстро, то есть довольно спокойно могли вести мотоцикл по дороге и не слишком пересеченной местности на скорости сорок-пятьдесят километров в час. Однако нашлось с десяток по-настоящему талантливых учеников, фанатиков двух колес и скорости, в основном из тех, кто и раньше умел водить «Индианы» и «Дуксы».

Одним из таких спортсменов и был штаб-ротмистр Сумского гусарского полка Барабашов. О нем Шульгин, почти не преувеличивая, говорил, что если этим парнем подзаняться всерьез, то через полгода вполне можно выставлять на первенство Союза. И как раз он-то, проходя узкий и крутой серпантин, не удержал свой «Иж» на дороге. На стокилометровой скорости мотоцикл подпрыгнул на выбоине, сделал свечку, отчаянно взревел мотором, плавно переворачиваясь в воздухе, и рухнул на каменистую тропу — и все это под взглядами Басманова и еще двух десятков человек. В клубах пыли человек и мотоцикл вначале кувыркались вместе, потом порознь.

— Амба, — выдохнул кто-то рядом с Басмановым. — Отъездился…

Действительно, при виде тела, с размаху ударившегося об землю, а потом отброшенного еще на два десятка метров и сейчас лежащего, раскинув руки, среди острых камней, что-то другое сказать и подумать было трудно.

После мгновения замешательства курсанты кинулись, обгоняя друг друга, к месту происшествия.

Но поставленный как раз на такой случай робот, зорко наблюдавший с холма за трассой, оказался проворнее.

Лавируя между обломков скал, его «Додж» пронесся по косогору, затормозил у ног ротмистра, не подающего признаков жизни, и еще через пару секунд вновь помчался, подобрав пострадавшего, в сторону санитарной палатки.

Шульгин, сам участвовавший в кроссе, вылетел из-за поворота, увидел толпу на дороге и сразу все понял. Сбросил газ. Приостановился, коротко бросил: «Кто?» — и, получив ответ, рванул вслед за «Доджем».

Барабашов лежал на кушетке, запрокинув голову. На покрытом пылью лице кровь была почти незаметна. Робот, исполняющий роль фельдшера, только что защелкнул на его руке браслет гомеостата. Шульгин, задернув полог палатки, бросил на пол шлем и перчатки.

— Никого не пускать, — приказал он второму роботу и наклонился над ротмистром. Желтый цвет почти полностью покрывал экран гомеостата, только узкий зеленый лучик пересекал его, показывая, что человек еще жив.

Диагноз был ясен Шульгину без всяких исследований. Перелом основания черепа. Возможны также множественные повреждения внутренних органов, не считая переломов конечностей. По всем признакам, в нормальных обстоятельствах — не жилец. Но раз зеленый сектор еще светится — гомеостат его вытянет с того света. Механизм действия прибора был Шульгину абсолютно непонятен, какой-то внутриклеточный резонанс, субатомная активизация реликтовой регенерации, но в эффективности браслета он не раз убеждался на практике.

Потому и сказал собравшимся у палатки офицерам:

— Что вы паникуете? Никогда с коня не падали? Кто там на отсутствие попа сетует? Надо будет, я сам не хуже попа заупокойную службу прочитаю. Только, к вашему сведению, в ближайшее время погулять на поминках не придется. И отмены занятий на предмет похорон тоже не будет. Полчаса перекура — и вперед! Что касается Барабашова, то имеет место контузия и несколько царапин. Вечером, в крайнем случае завтра утром, будет в полном порядке. Вопросы есть?

Так и получилось. Утром ротмистр, сияя, как новый пятак, по случаю трехдневного освобождения от тренировок, появился в своей палатке. До обеда валялся на койке, а на обеде рассказывал всем желающим, что стукнулся здорово, и минут пятнадцать ничего не соображал. Однако оклемался быстро.«И вот, господа, какое везенье, по скольким камням прокатило — а хоть бы что! Точно такой случай был на Западном фронте. Там у корнета Савкина снаряд прямо под брюхом коня разорвался. Мы его с дерева снимали. Нет, не коня, самого Савкина. И в чем весь цирк? Сам целехонек, а штаны и гимнастерка — фьить! Исключительно в одних подштанниках висел!»

— И вы мне снова станете говорить, что никаких чудес? — спросил у Басманова Сугорин, когда они отошли от жизнерадостного ротмистра. — Голову на отсечение — всмятку разбился Барабашов. Я же своими глазами видел, какой он был, когда сержант его в машину укладывал. Покойник натуральный, руки и ноги болтались, шея свернута. Будто я покойника от контуженного не отличу…

— Ну и что? — отмахнулся Басманов. — Чего только сгоряча не померещится. Но вот же он, покойник, живехонек! Хотите сказать, у наших отцов-командиров еще и живая вода имеется? Ну и слава Богу. Хотел бы верить. Глядишь, и нас с вами сбрызнут при случае… Тьфу-тьфу-тьфу! — Басманов сплюнул через плечо три раза и перекрестился.

— В этом смысле оно, безусловно, так, — согласился Сугорин. — Однако удивляюсь вашему… э-э, некритическому подходу к действительности. Не знаю, что там дальше будет, но предпочитаю заблаговременно составить собственное мнение. Глядишь, настанет момент, когда и пригодится…

— Нет, полковник, вы что, действительно считаете этих господ… Кем? Чародеями, колдунами, в самом деле гостями из будущих времен или, как говорил я в прошлый раз, в шутку, разумеется, замаскированными атлантами?

— Не знаю… Не знаю… А в том, что дело здесь нечисто, уверен на все сто. Наблюдайте, Михаил Федорович, может, и вам что-то откроется.

…Наконец Шульгин с Берестиным признали, что для начала, пожалуй, хватит. Если против настоящих профессионалов конца века посылать свою гвардию было бы и рановато (впрочем, еще как сказать), то против не только Красной, а и вообще любой армии нынешнего мира — запросто. Вооружение плюс боевая подготовка делали их силой, противопоставить которой на Земле было некого и нечего.

Да и на вид бывшие белые офицеры разительно изменились. Специфические тренировки привили им совершенно иную осанку, походка стала пружинисто-скользящей, движения вне боя — замедленно-плавными, рациональными в каждом жесте, даже рисунок мышц стал другим, чем у спортсменов начала века. И лица тоже поменялись — дочерна загорели под средиземноморским солнцем, скулы обтянулись, взгляд приобрел постоянную настороженность, цепкость, и вообще в каждом отчетливо проявилось нечто волчье. Сдержанной мимикой, короткими улыбками, массой неуловимых деталей почти каждый напоминал героев тех самых боевиков, что с таким удовольствием смотрели. Новиков даже занес этот факт в свой дневник. В батальоне теперь можно было найти аналоги Юла Бриннера, Стива Мак-Куина, Сталлоне, других мастеров стрельбы и мордобоя. Феномен вполне понятный: когда в 62-м по экранам прошла «Великолепная семерка», уже через неделю пол-Союза ходило, одевалось и стриглось «под Криса»…

Стиль речи у офицеров и то стал не совсем русским — сказалось общение с инструкторами, да и Шульгин с товарищами разговаривал на совсем не чеховско-бунинском языке.

Проходя перед выстроенным для последнего смотра батальоном, Воронцов тихо сказал Новикову:

— Правильно я Антону ответил — что мне твои роботы, и пострашнее роботов найдутся… Не боишься таких в Россию запускать?

— Уж как-нибудь! Не опаснее Тухачевских, Бела Кунов и прочих латышских стрелков. Небось русских детей и стариков шашками рубать и газами травить не будут. Ну может, шомполами поучат кой-кого, так у «АКМ» шомпола короткие. А на фронте… Как говаривали мы с товарищем Сталиным — «Нэмци хатэли получить истрэбитэльную войну — они ее получат…»

— Смотри, командир, мое дело морское.

Объявив об окончании курса первоначальной подготовки — по строю прокатился легкий шум, не то удивленный, не то радостный, — Берестин добавил, что вместо приема присяги каждому будет предложено подписать контракт. И тут же оный зачитал. На слух Басманов воспринял его как вполне подходящий. Срок службы — один год с возможным, но не гарантированным продлением. Плата за службу — по должности, но и для «рядовых» — по любым меркам генеральская, плюс доплата за последний чин в русской армии. Множество всяческих льгот, включая выходное пособие после окончания службы и бесплатный проезд в любую точку земного шара. Страховка на случай ранения или смерти. И даже право не выполнять приказ, противоречащий обычаям ведения войны и принципам офицерской чести. На фоне всего этого вполне невинным выглядел пункт: «Обязуюсь и даю слово чести служить в любом указанном командованием месте, стойко переносить тяготы и лишения. В случае нарушения любого из пунктов контракта и совершения поступков, противоречащих его духу и букве, подлежу немедленному увольнению без пенсии и вышеперечисленных льгот и вознаграждений».

Учитывая размер жалованья и прочие блага, волонтеры сочли этот пункт вполне справедливым.

Затем Шульгин вручил каждому форменные береты. Он все-таки решил не заниматься плагиатом и цвет выбрал, ни в одном роде спецвойск не используемый — светло-шоколадный с трехцветным эмалевым щитком-кокардой.

И наконец, в ознаменование торжественного события был дан банкет. В ресторанном зале первого класса на пароходе, в полном составе волонтеров, «хозяев» и «пассажиров», к которым Басманов отнес женщин и еще каких-то непонятных людей в штатском, немолодых, «профессорского» вида. Но, конечно, главными здесь были дамы! До этого вечера офицерам лишь изредка удавалось видеть их соблазнительные фигуры, когда они прогуливались по солнечной и шлюпочной палубам да время от времени катались на яхте в примыкающей к лагерю бухте.

В такие моменты все имеющиеся бинокли, прицелы и прочая оптика без специальной команды безошибочно захватывали цель и сопровождали ее до последней возможности.

В довершение всего каждый офицер получил от «фирмы» сюрприз — полный комплект российской парадной формы. Так что вечером зал, и без того роскошно убранный, сверкал золотыми и серебряными эполетами, погонами, аксельбантами, поскрипывал сторублевыми шуваловскими сапогами, звенел шпорами, словно Георгиевский зал Зимнего дворца в дни царских приемов.

Женщины же, очаровательные сами по себе и стократ — для офицеров, вообще не видевших приличных дам целую вечность, одетые в сногсшибательные туалеты, эффектно причесанные и талантливо накрашенные, имели успех, какого никто из них, за исключением разве Сильвии, и представить себе не мог.

Не зря они разучивали соответствующие времени танцы! Сказал бы кто той же Наталье Андреевне, что за один только вечер ее будут приглашать на вальс и мазурку природные графы, бароны, один настоящий князь Рюриковой крови лейб-гвардии драгунского полка, ротмистр Стригин, флигель-адъютант Его Величества!

Уж если сказка — так сказка, сон — так сон!

Да и к офицерам словно вернулось давно забытое прошлое. Не ко всем, конечно: рейнджеры из прапорщиков военного времени, подпоручиков ускоренных выпусков, ротных и полуротных командиров богом забытых номерных полков вообще никогда в жизни не видели ничего подобного. Ни приборов «на шесть хрусталей», ни заливной осетрины и котлеток «де воляй», шампанского «Клико» и «Мумм» и коньяка «Энесси», да, наконец, пресловутых и на века прославленных Северяниным и Маяковским ананасов. Потому как, вопреки коммунистической пропаганде, царский обер-офицер мирного времени получал раза в три меньше квалифицированного рабочего и ел досыта не каждый день. Так что не за фамильные имения и особняки в центре Петербурга и Москвы большинство из них ходили в отчаянно-безрассудные «психические атаки», столь колоритно изображенные в «Чапаеве» и в «Хождении по мукам».

Но зато сейчас, пусть хоть на краткий миг, любой из них мог почувствовать себя настоящим аристократом и хозяином жизни. Пусть даже те, о ком сказано выше, робея и стесняясь в обществе блестящих, увенчанных забытыми уже вензелями на погонах и эполетах боевых друзей, скромно теснились за дальними столиками, не рискуя приблизиться к царственным дамам, даже и они могли сполна насладиться восставшим, как град Китеж из вод, уголком «России, которую потеряли»…

А ведь на самом-то деле, пусть никто об этом пока не подозревал, именно они, выпивающие, танцующие, смеющиеся или грустящие на этом, может, первом, а может, и последнем балу, научившись тому, чего, кроме них, на всей планете не знал и не умел пока никто, прикоснувшиеся не только к новой технике, но и к новому стилю мышления и поступков, именно они, первые офицеры армии, которой только предстояло появиться, оказались сейчас кандидатами в новую аристократию новой России.

Которая возникнет при одном маленьком, но необходимом условии — если удастся довольно-таки бредовый с точки зрения исторического материализма план…

А «Валгалла» между тем, пока гремел музыкой и звенел бокалами банкет, пятнадцатиузловым ходом возвращалась к Босфору.

Когда первые, самые крепкие телом и духом бойцы, освежившись после сна пивом или чем-то поосновательней, стали появляться на палубе, они увидели только безграничную морскую гладь и синее, без единого облачка небо. Праздник продолжался.

Прогуливались, разговаривали, обменивались впечатлениями о волшебной ночи. Пока кто-то из наиболее наблюдательных не воскликнул с удивлением:

— Господа, но мы ведь на север плывем!

Вначале эта новость не слишком многих заинтересовала, мало ли в море путей, но постепенно настроение менялось, нашлись люди, настолько сведущие в географии, что объяснили — нигде, кроме как в Черном море, находиться пароход не может. А раз так — впереди Крым!

Басманов, от которого, как от официально назначенного командира, потребовали объяснений, знал не больше других, что не прибавило ему авторитета. Когда страсти в достаточной мере накалились, на площадке ведущего с надстройки на ют трапа появился Новиков.

Волонтеры уже привыкли, что у их хозяев существует своеобразное разделение труда. Андрей в их глазах как раз и занимал положение министра иностранных дел. Да, пожалуй, и внутренних тоже. По крайней мере, к военным вопросам он в отличие от Берестина и Шульгина интереса почти не проявлял.

Новиков постоял несколько минут, опершись локтями об ограждение и словно прислушиваясь, о чем спорят внизу, потом, увидев, что его появление замечено, неторопливо сошел на палубу.

— Так. День добрый, господа. И о чем же шумят народные витии? — с постоянной своей полуулыбкой осведомился он. Выслушал вопросы, как прямые, так и риторические, после чего сделал останавливающий жест.

— Будем считать, что в данный момент мы вне строя и беседуем вполне свободно. Время приказов еще придет. Однако… Кажется, не далее как вчера вы все подписали контракты, пункт восьмой коего гласит… Вижу, все вспомнили. Я мог бы этим и ограничиться. Однако, по словам Суворова, всяк солдат должен знать свой маневр. Посему скажу… Только сначала давайте пройдем, ну, хотя бы в кормовой салон. Господин капитан, — обратился он к Басманову, — прошу собрать весь личный состав. Скажем — через пятнадцать минут. Чтобы не пришлось потом повторять и во избежание вызванных искаженным пересказом превратных толкований.

Когда весь батальон заполнил просторный зал, отделанный красным деревом и украшенный цветными фотопанно с видами африканской саванны, в дверях вновь появился Новиков, теперь в сопровождении Берестина.

— Так вот, — без предисловий начал он, — должен вам сообщить для уяснения общей задачи, что идем мы действительно в Россию, в Крым.

Нам туда очень нужно, причем на территорию, занятую большевиками. До последнего времени мы не оставляли надежды, что доблестная Добровольческая и прочие белые армии восстановят законность и порядок. Но с весны нынешнего года наши надежды слегка поколебались.

Вот мы и решили, что до тех пор, пока в руках русских войск остается Крым, есть хотя бы возможность без лишних сложностей высадиться на берег… Что? Вы спрашиваете, что нам нужно в России? Вообще-то для вас это малосущественно. Ваша задача — с боем или без такового — дойти до нужного места, вместе с нами, конечно, и постараться вернуться обратно… Но — скажу. В известном месте, ныне занимаемом большевиками, у нас осталось некое имущество, ценность которого, для нас по крайней мере, превышает все понесенные и имеющие быть впоследствии затраты… По достижении поставленной цели все получат особое, сверх оговоренного, вознаграждение, после чего продолжат службу на известных вам условиях. Вот и все… — Новиков сделал вид, что хочет встать и покинуть собрание. Однако ему не дали этого сделать.

— Мы, разумеется, не собираемся нарушать взятые обязательства, но хотелось бы кое-что уточнить. Не спрашивая о точном местонахождении, хотелось бы узнать, на какую глубину планируется рейд? — спросил подполковник Сугорин, незаметно, но закономерно занявший вакантное место неформального лидера батальона. В этом сыграли роль и его возраст, и боевой, а больше дипломатический опыт, и специфические черты характера.

— Все необходимое вы узнаете в положенное время в виде боевого приказа, — скучающим тоном ответил вместо Новикова Берестин. — Не мне вам объяснять — почему. Приказ, очевидно, последует непосредственно после прорыва фронта или позже, по обстановке. Командование операцией возложено лично на меня. Полковник Шульгин — мой заместитель. Соответствующий опыт у нас есть, прошу по этому поводу не беспокоиться. Лично я имею чин генерала, хотя и не российской армии, и получил его за руководство многими сражениями. Где, вы спрашиваете? Будет время — расскажу… Что рейд будет весьма глубоким — говорю сразу. Мне кажется, для вас задача трудной не будет. В тылах красных достаточно просторно. А в случае боевых столкновений… Сомнения есть? — Здесь Берестин позволил себе простодушно улыбнуться. Ответом ему был прокатившийся по залу грозный гул.

— Великолепно, господа. Я и не сомневался в вашем боевом духе и… здравомыслии. Сейчас можете отдыхать. К вашим услугам все имеющиеся на судне развлечения и запасы продовольствия. По прибытии же в Севастополь в первые дни увольнений на берег не будет. А там посмотрим… Желаю хорошо отдохнуть… — И уже выходя, приостановился, сказал так, чтобы его услышали все: — Да, Андрей Дмитриевич, я думаю, надо вывесить в салоне карту России с нанесенной на сегодняшний день обстановкой и организовать просмотр свежей кинохроники с фронтов… Распорядитесь, пожалуйста.

…Через час вестовой пригласил Басманова и Сугорина на обед в капитанскую каюту. Там, за хорошо накрытым столом, их ждали руководители экспедиции в полном составе, включая и малознакомых пока Воронцова с Левашовым.

Цель приглашения стала ясна офицерам только перед десертом.

— Скажите, полковник, а у вас не возникла мысль, — как бы между прочим спросил Берестин, накладывая в тарелку салат из тропических фруктов, — что в случае чего мы с вами могли бы выиграть всю Гражданскую войну целиком? — Он постарался, чтобы его слова прозвучали шутливо. — А что? Прорвать фронт внезапным ударом мы можем, откроем путь полевым частям Крымской армии… Точно спланированными диверсионными операциями парализуем командование и управление красными дивизиями… Вы теперь не хуже меня представляете наши боевые возможности. Особенно если генерал Врангель не повторит прошлогодних ошибок Деникина…

Сказано-то было не всерьез, с улыбочками и веселыми комментариями со стороны Шульгина и Новикова, но Басманов вдруг не то по острому взгляду капитана корабля, не то по сумрачному настроению Левашова догадался, что разговор затевается совсем не шуточный. Примерно так же отреагировал Сугорин.

— Вся беда в том, что основные факторы, приведшие к поражению Деникина, продолжают действовать… Фронт прорвать нетрудно, даже и без нашей помощи, но дальше…

— Знаете, — перебил его Новиков с почти сталинской интонацией, — я человек не слишком военный, однако возьму на себя смелость заметить, что факторы, о которых вы говорите и которые подразумеваете, отнюдь не являются непреодолимыми. Мы, со своей стороны, всегда готовы оказать бескорыстную помощь командованию и здоровым силам Русской армии…

— Так вы на самом деле думаете изменить ход войны? — В голосе полковника прозвучало не удивление, а нечто гораздо большее.

И в ответ ему Берестин заговорил жестко и веско и стал неожиданно похож на генерала Корнилова последних дней боев за Екатеринодар.

— Надеюсь, господа, все дальнейшее вы сохраните в строжайшей тайне. Я не хочу сказать, что мы, здесь присутствующие, на самом деле рассчитываем впятером выиграть войну. Однако мы действительно думаем, что шансы использовать преимущества нынешней обстановки на фронтах и одержать победу в летне-осенней кампании есть, и они велики! Если все сложится так, как мы рассчитываем, упустить счастливый случай было бы непростительной ошибкой. Как вы считаете?

Сугорин не успел ответить, а Новиков вставил:

— Кстати, мы решили назначить вас своим главным военным консультантом. С соответствующими правами и привилегиями. Вы не против? Тогда первый вопрос к вам в новом качестве — если руководство действующей армией возложить на генерала Слащева, это может оказать нужное влияние на положение дел?

— Что значит возложить? Вы собираетесь сделать его главкомом? Но, насколько мне известно, сей вопрос в компетенции исключительно генерала Врангеля. Он же на такое никогда не пойдет…

— Вас не об этом спрашивают, — спокойно, но по-прежнему жестко прервал его Берестин. — Предположим, что есть способ убедить Петра Николаевича в необходимости такого шага. С сохранением за ним, разумеется, поста Верховного правителя…

— Вот даже как… — задумчиво протянул Сугорин.

— Именно так. Возможно, и не сразу, но Врангель должен понять, что не время вновь втягиваться в борьбу самолюбий… Тем более что Слащев ему не соперник. Просто мы считаем его наиболее способным на сегодня стратегом, отнюдь не государственным деятелем.

— И ведь что интересно, — добавил Шульгин доверительно. — Иногда труднее всего убедить человека сделать то, что ему же наиболее выгодно. Вот англичане и американцы умеют выдвигать на ключевые посты именно тех, кто способен наилучшим образом сделать дело. Отвлекаясь от остального. А у нас даже почти проигранная война никого ничему не научила; один шаг до стамбульских подворотен остался, а все никак не могут гонор свой смирить…

— Так объясните нам, наконец, господа, что же вы намереваетесь делать — фамильные реликвии спасать или все же войну выигрывать?

— Как-то вы слишком остро ставите вопрос, — разводя руками и простодушно округляя глаза, сказал Новиков.

— Мы же все-таки абсолютно частные лица. Симпатии наши, естественно, на стороне белого движения, и если мы чем-то сможем ему помочь, то, безусловно, сделаем это. Говорить же, что пять почти что иностранцев, пусть даже и располагающих своим маленьким войском и кое-каким вооружением, способны изменить ход истории, сокрушить многомиллионную Красную армию…

Это же несерьезно, господа офицеры! Коридор-то мы вместе с вами пробьем, хоть до самой Москвы, а уж насколько это поможет генералу Врангелю… — он пожал плечами.

— Другое дело, — негромко добавил Шульгин, разминая папиросу и глядя мимо собеседников в открытый иллюминатор, — что в нашем распоряжении такие возможности, которые позволяют при необходимости кардинально изменять в нужном направлении даже самые безнадежные ситуации. Я имею в виду…

Берестин сделал жест рукой, и Шульгин замолчал на полуслове. Но при этом сделал такое выражение лица, будто намекнул офицерам на скорое продолжение затронутой им темы.

— Мы вас, кстати, вот еще зачем пригласили, — перевел Берестин разговор на другую тему, — через сутки — Севастополь. Мы, согласитесь, в нынешней России люди почти чужие. Так вас не затруднит подумать, с кем из лично вам знакомых руководителей белого движения стоит иметь дело и каким образом наладить нужные взаимоотношения?

Мы не хотим никаких осложнений, поэтому заранее предупреждаем, что названные нами цели готовы осуществить при сознательной поддержке авторитетных в России лиц… А вы подумайте, чем их заинтересовать, кроме, разумеется, общей для нас идеи спасения России.

У каждого ведь свои обстоятельства, так что мы готовы помочь… В решении финансовых проблем, обеспечении возможности, в случае чего, выехать в любую страну мира с предоставлением гражданства и так далее…

Да и вам, для облегчения задачи, создадим любые условия.

Например — если угодно, и вам выдадим американские паспорта. Господин Новиков имеет соответствующие полномочия от Госдепартамента. Если это почему-то для вас неудобно — предложите любой другой вариант легализации в Крыму и одновременно независимости и экстерриториальности по отношению к тамошним властям…

Увидев, что его личные гости (раз он принимал их в своей каюте) ошеломлены свалившейся на них массой информации, Воронцов прекратил беседу.

— Я думаю, господам офицерам следует отдохнуть, посоветоваться, все взвесить… до вечера.

— Имея при этом в виду, что любые действия, как бы они ни выглядели внешне, но направленные на благо Отечества, оправданны и моральны, — счел нужным уточнить Новиков.

— То есть цель по-прежнему оправдывает средства? — прищурился Сугорин.

— Как вам сказать? Наверное, если средства не являются чересчур аморальными или прямо преступными. Пример — агентурная разведка. Светскому человеку таким делом заниматься как бы низко, а вам, как бывшему военному дипломату, приходилось и даже было вменено в обязанность. Не так ли?

…Двенадцатиузловым ходом, демонстративно дымя высокими трубами, «Валгалла» прошла мимо Константиновской батареи, мимо уныло застывших на рейде остатков Черноморского флота — линкора «Генерал Алексеев», старых броненосцев, дряхлых крейсеров, уставших от шестилетних походов и боев эсминцев, мимо неопрятных с ржавыми бортами транспортов и щеголеватого английского дредноута, плавно замедлила скорость и нагловато, как и подобает судну под звездно-полосатым флагом, стала вытравливать якорную цепь напротив входа в Южную бухту. Примерно в полумиле от Графской пристани. И, словно некий символ, выйдя из-под нависающей с севера тучи, солнце блеснуло на золотых куполах Владимирского собора.

ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

«…Тяжелая, как в боевой рубке крейсера, дверь каюты захлопывается с тихим вздохом пневматического демпфера, отсекая и корабельную реальность, и фосфоресцирующее море за бортом, и вообще весь новый для нас „старый мир“. В нем мне пока ничто не угрожает, и на корабле никого, кроме надежных товарищей и верной дружины.

А все равно под защитой бронепластиковых переборок как-то спокойнее и уютнее. Да и броня ведь только снаружи, а изнутри облицовка вполне штатская.

Я не стал изощряться в оформлении своего жилища, каждый входящий увидит обыкновенную секцию из просторного холла, кабинета и спальни, конечно, со вкусом оформленную, с хорошей мебелью, небольшой коллекцией холодного оружия, парой сотен самых любимых книг, но не более. Совсем не дворец Семирамиды… На берегу могут быть и, наверное, будут всякие другие жилища, может, роскошные дворцы, как и подобает лицам нашего ранга, а может, и попроще, деревянные, по фигуре, но эта каюта окончательная, и жить в ней, и тонуть, если что. Меня это радует. Хоть кое-что появилось постоянное в раздражающе непрочной действительности.

Но есть и у меня маленький секрет, о котором не стоит знать никому. Открываю скрытую за книжными полками дверь и прохожу в убежище. Это тоже кабинет, но совсем другой.

Сажусь в старое, с потертыми подлокотниками коричневое кожаное кресло, перед тем, как начать писать, с удовольствием осматриваюсь.

Кабинет невелик, но уютен. Отражает хороший вкус, не мой, а давно умершего человека. Я давно мечтал именно об этом кабинете, с тех самых пор, как в раннем детстве, еще в пятидесятых, отец брал меня иногда в гости к своему приятелю, университетскому профессору, жившему недалеко от Чистых прудов. Мы тогда жили тесно и скудно, отдельная четырехкомнатная квартира, пусть и в невзрачном двухэтажном флигеле, казалась мне чудом.

Взрослые занимались своими делами, а меня сажали в это самое кресло, я включал настольную бронзовую лампу под зеленым шелковым абажуром с фестончиками, играл с грандиозным малахитово-чугунным письменным прибором (в нем было три чернильницы, батарея толстых, как сигары, перьевых ручек, пепельница, подставка для спичек и даже колокольчик для вызова секретаря) или, поскольку приказано было вести себя тихо, часами перелистывал тома Брэма и Элизе Реклю… И на всю жизнь остались в памяти отражения лампы в дверцах шкафов, запахи старой бумаги и кожи переплетов, дорогого табака — все ящики правой тумбы были забиты подарочными наборами «Богатырей» и «Запорожцев», добрый Василий Спиридонович всегда дарил мне пустые коробки с шуршащим, присыпанным золотой пылью станиолем внутри… Вот и воспроизвел я для себя его кабинет в память о детстве, об отце и его друзьях, о тогдашней Москве с долгими зимами и частыми метелями, с воем ветра за окном и потрескивающей в углу голландке, обложенной зелеными с золотом изразцами…

Нет, я на самом деле счастлив сейчас. Перед нашим «исходом» психическое состояние всей нашей компании, мое собственное в том числе, находилось на самой грани…

Как ни бравируй своей несгибаемостью, как ни убеждай себя — какие мы лихие и жесткие парни, мол, нипочем нам и пришельцы, и любые чудеса мироздания… А так, увы, не бывает! Какое-то время человек способен выносить запредельные нагрузки, будь то война, ленинградская блокада или тюрьма, но не до бесконечности же…

Воронцов в этом смысле покрепче нас, штатских, привычнее к одиночеству в толпе и к мучительным многомесячным плаваниям, а и то… Что же говорить о других? О терзаемом несчастной любовью и невозможностью хотя бы избежать ежедневных встреч с объектом своей страсти и «счастливым соперником» Берестине, о Сашке с его конфликтом между долгом по отношению к жене и желанием навсегда ее забыть в объятиях Сильвии, о Ларисе, и так не слишком уравновешенной, поставленной в ничем, кроме как чувствами к Олегу, не оправданные, трудно выносимые обстоятельства…

Профессионально изучая и оценивая обстановку, я со дня на день ждал внезапной катастрофы, психической эпидемии, если угодно.

А тут и меня самого достало. Последние события в Замке, сеанс приобщения к вселенскому гиперразуму. Таиться мне незачем, я готов был бежать куда угодно — в Древний Египет, в доколумбовы прерии, в сталинскую державу, лишь бы вырваться, соскочить с предметного стекла чужого микроскопа. Ну его к черту, это сверхзнание, этот шанс на бессмертие и власть над Вселенной! Я не хочу становиться деталью гиперкомпьютера и даже его оператором! Мне достаточно быть свободным человеком. На своей Земле. Нет, если я когда-нибудь дорасту до осознания абсолютной необходимости включиться в игры титанов, я в них сыграю. Отчего бы и нет? Но сейчас-то я этого не хочу…

Дай бог, чтобы слова Антона оказались правдой, слова о том, что Высшие силы оставят нас наконец в покое. Но до каких пор, вот в чем «зе квесчен»! Пока мы естественным путем не дозреем или пока наши способности не потребуются, чтобы в очередной раз изобразить ту самую соломинку, которой не хватает буйволу?

А так что же, так все хорошо, за бортом Черное море, скоро Крым, Россия… Осталось только победить!

Размышляя вот так, в тишине и покое, накануне решающих и слишком опасных для всех нас событий, я еще раз задумываюсь — в самый, наверное, последний раз, потому что завтра уже начнется новая эра и думать придется только о частностях, хотя и весьма масштабных, — а будет ли все-таки лучше? Не нам, о нас речь не идет, мы всегда сумеем устроиться, а вообще людям, русским — прежде всего?

Вроде бы все проработано наитщательнейшим образом. Не станет коммунизма, неоткуда будет взяться и фашизму? Скорее всего, так, но вдруг здесь не прямая связь? Россия сохранит свой генофонд, лучшие умы будут творить не в эмиграции, а дома, да еще и пользуясь неограниченной поддержкой, что и не снилось Сикорскому и ему подобным. Нашей поддержкой. Остановится заведенная на десятилетия машина самоуничтожения нации. Тоже почти бесспорно, но не на таких ли рассуждениях прокололся Антон с товарищами? Как угадать, какие мутации возникнут в обществе, пришедшем к революции все-таки почти естественным путем и на этом пути остановленном?

А как быть с новой, сейчас вот возникающей советской элитой, частично уже дорвавшейся до власти, частично ждущей своей очереди на власть и готовой биться за нее, не останавливаясь перед «большим террором»?

Не сработает ли некая «отраженная волна времени», не забродит ли нечто этакое в смутном подсознании нынешних крестьян-бедняков, помощников аптекарей, рабочих «от станка» и выпускников ЦПШ, которые в параллельной реальности уже побывали наркомами, генералами и членами всяческих бюро? И не берет ли во мне самом реванш Иосиф Виссарионович, якобы мною посрамленный и униженный? Оставивший на память о себе бред величия и стремление решать судьбы человечества?

На этом месте я отложил ручку, подошел к окну. Не к каютному иллюминатору, а нормальному высокому окну за плюшевой портьерой. Там, за припорошенными снегом и тронутыми морозным узором стеклами, синел ночной бульвар. Падали снежинки, изредка проезжали, медленно и плавно, «Победы» и «ЗИМы» …Компьютерная видеореконструкция моих же детских воспоминаний. Над бульваром иллюминация из электролампочек, покрашенных красной и зеленой красками.

Там, за окном, скоро Новый год. Кажется, пятьдесят восьмой? Днем мы с родителями смотрели в «Ударнике» «Карнавальную ночь», а праздновать пришли сюда… И из коридора должно пахнуть пирогами и индейкой, что доходит до кондиции в духовке…

Пришлось сейчас же выпить по случаю давно минувшего праздника рюмку «Смирновской»: в тот раз, по причине юного возраста, не дали. М-да-а…

Но все же полегчало.

Чего так уж рефлектировать? Часовой механизм затикал, обратного хода нет, если только не развернуть сейчас корабль и не отправиться на самом деле Африку завоевывать…

Попутно я стал обдумывать новую гипотезу, теорию «стимулирующего удара». В историческом смысле. То есть, на мой взгляд, русская нация и русская государственность в силу особого набора закономерностей, случайностей и неквалифицированных вмешательств извне зашли в своеобразный исторический и психологический тупик. Революция и советская власть показались выходом. Не кому-то конкретно, а некоему, скажем так, «общему разуму». Такому же, как у муравейника. Никто из особей вообще не думает, а в целом выходит нечто осмысленное. У народа тоже, предположим, есть нечто подобное.

И вот, когда революция свершилась, миллионы наиболее цивилизованных и просто здравомыслящих людей заглянули в пропасть и ужаснулись, когда десятки миллионов обывателей с тоской и слезами вспоминают роскошную жизнь при старом режиме и уже не верят, что она вернется, как над гробом дорогого человека безнадежно и отчаянно мечтают, чтобы он вдруг воскрес — взять и все вернуть! Теперь-то всей мощью пропаганды и психологической науки конца века начать вколачивать в мозги новую систему ценностей! Да подкрепить все стремительным экономическим подъемом! Нэп, начатый на три года раньше, без тормозящей коммунистической власти и с мощным финансовым вливанием — тысяч пять тонн золота для начала хватит?

Думаю, в таком варианте ближайшие полсотни лет никакие радикальные идеи успеха иметь не будут. Но теоретическую сторону еще предстоит подработать, не зря мы везем с собой из Стамбула, кроме батальона офицеров, еще и десяток серьезных экономистов из «бывших», в том числе крупнейшего знатока денежного обращения профессора Трахтенберга.

Однако есть и еще проблема, не дающая мне покоя с самого последнего «сталинского» дня. Тогда я убедился, что даже власти диктатора, подкрепленной абсолютно послушным репрессивным аппаратом, не хватает, чтобы в корне изменить ситуацию. Я проработал там пять месяцев, и с каждым днем сопротивление среды возрастало. А что случилось бы, останься я еще на полгода! Сломал бы это слепое, инстинктивное сопротивление, или оно бы меня размазало по стенке?

А сейчас? Если взяться с другого конца, стать не диктатором, а этой самой якобы неразумной средой? Активизировать не осмысленный властный импульс сверху, а противодействие идеям коммунизма снизу? Неужели не получится? И если нет, то как быть? Признать, что действительно есть в природе, не бог, конечно, а абстрактная, ни от чего не зависящая и самодостаточная сила? Логика истории? Или все-таки тот самый «некто», что играет со Вселенными, как Берестин с полками и дивизиями на компьютере?

Я снова ощутил себя, на одно, правда, мгновение, где-то там, на высших уровнях реальностей. Только теперь без шока и потери сознания. И пожалел о краткости ощущения. Еще бы хоть минуту, показалось мне, и проклятые вопросы разрешились бы все сразу. Но нет, всего лишь намек, однако намек обнадеживающий. Возможно, в следующий раз…

Я даже развеселился. Чтобы легкость и душевный подъем не испарились так же внезапно, как пришли, налил в серебряный бокал немного старого хереса. Подошел к полкам и снял зеленый с золотом справочник. Анахронический для здешней реальности: «Гражданская война в СССР». А ведь дурак главный редактор, как его? Доктор исторических наук, профессор Азовцев Н. Н. Какая же в СССР могла быть Гражданская война, коли он возник аккурат после ее победоносного завершения? Посмотрим, а что же мы имеем на сегодняшний, пока еще не измененный день?

«…25 июля 1920 года Дроздовская и Марковская пехотные дивизии внезапным ударом отбросили с занимаемых позиций части 3-й и 46-й стрелковых дивизий Красной армии, и в образовавшийся прорыв устремились полки конного корпуса генерала Бабиева. В тот же день части русской белогвардейской армии вышли на подступы к Александровскому (Запорожье).

…На польском фронте войска 1-й Конной армии и Юго-западного фронта продолжали успешное наступление на Люблин. Понеся серьезное поражение, 2-я польская армия отступала. На всей территории Украины и Белоруссии восстановлена советская власть. Она же вновь организовалась в освобожденных районах Восточной Галиции. Главревком принял декларацию о создании Галицинской Социалистической Советской республики.

…В Азербайджане Красная армия взяла Нахичевань.

…В Армении велись переговоры с «дашнакскими авантюристами».

…В Туркестане под руководством Фрунзе разрабатывалась Бухарская операция, долженствующая сокрушить «последний оплот международного империализма и внутренней контрреволюции в крае» (при том, что с означенным оплотом, т. е. Бухарским эмиратом, имелся соответствующий договор о дружбе и сотрудничестве).

…На Дальнем Востоке продолжались бои на Амурском фронте».

Да, полное впечатление, что за исключением небольших неприятностей в Северной Таврии дела у большевиков идут прекрасно. Еще немного, еще чуть-чуть, и Советская Россия покончит с остатками антинародных сил по всему многотысячекилометровому фронту и понесет на своих штыках свободу польскому, германскому, французскому, китайскому и все прочим пролетариатам! А потом приступит к «окончательному решению» внутренних проблем, которых тоже масса.

Но, как писал в знаменитом романе Юрий Тынянов, «еще ничего не было решено…»

…И вот тут, дописав до этого места, я вдруг остановился, пораженный. Простейшая мысль, но как она до сих пор не пришла в голову ни мне, ни кому-то из нас? Или пришла тому же Сашке, но…

Антон нас заверил, убедил, отправляя сюда, что дарит нам великолепную, чистую историческую линию, где нет ни аггров, ни форзейлей, где мы сможем «петь и смеяться, как дети». Но как же так?

Если эта линия вне сферы их воздействия, здесь должно быть что угодно, но не наш двадцатый год с белыми, красными, мировой войной и оккупированным союзниками Константинополем. А если все это есть, то должны быть и пришельцы! Сильвия-то с Антоном как раз в этой реальности работали, с Черчиллем и царем-освободителем общались… Очередной обман и всего лишь сдвиг по той же лестнице на два марша ниже? Или я чего-то не понял в его объяснениях?

Без форзейлей и аггров Россия и мир после десятого века, когда они впервые вмешались в земные дела, должны были настолько уклониться в сторону, и мы бы здесь имели абсолютно неизвестную реальность!

Однако что из того? Что толку сомневаться? Был бы рядом со мной Воронцов, скажи я ему о своих терзаниях, что он мог бы мне ответить! Не иначе как словами все того же неизменного Гумилева (а он ведь, кстати, тоже еще жив и с ним можно довольно скоро встретиться), ну вот, предположим, такими:

Среди бесчисленных светил Я вольно выбрал мир наш строгий И в этом мире полюбил Одни веселые дороги. Когда тревога и тоска Зачем-то в сердце закрадется, Я посмотрю на облака, И сердце сразу засмеется. И если мне порою сон О милой родине приснится, Я так безмерно удивлен, Что сердце начинает биться. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами… Куда мне плыть, не все ль равно, И под какими парусами.

Примечания

1

Revenons a nos moutons (фр.) — Вернемся к нашим баранам…

(обратно)

2

Левашовым коротко пересказано содержание первой книги романа.

(обратно)

3

Последний довод королей (лат.). Имеется в виду использование вооруженной силы (примеч. авт.).

(обратно)

4

Следовательно — выпьем! (лат).

(обратно)

5

СНИП — строительные нормы и правила.

(обратно)

Оглавление

ОДИССЕЙ ПОКИДАЕТ ИТАКУ Роман

  Книга первая. Гамбит бубновой дамы

    Пролог. На далеком берегу

    Глава первая. Сентиментальный сюжет с вариациями

    Глава вторая. Жду твоего звонка…

    Глава третья. Гамбит бубновой дамы

    Эпилог. На далеком берегу — 2

  Книга вторая. Одиссей покидает Итаку

    Часть первая. Критерии отбора

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

    Часть вторая. На далеком берегу

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Дипломатическое интермеццо

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

      Глава 9

      Глава 10

      Дипломатическое интермеццо — 2

      Глава 11

      Глава 12

      Глава 13

      Глава 14

      Глава 15

      Глава 16

    Часть третья. «Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин…»

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

      Глава 5

      Глава 6

      Глава 7

      Глава 8

    Часть четвертая. Как кончаются звездные войны

      Глава 1

      Глава 2

      Глава 3

      Глава 4

БУЛЬДОГИ ПОД КОВРОМ Роман

  Часть первая КУЛЬТПОХОД В ТЕАТР АБСУРДА

    ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

    ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО I

    Глава первая

    Глава вторая

    ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО II

    ДИПЛОМАТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО III

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть вторая ИСХОД

    Глава первая

    ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

    Глава вторая

    ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    ИЗ ЗАПИСОК АНДРЕЯ НОВИКОВА Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg