«DARKER: Рассказы [2011-2015]»

DARKER: Рассказы [2011-2015] (fb2) - DARKER: Рассказы [2011-2015] [электронное издание] (пер. Александр Юрьевич Сорочан,Борис Михайлович Косенков,Дмитрий Александрович Тихонов,Артем Агеев,Александра Дмитриевна Миронова ( (Saneshka)), ...) 16294K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Васильевич Гоголь - Джон Голсуорси - Александр Грин - Генри Каттнер - Джек Кетчам

Джозеф Д’Лейси «Разрушительная боевая машина»

Война между Изрой и Эзрой длится многие годы, и может длиться еще долго, истощая силы обоих городов. Чтобы закончить ее раз и навсегда, властитель Эзры вызывает Разрушительную Боевую Машину со дна океана, где этот таинственный и зловещий механизм был заключен веками.

Впервые на русском!

DARKER. № 0 апрель 2011

JOSEPH D'LACEY, “CHAOS WAR ENGINE”, 2003

Она пришла из глубин, злая машина боли. И теперь обсыхала в доках Эзры, на сырых балках, отбеленных яростным солнцем. Она долго ждала дня, когда гнев человеческий снова освободит ее. Томилась без света, без воздуха. Веками она знала лишь безразличную ласку темных морских вод. Однообразный покой их невольных прикосновений и соль, не иссякающая в океанских глубинах, поддерживали в ней жизнь. История была забыта и переписана, цивилизация исчезла, человечество было уничтожено и возродилось вновь — а ее жажда оставалась неутоленной. Воды вокруг нее были прозрачными и чистыми, освободившись наконец-то от промышленного яда.

В ней жила память и о более соленых потоках, о густом нектаре, бегущем по миниатюрным руслам в плоти адамитов и прочих сухопутных тварей, по венам всех, кто дышит воздухом и живет на земле — бегущем, но лишь до первого пореза.

Она была слаба в тот день, когда выкатилась на берег. Вода лилась из каждого отверстия, из каждой трещины и устремлялась обратно в бухту, торопясь покинуть адский механизм и снова слиться с морем. И машина сохла с голодным скрипом, расставаясь с влагой под жгучими лучами светила, от которого успела отвыкнуть. Ее жажда усиливалась. Глубоко изнутри доносилось завывание и царапанье ее команды, очнувшейся от подводного оцепенения. Звук вращающихся шестеренок отражался от шипастых стенок, точно стон вывихнутых суставов.

Из ворот Эзры вышла процессия с топливом для машины — солдаты, инженеры и королевская свита. Все нищие, безумцы и бродячие животные города были согнаны в клетки, и теперь их везли в док. Звери, ощутив предназначение гигантского механизма, учуяв его голод, стали бросаться на окружающих. Некоторые грызли решетки, ломая зубы о прутья в попытках выбраться. Волна паники прокатилась среди узников, некоторые начали плакать и кричать, умоляя солдат выпустить их.

Оказавшись у машины, люди разглядели ее во всей красе, и паника уступила место настороженной тишине. На пристани стоял фургон размером с церковь, его дубовые борта были обшиты листами железа, пришпиленными черными заклепками величиной с человеческую голову, и топорщились крюками и пиками.

На глазах Тар Миннока возле одного из гигантских деревянных колес в передней части машины открылся люк. Казалось, квадратный кусок древесины попросту растворился, оставив за собой дыру размером с ворота. У Миннока мгновенно пересохло во рту. Он переступил с одной обутой в сандалию ноги на другую. Вокруг нарастало беззвучное жужжание, сгущавшее воздух на пристани до такой степени, что зуд добирался до самых костей. Под кожаным шлемом с него градом лил пот, и копье, зажатое в руке, стало скользким. Он не хотел подходить ближе, не хотел даже стоять на этой пристани, но дело солдата — подчиняться приказам. Ему уже доводилось испытывать страх — он прошел через два боя с отродьями Изры. Но теперь было иначе: его страх мешался с яростью и вожделением. Хотелось наброситься на кого-нибудь, крушить и кромсать плоть. Под мундиром пробудилась обжигающая эрекция. Подмывало броситься прочь, но хотелось и рассмотреть машину изнутри. Она все больше манила его. Он шагнул вперед и споткнулся, и это движение вывело его из нахлынувшего транса.

Перед ним стояли клетки с несчастными, что будут преподнесены боевой машине как живая дань. Среди пленников, людей и животных, теперь установилась абсолютная тишина и неподвижность. Все они смотрели на отверстие, в которое им вскоре предстояло войти.

Голос капитана отделения разорвал гудящую тишину.

— Запускайте их, — выкрикнул он, — и помните: не смотрите на вход!

Два солдата покатили первую клетку к отверстию. Они толкали ее, повернувшись спинами к исполинским стенам машины. Когда идти стало некуда, они отщелкнули замки и опустили дверцу. Шелудивые грязные псы в клетке смотрели в отверстие, поджав хвосты, у некоторых по задним лапам струилась моча, другие истекали кровью после тщетных попыток сбежать и стычек с соседями. Самые везучие были уже мертвы.

Собаки спускались по опущенной дверце клетки на негнущихся лапах, как будто что-то затягивало их в черноту. Солдаты по-прежнему стояли отвернувшись, с крепко зажмуренными глазами. Когда клетку покинул последний живой груз, они бегом оттащили ее прочь.

Тар Миннок стоял у следующей, и теперь он и его напарник Вел Саррион ухватились за нее с обеих сторон и потащили к боевой машине. Эта клетка была тяжелее, потому что в ней находились обитатели эзранского сумасшедшего дома. Они, как и собаки до того, неотрывно смотрели на темную громаду. Все, кроме одного — костлявого седоволосого старика, стоявшего в глубине клетки и глядевшего назад, на город. Его бормотание становилось все громче и громче, пока не перешло в рев.

— Эзре конец, Эзре конец! — завопил он, указывая на город. — Эзра высушена и разбита, высушена и разрушена! Почему вы не слушаете? Никто никогда не слушает.

Тар Миннок слушал.

— Заткнись, старый маразматик. Это Изра будет разбита!

Безумец продолжал неистовствовать, ничего не слыша. Вел Саррион забеспокоился и начал злиться.

— Да уймись ты, — прошипел он, — или я перережу твое тощее горло.

Старик немедленно умолк и придвинулся к нему вплотную.

— Так давай же, солдат, убей меня.

Саррион не ответил, толкая клетку вперед.

— Что такое? Один из лучших солдат Эзры боится пролить немного крови? Жалкое зрелище. — Старик издал безумный смешок, а потом заговорил снова, гораздо тише: — Твое время придет прежде моего, солдат.

— Сомневаюсь, старик. Твое время уже практически вышло.

Теперь они стояли прямо перед разинутой пастью машины. Вел Саррион торопливо снял замок, и несчастные лунатики зашаркали во тьму. Тар Миннок был почти уверен, что изнутри доносился шепот, звучавший как скольжение змеиных тел по песку пустыни. В нем слышалось нетерпение и смутный голод. Солдат упорно смотрел в сторону от отверстия. Вел Саррион наблюдал за стариком, который так и не сдвинулся с места, продолжая глядеть на величественные стены Эзры.

— Двигайся, идиот! Хватит тебе расходовать чужой воздух.

Старик не обращал на него внимания, оставаясь под заклятием собственного безумия.

Вел Саррион приблизился к клетке и просунул копье между прутьями, так что острие оказалось у самого горла старика. Тот прекратил бормотание.

— Поворачивайся и иди в эту дверь. Я не стану повторять.

Старик перевел взгляд от стен на лицо солдата.

— Что еще за задержка? — донесся голос капитана. — Разгружайте и отходите.

— Ты слышал? Давай, двигайся! — сказал Саррион.

Старик повернулся и, повесив голову, стал выходить, но в последний момент споткнулся и упал, оставшись наполовину снаружи машины. Терпение Сарриона, и без того истощенное полуденной жарой, наконец лопнуло, и он бросился к открытому борту клетки, чтобы втолкнуть старика целиком. В этот момент он взглянул в проем и позабыл о сумасшедшем навсегда. И вступил под сень ворот сам.

Когтистые руки обхватили его руки и шею и потащили внутрь. Он еще слышал отдаленный голос Тар Миннока, выкрикивающий его имя. Его ноздри заполнила вонь человеческих и звериных выделений и приторно-острый аромат соленой теплой крови. Так пахнет поле боя. И все эти ощущения сопровождались нетерпеливым пощелкиванием его чешуйчатых пленителей до тех пор, пока зазубренный клинок не рассек его горло до самого позвоночника, а бритвенно острый крюк распорол живот от груди до промежности. Вел Саррион чувствовал, как что-то под ним впитывает его жизненные соки до последней капли, и последним, что он услышал, было низкое гудение механизмов.

Старик, все это время державший глаза закрытыми, отполз от черного провала, пока Тар Миннок был занят своим товарищем, и проскользнул между клеткой и толстой стеной военной машины. Он двигался слишком быстро для Тар Миннока, но у него не было ни единого шанса ускользнуть от множества солдат, выстроившихся вдоль дороги к пристани — они сбили его с ног и закололи копьями. И все равно старик пережил Вел Сарриона и умер, глядя на солнце.

Капитан отделения поставил по четыре человека к каждой из пяти оставшихся клеток, и вскоре один за другим все больные, бродяги и преступники отправились внутрь машины. Тар Миннок стоял рядом со своим капитаном и в замешательстве наблюдал за действом.

— Теперь машина держит их в плену? Они будут следить за ее механизмами?

Грохот вращающихся железных шестерней, отдававшийся вибрацией в груди, разносился теперь по всем окрестностям. Рокот работающих механизмов скрыл тихий клекот недоброго смеха.

— Благодаря им машина движется, — ответил капитан.

— А как же Саррион, сэр? Он вернется?

— Саррион стал героем. Его храбрость позволит нам выиграть эту войну.

Хлопнув Тар Миннока по плечу, капитан принялся отдавать приказы остальным. Вскоре солдаты с пустыми клетками скрылись за стенами Эзры. Перед машиной остались стоять главнокомандующий с генералами, король и несколько инженеров.

Джед Ланье, главнокомандующий эзранской армии, заговорил первым:

— Какого типа это оружие? Оно мечет камни и изрыгает пламя? Или это осадная башня? Нам понадобится нечто большее, чтобы взять Изру. И как мы будем управлять этой машиной? Как я могу быть уверен, что она не поставит под угрозу исход битвы? Это наш последний шанс добиться превосходства.

Один из специалистов, Малек, откликнулся:

— Коммандер, при всем моем уважении, вы, кажется, так и не поняли важности этой машины. Я постараюсь объяснить попроще. Разрушительная боевая машина повергнет ваших врагов в смятение. Как только она окажется перед стенами Изры, она нашлет на них безумие. И они не смогут оказать вам никакого сопротивления. Эта машина гораздо эффективнее любого орудия, и ни одна пушка не может повредить ей. Все изранское оружие будет бесполезно. И речь тут не о превосходстве, коммандер. Ни один изранец не останется в живых. Изра исчезнет навсегда.

— Не слишком благородно, — сказал Ланье. — По правде говоря, это и не слишком правдоподобно, но если вы действительно можете гарантировать нам победу, то это наш единственный шанс. Ваше Величество, вы уверены, что нам следует поступить именно так?

Король не стал медлить с ответом:

— А много ли благородства в каком-нибудь солдате Изры, когда тот насилует эзранскую девушку, разбивает голову эзранскому ребенку? В этой войне нет ни капли благородства. Она длится десятилетиями, и должна наконец закончиться. Мы должны стереть Изру с лица земли — тогда и только тогда война закончится. Покуда хоть один изранец остается в живых, она будет продолжаться. Возьмите машину и уничтожьте их всех. Тогда мы обретем покой.

Люди молчали. Единственным звуком в доке было звериное рычание механизмов, дребезжание гигантских панелей. В воздухе начала распространяться вонь машины — вонь бойни.

— Скажите-ка, Малек, — вновь заговорил Ланье, — как вы собираетесь управлять машиной в битве?

— Она не нуждается в управлении и работает самостоятельно. Она знает, что нужно делать. Я отдам ей приказ двигаться к Изре, а вы последуете за ней со своей армией. Когда вы прибудете, машина тотчас начнет действовать. Вам не придется даже вынимать меч из ножен — просто дождитесь, когда Изра сдастся. Позвольте своим людям забрать все, что они смогут унести, и возвращайтесь.

— А боевая машина?

— Мы заключили с ней сделку. Оставьте ее, и она обратит Изру и всех ее обитателей в пыль.

До Изры было четыре дня марша. Кавалерия, телеги сопровождения, запряженные волами, колонны людей как муравьи двигались по местности, все больше походившей на пустыню. Перед войском катила машина. Ее двигатель по-звериному булькал и хрипел, и садистский вой то и дело раздавался из-за ее стенок. Никто не хотел находиться рядом с этой штуковиной, так что колонна держалась примерно в полумиле позади.

Мысли Тар Миннока были заняты погибшим другом. Никто не мог объяснить, что с ним случилось — более того, никто не желал и говорить об этом. Все вышестоящие отмахивались от его вопросов и велели сосредоточиться на предстоящем задании. У них были простые приказы: подойти к Изре, позволить боевой машине двинуться первой, а потом занять город и разграбить его сокровища. Ни один изранец не должен быть убит, все пленные достаются машине. Войско было вооружено легко и не везло с собой никаких осадных орудий. Ни Тар Миннок, ни его товарищи не верили, что изранцы сдадут свой город и земли без боя. Скорее напротив — все были уверены, что это их последняя битва, сущее самоубийство, а их король полностью выжил из ума.

Вел Саррион, скорее всего, был мертв, как и все жалкие создания, исчезнувшие вчера в утробе машины. Как они умерли и почему, Миннок не мог знать, но имел кое-какие подозрения, подобно прочим солдатам, и чувствовал себя ужасно. Ночами, когда армия спала под открытым небом, ему снился Вел Саррион, звавший его в машину, и он просыпался в черной пустоте, прислушиваясь к нечеловеческому вою и лязгу.

На четвертый день машина достигла гребня холма, откуда уже чуяла плоть Изры. Оттуда же открылся вид на город, и Джед Ланье приказал войску остановиться. Через подзорную трубу он разглядел дым, животных и людей среди прекрасных зданий города. Города, что он так давно ненавидел, против которого воевал практически всю свою жизнь. Наблюдатели на башнях заметили врага и подняли тревогу. Весь город стал закрываться изнутри, забегали люди, на стенах появились солдаты. Но в этот раз ничего не имело значения.

Ланье наблюдал за медленным продвижением машины. На полпути к городу она остановилась, застыв вне пределов досягаемости изранских пушек. Воздух начал вибрировать, давить на людей. Волосы вставали дыбом, к желудку подступала тошнота. На горизонте возникло облако. Оно двигалось к Изре с невероятной скоростью и опустилось на город, окрасив его в черный. Взору Ланье предстал рой саранчи, заставивший солдат разбегаться вслепую, лупя самих себя. Через несколько секунд облако поднялось и исчезло, как будто всосавшись, в военной машине. Та взревела в неистовом триумфе, вой ее механизмов стал громче, и изнутри послышался все ускоряющийся влажный хруст.

Вновь взглянув на город, Ланье обнаружил, что саранча сожрала до клочка всю одежду и амуницию солдат и людей, не успевших найти укрытия. Теперь они стояли обнаженными и беззащитными за стенами своего города.

Тар Миннок, трус и дезертир, тоже наблюдал за городом через украденную подзорную трубу. Он устроился на холме, расположенном много южнее, куда прокрался задолго до рассвета. Этим утром на перекличке не досчитались не только его, но таких было мало. Он не чувствовал вины, покидая армию, предавая свой народ и правителя. В глубине души он знал: они открыли дорогу злу, и стать его частью было недопустимо. Миннок не желал заглядывать в прошлое, куда уходили корни бесчеловечного злодейства. Он не доверял машине, у которой не было хозяина. Он больше не верил своему королю и генералу. И пока на его глазах разворачивалась гибель Изры, его внутренности от ужаса обратились в клубок ледяных змей.

Он чувствовал, что машина по-своему разумна или населена существами, наделенными сознанием. Казалось, она наблюдала за муками Изры с удовольствием. Наслаждалась ли она их посрамлением?

Машина подкатила ближе к городу, и тут открыли огонь пушки на стенах. Тар Миннок однажды побывал под огнем этих орудий — они были смертоносны, раскидывали людей и кавалерию дюжинами и разносили в щепы осадные башни задолго до того, как те добирались до стен. Он почувствовал облегчение: сейчас пушки сотрут машину в пыль, и армия Эзры вернется домой. Они не привезли с собой достаточно провизии, чтобы осадить город, уверившись в том, что их непобедимый талисман сделает всю работу. Сам он никогда не сможет вернуться домой после измены, но это не имело значения. Он смотрел на все с точки зрения своих бывших соратников.

Адский фургон остановился в сотне ярдов от стены, замерев перед ней храмом ненависти. Взревела дюжина пушек, со всех сторон изрыгая на нее дым и погибель. На мгновение все скрыла белая дымка, затем прозвучал приказ прекратить огонь. Дым стало относить в сторону, и показалась разрушительная боевая машина — невредимая. На ее бортах не осталось даже царапин, и она как будто насмехалась над изранцами и их жалкими орудиями. Ее двигатель удовлетворенно ворчал, глядя на их унижение, а со стороны эзранской армии, расположившейся на холме, раздались одобрительные крики. Они видели, как их секретное оружие отразило угрозу, и теперь были уверены, что Изре настал конец. Изранцы, стоявшие голышом на улицах и укреплениях, уже выглядели сломленными, но город все еще держался, его стены не были разрушены.

Машина начала грохотать, клацать и выть. Затем с хрюкающим звуком она метнула в сторону города четыре крюка из черненой стали. Они погрузились глубоко в стену, как будто камень был живой плотью. Черные цепи, протянувшиеся от крюков к машине, начали натягиваться. Уловив происходящее, изранцы бросились бежать. С укреплений — на улицы. В поисках укрытий. Через мгновение стена, не знавшая прежде разрушений, пала. В теле Изры смертельной раной открылась пятидесятиярдовая дыра, хаос обломков и клубящейся пыли. Город пал. Война закончилась.

Внутри стен гордые когда-то изранцы бежали в ужасе перед эзранской машиной, зная, что и солдаты бегут следом. Город был подготовлен к такому повороту событий, хотя никто и не верил, что подобное и вправду может случиться. Жители попрятались под опустевшим городом, как тараканы забились в подвалы, бункеры, тайные убежища, и их страх лип к ним как застарелый пот.

Как гангрена сквозь кусаную рану, разрушительная боевая машина проскользнула вглубь изранских улиц, чтобы собрать человеческую жатву.

В эзранском войске на восточном холме поднималось волнение: что, сегодня не будет битвы? Джед Ланье выкрикнул приказ, повторенный его генералами и командирами отделений:

— Когда город будет очищен от последнего изранца, мы входим внутрь. Берите все, что можете. Сожгите остальное. После этого мы немедленно возвращаемся в Эзру.

Многие солдаты не могли понять приказ. Кто очистит улицы? Кто станет заниматься пленниками? Что заставляет их покидать город так скоро? Где та битва, победы в которой ждали поколениями?

Тар Миннок наблюдал, как ответ на все их вопросы катится по улицам Изры. Где бы ни появлялась машина, изранцы выходили из своих укрытий и следовали за ней, как покорные овцы. Адский фургон сделал по городу полный круг, собрав всех — мужчин, женщин, детей и животных — до последнего. Все живое следовало за машиной, катившей теперь из города дальше, в пустыню. Многие несли заступы и лопаты. Процессия следовала на запад от города, скрываясь с глаз вражеской армии, но не Тар Миннока. Под безжалостным полуденным солнцем люди начали копать. Те, у кого не было инструментов, копали руками, срывая ногти, сдирая кожу о каменистую почву пустыни. Даже собаки и кошки. Все, что могло двигаться — копало под управлением разрушительной боевой машины.

В городе эзранская армия беспрепятственно предавалась грабежу. Джед Ланье огляделся. Он был рад, что война окончена и Эзра вышла из нее победителем, но не чувствовал никакого удовлетворения. Они не заслужили этой победы, даже не обагрили руки кровью. Сказать, что все оказалось слишком просто, и то было бы глупым преувеличением. Работу сделали за них. По возвращении он уйдет в отставку. Он всегда знал, что это будет величайшим разочарованием в его жизни, но из-за такой победы над Изрой все становилось еще хуже. Его провозгласят героем. В хрониках останется запись, что он взял город и положил конец войне, но в этом для него не будет ни почета, ни гордости. Когда грабеж был закончен, он развернул свои обремененные добычей войска и повел их обратно к Эзре.

Солнце уже клонилось к закату, и они не успели уйти далеко, прежде чем пришло время становиться лагерем, но никто не хотел оставаться в городе на ночь. Люди тайком рассказывали о том, что видели в тот день и строили догадки о судьбе жителей Изры. Они устроили празднество и попойку, но та не сопровождалась привычной эйфорией победителей. Иногда ветер доносил издалека стоны побежденных. Звук был столь слабым, что его можно было списать на игру воображения, а солдаты оказались достаточно пьяны, чтобы и вовсе игнорировать его, но как только они заснули, вина и ужас проникли в их рассудок, и многим снилось, как машина пожирает проигравших.

Утром армия свернула лагерь и продолжила путь домой. Тар Миннок остался на месте, прислушиваясь к звукам, что доносились со стороны пленников и машины. Они работали всю ночь, и он едва не сходил с ума от того, что мог лишь безвольно слушать, не в силах им помочь. Если он выживет, его долгом будет предупредить всех об опасности этой машины. А может быть, он просто сбежит на юг, прочь от Эзры и Изры, и никогда больше не станет говорить о них.

Большую часть следующего дня все плененные живые существа провели за рытьем. К ночи за западной окраиной города образовалась громадная воронка. Изранцы были измучены, но все еще живы, когда солнце опускалось над ними. Толпа — сколько их, пятьсот тысяч? — стояла в трансе, обратившись лицом к передней части машины, шипящему прожорливому жерлу. Часть стенки опустилась как трап, и толпа начала входить. Команда машины работала с бешеной скоростью, кромсая, потроша и обескровливая каждое входящее существо. Машина делала остальное. Урча голодным механизмом, она обгладывала тела, выплевывая через люк в стенке сухие, обсосанные кости. Целые скелеты разлетались на милю вокруг, часто рассыпаясь при ударе о жесткую землю. Шум машины превратился в воющий вопль, получая все больше энергии из соленого алого топлива. Изранцы видели, что происходит с их товарищами, возлюбленными и семьями, и рыдали, стоя в ожидании своей очереди. У них было не более шансов на спасение, чем у связанного жертвенного козла на алтаре. Машина притягивала сознание как магнит, вцеплялась в него подобно зыбучему песку. Тар Миннок тоже чувствовал притяжение, но находился достаточно далеко, чтобы его не затянуло. Возможно, машина даже не подозревала о том, что он следил за ней.

С задней стороны машины кровь Изры струилась в яму. Всю ночь, мощным потоком. Далеко окрест по пустыне были раскиданы кости, на которых ни один стервятник не нашел бы чем поживиться. А падальщики, подбиравшиеся слишком близко, тоже притягивались машиной и шли в дело.

К утру образовалось озеро крови, начинавшей понемногу сворачиваться под утренними лучами. Солнце светило все так же неистово. Без пощады. И машина получила наконец свое алое море. То, о котором мечтала целую вечность. Она скатилась по уклону, потревожив заросшую пленкой поверхность; маниакальное завывание двигателя становилось все выше и выше. Ее борта вновь заскрипели, когда их коснулась не простая морская вода, но солоноватая человеческая плазма. Кровавое озеро сомкнулось над ними, скрыв машину из виду.

Тар Миннок наблюдал, чувствуя одновременно тошноту и облегчение. Его поразило, как тихо стало в пустыне. Машины больше не было слышно, все молчало. С великой осторожностью он стал спускаться с вершины холма, но любое его движение казалось слишком громким в пустынном безмолвии. Он молился, чтобы машина не услышала, не пришла за ним. Вскоре он уже бежал, сбросив шлем и эзранскую форму.

Много позже, в таверне портового городка О’Карна далеко на юге, Тар Миннок услышал историю от торговца, который слышал ее от другого эзранского солдата. Торговец рассказывал не слишком складно, но Тар Миннок увидел все в своем воображении. Гораздо яснее, чем мог себе представить рассказчик. После бегства он много думал о том, чему стал свидетелем, и в том, что произошло, понимал более, чем кто-либо из оставшихся в живых. Закрыв глаза, он узрел случившееся в мельчайших подробностях, но не почувствовал утраты.

Над пустыней, где многие месяцы царила тишина, раздается грохот. Скрип и лязг движущегося дерева и металла. Неистовый вопль двигателя. Жужжание и скрежет механизмов, неуязвимых для смерти. Завывания и всхлипы созданий, знающих только мрак. Отзвуки треска костей, размалываемых под гигантскими колесами. Разрушительная боевая машина движется.

По дну пыльной чаши, ямы, в которой не осталось ни капли влаги, под стенами мертвого города, покинутого давным-давно, она ползет к побережью, в поисках жидкости, что служит ей топливом и дает прохладу. С черных крюков на бортах свешиваются скелеты всех типов и размеров, гремя в такт ее движению. Машина пробирается по неровной почве пустыни. По раскалывающимся черепам и хрустящим бедренным костям.

Вскоре — слишком, слишком вскоре — она видит город на берегу океана. И так же скоро город видит ее. Первым делом, конечно же, он преподносит ей новые невинные жертвы, которые она не отвергает, но продолжает катить к городу, оставив за собой пустые клетки. Ей навстречу выходят солдаты с пушками — специальными орудиями, созданными на такой случай. Никаких результатов. В конце концов появляется вереница инженеров и королевских посланцев, чтобы прочитать слова, которые пошлют машину в водяной ад, из которого она была призвана. Все замирает. Ни единого движения. Люди возвращаются в город. Ворота захлопываются за ними.

Слова призвали ее. И она пришла охотно, как свойственно гневу. Слова пошлют ее назад. И она уходит — неохотно, как всякий гнев. Машина катит к докам, неся на своих бортах кости матерей и детей, храбрецов и трусов, змей и птиц. Обратно в бескровную глубину, к давящей бездонной темно-синей пустоте. Обратно в ад. На пристани, над незамутненными водами Эзры, она замирает, почти наслаждаясь жгучей сухостью солнца, давшего жизнь человеку и всем живым существам, населяющим мир воздуха. Как ей будет недоставать этих драгоценных флюидов, когда вновь придется довольствоваться безвкусностью океана.

Машина ревет. Все выше и выше. Она вопит, молит, приказывает. И плоть отвечает. Плоть, несущая гнев, подчиняется. Ворота распахиваются, и из них высыпают горожане и все живое, что есть в стенах Эзры. Зов, которому невозможно сопротивляться, толкает их в док, к разрушительной боевой машине. Живая волна течет к морю. Скрипят шестерни, и машина снова приходит в движение. Вниз по уклону, ведя за собой эзранцев. Вниз, в холод темнеющих вод. Вниз, в глубину, где таится гнев.

Перевод Александры Мироновой

Кларк Эштон Смит «Явление смерти»

Томерон, с двумя дряхлыми глухонемыми слугами, обитал в полуразрушенном фамильном особняке в окрестностях города Птолемидес, он двигался медленной, задумчивой походкой человека, что обитает средь воспоминаний и грез, и часто заводил речь о людях, событиях и идеях, давно преданных забвению, а однажды попросил сопроводить его в фамильную усыпальницу…

Впервые на русском!

DARKER. № 1 май 2011

CLARK ASHTON SMITH, “THE EPIPHANY OF DEATH”, 1934

Я затрудняюсь в точности передать природу чувства, которое Томерон всегда вызывал во мне. Убежден, однако, что чувство это ни в коей мере не было тем, что обычно именуется дружбой. Это была диковинная смесь эстетических и интеллектуальных элементов, неотделимых в моих мыслях от очарования, с детских лет притягивавшего меня ко всем вещам, которые отдалены от нас в пространстве и времени или же окутаны туманом древности. Так или иначе, Томерон, казалось, никогда не принадлежал настоящему, но его легко было представить выходцем из прошедших эпох. В его чертах не чувствовалось ничего от нашего времени, даже костюм его походил на те одеяния, которые носили несколько столетий назад. Когда он склонялся, сосредоточенно изучая древние тома и не менее древние карты, лицо его приобретало чрезвычайную, мертвенную бледность. Он всегда двигался медленной, задумчивой походкой человека, что обитает средь ускользающих воспоминаний и грез, и часто заводил речь о людях, событиях и идеях, давно преданных забвению. Обыкновенно он пребывал в явной отрешенности от настоящего, и я чувствовал, что для него огромный город Птолемидес, в котором мы жили, со всем его многообразным шумом и гамом, был немногим более чем лабиринт пестрых иллюзий. Было что-то двусмысленное в отношении других к Томерону; и несмотря на то, что его принимали без всяких вопросов как дворянина из ныне угасшего рода, к которому он себя возводил, ничего не было известно об обстоятельствах его рождения и предках. С двумя дряхлыми глухонемыми слугами, которые также носили одеяния былых веков, он обитал в полуразрушенном фамильном особняке, где, по слухам, никто из семьи не селился на протяжении многих поколений. Там он проводил тайные и малопонятные исследования, так соответствующие строю его мысли; и там, время от времени, я навещал его.

Не могу вспомнить точную дату и обстоятельства моего знакомства с Томероном. Хотя я происхожу из крепкой породы, славящейся здравым смыслом, но и мои способности подорвал ужас происшествия, которым закончилось это знакомство. Моя память уже не та, что прежде, в ней объявились пробелы, за которые читатели должны меня простить. Удивительно, что моя способность вспоминать вообще уцелела под отвратительным бременем, которое ей пришлось вынести; ибо я обречен всегда и повсюду носить в ней, не только в переносном смысле, омерзительные призраки того, что давно умерло и обратилось в тлен.

Однако исследования, которым посвятил себя Томерон, я могу вспомнить с легкостью — считавшиеся утраченными демонические фолианты из Гипербореи, Му и Атлантиды, которыми полки его библиотеки были забиты до потолка, и причудливые карты стран, отсутствовавших на поверхности Земли, которые он вечно изучал при свечах. Я не стану говорить об этих исследованиях, поскольку они могут показаться слишком фантастичными и слишком жуткими, чтобы быть правдой, и то, на что я вынужден полагаться, достаточно невероятно само по себе; однако, я стану говорить об отдельных странных идеях, занимавших Томерона, о которых он так часто рассказывал мне своим глубоким, гортанным и монотонным голосом, отдававшим ритмом и интонациями беззвучных пещер. Он утверждал, что жизнь и смерть не являются неизменными состояниями бытия, как принято утверждать, что эти две области часто взаимодействуют способами, не сразу уловимыми, и имеют свои сумеречные зоны; что мертвые не всегда были мертвыми, как и живые не всегда были живыми, вопреки привычным представлениям. Но манера, с которой он говорил об этих идеях, была чрезвычайно неопределенной и размытой, и я никогда не мог заставить его прояснить свои мысли или предоставить какое-нибудь конкретное подтверждение, способное сделать эти рассуждения более понятными для моего разума, непривычного к паутинам абстракции. За его словами колебался (по крайней мере, так казалось) легион темных, бесформенных образов, которые я никогда не мог представить себе, не мог до самой развязки — до нашего спуска в катакомбы Птолемидеса.

Я уже сказал, что мое чувство к Томерону нельзя было назвать дружбой. Но с самого начала я хорошо знал, что Томерон питает странную привязанность ко мне, природу которой я не мог постичь и на которую вряд ли мог ответить. Хотя он всегда меня зачаровывал, бывали случаи, когда к моему интересу примыкало чувство отвращения. Порой его бледность казалась мне слишком мертвенной, слишком наводящей на размышления о грибах, растущих в темноте, или о костях прокаженного при лунном свете, и наклон его плеч порождал в моем уме мысль о лежащих на них бременем столетиях — сроке, непосильном для человека. Он всегда пробуждал во мне некоторый трепет, к которому порой примешивался неясный страх.

Я не могу сказать, как долго длилось наше знакомство, но точно помню, что в последние недели он все чаще говорил о причудливых вещах, упомянутых мною выше. Чутье всегда подсказывало мне, что его нечто беспокоит, поскольку он часто смотрел на меня с жалобным мерцанием в своих ввалившихся глазах и порою, упирая на наши близкие отношения, заговаривал со мной.

И однажды ночью он сказал:

— Теолус, пришла пора тебе узнать правду о том, кто я есть на самом деле, поскольку я не то, чем мне разрешили казаться. Для всего есть свой срок, и все подвластно неизменным законам. Я предпочел бы, чтобы сложилось по-другому, но ни мне, ни кому-либо из людей, живых или мертвых, не дано по своей воле продлить срок какого бы то ни было состояния или условия существования, либо изменить законы, которые устанавливают такие условия.

Возможно, было к лучшему, что я не понимал его и оказался неспособен придать надлежащего значения его словам или той тщательности в выборе слов, с которой он обращался ко мне. Еще несколько дней меня оберегали от тех знаний, которые я теперь несу.

Некоторое время спустя, вечером, Томерон сказал:

— Теперь я вынужден просить об одолжении, которое, надеюсь, мне будет оказано, принимая во внимание нашу долгую дружбу. Услуга состоит в том, что ты сопроводишь меня ныне ночью к захоронениям моих предков, покоящихся в катакомбах Птолемидеса.

Весьма удивленный просьбой, далеко не обрадованный, я все же не сумел отказать ему. Я не мог вообразить цель такого посещения, но, повинуясь привычке, воздержался расспрашивать Томерона и просто заметил, что буду сопровождать его к склепам, если таково его желание.

— Благодарю тебя, Теолус, за это доказательство дружбы, — искренне отвечал он. — Поверь, я не испытываю желания просить о подобном, но явило себя странное недоразумение, которое не должно более продолжаться. Сегодня ночью ты узнаешь правду.

С факелами в руках мы оставили особняк Томерона и отправились в путь к древним катакомбам Птолемидеса, которые раскинулись за пределами городских стен и давно уже не использовались ввиду наличия хорошего нового кладбища в самом сердце города. Луна скрылась за краем пустыни, граничащей с катакомбами, и мы зажгли факелы прежде, чем добрались до подземных проходов, поскольку света Марса и Юпитера в пасмурном и хмуром небе было недостаточно, чтобы осветить рискованный путь, коим мы следовали среди насыпей, упавших обелисков и потревоженных могил. По прошествии времени мы обнаружили заросший сорняком темный проход в усыпальницу, и здесь Томерон пошел вперед со стремительностью и уверенностью, свидетельствовавшей о давнем знакомстве с этим местом.

Войдя, мы очутились в полуразрушенном коридоре, где кости ветхих скелетов были рассеяны среди щебня, упавшего со стен и сводов. Удушающее зловоние затхлого воздуха и древнего тлена заставило меня на мгновение, остановиться но Томерон, казалось, не замечал его и продолжал идти, высоко подняв факел и ведя меня следом. Мы прошли мимо множества склепов, где заплесневевшие кости были сложены вдоль стен в съеденных ярью-медянкой саркофагах или разбросаны там, где воры-осквернители оставили их когда-то. Воздух становился все более и более сырым, холодным и миазматическим, и зловонные тени корчились перед нашими факелами в каждой нише и углу. По мере того как мы продвигались вперед, стены становились все более дряхлыми, а кости, которые мы видели повсюду, все зеленее.

Через некоторое время, пробираясь по низкой пещере, мы обогнули внезапно возникший поворот и наконец-то вышли к склепам, принадлежавшим, очевидно, благородной семье, поскольку были они весьма просторны, и каждый содержал лишь один саркофаг.

— Здесь покоятся мои предки и мои родители, — объявил Томерон.

Мы достигли дальнего предела пещеры и остановились перед глухой стеной. Рядом с ней находился последний склеп, в котором стоял открытым пустой саркофаг. Он был выкован из лучшей бронзы и богато украшен резьбой.

Томерон остановился перед склепом и повернулся ко мне. В мерцании неверного света я увидел странную и необъяснимую перемену в его чертах.

— Я должен просить тебя на время уйти, — сказал он низким, исполненным печали голосом. — Позже можешь вернуться.

Удивленный и озадаченный, я повиновался этой просьбе и медленно отошел на несколько шагов вглубь прохода. Затем я вернулся на место, где оставил Томерона. Мое удивление возросло, когда обнаружилось, что он потушил свой факел и бросил его на пороге последнего склепа. И самого Томерона нигде не было видно.

Войдя в склеп — единственное место, где мой спутник мог бы спрятаться — я искал его, но комната оказалась пустой. По крайней мере, я полагал ее пустой, пока не посмотрел вновь на покрытый богатой резьбой саркофаг и увидел, что он теперь занят, поскольку внутри лежал труп, покрытый саваном, каких не ткали в Птолемидесе вот уже многие столетия.

Я приблизился к саркофагу, и уставился в лицо трупа, и увидел пугающее и странное подобие лица Томерона, только раздутое и отмеченное восковой печатью смерти, фиолетовыми тенями разложения. И, вглядываясь снова и снова, я видел, что это и в самом деле Томерон.

Я хотел было вскричать от страха, но губы мои парализовало и будто заморозило, и я мог лишь шептать имя Томерона. Но стоило тому прозвучать, губы трупа, казалось, раздвинулись, пропуская кончик языка. И мне подумалось, что кончик дрожит, как будто Томерон собирается заговорить и ответить мне. Однако, взглянув повнимательней, увидел, что дрожь была просто шевелением червей, которые копошились, стремясь оттеснить друг друга от языка Томерона.

Перевод Александра Миниса

Роберт Говард «Проклятие золотого черепа»

Ротат Лунного Камня умирал…

Его предал ученик — король Лемурии, и нанес последний удар варвар из Атлантиды по имени Кулл.

Прошло много тысячелетий, материк Лемурия опустился на дно океана, а его высочайшие горы стали островами. На небольшом острове и был найден золотой череп…

Раритетный, малоизвестный рассказ Роберта Ирвина Говарда из цикла «Кулл».

DARKER. № 2 июнь 2011

ROBERT E. HOWARD, “THE CURSE OF THE GOLDEN SKULL”, 1967

Ротат из Лемурии умирал. Кровь прекращала струиться из глубокой раны, нанесенной мечом под сердце, но пульс в висках звучал подобно литаврам.

Ротат лежал на мраморном полу. Гранитные колонны возвышались вокруг, и серебряный идол вглядывался рубиновыми глазами в человека, распростершегося у его подножия. Базы колонн были изрезаны ликами необычных монстров; над храмом звучал неясный шепот. Деревья, окружавшие и скрывавшие это таинственное святилище, простирали свои длинные качающиеся ветви, причудливые листья на которых трепетали и шелестели на ветру. Время от времени большие черные розы сбрасывали свои темные лепестки.

Ротат лежал, умирая и с последними вздохами проклиная своих убийц — вероломного короля, предавшего его, и вождя варваров Кулла из Атлантиды, который нанес смертельный удар.

Странные нечеловеческие глаза Ротата — служителя безымянных богов, умирающего в безвестном храме на зеленой вершине высочайшей горы Лемурии, — горели ужасным холодным огнем. Приветствия поклонников, рев серебряных труб, шепот под сенью великих таинственных храмов, где громадные крылья сметали незримое — затем интриги, нападение захватчиков — смерть!

Ротат проклял короля Лемурии — короля, которого обучил страшным древним тайнам и забытым кощунствам. Дурак — он открыл свою силу слабаку, который, зная о его страхах, попросил помощи иностранных королей.

Как странно, что он, Ротат Лунного Камня и Асфодели, маг и чародей, задыхался на мраморном полу — жертва самой материальной из всех угроз: острого клинка в мускулистой руке.

Ротат проклял ограничения плоти. Он чувствовал, что рассудок покидает его, и проклял всех людей всех миров. Он проклял их именами Хотата и Хелгора, Ра, и Ка, и Валки.

Он проклял всех людей, живущих и умерших, и все нерожденные поколения на миллион веков вперед именами Врамма, и Джаггта-нога, и Камма, и Култас. Он проклял человечество храмом Черных Богов, путями Змеиных, когтями Повелителей Обезьян и железными переплетами книг Шама Гората.

Он проклял добродушие, и добродетель, и свет, называя имена богов, забытых даже жрецами Лемурии. Он молился темным чудовищным призракам древних миров и черным солнцам, что вечно скрываются по ту сторону звезд.

Он почувствовал, как тени собираются вокруг, и заговорил быстрее. И когда сомкнулось вокруг него вечное кольцо, ощутил тигриные когти демонов, что дожидались его пришествия. Он видел их иссиня-черные тела и большие красные пещеры их глаз. Позади парили белые тени тех, кто умер на его алтарях в ужасных мучениях. Их бесконечная масса плыла подобно туману в лунном свете, и большие светящиеся глаза останавливались на нем в обвинении.

Ротат испугался, его проклятия становились громче, его богохульства делались все более ужасными. В дикой ярости он возложил проклятие на собственные кости, чтобы те могли приносить смерть и ужас сынам человеческим. Но когда он произнес заклинание, понял, что могут пройти года и эпохи, а его кости обратятся в пыль в этом забытом храме до того, как чьи-нибудь шаги потревожат здесь тишину. Он собрал свои быстро уходящие силы для единственного заклинания ужасного бытия, для последнего магического акта. Он произнес леденящую кровь формулу, назвав страшное имя.

И снова почувствовал, как могущественные стихийные силы пришли в движение. Он ощутил свои кости, становящиеся твердыми и хрупкими. Холод стал сильнее, чем окутывающая его земная прохлада, и он утих. Шелестели листья и смеялись холодные драгоценные глаза серебряного бога.

ИЗУМРУДНАЯ ИНТЕРЛЮДИЯ

Года растянулись в столетия, столетия стали эпохами. Зеленые океаны поднялись и запечатлели в изумруде эпическую поэму, чей ритм был ужасен. Опрокинулись троны и навсегда затихли серебряные трубы. Человеческие расы рассеялись как дым, унесенный ветром в конце лета. Землю поглотили бурные нефритово-зеленые моря, и все горы погрузились в воду, даже величайшая вершина Лемурии.

ОРХИДЕИ СМЕРТИ

Человек оттолкнул в сторону лиану и огляделся. Окладистая борода скрывала его лицо, а топь — его сапоги. Над ним и вокруг нависали густые тропические джунгли в безветрии и экзотической задумчивости. Пылали и благоухали вокруг орхидеи.

В его больших глазах застыло удивление. Он глядел меж разрушенных гранитных колонн на крошево мраморного пола. Лианы вились толстым слоем среди колонн, как зеленые змеи, и прокладывали свой извилистый путь по полу. Необычный идол, упавший вдали от разрушенного пьедестала, лежал на полу и смотрел красными немигающими глазами. Человек обратил внимание на форму этого предмета, и его передернуло. Он неверяще бросил взгляд на другую вещь, лежащую на мраморе, и пожал плечами.

Он ступил в храм. Осмотрел резьбу на базах угрюмых колонн, удивляясь их жуткому и неясному виду. Аромат орхидей висел надо всем подобно плотному туману.

Маленький бурно заросший болотистый остров был когда-то вершиной великой горы, размышлял человек. Он задавался вопросом, какие странные люди соорудили этот храм — и оставили ту чудовищную вещь, что лежала перед упавшим идолом. Человек думал о славе, к которой могут привести его путешествия, — о рукоплесканиях больших университетов и влиятельных научных обществ.

Он наклонился над скелетом на полу, отмечая нечеловечески длинные пальцы костей, жуткую форму ног, глубокие пещерообразные глазницы, выпирающую лобную кость, общий вид большого куполообразного черепа, так ужасно отличающегося от человеческих, которые он знал.

Какой давно умерший мастер придал форму этому предмету с таким невероятным умением? Он наклонился, отмечая шаровидные суставы, тонкие углубления на плоских поверхностях, где прикреплялись мускулы. И вздрогнул, когда невероятная истина открылась ему.

Это не было произведением человеческого искусства — этот скелет некогда был во плоти, и ходил, и говорил, и жил. Это невозможно для костей из чистого золота, говорил человеку его помутившийся разум.

Орхидеи качались под сенью деревьев. Храм лежал в пурпурных и черных тенях. Человек склонялся над костями и удивлялся. Как мог он знать о магии древнего мира, достаточно могущественной для того, чтобы бессмертная ненависть создала вещество, не восприимчивое к бегу Времени?

Он положил руку на золотой череп. Смертельный крик расколол тишину. Человек в храме отпрянул, вскрикнул, сделав нетвердый шаг, и упал головой вперед, извиваясь на переплетенном лианами мраморном полу.

Орхидеи пролились на него чувственным дождем, и его слепые сжимающиеся руки разрывали их на причудливые куски, пока он умирал. Опустилась тишина, и гадюка медленно выползла из-под золотого черепа.

Перевод Дмитрия Квашнина

Элджернон Блэквуд «Насилие»

Что такое безумие? Почему люди, страдающие этим психическим недугом, так покорны и слабы? Эти вопросы не раз задавал себе Лайделл. Ответы же на них он вскоре получил от доктора Хэнкока.

DARKER. № 3 июль 2011

ALGERNON HENRY BLACKWOOD, “VIOLENCE”, 1913

— Но что мне кажется странным и ужасно жалким, так это то, что люди не оказывают сопротивления, — произнес Лайделл, внезапно вступая в беседу. Напряженность его тона поразила всех; такая страсть, несмотря на оттенок мольбы, заставила женщин ощутить некое неудобство.

— Как правило, скажу я вам, они охотно покоряются, хотя…

Он заколебался, смутился и опустил взгляд на пол. Нарядная женщина, привлекая внимание, заглушила его слова.

— Ну вот, — смеялась она, — вы постоянно слышите о каком-нибудь человеке, на которого надели смирительную рубашку. Я уверена, он в нее не влез бы, собираясь на бал!

Она непочтительно взглянула на Лайделла, чьи небрежные манеры вызвали ее возмущение.

— Люди постоянно находятся под ограничениями. Людская натура этого не признает. Здоровая людская натура, верно?

Но почему-то никто не принял во внимание ее вопрос.

— Да, полагаю, это так, — пробормотал вежливый голос, пока сидевшие за чаем в клубе на Дауэр-стрит повернулись к Лайделлу, чье интересное предложение все еще не было закончено. Он мало говорил до этого, а молчаливым людям всегда приписывалась мудрость.

— Вы остановились на «хотя», мистер Лайделл? — помог ему тихий маленький человечек из темного угла.

— Я хотел сказать, что хотя человек в таком состоянии рассудка не безумец, — заикаясь, продолжил Лайделл, — но какая-то часть его разума с благодарностью следит за его поступками и приветствует защиту от самого себя. Это кажется отвратительно жалким. Однако… — он снова смутился и запутался в словах, — э-э-э… Мне кажется странным то, что это медленно приводит к навязанным ограничениям вроде смирительной рубашки, наручников и всего остального.

Он поспешно осмотрелся, с долей подозрительности оглядел лица в кругу и снова опустил глаза к полу. Он вздохнул и облокотился на спинку кресла.

Никто не заговорил, и он добавил очень тихим голосом, почти говоря самому себе:

— Не могу этого понять. От них скорее можно было ожидать отчаянного сопротивления.

Кто-то упомянул известную книгу «Разум, нашедший себя», и разговор перешел в серьезное русло. Женщинам это не нравилось. Поддерживали беседу лишь молчаливый Лайделл со своим приятным меланхоличным лицом, внезапно включившийся в разговор, и маленький человечек напротив него, наполовину невидимый в темном углу. Он был ассистентом одного из виднейших врачей-гипнотизеров Лондона и мог рассказать интересные и ужасающие вещи. Никто не удосужился прямо спросить его, но все надеялись на откровение, может быть, о людях, с которыми были знакомы. В действительности, это было самое заурядное чаепитие. И этот человек сейчас говорил, хоть и не на желанную тему. Несмотря на разочарование леди, он заметил Лайделлу:

— Я думаю, что ваши рассуждения, вероятно, верны, — учтиво сказал он, — для безумия в его привычной форме это просто потребность сознания в распределении правильных и приличных отношений с окружающим миром. Большинство сумасшедших безумны лишь в одном, а в остальном они так же нормальны, как я или вы.

Слова прозвучали в полной тишине. Лайделл выразил согласие лишь поклоном, не произнося ни слова. Женщины были взволнованы. Кто-то сделал шутливое замечание о том, что большинство людей так или иначе безумны, и беседа перешла на более легкую тему о скандале в семье политика. Все разом заговорили. Засветились огоньки сигарет. Уголок вскоре возбудился и даже стал шумным. Чаепитие имело большой успех, а оскорбленная дама, больше никем не игнорируемая, принимала всю полемику на себя. Она была в своей стихии. Лишь Лайделл и маленький невидимый человечек в углу не принимали в этом особенного участия и вскоре, воспользовавшись приходом новых посетителей группы, Лайделл поднялся, чтобы попрощаться, и ускользнул едва замеченным. Доктор Хэнкок спустя минуту последовал за ним. Двое мужчин встретились в холле. Лайделл уже был в шляпе и пальто.

— Я еду в Уэст, мистер Лайделл. Если вам по пути, и вы склонны прогуляться, мы могли бы пойти вместе.

Лайделл повернулся к нему. Его взгляд встретился с другим, алчным, с жадно ищущим, голодным блеском. Он на мгновение заколебался, а потом двинулся навстречу к нему, словно зазывающему. Вдруг странная тень пробежала по лицу человечка и исчезла. Это одновременно внушало и умиление, и ужас. Губы дрожали, и он будто говорил: «Ради Бога, пойдемте со мной!» Но слова были беззвучны.

— Сегодня приятный вечер для прогулки, — мягко добавил доктор Хэнкок. — Под ногами чисто и сухо. Я возьму шляпу и через секунду присоединюсь к вам.

И в этой фразе прозвучал намек, легкий признак власти в его голосе. Этот оттенок стал его ошибкой. Нерешительность Лайделла улетучилась.

— Простите, — резко произнес он, — но, боюсь, мне придется взять такси. У меня назначена встреча в клубе, и я уже опаздываю.

— О, понимаю, — ответил тот с доброй улыбкой. — Тогда не смею больше вас задерживать. Но если у вас будет свободный вечер, не зайдете ли вы отобедать у меня? Вы найдете мой номер телефона в справочнике. Я хотел бы поговорить с вами о вещах, упомянутых за чаем.

Лайделл вежливо поблагодарил его и вышел. Память о приятной симпатии и понимании маленького человечка ушла вместе с ним.

— Кто это был? — спросил кто-то, когда Лайделл покинул чайный столик. — Определенно это не тот Лайделл, который несколько лет назад написал ту ужасную книгу.

— Да, «Пучина тьмы». Вы читали?

Пять минут они обсуждали книгу и ее автора, подавляющим большинством решив, что это книга, написанная безумцем. Все согласились, что тихие, неприличные люди всегда где-нибудь находят отдушину. Молчаливость неизменно считалась нездоровой.

— А вы заметили доктора Хэнкока? Он глаз с него не спускал. Вот почему он последовал за ним. Вот бы узнать, о чем он думал!

— Я хорошо знаю Хэнкока, — сказала дама с уязвленным тщеславием, — Я спрошу его и узнаю.

Они поболтали еще, кто-то упомянул о непристойной игре, и разговор переключился на другие поля, пока чаепитие должным образом не подошло к концу.

А Лайделл тем временем, решив не брать такси, пешком направлялся к парку. Внушение того человека оказало на него влияние. Он слишком легко ему поддавался. Глубоко засунув руки в карманы пальто и свесив голову между плеч, он бойко шагнул в парк через небольшие ворота. Он пошел по влажному дерну, избегая тропинок и людей. Февральское небо светилось на западе, где над домами проплывали прекрасные облака, словно линия сияющего берега детства, которое он когда-то знал. Он вздохнул и погрузился в мысли, исследуя себя. Самоанализ, этот старый, заклятый демон, поднял свой голос, интроспекция снова взяла поводья. Казалось, он не мог развеять напряжение, охватившее его сознание. Мысли мучительно кружились. Он сознавал, что это было нездорово, отвратительно, это был результат долгих лет трудностей и стресса, оставивших столь глубокие отметины на нем, и всю свою жизнь он не мог избавиться от овладевшего им страшного проклятия. Одни и те же старые мысли бурили путь к его сознанию, как жгучие сверла, оставляющие одни и те же вопросы, на которые нет ответов. От этих мучений он не мог спастись даже во сне. Если бы у него был товарищ, все могло бы быть иначе. Вот, к примеру, доктор Хэнкок…

Он рассердился на самого себя из-за того, что отказал ему. Он был в ярости. Это была та гнусная, фальшивая гордость, воспитанная долгим одиночеством. Человек проявил к нему симпатию, дружелюбность, поразительное понимание. Он мог свободно общаться с ним и найти утешение. Его интуиция подсказывала, что маленький доктор может быть тем единственным человеком из десятка тысяч. Зачем он так быстро отклонил его вежливое приглашение? Доктор Хэнкок знал, он разгадал его ужасную тайну. Но как? Чем он себя выдал?

Утомительный самодопрос возобновился и продолжался, пока он не вздохнул и не застонал в полном изнеможении. Он должен был найти себе компанию, кого-то, с кем можно было бы поговорить. Он напряг свой измученный ум. Клуб не подойдет, все его члены сговорились против него. По этой причине он повсюду устраивал обычные убежища — рестораны, где он уединенно принимал пищу, музыкальные залы, где он пытался забыться, его любимые аллеи, где те полицейские следили за ним. Пересекая мост через Серпантин, он остановился и наклонился к краю, наблюдая, как пузыри поднимаются к поверхности.

— Полагаю, в Серпантине есть рыба? — обратился он к человеку в нескольких шагах от него.

Это, очевидно, был клерк, идущий домой. Они немного поговорили, и незнакомец отошел от края и пошел дальше, оглянувшись один или два раза на человека с грустным лицом, заговорившего с ним.

«Как нелепо, что при всех наших научных достижениях мы не можем жить под водой, как рыбы», — размышлял Лайделл, переходя к противоположному краю, где увидел, как утка пронеслась в темнеющем воздухе и с мрачными всплесками устроилась возле кустистого островка. «Или то, что при всей нашей гордости живущих в век механики мы не можем летать по-настоящему».

Но эти попытки сбежать от себя никогда не имели успеха. Другая его часть наблюдала и насмехалась. Он как всегда вернулся к бесконечной интроспекции и самоанализу, и в его глубочайший момент оказался перед большим неподвижным объектом, преграждавшим путь. Это был полисмен из парка, тот, кто постоянно за ним следил. Он резко двинулся в сторону деревьев, а мужчина, узнавший его, в знак почтения коснулся своей шляпы.

— Какой приятный и спокойный выдался вечерок, сэр.

Лайделл что-то пробормотал в ответ и поспешно спрятался в тени деревьев. Полицейский стоял и наблюдал за ним, пока не скрылся в темноте. «Он тоже знает!» — вздохнул бедняга. Все скамейки были заняты, все лица обернулись к нему, даже какие-то фигуры за деревьями. Он не посмел идти по улице, где те водители такси были против него. Если бы он дал им адрес, они бы не отвезли его туда. Он знал, что его бы привезли куда-нибудь в другое место. И что-то в его сердце, больном, измученном, уставшем от бесконечной борьбы, вдруг сдалось.

«В Серпантине есть рыба», — вспомнились ему слова незнакомца. «И она, — добавил он самому себе с чувством приятного утешения, — ведет тайную, скрытую жизнь, и никто не в силах ее побеспокоить». В воде он мог обрести мир, спокойствие и исцеление. Господи! Как это было бы легко! Раньше он никогда не задумывался об этом. Он повернулся, чтобы возвратиться по своим следам, но в ту же секунду его мысли затуманились, разум помутнел, он заколебался. Сможет ли он выбраться, когда поймет, что уже хватит? Поднимется ли он к поверхности? Эти вопросы начали бороться между собой. Он ринулся бежать, потом снова остановился, чтобы подумать об этом. Тьма окутала его. Он слышал звуки стремительного ветра, смеющегося между деревьев. На миг вспыхнула картина проносящейся утки, и он решил, что лучше парить в воздухе, чем плавать в воде. Он улетел бы на место для отдыха, не затопленное, не наводненное. Ему вспомнился вид из окна своей спальни с высоты восемьдесят футов над тротуарами старого дымчатого Лондона. Да, так было бы лучше. Он подождал с минуту, пытаясь четко все обдумать, но перевешивали то рыбы, то птицы. Было действительно невозможно решить. Мог ли кто-нибудь помочь ему, кто-нибудь в этом огромном городе, кто был бы полностью на его стороне, чтобы дать разумный совет? Какой-нибудь здравомыслящий, знающий, любезный человек?

Перед ним вспыхнуло лицо доктора Хэнкока. Он увидел кроткий взгляд и дружелюбную улыбку, вспомнил успокаивающий голос и предложение составить компанию, от которого он отказался. Конечно, был и один серьезный недостаток: Хэнкок знал. Но он был слишком тактичен, слишком мил и добр, чтобы позволить этому влиять на его суждения или предать любым известным ему способом.

Лайделл был уверен, что Хэнкок сможет решить. Выйдя навстречу всему враждебному миру, он поймал на улице такси у ближайших ворот, узнал адрес в телефонной книге у аптекаря и, наслаждаясь облегчением, добрался до двери. Да, доктор Хэнкок оказался дома. Лайделл представился. Несколько минут спустя двое мужчин приятно беседовали между собой, почти как старые друзья, столь сильным было интуитивное понимание и тактичность маленького человечка. Но Хэнкок, прежде показавший себя терпеливым слушателем, был невероятно многословен. Лайделл четко объяснил суть дела.

— И каково же ваше мнение, доктор Хэнкок? Чья среда лучше: птичья или рыбья?

Хэнкок медленно приступил к ответу, тщательно подбирая слова. В этот момент новая идея, еще лучше предыдущей, промелькнула в голове его слушателя. Он был вдохновлен. Где бы он мог отыскать лучшее укрытие от всех тревог, чем в самом Хэнкоке? Этот человек был настолько доброжелателен, что точно не стал бы возражать. На этот раз Лайделл не колебался ни секунды. Он был высок и широкоплеч, Хэнкок был маленьким, но, тем не менее, он был уверен, что место в нем найдется. Лайделл диким зверем набросился на него. Он ощутил тепло, слегка сдавив горло и согнув его в своих ручищах… Потом наступила тьма, мир и покой, ничто. Забытье, которое он так долго вымаливал. Он утолил свою страсть. Он скрылся от преследователей внутри добрейшего маленького человечка, которого когда-либо ему приходилось встречать, внутри Хэнкока.

* * *

Он открыл глаза и осмотрел незнакомую комнату. Стены были окрашены тускло, ненавязчиво. Стояла тишина. Повсюду валялись подушки. В отдалении от остального мира царило спокойствие. Сверху падал свет, а единственное окно напротив двери было крепко зарешечено. Восхитительно! Никто не сможет сюда проникнуть. Он сидел в глубоком и удобном кресле и ощущал приятный покой. Послышался щелчок, и он увидел открывающиеся створки маленького окошка на двери. Затем дверь беззвучно распахнулась, и с улыбкой на лице и мягкими карими глазами вошел маленький человечек. Доктор Хэнкок.

Первым чувством, охватившим Лайделла, было изумление. «Значит, я не вселился в него как следует! Или, наверное, снова выскользнул!»

— Дорогой, милый друг!

Он поднялся, чтобы поприветствовать его. Он протянул руку и увидел, что вторая каким-то непонятным образом потянулась за ней. Движения были стесненными. «Видимо, у меня был приступ», — подумал он, когда Хэнкок все так же вежливо пожал его руку, и вернулся в большое кресло.

— Не поднимайтесь, — успокаивающе сказал тот с властью в голосе, — оставайтесь там, где сидите, и успокойтесь. Вы должны хоть немного расслабиться, как и все разумные люди, которые перетрудились…

«Я рванусь, когда он отвернется, — подумал Лайделл. — В тот раз у меня плохо получилось. Нужно попасть в затылок, где позвоночник соединяется с мозгом».

Он ждал, пока Хэнкок отвернется. Но тот все никак не отворачивался. Он все время был к нему лицом, пока говорил, и понемногу смещался ближе к двери. На лице Лайделла стояла улыбка невинного ребенка, но под ней скрывалось коварство, а глаза внушали ужас.

— Достаточно ли эта решетка крепка, чтобы никто сюда не забрался? — спросил Лайделл. Он обманно указал на нее, и доктор непредумышленно на мгновение повернул голову. Лайделл с ревом попытался наброситься на него, но лишь обессилено повалился на кресло не в состоянии пошевелить пальцами больше чем на пару дюймов. Хэнкок тихо подошел и подложил ему подушку.

Что-то в душе Лайделла переменилось и взглянуло иначе. На секунду его разум стал ясным, как день. Видимо, это усилие стало причиной резкого перехода от темноты к яркому свету. Память вернулась к нему.

— Боже! Боже! — закричал он, — Я собирался совершить насилие, нанести вред вам, такому милому и доброму со мной!

Он начал страшно трястись и зарыдал.

— Ради всего святого, — молил он. Стыдливо и глубоко раскаиваясь, он поднял глаза. — Удержите меня. Свяжите мне руки, пока я не попытался это повторить.

Он с умоляющей готовностью протянул руки и посмотрел вниз, следуя за взглядом добрых карих глаз. Он увидел, что его запястья уже были в стальных наручниках, а грудь, руки и плечи стянуты смирительной рубашкой.

Перевод Артема Агеева

Ральф Адамс Крэм «Нотр-Дам-де-О»

Уснув в церковном соборе после молитвы, героиня оказалась запертой в нем.

До рассвета еще далеко, а во мраке наступившей ночи и приближающейся грозы — ей придется многого натерпеться!

«DARKER» имеет честь представить новеллу Ральфа Адамса Крэма „Notre Dame Des Eaux”, написанную классиком жанра ужасов в далеком 1895 году. Впервые на русском!

DARKER. № 4 август 2011

RALPH ADAMS CRAM, “NOTRE DAME DES EAUX”, 1895

К западу от Сен-Поль-де-Леона, в Финистере на утесе стоит древняя церковь Нотр-Дам-де-О. Пять столетий обдувания ветрами и обмывания дождем изменяли ее форму и высекали рельеф. Ее очертания размылись до такого явного подобия рваных скал, что да-же бретонский рыбак, влюбленно смотрящий из своей лодки в гавани Морле, едва ли сможет сказать, где заканчиваются скалы и начинается церковь. Зубы морских ветров по кусочкам разъели прекрасные изваяния на дверных проемах и тонкие выступы оконных узоров, серый мох заполз в ненадежное укрытие в изношенных стенах. Нежные лозы винограда, раздраженные суровым избиением лютыми ветрами, ухватились за крошащиеся подпорки, взобрались по водосточной трубе и дотянулись до колокольной башни, отчаянно оберегая небольшое святилище от беспощадной борьбы между морем и небом.

Вы можете много раз пройти по горной дороге от Сен-Поля, рядом с крайней точкой Франции, до Бреста, не заметив ни единого признака Нотр-Дам-де-О. Ведь она уцепилась за утес чуть ниже дороги, среди низких зарослей грубых и неровных деревьев. Их худые белые ветви, измученные и кривые, печально проталкиваются из-за жесткой темной листвы, все еще растущей внизу, где уровень земли ниже дороги ее немного защищает. Из леса вы можете выйти к двум домам из желтого камня примерно в двадцати милях от Сен-Поля, и спуститься направо к каменному карьеру; затем, свернув влево по скалистой тропе, вы сразу увидите крышу башни Нотр-Дама, и потом пройдете мимо крестов сухого маленького кладбища к боковому крыльцу.

Это стоит ходьбы, хотя церковь внешне невелика, ее печальные образы внутри, стоит отдать должное художникам, — грезы и восхищение. Норманский неф с контрфорсами и арками из круглого, красного камня, богато украшенный изысканный хор, престол времен Франциска I являются лишь приятным фоном или обрамлением для резных склепов и темных старинных картин, подвесных ламп из железа и меди и черных, с богатой резьбой, хоровых сидений эпохи Ренессанса.

Много веков церквушка простояла незамеченной; безумные ужасы революции ни-когда не приближались к ней, а стойкие, преданные жители Финистера слишком боялись Бога и любили Богородицу, чтобы причинить вред ее церкви. Много лет церковь принадлежала графскому роду Жарлок, чьи склепы теперь тлеют год за годом под теплым светом крашеных окон. Она была отдана графу Роберу Жарлоку, когда наследник Плауэна приехал на безопасные берега гавани Морле, сбежав с острова Уайт, где находился в плену после ужасного разгрома флота Карла Валуа при Слейсе. И теперь наследник Плауэна лежит в резном склепе, забыв о мире, где он столь благородно воевал. От династии, за установление которой он сражался, остались лишь воспоминания; от семьи, которую он прославил, — лишь фамилия; от Шато-Плауэн — руины из расколотых камней в полях мсье Дюбуа, мэра Морле.

Жюльен, граф Бержерак, заново открыл Нотр-Дам-де-О, и его фотография восхитительного интерьера на выставке «Салон ‘86» привлекла немного внимания в этот забытый уголок мира. В следующем году группа живописцев поселилась поблизости и со всей старательностью начала делать наброски. Еще через год мадам де Бержерак, ее дочь Элоиз и Жюльен приехали сюда и, купив ферму Понтиви, что выше по дороге от Нотр-Дама, превратили его в летний домик. Это почти заменило им утраченный шато в Дордоне, который был отобран у них, как у враждебных торжествующей Республике монархистов в 1794 году.

Мало-помалу летнее поселение живописцев собиралось около Понтиви, пока покой не был нарушен весной 1890 года. Это была печальная трагедия. Жан д’Ирье, самый молодой и оживленный бесенок из всей веселой компании, внезапно стал капризным и угрюмым. Поначалу он проявлял явное увлечение мадемуазель Элоиз, и это выглядело, как причуды ребяческой страсти. Но однажды во время конной прогулки с мсье де Бержераком он внезапно схватил уздечку лошади Жюльена, вырвал ее из его рук и, повернув голову его лошади прямо к скалам, погнал испуганное животное галопом прямо к обрыву. Жюльену удалось помешать его безумной цели, быстрым движением столкнув его в сухую траву и едва сдержав в узде испуганное животное в ярде от обрыва. После происшествия не прозвучало ни слова, объясняющего случившееся. Несколько дней длилось угрюмое молчание, пока не стало известно, что жалкий рассудок Жана помутился. Элоиз с бесконечным терпением посвятила себя ему — хоть и не чувствовала к нему особой привязанности, лишь жалость — и, находясь рядом с ней, он казался здоровым и спокойным. Но ночью им овладевала какая-то странная мания. Если он целый день работал над своей картиной для Римской премии, пока Элоиз сидела с ним, читая вслух или напевая, неважно, как хороша была работа, она пропадала на утро, и он начинал снова, лишь чтобы стереть свой ночной труд.

Наконец его растущее безумие достигло предела. И однажды в Нотр-Даме, когда он работал лучше обычного, он вдруг остановился, схватил мастихин и исполосовал им огромное полотно. Элоиз бросилась к нему, пытаясь остановить, и в сумасшедшей ярости он ударил мастихином по ее горлу. Тонкая сталь согнулась, и на белом горле проявилась лишь алая царапина. Элоиз, несмотря на настоящий ужас, который сокрушил бы большинство женщин, схватила безумца за запястья, и, хоть он и мог легко высвободиться, д’Ирье в слезах упал на колени. Он заперся в своей комнате в Понтиви, отказываясь с кем-либо видеться, и часами прохаживался взад-вперед, борясь с нарастающим безумием. Вскоре из Парижа прибыл доктор Шарпантье, вызванный мадам де Бержерак, и после одной короткой принудительной беседы вернулся в Париж, забрав мсье д’Ирье с собой.

Несколько дней спустя мадам де Бержерак получила письмо, в котором доктор Шарпантье признался, что Жан исчез, так как он позволил ему слишком много свободы, доверившись его кажущемуся спокойствию, и когда поезд остановился в Ле-Мане, он ускользнул и совсем исчез.

Летом время от времени приходили известия о том, что никаких следов несчастного не найдено, и, в конце концов, в поселении Понтиви решили, что парень-весельчак мертв. Если бы он был жив, его должны были бы найти, ведь полиция прилагала большие усилия. Но поскольку не обнаружено ни малейших следов, его с прискорбием признали погибшим все, кроме мадам де Бержерак, семьи Жана, горюющей о смерти их первенца вдали от теплых равнин Лозера, и доктора Шарпантье.

Так прошло лето, наступила осень, и наконец холодные ноябрьские дожди — стрелковая цепь наступающей армии зимы — вернули поселенцев обратно в Париж.

В последний день пребывания в Понтиви мадемуазель Элоиз пришла в Нотр-Дам, чтобы в последний раз увидеть прекрасную святыню, в последний раз помолиться за упокоение измученной души бедного Жана д’Ирье. Дождь на время прекратился, утес охватило теплое спокойствие, и море, расслабившись, качалось и плескалось вокруг неровного побережья. Элоиз очень долго преклоняла колени перед алтарем Богоматери Воды, и когда она наконец поднялась, все никак не могла заставить себя покинуть это место скорбной красоты, такое теплое и золотистое под последними лучами идущего на убыль солнца. Она наблюдала за старым приставом Пьером Полу, бродящим вокруг темнеющего здания. Однажды она заговорила с ним, спросив который час, но он был очень глух и почти слеп и не ответил.

Она присела на край прохода у алтаря Богоматери Воды, наблюдая за изменчивым светом, исчезающим в увеличивающихся тенях, погрузившись в печальные грезы об увядшем лете, пока грезы не слились со сновидениями, и она не погрузилась в сон.

Вскоре последний свет раннего заката погас в западном окне; Пьер Полу неуверенно проковылял во мраке сумерек, запер провисшие двери на трухлявом южном крыльце, и направился через склонившиеся кресты по дороге к своей хижине, в доброй миле пути, — ближайшему дому от одинокой церкви Нотр-Дам-де-О.

С заходом солнца с моря стремительно примчались огромные облака, ветер посвежел, и изможденные ветви замерзших деревьев на кладбище умоляюще хлестали друг друга в преддверии шторма. Начался прилив, и вода у подножия скал беспокойно охватила узкий берег, оказавшись перед усталым утесом. Их рыдание перерастало в грозный, мрачный рев. Вихри мертвых листьев кружились на кладбище и метались за пустыми окнами. Зима и ночь наступили одновременно.

Элоиз проснулась растерянной и удивленной, и тут же поняла, в чем дело, не чувствуя ни страха, ни беспокойства. В ночном Нотр-Даме не было ничего страшного; призраки, если таковые и были, не побеспокоили бы ее; двери были прочно заперты. С ее стороны было глупо уснуть, и ее мать переживала бы в Понтиви, если бы до рассвета узнала, что Элоиз не вернулась. С одной стороны, она всегда выходила на послеобеденную прогулку, и часто не возвращалась допоздна, поэтому вполне возможно, что она сможет вернуться прежде, чем мадам узнает о ее отсутствии, к тому же Полу всегда отпирает церковь для низкой мессы в шесть часов. Она поднялась из своего стесненного положения в проходе и медленно прошлась по хору, взошла на алтарь, направилась к сидениям на южной стороне, где лежали подушки, и улеглась.

В Нотр-Даме ночью было действительно красиво. Она и не подозревала, как необычно и торжественно может выглядеть небольшая церковь, когда лунный свет порывисто струится через южные окна, то яркий и чистый, то затянутый быстрыми облаками. Неф был исполосован длинными тенями тяжелых колонн, и когда вышла луна, она смогла посмотреть вдаль почти до западного крыла. Как тихо! Лишь мягкий низкий шепот беспокойных ветвей деревьев и плещущегося моря.

Он был очень умиротворяющим, почти как песня, и Элоиз уснула, когда облака заслонили луну, и церковь погрузилась в темноту.

От нее ускользали последние восхитительные мгновения исчезающего сознания, как вдруг она совсем проснулась, от потрясения каждый ее нерв был напряжен. Среди отдаленных неясных звуков бурной ночи она расслышала шаги! До тех пор она была абсолютно уверена, что церковь совершенно пуста. И опять! Шаги были неуверенными, тайными, осторожными, но это точно были шаги, исходившие из самой черной тени в конце церкви.

Она села, замерев от страха, который приходит в ночи и опустошает, сжав руками грубо вырезанные поручни сиденья, вглядываясь во тьму.

Снова и снова шаги — медленные, ритмичные, один за другим с промежутком около полминуты, с каждым разом чуть громче и чуть ближе.

Неужели эта тьма никогда не развеется? Неужели облака не проплывут? Минуты проходили, будто томные часы, и луна все еще была скрыта, а мертвые ветви барабанили по высоким окнам. Она бессознательно начала двигаться, словно по заклинанию волшебника, спускаясь к хору, напрягла глаза, пронизывая взглядом густую ночь. Шаги были близко! Ах, наконец-то вышла луна! Белый луч проник через западное окно, окрасив полосой света пол из проседающего камня. Затем вторая полоса, третья, четвертая, и на миг Элоиз облегченно вскрикнула, увидев, что ничто не нарушает ряд света, — ни фигуры, ни тени. В следующий момент раздались шаги, и из тени последней колонны в бледном лунном свете возникла фигура человека. Девушка смотрела, затаив дыхание, свет падал на нее, стоящую прямо напротив низкого парапета. Еще шаг и еще, и она увидела перед собой — призрака или живого человека? — белое обезумевшее лицо со спутанными волосами и бородой, пристально смотрящее на нее. Это была высокая худощавая фигура, в рваной одежде, хромающая при ходьбе на раненую ногу. С мертвенного лица взирали безумные глаза, блестящие, как кошачьи, разглядывая ее с сумасшедшим упорством, удерживая ее, обвораживая, как кошка обвораживает птицу.

Еще один шаг, и он оказался прямо перед ней! Его страшные светящиеся глаза то расширялись, то сужались в ужасном трепете. Луна скрылась, тени поочередно промчались над окнами. Она в последний раз с очарованием взглянула на освещенное лунным светом лицо. Матерь Божья! Это же… Тень накрыла их, и остались лишь сверкающие глаза и тусклый дрожащий силуэт. Он скорчился перед ней, как кошка припадает к земле своим колеблющимся телом перед прыжком, забирающим жизнь своей жертвы.

В следующее мгновение безумное существо прыгнуло. Но как только дрожь охватила согнутое тело, Элоиз собрала все силы для единственного рывка в отчаянном ужасе.

— Жан, остановитесь!

Существо склонилось над ней, остановилось, нежно бормоча что-то себе под нос, а затем членораздельно и твердо, как ученик на уроке, произнесло единственное слово: «Chantez!»[1]

Элоиз, не колеблясь, запела. Первым, что ей припомнилось, была старая провансальская песня, которая всегда нравилась д’Ирье. Пока она пела, бедное обезумевшее создание лежало, сжавшись у ее ног, отделенное от нее лишь парапетом хора. Его расширяющиеся и сужающиеся глаза на миг перестали двигаться. Когда песня затихла, возобновилась ужасная дрожь, указывающая на то, что он готовится к смертельному прыжку, и она запела снова — на этот раз старую «Pange lingua», звонкая латынь которой звучала в пустынной церкви, словно голос мертвых столетий.

И так она пела еще и еще, час за часом — гимны и chansons, народные песни и кое-что из комических опер, и бульварные песни, чередующиеся с «Tantum ergo» и «O Filii et Filiæ». Сами песни не имели большого значения. Наконец ей показалось, что не имеет значения и то, поет ли она или нет. Пока ее разум кружился вихрем в бурлящем водовороте, ледяные руки крепко сжимали поручень, единственную опору ее умирающего тела. Она не могла расслышать ни слова из своих песен, тело оцепенело, горло иссохло, губы потрескались и кровоточили, она ощущала кровь, капающую с подбородка. И она продолжала петь, пока желтые трепещущие глаза держали ее, словно в тисках. Если бы только она могла продержаться до рассвета! Должно быть, рассветет уже скоро! Окна серели, снаружи хлестал дождь, она уже могла разглядеть детали всего ужаса перед собой. Но ночь смерти становилась сильнее с приходом дня, чернота охватила ее, она больше не могла петь, ее истерзанные губы сделали последнее усилие, чтобы произнести слова «Матерь Божья, спаси меня!», но ночь и смерть разрушительной волной обрушились на нее.

Ее молитва все-таки была услышана: наступил рассвет, и Полу отпер вход с крыльца для отца Августина как раз в момент последнего вопля агонии. Помешанный вмиг перескочил через свою жертву и налетел на двух мужчин, замерших в немом изумлении. Несчастного старика Полу повалило на пол, но отец Августин, молодой и мужественный, ухватил дикого зверя со всей своей силой и энергией. Тот скорее утащил бы его с собой, — ведь никто не мог бы противостоять животной ярости человека, у которого не осталось убеждений, — вот и внезапный порыв не сдержал безумца, который одним движением отбросил священника в сторону, и, проскочив в дверь, исчез навеки.

Спрыгнул ли он с утеса в то холодное влажное утро? Был ли обречен на скитания, словно дикое чудовище, пока не будет схвачено, чтобы тщетно биться о стены какого-нибудь убежища, как безвестный сумасшедший нищий? Никому неизвестно.

Поселение Понтиви было очернено печальной трагедией, и церковь Нотр-Дам-де-О снова погрузилась в тишину и одиночество. Каждый год отец Августин проводил мессу за упокой души Жана д’Ирье, но больше не осталось никаких воспоминаний об ужасе, сгубившем жизни невинной девушки и седой матери, скорбящей по своему мертвому мальчику в далеком Лозере.

Перевод Артема Агеева

Роберт Уильям Чамберс «Во дворе дракона»

Во время мессы французский архитектор замечает странность в поведении органиста и пытается понять, что такого странного в этом человеке, а затем тот начинает преследовать архитектора и чуть не губит его во дворе дракона. Или это всего лишь сон усталого сознания…

И вновь в DARKER, и вновь впервые на русском — неизвестная ранее классика литературы ужасов.

DARKER. № 5 сентябрь 2011

ROBERT WILLIAM CHAMBERS, “IN THE COURT OF THE DRAGON”, 1895

О ты, чье сердце до сих пор болит О тех, кто в адском пламени горит, — Не мучай Бога, не ропщи напрасно: Он знает сам, и все ж — не зря молчит. (Омар Хайям, перевод с английского переложения Эдварда Фицджеральда[2])

В церкви Святого Варнавы закончилась служба, и священники покидали апсиду, мальчики из хора обходили алтарь и устраивались на сиденьях позади него. Швейцарский гвардеец[3] в пышном мундире промаршировал через южный неф, на каждый четвертый шаг ударяя древком копья по камням пола; за ним следом прошел наш добрый и красноречивый проповедник, монсеньор Ц***.

Мое место располагалось возле алтарного ограждения, и теперь я обернулся к западной части церкви, как и все, сидевшие между алтарем и кафедрой. Пока прихожане рассаживались, стоял гул и шорох; проповедник поднялся по ступеням кафедры, и органная импровизация прекратилась.

Я всегда находил игру органиста в церкви святого Варнавы[4] чрезвычайно интересной. И хотя для моих скромных познаний его стиль был чересчур академичным и чопорным, в то же время он выражал живость беспристрастного ума. Более того, исполнение несло на себе отпечаток французского качества вкуса, ценящего прежде всего уравновешенность и полную достоинства сдержанность.

Сегодня, впрочем, с первых же аккордов я заметил зловещую перемену к худшему. Лишь приалтарный орган должен был сопровождать звучание прекрасного хора. Но на этот раз из западной части церкви, со стороны большого органа то и дело раздавался аккорд, тяжкой дланью — преднамеренно, как мне кажется, — сминавший безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Так повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить описанный в моем учебнике архитектуры обычай прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, завершавшийся порой полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее. Мне доводилось читать о подобных случаях, но не в трудах по архитектуре.

Тут я вспомнил, что зданию этому немногим более ста лет, и улыбнулся нелепости соединения средневековых суеверий с этим образцом жизнерадостного рококо восемнадцатого века.

Но вот пение закончилось, и должны были прозвучать несколько тихих аккордов, подходящих для сопровождения размышлений, в то время, как мы ожидали проповедь. Вместо этого несущиеся из дальней части церкви диссонирующие звуки стали громче, как только ушли священники, будто теперь их ничто не сдерживало.

Принадлежа к тому старшему, более простому поколению, что не любит искать в искусстве психологических тонкостей, я всегда отрицал, что в музыке можно обнаружить что-то сверх мелодии и гармонии, но теперь мне казалось, что в лабиринте звуков, изливающихся из инструмента, шла настоящая охота. Педаль[5] гоняла жертву вверх и вниз под одобрительный рев мануала[6]. Несчастный! Кто бы он ни был, мало же у него было надежд на спасение!

Мое нервное раздражение сменилось гневом: кто творит это? Как смеет он исполнять подобное среди божественной службы? Я оглядел людей вокруг, но никого из моих соседей, похоже, происходящее ни в малейшей степени не беспокоило. Бесстрастные лица коленопреклоненных монахинь, все еще обращенные к алтарю, не потеряли своей отстраненности под бледной тенью белоснежных головных уборов. Представительная дама рядом со мной выжидательно смотрела на монсеньора Ц***. Судя по выражению ее лица, орган, должно быть, исполнял «Ave Maria».

Наконец, проповедник сотворил крестное знамение, призывая к тишине. Я с радостью обернулся к нему. Сегодня я вошел в церковь, ища отдохновения, но покуда не мог обрести его.

Я был измучен тремя ночами физических страданий и, кроме того, умственных колебаний, которые были хуже всего: изнуренное тело и, сверх того, оцепенелое сознание и неестественное обострение всех чувств. И я пришел в любимую церковь за исцелением. Ибо я прочел «Короля в Желтом».

«Восходит солнце, и они собираются и ложатся в свои логовища»[7], - монсеньор Ц*** начал чтение, спокойно оглядывая паству. Мои же глаза помимо моего желания обратились к дальнему концу церкви. Органист вышел из-за труб и, пройдя по галерее, исчез за маленькой дверцей, за которой несколько ступеней вели прямо на улицу. Это был худой человек, и его лицо было столь же бледным, как сюртук — темным. «Счастливое избавление, — подумал я, — от твоей нечистой музыки! Надеюсь, твой помощник сыграет заключение как следует».

Успокоенный, я вновь взглянул в кроткое лицо над кафедрой и приготовился слушать. Наконец, меня ожидало облегчение, к которому я так стремился.

«Дети мои, — произнес проповедник, — одна истина труднее прочих для человеческой души: ей нечего бояться. Никоим образом не заставить ее понять, что ничто на самом деле не может повредить ей».

«Любопытное утверждение для католического священника, — подумал я. — Посмотрим, как он увяжет его с отцами церкви».

«Ничто не может повредить душе, — продолжал он, подняв свой чистый голос самым восхитительным образом, — ибо…»

Окончания я уже не слышал: взгляд мой, сам не знаю почему, обратился к дальнему концу церкви. Тот же человек выходил из-за органа и направлялся по галерее той же дорогой! Но времени, чтобы вернуться, у него не было, да и я должен был бы его заметить. Я почувствовал легкий холодок, мое сердце упало, хотя приход и уход музыканта меня вовсе не касались. Я смотрел на него, не имея сил отвести взгляда от его черной фигуры и бледного лица. Оказавшись прямо напротив меня, органист обернулся и через разделяющее нас пространство церкви бросил прямо на меня взгляд, полный глубокой, убийственной ненависти. Никогда прежде мне не случалось встречать такой неприязни, и молю Бога, чтобы более не довелось! Затем органист исчез за той же дверью, через которую, как я видел, выходил не более шестидесяти секунд назад.

Я выпрямился и постарался собраться с мыслями. Поначалу я чувствовал себя как сильно поранившийся ребенок, судорожно вдыхающий, прежде чем удариться в слезы.

Обнаружить внезапно, что являешься объектом подобного неприятия чрезвычайно болезненно, органист же был для меня совершенным незнакомцем. За что ему так ненавидеть человека, которого он никогда прежде не видел? На мгновение все прочие чувства померкли перед этой единственной острой мукой. Даже страх уступил место горечи, и никакое иное чувство не могло тронуть меня тогда. Но в следующее мгновение я начал размышлять, и мне на помощь пришло ощущение несоответствия.

Как я уже сказал, церковь святого Варнавы — современное здание, небольшое и хорошо освещенное. Все внутреннее пространство можно окинуть практически одним взглядом. Галерея, ведущая к органу, залита светом, проникающим внутрь через высокие окна прозрачного стекла под потолком.

Кафедра установлена в середине центрального нефа, я же сидел так, что ни единое движение в западной части не могло ускользнуть от моего внимания. Не было ничего удивительного в том, что я увидел, как уходил органист. Должно быть, я всего лишь ошибся со временем, что прошло между его первым и вторым появлением. А он в тот раз вошел в дверь с другой стороны. Что же до взгляда, так потрясшего меня, то его и вовсе не было, а я — просто разнервничавшийся болван.

Я огляделся. Вот уж подходящее место для сверхъестественных ужасов! Гладко выбритое спокойное лицо монсеньора Ц***, его собранное поведение и легкие, грациозные движения — не было ли этого уже достаточно, чтобы развеять самые темные фантазии? Я глянул поверх его головы и едва не рассмеялся. Эта летающая леди, поддерживающая одну сторону балдахина над кафедрой, выглядящего как дамасская скатерть с бахромой на сильном ветру, — стоит лишь василиску явиться на органной галерее, как она направит на него свою золотую трубу и станет дуть в нее, пока он не подохнет! Посмеявшись про себя над этой причудливой картиной, которая в тот момент показалась мне чрезвычайно забавной, я стал подшучивать над собой и над всеми вокруг, начиная со старой гарпии перед ограждением (заставившей меня заплатить десять сантимов за место, прежде чем позволить мне войти, — она даже более походила на василиска, чем мой субтильный органист). Итак, я упомнил всех, начиная с этой пожилой дамы, и заканчивая — увы! — самим монсеньором Ц***. От благочестия не осталось и следа. Никогда еще в моей жизни не находило на меня подобное настроение, но сегодня чувствовал особую тягу к насмешкам.

Что до проповеди, то я не расслышал ни слова из-за звеневших в моих ушах строчек:

И в проповеди о Посте Великом елейность свою превзошел, Шесть заветов принес он в пределы Павла, во славе туда пришел — вызывавших самые странные и непочтительные мысли.

Не было никакого смысла сидеть здесь и дальше: мне нужно было выбраться наружу и избавиться от этого омерзительного расположения духа. Я понимал, что поступаю непочтительно, но все равно поднялся и вышел из церкви.

Когда я сбегал по ступеням, над улицей Святой Гонории сияло весеннее солнце. На углу стояла тележка, полная желтых нарциссов, бледных фиалок с Ривьеры и темных — из России, белых римских гиацинтов в золотом облаке мимозы. Улицу наводняли охотники за воскресными развлечениями. Я взмахнул тростью и рассмеялся с облегчением. Кто-то вышел следом и обогнал меня. Он не обернулся, но лицо, повернутое ко мне в профиль, источало такую же мертвящую злобу, что и взгляд. Я наблюдал за ним, пока мог видеть: узкая спина выражала все ту же угрозу, а каждый шаг, уносивший его все дальше от меня, казалось, вел по таинственному пути, приближавшему мою гибель.

Я заковылял следом, хотя мои ноги почти что противились этому. Во мне нарастало ощущение ответственности за что-то давно позабытое, и мне начало казаться, будто я заслуживаю того, чем угрожал мне этот человек. Это был путь назад — долгий, долгий путь в прошлое. Оно дремало все эти годы — и все-таки было рядом, а теперь готовилось воскреснуть и предстать предо мной. Но я готов был сделать все, чтобы ускользнуть от него, — так что из последних сил побрел по улице Риволи, через площадь Согласия — на набережную. Больными глазами я вглядывался в солнце, посылавшее лучи сквозь белую пену фонтана, струившуюся по потускневшим бронзовым спинам речных богов; на видневшуюся вдали Арку[8], строение из аметистового тумана в бесконечной перспективе серых стволов и голых ветвей, едва прикрытых зеленью. А потом я снова увидел его, идущего вдоль каштановой аллеи Королевского бульвара.

Я покинул набережную, вслепую бросился через Елисейские поля к Арке. Лучи садящегося солнца проникали сквозь темную зелень Круговой площади[9] — залитый светом, он сел на скамью, в окружении детей и молодых мамаш, словно еще один прогуливающийся горожанин, такой же, как другие — как и я сам. Я почти сказал это вслух, в то же время видя злобную ненависть на его лице. Но он не смотрел на меня, и я прокрался мимо, направляя свои стопы вверх по проспекту[10]. Зная, что каждая наша встреча приближает его к исполнению его намерений, а меня — к моей судьбе, я все же надеялся еще спастись.

Последние отблески заката лились через величественную Арку. Я прошел под ней, и столкнулся с органистом лицом к лицу. Я оставил его далеко позади, среди Елисейских полей, и все же теперь он вышел мне навстречу в потоке людей, возвращавшихся из Булонского леса. Он прошел так близко, что задел меня, и его костлявое плечо показалось железным под свободной темной одеждой. Он не выказывал ни следа спешки или усталости — или любых других человеческих чувств. Все его существо выражало лишь одно — стремление причинить мне вред.

С тоской я смотрел, как он идет по переполненному широкому проспекту, среди блеска колес и конской сбруи и шлемов Гвардейцев Республики[11].

Потеряв его из виду, я развернулся и поспешил прочь. В лес и еще дальше, через него — не знаю, куда я шел, но через какое-то время обнаружил, что наступила ночь, и я сижу за столиком перед маленьким кафе. Потом я снова бродил по лесу. Прошли часы с тех пор, как я видел органиста. Физическое утомление и страдания разума не оставили мне сил, чтобы мыслить или чувствовать. Я устал, так устал! И мечтал лишь о том, чтобы укрыться в своем кабинете. Я решил вернуться домой. Но до него был долгий путь.

Я живу во Дворе Дракона — узком проулке между улицами Де Ренн и Дю Драгон.

Это «тупичок», пройти по которому можно только пешком. Над выходом на улицу Де Ренн нависает балкон, поддерживаемый железной фигурой дракона. Внутри двора по обеим сторонам стоят высокие здания, и заканчивается он выходом на две расходящиеся улочки. Тяжелые ворота в течение дня остаются распахнутыми, створки прижаты к стенам глубокого арочного проема, а на ночь запираются, так что попасть внутрь можно, только позвонив в одну из крохотных дверец рядом. На проседающей мостовой собираются неприглядные лужи стоячей воды. Высокие ступени лестниц спускаются к дверям, выходящим во двор. Нижние этажи заняты комиссионными магазинчиками и кузнями. Целыми днями окрестность наполнена звоном молотков и лязгом металлических болванок.

И хотя жизнь здесь неприглядна, как обычно на задворках, она скрашивается искренней взаимной поддержкой и тяжелым, но честным трудом.

Пять верхних этажей занимают мастерские архитекторов и художников и укромные уголки для вечных студентов вроде меня, предпочитающих жить в одиночестве. Хотя, только поселившись здесь, я был молод и не одинок.

Мне пришлось какое-то время идти пешком, прежде чем появился какой-нибудь экипаж, но, наконец, когда я снова оказался возле Триумфальной Арки, мне попался пустой кэб, и я сел в него.

От Арки до улицы Ренна больше получаса езды, особенно если кэб тащит усталая лошадь, весь день развозившая гуляющих.

Прежде чем я вошел под сень драконьих крыльев, прошло достаточно времени, чтобы еще не единожды повстречать моего врага, но я ни разу не увидел его. Теперь же мое убежище было совсем рядом.

Перед широким проемом ворот собралась небольшая группка играющей детворы, наш консьерж и его жена прогуливались среди них со своим черным пуделем, следя за порядком. Несколько пар кружили по боковой дорожке. Я ответил на их приветствия и поспешил внутрь.

Все обитатели двора высыпали на улицу, так что двор оказался пустым, освещенным несколькими высоко закрепленными светильниками, в которых тускло горел газ.

Моя квартирка располагалась на верхнем этаже дома на полпути к другому концу двора, к ней вела лестница, выходившая прямо на улицу, всего несколько пролетов. Я поставил ногу на порог открытой двери, старые добрые осыпающиеся ступени, ведущие к отдыху и убежищу, встали передо мной. Обернувшись вправо через плечо, я увидел его, в десяти шагах позади меня. Должно быть, он вошел следом за мной.

Он приближался не медленно, не торопливо, но неотвратимо, прямо ко мне. И теперь он смотрел на меня. Впервые после того, как наши взгляды пересеклись в церкви, они встретились вновь, и я понял, что время настало.

Обернувшись к нему, я начал пятиться в глубь двора. Я надеялся сбежать через выход на улицу Дракона. Его глаза сказали, что это мне ни за что не удастся.

Казалось, прошли годы за то время, что мы шли, я — пятясь, он — наступая, через двор, в абсолютной тишине; но наконец я почувствовал холод арочного проема, и следующий шаг привел меня под его сень. Я предполагал развернуться здесь и броситься на улицу. Но тень арки дохнула могильным холодом. Громадные ворота на улицу Дракона были закрыты, о чем прежде сказал мрак, окруживший меня, а в следующее мгновение — торжество на его лице, мерцавшем во тьме, все приближавшимся! Глубокий проем, запертые ворота, их холодные железные запоры — все было на стороне моего врага. Гибель, которой он грозил, пришла. Собираясь во тьме, наступая на меня из бездонных теней, она готовилась поразить меня через его нечеловеческие глаза. Без всякой надежды, я прижался к закрытым воротам, готовясь противостоять ему.

Раздался скрежет стульев по каменному полу и шорох, когда прихожане начали подниматься. Я услышал звон копья гвардейца, сопровождавшего монсеньора Ц*** к ризнице.

Коленопреклоненные монахини очнулись от благочестивой задумчивости, поклонились алтарю и пошли прочь. Моя соседка также поднялась с грациозной осторожностью. Уходя, она взглянула на меня с осуждением.

Едва не погибнув, — так, по крайней мере, мне мнилось, — а теперь каждой клеточкой своего тела воспрянув к жизни, я сидел среди неторопливо двигавшейся толпы, затем тоже поднялся и пошел к дверям.

Я проспал проповедь. Проспал ли? Я посмотрел наверх и увидел органиста идущим по галерее к своему месту. Я видел только его спину; изгиб его тонкой руки в черном рукаве напомнил один из тех дьявольских, безымянных инструментов, что лежат в заброшенных пыточных камерах средневековых замков.

Но я скрылся от него, хоть его глаза и говорили, что это невозможно. Скрылся ли? Тайна, давшая ему власть надо мной, восстала из небытия, где я надеялся похоронить ее. Ибо теперь я узнал его. Смерть и пребывание в ужасающем обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его внешность, сделав ее неузнаваемой для прочих — но не для меня. Я узнал его почти тотчас же и ни секунды не сомневался, зачем он пришел и что готовился совершить. И теперь я понимал, что в то время как тело мое оставалось в гостеприимной маленькой церкви, он гнался за моей душой во дворе Дракона.

Я приблизился к двери, и тут орган надо мной взорвался трубным ревом. Ослепляющий свет наполнил церковь, скрывая алтарь от моего взора. Люди пропали, арки, купол крыши — исчезли. Я поднял обожженные глаза к этому непереносимому свету и увидел черные звезды, сияющие в небесах, сырое дыхание озера Хали коснулось моего лица.

И вдалеке, за лигами колеблющихся волнами облаков я увидел разбрасывающую лучи луну, а на ее фоне — башни Каркозы.

Смерть и ужасное обиталище заблудших душ, куда моя слабость давным-давно отправила его, изменили его облик для всех прочих, но не для меня. И теперь я слышал его голос, поднимающийся, нарастающий, грохочущий в сияющем свете, и я чувствовал, как это сияние все усиливается, проливаясь на меня огненными волнами. И, потонув в нем, я услышал, как Король в Желтом шепчет моей душе: «Страшно впасть в руки Бога живаго!»[12]

Перевод Александры Мироновой

Юрий Погуляй «Спящий бог Ари-Ча»

Армия северян, захватив до того неприступную крепость, перекрывавшую ущелье Гиван-Чо, ворвалась в Ари-Ча — страну горцев и Спящего. Какова цель их набега? И зачем они ищут жреца Спящего? Улле и его брат попытаются это узнать…

Сложно сказать, является ли невероятное чудовище из рассказа Юрия Погуляя «Спящий бог Ари-Ча» инопланетным монстром, но в нем совершенно точно есть нечто от легендарного лавкрафтианского космического ужаса…

DARKER. № 5 сентябрь 2011

Северяне подошли к Глазу Ветра с юга. Величайшая твердыня моей страны пала в течение двух суток осады, и на третий день в священную долину Спящего вошли первые отряды иноземцев.

Никогда прежде наша земля не ведала вторжений. Сила веры и духи предков успешно хранили деревни и города Ари-Ча. Единственная крепость, преграждающая ущелье Гиван-Чо, была построена более чем два века назад, когда южнее наших земель обосновались Ухссы, поклоняющиеся водяному змею и пожирающие человеческую плоть. Но даже они, разорившие все окрестные страны, не осмелились вторгнуться в страну Спящего.

Теперь же могучий Глаз Ветра разрушен дикими северянами и на земли Ари-Ча пришла беда

Закованные в сталь чужаки оказались не готовы к нашим извилистым тропкам. Они неуклюже пробирались по ним, падали в бездонные провалы, теряя людей и проклиная священные для всего мира места, но продолжали идти вперед. В них не было ни страха, ни почтения перед Спящим. Я видел это в «дальногляд», и даже муть увеличивающего кристалла не могла скрыть их мокрые от пота бородатые лица.

Я и Улле, самые быстроногие и зоркие в деревне Вилли-Ча, наблюдали за чужаками с того самого момента как они прошли Глаз Ветра. Наш поселок лежал неподалеку от ущелья Гиван-Чо, и мы хорошо знали все тропы в округе, поэтому добегали до крепости за пять ударов сердца Спящего.

Северянам не пройти это расстояние меньше чем за несколько дней. Много солдат, много железа — горы не любят таких гостей…

Иноземцы разбили лагерь на ярмарочном поле, где раньше раз в неделю собирались на торг все окрестные деревни. И я и Улле понимали, что наступило новое время, в котором нет места для веселых базарных споров, в котором не будет больше рассказов старика-сказителя Хари и горячего, сладкого молока у сложенной тут же печи.

Северяне осквернили это место кровью. На южной стороне долины издревле росла священная роща Спящего, и когда туда потянулись эти дикари, то я лишь поджал губы и, слушая стоны падающих деревьев, молча возненавидел чужаков.

Они вели себя шумно и нагло, словно стали хозяевами долины. Я слышал их резкие, гортанные крики и понимал, что нет грубее языка, чем язык северного народа.

Через Глаз Ветра нескончаемым потомком шли сверкающие железом захватчики.

Враги.

Мне показалось, что я отыскал в человеческом море их главаря. Прижав «дальногляд» к глазам увидел огромного воина, который возвышался над собратьями, словно великан из сказок. Северянин медленно оглядывал каменные склоны долины. Я отчетливо видел, как поворачивается его рогатый шлем.

— Жарко, — сказал Улле. Он лежал на камнях рядом со мною и его голую спину пекло осеннее солнце. Мне стало совестно, ведь я укрылся в тени скал, но потом мне подумалось о том, как себя должны чувствовать северяне, закованные в броню, и я улыбнулся.

Незадолго до заката, когда снизу потянулись запахи полевых костров, я и Улле вернулись в деревню. Там нас уже ждали. Все от мала до велика собрались в просторном доме старейшин, расселись кто где смог. Кому не хватило лавок, тот встал у украшенных цветами стен, а те, кому и здесь не нашлось места, столпились на улице, надеясь услышать наши слова из дверей. Но я молчал, ожидая знака старейшины.

Старый Аххан сидел на каменной лавке в центре комнаты, и слегка покачивал головой, оглядывая собравшихся. Влево-вправо, влево-вправо. Насколько я знал, он уже не мог остановить эту дрожь, и скоро ему придется отправиться на встречу со Спящим… Мне стало грустно. Я любил старика Аххана.

Он тяжело вздохнул, удостоверился, что все молчат и готовы слушать, и только после этого кивнул мне, как старшему.

— Говори…

И я заговорил…

Новости приняли тяжелым молчанием, лишь в дверном проеме кто-то повторял мои слова, передавая их на улицу. Но когда я рассказал, что чужеземцы рубят священную рощу Спящего, то замолчал и он.

— Мы должны уходить в Зулга-Ча, — наконец нарушил тишину старый Аххан. Глубокие морщины вокруг его глаз чуть поблескивали в свете масляных ламп.

До столицы Ари-Ча путь неблизкий. Четыре дня только вверх. А там мир не такой как здесь. И ночи там холоднее. Но я понимал, что Аххан прав, что здесь нам не будет ни спасения, ни удачи.

— Зачем, мудрый Аххан? — спросил бронзовокожий Иссури. Он обнимал прекрасную Аши, посланную Спящим невесту, и кривил в недовольстве губы.

— Король защитит нас… — сказал старец.

— Мудрый Аххан, — вмешался жрец Дави, — каста воинов многие годы не поднималась выше Глаза Ветра. У Короля осталась только его гвардия. Наши защитники погибли. Там не будет спасения, мудрый Аххан.

Если бы я знал, что он сделает через два дня — то убил бы белокожего Дави… Дави-чужака… Дави-Северянина… Он всегда был чужим. Но раз его принял Спящий, то должны были принять и мы.

— Мы уйдем в пещеры Долгого Эха, что на день пути выше, чем Зулга-Ча. Гвардия короля остановит чужаков, я верю в это, — покачал головой старик.

— Почему мы не можем остаться? — тихонько сказала Сури, жена Дави.

— Они убьют нас также как убили воинов, — ответил ей жрец. Глаза его потемнели, будто он вспомнил что-то недоброе. Что-то нехорошее.

— Спрятаться хорошая мысль. Но сколько нам придется прятаться? — сказал Иссури. — Что мы будем делать, когда закончится еда и с гор спустится холод?

— Тогда мы пробудим Спящего, — сказал Аххан и посмотрел на жреца. Тот вздрогнул под горьким взглядом старика. Отступил на шаг.

— А сейчас мы будем следить за ними, — старейшина повернулся ко мне. — Мы соберем все что сможем и уйдем в пещеры. Илле, Улле, возвращайтесь и не спускайте глаз с чужаков. Нам нужно время чтобы подготовиться. Как только они выдвинутся к нам — вы должны предупредить нас.

Я проникся всей важностью поручения, мою грудь пронзила душная гордыня, и мне пришлось потупить взор, чтобы прогнать грех из сердца.

Вскоре мы вернулись к пещере, из которой видна была вся долина. Укрывшись за древними камнями, лежащими здесь уже многие сотни лет, мы изучали вражеское стойбище.

Было кое-что странное в лагере северян. В центре его стояло несколько железных бочек, в которых иноземцы держали пленников. Я видел, как их кормили, как их поили. Но самих бедолаг разглядеть не мог даже при помощи «дальногляда».

Из воинов Ари-Ча никто не уцелел в сражении. Дети Спящего никогда не сдаются. А значит в бочках был кто-то еще. Но кто? Мое сердце билось с грехом любопытства, и я боялся, что оно проиграет. Мне страшно хотелось увидеть странных обитателей бочек!

Северяне не спешили. Их огромный командир почти все время проводил в своем грязно-сером шатре, и если появлялся снаружи, то всегда в компании странной парочки. Один — худощавый, скрюченный старик, за которым вечно волочился его слишком длинный плащ. И второй, которого я сначала принял за женщину из-за тонкой фигуры и очень длинных, доходящих до пояса волос.

Северяне ждали. И только по истечении второго дня мы поняли, чего. Мы находились на своем посту, когда сверху упал камень. Вжавшись меж зубьев скал, мы затаились, и вскоре увидели человека в серой запылившейся одежде. Он крадучись шел по верхней тропе, то и дело замирая и вслушиваясь. Смех и крики из лагеря северян его не смущали. Разведчик светловолосых возвращался к своим.

По тропе, которая вела в нашу деревню.

Которая пролегала мимо выхода из нашей пещеры.

Когда иноземец оказался напротив нее, Улле горной змеей скользнул к нему, одновременно выхватив боевой нож из-за пояса. Северянин лишь дернулся, потянувшись за оружием, и жалобно охнул. Улле подхватил его и осторожно положил на тропу. Я смотрел, как из рассеченного горла разведчика толчками выходит кровь и заливает камни.

Меня затошнило.

— Зачем? — тихо спросил я.

— Он шел из деревни, — сжал губы Улле.

— Теперь они точно будут убивать нас, — мне стало холодно.

— Мы спрячем его, — Улле был непреклонен. У него не было ни тени сожаления. — Они не найдут. А кровь я замажу ячьим пометом.

Мы отволокли труп в глубину пещеры и завалили его камнями. А после вернулись на пост, чтобы не терять из виду северян. Вскоре Улле побежал в деревню, чтобы набрать ячьего помета и замазать следы крови на тропе.

Пока он бегал, я видел еще несколько серых фигур, спускавшихся в долину с соседних склонов.

Они возвращались из других деревень…

* * *

Из десяти разведчиков вернулись четверо. Дурной знак и невыносимая неизвестность. Опытные, прожженные в войнах бойцы оказались не готовы к местным горам.

То ли сорвались с какого-нибудь проклятого утеса, то ли со зверьем местным сцепились…

А может и смугляки зарезали. Проклятые дикари.

Отто Свирепый выслушал донесения разведчиков без особого энтузиазма. Он вообще плохо разбирался во всех делах, которые не касались боя и проломленных черепов. Для такой ерунды у него всегда есть я и старый лис Ульф Ясный.

И последний относился ко мне с некоторой долей снисхождения и злости, которыми я откровенно наслаждался. Как же так вышло, что лучший специалист Снежной Империи по южным божествам не может и шагу ступить без офицера допросной службы, а? Как же так вышло, что в походе за дарами Спящего какой-то палач оказался выше ученого мужа?

Волею императора вышло, старый ты хрыч! Лучше бы ты подумал: почему я знаю язык Ари-Ча, а ты, мерзкий напыщенный пень, нет.

При этой мысли я вспомнил однорукого смугляка Фиру, которого пришлось вздернуть две зимы назад. Хороший был человек, жалко, что душегуб. Если честно, то мне не хватает тех часов, когда он делился со мною своим языком.

Во всех смыслах этого слова…

— Ну? — рыкнул Отто и отвлек меня от ленивого созерцания.

Ульф смотрел на меня, и его тонкие сухие губы брезгливо подрагивали. Я улыбнулся ему так широко, как умел.

— Жрец Спящего был найден только в одной деревне, — прокаркал старик. — Если ваш одноглазый пес все правильно разглядел, то туда нам и надо идти.

Я скрестил руки на груди и покосился на поляну перед командирским шатром. Уцелевшие разведчики расселись вокруг костра и торопливо ели, хватая грязными пальцами обжигающее вареное мясо. Одноглазый при этом что-то рассказывал, кашляя и давясь.

— Мы должны поговорить с народом Ари-Ча, — Ульф пошамкал губами. — Поговорить, Отто, понимаете? Мы не должны настраивать их против себя. Смугляки гордый народ!

Отто глубокомысленно посмотрел на ученого и хрюкнул.

— Там, за палаткой, стоит крепость смугляков, при штурме которой я потерял несколько сотен отличных бойцов. Они погибли не от разговоров, старик! И этого должно быть достаточно, чтобы настроить остальных дикарей против нас. Теперь-то зачем нам с ними церемониться?

— Это их земля. Их порядки! — прищурился Ульф. — Проклятье, да вы сжигаете в кострах их священное дерево! Чего вы хотите после этого? Чтобы они сами вышли вперед и отдали все, что у них есть? Вы убиваете, калечите, уничтожаете…

Я подобрался. Слова ученого мне не нравились. Кто он таков чтобы…

— Молчать! — рявкнул Отто. Вены на его висках вздулись, ноздри расширились. — Согласно приказу Императора мы должны свести к минимуму потери мирного, будь я проклят, населения. Мирного! — он прикрыл глаза, шумно вдохнул, успокаиваясь. — Пока потерь среди гражданских нет. А о деревьях, клянусь Белым волком, речи вообще не шло!

— Вы не уважаете их веру! Она не пустой звук…

— Заткнись, старик! — ледяным тоном прервал его Отто. — Я готов выйти в Круг Крови против любого, кого не устраивают мои взгляды на веру язычников.

— Жрецы никогда не расскажут чужакам о Спящем. Ари-Ча сами ничего не знают о нем. Они не знают, где находится его усыпальница. Они не знают, как пробудить его, и уж тем более они не знают, как направить его гнев на черных. Только жрец Спящего может указать нужное нам место! — повысил голос Ульф. — А вы отталкиваете смугляков прочь. Настраиваете против себя…

— Не беспокойтесь. Я сделаю их сговорчивыми, — напомнил я о себе.

Старик дернулся, бросил в мою сторону гневный взгляд.

— А если он умеет бороться с болью, то я буду убивать смугляков у него на глазах. Одного за другим. До тех пор пока он не заговорит, — продолжил я.

Отто Свирепый посмотрел на меня, как не безумца:

— Это не слишком ли…

Иногда мне кажется, что служба в казематах как-то меня изменила. Потому что такие меры не выходили за пределы моего «слишком».

— Как много жрецов у Спящего? — спросил я, почувствовав дискомфорт от этой мысли.

— Нам даже неизвестно сколько у смугляков городов и деревень. Я отдал бы гору золота за карту местности, — проворчал Отто. — Я видел тропы, ведущие в горы. Клянусь Белым волком, дороги здесь никогда не видели колеса!

Горы содрогнулись. Земля задрожала, и я переступил с ноги на ногу, надеясь скрыть свой испуг. Так бьется сердце Спящего, сказал мне Ульф. И каждый его удар я боюсь, что земля рухнет в ничто и потащит меня с собой.

— Нам придется карабкаться по этим проклятым склонам под огнем этих проклятых дикарей, — поделился Отто Свирепый. — В доспехах… Клянусь Белым волком — это путешествие будет худшим моим походом.

Мы молчали, и наш полководец, видя наше нежелание говорить, подытожил:

— Завтра выдвигаемся в деревню одноглазого. А там будем действовать по обстоятельствам.

* * *

Улле разбудил меня утром. Я спал укутавшись в теплую ячью шкуру, но все равно продрог и потому пробуждению обрадовался.

— Они идут в Кари-Ча, — огорчил меня брат. Через несколько мгновений я уже был на ногах.

Из лагеря иноземцев по горной тропе поднимался стальной ручеек воинов. Я насчитал две дюжины солдат и того длинноволосого северянина. Вел их разведчик в сером. Точно такого же мы вчера похоронили в пещере…

— Останься здесь, — попросил я Улле. — Смотри за чужаками в лагере, а я отправлюсь в Кари-Ча.

До поселения, куда направились северяне, можно было добраться за три удара сердца Спящего. Северяне вряд ли успеют найти его раньше.

С Кари-Ча наша деревня не дружила. Так повелось еще с древних времен, после запутанной истории, в которой нашлось место и любви, и трагедии.

Я не помню ее… Но несмотря на то что с Кари-Ча мы старались не иметь дела — их стоило предупредить. Они могли уйти в горы и сами, вряд ли хоть одна деревушка в округе не знала о падении Глаза Ветра, но я не мог положиться лишь на свое предположение.

Я скользил по тропе, иногда помогая себе руками и хватаясь за камни побольше. Ноги несли меня к цели, а мимо пролетал лес, увядающий под давлением осени. Тонкие стволы и тянущиеся к небу ветви облетали, становились темнее день ото дня. Выше они и вовсе исчезнут, уступив место колючему ярко-красном кустарнику, который вскоре зачахнет и окончательно скроется меж мертвых камней верхних долин.

Я не люблю осень. Да, сухой сезон, но как же холодно становится по ночам… Утром все чаще на пожухлой листве и траве виден иней, морозная свежесть бодрит, и первые лучи поднимающегося над горами солнца ты встречаешь как пробуждение самого Спящего. С восторгом и радостью.

Наверное, осенние ночи для того и существуют.

Кари-Ча никуда не ушли. Они даже не выставили дозорных на подходах к деревне. Жили себе тихо-мирно, словно не стояла в долине армия северян.

Может быть, Кари-Ча не хотели верить, что кто-то посмел вторгнуться в земли Спящего? Когда я вошел в деревню, то никто не захотел меня слушать. Они отводили глаза, они одергивали руки, когда я хватался за них. Лишь один старик заговорил со мною. Высушенный временем, с длинной седой бородой, заплетенной в косичку, он сидел на большом камне у древнего дома и смотрел на синие силуэты Пограничных гор.

— Мы все дети Спящего, — сказал он. — Спящий защитит нас.

Я едва успел скрыться, прежде чем в деревню вошли измученные подъемом северяне. И когда запыхавшиеся белокожие объявились у алтаря Спящего — что-то изменилось. Из всех жителей Кари-Ча словно выдернули стрежень. Старик, сидящий у дома, печально поник, как будто на него навалился груз всех прожитых лет. Плечи и головы всех жителей деревни опустились.

Я затаился за камнями, у другого края Кари-Ча, прямо за жилищем местного жреца. Воздух здесь пах яками и корицей. Солнце приятно грело спину.

Северяне, отдышавшись, молча прошествовали в центр деревни, с подозрением и угрозой поглядывая на жителей. На дороге им попалось двое мужчин, не успевших отойти в сторону, и тогда длинноволосый чужак сделал знак своим людям и те схватили бедолаг. Бросили на колени перед главарем.

Он что-то сказал, и я напряг слух, силясь разобрать его слова. До него было больше ста шагов, и ветер не донес до меня даже обрывков.

Чужак некоторое время молчал, оглядываясь, и повторил уже громче:

— Нам искать ваш жрец!

Кари-Ча молчали. Вера в Спящего сильнее страха. Жрец есть плоть Спящего. Мысли его есть слова Спящего.

Длинноволосый скривился, вытащил из-за черного широкого пояса кинжал и одним взмахом перерезал одному из мужчин горло. Тот вздрогнул, выгнулся от боли и рухнул под ноги северянину, дергаясь всем телом в агонии. Его товарищ еще больше сжался и втянул голову в плечи.

Но промолчал.

— Нам искать ваш жрец! — рявкнул длинноволосый. — Я убить один за один если он не идти!

— Я здесь, — ответил ему жрец Кари-Ча и вышел из своей хижины. Он был немолод, но и до увядания у него еще было время. Длинноволосый дернул рукой, и двое северян схватили жреца под руки и поволокли по тропе прочь из деревни. Остальные, с мечами в руках, осторожно попятились, слыша, как среди жителей поднялся ропот.

Кто-то из женщин попытался преградить дорогу, но длинноволосый вдруг оказался рядом с ней и вновь пустил в ход кинжал. Я вздрогнул, увидев, как она упала на камни и замерла. В этот момент мне показалось, что я тоже умер вместе с ней. Умер и переродился в новое. В чуждое.

Над Кари-Ча поднялся горестный вой. Под плач и стенания северяне покинули деревню, и я, опустошенный, подавленный вернулся к Улле.

Тогда я думал, что стал свидетелем самого ужасного кошмара в моей жизни, но, к сожалению, ошибался. То что мне довелось узреть позже, когда северяне вернулись в свой лагерь, останется со мною до конца дней.

Мне кажется, я до сих пор слышу крики истязаемого жреца.

Длинноволосый, весь красный от крови пленника, пытал его несколько долгих ударов сердца Спящего. Над горами плыл нечеловеческий крик, отражаясь от заснеженных скал и многократно усиливаясь в холодных ущельях.

И, наконец, жрец сдался.

— Первая кровь! — стал кричать он. — Первая кровь!

Служитель Спещяго срывался на визг и неустанно повторял:

— Первая кровь!

Эхо его голоса отражалось от угрюмых скал и раненной птицей неслось прочь из долины, пролетая над скрюченными лиственницами, мшистыми полянами и зарослями сухого кустарника.

Мы с братом, холодея от ужаса, смотрели вниз на лагерь северян, когда чуть выше от нас на тропе раздался шорох камней. Я вскочил на ноги, выставил перед собою нож и увидел в сумерках бледного Дави. Стоя на тропе околдованным истуканом, он одними губами повторял слова, несущиеся над каменными сводами.

Небо темнело, на мир опускалась ночь, а жрец нашей деревни смотрел в пустоту мертвым взором, и его кривящиеся уста шептали:

— Первая кровь… Первая кровь…

Мы с Улле переглянулись, понимая, что слышим. Мы стали свидетелями. Мы узнали секрет Спящего.

Мне было страшно, но я знал, как мы обязаны поступить дальше. Едва Дави, белый как высокогорный снег, ушел, мы, не сговариваясь, развели в глубине пещеры костер и долго сидели рядом, глядя друг другу в глаза. Я не видел в Улле страха, а сам наоборот дрожал от того, что нам предстояло. Но старался не показать вида. В углях алел нож моего брата, и я не мог оторвать взгляда от раскаленной стали.

Наших ушей коснулось тайное знание жрецов Спящего. И чем бы оно ни было — оно не должно дойти до наших языков! Там, за пределами Глаза Ветра простирается огромный мир. Что если кроме северян к нам вторгнется кто-нибудь еще? Что если я или Улле попадемся им в руки?

Ни я, ни мой брат не потеряли сознание от той чудовищной боли. Я кричал. Спящий свидетель как же я кричал, когда раскаленный метал обжигал мои губы и резал мой язык. Как я кашлял кровью, льющейся мне в горло, а Улле молил простить его, но рука его была тверда.

Чуть позже была тверда и моя рука.

Мы — выдержали.

Жрец — нет. И теперь чужаки знали секреты Спящего, а труп пленника, выброшенный за пределы лагеря, ночью достался горным крысам.

Утром я, шатаясь от слабости, знаками объяснил Улле, что мы должны предупредить жрецов в соседних деревнях. Мой брат всегда был сильнее и выносливее меня. Он мог добраться до них и предупредить об опасности.

Улле кивнул и ушел, а я вернулся к наблюдению за чужаками.

В лагере северян царило оживление. Они переносили шатры дальше от разрушенных ворот Глаза Ветра, они перетекали в дальние края долины, распространяясь по ущельям и пещерам. И все они то и дело смотрели назад, на ворота.

Что напугало тех, кто плюнул в лицо Спящего бога?

* * *

— Черные в четырех днях пути отсюда. Говорят что их десятки тысяч, и я боюсь, что в данном случае мы столкнулись не со слухами, а с настоящей правдой, — Отто порадовал нас новостями. Его блестящий от пота лоб прорезали хмурые морщины. — Нам нужно восстановить эту чертову крепость до их подхода, и закрепиться в ней. Я приказал командирам отрядов перевести всех людей в долину. Нечего им делать на той стороне…

— Штурма не будет, — скрипуче сказал Ульф. — Мамлюсы не обнажат оружие в священной долине Спящего. Они будут ждать нас за крепостью. Думаю, что даже ворота нет нужды закрывать.

— Я не собираюсь вверять жизни моих людей твоим предположениям, старик, — фыркнул Отто. — Вы нашли этого спящего?

— Это не так-то просто…

— В этом мире все непросто, старик! Найдите его и как можно скорее! А я займусь лагерем и обороной, — зло прищурился наш командир. Я улыбнулся.

— Последние обозы войдут в долину уже сегодня. Если будем экономить и не найдем здесь ничего съедобного, то продержимся пару недель, не больше. Потом наступит голод, — сурово закончил Отто.

— Можем поискать в окрестных деревнях. У дикарей наверняка найдется скот… — предложил ему я.

— Император запретил трогать мирное население, — процедил он. Чертов ублюдок выбрал не ту интонацию, чтобы со мною разговаривать. — Займись своим делом, палач!

— Нам нужен проводник, — подал голос Ульф. Он выглядел довольным, и в глазах его сверкала победа надо мною. Что ж, за публичное унижение вам придется ответить… Обоим.

Позже… Когда мы вернемся…

— Но Ари-Ча никогда не пойдут против Спящего. Никто не выдаст нам путь к его усыпальнице.

— Я же расколол жреца, — мне пришлось вежливо напомнить о своем участии.

— Тебе повезло, — левое веко Ульфа дернулось, губы плотно сжались, превратившись в бледную нить.

— Повезет и дальше, уверяю вас.

Везение и ремесло это разные вещи. Я знаю, что нужно сделать с человеком, чтобы он был счастлив рассказать мне все, что моя душа пожелает. Можно ли назвать это везением? Отнюдь…

Страх и боль сильнее любой веры. Это моя религия, и я верный адепт своего жестокого божества.

Ульф отвернулся от меня и постарался сделать максимально недовольный вид. Отто наблюдал за нами с едва скрываемой злостью. Могучий воин, великий генерал еле выносил нас обоих, но вынужден был терпеть, памятуя наказ императора.

Хотя иногда мне казалось, что он не выдержит и вздернет либо меня, либо проклятого старика-ученого.

После торопливого совещания я вышел из командирского шатра. Вокруг меня раскинулся боевой лагерь Империи. Множество палаток, шатров, костров, оружейных стеллажей, праздных вояк, мрачных часовых, блудливых шлюх из обозов, обленившихся бронников и ткачей, усталых медиков и грязных кашеваров. Город войны, город похода. Мерзейшее, провонявшее нечистотами сборище.

Улыбаясь, я смотрел на нависающие над долинами горы. Острые шпили, отвесные склоны, языки снежников и куцые деревца в низинах. Спящий находился где-то там. Где-то среди этой красоты.

И он ждал первой крови.

А кровь ждала его. Я повернулся к бочкам, расставленным неподалеку от командирского шатра. Больше всего на свете мне хотелось уйти из лагеря, подняться по горным тропкам чуть выше, встать на утесе и, раскинув руки, почувствовать ветер, почувствовать опьяняющую чистоту этих мест.

Хмыкнув, я отправился к себе в шатер.

На следующее утро с гор спустился человек, и сказал, что знает, где находится Спящий. Воистину, Белый волк любит своих сыновей.

* * *

Когда я увидел, что Дави сдался северянам — сердце мое покрылось коркой колючего льда. Он всегда был чужаком, этот предатель, и когда Спящий открылся ему — многие в деревне удивились такому выбору.

Но Спящий никогда не ошибается.

И теперь внизу, среди вонючих шатров северян, поселился жрец-отступник. Неслыханное и невиданное дело. Никогда прежде никто из вознесенных не отворачивался от бога. Так говорил мудрый Аххан, и никто не смел сомневаться в его словах.

Я подумал о Сури. О женщине, принявшей Дави ближе всех нас. Пустившей его в свой дом, в свое сердце и искренне полюбившей. Что теперь станет с ней, с женой предателя? Как ей жить дальше с таким тяжелым знанием?

Мы должны вмешаться. Мы должны остановить Дави-Северянина. Он не должен дойти до пещер!

В тот момент, когда простое, и в то же время нелегкое решение было принято — Улле посмотрел на меня и провел большим пальцем правой руки себе по горлу. Я улыбнулся.

Мы с братом всегда мыслили одинаково.

Северяне больше не отсылали в деревни своих солдат. После предательства Дави они успокоились, расслабились. Над лагерем поплыли хмельные песни. Лишь у черных бочек в центре стойбища беспрестанно расхаживали часовые, да у шатра командира постоянно несли вахту рослые бородатые воины. Охраняли своего огромного лидера.

И стерегли Дави-Северянина.

Я понимал, что нам нужно ждать, когда чужаки двинутся в путь. Ведь только тогда у нас будет шанс добраться до предателя. Сейчас, в многоголосом лагере, мы не сможем обмануть мрачных сторожей и пробраться в шатер. У нас нет «дальнобоев», чтобы подстрелить Дави издалека.

Лишь одно оружие было нам подвластно. Камни. Мы решили завалить отряд северян, как только те начнут подъем к пещерам Спящего.

Но хитрый Дави предусмотрел наш ход…

Мы узнали об этом только утром, с первыми лучами солнца, согревающими остывшие за ночь камни. На дальней тропе, ведущей к Кари-Ча, неожиданно для нас показалось несколько северян ведущих с собой спотыкающуюся женщину.

Я узнал ее сразу и не поверил глазам, а Улле даже вскочил в изумлении. Северяне вели в лагерь Сури… А это значило, что чужаки были в нашей деревне. Что мы пропустили их. Что мы провалили нашу миссию и не предупредили никого в Вилли-Ча. Сердце мое билось спокойно, но в горле застрял комок, обрубок языка словно обожгло пламенем.

И заныли крепко стиснутые челюсти.

Я увидел, как откинулся полог у шатра главаря и перевел «дальногляд» на него. На улицу ступил длинноволосый убийца из деревни Кари-Ча, а рядом с ним, плечом к плечу, встал встречающий жену Дави и, я готов поклясться, жрец смотрел прямо на меня и улыбался.

Предатель обманул нас дважды. В первый раз, когда спустился с гор в лагерь дикарей, а второй раз сейчас. С горечью я понял, что он сообщил чужакам о нашем надзоре, и те миновали нас в темноте, а затем добрались до нашей деревни. Скорее всего падший жрец объяснил как это сделать проще всего, Дави-Северянин знал эти края… Или же у них была карта, нарисованная серыми лазутчиками. Сейчас это было неважно.

В моей голове роилось много вопросов, но не было ответа на самый главный: цела ли моя родная деревня. Не пролилась ли кровь на уютных улочках Вилли-Ча? Я смотрел на Дави и чувствовал, как обуревает меня жгучая ненависть.

Они ушли в горы почти сразу же после того как в лагерь привели Сури. Проклятый жрец уговорил командира северян взять женщину с собой, и нам с Улле оставалось лишь шипеть от злости. Никто из нас не посмел бы обрушить камни на ее голову.

Так Дави прикрылся от нашего гнева собственной женой. Да пусть проклянет его имя Спящий! Пусть он откроет тысячу глаз и увидит того ничтожного червя, которого выбрал себе в служители…

Ни я, ни Улле не решились возвращаться в деревню. Нам было стыдно и страшно. Что мы можем увидеть там? Камни, залитые кровью близких? Немой укор в мертвых глазах старика Аххана?

А если беда миновала Вилли-Ча, то что нам скажут, когда мы, дозорные, вернемся туда, где больше нет Сури? Как мы допустили такое, спросит нас старик Аххан, а Иссури промолчит и гневно сожмет губы. И печально будут качать головами все остальные, пряча от нас глаза.

Северяне двинулись по тропе, ведущей прямиком к верхнему городу, к Зулга-Ча. И это лишь подогрело нашу ненависть к предателю. Он действительно вел их туда, куда заказан путь всем, кроме служителей Спящего. Мы скользили неподалеку от отряда, в стороне, прячась среди камней как ящерицы, и поднимаясь по склонам быстрее горных козлов. Никто из дикарей нас так и не увидел. Сгибаясь под тяжестью доспеха, изнемогая от жары и с трудом переставляя ноги, иноземцы с каждым днем поднимались по узким каменистым тропам все выше и выше. Но ночью и вечером они, невзирая на усталость, несли вахту вокруг лагеря. Дави предупредил чужаков, что гнев Спящего может настичь их в любую минуту.

Вместе с отрядом в горы поднимали три черные бочки. Их несли на плечах настоящие великаны, с трудом переставляющие ноги на склонах, но берегущих свою ношу пуще жизни. Один раз косматый силач споткнулся на переходе, потерял равновесие, накренившись в сторону глубокой расщелины, и из последних сил оттолкнул бочку на замешкавшегося напарника, а сам с долгим криком отчаянья свалился в ущелье. Его товарищ с трудом удержал упавшую ношу, и спустя пару минут к нему на помощь пришел новый носильщик. Никто из них даже не проводил взглядом рухнувшего в расщелину северянина.

Мы с Улле ждали, когда северяне, наконец, устанут. Когда ослабят бдительность. Но те берегли Дави как короля, а во время переходов жрец-отступник держался неподалеку от Сури, наверняка прикрываясь ею от «дальнобоев». Жалкий червяк!

Я видел, как плакала чернобровая красавица Сури, как мокрые дорожки рассекали ее смуглые щеки. Я видел, как она пыталась уйти с тропы, сорваться вниз, со скалы, но цепи, притянувшие ее к двум косматым охранникам-конвоирам, не давали ей сделать ни единого лишнего шага. Дикари одергивали ее, не слушая возмущенные возгласы Дави, хрипло посмеивались и шли дальше, иногда волоча Сури по камням.

Она ни разу не заговорила с Дави. Предатель несколько раз подходил к ней, с несчастным, умоляющим лицом. Но та была непреклонна. Горда, прекрасна и невообразимо грустна… Я гордился ею.

С каждым днем нам становилось все сложнее скрываться от чужих взглядов. Все меньше расщелин, все больше голых равнин. Теперь, когда мы хотели рассмотреть наших врагов получше, нас выручал только «дальногляд». Давно осталась позади наша деревня, давно мы пересекли границы верхних поселков, где никогда прежде не были. Позади остались опустевший Зулга-Ча и отводы в Пещеры Эха. А отряд иноземцев поднимался все выше, и мы шли следом, словно привязанные.

Мы страдали от ночных холодов и спали тесно прижавшись друг к другу. Мы мучились от жажды на горных плато и сражались с голодом на мертвых каменных полях. Мы не сдавались. Мы ждали.

И Спящий послал нам шанс. Это произошло вечером, незадолго до того как солнце закатилось за снежные пики. Путь отряда пролегал по высокой гряде, покрытой сыпучим камнем. С обеих сторон от тропы высились обветренные горные клыки, растущие из черных пропастей. Здесь приходилось идти очень осторожно, одному за другим. Тщательно проверяя, не колыхнется ли под ногами опора, не провалится ли в расщелину, увлекая за собой незадачливого путешественника.

Драться на этих камнях невозможно. Особенно когда на твоих плечах несколько десятков фунтов стали. И вновь я пожалел, что у нас не было «дальнобоя». Мы легко могли убить предателя, не рискуя ничьими жизнями…

Но судьба была против нас.

Отряд растянулся, преодолевая препятствие, а затем рухнул один из великанов, преградив черной бочкой путь остальным и отрезав их от хвоста колонны. По великому счастью и провиденью Спящего, последними шли носильщики и Дави, вместе с убийцей из Кари-Ча. Упавший северянин неуклюже поднялся и вместе с напарником попытался вытащить бочку, застрявшую меж камней.

Улле решил рискнуть. Сливаясь с камнями, он метнулся по тропе наверх, за северянами. Пыль и грязь въелись в него за последние дни так, что только чудом его можно было отличить среди серых скал.

Улле бежал ловко, словно лучший охотник народа Ари-Ча, и стремительно приближался к замыкающим колонну дикарям. Я присел, наблюдая за ним в «дальногляд». Сердце мое впервые за последние дни забилось чаще, а на губах сама собой поселилась молитва Спящему.

У моего брата был шанс. Вот между ним и предателем осталось сто шагов. Девяносто. Восемьдесят. Улле выхватил нож, и алое вечернее солнце заиграло на широком лезвии.

Шестьдесят шагов. Пятьдесят. Северяне пытаются поднять заблокировавшую проход бочку, но снова роняют ее. Грохот прокатывается меж камней, лица чужаков наполняются угрюмостью, а Улле бежит.

Сорок. Тридцать. Я вижу, как на лице моего брата появляется победная улыбка.

Двадцать шагов!

И тут Спящий забывает о нас. Когда до Дави остается не больше десяти шагов — убийца из Кари-Ча резко оборачивается. Его лицо в обрамлении длинных, вьющихся волос ничего не выражает, но я понимаю, что он видит Улле. Спустя мгновение северянин одной рукой сильно толкает предателя Дави в спину, и тот падает на камни. А чужак, сделав шаг в сторону, с силой бросает в Улле нож.

И мой брат падает вниз, держась за вонзившуюся ему в горло сталь.

Я чувствую, как меня захватывает невыносимая горечь и злость. Боль, когда я отрезал себе язык, кажется мне лаской по сравнению с тем, что я чувствую сейчас. Упав на колени, я плачу и ненавижу предателя Дави.

* * *

Жрец предупреждал нас о том, что его попытаются убить. Для того и тащили мы его глупую сучку в горы. Я не могу понять, почему мы не могли обойтись первой попавшейся дикаркой, раз у смугляков такой культ женщины. Но Отто приказал доставить именно ее. Благородный идиот. Глупо идти на поводу предателей…

Уважение дикарей к своим самкам натолкнуло меня на забавную мысль. Что если отобрать здесь десятка два девочек, вырастить, обучить, превратив их в машины смерти, а затем прислать сюда убивать. Можно будет спокойно очистить эти горы от смугляков и не потерять при этом ни одного бойца.

Я как раз об этом и размышлял, когда из пустоты вдруг возник тот юнец. Разведчики говорили, что за нами кто-то идет, поэтому я и не удивился. Заодно и преподал урок нашим преследователям. Со мною шутить не надо. Я шуток не понимаю.

Подняв на ноги испугавшегося жреца, я грубо толкнул его в спину:

— Иди!

Мерзавец все норовил посмотреть назад, наверное, хотел полюбоваться на убитого мною смугляка. Я не дал.

— Пошел!

В глазах жреца блеснул недобрый огонек, и я зло ощерился.

— Не ропщи, тварь, иначе этой ночью твоя женушка познакомится кое с чем.

Я сделал недвусмысленный жест, и внизу живота приятно потянуло. Если бы не старик Ульф и принципиальный Отто — я бы давно развлекся со стройной смугляночкой. Признаться честно, никогда я так сильно не хотел женщину, как эту изящную, тоненькую дикарку с такими длинными, такими многообещающими ножками.

О, как же это должно быть сладко.

Бочка, которую с пыхтением пытались вытащить носильщики, упала в третий раз. Я испытал неприятный холодок предчувствия и посмотрел на уронившего ее здоровяка, который тут же сжался под моим взглядом.

— Открой бочку, — приказал я ему.

Огромный увалень торопливо ухватился за крышку, рванул ее на себя и отступил назад. Я подошел поближе, уже догадываясь, на что мне предстоит смотреть.

Глянул внутрь, на скорчившегося в тесной темнице черного. Руки пленника безвольно опустились, голова очень знакомо склонена набок. Я сунул руку в бочку, с брезгливым ощущением нащупал пальцами холодную шею. Сердце его не билось. Да и вообще парень был мертв уже пару часов минимум. Недоглядел я, что ли?

Земля, воздух, душа и сердце — все вдруг задрожало, пронизанное басовитым ударом местного метронома. Ничего-ничего. Недолго тебе осталось стучать.

Этот грохот каждый раз меня пугал. Я знал, что он снова будет испытывать меня и мои уши, но все равно его удары каждый раз оказывались неприятным сюрпризом.

— Кто это? — спросил жрец и показал на черного. Он плохо меня знает? Ему нужно объяснить, что со мною лучше не общаться?

— Не твое собачье дело, тварь, — осадил я его. — Понял меня?

Я ненавижу предателей. Северянин уходит со своих земель только в набег или по приказу императора. Все иные случаи — предательство. И нет ничего хуже, когда предают свою нацию. Паршивая смуглянка оказалась ему ближе родной страны. В те времена, когда каждый меч на счету. Когда черная зараза поработила большую часть суши, и даже на северных морях стали появляться их пузатые, неуклюжие корабли.

Эти твари повсюду и с каждым днем их все больше. А он…

— Закрой свой поганый рот, тварь, — продолжил я, — и не заставляй меня просить дважды!

Лицо жреца потемнело от внутреннего гнева. Я встретил его взгляд спокойно, натягивая перчатки из тонкой кожи. Мне очень хотелось, чтобы он сдерзил.

— У тебя есть, что мне сказать, тварь?

Побелевший предатель коротко мотнул головой, и я почувствовал укол разочарования. Грубо взять его жену у него на глазах — это была бы песня.

— Хорошо, — отвернулся я от него и глянул на носильщиков, обращаясь уже к ним, — у нас осталось двое черных. Еще один труп и начну карать виноватых. Это понятно, надеюсь?

Ответом мне было несколько судорожных кивков.

— Бочку с дороги, — приказал я.

Через три дня чертовски тяжелого путешествия мы, должно быть, выбрались на самую вершину этих проклятых гор. Я клянусь, что это был самый счастливый момент в моей жизни. Эти бесконечные подъемы сводили меня с ума. Когда я поднимался на очередной уступ, то изо всех сил надеялся, что он будет последним. Что закончились эти невыносимые ступени. Но за каждой грядой вырастала новая.

Троп здесь уже не осталось, и потому приходилось доверять предателю, который под моей охраной топал впереди отряда и вел нас к пещерам их Спящего бога.

Когда я сделал свой последний шаг вверх, то не удержался от улыбки. Вокруг раскинулось каменное море. Огромные покрытые снегом плиты тянулись до самого горизонта, и из них, словно путевые столбы, вырастали далекие, невероятно высокие снежные шпили. Нужно было задрать голову, чтобы увидеть самый пик.

Про себя я взмолился Белому волку, чтобы нам не пришлось на них карабкаться.

— Пещеры, — сказал предатель. Он кутался в плащ слева от меня и мрачно смотрел вперед.

— Где, тварь? — процедил ему я.

Жрец молча указал на ближайший шпиль.

— Спящий внутри.

Земля вновь затряслась, и даже небо содрогнулось от раскатистого грохота. Я услышал, как за моей спиной зашуршали соскальзывающие вниз камни, как шорох с каждым мигом все больше и больше переходил в рокот.

— Спящий внутри… — повторил предатель и сомкнул обкусанные губы.

— Веди! — толкнул его я.

За последние дни наш отряд заметно уменьшился. Здесь, на высоте, не многим удавалось удержаться на ногах. Да и мне становилось все тяжелее дышать. Мысли путались, ноги деревенели. Кое-кто мучился от головных болей, кто-то и вовсе слег, и его оставили чуть ниже, в брошенном городке смугляков. Дикарей предупредили о нашем приходе, несомненно. Иначе с чего бы пустовать крепким, сложенным из камня домам.

Я не мог остаться там, среди измученных подъемом земляков. Мне нужно было добраться до Спящего и разбудить чертового ублюдка. Может, хотя бы он отомстит за мою мать. Я по сей день вижу во снах ее голову, насаженную на копье черного. Ее остекленевший взгляд и красную дорожку на подбородке. Как я надеюсь, что кровь запертых в бочках подонков прельстит жуткого бога дикарей и тот сожрет их всех.

— Веди, тварь! — рявкнул я и с силой пнул жреца. — Тащите чертову бочку! Я не хочу ночевать здесь еще раз!

Он чуть не упал, поскользнувшись, бросил на меня злой взгляд, но промолчал. Я встретил его ненависть улыбкой и накинул на голову отороченный мехом капюшон.

— Мне очень жаль, что Отто остался внизу, — сказал стоящий рядом со мною Ульф. Старый ублюдок будто не чувствовал усталости и высоты. Ветер трепал его седые лохмы, и заставлял слезиться блеклые глаза.

— Мне очень жаль, что ты, старик, там не остался, — буркнул я и зашагал вперед.

* * *

Они вошли в пещеры на девятый день после смерти Улле. Я все это время следовал за ними, как тень. Я убил северянина в поселке внизу, пока тот справлял нужду на склоне, и завладел его теплой шкурой. Теперь она грела меня по ночам.

Сури осталась с северянами внизу, но здесь я уже не мог ничего сделать против Дави. Мне оставалось лишь проникнуть в пещеры Спящего и выследить жреца до того, как он начнет обряд пробуждения.

Первая Кровь… Я помнил эти страшные слова. Обрубок во рту начинал пульсировать, когда я вспоминал несущиеся над долиной вопли.

Первая кровь…

Что случится, если северяне дойдут? Что случится, если они доберутся до усыпальницы Спящего? Чья кровь пробудит его и что случится после?

Я не знал, не хотел знать, но не переставал мучиться этим вопросом. Я думал о нем, когда рвал зубами жесткое козлиное мясо, когда слизывал с камней проступившую влагу, когда крался по узким и темным переходам пещер, напрягая слух и шаря руками по мокрым стенам.

Эхо от шагов дикарей и грохота бочки разносилось по черным переходам так далеко, что казалось будто по пещерам марширует целая армия. Я закрыл глаза, растворившись в темноте. Лязг металла о камень, приглушенные слова из незнакомого мне языка.

Северяне с большими масляными фонарями уходили вглубь пещер, и с каждым ударом сердца Спящего их голоса становились все тише. Воздух сгущался, тени оживали, а я следовал за ними по пятам и сжимал в руках нож Улле. Мне нужно было торопиться… Я должен был убить Дави прежде чем он доведет северян до усыпальницы Спящего…

Мне страшно было подумать о том, что я мог опоздать.

* * *

Я оказался в тупике. Долгий и извилистый путь, от которого у меня чертовски болели ноги, закончился, когда мы уткнулись в стену.

Жрец застыл, словно наткнулся на василиска и под его взглядом обратился в камень. И тут меня осенила догадка.

— Ты ведь не знаешь дороги, верно? — спросил его я.

Свет от фонарей дрожал, тени зловеще кривились с грубо обработанных стен.

— Ах ты тварь… — прошипел я.

— Да пошел ты, — сказал вдруг жрец. Он расправил плечи и повернулся ко мне. Мне показалось, что он хочет что-то добавить, но предатель замялся и махнул рукой. Всю дорогу он вел себя странно, всю дорогу я видел его непонятный страх перед темнотой. Он бормотал что-то себе под нос, он резко и прерывисто дышал.

— Что ты сказал, тварь? — улыбнулся я и шагнул к поддонку.

— Стоять! — одернул меня голос Ульфа. Старик напряженно вглядывался в темноту и его посох вдруг стал разгораться призрачным голубым светом, отталкивая тени прочь.

Что-то в его интонации показалось мне пугающим, и потому я не стал осаживать ученого. Вместо этого я осторожно потянул из ножен меч.

— Я чувствую… Чувствую это с того момента, как мы вошли. Что это, жрец? — прищурился Ульф.

— Ты чувствуешь Спящего, чужак, — почти прошипел тот. Пещеры задрожали от могучего раската, сверху на меня просыпалась крошка, и я шагнул к стене, опасаясь обвала.

— Ты чувствуешь Спящего, — громче повторил он.

— Мы на месте? — Ульф посмотрел на бочку. — Мы же на месте, не так ли?

И тут жрец прыгнул прямо на меня.

— Не убивать! — рявкнул старик, и я, как вымуштрованный солдат, послушался. Уклонился от удара жреца, перехватил его за руки и повалил на колени. С ожиданием посмотрел на Ульфа. Посох плясал в его руках. Губы беспорядочно шевелились. — Не пускать ему кровь!

— Запихайте его в бочку! — крикнул он спустя миг. — Быстрее, тупицы! Вытащите оттуда черного и запихайте этого! Первая кровь! Проклятье, первая кровь! Он обманул нас. Эти пещеры и есть усыпальница! Не дайте ему пустить себе кровь.

— Нет, — заорал в ответ жрец. Я скрутил его еще сильнее. Один из солдат ударом ноги повалил бочку на бок, и крышка сама отлетела в сторону. Свистнула сталь, когда второй боец выхватил меч.

Я почувствовал, как дернулся в моих объятьях жрец, как он всхлипнул от боли и смачно, сочно плюнул на землю. Мир тут же подпрыгнул, и я едва устоял на ногах после страшного толчка. Но за первым ударом сразу же пришел второй. Сверху из темноты рухнул обломок скалы и с чавканьем припечатал к полу рослого носильщика в футе от меня. Сразу же пахнуло кровью и нечистотами.

— Спящий пробудился… — обреченно сказал Ульф и закрыл глаза. Следующий толчок сбил меня с ног. Рядом грохнулся валун, и осколок больно кольнул меня в щеку. К грохоту и дрожи вдруг добавился какой-то странный звук. Смех…

Спустя несколько мгновений я понял, что мне не показалось. Освободившийся жрец поднялся на ноги и повернулся лицом ко мне. Из его рта на камни капала кровь. Он почти откусил себе нижнюю губу, но при этом хохотал как умалишенный.

Чертов кретин пустил себе кровь и обрек всех нас на гибель…

Огромный камень обрушился на прикрывшегося щитом солдата, я шести шагах от меня. Боец умер без звука.

— Я не мог раньше…, - вдруг сказал жрец. Из-за прокушенной губы он шепелявил и говорил с трудом, но я прекрасно понимал его. — Я боялся. Я хотел жить. Я должен был подняться сюда один. Но тогда бы вы разрушили все деревни на пути… Мой народ, моя жена и даже вы считаете меня за предателя. Каждый по-своему! Но я не предатель. Не предатель!

Дрожь прекратилась и наступила мертвая тишина. Несколько секунд мир молчал, а затем я услышал испуганный шепот кого-то из солдат:

— Все? Все закончилось?

— Все только начинается, — улыбнулся жрец. — Спящий пробудился. Первая кровь разбудила его. Моя кровь. Ваша кровь.

И тут я услышал шепот. Словно темнота заговорила со мною тысячью голосов. Словно сами стены пошевелились, отзываясь на жуткий зов.

Тишину разорвал далекий то ли вой, то ли рык. Земля вновь качнулась под моими ногами.

Я увидел, как Ульф обреченно склонил голову, отер лицо трясущейся рукой. Он даже голову втянул в плечи, ожидая чего-то. Вскоре я услышал, чего именно так испугался старик.

В темноте послышался шум, будто по камням ползло что-то огромное, тяжелое и склизкое. Словно гигантский червь поднялся из глубин и теперь искал себе пищу.

И пищей его должны были стать мы.

— Вы пришли за силой Спящего… Вы ее увидите, — как безумец улыбнулся жрец, и тут из темноты что-то метнулось к нему. Из груди предателя с брызгами крови вырвалось нечто и опутало его красными, мокрыми путами, а через миг утянуло ублюдка во тьму.

— Смилуйся, Белый волк, — прошептал кто-то из солдат. Заорал от боли и ужаса бородатый носильщик справа от меня. Затем жалобно вскрикнули слева. Алые щупальца пронзали людей и утаскивали в темноту, в которой что-то душно хлюпало, чавкало и неумолимо ползло все ближе. Я вжался в стену, чувствуя, как в одно мгновение вспотел с головы до пят. Затем торопливо подхватил с пола обломок чьего-то щита.

Тщетная защита против невидимого врага. Против неведомого бога.

Ульф коротко всхлипнул, расцвел кровавыми щупальцами и исчез в темноте. Мой последний земляк в этих пещерах.

— Проклятый жрец! — процедил я, срываясь на скулеж. — Проклятый жрец…

Темнота близилась, подступала. Сочилась вонью и обволакивала мой мир. В свете уроненных фонарей я увидел, как неподалеку от меня в расщелину забился черный, и пламя играло в белках его испуганных глаз.

Это его кровь должна была накормить Спящего. Его должны были жрать кровавые щупальца!

Но уродливый бог этих чертовых дикарей не трогал мерзавца… Зарычав, я поднялся на ноги, вскинул руку с ножом. Если Спящий не прикончил черного, то это сделаю я.

Мне удалось сделать два шага, прежде чем в груди стало холодно и жарко одновременно. Словно что-то лопнуло у меня внутри. Из глубины в горло хлынуло соленое, горячее, и легкие зажглись огнем.

Рывок щупалец, пронзивших мою грудь, вышиб из меня сознание и жизнь.

* * *

Я нашел Сури сидящей в кровавой луже, натекшей из трупа огромного командира чужаков. Его рогатый шлем валялся на камнях чуть поодаль. Растерзанные тела северян были разбросаны по всему городу, и я видел, что дикари пытались сбежать, пытались спрятаться, но никто не уцелел.

Присев рядом с плачущей Сури, я обхватил свои колени руками и сгорбился. Мимо нас шествовал по горам многоголосый, многоглазый, многорукий бог моего народа… Красные потоки его тела толчками ползли из каменных недр и растекались по горному плато, жадно разыскивая тех, кто осквернил долину своим присутствием. Своей кровью.

Щупальца шарили по камням, извивались в расщелинах и ползли дальше, ниже… А я сидел рядом с Сури, накинув ей на плечи шкуру убитого мною северянина, и радовался тому, что затея Дави-Предателя все-таки провалилась. Что его предательство не погубило мой народ. Что теперь чужаки будут изгнаны с нашей земли и никогда не вернутся назад.

Никогда.

— Я просила его не ходить туда, — вдруг прошептала Сури. — Я просила его найти другой способ прогнать чужаков.

Кровь северян под ней покрывалась тоненькой пленкой, а я вдруг похолодел от понимания ее слов. Только теперь я понял, почему на самом деле красавица Сури гневалась на белокожего Дави. Она злилась совсем не на то, что мы приняли за предательство…

К горлу подкатил противный комок, и мне захотелось заплакать от обиды.

— Они могли сделать все что хотели. Могли скормить Спящему этих черных людей и уйти. Зачем он выбрал другую дорогу, Илле? — спросила она.

Я промолчал. Мне было нечего ей сказать. И, слава Спящему, нечем.

© Юрий Погуляй, 2011

Алексей Карелин «Memento mori»

Мировой судья Глэнвилл начинает получать странные записки с угрозами. Выяснить, каким образом они попадают к нему и какова цель их отправителя, не удается, и они все больше беспокоят адресата.

В этой милой истории-стилизации под произведения конца 19 — начала 20 веков перед взором читателей оживут и предстанут кельтские духи…

DARKER. № 5 сентябрь 2011

Историю, которую я хочу рассказать, мне довелось услышать благодаря Его Величеству Случаю. Однажды за утренним чаепитием я просматривал заголовки свежего выпуска «Морнинг кроникл». «Мировой судья изгоняет демонов», — гласил один из них. Ниже ютилась небольшая заметка о прошедшей в Корнуолльском театре премьере и неблаговидном поступке некоего эсквайра — мирового судьи маленького городка близ Плимута. Этот господин так впечатлился игрой актеров, что при виде Смерти, пришедшей за главным героем, вскочил с воплем: «Vade retro, Sathanas!»[13].

Я отпустил шутку в его адрес, совсем забыв, что не один. В то время у меня гостил старый друг, доктор богословия и ректор нескольких приходов неподалеку от залива Маунтс-Бей — мест, которые находились под присмотром как раз высмеянного мною мирового судьи.

— Над кем вы так зло смеетесь? — спросил мой друг, назовем его Джоном Эрскотом.

Я прочитал заметку вслух и подивился, что даже в XIX веке страх перед сверхъестественным остается сильнее здравого рассудка. На что доктор Эрскот заметил:

— Я бы не стал на вашем месте спешить с выводами. Мистер Глэнвилл — человек уважаемый и образованный. Я знаком с ним лично и ручаюсь за него.

— Должно быть, вы можете объяснить его поведение?

— За курьезным на первый взгляд случаем кроется трагедия. Вижу, вы заинтересовались. О, да, такие истории вам по вкусу. Предугадывая ваше желание в будущем опубликовать мой рассказ, попрошу лишь позаботиться о репутации мистера Глэнвилла.

— Будьте уверенны, я не назову настоящих имен, равно как и мест, из коих вы приехали. Думаю, вы не станете противиться, если я назову мирового судью Томом Глэнвиллом?

— Ни в коем разе.

— А вас… как вам нравится быть Джоном Эрскотом?

— Если на то ваша воля…

Я не обладаю памятью мистера Вудфолла[14], поэтому прошу простить, если повествование покажется вам сбивчивым. В свою защиту хочу сказать, что старался запомнить каждое слово моего гостя.

— Наверное, вы слышали, как в наших землях докучают старые тропы, ведущие к заброшенным шахтам? — начал доктор Эрскот.

— И до сих пор удивляюсь, почему их не закроют.

— Об этом же задумался и мистер Глэнвилл, когда прочел в утренней газете некролог по преподобному Уиллу Джеффризу. Несчастный возвращался со званого ужина, когда ось двуколки сломалась. До дома оставалось немного, и викарий решил добраться до него пешим путем. Ночь выдалась темная, тучи заполонили небо. Преподобный Джеффриз сам не заметил, как сошел с главной дороги на параллельную, но давно пребывающую в запустении. Чем дальше он шел, тем уже становилась тропа, плотнее обступали заросли кустарников. Осмелюсь предположить, что викарий был в нетрезвом уме, иначе заметил бы вовремя, что идет по дороге, негодной даже для самой непритязательной телеги. Успел ли он понять свою ошибку, ignorabimus[15]. Спустя несколько дней констебли нашли его тело. При нем не было ни гроша, поэтому убийство списали на разбойников. Не сомневаюсь, так оно и было.

— Я слышал и другие истории, когда с пути сбивался целый экипаж. Порой это кончалось тратой времени и изрядными волнениями, но, к сожалению, дремучие места привлекают искателей легкой наживы.

— Именно, викарий не единственная жертва «мертвых» дорог. Потому мистер Глэнвилл и крепко задумался об их закрытии. Корнуолльский вестник неустанно оглашал отсечение то одной, то другой опасной тропы и установление в соответствующих местах упреждающих знаков.

Казалось бы, все должны быть довольны, ведь мистер Глэнвилл проделывал работу на благо общества, но доктор Эрскот опроверг мои ожидания. Как-то поутру к судье приехал высокий кряжистый мужчина с крайне озабоченным видом. Судя по всему, он надел для встречи лучший костюм, грубость ткани и топорность покроя которого все же выдавали человека деревенского. Мужчина долго шевелил усами, пушистыми и белыми, как снег, и наконец смущенно заговорил:

— Позвольте представиться, сэр. Билл Уотингем, учитель из Фогсхилла, сэр. Меня отправили к вам, сэр, чтобы от лица всей, так сказать, сельской общины попросить вас, сэр, открыть тропу, что идет около нашего селения. Дело в том, сэр, что эти, как говорят, «мертвые» тропы, сэр, используются нами и поныне.

— Чем же вас не устраивает главная дорога? Насколько я знаю, шахтерские тропы так заросли, что ездить по ним невозможно, а ходить опасно.

— По этим тропам, сэр, мы проводим покинувших этот бренный мир в дальний путь.

— На кладбище можно попасть и по главной дороге. К чему вы меня беспокоите? — мистер Глэнвилл начинал нервничать, он не любил тратить время попусту.

— Сэр, но старые тропы пользованы еще нашими дедами и прадедами, и даже прапрадедами…

— Ваши традиции опасны. Я не уберу заграждения, а за своеволие строго накажу.

— Но, сэр…

— Тут и говорить не о чем.

Что тут сказать, парламентер покинул судью не в лучшем расположении духа. Говорят, покидая дом, он качал головой и шептал: «Так нельзя, нельзя».

Мистер Глэнвилл и забыл бы об этом кратковременном визите, если бы на следующее утро не увидел на столе в кабинете поверх свежей «Морнинг пост» записку: «Помни, человек, ты всего лишь пыль». От послания веяло скрытой угрозой. Мистер Глэнвилл не на шутку встревожился и послал слугу разыскать почтальона. Оба появились к ленчу. Мистер Глэнвилл с пристрастием допытывался у почтальона, кто ему передал записку, но тот упрямо настоял на своем: никакой записки он не видел и тем более не приносил. Оставалось одно: каким-то образом в дом прокрался злоумышленник и подложил письмо. Цель этого проказничества была совершенно непонятна.

Мистер Глэнвилл счел разумным не ломать голову над загадкой. Явного повода для беспокойства он не видел. Просто чья-то злая шутка. Мировой судья даже посмеялся про себя над ничтожной затеей злопыхателя.

Обязанности мирового судьи не представляют секрета ни для кого из нас, так же как и интереса для данной истории поэтому позволю себе перейти сразу к следующему утру, когда мистер Глэнвилл, бледный, со вздувшейся веной на лбу, застыл перед письменным столом в своем кабинете. Поверх газет и деловых писем лежал знакомый клочок бумаги in-quarto[16]. На сей раз на нем было написано: «Время бежит безвозвратно».

Почту принимал камердинер, верный друг, служивший еще отцу мистера Глэнвилла. В его предательство не верилось, и все же мировой судья счел нужным поговорить со стариком. Как и следовало ожидать, записки камердинер не видел, не клал и от почтальона не принимал. Только газеты и пару писем.

Как ни хотелось позабыть о мелкой неприятности, мысли мистера Глэнвилла возвращались к ней в течение всего дня. В конец бедняга совсем измотался. К вечеру он перебирал всех потенциальных врагов, и тут вспомнил об учителе из Фогсхилла. Докучливые записки стали приходить после отказа открыть старые тропы. Неужели тот серьезный мужчина способен на подобную детскую шалость? Странная попытка убеждения. К тому же в посланиях о дорогах — ни слова.

Мистер Глэнвилл отправил гонца в Фогсхилл с поручением разыскать учителя, чье имя, конечно, давно забыл. Выполнить поручение не составило труда: деревня оказалась небольшой, а учитель — единственный на несколько миль вокруг.

Когда Билл Уотингем предстал перед мировым судьей, последний пытался выглядеть как можно строже.

— Итак, говоришь, звать тебя Билл? — начал мистер Глэнвилл прокурорским тоном.

— Именно так, сэр, Билл Уотингем.

— А знаешь ли, Билл, чем карается шантаж мирового судьи?

— Не имею понятия, сэр. Оно и знать-то мне незачем. Святой Пайрон мне в свидетели, у меня и в мыслях никогда…

— Умеешь ли ты писать? — нетерпеливо перебил мистер Глэнвилл.

— На то и учитель, сэр. И читать, и писать. И детишек стараюсь тому обучить. Старые-то, они-то что, им не до этого.

— Мог бы ты написать свое имя, вот здесь?

— Ну, раз уж попросите, чего уж не написать. Могу и написать.

— Уж будь добр, Билл.

Бедный Билл боялся упасть в грязь лицом перед судьей, поэтому выводил буквы с похвальной старательностью. Об усердии свидетельствовали и напряженный взор, и кончик языка, выглянувший из-под правого уса.

Мистер Глэнвилл с трудом дождался тяжелого для Билла испытания и буквально вырвал бумагу из-под пера. Должно быть, вы уже догадались, зачем мистеру Глэнвиллу понадобилась подпись сельского учителя. Мировой судья не занимал бы свой пост, если бы не обладал недюжинным умом. Мистер Глэнвилл сличил почерк злоумышленника и Билла Уотингема и разочарованно вздохнул. Подпись можно и подделать, скажете вы. И будете правы. К счастью, мистер Глэнвилл имел немалый судебный опыт, поэтому прекрасно читал лица людей и вполне справедливо мог судить об искренности собеседника.

— Что вы думаете об этих изречениях? — спросил мистер Глэнвилл, подсовывая Биллу загадочные записки.

Билл нахмурился, зашевелил губами. Мистер Глэнвилл хотел было уже озвучить написанное, но учитель справился сам, отложил послания и промолвил:

— Скажу, сэр, что автор — умный человек.

Мистер Глэнвилл не услышал ни унции фальши. Билл Уотингем видел записи впервые. Так и ничего не объяснив, мистер Глэнвилл отпустил учителя домой.

Следующим утром дом мирового судьи огласил крик отчаяния. На злополучном столе лежала новая записка. Дрожащей рукой мистер Глэнвилл поднял листок и прочел: «Смерть, Суд, холодный Ад: когда человек думает о них, он должен содрогаться».

Мистер Глэнвилл собрал прислугу, а после и членов семьи. Всем она задавал одинаковые вопросы: не принимали ли они гостей поутру или ночью, не видели ли сегодня чужого человека вблизи дома, чего-либо странного? Без результатов.

Несколько часов кряду мистер Глэнвилл сидел, запершись, в кабинете. Он разложил перед собой полученные послания и пытался уловить их смысл, взаимосвязь, но ему назойливо мешал глухой стук с улицы и хлопанье крыльев. Когда терпеть стало невмоготу, мистер Глэнвилл оторвался от бумаг и увидел сороку. Та сидела у окна, смотрела на судью и терпеливо ждала, когда ее впустят внутрь.

— Прочь, проклятая! — крикнул судья, замахнувшись, но сорока не шелохнулась.

Глаза птицы пугали, они несли смысл, как у человека. Мистер Глэнвилл — человек прагматичный и просвещенный, но тут не сдержался: плюнул и прошептал традиционное «дьявол, дьявол, я отрекаюсь от тебя».

Сорока затрещала и постучала клювом в окно. Только тут мистер Глэнвилл заметил в ее лапках туго скрученный листок бумаги.

— Librera me a malo, Domine[17], — промолвил судья, чувствуя, как сердце замирает.

Словно во сне, он добрел до окна и открыл его. Сорока впорхнула в кабинет, села на стол, потом на шкаф, издала трескучий звук и пристально уставилась на судью. К запискам на столе прибавилась еще одна. Мистер Глэнвилл развернул ее. «Я убью вас всех». Листок вывалился из рук, а бедный мистер Глэнвилл, не чувствуя ног, упал в кресло. Дело принимало серьезный оборот.

Между тем сорока протрещала на прощанье и вылетела на улицу, оставив мистера Глэнвилла с самыми худшими опасениями.

Ночью мировой судья никак не мог уснуть. Ему мерещились сороки, осыпающие дождем дьявольских записок, вгоняющий в пот холодный Ад, Билл Уотингем в судейской мантии стучал молотком, кричал «виновен» и приговаривал мистера Глэнвилла к смертной казни. Ближе к середине ночи мистер Глэнвилл услышал, как за дверью кто-то ходит. Возможно, сказалось нервное расстройство, потому как судья вышел в коридор, но никого не застал. Подумав, что то мог быть камердинер, мистер Глэнвилл позвал его. Позже несчастный клялся доктору Эрскоту, что над самым его ухом женский голос прошептал: «Отец Тревоги идет». Надеюсь, вы не посчитаете судью трусом, если я скажу, что он опрометью бросился в спальню и до утра не покидал постели.

В общем, к рассвету мистер Глэнвилл твердо решил заручиться поддержкой Господа. Встал ни свет, ни заря и приказал подготовить карету. Когда он вышел из дома, к ногам упал бумажный сверток. Мистер Глэнвилл застыл в нерешительности. Как бы подталкивая его к действию, с ветки вяза протрещала сорока. Она не сводила с эсквайра взгляда, ждала.

Позволю себе опустить те терзания и сомнения, которым в тот момент подвергся мистер Глэнвилл и коими после он поделился с доктором Эрскотом. Возможно, судья поступил не как должно человеку, занимающему столь важный пост, но я его не осуждаю. Дело в том, что мистер Глэнвилл не стал читать очередную записку, а просто в сердцах зашвырнул ее как можно дальше.

Сорока, словно взбесилась, закружила, застрекотала, но мистер Глэнвилл оставался непреклонен. Он сел в двуколку и приказал трогать. Сорока метнулась в кусты и спустя время нагнала судью. Записка приземлилась аккурат ему на колени. Мистер Глэнвилл с проклятьем метнул сверток в надоедливую птицу, только тогда она отстала. Ее неодобрение эсквайр чувствовал до самого дома доктора Эрскота.

Доктор Эрскот был известен как самый набожный человек в округе. Он успешно закончил колледж в Кембридже, опубликовал с десяток серьезных трудов, тут же разошедшихся на цитаты, славился благодарными прихожанами, преклонявшимися перед его добротой и мудростью. Неудивительно, что мистер Глэнвилл надеялся найти помощь именно у него.

Мирового судью встретили с радушием, собственно, как и любого другого гостя доктора Эрскота. После нескольких минут вводных любезностей, мистер Глэнвилл признался, что последние дни подвергается бесовской атаке. Искренне верящий в силу Господа и злобу существ из Нижнего Мира, доктор Эрскот выслушал историю судьи с живым интересом. Он выказал готовность помочь и попросил показать злосчастные записки. Некоторое время доктор Эрскот их тщательно изучал, наморщив лоб и постукивая пальцем по виску. Наконец, он сказал:

— Эти фразы мне кажутся знакомыми. Вот задача: хоть убейте — не помню, откуда.

— Что же мне делать, преподобный Эрскот?

— Вы сказали, слышали женский голос и чьи-то шаги… Возможно, вас посетил spiritus. Или игра больного, извините, воображения.

— Вы мне не верите! — в отчаянии воскликнул мистер Глэнвилл.

— Отнюдь. Всей душой хочу разобраться в этом деле. Возможно, придется окропить ваши комнаты святой водой. Но прежде поразмышляю над посланиями. Мне кажется, в них ключ к решению вашей проблемы. Если хотите, можете заночевать у меня.

— Спасибо за гостеприимство, но я опасаюсь за жену и детей.

— Тогда приезжайте завтра в это же время, а записки оставьте. И помните: pax Domini sit tecum, et cum spiritu tuo[18].

Поездка к доктору Эрскоту сказалась благотворно. Мистер Глэнвилл успокоился и уже верил в удачную развязку. В эту ночь сон настиг его быстро, но эсквайра ждали новые испытания.

Около полуночи судья так замерз, что в пору было думать, наступила зима, а камин не разожгли. Сохраняющий тепло шелк нисколько не помогал, и мистер Глэнвилл откинул бесполезное одеяло, надел тапочки и выглянул в окно. На дворе по-прежнему стояло лето. Между тем судья отчетливо видел, как изо рта вырывается пар.

Раздалось потрескивание. Окно начало покрываться сетью морозных узоров, они сплетались, ползли со всех уголков стекла, пока не соединились в рисунок — существо с пустыми глазницами открывало безгубый рот в беззвучном крике. Мистер Глэнвилл отшатнулся и задернул занавеску. В тот же миг на него обрушились сотни голосов: женских, мужских, детских; гулких, как эхо, далеких, кричащих в самое ухо, шепчущих из каждой клеточки спальни. Мистер Глэнвилл как ни старался, не мог разобрать, чего от него хотят. Он схватился за голову, готовую вот-вот взорваться, и не знал, куда деться. Губы сами по себе шептали молитвы.

На стенах проступили кровавые пятна, расплылись, приобрели очертания слов. Anken, Hanret, Arbaourante… Мистеру Глэнвиллу казалось, он сходит с ума. Голова закружилась, и он упал в беспамятстве на подушки.

Дальнейший ход событий позволяет двойственное толкование. Люди, склонные к эзотерике, скажут, что дух мистера Глэнвилла совершил путешествие в иной мир. Сам же судья, впрочем, как и я, склонен считать это сном.

Мистер Глэнвилл очнулся в полной тишине и сумраке. Оглядевшись, он не увидел ничего, кроме океана огней. Тысячи горящих свечей различной длины опаливали жаром и гипнотизировали невозмутимым спокойствием.

— Жизнь — свеча, — произнес блеклый голос. — Она так же имеет начало и конец, как этот кусочек воска. У кого-то она ярче, у кого-то еле тлеет, но всякую легко загасить.

Мистер Глэнвилл обернулся и увидел высокую худощавую фигуру в черном истрепанном плаще. Лицо скрывала широкополая шляпа. Мистер Глэнвилл имел возможность разглядеть лишь бледный подбородок да морщинистую щель вместо рта. Из-под шляпы на плечи спадали грязные черви седых волос. Сквозь аромат плавленого воска пробивалась вонь разложения.

— Что будет, если свечи не гасить? — вопрос был брошен словно воздух. — Пожар!

Вспыхнуло ярче солнца. Мистер Глэнвилл зажмурился, загородился руками. Кожу кусал огонь и… мистер Глэнвилл обнаружил себя в постели. Весь в поту, дрожащий от волнения, он не сомкнул глаз до утра.

Ждать назначенного доктором Эрскотом часа не было мочи. Мистер Глэнвилл выехал из города, лишь прокричали петухи.

Несмотря на ранний час, доктор Эрскот встретил гостя с распростертыми объятиями. Заметив неутешительное состояние эсквайра, доктор Эрскот напоил его чаем и усадил у камина.

— Рассказывайте. Что-то опять случилось?

— Случилось. Я чувствую себя на краю гибели.

Мистер Глэнвилл рассказал о прошедшей ночи во всех красках, то выказывая нездоровое возбуждение, то замолкая. Приходилось подбадривать и проявлять трогательное участие, дабы мистер Глэнвилл продолжал рассказ. Хоть история была мрачной, в глазах доктора Эрскота сохранялось веселье, что не ушло от внимания несчастного судьи.

— Уж не над моими ли бедами вы смеетесь, преподобный Эрскот? — не вытерпел он.

— Что вы, что вы. Мне кажется, грядущую ночь вы будете спать спокойно.

Эсквайр весь подобрался и замер, словно пес в ожидании косточки.

— Я вспомнил, — продолжил доктор Эрскот, — где видел слова, процитированные в ваших посланиях. То же, но на древнебретонском, я читал на стенах церквей Бретани!

— И что?

— Да то, что мифология бретонцев перенята у наших предков — кельтов. Фразы, посланные вам, относятся к одному популярному персонажу. Мою догадку подтверждают и кровавые надписи, что вы видели сегодня, и ваш сон. Теперь мне ясна и сорока, столь напугавшая вас. Это его посланница.

— Кого, кого же? Не мучайте меня!

— Анку.

— Анку? Уж не тот ли Анку, который частенько упоминается чернью в сказках?

— Именно. И сегодня он вас попросил об одолжении.

— Вы… вы хотите сказать, что существо среди свечей…

— Да. Он пояснил, что вы не даете ему осуществлять положенную работу, что чревато последствиями. Мистер Глэнвилл, вам сегодня же надо распорядиться снести заграждения на старых дорогах.

— Уж не заодно ли вы с учителем из Фогсхилла?

— Помилуй, Господи, вы так ничего и не поняли? По заброшенным тропинкам ездит Анку. Души умерших не дадут вам покоя, пока вы не откроете тропы. Вы пришли ко мне за помощью. Вот же она! Будьте благоразумны и прислушайтесь.

Вы, наверное, уже догадываетесь, чем я закончу повествование.

«12 августа 18.. года мировой судья Томас Глэнвилл удивил весь запад Корнуолла новым распоряжением. Напомним читателю, что недавно мистер Глэнвилл вознамерился закрыть все заброшенные дороги — „мертвые тропы“, так он их назвал. Эти дороги не раз служили рождению печальных строк на страницах нашей газеты. Осознавая их опасность для общества, судья Глэнвилл издал указ об их закрытии. Теперь же, не давая объяснений, он отменяет указ и возвращает Корнуоллу старую зубную боль.

Начало было положено на тропе близ деревушки Фогсхилл. Мировой судья самолично присутствовал при снесении заграждений. Говорят, что как только дорогу очистили, послышался скрип тяжелогруженой телеги да мерзкое постукивание колес, хотя никакой повозки и близко не было. Почудилось или нет, а судья Глэнвилл покинул то место второпях. Что бы это могло значить, ignorabimus».

© Алексей Карелин, 2011

Эдвард Фредерик Бенсон «Ночной кошмар»

История о том, как подспудные человеческие страхи в одночасье могут трансформироваться из эфемерных в реальные. Всего лишь один ночной кошмар способен изменить жизни и судьбы нескольких людей окончательно и бесповоротно.

Еще один переводной рассказ от еще одного классика литературы мистики и ужасов. Некоторых призраков мы видим, других слышим, третьих ощущаем…

DARKER. № 6 октябрь 2011

EDWARD FREDERIC BENSON, „THE TERROR BY NIGHT”, 1912

Передача эмоций — настолько распространенный, так часто наблюдаемый феномен, что человечество давно уже не считает нужным удивляться ему, да и вообще задумываться о его существовании. Он кажется нам таким же естественным и даже банальным, как передача предметов и веществ, подчиняющаяся строго определенным законам материального мира. Никто, скажем, не удивляется, что, когда в комнате жарко, холодный свежий воздух через открытое окно перемещается снаружи внутрь помещения. Точно так же никому не кажется странным, что, когда в ту же комнату, заполненную, предположим, мрачными и скучными, по нашему мнению, людьми, заходит человек с нешаблонным, солнечным складом ума, затхлая атмосфера исчезает, словно вдруг в помещении настежь распахнули все окна.

Как происходит такая передача, точно никому не известно. Учитывая, что чудеса беспроволочной связи, которые подчиняются строгим материальным законам, сейчас, когда мы каждое утро привычно читаем в газетах свежие сообщения, переданные через океан, перестали рассматриваться как чудеса, нетрудно, видимо, предположить, что и передача эмоций осуществляется пусть и незаметным, таинственным, но все же материальным образом. Разумеется, если брать другие примеры, то эмоции от таких сугубо материальных вещей, как строчки, напечатанные на странице, передаются в наш мозг прямо и непосредственно, как будто наше удовольствие или сожаление порождаются самой книгой. Так почему же мы должны считать невозможным чисто материальное воздействие одного разума на другой?

Однако порой мы встречаемся с гораздо более редкими, а потому и особо впечатляющими феноменами, которые, между тем, тоже вполне могут быть материальными. Кто-то называет их призраками, кто-то ловкими трюками, а кто-то и вовсе чепухой. Однако куда резоннее отнести их к категории передаваемых эмоций, которые могут воздействовать на любой орган наших чувств.

Некоторых призраков мы видим, других слышим, третьих ощущаем. О призраках, которых можно попробовать на вкус, я, правда, не слышал, но вот то, что некоторые оккультные феномены способны воздействовать на нас с помощью жары, холода или запаха, пожалуй, могут свидетельствовать нижеизложенные события. Проще говоря, все мы в подобных случаях, по аналогии с беспроволочным телеграфом, выступаем в какой-то степени как вероятные «приемники», время от времени ловящие на вечных волнах эмоций нескончаемые сообщения или отрывки таких сообщений, которые громко звучат для имеющих уши или материализуются для имеющих глаза. Как правило, мы не слишком точно настроены на данную волну, а потому выхватываем из таких сообщений лишь какие-то куски, какие-то отрывки — то ли связную фразу, то ли несколько слов, казалось бы, не имеющих смысла. Однако, на мой взгляд, нижеследующий рассказ интересен тем, что показывает, как различные фрагменты того, что несомненно является одним цельным сообщением, были получены и зафиксированы несколькими разными людьми одновременно. Эти события произошли уже давно, лет десять назад, и запись об этом была сделана тогда же, по горячим следам…

Мы очень долго дружили с Джеком Лорримером, и даже его брак с моей двоюродной сестрой не помешал, как это частенько случается, нашей близости. Через несколько месяцев у его жены обнаружили чахотку, так что ей пришлось, не теряя времени, под присмотром своей родной сестры Иды отправиться в Давос. Болезнь, по-видимому, захватили на самой ранней стадии, и были все основания надеяться, что строгий режим и соответствующее лечение в сочетании с животворящими морозами чудодейственной долины помогут ей полностью излечиться.

Сестры уехали в ноябре, а мы с Джеком отправились туда на Рождество и прожили там с месяц, следя, как больная на глазах крепнет и здоровеет. Нам надо было возвращаться домой к концу января, но мы решили, что Ида останется с сестрой еще на пару недель. Помню, они пошли провожать нас на станцию, и мне никогда не забыть прощальные слова жены моего друга:

— Джек, ну что ты такой мрачный! Совсем скоро мы снова встретимся…

Потом крохотный локомотив горной узкоколейки запищал, как говорящая кукла, которой надавили на живот, и, пыхтя, повез нас вверх по склону.

Когда мы вернулись в Лондон, там стояла обычная для февраля погода с туманами и слабыми заморозками, но холод чувствовался куда сильней, чем на тех солнечных высотах с колючими температурами, откуда мы приехали. Наверное, нас обоих угнетало одиночество, и поэтому еще в пути мы решили, что смешно каждому обитать в своем доме, когда нам за глаза достаточно и одного, да и жить вместе куда веселее.

Надо сказать, что дома у нас были практически одинаковые и располагались на одной улице в Челси, так что мы решили поселиться у того, на кого выпадет жребий (мой дом — «орел», его — «решка»), платя за все поровну, а второй дом попробовать сдать в аренду и, если получится, выручку тоже делить пополам. Подбросили французскую пятифранковую монету времен Второй империи — выпал «орел».

Прошло десять дней. Мы получали из Давоса все более обнадеживающие сообщения. Но вдруг, сначала на Джека, а потом и на меня неожиданно, как тропический ураган, обрушился безотчетный страх. Скорее всего, дурное предчувствие (а в мире нет ничего более заразного) передалось мне от него. Однако, с другой стороны, вполне возможно, что ожидание беды исходило из одного источника. Тем не менее, ощущение грядущего несчастья охватило меня именно после разговора с Джеком.

Как помню, он первым завел об этом речь однажды вечером, когда мы, пообедав в разных компаниях, сошлись, чтобы потолковать о том о сем на сон грядущий.

— Сегодня весь день у меня какое-то угнетенное состояние, — пожаловался Джек. — Только что Дэйзи прислала письмо, пишет, что у нее все превосходно, так что не могу понять, в чем причина.

Говоря это, он налил себе виски с содовой.

— Скорее всего, печень пошаливает, — заметил я. — На твоем месте я не стал бы пить. Отдай лучше виски мне.

— Да я здоров, как бык, — возразил он.

Я как раз просматривал почту и наткнулся на послание от агента по недвижимости. Дрожа от нетерпения, я прочел его и воскликнул:

— Ура! Нам предлагают пять гви… Черт возьми, он что, не умеет писать по-английски? Пять гиней в неделю за дом номер тридцать один. До самой Пасхи! Да нас просто осыплют гинеями!

— Боюсь, что я не останусь здесь до Пасхи, — заметил он.

— Почему это? Не понимаю. И Дэйзи меня поддерживает. Я разговаривал с нею по телефону сегодня утром, и она попросила меня уговорить тебя остаться. Если, конечно, тебе здесь по душе. По-моему, жить в этом доме тебе гораздо удобнее… Да, кстати, что ты мне говорил?..

Блестящая новость о еженедельном поступлении гиней не улучшила его настроения.

— Великолепно. Ну, конечно, я останусь.

Он пару раз прошелся туда-сюда по комнате.

— Видишь ли, — пояснил он, — со мной-то все в порядке. Но что-то тут не то. Даже не знаю, что именно. Какой-то ночной кошмар.

— Ну, тут все просто. Скажи себе: я ничего не боюсь, — посоветовал я.

— Сказать-то легко. Но мне и в самом деле страшно: я чувствую, как что-то надвигается.

— Надвигаются пять гиней в неделю, — сказал я. — Я не стану сидеть сложа в руки и дожидаться, пока ты заразишь меня своими страхами. В Давосе-то все складывается как нельзя лучше. Какое было последнее сообщение? Невероятное улучшение. Вспомни об этом перед сном.

Зараза, если это можно так назвать, тогда мне не передалась, помню, что в постель я лег в самом добром состоянии духа. Однако когда я проснулся в тишине и мраке, Он, ночной кошмар, уже пришел к нам в дом. Страх как вестник грядущей беды, слепой, беспричинный и парализующий, охватил меня, сжимая сердце. Что это было? Как анероид предсказывает приближение урагана, так и состояние, которого я никогда раньше не испытывал, предвещало грядущую катастрофу.

Когда на следующее утро, в слабом сумеречном свете туманного дня, не слишком темного, чтобы зажечь свечи, но мрачного до невозможности, мы встретились с Джеком, он сразу понял, в чем дело.

— Стало быть, Он пришел и к тебе, — отметил он.

А у меня не хватило сил даже отговориться, что я просто немного приболел. Кроме того, на самом-то деле я чувствовал себя совершенно здоровым.

Весь следующий день и еще день после этого страх черной тучей клубился у меня в голове. Я не понимал, чего опасаюсь, но чувствовал, что это что-то колючее и что оно совсем рядом. Оно становилось все ближе и ближе, словно пелена туч, наползающая на небосвод. Однако, промаявшись под этим гнетом, на третий день я немного приободрился.

Что бы это все же могло быть? Чистая игра воображения? Нервное расстройство? Неконтролируемые эмоции, иногда охватывающие человека? Что накатывало на нас, давило и заставляло напрасно тревожиться? Причем, скорее всего, попусту. В любом случае, нам надо было попытаться хотя бы как-то противостоять этому. Ведь все эти два дня я не мог ни работать, ни отдыхать, я только дрожал и отгонял дурные мысли. Словом, я решил на следующий день переделать множество дел, а вечером вместе с Джеком как следует развлечься.

— Сегодня обедаем пораньше, — предупредил я Джека, — и отправляемся в кино на «Человека от “Блэнклиз”». Я уже пригласил присоединиться к нам Филипа, и он согласился. Билеты тоже заказаны по телефону. Обед ровно в семь.

Должен заметить, что Филип — это наш старинный приятель, опытный врач по профессии, который живет по соседству на нашей улице.

Джек положил газету.

— Да, пожалуй, ты прав, — сказал он. — Нечего зря маяться. Надо бороться с хандрой. Ты хорошо спал сегодня?

— Да, отлично, — ответил я с некоторым раздражением, потому что из-за практически бессонной ночи нервы у меня были на пределе.

— Вот бы и мне так, — вздохнул Джек.

Нет, так у нас дело не пойдет.

— Послушай, хватит киснуть! — воскликнул я. — Мы с тобой крепкие, здоровые ребята, у нас есть все основания радоваться жизни. А мы ведем себя, как жалкие трусы. Наш страх может быть вызван чем-то реальным или чем-то воображаемым, но поддаваться ему недостойно настоящего мужчины. Если в мире и надо чего-то бояться, так именно страха. Ты сам прекрасно это знаешь. Так что давай-ка пока почитаем что-нибудь интересное. Ты что предпочитаешь — «Мистера Друса», «Герцога Портлендского» или «Таймс Бук Клаб»?..

Словом, весь этот день я был занят по горло. Многочисленные события, которые требовали моего участия, полностью оттеснили на задний план черные мысли и чувства. К тому же я допоздна засиделся в конторе, и мне, чтобы успеть переодеться к обеду, пришлось добираться в Челси на транспорте, а не пешком, как я вначале собирался.

Вот тут-то и пришло наконец известие, которое все предшествующие три дня воздействовало на наши умы, заставляя их, как приемники, пульсировать и отзываться дрожью.

Я поспел домой за минуту или две до семи. Джек, уже одетый, ждал меня в гостиной. День выдался сырой и теплый, но когда я заглянул туда по пути в свою комнату, то на меня внезапно дохнуло пронзительным холодом, причем не слякотным английским морозцем, а солнечной, бодрящей стужей тех дней, которые мы так недавно провели в Швейцарии. В камине уже лежали, но еще не горели дрова, и я опустился на колени на коврик, чтобы зажечь огонь.

— Что-то здесь зябко, — произнес я. — У этой прислуги никакого понятия! Никак не могут сообразить, что в холодную погоду камин должен гореть, а в жаркую — нет.

— Ради Бога, не зажигай камин, — откликнулся Джек. — Зачем он в такой невероятно теплый и влажный вечер?

Я удивленно взглянул на него. Руки у меня тряслись от холода, и он это видел.

— Да ты весь дрожишь! — продолжал он. — Может, простыл? А насчет того, что в комнате холодно, давай проверим.

Он подошел к письменному столу, где лежал термометр.

— Шестьдесят пять[19], — сообщил он.

Спорить было ни к чему, да нам было и не до этого, потому что как раз в этот момент мы оба ощутили слабое, отдаленное содрогание и поняли: Он приближается. Внутри у меня началась какая-то странная вибрация.

— Жарко или холодно — я должен пойти и одеться, — произнес я.

Все еще дрожа, но с чувством того, что дышу бодрящим, разреженным воздухом, я отправился к себе. Моя одежда была уже разложена, но горячей воды я не заметил и позвонил слуге. Он явился почти тут же, но мне, уже выбитому из колеи, показался напуганным.

— Что случилось? — спросил я.

— Ничего, сэр, — с трудом выговаривая слова, ответил он. — Мне показалось, что вы звонили.

— Да. Принесите горячей воды… И все-таки — что случилось?

Он переступил с ноги на ногу.

— По-моему, — наконец сказал он, — я видел, как сразу следом за мной по лестнице поднималась леди. Хотя звонка у входной двери я не слышал.

— Где, по-вашему, вы ее видели?

— На лестнице, сэр. А потом на площадке у дверей гостиной, — пояснил он. — Она стояла там и как будто раздумывала, входить или нет.

— Кто-то… Кто-то из прислуги? — уточнил я. И снова почувствовал, что Он приближается.

— Нет, сэр, это была не служанка, — ответил он.

— Тогда кто?

— Там темновато, и я не мог толком разобрать. Но думаю, это была миссис Лорример.

— Вот как? Ну, хорошо, сходите и принесите мне горячей воды, — сказал я.

Но он медлил, и я понял, как сильно он испуган.

В этот момент прозвенел входной звонок. Было ровно семь, Филип явился секунда в секунду, а я еще и наполовину не был готов.

— Это доктор Эндерли, — сказал я. — Наверно, если он будет подниматься по лестнице, вы решитесь пройти там, где видели леди.

И тут совершенно неожиданно по дому прокатился вопль, такой пронзительный, такой потрясающий, исполненный такого смертельного ужаса, что меня затрясло и я застыл не в силах сдвинуться с места. Собрав всю волю в кулак, я напрягся так, что внутри у меня, кажется, что-то треснуло, заставил себя пошевелиться и, сопровождаемый слугой, бросился вниз по лестнице, где наткнулся на Филипа, который бежал наверх из холла. Он тоже слышал вопль.

— Что случилось? — спросил он. — Что это было?

Мы вместе зашли в гостиную. Джек лежал на полу у камина, здесь же валялось перевернутое кресло, в котором он недавно сидел. Филип двинулся прямо к нему и, наклонившись, рывком распахнул его белую рубашку.

— Откройте все окна, — велел он, — тут страшно воняет.

Мы распахнули окна, и, как мне показалось, в колючую стужу комнаты снаружи хлынул горячий воздух. Чуть погодя Филип выпрямился.

— Он мертв, — произнес он. — Не закрывайте окон. В комнате все еще сильно пахнет хлороформом.

Вскоре я почувствовал, что в комнате потеплело, а Филип решил, что запах лекарства улетучился. Между тем, ни я, ни мой слуга никакого запаха не заметили.

Через пару часов мне пришла телеграмма. Сестра Дэйзи просила меня передать Джеку, что его жена умерла, и ему следует немедленно выехать в Швейцарию. Однако к тому моменту он был мертв уже два часа.

Я отправился в Давос на следующий день и там узнал, что произошло. Дэйзи три дня страдала от небольшого нарыва, который пришлось, наконец, вскрыть. Операция была простенькая, но пациентка так нервничала, что доктор решил использовать хлороформ. Дэйзи хорошо перенесла анестезию, но через час после пробуждения внезапно потеряла сознание и умерла около восьми часов по центрально-европейскому времени, что соответствует семи часам по Гринвичу. Кстати, она потребовала, чтобы Джеку ничего не сообщали об операции до ее завершения, так как это не касалось ее основного заболевания, и ей не хотелось волновать его понапрасну.

На этом можно поставить точку. Добавлю только, что мой слуга увидел у входа в гостиную, где сидел Джек, женщину, которая колебалась, войти или нет, как раз в то время, когда душа Дэйзи находилась на пути из одного мира в другой. У меня тогда же (не думаю, что по каким-то другим причинам) возникло ощущение колючего и бодрящего мороза, характерного для Давоса, а Филип почувствовал запах хлороформа. Что касается Джека, то к нему, судя по всему, пришла его жена. И он последовал за ней.

Перевод Михаила Максакова

Эдвард Лукас Уайт «Дом кошмара»

На закате рассказчик попал в аварию на автомобиле. Он оказался неподалеку от какого-то дома, в котором жил некий мальчик, и попросил позволить ему переночевать. Мальчик не отказал случайному гостю…

«DARKER» дарит вам рассказ о призраках от специалиста по этой тематике, автора известной новеллы «Лукунду». Чьи тени поджидают читателей и героя в таинственном доме?..

DARKER. № 6 октябрь 2011

EDWARD LUCAS WHITE, “THE HOUSE OF THE NIGHTMARE”, 1906

Впервые дом попал в поле моего зрения, когда я выбрался из леса и с выступа горы посмотрел через широкую долину в сотнях футов внизу под заходящим за далекие синие холмы солнцем. В ту минуту у меня возникло преувеличенное ощущение, словно я смотрю вниз почти вертикально. Мне казалось, будто я повис над шахматной доской дорог и полей с расставленными фермерскими постройками, и возникло обманное чувство, что я смог бы добросить камень до самого дома, хотя с трудом мог разглядеть его покрытую шифером крышу.

Мне попался на глаза участок дороги перед ним, среди множества темно-зеленых силуэтов деревьев, вокруг дома и сада напротив. Дорога была идеально прямая и окруженная ровным рядом деревьев, сквозь которые сбоку я различил гаревую дорожку и низкую каменную стену.

Между двумя крайними деревьями на стороне сада виднелся белый предмет, который я принял за высокий камень, вертикальный осколок одной из известняковых глыб, изрубцевавших эту местность.

Саму дорогу я видел так же отчетливо, как самшит правителя на зеленом столовом сукне. Это придало мне приятное предвкушение возможности прибавить скорости. С большим трудом я продвигался по густо заросшим горным холмам. Проезжая, я не заметил ни одного сельского дома, лишь несчастные хижины у дороги, которые на протяжении более двадцати миль я находил в очень жалком состоянии. Теперь, находясь не так далеко от моего предполагаемого места остановки, я надеялся на лучшее состояние дорог, в частности, на этом прямом участке равнины.

Как только я ускорился в начале крутого длинного спуска, деревья вновь поглотили меня, и я потерял долину из виду. Нырнув в лощину, я поднялся на гребень следующего холма и снова увидел дом, но уже не так далеко внизу, как раньше.

Высокий камень бросился в глаза, неожиданно поразив меня. Думал ли я, что он находился напротив дома возле сада? Он был по левую руку от дороги к дому. Я спрашивал себя об этом лишь одно мгновение, пока преодолевал гребень. Затем обзор был снова скрыт, и я начал вглядываться вперед в ожидании следующей возможности увидеть его.

Почти миновав второй холм, я видел кусочек дороги лишь мельком и не мог быть уверен, но, как и вначале, казалось, что высокий камень был справа от дороги.

На вершине третьего, последнего холма я взглянул вниз на тянущуюся дорогу, перекрытую деревьями, почти как если бы смотрел в подзорную трубу. Там виднелся белый контур, который я принял за высокий камень. Он был справа.

Я окунулся в последнюю лощину. Спускаясь по дальнему склону, я смотрел на дорогу вверх впереди меня. Когда же уровень моего обзора возвысился над холмом, я обратил внимание, что высокий камень был справа от меня среди тесно расположенных кленов. Я выглянул сначала в одну сторону, затем в другую, чтобы осмотреть шины, и надавил на рычаг.

Летя вперед, я смотрел перед собой. Я видел высокий камень — он был слева от дороги! Мне было по-настоящему страшно, я был ошеломлен. Внезапно мне захотелось остановиться, внимательно посмотреть на этот камень и решить, был ли он справа или слева — если, конечно, не посреди дороги.

В замешательстве я перешел на максимальную скорость. Машина понеслась вперед, и тут все пошло не так. Я потерял управление, свернул влево и врезался в большой клен.

Когда я пришел в чувства, то лежал, растянувшись на спине в сухой канаве. Последние лучи солнца метали копья золотого и зеленого света сквозь кленовые ветви надо мной. Первая мысль была странной смесью осознания красоты природы и осуждения собственной поездки в одиночку — прихоть, о которой я еще не раз пожалел. Затем мой разум прояснился, и я сел. Крови не было, кости не были сломаны, и, несмотря на потрясение, я не получил серьезных ушибов.

Потом я увидел мальчика. Он стоял на краю гаревой дорожки возле канавы. Коренастый, крепкого сложения, босой, в штанах, закатанных до колен, и желто-коричневой рубашке с открытым горлом, без пальто и шляпы. Он был белокурым, с взъерошенными волосами, очень веснушчатым и с отвратительной заячьей губой. Он переминался с ноги на ногу, шевеля пальцами ног, и ничего не говорил, хоть и пристально смотрел на меня.

Я вскочил на ноги и пошел осматривать место аварии. Машина выглядела удручающе, она не взорвалась, даже не загорелась, но ее повреждения не оставляли надежд. На что бы я ни посмотрел, оно казалось разбитым сильнее, чем все остальное. Лишь две мои корзины с продуктами, будто сбежав, как в одной из тех циничных шуток о случайной удаче — обе лежали в стороне от крушения, неповрежденные, даже бутылки в них не разбились.

Все время моих исследований выцветшие глаза мальчика непрерывно следили за мной, однако он не произнес ни слова. Убедившись в собственной беспомощности, я выпрямился и обратился к нему:

— Далеко ли до кузницы?

— Восемь миль, — ответил он. У него был тяжелый случай волчьей пасти, и я едва его понял.

— Можешь отвезти меня туда? — спросил я.

— Тут некому везти, — отозвался он, — нет ни лошади, ни коровы.

— Далеко ли до ближайшего дома? — продолжал я.

— Шесть миль, — ответил он.

Я посмотрел на небо. Солнце уже село. Взглянул на часы: было семь тридцать пять.

— Можно заночевать в вашем доме? — спросил я.

— Можете зайти, если хотите, — сказал он, — и поспать, если сможете. Дом неухожен, мама три года как умерла, папа уехал. Есть нечего, кроме гречневой муки и протухшего бекона.

— У меня много еды, — ответил я, поднимая корзину. — Только захватишь ту корзину, хорошо?

— Вы можете зайти, если считаете нужным, — сказал он, — но вам придется самому нести свои вещи.

Он говорил не грубо, не резко, а будто мягко сообщая о безобидном факте.

— Хорошо, — сказал я, поднимая вторую корзину, — показывай дорогу.

Двор перед домом был погружен во тьму под дюжиной необъятных айлантовых деревьев. Под ними выросло много малых деревьев, а ниже — сырая поросль высоких рядов густой, лохматой, спутанной травы. К дому вела когда-то, по-видимому, бывшая дорожкой для экипажей, узкая, извивающаяся тропа, больше не используемая и заросшая травой. Даже здесь было несколько ростков айланта, и воздух был неприятен из-за мерзкого запаха корней и отростков и стойкого аромата их цветов.

Дом был выложен из серого камня, выцветшие зеленые ставни побледнели почти до такого же цвета. Вдоль фасада невысоко над землей размещалась веранда без балюстрады и перил. На ней стояло несколько ореховых кресел-качалок. Возле крыльца было восемь закрытых ставнями окон, а на полпути к ним — широкая дверь, с маленькими фиолетовыми стеклами по обе стороны и фрамугой сверху.

— Открой дверь, — сказал я мальчику.

— Сами откройте, — ответил он, без неприязни или оскорбления, но в таком тоне, что нельзя было не принять его предложение, как само собой разумеющееся.

Я поставил корзины и осмотрел дверь. Она была закрыта на защелку, но не заперта, и открылась с ржавым скрежетом петлей, на которых непрочно висела, и, поворачиваясь, оцарапала пол. В проходе пахло плесенью и сыростью. С каждой стороны было по несколько дверей, и мальчик указал на первую справа.

— Можете занять ту комнату, — сказал он.

Я открыл дверь. В сумраке от переплетенных снаружи деревьев, навеса над верандой и закрытых ставней я мог различить немногое.

— Принеси-ка лучше лампу, — сказал я мальчику.

— Лампы нет, — с довольным видом заявил он. — И свечей нет. Я обычно ложусь спать до темноты.

Я вернулся к останкам моего транспортного средства. От всех четырех ламп остались лишь груда металла и стеклянные осколки. Мой фонарь был раздавлен всмятку. Тем не менее, я всегда носил свечи в чемодане. Их я нашел расщепленными и помятыми, но они все еще были целы. Я принес чемодан на крыльцо, открыл его и достал три свечи.

Войдя в комнату, я увидел мальчика стоящим там же, где я его оставил. Я зажег свечи. Стены были побелены, пол не покрыт. Все заплесневело, пахло прохладой, но кровать выглядела свежеприготовленной и чистой, хотя и была на ощупь холодной и влажной.

Я прикрепил свечу к краю жалкой, слегка расшатанной конторки несколькими каплями ее воска. В комнате больше ничего не было, кроме двух стульев с плетеным сидением и небольшого столика. Я вышел на крыльцо, занес чемодан и положил его на кровать. Поднял все оконные рамы и раздвинул ставни. Затем я попросил мальчика, который молча стоял на месте, показать мне кухню. Он повел меня прямо через холл в заднюю часть дома. Кухня была велика, и в ней не было мебели, кроме сосновых стульев, скамьи и стола.

Я прикрепил две свечи к противоположным концам стола. На кухне не было печи или плиты, лишь большой очаг, пепел в котором имел такой запах и вид, словно пролежал там целый месяц. Дрова в сарае были достаточно сухими, но даже они отдавали несвежим запахом подвала. Топор и резак были ржавыми и тупыми, но годными, и вскоре я смог зажечь большой огонь. К моему изумлению, несмотря на жаркий вечер середины июня, мальчик с кривой улыбкой на своем безобразном лице склонился почти над самым пламенем и, разведя руки, спокойно поджаривал сам себя.

— Тебе холодно? — спросил я.

— Мне всегда холодно, — отозвался он, еще ближе нагибаясь к огню, и мне показалось, что он должен был ожечься.

Я оставил его жарящимся и отправился искать воду. Обнаружил насос в рабочем состоянии и с невысохшим клапаном, но мне пришлось приложить огромные усилия, чтобы наполнить две прохудившиеся бадьи, которые я нашел. Вскипятив воду, я занес с крыльца обе корзины.

Вытерев стол, я выставил еду — холодную курицу, холодную ветчину, белый и серый хлеб, маслины, джем и пирог. Когда жестянка с супом нагрелась, и кофе был готов, я придвинул к столу пару стульев и пригласил мальчика, чтобы он присоединился ко мне.

— Я не голоден, — сказал он. — Я уже ужинал.

Это был мальчик нового для меня типа. Все мальчики, которых я знал, были крепкими едоками, всегда готовыми поесть. Я сам чувствовал голод, но почему-то, когда я начал есть, аппетит пропал, и пища едва нравилась мне. Вскоре я поел, накрыл огонь, задул свечи и вернулся к крыльцу, где свалился в одно из кресел-качалок и закурил. Мальчик тихо проследовал за мной и уселся на пол крыльца, прислонившись к колонне и поставив ноги на траву снаружи.

— Чем ты занимаешься, — спросил я, — когда отца нет?

— Просто слоняюсь вокруг, — сказал он, — валяю дурака.

— Далеко ли до ближайших соседей? — спросил я.

— Соседи сюда никогда не ходят, — сообщил он. — Говорят, боятся призраков.

Это не было сильным потрясением, ведь место это имело все черты дома, населенного призраками. Я поражался его манерой говорить, словно сообщая обычные факты — казалось, он говорил, что соседи боятся злой собаки.

— Ты когда-нибудь видел здесь призраков? — продолжал я.

— Никогда не видел, — ответил он, как если бы я спрашивал о бродягах или куропатках. — Никогда не слышал. Иногда как бы чувствую, что они рядом.

— Боишься их? — спросил я.

— Не-а, — заявил он. — Я не боюсь призраков, я боюсь кошмаров. У вас были кошмары?

— Очень редко, — отозвался я.

— А у меня есть, — ответил он, — у меня всегда один и тот же кошмар — как большая свинья, большая, как бык, хочет меня съесть. Просыпаюсь с таким страхом, что хочу бежать. А бежать некуда. Иду спать, а оно повторяется. Просыпаюсь с еще большим страхом, чем до того. Папа говорит, это от гречневого пирога в лето.

— Ты, наверное, когда-то раздразнил свинью, — сказал я.

— Ага, — ответил он. — Дразнил большую свинью, держал одну из ее свинок за заднюю ногу. Долго дразнил. Наполнил загон и некоторых забил. Я бы хотел, чтобы этого тогда не случилось. Иногда этот кошмар бывает у меня по три раза за неделю. Хуже, чем сгореть живьем. Хуже призраков. Да, я тут чувствую призраков.

Он не пытался запугать меня. Он просто выражал свою точку зрения, как если бы говорил о летучих мышах или комарах. Я не отвечал и заметил, что невольно слушаю. Я докурил трубку. Курить больше не хотелось, но желания ложиться спать не было, я чувствовал себя удобно там, где находился, несмотря на неприятный запах цветущего айланта. Я вновь набил трубку и затем, сделав затяг, каким-то образом задремал на некоторое время.

Я проснулся от осязания какой-то легкой ткани, коснувшейся моего лица. Мальчик был все в той же позе.

— Это ты сделал? — резко спросил я.

— Я ничего не делал, — возразил он. — А что?

— Будто сеть от комаров скользнула по моему лицу.

— Это не сеть, — заявил он. — Это вуаль. Один из призраков. Одни дуют на вас, другие трогают своими длинными, холодными пальцами. А эта, которая тянет вуалью по вашему лицу, — я обычно думаю, что это мама.

Он говорил с неприступной убежденностью ребенка из «Нас семеро». Я не нашелся что ответить и встал, чтобы уйти спать.

— Спокойной ночи, — сказал я.

— Спокойной ночи, — эхом отозвался он. — Я еще посижу здесь немного.

Я зажег спичку, нашел свечу, прикрепил ее к краю маленькой потертой конторки и разделся. Матрац на кровати был удобным, и я вскоре уснул.

Я спал какое-то время, пока не возник кошмар — тот самый кошмар, который описывал мальчик. Громадная свинья, крупная, с ломовую лошадь, вздыбилась, поднявшись над изножьем кровати, и пыталась добраться до меня. Она хрюкала и пыхтела, и я понял, что пищей, которую она жаждала, был я. Зная, что это всего лишь сон, я попытался проснуться.

Тогда гигантское чудовище во сне покачнулось над кроватью, упало мне на ноги, и я проснулся.

Я был в темноте, такой кромешной, будто оказался заперт в склепе. Тем не менее дрожь от кошмара тотчас ушла, мои нервы успокоились, и я понял, где находился, и не почувствовал ни малейшего приступа паники. Я перевернулся и почти сразу уснул снова. Потом у меня был настоящий кошмар, не похожий на сон, а ужасающе реальный — это были неописуемые муки бессмысленного страха.

В комнате было Нечто; не свинья, не какое-либо другое создание, имеющее название, а Нечто. Оно было крупным, как слон, заполняло комнату до самого потолка, имело форму, похожую на дикого борова, вставшего на дыбы, крепко упершись перед собой передними лапами. У него была разгоряченная красная слюнявая пасть, полная огромных клыков, челюсти жадно двигались. Сгорбившись, оно двигалось вперед, дюйм за дюймом, пока его громадные передние лапы не ступили на кровать.

Кровать смялась, как влажная промокашка, и я ощутил массу этого Нечто на моих ногах, моем теле, моей груди. Оно хотело есть, и я был тем, чего оно желало. И оно собиралось начать с моего лица. Его истекающий каплями рот становился ближе и ближе.

Потом беспомощность сна, которая не позволяла мне кричать или двигаться, внезапно отступила, я завопил и проснулся. В этот раз ужас был силен и не собирался отступать.

Приближался рассвет: я смутно различал треснувшие, грязные оконные стекла. Поднявшись, я зажег огарок и две новые свечи, торопливо оделся, стянул ремнем мой раздавленный чемодан и поставил его на крыльцо напротив стены у двери. Потом я позвал мальчика. Вдруг я понял, что не называл ему своего имени и не спрашивал, как зовут его.

Позвав его несколько раз, ответа я не получил. Я и так натерпелся от этого дома и все еще был охвачен ужасом того кошмара. Прекратив кричать и искать его, я вышел на кухню с двумя свечами. Сделал глоток холодного кофе и зажевал его булкой, так как уже затолкал вещи в корзины. Затем, оставив на столе серебряный доллар, я вынес корзины на крыльцо и бросил их к чемодану.

Уже достаточно посветлело, чтобы видеть, куда идти, и я вышел на дорогу. Обломки автомобиля уже начинали ржаветь от ночной росы, что делало их вид еще более безнадежным. Как бы то ни было, они были совершенно нетронуты. На дороге не было следов колес или копыт. Высокий белый камень, неопределенность которого привела к моему несчастью, стоял, как страж, напротив места, где я опрокинулся.

Я начал искать кузницу. Солнце возвысилось над горизонтом прежде, чем я ушел далеко, и почти сразу начало жечь. Поскольку я шел прямо под ним, мне стало очень жарко и, кажется, я прошел более десятка, а не шесть миль, прежде чем достиг первого дома. Это был новый каркасный дом, опрятно окрашенный, вблизи дороги, с побеленным забором вдоль сада перед ним.

Я собирался открыть ворота, когда большая черная собака с витым хвостом выскочила из кустов. Она не лаяла, а стояла в воротах, виляя хвостом и рассматривая меня дружелюбным взглядом, пока я медлил, положив руку на замок и взвешивая ситуацию. Собака могла быть не такой дружелюбной, как казалась, и ее вид помог мне понять, что кроме мальчика я не видел ни души вокруг дома, где провел ночь; ни собаки или кошки, ни даже жабы или птицы. Пока я размышлял над этим, из-за дома вышел мужчина.

— Она кусается? — спросил я.

— Не-а, — ответил он. — Не укусит. Входите.

Я рассказал ему, что попал в аварию на автомобиле и спросил, не мог бы он отвезти меня в кузницу и обратно к месту крушения.

— Ага, — сказал он. — Рад помочь. Сейчас запрягу лошадей. Где вы разбились?

— Перед серым домом в шести милях отсюда, — ответил я.

— Это тот большой каменный дом? — уточнил он.

— Он самый, — согласился я.

— Вы проезжали мимо моего дома? — удивленно спросил он. — Я вас не слышал.

— Нет, — сказал я. — Я приехал другим путем.

— Кажется, — размышлял он, — вы должны были разбиться где-то на восходе. Ехали через горы в темноте?

— Нет, — ответил я. — Я ехал вчера вечером и разбился на закате.

— На закате! — воскликнул он. — Где же, черт подери, вы были всю ночь?

— Я спал в доме, у которого разбился.

— В том большом каменном доме среди деревьев? — спросил он резко.

— Да, — ответил я.

— Как? — его голос взволнованно дрожал. — Дом же населен призраками! Говорят, если едете мимо него в темноте, то не сможете сказать, на какой стороне от дороги стоит большой белый камень.

— Я не мог этого сказать даже до заката, — сказал я.

— Ну вот! — он вскричал. — Посмотрите-ка на это! И вы еще и спали в том доме! Правда, спали?

— Спал неплохо, — сказал я. — Не считая кошмара, я спал всю ночь.

— Ну ладно, — отметил он. — Но я не зашел бы в тот дом ни чтобы завести там хозяйство, ни чтобы поспать ради моего же спасения. А вы еще и спали! Как же, черт подери, вы туда вошли?

— Мальчик привел меня, — ответил я.

— Какой мальчик? — спросил он, его глаза странно устремились на меня, это был поглощенный интересом взгляд сельского человека.

— Коренастый, веснушчатый мальчик с заячьей губой, — сказал я.

— Говорил, будто у него полный рот каши? — допытывался он.

— Да, — сказал я, — тяжелый случай волчьей пасти.

— Здорово! — воскликнул он. — Никогда не верил в призраков и даже наполовину не верил, что они обитают в том доме, но сейчас я знаю наверняка. А вы там еще и спали!

— Не видел я никаких призраков, — раздраженно возразил я.

— Вы точно видели призрака, — с торжеством ответил он. — Тот мальчик с заячьей губой уже полгода как умер.

Перевод Артема Агеева

Ги де Мопассан «Мертвая»

Пелена лжи окутывает отношения людей, смещает представления об истинном и ложном. Основная сюжетная нить рассказа — любовь и горе героя от потери любимой.

Впервые в DARKER — перевод с французского довольно интересного, но малоизвестного рассказа от классика мировой литературы.

DARKER. № 7 ноябрь 2011

GUY DE MAUPASSANT, “LA MORTE”, 1887

Я любил ее беззаветно. Отчего влюбляются люди? Разве не странно это, видеть во всем мире лишь одно существо, иметь в голове одну мысль, в сердце — одно устремление, а на устах — одно имя. Имя, что подымается беспрестанно, как вода от своего источника, из глубин души, наполняя ее до краев, заставляя повторять его вновь и вновь, шептать без остановки, повсюду, подобно молитве.

Я никому не рассказывал своей истории. Любовь всегда едина, всегда одинакова. Я повстречал свою единственную и полюбил. Вот и все. Год я жил, окруженный ее нежностью — ее объятиями, ее прикосновениями, взглядами, шорохами платья, звуками голоса — плененный всем, исходившим от нее, в забвении столь полном, что не осознавал уже, стоял ли на дворе день или ночь, был ли я жив или уже умер, находился ли в знакомых краях или на чужбине.

И вот она умерла. Как? Того я не знаю, не ведаю.

Она пришла вся промокшая, дождливой ночью, и вскоре стала кашлять. Она кашляла целую неделю и слегла.

Что случилось? И это мне не известно.

Приходили доктора, что-то записывали и уходили. Они приносили микстуры, которые ей приходилось пить. Ее руки были горячими, покрытый потом лоб горел, а в блестящих глазах стояла грусть. Я говорил с ней, и она что-то мне отвечала. О чем мы говорили? Я не знаю. Я все забыл, все, все. Она умерла — я помню только ее вздох, такой слабый. Последний. Сиделка произнесла: «Ах!», и я сразу понял, все понял!

Но больше я ничего не осознавал. Ничего. Я увидел священника, он произнес это слово: «Ваша любовница». Мне казалось, что он хочет оскорбить ее. Но ведь она умерла, и ни у кого не было права так поступать. Я прогнал его. Пришел другой, он сделал все как надо и был очень добр. Я плакал, когда он заговорил о ней.

Мне советовали множество вещей для похорон. Я едва понимал.

Но я хорошо помню гроб и удары молотка, когда ее прятали внутри. О, мой бог!

Ее закопают, скроют от меня. Ее! В этой яме!

Пришли несколько человек, наши друзья. Я не видел их. Я убежал.

Я долго ходил по улицам. Потом вернулся к себе.

На следующий день я отправился в путешествие.

Вчера я вернулся в Париж.

Я осмотрел свою комнату — нашу комнату, нашу кровать, всю квартирку, весь дом, хранивший то, что остается живым от умершего. Я был столь захвачен возвратившейся скорбью, что, не сумев открыть окно, стал стремиться вырваться наружу. Я не мог более пребывать среди ее вещей, среди стен, что ее окружали, что скрывали в каждой невидимой трещинке тысячи ее атомов — ее тела и ее дыхания. Я схватил шляпу, чтобы спастись. В последнее мгновение, почти достигнув двери, я прошел мимо большого зеркала в прихожей, которое она повесила сюда, чтобы оглядывать себя с головы до ног перед выходом — чтобы каждая деталь наряда лежала как надо, чтобы все было в порядке, от ботинок до прически.

Я замер перед зеркалом, что часто отражало ее — так часто, что, кажется, должно было сохранить ее образ.

Я стоял, трепеща, впиваясь глазами в стекло, гладкое, бездонное, бесстрастное, но заключавшее в себе ее всю, обладавшее ею вместе со мной, вместе с моим страстным взором. Мне показалось, что я влюблен в саму его поверхность — я прикоснулся к ней, и она была холодна. О воспоминания, воспоминания! Это жестокое зеркало, обжигающее, живое, ужасающее стекло вернуло к жизни мои страдания. Счастливы те, чье сердце, подобно зеркалу, в котором скользят и исчезают образы, забывает все, что было в нем, все, что оно созерцало, на что глядело с привязанностью, с любовью! Какие муки!

Я вышел и, вопреки себе, не осознавая и не желая того, направился к кладбищу. Я отыскал ее простенькую могилку — мраморный крест с высеченными на нем словами: «Она любила, была любима — и умерла».

Она лежала там, внизу, разлагаясь. Какой ужас! Я зарыдал, прижавшись лбом к земле.

Я оставался там очень долго, пока не заметил, что наступил вечер. В то же мгновение странное, безумное желание — стремление отчаявшегося любовника — овладело мной. Я захотел провести ночь подле нее, последнюю ночь на ее могиле. Но меня увидят, прогонят. Что делать?

И я пошел на хитрость — поднялся и побрел по этому городу умерших. Я шел и шел. Как мало это поселение по сравнению с городами живых. А ведь мертвых больше, чем живых. Мы строим себе высокие дома, прокладываем улицы — достаточно места для четырех поколений, что живут в одно и то же время, едят плоды земли, пьют воду источников и вино виноградников.

Для всех же поколений мертвых, для всего рода человеческого, жившего прежде нас, не нужно почти ничего — поле! Земля их принимает, время стирает. Прощайте!

Неожиданно я вышел за границу используемого кладбища и очутился на заброшенной земле, где старые захоронения уже сровнялись с землей, и сами кресты рассыпались в прах, где скоро станут хоронить новых усопших. Она вся заросла шиповником и могучими мрачными кипарисами — печальный и пышный сад, вскормленный человеческой плотью.

Я был совершенно один. Взобравшись на густоразросшееся дерево, я полностью скрылся среди его пышных тенистых ветвей.

Так я ждал, приникнув к стволу, как утопающий к обломку корабля.

Когда стало темно — очень темно, — я покинул свое убежище и осторожно пошел прочь, стараясь ступать как можно тише по этой земле, наполненной мертвецами.

Я шел, шел и шел. И не мог ее найти! Раскинув руки, распахнув глаза, ударяясь о могилы ладонями и ногами, коленями, грудью и даже головой, я бродил и никак не мог ее отыскать. Я гладил и ощупывал — как слепец, ищущий дорогу, — ощупывал камни, кресты, железные решетки, венки из стекла и венки из увядших цветов. Я читал имена кончиками пальцев, проводя ими по буквам. Эта ночь! О, эта ночь! Я не могу ее отыскать!

Луны не было. Ну и ночь! Здесь, на узкой тропинке меж двух рядов могил, меня охватил отвратительный страх. Могилы, могилы, могилы! Справа, слева, впереди и позади меня — везде могилы! Я присел на одну из них, не имея сил идти дальше — так подгибались у меня ноги.

Я слышал биение собственного сердца. Но я слушал и что-то еще. Что? Шум, неуловимо ужасающий. Раздавался ли он только в моей кружащейся голове, в непроницаемой ночи или под землей, загадочной, засеянной человеческими телами? Я оглядывался вокруг себя.

Сколько времени оставался я там? Как знать. Я был парализован ужасом. Одурманенный страхом, я был готов завыть, был готов умереть.

И тут мне показалось, что мраморная плита, на которой я сидел, сдвинулась. Конечно же, она шевельнулась, как будто что-то ее приподнимало. Подскочив, я рухнул на соседнюю могилу и увидел — да, я увидел, как камень, на котором я только что сидел, упал вправо. И явился мертвец — голый скелет, который и поднял плиту своей согнутой спиной. Я видел — видел все очень хорошо, хотя стояла глубокая ночь. На кресте я прочел: «Здесь покоится Жак Оливант, скончавшийся в возрасте пятидесяти и одного года. Он любил своих близких, совершал поступки добрые и честные и почил в мире Господнем».

Теперь и покойник читал написанное на его могиле. Затем он взял с дорожки камень — маленький заостренный камешек — и принялся скрести им надгробие. Он постепенно стирал всю надпись, глядя пустыми глазницами туда, где она только что была выгравирована. Потом кончиком кости, что была прежде его указательным пальцем, он начертал буквы, проступавшие четко, как линии, нацарапанные на стене кончиком спички:

«Здесь покоится Жак Оливант, скончавшийся в возрасте пятидесяти и одного года. Жестокими речами он приблизил смерть своего отца, ибо жаждал наследства. Он изводил свою жену, мучил детей, обманывал соседей, воровал, когда подворачивался случай, и умер в нищете».

Закончив писать, мертвец неподвижно застыл перед своей работой. И тут я заметил, что все могилы открылись, из них вышли покойники и принялись стирать выдумки, написанные их родными на надгробиях, чтобы восстановить истину.

И я увидел, что все вокруг были мучителями своих близких, злыми, бесчестными, лицемерными лгунами, лукавыми клеветниками и завистниками, которые крали и обманывали, совершали всяческие постыдные, мерзкие поступки — все эти добрые отцы, верные супруги, преданные сыновья, целомудренные девицы, честные торговцы, все эти так называемые добрые мужчины и женщины.

На пороге своей вечной обители они все вместе писали жестокую, ужасающую и священную правду, которой никто не знал, или притворялся, что не знал на этом свете.

Я подумал, что и она, должно быть, пишет на своей могиле.

И теперь уже без страха я пошел к ней среди раскрытых гробов, меж тысяч трупов и скелетов, уверенный, что легко сумею ее отыскать.

Я узнал ее издалека, даже не глядя на скрытое саваном лицо.

И на мраморном кресте, где прежде было высечено: «Она любила, была любима — и умерла», я увидел:

«Выйдя однажды с желанием обмануть своего любовника, она замерзла под дождем и умерла».

Говорят, на рассвете меня обнаружили без чувств возле ее могилы.

Перевод Александры Мироновой

Ирвин Ш. Кобб «Рыбоголовый»

На озере Рилфут изгоем жил Рыбоголовый. Своим видом он вызывал отвращение, его лицо походило на морду рыбы. За ужасную внешность Рыбоголового ненавидели люди, но обитатели озера ради него были способны даже на самые страшные вещи.

Классический рассказ, отмеченный самим Лавкрафтом в его знаменитом эссе «Сверхъестественный ужас в литературе».

DARKER. № 8 декабрь 2011

IRVIN SHREWSBURY COBB, “FISHHEAD”, 1913

Невозможно словами описать озеро Рилфут так, чтобы вы, прочитав это, представили в голове такую же картину, какую представляю я. Ведь озеро Рилфут не похоже ни на одно другое из известных мне озер. Оно появилось много позже Сотворения мира.

Остальная часть континента была создана и высушена солнцем за тысячи, миллионы лет до возникновения Рилфута. Это, вероятно, новейшее создание природы в нашем полушарии сформировалось в результате Великого землетрясения 1811 года, немногим более ста лет тому назад. Землетрясение 1811 года, несомненно, изменило внешний вид земли у тогдашних дальних границ этой страны. Оно изменило течение рек, обратило холмы в то, что теперь стало низинами трех штатов, превратило твердую почву в желе и заставило ее накатываться волнами, как море. И среди разрывов земли и воды оно опустило на колеблющиеся глубины участок земной коры протяженностью в шестьдесят миль, забрав все ее деревья, холмы, лощины и прочее; трещина прорвалась к реке Миссисипи, и три дня река текла вверх по течению, заполняя расщелины.

В результате этого образовалось крупнейшее озеро юга Огайо, большей частью расположенное в Теннесси и простирающееся через нынешнюю границу Кентукки. Оно получило название из-за схожести своего контура с косыми, шаткими ступнями полевого негра. Болото Ниггервул, что не очень далеко отсюда, было названо тем же человеком, который окрестил Рилфут[20]; по крайней мере, похоже на то.

Рилфут всегда было озером загадок. В некоторых участках оно бездонно. В других все еще ровно стоят скелеты кипарисов, которые ушли вниз, когда земля затонула. И если солнце светит с нужной стороны, а вода менее грязная, чем обычно, то человек, всматривающийся в глубину, видит — или думает, что видит — внизу под собой обнаженные верхние конечности, тянущиеся вверх, как пальцы утопленников, покрытые многолетней грязью и держащие знамена зеленой озерной тины. Кое-где слишком мелко для ныряний, там не глубже, чем человеку по грудь, но все же опасно из-за плавающих под водой водорослей, опутывающих конечности пловца. Берега большей частью грязные, как и вода, приобретающая весной цвет насыщенного кофе, а летом — медно-желтый. Деревья вдоль берега окрашиваются грязью вплоть до нижних веток после весенних паводков, когда сухой осадок покрывает их стволы тонким, болезненного вида слоем.

Вокруг озера простирается нетронутый лес, обрываясь там, где прорастают бесчисленные дыхательные корни кипарисов, будто надгробия и опорные камни мертвых коряг, гниющих в мягком иле. Безжизненно выглядит кукуруза, высокая, но растущая в низменности, и обесцвеченные, почерневшие окольцованные деревья, растущие выше, без листьев и ветвей. На длинной, мрачной отмели по весне комки лягушачьей икры липнут между стеблями морской травы, как пятна белой слизи, а по ночам выползают черепахи, чтобы отложить в песок идеально круглые, белые яйца в крепкой эластичной скорлупе. Старица берет начало из ниоткуда и вязнет в трясине, бесцельно извиваясь огромным слепым червем, чтобы наконец присоединиться к большой реке, несущей свои полужидкие потоки в нескольких милях к западу.

Так Рилфут и лежит там, с ровным дном, слегка застывая зимой, испаряясь знойным летом, раздуваясь весной, когда деревья обретают яркую зелень, и мошкара миллионами и миллиардами наполняет лощину своим отвратительным жужжанием, а осенью — окруженное всеми цветами, которые приносят первые заморозки — золотым цветом гикори, желто-коричневым явора, красным кизила и фиолетово-черным ликвидамбара.

Но деревня Рилфут имеет свои выгоды. Это лучшая деревня для охоты и рыбалки из всех, природных и искусственных, оставшихся на юге по сей день. В установленные сезоны сюда слетаются утки и гуси. И даже полутропические птицы, вроде бурого пеликана и флоридской змеешейки, как известно, прилетают гнездиться. Одичавшие свиньи располагаются в горных хребтах, и каждым кабаном руководит изможденный, дикий, худощавый старый боров. По ночам лягушки-быки, немыслимо крупные и чрезвычайно громкие, вопят на отмелях.

Это чудесное место для рыбы — окуневых, краппи, рыбы буффало c большим ртом. И то, что этим съедобным видам удается жить и метать икру, а их потомству — уцелев, плодиться снова, является чудом, учитывая сколько рыб-каннибалов обитает в Рилфуте. Здесь можно встретить сарганов более крупных, чем где-либо, хищных, с роговой чешуей и мордами аллигаторов; как говорят натуралисты, они сохранили ближайшую связь между животным миром сегодняшнего дня и животным миром эры рептилий. Явно деформированный вид пресноводного осетра, с ковшеобразным носом и крупной веерообразной перепончатой чешуей, выступающей на носу, как бушприт, целыми днями скачет в тихих местах, сопровождаемый мощными плещущимися звуками, напоминающими хлюпанье упавшей в воду лошади. На выброшенных к берегу бревнах огромные каймановые черепахи в солнечные дни лежат группами по четыре-шесть особей, дочерна обжигая свои панцири, настороженно подняв маленькие змеиные головы, готовые бесшумно ускользнуть при первом звуке весла, скрипящего в уключине.

Но самые крупные из них — это зубатки. Эти чудовищные создания, зубатки Рилфута — бесчешуйные, скользкие твари с мертвецкими глазами и ядовитыми плавниками, похожими на копья, и бакенбардами, свисающими по бокам их ячеистых голов. Они вырастают до шести-семи футов в длину и могут весить более двухсот фунтов, их рты достаточно широки, чтобы вместить человеческую ступню или кулак, они довольно сильны, чтобы сломать любой крюк, даже самый прочный, и достаточно прожорливы, чтобы поедать все, будь то живое, мертвое или сгнившее, с чем смогут справиться роговые челюсти. О, это страшные твари, и местные рассказывают о них страшные истории. Они называют их людоедами и сравнивают с акулами, разумеется, из-за их повадок.

Рыбоголовый был частью этого окружения. Он подходил ему, как желудю подходит его шляпка. Всю свою жизнь он прожил в Рилфуте, в одном и том же месте, в устье густой трясины. Там он родился, отец его был негром, а мать — индейской полукровкой, они оба уже умерли. Говорят, перед его рождением мать испугалась одной из крупных рыбин, поэтому, появившись на свет, он был помечен ужасной печатью. Как бы то ни было, Рыбоголовый был человекоподобным чудовищем, истинным воплощением кошмара. У него было человеческое тело — низкое, приземистое, жилистое — но лицо настолько походило на морду огромной рыбы, насколько это возможно, и все же сохраняло человеческие признаки. Его череп был с таким резким уклоном назад, что едва ли можно было сказать, что у него вообще был лоб; подбородок был скошен прямо в никуда. Глаза, небольшие и круглые, с мелкими, тусклыми, бледно-желтыми зрачками, были посажены далеко друг от друга, и смотрели пристально, не мигая, будто рыбьи. Нос представлял собой не более чем пару крошечных щелей в середине желтой маски. Но хуже всего был рот. Это был отвратительный рот зубатки, безгубый и немыслимо широкий, тянущийся из стороны в сторону. Когда Рыбоголовый повзрослел, он стал еще больше походить на рыбу, так как на лице у него волосы выросли в две тесно сплетенные тонкие подвески, свисавшие с обеих сторон рта, как рыбьи усы.

Если у него и было другое имя, кроме Рыбоговолого, то никто, включая его самого, не знал об этом. Он был известен как Рыбоголовый, и отзывался на Рыбоголового. Так как он знал воды и леса Рилфута лучше, чем кто бы то ни было, люди, каждый год приезжавшие на охоту или рыбалку, ценили его как проводника. Здесь было не так много профессий, которыми он мог заняться. Большую часть времени он проводил наедине с собой, ухаживая за своей кукурузой, расставляя сети в озере в сезонной погоне за призами городских рынков. Его соседи, лихорадочные покусанные белые и не поддающиеся малярии негры, оставили его одного. На самом деле большинство из них испытывали перед ним суеверный страх. Так он и жил один, ни знакомых, ни родных, ни друзей, избегая других так же, как они избегали его.

Его домик стоял близ границы штата, где Мад-Слау впадала в озеро. Это была лачуга из бревен, единственное человеческое жилище на четыре мили вокруг. Густой лес за ней доходил до самого края маленького участка Рыбоголового, скрывая его в густой тени, за исключением часов, когда солнце поднималось над головой. Он готовил простую еду на открытом воздухе, над ямой в сырой земле или на ржавых развалинах старой печи, пил шафрановую воду, захватывая ее из озера ковшом, сделанным из тыквы, жил и заботился лишь о себе. Мастер по части лодок и сетей, он умел обращаться и с утиным ружьем, и с гарпуном, но все же оставался несчастным и одиноким созданием, полудикарем, почти амфибией, разделенной со своими молчаливыми и недоверчивыми собратьями.

Перед домиком выступал длинный ствол упавшего тополя, лежащий наполовину в воде, верхняя его часть была опалена солнцем и стерта босыми ногами Рыбоголового вплоть до узоров тонких витиеватых линий; а нижнюю часть, черную и прогнившую, беспрерывно покачивали слабые волны, будто полизывая маленькими язычками. Дальний его конец доставал до глубины. И Рыбоголовый независимо от того, как далеко он рыбачил и охотился днем, к закату всегда возвращался, оставлял лодку на берегу и сидел на наружном конце этого бревна. Люди не раз видели его издали, иногда неподвижно сидящим на корточках, подобно большим черепахам, заползавшим на погруженный в воду конец бревна в его отсутствие, иногда выпрямленным и бдительным, как журавль у озера, в то время как его уродливые желтые очертания вырисовывались на фоне желтого солнца, желтой воды и желтых берегов — все было окрашено желтым.

Если жители Рилфута избегали Рыбоголового днем, то ночью они боялись и бежали от него, как от чумы, впадая в ужас даже от возможности случайной встречи. Причиной тому были мерзкие истории о Рыбоголовом — истории, в которые верили все негры и некоторые из белых. В них говорилось о крике, который был слышен перед закатом или сразу после захода солнца, проносящемся в темнеющей воде, это был клич, взывающий к большим зубаткам. По его зову они приплывали целой стаей, и вместе с ними он плавал по озеру в лунном свете, играя и ныряя, и даже питался той отвратительной едой, которую они едят. Крик слышали много раз, многие были в этом уверены, как и в том, что замечали крупную рыбу в устье топи Рыбоголового. Ни один житель Рилфута, белый или черный, не промочил бы там ноги или руки по своей воле.

Здесь Рыбоголовый жил и здесь собирался умереть. Бакстеры собирались его убить, и тот день середины лета должен был стать днем его смерти. Двое Бакстеров — Джейк и Джоэл — приплыли на своем челне, чтобы сделать это. Они долго планировали убийство. Бакстеры варили свою ненависть на медленном огне, прежде чем перешли к действиям. Это были белые бедняки, бедные во всем — в репутации, обеспеченности, положении — пара лихорадочных поселенцев, живших на виски и табаке, когда им удавалось его достать, и на рыбе и кукурузном хлебе, когда не удавалось.

Сама вражда продолжалась уже месяц. Однажды весной, встретив Рыбоголового на веретенообразных подмостях лодки, вытащенной на берег у «Орехового бревна», двое братьев, перебравшие ликера, тщеславные, с поддельной алкогольной заменой храбрости, обвинили его, бесцельно и безосновательно, в том, что он взял их снасть и снял ее с крючкового затвора — непростительный грех среди прибрежных жителей и захудалых лодочников юга. Видя, что он молча терпит обвинения, пристально глядя на них, они расхрабрились настолько, что дали ему пощечину, после чего он изменил поведение и задал им лучшую порку в их жизни — их носы были разбиты в кровь, губы посинели и вздулись у передних зубов — и оставил их, избитых и лежащих в грязи. Более того, для очевидцев чувство извечного соответствия вещей восторжествовало над предрассудками, что позволило им — двум свободным, полноправным белым — быть избитыми негром.

За это они собирались достать негра. Все было спланировано до мелочей. Они собирались убить Рыбоголового на его же бревне на закате. Не будет ни свидетелей, ни последующего наказания. Простота дела даже заставила их забыть о врожденном страхе перед местом обитания Рыбоголового.

Более часа они добирались из своей лачуги на той стороне глубоко врезанного рукава озера. Их челн, сделанный при помощи огня, тесла и струга из эвкалиптового ствола, шел по воде бесшумно, как плывущая дикая утка, оставляя позади длинный волнистый след на спокойной воде. Джейк, лучший гребец из них, ровно сидел на корме круглодонного судна и быстро и без всплесков перебирал весла. Джоэл, лучший стрелок, сидел на корточках впереди. Между колен он держал тяжелое и ржавое утиное ружье.

Несмотря на то, что они, благодаря слежкам за жертвой, убедились, что ее не будет на берегу в течение нескольких часов, удвоенное чувство осторожности заставляло их держаться ближе заросших берегов. Они скользили вдоль побережья, словно тени, двигаясь так быстро и тихо, что бдительные черепахи в иле едва успевали поворачивать к ним свои змеиные головы. Так они прибыли на час раньше, проскользнув в устье трясины и миновав простую ловушку в виде сдвинутого камня хижины, которую оставило там отродье.

В месте, где трясина соединялась с более глубокими водами, тянулось частично выкорчеванное дерево, наклоненное с берега, все еще крепкое и зеленое вверху, с листьями, питавшимися с земли, в которой еще держались полураскрытые корни, обвитые вокруг изобильными лозами лисьего винограда. Все вокруг смешалось в кучу — стебли прошлогодней кукурузы, расползшиеся полосы коры, куски сгнивших сорняков на пороге у тихого водоворота. Прямо в эту зеленую глыбу проскользнул челн и покачнулся, ударившись бортом о заграждающий ствол дерева, скрывающий их от внутренней стороны разросшейся занавесью. Бакстеры так и предполагали скрыться здесь, когда несколько дней назад, разведывая, приметили это место для маскировки и ожидания, и еще тогда включили его в свой план.

Не было никаких помех и затруднений. Никого не было здесь вечером, чтобы заметить их передвижения, и через некоторое время Рыбоголовый должен был умереть. Опытные лесничьи глаза Джейка опустились по направлению лучей солнца. Тени, брошенные на берег, удлинились и скользили мелкой рябью. Звуки дня совсем затихли, появились звуки надвигающейся ночи. Зеленые мухи улетели, и на их место явились большие москиты с пятнистыми серыми лапками. Сонное озеро с негромким чавканьем всасывало ил с берегов, будто находило сырую грязь приятной на вкус. Монстроподобный речной рак, крупный, как омар, выполз к дымоходу, покрытый засохшей грязью, и взгромоздился на нем, словно страж в доспехах на сторожевой башне. Козодои начали порхать над верхушками деревьев. Пухлая ондатра, держа голову над водой, плыла живо и робко, так как повстречала мокасиновую змею, такую жирную и опухшую от летнего яда, что напоминала безногую ящерицу, медленно и вяло передвигавшуюся по поверхности воды. Прямо над головами затаившихся убийц висел небольшой рой мошкары, держась формы воздушного змея.

Немного погодя, из леса позади показался Рыбоголовый, шагая быстро, с мешком через плечо. В одно мгновение его уродство было ясно различимо, а затем тьма внутри домика проглотила его. К тому времени солнце почти зашло. Лишь его красный лоскуток был виден над линией деревьев по ту сторону озера, и тени простерлись далеко вглубь штата. Внутри шевелились большие зубатки, и громкие шлепающие звуки их изгибающихся тел, выпрыгивающих и падающих обратно в воду, на берегу превращались в хор.

Но два брата в зеленом убежище не внимали ничему, кроме одного, к чему обратили сердца и напрягли нервы. Джоэл осторожно просунул ствол поперек бревна, прижав приклад к плечу, и нежно скользнул двумя пальцами к спусковому крючку. Джейк удерживал в равновесии узкую лодку, схватившись за усики лисьего винограда.

Еще немного ожидания, и конец наступил. Рыбоголовый появился в дверях хижины и пошел по узкой дорожке к воде, затем по бревну над водой. Он был босиком и с непокрытой головой, его хлопковая рубаха распахнулась спереди, показав желтую шею и грудь, брюки-дангери держались за талию на витой веревке. Его широкие плоские ступни, с растопыренными цепкими пальцами, хватались за полированный выгиб бревна, так как двигался он по качающейся, наклоненной поверхности. Наконец он достиг внешнего конца и выпрямился там, наполнив грудь и подняв лицо, лишенное подбородка; в этой позе было что-то господское, владыческое. Затем он уловил взглядом то, что другой мог бы упустить — круглые, сдвоенные стволы ружья, ясно мерцающие глаза Джоэла, нацеленные на него из узора зелени.

В это быстрое мгновение, слишком быстрое, чтобы измерить секундами, в нем вспыхнуло осознание происходящего, и он задрал голову еще выше и широко раскрыл свой бесформенный рот, и бросил через все озеро свой клич, понесшийся кругами. И в нем были смех гагары, крякающий вопль лягушки, лай собаки, и все соединилось со звуками ночного озера. Были в нем и прощание, вызов, мольба. Раздался тяжелый грохот утиного ружья.

Двойной заряд с двадцати ярдов разорвал его горло. Он упал лицом вниз, уцепившись за бревно, его туловище неестественно скривилось, ноги дернулись, как у лягушки, насаженной на гарпун, плечи сгорбились и судорожно приподнялись, будто жизнь вышла из него одним быстрым потоком. Его голова склонилась между отяжелевшими плечами, пристальный взгляд устремился в лицо убийцы, и изо рта Рыбоголового хлынула кровь. В мертвенном безмолвии, в котором было от рыбы столько же, сколько и от человека, он соскользнул и свалился с края бревна, головой вперед, и лицом вниз пошел ко дну медленно, с вытянутыми конечностями. Одна за другой вереницы крупных пузырей поднимались и лопались в расширяющемся красноватом пятне на кофейного цвета воде.

Братья наблюдали за этим, пораженные содеянным ужасом, и в раскачанную лодку, пошатнувшуюся от отдачи ружья, через планшир хлынула вода. В этот момент произошел внезапный удар снизу по накренившемуся дну, судно перевернулось, и они оказались в воде. До берега было целых двадцать футов, а до ствола выкорчеванного дерева только пять. Джоэл, все еще держась за ружье, двинулся к бревну и достиг его одним рывком. Он забросил на него свободную руку и уцепился, держась на воде и дрожа. Что-то схватило его — что-то большое, жилистое; невидимая тварь вмиг ухватила его бедро, срывая с него плоть.

Он не произнес ни звука, но глаза выскочили из орбит, рот принял квадратную форму агонии, а пальцы уцепились за кору бревна, как клещи. Его затягивало ниже и ниже уверенными рывками, не быстро, но уверенно, настолько уверенно, что его ногти оторвались, оставшись четырьмя маленькими белыми полосками в древесной коре. Его рот ушел под воду, затем вытаращенные глаза, вставшие дыбом волосы, и последней — царапающаяся, цепляющаяся рука, и таков был его конец.

Судьба Джейка была еще печальнее, он прожил дольше — достаточно долго, чтобы увидеть кончину Джоэла. Он видел все сквозь воду, стекающую по его лицу, и с большой волной от собственного тела, он буквально перебросил себя через бревно, подняв ноги высоко в воздух, чтобы спасти их. Он бросился слишком далеко, и все же вода врезалась в его лицо и грудь на дальней стороне. Над водой возвысилась голова огромной рыбины, с многолетней тиной на плоской черной голове, усы ее ощетинились, мертвенные глаза светились. Ее рогатые челюсти сомкнулись, сжав перед фланелевой рубашки Джейка. Его руку неистово ударил и пронзил отравленный плавник, и в отличие от брата, Джейк скрылся из виду с громким воплем в воду, завихрившуюся и вспененную кукурузными стеблями, которые зашевелились по краям небольшого водоворота.

Но вскоре водоворот поредел до расширяющихся колец ряби, кукурузные стебли прекратили шевелиться и снова выровнялись, и лишь умножающийся шум ночи звучал вокруг устья трясины.

* * *

Тела в тот же день вынесло на берег неподалеку. Помимо зияющего огнестрельного ранения в месте, где шея перерастала в грудь, на теле Рыбоголового не было никаких увечий. Но тела обоих Бакстеров были настолько повреждены и истерзаны, что жители Рилфута похоронили их вместе на берегу, даже не опознав, какое из них принадлежало Джейку, а какое Джоэлу.

Перевод Артема Агеева

Александр Иванов «Стереоскоп: Сумеречный рассказ»

Кто может открыть путь в выцветшие страны прошлого?

Снимки простые и двойные для стереоскопа загадочно влекут к себе, и тем сильнее, чем старее фотография. Неужели можно не заглянуть, а проникнуть туда — в застывший умерший мир?

Раритетный рассказ отечественного автора… 1905 год. Неизвестная классика в DARKER.

DARKER. № 8 декабрь 2011

Я разломал свой стереоскоп. В нем были не простые оптические стекла; в нем были как бы двери в некий мир, недоступный для нас; и вот я наглухо завалил таинственный вход. Он был чьим-то великим изобретением, но чьим, я не знаю и никогда не буду знать. Мне отворены были двери в те области, куда человеку не дозволено проникать, куда он может лишь заглядывать; для меня исчезла непереступаемая грань между тем миром и нашим. Но в ту памятную ночь в порыве ужаса я разбил молотком линзы стереоскопа, чтобы положить вновь меж собой и его страшным миром прежнюю грань.

Заметил ли ты, что фотографические снимки обладают странными чарами? Они все, простые и двойные для стереоскопа (эти бывают на бумаге и прозрачные на стекле), загадочно влекут к себе; и тем сильнее, чем старее фотография. Глядит с них какой-то мир, особый, в себе замкнутый; он безмолвен, мертв, застыл и недвижим; в нем нет живых красок; царит лишь один бурый унылый цвет и его оттенки, словно все выцвело. Это — призрачный мир прошлого, царство теней минувшего. То, что ты видишь на бледном снимке, было когда-то одно только мгновение и в нашем живом мире. Потом наш мир изжил это мгновение безвозвратно. И вот остался этот двойник его, затаившийся в маленькой бумажной или стеклянной пластинке, застывший, умолкший и выцветший. На тебя смотрят со старых фотографий призрачные двойники того, что минуло навсегда, и от них веют таинственная грусть и тихая жуткость. И чем старее фотография, тем глубже ее чары.

Так, рассматривая старые снимки, заглядываем мы в их тайный мир. И мы только заглядываем туда, но никому невозможно туда проникнуть. Так я думал прежде, но теперь, когда я смотрю на обломки стереоскопа, лежащие здесь на столе, я знаю, что это возможно. И вместе с тем знаю я, что человек не должен проникать туда, хоть и может. Не следует живому тревожить тот мертвый мир застывшего своим вторжением в его недра: тогда в тех недрах нарушаются таинственные равновесия, тревожится их священный и старый покой; и дерзкий пришелец платится тогда за вторжение тяжким ужасом. Лишь в порыве такого ужаса, лишь спасаясь от него, я и разбил в ту ночь свой стереоскоп.

Он попал мне в руки так неожиданно и служил так недолго. Раз я шел по Г-й улице. Был сильный мороз, утро встало все в белом; было седое небо и бледно-голубой воздух. Бесчисленные и белые зимние дымы подымались из труб и стремились стоять прямо, но режущий восточный ветер опрокидывал их, разрывал на куски, и весь город грозно курился. Дойдя до Аукционного Склада, я остановился перед его большими окнами, это делал я не раз и раньше. Здесь на низких и широких подоконниках было наставлено множество разных предметов вплотную и без всякого порядка. На иных виднелись билетики с какими-то цифрами, должно быть их ценой, на других их не было; но, видно, все это давно уже залежалось и было выставлено для продажи.

Мне нравилось смотреть на этот хлам, на эти груды утвари по большей части старомодной, давно вышедшей из употребления. Это были все старые вещи, попавшие теперь в Склад, но когда-то кому-то принадлежавшие; жизнь минувших людей, когда-то окружавшая их, словно впиталась в них и веяла на меня теперь тихим и грустным дуновением. В больших раковинах, которые можно видеть на письменных столах в качестве пресс-папье или украшений, вечно живет, затаившись в их глубине, минувший шум родного моря, где они лежали некогда. Также миновала давно и та жизнь, на дне которой долго пребывали когда-то эти старые вещи, и вот здесь на окнах Склада от них исходил тихий шелест и шорох прошедшего. Странной формы подсвечники, старинные лампы, чернильницы, поношенные бинокли и зрительные трубы; даже остов огромного морского рака в стеклянном футляре, причудливый, побелевший от времени и никому не нужный… Все это видел я уже не в первый раз в этих широких окнах; но теперь я заметил один предмет, не попадавшийся до этого на мои глаза: то был небольшой ящик из полированного дерева с двумя возвышениями в виде четырехгранных призм. Я присмотрелся: он оказался стереоскопом; в призматических трубках большие выпуклые линзы странно отражали свет. Тут мне пришло в голову, что я давно уже хотел завести себе стереоскоп.

Рассматривать фотографии в стереоскопе, не простая ли это детская забава? Но вникни: в этом кроется странное волшебство, и душа радостно отдается его чарам. Вот — снимок; в нем мир застывших призраков; ты вставляешь его в стереоскоп, смотришь, и вот мир этот стал словно ближе к тебе. Плоский снимок — углубился, получил таинственную перспективу; ты уже не просто заглядываешь, ты словно проникаешь в глубины мира призраков; ты еще не проник, но уже есть намек на это проникновение, уже сделан первый шаг его. И чувствуешь, как выросли, как усилились загадочные жуть и грусть, веющие от снимка: они стали тебе словно ближе. Впечатление, когда я в первый раз заглянул в линзы стереоскопа, не изгладится во мне до смерти. Это было очень давно, в детстве, знакомый отца принес нам его. «Придержи рукою, — сказал он мне, — и смотри сюда», я заглянул, и мне открылась одна из областей того странного, не нашего мира. То было (как я узнал потом) изображение так называемых Ибсамбульских Колоссов. Гигантские фигуры Рамзеса, высеченные в скале, высились предо мною буроватыми призраками, углубленно и выпукло выделялись в воздухе; и воздух был такой же безжизненный и фотографический, как и они сами. Мертвенный двойник араба, когда-то жившего на земле, сидел на огромной руке Колосса. Перспектива, трехмерность этой недоступной области безотчетно и мгновенно поразила воображение: хотелось самому взобраться на исполина, ходить по его каменным и призрачным коленям, проникнуть в углубления, скрытые от глаз выступами гигантских рук, обойти сзади сидящего араба. И как все было там безмолвно, как чудовищно неподвижно! Фигура когда-то живого араба была так же навеки неизменна, как каменные лица Фараона с заостренной, выдавшейся вперед бородой. И как грустно все было там и как жутко! Потом пред нами проходили одна за другой все новые картины: статуя Мемнона, виды Рима, гробница Наполеона, площадь в Париже… И все шире открывался пред нами, детьми, волшебный мир стереоскопа. Он был нов для нас и вместе с тем словно знаком, потому что странно напоминал наши детские сны. И весь день мы не переставали думать о нем и вечером в своей детской вспоминали и делились впечатлениями, при этом мы говорили тихим голосом, ибо грусть и жуть тех таинственных стран уже неизгладимо залегли в наши души.

Я смотрел со старым волнением на небольшой прибор, затерявшийся в грудах аукционного хлама. Он был старинной конструкции, и мне казалось, был похож на тот первый, виденный в детстве. Я раздумывал, что можно будет купить, если недорого: ноги стыли на морозе и побуждали к решимости. Я отворил дверь и вошел; там было обширное помещение, сплошь заставленное вешалками с шубами и другим заложенным платьем; в углах была наставлена старая утварь, как на окнах; по стенам висели картины и портреты. За прилавком сидело два человека; один из них вопросительно поднялся мне навстречу. «У вас выставлен стереоскоп, — начал я, — ведь продается? Вот здесь». Человек подошел к окну и достал его с подоконника. Он глядел на билетик, налепленный на стенке стереоскопа: «два рубля», сказал он и подал его мне.

Прибор показался мне неожиданно тяжелым; было впечатление, точно внутри его было что-то постороннее. Линзы тоже обращали внимание: большие, необыкновенно выпуклые, странно отражавшие свет. Я поворачивал его во все стороны; по всему видно было, что он уже старый и подержанный; полированное дерево было сильно поцарапано и кое-где глянец даже совсем сошел. Потом одна особенность бросилась в глаза, ящик был глухой: не было обычных щелей, куда вставляют снимки; задняя стенка была из матового стекла, но никаких признаков отверстий около не было, и дерево всюду было плотно пригнано. Я сказал об этом продавцу, он повертел стереоскоп в руках, даже постучал пальцем по стенкам, но объяснить ничего не мог. Он поднес затем прибор к своим глазам и объявил, что внутри уже вставлен снимок. Я заглянул в свою очередь и увидел изображение одного из залов Эрмитажа; я сразу же узнал зал Зевса Олимпийца. Давно знакомое волшебство повеяло в душу; и оно было особенно сильно: удивительно была полна и углублена перспектива в этом старом стереоскопе; по-видимому, линзы были высоко совершенны и расположены мастерски. Я понял, что прозрачный снимок был наглухо вделан в ящик и плотно прилегал к задней стенке, хотя снаружи через матовое стекло его не было видно. Странен и нелеп показался мне этот каприз неизвестного оптика предназначить весь прибор только для одного снимка. Это останавливало меня; я снова высказал это продавцу, но он не был любезен и намекнул, что не очень озабочен, куплю ли я или не куплю. Я подумал, что заднюю стенку можно как-нибудь и переделать в случае нужды; вынул деньги, и покупка состоялась.

Я вернулся домой уже поздно вечером. На стенных часах у соседа (он нанимал комнату рядом, у моей квартирной хозяйки) пробило десять, когда я зажигал лампу на письменном столе. Некоторое время я сидел в кресле, отдыхая и рассеянно прислушиваясь к звукам, доносившимся невнятно с конца коридора из кухни, где старая Марья перед сном перемывала посуду. Потом встал и развернул свою покупку, еще холодную с мороза. И опять показалось мне, что стереоскоп смутно напоминает тот первый, виденный в далеком детстве. Я поднес его к лампе и заглянул через линзы в зал мертвого Эрмитажа. Снимок был сделан должно быть уже очень давно; это я заключил по некоторым признакам, которые трудно передать; но тут был виден особый способ фотографирования, какой теперь не употребляется. Потом мне почудилась в верхнем правом углу снимка будто какая-то дата. Стереоскоп был тяжел, руки, держа его, дрожали; тогда я положил один на другой три толстых словаря, поставил его сверху на них, направил против света лампы, а сам сел за стол, и, удобно облокотясь, приблизил глаза к линзам. Цифры даты стали виднее, но все же были неясны; я напряг зрение, и, мне показалось, там стоит: «21 апреля 1877» или «1879». Неужели это отмечен день, когда был сделан этот поблекший снимок? Ведь и по виду своему он уже сделан давно; быть может тогда же, когда и сам стереоскоп. «Неужели так давно?» — спрашивал я радостно.

Потом совершился тот невероятный переход в тайные области стереоскопа. Я сидел, опираясь локтями на стол, и глядел в линзы. Пред глазами моими лежал хорошо знакомый зал Эрмитажа, но вместе с тем немного чужой и страшный, какими порой являются в снах знакомые нам покои и помещения; двойник этого зала несколько уменьшенный и фотографического цвета. Росло старое волнение, и старое волшебство все больше овладевало мною; хотелось пройтись по этому мертвому залу, бродить между статуй и саркофагов; хотелось проникнуть в соседний зал, что тихо глядел в высокую дверь. Вдруг почудилось, будто слабый запах керосина от моей лампы исчезает и сменяется каким-то другим, уже где-то мною слышанным; скоро я догадался, что он напоминает особый запах, присущий нижним залам Эрмитажа. Я все смотрел, не отрываясь. Призрачные очертания зала и всех предметов в нем стали расти; зал словно приближался ко мне, принимал меня в себя, обступал меня своими стенами сзади, справа, слева; мне казалось уже: я могу их увидеть, стоит мне повернуть голову. И вот этот зал минувшего Эрмитажа сравнялся в размерах с залом Эрмитажа настоящего. Внезапно я осознал, что не сижу уж, а стою на полу, локти не опираются более на стол, и я свободно опустил руки. Наконец исчезло всякое сомнение в свершившемся волшебстве, я стоял внутри призрачного зала, который доселе видал лишь чрез линзы издали. Исчезла моя комната, стол, лампа. Исчез и сам стереоскоп: я находился внутри его.

Была мертвая тишина; были слышны лишь взволнованные удары моего сердца, да тиканье часов в кармане жилета. Я сделал несколько шагов вперед, и странный звенящий звук родился у меня под ногами и умер, отозвавшись где-то в углу у потолка; этот звук был мне знаком: так звучат под шагами каменные плиты, которыми выложен пол нижних залов Эрмитажа; только здесь он был тусклый, как сами стены и все в этом мире выцветших призраков. Я взглянул направо: из окон, помещающихся высоко у самого потолка, лился в зал мертвенный свет; виднелись чрез них двор, крыши и бесцветное фотографическое небо; в то мгновение, что застыло здесь, была ясная солнечная погода. Я взглянул налево; статуя Зевса знакомо высилась с орлом у ног. Я был недавно в зале Олимпийца, в настоящем зале, и вспомнил теперь внезапно, что вот за тем выступом стены должен стоять бюст во фригийской шапке. Я прошел немного вперед, будя тускло шепчущее эхо, и заглянул за выступ: бюст стоял там, стоял минувший его двойник. Я дотронулся рукой до него, он был холоден и тверд: призрак прошлого был телесен. В душе росла тихая жуть. С неизъяснимым чувством двигался я посреди урн, статуй и саркофагов; все знакомо и вместе чуждо.

Вдруг я вздрогнул, почувствовав, что я не один. Углом глаза я уловил темную человеческую фигуру, стоявшую позади меня, и это была не статуя. Я быстро обернулся: какой-то человек в темном сюртуке стоял неподвижно, устремив взор на стену и странно откинув руку, рядом с ним стоял какой-то высокий предмет, то был фотографический аппарат на треножнике. Я замер в немом ужасе. Прошло несколько секунд; он не шевельнулся, не качнулся, не сделал ни одного жеста; он стоял так же безмолвно и недвижно, все в такой же странной позе, с тем же выражением лица. Тогда-то я рассмотрел, что он был лишь призрак, поблекший и застывший, как и все вокруг него. Подавляя жуть, я подошел к нему и заглянул в лицо; минувшие черты его были неподвижны; проходили секунды, минуты, одна за другой, а глаза и губы его хранили все ту же мертвую неизменность. Взгляд мой упал на аппарат на треножнике, и я увидел теперь, что он о двух объективах. «Стереоскопическая камера», — подумал я. И мгновенно меня осенило: ведь это тот самый человек, что изготовил снимок с Зевсовой залы, ведь это его печальный двойник! Вот он стоит молча, выцветший, но все же телесный, призрак и снимает своим аппаратом этот минувший зал; уже 28 лет он снимает его, не шелохнувшись, и вечно будет снимать! Все, что в тот далекий миг было вокруг фотографа, и он сам, таинственно повторилось на тонкой стеклянной пластинке и стало миром, затаенным в глубинах стереоскопа. Мне хотелось прикоснуться к этой тихой фигуре, но почему-то я не решился. Я обошел ее и направился в смежную комнату. Там был почти сумрак; смутно различил я и опознал знакомые статуи, сидящие здесь. Большое окно в глубине бедно пропускало свет буроватого оттенка, и чрез него, как сновидение, глядела стена Зимнего Дворца. Новая человеческая фигура неясно рисовалась у окна; проходя, мельком видел я, что это был двойник капельдинера, стоявший неподвижно, повернувшись спиной ко мне. Мутный свет из окна странно отражался на ее лысой голове.

Так началось мое хождение по этим безжизненным покоям стереоскопного мира, по невозвратным залам Эрмитажа, давно уплывшего в минувшее, как умершее и застывшее мгновение. Из залы переходил я в залу, и тусклое эхо вторило моим шагам в углах и у потолка, замирало сзади меня каждый раз, как я приближался к дверям в новую комнату, и зарождалось вновь впереди. И всюду был разлит знакомый характерный запах нижнего Эрмитажа. На пути попадались здесь и там немые и неподвижные фигуры людей, похожие на вылинявшие восковые куклы, то были прошедшие посетители и сторожа этих невозвратных зал. Они хранили неизменно каждый свою позу, вперив стеклянные глаза в одну вечную точку. Порой я ловил эти взоры на себе или встречал их в упор; тогда я вздрагивал. Они стояли, и мертвенный свет лился на них. От них струился мне в душу таинственный страх и грусть.

Скоро, однако, я освоился с этим страхом и научился подавлять его. Я стал привыкать к безжизненным образам двойников, и проходя мимо них принуждал себя не уклоняться в сторону, а спокойно заглядывать в их лица. До одного из них я даже решился дотронуться; то был высокий пожилой человек в одежде покроя, какого теперь уже не носят; он стоял перед шкафом с древним оружием и утварью, держал в руке маленькую книжку и смотрел в нее. Пальцы мои скользнули по шероховатому сукну воротника и коснулись шеи призрака. Кожа не была холодной как у мертвеца, в ней хранилась какая-то странная тепловатость; это была как бы выцветшая теплота живого тела… Я отдернул руку. Книжка, которую он держал, был каталог «Древностей Босфора», старое издание; я осторожно перевернул один лист и услыхал слабый шелест минувшей бумаги. Перед другой фигурой я вздрогнул, почуяв в ней что-то знакомое. В этой узкой, с гулким деревянным полом зале Босфора, но настоящей, видывал я прежде старика-капельдинера и разговаривал с ним иногда; он исчез несколько лет назад, должно быть умер. И вот теперь в унылом полумраке прошлой залы Босфора узнал я в поблекшей фигуре старого знакомца. Только двойник, сидевший предо мной, был гораздо моложе; он не был еще седым стариком; таким я встретил его впервые, когда давно в детстве отец в первый раз повел меня в Эрмитаж, и мы вошли с ним в узкий зал, где хранятся древности скифов. Я отошел в глубоком удивлении.

Так бродил я в этой недоступной области. Порой я останавливался, шаги мои стихали, и тогда безмолвие этих странных залов было невыразимо глубоко и мертвенно; его нельзя было сравнить ни с каким другим безмолвием. И как тенисты, таинственны, жутки и грустны были эти невозвратные покои. В залах нижнего Эрмитажа никогда не бывает особенно светло даже в ярко солнечные дни; а тусклое сияние небес стереоскопного мира разливало по буроватым залам лишь смутный загадочный сумрак, который особенно сгущался в отдаленных углах и закоулках. И порою, повинуясь влечению, порождаемому в нас всем неизвестным и страшным, я нарочно направлялся к этим темным местам, чтобы опознать их и припомнить. Там я смутно различал тогда знакомую вазу на подставке или шкаф с танагрийскими статуэтками; там иногда встречал я и немые неподвижные человеческие фигуры, непобедимо жуткие в глубоком сумраке уединенных закоулков. Теперь я уж совсем овладел своим страхом, хоть он и таился в сердце; неизведанное упоение пронизывало меня все сильнее; и я думал о том, как все это невыразимо, ненасытимо странно.

Так я достиг вестибюля — открылась огромная лестница, ведущая в верхние залы, и стало светлее. Те же куклообразные, давно минувшие люди стояли у вешалок. Мельком увидел я коричневое лицо швейцара, державшего пальто, и стеклянные глаза того, кому он помогал недвижно его надеть, на мгновенье вперившиеся в меня, когда я проходил мимо. Я стал медленно подниматься по отлогим ступеням. Припоминался тот день, когда я с отцом давно-давно всходил в первый раз по мраморной лестнице Эрмитажа; переживалась вновь растерянность перед бесконечным рядом ступеней и странное затруднение в ногах. И теперь, стоя в недрах мига, застывшего 30 лет назад, и глядя на выцветший призрак лестницы, я думал: «Быть может лишь вчера прошел я, мальчик, с отцом по лестнице впервые? или, может быть, пройду по ней впервые еще сегодня через полчаса?» Потом я спрашивал себя: не сплю ли я? не во сне ли вижу эту невероятную область стереоскопа? Я проводил рукой по глянцевитой стене и ясно ощущал ее твердость и гладкость; я несколько раз щипал себя за щеку и дергал за волосы, думая, вот-вот проснусь, но не просыпался.

В залах верхнего этажа было светлее, но все же свет, проникавший сквозь окна и стеклянные потолки, был призрачен и печален. Паркетный пол рождал отзвуки шагов более гулкие и протяжные, чем каменные плиты там, внизу. Призраки знакомых залов открывались мне один за другим; ряды картин, знакомых, но лишенных живых их красок, глядели на меня со стен. Заметно больше, чем внизу, было здесь покойных посетителей; повсюду были их целые толпы. Казалось, я присутствую на мертвенном собрании восковых фигур в человеческий рост. Они стояли, вперяя в картины свои стеклянные взоры, некоторые, слегка закинув голову назад. Иные смотрели в каталоги; другие беззвучно разговаривали друг с другом, навсегда приоткрыв свои рты; и лица их от этого были странны и порой безобразны. Иные сидели в креслах и на диванах. Какой-то старик, казалось, пытался объяснить что-то двум дамам (некто минувший таким же, как и он, минувшим!), и вечная поза его была причудлива: он как-то присел, склонившись слегка набок и разведя руки, и неизменное лицо было жутко и вместе смешно. Я был один живой среди них, выцветших, призракам сподобных! Я пришел одинокий в их невозвратное обиталище! Но страх словно совсем исчез в моей душе; старое волшебство овладело ею всецело. Сбылись старые предчувствия странного упоения.

И неожиданно пришло мне в голову нарушить безмолвие прошлых залов; я крикнул громко и протяжно: «А-а-а-а-а!» Как описать впечатление от этого крика? Он быстро отрезвил меня от моего упоения и снова вселил в сердце щемящую жуткость. Звук ударился в стену и пробежал по карнизу, поблекший и пугающий. «А-а-а!» — отозвалось в соседнем зале. «A-a!» «a-a!» — отзывалось все дальше в призрачных обширных покоях. И чудилось, что отзвук обошел все мертвые залы наверху, спустился вниз в сумрачные покои нижнего этажа и смутно разгуливал и там. И наверху и внизу ему внимали, не шелохнувшись, одни лишь безответные двойники. И когда замер и затерялся последний отзвук, в призрачные залы вернулось их безмолвие, невыразимо глубокое и вечное. Больше я уже не кричал.

Страх попритих, и я опять бродил из залы в залу, будя в их тишине бесцветное эхо шагов. Потом я вновь очутился перед лестницей, уходящей бесчисленными ступенями вниз в буроватые сумерки вестибюля. У вешалок снова увидел я двойника, что застыло наклонился вперед и ловил руками, откинутыми назад, пальто, неизменно ему подаваемое; и снова на мгновение мне пересек дорогу его упорный взор. Вновь охватили меня полусумрак и прохлада нижнего Эрмитажа.

Вот глянул мне навстречу Египетский зал, глубоко знакомый и вместе чуждый в своей здешней призрачности. Он и настоящий беден живыми красками и светом; здесь же обступил он меня выцветший до конца, буроватый, тонущий в мертвенной мгле. Он был без конца безмолвен; был страшен и влекущ. В таинственном сумраке прислонялись к стенам ассирийские барельефы; из стеклянных футляров глядели исполины, запеленутые, с грозно-веселыми и загадочными лицами; мрачными рядами стояли саркофаги; высился темный облик Сехт со львиной головой. Нигде странный сумрак стереоскопного мира не был так сгущен и так уныл, как здесь; особенно глубокие тени залегли между выступами той стены, где наверху у потолка прорублены квадратные окна с крылатыми фигурами. Страшное веяло из этих темных углублений, где глаза мои, еще не отвыкнув от более яркого света верхних зал, сперва даже не могли ничего различить. Я простоял неподвижно несколько минут, слушая мертвую тишину давно прошедшего. В голове бродила смутная мысль: «быть может, всего за полчаса в эту залу вошел в первый раз в жизни мальчик с отцом и впервые пахнули ему в душу от темных каменных саркофагов и расписанных деревянных гробов загадочные чары Древнего Египта?»

Потом я подошел к одной из круглых витрин и заглянул в нее. Там лежали амулеты, священные скарабеи, большие и малые; темные и светлые всех оттенков унылого бурого цвета. Я глядел на них, и внезапно пришло в голову достать из витрины которого-нибудь из них. Эта мысль страшила, но была соблазнительна. Машинально, не думая, что делаю, я надавливал пальцами на стекло; вдруг неожиданно оно странно хрустнуло и кусок его упал внутрь витрины. Жалобный звенящий звук пронесся по залу. Отверстие в стекле было еще мало, и я стал вынимать другой кусок. Я стоял наклонившись, но углом глаза неясно ощущал темное углубление налево от себя, лежавшее между двумя выступами стены. Скоро рука проникла в витрину и один из скарабеев был вынут; дивясь, ощущал я холодную твердость призрачного камня.

Вдруг внезапный страх проник в меня: я почувствовал на себе неподвижный тяжелый взор; он глядел из сумрака того углубления, которое я ощущал сбоку от себя налево. Я быстро поглядел туда. Там в углу за небольшим белым изваянием безмолвно стояла низенькая темная фигура, смутно вырисовываясь в сумраке. Она упорно смотрела на меня должно быть с самого того мгновения, когда я подошел к витрине. И вот, когда я, не поднимая еще головы, лишь повернул ее в сторону, глаза мои встретились с ее упорно вперенными глазами, слабо отражавшими свет. Я выпрямился, отшатнулся назад и уклонился от мертвого взгляда. Не раз и раньше ловил я на себе застылые взоры обитателей этого мира; но эти глаза были особенно, непобедимо страшны. В них почудились мне укор и угроза; мне казалось, что я застигнут на месте преступления. И я понял вдруг, что свершил таинственное святотатство, ограбив витрину с темными двойниками скарабеев. С амулетом в руке, подавляя нарастающий страх, я стал приближаться к призраку. Я рассмотрел, что это была дряхлая старуха, низенького роста, сгорбленная, в темном старинном салопе, со странной шляпой на голове; подавшись вперед, она опиралась на свой зонтик и вперяла тяжелый взор в одну вечную точку. Смутные впечатления и мысли пытались в моей голове облечься в слова: «почти 30 лет назад какая-то причудливая старуха, Бог весть зачем, забрела в Эрмитаж и бродила по нижним залам; и, зайдя в Египетский зал, остановилась в уголке и смотрела оттуда прямо пред собою слегка поверх витрины со скарабеями, бессмысленно и таинственно, старыми глазами. И вот с тех пор застывший двойник ее в недостижимых областях стереоскопа вечно охраняет стеклянным взором темные амулеты и с ними глубокие тайны этих областей. А я пришел и дерзкой кражей посягнул на эти тайны»… Так говорил я себе о старухе.

Я подошел к ней сбоку, избегая мертвой вперенности ее глаз; обошел ее сзади. Я принудил себя дотронуться до ее салопа, приподнял край его, опустил и смотрел, как он слабо раскачивался и шевелился, пока снова не замер неподвижно. Она походила на безобразную и страшную фантошу. Теперь я мог рассмотреть ее довольно хорошо; сухая костлявая рука судорожно сжимала ручку зонтика, виднелась щека призрака, покрытая морщинами; жидкие волосы его начинались над ухом и уходили под старомодную шляпу; и эти коричневатые тоны лица! Я хотел уже отойти, но странное побуждение влекло меня еще раз заглянуть ей в глаза. Я нагнулся и заглянул решительно. И вот то, что издали пугало меня, я увидел близко, в полуаршине от собственного лица! На мгновение предстали передо мною все застывшие подробности этих глаз, и я отшатнулся с дрожью ужаса. Затем произошло нечто, показавшееся безобразно-страшным. Фантоша качнулась, стала склоняться на бок медленно, потом быстрее и быстрее, и наконец рухнула на пол мягко, почти беззвучно; зонтик выпал из ее рук и с бледным звуком ударился о плиты пола. Я отскочил с воплем ужаса на несколько шагов и замер, смотря на двойника; он лежал недвижной темной кучей, а по потолку залы бежало эхо моего крика, смутно умирая среди безмолвия призрачных зал. Еще несколько мгновений стоял я так, потом повернулся, бросился прочь и выбежал в вестибюль.

Я бежал долго; наконец остановился с холодным потом на лбу и неистово колотящимся сердцем. Я старался прийти в себя; уяснить себе сущность происшедшего. Почему она опрокинулась? задел ли я ее незаметно для себя? или дрогнула под моими ногами какая-нибудь из плит в полу? И казалось и непобедимо верилось: старуха сторожила выцветший зал Египта; и падением ее потревожены страшные тайны призрачной залы и всего невозвратного мира. Таинственный ужас, который я доселе покорял в сердце, теперь вырвался на волю и завладел им. И в первый раз пришло мне в голову: «как вернуться мне назад, как вырваться отсюда?»

И только тут я понял, что меня ждет отчаяние. Я был одиноким живым, затерявшимся в этих мертвенных областях, отрезанных непреступаемою гранью от мира жизни и настоящего. Я не знал, каким путем я проник сюда; как же мог я найти путь отсюда? И если мне и удастся наконец отыскать выход, то сколько времени пройдет до этого? Что если до тех пор со стереоскопом, что стоит на столе моем под лампой, случится что-нибудь? Не обречен ли я остаться навсегда в тусклой стране, где обитают лишь вечно неизменные двойники минувших, где в сумрачной зале недвижно лежит навзничь безмолвный призрак со страшными глазами? Я весь покрылся холодным потом; сердце ныло от ужаса и смятения.

Тогда я решил не дать им овладеть мною до конца. Я попытался обсудить все хладнокровно, обдумать, что мне делать. Я увидел, оглядевшись, что стою недалеко от больших шкапов с книгами; неясно и знакомо высится в десяти шагах от меня огромная голова на высоком постаменте, а впереди, сзади и налево уходят вдаль выцветшие пространства обширных покоев. Я встал в темный угол между стеной и шкапом и прижался спиной к стене, чтобы ни один из молчаливых обитателей зала не находился сзади меня. Там стоял я неподвижно, сам словно чей-то тихий двойник, и старался собрать мысли. Но долго это не удавалось; только глаза мои бесцельно и полусознательно изучали сеть жилок на мраморе минувшей стены в полуаршине от меня, а в голове назойливо и бессмысленно бились какие-то стихи, Бог весть почему всплывшие в памяти: «и будто стоном в темной бездне отозвалось и умерло, отозвалось и умерло»… Потом сердце стало стучать спокойнее, и мысли несколько прояснились. И тогда внезапно и как бы сам собою явился ответ на страшный вопрос. Я понял, что у меня всего один путь, где я могу попытать счастье: нужно найти то место на полу, откуда сделал я первый шаг в своем странствовании по недрам стереоскопа; встать и ждать; что могу я сделать больше? Быть может, то же самое чудо, что бросило меня сюда, унесет меня снова отсюда в жизнь и настоящее. Я вышел из своего убежища и направился к Зевсовому залу. Я шел осторожно, стараясь не будить шагами эхо, не останавливаясь, не вглядываясь в редкие фигуры, сторожившие в сумраке. Один зал, потом другой; вот капельдинер, старый знакомец; вот высокий двойник с каталогом в руке. Длинный ряд призрачных залов свернул налево, показался вдали зал Олимпийца, посреди него уже вырисовывалась неподвижная фигура фотографа. Вот небольшая полутемная комната; лысый человек по-прежнему стоит, повернувшись к окну, и свет смутно отражается на голой голове его. Вот наконец и зал Зевса.

Я подошел к фотографу и вплотную придвинулся к его аппарату; трубки объективов были всего на вершок от моего лица; они пришлись как раз на высоте глаз. Потом, не сходя с места, я повернулся кругом и осторожно затылком прикоснулся к трубкам; так я замер, лишь медленно и слегка поворачивая голову то вправо, то влево. Наконец, показалось мне, что я отыскал. С этой точки, в этом повороте тридцать лет назад снял зал тот, чей призрак теперь тихо стоял позади меня. Я стоял на том самом месте, где ноги мои впервые стали на пол минувшего зала. Я ждал, но ничего не изменялось, и отчаяние снова стало мной овладевать. Но вот с радостным замиранием сердца я ощутил что-то, почувствовал, что освобождаюсь из недр зала; стены его уменьшились, словно отступая вдаль. Запах керосина проник снова в ноздри, и я снова услыхал заглушенный бой часов за стеной у соседа. Потом явилось сознание, что я по-прежнему сижу у себя в комнате перед зажженной лампой, упираясь локтями в стол и бровями прикасаясь к призматическим трубкам стереоскопа; призрачный зал, видневшийся сквозь линзы, по-прежнему казался далеким и внешним.

Радость охватила меня; облегченно вздохнув, я встал и прошелся по комнате, едва решаясь верить своим чувствам. Я пытался о чем-то пораздумать, что-то сообразить, но голова была тяжела и кружилась, мысли путались. Я завернул лампу; шатаясь, подошел к постели и прилег, не раздеваясь. Незаметно для себя я заснул.

Сон был тяжелый, но без сновидений. Когда я проснулся, новый морозный день уже встал и проникал через щели у штор голубоватыми просветами. Я лежал некоторое время и потом вдруг вспомнил. Все происшедшее ночью показалось мне сном. «Вот странный сон, — подумал я, — точно в детстве! Должно быть, я заснул вчера перед стереоскопом». В ту же минуту я почувствовал тупую боль в боку, лучше сказать, обратил на нее внимание, потому что смутно она тревожила меня и раньше. В правом кармане оказался какой-то твердый предмет, и, лежа на боку, я придавливал его. Я приподнялся и вынул из кармана толстый диск дюйма в два в поперечнике, на ощупь каменный. Я бросился к окну, рванул вверх штору и взглянул на него при свете; происшедшее накануне не было сном! Я положил скарабея на стол, рассматривал его, не веря глазам, и говорил себе: он минувший! Он был такой же, как и там, когда я вынул его из витрины в таинственном зале; темно-коричневый, шероховатый на ощупь и довольно тяжелый. Он был еще тепел от пребывания в кармане и медленно остывал, как настоящий камень. Должно быть, бессознательно я сунул его в карман во время своего дикого бегства.

Потом взгляд мой упал на стереоскоп; он стоял на кипе книг в том положении, как я оставил его ночью. Я сел за стол и заглянул в выпуклые, странно блестящие линзы. Подобно сну, снящемуся во второй раз, глянули на меня оттуда темные стены, белый саркофаг в глубине, выступ, скрывающий голову во фригийской шапке; по-прежнему блестел пол, по которому я ходил; смежные залы виднелись за дверью, где я разгуливал вчера, где лежит страшный двойник старухи. Вздрогнув, я отвел глаза от линз, словно боясь, что этот мертвый зал снова приблизится и поглотит меня в свои недра.

Дверь притворилась и заглянула Марья. «Уже встали? — сказала она. — Одежда ведь так и нечищена, и сапоги…» Она взглянула на стол и прибавила: «Что это вы зря жжете керосин? Вчера ушли из дому, а лампу оставили гореть. Я как пошла спать, вижу, что свет; дверь не затворена, заглянула, а вас нет, только лампа горит. Хотела я погасить, да вижу: что-то у вас на столе наставлено; думаю, еще забранит… Не стала трогать…». — «Ничего, Марья, — сказал я. — Я уходил ненадолго, и хорошо, что вы ничего не тронули на столе. А платья, пожалуй, сегодня можно и не чистить». — «Ну ладно, коли не нужно. Девять уже било». И она ушла. Мне пришло в голову, что бы она подумала, если бы заглянула в стереоскоп вчера в мое отсутствие и вдруг увидела бы меня, выходящим из двери странного зала, таящегося за линзами? Или, если бы Марья в самом деле загасила вчера лампу на столе, что бы стало со мною? Черный мрак разлился бы тогда по покоям, где я блуждал; и я остался бы в нем одинокий, мечась в ужасе и отчаянии, натыкаясь во тьме на застывших двойников и опрокидывая их! От этой мысли у меня захолонуло сердце.

Я долго сидел за столом; припоминал пережитое ночью, и оно воскресало во мне со своими образами, с чувствами и смутными мыслями. Я думал о прошлом мире, что лишь вторит тусклыми отзвуками шагам и голосу пришельца, но сам вечно безмолвен; об этом прошлом мире, который подобен поблекшему призраку настоящей жизни, но вместе с тем загадочно телесен и осязаем. Я думал о его обитателях, и казалось мне: быть может, они не до конца мертвенны; они неподвижны, и неизменны лица их, но, быть может, в них таятся некие подобия чувств, такие же застывшие и выцветшие, как и они сами. Не от них ли льется великая и тихая грусть, которой так полон мир стереоскопа; которая веет от стен, от потолков, от всех предметов, от самого бледного неба в душу того, кто заглянул в линзы? Не грустят ли они, вечно и тайно, о том, что невозвратно минуло вместе с ними? Иль, может быть, в иных двойниках зарождается подобие мертвенной злобы, когда в их область заглядывают живые глаза из нашего мира. Ибо жутки и страшны области стереоскопных недр, особенно там, где гуще залег их сумрак. Не злоба ли минувших на то, что подсматривают за ними, что вторгаются к ним, наполняет жутью и стены, и потолок, и анфилады призрачных покоев; жутью и страхом, что струятся в сердце глядящего в линзы? Тогда вновь возник пугающий облик старухи.

И вдруг среди мыслей, вновь обращенных к ней, поразил меня один далекий, давно забытый образ, какое-то старое, старое воспоминание, уже много лет как затонувшее бесследно в душе; быть может, обрывок сна, виденного в глубоком детстве! Мне почудилось теперь, что мне когда-то в туманной давности уж встретился однажды иль снился причудливый старушечий образ; и еще туманнее, еще смутнее вспоминалось при этом, что я встретил его в каком-то обширном и сумрачном помещении. И воображение взялось за свою ткань; оно пыталось восстановить бесследно исчезнувшие части этого обрывистого видения и установить иные таинственные связи. Оно подсказывало мне: почти тридцать лет назад мальчик с отцом стоял в зале Эрмитажа, тогда живого, и впервые в душу ему веяла величавая таинственность Древнего Египта; и вот тогда-то глаза его пророчески встретились с ветхими глазами какой-то старухи на одно мгновение. Они разошлись, и он никогда не видел ее больше, и жуткое воспоминание о ней хранилось в нем недолго. А она в тот день после их встречи еще долго бесцельно бродила по обширным анфиладам и опять зашла в сад Египта и была там в миг, застывший в стереоскопе. И вот двойник ее в поблекшем зале стал вечным хранителем тайны прошлых стран. Наконец я очнулся от своих размышлений и грез; стереоскоп стоял передо мной на столе; я смотрел на него со странным чувством, в котором страх сплетался со старым влечением. Я решил убрать его подальше; обернул в газету и спрятал в шкап. Пора было идти в Правление. Я запер в стол скарабея, потом оделся и вышел из дому.

Весь день я был как в тумане, объятый впечатлением от ночного странствования. В Правлении я лишь праздно сидел, позабыв о бумагах, разложенных предо мной, погруженный в невероятные воспоминания. Мысль проникнуть туда во второй раз долго не приходила мне: еще в душе были внятны отголоски ночного страха. Но проходили часы, и старые влекущие чары того мира, не смолкавшие во мне, наконец подсказали мне эту мысль. И я говорил себе, что мне стыдно отдаваться всецело страху; что, познав его в первом странствовании, я могу во второй раз проникнуть за грань линз с большим спокойствием и властью над собою. Потом внезапно вспомнил я, что теперь мне уже известен путь назад оттуда; и я радостно взволновался — ведь мне уже не грозит опасность остаться навеки в печальных областях прошлого: исчезло это препятствие таинственным соблазнам стереоскопа. И спокойнее думалось о старухе. И вновь вызывал я из глубины памяти смутное видение, быть может сонное, о первой давней, давней с ней встрече; и дивился опять на иные тайные связи в судьбе человека. Время, обычно такое медлительное, быстро проходило в осмелевших мечтах. Я представлял себе, что будет, если я решусь снова проникнуть туда… Я не останусь только в залах Эрмитажа; я достигну до входной двери, отворю ее и выйду и буду бродить по улицам прошлого… Тут пришла мысль, что и там на улицах холоднее, чем в залах; вспомнилась дата в углу снимка: «21 апреля», конец апреля… и я подумал, что надо взять с собой пальто и шляпу… Я оторвался от грез. За окнами угасал голубой морозный день; электрические лампы уже бросали свет на столы и стены, и потолок погружен был в тень от абажуров; среди табачного дыма ярко освещенные головы наклонились над столами, слышен был сдержанный говор и шелест бумаги. Мир жизни и настоящего дохнул на меня с особенной силой, и я спросил себя, не сошел ли я с ума и брежу небылицу? Но, вспомнив о скарабее, я надавил кулаком правый бок, и пробудившаяся слабая боль убедила меня, что он вправду был утром в моем кармане.

Так проходил день, и я не переставал думать обо всем этом и уходя из Правления, и в ресторане за обедом, и у приятеля, к которому зашел по делу. Наконец, когда вечером около девяти я вернулся домой, во мне уже было жуткое решение. Я зажег лампу, достал стереоскоп и поставил его на кипу книг, как накануне. Потом я опустил штору и запер дверь на ключ, чтобы Марья по усердию не наделала бы беды. Сев за стол, посмотрел довольно ли в лампе керосину; затем вспомнил, встал снова, достал пальто, кашне и шляпу и, одевшись, уж окончательно уселся за стол. Сердце замирало от смутной, ноющей жути, но я решительно приблизил глаза к линзам и стал смотреть.

Прошло около минуты, и вот вчерашнее повторилось: свершился волшебный переход чрез страшную грань. Я вновь стоял среди мертвого зала. Я обернулся и пристально рассматривал лицо недвижного фотографа. Застылость искажала черты, но все ж оно казалось одухотворенным и значительным, а в безжизненных глазах его была печаль и глубина. Ему было на вид лет пятьдесят, и седина сильно выступала на висках. Не тот ли человек, чьим двойником остался здесь тихий фотограф, создал и стереоскоп? Не призрак ли того, кто нашел запретный путь в страны прошлого, стоит здесь предо мной и грустит о минувшем? Так говорил я себе о нем.

Потом я направился к вестибюлю; и шел туда опять тем же путем, кругом через все нижние залы; ибо страшился пройти через зал Египта. И снова эхо шагов тускло звенело и умирало у карнизов; снова печальный сумрак царил в обширных покоях, а обитатели стояли здесь и там, подобные восковым куклам; сторожили в темных закоулках; иные тайно злобились на меня; иные грустили о минувшем вместе с ними. И снова, когда я останавливался, воцарялась мертвая, ни с чем не сравнимая тишина. Так я достиг вестибюля. Я был уже у самой входной двери, но, повинуясь странному побуждению, приостановился; потом медленно и осторожно подошел ко входу в Египетский зал; переступил его порог шага на три с холодком на сердце и, остановившись здесь, оглянулся вокруг. Все было, как и вчера: лишь в том конце зала я рассмотрел теперь в полутьме двух призрачных посетителей, которых тогда не заметил. Я повернулся к витрине с зиявшим отверстием в продавленном стекле, поднялся на цыпочки и заглянул поверх нее в углубление за нею под окнами: там в мертвом сумраке виднелся темный предмет, похожий на кучу тряпья. Утолив жуткое любопытство, я поскорей вернулся обратно, подошел к входной двери и потянул ее; она мягко и бесшумно подалась; и вот я стоял на давно прошедшем крыльце с исполинскими кариатидами.

И я увидел перед собой улицу, уходящую налево, знакомую и вместе с тем чуждую и страшную, какими порой являются в сновидениях хорошо известные места. Направо расширялась огромная площадь с Колонной посреди, столько раз уже виданная, но также словно искаженная в сонной грезе. Все здесь было мертвых коричневатых тонов — и мостовая, и тротуары, и длинные ряды домов, и туманный Собор вдали, и тусклое небо наверху. Я спустился с крыльца; мостовая была суха, но кое-где стояли лужи, одни с застывшей рябью, другие гладкие, как зеркало; в этих четко отражались призраки домов. Воздух вокруг был недвижим: но было гораздо холоднее, чем в залах, и я не жалел, что я в пальто и шляпе. Навстречу попадались пешеходы, застывшие в странных позах на ходу; с одной ногой, выставленной вперед, так что носок торчал кверху, с другой — отставленной назад. Приглядываясь к ним, я понял, что сильный ветер непостижимо застыл в мертвенном затишье воздуха; потому что пальто их неподвижно вздувались и развевались, и некоторые из них наклонялись вперед и придерживали свои шляпы. То был минувший ветер.

Я тихо брел по широкому и печальному пространству. Такою видели люди живую площадь тридцать лет назад; иное изменилось на ней с тех пор. И таинственным казалось мне, что ни один глаз теперь не может видеть ее такою, и что такая она без возврата минула. Фасад Дворца темный, умерший, тянулся предо мной и, кончаясь слева, свободно давал видеть далекие толпы прошедших зданий за рекою; так было когда-то прежде. И, дивясь, я думал, что вот отсюда, с живой площади, никто никогда уже не увидит этих зданий: высокая решетка нового сада пред дворцом скрывает их… Страшная тишина царила вокруг, ни звука не возникало, кроме слабого отголоска моих шагов, бесследно терявшегося в открытом просторе. Я взглянул вверх и увидел впервые в бесцветном небе призрак солнца, озаряющий этот чудовищный мир. Оно стояло еще довольно высоко, но было безмерно тусклее живого солнца: на него можно было смотреть, не щуря глаз. Печальным светом оно заливало этот странный умерший город. Мрачные тени лежали от зданий и Колонны; и так же недвижны, как и они, были тени одиноких пешеходов и редких экипажей с лошадьми, застывшими на бегу, и тихими седоками. Тускло и безжизненно блестела исполинская игла над знакомой белой башней; золото выцвело и умерло в ее сиянии. Лучи давно минувшего солнца слабо, но заметно грели.

Потом я вышел на большую широкую улицу, в которой узнал Невский прошедших времен. Она была наводнена немыми жителями выцветшего города. Одних я встречал, других нагонял, мужчин, детей, по одиночке, по двое и целыми толпами; по широкому тротуару они как бы шли, не двигаясь с места и не шевелясь; у многих застывшие позы были причудливы и порою нелепы. Одни, по-видимому, беспечно прогуливались, другие спешили вперед, и у этих на лицах стояла странная озабоченность. На противоположной стороне также тянулись они темной непрерывной вереницей. Их пролетки, коляски и кареты недвижно катились по мостовой по обоим направлениям. Был разгар движения; как будто минувшие обрадовались яркому сиянию своего призрачного солнца, высыпали на свой Невский и жутко и печально играли в жизнь; и мне чудилось, что все они что-то таят против меня и в тайне грустят о том, что прошло с ними без возврата.

Ряды домов уходили вдаль, виданные не раз, но чудовищные, словно в тяжелом сновидении. Я шел все вперед; порою смотрел вперед на огромную выцветшую перспективу, и, докуда только мог достичь мой взор, всюду, все чернее и черней, по ней густели нескончаемые толпы призраков. Издали они казались более похожими на живых, двигающихся людей; но, приближаясь, убеждался я, что все это лишь застывшие двойники людей, когда-то живших и двигавшихся. Вот далеко впереди виднеется группа призраков; они словно идут навстречу и лица обращены ко мне. Я ближе, ближе к ним; яснее видны лица, они недвижно глядят пред собою, и я уж чувствую на себе их мертвый упорный взор; другие обернулись друг к другу с застывшими улыбками. Вот поравнялись со мною, вижу близко и отчетливо их поблекшие черты, то причудливые, то страшные. Потом миную их; и следуют новые встречные, новые толпы, и все застыло и бескрасочно, и от всего веет в сердце великая грусть. Все молчат, как мертвецы; безмолвствуют там у храма с пасмурной колоннадой и здесь, против отдаленной громады Театра, выходя из подъездов, переходя через дорогу. Ни говора, ни шепота, ни смеха, ни шума экипажей, ни гула великого города; одна только вечная и страшная тишина, нарушаемая лишь быстро угасающими отзвуками моих шагов. Гулко бьется в сердце тихий таинственный страх, но оно владеет им… И думается о том, что иного, хранящегося здесь, уже никто никогда не увидит на живом Невском; и я гляжу, дивяся, на это платье исчезнувшего покроя на призраках, эти прежние магазины, эти забытые вывески…

Так шел я, одинокий, и лишь моя молчаливая тень на бесцветных камнях была мне спутником. Так шел все дальше из улицы в улицу одинокий живой человек, затонувший в недрах огромного мертвого города. И был затерян среди сотен тысяч его домов; и каждый из них был заселен сверху донизу тихими минувшими. И вокруг меня на целые версты тянулись и скрещивались его улицы и расстилались его площади с безмолвно стынущими на них двойниками когда-то живших. Все было ненасытимо странно в нем, и печальное и страшное веяло в нем отовсюду. Мне вспоминалась старая арабская сказка о Медном Городе, куда проникли однажды эмир Мусса и шейх Абдоссамад.

Как-то очутился я на узкой темной улице. Я брел по тротуару и вдруг вздрогнул и остановился с забившимся сердцем. Я вспомнил, я узнал место и призрак старого мрачного дома на той стороне! В том мире, откуда я пришел, я хорошо знаю эту улицу; много, очень много лет я хожу по ее камням; жизнь и настоящее незаметно из года в год преображали ее, меняли неуловимо ее облик; они уничтожили тот дом, они поставили новый на его месте, а прежняя позабытая, с мрачным домом, затаясь в недрах стереоскопа, все уплывала и уплывала она в прошедшее. И вот вновь проник я сюда и стою и смотрю на снова без конца знакомые окна 4-го этажа, где я жил когда-то, еще ребенком!

С трепетом я подошел к крыльцу. Да! Вот две кривые темные ступени, те ступени! До мелочей припоминаю их. Вот старая стеклянная входная дверь, узнаю ее, снова узнаю! Я только ее и вижу: вот она, пустынная, забытая и вновь бесконечно знакомая лестница! Царит унылый сумрак, как и тогда, ощущается слабый запах газа, как и тогда! Дальше — внутренняя стеклянная дверь; вот она захлопнулась за мною, и печальный звенящий шум, когда-то часто слышанный, раскатился по призрачной лестнице и на несколько мгновений наполнил ее снизу доверху. В душе смутным потоком идут воспоминания детства одно за другим, одно за другим. Направо под лестницей темнеет узкая каменная площадка, и дивлюсь, как ни разу не вспомнил о ней в течение этих долгих годов; когда-то мое детское воображение населяло ее сумрак. Вот первый марш; считаю ступени; их тринадцать, как и тогда; взгляд останавливается на третьей сверху: на ней слева большая трещина; что-то копошится в памяти, потом радостно просыпается, и вот опознаю эту бесследно забытую трещину в камне, вспоминаю все разветвления ее. Стою на площадке и в широкое окно вижу мрачный двор, внутренние флигели дома; и все является мне как сон, когда-то раньше уж снившийся и пригрезившийся вновь; и ряды окон, и крыши с трубами и флюгарками, и дальше сливающаяся громада призрачного города; все такое же, как и тогда, но прошедшее и выцветшее. Я иду выше по лестнице, и тишина ее нарушается лишь звуком моих шагов, и вновь становится без конца глубокой, когда я останавливаюсь. Я поднимаюсь с этажа на этаж, и на каждой площадке — смутно знакомая дверь; и воспоминания, пробуждаясь от долгого сна, узнают в буроватом сумраке очертания этих дверей, оконца над ними, ряды гвоздей обивки, дощечки с именами жильцов и радостно шепчут; «Так же, как и тогда!» Я глядел на дощечки; имена, что на них, я слыхал ребенком от взрослых в те давно прошедшие дни, имена соседей. Здесь за сумрачными дверьми таинственно и безмолвно жили теперь их двойники. Дощечки блестели мертвенным блеском, в них выцвело живое сияние меди. И очертания их были такие же, как и тогда: прямоугольники со срезанными углами.

Вот я достиг последнего марша лестницы и взглянул вверх. Боже ты мой, там была наша дверь! Волнение и страх охватили меня. Я поднялся по ступеням на площадку. Здесь дощечка на двери и имя отца, и буквы, когда-то изученные моими глазами и потом глубоко забытые! Вот узкие оконца наверху; чрез стекла их виднеются погруженные в сумрак потолок прихожей, верхняя часть зеркала, стоящего там у стены; виднеется звонок. Наружная ручка звонка здесь предо мной; я рукою ощупываю ее. Сам не зная зачем, я потянул ее, и вот за дверью внутри раздался звук давно забытый и снова знакомый, и словно выцветший; и призрак звонка, видный через стекло, знакомо заколебался.

Тогда я заметил, что дверь не заперта плотно; одна половина приоткрыта и образовала щель; толкаю ее дальше, она подается, но вот остановилась: что-то задерживает ее изнутри. Да! ведь там была цепь; дверь забыли запереть, но цепь заложена и мешает. Я просунул руку в щель и искал; и вот холодная цепь коснулась руки. Слышно, как опустилась она, глухо ударившись о дверь. Медленно отворяется дверь, и является мне, как во сне, прихожая прежних времен! Вот в сумраке вешалка с пальто и шубами, где я некогда прятался, играя. В ноздри проникает запах, разлитый здесь, и радостно опознается в безвестных глубинах памяти; и глаза в полумраке вновь следят за рисунком обой и карниза, и таинственно подтверждается из глубин памяти: «тот же, что и тогда!» Вот старое зеркало у стены; кто это глядит из него на меня в тихом сумраке? То я сам в пальто и со шляпой в руках отражаюсь в его призрачной глубине; я, живой — в зеркале минувшего. И все вокруг было выцветшее и напоено грустью о прошлом.

Направо дверь; я знаю: там кабинет отца; вижу с замиранием сердца и узнаю его темные стены, круглую печь и потолок. Решившись, вхожу в комнату; и воскресла она предо мною явственнее и жутче, чем в моих снах! Господи, кто это сидит за столом у дивана? Недвижный призрак человека, это — он! Подхожу, мучительно и жутко узнаю вновь дорогие черты; обхожу вокруг кресла, гляжу на темя, на затылок, на руки, лежащие на коленях, и взволнованные голоса памяти подтверждают все до мелочей. Я помнил его, каким он был перед тем, как ушел от нас навсегда 15 лет тому назад; и вот здесь сидел предо мною его тихий двойник. Лицо его было недвижно и не было на нем живых красок, но все же было видно, что лицо двойника моложе того последнего лица из мира жизни; светлее выражение и меньше морщин, и не так глубоки скорбные складки у губ. Он сидел, словно глубоко задумавшись, и я смотрел на него ненасытно. Тридцать лет, как это минуло! Я сел на выцветший диван против него, и вот мы сидели вместе, как сиживали в далекие золотые дни здесь же, на тех же местах. И я ощутил вновь давно и бесследно забытую упругость дивана; я обонял снова давно забытый слабый запах табачного дыма, присущий этой комнате. Письменный стол, картины на стенах, книжные шкапы, привычные, как тогда, окружали нас; двор, когда-то столь знакомый глазам, глядел в окна; все было так, как в дальние годы, когда я мальчиком сиживал с отцом в кабинете. Но все ж не вернуть того, что прошло: и я уже не был мальчиком, и со мной сидел лишь печальный двойник минувшего; и прошедшими и призрачными были и стол, и шкапы, и картины, и старый двор за окном. Все было полно щемящей печали о былом; и он сам, казалось, тихо грустил, что минувшее не вернется, не вернется никогда; и я грустил с ним; таинственные слезы подступали к горлу. Потом я поднялся и пошел дальше. Тогда обступила меня давно умершая гостиная; и все в ней, столь обычное когда-то и забытое, призрачно глянуло на меня. Темные обои, три окна с цветами на них; стены противоположного дома смотрят на них; два высоких зеркала; лучи минувшего солнца падают на пол и мертвенным блеском отражаются на паркете. И вижу: сидит за открытым роялем призрак девочки и руки ее недвижно бегают по клавишам. Я наклонился к застылому и выцветшему лицу и уж не спрашиваю, кто она? И воспоминания, пробуждаясь от долгого сна, подтверждают: такие, такие черты были у ней, когда мы с нею были детьми и игрывали в этой комнате! Все воскресало и подтверждалось, бывшее и угасшее в памяти. Я стоял у рояля; и она и я, двойник минувшей и живой человек, вместе отражались в призрачном зеркале у стены. Поблекший ряд комнат открывается предо мной; иду по ним и тускло звучат шаги. В конце его таинственно глядит мне навстречу печальная комната, некогда без конца обычная, наша минувшая детская. Прежний стол виден там; кто-то сидит за ним, тень сидящего лежит на полу, но самого его отсюда не видно: он за дверью. Вот подхожу и заглядываю: там сидит призрак мальчика. Ему лет семь или восемь на вид; молча и не шевелясь, он рассматривает книгу перед ним на столе. И вот узнаю с замиранием сердца, что это мой двойник! Эта темная курточка была моею: я носил ее когда-то. И книгу эту я видал прежде много-много раз, этот старый и истрепанный журнал. Вот вижу: умершая книга раскрыта на странице, где большая гравюра изображает голову великана с закрытыми веками и серьгами в ушах, двух рыцарей с мечами и трех дам, и мрачный пейзаж окрест. И узнаю в ней один образ, смутно и бессвязно хранящийся в памяти моей доселе из далекого детства, и знаю теперь, откуда он возник: то воспоминание о давней книге, уж много-много лет не виданной. Двойник сидит тихо и печально, вперив застывшие глаза в гравюру, и жадно я всматриваюсь в бесцветные черты и распознаю в них свое теперешнее лицо, в них уже загадочно затаенное. Я отхожу, останавливаюсь перед окном, и снова через 30 лет гляжу вниз на нашу прежнюю, умершую улицу; она лежит там узкая и неприветливая, какою видел я ее ребенком, сидя на этом же окне; пешеходы и извозчики стынут там внизу в буроватой тени, бросаемой ее домами.

Я бродил по комнате; дотрагивался до стен ее, когда-то обычных; я трогал и брал в руки свои прежние игрушки, бесследно забытые. В темном уголку нашел я свою лошадь, о которой всегда сохранялось у меня смутное воспоминание. Как мала мне казалась она теперь; в боку ее зияла дыра, и, нагнувшись, я снова ощутил тот знакомый когда-то запах папье-маше, исходивший оттуда. Детская кровать стояла в конце комнаты; я подошел к ней, и пришла странная мысль; я прилег на нее. Она скрипела и ходила подо мною, и ноги мои не помещались на ней. Я лежал и как бы забылся, и представилось мне, что и сам я минувший. И отсюда я видел заслонку у печи с двумя круглыми ручками на ней, когда-то казавшимися мне с подушки парой чьих-то злых, упорных глаз; и над собою на потолке видел я круглое лепное украшение, каждый завиток которого изучил я когда-то отсюда с подушки. Как бесследно затонули эти предметы в глубинах моей памяти! Никогда в моей жизни не всплывали они оттуда. Но, чудилось мне, теперь я сам спустился в глубины, где таятся они, сам стал минувшим, и гляжу на них, выцветших, дивясь, и радостно твердят голоса памяти: «Это они, которых ты без следа забыл на столько годов! — Я очнулся от мимолетного забытья: ведь я был живой. Я повернул голову к окнам: там у стола спиной ко мне безмолвно сидел тот, кем я был; печальный призрак мальчика. Потом проникал я в другие комнаты, из одной в другую, все так же неустанно дивяся. Я прошел по длинному темному коридору, где стояли по стенам прежние шкалы; в конце его обычно зияла тьмою ванная комната, населенная моими детскими страхами. В сумрачной столовой видел я старые стенные часы и вновь узнал их облик; недвижно они показывали начало четвертого. И также узнал я вновь лампу над столом, давно исчезнувшую; я дотронулся, она медленно закачалась с тихим скрипом. Потом снова я шел в те комнаты, где сидели близкие мне тихие двойники. И я был одинокий живой человек среди них, давно отошедших; пришедший к ним в их невозвратное обиталище. Я стоял, затонув в бездонной тишине прошлого, и грустил о том, что не вернется оно; плакал в душе о том, что не дано человеку изжить то же мгновение снова и снова, тысячу раз. И вместе с тем сердце до краев наполнялось неизъяснимым упоением: сбылись старые предчувствия волшебств стереоскопа! И я благодарил Бога за его чудеса и тайны. Я становился на колени в глубоком изумлении перед теми печальными призраками и подолгу стоял в благоговении перед каждым из них, перед священными двойниками минувшего; а они все сидели тихо-тихо, безответно молчали и тайно грустили о том, что ушло с ними навсегда.

Но вот незаметно в душу мне проникли первые, еще тонкие струйки возвращавшегося страха. Я огляделся вокруг, и мне почудилось, будто в этом неизменяемом мире что-то едва приметно, но странно изменилось; и вдруг убедился я, что в комнатах немного стемнело с тех пор, как я вошел; я посмотрел в окна: казалось, и тень, кроющая стену дома напротив, тоже словно углубилась. Я подумал, что глаза мои, быть может, обманываются; но страх не уходил, и таяло перед ним в сердце упоение, и враждебное стало мерещиться в близких мне двойниках. Я еще раз обошел комнаты, бросив прощальный взгляд на все; вышел на лестницу и, притворив дверь, заложил по-старому цепь, чтобы все оставить так, как было раньше. Потом я быстро спустился вниз; стеклянная дверь внизу еще раз захлопнулась за мной, наполнив сумрачную лестницу снизу доверху звенящим шумом; и я снова был на улице.

Я шел, прислушиваясь к отголоскам пережитого упоения, все еще не смолкавшим. Но, снова вглядываясь в тени от домов и печальные дали улиц, понял я вдруг, что глаза мои и раньше не ошибались: в мире стереоскопа воистину свершалось загадочное потемнение. Словно смеркалось в нем; страх мой вырос, овладел сердцем, изгнав упоение, и таинственно слился с наступающими сумерками. И вот после долгого промежутка вспомнил я снова о старухе, лежавшей навзничь в темном зале, и содрогнулся. И в ту же минуту жуткое предчувствие шепнуло мне: это ее мертвенная злоба наворожила эти сумерки… Тогда одно стремление всецело овладело мною: скорее достигнуть Эрмитажа. Поспешно шел я мимо толп молчаливых призраков, и шаги мои торопливо звучали среди умерших улиц. Пугающий образ старухи стоял предо мною; и снова думалось мне о первой встрече моей с нею, с живою, что хранилась в памяти, как бессвязное далекое видение; и о иных связях в судьбе человека. Не в тот ли самый день произошла наша встреча? И вот, я говорил о себе, о минувшем двойнике моем там в мрачном доме: быть может, какие-нибудь умершие, выцветшие думы таятся в призраке; и мальчик, сидящий там над книгой за столом, мертвенно думает об Эрмитаже, где впервые был и откуда только что вернулся, о таинственном сумраке Египетского зала и о встреченных среди него на мгновение ветхих глазах странной старухи…

Я спешил, почти бежал. Полпути миновало, когда я заметил с ужасом, что над городом смерклось еще глубже. Теперь явственней стали бурые тоны в перспективах улиц, страшнее стали тени, лежащие от домов; все глубже погружались в них пешеходы и экипажи. Зловещи и печальны были эти коричневые сумерки стран стереоскопа. Солнце не склонялось к закату; оно недвижно стояло все там же и постепенно помрачалось вместе со своим миром; на него становилось все легче смотреть, не щуря глаз. Буроватый оттенок разлился в небесах. Все более и более зловещим делался мертвый город и бесчисленные полчища двойников. Я ускорял шаг и наконец взошел на знакомый небольшой мост; в отверстие арки, перекинутой в отдалении через мрачный канал, глянула на меня на миг широкая стемневшая река. Усталый, я взошел поспешно на крыльцо с исполинскими кариатидами. Мрачный вход в вестибюль веял на меня страхом, и некоторое время я стоял, не решаясь войти. Потом все-таки взошел, взялся за ручку внутренней двери; она легко подалась и притворилась. Я снова был внутри Эрмитажа; я увидел, что сумрак, царивший в нем, сгустился с тех пор, как я его покинул. Темнелся вход в зал Египта, и влек меня он заглянуть туда, но, одолев влечение, я повернул в Этрусский зал. Вот иду поспешно, шаги отдаются; углубляются буроватые сумерки, и знакомые неподвижные фигуры зловеще тонут в них.

Вот книжные шкафы и огромная голова на высоком пьедестале; стены печальных обширных зал обступили меня издали со всех сторон; вот угол, где я вчера прятался от ужаса. Впереди у поворота уже глубоко воцарились зловещие сумерки. Внезапно я остановился и застыл: что это? точно чьи-то шаги впереди меня; кто-то идет мне навстречу! — Я не верил своим ушам и жадно вслушался. Это не были отзвуки моих шагов: теперь я стоял неподвижно. Странные звуки были очень невнятны, едва уловимы, но в бездонной тишине мертвого зала они все ж доходили до меня. Это были шаги шаркающие, словно шедший несколько волочил ноги. И сразу же в звучании их поразило меня что-то невыразимое, отчего упало сердце и в голове народились безобразные предположения. Через некоторое время шаги замолкли, шедший остановился. Я не вынес наступившего безмолвия, бросился в сторону, притаился и ждал. Потом шаги возобновились; они возникали за темным поворотом впереди; близились, становились все громче и внятнее. Я слушал жадно и вдруг уловил, что поразило меня в них: они не были похожи на шаги живого человека, они были монотонны и мертвенны, словно шел автомат. Застыв, вперил я глаза в сумрак; и вот из него народилось что-то, что-то вынырнуло! странная низенькая фигура с причудливой шляпой на голове! И я узнал ее в одно мгновение: значит, поднялась она с пола, ходит куклообразный двойник, ищет меня! И движения ее словно связаны чем-то, как движения автомата; безобразны и безжизненны. Ближе, ближе; страшная фантоша идет прямо ко мне, уставившись на меня стеклянным взором; ковыляет на ходу и шаркает ногами.

Я дико закричал, пробудив в залах жуткое эхо, и бросился бежать назад. Я несся большими скачками и быстро достиг темного входа в зал Египта; но не посмел проникнуть туда, свернул в сторону и ринулся вверх по мраморной лестнице, шагая через 3–4 ступени. Достигнув конца ее, я наполовину обежал колоннаду, идущую вокруг колодца лестницы, и остановился, опираясь на массивные перила, над обширным колодезем. Сердце неистово билось и в голове мчались несвязные мысли о таинственных равновесиях, нарушенных вторжением живого в недра стереоскопа; о страшных изменениях в вечной неизменности этого мира; о надвигающихся сумерках, о мертвенной злобе старухи. Значит, могут двигаться потревоженные двойники! Вечно неподвижные минувшие сходят со своих мест, бродят порою, но все ж не обрести им полноты живых движений; из их членов прежняя застылость уходит не до конца, и они становятся лишь страшными автоматами… Я осмотрелся: уж и сюда проникали через широкие окна буроватые сумерки. И перегнувшись через перила, я видел, что внизу прямо подо мною вестибюль уже совсем утонул в густой, почти красноватого оттенка тьме.

И вот я снова услышал шаги; они народились во мраке на дне огромного колодца лестницы и становились все внятнее. Сквозь буроватые тени уже можно было различить странный темный предмет, поднимавшийся по ступеням наверх. Призрак подымался, несмотря на автоматичность движений, с неестественной быстротой и проворством; скоро он отчетливо выступил из темноты. Потом я увидел, как, не дойдя ступеней десять до верху, он остановился и вдруг повернул голову в мою сторону, и опять глаза наши встретились. Затем, как бы удостоверившись, что я здесь, безмолвный автомат стал снова озабоченно и торопливо подыматься по ступеням; вступил под колоннаду и направился ко мне. Я побежал вдоль перил, стараясь как можно скорее достичь лестницы, но старуха вдруг повернула назад, и мы почти столкнулись у первой ступени. Я быстро отскочил в сторону и со всех ног бросился в верхние залы. Выцветшие ряды знакомых картин мелькали по стенам; гулко звучал мой бег по паркету; печальный зловещий сумрак разливался вокруг, и недвижные фигуры, тонувшие в нем, безмолвно смотрели на мое дикое бегство. А сзади гналась причудливая фантоша, и слышался частый и монотонный стук ее ног. Когда я пробегал по небольшой комнате с тусклыми фресками, лицо мое отразилось на мгновение в призрачном зеркале, бледное, искаженное, окутанное сумраком; и я знал, что чрез полминуты в нем таинственно отразится гнавшийся за мною страшный призрак.

Порою погоня затихала; должно быть, она сбивалась с пути. Раз, воспользовавшись этим, я осторожно стал пробираться по лестнице, чтоб снова попасть в нижние помещения, но входя в одну из зал, я увидел, что фантоша ковыляет мне навстречу из смежной залы, и поспешно повернул назад. Другой раз я сначала долго прислушивался, притаившись, не слыхать ли шагов; около минуты было мертвое безмолвие. Тогда бегом на цыпочках направился я к лестнице, но в какой-то маленькой темной комнате столкнулся с нею лицом к лицу. В немом ужасе я схватил ее за плечи, постоял так, не в силах оторвать взора от мертвенно-злых ее глаз; потом я что было силы оттолкнул ее от себя; она качнулась и с глухим стуком упала навзничь. Быстро добежал я до лестницы, но остановился в нерешительности: сумерки уже так углубились, что обширный колодец ее сиял предо мною темною бездной; однако выбора не было, и я бросился вниз по ступеням в сумрачную пропасть вестибюля. На последних ступенях я обернулся и посмотрел вверх; вижу: на верхней площадке появился силуэт автомата и спускается вниз! Не думая, что делаю, я бросился вправо и спрятался за вешалку. Все ближе и ближе звучат мертвые шаги по ступеням; что если она заглянет ко мне за вешалку? Но, о радость, вижу: фигура призрака проковыляла мимо меня, как бы не заметив, направилась к залу этрусских ваз и утонула во мгле его.

И вот я мгновенно понял, что могу достичь залы Зевса раньше, чем старуха дойдет до него через длинный ряд покоев нижнего этажа. Чрез зал Египта пролегал более короткий путь. Осторожно я вышел из засады и бросился ко входу в зал, преодолевая свой ужас перед ним. Но вбежав, я приостановился, смущенный тем, что увидел. Здесь все уже потонуло в коричневых сумерках, но среди них я смутно различил какую-то новую фигуру, сидевшую на черном саркофаге в глубине; она была неподвижна и лишь медленно поворачивала голову в мою сторону. То был минувший посетитель; должно быть, и он вслед за старухой стал автоматом, задвигался и взгромоздился на саркофаг. Я вспомнил о двух застывших призраках, которых заметил мельком здесь еще прежде. В темном углу под окнами кто-то копошился и шуршал; то был, вероятно, второй из них. Встревоженные вторжением в их мир, они сошли с мест и вот причудливо и жутко безобразничали в стемневшем зале! Но быстро преодолев смущение, я снова побежал, не оглядываясь. Вот зал Зевса; все залито густым сумраком; статуи, прежде белые, теперь коричневые, зловеще выступают из него. Вот и фотограф; недвижное лицо его теперь красновато-буро и страшно. Я вплотную встал к аппарату затылком: он ощущает трубки двойного объектива. Пред глазами вход в смежный зал, там глубокие мертвые сумерки, а в отдалении слабый просвет. И вот снова где-то впереди меня нарождаются слабые отзвуки шагов; призрак обошел кругом нижние залы; в просвете уже показался его темный безобразный силуэт и быстро близится. Но, слава Богу! чувствую, как зал начинает словно удаляться; я уже за чертой его. Свершилось снова волшебное возвращение в жизнь и настоящее. Я снова сижу за столом в моей комнате; лампа горит передо мной, и на горке из книг стоит стереоскоп.

Я откинулся на спинку стула, отведя глаза от линз, и несколько времени сидел так. Сердце все еще глухо и часто стучало, в ногах была страшная усталость, а пальцы еще хранили отвратительное чувство от прикосновения к плечам призрака. Потом я осторожно заглянул в линзы, сперва издали, не подводя к ним глаз вплотную; там виднелся смеркшийся зал, но уж отдаленный, уменьшенный; и я уже был вне его, грань легла по-прежнему между им и мною. Я смелей приблизил глаза к стеклам, и вдруг увидал: там около гробницы в глубине зала, смутно выделяясь в буром сумраке, сидит на полу старуха и смотрит на меня в упор! Я, как безумный, вскочил со стула, оттолкнув от себя горку из книг, и стереоскоп со стуком упал на стол вверх линзами. В голове пронеслась страшная мысль: ведь она может перешагнуть грань и проникнуть сюда в мою комнату! Ведь мог же я из жизни проникнуть в ее минувшие области! И в ужасе своем, не помня, что делаю, я схватил молоток, лежавший на столе, и раз, два! разбил вдребезги обе линзы; их осколки со звоном упали внутрь стереоскопа.

Я долго ходил по комнате, прежде чем немного успокоился. Только тогда я заметил, что я все еще в пальто и кашне, шляпы же на голове не было. Я искал ее на полу, но не нашел: верно, я как-нибудь незаметно потерял ее в призрачных залах во время своего бегства. Потом я взял стереоскоп, и после долгих стараний мне удалось разломать его заднюю стенку и вынуть снимок, вставленный в нее. С замиранием сердца я поднес его к лампе: на нем было глубоко побуревшее изображение знакомого зала; такими бывают сильно поврежденные на свету фотографии; и зала на снимке казалась затонувшей в красновато-коричневых сумерках. Но на изображении уже не было фигуры, сидящей на полу, и нигде на всем снимке я не мог отыскать никаких следов старухи: должно быть, она успела ускользнуть из поля зрения. Казалось, побурение снимка остановилось; странные сумерки в том мире не углублялись дальше; и я подумал, что, быть может, снова застыли и двойники, сошедшие со своих мест. Я со всех сторон осмотрел стеклянную пластинку; это был обыкновенный снимок для стереоскопа, двойное изображение зала, вершка 4 длиною; на правой половине его сверху еще можно было разобрать надпись от руки: «21 Апреля 1877 г.».

* * *

Так уничтожил я стереоскоп. Как и когда попал он в аукционный склад на Г-ой? Кто создал его? Кто открыл путь в выцветшие страны прошлого? Был ли это тот высокий фотограф, чей двойник вечно стоит в призрачной зале? Или кто-нибудь другой? И если это был он, что ощутил он, когда впервые переступил грань того мира и, обернувшись, увидал своего двойника в глубокой тишине умершего зала? Как, проникнув в те печальные страны, сумел он не потревожить покоя тихих призраков, не пробудив затаенного ужаса, не накликав зловещих сумерек? Быть может, ему не суждено было уже вернуться назад в жизнь и настоящее и какие-нибудь тайные причины навсегда похоронили его в недрах стереоскопа; его мог настичь разрыв сердца на улицах мертвого города, он мог упасть с лестницы или утонуть в водах минувшей реки или канала. Или (кто знает?) творцу стереоскопа не удалось самому переступить грани линз, и изо всех живых я первый и последний посетил недра минувшего.

Теперь уже много времени с той ночи. Когда мне попадается под руку какой-нибудь стереоскоп, я беру его, гляжу в него, и старое волшебство по-прежнему веет в душу. Но знаю я, что это лишь предчувствие странного упоения, но полноты этого упоения уж мне больше не пережить; ведь я, некогда проникавший туда, могу теперь туда лишь заглядывать. Чрез круглые стекла вижу я сосновый лес с узкой дорожкой, уходящей вглубь, на ней мертвенно блестят лужи от недавнего дождя, и мне чудится, что я уже там внутри, хожу по сырой дорожке, углубляюсь в лес мертвых выцветших сосен; смотрю, как отражаются они в недвижных, как зеркало, лужицах; пробираюсь к призрачной прогалине, что мерещится вдали меж стволами, и среди великого безмолвия минувшего леса слышится лишь слабое хрустение веток под ногами, водяные капли брызжут с коричневых листьев кустов и вокруг разлит легкий запах сосен после дождя. Но то — воображение: непереступаемой гранью я отделен от этой страны. Или чрез линзы вижу какой-то пустынный морской берег, и мне чудится, что я уже там прогуливаюсь по влажному слабо хрустящему песку, и безлюдные излучины странного побережья тянутся в обе стороны, и прямо предо мной пустынно расстилается минувшее море с белеющими, навек застывшими гребнями всюду, куда хватает глаз; и все бесцветно и печально; я стою и слушаю мертвое безмолвие моря и берегов и обоняю соленую свежесть и слабый запах ила. Но все это лишь чудится, и чрез мгновение вспоминаю я, что лишь смотрю в стереоскоп и отделен заповедной гранью от моря прошедшего.

Но больше уж нет того старого прибора, что один воистину растворял двери в прошлое; лишь остов его стоит на моем столе; осколки линз сложены в коробку и убраны. Иногда я достаю этот вынутый из стереоскопа двойной снимок, с потемневшим «передержанным» изображением зала. Снова рассматриваю его; стены, пол, статуи и в глубине уходящую анфиладу покоев можно довольно ясно рассмотреть сквозь густые коричневые сумерки; и сумерки эти не углубились с тех пор. Ничего не изменилось в снимке, только странный мир, затаенный в нем, с каждым днем уплывает все дальше в прошлое. Там таятся эрмитажные залы, утонувшие в зловещей мгле, и в них обитают тихий фотограф, и молчаливые посетители, и вновь застывшая страшная фантоша, и вновь застывшие страшные двое в Египетском зале; там в мрачном покое стоит витрина с разбитым стеклом, обокраденная мною, и где-то на полу в темноте валяется моя шляпа. Там таится огромный умерший город, зловеще смеркшийся, и старый знакомый дом и комнаты, где обитают тихие близкие мне двойники. Они сидят там, погруженные в сумрак, и с каждым днем все дальше и дальше уплывают в прошедшее. Туда мне уже никогда не проникнуть; навеки завален таинственный вход.

Здесь, в нашем мире, я часто брожу по залам живого Эрмитажа. И блуждая, стараюсь я сквозь красочное настоящее разглядеть призрачные прошлые залы. Там был я недавно в темный зимний день, в один из тех дней, когда даже в верхних залах царит мутный полусумрак. Печальный тусклый свет с бесцветного неба вливался в окна. В нем живые краски вокруг, казалось, тускнели и блекли, и оттого отчетливее проступало выцветшее минувшее; особенно отчетливо проступало оно в тех покоях, где я случайно оставался один и не было никого другого. Порою чудилось мне, что вот стены, пол, картины, украшения на потолке обесцветятся до конца, и все умрет и застынет, и я снова буду отражаться в призрачном зеркале одинокий, живой и двигающийся среди мертвенного минувшего. Становилось жутко, когда, взглянув на поворот стены, группу статуй в тени иль отблеск света на полу, вспомнил я отчетливо, что было со мною в этом месте во время моего бегства во мгле невозвратных зал и лестницы. И еще явнее проступало прошлое в нижних покоях в полусумраке, что проливал зимний день в угрюмые и редкие окна. Там, где сходятся вместе три обширные залы у книжных шкапов, с волнением я узнавал место, с которого впервые услыхал страшные шаги, и угол, где прятался от ужаса в первую ночь. Я долго медлил в зале Египта; там полный странных дум стоял я в мрачном углублении у стены, где увидал я в первый раз сторожившую старуху. Потом подошел к витрине со скарабеями и глядел на лежащие под цельным нетронутым стеклом древние амулеты. И вот, вынув из кармана вещицу, принесенную оттуда, я сравнивал ее глазами, как не раз уже раньше, со скарабеями из зеленого камня в витрине. И снова убеждался я, что они схожи, как двойники; одинаков размер, одинакова форма, одинаковый кусок отбит внизу правого крыла; но мой скарабей темно-коричневый. И снова, как не раз и прежде, стоял я над ними в глубоком изумлении.

И все чаще я задумываюсь о том, кто же была та причудливая старуха, бродившая как-то тридцать лет назад по нижним залам; на что глядела она из своего угла, когда наступало мгновение, запечатленное на старом снимке. И я говорю себе: может быть ей полюбился мальчик, встреченный ею в тенистой зале и скоро уведенный прочь отцом; и, не найдя их и возвратясь в ту же залу, она глядела загадочно, пристально на черную витрину, у которой он недавно стоял. Потом призрачная фантоша в недрах стереоскопа стала стеречь мертвенным взором витрину со скарабеями: ведь у этой витрины увидала она когда-то полюбившийся ей детский облик; и этим взором, затаившим в себе ее выцветшую думу о мальчике, она охраняла в далеком доме вечный покой моего двойника; ревниво боясь, чтобы не похитили его из ее печальных областей; оберегая его тайну и с нею все иные тайны прошлого… Я не знаю и страшусь знать, кем была она в нашем, живом мире, когда в туманном детстве я встретился с ней; но из владений ее двойника не уйти призраку мальчика, что сидит теперь во мраке невозвратной комнаты. Так размышляю я, а остов стереоскопа стоит на столе, освещенный лампою; и предо мною лежит темный скарабей, тайна тех грустных стран и моего отроческого двойника, похищенная у старухи.

1905

Эдвард Фредерик Бенсон «Гусеницы»

Рассказчик отдыхал на вилле Каскана, где имелась незанятая никем комната на первом этаже, в которой повествователь однажды посреди ночи увидел нечто очень странное. Он не мог понять, сон это или явь. С этого и началась мистическая история, в результате которой пострадал художник Артур Инглис, отдыхавший на той же вилле.

Очередная классическая история мрака и ужаса.

DARKER. № 1 январь 2012

EDWARD FREDERIC BENSON, „CATERPILLARS”, 1912

Месяц-два назад я прочитал в итальянской газете о том, что Вилла Каскана, на которой я однажды побывал, была снесена, и на ее месте возводится какой-то завод. Не осталось более причин, удерживавших меня от рассказа о том, что я видел (или вообразил, что видел) собственными глазами в одной из комнат на одном из этажей упомянутой виллы. А так же о дальнейших событиях, что в некоторой мере объясняют (или не объясняют — в зависимости от точки зрения читателя) эти видения и могут быть каким-то образом связаны с ними.

Вилла Каскана была во всех смыслах совершенно очаровательным местом, и все-таки, существуй она поныне, ничто на свете — и я употребляю это выражение буквально — не заставило бы меня вернуться туда, ибо я верю, что в доме обитали призраки самого ужасного и реального свойства. Большинство призраков, когда все уже позади, не приносят особого вреда; они могут, конечно, напугать, но человек, к которому они являются, благополучно оправляется после их посещений. Кроме того, некоторые из манифестаций могут быть дружелюбными и благотворными. Но явления на Вилле Каскана не были благотворными и, соверши они свое «посещение» несколько иным образом, я полагаю, мне не пришлось бы оправиться от него так же, как Артуру Инглису.

Дом стоял на заросшем падубом холме недалеко от Сестри ди Леванте на Итальянской Ривьере, обратившись фасадом к переливающейся голубизне этого восхитительного моря, в то время как позади возвышалась бледно-зеленая каштановая роща, карабкавшаяся вверх по холму и уступавшая затем место соснам, образовавшим темную по сравнению с ними корону на самом верху. Повсюду вокруг дома в роскоши разгара весны цвел и расточал ароматы сад, и запахи роз и магнолий, смешиваясь с солоноватой свежестью морского ветра, струились как ручей по прохладным сводчатым комнатам.

С трех сторон вокруг первого этажа тянулась широкая loggia[21] с колоннами, верх которой образовывал балконы для нескольких комнат на втором этаже. Главная лестница из широких ступеней серого мрамора вела из холла на площадку перед этими комнатами, которых было всего три, а именно: две гостиных и спальня, расположенных en suite[22]. Последняя не использовалась, в отличие от гостиных. От этой площадки лестница вела еще выше, на третий этаж, где располагались несколько спален, одну из которых занял я. Из другой части дома около полудюжины ступеней с первого этажа вели к двум комнатам, которые в то время, о котором я веду речь, занимал Артур Инглис, художник — то были его спальня и студия. Так что с площадки перед моей комнатой можно было попасть как на главную лестницу, так и на ту, что вела к комнатам Инглиса. Джим Стенли и его жена (у которых я гостил) обосновались в другом крыле, где также находились помещения для прислуги.

Я прибыл как раз к обеду, в разгар блистающего майского полдня. Сад расточал цвета и ароматы, и особенно приятно было после прогулки по опаляемой солнцем дороге вверх от marina[23] из удушающей жары и яркого дневного света ступить в мраморную прохладу виллы. Но (и в этом читателю лишь остается верить мне на слово), войдя в дом, я мгновенно почувствовал тревогу. Это ощущение, должен признать, было довольно неопределенным, но, тем не менее, очень сильным, и я вспоминаю, что, увидев письма на столике в холле, я уверил себя в том, что в них содержатся какие-то дурные для меня новости. Но, открыв почту, я не нашел никакого подтверждения моему предубеждению: корреспонденция просто сочилась благополучием. И все же, промах моего предчувствия не уменьшил беспокойства. В прохладном благоухающем доме что-то было не так.

Я обращаю такое внимание на это обстоятельство лишь для того, чтобы объяснить тот факт, что, хотя я, как правило, отлично сплю — так что свет, зажженный, когда я ложусь, гасится только в тот момент, когда меня будят на следующее утро — в первую свою ночь на Вилле Каскана я спал очень плохо. Это также может объяснить, почему, когда мне все-таки удавалось уснуть (если только то, что я видел, и впрямь было сном), мне снились очень яркие и оригинальные сны — оригинальные в том смысле, что, сколько я себя помню, подобные образы никогда прежде не посещали моего сознания. И поскольку в добавление к зловещему предчувствию некоторые слова и события, имевшие место за остаток дня, также могли привести к тому, что, как я думал, случилось той ночью, полагаю, будет кстати упомянуть их теперь.

После обеда миссис Стенли провела меня по дому, и во время этой экскурсии она упомянула, как я помню, незанятую спальню на втором этаже, пройти в которую можно было из комнаты, в которой мы обедали.

— Мы оставили ее незанятой, — сказала миссис Стенли, — потому что, как ты видел, у нас с Джимом есть очаровательная спальня и гардеробная в том крыле, а если бы мы обосновались здесь, пришлось бы превратить столовую в гардеробную, а обедать внизу. А так у нас есть своя небольшая квартирка, у Артура Инглиса — своя, в другой части дома, и я вспомнила (ну разве я не прелесть?), как однажды ты сказал, что чем выше расположена твоя комната, тем более это тебе по нраву. Так что я выделила тебе спальню на самом верху здания вместо того, чтобы селить в этой.

Правду сказать, сомнение, такое же неопределенное, как предчувствие до того, появилось в моем мозгу. Я не понимал, почему миссис Стенли посчитала нужным рассказывать мне все это, так как говорить-то, по сути, было не о чем. Я допускаю, что именно в тот момент мысль о том, что в незанятой спальне есть какая-то странность, нуждающаяся в подобном объяснении, закралась в мое сознание.

Вторым событием, породивший мой сон, было следующее.

За обедом разговор в какой-то момент обратился к призракам. Инглис с непоколебимой убежденностью выразил веру в то, что все, верящие в проявления сверхъестественного, не достойны называться даже ослами. Тема тут же забылась. И насколько я помню, ничего другого, имевшего отношения к тому, что последовало, более сказано не было.

Мы все отправились спать довольно рано, и лично я зевал по пути наверх, чувствуя ужасную сонливость. В моей комнате было достаточно жарко, так что я открыл окно нараспашку, и снаружи полились любовные песни соловьев и белый свет луны. Я быстро разделся и нырнул в постель, но, хотя до того и чувствовал сонливость, теперь же был невероятно бодр. Но я был даже рад бодрствовать и чувствовал себя совершенно счастливым, слушая пение птиц и любуясь лунным светом. А затем я, наверное, задремал, и все то, что я увидел дальше, было сном. Так или иначе, мне виделось, что со временем соловьиные песни умолкли, а луна закатилась. Я подумал о том, что если по какой-то необъяснимой причине мне придется пролежать всю ночь без сна, я мог с тем же успехом почитать. И вспомнил, что оставил интересовавшую меня книгу в столовой на втором этаже. Так что я выбрался из постели, зажег свечу и спустился вниз. Войдя в столовую, я увидел книгу, которую искал, на столике у стены, и одновременно заметил, что дверь в незанятую спальню открыта. Странный серый свет, непохожий на закатный или лунный, сочился из-за нее, и я заглянул внутрь. Прямо напротив двери стояла большая кровать с пологом на четырех столбиках, в головах которой висел гобелен. Я понял, что серый свет исходил от кровати, или, точнее, от того, что на ней лежало. По всей постели ползали громадные гусеницы в целый фут или даже более в длину. Они светились, озаряя всю комнату. Вместо обычных для гусениц ножек-присосок, у этих были ряды клешней, как у раков, и они передвигались, хватаясь этими клешнями за простыню под собой, а затем протаскивая себя вперед. Тела этих ужасающих насекомых были желтовато-серыми с неровными наростами и опухолями. Их наверняка были сотни, ибо они образовали своего рода шевелящуюся покачивающуюся пирамиду на постели. Иногда какая-нибудь из тварей падала на пол с мягким звучным шлепком, и хотя пол был бетонным, он легко подавался под лапками-клешнями, будто это была замазка[24], и создание вскоре вновь присоединялось к своим сородичам. У них не было ничего похожего на, так сказать, лица, но с одного конца располагался рот, который приоткрывался по сторонам для дыхания.

И пока я смотрел на них, гусеницы как будто внезапно почувствовали мое присутствие. По крайней мере, все рты оказались обращенными в мою сторону, а в следующий момент они начали падать с кровати с этими мягкими влажными шлепками и, извиваясь, поползли ко мне. Первые секунды мной овладел паралич, как это бывает во сне, но затем я уже бежал наверх — и я отчетливо помню холод, исходивший от мраморных ступеней под моими босыми ногами. Я ввалился в свою спальню и захлопнул за собой дверь, а потом — теперь я уже точно бодрствовал — обнаружил себя стоящим у своей постели, взмокшим от ужаса. Звук захлопнувшейся двери все еще звенел у меня в ушах. Но ужас перед этими нечистыми созданиями, ползающими по постели и мягко падающими на пол, и тогда не покинул меня, как это случается обычно при пробуждении от кошмара. Даже проснувшись — если только до того я действительно спал — я не мог избавиться от страха, преследовавшего меня во сне: все виденное по-прежнему казалось реальностью. И время до восхода я провел стоя или сидя, не решаясь прилечь, и при каждом скрипе или шорохе думая, что это приближаются гусеницы. Для их клешней, что с легкостью вгрызались в цемент, деревянная дверь была детской игрой — даже сталь не смогла бы задержать их надолго.

Но вместе с наступлением прелестного и возвышенного дня ужас сгинул. Вновь мягко зашептал ветер, и безымянный страх, чем бы он ни был, пропал, тревога улеглась. Поначалу рассвет разгорался бледно, потом восток окрасился розовым, как грудка голубки, а затем яркое зарево солнечного света распространилось по всему небу.

* * *

В доме существовало замечательное правило, позволявшее каждому завтракать тогда и где он желал, поэтому я не видел остальных обитателей до обеда, так как завтракал у себя на балконе, а затем писал письма и занимался своими делами. По правде сказать, я спустился в столовую довольно поздно, когда остальные трое уже приступили к еде. Между моими вилкой и ножом лежала картонная коробочка из-под пилюль, и как только я сел, Инглис сказал:

— Взгляните на это. Вы ведь интересуетесь естествознанием. Я нашел ее ползающей по моему покрывалу прошлым вечером и не знаю, что это.

Полагаю, еще не открыв коробочку, я уже подозревал, что в ней находится. Внутри, как бы там ни было, находилась маленькая гусеница желтовато-серого цвета со странными выростами и утолщениями на тельце. Она была невероятно активна и бегала туда-сюда в своей тюрьме. Ее ножки были непохожи на конечности какой-либо гусеницы, что мне приходилось видеть: они были похожи на клешни рака. Я взглянул и тут же закрыл коробочку.

— Нет, я не знаю, что это, — сказал я, — но она выглядит достаточно неприятно. Что вы собираетесь с ней делать?

— О, я хочу оставить ее у себя, — ответил Инглис. — Она начала окукливаться, и мне хочется узнать, что за бабочка из нее выйдет.

Я снова открыл крышку и понял, что эти торопливые движения действительно были началом прядения паутины для кокона. Тут Инглис снова заговорил:

— У нее забавные ножки. Прямо как клешни у рака. Как на латыни рак? А, точно, cancer[25]. Так что, если она уникальна, окрестим ее Cancer Inglisensis.

Тут что-то случилось в моем мозгу, как будто внезапно мой собственный навязчивый страх перед ночным видением соединился с произнесенными Инглисом словами. Повинуясь импульсу, я схватил коробочку и выкинул ее вместе с гусеницей из окна. Прямо под ним проходила гравиевая дорожка, а чуть дальше над чашей бил фонтан. Картонка упала как раз в середину водоема.

— Что же, видимо адепты оккультного не любят факты, — рассмеялся Инглис. — Бедная моя гусеница!

Разговор вновь перешел на другие предметы, и я привожу здесь все эти незначительные подробности, перечисляя их в той последовательности, в какой они происходили, лишь затем, чтобы быть уверенным, что записал все, касавшееся оккультизма или гусениц. Но в тот момент, когда я выкинул коробочку из-под пилюль в фонтан, я потерял голову: моим извинением может быть, как это, наверное, понятно, лишь то, что ее обитательница была точнейшей миниатюрной копией тех существ, что я видел на кровати в незанятой спальне. И хотя преобразование этих видений в кровь и плоть — или что там есть у гусениц — должно было избавить меня от ужаса прошедшей ночи, на самом деле оно произвело обратный эффект, сделав шаткую пирамиду на постели еще более ужасающе реальной.

* * *

После обеда мы провели пару часов, лениво прогуливаясь по саду или сидя в loggia, и, должно быть, стукнуло уже четыре часа, когда мы со Стенли отправились купаться вниз по дорожке, которая проходила мимо фонтана, куда я выкинул упаковку с гусеницей. Вода была прозрачной и мелкой, и на дне я увидел то, что осталось от коробочки. В воде картон раскис и превратился в несколько жалких полосок и обрывков мокрой бумаги. В центре фонтана была установлена итальянская скульптура Купидона, державшего в руках бурдюк, из которого лилась вода. На его ногу и взобралась гусеница. Хотя это было странно и практически невероятно, но она пережила разрушение своего узилища и сумела выбраться из воды, а теперь устроилась на суше вне досягаемости, покачиваясь и виляя — прядя кокон.

И пока я смотрел на нее, мне вновь стало казаться, что, как и гусеницы, которых я видел прошлой ночью, она заметила меня. Выпутавшись из окружавших ее нитей, тварь поползла вниз по ноге Купидона, а затем поплыла, по-змеиному извиваясь, через бассейн фонтана прямо ко мне. Она передвигалась с невероятной скоростью (то, что гусеницы умеют плавать, стало новостью для меня) и уже в следующий момент взбиралась по мраморному бортику бассейна. Тут к нам присоединился Инглис.

— Смотри-ка, это же наша старая знакомая, Cancer Inglisensis, — воскликнул он, увидав создание. — Как она ужасно спешит!

Мы стояли совсем рядом на дорожке, и гусеница, оказавшись в каком-то ярде от нас, остановилась и начала покачиваться, как будто сомневаясь, в каком направлении ей двигаться. Потом, кажется, она приняла решение и подползла к ботинку Инглиса.

— Я ей нравлюсь больше, — сказал тот. — Но я вовсе не уверен, что она нравится мне. И раз уж она не тонет, думаю, мне стоит…

И он стряхнул гусеницу с ботинка на гравий и раздавил ее.

* * *

После полудня воздух стал тяжелеть — с юга, без сомнения, надвигался сирокко[26]. В эту ночь я снова поднялся к себе, чувствуя сильную сонливость, но, несмотря на мою, так сказать, дремоту, у меня была уверенность сильнее, чем прежде, что в доме происходит нечто странное, что близится нечто угрожающее. Но я тут же уснул, а потом, не знаю, как скоро, вновь пробудился — или мне показалось так во сне — с ощущением, что мне нужно немедленно подняться, или будет слишком поздно. Какое-то время (бодрствуя или во сне) я лежал, борясь со страхом, убеждая себя, что стал жертвой собственных нервов, расстроенных сирокко и тому подобным, и в то же время другой частью сознания вполне ясно осознавая, что каждый момент промедления добавлял опасности. В конце концов, второе чувство стало непреодолимым, я надел халат и штаны и вышел из своей комнаты на площадку. И тут же понял, что уже протянул слишком долго, и теперь было поздно.

Вся площадка этажом ниже скрылась под массой гусениц. Двойные двери в гостиную, из которой можно было попасть в спальню, где я видел их прошлой ночью, были закрыты, но гусеницы просачивались через щель под ней и одна за другой проникали сквозь замочную скважину, сначала вытягиваясь чуть ли не до толщины волоса, и снова утолщаясь на выходе. Некоторые, как будто исследуя, тыкались в ступени, ведущие к комнате Инглиса, другие карабкались на первую ступеньку лестницы, на вершине которой стоял я. Площадка была полностью покрыта сероватыми телами, я был отрезан от выхода. Леденящий ужас, какой я не смог бы описать никакими словами, сковал меня.

Затем, наконец, основная масса созданий начала двигаться, наползая на ступени, которые вели в комнату Инглиса. Мало-помалу, подобно омерзительной волне из плоти, они хлынули на площадку, и, как я видел благодаря исходившему от них сероватому свечению, подползли к двери. Вновь и вновь пытался я закричать и предупредить художника, в то же время страшась, что твари могут обернуться на звук голоса и взобраться по лестнице ко мне, но, несмотря на все усилия, из горла не исходило ни единого звука. Гусеницы подбирались к петлям двери, проходя сквозь щели так же, как делали раньше, а я все еще стоял на месте, предпринимая бесплодные попытки докричаться до Инглиса и заставить его бежать, пока еще было время.

Но вот площадка окончательно опустела: все твари забрались в комнату, и я впервые ощутил холод мрамора, на котором стоял босиком. На западе только начал разгораться восход.

* * *

Через полгода я повстречал миссис Стенли в загородном доме в Англии. Мы обсуждали самые разные предметы, и тут она сказала:

— Кажется, я не видела тебя с тех пор, как месяц назад получила эти ужасные известия об Артуре Инглисе.

— Я ничего не слышал, — ответил я.

— Нет? У него рак. Ему не советуют даже делать операцию, потому что нет никакой надежды на излечение: доктора говорят, что болезнь распространилась по всему телу.

За все эти шесть месяцев я не думаю, что прошел хоть один день, когда я не вспоминал бы о том сне (или как вам угодно это называть), который видел на Вилле Каскана.

— Разве не ужасно? — продолжала миссис Стенли. — И я никак не могу отделаться от мысли, что он мог…

— Подхватить его на вилле? — закончил я.

Она взглянула на меня в немом изумлении.

— Почему ты так говоришь? — спросила она. — Откуда ты знаешь?

После этого она рассказала мне следующее. В той спальне, что при мне стояла пустой, годом раньше скончался человек в терминальной стадии рака. Миссис Стенли, конечно же, послушалась советов и ради предосторожности не позволяла никому спать в этой комнате, которая была так же основательно продезинфицирована, заново отмыта и окрашена. Но…

Перевод Александры Мироновой

Йэн Роуэн «Маньяк»

Он звонил Сандре, чтобы напугать ее… Чтобы она стала его первой жертвой… Жертвой его — серийного убийцы…

DARKER знакомит вас с современным автором из Великобритании, чей представленный здесь рассказ «Маньяк» (Psychokiller) был написан под впечатлением песни американской рок-группы Talking Heads.

DARKER. № 2 февраль 2012

IAIN ROWAN, “PSYCHOKILLER”, 2012

— Ты боишься? — прорычал в трубке низкий мужской голос.

— Нет, — сказала я.

— А следовало бы.

— Я не боюсь.

— Ты будешь, когда я скажу тебе вот что: посмотри на дисплей. Этот звонок идет изнутри твоего дома.

— Изнутри дома?

— С телефона в подвале. Что, теперь страшно? Ужасно, да?

— Не слишком. У нас нет телефона в подвале.

— Что?

— У нас не может быть телефона в подвале, потому что у нас нет подвала.

— Ты что, шутишь со мной? Не стоит шутить со мной…

— Я не пытаюсь с тобой шутить. У нас нет подвала.

— Дерьмо. Ты уверена?

— Полагаю, мне лучше знать.

— Дерьмо. Но я уверен, что набрал… Ну-ну, Сандра, погоди же — я выберусь из этого подвала и приду прямо…

— Я не Сандра.

— Что?

— Меня зовут не Сандра, а Джейн.

— Джейн?

— Да.

— Не Сандра?

— Не Сандра. Я даже не знаю ни одной Сандры.

— Ты уверена? Нет, извини, тупой вопрос. Дерьмо.

— Не слишком-то хорошо это у тебя выходит, да?

— Да, это ведь…

— Ведь что?

— Не важно.

— Да нет, продолжай. Ведь что?

— Мне впервой. Делать… это. Быть серийным убийцей.

— Если это первый раз, то, значит, ты еще никого на самом деле не убил.

— Ну… но… знаешь…

— Так что ты не можешь называть себя серийным убийцей.

— Выходит так.

— Вообще-то, если это первый раз, то технически ты даже не убийца.

— Я… нет. Не убийца. Но я читал книги. Учился у лучших!

— Не очень-то заметно, а?

— Видимо нет. Я… Слушай, я неудачно упал, когда забирался через окно в этот подвал, и довольно сильно поранил ногу, может, даже сломал. И я только что попробовал открыть дверь, но она заперта, а я не думаю, что сумею выбраться обратно через окно с моей ногой. Она очень болит. А еще здесь водятся пауки. И я здорово замерз, и даже не уверен, что наверху кто-то есть, и если я не могу даже дозвониться до них чтобы напугать, я вряд ли сумею выбраться отсюда. Помоги мне. Пожалуйста.

— Ты боишься? — прорычала я в трубку низким голосом. Он ничего не сказал. — Ты боишься?

Наконец он тихонько промямлил: — Да.

Я повесила трубку.

Перевод Александры Мироновой

Уильям Харви «Пятипалая тварь»

Незадолго до своей смерти слепой Адриан Борлсовер овладел искусством автоматического письма, и те записи, которые вела его рука, казалось, были адресованы его племяннику, Юстасу. Когда дядя Адриан умер, то его правая рука, используя «писательский опыт», подделала просьбу старика: рука, после его смерти, должна была быть отправлена Юстасу. Обманув таким образом Юстаса, вселившаяся в руку тварь — заблудшая сущность или чей-то дух — не без удовольствия каталась по перилам. Но она отличалась и повышенной мстительностью, и в конце концов — зарезанная, сожженная, но все-таки живая, — ей надоедает играться с ним…

Имя и творчество британца Уильяма Харви (1885–1937) осталось в незаслуженном забвении не только в России, но и на родине писателя.

DARKER. № 2 февраль 2012

WILLIAM FRYER HARVEY, “THE BEAST WITH FIVE FINGERS”, 1919

Однажды, когда я был еще маленьким мальчиком, отец взял меня с собой к Адриану Борлсоверу. Пока отец уговаривал его сделать пожертвования, я играл на полу с черным спаниелем.

— Мистер Борлсовер, вы можете пожать руку моему сыну? Когда он станет взрослым, ему будет что вспомнить и чем гордиться.

Я подошел к постели, где лежал старик, и, потрясенный неброской красотой его лица, вложил свою руку в его ладонь. Он ласково поговорил со мной и наказал никогда не огорчать отца. Потом он положил правую руку мне на голову и попросил Господа благословить меня.

— Аминь! — заключил отец, и мы с ним покинули комнату.

Мне почему-то захотелось плакать, зато отец был в отличном расположении духа.

— Джим, — сказал он, — этот старый джентльмен — самый удивительный человек в нашем городке. Вот уже десять лет как он ослеп.

— Но у него же есть глаза, — запротестовал я. — Черные и лучистые. И совсем не закрытые, как у Нориных кукол. Почему же он не видит?

Тогда я впервые узнал, что можно иметь темные, красивые, сияющие глаза — и все-таки ничего не видеть.

— Это как у миссис Томлинсон, — догадался я. — У нее большие уши, но она никого не слышит, кроме мистера Томлинсона, да и то, если он кричит.

— Джим, — одернул меня отец, — нехорошо так говорить о женских ушах. Помнишь, что тебе сказал мистер Борлсовер? Чтобы ты никогда меня не огорчал и был хорошим мальчиком.

Это была моя единственная встреча с Адрианом Борлсовером. Вскоре я забыл и о нем, и о том, как он возложил мне на голову руку. Однако тогда я целую неделю молился, что-бы те темные ласковые глаза снова могли видеть.

— У его спаниеля могут быть щенки, — говорил я в своих молитвах, — а он никогда не узнает, как забавно они выглядят со своими крепко закрытыми глазами. Ну, пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы старый мистер Борлсовер смог видеть…

* * *

Адриан Борлсовер, как говорил мой отец, был удивительным человеком. Он происходил из необычной семьи. Все мужчины в этом роду по каким-то причинам женились на самых простых женщинах, возможно, потому, что ни один из Борлсоверов не был гением, и только один — сумасшедшим. Но все они были непреклонными сторонниками малых дел, щедрыми покровителями странных учений, основателями подозрительных сект, надежными проводниками в окольные болота эрудиции.

Адриан был специалистом по опылению орхидей. Одно время он жил с родными в Борлсовер Коньерс, но наследственная слабость легких заставила его сменить суровый климат на южное солнечное побережье, где я его и увидел. Время от времени он помогал кому-то из местных священников. Мой отец отзывался о нем, как о великолепном ораторе, который умел произносить длинные одухотворенные проповеди на основе текстов, которые большинству людей показались бы не слишком вдохновляющими.

— Отличное доказательство, — добавлял он, — истинности доктрины прямого вербального вдохновения.

Руки у Адриана Борлсовера были поистине золотые. Он писал как настоящий каллиграф, сам иллюстрировал свои научные труды, делал гравюры на дереве и даже собственноручно смастерил заалтарную перегородку, которая сейчас вызывает особый интерес в церкви в Борлсовер Коньерс. Кроме того, он очень ловко вырезал силуэты для молодых леди, а также бумажных свинок и коров для маленьких детей и даже изготовил несколько замысловатых духовых музыкальных инструментов собственной конструкции.

В пятьдесят лет Адриан Борлсовер потерял зрение, но удивительно быстро приспособился к новым условиям жизни. Он легко научился читать книги по системе Брайля, а осязание у него было таким удивительным, что он по-прежнему мог заниматься любимой ботаникой. Для определения цветка ему достаточно было пощупать его своими длинными сильными пальцами, и лишь изредка он прибегал к помощи губ. В отцовских бумагах я нашел несколько его писем. Никто бы не поверил, что таким убористым почерком, оставляя очень узкие пробелы между строчками, способен писать человек, лишенный зрения. К концу жизни чуткость его пальцев стала совершенно поразительной: как рассказывали, взяв ленту, он на ощупь безошибочно определял ее цвет. Мой отец не подтверждал, но и не опровергал эти рассказы.

I

Адриан Борлсовер остался холостяком. Юстас, единственный сын его старшего брата Джорджа, который женился поздно, обитал в Борлсовер Коньерс, в мрачном поместье, где мог без помех собирать материалы для своего грандиозного труда, посвященного наследственности.

Как и дядя, он был человек незаурядный. Все Борлсоверы, можно сказать, рождались натуралистами, но Юстас отличался особым даром в систематизации своих знаний. Университетское образование он получил в Германии, проработал некоторое время в Вене и Неаполе, а потом четыре года путешествовал по Южной Америке и Востоку, накопив огромный материал для нового подхода к процессам изменчивости.

В Борлсовер Коньерс он жил один, если не считать его секретаря Сондерса, который пользовался в округе довольно сомнительной репутацией, но был неоценим для Юстаса благодаря своим выдающимся знаниям математики в сочетании с деловой хваткой.

Дядя с племянником виделись редко. Визиты Юстаса ограничивались неделей летом или осенью, но эти дни тащились так же медленно, как инвалидная коляска, на которой старик передвигался в солнечные дни вдоль берега моря. Двое мужчин были по-своему привязаны друг к другу, но их близость, несомненно, была бы гораздо крепче, если бы они придерживались одинаковых религиозных воззрений. Адриан хранил верность старомодным евангелическим догматам своей молодости, в то время как его племянник подумывал о переходе в буддизм. Оба они отличались характерной для всех Борлсоверов замкнутостью, а также тем, что их недруги называли ханжеством. Но если Адриан помалкивал о том, что не сумел сделать, то Юстасу, похоже, не хотелось приподнимать занавес над чем-то гораздо большим, чем просто полупустая комната.

* * *

За два года до смерти Адриан, сам того не зная, овладел необычным искусством автоматического письма. Юстас открыл это совершенно случайно. Как-то Адриан, сидя в постели, читал книгу, водя по знакам Брайля указательным пальцем, И вдруг его сидевший у окна племянник заметил, что карандаш в правой руке дяди медленно движется по соседней странице. Юстас встал и сел рядом с постелью. Правая рука продолжала двигаться, и он отчетливо увидел, как на странице возникают буквы и целые слова.

«Адриан Борлсовер, — писала рука, — Юстас Борлсовер, Джордж Борлсовер, Фрэнсис Борлсовер, Сигизмунд Борлсовер, Адриан Борлсовер, Юстас Борлсовер, Сэвилль Борлсовер. Б. для Борлсовера. Честность — лучшая политика. Прекрасная Белинда Борлсовер».

«Какая любопытная бессмыслица!» — сказал себе Юстас.

«Король Георг Третий вступил на трон в тысяча семьсот шестидесятом году, — продолжала выводить рука. — Толпа — это множество, сочетание индивидуальностей… Адриан Борлсовер, Юстас Борлсовер».

— Мне кажется, — произнес между тем дядя, закрывая книгу, — что под вечер тебе лучше проводить больше времени на солнце. Сходил бы ты прогуляться.

— Наверно, я так и сделаю, — ответил Юстас, забирая книгу. — Далеко уходить не буду, и когда вернусь, почитаю тебе статьи из «Природы», о которых мы говорили.

Выйдя на променад, он дошел до первого же пункта отдыха и, устроившись в защищенном от ветра уголке, не спеша изучил книгу. Почти каждая страница была испещрена беспорядочным множеством бессмысленных карандашных пометок: рядами прописных букв, короткими словами, длинными словами, законченными фразами, выписками из текста. По сути, это походило на конспект, причем после более тщательного исследования Юстас пришел к выводу, что почерк в начале книги, и без того достаточно разборчивый, к концу становился все увереннее и красивее.

Он расстался с дядей в конце октября, пообещав, что вернется в начале декабря. Для него было ясно, что способность к автоматическому письму у старика быстро развивается, так что впервые он с нетерпением ожидал новой встречи как совмещения долга и любопытства.

Однако когда он вернулся, то сначала был разочарован. Ему показалось, что дядя сильно постарел. Он перестал сам читать, предпочитая, чтобы ему читали другие, и даже письма в большинстве случаев теперь диктовал. И только за день до отъезда Юстас получил возможность увидеть, как проявляется у Адриана Борлсовера недавно обретенная им способность.

Старик, обложенный в постели подушками, задремал. Обе руки у него лежали на одеяле, причем левая крепко сжимала правую. Юстас взял чистую тетрадь и подсунул поближе к пальцам правой руки карандаш. Пальцы тут же схватили его, но сразу же уронили, освобождаясь от мешающей двигаться хватки левой руки.

«Наверно, чтобы ничто не мешало, надо удерживать другую руку», — подумал Юстас, возвращая карандаш в пальцы. И рука тут же стала писать.

«Нелепые Борлсоверы, без нужды неестественные, необыкновенно эксцентричные, преступно любопытные».

— Кто вы? — тихим голосом спросил Юстас.

«Не твое дело», — вывела рука Адриана.

— Это мой дядя пишет?

«Это пророческая душа, овладевшая телом дяди».

— Это кто-то, кого я знаю?

«Глупый Юстас, очень скоро ты меня увидишь».

— Когда я вас увижу?

«Когда старый бедняга Адриан умрет».

— Где я вас увижу?

«Там, где не ждешь».

Вместо того чтобы произнести следующий вопрос, Борлсовер написал его:

«Когда?»

Пальцы выпустили карандаш и перечеркнули бумагу три или четыре раза. Потом они снова взяли карандаш и написали:

«Без десяти четыре. Убери тетрадь, Юстас. Адриан не должен знать, чем мы с тобой занимались. Он не знает, как этим пользоваться, и я не хочу его, беднягу, тревожить. Au revoir!»

Адриан Борлсовер вздрогнул и проснулся.

— Опять я задремал, — произнес он. — И видел странный сон: осажденные города, заброшенные поселения. Там и ты что-то делал, Юстас, только не могу вспомнить что. Кстати, Юстас, должен тебя предостеречь. Остерегайся ходить по незнакомым тропам. Не дружи с кем попало. Твой бедный дед…

Приступ кашля помешал Адриану договорить, но Юстас заметил, что его рука продолжает писать. Он ухитрился незаметно убрать тетрадку.

— Пойду зажгу свет, — сказал он, — и позвоню, чтобы подавали чай.

Укрывшись за пологом кровати, он прочел последние написанные фразы: «Слишком поздно, Адриан. Мы уже стали друзьями. Не так ли, Юстас Борлсовер?»

На следующий день Юстас уехал. Прощаясь, он подумал, что дядя выглядит совсем больным. Вдобавок старик посетовал, что прожил жизнь зря.

— Полная чушь, дядя! — воспротивился племянник. — Едва ли один из сотен тысяч людей сумел бы выдержать те испытания, которые выпали на вашу долю. Все, кто вас знает, удивляется тому, с каким упорством вы сумели заменить померкшие глаза чуткими руками. На мой взгляд, это настоящий прорыв в науке о возможностях обучения.

— Обучение… — задумчиво произнес Адриан Борлсовер, словно вслушиваясь в рождающиеся у него в голове мысли. — Обучение хорошо тогда, когда ты знаешь, кому и с какой целью оно дается. А когда имеешь дело с низшим сортом людей, с мелкими и подлыми душонками, вряд ли будешь доволен его результатами… Ну, ладно, прощай, Юстас, боюсь, мы больше не увидимся. Ты настоящий Борлсовер со всеми присущими Борлсоверам недостатками. Женись, Юстас. Женись на доброй, чуткой девушке. Если я тебя больше не увижу, знай: мое завещание у моего стряпчего. Ты, как мне известно, хорошо обеспечен, поэтому я не оставил тебе никакого наследства, но думаю, тебе захочется получить мои книги… Ах, да, есть еще одна просьба. Видишь ли, перед кончиной люди часто теряют контроль над собой и выражают абсурдные пожелания. Не обращай на них внимания. Прощай, Юстас!

Он протянул руку, и Юстас принял ее. Она задержалась у него в руке на долю секунды дольше, чем он ожидал, и ее пожатие оказалось на удивление крепким. Ее касание было как бы свидетельством близости и доверия.

— Ну, что вы, дядя! — возразил он. — Вы еще много лет будете встречать меня здесь живым и здоровым.

Через два месяца Адриан Борлсовер умер.

II

Юстас Борлсовер в то время находился в Неаполе. Он прочитал сообщение о похоронах в «Морнинг Пост» в тот день, на который они были назначены.

— Вот бедняга! — заметил Юстас. — Даже не знаю, хватит ли у меня места для всех его книг…

Это вопрос встал перед ним ребром через три дня, когда он оказался в Борлсовер Коньерс и зашел в библиотеку, обширную комнату, оборудованную не для красоты, а для работы одним из Борлсоверов, страстным поклонником Наполеона, в том году, когда произошла битва под Ватерлоо. Она была устроена наподобие большинства университетских библиотек с высокими консольными шкафами, похожими на склепы для пыльной тишины, отгремевших битв, жестоких страстей и противостояния давно позабытых людей. В конце помещения, за бюстом какого-то неизвестного богослова восемнадцатого столетия, уродливая железная винтовая лестница вела на галерею, сплошь уставленную стеллажами. Свободного места на стеллажах почти не оставалось.

«Надо поговорить с Сондерсом, — решил Юстас. — Наверно, придется поставить книжные шкафы в бильярдной».

Они встретились впервые после многонедельной разлуки в столовой в этот же вечер.

— Привет, Сондерс! — произнес Юстас, стоя у камина с руками в карманах. — Как идут дела в мире? Что это вы так вырядились?

Сам он был одет в старую охотничью куртку. Как он сказал дяде во время последней встречи, он не собирался соблюдать траур. Поэтому, хотя обычно он предпочитал галстуки спокойных тонов, сегодня он повязал отвратительный ярко-красный, желая привести в ужас дворецкого Мортона и заставить его решать все траурные вопросы самостоятельно в комнате для прислуги. Все-таки Юстас был настоящий Борлсовер.

— В мире, — ответил Сондерс, — дела идут, как всегда, ужасно медленно. А вырядился я так потому, что капитан Локвуд пригласил меня на бридж.

— Как вы тут поживаете?

— Я велел вашему кучеру отвезти меня туда на вашем экипаже. Не возражаете?

— Ну, что вы, нет, конечно! Вот уже сколько лет у нас все общее. С чего бы это мне возражать в такую пору?

— Ваша корреспонденция в библиотеке, — продолжал Сондерс. — Большую часть я просмотрел. Там несколько личных писем, я их не вскрывал. И еще там коробка с крысой или чем-то подобным, она пришла с вечерней почтой. Может быть, это какой-нибудь редкостный шестипалый альбинос. Я не стал ничего делать с коробкой, чтобы ничего не испортить, но, судя по тому, как зверюшка там мечется, она сильно проголодалась.

— Ну и ладно, — ответил Юстас. — Пока вы с капитаном честно зарабатываете свои пенни, я о ней позабочусь.

После обеда Сондерс ушел, а Юстас отправился в библиотеку. Хотя огонь в камине горел, в комнате не прибавилось уюта.

— Пожалуй, света надо побольше, — заметил Юстас, включая все светильники. И добавил, обращаясь к дворецкому, который принес кофе: — И, Мортон, принесите-ка отвертку или что-то в этом роде, чтобы открыть коробку. Не знаю, что это за тварь, но она там мечется, как бешеная. В чем дело? Чего стоите?

— Извините, сэр, но когда почтальон принес коробку, он сказал, что они там, на почте, проделали дырочки в крышке. Там не было отверстий для воздуха, и они не хотели, чтобы животное погибло. Вот и все, сэр.

— Кто бы ни был отправитель, — проворчал Юстас, выворачивая винты, — но с его стороны это преступная безответственность помещать животное в деревянную коробку без доступа воздуха. Ох, ты, совсем забыл! Надо было послать Мортона за клеткой, чтобы пересадить животное туда. А теперь придется идти за нею самому.

Он придавил свободную от винтов крышку тяжелой книгой и отправился в бильярдную. Возвращаясь назад с клеткой в руках, он услышал, как в библиотеке что-то упало, а потом кто-то пробежал по полу.

— Вот незадача! Тварь-то удрала. И как теперь ее там отыскать?

Похоже, поиски были обречены на неудачу. Юстас попробовал определить на слух, в какой укромный уголок на книжных полках крыса забралась, но ему это не удалось. Тогда он махнул на нее рукой и решил просмотреть почту. Может, животное перестанет его бояться и само вылезет наружу. Сондерс, как всегда методично, уже разобрался с основной корреспонденцией. Оставались только личные письма.

Но что это? Послышалось какое-то щелканье, и безобразный канделябр, висевший под потолком, погас.

— Что-то с пробками, наверно, — подойдя к щитку у входа, проговорил Юстас. И вдруг замер, прислушиваясь. В дальнем углу комнаты раздался такой звук, словно кто-то пробирался по винтовой лестнице. — Понятно, — отметил он. — Тварь отправилась на галерею. Ну, погоди!

Он торопливо наладил свет, пересек комнату и взбежал по лестнице наверх. Но никого не обнаружил. Его дед устроил на самом верху лестницы что-то вроде калитки, чтобы дети могли безопасно бегать и озорничать на галерее. Юстас закрыл калитку и, ограничив тем самым место поиска, вернулся к своему письменному столу у камина.

Но какой же мрачной выглядела библиотека! Никакого уюта. Несколько бюстов, которые какой-то Борлсовер, живший в восемнадцатом веке, привез из своих длительных странствий, возможно, украшали комнату в старину, но сейчас они явно выглядели здесь неуместными. От их присутствия в комнате становилось только холоднее, несмотря на тяжелые камчатные портьеры и громоздкие позолоченные карнизы.

Две тяжелые книги с оглушительным грохотом свалились с галереи на пол. Потом, не успел Борлсовер поднять голову, еще две одна за другой.

— Вот ты как, красотка! — произнес Юстас. — Ну, что ж, придется тебе поголодать. Мы проведем небольшой эксперимент и проверим, как отражается на организме крысы отсутствие воды. Ну, давай, швыряй их! Все равно верх будет за мной…

Он снова занялся корреспонденцией. Письмо от семейного поверенного в делах извещало о смерти дяди и об оставленном ему по завещанию ценном собрании книг.

«Но, — говорилось в письме, — есть одно пожелания, которое стало для меня неожиданным. Как вы знаете, мистер Адриан Борлсовер дал указание, чтобы его тело было похоронено так скромно, как это возможно в Истберне. Он пожелал, чтобы там не было никаких венков или цветов, и выразил надежду, что его друзья и родственники не сочтут необходимым носить по нему траур. Но за день до его смерти мы получили письмо, где все эти указания отменялись. Он пожелал, чтобы его тело было забальзамировано (и указал адрес человека, которому следовало это поручить, — Пеннифер, Ладгейт Хилл), причем правая рука должна быть отправлена вам по вашему, как он утверждал, специальному запросу. Все остальные распоряжения относительно похорон остались в силе».

— Боже правый! — воскликнул Юстас. — Что это старик задумал? И, ради всех святых, что вообще все это значит?

Кто-то скрывался на галерее. Кто-то потянул за шнур одной шторы, и одна с громким шелестом поднялась кверху. Кто-то все-таки был на галерее: вторая штора последовала примеру первой. Кто-то хозяйничал там: все шторы одна за другой оказались наверху, и в помещение хлынул лунный свет.

— Пока не понимаю, что происходит, — проговорил Юстас, — но надо разобраться, пока ночь не наступила.

Он торопливо поднялся по лестнице. Едва он достиг верха, как свет выключился снова, и он опять услышал на полу чьи-то шажки. В тусклом свете луны Юстас на цыпочках поспешил в направлении шороха, помня, что здесь рядом расположен один из выключателей. Его пальцы сразу же нащупали металлическую кнопку. Вспыхнул свет.

Прямо перед ним, ярдах в десяти, по полу передвигалась человеческая рука.

Юстас смотрел на нее в полном ошеломлении. Она перемещалась быстро, на манер гусеницы. Все пальцы одновременно поджимались, а потом распрямлялись, большой палец задавал направление. Пока он так разглядывал ее, не в силах сдвинуться с места, она завернула за угол и исчезла. Юстас бросился вперед. Он не видел ее, но слышал, как она пробирается за книгами на одной из полок.

Один тяжелый том был передвинут. В ряду книг зияла дыра, куда она и заползла. Опасаясь, как бы она не сбежала снова, Юстас схватил первую попавшуюся книгу и заткнул ею дыру. Потом, освободив две полки от книг, он подтащил их к дыре и установил их как дополнительную преграду.

— Поскорее бы вернулся Сондерс, — заметил он. — Одному мне с этим делом не справиться.

Однако шел только двенадцатый час, а до полуночи Сондерс вряд ли появится. Юстас опасался оставить полки без присмотра даже на миг, так что не мог даже спуститься вниз и позвонить прислуге. Дворецкий Мортон обычно проходил по дому, проверяя, все ли окна закрыты, но мог сюда и не заглянуть. Юстас не знал, что предпринять.

Наконец внизу послышались шаги.

— Мортон! — крикнул он. — Мортон!

— Да, сэр?

— Мистер Сондерс уже вернулся?

— Еще нет, сэр.

— Ладно, принесите мне бренди, да поскорее, недотепа. Я наверху, на галерее…

— Благодарю, — произнес Юстас, осушив стаканчик. — Вот что, Мортон, не ложитесь пока спать. Я смотрю, тут многие книги случайно попадали вниз, принесите их сюда и поставьте на полки.

Мортон еще никогда не видел Борлсовера таким разговорчивым, как в этот вечер.

— А теперь, Мортон, — сказал Юстас, когда книги были очищены от пыли и возвращены на место, — подержите вместе со мной эти полки. Та тварь выбралась из коробки, и я пытаюсь ее тут поймать.

— Мне кажется, я слышу, как она грызет книги, сэр. Надеюсь, они не слишком ценные?.. А вот и экипаж подъехал. Сейчас я схожу и позову мистера Сондерса.

Юстасу показалось, что дворецкий отсутствовал целых пять минут, хотя он вернулся вместе с Сондерсом уже через минуту.

— Все в порядке, Мортон, вы свободны. Я здесь, Сондерс, наверху.

— Что за шум? — спросил Сондерс, когда неторопливо поднялся на галерею и, держа руки в карманах, приблизился к Юстасу. Сегодня вечером ему сопутствовала удача. Он был вполне доволен как собой, так и винами, которые подбирал на свой вкус капитан Локвуд. — Что случилось? Как я смотрю, вы в панике.

— Этот старый черт моего дядюшки… — начал было Юстас. — Нет, я не в состоянии это объяснить. Словом, это его рука тут все переворачивает вверх дном. Но я загнал ее в ловушку. Она там, за теми книгами. Вы должны помочь мне поймать ее.

— Что с вами, Юстас? Что за шутки?

— Какие тут шутки, идиот вы безмозглый! Если не верите мне, вытащите какую-нибудь книгу, суньте туда руку и сами пощупайте.

— Ладно, — согласился Сондерс. — Погодите, только засучу рукав. Не буду же я собирать там вековую пыль, верно?

Он снял пиджак, опустился на колени и сунул руку за ряд книг.

— Там точно что-то есть, — сказал он. — С одного конца у нее какой-то забавный обрубок, даже не пойму, что это такое, а еще у нее клешни, как у краба. Ах, ты! Ну-ка перестань! — он торопливо вытащил свою руку. — Скорей засуньте туда книгу! Теперь ей оттуда не выбраться.

— Что это такое? — спросил Юстас.

— Не знаю что, но она пыталась меня схватить. Мне показалось, что я нащупал большой и указательный пальцы. Дайте-ка мне бренди.

— Как же ее оттуда вытащить?

— Может, попробуем поймать рыбацким сачком?

— Нет, Сондерс, не получится. Она слишком смышленая. Я же говорю вам — она передвигается быстрее меня. Но я кое-что придумал. На концах полки стоят две большие книги, которые доходят до стены. Остальные куда меньше. Я буду вынимать книгу за книгой, а вы сдвигайте большие книги так, чтобы зажать ее между ними.

План действий казался неплохим. Занятое книгами пространство постепенно сужалось. Что-то очень шустрое там определенно было. Однажды они даже заметили пальцы, которые высунулись наружу в поисках выхода. В конце концов, беглец оказался в ловушке между двумя большими книгами. Сильно сжимая их, Сондерс заметил:

— По-моему, это и в самом деле рука. Не знаю, как насчет плоти и крови, но мускулы у нее есть. Наверно, это разновидность заразной галлюцинации. Я читал о подобных случаях.

— Это заразная абракадабра! — отозвался бледный от гнева Юстас. — Несите ее вниз. Посадим ее обратно в коробку.

Сделать это оказалось непросто, но они все-таки справились.

— Чтобы не рисковать, — сказал Юстас, — закрепим крышку винтами. Так, кладите коробку сюда, в мой старый письменный стол. Ничего нужного там у меня нет. Вот ключ. Слава Богу, замок исправен.

— Веселый у нас получился вечер, — заметил Сондерс. — Ну, а теперь рассказывайте, что там с вашим дядей.

Они проговорили до самого утра. У Сондерса даже сон пропал. А Юстас старался все выложить и забыть навсегда. А заодно и отделаться от страха, которого никогда не испытывал раньше: страха пройти в одиночку длинный коридор до собственной спальни.

III

— Что бы там ни было, — заявил Юстас на следующее утро, — предлагаю выбросить это из головы. У нас впереди десять свободных дней, давайте отправимся на Озера, побродим там.

— И целыми днями не видеть ни души, а по вечерам помирать от скуки? Нет, спасибо, это не для меня. Тогда уж лучше выбраться в город. Или точнее сказать — сбежать, верно? У нас ведь у обоих поджилки трясутся. Ладно, Юстас, возьмите себя в руки, Давайте-ка еще разок посмотрим на эту руку.

— Как хотите, — согласился Юстас. — Вот ключ.

Он пошли в библиотеку и открыли стол. Коробка стояла там целая и невредимая.

— Чего вы хотите? — спросил Юстас.

— Я бы хотел, чтобы вы сами по своей воле открыли крышку. Но раз уж вы трусите, придется это сделать мне. Во всяком случае, вряд ли сегодня случится что-нибудь непредвиденное.

Он открыл крышку и вынул из коробки отрезанную руку.

— Она холодная? — спросил Юстас.

— Чуть теплая. На ощупь чуть холоднее нормальной температуры. А еще мягкая и гибкая. Если это бальзамирование, то я такого бальзамирования никогда не встречал. Это рука вашего дяди?

— Да, конечно, это его правая рука, — подтвердил Юстас. — Мне хорошо знакомы эти длинные тонкие пальцы. Положите ее обратно в коробку, Сондерс. Винтами закручивать не будем. Я запру стол, так что выбраться оттуда она не сможет. Ладно, я согласен съездить на недельку в город. Если мы отправимся после ленча, то к вечеру будем уже в Грантэме или Стамфорде.

— Отлично, — отозвался Сондерс. — А завтра… Ну, до завтра мы уже забудем про эту проклятую зверюшку.

Конечно, до завтра они ничего не забыли. Более того, в конце недели, на небольшом ужине, который Юстас устроил в честь Хэллоуина, они со всеми подробностями рассказали захватывающую историю о призраке.

— Вы хотите, чтобы мы этому поверили, мистер Борлсовер? Какой ужас!

— Клянусь, это чистая правда. Да вот и Сондерс подтвердит. Верно, старина?

— Готов дать любую клятву, — кивнул Сондерс. — Это рука с длинными и тонкими пальцами, которые схватили меня вот так…

— Перестаньте, мистер Сондерс! Перестаньте! Настоящий кошмар! А теперь, пожалуйста, расскажите что-нибудь еще. Такое, чтобы душа ушла в пятки…

* * *

— Еще одна неурядица, — сказал Юстас на следующее утро, перебрасывая Сондерсу полученное им письмо. — Впрочем, это ваша забота. Если я правильно понял, миссис Меррит собирается уволиться.

— Что за глупость с ее стороны! — возразил Сондерс. — Она сама не знает, чего хочет. Дайте-ка я прочитаю.

Вот что он прочел:

«Дорогой сэр, этим письмом даю Вам знать, что в месячный срок, начиная со вторника 13 числа, я должна уволиться. Уже давно я считала, что это место слишком большое для меня, но, когда Джейн Парфит и Эмма Лейдло ушли вдруг и сказали только — «если вы не против», потому что просто не хотели, чтобы другие девушки смеялись над ними из-за того, что они не могут сами навести порядок в комнате или боятся ходить одни по лестнице, чтобы не наступить на полузамороженную лягушку, или слушать по ночам, как они скачут по коридорам, могу только сказать, что это не для меня. Поэтому мне приходится просить вас, мистер Борлсовер, сэр, найти себе другую домоправительницу, которая не будет против больших и пустых домов, про которые кое-кто говорит, не то чтобы я им верила хоть капельку, ведь моя дорогая мама была веслианской веры, но говорят, что там есть привидения.

Преданная Вам,

Элизабет Меррит.

P.S. Буду очень обязана, если Вы передадите мое почтение мистеру Сондерсу. Надеюсь, он будет беречься, чтобы его насморк прошел».

— Сондерс, — сказал Юстас. — У вас всегда хорошо получалось ладить со слугами. Вы должны отговорить старушку Меррит.

— Ну, конечно, она не уволится, — ответил Сондерс. — Скорее всего, она просто закидывает удочку насчет повышения жалованья. Сегодня же напишу ей.

— Нет, тут без уговоров не обойтись. Хватит нам торчать в городе. Завтра возвращаемся, а вам надо постараться, чтобы простуда усилилась. Чтобы еще и кашель начался, а значит, потребовались многие недели усиленного питания и хорошего ухода.

— Ладно. Думаю, я сумею уговорить миссис Меррит.

Но миссис Меррит оказалась упрямее, чем он думал. Она с сочувствием выслушала рассказ о насморке мистера Сондерса и о том, как в Лондоне он целую ночь напролет промучился из-за кашля, она очень сочувствовала ему. Она, разумеется, с радостью отведет ему другую комнату, с южной стороны, да еще и как следует ее проветрит. И, может быть, ему стоит съесть на ночь миску хлеба с горячим молоком? Но, увы, ей все-таки придется уволиться к концу месяца.

— Попробуйте сообщить ей о повышении жалованья, — посоветовал ему Юстас.

Но и это не помогло. Миссис Меррит осталась непреклонна, она только добавила, что миссис Хэндисайд, которая служила домоправительницей у лорда Гаргрейва, возможно, согласится заменить ее за упомянутое жалованье.

— Что с прислугой, Мортон? — в тот же вечер поинтересовался Юстас у дворецкого, когда тот принес в библиотеку кофе. — Что это вдруг миссис Меррит приспичило увольняться?

— С вашего позволения, сэр, я сам собирался заговорить об этом. Должен сделать вам признание, сэр. Когда я нашел вашу записку, где вы просили меня открыть стол и вынуть коробку с крысой, я, как вы и велели, сломал замок. Я сделал это охотно, потому что все время слышал, как животное в коробке подымает шум, и я подумал, что оно проголодалось. В общем, я взял коробку, сэр, и достал клетку, чтобы пересадить туда животное, но оно сбежало.

— О чем вы, черт побери, говорите? Я не писал никакой записки.

— Простите, сэр, но я поднял эту записку с пола в тот день, когда вы с мистером Сондерсом уехали. Она у меня в кармане.

Записка была написана карандашом и, действительно, почерком Юстаса. Начиналась она без вступления:

«Возьмите молоток, Мортон, — прочел Юстас, — или другой инструмент и сломайте замок в старом письменном столе в библиотеке. Выньте оттуда коробку. Больше ничего не делайте. Крышка уже открыта. Юстас Борлсовер».

— И вы открыли стол?

— Да, сэр. Но пока я доставал клетку, животное выскочило оттуда.

— Какое животное?

— Которое сидело в коробке, сэр.

— Как оно выглядело?

— Простите, сэр, этого я не могу сказать, — ответил Мортон, явно нервничая. — Я стоял спиной и увидел его, когда оно уже почти убежало из комнаты.

— Какого цвета оно было? — спросил Сондерс. — Черное?

— О нет, сэр, серовато-белое. И убегало оно как-то очень забавно, сэр. По-моему, хвоста у него не было.

— И что вы тогда сделали?

— Я попытался поймать его, но безуспешно. Тогда я поставил крысоловки и запер библиотеку. Потом одна из девушек Эмма Лейдло во время уборки оставила дверь открытой, и оно, наверно, оттуда убежало.

— Так вы считаете, это оно напугало девушек?

— Да нет, сэр, не совсем так. Они говорят, что… извините, сэр, они говорят, что видели человеческую руку. Эмма однажды наступила на нее у лестницы. Она сначала решила, что это наполовину замороженная жаба, только белая. А потом Парфит мыла посуду на кухне. Она ни о чем таком не думала. Уже смеркалось. Она вынула руки из воды и стала рассеянно вытирать их о полотенце. И вдруг поняла, что вытирает не только свои, но и еще чью-то руку, только чуть холоднее.

— Что за чепуха! — воскликнул Сондерс.

— Совершенно верно, сэр, то же самое ей сказал и я. Но нам не удалось удержать ее.

— А вы сами не верите этому? — спросил Юстас, внезапно взглянув на дворецкого в упор.

— Я, сэр? О нет, сэр! Я не видел ничего подобного.

— И не слышали ничего?

— Да, сэр, вы должны это знать. Иногда звонит колокольчик в неурочное время, а когда приходишь, там никого нет. А когда мы утром ходим и поднимаем шторы, частенько видим, что кто-то уже сделал это. Но я говорил миссис Меррит, что маленькая обезьянка может вытворять удивительные вещи. А мы все знаем, что у мистера Борлсовера в доме водились очень странные животные.

— Понятно, Мортон, этого достаточно.

— И что вы об этом думаете? — спросил Сондерс, когда они остались наедине. — Я говорю о записке, которую, по его словам, вы написали?

— Ну, это довольно, просто, — ответил Юстас. — Видите, на какой бумаге она написана? Я перестал ею пользоваться еще год назад, но в старом столе оставались и ее запасы, и конверты. Мы же не закрепили крышку коробки, когда запирали ее там. Рука выбралась, нашла карандаш, написала записку и вытолкнула ее сквозь щель на пол, где Мортон ее и нашел. Это ясно, как божий день.

— А рука умеет писать?

— Умеет ли она писать? Вы просто не видели того, что видел я.

И он рассказал Сондерсу еще кое-что из того, что происходило в Истберне.

— Понятно, — отметил Сондерс. — Теперь, по крайней мере, появилась ясность в отношении завещания. Это рука без ведома вашего дяди написала письмо его поверенному, завещая себя вам. Ваш дядя так же к этому непричастен, как и я. Но мне кажется, что на самом деле он догадывался об этом автоматическом письме. И опасался этого.

— Ну, хорошо, пусть это не мой дядя. Тогда кто?

— На мой взгляд, кое-кто может сказать, что лишенный тела дух заставил вашего дядю обучить и подготовить для него небольшое вместилище. Теперь он переселился в это маленькое тело и начал самостоятельную жизнь.

— И что нам теперь делать?

— Будем настороже, — сделал вывод Сондерс, — и постараемся его поймать. А если не получится, придется ждать, пока у него кончится завод. Время неумолимо, плоть и кровь не могут существовать вечно.

Два дня прошли без происшествий. Потом Сондерс заметил, как рука скользила по перилам в холл. Он был застигнут врасплох и потерял целую секунду, прежде чем пустился в погоню, так что тварь благополучно скрылась. Через три дня Юстас, сидевший и что-то писавший вечером в библиотеке, увидел, что рука покоится на открытой книге в другом конце комнаты. Пальцы ползали по странице и щупали строчки, словно читая текст. Однако не успел он встать, как тварь спохватилась и забралась наверх по портьере. Юстасу осталось только угрюмо смотреть, как она висит, держась за карниз тремя пальцами и сложив большой и указательный пальцы в издевательскую фигуру.

— Я знаю, что надо сделать, — решил он. — Как только я замечу ее, тут же натравлю на нее собаку.

Он посоветовался насчет этого с Сондерсом.

— Ей-богу, это отличная идея, — сказал тот. — Только не стоит ждать, пока тварь выберется из дома. Лучше приведем в дом собак. У нас есть два терьера, а сторожу помогает дворняжка, которая запросто ловит крыс. У вашего спаниеля для такого занятия не хватит духу.

Сказано — сделано. Дворняжка тут же сгрызла тапочки, а терьеры чуть не сбили с ног Мортона, когда он подавал на стол. Но, тем не менее, их даже не отругали. С охраной, пусть и неумелой, все же спокойнее, чем совсем без нее.

Следующие две недели прошли спокойно. А потом руку все-таки схватили, причем не с помощью собак, а благодаря Питеру, серому попугаю миссис Меррит. Птица ухитрялась время от времени вытаскивать крепления жестянок для корма и воды и удирать сквозь дырки в стенке клетки. Вырвавшись на волю, Питер не торопился возвращаться в клетку и частенько по нескольку дней летал по всему дому. Сейчас, просидев в плену шесть недель подряд, он снова сумел освободиться и пропал в джунглях портьер и гобеленов, распевая песни во славу вольности с карнизов и реек для развешивания картин.

— Ловить его бесполезно, — сказал Юстас миссис Меррит, когда она как-то под вечер пришла в кабинет с раздвижной лестницей. — Лучше оставьте его в покое. Захочет есть — сам капитулирует. Только, миссис Меррит, не оставляйте повсюду бананы и другой корм, чтобы он мог поклевать, когда проголодается. У вас слишком доброе сердце.

— Хорошо, сэр, я смотрю, оттуда, с картины, его не достать, так что, сэр, если вы будете добры закрывать дверь, выходя отсюда, то я принесу сюда вечером его клетку с куском мяса внутри. Он так любит мясо, что готов ощипать и съесть сам себя. Я слышала, что, если сварить…

— Хорошо, миссис Меррит, — прервал ее Юстас, который занимался своими бумагами. — Этого достаточно. Я присмотрю за птицей.

В комнате воцарилась тишина, нарушаемая только скрипом его пера.

— Погладь бедного Питера, — вдруг произнесла птица. — Погладь бедного старого Питера!

— Помолчи, чертова птица!

— Бедный старый Питер! Погладь бедного Питера, погладь.

— Если ты не прекратишь, я сверну тебе шею!

Он взглянул на рейку, где сидел попугай, и замер: держась тремя пальцами за крюк, там висела рука, осторожно гладившая голову попугая четвертым пальцем.

Юстас поспешил к звонку и решительно нажал на кнопку. Потом с громким стуком захлопнул окно. Напуганный шумом попугай раскрыл крылья, чтобы взлететь, но тут пальцы руки сдавили ему горло. Питер пронзительно крикнул и, судорожно маша крыльями, начал кругами летать по комнате, постепенно снижаясь под тяжестью прицепившегося к нему груза. Наконец он неожиданно рухнул на пол, и Юстас увидел, как перед ним катается неразличимая путаница пальцев и перьев. Борьба закончилась тем, что пальцы сдавили шею птицы так, что у нее глаза вылезли из орбит и она, полузадушенная, издала слабое бульканье. Но не успели пальцы ослабить хватку, как Юстас поймал руку.

— Немедленно позовите сюда мистера Сондерса, — велел он служанке, явившейся на его звонок. — Скажете, что он нужен мне срочно!

Потом он поднес руку к огню. На тыльной стороне зияла глубокая рана от птичьих когтей, но кровь из нее не шла. Он с отвращением обратил внимание на ногти: они выросли длинные и бесцветные.

— Надо сжечь эту проклятую тварь, — проговорил он.

Но духу сделать это ему не хватило. Он попытался бросить ее в камин, но собственные руки отказались выполнить эту команду, как будто удерживаемые каким-то древним примитивным инстинктом. Когда пришел Сондерс, он так и стоял, бледный и растерянный, с пойманной тварью в руке.

— Я все-таки поймал ее, — тоном победителя сообщил он.

— Отлично! Давайте ее рассмотрим как следует.

— Только не сейчас. Сначала принесите гвозди, молоток и какую-нибудь доску.

— Вы ее не выпустите?

— Нет. Она сейчас в шоке. Устала, пока душила беднягу Питера.

— Ну, — произнес вернувшийся с инструментами Сондерс, — что мы теперь с нею сделаем?

— Сначала приколотим ее гвоздем, чтобы она не могла удрать. А уже потом будем ее изучать. Столько времени, сколько потребуется.

— Хорошо, только делайте это сами, — сказал Сондерс. — Я не против помогать вам иногда с морскими свинками, если этого требует наука. Главным образом, потому, что не опасаюсь их мести. А вот с этой тварью дело обстоит иначе.

— Ну, что вы за ничтожный сукин сын! Никогда не забуду, как вы себя повели со мной.

Он взял гвоздь и, не успел Сондерс даже ахнуть, как вогнал его в неподвижную руку, прочно приколотив ее к доске.

— Вот так! — он истерично хихикнул. — Поглядите на нее теперь.

Рука судорожно билась, извивалась и дергалась, точно червяк на крючке.

— Прекрасно, — подвел итог Сондерс, — вы все-таки сделали это. Я ухожу и предоставляю вам возможность изучить ее во всех подробностях.

— Ради бога, не уходите! Закройте ее, прошу вас, закройте! Надо набросить на нее что-нибудь! Вот хоть это! — он схватил висевшую на спинке кресла салфетку и укутал доску с рукой. — А теперь возьмите у меня в кармане ключи и откройте сейф. Выбросьте все оттуда. О Господи, как ужасно она дергается! Да открывайте же поскорее! — он сунул внутрь сейфа тварь и захлопнул дверцу. — Будем держать ее там, пока она не сдохнет, — проговорил он. — Гореть мне в аду, если я когда-нибудь снова открою дверцу сейфа.

* * *

В конце месяца миссис Меррит уехала. Ее преемница оказалась более умелой в руководстве прислугой. С самого начала она заявила, что не потерпит никаких бредней, так что слухи и сплетни вскоре зачахли и умерли. Юстас Борлсовер вернулся к прежнему образу жизни. Старые привычки взяли верх, недавние испытания отдалились и потускнели. Правда, он стал немного общительнее и чаще принимал теперь участие в общественной жизни округа.

— Не удивлюсь, если он вскоре женится, — решил Сондерс. — Но лучше бы не так скоро. Мы с Юстасом слишком хорошо знаем друг друга, и будущей миссис Борлсовер это вряд ли понравится. Уже в который раз повторится все та же старая история: долгая дружба — потом супружество — и долгая дружба мгновенно забыта.

IV

Но Юстас Борлсовер не последовал совету дяди и не женился. Он слишком привык к своим старым тапочкам и табаку. Кроме того, благодаря руководству миссис Хэндисайд кормили его теперь отлично, да и потом у новой домоправительницы обнаружилось дарованное богом чувство меры, позволявшее не пересаливать с уборкой и наведением порядка.

Мало-помалу жизнь вернулась в обычную колею. И вдруг — ограбление. Взломщики, как стало известно, проникли в дом через оранжерею. Точнее, это можно было назвать попыткой, так как им удалось вынести из кладовой только кое-что из посуды. Правда, сейф в кабинете оказался открыт и пуст, но, как сообщил мистер Борлсовер инспектору полиции, в последние полгода он не держал там ничего ценного.

— Тогда вам повезло, и вы легко отделались, — сделал вывод инспектор. — К слову, они очень вовремя убрались. Должно быть, опытные грабители. Похоже, что их что-то спугнуло с самого начала.

— Да, — согласился Юстас, — наверно, мне повезло.

— Я не сомневаюсь, что мы выследим преступников, — продолжал инспектор. — Я же сказал, что они уже давно этим занимаются. Это видно из того, как они проникли в дом и вскрыли сейф. Меня удивляет только одна мелочь. Один из них был настолько неосторожен, что не надел перчатки, и я постарался узнать, что он пытался сделать. Его отпечатки нашлись на недавно покрашенных оконных рамах во всех комнатах внизу. Они очень четкие.

— Правая или левая рука? — спросил Юстас. — Или обе?

— Нет, только правая. Везде. Это странно. Он, должно быть, отчаянный парень, и, мне кажется, именно он написал вот это, — он вынул из кармана листок бумаги. — Вот что он написал, сэр: «Я вышел, Юстас Борлсовер, но скоро вернусь». Наверно, какая-то птичка выпорхнула из тюрьмы. Но это облегчает нам поиски. Вам знаком почерк?

— Нет, — ответил Юстас. — Ни у кого из моих знакомых нет такого почерка.

Во время ленча Юстас сказал Сондерсу:

— Больше я здесь не останусь. Эти полгода прошли лучше, чем я ожидал, но я не собираюсь рисковать и дожидаться новой встречи с этой тварью. Сегодня вечером я уезжаю в город. Передайте Мортону, пусть соберет мои вещи, а сами приезжайте на машине ко мне в Брайтон послезавтра. И захватите с собой в качестве доказательств те две бумаги. Мы их потом прочитаем вместе.

— И надолго вы собираетесь уехать?

— Трудно сказать, но будьте готовы к длительному отсутствию. Мы много и упорно трудились все лето, и мне пора уже и отдохнуть. Я сниму квартиру в Брайтоне. Вам лучше сделать остановку в Хитчине. Я пошлю телеграмму в «Корону» и сообщу свой брайтонский адрес.

В Брайтоне Юстас снял квартиру в доме на бульваре. Он уже жил там раньше. Хозяйничал здесь его старый слуга еще студенческих лет, человек верный и молчаливый, да к тому же удачно женатый на превосходной поварихе. Квартира располагалась на втором этаже. Там были две спальни с раздельным входом, окнами во двор.

— Сондерс будет спать в меньшей, но зато с камином, — сказал Юстас. — Я предпочитаю ту, что побольше, там рядом ванная. Не знаю точно, когда он приедет на машине…

Сондерс приехал около семи, замерзший, грязный и злой.

— Сейчас разведем огонь в столовой, — сказал Юстас. — Скажите Принсу, путь распакует кое-что из вещей, пока мы будем обедать. Как дорога?

— Отвратительная. Чуть ли не плыли по грязи, да к тому же весь день чертовски холодный ветер прямо нам в лицо. И это в июле. Добрая старая Англия!

— Да, — согласился Сондерс. — Наверно, нам лучше покинуть добрую старую Англию на несколько месяцев.

Они собрались спать вскоре после двенадцати.

— Вы теперь не замерзнете, Сондерс, — сказал Юстас. — Для вас приготовлен теплый костюм на меховой подкладке. Вам будет в нем очень удобно, все по вашему размеру. Вот взгляните, к примеру, на эти перчатки. Разве в них можно замерзнуть?

— Нет, они не годятся для того, чтобы вести в них машину. Наденьте сами и проверьте.

Сондерс бросил пару перчаток через открытую дверь на кровать Юстасу и отправился к себе в спальню, даже не разобрав свои вещи. Чуть погодя он услышал истошный вопль ужаса.

— О Господи! — кричал Юстас. — Она в перчатке! Скорее, Сондерс, скорее! — послышался глухой удар. — Я швырнул ее в ванную, — задыхаясь, проговорил он. — Она шлепнулась об стенку и упала в ванну. Скорее, если хотите мне помочь…

Сондерс, держа в руке зажженную свечу, заглянул в ванну. Рука была там. Постаревшая, изуродованная, слепая и безмолвная, с рваной раной посередине, она трепыхалась и барахталась там, пытаясь вскарабкаться наверх по скользкой стенке, но только срывалась и беспомощно шлепалась обратно на дно.

— Стойте здесь, — сказал Сондерс. — Я поищу какую-нибудь коробку, и мы ее сунем туда. До моего возвращения она не сумеет выбраться.

— Сумеет! — крикнул ему Юстас. — Она уже выбирается! Она лезет наверх по цепочке от пробки! Нет, скотина! Нет, грязная скотина! Куда лезешь?.. Сондерс! Скорее! Мне ее не удержать! Она скользкая… Черт, она царапается! Окно закройте! Вы, идиот, вверху тоже! Ну, вы полный идиот! Она удрала!

Было слышно, как что-то шмякнулось на каменные плиты за окном, и Юстас потерял сознание.

* * *

Две недели он проболел.

— Не знаю, как его лечить, — сказал врач Сондерсу. — Могу только предположить, что мистер Борлсовер испытал невероятный эмоциональный шок. Если вы не против, я пришлю кого-нибудь ухаживать за ним. Он боится оставаться один в темноте? Пусть будет так. Я на вашем месте не выключал бы свет по ночам. Но ему обязательно нужен свежий воздух. Его требование не открывать окон — это полный абсурд.

Однако Юстас не желал видеть рядом с собой никого, кроме Сондерса.

— Мне больше никто не нужен, — сказал он. — Они обязательно пронесут ее сюда. Я это знаю.

— Не беспокойтесь, старина. Все это не может продолжаться бесконечно. Я разглядел ее на этот раз так же хорошо, как и вы. Она уже далеко не такая шустрая. Она долго не протянет, особенно после такого падения. Я же слышал, как она шмякнулась на мостовую. Как только вы немного окрепнете, мы отсюда уедем. Никаких сумок, никаких вещей — только то, что на себе, так что ей негде будет спрятаться. Так мы от нее избавимся. Мы не оставим адреса, и не будем получать никаких посылок. Выше голову, Юстас! Через пару дней вы уже сможете выдержать дорогу. Доктор сказал, что завтра я могу вывезти вас на прогулку в коляске.

— Что мне делать? — спросил Юстас. — Почему она меня преследует? Я же не хуже других. Я не хуже вас, Сондерс, вы сами это знаете. Ведь это вы были замешаны в грязных делишках в Сан-Диего пятнадцать лет назад.

— А при чем здесь это? — удивился Сондерс. — Мы живем в двадцатом веке, и даже пасторы перестали пугать нас возмездием за прошлые грехи. Еще до того, как вы ее поймали, она уже ненавидела и вас, и весь род людской. Но, конечно, после того, как вы ее пробили гвоздем, она забыла про остальных и всю свою злобу направила на вас. В сейфе она просидела почти полгода. И наверняка все это время мечтала об отмщении.

Юстасу Борлсоверу очень не хотелось даже выходить из комнаты, но он решил, что в предложении Сондерса уехать из Брайтона тайком есть рациональное зерно. Он начал быстро восстанавливать силы.

— Мы отправимся первого сентября, — заявил он.

* * *

Вечер тридцать первого августа выдался угнетающе душным. Открытые весь день окна с наступлением сумерек закрыли. Миссис Принс уже давно перестала удивляться странным привычкам джентльмена со второго этажа. Вскоре после его приезда она получила указание снять тяжелые портьеры с окон в обеих спальнях, да и вообще день ото дня комнаты стали выглядеть все более пустыми. Там не осталось ничего лишнего.

— Мистер Борлсовер не любит, чтобы где-то собиралась грязь, — объяснил Сондерс. — Он предпочитает видеть любой уголок комнаты.

— Может, все же приоткрыть окно хоть немного? — обратился он вечером к Юстасу. — А то ведь мы здесь просто сваримся.

— Нет, оставьте как есть. Мы же с вами не школьницы, только что прослушавшие курс лекций по здоровому образу жизни. Достаньте лучше шахматы.

Они сели за игру. В десять часов миссис Принс принесла записку.

— Прошу прощения, что не принесла раньше, — сказала она, — но это оставили в почтовом ящике.

— Откройте, Сондерс, и посмотрите, нужен ли ответ.

Записка оказалась короткой, без адреса и подписи.

«Согласны встретиться в последний раз сегодня в одиннадцать вечера?»

— От кого это? — спросил Болсовер.

— Это мне, — пояснил Сондерс. — Ответа не будет, миссис Принс, — он положил записку в карман. — Напоминание об уплате от портного. Наверно, он прослышал о нашем отъезде.

Ложь получилась убедительная, Юстас не задавал больше вопросов. Они продолжили игру.

Сондерс слушал, как на площадке снаружи высокие стоячие часы тихо считают секунды, отбивая четверти часа.

— Шах! — произнес Юстас.

Часы пробили одиннадцать. Тут же послышался негромкий стук в дверь. Казалось, он идет снизу.

— Кто там? — спросил Юстас.

Ответа не последовало.

— Это вы, миссис Принс?

— Она сейчас наверху, — заметил Сондерс. — Я слышу, как она ходит по комнате.

— Тогда заприте дверь. И на задвижку тоже. Ваш ход, Сондерс.

Пока Сондерс сидел над доской, Юстас подошел к окну и проверил запоры. То же самое он проделал в комнате Сондерса и ванной. Между тремя помещениями не было дверей, а то он бы запер и их.

— Ну же, Сондерс, — проговорил он. — Вы собираетесь думать над ходом всю ночь? Я бы за это время успел выкурить сигарету. Нехорошо заставлять больного ждать. У вас есть только один выход… А это еще что такое?

— Это плющ стучится в окно… Вот так! Теперь ваш ход, Юстас.

— Это не плющ, дубина вы этакая! Это кто-то ломится в окно.

Он поднял штору. За окном, цепляясь за раму, висела рука.

— Что это она держит?

— Перочинный нож. Она старается лезвием отжать запор и открыть окно.

— Ну и пусть старается, — заметил Юстас. — Эти запоры опускаются и завинчиваются. Их так просто не откроешь. Но лучше мы все же опустим жалюзи. Ваш ход, Сондерс, я свой сделал.

Но Сондерс не мог сосредоточиться на игре. Он удивлялся Юстасу, у которого, похоже, страх внезапно улетучился.

— Вы не против выпить вина? — спросил он. — Я вижу, вы относитесь к этому хладнокровно. А вот у меня, признаться, поджилки трясутся.

— С какой стати? В этой руке нет ничего сверхъестественного. Я хочу сказать, что она подчиняется естественным законам пространства и времени. Она не из тех вещей, которые вдруг на глазах растворяются в воздухе или свободно проходят сквозь дубовую дверь. А раз так, мне наплевать на ее старания забраться внутрь. Мы уедем отсюда утром. Я, к примеру, уже испытал все самое ужасное. Так что наливайте стакан, старина! Окна закрыты, дверь заперта на замок и задвижку. Помянем моего дядю Адриана! Пейте, старина! Чего вы ждете?

Сондерс стоял со стаканом в руке.

— Она может забраться! — севшим голосом произнес он. — Она может забраться! Мы забыли, что у меня в спальне есть камин. Она может спуститься по трубе.

— Быстро! — скомандовал Юстас, бросаясь в соседнюю комнату. — Нельзя терять ни минуты. Что можно сделать? Зажгите огонь, Сондерс. Дайте мне спички. Да поживее!

— Они, должно быть, в другой комнате. Сейчас принесу.

— Шевелитесь же, ради бога! Посмотрите в книжном шкафу! В ванной! Вот что, стойте здесь, я сам поищу.

— Скорее! — крикнул Сондерс. — Я что-то слышу!..

— Тогда заткните трубу простыней. Нет, не надо, вот спичка.

Он нашел, наконец, одну спичку в щели на полу.

— Дрова там есть? Хорошо… Но они могут не загореться… А, знаю… Керосин из старой лампы и кусок ваты. Так, теперь спичка… Да побыстрее! Уберите простыню, идиот! Она нам не понадобится…

Огонь вспыхнул с таким ревом, что пробился сквозь решетку. Сондерс не успел убрать простыню, на нее попал керосин, и она тоже загорелась.

— Так и все здесь загорится! — крикнул Юстас, пытаясь заглушить пламя одеялом. — Плохи дела! Мне с этим не справиться. Отоприте дверь, Сондерс, и зовите на помощь.

Сондерс подбежал к двери и стал возиться с запором. Ключ в замке никак не хотел поворачиваться.

— Скорей! — крикнул Юстас. — Все горит!

Наконец ключ повернулся. Сондерс на мгновение обернулся. Впоследствии он не мог быть уверенным в том, что видел. Но тогда ему почудилось, как что-то черное, как бы обугленное медленно, очень медленно выползает из пламени и движется к Юстасу Борлсоверу. Он уже хотел вернуться к своему другу, но шум и дым заставили его устремиться в коридор с криком «Пожар! Пожар!». Он подбежал к телефону, чтобы вызвать помощь, а потом вернулся и бросился в ванную за водой. Ему, конечно, надо было сделать это раньше. Когда он распахнул дверь в ванную, до него донесся вопль ужаса, который вдруг оборвался. А потом послышался такой звук, словно в его спальне упало что-то тяжелое.

Перевод Михаила Максакова

Александра Миронова «Культ»

Вопреки предостережению жены, Инспектор отправляется вручить уведомление о начале расследования по поводу деятельности новоявленного культа. Его радушно встречают на служении. Условием подписания уведомления священник ставит согласие Инспектора на экскурсию по подвалам старой церкви. Чтобы поскорее отделаться от священника и получить подпись, Инспектор спускается с ним вниз…

DARKER. № 2 февраль 2012

— Любимый, прошу тебя, не ходи! Только в этот раз, умоляю!

— И как, по-твоему, объяснить это начальству? «Мою жену обуяли дурные предчувствия»? Да меня засмеют: следователь по религиозным и оккультным преступлениям живет с ясновидящей!

— Да скажи что угодно. Заболел. Нет, скажи, что я в больнице! Ты же вечно на службе — не откажут же тебе один-единственный раз?

— Нет, послушай, ты устраиваешь шум на пустом месте: я всего лишь доставляю официальное уведомление о начале расследования. Это бумажки, чистая формальность. Даже не стану пока никого опрашивать. Отдам документ, получу подпись и к обеду уже буду дома.

— Ну родненький…

— Хватит. Родная, ты же знаешь, что это нужно сделать. Работа такая.

Инспектор повесил трубку и покачал головой: жена его, конечно, просто невероятная паникерша. Подобных расследований у него — по пять штук на неделе, впору нанимать курьера, чтобы не разносить всю эту бумажную дребедень самому. Что ее так растревожило-то?!

Впрочем, курьера он нанимать не стал бы, даже будь в бюджете управления предусмотрена подобная статья. Не веря в сверхъестественное предчувствие, Инспектор все-таки большое значение придавал «духу места». Он всегда посещал заподозренную в чем-то преступном общину лично, осматривался, прислушивался, вглядывался в лица людей — и полученное таким образом впечатление почти никогда не подводило.

Сегодняшняя работа представлялась достаточно простой, хоть и не слишком приятной. На религиозную общину, объявившую себя посланцами неких космических сил, готовых безвозмездно помочь погрязшим в бедах людям, поступила целая серия жалоб: кроме обычных нареканий и сетований приверженцев более традиционных вероучений, появились заявления о пропадающих без вести людях. Якобы некоторые особенно ярые противники нового течения внезапно пропадали. Как показала тщательная проверка, большинство этих людей были живы и вполне здравствовали — в рядах новой общины, среди самых избранных ее членов. Но нескольких так и не удалось обнаружить, что дало повод для начала расследования.

Когда Инспектор добрался до места, оказалось, что идет служба. Стоящий у входа верующий, как ни странно, продолжил вести себя спокойно и очень приветливо, даже узнав, кем является гость и зачем он явился. Узнав, что Инспектор не против подождать конца ритуала, он намеревался было проводить его в кабинет главы общины. Впрочем, он отчего-то не стал противиться, даже когда гость изъявил желание присутствовать на самом действе. Более того, радушия только прибавилось, хотя обычно бывало как раз наоборот.

Община расположилась в здании старинной церкви, что несколько покоробило Инспектора. Впрочем, он не мог не признать, что новые хозяева ответственно подошли к реконструкции здания, к которому долгое время не решалась подступиться ни одна организация. Центральный неф был полностью переделан: ряды скамеек убраны, кафедра снята, алтарная часть очищена и приподнята на манер сцены, перед которой стоят слушатели. Но колонны, отделяющие боковые пределы от основной залы, сохранены, прекрасная резьба по камню, где это возможно, очищена и восстановлена. Старая церковь из позорящей город руины превратилась в достойный памятник архитектуры. В целом прекрасная аккуратная работа — стоящая немалых денег! А откуда у общины, существующей не так уж долго, такие средства? Дело, в кабинете представлявшееся простым, грозило превратиться в громкое, долгое и грязное расследование из тех, которые довести до конца у него не хватало полномочий. «Вы хоть представляете, какого уровня людей это может задеть?!» У Инспектора свело скулы. Но пока его не остановят, он будет вести расследование как положено.

В просторном и хорошо освещенном помещении собралось немало народу, но Инспектор сумел пробраться вперед и устроился в углу практически прямо перед «сценой». На возвышении практически ничего не было — ни стола, ни кафедры. Только в углу, по правую руку от ведущего находилась невысокая баллюстрадка, за которой со всеми удобствами расположилось с полтора десятка человек. Как они там зовутся? «Прикоснувшиеся»? Нет, кажется, наоборот, вроде как к ним прикоснулись. Тронули. «Тронутые», — Инспектор невольно усмехнулся, но настоящего названия местных избранных вспомнить так и не смог. Ничего, завтра проверит по записям.

Верховодящий собранием человек обратился к людям с речью, по большей части состоящей из живописания красочных картин прекрасного будущего, которое вот-вот настанет. Толпа отвечала бурным восторгом, ожидая, очевидно, какого-то еще, более захватывающего действа. И вот наконец «общее место» закончилось, и священник возвестил:

— Обратимся же к тем, кто грядет во имя нашей радости, на том наречии, что достойно высших сил, — на что собравшиеся откликнулись дружным вздохом, толпа в предвкушении колыхнулась вперед.

Ведущий поднял руки и… откуда-то раздались скрипы, щелчки и похрипывания, которые не могло издавать человеческое горло. Но тут из своего угла вступили «избранные», и стало ясно, что этот шум, вряд ли достойный называться речью, исходит именно от священника и небольшой группы за загородкой. Люди в зале запрокидывали лица, начинали раскачиваться на месте, восторженно сопя, а порой даже всхлипывая от избытка чувств; по коже Инспектора пробежал холодок. С этой общиной придется повозиться, сказало ему внутреннее чувство.

Священник тоже вел себя с Инспектором необычно. Он безостановочно улыбался — не лебезил, не подлизывался, как это делали некоторые «лидеры», но обращался приветливо, как к дорогому и долгожданному гостю. От всего этого места и от самого священника веяло чем-то тревожным. Но при этом в своей невероятной доброжелательности он был искренен! В голове у Инспектора царил легкий хаос, в котором, он чувствовал, ему непременно надо разобраться.

— Космос, Инспектор, место пустынное, безрадостное и порядком недружелюбное. Наш мир в нем скорее исключение, крошечное по сравнению с окружающим «ничто» прибежище человеческого разума. Который, как вы знаете, хрупок и недолговечен. Мир — даже наш, людской — частенько безразличен к нуждам разума, жесток с теми, кто не может оградить себя от него. Космос еще холоднее, еще ужаснее для нас, людей. Но есть в нем силы, готовые оберегать нас, но мы столь малы для них, что практически невидимы. Им нужен маяк, ориентир, чтобы найти нас. Путь, по которому они могли бы пройти к нам, а мы — к ним…

Инспектор устало возвел глаза к потолку. Этот текст во множестве вариаций он слышал по меньшей мере сотню раз: добрые космические силы (пришельцы, божества, «внеземные веяния» — как ни назови, смысл тот же) буквально вот прямо сейчас готовы прийти и всех спасти, а дело данного сообщества — подготовить мир к их появлению. Такие общины были небольшими и по большей части достаточно безобидными, и чаще всего через какое-то время сами собой распадались, когда пришельцы так и не показывались.

— Думаю, вам не слишком сейчас интересны технические подробности, — продолжал в это время священник, — но если вкратце, то мы — я и несколько моих собратьев (к великому сожалению, ныне покойных) нашли способ обращаться к одному из существ, представляющих эти силы… — Инспектор слушал в полуха, безмерная скука поглощала поднявшуюся прежде тревогу, и теперь он мечтал только поскорее получить нужные подписи и убраться отсюда. Перед его внутренним взором уже вставали ароматные блюда, приготовленные женой.

— Это все отлично, — не выдержал наконец он, — но сейчас я здесь только для того, чтобы вручить официальные бумаги, а беседовать о вашем учении у нас еще будет множество возможностей, — он скроил кислую гримасу. — Пожалуйста, прочитайте это уведомление и подпишитесь здесь и вот здесь. Эта копия останется вам. На бумаге внизу есть список служб, к которым вы можете обратиться за… — нудно стал перечислять он заученные фразы. Священник отмел их небрежным жестом, полным, впрочем, все того же невероятного благодушия.

— Как вам будет угодно, Инспектор, но, прежде чем я подпишу эти ваши скучные бланки, и общение между нами окончательно перейдет в область сухой официальщины, я настаиваю на том, чтобы провести для вас небольшую экскурсию по нашим, так сказать, владениям. Чисто по-дружески, — и он улыбнулся Инспектору так, будто тот действительно был его самым лучшим и близким другом.

Инспектор тяжело вздохнул, понимая, что непробиваемое дружелюбие собеседника ему не победить, и легче согласиться на короткую прогулку по церкви, чем еще полтора часа обмениваться с ним любезностями.

— Хорошо, согласен. Но имейте в виду, у меня не так много времени, а потом вы подпишете бумаги, и я пойду дальше по своим делам.

— Конечно, Инспектор! Я не стану задерживать вас дольше, чем это необходимо.

К большому удивлению Инспектора, хозяин не повел его обратно в центральный зал, где недавно проходила служба. Выйдя из кабинета, он свернул в противоположную сторону, а затем нырнул в темный проем, оказавшийся лестницей, ведущей куда-то вниз.

— Подвал? — оживившись, заинтересовался Инспектор.

— Скорее, подземный этаж, — откликнулся проводник, выуживая из небольшого шкафчика фонарь в форме старинной масляной лампы. — Мы все еще не можем провести там электричество, — он с извиняющимся видом покачал лампой и пожал плечами: — Согласования, согласования… Столько формальностей, а наши гости между тем рискуют свернуть себе шею! С другой стороны, мы хотим сделать все как следует — и по закону. Здание это действительно старинное и просто удивительное — вы скоро увидите.

В свете яркой люминесцентной лампочки оказалось, что лестница и идущий за ней коридор не так уж узки, как казалось в полумраке. Стены украшала резьба, удивительно хорошо сохранившаяся. Сюжет, если он и был, представлял из себя, как показалось Инспектору, очередную вариацию на тему борьбы сил Добра и Зла: какие-то существа — то ли люди в странных одеждах, то ли ангелы — с копьями наперевес противостояли чему-то волнистому, свитому в декоративные кольца; змеям, вроде как, или каким-то гигантским кракенам. В целом, правда, создавалось впечатление, что дела у ангелов идут не слишком-то хорошо. Инспектор поежился.

Откуда-то из лежащей впереди темноты сквозняк донес странный запах, на мгновение вызвавший у него легкое головокружение. Видимо, уловив его колебания, священник остановился.

— Чем это пахнет? — поинтересовался Инспектор. Хозяин только пожал плечами:

— Старое здание, Инспектор, подземные помещения — трудно сказать наверняка. Может быть, подземные воды когда-то залили тут все, принесли что-то из окружающей почвы. А может и того хуже — прохудилась какая-нибудь труба, проложенная поблизости — водопроводная или даже канализационная…

— Ну, это вряд ли, — с сомнением протянул Инспектор. — Запах вроде даже приятный. Такой… как будто с океана ветром веет.

— Вот-вот, — радостно поддержал священник. — Мы потому и не стали никаких жалоб писать. Некоторые наши братья и сестры спускаются сюда вниз — как на курорт съездишь, говорят. Но я все-таки подал запрос, чтобы прислали сюда кого-нибудь и все проверили. Мало ли что…

Инспектор поддержал его идею сочувственным кивком, и они продолжили путь.

Внизу находилось обширное помещение со сводчатым потолком, находившееся прямо под центральным нефом наверху. По бокам в прочной каменной кладке были проделаны проемы, закрытые тяжелыми каменными дверями — не похоже, чтобы здесь когда-либо была вода, но запах усилился, в нем появились встревожившие инспектора неуловимые оттенки. Движение воздуха тоже не уменьшалось, хотя откуда оно могло взяться в закрытом подвале, было непонятно.

— Сюда, — окликнул замешкавшегося гостя священник, подойдя к одной из дверей. Он распахнул ее с явным усилием и приглашающе взмахнул рукой. Инспектор подошел ближе и настороженно заглянул: в глубине просторной комнаты, полностью погруженной во мрак, поблескивало что-то вроде большого экрана. Комната для презентаций? Странно помещать ее в подвале. Когда Инспектор был уже готов войти, в лицо ему ударила ужасная вонь. Да, в ней был оттенок моря: запах ила, гниющих водорослей и выброшенной прибоем мертвой рыбы. Но, кроме того, некий странный, почти приятный острый и пряный запах, не похожий ни на что.

— Какого… — начал ошарашенный Инспектор, но его прервал внезапный почти нечеловеческий пронзительный вопль, полный неизбывной тоски и смертельного ужаса, заглушенный толстой каменной кладкой и могучей сталью дверей. Тут же, пока гость не успел ничего предпринять, священник с неожиданной силой втолкнул его в комнату и мгновенно захлопнул за ним дверь.

Инспектор, едва не рухнувший на пол от внезапного толчка, развернулся и в ярости (в первую очередь на себя и свою доверчивость) заколотил в дверь:

— Не валяйте дурака, немедленно откройте! Вы не можете долго держать меня здесь, в управлении все отлично осведомлены, куда и зачем я ушел. Меня будут искать, слышите?!

— Спокойнее, Инспектор, не стоит волноваться, — искренняя доброжелательная заботливость и теперь не изменила священнику. — Я и не предполагал задерживать вас надолго — ровно лишь столько, сколько необходимо. Поверьте мне, ваше участие для меня — для всей нашей общины — большая удача. Вы — прославленный человек, Инспектор, хотя можете этого и не знать. Ваш ум, упорство и дотошность — все это теперь послужит к вящей пользе нашего сообщества.

Инспектор беспомощно замер. Этот человек — натуральный сумасшедший. Его искреннее дружелюбие обманчиво, он явно болен. И, кроме того, опасен для окружающих.

— Это большая честь, Инспектор! — продолжал между тем священник. — Вы удостоитесь того, к чему могли приобщиться лишь немногие. Да, вам будет нелегко. Но вы сильный человек, и я уверен, что вы пройдете испытание!

«Что вы несете?» — хотел было спросить Инспектор, но почувствовал прикосновение к своей ноге, взглянул вниз и замер.

То, что он принял за экран, теперь было порталом, мерцающим сине-зеленым фосфоресцирующим светом, из которого напирало нечто — массивное, слабо поддающееся какому-то вразумительному описанию. Большую часть протискивающегося внутрь существа представляли разнокалиберные щупальца, слепо, но уверенно обследовавшие помещение, теперь уже не казавшееся таким уж большим. Одно из них, самое длинное и тонкое, нащупало человека и немедленно обвилось вокруг его лодыжки. Тут же остальная масса заколыхалась и целенаправленно двинулась следом. Практически ничего не соображая, Инспектор наклонился, пытаясь освободиться, но захват стал только крепче, до боли сдавив его ногу. В следующее мгновение щупальце потолще обвило правую руку, потом накатились еще два или три. Еще и еще, они обхватывали беспомощного человека плотными кольцами, покрывающая их грубая шкура разрывала одежду и как наждачкой ранила кожу; запах покрывающей их светящейся слизи стал таким сильным, что у Инспектора заслезились глаза и перехватило дыхание. Чувствуя, как удушающие кольца сжимаются все сильнее, сдавливая грудную клетку и конечности, он задергался в отчаянной агонии, из его горла помимо воли вырвался пронзительный, уже почти нечеловеческий крик, полный смертельного страха и тоски.

Дожидавшийся снаружи священник открыл дверь. Подняв лампу над головой, он осветил комнату. Все закончилось, и теперь в помещении стояла невероятная, благоговейная тишина. Дрожащий человек, лежащий перед ним, едва нашел в себе силы приподнять голову от пола.

— Что… — просипел он. — Что это?

— Великое Божество, Инспектор! — с необычайным и вполне искренним воодушевлением воскликнул священник. — Вы удостоились чести быть приобщенным к нашей вере. Разве он не прекрасен, наш Бог?

— Это чудовище, — Инспектор чувствовал, как лихорадка завладевает его телом. — Вы безумец, вы поклоняетесь монстру! Я… я положу этому конец…

— Не стоит нервничать, мой дорогой друг. Мой дорогой брат — вскоре смогу сказать я! — священник склонился над лежащим, заботливо подсовывая ему под голову свернутый плащ. — Вы скоро поймете. И примете. Вас ждет настоящая радость!

Зловонная слизь, пропитавшая одежду Инспектора, через многочисленные ссадины и ранки проникала в его кровь, въедаясь в плоть раскаленной кислотой. Но у него не было сил даже стонать. Все глубже проваливаясь в лихорадку, он уже не мог сопротивляться бесформенным видениям, застившим реальность.

Перед его взором проплывали темные пучины — или просторы космоса? — в которых копошились странные формы, размер которых невозможно было определить, и они представлялись лишенному ориентиров разуму то невероятно крохотными, то невозможно огромными. Тошнотворный ужас накатывал ледяными волнами, заставляя оставшееся где-то далеко тело сжиматься в плотный дрожащий комок покрытой холодным потом плоти. Без опоры, без направления и пути Инспектор беспомощно обретался среди того, что не имело названия и определения в человеческом мире. Здесь вообще не было места человеку. Он видел свой худший кошмар, воплощенный в реальность. Вселенная, в которой он обитал, была крошечным, почти невидимым пятнышком, со всех сторон окруженным хаотическим пространством, сознанию человека представлявшимся массой извивающихся и колышащихся, свивающихся в кольца щупалец. Было ли это зло? Нет, вряд ли в этом мире были какие-то иные силы, кроме поглощения всего всем.

Но там, в пульсирующей ужасом тьме, к нему пришло понимание. Почти неслышные поначалу щелкающие и скрежещущие звуки стали различимы, постепенно обретая смысл. Теперь ему был указан Путь, ему подарили Радость. Он был удостоен Прикосновения.

Конечно, его искали. Коллеги, поднятые на ноги женой Инспектора, уже на следующее утро взялись за разбор его бумаг. Он вел несколько дел, и они опросили десяток людей, которые могли видеть его в тот день, и посетили десяток общин в разных частях города — и оставалось только поражаться упорству и преданности женщины, неизменно сопровождавшей «поисковую группу». Какое-то предчувствие, ужасное подозрение толкало ее вперед, давая все новые и новые силы. Каково же было удивление и смятение следователей, когда в древней церкви, занятой новым обществом, за баллюстрадкой на сцене они обнаружили потерянного коллегу.

Не слушая никого, не обращая внимания на недовольное ворчание собравшейся на службу толпы, женщина бросилась вперед. Священник, стоявший на сцене, не попытался ее остановить. Более того, без всякого смущения он протянул руку, чтобы помочь женщине подняться наверх. Перегнувшись через перила, с невнятным утешающим лопотанием она притянула к себе фигуру в бесформенном балахоне, и вскрикнула, когда человек поднял голову и взглянул ей в лицо.

Перед ней стоял ее худший кошмар, воплотившийся в реальность. Черные провалившиеся глаза с омутами расширившихся зрачков на бледном осунувшемся лице горели неестественным возбуждением. Знакомые черты как будто исказились, размытые чем-то… иным, постепенно проступавшим изнутри. Воодушевленная гримаса, передергиваемая нервными подрагиваниями век, щек и губ, выглядела ужимками безумца.

На секунду обращенный на нее взгляд обрел ясность. Тот, что был прежде ее мужем, подался вперед, неуверенно вглядываясь в смутно знакомые черты.

— Родненький, лапушка… — отчаянно пролепетала женщина. В ответ искаженное лицо разрезала улыбка, заставившая ее в ужасе отшатнуться. Пальцы безумца крепко обхватили ее плечи:

— Дорогая, дорогая, — засипел он. — Радость, радость явлена! Приходи, дорогая, пойдем, пойдем со мной. Я покажу тебе. Радость! Тебе будет радость! — и тут же, как будто переключили программу: — Прочь! Иди прочь! Убегай, улетай, прочь, прочь! — и руки, только что державшие, принялись бестолково отталкивать. — Уходи, родная. Уходи, уходи, уходи!

Уже почти рыдая, женщина обернулась к беспомощно топтавшимся у возвышения сопровождающим. Священник поднял руки: «Обратимся же…» — и когда из горла дорогого ей прежде человека раздались ужасные звуки, она бросилась прочь, не надеясь когда-либо забыть выражение невероятного блаженства, разлившееся в тот момент по его лицу.

© Александра Миронова, 2012

Роберт Говард «Кладбищенские крысы»

Сол Уилкинсон пробудился от кошмарного сна в своей кровати. Его охватило страшное предчувствие, и, пробираясь по темной комнате, у камина он обнаружил… голову своего брата Джона, похороненного три дня назад! От подобного зрелища Сол сошел с ума…

Стива Харрисона пригласил в свой дом Питер Уилкинсон, брат Сола, чтобы детектив нашел Джоэла Миддлтона, убийцу Джона. И вот — еще один вопрос: кто отрезал голову от тела, находящегося в гробу, и принес ее в дом? Может, это был кто-то из двух здравомыслящих братьев Уилкинсонов, Питер или Ричард, или все-таки Джоэл Миддлтон?..

Классический рассказ от автора, который писал во многих жанрах, но наибольшее признание получил за свои фэнтези- и хоррор-произведения.

DARKER. № 3 март 2012

ROBERT E. HOWARD, “GRAVEYARD RATS”, 1936

Глава I. Голова из могилы

Сол Уилкинсон внезапно проснулся. Он лежал в темноте, на руках и лице выступили капли холодного пота. Он вздрогнул, припомнив сон, от которого очнулся.

Однако ужасные сны не были большой редкостью. Зловещие кошмары преследовали его с раннего детства. Это был другой страх, сжимавший сердце ледяными пальцами — страх перед звуком, разбудившим его. Это были крадущиеся шаги и руки, которые шарили в темноте.

Затем стало слышно, как кто-то сновал по комнате — крысы туда-сюда бегали по полу.

Он пошарил дрожащими пальцами под своей подушкой. В доме было тихо, но воображение вырисовывало в темноте ужасные фигуры. Однако дело было не только в воображении. Слабое движение воздуха подсказало ему, что дверь, ведущая в широкий коридор, была открыта. Он знал, что закрывал ее перед сном. И знал, что это не кто-нибудь из его братьев так незаметно проник в его комнату.

В этом семействе, напряженном от страха и преследуемом ненавистью, никто не мог войти в комнаты братьев, не дав ему заранее знать об этом.

Они были в особом положении с тех пор, как старая вражда погубила старшего брата четыре дня тому назад — Джон Уилкинсон был застрелен на улице небольшого провинциального городка Джоэлом Миддлтоном, который скрылся в заросших дубом холмах, жаждая еще большей мести Уилкинсонам.

Все это промелькнуло в сознании Сола, пока он вынимал из-под подушки револьвер.

Когда он соскочил с кровати, от скрипа пружин его сердце ушло в пятки, и он на миг сжался, затаив дыхание и напряженно вглядываясь в темноту.

Ричард спал наверху, как и Харрисон, детектив из города, которого Питер пригласил, чтобы изловить Джоэла Миддлтона. Комната Питера находилась на первом этаже, но в другом крыле. Крик помощи мог бы разбудить всех троих, но он навлек бы и град пуль, если Джоэл Миддлтон затаился где-то рядом в темноте.

Сол знал, что это его бой, и он должен был сам довести его до конца, во тьме, которую всегда боялся и ненавидел. И все это время был слышен тот легкий, резвый топот крошечных лапок, бегающих туда-сюда, туда-сюда…

Крадучись вдоль стены и кляня стук своего сердца, Сол боролся со своими дрожащими нервами. Он опирался на стену, служившую перегородкой между комнатой и холлом.

Окна виднелись в темноте нечеткими серыми прямоугольниками, и он смутно мог различить мебель по всем сторонам комнаты, кроме одной. Джоэл Миддлтон должен был находиться там, присев за старым камином, который не был виден во тьме.

Но чего же он ждал? И отчего же эта проклятая крыса носится туда-сюда перед камином, будто обезумела от страха и алчности? Именно такими Сол видел крыс, снующих по полу мясной лавки, в бешенстве пытающихся добраться до плоти, подвешенной за пределами их досягаемости.

Сол бесшумно двигался вдоль стены по направлению к двери. Если в комнате находился человек, он бы стал теперь заметным между ним и окном. Но пока он скользил вдоль стены, словно призрак в ночной рубашке, из темноты не вырисовывалось никакого угрожающего тела. Он достиг двери и закрыл ее, не издав ни звука, содрогаясь от своей близости к беспросветной тьме зала снаружи.

Но ничего не произошло. Было слышно лишь дикое биение его сердца, громкое тиканье старых часов на каминной полке и сводящий с ума топот невидимых крыс. Сол сжал зубы от скрежета своих истязаемых нервов. Даже в растущем ужасе он находил время неистово изумляться, почему та крыса сновала перед камином.

Напряжение стало невыносимым. Открытая дверь подтверждала, что Миддлтон или кто-то еще — или что-то — проник в комнату. Для чего еще Миддлтон пришел, если не убить его? Но почему, во имя Господа, он до сих пор не нанес удар? Чего же он ждал?

Внезапно нервы Сола сдали. Мрак задушил его, а эти семенящие крысиные лапы раскаленными молотками били по его крошащемуся мозгу. Он должен зажечь свет, пусть даже этот свет наполнит его горячим свинцом, который разорвет его.

Спотыкаясь в спешке, он стал шарить по каминной полке в поисках лампы. И он закричал — это было сдавленное, ужасное кваканье, которое не могло уйти за пределы комнаты. Его рука, ощупывающая в темноте камин, коснулась волос на человеческой голове!

Яростный визг раздался в темноте у его ног, и острая боль пронзила щиколотку, когда крыса напала на него, как на злоумышленника, стремящегося украсть у нее какой-нибудь желанный предмет.

Но Сол, едва ли осознавая присутствие грызуна, пнул его прочь и отшатнулся, его разум пребывал в суматошном вихре. На столе лежали спички и свечи, и к ним он поплелся, ощупывая руками темноту, и нашел то, что хотел.

Он зажег свечу и повернулся с поднятым в трясущейся руке пистолетом. В комнате кроме него самого не было ни души. Однако его сощуренные глаза сосредоточились на каминной полке… и предмете на ней.

Он замер, его мозг поначалу отказывался принимать то, что видели глаза. Затем он издал не свойственный человеку хрип, и пистолет упал рядом с очагом, выскользнув из онемевших пальцев.

Джон Уилкинсон погиб от пули, пробившей его сердце. Прошло три дня с тех пор, когда Сол увидел, как его тело положили в свежий гроб и опустили в могилу на старом кладбище семейства Уилкинсонов.

Тем не менее, с полки на него искоса глядело лицо Джона Уилкинсона — белое, холодное и мертвое.

Это был не кошмар, не безумный сон. Там, на каминной полке покоилась отрубленная голова Джона Уилкинсона.

А перед камином туда-сюда носилось создание с красными глазками, скрипя и пища — здоровая серая крыса, обезумевшая от своей неспособности добраться до плоти, которой так жаждала в своем омерзительном голоде.

Сол Уилкинсон засмеялся ужасным, душераздирающим скрежетом, смешивающимся с визгами серой твари. Тело Сола покачивалось взад-вперед, и смех перерос в безрассудное рыдание, сопровождавшееся отвратительными вскриками, которые расходились эхом по старому дому и вырывали спящих из их снов.

Это были крики безумца. Ужас, увиденный им, сдвинул рассудок Сола Уилкинсона, будто задул пламя зажженной свечи.

Глава II. Ненависть безумца

Крики разбудили Стива Харрисона, спавшего в комнате наверху. Еще не проснувшись как следует, он спускался по лестнице с пистолетом в одной руке и фонариком в другой.

Внизу в коридоре он увидел свет, льющийся из-под двери, и направился к ней. Но там уже кто-то побывал. Как только Харрисон миновал лестницу, он увидел силуэт, устремившийся через холл, и осветил его лучом фонаря.

Это был Питер Уилкинсон, высокий и худощавый, с кочергой в руке. Он прокричал что-то бессвязное, распахнул дверь и ворвался внутрь.

Харрисон услышал, как он воскликнул:

— Сол! В чем дело? На что ты так уставился…

Затем ужасный вопль:

— О Боже!

Кочерга звякнула о пол, и безумные крики переросли в яростное крещендо.

В этот момент Харрисон достиг двери и с пораженным взглядом присоединился к сцене. Он увидел двух мужчин в ночных рубашках, сцепившихся при свете свечей, в то время как с каминной полки холодное мертвое белое лицо слепо взирало на них, а серая крыса бешено кружила у их ног.

В эту сцену ужаса и безумия Харрисон и протолкнул свое могучее, плотное тело. Питер Уилкинсон был ранен. Он выронил кочергу и теперь, с льющейся кровью из раны на голове, тщетно пытался оторвать тонкие пальцы Сола от своего горла.

Блеск глаз Сола говорил о том, что он обезумел. Сжав огромную руку на шее помешанного, Харрисон оторвал его от жертвы с явным усилием, против которого не могла устоять даже ненормальная энергия сумасшедшего.

Жилистые мускулы безумца были для рук детектива стальной проволокой, и Сол извивался в его хватке, щелкая зубами, как зверь, целясь в плотную шею Харрисона. Детектив оттолкнул от себя царапающегося сумасшедшего, изошедшего пеной бешенства, и врезал ему кулаком по челюсти. Сол рухнул на пол и лежал неподвижно, глаза остекленели, конечности подергивались.

Питер отшатнулся от стола с полиловевшим лицом, его тошнило.

— Несите веревку, быстро! — выкрикнул Харрисон, поднимая сникшее тело с пола и опуская его в большое кресло. — Порвите ту простынь на ленты. Мы должны связать его, пока он не очнулся. Черт побери!

Крыса набросилась на босую ступню находящегося без чувств. Харрисон отпихнул ее, но она яростно пискнула и, набрав силы, возвратилась с дьявольским упорством. Харрисон раздавил ее ногой, прерывая сводящий с ума писк.

Питер, судорожно задыхаясь, протянул детективу в руки ленты, на которые разорвал простынь, и Харрисон, используя профессиональные навыки, связал безвольные конечности. Во время этого действия он поднял голову и увидел Ричарда, младшего из братьев, стоящего в дверях с лицом, белым как мел.

— Ричард! — приглушенно выдохнул Питер. — Смотри! Господи! Джон умер!

— Вижу! — Ричард облизнул губы. — Но зачем вы связываете Сола?

— Он сошел с ума, — резко сказал Харрисон. — Принесешь немного виски?

Как только Ричард взял бутылку с занавешенной полки, снаружи на крыльцо ступили ботинки, и голос возвестил:

— Эй, там! Дик! Что стряслось?

— Это наш сосед, Джим Эллисон, — пробормотал Питер.

Он подошел к двери, которая находилась напротив той, что вела в коридор, и повернул ключ в старинном замке. Дверь открылась на боковое крыльцо. Неловко вошел мужчина со взъерошенными волосами и брюками, натянутыми поверх ночной рубашки.

— Что случилось? — спросил он. — Я услышал, как кто-то кричал, и прибежал так быстро, как смог. Что вы делаете с Солом? Господь Всемогущий!

Он увидел голову на каминной полке, и его лицо приобрело пепельный цвет.

— Приведите маршала, Джим! — прохрипел Питер. — Это работа Джоэла Миддлтона!

Эллисон выбежал, споткнувшись, когда в болезненном любопытстве обернулся через плечо.

Харрисону удалось влить немного ликера между багровых губ Сола. Он передал бутылку Питеру и подошел к камину. Затем коснулся неприятного предмета, слегка вздрогнув при этом. Его глаза вдруг сузились.

— Думаете, Миддлтон раскопал могилу вашего брата и отрезал ему голову? — спросил он.

— А кто же еще? — Питер безучастно глядел на него.

— Сол безумен. Безумцы делают странные вещи. Возможно, Сол и сделал это.

— Нет! Нет! — дрожа, воскликнул Питер. — Сол не покидал дом целый день. Могила Джона была нетронутой утром, когда я останавливался у старого кладбища по пути на ферму. Сол был вменяем, когда отправлялся спать. Это голова Джона свела его с ума. Джоэл Миддлтон был здесь, чтобы совершить свою ужасную месть!

Вдруг он вскочил и пронзительно вскрикнул:

— Боже, он может все еще прятаться где-нибудь в доме!

— Мы поищем его, — отрывисто проговорил Харрисон. — Ричард, оставайтесь с Солом. Питер, можете пойти со мной.

В коридоре детектив направил луч света на тяжелую входную дверь. Ключ в массивном замке был повернут. Харрисон повернулся и зашагал по коридору, спрашивая:

— Какая дверь самая дальняя от спален?

— Задняя дверь на кухне! — ответил Питер и повел его туда. Через несколько мгновений они оказались перед ней. Она была приоткрыта и пропускала полосу звездного неба.

— Должно быть, он ушел в этом направлении, — пробормотал Харрисон. — Вы уверены, что дверь была заперта?

— Я сам запирал все наружные двери, — заверил Питер. — Взгляните на эти царапины снаружи! А вот ключ, лежащий на полу внутри.

— Старомодный замок, — проворчал Харрисон. — Он мог выдавить ключ с той стороны с помощью проволоки и легко его взломать. А этот замок было разумно взломать, так как шум вряд ли услышал бы кто-нибудь в доме.

Он вышел на заднее крыльцо. Широкий двор, на котором не было ни деревьев, ни кустов, был отделен колючей проволокой от пастбища, которое тянулось до участка с густо растущими белыми дубами, частью леса, зажатой деревней Лост-Ноб со всех сторон.

Питер посмотрел в сторону леса на низкий черный вал в слабом свете звезд и вздрогнул.

— Он где-то там! — прошептал он. — Я никогда не подозревал, что он осмелится напасть на нас в нашем собственном доме. Я пригласил вас, чтобы выследить его, но никогда не думал, что нам понадобится ваша защита!

Ничего не ответив, Харрисон вышел во двор. Питер съежился от звездного света и присел на край крыльца.

Харрисон пересек узкое пастбище и остановился у ветхой изгороди, отделявшей его от леса. Он был таким черным, какими могут быть только дубовые заросли.

Ни шелест листьев, ни трепет ветвей не выдавали присутствия затаившегося. Если Джоэл Миддлтон и был там, он наверняка уже нашел убежище в труднопроходимых горах, окружавших Лост-Ноб.

Харрисон вернулся к дому. Он прибыл в Лост-Ноб поздним вечером предыдущего дня. Было несколько минут после полуночи. Но скверные вести распространялись даже глубокой ночью.

Дом Уилкинсонов стоял на западной окраине городка, а дом Эллисонов был единственным на сотню ярдов возле него. Но Харрисон видел свет, исходящий из далеких окон.

Питер стоял на крыльце, вытянув длинную, как у ящерицы, шею.

— Что-нибудь нашли? — с тревогой спросил он.

— Следов на этой твердой земле не видно, — буркнул детектив. — А что именно вы увидели, когда вбежали в комнату Сола?

— Сол стоял перед камином и кричал, широко раскрыв рот, — ответил Питер. — Когда я увидел… то, что видел он, я, должно быть, вскрикнул и выронил кочергу. Тогда Сол набросился на меня, как дикий зверь.

— Его дверь была заперта?

— Закрыта, но не заперта. Замок нечаянно сломался несколько дней назад.

— Еще один вопрос: Миддлтон раньше бывал в вашем доме?

— Насколько мне известно, нет, — мрачно ответил Питер. — Наши семьи ненавидят друг друга вот уже двадцать пять лет. Джоэл — последний в их роду.

Харрисон снова вошел в дом. Эллисон вернулся с маршалом Маквеем, высоким, неразговорчивым человеком, который явно был недоволен присутствием детектива. На боковом крыльце и во дворе собирались люди. Они переговаривались тихо, за исключением возмущенно голосившего Джима Эллисона.

— Джоэлу Миддлтону настал конец! — громко возвестил он. — Кое-кто перешел на его сторону, когда он убил Джона. Интересно, что они думают теперь? Выкопать мертвеца и отрезать ему голову! Такое под силу только индейцам! Не думаю, что народ будет дожидаться суда, чтобы узнать, как поступить с Джоэлом Миддлтоном!

— Сначала поймайте его, прежде чем линчевать, — проворчал Маквей. — Питер, я забираю Сола в столицу округа.

Питер беззвучно кивнул. Сол приходил в себя, но сумасшедший блеск в его глазах оставался. Харрисон проговорил:

— Я полагаю, нам стоит пойти на кладбище Уилкинсонов и посмотреть, что мы там обнаружим. Возможно, удастся взять его след оттуда.

— Они пригласили вас сюда делать работу, выполнить которую, как они думают, я не способен, — огрызнулся Маквей. — Ну и ладно, идите и делайте это сами. Я повезу Сола в столицу округа.

С помощью своих заместителей он поднял связанного безумца и вышел. Ни Питер, не Ричард не вызвались сопровождать его. Высокий нескладный мужчина вышел из числа своих товарищей и неловко обратился к Харрисону:

— Как бы маршал ни делал свою работу, мы готовы помочь вам всем, чем сможем, если вы хотите собрать отряд и прочесать деревню, чтобы поймать мерзавца.

— Спасибо, но нет. — Харрисон непреднамеренно ответил резко. — Вы можете мне помочь, сию минуту убравшись отсюда. Я разберусь с этим сам, своим путем, как и предложил маршал.

Люди сразу удалились, молчаливо и обиженно, и Джим Эллисон после минутного колебания последовал за ними. Когда все ушли, Харрисон закрыл дверь и повернулся к Питеру:

— Вы отведете меня на кладбище?

Питер вздрогнул.

— Разве это не ужасный риск? Миддлтон показал, что ни перед чем не остановится.

— А зачем ему останавливаться? — Ричард жестоко засмеялся. Рот его извергал горечь, в живых глазах была грубая насмешка, а на лице были глубоко врезаны черты страданий.

— Мы никогда не прекращали травить его, — сказал он. — Джон надул его на последний клочок земли, за это он его и убил. За что и вы были искренне благодарны!

— Ты несешь нелепицу! — воскликнул Питер.

Ричард злобно рассмеялся:

— Ты старый ханжа! Все мы хищные звери, мы, Уилкинсоны, такие же, как и эта тварь! — он со злости пнул мертвую крысу. — Мы все ненавидели друг друга. И ты рад, что Сол свихнулся! Ты рад, что Джон мертв. Теперь остался только я, а у меня болезнь сердца. О, смотри так сколько влезет! Я не дурак. Я видел, как ты заучивал роль Аарона в «Тите Андронике»: «Частенько, вырыв из могилы трупы, перед дверьми друзей я ставил их…»[27]

— Ты совсем спятил! — Питер вскочил, багровея.

— О, неужели? — Ричард практически впал в бешенство. — Как ты сможешь доказать, что не отрезал голову Джона? Ты знал, что Сол неврастеник, что подобный шок сведет его с ума! А вчера ты был на кладбище!

На перекошенном лице Питера появилась маска ярости. Затем усилием железного самообладания он расслабился и тихо проговорил:

— Ты слишком переутомился, Ричард.

— Сол и Джон ненавидели тебя, — прорычал Ричард. — И я знаю, почему. Потому что ты бы не согласился сдать внаем нашу ферму в Уайлд-Ривер той нефтяной компании. Если бы не твое упрямство, мы бы все были здоровы.

— Ты знаешь, почему я не хочу сдавать ее, — огрызнулся Питер. — Бурение там разрушит ценную посевную землю, которая приносит стабильный доход. Это не рискованные игры с нефтью.

— Это ты так говоришь, — усмехнулся Ричард. — Но предположим, что это лишь дымовая завеса. Предположим, что ты мечтаешь стать единственным выжившим наследником, а затем нефтяным миллионером, без братьев, с которыми надо все делить…

Харрисон вмешался:

— Мы собираемся молоть друг другу кости всю ночь?

— Нет! — Питер отвернулся от брата. — Я отведу вас на кладбище. Я бы предпочел встретиться с Джоэлом Миддлтоном ночью, чем слушать дальше бред этого ненормального.

— Я не пойду, — прорычал Ричард. — Там, в темную ночь, у тебя слишком много возможностей избавиться от последнего наследника. Я проведу остаток ночи у Джима Эллисона.

Он открыл дверь и исчез в темноте.

Питер взял голову и обернул ее тканью, слегка дрожа при этом.

— Вы заметили, как хорошо сохранилось лицо? — невнятно проговорил он. — Можно было подумать, что за три дня… Ладно. Я возьму ее и положу в могилу, где она и должна быть.

— Я выброшу эту мертвую крысу на улицу, — начал Харрисон, оборачиваясь, и вдруг остановился: — Чертова тварь пропала!

Питер Уилкинсон побледнел, его глаза опустились на пустой пол.

— Она была там! — прошептал он. — Она была мертва. Вы раздавили ее! Она же не могла ожить и сбежать.

— Ну что ж, ничего не поделаешь, — Харрисон не хотел тратить время на эту несущественную загадку.

Глаза Питера устало блестели при свете свечей.

— Это была кладбищенская крыса! — прошептал он. — Я раньше никогда не видел их в жилых домах в городе! Индейцы рассказывали о них странные истории! Они говорили, что это вообще не звери, а злые демоны-каннибалы, в которых вселялись духи нечестивых мертвых людей, трупы которых они грызли!

— Черт побери! — фыркнул Харрисон, задувая свечу. Но ее тело исчезло. В конце концов, дохлая крыса не могла уйти сама по себе.

Глава III. Пернатая тень

Облака проплывали мимо звезд. Было жарко и душно. Узкая исхоженная дорога, уходящая на запад, была отвратительной. Но Питер Уилкинсон ловко вел свой старый «Форд модел Ти»[28], и деревня позади них быстро скрылась из виду. Дома им больше не попадались. Густые дубовые заросли по бокам теснились к колючей ограде.

Вдруг Питер нарушил молчание:

— Как же та крыса пробралась в наш дом? Они наводняют леса вдоль ручьев и кишат в каждом сельском кладбище на холмах. Но я никогда раньше не видел их в деревне. Должно быть, она последовала за Джоэлом Миддлтоном, когда он принес голову…

Харрисон ругнулся из-за пошатываний и однообразных толчков. Автомобиль с визгом тормозов остановился.

— Колесо спустило, — проворчал Питер. — Поменять шину будет недолго. А вы следите за лесом. Джоэл Миддлтон может прятаться где угодно.

Это казалось хорошим советом. Пока Питер боролся с ржавым металлом и неподатливой резиной, Харрисон стоял между ним и ближайшими зарослями с револьвером в руке. Порывы ночного ветра проникали сквозь листву, а однажды ему почудилось, что он уловил блеск крошечных глаз среди стволов.

— Вот и все, — наконец объявил Питер, поворачиваясь, чтобы опустить подъемник. — Мы потеряли достаточно времени.

— Тихо! — напряженно бросил Харрисон. С запада послышался внезапный крик то ли боли, то ли страха. Затем донеслись топот бегущих ног и треск ветвей, будто кто-то мчался через кусты в нескольких сотнях ярдов от дороги. В один миг Харрисон оказался за оградой и побежал навстречу звукам.

— Помогите! Помогите! — послышался голос, полный ужаса. — Боже Всемогущий! Помогите!

— Сюда! — крикнул Харрисон, выбегая на открытую равнину. Невидимый беглец явно сменил направление в ответ, так как тяжелые шаги становились все громче. Затем раздался ужасный крик, и фигура пошатнулась на противоположной стороне поляны и на полной скорости рухнула наземь.

В тусклом свете показался сгорбившийся расплывчатый субъект, а за его спиной была темная фигура. Харрисон уловил блеск стали и звук удара. Он вскинул пистолет и выстрелил в сторону происшествия. От звука выстрела темная фигура плавно откатилась, вскочила и исчезла в кустах. Харрисон побежал туда, а по его позвоночнику пополз тревожный холодок от вида, освещенного вспышкой выстрела.

Он нагнулся над кустами и заглянул в них. Темная фигура пришла и ушла, не оставив никаких следов за исключением человека, который со стонами лежал на поляне.

Харрисон склонился над ним и включил фонарик. Это был старик, дикий, неопрятный, со спутанными седыми волосами и бородой. Борода теперь стала красной, из глубокой раны в его спине сочилась кровь.

— Кто это сделал? — спросил Харрисон, видя, что пытаться остановить кровотечение уже бесполезно. Старик умирал. — Джоэл Миддлтон?

— Это не мог быть он! — Питер последовал за детективом. — Это старый Джоаш Салливан, друг Джоэла. Он полусумасшедший, но я подозревал, что он был близок с Джоэлом и давал ему советы…

— Джоэл Миддлтон, — пробормотал старик. — Я пытался его найти, чтобы сообщить о смерти Джона…

— Где Джоэл скрывается? — спросил детектив.

Салливан поперхнулся хлынувшей кровью, сплюнул и покачал головой.

— Вы ничего от меня не узнаете! — он направил на Питера взгляд с жутким увядающим блеском. — Ты несешь голову своего брата обратно на кладбище, Питер Уилкинсон? Смотри сам не угоди в могилу, пока не закончилась эта ночь! Чтоб тебя черт побрал! Дьявол заберет твою душу, а кладбищенские крысы будут грызть твою плоть! Призраки умерших бродят по ночам!

— Ты о чем? — спросил Харрисон. — Кто тебя ударил?

— Мертвец! — Салливан заторопился. — Когда я вернулся после встречи с Джоэлом Миддлтоном, я повстречал его, Охотника на Волков, вождя племени Токава, которого твой дед убил много лет назад, Питер Уилкинсон! Он погнался за мной и ударил ножом. Я ясно видел его при свете звезд — голого, в своей набедренной повязке и перьях, раскрашенного, такого же, каким я видел его, когда еще был ребенком, до того, как твой дед убил его!

Голос Салливана превратился в жуткий шепот:

— Охотник на Волков взял голову твоего брата из могилы! Он вернулся из ада, чтобы исполнить проклятье, которое наложил на твоего деда, когда тот выстрелил ему в спину и забрал себе землю его племени. Берегись! Его призрак ходит по ночам! Кладбищенские крысы служат ему. Кладбищенские крысы…

Кровь хлынула из его губ под седой бородой, и, захлебнувшись, он умер.

Харрисон угрюмо поднялся.

— Пусть лежит. Мы заберем его тело по пути в город. Сейчас поедем на кладбище.

— Посмеем ли мы? — лицо Питера было белым. — Я не боюсь людей, даже Джоэла Миддлтона, но призрак…

— Не будь дураком! — фыркнул Харрисон. — Не ты ли говорил, что старик полусумасшедший?

— А что если Джоэл Миддлтон прячется где-нибудь поблизости?

— Я разберусь с ним! — Харрисон был непоколебимо уверен в своих боевых качествах. Когда они вернулись к машине, он не стал говорить Питеру о том, что убийца промелькнул перед ним при вспышке выстрела. Он запомнил его короткие волосы, заколотые внизу затылка.

На той фигуре из одежды были лишь набедренная повязка, мокасины и головной убор из перьев.

— Кто такой Охотник на Волков? — спросил он, когда они двинулись с места.

— Вождь племени Тонкава, — пробормотал Питер. — Он подружился с моим дедом и позже был им убит, как и сказал Джоаш. Говорят, его кости и по сей день лежат на кладбище.

Питер умолк, будто погрузившись в мрачную задумчивость.

На протяжении приблизительно четырех миль дорога проходила мимо полутемной местности. Это было кладбище Уилкинсонов. Забор из ржавой колючей проволоки окружал скопившиеся могилы, надгробия которых склонились под невероятными углами. Густые сорняки беспорядочно росли на низких курганах.

Белые дубы нависали со всех сторон, а дорога вилась сквозь них через провисшие ворота. Сквозь вершины деревьев, около полумили к западу, виднелось массивное бесформенное очертание, в котором Харрисон узнал крышу дома.

— Старая ферма Уилкинсонов, — ответил Питер на его вопрос. — Я родился там, так же как и мои братья. Но там никто не живет с тех пор, как десять лет назад мы переехали в город.

Нервы Питера были напряжены. Он в страхе смотрел на черный лес вокруг себя, и его руки дрожали, когда он зажигал фонарь, который взял из машины. Он вздрогнул, поднимая обернутый тканью круглый предмет с заднего сидения; возможно, он ощущал холодное белое окаменевшее лицо, скрытое под тканью.

Когда они перелезли через низкие ворота и пошли между заросшими сорняками курганов, он пробормотал:

— Мы дураки. Если Джоэл Миддлтон залег в лесах, он мог убрать нас обоих так же легко, как подстрелить кроликов.

Харрисон не ответил, и мгновение спустя Питер остановился и осветил насыпь, на которой не росли сорняки. Поверхность взрыхлили и переполошили. Питер воскликнул:

— Взгляните! Я ожидал увидеть открытую могилу. Как вы думаете, зачем ему понадобилось закапывать ее обратно?

— Посмотрим, — проворчал Харрисон. — Вы готовы вскрыть эту могилу?

— Я видел голову моего брата, — мрачно ответил Питер. — Я думаю, во мне достаточно мужества, чтобы не лишиться чувств при виде обезглавленного тела. В сарае, что в углу забора, есть инструменты. Я их принесу.

Вернувшись вскоре с киркой и лопатой, он поставил зажженный фонарь на землю и положил рядом завернутую в ткань голову. Питер был бледен, на его лбу крупными каплями выступил пот. В свете фонаря они отбрасывали свои причудливо искаженные тени на заросшие сорняком могилы. Воздух был гнетущий. Вдоль темного горизонта тускло мерцали случайные огоньки.

— Что это там? — Харрисон приподнялся и замер. Вокруг них что-то шуршало и двигалось среди сорняков. Из-за пределов света фонаря на него глядели точки мелких красных бусин.

— Крысы! — Питер бросил камень, и бусины исчезли, но шорох стал громче. — Они роятся на этом кладбище. Мне кажется, они сожрали бы и живого человека, если бы нашли его беспомощным. Прочь, слуги Сатаны!

Харрисон взял лопату и начал раскапывать рыхлую землю.

— Это не должно быть трудно, — проворчал он. — Если он копал здесь сегодня или вчера вечером, земля будет достаточно мягкой…

Он остановился, когда лопата застряла, и почесал затылок. В напряженной тишине он услышал, как кладбищенские крысы бегали в траве.

— В чем дело? — лицо Питера вновь стало серым.

— Я наткнулся на твердый грунт, — медленно проговорил Харрисон. — За три дня эта глинистая почва твердеет как кирпич. Но если Джоэл Миддлтон или кто-либо другой вскрывал эту могилу и засыпал снова сегодня, она была бы рыхлой. Но это не так. Ниже первых дюймов она совсем затвердела! Поскребли сверху, но не вскрывали могилу после того, как закопали три дня назад!

Питер пошатнулся с нечеловеческим криком.

— Выходит, это правда! — вскричал он. — Охотник на Волков действительно вернулся! Он выбрался из ада и взял голову Джона, не вскрыв могилу! Он послал дьявола, своего знакомца, в наш дом в облике крысы! Крысы-призрака, которую нельзя убить! Руки прочь, проклинаю тебя!

Харрисон схватил его и прорычал:

— Возьмите себя в руки, Питер!

Но Питер вырвался, отстранив его руку. Он повернулся и побежал — не к машине, припаркованной у кладбища, а к ограде напротив. Он перелез через ржавую проволоку, порвав одежду, и исчез в лесу, не обращая внимания на крики Харрисона.

— Черт! — Харрисон остановился и сгоряча выругался. Где, как не в столь темной деревне, такое могло случиться? Он яростно взялся за инструменты и вцепился в плотную глину, обожженную палящим солнцем, твердую почти как железо.

С него ручьями стекал пот, он ворчал и ругался, но продолжал со всей силой своих крепких мускулов. Он хотел доказать или опровергнуть подозрение, растущее в его разуме — что тело Джона Уилкинсона никогда и не было в той могиле.

Молния вспыхивала все чаще и ближе, а с запада начали доноситься низкие раскаты грома. Фонарь стал мерцать от случайных порывов ветра. И пока насыпь возле могилы возвышалась над землей, а копающий мужчина погружался вглубь все ниже и ниже, шуршание в траве становилось громче, а красные бусинки блестели в зарослях. Харрисон отовсюду слышал жуткий скрежет крошечных зубов и со злостью вспоминал страшные легенды о кладбищенских крысах, которые нашептывали негры в местах его детства.

Могила была неглубокой. Никто из Уилкинсонов не стал прилагать большие усилия ради умершего. Наконец перед ним оказался закрытый сырой гроб. Он приподнял угол крышки и поднес фонарь. От испуга с его губ сорвалось проклятие. Гроб не был пустым. В него было втиснуто обезглавленное тело.

Харрисон выбрался из могилы, его мозг быстро работал, собирая вместе кусочки мозаики. Отдельные элементы становились на места, образуя рисунок, расплывчатый и пока незавершенный, но очертания вырисовывались. Он искал завернутую в ткань голову, но получил страшное потрясение.

Голова пропала!

Через мгновение Харрисон ощутил, как на ладонях проступил холодный пот. Затем услышал резкий писк, скрежет крошечных клыков.

Он поднял фонарь и посветил вокруг. В отражении он увидел белое пятно на траве возле беспорядочных зарослей кустов, оказавшихся на поляне. Это была тряпица, в которую была завернута голова. Позади нее черная, сгорбленная насыпь вспучивалась и ворочалась из-за омерзительной живности.

Сыпя проклятиями от ужаса, он бросился вперед, нанося удары руками и ногами. Кладбищенские крысы оставили голову с резким визгом, рассыпаясь перед ним быстрыми черными тенями. И Харрисон содрогнулся. В свете фонаря на него взирало не лицо, а белый, ухмыляющийся череп, на котором удержались лишь клочья изгрызенной плоти.

Пока детектив раскапывал могилу Джона Уилкинсона, кладбищенские крысы сорвали плоть с его головы.

Харрисон наклонился и поднял отвратительный предмет, теперь уже трижды отвратительный. Он завернул его в ткань, и некая тревога охватила его, когда он поднимался.

Со всех сторон его сплошным кругом окружали блестящие красные искры, сверкающие в траве. Сдерживаемые страхом и визжа от ненависти, крысы обступили его.

Демоны, как их называли негры, и в этот момент Харрисон был готов согласиться с ними.

Они отступили, когда детектив повернулся к могиле, но он не видел темной фигуры, подкравшейся из кустов за его спиной. Раздался гром, заглушив даже крысиный писк, но Харрисон услышал скорый топот позади себя за мгновение до того, как тот прогремел.

Он резко обернулся, доставая пистолет и опуская голову, но как только повернулся, нечто похожее на громкие раскаты грома взорвалось в его голове с дождем посыпавшихся из его глаз искр.

Пошатнувшись, он выстрелил вслепую и закричал, когда вспышкой осветило ужасную пернатую фигуру, полуобнаженную и раскрашенную, которая стояла перед ним с поднятым томагавком — и Харрисон свалился в открытую могилу.

При падении он сильно ударился головой о край гроба. Его могучее тело обмякло; и тут же стремительными тенями метнулись крысы, безумные от голода и жажды крови, и бросились в могилу.

Глава IV. Крысы в аду

Потрясенному разуму Харрисона казалось, будто он лежит во мраке на потемневшем дне ада, а чернота освещена языками пламени вечных огней. Торжествующие крики демонов звучали в его ушах, словно ударяя раскаленными кольями.

Он уже увидел их — танцующих чудовищ с острыми носами, дергающимися ушами, красными глазами и сверкающими зубами — и резкая боль от удара ножом пронзила его плоть.

Затем туман внезапно рассеялся. Он лежал не на дне ада, а на крышке гроба в глубине могилы, вместо огней сверкали вспышки молний на черном небе, а демонами оказались крысы, которые роились над ним и резали острыми, как бритвы, зубами.

Харрисон вскричал и судорожно приподнялся, его движение встревожило крыс. Но они не бросили могилу, а сбились в кучу вдоль стен, и их глаза горели красным цветом.

Харрисон понял, что он мог находиться без чувств лишь в течение нескольких секунд. В противном случае эти серые твари уже содрали бы живую плоть с его костей, так же как и сорвали мертвое мясо с головы человека, на чьем гробу он лежал.

Его тело уже было изрезано в нескольких местах, а одежда стала влажной от его собственной крови.

Выругавшись, он начал приподниматься — и паническая дрожь охватила его! При падении его левая рука застряла в полуоткрытом гробу, и вес тела тут же придавил ее. Харрисон переборол безумную волну ужаса.

Он не смог бы вытащить руку, пока не поднимет свое туловище с крышки гроба. Застрявшая рука удерживала его лежащим там.

В ловушке!

Его рука оказалась заперта в могиле убитого, в гробу с обезглавленным трупом, с тысячей серых крыс-упырей, готовых сорвать плоть с его живого скелета!

Словно почувствовав его беспомощность, крысы закопошились над ним. Харрисон боролся за свою жизнь, будто в кошмарном сне. Он ворочался, кричал, бил их тяжелым шестизарядным револьвером, который все еще сжимал в руке.

Их клыки рвали его, раздирая одежду и плоть, его тошнило от их едкого запаха; они почти покрыли его извивающимися, крутящимися телами. Он отбивался, бил и давил их, ударяя шестизарядником.

Людоеды падали на своих мертвых братьев. Он в отчаянии повернулся набок и вставил дуло пистолета под крышку гроба.

От вспышки огня и оглушительного выстрела крысы метнулись во все стороны. Снова и снова он нажимал на курок, пока не закончились патроны. Тяжелые пули пробили крышку, отколов от края крупные щепки. Харрисон вытащил застрявшую руку из щели.

Изнемогая от тошноты и дрожи, он выбрался из могилы и шатко поднялся на ноги. В волосах запеклась кровь из раны на голове от призрачного топора, и она сочилась из многочисленных ран на теле от зубов. Молния била постоянно, но фонарь все еще светил. Однако он уже не лежал на земле.

Казалось, он висел в воздухе; затем стало ясно, что его кто-то держал в руке — это был высокий мужчина в черном плаще, с угрожающе сверкающими из-под широких полей шляпы глазами. Во второй его руке был черный пистолет с дулом, направленным в грудь детектива.

— Должно быть, вы тот, черт побери, приезжий сыщик, которого Пит Уилкинсон сюда позвал, чтобы поймать меня! — прорычал мужчина.

— Так вы Джоэл Миддлтон! — пробормотал Харрисон.

— Разумеется, это я! — огрызнулся изгой. — Где этот старый черт Пит?

— Испугался и убежал.

— Свихнулся, наверное, как и Сол, — усмехнулся Миддлтон. — Ладно, передайте ему, что я сберегу пулю для его отвратительной рожи. И для Дика тоже.

— Зачем вы пришли сюда? — спросил Харрисон.

— Услышал выстрел. Я пришел сюда как раз, когда вы вылезали из могилы. Что с вами случилось? Кто вас так ударил по голове?

— Я не знаю, как его зовут, — ответил Харрисон, дотрагиваясь до ноющей раны.

— Ладно, для меня это не имеет значения. Но я хочу вам сообщить, что я не отрезал головы Джона. Я убил его, потому что так ему было и надо. — Изгой выругался и сплюнул. — Но остального я не делал!

— Я знаю, — ответил Харрисон.

— А? — изгой явно был поражен.

— Вам известно, в каких комнатах своего городского дома спят Миддлтоны?

— Не-а, — фыркнул Миддлтон. — В жизни там не бывал.

— Я так и думал. Кто бы ни положил голову Джона на каминную полку, ему это было известно. Задняя дверь кухни — единственная, которую можно было взломать, не разбудив кого-нибудь. Замок на двери Сола был сломан. Вы не могли этого знать. Сначала казалось, что кто-то изнутри совершил это. А замок взломали, чтобы выглядело, будто все сделали снаружи.

Ричард проговорился, и это заставило меня поверить в то, что это был Питер. Я решил привести его на кладбище и посмотреть, выдержат ли его нервы обвинение перед открытым гробом брата. Но я наткнулся на твердую землю и понял, что могилу не вскрывали. Это заставило меня изменить мнение, и мне все стало ясно. Несмотря ни на что, все оказалось просто.

Питер хотел избавиться от братьев. Когда вы убили Джона, это подсказало ему, как разделаться с Солом. Тело Джона лежало в гробу в гостиной Уилкинсонов, пока его не похоронили на следующий день. За мертвым никто не присматривал. Это позволило Питеру легко войти в гостиную, пока братья спали, приподнять крышку гроба и отрезать Джону голову. Он положил ее в лед, чтобы сохранить. Когда я прикоснулся к ней, она была почти заморожена.

Никто не знал, что произошло, так как гроб больше не открывали. Джон был атеистом, и церемонию провели очень быстро. Гроб не открывали, даже чтобы друзья взглянули на покойного в последний раз, как это предполагает обычай. Сегодня вечером голову принесли в комнату Сола. Это свело его с ума.

Я не знаю, зачем Питер ждал этого вечера и зачем позвал меня на это дело. Должно быть, он сам немного сумасшедший. Не думаю, что он собирался убить меня, когда мы ехали сюда. Но когда он увидел, что мне стало ясно, что могилу сегодня не вскрывали, он понял, что игра окончена. Я должен был быть достаточно умен, чтобы держать рот на замке, но я был настолько уверен, что Питер раскопал могилу, чтобы взять голову, что, когда я осознал, что ее не вскрывали, я непроизвольно проговорился, не прекращая думать о других вариантах. Питер притворился, что запаниковал, и сбежал. Позже он отправил своего партнера, чтобы убить меня.

— И кого же? — спросил Миддлтон.

— Откуда мне знать? Какого-то человека, похожего на индейца.

— Эта старая байка о призраке Тонкавы дошла и до вас! — усмехнулся Миддлтон.

— Я не говорил, что это призрак, кем бы он ни был. Примерно в миле отсюда у дороги среди зарослей лежит тело, если вы мне не верите.

У Миддлтона вырвалось страшное ругательство.

— Клянусь Богом, я кого-нибудь за это убью! Оставайтесь на месте! Я не собираюсь стрелять в безоружного, но если вы попытаетесь бежать, я вас убью к чертям. Так что держитесь подальше от моих следов. Я уйду, а вы не пытайтесь идти за мной!

В следующее мгновение Миддлтон бросил фонарь на землю, и раздался звук бьющегося стекла.

Харрисон моргнул во внезапно наступившей тьме, и следующая вспышка молнии показала, что он остался один на старинном кладбище.

Изгой ушел.

Глава V. Крысиная трапеза

Харрисон, бранясь, ощупал землю, освещенную сверкающими молниями. Он нашел разбитый фонарь и кое-что еще.

Капли дождя хлестали его по лицу, когда он направился к воротам. В один миг он споткнулся в бархатной темноте, а в следующий — белые надгробные камни засияли в ослепительном ярком свете. Голова Харрисона страшно болела. Лишь воля случая и крепкий череп спасли ему жизнь. Предполагаемый убийца, должно быть, подумал, что удар оказался смертельным, и убежал, прихватив голову Джона Уилкинсона неизвестно ради каких ужасных целей. Однако голова пропала.

Харрисон содрогнулся при мысли о том, что дождь наполняет открытую могилу, но у него не оставалось ни сил, ни желания засыпать ее грязью. Дальнейшее пребывание на этом темном кладбище могло стать смертельным. Убийца мог вернуться.

Харрисон перелез через ограду и оглянулся. Дождь встревожил крыс: трава ожила от снующих теней с горящими глазками. Вздрагивая, Харрисон направился к автомобилю. Он сел в него, нашел ручной фонарик и перезарядил револьвер.

Дождь усиливался. Вскоре изъезженная дорога в Лост-Ноб должна была превратиться в массу грязи. В таком состоянии он не чувствовал в себе способности вести машину в грозу по этой отвратительной дороге. Но это не могло продлиться до восхода. Старый фермерский дом мог бы стать убежищем до наступления дня.

Дождь лил стеной, намочив его, затемнив и без того смутный свет, когда он ехал по дороге, шумно брызгая по грязным лужам. Ветер прорывался сквозь белые дубы. Один раз он хмыкнул и сомкнул глаза. Харрисон мог поклясться, что молния на миг осветила раскрашенную обнаженную фигуру с перьями на голове, крадущуюся среди деревьев!

Дорога вилась через густо заросшую возвышенность, поднимаясь неподалеку от берега грязного ручья. Вверху раскинулся старый дом. Сорняки и низкие кусты тянулись от окружающих лесов к скривившемуся крыльцу. Детектив припарковал машину как можно ближе к дому и вошел, борясь с ветром и дождем.

Он думал, что придется взламывать дверь ударом пистолета, но она подалась и от прикосновения пальцев. Харрисон попал в пропахшие плесенью комнаты, странно освещенные сверкающими молниями сквозь щели ставен.

Его фонарик осветил грубую койку напротив боковой стены, тяжелый вытесанный вручную стол и кучу тряпок в углу. Из этой груды тряпья вороватые черные тени метнулись во все стороны.

Крысы! Снова крысы!

Когда же он от них избавится?

Харрисон закрыл дверь, зажег фонарь и поставил его на стол. Пламя плясало и мерцало, так как в камине была трещина, но не настолько большая, чтобы ветер смог проникнуть в комнату и затушить его. Три двери, ведущие вглубь дома, были закрыты. Пол и двери были испещрены дырами, прогрызенными крысами.

Мелкие красные глазки следили за ним из отверстий.

Харрисон сел на койку, положив ручной фонарик и пистолет на колени. Он ожидал, что ему предстоит сразиться за свою жизнь, прежде чем завершится этот день. Питер Уилкинсон был где-то снаружи во время шторма, его сердце жаждало убийств, и будь у него сообщник либо если они действовали по отдельности — в любом случае угрозу детективу представляла та загадочная раскрашенная фигура.

И фигурой этой была Смерть, загримированный ли это живой человек или призрак индейца. Как бы то ни было, ставни защищали его от выстрелов из темноты, и чтобы добраться до него, врагу пришлось бы войти в светлую комнату, где у него будут равные шансы — все, что было нужно любому крупному детективу.

Чтобы не думать об омерзительных красных глазах, разглядывающих его с пола, Харрисон достал предмет, который нашел возле разбитого фонаря, где, по всей видимости, его выронил убийца.

Это был гладкий овальный кремень, наскоро привязанный к рукояти кожаными ремешками — томагавк древнего индейца. Вдруг глаза Харрисона сузились; на камне была кровь, и часть ее была его собственной. Но с другой стороны овала крови было еще больше, темной и покрытой коркой, с прядями волос, более светлыми, чем у него, прилипшими запекшимися сгустками.

Кровь Джоаша Салливана? Старика зарезали ножом. Значит, той ночью умер кто-то еще. Мрак скрыл другое жестокое происшествие.

Черные тени крались по полу. Крысы возвращались — омерзительные фигуры, выползающие из своих нор, копошащиеся в груде тряпья в дальнем углу; это были изодранные ковры, как теперь увидел Харрисон, свернутые длинными плотными рулонами. Почему крысы так набросились на ту кучу? Зачем им бегать по ним туда-сюда, визжать и грызть материю?

Что-то в ее контуре намекало на отвратительное; по мере того, как он вглядывался, форма становилась все более определенной и ужасной.

Когда Харрисон пересек комнату, крысы с писком разбежались. Он порвал ковер, и его взгляд пал на труп Питера Уилкинсона.

Затылок был раздроблен. Побелевшее лицо исказилось в выражении отвратительного ужаса.

На миг разум Харрисона закружился от жуткой догадки, вызванной его открытием. Затем он взял контроль над собой, отбиваясь от шепчущих сил в темноте, ночного воя, трепещущего влажного черного леса и страшной ауры древних холмов, и нашел единственное разумное объяснение загадки.

Он мрачно посмотрел вниз на мертвеца. Испуг Питера Уилкинсона был подлинным. В слепой панике он вернулся к привычкам своего детства и бросился бежать к своему старому дому, где нашел смерть, а не защиту.

Харрисон содрогнулся от странного звука, поразившего его слух над ревом бури — ужасный вопль был боевым кличем индейца. Убийца добрался до него!

Харрисон бросился к окну, закрытому ставнями, и заглянул в щель, ожидая вспышки молнии. Когда она сверкнула, он выстрелил через окно в пернатую голову, которую увидел озирающейся вокруг дерева рядом с машиной.

В темноте, наступившей после вспышки, он пригнулся в ожидании, затем снова последовал яркий белый свет, у него вырвался хрип, но он не выстрелил. Голова все еще была на месте, и он мог лучше ее видеть. Молнии сверкали над ней странной белизной.

Это был череп Джона Уилкинсона без кожи, с головным убором из перьев, связанных вместе, и это была приманка в ловушку.

Харрисон повернулся и бросился к фонарю на столе. Суть этой ужасной хитрости состояла в том, чтобы сосредоточить его внимание на передней части дома, в то время как убийца подкрадывается к нему с торца здания! Крысы с визгом метались. Как раз когда Харрисон несся мимо, внутренняя дверь начала открываться. Он пробил панель тяжелой пулей, услышал стон и звук падающего тела, а затем, как только достиг фонаря, чтобы потушить его, мир разбился над его головой.

Ослепительная вспышка молнии, оглушительный удар грома, и старинный дом пошатнулся весь, от крыши до фундамента! Синий огонь потрескивал от потолка и бежал вниз по стенам и полу. Один багровый язычок, проходя мимо, захлестнул голень детектива.

Это было похоже на удар кувалдой. Наступил момент слепоты и онемения от агонии, и Харрисон очутился распростертым, полуостолбеневшим на полу. Погасший фонарь лежал рядом с перевернутым столом, но комната была заполнена зловещим светом.

Детектив понял, что молния ударила в дом, и верхний этаж был в огне. Он заставил себя подняться на ноги и стал искать пистолет. Тот лежал на полпути через комнату, и как только детектив двинулся за ним, входная дверь распахнулась. Харрисон замер как вкопанный.

Через дверь, хромая, вошел человек в одних только набедренной повязке и мокасинах на ногах. Револьвер в его руках угрожал детективу. Кровь сочилась из раны в бедре, смешиваясь с краской, которой он намазался.

— Так это ты хотел стать нефтяным миллионером, Ричард! — сказал Харрисон.

Тот свирепо рассмеялся.

— Ага, и стану! И не поделюсь с проклятыми братьями — братьями, которых я всегда ненавидел, черт их побери! Не двигаться! Вы чуть не поймали меня, когда выстрелили через дверь. Я не хочу рисковать! Прежде чем отправлю вас в ад, я все вам расскажу.

Как только вы с Питером отправились на кладбище, я осознал свою ошибку в том, что раскопал только верхнюю часть могилы, — знал, что вы бы наткнулись на твердую глину и догадались, что могилу не вскрывали. Я знал, что мне придется вас убить, так же как и Питера. Я взял крысу, которую вы раздавили, когда никто не видел, и ее исчезновение сыграло на суевериях Питера.

Я поскакал на кладбище через лес на быстрой лошади. Переодеться в индейца я задумал давно. Благодаря отвратительной дороге и равнине, задержавшей вас, я добрался до кладбища раньше вас с Питером. Правда, по дороге я спешился и остановился, чтобы убить того старого дурака Джоаша Салливана. Я боялся, что он мог увидеть меня и узнать.

Я наблюдал, как вы раскапываете могилу. Когда Питер запаниковал и побежал через лес, я догнал и убил его, а тело принес сюда, в старый дом. Затем я вернулся за вами. Я намеревался принести сюда ваше тело, или скорее ваши кости, после того, как, думал я, крысы покончат с вами. Затем я услышал, что пришел Джоэл Миддлтон и пришлось бежать за ним — мне не хотелось встречаться с этим дьяволом с пушкой где бы то ни было!

Я собирался спалить этот дом с вашими телами внутри. Когда люди нашли бы ваши кости среди пепла, они бы подумали, что Миддлтон убил вас обоих и спалил в доме! И теперь вы попали прямо в мои руки, когда пришли сюда! Молния ударила в дом, и он горит! О, сегодня боги на моей стороне!

Блеск порочного безумства заиграл в глазах Ричарда, но дуло пистолета не двигалось, и Харрисон стоял, беспомощно сжимая свои огромные кулаки.

— Вы пролежите здесь рядом с Питером, тем дураком! — неистовствовал Ричард. — С пулей в голове, до тех пор, пока ваши кости не сгорят и не рассыпятся, и никто не сможет сказать, отчего вы умерли! Отряд застрелит Джоэла Миддлтона, не дав вымолвить и слова. Сол придет в себя в лечебнице! А я буду спокойно спать в своем доме в городе до восхода солнца и проживать отмеренные годы с богатством и честью, меня никогда не будут подозревать… никогда…

Он смотрел вдоль черного прицела, глаза горели, зубы обнажились, как волчьи клыки, между накрашенными губами, палец огибал спусковой крючок.

Харрисон припал к полу, напрягшись в отчаянии, готовый с голыми руками броситься на убийцу и попытаться противостоять без оружия горячему свинцу, извергаемому из черного дула, а затем…

Дверь пробили вовнутрь позади него, и в зловещем свете показалась высокая фигура в промокшем плаще.

Бессвязный вопль донесся до крыши, и пистолет прогремел в руке изгоя. Снова и снова он грохотал, наполняя комнату дымом и громом, и раскрашенная фигура дернулась от разрывающегося свинца.

В дыму Харрисон увидел Ричарда Уилкинсона — падая, тот тоже стрелял. Пламя прорвалось через потолок, и в его ярких бликах Харрисон увидел раскрашенную фигуру на полу и высокую фигуру, в нерешительности стоящую в дверном проеме. Ричард кричал в агонии.

Миддлтон швырнул свой опустевший пистолет к ногам Харрисона.

— Услышал стрельбу и пришел, — прохрипел он. — Считаю, что вражда окончена!

Он рухнул безжизненным грузом, но Харрисон поймал его на руки.

Крики Ричарда достигли невыносимой высоты. Крысы полезли из своих нор. Струящаяся по полу кровь затекала в их норы и сводила с ума. Теперь они выросли до хищной орды, не внимавшей ни плачу, ни движениям, ни пожирающему огню, а лишь их собственному дьявольскому голоду.

Темно-серой волной они неслись над мертвецом и умирающим. Белое лицо Питера исчезло под этой волной. Крики Ричарда становились все ниже и приглушеннее. Он корчился, наполовину скрытый серыми, рвущими его тельцами, сосущими хлещущую кровь и срывающими плоть.

Харрисон отступил через дверь, неся мертвого изгоя. Джоэл Миддлтон, изгнанник и преступник, все же заслуживал лучшей участи, чем та, что досталась его убийце.

Харрисон не пошевелил бы и пальцем, чтобы спасти того негодяя, если бы у него и была возможность.

Но ее не было. Кладбищенские крысы провозгласили собственную власть. Во дворе Харрисон мягко опустил свою ношу. Над шумом пламени все еще возвышались эти жуткие сдавленные крики.

Через пылающий дверной проем он мельком увидел этот ужас: окровавленная фигура, вертикально приподнявшись, пошатывалась, окруженная сотней яростно цеплявшихся тел. На миг ему показалось лицо, которое уже было не лицом, а слепой кровавой маской на черепе. Затем омерзительную сцену скрыла пылающая крыша, рухнувшая с оглушающим грохотом.

Искры взметнулись на фоне неба, пламя поднялось, когда стены повалились вовнутрь, и Харрисон побрел прочь, волоча мертвеца, а охваченный бурей рассвет вяло поднимался над покрытыми дубом хребтами.

Перевод Артема Агеева

Федор Сологуб «Дама в узах (Легенда белой ночи)»

Молодая вдова Ирина Омежина пригласила по телефону художника Крагаева к себе на дачу в два часа ночи. Когда художник прибыл на место свидания, он увидел, что хозяйка ждет его в саду и ее руки крепко связаны.

Классика русского страшного рассказа.

DARKER. № 3 март 2012

Н. И. Бутковской

У одного московского мецената (говорят, что меценаты водятся теперь только в Москве) есть великолепная картинная галерея, которая после смерти владельца перейдет в собственность города, а пока мало еще кому ведома и трудно доступна. В этой галерее висит превосходно написанная, странная по содержанию картина малопрославленного, хотя и весьма талантливого русского художника. В каталоге картина обозначена названием "Легенда белой ночи". Картина изображает сидящую на скамейке в едва только распускающемся по весне саду молодую даму в изысканно-простом черном платье, в черной широкополой шляпе с белым пером. Лицо дамы прекрасно, и выражение его загадочно. В неверном, очарованном свете белой ночи, который восхитительно передан художником, кажется порою, что улыбка дамы радостна; иногда же кажется эта улыбка бледною гримасою страха и отчаяния.

Рук не видно, — они заложены за спину, и по тому, как дама держит плечи, можно подумать, что руки ее связаны. Стопы ее ног обнажены. Они очень красивы. На них видны золотые браслеты, скованные недлинною золотою цепочкою. Это сочетание черного платья и белых необутых ног красиво, но странно.

Эта картина написана несколько лет тому назад, после странной белой ночи, проведенной ее автором, молодым живописцем Андреем Павловичем Крагаевым, у изображенной на картине дамы, Ирины Владимировны Омежиной, на ее даче близ Петербурга.

Это было в конце мая. День был теплый и очаровательно-ясный. Утром, то есть в ту пору, когда рабочий люд собирается обедать, Крагаева позвали к телефону.

Знакомый голос молодой дамы говорил ему:

— Это — я, Омежина. Андрей Павлович, сегодня ночью вы свободны? Я жду вас к себе на дачу ровно в два часа ночи.

— Да, Ирина Владимировна, благодарю, — начал было Крагаев. Но Омежина перебила его:

— Итак, я вас жду. Ровно в два часа.

И тотчас же повесила трубку. Голос Омежиной был необычайно холоден и ровен, каким бывает голос человека, готовящегося к чему-то значительному. Это, а также и краткость разговора немало удивили Крагаева. Он уже привык к тому, что разговор по телефону, и особенно с дамою, бывает всегда продолжительным. Ирина Владимировна, конечно, не составляла в этом отношении исключения. Сказать несколько слов и повесить трубку — это было неожиданно и ново, и возбуждало любопытство.

Крагаев решился быть аккуратным и не опаздывать. Он заблаговременно заказал автомобиль, — своего еще не было.

Крагаев был довольно хорошо, хотя и не особенно близко, знаком с Омежиной. Она была вдова богатого помещика, умершего внезапно за несколько лет до этой весны. Она и сама имела независимое состояние. Дача, куда она приглашала Крагаева, была ее собственная.

О ее жизни с мужем ходили в свое время странные слухи. Говорили, что он часто и жестоко бьет ее. Дивились тому, что она, женщина состоятельная, терпит это и не оставляет его.

Детей у них не было. Говорили, что Омежин и неспособен иметь детей. И это еще более казалось всем странным, — зачем же она с ним живет?

Часы Крагаева показывали ровно два часа, и уже становилось совсем светло, когда его автомобиль, замедляя ход, приближался к ограде загородного дома Омежиной, где ему приходилось бывать несколько раз прошлым летом.

Крагаев чувствовал странное волнение.

"Будет еще кто-нибудь, или только я один зван? — думал он. — Приятнее быть наедине с милою дамою в эту очаровательную ночь. Разве и зимою не надоели достаточно все эти люди!"

У ворот не видно было ни одного экипажа. Было совсем тихо в темном саду. Окна в доме были не освещены.

— Ждать? — спросил шофер.

— Не надо, — решительно сказал Крагаев, и расплатился.

Калитка у темных ворот была немного приоткрыта. Крагаев вошел и закрыл за собою калитку. Оглянулся почему-то — увидел в калитке ключ и, повинуясь какому-то неясному предчувствию, замкнул калитку.

Тихо шел он по песочным дорожкам к дому. От реки тянуло прохладою, кое-где в кустах слабо и неуверенно чирикали первые, ранние птички.

Вдруг знакомый голос, опять, как утром, странно-ровный и холодный, окликнул его.

— Я здесь, Андрей Павлович, — говорила Омежина.

Крагаев повернул в ту сторону, откуда слышался голос, и на скамейке перед куртиною увидел хозяйку.

Она сидела и улыбалась, глядя на него. Одета она была точь-в-точь так, как он потом изобразил ее на картине: то же черное платье, изысканно простое покроем, никаких украшений; та же черная шляпа с широкими полями и с белым пером; так же руки заложены были за спину и казались связанными; так же, спокойные на желтом сыроватом песке дорожки, видны были белые ноги, и на них, охватывая тонкие щиколотки, слабо поблескивало золото двух скованных золотою цепью браслетов.

Омежина улыбалась тою же неопределенною улыбкою, которую потом Крагаев перенес на портрет, и говорила ему:

— Здравствуйте, Андрей Павлович. Я почему-то была уверена, что вы непременно придете в назначенный час. Простите, я не могу подать вам руки, — мои руки крепко связаны.

Заметив движение Крагаева, она засмеялась невесело, и сказала:

— Нет, не беспокойтесь, — не надо развязывать. Так надо. Так он хочет. Нынче опять его ночь. Сядьте здесь, рядом со мною.

— Кто он, Ирина Владимировна? — с удивлением, но осторожно спросил Крагаев, садясь рядом с Омежиною.

— Он, мой муж, — спокойно отвечала она. — Сегодня годовщина его смерти. В этот самый час он умер, — и каждый год в эту ночь и в этот час я опять отдаю себя в его власть. Каждый год он выбирает того, в кого входит его душа. Он приходит ко мне и мучит меня несколько часов. Пока не устанет. Потом уходит, — и я свободна до будущего года. На этот год он избрал вас. Я вижу, вы удивлены. Вы готовы думать, что я — сумасшедшая.

— Помилуйте, Ирина Владимировна, — начал было Крагаев. Омежина остановила его легким движением головы и сказала:

— Нет, это — не безумие. Послушайте, я вам все расскажу, и вы меня поймете. Не может быть, чтобы вы, такой чуткий и отзывчивый человек, такой прекрасный и тонкий художник, не поняли меня.

Когда человеку говорят, что он — тонкий и чуткий человек, то он, конечно, готов понять все, что угодно. И Крагаев почувствовал себя начинающим понимать душевное состояние молодой женщины. Следовало бы поцеловать, в знак сочувствия, ее руки, и Крагаев с удовольствием поднес бы к своим губам тонкую, маленькую ручку Омежиной. Но так как сделать это было неудобно, то он ограничился тем, что пожал локоть ее руки.

Омежина ответила ему благодарным наклонением головы. Улыбаясь странно и неверно, так что нельзя было понять, весело ли ей очень, или хочется плакать, она говорила:

— Мой муж был слабый, злой человек. Не понимаю теперь, почему, за что я его любила, почему не уходила от него. Сначала робко, потом все откровеннее и злее с каждым годом он мучил меня. Все виды мучений он разнообразил, чтобы терзать меня, но скоро он остановился на одной, самой простой и обыкновенной муке. Не понимаю, почему я все это терпела. И тогда не понимала, и теперь не понимаю. Может быть, ждала чего-то. Как бы то ни было, я была перед ним, слабым и злым, как покорная раба.

И Омежина спокойно и подробно стала рассказывать Крагаеву, как мучил ее муж. Говорила, как о ком-то чужом, словно не она претерпела все эти мучительства и издевательства.

С жалостью и негодованием слушал ее Крагаев, но так тих и ровен был ее голос, и такая злая зараза дышала в нем, что вдруг Крагаев почувствовал в себе дикое желание повергнуть ее на землю и бить ее, как бил ее муж. Чем дольше она говорила, чем больше узнавал он подробностей этого злого мучительства, тем яснее он чувствовал и в себе это возрастающее злое желание. Сначала ему казалось, что говорит в нем досада на ту бесстыдную откровенность, с которою она передавала ему свою мучительную повесть, — что это ее тихий, почти невинный цинизм вызывает в нем дикое желание. Но скоро он понял, что это злобное чувство имеет более глубокую причину.

Или уже и в самом деле, не душа ли покойного воплощалась в нем, изуродованная душа злого, слабого мучителя? Он ужаснулся, но скоро почувствовал, как в душе его умирает этот мгновенно-острый ужас, как все повелительнее разгорается в душе похоть к мучительству, злая и мелкая отрава.

Омежина говорила:

— Все это я терпела. И ни разу никому не пожаловалась. И даже в душе не роптала. Но был день весною, когда я была так же слаба, как и он. В душу мою вошло желание его смерти. Были ли очень мучительны те побои, которые он мне тогда наносил, весна ли с этими призрачными белыми ночами так на меня действовала — не знаю, откуда в меня вошло это желание. Так странно! Я никогда не была ни злою, ни слабою. Несколько дней я томилась этим подлым желанием. Я ночью садилась у окна, смотрела в тихий, неясный свет городской северной ночи, с тоскою я со злостью сжимала свои руки и думала настойчиво и зло: "Умри, проклятый, умри!" И случилось так, что он вдруг умер, вот в этот самый день, ровно в два часа ночи. Но я не убила его. О, не думайте, что я убила его!

— Помилуйте, я не думаю этого, — сказал Крагаев, но голос его звучал почти сердито.

— Он умер сам, — продолжала Омежина. — Или, может быть, силою моего злого желания я свела его в могилу? Может быть, так могущественна бывает иногда воля человека? Не знаю. Но я не чувствовала раскаяния. Совесть моя была совершенно спокойна. И так продолжалось до следующей весны. Весною, чем яснее становились ночи, тем хуже было мне. Тоска томила меня все сильнее и сильнее. Наконец, в ночь его смерти он пришел ко мне и мучил меня долго.

— А, пришел! — с внезапным злорадством сказал Крагаев.

— Вы, конечно, понимаете, — говорила Омежина, — что это был не покойник, пришедший с кладбища. Для таких проделок он был все ж-таки слишком благовоспитанный и городской человек. Он сумел устроиться иначе. Он овладел волею и душою того, кто, как вы теперь, пришел ко мне в эту ночь, кто мучил меня жестоко и долго. Когда он ушел и оставил меня изнемогшею от мук, я плакала, как избитая девчонка. Но душа моя была спокойна, и я опять не думала о нем до следующей весны. И вот каждый год, когда наступают белые ночи, тоска начинает томить меня, а в ночь его смерти приходит ко мне мучитель мой.

— Каждый год? — задыхающимся от злости или от волнения голосом спросил Крагаев.

— Каждый год, — говорила Омежина, — бывает кто-нибудь, кто приходит ко мне в этот час, и каждый раз словно душа моего мужа вселяется в моего случайного мучителя. Потом, после мучительной ночи, тоска моя проходит, и я возвращаюсь в мир живых. Так было каждый год. В этот год он захотел, чтобы это были вы. Он захотел, чтобы я ждала вас здесь, в этом саду, в этой одежде, со связанными руками, босая. И вот я послушна его воле. Я сижу и жду.

Она смотрела на Крагаева, и на лице ее было то сложное выражение, которое он потом с таким искусством перенес на свою картину.

Крагаев как-то слишком поспешно встал. Лицо его стало очень бледным. Чувствуя в себе страшную злобу, он схватил Омежину за плечо, и диким, хриплым голосом, сам не узнавая его звука, крикнул:

— Так было каждый год, и нынче с тобою будет не иначе. Иди!

Омежина встала и заплакала. Крагаев, сжимая ее плечо, повлек ее к дому. Она покорно шла за ним, дрожа от холода и от сырости песчинок под нагими стопами, торопясь и спотыкаясь, больно на каждом шагу ощущая подергивание золотой цепи и толчки золотых браслетов.

И так вошли они в дом.

1912

Фил Робинсон «Дерево-людоед»

Перегрин Ориэл был выдающимся путешественником и повидал немало диковин по всему свету, но трагический случай в папоротниковом лесу во время одного из путешествий по Африке заставил его изменить свое мнение о природе растений.

Классический рассказ конца 19 века из антологии «Dracula's Brood». Впервые на русском. Живые деревья могут быть не только добрыми Энтами…

DARKER. № 4 апрель 2012

PHIL ROBINSON, “THE MAN-EATING TREE”, 1881

Прежде, чем предать эти бумаги осмеянию Великой заурядности — а я боюсь, многим эта история покажется неправдоподобной — осмелюсь выразить свое мнение насчет доверчивости, с которой мне на своей памяти встречаться не доводилось. Суть дела в следующем. Возведем высшую Мудрость и высшую Глупость в две противоположности, тогда я окажусь ровно посередине между ними. Я с удивлением обнаружил, что чем ближе подступаю к одной из противоположностей, тем больше доверия нахожу в тех, кто встречается мне. Таков парадокс: глупее ли, мудрее ли меня человек, он более доверчив, чем я. Я делаю эту заметку, чтобы обратить внимание тех представителей Великой заурядности, кто не может увидеть того, что доверчивость не позорна и не презренна сама по себе. Она зависит от нрава, а не от сути веры, независимо от того, стремится ли человек к мудрости или наоборот. Тем не менее, невероятность следующего читатель сам может оценивать, как посчитает нужным. Его мудрость — его глупость.

З. Ориэл

Перегрин Ориэл, мой дядя по матери, был великим путешественником, как и предрекали ему спонсоры с самого начала. Он и вправду копался на чердаках и подвалах по всему свету с чем-то более сильным, чем простое усердие. Но, к сожалению, в рассказах о своих путешествиях он не придерживался благоразумной осторожности Ксенофонта[29], разделяя «то, что видел» от «того, что слышал». Поэтому вышло так, что городские власти Брюнсбюттеля, которым он показал утконоса, пойманного им в Австралии, за что те объявили его «импортером искусственных паразитов», не были одиноки в своем скептицизме по поводу рассказов старика.

Вот, например, кто поверит в историю о засасывающем людей дереве, из-за которого дядя едва не лишился жизни? Сам он говорил: «Оно страшнее, чем упас[30], ужасное растение, в одиночестве распростершее величественную смертную тень посреди нубийского папоротникового леса и заразившее своими вредными соками всю растительность в непосредственной близости от себя. Питается оно дикими зверьми, которые в страхе преследования или в полуденный зной ищут укрытие под его толстыми ветвями; птицами, которые, порхая в открытом пространстве, попадают в заколдованный круг его власти и невинно пытаются освежиться из чаш его огромных безжизненных цветков; и даже людьми, редкой добычей — дикарем, который ищет прибежище в бурю или выходит на жесткую, колючую от меч-травы поляну, чтобы собрать удивительные плоды, висящие между удивительной листвы. Какие у него великолепные плоды! Золотые, овальной формы, крупные сладкие капли, которые, набухая от собственного веса, принимают форму груш и становятся полупрозрачными. Листва блестит странной росой, целыми днями капающей на землю, подпитывая растущую траву. И та вздымается настолько высоко, что ее шипы — жесткая, испившая крови зелень — видны издали среди густой листвы ужасного дерева. Трава, словно ревнивый страж, хранящий страшную тайну склепа, тянется вокруг черных корней убийственного растения плотной живой зеленой завесой».

Таким он описывал растение. И позже, читая ботанический словарь, я узнал, что действительно, натуралистам известно семейство «плотоядных» растений, но большинство из них очень мало и питается лишь мелкими насекомыми. Однако мой дядя об этом ничего не знал, так как умер прежде, чем были открыты росянка[31] и растения-ловушки, и основывал свои знания о засасывающем людей дереве лишь на собственном страшном опыте, объясняя его существование собственными теориями. Он отрицал неизменность всех законов природы, кроме одного: сильные стремятся съесть слабых. И даже эту неизменность считал лишь средством для «значительных всеобщих изменений». Он утверждал, что поскольку любое распределение способности к самозащите предположило бы недостойную пристрастность Создателя и поскольку очевидно, что инстинкты зверя и растения аналогичны, то «мир должен воспринимать и ощущать всех одинаково». Развив свою теорию (ведь это было нечто большее, чем гипотеза) на одну-две ступени вперед, он пришел к тому, что «при неотвратимости любой надвигающейся опасности или собственном нетерпимом побуждении, любое животное или растение может в конечном счете революционизировать свою природу; тогда волк станет питаться травой или гнездиться на деревьях, а фиалка вооружится шипами или будет ловить насекомых».

«Как, — спросил бы он, — можем мы, утверждая, что человек следует воспринимаемым ощущениям, отрицать то, что звери, которые слышат, видят, осязают, обоняют и различают вкус, также имеют принцип восприятия, сосуществующий с их сознанием? И если во всем “одушевленном” мире существует четкое разделение между самозащитой и истреблением, проступками и слабостью, то почему “неодушевленный” мир, который, как и другие, ведет ожесточенную борьбу за существование, остается беззащитным и безоружным? И я отрицаю это. Растение-паразит душит дерево и высасывает из него соки. Дерево, опять же, чтобы заморить на себе вампира, отводит свои соки в корни, пробивает землю в другом месте, и направляет его ток в другие побеги. Затем паразит переходит с мертвых ветвей на свежие зеленые ростки, которые восходят из земли под ним. И так борьба продолжается. Или вот взгляните на фикус: чем ожесточенное стремление его корней отдалиться друг от друга отличается от усилий верблюда добраться до оазиса или желания армии Синаххериба[32] завоевать Нил? А мимозы, действительно ли они бессознательны? Я прошел много миль по их полям и так насмотрелся на них, что начал бояться, как бы цветы не набрались смелости и не обернулись против меня. Зеленый ковер бледнел под моими ногами, становился серебристо-серым, и все вокруг искажалось, пока я шел. Я чувствовал такое странное влияние этого всеобщего отвращения, что мне захотелось выступить против растений, но был ли в этом прок? Если бы я просто протянул руки, лишь их тень стала бы причиной болезни растений, кустарники могли осыпаться от каждого звука моей речи. Большие, крепкие на вид кусты, в чью власть меня так глупо манило, в миг утопли бы в бледной мольбе. Ни один лист не остался бы со мной. Дыхание, вырывавшееся из меня, обрушило бы болезнь на эту жизнь. Одно лишь мое присутствие парализовало их, и я был рад наконец выйти из окружения боязливых растений и почувствовать, как возмущенный пырей мстит мне, неосмотрительно раздавившему его. Однако и растительный мир способен вершить свою месть. Можно держать в коробке морскую свинку, но как быть с василиском? Небольшая мимоза в вашем саду может развлечь детей, которые находят такое же удовольствие в разглядывании хрущей, насаженных на булавки. Но как бы вы пересадили к себе растение, которое способно схватить бегущую газель, сбить пролетающую птицу, а, завладев человеком, — всосать его тело, пока оно не станет таким же бесформенным, как его разум, и все его “одушевленные” способности не помогут вырвать его из страшных объятий (да поможет ему Бог!) “неодушевленного” дерева?»

Итак, вот сам рассказ моего дяди.

Много лет тому назад я, не зная устали, направился в Центральную Африку. Я совершил путешествие от пустошей Сенегала у Атлантики до самого Нила, обошел стороной Великую пустыню и добрался до Нубии по пути к восточному берегу. Со мной было трое местных провожатых, двое из них были братьями, а третий, Отона — молодой дикарь с Габонской возвышенности, просто юный мальчишка.

Однажды, оставив мула с двумя мужчинами, чтобы те поставили на ночь палатку, я взял ружье и в сопровождении мальчика ушел в папоротниковый лес, который заметил неподалеку. Подойдя ближе, я обнаружил, что лес разделен надвое широкой поляной, и увидел небольшое стадо газелей — животных, подходящих для варки в котле. Я проложил себе путь по теневой стороне и начал ползти к ним. Стадо не замечало настоящей опасности, но было начеку. Рыся передо мной, оно заманило меня не меньше чем на милю вдоль границы папоротниковых зарослей. Повернувшись, я внезапно увидел одинокое дерево, растущее посреди поляны — одно-единственное дерево. Меня оно сразу поразило, так как я никогда прежде не видел подобного. Но я был сосредоточен на дичи для ужина и смотрел на него ровно столько, чтобы утолить первичное удивление одиноким и роскошным растением, пышно расцветшим там, где, казалось, не растет ничего, кроме папоротника.

Тем временем газель была уже на полпути между мной и деревом и, взглянув на стадо, я понял, что оно собирается пересечь поляну. Прямо напротив открывался лес, где я бы непременно упустил свой ужин. Тогда я выстрелил в середину семейства, идущего вереницей передо мной, и угодил в детеныша, а остальная часть стада во внезапном страхе обернулась кругом и поскакала в направлении дерева, оставив детеныша трепыхаться на земле. Отона по моему приказу ринулся вперед, но маленькое создание, завидев, что он приближается, попыталось последовать за товарищами, и ровной поступью двинулось в их направлении. К тому времени стадо достигло дерева, но вместо того, чтобы пройти под ним, оно резко отклонилось в сторону и промчалось на расстоянии в несколько ярдов.

Либо я сошел с ума, либо растение действительно попыталось поймать газель? На миг я увидел (или подумал, что увидел), как дерево яростно возбудилось и, пока папоротник недвижно стоял на мертвом вечернем воздухе, его ветви качнулись в каком-то внезапном порыве в сторону стада и с силой взметнулись почти до земли. Я поднес руку к глазам, на мгновение закрыл их и взглянул вновь. Дерево стояло так же неподвижно, как и я сам!

К нему, и теперь уже близко, подбегал мальчик, весь увлеченный погоней за молодой газелью. Он протянул руки, чтобы поймать ее, но та выскочила из его усердной хватки. Снова он достигал ее, а она опять вырывалась. Еще один рывок вперед — и в следующее мгновение мальчик и газель оказались под деревом.

Теперь не могло быть никакой ошибки в том, что я видел.

Дерево, содрогнувшись, зашевелилось, наклонилось вперед, опустило свои толстые, покрытые листвой ветви к земле и скрыло преследователя и преследуемого от моего взгляда. Я был в сотне ярдов, но крик Отоны из глубины дерева доносился до меня со всем ужасом его страданий. Раздался один сдавленный, приглушенный вопль, и не стало никаких признаков жизни, за исключением тревожных листьев, сомкнувшихся над мальчиком.

Я позвал: «Отона!» Ответа не было. Попытался позвать снова, но мой голос был похож на звук, издаваемый диким зверем, пораженным внезапным ужасом и получившим смертельную рану. Я стоял там, лишившись всякого сходства с человеческим существом. Даже все кошмары мира не заставили бы меня оторвать взгляд от страшного растения и сдвинуться с места. Я, должно быть, стоял так не менее часа, пока тени, выползшие из леса, не скрыли поляну наполовину, и приступ ужаса не отпустил меня. Моим первым побуждением было уползти украдкой прочь, чтобы дерево не заметило меня, но возвращающийся разум заставил приблизиться к нему. Мальчик мог упасть в логово хищного зверя, или, может быть, страшным живым деревом мне показалась крупная змея среди его ветвей. Готовый защитить себя, я подошел к безмолвному дереву. Жесткая трава хрустела под моими ногами необычайно громко, цикады в лесу пронзительно жужжали, казалось, будто звуковые волны пульсировали в воздухе вокруг меня. Страшная правда вскоре предстала предо мной во всех отвратительных подробностях.

Растение впервые обнаружило мое присутствие на расстоянии около пятидесяти ярдов. Я заметил легкое движение среди листьев с широкими краями. Оно напоминало диких зверей, медленно выходящих из долгой спячки, или беспокойно шевелящийся огромный клубок змей. Вы когда-нибудь видели пчелиный улей на суку — огромное скопление пчел, липнущих друг к другу? Если ударить по суку или сотрясти воздух, заставив многочисленных существ вяло рассеиваться, каждое ли насекомое будет отстаивать свое индивидуальное право двигаться? Ни одна пчела не оставит зависший рой, и все постепенно наполнится жизнью, угрюмой и ужасной от их возни и копошения.

Я приблизился к дереву на расстояние в двадцать ярдов. Оно дрожало каждой ветвью, требуя крови, и, беспомощное из-за укоренившихся ног, каждой ветвью стремилось ко мне. Это был словно Ужас глубокого моря, которого страшились мужчины северных фьордов. Тот, что стоял на якоре близ подводной скалы и тянулся в пустое пространство жаждущими руками, прозрачными и столь же непрестанными, как само море, так же как изувеченный Полифем, ощупью ищущий своих жертв.

Каждый отдельный листик чувствовал тревогу и голод. Словно руки, они теребили друг друга, их плотные ладони обвивались вокруг самих себя и вновь разворачивались, смыкались и опять расходились — толстые, беспомощные, беспалые руки, или, скорее, даже губы или язычки. Листья складывались в тесные ямочки-желобки с малыми чашами. Я подходил ближе и ближе, шаг за шагом, пока не увидел, что все эти вялые мерзости находились в движении: непрерывно открывались и закрывались.

Я был уже в десяти ярдах от протянувшейся дальше всех ветви. От каждой ее части исходило истерическое волнение, беспокойство членов было отвратительным, тошнотворным, но вместе с тем пленило. В возбуждении от потуг дотянуться до пищи листья обернулись друг против друга. Два столкнувшихся листа присасывались один к другому, с силой сжимая их общую толщину до половины, истончая два листа в один. Затем они сцеплялись, как двойной панцирь, корчились, как зеленый червь, и наконец, ослабевшие от яростного приступа, медленно разъединялись, отцепляясь, как досыта напившиеся пиявки. Липкая роса блестела в ямках, катилась и стекала с листьев. От ее капанья с листа на лист получались звуки, похожие на бормотание дерева. Тут висящий на ветви прекрасный золотой плод ухватился за один лист, затем за другой, на миг скрылся из виду и так же внезапно появился. Крупный лист, словно вампир, всосал соки мелкого. Тот повис, вялый и бескровный, как туша, шкуру которой всю износили.

Я наблюдал за страшной борьбой, пока глаза, напряженные от пристального внимания, не отказались выполнять свои функции, и я едва мог быть уверен в увиденном. Дерево передо мной будто превратилось в живого зверя. Я почувствовал крупный сук над собой: каждая из тысячи липких кистей тянулась на ощупь вниз ко мне. Дерево напрягалось, дрожало, качалось, вздымалось. Ветви, до безумия раздразненные близостью плоти, метались туда-сюда в агонии бешеного желания. Листья скручивались вместе, словно руки человека, потерявшего разум от внезапного несчастья. Я ощущал мерзкую росу, бьющую на меня сверху из напряженных вен. От моей одежды уже шел странный запах. Земля, на которой я стоял, блестела живыми соками.

Привел ли ужас меня в замешательство? Покинули ли меня чувства в минуту нужды? Не знаю, но дерево казалось мне живым. Наклонившись ко мне, оно будто вытянуло свои корни из земли и начало двигаться мне навстречу. Громадная тварь, с бесчисленными ртами, шепчущими в один голос, стремилась отнять мою жизнь!

Как человек, отчаянно защищающий себя от неминуемой смерти, я сделал усилие во спасение собственной жизни и выстрелил из ружья в сторону надвигающегося ужаса. Звук показался отдаленным для моих оглушенных органов чувств, но благодаря шоку от отдачи я немного пришел в себя, отступил и перезарядил ружье. Пули вошли в сухое тело громадной твари. Получив ранение, ствол содрогнулся, и все дерево внезапно затряслось. Упал плод, скользя по листьям — теперь жестким, со вздутыми венами и резным узором. Затем я увидел, как огромная рука медленно поникла и беззвучно отделилась от сочного ствола, мягко опустившись через блестящие листья. Я выстрелил снова, и еще один мерзкий кусок лишился сил — и жизни. С каждым выстрелом отвратительное растение испускало жизнь. Я поражал его по частям, убивая то лист здесь, то ветвь там. Моя ярость росла, пока я убивал, до тех пор, пока у меня не закончились патроны, а от роскошного гиганта осталась развалина, будто мимо пронесся ураган. На земле горой лежали обломки — они ворочались, поднимаясь, падая, задыхаясь. Над ними склонилось несколько раненых, смертельно усталых ветвей, а посередине вертикально стоял, сочась из каждой трещины, блестящий ствол.

На непрекращающуюся стрельбу пришел на муле один из моих людей. Он, как рассказал потом, не смел приблизиться ко мне, думая, что я лишился рассудка. Теперь я припоминаю свой охотничий нож, с которым вступил в бой с листьями. Да, каждый лист был полон ужасной жизни, и не раз я ощущал, как они опутывали мои руки и захватывали их острыми краями. Не подозревая о присутствии своего спутника, я ринулся к опавшим листьям, и в последнем приступе ярости вонзил нож в сухой ствол по рукоятку и, поскользнувшись на быстро застывающем соке, упал, обессиленный, и лишился сознания среди все еще издыхающих листьев.

Мои спутники отнесли меня в лагерь и после тщетных поисков Отоны дожидались, пока я приду в сознание. Прошло два или три часа, прежде чем я смог говорить, и несколько дней, прежде чем я смог приблизиться к страшной твари. Мои люди к ней не подходили. Она почти погибла; когда мы вернулись туда, птица с большим клювом и в ярком оперении, спокойно наслаждавшаяся разлагающимся плодом, взлетела с развалины. Убрав гниющую листву, там, среди мертвых листьев, все еще липких от сока, и сплетения корней, мы обнаружили жуткие останки бесчисленных тел, съеденных ею, и труп последней жертвы — маленького Отоны. Снятие листьев заняло бы слишком много времени, поэтому мы похоронили его тело в том виде, в каком оно было, с сотней уцепившихся за него листьев-вампиров.

Такова, насколько я ее запомнил, история моего дяди о Дереве-людоеде.

Перевод Артема Агеева

Хьюм Нисбет «Заклятие Сатаны»

Еще один переводной рассказ от практически неизвестного в России автора. К чему может привести спиритический сеанс? Главному герою предстоит это выяснить.

DARKER. № 4 апрель 2012

JAMES HUME NISBET, “THE DEMON SPELL”, 1894

Это было в те времена, когда вся Англия помешалась на спиритизме, и ни одна вечеринка не обходилась без сеанса общения с духами.

Однажды в канун Рождества меня пригласил к себе в гости приятель, который твердо верил в возможность связи с потусторонним миром. Он пообещал, что я смогу познакомиться с широко известным медиумом.

— Это девушка, — сообщил он. — Очень милая и чрезвычайно одаренная. Уверен, она тебе понравится.

Я не верю в явление духов, но решил, что неплохо позабавлюсь, и согласился. Надо сказать, что тогда я только что вернулся домой после длительного проживания за границей, здоровье у меня сильно пошатнулось, и любое внешнее воздействие выбивало из колеи, а нервы были на пределе.

Точно в назначенный срок я очутился в доме своего приятеля, который представил меня другим простофилям, желавшим стать свидетелями необычного действа. Некоторые из них, как и я, впервые собрались вокруг стола, другие же, завсегдатаи, сразу же заняли свои привычные места. Девушка-медиум еще не прибыла, в ее ожидании мы открыли сеанс церковным гимном.

Не успели мы добраться до второго стиха, как дверь распахнулась и в комнату вплыла долгожданная гостья. Она заняла свободное место рядом со мной и присоединилась к нашему хору, допевшему псалом до конца. После этого мы все положили руки на стол и замерли в ожидании первого проявления незримого мира.

Я все еще полагал происходящее довольно смешным, но в воцарившейся тишине и при скудном освещении мне постепенно стало мерещиться, что помещение заполнили смутные тени. От хрупкой фигурки, которая, опустив голову, сидела рядом со мной, повеяло жутью, и меня вдруг охватил леденящий ужас, какого я не испытывал еще никогда в жизни.

По натуре я не слишком впечатлителен и не склонен верить предрассудкам, но с того момента, как эта молодая девушка вошла в комнату, мне на сердце словно легла рука, холодная железная рука, которая сдавливала его, как бы принуждая остановиться. Мой слух стал более острым и чувствительным, так что стук часов в кармане жилета казался мне грохотом камнедробилки, а сдерживаемое дыхание сидящих вокруг стола действовало на нервы, как пыхтение паровой машины.

Стараясь успокоиться, я взглянул на медиума, и мне показалось, что волна свежего воздуха охладила мне голову, а ужас отступил.

— Она вошла в транс, — шепнул мне хозяин. — Погоди, сейчас она заговорит и сообщит, кто к нам явился.

Пока мы так сидели и ждали, стол несколько раз дрогнул у нас под руками, а по всей комнате разнеслись постукивания. Это колдовское, леденящее кровь и, несмотря на это, забавное представление вызвало у меня смешанные чувства: мне хотелось то ли бежать в панике прочь, то ли остаться и разразиться хохотом. Но, пожалуй, ужас все-таки снова одерживал верх.

Наконец девушка подняла голову и, положив ладонь на мою руку, заговорила странным, монотонным, каким-то далеким голосом:

— Я первый раз возвращаюсь сюда после того, как прошла свой жизненный путь. Но вот вы позвали меня — и я перед вами…

Я вздрогнул, когда ее ладонь коснулась моей руки, но у меня не хватило духа освободиться от ее легкой и мягкой хватки.

— Вы назвали бы меня пропащая душа. И сейчас я в самом нижнем круге. А еще на прошлой неделе я находилась в своем теле и встретила смерть по дороге в Уайтчепел. Я была той, кого можно считать неудачницей. Да, именно неудачницей. Можно я расскажу, как все было?..

Глаза медиума были закрыты. Не знаю, было это мое воспаленное воображение или реальность, но, кажется, она постарела и стала выглядеть неухоженной и распутной, как если бы легкая, смутная маска деградации и пьяного порока скрыла прежнюю мягкость ее черт.

Все молчали, и медиум продолжала:

— Весь тот день я слонялась по улицам, голодная и несчастная. Я тащила свое бренное тело по грязи и мокрому снегу, потому что день был слякотный, и я промокла до костей. Да, я была жалкой, еще более убогой, чем даже сейчас, потому что земля — куда более страшный ад для таких, как я, чем тот ад, куда я теперь попала…

Бродя в тот вечер, я пыталась заговаривать с прохожими, но все только отмахивались. Работы в ту зиму вообще было мало, да и вид у меня был не слишком привлекательный. Отозвался лишь один невысокий мужчина с каким-то темным, плохо различимым лицом, говоривший очень тихо и одетый куда лучше, чем мои обычные клиенты.

Он только спросил меня, куда я направляюсь, и тут же пошел прочь, оставив у меня в ладони денежку, за что я его поблагодарила. Пивные должны были скоро закрыться, поэтому я прибавила шагу, но по дороге раскрыла ладонь и увидела какую-то чудную нездешнюю монету со странными закорючками. В пивной никто бы ее не взял, так что мне пришлось снова бродить в тумане, под снегом и дождем, так и не промочив горло.

Решив, что оставаться на улице больше нет никакого толку, я повернула к дому, где снимала жилье, чтобы лечь спать, потому что еды у меня не было. И тут вдруг кто-то сзади схватил меня за накидку. Я обернулась, чтобы посмотреть, кто это.

Я была одна, никого и ничего поблизости не было, кроме тумана и тусклого света дворового фонаря. Я чувствовала, что меня что-то держит, что-то сгущается вокруг, как бы обволакивая меня. Но что?.. Этого я не могла понять. Я попробовала крикнуть, но не сумела, тот невидимка сдавил мне горло и начал душить, так что я упала на землю и потеряла сознание.

Уже в следующий миг я очнулась, покинув свое бедное искалеченное тело, и увидела, что оно так и лежит на земле… Да вы и сами сейчас все увидите…

Да, когда девушка-медиум умолкла, комната вдруг исчезла, и я увидел все это: изуродованный труп, лежащий на грязной мостовой, отвратительное рябоватое лицо, склонившееся над ним, длинные когтистые руки и густой туман вместо реальной плоти.

— Вот что он сотворил, и вы должны это знать, — продолжала вещать медиум. — Я пришла сюда, чтобы вы нашли его.

— Он англичанин? — потрясенно выговорил я, когда видение растаяло, и комната снова стала видна более отчетливо.

— Это существо не мужчина и не женщина, но оно живет, как и я, оно сейчас недалеко от меня, но может явиться и к вам сегодня вечером. Правда, если вы захотите изо всех сил и поможете мне, я смогу вернуть его обратно в ад…

Сеанс становился слишком устрашающим, и по общему согласию хозяин зажег полный свет. Тогда я в первый раз разглядел как следует медиума. Она уже освободилась от овладевшего ею зла и оказалась прелестной девушкой лет девятнадцати с самыми, как я решил, очаровательными карими глазами, в которые мне когда-либо приходилось смотреть.

— Вы верите тому, о чем говорили? — спросил я ее.

— А о чем я говорила?

— Об убитой женщине.

— Я ничего об этом не знаю. Помню только, что сидела за столом. Никогда не знаю, о чем мои видения…

Правду ли она говорила? Взгляд ее темных глаз был искренним, я не мог ему не поверить.

Возвращаясь домой, я понимал, что вряд ли сумею скоро уснуть. Я был решительно расстроен, сильно нервничал и ругал себя за то, что пошел на этот спиритический сеанс. Торопливо сбрасывая одежду и укладываясь в постель, я дал себе клятву, что на такие богомерзкие сборища я больше не ходок.

Впервые в жизни я не решился выключить свет. Мне казалось, что комната заполнена призраками, что пара дьявольских фантомов, убийца и его жертва, проникли сюда вместе со мной и сейчас соперничают за мою душу. Укрывшись с головой одеялом, благо ночь выдалась холодная, я все же попытался уснуть.

Двенадцать часов! Очередная годовщина рождения Христа. В расположенной неподалеку церквушке послышались медлительные удары колокола, а когда они стихли, до меня донеслись отголоски перезвона других церквей. Но даже сейчас в освещенной комнате мне мерещилось, что кто-то еще присутствует здесь в эту рождественскую ночь.

И вдруг, когда я так лежал и гадал, что же меня пробудило, мне почудился далекий отчаянный крик: «Помоги мне!» В тот же миг одеяло медленно сползло с кровати и скомканной кучей упало на пол.

— Это ты, Полли? — воскликнул я, вспомнив, что на спиритическом сеансе дух, овладевший медиумом и нами, назвался этим именем.

Три удара по стойке кровати отчетливо прозвучали у меня в ушах, подавая сигнал: «Да!»

— Ты можешь со мной говорить?

— Да, — ответило мне скорее эхо, чем голос, и я, чувствуя, как мурашки бегут по спине, попытался, тем не менее, сохранить присутствие духа.

— Могу я тебя увидеть?

— Нет!

— А почувствовать?

Тут же я ощутил, как легкая холодная ладонь коснулась моего лба и погладила меня по щеке.

— О Господи, что тебе нужно?

— Спаси ту девушку, в чьем теле я была сегодня вечером. Зло следует за нею и убьет ее, если ты не поспешишь.

Я в ужасе вскочил с постели и мигом накинул одежду, смутно ощущая, что Полли помогает мне это сделать. На столе у меня лежал кандийский кинжал, привезенный с Цейлона, я купил его из-за старины и изящной отделки. Покидая комнату, я прихватил его с собой, и невидимая легкая рука вывела меня из дома и повлекла по заснеженным улицам.

Я не знал, где живет медиум, я просто следовал туда, куда направляла меня легкими толчками невидимая рука. Петляя и срезая углы, я почти бежал с опущенной головой сквозь дикую, слепящую пургу, и тяжелые хлопья снега ложились мне на плечи. Наконец я очутился перед домом, в который, как мне подсказывало какое-то шестое чувство, я должен был войти.

По другую сторону улицы я заметил мужчину, который наблюдал за тускло освещенными окнами. Толком разглядеть его я не мог, да и не обратил тогда на него особого внимания. Я просто бросился по ступенькам крыльца в дом, куда вела меня незримая рука.

Как открылась дверь, и открылась ли она вообще, не могу сказать, знаю только, что я вошел, как во сне, сразу же поднялся по лестнице и вдруг очутился в спальне, где царил полумрак.

Это была ее спальня, и она там как раз отбивалась от демона, душившего ее своими когтистыми лапами, которые только и были видны, тогда как все остальное клубилось и расплывалось.

Я охватил взглядом все сразу: ее полуобнаженную фигуру, разбросанную постель, бесформенного демона, сжимавшего ее нежное горло, — и тут же яростно набросился на него с кандийским кинжалом. Я колол эти ужасные лапы и злобный лик, а кровь хлестала из ран, наносимых мною, оставляя повсюду безобразные пятна. Наконец демон прекратил сопротивляться и исчез, как ужасный кошмар. Полузадушенная девушка, освобожденная от свирепой хватки, разбудила весь дом своими криками, а из ее руки выпала странная монета, которую я машинально подобрал.

Чувствуя, что моя работа сделана, я покинул ее и спустился по лестнице так же, как и поднялся, без помех и даже не замеченный другими обитателями дома, которые в ночных одеяниях сбежались к спальне, откуда раздавались крики.

Очутившись снова на улице с монетой в одной руке и кинжалом в другой, я поспешил было прочь, но вспомнил про мужчину, следившего за окнами. Здесь ли он еще? Да, здесь, но уже на земле, поверженный и похожий на бесформенную темную груду на белом снегу.

Я подошел поближе и осмотрел его. Мертв ли он? Да. Я перевернул его и увидел, что глотка у него разрезана от уха до уха. Потом мне бросились в глаза его исполненное злобы, мрачное, мертвенно-бледное, тронутое рябинками лицо и когтистые руки, похожие на звериные лапы. Повсюду на теле у него зияли глубокие раны от моего кандийского кинжала, а мягкий белый снег вокруг был покрыт пятнами крови. И тут куранты пробили час ночи, а откуда-то издалека донеслись голоса певцов, славящих Христа. И тогда я отвернулся и, не разбирая дороги, помчался прочь в непроглядную тьму рождественской ночи.

Перевод Михаила Максакова

Ф. Марион Кроуфорд «Призрак куклы»

В доме Крэнстонов произошел печальный инцидент: маленькая госпожа Гвендолен, подскользнувшись на мраморной лестнице, упала и сломала фарфоровую куклу Нину, которая была у нее в руке. Было решено отнести разбитую куклу в мастерскую к чудаковатому кукольному мастеру, мистеру Пюклеру. Он ремонтировал куклы всех размеров и возрастов. Он был очень чутким человеком, нередко влюблявшимся в куклы, которые чинил, и ему было трудно расставаться с ними. Так и в случае с куклой Ниной: во время ремонта он успел испытать к ней особую привязанность, увидев в ней черты его собственной дочери, Эльзы. Когда кукла была готова, он поручил Эльзе вернуть ее в дом Крэнстонов. Прошло уже немало времени, но Эльза так и не возвращалась…

Классический рассказ, включенный в различные антологии такими людьми, как Рональд Четвинд-Хейс, Стивен Джонс и Ричард Далби. Впервые на русском.

DARKER. № 5 май 2012

F. MARION CRAWFORD, “THE DOLL'S GHOST”, 1911

Случилось ужасное происшествие, и первоклассная обслуга дома Крэнстонов в один миг прекратила работать и замерла на месте. Дворецкий только что вернулся из отпуска, где превосходно провел свой досуг. Два камердинера одновременно появились из своих противоположно стоящих комнат. На парадной лестнице как раз находились няни, но лучше всех видела происшедшее миссис Прингл, которая стояла прямо на лестничной площадке. Миссис Прингл была экономкой.

Что касается старшей няни, ее помощницы и няни-горничной, их чувства не поддаются описанию. Старшая няня пустым взглядом смотрела перед собой, положив руку на полированные мраморные перила. Ее помощница недвижно стояла, бледная, прислонившись к полированной мраморной стене, а горничная опустилась на ступени прямо перед краем бархатного ковра, заливаясь слезами.

Госпожа Гвендолен Ланкастер-Дуглас-Скруп, младшая дочь девятого герцога Крэнстона, шести лет и трех месяцев, сидела совсем одна на третьей ступени парадной лестницы дома Крэнстонов.

— Ой! — воскликнул дворецкий, прежде чем исчезнуть снова.

— Ах! — отозвались камердинеры из комнат и тоже удалились.

— Это всего лишь кукла, — в голосе миссис Прингл отчетливо был слышен презрительный тон.

Младшая няня услышала ее. Затем три няни собрались вокруг госпожи Гвендолен и поглаживали ее, угощая вредными вещицами из своих карманов. Они поспешили вывести ее из дома Крэнстонов, чтобы не стало известно, что они позволили госпоже повалиться на парадную лестницу с куклой в руках. Кукла была совсем сломана, ее несла горничная, а осколки завернули в маленькую накидку госпожи Гвендолен. Они были неподалеку от Гайд-парка и, добравшись до укромного местечка, смогли убедиться, что у госпожи нет синяков, ведь ковер был очень толстый и мягкий, а материал, лежавший под ним, еще больше смягчал его.

Госпожа Гвендолен время от времени кричала, но не плакала. Крик она подняла лишь для того чтобы няня разрешила ей самой спуститься по лестнице, зажав под одной рукой Нину, куклу, а другой — придерживаясь за перила, и ступила на полированные мраморные ступени за краем ковра. Потом она упала, и с Ниной приключилось несчастье.

Когда нянечки полностью убедились в том, что она не поранилась, они развернули куклу и осмотрели ее. Это была очень красивая, огромная кукла. У нее были настоящие светлые волосы и веки, которые могли открывать и закрывать взрослые темные глаза. Если пошевелить ее правой рукой вверх и вниз, она говорила «Па-па», а пошевелить левой — «Ма-ма». Звучала она очень отчетливо.

— Я услышала, как она сказала «Па», когда падала, — проговорила младшая няня. — А должна была сказать «Па-па».

— Это потому что ее рука двинулась вверх, когда она ударилась о ступеньку, — сказала старшая няня. — Она скажет второе «Па», когда я опущу ее.

— Па, — сказала Нина, когда ее правую руку опустили вниз. Когда она говорила, ее лицо было в трещинах, и ужасный порез тянулся от верхнего края лба через нос к маленькому гофрированному воротнику бледно-зеленого шелкового платья матушки Хаббард — оттуда выпали два небольших треугольных куска фарфора.

— Полагаю, это чудо, что она, такая разбитая, вообще может говорить, — сказала младшая няня.

— Вам придется отнести ее к мистеру Пюклеру, — сказала старшая. — Это недалеко, и вам лучше пойти прямо сейчас.

Госпожа Гвендолен была занята копанием ямы в земле с помощью маленькой лопатки и не обращала внимания на нянек.

— Что вы делаете? — поинтересовалась горничная, глядя на нее.

— Нина умерла, и я копаю ей могилу, — задумчиво ответила ее светлость.

— О, она вернется к жизни, — сказала горничная.

Младшая няня опять завернула Нину и ушла. К счастью, добрый солдат с очень длинными ногами и очень маленькой фуражкой оказался рядом и, поскольку заняться ему было нечем, предложил доставить в сохранности младшую няню к мистеру Пюклеру и обратно.

Мистер Бернард Пюклер и его маленькая дочь жили в небольшом домике в небольшом переулке, который уводил с тихой улицы неподалеку от Белгрейв-сквер[33]. Это был известный кукольный мастер, проводивший свою обширную практику в наиболее аристократическом квартале. Он ремонтировал куклы всех размеров и возрастов, кукол-мальчиков и кукол-девочек, детских кукол в длинных одеждах и взрослых кукол в модных платьях. Он чинил говорящих и немых кукол, таких, которые закрывают глаза, если их положить, и тех, чьи глаза закрываются с помощью таинственных нитей. Его дочь Эльза была всего двенадцати лет, но уже умела штопать кукольную одежду и делать им прически, а это труднее, чем вы можете подумать, пусть куклы и сидят смирно, пока их причесывают.

Мистер Пюклер по происхождению был немцем, но растворил свою национальную принадлежность в океане Лондона много лет тому назад, как и великое множество иностранцев. Тем не менее, у него все еще были один или два друга-немца, которые приходили в субботние вечера покурить с ним и поиграть в пикет или скат[34] на фартинги[35]. Они звали его «герр доктор», что казалось мистеру Пюклеру весьма приятным.

Выглядел он старше своего возраста оттого, что борода его была довольно длинной и неровной, волосы — седыми и тонкими, и носил он роговые очки. Что касается Эльзы, это было худенькое и бледное дитя, очень тихое и аккуратное, с темными глазами и заплетенными каштановыми волосами, перевязанными черной лентой. Она штопала кукольную одежду и относила кукол обратно в их дома, когда они были починены.

Дом хоть и был мал, но для двух людей, что жили в нем, он был слишком велик. В нем имелась небольшая гостиная с видом на улицу, три комнаты наверху и мастерская в задней его части. Впрочем, отец с дочерью большую часть времени проводили в мастерской, потому что в основном работали даже по вечерам.

Мистер Пюклер положил Нину на стол и долго осматривал ее до тех пор, пока слезы не начали заполнять его глаза за очками в роговой оправе. Он был очень чутким человеком, нередко влюблявшимся в куклы, которые чинил, и ему было трудно расставаться с ними после того, как те в течение нескольких дней улыбались ему. Для него это были настоящие люди, с собственным характером, мыслями и чувствами, и он был очень ласков с ними. Но некоторые с самого начала особенно его притягивали, а когда попадали изувеченными и поврежденными, их состояние казалось столь жалостным, что наворачивались слезы. Вам следует помнить, что он прожил среди кукол значительную часть своей жизни и понимал их.

— Откуда тебе знать, что они ничего не чувствуют? — твердил он Эльзе. — Тебе следует быть мягче с ними. Тебе ничего не стоит быть доброй к малым созданиям, а для них, быть может, это имеет значение.

И Эльза, будучи ребенком, понимала его и знала, что значила для него больше, чем все куклы.

Он с первого взгляда влюбился в Нину, возможно потому, что ее прекрасные карие глаза чем-то напоминали глаза Эльзы, а Эльзу он любил сильнее всех, всем своим сердцем. И кроме того, произошедшее с ней было очень печальным.

Нина недолго прожила на свете. Цвет ее лица был идеален, волосы — где нужно были гладкими, где нужно — кудрявыми, а ее шелковая одежда была совершенно новой. Но на лице у нее был страшный порез, будто от удара саблей, глубокий и темный внутри, но чистый и острый по краям. Когда он нежно прижал ее голову, чтобы закрыть зияющую рану, края издали тонкий скрежещущий звук, который больно было слышать, а веки темных глаз колыхались и дрожали, словно Нина ужасно страдала.

— Бедняжка Нина! — горестно воскликнул он. — Я не причиню тебе боли, но тебе понадобится немало времени, чтобы окрепнуть.

Он всегда узнавал имена поломанных кукол, которых ему приносили. Когда люди знали, как их называли дети, они ему говорили. Имя Нина полюбилось ему. Она всецело и всемерно нравилась мистеру Пюклеру, больше всех прочих кукол, которых он повидал за многие годы; он чувствовал, как его притягивает к ней. Он решил сделать ее идеально сильной и крепкой, независимо от того, сколького труда это будет ему стоить.

Мистер Пюклер медленно, но упорно работал, в то время как Эльза наблюдала за ним. Она ничего не могла сделать для бедной Нины, чья одежда не нуждалась в починке. Чем дольше кукольный мастер работал, тем сильнее влюблялся в светлые волосы и прекрасные карие стеклянные глаза. Иногда он забывал обо всех других куклах, ожидающих ремонта, лежа бок о бок на полке, и часами сидел, вглядываясь в лицо Нины, истощая всю свою искусность ради нового изобретения, с помощью которого удалось бы скрыть даже самый крошечный след страшного происшествия.

В конце концов она была удивительно отремонтирована. Даже ему самому пришлось это признать. Все условия были самыми благоприятными для исцеления: смесь прекрасно затвердела с первой пробы, а погода была превосходной и сухой, что имеет большое значение для кукольной больницы. Но шрам — тончайшая линия поперек лица, опускающаяся справа налево — все еще был виден его острому зрению.

Наконец он понял, что не может сделать больше, да и младшая няня уже дважды приходила узнать, не завершена ли работа, как она грубо выражалась.

— Нина еще недостаточно окрепла, — каждый раз отвечал мистер Пюклер, так как не мог решиться на расставание.

Вот и теперь он сидел перед квадратным столом, за которым работал. Нина в последний раз лежала перед ним рядом с большой коричневой картонной коробкой. Будто ее гроб, она лежит рядом и ждет ее, думал он. От мысли, что Нину придется положить туда, покрыть оберточной бумагой ее милое личико, закрыть крышкой и завязать веревками, его взгляд тускнел, и он прослезился. Никогда больше ему не заглянуть в стеклянные глубины ее прекрасных карих глаз, не слышать, как тихий деревянный голосок скажет «Па-па» и «Ма-ма». Это были мучительные минуты.

В тщетной надежде продлить время до расставания он взял маленькие липкие бутылочки со смесями, клеем, смолой и краской, глядя на каждую по очереди, а затем на лицо Нины. И все его маленькие инструменты лежали там, аккуратно выстроенные в ряд, но он знал, что не может снова использовать их на ней. Наконец Нина достаточно окрепла и в стране, где не было бы безжалостных детей, причиняющих ей боль, могла бы прожить сотню лет с одной лишь едва различимой линией поперек лица, чтобы рассказать об ужасе, случившемся с ней на мраморных ступенях дома Крэнстонов.

Внезапно сердце мистера Пюклера переполнилось, он резко поднялся с места и отвернулся.

— Эльза, — нетвердо проговорил он, — ты должна сделать это ради меня. Я не могу вынести того, как она ляжет в коробку.

Затем он отошел и, отвернувшись, встал у окна, пока Эльза делала то, на что его сердце не было способно.

— Все? — не поворачиваясь, спросил он. — Тогда убери ее, моя милая. Надень шляпку и быстренько отнеси в дом Крэнстонов. Я повернусь обратно, когда ты уйдешь.

Эльза привыкла к чудаковатому отношению отца к куклам, и хотя никогда не видела, чтобы он был так тронут из-за расставания, ее это не удивило.

— Возвращайся поскорее, — сказал он, услышав, как она сдвинула засов. — Уже становится поздно. Мне не следовало бы отправлять тебя в такое время. Но я больше не могу ждать.

Когда Эльза вышла, он отошел от окна и снова сел за стол, ожидая, когда дитя возвратится. Он коснулся места, где лежала Нина, очень нежно, и вспоминал окрашенное мягким розовым цветом лицо, стеклянные глаза и локоны светлых волос до тех пор, пока они едва не привиделись ему.

Вечера были длинными, как бывает поздней весной, но вскоре начало темнеть, а Эльза никак не возвращалась. Ее не было полтора часа, намного дольше, чем он полагал, ведь от Белгрейв-сквер до дома Крэнстонов было всего полмили. Он подумал, что девочке, возможно, пришлось ожидать в доме, но когда сгустились сумерки, его беспокойство возросло, и он стал ходить взад-вперед по тусклой мастерской, думая более не о Нине, а об Эльзе, его собственном живом ребенке, которого он так любил.

Не поддающееся описанию тревожное чувство постепенно овладело им, озноб и слабое шевеление в его тонких волосах смешивалось с желанием быть с кем угодно, но только не наедине с собой. Так рождался страх.

Он с сильным немецким акцентом твердил себе, что был глупым стариком и начал на ощупь искать в сумерках спички. Он знал, где они должны были лежать, ведь он всегда хранил их в одном месте, возле маленькой жестяной коробочки с сургучом разных цветов, который применял для некоторых работ. Но почему-то ему не удавалось отыскать спички во мраке.

Он был уверен, что с Эльзой что-то случилось. По мере того, как рос страх, он полагал, что смог бы его подавить, если бы отыскал свет и узнал который час. Он вновь называл себя глупым стариком и вздрагивал от собственного голоса в темноте. Найти спички не получалось.

Окно было серым. Он думал, что все еще мог бы разглядеть который час, если подойти к нему ближе. Позже он мог бы сходить за спичками в чулан. Он отошел от стола, чтобы стулья не попадались на пути, и двинулся по деревянному полу.

Мистер Пюклер остановился. Что-то следовало за ним в темноте. Послышалось, будто крошечные ножки тихо семенили по доскам. Он остановился и прислушался, корни волос покалывало. Ничего не было слышно. Он, как и думал, был просто глупым стариком. Затем он сделал еще два шага и вновь ясно услышал тихое шуршание. Повернувшись спиной к окну, он так сильно прижался к раме, что затрещало стекло, и его обступил мрак. Вокруг было тихо и, как обычно, пахло клеем, смесями и древесными опилками.

— Это ты, Эльза? — спросил он и удивился страху в своем голосе.

Ответа из комнаты не последовало, и он поднял часы и попытался различить на них время. Были серые сумерки, но не сплошная темнота. Насколько он смог разглядеть, было не более двух-трех минут одиннадцатого. Он был один уже долгое время, потрясенный и испуганный за Эльзу, оказавшуюся на улицах Лондона в такой поздний час. Он бросился поперек комнаты к двери и, пока возился с засовом, четко расслышал, что маленькие ножки ринулись за ним.

— Мыши! — обессилено вскрикнул он, как только открыл дверь. Он быстро затворил ее за собой, ощутив, как по спине пробежал холодок. Проход был совсем темным, но он нашел шляпу и через мгновение вышел в переулок, дыша более свободно, и поразился, сколько еще света оставалось под открытым небом. Он мог ясно разглядеть тротуар под ногами и улицу, на которую выводил переулок, вдали мог расслышать смех и крики детей, играющих на свежем воздухе. Он удивлялся, каким нервным чувствовал себя, и на миг подумал вернуться в дом и спокойно дождаться Эльзу, но тут же почувствовал тот нервозный страх, снова захватывающий его. В любом случае лучше было пройтись к дому Крэнстонов и спросить у прислуги о ребенке. Может быть, она приглянулась одной из женщин, и та сейчас угощает ее чаем с пирожными.

Он быстро дошел до Белгрейв-сквер, затем поднялся по широким улицам, по дороге прислушиваясь — когда не было никаких других звуков — к тем крошечным шажкам. Но он ничего не слышал и смеялся над самим собой, когда позвонил в колокольчик для прислуги в большом доме. Разумеется, ребенок должен был быть там.

Человек, открывший дверь, был лицом низшего положения, и хотя это был черный ход, вел он себя так, словно это была парадная дверь, и надменно смотрел на мистера Пюклера под ярким светом.

— Никакой маленькой девочки не видели, — сказал он и добавил, что ему ничего неизвестно о куклах.

— Это моя маленькая дочь, — дрожа, проговорил мистер Пюклер, отчего вся его тревога возвращалась в десятикратном размере, — и я боюсь, что с ней что-то случилось.

Человек низшего положения грубо ответил, что «с ней ничего не могло случиться в этом доме, потому что ее здесь и не было». Мистер Пюклер вынужден был сообщить, что человек должен был это знать, и в его обязанностях было следить за дверью и впускать людей, но, тем не менее, он желал повидать младшую няню, с которой был знаком. Но человек был грубее прежнего и захлопнул дверь перед его носом.

Когда кукольный мастер оказался один на улице, он облокотился на перила оттого, что чувствовал себя раскалывающимся напополам посередине позвоночника — прямо как сломанная кукла.

Теперь он понимал, что должен что-то делать, чтобы отыскать Эльзу, и это придавало ему сил. Он начал идти по улицам так быстро, как только мог, по каждой большой и малой дороге, по которой могла пойти его маленькая дочь по его поручению. Он также тщетно спросил нескольких полисменов, не видели ли они ее. Большинство из них отвечали любезно, видя, что он трезвый, здравомыслящий мужчина, к тому же у некоторых из них были свои дочери.

Был час ночи, когда он добрался до собственной двери, измученный, отчаявшийся и убитый горем. Когда он повернул ключ в замке, его сердце замерло, ведь он понимал, что не спит и не видит сны. Он в самом деле слышал мелкие шажки, семенящие по дому через коридор к нему навстречу. Но он был слишком опечален, чтобы испугаться еще сильнее, и страдал от постоянной тупой боли в сердце, проходившей через все тело при каждом ударе пульса. Он грустно вошел вовнутрь, в темноте повесил шляпу, нашел спички и подсвечник на своем месте в углу чулана.

Мистер Пюклер был настолько изнурен и истощен, что сел на стул перед рабочим столом и почти потерял сознание; его лицо упало на сложенные руки. Рядом во все еще теплом воздухе ровно горела одинокая свеча со слабым огоньком.

— Эльза! Эльза! — стонал он над своими желтыми кулаками. Это было все, что он мог сказать, но и это не принесло никакого облегчения. Само звучание ее имени, наоборот, отдавалось новой острой болью, пронзающей его уши, голову и саму душу. Всякий раз, повторяя имя дочери, он подразумевал, что маленькая Эльза умерла где-то на темных улицах Лондона.

Ему было так ужасно больно, что он не почувствовал, как что-то осторожно потянуло полы его старого пальто, так осторожно, что это было похоже на покусывание крохотной мыши. Заметь он это, ему могло показаться, что это действительно была мышь.

— Эльза! Эльза! — вздыхал он над своими руками. Затем прохладное дыхание всколыхнуло его тонкие волосы, и слабый огонек единственной свечи уменьшился почти до искры, не мерцая, как если бы его хотели потушить дуновением, а лишь уменьшился, будто ослаб. Мистер Пюклер почувствовал, как его руки напряглись от испуга. Затем он услышал слабый шуршащий звук, будто крохотная шелковая ткань развевалась от дуновения легкого ветерка. Он сидел прямо, замерев в испуге, когда тихий деревянный голос заговорил в тишине:

— Па-па, — сказал он с паузой между слогами.

Мистер Пюклер вскочил одним прыжком. Его стул с сокрушительным звуком повалился назад на деревянный пол. Свеча уже почти догорела.

Говорил голос куклы Нины. Он бы узнал его среди голосов сотни других кукол, но теперь в нем было что-то еще — слабый людской оттенок, жалостный плач, клич о помощи, вопль раненого ребенка.

Мистер Пюклер стоял замерший и окоченевший, он попытался осмотреться, но сначала не смог, так как ему казалось, будто он заморожен с головы до ног.

Он сделал огромное усилие и поднес руки к вискам, чтобы повернуть голову, как он проделывал это с куклами. Свеча горела так слабо, что могла совсем потухнуть. Комната поначалу казалась совершенно темной, но затем он что-то разглядел. Он бы не поверил, что его было можно испугать сильнее прежнего, но это случилось. Его колени дрожали оттого, что он увидел Нину, куклу, стоящую посреди комнаты. Она сияла слабым призрачным светом. Ее прекрасные стеклянные карие глаза устремились на него. И совсем тонкая линия поперек ее лица от поломки, из-за которой он ее чинил, сияла, будто вычерченная в свете ясного белого пламени.

Но в ее глазах было что-то еще, что-то людское, будто принадлежавшее Эльзе, но на него смотрела лишь кукла, а не Эльза. Тем не менее, в ней было достаточно от Эльзы, чтобы вернуть всю его боль и позволить забыть о страхе.

— Эльза! Моя малышка Эльза! — громко вскрикнул он.

Маленький призрак шевельнулся. Рука куклы твердым механическим движением медленно поднялась и опустилась.

— Па-па! — сказала она.

На этот раз показалось, что оттенок голоса Эльзы был еще сильнее среди деревянных звуков, отчетливо достигавших его слуха, но все еще она была так далека. Эльза звала его, он был в этом уверен.

Его лицо было совершенно белым во мраке, но колени больше не тряслись. Он чувствовал, что страх ослабевал.

— Да, малыш! Но где? Где? — спрашивал он. — Где же ты, Эльза?

— Па-па!

Слоги погасли в тихой комнате. Послышался тихий шелест шелка, стеклянные карие глаза медленно отвернулись, и мистер Пюклер услышал постукивание мелких ножек в бронзовых детских башмачках, когда фигурка пробежала к самой двери. Свеча вновь разгорелась. Комната наполнилась светом, он был один.

Мистер Пюклер отвел руку от глаз и огляделся вокруг. Он видел все довольно четко, и ему показалось, что он, должно быть, увидел сон, однако он стоял, а не сидел, будто только что проснувшись. Свеча теперь ярко горела. На полке рядком лежали куклы для ремонта, подняв носки кверху. Третья потеряла правый палец, и Эльза делала новый.

Он знал это. Он, несомненно, сейчас не спал. И он не спал, когда вернулся после безуспешных поисков и слышал шаги куклы, бегущей к двери. Он не засыпал на стуле. Как он мог уснуть, когда разрывалось сердце? Все это время он не спал.

Он успокоился, поставил на ноги упавший стул и еще раз очень твердо назвал себя глупым стариком. Ему следовало быть на улице, искать своего ребенка, задавать вопросы, справляться в полицейских участках или больницах, куда сообщают обо всех происшествиях, как только о них становится известно.

— Па-па!

Тоскливый, причитающий, жалостный, тихий безжизненный плач донесся из прохода за дверью. Мистер Пюклер мгновение стоял как вкопанный с ошеломленным лицом. Секундой позже его рука оказалась на засове. Затем он вышел в проход, из открытой двери позади него заструился свет.

В дальнем конце он увидел маленького призрака, ясно сияющего в тени. Правая рука словно манила его к себе, вновь поднявшись и опустившись. Он сразу понял, что тот пришел не испугать, а вести его. Когда призрак исчез, он смело подошел к двери, зная, что тот стоит на улице снаружи и ждет его. Он забыл, что был изнурен и ничего не съел на ужин, пройдя много миль, но внезапная надежда расплылась в нем, как золотой поток жизни.

И действительно, на углу переулка, на углу улицы, в Белгрейв-сквер он видел маленького призрака, мелькающего перед ним. Местами он был лишь тенью, там, где было иное освещение, когда яркий свет фонарей делал бледно-зеленым блеск его шелкового платья матушки Хаббард; но иногда, где улицы были темными и тихими, вся фигурка с желтыми кудрями и розовой шеей ярко сверкала. Казалось, он бежит рысью, как маленький ребенок. Мистер Пюклер едва мог расслышать шлепанье бронзовых детских башмачков по тротуару, по которому он бежал. Он двигался так быстро, что ему еле удавалось поспевать за ним, мчась со шляпой на затылке и развеваемыми ночным ветерком тонкими волосами; очки в роговой оправе плотно сидели на его широком носу.

Он уходил дальше и дальше, потеряв всякое представление о том, где находился. Но это даже не волновало его, потому что он знал, что идет верным путем. Наконец он оказался на широкой тихой улице перед большой, неприметного вида дверью с двумя фонарями по каждой ее стороне и гладким латунным звонком, ручку которого он и потянул.

Как только дверь открылась, в ярком свете сверкнуло бледно-зеленое маленькое шелковое платье, и снова до его ушей донесся тихий плач, менее жалостный, более тоскливый.

— Па-па!

Тень вдруг прояснилась, и из яркого сияния к нему счастливо обратились прекрасные карие глаза, а розовый ротик улыбался так божественно, что призрачная кукла выглядела почти как маленький ангелочек.

— Маленькую девочку привезли чуть позже десяти часов, — произнес тихий голос швейцара в больнице. — Наверное, они подумали, что ее просто оглушили. Она прижимала к себе большую коричневую коробку, и они не могли вытащить ее из рук девочки. У нее была длинная коса из каштановых волос, они свисали, когда ее несли.

— Это моя крошка, — сказал мистер Пюклер, но расслышать собственный голос он смог с трудом.

Он наклонился над лицом Эльзы в мягком свете детской палаты, и когда простоял так с минуту, прекрасные карие глаза раскрылись и взглянули на него.

— Па-па! — тихонько плакала Эльза. — Я знала, что ты придешь!

Мистер Пюклер не знал, что он делал или говорил в тот момент, но то, что он чувствовал, было хуже всех страхов, ужаса и отчаяния, которые едва не погубили его той ночью. Вскоре Эльза рассказала свою историю. Сиделка позволила ей говорить, так как в комнате было лишь двое детей, которые уже поправлялись и крепко спали.

— Это были большие и нехорошие ребята, — сказала Эльза. — Они пытались отнять у меня Нину, но я ухватилась за нее и боролась, как могла, пока один из них чем-то меня не ударил. Я больше ничего не помню, потому что упала. Я думаю, ребята убежали, и кто-то нашел меня там, но боюсь, Нина вся разбилась.

— Вот коробка, — сказала сиделка. — Мы не могли вытащить ее из рук девочки до тех пор, пока она не пришла в себя. Хотите посмотреть, не сломана ли она?

Она поспешно развязала веревку. Там лежала Нина, вся разбитая на кусочки, но в мягком освещении детской палаты в складках сияло бледно-зеленое маленькое платье матушки Хаббард.

Перевод Артема Агеева

Джон Голсуорси «Дом молчания»

Это место окружено высокими стенами. Здесь изо дня в день тяжело трудятся заключенные в форменной одежде. Остальное время они проводят в полном одиночестве и непререкаемой тишине. Только так они смогут исправиться и вернуться в нормальное общество.

Знаменитейший английский писатель, лауреат Нобелевской премии по литературе, автор «Саги о Форсайтах» отметился и на территории тьмы. Итак — короткая и очень мрачная история от Голсуорси.

DARKER. № 6 июнь 2012

JOHN GALSWORTHY, “THE HOUSE OF SILENCE”, 1908

В окружении высоких серых стен царит молчание.

Под квадратом неба, ограниченным высокими серыми строениями, не видно ничего живого, кроме самих заключенных, надзирателей и кота, поедающего тюремную мышь.

В этом доме абсолютного молчания — абсолютный порядок, словно сам Господь приложил руку — ни грязи, ни торопливости, ни томления, ни смеха. Все это похоже на отлаженный двигатель, который работает, не имея представления, для чего он это делает. И каждое человеческое существо, движущееся в пределах этого пространства, работает день за днем, год за годом, словно так и должно быть. Солнце встает, и солнце заходит — такова традиция Дома молчания.

Обитатели работают в желтой одежде, отмеченной стрелками. Каждого, кто попал сюда, измеряли, взвешивали, прослушивали, и в соответствии с записью, сделанной напротив его номера, он получал свое немое задание и надлежащее количество пищи, достаточное, чтобы тело сохраняло способность выполнять его. Он продолжает выполнять свое безмолвное дело каждый день, а если работа сидячая, он час в день шагает по вычищенному гравию двора от одного нанесенного краской номера на стене к другому. Каждое утро, а по воскресеньям — дважды, он молча марширует к часовне, и голосом, которого почти лишился, прославляет немого Бога узников — такова раскованность его речи. Затем на его жадные уши обрушиваются слова проповедника, и он неподвижно сидит среди многих рядов в чувственном наслаждении звуком. Но слова лишены смысла, ибо музыка речи опьянила его слух.

Прежде, чем его приняли в этот дом молчания, он перенес несколько месяцев одиночества, и теперь, в небольшом побеленном пространстве с черным полом, который он вычистил от всей грязи, один он проводит всего четырнадцать часов из двадцати четырех каждый день, кроме воскресенья, когда проводит двадцать один час, потому что это Божий день. Он проводит их, передвигаясь взад-вперед, бормоча себе под нос, прислушиваясь к звукам, подставив глаза к маленькому глазку в двери, через который можно смотреть на него, но не ему. Над его кружкой, блестящей оловянной тарелкой, жесткой щеткой с черной щетиной и куском мыла воздвигнута небольшая пирамидка священных книг. Ни звука, ни запаха, ни единого живого существа, даже пауков — и тех нет, лишь его чувство юмора остается препятствием между ним и его Богом. Но ничего не остается препятствием между ним и его передвижениями взад-вперед, подслушиванием звуков и лежанием лицом к полу, пока не спустится тьма, чтобы он мог вглядываться в нее и умолять, чтобы Сон, единственный друг заключенных, коснулся его своими крыльями. И так изо дня в день, из недели в неделю и год за годом, согласно количеству лет напротив имени, которое когда-то принадлежало ему.

В мастерских Дома молчания не слышно ни звука, кроме звука работы; люди в желтом, помеченные стрелками, от страха поглощены задором. Их руки, ноги, глаза постоянно в движении; их губы тоже двигаются, но не издают звуков. И на этих губах не видно улыбки — так безупречен порядок.

А на их лицах один взгляд, словно говорящий:

— Мы ни о чем не беспокоимся, ни на что не надеемся, мы так и работаем, в страхе и ужасе!

Их быстрые тусклые взгляды привязываются к пришедшему посмотреть на их молчание; и все их глаза, любопытные, обиженные, хитрые, в своей глубине имеют то же дерзкое значение, будто они видели в своем посетителе мир, из которого их вышвырнули — миллионы свободных, миллионы, которые не проводят в одиночестве целый день, каждый день, миллионы, которые могут разговаривать; будто они видели Общество, породившее их, взрастившее и подтолкнувшее их к той самой соответствующей степени физического или психологического стресса, с которым они не совладали, а за преступление их наградили этими годами молчания; будто они слышали в шагах и тихих вопросах этого случайного нарушителя вынесение приговора правосудия:

— Вы представляли опасность! Ваши души, мелкие с рождения, были уменьшены Жизнью до уровня, соответствующего совершению преступления. Поэтому ради нашей защиты мы разместили вас под замком. Там вы будете работать — ничего не видеть, не слышать, без ответственности, без инициативы, лишенные контакта с людьми. Мы будем считать, что вы очищены и имеете скудный достаток в пище, мы будем обследовать и взвешивать ваши тела, одевать их в скудную одежду, достаточную на день и на ночь, а вы будете посещать церковные службы, ваша работа будет распределена в соответствии с вашей силой. Телесные наказания мы будем применять очень редко. Чтобы вы не создавали нам проблем и не сгубили друг друга, вам придется жить в молчании и, насколько это возможно, в одиночестве. Вы грешили против Общества, ваш разум работает неверно. Для нашего дела было бы лучше, если бы вы лишились этого разума! По некоторым причинам, назвать которые мы не можем, ваш социальный инстинкт изначально был слаб, и вскоре этот слабый социальный инстинкт пропал. Таким образом, через печальную задумчивость и вечное молчание, через ужас одиночных клеток и уверенность в том, что вы потеряны, не нужны никому и ничему — вы выйдете очищенными от всех социальных инстинктов. Мы верны гуманизму и науке, мы переросли варварские теории старомодных законов. Мы действуем ради нашей защиты и вашего добра. Мы верим в исправление. Мы не мучители. Одиночеством и молчанием мы разрушим ваши умы и сможем создать новые в телах, о которых несем такую заботу. В безмолвии и уединении нет настоящего страдания — мы верим в это, ведь мы не перенесли ни одного дня в молчании, ни одного дня в одиночестве!

Это то, что, судя по выражению их глаз, слышат люди в желтом, и вот что, как кажется по выражению их глаз, они отвечают:

— Папаша! Ты говоришь мне, что я совершил ошибку и попал сюда, да с моим-то воспитанием. Я ведь родился в роскоши на Брик-стрит в Хаммерсмит. Мой отец никогда ничего не имел против полиции, но в припадках туда попадал. Я не хотел себе такого отца и такую мать, которая с горя подсела на свои капли, и сами понимаете, ребенок вырос вспыльчивым. Вот здесь небольшая трудность, как видите. Парень, который вился возле моей девушки, знает это: он два года провалялся на спине после того, что я с ним сделал. Из-за этого они хотят исправить меня. Чтобы сделать свое дело как должно, отец, они для начала дали мне шесть месяцев в одиночке. Все эти шесть месяцев я спрашивал себя: «Если бы я снова был на воле, а он ошивался вокруг моей девушки, как бы я поступил?» А в ответ: «Прибил бы его, как и тогда!» Ты говоришь мне, я не должен так думать, папаша, а мне больше не о чем думать. Разве только о том, что происходит там, снаружи, пока я похоронен заживо. Ты говоришь, это одиночество должно многое изменить во мне, ага, так и есть. Я никогда не буду прежним. В общем, когда меня освободили, наверное, я сделал большую ошибку, попытавшись работать и жить с таким прошлым честно, будто никогда и не бывал в тюрьме. Пожалуй, я не должен был быть плотником или еще кем-нибудь, кому люди должны доверять, они боятся за свои дома, ведь я ж сидел. Я должен был заниматься ремеслом, где не надо вести дела с другими. Говоришь, я лишь хотел любви ближнего? Но, отец, когда я вышел, я вымотался от той работы. Когда ты вымотался, папаша, ты берешь выпить. Чувствуешь в своем желудке забавную дрожь, что ему нужно, так это тепло, чуть огонька. Так что, когда получаешь шесть пенсов, ты тратишь их на это тепло. Скажи, это неправильно. Но, папаша, дорогой, выпивка оживляет человека, не располагающего любовью своего ближнего… Вскоре после этого я снова получил небольшой срок — девять месяцев в одиночке, ради моего же исправления. Когда тебе неймется что-то сделать, когда твой разум загнивает от необходимости хоть чуть-чуть чего-нибудь переварить, когда чувствуешь себя весь день и каждый день несчастным негодяем, крысой, пойманной в клетку — как тут, папаша, не ударить надзирателя. Когда ударишь, все выплескивается. В этот раз я должен был выйти другим человеком — так и случилось. У меня должен был быть новый разум, смиренный, обученный любить Бога. Но, отец, когда я размышляю над этим (а это случается целый день, каждый день), я не могу понять, что я такого сделал, перед чем другой остановился бы, чего не смог совершить никто другой, кроме меня. Я пришел к тому, что все нужно делать самому. И так я иду сам по себе, удаляясь все дальше и дальше, и ты можешь увидеть это, глядя на меня сейчас. А если спросишь, что я думаю обо всех, кто на воле, ответить я не смогу, потому что мне нельзя разговаривать.

Так, кажется, отвечают они, губы их шевелятся, но не исходит ни звука.

Надзиратель следит за этими движущимися губами. Его глаза предостерегают, как если бы он сторожил диких зверей:

— Проходите, сэр, пожалуйста, и не беспокойте заключенных — вы увидели все, что здесь можно увидеть!

И посетитель выходит на тюремный двор.

К старому серому зданию теперь пристраивают новый серый корпус; он уже вытянулся высоко вверх к небу. Заключенные с убогих подмостей выкладывают камни. На высоте в сотню футов они воодушевленно работают, помогая сделать мелкие выбеленные камеры достаточно надежными, чтобы удерживать их самих. Помогают возводить толстые стены, чтобы они ничего не смогли услышать, чтобы заглушать их собственные стоны. Помогают стыковать камень с камнем и заполнять швы между ними, чтобы ни одно создание, каким бы малым оно ни было, не смогло пробраться и разделить их одиночество. Помогают устанавливать оконные проемы выше их досягаемости, чтобы в них ничего нельзя было увидеть. Помогают прятать самих себя от умов, которые не грешили против общественного правосудия; для людей лучше забыть о них, в безмолвии и одиночестве, и не вспоминать о неприятном. Над ними серое небо, и они серы под небом. От них не исходит ни звука, лишь приглушенный стук инструментов.

Посетитель выходит из тюремных ворот, а навстречу ему трое заключенных. Посередине идет высокий старик с резвым шагом и серой щетиной на потемневшем лице. Светлые блики его глаз останавливаются на посетителе, он обнажает желтые зубы и улыбается. Его губы шевелятся, и с них слетают слова. Так, когда небо было мрачным весь день, прорываются лучи солнца, чтобы доказать красоту земного мироздания. Эти слова — бесценное свидетельство очищения одиночеством, единственные слова, произнесенные в Доме молчания, с трудом прорвавшиеся в тюремный воздух:

— Э-эх…

Перевод Артема Агеева

Йэн Роуэн «История поиска»

Даже история поиска интернет-браузера может стать свидетельством драматических событий.

Этот современный британский автор уже знаком читателям «DARKER» по рассказу «Маньяк». Теперь он дал добро на публикацию очень необычного произведения, целиком состоящего из… поисковых запросов! Рассказ победил в конкурсе Flashbang-2012.

DARKER. № 7 июль 2012

IAIN ROWAN, “SEARCH HISTORY”, 2012

«знакомство через интернет»[36]

«что надеть на первое свидание»

«техники соблазнения»

«итальянские рестораны»

дешевые комнаты тревэлодж[37]

«любовь с первого взгляда»

«как скоро можно делать предложение?»

«обручальные кольца»

«обручальные кольца» платина

«обручальные кольца» платина «интересные предложения в кредит»

«обручальные кольца» золото

«не вести себя как собственник»

«проведение свадьбы»

что значит партнер хочет пространства

признаки партнер с кем-то встречается

можно ли восстановить историю в браузере

«отследить звонок повесили трубку занято»

«управление гневом» онлайн курсы

«восстановить удаленная СМС Nokia»

«кейлоггер[38] для windows как настроить»

«частное детективное агентство»

техники подавление гнева

как оставаться спокойным

двадцать способов держать себя в руках

управление гневом

беседа с партнером изменяет как узнать

беседа с партнером изменяет подавление гнева

управление гневом

управление гневом

полиэтиленовая пленка

дереводробилка аренда

«промышленный отбеливатель»

«служба химчистки ковров»

лучшие цены продать золотое обручальное кольцо

«знакомство через интернет»

Перевод Александры Мироновой

Брэм Стокер «В Долине Тени»

В бреду горячки альпиниста преследуют прочитанные когда-то книги. Они овладевают его рассудком и искажают реальность.

Эта история была обнаружена на ночном столике Стокера сразу после его смерти. Известно, что автор работал над новой серией рассказов, когда болезнь унесла его жизнь в 1912 году.

DARKER. № 8 август 2012

BRAM STOKER, “IN THE VALLEY OF THE SHADOW”, 1912

Резиновые покрышки скачками подпрыгивают над гранитной брусчаткой. Я смутно узнаю знакомые серые улицы и площади со скверами.

Мы останавливаемся, и меня заносят в здание мимо столпившихся на тротуаре людей, поднимают в палату с высоким потолком, затем осторожно берут из носилок и укладывают в кровать. Я говорю:

— Какие странные у вас занавески! На них нарисованы лица. Это ваши друзья?

Старшая сестра улыбается, и я думаю, какая это странная мысль. Вдруг я понимаю, что сказал глупость, но лица все еще были там. (Даже оправившись, я иногда вижу их при определенном освещении.)

Одно из лиц мне знакомо, и я как раз собирался спросить, откуда они знали того человека, но все уже ушли.

Несколько часов (как показалось) ко мне никто не приходит. Я все-таки пациент, и постепенно меня охватывает неистовое возмущение. Как я смирюсь с тем, что меня привезли сюда, просто чтобы умереть в одиночестве и удушающей темноте? Я здесь не останусь; куда лучше вернуться и умереть дома!

Внезапно я переношусь в летучую машину, вверх, в прохладный воздух. Далеко внизу лежит бесконечно маленький Нью-Таун, наполовину скрытый за пушистым дымком. Вон там блестит чистое, голубое устье Форта. А за освещенными солнцем холмами Файфа[39] виден авангард Грампианских гор. Короткий миг настоящего трепета и экстаза, а затем душа, разбиваясь, падает в черную бездну забвения. (Часть ответственности за эту небольшую экскурсию я возлагаю на мистера Герберта Уэллса.)

Снова светло, но что это мешает мне увидеть окно? Ширма? Что это значит?

Мрачное отчаяние овладевает мной. Все кончено! Больше никакого альпинизма, никаких приятных отпусков. Конец всем моим скромным амбициям. Поистине смертельная горечь.

Теперь медсестра подходит с холодным напитком, и я, с огромным усилием пытаясь выглядеть равнодушным, прошу убрать ширму. Она усмехается и сворачивает ее, и я вижу другую ширму, частично скрывающую кровать. Значит, у меня есть компания. (Это был сравнительно ясный промежуток времени.)

Что за странное место для надписей! Прямо по карнизу комнаты. И они тоже постоянно меняются. «Господь — Пастырь мой…» «Я воскрешусь…» Это и впрямь сильнее всего раздражает. Я не могу дочитать до конца ни одну из них. Если бы только буквы не дергались хотя бы минуту!

А это что внизу? Это широкий песчаный пляж у синего моря. На переднем плане на конце шеста висит… Что это? А, ну да, человеческая голова. (На самом деле это подвешенный электрический светильник, который я каким-то странным образом, должно быть, видел в перевернутом положении.)

— Сестра, я уверен, из этого выйдет превосходный рассказ. Дайте мне, пожалуйста, бумагу и чернила. Если я не запишу это сейчас, то забуду. Такое уже случалось, когда мне всю ночь в голову лезли всякие мысли. (На самом деле, когда я выздоравливал, я хотел записать не только эту отдельную историю, а все мои видения. Конечно, мне не позволили, и теперь, увы, они ушли, присоединившись к великой компании кажущихся великолепными, но неуловимых идей, приходящих во снах.)

— Сестра, мне действительно нужно отойти ненадолго. Один человек находится в большой опасности, и лишь я могу его спасти. Его жизни угрожает страшный заговор. Он лежит совсем рядом, через одну или две палаты.

Сестра обещает подумать по этому поводу, и я ложусь, удовлетворенный лишь наполовину.

Вскоре моя кровать начинает бесшумно двигаться. Она проходит через стену в соседнюю палату. Проходит комнату за комнатой, но моего обреченного друга здесь нет. Затем я осматриваю остальные палаты, но безрезультатно. У меня возникает чувство, что его уносит прочь прямо передо мной, так что он все время находится в следующей палате. Я уверен, за этой уловкой стоит сестра. (Тут во мне вспыхнула абсурдная ненависть, и я начал подозревать ее, оставившую меня в бреду.)

— О, доктор, я рад вас видеть! Действительно, в свободной стране нельзя вынести, когда простая просьба вроде этой не может быть выполнена, когда нельзя даже спасти человеческую жизнь. Как видите, я в здравом уме и весьма серьезен. Проверьте меня.

Доктор спрашивает, какой сегодня день недели. Я отвечаю на шотландский манер:

— О, это же просто! Если я приехал сюда в понедельник, значит, сегодня среда, а если я здесь с четверга, то сегодня суббота. Скажите мне, когда я приехал, и я скажу, какой сегодня день.

Озадаченный такой логикой, доктор уступает, но предлагает компромисс, на который я соглашаюсь. Четыре соседние койки поднесли и поставили перед моей кроватью так, чтобы я мог убедиться, что моего несчастного друга там нет.

— Нет, я не буду пить виски. Вам прекрасно известно, что я мусульманин и не пью спиртное. Вы не можете просить меня нарушать законы моей религии.

Сестра уверяет меня, что в той порции нет виски, и подставляет стакан к моим губам.

В ужасе я швыряю его на пол.

— Ты, дьявол в людском обличии, принуждаешь меня к саморазрушению. Уйди прочь и позволь мне умереть, не предав веры. (Разумеется, это был не виски, а что-то совершенно противоположное. Спустя несколько недель, описывая этот случай, мне вспомнились случайно прочитанные как-то страницы романа, в котором магометанина заставляли пить вино. Тогда это не произвело никакого впечатления, но, по-видимому, отложилось где-то в памяти.)

Теперь медсестра возвращается с тремя другими сестрами и свежей порцией проклятого питья. Они перепробовали все: от споров, в которых явно уступали, до настойчивых уговоров и принуждения.

Внезапно я решаю сбежать и даже достигаю двери комнаты, но надо мной берут верх и возвращают в кровать. Потом я прошу засунуть свой палец в дозу, чтобы самому убедиться, что это не виски. При этом я вижу в сестре лишь злобное коварство и, понюхав свой влажный палец, триумфально заявляю, что это виски.

Когда они говорят, что уже двенадцать часов, а я не даю им сейчас спать, я отвечаю, что им не обязательно стоять возле меня и вообще, какое это имеет отношение к моей несчастной душе.

Наконец они применяют силу и подносят стакан к моим стиснутым зубам. Про себя я молю о помощи в этот момент ужасной нужды. И вот! Блестящая мысль. Притворюсь, будто я мертв. Напрягаюсь и сдерживаю дыхание. (Не могу припомнить больших усилий, но впоследствии мне рассказывали, что имитация была чудесной. Тревога сестер возросла до того, что даже послали за доктором. Я смутно помню его приход, и прежде, чем я понял, где нахожусь, он вколол мне в руку то, что, как я считал, было виски.)

Я сижу в постели и смотрю на них, полон ненависти, потом ложусь на спину, опечаленный моим вынужденным отречением от веры, и рыдаю, рыдаю.

Я страдаю за свой грех. Сестра бьет меня в лопатку раскаленным докрасна кинжалом. (Это был какой-то жук, а у меня очень чувствительная кожа.) У меня все болит.

Внезапно я один на плоской пустынной равнине. Сижу спиной напротив каменных столбов громадных закрытых ворот, достающих до небес. Передо мной показывают картины на гигантском экране. (Теперь я плохо их помню, но показывали их долго, а изображения были ужасными. Под каждой картиной была подпись, сообщающая о теме следующей. У меня было ощущение, что это вовсе не картины, а настоящие события, которые показывали в момент, когда они происходили. Затем я отвечал на вопросы, которые задавал загадочный голос, и показ прекращался, но, хоть я и знал ответы, давать их было за пределами моей власти. Сразу же после неправильных ответов где-то позади звучал орган и врывался хор голосов с насмешливыми песенками, олицетворяющими правильные ответы, а издевки в их словах относились ко мне. До недавнего времени эти песенки изредка посещали меня, но теперь я рад сказать, что забыл и мелодии, и слова. Помню лишь, что у них был быстрый ритм, и они были мне незнакомы. Когда неприятные песни закончились, я впал в состояние самоосуждения, смешанного с ожиданием неминуемого, и оно было настолько мучительным, что я все еще вздрагиваю, думая о нем.)

На картине — войны, землетрясения, пылающие горы. Внизу слова: «Конец света». У меня видение бессчетного множества людей, в агонии припадающих на колени по другую сторону ворот. Многоголосый шепот разрастается до ужасного жалостливого вопля.

— Кто я, о Господи, что за бремя возложено на меня? Я ли страж этой несметной толпы? Я не могу ответить.

Даже когда я говорю об этом, дрожь сотрясает воздух, мираж катастрофы возникает перед глазами, гудит орган, и злой хор заводит свой мучительный припев.

Под этой картиной нет подписи.

Ужасная музыка смолкает, и отталкивающие сцены передо мной продолжаются в тишине. Затем все прекращается, и не остается ни света, ни темноты. Пустыня пропадает, ворот больше нет, бесчисленная толпа исчезает, словно утренняя роса, и вокруг меня не остается ничего.

Осознание этого пугает, мой мозг кружится вихрем, должно прийти облегчение, людская натура не может этого вынести. О, слава Богу. Я схожу с ума, но откуда-то исходит легкий презрительный смешок, и сатанинский голос говорит: «Снова продано!» Орган гудит, невидимый хор снова поет, и все картины начинают показывать сначала. На миг напряжение спадает, «Бог в своих небесах»[40], в конце концов, как вдруг, будто стальной лязг, Голос произносит вопрос, на который нельзя ответить. О, Боже, я должен… я скажу. Ответ… ответ…

— Который час, Расселл?

(Расселл был ночным санитаром, необходимость в присутствии которого станет читателю ясна к этому времени!)

— Половина пятого, сэр.

— Ладно, мне пора вставать, чтобы попасть на первый поезд в Глазго. Это вопрос жизни и смерти. Подайте, пожалуйста, мою одежду.

Расселл пытается успокоить меня обещаниями отпустить завтра и тому подобными. Но я все понимаю с беспощадной ясностью. В конце концов, оттого, что я могу разбудить весь дом, меня, завернутого в одеяла, несут в кресло у камина и ставят передо мной ширму.

— Вы не сядете на поезд раньше, чем в полседьмого, сэр.

— Простите, но поезд идет в 5:55, и я собираюсь попасть на него. Кстати, вы уверены, что сестры нет поблизости? Мне казалось, я видел ее за ширмой. Нет? Тогда дайте мне, пожалуйста, содовой и молока. А сигареты у вас есть?

Расселл, разумеется, сказал, что сигарет нет, после чего я, как он впоследствии мне рассказывал, начал проклинать его, его семью, предков и потомков вместе взятых. Я говорил с таким лицемерием и пристрастием в голосе, не останавливаясь целых полтора часа! За индейскую четкость моих угроз я считаю ответственным Редьярда Киплинга. Как бы то ни было, эти потуги меня истощили, и я покорно повиновался просьбе Расселла вернуться в постель, поскольку все равно опоздал на поезд.

Такой была кульминация, и, проснувшись от мирного сна несколькими часами позже, я понял, что кризис миновал, и что я снова, как обычно, в здравом уме. Первой книгой, которую я попросил, была «Путешествие Пилигрима»[41], и как только мне разрешили читать, я вместе с Христианином начал поход через Долину Тени. Прежде демоны Буньяна казались мне переодетыми актерами, а болота и впадины — обычной постановкой, над которой смеялись бы в Друри-Лейн[42]. Но теперь я в них уверен. Лучше не придумать.

Перевод Артема Агеева

Орест Сомов «Недобрый глаз»

Этот рассказ Орест Михайлович написал в 1833 году под псевдонимом Порфирий Байский. История из цикла «Малороссийские были и небылицы» считается пересказом украинской народной легенды. Пуская в свой дом странного путника, добродушный казак Никита не подумал, что тому могут приглянуться три его дочери-красавицы…

DARKER. № 8 август 2012

(ИЗ МАЛОРОССИЙСКИХ БЫЛЕЙ И НЕБЫЛИЦ)

I

Ой, хорошие дочки у казака Никиты, да и казак Никита человек нескудный: на четырнадцати парах волов чумаков отправляет то на Дон по рыбу, то в Крым за солью; а все волы большие, круторогие, широкочелые, с оттянутыми пахами, с седловатым хребтом, с навислою, волосастою грудовиною. А на выгоне у казака Никиты пасется косяк коней что ни самых лихих, что ни самых борзых. А дома у казака Никиты добра столько, что не переписать в неделю и бойкому скорописцу. Еще же говорят люди, что у казака Никиты есть заветная скрынька с дукатами, да серебра столько, что четвериком не загребешь.

II

Ой, хорошие дочки у казака Никиты; и Галя чернобровая, и Докийка румяная, и Наталка белолицая. Отец и мать научили их страху Божию. Любо смотреть, как они в летние праздники и дни воскресные идут к обедне чинно и смиренно, в белых тонких кунтошах со строченными усами, в сафьянных чоботах с подковками, в разноцветных скиндячках, разметанных по плечам, и с цветами махрового маку, чернобривцами и барвенками в волосах. Все парубки тогда на них заглядываются и твердят, почесывая за ухом: «Ой, тяжко хорошие дочки и вельми богатый батько!»

III

Сидит казак Никита на прилавке за воротами, курит роменский табак из кореньковой трубки в медной оправе и посматривает на свет Божий. Вот видит он: за селом по дороге пыль вьется клубом, скачет ездок сломя голову; вот внесся в село, ближе и ближе; под ним конь, как зверь, черен, как вороново крыло, из ноздрей дым валит, как из винокурни, вот поравнялся ездок с казаком Никитой, натянул повода — и конь уперся ногами в землю, согнул шею кольцом, уключил голову, заржал и засверкал беглыми своими глазами так, что казаку Никите почудилось, будто искры полетели во все стороны.

IV

«Здорово, добрый человек!» — сказал проезжий. «Бог помочь! — отвечал казак Никита, вынув трубку изо рта и приподняв шапку. — Куда Бог несет?» Казаку Никите показалось, что прохожий дважды моргнул усами, а конь его дважды фыркнул. «Еду далеко, далеко: отсюда глазом не смеряешь и не одни постолы изобьешь, пока пешком дойдешь. Да не в том дело, а вот в чем: где бы мне ночлег найти?» — «Милости просим! рады добрым людям. Бог про всякого посылает человеку хлеб насущный».

Проезжий молча сошел с коня, повел его за повод, привязал к столбу под навесом и вошел в хату с казаком Никитой.

V

Не пригож был этот проезжий: лицо бледное, ни кровинки, нос толстый, луковицей, губы втянуты; по обе стороны лица торчали клоками скомшеные рыжие усы; такие ж рыжие брови густо нависли вниз как щетина, заслоняли глаза так, что их вовсе не было видно; красно-рыжий оселедец, как полоса запекшейся крови, пролегал по виску и вился за ухом. Еще скажу: не пригож был проезжий! Он с виду был не стар и не молод; какая-то кислая ужимка вместо усмешки и глухой голос, вырывавшийся из гортани, как из могилы, не сулили в нем ничего доброго. На нем был жупан тонкого сукна; за персидским кушаком заткнут был турецкий нож с серебряною рукояткой, на которой как жар горели дорогие каменья. Не помолясь Богу, как водится у православных, и чуть головой кивнув хозяйке и дочкам, сел он без чинов за стол и заломался, словно в шинке.

VI

«Как вижу, вы из запорожцев, добродию?» — спросил его казак Никита. «Может статься», — был ему ответ. «И давно уже гарцуете с молодцами?» — «Да не со вчерашнего дня». — «А как вас величать?» — «Лавро Хоробит». — «Что подумаешь: куда вы много положили бусурманских голов на своем веку?» — «Было всяких; пусть их лежат». «А далеко вы часом хаживали на войну?» — «Да; из вашего села галки туда не залетали». — «И много, чай, трудов понесли?» — «На доброй паре волов всех не свезешь». — «Что-то, как порасскажут бывалые чумаки, за приволье в бусурманских землях! Что за места богатые! Чего там не родится!» — «Везде хорошо, где нас нет». — «А какое злое племя турки да татаре!» — «Есть и христиане не лучше их». Казак Никита смекнул, что гость не поддается на расспросы и что от него путного слова не добьешься; он взглянул исподлобья на проезжего и замолчал.

VII

За ужином проезжий гость зарился сквозь навислые свои брови на пригожих дочек казака Никиты, как щука зарится сквозь тростник на маленьких резвых рыбок; но красавицы не слышали от него ни одного привета, ни одного слова. Угрюмо сидел он и только, пыхтя, потягивал запеканку и терновку казака Никиты. Когда же взглядывал порою на которую-нибудь из девушек, та невольно опускала глаза вниз, не от стыда, а от страха: красавиц пугали эти взгляды невидимого глаза, чуть-чуть светившегося из-за густых рыжих бровей. Гость встал из-за стола, как и сел за него: не молясь Богу, не сказав доброго слова хозяевам. Что за человек был он? Все думали, гадали, и никто не мог дознаться.

VIII

Всю ночь выла под окном собака, и душно и жутко было красавицам. Они не могли спать, поминутно ворочались в постели, и если на миг забывались, то страшные грезы тотчас перерывали их сон. То слышалось им похоронное пение и звон по покойнике; то незнакомый гость смотрел на них такими глазами, что холод сжимал им грудь, захватывал дыхание и оковывал льдом все их составы. Красавицы метались, стенали сквозь крепкий сон, пробуждались в страхе и поутру встали с тяжелыми головами и смущенным духом.

IX

«Слушай, казак Никита, — сказал Хоробит своему хозяину поутру за снеданьем, — отдай за меня свою дочку Галю чернобровую». — «Моя дочка Галя уже просватана: жених из хорошего рода и человек достаточный; а кто без причины жениху от зарученой невесты откажет, того Бог накажет». — «Так отдай за меня Докийку румяную». — «У моей дочки Докийки тоже есть женихи на славу. Бог поможет, одну под венец отпустим, а за другую ручники подадим». — «Ну, хоть Наталку белолицую». — «Моя дочка Наталка дитя молодое, ничего еще не знает. Где ж ее отдать в такую дальнюю сторону?» — «Отказал ты мне, казак Никита, накормил ты меня печеным гарбузом; смотри же, чтобы после не каялся». — «Что будет, то будет; а будет то, что Бог велит!» — отвечал казак Никита.

X

Ни слова не сказал больше Лавро Хоробит и пошел седлать своего вороного, который ржал и сарпал, и бил копытами землю. Тогда вошли в хату три дочки казака Никиты. Они вышли из своей светлицы, думая, что проезжий гость уже ускакал и больше не воротится. А вот и он, как с дуба сорвался, идет гордо и осанливо, побрякивая серебром и золотом. «Вот тебе, хозяин, за ночлег и за ласку, — молвил он, опустя руку в кишеню и вынув полную горсть серебряных денег». — «У нас не постоялый двор и не шинок, — отвечал казак Никита с досадой, — проезжих угощаем, чем Бог послал, а денег за хлеб-соль ни с кого не берем». — «Так позволь же мне одарить твоих дочек на память!» — сказал Хоробит и, запустя снова руку в кишеню, вытащил горсть золотых вещиц. У девушек глаза разбежались на перстни, на серьги, на дорогие монисты и запонки. Каких тут не было и видом, и цветом, и ценою! Одни как жар горели, другие светились, как ночью глаза у кошки, на иных сверкали радуги, ярче той, что спускается с неба на землю и пьет воду из ручьев и колодязей. Девушки то любовались дорогими вещицами, то переглядывались друг с другом, то искоса посматривали на отца: куда девался и страх от проезжего! «Берите, коли добрый человек дает на память, — сказал им отец, — это дар, а не плата».

XI

«Начинай ты, Галя чернобровая! — сказал Лавро Хоробит, — подойди и выбери, что тебе приглянется». Галя подошла, протянула руку к столу, глянула на Хоробита — и, вскрикнув, отскочила прочь, словно на змею наступила. «Экая стыдливая! — молвил, смеясь, проезжий, — ну, быть так; коли ты не хочешь, пусть выбирает себе Докийка румяная». Докийка подступила поближе, посмотрела на подарки и на гостя — и также вскрикнула, и также отскочила не вспомнясь. «Вот так! Куда одна, туда и другая, — сказал Хоробит с тем же смехом. — Твоя очередь, Наталка белолицая!» И Наталка робко подвинулась вперед, невольно посмотрела на проезжего — вскрикнула и чуть не упала. Ей показалось, что рыжие брови Хоробита дыбом поднялись вверх, как иглы на еже, а из бледно-серых глаз его струею полились на нее две тонкие нити света, острого, жгущего, мертвящего. От него и дрожь пробегала по телу, и страх заронялся в душу, и тоска впивалась в сердце. Таков-то недобрый глаз: на зеленый лес взглянет — и зеленый лес вянет!

XII

«Ну, спасибо за вашу хлеб-соль: буду ее помнить, да и вы меня не забудете, хоть дочки ваши поспесивились и не взяли моих подарков», — сказал Хоробит, поглядев на девушек таким взглядом, каким демон смотрит на душу человеческую. А они, бедненькие, стояли, сложа руки крестом, и дрожали всем телом. «Прощайте, — молвил он, — не поминайте лихом!» — и засмеялся так, что у всех на душе похолодело. Тут разом за дверь скок на своего коня — и след простыл.

XIII

«Неня! Мне тяжко, мне нудно!» — говорила Галя чернобровая. «Неня! Меня мороз подирает по коже; руки и ноги — все как во льду, а внутри горит», — говорила Докийка румяная: ах! она уж была бледнее полотна. «Неня! У меня голова трещит от боли, и свет идет кругом, и все в глазах темнее да темнее», — говорила Наталка белолицая. «Спаси, спаси нас, неня! — твердили все трое, — спаси нас от лихого человека! Призови знахаря: пусть отворожит силу недоброго глаза!» Напрасно! Ни знахарь, никто не помог: чем дальше скакал Хоробит, тем тяжелее становилось красавицам. С закатом солнца закатился и у них свет в ясных очах… Ночью набожные старушки собрались сидеть при восковых свечах у широкого стола, на котором лежали под белою пеленою три покойницы. Дьячок заунывно читал над ними псалтырь. Отец и мать сами чуть дышали с тоски и горести.

XIV

Стоит среди кладбища за селом большая часовня; на часовне три креста; под часовней высокая и широкая могила. В этой могиле похоронены три дочки казака Никиты. Люди добрые, идучи мимо, крестятся и молятся: «Пошли, Господи, вечный покой и вечную память покойницам». После каждой волей и неволей приговаривает: «И пусть не будет добра ни на сем свете, ни в будущем злому человеку, который змеиным своим глазом иссушил и извел три прекрасные цветка свежие и пышные!»

1833

Дмитрий Квашнин «Ну-ка, Джереми, спляши!»

В открытом море может случиться всякое, особенно если члены команды повздорили еще на берегу. А когда ссора разгорается между капитаном и его помощником, остальным морякам в конфликт лучше не соваться. К тому же, едва ли хоть кто-то из них мог предположить, к чему приведет и эта ссора, и находка окутанного туманом острова.

DARKER. № 8 август 2012

Мы покидали пасмурный Лиссабон в спешке. Капитан напортачил в одной из припортовых таверн, и нам пришлось срочно убираться. Видимо, сцепился с кем-то… Судя по дикому темпу, в котором наша посудина вышла в открытое море, этот некто был человеком известным. Кто знает, может, дело дошло и до убийства?.. Распространяться о том, что произошло в таверне, капитан не стал, а мы и не спрашивали, так как знали, что ничего хорошего из расспросов в конце концов не выйдет.

Единственный, кто знал обо всем доподлинно, был Джереми Фландерс. Угрюмый детина, под стать капитану — правая его рука. Расспросить его некоторые из нас не посчитали зазорным, но Джереми угрюмо молчал, так и не сказав ни слова о происшедшем.

Время шло, и отношения между капитаном и его помощником все ухудшались. Вряд ли среди нас, старых морских волков, гулявшихся по морям, по волнам на этой посудине вместе почти шесть лет, нашелся бы кто-то, кто не заметил этих перемен. Они не ладили по самым незначительным поводам. Капитан орал, раскрасневшийся, изо рта его летели капли слюны; Джереми сдерживал себя, но играли желваки на скулах, а руки сжимались в кулаки — того и гляди поднимутся навстречу перекошенному от гнева лицу капитана. Нам было ведомо, что так долго продолжаться не может, и каждый ждал развязки.

Время тянулось и тянулось — однако исход не наступал. Капитан и его помощник отдалились друг от друга насколько возможно, и, когда мы могли видеть одного, другого нигде рядом не было. Если же им приходилось сталкиваться, оба помалкивали, причем каждый спешил ретироваться.

* * *

В тот день дождь лил как из ведра несколько часов. Наконец-то приближалась развязка: поздним вечером между капитаном и помощником Джереми Фландерсом вспыхнула крупная ссора. Мы надеялись, что она закончится перебранкой, парой тычков — а затем мы успеем их разнять. Такое уже случалось, поэтому привыкать не приходилось, а дать двум здоровым мужикам выпустить пар следовало. Плавание продолжалось уже вторую неделю, в порт назначения наша посудина должна была прибыть через пару дней. Обстановка накалилась настолько, что капитану и его помощнику нужна была разрядка.

Мы надеялись на эту стычку. Надежды оправдались, но немного не так, как мы ожидали…

Оба были вроде бы безоружны, но вот откуда капитан выхватил нож? Не пойму. Да и никто из нас не мог этого сказать. Но факт остается фактом: капитан достал нож и тут же пустил его в дело! Джереми он нанес всего один мощный удар, после которого тот уже не смог подняться. Помощник капитана тяжело повалился на палубу, где кровь из раны смешивалась с дождевой водой.

Долгую минуту капитан молчал, даже не глядя на поверженного противника, который сидел на мокрых досках, опираясь одной рукой о палубу и с ненавистью изрыгая проклятия. Ему было тяжело это делать, но Джереми, превозмогая боль в боку, продолжал медленно цедить сквозь зубы слова, от которых у иного уши бы свернулись в трубочку.

— Вздернуть на рее! — наконец произнес капитан, и бедняга Джереми замолчал. Он лишь бросил один полный ненависти взгляд на победителя и без сил повалился на палубу.

Мы молчали, глядя на истекающее кровью тело. Никто не ожидал такого приговора, и я заметил, как Старина Билл хотел было что-то сказать, но эту попытку пресек капитан.

— Все слышали мой приказ? — спросил он, обращаясь к команде, но глядя только на Билла, который быстро захлопнул рот. — Вздернуть его на рее, я сказал! — Ублюдок обвел всех нас тяжелым взглядом, от которого у меня мурашки побежали по телу. — Если будет в отключке, привести в сознание!

Капитан назначил исполнителей своего приказа. Мне чертовски повезло, что я не попал в число этих «счастливчиков»… Они повесили Джереми, бывшего помощника капитана, истекающего кровью под холодным ночным дождем! Повесили, как и приказал этот ублюдок! Он лично следил за тем, как это происходило, а потом еще долго смотрел на болтающееся на ветру тело.

К утру дождь перестал, и в рассветных сумерках впередсмотрящий разглядел сушу. Это был небольшой остров в Атлантике, названием которого никто тогда не заинтересовался (я даже сомневаюсь, обозначен ли он на картах). Капитан отошел за то время, пока бедняга Джереми качался на рее, и приказал предать его тело земле. Уверен, это было не только и не столько его решение. Гнилой Джимми и другие прихвостни капитана уговорили его на такой шаг, чтобы команда не взбунтовалась. Они решили верно: после такого исхода многие прекратили роптать и лишь ждали, когда наша посудина придет в порт назначения, чтобы либо забыться там в пьяном угаре, либо вообще дать деру с проклятого корыта.

Капитан остался на борту, но приказал мне и Старине Биллу отправляться на остров и похоронить Джереми. Сопровождал нас Гнилой Джимми, которому, несомненно, ублюдок велел глаз с нас не спускать. Было довольно жутко работать веслами в шлюпке, плывущей к неизвестной земле сквозь сгущающийся туман, где кроме тебя находились лишь старый, потрепанный десятками проведенных в море лет Билл, надзиратель с длинным ножом за поясом и труп в сырых от дождя и крови лохмотьях. Тело лежало на дне лодки на спине, и его закрытые глаза и умиротворенное выражение лица никак не могли скрыть ужасное впечатление, которое производила сохранившая след от жесткой петли белая шея. По обе стороны от него лежали лопаты, которыми нам предстояло воспользоваться.

Остров встретил нас чистым песчаным берегом. Он тянулся всего десятка на три шагов, после чего сменялся густыми тихо шелестящими от несильного ветра зарослями. Эта картина навевала ощущение умиротворения, что подействовало на каждого из нас успокаивающе. Мысли о соседстве в одной шлюпке с покойником отступали. Даже Джимми, насколько я заметил, повеселел.

Мы выполнили свою работу так быстро, как только могли. Надсмотрщик не перемолвился с нами ни полусловом, но не отвлекался ни на секунду, наблюдая за тем, как роется могила. В это время труп лежал на песке рядом с растущей кучей земли.

Солнце не выходило из-за облаков, хотя туман начинал рассеиваться, когда яма была закончена, и мы погрузили в нее тело и засыпали землей. Гнилой Джимми, все так же не говоря ни слова, отправился к лодке, мы с Биллом поплелись за ним следом. На мгновение я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на могилу, и мой глаз будто бы уловил движение в прибрежных зарослях. Но это было настолько мимолетно, что я не придал этому особого значения. До поры до времени.

Возвращались к нашей посудине мы дольше, чем плыли к острову, и уже в солнечном свете. Туман рассеялся полностью, ветер стал сильнее. На борту корабля показались знакомые физиономии, и я поймал себя на мысли, что жалею об отсутствии среди них Джереми Фландерса.

Как раз в тот момент мое ухо уловило позади нашей шлюпки какой-то плеск. Я обернулся и оглядел синюю гладь позади нас. Ее спокойствие нарушали лишь порывы ветра, но тот звук, который я услышал, не походил на обычный плеск воды о борт лодки — это было громче. Тогда я посмотрел на остров, и вдруг на какой-то краткий миг мне почудилась тень на берегу. Было уже достаточно далеко, чтобы все различить в деталях, но я могу поклясться, что узрел человеческий силуэт. Видение длилось недолго — чуть позже, сколько я ни вглядывался вдаль, ничего подобного уже не заметил…

Мы убрались от острова и продолжили плавание. На борту царила недоброжелательная атмосфера, хотя формально ничего не изменилось. Капитан целый день скрывался в своей каюте, и никто не решался его беспокоить.

А к вечеру начались чудеса.

* * *

…Сумерки упали внезапно. На меня наткнулся Старина Билл, бежавший куда-то с бледным, как полотно, лицом, и едва не сшиб с ног. У меня было неважное настроение, и я уже хотел было влепить этому морскому волку добрую затрещину, но, вглядевшись в перекошенную физиономию, передумал.

— Что случилось, Старина? — спросил я.

Выглядел Билл действительно странно. Никогда не видел его прежде таким испуганным. Он с минуту пытался отдышаться, прежде чем выдавил:

— Дже… Джереми!.. Я-ви-дел-е-го! — Последнее предложение он произнес по слогам и шепотом, отчего меня передернуло.

— Чего несешь?.. — Смысл сказанного не сразу дошел до меня, но от интонации Билла и от неприкрытого ужаса на его лице я почувствовал себя не в своей тарелке.

— Он… здесь… на борту…

Озарение ошеломило меня. Я вдруг понял, что за всплеск услышал, когда наша лодка приблизилась к кораблю. Не могу объяснить почему, но я был уверен: этот звук издал Джереми, плывший следом за нами от самого острова. Эта догадка была столь неожиданна, что я временно потерял дар речи. И, видимо, тоже переменился в лице, так как Билл перевел дух и смахнул рукою холодный пот со лба. Спустя минуту я взял себя в руки. Пытаясь не верить тому, о чем поведал Старина, спросил снова:

— Чего несешь?

Но Билл почувствовал… да он уже был твердо уверен, что я принял его слова безо всякого сомнения. Он растянул губы в подобии улыбки и даже хохотнул. Смешок этот не прибавил веселья ни мне, ни ему.

— Джереми вернулся… Я видел его здесь, на палубе.

Старина Билл оттолкнул меня и побрел дальше уже не с такой скоростью, как раньше.

Пошел дождь. Я узнал об этом далеко не сразу и мокнул на палубе, размышляя о том всплеске за нашей лодкой и о том, кого я видел стоящим на берегу острова. Теперь я уже не сомневался, слышал или видел я что-нибудь на самом деле, или то был морок. Все тайны этого странного дня представлялись мне какими-то жуткими знаками приближающегося страха, смутного и неясного, но я не мог взять в толк, что же все это обозначает. Дождь закончился, когда наш корабль полностью окутала ночная тьма. И когда вышла вымытая, обновленная луна, явился ужас.

Его я обнаружил тоже не сразу, но в какой-то момент осознал, что слышу хохот. Вначале тихий, потом все более и более громкий. Он доносился откуда-то сверху. Я поднял голову и увидел…

На рее болталось тело, с которого еще падали капли — напоминание о недавнем дожде. Хотя нет… Вовсе не «болталось» — оно танцевало! По движениям было понятно, что тело Джереми, невесть как снова взобравшееся на однажды уже определенную ему высоту, не двигалось само по себе, но ветер, этот весельчак ветер кружил его в танце! Я — как выяснилось чуть позже, далеко не я один, — не мог оторвать взгляда от этого завораживающе красивого действа. И этот хохот! Он звучал прекрасной музыкой! Так мог смеяться только Джереми Фландерс, бывший помощник капитана!

Не могу сказать, сколько это длилось, но когда полная луна скрылась за облаками, и ветер утих, Джереми прекратил свой необычайный танец, повиснув в петле почти неподвижно. Я смог наконец опустить голову и потереть затекшую шею. Перед глазами все еще стоял образ танцующего Джереми, но другое чувство вернуло меня к действительности. Чувство голода. Я огляделся вокруг и понял, что вся команда высыпала на палубу. Ребята стояли рядом со мной в некотором недоумении.

— Я хочу есть, — сказал кто-то, и его слова тут же подхватили другие.

— Может, вам спросить у капитана насчет еды, ребята? — Этот голос я узнаю из тысячи; заговорил, конечно, Джереми.

Его идея понравилась всем, и мы гурьбой отправились к капитану. Тот пропустил все действо на рее, проспав в своей каюте за закрытой дверью, и когда мы вломились к нему, он с трудом разлепил глаза. От него сильно разило спиртным. Я собственноручно попросил его разрешения на ночную трапезу, и хотя капитан поначалу с жутким криком сопротивлялся, потом затих и согласился. Той незабываемой ночью он вообще сделался очень мягким — не то, что раньше…

Когда мы наконец насытились, Джереми снова подал голос. Он говорил чуть ли не до утра. И его рассказ подтвердил: все, что я видел на острове, вовсе мне не пригрезилось.

На том клочке суши живет старый мудрый человек. Он следил за тем, как мы хоронили Джереми. Это на его движения в зарослях я обратил внимание, а потом, когда мы отплыли от острова, снова заметил его силуэт на берегу. Когда наша шлюпка ушла к кораблю, старик, оказывается, поднял нашего товарища из могилы и повелел отправляться за нами. Ему было нужно все наше судно с командой, за исключением капитана и его ближайших шакалов. После своего рассказа Джереми приказал нам идти обратно к острову.

Коротко говоря, до порта назначения мы так и не добрались, а на следующий день вернулись к туманному берегу. Почтенный старик встретил нас радушно. Он называет себя Владельцем Замка, хотя никакого замка-то и нет. Но это уж как он пожелает… А мы с тех пор живем на том острове и время от времени выходим в море за добычей. Вот как сейчас.

* * *

Эй, эй! Погоди! Чего это ты в меня тычешь своим ножичком? Ха-ха! Старина Билл, иди-ка посмотри на умалишенного! Ты во мне не сделаешь ни одной дырки, приятель! Слышишь? Себе ты уже ничем не сможешь помочь…

Ваше корыто было обречено, как только попало в эти воды. Остров достаточно близко, чтобы Владелец Замка мог удержать корабль здесь. Плывите куда хотите, но все равно окажетесь у наших гостеприимных берегов. Да, и вот тот парень, что бросился в воду, вовсе не спасся, как он наверняка думал. Я бы вам не советовал прыгать за борт, ребята.

Так, а сейчас всем молчать! Будет выход Джереми! Вот-вот луна выйдет из-за туч, и начнется прекрасное действо! Радуйтесь, олухи, что увидите это собственными глазами!

Да, и еще… Можете пока выбрать того, кто будет нам на ужин, не то потом это сделает кто-нибудь из нас. С той памятной ночи мы привыкли к человечинке…

Вкуснее нашего капитана, кстати, мы еще и не едали!

© Дмитрий Квашнин, 2012

Иван Гавришкевич «Страхи»

Этот рассказ по праву принадлежит к числу важнейших произведений украинской мистической прозы, а его автор Иван Гавришкевич оставил свой след в истории еще и как священник греко-католической церкви, краевед, этнограф и москвофил, живший в Западной Украине в XIX веке.

DARKER. № 9 сентябрь 2012

ІВАН ГАВРИШКЕВИЧ, “СТРАХИ”, 1861

Ни с чем не сравнить осенние мясницы[43]! Тогда души покойников, мытарства терпящих, в достатке пребывают, когда мы их пирогами, кнышами[44] и караваями поминаем. Пробуют где-то за нашими молитвами, как молодые пташечки на яр[45], первый свой полет по светлице небесной.

Будет тому лет по десять несколько раз, как справлял поминки старший брат церкви Гаврило Пасичинский. Хозяин, кмет[46] на весь Цапив, как верхний, так и нижний, наприглашал свояков и кумов, и сватов, и урядников сельских полнехоньку хату. Там сидел почтенный войт[47] на оба села Никита Палочник и не прекращал ни на минуту заливать свое горло обильными хлебками из кувшинчика, медом наполненного, а в коротких перерывах, насколько позволяло состояние, держался хотя бы важным своим органом нюха в атмосфере пахучего напитка, чтобы по возможности и наркотические пары его с ветром не пустить.

Возле войта ссутулился второй от церкви брательник[48] Пантелеймон Цапович и бегал кругом глазами, что бы кому прихлебательского бросить. Рядом с ним вертелся пономарь Тимко Чепыга, известный на селе как Тимко Подрыгайло. Именем он обязан несравненной своей ловкости при звонарстве, которое, кроме обеих рук, еще и содействия обеих его ног и зубов требовало и принуждало его всеми своими членами выбрыкивать, почти как жаба. Помимо этого, уважаю я Тимко как очень веселого и до края преданного товарища, с которым было мне не раз немало потехи.

За ним сидели оба присяжные и с десять сватов, за теми же распрямились и мостились наши честные супруги, между которыми первое место занимала любимая моя Хавроня.

Я выбрал себе одно из низших мест, которое виделось мне самым выгодным, и мог без знаков верховодских наперебой вести беседы.

Кроме тех гостей, самой, как говорят, сметаны села, глодали губами и глазами, но молча, за другим столом простые гости, сквозь полуоткрытые двери заглядывали сельские дети и деды, а в коптильне рокотало и гудело от шума беседующей последнейшей из села голытьбы.

Наш честный хозяин крутился из кладовой, выбранной в тот день хозяйкой, по дому, вынося нам гостинцы.

Уже стало смеркаться, а их преподобие попрощались уже и ушли к себе; значит, мне пришла пора за поводья беседы весело хватать. Но один гость, о котором я еще не упомянул, доставлял мне хлопот. Не раз уже в подобных случаях не захотел он мои слова беспрекословно принять и перетрясывал мои блестящие беседы, которыми я бы наверняка у слушателей величайшее изумление вызвал, и обрезал им крылья немилостивыми своими выходками.

Это был отставной вояк Гарасим Сикун. Перед двадцатью годами уйдя в рекруты в мир, волочился где-то по французским войнам, а теперь вернулся Бог знает откуда и осел на родине. Мужик высокий, плечистый и здоровый, как орех, хотя уже немало седых волос, а годами где-то около пятидесяти был. Говорил мало, но то, что рассказывал, хотя не раз без головы, но голосом таким твердым, что не найдешься, чем ответить. А как станет клясться и взывать, то аж волос дыбом становится, и только озираешься, где щеколда.

— Добрая то душа, наш батюшка, — сказал второй брательник, простившись с их преподобием и вернувшись на свое место.

— Пусть же себе век живут здоровы, — сказал пономарь, — и по всем нам еще парастасы[49] поют. Здоровья им, кумы!

Все дружно поддержали пономаря, как тут из-под печи отзывается Гарасим:

— Был бы Господь Бог не очень музыкальным, если бы такой голос многого у него добился.

Ужаснулись все этих неучтивых слов.

— Ба! — отозвался Подрыгайло. — И из чистейшей ржи выпадет хоть стебель метлицы. Еще не родился тот, кто бы всем угодил.

— Триста кружек бы выпил с медом! Вы мне еще скажете, что не слыхали хорошего пения?!

— Вот не сердитесь, кум, — наливал ему хозяин в опорожненный кувшин. — Знаете, что у нас человек не ангел. По-другому, может, только где в чужой стороне.

— Та вы же знаете, какой я вояк[50]! Сколько свету увидел!

— Вот не величайте так сильно вояков, — огрызнулся ему пономарь, — потому что у нас был недавно Наум бородатый, который всех ворон и сов во всей околице повидал. На войне Бог знает сколько французов посек, а ругаться мог по-французски, московски и венгерски. Так на ночь пришлось его провожать мимо цвынтаря[51], а то что-то ему не хватило отваги.

— Ба, ба, ба! — снова мешает Гарасим куколь с пшеницей. — С упырицами лучше не задеваться.

— Что-то вы тоже болтаете, — встрял и я. — Такой, как вы, мужик должен трястись перед упырицами?

— Но, но, смейтесь на здоровье, пока охота, да упаси Боже, если бы пришлось вам…

— Жаль, что не было вас на поминках у Сварника, там я рассказывал из френологии, что те страхи — то обман.

— То-то, правда, — согласился Подрыгайло, — это какая-то очень мудрая книга, тот фиролой.

— Ха, ха! Фиролой! Но, но, ему бы только буквы размазывать весь белый день. Эй, кум Хаврон! Знаете, лучше бы тот фиролой взяли под калачи и напекли на нем хороших кнышей на поминки.

— Цыц, тихо! — утихомирил я его и взялся было сущность страхов по френологии растолковывать: — Видите, кум, голова человека состоит…

— К сотне полков вражьих! Маршируй до школы с такими мудрагельщинами! А я своими глазами — сорок тысяч бомб мне в печень! — видел…

— Что? Вы сами видели нехристя? — спросил Цапович.

— Ха! Чего я не видел! Да я такое видел, что если бы рассказал, то вам разум перед страхом сховался бы.

— Ну, так расскажите, поучите нас, — сказал я очень спокойно.

— Хм!.. рассказать… Сто сотен пушечных ядер! Эй, хозяин! Похлебки! Наливай, тогда расскажу, что видел.

Помалу все стихло, хоть мак сей. Свеча поминальная принялась догорать — то льнет синим по стене пламенем, то гаснет, то опять льнет, а потом враз и расплавилась да упала на лавку. Темнота грубая окружила нас, только на стене начертал кроваво сходящий месяц образ оконца. Хозяйка раздула на припечке огонь, и мы начали слушать рассказ Гарасима. Не хочу ни повторять все его военные присказки и проклятия, ни считать все его мерки похлебки, достаточно сказать, что было их немало, и гнали они одна за другой вдогонку.

— Видите, кумы мои, — начал Гарасим, — вам кажется, что мир божий везде такой, как у вас за дверью. Вы думаете, Господь не знал, чем землю посыпать, кроме как лазовиной и песком. Легко вам о страхах рассуждать за печью. Но пойдите-ка вы на границу — взберитесь там на Пикуй, на Зелеминь[52], где небо над тобой, как крыша, а облака под ногами плахтами стелются… Пройдите вдоль Опира[53], что, как чертова юха[54], в ложе своем кипит и воркует, а солнце тут бледное и лишь на малое время в день заглянет в глубокую долину и за темные боры скорее ховается. Там-то дичь — только орел зашумит часом, или волк завоет, как бойко в темной одежде, в тихих лаптях передвигается марой[55]. Он и не умрет там, как наш христианин, а будет и после смерти бродить марой и стращать живых, аж пока не выкопают из-под земли и голову не отсекут и, пробив осиновым колом, подмышку не положат.

Идешь в белый день, нечисть к тебе цепляется, а коровы дойные кровь дают, люди увядают, у дорог кресты покорежены, в долинах собираются волшебницы за зельем, а другие выше Бескида, как птицы летают. Пусть же нас Бог оградит от таких краев, людей и чар.

Туда-то, в те зачарованные места, загнала меня судьба после французских войн. Год еще оставался мне дослужить.

К моему несчастью, жил я у хозяина, у которого была пречудесная дочь. Скакала она по горам, как легонький олень, смеялась, танцевала, пела, как ангелок небесный. Глазками черными глядела, как двумя звездочками, а куда глянула — там все сразу становилось таким миленьким, будто от солнца красоты прибавило. Как выпустит слово какое-нибудь из уст, будто между шнурочков жемчугов и кораллов, то у вас защекочет в ушах, словно то голос с неба. Эх, и надо же было полюбить, да полюбить насмерть!

Но как? Знал я, что мы ладим, но я солдат — сейчас тут, а завтра где еще. Да и денег нет.

Раз провожаю в сумерках с поля за руку и говорю ей:

— Эй! Что бы было, если бы сейчас язя какая-нибудь выскочила из лесу и тебя у меня вырвала?

Галюня задрожала, как осиновый листок, и сказала:

— Ох, не поминайте язю, я и так боюсь! А вот видите надломанный этот крест возле пустыря — там нехристь сидит.

— Хо, хо! — рассмеялся я, — рад бы смериться силой с этою упырицею и показал бы, как иметь дело с царским вояком.

Она еще больше испугалась и стала бежать, а мне стукнуло в пустую голову и говорю:

— Вот чтоб знала, как ваших страхов боюсь, пойду сегодня к упырице на ночь.

За этим разговором услышали мы разноголосые звуки звонков, которые затренькали то вместе, то по одному, раз ближе, раз издалека. Меж ними хрипло изливала горная фуяра[56] свою печаль.

Ступив на вершину холма, увидали мы перед собой зеленую долину, в которой паслись волы со звонками на шеях. На возвышении под корягой одиноко сидел скотовод, из-под широкополой черной шляпы белел серебристый волос. Он держал возле губ длинную фуяру и наигрывал фантастические мысли, что заполнили все его внимание.

Скатываясь вниз, пересекала долину река, а за ней чернел густой лес. Все покрывала темная тень гор, за которые закатилось солнце, и лишь некоторые низкие хребты переходили солнечные лучи, оставляя на долине ясные полосы. Там, за лесом в долине, попадали они на белые выпирающие руины таинственного пустыря, который, словно обнаженные человеческие кости, сиял из темноты. За пустырем возвышались темные, борами поросшие, обрывистые стены гор, вершины которых играли солнечными лучами.

Послушав минуту приятную игру, подошли мы к пастырю, и Галюня сказала:

— Подождите, дедушка, и расскажите господину вояку про упырев пустырь, а то ему неймется Бога искусить.

— Хлопче! — сказал пастырь, — смотри на скотину, которую называют безумной. Она и не нюхнет вот той мандрыгулы, потому что Господь обозначил на ней признак внутренней отравы. А ты хочешь добровольно с врагом себя сцепить?.. Сядьте-ка возле меня, я вам расскажу историю этого пустыря.

Дети, долины эти не нынешние. Перед веками ходили по ним люди не такие, как мы. Прапрадед покойной мамы моей пас, как я сейчас, скотину пана, который сидел в тогдашнем замке на этом пустыре. Тогда не были такими беспечными, как нынче, и когда шли пасти скот, то собирались вместе по несколько десятков самых сильных мужиков, каждый вооруженный большой палкой, некоторые — и ружьями от опрышков[57], а скотину окружало множество собак для безопасности от волков и медведей. Приходилось следить, потому кровью заработанный кусок выдирал еще и татарин из Крыма.

Однажды, когда прапрадед с другими скотоводами на горах веселые танцы выводили, показалась на востоке кровавая луна.

— Пожар! — крикнул один скотовод.

— Ого! Это татарские факелы.

Луна кровавая медленно заливала все небо, и горы отражали ее червонной краской пекла. Татары пришли нашей горной дорогой, грабили добычу и брали жителей в ясыри[58].

Кто живой — брал, что мог, и убегал в леса. Пан отдал скот моему праотцу и сказал погнать в Венгрию, сам же устремился с семьей в Краков. Деньги, которых у него было очень много, боялся с собой забрать и отдал самому верному слуге-немцу. За пару дней словно вымерли горы, люди попрятались и позагораживали дорогу срубленными лесами. Один только немец остался сам на десятки миль с деньгами своего господина.

А вы должны знать, что татарин — не человек, а целая беда: черный, как уголь, с одним глазом на лбу, сросшийся с лошадью, не ест ничего, кроме пшена и конского молока, а коня гречкой кормит. А какая у него речь и вера, то, видать, один враг знает. У них были палки знахарские, которые вели туда, где какой грош спрятан, а от всеведания их ничто не убежит.

Немец тот был человеком из света, знал, что другие не знали, имел цветок папоротника, знал зелья по названиям и свойствам и выкармливал, наверное, домового. Когда людей словно смело, деньги он закопал сначала в землю где-то под замком, а сам пошел на вершину Пикуя. Там до сих пор есть сад, где растут травы, которым, если приказать, как должно, сами заговорят. Там немец насобирал разных трав и стал панские скарбы зельем помазывать. Уже все почти было готово — еще только три раза замок обойти и приговорить, и палица татарская не разыскала бы скарбов. Но в самом конце третьего обхода показался знахарь татарский на горе, держа перед собой таинственную палочку. Немец идет смело; уже кончается заклятье — но тут узрел его одноокий татарин и прострелил при последнем слове грудь.

Палочка привела татар к замку, но заклятие победить не могла, крутилась и вертелась, а в конце повела куда-то еще. Татары взялись замок ворошить и перевернули все вверх ногами, но ничего не нашли. С той поры ходит каждую ночь немчик в красной шапочке и темном жупане вокруг замка и стережет заклятые деньги.

Не раз покушались обогатиться заклятыми деньгами, но никто не вышел целый из зачарованного замка. Не раз переходит беда дорогу тем, кто идет с торга, и делает разные свинства: то введет в трясину и на крутые обрывы, то улюлюкает и свищет, а втянув христианина в несчастье, смеется смехом нехристя.

Старые люди говорят, что упырица будет так долго стражу свою нести, пока кто-то из семьи хозяина денег не наберет столько отваги, чтобы переночевать один на один в том обиталище праотцов своих.

Дед умолк, а я ему изрек безрассудно:

— Старче, старче! Жаль мне твоих седых волос, раз байкам таким веришь. Но чтобы тебе еще перед гробом очи отворить, пойду вот теперь выпугать ту упырицу.

Так и случилось. Едва пала ночь, погнало меня на пустырь.

Над лесом и горами светила полная луна, внизу расстилалась непроглядная чернота. Там в таинственной глубине шумел Опир, одноголосо и глухо.

Я приблизился к пустырю. Высоко возносилась башня, а подле нее часть стены. У развалин стоял крест, покосившийся, без поперечника. Под ним виднелась гора черепов, трухи и мусора, который проезжие накидали, чтобы отвлечь от себя упыриц.

Отправившийся в то дикое место в одиночку, я стал немного тужить, мне виделось, что я оторван от людей, выброшен в другой мир на чужую, мне неприязненную природу. Чтобы не утратить дух, я закурил трубку и вошел в замок. Устроился я в одном из покоев, постелил, как мог, соломку, набил ружье, улегся и заснул потихоньку.

Спал я, может, добрый час, аж пока не приснилось мне, что слышу какое-то очень грустное завывание. Хотел подняться — не вышло; рвался и мучился долго — наконец все-таки очнулся. Просыпаюсь — слушаю: мой Веркусь воет, да воет так, словно чего очень страшится. Щелкал зубами, завывал тихо, да опять со всей силой скулил, перекрывая даже шум реки и стон леса.

Мне что-то душно сделалось. Хотел я прикрикнуть на собаку, но испуг какой-то не давал мне дышать. Слушаю, раскрыв рот, смотрю выпученными глазами, а в углу поднимается какая-то мара — невидаль страшная. Что-то неистовое, худое, бледное, будто из тоненькой, сухой, темно-желтой бумаги; глаза неподвижные, вверх воздетые, как из стекла тусклого; уста синие, сжатые, а между них торчат два предлинных зуба. Одетое в жупан черный, шапочку и штаны красные, руки держало на худеньком чреве. Оно вытаращило очи, но в глазу его не было видно зрачка.

Я вскочил на ноги, и к ружью.

— Кто там? — крикнул я ему не своим голосом и навел на него штык.

Оно стояло на месте, вытаращив свои стеклянные очи и мерзкие клыки на меня.

— Прочь! А то заколю! Веркусь, взять! — кричу, а чудище стоит, как стояло, и Веркусь воет, аж волосы на мне шапку приподнимают.

Я зажмурил очи, сморщился от отвращения и «пшик!» штыком раз и второй по чудовищу. Отворяю глаза — оно назад; я за ним — оно, поглядывая все время на меня, «цап, цап», словно кот, медленно назад отодвигается. Как шибну штыком, так оно выскользнет чудом и пятится, а потом оказалось вместе со мной где-то в погребе.

— Стой! — кричу, аж охрип, а оно, Бог знает как, растворилось в воздухе.

Перекрестился то правой, то левой, ругнулся, сплюнул, надвинул шапку на очи и возвращаюсь в первую комнату. Только хочу улечься — смотрю, а бес снова вытаращил очи и зубы.

— Прочь до осин, вражий ты сын, — и прокалываю раз, второй, третий. Оно в угол — я за ним, оно снова под землю — я за ним, в погреб. «Щелк!» — стреляю в погребе, чтобы не убежало. Тут аж загремело, и земля затряслась, стены и леса, и горы, и Опир с камнями, все стало рушиться, все враз ожило.

И скажу я вам, кумы мои, что не был я тогда еще такой хватлюх, который ничего еще не видел. Бывало, на войне казалось под градом пуль карабиновых, что они лишь нос обтирают; когда головы братьев-вояков, оторванные от туловищ, со страшными переменами лиц катились под ноги, то казалось мне, что враг с нами забавляется, а под Дрезном я смотрел, как искалеченные ползали рачком все до одного рва, а там, одни по другим, как черви в навозе бродили. Я такое видел, а дух не утратил. Но явленное из тамошнего мира одурманило меня — я обмер.

Когда очнулся, уже зори засияли. Озираюсь вокруг, упырицы нет, узнаю погреб, щупаю — есть ружье, но с места не поднять. Тяну, дергаю — не идет! Встаю, поднимаю — брень! — вытаскиваю ружье с куском стены, а под ним что-то забренчало. Ударил ружьем, забренчало опять. Потянулся рукою, а там что-то сжатое, округлое. Я вытащил жменю, выбежал оленем во двор и вижу: одни сребреники и червонцы. Тут же глянул на руку, а из нее течет кровь, как потоком, из груди — тоже, а под кожей на боку пуля. И если не верите словам моим, то смотрите — рубец сей у меня от нехристя.

Сказав это, закатил Гарасим от груди сорочку и показал за пазухой длинный рубец. Испуг рисовался на лицах всех слушателей.

— Не обращал я большого внимания на раны, хотя их было с десяток, а лишь жменю за жменей вытягивал деньги и набрал сколько можно было вынести, а остальные забрал, придя по них около полудня.

Так что видите, мои кумы, рана эта — не тень, а десяток других, которые уже позарастали и когда-то дали знахаркам немало работы — и то не тень. А деньги, которые вынес я из заколдованного места, помогли мне Галюню заполучить и из войска выкупиться. Что ж? Не это ли сущие памятки о духах? Ну и чем вы ответите, пан мудрец?

— Хм! Нечего сказать, сверху весьма правдоподобно, но, может…

— Загнало бы тебя под огонь батерий французских! Что? Тебе еще мало?.. А знаете, что в тот же день через год породила мне жинка мое несчастье, на второй — захворала и умерла, в третий — забрало целый хлев овец моих и чужих, за которых потом меня обобрали до последнего шеляга[59], в четвертый — потерял волов, настоящих сеек венгерских, а в пятый — забрал проклятый Опир единственную памятку, моего Ивана, и занес под самый пустырь.

Когда уже не было чем допекать, подсылало мне каждую ночь ту отвратительную мару. Приволочилась беда и вытаращилась на меня, ни молитва, ни святой иордальский мел, ни вода, ни небо, ни пекло — ничего не помогало. Так было, пока не покинул я те заклятые края. Таки-то с бесом дела.

Сказавши это, Гарасим отпил немного похлебки, закурил, отвернулся к стене лицом и больше не отозвался нам и словом.

Я порывался еще высказать гостям, что то, о чем Гарасим рассказывал, могло быть обманом. Но труд мой был тщетен, и не мог я никого на свою сторону перетянуть. Наконец порасходились мы каждый по домам, но едва успел я выспаться на одном боку, как показалось мне, что слышу я какие-то вскрики и стук. Я перекрестился и, съежившись в клубок, накрылся периной, но вскрики не переставали.

— Кто там? — отозвался я. — Что за мара в ночи?

— Ой, ой, ой, да вставайте, пан регент, да быстро!

— А что тебя так поздно несет? — узнал я голос Варварки, служницы Гарасима.

— Ой, идите скорее, а то Гарасим уже помирает!

— Свят Господь! — вскочил я на ноги. — Да только еще был такой здоровый!..

Впустил я Варварку, сверкнул огнем, зажег лучину и выведал, что ночью стал внезапно Гарасим метаться по ложу, руками махать и голосить. Когда зажгли свет, увидели лицо его, одежду и постель в крови, которая у него носом и ртом билась.

Собрался я, как мог, скорее, зажег фонарь, а по дороге зашел еще до их преподобия. Вид Гарасима нас поразил: тот, еще вчера здоровый, красный лицом человек, сидел, съежившись, бледный, кровью ужасно обмазанный, с глазами боязливо бегающими и казался измученнейшим существом. Кровь еще струилась из него, и едва могли мы ее солью сдержать. Поток крови, возникший, без сомнения, от безмерного принятия напитка, был очень силен. Над Гарасимом, протянув руки, шептала таинственные заклинания знахарка Евдокия Пражигорицвит. В доме было еще несколько свояков с перепуганными лицами, кто-то пробовал навести порядок среди раскиданных вещей, Варварка взялась мести, их преподобие отправили знахарку, сказали послать по цирюльника, а, удаливши нас всех из хаты, стали слушать святую исповедь. Но скоро подозвали меня вовнутрь, потому что Гарасим хотел что-то мне сказать.

Голос его был уже не тот, что вчера — плавный, крепкий, такой, что не терпел возражений. Теперь ослаб, прерывался ежеминутно, задыхаясь от кашля и притока крови.

— Григорий! — сказал еле слышно. — Слушали вы вчера мою историю. Будьте так добры сказать преподобному отцу, когда мне Бог не даст выздороветь… Ох! Вся кара Божья пала на меня! Тот немчик не дает мне нигде покоя! Преподобный отче! Дайте мне потехи — помилуйте!

— Успокойтесь — хотел я его утешить, но не знал как, и брякнул внезапно: — Это только ночницы вас мучают. Нет же страхов на свете.

— Как это? Ха! — Воскликнул Гарасим. — Нет? Та вот же он каждую ночь… зубастый, стеклоокий… кровь пьет… из ме…

Как вихрь, сорвался больной, а вид его был запуганный. Волос поднялся щетиною, губы вспенились и кровью залились, зрачки вертелись кругом огненным среди вспученного белка. Кричал, махал руками, словно отпихивая кого-то, и ворочал языком среди густой крови.

Мы силились его успокоить, придерживая за руки и ноги. Но тут стрельнул он взором страшным на меня, я ужаснулся и затрясся, а голова его вырвалась и ударилась об угол кровати. Изо рта бухнула кровь, и тело обомлело.

Еще тянул Гарасим пару дней, не помогли ему никакие лекарства, ни приговоры, застыл наконец бедолага, а мне пошло через сердце, что моя упертость в правде причинила, может, его преждевременную смерть.

Перевод Артема Агеева

Михаил Арцыбашев «Из подвала»

Этот заметный русский автор славился дурным характером, предпочитая замкнутый образ жизни. Арцыбашев не раз обращался к темной стороне литературы, его мистические истории по праву входят в подборки лучших произведений Серебряного века. Вашему вниманию предлагается малоизвестный рассказ «Из подвала», написанный в далеком 1903 году.

DARKER. № 9 сентябрь 2012

I

Сапожник Антон стоял, сгорбившись и опустив длинные корявые, как корни, руки, а заказчик, молодой купеческий приказчик, сытый и гладкий, тоже стоял посреди подвала, среди обрезков кожи, колодок и рваных сапог, ожесточенно размахивал руками и кричал на Антона:

— Это черт знает что такое!.. Левый сапог жмет, а правый хлябает! Разве это сапоги… это черт знает что, а не сапоги!..

Он тыкал сапогами, подошвами вверх, чуть не в самое лицо Антона, и в его неестественно напряженном голосе ясно слышалось желание повеличаться и покуражиться.

— Нет… вот походишь ты у меня за деньгами… Ты… крикнул приказчик, нелепо взмахнув руками, и нерешительно, но с злобным удовольствием прибавил: Скотина!

И от удовольствия и боязни весь налился кровью, так что толстая короткая шея его совсем слилась с красным галстуком.

Антон молча переложил шило из правой руки в левую и тяжело вздохнул.

В подвале было совсем темно, и воздух, густой и тяжелый, висел синим пологом. Под потолком и по углам стоял сырой, пропитанный запахом кожи, ворвани и ваксы, пар. Фигура Антона только черным встрепанным силуэтом вырисовывалась на светлом четырехугольнике окна.

— Так и знай! — крикнул заказчик и сердито, но довольно пыхтя, пошел из подвала, осторожно нагибая голову, чтобы не стукнуться о притолоку новеньким твердым котелком.

Антон проводил его до дверей, отворил дверь и даже попридержал ее, пока приказчик подымался по склизкой и крутой лесенке. Потом еще тяжелее вздохнул и вернулся вниз.

Хотя на дворе было еще совсем светло, но в подвале все утонуло в сизом полумраке, так что только возле окна виден был тощий горшок с давним, еще прежними хозяевами посаженным, луком, который торчал одной чахлой и сухой соломинкой. Антон часто внимательно смотрел на это жалкое, бледное растение, умиравшее медленной смертью от недостатка воздуха и солнца, и почему-то жалел выбросить его на двор.

Антон стал заправлять лампочку, неловко чиркая тоненькими спичками и все тяжело вздыхая.

Вздыхал он не о том, что его только что обругали и тыкали в лицо сапогами. И то и другое было так привычно ему, что вряд ли он помнил это подробно. Все заказчики на всякие лады ругали его, швыряли сапоги иногда и били, а чаще не платили денег. Все это были люди маленькие, до такой степени зависимые, забитые и скучные, что у них была органическая потребность хотя изредка, в свою очередь, на кого-нибудь покричать, над кем-нибудь покуражиться, почувствовать себя выше хоть кого-нибудь. И сам Антон сделал бы то же самое, если бы и от него кто-либо зависел так, как он ото всех. А потому, хотя и бессознательно, Антон чувствовал, что иначе и быть не может, и все должны ругаться, куражиться и драться, чтобы маленькая звериная злоба, сидящая в трусливой глубине чахлых душонок, не задушила их самих. Но виноватым Антон себя никогда не считал: он делал то, что умел, и так, как умел, — шил сапоги не лучше и не хуже никого, не столько по мерке; сколько по заученному фасону. Он даже не подозревал, что можно совершенствоваться в своей работе, потому что это было грязное, голодное, тяжелое и однообразно-скучное ремесло, постылое и нудное.

Вздыхал же он оттого, что вечная жизнь в сыром и низком подвале, в запахе кожи и ваксы, впроголодь, без любви, света и радости, давила его организм к земле, и всегда, когда он разгибал спину, ноющую от согнутого положения, ему казалось, что он с болезненным надрывчатым усилием подымает какую-то страшную, неодолимую, не дающую вздохнуть, тяжесть.

— Н-ну… — выпускал тогда Антон.

Еще целый час, после ухода сердитого приказчика, он сидел, согнувшись в три погибели у еле коптящей лампочки, пугливо мигавшей от стука его молотка, и пригонял подборы к толстым и тяжелым сапогам соседнего дворника. А потом встал, оставил где попало инструменты, закрутил лампочку и вышел посидеть на лесенку, захватив с собой гармонию.

Теперь и на дворе были совсем сумерки, высоко вверху синие и призрачные, внизу на земле — черные и темные. Стены дома, стоявшие как колодезь, в котором был погребен Антон, казались бледными и синеватыми, точно мертвыми; над ними, где-то очень высоко вверху, виднелось потемневшее небо, и на нем блестели две-три звезды.

«Такое-то дело», — подумал Антон, сам не зная почему тряхнул головой и тихо растянул гармонию, нагнувшись к ней правым ухом.

Раздался пискливый и совсем слабый звук, но Антону показалось так громко, что он оглянулся вокруг и прислушался. Потом собрал гармонию и пустил звук еще глуше и ниже. Так он начинал всегда, потому что ему не позволяли играть во дворе, и Антон этими осторожными звуками хотел узнать, дома ли старший дворник.

И, как всегда почти, в отворенную форточку дворницкой выглянул кто-то, смутно видный в темноте, и из черного четырехугольника послышался сиплый и равнодушно свирепый голос:

— Опять… ты!

Антон вздрогнул, проворно отложил гармонию и виновато приподнял картуз. Но дворник не видел его и, проворчав что-то, точно прорычала большая собака, скрылся в форточке. Антон опустил руки между ногами и, ковыряя дыру в сапоге, задумался. Ему очень хотелось играть, и он думал о том, что хорошо было бы как-нибудь, в воскресенье пойти на целый день за город, сесть где-нибудь под зеленым откосом железной дороги и поиграть всласть, так, чтобы в ушах запело. Ему было приятно думать это, хотя он прекрасно знал, что никогда не пойдет за город, потому что никогда не выберет столько свободного времени; по праздникам он утром ходил за кожей, днем разносил работу по заказчикам, а к вечеру всегда был пьян.

Антон сидел на лесенке, пока совсем стемнело, и вверху, между стенами, звезды заблестели ярко и свободно, а по стенам, снизу доверху, разбежались желтые огни окон. Когда Антон поднимал голову кверху, казалось светло и ярко весело, а когда смотрел вниз, там было еще чернее и мрачнее. Антон охотно, со странным тоскливо-радостным чувством смотрел на небо и на звезды; но привычка сидеть согнувшись все тянула его книзу и заставляла тупо впиваться глазами в сизо-черный мрак двора.

От скуки и от жгучего желания напиться, Антон стал припоминать жизнь, но она рисовалась ему тускло и скучно. Почему он очутился в городе, Антону было мало понятно. Из всего детства он твердо помнил только удары сапожной колодкой по голове, беганье за водкой, улицы и городовых. Потом, когда Антон вырос, он ушел от хозяина и стал жить в углах и работать на себя, наклеив на окно вырезанный из старого журнала дамский ботинок. Он жил так из года в год, сильно пил, ночевал в притонах и в участках и бывал страшно бит городовыми. Потом почувствовал нежность к соседней швейке, хотя она и смеялась над ним, называя его дураком и уверяя, что ему сапожной колодкой память отшибли. Тем не менее Антон перестал пить, сшил новую, жестоко топорщившуюся рубаху и сходил в баню. За швейкой ходил он неотступно, не умея выразить ей то смутное, нежное и хорошее как музыка чувство, которое было в нем. Наконец сшил ей новые ботинки и подарил. Тогда и швейка назвала его Антоном Васильевичем и зазвала пить чай. Узнав, сколько Антон зарабатывает, она стала вздыхать, плакать, о чем-то тосковать и, наконец, через дворничиху сообщила, что ничего против Антона не имеет и даже совсем напротив. Антон восхитился всей душой, сходил к обедне, купил орехов и конфет, надел новую рубаху и собрался было к швейке, чувствуя, что серую его жизнь осветило каким-то мягким и ласковым светом, но тут пришли дворник с городовым и повели его в участок. В участке Антона допросили о каком-то узле и каком-то Ваньке Свистунове, спросили, не пил ли он такого-то числа, в семь часов вечера, в портерной Иванова, что на Петербургской стороне, пиво и не заплатил ли «сим» полтинником? А затем спросили насчет вида.

Антон никакого узла не видал, Ваньки Свистунова не знал, а в портерной был. На полтинник он смотрел, как козел на воду, не понимая в чем дело, и вид у него оказался просроченным.

В конце концов Антон очутился в остроге, и несмотря на то что ни в чем виноват не был и рвался на волю к свету и швейке, инстинктивно чувствуя что-то несправедливое и жестокое, просидел в остроге шесть месяцев. А когда вышел, то свет, затеплившийся у него в душе, был задавлен острожной грязью, и к швейке Антон не пошел, только случайно, стороной, узнал, что она спуталась с «хорошим» господином.

И в душе у него осела смутная горечь и тоска, тем глуше и тяжелее, что он не понимал ее и не знал, куда ему надо стремиться, где лучше и где хуже. Жизнь пошла еще однообразнее и скучнее, разнообразясь только тупым машинальным пьянством, без удовольствия и веселья.

Все это Антон припоминал так безучастно, как будто все случилось не с ним, а с кем-то другим; а все-таки ему было тяжело, скучно и как будто чего-то жалко, и хотелось напиться, нахлестаться водки.

Во втором этаже открыли окно, и оттуда полосой лег через темный двор желтый яркий свет. Отчетливо виднелся нарядный тюль занавесок, и слышались взрывы оживленных голосов, а потом кто-то громко и быстро заиграл, звонко засмеялся и крепко хлопнул крышкой рояля.

Антон чутко слушал чужие яркие звуки, пока не закрыли окно и все затихло, потом машинально потрогал гармонию, повертел ее в руках, стараясь не испустить ни одного звука, и ему показалось, что стало бы легче, если бы заиграть. Было уже поздно. Антон по обыкновению тяжело вздохнул и пошел спать. Пока он лежал с открытыми глазами, он думал о том, что надо платить за кожу, и о том, как на прошлой неделе околоточный, не разобрав в чем дело, без вины хлестнул его по зубам. Губа вспухла, и кровь пошла, пачкая посинелые десны.

Тяжелый воздух охватил его, сгустился и застыл. Антону стало сниться, что на него, пьяного, наехал извозчик и давит его к твердой мостовой тяжелыми колесами.

II

На другой день было воскресенье, а к вечеру Антон сидел в трактире.

Машина играла что-то очень шумное, но совсем невеселое. Было страшно накурено, шмыгали половые, тяжело и нерадостно хохотали и кричали люди, а в бильярдной четко стучали шарами. Антон пошел туда. Играть он не умел, но ему очень нравилась эта игра, потому что сукно было такое зеленое, шары такие чистенькие, белые и стукали бойко и весело.

Играли двое приказчиков, и один из них, высокий, кудластый парень, так ловко щелкал но шарам, что Антон довольно улыбался.

«Ловкач! — думал он, с уважением и завистью глядя на приказчика, вспотевшего от форсу. — А поиграл бы и я, право… я до этих делов мастер!..»

И он чувствовал нежность к приказчику.

Но приказчик стукнул его турником в грудь, скиксовал и яростно выругался:

— Какого черта лезе…шь!.. места мало, что ли!

Антон оробел и отошел, чувствуя обиду и боль в груди.

— Шляются тут, — проговорил приказчик и помелил кий.

— Отойдите, видите — мешаются… — счел своим долгом присовокупить маркер, быстро оглядев своими оловянными глазками Антона с ног до головы.

— Шушера! — проворчал он, подавая машинку игрокам.

Антон сопел и краснел, отодвигаясь все больше и дальше, пока не стукнулся затылком об ящик для шаров; тогда он обмер от конфуза и застыл, испуганно и скоро мигая веками.

Про него сейчас же и забыли. Игроки щелкали шарами, два мальчика мрачного вида горько укоряли друг друга каким-то двугривенным, лампа над бильярдом сумрачно коптила, а из зала слышался теперь разухабистый мотив «Гейши». Антон успокоился, стал оглядываться по сторонам и даже попросил у маркера закурить. Маркер почесался, подумал и сказал:

— На столе завсегда для этой цели спички поставлены.

Но Антону очень хотелось говорить. Ему еще со вчерашнего вечера было почему-то грустно, и водка, выпитая им, не только не прогоняла грусти, но, напротив, даже как-то давила на сердце.

— Скучно вот, знаете, что без компании, — заискивающе произнес он, закуривая папиросу, и по лицу его видно было маркеру, что он хотел и боялся предложить папиросу и ему. И именно потому маркер посмотрел на него с нескрываемым презрением, ухмыльнулся и отошел.

Антон еще скорее замигал глазами и потихоньку ушел в зал. Там он спросил еще полбутылки водки и выпил всю, а потом долго сидел, понурившись и горько глядя на соленый огурец, лежавший перед ним на блюдечке. По привычному шуму в ушах и по тому, как глухо и будто издали доносились до него все звуки, Антон очень хорошо понимал, что он уже пьян. И это было ему обидно, как будто в этом был виноват кто-то другой, постоянно его обижавший.

«Рабочий я человек!» — подумал он, и ему захотелось плакать и кому-то жаловаться. Машина завела грустное-грустное, и Антон, покачивая головой и крепко прижав руку к щеке, запел что-то несуразное, без слов и без мотива. Ему казалось, что выходит очень хорошо и нестерпимо жалостно. На глазах у него показались слезы.

— Здеся петь не полагается… не извольте безобразить! — сказал половой, подскальзывая к Антону на мягких подошвах.

— П…почему? — со скорбным недоумением спросил Антон, поднимая посоловевшие, налитые слезами глаза.

— А потому, — ответил половой и внушительно прибавил: — Пожалуйте из заведения.

— Эт…то почему? — еще с большим недоумением и с глухо подымавшимся в нем раздражением повторил Антон.

— Оченно безобразно… Пожалуйте, честью просят, — настойчиво твердил половой. Антон оробел и встал.

— Ну, что ж… я пойду… Рабочему человеку нельзя посидеть… гм… очень странно, — бормотал он, отыскивая шапку, упавшую за стул.

— Ничего, ничего, пожалуйте! — твердил половой.

Антон, покачиваясь, двинулся из зала, а чувство обиды все больше и больше росло в нем, причиняя его пьяному мозгу почти физическое страдание. Половой шел за ним, но Антон покачнулся между столами, повернул и влетел в двери бильярдной. Теперь он был уже так пьян, что почти ничего не видел и не понимал; перед его глазами стояло какое-то оранжевое марево, в котором плавали и тонули лица, звуки, голоса и быстро бегающие по ярко-зеленому сукну шары. Половой задумчиво постоял у дверей, но кто-то кликнул его, и он исчез. Антон, широко расставив ноги и опустив голову, тупо присматривался к тому, что делалось на бильярде, и все усиливался понять, в чем дело, — не то на бильярде, не то в нем самом. Тот самый приказчик, который толкнул его и обругал, попался Антону на глаза, и Антон машинально долго всматривался в него. — Дуплет в угол! — звонко прокричал приказчик, и в эту самую минуту Антон вспомнил его лицо, и беспредметное чувство озлобленной обиды, которое мучило его, вдруг нашло исход. Точно что-то бесконечно огромное в мгновение сжалось и вылилось в это тупое усталое лицо.

— По…звольте, — проговорил он неожиданно, подходя к бильярду и всем телом наваливаясь на сукно.

— Чего? — машинально спросил приказчик и, не дожидаясь ответа, оттер Антона плечом и крикнул: — Пятнадцатого в угол направо!

— Нет, это что… направо! — со злобной бессмысленностью сказал Антон.

— Отойдите, отойдите, — протянув между ним и бильярдом машинку, говорил маркер.

Но Антон отстранил машинку рукой и, не спуская воспалившихся глаз с приказчика, продолжал:

— Нет, что же… я тоже играть желаю… Имею такое намерение, чтобы… направо!.. Разве как рабочий человек… нельзя, чтобы…

Маркер взял его за локоть.

— Нет, ты пусти… чего хватаешь?.. А он меня толкнул… рабочего человека! У меня руки че-ер-ные, — слезливо сказал Антон, показывая черные корявые пальцы: — рабочий человек… а он меня так… Желаю я знать, как это так, чтобы рабочего человека направо!

— Ишь мелет, пьяная рожа! — засмеялся приказчик. — Маркер, ты чего смотришь!

— Ступай, — сердито проговорил маркер и взял Антона за плечо.

И вдруг чувство обиды возросло в Антоне с бешеной силой.

— Пу…сти, — сквозь зубы крикнул он задавленным голосом и с силой вырвался, так что затрещал пиджак. — Он толкнул, а меня хватать! совершенно трезвым тоном прокричал он и смахнул рукой шары с бильярда.

Шары со стуком полетели через борт, но Антона уже схватили за руки, сшибли с ног и поволокли по полутемному коридору.

— Пусти!.. черти! — кричал Антон.

Кто-то с размаху ударил его по скуле, и соленая кровь сразу наполнила ему рот. А голос, как показалось Антону — приказчика, торжествующе прокричал:

— Вот так… славно!

И в ту же минуту Антон увидел перед собою отворенную на темную улицу дверь, и на него пахнуло свежим сырым воздухом.

— Врешь… — хрипел Антон, изо всех сил цепляясь за косяки скрюченными пальцами.

Но руки оторвали и, получив страшный, точно весь мир свернувший, удар по затылку, Антон влетел в темноту и пустоту, поскользнулся на тротуаре, треснулся коленом о тумбу и всем телом грузно покатился по мостовой.

— Берегись, черт! — тоненько, с испугом, прокричал извозчик, и Антон где-то близко от себя услышал тревожное храпение и мягкий теплый запах лошади.

Он поднялся, шатаясь и сплевывая кровь. В ушах у него звенело, в глазах ходили круги и скула трещала от ломящей тупой боли. Антон машинально потрогал мокрое колено и не мог разобрать, кровь это или вода.

— Так, — с горькой злобой сказал он громко, помолчал и прибавил: — так, значит!..

И тут уже ясно и понятно увидел, что жизнь его — несчастная, горькая жизнь, что его обидели, и что обижали всегда, давно и постоянно. Антон заплакал и погрозил кулаком запертой двери.

— Раб…бочего человека! — проговорил он сквозь слезы и пошел вдоль улицы, чувствуя себя бесконечно несчастным и обиженным. Он повернул за угол на большую улицу и вышел опять к главному входу в трактир, где стоял швейцар в шапке, горел яркий фонарь и ругались между собою извозчики. В это время из подъезда вышли два приказчика, окончив игру, и, дымя папиросами, пошли по тротуару.

Антон увидел их и сначала ошалел от страшного, еще не известного ему чувства, а потом, нащупывая в кармане сапожный нож, качаясь на ослабевших ногах, погнался за ними.

На тротуаре было много народу, — шли, смеясь, какие-то женщины, офицер толкнул Антона, двое мастеровых заступили ему дорогу, — но Антон уже ничего не видел, кроме, с страшной яростью врезавшегося ему в глаза, круглого черного котенка, уходившего от него по тротуару. Раз он чуть не потерял его из виду; ему не давали дороги, и Антон сбежал на мостовую, сразу обогнул две-три кучки людей и догнал приказчиков.

Они смеялись, и один, не тот, который толкнул Антона, говорил:

— Вон она… Машка!

И остановились близко к какой-то женщине в огромной красной шляпе, призрачно качавшейся в неверном свете фонарей.

— Откуда плывете? — хриплым басом спросила она, а в это время Антон догнал их и со всего размаху, упирая всем телом, ткнул приказчика ножом в спину.

Он успел почувствовать, как мгновенно прорезал толстый драп и со скрипом, дошедшим по лезвию, что-то упругое и твердое, сразу ставшее хлипким и мокрым, бросил нож и, сам еще не зная зачем и куда, бросился бежать. Крикнул приказчик или не крикнул, Антон не слыхал, но видел, как на мокрых плитах тротуара, блестящих от фонарей, на том самом месте, где только что стоял человек, очутилась какая-то черная бесформенная куча. И ему показалось, что все, что только было во всем свете, со страшным ревом и топотом бросилось за ним.

Облившись холодным потом от ни с чем не сравнимого животного ужаса и дико выкатив глаза, Антон ударился в темный переулок и стремглав полетел вдоль улицы, не видя, что делается сзади, но слыша за собой отчаянный многоголосый крик.

Отчетливо топоча ногами и тяжело сопя, за ним бежали дворники, городовой и трое мастеровых в опорках.

— Держи-и! — странно и страшно раздавалось из конца в конец темной улицы.

Хрипя от страшного бега, задыхаясь от слюны, наполнившей все горло, Антон повернул в одну и другую улицу, тяжело столкнул кого-то с дороги и, выпучив глаза, весь в поту, помчался по тротуару вдоль набережной темного и грязного канала, от черной воды которого несло холодом и сыростью.

Как раз на повороте встречный городовой схватил его за рукав, но поскользнулся и загремел шашкой по мокрым камням мостовой.

Антон все летел, прыгая, скользя, хрипя, сопя и рыча, как дикое загнанное животное. Ужас придавал ему такую силу, что крики догонявших и пронзительные свистки слышались уже где-то далеко сзади, в черном, еле пронизанном слабым желтым светом фонарей, мраке.

Антон перебежал мостик, перескочил в сторону через какую-то канаву, спугнув бездомную собаку, упал на руки, вскочил и выбежал в темное пустое место, поросшее черной травой, уныло рвавшейся от ветра. Тут было пусто и холодно, фонари горели где-то далеко позади и впереди, а в стороне чернелось что-то похожее на лес, и оттуда слышался долгий заунывный шум деревьев.

III

Всю ночь Антон пролежал в яме, полной мокрых листьев, и вокруг него была только тихо шуршавшая трава, а над ним холодное, черное, неустанно моросившее невидимым дождем, небо. Антон лежал, съежившись от холода и чувствуя, как все его тело пронизывает и мозжит насквозь холодная вода, а в голове его обрывками и скачками неслись спутанные и бессвязные мысли. Только одна была ясна и совершенно понятна ему, что прежняя жизнь кончена, что ему уже никак нельзя очутиться снова в своем подвале за прежней работой. Сначала это было странно и страшно ему, но, еще раньше чем он догадался об этом, в душе его поднялось смутное радостное чувство.

«Конец, значит? — спросил он себя и от этой мысли даже поднялся и сел: — Фа… довольно!» — с немым торжеством, точно бахвалясь перед кем-то, всю жизнь давившим его, подумал Антон, и радость становилась все сильнее и сильнее, и чувство свободы заглушало страх и смутное недоумение перед будущим.

В поле было холодно и пусто, но дышать было легко и приятно.

Утром он, весь мокрый и всклокоченный, обошел по полю и дальним переулком вошел в город с другой стороны, где еще никогда не бывал. Оттого, что место было незнакомое, казалось, что здесь как-то светлее и свободнее. Он ходил по улицам, освещенным солнцем, и ему было страшно и радостно, что он не работает в то время, когда всегда работал, может делать что угодно и не думать о том, что надо кончать к сроку работу, платить за подвал, за кожу, за колодки. Сначала он дичился и, как всегда, уступал всем дорогу, но, оборванный и грязный, он был странен и страшен, и все невольно сторонились от него. И он заметил это, понял, что страшен, и стал переть прямо на всех, наслаждаясь неведомым раньше чувством. Целый день он прошлялся по городу, есть ходил в закусочную, а после обеда пошел в поле, долго лежал на просохшей под солнцем траве и думал.

По окраине поля и по всему горизонту торчали тоненькие красные трубы фабрик, и дым от них стоял над городом непроглядным буро-грязным заревом. В поле было тихо и светло. То, что Антон ночью принял за лес, было кладбище. Отсюда были видны маленькие, точно игрушечные, кресты и памятники, тихо белевшие в золоте пожелтевших березок.

Антон лежал животом на просохшей траве, в яме, и, выставив голову, смотрел на кладбище.

Он все старался представить себе что-то страшное, но ему было просто свободно, тихо, хорошо. Полиции он не боялся нисколько, потому что тюремная жизнь, которую он уже знал, была лучше той более голодной, холодной, скучной и бесправной, чем тюрьма, которою он жил на свободе. О том же, что он убил человека, Антон думал смутно и мало. Он был слишком туп и слеп, чтобы понять всю ночную сцену в ее истинном страшном смысле. И не было в нем раскаяния и жалости, а напротив — смутное, торжествующее, непривычно смелое и отчаянное чувство.

Было похоже на то, как если бы он сказал кому-то:

— А, ты так… Ну, так вот же тебе!..

И только уже к вечеру, когда по полю прошла глубокая задумчивая тень, когда потемнело золотое кладбище и белые кресты утонули, растаяли в его коричневой массе, Антону стало грустно. Он стал тяжело вздыхать и ворочаться в своей яме. Было чего-то жаль, чего-то хорошего, ясного. Антон беспокойно повернулся на спину и поглядел в далекое бездонное небо, в котором таяла прозрачная и. холодная заря. И оттуда из бесконечного и чистого простора веяло грустью. Тогда Антон поднялся в яме, черный и мохнатый, и вылез на бугор; в поле было пусто и темно.

— Кабы что… а то… — с щемящей нотой безнадежного тоскливого чувства сказал громко Антон и махнул рукой.

Потом он пошел к городу, раскачиваясь на ходу и оглядываясь, упрямо и тяжело, скошенными глазами, точно высматривая, кому вцепиться в горло.

С широкого поля мерно и грустно дул могучий вольный ветер.

1912

Роберт Говард «Болото вуду»

Рассказ из цикла о Стиве Харрисоне. На этот раз след преступника заводит детектива в непроходимые топи. С наступлением сумерек на охоту здесь выходит Болотный Кот, враждебные чернокожие не жалуют чужаков, а в темной воде живут вечно голодные аллигаторы. В этих мрачных местах Харрисону предстоит столкнуться еще и с ритуалами вуду…

Впервые на русском.

DARKER. № 10 октябрь 2012

ROBERT E. HOWARD, “FANGS OF GOLD”, 1934

Глава 1

В ПОГОНЕ ЗА УБИЙЦЕЙ

— Это единственная дорога через болота, — проводник показал пальцем на узкую тропинку, вьющуюся среди дубов и кипарисов.

Стив Харрисон только пожал широкими плечами. Расстилавшийся перед ним пейзаж не был привлекательным. В свете послеполуденного солнца длинные тени, словно гигантские пальцы, прикрыли мрачные низинки между поросшими мхом деревьями.

— Вы бы лучше подождали до утра, — продолжал проводник — высокий, долговязый мужчина в ковбойских ботинках и потертой одежде. — Подождем. Не стоит гоняться за этим мерзавцем ночью по болотам.

— Я не могу ждать, Роджерс, — ответил детектив. — К утру этот мерзавец может быть далеко.

— Он не сможет сойти с этой тропинки, — ответил Роджерс. Он все еще мялся у начала дорожки, не решаясь идти вперед. — Тут другого пути нет. Если он решит пойти другим путем, то непременно угодит в глубокий омут или попадет на обед аллигаторам. Тут их множество. А ведь он не бывал раньше на болотах?

— Подозреваю, что ни одного болота он раньше вообще не видел. Он же типичный горожанин.

— Тогда он не сможет сойти с этой тропинки, — уверенно заявил Роджерс.

— С другой стороны, он может не понимать, какая опасность ему грозит, — проворчал Харрисон.

— Что, вы говорили, он сделал? — спросил Роджерс, сплюнув табачный сок точно на жука, ползущего по черной листве.

— Стукнул старого китайца по голове секачом для мяса и украл все, что тот скопил за всю свою жизнь — десять тысяч долларов в банкнотах по тысяче долларов. У старика осталась маленькая внучка. Она будет нищенствовать, если мы не найдем эти деньги. Это одна из причин, по которым я хочу отыскать эту крысу, до того как она сгниет в этих болотах. Я хочу вернуть деньги ребенку.

— И вы считаете, что человек, который несколько дней назад прошел этой тропинкой, был он?

— Больше некому, — проворчал Харрисон. — Мы преследовали его через полстраны, не давая выбраться за границу или добраться до одного из портов. Мы почти накрыли его, но он выскользнул. Похоже, это единственное место, где можно спрятаться. Не для того я столько времени гонялся за ним, чтобы отступить сейчас. Если он утонет в болоте, мы никогда его не найдем, да и деньги потеряются. Человек, которого он убил, был хорошим, честным китайцем. Этот парень — Вэнь Шан — настоящий негодяй.

— Он может встретить тут плохих людей, — жуя, продолжал Роджерс. — Конечно, ничего особенного. Всего лишь негры, живущие на болотах. Они не похожи на черномазых, что живут в округе. Поселились на болотах лет пятьдесят-шестьдесят назад. Беженцы с Гаити или что-то вроде того. Здесь ведь недалеко побережье. Кожа у них желтоватая. Кроме того, они редко выходят из болот. Они живут уединенно и не любят чужестранцев… Что это?..

Они только миновали очередной поворот тропинки и увидели, что кто-то лежит впереди на дороге — кто-то темный, забрызганный кровью, стонущий и едва шевелящийся.

— Негр! — воскликнул Роджерс. — Его порезали.

Не надо быть экспертом, чтобы это понять. Когда они склонились над раненым, Роджерс объявил:

— Я знаю этого парня! Он не из болотных крыс. Это Джо Корлей. В прошлом месяце он порезал другого негра на танцах и сбежал. Говорили, что с тех пор он прячется на болотах. Джо! Джо Корлей!

Раненый застонал, и взгляд его стеклянистых глаз заметался из стороны в сторону. Его кожа стала пепельной — он находился при смерти.

— Кто ударил тебя, Джо? — поинтересовался Роджерс.

— Болотный Кот! — с трудом произнес умирающий.

Роджерс выругался и с ужасом огляделся, словно ожидал, что кто-то вот-вот выпрыгнет на него из-за деревьев.

— Я пытался выбраться отсюда, — пробормотал негр.

— Что случилось? — вновь спросил Роджерс. — Ты же знал, что попадешь в тюрьму, если тебя поймают?

— Лучше попасть в тюрьму… чем эта дьявольщина… на болотах, — и голос умирающего превратился в неразборчивое бормотание.

— О чем ты говоришь, Джо? — не унимался Роджерс.

— Негритянское вуду, — вновь заговорил Корлей. — Китаец пытался помочь… не дайте им меня утащить… потом Джон Бартоломей… Уууууу!

Кровь начала капать с уголка его губ, тело дернулось в конвульсии, а потом застыло.

— Он мертв, — прошептал Роджерс, его выпученные от страха глаза уставились на тропинку.

— Он что-то говорил о китайце, — произнес Харрисон. — Что бы тут не произошло, мы на правильном пути. Оставим его пока тут. Теперь с ним ничего не случится. Пойдем.

— Вы собираетесь идти дальше? — воскликнул Роджерс.

— Почему нет?

— Мистер Харрисон, вы предложили мне хорошие деньги за то, чтобы я проводил вас через это болото, — печально объявил Роджерс. — Однако, я скажу, что у вас не хватит никаких денег, чтобы заставить меня идти туда ночью.

— Но почему? — удивился Харрисон. — Только потому, что того черного убил другой негр…

— Тут все сложнее, — решительно объявил Роджерс. — Этот негр пытался выбраться из болот, когда они достали его. Он знал, что его посадят в тюрьму, но он все равно пытался сбежать. Выходит, там было нечто, испугавшее его до мозга костей. Слышали, он сказал, что за ним гонится Болотный Кот?

— И?

— Болотным Котом называют безумного негра, живущего на болотах. Прошло уже много лет с тех пор, как его видели белые люди. Лично я считал, что это всего лишь негритянские мифы, которые рассказывают на ночь. Но, похоже, все не так. Он убил Джо Корлея. Он убьет и нас, если мы отправимся бродить во тьме по болоту. Почему, черт возьми, нам нужно идти туда прямо сейчас? — эта речь так взволновала Роджерса, что он вытащил большой шестизарядник с дулом невероятной длины и принялся оглядываться, жуя табак с огромной скоростью. Он ужасно нервничал.

— А как насчет другого парня — Джона Бартоломея? — спросил Харрисон.

— Не знаю. Никогда о нем не слышал. Пошли отсюда. Мы возьмем людей и вернемся за телом Джо.

— Я пойду дальше, — проворчал Харрисон, поднявшись и отряхнув ладони.

— Вы что, спятили! Вы пропадете… — начал было Роджерс.

— Ничего не случится, если я не сойду с тропы.

— Даже если так, то вас утащит Болотный Кот… или аллигаторы…

— И все же я воспользуюсь своим шансом, — резко объявил Харрисон. — Вэнь Шан где-то на этих болотах. Если ему удастся выбраться отсюда до того, как я схвачу его, я последую за ним.

— Но если вы подождете, мы соберем отряд и утром отправимся на поиски, — рванулся Роджерс.

Харрисон даже не пытался объяснить этому человеку свое почти маниакальное желание работать в одиночку. Ничего больше не сказав, он повернулся и широким шагом отправился по тропинке.

— Да вы, черт побери, сошли с ума! — закричал ему вслед Роджерс. — Если ваш беглец миновал хижину Селии Помполи, остановитесь! — закричал ему вслед Роджерс. — Останьтесь на ночь в хижине! Она имеет большое влияние среди негров. Ее хижина — первая, на которую вы наткнетесь. Я — в город, соберу поисковый отряд, и завтра утром мы отправимся… — слова его стали неразборчивы из-за густого леса. Тропинка повернула, и Харрисон остался один.

Шагая дальше по тропинке, детектив заметил капли крови на листьях. Следы на земле говорили о том, что кто-то тащил нечто тяжелое по земле. Джо Корлей явно прополз какое-то расстояние, прежде чем на него вновь напали и добили. Харрисон отлично представлял себе, как несчастный ползет по тропинке, словно искалеченная змея. Этот человек был достаточно сильным, чтобы смертельно раненным проползти такое расстояние. Видимо, страх довел его до такого состояния.

Харрисон не видел солнца, но знал, что оно стоит над самым горизонтом. Детектив шел все дальше и дальше вглубь болот, а тени становились все длиннее. Среди деревьев появились участки вспенившейся грязи, а тропинка становилась все более извилистой, огибая эти лужи. Однако Харрисон и не думал останавливаться. В густой растительности могла спрятаться не одна сотня беглецов, хотя, скорее всего, Вэнь Шан был в одной из хижин в глубине этих болот. Китаец-горожанин, он наверняка боялся заблудиться. Скорее всего, он будет искать компанию людей, пусть даже черных.

Внезапно детектив остановился. Наступили сумерки, и болото буквально просыпалось. Загудели насекомые, в воздухе захлопали крылья то ли летучих мышей, то ли сов, лягушки раскричались, рассевшись на листиках лилий. Но детектив услышал и другие звуки. Что-то двигалось среди деревьев параллельно тропинке. Харрисон вытащил свой револьвер сорок пятого калибра и стал ждать. Ничего не происходило. Но все его чувства были настороже. Детектив знал, что за ним кто-то пристально наблюдает, он почти физически ощущал прикосновение чужого взгляда. Быть может, это тот самый китаец?

Кусты возле тропинки зашевелились, хотя никакого ветра не было. Харрисон протиснулся между переплетенными ветками кипарисов, держа пистолет наготове. И тут его нога скользнула в грязи, и он повалился в гниющую растительность, врезавшись лицом в моховую подушку. За кустом никого не оказалось, но детектив мог поклясться, что видел тень, которая, скользнув, исчезла среди деревьев. Какое-то время сыщик стоял, раздумывая, а потом, опустив взгляд, увидел четкий отпечаток на глине. Харрисон подошел ближе: это был отпечаток большой, чуть скошенной ступни. Вокруг уныло гудели москиты. Без сомнения, только что за этим кустом стоял человек.

Пожав плечами, Харрисон вернулся на тропинку. Этот след не мог принадлежать Вэнь Шану, а все остальные детектива не интересовали. Вполне могло выйти так, что кто-то из местных решил проследить за чужаком. Детектив приветственно крикнул, повернувшись в сторону деревьев, среди которых скрылся незнакомец, а потом громким голосом объявил, что у него самые дружественные намерения. Никто ему не ответил. Повернувшись, Харрисон широким шагом отправился по тропинке. Однако он не расслаблялся, так как время от времени слышал слабые шлепки и другие звуки, словно кто-то крался среди кустов параллельно тропинке. То, что за ним следит некое, вполне возможно, враждебно настроенное существо, ничуть не волновало Харрисона.

Стало так темно, что Харрисон не видел тропинки, но находил дорогу скорее интуитивно. Над болотами разносились сверхъестественные крики то ли птиц, то ли животных. А время от времени раздавались странные хрюкающие звуки. Изначально они ставили Харрисона в тупик, а потом он решил, что эти звуки, скорее всего, издают аллигаторы. Он не удивился бы, даже если одна из чешуйчатых тварей выползла бы на тропинку. Интересно, как парень, который крадется за ним по кустам, избегает аллигаторов. И тут одна из веточек треснула много ближе к тропинке, чем раньше. Харрисон тихо выругался, пытаясь рассмотреть хоть что-то в стигийской тьме под обросшими мхом ветвями. В надвигающейся темноте кто-то приближался.

Харрисон почувствовал, как от безумных мыслей мурашки поползли у него по спине. Эта тропинка — настоящее прибежище для рептилий — была не слишком подходящим местом для схватки с безумным негром — а кем еще мог оказаться неизвестный, ночью бродящий по болоту? Только тем, кто убил Джо Корлея. Харрисон, раздумывая, медленно пошел дальше, когда впереди сквозь ветви деревьев замерцал тусклый свет. Ускорив шаги, детектив вскоре вышел из полной тьмы в серую полутьму.

Он достиг участка твердой земли, где редкие деревья давали последним солнечным лучам рассеять темноту. Они, словно черные занавеси, окружили чистую полянку. За стволами деревьев на другой стороне Харрисон заметил блеск черной воды. Посреди поляны стояла хижина из грубо отесанных стволов. Через крошечное окно пробивался свет масляной лампы.

Выйдя из-под защиты леса, Харрисон бросил взгляд назад, но не увидел никакого движения среди папоротников, не услышал хруста ветвей. Едва различимая тропинка вела сюда, огибала хижину и исчезала во тьме на противоположной стороне поляны. Эта хижина, сообразил Харрисон, скорее всего, и была жилищем Селии Помполи. Детектив быстрым шагом подошел к покосившемуся строению и постучал в скособоченную дверь.

Внутри кто-то задвигался, а потом дверь распахнулась. Однако Харрисон не готов был к тому, что увидел. Он ожидал встретить босую нищенку-попрошайку. Вместо этого перед ним оказался высокий, гибкий, могучий молодой человек, аккуратно одетый, как горожанин. А светлая кожа говорила о том, что у него смешанная кровь.

— Добрый вечер, сэр, — слова звучали, как речь человека, который как минимум получил образование.

— Меня зовут Харрисон, — объявил детектив, продемонстрировав свой значок. — Я ищу одного негодяя, который должен был проходить тут… Это китаец. Он убийца. И зовут его Вэнь Шан. Знаете что-то о нем?

— Да, сэр, — тут же ответил мулат. — Три дня назад этот человек прошел мимо моей хижины.

— А где он сейчас? — поинтересовался Харрисон.

Мулат только развел руками.

— Не могу сказать. Я мало общаюсь с теми, кто обитает в глубине болот, но думаю, он прячется где-то среди них. Я не видел, чтобы он прошел назад по этой тропинке.

— А вы не могли бы проводить меня к другим хижинам.

— С радостью, сэр, но только при дневном свете.

— Мне нравится гулять по ночам, — проворчал Харрисон.

— Это невозможно, сэр, — запротестовал мулат. — Это очень опасно. Вы будете сильно рисковать, если отправитесь дальше. Идти тут далеко. К тому же остальные хижины стоят на болоте. Ночью мы не выходим из своих жилищ. На болотах много всякого-разного, опасного для людей.

— К примеру, Болотный Кот? — проворчал Харрисон.

Мулат с удивлением посмотрел на детектива.

— Несколько часов назад он убил человека по имени Джо Корлей, — пояснил детектив. — Я нашел Корлея на тропе. И если я не ошибаюсь, этот лунатик — Болотный Кот — преследовал меня последние полчаса, пробираясь по болоту вдоль тропинки.

Мулат тут же насторожился. Он выглядел обеспокоенным. Высунувшись из хижины, он внимательно оглядел темные лесные заросли.

— Заходи, — приказал он. — Если Болотный Кот крадется по болоту, то небезопасно находиться в лесу. Заходи и проведи эту ночь у меня, а на заре я провожу тебя к хижинам на болоте.

У Харрисона никакого плана не существовало. Кроме того, было бы глупо на ощупь бродить в ночи по неизвестным болотам. Только теперь он понял, что совершил ошибку, отправившись в сумерках на неизвестные болота. Но работа давно стала его второй натурой, кроме того, он по природе был человеком безрассудным. Преследуя преступника, он в полдень покинул маленький городок на краю болот и без колебания вошел в лес. Но он сомневался, что разумно будет идти дальше в темноте.

— Это хижина Селии Помполи? — поинтересовался детектив.

— Точно, — ответил мулат. — Она умерла три недели назад. Теперь я живу один. Зовут меня Джон Бартоломей.

Харрисон мигом оживился, рассматривая мулата с новым интересом. Джон Бартоломей. Джо Корлей прошептал его имя, прежде чем умереть.

— Вы знали Джо Корлея? — требовательно спросил он.

— Слегка. Он прятался от закона на болотах. Человек, дошедший до низшей ступени деградации, хотя жаль, что он умер.

— А что человек с вашим образованием делает в этих джунглях? — прямо спросил детектив.

Бартоломей криво усмехнулся.

— Не всегда мы сами можем выбирать свое окружение, мистер Харрисон. Не только преступники живут в отдаленных, уединенных уголках. Одни, приходящие на болота, напоминают вашего китайца. Они бегут от закона. Другие приезжают сюда под нажимом обстоятельств.

Харрисон осматривал жилище Бартоломея, в то время как тот задвинул крепкий засов на двери. В хижине было две комнаты, одна за другой, разделенные крепкой дверью. Пол, устланный плиткой, выглядел чистым, комнаты скудно обставлены: стол, скамьи, койка у стены — все ручной работы. Тут имелся и очаг, над которым висела примитивная кухонная посуда. Буфет был накрыт тканью.

— Будете жареный бекон с попкорном? — поинтересовался Бартоломей. — А может, чашечку кофе? Не так уж много могу я вам предложить, но…

— Нет, спасибо. Я хорошенько наелся, прежде чем отправился на болота. Лучше расскажите мне о людях, которые тут живут.

— Как я уже говорил, я мало общаюсь с местными, — ответил Бартоломей. — Они живут единым кланом и с подозрением относятся к чужакам. К тому же они не любят других цветных. Их отцы переселились сюда с Гаити, спасаясь от революции, которая залила кровью несчастный остров. У них странные привычки. Вы слышали о братстве вуду?

Харрисон кивнул.

— Так вот, эти люди — вудисты. Я знаю, что они устраивают тайные сборища на болотах. Слышал, как в ночи стучат барабаны, и видел огни, сверкающие за деревьями. В такое время даже тут небезопасно. К тому же эти люди способны на кровавые жертвоприношения. Их примитивная природа выходит наружу, когда они устраивают звериные ритуалы вуду.

— Почему же вы не пытались пойти туда и остановить их? — поинтересовался Харрисон.

— Они ничего не понимают. К тому же никто не пойдет сюда, чтобы заставить их соблюдать закон. Болотные люди не потерпят вмешательства в их обряды… Селия Помполи, жившая в этой хижине, была женщиной мудрой и отчасти образованной. Она была единственным обитателем этих болот, кто ходил «наружу» — так они говорят о мире за пределами болот. Она даже училась в школе. Однако, насколько мне известно, она была жрицей культа и председательствовала при проведении ритуала. Думаю, она и погибла во время последней вакханалии. Ее тело нашли на болотах, так сильно обглоданное аллигатором, что женщину узнали лишь по одежде.

— А кто такой Болотный Кот? — поинтересовался Харрисон.

— Маньяк, живущий, словно дикий зверь, на болотах. Время от времени у него случаются припадки ярости, и в такое время он ужасен.

— А мог он убить китайца, если бы подвернулся подходящий случай?

— Когда у него случается припадок, он может убить любого. Вы говорили, что китаец — убийца?

— Убийца и вор, — проворчал Харрисон. — Украл десять тысяч у человека, которого убил.

Бартоломей посмотрел на детектива с новым интересом, хотел было о чем-то спросить, но в последний момент, видимо, передумал.

Харрисон поднялся, зевая.

— Думаю, мне нужно чуток вздремнуть, — заметил он.

Бартоломей взял лампу и отвел гостя в заднюю комнату, которая была того же размера, что и передняя, но из мебели тут были только койка и скамья.

— У меня всего одна лампа, сэр, — признался мулат. — Я оставлю ее вам.

— Не сомневаюсь, — сказал Харрисон. Он подспудно не доверял масляным лампам, так как в детстве одна из них взорвалась едва ли не у него в руках. — Я, как кошка, люблю темноту. Лампа мне не нужна.

Еще раз извинившись за свое грубое жилище и пожелав спокойной ночи, чуть пригнувшись, Бартоломей вышел из комнаты и прикрыл за собой дверь. Харрисон, несмотря на внешнюю сонливость, начал внимательно изучать комнату. Звездный свет проникал в помещение через маленькое окно, забранное толстыми деревянными прутьями. Второй двери в комнате не было — только та, через которую он вошел. Детектив лег на койку, не раздеваясь, даже сапоги не снял, и стал обдумывать сложившуюся ситуацию. Больше всего он опасался, что Вэнь Шан опять сбежит. Однако побежит ли китаец той же самой дорогой, что и пришел сюда? На самом деле, на краю болота дежурили полицейские, но ведь Вэнь Шан может с легкость обмануть их, особенно ночью. А что, если есть и другая дорога через болота? А если Бартоломей, как он сказал, мало знаком с местными неграми, то где гарантия, что он сможет провести детектива туда, где прячется китаец? Эти и другие сомнения мучили Харрисона, пока он лежал, прислушиваясь к тому, что происходит в соседней комнате. Неожиданно полоска света, пробивавшаяся из-под двери, потухла — Бартоломей выключил лампу. Тогда Харрисон послал к дьяволу все сомнения и уснул.

Глава 2

СЛЕДЫ УБИЙЦЫ

За окном послышался шум.

С треском вылетели прутья в окне, и это разбудило детектива. Как обычно, Харрисон проснулся мгновенно, словно боец по тревоге. Что-то закрыло окно, что-то темное и округлое, с мерцающими точечками. А потом детектив понял, что рассматривает человеческую голову. В сверхъестественно-звездном свете сверкали круглые глаза и оскаленные зубы. Стараясь сделать так, чтобы его движения не были заметны, детектив достал револьвер. Он лежал на койке, и рука с оружием была у стены, а посему выходило, что незваный зритель не видел его оружия. Однако голова неожиданно исчезла, словно пришельца предупредил инстинкт.

Харрисон сел, нахмурился, подавив вполне естественное желание броситься к окну и выглянуть наружу. Ночь скрыла незнакомца, бродившего за стеной. Было во всем этом деле нечто смертельно опасное. Незнакомец, без всякого сомнения, пытался залезть в комнату. Был ли это тот же самый человек, что преследовал сыщика на болотах? Неожиданно в голову полицейского пришла одна забавная мысль. А не мог ли китаец отправить кого-то следить за всяким, кто приходит на болота? Харрисон выругался. Как же он не подумал об этом раньше?

Чиркнув спичкой, он прикрыл ее ладонью, сложенной чашечкой, и посмотрел на часы. Те показывали всего десять вечера. Ночь только начиналась. Нахмурившись, детектив, посмотрел на стену за койкой, и неожиданно злое шипение сорвалось с его губ. Спичка обожгла ему пальцы и погасла. Он зажег следующую и вновь принялся изучать стену. В щели между бревнами был спрятан нож, и его зловещий искривленный клинок был покрыт какой-то комковатой субстанцией. По спине Харрисона непроизвольно прокатилась волна дрожи. Это могла быть кровь животного… Но кто мог зарезать теленка или борова в этой комнате? Почему клинок не почистили? Выглядело все так, словно кто-то нанес смертельный удар, а потом попытался быстро замести следы.

Детектив взял нож и осмотрел его внимательнее. Кровь на клинке засохла и почернела, так, словно с того времени, как им воспользовались, прошло несколько часов. Сам нож не был обычным орудием мясника… Тут Харрисон напрягся. «Это был китайский кинжал!» Спичка догорела, и Харрисон сделал то, что на его месте сделал бы любой нормальный человек. Перегнулся через край койки — так как это был единственный предмет в комнате, под которым можно было бы что-то спрятать. Конечно, он не ожидал обнаружить там труп Вэнь Шана. Скорее, он действовал, повинуясь инстинкту. И никакого трупа он там не обнаружил. Рука, которую он запустил под кровать, скользнула по грубым бревнам пола, а потом наткнулась на что-то еще — что-то небольшое, точно как и нож, заложенное между бревнами.

Детектив потянул. Через мгновение в руках у него оказался плоский пакет из хрустящей бумаги, связанный пропитанной маслом шелковой нитью. Держа в одной руке горящую спичку, другой он разорвал бумагу. Его взгляду предстало десять старых банкнот, каждая по тысяче долларов. Потушив спичку, детектив замер во тьме, пытаясь выстроить логическую версию, объясняющую его находку.

Итак, Джон Бартоломей врал. Без сомнения, он приютил китайца, точно так же, как приютил Харрисона. Детектив отчетливо представил себе призрачную тень, склонившуюся над китайцем, спящим на этой же постели. Потом быстрый удар ножа.

Детектив зло зарычал, переполненный досадой, которая может быть понятна лишь охотнику за головами. Без сомнения, тело Вэнь Шана гниет в липкой болотной грязи. Однако деньги он вернуть сможет. Небрежный Бартоломей плохо их спрятал. И что? Лишь случайная цепочка обстоятельств позволила Харрисону их обнаружить. А может, деньги спрятал вовсе и не хозяин хижины, а китаец, опасаясь…

И тут Харрисон снова замер. Под дверью он увидел тоненькую полоску света. Неужели Бартоломей до сих пор не лег спать? Но ведь детектив помнил, как мулат задул лампу. Харрисон поднялся и бесшумно скользнул к толстой двери. Оказавшись возле нее, он услышал приглушенное бормотание. Говорившие были совсем рядом, стояли прямо за дверью. Детектив приложил ухо к стене и узнал характерный акцент Джона Бартоломея.

— Неплохая работа, — прошептал мулат. — Надо схватить его до того, как он успеет достать свой револьвер. Он ведь ничего не подозревает. Однако я только сейчас вспомнил, что оставил нож китайца между бревен в стене. Но там темно, и детектив нипочем не найдет его. Зря он оказался здесь в эту ночь. Нельзя оставлять его в живых.

— Мы сработаем быстро и чисто, господин, — прошептал другой голос, с гортанным акцентом, отличающимся от любого другого негритянского говора, известного Харрисону. Детектив решил, что специально такой акцент не воспроизвести. — К тому же мы можем не бояться Джо Корлея. Болотный Кот выполнил все мои инструкции.

— Выходит, Болотный Кот сейчас рыщет где-то снаружи, — пробормотал второй голос. — Не люблю его. Почему он сам не может сделать всю работу?

— Он выполняет мои приказы, но ему нельзя во всем доверять. Сколько мы еще будем тут стоять и болтать? Детектив проснется и начнет подозревать всех и вся. Рывком открывайте дверь и бросайтесь на него. Бейте ножом в …

Харрисон всегда верил, что лучшая защита — это яростная атака. У него был только один выход. Детектив действовал без колебаний. Он навалился могучим плечом на дверь, толчком отворил ее, ворвался в комнату с револьвером наизготовку и рявкнул:

— Руки вверх, черт вас побери!

В комнате оказалось пять человек. Бартоломей стоял с лампой, прикрывая ее свет левой рукой. Кроме него в комнате было еще четверо тощих негров в непривлекательных одеждах. У всех в руках были ножи.

— Назад, к стене! — прорычал Харрисон.

Все четверо послушно отступили к стене, пораженные неожиданным появлением детектива. Харрисон знал, что опасаться стоит лишь Джона Бартоломея, а не этих мясников.

— Поставь лампу на пол, — приказал он мулату. — Встань рядом с остальными…

Бартоломей наклонился, словно для того, чтобы поставить лампу на стол… потом быстро, словно кот, бросился на пол и нырнул под стол. Револьвер Харрисона тут же загрохотал, но даже сам детектив знал, что в круговерти теней промахнулся. Метнувшись вперед, он выпрыгнул за дверь. Внутри темной хижины у него не было никаких шансов против четырех негров, пусть они даже побросали свои ножи, рыча от ярости, словно бешеные псы. Уже оказавшись на другой стороне поляны, детектив услышал, как Бартоломей яростным голосом выкрикивает приказы. Однако детектив не пошел по тропе — путь, очевидный для любого. Обойдя хижину, он метнулся к деревьям, растущим с другой стороны. Он бежал вперед, куда глаза глядят. Единственным его желанием было отыскать место, где он смог бы спрятаться, а потом, развернувшись, открыть огонь по преследователям. Луна только встала, и ее свет скорее придал теням более резкие очертания, а не высветил их, сделав полупрозрачными.

Он слышал, как негры с шумом высыпали из хижины и бросились в разные стороны, в один миг растворившись среди теней. Однако детектив нашел убежище прежде, чем преследователи заметили его. Теперь он наблюдал за хижиной через переплетение ветвей, видел, как то один, то другой негр выскакивают на поляну, словно собаки, ищущие след, завывая от примитивной жажды крови и разочарования. В лунном свете сверкали ножи в руках бандитов.

Сыщик отступил вглубь болота и с удивлением обнаружил, что земля тут более сухая, чем он ожидал. А потом неожиданно он оказался на краю болотной прогалины, посреди которой сверкала черная вода. И в этой воде что-то двигалось. Детектив инстинктивно отскочил, так как отлично знал, кто может смотреть на него из чернильной воды горящими в темноте глазами. И тут его сзади обхватили сильные руки, больше напоминающие лапы обезьяны.

Харрисон резко наклонился, а потом по-кошачьему выгнул могучую спину. Его противник соскользнул вперед и упал на землю, но так и не выпустил из рук пальто полицейского. Харрисон качнулся назад, вырывая одежду. От чудовищного напряжения затрещали швы рукавов, но детективу удалось освободиться.

Его противник тут же вскочил на ноги. Он стоял на краю лужи, рыча, словно дикий зверь. Харрисон разглядел нападавшего. Это был гигантский полуобнаженный негр. Длинные толстые косички, окаменевшие от засохшей грязи, отчасти закрывали его перекошенное злобой лицо. На толстых вывороченных губах выступила пена. Детектив сразу понял, что это не кто иной, как Болотный Кот.

В левой руке негр сжимал обрывки пальто детектива, а в правой блестела сталь. Словно предчувствуя следующее движение безумца, детектив пригнулся и выстрелил от бедра. Брошенный нож просвистел у него над ухом, а когда прогремел выстрел, Болотный Кот качнулся и рухнул спиной вперед в черную лужу. Во все стороны полетели брызги, вода вспенилась, и на мгновение детектив увидел тупую морду рептилии, но аллигатор тут же скрылся под водой вместе с раненным негром.

Харрисон отступил, а потом замер, услышав треск ветвей, — негры, преследовавшие его, продирались сквозь лес. Они ведь тоже услышали выстрел. Детектив отступил в тень к зарослям гумми и стал ждать, держа пистолет наготове. Чуть позже преследователи — Джон Бартоломей и его негры — выскочили на берег лужи.

Они разошлись вдоль берега, а потом Бартоломей рассмеялся, показав на окровавленные клочья одежды, которые плавали на поблескивающей вспенившейся воде.

— Вот пальто этого придурка! Должно быть, он вбежал прямо в воду, и гатор его слопал! Знаю, они приходят в бешенство, если кто-то лезет в их камыши. Слышите треск костей? — смех Бартоломея звучал наигранно злодейски. — Отлично, о нем можно больше не беспокоиться, — продолжал мулат. — Если власти пришлют кого-то на поиски этого детектива, мы скажем правду: он упал в воду, и его схватил аллигатор, точно так же, как Селию Помполи.

— Она, наверное, вопила от ужаса, когда гаторы тащили ее к воде, — произнес один из болотных негров.

— И мы никогда не найдем ее останков, — добавил Бартоломей.

— А этот детектив сказал, в чем вина китайца? — спросил другой негр.

— Лишь подтвердил, что китаец сказал правду: он убил человека.

— Лучше бы он ограбил банк, — равнодушно пробормотал болотный дьявол. — Тогда у него были бы деньги.

— Увы, — протянул Бартоломей. — Ты же видел, как мы его обыскивали. Ладно, теперь возвращайтесь к остальным и помогите им с китайцем. Этот желтопузый тертый калач, но мы не можем себе позволить выпустить его. Завтра на его поиски сюда явится куча народа, и если они первыми найдут его, то узнают обо всем! — Он зловеще и многозначительно рассмеялся. — Поспешите! Ступайте! Я хочу побыть один. Мне нужно поговорить с духами и совершить несколько обрядов, связанных со смертью, так что оставьте меня одного. Ступайте!

Негры, склонив головы в раболепных поклонах, отступили, а потом, повернувшись, направились к хижине. Вскоре мулат, не спеша, последовал за ними.

Харрисон глядел им вслед, прокручивая в голове все, что только что узнал. Часть сказанного показалась ему тарабарщиной, но определенные вещи он понял совершенно четко. Первое: китаец, без сомнения, жив и где-то прячется. Бартоломей лгал, когда говорил о своих отношениях с болотными жителями. Да, он не был одним из них, но он определенно верховодил над ними. И еще: Бартоломей соврал им относительно денег. А может, и нет? Харрисон вспомнил, как изменилось выражение лица мулата, когда он упомянул о десяти тысячах. Быть может, Бартоломей ничего и не знал о деньгах, может быть, китаец, подозревая что-то, спрятал деньги под кроватью до того, как на него напали?

Харрисон вышел из тени и прокрался следом за неграми. Пока те считали, что он мертв, он мог продолжать свое расследование, не боясь преследования. Его рубашка из темного материала не отсвечивала в темноте. А огромный детектив был мастер всяких уловок. Ему часто приходилось использовать всевозможные трюки в Восточном квартале, где за ним постоянно кто-то следил и подслушивал все, что он говорит.

Выйдя на край поляны, посреди которой стояла хижина Бартоломея, детектив увидел, как четверо гигантов уходят по тропинке, ведущей в глубь болот. Они шли единой колонной, чуть наклонив головы вперед, и выглядели как настоящие обезьяны. Бартоломей, судя по всему, собирался отправиться назад, в хижину. Харрисон последовал было за уходящими вглубь болот неграми, а потом заколебался. Бартоломей был сейчас в его власти. Он мог прокрасться в хижину, приставить револьвер к виску Бартоломея и потребовать, чтобы тот рассказал все, что знает о китайце, где тот может скрываться. А если негры его поймают, то где спрячут, прежде чем скормить крокодилам. Однако Харрисон знал, что негры могут быть очень упрямыми. Даже сейчас, вместо того, чтобы зайти в хижину, Бартоломей стоял на пороге, жевал жвачку, вглядываясь в тени, и выглядел очень таинственно. В руке у него был тяжелый кнут. Потом он шагнул в ту сторону, где среди ветвей скрывался детектив. Он прошел всего в нескольких ярдах от укрытия детектива, и лунный свет высветил его черты. Тогда Харрисон с изумлением отметил, насколько изменилось его лицо. Негр стал выглядеть поистине неуязвимым — в чертах его появилось нечто дьявольское.

Харрисон изменил свои планы, решив поохотиться за Бартоломеем. Он хотел узнать, что еще скрывает этот человек. Это оказалось несложно: Бартоломей не смотрел ни назад, ни по сторонам. Однако мулат пошел странным, сильно кружным маршрутом, то и дело обходя чернильные лужи и заросли гниющей растительности, которая даже в лунном свете выглядела ядовитой. Детективу постоянно приходилось идти пригнувшись, чтобы его не заметили. Неожиданно впереди показалась хижина, спрятавшаяся среди деревьев, заросшая испанским мхом, очень похожим на серую вуаль. Бартоломей огляделся, потом вставил ключ в замочную скважину и стал манипулировать большим висячим замком на двери. Харрисон тем временем решил, что преступник привел его туда, где в самом деле держат Вэнь Шана.

Бартоломей исчез внутри хижины, прикрыв за собой дверь. Свет замерцал в щелях между бревнами. Потом послышались тихие голоса. Разговаривали шепотом, слишком тихо, чтобы Харрисон смог различить голоса. Потом последовал вполне определенный звук: треск хлыста, ударившего по обнаженной плоти, и кто-то пронзительно закричал от боли. Только тогда Харрисон догадался. Бартоломей втайне прокрался к своему пленнику, чтобы пытать его… И для этого у мулата была весьма веская причина — он хотел узнать, куда китаец спрятал деньги, о которых сказал ему Харрисон. Очевидно, Бартоломей не хотел делиться ими со своими людьми.

Харрисон начал осторожно пробираться к хижине. Он хотел ворваться в нее и прекратить истязания. Он и сам с удовольствием пристрелил бы Вэнь Шана, но мысль о пытках ему, как любому белому человеку, была чужда. Однако, прежде чем он добрался до хижины, свист кнута смолк, свет потух и на пороге появился мулат. Вытерев пот со лба, он запер дверь, убрал ключ в карман и, поигрывая кнутом, удалился. Харрисон присел на корточки, укрывшись в тени. Вновь Бартоломей прошел мимо сыщика, так и не заметив его. Теперь он собирался заняться Вэнь Шаном, а мулатом он займется чуть позже.

Когда мулат исчез, Харрисон поднялся и широким шагом подошел к хижине. Отсутствие стражи ничуть не озадачило детектива, тем более после разговора, который он слышал. Да и не было времени строить различные гипотезы. Дверь была заперта на толстую цепь, которая удерживала могучий засов. Однако, просунув дуло револьвера в щель между досок, используя пистолет как рычаг, он с легкостью приподнял засов.

Чуть приоткрыв дверь, детектив заглянул внутрь хижины. Внутри было очень темно, но он услышал чье-то дыхание, прерываемое истерическими всхлипами. Детектив чиркнул спичкой, потом поднял ее повыше над головой. Пленник находился тут — скорчившись, лежал на грязном полу. Но это оказался вовсе не Вэнь Шан, а женщина — молодая и по-своему красивая мулатка.

На ней были лишь лохмотья одежды и нижняя сорочка. От ее связанных за спиной рук длинная веревка из сыромятной кожи шла к тяжелой скобе в стене. Девушка с ужасом посмотрела на Харрисона. В ее взгляде читался и ужас, и надежда. Слезы катились по ее щекам.

— Кто вы такая, черт побери? — спросил детектив.

— Селия Помполи! — голос у нее оказался глубоким и музыкальным, хотя сейчас дрожал — девушка готова была впасть в истерику. — Белый человек, прикончи меня, ради Бога! Я не могу больше терпеть. Я все равно умру, я знаю!

— Думаю, вы так или иначе когда-нибудь умрете, — проворчал детектив.

— Все это подстроил Джон Бартоломей! — воскликнула несчастная. — Он привел желтую девчонку «извне» сюда, на болота, потом убил ее и одел в мое платье. После он бросил труп в болото аллигаторам, и те обгрызли его так, что никто не мог распознать труп. Когда люди нашли тело, они решили, что это и есть Селия Помполи. Он держит меня тут уже три недели и пытает каждую ночь.

— Почему? — Харрисон обнаружил и запалил огарок свечи, оставленный на полочке у входа. Потом он подошел к девушке и разрезал кожаные ремни, освободив ее руки. Она, покачиваясь, встала, растирая окровавленные и распухшие запястья. В скудном наряде, выдержавшем не одну порку, она была все равно что голая.

— Он настоящий дьявол! — ее темные глаза смертоносно сверкнули. Кем-кем, а уж смирившейся жертвой она себя не считала. — Он явился на болота, представившись жрецом Белой Змеи. Он сказал, что приехал с Гаити… лживый пес. На самом деле он из Сан-Доминго и такой же жрец, как вы… Я… я истинная жрица Змеи, и люди поэтому повиновались мне. Вот почему он попытался убрать меня с дороги. Я убью его!

— Но зачем он истязал вас? — продолжал расспросы Харрисон.

— Потому что я не говорила ему того, что он хотел знать, — угрюмо пробормотала девушка.

Опустив голову и поджав одну обнаженную ногу, — так обычно стоят перед учителем провинившиеся школьницы — казалось, она размышляла, стоит ли ей говорить дальше или ее объяснения Харрисону вполне хватит. Его белая кожа являлась непреодолимым препятствием. Белому не следовало знать тайны болот. Наконец, девушка решилась и продолжила:

— Он явился сюда, чтобы украсть одну драгоценность — сердце Великой Змеи, которое мы привезли с Гаити давным-давно. Он не был жрецом. Самозванец. Он почему-то решил, что я отдам ему Сердце, а потом убегу с ним с болот. Когда я отказалась, он притащил меня в эту старую хижину — туда, где никто не услышит моих криков. Люди болот избегают ее, так как считают, что тут обитает привидение… Он сказал, что станет пороть меня до тех пор, пока я не скажу ему, где спрятано сердце, но я никогда не открою ему этот секрет… даже если он сорвет всю плоть с моих костей. Я одна знаю этот секрет, потому что являюсь истинной жрицей и хранительницей сердца.

Судя по всему, она свято верила в свой культ — одну из ветвей вуду, и в самом деле считала себя истинной жрицей.

— А вы не слышали ничего о китайце, Вэнь Шане? — продолжал задавать вопросы детектив.

— Джон Бартоломей как-то похваляясь упомянул о нем. Этот китаец пришел на болота, чтобы спрятаться от блюстителей порядка, и Бартоломей пообещал ему помочь. Потом он позвал людей болот, и они схватили китайца. Тот смертельно ранил ножом одного из людей Бартоломея. Они схватили его…

— Почему?

Селию, казалось, охватило то мстительное состояние, какое порой бывает только у женщин, и она готова была рассказать обо всем, даже о том, о чем в обычной обстановке никогда не помянула бы.

— Бартоломей объявил, что в старые времена был жрецом. Сказал, что понимает желания людей. Пообещал, что вернет… жертвоприношения. Мы сами отказались от них более тридцати лет назад. Тогда мы приносили жертвы Белой Змее. Но Бартоломей обещал им… козла без рогов… Однако провести обряд он сможет, только когда Сердце окажется в его руках, именно поэтому он и ищет его. На самом же деле он хочет завладеть Сердцем и сбежать еще до начала обряда жертвоприношения. Но мой отказ спутал его планы. А у людей постепенно начинает таять терпение. Если он не выполнит обещанное, они просто-напросто его убьют… Вначале он решил сделать жертвой Джо Корлея, который прятался на болотах. Но когда появился китаец, Бартоломей решил, что тот лучше подойдет на роль жертвы. А сегодня Бартоломей сказал мне, что у китайца были деньги, и теперь он заставит рассказать желтопузого, где тот их спрятал. Так что он собирается получить деньги и Сердце, как только я сдамся и расскажу ему, где оно спрятано…

— Минутку подождите, — попросил Харрисон. — Разъясните-ка мне. Что собирается сделать Бартоломей с Вэнь Шаном?

— Он отдаст его Великой Змее, — ответила девушка, сделав традиционный жест умиротворения и обожания, словно произнесла имя, которое должно внушать благоговейный трепет.

— Человеческое… жертвоприношение?..

— Да.

— Хорошо, будь я проклят! — пробормотал детектив. — Если бы я сам не вырос на Юге, я бы никогда в это не поверил. Когда же состоится жертвоприношение?

— Сегодня ночью!

— Точно? — а потом детектив вспомнил инструкции, которые давал чернокожим Бартоломей. — Черт побери! Где это случится и когда?

— Перед самой зарей, в дальнем конце болот.

— Я должен отыскать Вэнь Шана и остановить это! — воскликнул детектив. — Где его держат?

— В месте для жертвоприношений. Его охраняет множество людей. Вам никогда не найти дорогу туда. Вы утонете или вас сожрут гаторы. Ну, а если вы все же доберетесь туда, Люди Болот разорвут вас на куски.

— Вы отведете меня, а я позабочусь о людях, — проворчал он. — Вы же хотите отомстить Бартоломею. Все верно: отведите меня туда, и этого будет довольно. Я всегда работаю один, — сердито проговорил он. — Не думаю, что это болото опаснее Речной улицы.

— Хорошо! — Ее глаза сверкнули, и она оскалилась в предвкушении мести. — Я отведу вас к Алтарю.

— Сколько времени займет эта «прогулка»?

— Около часа. Если бы вы пошли сами, то вам понадобилось много больше времени. А так мы пойдем напрямую. Сами бы вы там не прошли.

— Я буду точно следовать за вами, — пообещал детектив. Он взглянул на часы, а потом погасил свечу. — Тогда пошли. Двигайтесь самым кратким маршрутом, а обо мне не беспокойтесь. Я сам смогу за себя постоять.

Девушка крепко сжала запястье детектива и чуть ли не вытолкнула его через дверь, дрожа, словно гончая, почуявшая дичь.

— Минутку, — детектив остановился, пораженный неожиданно пришедшей идеей. — А что, если вернуться в вашу хижину и арестовать Бартоломея…

— Его там уже нет. Без сомнения, он отправился к Алтарю. Так что лучше и нам поспешить туда.

Глава 3

ХРАМ ВУДУ

Харрисон на всю жизнь запомнил ночную прогулку через болота в компании Селии Помполи. Они шли там, где, казалось, пройти невозможно. Грязь чавкала под ногами, иногда черная гнилая вода доходила до колен, но Селия уверенно находила твердую землю там, где должна была разверзнуться бездонная трясина. Она вела детектива по болоту, где мох прогибался под весом человека. С легкостью девушка прыгала с кочки на кочку, скользила между лужами черной воды, в которых шевелились неповоротливые аллигаторы. Харрисон едва поспевал за ней. Он вспотел, его тошнило от невыносимого зловонья, исходившего от липкой грязи, заляпавшей всю его одежду. Но в нем проснулся некий инстинкт, присущий разве что бульдогам. Он готов был неделю идти через болото, так как был уверен, что на другом конце пути тот, на кого он охотился. Влажные, низкие облака затянули небо, где раньше ярко сияла луна, и теперь Харрисон то и дело спотыкался, словно слепой, полностью зависящий от своего поводыря.

А потом где-то впереди зазвучали барабаны. И чем дальше шли девушка с детективом, тем громче становились звуки. За черными силуэтами деревьев возникло красное мерцание.

— Огни для жертвоприношения! — задохнулась Селия, прибавив шаг. — Поспешим!

Где-то в большом тяжелом теле Харрисона словно включился резервный источник энергии. Детектив, казалось, летел следом за девушкой. А она легко бежала по болоту, где вода доходила ей до колена. Она обладала инстинктом, присущим лишь обитателям болот, отлично зная, куда ступать. Впереди Харрисон увидел что-то сверкающее. Это была вовсе не грязь, а потом Селия остановилась у озерца вонючей, нездоровой на вид воды.

— Место, где расположен Алтарь, со всех сторон окружено водой. Туда ведет только одна тропинка, — прошептала она. — Мы в самом сердце болот. Сюда обычно никто не заходит. Тут нет хижин. Следуй за мной! Мы пойдем по мосту, о существовании которого никто, кроме меня, не знает.

В месте, где вялый поток суживался до пятидесяти футов, лежало упавшее дерево. Селия залезла на него и пошла по стволу, балансируя руками. Несколько шагов, и она оказалась на другой стороне — стройная, призрачная фигура в облаке света. Харрисон залез на бревно, сел на него верхом, а потом стал медленно продвигаться вперед самым постыдным образом.

Но он был слишком тяжел для эквилибристики. Его ноги болтались всего в футе от темной поверхности болота, и Селия, наблюдавшая за его движениями, равно как и за мерцанием впереди, очередной раз взглянув на него, закричала, предупреждая.

Харрисон вовремя поджал ноги. Из воды высунулось что-то огромное и ужасно клацнуло гигантскими челюстями. Харрисон с огромной скоростью прополз по бревну оставшиеся несколько футов и вылез на берег. Чувствовал он себя сильно деморализованным. Преступники с ножами в темной комнате ничуть не пугали его, в отличие от чудовищных тварей из глубины болот.

Теперь же под ногами сыщика была твердая земля. Они, как и говорила Селия, оказались на островке в самом сердце болот. Девушка отправилась дальше, пробираясь среди кипарисов, задыхаясь от переполнявших ее эмоций. Она вся взмокла от пота, рука, державшая Харрисона за запястье, стала влажной и скользкой.

Через несколько минут, когда сверкающие огни за деревьями стали ослепительными, она остановилась и опустилась во влажную плесень, потащив за собой своего спутника. Перед ними открылась невероятная сцена, такое могло происходить только в далекие времена, когда человек только-только стал человеком.

Перед девушкой и детективом раскинулась поляна, свободная от кустов, окруженная черной стеной кипарисов. С одной стороны была утоптанная дорога, которая уходила куда-то во тьму. С другой — низкий холм. Эта дорога, видимо, и была окончанием той тропинки, по которой Харрисон пришел на болота. За дорогой в свете факелов тускло мерцала вода.

В конце дороги у подножия холма столпилось человек пятьдесят, в основном женщины и дети, чей цвет кожи был точно таким же, как у Селии. Харрисон и не подозревал, что на болотах живет столько народа. Их взгляды были устремлены на колоду черного дерева, установленную у основания холма — своего рода алтарь. А за колодой-алтарем стоял странный деревянный идол, вырезанный с таким дьявольским искусством, что в свете факелов казался живым. Детектив сразу же интуитивно понял, что подобное чудовище не могли вырезать в Америке. Чернокожие наверняка привезли его с собой с Гаити, точно так же, как в свое время их предки привезли его из Африки. Над идолом витала аура Конго, непроходимых джунглей — изгибающиеся, примитивные формы, присущие всему первобытному. Харрисон не был суеверным, но и он почувствовал, как по спине его ползут мурашки. В его подсознании зашевелились воспоминания предков. Откуда-то всплыли неясные, чудовищные образы, порожденные в туманные дни на заре человечества, когда первобытные люди поклонялись чудовищным богам.

Перед идолом у алтаря сидела старуха, которая выбивала ладонями на барабане чудовищный ритм. Тамтам под ее руками то рычал, то бормотал, то громыхал. И сидящие на корточках негры раскачивались, подпевая в такт ритму. Хоть голоса и звучали приглушенно, в них явно угадывались истерические нотки. Выпученные глаза и оскаленные зубы чернокожих сверкали в свете факелов.

Харрисон же высматривал Джона Бартоломея и Вэнь Шана. Потянувшись, он коснулся руки своей спутницы, чтобы привлечь ее внимание. Но девушка не слышала его. Ее тонкая фигура была напряжена, она дрожала всем телом, словно крепко натянутая проволока. Неожиданно песнопение изменилось, превратившись в дикие, волчьи завывания.

Из тени деревьев за идолом вышел Джон Бартоломей. Он был одет в львиную шкуру, и со стороны казалось, что он снял с себя весь налет цивилизации вместе с нормальной одеждой. Выражение его лица совершенно изменилось. Теперь он стал истинным воплощением настоящего варвара. Харрисон разглядывал его накачанные бицепсы, рельефные грудные мускулы, на которых играли отблески огня факелов. А потом внимание детектива переключилось. Рядом с Бартоломеем показался другой человек. Видно было, что идет он неохотно, однако стоило ему появиться, по толпе прокатилась новая волна восторженных криков.

Могучей левой рукой Бартоломей держал за косу Вэнь Шана. Тот тащился за мулатом, словно баран, идущий на бойню. Китаец был совершенно голый, и его желтая кожа в свете факелов казалась настоящей слоновой костью. Руки несчастного были связаны за спиной, и он, словно ребенок, не мог ничего сделать против своего палача. Вэнь Шан сам по себе был небольшого роста, а рядом с гигантским мулатом он казался и вовсе крохой. Харрисон отчетливо различил его мучительные всхлипывания, после того как стихли крики приветствия, и смокли барабаны. Негры алчущими крови взглядами уставились на него. Упираясь ногами изо всех сил, маленький китаец пытался воспрепятствовать движению вперед, но мулат был неумолим. В правой руке Бартоломея сверкал огромный, острый, как бритва, кинжал с клинком в форме полумесяца. Зрители затаили дыхание, а потом разом сделали шаг назад, возвращаясь по лестнице эволюции, превращаясь в настоящих дикарей — они жаждали кровавого праздника, достойного их далеких предков.

На лице Бартоломея Харрисон заметил следы страха и безумной решимости. Он чувствовал, что ужасное доисторическое действо, невольным участником которого стал мулат, пугает его. Бартоломей отлично понимал, что должен сделать, и это его отнюдь не радовало. Это была слишком большая плата за драгоценное сердце змеи-бога, но мулат вынужден был ее заплатить, чтобы и дальше повелевать этим волчьим братством дьяволопоклонников, от которых зависела его жизнь.

Харрисон поднял револьвер и стал следить за происходящим через прорезь прицела. Расстояние до Бартоломея было не так уж велико, но освещение слишком иллюзорно. Он чувствовал, что должен с первого выстрела попасть в широкую грудь Джона Бартоломея. Если он выйдет на открытое место и попытается арестовать этого человека, негры в своем нынешнем состоянии, доведенные до экстаза, и в самом деле разорвут его на куски. Но если их главный священник падет с первого выстрела, среди них может начаться паника. Его палец уже замер на курке, когда огни неожиданно погасли, и наступила полная темнота. А потом факелы вспыхнули снова, только огонь был теперь сверхъестественным — зеленым. В этом свете лица всех собравшихся стали больше напоминать лица трупов, не один день пролежавших в воде.

За те мгновения, что на поляне царила тьма, Бартоломей достиг алтаря. Мулат силой уложил на него голову жертвы и застыл над ним, словно бронзовая статуя. Правая рука его была высоко поднята, занеся над головой китайца сверкающий и острый стальной полумесяц. А потом, раньше, чем удар снес голову Вэнь Шана, раньше, чем Харрисон успел надавить на курок, случилось что-то сверхъестественное, заставившее всех застыть на своих местах.

В призрачном зеленом мерцании появилась фигура, такая гибкая, что, казалось, плыла над землей, а не шла по ней. Стон вырвался из глоток негров, и они опустились на колени. В зеленом мерцании, которое превратило ее симпатичные черты в настоящий лик смерти, Селия Помполи выглядела пугающе, словно труп утонувшей женщины, поднявшийся из подводной могилы.

— Селия! — этот крик разом вырвался из дюжины глоток. А дальше начался настоящий бедлам.

— Селия Помполи!

— Она восстала из могилы!

— Она вернулась назад из Ада!

— Да, да, псы! — этот крик жрицы больше напоминал завывание привидения. — Я — Селия Помполи! Я вернулась из Ада, чтобы отправить туда Джона Бартоломея!

И словно разъяренная фурия, она бросилась вперед через поляну, залитую зеленым светом. Невесть откуда в руке ее сверкнул нож. Бартоломей, на мгновение парализованный ее появлением, быстро пришел в себя. Отпустив Вэнь Шана, он шагнул в сторону и взмахнул своим изогнутым клинком, словно предупреждая девушку. Харрисон видел, как желваками ходят мускулы под черной кожей мулата. Однако он промахнулся. Селия прыгнула на него, словно разъяренная пантера. Она проскользнула мимо тяжелого сверкающего клинка и по самую рукоятку вонзила свой нож в сердце Джона Бартоломея. Сдавленно вскрикнув, он повернулся и упал, протащив девушку за собой, так как она не выпускала из рук кинжала, пытаясь вырвать его из груди мулата.

Бросив нож, она поднялась, задыхаясь. Ее волосы растрепались, ее глаза пылали, ее красные губы скривились в дьявольском оскале. Люди закричали и разом отшатнулись от нее. Они ведь считали, что она и в самом деле восстала из мертвых.

— Псы! — закричала она, переполненная яростью. — Дураки! Свиньи! Почему вы утратили цель, забыли все, чему я вас учила, позволили этой собаке вновь сделать из вас животных, точно таких, какими были ваши предки? Ох!.. — она схватила горящую ветвь и, словно плеть, обрушилась на толпу, хлеща налево и направо. Люди закричали от боли. Огонь жег их, искры слепили. Завывая, сыпля проклятиями и крича от боли, они развернулись и побежали всей толпой по мощеной дороге к своим хижинам, спасаясь от обезумевшей жрицы, которая выкрикивала проклятия и хлестала их горящей ветвью. Вскоре они исчезли в темноте, и их крики затихли вдали.

Харрисон поднялся, тряхнул головой, отгоняя наваждение, и спокойно вышел на поляну. Бартоломей был мертв. Остекленевшим взглядом он уставился на луну, высунувшуюся из-за рассеявшихся облаков. Вэнь Шан стоял рядом с алтарем на коленях и что-то бессвязно бормотал по-китайски. Харрисон рывком поднял его на ноги.

— Вэнь Шан, я арестовываю вас за убийство Ли Кэньцуна, — устало объявил детектив. — Предупреждаю, что все, что вы скажете, может быть использовано против вас.

Это высказывание придало всей сцене еще один штрих безумия, являя полный контраст с тем ужасом, который совсем недавно царил тут. Китаец даже не сопротивлялся. Он был изумлен. Все, что он мог, так это пробормотать:

— Это разобьет сердце моего высокопоставленного отца. Он скорее предпочел бы увидеть меня мертвым, чем принять такой позор.

— Об этом нужно было раньше думать, — устало произнес Харрисон. Потом он разрезал веревку на запястьях Вэнь Шана, хотел было надеть на него наручники, но вспомнил, что они остались в пальто, а значит, пропали где-то на болотах.

— Ладно, — вздохнул детектив. — Не думаю, что тебе понадобятся наручники. Пойдем-ка.

Положив свою тяжелую руку на плечо голого пленника, он то ли повел, то ли потащил его к мощеной дороге. У Харрисона кружилась голова от усталости, но неуемное желание препроводить своего пленника в тюрьму не давало ему остановиться. Он больше не ощущал страха перед Людьми Болот, но хотел побыстрее покинуть эти места с их атмосферой разложения. Вэнь Шан то и дело оглядывался по сторонам. Глаза китайца бегали из стороны в сторону, словно он все еще был сильно испуган.

— У меня есть десять тысяч долларов, — неожиданно начал бубнить он, — я их спрятал перед тем, как негры схватили меня. Я отдам их вам, если вы отпустите меня…

— О, дерьмо! — тяжело вздохнул Харрисон, сердито пнув своего пленника. Вэнь Шан споткнулся и упал на колени, его голое плечо выскользнуло из руки Харрисона. Детектив остановился и хотел было снова схватить китайца, но тот, подобрав с земли палку, отскочил в сторону и стал дико крутить ею над головой. Харрисон отшатнулся, едва не упав, а китаец в последней безнадежной попытке обрести свободу не бросился бежать по дорожке, на которой стоял детектив, а устремился к черной воде, мерцающей за рядом кипарисов. Харрисон автоматически выстрелил ему вслед, но, похоже, не попал. Китаец же добежал до берега и бросился в воду.

Какое-то время детектив наблюдал, как китаец, загребая, плыл к нависающим над водой папоротникам. А потом ночь прорезал дикий крик. Вода возле пловца вздыбилась, потом вспенилась, и на мгновение над водой мелькнуло по-змеиному извивающееся ужасное тело. А потом смешанная с кровью вода сомкнулась над головой преступника.

Харрисон глубоко вздохнул и тяжело опустился на ближайший трухлявый пень.

— Ладно, — устало пробормотал он себе под нос. — Вот и закончилась погоня. Так, пожалуй, будет лучше. Семья Вэнь обрадуется, что он умер, а не опозорил род, оказавшись в тюрьме. В отличие от него, это — достойные люди. Только вот рассказывать о том, как Селия прирезала Бартоломея, пожалуй, не стоит. Не хотелось бы, чтобы она пострадала из-за убийства этой мерзкой крысы. По закону-то она все равно будет виновна… Нет, пусть все это останется в прошлом. А мне, пожалуй, надо идти, нужно вернуть деньги внучке старого Ли Кэньцуна. К тому же мне сейчас просто необходим хорошо прожаренный стэйк, а потом мягкая, пуховая постель.

Перевод Виктора Дюбова

Владислав Женевский «Идолы в закоулках»

В Сутеми рано темнеет и никогда не светает до конца. И в грязных подворотнях неосторожного прохожего могут поджидать боги, готовые внять самым смелым молитвам. Безотказные, безобразные, беспощадные боги…

DARKER. № 10 октябрь 2012

I

Глухо брякнув об асфальт, по переулку покатилась жестяная банка. Стены в пять этажей здесь почти смыкались, и в кирпичном ущелье звук отдавался, как раскаты далекой грозы. Но сквозь просвет между домами проглядывал сентябрьский — ни облачка, ни птицы, — закат. Силуэты антенн на крышах врезались трещинами в небесный янтарь.

Посреди переулка, не выйдя еще из тени, беспокойно вертел головой невысокий человек. В рыжем вечернем свете его лицо походило на ущербную луну. Лицо не было ни безобразным, ни привлекательным — просто испуганным.

Он остановился, когда тишину нарушил внезапный звук. Из-за мусорного бака выпрыгнула мятая банка, наткнулась на его ботинок и отскочила назад. Теперь она едва заметно покачивалась. Но насторожился человек из-за другого шума: в двух шагах от него словно кто-то втянул с силой воздух.

Человек оглядел стены и баки. С них тупо таращились меловые уродцы, исполненные с разной степенью мастерства. Мусорные пирамиды возвышались над краями баков, распространяя зловоние. Местами ржавый металл обнаруживал дыры. Банановая кожура и молочные пакеты свисали из них, будто чьи-то мертвые руки. Все было неподвижно и безмолвно. Человеку вдруг подумалось, что шумели наверху, и он в страхе поднял взгляд. Дом по левую руку был более старой постройки. По всей стене тянулись ряды кованых балкончиков. Дверные проемы на них были заложены желтым кирпичом и на сером фоне казались бельмами. Балкончики пустовали. Правая же стена была совершенно глухой.

Человек вздохнул и поплелся к выходу на улицу, вытирая ладони о брюки. Он заставил себя не глядеть на баки, мимо которых шел. Но на углу, уже в безопасности тротуара, обернулся. Над перилами балконов склонились закатные тени, переулок погружался во тьму.

Он зашагал по тротуару — чуть торопливее, чем ему представлялось.

II

Став студентом, о семье своей Игорь вспоминал редко. В детские годы все было иначе. Двухкомнатная квартира, где ютились они вчетвером, заменяла ему вселенную. Вне ее пределов существовали лишь нераскрашенные картинки: школа, улица, деревья, машины и собаки.

Родители не могли нарадоваться на мальчика: тихий, послушный, внимательный. Наказаний, в отличие от сестры, Игорек не знал, а к поощрениям относился равнодушно. В учебе он успевал с самого начала. Чуть вернувшись с занятий, садился за уроки, разом все запоминал — чтобы забыть до завтрашнего дня, — и шел смотреть, как отец читает или мать варит суп. Если велели гулять, он гулял.

Друзья у Игорька водились — и во дворе, и в классе. Когда надо было на что-то поглазеть или куда-то слазить, звали его. Молчаливый, он умел составить компанию, не создавая неудобств. Случалась драка — Игорька не трогали, причем как-то случайно: трусом он не был.

Бог рано появился в его жизни. Однажды, когда мальчику было четыре года, мать показала ему картинку со странным лицом: лоб расцарапан колючками, но в бороде прячется улыбка.

— Это наш Господь Бог, — сказала мама.

— А что он может делать? — спросил Игорек, что-то уже об этом слышавший.

— Все, — ответила мама. Она научила сына непонятным словам, которые он, впрочем, запомнил с легкостью, и наказала читать их перед картинкой — по утрам и вечерам. Или в любое время, когда станет тяжело.

Поначалу Игорек был прилежен. По воскресеньям его брали в церковь — место, полное печальных лиц, свечей и шепотов. У храмовых дверей он всегда замирал на миг, выуживая Слова из памяти, и лишь тогда вступал под сумрачные своды.

Но как-то вечером они с сестрой сидели одни дома, родители задерживались. Сестра болтала по телефону. Игорек оставил ее и пошел к полке, на которой стояла картинка, чтобы прочесть перед сном Слова. Вдруг задребезжали стекла: мимо проезжал грузовик. Картинка зашаталась и свалилась на пол. Бородатый дядя уткнулся носом в палас.

Игорек хотел было его поднять, но передумал. И сказал:

— Бог, подними себя!

Картинка не двинулась.

— Бог, поставь себя назад!

Ничего не произошло. Тогда мальчик сам вернул Бога на полку и отправился спать глубоко разочарованным. Слов с того вечера он не читал, а мать за этим уже не следила.

С подростковыми прыщами пришли и неприятности: сверстники наконец увидели в нем белую ворону. Если прежде он служил выгодным фоном, то теперь стал добычей. Его начали травить. Выскочила, точно только и ждала своего часа, кличка: Хорек-Игорек. И в самом деле, глазки у него были маленькие, галечные, а нос заметно выступал и тянул за собой толстые губы. Завершали сходство руки: те словно приросли ладонями к телу и нечасто поднимались без надобности.

Особенно невзлюбили Хорька девочки. На первых порах его обсуждали за глаза, потом принялись унижать поодиночке, парами и в компаниях. Он был аккуратен и чист — а говорили, будто от него воняет; он кашлял — от него, заразного, все отсаживались подальше.

Как-то весной, возвращаясь после очередного мучительного утра домой, он вспомнил о заброшенных молитвах. Зацарапалась совесть. Игорек побежал в церковь. Молился он неистово, хоть и по-своему, но на следующий день в школе было только хуже. Он побывал в церкви еще пару раз — тщетно, не помогало. От смешанного запаха ладана и нищеты Игорька тошнило, и больше он этих дверей не открывал.

Пора влажных снов и первых поцелуев принесла Игорьку одни страдания. Он был невидимкой даже для самых невзрачных одноклассниц. По ночам он пропускал через воображение шеренги обнаженных девочек и женщин, актрис и певиц… Однако днем из-под неумело накрашенных век его встречала не страсть, а презрение. В конце концов Хорьку стало чудиться, что даже девушкам в порножурналах противно, когда он их разглядывает.

И тогда он окончательно замкнулся в себе. Приходил точно к началу занятий, не отвечал на насмешки; на переменах оставался за партой и смотрел куда-то в пустоту. Одноклассники подозревали, что он обдумывает месть. Они ошибались. В минуты, когда галечные глаза пустели, их обладатель не думал ни о чем.

Его стали называть Хорьком-маньяком.

Родители, ничего не замечая, гордились умным и любящим сыном. Но тот их не любил. Они единственные относились к нему по-доброму — и Игорек отвечал им тем же. Чувств глубже этих в его душе не находилось. О сестре, уехавшей учиться в другую область, он вообще забыл.

С учебой было по-прежнему. Знания застревали в его мозгах, как в болоте: крепко и без пользы. Игорек мог рассказать любой урок, если того просил учитель, но по своей воле не вспомнил бы и коротенького стишка.

Этих способностей ему хватило, чтобы получить серебряную медаль. Он никак не мог выбрать будущую профессию: ничто не влекло. Когда родители предложили социологический факультет в Сутемском экономическом колледже, Игорек согласился. Вступительные экзамены он сдал без труда и в сентябре уехал.

Как и раньше, держался Игорек особняком, однако сейчас его никто и не донимал. В общежитии его заселили к такому же тихому пареньку; иногда они говорили об учебе, но обычно занимались каждый своим делом. Понемногу Игорек привыкал жить без родителей.

В группе он ничем не выделялся — всего лишь фамилия в списке, которую не слишком часто называют. О Хорьке здесь никто не знал, и он превратился в Игоря. С парой студентов мог перекинуться словом, нескольким давал списывать, для остальных же попросту не существовал.

Но он был доволен такой жизнью — пока не влюбился.

III

Это был уродливый район: дома кирпичные, похожие на тюрьмы, и панельные дома, будто сложенные идиотом-великаном из кубиков. Однако и те, и другие Игорь видел каждый день вот уже два года, и, проходя мимо, замечал ровно настолько, чтобы не налететь на стену.

Сумерки сгущались. Он огибал прохожих и рытвины в асфальте, скорым шагом пересекал узкие улочки, едва не переходя на бег.

Страх нечасто его посещал: скорлупа апатии не пропускала в душу ни голливудских монстров, ни отморозков из подворотен. Если, бывало, в комнате посреди ночи гас свет, Игорь морщился — и только.

Когда-то сестра пробовала его пугать. Выскакивала из-за холодильника, натянув на голову черный чулок; забиралась под кровать и хватала брата за ноги; шептала ему ночью в ухо. Но брат, вопреки ожиданиям, не вскрикивал и не плакал, лишь вяло говорил: «А, это ты…»

Однако что-то изменилось с тех пор. Под кожей он словно чувствовал еще одну, изо льда. Страх шевелился в груди, нежно, почти любовно сдавливал легкие. Переулок оставался далеко позади, но запах отбросов мучил ноздри и туманил разум.

Все можно было объяснить просто: банку задела крыса, а шум доносился из канализации. Игорь хватался за эти объяснения, но разум соскальзывал с них…

Сотни раз он ходил этим переулком, и… Или не ходил? Игорь лихорадочно рылся в памяти — и нигде не находил кованых балкончиков и изрисованных баков. От этого хотелось кружиться на месте, как собака в погоне за собственным хвостом.

Да, в тот проход он забрел случайно. Пошел от колледжа новым маршрутом, думая срезать. Как всегда, забылся. Очнулся, услышав тот звук. И началось…

Что началось?

За строем чахлых тополей медово светились огни общежития. Игорь зачем-то двинулся через кусты, по липкой глине, в стороне от людей. На углу остановился. Безотчетно потянулся вытереть ладони о брюки — и нащупал влажную ткань. Видно, он терзал ее всю дорогу. Он сходит с ума?

Еще не осела дневная пыль. Здесь, в городе, ее предпочитали воздуху. Игорь учащенно дышал, и с каждым вдохом наркотическая сила привычки вливалась в него, изгоняя все волнения. Убогое здание общаги будто шептало, что ничего странного и ненормального в его стенах случиться не может.

Понемногу Игорь успокоился. Глупая тревога ушла. Он двинулся ко входу, готовя пропуск для вахтерши.

Идя по четвертому этажу, он, как обычно, задержался возле комнаты 415. И вдруг все понял. У него расстроились нервы, но причина — здесь, за грязно-белой дверью. Она была здесь уже почти два года…

Когда он вошел в свою комнату, сосед спросил:

— Ты что так долго сегодня?

И Игорь ответил чуть погодя:

— Заблудился.

IV

Утро.

Низко гудят лампы над головой. Их свечение мертво, в нем все кажется искусственным: предметы, люди, звуки. За окнами предрассветная тьма притворилась космической. Этого никто не видит, не страшится.

Парты стоят в шесть рядов. Головы над ними и на них почти одинаковы: на светлых и темных волосах, как нетающий снег, лежит дымка сна. Лишь тринадцать подбородков не клонятся к полу. Дюжину, на первом ряду, удерживает взгляд лектора; они колышутся в ритм указке. Тринадцатый, самый узкий, спрятался в центре аудитории. Он застыл перпендикулярно столешнице. Может, если он дрогнет, накренится потолок, провалится пол: настолько он неподвижен.

Чуть выше подбородка мясистые складки губ. Они едва заметно двигаются, но не слышно даже шепота. По бокам вытянутого носа, будто артиллеристы у пушки, засели мутноватые глаза. Глаза смотрят прямо — туда, где на рыжую вязаную кофту падают застывшие струи волос. Волос до того черных, что о других цветах и не вспомнить.

Глаза изучают форму и находят ее совершенной. Это каскад фонтанов, струящих бархатную нефть: с затылка на уши, с ушей на плечи, с плеч на тонкие руки…

«Происхождение религии, — бубнит лектор, — уже со времен Просвещения связывают с потребностью человека в моральных ограничителях…»

Лектора можно простить: из-за толстых линз очков ему не разглядеть, как прекрасны эти волосы. В их переплетениях, если присмотреться, кроются волнующие картины. Вот какой-то юноша обнимает девушку за талию. Их лица сближаются, делаются крупнее, уже можно разглядеть отдельные черты… но черная волна смывает их. Теперь видны только женские плечи. Их ласкает, насыщая ветром, прозрачная ткань… они превращаются в крылья, и нагое тело взмывает в небо… Накатывает новая волна, и вот уже мягко вырисовываются округлые холмики грудей. Мужские пальцы скользят по ним, как осенний лист по воде, они вздымаются чаще…

«… временем, однако, человечество стало применять и другие виды ограничителей, — с трудом перебивая гудение ламп, бормочет однотонный голос. — И самый важный из них — не абстрактная сущность, «Бог» или «любовь», а благо самого человека…»

Под подбородком, на столешнице, лежат затянутые в клетчатые рукава предплечья. Бледные кисти на их концах потихоньку ползут к переднему краю парты. Но опомнившись на полпути, вздрагивают и поспешно отступают.

«…не может быть выше гуманистических ценностей: человека, его прав, обязанностей и потребностей…»

Оглушительно прокатывается по зданию звонок. Тут же открываются десятки ртов, все приходит в движение, и аудитория стремительно пустеет. Пестрый поток уносит с собой и рыжую кофточку.

Наступает беззвучие. Сквозь стекла льется шафрановый свет: солнце успело незаметно встать.

В центре комнаты, как издыхающее насекомое, трепыхаются чьи-то бессильные руки.

V

Он влюбился мгновенно и естественно, будто в душе открылась заслонка, выпуская ревущее пламя. Как-то само собой получилось, что во вторник Игорь жил как обычно, а в среду уже любил — тихо, но до безумия.

Это случилось вечером. Идя на кухню, у лестницы, он встретил незнакомых студенток. Они о чем-то щебетали и смеялись. Игорь недолюбливал шумных людей, однако неловкие положения и ссоры ему претили еще больше. Он намеревался бросить на девушек укоризненный взгляд и пройти мимо, но тут увидел ее.

Игорь пошатнулся и застыл посреди коридора; ему померещилось, что в коридоре сверкнула черная молния — сверкнула и поразила его. Смоляные волосы, зеленые глаза, белая улыбка…

Она заметила его. Что-то шепнула подругам. Расхохотались. Ушли.

Игорь стоял, пялясь им вслед, а туман его жизни редел, и по лазоревому небу уже плыли сахарно-белые облака…

Привыкший быть отверженным, он и не думал за ней ухаживать. Даже имя — Мария — он узнал случайно, рыская вблизи нее, как взаправдашний хорек. Она училась в другой группе, и это осложняло дело. На потоковых лекциях Игорь садился где-нибудь возле, но никогда не вплотную. Во время перерывов крутился у досок объявлений и окон, то и дело бросая вороватые взгляды в толпу. В общежитии по сто раз на дню ходил мимо ее комнаты.

И мечтал, мечтал, мечтал. Они были туманными, эти дневные и ночные грезы. Мария представлялась ему то в пышных платьях, среди великолепия и роскоши, то в повседневной одежде, то (и тогда он сам себя стыдился) обнаженной… Неизменной в этих видениях оставалась лишь ее красота.

Сначала ему верилось, что даже так можно жить вечно. Но время шло, жажда делалась нестерпимой, а Игорь все безрассуднее. Он подслушивал у ее двери по ночам, смакуя голос, пропуская слова. Раздевая ее глазами, еле сдерживал руки… Чтобы удержаться от соблазна, блуждал по улицам. Учеба давно уже не спасала.

Однажды в апреле молодое солнце напомнило о том дне, когда он искал спасения в церкви. Тогда его молитвы не были услышаны. И сейчас Игорь со всей силой откровения понял, почему: он не того просил. Все показалось до смешного простым. Бог выполнит это желание хотя бы потому, что здесь Он просчитался. Такая сильная любовь не может быть безответной. Богу нужно лишь намекнуть…

В Новой церкви, за голубыми стенами, было пусто и темно. Игорь встал перед большим распятием и в третий раз испытал Бога. Он изложил все просто, рассказал, какая она и как он ее желает. Бог на кресте молчал, молчала роспись куполов, таинственно горели свечи. А человек уже жил надеждой.

Обратно он ехал сам не свой.

Тянулись дни. Игорь тщетно искал знаков, но все было по-прежнему. Он ждал и ждал, пока не стало ясно, что Бог вновь обманул его. Игорь рыдал в подушку. И без того малорослый, сейчас он казался себе совсем крошечным.

В отчаянии он решился на безумство. Еле переставляя ноги, добрался до двери 415 и постучал. Из комнат вокруг доносился смех вперемежку с дерганой музыкой.

Открыла Мария. Черные потоки свободно спускались по плечам.

— Привет! — сказала она.

Игорь не был готов отвечать: слова в сумбуре грез всегда стушевывались, все происходило само собой.

— Ну, зачем пришел, говори! — Мария чуть нахмурилась… но ведь она первый раз смотрела на него, обращалась к нему, и…

…Через секунду дверь захлопнулась. Она сказала кому-то: «Да этот приходил, как его, из 423-й…»

Он вернулся к себе. Сперва было очень, слишком горько. С собственным ничтожеством он свыкся уже позже.

VI

Безликая, мглистая осень. Здания, слившись с октябрьской серостью, обратились в скалы. По ущельям плетутся редкие фигуры. Никто не поднимает глаз: все опасаются обвала. Автобусы неслышно, как горные драконы, подползают и утаскивают путников куда-то в туман. Голые деревья возвышаются стелами погибшим.

Через перевалы пробирается щупленький юноша. Сквозь бурую куртку просачивается промозглый холод. Иногда паломник останавливается поглядеть в слепые озерца, разбросанные повсюду на его пути, и в бензиновом зеркале некрасивое лицо искажается до уродства.

Юноша бредет дальше. Часто он поскальзывается, лишь чудом не срываясь в грязные пропасти. Ему встречаются асфальтовые долины, где под ботинками хрустит стекло — останки ушедшего лета. Чьи-то силуэты исчезают в жерлах подъездов.

Мгла густеет, юноша уже не разбирает тропы. Голова склоняется ниже, руки никнут к телу. Хребты отступают в белесую неизвестность, и он остается один. Шаги падают в дымку, как густые капли. Теряются и они.

Тишь и пустота. Изнуренный паломник опускается на невидимые камни. Глаза его блекнут, лишь где-то на дне остается черное пятно. Чувства обволакивает забытье.

Но вдруг кто-то задышал совсем близко — тяжело, с присвистом. Чуть приподняв веки, юноша различает затейливые прутья старых балконов. В ноздри пробивается мусорная вонь. Он встает на ноги — между двух верениц баков, плетущихся куда-то в молочное марево. Справа порыжевшее железо раздается. Из щели и доносится дыхание, к нему примешивается негромкий скрежет. Юноша все вспомнил, но бояться ему уже незачем. Он хочет узнать раз и навсегда, что прячется там. Но, не ступив и трех шагов, заходится в кашле. Его скручивает, он хватается за бак, обрушивает гору мусора, валится на четвереньки. И видит Идола.

Тот похож на сердце, только что вырванное из чьей-то сильной груди. Он покрыт огненно, ядовито-рыжими волосами; в центре тела сокращается красный трещиноватый кружок, в который со свистом и толчками входит воздух. У Идола пять суставчатых ножек, на вид очень хрупких, словно надломленный тростник. Каждая заканчивается чем-то беловатым и острым; самая длинная скребет стенку бака — легонько, как будто в задумчивости.

Идол возлежит на кипе размокшего картона и требует поклонения.

Джинсы юноши пропитывает холодная жижа, колени саднят. Но встать нельзя, потому что мышца под его ребрами теперь пульсирует в такт рыжей массе. Они связаны незримой нитью. Если ее оборвать, кто-то умрет. Оба…

Он подползает ближе. От вони и яркости мутит… Коготь отрывается от бака, описывает в воздухе петлю, приближается к живой плоти. Ножка изгибается, как велосипедная цепь, и суставы тихонько потрескивают.

Сквозь одежду юноша чувствует слабый укол. Еще один. Идол ищет дорогу. Кончик ножки ползет по куртке, проникает под воротник, свитер, футболку. Спускается по шее. Останавливается на груди. Прикосновение леденит.

Миг боли — и по коже потекло что-то мокрое. Идол учит юношу языку крови, и с каждым ударом двух сердец страх отходит, уступая наслаждению и смутной надежде.

Юноша рассказывает Идолу о своей настоящей боли. Он густо вымазывает болью ладони и притрагивается к Идолу, чтобы тот почувствовал запах боли, в котором смешались аромат ее тела и помойный смрад.

Коготь глубже входит в его грудь, и надежда взрывается ослепительной алой вспышкой.

VII

— Гопля!

Мажоры снова загоготали. Один из них, стриженный «под пони» брюнет, выдавливает в щель между верхней губой и сигаретой:

— Круто, старик. А брейк изобразить слабо? Тогда точно дадим.

Улицы Сутеми по-вечернему оживленны. Мелькают куртки, пальто — темных тонов, в здешнем климате цвета быстро тускнеют. Автомобили тоже сливаются с грязью и асфальтом. Только оранжевые «Икарусы» будоражат зрение, но их мало, и люди на остановке вполголоса ворчат. Посреди тротуара стоит полукругом кучка парней, хорошо одетых и слегка хмельных жеребчиков. Их обходят. Перед ними переминается с ноги на ногу мужичок в мятой олимпийке — невзрачный, растерянный. Слово «брейк» ему внове, но что-то ведь надо делать…

— А вот не слабо! — выскрипывает он. И принимается дергаться, будто механический танцор на часах. Выделывает коленца полузабытого твиста, переходит вдруг на гопак, чуть кружится, как в вальсе. И перемежает все внезапными рывками и изгибами, надеясь потаенным авосем, что между его вывертами и таинственным «брейком» найдется хоть что-то общее.

Игорь, наблюдающий за этим из-за выступа серой хрущевки, гадливо морщится. Таких зрелищ он обычно сторонился, но сейчас вынужден смотреть.

Жеребчики ржут как ошалелые. Брюнет с челкой, забывшись, выпускает из зубов сигарету, и она тлеет теперь в опасной близости от левого ботинка, стильного черного «Армани». Пахнет паленой кожей. Брюнет хмурится, глядит вниз. Давит бычок и толчками приводит остальных в чувство. Все еще давясь смехом, они двигают прочь.

— Бывай, алконавт.

А тот увлекся не на шутку. Он продолжает самозабвенно выплясывать, — пока не замечает, что зрители ушли, не расплатившись за представление. Бросаться им вдогонку нет сил, и он, чуть не плача, кричит:

— А деньги, мужики?

Мажоры, отшагавшие уже далеко, отвечают вразнобой:

— Перетопчешься!

— Пьянь!

И брюнет добавляет:

— Это был не брейк!

Рослые фигуры вновь скрючивает от хохота. Вскоре они теряются из виду.

Игорь потихоньку выходит из укрытия и приближается к алкашу. Тот, привалившись к столбу, переводит дыхание и матерится. Фарс на остановке закончен. Прохожим и пассажирам маршруток будет о чем рассказать в семье: допился алкан, цирк устроил на улице. Его пожалеют или осмеют, но взгрустнется всем.

Однако толстые губы Игоря расползаются в улыбку, и непривычный к веселью рот сводит судорога. Лишь напялив маску угрюмости, которая была до вчерашнего дня его настоящим лицом, Игорь отваживается тронуть алкаша за плечо. Тот лениво оборачивается. От него несет перегаром.

— Чего надо? — буркает он.

Какое-то мгновение Игорь мнется. Таких предложений ему не приходилось делать, он вообще не любит разговаривать с людьми. И потому дико, незнакомо звучат слова, произнесенные его голосом:

— Ты… это… выпить не хочешь?

Пока алкаш недоверчиво изучает маску, под которой прячется не радость уже, а страх, все тело Игоря словно пульсирует. Это биение рождается в полусвете заброшенного сутемского переулка, среди запустения и отбросов. Незримая нить, прикрепленная к сердцу, натягивается…

— А че, есть?

Нить превращается в струну.

— Да. Пошли… тут недалеко.

— А с чего такая щедрость? — В тоне недоверие, в зрачках — алчный огонек.

— Да так просто. Выпить надо, а одному никак нельзя… Горе у меня.

Патлатая голова с пониманием кивает.

И они идут — дворами. Небо все так же нависает свинцовым куполом, но холод на день покинул Сутемь. Мужичок в олимпийке рассказывает о тяготах алкашеской жизни, подкрепляя речь жестами. Кроет на все корки «новых русских» и их оборзевших сынулек, вспоминает собственную молодость, — когда танцевал не из-за пяти рублей на опохмел. Нет, на танцплощадке! Потому что кровь кипела, и девчонки были — ух!.. Куда что девается? Будь он такой, как тогда, дал бы сейчас жару. И тем орлам накостылял бы, чем перед ними отплясывать… Ты не думай, что водка виновата. Водка не горе, только крышечка для горя — чтоб не вылилось, с балкона да вниз…

Игорь брезгливо отстраняется, когда алкаш лезет брататься. Он по-новому смотрит на свои руки, недавно еще такие бесполезные и слабые. Теперь они могут что-то сделать — а значит, достойны прикоснуться к волосам… черным, черным. Да, есть кто-то ничтожней него, Хорька. Да он и не Хорек уже вовсе…

При этой мысли его сердце сотрясается, как колокол исполинского собора, и стучит все гулче с каждым шагом, вторя раскатам в безвестном переулке.

— Ну долго еще? — очухивается наконец алкаш. Его багровая физиономия наливается, будто соком, подозрительностью и нетерпением. На город налегают сумерки, и даже самым отчаянным не стоит ходить Бог весть куда и Бог весть с кем.

Подул ветер, но ничто не шевельнулось — вокруг лишь застывшие деревья, гаражи и пятиэтажки. В окнах несмело зажигаются люстры, задергиваются шторы.

— Вот тут еще пройти, а дальше мой подъезд, — произносит Игорь, указывая на расселину между двух сталинских зданий. — Третий этаж.

Точность ответа успокаивает алкаша, и они входят в переулок. Пульсация в груди все невыносимей.

Продолжается путаная исповедь:

— …Непруха какая-то. Открыл сегодня холодильник — и хрен тебе, даже кильки нет… Я ж не каждый день пью-то.

Врет.

— …Этим козлам еще достанется, есть ведь и Бог. Скажешь, я при Советах жил. Но в Бога-то верил. Как без Бога-то?

У пятого бака справа припрятан кирпич — из разрушенной стены, с наростами цемента. Размахнуться нелегко. Но чем сильней кирпич стремится к земле, тем легче его опустить…

Алкаш валится, как сухой ствол. Эхо его последних слов еще блуждает меж глухих стен. Потом гаснет. С приходом тишины мрак делается чернильным. Игорь достает фонарик. В тусклом свете кровь, стекающая по немытым волосам, кажется черной. Ладони мертвеца мозолистые и влажные. Он легче, чем Игорь ожидал. Но тащить все равно трудно: вены и артерии уже вибрируют, а колотушка стучит все бешеней…

Знакомый свист, потрескивание. И коготь царапает ржавое железо. Идол чуть светится в темноте, фосфорным рыжим свечением. Не отрывая от него взгляда, Игорь кое-как раздевает труп. Пока руки рвут засаленную ткань, глаза впитывают каждый миг, каждое движение ломаных ножек — но еще глубже, в бездне чувств, видят все то же прекрасное лицо… Отверстие в центре Идола багровеет, как раскаленный металл.

По телу Игоря проносятся страшные бури, и он боится умереть. Умереть теперь, в шаге от сбывшихся надежд… Легкие сошли с ума, кости дрожат в мясных футлярах. Полный мыслью о ней, он из последних сил берет жертву на руки и опускает перед Идолом. Потом валится сам.

Рыжие волоски местами раздаются, выпуская новые ножки. Когти приникают к телу и с сосущим звуком вдавливаются в него. Крохотные фонтанчики крови просыпаются тут и там, пока костяные черви буравят мертвую плоть, прорезают ходы и каналы. Труп оседает, как песчаная насыпь.

Игорь смотрит на обряд, прислонившись к зловонному баку. Где-то за его спиной, в баночке из-под йогурта, плавает серебряный крестик.

Бог есть Любовь.

VIII

Он не думал, что вахтерша его окликнет. Всегда хватало небрежного взгляда на пропуск. Она кивала и снова погружалась в свои газеты, где писалось о людях поинтересней его. У Тамары Борисовны были любимчики и жертвы, но Игорь ни к тем, ни к другим не принадлежал.

— Парень, что у тебя там под курткой?

Он застыл у входа в коридор, не смея повернуться к ней лицом.

— Оглох, что ли?

Он слышал лучше, чем хотел бы. Но язык будто увял и высох.

— Знаешь же, со зверьем в общежитие нельзя! Кто у тебя там — кошак? Мне ваши горлодеры тут не нужны. Или собака? Да обернись ты, кому говорят!

Он повиновался. Вахтерша злобно смотрела из-под фальшивой красноты завитушек.

— Ну-ка расстегни куртку!

— У меня ничего там нет.

— Покажи!

Все казалось знакомым. Зеленый пол, потолок в пятнах, две скамьи без спинок. Жестяные трубы в углу, уродцы-фикусы в кадках. Доска объявлений. За стеклом Тамара Борисовна, которая вот-вот все испортит.

Все было знакомым, только он сам изменился.

Игорь потянул за язычок молнии, и коричневая материя куртки разошлась надвое. Под ней был шерстяной свитер, облегающий впалую грудь — мятый, заношенный. Вахтерша поморщилась, но буркнула уже безразлично:

— Ну и чего ерепенился, спрашивается? Показалось. Иди давай, что застыл.

Настороженный взгляд опустел и сполз к газете. Игорь некоторое время стоял в отупении, потом двинулся, пошатываясь, к лестнице.

Под свитером копошился Идол, принимая прежнюю форму. Влажная шерстка скользила по коже Игоря, пока живой жилет превращался в сердце. Пятью ножками, по-обезьяньи, он обнял худой человеческий торс. От этого стального холода мертвела кожа. А из багрового отверстия, которым Идол присосался к груди, чуть ниже левого соска, будто сочился жидкий огонь.

Игорь поднимался на четвертый этаж тяжелой поступью победителя.

Коридор был пуст. Почти все студенты разъехались по домам на выходные. Умолкло радио, не слышалось голосов. Не горели лампы. Только в конце прохода серело замызганное окошко, едва пропуская меркнущий осенний свет.

Игорь встал у комнаты 415 и прижался к двери ухом. За ней шелестели, проговаривая фразы конспекта, ее губы. Шепот нежный, словно сладкая вата…

Он трижды ударил костяшками пальцев по крашеному дереву… Заскрипела кровать. Несколько невесомых шажков по ковру, звук отодвигаемой защелки — и их глаза встретились. Слишком неожиданно: по лицу Марии тенью скользнул испуг.

— А… привет. Игорь, да? Ты что, не уехал разве?

Игорь чуть заметно кивнул. Новый сгусток огня ужалил грудь.

— Да. Можно я войду на минутку? Я по делу.

Она могла отказать, но сейчас это не значило ничего. А вот не отказала — лишь пожала плечами, отступила от дверного проема. Игорь зашел и принялся снимать ботинки.

В этой комнате, как и во всех прочих в западном крыле, стоял едва ощутимый запах плесени. Но здесь он мешался со сладостью духов и еще с каким-то неопределимым ароматом — ее голоса, походки, жестов. Красоты.

Она села на кровать, застланную оранжевым покрывалом. Игорю указала на другую, напротив. Мария была одета по-домашнему — старая кофточка, черные лосины. Волосы собраны в хвостик.

В оконное стекло пугливо били капля дождя. На столе горела лампа, разделяя комнату на темную и светлые половины. Игорь сидел в тени.

— Куртку можешь не снимать. Так что, говоришь, тебе нужно?

Поймет ли она?.. Да, ему нужно было нечто, он носил в себе ответ два года… И тот выпорхнул изо рта, как белоснежный голубь… с алым, алым клювиком.

— Ты, — произнес он и распахнул куртку.

Острые коготки разорвали свитер, молнией рванулись к ней — к обоим плечам, к шее, — чтобы впрыснуть в тонкие сосуды дурман. Ее веки, чуть начав изумленно приподниматься, упали. А через секунду и сама Мария обмякла на кровати, став еще прекраснее, — прелестью безвольной куклы.

Рыжий идол с тихим хлюпаньем втягивал коготки обратно. Игорь сорвал с себя остатки свитера и поднялся. Все тело горело, кровь двигалась жгучими волнами. Каждый нетвердый шаг к ней казался долгим сном, то кошмарным, то сладостным.

Он встал на колени возле нее. Протянул руку и коснулся ее щеки, странно холодной. Сказал:

— Я люблю тебя.

Она не отвечала — и не должна была. Молчал и он. Говорила лишь его необъятная любовь. Говорила на языке тайфунов и пожаров, языке, неподвластном людям, — таким, как он… даже ангелам, как она.

Игорь расстегивал пуговицу за пуговицей на ее кофточке — с бережностью ювелира, едва касаясь. Иначе не выдержал бы… Он ласкал ладонью синюю ткань, словно это она, гладкая материя, столько месяцев не давала ему уснуть. Он склонял голову и вдыхал одуряющий запах, жалея, что не может раствориться в нем до полного небытия. Но он не стал затягивать игры — и раздвинул, как занавес, складки одежды.

Лифчика на ней не было… В Игоре что-то зашаталось и с шумом рухнуло. Он впился губами в белую грудь, осыпая ее поцелуями-маргаритками, теряя рассудок. Все понятия и образы — родители, Сутемь, люди, Бог — утонули в сатанинской страсти. Он жаждал всю ее вобрать в себя, соединиться навеки.

Он схватил ее за подбородок и приник к розовым губам, другой рукой разрывая на ней трусики. Он пил ее жадно, почти захлебываясь. У нее вкус вечности… вечности… крови.

Игорь в ужасе отпрянул.

С нежных уголков рта струилась кровь. Как киноварь по фарфору, она расплывалась все гуще и гуще, стекала по плавным линиям подбородка. Игорь поднес пальцы к глазам, не веря в этот яркий цвет… Что-то чавкнуло. Голова Марии дернулась, на губах лопнул алый пузырек. А потом ее челюсти разошлись, и, словно распускающуюся розу, выпустили багровый коготь на суставчатой ножке.

IX

У Новой церкви всегда безлюдно. Ее возвели посреди асфальтового поля, когда-то отведенного под площадь. Площадь должны были обрамить аккуратные дома, в которых жили и работали бы счастливые люди растущей Сутеми. Но ни домов, ни счастья это место так и не увидело. И на асфальте выросли скорбные стены храма.

По ночам зажигается подсветка. Лучи небольших прожекторов скользят по голубым стенам к чешуйчатым куполам, по крестам, выше которых нет уже ничего. Жители многоэтажек, мигающих окнами вдали, редко смотрят в эту сторону. И Новая грустит в ночной тьме, как одинокий Бог на краю вселенной.

Льет последний осенний дождь.

По асфальту перед церковью ползет человек. Вода льется с небес на его голую спину, смывая разводы крови. Сквозь кожу просвечивает рыжий огонек, будто плоть стала слюдой. Человек глухо мычит, временами поднимает голову, и в глазах отражается золото крестов.

…Он дополз до паперти и взбирается теперь по ступеням, как полураздавленная гусеница. Уткнувшись в храмовые двери, он протягивает руку, стучит. Но там, внутри, пусто и темно, и ему не открывают… Человек, хватаясь за дверную ручку, встает. Тонкие паучьи ножки свисают с его боков и колышутся в такт мерцанию чуть левее позвоночника.

Человек ударяет кулаком по медной табличке «СВЯТОСЕРГИЕВСКАЯ ЦЕРКОВЬ». Еще раз. Еще. Он барабанит по двери, кричит и рыдает.

Рыжее пламя разгорается сильнее. Человек хватается за грудь, будто пытается что-то удержать… Из горла вырывается хрип, и с хлюпающим звуком сердце человека покидает грудную клетку…

По асфальту стучат коготки, потрескивают суставы. Тонкие ножки уносят горячий еще комок плоти куда-то во мрак. Скоро и звуки, и огонек теряются в дожде…

На церковном крыльце лежит ничком остывающий труп, и поднимать его некому.

© Владислав Женевский, 2007

Леонид Андреев «Елеазар»

О чем расскажет воскресший после трех дней в могиле? Какое знание прячется за его грустными глазами, и что несет взгляд его обычным людям?

Мастер мрачной прозы Леонид Андреев, которого не зря сравнивали с Эдгаром По, по-своему обыгрывает библейский сюжет о Лазаре.

DARKER. № 10 октябрь 2012

I

Когда Елеазар вышел из могилы, где три дня и три ночи находился он под загадочною властию смерти, и живым возвратился в свое жилище, в нем долго не замечали тех зловещих странностей, которые со временем сделали страшным самое имя его. Радуясь светлой радостью о возвращенном к жизни, друзья и близкие ласкали его непрестанно и в заботах о пище и питье и о новой одежде утоляли жадное внимание свое. И одели его пышно в яркие цвета надежды и смеха, и когда он, подобно жениху в брачном одеянии, снова сидел среди них за столом, и снова ел, и снова пил, они плакали от умиления и звали соседей, чтобы взглянуть на чудесно воскресшего. Приходили соседи и радовались умиленно; приходили незнакомые люди из дальних городов и селений и в бурных восклицаниях выражали свое поклонение чуду — точно пчелы гудели над домом Марии и Марфы.

И то, что появилось нового в лице Елеазара и движениях его, объясняли естественно, как следы тяжелой болезни и пережитых потрясений. Очевидно, разрушительная работа смерти над трупом была только остановлена чудесной властью, но не уничтожена совсем; и то, что смерть уже успела сделать с лицом и телом Елеазара, было как неоконченный рисунок художника под тонким стеклом. На висках Елеазара, под его глазами и во впадинах щек лежала густая землистая синева; так же землисто-сини были длинные пальцы рук, и у выросших в могиле ногтей синева становилась багровой и темной. Кое-где на губах и на теле лопнула кожа, вздувшаяся в могиле, и на этих местах оставались тонкие, красноватые трещинки, блестящие, точно покрытые прозрачной слюдой. И тучен он стал. Раздутое в могиле тело сохранило эти чудовищные размеры, эти страшные выпуклости, за которыми чувствуется зловонная влага разложения. Но трупный, тяжелый запах, которым были пропитаны погребальные одежды Елеазара и, казалось, самое тело его, вскоре исчез совершенно, а через некоторое время смягчилась синева рук и лица и загладились красноватые трещинки кожи, хотя совсем они никогда не исчезли. С таким лицом предстал он людям во второй своей жизни; но оно казалось естественным тем, кто видел его погребенным.

Кроме лица, изменился как будто нрав Елеазара, но и это никого не удивило и не обратило на себя должного внимания. До смерти своей Елеазар был постоянно весел и беззаботен, любил смех и безобидную шутку. За эту приятную и ровную веселость, лишенную злобы и мрака, так и возлюбил его Учитель. Теперь же он был серьезен и молчалив; сам не шутил и на чужую шутку не отвечал смехом; и те слова, которые он изредка произносил, были самые простые, обыкновенные и необходимые слова, столь же лишенные содержания и глубины, как те звуки, которыми животное выражает боль и удовольствие, жажду и голод. Такие слова всю жизнь может говорить человек, и никто никогда не узнает, чем болела и радовалась его глубокая душа.

Так с лицом трупа, над которым три дня властвовала во мраке смерть, — в пышных брачных одеждах, сверкающих желтым золотом и кровавым пурпуром, тяжелый и молчаливый, уже до ужаса другой и особенный, но еще не признанный никем, — сидел он за столом пиршества среди друзей и близких. Широкими волнами, то нежными, то бурливо-звонкими, ходило вокруг него ликование; и теплые взгляды любви тянулись к его лицу, еще сохранившему холод могилы; и горячая рука друга ласкала его синюю, тяжелую руку. И музыка играла. Призвали музыкантов, и они весело играли: тимпан и свирель, цитра и гусли. Точно пчелы гудели — точно цикады трещали — точно птицы пели над счастливым домом Марии и Марфы.

II

Кто-то неосторожный приподнял покрывало. Кто-то неосторожным одним дуновением брошенного слова разрушил светлые чары и в безобразной наготе открыл истину. Еще мысль не стала ясной в голове его, когда уста, улыбаясь, спросили:

— Отчего ты не расскажешь нам, Елеазар, что было там?

И все замолчали, пораженные вопросом. Как будто сейчас только догадались они, что три дня был мертв Елеазар, и с любопытством смотрели, ожидая ответа. Но Елеазар молчал.

— Ты не хочешь нам рассказать, — удивился вопрошавший. — Разве так страшно там?

И опять мысль его шла позади слова; если бы она шла впереди, не предложил бы он вопроса, от которого в то же мгновение нестерпимым страхом сжалось его собственное сердце. И всем стало беспокойно, и уже с тоскою ожидали они слов Елеазара, а он молчал холодно и строго, и глаза его были опущены долу. И тут снова, как бы впервые заметили и страшную синеву лица, и отвратительную тучность; на столе, словно позабытая Елеазаром, лежала сине-багровая рука его, — и все взоры неподвижно и безвольно приковались к ней, точно от нее ждали желанного ответа. А музыканты еще играли; но вот и до них дошло молчание, и как вода заливает разбросанный уголь, так и оно погасило веселые звуки. Умолкла свирель; умолкли и звонкий тимпан, и журчащие гусли; и точно струна оборвалась, точно сама песнь умерла — дрожащим, оборванным звуком откликнулась цитра. И стало тихо.

— Ты не хочешь? — повторил вопрошавший, бессильный удержать свой болтливый язык. Было тихо, и неподвижно лежала сине-багровая рука. Вот она слегка шевельнулась, и все вздохнули облегченно и подняли глаза: прямо на них, все охватывая одним взором, тяжело и страшно смотрел воскресший Елеазар.

Это было на третий день после того, как Елеазар вышел из могилы. С тех пор многие испытали губительную силу его взора, но ни те, кто был ею сломлен навсегда, ни те, кто в самых первоисточниках жизни столь же таинственной, как и смерть, нашел волю к сопротивлению, — никогда не могли объяснить ужасного, что недвижимо лежало в глубине черных зрачков его. Смотрел Елеазар спокойно и просто, без желания что-либо скрыть, но и без намерения что-либо сказать — даже холодно смотрел он, как тот, кто бесконечно равнодушен к живому. И многие беззаботные люди сталкивались с ним близко и не замечали его, а потом с удивлением и страхом узнавали, кто был этот тучный, спокойный, задевший их краем своих пышных и ярких одежд. Не переставало светить солнце, когда он смотрел, не переставал звучать фонтан, и таким же безоблачно-синим оставалось родное небо, но человек, подпавший под его загадочный взор, уже не чувствовал солнца, уже не слышал фонтана и не узнавал родного неба. Иногда человек плакал горько; иногда в отчаянии рвал волосы на голове и безумно звал других людей на помощь, но чаще случалось так, что равнодушно и спокойно он начинал умирать, и умирал долгими годами, умирал на глазах у всех, умирал бесцветный, вялый и скучный, как дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почве. И первые, те, кто кричал и безумствовал, иногда возвращались к жизни, а вторые — никогда.

— Так ты не хочешь рассказать нам, Елеазар, что видел ты там? — в третий раз повторил вопрошавший. Но теперь голос его был равнодушен и тускл, и мертвая, серая скука тупо смотрела из глаз. И все лица покрыла, как пыль, та же мертвая серая скука, и с тупым удивлением гости озирали друг друга и не понимали, зачем собрались они сюда и сидят за богатым столом. Перестали говорить. Равнодушно думали, что надо, вероятно, идти домой, но не могли преодолеть вязкой и ленивой скуки, обессиливавшей мышцы, и продолжали сидеть, все оторванные друг от друга, как тусклые огоньки, разбросанные по ночному полю.

Но музыкантам платили за то, чтобы они играли, и снова взялись они за инструменты, и снова полились и запрыгали заученно веселые, заученно печальные звуки. Все та же привычная гармония развертывалась в них, но удивленно внимали гости: они не знали, зачем это нужно и почему это хорошо, когда люди дергают за струны, надувая щеки, свистят в тонкие дудки и производят странный, разноголосый шум.

— Как они плохо играют! — сказал кто-то.

Музыканты обиделись и ушли. За ними, один по одному, ушли гости, ибо наступила уже ночь. И когда со всех сторон их охватила спокойная тьма, и уже легче становилось дышать, — вдруг перед каждым из них в грозном сиянии встал образ Елеазара: синее лицо мертвеца, одежды жениха, пышные и яркие, и холодный взгляд, в глубине которого неподвижно застыло ужасное. Точно превращенные в камень, стояли они в разных концах, и тьма их окружала, и во тьме все ярче разгоралось ужасное видение, сверхъестественный образ того, кто три дня находился под загадочной властью смерти. Три дня он был мертв: трижды всходило и заходило солнце, а он был мертв; дети играли, журчала по камням вода, горячая пыль вздымалась на проезжей дороге, — а он был мертв. И теперь он снова среди людей — касается их — смотрит на них — смотрит на них! — и сквозь черные кружки его зрачков, как сквозь темные стекла, смотрит на людей само непостижимое Там.

III

Никто не заботился об Елеазаре, не осталось у него близких и друзей, и великая пустыня, обнимавшая святой город, приблизилась к самому порогу жилища его. И в дом его вошла, и на ложе его раскинулась, как жена, и огни погасила. Никто не заботился об Елеазаре. Одна за другою ушли сестры его — Мария и Марфа, — долго не хотела покидать его Марфа, ибо не знала, кто будет его кормить, и жалеть его, плакала и молилась. Но в одну ночь, когда ветер носился в пустыне и со свистом сгибались кипарисы над кровлей, она тихо оделась и тихо ушла. Вероятно, слышал Елеазар, как хлопнула дверь, как, не запертая плотно, она хлопалась о косяки под порывами ветра, — но не поднялся он, не вышел, не посмотрел. И всю ночь до утра свистели над его головою кипарисы, и жалобно постукивала дверь, впуская в жилище холодную, жадно рыскающую пустыню. Как прокаженного, избегали его все, и, как прокаженному, хотели на шею ему надеть колокольчик, чтобы избегать во время встречи. Но кто-то, побледнев, сказал, что будет очень страшно, если ночью под окнами послышится звон Елеазарова колокольца, — и все, бледнея, согласились с ним.

И так как и сам он не заботился о себе, то, быть может, умер бы он от голода, если бы соседи, чего-то боясь, не ставили ему пищу. Приносили ее дети; они не боялись Елеазара, но и не смеялись над ним, как с невинной жестокостью смеются они над несчастными. Были равнодушны к нему, и таким же равнодушием платил Елеазар: не было у него желания приласкать черную головку и заглянуть в наивные, сияющие глазки. Отданный во власть времени и пустыне, разрушался его дом, и давно разбежались по соседям голодные, блеющие козы. И обветшали брачные одежды его. Как надел он их в тот счастливый день, когда играли музыканты, так и носил, не меняя, точно не видел разницы между новым и старым, между рваным и крепким. Яркие цвета выгорели и поблекли; злые городские собаки и острый терн пустыни в лохмотья превратили нежную ткань.

Днем, когда беспощадное солнце становилось убийцей всего живого и даже скорпионы забивались под камни и там корчились от безумного желания жалить, он неподвижно сидел под лучами, подняв кверху синее лицо и косматую, дикую бороду.

Когда с ним еще говорили, его спросили однажды:

— Бедный Елеазар! Тебе приятно сидеть и смотреть на солнце?

И он ответил:

— Да, приятно.

Так, вероятно, силен был холод трехдневной могилы, так глубока тьма ее, что не было на земле ни такого жара, ни такого света, который мог бы согреть Елеазара и осветить мрак его очей, — подумали вопрошавшие и со вздохом отошли.

А когда багрово-красный, расплющенный шар опускался к земле, Елеазар уходил в пустыню и шел прямо на солнце, как будто стремился настигнуть его. Всегда прямо на солнце шел он, и те, кто пытались проследить путь его и узнать, что делает он ночью в пустыне, неизгладимо запечатлели в памяти черный силуэт высокого, тучного человека на красном фоне огромного сжатого диска. Ночь прогнала их страхами своими, и так не узнали они, что делает в пустыне Елеазар, но образ черного на красном выжегся в мозгу и не уходил. Как зверь, засоривший глаза, яростно трет лапами морду, так глупо терли и они глаза свои, но то, что давал Елеазар, было неизгладимо и забывалось, быть может, только со смертью.

Но были люди, жившие далеко, которые никогда не видали Елеазара и только слыхали о нем. С дерзновенным любопытством, которое сильнее страха и питается страхом, с затаенной насмешкой в душе, они приходили к сидящему под солнцем и вступали в беседу. В это время вид Елеазара уже изменился к лучшему и не был так страшен; и в первую минуту они щелкали пальцами и неодобрительно думали о глупости жителей святого города. А когда короткий разговор кончался, и они уходили домой, они имели такой вид, что жители святого города сразу узнавали их и говорили:

— Вот еще идет безумец, на которого посмотрел Елеазар, — и с сожалением цмокали и поднимали руки.

Приходили, бряцая оружием, храбрые воины, не знавшие страха; приходили со смехом и песнями счастливые юноши; и озабоченные дельцы, позвякивая деньгами, забегали на минуту; и надменные служители храма ставили свои посохи у дверей Елеазара, — и никто не возвращался, каким приходил. Одна и та же страшная тень опускалась на души и новый вид давала старому знакомому миру.

Так передавали чувства свои те, которые еще имели охоту говорить.

Все предметы, видимые глазом и осязаемые руками, становились пусты, легки и прозрачны — подобны светлым теням во мраке ночи становились они; ибо та великая тьма, что объемлет все мироздание, не рассеивалась ни солнцем, ни луною, ни звездами, а безграничным черным покровом одевала землю, как мать, обнимала ее; во все тела проникала она, в железо и камень, и одиноки становились частицы тела, потерявшие связь; и в глубину частиц проникала она, и одиноки становились частицы частиц; ибо та великая пустота, что объемлет мироздание, не наполнялась видимым, ни солнцем, ни луною, ни звездами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя: тело от тела, частицы от частиц; в пустоте расстилали свои корни деревья и сами были пусты; в пустоте, грозя призрачным падением, высились храмы, дворцы и дома, и сами были пусты; и в пустоте двигался беспокойно человек, и сам был пуст и легок, как тень; ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи с концом ее: еще только строилось здание, и строители еще стучали молотками, а уж виделись развалины его и пустота на месте развалин; еще только рождался человек, а над головою его зажигались погребальные свечи, и уже тухли они, и уже пустота становилась на месте человека и погребальных свечей; и, объятый пустотою и мраком, безнадежно трепетал человек перед ужасом бесконечного.

Так говорили те, кто еще имел охоту говорить. Но, вероятно, еще больше могли бы сказать те, которые не хотели говорить и молча умирали.

IV

В это время жил в Риме один знаменитый скульптор. Из глины, мрамора и бронзы он создавал тела богов и людей, и такова была их божественная красота, что люди называли ее бессмертною. Но сам он был недоволен и утверждал, что есть еще нечто, поистине красивейшее, чего не может он закрепить ни в мраморе, ни в бронзе. «Еще лунного сияния не собрал я, — говорил он, — еще солнечным светом не упился я — и нет в моем мраморе души, нет жизни в моей красивой бронзе». И когда в лунные ночи он медленно брел по дороге, пересекая черные тени кипарисов, мелькая белым хитоном под луною, встречные дружески смеялись и говорили:

— Не лунный ли свет идешь ты собирать, Аврелий! Почему не взял ты с собою корзин?

И так, смеясь, он показывал на свои глаза:

— Вот мои корзины, куда собираю я свет луны и сияние солнца.

И это была правда: светилась луна в его глазах, и солнце сверкало в них. Но не мог он перевести их в мрамор, и в этом было светлое страдание его жизни.

Происходил он из древнего рода патрициев, имел добрую жену и детей и ни в чем не терпел недостатка.

Когда дошел до него темный слух об Елеазаре, он посоветовался с женою и друзьями и предпринял далекое путешествие в Иудею, чтобы взглянуть на чудесно воскресшего. Было ему немного скучно в эти дни, и надеялся он дорогою обострить утомленное внимание свое. То, что рассказывали ему о воскресшем, не пугало его: он много размышлял о смерти, не любил ее, но не любил и тех, кто смешивает ее с жизнью. По эту сторону — прекрасная жизнь, по ту сторону — загадочная смерть, размышлял он, и ничего лучшего не может придумать человек, как живя радоваться жизни и красоте живого. И имел он даже некоторое тщеславное желание: убедить Елеазара в истине своего взгляда и вернуть к жизни его душу, как было возвращено его тело. Тем более легко это казалось, что слухи о воскресшем, пугливые и странные, не передавали всей правды о нем и только смутно предостерегали против чего-то ужасного.

Уже поднимался Елеазар с камня, чтобы идти вслед за уходящим в пустыню солнцем, когда приблизился к нему богатый римлянин, сопровождаемый вооруженным рабом, и звонко окликнул его:

— Елеазар!

И увидел Елеазар прекрасное гордое лицо, осиянное славой, и светлые одежды, и драгоценные камни, сверкающие под солнцем. Красноватые лучи придавали голове и лицу сходство с тускло блистающей бронзой — и это увидел Елеазар. Послушно сел он на свое место и утомленно опустил глаза.

— Да, ты некрасив, мой бедный Елеазар, — говорил спокойно римлянин, играя золотою цепью, — ты даже страшен, мой бедный друг; и смерть не была ленивой в тот день, когда ты так неосторожно попал в ее руки. Но ты толст, как бочка, а толстые люди не бывают злы, говорил великий Цезарь, и я не понимаю, почему так боятся тебя люди. Ты позволишь мне переночевать у тебя? Уже поздно, а у меня нет приюта.

Еще никто не просил Елеазара провести у него ночь.

— У меня нет ложа, — сказал он.

— Я немного воин и могу спать сидя, — ответил римлянин. — Мы зажжем огонь…

— У меня нет огня.

— Тогда в темноте, как два друга, мы поведем беседу. Я думаю, у тебя найдется немного вина…

— У меня нет вина.

Римлянин засмеялся.

— Теперь я понимаю, почему так мрачен ты и не любишь своей второй жизни. Нет вина! Ну что же, останемся и так: ведь есть речи, которые кружат голову не хуже фалернского.

Движением руки он отпустил раба, и они остались вдвоем. И снова заговорил скульптор, но будто вместе с уходящим солнцем уходила жизнь из его слов, и становились они бледные и пустые, будто шатались они на нетвердых ногах, будто скользили и падали они, упившись вином тоски и отчаяния. И черные провалы между ними появились — как далекие намеки на великую пустоту и великий мрак.

— Теперь я твой гость, и ты не обидишь меня, Елеазар! — говорил он. — Гостеприимство обязательно даже для тех, кто три дня был мертв. Ведь три дня, говорили мне, ты пробыл в могиле. Там холодно, должно быть… и оттуда ты вынес эту скверную привычку обходиться без огня и вина. А я люблю огонь, здесь так быстро темнеет… У тебя очень интересные линии бровей и лба: точно занесенные пеплом развалины каких-то дворцов после землетрясения. Но почему ты в такой странной и некрасивой одежде? Я видел женихов в вашей стране, и они носят такое платье — такое смешное платье — такое страшное платье… Но разве ты жених?

Уже скрылось солнце, черная гигантская тень побежала с востока — точно босые, огромные ноги зашуршали по песку, и дуновение быстрого бега обвеяло холодом спину.

— В темноте ты кажешься еще больше, Елеазар, ты точно растолстел за эти минуты. Уже не кормишься ли ты тьмою?.. А я бы хотел огня — хоть маленький огонь, хоть маленький огонь. И мне холодно немного, у вас такие варварски холодные ночи… Если бы не было так темно, я сказал бы, что ты смотришь на меня, Елеазар. Да, кажется, ты смотришь… Ведь ты смотришь на меня, я чувствую, — ну вот ты улыбнулся.

Ночь пришла, и тяжелой чернотою налился воздух.

— Вот будет хорошо, когда завтра снова взойдет солнце… Ведь ты знаешь, что я великий скульптор — так зовут меня друзья. Я творю, да, это называется творить… но для этого нужен день. Холодному мрамору я даю жизнь, я плавлю на огне звенящую бронзу, на ярком, горячем огне… Зачем ты тронул меня рукой!

— Пойдем, — сказал Елеазар. — Ты мой гость.

И они пошли в дом. И долгая ночь легла на землю. Раб не дождался господина и пришел за ним, когда уже высоко стояло солнце. И увидел: прямо под палящими лучами его сидели рядом Елеазар и его господин, смотрели вверх и молчали. Заплакал раб и громко закричал:

— Господин, что с тобою? Господин!

В тот же день он уехал в Рим. Всю дорогу Аврелий был задумчив и молчал, внимательно оглядывал все — людей, корабль и море, и точно старался что запомнить. В море застигла их сильная буря, и во все время ее Аврелий находился на палубе и жадно вглядывался в надвигающиеся и падавшие валы. Дома испугались страшной перемене, которая произошла со скульптором, но он успокоил домашних, многозначительно сказав:

— Я нашел.

И в той же грязной одежде, которую не менял он всю дорогу, он взялся за работу, и мрамор покорно зазвенел под гулкими ударами молотка. Долго и жадно работал он, никого не впуская, и наконец в одно утро сказал, что произведение готово, и повелел созвать друзей, строгих ценителей и знатоков искусства. И, ожидая их, оделся пышно в яркие праздничные одежды, сверкавшие желтым золотом, красневшие пурпуром виссона.

— Вот что я создал, — сказал он задумчиво.

Взглянули друзья его, и тень глубокой скорби покрыла их лица. Это было нечто чудовищное, не имевшее в себе ни одной из знакомых глазу форм, но не лишенное намека на какой-то новый, неведомый образ. На тоненькой, кривой веточке, или уродливом подобии ее, криво и странно лежала слепая, безобразная, раскоряченная груда чего-то ввернутого внутрь, чего-то вывернутого наружу, каких-то диких обрывков, бессильно стремящихся уйти от самих себя. И случайно, под одним из дико кричащих выступов, заметили дивно изваянную бабочку, с прозрачными крылышками, точно трепетавшими от бессильного желания лететь.

— Зачем эта дивная бабочка, Аврелий? — нерешительно спросил кто-то.

— Не знаю, — ответил скульптор.

Но нужно было сказать правду, и один из друзей, тот, что больше любил Аврелия, твердо сказал:

— Это безобразно, мой бедный друг. Это надо уничтожить. Дай молоток.

И двумя ударами он разрушил чудовищную груду, оставив только дивно изваянную бабочку.

С тех пор Аврелий больше ничего не создал. С глубоким равнодушием он смотрел на мрамор и на бронзу и на свои прежние божественные создания, на которых почила бессмертная красота. Думая вдохнуть в него старый жар к работе, разбудить его омертвевшую душу, его водили смотреть чужие прекрасные произведения, — но все так же равнодушен оставался он, и улыбка не согревала его сомкнутых уст. И только, когда много и долго ему говорили о красоте, он возражал утомленно и вяло:

— Но ведь все это ложь.

А днем, когда светило солнце, он выходил в свой богатый, искусно устроенный сад и, найдя место, где не было тени, отдавал непокрытую голову и тусклые очи свои сверканию и зною. Порхали красные и белые бабочки; в мраморный водоем сбегала, плескаясь, вода из искривленных уст блаженно-пьяного сатира, а он сидел неподвижно — как бледное отражение того, кто в глубокой дали, у самых врат каменной пустыни, так же неподвижно сидел под огненным солнцем.

V

И вот призвал к себе Елеазара сам великий, божественный Август.

Одели Елеазара пышно, в торжественные брачные одежды — как будто время узаконило их, и до самой своей смерти он должен был оставаться женихом неведомой невесты. Похоже было на то, как будто на старый, гниющий, уже начавший разваливаться гроб навели новую позолоту и привесили новые, веселые кисти. И торжественно повезли его, все нарядные и яркие, как будто и вправду двигался свадебный поезд, и передовые громко трубили в трубы, чтобы давали дорогу посланцам императора. Но пустынны были пути Елеазара: вся родная страна уже проклинала ненавистное имя чудесно воскресшего, и разбегался народ при одной вести о страшном приближении его. Одиноко трубили медные трубы, и только пустыня отвечала протяжным эхом своим.

Потом повезли его морем. И это был самый нарядный и самый печальный корабль, который отражался когда-либо в лазурных волнах Серединного моря. Много людей на нем находилось, но, как гробница, был он безмолвен и тих, и словно плакала безнадежная вода, огибая крутой, красиво изогнутый нос. Одиноко сидел там Елеазар, подставляя непокрытую голову солнцу, слушал журчание струй и молчал, а вдали смутной толпою тоскующих теней бессильно и вяло лежали, сидели моряки и посланцы. Если бы в это время ударил гром, ветер рванул красные паруса, корабль, вероятно, погиб бы, так как ни у кого из бывших на нем не было ни сил, ни охоты бороться за жизнь. С последним усилием некоторые подходили к борту и жадно вглядывались в голубую, прозрачную бездну: не мелькнет ли в волнах розовым плечом наяда, не промчится ль, взбивая копытами брызги, безумно-веселый и пьяный кентавр. Но пустынно было море, и морская бездна была нема и пустынна.

Равнодушно ступил Елеазар на улицы Вечного города. Словно все богатство его, все величие зданий, возведенных гигантами, весь блеск, и красота, и музыка утонченной жизни были лишь отзвуком ветра в пустыне, отблеском мертвых зыбучих песков. Мчались колесницы, двигались толпы сильных, красивых, надменных людей, строителей Вечного города и гордых участников жизни его; звучала песня — смеялись фонтаны и женщины своим жемчужным смехом — философствовали пьяные — с улыбкой слушали их трезвые — и подковы стучали о камень настилок. И, охваченный со всех сторон веселым шумом, холодным пятном безмолвия двигался среди города тучный, тяжелый человек и сеял на пути своем досаду, гнев и смутную, сосущую тоску. «Кто смеет быть печальным в Риме?» — негодовали граждане и хмурились, а через два дня уже весь быстроязычный Рим знал о чудесно воскресшем и пугливо сторонился от него.

Но были и здесь многие смелые люди, желавшие испытать силу свою, и на их неосмысленный зов послушно приходил Елеазар. Занятый делами государства, император медлил с приемом, и целых семь дней ходил по людям чудесно воскресший.

Вот пришел Елеазар к веселому пьянице, и пьяница смехом красных губ встретил его.

— Пей, Елеазар, пей! — кричал он. — Вот посмеется Август, когда увидит тебя пьяным!

И смеялись обнаженные, пьяные женщины, и лепестки роз ложились на синие руки Елеазара. Но взглянул пьяница в глаза его — и навсегда кончилась его радость. На всю жизнь остался он пьяным; уже не пил ничего, но оставался пьяным, — но, вместо радостных грез, что дает вино, страшные сны осенили несчастную голову его. Страшные сны стали единственной пищей его пораженного духа. Страшные сны и днем и ночью держали его в чаду своих чудовищных созданий, и сама смерть не была страшнее того, чем явили себя ее свирепые предтечи.

Вот пришел Елеазар к юноше и девушке, которые любили друг друга и были прекрасны в своей любви. Гордо и крепко обнимая рукою свою возлюбленную, юноша сказал с тихим сожалением:

— Взгляни на нас, Елеазар, и порадуйся с нами. Разве есть что-нибудь сильнее любви?

И взглянул Елеазар. И всю жизнь продолжали они любить друг друга, но печальной и сумрачной стала их любовь, как те надмогильные кипарисы, что корни свои питают тлением гробниц и остротою черных вершин своих тщетно ищут неба в тихий вечерний час. Бросаемые неведомою силою жизни в объятия друг друга, поцелуи они смешивали со слезами, наслаждение — с болью, и дважды рабами чувствовали себя: покорными рабами требовательной жизни и безответными слугами грозно молчащего Ничто. Вечно соединяемые, вечно разъединяемые, они вспыхивали, как искры, и, как искры, гасли в безграничной темноте.

Вот пришел Елеазар к гордому мудрецу, и мудрец сказал ему:

— Я уже знаю все, что ты можешь сказать ужасного, Елеазар. Чем еще ты можешь ужаснуть меня?

Но немного прошло времени, и уже почувствовал мудрец, что знание ужасного — не есть еще ужасное, и что видение смерти — не есть еще смерть. И почувствовал он, что мудрость и глупость одинаково равны перед лицом Бесконечного, ибо не знает их Бесконечное. И исчезла грань между ведением и неведением, между правдой и ложью, между верхом и низом, и в пустоте повисла его бесформенная мысль. Тогда схватил он себя за седую голову и закричал исступленно:

— Я не могу думать! Я не могу думать! Так погибало под равнодушным взором чудесно воскресшего все, что служит к утверждению жизни, смысла и радостей ее. И стали говорить, что опасно пускать его к императору, что лучше убить его и, схоронив тайно, сказать, что скрылся он неизвестно куда. Уже мечи точились и преданные благу народа юноши самоотверженно готовили себя в убийцы, когда Август потребовал, чтобы наутро явился к нему Елеазар, и тем расстроил жестокие планы.

Если нельзя было совсем устранить Елеазара, то желали хоть немного смягчить то тяжелое впечатление, какое производило лицо его. И с этой целью собрали искусных художников, цирюльников и артистов, и всю ночь трудились над головою Елеазара. Подстригли бороду, завили ее и придали ей опрятный и красивый вид. Неприятна была мертвецкая синева его рук и лица, и красками удалили ее: набелили руки и нарумянили щеки. Отвратительны были морщины страданий, которые бороздили старое лицо, и их замазали, закрасили, загладили совсем, а по чистому фону тонкими кисточками искусно провели морщины добродушного смеха и приятной, беззлобной веселости.

Равнодушно подчинялся Елеазар всему, что делали с ним, и вскоре превратился в естественно-толстого, красивого старика, спокойного и добродушного деда многочисленных внуков. Еще не сошла с уст его улыбка, с какой рассказывал он смешные сказки, еще таилась в углу глаз стариковская тихая нежность — таким казался он. Но брачной одежды снять они не посмели, но глаз его они изменить не могли — темных и страшных стекол, сквозь которые смотрело на людей само непостижимое Там.

VI

Не тронуло Елеазара великолепие императорских чертогов. Как будто не видел он разницы между своим развалившимся домом, к которому подошла пустыня, и каменным, крепким, красивым дворцом, — так равнодушно смотрел и не смотрел он, проходя. И твердый мрамор полов под его ногами становился подобным зыбучему песку пустыни, и множество прекрасно одетых надменных людей становилось подобно пустоте воздуха под взорами его. В лицо его не глядели, когда он проходил, опасаясь подвергнуться страшному влиянию его глаз; но, когда по звуку тяжелых шагов догадывались, что он миновал стоящих, — поднимали головы и с боязливым любопытством рассматривали фигуру тучного, высокого, слегка согбенного старика, медленно углублявшегося в самое сердце императорского дворца. Если бы сама смерть проходила, не более пугались бы ее люди, ибо до сих пор было так, что смерть знал только мертвый, а живой знал только жизнь — и не было моста между ними. А этот, необыкновенный, знал смерть, и было загадочно и страшно проклятое знание его. «Убьет он нашего великого, божественного Августа», — думали со страхом люди и посылали бессильные проклятия вслед Елеазару, медленно и равнодушно входившему все дальше и дальше, все глубже и глубже.

Уже знал и Цезарь о том, кто такой Елеазар, и приготовился к встрече. Но был он мужественный человек, чувствовал огромную, непобедимую силу свою и в роковом поединке с чудесно воскресшим не пожелал опереться на слабую помощь людей. Один на один, лицом к лицу сошелся он с Елеазаром.

— Не поднимай на меня взоров твоих, Елеазар, — приказал он вошедшему. — Слыхал я, что голова твоя подобна голове Медузы и превращает в камень каждого, на кого ты взглянешь. А я хочу рассмотреть тебя и поговорить с тобою, прежде чем превращусь в камень, — добавил он с царственной шутливостью, не лишенной страха.

Подойдя близко, он внимательно рассмотрел лицо Елеазара и его странную праздничную одежду. И был обманут искусной подделкой, хотя взор имел острый и зоркий.

— Так. На вид ты не страшен, почтенный старичок. Но тем хуже для людей, когда страшное принимает такой почтенный и приятный вид. Теперь поговорим.

Август сел и, допрашивая взором столько же, как и словами, начал беседу:

— Почему ты не приветствовал меня, когда входил?

Елеазар равнодушно ответил:

— Я не знал, что это нужно.

— Ты христианин?

— Нет.

Август одобрительно кивнул головой.

— Это хорошо. Я не люблю христиан. Они трясут дерево жизни, не дав ему покрыться плодами, и по ветру рассеивают его благоуханный цвет. Но кто же ты?

С некоторым усилием Елеазар ответил:

— Я был мертвым.

— Я слыхал об этом. Но кто же ты теперь?

Елеазар медлил с ответом и наконец повторил равнодушно и тускло:

— Я был мертвым.

— Послушай меня, неведомый, — сказал император, раздельно и строго говоря то, о чем уже думал он раньше, — мое царство — царство живых, мой народ — народ живых, а не мертвых. И ты лишний здесь. Я не знаю, кто ты, я не знаю, что ты видел там, — но если ты лжешь, я ненавижу ложь твою, но если ты говоришь правду — я ненавижу твою правду. В моей груди я чувствую трепет жизни; в моих руках я чувствую мощь — и гордые мысли мои, как орлы, облетают пространство. А там, за моей спиною, под охраной моей власти, под сенью мною созданных законов живут, и трудятся, и радуются люди. Ты слышишь эту дивную гармонию жизни? Ты слышишь этот воинственный клич, который бросают люди в лицо грядущему, зовя его на бой?

Август молитвенно простер руки и торжественно воскликнул:

— Будь благословенна, великая, божественная жизнь!

Но Елеазар молчал, и с увеличенной строгостью продолжал император:

— Ты лишний здесь. Ты, жалкий остаток, недоеденный смертью, внушаешь людям тоску и отвращение к жизни; ты, как гусеница на полях, объедаешь тучный колос радости и извергаешь слизь отчаяния и скорби. Твоя правда подобна ржавому мечу в руках ночного убийцы, — и, как убийцу, я предам тебя казни. Но раньше я хочу взглянуть в твои глаза. Быть может, только трусы боятся их, а в храбром они будят жажду борьбы и победы: тогда не казни, а награды достоин ты… Взгляни же на меня, Елеазар.

И в первое мгновение показалось божественному Августу, что друг смотрит на него, — так мягок, так нежночарующ был взор Елеазара. Не ужас, а тихий покой обещал он, и нежной любовницей, сострадательною сестрою, матерью казалось Бесконечное. Но все крепче становились нежные объятия его, и уже дыхание перехватывал алчный до поцелуев рот, и уже сквозь мягкую ткань тела проступало железо костей, сомкнувшихся железным кругом, — и чьи-то тупые, холодные когти коснулись сердца и вяло погрузились в него.

— Мне больно, — сказал божественный Август, бледнея. — Но смотри, Елеазар, смотри!

Точно медленно расходились какие-то тяжелые, извека закрытые врата, и в растущую щель холодно и спокойно вливался грозный ужас Бесконечного. Вот двумя тенями вошли необъятная пустота и необъятный мрак и погасили солнце, у ног отняли землю, и кровлю отняли у головы. И перестало болеть леденеющее сердце.

— Смотри, смотри, Елеазар! — приказал Август, шатаясь.

Остановилось время, и страшно сблизилось начало всякой вещи с концом ее. Только что воздвигнутый, уже разрушился трон Августа, и пустота уже была на месте трона и Августа. Бесшумно разрушился Рим, и новый город стал на месте его и был поглощен пустотою. Как призрачные великаны, быстро падали и исчезали в пустоте города, государства и страны, и равнодушно глотала их, не насыщаясь, черная утроба Бесконечного.

— Остановись, — приказал император. Уже равнодушие звучало в голосе его, и бессильно обвисали руки, и в тщетной борьбе с надвигающимся мраком загорались и гасли его орлиные глаза.

— Убил ты меня, Елеазар, — сказал он тускло и вяло.

И эти слова безнадежности спасли его. Он вспомнил о народе, щитом которого он призван быть, и острой, спасительной болью пронизалось его омертвевшее сердце. «Обреченные на гибель», — с тоской подумал он. «Светлые тени во мраке Бесконечного», — с ужасом подумал он. «Хрупкие сосуды с живой, волнующей кровью, с сердцем, знающим скорбь и великую радость», — с нежностью подумал он.

И так, размышляя и чувствуя, склоняя весы то на сторону жизни, то на сторону смерти, он медленно вернулся к жизни, чтобы в страданиях и радости ее найти защиту против мрака пустоты и ужаса бесконечного.

— Нет, не убил ты меня, Елеазар, — сказал он твердо, — но я убью тебя. Ступай!

В тот вечер с особенной радостью вкушал пищу и питие божественный Август. Но минутами застывала в воздухе поднятая рука, и тусклый блеск заменял яркое сияние его орлиных глаз — то ужас ледяной волною пробегал у ног его. Побежденный, но не убитый, холодно ожидающий своего часа, он черною тенью на всю жизнь стал у изголовья его, владея ночами и послушно уступая светлые дни скорбям и радостям жизни.

На другой день по приказу императора каленым железом выжгли Елеазару глаза и на родину отправили его. Умертвить его не решился божественный Август.

* * *

Вернулся Елеазар в пустыню, и приняла его пустыня свистящим дыханием ветра и зноем раскаленного солнца. Снова сидел он на камне, подняв кверху лохматую, дикую бороду, и две черные ямы на месте выжженных глаз тупо и страшно смотрели на небо. Вдали беспокойно шумел и двигался святой город, а вблизи было безлюдно и немо: никто не приближался к месту, где доживал дни свои чудесно воскресший, и уже соседи давно покинули дома свои. Загнанное каленым железом в глубину черепа, проклятое знание его таилось там точно в засаде; точно из засады впивалось оно тысячью невидимых глаз в человека, — и уже никто не смел взглянуть на Елеазара.

А вечером, когда, краснея и ширясь, солнце клонилось к закату, за ним медленно двигался слепой Елеазар. Натыкался на камни и падал, тучный и слабый, тяжело поднимался и снова шел; и на красном пологе зари его черное туловище и распростертые руки давали чудовищное подобие креста.

Случилось, пошел он однажды и больше не вернулся. Так, видимо, закончилась вторая жизнь Елеазара, три дня пробывшего под загадочной властию смерти и чудесно воскресшего.

1906

Мария Гинзбург «Вернувшийся за смертью»

Какова Венеция за парадным фасадом старинных дворцов, как холодна вода в каналах, и зачем сюда вернулся жестокий кровопийца, не признающий правил мирного существования представителей разных разумных рас, а также кто скрывается под прекрасной маской — все это предстоит узнать Крису Бушхейду, и цена знаний может оказаться неожиданно высокой.

DARKER. № 11 ноябрь 2012

Рите, с любовью

Он проснулся, когда поезд был уже на середине моста через пролив. Хотел попросить кофе у проводника, но забыл об этом, зачарованный открывшимся зрелищем. Закат пылал над лагуной. Непомерно длинные тени от арок моста, гротескные в своей готичности, перечеркивали свинцовые воды.

На станции его должны были встретить. Но Кристиан уже привык к итальянским понятиям об обязательности и сразу, не тратя времени на поиски встречающего, направился в буфет. Там он выпил апельсинового сока — кофе уже не хотелось — и съел кусок пиццы. В очередной раз порадовался тому, что расходы в поездке оплачивает не он.

Он первым заметил девушку в черной кожаной куртке такого покроя, что отсутствие стальных заклепок на ней казалось большим недосмотром дизайнера. Голову и шею девушка обмотала шерстяным шарфом. Он был выкрашен так, что цвет его от одного края до другого плавно менялся с оранжевого на коричневый. Девушка оглядела буфет, приблизилась к столику, за которым сидел Кристиан, и негромко спросила:

— Синьор Бушхейд?

— Он самый, милая.

Она не улыбнулась. В носу с левой стороны у нее был укреплен серебряный гвоздик, а в левой брови — колечко.

— Меня зовут Франческа, да ну вы, наверное, это знаете, — сказала девушка.

— Нет, — сказал он. — В бумагах было написано только «Ф».

— Пойдемте, я отвезу вас в отель. Это один из… Или вам рассказали, где вас разместят?

— Нет, — сказал Кристиан. — Отель должна была забронировать принимающая сторона.

Тень облегчения скользнула по ее лицу. Или ему это показалось?

— Я заказала вам номер в одном из отелей в Лидо, — произнесла Франческа. — Там подешевле. Где ваш багаж?

Он показал. Девушка с сомнением посмотрела на спортивную сумку Кристиана, но никак не прокомментировала. Они вышли из вокзала и сразу оказались во тьме — тягучей, как смола, и к тому же мокрой. Желтые пятна фонарей на набережной, казалось, только усиливали царящий вокруг мрак ночи — южной, той, что падает внезапно, как смерть или крышка гроба, хотя бы это и была ночь в разгаре зимы.

Катер Франчески напоминал ее саму — черный, маленький и стремительный. Задняя его часть была защищена тентом. Кристиан, начавший было опасаться, что его вещи промокнут по дороге, успокоился. Он сел рядом с Франческой.

— Вы разочарованы? — спросила она, заводя мотор.

— Я должен?

Франческа посмотрела на него. Колечко и гвоздик в носу поблескивали в свете фонарей почти гневно.

— Что вам подсунули девушку? — сказала она. — Вы ожидали встретить мужчину, представительного, умудренного годами?

— Нет, — сказал Крис. — Мне все равно.

Франческа открыла было рот, и Крис понял, что сейчас ему на голову выплеснется фирменный итальянский гнев. Но девушка вдруг рассмеялась.

— Дипломат вы никакой, — сказала она. — При вашей профессии оно и понятно.

— Да, — сказал Крис с некоторым облегчением.

Он не любил бурных сцен и был рад, что удалось избежать этого. Франческа стала отчаливать, поворачивая влево.

— Пойдем мимо Джудекки, — сказала она. — Так будет быстрее. На Гранд-Канале большое движение. Или вы хотите посмотреть Венецию?

— Это было бы неплохо, — откликнулся Кристиан. — Я здесь раньше не был.

Он прилетел с востока, и его внутренние часы показывали раннее утро. Перспектива провести бессонную ночь в отеле была не самой привлекательной. Надо было чем-то занять время. Так почему бы не разглядыванием мокрых достопримечательностей с приятным отсутствием среди них толп туристов?

— Сейчас не самое удачное время наслаждаться видами, — заметила Франческа, но нос катера стал разворачиваться вправо.

Она пропустила водный трамвай — вапоретто, тяжело отвалившийся от общественного причала, и пристроилась за ним. Кристиан поднял воротник кожаного плаща повыше и закурил. Тень от моста Скальци накрыла катер Франчески. Крис услышал, как кто-то выкрикивает его имя.

— Бушхейд! Кристиан! — кричал невысокий плотный мужчина.

Он только что взбежал на мост. За ним торопливо шла девушка в темном плаще. Катер в этот момент оказался под мостом. Лицо Франчески скрылось во мраке. Но в тот последний миг, когда на нем еще лежала полоса безжизненного света от фонаря, Крису показалось, что верхняя губа девушки вздернулась, обнажив зубы.

Его ударило по затылку чем-то мягким, но очень тяжелым. Толчок был так силен, что Криса выбросило за борт. Колючая, невыносимо холодная и маслянистая вода Гранд-Канала сомкнулась над ним.

В дверь постучали. Крис открыл глаза, прервав сеанс погружения в чужое сознание. Все равно контакт не состоялся. Ментальный барьер оказался на удивление прочным. Франческа зарезервировала номер в мансарде, хотя, на взгляд Криса, в этом не было никакой необходимости — гостиница стояла полупустая.

Он пришел в себя на набережной у вокзала, мокрый, замерзший и скорее удивленный, чем сердитый. Капли дождя блестели на куртке Франчески в свете фонарей.

— Он прыгнул на нас сверху, — сообщила Франческа. — Столкнул тебя в воду. Ну, я и…

— Что и?

Франческа немного смутилась.

— Я пока только на старшем курсе обучения, — сказала она виновато. — Ничего, кроме универсального экзорцизма, мне как-то в голову не пришло.

Крис закашлялся, вытолкнул из легких остатки темной грязной воды.

— Что же, хорошо, что на дне Гранд Канала остался только один труп, — сказал он.

На этом трагедия закончилась, и началась комедия. Одежда Криса промокла насквозь. Пришлось вернуться в здание вокзала и переодеться. Плащ и остальные вещи Криса Франческа сложила в большой пластиковый пакет. У него были с собой запасные джинсы, футболка и мокасины, в которых он собирался ходить по номеру, но этим список второго комплекта одежды и исчерпывался. Крис не собирался задерживаться в Венеции. Теперь он совсем по-другому оценил взгляд, которым Франческа смерила его сумку. Девушка предложила ему свой свитер, и они долго препирались. Крис не хотел признавать, что свитер девушки будет ему впору, а Франческа не хотела, чтобы долгожданный куратор из ордена в первый же день свалился с воспалением легких по ее вине. Франческа напомнила, что скоро здесь будет полиция — полиция людей — и это заставило Криса, наконец, согласиться. Теперь они сразу, словно по молчаливому уговору, повернули налево. Пока черный катер мчался по водам лагуны, Крис смотрел на огни Джудекки и прихлебывал из фляжки. Один раз ему показалось, что над волнами пляшет что-то, похожее на большой кожаный мяч. Оно находилось у воды достаточно долго, чтобы Крис успел прикоснуться к своему перстню и прошептать несколько слов на весьма неблагозвучном языке. Бушхейд умел управляться с гораздо более сложными штуками, чем универсальный экзорцизм. Связь наладилась сразу же. К тому моменту, когда Крис рухнул на кровать, трансляция образов из чужого сознания захлестнула его так же, как часом раньше — воды Гранд-Канала.

Кровать в его номере находилась под скатом крыши, у самого окна. На мгновенье Крису показалось, что сквозь тюль занавески он видит очертания отвратительной морды, прижавшейся к стеклу снаружи. Морда исчезла. Стук повторился.

Крис поднялся с кровати, обошел стоявшую на полу сумку и открыл дверь. Там оказался худой мужчина в черном пальто, с которого стекала вода.

— Дождь так и идет? — спросил Крис.

Мужчина посмотрел на фляжку в его руках и ответил:

— Да.

— Хотите? — весело предложил Крис, взмахнув фляжкой. — Это коньяк.

Гость посмотрел на него так, как смотрит на малыша уставший от его проказ терпеливый взрослый.

— Да вы входите, — сказал Крис. — Раздевайтесь.

Гость переступил порог, снял плащ и повесил его рядом с плащом Бушхейда. С того на ковер уже натекла темная лужа, припахивающая гнилыми водорослями и чем-то таким, что сразу отбивало желание задумываться о составе этого удивительного аромата. Гость, однако, учуял его и осведомился:

— Купались?

— Один-один, — миролюбиво хохотнул Крис и заметил: — Я думал, что вы уже не придете.

— Я не знал, что вы сменили место, — сухо ответил гость, озабоченно рассматривая свои брюки. — Но вы правильно поступили. Он ждал вас там, и… У вас нет иголки с ниткой?

Брюки гостя — замечательные брюки из черного бархата — были грубо разорваны на бедре. Ткань была в темных пятнах. Судя по всему, это была не только непросохшая грязь. Не выказав никакого удивления насчет столь необычной просьбы, Крис склонился над своей сумкой. Достав походную плоскую катушку и иголку, он протянул ее гостю.

— Спасибо, — сказал тот.

Он встал, поставил ногу на кресло и принялся зашивать глубокую рану на бедре.

— Давайте хоть промоем, что ли, — сказал Крис рассеянно.

Он ничего не понимал. И это ему все меньше и меньше нравилось. Гость покончил с раной и принялся за дырку на брюках.

— Не нужно, — холодно ответил он. — Да, я не представился. Джакомо Торегросса.

Крис назвал себя. Джакомо зашил, наконец, брюки и ловко перекусил нитку.

— Хоть какая-то польза от этих зубищ, — меланхолично заметил он.

Его темные глаза на миг задержались на Кристиане.

— У вас температура, — заметил Джакомо. — Примите аспирин, если у вас есть.

— А ведь вы голодны, — догадался Крис.

— Да, времена блаженной сытости давно миновали, — согласился тот.

Джакомо вернул иголку и нитку хозяину и устроился в кресле.

— После заключения соглашения я не был по-настоящему сыт ни дня, — со вздохом закончил он.

— Хорошо, вернемся к нашему делу, — сказал Крис. — Чем может помочь ордену глава вампирского анклава Венеции?

Джакомо развел руками.

— Я могу только повторить то, что сообщал вашему начальству, — сказал он.

И добавил с какой-то странной интонацией:

— Это никто из нас. Никто из Детей Ночи, от имени которых мой предшественник подписал трехсторонний договор. Мы не заинтересованы в том, чтобы люди покинули Венецию, — продолжал Торегросса. — Но мы здесь не одни.

Крис поморщился.

— Вода рано или поздно поднимется окончательно, — возразил он. — А рыболюди умеют ждать.

— Это все, что я могу вам сказать, — ответил Джакомо.

Крис отхлебнул из фляжки.

— Как вы меня нашли? — спросил он.

— На причале у Санта-Лючии была ваша кровь, — ответил Джакомо. — Немного, но вполне достаточно.

Крис подумал о том, что в Венеции хватает тонких ценителей крови, способных по запаху пары капель найти ее хозяина на другом конце города. И понял, что мерзкая морда могла ему и не привидеться.

— То есть вы не знаете того, кто меня ждал? Там, на старом месте? — спокойно осведомился он.

На какой-то момент ему показалось, что эти сухие, почти бескровные губы сейчас разомкнутся. Они действительно чуть дрогнули… а потом Джакомо отрицательно покачал головой. Крис поднялся, положил фляжку на тяжелое трюмо, которое в любой другой стране стояло бы в антикварной лавке или даже в музее. Затем расстегнул змейку на высоком вороте черного свитера, что дала ему Франческа.

Он стоял перед Джакомо, невысокий и гибкий, весь в черном. На мускулистой шее билась жилка, по которой текла горячая — даже слишком горячая — кровь. Торегросса побледнел. Ноздри его хищно раздулись. Он вцепился в подлокотники кресла.

— Прекратите, — прохрипел он. — Вы…

— Аспирина у меня нет, — сказал Крис. — Лекари раньше лечили простуду кровопусканием.

Он усмехнулся и добавил, не сводя с Джакомо пристального взгляда:

— Говорят, помогало…

От сытости голос Джакомо стал таким же бархатным, как его брюки.

— Он попросил убежища. Десять лет назад. Как политический беженец, из-за религиозных убеждений, и все такое. Вы же знаете, мы соблюдаем все ваши законы… идиотские, бессмысленные законы. А теперь мы ничего не можем сделать. Мой предшественник жаловался и в европейский совет по делам нелюдей, и в орден… Его не стали слушать. Мультикультурность. Толерантность. Уважение к чужим обычаям.

Джакомо выплевывал эти слова, словно раскаленный свинец. Но какие бы страсти не кипели в его мозгу, тело вампира оставалось очень холодным, это Крис чувствовал даже сквозь ткань. Торегросса оказался плотно притиснут к Крису — гостиничная кровать была слишком узка для двоих.

— Дайте мне сигарету, — сказал Крис.

В ушах у него звенело от слабости, и курить совершенно не хотелось. Крису хотелось, чтобы тяжелое ледяное тело отодвинулось от него. Джакомо поднялся. Вампир подошел к трюмо, безошибочно ориентируясь в темноте, достал из пачки две сигареты и раскурил обе.

— Вы позволите? — спохватился он.

Крис вяло махнул рукой. Джакомо ловко вложил в нее уже зажженную сигарету. Крис затянулся. Джакомо вдруг схватился за виски и пробормотал с ужасом:

— Пресвятая мадонна, что я… Я… Вы же пили коньяк! — простонал он почти в отчаянии.

Крис усмехнулся.

— Это был очень хороший коньяк, — заверил он вампира.

— Вы спланировали это все с самого начала, — мрачно произнес Джакомо.

Крис повернулся на кровати. Вампир непроизвольно отшатнулся. Волна опаляющего, всепожирающего и совершенного в самом себе гнева захлестнула Джакомо с головой прежде, чем собеседник открыл рот.

— Неважно, что я спланировал, — сдержанно ответил Крис.

Джакомо подавленно затянулся. Хотя, собственно, удивляться тут было нечему. Привкус горечи и стали, что он до сих пор ощущал на губах, говорил о железной воле того, в чьих жилах эта кровь текла еще совсем недавно. Но основным вкусом крови Криса была ярость, подобная пинчеру в стальном ошейнике с шипами. И в этот момент Джакомо всей кожей почувствовал, что ошейник с пинчера могут и снять.

И сказать ему: «Фас».

— Сказали «а», говорите уже и «б», — продолжал Кристиан. — Что было дальше?

— Он начал убивать не сразу, — продолжал Джакомо, присев на край кровати. — Сначала это были туристы. Начальник полиции — полиции людей — верил моему предшественнику, что жертвами в основном становятся люди с Востока. Из России. Там же одни бандиты, знаете… кто знает, покоятся ли их тела в каналах, или же эти люди благополучно миновали таможню по другому паспорту? Но потом он обезумел. Точнее, он был безумен всегда, — с горечью продолжал Джакомо.

— Я не большой спец по арабским вампирам, — пробормотал Крис.

Джакомо раздраженно прищелкнул языком.

— Он такой же экимму, как вы или я, — сказал он. — Он европеец, и я думаю, что он — нацист или что-то вроде. И он не новичок, ему минимум лет пятьсот, а то и больше.

— Почему?

— Сначала он охотился на Джудекке, около Гетты, — ответил Торегросса. — Он, видимо, не знает, или ему просто наплевать, что евреи там больше не живут. Потом он поссорился с рыболюдьми, и трупы начали всплывать. Причем, как он поссорился… Он поймал одного из них, зажарил и съел. После этого мой предшественник нанес ему визит — нам не нужны проверяющие из ордена, знаете ли — и…

— Знаю, — усмехнулся Крис. — И что — и?

— И теперь я дюк венецианских вампиров, — ответил Торегросса устало.

— О.

— Да.

— Что же, спасибо за информацию, — сказал Крис. — А это не вы, случайно, заглядывали ко мне в окно?

— Я, — ответил Торегросса. — Обычно в общественные места, как эта гостиница, можно войти без приглашения. Но эта комната опутана заклятьем.

Крис успел поставить заклятье до того, как завалиться в постель. Действовал он чисто автоматически и даже не помнил, что сделал это.

— И последний вопрос. Где его можно найти?

Джакомо покачал головой:

— Не знаю. Правда, не знаю, а знал — не сказал бы. Я всего лишь пытаюсь спасти вашу жизнь, между прочим. Скоро рассвет, а мне еще надо успеть захватить прилив, — сказал он и поднялся. — До свидания, синьор Бушхейд.

Уже у самой двери номера он остановился — черный силуэт в начинающей светлеть тьме — и глухо бросил через плечо:

— Его зовут Мара Масан. Так, по крайней мере, написано в бумагах, по которым его пригласили сюда.

— Это просто два известных вида вампиров, — пробормотал Крис.

— И еще одно — никто до сих пор точно не знает, он это или она, — ответил Джакомо. — Обычно, как вам известно, вампиры убивают людей противоположного пола. А Мара Масан убивает всех.

В списке услуг гостиницы значилась возможность «приема пищи на свежем воздухе», и Крис воспользовался ею. Недовольство хозяина — далее по тексту шло: «… если позволяет погода», и с точки зрения любого здравомыслящего человека, погода совершенно не позволяла — Крис проигнорировал. Он расправился с яичницей с беконом быстрее, чем она успела остыть. Некоторое время он сидел неподвижно и смотрел на серо-свинцовые зимние волны. Чашка кофе дымилась на плетеном столике рядом. Ветер трепал соломенный зонтик над головой Криса. Уже перевалило за полдень, и утренний туман, скрывавший Венецию, рассеялся. Она возвышалась над волнами, как изящный кораблик, плывущий сквозь вечность. И краска на бортах кораблика уже начала трескаться.

Крис зажмурился, расслабился.

Он открыл глаза и ощутил сильный запах — ту самую смесь ароматов гнилой рыбы, нефти и чего-то еще. На влажном песке извивался длинный след, словно здесь катили покрышку от грузовика. След кончался у каменной невысокой ограды ресторана. Летом над ней кудрявилась пышная зеленая шапка декоративных лоз. Сейчас на стене сидела принцесса рыболюдей. Она в упор смотрела на Криса маленькими глазами цвета тины, и на красивом лице ее застыла ярость. Крис мог быть уже минут пять как мертв, но все еще дышал. Он откашлялся. Язык рыболюдей состоял из щелкающих и хрипящих звуков, которые сложно было воспроизвести с непривычки.

— Приветствую тебя, принцесса, — начал он, но та перебила его на приличном итальянском:

— Сними боль.

Крис уже и забыл о кожаном мяче, мелькнувшем в волнах, и о наложенном заклятии, поскольку оно оказалось бесполезным. Еще до прихода Торегроссы он пытался пробиться в ее сознание, но не смог. Результатом несостоявшегося контакта и была головная боль принцессы нелюдей.

Крис неторопливо отхлебнул кофе.

— С радостью, ваше высочество, — сказал он.

Он посмотрел на принцессу в упор. Глаза у него были серо-зеленые, как море, и такие же холодные.

— Где его логово? — спросил Крис.

Пальцы на нижней левой руке принцессы импульсивно сжались и разжались.

— Вот же ублюдок, — почти простонала она.

— Я или он? — осведомился Крис вежливо.

— Да вы оба! — яростно выкрикнула принцесса.

И так же экспансивно она прокричала адрес.

Крису необходимо было воспользоваться фтп-сервером ордена, чтобы навести справки насчет Мара Масана. А так же уточнить, почему представителем ордена в таком сложном городе, как Венеция, работает девушка, еще не сдавшая на бакалавра магии. Хотя он догадывался, как это случилось. Примерно так же, как Джакомо Торегросса стал дюком венецианских вампиров. Вай-фай в номере был, и, к удивлению Криса — бесплатный. Однако в доступе на сервер Крису было отказано. Его аккаунт оказался заблокирован. Крис решил позвонить своему начальнику, непосредственно руководившему операцией.

— Рад тебя слышать, — раздался в трубке суховатый голос шефа.

Звали его Йохам Флюхтиг, и был он доппельгангером. В отличие от многих кабинетных командиров, в свое время Флюхтиг являлся одним из лучших оперативников ордена. Крис подумал о том, что, скорее всего, оторвал шефа от ужина. Он буквально видел, как печально шевелятся волоски на больших и таких милых ушах его жены — Агнесса Флюхтиг, бухгалтер европейского подразделения ордена, была из лепреконов. Как и все ее родичи, она умела создавать призрачное золото, к утру превращавшееся в медь. А вот делать деньги из пыли, как это умела Агнесса, смог бы не каждый финансист — человек.

— Я не могу попасть в базу данных ордена, — сказал Бушхейд.

— Да, — в голосе Флюхтига послышалась печаль. — Возникли сомнения в твоей лояльности… и в том, что ты все еще на нашей стороне.

Несколько секунд Крис обдумывал его слова. Потом спросил:

— Что я сделал?

— Ты убил нашего человека в Венеции, едва он встретил тебя и проводил в гостиницу. Его звали Франческо Беллагере, — совершенно нейтральным голосом ответил Флюхтиг. — Затем ты скрылся. Заметь, я не спрашиваю тебя, где ты находишься.

— О, — сказал Крис.

Шея вдруг сильно зачесалась, и он машинально потер кожу около ранок. Перед тем, как скрыться в волнах, принцесса рыболюдей крикнула ему на прощание: «Купи себе шарф! Ходить с такой шеей напоказ — это моветон!».

— А что насчет того, что я теперь на другой стороне? — спросил он.

— Беллагере жестоко покалечили перед смертью, — ответили на другом конце провода. — Грудина разломана. Не ребра, а грудина. Убийца просто прыгал на нем. Видимо, он был в сильном гневе, что, как ты сам понимаешь, однозначно указывает на убийцу[60]. Рука сломана в двух местах. Шея разорвана.

— О, — вздохнул Крис.

— О, — повторил Йохам. Усмехнулся. — Твое фирменное «о». Я так и знал, что ты ответишь именно так.

— И вы все-таки со мной разговариваете, — заметил Бушхейд.

— Да, — сказал шеф. — Потому что патологоанатом смог установить, зачем Беллагере так чудовищно разорвали шею.

— И зачем же?

— Перед смертью его обратили, — сообщил Йохам. — Беллагере не успокоится в гробу. Не сегодня-завтра он из него встанет. И будет вампиром, как и тот, кто убил его.

Крис усмехнулся. Он не мог стать вампиром, и Йохаму это было известно.

— А вы не могли бы разузнать кое-что для меня? — спросил Крис. — Ваш доступ к базе ведь не аннулирован.

— Смотря что, — ответил шеф.

Крышка гроба, к радости Криса, оказалась не заколочена. Он задумчиво посмотрел на покойника. Это был представительный, умудренный опытом мужчина. Танатопрактик сделал все, что мог, и он был мастером своего дела. Но повреждения оказались слишком велики, да и Крис знал, куда смотреть. Мастеру посмертного грима удалось — очевидно, при помощи патологоанатома — выправить раздавленную грудину. Да и рука в рукаве черного костюма лишь выглядела вполне прилично, но Крис бегло прошелся по ней пальцами. Приподнял пышное кружевное жабо и глянул на горло. Широкие стежки шва полностью перекрывали его. Лицо мертвеца было практически единственным местом, на котором не осталось следов побоев — и это было то самое лицо, которое Крис видел ночью, на мосту, практически у себя над головой.

У Бушхейда была хорошая память на лица.

Он аккуратно поставил крышку на место и достал из кармана мелок.

— Посветите мне, Франческа, — сказал Крис, опускаясь на корточки.

Девушка направила свет фонарика вниз. Пол в прощальном зале крематория был начищен до блеска, и мел проскальзывал. Крис, сопя, сосредоточил все свое внимание и энергию на том, чтобы изобразить нужную фигуру правильно.

Для того чтобы водить моторную лодку по лагуне, не требовались даже права — хотя у Криса они были. Хозяин гостиницы дал ему катер напрокат, а карта Венеции имелась в смартфоне Криса. Ломиться прямо в логово врага, по крайней мере, до тех пор, пока шеф не отзвонится и не расскажет, что ему удалось обнаружить, было бы весьма опрометчиво. Бушхейд хотел осмотреться на местности.

По адресу, который назвала принцесса рыболюдей, находилось трехэтажное здание. «Ка», подумал Крис, осматривая обшарпанный фронтон. — «Каза. Не палаццо, явно». Этот квартал очень сильно отличался от парадно-туристической Венеции, что глянцево улыбается с открыток и сайтов гостиниц. Штукатурка на домах отвалилась целыми пластами. Каналы здесь были очень узкие. Катер Криса едва не цеплял бортами стены, заляпанные пышными, неаккуратными мазками мха и плесени, скользкой и бесцветной. На зеленых шапках мха серебрился иней — словно то, что творилось здесь, заставило поседеть даже мох. И в некотором смысле так и было. На дне канала на расстоянии метров ста от казы были установлены колья. Они заканчивались, не доходя до поверхности около полуметра, и не мешали катерам.

Но рыболюди здесь пройти не могли — помимо того, что колья были очень остро наточены и зачарованы не только на невидимость. Рыболюда, прикоснувшегося к кольям, разорвало бы на куски.

Крис не сомневался, что аналогичным образом защищены все подходы к казе с воды. Стало ясно, почему принцесса рыболюдей до сих пор не отомстила за своего зверски убитого сородича и была вынуждена прибегнуть к посторонней помощи.

Крыши домов сходились над головой. Солнце еще не село, но первые этажи тонули в густом сумраке — и в воде, стоявшей сантиметров на двадцать выше уровня порогов. Первые этажи всех зданий, находившихся здесь, были необитаемы. Верхние этажи и крыши еще оставались освещенными солнцем — и, возможно, жилыми. Когда Крис случайно глянул наверх, ему показалось, что в разбитом слуховом окне мелькнула серая тень. Он усмехнулся. Если бы в этих домах был хоть кто-нибудь живой — или немертвый — это здорово ободрило бы Криса. Но он чуял, что он здесь совершенно один. Даже немертвые из того дома, на который указала принцесса рыболюдей, сейчас все разбрелись по своим делам. Торегросса или не знал, или не захотел упомянуть о свите Мара Масана — а вместе с предводителем проживало не меньше трех вампиров. Крису стало интересно, Масан переманил на свою сторону кого-то из венецианцев или привез эту свору с собой. Возможно, шефу удастся что-нибудь разузнать на этот счет, но вряд ли.

Квартал был набит одиночеством, как детская игрушка — синтепоном. Крис заглушил мотор, закрыл глаза.

… Смерть, гниль, брошенные дома, наполненные сыростью и пустотой, а сверху прикрытые затейливыми рюшечками, труп, закаменевший в соленой воде, который сверху обильно и ярко накрасили, престарелая проститутка — или даже гейша, — трясущимися, пожелтевшими от старости руками любовно перебирающая свои драгоценности, накопленные в годы молодости…

Он решил все же подойти к дому Масана поближе и оплыть его кругом. Но не успел — зазвенел смартфон. Крис никогда не спешил к телефону и любил не замечать его, поэтому на входящие звонки пришлось поставить «Святой Гнев» — песню Металлики, которая Бушхейду очень нравилась.

К черту все, ни о чем не жалею Орден святого Гнева на моей шее Тяжел, и душит меня, и когда я помру Свет моей души озарит тьму

Грохот и вой заполнили тесный канал и вернули Криса к реальности. Где бы ты ни находился — ты остаешься самим собой.

Это оказалась Франческа. Он совершенно непроизвольно поднял глаза на то окно, где вроде бы видел чей-то силуэт.

— Как продвигается ваше расследование? — спросила она.

— Помаленьку, — сказал он.

— Не хотите ли вы, — она заколебалась и замолчала.

Крис молча ждал.

— Сегодня в морге должен подняться один новый вампир. Только что обращенный. Дюк вампиров Венеции отказался от него. Я должна его успокоить. Я подумала, что это может показаться полезным в вашем деле.

В ее предложении был смысл. Торегросса скорее всего отказался бы от вампира, которого обратил Мара Масан. А Мара Масан, судя по отзывам о его характере, мог и позабыть о том, кого обратил. Если Крис хотел успеть на назначенное Франческой место встречи, Бушхейду нужно было немедленно развернуться и выбираться из молчаливого квартала. Крис последний раз глянул на черный провал окна. Неужели чутье подвело его?

Он двинулся задним ходом — развернуться в узком канале не было никакой возможности.

И вот теперь Крис рисовал сдерживающее заклинание вокруг гроба Франческо Беллагере, зверски убитого, когда тот шел на встречу с прибывшим из центра куратором. Новообращенного вампира, от которого отказалась его община.

Закончив с приготовлениями, Бушхейд уселся на обитую кожей скамью с высокой спинкой. Завтра близкие и друзья покойного — к тому времени уже совершенно покойного Беллагере — придут попрощаться с ним. Но крышка гроба будет плотно заколочена. Те повреждения, которые собирались нанести несчастному Франческо Крис и его помощница, не смог бы замаскировать даже самый опытный танатопрактик.

Франческа тоже опустилась на скамью. Сегодня на ней было короткое черное платье, замшевые ботфорты и все та же куртка, которая казалась незаконченной без стальных заклепок на плечах. Когда она села, из-под края платья выползла кружевная резинка чулок. Франческа пристроила фонарик в круглом углублении в ручке скамьи, которое про себя сразу назвала подстаканником, по аналогии с похожим приспособлением в автомобиле. Хотя здесь оно наверняка выполняло какие-то другие функции. «Слезосборника», подумала Фарнческа и развеселилась. Светлое пятно от фонарика легло на белый потолок. Стала видна черная глубокая трещина в побелке. Все остальное, что не попало в узкий столб света, выглядело чуть менее вещественным, чем должно было бы.

— Теперь нам остается лишь ждать, — сказал Крис.

Франческа посмотрела на часы. Крис тоже глянул на ее узкое запястье. Он ожидал увидеть крупные, мужские часы, возможно даже водонепроницаемые и с подсветкой. Но часы Франчески были маленькими, с очень изящным браслетом, украшенным серебряными крохотными листочками и цветами.

— Еще три часа, — сказала она.

Крис достал из своей сумки пакет и развернул его. В пакете обнаружились пара больших сандвичей из «Сабвея» и картонный стаканчик с кофе.

— Да вы хорошо подготовились, как я вижу, — усмехнулась Франческа. — А пиццу вы не любите?

— Я просто много езжу, — ответил Крис. — И если везде пробовать местные деликатесы, желудок можно очень быстро посадить. А так, я в любой точке мира могу приобрести знакомую, привычную еду. Хотя, может быть, и не слишком здоровую.

— Да, в этом преимущество сетевых закусочных, — кивнула Франческа.

— Угощайтесь, — предложил Крис.

— Спасибо, я не голодна, — вежливо ответила Франческа.

Крис коротко и остро глянул на нее, но ничего не сказал. Он отломил часть огромного сандвича, отправил его в рот и неторопливо прожевал. В прощальном зале морга было очень тихо, только мерные всхлипывания волн доносились издалека. Впрочем, к этому звуку Крис уже привык. Он отхлебнул кофе, достал фляжку и долил в стакан коньяку. Франческа молча наблюдала за его манипуляциями. Когда Крис снова приложился к стаканчику, она зевнула, деликатно прикрыв рот ладошкой, и зябко поежилась. В морге не топили. Прощальный зал заполняла свинцовая, холодная сырость.

— Ах да, — сказал Крис.

Он порылся в сумке и протянул девушке ее свитер. Он взял его с собой сразу, когда покидал отель, ведь был уверен, что сегодня вечером увидит Франческу.

— Спасибо, — сказал он. — Вы спасли меня от воспаления легких.

— Не за что, — ответила Франческа.

Она прижала свитер к лицу и воскликнула:

— Боже мой, вы его даже постирали!

— Отель предоставляет такую услугу, — пожал плечами Крис.

Франческа с видимым удовольствием натянула свитер. Крис закурил.

— Здесь не курят, — заметила она.

Крис пожал плечами и снова затянулся. Пепел он, впрочем, стряхивал в стаканчик из-под кофе, который уже опустел. Докурив, он достал из сумки плед — смешной, домашний флисовый плед с синими чайками на черном фоне. Франческа засмеялась и сказала:

— Я завидую вашей жене. Где вы его взяли?

— На кровати в моем номере, — признался Крис. — И я не женат. Я могу поделиться с вами пледом. Но вы ведь, наверное, подумаете, что я к вам пристаю.

— Не подумаю, — заверила его Франческа.

Девушка подвинулась к нему, и они оба закутались в плед. Ее тело было почти таким же холодным, как тело Торегроссы… но все же чуть теплее.

— Да вы сильно замерзли, — заметил Крис.

— Есть немного, — согласилась она.

Они повозились, устраиваясь. Крис почувствовал, что тело Франчески напряглось. Он покосился на нее. Девушка оторвала взгляд от ранок на его шее. Крис последовал всем советам принцессы рыболюдей, кроме одного — шарф он покупать не стал.

— Что это? — спросила Франческа.

— Расплачивался за информацию, — ответил Крис.

Франческа покачала головой:

— Оно того стоило?

Крис кивнул. Девушка вздохнула:

— Рисковый вы человек.

— Не без этого.

Он почувствовал ее руку у себя на животе, чуть выше ремня. А затем Франческа склонилась к нему и поцеловала в шею, поверх ранок. Это был бесконечно долгий миг — Крис сидел, закрыв глаза, и ждал. Но либо Мара Масан все же был мужчиной, либо она была сыта.

Либо у нее была железная воля.

Крис положил руку ей на грудь и мягко сжал.

Затем он произвел и испытал массу самых разнообразных воздействий. И уже в самом конце сделал то, чего ему захотелось сразу, едва он увидел серебряное колечко и гвоздик — медленным, ласковым движением погладил их. При этом он прошептал несколько слов. Франческа, и так уже проваливавшаяся в сладкое забытье усталости, крепко заснула. Крис встал, снял презерватив и отправил его в компанию к задохнувшемуся в кофейной жиже окурку. Он поднял плед с пола и укрыл девушку, при этом воспользовавшись возможностью взглянуть на ее часы. Была без трех минут полночь. Крис направился было к гробу, но тут вспомнил еще кое-что. Франческа, как и вчера, пришла в своем оранжево-коричневом шарфе. Шарф сполз с головы, обнажив коротко стриженные жесткие волосы девушки. Но шея была надежно спрятана под множеством складок ткани. Крис тихонько оттянул шарф и глянул на шею Франчески. Справа на шее были следы от укуса — обычного, не вампирского укуса, того, что оставляют на телах друг друга несдержанные любовники. Крис взял фонарик и посветил на сине-красную дугу. Он различил под ней следы двух глубоких ранок, уже начавших зарастать.

За спиной у Криса загрохотала сдвигаемая крышка. Он повернулся. Кол Крис всегда носил с собой, в специальном кармашке, пришитом к внутренней части рукава, и время применить его пришло. Франческо Беллагере сидел, перевесив ноги через стенку гроба. Когда он увидел Криса, ужас на его лице сменился облегчением. Беллагере вскочил, сделал пару шагов и уперся в невидимую стену. Он глянул себе под ноги и понимающе кивнул.

— Сделай все быстро! — воскликнул он. — И уходи!

Крис сообразил, что Торегросса мог отказаться от новообращенного вампира не потому, что его отец-по-крови не взял на себя ответственность за его нежизнь, а как раз наоборот — чтобы лишить Мару Масана еще одного члена в его свите.

— Сначала расскажи мне, что случилось, — попросил Бушхейд. — И не кричи — тут люди спят.

Он указал на девушку, взмахнув рукой с фонариком. Франческо скользнул по лицу девушки безразличным взглядом. Он явно видел ее в первый раз.

— Да нечего рассказывать, — торопливо ответил немертвый представитель ордена в Венеции. — Кто-то запер меня в моей же квартире, когда я собирался на вокзал, встречать тебя. Пока я выбрался и приехал, то уже поверил, что ты мертв. Но, выйдя из вапоретто, я увидел тебя вот с ней, — он указал на Франческу.

— Ты ее знаешь? — спросил Крис.

Франческо отрицательно покачал головой и продолжил:

— Сначала мне показалось, что вы сейчас свернете в лагуну, но потом вы повернули к мосту. Я побежал, выкрикивая твое имя, — он эмоционально взмахнул руками. — Я слишком поздно заметил ее…

Кол негромко свистнул в воздухе. Он вошел в грудь Беллагере почти на две трети — точно в том месте, где находилось больше не бьющееся сердце. Франческо всхлипнул, затем страшно зарычал, обнажив вампирские клыки, и осыпался на пол кучкой пепла.

— Осина, вымоченная в святой воде, — с гордостью произнесла Франческа, приподнимаясь на локте.

Она вздрогнула и подалась назад, спасаясь от ярости, клокочущей, но безмолвной, что перла из глаз Криса, как лава из жерла вулкана.

— Я что-то сделала не так? Просто я, кажется, заснула, а когда открыла глаза, он уже махал руками и шел на вас. Я подумала, вдруг барьер не сработал…

— Все так, — произнес Крис медленно.

Кроме одного. Сонное заклятие, которое свалило бы с ног полк рейтар, на хрупкую девушку почти не подействовало.

В комнате царил глухой мрак. Высокое узкое окно было заложено, судя по всему — совсем недавно. Новые обитатели казы привели ее в соответствие со своими понятиями о безопасности и комфорте. Фонарика у Франчески собой на этот раз не оказалось, и они захватили из соседней комнаты украшенный изысканным литьем канделябр о шести свечах. Он был слишком тяжел, чтобы девушка могла держать его в руках и посветить Крису, как в морге. Канделябр пришлось поставить на один из гробов.

— Ну вот и все, — сказал Крис, выпрямляясь.

Гробов оказалось пять. Он разбирался в отделке не хуже профессионального гробовщика и мог с уверенностью сказать, что четыре из них никогда не путешествовали дальше Сан-Микеле — на этом острове Венеции находилось городское кладбище. Насчет пятого, из черного лакированного дуба, также было ясно, что привезен откуда-то издалека. Как и предполагал Торегросса, это был очень старый гроб.

Франческа стояла рядом с Крисом и внимательно наблюдала за его действиями.

Успокоив Беллагере, они расстались у морга. Светлое время суток Крис проспал, а на закате Франческа снова позвонила ему.

— Мне удалось узнать, где живет тот, кого вы ищете.

— О, — сказал он.

Он согласился с ней встретиться только потому, что адрес, который назвала Франческа, и адрес, который дала ему принцесса рыболюдей, совпали. Перед тем, как покинуть гостиницу, Крис позвонил шефу и отчитался за прошедшие сутки. А вот Флюхтиг, к большому сожалению Криса, не смог сообщить ему почти ничего полезного. Мара Масан оказался на удивление скрытным вампиром.

— Единственное, что я нашел, — сказал шеф. — Он — лугат.

— Лугат? — недоверчиво переспросил Крис. — Он?

Это никак не вязалось с кровавыми оргиями, которые, по рассказам, устраивал Мара Масан. Особенностью лугатов, этих восточноевропейских вампиров, являлся их более чем скромный, по сравнению с остальными, аппетит. Лугаты никогда не испытывали голода, заставляющего выпить человека в один присест.

Франческа встретила Криса во дворе казы. Этот дом, в отличие от многих соседних, стоял на твердой земле маленького островка. Точнее, на склоне холма, чья макушка только и торчала из воды. До вершины холма вода еще не добралась, и здесь находился сад — десяток умирающих от сырости яблонь или вишен. (Крис никогда не был силен в ботанике, а сейчас по голым, искривленным ветвям без листвы он и подавно не взялся бы точно определить, что за деревья перед ним). Первый этаж дома был затоплен. Франческа и Крис оставили свои катера у лестницы. Ступеньки начинались прямо из воды. Они вели на миниатюрный балкон, прилепившийся ко второму этажу казы, словно ласточкино гнездо. Перед тем, как ступить на балкон, Франческа торопливой скороговоркой пробормотала себе под нос заклинание. Но Крис достаточно разбирался в магии, чтобы узнать его. Мара Масан был опытным тактиком. Не надеясь полностью на противорыболюдский частокол в каналах, он наложил сдерживающее заклятие на вход в свой дом.

Комнаты второго этажа были сильно захламлены — сюда подняли вещи с первого, когда пришлось его оставить. Нынешние обитатели казы забрались под самую крышу, на третий этаж, и здесь было довольно уютно. На одной из стен Крис заметил картину в манере Джорджоне — тщательно выписанный в пастельных тонах пейзаж, рыцарь, прикорнувший на переднем плане и абсолютно теряющийся на фоне великолепия природы. Франческа хорошо знала внутреннюю планировку дома и провела Криса сразу к спальне вампиров — небольшой комнате, в которой рядком стояли гробы. Крис не мог не задаться вопросом, откуда ей так хорошо известно расположение комнат, но озвучивать его не стал.

Дело было сделано. Теперь любой вампир, кто лег бы поспать в свой родной гроб, мгновенно рассыпался бы в прах прежде, чем успел вскрикнуть.

— И что, мы вот так и уйдем? — недоверчиво спросила Франческа.

Крис неторопливо вытер руки влажными салфетками и ответил:

— Это всего лишь страховка. Запасной вариант. Я должен остаться и очистить этот дом от немертвых. Но пока я не знаю, кто вы, я не могу повернуться к вам спиной. И мне остается только убить вас.

Франческа попятилась. Точнее, хотела попятиться, но обнаружила, что невидимые нити прочно держат ее, как муху в паутине. Крис присел на гроб и аккуратно, чтобы не помять брюки, заложил ногу за ногу.

— Вы еще закурите, — непримиримо фыркнула Франческа.

— Я не могу этого сделать. У вампиров очень тонкий нюх. Они сразу поймут, что здесь кто-то был, — вздохнул Крис.

— Зануда, — мрачно ответила Франческа.

— Давайте не будем говорить обо мне. Лучше поговорим о самом дорогом вам человеке. О вас, — сказал он спокойно. — Для начала — как вас зовут? Я понял, почему вы взяли имя Франческа. Вы понятия не имели, знаю ли я Франческо Беллагере в лицо или нет. Поэтому и спросили, не ждал ли я встретить опытного мужчину. Мне вот интересно, что вы планировали делать, если бы я его знал…

Девушка усмехнулась.

— Вам лучше не знать.

— Вы будете очень хорошим оперативником, если захотите, — одобрительно кивнул Крис. — Такая дерзость достойна восхищения. Вы в любом случае победили, потому что я так и не смог понять, кто вы такая.

— Мое имя Сэмюела, — сказала она. — Друзья зовут меня просто Сэмми.

Крис ободряюще кивнул.

— Это все очень сложно, — со сдержанной яростью сказала Сэмми.

— Я догадываюсь, — понимающе кивнул Крис.

Она глубоко вздохнула, собираясь с мыслями. В тишине было слышно, как гулко плещется вода на первом этаже. Казалось, что дом вот-вот снимется с места и отплывет во тьму, чтобы, наконец, доставить населявших его призраков по назначению.

— Я не буду рассказывать, как этот дом стал принадлежать моей семье, — произнесла девушка. — Но мы с сестрой с детства приезжали сюда, и знаем все его закоулки.

— С сестрой?

— Да. Мы с Джейн близнецы. Но у нас всегда был разный стиль и вкус. Джейн всегда предпочитала милые, нежные, романтические вещи… и отношения такие же, — ответила Сэмми. — Сейчас она платиновая блондинка с роскошными длинными волосами. Поэтому Беллагере и не узнал меня.

Крис уважительно хмыкнул. Чуть ослабил нити, державшие Сэмми.

— Вы можете присесть, — сказал он. — Я полагаю, эта история будет длинной.

Стульев в спальне вампиров не было. Сэмми опустилась на гроб Мары. Она закинула ногу на ногу, скопировав позу Криса. Но теперь это не было вызовом. Девушка нервно сцепила руки на колене.

— Джейн решила поступить в университет Венеции, на литературный факультет. Я пошла на архитектурный, — сказала она. — Этот дом сыграл очень большую роль, потому что для граждан Венеции тут все намного дешевле, чем для туристов. И когда Джейн познакомилась с Марой, я сначала только порадовалась за нее. Но мне сразу не нравилось, что он араб. Я боялась, что он только прикидывается таким милым. А на самом деле ждет случая, чтобы отрезать ей клитор и запереть в гареме.

— И он действительно оказался чудовищем, — задумчиво проговорил Крис.

— Да, — кивнула Сэмми. — Теперь я думаю, уж лучше бы он оказался арабом.

— А он разве не..? — уточнил Крис.

— Нет, — твердо сказала Франческа. — Я думаю, он француз. В нем есть что-то такое.

— От Алена Делона? — предположил Крис.

— Да нет, от Бандераса.

— Эээ… Бандерас, по-моему, испанец, — заметил Крис.

И тут он понял, о чем она говорит. «Интервью с вампиром» — так, кажется, называлось кино про американского совестливого вампира, потерявшего в Париже все, что у него было. Главу парижских вампиров как раз и сыграл потомок андалусских идальго.

— Мара взаправду любит Джейн, — продолжала Сэмми. — Он обратил ее только спустя полгода после знакомства. Она сама уговорила его, он не хотел…

— Это все из-за этих дурацких фильмов, — произнес Крис с сочувствием.

На секунду Крис увидел ситуацию со стороны и с трудом удержался от ухмылки — такой нелепой она была. Представитель ордена и красивая, хотя и смертельно рассерженная девушка сидят в старом каза, в который вот-вот должны вернуться его вечно голодные обитатели, и перебирают актеров из вампирских фильмов.

— Да, — согласилась Сэмми. — Джейн хотела, чтобы я тоже стала вампиром.

Крис подумал о заросших ранках под сине-фиолетовым засосом.

— А вы не хотели, — сказал он. — И тогда она укусила вас.

Сэмми передернуло при этом воспоминании.

— Мара оттащил ее, — сказала она глухо.

Крис удивленно приподнял бровь.

— Да, он такой, — неохотно призналась Сэмми. — Он убивает всех, кто подвернется ему под руку. Но обращает только тех, кто этого хочет. Я знаю, что Джейн не отступится. Она с детства упорная и если уж вбила что себе в голову, то всегда это получит. Раньше или позже.

— А Мара не сможет быть рядом всегда, чтобы оттащить ее, — проговорил Крис. — И вы поняли, что надо что-то делать.

— Да, — сказала Сэмми.

— А что же произошло тогда, на мосту? — сказал он. — Зачем вы выбросили меня из лодки?

— Это не я, — сказала Сэмми.

Услышав, что куратор из ордена желает проплыть по Гранд-Каналу, Фоса яростно выдохнула сквозь плотно сжатые зубы. Стайка веселых пузырьков окружила ее. Они с Сэмми договорились, что Фоса подстрахует ее в безумной авантюре, но плыть по Гранд-Каналу, вонючему и затхлому по сравнению с водами лагуны! Каждый миг рискуя угодить под лопасть винта вапоретто или прогулочного катера и получить веслом по голове от гондольера! Это было уже слишком. И все-таки Фоса последовала за катером Сэмми. К чему придет мир, если короли станут отказываться от своих обещаний?

Фоса услышала, как кто-то зовет Бушхейда, а в следующий миг узнала Беллагере. И девицу, догонявшую его. Род Фосы всегда славился не только вспыльчивым нравом, но и стремительностью реакций.

Нереида мощно толкнула себя хвостом, едва не выпрыгнув из воды. Правой верхней рукой она огрела Бушхейда по голове. Он мягко, как кукла, свалился за борт, прямо в люльку из нижних рук Фосы.

— Заклинание невидимости знаешь? — пробулькала нереида ошеломленной Сэмми.

Та даже кивать не стала — сразу все поняла. Губы ее зашевелились. Контуры катера задрожали. Он стал таять во тьме.

Принцесса рыболюдей отхаркнула из жаберных мешков воздушную слизь и впилась в губы бесчувственного Бушхейда глубоким поцелуем. Когда в легкие человека попало достаточно слизи, чтобы он не задохнулся в течение ближайших пятнадцати минут, Фоса с тяжеловесным изяществом скрылась в темной воде, унося с собой Бушхейда.

И вовремя.

Катер нырнул под мост. Видимо, Бушхейд не услышал окрика Франческо. Франческо Беллагере повернулся, чтобы перейти на другую сторону и снова окликнуть гостя, когда тот минует мост. Франческо едва не сбил с ног девушку, которая невесть откуда появилась прямо у него за спиной. Он узнал ее, несмотря на элегантный плащ, стилизованный под средневековую пелерину — а скорее и благодаря ему. Франческо отступил на шаг и уткнулся спиной в холодные перила моста. Джейн улыбнулась, с наслаждением продемонстрировав свои вампирские клыки.

— Что же вы замолчали? — томно сказала она вместо приветствия. — Позовите его еще раз. Мне очень хочется познакомиться с синьором Бушхейдом.

— Еще познакомишься, — ответил Франческо.

И тогда они выступили из темноты — все четверо.

— Доброй ночи, синьор Беллагере, — сказал Мара Масан.

Голос у него был очень проникновенный, почти нежный. Они первый раз встретились лицом к лицу, но Франческо сразу понял, кто перед ним. И еще — почему даже дюк Венеции до сих пор не разобрался, какого пола этот вампир.

Мара Масан был высоким человеком весьма изящного телосложения. Все вампиры двигаются стремительно и изящно, но Масан сделал эту пару шагов из тьмы так, словно заканчивал фигуру какого-то сложного и красивого танца. Овальное лицо Мары с тонкими чертами окружал ореол темных кудрей. Мара кутался в черный плащ средневекового рыцаря. От движения плащ распахнулся, и стал виден легкий кожаный доспех. На бедре Масана висел фламберг — судя по всему, самый настоящий. Да вот только он был на треть короче и очевидно легче тех мечей, что пользовались такой популярностью у кондотьеров. Этот фламберг мог быть сделан и под женскую руку.

Средневековый наряд Мары объяснялся просто. Шайка Масана так завлекала туристов — сначала предлагали несчастным простофилям сфотографироваться рядом с дожем или венецианской принцессой на фоне палаццо или собора, а потом предлагали и самим примерить средневековый костюм воо-он в том катере. Ничего предосудительного в этом не было. Многие вампиры Венеции так добывали себе пропитание. Минут через пятнадцать турист, слегка ошалевший, ослабевший и сомневающийся в реальности происходящего, обнаруживал себя где-нибудь в людном месте и понимал, что не помнит ничего из того, чем занимался последние полчаса.

Разница была в том, что из катера Масана никто не выходил.

— Альвиз, проверь под мостом и покружи над каналом, — сказал Мара одному из своих приспешников. — Он не мог уйти далеко.

Альвиз кивнул. На ходу разворачивая крылья, он легко запрыгнул на перила и спикировал вниз.

В освещенном фонарями кусочке неба промелькнул крылатый силуэт. По надломленной верхушке левого крыла Франческа узнала Альвиза. Он завис в воздухе почти над самой водой. Франческа прижалась к холодной каменной стене и перестала даже дышать. Все вампиры хорошо читают такие незаметные человеческому глазу следы, как запах крови, нагретый телом человека камень или едва слышное биение сердца, но у Альвиза был просто — таки звериный нюх. Цепкие глаза вампира задержались на опоре моста. Альвиз прищурился и склонил голову к левому плечу. И хотя Франческа знала, что он не может увидеть ни ее, ни катер, на миг ей показалось, что заклинание невидимости не сработало.

Альвиз с шумом оттолкнулся крыльями и свечкой взмыл вверх.

Франческа перевела дух.

Одной рукой приходилось зажимать Бушхейду рот и нос — он все время непроизвольно пытался вдохнуть. Другой Фоса крепко держала его самого, а третьей цеплялась за осклизлую стенку причала для водных трамваев. Принцесса рыболюдей осторожно выставила над водой свою длинную, похожую на лошадиную, голову. Она прищурилась, а потом поняла, в чем дело. Фоса досадливо прищелкнула языком.

— Рената, Фонси, — сказал Масан. — Нам нужен туман.

Парочка разошлась по разные стороны спуска с моста Скальци. Сначала ничего не происходило. Затем в свете фонарей начали поблескивать серебристые паутинки тумана. Они с непостижимой быстротой соткались в непроницаемый для взгляда невесомый кокон.

Франческо все не мог отвести глаз от меча Масана. Рукоятка была выполнена в виде скелета, из ануса которого и начинался пламевидный клинок. Блики фонарей играли на старательно надраенных ребрах и черепе скелета. Масан заметил, куда смотрит Франческо.

— Нравится? — спросил Мара.

— Претенциозно и должно неудобно лежать в руке, — ответил тот.

Мара кивнул:

— Мало того, что неудобно, так инквизитор, с которого я его снял, и вовсе не умел держать его в руках. Ему не было в том нужды. Он боролся с зажиточными крестьянами и красивыми цыганками, — голос вампира чуть дрогнул.

«Мужчина», обрадовано подумал Франческо, хоть и понимал всю нелепость своей радости. — «Все-таки он мужчина!»

— Которых ему прямо на пыточный стол доставляли солдаты, — продолжал Мара. — И ничему больше вы, люди из ордена, за прошедшие века так и не научились. Издеваться над беззащитными — вот ваше призвание.

— Эти сказки будешь рассказывать своим девкам, — ответил Франческо. — Фламберги были запрещены папой. Я сомневаюсь, что ты действительно снял его с инквизитора. Скорее уж, с какого-нибудь швейцарского ландскнехта. А уж члены нашего ордена фламбергами точно никогда не пользовались.

— Я разве сказал, что он пользовался этим мечом? — возразил Мара. — Это парадный меч. Чтобы было с чем внушительно постоять при аутодафе.

Сквозь пелену тумана прорвался темный силуэт. Это вернулся Альвиз. Он шаркнул крылом по плиткам моста, гася скорость. Альвиз всегда любил стремительный полет. Мара вопросительно посмотрел на него. Альвиз отрицательно покачал головой.

— Цена вашей жизни сегодня — это адрес гостиницы, где вы забронировали номер для нашего гостя, — сказал Мара, обращаясь к Франческо.

Тот засмеялся и запустил руку в карман плаща. За спиной Франческо мелькнули контуры большого тела. Джейн тихо охнула. На мост Скальци, словно сотканный из туман, опустился Джакомо Торегросса. Вампир встал рядом с Франческо.

— Рад вас видеть, — сказал тот.

— А я вас — нет, — мрачно ответил Торегросса.

— Почему же тогда ты здесь, Джакомо? — певуче спросил Мара. — Хочешь, наконец, умереть?

— Нет, хочу изгнать тебя, — угрюмо ответил Торегросса. — А вы, — обратился он к молодым вампирам. — Цвет и краса нашего рода! Посмотрите, на кого вы стали похожи! На замурзанных пичотти[61]! Да, Рената, Фонси, Альвиз, я с вами говорю! Зачем вы связались с этой швалью? Чего вам не хватало?

— Прибереги свои проповеди для кого-нибудь другого, — насмешливо откликнулась Рената со своего поста. — Для тех, кому хватает отведенной нормы. Для тех, кто подписался под соглашением. Три литра крови в месяц! Какая неслыханная щедрость!

— Норма, установленная комитетом по диетологии! — страшно гримасничая, подхватил Альвиз.

— Мы — вампиры, — сказала Рената. — Никто не устанавливает нам диетологические нормы. Мы сами знаем, сколько и когда нам есть.

— И знали всегда, — заметил Альвиз.

Лицо Джакомо скривилось от презрения.

— Идиоты, — сказал он. — Зато к вам никогда не вваливалась поутру толпа с вилами и факелами. Вам никогда не приходилось бежать в неизвестность, прихватив с собой лишь пригоршню земли из своего гроба.

Джейн надоели разговоры. Она бросилась на Дажкомо. Тот плясал под эту музыку не в первый раз. Джейн не успела проделать и половины своего краткого пути, когда в руках Джакомо уже блеснул короткий меч. Однако воспользоваться им вампиру не пришлось. Франческо метнул в лицо Джейн пригоршню белой пыльцы, похожей на муку. Это была чесночная соль. Прекрасное лицо вампирки покрылось красными пятнами ожогов. Она завыла и вцепилась в него своими длинными когтями, разрывая кожу еще сильнее.

— Кое-чему мы все-таки научились, — сказал Франческо.

Джакомо направил лезвие своего меча на Мару.

— Ты все-таки хочешь так, — сказал Масан.

Схватка вампиров врукопашную, как правило, вела к смерти одного из них — причем стремительной и болезненной. И во многих городах, где община вампиров появилась сравнительно недавно, бой насмерть был единственным способом решения конфликта. В Венеции пользовались старинным кодексом, созданным в ту пору, когда большую часть вампиров составляли дворяне. Согласно его правилам, любой вампир мог вызвать другого на дуэль. Проигравший схватку не обязательно погибал, даже когда к этому методу выяснения отношений прибегали люди. Вампиры и подавно — раны от стали были болезненны, но никогда — смертельны. Вампир, проигравший на дуэли, был обязан выполнить требование победителя.

— Да, — ответил Торегросса. — Я хочу, чтобы ты, наконец, убрался из моего города в тот ад, из которого ты родом.

Мара пожал плечами. Его клинок вышел из ножен с легким свистом. Лезвие тускло блеснуло в свете фонарей. Это действительно был фламберг, такой же изящный, как и его теперешний хозяин. Волнистые части клинка были разведены при заточке так, что оружие походило на пилу.

— Прыгай! — крикнул Джакомо, обращаясь к Беллагере.

Торегросса взмахнул мечом. Франческо ловко перемахнул через перила. Сталь грызла сталь, яростно вскрикивая. Однако Франческо было не суждено промокнуть в ту ночь. Холодная рука ухватила его за воротник плаща. Затрещали нитки. Оглянувшись, Франческо увидел Фонси. Тот сообразил, что свой пост в конце моста пора бы и оставить для более интересных дел. Вампир обхватил Франческо за талию и потащил обратно на мост.

Когда голова Франческо поднялась над перилами, он увидел, что Джакомо прижал к ним Мару, несмотря на его жуткий фламберг. Кол сам скользнул в руку Франческо из потайного кармана в рукаве. Он метнул его в спину Мары, целясь под сердце. Кол вошел глубоко. Но Франческо уже видел, что промахнулся — кол воткнулся точнехонько между лопаток. Мара взревел, оттолкнул от себя Джакомо и ударил его ногой по руке. Меч Торегроссы со звоном закрутился по плиткам моста. Джакомо попытался взлететь, но Джейн вцепилась ему в ногу. Фонси перетащил Франческо над головами дерущихся и яростно швырнул его на мост. Франческо приземлился неудачно — правую руку прострелила дикая боль. Встать ему было уже не суждено. Разъяренный Фонси ударил его ногой в грудь. У Франческо потемнело в глазах. Он потерял сознание и не видел, как Мара пластает Джакомо широкими ударами фламберга. Как Торегросса падает на мост. Как Джейн вытаскивает кол из спины Мары, словно заботливая мама — занозу из пальчика малыша.

— Угощайтесь, дамы, — сказал Мара, указывая мечом на поверженного дюка венецианских вампиров.

Кровь толчками выплескивалась из глубокой раны на бедре Торегроссы. Нога была отброшена в сторону под неестественным углом и держалась, похоже, только на штанине.

— Ах, ты так добр к нам, — проворковала Джейн.

Они с Ренатой склонились над шеей Джакомо. Фонси опустился на одно колено, намереваясь закусить Франческо. Мара ударил его мечом плашмя по спине.

— Он нам еще нужен, — сказал Масан. — Приведи-ка его в чувство.

Фонси с ворчанием отпрянул. Он с наслаждением закатил Беллагере оплеуху, в которую вложил всю свою обиду на то, что его оторвали от еды. Франческо открыл глаза. Его взгляд был мутным от боли.

— Туман, — напомнил Мара молодому вампиру. — Если его никто не держит, он рассеивается.

Фонси неохотно поднялся на ноги.

— Мы еще перекусим позже, — сказал Мара. — В более спокойной обстановке. Я не люблю есть на ходу, давиться, глотая. А ты?

Звуки его голоса успокоили Фонси даже больше, чем слова, которые он произносил. Фонси вернулся на свое место на спуске с моста. Мара был прав — к мосту уже приближался какой-то гуляка. Фонси заставил его забыть, куда он шел и зачем, и направиться в противоположную сторону.

Масан шагнул к Франческо. Кровь капала с фламберга.

— Где он? — прорычал Мара.

Франческо отрицательно покачал головой. Мара видел, как что-то скользко белеет сквозь дыру в его рукаве. Масан наступил на руку Франческо чуть выше перелома и медленно, неторопливо нажал на нее всей подошвой. Тот закричал. Кость хрустнула.

— Где он? — повторил Мара.

Франческо, удивляясь тому, что он все еще в сознании, слабо мотнул головой из стороны в сторону — «нет». Мара усмехнулся и крикнул через плечо, не оборачиваясь:

— Тащите сюда эту падаль!

Джейн и Рената выполнили приказ. Торегросса был еще жив. Только лицо его стало белым, как творог — и прожилки на нем были не желтые, а черные.

— Пей, — сказал ему Мара, указывая на Франческо.

Сэмми ничего не могла видеть, но все прекрасно слышала. Хотя и многое отдала бы за то, чтобы не слышать. При этих словах Мары ей захотелось заткнуть уши руками. «Нет, господи, нет», взмолилась она мысленно. — «Ну почему он не остался дома? Пусть Джакомо откажется, боженька, ну должны ведь быть благородные люди на этой земле…»

В отчаянии она забыла, что тот, кого она только что упомянула в своей молитве, давно уже не человек.

Глаза Джакомо на миг озарились красным. Но он не сделал ни единого движения. И тогда Мара легко, как куклу, поднял Франческо. Джейн прижала рот Джакомо к его шее.

— Пей, — услышал вампир тихий шепот. — Кто-то должен помочь Бушхейду.

И тогда Джакомо вонзил свои клыки в вяло пульсирующую жилку на шее.

Он пил, а Рената и Джейн восторженно кричали:

— Вот так, вот так, вот так!

Джакомо понял по вкусу, что следующим глотком пойдет уже мертвая кровь.

— Один я не справлюсь, — шепнул он в ухо Беллагере.

Он оторвался от шеи Франческо, одним быстрым движением перекусил себе запястье и прижал его ко рту Беллагере. Тот был уже так слаб, что не мог отодвинуться от струйки теплой крови, лившейся прямо в горло. Ему пришлось глотать, чтобы не захлебнуться.

— Что ты делаешь! — возмущенно воскликнула Рената и попыталась оттащить Джакомо.

Но он легко оттолкнул ее — силы вернулись вместе с кровью Франческо. Тот сделал всего пару глотков, но для того, чтобы стать вампиром, ему хватило бы. Мара вскинул меч. Джакомо, взлетая, хлестнул его крылом по лицу.

— Я отказываюсь от тебя! — прогремело с неба. — Отказываюсь!

Франческо издал какой-то нутряной звук и затих окончательно. Мара разорвал шею трупа когтями, страшно изуродовав ее. У полиции людей не должно было возникнуть кривотолков, которые неизбежно начались бы, найди они тело с типично вампирским укусом на шее.

— Пойдемте, — сказал Мара. — Здесь больше нечего делать.

Девушки разочарованно заворчали.

— Наш друг Джакомо оказал нам большую услугу, — напомнил Масан. — Через пару дней этот курдюк с дерьмом, — он пнул труп под ребра. — Будет гораздо сговорчивее.

Мара заботливо вытер фламберг о куртку Франческо. Правда, чистое место ему удалось найти на ней не сразу.

— Торегросса отказался от Беллагере, чтобы не иметь власти над ним, — закончила Сэмми. — Вы ведь знаете, что когда отец-по-крови отказывается от…

— Знаю, — ответил Крис.

Усмехнулся и добавил:

— А ведь я должен извиниться перед принцессой Фосой. Я довольно жестоко с ней обошелся. Но я же тогда не знал об ее роли во всей этой истории.

Сэмми ощутила, что нити, державшие ее, исчезли.

— У меня есть план, как накрыть их всех сразу, — сказала она. — Пойдемте, покажу.

Они покинули комнату. В дверях Сэмми остановилась, чтобы закрыть их. Крис замер за ее плечом. Его теплое дыхание соскальзывало ей под ворот платья. У Сэмми мурашки побежали по спине.

— Зачем вы со мной переспали, — пробормотала она сквозь зубы.

— Вы мне нравитесь, — несколько озадаченно ответил Крис.

Сэмми резко развернулась.

— Ну, в чем дело, — мягко сказал он, наблюдая за ее лицом. — Ты же была довольна.

Сэмми уже справилась с собой.

— В этом и дело, — усмехнулась она. — Вы прямо какой-то идеальный мужчина. И презервативы, главное, с собой даже в морг берете. И успеваете их натянуть! Не бывает так!

Крис наконец понял.

— Тот, кто кусает тебя в шею, тоже наверняка неплох, — сказал он.

— Это Мара, — печально ответила она. — Он ласковый, его хватает на всех.

Крис покачал головой. Опять Мара, чья не-жизнь должна была прекратиться в ближайшие часы. И не только его. И Сэмми осталась бы одна-одинешенька в городе, безжалостно терзаемом зимними штормами. Ей хватило мужества найти путь. Но последний шаг к спасению был самым тяжелым. Ее мыслям надо срочно было придать другое направление.

— Мара очень хорошо владеет собой. Я мало знал вампиров, которые были способны оставить на шее только засос… даже если они хотели именно этого, — заметил Крис. — А мне говорили о нем, как об опасном безумце.

Сэмми пожала плечами:

— Нет, он не такой.

— Тогда почему он делает это? Нарушает все правила, законы и соглашения? — задумчиво произнес Крис.

— Наверное, просто потому, что делает.

Никогда еще идея прогуляться вечером перед сном не оказывалась такой неудачной.

Джованни сильно толкнули в спину. Ему пришлось пробежаться по пушистому ковру, чтобы не упасть. Джованни оказался рядом с печью, облицованной старинными голландскими изразцами.

— Сядь, — сказал ему высокий худой мужчина с волосами, забранными в хвостик.

Он указал пленнику на стоявшее около печи кресло на изящных позолоченных ножках. Мужчину звали Мара, и Джованни уже понял, что тот главный в этой шайке. Насколько Джованни успел разобраться, девушек звали Джейн и Рената, а парней — Альвиз и Фонси. Эти пятеро спокойных и деловитых ребят ничуть не походили на вампиров из фильмов. Рената выглядела, как обычная студентка, а Джейн в своем изысканном коричневом плаще казалась сошедшей с картин одного из титанов Ренессанса. Альвиз и Фонси больше смахивали на бандитов, и Джованни готов был поклясться, что при жизни они ими и были. А Мара был просто — Мара.

Рената достала зажигалку и принялась зажигать свечи — шесть в массивном канделябре на столе, две на полке у печи, и еще одну в лампе на стене у входа. Покончив с этим, она распахнула окно, села на подоконник и закурила. Джейн, пробормотав себе что-то под нос, торопливо вышла из комнаты.

Джованни уже знал, что следует за непослушанием, но он медлил садиться — и не потому, что хотел вызвать гнев Мары. Рядом с креслом находилась старинная стойка для зонтиков. Между черным мужским зонтом и кружевным женским небрежно торчал меч. Джованни смотрел на него во все глаза. Рукоять меча была выполнена в виде скелета. Широко растопыренными пальцами обеих рук скелет прикрывал самое уязвимое мужское место, из которого и начинался клинок. Роль гарды играли ноги скелета, широко разведенные в стороны и полусогнутые, как у распятой на лабораторном столе лягушки. Нижняя треть клинка была заметно волнистой. Джованни уже решился протянуть руку за клинком, но перехватил насмешливый взгляд Мары. Вампир сделал приглашающий жест.

— Возьми его, раз тебе этого так хочется, — сказал он.

— Я знаю, что на вас это не действует, — ответил Джованни и сел.

— И все-то они про нас знают, — с наигранной досадой сказала Рената и выпустила клуб дыма.

Весь дым, в соответствии с законами аэродинамики, вдувало ветром из окна прямо в комнату. Рената курила сигареты с каким-то тошнотворно сладким ароматом. Мара подошел к стойке и взял меч в руки, любовно провел пальцем по изгибам клинка.

— А вот бывший владелец этого фламберга был не в курсе, что на нас действует, а что нет, — доверительно сообщил пленнику Мара. — Хотя по званию должен был. Но вместо того, чтобы бороться с такими, как мы, он предпочитал мучить женщин и детей. А потом, вдоволь натешившись, сжигал их на кострах. Веселое тогда было время…

Он улыбнулся. Клыки блеснули в мягком свете свечей. Джованни затрясся от озноба.

— Наш гость мерзнет, — заметил Мара.

Альвиз и Фонси принялись растапливать печь так, словно всю жизнь только этим и занимались, а не таскали по воздуху крепких парней, зубасто улыбаясь. Скоро от изразцов начало распространяться уютное тепло.

— Зачем вам, — пробормотал Джованни. — Вы ведь не мерзнете…

— Мы — да, а вот тебя надо согреть, — ответил Мара и дружески похлопал его по плечу.

В комнату вернулась Джейн, вторая из вампирок. Плащ она сняла, под ним обнаружилось нежно-лиловое платье, стилизованное под средневековый костюм.

— Сэмми еще нет, — сказала она озабоченно.

— Поедим как раз без нее, — ответил Мара. — Ты же знаешь, она не любит смотреть на наши трапезы.

— Синьоры, — севшим голосом произнес Джованни. — Во мне максимум пять литров крови, а я могу достать вам десять…

Фонси рассмеялся — словно дробь на стальной поднос рассыпал. Засмеялась Джейн. Она остановилась ровно на центральном элементе ковра — причудливой зеленой виньетке. Рената фыркнула и выронила сигарету. Легко поднявшись с подоконника, Рената встала рядом с Джейн. Фонси подошел к девушкам и обнял Ренату.

И в этот момент потолок над ковром рухнул. Бесшумно и стремительно. Свечи разом погасли.

— Ремонт все-таки надо было сделать, — пробормотал Мара, прижимая к себе Джейн.

Он успел выдернуть ее из-под обвалившегося потолка. Потолок, опровергая его слова, взмыл вверх. Плита встала на место с легким щелчком. На ковре остались две кучки пепла. Джейн завыла и вырвалась из объятий Мары.

— Ремонт тут ни при чем! — рявкнула она. — Это все Сэмми!

И мгновенно скрылась — только взметнулось лиловое платье.

Сестра проявилась из пустоты через секунду после того, как Сэмми занесла руку с колом. Джейн буквально насадила себя на него.

— Мара! — извиваясь в судорогах, завопила она.

— Он не придет, — ответила ей Сэмми. — Он немного занят…

Джейн осела на пол столбом пепла — словно кто-то неловко прочищал дымоход камина.

Сэмми опустила руку. Затем закрепила ворот блока, опускавшего потолочную плиту. Ловушка, с помощью которой ее предки некогда избавлялись от нежеланных гостей, сработала — и теперь ей предстояло еще несколько веков бездействия.

Сэмми поспешно покинула чердак.

Джованни чувствовал запах паленого — кожа Альвиза на шее тлела. Причиной тому были освященные самим папой Ратцингером четки, которые мать Джованни привезла из Рима. И которые он, как хороший сын, всегда носил в кармане. Волной воздуха из-под плиты задуло свечи, и комната погрузилась во мрак. Джованни набросил четки на шею Альвизу и принялся душить. Вампир пытался ухватить кочергу, стоявшую у печки. Ему не хватило пары сантиметров. Джованни смотрел, как пальцы вампира судорожно схватили пустоту… и разжались. Рука его безжизненно упала. Однако Джованни продолжал сжимать петлю.

Мара, не оборачиваясь, поднял руку. Меч выпорхнул из стойки для зонтиков и мягко приземлился в раскрытую ладонь вампира. Мара осторожно переступил через пепел. На чердаке что-то гулко упало. Жутко, безвыходно закричала Джейн:

— Мара!

Мара шагнул вперед. Из-за поломанной ширмы в углу появился невысокий силуэт. Мара взмахнул мечом. Лезвие рассекло воздух с легким свистом. Незнакомец негромко, но очень неприятно засмеялся и сделал такой жест, словно кидал в грудь вампиру маленький мячик. Мара тут же парировал удар. Если бы это и правда был мячик, он отскочил бы ровнехонько в лоб неизвестному спасителю Джованни. Но это был не мячик. Шею и грудь вампира охватила толстая светящаяся струна. Он стоял немного боком, и Джованни видел алый узел на уровне пупка Мары. Мара схватил его, зашипел от боли и отдернул руку. Длина петли тут же, рывком, сократилась — узел теперь висел над грудью вампира.

— Что это? — яростно спросил он. — Кто ты такой?

— Это твой гнев, — почти сочувственно ответил незнакомец. — А меня как только не звали. Одним из Семерых вот тут недавно… Но мне больше всего нравится прозвище, которое дал мне один музыкант. Святой Гнев.

Мара болезненно поморщился. Узел на его груди менял форму, превращаясь в круглую лепешку. В алом свечении мелькали золотистые буквы. Он напоминал волшебный орден, повешенный на шею вампира. Джованни почувствовал, как у него от ужаса зашевелились волосы на затылке.

— Не богохульствуй. Какой ты к черту святой, демон гнева? — сказал Мара.

Длина алого жгута стремительно сокращалась. Теперь орден в форме креста с разлапистыми, расплющенными лучами постукивал по ключицам вампира.

— Как обладатель ордена святого Гнева первой степени, можешь звать меня запросто, Крисом, — легко согласился демон. — Имеешь право, черт возьми. А как твое настоящее имя, Мара Масан?

— Бертран, — ответил тот. — Я из Тулузы.

— Зачем ты вернулся в Венецию, Бертран?

— Какая тебе разница, — устало ответил вампир.

— Я любознателен, — сказал Крис. — Ну, что же это было? В чем причина твоего гнева?

— Что это изменит?

— Ничего.

И тогда Бертран Тулузский ответил:

— Все прогнило. И гнить начало отсюда, из этого чертового города, и очень давно. Проклятый Дандоло… Я хотел освободить гроб Господень, а из-за этого торгаша мне пришлось резать евреев в Далмации. Это венецианцы разграбили святую Софию, проклятые ублюдки. Трусливые твари, слабаки, они всегда липли на штаны сильным, как репей…

— Ты был истинным христианином. И ты потерял веру, — понимающе произнес Крис. — Что может быть ужаснее? И тут как раз нашлась нежная цыганка…

— Да, примерно так все и было, — согласился Мара. — И теперь они сосут кровь из вас самих. Я — политический мигрант. Меня никто не смеет тронуть, даже если я начну жрать рыболюдей, предварительно пожарив их с перцем, и насиловать девственниц на площади святого Марка. Они еще сами будут виноваты, что вышли на улицу в короткой юбке и не уважили мои культурные традиции. Мои культурные традиции!

Мара засмеялся. Крест уже впивался ему в шею, и смех вышел хриплым.

— К черту все, — сказал Мара. — Я ни о чем не жалею.

— Да, все так говорят, — согласился Крис. — Хотя стоило бы. Ты не смог овладеть своим гневом, Бертран Тулузский. И он овладел тобой.

Ленточка ордена святого Гнева погрузилась в шею вампира. Меч выпал из рук, ставших прахом, и со звоном упал на пол. Отрезанная голова Бертрана Тулузского отлетела в сторону и покатилась по полу. Она остановилась напротив Джованни. Тот вскрикнул и пнул ее ногой, желая отпихнуть от себя этот чудовищный футбольный мяч. Но его нога прошла сквозь клуб пепла, которым стала голова Бертрана Тулузского. В следующий миг Джованни жестоко ударили под дых. Он согнулся пополам, хватая ртом воздух. Альвиз, про которого Джованни совсем забыл — и перестал натягивать четки — вскочил на ноги. Вампир разорвал освященные четки, бусины застучали по полу. Мгновенно перекинувшись, Альвиз крылатой тенью вылетел в окно.

— Как вы тут? — раздался в темноте взволнованный женский голос.

— Помаленьку, — меланхолично ответил Крис.

Джованни выпрямился и увидел девушку в черной кожаной куртке, на плечи которой так и просились стальные заклепки. Колечко в брови и серебряный гвоздик в носу встревожено поблескивали в свете фонарей.

— Сэмми, — сказала девушка, протягивая руку.

— Джованни, — ответил он и пожал сухую горячую ладошку.

— Если вы хотите, я вас подброшу, — предложила она. — Только скажите куда.

— Будьте так добры, — улыбнулся Джованни.

По лицу Криса стремительно, как тень от крыльев вампира, пронеслись печаль и понимание. Но ни Джованни, ни Сэмми не заметили этого.

Они спустились во двор по лестнице, миновав украшенный лепниной балкон. Лепнина, когда-то ярко раскрашенная, теперь выцвела от сырости и была порядком отбита. На уцелевших элементах буйно разросся мох, серебристый от ночного инея. Казалось, что на перилах балкона лениво развалилось неведомое мохнатое животное — некрупное, но очень опасное. «Демон гнева», подумал Джованни.

— Мне пора, — сказал Крис. — Прощайте.

— Спасибо вам, — с искренней благодарностью сказал Джованни.

Святой Гнев, Один из Семерых, усмехнулся в ответ. Он поцеловал девушку в щечку, крепко пожал руку Джованни и шепнул на прощанье:

— Если хотите, чтобы она осталась с вами, всегда пользуйтесь презервативом.

Над каналами Венеции уже поднялся ночной туман, густой, как молоко. Он поглотил катер, арендованный у хозяина гостиницы «Вилла Лагуна», так же легко и бесшумно, как все предшествующие столетия поглощал тайны, трупы, страсти и золото.

Венецианский ночной туман по сущности своей относился к ненасытным кадаврам.

© Мария Гинзбург, 2012

Кен Лю «Бумажный зверинец»

Они живут в США, он и его родители. Его отец — американец, а мать приехала из Гонконга, когда она по-английски могла сказать только пару слов. Мать учила его китайскому и складывала ему чудесные оригами. Но дети взрослеют, а с возрастом с одной стороны они становятся более жестокими, с другой — они хотят быть как все остальные дети.

Суперэксклюзив в «DARKER»! Великолепный образчик магического реализма, нашумевший рассказ, который впервые в истории получил не только «золотой дубль» (премии Хьюго и Небьюла), но и выиграл Всемирную премию фэнтези. Публикуется с любезного разрешения автора. Впервые на русском!

DARKER. № 11 ноябрь 2012

KEN LIU, “THE PAPER MENAGERIE”, 2011

Одно из моих самых ранних воспоминаний: я рыдаю, а Папа с Мамой пытаются успокоить меня, но у них ничего не выходит.

Папа сдается и уходит из спальни, а Мама идет со мной на кухню и сажает меня на стол, за которым мы обычно завтракаем.

— Кань, кань, — приговаривает она и вытягивает лист упаковочной бумаги из толстой стопки на холодильнике. Годами Мама аккуратно разрезала бумагу, в которую были обернуты рождественские подарки, и складывала ее на холодильник.

Она положила лист бумаги цветной стороной вниз, а потом начала его складывать, заворачивать, скручивать, загибать и подворачивать до тех пор, пока лист полностью не скрылся между ее ладоней. Затем она подняла сложенный бумажный пакетик к губам и дунула в него, как будто надувала шарик.

— Кань, — сказала она. — Лаоху. — И положила то, что держала в руках, на стол.

Маленький бумажный тигр стоял на столе, он был размером с два кулака. На его шкуре был рисунок с упаковочной бумаги: леденцовые тросточки и зеленные рождественские ели на белом фоне.

Я потянулся к фигурке, которую сделала Мама. Хвост тигра дернулся, и он игриво бросился на мой палец. Он рычал «Рау-рра-са», этот звук был чем-то средним между кошачьим мурлыканием и шуршанием газет.

Я отдернул руку, потом засмеялся и указательным пальцем погладил его по спине. Я почувствовал, что она вибрирует. Бумажный тигр мурлыкал.

— Чжэ цзяо чжэчжи, — сказала Мама. Это называется оригами.

В то время я не понимал: то, что делала Мама, очень отличалось от обычного оригами. Она надувала свои фигурки, делилась с ними своим дыханием, и это позволяло им двигаться. Это была магия.

Папа нашел Маму в каталоге.

Один раз, когда я учился в старших классах, я попросил Папу подробно рассказать эту историю. Тогда он пытался сделать так, чтобы я снова начал разговаривать с Мамой.

Он обратился в брачное агентство весной 1973 года. Монотонно пролистывая каталог, который получил по подписке, он задерживался на каждой странице не более чем на несколько секунд, до того момента, пока не увидел фотографию Мамы.

Я никогда не видел этого фото. Папа описывал его так: Мама сидит на стуле, боком к камере, она одета в тесно облегающий зеленый шелковый цингао. Мамина голова повернута к объективу, и ее длинные черные волосы ниспадают на грудь и плечо. И она смотрит на него спокойными глазами ребенка.

«Это была последняя страница в каталоге, которую я увидел».

В каталоге было написано, что ей восемнадцать, она любит танцевать и хорошо говорит по-английски, потому что она родом с Гонконга. Как после оказалось, ни один из этих пунктов не был правдой.

Он написал ей, и дальше агентство начало пересылать их письма туда и обратно. Наконец он полетел в Гонконг встретиться с ней.

«Письма за нее писали сотрудники брачного агентства, по-английски она могла сказать только «привет» и «до свидания»».

Кем надо быть, чтобы разместить информацию о себе в каталоге, как будто выставляя себя на продажу? В старших классах мне казалось, что я знаю так много обо всем. Презренье бурлило в жилах, как хорошее вино.

Вместо того чтобы устроить скандал в офисе агентства и потребовать деньги назад, Папа заплатил официантке в гостиничном ресторане, чтобы она переводила их слова друг другу.

«Пока я говорил, в ее глазах смешивались страх и надежда. Но когда девушка начала переводить мои слова, она медленно начала улыбаться».

Он вернулся в Коннектикут и начал собирать бумаги, чтобы она приехала к нему. А год спустя родился я. Это был год Тигра.

По моей просьбе из оберточной бумаги Мама сделала еще козу, оленя и водяного буйвола. Они бегали по гостиной, а Лаоху, рыча, охотился. Поймав, он сдавливал их до тех пор, пока воздух не выходил у них изнутри, и они не превращались просто в плоские сложенные листы бумаги. Чтобы они снова начали бегать, я должен был заново вдохнуть в них воздух.

Иногда со зверями случались неприятности. Однажды во время обеда водяной буйвол прыгнул в миску с соевым соусом, которая стояла на столе. Он хотел погрузиться в грязь, как настоящий водяной буйвол. Я быстро выхватил его, но темная жидкость уже растекалась по капиллярам его бумажных ног. Бумага, размокшая в соусе, не могла выдержать его тело, и он упал на стол. Я высушил его на солнце, но его ноги остались кривыми, и теперь, когда он бежал, он прихрамывал. В итоге Мама обмотала ноги буйвола в пищевую пленку, и теперь он мог спокойно следовать веленью сердца, если ему вдруг снова захочется искупаться, конечно, только не в соевом соусе.

Еще Лаоху, когда мы играли с ним на заднем дворе, любил охотиться на воробьев. Но однажды птичка, загнанная в угол, в отчаянье клюнула его в ухо. Он хныкал и брыкался, а я держал его, пока Мама подклеивала ухо скотчем. После этого он избегал птиц.

В один из дней я посмотрел по телевизору документальный фильм об акулах и попросил Маму сделать одну для меня. Она сложила ее, но акула была такой печальной, лежа на столе. Я наполнил раковину водой и положил ее в воду. Довольная акула снова и снова кружила в раковине. Но спустя несколько секунд она промокла насквозь и стала совсем прозрачной, а потом медленно опустилась на дно, а бумажные складки расползлись. Я пытался спасти акулу, но она уже превратилась в мокрый клочок бумаги.

Лаоху положил передние лапы на край раковины и опустил на них голову. Уши вздрогнули, и он издал низкий горловой рык, который заставил меня почувствовать себя виноватым.

Мама сделала для меня новую акулу, на этот раз из фольги. Эта акула счастливо жила в аквариуме с золотыми рыбками. Я и Лаоху любили сидеть рядом с аквариумом и наблюдать, как акула гоняется за золотыми рыбками. Лаоху прижимался к стеклу с другой стороны аквариума, и его глаза становились размером с кофейную чашку.

Когда мне было десять, мы переехали в новый дом в другом конце города. Две соседки зашли, чтобы поприветствовать нас на новом месте. Папа налил им выпить, а потом извинился, что должен срочно ехать в коммунальное предприятие, чтобы исправить имя владельца.

— Чувствуйте себя как дома. Моя жена не очень хорошо говорит по-английски, не подумайте, что она не разговаривает с вами, потому что невежлива.

Я читал в столовой, а Мама распаковывала кухонные принадлежности. Соседки болтали в гостиной в полный голос.

— Вроде он — нормальный мужик. Зачем ему это было надо?

— Смешенье рас — это неправильно. Ребенок выглядит незаконченным. Раскосые глаза, белая кожа. Маленький уродец.

— Как ты думаешь, он может понимать английский?

Женщины затихли. Потом они зашли в столовую.

— Привет. Как тебя зовут?

— Джек, — сказал я.

— Звучит не очень по-китайски.

Мама тоже пришла в столовую. Она улыбалась соседкам. И втроем они стояли, образовав треугольник, в центре которого был я. Они улыбались и кивали друг другу, но не произнесли ни единого слова, пока Папа не вернулся домой.

Марк, один из соседских детей, пришел ко мне в гости с фигуркой героя «Звездных войн». У игрушечного Оби-Ван Кеноби был светящийся лазерный меч, и он мог поднимать руки вверх и металлическим голосом произносить «Используй Силу». Мне показалось, что фигурка совсем не похожа на настоящего Оби-Ван Кеноби.

Мы сидели за кофейным столиком и пять раз подряд посмотрели, как игрушка снова и снова поднимает и опускает руки и повторяет «Используй Силу».

— А может она делать что-то еще? — спросил я.

Марк выглядел раздосадованным.

— Смотри внимательно, как она это делает.

Я посмотрел еще раз внимательно. Но я не знал, что еще должен сказать.

Марк разозлился, видя мою реакцию.

— Покажи мне свои игрушки.

У меня не было игрушек, только мои бумажные звери. Я принес Лаоху из спальни. Он выглядел очень старым и потрепанным, Мама и я годами склеивали его и скрепляли скотчем. Он уже не был таким шустрым и держался на лапах не так устойчиво как раньше. Я посадил его на кофейный столик. Я слышал тихие шаги других зверей в коридоре, они украдкой заглядывали в гостиную.

— Сяолаоху, — сказал и остановился. Я перешел на английский. — Это тигр.

Лаоху осторожно шагнул вперед, мурлыкнул Марку и обнюхал его руку.

Марк внимательно осмотрел рождественский рисунок на спине Лаоху.

— Он не похож на тигра. Неужели твоя мама делает тебе игрушки из мусора?

Я никогда не думал о Лаоху как о мусоре. Но взглянув на него теперь, я понял, что он и вправду был куском упаковочной бумаги.

Марк снова нажал на голову Кеноби. Лазерный меч засиял, игрушка подняла и опустила руки. «Используй Силу!»

Лаоху повернулся, прыгнул на фигурку и сшиб ее со стола. Она упала на пол и сломалась. Голова Кеноби отлетела и закатилась под кушетку.

— Ррррррау, — засмеялся Лаоху, и я присоединился к нему.

Марк сильно ударил меня.

— Она была очень дорогая. Ее уже невозможно найти в магазинах. Она стоила больше, чем твой отец заплатил за твою маму!

Я оступился и упал. Лаоху зарычал и прыгнул Марку в лицо.

Марк заорал больше от неожиданности и страха, чем от боли. Ведь Лаоху был сделан всего лишь из бумаги.

Тигриный рык задохнулся, когда Марк схватил Лаоху, смял в руке, а потом разорвал пополам. Он скомкал два куска бумаги и бросил их мне.

— Вот твой дурацкий китайский мусор.

Когда Марк ушел, я долго и безуспешно пытался склеить вместе бумагу, распрямить куски и снова сложить Лаоху по оставшимся складкам. Тихонечко остальные звери пробрались в комнату и столпились вокруг нас, меня и разорванной оберточной бумаги, которая когда-то была Лаоху.

Мой конфликт с Марком вовсе не был исчерпан. В школе у него было много друзей. И я бы не хотел вспоминать те две недели, которые последовали после.

В конце двух этих недель, в пятницу, я пришел домой.

— Сюэсяо хао ма? — спросила Мама. Я ничего не ответил и пошел в ванную. Я посмотрелся в зеркало. Я совершенно не похож на нее.

За ужином я спросил Папу:

— Разве у меня лицо китаезы?

Папа отложил палочки для еды. Хотя я не рассказывал ему ничего из того, что происходило в школе, кажется, он догадывался. Он закрыл глаза, потер переносицу.

— Конечно же, нет.

Мама непонимающе посмотрела на Папу

— Ша дзяо китаеза?

— По-английски, — попросил я. — Говори по-английски.

Она попыталась:

— Что случилось?

Я отодвинул палочки и миску, в которой лежала вареная говядина пяти вкусов, поджаренная в раскаленном масле.

— Нам стоит питаться американской едой.

Папа попытался вразумить меня:

— Но во многих семьях время от времени готовят китайскую еду.

— Мы не такие. — Я смотрел на него. — В других семьях мамы американки.

Он отвел взгляд. Затем положил руку Маме на плечо.

— Я достану для тебя поваренную книгу.

Мама повернулась ко мне.

— Бу хаочи?

— По-английски, — снова сказал я, повышая голос. — Говори по-английски.

Мама протянула руку и потрогала мой лоб, проверяя, нет ли у меня жара.

— Фашаолэ?

Я скинул ее руку.

— Со мной все нормально. Говори по английски! — я уже кричал.

— Говори с ним по-английски, — сказал Папа Маме. — Ты знала, что это обязательно случится когда-то. Чего ты ждала?

У Мамы опустились руки. Она села, посмотрела на Папу, потом на меня и опять на Папу. Она попыталась что-то сказать, остановилась, снова попыталась и снова остановилась.

— Ты должна, — сказал Папа. — Мне-то это не мешает. Но Джек так не может.

Мама посмотрела на него.

— Когда я говорю «любовь», я чувствую вот здесь вот. — Она показала на губы. — Но когда я говорю «ай», я чувствую вот тут. — И она положила руку на сердце.

Папа тряханул головой.

— Ты в Америке.

Мама сгорбилась на своем стуле. Сейчас она выглядела как водный буйвол после того, как Лаоху поймал его и выдавил весь воздух.

— И я хочу нормальных игрушек.

Папа купил мне полный набор фигурок героев Звездных Войн. Я отдал Оби-Ван Кеноби Марку.

Я сложил бумажных зверей в большую коробку из-под обуви и задвинул ее под кровать.

Следующим утром животные выбрались и разбежались по своим обычным местам в комнате. Я заново поймал их, снова сложил в коробку и приклеил ее крышку скотчем. Но они там так шумели, что, в конце концов, я был вынужден спрятать ее на чердаке, в самом дальнем углу.

Если Мама говорила со мной по-китайски, я не отвечал ей. Она пробовала общаться по-английски. Но ее акцент и ломаные фразы только раздражали меня. Я пытался поправлять ее. И в итоге она перестала говорить, когда я был рядом.

Теперь, если ей что-то надо было от меня, она показывала это жестами и мимикой. Она пыталась обнимать меня так, как обнимают своих детей матери в американских телешоу. А мне эти объятия казались такими вымученными, неестественными, нелепыми и смешными. Она почувствовала, что мне совсем не по душе объятья, и прекратила.

— Ты не должен так третировать мать, — пытался говорить со мной Папа. Но при этом он не смотрел мне в глаза. Мне кажется, в глубине он сам понимал, что городок в Коннектикуте не совсем подходящее место для крестьянской девчонки из Китая.

Мама училась готовить по-американски. Я играл в видеоигры и учил французский.

Время от времени я видел, как на кухне она внимательно всматривается в расстеленный на столе лист оберточный бумаги. А потом на тумбочке у моей кровати появлялся новый бумажный зверек, который пытался прижаться ко мне. Я брал их, выдавливал воздух, а потом клал в коробку на чердаке.

Мама бросила делать животных из бумаги, только когда я учился в старшей школе. К этому времени ее английский был намного лучше, но я уже был в том возрасте, когда мне было совершенно не интересно, что она говорит, на каком бы языке она это не делала.

Иногда, когда я приходил домой и видел, как она, такая крошечная, возится на кухне, напевая какую-то китайскую песенку, мне трудно было представить, что она могла дать мне жизнь. Между нами не было ничего общего. С тем же успехом она могла свалиться с Луны. И я торопился скрыться в своей комнате, где я мог спокойно отдаться общеамериканской погоне за счастьем.

Папа и я стояли с разных сторон больничной койки, на которой лежала Мама. Ей не было и сорока, но она выглядела гораздо старше.

Годами она старалась не замечать боль в груди и не обращалась к врачам. И когда карета «Скорой помощи» наконец приехала за ней, рак зашел уже так далеко, что хирурги были бессильны.

А моя голова была вовсе не в больничной палате, мои мысли уносили меня в университетский кампус, где в самом разгаре была рекрутинговая компания. И я думал о резюме, зачетной книжке и о том, как лучше пройти собеседование. Я прикидывал, как половчее соврать рекрутерам, чтобы им захотелось купить меня. Разумом я понимал, что думать о таких вещах возле кровати умирающей матери просто ужасно. Но я не мог ничего поделать со своими мыслями.

Она была в сознании. Папа сжимал в руках ее левую ладонь. Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Меня испугало то, каким слабым и старым он сейчас выглядел. Я понял, что знаю о нем почти так же мало, как о Маме.

— Я в порядке, — улыбнулась ему Мама. Она повернулась ко мне, продолжая улыбаться. — Я знаю, что ты должен вернуться обратно в школу. — Ее голос был очень слаб, я с трудом мог расслышать его, мешало жужжание многочисленных приборов, трубки от которых скрывались в ее теле. — Иди. Не беспокойся обо мне. Это все ерунда. Учись в школе хорошенько.

Я протянул руку и коснулся ее кисти, мне казалось, это то, что я должен сделать в таких обстоятельствах. Я чувствовал облегчение. Я был уже погружен в мысли об обратном рейсе и ярком калифорнийском солнце.

Она прошептала что-то Папе. Он кивнул и вышел из палаты.

— Джек, если… — она закашлялась и какое-то время не могла говорить. — Если я… Не переживай очень сильно, не делай себе плохо. Сосредоточься на своей жизни. Но сохрани коробку, которая лежит на чердаке, и каждый год, в Цинмин, просто доставай ее и вспоминай меня. И я всегда буду с тобой.

Цинмин — это китайский праздник поминовения усопших. Когда я был маленький, Мама в этот день всегда писала письма своим умершим родителям в Китай. Она рассказывала им обо всем хорошем, что случилось за этот год с ней в Америке. Она громко зачитывала эти письма мне, и если я что-то комментировал, обязательно дописывала это. Потом из письма она складывала бумажного журавлика и отпускала его на запад. Мы стояли вместе и смотрели, как журавлик взмахивает своими четко очерченными крыльями, начиная длинное путешествие через Тихий океан к Китаю, к кладбищу, на котором похоронены мамины родители.

Как много лет прошло с тех пор, когда мы последний раз делали это вдвоем.

— Я ничего не знаю о китайском календаре, — сказал я. — Просто отдохни, Мама.

— Только возьми коробку с собой и время от времени открывай. Просто открывай… — и она опять начала кашлять.

— Все будет хорошо, Мама. — Я неловко схватил ее за руку.

— Хайцзы, мама ай ни… — она снова закашлялась. И я вспомнил, как годы назад моя Мама говорила ай и клала руку на сердце.

— Все хорошо, Мама. Не разговаривай больше.

Папа вернулся, и я сказал, что должен ехать в аэропорт, потому что не хочу опоздать на свой рейс.

Она умерла, когда мой самолет был над Невадой.

Папа быстро состарился после смерти Мамы. Дом стал слишком большим для него одного, и он решил продать его. Моя подруга Сюзанна и я приехали к нему, чтобы помочь упаковать вещи и выбросить старый хлам.

Сюзанна отыскала старую коробку из-под обуви на чердаке. Звери пробыли в кромешной темноте так долго, что бумага стала хрупкой от старости, а яркие рисунки выцвели от времени.

— Я никогда не видела похожего оригами, — удивилась Сюзанна. — У твоей мамы был настоящий талант.

Бумажные звери не двигались. Может быть магия, которая оживляла их, ушла, когда умерла Мама. А может быть, я просто нафантазировал, что бумажные фигурки могут оживать. Детским воспоминаниям нельзя доверять.

Это случилось в первые выходные апреля, два года спустя после смерти Мамы. Сюзанна уехала из города по своим делам, она работала консультантом по менеджменту и бесконечно куда-то уезжала. А я был дома и лениво переключал каналы телевизора.

Я задержался на документальном фильме об акулах. Внезапно я вспомнил мамины руки, и то, как она снова и снова сгибала и проглаживала фольгу, чтобы сделать для меня акулу, а я и Лаоху смотрели на это.

Раздался шорох. Я поискал глазами и увидел комок оберточной бумаги, перемотанный скотчем, на полу недалеко от книжного шкафа. Я подошел и хотел поднять его и бросить в мусор.

Но вдруг бумажный комок поднялся, развернулся, и я увидел, что это был Лаоху, которого я не вспоминал уже много лет. «Рауррр-са». Должно быть, Мама все-таки сумела сложить его заново после того, как я сдался.

Он был гораздо меньше, чем я помнил. А может, тогда мои кулаки были гораздо меньше.

Сюзанна расставила фигурки из бумаги по всей квартире как украшения. А Лаоху, должно быть, она поставила в самый незаметный угол, уж слишком потрепанным он выглядел.

Я присел на пол и протянул к нему палец. Хвост Лаоху дернулся, и тигр игриво бросился на палец. Я засмеялся, отталкивая его. Бумажный тигр замурлыкал под моей рукой.

— Как ты жил все это время, приятель?

Лаоху прекратил играть. С кошачьей грацией он вспрыгнул мне на колени и сам собой развернулся в лист бумаги.

На моих коленях рисунком вниз лежал кусок мятой оберточной бумаги. Ее поверхность была густо исписана китайскими иероглифами. Я никогда не учился читать по-китайски, но точно знал, как выглядят значки, которые обозначают сына, и они были на самом верху листа — там, где обычно ставят имя адресата. Письмо было написано маминым неуклюжим, слегка детским почерком.

Я пошел к компьютеру и проверил в Интернете. Сегодня был Цинмин.

Я взял письмо и отправился в город, в то место, где часто останавливаются автобусы с китайскими туристами. Я спрашивал каждого туриста: «Ни хуй ду жонгвен ма?» Вы можете читать по-китайски? Я не говорил по-китайски так долго, что не был уверен, понимают ли они меня.

Одна девушка согласилась помочь мне. Мы сели рядом на скамейку, и она начала читать письмо вслух. Язык, который я пытался забыть годами, снова вошел в мою жизнь. Я чувствовал, как мое тело впитывает китайские слова, как они проникают через кожу, проходят через кости, как они достигают моего сердца и плотно сжимают его.

Сынок,

Мы не разговаривали так долго. Ты так злишься, когда я прикасаюсь к тебе, что мне становится страшно. А мне кажется, что боль, которую я чувствую все последнее время, это что-то серьезное.

Поэтому я решила написать тебе. Я хочу, чтобы мое письмо было в бумажных животных, которых я сделала для тебя и которые так нравились тебе.

Животные не будут двигаться, когда я умру. Но если сейчас я пишу со всем жаром своего сердца, то в этой бумаге, в этих словах, я оставлю частичку себя. И если ты будешь думать обо мне в Цинмин, в день, когда духи умерших могут навещать свои семьи, то ты дашь возможность этой части опять стать живой. Игрушки, которые я сделала для тебя, снова начнут прыгать, бегать и охотиться, и, может быть, тогда ты прочтешь мои слова.

И так как я пишу сердцем, мне приходится писать тебе на китайском.

Я ни разу не рассказывала тебе историю своей жизни. Пока ты был маленький, я всегда думала, что расскажу ее тебе, когда ты будешь постарше, когда ты сможешь понять ее. Но теперь, кажется, шанса на это у меня уже не будет.

Я родилась в 1957 в деревне Шигулу, в провинции Хэбей. Твои бабушка и дедушка были из маленьких и очень бедных крестьянских семей. Спустя два года после моего рождения на Китай обрушился Великий голод, во время которого умерло около тридцати миллионов человек. Мое первое воспоминание: я просыпаюсь и вижу, как моя мать есть землю, чтобы набить живот и оставить мне последнюю горстку муки.

Потом дела пошли лучше. Шигулу известна своим умением создавать фигурки из бумаги, джеджи, и моя мать научила меня делать бумажных животных и оживлять их своим дыханием. Для деревенских жителей это была практическая магия. Мы делали бумажных птиц, которые боролись с кузнечиками на наших полях, и бумажных тигров, которые охраняли наши дома от мышей. На китайский Новый год мы с друзьями делали драконов из красной бумаги. Я никогда не забуду, как множество маленьких драконов поднимались в небо, сжимая в лапах нити с взрывающимися фейерверками, чтобы отогнать все плохое, что случилось в ушедшем году. Тебе бы понравилось это.

А потом, в 1966 году, началась Культурная революция. Сосед пошел против соседа, а брат обернулся против брата. Кто-то вспомнил, что мамин брат, мой дядя, в 1946 году уехал в Гонконг и стал там торговцем. Если ты имел родственников в Гонконге, значит, ты был шпионом и врагом народа, и против такого человека все средства были хороши. Твоя бедная бабушка, она не выдержала оскорблений и утопилась в колодце. Потом несколько парней с охотничьими ружьями увели твоего деда в лес, и обратно он уже никогда не вернулся.

Осталась только я, десятилетняя сирота. У меня оставался единственный родственник, мой дядя в Гонконге. Однажды ночью я пробралась к железной дороге и спряталась в торговом поезде, который шел на юг.

Несколько дней спустя уже в провинции Гуандон меня поймали, когда я пыталась украсть немного еды с чьего-то огорода. Когда эти люди услышали, что я хочу попасть в Гонконг, они расхохотались. «Сегодня твой счастливый день. Доставка девочек в Гонконг — наша работа».

Они спрятали меня на дне грузовика вместе с другими девочками и контрабандой перевезли через границу.

Нас привели в подвал и сказали, что к приходу покупателей мы должны выглядеть здоровыми и умными. Покупатели делали какой-то взнос товарному складу, а после смотрели и подбирали себе девочку для «удочерения».

В семье Чин, которая выбрала меня, было двое сыновей. И я должна была заботиться о них. Каждое утро я вставала в 4 и готовила завтрак. Я кормила их и мыла. Я покупала продукты. Я стирала и мела пол. Я постоянна была с детьми и выполняла их приказания. А на ночь, на время сна, меня запирали в посудный шкаф на кухне. Если я делала что-то медленно или ошибалась, меня колотили. Если хозяйские дети делали что-то неправильное, меня тоже били. Если меня заставали, когда я пыталась учить английский, мне опять попадало.

«Зачем ты хочешь выучить английский?» — спрашивал меня мистер Чин. «Ты хочешь пойти в полицию? Я расскажу тебе, что делают в полиции с беженцами с материка, которые нелегально живут в Гонконге. Они с радостью посадят тебя в тюрьму».

Я жила так шесть лет. Но однажды старая женщина, у которой я купила рыбу в магазине, потянула меня за собой.

«Я знаю девушек, которые оказывались в такой же ситуации. Сколько тебе лет сейчас? Шестнадцать? Однажды твой хозяин напьется. Он заметит тебя, начнет хватать, а потом ты не сможешь остановить его. Его жена узнает это. И твоя жизнь превратится в настоящий ад. Ты должна что-то изменить. Я знаю кое-кого, кто может помочь тебе».

Она рассказала, что многие американские мужчины хотят жен из Азии. Если я буду готовить, убираться и заботиться о моем американском муже, то он сможет обеспечить мне нормальную жизнь. Это была моя единственная надежда. Так моя фотография и ложная информация обо мне попали в каталог, и так я встретила твоего отца.

Я была одинока в Коннектикуте. Твой папа был очень добр и ласков ко мне, и я очень благодарна ему за это. Но никто не понимал меня, и я не понимала ничего.

Но родился ты! Я была так счастлива, когда вглядывалась в твое лицо и видела в нем черты матери, отца и свои собственные. Я потеряла всю свою семью, всю свою жизнь в Шигулу, все, что я знала и любила. Но теперь у меня был ты, и твое лицо было доказательством, что все это было настоящим. Что я не выдумала все это.

Теперь у меня был кто-то, с кем я могла разговаривать. Я могла учить тебя своему языку, и вместе мы могли бы восстановить маленькую часть того, что я любила и потеряла. Когда ты первый раз обратился ко мне по-китайски, с тем же акцентом, который был у меня и у мамы, я проплакала несколько часов. Когда я сделала первого джеджи зверя для тебя, и ты засмеялся, я почувствовала, что в мире для меня больше нет тревог.

Ты немного подрос и уже мог помогать мне и папе и разговаривать с нами обоими. И тогда я почувствовала, что я дома. Что наконец-то у меня нормальная жизнь. Я бы очень хотела, чтобы мои родители были здесь, чтобы я могла готовить для них, чтобы у них тоже была нормальная жизнь. Но мои родители уже давно были не со мной. Ты знаешь, в Китае одна из самых ужасных вещей, это когда ребенок вырастает и хочет позаботиться о своих родителях, а их уже нет в живых.

Сынок, я знаю, что ты не любишь свои китайские глаза, которые и мои глаза. Я знаю, что ты не любишь свои китайские волосы, которые и мои волосы. Но можешь ты представить, сколько счастья мне принесло твое существование? Ты можешь понять, что я чувствовала, когда ты перестал говорить со мной по-китайски? Я почувствовала, что я заново все потеряла.

Почему ты не разговариваешь со мной, сынок? Не могу больше писать, боль становится слишком сильной.

Девушка протянула письмо мне. Я не мог взглянуть ей в глаза.

Не поднимая глаз, я попросил помочь нарисовать иероглиф ай внизу маминого письма. Я рисовал на бумаге его снова и снова, сплетая чернильные штрихи с мамиными словами.

Девушка положила руку мне на плечо, встала и ушла, оставляя меня наедине с Мамой.

По складкам я заново сложил Лаоху, посадил его на сгиб руки, он замурлыкал, и мы пошли домой.

Перевод Ильи Суханова

Стивен Крейн «Лицом кверху»

Война не терпит сантиментов, здесь нужно быстро принимать решения и еще быстрее действовать. Но каково это — присыпать землей лицо мертвого товарища, с которым еще недавно старался не угодить под пули снайперов?

Впервые на русском рассказ малоизвестного у нас автора.

DARKER. № 12 декабрь 2012

STEPHEN CRANE, “THE UPTURNED FACE”, 1900

— Что нам теперь делать? — взволнованно спросил адъютант.

— Похоронить его, — сказал Тимоти Лин.

Два офицера посмотрели вниз, где у их ног лежало тело товарища. Лицо было бледно-голубым, немеркнущие глаза уставились в небо. Над двумя стоящими фигурами разносились быстрые звуки выстрелов, а на вершине холма разбитая рота Лина пехоты Шпицбергена отстреливалась размеренными залпами.

— А не лучше ли… — начал адъютант. — Мы могли бы оставить его здесь до завтра.

— Нет, — сказал Лин. — Я не смогу удержать позицию дольше часа. Мне придется отступить, но мы должны похоронить старика Билла.

— Непременно, — сразу сказал адъютант. — У твоих людей есть инструменты?

Лин прикрикнул в сторону малого огневого рубежа, и медленно подошли двое людей — один с киркой, другой с лопатой. Они всматривались в сторону снайперов Ростины. Пули трещали у их ушей.

— Копать здесь, — грубо приказал Лин.

Мужчины, опустив взгляды в дерн, поспешно взялись за дело в страхе от невозможности видеть, откуда летят пули. Тупой удар киркой, разящий землю, раздался среди мелкого треска близких выстрелов. Тогда второй рядовой начал копать.

— Я считаю, — медленно проговорил адъютант, — нам стоит обыскать его одежду на предмет… вещей.

Лин кивнул. Оба задумались, глубокомысленно глядя на тело. Затем Лин пожал плечами и внезапно оживился.

— Да, — сказал он, — нам стоит взглянуть… что у него есть.

Он опустился на колени и протянул руки к телу мертвого офицера — они дрожали над пуговицами мундира. Первая пуговица была красно-коричневой от засохшей крови, и он не осмеливался прикоснуться к ней.

— Продолжай, — хрипло сказал адъютант.

Лин протянул одеревеневшую руку, и его пальцы нащупали покрытые кровью пуговицы…

Наконец он с бледным лицом поднялся, взяв часы, свисток, трубку, мешочек с табаком, носовой платок и небольшой футляр с картами и бумагами. Взглянул на адъютанта. Стояла тишина. Адъютант чувствовал себя трусом, заставив Лина проделать всю грязную работу.

— Хорошо, — сказал Лин, — по-моему, это все. Его шашка и револьвер у тебя?

— Да, — сказал адъютант, едва сдерживаясь, и тут же обрушился со странной внезапной яростью на рядовых: — Почему не торопитесь с могилой? Вы чем там вообще занимаетесь? Быстрее, слышите? Я никогда не встречал таких бестолковых…

Даже после того как он выплеснул свой гнев, двое мужчин усердно продолжали работать во имя спасения собственных жизней. А над их головами по-прежнему трещали пули.

Могила была готова. Безупречной она не получилась — маленькая и неглубокая. Лин и адъютант опять, не произнося ни слова, глубокомысленно посмотрели друг на друга.

Вдруг адъютант издал странный каркающий смех — отвратительный смех, берущий начало в той части разума, которая используется прежде всего при нервном напряжении.

— Что ж, — шутливо сказал он Лину, — полагаю, пора нам плюхнуть его туда.

— Да, — сказал Лин.

Двое рядовых ждали, облокотившись на свои орудия.

— Я считаю, — сказал Лин, — будет лучше, если мы положим его туда сами.

— Хорошо, — сказал адъютант. Затем, вероятно, припомнив, как заставил Лина обыскать тело, он с большим усилием склонился и взялся за одежду мертвого офицера. Лин присоединился к нему. Оба старались не касаться трупа руками. Они оттащили его, подняли, переместили, труп опрокинулся и упал в могилу. Два офицера выпрямились и переглянулись. Они облегченно вздохнули.

Адъютант проговорил:

— Полагаю, нам следует… нам следует что-нибудь сказать. Ты знаешь службу, Тим?

— Службу не ведут, пока могила не засыпана, — ответил Лин.

— Разве? — сказал адъютант, потрясенный своим заблуждением. — Ну, все равно, — он резко вскрикнул: — давай скажем что-нибудь… пока он еще может нас слышать.

— Ладно, — сказал Лин. — Знаешь службу?

— Не могу припомнить ни строки, — ответил адъютант.

Лин сильно колебался:

— Я мог бы прочитать две строки, но…

— Так давай, — сказал адъютант. — Говори, сколько сможешь. Это лучше, чем ничего.

Лин взглянул на своих людей.

— Внимание! — рявкнул он. Рядовые мгновенно выпрямились, вид у них был удрученный. Адъютант опустил каску на колено. Лин с непокрытой головой стоял над могилой. Снайперы Ростины оживленно стреляли.

— Отче, наш друг почил в глубинных водах смерти, но душа его улетела к Тебе, как пузырьки слетают с губ утопшего. Прими, молим мы, Отче, малый летящий пузырек, и…

Лин, хоть и был охрипший и пристыженный, уже не запинался, однако остановился с чувством безысходности и взглянул на труп.

Адъютант тревожно пошевелился.

— И с Твоих великих вышин… — начал он, но затем тоже остановился.

— И с Твоих великих вышин, — сказал Лин.

Адъютант вдруг вспомнил фразу в конце шпицбергенской заупокойной службы и употребил ее торжествующим тоном человека, на которого снизошло озарение:

— Господи, помилуй…

— Господи, помилуй… — сказал Лин.

— Помилуй, — повторил адъютант быстро и небрежно.

— Помилуй, — сказал Лин. Затем им овладело какое-то жестокое чувство, он резко повернулся к своим двум людям и свирепо проговорил:

— Вбрасывайте грязь.

Снайперы Ростины стреляли метко и без передышек.

* * *

Один из удрученных рядовых выступил с лопатой вперед, наполнил ее землей и в беспричинном колебании мгновение задержал ее на весу над трупом с бледно-голубым лицом, проницательно глядящим из могилы. Затем солдат высыпал землю на… ноги мертвеца.

Тимоти Лин почувствовал, как огромный камень упал с его души. Ему казалось, что рядовой высыплет ее на лицо. Но высыпал на ноги, что он считал весьма существенным.

Адъютант начал бормотать:

— Да, конечно… человек, с которым мы провели все эти годы… невероятно… нельзя, знаешь ли, бросать близких друзей гнить в поле. Продолжай, ради Бога, ты там, с лопатой!

Мужчина с лопатой внезапно согнулся, схватившись за левую руку правой, и посмотрел на офицера в ожидании приказа. Лин поднял лопату с земли.

— Уходи в тыл, — сказал он раненому. Он также обратился ко второму рядовому: — И ты иди в укрытие, я сам закончу.

Раненый мужчина торопливо поднялся на вершину хребта, не глядя туда, откуда летят пули. Второй последовал за ним в том же темпе. Но в отличие от первого, он трижды тревожно обернулся. Часто именно в этом и видна разница между раненым и нераненым.

Тимоти Лин наполнил лопату, помедлил и затем одним движением, словно в отвращении, сбросил землю в могилу, и она, упав, издала звук: шлеп! Лин резко остановился и потер брови, как усталый рабочий.

— Наверное, мы были неправы, — сказал адъютант. Его глаза нелепо бегали. — Все могло быть лучше, если бы мы не хоронили его прямо сейчас. Конечно, если бы мы сделали это завтра, тело бы…

— Черт тебя побери, — сказал Лин. — Заткнись. Он не был старшим офицером.

Он опять наполнил лопату и сбросил землю. Она всегда издавала этот звук: шлеп! Спустя некоторое время он работал так яростно, будто копая, чтобы убраться от опасности.

Вскоре уже нельзя было видеть ничего, кроме бледно-голубого лица. Лин набрал лопату.

— Господи, — крикнул он адъютанту. — Почему ты не перевернул его, когда клал вниз. Это…

Лин начал заикаться. Адъютант понял все, его губы побледнели.

— Продолжай, друг, — умолял он, чуть ли не крича.

Лин перевернул лопату. Она двинулась по дуге, словно маятник. Земля, упав, издала звук: шлеп!

Перевод Артема Агеева

Эдвин Лестер Арнольд «Жуткая ночь»

Никогда нельзя знать заранее, куда заведет охотника верная добыча. Более того, преследователь сам может оказаться жертвой чего-то более ужасного. И на краю гибели ему может быть уготована встреча лицом к лицу с вещами, которые прежде казались немыслимыми.

Впервые на русском!

DARKER. № 1 январь 2013

EDWIN LESTER ARNOLD, “A DREADFUL NIGHT”, 1894

Только тому, кого преследовал ужасный кошмар черной ночи, столь реальный и жуткий, что очищение разума от его безобразных деталей возможно лишь спустя долгие дни страшных мук, понимает, как этот кошмар — ожившая чудовищная фантазия, гротескная и странная, досконально повторяющая необычайные страхи из сна — не отпускает человека, испытавшего все это в здравом уме, всей глубиной чувств.

Лет пять назад я был на охоте на юго-западе Колорадо, где огромные горные отроги плавно опускаются к скалистым ущельям и лощинам, а удаленные от воды хребты переходят к зеленым равнинам вдоль струящегося Рио-Сан-Хуана. На исходе дня я оставил лагерь на своего верного товарища, Уилла Хартленда, а сам ушел в заросли кустарников. Примерно в пяти-шести милях от палаток я выследил и подстрелил оленя. Его рана была настолько серьезной, что я уже чувствовал запах оленины в котелке на ужин и пошел по широкому следу, который он с предельным упорством оставлял за собой. Олень пересек несколько каменистых гребней и пару глубоких впадин между ними, и наконец оказался в диком пустынном ущелье, полном хрупких камней и кустов и усеянном следами зверей, и в то же время самом одиноком и забытом Богом месте, где нога человека не ступала по меньшей мере пятьдесят лет. Здесь я заметил свою дичь, шатаясь спускавшуюся по узкой долине, и метнулся за ней так быстро, как только мог, сквозь густо спутанную, сухую, скользкую летнюю траву. Через несколько сотен ярдов долина стала проходом, и крутые, оголенные склоны становились все ниже, пока не превратились в стены, стоящие друг против друга, а путь не начал тянуться по дну узкой расщелины.

Я хорошо бегал, и во мне кипела кровь охотника. Мои мокасины сверкали в желтой траве, а щеки горели от возбуждения. Я бросил ружье, чтобы избавиться от лишнего веса, ведь добыча бежала всего в десяти ярдах, и, казалось, ее поимка неизбежна! Впереди открывался вид в ширину ущелья на серебристый Сан-Хуан, вьющийся бесчисленными нитями по бесконечным лигам зеленых пастбищ и лесов — все это виделось мне красивой картинкой в узкой черной каменной рамке. Вечерний ветер нежно обдувал каньон, и небо уже стало изумительно багровым в полосах заката. Еще десять ярдов, и мы летели по самому узкому участку ущелья. Звериной тропы под нашими ногами едва хватало на ширину ступни, и ее почти скрывала длинная, жесткая, мертвая трава.

Внезапно раненый олень, уже бывший в пределах досягаемости, оторопело поднялся на задние лапы, и я тут же в безумном приступе страсти и с триумфальным криком прыгнул к нему. И, стесненные в движениях, вместе мы покатились к самому краю ужасной воронки — скользкого желтого склона, неожиданно открывшегося перед нами, уводящего в пасть пещеры, жутко зияющей в темном сердце земли. С воплем более громким, чем триумфальный крик, я вскинул руки и попытался остановиться, но было слишком поздно. Я ощутил, как ноги скользят подо мной, и через секунду, крича и цепляясь за сгнившую траву, я летел вниз. Я бросил последний взгляд на Сан-Хуан и яркий свет неба над головой, после чего скатился во тьму, ужасную стигийскую тьму. Я летел, ничего не ощущая несколько головокружительных мгновений, и приземлился с тяжелым ударом, который мог меня убить, стукнувшись и едва не лишившись чувств, на какую-то сухую, топкую насыпь, в которую погрузился, словно в перьевую перину. Я потерял сознание.

Первым, что я ощутил, когда чувства возвратились ко мне, оказался невыносимый запах — болезненная, смертоносная зараза в воздухе, к которой невозможно было привыкнуть, и которая после нескольких вдохов, казалось, пускала свой смертельный яд в каждый орган, оборачивала кровь в желтый цвет и меняла мое тело на свое проклятое естество. Это был влажный, заплесневелый запах склепа, тошнотворный и испорченный, как в яме для трупов, с примесью крови и гнили. Я сел и начал осматриваться, с трудом дыша во мраке, осторожно пошевелил конечностями. Оказалось, я был цел, хотя и чувствовал боль, будто меня избивали весь день напролет. Затем я стал ощупывать непроглядную тьму вокруг себя и вскоре коснулся еще теплого тела мертвого оленя, убитого мной — теперь я на нем сидел. Продолжая двигаться ощупью, я обнаружил на другой стороне что-то мягкое и пушистое. Я тронул это, провел рукой и через минуту, вздрогнув, осознал, что мои пальцы глубоко погрузились во вьющуюся гриву бизона. Потянул — и от гривы вырвался вонючий пучок. Бизон лежал здесь не менее шести месяцев. Повсюду были холодные и липкие мех, шерсть, копыта и голые ребра, перекрещенные в полнейшем беспорядке. Когда эта необузданность смерти раскрылась передо мной во тьме, а зловонная, замкнутая атмосфера нависла над головой, мои нервы задрожали, как струны арфы во время шторма, и сердце, которое я всегда считал устойчивым к страху, забилось, словно девичье.

Поскальзываясь, я с трудом поднялся на ноги и осознал, что вдалеке надо мной находился тусклый сумеречный круг, воплощающий дыру, в которую я упал. Снаружи с каждым мгновением догорал закат, и освещение уже настолько ослабло, что когда я держал руку перед собой, она выглядела призрачной и была едва заметна. Я начал медленно исследовать стены моей тюрьмы. С сердцем, наполняющимся горечью все сильнее и сильнее, и чувствами, которые вы представляете лучше, чем могу описать, я обошел неровный, но сплошной круг огромной комнаты в подземелье, длиной сотню футов, и, наверное, пятьдесят в ширину. Безжалостные, беспощадные стены отлого наклонялись внутрь от неровного жуткого пола из шкур и костей к узкому отверстию над головой, где звезды уже мерцали в безоблачном небе. К тому времени я был довольно напуган, и холодный страх начал выступать капельками у меня на лбу.

Тогда мне стало казаться, что кто-нибудь мог находиться наверху в пределах слышимости. Я кричал снова и снова, а потом внимательно слушал, как затихает эхо моих криков. Я мог поклясться, что нечто похожее на призрачный стук зубов и лихорадочный скрежет челюстей слышалось в окружающей меня тишине. С колотящимся сердцем и незнакомым накрывающим чувством страха я сжался во мраке и стал прислушиваться. Капала вода, монотонно и зловеще, и что-то вроде дыхания хриплого горла из глубины пещеры прерывисто доносилось до моих ушей, так неясно, что сначала я подумал, это просто шелест ветра в траве вдалеке надо мной.

И вновь я кричал изо всех сил, окруженный тьмой, а потом слушал, жадно и всецело напрягшись. Снова из полумрака исходил дрожащий скрежет зубов и трепетное, глубокое дыхание. Затем мои волосы буквально встали дыбом, а взгляд застыл с неподвижным удивлением, когда передо мной, в отдаленной тени, где гнилой пол с наступлением ночи начал сиять в бледно-голубом подрагивающем свете, появилось нечто мерцающее ужасным блеском, тонкое, высокое, трепыхающееся. Оно было исполнено жизни, но не было человеком. Существо поднялось напротив темной стены, все в свету, пока его верхняя часть с ввалившимися глазами не оказалась на высоте девяти-десяти футов над землей. Покачиваясь, оно будто обшаривало все вокруг в поисках выхода, как и я — но затем внезапно свалилось неровной грудой на землю, и я отчетливо услышал падение тяжелого тела, когда оно исчезло в голубой преисподней, пылавшей внизу.

Призрачное существо снова с трудом поднялось, теперь на несколько шагов ближе ко мне, и выросло в два человеческих роста. Оно дрожало, шарило кругом, а затем рухнуло со звуком упавших тяжелых тканей, будто силы, державшие его, внезапно иссякли. Оно подбиралось ближе и ближе, странным образом передвигаясь в окружении стен. Испуганный и изумленный, я заполз в углубление, чтобы ужасное существо прошло мимо. И к моему бесконечному облегчению, оно ушло, продолжая дрожать и извиваться, и я смог снова дышать.

Когда его четкая тень исчезла в дальних углах полости, я еще раз закричал, наверное, в свое удовольствие слышать собственный голос — и снова послышался тот скрежет зубов. А мгновение спустя — отвратительный хор из воплей с другой стороны пещеры, словно смешанное завывание пропавших душ, адский стон горя, стыда и отчаяния, который поднимался и оседал в безмолвии ночи, вмиг сменившемся этими страшными звуками. Я, с застывшей в лед кровью в жилах и обмякшим телом, вскочил на ноги и соединил свой безумный крик с голосами невидимых демонов в ужасный хор. Затем мужественность и способность мыслить резко вернулись ко мне, и я распознал в дрожащем эхе звук, который мне часто приходилось слышать в более приятных обстоятельствах. Это был вой, исходивший из глоток волков, угодивших в ту же ловушку, что и я. Но были ли они живы? Охваченный любопытством, я подумал: могли ли они находиться в этой жуткой яме? А если нет? Мне предстал образ ловушки со стаей волчьих душ — я не мог вынести и мысли об этом. Мое воображение уже повсюду видело созвездия яростных желтых глаз и множество изогнутых серых спин, метающихся взад-вперед среди теней. Дрожащей рукой я полез в карман за спичкой и нашел две — всего лишь две!

К этому времени взошла луна, и широкая полоса серебристого света вползала по стенам нашей тюрьмы, но я не стал ее ждать. С трепетной аккуратностью я чиркнул спичкой и вознес ее над головой. Минуту она ярко горела, и я увидел, что находился в огромном естественном склепе, без единого выхода, не считая узкую щель над головой, дотянуться до которой не было никакого шанса. Стены повсюду имели уклон вовнутрь. Весь пол почти по пояс оказался завален жуткими спутанными останками животных, находившихся на всех этапах возвращения к первородной земле — от голых костей, которые могли рассыпаться от одного касания, до все еще покрытых плотью, гладких и лоснящихся тел оленей, упавших всего неделю-две назад. Такого мертвого места я еще не видал — столько меха, добычи, голов и рогов было вокруг, что это даже в такую минуту вызвало во мне зависть охотника.

Но что заворожило меня и приковало взгляд к своей тени, так это лежащий в двадцати шагах величественный восемнадцатифутовый питон, растянутый во всю длину вдоль гладкой, извилистой дорожки, которую месяц за месяцем на холмиках из мертвых тел вытаптывали беспрестанные ноги новых жертв. Все эти создания своими призрачными передвижениями и тщетными попытками взобраться по стенам поначалу испугали меня в этом отвратительном месте. Я обернулся и, поскольку спичка была коротка, едва заметил одну или две истощенные крысы, которые пищали и ползали среди меньших змеек и странных рептилий, озираясь по пещере.

В груде у дальней стены, тусклыми, холодными глазами на меня уставились пять самых крупных и безобразных волков, каких когда-либо видел смертный. Я повидал много волков, но таких — никогда. Все бесстрашие, грация и дикая мощь покинули их. Тела с брюхами, набитыми падалью, выглядели огромными, раздувшимися и отталкивающими, косматая шерсть комками свисала с облезлой красной кожи, слюна капала с челюстей желтыми нитями, а затуманенный взгляд был сонливым и холодным. Когда они разевали свои большие пасти, чтобы завыть тоскливым хором в частичку пурпурной ночи над головой, те выглядели сухими и желтыми. Воздух вокруг волков был исполнен отвратительного отчаяния и безнадежности. С несдерживаемой дрожью и криком я бросил остаток горящей спички.

Долго ли сидел я во тьме под стеной с этими ужасными певцами серенад, стачивающими свои покрытые пеной зубы и оплакивающими нашу общую судьбу в отвратительном многоголосии — я не знаю. Мне не хватит сил описать дикие, кошмарные видения, посещавшие мой разум в следующие час или два, пока лунный свет не сошел со стен и не разлился по моим ногам серебристым ковром. И мрачно наблюдая за возведением этой световой арены, я увидел, что волки начали двигаться. Очень медленно они выходили из тьмы, ведомые самым крупным и безобразным, пока все не оказались в серебристом кругу, изможденные, мерзкие и похожие на призраков. Каждый пучок облезлой редкой шерсти на их болезненно-призрачных спинах виделся четким, как при свете дня. Затем раздувшиеся, светящиеся падальщики начали странно двигаться, и минуту-другую понаблюдав за ними, охваченный удивлением, я понял, что они от отчаяния пришли ко мне с просьбой о поддержке. Я не мог поверить в возможность того, что немые твари могли выражать свои намерения так ясно, как эти несчастные косматые паршивцы. Они остановились в десяти ярдах, застенчиво понурили головы, отвели глаза и медленно покачивали высохшими в грязи хвостами. Затем отступили на несколько шагов, начали скулить и ласкаться, сделали еще шаг и улеглись на животы, прикрыв лапами носы. Подобно следящим в полудреме собакам, они упорно разглядывали меня грустными, огромными глазами, несчастными и жуткими.

Серо-серебристые в лунном свете, они фут за футом продвигались с предложением устрашающей дружбы, пока я наконец не оказался по-настоящему околдован, и когда большой волк — ужасное воплощение гниения — вышел вперед к самым коленям и лизнул мою руку огромным обжигающим языком, я покорился ласке, словно он был любимым псом. С этого момента стая, казалось, посчитала наш договор скрепленным печатями и подступила своей противной компанией ко мне, топчась у моих пят, завывая, когда кричал я, обнюхивая меня, кладя тяжелые лапы мне на ноги и огромные слюнявые морды — на шею, всякий раз, когда от отчаяния и истощения я пытался ухватить мгновение сна.

Но перенести мучительные часы той ночи минуту за минутой не представлялось невозможным. Это место было наполнено не только призрачными существами и странными звуками, но и легионами самых разных грязных тварей, которые обитали в мертвых зверях, когда в них еще теплилась жизнь. Они кишели тысячами и лезли на нас, прибавляя адского ужаса, изводя тех, у кого тела и души все еще были вместе, пока наша плоть будто выгорала на костях.

Здесь, в жалком освещении и пугающем безмолвии, не было покоя ни человеку, ни зверю. Круг за кругом мы — я и изможденные волки — бродили по тусклым дорожкам, вытоптанным горечью и страданиями. Мы погрязли по колено в колышущемся море дымящегося синего пламени, которое поднималось из останков и с головы до пят окутывало нас, спотыкающихся, падающих, ползущих наощупь, проклинающих каждый свою судьбу. Ночь убывала, в нашей тюрьме появилась липкая, холодная роса, и звезды, смотрящие с пурпурного неба над нашими головами, впускали в нашу клетку тусклый свет.

Я в сотый раз споткнулся, шатаясь под стеной и двигаясь ощупью в безнадежном поиске какой-нибудь трещины или щели, когда случилось самое страшное происшествие за весь этот вечер. В уединенном уголке ямы, в маленьком углублении, не обысканном мной прежде, я внезапно коснулся рукой — представьте, в какой шок это ввело меня — покрытое тканью плечо человека! Со сдавленным криком я отстранился назад и встал, колотясь и всматриваясь в тень, едва смея дышать. Все мои мучения в том жутком месте не стоили и половины того ужаса, который я испытал, положив руку на это страшное плечо. Видит Бог, все мы были трусами там внизу, но в ту минуту я оказался самым трусливым из нас, и в полную силу ощутил непривычный суеверный страх, которому прежде сам удивлялся, слушая описания слабых мужчин.

Затем я собрался с духом и вместе с изможденными волками, сидящими возле меня в освещенном кругу, вновь вошел в углубление и еще раз тронул рукой своего мрачного спутника. Его одежда была сухой и огрубевшей от времени, а под ней — я мог сказать это лишь после одного прикосновения — ничего, кроме голых костей! Я молча стоял, мрачно ожидая, пока страх отпустит меня. Тогда я вспомнил о второй спичке, и, остро напрягшись, с такой аккуратностью, какую только можно вообразить, чиркнул ей о стену, и она зажглась. Под стеной у моих ног в рваной одежде рудокопа, подтянув колени к подбородку, сидел человеческий скелет, настолько белый и сухой, что, кажется, пробыл там не менее пятидесяти лет. Возле него лежали кирка, кружка, старая и пыльная карманная Библия, обрывок фетровой шляпы и пара тяжелых ботинок, аккуратно стоящих рядом, будто несчастный выставил свои поношенные вещи, когда, по какой-то причине, снял их в последний раз.

Что-то было нацарапано на плоском камне над ним. Я торопливо вынул из кармана клочок бумаги, зажег его от угасающей спички и прочел на камне:

Понедельник

Вторник

Сред…

Больше там не было ничего, а недописанное слово «среда» заканчивалось неровной, неуверенной линией, которая говорила более ясно, чем любые слова о возрастающей слабости руки, начертавшей ее. Затем все вновь погрузилось во тьму.

Я отполз обратно в свой дальний угол и сжался там так же, как мертвец в стене напротив, прижав колени к подбородку, и повторял себе содержание этого ужасно простого дневника: «Понедельник, вторник, среда! Бедный безымянный Понедельник, Вторник, Среда! Неужели и моя судьба такая же?» Я горько смеялся. Я собирался начать вести свои записи с первыми лучами рассвета, а пока хотел лишь спать, что бы ни происходило вокруг. И уснул с беспокойными, унылыми волками, бродящими по протоптанным дорожкам склепа под свою зловещую музыку среди далекой безмолвной неизвестности, а опаловые глаза огромного змея возле ног мертвеца уставились на меня, будто мрачные планеты, холодные, гнетущие и безжалостные.

На следующее утро меня разбудил крик, отчетливый и зовущий, он вырвал меня из страшных снов. Я поднялся на ноги и в окружающем ярком свете увидел, что наверху наступил день, и пока я нелепо пошатывался и блуждал, снова прозвучал крик. Я уставился вверх, откуда узкий солнечный свет, невыносимо яркий, попадал в нашу ловушку. Когда глаза привыкли к этому сиянию, я разглядел округлый контур, который затем превратился в счастливое лицо моего преданного друга Уилла Хартленда.

Нет необходимости рассказывать, что было дальше. С помощью прочной веревки, прикрепленной к луке его седла, и округлого края торчащего из земли камня в качестве точки опоры, он вытащил меня из проклятой норы в невероятно, абсурдно короткий промежуток времени. И вот я, опершись о его плечо, вновь свободный, прежде всего ощутил, что это утро стояло такое прекрасное, какое только можно было желать: Сан-Хуан нес сапфировые потоки сквозь мили изумрудных лесов вдали, над головой было ласковое голубое небо, а под ногами — влажная земля, укрытая утренним туманом с пьянящим ароматом, и каждый склон холма, каждую веточку под ногами украшали блестящие капли росы. Я сел на камень и после затяжного глотка из фляги Уилла поведал ему нечто наподобие этого рассказа. Закончив говорить, я на минуту остановился и немного смущенно сказал:

— А сейчас мне нужно вернуться, старина Уилл. Вернуться за бедными демонами внизу. Кроме меня их спасти некому.

Уилл, слушавший мой рассказ с ужасом и удивлением на честном смуглом лице, при этих словах вскочил, будто подумал, что ночное приключение совсем свело меня с ума. Но он был добрым парнем с благородным и чувствительным сердцем под мексиканской курткой. Вскоре он признал мою правоту и стал помогать.

Я спустился обратно в яму, от одного только вида и от тени которой мне становилось тошно, и с завязанным петлей лассо Уилла (он держал другой конец сверху) приступил к вызволению несчастных зверей, скулящих и толпящихся у моих ног в отвратительном веселье от того, что я снова вернулся к ним. Проделать это оказалось легко. Волки были глупыми и тяжелыми, и казалось, мы быстро справимся. Закрепив волка, я крикнул Уиллу, и тот, поняв мой план, потянул вверх. Так я подвязывал их по одному без разбора, и серые упыри выходили на свет, которого не видели много недель, пока большой волк и все его товарищи не оказались на воле, бегая, кружась, барахтаясь и визжа — поистине чудесное зрелище.

Но никак не получалось достать питона. Я ходил вокруг него кругами, пытаясь всеми силами засунуть его свирепую, издевательскую голову в петлю, и затем, когда он с дюжину раз отказался, я разозлился и осыпал его проклятиями. Затем я собрал в свой пояс всех черепах, ящериц и мелких зверей, которых сумел найти, и возвратил их на сладкий воздух наверху.

Через несколько часов тяжелый взрывной заряд с соседней шахты висел на веревке в мерзкой ловушке с ярко горящим запалом. Пару тревожных минут спустя раздался мощный грохот, облако белого дыма зависло над зеленой вершиной холма и одно из самых опасных мест, которые когда-либо пятнали лицо милой земли, превратилось в безвредную груду пыли и сваленных камней.

Перевод Артема Агеева

Джон Бакен «Скула-Скерри»

Мистер Энтони Харелл, будучи большим любителем орнитологии, отправился на отдаленный безлюдный остров, через который по его расчетам должен был пролегать путь перелетных птиц. Но, оставшись там ночевать, герой встретил не только то, что ожидал.

«Некоторые из рассказов мистера Бакена на редкость ярки и жизнеподобны в описании потустороннего […] «Скула-Скерри» — об арктическом ужасе — особенно хорош». Г.Ф. Лавкрафт («Сверхъестественный ужас в литературе»). Впервые на русском.

DARKER. № 2 февраль 2013

JOHN BUCHAN, “SKULE SKERRY”, 1928

Кто, кроме бури, здесь?[62]

«Король Лир»

Мистер Энтони Харелл был человеком невысоким, до худобы тощим, но выпрямленным, как шомпол, и крепким, как керн-терьер. В его волосах не было седины, а тусклые дальнозоркие глаза имели юношескую резвость, но худощавое лицо его было так сморщено от погоды и при определенном освещении выглядело столь почтенным, что молодые люди, поначалу видевшие в нем своего сверстника, теперь обращались к нему «сэр», как к несомненному старику. На самом деле, я полагаю, ему было около сорока лет. Он унаследовал небольшую собственность в Нортумберленде, где собрал коллекцию редких птиц, но большую часть своей жизни провел в таких дальних краях, что его друзья едва сумели бы отыскать их на карте. Он написал дюжину монографий по орнитологии, являлся соредактором значительного труда о птицах Британии и первым человеком, побывавшим в енисейской тундре. Говорил он мало, слегка запинаясь, но его легкая улыбка, живой интерес и увлеченность бездонными познаниями о странных жизненных формах сделали его популярной и любопытной фигурой среди друзей. О своем участии в войне он ничего не рассказывал; все, что было об этом известно, — а там действительно было чем впечатлиться — мы узнали не от него. Из привычного молчания его вывела история Найтингейла[63]. За следующим после той встречи ужином он дал убедительные комментарии по поводу существующих объяснений сверхъестественного.

— Помню, однажды, — начал он и, прежде чем мы отреагировали, удивил нас, заведя рассказ. Но остановился, едва успев начать.

— Я вам наскучил, — извиняясь, сказал он. — В этой истории нет ничего особенного. Видите ли, все это происходило, так сказать, у меня в голове… Я не хочу показаться эготистом.

— Не будь дураком, Тони, — сказал Ламанча. — Любые приключения происходят главным образом у кого-нибудь в голове. Давай дальше. Мы все внимание.

— Это случилось порядочно лет назад, — продолжил Харелл, — когда я был довольно молод. Я не был хмурым ученым, каким кажусь себе сегодня. Я интересовался птицами прежде всего потому, что они разжигали мое воображение. Они очаровывали меня, из всех созданий они, казалось, были ближе всех к тому, чтобы иметь чистые души, — эти маленькие существа с нормальной температурой 125 градусов[64]. Подумайте над этим. Королек с желудком не больше боба пересекает Северное море! Краснозобик, который разводит потомство так далеко на севере, что всего три человека видели его гнезда, летает в Тасманию на отдых! Поэтому я всегда отправлялся на поиски птиц со странным предвкушением и слабым трепетом, будто прохожу слишком близко от границ вещей, которые нам не дозволено знать. Особенно сильно я это ощущал в сезон миграций. Крошечные создания, приходящие Бог знает откуда и уходящие Бог знает куда, были совершенной загадкой: они принадлежали миру, построенному в отличных от наших измерениях. Не знаю, на что я надеялся, но я всегда ждал чего-то, переживая, как девушка на своем первом балу. Вы должны уяснить себе мое настроение, чтобы понять следующее далее.

В один год я поехал на Норлендские острова на весеннюю миграцию. Многие делают так же, но у меня была мысль сделать кое-что другое. Я имел теорию, что птицы летают на север и на юг по довольно узкому пути. У них есть свои воздушные коридоры, такие же определенные, как автомобильные шоссе, и они наследственно запоминают эти коридоры, как непреклонные консерваторы, которыми и являются. Так я не поехал ни в Блю-Бэнкс, ни в Нуп, ни в Германесс, ни в какое другое привычное место, где можно было ожидать первую посадку птиц после полета.

В то время я много читал саги, самостоятельно изучая исландский язык. В саге о ярле Скуле, которая приходится частью Саги о ярлах, говорится, что Скуле, пытавшемуся основать свое графство на шотландских островах, пришлось немало потрудиться над местом под названием остров Птиц. Оно упоминается несколько раз, и скальд много рассказал об изумительном множестве тамошних птиц. Это не могло быть обычным местом гнездования, ведь на севере их и так навидались, чтобы считать такое место достойным упоминания. Я понял, что остров мог быть одной из самых важных остановок перелетных птиц, и, вероятно, оставаться сегодня таким же оживленным, как и в XI веке. В саге говорилось, что находился он неподалеку от Халмарснесса, что на западном берегу острова Юна, куда я и отправился. Остров Птиц совершенно не выходил у меня из головы. Судя по карте, им мог оказаться любой из дюжины шхер в тени Халмарснесса.

Помню, я провел много часов в Британском музее, выкапывая скудные записи на эту тему. Я узнал, по-моему, у Адама Бременского, что на острове жили потомки святых людей, и что там была построена капелла, опекаемая ярлом Рёгнвальдом и прекратившая существование при Малисе Стратернском[65]. Место упоминалось мельком, но хронист дал одну любопытную заметку. «Insula Avium, — говорилось в тексте, — quæ est ultima insula et proximo, Abysso». Я задался вопросом, что же это значило. Место не было конечным ни в одном из географических смыслов: ни крайний север, ни крайний запад Норлендов. И что за «abyss»? В церковной латыни под этим словом, как правило, подразумевался ад, Бездна Буньяна[66], иногда — могила, но ни одно из значений никак не вязалось с обычными прибрежными шхерами.

Я прибыл на Юну около восьми часов майским вечером, добравшись из Восса на быстроходной лодке. Был довольно тихий вечер, безоблачное, но почти до серости бледное небо, такое же серое, но неустанно игравшее цветами море и горизонт из смешанных серого и темно-коричневого оттенков, прерывавшийся от яркого света маяка. Я не могу подобрать слова, чтобы описать это загадочное свойство света, какое можно наблюдать на севере. Иногда кажется, будто вы смотрите вверх из глубины под водой, — Фаркуарсон[67] называл его «млечным», и я видел, что он имел в виду. В основном же это нечто вроде сущности света, холодной, чистой и беспримесной, словно отражение снега. В здешнем свете нет цветов, и он отбрасывает легкие тени. Некоторые находят его ужасно угнетающим — Фаркуарсон говорил, что это напоминает ему церковь ранним утром, в которой похоронены все его друзья, — лично я же нахожу его бодрящим и утешительным. Но это заставляет меня чувствовать приближение к самому краю земли.

Там не было гостиницы, и я расположился в почтовом отделении, которое находилось на насыпной дорожке между пресноводным озером и морской бухтой, и с порога можно было ловить кумжу с одной стороны и гольца с другой. На следующее утро я отправился в Халмарснесс, который лежал в пяти милях к западу за ровной пустошью, испещренной мелкими озерцами. Казалось, земли и воды там было примерно поровну. Наконец я подошел к крупному озеру перед возвышенным куском земли, который и был Халмарснессом. В этом гребне была расщелина, сквозь которую я смотрел прямо на Атлантический океан, и где-то на среднем плане находилось то, что я подсознательно считал своим островом.

Он был, наверное, с четверть мили в длину, большей частью низкий, но на севере поднимался травянистый холмик, недосягаемый для приливов. Кое-где он сужался до нескольких ярдов, а более низкие участки, по-видимому, часто затапливало. Но это был остров, а не риф, и я подумал, что разглядел останки монашеской обители. Я взобрался на Халмарснесс и оттуда, пока свившие свои гнезда поморники рассерженно летали над моей головой, я смог рассмотреть его лучше. Это определенно был мой остров, так как остальная часть архипелага состояла из безынтересных шхер, и я понял, что он вполне мог быть местом отдыха для перелетных птиц, ведь на скалах основного острова скопилось слишком много поморников-разбойников и других ревнивых птиц, и не осталось удобного места для утомленных путешественников.

Я долго сидел на мысе, глядя с трехсотфутовой базальтовой скалы вниз на находящийся в полумиле остров, — последний клочок твердой земли между мной и Гренландией. Море было спокойным по норлендским меркам, виднелась лишь снежная кайма прибоя вдоль шхер, говорившая о разрывном течении. В двух милях к югу я мог разглядеть вход в знаменитую Толчею Юны, где, когда ветер встречается с приливным течением, поднимается вал высотой с дом, сквозь который не пройти небольшому судну. Единственным признаком человеческого присутствия была маленькая серая ферма в долине в стороне Толчеи, но она свидетельствовала об этом слишком явно: стадо норлендских пони, каждый помеченный именем хозяина, пасущиеся овцы пегой норлендской породы, сломанный забор из колючей проволоки, свисавший с края утеса. Я был всего в часе ходьбы от телеграфной станции и деревни, до которой газеты доходили не более чем с трехдневным опозданием. Был приятный весенний полдень, а на пустой светлой земле едва ли была хоть тень… Тем не менее, глядя на остров, я не удивлялся тому, что ему уделил внимание скальд и его считали священным. Его воздух, казалось, что-то скрывал, хотя сам остров был пуст, как бильярдный стол. Он был чужим, неуместным в общей картине, посаженный там по какому-то капризу небесных сил. Я тотчас решил встать на нем лагерем, и это решение, довольно нелогичное, казалось мне чем-то вроде авантюры.

Этими суждениями я поделился с Джоном Рональдсоном, с которым беседовал после ужина. Он был сыном почтмейстера, скорее рыбак, чем фермер, как и все норлендцы, искусный моряк, дока по части люгерных парусов, также известный своим знанием западного берега. Ему было трудно понять мой план, но когда он узнал мой остров, стал протестовать.

— Только не Скула-Скерри! — вскричал он. — Чего вы на нем забыли? Вы увидите любых птиц, каких хотите, на Халмарснессе или еще где получше. Вас снесет с шхеры, как подымется ветер.

Я как мог объяснил ему свои мотивы, а на его опасения по поводу бури ответил тем, что остров укрыт скалами со стороны преобладающих ветров и может обдуваться лишь с юга, юго-запада или запада — сторон, откуда ветер редко дует в мае.

— Там будет холодно, — проговорил он, — и мокро.

Я указал, что у меня есть палатка, и я привык к жизни на природе.

— Вы заморитесь голодом.

Я рассказал о своих планах по снабжению продовольствием.

— Вам тяжело будет добираться дотуда и назад.

После этого перекрестного допроса он признал, что приливное течение, как правило, не представляет большой сложности, и что я могу взять гребную лодку на берегу ниже фермы, которую видел раньше, — она называлась Сгурраво. Даже после того, как я ему рассказал все это, он продолжал возражать мне, пока я спокойно не спросил его, что не так со Скула-Скерри.

— Никто туда не ездит, — резко ответил он.

— А что им там делать? — спросил я. — Я же еду просто понаблюдать за птицами.

Но тот факт, что остров никто не посещал, будто застрял у него на языке, и он проворчал нечто, удивившее меня.

— У него дурная слава, — сказал он.

Но, надавив на него, я выведал, что записей о кораблекрушениях или бедствиях, связанных с его дурной славой, не было. Он повторял «Скула-Скерри» так, будто эти слова ему неприятны.

— Народ не водится возле него. У него точно дурная слава. Дед мой говорил, то место коварное.

В норлендце теперь не осталось ничего от кельта, и он так же отличается от гебридца, как уроженец Нортумбрии от жителя Корнуолла. Это хороший, крепкий и сметливый народ, чуть ли не с чистой скандинавской кровью, но они столь же не расположены к поэзии, как манчестерские радикалы. Я мог считать их совершенно свободными от суеверий, и до сих пор за все мои посещения островов я ни разу не встречался ни с народными преданиями, ни даже с историческими легендами. А теперь этот Джон Рональдсон со своим обветренным лицом, твердым подбородком и проницательным взглядом голубых глаз, утверждающий, что невинного вида остров — «то место коварное», и проявляющий самое определенное нежелание приближаться к нему.

Конечно, от всего этого мое желание лишь возросло. Кроме того, остров назывался Скула-Скерри, а произойти такое название могло только от ярла Скуле, что в точности совпадало с разрозненной информацией, собранной мной в Британском музее из Саги о ярлах, Адама Бременского и других источников. Джон наконец согласился переправить меня на своей лодке следующим утром, и остаток дня я провел, собирая багаж. У меня была маленькая палатка, сума Вулзли[68] и с полдюжины пледов. И поскольку я привез большую коробку консервов, мне нужно было лишь мучное и основные продукты питания. Я узнал, что на острове был родник, и что я мог рассчитывать на достаточное количество плавника[69], чтобы развести огонь, но на всякий случай я захватил один мешочек с углем и другой — с торфом. Итак, я двинулся в путь в лодке Джона на следующий день, вместе с ветром проскочил мимо Толчеи Юны и при благоприятном приливе прибился к берегу, оказавшись на шхере в начале второй половины дня.

Было видно, что Джон действительно ненавидел это место. Мы зашли в бухту на восточной стороне, и он плеснул водой на берег, будто ожидал встретить сопротивление своей высадке, и все время резко оглядывался вокруг. Когда он перенес мои вещи в углубление под холмом, которое являлось хорошим укрытием, его голова постоянно вертелась по сторонам. Мне же это место казалось воплощением забвенного покоя. Волны нежно плескались о рифы и маленькие галечные пляжи, и лишь гомон чаек с Халмарснесса нарушал тишину.

Джон сильно беспокоился и хотел убраться подальше, но выполнил свой долг передо мной. Он помог поставить палатку, нашел подходящее место для моих коробок, показал мне родник, набрал ведро воды и соорудил каменную изгородь для защиты лагеря со стороны Атлантики. Мы привезли с собой маленькую шлюпку, которую он мне оставил, чтобы я при желании смог добраться до пляжа у Сгурраво. Последней своей услугой он установил старую бадью между двумя валунами на вершине холма и набил ее промасленным тряпьем, чтобы та могла служить маяком.

— Может, вы захотите уехать, — сказал он, — а лодки там уже не будет. Разожгите огонь, они в Сгурраво увидят его и скажут мне, а я приеду за вами, пусть хоть Большая черная селки[70] засядет на шхере[71].

Он посмотрел вверх и втянул воздух.

— Не нравится мне такое небо. Будет отраженный свет. Кажись, будет сильный ветер в следующие двадцать четыре часа.

Сказав это, он поднял парус и уже стал пятнышком на воде на пути к Толчее. У него не было нужды торопиться, так как прилив был неблагоприятным, и прежде чем он прошел бы Толчею, ему пришлось бы прождать три часа на этой стороне Малла. Но мужчина, обычно столь рассудительный и невозмутимый, уплыл в лихорадочной спешке.

Его уход оставил меня со странным ощущением счастливого одиночества и приятного предвкушения. Я остался наедине с морем и птицами. Мне было смешно думать, что я нашел суеверную жилку в гранитном Джоне. Он и его Большая черная селки! Мне была известна старая легенда севера о том, как упыри, живущие в глубинах океана, при случае могут надевать тюленью кожу и выходить на сушу, чтобы сеять панику среди смертных. Но эта чертовщина и мой остров были в совершенно разных мирах. Я смотрел, как садится солнце, засыпая в опаловых волнах под небом, в бледных облаках которого вырисовывалось северное сияние, и я подумал, что наткнулся на одно из мест, где Мать-природа посвящает в свои секреты. Когда свет померк, на небе появились прожилки, напоминавшие корни и ветви великого туманного дерева. Это, должно быть, и был тот «отраженный свет», о котором говорил Джон.

Я разжег костер, приготовил ужин и уютно расположился на ночь. Мои догадки по поводу перелетных птиц оказались верны. Было около десяти часов, когда они начали прилетать: костер уже потух, и я курил свою последнюю трубку, прежде чем забраться в спальный мешок. Множество рябинников плавно опустилось на южную часть шхеры. Слабый свет едва мерцал и после полуночи, но различить маленьких созданий было нелегко, так как они заметили мое присутствие и не приближались ко мне ближе чем на дюжину ярдов. Но я распознал вьюрков, овсянок и птицу, которая, думаю, была обыкновенной каменкой, а также гаршнепа и песчанку, и, судя по крикам, там были и краснозобик, и кроншнеп. Спать я ушел в состоянии крайнего возбуждения, предсказывая себе плодотворный следующий день.

Я спал плохо, словно впервые проводил ночь под открытым небом. Несколько раз просыпался с ощущением, будто я в лодке и быстро гребу по течению. И каждый раз, просыпаясь, слышал взмахи крыльев несметного числа птиц, будто бархатный занавес медленно влачился по дубовому полу. Наконец я погрузился в глубокий сон, и когда открыл глаза, уже наступил день.

Первым я почувствовал, что резко похолодало. Небо на востоке было красным, как перед бурей, а на севере высились громады густых облаков. Я онемевшими пальцами разжег огонь и торопливо приготовил себе чай. Я видел птичьи силуэты над Халмарснессом, но на моем острове осталась всего одна птица. По хвосту я определил, что это была вилохвостая чайка, но прежде чем взял бинокль, она исчезла во мгле в северной стороне. Это зрелище взбодрило и разволновало меня, и завтрак я готовил в весьма хорошем расположении духа.

Она в самом деле оказалась последней птицей, подлетевшей ко мне, не считая обыкновенных буревестников, чаек и бакланов, гнездившихся вокруг Халмарснесса. На острове же не было ни единого гнезда. Я раньше слышал, что такое случается в постоянных местах остановок перелетных птиц. Они, должно быть, чувствовали предстоящий шторм и пережидали где-то далеко на юге. Примерно в девять часов поднялся ветер. Боже, как он подул! Если хотите узнать, каким бывает ветер, поезжайте на Норленды. Кажется, словно находишься на вершине горы, где нет ни холмика, который служил бы защитой. Дождя не было, но прибой разбивался с брызгами, от которых промок каждый фут шхеры. Халмарснесс вмиг скрылся, и, казалось, я очутился в центре вихря, сдавленный потоком и со всех сторон избиваемый бурлящей водой.

Моя палатка рухнула мгновенно. Я прижал улетающий брезент к земле и получил синяк от стойки, но все же смог затащить руины в укрытие за изгородью, построенной Джоном, и придавить его крупными камнями. Брезент лежал там, помахивая, как больной альбатрос. Вода попала в коробки с едой и намочила топливо, так же как и каждый клочок моей одежды… Я не мог дождаться спокойного дня наблюдений и размышлений, чтобы поработать над своими записями, а вместо этого провел утро, словно регбист в борьбе за мяч. Может, мне бы это и понравилось, не будь я таким промокшим и замерзшим, и имей лучший обед, чем немного холодных консервов. Некоторые красноречиво рассказывают, как их «сдувало», — в основном, это пустые преувеличения, но я в тот день был к этому весьма близок. Пару раз мне приходилось ради спасения собственной жизни висеть на большом камне, чтобы не скатиться во вспенившееся море.

Около двух часов сила шторма пошла на убыль, и я впервые вспомнил о лодке. С ужасно замирающим сердцем я пробрался к бухте, где мы вытащили ее на берег. Она была в высоком и сухом месте, а ее фалинь был привязан к крепкому валуну. Но теперь от нее не осталось и следа, не считая рваного конца каната, обвязанного вокруг камня. С приливом вода поднялась до ее уровня, а волны и ветер разорвали непрочный фалинь. То, что осталось от лодки, к этому времени уже качалось близ Толчеи.

Положение дел сложилось еще то. Джон должен был навестить меня на следующий день, но мне предстояло мерзнуть еще двадцать четыре часа. Конечно, был еще и сигнальный огонь, который он оставил, но мне не хотелось его использовать. Этим я объявил бы свое поражение и признал всю экспедицию фарсом. Я был в отчаянии, но держался, и когда погода совсем улучшилась, я решил сделать все, что было в моих силах, поэтому вернулся к обломкам лагеря и попытался прибраться. Ветер все еще дул слишком сильно, чтобы сделать что-нибудь с палаткой, но неприятных морских брызг уже не было, и я смог разложить постельные принадлежности и еду на просушку. Я достал из свертка сухой свитер, и так как носил рыбацкие сапоги и штормовку, мне удалось вернуть себе хоть какой-то комфорт. Также я сумел наконец зажечь трубку. Я обнаружил уголок под холмом, который давал крохотное убежище, где и устроился, чтобы провести время наедине с табаком и собственными мыслями.

Примерно в три часа ветер совсем стих. Но мне это не нравилось, так как мертвое затишье в Норлендах часто предвещает новую бурю. На самом деле я не припомню времени, когда вообще не было ветра, зато слышал, что когда такое происходило, люди выходили из своих домов и спрашивали, что стряслось. Сейчас же стояло мертвое безветрие. Море пока еще было в бурном, беспорядочном волнении, волны неслись, как потоки, крутящие колесо мельницы, и собирался туман, скрывающий Халмарснесс и все остальное вокруг, за исключением узкого участка серой воды. От прекращения грохота бури место стало казаться неестественно тихим. Нынешний шум моря в сравнении с утренним рокотом выглядел не более чем невнятным бурчанием или эхом.

Пока я там сидел, у меня возникло непривычное ощущение. Казалось, что я одинок, отрезан не только от своих друзей, но и от обитаемой земли, более чем когда-либо прежде. Казалось, будто я в маленькой лодке посреди Атлантики, только еще хуже, если вы меня понимаете, — одиночество среди пустоты, которую при этом окружали и пересекали людские сооружения, и в то же время я чувствовал себя за пределами человеческих познаний. Каким-то образом я пришел к краю того мира, где находилась жизнь, и был очень близок к миру, в котором была лишь смерть.

Сначала я не думал, что в этом чувстве присутствовал большой страх, — в основном, непривычность, но такая, что внушает трепет, не вызывающий волнение. Я попытался сбросить с себя это настроение и встал, чтобы потянуться. Там было мало места для упражнений, и когда я, пройдя затекшими ногами вдоль рифа, соскользнул в воду и намочил руки. Было немыслимо холодно — само воплощение смертоносного арктического льда, настолько холодного, что он, казалось, обжигал и обелял кожу.

Тот момент я считаю началом самого неприятного эпизода своей жизни. Внезапно я стал жертвой черного уныния, пораженный красными огнями ужаса. Но это был не цепенящий ужас: мой разум остро работал. Мне следовало попытаться приготовить чай, но топливо все еще было сырым, и лучшее, что я смог сделать, это вылить полфляги бренди в чашку и выпить. Это не согрело мое озябшее тело должным образом, но, поскольку я очень уравновешенный человек, ускорило работу моего ума вместо того, чтобы его успокоить. Я почувствовал, что нахожусь на грани детской паники.

Одно, думал я, теперь было четко видно — значение Скула-Скерри. Благодаря какой-то природной алхимии, о которой я мог лишь догадываться, он находился на пути, на котором действуют чары севера, на маршруте притяжения того жестокого морозного Предела, к которому человек может подойти, но который ему не покорить и не понять. Хотя широта была всего 61º, там свертывалось складками пространство, и остров был краем света. Птицы понимали это, и старики севера, примитивные, как эти птицы, тоже. Поэтому незначительной шхере было дано имя ярла-завоевателя. Старая церковь это понимала, потому и была построена капелла, чтобы изгнать демонов тьмы. Мне стало интересно, что узрел отшельник, чья обитель находилась на том самом месте, где теперь съежился я, что он видел в зимней мгле.

Возможно, частично от воздействия бренди на пустой желудок, частично от предельного холода, но мой разум, вопреки попыткам мыслить рационально, начал работать, как генератор. Мое состояние трудно описать, но, казалось, я был сразу двумя личностями: одна — здравомыслящий современный человек, пытающийся сохранить рассудок и пренебрежительно отбрасывающий фантазии, которые другая, вернувшаяся к чему-то элементарному, яростно плетет. Но преимуществом владела вторая… Я чувствовал себя освобожденным от своего якоря, простым бродягой неизведанных морей. Как там говорят немцы? Urdummheit — примитивный идиотизм? Это со мной и случилось. Я выпал из цивилизованного мира в Чужеземье и ощущал его чары… Не мог думать, но мог помнить, и то, что читал о скандинавских мореплавателях, возвращалось ко мне с пугающей настойчивостью. Они познали чужеземные ужасы — Дамбы на краю земли и Застывший океан со своими странными тварями. Те люди не плавали на север на паровых судах, как мы, с современной пищей и инструментами, скучившись в экипажи и экспедиции. Они выходили почти в одиночку, на хрупких вельботах, и знали то, чего нам никогда не узнать.

А потом мне явилось сокрушительное откровение. Я искал слово и наконец нашел его. Это было «proxima Abysso» Адама Бременского. Этот остров был дверью в Бездну, а Бездна была тем отбеленным миром севера, отрицавшего жизнь.

Это несчастное воспоминание оказалось последней каплей. Помню, я заставил себя подняться и попытался зажечь огонь. Но дрова все еще были слишком сырыми, и я с ужасом осознал, что у меня осталось очень мало спичек: несколько коробок были испорчены этим утром. Расхаживая вокруг, пошатываясь, я увидел сигнальный огонь, оставленный мне Джоном, и чуть не зажег его. Но остатки мужества не позволили этого сделать: я не мог сдаться так по-детски. Нужно было дождаться утра, когда приплывет Джон Рональдсон. Вместо этого я сделал еще глоток бренди и попробовал съесть несколько промокших галет. Я едва смог их проглотить; от нечеловеческого холода вместо чувства голода у меня возникла неистовая жажда.

Я заставил себя сесть и приложить лицо к земле. Понимаете, с каждой минутой я вел себя все более по-ребячески. У меня возникла идея, — не могу назвать ее мыслью — что по дороге с севера может прийти нечто ужасное и странное. Состояние моих нервов было весьма плохим, ведь я замерз, давно не ел, был изнурен и ощущал физический дискомфорт. Мое сердце волновалось, как у перепуганного мальчишки; другая часть меня все время стояла отдельно и говорила не быть таким чертовым дураком… Наверное, услышь я тогда шуршание птичьих стай, я смог бы взять себя в руки, но ни одна блаженная птица не подлетела ко мне. Я провалился в мир, убивавший жизнь, вроде Долины в Тени Смерти.

Мглу развеяли долгие северные сумерки, и уже было почти темно. Поначалу я думал, это мне поможет, взял несколько полусухих пледов и устроил себе ночлег. Но уснуть я бы не смог, даже если бы мои зубы перестали стучать, из-за новой, совершенно дурацкой идеи, овладевшей мной. Пришла она из вспомнившихся напутственных слов Джона Рональдсона. Что он говорил о Черной селки, поднявшейся из глубин и засевшей на шхере? Маниакальный бред! Но был ли на этом затерянном острове, окруженном ледяными волнами, в наступающей ночи такой ужас, в который нельзя было поверить?

И все-таки полнейшая глупость идеи вызвала реакцию. Я взялся за голову обеими руками и побранил себя дураком. Я даже смог обосновать свое безрассудство. Я знал, что со мной было не так. Я страдал от ПАНИКИ — физического чувства, возникшего из естественных причин, объяснимого, хоть и не изученного до конца. Однажды она обрушилась на двух моих друзей: одного в безлюдной долине в Ютунхеймене, где он пробежал десять миль по каменистым холмам, пока не нашел пастбище и человеческое общество, второго — в Баварском Лесу, где он со своим проводником часами продирался через чащу, пока они не свалились бревнами перед шоссе. Эти мысли заставили меня взять себя в руки и немного подумать. Если мои тревоги были физическими, значит, не было ничего постыдного в том, чтобы найти скорейшее лечение. Я должен был, не терпя отлагательств, покинуть это Богом забытое место.

Сигнальный факел был в порядке, так как находился в наивысшей точке острова, и Джон засыпал его торфом. Одной из немногих оставшихся спичек я поджег промасленное тряпье, и большое дымящее пламя поднялось до небес.

Если полутьма внушала страх, то эта резкая яркость внушала еще больший. На миг слепящий свет придал мне уверенности, но когда я взглянул в окружающую беспокойную воду, зловеще освещенную, все мои страхи возвратились… Как быстро Джон сможет сюда добраться? В Сгурраво сигнал увидят сразу, — они должны за этим следить — а Джон не будет терять времени, ведь он отговаривал меня плыть сюда. Час, максимум два…

Я обнаружил, что не могу оторвать глаз от воды. Казалось, она идет сильным течением с севера — черная, как сердце древнего льда, неодолимая, как судьба, безжалостная, как ад. В ней словно плавали нескладные формы, которые были чем-то большим, нежели колышущиеся тени от пламени… Что-то зловещее могло в любую минуту подняться из смертельного потока… Кто-то…

И тут мои колени согнулись, сердце сжалось в горошину — я увидел, как кто-то выходил.

Он медленно появлялся из моря, на секунду задержался, а потом поднял голову и с пяти ярдов слепо взглянул мне в лицо. Огонь быстро затухал, но на такое малое расстояние он давал достаточно света, и глаза отвратительного существа, казалось, были им ослеплены. Я увидел огромную, как у быка, темную голову, старое лицо, сморщенное, будто от боли, блеск крупных сломанных зубов, капающую бороду — все имело иные черты, нежели назначенные Богом для смертных созданий. Справа у горла был большой алый порез. Существо словно стонало, и тогда оно издало звук, — от мучений или от гнева, я сказать не могу — но он показался плачем истерзанного чудовища.

С меня было достаточно. Я рухнул в обморок, ударившись головой о камень, и в таком состоянии Джон Рональдсон нашел меня тремя часами позже.

Меня уложили в постель в Сгурраво с горячими глиняными бутылями, и на следующий день врач из Восса подлечил мне голову и дал снотворного. Он заключил, что у меня не было ничего серьезного, лишь шок от испытанного, и пообещал поставить меня на ноги за неделю.

В течение трех дней я был в таком отчаянии, в каком только может находиться человек, и сделал все возможное, чтобы не впасть в жар. Я не сказал ни слова о том, что пережил, и уверил своих спасителей в том, что все мои проблемы заключались в холоде и голоде, а сигнал я дал потому, что потерял лодку. Но мое состояние в эти дни было критическим. Я знал, что с моим телом все в порядке, но серьезно переживал за свой рассудок.

Трудность заключалась в следующем. Если то ужасное существо было лишь плодом моего воображения, значит, меня лучше сразу признать сумасшедшим. Здоровый человек не может довести себя до такого состояния, чтобы увидеть подобный образ настолько четко, как видел это создание, пришедшее в ночи, я. С другой стороны, если существо было настоящим, значит, я увидел нечто, находящееся за пределами законов природы, и мой интеллектуальный мир разлетелся на куски. Я был ученым, а ученый не может признавать сверхъестественное. Если мои глаза узрели монстра, в которого верил Адам Бременский, которого изгоняли святые люди, перед которым даже проницательные норлендцы дрожали, как перед Черной селки, значит, я должен сжечь свои книги и пересмотреть свои убеждения. Я мог бы заняться поэзией или теософией, но в этом я никогда не преуспел бы так же, как в науке.

На третий день я пытался задремать и с открытыми глазами отгонял картины, терзавшие мой разум. Джон Рональдсон и фермер из Сгурраво беседовали возле двери в кухню. Тот что-то спросил, и Джон ответил:

— Ага, то был морж, это точно. Он выбросился на берег в Глуп-Несс, а Сэнди Фрейзер сдёр с него шкуру. Он был дохлый, когда тот его нашел, но умер недавно. Бедного зверя снесло к югу на льдине и поранило, Сэнди сказал, у него была такая дыра в горле, что в нее можно сунуть кулак. Моржей в Юне не бывало со времени моего деда.

Я повернулся лицом к стене и, успокоившись, уснул. Теперь я знал, что не сошел с ума и уже не должен отрекаться от науки.

Перевод Артема Агеева

Дмитрий Тихонов «Трапеза»

Нечистая сила лучше всего умеет наводить мороки, скрывать от глаз свои истинные цели. И пока вы ломаете голову над тем, вправду ли привиделся вам странный чужак на улице, на другом конце деревни уже собираются на пиршество бледные господа в костюмах странного покроя. Милости просим к столу…

DARKER. № 2 февраль 2013

Они настигли его почти у самой деревни. В просветы меж деревьями уже крыши видать. И пока заскорузлые пальцы пристраивали ему на шею жесткую, колючую петлю, Егор успел рассмотреть даже забор возле крайней избы. Совсем рядом. Рукой подать.

— Чего пялишься? — прошипел один из палачей, тощий и до черноты загорелый, с длинными, перехваченными сальной тесемкой, сивыми волосами. — Туда тебе не докричаться.

Половины зубов у него не хватало, звуки выходили уродливые, смятые, словно не человеком сказанные, а болотной змеей. Да и сам он походил на змею — такой же длинный, извивающийся, будто бескостный. Егор не имел привычки разговаривать с болотными гадами, поэтому молчал.

— Пора тебе, колдун, — не унимался беззубый. — Заждались на том свете.

Их было трое. Все в грязи, злые и суетливые. Пальцы у них дрожали, глаза бегали, а веревка не желала по-хорошему затягиваться. Даже со связанными за спиной руками он наводил на этих запуганных мужиков ужас. Знают, что ворожбу чистым днем творить несподручно, да все равно не могут унять в себе колючий озноб.

— Тебе ни последнего слова не полагается, ни попа, — проворчал еле слышно самый старший из всех, обладатель косматой и совершенно седой бороды. — По-собачьи сдохнешь.

Егор подумал, что помнит имя этого человека. Видел в полку и даже краем уха слышал его прозвание. Никанор, кажись. Дядька Никанор. Такой добродушный и мягкий, словно старый медведь из сказки. Куда же девался его постоянный лукавый прищур? Нет и в помине. Медведь превратился в старую, облезлую псину, тявкающую только на уже поваленного волка. Обычное дело.

— Не дергается даже, — сказал Никанор беззубому. — Спокойный слишком.

— А чего ему бояться! — усмехнулся тот. — У него же в пекле все друзья. Дожидаются его уже, на стол собирают. Да, колдун? Получили они твои заговорные письма? Дошли до них твои бумажки поганые? Готовят ли там тебе встречу, собачий ты сын?!

С этими словами беззубый с размаху ударил Егора по лицу. Не особенно больно — не хватало в тощих кулаках силы — но именно тогда, на короткий миг, когда в глазах слегка помутилось, Егор впервые увидел еще двоих присутствующих при казни.

Они стояли чуть поодаль, в просвете меж деревьев, закрывая собой вид на деревню. Оба высокие, безбородые, одеты в длинные выцветшие камзолы. Один внимательно разглядывал происходящее и слегка улыбался тонкими губами, второй смотрел в другую сторону — на избы, темнеющие среди зелени. А потом Егор моргнул, и двое исчезли, будто и не было их.

— Чего ему бояться! — вещал беззубый, потирая ушибленные костяшки пальцев. — Для него это самая лучшая смерть. Ни покаяния, ни отпевания. Он же там сразу своим станет. На костер бы его, чтоб душонку поганую как следует пропечь да очистить. А? Мерзота? Хочешь на костер?

Егор облизал окровавленные губы. Горячий, соленый привкус немного прояснил сознание, и где-то глубоко под ребрами впервые шевельнулся страх.

— А сам-то ты откуда так хорошо про преисподнюю толкуешь? — спросил он, стараясь улыбаться. — Своими глазами видал, небось?

— Что? — палач аж отступил на шаг. — Что ты мелешь?

— Не видал еще, значит, — кивнул Егор. — Ничего, придет время, увидишь…

И в этот момент показалось ему, что краем уха услышал он чей-то смех. Совсем рядом, почти за плечом. Тот же смех, что временами вспоминался по утрам, когда поднявшееся над горизонтом солнце еще могло приносить радость.

— Видит бог, я бы сжег тебя, погань, — прошептал беззубый. — И того, кто тебя удумал отпустить, тоже. Но Господь укрепляет нас, посылает тяжелые испытания на долю, и потому, видать, придется нам смириться с тем, что старикан ушел сам, а тебя мы можем только вздернуть, как последнего нехристя. Хотя, ты ведь и есть нехристь, так?

Выходит, помер генерал-профос. Егор вздохнул. Последний раз он ел двое суток назад, и сейчас в голове, усиленный ударом, сгустился непроглядный серый туман. В нем тонули мысли и воспоминания. Где-то в самой глубине бесформенным клубком свернулось отвратительное, мерзкое предчувствие. Еще не ясно было, начинает оно просыпаться, выпрастывая наружу уродливые свои лапы, или пока просто ворочается во сне, потревоженное грядущей казнью. Оно не имело отношения к смерти, и было много хуже ее, много страшнее и опаснее. Егор не имел права позволить этой твари поднять голову.

— Давайте заканчивайте уже, — проговорил он медленно. — Скучно.

— Торопишься, значит? — на беззубого стало страшно смотреть. Он весь трясся от возбуждения, конечности беспорядочно дергались, словно при виттовой пляске. — Спешишь, да? К ненаглядным своим, рогатым, в пекло? Отмучиться хочешь побыстрее…

— И то дело, давай кончать, — протянул дядька Никанор. — Нечего тянуть, право слово.

— Хорошо же, колдун, мы сжалимся над тобой. Митька, а ну…

Митька, третий, самый молодой и молчаливый из палачей, коренастый крепыш с мушкетом за спиной, все это время безучастно стоявший рядом, придерживая трухлявую колоду, служащую опорой для ступней Егора, спокойно кивнул и резким ударом ноги опрокинул эту самую колоду набок. Вот и все заботы. Проще, чем забить свинью.

Тело устремилось навстречу земле, но веревка, закрепленная на нижней ветке дуба, остановила падение, рванула за шею, раздирая кожу. Судорожный, испуганный выдох застыл под подбородком, уперся в кость нижней челюсти и сдавленным, звериным хрипом вырвался из растянувшегося рта. Закружились над головой кроны деревьев, заслонили собой лоскут свежего неба.

Тишина наступила внезапно. Ни скрипа веревки, ни оглушительного стука крови в висках, ни подбадривающих криков беззубого. Это было как нагретая солнцем озерная вода после целого дня тяжелой работы в поле. Давно позабытое ощущение истинного счастья.

— А он неплох, — прозвучал безжалостный, пропитанный ядом, голос. — Держится.

— Да, — согласился второй, тяжелый и черный, как грозовая туча. — Хотя, деваться-то ему некуда, вот и держится.

— Эй! — позвал первый. — Егорка?

Егор оторвал взгляд от распахнувшегося перед ним небытия. Вокруг снова стояло пятеро. Трое палачей застыли нелепыми изваяниями посреди разговора: на искаженной ненавистью морде беззубого очевидно читалось разочарование происходящим, дядька Никанор виновато отвел глаза в сторону, а Митяй смотрел повешенному прямо в лицо — смотрел с легким, невинным, детским почти любопытством, будто надеялся заметить нечто потаенное, в самом конце жизни способное обозначиться в глазах, нечто заповедное, неземное.

А вот двое других — ничуть не застыли. Те самые, что примерещились ему пару минут назад, меж деревьями. В старых, но чистых камзолах странного покроя, высоких охотничьих сапогах. Тщательно расчесанные волосы лежат на плечах аккуратными прядями. На пальцах с ровно постриженными ногтями — кольца да печатки со странными символами. Серебро, золото. В любой другой ситуации он точно принял бы их за барьев или заморских купцов каких. Но сейчас, из петли, ему было хорошо видно, что невыразительные, гладко выбритые лица напялены для отвода глаз, что под ними копошится что-то нечеловеческое, запредельное — то самое, что разворачивало свое черное тело посреди остатков его души. И когда они говорили или улыбались, это становилось особенно хорошо заметно.

— Слушай, Егорка, — начал один. — У нас к тебе дело. Давай по-хорошему, услуга за услугу? Мы, видишь ли, собрались вот в эту деревеньку, на праздник к одному мужичку. Ничего особенного, посидеть, закусить, языки почесать. Но нам страсть как нужен кто-то вроде тебя с собой. Ждали вроде паренька, да сорвался он. Мы уж отчаялись было, думали, не состоится трапеза, а тут ты. Ну! Давай начистоту. Мы сейчас тебя оттуда вытащим, этих ребятушек к рукам приберем, а ты с нами пойдешь? Годится?

Егор не спешил с ответом. Боль в шее поутихла, словно растворившись в окружающей тишине. Слова о трапезе колыхнули внутри обрывки человеческого. Но ведь он знал, кто эти двое. Уж ему ли не знать. По именам, конечно, не сумел бы назвать, но ведь они и сами не всегда смогли бы — даже от Христа отделались всего одним словом.

— Долго думает, — сказал тот, что стоял справа.

— А куда ему спешить, — усмехнулся второй. — К нам не опоздаешь.

На себя Егору давно уже было наплевать, да и понимал он, что такое согласие лишит его последних шансов на спасение. Если они еще оставались, эти последние шансы. Пропадать, так пропадать, без всплесков, без метаний. Ступил когда-то на тропу — так изволь пройти по ней до конца и честно посмотреть в глаза тому, кто ждет у обрыва.

Однако обещание «прибрать к рукам» сломило его.

— Согласен, — прохрипел Егор так тихо, что и сам едва услышал.

Но тем, что ждали его ответа, этого хватило.

— Молодец! — воскликнул первый и звонко ударил в ладоши.

Тотчас петля разжала хватку. Он повалился в мятую траву, истошно хватая ртом воздух. Прохлада обожгла окровавленные легкие, и Егор, начавший было подниматься, вновь рухнул наземь, скорчился от мук. Вокруг творилось что-то, шуршала трава и раздавались испуганные крики, но боль мешала понять суть происходящего. Торопливые шаги, вопль:

— Митька, едрить твою!..

Выстрел. Чье-то тело тяжело упало рядом, а через мгновение в ноздри ударил едкий запах порохового дыма. Визг, удар, угрюмая, безжалостная возня. Придушенный рев:

— Митька, отпустиии…

Влажный удар — и тишина. Потом еще один. Еще. Капли по траве. Кто-то темный переступил через Егора и встал рядом. Он разлепил веки и попытался рассмотреть стоящего, но получилось не сразу. Слишком много дыма, слишком сильно слезятся глаза. Закашлявшись, Егор откатился в сторону и, когда все наконец смолкло, медленно, опираясь руками о ствол дерева, поднялся на ноги. Колени дрожали, сердце ходило ходуном, боль в шее угасала, но неспешно, рывками.

Дядька Никанор лежал навзничь с простреленным, еще дымящимся лбом. Ружье, из которого его убили, валялось у него на животе. Мертвые глаза равнодушно рассматривали Митьку, что качался в не ему предназначавшейся петле, слабо подергивая ногами. На лице молодого палача растягивалась гримаса боли. По синему сукну шаровар стремительно расползалось темное пятно. Внизу, в аршине от рваных сапожных подошв, еще кровоточила отрезанная голова беззубого.

* * *

На подходе к деревне Егор вдруг испугался, что ее жители сразу раскусят его. Отчетливо представилось, как первый же встречный, кто бы он ни был, укажет на него пальцем и скажет мрачно:

— А я знаю тебя. Ты — Егорка Иванов сын, бывший бригадирский писарь Никитского полка. В середине весны уличили тебя в ведьмовском деле, в наложении чар на солдатские ружья и сабли, в изготовлении заговорных писем. Просидел месяц в остроге, ожидая костра, как полагается по Воинскому Уставу. Да только генерал-профос, который когда-то сам к тебе за помощью обращался, оказался добр и позволил отделаться битьем батогами, после чего выгнал из полка взашей. С тех пор шел ты через всю страну, где побираясь, где батрача по мелочи, где воровством промышляя. Надеялся в родное село вернуться, застать брательника своего — да только Господь иначе рассудил: нагнали палачи, специально за тобой посланные после смерти старого генерал-профоса, и повесили на окраине нашей деревни. Чертова сила вступилась за тебя, и потому идешь ты сейчас по нашей улице, не живой и не мертвый, съедаемый изнутри адской проказой. Не человек ты больше, Егорка, и не Иванов сын. Ничей ты теперь, никто и звать никак. А потому нет тебе места здесь, нелюдь. Не оскверняй наши дома, шагай обратно к дереву, на котором до сих пор болтается твоя петля. Исправь ошибку.

Он настолько отчетливо представил себе эти слова — каждое из них — что даже удивился, когда первая живая душа, попавшаяся на улице, попросту не заметила его. Сухая, худощавая старуха с траурно поджатыми губами медленно брела к колодцу, держа в корявых, словно сосновые корни, руках большую деревянную бадью. Опухшие ступни в стоптанных лаптях несли ее прямо навстречу Егору. Подняв голову, она скользнула по нему взглядом, недоуменно повела носом, а потом снова опустила глаза. Чужак, похоже, совсем не интересовал ее. Они едва не столкнулись: Егор в самый последний момент отшатнулся в сторону, и старуха равнодушно проплелась мимо, слегка задев его бадьей.

Никто и звать никак. Да. Видно, неспроста выпал из петли. Чужой он здесь, среди этих приземистых курных изб и ухоженных огородов. Потому так и щипало глаза и гудело в голове, когда проходил возле чуть покосившегося деревянного креста, вкопанного на околице. Потому никто из живых и не мог увидеть его.

Мужиков в деревне было мало, как и положено посредь августовского дня. Двое стояли у ворот большого, недавно подновленного дома с резными наличниками, толковали о чем-то гулкими голосами и даже не повернули голов посмотреть на пришельца. А так — бабы да детишки. Мелочь носилась вокруг, заливисто смеясь и перекрикиваясь.

Егор не знал, куда ему идти, но был уверен, что сам найдет место. Чертятники не живут среди людей. Им тошно в окружении чистых душ.

Один из мальчишек, игравших на улице в догонялки, вдруг подбежал к нему, схватил за рукав, спросил, заглядывая в глаза:

— А ты куда, дядька? К Хромычу?

— К Хромычу?

— Да. Он однажды сидел на завалинке, да заметил двух братьев, да сказал им, мол, бодайтесь, как козлы. Ну, они на четвереньки встали — и давай друг друга бодать. А он ржет. Я сам видал. А теперича помирает лежит.

— К нему, значит, — Егор попытался улыбнуться мальцу, но не вышло. — А что, не туда иду?

— Туда, — кивнул мальчишка. — Он на окраине живет. Там увидишь. Скажи ему, что это я, Андрюшка Васильев, прошлым летом хотел его избу пожечь. Потом-то понял, что так не можно делать, да только…

— Но я-то тут при чем? Сам скажи.

— Боюсь, — серьезно ответил мальчишка. — А тебе, дядя, бояться нечего.

Андрюшка отпустил рукав и побежал прочь, к игре, которая сейчас была важнее всего остального. Егор кивнул ему вслед и заковылял дальше. Его не провожали взглядами, его не окрикивали, не пытались остановить. Будь он живым, разве сунулся бы к нему, лохматому, грязному чужаку, ребенок? Да и сунься — разве местные позволили бы им поговорить? Налетели бы, мальчишку отвели подальше, а непрошенному гостю намяли бы бока да вытолкали прочь из деревни — моргнуть не успеешь. Но на то и живой, чтобы с тебя спрос был. С нечистой силой иначе.

Он продолжал идти, шаг за шагом приближаясь к цели. Уже и изба чертятника виднелась впереди — скрюченная, угрюмая, отделенная от остальных домов пустым, заросшим бурьяном участком. На самом краю селения, почти в овраге. Можно было не ковылять через всю деревню, а обойти лесом, избежав ненужных встреч. Не подумал сперва, а сейчас уж поздно скрываться.

Откуда-то сбоку вывернула ему навстречу деваха. Простоволосая, растрепанная, на красивом молодом лице блестят слезы. Егор поначалу решил, что она сейчас мимо промчится, не обратив на него внимания, но не тут-то было.

— Мамка моя просила передать, — пробормотала баба, пряча заплаканные глаза. — Говорит, до меня у нее была еще дочка. Так в голодный год Хромыч привел откуда-то двоих черных стариков, и они девочку купили…

Егор усмехнулся. На этот раз удалось без проблем, хотя в шее шевельнулась острая, горячая боль.

— Это не они купили, — сказал он, не прекращая улыбаться. — Это мать продала. Ее грех. Не вешай на старика лишнего.

Баба закрыла лицо ладонями и отвернулась. Егор поднял руку, чтобы коснуться ее плеча — сам не знал, зачем — но потом повернулся и зашагал к избе чертятника. Быстрее, быстрее, чтобы никто больше не успел возникнуть на пути. Широкая улыбка так и кривилась на его лице, а жгучая боль в шее становилась с каждым движением все сильнее.

Калитка была распахнута, дверь висела на одной насквозь проржавевшей петле. На завалинке сидел дед, плечистый и могучий, как медведь. Недобро оглядев приблизившегося Егора из-под косматых бровей, он буркнул:

— В бане!

— Что?

— В бане помирает дружок твой. В избе нельзя ему.

— Лады, — пожал плечами Егор. — А ты, дедушка, зачем тут?

— Бабу свою жду, — невозмутимо ответил тот. — У нее есть, что сказать гаду на прощанье.

Егор кивнул и шагнул в калитку. Дед скрипуче крикнул ему в спину:

— Не вздумай ее коснуться! Слышь!

Путь к бане был выстлан трухлявыми черными досками. Они огибали дом и, пропетляв среди бурьяна, приводили к маленькому замшелому срубу. Крохотное окошко оказалось забито изнутри. Пришлось согнуться почти вдвое, чтобы протиснуться в дверь.

Мрак внутри царил особенный, вдвое гуще обычного отсутствия света. Несмотря на то, что помещение было не больше пяти шагов в длину и ширину, открытой двери не хватало, чтобы вытащить из темноты противоположную стену. А именно у нее и находилась широкая лавка, на которой стоял грубо сколоченный деревянный гроб.

В нем лежал, до середины груди укрытый льняной простыней, сухонький мужичок с острым кривым носом и перекошенным ртом. Он был еще жив: взгляд налитых кровью, выкаченных глаз метнулся к вошедшему, замер на секунду, потом вернулся назад, заскользил по закопченному потолку. Руки его, кажущиеся совершенно черными в этой тьме, беспрерывно шарили по простыне, кадык ходил вверх-вниз, но из чудовищно изогнутого рта не вылетало ни звука.

Над умирающим стояла старуха, опиравшаяся на сучковатую палку. Она неотрывно смотрела в его страшное лицо — так же, как Митька вглядывался в лицо Егора несколькими часами ранее. Она впитывала, запоминала, забирала с собой страдания еще дышащего мертвеца, чтобы потом, когда его тело станет просто мясом и погрузится в землю, иметь возможность снова и снова переживать их, разглядывать, как драгоценные бусы или детские рисунки.

Хромыч внезапно вздрогнул всем телом, слабо застонал, протянул руку к старухе. Та отшатнулась, как от огня, испуганно зашипела. Колдунов нельзя касаться, пока они помирают, это каждый знает. Дотронешься, и все его грехи мгновенно на тебя переползут, а он мирно отойдет, погубив напоследок еще одну душу.

Рука бессильно опустилась на покрывало, впилась пальцами в чистую ткань.

— Погань, — процедила старуха. — Чтоб ты так тыщу лет подыхал! На том свете для тебя уже костры разожжены. Чуешь вонь? Это котел с серой, в которой тебя варить будут, сучье отродье. Котел с серой!

Она плюнула Хромычу на лоб и, резко повернувшись, вышла из бани, не коснувшись и не заметив Егора. А тот кое-кого заметил. Двое бесов уже были здесь, застыли возле умирающего: один в изголовье гроба, второй — в ногах. На головах громоздкие маски невиданных зверей: рогатый волк и корова с кабаньими клыками. Такова сущность всякой нечисти: личина под личиной, без собственного «я», без истины. Что напялят на себя, то за лицо и сойдет. Даже та пакость, копошившаяся раньше под их человеческими чертами, тоже подделка. По-другому не бывает.

Когда шаги старухи стихли за калиткой, бесы зашевелились и стащили маски.

— Фу, стерва! — проворчал один. — Ноги затекли.

— Утомила, — согласился второй, потом наклонился над Хромычем. — Глянь, раб божий-то, кажись, того… преставился.

И оба дружно расхохотались.

Егор прошел в угол, опустился на пахнущие капустой доски. Отсмеявшись, бесы повернулись к нему:

— Слушай, мы сейчас по делам, а ты тут оставайся.

— Хорошо.

— Сторожи нашего ненаглядного. Если что, с тебя спросим. Такое угощенье…

Егор кивнул.

* * *

Время шло, а он так и сидел в углу, глядя на гроб. Чертятник умер, и тьма, клубившаяся над его телом, рассеялась. Теперь все вокруг выглядело обычным: бревна стен, копоть на потолке, жиденький березовый веник и прокисшие, разъехавшиеся доски, устилающие пол — заурядная бобыльская банька. Даже гроб на лавке казался предметом привычным и подходящим, а тот, кто лежал в нем — просто несчастным покойником, предоставленным самому себе. Ночь он должен простоять здесь, а с утра придут мужики, похмельные и злые, заколотят крышку да быстро снесут до кладбища. Похоронят за оградой, как нечистого или нехристя, креста не поставят, холмик утопчут. Следующей весной ни один из них уже не сможет показать, где находится могила. Так и память о колдуне-чернокнижнике Хромыче исчезнет, смоется дождями да порастет травой.

А ведь был человек. Бегал когда-то, давным-давно, босиком по избе, заливисто смеялся сам и заставлял смеяться мамку. Солнечный божий свет сверкал в его смехе, разбивался о волосы и отражался в глазах. Пил он взахлеб парное козье молоко, оставляя над верхней губой белую полоску, ходил помогать бате в поле… а потом, спустя всего несколько коротких лет, что-то вдруг поменялось в нем. Развернулось в душе то самое, беспросветно-черное, протянуло в разные стороны свои тонкие лапы, заползло ими в каждый уголок, каждую извилинку сердца. И отыскал он других таких же, выспросил у них секрет. Пошел в глухую полночь на поляну, зарубил там черного кота, выпил горячей крови и сказал слова нужные, последние свои слова человеческие, обратясь лицом к чаще. И его услышали.

Сила чертятника — ему же проклятье. Повелевает он бесами, может заставить их что угодно вытворить. Да только бесы не сидят без дела, им подавай работу. А ежели заскучают, начинают хозяина мучить. Мучают ужасно, так что ни сна, ни отдыха, ни забвения колдуну до тех пор, пока он им снова задачу не подкинет. Вот чертятники и маются, вершат злодеяние за злодеянием. Некоторым из них поначалу мешают ошметки совести, но это не длится долго. В конце концов бесы всегда побеждают: человек, сам пустивший их к себе, в себя, не может долго сопротивляться.

Интересно, насколько хватило Хромыча? Как много лет прошло прежде, чем он превратился в зловещего нелюдя, ради забавы заставляющего своих соседей бодаться по-козлиному? Пытался ли остановить это? Испытал ли в самый последний миг, когда плоть выпустила душу, наслаждение от того, что больше никому из живущих не причинит вреда? Вряд ли. Он наверняка не испытывал ничего, кроме страха, страха за свое будущее, в которое все еще верил, на которое все еще надеялся. Человек слаб.

День клонился к вечеру. Свет, льющийся через дверной проем, сначала пожелтел, потом окрасился багровым. По улице пастух, сопровождаемый мальчишками, прогнал стадо: насытившиеся за день коровы шли молча, тяжело, неспешно. Егор, неподвижно сидевший в углу, прекрасно представлял себе их: размеренно вздымающиеся бока, покачивающиеся хвосты, задние ноги, покрытые засохшей грязно-зеленой коркой.

Он ведь и сам когда-то бегал помогать пастухам. В те времена отчаянно хотелось попасть в солдаты. В те времена березовый сок был лучшим напитком на свете, а роща неподалеку от дома прятала в себе секретов больше, чем все заморские страны. В те времена на закате бабушка открывала калитку и звала его домой — пить молоко и ложиться спать. Он до сих пор прекрасно помнил ее грузный силуэт на фоне чистого алого неба.

Вздрогнув от стука захлопнувшейся двери, Егор понял, что наступила ночь. Свет больше не сочился через щели, а звуки снаружи угасли. Двое бесов вновь стояли над гробом, пристально разглядывая усопшего. Несмотря на кромешный мрак, их было отлично видно: и камзолы небывалого покроя, и худые бритые лица. Они сдернули с покойника покрывало, отбросили в угол, длинные узловатые пальцы принялись ощупывать тело.

— Эй, — не оборачиваясь, окликнул один из них Егора. — Чего сидишь? Иди наружу, гостей встречай. Да поучтивее с ними! Дверь открывай, каждого привечай добрым словом…

Егор вышел из бани. В теле появилась странная легкость, словно оно вот-вот готово было оторваться от земли и взмыть к высыпавшим на небе звездам. Наверное, оттого, что так и не поел до сих пор. Голод уже не докучал, отступил.

Здесь, на свежем воздухе, он видел немногое: чернела рядом громада дома, за ней можно было различить все еще открытую калитку. Деревня терялась во мраке. Доносились отзвуки чьих-то голосов и блеянье коз. Шепотом пел в кронах деревьев ветер, да в тон ему стрекотали кузнечики. Собака в чьем-то дворе рявкнула внезапно и близко. Егор аж вздрогнул от неожиданности — и тотчас увидел в калитке массивную темную фигуру.

— Милости просим, — сказал он, делая несколько шагов навстречу. — Пожалуйте к столу…

Фигура безмолвно проплыла мимо. Она оказалась огромной, почти вдвое выше Егора, с ветвистыми оленьими рогами на круглой голове. Собака продолжала лаять. Спустя пару мгновений к ней присоединилась другая, потом третья — и вот уже по всей деревне надрывались псы, беснуясь на цепях. Егору хотелось зажать уши, но он не мог себе этого позволить. В калитке показался новый гость.

— Добро жаловать, — как можно громче проговорил Егор, но не услышал сам себя за какофонией собачьего хора, а потому продолжать приветствие не стал, просто указал в сторону бани.

Они прибывали и прибывали, мрачные высокие господа в камзолах и кафтанах необычного покроя, поодиночке и в компании таких же молчаливых девиц. Егор кланялся, делал руками приглашающие жесты, направлял их по выложенной досками тропке. Собаки не унимались, от их нескончаемого лая рвалось на части сознание, в голове все смешивалось. Казалось уже, что среди гостей тоже идут, поднявшись на задние лапы, огромные черные псы, скалящие острые клыки. Или то были люди с собачьими головами? Круглые желтые глаза, острые уши, когтистые лапы, кривые усмешки, черные, как смоль, бороды, длинные раздвоенные языки, липкая и холодная жабья кожа — он уже не мог сказать, что из этого действительно проскользнуло мимо него, а что причудилось, приморочилось с голодухи и усталости. Вереница все тянулась из калитки, послушно следуя поясняющим жестам, сопровождаемая пронзительным грохотом собачьего лая. Целую жизнь, целую смерть, целую вечность.

А потом кто-то схватил его за шиворот, потянул за собой к бане — и только оказавшись внутри, Егор понял, что больше гостей нынче не будет. Собрались все.

Их было огромное количество. Внутренность деревянного сруба расширилась, превратившись в просторную залу, способную вместить бесчисленное множество существ, притворяющихся людьми. Гроб с мертвым чертятником теперь стоял не у стены, а точно в середине комнаты, а прямо над ним возвышались двое знакомых Егору бесов. Его хозяева.

— Итак! — выкрикнул один из них, призывая собравшихся к молчанию. — Раб божий Архип преставился. И мы собрались здесь сегодня, дабы пожрать его бессмертную душу!

Кто-то взвизгнул, по залу пронесся легкий смешок.

— Законы нашего собрания таковы, — продолжал бес, с легкостью перекрикивая все еще шумящих снаружи псов. — Что каждый, кто вкусит бессмертной души раба божьего, должен будет участвовать в жребии! Одному из нас ныне выпадет занять место усопшего! Кто имеет слово против, пусть скажет сейчас или оставит его при себе до Страшного Суда!

Наступила тишина. Только тявкала где-то далеко за стеной не в меру ретивая собачонка. Мгновения текли одно за другим, и Егор, стоявший у самой стены, вдруг в этой тишине поймал себя на мысли о том, какую именно часть раба божьего Архипа хотел бы съесть первой. Он сглотнул слюну и, подавив рвотный позыв, зажмурился.

— Что ж, братья и сестры! — вскричал бес. — Начнем трапезу!

Тотчас зазвенело железо, волной нахлынул слитный ропот возбужденных голосов. Егор открыл глаза. Мертвеца резали на части широким, слегка тронутым ржавчиной ножом. Скрипели под тяжелым лезвием кости, влажно, мягко поддавалось мясо.

Длинные когтистые пальцы тянулись со всех сторон, спешно хватали отрезанные кусочки плоти, тянули их к жадным пастям.

— Тише, тише! — прикрикивал демон, орудующий ножом. — На всех хватит!

И толпа вокруг заливалась радостным смехом. И хватала брошенные им куски мяса. И пожирала мертвое тело человека, а вместе с ним его бессмертную душу. Зубы впивались в нее, раздирали на части, перемалывали. Языки облизывали перепачканные кровью губы, ладони размазывали красное по сюртукам и тянулись за новой порцией.

Громкое чавканье заглушило все остальные звуки: разговоры, пение и хмельные выкрики. Бесы трапезничали.

Кто-то протянул бесформенный кровавый кусок Егору:

— Угощайся!

Он мотнул головой, но мясо уже ткнулось ему в подбородок, ударило в ноздри сладковатым ароматом тления. Тошнота поднялась из горла, а вслед за ней появился голод. Звериный, беспощадный, непобедимый. Он не ел уже так давно…

Егор вцепился в кусок, вырвал его из чертовых рук, затолкал в рот, принялся быстро жевать. Слезы текли по щекам, но он не мог остановиться и глотал чужую бессмертную душу. Жевал. Глотал.

Ведь в этой плоти, в этом начавшем уже пованивать мясе еще сохранились отголоски божественного света. В нем еще можно было ощутить запах свежескошенной травы и нагретых солнцем досок, по которым, весело смеясь, бегал лохматый мальчишка, едва научившийся говорить. В нем еще чувствовался чистый, праведный страх перед содеянным, перед выморочной чащей, из которой пришел ответ на его зов. В нем еще оставался человек, каким он когда-то был, мог быть и не сумел стать…

Последний глоток застрял поперек горла, Егор дернулся и, опершись о стену, согнулся пополам. Его шумно и обильно вырвало. Вокруг захохотали. Егора трясло. Он сполз на пол, опустившись лицом прямо в вонючую лужу коричнево-розовой блевотины. Самой обыкновенной, уже не имеющей ничего общего с божественным светом или бессмертной душой.

Бесы вокруг плясали и пели что-то бессвязное. Личины и маски сменяли одна другую с безумной скоростью. Сверкали клыки и вытаращенные глаза, взметались к потолку косматые руки. Огромный рогатый демон бил в невесть откуда взявшийся барабан, другие оглушительно визжали, посреди зала один завалил тощую и бледную, словно труп, девку на перевернутый гроб и возил окровавленной елдой по ее впалому животу. Мяса больше не осталось, и те, кто еще не насытился, принялись за скелет — с урчанием и визгом разгрызали они кости, высасывали сочную внутренность, закатывали в блаженстве глаза.

Егор поднялся на четвереньки и пополз к двери. Никто ему не препятствовал, только один бес выругался, споткнувшись о него. В общем гвалте слов было не разобрать. Он добрался до порога, толкнул ладонью дверь, но та не поддалась. И тут же стало тихо.

— Жребий! — прошептал кто-то позади.

Егор обернулся. Все собравшиеся смотрели на него. Звериными, птичьими, человечьими глазами. Они подались в стороны, оставив пустое пространство между ним и тем, кто сидел в центре комнаты, на столе, рядом с пустым гробом, вновь поставленным, как подобает. Митька тоже смотрел на Егора. Пристально, внимательно. В одной руке он держал отрезанную голову беззубого, а во второй, в крепко стиснутом кулаке, находилось несколько соломинок.

— Жребий! — повторила голова. Она была отсечена походным, не очень острым ножом, и потому остатки шеи свисали уродливыми лохмотьями. — Ты тянешь первым. Если короткая, значит, не повезло.

Егор поднялся. Вот и конец. Он шагнул к существу, которое теперь выглядело, как дядька Никанор — здоровенная дыра в его лбу все еще дымилась, а глаза были абсолютно черными от запекшейся в них крови. Егор знал, что там, в кулаке, все соломинки — короткие. У нечистой силы иначе не бывает. Он знал, что пришедшие утром мужики обнаружат в гробу совсем другое тело. Хромыч навсегда исчезнет, а похоронят они за оградой кладбища неизвестного чужака со сломанной шеей. Он уже давно догадался. Дышал лишь по привычке. Просто не умел по-другому.

Но это уже не могло напугать его. Потому что есть вещи страшнее.

— Благодарю за угощение! — сказал Егор, протянул руку и вытащил соломинку.

© Дмитрий Тихонов, 2013

Иван Тургенев «Рассказ отца Алексея»

Повествователь передает рассказ отца Алексея, с сыном которого случилось большое несчастье: он был одержим дьяволом. Отец, пытаясь спасти Якова, решает идти вместе с ним на поклонение к Митрофанию, в Воронеж…

Эта грустная новелла вошла в наш рекомендательный список русского хоррора. Теперь ее можно прочитать прямо в DARKER. Еще в девятнадцатом веке наши соотечественники обращались к таинственным сюжетам в литературе. «Рассказ отца Алексея», в котором Тургенев поднимает тему одержимости, яркий тому пример.

DARKER. № 2 февраль 2013

…Лет двадцать тому назад мне пришлось объехать — в качестве частного ревизора — все, довольно многочисленные, имения моей тетки. Приходские священники, с которыми я считал своей обязанностью познакомиться, оказывались личностями довольно однообразными и как бы на одну мерку сшитыми: наконец, чуть ли не в последнем из обозренных мною имений, я наткнулся на священника, не похожего на своих собратьев. Это был человек весьма старый, почти дряхлый; и если бы не усиленные просьбы прихожан, которые его любили и уважали, он бы давно отпросился на покой. Меня поразили в отце Алексее (так звали священника) две особенности. Во-первых, он не только ничего не выпросил для себя, но прямо заявил, что ни в чем не нуждается, а во-вторых, я ни на каком человеческом лице не видывал более грустного, вполне безучастного, — как говорится, — «убитого» выражения. Черты этого лица были обыкновенные, деревенского типа: морщинистый лоб, маленькие серые глазки, крупный нос, бородка клином, кожа смуглая и загорелая… Но выражение!.. выражение!.. В тусклом взгляде едва — и то скорбно — теплилась жизнь; и голос был какой-то тоже неживой, тоже тусклый. Я занемог и пролежал несколько дней; отец Алексей заходил ко мне по вечерам — не беседовать, а играть в дурачки. Игра в карты, казалось, развлекала его еще больше, чем меня. Однажды, оставшись несколько раз кряду в дураках (чему отец Алексей порадовался немало), я завел речь о его прошлой жизни, о тех горестях, которые оставили на нем такой явный след. Отец Алексей сперва долго упирался, но кончил тем, что рассказал мне свою историю. Я ему, должно быть, чем-нибудь да полюбился; а то бы он не был со мною так откровенен.

Я постараюсь передать его рассказ его же словами. Отец Алексей говорил очень просто и толково, без всяких семинарских или провинциальных замашек и оборотов речи. Я не в первый раз заметил, что сильно поломанные и смирившиеся русские люди всех сословий и званий выражаются именно таким языком.

— …У меня была жена добрая и степенная, — так начал он, — я ее любил душевно и прижил с нею восемь человек детей; но почти все умерли в младых летах. Один мой сын вышел в архиереи — и скончался не так давно у себя в епархии; о другом сыне — Яковом его звали — я вот теперь расскажу вам. Отдал я его в семинарию, в город Т…; и скоро стал получать самые утешительные о нем известия: первым был учеником по всем предметам! Он и дома, в отрочестве, отличался прилежанием и скромностью; бывало, день пройдет — и не услышишь его… все с книжкой сидит да читает. Никогда он нам с попадьей не причинил неприятности самомалейшей; смиренник был. Только иногда задумывался не по летам и здоровьем был слабенек. Раз с ним чудное нечто произошло. Десять лет ему тогда минуло. Отлучился он из дому — под самый Петров день — на зорьке, да почти целое утро пропадал. Наконец воротился. Мы с женой спрашиваем его: «Где был?» — «В лес, говорит, гулять ходил — да встретил там некоего зеленого старичка, который со мною много разговаривал и такие мне вкусные орешки дал!» — «Какой такой зеленый старичок?» — спрашиваем мы. «Не знаю, говорит, никогда его доселе не видывал. Маленький старичок, с горбиною, ножками все семенит и посмеивается — и весь, как лист, зеленый». — «Как, — говорим мы, — и лицо зеленое?» — «И лицо, и волосы, и самые даже глаза». Никогда наш сын не лгал; но тут мы с женой усомнились. «Ты, чай, заснул в лесу, на припеке, да и видел старичка того во сне». — «Не спал я, говорит, николи; да что, говорит, вы не верите? — Вот у меня в кармане и орешек один остался». Вынул Яков из кармана тот орешек, показывает нам… Ядрышко небольшое вроде каштанчика, словно шероховатое; на наши обыкновенные орехи не похоже. Я его спрятал, хотел было доктору показать… да запропастилось оно… не нашел потом.

Ну-с, отдали мы его в семинарию — и, как я вам уже докладывал, веселил он нас своими успехами! Так мы с супругой и полагали, что выйдет из него человек! На побывку домой придет — любо на него глядеть: такой благообразный, озорства за ним никакого; всем-то он нравится, все нас поздравляют. Только все телом худенек — и в лице настоящей краски нет. Вот уже девятнадцатый год ему наступил — скоро ученью конец! И получаем мы тут вдруг от него письмо. Пишет он нам:

«Батюшка и матушка, не прогневайтесь на меня, разрешите мне идти по-светскому; не лежит сердце мое к духовному званию, ужасаюсь я ответственности, боюсь греха — сомнения во мне возродились! Без вашего родительского разрешения и благословения ни на что не отважусь — но скажу вам одно: боюсь я самого себя, ибо много размышлять начал».

Доложу я вам, милостивый государь: опечалился я гораздо от этого письма — словно рогатиной мне против сердца толкнуло — потому, вижу: не будет мне на моем месте преемника! Старший сын — монах; а этот вовсе из своего звания выступить желает. Горько мне еще потому: в нашем приходе близко двухсот годов все из нашей семьи священники живали! Однако думаю: нечего против рожна переть; знать, уж такое ему предопределение вышло. Что уж за пастырь, коли сомнение в себе допустил! Посоветовался я с женою — и написал ему в таком смысле:

«Сын мой, Яков, одумайся хорошенько — десять раз примерь, один раз отрежь — трудности на светской службе пребывают великие, холод да голод, да к нашему сословию пренебрежение! И знай ты наперед: никто руку помощи тебе не подаст; не пеняй потом, смотри! Желание мое, ты сам знаешь, всегда было такое, чтобы ты меня заменил; но ежели ты точно в своем призвании усомнился и пошатнулся в вере — то и удерживать тебя мне не приходится. Буди воля господня! Мы с матерью твоею в благословении тебе не отказываем».

Отвечал мне Яков благодарственным письмом. «Обрадовал ты меня, мол, батюшка; есть мое намерение посвятить себя ученому званию — и протекция у меня есть; поступлю в университет, буду доктором; потому — к науке большую склонность чувствую».

Прочел я Яшино письмо и пуще опечалился; а поделиться горем скоро стало не с кем: старуха моя в ту пору простудилась сильно и скончалась — от этой ли самой простуды, или господь ее, любя, прибрал — неизвестно. Заплачу, заплачу я, бывало, вдовец одинокий, — а что поделаешь? Так тому, знать, и быть. И рад бы в землю уйти… да тверда она… не расступается. А сам сына поджидаю; потому — он известил меня; «Прежде, мол, чем в Москву поеду, домой наведаюсь». И точно: приехал он в родительский дом — но только пожил в нем недолго. Словно что его торопило: так бы, кажись, на крылах полетел в Москву, в университет свой любезный! Стал я расспрашивать его о сомнениях — какая, дескать, причина? — но и разговоров больших от него не услышал: одна мысль затесалась в голову — и полно! Ближним, говорит, хочу помогать. Ну-с, поехал он от меня — почитай, что ни гроша с собой не взял, только малость из платья. Уж очень он на себя надеялся! И не попусту. Экзамен выдержал отлично, в студенты поступил, уроки по частным домам приобрел… Тверд он был в древних-то языках! И как вы полагаете? Мне же деньги высылать вздумал. Повеселел я маленько — конечно, не из-за денег — я их ему назад отослал и побранил его даже; а повеселел, потому что вижу: путь в малом будет. Только недолго длилось мое веселье!

Приехал он на первые вакации… И что за чудо! Не узнаю я моего Якова! Скучный такой стал, угрюмый — слова от него не добьешься. И в лице переменился: почитай, на десять лет постарел. Он и прежде застенчив был, что и говорить! Чуть что — сейчас заробеет и закраснеется весь, как девица… Но поднимет он глаза — так ты и видишь, что светлехонько у него на душе! А теперь не то. Не робеет он — а дичится, словно волк, и глядит все исподлобья. Ни тебе улыбки, ни тебе привета — как есть камень! Примусь я его расспрашивать — либо молчит, либо огрызается. Стал я думать: уж не запил ли он — сохрани бог! либо к картам пристрастья не получил ли? или вот еще насчет женской слабости не приключилось ли что? В юные лета присухи действуют сильно — ну, да в таком большом городе, как Москва, не без худых примеров и оказий! Однако нет: ничего подобного не видать. Питье его — квас да вода; на женский пол не взирает — да и вообще с людьми не знается. И что мне было горше всего: нету в нем прежнего доверья ко мне — равнодушие какое-то проявилось: точно ему все свое опостылело. Заведу я беседу о науках, об университете — и тут настоящего ответа добиться не могу. В церковь он, однако, ходил, но тоже не без странности: везде-то он суров да хмур — а тут, в церкви-то, все словно ухмыляется. Пожил он у меня таким манером недель с шесть — да опять в Москву! Из Москвы написал мне раза два — и показалось мне из его писем, будто он опять приходит в чувство. Но представьте вы себе мое удивление, милостивый государь! Вдруг в самый развал зимы, перед святками — является он ко мне! Каким манером? Как? Что? Знаю я, что об эту пору вакаций нет. «Ты из Москвы?» — спрашиваю я. — «Из Москвы». — «А как же… Университет-то?» — «Университет я бросил». — «Бросил?» — «Точно так». — «Навсегда?» — «Навсегда». — «Да ты, Яков, болен, что ли?» — «Нет, говорит, батюшка, я не болен; а только вы, батюшка, меня не тревожьте и не расспрашивайте; а то я отсюда уйду — только вы меня и видали». Говорит мне Яков: не болен — а у самого лицо такое, что я даже ужаснулся! Страшное, темное, не человеческое словно! Щеки этта подтянуло, скулы выпятились, кости да кожа, голос как из бочки… а глаза… Господи владыко! Что это за глаза? Грозные, дикие, все по сторонам мечутся — и поймать их нельзя; брови сдвинуты, губы тоже как-то набок скрючены… Что сталось с моим Иосифом прекрасным, с тихоней моим? Ума не приложу. «Уж не рехнулся ли он?» — думаю я так-то. Скитается, как привидение, по ночам не спит, а то вдруг возьмет да уставится в угол и словно весь окоченеет… Жутко таково! Хоть он и грозил мне, что уйдет из дому, если я его в покое не оставлю, но ведь я отец! Последняя моя надежда разрушается — а я молчи? Вот однажды, улуча время, стал я слезно молить Якова, памятью покойницы его матери заклинать его стал: «Скажи, мол, мне, как отцу по плоти и по духу, Яша, что с тобою? Не убивай ты меня — объяснись, облегчи свое сердце! Уж не загубил ли ты какую христианскую душу? Так покайся!» — «Ну, батюшка, — говорит он мне вдруг (а дело-то пришлось к ночи), — разжалобил ты меня; скажу я тебе всю правду! Души я никакой не загубил — а моя собственная душа пропадает». — «Каким это образом?» — «А вот как… — И тут Яков впервые на меня глаза поднял… — Вот уже четвертый месяц», — начал он… Но вдруг у него речь оборвалась — и тяжело дышать он стал. «Что такое четвертый месяц? Сказывай, не томи!» — «Четвертый месяц как я его вижу». — «Его? Кого его?» — «Да того… что к ночи называть неудобно». Я так и похолодел весь и затрясся. «Как?! — говорю, — ты его видишь?» — «Да». — «И теперь видишь?» — «Да». — «Где?» А сам я и обернуться не смею — и говорим мы оба шепотом. «А вон где… — И глазами мне указывает… — вон, в углу». Я таки осмелился… глянул в угол: ничего там нету! «Да там ничего нет, Яков, помилуй!» — «Ты не видишь — а я вижу». Я опять глянул… опять ничего. Вспомнился мне вдруг старичок в лесу, что каштанчик ему подарил. «Какой он из себя? — говорю… — зеленый?» — «Нет, не зеленый, а черный». — «С рогами?» — «Нет, он как человек — только весь черный». Яков сам говорит, а у самого зубы оскалились — и побледнел он, как мертвец, и жмется он ко мне со страху; а глаза словно выскочить хотят — и глядит он все в угол. «Да это тень тебе мерещится, — говорю я, — это чернота от тени, а ты ее за человека принимаешь». — «Как бы не так! Я и глаза его вижу: вон он ворочает белками, вон руку поднимает, зовет». — «Яков, Яков, ты бы попробовал помолился: наваждение это бы рассеялось. Да воскреснет бог, и расточатся врази его!» — «Пробовал, говорит, да ничего не действует». — «Постой, постой, Яков, не малодушествуй; я ладаном покурю, молитву почитаю, святой водой кругом тебя окроплю». Яков только рукой махнул. «Ни в ладан я твой не верю, ни в воду святую; не помогают они ни на грош. Мне с ним теперь уж не расстаться. Как пришел он ко мне нынешним летом в один проклятый день — так с тех пор уж он мой гость неизменный, и выжить его нельзя. Ты это знай, отец, и больше моему поведению не дивись — и меня не мучь». — «В какой же это день пришел он к тебе? — спрашиваю я его, а сам все его крещу. — Уж не тогда ли, когда ты о сомнении писал?» Яков отвел мою руку. «Оставь ты меня, говорит, батюшка, не вводи ты меня в досаду, чтобы хуже чего не было. Мне ведь на себя и руку наложить недолго». Можете себе представить, милостивый государь, каково мне было это слушать!.. Помнится, я всю ночь проплакал. «Чем, думаю, заслужил я такой гнев господень?»

Тут отец Алексей достал из кармана клетчатый носовой платок и стал сморкаться — да, кстати, утер украдкой глаза.

— Худое пошло тогда наше житье! — продолжал он. — Уж я только об одном и думаю: как бы он не сбег или, сохрани господи, в самом деле над собою какого зла не учинил! Караулю я его на каждом шагу — а в разговор и вступать-то боюсь. И проживала в ту пору вблизи нас соседка, полковница, вдова, — Марфой Савишной ее звали; большое я к ней уважение питал — потому женщина рассудительная и тихая, даром, что молодая и собой пригожая; хаживал я к ней часто — и она моим званием не гнушалась. С горя да с тоски, не зная, что уж и придумать, я возьми да все ей и расскажи. Сперва она очень ужаснулась и даже всполошилась вся; а потом раздумье на нее нашло. Долго она изволила сидеть этак молча; а потом пожелала сына моего видеть и побеседовать с ним. И почувствовал я тут, что беспременно мне следует исполнить ее волю; ибо не женское любопытство в этом случае действует, а нечто иное. Вернувшись домой, стал я убеждать Якова: «Поди, мол, со мною к госпоже полковнице». Так он и руками и ногами! «Не пойду, говорит, ни за что! О чем я с ней буду беседовать!» Даже кричать на меня стал. Однако я, наконец, уломал его — и, запрягши саночки, повез его к Марфе Савишне, да, по уговору, оставил его с нею наедине. Самому мне удивительно, как это он скоро согласился? Ну, ничего, — посмотрим. Часа через три или четыре возвращается мой Яков. «Ну, — спрашиваю я, — как тебе соседка наша понравилась?» Ничего он мне не отвечает. Я опять его пытать. «Добродетельная, говорю, дама… Обласкала, чай, тебя?» — «Да, говорит, она не как прочие». Вижу я, он как будто помягче стал. И решился я тут его спросить… «А наваждение, говорю, как?» Глянул Яков на меня, как кнутом стеганул, — и опять ничего не промолвил. Не стал я его больше тревожить, убрался из комнаты вон; а час спустя подошел я к двери, посмотрел сквозь замочную скважину… И что же вы думаете? — спит мой Яков! Лег на постельку и спит. Перекрестился я тут несколько раз кряду. Пошли, мол, господь, всякой благодати Марфе Савишне! Видно, сумела, голубушка, ожесточенное его сердце тронуть!

На следующий день, смотрю, берет Яков шапку… Думаю — спросить его: куда, мол, идешь? — да нет, лучше не спрашивать… наверное к ней!.. И точно — к ней, к Марфе Савишне отправился Яков и еще дольше прежнего у ней просидел; а на следующий день — опять! А там через день — опять! Начал я воскресать духом; потому вижу: происходит в сыне перемена, — и лицо у него другое стало — и в глаза ему глядеть стало возможно: не отворачивается. Унылость все в нем та же, да отчаянности прежней, ужаса прежнего нет. Но не успел я ободриться маленько, как опять все разом оборвалось! Опять одичал Яков, опять приступиться к нему нельзя. Сидит, запершись, в каморке — и полно ходить к полковнице! «Неужто, думаю, он ее чем-нибудь обидел — и она ему от дону отказала? Да нет, думаю… он хоть и несчастный, но на это не отважится; да и она не такая!» Не вытерпел я, наконец, — спрашиваю я у него: «А что, Яков, — соседка наша… Ты, кажется, ее совсем позабыл?» А он как гаркнет на меня: «Соседка? Или ты хочешь, чтобы он смеялся надо мною?» — «Как?» — говорю. Так он тут даже кулаки стиснул… освирепел вовсе! «Да! — говорит, — прежде он только так торчал, а теперь смеяться начал, зубы скалит! — Прочь! Уйди!» Кому он эти слова обращал — я уж и не знаю; едва ноги меня вынесли — до того я перепугался. Вы только представьте: лицо, как медь красная, пена у рта, голос хриплый, словно кто его давит!.. И поехал я — сирота-сиротою — в тот же день к Марфе Савишне… В большой ее застал печали. Даже в теле она изменилась: похудел лик. Но разговаривать со мной о сыне она не захотела. Только одно сказала: что никакая тут людская помощь действительна быть не может; молитесь, мол, батюшка! А там вынесла мне сто рублей. «Для бедных я больных вашего прихода», говорит. И опять повторила: «Молитесь!» Господи! Как будто я и без того не молился — денно и нощно!

Отец Алексей тут снова достал платок и снова утер свои слезы — но уж не украдкой на этот раз — и, отдохнув немного, продолжал свою невеселую повесть.

— Покатились мы тут с Яковом, словно снежный ком под гору, и видать нам обоим, что под горою пропасть — а как удержаться — и что предпринять? И скрыть это не было никакой возможности: по всему приходу пошло смущение великое, что вот-де у священника сын оказывается бесноватым — и что следует-де начальство обо всем этом известить. И известили бы непременно, да прихожане не мои — спасибо им! — меня жалели. Тем временем зима миновала — и наступила весна. И такую весну послал бог — красную да светлую, какой даже старые люди запоминали: солнышко целый день, безветрие, теплынь! И пришла мне тут благая мысль: уговорить Якова сходить со мною на поклонение к Митрофанию, в Воронеж! «Коли, думаю, и это последнее средство не поможет, — ну, тогда одна надежда: могила!»

Вот сижу я однажды, перед вечерком, на крылечке — а зорька разгорается на небе, жаворонки поют, яблони в цвету, муравка зеленеет… сижу и думаю, как бы сообщить мое намерение Якову? Вдруг, смотрю, выходит он на крыльцо; постоял, поглядел, вздохнул и прикорнул на ступеньке со мною рядышком. Я даже испугался на радости — но только молчок. А он сидит, смотрит на зарю — и тоже ни слова! И показалось мне, словно умиление на него нашло: морщины на лбу разгладились, глаза даже посветлели… еще бы, кажется, немножко — и слеза бы прошибла! Усмотревши таковую в нем перемену, я — виноват! — осмелился. «Яков, — говорю я ему, — выслушай ты меня без гнева…» Да и рассказал ему о моем намерении: как нам вдвоем к Митрофанию пойти — пешечком; а от нас до Воронежа верст полтораста будет; и как оно приятно будет — вдвоем, весенним холодочком, до зорьки поднявшись, — идти да идти по зеленой травке, по большой дороге; и как, если мы хорошенько припадем да помолимся у раки святого угодника, быть может, — кто знает? господь бог над нами и смилуется — и получит он исцеление, чему уже многие бывали примеры! И представьте вы, милостивый государь, мое счастье! «Хорошо, — говорит Яков, — а сам не оборачивается, все в небо смотрит, — я согласен. Пойдем». Я так и обомлел… «Друг, говорю, голубчик, благодетель!..» А он у меня спрашивает: «Когда же мы отправимся?» — «Да хоть завтра», говорю.

Так на другой день мы и отправились. Надели котомочки, взяли посохи в руки — и пошли. Целых семь дней мы шли, и все время нам погода благоприятствовала — даже удивительно! Ни зноя, ни дождя; муха не кусает, пыль не зудит. И с каждым днем Яков мой все в лучший вид приходит. Надо вам сказать, что на вольном воздухе Яков и прежде — того-то не видал, но чувствовал его за собою, за самой спиною; а не то тень его сбоку как будто скользила, что очень моего сына мутило. А в этот раз ничего такого не происходило; и на постоялых дворах, где нам ночевать приходилось, тоже ничего не являлось. Мало мы с ним разговаривали… но уж как нам хорошо было — особенно мне! Вижу я: воскресает мой бедняк. Не могу я вам описать, милостивый государь, что я тогда чувствовал. Ну, добрались мы наконец до Воронежа. Пообчистились, пообмылись — и в собор, к угоднику! Целых три дня почти что не выходили из храма. Сколько молебнов отслужили, свечей сколько понаставили! И все ладно, все прекрасно; дни — благочестивые, ночи — тихие; спит мой Яша, как младенец. Сам со мной заговаривать стал. Бывало, спросит: «Батюшка, ты ничего не видишь?» — а сам улыбается. «Не вижу, — говорю я, — ничего». — «Ну и я, говорит, не вижу». Чего еще требовать? Благодарность моя к угоднику — без границ.

Прошли три дня; и говорю я Якову: «Ну, теперь, сынок, все дело поправилось; на нашей улице праздник. Остается одно: исповедайся ты, причастись; а там с богом восвояси — и, отдохнувши как следует да по хозяйству поработавши, для укрепления сил, можно будет похлопотать, место поискать или что. Марфа Савишна, говорю, наверное в этом нам поможет». — «Нет, — говорит Яков, — зачем мы ее будем беспокоить; а вот я ей колечко с Митрофаниевой ручки принесу». Я тут совсем раскуражился: «Смотри, говорю, бери серебряное, а не золотое — не обручальное!» Покраснел мой Яков и только повторил, что не следует ее беспокоить, — а впрочем, тотчас на все согласился. Пошли мы на следующий день в собор; исповедался мой Яков, и так перед тем молился усердно! — а там и к причастию приступил. Я стою так-то в сторонке — и земли под собою не чувствую… На небесах ангелам не слаще бывает! Только смотрю я: что это значит! Причастился мой Яков — а не идет испить теплоты! Стоит он ко мне спиною… Я к нему. «Яков, говорю, что же ты стоишь?» Как он обернется вдруг! Верите ли, я назад отскочил, до того испугался! Бывало, страшное было у него лицо, а теперь какое-то зверское, ужасное стало! Бледен как смерть, волосы дыбом, глаза перекосились… У меня от испуга даже голос пропал; хочу говорить, не могу — обмер я совсем… А он — как бросится вон из церкви! Я за ним… а он прямо на постоялый двор, где ночевка наша была, котомку на плечи — да и вон. «Куда? — кричу я ему, — Яков, что с тобой! Постой, погоди!» А Яков хоть бы слово мне в ответ, побежал как заяц — и догнать его нет никакой возможности! Так и скрылся. Я сейчас верть назад, телегу нанял, а сам весь трясусь и только и могу говорить, что «господи!» да «господи!». И ничего не понимаю: что это такое над нами стряслось? Пустился я домой — потому думаю: наверное он туда побежал. И точно. На шестой версте от города — вижу: шагает он по большаку. Я его догнал, соскочил с телеги да к нему. «Яша! Яша!» Остановился он, повернулся ко мне лицом, а глаза в землю упер и губы стиснул. И что я ему ни говорю — стоит он, как истукан какой, и только и видно, что дышит. А наконец — опять пошел вперед по дороге. Что было делать! Поплелся и я за ним…

Ах, какое же это было путешествие, милостивый государь! Сколь нам было радостно идти в Воронеж — столь ужасно было возвращение! Стану я ему говорить — так он даже зубами ляскает, этак через плечо, ни дать ни взять тигр или гиена! Как я тут ума не лишился — доселе не постигаю! И вот, наконец, однажды ночью — в крестьянской курной избе — сидел он на полатях, свесивши ноги да озираясь по сторонам, — пал я тут перед ним на коленки и заплакал, и горьким взмолился моленьем: «Не убивай, дескать, старика отца окончательно, не дай ему в отчаянность впасть — скажи, что приключилось с тобою?» Воззрелся он в меня — а то он словно и не видел, кто перед ним стоит, — и вдруг заговорил — да таким голосом, что он у меня до сих пор в ушах отдается. «Слушай, говорит, батька. Хочешь ты знать всю правду? Так вот она тебе. Когда, ты помнишь, я причастился — и частицу еще во рту держал, — вдруг он (в церкви-то это, белым-то днем!) встал передо мною, словно из земли выскочил, и шепчет он мне (а прежде никогда ничего не говаривал)… — шепчет: выплюнь да разотри! Я так и сделал: выплюнул — и ногой растер. И стало быть, я теперь навсегда пропащий — потому что всякое преступление отпускается, но только не преступление против святого духа…»

И, сказав эти ужасные слова, сын мой повалился на полати, — а я опустился на избяной пол… Ноги у меня подкосились…

Отец Алексей умолк на мгновенье — и закрыл глаза рукою.

— Однако, — продолжал он, — что же я буду дольше томить вас, да и самого себя! Дотащились мы с сыном до дому, а тут скоро и конец его настал — и лишился я моего Якова! Перед смертью он несколько дней не пил, не ел — все по комнате взад и вперед бегал да твердил, что греху его не может быть отпущения… но его уж он больше не видел. Погубил он, дескать, мою душу; теперь зачем же ему больше ходить? А как слег Яков, сейчас в беспамятство впал, и так, без покаяния, как бессмысленный червь, отошел от сей жизни в вечную…

Но не хочу я верить, чтобы господь стал судить его своим строгим судом…

И, между прочим, я этому потому не хочу верить, что уж очень он хорош лежал в гробу: совсем словно помолодел и стал на прежнего похож Якова. Лицо такое тихое, чистое, волосы колечками завились — а на губах улыбка. Марфа Савишна приходила смотреть на него — и то же самое говорила. Она же его обставила всего цветами и на сердце ему цветы положила — и камень надгробный на свой счет поставила.

А я остался одиноким… И вот отчего, милостивый государь, вы изволили усмотреть на лице моем печаль великую… Не пройдет она никогда — да и не может пройти.

Хотел я сказать отцу Алексею слово утешения… но никакого слова не нашел.

Мы скоро потом расстались.

1877

Роберт Уильям Чамберс «Путь к Скорби»

Фактически неизвестный российскому читателю автор публикуется в DARKER уже во второй раз. Теперь с рассказом из сборника «The Mystery of Choice» о странном туманном острове с дурной славой. Впервые на русском.

DARKER. № 3 март 2013

ROBERT WILLIAM CHAMBERS, “THE KEY TO GRIEF”, 1897

Все, что будет: и зло, и добро — пополам —

Предписал нам заранее вечный калам.

Каждый шаг предначертан в небесных скрижалях.

Нету смысла страдать и печалиться нам[72].

Омар Хайам

Дикий сокол взмывает за облака,

В дебри леса уходит лось.

А мужчина должен подругу искать -

Исстари так повелось[73].

Киплинг

I

Со своей задачей они справлялись из рук вон плохо. Накинули веревку ему на шею и связали запястья лозой «лосиного куста[74]», но он тут же повалился, извиваясь в опавшей листве, растягивая и перекручивая путы, взрывая землю вокруг себя, как попавший в капкан ягуар.

Вцепившись в веревку окровавленными кулаками, он вырвал ее у них из рук и впился в узлы, распутывая, грызя, раздирая джутовые волокна белоснежными зубами.

Дважды Тулли бил его крюком для смолы[75]. Удары падали на тело тяжело, как камни.

Задыхаясь, измазавшись в плесени и гнилых листьях, с окровавленными руками и лицом, он сидел на земле, глядя на окруживших его мужчин.

— Пристрели его! — рявкнул Тулли, смахивая пот с загорелого лба. Тяжело дышавший Бейтс сел на корягу и вытащил из заднего кармана револьвер. Сидевший на земле человек наблюдал за ним. В углах его рта появилась пена.

— Отыдьте, — прохрипел Бейтс, но его голос и руки дрожали. — Кент, — с запинкой добавил он, — не лучше ли быть повешенным?

Человек на земле яростно зыркнул на него.

— Тебе ж придется помереть, Кент, — заторопился Бейтс. — Все так говорят. Вот, спроси Левшу Сойера, спроси Дайса или Рыжего. Его же надо вздернуть за это, так, Тулли? Кент, бога ради, ребятам придется тебя вздернуть!

Пленник вздрогнул, но его светлые глаза не двигались.

В следующий момент Тулли снова прыгнул на него. В воздух взлетели листья, из урагана которых доносился хруст, рычание и тяжелое дыхание противников, молотивших друг друга в яростной схватке. Дайс и Рыжий бросились к катавшимся по земле сцепившимся телам. Левша Сойер снова поймал конец веревки, но ее волокна разошлись, и он потерял равновесие. «Он давит меня!» — закричал Тулли, а Дайс, шатаясь, выбрался из потасовки, стеная над сломанным запястьем.

— Стреляй! — заорал Левша Сойер, оттаскивая Тулли в сторону. — Пристрели его, Бейтс! Стреляй же, бога ради!

— Отыдьте! — выдохнул Бейтс, подымаясь с поваленного ствола.

Толпа отшатнулась влево и вправо, и тут же грохнул выстрел, потом еще и еще один. И тут из дыма вынырнула высокая фигура, направо и налево нанося удары, звучавшие резко, как щелчки кнута.

— Он удирает! Стреляй же! — раздались крики.

Тяжелые башмаки застучали под пологом леса. Ошеломленный и ослабевший, Бейтс отвернулся.

— Стреляй! — пронзительно вопил Тулли, но Бейтса тошнило. Его побледневшее лицо сморщилось, глаза закрылись, дымящийся револьвер упал на землю. Но это длилось недолго, и уже через мгновение он бросился вслед за остальными, неуклюже продираясь через заросли ивы и болиголова.

Он слышал, как далеко впереди, точно молодой лось в ноябре, с треском ломится через подлесок Кент, и догадывался, что тот направляется к берегу. Остальные тоже поняли это. Вот уже серый отблеск моря прочертил линию поперек кромки леса, а мягкий шорох прибоя по камням мягко вплелся в лесную тишину.

— У него там каноэ! — рявкнул Тулли. — Он уже залазит!

Он и впрямь уже влез, встал на колени на носу лодки, держа в руках весло. Восходящее солнце красной молнией сверкнуло на отполированной лопасти, и каноэ, разбрызгивая воду, вспрыгнуло на гребень волны, зависло, соскользнуло на глубину, поплыло боком, а затем понеслось вперед, вибрируя и вихляя.

Тулли вбежал в прибой, вода ударила его в обнаженную, покрытую потом грудь. Бейтс сел на истертый черный камень и безразлично поглядел вслед беглецу.

Лодка уже уменьшилась до серо-серебристого пятнышка, поэтому когда вернулся Рыжий, бегавший в лагерь за ружьем, попасть в нее было не легче, чем в голову гагары в сумерках. Так что он, будучи бережливым от природы, выстрелил лишь раз и удовлетворился тем, что сберег остальные патроны. Было еще видно, как каноэ направляется в открытое море. Где-то за горизонтом лежала отмель — цепочка голых, как черепа, камней, почерневших и скользких у основания, где их облизывали волны, и белых от птичьего помета сверху.

— Он плывет в сторону Пути к Скорби, — прошептал Бейтс Дайсу.

Тот, всхлипывая и баюкая свое сломанное запястье, повернул бледное лицо к морю.

Последний камень, выдававшийся далеко в океан, назывался Путь к Скорби — расщепленная остроконечная скала, отполированная водой. В дне пути от него, если бы кто-то осмелился направить свою лодку еще дальше в открытое море, лежал лесистый остров, на картах этого унылого берега обозначавшийся как «Скорбь».

За все время, что человек жил здесь, лишь двое отправлялись к Пути к Скорби и оттуда на остров. Первый был спятившим от рома траппером, который выжил и вернулся обратно. Второй — мальчишка-студент; его разбитую лодку нашли потом в море, а днем позже искалеченное тело вынесло в бухту.

Так что когда Бейтс прошептал Дайсу, а Дайс окликнул остальных, все знали, что Кент и его каноэ протянут недолго. В мрачном молчании они направились обратно в лес, довольные тем, что беглец получит свое, когда дьявол доберется до него.

Левша вскользь упомянул о воздаянии за грехи. Рыжий, со свойственной ему рачительностью, предложил, как справедливо поделить имущество Кента.

Вернувшись в лагерь, они высыпали пожитки Кента на одеяло.

Рыжий составил список: револьвер, два крюка для смолы, меховая шапка, никелированные часы, трубка, новая колода карт, сумка для смолы, сорок фунтов еловой смолы и сковорода. Потом он перемешал карты, выудил джокера и безразлично выбросил его в костер. Остальные карты он раздал по кругу.

Когда все вещи их погибшего товарища тоже были распределены жребием, — чтобы ни у кого не было возможности сжульничать, — кто-то вспомнил о Тулли

— Он на береге, следит за лодкой, — сипло объяснил Бейтс.

Он поднялся и подошел к предмету на земле, укрытому одеялом, и хотел было приподнять покрывало, но, поколебавшись, отошел. Это было тело брата Тулли, которого Кент застрелил этой ночью.

— Надо б дождаться, когда Тулли придет, — неловко промолвил Рыжий. Бейтс и Кент были давними приятелями. Часом позже Тулли вернулся в лагерь.

Он ни с кем не перемолвился ни словом в тот день, а на следующее утро Бейтс нашел его копающим яму на берегу.

— Эй, Тулли! Никто, кажись, не в настроении завтракать.

— Ага, — буркнул Тулли. — Тащи лопату.

— Прикопаешь его здесь?

— Ага.

— Чтобы он слышал волны?

— Ага.

— Классное местечко.

— Ага.

— А куда головой?

— Так, чтобы он мог видеть эту клятую лодку! — яростно выкрикнул Тулли.

— Но… он жеж не может видеть, — неуверенно предположил Бейтс. — Он жеж помер, а?

— Он разроет песок, когда каноэ приплывет назад! А оно приплывет! И Бад Кент будет сидеть в нем — живой или мертвый. Тащи лопату!

В глазах Бейтса появился суеверный страх. Он колебался.

— Но мертвые жеж не могут видеть. Правда жеж?

Тулли обернулся к нему с искаженным лицом:

— Брехун! — проревел он. — Мой брат может видеть, живой он или помер. И он увидит, как Бада Кента вздернут! Он встанет из могилы, чтобы увидеть это, Билл Бейтс, это я говорю тебе! Я говорю тебе! Как бы глубоко его ни прикопали, он разроет весь этот песок, он позовет меня, когда вернется каноэ! И я его услышу, я буду здесь. И мы увидим, как вздернут Бада Кента!

На закате они похоронили брата Тулли лицом к морю.

II

Целый день накатываются волны на Путь к Скорби. Белые на верхушках и почерневшие у основания остроконечные потрескавшиеся скалы клонятся в стороны, как фарватерные буйки. На отполированных вершинах селятся морские птицы — с белоснежным оперением и блестящими глазами, они строят гнезда, чистят перья, хлопают крыльями и щелкают оранжевыми клювами, а над ними носится и кружится мелкая водная пыль.

Когда поднялось солнце, нарисовав на волнах косые малиновые полосы, птицы сбились вместе и расселись пушистыми рядами, погрузившись в дремоту. По обожженному лучами заливу неслышно прокатилась ленивая опаловая волна; чайка сонно потянулась крыльями.

Затем по тихой воде, оставляя за собой потревоженные морские водоросли в блистающем бриллиантами следе, скользнуло каноэ, разрисованное бронзой солнечного света, с носа до кормы разукрашенное, словно драгоценностями, каплями соленой воды, — с обливавшимся потом пассажиром на борту.

Чайки взвились вверх и заметались вокруг скал, наполняя воздух протестующими криками, отзывавшимися еле слышным эхом среди камней.

Каноэ заскребло по эбонитовой отмели, стряхнув закрутившиеся в струе водоросли. Мелкие морские крабики кинулись прочь, забиваясь поглубже в прозрачные зеленые тени. Таким было прибытие Бада Кента на Путь к Скорби.

Он наполовину вытянул каноэ на камни и сел рядом, тяжело дыша, положив одну загорелую руку на нос лодки. Целый час он провел так. Пот высыхал на лице. С недовольными возгласами чайки возвращались на свои места.

На его шее остался след — ровная красная полоса. Соленый ветер и солнце обжигали поврежденную кожу, въедаясь в плоть, как раскаленный докрасна стальной ошейник. Время от времени Кент прикасался к шее, один раз ополоснул ее холодной морской водой.

Далеко на севере над океаном пологом висела дымка, плотная и неподвижная, как туман над Ньюфаундлендским берегом[76]. Он неподвижно смотрел на нее. Он знал, что это такое. За этим занавесом лежал Остров Скорби.

Круглый год Остров Скорби скрыт за стеной тумана, валом непроглядной белой дымки, обступающей его со всех сторон. Корабли ходят мимо него. Кто-то предполагает, что на острове есть горячие источники, вода которых попадает далеко в море, принося с собой облака пара.

Траппер, который вернулся с острова, рассказывал о лесах, полных оленей и цветов — но он слишком много пил, и многое ему прощалось.

Тело студента, прибитое к берегу, было изувечено до неузнаваемости, но поговаривали о том, что, когда его обнаружили, в руке его был зажат алый цветок, почти увядший, но огромный, как котелок для смолы.

Лежа неподвижно возле своего каноэ, Кент, мучимый жаждой, с натянутыми до дрожи нервами вспоминал все это. Не страх стягивал крепкие мышцы под продубленной кожей, но страх перед страхом. Он не должен думать — он должен задушить ужас: его взгляд не должен колебаться, он не отвернется от стены тумана, вставшей над водой. Сжав зубы, он подавил страх, ясными глазами взглянул в лицо испугу. И так он поборол боязнь.

Кент поднялся. Заметавшись, чайки с воплями взвились в небо, и резкое хлопанье крыльев запрыгало эхом по скалам.

Под заостренным носом лодки завертелись, разрываясь и уходя под воду, бурые водоросли. Блестящие на солнце волны, танцуя, разбегались по сторонам, — шлеп-шлеп — от носа к корме. Он опять стоял на коленях, и полированное весло поворачивалось, погружалось, рассекало воду, поворачивалось и погружалось снова и снова.

Постепенно жалобы чаек затихали вдали, покуда мягкие всплески весла не заглушили все прочие звуки, и все вокруг погрузилось в море тишины.

Не было ветра, чтобы осушить пот с его щек и груди. Солнце прочертило перед ним пламенную дорожку, и он пробирался по ней через пустошь вод. Недвижный океан, расколотый носом лодки, разбегался в стороны, звеня, пенясь и сверкая, как лесной ручеек. Кент оглядел окружавший его плоский водный мир, и страх перед страхом снова стал расти в нем, перехватывая горло. Тогда беглец опустил голову как измученный буйвол, стряхнул с себя этот страх и вонзил весло в воду, как мясник, по самую рукоять.

Наконец он добрался до стены тумана. Сначала она была тонкой и прохладной, но постепенно становилась все плотнее и горячее, и страх перед страхом внезапно подкрался и дохнул ему в затылок. Но он не обернулся.

Каноэ влетело в дымку, серая вода, маслянистая и безжизненная, была повсюду, доставая почти до планшира. Перед самым носом лодки мерцали какие-то фигуры, но туман, столбами выраставший из воды, скрадывал формы изорванных теней. Над беглецом вставали формы невероятных, тошнотворно огромных размеров, развертываясь разорванными саванами облаков. Обширные туманные драпировки раскачивались и волновались, когда он задевал их. Белые сумерки сменились угрюмым мраком. Но вот он начал рассеиваться, туман обратился в дымку, дымка — в легкое марево, которое уплыло, развеявшись в голубизне небосвода.

Вода, отсвечивавшая перламутром и сапфиром, плескалась на серебристом мелководье.

Так он приплыл на Остров Скорби.

III

Волны раз за разом накатывали на серебряный пляж, разбиваясь о песок звенящей опаловой пеной.

Крошечные береговые птички, стайкой бродившие по воде, распахнули острые, как солнечные лучики, крылья и бросились прочь, туда, где кромка леса пятнала тенями пляж, обвивавший остров.

Вода у берега была мелкой и ясной, как хрусталь, так что Кент мог видеть волнистый песок, сиявший в глубине, пурпурные водоросли и пугливые морские создания, которые разлетались во все стороны от его весла, а затем вновь собирались в стайки.

Мягко, как бархат бархата, каноэ коснулось песка. Кент вскочил на ноги и сделал несколько неуверенных шагов, вытягивая лодку повыше под деревья, перевернул ее кверху дном и рухнул рядом, закопавшись лицом в песок. Сон объял его, унося прочь страх перед страхом, но голод, жажда и лихорадка не отпускали его мысли, принося видения. Кенту снилась веревка, впивавшаяся в шею, драка в лесу, выстрелы. Он видел лагерь, собранные им сорок фунтов смолы, Тулли и Бейтса. Ему снились костер и закопченный котелок, тяжелая вонь несвежего белья, засаленные карты и новая колода, которую он берег, чтобы удивить остальных. Все это виделось ему, пока он лежал лицом на песке. Только образ мертвеца не посетил его.

Тени листьев скользили по его светлым волосам, свалявшимся в короткие завитки. Вокруг порхала бабочка, присаживаясь ему то на ногу, то на тыльную сторону загорелой руки. Весь день пчелы жужжали над лесными цветами. Листья деревьев неслышно покачивались. Вдоль берега по кромке воды бродили ржанки. Невысокая волна, задремавшая на песке, отражала небо.

Сумерки потушили зенит, ветер улетел вглубь леса, а на небесах неясно замерцали звезды.

Пришла ночь. Среди деревьев заметался мотылек, жук погудел над кучей водорослей, упал и закопошился в песке. Где-то в лесу обозначился новый звук — безостановочная мелодичная песня ручейка. Кент слышал ее, она проникла в его сны, серебряной иглой покалывая пересохшее горло и потрескавшиеся губы. Но даже она не смогла пробудить его, прохлада ночи обвила с ног до головы.

Перед рассветом пробудилась и засвистела какая-то птица. Остальные заволновались, еще не совсем проснувшись. На берегу чайка расправила затекшие крылья, почистила перья, почесала встрепанную шею и сонно сделала пару шажков к воде.

С туманного берега прилетел бриз, встопорщивший перья спящих чаек и заставивший перешептываться листья. На дереве хрустнул сучок, отломился и упал. Кент вздрогнул, беспокойно вздохнул и, дрожа, пробудился.

Услышав песнь ручья, он заковылял в лес. В сером утреннем свете растянулся у узкого глубокого потока и погрузил голову в воду. Рядом с ним пила из лужицы птичка, пушистая, ясноглазая и бесстрашная.

Не обращая внимания на капли влаги на губах и подбородке, Кент поднялся, его движения были гораздо увереннее. Достав нож, он выкопал несколько белых кореньев, путаница которых свисала над водой, вымыл их в потоке и съел.

Солнце было уже высоко, когда он вернулся к каноэ, но неподвижный полог тумана по-прежнему висел над водой, скрывая из виду океан.

Кент поднял каноэ и надел его себе на голову, взял весло и шест в руки и направился в лес.

Опустив его, он некоторое время стоял, открывая и закрывая нож. Затем он посмотрел на деревья, на которых сидели птицы — если бы только он сумел поймать их. На песке у берега ручья отпечатались его пальцы, а рядом с ними — заостренное оленье копытце.

А у него был только нож. Он снова открыл его и взглянул на лезвие.

Днем от выкопал несколько моллюсков и съел их сырыми. Побродив по мелководью, он попытался поймать рыбу с помощью шеста, но не добыл ничего, кроме единственного желтого краба.

Кент мечтал о костре. Он отколол и отбил несколько кусков камня, похожего на кремень, соскреб трут с ветви высушенного солнцем дерева. Его костяшки кровоточили, но огонь так и не загорелся.

Ночью он слышал в лесу оленей и не смог уснуть от кружившихся в голове мыслей. Когда над стеной тумана поднялось солнце, он снова пошел к ручью, чтобы напиться, достал и расколол зубами несколько раковин моллюсков. Вновь он попытался добыть огонь, желая его так, как никогда не жаждал воды, его пальцы кровоточили, а нож впустую царапал кремень.

Его рассудок, наверное, несколько помутился. Кенту начало казаться, что белый пляж подымается и опадает, как скатерть, развешенная над камином. Птички, сновавшие по песку, казались большими и сочными, как перепелки, и он гонялся за ними, швыряя в них раковины и куски плавника[77], покуда не обессилел настолько, что едва мог стоять на ногах, бредя по пляжу — или скатерти, чтобы это ни было. Ночью его будили олени — он слышал, как они плещутся и фыркают на берегу ручья. Один раз он поднялся и бросился за ними с ножом в руке, но споткнулся и упал в воду. Это привело его в чувства и он, дрожа, вернулся к каноэ.

Утром он вновь напился из ручья, лежа на песке, по которому, оставляя четкие следы-сердечки, прошли бесчисленные копытца. Снова он раскалывал ракушки и глотал их со стоном отчаяния.

Весь день белый пляж подымался и опадал перед его взором. Иногда Кент принимался охотиться на птиц, пока неустойчивый берег не подставил ему подножку, отчего он навзничь рухнул на песок. Тогда несчастный поднялся и, беспрестанно всхлипывая, побрел в тень леса, глядя на крохотных певчих птичек на ветвях.

В его липких от крови руках не было сил, так что когда он ударил сталью по кремню, ни единой искры не появилось из-под ножа.

Он начал бояться приближающейся ночи, того, что опять услышит, как крупные теплые олени пробираются через заросли. Ужас набросился внезапно, но он опустил голову, сжал зубы и снова сумел стряхнуть его с себя.

После этого он бесцельно побрел в лес, протискиваясь сквозь кусты, мимо деревьев, шагая по мхам, лозам и покрытым лишайниками пням, и его исцарапанные руки безвольно висели по бокам.

Когда он вышел из леса на еще один пляж, солнце уже скрылось в тумане, и песок, окрашенный закатом в красный, казался мягким и горячим.

И на нем, у самых его ног лежала спящая девушка с красивыми руками и смуглой и ровной, как цветок на золотистом пляже, кожей, завернувшаяся в шелк собственных черных волос.

Над его головой закричала и захлопала крыльями чайка. Девушка открыла глаза, темные, как полночь, и с ее губ сорвался возглас, приглушенный сном: «Айхо!»

Она поднялась, протирая бархатные глаза. «Айхо! — воскликнула она вновь в изумлении. — Айнах!»

Золотой песок ласково касался ее маленьких ног. Ее щеки порозовели. «И-хо! И-хо!» — прошептала она, пряча лицо в волосах.

IV

Мост звезд перекинулся между небесных морей, Луна и Солнце — странники, что идут по нему. Это было известно и в доме Исанти[78] сотни лет назад. Часке сказал о том Харпаму, а Харпам, узнав, передал Хапеде. Так это знание перешло к Гарке, а от Виноны к Вегарке, здесь и там, по всему миру, слухами и разговорами, пока оно не дошло до Острова Скорби. А как? Бог знает.

Вегарка, лопотавшая в камышах, должно быть, поведала об этом Не-ка, а Не-ка высоко в осенних облаках передал весть Кай-йошк, который сказал Шинге-бис, который сказал Ски-скаа, а тот сказал Си-со-ке.

Айхо! Айнах! Узрите чудо! Это — судьба всякого знания, что приходит на Остров Скорби.

Красный свет потух и песок погрузился в тень. Девушка раздвинула занавес волос и взглянула на незнакомца.

— И-хо, — прошептала она с нежным восхищением.

Ибо теперь ей стало ясно, что он был Солнцем! В синих сумерках он перешел мост из звезд, он явился сюда!

Она приблизилась, трепеща в экстазе при виде этого священного чуда, явленного ей.

Он — Солнце! Его кровь течет по небу на закате, она и сейчас пятнает облака. В его глазах застыла голубизна неба, сжавшись в две синие звезды. А его тело бело, как грудь Луны.

Она распростерла руки, повернув ладони к небу, и подняла свое лицо к нему, ее глаза медленно закрылись, длинные ресницы затрепетали.

Как юная жрица стояла она, и лишь легкое подрагивание членов да быстрое биение жилки на горле порой нарушало ее неподвижность. Так она поклонялась ему, обнаженная, не знающая стыда, не шелохнувшись, даже когда он тяжело рухнул перед ней ничком, и ночной бриз, пробравшись по песку, принялся перебирать волосы на его голове, как ветер касается меха мертвого зверя в пыли.

Когда утренний свет пробился сквозь туман, и она увидела и солнце, и мужчину, распростертого на песке у ее ног, то поняла, что он был всего лишь смертным, бледным как смерть и залитым кровью.

И все же — чудо из чудес — видение божества лишь укрепилось в ее глазах, так что она упала на землю, дрожа.

Ибо в человеке, лежавшем у ее ног, ей легче было видеть божество.

Кенту снилось, что он вдыхает огонь — огонь, которого он жаждал так, как никогда не жаждал воду. В безумном возбуждении он преклонился перед пламенем и стал тереть свои израненные руки, омывая их в алых языках. У него была и вода, ледяная ароматная вода, что падала на его обожженную плоть, омывала его глаза, волосы и горло. Затем пришел голод, яростная, раздирающая тело агония, терзавшая его внутренности. Но и она спа́ла, и ему приснилось, что он насытился, и тело согрелось. Потом ему приснилось, что он уснул, и после этого он не видел снов.

Однажды он проснулся и увидел девушку, растянувшуюся рядом с ним — сжатая мягкая ладошка под щекой, улыбка на спящем лице.

V

Теперь дни бежали быстрее, чем волна, накатывающая на золотистый пляж. А синие ночи, испещренные звездами, приходили и уходили, растворялись, чтобы возвратиться на закате ароматом фиалок.

Они не считали дни, как не считали золотые пузырьки, миллионом глазков подмигивавшие из пены прибоя.

У Кента появился огонь — он горел на факеле в ее руках и в костре, который она разжигала там, где хотела. Были тетивы из шелка ее волос и стрелы, быстрые, как морские птицы, с наконечниками из раковин. Была леска из серебряных сухожилий оленя и крючок из полированной кости — всем этим премудростям он учился, слушая ее смех, когда ее шелковистая голова наклонялась к нему.

В первую ночь, когда был выделан лук и натянута тетива, они пробрались через залитый лунным светом лес к ручью. И встали там, перешептываясь, прислушиваясь, не понимая ни слова, к неясным звукам своих голосов.

Далеко в лесу фыркал и скребся Кауг-дикобраз. Они слышали, как скачет под луной по опавшим листьям Вабуза-кролик — тип-топ, тип-топ. Ски-скаа-утка бесшумно проплыла мимо, прекрасная, как водный цветок.

Далеко в океане Шинге-бис-крохаль всколыхнул пряную тишину глупым смехом, и Кай-йошк-чайка вздрогнула во сне. И вот по потоку прошла внезапная дрожь, слабый всплеск, мягкий шорох песка.

— Айхо! Смотри!

— Я ничего не вижу.

Любимый голос был для нее лишь бессмысленной мелодией.

— Айхо! Та-хинка, олениха! И-хо! Сейчас появится вожак.

— Та-хинка, — повторил он, поднимая стрелу.

— И-то! Та-мдока!

И он поднял стрелу к голове, перья серой чайки коснулись его уха, и темнота зажужжала в тон пению тетивы.

Так умер Та-мдока, олень с рогами о семи отростках.

VI

Как яблоко, подброшенное в воздух, вращается наш мир, брошенный в космос.

И однажды Си-со-ка-зарянка проснулась на закате и увидела у корней цветущего дерева девушку, укачивающую младенца в шелковой колыбели своих волос.

С первым слабым криком ребенка Кайг-дикобраз поднял колючую голову, Вабуза-кролик замер неподвижно со вздымающимися боками, Кай-йошк-чайка прошагала поближе по берегу.

Кент сел около девушки, одной рукой обняв ее и ребенка.

— Айхо! Айнах! — прошептала мать, подымая младенца к первым лучам солнца.

Кент же задрожал, а его глаза округлились. На зеленом мхе лежали три тени. Но тень младенца была белой, как иней.

Они назвали ребенка Часке, так как он был первым сыном, и девушка укачивала его, завернув в шелк своих волос. Днем, сидя на солнце, она напевала:

Ва-ва, ва-ва, ва-ве-йеа; Ка-вин, ни-згека ке-диаус-аи, Ке-га нау-ваи, не-ме-го с’веен, Ни-баун, ни-баун, ни-даун-ис-аис, И-ва ва-ва, ва-ве-йеа, И-ва ва-ва, ва-ве-йеа[79].

В тихом океане Шинге-бис-крохаль прислушивался, приглаживая атласную грудку. В лесу Та-хинка-олениха повернула красивую голову по ветру.

Этой ночью Кент думал о мертвеце — впервые с тех пор, как попал на Путь к скорби.

— Аке-у! Аке-у![80] — защебетала Си-со-ка-зарянка. Но мертвец больше не появился.

— Возлюбленный, сядь рядом с нами, — прошептала девушка, глядя в его встревоженные глаза. — Ма канте масека.

Но он смотрел на ребенка и его белую тень на мхе, и лишь вздохнул:

— Ма канте масека, возлюбленная! Смерть наблюдает за нами через море.

Он никогда прежде не знал, что скорбь скрывалась в этих лесах. Теперь он узнал ее. И все же радость, бесконечно возрождавшаяся, когда две крохотных ручки обнимали его за шею, когда слабые пальчики смыкались вокруг его пальцев — радость, с которой знакомы и Си-со-ка, щебечущая в гнезде, и Та-мдока, облизывающая пятнистого детеныша — радость придавала ему силы для того, чтобы встретить спокойно затаившуюся в снах и в глубине леса скорбь и страх, смотревший на него пустыми глазницами.

Он часто теперь вспоминал лагерь, Бейтса, с которым нередко делил одеяло, Дайса, которому одним ударом сломал запястье, Тулли, чьего брата застрелил. Ему казалось даже, что он слышит выстрел, внезапный хлопок в зарослях болиголова. Снова он видел клуб дыма и высокую фигуру, падающую в кустах.

Он вспомнил каждую минуту суда: рука Бейтса лежала на его плече, Тулли с растрепавшейся рыжей бородой и бешеными глазами требовал его смерти, в то время как Дайс ругался, курил и расшвыривал головешки, оставшиеся от костра. Он вспомнил и приговор, и ужасный смех Тулли, и новую джутовую веревку, которую они сняли с упакованной на продажу пачки смолы.

Он вспоминал все это, иногда выходя на мелководье с копьем с наконечником из ракушки — и тогда промахивался по рыбе. Иногда — сидя у воды, слушая, как Та-хинка плещется у ручья. И тогда оперенный снаряд улетал далеко от цели, а Та-мдока топал и фыркал, пока даже белая илька[81], растянувшаяся на гнилом стволе, прижав усы, не удирала прочь в черную глубину леса.

Когда ребенку исполнился год — часы и часы, отсчитанные восходами и закатами — он болтал с птицами и звал Не-ка-гуся, отзывавшегося с небес: «На север! На север, возлюбленный!»

Когда пришла зима — на Острове Скорби не бывает морозов — Не-ка-гусь кричал с небес: «На юг! На юг, возлюбленный!» И дитя отвечало тихим шепотком на незнакомом языке, покуда дрожащая мать не накрыла его шелком своих волос.

— О возлюбленный! — сказала она. — Часке говорит со всеми живыми тварями — с Кайгом-дикобразом и Кай-йошк-чайкой — а те понимают его.

Кент взглянул ей в глаза.

— Тише, возлюбленная, не этого я боюсь.

— Тогда чего же, возлюбленный?

— Его тени. Она бела как пена прибоя. А по ночам я… Я видел…

— О, что же?

— Воздух вокруг него горит, как бледная роза.

— Ма канте масека. Лишь земля сохранится. Я же говорю как та, кому суждено умереть. Я знаю, о возлюбленный.

Ее голос развеялся, как летний ветерок.

— Возлюбленная! — закричал он.

Но прямо на его глазах она начала изменяться. Воздух заполнился мглой, и ее волосы колыхались, как клочки тумана, ее стройная фигурка колебалась, растворяясь, как дымка над прудом.

Ребенок на ее руках превратился в розоватую призрачную фигуру, неясную, как след дыхания на зеркале.

— Лишь земля сохранится. Это конец, о возлюбленный!

Слова донеслись из тумана, такого же бесформенного, как и остальной окружавший и обволакивавший его, наползавший с моря, из облаков, от земли под его ногами. Ослабевший от ужаса, Кент бросился вперед, призывая: «Возлюбленная! И ты Часке, возлюбленный! Аке-у! Аке-у!»

Далеко над водой загорелась розовая звезда, блеснула на мгновение и исчезла.

Закричала ржанка, пролетающая сквозь удушающий туман. И вновь он увидел приближавшуюся розовую звезду, отражавшуюся в воде.

— Часке! — закричал он.

И услышал голос, приглушенный туманом.

— О возлюбленные, я здесь! — снова позвал он.

На мелководье возник звук, туман замерцал вокруг факела, и появилось лицо — бледное, синюшное, ужасное лицо мертвеца.

Кент упал на колени и закрыл глаза. Когда он открыл их, над ним стоял Тулли с веревкой.

Айхо! Узрите же конец! Лишь земля сохранится. Песок и опаловая волна на золотом пляже, и сапфировое море, и паутина звезд, и ветер, и любовь — все умрет. Даже смерть умрет и останется лежать на берегу небес, как выбеленный череп здесь, на Пути к Скорби, отполированный, пустой, закопавшийся зубами в песок.

Перевод Александры Мироновой

Максим Кабир «Черная Церковь»

Люди давно покинули эти края, оставив свои дома на съедение тайге. Бог забыл о мертвых деревнях, брошенных городах. Но кто-то должен оставаться на страже. На границе между человеческим и потусторонним. Чтобы случайные путники не услышали звон болотных колоколов.

DARKER. № 3 март 2013

— Россия, — любила повторять бабка Арина, — держится на трех китах: Боге, Сталине и железных дорогах. Как сталинскую зону закрыли, так и ветку железнодорожную, что к зоне вела, бросили. А как дороги не стало, так и часть России, что от нее кормилась, померла.

В словах старухи была доля истины. Этот суровый таежный край колонизировался в буквальном смысле: где появится колония строгого режима, туда и змеятся рельсы, там и цивилизация. Вглубь болот прокладывали путь зеки-первопроходцы, а по сторонам дороги возникали поселки и целые города.

В 34-ом от железной дороги Архангельск-Москва отпочковалась ведомственная ветка, не обозначенная ни на одной схеме. Вела она далеко на Юг, в закрытую тогда зону и заканчивалась станцией 33 — в народе прозванной Трёшки. На Трёшках находился исправительно-трудовой лагерь, в котором бабка Арина во времена молодости была поварихой. Обслуживающий персонал лагеря проживал в рабочем поселке Ленинск, но Арина поселилась южнее, в рыбацкой деревушке у полноводной реки Мокрова. Там живет она по сей день с мужем Борисом, хотя и река уже не та, и лагеря больше нет. После того, как Трёшки закрыли, лагерный район опустел. Ветку за ненадобностью частично демонтировали, Ленинск, как и десятки других поселений, обезлюдел. Сегодня в рыбацкой деревне живут три человека: Арина с мужем да старичок Кузьмич, их единственный сосед.

Тайга жадно пожирает брошенный кусок цивилизации. Зарастает мхом да кустарником дорога. Долгие зимы рушат пустые домики в поселке. Трёшки ушли в лес, загородились стыдливо сосняком и лиственницей. Воплощенный в бесчисленных колониях Сталин канул в вечность, унеся за собой безымянные железнодорожные полосы.

— Вся надежда, что Бог удержит нашу Россию, — шепчет Арина, под Россией подразумевая себя, деда Бориса и Кузьмича, забытых на околице Родины стариков.

А Мокрова бежит серебряным шнурком, впадая где-то в Северную Двину, и никуда не впадающие рельсы проглядывают под зеленью.

— Бог, говоришь, — качает головой Борис, показывая жене очередной улов.

Раньше в Мокрове рыбы водилось видимо-невидимо, и Борис тянул полные сети своими сильными загорелыми руками, а Арина любовалась, какой он у нее крепкий и красивый. Силы и в восемьдесят не покинули Бориса: мышцы молодецки выступали под дубленой кожей, когда он доставал улов. Но рыбы с тех пор в Мокрове поубавилось. А в последнее время попадались какие-то калеки: то карася достанет слепого от рождения, то корюшку с костяными наростами на голове.

— Гляди, — показывает Борис и вовсе странный экземпляр, вроде красноперка, но прозрачная вся, кости видно сквозь желейные бока и глазных впадин не предусмотрено никаких. — Мутант, едрить его!

Арина ругает мужа за такие слова:

— Нечисть к ночи не поминай! А рыбу сожги, крестясь.

Борис подшучивает над недалекой старухой, но улов бросает в костер и крестится исподтишка.

А за Мокровой поднимается синим пламенем лес, и где-то в его недрах, в ядовитом болотном тумане стоит Черная Церковь.

— Что вы знаете про Черную Церковь? — спрашивают стариков гости из Архангельска, принимая у Арины тарелки с ухой. Уху она делает их консервов, не доверяет больше реке.

В двухтысячных они сюда зачастили — субтильные городские юноши и девушки с огромными рюкзаками и огромными фотоаппаратами. На арендованных «нивах» они приезжают в тайгу, чтобы запечатлеть брошенные города. Сталкерами себя кличут, да знают ли что про жизнь в мертвой таежной зоне?

Их маршрут обычно пролегает через Ленинск в Трёшки. Там и правда есть на что посмотреть. Арина, когда поясница не хватает, ходит на место бывшей работы ежевику собирать. В лагере все осталось как раньше: покидали его в спешке, никому из расформированного конвоя не хотелось задерживаться здесь. Бараки гниют, нары в них гниют, потерявшие ценность бумаги гниют, учебки и медсанчасти гниют. Скоро-скоро Трёшки станут перегноем, рухнут, как рухнула старая караульная вышка, и ничего не останется, лишь тайга.

Щелкайте фотоаппаратами, пока можете, бледные городские дети.

Сегодня на ужин их трое пришло: два мальчика и девочка, красивая, как актриса из кино забытого. Туристы всегда заходят в поселок, поглядеть, что это за рыбаки живут на окраине мира, почему не уехали вместе с остальными. Удивляются, узнав, что на всю деревушку три старика осталось. Арина с Борисом их радушно принимают, и Кузьмич в гости приходит. Он хоть маленько из ума выжил, но молодежь любит.

Дети показывают трофеи: пожелтевшие розыскные карточки, подобранные в Ленинске, фотографии Трёшки (на одной видна столовая, где работала Арина). Стариков больше интересует жизнь в Архангельске. Путин, Медведев. А Ельцин умер уже. Если даже Ельцин умер, что останется завтра, кроме тайги и болот?

Борис родился в Южанске, самом крупном населенном пункте на пути безымянной ветки. Сейчас там проживают человек триста, но всего десять лет назад это был обычный провинциальный город с достаточно развитой инфраструктурой. В 96-ом там даже газету выпускали — «НЛО» называлась. На все СНГ выходила. Знаете, какие темы тогда в моде были: снежные люди, пришельцы, ерунда всякая. Народ в перестройку Солженицинами накушался, хотелось фантастики легкой. Вот «НЛО» и удовлетворяло запросы. Статьи там печатались одна другой глупее, но попадались и исключения. Именно в «НЛО» опубликовали забытую историю о Черной (или по-другому, Болотной) Церкви, и именно оттуда о ней знали гости Бориса.

Но он-то желтую прессу не читал, он про Церковь и ее Архитектора с детства слышал. В Южанске про нее тогда все слышали.

— Не слышал я ни про какую Черную Церковь, — качает головой Борис, а сам на Кузьмича смотрит, глазами показывает, чтоб он молчал. Кузьмич дурной, но понимает, что детям про такое говорить нельзя, и только сопит расстроено. Про Путина хочет разговаривать, про перспективы их края: а вдруг Путин заново лагеря построит, и жизнь наладится, и, как раньше, по брошенной дороге поезда поедут. Кузьмич бы им руками махал и дудел бы, как паровозный гудок…

— Но, как же, — настаивает красивая девочка — Лиза ее зовут. — Мы давно этой темой интересуемся, в Южанске были. Вот, посмотрите.

И она протягивает старику ксерокопию документа, написанного от руки красивым почерком с ятями и упраздненным «і». Документ обозначен, как доклад, и датирован 1866 годом.

«Судом рассматривалось дело крестьянина Григория Петровича Своржа, 1831 года рождения, русского, крещенного, проживающего в городе Южанске, Архангельской губернии. Указанный крестьянин был взят под стражу по подозрению в убийстве настоятеля Михайловского храма города Южанска, отца Иннокентия, в миру — Саввы Мироновича Павлицкого, убитого зверским способом в ночь на 1 мая текущего года на пороге храма. В ходе расследования подозреваемый признал свою вину и рассказал, что убил отца Иннокентия топором с целью завладения церковным имуществом. Жандармам, указавшим на отсутствия грабежа в составе преступления, пояснил, что не взял из храма ничего, ввиду сильного испуга от содеянного. Учитывая чистосердечное признание подсудимого, суд постановил заковать его в кандалы и ближайшим временем отправить на каторжные работы в Сибирь пожизненно».

Ниже: дата, подпись судебного пристава (инициалы неразборчивы).

Арина читает доклад вместе с мужем, заглядывая ему через плечо. Мурашки бегут по коже. Оба вспоминают далекий 79-ый год и белозубую улыбку Павлика.

Павлик — Паша Овсянников — был им как сын, хотя знакомы они были меньше года. Его, старшего лейтенанта, перевели в Трёшки из Архангельска за диссидентские разговорчики. Тридцатилетний красавец, обладавший недюжинным интеллектом и собственным взглядом на мир, возглавил лагерный конвой. Вот уж не думал Борис, что сойдется с вертухаем, а с Пашей сдружился сразу же и накрепко. От ужасов лагерной жизни сбегал лейтенант на выходные к Мокрове удить рыбу. Так они познакомились, так Паша стал добрым гостем в их доме.

Мутантов в 79-ом в реке не водилось, поезда шли мимо густонаселенных берегов, зеки валили лес и прокладывали дорогу вглубь таежных массивов, а Борис и Паша собирались за штофом водки обсудить политику да прессу. Интересовали лейтенанта и северные легенды, коих немало знал старший товарищ.

Арина любила Пашу, видя в нем сына, которого Бог ей не дал. Она никогда не говорила об этом вслух, но вину за смерть лейтенанта возлагала на супруга. Кто дернул его за язык, заставил рассказать про Церковь? Известно кто. Тот же, кто надоумил душегуба Своржа эту Церковь построить.

Женщина закрывает глаза и слышит паровозный гудок… и шум далекой стройки, и рев грузовичка, спускающегося к рыбацкому поселку со стороны Ленинска.

— Эй, старый! — кричит она. — Прячь антисоветскую пропаганду! НКВД едет!

— Ох, дожились! — шутливо отвечает помолодевший на тридцать лет Борис. — Слава Партии, есть заначка Бухарина!

Овсянников входит в дом, кланяется хозяевам. У него ямочки на щеках и глаза голубые, как Мокрова в апреле. Только сегодня в них затаилась тревога, и задумчивая морщинка легла меж бровей.

Он снимает шинель, садится за стол.

Уж не приключилось ли чего? — думает Борис.

— Приключилось, Борис Иваныч, приключилось.

Побеги в Трёшках случались нечасто, тем более в 79-ом, когда вместе с государственным режимом смягчился и режим заключенных. Да и раньше бегали одни самоубийцы: бегать-то здесь особо некуда. Ежели на восток, в Архангельск или, там, Южанск, поймают в три счета. А к Вологодской области, в тайгу смысла и того меньше. Дед Бориса говорил, что архангельские болота прямо в ад идут, что глубина их непостижима. Ерунда, конечно, однако утонуть в трясине проще простого. Потом, медведи, волки, кикиморы — тайга полна разным зверьем. Заключенные и при Ежове с Берией считали, что расстрел лучше, чем сгнить в лесу. А тут такое — побег!

Борис справедливо полагал, что за последнее время вохра совсем обленилась, переложив свои обязанности по охране зеков на природные условия края. И вот итог, вчера перед отбоем обнаружили нехватку двоих рецидивистов.

— Мы, — Паша говорит, — до рассвета подождали, а только небо порозовело, пошли на восток. В октябре проверка из Москвы, не хватало нам такого конфуза. Взвод пошел, там, где рельсы заканчиваются, разделились по трое.

— Через Пешницу пошли? — спрашивает Борис. Пешница — так называлось когда-то село за станцией, его, когда Боря маленьким был, лесной пожар уничтожил, да так и осталось пепелище.

— Через Пешницу и вглубь. Где Мокрова мельчает.

Борис присвистывает: далеко зашли. В памяти всплывают истории стариков про духов леса, про кикимор с болотницами, про церковь Своржа.

А Паша рассказывает. Шел он с двумя подчиненными, палкой прощупывал почву на предмет топи. Выбирал такой маршрут, какой выбрал бы, будь он беглецом. К девяти утра наткнулся на прогнившие деревянные сваи, что в былые времена поддерживали мост. Моста нет, а эти почерневшие бивни остались. И возле них следы недавнего привала. Попались, голубчики.

По свежим следам повел Паша свою группу дальше. А потом… потом…

— Ты, Паша, рассказывай, ничего не скрывай. И не бойся глупым показаться. Ужель птицы петь перестали?

Паша удивленно вскидывает брови: откуда знаете?

— Да как же, пятьдесят лет здесь обитаю. Кое-чего про тайгу нашу слышал.

— Да, — продолжает Паша, — птицы замолчали. Будто пластинку кто-то выключил. Резко так. И потемнело, словно сумерки уже. Мне не по себе стало, но я от ребят скрыть пытаюсь, хотя вижу, и они смущены. Вокруг сосны, торфяник. Мысли о смерти в голову лезут. И еще чушь всякая. И это… перекреститься захотелось.

Член партии опускает глаза смущенно. Он, наверно, и креститься-то не умеет, а вот, захотел. Потребовалось.

— Стыдиться нечего, — твердо говорит Борис, — я в детстве туда по грибы ходил. И креститься хотелось, и в монахи постричься. Нехорошее место, Павлик, очень плохое. Если зеки твои пропали, не найдешь. И искать не стоит.

Лейтенант молча смотрит в окно, на тайгу за Мокровой, а потом негромко говорит:

— Так мы нашли. Нашли.

И впрямь нашли — недалеко от моста разрушенного, на природной залысине посреди леса. Одного мертвым, другого абсолютно сумасшедшим.

— Бывает ли такое, чтоб человек за одну ночь с ума сошел? — спрашивает Паша. — Да ладно, человек — Михайлов, бандит, каких свет не видел. Он в Омске дюжину людей зарезал, и ничего, психика не расстроилась. А тут…

А тут рецидивист Михайлов задушил товарища по побегу Челядинова, набил полные уши болотного ила (и себе, и трупу) и сел посреди поляны дожидаться конвоиров.

— Еще и пел при этом! — подчеркивает ошарашенный Овсянников.

— Что пел? — не из праздного любопытства уточняет Борис.

— Да, может, и не пел, а просто повторял: «бом, бом, бом»… Но нараспев так… На нас никак не прореагировал. Глаза стеклянные, в одну точку смотрит и талдычит свое. Мы его под белые ручки доставили в лагерь. Он сейчас в лазарете связанный, что с ним делать — ума не приложу. Мои орлы тоже молодцы — едва заставил вернуться за Челядиновым. Борис Иваныч, я вот думаю, может, они ягод каких съели, что крыша у них поехала?

— Тут не в ягодах дело, — отвечает Борис. — Ты, Паша, про Черную Церковь слышал?

— Не слышали мы ни про какую церковь, — отвечает Борис детям в 2009 году. — Ближайшая церковь в Южанске. Раньше в лагере было что-то вроде молитвенного домика — будка такая с иконой. Но она в девяностых сгорела.

Кузьмич прячет глаза, когда красавица Лиза обводит присутствующих пытливым взором.

«Не верит, — понимает Арина, и тоска пронзает ее сердце. — Истину ищут, бесята, а истина-то в болоте на дне».

— Вы не могли о ней не слышать, — произносит Лиза. Она явно главная в их троице. Парни молчат, смущенные ее наглостью, — вот здесь о ней писали.

Девушка достает из рюкзака потрепанную газету со статуями острова Пасхи на обложке. Южанское «НЛО» за 96-ой год.

Борис хочет ответить, что подобный мусор не читает, но его сбивает выражение Лизиного лица. С какой мольбой, с какой надеждой смотрит она на него.

— Я эту статью в детстве прочитала, — говорит девушка. — В девять лет. И так мне эта история врезалась в память, что когда мы с ребятами начали сайт про аномальные явления верстать, первое, что в голову пришло, написать о Болотной Церкви. Я все архивы облазила, все, что можно, нашла. Здесь она была, возле Трёшки. Но где именно? Где?

Борис разворачивает газету, шелестит желтыми страницами. На развороте статья с громким названием «Таежное чудо».

Старик пробегает глазами по строчкам: «Чем занимался Сворж в ссылке, никто не знает, но доподлинно известно, что через 13 лет после убийства батюшки он вновь появился в Южанске. Живой и очень страшный».

О том, что Григорий Петрович Сворж вернулся, в Южанске слышали. Его даже видели несколько раз: заросшего бородой до самых глаз, постаревшего, будто почерневшего кожей. Он-де ночевал по оврагам, питался на базарной помойке. Сдавать жандармам его не стали. Люди полагали, что человек, который пешком прошел от Сибири до Южанска, свой ад уже перенес и мучить его сверх того не по-божески. Была еще одна причина: жуткий взгляд черных-пречерных глаз каторжника. Связываться с ним не хотели. Поговаривали, что из ссылки он сбежал не один, и что товарищами своими в пути питался. Поговаривали, что за грязными усами он скрывает клыки. Да мало ли чего поговаривали. В конце концов, Сворж недолго пробыл в Южанске. В 1880 году (ему тогда было почти пятьдесят) ушел на восток, и след его затерялся еще на несколько лет.

Всплыло имя Григория Петровича в середине восьмидесятых девятнадцатого века. По краю прошел слух, будто на болотах за Пешницой поселился страшный как черт мужик, и будто строит он там дом.

— Не дом он строит, а дворец! — говорили сельские жители. — Уже три этажа возвел, самостоятельно!

— Из чего ему строить? — не верили скептики. — Не иначе в Вологде гвоздей закупил?

— Без гвоздей строит! — клялись первые. — Из коряг, из окаменевших деревьев да грязи. А по ночам ему строить караконджалы помогают.

Караконджалами в народе называли спутников Лиха Одноглазого, рогатых безобразных тварей.

— Вот что! — вступал в разговор взрослых веснушчатый мальчуган. — Я на болотах ягоду собирал, собственными глазами стройку видел. Нет там никаких караконджал. А Сворж есть. Косматый, злой. И то, что он строит, верно, только это не дом, а церковь. Черная она, что стены, что крыша. По бокам ее балки подпирают — бревна сосновые. Вся она неровная, неправильная, жуть берет. С купола ил стекает, а на маковке заместо креста перекрученная коряга. Я, как увидел, сразу оттудова деру дал!

И вновь пошли слухи от Пешницы до Южанска, про Церковь Болотную Черную, хоть ее саму мало кто видел. Не потому, что пряталась она, а из-за страха людского разумного на грешное дело смотреть. Но были смельчаки, и подтверждали они: Церковь существует.

— Ну и что! — отмахивались упрямые скептики. — Согрешил человек, теперь вот грехи замаливает, храм для лесных зверюшек строит.

— Не для зверюшек, а для хмырей болотных. И сам он уже на человека не похож: лает, на четвериках скачет да, знай, бока своего уродства глиной смазывает.

Но какой бы невидалью ни была болотная стройка, глаза она не терла, ибо оставалась скрытой в таежной чаще. И Архитектор (как прозвали каторжника) к людям не захаживал. Шли годы, Церковь превратилась в местную страшилку, обросла вымышленными подробностями, вроде икон с рогатыми мордами и трона внутри (для самого Лиха). В 18-ом году людям было не до фольклора. Гражданская война докатилась и до самой тайги. Интервенты захватили Архангельск. Потом, в 20-ом, пришли большевики, и неожиданно даже для местных жителей один архангельский комиссар вспомнил про Болотную Церковь.

Борис опускает глаза вниз газетной страницы на фамилию автора статьи.

— Почему бы вам не расспросить этого Павлухина В.А?

Он искренне надеется, что некий Павлухин В.А. давно мертв и не сможет послать детей туда, куда сам Борис когда-то послал лейтенанта Овсянникова. Он удивляется, когда Лиза говорит:

— Мы хотели его разыскать, но оказалось, что автор «Таежного чуда» погиб. Незадолго после выхода этого номера Павлухина разорвала его собственная овчарка.

— Случается, — стараясь скрыть эмоции, бубнит Борис.

— Может быть, вы вспомните? — просит девушка. — В детстве вы наверняка слышали эту историю. Большевики хотели использовать Церковь в антирелигиозной пропаганде, показать народу, до каких извращений дошли богомольцы. Они отыскали храм Своржа, но что случилось потом?

Потом…

Потом был 79-ый год, водка в граненых стаканах, сало и черный хлеб, закат на пиках сибирских елей и еще живой Паша Овсянников…

— И что же, нашли большевики эту Церковь? — спрашивает Паша. А Борис продолжает рассказывать историю Своржа и не замечает, как горят глаза слушателя. Как жадно внимает он каждому слову.

— А то. Их местный мальчуган провел. Комиссары как увидели плод многолетних трудов мастера-отшельника, так и побагровели от ярости. Всякое желание агитировать пропало. Одно желание осталось: стереть с лица земли богомерзкое сооружение да поскорее. Они-то все умерли вскоре, красноармейцы эти, но мальчик-проводник прожил долго и говорил, что старшой их плевался и кричал, мол, уничтожить немедленно. Порешили они вернуться с пулеметами и издалека Церковь расстрелять.

— А чего ж не сжечь или взорвать?

— Того, что к самой Церкви они дороги не нашли. Будто из самой топи она росла, так что только издалека смотреть и можно. Они притащили доски, сколотили помост на берегу. Уже приготовились стрелять, как вдруг из лесу выбежало что-то похожее на большого пса. Ну, это им так показалось, на самом деле, то был старик, только уж больно неухоженный, заросший и черный. И передвигался он, как пес. Рассказывают, зыркнул дикарь на советскую власть глазищами горящими — и шасть в Церковь. Лишь внутрь зашел, как постройка покачнулась, заскрипела черными бревнами и вмиг исчезла. Утонула в болоте, только рябь над кривым крестом пошла. Не в кого стрелять красноармейцам, пошли они домой. А затем и умерли один за другим, кто от чего.

— Враки! — горячо восклицает член партии Овсянников. — Где такое видано, чтоб здание на трясине стояло!

— Тише, тише, — шепчет Борис, косясь на дверь. Не хочет, чтоб жена услышала, какими он байками тешит гостя. — Не враки, а легенды. С легенд спроса нет, и доказательства им не нужны, и этот ваш реализм. Мне дед рассказывал. Я тебе рассказал.

— Хотите сказать, что это было на том месте, где мы беглецов нашли.

— Нет. Много глубже. Это сейчас тайга начинается за Пешницей, а в 20-ом там еще Мокрова текла. Оттуда и остатки моста. Я там в детстве гулял, вопреки родительским наставлениям. Отец, узнав, журил, а бабка прям порола. Порола и повторяла: «Хошь болотные колокола услышать, пострел?»

Паша спрашивает про колокола.

— Это тоже часть легенды. Как Церковь в болоте утонула, так из топи по ночам колокольный звон раздается. Мол, за старания, бесы подарили Своржу колокол, кто его звон услышит, тот разума лишится. Старики запрещали в тайгу ходить, чтоб ненароком на проклятое место не напороться. Но это, как ты понимаешь, тоже выдумки.

Борис подливает лейтенанту водку.

— Погодите, Борис Иваныч. Не хотите ли вы сказать, что Михайлов услышал звон болотных колоколов?

Паша спрашивает так серьезно, что Бориса охватывает смутное беспокойство.

— Да ну, — нарочито весело отвечает он. — Говорю же тебе, если и была Церковь, то намного южнее. И вообще, какая Церковь Болотная, когда наши спутники бороздят космос?

— Фольклор не из воздуха возник! — спорит Лиза, возвращая старика в сегодняшний день. — Существовала она, вы нам просто дорогу показать не желаете, ведете себя с нами, как с детьми. А у нас все оборудование имеется, и по болотам нам ходить не впервой.

— Фу-ты, ну-ты, заладила! — злится Борис. — Если б существовала она, сюда бы давно туристы нагрянули, разобрали бы ее на сувениры. На месте Трёшки построили бы ларьки, чтоб торговать уменьшенными копиями.

Кузьмич радуется этой мысли, свистит, как паровоз, но никто не обращает на него внимания.

— Вычитали глупость и сами глупостью занимаетесь! — заканчивает Борис гневную тираду. Арина гладит его по плечу: «Ну, не надо, они не собирались тебя обидеть!»

Лиза, виновато потупившись, извиняется.

— Мы так надеялись, — говорит она.

А в памяти Бориса возникает Паша. Красивый, молодой. Смотрит он на старика пытливо и говорит:

— А я, Борис Иваныч, недавно был в тайге.

— За грибами, небось, ходил? — спрашивает непонятливый Борис. Он слишком сосредоточен на поплавке и про Церковь совсем забыл. С тех пор, как он рассказал о ней товарищу, прошел месяц.

— Я на том месте был, где мы беглых нашли.

Удочка едва не выскальзывает из рук Бориса:

— Это еще зачем?

— Ну, как же. Интересно мне стало. Михайлов-то так в себя и не пришел, вынуждены были его в область конвоировать. Пускай, нет там ничего, но причины для его безумия быть должны. Научные причины. Может, газы какие, может, акустика особая.

— Научные! — восклицает Борис. — Нет там никакой науки, и соваться туда нечего!

— Нет, вы послушайте! — мягко возражает Паша. — Принимали ведь раньше обычное болотное свечение за болотных духов! Называли его свечками покойников, считали, что это древние призраки клады стерегут. А теперь мы знаем про возгорание метана, радиоактивные осадки, фосфоресцирующие организмы! Стало быть, и другие мифы объяснимы с научной точки зрения. И про колокол ваш тоже!

Борис, бросив удочку, спорит, убеждает, умоляет друга оставить затею, не приближаться к болотам, и тот вроде соглашается…

Вроде…

— Ты что же, старый болван, Павлику про Церковь рассказал?! — кричит Арина, вернувшись с работы. — Он у всех в лагере о ней спрашивает, ко мне в столовую с расспросами заходил!

— Да я так, байку травил, — бурчит Борис. — Не веришь же ты в самом деле, что она там до сих пор?

И жена качает головой и пьет настойку от сердца, и Мокрова течет и течет вдаль.

А Пашки в феврале не стало. Пропал без вести, как его ни искали, не нашли. Известно лишь, что он незадолго до исчезновения в областную психбольницу ездил, Михайлова навещал.

Течет быстрая Мокрова вдоль живописных берегов. Течет параллельно ей старая железка, укутанная травой и мхом. Желтый и зеленый цвета правят в этом краю всеми своими оттенками. И вдруг — брошенная изба черным пятном посреди луга. Остов трактора с еще сохранившейся синей краской на ржавых боках. Потом болота, все еще крепкие железнодорожные мосты, покосившиеся семафоры. Устремляются рельсы сквозь заросли лиственницы, а за ними целый поселок: десятки заколоченных домов, деревянный клуб с провалившейся крышей, пожарная часть… Некому больше здесь жить, нечего охранять. Дальше на юг пожираемая тайгой, похожая на покусанное яблоко колония. Перекрытия крыш вывороченными рыбьими ребрами торчат над бараками. Кое-где еще сохранились стекла. Над оврагами гниют мостки, огороженные ржавыми решетками. Тронешь железо — превратится в труху, как обратился в труху смысл бодрых, но лживых лозунгов, развешенных то тут, то там. За Трёшкой нет ничего. Ничего человеческого.

Весной 89-го приснился Борису сон, будто кто-то в избу стучит посреди ночи. Он двери отпирает, а на пороге Паша. Шинель насквозь мокрая, лицо белее белой глины, а под глазами темные круги.

— Где же ты был столько лет? — ахает Борис, впуская гостя в избу.

Входит Паша. Походка у него странная, ноги не гнутся, и пахнет от него болотом, и тина с шинельки свисает. Но ведь это Пашка! Пашка вернулся!

Борис кидается на кухню, режет хлеб, наливает в стопки водку. Гость, скрипя суставами, садится за стол. Берет ломтик ржаного. Нюхает.

— Все это правда, — говорит он грудным булькающим голосом и смотрит на старика пронзительным взглядом. — Про Своржа и колокола.

Он накрывает хлебом свою стопку и произносит тихо:

— Ты, Борис Иваныч, меня найди. Там несложно. От старого моста на север. Сам все поймешь. Только ищи меня на Пасху. На Пасху болотным колоколам звонить запрещено. Никто тебя не тронет. Как найдешь, сам поймешь, что делать.

Засим он встает и тяжело уходит к дверям.

— Пашенька, подожди, я Арину разбужу! Она за тобой каждый день плачет, пусть хоть краем глаза на тебя посмотрит.

Но гость уходит, не поворачиваясь, и Борис просыпается в холодном поту.

На Пасху он взял у соседа мотоцикл с коляской и поехал на юг, ничего не сказав Арине. Оставил транспорт в Пешнице, оттуда пешком. В одной руке лопата, в другой — багор. А в голове все байки, что он когда-либо слышал. Про желтолицего болотняника, пугающего грибников вздохами да всхлипами. Про кикимор, заманивающих путников в трясину криками о помощи. Про болотных криксов, запрыгивающих на спину и катающихся на человеке верхом до первых петухов. А еще про хитрых лесавок, уродливых шурале, злыдней и хмырей…

А вокруг, куда ни глянь, топи; и черные столбы деревьев стекают с зеленых крон, и колышется ряска над смертельными ямами. Ягод — видимо-невидимо, и слышны голоса тетеревов, глухарей, пищух, неясытей. А потом нет голосов. Нет птиц. И хочется побежать назад, но Борис не сворачивает, на ощупь идет через тайгу.

Сегодня Пасха. Сегодня нечисти на земле делать нечего.

Пашу он нашел. Паша лежал на изумрудно-белом покрывале кислицы, почерневший, но не разложившийся за десять лет. Черная выдубленная кожа облегала высушенное лицо, перекрученные кисти торчали из рукавов шинели. А шинель мокрая насквозь, хотя дождей не было уже месяц. Значит, раньше он лежал в болоте, где кислород не мог разрушить ткани, где холод и сфагнум законсервировали его труп, обратили в торфяную мумию. И лишь недавно кто-то достал Пашу из болота, чтобы Борис придал его земле.

Хоронили лейтенанта рыбаки из поселка. Никому в Ленинске не сказали. Там никого уже не осталось, кто помнил бы Овсянникова, а родных у Паши не было. Кроме Арины с Борисом. Не хватало, чтобы, узнав о мумифицированном трупе, в тайгу нагрянули ученые. Нет в тайге науки. Черная Церковь есть, а науки нет.

— Простите нас, — говорит Лиза, пряча в рюкзак злосчастную газету. — И спасибо за угощение.

— Вы нас простите, — смягчается Борис. — Мы здесь совсем от людей отвыкли. Сколько лет втроем кукуем.

Гости собираются, благодарят за уху. Испортившаяся атмосфера вновь налаживается. Кузьмич достает из кармана горстку конфет «Холодок» и протягивает Лизе. Улыбается. И вдруг, впервые за весь вечер начинает говорить:

— Это еще что! Это разве невидаль! Вот была война, фашисты землю забирать пришли! Весь народ советский встал супротив. И звери встали, и птицы. И все существа встали. И домовые, и банники, и лесавки с водяными — все на войну пошли. Сталин отряд сформировал из нечистой силы, и она с фашистами сражалась, вот как было. Банники их камнями раскаленными били, лесавки в топь заманивали. Леший с пути сбивал и прямо на мины вел. Здесь это было, у нас. Не зря на гербе нашей Архангельской области Святой Архистратиг Михаил в лазуревом вооружении с червленым пламенеющим мечом и с лазуревым щитом, украшенным золотым крестом, попирает черного лежащего дьявола. Низвергнут лукавый, фашисты низвергнуты. Лишь болота остались. Черт, когда мир создавался, похитил у Господа кусок земли, съел да выблевал. Вот и болота получились. А вы говорите, невидаль.

Все смотрят на Кузьмича удивленно, а потом Лиза произносит своим красивым голосом:

— Ну, нам пора. А Церковь мы и сами найдем. Тайгу с ног на голову поставим, но найдем.

И долго потом смотрят старики, как арендованная в Архангельске «нива» поднимается по склону от рыбацких избушек, делает поворот и уносится в строну Пешницы.

— Так тому и быть, — вздыхает Борис. — Вы Церковь найдете, я — вас найду.

Арина крестится и заставляет Кузьмича перекреститься, но тот гудит, как паровоз, и машет птичьей лапкой вслед исчезающему автомобилю.

Вот уже двадцать лет подряд ходит Борис на Пасху в тайгу. В этот день отдает болото по одной своей жертве, выкладывает ее аккуратно на покрывало кислицы, чтоб старик забрать мог. Раньше легче было, а нынче он совсем дряхлый стал. Порой до сумерек волочит труп по лесу. Все они под ольхой похоронены, недалеко от поселка. Пашка первый был. Сейчас там маленькое кладбище. Двадцать торфяных мумий.

Борис, когда еще почта до них доходила, выписывал журнал «Дружба народов» и прочел в одном из номеров стихотворение Александра Блока:

Полюби эту вечность болот: Никогда не иссякнет их мощь. Этот злак, что сгорел, — не умрет. Этот куст — без истления — тощ.

Теперь, закапывая очередную мумию, он читает блоковское стихотворение вместо молитвы, и Кузьмич сопровождает чтение паровозными гудками сложенных в трубочку губ:

Одинокая участь светла. Безначальная доля свята. Это Вечность Сама снизошла И навеки замкнула уста.

Однажды он и Лизу похоронит: почерневшую, скорченную. Если до Пасхи сам не помрет.

И мерещится ему болото, где под ряской, под трехметровым слоем утрамбованных трупов лосей, росомах, волков, лисиц, белок, бурундуков, стоит Черная Церковь. И горят в ее оконцах бледно-голубые огни — свечи покойников. И ждет она, что однажды опоздает старый Борис, не успеет до окончания Пасхи из леса уйти.

И мощь ее никогда не иссякнет.

© Максим Кабир, 2013

Александр Грин «Львиный удар»

Царю зверей люди уготовили страшную судьбу: участие в эксперименте, который должен был доказать существование Духа у каждого живого существа. И естественная смерть здесь не годилась, потому как только убийство способно так быстро освободить Дух, чтобы он стал виден сторонним наблюдателям. Но прежде чем пытаться узреть призрак собственными глазами, экспериментаторам нужно раздавить красавца льва восьмисотпудовым паровым молотом…

DARKER. № 3 март 2013

I

Трайян только что вернулся с большого собрания Зурбаганской ложи всемирного теософического союза. Блестящее выступление Трайяна против Ордовы, сильнейшего оратора ложи, его могучий дар убеждения, основанного на точных данных современного материализма, его отточенная ирония и невероятная память, бросающая в связи с общим, стройным, как пламя свечи в безветрии, мировоззрением, — тысячи непоколебимых фактов, — лишили Ордову, под конец диспута, самообладания и твердости духа. Материализм, в лице Трайяна, получил, кроме шумных оваций, несколько десятков новообращенных, а Трайян, приехав домой, надел халат, сел поудобнее к железному, художественной работы камину, и красный трепет огня отразился в зрачках его веселых глаз, накрытых черными, крутыми и тонкими, как у красивых женщин, бровями.

Хотя Ордова не появлялся еще в нашем рассказе видимым и говорящим лицом, интересно все-таки отметить разницу в наружности противников, а наружность — в контрасте с их убеждениями. Знаменитый ученый-материалист Трайян обладал внешностью модного, балованного художника, в ее, так сказать, банальной транскрипции: пышный галстук, волосы черные и длинные, пышные, как и холеная борода; безукоризненной чистоты профиль, белая кожа; синий бархатный пиджак — впечатление одухотворенной изысканности; идеалист Ордова коротко стригся, лицом был некрасив и невзрачен и одевался в скверном магазине скверного готового платья. Странное заключение можно было бы сделать отсюда! Однако рассказ наш лежит не в шутке, и сравнение упомянутых лиц с ошибочно перепутанными масками — все, что мы можем себе позволить по этому поводу.

В кабинете, кроме Трайяна, сидел приехавший с ним генерал Лей, живой, ловкий и любезный старик, настоящий боевой человек, знающий смерть и раны… Лей был поклонником сражений, драки и состязаний вообще, неизменно оставаясь, когда это не касалось патриотизма, сторонником победителя; бой петухов, тарантулов, быков, бой — диспут ученых — серьезно, увлекательно волновали Лея; он принимал жизнь только в борьбе и лакомством считал поединки.

— Мне кажется, Ордова чувствует себя плохо, — сказал Лей, — и я менее всего хотел бы быть на его месте.

— Он все-таки убежденный человек, — заметил Трайян, — и я, если хотите, заставил его только молчать. Не он побежден сегодня, а его идейный авторитет.

— Ордова обезоружен.

— Да, я обезоружил его, но не покорил, что, впрочем, мне совершенно не нужно.

— Ордова крупный противник, — сказал Лей, — так как стоит на приятной, практически, для масс, точке зрения. «Я умираю, но я же и остаюсь», — какие великолепные перспективы!

— Он слабый противник, — возразил Трайян, — его заключения произвольны, аргументация беспорядочна и, так сказать, экзотична; эрудиция, обнимающая небольшое количество старинных, более поэтических чем научных книг, достойна всякого сожаления. «Организм умирает, дух остается!» — вот все: вера, выраженная восклицанием; соответственно настроенные умы, конечно, предпочтут этот выкрик данным науки. Однако, таких меньшинство, в чем я и убедил вас сегодняшним выступлением.

— Господин Ордова просит разрешения видеть вас! — сказал, появляясь в дверях, лакей.

Собеседники переглянулись; Трайян усмехнулся, пожав плечами. Лей просиял от любопытства и нетерпения. Несколько мгновений Трайян молчал, обдумывая тон встречи, пока ему не показалось более уместным, как победителю, почтительное и серьезное отношение.

— Просите! — мягко сказал он и продолжал, подымаясь навстречу входившему Ордове: — Очень, очень мило с вашей стороны, что вы навестили человека, искренне расположенного к вам, помимо всяких теорий. Садитесь, прошу вас. Ордова — генерал Лей.

Невзрачное, грустное лицо Ордовы выразило легкое замешательство.

— В этот поздний час, господин Трайян, — сказал он таким же грустным, как и его лицо, но решительным и свободным голосом, — я пришел по немаловажному делу к вам лично.

Генерал поклонился и разочарованно протянул руку Трайяну.

— Как лишний, я удаляюсь…

Но Трайян знаком остановил его.

— Не уходите, Лей, я не хотел бы секретов и, вообще, никакой таинственности.

— Извините, — сказал Ордова, — я пришел с коротким, практическим предложением, но такого рода, что намек на третье лицо был нелишним. Если генерал Лей находится в курсе вопросов, рассмотренных в сегодняшнем заседании, и не состоит членом общества покровительства животным, — я без задержек перейду к делу.

— Вопрос идет о животном? — спросил Трайян, рассматривая Ордову в упор.

— Однако я хотел бы избегнуть мистификации.

— Зачем? — искренно возразил Ордова, — когда можно обойтись без всякой мистификации!

— Я и генерал Лей слушаем вас, — коротко заявил Трайян.

Гость поклонился, и все сели; тогда Ордова заговорил:

— Для скептиков, людей предвзятого мнения, людей легкомысленных и людей искренне убежденных существует неотразимо повергающее их оружие — сила факта. Обстановка факта, внешняя и внутренняя его сторона должны быть наглядными и бесспорными. Могли ли бы вы, Трайян, став очевидцем, даже действующим лицом факта бесспорного, опровергающего нечто весьма существенное в вашем мировоззрении, — явить мужество признанием власти факта?

Трайян подумал и, не найдя в словах Ордовы ловушки, сказал:

— Приняв бесспорность факта существеннейшим и главнейшим условием — да, мог бы, как ученый и человек.

— Хорошо, — продолжал Ордова, — то, что я изложу далее, не требует с вашей стороны возражений. Вы можете просто, в худшем случае, пропустить это мимо ушей. Внимательное изучение древних восточных авторов, подтвержденное собственными моими опытами, привело меня к убеждению в действительном существовании Духа живой Жизни, духовной основы всякого организма. Естественная смерть существа никогда не бывает достаточно быстрой для того, чтобы освобождение, или исход Духа, произвело резкое впечатление на присутствующих; какими путями совершается это, доныне нам неизвестно, во всяком случае, постепенное освобождение духовной энергии в сравнении с мгновенным исхищением ее путем идеально быстрого уничтожения тела, почти неведомого природе, — относится одно к одному так же, как взрыв пороха — к медленному его сгоранию. Под идеально быстрым уничтожением подразумеваю я не только предшествующий окончательной смерти полный паралич организма, как в случаях разрыва сердца или апоплексии, а полное сокрушение, обращение в бесформенную материю. Вам, Трайян, и вам, генерал, предлагаю я завтра в двенадцать часов дня быть свидетелями такой смерти, смерти сильного, здорового льва; мой выбор я остановил на этом звере ради его сравнительно небольших размеров, отвечающих условиям опыта, но, главным образом, в силу огромного количества невесомой таинственной энергии или Духа, заключенного в льве, как в носителе силы.

— Насколько я понял вас, — сказал Трайян, улыбаясь безобидно, как если бы речь шла о сложной и умной шалости, — освобожденный дух льва будет доступен моим физическим чувствам?! Но как и в какой мере?

— Как — не знаю, — серьезно сказал Ордова, — но, ручаюсь, в достаточно убедительной степени. Завод Трикатура отдал в мое распоряжение восьмисотпудовый паровой молот; молот убьет льва. Я не требую у вас участия в расходах по опыту, так как это моя затея; прошу лишь, после составления письменного акта о происшедшем, присоединить свою подпись.

— Согласен, — высокомерно сказал Трайян. — Лей, что вы думаете об этой истории?

Глаза Лея блестели одушевлением и азартом.

— Я думаю… я думаю, — вскричал он, — что время до двенадцати часов полудня покажется мне тысячелетней пыткой!

— Я жду вас, — сказал Ордова, прощаясь, затем, помолчав, прибавил: — Довольно трудно было найти льва, и я, кажется, немного переплатил за своего Регента. Я ухожу. Не думайте о моих словах, как о шутке или безумстве.

Он вышел; когда дверь закрылась, Трайян сел за стол, уронил голову на руки и разразился истерическим, неудержимым, широким, страшным, гомерическим хохотом.

— Лев!.. — бросал он в редкие секунды затишья, — под паровым молотом!.. в лепешку!.. с хвостом и гривой!.. ведь этого не выдумаешь под страхом казни!.. О, Лей, Лей, как ни самоуверен Ордова, — все же я не ожидал одержать победу сегодня над таким жалким, таким позорно — для меня — жалким противником.

II

Лев, купленный Ордовой в зверинце Тоде, пятилетний светло-желтый самец крупных размеров, отправился в тесной и прочной клетке к месту уничтожения около одиннадцати часов утра. Льва звали Регент. Его сопровождал опытный укротитель Витрам, человек, в силу профессии, привычки и вдумчивости, любивший животных более, чем людей. Витрам ничего не знал о роковом будущем Регента. Он провожал его за плату, по приглашению, на загородный завод Трикатура; сидя на краю фуры автомобиля, он обращался время от времени к Регенту с ласковыми, одобрительными словами, на что лев отвечал раскатами короткого рева, подобного грому. Фура двигалась окольными улицами; во тьме плотно укутанной брезентовым чехлом клетки лев раздраженно переносил надоедливую оскорбительную тряску долгой езды, неловко прижавшись в угол, ударяя хвостом о прутья и мгновенно воспламеняясь гневом, когда более резкие толчки мостовой принуждали его менять положение. В таких случаях он ревел грозно и долго, с явным намерением устрашить таинственную силу движения, приводящую его, огненной силы, непокорное, мускулистое тело в состояние тягостной неустойчивости. Пойманный уже взрослым, он тосковал в неволе ровной, глухой тоской, лишенной всякого унижения, иногда отказываясь от пищи, если случайный оттенок ее запаха терзал сердце неясными, как забытый, но яркий сон, чувствами свободного прошлого.

— Еще немного потерпи, рыжий, — сказал Витрам, завидев через далекие крыши построек черные башенные трубы завода, изливающие густой дым, — хотя, разорви меня на куски, я не сумею сказать тебе, зачем твое дикое величество переезжает в новое помещение.

Регент, зная по тону голоса, что Витрам обращается к нему, взревел на всю улицу.

— Сбрендил, надо быть, какой-то состоятельный человек, — продолжал Витрам, — потянуло его к зоологии, вообразил он себя римским вельможей, из тех, что разгуливали в сопровождении гепардов и барсов, и купил нашего Регента. Тебя, старик, посадят в саду, на видном месте, среди так знакомой тебе тропической зелени. Вечером над фонтаном вспыхнет голубая электрическая луна; толпа близоруких щеголей, взяв под ручку молодых женщин со старческой душой и косметическим телом, займется снисходительной критикой твоей внешности, хвоста, движений, лап, мускулов, гривы…

Витрам умолк; лев рявкнул.

— А чем кормят львов? — осведомился шофер.

— Твоими ближними, — сказал Витрам, и шофер, думая, что услышал очень забавную вещь, громко захохотал. Минуту спустя, фургон проезжал мимо рынка; запах сырого мяса заставил Регента круто метнуться в клетке, и все его большое, тяжелое тело заныло от голода. Не зная, где мясо, так как тьма была полной, а запах, проникая в нее, властно щекотал обоняние, — лев несколько раз ударил лапами вниз и над головой, разыскивая обманчиво близкую пищу; но когти его встретили пустоту, и внезапная ярость зверя развернулась таким ревом, что на протяжении двух кварталов остановились прохожие, а Витрам хлопнул бичом по клетке, приглашая к терпению.

Наконец, въехав в ворота, фургон остановился у закопченного кирпичного здания, и Витрам, спрыгнув, подошел к слегка бледному, но спокойному Ордове. Тут же стояли Трайян и генерал Лей.

— Регент приехал, — сказал Витрам, — и так как вы, кроме этого, рассчитывали на мое искусство, — то я к вашим услугам.

Трайян, находя свое положение несколько глупым, молчал, решив ни во что не вмешиваться, но генерал выказал живое участие к хлопотам по сниманию и установке клетки вблизи парового молота.

Это гигантское сооружение терялось верхними частями во мраке неосвещенного купола; из труб, слабо шипя, просачивался пахнувший железом и нефтью пар; молот был поднят, саженная площадь наковальни тускло блестела, подобно черной вечерней луже, огнем спущенных ламп.

Витрам еще не догадывался, в чем дело; он проворно развязывал веревки, снимал с клетки брезент; завод пустовал, так как был праздник, и привести молот в действие должен был сам Ордова.

— Как же, Трайян, — сказал Лей, — отнесетесь вы к антрепренеру Ордове, если его постигнет фиаско?

— Очень просто, — хмуро заявил Трайян, смотревший на молот с нетерпением и брезгливостью, — я ударю его по лицу за жестокость и дерзость. Неужели вы, умный человек, ждете успеха?

— А… как сказать?! — возразил генерал с бесстыдством любопытного и жадного к зрелищам человека. — Пожалуй, жду и хочу всем сердцем необыкновенных вещей. Скажу вам откровенно, Трайян: хочется иногда явлений диких, странных, редких, — случаев необъяснимых; и я буду очень разочарован, если ничего не случится.

— Ренегат! — шутливо сказал Трайян. — Вчера вы аплодировали мне, кажется, искренне.

— Вполне, подтверждаю это, но вчера в высоте мгновения стояли вы, теперь же, пока что — лев.

— Посмотрите на льва, — сказал, подходя, Ордова, — как нравится вам это животное?

Брезент спал. Регент стоял в клетке, устремив на людей яркие неподвижные глаза. Его хвост двигался волнообразно и резко; могучая отчетливая мускулатура бедер и спины казалась высеченной из рыжего камня; он шевельнулся, и под шерстистой кожей плавно перелились мышцы; в страшной гриве за ухом робко белела приставшая к волосам бумажка.

— Хорош, и жалко его, — серьезно сказал Трайян.

Лей молчал. Витрам хмуро смотрел на льва. Ордова подошел к молоту, двинув рычаг для пробы двумя неполными поворотами; массивная стальная громада, легко порхнув книзу и вверх, не коснувшись наковальни, снова остановилась вверху, темнея в глубине купола.

— Ну, Витрам, — сказал, ласково улыбаясь, Ордова, — вы, дорогой мой, должны, как сказано, нам помочь. Регент вас слушается?

— Бывали ослушания, сударь, но небольшие, детские, так сказать, вообще он послушный зверь.

— Хорошо. Откройте в таком случае клетку и пригласите Регента взойти на эту наковальню.

— Зачем? — растерянно спросил Витрам, оглядываясь вокруг с улыбкой добродушного непонимания. — Льва на наковальню?!.

— Вот именно! Однако не теряйтесь в догадках. Здесь происходит научный опыт. Лев будет убит молотом.

Витрам молчал. Глаза его со страхом и изумлением смотрели в глаза Ордовы, блестевшие тихим, влажным светом непоколебимой уверенности.

— Слышишь, Регент, — сказал укротитель, — что приготовили для тебя в этом месте?

Не понимая его, но обеспокоенный нервным тоном, лев, с мордой, превращенной вдруг в сплошной оскал пасти, с висящими вниз клыками верхней, грозной сморщенной челюсти, заревел глухо и злобно. Трайян отвернулся. Витрам, дав утихнуть зверю, сказал:

— Я отказываюсь.

— Тысяча рублей, — раздельно произнес Ордова, — за исполнение сказанного.

— Я даже не слышал, что вы сказали, — ответил Витрам, — я думал сейчас о льве… Такого льва трудно, господа, встретить, более способного и умного льва…

— Три тысячи, — сказал Ордова, повышая голос, — это нужно мне, Витрам, очень, необходимо нужно.

Витрам в волнении обошел кругом клетки и закурил.

— Господа! Я человек бедный, — сказал он с мукой на лице, — но нет ли другого способа произвести опыт? Этот слишком тяжел.

— Пять тысяч! — Ордова взял вялую руку Витрама и крепко пожал ее. — Решайтесь, милый. Пять тысяч очень хорошие деньги.

— Соблазн велик, — пробормотал укротитель, неподдельно презирая себя, когда, после короткого раздумья, остановился перед дверцей клетки с револьвером и хлыстом. — Регент, на эшафот! Прости старого друга!

Ордова, прикрепив к рычагу веревку, чтобы не очутиться в опасной близости ко льву, и, обмотав конец привязи о кисть правой руки, поместился саженях в двух от молота. Трайян, желая избегнуть всякой возможности шарлатанства, тщательно осмотрелся. Он стал вдали от всяких предметов, машин и нагромождений железа под электрической лампой, ровно озарявшей вокруг него пустой, в радиусе не менее двадцати футов, усыпанный песком, каменный пол; Лей стоял рядом с Трайяном; оба осмотрели револьверы, предупредительно выставив их, на худой случай, дулом вперед.

Витрам, звякнув в полной тишине ожидания запорами и задвижками, открыл клетку.

— Регент! — повелительно сказал он. — Вперед, ближе сюда, марш! — Лев вышел решительными крутыми шагами, потягиваясь и подозрительно щурясь; Витрам взмахнул хлыстом, отбежав к наковальне. — Сюда, сюда! — закричал он, стуча рукояткой хлыста по отполированному железу. Регент, опустив голову, неподвижно стоял, ленясь повторить знакомое и скучное упражнение. Приказания укротителя становились все резче и повелительнее, он повторял их, бешено щелкая хлыстом, тоном холодного гнева, расталкивая сопротивление льва взглядом и угрожающими жестами; и вот, решив отделаться, наконец, от докучного человека, Регент мягким усилием бросил свое стремительное тело на наковальню и выпрямился, зарычав вверх, откуда смотрела на него черная плоскость восьмисотпудовой тяжести, связанной со слабой рукой Ордовы крепкой веревкой.

Ордова качнул рычаг в тот момент, когда Витрам отскочил, закрыв лицо руками, чтобы не видеть разможжения Регента, и молот мигнул вниз так быстро, что глаза зрителей едва уловили его падение. Глухой тяжкий удар огласил здание; в тот же момент толчок шумного, полного жалобных, стонущих голосов вихря опрокинул всех четырех людей, и, падая, каждый из них увидел высоко мечущийся огненный образ льва, с лапами, вытянутыми для удара.

Все, кроме Ордовы, встали; затем подошли к Ордове. Кровь льва, подтекая с наковальни, мешалась с его кровью, хлещущей из разодранного смертельно горла; жилет был сорван, и на посинелой груди, вспахав ее дымящимися рубцами, тянулся глубокий след львиных когтей, расплющенных секунду назад в бесформенное ничто.

1916

Мэри Шелли «Роджер Додсворт, воскресший англичанин»

Роджер Додсворт, сын антиквара, считался умершим с 1654 года, когда оказался погребен под горной лавиной. Но в 1826 году его тело было обнаружено, и выяснилось, что Додсворт жив и здоров. Но он проспал почти два столетия, и все, чем он располагал прежде, теперь принадлежит другим. Каково теперь его место в чуждом мире?

Человеку, пропустившему два столетия, встретится немало бытовых трудностей. Также ему придется пересмотреть многие жизненные и политические взгляды. Известная мистификация с мистером Додсвортом, якобы извлеченным из-под снега во времена автора «Франкенштейна…», легла в основу этого философского рассказа писательницы. На русском языке публикуется впервые.

DARKER. № 4 апрель 2013

MARY SHELLEY, “ROGER DODSWORTH: THE REANIMATED ENGLISHMAN”, 1863

Как многие могут помнить, 4 июля сего года[82] в газетах появилась заметка, сообщающая о докторе Хотэме из Нортумберленда, который, возвращаясь из Италии перевалом Сен-Готард несколько лет тому назад, из-под снежных завалов близ вершины откопал человека, чьи жизненные процессы приостановились под воздействием мороза. После применения обычных средств пациент пришел в чувство и назвался мистером Додсвортом, сыном антиквария Додсворта, усопшего во времена Карла I[83]. На момент погребения в снегах, произошедшего во время его возвращения из Италии в 1654 году, спасенному было тридцать семь лет. Сообщалось также, что после окончательного восстановления он отправится в Англию под опекой своего спасителя. Больше о нем не поступало известий, и различные помыслы по использованию его обстоятельств в общественных интересах, начавшие было вызревать в филантропических умах по прочтении статьи, ушли в изначальное небытие. Антикварное сообщество уже начало прикидывать, какую цену предложить за старинные одежды м-ра Додсворта, а также строить догадки, какого рода сокровища наподобие брошюр, текстов песен или рукописных писем могли таиться в его карманах. Во всех частях света вовсю уже сочинялись стихи всевозможных видов — элегии, поздравления, бурлески, аллегории. Мистер Годвин[84], соблазнившись невиданно достоверными сведениями, приостановил едва начатую работу над историей республики[85]. Печально, что мир не только остался без всех этих даров от лучших умов страны, но и лишился нового предмета для романтических восхвалений и научных изысканий, едва успев обрести его. Оригинальная идея немалого стоит средь повседневной жизненной рутины, однако новое происшествие, диковинка, чудо, явное отклонение от привычного положения вещей в сторону чего-то с виду невероятного — это обстоятельства, за которые воображение цепляется с неизменным восхищением. И мы повторяем: как же печально, крайне печально, что м-р Додсворт отказывается явиться публике, а уверовавшие в его возвращение к жизни вынуждены терпеть саркастическое отношение и торжествующие реплики скептиков, всегда держащихся в спорах безопасной стороны.

Лично мы не считаем, что в приключениях сего юного реликта было нечто противоречивое или невероятное. Биение жизни (полагаю, физиологи с этим согласятся) с легкостью можно приостановить как на сотню-другую лет, так и на несколько секунд. Тело, плотно загерметизированное на морозе, неизбежно сохраняется в своем первозданном виде. К тому, что полностью изолировано от воздействия внешних сил, нельзя ничего присоединить, как нельзя чего-то и отнять от него, и разложению оно не подвластно, ибо материя не может попросту исчезнуть. В состоянии, называемом нами смертью, не уничтожение материальных частиц, а происходящие с ними изменения заставляют их скрыться с наших глаз; они служат пищей для земли и для воздуха, и каждая стихия забирает свое, получая, таким образом, возмещение за некогда отданное. Однако стихии, парившие над ледяным укрытием м-ра Додсворта, не могли преодолеть оберегавшей его преграды. Ветер не в силах был сдуть волосы с его лба, ночная роса или приятное утро — проникнуть сквозь его несокрушимую защиту. История семи спящих отроков[86] имеет своей предпосылкой чудо: они спали. Но м-р Додсворт не спал, грудь его не вздымалась, пульс не бился — смерть накрыла рукой его уста, преградив путь дыханию. Теперь же он избавился от нее, поверг мрачную тень, и той есть чему удивиться. Жертва ее так долго находилась в плену мороза — и вот воскресает в точности тем же человеческим существом, каким пала сто пятьдесят лет тому назад.

Мы с удовольствием заполучили бы подробности его первых бесед и узнали бы о том, как он приспосабливался к новой жизни. Но поскольку подобными фактами мы не располагаем, позвольте нам утешить себя догадками. Первые его слова могут быть угаданы по поведению людей, переживших менее продолжительные неприятности подобного характера. Но по мере его выздоровления начинаются странности. Уже внешний вид его привел д-ра Хотэма в изумление: борода клинышком, длинные локоны, брыжи, намертво застывшие от воздействия мороза и крахмала, но позднее все же растаявшие; платье, какое можно увидеть на портретах кисти Ван Дейка или (если прибегнуть к более понятному сравнению) на м-ре Сапло в опере Винтера «Оракул»; наконец, остроконечные туфли — всё говорило о другом времени. Любопытство его спасителя с жаром пробудилось, когда м-р Додсворт начал отходить ото сна.

Но для того чтобы хоть с какой-то степенью вероятности предугадать характер его первых вопросов, мы должны постараться выяснить, кем же он был в прошлой жизни. М-р Додсворт жил в наиболее интересный период английской истории — он оказался оторван от мира, когда Оливер Кромвель достиг предела своих амбиций, а Английская республика в глазах всей Европы выглядела столь прочной, как если бы смогла вынести любые трудности. Карл I умер, Карл II слыл изгоем, нищим, лишенным даже надежды. Отец м-ра Додсворта, антикварий, получал жалованье от генерала республики, лорда Ферфакса, большого любителя древностей. Додсворт-старший умер в тот же год, когда его сын ушел в свой долгий, но не бесконечный сон. Это любопытное совпадение наводит на мысль, что наш плененный морозом друг возвращался в Англию по случаю смерти отца, вероятно, чтобы заявить права на наследство — как же недолговечны людские замыслы! Где же теперь наследство м-ра Додсворта? Где его сонаследники и душеприказчики? С его продолжительным отсутствием, как мы полагаем, всё его состояние перешло в иные руки. Мир стал старше на сто семьдесят лет с тех пор, как он сошел со сцены, одни владельцы за другими вспахивали его землю, а затем и сами ложились в нее. Мы позволим себе усомниться в том, что хоть один кусок ее поверхности остался в том же виде, как при нем. Молодая почва не примет старой глины.

М-р Додсворт, насколько мы можем судить по его пребыванию за границей, не являлся рьяным сторонником республики, хотя то обстоятельство, что он выбрал для своего путешествия Италию и после смерти отца рассчитывал вернуться в Англию, предполагает, что не был он и ярым монархистом. Вероятно, он является (или являлся) одним из тех, кто не последовал совету Катона[87], приведенному в «Фарсалии»[88], и придерживается взглядов, к которым Данте призывает относиться с крайним презрением, — один из тех, кто нередко приземляется меж двух табуретов, опасаясь присесть на какой-либо из них. Тем не менее м-ра Додсворта не могли не волновать последние вести с родины в столь критический период: его отсутствие могло поставить под угрозу его собственность. Нам нетрудно представить себе, что после того как он ощутил в своих членах приятное возвращение кровотока и отведал плодов земли, каких и не надеялся попробовать в свой жизни, после того как ему рассказали, от какой опасности его спасли, и как произнес молитву, которая показалась д-ру Хотэму чрезвычайно длинной, — пожалуй, мы можем себе представить, что первый его вопрос мог быть таков: «Есть ли какие-нибудь новости из Англии?»

— Вчера я получил письма, — мог бы ответить ему д-р Хотэм.

— В самом деле? — восклицает м-р Додсворт. — Прошу, сэр, ответьте, случились ли какие-нибудь перемены, в лучшую ли, в худшую ли сторону, в этой истерзанной смутой стране?

Д-р Хотэм, заподозрив в собеседнике радикала, холодно отвечает:

— Что вы, сэр, едва ли это можно назвать смутой. Люди говорят о голоде среди рабочих, о банкротствах, о крахе акционерных обществ — но все это неприятные частности, сопутствующие полнейшему благосостоянию. По существу, Англия никогда еще не пребывала в более преуспевающем положении.

В свою очередь, м-р Додсворт подозревает в докторе республиканца и с осторожностью, которую мы договорились считать обычным его свойством, на некоторое время отбрасывает верноподданнические чувства и спокойным тоном вопрошает:

— А с должной ли серьезностью относятся наши правители к этим признакам непомерного благосостояния?

— Наши правители, — отвечает его спаситель, — если вы имеете в виду министров, даже слишком внимательны к временным трудностям. (Просим д-ра Хотэма извинить нас, если обидели его, выставив крайним тори; таким свойством он обладает лишь в наших представлениях о нем, ведь доподлинно нам об этом джентльмене ничего не известно.) Хотелось бы, чтобы они проявили большую стойкость. А король, храни его Господь…

— Сэр! — восклицает м-р Додсворт.

Д-р Хотэм продолжает, не ведая о непомерном изумлении, охватившем его пациента:

— А король, храни его Господь, выделяет огромные суммы из собственного кармана на помощь своим подданным, и его примеру следует вся аристократия и богачи Англии.

— Король?! — выкрикивает м-р Додсворт.

— Да, сэр, — решительно подхватывает его спаситель, — король, и я рад сказать, что предрассудки, которые столь печально и неоправданно обуревали английский народ в отношении его Величества, ныне сошли на нет, с немногочисленными, — продолжает он с суровостью в голосе, — и достойными презрения исключениями, уступив место смиренной любви и почитанию его талантов, достоинств и отеческой заботы.

— Дорогой сэр, вы так порадовали меня, — отвечает м-р Додсворт, и крошечный бутон его монархизма расцветает внезапно целым цветком, — и все же я с трудом понимаю вас, ведь перемена столь разительна! А как же Карл Стюарт, Король Карл — теперь я могу его так называть; его убийство — полагаю, оно подвергнуто осуждению, как того и заслуживает?

Д-р Хотэм кладет руку на пульс пациента, опасаясь, что подобные речи знаменуют приступ горячки. Пульс нормален, и беседа продолжается:

— Сей несчастный мученик, глядящий на нас с небес, удовлетворен, я полагаю, воздаваемым его имени почтением и молитвам, посвященным его памяти. Рискну предположить, что в Англии этого незадачливого монарха вспоминают, по большей части, с состраданием и любовью.

— А его сын, который правит сейчас?..

— Ах, сэр, вы забыли; отнюдь не сын, сие никак не возможно. Его потомков не найти на английском троне, который теперь по достоинству занят Ганноверской династией. Презренный род Стюартов, давних изгоев и скитальцев, ныне пресекся. Последний претендент на корону из этой семьи получил приговор, навсегда изгнавший его из королевства, и своими последними днями доказал пред лицом всего мира справедливость этой меры.

Должно быть, таким был первый урок политики для м-ра Додсворта. Вскоре, к удивлению спасителя и спасенного, истинное положение дел прояснилось. Странные и необычайные последствия продолжительного транса грозили разуму м-ра Додсворта полным разрушением. Переходя через перевал Сен-Готард, он оплакивал лишь своего отца, но теперь всякий человек, встречавшийся ему прежде, похоронен и обратился в прах, и всякий голос, слышанный им прежде, умолк. Само звучание английского языка изменилось, в чем убедил его опыт общения с д-ром Хотэмом. Успели возникнуть либо исчезнуть империи, религии, целые народы; его собственное наследство (праздный вопрос, но все-таки, на что же ему жить?) сгинуло в зияющей бездне, вечно жаждущей поглотить все былое. Его знания и умения наверняка устарели. С горькой улыбкой он думает, что ему следует перенять отцовскую профессию и стать антикваром. Он задается вопросом, куда девались сто шестьдесят томов ин-фолио, собранных его отцом, на которые он в юности взирал с религиозным почтением — где они теперь? Приятель детства, друг более поздних лет, любимая невеста… Оттаявшие после лютой стужи слезы скатываются с его юных, старых щек.

Но не будем же впадать в жалость. Несомненно, со времен библейских патриархов ни один возлюбленный не оплакивал смерть прекрасной дамы спустя столь долгое время после ее кончины. Сила обстоятельств, этот тиран, в некоторой степени примиряет м-ра Додсворта с его судьбой. Поначалу он убеждается, что нынешнее поколение людей значительно изменилось к худшему по сравнению с его современниками, но позднее начинает сомневаться в истинности своих первых впечатлений. Мысли, владевшие его умом перед происшествием и замороженные на многие годы, начинают таять и рассеиваться, освобождая место для новых. Он одевается по современной моде и не противится ничему, кроме шейных платков и шляп, повязываемых лентой. Он восхищается материалом, из которого сделаны его туфли и чулки, и с благоговением смотрит на небольшие женевские часы, с которыми часто сверяется, будто не уверен, что время идет вперед привычным образом, и будто вот-вот найдет на циферблате подтверждение того, что выменял свои тридцать семь лет на две с лишним сотни и оставил 1654-й далеко позади, чтобы внезапно обнаружить себя свидетелем деяний людских в просвещенном девятнадцатом столетии. Его любопытство ненасытно; при чтении его глаза не успевают напитывать разум, и он постоянно наталкивается на некие непостижимые идеи, открытия и знания, хорошо знакомые нам, но едва ли представимые в его эпоху, и они увлекают его в бесконечные чудные грезы. Вероятно, он мог бы проводить в таком состоянии бо́льшую часть времени, то и дело запевая роялистскую песенку против старого Нолла[89] и Круглоголовых[90], затем внезапно останавливаясь и боязливо оглядываясь, чтобы увидеть, кто его слушает; заметив лишь своего современного друга — доктора, он со вздохом отмечает, что теперь ни для кого не имеет значения, поет ли он роялистскую каччу или пуританский псалм.

Рассуждать о философских идеях, на которые наводит воскрешение м-ра Додсворта, можно бесконечно. Нам было бы занятно побеседовать с этим джентльменом, а еще занятнее — наблюдать за развитием его разума и переменами в его воззрениях в столь необычном положении. Будь он резвым юнцом, падким до мирских соблазнов и не обеспокоенным иными людскими стремлениями, он мог бы вскоре отбросить тень былой жизни и попробовать влиться в человеческий поток, бурлящий ныне. Было бы довольно любопытно проследить, какие ошибки он совершит, как преобразятся его манеры. Он может предпочесть активную жизнь, присоединиться к вигам или тори и занять место в здании, которое и в его времена лишь из привычки называлось часовней святого Стефана[91]. Он может жить задумчивым философом и находить достаточно пищи для ума в наблюдениях за поступью человеческого разума, за изменениями, которым подвергаются нравы, желания и способности рода людского. Чем они будут для него — совершенствованием или упадком? Должно быть, он восхищается нашей промышленностью, научным прогрессом, распространением грамоты и свежим духом предпринимательства, характерным для нашей страны. Найдет ли он людей, достойных сравнения со славными личностями его дней? Придерживаясь столь умеренных взглядов, какие мы за ним полагаем, он, вероятно, сразу же впадет в выжидательное умонастроение, которое сейчас в такой моде. Он будет рад затишью в политике, он преисполнится восхищением перед правительством, преуспевшим в примирении всех партий — и обнаружит мир там, где прежде была вражда. Он будет иметь тот же характер, что и пару столетий тому назад — останется все тем же спокойным, мирным и сдержанным м-ром Додсвортом, что и в 1647 году.

Хотя образованность и обстоятельства могут придать неотесанному разуму направление и форму, им не под силу создать или насадить интеллект, благородные стремления и силу духа там, где тупость, неопределенные цели и низкие желания предопределены самой природой. Отталкиваясь от этой мысли, мы часто (забудем на время о м-ре Додсворте) пытались представить, как поступали бы те или иные герои античности, если б родились в наши времена; далее разыгравшееся воображение нарисовало нам, будто некоторые из них и в самом деле переродились. Согласно теории, описанной Вергилием в шестой книге «Энеиды», каждую тысячу лет мертвецы возвращаются к жизни. Их души наделены теми же способностями и возможностями, что и прежде, но приходят в этот мир без знаний; их зачаточные особенности принимают тот облик, какой сообщают им положение в обществе, образование и опыт. Пифагор, как рассказывают, помнил многие переселения своей души, хотя для философа он извлек крайне мало пользы из этих воспоминаний. Помнить, кем они некогда являлись, было бы поучительным для королей, государственных деятелей и, по существу, для всех человеческих существ, призванных быть теми, кто они есть, и играть свою роль на сцене мира. Отсюда мы могли бы вывести представление о рае и аде: если бы тайны нашей прежней личности хранились бы глубоко в нас, мы содрогались бы от вины либо торжествовали от восхвалений, воздаваемых нашим прежним обличиям. Поскольку тяга к славе и доброй посмертной репутации столь же естественна для человека, как и его привязанность к самой жизни, он должен трепетать перед честью или позором, сохранившимися для истории. Кроткий дух Гая Фокса успокоился бы воспоминанием о том, что некогда он проявил себя достойно в облике Марка Антония. Переживания Алкивиада или даже изнеженного Стини[92] Якова Iмогли бы уберечь Шеридана[93] от следования той же тропой ослепительного, но мимолетного блеска. Душа нынешней Коринны[94] была бы очищена и возвеличена тем, что некогда воплотилась в образе Сапфо. Если бы вдруг чародейка-память заставила всех представителей нынешнего поколения вспомнить, что десять столетий назад они являлись другими людьми, немало наших свободомыслящих мучеников с удивлением узнали бы, что страдали еще как христиане от гонений Домициана. А судья, вынося приговор, внезапно узнал бы, что прежде приговаривал святых ранней церкви к пыткам за неотречение от религии, которую теперь исповедовал сам. Последствиями такого прозрения были бы лишь благие дела и великодушие. И все же чудно́ было бы наблюдать, как возгордились бы иные служители церкви от сознания, что их руки некогда держали скипетр, а честный ремесленник или вороватый слуга обнаружили бы, что превращение в праздного дворянина или главу акционерного общества не слишком повлияло на их нрав. В любом случае, можно предположить, что смиренные возвысились бы, а знатные и горделивые ощутили бы, как все их награды и заслуги обращаются в безделушки и детские забавы, оглянувшись на скромное положение, которое занимали когда-то. Если бы философские романы были в моде, можно было бы написать прекрасную книгу о развитии одного и того же разума в разных условиях, в разные периоды мировой истории.

Но вернемся к м-ру Додсворту, ведь нужно сказать ему несколько слов на прощанье. Мы просим его более не хоронить себя в безвестности; если же он из скромности сторонится общественной жизни, умоляем его свести знакомство с нами лично. Нас тяготит тысяча незаданных вопросов, неразвеянных сомнений, неустановленных фактов. Если он страшится того, что старые привычки и странный внешний вид сделают его смешным для привыкших к с современной изысканности, мы заверяем его, что не станем высмеивать его наружность и что достоинство и душевное совершенство всегда будут вызывать наше уважение.

Мы говорим это на тот случай, если м-р Додсворт жив. Но, возможно, он вновь расстался с жизнью. Возможно, он открыл глаза лишь для того, чтобы закрыть их еще плотнее. Возможно, его древнее тело не сумело приспособиться к пище наших дней. Ему, с содроганием обнаружившему себя в положении живого мертвеца, так и не нашедшему общности между собой и нынешней эпохой, предстояло еще одно последнее прощание с солнцем. Возможно, его спаситель и озадаченные местные жители проводили его в последний путь до могилы, где он смог уснуть истинным смертным сном — в той же долине, в которой уже так долго отдыхал. Д-р Хотэм мог бы установить простенькую табличку над его дважды погребенными останками с надписью:

ПАМЯТИ Р. ДОДСВОРТА,

АНГЛИЧАНИНА.

РОДИЛСЯ 1 АПРЕЛЯ 1617 ГОДА,

СКОНЧАЛСЯ 16 ИЮЛЯ 1826 ГОДА

В ВОЗРАСТЕ 209 ЛЕТ.

Если эта надпись сохранится после неких ужасных потрясений, которые заставят мир начать жизнь заново, она может стать основой для множества научных исследований и изобретательных теорий о расе, оставившей подлинные свидетельства о людях, достигших такого немыслимого возраста.

Перевод Артема Агеева под редакцией Владислава Женевского

Дмитрий Квашнин «Фредерик»

Приятно провести вечер в хорошей компании. Вот только одна проблема: все уже давно знакомы друг с другом, новые лица появляются редко. О чем поговорить? О погоде? О повседневных делах-заботах? О том, кто сколько проиграл в карты? Ах, какая скука… Так бы и тосковало просвещенное общество, если бы тему для обсуждения не подкинул один безумный ученый.

DARKER. № 4 апрель 2013

Невнятный гимн всепобеждающего постмодернизма

Едва Криницкого представили доктору Топильцыну и тот, как обычно, повторил свою фамилию, выделив ударением второй слог (будто кто-нибудь когда-нибудь произносил ее неверно), врач вынужден был откланяться и срочно отбыть к находящемуся почти при смерти старику Уварову. Весьма заинтересованный новым знакомцем, Криницкий спросил:

— А кто таков этот доктор?

Ответа никто не дал; кое-кто усмехнулся, но промолчал. Наконец Иван Степанович Асорин, уважаемый в просвещенном обществе помещик пятидесяти лет, много повидавший на своем веку, проговорил:

— Доктор Топильцын — фигура весьма примечательная, Павел Васильевич. — Он посмотрел на молодого Криницкого и продолжил: — Лекарь он, что называется, от бога. Но ходят слухи, он столкнулся с такой болезнью, перед которой его искусство бессильно. Оттого ему самому мучение…

И Иван Степанович замолчал, поудобнее устроившись в своем кресле. Павел Васильевич, заинтригованный еще более, ждал продолжения, но в комнате царила тишина. Присутствующие переглядывались с блеском в глазах — ожидалась увлекательная история.

— Иван Степанович, будьте милосердны, расскажите, пожалуйста, — не выдержал Криницкий.

Асорин посмотрел на него, и в глазах мелькнула усмешка…

— Помилуйте, Павел Васильевич, — начал он, но продолжить не удалось. На Ивана Степановича лавиной посыпались со всех сторон новые просьбы — несмотря на то что историю, на которую был сделан намек, знали здесь почти все. Однако в удовольствии лишний раз послушать Асорина многие не хотели себе отказывать. Впрочем, о том, что уговорить Ивана Степановича несложно и что он сам испытывает великое удовольствие, когда его просят поведать очередную увлекательную историю, не знал разве что Криницкий. Но и он быстро понял эту игру рассказчика и слушателей.

— Хорошо, господа, хорошо, — наконец сдался Асорин, подняв руки. Он снова сменил позу и начал свой рассказ.

* * *

Доктор Топильцын был человеком добрым и отзывчивым, всегда готовым прийти на помощь, хоть разбуди его в самый темный час ночи. Свое дело он знал отлично, и за свою чуть ли не десятилетнюю практику поставил на ноги многих людей, буквально вырвав их из объятий смерти. Он постоянно читал медицинскую литературу, интересовался новшествами и был в курсе последних достижений в своей области. Приветливый и отзывчивый человек, он был вхож во многие дома, не только те, где некогда выполнял свою работу.

А вот в свой дом он с некоторых пор предпочитал никого не впускать. Если случалось заходить к нему кому бы то ни было, Топильцын деликатно, но настойчиво выпроваживал гостя под любым предлогом. Странно — казалось бы, ничего удивительного в жилище доктора не было, но очень уж недвусмысленно он не желал чужого присутствия в своей обители. Единственный, кому был открыт доступ в любое место дома Топильцына, — это его кучер Петька, постоянно сопровождавший доктора в его разъездах.

Ходили слухи, что около полугода назад откуда-то к Топильцыну приехал родственник, тяжело и, кажется, неизлечимо больной. Многие отметили, что именно в то время доктор и перестал радоваться гостям. С приходом сумерек он начал завешивать окна темной тканью, чтобы ни отблеска света не проникало наружу. Просвещенное общество никогда не видело мифического родственника, но безоговорочно верило в его существование. Иначе как объяснить не замечаемые ранее за Топильцыным рассеянность, задумчивость и даже угрюмость? Правда, на людях он никогда не показывал своей напряженности и был все так же светел и приветлив, но даже самые нечуткие люди обратили внимание, что доктор изменился.

Не раз его видели по воскресеньям мирно прогуливающимся и о чем-то напряженно думающим. Он бродил, не глядя по сторонам и бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Но стоило ему встретиться со знакомцем, как лицо его преображалось, освещаясь улыбкой. А едва они расставались, Топильцын снова погружался в себя. Это утвердило мнение большинства в том, что неизлечимо больной родственник существует. И доктора понять было немудрено: надо же — всех лечу, а своего родного человека не могу! Вот он и ищет мучительно решение проблемы, но покамест, видно, не нашел…

А совсем недавно, пару дней назад Федя — работник Ивана Степановича Асорина — видел неподалеку от дома доктора Топильцына истинного, как он выразился, беса. Рассказывал он, что, возвращаясь на родной двор в сумерках, увидел на дороге перед собой выбирающуюся из кустов фигуру. Разглядел он ее не сразу, но один только силуэт заставил Федю застыть на месте. Это был человек невысокого роста с копной спутанных грязных волос в каком-то убогом тряпье и с босыми ногами. Показалось даже, что бок у него в крови. Сгорбленная фигура этого человека производила впечатление невероятное: Федя даже перекрестился со страху. В сумерках сложно было рассмотреть все в деталях, но мужику запомнилось следующее: правую ногу человек подволакивал как-то странно, стараясь на нее не ступать, а левая рука у него была явно короче и тоньше правой, да еще и вся в бинтах, на которых виднелись грязно-бурые пятна. Ужасная фигура довольно быстро пересекла дорогу, не глядя на Федю, и скрылась в кустах с другой стороны. Мужик еще около пяти минут не мог двинуться с места после того, как отвратительный человек скрылся, — только крестился да шептал молитвы. Он был уверен, что видел того самого неизлечимо больного родственника доктора Топильцына.

Федя так красочно расписывал эту встречу, хотя на самом деле он вряд ли мог настолько отчетливо все увидеть в сумерках. Да и был он в тот вечер пьян в дымину, хотя после происшествия и протрезвел. Так что рассказу своего работника Асорин не очень-то поверил. Мужик мог увидеть кого угодно, а разыгравшееся от выпитого воображение — нарисовать чудовищную картину. Впрочем, с тем же успехом Федя вообще никого на дороге мог не повстречать. Случалось наблюдать за ним в подпитии: галлюцинации, правда, не мучили, но дикую чушь, зачастую и довольно жуткую, он мог нести не переставая.

* * *

— Право слово, господа, хотите — верьте, хотите — нет, — закончил свое повествование Асорин.

В тот вечер больше и разговоров иных не было, кроме как о докторе Топильцыне и его немощном родственнике. Кто-то склонялся к мнению, что работник Ивана Степановича действительно увидел странного человека, который, всего верней, и был тем самым тщательно скрываемым от чужих глаз хворым; другие же опровергали их мнение, снова и снова напоминая, что Федька был вусмерть пьян, а в таком состоянии чего не привидится?

Иван Степанович сидел в своем кресле, слушал споры просвещенного общества и улыбался.

* * *

Прошло четыре дня, и гости стекались в дом Асорина. Хозяин был радушен, вид имел молодцеватый и, казалось, в самом деле был доволен всем происходящим. Всегдашней хитрой ухмылки на его устах не было, и они изгибались в улыбке самой искренней… Как кто-то заметил, даже светлой. Веселое расположение духа хозяина дома быстро распространилось — скоро даже Криницкий, добравшийся в такую даль с приключениями по дороге, и думать забыл о своих недавних неудачах.

Беседа полилась медленным, широким потоком. Говорили о пустяках, иногда перемывали друг другу косточки (конечно, в отсутствие объекта перемывания), но в общем и целом царила доброжелательная атмосфера. О докторе Топильцыне вспомнили не сразу, но и о нем разговор тоже зашел. Тут-то и выступил Иван Степанович, что было для многих как гром среди ясного неба: Асорин ранее никогда не начинал говорить сам, пока его не попросят.

— Доктор Топильцын? — переспросил он, подходя к группе молодых людей, которые тут же прервали разговор. — Как же, как же, видел я его не далее как вчера…

Асорина мигом обступило почти все просвещенное общество, и кто-то спросил, как себя чувствует Топильцын. Иван Степанович улыбнулся и ответил:

— Он здорово изменился. Кажется, настигла его нечаянная радость. Смотрит так на меня, понимаешь, а глаза так и светятся… счастьем! Да-да, господа, прямо сияют! И сам улыбается во весь рот, такой общительный, такой дружелюбный!.. Так что я не удивлюсь, если вскорости мы с вами узнаем, что наш доктор нашел-таки выход из своего затруднительного положения.

Эта новость оказала самое положительное влияние. Разговоры пошли еще более оживленно, и большинство из них крутились вокруг имени врача. Все-таки многие вполне искренне переживали за доктора и его несчастного родственника. Ну, теперь уж все почувствовали уверенность, что в скором времени все наладится, и снова просвещенное общество будет радовать веселый и жизнерадостный Топильцын. Нынешний вечер завершился на гораздо более радостной ноте, чем четыре дня назад.

* * *

Гости разъезжались поздно, и Криницкий, которому до дому добираться было далеко, попросил у хозяина разрешения остаться на ночь в его гостеприимной обители. Асорин не отказал.

Часы вот-вот должны были пробить полночь, когда Иван Степанович, проводивший остаток вечера в компании Криницкого, засобирался на боковую. Молодой человек тут же поддержал это начинание и двинулся вслед за хозяином в отведенную ему комнату. В скудно освещенном коридоре их едва не сбил с ног один из мужиков Асорина, который летел как ошпаренный. Увидев хозяина и его гостя, он затараторил:

— Иван Степаныч, там… доктор прибежал, страшный, белый как полотно… трясется весь, в одной рубахе… Иван Степаныч, он вас просит… Вас видеть желает…

Асорин сдвинул брови и, наклонив голову, посмотрел на мужика.

— Что стряслось?

Не обращая более внимания ни на тяжело дышащего своего работника, ни на следовавшего по пятам Криницкого, Иван Степанович широкими шагами двинулся вперед по коридору. Выйдя во двор, он увидел Топильцына: тот затравленно оглядывался, будто силясь что-то увидеть в густой темноте.

— Батюшки! — по-стариковски воскликнул Асорин, спускаясь по ступеням. Топильцын обернулся на его голос и тут же поспешил навстречу.

— Иван Степанович, Иван Степанович! — только и молвил доктор.

— Ну-ка, голубчик, проходи! — Асорин особо не церемонился, чуть ли не силой втолкнув нежданного гостя в дом. Перед тем как переступить порог, доктор вновь оглянулся через плечо.

Проводив Топильцына в комнату, где еще совсем недавно беззаботно беседовали Асорин и Криницкий, Иван Степанович усадил нового гостя в мягкое кресло. Он распорядился принести стопочку и дал доктору выпить.

— Батюшки, да на себя ж не похож, — бормотал хозяин, ухаживая за Топильцыным. — Да откуда ж ты такой явился?

Доктор был облачен в длинную рубаху, снизу испачканную и порванную, с босыми ногами, вымазанными в грязи. Вид он имел отстраненный и, казалось, даже не понимал, где находится и кто его окружает. Широко раскрытые его глаза горели каким-то болезненным огнем; он дышал глубоко, но порывисто. Руки и ноги мелко дрожали.

— Да на вас лица нет! — воскликнул Асорин, не задумываясь перепрыгивая с «ты» на «вы». Он поднес Топильцыну еще стопку и, когда тот выпил, спросил: — Давай рассказывай, что стряслось. Вижу, беда приключилась. — И, обернувшись к стоявшему неподалеку Криницкому: — Вчера совсем другой человек был…

Доктор поднял глаза на Ивана Степановича, затем перевел взгляд на его гостя.

— Сбежал он, — тихо произнес Топильцын, опуская голову. Затем, после продолжительной паузы: — Страшно мне, Иван Степанович… Ох жутко…

— Так-так-так… — Асорин посмотрел на сидящего перед ним Топильцына: доселе белое как мел лицо начало приобретать естественный оттенок. — Ну, давайте с самого начала, доктор.

И врач, глубоко вздохнув, повел свой рассказ.

* * *

Топильцын долгое время изучал… боль.

Эта идея захватила его в годы учебы и с тех пор уже никогда не покидала его разума. Поначалу Топильцын пробовал ставить опыты на себе, но довольно быстро понял, что не может терпеть боль. Перед доктором стояла дилемма: либо мучиться от невозможности проводить свои исследования, либо самому терзаться болью. Принять второй вариант он не отваживался. Ему приходило на мысль использовать в опытах других живых существ, но решиться на этот шаг до поры до времени он не мог.

Долгое время Топильцын никому не рассказывал о своих исследованиях, но когда в течение пары месяцев вовсе не занимался ими, все же поведал обо всем своему приятелю Белецкому. Тот, недолго думая, нашел для опытов несколько кошек и собак и, несмотря на все возражения товарища, с увлечением стал ставить на них опыты. Глядя на работу Белецкого, сам Топильцын скоро присоединился к нему. Поначалу крики животных не давали ему покоя, но постепенно он привык. Так продолжалось довольно долго, и тетради обоих исследователей быстро заполнялись. Объекты опытов подыскивал исключительно Белецкий, он же избавлялся от «отработанного материала», как он это называл. Исследования производились под покровом ночи в одном сарае, где их вряд ли кто мог обнаружить. Белецкий был вынужден приплачивать кому-то за молчание, но зато за все время опытов молодых ученых ни разу не побеспокоили.

Со временем Топильцын стал понимать, насколько разнятся его цели с целями приятеля. Белецкий вошел во вкус и, заполняя свою тетрадь исключительно по привычке, стал причинять боль ради нее самой. С тем же успехом он мог забросить так называемые «исследования» и просто отлавливать бродячих животных, чтобы поиздеваться над ними — ничего бы не изменилось. Учеба подходила к концу, и Топильцын надеялся по ее окончании расстаться со своим товарищем по опытам, предпочитая не иметь никакого касательства к такому человеку. Ведь его-то научный интерес не пропал — он все также усердно все фиксировал в своей тетради, пересматривал записи, сопоставлял, анализировал… Топильцын отдалялся от Белецкого, а тот и не замечал этого. У него были какие-то свои мысли, и зачастую он уже не мог удовлетвориться очередным опытом. Растерзав тело безвестной собаки или кошки, он, тяжело дыша после больших физических нагрузок, подходил к побледневшему Топильцыну и говорил: «Этого уже недостаточно. Нет, нет, решительно мало». Что имел в виду Белецкий, выяснилось скоро.

Придя однажды в сарай для опытов, Топильцын обомлел: спиной к нему стоял его напарник и отирал руки о штаны, где оставались красные разводы. Перед исследователем боли с крюка, вбитого в потолок, свисало окровавленное человеческое тело, которое еще вяло шевелилось и еле слышно мычало.

Задержав дыхание, стараясь не шуметь, Топильцын, пятясь, выбрался из сарая, а его напарник даже не заметил этого. На следующий день Белецкий пытался заговорить со своим товарищем, но тот ушел от беседы. В течение еще нескольких дней Топильцын избегал встреч со своим недавним товарищем по исследованиям и, как только представилась возможность, уехал. Больше о Белецком он никогда не слышал и даже вспоминать о нем не хотел.

Но Топильцын лишь обманывал себя: впоследствии он понял, что постоянно возрождает в памяти ту картину, которой был свидетелем во время своего последнего посещения злосчастного сарая. Доктор понимал: это то, что ему надо. Память об окровавленном теле на крюке вызывала отвратительную дрожь, но где-то глубоко в подсознании росло чувство, что именно такой объект для опытов и необходим. Бессловесные твари тем и проигрывали человеку, что были бессловесны. А вот если ставить опыты на людях…

Врач мучился довольно долго, пытаясь найти такое решение, которое не пошло бы вразрез с его совестью, но вместе с тем удовлетворило темные запросы подсознания. Ответ ему подсказал верный Петька, посвященный во все тайны доктора. Он предложил создать человека специально для опытных целей. Совершенно ясно, что неизвестный с улицы для этого не годился — совесть замучила бы доктора из-за любого бродяги, которого никто бы и не хватился, что уж говорить о тех, кого могли разыскивать! Петька высказал великолепную идею: создать человека искусственным образом, чтобы впоследствии проводить исследования над живым существом, о котором, кроме его создателя, никто и знать не будет. Правда, данное предложение было высказано весьма туманно, Петька не думал о том, каким именно образом можно реализовать идею, но доктор Топильцын загорелся. Теперь он знал, в каком направлении должна двигаться мысль! Перед ним наконец стояла ясная задача, которую надо было решить! А уж это-то он умел…

Прошло еще немало времени, прежде чем изыскания Топильцына завершились успехом. Годами кучер Петька помогал ему во всем. И вот однажды в одну тихую ночь в подвале дома доктора случилось чудо: в скудно освещенном помещении, где находились всего два человека, вдруг забилось третье сердце, разгоняя по жилам кровь. Существо испустило полустон-полухрип, и доктор от радости захлопал в ладоши. У него получилось! Последовала небольшая подготовительная работа, буквально на неделю, и опыты можно было начинать…

* * *

— Понимаете ли, Иван Степанович, я его оживил! — говорил врач с лихорадочно блестящими глазами. — Я продолжил свои исследования! На живой материи! На этом человеке!..

Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Теперь его голос звучал более спокойно.

— Вы не представляете, господа, что это за тварь… Это сгусток боли… Пульсирующий, живой, трепещущий комок страданий… Ооо… Сколько терзаний он испытал на своем недолгом еще веку!.. И как только я его ни бил, как ни калечил, как ни истязал!..

Долгую минуту царило молчание. Асорин и Криницкий, потрясенные рассказом доктора, ждали продолжения. Топильцын дышал часто и сидел, откинувшись всем телом на спинку кресла, все так же не открывая глаз.

— Все вы думали, что у меня в доме проживает родственник? — доктор открыл глаза и посмотрел на склонившихся над ним людей; он рассмеялся. — Да-да, Иван Степанович, и вы, Павел Васильевич, пожалуй, вы были правы! Мы теперь с ним так сроднились — не разлей вода. — Он вдруг подался вперед всем телом. — Да и кроме того, в его жилах течет и моя кровь, а для создания его тела я пожертвовал малой частью своего. Я назвал его Фредерик. Он выглядит отвратительно. Косые руки, кривые ноги… На лицо лучше вообще не взглядывать при свете…

Раньше было проще с ним. Я его терзал — он кричал, проклинал меня, просил остановиться, плакал… Поначалу он меня мог этим разжалобить, и я оставлял свои опыты… Но с течением времени я черствел и уже не обращал внимания на истошные крики, жалил его дольше и глубже, терзал, рвал, но всегда знал меру и давал ему время восстановиться. А потом… Потом я заметил изменения в его поведении. Сначала он перестал кричать, сжимал крепче зубы, чтобы ни один звук не вырвался из его измученной глотки. Скоро после того стал наблюдать на устах Фредерика улыбку, сначала робкую, потом все более и более уверенную. Я жгу его каленым железом — а он улыбается, я режу его ножом — а у него рот до ушей. День за днем я видел это, и ужас постепенно овладевал мной. Фредерик все время был прикован крепко, он не мог вырваться — мы с Петькой не раз проверяли, — и я мог быть уверен, что он не сбежит, что за его улыбкой не прячутся планы освободиться и покончить со мной. Но я не мог отогнать этих мыслей. Я боялся, очень боялся…

Доктор на некоторое время замолчал, потом дико, хрипло расхохотался:

— Если в то время я очень боялся, то что же нынче? — Лихорадочным блеском глаз он обдал сначала Асорина, потом Криницкого. — Теперь я просто в ужасе, господа! Он все-таки сбежал! — Топильцын схватился за голову. Иван Степанович попытался было приблизиться к нему, но доктор взмахнул рукой, и Асорин застыл на месте. — Фредерик… убил… Петьку… моего Петьку!..

Отсветы огня, бегавшие по лицам собравшихся в комнате мужчин, стали казаться зловещими.

— Ах, что было вчера! Прошедший день, безоблачный и ясный! Я уж думал все, Петька нашел Фредерика, снова его приковал как следует!.. Но утром… утром его снова не было на месте!

А сегодня вечером, когда я возвращался домой… увидел на обочине дороги растерзанное тело. Это был Петька. Ох, он мучился… Как, должно быть, он мучился!..

Топильцын снова вскинул глаза на своих слушателей.

— Понимаете ли, господа, Фредерик мало того что перестал бояться боли, он каким-то непостижимым образом начал испытывать от нее удовольствие! Поверьте мне, это-то я наблюдал не раз! От его реакций на очередной болезненный укол у меня волосы дыбом вставали. Он улыбался во весь рот и утробно урчал. Жутко, скажу я вам…

И вот сегодня обнаруживаю буквально в двух шагах от дома Петьку! На теле множественные раны, лицо — кровавая маска, повсюду порезы, ноги-руки выгнуты под невообразимыми углами!.. Страшно смотреть! И представьте, гляжу я на это все и вдруг понимаю, что какой-то негромкий звук слышится… Голову поднимаю, оглядываюсь по сторонам медленно, пытаясь найти источник звука… И замираю! Хоть уже темновато было, но увидел я, как в кустах сидит Фредерик, на меня смотрит и будто урчит так же, как раньше… при моих опытах… Не помню, как до вас, Иван Степанович, добежал…

Асорин не сразу понял, что рассказчик хотел бы перевести дух, и лучшим средством сейчас для него была бы очередная стопочка. Дождавшись своего, Топильцын завершил повествование:

— Так что, господа, боюсь я, теперь он меня ищет… Опасаюсь, что и когда найдет, так не успокоится… Я думаю, что он тоже стал своего рода… исследователем боли… По моим стопам пошел, хе! — Топильцын скривил губы, пытаясь улыбнуться. — Это ведь мои плоть и кровь! Как же он Петьку распотрошил!.. Ох… Ученик превзошел учителя… Но Петька, Петька!..

С этими горестными выкриками, постепенно стихавшими, рассказ завершился; Асорин и Криницкий поняли, что дальше ждать нечего — доктор поведал все, что посчитал нужным изложить. Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

Павел Васильевич несколько раз медленно прошелся по комнате, то практически сливаясь с тьмой в углах, то вдруг выныривая в освещенную область. Асорин лениво следил за его передвижениями.

— Задремал ваш гость, Иван Степанович, — сказал Криницкий, наконец остановившись и взглянув на сидящего в кресле доктора. Его лицо было спокойно.

* * *

На другое утро выяснилось, что у доктора Топильцына лихорадка. Целый день он пребывал в беспамятстве, время от времени бредил, причем из горла его вырывались сдавленные крики — Асорин отметил, что так реагируют на ночной кошмар. Правда, ото сна обычно пробуждаются, но Топильцын все не приходил в себя. Лишь к вечеру он наконец разлепил отяжелевшие от пота веки и увидел над собой улыбающееся лицо Ивана Степановича Асорина. Тот не находился при больном постоянно, но теперь его позвали.

— Оклемались, — тихо сказал хозяин. — Ну, теперь-то все будет в порядке… Спите, спите, доктор, набирайтесь сил…

Топильцын послушно заснул, на сей раз крепким здоровым сном. Все были уверены, что теперь он пойдет на поправку.

Войдя следующим утром в комнату, где размещался больной, Асорин тут же вылетел оттуда пулей. Топильцын, как того и ожидали, лежал в своей кровати… но не только в ней. Части тела можно было обнаружить в разных местах комнаты, куски мяса усыпали пол; одеяло и простыни были обильно залиты кровью. К распахнутому настежь окну тянулась кровавая дорожка, а внизу были обнаружены следы босых ступней, причем одна из них явно была больше второй. То, как в комнату проник и как ее покинул совершивший расправу, не вызывало сомнений. Оставалось только загадкой, почему никто его не заметил. Никто ничего подозрительного не видел и не слышал.

О происшествии в доме Асорина слух распространился со скоростью молнии. О разговоре доктора с Иваном Степановичем и Павлом Васильевичем тоже было известно практически все. Оба собеседника доктора утаили кое-что, чтобы не увеличивать панику, но и без того все просвещенное общество сходило с ума от ужаса. Поиски таинственного убийцы были безуспешны — никто ведь не знал, где следует его искать, да и как вообще он выглядит!

Ночами напролет в домах жгли свечи и прислушивались к звукам из внешней тьмы…

© Дмитрий Квашнин, 2013

Николай Гумилев «Путешествие в страну эфира»

Старый доктор все время твердил, что науке практически ничего неизвестно о действии наркотиков на человеческий организм. И даже предлагал стать «пушечным мясом» в руках опытного исследователя. Однажды троица избалованных жизнью молодых людей решает поэкспериментировать с собственным сознанием. В этом им должны помочь три склянки эфира…

DARKER. № 4 апрель 2013

I

Старый доктор говорил: «Наркотики не на всех действуют одинаково; один умрет от грамма кокаина, другой съест пять грамм и точно чашку черного кофе выпьет. Я знал одну даму, которая грезила во время хлороформирования и видела поистине удивительные вещи; другие попросту засыпают. Правда, бывают и постоянные эффекты, например, сияющие озера курильщиков опиума, но, в общем, тут очевидно таится целая наука, доныне лишь подозреваемая, палеонтология де Кювье, что ли. Вот вы, молодежь, могли бы послужить человечеству и стать отличным пушечным мясом в руках опытного исследователя. Главное — материалы, материалы», — и он поднял к лицу запачканный чем-то синим палец.

Странный это был доктор. Мы позвали его случайно прекратить истерику Инны, не потому, что не могли сделать это сами, а просто нам надоело обычное зрелище мокрых полотенец, смятых подушек и захотелось быть в стороне от всего этого. Он вошел степенно, помахивая очень приличной седой бородкой, и сразу вылечил Инну, дав ей понюхать какое-то кисловатое снадобье. Потом не отказался от чашки кофе, расселся и принялся болтать, задирая нос несколько больше, чем позволяла его старость. Мне это было безразлично, но Мезенцов, любивший хорошие манеры, бесился. С несколько утрированной любезностью он осведомился, не результатом ли подобных опытов является та синяя краска, которой замазаны руки и костюм доктора.

— Да, — важно ответил тот, — я последнее время много работал над свойствами эфира.

— Но, — настаивал Мезенцов, — насколько мне известно, эфир — жидкость летучая, и она давно успела бы испариться, так как, — тут он посмотрел на часы, — мы имеем счастье наслаждаться вашим обществом уже около двух часов.

— Но ведь я же все время твержу вам, — нетерпеливо воскликнул доктор, — что науке почти ничего неизвестно о действиях наркотиков на организм. Только я кое-что в этом смыслю, я! И могу заверить вас, мой добрый юноша, — Мезенцова, которому было уже тридцать, передернуло, — могу заверить вас, что, если вы купите в любом аптекарском магазине склянку эфира, вы увидите вещь гораздо удивительнее синего цвета моих рук, который, кстати сказать, вас совсем не касается. На гривенник эфира, господа, и эта чудесная турецкая шаль на барышне покажется вам грязной тряпкой по сравнению с тем, что вы узнаете.

Он сухо раскланялся, и я вышел его проводить. Возвращаясь, я услышал Инну, которая своим томным и, как всегда после истерики, слегка хриплым голосом выговаривала Мезенцову:

— Зачем вы его так, он в самом деле умен.

— Но я, честное слово, не согласен служить пушечным мясом в руках человека, который не умеет даже умыться как следует, — оправдывался Мезенцов.

— Я всецело на вашей стороне, Инна, — вступился я, — и думаю, что нам придется прибегнуть к чему-нибудь такому, если мы не хотим, чтобы наша милая тройка распалась. Бодлэра мы выучили наизусть, от надушенных папирос нас тошнит, и даже самый легкий флирт никак не может наладиться.

— Не правда ли, милый Грант, не правда ли? — как-то сразу оживилась Инна. — Вы принесете ко мне эфиру, и мы все вместе будем его нюхать. И Мезенцов будет… конечно.

— Но это же вредно! — ворчал тот. — Под глазами пойдут круги, будут дрожать руки…

— А у вас так не дрожат руки? — совсем озлилась Инна. — Попробуйте, поднимите стакан с водой! Ага, не смеете, так скажете, не дрожат?!

Мезенцов обиженно отошел к окну.

— Я завтра не могу, — сказал я.

— А я послезавтра, — отозвался Мезенцов.

— Господи, какие скучные! — воскликнула Инна. — Эта ваша вечная занятость совсем не изящна. Ведь не чиновники же вы, наконец! Слушайте, вот мое последнее слово: в субботу, ровно в восемь, не спорьте — я все равно не слушаю, вы будете у меня с тремя склянками эфира. Выйдет что-нибудь — хорошо, а не выйдет, мы пойдем куда-нибудь. Так помните, в субботу! А сейчас уходите, мне надо переодеваться.

II

В субботу Мезенцов зашел за мной, чтобы вместе обедать. Мы любили иногда такие тихие обеды за одной бутылкой вина, с нравоучительными разговорами и чувствительными воспоминаниями. После них особенно приятно было приниматься за наше обычное, не всегда пристойное ничегонеделание.

На этот раз, сидя в общем зале ресторана, заглушаемые громовым ревом оркестра, мы обменивались впечатлениями от Инны. Я был ей представлен месяца два тому назад и через несколько дней привел к ней Мезенцова. Ей было лет двадцать, жила она в одной, но очень большой комнате, снимая ее в совсем безличной и тихой семье. Она была довольно образована, по-видимому, со средствами, жила одно время за границей, фамилия ее была не русская. Вот все, что мы знали о ней с внешней стороны. Но зато мы оба были согласны, что нам не приходилось встречать более умной, красивой, свободной и капризной девушки, чем Инна. А что она была девушкой, в этом клялся Мезенцов, умевший восстановлять прошлое женщины по ее походке, выражению глаз и углам губ. Здесь он считал себя знатоком и не без основания, так что я ему верил.

В конце обеда мы решили, что вдыхать эфир слишком глупо, что гораздо лучше увести Инну на скетинг, и в половине девятого подъехали к ее дому, везя с собою большого бумажного змея, которого Мезенцов купил у бродячего торговца. Мы надеялись, что этот подарок утешит Инну в отсутствии эфира.

Войдя, мы остановились в изумлении. Комната Инны преобразилась совершенно. Все безделушки, все эстампы, такие милые и привычные, были спрятаны, а кровать, стол и оттоманку покрывали пестрые восточные платки, перемешанные со старинной цветной парчей. Мезенцов потом мне признался, что на него это убранство произвело впечатление готовящейся выставки фарфора или эмалей. Впрочем, ткани были отличные, а цвета драпировки подобраны с большим вкусом.

Но удивительнее всего была сама Инна. Она стояла посреди комнаты в настоящем шелковом костюме баядеры с двумя круглыми вставками для груди, на голых от колена ногах были надеты широкие туфли без задков, между туникой и шароварами белела полоска живота, а тонкие, чуть-чуть смуглые руки обвивали широкие медные браслеты. Она сосала сахар, намоченный в одеколоне, чтобы зрачки были больше и ярче. Признаюсь, я немного смутился, хотя часто видел таких баядерок в храмах Бенареса и Дели. Мезенцов немного улыбался и старался куда-нибудь сунуть своего бумажного змея. Наши надежды поехать в скетинг рассеялись совершенно, когда мы заметили на столе три больших граненых флакона.

— Здравствуйте, господа, — сказала Инна, не протягивая нам руки, — светлый бог чудесных путешествий ждет нас давно. Берите флаконы, занимайте места и начнем.

Мезенцов криво усмехнулся, но смолчал, я поднял глаза к потолку.

— Что же, господа? — повторила так же серьезно Инна и первая с флаконом в руках легла на оттоманке.

— Как же его надо вдыхать? — спросил Мезенцов, неохотно усаживаясь в кресло.

Но тут я, видя, что вдыхание неизбежно, и не желая терять даром времени, вспомнил наставления одного знакомого эфиромана.

— Приложите одну ноздрю к горлышку и вдыхайте ею, а другую зажмите. Кроме того, не дышите ртом, надо, чтобы в легкие попадал один эфир, — сказал я и подал пример, откупорив свой флакон.

Инна поглядела на меня долгим признательным взглядом, и мы замолчали.

Через несколько минут странного томления, я услышал металлический голос Мезенцова:

— Я чувствую, что поднимаюсь.

Ему никто не ответил.

III

Закрыв глаза, испытывая невыразимое томленье, я пролетел уже миллионы миль, но странно пролетел их внутрь себя. Та бесконечность, которая прежде окружала меня, отошла, потемнела, а взамен ее открылась другая, сияющая во мне. Нарушено постылое равновесие центробежной и центростремительной силы духа, и как жаворонок, сложив крылья, падает на землю, так золотая точка сознания падает вглубь и вглубь, и нет падению конца, и конец невозможен. Открываются неведомые страны. Словно китайские тени, проплывают силуэты, на земле их назвали бы единорогами, храмами и травами. Порою, когда от сладкого удушья спирается дух, мягкий толчок опрокидывает меня на спину, и я мерно качаюсь на зеленых и красных, волокнистых облаках. Дивные такие облака! Надо мной они, подо мной, и густые, и пространства видишь сквозь них, белые, белые пространства. Снова нарастает удушье, снова толчок, но теперь уже паришь безмерно ниже, ближе к сияющему центру. Облака меняют очертания, взвиваются, как одежда танцующих, это безумие красных и зеленых облаков. Море вокруг, рыжее, плещущее яро. На гребнях волн синяя пена; не в ней ли доктор запачкал свои руки и пиджак?

Я поплыл на запад. Кругом плескались дельфины, чайки резали крыльями волну, а меня захлестывала горькая вода, и я был готов потерять сознание. Наконец, захлебнувшись, я почувствовал, что у меня идет носом кровь, и это меня освежило. Но кровь была синяя, как пена в этом море, и я опять вспомнил доктора.

Огромный вал выплеснул меня на серебряный песок, и я догадался, что это острова Совершенного Счастья. Их было пять. Как отдыхающие верблюды, лежали они посреди моря, и я угадывал длинные шеи, маленькие головки и характерный изгиб задних ног. Я пробегал под пышновеерными пальмами, подбрасывал раковины, смеялся. Казалось, что так было всегда и всегда будет. Но я понял, что будет совсем другое, миновал один поворот. Нагая Инна стояла предо мной на широком белом камне. Руки, ноги, плечи и волосы ее были покрыты тяжелыми драгоценностями, расположенными с такой строгой симметрией, что чудилось, они держатся только связанные дикой и страшной Инниной красотой. Ее щеки розовели, губы были полураскрыты, как у переводящего дыханье, расширенные, потемневшие зрачки сияли необычайно.

— Подойдите ко мне, Грант, — прозвучал ее прозрачный и желтый, как мед, голос. — Разве вы не видите, что я живая?

Я приблизился и, протянув руку, коснулся ее маленькой, крепкой, удлиненной груди.

— Я живая, я живая, — повторяла она, от этих слов веяло страшным и приятным запахом канувших в бездонность земных трав.

Вдруг ее руки легли вокруг моей шеи, и я почувствовал легкий жар ее груди и шумную прелесть близко склонившегося горячего лица.

— Унеси меня, — говорила она, — ведь ты тоже живой.

Я схватил ее и побежал. Она прижалась ко мне, торопя.

— Скорей! Скорей!

Я упал на поляне, покрытой белым песком, а кругом стеною вставала хвоя. Я поцеловал Инну в губы. Она молчала, только глаза ее смеялись. Тогда я поцеловал ее опять…

Сколько времени мы пробыли на этой поляне — я не знаю. Знаю только, что ни в одном из сералей Востока, ни в одном из чайных домиков Японии не было столько дразнящих и восхитительных ласк. Временами мы теряли сознание, себя и друг друга, и тогда похожий на большого византийского ангела андрогин говорил о своем последнем блаженстве и жаждал разделения, как женщина жаждет печали. И тотчас же вновь начиналось сладкое любопытство друг к другу.

Какая-то большая планета заглянула на нашу поляну и прошла мимо. Мы приняли это за знак и, обнявшись, помчались ввысь. Снова красные и зеленые облака катали нас на своих дугообразных хребтах, снова звучали резкие, гнусные голоса всемирных гуляк. Бледный, с закрытыми глазами, в стороне поднимался Мезенцов, и его пергаментный лоб оплетали карминно красные розы. Я знал, что он бормочет заклинанья и творит волшебство, хотя он не поднимал рук и не разжимал губ. Но что это? Красные и зеленые облака кончились, и мы среди белого света, среди фигур бесформенных и туманных, которых не было раньше. Значит, мы потеряли направление, и вместо того, чтобы лететь вверх, к внешнему миру, опустились вниз, в неизвестность. Я посмотрел на Инну, она была бледна, но молчала. Она еще ничего не заметила.

IV

Место это напоминало античный театр или большую аудиторию Сорбонны. В обширном амфитеатре, расположенном полукругом, толпились закутанные в белое безмолвные фигуры. Мы очутились среди них, и из всеобщей белизны ярко выделялись розы Мезенцова и драгоценности Инны.

Перед нами, там, где должны были бы находиться актеры или кафедры, я увидел старого доктора. В черном изящном сюртуке он походил на лектора и двигался как человек, вполне владеющий своей аудиторией. Очевидно было, что он сейчас начнет говорить. Как перед большой опасностью, у меня сжалось сердце, захотелось крикнуть, но было поздно. Я услышал ровный, твердый голос, сразу наполнивший все пространство.

«Господа! Лучшее средство понять друг друга — это полная искренность. Я бы с удовольствием обманул вас, если бы мне было это нужно. Но это мне не нужно. Чем отчетливее вы будете сознавать свое положение, тем выгоднее для меня. Я даже буду пугать вас, искушать. Моя правдивость сделает то, что вы сумеете противостоять всякому искушению. Вы находитесь сейчас в моей стране, я предлагаю вам остаться в ней навсегда. Подумайте! Отказаться от любви и ненависти, смен дня и ночи. У кого есть дети, должен отказаться от детей. У кого есть слава, должен отказаться от славы. Под силу ли вам столько отречений?

Я ничего не скрываю. Пока вы коснулись лишь кожицы плода и не знаете его вкуса. Может быть, он вам покажется терпким или кислым, слишком сладким или слишком ароматным. И когда вы раскусите косточку, не услышите ли вы тихого, страшного запаха горького миндаля? Кто из вас любит неизвестность, хочет, чтобы завтрашний день был целомудрен, как невеста, не оскорбленная даже в мечтах?

Только тех, чей дух подобен электрической волне, только веселых пожирателей пространств зову я к себе. Они встретят здесь неизмеримость, достойную их. Здесь все, рожденное в первый раз, не походит на другое. Здесь нет смерти, прерывающей радость, движенья, познаванья и любованья. И здесь все вам родное, потому что все — это вы сами! Но время идет, срок близится; или разбейте склянки с эфиром, или вы навеки в моей стране!»

Доктор кончил и наклонился. Бурный восторг всколыхнул собрание. Замахали белые рукава, и понесся оглушительный ропот: «Доктора, доктора!»

Я никогда не думал, чтобы лицо Инны могло засветиться таким безмолвным счастьем, таким трепетным обожаньем. Мезенцова я не заметил, хотя и высматривал его в толпе. Между тем, крики все разрастались, и я испытывал смутное беспокойство. У меня как-то отяжелели ноги, и я стал замечать мое затрудненное дыханье. Вдруг над самым ухом я услышал озабоченный голос Мезенцова, зовущего доктора, и открыл глаза.

V

Мой флакон эфира был почти пуст. Мне чудилось, точно меня откуда-то бросили в эту, уже знакомую комнату, с восточными тканями и парчей.

— Разве ты не видишь, что с Инной? Ведь она умирает! — кричал Мезенцов, склонившись над оттоманкой.

Я подбежал к нему. Инна лежала, не дыша, с полуоткрытыми побелевшими губами, а на лбу ее надулась тонкая синяя жила.

— Отними же у нее эфир, — пробормотал я и сам поспешил дернуть ее флакон. Она вздрогнула, лицо ее исказилось от муки, и, не открывая глаз, уткнувшись лицом в подушку, она зарыдала сразу, как ушибшийся ребенок.

— Истерика! Слава Богу, — сказал Мезенцов, опуская полотенце в кувшин с водою, — только теперь уже мы не позовем доктора, нет, довольно! — он стал смачивать Инне лоб и виски, я держал ее за руку. Через полчаса мы могли начать разговор.

Я обладаю особенно цепкой памятью чудесного, всегда помню все мои сны, и понятно, что мне хотелось рассказывать после всех. Инна была еще слаба, и первым начал Мезенцов.

— Я ничего не видел, но испытывал престранное чувство. Я качался, падал, поднимался и совершенно забыл различие между добром и злом. Это меня так забавляло, что я решил причинить кому-нибудь зло и только не знал кому, потому что никого не видел. Когда мне это надоело, я без труда открыл глаза.

Потом рассказывала Инна:

— Я не помню, я не помню, но ах, если бы я могла вспомнить! Я была среди облаков, потом на каком-то песке, и мне было так хорошо. Мне кажется, я и теперь чувствую всю теплоту того счастья. Зачем вы отняли у меня эфир? Надо было продолжать.

Я сказал, что я тоже видел облака, что они были красные и зеленые, что я слышал голоса и целые разговоры, но повторить их не могу. Бог знает почему, мне захотелось скрытничать. Инна на все радостно кивала головой и, когда я кончил, воскликнула:

— Завтра же мы начнем опять, только надо больше эфиру.

— Нет, Инна, — ответил я, — завтра мы ничего не увидим, у нас только разболится голова. Мне говорили, что эфир действует только на неподготовленный к нему организм, и, лишь отвыкнув от него, мы можем вновь что-нибудь увидеть.

— Когда же мы отвыкнем?

— Года через три!

— Вы смеетесь надо мной, — рассердилась Инна, — я могу подождать неделю, ну две, и то это будет пытка, но три года… нет, Грант, вы должны что-нибудь придумать.

— Тогда, — пошутил я, — поезжайте в Ирландию к настоящим эфироманам, их там целая секта. Они, конечно, знают более совершенные способы вдыхания, да и эфир у них, наверно, чище. Только умирают они очень быстро, а то были бы счастливейшими из людей.

Инна ничего не ответила и задумалась. Мезенцов поднялся, чтобы уйти, я пошел с ним. Мы молчали. Во рту неприятно пахло эфиром, папироса казалась горькой.

Когда мы опять зашли к Инне, нам сказали, что она уехала, и передали записку, оставленную на мое имя.

«Спасибо за совет, милый Грант! Я еду в Ирландию и, надеюсь, найду там то, чего искала всю жизнь. Кланяйтесь Мезенцову. Ваша Инна.

P. S. Зачем вы тогда отняли у меня эфир?»

Мезенцов тоже прочитал записку, помолчал и сказал тише обыкновенного:

— Ты заметил, как странно изменились после эфира глаза и губы Инны? Можно подумать, что у нее был любовник.

Я пожал плечами и понял, что самая капризная, самая красивая девушка навсегда вышла из моей жизни.

1908

Катрин Дюфур «Я — не легенда»

Все мы помним, что случилось с Робертом Невиллом в мире, где все люди стали превращаться в нелюдей. А как бы поступил на его месте обычный французский менеджер?

Читайте ответ великому Ричарду Матесону в рассказе Катрин Дюфур.

DARKER. № 5 май 2013

CATHERINE DUFOUR, “JE NE SUIS PAS UNE LÉGENDE”, 2008

В то время, когда Мало встретил своего первого вампира, он был на грани депрессии.

После двух лет безупречной службы менеджером в компании «Джонсон & Джонсон» постоянное отсутствие галстука, вдобавок к достойной сожаления манере покидать офис, насвистывая, сразу же по окончании работы, привели его к временному отстранению от должности. В первые недели ссылки он попытался дать задний ход: надел черный галстук с рисунком в виде красных медвежат и проводил долгие дополнительные часы около кофемашины.

Напрасный труд.

Было слишком поздно.

Слишком, слишком поздно.

«Джонсон & Джонсон», компания с почти столетней историей, которую не пугали никакие препятствия, имела достаточно времени, чтобы создать свою индивидуальность — не тупее острого угла и тяжелее герцинской платформы[95]. Она была способна менять совет директоров каждые полгода, холдинговую компанию ежегодно, внутреннюю структуру каждые две недели; ее логотип постоянно видоизменялся по прихоти постоянно сменяющихся рисовальщиков, комнатные растения дрейфовали из офиса в офис, а поручения бесконечно перебрасывались из отдела в отдел; но раз уж ты однажды оказывался в загоне, то уже никогда больше оттуда не выходил. Ни автоген, ни отмычка, ни сам Господь Бог не могли ничем помочь. Мало был в загоне, в загоне он и остался бы до того момента, пока заявление об увольнении не ляжет на край стола директора по персоналу.

Пока что он мог пользоваться компьютером, подключенным к ANPE[96].com, телефоном и пачкой писчей бумаги, которую он перевел на письма работодателям со своим резюме и на целое семейство бумажных голубей.

Коллеги избегали его; приятели без конца повторяли, что он мог бы ходить в бассейн («Везунчик! В разгар дня там народу никого! Эх, был бы я на твоем месте…»). Он чувствовал себя совершенно одиноким.

Наконец он решился стать фрилансером, и, по правде говоря, так как «Джонсон & Джонсон» любезно предоставляли ему кабинет, он этим воспользовался. Он провел несколько спокойных месяцев, управляя своей небольшой клиентурой довольно эффективно. Профессия Мало заключалась в том, чтобы давать разумные советы в узкой сфере; поскольку он обладал располагающей внешностью, обширным словарным запасом и нудным голосом, он внушал доверие.

«Джонсон & Джонсон» чуть не померли от бешенства.

Итак, Мало был вызван к директору по персоналу, который угрозами потребовал от него написать заявление об увольнении. Беседа продолжалась три часа. Мало представился случай узнать, почему:

1 — кабинет директора по персоналу был звуконепроницаемым;

2 —директорами по персоналу назначали исключительно бывших военных.

Он вышел с собеседования довольно удрученным: был выбор уйти по собственному желанию (и без пособия по безработице) или пройти по длинной тернистой дороге, ведущей в суд по трудовым спорам под знаменем с угрожающими словами «Грубая Профессиональная Ошибка» (в дирекции по управлению персоналом имелось на него целое неблагожелательное досье).

Мало был еще молод и очень удивлен тем, что такое культурное общество скрывало внутри себя людей, способных говорить такие ужасные вещи в таких грубых выражениях.

Было поздно, темно и тепло. Мало прошел улочкой, которая вела от «Джонсон & Джонсон» к станции метро. Над новостройками катилась луна — круглая, белая и твердая, как отколотая грудь статуи. Мало услышал звук торопливых шагов позади (чудесный перестук лодочек на шпильках), обернулся, и мадемуазель Би упала в его объятия.

Зубами вперед.

Мало отпрянул назад, что спасло его яремную вену. Мадемуазель Би сползла по его груди, плюхнулась на мелкую брусчатку из травертина, которую муниципалитет укладывал ежедневно, и заплакала:

— Я не знаю, что со мной случи-илось! Извините меня…

— Мадемуазель Би…

Мало поставил портфель на брусчатку и опустился на колени перед мадемуазель Би. Она была красива, мадемуазель Би. Небольшого роста, просто уложенные волосы, очень темные (что почти не встречалось), строгие скучные костюмы, застенчивая улыбка… но она была очень хорошенькой, мадемуазель Би. Мало приподнял ее лицо кончиком пальца: очень, очень хорошенькая… но эти зубы, Боже мой!

Мало никогда не мечтал найти родственную душу в «Джонсон & Джонсон». Даже сексуальную партнершу — этот вопрос не рассматривался: все равно что искать анчоус в сахарнице. Мадемуазель Би всегда казалась ему приятной… но никогда такой красивой.

— Что это за новые зубы у вас, мадемуазель Би?

Сквозь рыдания она рассказала ему все. То есть ничего особенного. Какой-то верзила напал на нее поздним вечером, и пока она спрашивала себя, посягает ли он на ее честь или на кошелек, укусил ее в сгиб локтя и убежал.

— И с тех пор, с тех пор… ах, мне холодно, кошмары, тошнота, не переношу чеснок, от солнца появилось ужасное воспаление, я все время боюсь и все время хочу спать, у меня болят челюсти. Я не смею взглянуть на себя в зеркало…

В больнице ей сказали, что она не первая подверглась этому новому виду агрессии. Похоже, это уже мода. Возможно, виновато влияние всех этих вампирских фильмов про людей в промежуточном состоянии, наводнивших города в поисках смрадного вдохновения. Также ей посоветовали обратиться к психоаналитику.

— Когда я ему рассказала про солнце, про чеснок, он сказал, что… что это шок. Что у меня депрессия и… и…

Она решительно вытерла нос.

— …И что я хочу, чтобы меня заперли, вот.

Это Мало мог понять.

— И… и… и сегодня вечером, — пролепетала она, — мне захотелось… когда я вас увидела, мне захотелось…

Чего? Мадемуазель Би не была уверена. Тепла, потому что ей было холодно, защиты, потому что она боялась, контакта, потому что она была одинока, и… и кусать. Как младенцу, у которого режутся зубки.

— У меня болят зубы, так болят…

Под ручку Мало и мадемуазель Би медленно направились к метро.

Мало проводил мадемуазель Би до дома, отклонил приглашение поужинать и сбежал в бистро: ему необходимо было побыть одному, чтобы снова прокручивать в голове и пережевывать веселенький сеанс, пережитый в «Джонсон & Джонсон». Безуспешно. Было непонятно, откуда взялась такая ненависть. Присев перед запотевшей кружкой пива, он рассеянно слушал:

— Акции SDAC снова поднялись. Держу пари на «Jet-stream», ими заправляет KIP, это консультанты высшего уровня. Ты следил за банкротством «Foo»? Ланье потерял там две сотни, надо же. Ты меня удивляешь, да у них задолженность равнялась ВВП Эритреи, и…

Мало выпил полкружки, протер глаза. Мобильники звонили без умолку. Гладко выбритые административные работники младшего звена ослабляли узлы галстуков, громко разговаривая:

— Я вложился в «Xscripts», все скоро бросятся туда. А я в «ComGuard», это более краткосрочная тенденция, но мне нужны наличные для оферты «Трансбио». Я чувствую, она на подходе. Надейся! «Трансбио» на мели с тех пор, как Мертельсмен перекупил все магазины низких цен у «Pshop»! Вот увидишь, увидишь…

Мало допил пиво и почувствовал себя еще более удрученным. В его отупении слезы мадемуазель Би накладывались на искривленный рот директора по персоналу, пахло пыльным ковром, тоской, выдохшимся кофе и столичным чистящим средством, высотные здания поднимались еще выше в своей броне односторонне зеркальных стекол, зубы мадемуазель Би блестели таким же желтым блеском, как белки глаз директора, и Мало спросил себя: это и есть ад?

Он встал, расплатился и вышел.

В СМИ никогда не говорили о вампиризме. Сначала потому, что это вызвало бы насмешки, затем потому, что это вызвало бы панику, наконец потому, что сложно плюнуть в суп, который ты только что проглотил. Вампиризм распространился как по пороховой дорожке, нырнул в колыбели, взял приступом двери больниц и домов престарелых, заполонил бары и ночные клубы, взобрался в пятидесятиэтажные здания, отбил чечетку в кемпингах, вихрем пронесся по трущобам, навел ужас на собак и священников, — скорый, как насморк, коварный, как газ, необратимый, как тридцать кило урана в медном ведре.

Говорили о вспышке преступности (повод для скептических вздохов по поводу коррупции нравов, нарастающей по экспоненте). Беспокоились из-за увеличения количества депрессий (повод для лукавых анализов стресса в современной жизни). Торговцы овощами и фруктами жаловались на отток клиентов, обвиняя греческие бананы и турецкий лук-порей, вывалили массу моркови перед множеством префектур и получили довольно порядочные субвенции (только не на цветную капусту, которой всегда не везло, один Бог знает почему). Торговцы чесноком закрыли двери с тайным облегчением, удивившим их самих, и переключились на мясо по-татарски.

В конце концов, это произошло довольно стремительно.

Только летние отпуска обнажили проблему: в первый год наполовину меньше отдыхающих поджаривались на пляжах. Через год не было ни одного. Торговцы банными полотенцами и прочие пляжные рестораторы тоже вышли на демонстрации.

Они сделали это с наступлением ночи, и все сочли это абсолютно нормальным.

Все расписания поменялись в обратную сторону. Говорили о губительных последствиях глобализации, озоновом слое и загрязнении окружающей среды. Никогда еще работа в ночную смену не принимала такого небывалого размаха, тогда как более традиционалистские общества с непостижимой покорностью склонялись перед требованиями профсоюзов удлинить время сиесты.

Некоторые известные психологи рукоплескали такому внезапному уважению к биологическим ритмам. Это успокаивало. Ведь к грандиозному коллективному ослеплению примешивалось смутное чувство беспокойства — и порой госпожа Берье, глядя на мужа, внезапно понимала, что у него никогда не было таких зубов; а господин Гарсиа, глядя на дочь, рассевшуюся перед телевизором, внезапно понимал, что она была мертва, мертва, абсолютно мертва; а мадемуазель Ву Ван Лай вдруг осознавала, что «соус от виноторговца», который она жадно посасывала из пакетика, был бычьей кровью без всяких примесей; а господин Ригби вдруг спрашивал себя, почему он идет на работу в десять вечера и почему его рубашка черна от засохшей крови.

Под этим поверхностным забытьем пряталась, конечно, ужасная реальность. Все эти кошки, которые исчезали, птицы, которые больше не пели, обескровленные тела, которые не подвергались вскрытию, дети и старики, пропавшие без вести среди общего равнодушия… Иногда госпожа Берье что-то рассеянно искала, затем останавливалась и спрашивала себя, чего же ей не хватает: ах да, мой сын… Она смотрела на господина Берье, утиравшего краснеющий рот, проводила рукой по лицу и вновь принималась за вязание.

С наступлением ночи улицы заполонялись дрожащими силуэтами с опущенным взглядом и трепещущими ноздрями, которые встречались, готовые кинуться на первую же каплю крови. Происходили забавные случаи линчевания… участники которых поднимались в запачканной одежде с удовлетворенным выражением на лице. Они приводили в порядок костюм, поспешно отворачивались и продолжали свой путь с затуманенной головой, оставляя на земле мертвеца. Который, в свою очередь, тоже поднимался, отряхивал пыль с пальто и шел дальше, смущенно спрашивая себя, что это с ним случилось.

Потом не стало больше ни капли теплой крови, и вечерние силуэты, вздыхая, доставали из карманов кто пакетик соуса, кто кусок кровяной колбасы, кто бутылку улучшенного «Вьянодокса»[97], прикладываясь к ним по пути на работу.

Мало был одним из немногих, кто понимал.

Он нашел другую работу, такую же ненадежную, как предыдущая, и в десять раз менее оплачиваемую: он следил за мониторами охранной системы в офисном здании. Эта синекура заключалась в том, чтобы проводить ночи в комнатушке без окон перед стеной с экранами, соединенными со множеством камер наблюдения, скучавших по углам пустынных коридоров. Мало не глядел на них, погруженный в чтение. Сначала он попытался продолжать работу со своей немногочисленной клиентурой, но, увы, все меньше и меньше народу откликалось на телефонные звонки.

Мало проснулся, зевнул, потянулся. Он окинул взглядом сплошной холодный бетон вокруг: ах да…

Он съехал с квартиры и, поскольку никто никогда не заходил в его комнатушку с мониторами, он перетащил туда свои пожитки (одежду, книги и матрас). Неподалеку находились муниципальные душевые, и он обходился прекрасно.

Мало встал и вышел из комнатушки, чтобы выпить кофе из автомата, стоявшего в холле у входа для поставщиков. Было семь утра, и он никого не встретил. Ни единой живой души. Синеватый и ленивый дневной свет тек через односторонние зеркальные стекла. Мало выбросил пластиковый стаканчик, провел бейджем по сканеру доступа и вышел, направляясь в булочную. Вокруг него простирался недавно построенный квартал Левалуа в своей необъяснимой ледяной уродливости: здания были белыми, высокими, планировка квартала задумывалась как череда террас с зелеными насаждениями. Это могло бы, должно было бы иметь некую прелесть, зажиточную и чистенькую — но это было уродливо. Холодно и печально. Ледяной мрамор, резкий свет, пешеходные улицы, мощенные противоскользящими блоками с беспощадными углами, ящики, полные цветов — таких ярких, что они казались пластмассовыми, деревья в решетчатых клетках, сверкающие бутики, стянутые алюминиевыми оконными рамами, арки с острыми краями, произведения абстрактного искусства на тщательно подстриженных круглых лужайках — все это выглядело угнетающе. Куда ни глянь — везде опущенные шторы. Декоративная слива осыпала Мало вихрем розовых лепестков. Мало толкнул дверь булочной: она была заперта.

— Черт возьми, — процедил он сквозь зубы, — хозяйка вчера действительно плохо выглядела, однако…

Он обошел квартал по одетым в бетон набережным Сены и в конце концов раздобыл шиш-кебаб. Какой-то тип с зеленоватым лицом, подозрительно хрипевший, приготовил ему лепешку, наполненную жирным мясом. Официант смотрел, как Мало откусил кусок сэндвича, с таким отвращением на лице, сменившимся внезапным проблеском интереса, что Мало проглотил второй кусок только выйдя на улицу. В задумчивости он вернулся в свою бетонную комнатушку.

Он доел кебаб, просматривая в ускоренном режиме ночные видеозаписи.

— Черт, черт побери…

Он отмотал назад изображение на камере № 4 (лифт 12Б, первый этаж), нажал на кнопку воспроизведения: группа людей (если быть точным, семеро: два курьера, три менеджера, толстяк из управления инфраструктурой, посетитель…) заходит в лифт. Камера № 7 (лифт 12Б, тринадцатый этаж): шесть человек выходят из кабины. На их подбородках что-то чернеет. Перемотка, воспроизведение: чернота на подбородках, взлохмаченные волосы. Перемотка, воспроизведение: они удаляются, качая головой, сгорбившись. Перемотка, воспроизведение: позади них дверь кабины закрывается. Пауза. Перемотка, воспроизведение, пауза. Четкость изображения отвратительная. Что-то темное на полу кабины. Белое пятно лица.

«Черт, черт, черт!»

Мало встал, вышел из комнатушки и побежал к лифту 12Б. Он неистово давил на кнопку вызова. Две матовые металлические двери разошлись с тихим автоматическим кудахтаньем: кабина была пуста.

Мало заблокировал дверь, наклонился над ковриком, застилавшим пол в лифте. Черное пятно.

Мало достал из кармана бумажный платок, потер коврик. Платок окрасился в темно-красный цвет.

Мало принюхался: кровь. Чертов пресный запах разлагающейся крови.

Мало разблокировал дверь, вышел из лифта, который послушно закрылся и больше не двигался: в этот утренний час он был никому не нужен.

Мало бросил платок на мраморный пол и оперся рукой о стену, другой рукой потирая лоб:

«Кто это был?»

Он бегом вернулся к себе. Перемотка, воспроизведение:

«Это был толстяк из управления инфраструктурой. О, черт…»

Воспроизведение.

Лифт закрывается над распростертым телом. Смена камеры. Три человека ждут лифт. Дверь открывается. Три силуэта медленно заходят в лифт. Становятся на колени около тела, дверь закрывается. Смена камеры. Дверь открывается, трое пассажиров выходят, их подбородки черны.

«О, черт…»

Смена камеры. Воспроизведение. Пауза. Перемотка. Воспроизведение. Смена камеры. Глаза Мало сухи, как удары палки. Пауза, перемотка. Распростертое тело шевелится. Дверь закрывается. Смена камеры. Воспроизведение, толстяк сидит на запачканном коврике. Дверь закрывается. Смена камеры. Толстяк падает на коврик лицом вперед.

— Черт, — простонал Мало, который все понял. — О, черт…

Воспроизведение. Дверь открывается. Толстяк стоит. Он поддерживает голову рукой. Два человека заходят в лифт, становятся рядом с ним, лицом к двери, их «кейсы» опущены вниз и зажаты между коленями. Дверь закрывается. Смена камеры. Толстяк и два его попутчика выходят из лифта. Толстяк слегка пошатывается. Камера ловит сверху его лысину, расплывчатые и ускользающие очертания белого лица, черный подбородок. Пауза.

«Черт…» Мало обеими руками отталкивает стол, наклоняется и выблевывает на ботинки остаток полупереваренной лепешки.

«Он слизал свою кровь с коврика…»

Мало убежал и спрятался в пентхаузе Левалуа, который он приметил уже давно (сто пятьдесят квадратных метров роскошной террасы и огромная пластиковая вывеска «ПРОДАЕТСЯ»). Он поработал автогеном над бронированной дверью, ведущей на лестницу запасного выхода, и заблокировал персональный лифт стулом, чтобы спокойно провести ночь — или по крайней мере то, что можно назвать «спокойной ночью», когда ты — ходячая бутылка крови в мире жаждущих. Он также обчистил отдел шампанских вин в магазине «Шопи» и отдел транквилизаторов в аптеке «Либерасьон» и на закате дня влил в себя чудовищный коктейль, в то время как снаружи, двадцатью этажами ниже, силуэты с черными подбородками снова принялись шататься по улицам.

Когда он проснулся, рассвет только брезжил над башнями Левалуа. Мало сел, потер свой одутловатый подбородок и зажег сигарету.

Со мной произошло что-то, о чем я всегда мечтал… то есть со мной что-то произошло. И я не только в совершенном ужасе, но вдобавок… вдобавок я просто в ужасе.

Мало закурил со свирепым видом, ожидая, что́ поднимет в нем, как дрожжи ужаса муку скуки, не слишком понятное ему чувство ужасающего восторга, некое ощущение отвратительной свободы, смутное возбуждение от того, что он — невольный герой Конца Мира. Да нет.

Ничего.

Он напрасно бесконечно повторял: «Я — легенда!»: он не чувствовал ничего, кроме головной боли и беспредельного страха.

«Черт, я мог бы быть оцепеневшим ничтожеством, вопреки всему!» — заорал он, закрывая глаза, пока солнце поднималось над башней Кавок, странным тонким куском сыра бри в синем остеклении.

Затем он вспомнил, в какой спешке взламывал вчера бесконечные двери, разбивал витрины, воровал ключи, ящики розового вина и коробки с лекарствами. Он сказал себе:

«Ну надо же… а ведь галереи Фарфуйет[98] в моем полном распоряжении!»

Легкое ощущение ребяческого чревоугодия пощекотало ему живот, и он улыбнулся. Затем он сказал себе:

«Ну надо же… а ведь, возможно, есть еще выжившие, как я!»

Он вскочил и кинулся на улицу.

Это было странное время. Погода стояла прекрасная. Мало бродил в одиночестве по улицам Парижа. Он мог взять любую машину, какую захочет — да только ему удавалось завести лишь самые гнилые. Тишина стояла необычайная. Летний ветерок гонял мусор, пахло теплым асфальтом, листьями и запустением. Он долго болтался в галереях Фарфуйет, меланхолично вертя в грязных пальцах маечки в цветочек, сверкающие драгоценности, покрытые пылью румяна. Он нежно гладил огромные коробки из цветного картона с улыбающимися куклами внутри, стопки мягчайших шарфов, ряды книг с новенькими обложками, деревянные ящики, полные точилок и душистых ластиков, вращающиеся стойки с развевающимися муслиновыми платками. Он опробовал, присаживаясь, целый полк кроватей и батальон кожаных диванов, бил ногами витрины, украшенные огромными флаконами поддельных духов, вдребезги разбивал о стены хрупкие пепельницы из армированного стекла и в ужасе падал на колени, рыдая, потому что порезался и кровь его текла на ковровое покрытие. Затем он сморкался в белую шелковую ночную сорочку с кружевами, вместо запачканной футболки надевал шикарную тенниску и отправлялся грабить табачный магазин по соседству.

Прохладные отделы супермаркетов были совершенно пусты. Лишь кое-где салатные листья завершали процесс мумификации в своих ящиках. Мясные отделы тоже были пусты, но в пятнах свежей крови.

«Они должны хранить… бидоны… в холодных помещениях», — подумал Мало. Он спрашивал себя, хватило ли вампирам ума не высасывать досуха сразу всех коров, всех коз и всех баранов, сумели ли они наладить спекуляцию кровью, и был ли он отныне единственным живым теплокровным существом.

«В таком случае вампиры скоро помрут с голода, и я больше не буду ни для кого легендой…»

Но поскольку он не находил на улицах истощенных трупов, то в конце концов решил, что коммерческая жилка, должно быть, избежала смерти.

«Это, наверное, странная штука теперь — время доения…»

Сам он питался консервами из банок. Их были полные отделы, занесенные пылью.

«А когда все сроки годности истекут…»

Мысли о том, что это случится завтра, вызывали у него головную боль. Пережить следующую ночь — для этого требовались уже все его нервы, вся его сила, вся его воля. Не то чтобы его подстерегала опасность: он обустроил небольшие крепости во многих кварталах, да и был не из тех, кто позволит ночи застать себя врасплох. Но, несмотря на алкоголь (шампанское, джин, водка, а ничего крепче он не находил) и медикаменты (плюс порох, раздобытый в полицейских комиссариатах), каждый вечер ему казалось, что он погружается в ад. Долгие часы абсолютной темноты (он не осмеливался зажигать свет), абсолютной тишины (он не осмеливался слушать музыку), когда малейший шум заставлял его вскакивать; и особенно это жуткое чувство, будто горячий запах теплокровного существа исходит от него, как жертвенный ладан, стелится по полу, проникает в бог знает какие щели и, окутывая бедра, спускается вниз, раздражая нюх ста тысяч вампиров с грязными подбородками. Тогда он стал спать, закутавшись в изолирующие термические одеяла, умирая от жары, исходя пóтом и пронзительно крича в кошмарных снах.

Разум потихоньку покидал его, как отъезжающий, что не желает садиться в свой поезд и сто раз оборачивается к перрону с огорченной улыбкой. Мало пытался доказать разуму, что тот не должен так поступать, что он еще нужен ему: он прогуливался голышом и разрисованный губной помадой, наряжал деревья в великолепные подвенечные платья, выливал на мостовую ведра голубой краски, а затем бросал туда все перья из магазина постельных принадлежностей — казалось, что небо теперь было на земле, более реальное, чем настоящее, в своей твердой и лакированной синеве, мягкое, покрытое облачками пуха без единого пятнышка и пестрыми осенними листьями…

— Ты видишь, что нужен мне! Ты прекрасно видишь! — орал он. И кружился, взмахивая цветами из органди, нанизанными на проволоку, и искал, с кем бы поговорить, но никого не было.

Он продолжал бродить по улицам с мегафоном на поясе, время от времени крича в него: «Есть тут кто-нибудь?» — и эхо его собственного голоса, раздающееся между зданиями, жалобной пеной катящееся вдоль бульваров, наводило на него ужас.

Его лоб стал тяжелым, как будто у него были широкие чугунные брови, и под этим весом его сердце разбивалось в лепешку, что вызывало расстройство его умственных понятий. Он навесил ярлыки на поток мыльной воды, качавшей его мысли («психоз», «шок»), и когда пришел к выводу, что превратился в серийного убийцу, он расхохотался впервые за несколько месяцев.

Один раз, один-единственный, ему хватило смелости сходить посмотреть. В подвал. После всего, некрофил — это еще хуже, чем серийный убийца, а он умирал от желания дотронуться до плоти. Пусть даже холодной. Он хотел найти женщину. Или девочку. Педонекрофил — это было приключение. Спускаясь, ступенька за ступенькой, по черной от плесени лестнице, он спросил себя, собирается ли он ее изнасиловать. Он никогда не делал этого раньше. Но он пробовал все эти штучки из секс-шопов, и те, что надеваются, и те, которые можно трахнуть, а ему нужно было другое.

Он нашел с первого раза — восхитительную девчонку. Очень хорошенькую. Темноволосую, изящную, с уже наметившейся маленькой грудью и еще поцарапанными коленками. Она лежала у входа в подвал, ногами внутрь, руки вдоль тела ладонями кверху, одетая в черное платье в цветочек и разорванный кардиган. Волосы, небрежно завязанные в хвост, длинные ресницы, пухлый рот, такая хорошенькая. Но вот в чем штука — она была мертва. Мертва. Белая везде — нос, уголки рта, кончики пальцев, губы, везде. Рыхлая, как губка, дурно пахнущая плоть. Что-то копошилось в ее волосах. Мало на четвереньках вскарабкался по лестнице, его рвало желчью: он дотронулся пальцем до ее щеки. Мягкой, как перезрелый помидор. Он почувствовал: то, что находилось под кожей и должно было быть плотным и однородным, раскисало жидкой гнилью. Он бросился наружу, сделал резкий вдох: свежий воздух пах дождем.

Скоро зима, ах! Скоро зима!

И он почувствовал, как мозг разлетается вокруг него, как пружинки часов, упавших с высокой башни.

Пришла зима.

Однажды вечером Мало вернулся в свой пентхаус в Левалуа, корчась от боли. Может, это был страх, может, несварение, может, перитонит, может, ботулизм. Он вытянулся на матрасе, затвердевшем от грязи, закурил сигарету, наклонился, и его вырвало на остатки старой блевотины. Было пять часов; внизу вампиры уже выходили на прогулку. Мало поднял голову, окинул взглядом огромную загаженную комнату, где стояли стеной пустые бутылки с дохлыми мухами внутри. Он посмотрел на свои ноги, обутые в мокасины из разных пар — оба шикарные и оба покрытые коркой трудноопределимых отходов. Он был одет в красный лыжный костюм из гортэкса[99], по которому тянулся густой след от бобов в соусе. Он откинул голову назад, на засаленную подушку.

Он проснулся на следующее утро в страшной горячке. Возможно, это был аппендицит. Согнувшись пополам, он свалился с кровати, дотащился до радиоприемника, включил его и принялся крутить ручку — радио отвечало ему шумом в FM-диапазоне. Он провел несколько часов, сидя на корточках перед радио, и пока лихорадка качала его в своем желтом гамаке, он слушал в радиоприемнике голоса своих разговаривающих коллег, впитывал запах кофемашины, коврового покрытия, тихий шум компьютерных процессоров — и попеременно смеялся от счастья и плакал от боли, пока гной медленно наполнял его кишки.

В пять часов он протянул пылающую руку к телефону. Снял трубку, набрал номер.

— Алло… мадемуазель Би?

— Да?

Мало разрыдался: какой прекрасный голос, господи, какой прекрасный голос…

Мало вошел в бистро. Там подавали одно и то же под разными названиями: подогретое вино, «Вьяндокс», коктейль «Kir royal», «Кровавая Мэри». Он взял стаканчик, разбавленный сельтерской водой (в результате получался освежающий и кисловатый напиток), закурил сигарету и откинулся на мягкую спинку банкетки. Он посмотрел, как крутилась, крутилась, крутилась стрелка стенных часов.

Он отпил глоток гранатового напитка. Углекислый газ выталкивал на поверхность стакана сгустки крови. Затем он прислушался.

— Акции SDAC снова поднялись. Держу пари на «Bloodwash», ими заправляет SPA, это консультанты высшего уровня. Ты следил за банкротством «Death Deep»? Жолен потрял там две сотни, надо же. Ты меня удивляешь, да у них задолженность равнялась ВВП Буркина-Фасо, и…

Мало выпил половину стакана, протер глаза. Мобильники звонили без умолку, административные работники младшего звена со спутанными волосами медленно ослабляли узлы галстуков, разговаривая звучными голосами:

— Я инвестировал в «NightShift», все туда кинутся в ближайшее время. А я в «ToothGlimp», это более краткосрочная тенденция, но мне нужны наличные для оферты «Венса». Я чувствую, она на подходе. Надейся! Да «Венс» на мели с тех пор, как «Рафтер» перекупил запасы тромбоцитов у CFT! Вот увидишь, увидишь…

Мало допил свой гранатовый напиток, выпрямив спину. Он закурил еще одну сигарету. Часть дыма выходила через дырку на его шее, по краям которой засохло немного гранатовой жидкости. Стрелка все крутилась, пахло пыльным ковром, кровью, дезинфицирующим средством, и то, что еще оставалось от Мало, знало, что это и есть ад.

Он остался там.

Перевод Наталии Николаевой

Максим Кабир «Упырь»

Комбриг Остенберг идет по кровавому следу жестокого убийцы по прозвищу Упырь. А крестьяне поговаривают, что Упырем его кличут неспроста, ведь кажется всем, что явился он прямиком из ада.

DARKER. № 5 май 2013

Пятую неделю идет комбриг Остенберг по следам банды атамана Юдина. От Елизаветграда до Старого Оскола мотается за ним. И все никак, все мимо. Война ревет вокруг, реет сотнями флагов, а Остенбергу чудится ночами, что он сквозь войну за Юдиным идет, будто бы мимо всего прочего.

Он, Остенберг, не лыком шит, он такую лють нюхал, не описать. В Бессарабии сражался, румын бил, он орден получил от самого Котовского. Донбасс брал и по мелочи разное. А нынче, как на очной ставке, он и атаман, и между ними смерть.

Иных народных мстителей, мелкобуржуазных «робин гудов», махновщину позорную, несознательные граждане крестьяне прятали от справедливой красной кары. В погребах прятали, под скирдами. Однако Юдин был не из тех, кого прятать захотят. Столько душ крестьянских он на тот свет отправил — страшно сказать. Это вам не гуляки пьяные, не разряженные в меха анархисты. Зверем был Юдин, как есть зверем, и прозвище за ним закрепилось: Упырь. А для такого прозвища трудиться надо, не покладая рук. Целый год Юдин-Упырь трудился. В Елизаветграде, в Новочеркасске, в Воронеже, но больше по селам.

И, вот оно что, атаманов-то тогда развелось видимо-невидимо. Кто царьком местным стать пытался, кто — пожировать да заграницу уйти, кто присасывался к большим дядям: к Петлюре, к белым. Да что греха таить, и в Красную Армию шли, случалось. А Юдин будто бы для одного жил: чтоб его боялись, чтоб Упырем называли да детей им пугали. Грабил — и то не обстоятельно, как не в деньгах счастье. Но уж кровушки пролил — на сто Григорьевых хватит. Врывался в село с упырятами своими и давай резать. Детей, стариков, женщин. Красные на пути — красных. Белые — белых.

Сунулся к нему хваленый атаман Михась, погутарить, мол, ты — зверь, я зверь, давай в стае бежать. А Юдин Михасю ответил по-своему: в церкви запер да сжег с церковью. Любил он церкви палить, почерк у него такой был. Ежели вместо села — бойня, а вместо церкви — пожарище, к гадалке не ходи, кто гулял.

Церкви, оно-то, конечно, пережиток прошлого и ловушка для неученого народа, но с имуществом-то зачем?

Остенберг до Октября в Одесском сыске работал, насмотрелся уродов. Эссеров видел, шантрапу, и террористов-безмотивников, которым все равно, кого взрывать.

А таких сроду не смотрел.

И вот задачка: банда юдинская — тридцать сабель, не более, но ад мастерила на широкую ногу. И то, что мало их, оно вдвойне злило: шайка с ноготок, тьфу-растереть, три десятка душегубов, а остановить их сложнее, чем Колчака из Сибири выгнать.

Но нет крови без пользы: лихость Юдина играла на руку. Не спрячет его никто. Ни белоказак, ни гайдамак. Его травинка сдаст, скотина любая сдаст. Хватит, — природа говорит, — землю тебе топтать. Хватит, — повторяет Остенберг. И идет по следам Упыря, близко-близко идет.

— Не человек он вовсе, — местный рассказывает.

Он — местный — жену только что закопал с дочерью. Саблями рубили его женщин юдинцы, а его не убили: чтоб мучался, значит.

— Он от дьявола, разумеете? Он дымится весь — только из ада. И вы его не поймаете, он в аду прятаться станет, у него там свои.

— Что ты несешь, черт старый? — замахивается комбриг Остенберг. — Нет никакого ада, рая нет. Есть война, и будет победа.

Местный молчит, у него руки в мозолях, он апрельскую землю копал, чтобы семью хоронить. Остенберг смягчается. Говорит: не печалься, наши уже взяли Полтаву и Екатеринослав, и Киев.

Он уводит конницу по кровавым следам Юдина: близко Упырь, комиссар, как пес, нюхом его чует. Церквушка сгоревшая на окраине.

Чем ему попы так насолили?

На востоке Колчак, он-то попов любит, он, гад, на Самару, к Волге рвется.

Вот он величина, враг с большой буквы. А что Юдин? Мелочь на карте боевых действий. С точки зрения истории — плевок. Но для Остенберга, бывшего следователя одесской уголовки, Юдин — враг номер один, дело чести.

Куда он уходит, этот Упырь? На запад ему уходить, коли ум есть, в Румынию. Нет, он на юг идет. В Харькове наши, он, безумец, к смерти своей несется.

Нет логики. Как и с церквями, и со зверством этим.

В глаза ему посмотреть бы. В душу ведь не заглянешь, душу церковники выдумали, а вот в глаза и в кишки — можно. Туда Остенберг смотреть хочет.

И догоняет он Юдина, догоняет падлу. На самой границе, недалеко от эссеровского Волчанска.

Внезапно, аж сам удивляется.

Пущай на стороне атамана ад. На стороне Интернационала пулеметы. С тачанок Остенберг стреляет, как махновцы учили. А пулеметы — это вам не девок рубить. Дохнут юдинцы, и кровушка у них людская, и мозги, что из черепов выплывают, обычные.

А вот и сам враг — на черном коне, за спинами дружков гарцует. Лица не разглядеть, далеко.

Нехай пуля разглядит.

Остенберг стреляет. Попадает. Стреляет. В цель. И третий раз туда.

Но Упырь в седле, у комбрига тик начался от злости. А тут дым — откуда столько дыма? Врага не различить за дымовой завесой.

Да что горит-то, мать его растак?

Вслепую рискует Остенберг, но Юдина след простыл.

Скрылся, подонок!

— Да не переживайте вы, Аркадий Моисеевич! Мы две дюжины его брата уложили, сам он ранен. Далеко не ускачет.

Верно говорит ординарец Третьяк.

Пятеро юдинцев с такими ранениями-то. К утру догоним.

А на третий день погони комдив кричит Степке Полищуку:

— И ты туда же, бестолочь? Слухи распускать, негожие для красноармейца? Ты, позорник, мне еще про судный день расскажи, я тебе устрою судный день.

Степка парень хороший, в нем прошлое говорит, он в прошлом в духовной семинарии учился. У всех прошлое есть, не так просто выбросить хлам этот и устремиться налегке в рассветное завтра.

— Я что, — краснеет Степка. — Но ведь правда же. Юдин, он за кого? Он не за тех, не за этих. Не за деньги он. Он за сатану своего! Я не к тому, что есть сатана какой-то, но для Юдина он есть, иначе зачем же такое творить… Вот я и веду, что сатана Юдина хранит, иначе как же он, три пули же вы в него, я сам видел.

— Видел он! — шикает Остенберг. — Я тоже много чего видел. В Одессе видел, при царизме. Взяли мы по наводке шайку, они в доме литераторов собирались, типа поэты-мистики, бледные руки, луна, фонари, Анна Ахматова. У них, поэтов, подвальчик был, а в том подвальчике гробы, ага. Они гробы на кладбище выкапывали, с покойников одежду снимали, наряжались в нее. Я им: что да как? А они, мол, дьяволу служим. И что, спас их дьявол от каторги, как думаешь? Не спас. И Юдина не спасет. А ты бы вот лучше прокламацию прочитал, чем лясы точить.

К вечеру того же дня увидали красноармейцы дом. Он стоял в стороне от дороги, посреди поля, одинешенек. А по пути к нему загнанный черный конь обнаружился.

Берет Остенберг ординарца Третьяка и еще двоих — и к дому. Пальцы на шашке пляшут. Чует, чует зверя.

Странный дом вырос посреди поля, кособокий, недобрый. А старуха встречает их самая обычная.

— Добрый день, мать. Мы — представители единственной легитимной власти, власти большевиков, Красная Конница имени товарища Буденного. Про Ленина чулы?

— Не чула.

Старуха-то не совсем старуха, ей лет пятьдесят, но лицом суха и морщиниста, волосами седа, глазами холодна.

— Так мы вам газеты дадим, почитаете, — Остенберг кивает подчиненным, чтобы дом обошли.

— Я, мил человек, неученая, читать не могу.

— Что ж, вы здесь одна живете, или как?

— Одна.

— А что же, мать, там за лошадка дохлая валяется?

— А это сына моего, — не смущается женщина. — Ко мне в гости сын прискакал.

— И кто же ваш сын, позвольте спросить?

— Так вы его знаете. Васька Юдин. Вы же, небось, мил человек, его и подстрелили.

Выхватывает комбриг наган, сердце стучит сильно, и сила по рукам разливается.

— Где он?

Не боится нагана женщина.

— В сарае.

— Сколько с ним?

— Один он. Друзья его принесли, а сами дальше поскакали. Часа два назад, вы их еще догоните.

«Так вот оно, что, — думает Остенберг, рысцой двигаясь к сараю. — Была-таки логика в маршруте Упыря. Он домой от нас шел, матушку повидать».

Комбриг замирает у сарая, дает немые команды Третьяку. Ординарец вышибает двери ногой и отскакивает от прохода. Ждут красноармейцы, слушают тишину над полем, тишину под большим темнеющим небом.

— Ты здесь, Юдин? Отвечай!

— Не ответит он вам, — смиренно говорит хозяйка странного дома. — Его уже мертвым принесли.

Остенберг недоверчиво хмурится. Заглядывает в сарай. На полу, среди сухих пучков травы лежит тело его врага.

Комбриг входит, не опуская пистолет.

Атаман лежит на спине, одетый в красные шаровары с лампасами и ботфорты. Рубаха расстегнута, глаза открыты. В груди три пулевых ранения. Чуток не хватило пулям, чтобы в сердце попасть.

Комбриг прячет наган.

«Вот ты, значить, какой, Упырь», — думает он. Облегчение и радость смешиваются с досадой. Слишком спокойный конец для человека, столько жизней сгубившего. В родительском доме, рядом с матерью…

Юдин не стар — лет тридцать от силы. Черная борода клином торчит в потолок. Щеки впавшие, волосы, как у монаха длинные, и само лицо, как у монаха, как на черных, засиженных мухами иконах.

— Здоровый, гад, — подает голос Третьяк. — С такими дырками три дня от нас ходил!

Но Остенберга больше интересует другое.

Он опускается на одно колено, смотрит в глаза мертвеца. Там тьма, там нет и никогда не было души. Разные глаза видел комбриг Остенберг, но чтоб голова у него закружилась от бездны в глазах — такого не случалось.

— Не будет у тебя спокойной смерти, атаман, — сквозь зубы клянется Остенберг.

Он вытаскивает из ножен саблю.

— Постойте! — кидается в ноги женщина.

— Да знаешь ли ты, старая, кого родила? Знаешь ли, что творил твой сын? Как он людей мучил: женщин, детей? Какая кличка у него была: Упырь? Ты, сука, знаешь?

— Знаю, пан, — восклицает женщина, потеряв, наконец, контроль. — Все знаю, но и вы знайте, что я мать. Пусть упыриная, но мать! Дайте мне попрощаться с ним. Он шел ко мне, я его много лет не бачила, дайте попрощаться! А потом делайте что надо, он заслужил.

Остенберг отталкивает женщину, плюет, но саблю прячет и выходит на улицу. Красноармейцы — за ним.

— Что задумали, командир?

— Задумал власть советскую укреплять и авторитет Красной Армии поднимать. Голову Упыря по селам повезем. Пусть видят люди, кто их спас. Чтоб другим кровососам неповадно было.

— А дальше что? Станем догонять оставшихся юдинцев?

— Пущай бегают. Мне бегать надоело. На днепровскую линию пойдем, там бои, там австрияки.

Красноармейцам нравится его решение.

— Сегодня и выпить можно, — разрешает Остенберг вдогонку и поворачивается к сараю: — Попрощалась?

Лицо старого комбрига вытягивается от удивления. Он врывается в сарай сломя голову, к телу атамана, к нагнувшейся над ним женщине.

Мозг его не в силах расчленить то, что он видит.

Мать Юдина абсолютно голая, она запрокинула голову к потолку, губы ее бормочут что-то на незнамом языке, а зрачки закатились под веки, и страшна она, как черт. А мертвый сын лежит головой на ее коленях, и она придерживает руками свою длинную отвисшую грудь. Она сует морщинистый сосок в мертвый рот сына, будто кормит его, и, вот дела, белое молоко течет из соска, по синим губам, по бороде.

Картина эта настолько дикая, что Остенберг прерывает ее, не раздумывая. Он выхватывает наган, приставляет его к виску сумасшедшей ведьмы и стреляет в упор. Женщина падает, молоко продолжает течь по старому телу.

— Ну и ну, — шепчет Третьяк.

Остенберг же молча отсекает Юдину голову, как и планировал.

****

Так устроены человеческие глаза, что одну и ту же вещь можно увидеть страшной ночью и смешной днем. Вот и случай с мамой Упыря, заставивший похолодеть опытного бойца Остенберга, на следующий день выглядел забавным эксцессом, казусом, почти анекдотом. Его и пересказывали, как анекдот: мол, до чего жуток был атаман, а помер с мамкиной титькой во рту. К анекдоту прилагалось доказательство.

— Советская власть не пощадит бандитов, пьющих кровь из простого народа! — вещал комбриг с тачанки. Он специально повел конницу через села, где зверствовал Юдин. Около командира стоял Третьяк, он держал за смоляные волосы зловещий трофей. Отсеченная голова Упыря пялилась на крестьян незакрытыми стеклянными глазами, как Медуза Горгона.

И людям было радостно и малодушно страшно.

— Голодные глаза, — гутарили некоторые. — Крови еще хочет!

— Выбросил бы ее командир, — вполголоса говорил бывший семинарист Степка. — Не по-русски это. Варварство.

— Да что ж за люди вы такие! — серчал Остенберг. — Собаке — собачья смерть, не знаете что ли? Я б ее, башку эту, камандарму Буденному послал бы, если б можно было.

— На кой гусь Буденному такое счастье? — за глаза спрашивали бойцы, но спорить с суровым комбригом не смели.

А ночью случилось странное: кони вести себя беспокойно стали, голосили, ушами пряли. Все проснулись, шашки обнажили. Все, кроме молодого красноармейца Чичканова. Его у обоза обнаружили, глотка порвана, лицо — аки дьявола встретил.

— Волк? Бешеная собака?

— Как допустили, ироды! Кто дежурил, блядины дети?

— Выбросили бы вы башку, начальник.

— Отставить! Кто дежурил, я спрашиваю?

Шла война, реяли флаги над страной, и что-то рождалось, что-то большое и ослепительное. Что-то такое, о чем не ведал ни Буденный, ни Махно, ни Петлюра, ни Скоропадский, ни адмирал Колчак — куда уж комбригу Остенбергу, бывшему следователю одесского угрозыска.

Была при бригаде сестра милосердия — Варя, красивая девчонка, в нее все влюблены были, а она неприступная, ишь ты. Казачка, сунешься — она взглядом, как хлыстом. Сильная девчонка. А умерла страшно. Голова почти отделена от шеи — так ее нашли.

— Не серчайте, командир, но наших уже трое слегло. Глотки рванные — это что, волк за нами увязался? Волк по Руси идет за нашей бригадой, или что? Каждую ночь — жуть, а если не у нас, то в ближайшем селе. Вчера мы где стояли? В Александровке? Так там бабу загрызли, пока мы стояли…

— Ты за что говоришь, Степка?

— За мертвяка…

— А я говорю за мировую революцию. И если она из тебя эту дурь не выбьет, я сам выбью!

Остенберг злился на недалекого Степку, но задумывался. Задумываться надо было. Кто-то губит бойцов, кто-то ночами в лагерь заходит, как в галантерею, и цель у него одна: запугать, разбудить в солдатах нового мира их темное вчера, их неразумное прошлое.

Приказал Остенберг усилить караул и сам в караул встал. Сам встал, сам нашел Степку. Голова вывернута у паренька, в глазах ужас. А горлянки, считай, нет, и столько юшки, столько юшки…

Комбриг всех поднял, каждый аршин обыскал вокруг лагеря. На предмет крови всех проверил: не испачкаться убийца не мог. Чисто, туды его в дышло!

— Степка, Степка, что же ты, дурачок…

И так, чтоб никто не знал, выбросил комбриг голову Упыря, пинком в канаву послал. Потом стыдно было: что ж он, большевик, до такого опускается.

А на следующий день увидел он голову в руках Третьяка.

— Ты где ее взял? — оторопел Остенберг.

— Как, где? Из мешка достал, как обычно.

Голова глядела на комбрига и будто ухмылялась. Грязная она стала, липкая. Да тьмы в мертвых глазах не поубавилось.

— Что за…

Люди из бригады дезертировать начали. Комбриг ловил — расстреливал. Вскоре пришло Остенбергу письмо от командования: «За Юдина, конечно, спасибо, но хватит вам шпану гонять, идите на Киевщину, там атаман Струк бесчинствует, еврейские погромы там, и ваш брат на каждом суку».

Путь к Киеву привел красноармейцев в уездный городок, где красный флаг реял на вокзале, и отражали весеннее солнце купола красивой церкви.

Ставка располагалась в бывшем панском фольварке, неприступном и грозном на вид. Начштаба радушно встретил Остенберга, расположил гостей по совести. Посидели допоздна. Штабист пил водку, комбриг тоже, пополам со сладким чаем. Говорили за продразверстку, за крестьянские восстания и нелепые рокировки украинских националистов. Зашел разговор и за Юдина.

— Вы бы, Аркадий Моисеевич, головой не бравировали. Оно не столько уважение вызывает, сколько суеверный страх. Люди-то что? Им интернационал, Маркса, электрификацию всей страны. Они кушают — не могут не кушать. Но лишь молния бьет — я не образно говорю, я буквально сейчас выражаюсь — молния вот бьет в дом, а они на колени — и молиться. И у них в этот миг нет Маркса. И одно дело, кабы это христианство их, царского образца, знаете, вензельки, яйца Фаберже. Нет, Аркадий Моисеевич. Это мрак, это чудовищный языческий мрак. У нас здесь Колчак, а у них там ведьмы, лешие, заговоры на смерть. Страшная тупость, чудовищная. Кто нам Юдин? Классовый враг? Бандит? Помеха на пути к социализму? А им он сын ведьмы, что мертвецов оживлять умела, исчадья их ада. Мол, Юдин церкви уничтожал, потому как договор у него такой был с Люцифером, а сам он, понимаете, в церковь войти не мог. Физически. Вы слышите меня, то есть, их, эту мразь крепостную, вы слышите, Аркадий Моисеевич? Вот с таким материалом нам предстоит работать, вот из такого говна лепить. Ну, выпьем же.

Не спится ночью комбригу на мягкой панской кровати, все думает он, как воедино увязать смерти сослуживцев и возвращение головы. Увязать-то можно, а как дальше жить с узлом этим, как в завтра выходить?

Пока думает он, двери спальни отворяются бесшумно, и входит кто-то высокий до потолка.

И так захотелось Остенбергу оказаться сейчас на передовой, мчаться с кавалерией на верном коне, плевать свинцом в австрийцев, рубить, рубить их в честном сабельном бою, все что угодно, только не эта тень на пороге, беззвучно приближающаяся.

Комбриг дергается, и тень набрасывается на него, будто кто-то накинул одеяло. Руки сильные, как сталь, сжимают его плечи. Железные колени припечатывают к кровати. Он пробует высвободиться, тычет в противника, но противника нет. Он есть, и его нет, и старый комбриг не знает, как это все объяснить. Только пальцы комбрига проходят сквозь врага, как сквозь воздух, в то время как пальцы врага давят его, терзают плоть…

Остенберг отупевше смотрит на свои руки, по локоть погруженные в тело убийцы, в темное тело без плоти. Он смотрит в лицо врагу и видит лицо Юдина, его мертвую голову со следами тлена. Черное лицо с туннелями глаз, борода колет голую грудь комбрига. А там, в бороде вырастают кривые острые зубы, потому что Степка был прав, бедный, бедный Степка.

И в последний момент, когда зубы Юдина готовы разорвать глотку красноармейца, Остенберг поднимает вверх руки, через нематериальную плоть Упыря к его голове. И он натыкается на голову — единственный настоящий элемент в структуре этого чудовища. Он впивается в щеки мертвеца, тянется к глазам.

Юдин не издает ни единого звука, только зубы его скрипят алчно.

Остенбергу таки удается добраться до левого глаза Упыря. Он вжимает большой палец в мякоть глазного яблока и слышит тошнотворный чмокающий звук. Липкая сукровица течет по руке комбрига. Тяжелое стальное тело врага исчезает, растворяется, резко отпустив Остенберга. Остается голова, которая падает на пол, катится к стене адским колобком.

Остенберг встает и начинает одеваться. Часом позже, когда луна ярко светит над вокзалом уездного городка, стучит он в церковные ворота. Открывают не сразу, но открывают.

Маленького роста дьякон пятится от визитера, испуганно моргает глазами. Спотыкается и падает на мозаичный пол.

На негнущихся ногах входит в храм Остенберг. Его лицо перекошено злобой, глаза беспощадно сверкают. Страшен комбриг Остенберг, страшен.

— Не надо, родненький, — шепчет дьякон. — Я плохого ничего не сделал. Вас Бог выбрал, все под Богом ходим, не убивайте. Я разделяю, я…

Он запинается, и вдруг начинает петь Интернационал.

— Не убью, — чеканит Остенберг, вытаскивая из-за пояса мешок. — Я по другому поводу.

С этими словами он вытряхивает холстину, дьякон не поет, а кричит, видя, что принес в храм красноармеец.

— За что купил, за то и продаю, — говорит Остенберг, и голова вспыхивает, как серная головка, пламя ползет из ушей и глаз, длинные волосы и борода занимаются огнем. И во всем этом огненном полыхании рот мертвого атамана щелкает зубами, пытаясь укусить кого-нибудь напоследок, но замирает, обугленный.

Дьякон долго смотрит на сгоревшую голову, а когда поднимает осоловевший взор, обнаруживает, что красноармеец ушел из церкви.

****

Рано на рассвете покинула конница уездный городок с переливающимися на солнце куполами церкви.

Мимо сел, мимо весны шли они, шли, оставляя позади само прошлое, устремленные, одухотворенные. Ими писали историю новые боги, но, значит, и они писали, и они были богами!

А впереди их ждал изумительный, переливающийся гранями мир, такой невероятный, что дышать было сложно, а петь легко. Там шли грандиозные стройки, росли огромные цветы, там люди становились святыми, падая в чернозем, и взлетали ввысь серебряные точки, и дети смеялись. Там ординарца Третьяка зарубит белоказак в 21-ом, а комбрига Остенберга расстреляют как врага народа в 29-ом. Ну и что? Ведь шли, становились, взлетали…

Ведь смеялись же дети, смеялись?

Смотрит вдаль молчаливый комбриг, и Третьяк хочет спросит его, о чем он думает. Но вместо того, чтобы спросить, ординарец начинает представлять будущее советских людей, и полагает, что теперь они с командиром думают об одном.

© Максим Кабир, 2013

Алексей Провоторов «Долли»

Это непростой лес и населяют его непростые обитатели. В здешней земле лежат трупы, которые могут вставать и охотиться. Лесные создания хранят проклятья Бойни и сами являются проклятьем для других. Но что делать, если тут пропадет ребенок-сомнамбула? Конечно же, просить о помощи особого человека.

DARKER. № 5 май 2013

Засов вроде был крепкий, железный, но доверия не вызывал. На пальцах осталась липкая холодная влага и немного ржавчины. Долли вытерла руки о штаны, не переставая морщиться, осмотрела дверь еще раз. Плотно подогнанные доски, облупившаяся зеленая краска, косая зарубка как раз на высоте лица. Может, выдержит.

Она хотела еще раз потрогать засов, проверить, настоящий ли он, но тратить время не стала. Ничего это не изменит. Нужно было оставаться здесь, бежать куда-то дальше становилось тяжело, она давно устала.

Даньи заговорил что-то во сне, застонал, и Долли зажала ему рот. Еще чего не хватало, во сне разговаривать. Она и так успела услышать начало фразы, и волосы на затылке, казалось, зашевелились.

Волосы.

Долли посмотрела на свои руки, в который раз, словно не веря, потом помотала головой. Даньи будто бы успокоился, затих, и она его оставила. Заметалась по комнате, сдернула какой-то ковер со стены, накрыла им беспокойно спящего мальчика, бросила охапку дров в печь, открыла заслонку, в два удара добыла искру. Дрова гореть не хотели, но она заставила. Потом уже зажгла лампу. Подумала, что могла бы просто плеснуть масла в печь, а не тратить силы, но теперь уже было без разницы.

Ветер выл за стеной, как пес, потерявший след, совал голову в трубу, звал Долли по имени. Ее и Даньи. Она знала, что это только кажется, но все равно нервничала. Руки, сами ладони, покалывало.

Окошка было два, хорошо, что маленьких. Долли осмотрела оба, задернула одно, а второе, над лежанкой, оставила так. Некоторые на ее месте предпочли бы закрыть и его, но ей не нравилось, когда она не видела ничего снаружи.

Тени по углам выглядели неприятно; тревожно плавали, а иногда вздрагивали их края, гонимые отсветами пламени. А оно, казалось, освещало только само себя. Скрипело, упершись ветвями в дом, какое-то дерево.

До окраины оставалось еще слишком много. Разбудить Даньи она не имела никакого права, это было бы все равно что, например, пользоваться деньгами, которые тебе отдали на хранение. Неправильно. Ну и опасно, конечно, прежде всего для него. Сама бы она дошла, может быть, хотя сейчас тоже вряд ли рискнула бы. А со спящим мальчиком не стоило и пытаться — она не хотела видеть, как его съедят, прежде чем примутся за нее. Хуже всего было то, что она осталась без ножа.

В домике, его, конечно, тоже не было. Да и кто бы оставил его здесь. Тут вообще почти ничего не было. Хорошо хоть нашлись лампа и котелок. И мешок, который она успела захватить еще дома.

Теперь, когда бег закончился и наступила какая-то пауза, Долли занервничала. Время шло, Даньи метался во сне, а она никак не могла сообразить, что ей дальше делать.

Она остановилась посреди комнаты, чуть сутулясь. Как и всегда в таких случаях, надо было говорить быстро и не думая, и она глухо, скороговоркой, произнесла четверостишие, отмечая, как складываются в строки слова, которые она не успела осознать:

Выйду я на улицу, Там поймаю курицу, Принесу ее в мешке, Испеку ее в горшке!

Как обычно, жуть тронула шею на последних словах, но теперь, по крайней мере, было ясно, что ей следует предпринять. Эта магия еще ни разу не подводила, и Долли знала, что нужно делать. Именно то, что она произнесла в этом спонтанном стихотворении.

Действительно, без еды действовать дальше было бы опасно и самонадеянно. За Даньи она не так волновалась, но и его, спящего, надо было покормить хоть бульоном. Если же она сама свалится без сил, то погибнут оба. В Лесу силы всегда кончались быстро.

Выйти сразу ей не удалось. Она по привычке на секунду замерла перед дверью, прислушалась и отступила, услышав то, чего и опасалась. Впрочем, это было временное препятствие — по крайней мере, если она правильно определила шаги.

Они, широкие и тяжелые, приблизились. В окно она по-прежнему никого не видела, и оттого немного нервничала. Засов никого не удержит, если кто-то — или что-то, — чему принадлежат такие шаги, захочет открыть дверь. Долли полагалась не на засов.

Большая тень, плохо видимая в темноте через грязное стекло, накрыла, наконец, окно. Голова в меховом капюшоне, больше, чем оконный проем, наклонилась. Мутно блеснул глаз среди черных морщин.

— Кто здесь? — спросил гигант хриплым шепотом. Глаз безумно и отстраненно вращался в глазнице. Выл ветер.

— Нет, нет здесь никого, — уверенной скороговоркой ответила Долли.

Существо разогнулось, кряхтя, удовлетворенное ответом, и, как она и надеялась, пошагало дальше.

Только тогда она перевела дух. Быстро поправила покрывало на Даньи, который опять начал было говорить опасные вещи, подхватила свой холщовый мешок и, взявшись за стылый шершавый засов, с шорохом отодвинула его.

Лес встретил ветром, бросил в лицо мокрый, пахнущий плесенью лист. Лунный свет, дымчатый, холодный, блуждал по корявым деревьям, мгла клубилась над Лесом, и дыхание Долли обращалось в пар. Никого не было, хотя все время казалось, что кто-то был. Ветер иногда ревел в голос в расщепленной, сломанной верхушке ближнего дерева; редким дождем падали последние листья.

Долли закрыла дверь снаружи на крючок. Больше она ничего не могла поделать, только от души надеяться на то, что за пять минут никто не появится — никто такой, кому достанет ума открыть дверь, не спрашиваясь. Все же опушка не близко, тут случалось всякое. Но делать было нечего, тем более после стиха прошло не так много времени.

Сколько его вообще минуло с начала ходки, Долли представляла слабо. Но ее беспокоило сейчас не время, а скорее расстояние. Оно было слишком большим, чтобы, по любым прикидкам, преодолеть его без происшествий.

Ненадежный кров избушки вовсе не гарантировал, что они доживут до утра, но и бежать дальше, без ножа и без сил, она больше не могла. Если бы Даньи проснулся в лесу ночью, это могло означать конец не только надеждам на гонорар, но и конец карьере, а может быть, и безумие для самого Даньи. Хотя, конечно, Долли не могла отрицать, что соблазн разбудить его был. Он вполне мог просто, без последствий, очнуться ото сна, и они убрались бы отсюда в два раза быстрее.

Слишком часто это стало повторяться, подумала Долли. Слишком часто. Сжечь здесь все, да и дело с концом. Вместе со всеми пропавшими. Все равно…

Ее передернуло от недавних воспоминаний, от вопля, с которым убегала в лес гротескная ломкая тень. Предсмертного вопля, за которым не последует смерти. Она уже была — раньше, задолго до того, как нож Долли вонзился под выпирающую ключицу.

Стоять на месте долго было нельзя — она и так произнесла четверостишие уже довольно давно, и сила случайностей начинала таять. Такие вещи — всегда предсказания ближнего прицела. Поэтому Долли побежала вперед, не разбирая дороги, пока остатки транса еще не прошли, и можно было надеяться, что все случится само. Она жалела, что ей пришлось пережидать того, кто прошел мимо — не вовремя она потеряла минуту, ох как не вовремя. Впрочем, в Лесу ничего не бывало вовремя, здесь все длилось вечно. С тех пор как случилась Бойня — среди этих деревьев, которые в те времена были не толще, чем ее талия. А теперь стояли столетними гигантами, вцепившись в проклятую землю узловатыми корнями. Долли однажды задумалась над тем, что не может распознать их пород. Ни одного.

Но сейчас она не думала ни о чем. Она бежала, бежала, один раз только сделав крюк, когда в истлевшей петле далеко наверху увидела останки скелета и не захотела пробегать под ними. «Ты идешь над костями, Долли, и этого уже достаточно. Не ходи под костями, это плохая примета», — вспомнила она слова Джетту. У него было больше опыта, и он лучше знал приметы Леса. Так что Долли могла ему доверять.

Она мотнула головой, отгоняя мысли о нем. Не сейчас. Сейчас ей нужно действовать.

Она подумала было, что упустила время, и что никакой пищи уже не добудет, как вдруг, всполошенная ее бегом, из ложбины меж корней с кудахтаньем взлетела какая-то птица. Долли не разбиралась в куропатках и глухарях, потому просто схватила птицу на лету руками и прижала ее крылья к телу. Курица или нет, но от жутковатого стишка, которым Долли сама себе обеспечила подсказку, позволив видениям Леса ненадолго проникнуть в голову, документальной точности никто и не ожидал.

Поэтому она просто свернула птице голову и сунула в мешок. Затянула завязки.

— Д-о-о-о-о-о-л-л-л-л-л-л-л-и-и-и-и-и…

Низкий, похожий на рокот грома голос позвал ее из непроглядной темноты впереди, медленно растягивая звуки ее имени, и она, отступив на два шага, отвернулась и побежала прочь. Достаточно с нее на сегодня одной схватки.

— Д-о-о-о-о-л-л-л-л-л-л-и-и-и-и-и-и-и…

Она бежала так быстро, как только могла, назад, к хижине и Даньи, которого нанялась вытащить из этого леса. Не то чтобы ей так нужны были деньги, просто отказать своим не могла. Ну и, с другой стороны, свои или нет, но каждый понимал, что бесплатно никто в этот лес не пойдет. Об этом и речи не шло. Просто Долли предпочла бы сегодня не ходить и за деньги, только выбора не было. До утра он бы не дотянул. Сомнамбулы иногда уходили в Лес, но никогда еще не приходили назад. Сами не приходили. Да и с ходоками — не всегда. Сегодня она чуть было не поплатилась жизнью — Даньи успел зайти далеко.

Теперь ветер дул в спину, но плотно стянутые волосы не растрепались и не лезли в глаза. Хотя туман и листья закручивало как-то с заворотом, скрывая тропу, и Долли все время боялась, что картинка начнет распадаться, как это бывало, и она собьется с дороги. Она старалась даже не моргать, но не могла.

… Даньи хватились уже ближе к полуночи. Мальчик и раньше иногда ходил во сне, но все думали, как обычно, что зов ночного леса станет для него опасным не раньше шестнадцати, а к восемнадцати сойдет на нет. Как выяснилось, они промахнулись больше чем на четыре года. Такое тоже случалось, но редко. А вот сегодня ночью решило случиться.

Далу, мать Даньи, постучалась в ее дом в сопровождении двоих мужчин, с факелами в руках. Они не выбирали, просто из свободных ходоков Долли жила ближе.

Она не тратила слов на вопросы, просто заправила волосы под высокий вязаный воротник, прицепила нож к поясу, зашнуровала ботинки, и, захватив мешок и накинув кожаную куртку, бегом поспешила к околице. Ее пропустили, конечно, кого как не ее. Все думали, что она справится.

Теперь, когда она бежала через шевелящийся в лунном свете туман, ощущая затылком чье-то присутствие в темноте, как всегда в такие моменты, жалела о том, что с собой нельзя было брать много оружия. Ей — нельзя. Чем опаснее вещь, тем опаснее последствия. Долли, с ее не таким уж большим опытом, не могла взять с собой ничего серьезней ножа. Вот Бренда однажды не послушалась, взяла топор. Тогда ее можно было понять, все было быстро и страшно, руками она бы не управилась. Но не повезло. До опушки она почти дошла, ее нашли близко. Топор забросили в лес.

Это Джетту мог носить на спине палаш, не опасаясь, что оружие обратится против него. Долли — не могла. Лучше всего, конечно, было ходить в лес с голыми руками — тогда ни с кем почти ничего не случалось — но так тоже нельзя. Потому что если случалось, тогда выбора не было.

Нужно будет сходить к Рюге, подумала она. Обязательно еще раз сходить.

Ветка чуть не выколола глаз, и Долли инстинктивно зажмурилась на мгновение. Смахнула сор со лба и, к своему облегчению, увидела впереди, в конце тропинки немного косую избушку под изувеченной пятерней огромного голого дерева.

Долли очень хотелось обернуться, но она не стала. Нет там ничего. Нет. Было уже, хватит на сегодня. Худое, подвижное тело, руки с отросшими ногтями и танцующие, цепкие, длинные волосы.

Волосы.

То была какая-то из старых неупокоенных — не самых старых, не с Бойни, но и не из пропавших ходоков. Про Волосы рассказывали, когда и ходоков-то почти не было. Как про Пустой шлем, Кобылью Голову, про Ножа — это была часть тех самых слухов, в которые никто не хотел верить, но приходилось. И сегодня Волосы чуть было не отняла у нее Даньи.

Они пытались бежать, но женская фигура, подвешенная на собственных оживших, перебирающихся по ветвям волосах, догнала их быстрее, чем Долли рассчитывала, и тогда она вытащила нож. Ножом она владела хорошо, и, наверное, это их и спасло — это, и то, что Даньи, кричащий какие-то ужасы, которые Долли изо всех сил старалась не слышать, поперхнулся слюной и на несколько секунд затих, и Волосы промедлила.

Долли ударила ее ножом лишь раз, всадив лезвие под ключицу. Большего и не надо, удар был смертельный, только вот убить неживое никак нельзя, но и оно было уязвимым — с воплем, с лунными бликами на сухих зубах Волосы отшатнулась и, мотаясь из стороны в сторону, растаяла во тьме, оставив лишь шлейф эха и унося вырванный из ладони Долли зазубренный боевой нож. Эхо постепенно распалось на несколько голосов, и, конечно же, Долли стало казаться, что они разговаривают между собой, но к тому времени она уже бежала через Лес со спящим Даньи на руках. Спящим и молчащим.

… Пока все эти картины крутились в голове, Долли дошла до избушки. Дошла — бежать уже не могла, она потратила за сегодня много сил, таская немаленького Даньи, и, понятно, ничего не ела с самого ужина. А он был уже давно — стоял ноябрь, осенью она всегда ложилась рано.

Крючок на двери был. Насколько Долли помнила его положение, он оставался непотревоженным. Она откинула его и вошла внутрь.

Избушка встретила ее темнотой и запахом стерильности, какой-то непонятной, словно она была построена из окаменевшего сотню лет назад дерева. Впрочем, со временем тут иногда было что-то не так, равно как и со всем остальным. В Бойне шли в ход все средства, и чудовищная магия, раздиравшая здесь мир больше ста лет назад, все еще висела над Лесом. Мешанина из заклятий, проклятий, контрвыпадов и призывов, многие из которых не применялись ни до Бойни, ни, тем более, после нее. Территория была загрязнена магией, и уничтоженные маги бродили среди стволов наравне с созданными или вызванными ими существами, не находя покоя. Сколько в них оставалось разумного, не сказал бы никто. Долли надеялась, что нисколько, и боялась, что ошибается.

Даньи спал. Долли задвинула засов за собой, посмотрела на мальчика. Сгорбился под грязным ковром, на лице застыло не то злое, не то испуганное выражение. Еще бы, столько часов подряд видеть кошмары без возможности проснуться.

Огонь погас. И в очаге, и в лампе. Скудный свет луны едва проникал в комнату.

Долли поставила мешок с птицей на пол. Шорох ткани и перьев почему-то только подчеркнул выхолощенную тишину. Долли хотела посмотреть в окно — разве так резко перестал выть ветер? И отчего-то побоялась обернуться.

Расплакался за спиной Даньи. Она хотела броситься к нему и утешить, но вдруг услышала, что он плачет не испуганно или жалобно, а скорее капризно, словно притворяясь.

— Курица смотрит на меняяяя, — сказал он глухо, неприятно растягивая слова. — Кудахчет.

— Даньи? — шепотом спросила Долли, медленно поворачивая голову.

— Нет, — сказал он сквозь всхлип. — Я хочу это съесть, я, я!

Нужно было заставить его замолчать. Долли обернулась.

— Я! — крикнул он тонким противным голосом. Лицо его сморщилось, он вдруг показался Долли на два или три года младше, чем был. Окно, через которое раньше так хорошо было видно, теперь почему-то припало пылью, и Долли вдруг вспомнила, что ковер вовсе не был таким грязным, когда она накрывала им спящего.

— Куриная голова в человеческом желудке, — сказал Даньи. — Это вкусно. И красиво. — Он засмеялся. — Или твоя голова, Долли?

Если бы он не назвал ее по имени, она поняла бы на несколько секунд позже, но сомнамбулы, какой бы бред ни струился через их речь, никогда не осознавали, что они говорят. А этот сознавал.

Ветка. Скотская ветка по глазам… Долли все-таки сбилась с пути. Это была не та хижина, это был не Даньи, это было не то место в лесу.

Долли бросилась к выходу, и существо с лицом Даньи подпрыгнуло на лежанке, кутаясь в грязную холстину, как в одеяло. Она увидела, что его тело в полтора раза меньше, чем у Даньи, и только голова почти того же размера. Оно открыло глаза, белые, мутные, и окончательно потеряло детский облик — кожа обвисла, как тряпка.

— До-о-л-л-л-и-и-и, — сказало оно.

Она ударом ноги пнула в него мешок с курицей и рванулась к двери, обеими руками дернув засов. Он оторвался вместе с гвоздями, дверь, вместо того чтобы распахнуться, проломилась как картонная, и Долли вывалилась наружу, в палые листья и валежник.

Позади хрустело костями. Она вскочила и побежала прочь, жалея, что у нее не было ножа; иначе она вернулась бы. Но ей оставалось только бежать от разваливающегося домика.

Что это было — ловушка времен Бойни или забавы какой-то навечно застрявшей здесь твари, — она не знала. Отличить было сложно. Она сбилась с дороги, потерялась в лесу, и, конечно, попала туда, куда хотела прийти — в избушку к Даньи. Что-то считало все образы из ее мыслей почти в точности, хотя и не совсем, и она поверила. Теперь оставалось лишь надеяться на то, что существо удовлетворится курицей, а она выберется к настоящей избушке достаточно быстро, чтобы застать Даньи живым.

Хорошо хоть ей не показалось, что она вышла к опушке. Там бы она уже вряд ли смогла быть настороже. Хотя, конечно, обман она распознала бы, пусть чуть позже — избушка с самого начала выглядела как во сне. Просто Долли устала и не сразу поняла. Просто устала, утешала она себя. Настолько, что на секунду задумалась, а не воспользоваться ли подарком Рюге и не вернуться ли к скотине, сожравшей их с Даньи еду.

Но она не стала этого делать. Если бы она была склонна к таким решениям, то никогда не стала бы ходоком. Вернее, стала бы — на одну-две ходки, как та молодежь, что шляется здесь после заката. Та, которая уже не вернется, даже если и вправду ходит меж стволов, а не висит, ободранная до костей, в кронах деревьев, и не лежит под тонким слоем листьев меж корней, пронзивших глазницы и опутавших руки.

Она вдруг узнала местность — оказывается, ошиблась всего ничего, взяла немного правее. Наверное, сбилась уже на самом подходе. Говорил же Джетту, глядя на нее сверху вниз: не отводи глаза. Никогда не отводи глаза от дороги. А она отвела.

Где ты, Джетту, подумала она. Где ты, и где я.

Спустя минуту она различила впереди избушку. Но перед этим, глянув под ноги, вдруг увидела слабый светящийся след. Босой и не очень-то большой.

Она испуганно отдернула ногу — хорошо хоть не наступила, а то кошмары снились бы не меньше месяца. Здесь оставаться было нельзя, плохое это место. Если уж тут призраки ходят, то никакие стены не спасут.

Она обошла след и поспешила вперед, к покосившемуся дому. Этот точно был настоящим — теперь, придя в себя, она настолько же явно отличала оригинал от подделки, как полностью проснувшийся человек отличает явь от недавнего сна. Может быть, скоро утро, подумала она. Ветер сдержанно засмеялся в ответ.

Крючок был на месте, камин тлел, Даньи спал. Она задвинула засов и села на пол — не у двери, конечно, у стены. Она потеряла много времени и сил, с трудом добытую еду. Можно было никуда и не ходить.

Она сидела так несколько минут, потом приняла решение.

Ждать до утра Долли не могла. Еды ей добыть не удалось, и к рассвету она ослабеет настолько, что может и не вывести Даньи. Все ходоки к утру давно уйдут домой, если только в лесу есть сейчас кто-то из живых людей, кроме нее. Кроме того, встречать рассвет в лесу — плохая примета, это всегда заканчивалось странно. Рисковать своим разумом Долли все же не хотела, а разумом Даньи тем более — даже утром пробуждение в Лесу могло свести его с ума.

Нужно было уходить.

Она встала, заставила погаснуть огонь. Размяла кисти рук. Посмотрела на небо сквозь темное стекло. Сняла куртку, осторожно убрала со спящего Даньи ковер, завернула мальчика в свою куртку и взяла на руки. Было уже совсем холодно, а он ушел в лес в одной домашней одежде.

Она отодвинула засов локтем — на самом деле он не очень-то и держал — и вышла в ночь. Закусив губу, кое-как, опять же локтем, прижала к стене и подняла дверной крючок. Отпустила. Он попал в скобу, и Долли, отвернувшись, как могла быстро пошла по направлению к городу.

Между событиями в лесу всегда проходит какое-то время, и сейчас у нее было окно. Она понимала, что идти еще далеко, но не настолько далеко, чтобы считать это невозможным. Она, может, и осталась бы, пусть даже тот, с железными зубами прошел совсем рядом. Но вот поддельный Даньи ее на самом деле испугал. И призрачный след тоже. Слишком беспокойное это место, нужно было уходить — как можно ближе к опушке. Все равно выбора, по сути, никакого. Долли понимала, что вряд ли сегодняшняя ночь закончится для нее хорошо, и потому постоянно двигалась, действовала — чтобы не признаться самой себе, что переоценила свои силы, и что, скорее всего, ни ее, ни Даньи никто больше не увидит. Нет, увидит, конечно — ее тело, бесцельно бродящее по лесу в неутолимой жажде, а может, если гибель будет милосердна — ее или Даньи кости, засыпанные листьями, или забитые в дупло, или развешенные по деревьям над головой. Кто знает. У нее была одна маленькая надежда на благополучный исход — то, что она теперь шла без ножа. Но в случае прямого столкновения с каким-нибудь порождением или жертвой Леса она была безоружна. Оставалось надеяться на Рюге, но кто его знал, как поведет себя рисунок.

От постоянной спешки Долли в конце концов стало казаться, что она и правда убегает от кого-то конкретного. Она поймала себя на этом, когда в третий раз нервно оглянулась назад. Горячий пот тек по телу под одеждой, но кожа тут же замерзала. Дыхание сбилось, облака пара, разрываемые ветром, застилали глаза. Лес трещал и шатался.

У нее кончались силы. Даньи впал в глубокий сон, лишь изредка постанывая, и, казалось, потяжелел в полтора раза. Нервы устали не меньше, чем мышцы. Какая-то беспросветная, давящая, самоубийственная тревога и жалкое, всхлипывающее раздражение навалились на нее, выкручивая руки и выжимая ненужные слезы. Излучение магии, грязное, неочищенное. Обычно оно действовало не так сильно, но сегодня она слишком устала. Гораздо легче выносить из Леса всякий хлам, чем выводить живых людей.

Судорога схватила мышцу, и Долли захотелось бросить Даньи на землю и зло расплакаться, молотя землю кулаками. Да это же нервная лихорадка, вдруг поняла Долли. Лесная болезнь. Вот еще не хватало.

От понимания причин стало легче, но идти дальше она не могла. Последствие грязного лесного фона — лесная болезнь — валила с ног быстро и минимум на три дня. Суставы болели, как при тяжелом ревматизме, нервы были на взводе, иногда пропадало сознание. Бред, конечно, куда без этого — не такой страшный, как у попавших в лес сомнамбул, но веселого тоже мало. Лучше любой грипп, подумала Долли. Еще и Даньи может заразиться.

Она хотела опустить его на землю, но потеряла равновесие и упала. На локти, так что лязгнули зубы. Правый локоть обожгло огнем, она отпустила Даньи и раздраженно выдернула руки. Губы пересыхали быстро, глаза начинали гореть, как при простуде. Она взглянула на локоть. Так и есть — рукав продрала.

Отодвинув Даньи в сторону, она увидела, что поранилась о чей-то пробитый череп в истлевшем железном венце. Рассыпанные фаланги пальцев, перемешанные с лесным сором, держали проржавевшую рукоять с обломком лезвия. Бойня давно закончилась, а кровь все льется, нервно подумала Долли, оглядываясь по сторонам. Кровь в Лесу — это плохо. Лучше бы ей не разбивать локоть. Кровь и кости. Ну да ладно, нужно было идти дальше — первый приступ отхлынул, как грязный прилив, и, она знала, до следующего у нее есть еще час. Потом, до третьего — полчаса. Последующий приступ будет отделять от него только пятнадцать минут, затем перерыв сократится до семи, после того — до трех, а потом ее просто перестанет отпускать.

Час. До опушки. С Даньи.

Никогда.

Она решила, что пройдет сколько сможет, потом разбудит его. Вначале, перед встречей с Волосами и немного позже, было легче — Даньи мог ходить сам, хоть и медленно. Нужно было только подталкивать его в правильном направлении. Но он был просто ребенком и быстро устал, впав в более глубокий сон, и ей пришлось нести его, пока они не увидели ту проклятую избушку. Только потеряла время и силы, снова подумала Долли. И покормила какую-то тварь.

— Я не могу встать, значит, за тобой придет другой. Я не могу встать, значит, за тобой придет другой. Я не могу встать, и за тобой придет другой. — Даньи опять начал говорить, тихо, монотонно, своим сонным детским голосом, и Долли в отчаянии сжала зубы.

— Замолчи, — прошипела она.

— Я не могу, и придет другой. Придет.

— Замолчи!

— Придет.

— Да замолчи же ты, — взмолилась Долли. — Я знаю, что придет, а если ты не замолчишь, то придет быстро.

Кровь капала в листья, оставляя отметины. Надо бы забинтовать.

Череп зашевелился, застучал зубами, на большее его не хватало. Лес костей, с усталой ненавистью подумала Долли. К ненависти странным образом примешивалось сожаление. Лес на костях, кости на ветвях. Гибель породила это место, гибелью оно и живет. Сейчас за ней, утратившей телесную целостность, придет кто-то из потерявшихся, из тех, кто еще способен ходить, раз уж потревоженные ею кости бессильны. Кровь, попавшая на череп, впиталась. Долли оторвала вязаную манжету, которую сама когда-то пришивала к рукаву, и перетянула рану. Свитер было жалко.

Ветер утих, туман как-то рассеялся, и от этого стало совсем темно. Долли поняла, что на нее смотрят и, оставив попытки поднять Даньи, повернулась к лесу. Уставшие глаза различили медленное, пьяное движение в холодной, дымчатой темноте.

Далеко. Можно еще оторваться. По крайней мере, это просто потревоженные мертвые, а не какое-нибудь чудовище. Хотя, где один, там и второй. А тем более в Лесу. Тяжелое наследие Бойни.

Долли взяла мальчика на руки и пошла, как могла быстро, вперед, прочь от упорной, смутно видимой фигуры. Лучше действовать, чем бездействовать, учила ее как-то Бренда. Еще до того, как Джетту сказал ей то же самое. Бренда, которая собственноручно зарубила себя топором.

О, если бы у Долли были револьверы. Она была бы лучшим ходоком, несомненно, но, кроме бешеной цены, револьверы отпугивали еще и тем, что у нее не было опыта, позволявшего ходить по лесу с серьезным оружием.

Силы кончались, мысли путались, и, когда нога в ботинке внезапно подвернулась, Долли просто осела в листья.

— Тлен, — сказал Даньи, с печалью в голосе. Он прав, подумала Доли. Здесь все — тлен.

Деревья были очень высоки, уходили вверх, терялись в поднявшемся тумане. Впереди была возвышенность, и Долли, которой вдруг показалось, что она понимает, где они находятся, полезла наверх.

И увидела старую, неширокую дорогу, которую сразу узнала. Отсюда до опушки было часа полтора пешком. В одиночку.

Что-то привлекло ее, и она резко повернула голову. По дороге бежал кот, светлый, чуть полосатый и, вероятно, рыжий, хотя сейчас цвета было не разобрать. Он увидел Долли, на мгновение замер, подняв лапу, и, уже чуть медленнее, пошел к ней.

Долли обернулась на чащу. Даньи лежал в полутора метрах внизу, у подножия склона. Вдалеке какая-то тень прыгала с дерева на дерево, крупная, не меньше человека, но сюда вроде не приближалась. А вот тело, идущее за ней по пятам, уже было совсем близко.

Приваливаясь к стволам, мешковато и неторопливо, с черными впадинами глаз и незакрывающегося рта, к ней шел человек в черной одежде. Длинные оборванные застежки на рукавах и внизу штанин колыхались на ветру, как стяги. Развязанные шнурки волочились следом, ветви хрустели под тяжелыми подошвами кожаных сапог. Мактал, узнала Долли. Полгода назад он не вернулся из своей ходки — обычной, коммерческой. А теперь вот шел к ней, чтобы и она тоже не вернулась.

Она некстати подумала, что сегодня даже не обращала внимания на хлам. Хотя могла бы что-нибудь найти и заработать, все-таки глубоко заходила.

Нужно было вытащить Даньи на дорогу, потому что Мактал был уже близко. Лес послал его вместо неподвижного рассыпавшегося скелета, так было всегда — потревожив мертвых в лесу, ты не мог надеяться на то, что они не потревожат тебя. Плохо то, что она была не одна и ей нездоровилось.

Что-то показалось сбоку в поле зрения, и она вздрогнула. Кот. Совсем забыла.

— Долли? — спросил кот. — Тебя зовут Долли?

Тонкий, мяукающий голосок имел абсолютно человеческие интонации. Долли посмотрела на него. Так и есть, зрачки кота совсем округлились и делали его глаза похожими на людские.

— Клайд? — спросила она.

— Да, — ответил кот. — Ты меня знаешь?

— Ну, ты самый известный из тех, кто так умеет. А ты откуда знаешь меня?

— По слухам, — ответил кот.

Клайд спал сейчас где-то в городе, отдав часть своего сознания и разума телу кота, и таким образом мог ходить на разведку, рискуя только психическим здоровьем, а не телесным. Таких как он было мало.

Насколько Долли знала, разум кота сейчас дремал в мозгу настоящего Клайда, в освободившемся месте.

— Ну вот, будем знакомы, — сказал Клайд. — Я вижу, у тебя проблемы?

— Да. Я потеряла нож — ударила им Волосы. Это Даньи, он ночью ушел в лес, а я пошла за ним.

— Рано. Маленький, — задумчиво сказал Клайд.

— Вообще, — кивнула Долли. — Слушай, у меня нервная лихорадка, ты осторожнее рядом со мной.

— Котам не передается, — поведя хвостом, ответил Клайд. — Нужно вытаскивать малого, раз оружия у тебя нет.

— Да, рано или поздно он нас догонит, — ответила Долли. Скорее рано, подумала она — до преследующего их тела оставалось метров двадцать, не больше.

— Подожди здесь, я сейчас, — сказала она и соскользнула вниз по склону.

Она собиралась взять Даньи на руки и как-нибудь вынести его на дорогу — скорее всего, там ей пришлось бы потревожить его глубокий сон, чтобы он мог, пусть медленно, но идти сам. Риск был велик, но с ним на руках у нее уже не было того выигрыша в скорости — усталость и болезнь делали свое дело, ну и голод, конечно. Она жалела, что не успела как следует собраться перед выходом — в ближайшие дни делать ходки она не намеревалась, и, когда мать Даньи разбудила ее, рюкзак не был собран. Ошибка, подумала она. Больше я так не поступлю.

Запас времени у нее был, но, взяв спящего мальчика на руки, она все равно оглянулась назад. Она увидела, но уже ничего не могла поделать.

Забыв человеческие слова, по-кошачьи заорал Клайд, и крик его перешел в шипение. Низко зарычал во сне Даньи. Доли застонала.

Всего в десяти метрах позади Мактала гоняемые ветром спирали темноты и тумана стали обретать формы, паутинные серебристые кромки блеснули во мгле, очерчивая контуры загнутых когтистых лап, и из туманного медленного вихря проступила гротескная фигура, вдвое выше Долли, с заломленными очертаниями торса, конвульсивным кнутом хвоста и безглазой, неразличимой пока еще головой. Клекот, размноженный эхом, осколками рассыпался по лесу, и сквозь внезапные слезы Долли увидела, как чудовище, какой-то из древних нечеловеческих солдат Бойни, призванный и никем не отпущенный, шагнул по листве, опираясь на загнутые, пружинящие когти, и второй конечностью взял Мактала за голову, нарезая плоть, кость и остатки мозга, словно тыкву, на бескровные уже ломти.

Потом лапа на секунду отпустила обезглавленное тело, перехватила его за поясницу и небрежно швырнула о ближайшее дерево. Бывший ходок сломанной куклой упал на корни и больше не двигался. Тварь шагнула к ним. Стало холодно, с полупрозрачного в темноте огромного тела сыпался иней, за ним шлейфом клубился тающий туман, истекая с освещаемых луной участков тела.

— Клайд, беги! — заорала Долли во весь голос, уже не боясь, что разбудит Даньи, а горячо надеясь на это. Может, хоть мальчик и кот выберутся из Леса, если кому-то из них повезет.

Повернувшись, она с силой забросила Даньи на край дороги, взбежав вверх по склону на три шага, нагнулась, дернула вшитое в обрез штанины кольцо и рванула изо всех сил.

Стальная нить с треском взрезала ткань до самого ремня на поясе, обнажая светлую кожу. Выглянула луна, и хищный контур твари засиял расплавленным серебром, а на бедре Долли стал виден рисунок — татуировка ножа.

— Бегите! — заорала она так громко, как могла. — Я его задержу!

Гипнотически раскачивая плечами, лишенными рук, и плавно поводя истончающимся в паутину хвостом, тварь пошла к ним, ныряя всем корпусом, то приникая к земле, то рывком возвышаясь над ними.

— Была не была, — пробормотал рядом кот. — Надеюсь, Рюге знает свое дело. А я меняюсь.

Машинально скосив глаза в ту сторону, лишь на мгновение, Долли увидела, что кот вдруг поник и припал к земле, а потом вовсе завалился на бок. Она взвыла. Проклятый Клайд! Он ускользнул обратно в свое тело, в город, оставив и ее с Даньи, и своего кота.

Долли протянула руку к бедру, раскрытая ладонь задрожала над наколкой, и изображение ножа на коже стало таять, мельчайшей пылью поднимаясь и зависая между пальцами и бедром. И пока магия Рюге подтягивала из окружающего пространства частицы металла, образуя нож с лезвием в полторы пяди, Долли думала о том, что ведь Клайд не мог, просто физически не мог поменяться разумом с котом, пока он и животное находятся на расстоянии друг от друга.

Сзади, она слышала, поднялся Даньи, схватил кота на руки.

— Я забираю парня, — сказал голос Даньи интонациями Клайда. — Держись, Долли, больше я ничем не могу помочь.

Тварь рванулась к ним, и Долли, крикнув последнее «беги!», прыгнула вперед, сжав руку на рукояти отточенного боевого ножа.

Даньи пока был спасен. Эта простая и ясная мысль горела в ее мозгу, когда она атаковала чудовище.

Оно выбросило лапу, свистнули убийственные когти, Долли перекатилась через голову и прямо с колен полоснула тварь под сгиб второй конечности, повернулась на руках, ударила ботинком в рану, вскочила, располосовав лапу вверх до самого бедра — нож был получше ее потерянного, настоящего, она не зря заплатила рисовальщику Рюге, — и снова нырнула вперед между подогнутых лап, уходя от хлещущего хвоста. Она тренировалась каждый день, как и любой ходок. Расправа твари с ходячим телом Мактала впечатляла, но Долли не была медлительной куклой леса. У нее еще хватало скорости и сноровки, еще было время до следующего приступа, а спасение Даньи — по крайней мере, от этой твари — придавало ей сил.

Чудовище снова заклекотало, пригнулось к земле, рыская мордой в поисках державшейся вплотную Долли, и она подпрыгнула, одной ногой оперевшись на изогнутую лапу твари, обхватила ее шею, выбросила правую вверх и полоснула поперек черного горла.

Из раны повалил ледяной пар, чудовище споткнулось и стало заваливаться на бок, Долли ударила его глубоким выпадом в небо, а потом отскочила назад.

Тварь захрипела, и тут луна зашла, острый серебряный контур стал прерываться и таять, и фигура поверженного гиганта начала растворяться в темноте. Налетевший ветер на секунду подернул место схватки туманом и унес остатки светлых штрихов дымными прядями, а темнота тела слилась с окружающей мглой. Чудовище исчезло так же плавно, как и появилось; до следующего раза — в Лесу почти ничего не умирало насовсем.

Долли села прямо на землю, вытянув ноги, и разжала дрожащую руку. Нож не упал, повис в воздухе и стал таять, осыпаясь пылью. Часть ее оседала на коже бедра, проникала чуть глубже, и на ноге Долли стало опять проявляться реалистичное изображение ножа, сделанное Рюге. Он единственный владел этой магией, у него была добытая из Леса часть книги — несколько обожженных листов, — и игла. Нарисованное оружие, которое могло ненадолго становиться настоящим, не привлекало несчастий, какие мог накликать настоящий второй нож или меч, и могло спасти в безвыходных ситуациях, вот как сейчас.

Насколько Долли знала, такие твари появлялись именно в местах скоплений, а четверых в одной точке леса уже можно считать скоплением. Это было какое-то тактическое заклятие, повисшее над лесом со времен Бойни, руководящее распределением сил. Заклятие или его остаточные обрывки. Впрочем, и их хватило, чтобы чуть не убить ее.

Если бы у нее хватало денег, она заказала бы узкоглазому Рюге еще пару рисунков. Но такое она не могла себе позволить. Вот у Джетту было изображение меча во всю спину и два кинжала — на бедре и на левом предплечье, рукоятью к ладони. Она даже не спрашивала, сколько он за это заплатил.

Впрочем, это было не важно. Долли легла в листья и просто дышала, глядя в разодранное клубящееся небо, на проступающую изредка холодную безучастную луну.

Она думала о Даньи. Она понимала, что та часть разума Клайда, которая управляла котом, вполне могла поместиться в голове спящего мальчика, особенно если какую-то часть отключенного детского сознания, в свою очередь, переместить в голову кота. На многое его не хватит, но бежать прямо он сможет.

Думала о сегодняшней ночи. О Волосах и твари в избушке, о Мактале и только что убитом чудовище. Говорят, почти каждое заклятие, примененное в Лесу, будет действовать вечно — это само по себе результат какого-то из множества магических ударов, нанесенных во время Бойни. Какой из сторон — уже не скажет никто, но, скорее всего, именно поэтому мертвые Леса не находят покоя в его темной земле — заклинания, не дававшие сражавшимся упасть и поднимавшие даже убитых, все еще продолжали действовать здесь, бесконечно вращаемые петлей искаженного лесного времени.

Здесь нельзя было использовать оружие — почти нельзя, потому что заклятия, выкосившие всех вооруженных, не слишком ослабли за сотню лет, но, как и любая магия, действовали на всех в разной степени. Джетту носил палаш, Марселла — два меча. Конечно, они стоили ей шрамов на лице, но не раз спасали жизнь. Всерьез поговаривали о револьверах, но на эту диковинку ни у кого из ходоков пока не было свободных денег, а если и были, как подозревала Долли, то не было желания рисковать.

В Лесу можно было встретить и боевых существ времен Бойни, и вспомогательных сущностей, служивших магам, да так и оставшихся здесь навечно под действием обезумевших и смешавшихся заклинаний. Лес — свалка магии, зараженный магическим излучением, вечно живой и одновременно мертвый простирался на север от города, за горизонт. Он никогда не вторгался в город, мог только лишь заманить город в себя. Слишком много ценного осталось в Лесу после Бойни, где сражались сильные мира. Слишком много странного и не менее ценного появилось там потом. И город остался. Кто-то, конечно, бросал город и уезжал, кто-то надеялся на лучшее, кто-то спокойно проживал всю жизнь, даже не глянув в сторону леса, а для кого-то, как для Долли или Джетту, Марселлы или Бренды, Лес был работой, источником дохода.

Она полежала еще какое-то время, размышляя, сколько надо будет отдать Клайду за помощь. Жадничать Долли не собиралась.

Потом она встала и пошла. Выбралась на холм, осмотрелась на дороге. Было темно, немела раненная рука и мерзла оголенная нога. Честно, она никогда до конца не верила, что ей понадобится этот нарисованный нож, и штаны перешила просто потому, что так было положено. Как оказалось, не зря.

Она шла, пока ее не свалил приступ лихорадки, когда она, капризно и зло ругаясь сквозь зубы, каталась по земле и кусала себя за руки. Потом ее отпустило. Он полежала еще немного, села, растерла замерзшую ногу и пошла вперед. Потом быстрее. Потом побежала. Следов Даньи, управляемого Клайдом, она не видела, но и признаков схватки или крови — тоже. Если они не заблудились, то должны быть уже в городе.

Перед самой окраиной леса, когда она уже видела городские огни, ее повалило снова. На этот раз она даже не помнила, что с ней было. Очнулась на земле, выплюнула горький пучок прелых листьев, отряхнулась.

Она больше не спешила, просто шла на свет факелов.

— Стой, кто идет? — привычно окликнули ее из темноты за ярко освещенной площадкой.

— Долли, — ответила она, узнав по голосу Артвейла.

— Покажись.

Долли кивнула, остановилась в десятке шагов от караульного поста и стянула через голову свитер, поморщившись от боли в локте.

Ее длинные, до пояса, волосы, облегающие тело под свитером, рассыпались по серой безрукавке, когда она мотнула головой. Волосы, основа силы. Чем они длиннее, тем легче совладать с магией. Долли вспомнила, как потеряла нож. Та, что унесла его в своем теле, тоже когда-то совладала с магией, а потом магия сломала ее, лишив жизни и не даровав покоя.

— Порядок? — спросила она, поднимая куртку.

— Заходи, Долли, рад тебя видеть, — ответил Артвейл, поднимая заграждение, и Долли вышла из леса, под безопасную сень караульной.

— Мальчик с котом были? — спросила она, волнуясь.

— Да, — кивнул Трой, напарник Артвейла. — Все в порядке, Даньи уже дома, кот, скорее всего, тоже. Надо сказать Далу и Клайду, что с тобой все в порядке.

Она не сказала парням из караула, что у нее лихорадка. Она знала, что в городе ею гораздо трудней заразиться, чем в лесу. Ей пора было уходить, она не хотела, чтобы приступ свалил ее на глазах у людей. Жила она недалеко.

— Как ночь вообще? — спросила она, перекидывая свитер через руку — надевать было лень.

— Нормально. Правда, двоих тебя уже арбалетами отогнали, — ответил Трой.

— Да? Просились?

— Ага.

— Сразу отличили? — спросила Долли, думая о тех странных порождениях леса, что притворялись ушедшими ходоками — неизвестно зачем, все равно выйти из леса не могли.

— Конечно. У них у всех волосы короткие.

Долли улыбнулась, устало щурясь на светлеющий небосвод.

— Кто-то еще в лесу? — спросила она.

— Джетту, как обычно, — ответил Трой. — Скоро должен прийти.

— Я бы дождалась, но сейчас засну, — сказала Долли. — Удачного завершения смены. Спасибо, парни, пока.

— Пока, Долли, удачи, — почти одинаково ответили стражники, и она, махнув им, пошла к крайней улице. До рассвета оставалось не так уж много.

Хоть бы дойти до приступа, подумала она. И рухнуть спать. Уснуть и видеть сны.

Неделю в Лес ни ногой, пообещала она себе, нервно потирая ладони. Как выздоровею — неделю.

Небо закрутилось, меняясь местом с землей, и она упала, надеясь, что парни ее уже не видят. Три минуты — и она дома. Крупная дрожь била ее, и через шум в ушах, не видя ничего сквозь горячие слезы, она слышала только свое имя.

— Долли, Долли, — повторял заботливый голос Артвейла. — Ну что ж ты, упрямая. Бери ее, Джетту, она, как всегда, не сказала.

— Я сам, — мягко ответил Джетту.

Даже сквозь боль и горечь приступа у нее на душе стало тепло. Джетту, хотела прошептать она. Джетту, родной. Но не смогла.

Сильные руки подняли ее над землей и понесли, и только тогда она отключилась.

© Алексей Провоторов, 2014

Валерий Брюсов «Студный бог»[100]

Встреча с незнакомцем в купе поезда почти всегда заканчивается интересным рассказом из жизни. Например, рассказом загадочного господина о раскопках захоронения древних пуннов и найденной там фигурке Студного бога. Когда же ты сходишь с поезда, то понимаешь, что лучше бы тебе этого рассказа не слышать никогда…

В былые времена литераторы очень любили устраивать своим героям встречи со странными попутчиками. Такими, которые знают много историй и наверняка захотят рассказать что-то интересное… или странное. Классик русской литературы Валерий Брюсов не был исключением.

DARKER. № 5 май 2013

Я был в купе вагона один, лежал и думал. Я люблю ехать по железной дороге, люблю мерный грохот, люблю панораму окон и миры станций, оживающих на три минуты. Было ненастно: дождь косыми чертами сек оконное стекло; уже темнело, и дальние огни расплывались в смутные пятна. Я был один, и думал, и мечтал, отдаваясь одному из своих любимейших мечтаний, которому отдаюсь, как ложатся в знакомую постель, зная, что будет мягко и тепло. Я думал о будущем, о электрических или еще иных дорогах, способных облететь земной шар в несколько часов, о величественном Городе, о новой Северной Столице, где-нибудь на полюсе, с ее стеклянной крышей, со стремнинами стен и с узкими ущельями улиц, где в вечно искусственном свете будут кишеть несметные толпы. Я думал о будущей жизни, осуществляющей все наши замыслы и желания, освобожденной от всех внешних забот, торжественно размеренной и защищенной знанием и опытом ото всех случайностей. Я чувствовал в себе первые всплески той же волны, которая вознесет человечество на эту высоту, первые прозябания семени, которые дает этот упоительный плод. Мне казалось, что я уже причастен тому сверхчеловеческому существованию. И, засыпая под чугунное баюканье колес, я был исполнен какой-то сладкой гордостью.

Меня разбудил чей-то пристальный взгляд. Поезд летел, гремя и порываясь. Но, видно, на одной из маленьких платформ ко мне сел другой пассажир. Не открывая еще глаз, я представил себе с ясностью его красивую узкую бороду и мягко вьющиеся усы, широкополую узкую шляпу и упорный взор. Человек продолжал смотреть на меня, и я спросил его: «Вы правда человек или во сне, или дьявол?» Тут я совсем проснулся, сразу понял нелепость своих вопросов, открыл глаза и сел на диван. Человек был именно таков, как я его себе представил.

Нисколько не удивившись на мой вопрос, он мне ответил:

— Я человек, но впрочем послан дьяволом.

Я люблю случайности дорожных встреч, беседы, когда надо угадывать, кто твой собеседник, тогда каждый раз нужен новый, уже никогда неповторимый прием, чтобы заставить его сказать все. То, что мои первые слова показались естественными, давало разговору тон неожиданный и заманчивый.

— Вы нарочно отыскали меня? — спросил я.

— Должно быть, — отвечал мне этот человек в узкой шляпе. — Мне самому было любопытно, зачем я иду на вокзал и куда еду. Увидев вас, я догадался, что мне нужно будет все рассказать вам. Вы какой-нибудь из ученых?

— Не очень.

— Тогда я не понимаю. А скажите, верите ли вы в дьявола?

Обычно я отвечаю да, но теперь мне показалось лучшим рассмеяться презрительно.

— Вообще не приучен верить.

— И однако, — возразил мне мой спутник, — это еще не причина. Мои родители воспитывались на Писареве. Я читал Дарвина, когда не знал еще ни одной молитвы. Положительное значение, трезвое отношение к действительности, факты, факты — я больше ни о чем не слыхал в детстве. Но разве это меняет дело и мешает верить? Разве те самые, которые говорят против, не верят ну там хоть в прогресс или как теперь в индивидуальность. Разве вера не такая потребность души, как любовь, как для тела питание. Попробуйте никого и ничего не любить, тяжело. Можно питаться вместо мяса плодами, но ведь ничего не есть нельзя. И ни во что не верить тоже.

— А вы и в дьявола верите? — спросил я.

— Да ведь по необходимости. Иначе уж очень запутано становится. А, приняв дьявола, все просто и отчетливо. Метод требует. Так ум человеческий устроен. Надо принять пространство, хоть бы вы отчайнейшим скептиком были, иначе не разберешься. Также и дьявола. Можно, конечно, от слов уклоняться, говорить о несовершенстве нашей мыслительной машины, да ведь то ж на то ж выйдет. Кстати, я думаю, что самый ум человеческий выдумал дьявол. Бог создал нас по образу и подобию Своему, — это тело и дух, а дьявол, искусив род человеческий, дал ему мысль. Разве так нельзя толковать библейского рассказа?

— Его и до вас многие так толковали, — сказал я, — да все в Средние Века так думали. Недаром.

— Да, да, конечно, — даже как-то обрадовался мой собеседник, — должно быть правда, если разные люди до одного и того же додумались. То есть обыкновенная, человеческая правда. И вся наука поэтому дьявольское устроение. О, мои слова что-нибудь значат. Это не просто пять слов, кем-то сказанных. Я имею право говорить о науке, потому что я жил ею, я думал жить ею. Я любил ее уже за то только, что она наука. Мальчиком, четырех лет, я воображал себя ученым. Я вместо кубиков строил себе домики из книг и касался их, как святых предметов. Мне тридцать три года, милостивый государь, но я не любил ни одной женщины, потому что любил учиться, и исследовать, и думать, и находить. Как мог я полюбить такую-то женщину, если логическую необходимость этого доказать невозможно. Нет, я никогда не был влюбленным.

Вдруг, переменив ход речи, спросил меня:

— Знакомы ли вы с пуническими древностями?

— Только по «Саламбо» Флобера, — отвечал я.

— Ну, так вы ничего не знаете. Пуническая археология началась лет пятнадцать тому назад. Очень уж римляне постарались разрушить город. Помните: место было вспахано. То есть должно быть не все вспахано, ведь город был огромный. Остатки стен и теперь попадаются, но надо искать. Было три ряда стен. От Туниса едешь по особой ветке до станции. Выходишь, слева пустыня, направо холм: это Биреа. Котонской гавани нет, ее затянуло песком. На холме, где прежде был храм Эсмуна, теперь церковь во имя св. Людовика, госпиталь и гостиница «белых отцов», просветителей Африки. Тут же живут и те, кто производит раскопки.

Он остановился на мгновение. Какая-то станция промелькнула мимо — мы не остановились, пролетели дальше, словно даже с ускоренной быстротой.

— Знаете ли вы, — продолжал мой собеседник, — что пуны не меньше египтян заботились о своих умерших? По их убеждениям, тоже, судьба души по смерти зависела от состояния тела. В каменистой почве, на которой стоял Карфаген, они рыли шахты прямо вниз, отвесно в несколько аршин, потом горизонтальные ходы, там, наконец, устраивали могильники; впоследствии все засыпали, над шахтой наносились груды песка, вырастала трава, и никто не знал, что под землей лежат мертвые, что их стерегут там надписи и чудовищные лики богов из необожженной глины…

У меня были рекомендательные письма, так что я получил доступ к работам. Я спускался вместе с другими в эти шахты, вскрывал могильники, списывал надписи, уносил добычу наверх, из земных недр, к солнцу, после сна в двадцать пять веков, разбирал ее. Большей частью попадалось все одно и то же: мумия или урна с пеплом, несколько фигурок демонов, двурогие лампочки, чаша. Изредка оружие и разная утварь. Надписи тоже однообразные. Обыкновенно перечень предков погребенного, иногда до 12-го колена. А иногда прибавлялись заклятия против тех, кто вздумал бы потревожить мир могилы, да, страшные заклятия…

Я был счастлив, мне казалось, что мы делаем очень хорошее, очень важное и очень нужное дело. Служение науке! Наконец мы дошли до одного очень пышного могильника. О, я знаю надпись его наизусть. Сначала имя, родословие, Магон сын Магона, а потом: «Именем Таниты, нисходящей во ад, да будет мир мне погребенному. Да лежу я здесь тысячу лет или еще вечность. Ты же, о дерзкий, который читаешь эти слова, кои уж ни один человеческий глаз не должен видеть, да будешь проклят и на земле и в недрах ее, где не едят и не пьют. Да не будет тебе солнце теплым. Да не держит тебя дерево на воле. Да не отходят от тебя ни на шаг демон мучительства, безобразный, беспощадный и не знающий слабости». Вот что там было сказано. И ни один из нас не подумал, что эти слова написаны человеком к людям же, что это просьба брата к братьям и заклинание духа к духу. Мы ж видели в этом только новый текст для изучения языка и для характеристик и нравов того времени. Мы вытащили мумию этого Магона наверх, вытащили всю утварь, бывшую при нем, и среди нее маленького идола, крошечное изображение бога Бэсса, пунического бога всех животных наслаждений, студного бога. У него выпяченный живот и все проявления сладострастной похоти… Этот идол был мне подарен, и я его принял, не только принял, я был рад ему, как драгоценности.

Вы слушаете меня? Я принял в подарок идола, выкраденного из могилы, разорять которую я сам помогал во имя науки. Я бережно уложил идола в вату, а на ночь поставил его около кровати на стол. И вот… я может быть спал, но ведь это же все равно — вот дверь отворилась. Странно, я прежде думал, что привидения входят, не отворяя дверей. Дверь отворилась, и вошел тот самый Магон, чью мумию мы унесли. Я его узнал сразу, как узнают во сне. Ну, конечно, я спал. Он подошел ко мне и сказал по-пунийский (я понимаю): «Ты не побоялся заклятия, которое написал мой сын над вратами моего последнего покоя, мать моя и моя жена будут страдать моей мукой, а я буду тебе мстить». Это очень точные слова. Именно он сказал сначала о сыне, потом о матери и жене, но ничего о своем отце. Сказав, он как бы провалился в пол, по пояс, причем лицо его оказалось на уровне моего тела, он еще смотрел на меня. Потом не стало рук, груди, наконец, лица. И мне показалось, что пахнет фиалками.

Я почему-то не испугался. Правда я встал и зажег свет. Но потом поверил в обычные объяснения, галлюцинации, расстроенные нервы, опять лег и уснул. Но он сказал правду. Он начал мстить мне. Проснувшись утром, я понял, что кто-то со мной, хоть его и не видно. Почему я сразу подумал об этом дьяволе, об этом белом непристойном идоле, который стоял у меня на столе? Я хотел встать и выйти на воздух, но он мне приказал лежать. И у меня не было воли противиться, я лежал. Наконец, я яростно упрекнул себя в малодушии и вскочил. Но в ту же минуту понял, что он уже перестал препятствовать, что именно он приказал мне встать в это мгновение. И весь день я ощущал, что каждое мое движение он мне подсказывает. Чтоб успокоить нервы, я не пошел на раскопки, и, конечно, не было сомнения, что то была его воля. Когда же, поняв это, я пересилил себя и все-таки спустился в могильник, я догадался, что то был его хитрый маневр, чтоб заставить меня особенно глубоко воспринимать все, что я увижу! Жизнь стала невыносима. У меня не осталось воли. За каждым своим поступком я чувствовал приказ. Я скрежетал зубами, чтобы только вернуть уже сделанное: тогда я поступил бы иначе, но этого не дано никому. Я бежал из Африки. Я уехал не простившись, я не дождался срочного парохода и чуть не потонул на какой-то барке, плывшей в Сицилию, но я остался рабом. Моя душа оставалась порабощена. Я упрямо вез с собой идол студного бога, так как бросить его было бы малодушием (да и он не позволял мне), а вместе с ним всегда, везде со мной был мой господин.

Он мне дает спать иногда, иногда нет. Он дает мне забываться, и мне начинает казаться, что я действую по своему произволу, но вдруг он дико хохочет, и я с отчаянием узнаю, что выполняю лишь его веленья. Он мстит, он беспощаден, он не знает слабости. Я дошел до того, что нахожу род мучительного наслаждения в этом истязании. Я забавляюсь тем, что стараюсь угадать, что он мне сегодня прикажет. Я смотрю на свою жизнь со стороны, я как бы читаю роман своей жизни. И когда он принуждает меня делать величайшие нелепости, я насмехаюсь над самим собой. Когда он ведет меня на смертельную опасность, я иду без страха, ибо мне все равно. Он заставлял меня ложиться на рельсы перед проходящим поездом и позволял вставать лишь в последнюю минуту. Иногда мной овладевает бешенство. Я катаюсь по земле, грызя свои пальцы, и рычу, как отравленный зверь. Я кричу богохуленья. И потом падаю и плачу от бессилья, сообразив, что это он насмехается надо мной.

Он приказал мне сегодня ехать. Куда, я не знаю. Он приказал мне рассказать все вам. Зачем? и кто Вы? Но не все ли равно. Иногда одна мысль мне кажется утешением. Что если дьяволы давно заполнили эту землю и распоряжаются на ней бессмысленными стадами людей? Мы строим города, наши войска истребляют друг друга, мы пишем книги, наша мысль изнемогает в поисках, а на фабриках корчатся рабочие — но что если это все большое представление, спектакль для тех, невидимых, их шахматная игра! И не будь у нас сознанья, все равно города были бы построены, и войны свершались бы, и книги с глубокими откровениями отпечатаны на паровых станках. И думая, что я не один раб во вселенной, я начинаю дышать вольнее и узнаю хоть одно удовольствие: злорадство.

Всю эту речь мой собеседник произнес довольно спокойно, не заикаясь, плавно, порой немного повышенным голосом, но без жестов и криков, как что-то выученное. Говоря, он смотрел мне в глаза, и порой мне казалось, что он готов вдруг плюнуть мне в лицо или ударить меня. Я не сомневался, что передо мной помешанный, то есть субъект в таком состоянии, которое обычно называется помешательством. Я сделал усилие, чтобы отвлечь его мысль от ее навязчивой идеи.

— Тому пунийцу не за что было преследовать вас и насылать на вас дьявола, — сказал я. — Вы открыли его могилу не затем именно, чтоб его оскорбить, не ради надругания, не из своих корыстных целей, а ради всего человечества. Наука имеет целью воскресить прошлое, а, воскрешая пуническую древность, она тем самым воскресит и вашего Магона.

Неожиданно мой собеседник как-то задрожал от ярости, его голос сразу перешел в крик. Нервно схватившись за занавеску окна, он закричал мне в ответ:

— Наука! Наша наука смеет говорить о воскрешении. Врачу, исцелися сам! Мертвой — ей должно прежде воскреснуть самой, исполниться духа живого, взглянуть в бесконечность, не пресмыкаться червем от стебля к стеблю. О, не возражайте, я лучше других знаю силу науки. Историки грядущих тысячелетий составят перечни всем людям, которые только упомянуты где-нибудь в адресе-календарей, в синодиках, во всех книгах, в архивных бумагах, на могильных плитах. Они напишут биографии всех их, год за годом, день за днем и составят всемирный алфавит обитателей земли. Да, составят и напишут, но по сохранившимся бумагам, но тех, кто упомянут. А не упомянутые нигде? Пред теми наука бессильна! Отчего не сохранилось клочка бумаги или обломка кирпича, то погибло для науки навсегда. Наука, зависящая от черепков и бумажек, наука, которой угрожают пожары и наводнения! Жалкая наука! Рабство веществу, рабство причинной цепи! А я хочу знать, какой сон снился Сципиону, когда на него ночью напали убийцы, хочу видеть воочию лицо того рыбака, который вез Цезаря через море.

Но наука презирает личность. Она не думает и о Цезаре. Для нее Цезарь — лишь символ все той жадной цепи незыблемых причин. Да, наука ненавидит личность, потому что они противоположны. В личности все только зачем, для нее нет ничего мучительнее, как знать причины. А наука знает только почему. О, наука хороша для жителей удобств, для изобретения фонарей и машин; она угодница плоти, и ее бог — тот самый идол Бэсс, которому я предан за то именно, что служил науке. Я искал знать почему, и вот мщение знаю каждое движение, знаю, знаю, не кивайте мне головой, знаю, что за ним есть свое почему! Мне не воскреснуть никогда. Моя судьба совершается. И в пытках, прозревший, я славословлю невнемлющее мне Божество, умирая, принимаю казнь как справедливость. А к былому идолу моему, к кумиру Постижения причин я кричу сегодня, что презираю и отвергаю его, и попираю его ногой. И мой властелин знает это и трижды мстит мне за мои слова. Я мал и ничтожен, но разве мой голос будет заглушен и этим грохотом колес и всеми миллионами миллионов паровозов и фабрик, будущих всемирных, торжествующих. Грохочите громче, я один против вас всех, но я уже понял, и вы уже бессильны.

Одну минуту мне показалось, что в ответ его словам немолчный шум колес по рельсам стал громче и яростей. Я готов был поверить, что этот грохот готов заглушить крики сумасшедшего, который бесновался передо мной. Но замелькали огни, поезд стал замедлять свой бег. Мы подходили к станции.

— Вам, кажется, здесь сходить, — спросил меня вдруг господин в узкой шляпе с мелко завивающимися усами тихим голосом.

— Да, да, здесь, — отвечал я, не зная сам как, потому что мне здесь вовсе незачем было сходить.

Но через мгновение я уже стоял на мокрых потемневших досках маленькой платформы. Свет керосиновых фонарей тускло дробился в этой влаге. Обер-кондуктор засвистал, с паровоза ответили, и поезд вдруг дернулся. Почти тотчас его задний огонь затерялся в густом осеннем сумраке. Начинал накрапывать мелкий дождик.

Я стоял один на незнакомой маленькой станции, среди мглы и сырости, страшно одинокий и ненужный. Около крохотного буфета, где тускло мерцала лампа, какой-то мужиченко с наслаждением переругивался с буфетчиком. Фонарщик шел с лесенкой тушить фонари. И я не знал, подчинился ли я воле моего случайного собеседника, или спросонок, не сообразив, что весь разговор был лишь во сне, выскочил на эту дикую, затерянную в лесах платформу, где мне придется отогреваться мерзкой водкой и дремать до утра на грязной скамье.

1901

Хью Уолпол «Тарн»

Тарн — миниатюрное озеро, водоем в ущелье у холма. Фенвик очень любит это место, а вот давнего товарища Фостера — не любит. Более того, он винит его в своих бедах и неудачах, ведь Фостер гораздо успешнее во всем. Истерзанный завистью и злобой, Фенвик принимает неожиданно нагрянувшего с дружеским визитом гостя и решает показать ему свой тарн…

Впервые на русском.

DARKER. № 6 июнь 2013

HUGH WALPOLE, “THE TARN”, 1923

I

Фостер непроизвольно пересек комнату, склонился над книжным шкафом и встал, слегка опершись и бросая взгляд то на одну книгу, то на другую. Хозяин дома, смотря сзади на его узкую, худую шею, выступающую над низким фланелевым воротником, подумал о легкости, с какой мог бы сжать это горло, и сладострастном, триумфальном удовольствии, какое принесло бы ему подобное действие.

Низкая комната с белыми стенами и потолками была наводнена мягким лейклендским солнцем. Октябрь чудесен на английских озерах: золотое, богатое, ароматное солнце неспешно движется в вечернем рубиновом сиянии по абрикосовому небу, и тогда в этих прекрасных местах плотно ложатся тени, темно-пурпурными обрывками, длинными паутинообразными узорами серебристой сети, густыми мазками янтаря и сумрака. Облака галеонами пересекают горы, то скрываясь, то появляясь, то спускаясь призрачным войском в самое сердце равнин; затем внезапно вздымаются к нежнейшей синеве неба и проредью ложатся вялыми и усталыми тонами.

Коттедж Фенвика смотрел прямо на Лоу-Феллс, а справа от него раскинулись видневшиеся в боковых окнах холмы над Алсуотером.

Фенвик посмотрел на спину Фостера и внезапно ощутил приступ тошноты, сел и прикрыл глаза рукой. Фостер приехал, проделав весь путь из Лондона, чтобы объясниться. Это было так похоже на Фостера: хотеть объясниться и все уладить. Сколько лет он уже с ним знаком? Двадцать, по меньшей мере, и в течение всех этих лет Фостер постоянно стремился со всеми ладить. Он не мог вынести, когда не нравился кому-нибудь. Фостер ненавидел это настолько, что люди думали, будто он нездоров; он хотел, чтобы все были его друзьями. Вероятно, это была одна из причин, по которой Фостер был так успешен и продвигался в карьере, и одна из причин, по которой у Фенвика всего этого не было.

Ведь в этом Фенвик был противоположностью Фостера. Он не хотел иметь друзей, его определенно не заботило отношение к нему людей — людей, которых по той или иной причине презирал, а презирал он довольно многих.

Фенвик смотрел на эту длинную, худую, склонившуюся спину и ощущал дрожь в коленях. Фостер вот-вот повернется и пропищит своим высоким, пронзительным голосом что-нибудь по поводу книг: «Какие славные у тебя книги, Фенвик!» Как много, много раз долгими ночными часами, когда Фенвик не мог уснуть, слышал он этот писк, звучащий совсем рядом, будто в тени его кровати! И сколько раз он отвечал: «Я тебя ненавижу! Ты причина неудач моей жизни! Ты всегда вставал у меня на пути! Всегда, всегда, всегда! Ты, снисходительный и притворный, на самом деле рассказывал другим, каким несчастным, великим неудачником считаешь меня! Ты выставлял меня дураком! Ты ничего от меня не скроешь! Я тебя слышу!»

Уже двадцать лет как Фостер постоянно оказывался на пути Фенвика. Еще давно, когда Робинс искал помощника редактора для своего замечательного журнала «Парфенон» и Фенвик пришел к нему, у них состоялась отличная беседа. Как великолепно Фенвик говорил в тот день; с каким энтузиазмом рассказывал Робинсу (хотя тот и был ослеплен своим тщеславием) о том, каким «Парфенон» мог стать; как Робинс заразился его энтузиазмом; как его жирное туловище носилось по комнате, пока он кричал: «Да, да, Фенвик, это прекрасно! Это действительно прекрасно!» Но в итоге эта работа досталась Фостеру.

Пусть издание просуществовало всего год или около того, но связь с ним принесла Фостеру известность, которая предназначалась Фенвику!

Затем, пять лет спустя Фенвик написал роман «Горькое алоэ» — роман, над которым он кровью и потом трудился три года, — а затем, в самую неделю публикации, Фостер выпускает «Цирк», роман, сделавший ему имя, хотя, видит Бог, это и был слабый сентиментальный мусор. Вы можете сказать, один роман не может убить другой — но так ли это? Не из-за появления ли «Цирка» группка лондонских всезнаек — эта высокомерная, ограниченная, невежественная, самодовольная толпа, неспособная ни на что, кроме своей болтовни, так сильно влияющей на хорошую или плохую судьбу книги, — не стала говорить о «Горьком алоэ» и не обеспечила ей известность? Как бы то ни было, его книга оказалась мертворожденной, а «Цирк» понесся по пути триумфа.

После этого было много случаев, крупных и мелких, и худощавый Фостер всегда препятствовал счастью Фенвика.

Разумеется, у Фенвика родилась навязчивая идея. Скрывшись в сердце Лейкс, без друзей и практически без общества, с весьма скромными запасами денег, он много размышлял о своих неудачах. Это были неудачи, но в этом не было его вины. Разве могли они быть его собственными неудачами при таких талантах и великолепии? Это была вина современной жизни с недостатком культуры, вина глупого материального сумбура, составляющего человеческий интеллект, — и вина Фостера.

Фенвик всегда надеялся, что Фостер оставит его в покое. Он и не знал, что делать, лишь бы не видеть этого человека. Но в один день, к своему изумлению, он получил телеграмму:

Проезжаю мимо. Могу заехать на понедельник и вторник? Джилс Фостер.

Фенвик с трудом верил своим глазам, а затем — из любопытства, из цинического презрения и какого-то более глубокого и загадочного побуждения, которое сам не мог объяснить, — телеграфировал:

Приезжай.

И вот он здесь. Он приехал — можете ли вы поверить? — чтобы «все уладить». Он слышал от Хэмлина Эддиса, что Фенвик был в некой обиде на него.

— Мне это не по душе, старик, и я подумал заехать к тебе, выяснить, в чем дело, и все уладить.

Прошлым вечером после ужина он попытался все уладить. С жадным взглядом, как у пса, выпрашивающего кость, которую, он знает, наверняка заслужил, Фостер протянул руку и попросил Фенвика рассказать, что стряслось.

Фенвик просто ответил, что ничего не стряслось, а Хэмлин Эддис — проклятый дурак.

— О, я рад это слышать! — воскликнул Фостер, вскочив со стула и положив руку Фенвику на плечо. — Я рад этому, старик. Я бы не вынес, если бы мы не смогли остаться друзьями. Ведь мы так долго дружим.

Господи, как же Фенвик ненавидел его в ту минуту!

II

— Какие славные у тебя книги! — Фостер обернулся и взглянул на Фенвика энергичным, радостным взглядом. — Каждая из них вызывает интерес! Мне нравится и то, как ты их расставил на открытых полках — как по мне, стыдно скрывать книги за стеклом.

Фостер подошел и присел рядом с хозяином. Он даже наклонился и положил руку ему на колено.

— Послушай! Спрашиваю в последний раз и хочу убедиться наверняка. Между нами ведь нет ничего дурного, старик? Я знаю, ты заверил меня в этом вчера вечером, но хотелось бы…

Фенвик посмотрел на него и, изучив взглядом, внезапно ощутил сильную, но приятную ненависть. Ему нравилось касание его колена рукой; он и сам наклонился вперед и, думая о том, как приятно было бы вдавить глаза Фостера глубоко-глубоко ему в голову, сжимая их, сдавливая до пурпурного цвета, оставляя пустые, зияющие, кровавые впадины, сказал:

— Нет, отчего же. Конечно, нет. Я же сказал тебе вчера вечером. С чего бы этому взяться?

Рука сжала колено чуть сильнее.

— Я так рад! Это замечательно! Замечательно! Надеюсь, ты не сочтешь меня глупцом, но я всегда чувствовал к тебе привязанность, сколько себя помню. Я всегда хотел узнать тебя лучше. Я так сильно восхищался твоим талантом. Тот твой роман… тот… про алоэ…

— «Горькое алоэ»?

— О, да, именно он. Это была замечательная книга. Пессимистичная, разумеется, но все же прекрасная. Она заслуживала большего. Помню, я так тогда и думал.

— Да, она заслуживала большего.

— Но твой час придет. Как я говорю, хорошее всегда случается под конец.

— Да, мой час придет.

Тонкий, пискливый голос продолжал:

— Я же имел больший успех, чем заслуживал. О, да, это так. И не надо этого отрицать. Я не изображаю скромность. Я серьезно. Разумеется, у меня есть какой-то талант, но не настолько большой, как говорят. А ты! Ведь ты имеешь намного больше, чем они думают. Да, старик, правда. Только, — надеюсь, ты простишь мне эти слова, — наверное, ты не достиг того, что мог бы. Живешь здесь, скрывшись за всеми этими горами, во влажном климате, с постоянными дождями, — зачем, ты же отстал от жизни! Не видишь людей, не общаешься и не знаешь, что происходит. Зачем, посмотри на меня!

Фенвик повернулся и взглянул на него.

— Эти полгода я провожу в Лондоне, где все самое лучшее — лучшее общество, лучшая музыка, лучшие театры; затем на три месяца еду за границу — в Италию, Грецию или еще куда-нибудь — а потом на три месяца в деревню. Вот это идеальное соотношение. Так можно получить все.

В Италию, Грецию или еще куда-нибудь!

Что-то щелкнуло у Фенвика в груди и молотило, молотило, молотило. С какой же одержимостью он жаждал хоть недельку в Греции, хоть два дня на Сицилии! Иногда он думал, что мог себе это позволить, но когда доходило до фактического расчета вплоть до пенни… А этот дурак, этот болван, этот самодовольный, тщеславный, снисходительный…

Он поднялся и взглянул на золотое солнце.

— Что скажешь насчет прогулки? — предложил он. — Солнце пробудет еще целый час.

III

Едва слова слетели с его губ, Фенвик почувствовал, будто кто-то произнес их за него. Он даже обернулся, чтобы посмотреть, не было ли кого за его спиной. Еще с прибытия Фостера предыдущим вечером его не покидало это ощущение. Прогулка? Зачем ему брать Фостера на прогулку, показывать свои любимые места, эти линии, изгибы и впадины, широкую серебристую поверхность Алсуотера, скрытые пурпурными облаками холмы, сгорбившиеся, словно одеяло на коленях лежащего великана? Зачем? Было похоже, будто он повернулся к кому-то за своей спиной и сказал: «Вы что-то задумали на этот счет».

Они вышли. Дорога резко спускалась к озеру, а у кромки воды между деревьев пролегала тропа. Яркий желтый свет с оранжевым оттенком, пересекая озеро, становился синим. Холмы выглядели темными.

Сама походка Фостера говорила о его натуре. Он все время шел немного впереди, передвигая свое длинное, худощавое тело энергичными рывками, словно, если бы он не спешил, мог пропустить нечто, что было решающим в его преимуществе. Говорил он, бросая Фенвику слова через плечо, будто швыряя кусочки хлеба дрозду.

— Конечно, я был польщен. А кто бы не был? Новый приз, как-никак. Им награждают всего на год или два, но это приятно — действительно приятно — владеть им. Когда я вскрыл конверт и обнаружил в нем чек — что ж, вы могли бы сбить меня с ног перышком. Да, вы вправду могли бы. Разумеется, сто фунтов не так много. Но это честь…

Куда они направлялись? Их удел был таким определенным, словно у них не было свободы воли. Свободы воли? Нет никакой свободы воли. Все есть Судьба. Фенвик внезапно громко рассмеялся.

Фостер остановился.

— Что, в чем дело?

— Что?

— Ты рассмеялся.

— Что-то меня развеселило.

Фостер коснулся руки Фенвика.

— Как приятно гулять вместе, рука об руку с другом. Я так сентиментален и не отрицаю этого. Я лишь говорю, жизнь коротка и человек должен любить ближнего, а как иначе? Ты слишком долго живешь в одиночестве, старик. — Он сжал руку Фенвика. — Это правда.

Это была пытка, совершенная, неземная пытка. Было чудесно ощущать эту худую, костлявую руку, сжимающую его. Можно было практически расслышать биение его сердца. Чудесно ощущать эту руку и искушение взять ее в свою и изогнуть, выкрутить и затем услышать хруст костей… хрусть… хрусть… Чудесно ощущать искушение, поднимающееся, словно кипящая вода, но не поддаваться ему. На миг рука Фенвика коснулась Фостера. Затем он отнял руку.

— Мы в деревне. Вот отель, куда все приезжают летом. Здесь свернем направо. Я покажу тебе свой тарн.

IV

— Твой тарн? — спросил Фостер. — Прости мое невежество, но что такое тарн?

— Тарн — это миниатюрное озеро, водоем в ущелье у холма. Очень спокойный, красивый, тихий. Некоторые из них чрезвычайно глубоки.

— Пожалуй, мне он понравится.

— Но он далековато, вверх по неровной дороге. Ты не возражаешь?

— Ничуть. У меня длинные ноги.

— Некоторые из них чрезвычайно глубоки — настолько неизмеримы, что никто не достигал их дна, — но ровные, как стеклышко, с одними лишь тенями…

— Знаешь, Фенвик, я всегда боялся воды и никогда не умел плавать. Я боюсь заходить на глубину. Разве это не глупо? Все из-за того, что много лет назад в школе, когда я был маленьким мальчиком, большие ребята продержали меня под водой и едва не утопили по-настоящему. Они зашли дальше, чем сами того хотели. Я до сих пор вижу их лица.

Фенвик поразмыслил над этим, и в его мыслях предстала картина. Он видел мальчиков, — больших, наверное, сильных парней — и это щуплое, как лягушка, существо, горло которого обхватили жирные руки, его брыкающиеся у воды ноги, похожие на спички, их смех, их внезапное чувство, что что-то пошло не так, и наконец щуплое тельце, поникшее и недвижное…

Он глубоко втянул воздух.

Фостер теперь шел рядом с ним, а не впереди, словно побаивался и нуждался в поддержке. Пейзаж действительно переменился. Впереди и позади них тянулась идущая вверх, нечеткая от глины и камней тропа. Справа на склоне у подножия холма находились карьеры, практически заброшенные. Из пустынных расщелин доносились слабые звуки, бурный поток воды бежал и впадал внизу в водоем, черные очертания которого напоминали знак вопроса, появившийся возле темнеющего холма.

Спуск был крутым, и Фостер задыхался и пыхтел.

За это Фенвик ненавидел его еще больше. Худощавому и спокойному, ему не хватало сил! Они ковыляли, держась пониже карьера, у края бегущей воды, то зеленой, то грязно-серой, прокладывая себе путь вдоль склона холма.

Теперь их лица смотрели в сторону Хелвеллина. Его окружало кольцо холмов, смыкаясь у основания и протягиваясь вправо.

— Вон там тарн! — воскликнул Фенвик, а затем добавил: — Солнце садится раньше, чем я ожидал. Уже начало темнеть.

Фостер споткнулся и схватил Фенвика за руку.

— В сумерках холмы выглядят странно, будто живые люди. Я едва вижу, куда идти.

— Мы здесь одни, — сказал Фенвик. — Слышишь, как тихо? Люди покинули карьер и разошлись по домам. Здесь нет никого, кроме нас. Если присмотришься, то увидишь странный зеленый свет над холмами. Он виден лишь мгновение, а затем снова становится темно. А вот и мой тарн. Знаешь, как я люблю это место, Фостер? Кажется, он принадлежит только мне одному, так же, как все твои работы, слава, репутация и успех — тебе. У меня свое, а у тебя свое. Возможно, в конце концов, мы все будем равны. Да… Но я чувствую, будто это озерцо принадлежит мне, а я — ему, и нам никогда нельзя разлучаться… Видишь, какое черное? Оно одно из самых глубоких. Никто никогда не измерял его глубину. Лишь Хелвеллину она известна, и однажды, мне кажется, он доверится мне и нашепчет свои секреты…

Фостер чихнул.

— Мило. Очень красиво, Фенвик. Мне нравится твой тарн. Очаровательно. А теперь пойдем обратно. Идти по этим местам очень тяжело. Да и холодно здесь.

— Видишь там маленький мол? — Фенвик указал Фостеру рукой. — Кто-то соорудил его у воды. Я думаю, там была и лодка. Пойдем, заглянем вниз. С края маленького мола водоем выглядит очень глубоким, а горы будто сдвигаются вокруг.

Фенвик взял Фостера за руку и повел к краю мола. Оттуда водоем действительно выглядел глубоким. Глубоким и очень темным. Фостер всматривался в воду, а затем взглянул вверх на холмы, которые действительно, казалось, сгрудились прямо вокруг них. Он снова чихнул.

— Боюсь, я простудился. Пойдем домой, Фенвик, а то не сможем разглядеть дорогу.

— Домой так домой, — сказал Фенвик, и его руки сомкнулись на худой, щуплой шее. Голова тут же наполовину повернулась, и на него уставились два испуганных, странно детских глаза. От смехотворно легкого толчка тело наклонилось вперед, раздался пронзительный крик, всплеск, что-то белое зашевелилось в спешно сгущающихся сумерках, затем быстро расходящаяся рябь — и тишина.

V

Тишина продолжалась. Окутав тарн, она, будто прижав палец к губам, распространилась на и без того бесшумные холмы. Фенвик соединился с тишиной. Он наслаждался ей. Он совершенно не двигался, а стоял, смотря на чернильно-черную воду тарна, сложив руки, потерявшись в напряженных размышлениях. Но он ни о чем не думал. Фенвик ощущал лишь теплое, блаженное облегчение, сладострастное чувство, которое не имело ничего общего с его сознанием.

Фостера, этого надоедливого, болтливого, тщеславного, самодовольного дурака, больше нет! Он ушел навсегда. Тарн заверил его в этом. Он одобрительно смотрел Фенвику в глаза, будто говоря: «Ты хорошо справился: это была опрятная и необходимая работа. Мы сделали ее вместе, ты и я. Я горжусь тобой».

Он гордился собой, наконец совершив в своей жизни что-то решительное. Энергичные, интенсивные мысли начинали наполнять его разум. Все эти годы он, слабый, беспозвоночный, сидел в этом месте, храня обиды, — а теперь, в конце концов, совершил действие. Он поднялся и взглянул на холмы. Он гордился и… он замерз. Он начал дрожать и поднял воротник пальто. Да, там виднелся тот слабый зеленый свет, что всегда появляется в тенях холмов на недолгое время перед наступлением темноты. Было поздно и ему пора было возвращаться.

Дрожа теперь до стука зубов, он зашагал по тропе, но осознал, что ему не хотелось покидать тарн. Тарн выглядел дружелюбно — это был его единственный друг во всем мире. Когда Фенвик бродил в темноте, чувство одиночества возрастало. Он возвращался в свой пустой дом. Прошлой ночью у него был гость. Кто это был? А, Фостер, конечно, — Фостер со своим глупым смешком и добродушными невыразительными глазами. Что ж, теперь Фостера там не будет. Его теперь вообще никогда не будет.

Вдруг Фенвик пустился бегом, сам не зная зачем. Он знал лишь, что, покинув тарн, стал одиноким. Он хотел бы провести там всю ночь, но холод этого не позволял, поэтому он бежал, чтобы оказаться дома, в освещении и с привычной мебелью — а все знакомое успокаивало его.

Пока он бежал, под ногами сыпались камни и глина. Они шуршали, будто он бежал не один. Он остановился, и другой бегун тоже замер. Он дышал в тишине. Теперь ему стало жарко. Пот катился вниз по щекам. Фенвик чувствовал струйку, текущую по спине под рубашкой. Его колени дрожали, сердце колотилось. Окружающие холмы были поразительно безмолвны, а облака казались резиновыми, будто могли сжиматься и растягиваться. Они серели на пурпурном ночном небе, на поверхности которого, как сверкающие глаза лодок в море, появлялись звезды.

Его колени окрепли, сердце успокоилось, и он продолжил бег. Резко повернув за угол, он оказался перед отелем. Фонари смотрели приветливо и придавали уверенности. Затем он спокойно пошел вдоль берега озера, и если бы не уверенность, что кто-то следовал за ним, мог бы ощущать комфорт и испытывать удовольствие. Раз или два он остановился и обернулся, а однажды даже крикнул: «Кто там?» Но ответом был лишь шелест листвы.

Ему чудились странные вещи, но разум работал энергично, не давая крепнуть мысли, будто это тарн преследовал его — тарн, скользящий вдоль дорожки, не давая ему остаться в одиночестве. Он чуть ли не слышал его шепот: «Мы сделали это вместе, и я не хочу возлагать всю ответственность на тебя одного. Я останусь с тобой, ты не будешь одинок».

Он спустился по дорожке к своему ярко освещенному дому. Он услышал, как за ним хлопнула калитка, заперев его внутри. Он вошел в светлую гостиную, приготовленную для него. Там лежали книги, которыми восхищался Фостер.

Вошла пожилая женщина, служившая ему.

— Не желаете ли чаю, сэр?

— Нет, Энни, благодарю.

— А другой джентльмен не желает?

— Нет, другой джентльмен уехал на ночь.

— Значит, ужин подавать на одного?

— Да, на одного.

Он сел в углу дивана и мгновенно впал в глубокий сон.

VI

Он проснулся оттого, что пожилая женщина тронула его за плечо и сообщила, что ужин готов. Темную комнату освещал лишь неровный свет пары дрожащих свечей. О, эти красные подсвечники на каминной полке — как же он ненавидел! Он всегда ненавидел их, но теперь ему чудилось в них нечто общее с голосом Фостера — высоким, слабым и писклявым.

Он ожидал, что Фостер войдет в любой момент, хотя и знал, что это невозможно. Он повернул голову в сторону двери, но тьма была непроглядной. Она окутала всю комнату, кроме камина, где два светильника завывали со своей отчаянной жалостью.

Фенвик прошел в столовую и уселся перед едой. Но есть он не смог. Место, на котором должен был сидеть Фостер, казалось ему странным. Странным, опустевшим, словно заставляющим ощутить одиночество.

Он встал из-за стола и подошел к окну, открыл его и выглянул наружу, к чему-то прислушиваясь. Словно струя воды, словно движение среди безмолвия, словно глубокий водоем, наполняющийся до краев. Возможно, это был шелест листвы. Резко ухнула сова, будто кто-то неожиданно заговорил за его плечом, и он закрыл окно и обернулся, всматриваясь из-под своих темных бровей в глубь комнаты.

Спустя какое-то время он отправился спать.

VII

Спал ли он или просто дремал, лениво лежа без размышлений? Теперь же, взволновавшись, он проснулся с забившимся от страха сердцем. Показалось, будто кто-то позвал его по имени. Он всегда спал с открытым окном и задернутыми шторами. Этой ночью предметы в его комнате слабо освещал лунный свет. Это был не поток света, не резкий всплеск, серебривший ее площадь, врезаясь в непроглядную тьму, а тусклый, зеленоватый свет, напоминавший тень, которая опускалась на холмы перед самым наступлением темноты.

Он уставился на окно, и ему показалось, будто что-то шевельнулось. Внутри или даже перед ним блестело что-то серо-зеленое, посеребренное. Фенвик пристально наблюдал. Это было похоже на струящуюся воду.

Струящаяся вода! Подняв голову, он прислушался и уловил шум воды за окном, не бегущей, а скорее поднимающейся выше и выше, удовлетворенно булькая и заполняя все пространство.

Он сел в кровати и увидел, что по обоям под окном сочилась вода. Он видел, как она катилась по свисающему деревянному подоконнику, останавливалась и уходила вниз. Самым странным было то, что она капала бесшумно.

Из-за окна слышалось странное журчание, но в комнате стояла абсолютная тишина. Откуда же оно исходило? Он увидел, как серебристая линия поднялась и опустилась, когда струйка на подоконнике ослабла и хлынула вновь.

Нужно было встать и закрыть окно. Он вынул ноги из простыней и одеял и посмотрел вниз. Он завопил. Пол был покрыт блестящим слоем воды, и она прибывала. Когда он посмотрел, она уже наполовину скрыла низкие и толстые ножки кровати. Она поднималась не переставая, без ряби или пузырей. Теперь она переливалась через подоконник непрерывным потоком, но не издавала звуков. Фенвик сидел на кровати, подтянув покрывала к подбородку и зажмурившись, его кадык ходил вверх-вниз.

Но нужно было что-то делать, остановить это. Вода достигла уровня сидений стульев, и была все так же беззвучна. Если бы он только мог добраться до двери!

Он опустил босые ноги и снова закричал. Вода была ледяная. Вдруг, наклонившись и вглядевшись в темное, отблескивающее пространство, ему показалось, будто что-то толкнуло его. Он упал. Голова и лицо его окунулись в ледяную воду, она казалась вязкой и, в самом сердце льда, была горячей, как расплавленный воск. Он сумел подняться на ноги. Вода достигала груди. Он кричал снова и снова. Фенвик видел зеркало, ряды книг, картину Дюрера «Лошадь», но уже был отчужден и невосприимчив. Он ударял по воде, и ее брызги цеплялись к нему, как липкая на ощупь чешуя рыбы. Он с трудом пробирался в сторону двери.

Вода уже достигла его шеи. Затем что-то схватило его за лодыжку и стало держать. Он боролся и кричал: «Отпусти! Я говорю тебе, отпусти меня! Я тебя ненавижу! Я не спущусь к тебе! Я не…»

Вода скрыла его рот. Он почувствовал, как чьи-то пальцы сдавили его глаза. Холодная рука, поднявшись, ухватила его за голое бедро.

VIII

Утром юная служанка постучала и, не получив ответа, вошла, как обычно, с водой для бритья. Увиденное заставило ее закричать. Она побежала за садовником.

Вместе они подняли тело с выпученными глазами и высунутым из-за стиснутых зубов языком и уложили его на кровать.

Единственным признаком беспорядка был перевернутый кувшин для воды. Небольшое пятно воды осталось на ковре.

Стояло приятное утро. Ветка плюща от слабого ветра лениво стучала по окну.

Перевод Артема Агеева

Александр Вельтман «Иоланда»

Можно ли нанести вред человеческому телу, находясь вдали от него? Можно, если воспользоваться некоторыми запретными знаниями и восковой копией будущей жертвы. Вот только когда на дворе XIV век, не стоит забывать про инквизицию…

DARKER. № 6 июнь 2013

I

В один из прекрасных июльских вечеров 1315 года Гюи Бертран, славный церопластик, недавно приехавший в Тулузу, сидел задумчиво подле открытого окна в своей рабочей комнате. Он жил против самого портала церкви св. Доминика. Заходящее солнце освещало еще вершину башни. Гюи Бертран смотрел на эту вершину. Тень поднималась выше и выше по туреллам, лицо его более и более омрачалось, и казалось, что все надежды его уносились вместе с исчезающими лучами солнца на башне.

Он имел все право предаваться отчаянию: кроме тайного горя, которое отражалось во всех чертах его, искусство, доставлявшее ему пропитание, было запрещено под смертною казнию после суда над шамбеланом Франции Энгерраном Мариньи, его женою и сестрою, обвиненных в чаровании короля Людовика X.

— Вот последнее достояние! — проговорил Гюи Бертран, вынув из кармана серебряную монету и хлопнув ею по косяку окошка. — Жена придет за деньгами на расход… я отдам ей все, что имею, а она скажет: этого мало!.. Завтра голодная жена и дети будут просить милостыню, а я буду пропитаться на счет моих заимодавцев в тюрьме Капитула!

И с этими словами Гюи Бертран схватил лежавший на окне резец и вонзил его глубоко в дерево. В эту самую минуту кто-то постучал у дверей.

— Вот она! — произнес Гюи Бертран, вставая с места и отдергивая задвижку.

Но вместо жены вошел неизвестный человек в широком плаще, бледный, худощавый, высокий, с впалыми глазами.

— Гюи Бертран?

— Так точно.

Неизвестный, входя в рабочую, припер за собою дверь.

— Угодно вам принять на себя работу?

— Очень охотно приму… разумеется, скульптурную.

— Нет, работа будет относиться собственно до вашего искусства… — сказал неизвестный, вынимая из-под плаща небольшой портрет. — По этому портрету вы должны сделать восковую фигуру.

— Восковую? Не могу! — и Гюи Бертран, осмотрев с ног до головы неизвестного, невольно содрогнулся.

— Вы, может быть, думаете, что я фискал инквизиции, ищу вашей погибели? Нет! Впрочем, я найду другого церопластика, который будет снисходительнее…

Неизвестный взял под плащ портрет и хотел идти.

— Позвольте… Если вы мне скажете, для какого употребления заказываете…

— Вот прекрасный вопрос!

— Но… вы знаете, что можно сделать злое употребление…

— О, конечно, из всего можно сделать злое употребление; однако же, покупая железо, не давать же клятвы, что оно не будет употреблено на кинжал. Впрочем, будьте покойны: это для коллекции фамильной. Угодно взять?

Гюи Бертран думал.

— Извольте отвечать скорее!

— Берусь… но… мне недешево станет эта работа… и вам также.

— Насчет этого не беспокойтесь: вот вам в задаток… здесь в кошельке двадцать луидоров. Через неделю должно быть готово… только сходство разительное…

— Можете положиться…

Неизвестный удалился. Гюи Бертран запер двери, спрятал портрет в шкаф, бросил кошелек на стол и сел снова подле окна в раздумье. Вскоре вошла жена его.

— У тебя, Гюи, кто-то был? Не для заказов ли?

— Да! — ответил Бертран.

— Слава Богу!

— Да! — отвечал Бертран.

— Это что такое?

— Деньги.

— Слава Богу, — повторила жена. — Двадцать луидоров!.. Это все твои?

— Да! — отвечал Бертран.

— Я возьму на расход?

— Возьми.

— Ты, верно, обдумываешь заказанную работу?.. Я не буду тебе мешать.

Она вышла, а Гюи Бертран просидел до полуночи перед окном.

II

На другой день рано утром Гюи Бертран вошел в свою рабочую, вынул портрет, поставил его на станок и, заложив руки назад, стал ходить из угла в угол.

— Какое очаровательное существо! — сказал он, смотря на портрет. — Так же хороша была и дочь моя! Где ты теперь, неблагодарная Вероника!

У него хлынули из глаз слезы. Он закрыл лицо руками и отошел от портрета, сел подле окна в безмолвии… Когда в нем утихло горькое воспоминание, он подошел снова к портрету.

— Чувствую, что не на добро заказано это!.. — повторял он, говоря сам с собою и посматривая на портрет. — Бедная девушка! Может быть, и тебя преследует соблазн или мщенье? Если я буду средством к твоему истязанию? Этот человек в оборванном плаще так похож на чернокнижника!.. Нет сил приниматься за работу…

Долго ходил Гюи Бертран по рабочей, то посматривал на портрет, то на распятие, которое стояло на столе в углу комнаты.

— Нужда, нужда! — вскричал он, наконец, и, запоров двери, принялся за работу.

Через неделю, поздно вечером, незнакомец явился; восковая фигура была уже готова и уложена в ящик.

— Вы ручаетесь за сходство?

— Ручаюсь.

— Вот еще тридцать луидоров: помогите вынести. Гюи Бертран с трепетом помогал выносить ящик на улицу, где стояла уже готовая фура.

— Прощайте, — сказал неизвестный; и фура и он исчезли в темноте.

III

Солнце склонилось уже на запад, и тени как будто украдкой приподнялись из земли, из-под гор, холмов и зданий, построенных на кладбищах давних поколений, и потянулись к западу. Медленно сливались они друг с другом и застилали мрачной одеждой своей вечерний свет на красотах природы. Вдоль Пиренеев, по обе стороны пролома Роландова, казалось, что гиганты стали на стражу вокруг своих старшин с белоснежными главами, озаряемых последними лучами утопающего света в океане.

В это время в комнате со сводами и окном с узорчатой решеткой, сквозь которое перед потемневшим небом видны были за шумным порогом Гаронны влево Тулузский замок под горою, а вправо — пространные луга, предметы потухли, все тут было черно и казалось пусто, безмолвно. В углу только светилось еще распятие над Адамовой головой, но против него, в боку комнаты, мрак, казалось, шевелился. С трудом можно было рассмотреть, что подле ниши, задернутой черной занавеской, сидела женщина.

— Теперь… ты готова, Санция! — раздался ее голос. — Недостает только Раймонда, чтобы полюбоваться в последний раз на красоту твою!.. Но кто знает!.. Может быть… он… О! Если б он обнимал тебя в эту минуту!.. Нежил, клялся в любви, осыпал поцелуями… и вдруг невидимая рука…

В руке женщины что-то блеснуло. Кто-то постучался в двери. Женщина вздрогнула, на второй стук она подошла к дверям и отперла. Вошел монах.

— Мир ищущим утешения в завете Христа! — произнес он.

— Отец! — сказала женщина. — Я призвала тебя прочитать отходную над умирающей.

— Кто она такая?

— Моя ближняя…

— Как ее имя?

— Санция.

Монах подошел к ложу с молитвой; женщина припала подле на колени. Монах стал произносить исповедь.

— Отец, она не может отвечать, но я за нее порука. Она безгрешна!..

Монах читал отпущение грехов и отходную, прикоснулся распятием к челу лежащей на постели, покрытой белым покрывалом.

Женщина встала, положила деньги в руку монаха, он тихо вышел. Женщина заперла за ним двери, подошла снова к ложу. Потухавшая лампада перед распятием ожила и мгновенно бросила томный свет на бледное, но прекрасное лицо женщины; она была в черной одежде. Взглянув с содроганием на отпускаемую с миром в мир горний, она откинула назад свое покрывало и бросилась в кресла подле ложа.

— Теперь ты готова, Санция! Возлюбленная моего Раймонда! — сказала она дрожащим, но твердым голосом. — Выслушай же Иоланду… Она хочет оправдать сердце свое… Ты можешь играть любовью Раймонда… ты дитя… ты дочь высокородного капитула… А я, я не могла играть его любовью… Для меня любовь его была священна!.. Я дочь бедняка, но я боролась с будущим своим несчастием еще в то время, когда на этом несчастье была маска земного блаженства… Я говорила Раймонду Тулузcкому, когда он обольщал чувства мои: оставь меня у отца и матери! Не увози в Тулузу, где есть Санция, которую будут венчать в образе Изауры Тулузской… Вот невеста тебе… Ей предайся… Представительница Изауры бросит на тебя взор любви с золотого престола!..

— Нет! — сказал мне Раймонд. — Санция — восковая фигура, я тебя люблю, Иоланда!..

Он заглушил слова мои клятвами, пресмыкался змеей… целовал колени мои… а я верила, пригрела его на груди!.. Но и в минуту безумия собственного я еще говорила:

— Оставь, не срывай бедную фиалку, возвратись к розе!..

А он оковал меня!.. Я говорю правду… Верь мне, дочь высокородного капитула!.. Вот свидетель мой!.. Видишь, Санция? Я хочу воротить Раймонда не к сердцу своему, а к собственной его крови!.. Хочу разлучить его с тобою; но кто может разлучить два сердца, кроме смерти!.. Да, только смерть… Смерть тебе, Санция!..

И с этими словами она бросилась к ложу. Три раза, посреди окружавшего ложе мрака, блеснули струи молнии. Она остановилась, зашаталась на месте и с диким криком упала без памяти подле ложа. Из рук ее выпал кинжал и зазвенел.

IV

В зале аббатства св. Доминика, за длинным столом, накрытым сукном, сидел главный инквизитор, сидели и члены инквизиции тулузской. Окна были задернуты зелеными занавесками, от которых все лица казались помертвевшими. В простенке задней стены, между впадинами, возвышалось до самого свода распятие. Стол судилища стоял на некотором возвышении. Дьяк судилища сидел в конце стола, на табурете с непокрытой головой; члены же и инквизитор сидели в креслах, на спинках которых было красное изображение креста. Все они были в черных с белыми полосками мантиях, застегнутых спереди и покрывавших только грудь, в шапках четвероугольных, расходящихся кверху.

После тихих совещаний главный инквизитор стукнул молотком по столу. Вошел сбирро в красной мантии и в красной высокой шапке, с булавой в руках. Вслед за ним вошли несколько стражей в подобной же одежде, но с секирами в руках; они выстроились по обе стороны двери. За ними ввели под руки женщину в черной одежде; лицо ее было завешено покрывалом. Ее подвели к самому столу и посадили на табурет. Инквизитор подал знак, стражи вышли.

— Сбрось покрывало! — сказал ей инквизитор.

Женщина откинула покрывало.

— Кто ты такая?

— Иоланда! — ответила она тихим голосом.

— Откуда ты родом?

Женщина молчала.

— Кто твой отец?

Женщина молчала.

— Зачем ты здесь?

— Я призвана инквизицией.

— Что имеешь ты сказать?

— Ничего.

— Читайте показание.

Дьяк читал:

«Показание хозяина Иегана Реми. Иоланда, не объявляющая ни места своего рождения, ни роду, ни племени, по показанию жителя Тулузы Иегана Реми, ремеслом мельника, проживает у него реченного в доме более года в тишине и неизвестности, платя исправно за постой; посещал ее реченную Иоланду по вечерам неизвестный молодой мужчина и неизвестные люди, приносившие ей съестные припасы, а с недавнего времени посещал ее другой неизвестный человек подозрительной наружности. Третьего же сентября 1315 года, в ночь, услышав вопли в ее половине, реченный Иеган Реми пошел к ней, но двери были заперты изнутри, почему и поторопился дать знать о сем городской страже, которая, прибыв в дом во время ночи, разломала запертые двери и взяла с собой реченную Иоланду, после чего реченный Иеган Реми и не видел уже сию женщину».

— Кто такие люди, посещавшие тебя? — спросил снова инквизитор.

Женщина молчала.

Инквизитор подал знак. Из другой комнаты внесли носилки, накрытые черным покрывалом.

— Это чьих рук дело? — спросил инквизитор, показывая на носилки и приказав сдернуть покрывало.

Иоланда оглянулась, вздрогнула с криком и затрепетала. Ее поддержали. На носилках лежала очаровательной красоты девушка, на щеках румянец не потух, уста улыбались, но глаза ее были неподвижны, окованы смертью.

— Читайте обвинение.

Дьяк читал:

— Иоланда обвиняется принадлежащей ко второму разряду преступных. Второй разряд преступлений составляют демонские науки: черная магия, порча, колдовство, заочные убийства. Иоланда обвиняется в заочном убийстве: в нанесении трех ударов в сердце дщери высокородного капитула Берихарда де Гвара, как то признано отцом и матерью и всеми капитулами. Реченное убийство явно подтверждается тем, что дщерь реченного капитула Берихарда де Гвара, Санция, в ту ночь из замка Гвара внезапно исчезла, что и заставляет полагать утвердительно, что демонская сила исхитила ее из объятий родительских, чтобы предать чарам Иоланды.

— Сознаешься ли ты в убийстве? — спросил инквизитор Иоланду.

Но Иоланда не отвечала: она без чувств лежала на руках двух сбирров.

— Приговор свой услышишь ты в свое время, — продолжал инквизитор и подал знак, чтобы ее вынесли.

Иоланду положили на носилки подле Санции, накрыли покрывалом и вынесли.

V

Настал день аутодафе, день торжества инквизиции, в который министры мира сжигают жертвы человеческие во славу Милосердого, во спасение людей и скупление их мукою времени от муки вечной.

Еще до света раздался в Тулузе печальный, унылый звон колоколов, повещающий народу великое зрелище. Со всех концов города стекались любопытные. Процессия доминиканцев выходила на площадь; несли шитое и окованное золотом знамя с изображением св. Доминика, учредителя инквизиции, с мечом и миртой в руках и с надписью «Justitia et misericordia»[101].

Вслед за знаменем шли рядами преступники, обреченные казни, босые, в одежде печали и отвержения; в руках каждого был факел из желтого воска; подле каждого шел нареченный отец и исповедник с крестом в руках.

Но за этими рядами преступников несли распятие, которое, склонясь над головами их, означало надежду на милосердие; только одна жертва, шедшая позади всех, была лишена этой надежды. Эта жертва была женщина. Ее вели под руки; на ней был черный балахон, а сверх его samara, или нарамник серого цвета, испещренный изображениями демонов и ада; на передней полости его был нарисован портрет преступницы посреди костра, обнятого пламенем. На голове ее была carochas, остроконечная высокая шапка в виде сахарной головы, с подобными же изображениями нечистой силы.

Преступников провели во внутренность храма св. Доминика и посадили на лавки; подле каждого заняли место нареченные отцы и исповедники. Посредине алтарной стены возвышалось распятие, по обе стороны на хорах под балдахином сидели инквизиторы, в стороне была кафедра дьяка. По совершении молитвы дьяк стал читать обвинение и приговор каждого из преступников, после чего главный инквизитор объявил не обреченным на сожжение, милосердное отпущение грехов и назначение на галеры. На сожжение обречена была только женщина.

— Как хочешь ты умереть: христианкой или отступницей? — спросил ее член судилища.

Она упорно молчала на этот вопрос, несколько раз повторенный. Ее сдали исполнителям казни и повели на площадь. Там был уже костер со столбом посередине. Когда процессия исполнителей казни остановилась подле костра, проповедник произнес к обреченной казни увещание, хотел поднести к устам ее распятие, но она отклонила руку проповедника и сказала тихо:

— Я не достойна.

Ее ввели на костер. Палачи привязали ее руки к столбу. Факелом, который она несла, один из доминиканцев зажег костер; костер мгновенно весь вспыхнул.

— Раймонд!.. — простонала несчастная.

Пламень обвил ее. Никто не знал, кто она такая. Все смотрели на нее, как на чаровницу, без сожалений. Но вдруг купа дыму и пламени как будто раздалась мгновенно; послышался вопль младенца; стон несчастной жертвы заглушил его. Все содрогнулись. Но, может быть, народу, окружавшему костер, это почудилось.

VI

На другой день у входа в храм св. Доминика народ толпился и смотрел на портрет сожженной женщины: изображена была голова на пылающих головнях, с надписью: «Чародейка Иоланда, сожженная за заочное убийство Санции, дщери[102] высокородного капитула тулузского Бернхорда де Гвара».

Гюи Бертран видел из своего окна эту толпу, любопытство повело его посмотреть на портрет преступницы. Он подошел, взглянул и грохнулся на помост. В это время прогремел по мостовой фиакр, перед которым бежал скороход и за которым ехали два рейтара. В нем сидели: прекрасный собою мужчина в одежде капитулов тулузских и необыкновенной красоты женщина в голубой бархатной одежде и в такой же шапочке с белыми перьями. Заметно было, что любопытство ее было причиной остановки фиакра против портала.

Мужчина подал ей руку, и они вошли на помост храма; толпа раздалась перед ними.

— Он умер, умер, — говорили в толпе. — Гюи Бертран умер!

— Раймонд! — вскричала женщина с ужасом, прочитав надпись. — Что это значит? Мое имя!..

Но Раймонд стоял уже бледный и немой. Глаза его безумно двигались; весь он дрожал.

— Раймонд! — повторила женщина, взглянув на него.

Не говоря ни слова, он увлек ее за собой к фиакру; фиакр загремел вдоль по площади, но мужчина и женщина, сидевшие в нем, были уже бледны, как мертвецы.

1837

Клиффорд Болл «Вой оборотня»

В окрестностях богатого виноградниками шато Доре появляется волк. Очень странный волк, который убивает бесцельно, а не для того, чтобы прокормиться. Он истребляет овец, нападает на людей, а рабочие видят в нем настоящего демона. И тогда хозяин поместья раздает своим сыновьям серебряные пули и поручает уничтожить монстра…

Первое знакомство русскоязычного читателя с Клиффордом Боллом, опубликовавшим несколько рассказов в золотые годы журнала «Weird Tales».

DARKER. № 7 июль 2013

CLIFFORD BALL, “THE WEREWOLF HOWLS”, 1941

Сумерки спустились на покосившиеся сухие виноградники, и мягкий ласковый бриз проникал в открытую створку окна, наводя еще больший беспорядок в бумагах на столе, за которым усердно трудился мсье Этьен Делакруа. Он поднял свою львиную голову, волосы на которой за последние несколько лет стали седыми, и безучастно посмотрел из-под кустистых бровей на гонимое ветром облако, будто инертные небесные объекты при желании могли помочь ему в принятии важного решения.

Послышался легкий, но настойчивый стук в дверь, выходящую в холл замка. Мсье Делакруа сощурился, так как его мысли были рассеяны, торопливо собрал несколько документов вместе и засунул их в большой конверт, прежде чем впустить стучащего.

Пьер, его старший сын, тихо вошел в комнату. Отец ощутил прилив гордости, который никогда не мог подавить, когда Пьер находился рядом. Он глубоко верил в честность сына и восхищался его прямой осанкой и ясными глазами, которых в своем возрасте уже не имел. В последнее время он возложил множество вопросов, касающихся управления шато Доре и виноградниками, обеспечивающими его поместье, на широкие плечи Пьера.

Но Этьен Делакруа был рожден в строгой семье, и его привычки вырабатывались при суровом воспитании — его предки были основателями крестьянских поселений в землях Франции. Проявление эмоций он считал слабостью и, обращаясь к сыну, не показал ни признака глубокой заботы, которую чувствовал к нему.

— Где твои братья? Разве я не просил тебя вернуться вместе с ними?

— Они здесь, отец. Я вошел первым, чтобы убедиться, что вы готовы нас принять.

— Впусти их.

Жак и Франсуа вошли и осторожно встали рядом со старшим братом, который был признанным оратором, выдержав расстояние от него в несколько дюймов. Они одновременно поздоровались; голос Жака надорвался на высокой ноте от заметного юношеского смущения. Вместе, думал мсье Делакруа, они представляли три важные ступени его жизни, три взноса на счет потомства. Он был рад, что все наследники оказались мужчинами. С ранней смерти жены ни одна женщина не заботила его, и он не имел интереса к женскому полу.

— Тут, сын мой, несколько важных бумаг, — провозгласил он, обращаясь к Пьеру. — Как видишь, я оставляю их здесь, чтобы ты мог их достать в случае моего отсутствия.

В подтверждение своих слов он положил большой конверт в ящик стола, повернул ключ и оставил его в замке.

— Я старею, — он бросил на троицу свирепый, вызывающий взгляд, — и будет лучше, если вы станете ведать этими счетами, касающимися дел замка.

— Нет, нет! — хором сказали все трое. — Ты молод, как всегда, папа!

— Святая Богородица! Вы говорите, что я лжец, дети мои? Слушай меня, Пьер!

— Да, папа.

— У меня есть для вас работа на сегодня.

На лбу старшего сына появились складки.

— Но работа уже закончилась. Мы выполнили все свои задания. Рабочих проверили, все телеги уже в сарае…

— Это особое задание, которое требует от вас наибольшего усердия. Оно касается волка.

— Оборотня! — воскликнул Жак и перекрестился.

Остальные братья остались безмолвны, но смешанное выражение удивления и неприязни выступило на их лицах. С момента появления волка тема его бесчинств была нежеланной среди обитателей шато Доре.

— Боже мой, Жак! — разразился глава дома. — Ты что, тоже слушал россказни старух? Неужели ты такой же глупец, неужели я твой отец? Вздор! Оборотней не бывает. Разве преподобный отец Кромек не высмеивал их тысячи раз? Это обычный волк, огромный, действительно, но никак не помесь, это зверь с далеких гор. О его свирепости нам, к сожалению, известно слишком хорошо, поэтому расправиться с ним нужно как можно аккуратнее.

— Но рабочие говорят, папа, что в полях волков не бывало более ста…

— Чушь! Рабочие говорят слишком много! Бродячий зверь скитался, и чувство голода привело его с гор. И я, Этьен Делакруа, говорю, что он должен умереть!

Отец, уставший от непривычной ему работы над счетами, провел тяжелой рукой по лбу. Его руки слегка дрожали — это был результат старого нервного расстройства. Пальцы были тонкими и потертыми от тяжелого труда молодости, голубые вены все еще проступали, как признак силы, которой он некогда обладал.

— Хорошо, — сказал Пьер своим привычным тоном. — Волк появился и убил несчастную малышку Маргариту д’Эстуар, разорвав ее горло в клочья, а жандармы, почти загнавшие его в угол, оказались неспособны прикончить его, так как не могли метко стрелять, но он продолжает…

— Он порвал плечо старого Гавроша, и тот теперь не может ходить без двух палок! — внезапно прервал брата возбужденный Франсуа.

— …губить наших овец, — заключил несгибаемый Пьер, которого невозможно было остановить, если он выбрал свой путь в разговоре или в действии. — Ущерб нашим отарам огромен, папа. Полиция потерпела неудачу, и действовать должны мы. Я тоже думал о том, что это странный волк, но я не верю в демонов. Если он ищет пищу, то почему он убивает так бесцельно и мало ест? Он и в самом деле напоминает огромного серого демона. Я видел его дважды: он скакал по лугам в лунном свете. Тогда он передвигался на длинных серых лапах на невероятные расстояния при каждом скачке. А вчера Мари Полидор, кухарка, обнаружила его следы прямо у ворот замка!

— Мне говорили, — сказал Жак, размахивая руками с юношеской серьезностью, — что волк имеет звериную душу того, кто угодил к лунным демонам. Днем он человек, но ночью, будь он хоть святым, не может сдерживать себя. Возможно, он один из тех, с кем мы гуляем и разговариваем, не подозревая о страшном недуге.

— Тихо! — взревел мсье Делакруа. Он с силой ударил сжатым кулаком по столу, и сыновья мгновенно умолкли. — Должен ли я слушать пустой слюнявый бред дураков и идиотов? Я что, не хозяин шато Доре? Я решу этот неприятный вопрос, как и всегда, не так ли? Люди всегда жили в достатке в тени шато Доре! И с Божьей помощью я буду этому способствовать, пока последняя капля крови не иссохнет на моих костях. Вы уразумели?

Понизив голос, после вынужденного молчания он продолжил:

— Я дал приказ старшему рабочему и мсье мэру, чтобы этой ночью, в полнолуние, когда легче обнаружить хищника, все люди с виноградников и из города оставались за закрытыми окнами и запертыми дверями. И если они исполнят мой приказ — и да поможет Бог тем, кто не исполнит, — то останутся в безопасности в своих собственных домах. Если узнаю, что хоть один слабоумный глупец выглянул из-за ставен, я обещаю, у него появятся причины запомнить о своем неповиновении!

Пьер молча кивнул, понимая, что ему поручают наказать возможного, хоть и маловероятного нарушителя.

— Итак, мы — четверо разумных мужчин, я надеюсь, — сказал мсье Делакруа, делая вид, что не замечает довольное сияние, осветившее лицо Жака, включенного в это число. — Мы — Делакруа, и этого достаточно. И как лидеры мы должны время от времени идти на определенные уступки низшим по положению, несчастным, трудящимся в неведении. Поэтому сегодня я дал обещание старшему рабочему, который просил меня сделать некоторые вещи в связи с деяниями этого волка. Они решительно верят, что серый волк — это демон, нечеловеческие зверства которого насланы на нас самим Злом. И согласно их старинным, но ребяческим колдунским поверьям, уничтожить его можно лишь серебряными пулями.

Мсье Делакруа достал из-под кресла небольшой, но, по-видимому, тяжелый мешок. Перевернув его над поверхностью стола, он рассыпал две дюжины сверкающих цилиндрических предметов.

— Пули! — воскликнул Жак.

— Серебряные пули! — поправил Пьер.

— Да, сын мой. Пули из серебра, которые я сам отлил в погребе и показал людям, пообещав, что буду использовать именно их.

— Дорогое оружие, — заметил бережливый Франсуа.

— Таково поверье бедных крестьян. Если мы убьем волка обычным свинцом или сталью, они все равно будут бояться собственных теней и от них не будет толку на работах, как и было весь этот месяц. Вот пистолеты. Сегодня вы, сыновья мои, убьете этого мифического оборотня, бросите его тушу в деревянный воз, который я поставил возле дороги к виноградникам, и сожжете до пепла, чтобы все видели.

— Да, папа, — в один голос согласились Пьер и Франсуа.

Но юный Жак вскричал:

— Что? А как же шкура? Я бы хотел ее повесить на стене в своей комнате! Те двое, что видели его, говорят, будто она серебристо-серая.

— Жак! — на лице Этьена Делакруа от ярости вздулись красные вены. Пьер и Франсуа затрепетали при виде разгневанного отца.

— Если ты не сожжешь зверя, как я сказал, сразу после того, как убьешь его, я забуду, что ты мой сын и даже что ты мужчина! Забуду!

От раздражения он стал говорить бессвязно.

— Я прошу вашего прощения, отец, — замолил Жак, пристыженный и встревоженный. — Я забылся.

— Мы все выполним, папа, как и всегда, — быстро сказал Франсуа, и Пьер рассудительно кивнул.

— Скоро взойдет луна, — сказал мсье Делакруа после непродолжительного молчания. В комнате стало темно, пока они говорили. Получив немой знак от отца, Пьер чиркнул спичкой и зажег потускневшую лампу на столе. При поразительном переходе, когда свет рассеял мрачные тени комнаты, Пьер чуть не вскрикнул, увидав изможденные черты отцовского лица. Впервые в жизни он осознал, что сказанное в этот вечер немногим ранее его родителем о своем старении не было ни шуткой, ни присказкой, которую часто повторял мсье Делакруа. Это оказалось правдой. Его отец был стар.

— Вам пора, — сказал Этьен Делакруа. Его добрый взгляд уловил появившееся на миг выражение лица сына. Он глухо постукивал пальцами по краю стола — это был единственный признак его нервного состояния, который он не мог полностью контролировать. — Мсье мэр считает, что волк становится сильнее в полнолуние. А я думаю, что этой ночью его будет легче обнаружить.

Трое повернулись к двери, но едва они достигли порога, мсье Делакруа окликнул старшего:

— На минуту, Пьер. Мне нужно поговорить с тобой.

Молодой человек закрыл дверь за своими братьями и вернулся к столу, пристально глядя на отца.

Мсье Делакруа, казалось, на мгновение забыл, что намеревался сказать. Он склонил голову на грудь, и локон его длинных пепельных волос навис над бровями. Внезапно он выпрямился, словно ему потребовалось огромное усилие воли, чтобы выполнить это простое действие. Пьер вновь поразился эмоциям, которые меняли черты отца.

Он впервые заметил нежность и любовь в глазах, которые иногда, тайком, считал немного жестокими.

— У тебя есть карманное распятие, сын мой?

— Оно в моей комнате.

— Возьми его с собой сегодня. И… не своди глаз с Жака, хорошо? — его голос был непривычно резким от волнения. — Он молод, уверен в себе и… беспечен. Я не хочу подвергать опасности последнего сына твоей матери.

Пьер изумился: в последний раз его отец упоминал мать пятнадцать лет тому назад.

— Ты был хорошим сыном, Пьер. Послушай меня теперь. Держитесь все вместе. Я слышал, это очень дикий зверь и не страшится даже вооруженных мужчин. Береги себя и присматривай за братьями.

— Вы останетесь в безопасности в замке, папа? Вы не вооружены.

— Я вооружен верой в Господа и защищен стенами шато Доре. Когда ты зажжешь огонь под волчьим телом — я буду там.

Он вновь опустил свою львиную голову, и Пьер, не бросая больше любопытных взглядов, удалился.

Мсье Делакруа долго сидел не двигаясь, положив локти на мягкую обивку кресла и обхватив ладонями щеки. Затем он резко поднялся и, подойдя к открытой оконной створке, широко раздвинул занавески. Снаружи длинный, холмистый склон спускался к сумрачному горизонту, уже скрытому драконами ночи, чьи мелкие, мерцающие глаза поочередно мигали, глядя в темную пустоту небес. Торопливые облачка сновали маленькими группами.

В нагромождениях домиков, где жили рабочие мсье Делакруа, горели лампы, но небо в эту минуту было освещено лучше земли. Наступившая тьма, словно живая, звенела среди полей и лугов и тянула огромные когти поперек дорожной ленты.

Вот-вот должна была взойти луна.

Мсье Делакруа отвернулся от створки, быстрыми, уверенными шагами подошел к двери и открыл ее. В холле стояла тишина, лишь со стороны столовой доносился звон посуды — слуги убирали со стола. С быстротой, необычной для человека его возраста, он бесшумно пересек огромный холл и вышел из главного выхода. Узкая гравиевая тропа повела его вдоль замка к дальнему углу здания, где он свернул с нее и пошел по постриженному газону в сторону небольших буковых зарослей.

Ночь стояла теплая и мирная, без единого намека на дождь. Задиристый зефир ворошил густые локоны на его непокрытой голове, под ногами пели сверчки.

В роще становилось все темнее, пока он не вышел на ее середину сквозь спутанные заросли, как человек, проделывавший этот путь множество раз, и обнаружил небольшую поляну, открывшуюся ему под звездами. Здесь было больше света и не чувствовалось ни малейшего бриза. Посреди поляны находилась прямоугольная травянистая насыпь, на краю которой был белый камень, а на нем — имя его жены.

Мсье Делакруа мгновение стоял перед могилой с опущенной головой, а затем упал на колени и начал молиться.

На востоке небо начало проясняться, словно некий великан, несущий факел, приближался огромными шагами из-за края земли. Звезды слабо сопротивлялись превосходящему освещению, и их сила сходила на нет, пока на горизонте завязывалась узкая полоса крепнущего желтого огня.

С его появлением низкая монотонная молитва смолкла — окончание ее, казалось, далось с некоторой трудностью. У мсье Делакруа перехватило дыхание — то ли от горя о не поддающемся изменениям прошлом, то ли от неопределенного предчувствия неминуемого будущего. Дыхание стало затрудненным, и мелкие бисеринки пота образовались на его лице и руках. Молитва превратилась в бормочущие, отрывистые фрагменты речи, лишившись каких-либо узнаваемых фраз. Шепот — и она вовсе прекратилась.

Маленькое серое облако проплыло мимо далекой горной вершины, украдкой скользнуло над границей земли и на минуту уничтожило желтое сияние горизонта. Затем, словно в ужасе, трясясь от собственного безрассудства, оно стремглав улетело в забвение, и огромный золотой диск луны вышел из тьмы, затопившей пейзаж непрерывным ливнем иллюзорных частиц; мелкие пылинки свободно плясали в воздухе.

Мсье Делакруа издал низкий крик, словно рыдающий от боли ребенок. Его отчаянный взгляд был устремлен на тыльную сторону своих ладоней, прижатых к влажному от росы газону. Его пальцы начали костенеть и закругляться на кончиках; он видел длинную грубую шерсть, прорастающую из пор его плоти, — так же, как много раз в этом месяце, после той ночи, когда он уснул возле могилы жены и проспал под пагубным светом луны.

Он откинул назад голову, завывая от ужасного давления на череп, которое он испытывал, — его форма стала меняться и он, казалось, необычайно удлинился. Глаза налились кровью, и пока они углублялись в своих впадинах, его губы подергивались из-за клыков во рту.

Три брата, нервно подрагивающие в тени виноградников, вдруг встрепенулись. Младший, Жак, едва не выронил пистолет с серебряными пулями, данный ему отцом. Откуда-то неподалеку донесся очень громкий звук, искажающийся и возрастающий, а затем распадающийся на эхо под небосводом, несущийся, обрушающийся и погружающийся в сердца всех живых, прямо в души людей, — охотничий клич оборотня.

Перевод Артема Агеева

Олег Кожин «Снегурочка»

Этнографическая экспедиция попадает в полузаброшенную деревню Маррь, связанную с первыми упоминаниями легенды о Снегурочке. Но реальность может оказаться гораздо страшнее привычной всем сказки…

Рассказ-победитель первого в истории DARKER литературного конкурса «Чертова дюжина».

DARKER. № 7 июль 2013

На первый взгляд Маррь ничем не отличалась от других заброшенных деревушек. Полтора десятка кособоких приземистых домиков, прилипших к обеим сторонам дороги, больше напоминающей временно пересохшее русло бурной реки. Такие места, с легкой руки остряка Лешки Ильина, группа называла «ненаселенными пунктами». Два дня назад они оставили за спиной сразу три таких «пункта». Еще один миновали не далее как вчера. Не было никаких оснований ожидать, что в пятой, наиболее удаленной от цивилизации деревне, еще остались люди. Бог — он троицу любит. Про пятерки никто не говорил.

И все же Сергей Иванович Потапов привел группу в Маррь. Потому что упоминание в монографии Гревингка — это вам не фунт изюму! Сложенная вчетверо ксерокопия брошюры лежала в нагрудном кармане потаповской «энцефалитки», возле самого сердца, и стучала там, как пресловутый «пепел Клааса».

— Да поймите вы! Это же 1850 год! — вещал он на каждом привале, размахивая перед Аленкой и Лехой мятыми перепачканными листами. — Афанасьев эту легенду только через девятнадцать лет запишет! А у Гревингка — вот! Даром что геолог!

Потапов шлепал распечаткой по колену и с видом победителя поправлял очки. Малочисленная группа не спорила. Меланхолично пожимала плечами, хмыкала и продолжала заниматься своими делами. Алена Виртонен, большая аккуратистка и умничка, перепаковывала рюкзак, стремясь достигнуть какой-то запредельной эргономичности, а Лешка Ильин неловко пытался ей помогать. Студенты не разделяли восторгов своего руководителя. Подумаешь, самое раннее упоминание легенды о Снегурочке! Если бы кто-то из них заранее знал, что до зачета семь дней пешего пути… В первую же ночевку Сергей Иванович невольно подслушал, как Лешка, жалуясь Алене на стертую ногу, бросил в сердцах:

— Манал я такие «автоматы»! Ну, Потапыч, зараза лысая!

А сейчас лысину Потапова нещадно пекло июньское солнце, от которого не спасала даже бандана. В Маррь они вошли чуть за полдень, когда светило включилось на полную мощность. На единственной улице не было ни души. Стук и зычные крики, исторгаемые Лехиной глоткой по поводу и без, увязали в плотной пелене тишины, что стелилась от дремучего леса, кругом обступившего деревню. Однако опыт подсказывал Потапову: Маррь все же живая. Во-первых, в воздухе отчетливо пахло дымом. Не едким костровым, а более мягким, печным. Во-вторых, стекла в большинстве изб хоть и заросли грязью, но стояли. Мертвые дома, как и люди, в первую очередь лишаются своих глаз. Только не птицы их выклевывают, а ветер. Ну и, в-третьих,… где-то недалеко жалобно блеяла коза.

— Ау! Есть кто живой?!

Леха забарабанил кулаком в высокие посеревшие от времени ворота с ржавым кольцом вместо ручки. Заборы здесь ставили из наглухо подогнанных друг к другу досок почти в два человеческих роста. Не то что редкозубые оградки, догнивающие свой век в пройденных «ненаселенных пунктах». Пытаясь заглянуть во двор сквозь щель в воротах, Потапов мягко оттеснил Лешку в сторону.

— Эй, хозяева, есть кто дома?! — Сергей Иванович вложил в голос максимум почтения. — Мы этнографическая экспедиция…

Никто не ответил. Потапов прислушался. Показалось, или за забором действительно заскрипела приоткрывшаяся дверь? Стянув бандану, он обмахнул прелую лысину и стер капельки пота над верхней губой.

— Сергей Иванович, — Аленка деликатно дернула его за рукав. — Местный житель на горизонте.

С противоположного конца деревни, вывернув из-за сарая с провалившейся крышей, плелась одинокая фигура. Рыхлая женщина с нечесаными патлами, скрывающими широкое лицо. Покрытые синяками и ссадинами полные руки безвольно повисли вдоль тела. Окутанные облачками пыли босые ноги шлепали по засохшей земле. В такт мелким семенящим шагам подпрыгивали обвислые груди, прикрытые одной лишь грязной ночной рубашкой. Другой одежды на женщине не было.

— Ого! С утра выпил — день свободен! — гоготнул Лешка. — Интересно, чем это мадам так упоролись? Тормозухой, что ли?

Сергей Иванович сделал пару шагов навстречу и, точно мантру, повторил:

— Мы этнографическая экспедиция! Доброго дня вам!

Никакой реакции. Взгляд женщины, направленный сквозь троицу этнографов, уходил куда-то вдаль, теряясь в густом лесу. Грязные ноги, живущие отдельной от тела жизнью, выворачивались под самыми необычными углами, отчего казалось, что движется женщина благодаря одной лишь инерции. Сбросив рюкзак на землю, Лешка пошел ей навстречу.

— Леш, да не трогай ты ее! На фиг, на фиг… — в голосе Алены послышалась брезгливость. — Больная какая-то…

— Да погоди, ей, походу, плохо совсем, — отмахнулся Ильин. — Эй! Эй, тетя!

Ни тогда, ни потом, Потапов так и не почувствовал опасности. Вплоть до момента, когда исправить что-то стало уже невозможно. Опасность? Это ясным-то днем?!

Вблизи толстуха в ночнушке оказалась весьма рослой. Головы на полторы выше Лешкиных ста восьмидесяти. Поравнявшись с парнем, она подняла руки, словно предлагая обняться. Неугомонный Ильин, вполголоса выдав какую-то пошлую шутку, попытался отстраниться. Суетливо, нервно. Видно сумел разглядеть что-то за шторкой грязно-белых волос. Нечто такое, во что и сам не сразу поверил. А потом уже попросту не осталось времени. Совсем. Пухлые ладони одним невероятно быстрым и выверенным движением свернули Лешке шею.

Треск сломанных костей показался Потапову таким громким, что заложило уши. Эхо страшного звука металось над притихшей деревней, рикошетя от мрачных елей, как пинбольный шарик. Где-то совсем рядом заорал какой-то мужик. Потапов не сразу осознал, что этот перепуганный рев вылетает из его глотки, а сам он уже мчится к упавшему в пыль Лешке. В спину хлестнул тонкий визг Алены, наконец сообразившей, что произошло. На полном ходу Потапов налетел на толстуху, угодив костлявым плечом аккурат между обвислых грудей. Не удержавшись на ногах, повалился сверху на рыхлое, студенистое тело. От удара Сергей Иванович прикусил язык, очки слетели с носа и утонули в высохшей колее. Женщина под ним извернулась, неожиданно мягко и плавно вильнув бедрами, словно подталкивая к соитию. Несмотря на весь ужас ситуации, Потапов отстраненно почувствовал, как обгоревшие на солнце щеки заливает краска смущения. Отталкиваясь руками, он попытался подняться…

…и глупо застыл, в миссионерской позе нависнув над сбитой женщиной. Их лица разделяло меньше полуметра. На таком расстоянии Потапов прекрасно видел даже без очков. Но поверить увиденному не мог. Под ним лежал не человек. Грубое лицо существа покрывали короткие, напоминающие щетину, прозрачные волоски, под которыми легко просматривалась ноздреватая пористая кожа. Грязно-белые патлы смело на затылок, обнажив вывернутые ноздри, острые звериные уши и бессмысленный мутный глаз цвета затянутого ряской болота. Один. Прямо посреди лба. Жуткую морду на две неравные части разделяла тонкая щель безгубого рта. Она медленно распахивалась, обрастая неровными треугольными зубами, широкими и крепкими. А Потапов, как загипнотизированный смотрел и не верил глазам.

Больно вдавив кадык, горло Потапова перехватили толстые пальцы. Лишившись воздуха, он, наконец, затрепыхался, тщетно пытаясь отодрать обманчиво слабые руки. Под рыхлыми телесами скрывались стальные мышцы. Перед глазами учителя заплясали фиолетовые круги. Непрекращающиеся крики теперь долетали до него, будто через толстое ватное одеяло. В ушах звенело. Лишенное кислорода тело зашлось мелкой дрожью. Пытаясь вырваться, он бестолково молотил кулаками бледную тварь и что-то хрипел. В какой-то момент Потапову послышалось, как в дрожащий Аленкин визг вплетается встревоженный старческий голос — предсмертный кульбит паникующего мозга. А через секунду грубые тиски на горле разжались, дав дорогу потоку восхитительного свежего воздуха. Голова взорвалась разноцветной вспышкой, горло разодрал жгучий кашель, и Потапов завалился на бок, больно приложившись головой о твердую землю. Он понимал, что сейчас, в непосредственной близости от смертельной опасности, не самое подходящее время, чтобы терять сознание. Но когда невидимые руки подхватили его с двух сторон и потащили прочь, Сергей Иванович все же благодарно нырнул в черную бездну беспамятства.

* * *

Сквозь щели забранных ставнями окон на грязный пол падал свет. День вошел в полную силу; полутемную избушку со всех сторон пронзали солнечные спицы. Пролетающие сквозь них пылинки вспыхивали волшебными искрами. Во дворе заливисто чирикали дерущиеся воробьи. Где-то на краю деревни хрипело радио «Маяк»…

За высоким забором молчаливо топталась бледная погань.

Покачав кудлатой седой головой, дед Хилой отодвинулся от окна. Видимо, не доверяя ставням, для верности задернул его занавеской. В доме страшно воняло падалью, однако ни у кого даже мысли не возникло попросить распахнуть окна. Эпицентр смрада, похоже, находился где-то в кухне, но заходить туда не хотелось совершенно.

— Мужика хочет, — косясь на Потапова, сказал хозяин. — У ней щас самая пора етись.

Их спаситель оказался крепким высоким стариком, удивительно подвижным для своих лет и габаритов. Повадки и действия его напоминали матерого первопроходца, чей форт осаждают кровожадные индейцы.

— Что ж она Лешку тогда… — закончить Потапов не сумел. Всхлипнул по-бабьи и откинул голову назад, крепко приложившись затылком о бревенчатую стену. Боль отрезвляла, не давала забыть, что происходящее с ними реально.

— А того, что поперву — еда! А опосля уж все остальное, — дед Хилой назидательно покачал узловатым перстом. — И что вам дома не сидится, туристы, в бога душу…

— Сказки собирать приехали, — ядовито ответила Аленка.

Она поразительно быстро пришла в себя. Едва ускользнувший от смерти Потапов, забившись в угол, трясся осиновым листом, а девчонка, всего час назад визжавшая так, что лопались стекла, воинственно расхаживала по комнате, примеряя к руке то изогнутую кочергу, то увесистое полено, сдернутое со сложенного возле печки дровяника. Не удовлетворившись, вынимала из кармана складной нож и принималась проверять, легко ли выходит лезвие. Она жаждала действия. Дед Хилой со своего табурета наблюдал за Аленкиными манипуляциями, посмеиваясь в бороду.

— Ты, девонька, шилом своим ее разозлишь только. От стали в таких делах од…

— Что она такое?! — перебила Алена. — Леший? Йетти? Кикимора какая-нибудь?

Этот вопрос она задавала каждые пять минут. Дед Хилой отмалчивался. Вот и сейчас, недовольно зыркнув на непочтительную соплюху, он просто закончил начатую фразу.

— …одна польза — горло себе перерезать, чтобы живьем не взяла.

Виртонен резко обернулась к Потапову.

— Бежать надо, — выпалила она. — Вернемся с помощью и раскатаем эту мразь…

Сергей Иванович испуганно икнул. Сама мысль о том, чтобы выйти наружу, снова ощутить сверлящий взгляд одинокого глаза… почувствовать себя мясом… Спина его неосознанно вжалась в ошкуренные бревна. Глядя на суетящуюся девчонку, Дед Хилой недоверчиво выгнул брови, в который раз уже покачал нечесаной башкой и скрылся в кухне.

— Рванем со всех ног! Она же плетется, как дохлая кобыла! — присев возле учителя, Виртонен схватила его за плечи. — Она нас хрен догонит! Давай, Потапыч, миленький! Рюкзаки бросим и рванем…

В запале Алена даже не заметила, что назвала преподавателя по прозвищу. Глаза ее лихорадочно горели, изломанные в походе ногти царапали кожу Потапова даже сквозь куртку. Напрягшиеся мышцы поджарого девичьего тела излучали нерастраченную энергию. Для себя Виртонен уже все давно решила. Сергей Иванович опустил голову, пряча взгляд среди рассохшихся досок давно неметеного пола.

— Тряпка! — брезгливо выплюнула Аленка.

Больше она не произнесла ни слова. Деловито распотрошила рюкзак, откладывая в сторону самое необходимое. Распихала по карманам пакетики с орехами и изюмом, полулитровую бутылку кипяченой воды, складной нож и спички. Длинный «полицейский» фонарик оставила в руке, накинув петлю на запястье. Решительно отбросила засов и шагнула на улицу, так ни разу и не взглянув на сжавшегося в углу Сергея Ивановича.

На шум открывшейся двери из кухни выглянул дед Хилой. Безучастно оглядел комнату: Потапова, разоренный рюкзак, распахнутый дверной проем. После чего кивнул и сказал:

— Не пошел? Правильно сделал.

— У меня мениск поврежден, — поспешил оправдываться Сергей Иванович. — А у Алены разряд по легкой атлетике! Я темпа не выдержу, а так…

— Сдохнет, — равнодушно перебил дед Хилой. — Хоть так, хоть этак.

Шурша заскорузлыми шерстяными носками по полу, он прошаркал к двери, но не закрыл, а остался стоять в проеме, «козырьком» приложив руку ко лбу.

— Позапрошлой зимой Лиша шестерых мужиков положила. С ружьями и собаками. Троих уже в лесу догнала, и снегоходы не помогли. Эт она только на солнышке квелая, а ночью скачет — что твоя коза! А уж зимой…

Потрясенный Потапов встал и опасливо подошел к своему спасителю. С высокого порога крохотная Маррь отлично просматривалась в обе стороны. Сергей Иванович как раз успел заметить, как скрылась между елок ярко-красная курточка Алены Виртонен. Следом за ней с огромным отставанием плелось существо, голыми руками убившее Лешку Ильина.

— Как… — Потапов нервно сглотнул, — как вы ее назвали?

Дед Хилой смерил учителя хмурым взглядом из-под разросшихся седых бровей.

— Сказки, говоришь, собираешь? — невпопад ответил он. — А слыхал такую: жили-были старик со старухой, и не было у них детей. Уж сколько они Христу не молились — все без толку! А как пошли они в лес дремучий, старым богам поклонились, вылепили себе дитятю из снега, так и ожила она. Подошла к ним да молвит: тятенька, маменька, я теперича дочка ваша, оберегать вас стану. Только горячим меня не кормите — растаю! Обрадовались дед с бабкой да назвали девчонку…

— Снегурочкой… — шепотом закончил Потапов.

Дед Хилой кивнул. У кромки леса мелькнула в последний раз и исчезла грушевидная фигура женщины в грязной ночнушке.

— Далеко не убежит, — старик отнял руку от морщинистого лба. — К утру назад воротится. Пойду-ка к Тойвовне схожу, мукой одолжусь, раз такая оказия.

Кряхтя от усердия, дед Хилой натянул резиновые калоши и ушел. К соседке. За мукой. Как будто мир по-прежнему оставался нормальным.

Иллюстрация Сергея Крикуна

* * *

Дед Хилой вернулся с берестяным лукошком, в котором, помимо муки, оказалась пыльная литровая банка и мешочек с неведомым содержимым. Привычно заложив засовом толстую дверь, старик скинул калоши и отправился на кухню. Потапов набрал побольше воздуха в легкие и отправился туда же, с головой нырнув в смердящий воздух. Источник тухлого запаха обнаружился сразу: жестяной таз, стоящий в самом углу, за печкой. А точнее, его содержимое — пяток ворон со свернутыми шеями. По черным перьям лениво ползали жирные личинки, при виде которых желудок Потапова подпрыгнул к горлу. Глядя на побледневшего учителя, дед Хилой прикрыл таз пыльным мешком.

— Ты морду-то не криви, сказочник! Эта падаль тебя от смерти спасла… а может, и от чего похуже.

Осторожно высунув нос из-под ладони, Потапов, наконец, решился вдохнуть. Не сказать, чтобы воздух очистился, но делать было нечего.

— Разве может быть что-то хуже?

— Кому как, — философски заметил старик. — Оно, может, и впрямь, ничего хуже смерти нет. Да вот только помирать, опосля себя целый выводок одноглазых щенков оставляя… мне б совсем тоскливо было. Дети — они ж страшнее семи казней Египетских. А лиховы дети…

Хилой замолчал, укладывая в топку нарезанную щепу и бересту. Чиркнула спичка, и огонь проворно перепрыгнул на маленький деревянный шалашик. Белый дым потянулся было к дверце, но быстро опомнился и устремился кверху. Загрузив печь дровами, дед Хилой захлопнул дверцу. Эмалированный чайник звякнул закопченным дном, встав на плиту. Под напором засаленной открывалки с принесенной банки слетела крышка. В острой вони гниющей птичьей плоти проклюнулась тонкая нотка клубничного аромата.

— Вот. Тойвовна гостюшке передала, — старик подвинул к Потапову чайную ложку и блюдце со сколотым краем. — Тебе, значится. Почаевничаем. Это снегуркам горячего нельзя, а нам…

— Вы сказали, что это… — чтобы не смотреть на укрытый мешком таз, Потапов сел вполоборота, — … что это меня спасло. Как?

На долгое время воцарилось молчание. Пока на плите не забулькал чайник, старик сидел за столом, демонстративно не глядя в сторону Сергея Ивановича и занимаясь своим делом. В таинственном мешочке оказались измельченные травы, ароматные настолько, что даже мерзкая вонь, сдавшись, расползлась по углам и затаилась, выжидая время, чтобы вернуться. Только когда чашки наполнились чаем, а в блюдцах растеклись кровавые лужицы, украшенные крупными ягодами клубники, дед Хилой, наконец, заговорил.

— Ты, кажись, сказки собирать приехал? Ну так и слушай, старших не торопи!

Покорно склонив голову, Потапов принялся прихлебывать обжигающий травяной отвар. Оледеневшее от страха нутро, кажется, начало оттаивать.

— Лишке горячее пить — себя губить. Она суть что? Упырь обнакновенный! Просто не кровушку горячую ест, а токмо мертвечину холодную. Видал, как она дружка-то твоего оприходовала? Ни единой капельки не пролила! Трупоеды от живой крови дуреют шибко, потому как меры не знают. Нажрутся от пуза, а потом болеют… Ну а когда она тебя душить стала, я ее вороной и угостил. Лишке — чем гнилее, тем слаще! А ты как думал, я для себя эту падаль готовлю? Мы Лишку по очереди подкармливаем, штоб, значится, за нас не взялась…

Старик слизал с ложки огромную ягоду и довольно причмокнул. А Потапов, внутренне содрогаясь, внезапно вспомнил широкую пасть и зубы… слишком тупые для того, чтобы рвать живое мясо. Больше пригодные для дробления костей, в которых таится сладкий мозг.

— Лишка — это Лихо? — воспользовался паузой Потапов. — Лихо одноглазое?

— Смышленый, — кивнул хозяин, счищая с ложки излишки варенья о край блюдца.

— А… а Снегурочка?

Над столом вновь повисло молчание. Дед Хилой задумчиво выхлебал кружку до дна и наполнил по новой. Когда Потапов решил, что старик вновь обиделся, тот внезапно начал рассказывать. Он говорил долго, путано, с какой-то неявной, плохо скрытой горечью.

— У нас, за Марревой гатью испокон лихи водились. Когда моя прабабка маленькой была, они в лесу еще чаще встречались, чем теперь зайцы. Так она сказывала. А когда ее прабабка девкой сопливой была, так и вовсе, мол, целыми семьями жили, голов по двадцать. И людей тогда не губили. Их не тронь, и они не тронут. Зверя — вдоволь, рыбы, птицы — на всех хватает! Ягода, грибы, корешки разные — не то что сейчас. Летом жирок копили, а зимой спали, совсем как косолапые… но уж если просыпались по зиме, всем худо приходилось. Наша Снегурочка уже восьмую зиму не спит…

Забыв про стынущий в кружке чай, Потапов слушал, разинув рот. Уста хмурого, неприятного старика отматывали назад историю, столетие за столетием, к самому началу времен, где бок о бок с Человеком жили те, кто сегодня уцелел лишь в сказках. Туда, где шаманские пляски призывали дождь и солнце, в покрытых ряской водоемах плескались пышногрудые русалки, и рыскала под землей белоглазая чудь. Где Одноглазое Лихо было такой же частью природы, как вороны и медведи, и олени, и белки, и другие четвероногие, пернатые и ползучие твари.

Внимая торопливой, сбивчивой речи Марревского старожила, Потапов с головой погружался в мир древнего волшебства, жестокой кровавой магии. Становился сторонним наблюдателем грандиозной битвы за место под солнцем, в которой проигравшая сторона исчезала навсегда, превращаясь в предания, легенды и детские страшилки. Избегая войны с более сильным и жестоким противником, Старый Мир откатывался все дальше и дальше. И постепенно не осталось лесов настолько глухих и далеких, чтобы туда не добрался вездесущий Человек, жаждущий новых охотничьих угодий, рыбных рек и пахотных земель. А потом чужеземцы из-за моря подарили Человеку Крест. И Человек захотел очистить новые земли от скверны…

Страх исчез. Смытый душистым травяным чаем, уступил место жалости. Тоске по убитой сказке. В голове шумело, точно после выпитого литра водки. Разглаживая на столе мятую распечатку монографии Гревингка, Сергей Иванович втолковывал ничего не понимающему, осунувшемуся старику:

— Всегда не мог понять, что за мораль у этой сказки? Не лепи детей из снега? Не прыгай через огонь? Не слушай подружек? Какой позитивный посыл несет эта история? Чему научит ребенка? А ведь просто искал не там! Кто бы знал, а?! Горячим меня не кормите…

Она действительно вернулась только с рассветом. Дед Хилой уже спал, забравшись на прогретую печь, а Потапов, распахнув ставни, смотрел, как потягивается просыпающаяся заря. Снегурочка вышла из леса, стряхивая с босых ног рваные останки ночного тумана. Вышагивая легко, почти грациозно, она больше не напоминала пьяную гориллу. Прямая спина, высоко поднятая голова, уверенный шаг. Вся она даже стала как будто стройнее и чище. В грубых линиях ее лица, в тяжело обвисших грудях и отяжелевшем от многочисленных родов животе, Потапов видел черты языческих богинь, чьи статуэтки по сей день находят от Урала до Дальнего Востока. Вымокшая в росе шерсть серебрилась и отблескивала в лучах зарождающегося светила. В это мгновение Снегурочка казалась почти прекрасной. Неземной. Осколком старого дикого мира. Частичкой зимы, неведомо как уцелевшей жарким засушливым летом.

Потапов не мог сказать, сколько из этого он действительно увидел, а сколько дофантазировал, вдохновленный рассказом Хилоя. Волшебство пропало, когда кротовьи глазки учителя разглядели среди травы яркое пятно. Правой рукой Снегурочка волокла за ногу тонкое девичье тело в разодранной красной куртке. На вывернутом запястье мертвой Алены болтался включенный полицейский фонарик. Стиснутая ладонь по-прежнему сжимала рукоятку ножа. Стальное лезвие, обломанное чуть выше середины, испачкалось в чем-то черном и липком.

* * *

И дни потянулись транспортерной лентой — такие же повторяющиеся, бесконечные и черные. Еще затемно дед Хилой уходил на огород, отделенный от Снегурочки высоким забором. Там он копался на грядках, пропалывал, рыхлил и поливал, а к обеду, проверив ловушки на ворон, возвращался в дом, прячась от полуденного солнца. Не зная куда себя пристроить, Потапов слонялся по двору, стараясь не подходить близко к воротам.

На восьмой день вынужденное заключение стало невыносимым. Мертвого Лешку Снегурочка уволокла в сторону леса, а тело Алены, брошенное на самом солнцепеке, быстро превращалось в падаль. Каждую ночь лихо приходило к нему кормиться. К счастью, батарейка фонаря разрядилась еще до наступления сумерек. Однако Потапов все равно не мог уснуть, слушая чавканье, хруст разгрызаемых костей и отвратительные сосущие звуки. А по утрам белесая тварь подтаскивала исковерканные останки поближе к окну и совсем по-звериному принималась на них кататься. Глядя на это дело, дед Хилой мрачно шутил:

— Покатайся, поваляйся, Аленкина мясца поевши… — усмехался он, не зная даже, что совершенно точно угадал имя убитой Виртонен. — Вишь, как изводится, Лишка-то! Эт она для тебя старается, невеста бесова… Марафет наводит…

Юмор у него был сродни хирургическому: циничный, выстраданный долгими годами, проведенными бок о бок со Смертью. И на восьмой день Потапов понял, что если еще хоть часок пробудет среди удушающей жары, омерзительной вони и чернушных шуточек, то сойдет с ума и сам выскочит к одноглазой твари с предложением руки и сердца.

В рюкзаке покойной Виртонен нашлось все необходимое. Сидя на крыльце, освещаемый лучами восходящего солнца, Потапов обматывал найденную во дворе палку обрывками Аленкиной футболки, тщательно вымоченными в бутылке с бензином для костра. Он пытался прочувствовать момент, ощутить себя древним витязем, идущим на бой с темными силами, но получалось слабо. Потапов не был рожден для битвы. Для пересчета всех его драк хватало пальцев одной руки. И даже тогда неиспользованных оставалось больше половины.

Закончив импровизированный факел, Потапов встал возле высоких ворот, все еще надеясь уловить важность момента, какой-то особый мистический знак. Однако все оставалось прежним: лысеющий учитель истории с пересохшим от волнения горлом по одну сторону забора и беловолосая одноглазая погибель, шумно сопящая по другую. Слышно было, как за домом сам с собой разговаривает дед Хилой. Потапов недоуменно пожал плечами, поджег факел, откинул засов и шагнул на улицу. Будто пересекая черту между миром живых и миром мертвых.

С пылающим факелом в руке он больше не боялся. Отдавшись во власть электричества, люди утратили веру в огонь. Не удивительно, что за восемь лет никто даже не подумал о том, чтобы сжечь одноглазое лихо. Люди слишком привыкли полагаться на свои игрушки. Навигатор выведет из самой глухой чащи, ружье защитит от хищников, а фонарь разгонит тьму. Вот только как быть с теми, кто сам является частью тьмы? Сжечь! Огонь вечен и никогда не боялся темноты и того, что в ней сокрыто. Потапов мысленно поблагодарил погибших студентов, подаривших ему время, чтобы осознать это.

При виде огня единственный глаз Снегурочки широко распахнулся. Страх — первая живая эмоция, которую Потапов прочел на грубой уродливой морде. Снегурочка торопливо отпрянула. Пылающий факел очистил дорогу в доли секунды. Можно было спокойно уходить, двигаться к городу, ночами отгораживаясь от нечисти ярким костром. Но до ближайшей деревни дней пять ходу. Без еды и воды протянуть можно. Без сна — никак. И потому Потапов собирался драться.

— Ты чего это удумал, иуда! — взревело над самым ухом.

Жесткие пальцы впились в плечи, отбрасывая Потапова от сжавшейся перепуганной твари. Отлетевший в сторону факел упал в высохшую колею и погас. Учитель вскочил на ноги и едва успел закрыться руками, как на него налетел дед Хилой. Удар у старика оказался поставленным, хлестким и на удивление болезненным. Чувствовалось, что в молодости дед не пропускал ни одной деревенской драки. Но разница в возрасте давала о себе знать. Совершенно не боевой Потапов все же был моложе и сильнее. Первый же его удар расквасил старику нос, выбив из ноздрей красную юшку. На этом драка и закончилась.

Роняя сквозь пальцы красные капли, дед Хилой со всех ног бросился к дому. Потапов резко обернулся, понимая, что опоздал, уже почти чувствуя прикосновение холодных ладоней к своей шее… Но вместо этого увидел, как Снегурка, жадно втягивая медный запах вывернутыми обезьяньими ноздрями, точно зачарованная пялится вслед старику. Сейчас она походила на голодную собаку, не смеющую стянуть лакомый кусок со стола хозяина. Потапов зашелся безумным визгливым хохотом.

— Так значит?! — заорал он, заставив Снегурочку обернуться. — Горячим тебя не кормить, да?! А ну, сука!

Он неуклюже прыгнул к обглоданному телу Аленки Виртонен, даже в смерти все еще сжимавшей покрытый черной кровью нож. Прижав запястье к обломанному лезвию, Потапов с силой надавил. Было почти не больно.

С окровавленной рукой вместо оружия, он встал, шагая навстречу Снегурочке. Та завертелась вокруг, то подаваясь вперед, то отпрыгивая обратно. Жадно клокотало звериное горло. От нетерпения Снегурочка жалобно поскуливала. Кровь уже пропитала рукав «энцефалитки» до локтя, когда тварь, не выдержав, кинулась к Потапову и присосалась к открытой ране, подобно огромной белой пиявке. Только тогда Потапов почувствовал настоящую боль. Тупые зубы жадно терзали разрезанное запястье. Красные пятна, перепачкавшие оскаленную морду лиха, казались ненатуральными. Напрасно Потапов отчаянно бил свободным кулаком в рыхлое тело кровососа. Снегурочка только сильнее впивалась в рану. Когда же она, наконец, оторвалась, Потапову показалось, что жизни в нем осталось на самом донышке. Под коленки точно ударил какой-то невидимый шутник — учитель рухнул на землю, как мешок с ветошью. Рядом на четвереньки опустилась перемазанная кровью Снегурочка. Выгнув спину, она зарылась грязными пальцами в прогретую пыль и тут же вновь распрямилась. Из объемистого живота донеслось громкое урчание. Безгубая пасть распахнулась, выплескивая наружу сгустки свернувшейся крови и не переваренные куски гнилой плоти. Снегурочку рвало так долго, что Потапов успел наскоро перетянуть поврежденную руку оторванным рукавом. Кое-как встав, он доковылял до факела. Непослушными пальцами вытащил из кармана зажигалку… Шатаясь, как пьяный, подошел к Снегурочке и ткнул огненной палкой прямо в грязно-белую паклю волос. Полыхнуло так, что не ожидавший этого Потапов едва не упал. Над улицей пронесся визг, протяжный и жуткий…

Сколько времени он провел, отрешенно пялясь на горящее тело лиха, Потапов не знал. Опомнился лишь, когда увидел, что пустынную улицу Марри, точно призраки, заполнили скрюченные старостью фигуры. Среди них, зажимая ноздри окровавленной тряпкой, стоял и дед Хилой. Потапов ткнул потухшим факелом в чадящие останки.

— Вы свободны! — крикнул он старикам. — Теперь вы свободны!

Получилось как-то пафосно и неискренне. В ответ — гробовое молчание. Лишь далекое эхо еле слышно коверкает окончание глупой пошлой фразы. Сергей Иванович растерянно огляделся. Что-то блеснуло в дорожной пыли под ногами, послав солнечного зайчика в сощуренные глаза Потапова. Потерянные очки так и лежали здесь все это время. С трудом удерживая равновесие, — обескровленное тело слушалось плохо и все норовило упасть, — Сергей Иванович поднял их и водрузил на нос. Лица Марревских жителей впервые проявились перед ним ясно и отчетливо, точно кто-то подкрутил резкость картинки этой Вселенной. Недовольство, испуг, раздражение и даже ярость прочел он в них, но никак не облегчение. Никто не радовался избавлению.

Сплюнув отсутствующей слюной, Потапов, шатаясь, ушел во двор Хилоя. Вернулся он уже с топором и пустым рюкзаком. Обгорелую голову Снегурочки, зияющую единственной опустевшей глазницей, он отсек только с пятого удара. Накрыл рюкзаком, сбивая остатки пламени, и в этот же рюкзак спрятал свой трофей… свою будущую славу. После чего презрительно сплюнул вновь, на этот раз демонстративно, и покинул Маррь, оставив за спиной полтора десятка стариков, медленно стягивающихся к догорающей Снегурочке.

* * *

Седенькая старушка Марта Тойвовна по-детски дернула деда Хилоя за рукав.

— Староста, чего делать-то будем?! — голос ее подрагивал от испуга. — Он же других приведет!

— Городские опять иконы мои забрать захочут, — прошамкала беззубая бабка Анники. — Иконами разве можно торговать-то?! Господи, прости!

Она мелко перекрестилась двумя перстами. Нестройный хор голосов загудел со всех сторон, разделяя опасения односельчан.

— Землю! Землю отымут! — пророчил скрюченный ревматизмом дед Федор, заботливо обнимающий супругу, вперившую ослепшие глаза в пустоту.

— Тихо! — дед Хилой поднял мосластые руки вверх, пресекая базарный гомон. — Тут вот что… Я с неделю назад у Марревой гати лося дохлого видал. Лишкиных пацанов работа. Так что очкарику нашему житья — до первых сумерек. Щенки не выпустят. Они ему за Лишку сами голову открутят… уж они-то точно мамку услыхали…

— Староста, слышь-ка! А ну как очкарика искать придут? А и не искать, так просто кто про нас прознает? Каждый год ведь приходят! Кто нас защитит-то теперь?

Тяжелый взгляд старосты пополз по лицам сельчан, добрался до согбенного деда Федора и остановился.

— Сосед, а не пора ли вам с Дарьюшкой детишек завести? Очередь-то ваша вроде…

Дед Федор еще крепче прижал к себе жену и кивнул. Та благодарно погладила его по морщинистой руке. Ее ослепшие глаза наполнились слезами. Одинокие старухи завистливо ворчали что-то невразумительное, не смея спорить в открытую.

— Значит, решено, — дед Хилой рубанул воздух ладонью, — … как снег ляжет, пойдете за Марреву гать. Новую Снегурку будить надо.

— Господи, — прошептала слепая Дарья. — Господи, счастье-то какое!

© Олег Кожин, 2013

Александр Куприн «Серебряный волк»

Коротая за разговорами дорогу через ночной заснеженный лес, откуда то и дело слышался волчий вой, извозчик Трохым вспомнил о вовкулаках. И поведал пассажиру древнюю полесскую легенду о Стецьке Омельчуке, знатном работяге, любимце девчат, гордости всей деревни, который из армии вернулся совсем другим человеком. Да и не человеком вовсе, а самым настоящим оборотнем.

DARKER. № 7 июль 2013

— Станция Волчья! Поезд стоит пять минут! — закричал кто-то внизу, под окном, быстро проходя с фонарем вдоль поезда. Захватив ручной багаж и ружье в чехле, я вышел из вагона.

Была декабрьская ночь — тихая, светлая и не холодная. Снег только что перестал падать. Маленькая, еле освещенная станция в Полесье казалась неживой и забытой всем миром.

Я оглянулся по сторонам и с удовольствием увидел давно знакомую мне фигуру Трохыма Щербатого, всегда выезжавшего за мною на эту далекую станцию. В своей обычной коричневой свитке, обшитой по швам красным шнуром, в огромной бараньей шапке, нахлобученной поверх ушей, с ременным батогом в руке, он стоял посреди платформы, широко расставя ноги, и глядел, раскрывши рот, на освещенные окна вагонов. Я окликнул его.

— А! Здорово, панычу. Гай богу![103] — прокричал Трохым обычное полесское приветствие и, на ходу, дотронулся рукою до верха своей шапки. — А я вас по тех вагонах шукал. Ну что же? будем ехать, паныч? Бо кони застоялись.

— Поедем. А как дорога по лесу?

— Дорога ничего. Добрая дорога. Трошки только снегом позамело, да я добре протропил ее. Позвольте-ка, панычу, ваш чумардан.

Мы вышли на станционный двор. Посредине его, как и на всех полесских станциях, возвышался круглый палисадник, теперь высоко заваленный сугробами. Привязанные у забора, хорошо знакомые мне, две гнедые лошади Трохыма, маленькие, пузатые, шершавые и сердитые «муцики», ели сечку, низко опустив косматые головы в рядно. Услышав нас, они одновременно повернули к нам спутанные гривы и насторожили острые уши.

Мы уселись. Трохым зачмокал и задергал вожжами, высоко подымая локти. Промерзшие лошаденки тронули мелкой, но веселой и согласной рысцой, Трохым не погонял их, берег: до «Казимирки» нам предстояло сделать, обратным путем, двадцать с лишним верст. Время от времени — и то больше по привычке — он ободрял их странными туземными восклицаниями: «Хаття вы! хаття ну! виштя кагатя! Отту ни! Виштя вье!» и так далее…

Сейчас же за станцией пошел лес, огромный казенный хвойный лес, входивший в состав южной части знаменитой Беловежской пущи. Узкая дорожка вилась между двумя стенами вековых гигантских сосен такими капризными поворотами и зигзагами, с которыми умеют справляться только одни маленькие, ловкие и привычные полесские лошадки. Вершины деревьев, теряясь где-то в неизмеримой высоте, оставляли над нашими головами тонкую ленточку мутного неба, едва освещенного молодым месяцем, и видно было, как в этом далеком просвете с необыкновенной быстротою проносились клочья легких и прозрачных, как пар, облаков.

Сани беззвучно скользили по свежей, нежной пороше, и только на крутых поворотах слышалось, как снег, уминаемый полозьями, звучно похрустывал. Великаны сосны протягивали через дорогу, точно белые руки, свои пышные, отягощенные снегом ветви. Порою большой мягкий комок срывался сверху и, рассыпавшись на лету, обдавал нас холодным мягким пухом.

Вытянув ноги на сене, плотно покрывшем дно саней, и привалившись спиной к широкому задку, я иногда закрывал глаза, и непременно через несколько минут мне начинало казаться, что сани каким-то непостижимым образом движутся не вперед, а назад к станции. И я нарочно длил этот странный физический обман, так живо всегда переносящий меня в область воспоминаний детства, но когда опять открывал глаза, то снова навстречу мне шла однообразная колоннада могучих темных стволов, передо мною рисовалась все та же неподвижная спина Трохыма, сидевшего боком на каком-то мешке, а впереди смутно и равномерно колебался вверх и вниз черный круп левой лошади. Тихая лень, без мыслей, без ощущений, понемногу охватывала меня.

Кажется, я задремал, потому что внезапно, вдруг почувствовал себя бодрствующим и встревоженным каким-то странным звуком, похожим на завывание ветра в печной трубе. Я прислушался. Казалось, в страшном отдалении, на самом краю света, кто-то стонал и плакал на весь лес. Этот плач начинался очень низко и жалобно, восходил вверх непрерывными печальными полутонами, задерживался долго на высокой унылой ноте и вдруг обрывался невыразимо тоскливым рыданием.

— Никак, волки, Трохым? — спросил я.

— А волки, — подтвердил спокойно Щербатый. — Топерь их в лесу богато. Свадьбы свои играют. Но-о-о вы, малы! Злякались? Не буйсь! — окрикнул он лошадей и стегнул правую, которая начинала артачиться и жалась к дышлу… — А може, это и не волк трубит, а вовкулак[104], - заговорил вдруг Трохым после долгого молчания, в продолжение которого я беспокойно прислушивался к далекому вою.

— Вовкулак?

— Ну да, вовкулак. Бывают, чуете, такие люди, что умеют волками перекидываться. Вот они и бегают по лесам и трубят. У нас на Полесье этой погани богацько. Там за разных водяных и лесных чертяках, за видьм и за видьмаков, я не знаю, чи тому правда, чи ни. Може, одни бабьи сплетки. А вовкулаки у нас водятся — то правда.

Трохым еще раз крикнул на лошадей, повернул ко мне темное лицо с белыми от мороза усами и повторил, понижая голос:

— Это самая истинная правда. Я вам скажу, паныч, что даже у нас в Казимирке один раз такое трапилосъ, вы ведь знаете Омельчука? Ивана Омельчука, что сейчас возле гребли сидит?[105]

— Знаю. Так что же он? — спросил я, и в моей памяти встала, как живая, приземистая, сутуловатая фигура седого старика с печально-суровыми недоверчивыми глазами, глядящими исподлобья на изрытом оспой лице.

— Он — ничего. А вот его батьки старший брат, Омельчуку, значит, дядька — тот был настоящим вовкулаком. Это все в Казимирке знают, хоть кого хотите спытайте. Старики — те его своими глазами видели, потому что застали его еще человеком. Значит — правда. Да вы лучше послухайте, что я расскажу вам.

И тут он передал мне одно из старых полесских сказаний, которые переходят из века в век и бродят по деревням, племенам и народам, облекаясь порою в самую вероятную быль ближайших лет. Повторяя теперь это предание, я не решаюсь рассказывать его на полесском говоре. Двадцать лет назад я хорошо понимал его и легко говорил на нем, а теперь предпочту язык великорусский.

У старого Омельчука было два сына: Стецько и Назар. Назар — младший сын — был хлопец, как и все хлопцы; ничего о нем ни особенно хорошего, ни дурного не было слышно. Другое дело старший, Стецько. Вся молодежь считала его за казака и своего атамана. Даже старики говорили, что уж на что в их времена народ был красивее, удалее и крепче, чем теперь (известно: старикам всегда кажется, что в их время все лучше было), а такого ловкого, статного и веселого хлопца, как Стецько, даже и они на своем веку не припомнят. Выйдет ли народ на работу — Стецько впереди всех. Первым придет в поле, последним уйдет. Косит, пашет, боронит, рубит, пилит так, что четверым за ним не угнаться. А когда наступала страдная летняя пора, то, бывало, он, не покидая поля и не спя, четыре зари встречал — такой был жадный на работу.

А вечером, глядишь, он уже и на «досвитках» первый смеется и балагурит до самого утра и такие выкомаривает штучки, что другие, на него глядя, только за животы хватаются. Девчата к нему льнули, как мухи к меду, и — что греха таить — не одна из них потом, в первую брачную ночь, побитая мужем, плакалась на Стецькову красоту, на карие его очи, на черные брови и на заманчивую сладкую речь. Словом — не хлопец был, а орел.

Умел он и в беседе со стариками сказать умное слово почтительно и кстати. И на клиросе пел по праздникам, и с начальством знал, как обращаться. А в ту пору ведь известно, какое было начальство. У него разговоры были короткие: «Правда твоя, человиче, правда, а не хочешь платить — так снимай штанцы и ложись».

Одно слово: был Стецько первый любимец во всей деревне.

Да вот беда: дошла до Стецька «очередь», забрили ему лоб и угнали в москали. Все село плакало, когда его провожали. А он ничего: пошел веселый такой, светлый. «Что вы, говорит, надо мною, как над покойником, плачете? Нигде ваш Стецько не пропадет: ни в огне не сгорит, ни в воде не потонет».

Далеко его угнали, куда-то в самые раскацапские губернии. Однако в скором времени от него письмо пришло. Писал он, что живется ему хорошо, товарищи его любят, начальство не обижает, а если и бьют, то не сильно и самую малость, потому что без боя на военной службе никак невозможно. Потом писал он еще раз и говорил, что назначили его в полковой церкви за псаломщика. А там и совсем перестал писать, потому что тогда началась у нас большая война с турками.

Прошло с того времени полтора года. О Стецьке ни слуха, ни весточки; так все и думали, что либо в плен его забрали, либо убили в каком-нибудь сражении. Как вдруг осенью, точно снег на голову, явился сам Стецько. Черный, худой, как смерть, правая рука на перевязи и на левую ногу хромает. Оказывается, отпустили его в бессрочную, отпустили с медалью и с двумя турецкими пулями в теле, под кожей, да денег с собой принес он сотни четыре с «гаком», говорил, что накопил на службе. Да еще: выучился говорить по-басурмански.

Но явился он совсем не таким, как пошел в солдаты; как будто бы его там, на войне, подменили: ни смеха, ни шутки, ни песни. Сидит целый день, как старик, на присьбе[106], опустив очи в землю, и все думает, думает… Заговорят с ним — он отвечает, только неохотно так, еле-еле, и сам в глаза не смотрит, а смотрит куда-то перед собою, точно что-то впереди себя разглядывает…

Увидел старый Омельчук, что его сын сумуется, поговорил со своей старухой, посоветовался с попом и решил женить Стецька. Известно: у женатого человека и мысли совсем другие на уме, чем у холостого; некогда о пустом думать. Но Стецько, когда только услышал о свадьбе, так и уперся — «як не наче той вул»: не хочу, не хочу, и кончено. Отец уж и просил, и молил, и грозился — ничего не помогает. Наконец старая мать стала перед сыном на колени. «Не встану, говорит, до тех нор, пока ты не дашь согласия; не буду ни есть, ни пить и с места этого не сойду до самой смерти…» Не мог перенести Стецько материнского горя. «Добре, — сказал он, — жените меня, если вам уж так не терпится. Только смотрите, чтобы вам потом не пришлось горько в этом деле раскаяться».

И женили Стецька. На рождество свадьбу играли. Все село заметило, что в церкви Стецько стоял хмурый, как ночь, ни одного раза лба не перекрестил и с невестою не поцеловался. Когда же пришли из церкви в хату, то и тут он сидел такой, совсем темный, что глядеть на него тошно было, и ни с кем не разговаривал.

По старому обычаю, освященному церковью и предками нашими, хотели дружки отвести с песнями молодых в особую каморку, как на всем свете у добрых людей делается, но Стецько сказал им: «Оставьте в покое и меня и жену. Это не ваше дело». Стали было хлопцы над ним слегка подсмеиваться, но он вдруг как заскрипит зубами и так глазами на них сверкнул, что у них сразу отшибло всякую охоту к забавным шуткам.

Прошло после женитьбы недели две, а Стецько — все такой же: на жену даже и не смотрит, как будто бы ее совсем в хате нет. А жена у него была красивая и молодая, взятая из богатого дома. Звали ее Грипой. Долго терпела красавица Грипа, никому не говорила, наконец не выдержала, пришла к своей матери, заплакала и стала жаловаться на мужа. Не так ей было обидно, что муж ни спать, ни говорить с ней не хотел, а то, что каждый день около полуночи уходит он из дома и возвращается назад только к раннему утру. Бог его знает, что он в эти ночные часы делает и с кем время проводит.

Мать Грипы, конечно, об этом рассказала старому Омельчуку. Сильно огорчился старик. «Страм-то какой! Но нет! Постой! — думает. — Выслежу я Стецьковы штучки и выведу их на чистую воду. Это, может быть, у москалей или у басурман такой порядок есть, чтобы от жен молодых бегать по ночам, а я такой глупости ему не позволю».

В ту же ночь пробрался он потихоньку в огород и притаился в шалаше. Ночь была светлая, месячная, и мороз стоял такой, что деревья трещали. Ждал Омельчук около часа, совсем промерз старик и уже хотел назад в хату идти. «Этих чертовых баб, думает, как послушаешься — всегда в дурнях будешь». Только вдруг слышит он — заскрипела дверь в хате. Обернулся, крадучись, и видит, что вышел на двор его сын, Стецько.

Постоял Стецько на дворе, поглядел на месяц, оглянулся вокруг, а сам такой белый, как бумага, и очи горят, точно две свечки. Страшно стало Омельчуку. Зажмурил он глаза и прижался изо всех сил к глинобитной стене. Но так как он был все-таки человек смелый, то решился, наконец, опять открыть глаза. Смотрит — нет уже на дворе Стецька, а из ворот на улицу выбегает огромный белый, весь точно серебряный, волк.

Все тогда понял старик, и уж тут его, вместо страха, такое зло разобрало, что, не долго думая, выдернул он из тына здоровенный дрючок, перекрестился и помчался в погоню за вурдалаком-оборотнем.

Бежит белый волк по улице. Перебежал через мост, потом в лес ударился, а сам все на одну заднюю ногу хромает, ну точь-в-точь как Стецько. Скоро его Омельчук совсем из виду потерял, но месяц в эту ночь светил так ярко, что следы на снегу лежали, как отпечатанные, и по ним старик бежал все дальше и дальше.

Вдруг слышит он: впереди его, в лесу, волк затрубил, да так затрубил, что с деревьев иней посыпался. И в ту же минуту со всех концов леса откликнулись сотни, тысячи волчьих голосов. А старика только еще больше злоба одолевает. «Будь что будет, думает, я об его проклятую спину весь дрючок измочалю».

Пришел наконец Омельчук на большую поляну и видит: стоит посередине большой бело-серебристый волк, а к нему со всех сторон бегут другие волки. Сбежались, прыгают вокруг него, визжат, ластятся к нему, шерсть на нем лижут. А потом принялись играть между собою, совсем как молодые собаки. Гоняются и воют на месяц, поднявши острые морды кверху.

Смотрит старик и глаз отвести не в силах. Вдруг где-то далеко по дороге колокольчик зазвенел. Мигом вскочили все волки на ноги, уши торчмя поставили, а сами в ту сторону морды повернули, откуда звонок… Но послушали, послушали немного и опять принялись играть вокруг старшего — белого. Кусают снег, прыгают один через другого, рычат, а шерсть у них на месяце так и переливается и зубы блестят, как сахар…

Опять на дороге колокольчик зазвякал, но теперь совсем с другой стороны, и опять поднялася вся стая. Прислушались волки на минутку и ринулись все сразу, как один, понеслись по лесу и пропали.

Не долго ждал старый Омельчук. Услышал он вскоре, как вдруг забился неровно и торопливо отдаленный колокольчик, — понесли, должно быть, испуганные кони. Потом крик человеческий по лесу разлетелся, такой страшный и жалкий крик, что у Омельчука сердце обмерло и упало от ужаса. Потом где-то близко на «шляху» раздался бешеный топот, и долго было слышно, как на раскатах разбитые в щепки сани колотились о сосновые корневища.

Зарыдал бедный старик, что было духу побежал назад и всю дорогу, не переставая, крестился.

Сам он не помнил никогда, как бежал лесом, как попал в село и как добрался до своей родной хаты. Поставил он уже ногу на перелаз и весь задрожал: стоит у ворот Стецько. Смотрит батьке прямо в очи и дышит, как запаренный: видно, что от бега запыхался. Ничего ему отец не сказал и уже поставил ногу через перелазок, как вдруг Стецько сам заговорил:

— Постой, батька. Ты думаешь, я не знаю, что ты за мною следом бегал! Ну, так поди завтра в церковь и отслужи молебен за то, что живой назад вернулся. Если бы не я — разорвали бы тебя на мелкие кусочки и умер бы ты без покаяния.

Стоит Омельчук на перелазе, очей от сына отвести не может, а тот дальше говорит:

— Сегодня ночью, под сочельник, большая власть дана нам, вовкулакам, над людьми и зверями. Только тех мы не смеем трогать, кто в эту ночь не своею волей из дому вышел. Вот потому-то ты так удивился, что мы первого проезжего не тронули: его хозяин по делу послал. А второй был купец. Ехал по своей корысти, торопился на ярмарку… Толстый был, как кабан. Мясистый. Жирный…

И блеснул глазами, как красными огнями. А старику вдруг показалось, что рот и усы Стецька густо вымазаны красной кровью.

Взмахнул он дрючком, но не попал, промахнулся. Стецько же сразу исчез, как будто его и не бывало. Только голос его как бы из-под земли послышался, тихий и печальный:

— Не сердись, отец. Больше не приду в наши края никогда. И поверь: чья душа проклята свыше — нелегко ему на свете жить.

1901

Генри Каттнер «Тайна Кралица»

Когда двадцать первому барону Кралицу пришла пора познать тайну семейного проклятия, он молча последовал за сумрачными фигурами в подвал фамильного замка. В подземельях ему открылись помещения, о существовании которых он никогда не подозревал, а перед глазами предстали настолько чудовищные создания, что от одного их вида можно потерять рассудок. Но самым страшным потрясением этой ночи обещал стать не облик неназываемых тварей, а вся правда о проклятии…

Рассказ из свободных продолжений Мифов Ктулху, впервые на русском.

DARKER. № 8 август 2013

HENRY KUTTNER, “THE SECRET OF KRALITZ”, 1936

Я пробудился от глубокого сна и обнаружил две бледнолицые фигуры, безмолвно стоящие передо мной в темноте. Я сощурился, чтобы зрение приобрело четкость после сна. Одна из фигур нетерпеливо поманила рукой, и я внезапно осознал цель этого полуночного явления. Я ждал его много лет, с тех пор, как мой отец, барон Кралиц, поведал мне о тайне проклятия, нависшего над нашим старинным родом. Не произнося ни слова, я встал и последовал за своими проводниками по мрачным коридорам замка, являвшимся моим домом с самого рождения.

Пока мы шли, в голове возникало строгое лицо отца и звучали его серьезные слова, когда он рассказывал мне о легендарном проклятии рода Кралица, неведомая тайна которого передавалась старшим сыновьям каждого поколения — когда наставал нужный час.

— Когда? — спросил я у отца, лежавшего на смертном одре, сражаясь с приближающейся смертью.

— Когда ты будешь способен понять, — ответил он, пристально глядя мне в лицо из-под своих кучных седых бровей. — Одним рассказывают тайну раньше, чем другим. Она передается со времен первого барона Кралица…

Он прервался, схватившись за грудь. Прошло целых пять минут, прежде чем он набрался сил, чтобы продолжить своим раскатистым, сильным голосом. Барон Кралиц ровно дышал даже на смертном одре!

Наконец он сказал:

— Ты видел руины старого монастыря близ деревни, Франц. Первый барон сжег его и предал монахов мечу. Настоятель слишком часто препятствовал его прихотям. Девочка искала пристанища, и настоятель отказался выдать ее по требованию барона. Его терпению пришел конец — тебе известны истории, которые о нем рассказывают до сих пор. Он убил настоятеля, сжег монастырь и забрал девочку. Перед смертью настоятель проклял своего убийцу и его сыновей на многие поколения вперед. Суть этого проклятия и является тайной нашего рода. Я не могу сказать тебе, в чем оно заключается. Не пытайся этого выяснить, пока оно само тебе не откроется. Запасись терпением, и в нужный час хранители тайны проведут тебя по лестнице в подземную пещеру. Тогда ты и познаешь тайну Кралица.

Как только последнее слово слетело с его губ, грозное лицо барона замерло со строгим выражением.

Я не мог найти этот путь в глубине своих воспоминаний. Теперь же темные фигуры моих проводников остановились перед прорехой в мощенном камнем полу, откуда лестница, которую я никогда не видел во время своих странствований по замку, уводила в подземные глубины. Меня проводили вниз по лестнице, и я осознал, что там был какой-то свет — тусклое излучение, исходящее из неведомого источника и казавшееся совсем слабым для моих глаз, привыкших к полутьме.

Спуск оказался долгим. Лестница заворачивалась, обвивая камень, и лишь качающиеся впереди фигуры выделялись в монотонии нескончаемого схождения. Наконец глубоко под землей ступеньки закончились, и через плечи своих проводников я увидел огромную дверь, преградившую наш путь. Она была грубо высечена из цельной породы, а над проемом виднелась загадочная и навевающая странную тревогу резьба из неизвестных мне символов. Дверь распахнулась, я вошел и остановился, всматриваясь в серую мглу.

Я стоял на пологом склоне, уходившем на скрытое туманом расстояние, откуда доносились беспорядочно смешанные приглушенные вопли и пронзительные, резкие взвизги, смутно напоминающие бесстыдный смех. Темные мерцающие объекты то выплывали из тумана в поле моего зрения, то исчезали, и большие неясные тени проносились над головой на беззвучных крыльях. Недалеко от меня находился длинный прямоугольный каменный стол, за которым сидело два десятка мужчин, наблюдавших за мной глазами, тускло светящимися в глубоких впадинах. Двое моих проводников безмолвно заняли свои места среди них.

Густой туман внезапно начал подниматься. Его небрежно уносило дыханием холодного ветра. Он быстро рассеялся, и стало видно, что вдалеке мгла достигла пещеры. Я молча стоял, охваченный могучим страхом и, как ни странно, столь же сильным и беспричинным восторженным трепетом. Часть моего разума будто вопрошала: «Что это за ужасы?» Другая же шептала: «Тебе знакомо это место!»

Но я никак не мог видеть этого прежде. Если бы я знал, что лежит глубоко под замком, я бы не смог проспать и ночи из-за страха, который охватил бы меня. Тем временем, я безмолвно стоял, пока приливы ужаса конфликтовали во мне с экстазом, и наблюдал за жуткими обитателями подземного мира.

Демоны, монстры, неименуемые твари! Кошмарные колоссы вопили во мраке, а аморфные серые особи, похожие на гигантских слизней, прямо выхаживали на толстых коротких ножках. Создания из бесформенной мягкой массы и существа с пламенеющими глазами, разбросанными по уродливым телам, как у мифического Аргуса, кишели и сплетались в зловещем свечении. Крылатые твари, явно не летучие мыши, метались, махая крыльями в темном воздухе, шипели и перешептывались — перешептывались человеческими голосами.

Вдали, на дне склона, я различил холодный блеск воды — скрытый, лишенный солнца водоем. Расстояние и полутьма с милосердием отчасти скрывали тела, о размерах которых можно было лишь догадываться. Они резвились и кричали, нарушая покой поверхности озера. Колышущаяся тварь с натянутыми, как тент, кожаными крыльями воспарила над моей головой, таращась горящими глазами, а затем резко бросилась прочь и затерялась во мраке.

И все время, что я дрожал от страха и отвращения, меня не покидало это зловещее ликование — голос, который нашептывал: «Тебе знакомо это место! Ты ему принадлежишь! Неужели ты не рад оказаться дома?»

Я обернулся. Огромная дверь уже захлопнулась, не издав ни звука, и сбежать было невозможно. Затем на помощь мне пришла гордость. Я — Кралиц, а Кралиц не выкажет страха и перед лицом самого дьявола!

Я шагнул вперед и предстал перед сидящими хранителями, пристально разглядывающими меня своими глазами с тлеющими огоньками. Переборов безумный страх, будто передо мной вот-вот окажется ряд лишенных плоти скелетов, я прошел во главу стола, где находилось нечто похожее на примитивный трон, и рассмотрел вблизи безмолвную фигуру справа от меня.

Я вглядывался не в голый череп, а в мертвенно-бледное бородатое лицо. Изогнутые, полные губы были темно-красными, будто напомаженными, а безжизненный холодный взгляд был направлен сквозь меня. Нечеловеческая агония кипела в глубоких чертах белого лица, а во впавших глазах тлела гложущая боль. Я не надеюсь передать предельную странность и душевную атмосферу, окружавшую его и ощутимую почти так же, как смрадное могильное зловоние, поднимавшееся из его темных одеяний. Он указал запеленатой в черное рукой на пустующее место во главе стола, и я сел.

О, это кошмарное чувство нереальности! Казалось, я находился во сне, а скрытая часть моего разума медленно переносилась из него в эту скверную жизнь, чтобы управлять моим телом. Стол был заставлен старомодными кубками и подносами, какими не пользовались уже сотни лет. На подносах было мясо, в украшенных камнями кубках — красное спиртное. Пьянящий, непреоборимый аромат плыл в мои ноздри, смешиваясь с могильным запахом соседей и затхлым привкусом этого сырого места, лишенного солнца.

Все лица были обращены ко мне, — лица, казавшиеся странно знакомыми, хотя я и не знал почему. Всех их объединяли кроваво-красные чувственные губы, выражение терзающей агонии и горящие черные глаза, словно бездонные пропасти Тартара, глядевшие на меня до мурашек на коже. Но я — Кралиц! Я встал и смело заговорил на архаичном немецком, оказавшемся известным мне, когда слова слетели с губ:

— Я Франц, двадцать первый барон Кралиц. Что вам от меня нужно?

Вдоль стола прошел одобрительный шепот. Все зашевелились. В дальнем углу встал громадный бородатый мужчина со страшным шрамом, превратившим левую часть его лица в ужасную зарубцевавшуюся белую материю. Я вновь ощутил странный трепет, будто он был мне знаком. Я видел это лицо прежде и смутно припоминал, глядя на него в полумраке.

Мужчина гортанно заговорил на старом немецком:

— Мы приветствуем тебя, Франц, барон Кралиц. Мы приветствуем тебя и пьем за твое здоровье, Франц. И пьем за здоровье рода Кралица!

С этими словами он взял кубок и высоко поднял его. Все, кто сидел вдоль длинного стола, укутавшись в черное, поднялись. Каждый высоко поднял свою украшенную камнями чашу и выпил за мое здоровье. Они пили до дна, наслаждаясь напитком, и я поклонился, следуя обычаю. Я заговорил, и слова будто непроизвольно вылетели из моих уст:

— Я приветствую вас, хранителей тайны Кралица, и пью за ваше здоровье в ответ.

Повсюду, вплоть до самых дальних углов тусклой пещеры, наступила тишина, и больше не было слышно ни воплей, ни завываний, ни безумного хихиканья летающих тварей. Мои спутники выжидающе наклонились в мою сторону. Стоя во главе стола, я поднял свой кубок и выпил. Напиток оказался крепким, бодрящим, со слабым неприятным привкусом.

Внезапно я понял, почему терзаемое болью, опустошенное лицо говорившего показалось мне знакомым: я часто видел его среди портретов своих предков, когда из сумрака огромного зала хмурый, обезображенный лик основателя рода Кралица взирал на меня. В резком белом свете откровения я догадался, зачем все они были здесь. Я узнавал их одного за другим, вспоминая их двойников на холстах. Но что-то было по-другому! Словно неосязаемая вуаль, на призвавших меня измученных лицах лежала печать неискоренимого зла, странным образом изменившая их черты, так что я не был вполне уверен, что узнал их все. Одно бледное, сардоническое лицо напомнило мне лицо отца, но я не мог сказать наверняка — настолько чудовищно изменилось его выражение.

Я ужинал со своими предками — с родом Кралица!

Мой кубок все еще был высоко поднят, и я осушил его. Мрачное откровение неким образом не стало совсем неожиданным. Странный жар в моих жилах возбудил меня, и я громко рассмеялся в зловещем восторге, овладевшем мной. Остальные тоже засмеялись, издавая глубокие гортанные звуки веселья — словно волчий вой, словно искаженный смех мужчин, растянутых на дыбе, словно безумный адский смех! А по всей туманной пещере разносился шум, издаваемый дьявольским отродьем! Огромные фигуры, возвышавшиеся над высокими скалами, ликовали громоподобным хором, и летучие создания хитро хихикали над головой. И в том необъятном пространстве накатывало волной страшное веселье, пока наполовину скрытые из виду твари в черной воде не завопили, ударив по моим барабанным перепонкам, и невидимая крыша вдали не вернула ревущее эхо.

И я смеялся вместе с ними, смеялся, словно сумасшедший, пока не пал, обессиленный, в свое кресло. На другом конце стола заговорил мужчина со шрамом, и я обратил свой взор к нему.

— Ты достоин находиться в нашем обществе и достоин вкушать с нашего стола. Мы выпили за здоровье друг друга, теперь ты — один из нас. Так давай же вкушать вместе.

И мы принялись за еду, разрывая сочное белое мясо на украшенных подносах, как голодные звери. Странные монстры прислуживали нам, и от холодного прикосновения к моей руке я повернулся и увидел жуткую красную тварь, наполнявшую мой кубок — похожую на ребенка с содранной кожей. Странным — странным и предельно кощунственным был наш пир. Мы кричали и смеялись, принимая пищу в смутном свете, а зловещая орда рокотала вокруг. Это был ад под замком Кралица, и происходило это в праздничную ночь.

Мы пели бодрую застольную песню, покачивая кубками из стороны в сторону в ритм нашего голосистого пения. Это была старинная песня, но ее устаревшие слова не причиняли затруднений: я произносил их, будто заучил еще сидя на материнских коленях. При мысли о матери по моему телу внезапно пронеслись дрожь и слабость, но я отогнал их глотком пьянящего напитка.

Долго, очень долго мы пели и пировали в огромной пещере, а потом все вместе встали и двинулись к месту, где узкий дугообразный мост нависал над темными водами озера. Но я не могу рассказывать ни о том, что было на другом его конце, ни о том, какие неименуемые вещи я там видел — и какие делал! Я познал грибообразных, нечеловеческих тварей, обитающих на далеком холодном Югготе, циклопические формы, посещающие недремлющего Ктулху в его подводном городе, странные наслаждения, которым предаются приверженцы чешуйчатого, сокрытого Йог-Сотота; познал я и невероятный обычай, по которому Иод, являющий Источник, почитается за пределами далеких галактик. Я проник в темнейшие глубины ада и вернулся назад смеясь. Я был един с остальными темными хранителями, примкнув к ним в вакханалии ужаса, пока человек со шрамом не заговорил с нами снова.

— Наше время истекает, — сказал он, напоминая в полумраке горгулью своим белым лицом со шрамами и бородой. — Вскоре нам предстоит расстаться. Но ты — истинный Кралиц, Франц, и мы встретимся снова, и будем веселиться дольше, чем ты думаешь. Выпьем в последний раз!

Я выпил с ними.

— За род Кралица! Да не пасть ему во веки веков!

И с криками ликования мы допили остатки жгучего напитка.

Затем на меня обрушилась странная усталость. Вместе с остальными я повернулся спиной к пещере и тем очертаниям, что скакали, вопили и ползали по ней, и направился вверх через резной каменный вход. Мы двигались колонной по лестнице, бесконечно вверх и вверх, пока наконец не вышли через зияющие дыры в каменных плитах. Затем темной, безмолвной компанией мы переходили нескончаемые коридоры. Тогда обстановка стала казаться мне странно знакомой, и внезапно я узнал ее.

Мы находились в просторных усыпальницах под замком, где бароны Кралицы были погребены в строгом порядке. Каждый лежал в каменном гробу в отдельной камере, которые примыкали друг к другу, словно бусинки в ожерелье. Мы прошли от дальних гробниц ранних баронов к свободным усыпальницам. По древнему обычаю каждая могила и каждая гробница оставались пустыми, пока не придет время для их использования, и тогда огромный каменный гроб с мемориальной надписью занимал свое место. Этот склеп был подходящим местом для сокрытой здесь тайны Кралица.

Вдруг я осознал, что со мной не было никого, кроме бородатого мужчины, обезображенного шрамом. Остальные исчезли, но глубоко в душе я не скучал по ним. Мой спутник вытянул укутанную в черное руку, остановив меня, и я вопросительно повернулся к нему. Он звучным голосом произнес:

— Теперь я должен тебя покинуть. Я должен вернуться на свое место.

И указал туда, откуда мы пришли.

Я кивнул, так как уже понял, для чего мои спутники были со мной. Я знал, что каждый барон Кралиц лежал в своей гробнице, поднимаясь лишь в образе чудовищной твари, не относящейся ни к живым, ни к мертвым, чтобы спуститься в подземную пещеру и принять участие в зловещей вакханалии. Я также понял, что с приближением рассвета они возвращались в свои каменные гробы, чтобы впасть в смертоподобный транс, пока заходящее солнце не принесет им кратковременное освобождение. Мои собственные занятия оккультизмом позволили понять эти страшные воплощения.

Я поклонился своему спутнику и собрался пройти обратно в верхнюю часть замка, но он преградил мне путь. Он медленно покачал головой, его шрам выглядел отвратительно в светящемся полумраке.

— Мне еще нельзя идти? — спросил я.

Он смотрел на меня измученными, тлеющими глазами, которые заглядывали в самый ад, и указал на то, что находилось подле меня. Тогда во вспышке кошмарного понимания я познал тайну проклятия Кралица. Мне явилось знание, превратившее мой разум в страшную тварь, в темных очертаниях которой мне предстоит вечно кружиться и кричать, — жуткое постижение момента, когда каждый барон Кралиц вступал в братство крови. Я понял — я понял! — что в этих гробницах никогда не бывало ни единого гроба, а на каменном саркофаге у своих ног прочитал надпись, открывшую мне мою судьбу, — мое собственное имя: «Франц, двадцать первый барон Кралиц».

Перевод Артема Агеева

Джек Кетчам, Эдвард Ли «Нале-е-ево!»

Трое друзей любят проводить время в баре и наблюдать за проходящими мимо девушками. Красивые, странные, сексуальные, толстые, вульгарные — в Нью-Йорке есть дамы на любой вкус. Даже мертвые, полуразложившиеся, с содранными лицами и швами от вскрытия, ведь теперь зомби спокойно разгуливают по городу и живут среди нас.

Суперэксклюзив в DARKER! Впервые на русском.

DARKER. № 8 август 2013

Jack Ketchum and Edward Lee, “Eyes Left”, 2001

«Счастливый час»[107] в кафе «Уорлд» на пересечении Шестьдесят девятой и Коламбус-авеню.

4:30 после работы, вот когда мы собирались. Нил со своей студии, Джон из-за своей камеры и ваш покорный слуга от Той, что требует жертв, — также известной как программа «Майкрософт Ворд». Почти каждый день. Были и другие постоянные клиенты, они приходили и уходили, но ядром компании оставались мы втроем. Мы стояли возле бара и болтали, пили, жевали орешки и сухофрукты, а Нил скармливал музыкальному автомату пару долларов, чтобы и дальше играли блюз с кантри и Джон не начинал со своим чертовым Фрэнком Синатрой.

С Джоном и Синатрой надо быть осторожным. Он обязательно прокрутит весь диск и рано или поздно еще и подпевать начнет.

И, конечно же, мы высматриваем дам.

Сегодня на посту стоял Нил.

— Нале-е-во! — сказал он.

Этим мы и занимались. Поддерживали материально алкогольную промышленность, шутили и брюзжали о жизни, слушали слащавые блюзы и наблюдали за женщинами, расхаживающими по жарким летним тротуарам. Мы занимались этим много лет.

Единственная разница — теперь некоторые из этих женщин были мертвые.

Женщины. Они — первая и главная причина любить лето в Нью-Йорке. За большим окном на Коламбус они шли нескончаемой процессией — так, словно только ради нас троих, ради лучащегося из кафе внимания. Да, я понимаю, что вы думаете. Кучка похотливых скотов, опускающих женщину до суммы частей ее тела. Но это совсем не так. Для меня, по крайней мере. Для меня это было что-то вроде реверанса их красоте и непохожести друг на друга. Они, в своих шортах, маечках и сарафанах — благословение нашей маленькой планетки. Я серьезно.

Если хотите знать, пятьдесят один процент лучших женщин, что может предложить человечество, можно найти здесь, в Сити. Лос-Анджелес тут рядом не валялся. Точно так же Бостон и Сан-Франциско. Не верите? Приходите как-нибудь сюда в «Уорлд» и за бутылочкой «Бада» поглядите в окно.

Конечно, сейчас все немного изменилось.

Мертвых можно распознать по сероватому оттенку кожи, или, естественно, если их как-то покалечили, но на расстоянии от барной стойки до тротуара — только по этим признакам. Можно увидеть, что волосы потускнели — солнце их не пощадило. Но чтобы увидеть их затуманенные глаза и синие ногти, нужно подойти ближе, а ближе подходить к ним обычно не хочется. А если уж подошли, то вы, скорей всего, пустите в ход пушку. Никто из нас давно уже в них не стрелял, ни в мужчин, ни в женщин, ни в старых, ни в молодых, и нам этого не хотелось.

Мертвецы разгуливают по Нью-Йорку как все остальные. Но дело в том, что им некуда идти. Сейчас закон их защищает, по крайней мере, до какой-то степени, но им нельзя работать и строить карьеру. Они получают талоны на питание, пособия, жилье. Мне их жаль. Конечно, некоторые из них время от времени преступали черту и насиловали, грабили или обворовывали винно-водочные магазины. Но не больше, чем живые.

Больше всего недовольства было из-за этой раздутой истории с каннибализмом. Находились психи, которые убивали людей и ели. Первое время из-за этого была настоящая истерика. Тогда мэр отменил Закон Салливена и разрешил ношение оружия. Но с тех пор как армейские поисковые отряды устроили на психов облаву, о каннибализме почти ничего не слышно. Почти никогда.

Факт в том, что мертвецы ни хрена не хуже живых. Это обыкновенное первобытное предубеждение против меньшинства, ничего больше. Конечно, хотелось бы чувствовать себя в безопасности, но в Нью-Йорке и без мертвецов опасностей хватало. Поэтому я перестал носить пистолет уже давно. Как и многие другие.

Тем не менее, у нас было что-то вроде игры, барного состязания.

Кто различит мертвецов.

— Нале-е-во!

Эта несомненно не была мертвой. Каштановые волосы хвостиком блестят, загорелые плечи пылают на солнце. Шелковое платье в одуванчик с глубоким декольте обтягивает так, что явно видно — оно натянуто с трудом. Еще и без лифчика.

— Господи, — сказал Джон, — это соски, или, блядь, свечи зажигания?

Джон, возможно, грубиян, но дело говорил. Ее соски были невообразимо вытянутыми и такими твердыми, словно хотели пробить ткань и выбраться наружу.

— Если это свечи зажигания, — сказал Нил, — может, их надо подкрутить? Знаешь, как их регулировать?

— Заметьте, в этом году соски вернулись, — сказал я. — Сколько мы их уже не видели?

Джон кивнул благоговейно.

— Это хорошо. Это — дар божий.

Потом она ушла, и прошла пара мило улыбающихся девушек-готов, хромовый пирсинг сверкал на красных, как у вампиров, губах. На улице восемьдесят градусов жары, а они в черном. Они держались за руки.

— Люби этот городок, — сказал я, улыбаясь.

Мы вернулись к выпивке и заговорили о Томе Уэйтсе, звучавшем из автомата. Нил видел, как он свалился с табуретки на концерте в Нэшвилле. Было ли падение задумано — вот в чем заключался вопрос.

— Нале-е-во!

Джон присвистнул.

— Можешь сказать, какие у нее фрукты под лифчиком?

— Нет, но могу сказать, что грудь там точно есть, — сказал я. — А ты?

— Что ей требуется, — сказал Нил, — так это тщательный, доскональный осмотр груди доктором Нилом, а за ним — незамедлительно — курс инъекций его сосиской регулярно, на ежедневной основе.

— А вдруг она вегетарианка? — спросил Джон.

— У меня есть морковка, которая изменит всю ее жизнь.

— Парни, как вы себя ведете? — сказал я.

— Послушайте-ка, — сказал Джон, — спрашивает, как мы себя ведем.

Мы снова вернулись к выпивке и разговорам. Цена на сигареты поднялась почти до пятидесяти центов. Закон о регулировании размера платы за жилье оказался под угрозой отмены. Работники «Эй-би-си» собирались бастовать. Обычная нью-йоркская ерунда. И потом снова «Нале-е-ево!».

— Ну, — сказал Джон, — живая или мертвая?

— Живая, — сказал Нил, но потом прищурил свое косоглазие.

Я понял, что она мертвая, когда она была еще на полпути до окна.

— Мертвая, — сказал я.

Привлекательная, на первый взгляд, конечно. Но потом глаз цепляется за следы вскрытия между джинсами и блузкой персикового цвета. Она взглянула на нас — по глазам тоже все было понятно.

— Наш победитель! — сказал Джон. — Анна, принеси еще «Дьюарса» этому джентльмену, а я буду «Хайни».

— А я что, — сказал Нил, — хрен с маслом?

— И хрен доктору Нилу, специалисту по осмотру груди.

Эти парни, с ними просто никуда не выйдешь. Анна хорошо нас знала и налила всем по стаканчику. Ни один хрен так и не появился. Мы выпили.

— Густаво кое-что мне рассказал, — сказал Нил. — О тех квартирах над цветочным магазином. Эй, кстати, где вы вчера шатались?

Джон пожал плечами.

— Дома, сидел разгадывал кроссворд в «Сандэй Таймс» и слушал Мистера Голубые глаза[108]. А что, ты каждый вечер куда-то выходишь? Мне сегодня нужно было работать. Не все же свободные художники, черт возьми. Некоторым на работу с утра, слышал такое?

— А я сидел за компьютером, — сказал я. — Где-то с десяти до полуночи зависал в Сети. Вчера опять был «Мертвый чат».

Нил скривился.

— На хрена тебе это нужно?

— Он вуайерист, — сказал Джон. — Любит подглядывать за мертвечинкой.

— Нет, мне просто интересно, что они говорят. И, знаешь, им есть о чем рассказать. Если они начнут писать книги, мне конец.

— Нале-е-во!

Мы повернулись.

— Вот это да! — воскликнул Нил.

Глаз не отвести. Высокая, ухоженная, ноги длиной в целую милю, шла по тротуару, как по подиуму, в своем прозрачном топе с открытыми плечами и воздушном кисейном платьице. Много украшений. Волосы огненно-рыжие.

Всегда любил рыжих.

За нашими спинами рассмеялась Анна.

— Извращенцы! Она же мертвая!

Она была права. Когда красавица повернула голову, мы увидели сбоку на шее длинную рану. Словно кто-то хотел отрезать ей голову, но так и не смог.

Джон охнул.

— Вот тебе и да, — сказал я.

Нил попросил жареных кальмаров, и Анна пошла с заказом на кухню. Мы уставились на нее. Анна и сама была вполне привлекательной, но ее трогать нельзя. Нельзя связываться со своей официанткой.

— Ну? И что там? — спросил Джон.

— Что?

— И о чем они рассказывают? В этих «Мертвых чатах»? Что там такого интересного?

— Ну. Возьмем вчерашнего парня. Девяносто два года, умер от голода в собственной квартире. Встал однажды утром с постели, оделся, захотел отлить, но дверь спальни не открывается. Тогда он орет своему племяннику, который живет с ним. Племяннику всего шестьдесят один. Никто не отвечает. И вот старик открывает окно своей спальни, ссыт с четвертого этажа, потом возвращается дальше долбить по двери и зовет племянника. Который по-прежнему не отвечает.

— А где племянник?

— Сейчас расскажу. Так вот, этот бедняга заперт в своей спальне, без телефона, еды, без ничего — в компании одного романа Джона Гришэма. Можете себе представить? Он пробыл в заточении с Джоном Гришэмом неделю. В конце концов лег на кровать и умер.

— А потом он воскресает, да?

— Да. И, вы же знаете, говорят, что после смерти иногда они становятся сильнее. Он толкает дверь, и она открывается. Оказалось, дверь держал племянник. Умер от сердечного приступа и лежал на полу.

— И как так получилось, что он не воскрес, как старик?

— Мозгов не было.

— В смысле?

— Понимаешь, у племянника в голове была пластинка. Ранило на войне. Короче, когда он упал, то ударился головой о батарею. Пластинка вылетела из черепа с половиной содержимого. Крысы быстро разобрались с тем, что осталось.

Джон засмеялся.

— Даже не знаю, повезло ему или нет. Племяннику, имею в виду.

— Ну, зависит от того, чего ты хочешь от жизни, но многие из них, мне кажется, довольны. Хотя бы погулять могут.

— Нале-е-ево! Черт, горячая штучка, да?

Мы с Джоном посмотрели и расхохотались.

— Горячая, на котлетки пойдет, — сказал Джон.

— Фу!

Это была жертва автомобильной аварии, она тащила на себе около трехсот фунтов гниющей плоти. Один глаз отвалился, как и нижняя губа. Хоть прическа у нее была нормальная. Нил от души посмеялся, глядя на нас с Джоном.

— Вот это и называется «посмотрел — и сразу полшестого», — сказал Джон.

Я не смог на это смотреть.

— Боже, из нее наверняка что-нибудь сочится, капает. Должен же быть закон против таких.

— Мертвые не ядовиты, помнишь? — сказал Нил. — Никто не знает, почему, но они не ядовиты. Поэтому нет ни единой причины, чтобы принять такой закон, понял. Ты слишком нетерпимый. Мертвецы тоже люди.

Он передразнивал меня. Я, наверное, этого заслуживал. Иногда я слишком много разглагольствовал о мертвецах. Были законы, защищающие мертвецов, и я с ними соглашался. Многие — нет. Но иногда это было слишком даже для меня — видеть таких, жутко искалеченных или гниющих. Однажды я встретил парня, разгуливавшего по Бродвею с плетеной корзиной, которую он нес перед собой, сложив в нее собственные кишки.

Зрелище не из приятных.

— Ты же что-то рассказывал о Густаво? О цветочном магазине.

Кальмары Нила прибыли, и он по кусочку отгрызал мучную корочку с одного из них, чтобы обнажить темно-серое щупальце. Тоже не самое приятное зрелище.

— Ах, да. В прошлую субботу он сидел здесь, в баре, опрокинул несколько стаканчиков текилы и увидел, как тут тормознула пара патрульных машин. Они подъехали с выключенными фарами, но Густаво их как-то заметил. Он сидит, общается с какой-то бабой, но глаз не сводит с машин. Это у него из-за детства в испанском Гарлеме — всегда следит за копами. В общем, как только они вышли из тачек, к ним подошла старушка — хозяйка цветочного магазина — она раскричалась и показала на квартиру на четвертом этаже над магазином.

— Эта квартира уже не первый год пустует, — сказал Джон.

— Да, точно.

— И что дальше? — спросил я.

— Копы — четверо в униформе — поднялись наверх, в квартиру. Тем временем старушка остается на улице и заламывает руки с таким видом, будто прямо здесь и сейчас у нее будет сердечный приступ. Тогда Густаво шлет все к чертям, ставит свой стакан, выходит и спрашивает у нее, в чем дело. Она говорит, что слышит, как там, наверху кто-то стучит день и ночь. Она боится. В квартире проблемы с электропроводкой, и там никого быть не должно. Она боится посмотреть сама, поэтому вызвала копов.

Наконец они вышли, у троих из них в руках дети, завернутые в одеяла. Маленькие дети. Через несколько минут приехала скорая. Оказывается, одному ребенку год, другому — два, а третьему — три. Два мальчика и девочка, самая старшая. Их родители воскресли два дня назад, умерли от передозировки героином, и их мозги зажарились так, что они совсем отупели, ходили туда-сюда, болтали и колотили по стенам. Они жили в этой квартире. Самовольно вселились и выползали оттуда только ночью.

— Значит, они умерли. И когда воскресли?

— Через пять дней. Но эти пять дней…

— Кошмар. И дети остались одни. Хорошо хоть не умерли с голоду.

— Ага. Квартира была вся в дерьме. Густаво поговорил с одним из копов — там было настоящее месиво. Кругом мусор, одежда, грязные подгузники и дерьмо. Девочка сказала копам, что они пили из унитаза. Раковина уже давно не работала.

— И что они делали с родителями? — спросил Джон.

— С мертвыми нариками? Затолкали их в духовку. Можешь себе это представить? Чего только не творится прямо через дорогу!

— И кто же тогда стучал?

— А?

— Ну, кто стучал, что хозяйка перепугалась.

— А, Боже, да. Девочка хлопала тараканов молотком. Ими они питались.

Мой желудок чуть не вывернуло наизнанку. Джон покачал головой. Но это — другое дело. Некоторые люди — полные мудаки, живые они, или мертвые.

Даже после истории о детском питании из тараканов Нил не прекратил есть. Он заказал еще два блюда: устрицы и осьминога на гриле. Я заказал еще выпить.

Наверняка мы все неплохо набрались. «Счастливый час» давно прошел, и уже темнело. Мы слушали Джаггера, поющего «Midnight Rambler» в автомате. Бар заполнялся. Сейчас, когда солнце село, движуха только начиналась. У самого выхода Мэдэлайн сидела со своим новым дружком, и мы слышали, как она смеется над чем-то, что он говорит, своим обычным фальшивым смехом, которым она всегда пользовалась с ними — смехом адвоката, сухим, как десятистраничное изложение судебного дела. Мэделайн поила зомби. Ей это казалось смешным.

— Скажи честно, — сказал Джон, — ты когда-нибудь делал это с мертвой?

— С мертвой женщиной? — я покачал головой. — Никогда. Но Берт делал. Ты же знаешь Берта, он все что хочешь оттрахает.

Нил усмехнулся.

— Берт? Этот псих такой озабоченный, что наверняка трахнул бы эту тарелку с осьминогом.

— Значит, быстрей заканчивай, — сказал Джон, — вдруг придет. И что, ему понравилось?

— Сказал, что очень даже хорошо, на самом деле. Не то, что он ожидал — не чувствовал, что она мертва. Наверное, нашел посвежей. Конечно же, под матрасом у него на всякий случай лежал «кольт». Говорит, внутри они не такие холодные, как все думают. Комнатной температуры.

— Я так и думал, — сказал Джон.

— Сейчас там можно свариться, наверное, — сказал Нил.

— А зимой? Это же как сунуть свой колышек в банку пива из морозилки.

— Ну, точно не как в банку, но… — Он пожал плечами и присосался к устрице. Тут он оживился и быстро глотнул.

— Налево, джентльмены, — сказал он. — У этой даже глаза на месте.

Мы повернулись.

— Господи ты Боже мой, — сказал Джон. — Она так похожа на… на…

— Дэрил Ханна, — сказал я. — Боже!

На секунду я подумал, что эта высокая, стройная блондинка в окне и правда Дэрил Ханна. Сходство было просто поразительным. Эти длинные растрепанные волосы, эти полные губы, эта тонкая шея, эти большие бездонные глаза!

Нил чуть не уронил свой скотч.

— Она смотрит прямо на нас! — прошептал он.

Так и было.

Я был уже достаточно пьян, чтобы одарить ее улыбкой, и поднял стакан. Нил и Джон просто пялились на нее с глупым видом.

— Знаете что, мужики? Не уверен, что она смотрит на нас, — сказал Джон. — Думаю, она смотрит на тебя, боксер. — Он хлопнул меня по спине. Сильно. Скотч расплескался. Лед зазвенел по стеклу.

Но он был прав. Она смотрела именно на меня. Наши глаза встретились на миг.

А потом она ушла.

Джон хлопнул меня еще раз, на сей раз полегче.

— Не расстраивайся, друг. Ты же знаешь этих телок. На минуту ты Мистер Бабий Магнит, ты долбаный Казанова на секунду, а потом…

— Просто хрен, — сказал Нил.

— Правильно, хрен. Может, она заметила один из твоих двух седых волос. Подумала, что ты ей в папы годишься.

— А я и гожусь ей в папы, — сказал я.

— Не-а, — сказал Джон. — Она посмотрела на мужика, решила, что он — не то, что ей нужно. Что она превосходит его по всем параметрам. Надула губки и свалила.

— Нет, — сказал Джон. Он смотрел куда-то надо мной.

— Что?

— Не свалила. Сюда заходит.

Я повернулся, и те глаза снова смотрели на меня, сфокусировались на мне, как лазеры, когда она подходила. Ее походка была какой-то странно размеренной и хищнической. Дорогие джинсы были такими тесными, что казались пришитыми к ее ногам. Длинным, длинным ногам. Ногам Дэрил Ханна. Я знал, что не заслуживаю этого. Бог или улыбнулся мне, или посмеялся надо мной. Я не мог понять, что именно.

Она остановилась прямо перед нами, и одного ее взгляда нам хватило.

— У кого тут есть яйца? Кто мне купит выпить? — сказала она.

— Зачем для этого яйца? — спросил я. Первое, что пришло в голову. Это во мне скотч заговорил.

— Потому что после пары рюмок я могу больше, чем ты выдержишь. Когда мы пойдем ко мне.

Я думаю, выпивка чуть не пошла у нас всех носом, когда мы это услышали.

«Барная потаскушка, — подумал я. — Или проститутка».

Хотя я никогда не видел шлюху, которая бы так шикарно выглядела. Но когда они липнут к тебе так напрямую, понимаешь: что-то не так. Обычно это делается окольными путями. Но не с ней. Не с копией Дэрил Ханна. С ней это было по-другому. С ней нужно играть в ее игру и смотреть, куда это может завести.

— А вы знаете, как произвести впечатление, леди, — сказал Джон.

— Спасибо. Я буду «Харрикейн». Кто платит?

Платил я. Я представил ей Джона и Нила и назвал свое имя. Она пожала руки по-мужски — сильно, крепко и грубо.

— А вы? — сказал я.

Она рассмеялась.

— Вам нужно знать мое имя? Вам, парни, и правда не насрать, как меня зовут? Да ну. Вам от меня совсем не имя надо.

Ее улыбка слегка смягчила ситуацию, но она все равно вела себя как сука. Высокомерная, заносчивая, наверняка приняла что-нибудь покрепче «Харрикейна». Может, даже сумасшедшая. В баре таких видишь постоянно.

Она спросила, чем мы занимаемся по жизни. Снова вопрос в лоб. Но мы ей сказали. Художник, оператор, писатель. С виду не поймешь, заинтересовалась она или нет. Приняла это как должное. Обычно когда говоришь женщине, что ты — писатель, она первым делом спрашивает, что ты пишешь. Только не эта очаровашка. Она просто кивала и пила, очень скоро первый бокал ушел и я заказал второй.

Ее длинные тонкие пальцы оторвали кусочек от осьминога Нила, и она быстро его проглотила. Не спросила. Просто взяла. Воспользовалась привилегией.

Джон предложил ей свой барный стул. Она поблагодарила и отказалась. Для нас так было лучше, когда она стояла, прислонившись к стойке: с одной стороны можно было рассмотреть грудь под маечкой, а с другой — ее зад. В этих джинсах на него стоило посмотреть. Она была прекрасной.

Мне она совсем не нравилась. Но все равно она была прекрасной.

Ее белокурые волосы светились, над головой парила ароматная дымка. Она пахла мускусом и розами. Ее глаза были такими чертовски яркими, что казалось, будто они горят, как неоновые.

Мужчины с Марса, как говорится. А женщины — с Венеры. Ну, иногда это просто не тот случай. Война на одной стороне, любовь — на другой. Иногда случается, что именно женщина хочет завоеваний, если говорить о сексе. Хочет секса так, как хотят его мужчины. Не хочет, чтобы их водили по ресторанам, не хочет гулять по паркам, держась за руки, и получать цветы на День святого Валентина, целоваться, ее не волнует вся эта любовная чепуха.

Она хотела, чтобы хотели ее. Такое не каждый день встретишь. Меня это заинтриговало.

— Знаю, о чем ты думаешь, — сказала она мне.

— Что?

— Знаю, о чем ты думаешь. Ты же играешь в игру, да? Почти все вы так делаете.

— Какую игру? О чем я думаю?

Все ее лицо засияло.

— Ты думаешь: «Да или нет?»

Я посмотрел на нее. Я ни хрена не понимал, о чем она говорит.

— Что да или нет? — промычал Джон. Он уже успел напиться в стельку.

Она оценивающе осмотрела нас.

— Мертва она или нет?

Она потянулась за коктейльной вилкой, и я подумал: «Нет!», когда она воткнула ее в левую ладонь, шлепнула, как мяч в бейсбольную перчатку, и внезапно я увидел, как маленькие зубчики показались с другой стороны.

Никакой крови.

Она не дрогнула.

Так и смотрела на меня, улыбаясь.

— Обманула тебя, да? Вас всех троих.

Тогда мы все выдохнули. Представляю, какой у нас был вид, когда мы стояли, разинув рты, и смотрели, как она вытащила вилку и бросила ее назад на тарелку Нила. Она так и держала руку поднятой и развернула ее, показывая нам проколы, на которых не было ни капли крови.

— Обманули? — сказал Нил. — Мадам, да вы скромничаете.

Вы должны понять, что нам эта девчонка показалась просто сногсшибательной, и не только по части внешности. Если в этом городе и были эксперты по различению живых и мертвых, то ими были мы, или, в конце концов, мы неплохо в этом разбирались. Но с ней у нас не было ни единой зацепки. Она была права. Она обвела нас вокруг пальца.

— Но кожа, — сказал я, — волосы?

— Дополнения к диете. Магний, витамин Е и, в основном, калий. Некоторые из нас учатся.

Она зевнула.

— Ну ладно, парни, кто из вас хочет закончить этот пит-стоп и продолжить?

— Подожди секунду, — сказал я. — Если ты мертва, то как ты пьешь… во что это ты, черт возьми, пьешь, и?..

— Ем осьминога? — Она прищурилась. — Ты веришь во все, что слышишь? Что мы не можем сходить в бар, а вы можете? Что мы теперь не любим выпить? Покупаешься на все эти идиотские рассказы о том, как мы не можем есть ничего, кроме человеческой плоти? Разве это не то же самое, что сказать, что все ирландцы — пьяницы, а все черные с ума сходят по арбузу? Я надеялась, что вы, ребята, хоть что-то понимаете.

Я мог ее понять. Выросла в семье белых, как и мы, а теперь умерла и стала частью меньшинства — а в этом мы мало что понимали. Поэтому как мы могли судить ее?

— Сейчас общество изменилось, — сказал я. — У нас ходят слухи о вас, у вас ходят слухи о нас. Каждый из нас должен понять, что единственный способ с этим разобраться — это пойти на диалог.

— О да, как это мило. Спустись на землю. Вы не хотите понять мертвых точно так же, как и мертвые не хотят понимать вас. Хотя у нас много точек соприкосновения. — Она посмотрела на мои брюки чуть повыше колен. — Вот в чем дело, да?

Она все говорила правильно. Я подумал, почему живые так редко хотят об этом подумать. Мы всегда играем в какие-то проклятые игры.

— Да, — сказал я. — Именно в этом.

Она взяла с тарелки еще кусок осьминога и проглотила, не жуя.

— Хорошо. Кто пойдет со мной?

Вопрос предназначался нам троим, но смотрела она прямо на меня. Снова эти глаза. Прекрасные, безупречные мертвые глаза.

— Кто хочет почувствовать, что значит делать это… с такой как я?

Я допил и попросил счет.

— Она не шутит, — сказал я. Голос мой звучал уверенней, чем я был на самом деле. — Джентльмены? Нил?

Он покачал головой.

— У меня есть жена, ребята. Нельзя.

— Джон?

Он побелел. Казалось, можно услышать, как тикает его мозг, взвешивая все возможности, все за и против. Потом он встал.

— Я с вами.

Мы заплатили и пошли за ней на улицу.

Днем было жарко, но ночь показалась еще жарче. На улицах было больше народу, чем обычно — форсированный марш завсегдатаев баров, ищущих, где бы еще промочить горло.

— Ничего, если я спрошу, — сказал я, — как ты?..

— Умерла? — Вопрос ее не удивил. — Опухоль головного мозга. Вот так.

Я хотел еще кое-что спросить. Согласно общепризнанному мнению, именно мозг был двигателем, и разрушить мозг мертвеца значило предать его смерти навеки. Поэтому здравый смысл подсказывал, что любое его повреждение, как, например, опухоль, как минимум вызовет какое-нибудь нарушение функции. Но у нее с функциями все было безупречно. Меня интересовало почему.

Но спрашивать я не стал. Это уже слишком из области медицины, слишком антиэротично. И мы плелись за ней быстрым шагом, как пара растерянных собачонок за хозяйкой. Скорость устанавливала она.

Спиртное, красота и запрещенный секс. Они всегда делают тебя собачкой.

— Можешь поверить, что мы и правда это делаем? — прошептал я Джону.

Он стрельнул глазами и усмехнулся.

— Хм… да!

— Я не знаю… что-то мне это не нравится.

— Эй. Ты же вечно треплешься о равенстве прав для мертвых. Как насчет равных прав и в этом? Девочка хочет поразвлечься, мы можем ей это устроить. И она сама попросила. Так в чем тогда проблема?

Его слова не лишены смысла, согласен.

Он слегка толкнул меня локтем.

— А если она сама запрыгнет? Расслабься.

Он потянул рубашку и я увидел небольшой револьвер у него за поясом.

— Быстрей, парни, — окликнула она. Ее голос лился песней. — Кто тут из нас мертвый?

Она жила в блокированном доме на углу Восемьдесят девятой и Амстердам-авеню. Государственное жилье. Не совсем дыра, но очень близко. Ее высокие каблуки цокали по ступенькам. На едва освещенной лестничной площадке можно было учуять легкий запах мочи — что, мертвые мочатся? — а стены украшали полуоблупившиеся завитушки граффити. Ничего такого, что могло бы нас отпугнуть. Только не тогда, когда ты смотришь наверх и видишь первоклассную попку, которая ходит туда-сюда в этих джинсах. Назад пути не было. Первобытный тумблер в мозгу мужчины уже переключился в позицию «Вкл.», а это надолго.

Она открыла замок с тремя ригелями. Дверь с виду была обмазана дерьмом. Я надеялся, что это всего лишь плохое граффити. Она распахнула дверь, включила свет и шагнула внутрь. Мы на секунду заколебались.

— Ты что, прикалываешься? — сказал Джон.

Внутри квартира выглядела как президентский номер в отеле «Сент-Реджис». Какими бы они там ни были. Красновато-коричневый ковер от стены до стены, длинные черные диваны, шикарная мебель в стиле «хепплуайт» и пятидесятидюймовый кинескопный телевизор. На стенах висело несколько неплохих картин, а занавески были, наверное, из византийского шелка.

Мы вошли.

— Уютненько, — сказал Джон.

Наша хозяйка не отреагировала. Она просто стояла, оценивая нас, пока мы входили и осматривались. Я наконец нашел, что спросить.

— Я думал, что… что мертвые живут за счет государства.

— Это потому, что такие как ты только так нас не трогают.

— Что?

— Эй! Что за херня? Что за «такие как ты»? Ты нас сюда пригласила, помнишь? — сказал Джон.

— Правильно. Но это ведь не значит, что я должна соглашаться с вашей политикой.

— Нет, не должна. Хотя мой друг — либеральный демократ. Короче, хватит строить из себя суку, а? Успокойся.

Она кивнула, улыбаясь.

— Хорошо. Вернемся к теме. Ты хотел знать, как я могу себе это позволить, правильно?

— Ага.

Она стянула маечку через голову. Под ней она была обнаженной.

И совершенной.

— Ну, и сколько это стоит? — сказала она.

Джон охнул.

— Мать твою, так и знал. Долбаная шлюха. Эй, ты нас за идиотов принимаешь, или как?

— Это не дело, — сказал я. Я по-настоящему взбесился. — Ты сама к нам подкатила, а мы просто пошли с тобой. Мы не будем платить.

— Заплатите, — сказала она и вытащила большую полуавтоматическую винтовку из-за телефонной полки возле двери быстрее, чем я обычно глотаю. Ствол пушки оканчивался длинной черной банкой. Глушитель.

Она направила винтовку на Джона.

— И еще, Джонни, — сказала она, — даже не думай о том, чтобы достать эту пукалку из-за пояса. Не нащупать ее между твоей рубашкой и пивным брюшком еще сложней, чем то, что ты называешь членом. Доставай ее и бросай на пол. Большим и указательным пальцем, чувак. Медленно.

Джон заколебался. Она взвела курок.

— Не бросишь — понаделаю в тебе столько дырок, что свистеть будешь на ветру. Считаю до трех, герой. Один, два…

Он задрал рубашку, достал пистолет и бросил.

— Теперь бумажники. Бросайте их к моим ногам.

Это мы тоже сделали. Для того, чтобы понять теперь, как она обставила свою квартирку, совсем не обязательно заканчивать академию. Она не шлюха, а вооруженный грабитель, заманивает мужиков к себе на квартиру и чистит их.

Мертвый вооруженный грабитель.

И мы знали, как она выглядит. И где она живет. Она не собиралась выпускать нас живыми.

Джон посмотрел на меня, а я — на него. Я подумал, что мы сказали друг другу что-то вроде «Прощай», когда она выстрелила ему в грудь. Приглушенный выстрел прозвучал как легкий хлопок в ладоши. Он рухнул, как кирпичная стена. Она поразила его прямо в сердце, кровь фонтаном брызнула на целый ярд вверх.

Я наблюдал за тем, как фонтан истощался, пока совсем не исчез.

— Надеюсь, у вас, придурки несчастные, хоть кредитки нормальные!

Теперь винтовка была нацелена на меня. Ей это нравилось. Ее соски сделались длиной с ноготь. Мне стало интересно: она всегда была такой, или это опухоль так ее ожесточила?

— Послушай, — сказал я. Меня трясло. — Давай как-нибудь разберемся. Мы можем…

— Заткнись.

Она пальнула еще дважды — Джону в голову. Череп разнесло, и мозг, похожий на старую комковатую овсянку с красными крапинками, разлетелся по всему полу.

Теперь я понял, зачем ей этот красно-коричневый ковер.

— Не хочу, чтобы он воскрес. В мире гораздо лучше без этого пьяного тролля.

Все, что я мог — стоять и ждать скорой смерти. Я не мог пошевелиться. Я чувствовал себя глупо, и мне было немного грустно, словно я потерял старого друга. Не только Джона, а вообще.

— А я что? — выдавил я. — Вот просто так пристрелишь?

Она засмеялась.

— Хочешь сказать «после того, что мы с тобой пережили»? Не обязательно.

Она держала пушку расслаблено — так, как обычно держишь телефонную трубку, когда не собираешься звонить прямо сейчас. Но между нами было добрых десять футов. Если бы я бросился на нее, то лежал бы на полу рядом с Джоном.

— Тебе отсюда не выбраться, — сказала она. — Дверь запирается автоматически, на окнах решетки, можешь орать и визжать, но, знаешь, соседи не будут жаловаться.

Конечно, не будут. Соседи все мертвы, как и она.

— И что ты имеешь в виду под «не обязательно»?

Она пожала гладкими обнаженными плечами.

— Будешь жить или умрешь — зависит от тебя.

Мой взгляд говорил, что я не догоняю.

— Я вижу таких говнюков, как ты, каждый день. Для вас мы уже не люди, мы — ничто.

— Неправда. Да, есть до черта фанатиков. Но я всю ночь пытался сказать тебе — я не из таких.

Я защищал свою жизнь, не принципы. И она это понимала.

— Конечно из таких. Чем ты отличаешься? Либеральный демократ, тоже мне. Главное доказательство — ты здесь. Для вас, уродов, потрахаться с мертвой — забава. Есть над чем поржать, есть чем похвастаться за бутылкой. И знаешь что? У тебя есть отличный шанс.

Она пробежала пальцем по стволу.

— И если ты хорошо постараешься, я тебя не убью.

Что за чушь? В этом не было никакого смысла. Мы за этим и пришли, а теперь она сделала из этого какую-то игру на выживание. Но мог ли я ей верить?

Выбора все равно не было.

Самым странным было то, что я знал, что смогу это сделать. Несмотря на пушку у нее в руках и мертвого Джона на полу. Я готов был отодрать ее во все дырки. Я осмотрел ее ото рта до груди и сразу возбудился.

Наверное, смерть и страх — это афродизиаки.

Я снял рубашку и бросил на пол. Вытянул ремень и бросил и его.

— Хорошо, — сказал я спокойно и сделал шаг к ней. Она рассмеялась.

— Ты будешь на седьмом небе от счастья!

Я растерялся.

— Только не со мной, осел.

Она направилась к двери возле портьер, которая открывалась во тьму.

— Мама! Билли! Выходите сюда!

Их зловоние пришло раньше них самих. Я едва мог дышать.

— Мама сгорела в машине, — сказала она. — А мой брат Билли утонул в Гудзоне. Но они оба вернулись. Теперь я о них забочусь.

Волоча ноги, они прошли по комнате и неуклюже встали на колени перед телом Джона. У женщины совсем не было лица, одни угольки. Тело — как скелет, покрытый копченым беконом. Плоть мальчика была большей частью зеленой и свисала над его обнаженной грудью оттого, что разбухла, когда он всплыл. Грудь словно набита мясным паштетом. На лице, напоминающем кровяную колбасу, мерцали два глаза. И то, что мы иногда слышали о мертвецах — то, что они иногда становились гораздо мощней, чем в жизни — было правдой. Эти два разваливающихся, дрожащих создания безо всяких усилий вскрыли Джона и начали рвать его. Некоторое время не было слышно ни звука, кроме чавканья, пока она не разорвала тишину.

— Мама любит жестко и быстро, — сказала она. — Но не слишком жестко. Ну, знаешь, что-нибудь может отвалиться. Ты должен быть осторожным.

Безликая тварь посмотрела на меня своими черными свернувшимися глазами и сделала что-то, что должно было обозначать улыбку. Я уставился на ее обугленную грудь и выжженное влагалище между ногами-палками.

— А Билли — гей. Постарайся удовлетворить его ртом, или он запихает тебе это в зад. Ой!

Его член уже начал подниматься. Головка походила на гнилой зеленый помидор.

Они вдвоем поползли в моем направлении.

— Ты же хотел секса с мертвыми, — сказала она. Пушка снова нацелена на меня. — Так приступай.

Она сдержала обещание — не стала меня убивать. Так что, думаю, у меня получилось. Теперь они держат меня в задней комнате с мамочкой и Билли, закованным в наручники.

Я слышу, как она постоянно приводит других парней. Никто из них надолго не остается. Я слышу хлопки — это им конец. Пока что я их любимчик. Полагаю, она выделила меня тем вечером в баре. А как же секс? Это ужасно, конечно, это омерзительно. Но это лучше, чем стать их следующей трапезой. Вы не представляете, что можно сделать, чтобы пожить еще хотя бы день.

Но их аппетиты… ужасны, громадны.

Моя единственная надежда — то, что Нил где-то там ищет меня. Ищет своих приятелей, Джона и меня. Может, он подключил к делу копов. И как-нибудь, назло всему, он меня найдет. Что она прогадает, ошибется — и будет проходить возле кафе «Уорлд» а Нил в это время будет на посту, будет любоваться на леди, что проходят мимо в коротеньких летних юбочках и футболках, глядя в большое окно, и увидит ту, что так похожа на Дэрил Ханна.

Нале-е-ево!

Тем временем, уже зима. В Сити холодно зимой. И здесь очень холодно.

Перевод Амета Кемалидинова

Александр Подольский «Твари из Нижнего города»

Профессиональный картежник идет по следу убийцы жены. Поиски приводят его в Нижний город — район у озера, на дне которого спит исполинский слизень Глааки. Рыболюди, полукровки, наркоманы, обитатели трущоб — весь этот сброд верит в божественное происхождение Глааки, но героя интересует лишь месть. И он очень не любит глубоководных.

Вселенную Мифов Ктулху развивали и расширяли многие, в том числе и британец Рэмси Кэмпбелл. Придуманный им Обитатель Озера с разрешения автора появляется и в этом рассказе…

DARKER. № 8 август 2013

Вниз взглянула рыбьим оком

Недовольная Луна —

Там, тумана поволокой

Город скрыт, в объятьях сна

Пребывает безмятежный,

Спят спокойно млад и стар.

Только нет уже надежды —

От прибрежных черных скал

Рыбы движутся отрядом,

Позабыв извечный страх,

Человек, не жди пощады —

Кровь сверкает на зубах.

Этой ночью вышли рыбы

Человечье мясо есть,

В эту ночь познают рыбы

Что такое злая месть.

«Человек хорош покойным» —

Приговор у рыб таков…

А пока что спит спокойно

Мирный город рыбаков.

«Рыбье око» Алексей Грибанов (Вертер де Гете)

Крысы мешали спать вторую ночь подряд. Пока молнии перечеркивали больное небо Нижнего города, а дождь затапливал подворотни, рядом копошились эти твари. Местное пойло не помогало отключиться, ведь шорохи в стенах и полу проникали даже в сон, обращаясь новыми кошмарами. Лампы вокруг устроенной в кресле постели горели до утра, и грызуны не показывались. Но я чувствовал их присутствие, как и они — мое. Потому что зверь всегда чует другого зверя.

По стеклу словно сползала болотная жижа, размазывая вид на трущобы. Озеро приближалось. С каждым годом оно увеличивало границы, пухло, пожирало берега, принося в жертву своему главному обитателю рыбацкие бараки. Накинув плащ, я открыл окно, выбрался на решетчатую площадку пожарной лестницы и закурил. Дождевые капли заплясали вокруг башмаков, а струйка дыма едва не утонула в потоке воды. Никаких долговязых зданий, никакого засилья техники, никаких верениц газовых фонарей. Все это осталось в Верхнем городе. Здесь властвовал мрак. Заводские трубы выплевывали в небо облака копоти, и черные тучи нависали над уродливыми домишками, не давая выглянуть солнцу. Трущобы напоминали живой организм. Они росли вдоль береговой линии, к ночи расцветая огнями костров и пожаров. Тысячи прижатых друг к другу комнатушек, каждая из которых больше походила на собачью конуру, сплетались в медленно уходящий под воду лабиринт. Где-то там и должен был прятаться убийца Анны.

Пятиэтажная ночлежка в этой части города выглядела настоящим небоскребом. Выплюнув потухшую сигарету, я поднялся на крышу. Флюгер порос ржавчиной, но стороны света на нем все еще узнавались. С юга тянулась единственная нормальная дорога в Верхний город, с которым меня больше ничего не связывало. Не считая пресвятых карточных долгов. Одинаковые здания топорщились из земли, будто перевернутые кружки на стойке грязного кабака. Бары, притоны, подпольные игровые клубы и сутенерские помойки — всего этого здесь было едва ли не больше, чем обычных жилых домов. Поймав новый порыв ветра, флюгер заскрипел костями и повернулся ко мне. На север.

— Куда пялишься? — спросил я уродца, что напоминал ежа. Хотя дураку понятно, чье изображение поставили на крыше.

Я тоже развернулся и взглянул на темно-синие волны вдалеке. Утренний туман поднимался из низины, где оживали трущобы. Озеро казалось бескрайним, словно и не было остального мира за кромкой воды. Вспомнились кошмары, что начались, как только я заселился в «Морок». Перед глазами встали рыбаки… Фанатики считали, что сказывалась близость к нему, не зря ведь Обитателя озера называли еще и Властителем мертвых снов. Если раньше подобная чушь жила только в мозгах рыбаков, то теперь и самые обычные люди верили в этот бред. Спящая на дне тварь силами чокнутых, газетчиков, любителей наживы на словах давно превратилась в древнее божество, каким его и видели служители культа Глааки.

Вторая пожарная лестница спускалась с другой стороны здания, плюс дверь на чердак еле держалась на одной петле. В случае чего, уйти можно было через крышу. Но эти же ходы наверняка пригодятся и незваным гостям, если тем хватит ума искать здесь. А искать они начали еще вчера.

В комнате было тихо, движение в гнилых перекрытиях «Морока» исчезло с наступлением утра. Разложенная на столе колода вновь предвещала неприятности. Карты всегда зарабатывали мне на жизнь, с подростковых годов и игр на сигареты с друзьями до закрытых турниров с участием городской верхушки. Они давали мне очень многое, ничего не прося взамен. Как выяснилось, просто выжидали момент, чтобы забрать все и сразу. Удача, как и любая опытная шлюха, вмиг перекинулась к другому, ведь всегда найдется тот, у кого и кошелек потолще, и член побольше. Но карты все еще говорили со мной, пускай теперь я сам надеялся на ошибку. Черный джокер Глааки приходил раз за разом, исключая возможность совпадения.

Проститутка очнулась. В заплаканных глазах отражался страх, на запястьях под веревкой проступили кровоподтеки.

— Ну что, надумала говорить?

Она послушно закивала, и я вынул кляп.

— Мне нужен великан. Уродец из рыбаков, одноглазый. И у меня мало времени, так что советую переходить сразу к делу.

— Если ты думаешь, что я работаю одна, — процедила назвавшаяся Евой шлюха, — то ты конченый. Ты за это ответишь!

Наряд проститутки ей подходил: молодое горячее тело в нижнем белье пряталось под коротким плащом, который едва прикрывал шикарную задницу. Стройные ноги в чулках, высокие каблуки, чернильные волосы до плеч — для местных уродов слишком хороша. К животу присосалась татуировка в виде осьминога. Верхние щупальца поддерживали крепкие груди, а нижние переплетались друг с другом и заползали под ткань шелковых трусиков. В пупке, который выступал глазом подводного чудища, красовалось серебряное кольцо. Назвать Еву красавицей мешали только синяки на ребрах да исколотые до черноты вены.

— Меня ищут люди куда серьезнее твоих дружков. Это раз. Я знаю, что несколько дней назад ты с ним виделась. Это два. И если ты не заговоришь, я тебя убью. Это три.

Если у меня с такой легкостью забрали самое дорогое, почему я должен ограничиваться в средствах? Анну разорвали белым днем в одном из переулков Верхнего города. Просто так, ради забавы. Через полгода после нашей свадьбы. Оказавшийся рядом полицейский ничего поделать не смог — ему выжгли глаза какой-то кислотой. В последние месяцы это превратилось в странный ритуал, на улицах все чаще встречались люди с ожогами вместо глаз, но шумиху никто не поднимал, будто так и надо. Что еще удивительней — калеки и не ждали помощи от законников и даже в больницу не обращались, привыкая к жизни в вечной темноте. Настолько силен был страх. Похоже, чешуйчатые так отвечали на появление молодежных банд, которые отлавливали рыбаков и избивали до полусмерти, запрещая показываться в Верхнем городе. Как бы правительство ни старалось сохранить нейтралитет между людьми и любителями глубины, столкновения случались почти каждый день.

— Значит, не хочешь по-хорошему? Я в любом случае вытащу из тебя правду, уж поверь.

Тогда полиция вздернула пару полубезумных рыбаков и закрыла дело. Однако мне этого было мало. Я наведался к пострадавшему. Полицейский, совсем еще мальчишка, явно недоговаривал. Трясущееся от ужаса тельце выдавало новоиспеченного калеку с потрохами. Боялся он не только и не столько меня, сколько того, о ком не смел говорить. Но я всегда был мастером переговоров. Крича от боли, полицейский выложил все. Анну убил здоровенный рыбак, больше любого из местных, больше многих людей, и вместо правого глаза на лице ублюдка была отпечатана паутина шрамов. А еще слепец расслышал последние слова Анны: «Только не ты». С тех пор эта фраза поселилась в моей голове. Неужели Анна знала убийцу? Откуда?

Спустившись к хозяйке, я взял у нее граммофон и пару пластинок. Музыка и слова на чужом языке наполнили комнату, зазвенели под потолком, отражаясь от оконных стекол. Нашарив в карманах плаща Евы губную помаду, я расчертил ее тело короткими алыми линиями.

— Это для удобства. Чтобы ничего не забыть. Потому что теперь я собираюсь по всем этим черточкам пройтись ножом.

Смелости в ней поубавилось.

— Не надо, пожалуйста.

Я достал нож и сделал первый надрез. Ева взвыла, будто передразнивая певичку из граммофона.

— Говори. Мне нужен Циклоп.

— Сука, ты скоро сдохнешь! Сдохнешь! Тут и останешься!

Скучно, раз за разом одни и те же угрозы. Когда я выковырял кольцо из ее пупка, Ева закричала, что ничего не знает. Уже прогресс. Но она врала. В Верхнем городе одноглазого не было. Я облазил все излюбленные места сборищ рыбаков, посетил передвижные цирки уродцев, сходил в глубоководный театр в Центральном парке. Ничего. С помощью немалых денег достучался до чешуйчатых из держателей власти, ведь теперь эти твари заседали почти в каждой структуре. Дружба народов, мать их за щупальце. Но ни рыбаки, ни полукровки толком не помогли. Они узнали одноглазого и даже вспомнили имя — Циклоп, только вот в Верхнем городе его никто не видел. Тогда я завел целую сеть информаторов в Нижнем городе, чью работу оплачивали влиятельные и очень азартные люди. Правда, догадались они об этом только вчера, до того мошенничество за карточным столом проходило как по маслу. Беда в том, что и в Нижнем городе Циклопа не было. Он просто исчез, будто знал, что за ним открыли охоту. Два месяца тишины и впустую потраченных денег сменились вереницей долгожданных весточек: Циклоп вновь мелькает среди полуразваленных построек Нижнего города. И как бы я ни тянул с визитом в эту загаженную помойку, как бы ни пытался отмахнуться от детской боязни рыбьих лиц, время пришло. В Верхнем городе меня с остатками денег искала каждая собака, а в Нижнем ждал своего часа убийца. Все-таки жажда мести способна перебороть любой страх.

Я продолжал полосовать красивое женское тело, получая все новые проклятья в свой адрес. Девчонка попалась не из сговорчивых.

— И ты вот так просто меня убьешь? — От постоянных криков голос Евы охрип. — Ни за что?

— Да. Потому что убийцей я стал, едва родившись. Видишь это? — Я показал ей уродливые рубцы по обе стороны шеи. — Петля из пуповины — не лучший подарок новорожденному. Мать была шлюхой вроде тебя, я оказался ей не нужен. Но задушить меня не получилось — мамаша потеряла слишком много крови при родах. Получается, я убил ее, даже не зная, что она хотела убить меня. Забавно, правда?

— Ты просто больной. Больной сын шлюхи.

— Нет. Просто у меня скверный характер.

Я почти вырезал осьминога, когда Ева заговорила. Простынь настолько пропиталась кровью, что с кровати натекла целая лужа.

— Хватит, хватит, прошу, все, хватит… Я его не знаю, и никто из моих знакомых не знает… Живет где-то у озера.

— Озеро большое. Точнее.

— Не знаю, правда, не знаю я… там, говорят, на одном из островков у северной части, там, у топей…

— Очень мало информации. Понимаешь? У нас ведь с тобой еще и спина не охвачена.

— Не надо, прошу, — заскулила Ева. — Его долго не было, а недавно появился, да, наркотики искал, у нас тут все на них сидят, даже рыбаки, почти все… Затейник три дня уже не приезжал, я сама в ломках, а тут ты…

— Затейник — кто такой?

— Умелец один, старик, варит, химичит, делает дрянь всякую, кислоту, наркотики, все подряд, говорят, прямо из крови Глааки делает, да…

— Где живет?

— Не знаю.

Я вздохнул, окинул взглядом перечеркнутое открытыми шрамами тело. Теперь Еве придется серьезно скинуть цену на свои услуги. Если, конечно, она останется жива.

— Я правда не знаю, Затейник сам приходит, сам привозит, к себе никого не пускает потому что… Знаю только, что в трущобах где-то…

Отойдя к окну, я достал сигарету. За стеклом свистел ветер, разгоняя остатки дождя. На улицах посветлело, высыпал народ, загудели такси. Обычные будни рабочего квартала.

— Похоже на правду. Только зачем такие жертвы, почему сразу не рассказала? Боялась, что одноглазый накажет? Этот ваш Циклоп, считай, уже труп.

За спиной раздался булькающий смех.

— Неееет, — с улыбкой протянула Ева. — Скорее, ты труп. Потому что со дня на день Глааки проснется… Все говорят… Особенный рыбак его разбудит…

— Понятно, — выдохнул я, — так ты фанатичка.

— И тогда неверующие исчезнут… исчезнут те, кто не видит среди рыбаков нормальных… кто видит только свою злость.

— Они не могут быть нормальными, это грязные мрази, место которым в их болоте. А еще лучше — в банке собачьих консервов.

— Среди людей мразей еще больше.

Я не собирался ничего доказывать и отвечать. Десятилетия назад все решили за нас, теперь оставалось просто жить в таком мире. Бок о бок с такими обитателями. И ждать, чья чаша терпения переполнится первой. Я собрался и сделал музыку громче.

— Кляп вставлять не буду, дыши. Если не обманула, перевяжу, как только вернусь из трущоб. Если обманула, то лучше бы тебе сдохнуть до моего возвращения.

На улице меня окружила свора ребятни. Чумазые, беззубые оборванцы толкались и пихались, дергая за плащ.

— Добрый человек, дай денег! Помоги! На питание, добрый человек! А, добрый человек?!

— Попрошаек не кормлю, пошли вон, — процедил я.

— Зачем попрошаек? — удивился самый длинный, с горизонтальным шрамом на лбу. — За газету! Хорошая газета, добрый человек! Сегодня привезли из самого Верхнего города, да! Хороший город, хорошие новости!

Зверьки заплясали вокруг, а длинный достал из мешка бумажный сверток. Газета была заляпана черными пальцами, но выбирать не приходилось. Не расстреливать же их стаю средь бела дня.

— Давай сюда, — схватил я газету и швырнул мелочь в лужу у тротуара. Дети улицы кинулись к мутной жиже с такой радостью, будто добывали настоящее сокровище. Хотя для них, возможно, так оно и было. Когда я садился в такси, «газетчики» уже вились вокруг нового клиента.

Таксист помалкивал, чувствуя мое настроение. Мимо проносились серые стены домов и серые люди. Это был серый мир, в котором я чувствовал себя чужаком. Люди как-то приспособились к жизни рядом с животными, но только не я. У меня из памяти еще не вытравились времена, когда мы были хозяевами на своей земле. Когда по улицам не ходили сектанты, предлагая бессмертие в обмен на душу, когда рыбаки жили только у водоемов. Когда спящее на дне озера существо привлекало туристов, а не фанатиков.

«Культ Глааки принимает новых послушников».

На первой полосе изобразили самого Властителя мертвых снов. Из чудовищного слизня цвета озерного ила топорщились сотни металлических отростков, шкура из железных волос покрывала тварь, словно броня. Где-то в глубине этой массы едва виднелись глаза Глааки, которые могли оказаться обычными щупальцами. Вокруг Обитателя озера скучились люди в балахонах, воздевающие руки к своему повелителю. Смотреть на эту мерзость было тошно. Недоумки со всей округи в суеверном ужасе падали на колени перед озерным гигантом, но для меня он оставался лишь редким животным. И если вдруг когда-нибудь эта штука проснется, ее можно убить. Как и любое другое существо.

— Почти приехали, — подал голос таксист.

Дождь закончился. Я полистал газету и завис еще над одной статьей. Как ни странно, она была посвящена человеку.

«Очередное убийство человека-рыбы. Тридцать восьмой продолжает охоту».

Это был маньяк нового времени, человек, уничтожавший жаберных тварей по всему Верхнему городу уже несколько лет. Трупы находили в парках, у рек, в подворотнях, даже в рыбных лавках. Пресса тут же сделала из него психопата, который разрушает и без того хрупкое перемирие, мол, мы давно научились жить рядом с рыбаками и даже работать вместе. Только продажные писаки отказывались замечать, как эти лягушкоголовые уроды ведут себя с людьми, когда чувствуют свое превосходство. И, разумеется, никто не собирался подсчитывать число жертв с нашей стороны, хотя чуть ли не каждый месяц от перепончатых лап умирало несколько человек. Всем было плевать.

До конца дочитать я не успел — в окне уже виднелась линия деревянных развалин. Рыбаки здесь водились не только глубоководные, встречались и обычные старики с бамбуковыми удочками. Но все же у основной массы можно было обнаружить жабры, так что мурашки на спине я почувствовал, как только фонари такси растворились в дорожной пыли. С самого детства я и боялся, и ненавидел рыболицых, в их присутствии меня начинало колотить. Со своей фобией я боролся, как умел, но сейчас на это не было времени.

Повсюду ощущалось дыхание озера, от воды несло прохладой и тленом. Под ногами сновали крысы, ничуть не стесняясь человека, а местные жители лишь на мгновение поднимали ко мне глаза и возвращались к своим делам. Кто-то мастерил сети, кто-то запекал на углях странного вида мясо, голая детвора играла с собаками на дорожке, и матери поглядывали на довольных отпрысков из-за кривых заборов. Часть хижин оказалась сожжена, стекол не было почти у всех. Тропинки становились все уже, дома жались друг к дружке, точно выстраивая неудачную баррикаду, и мне приходилось шагать сквозь чьи-то жилища. На вопросы никто не отвечал, беседовать с чужаками здесь не привыкли. Я углублялся в лабиринт, путаясь в бараках, натыкаясь на одинаковые комнатушки и одинаковые лица. Переплетения стен кружили перед глазами, ведь среди исчезающих троп я давно заблудился, да еще и потерял счет времени. Казалось, либо я вот-вот выйду к самому Глааки, либо окажусь у того места, откуда начал искать Затейника. Внутри трущоб было темнее, словно умирающий поселок затащили в наскоро сколоченный гроб. Оставалось только захлопнуть крышку.

Наконец я разглядел вдалеке высокий черный столб и двинулся туда, точно сбившаяся с курса шхуна к маяку. Питаемая озерной водой почва кое-где проваливалась, и в очередной луже я раздавил нечто вроде каракатицы. Тварь напомнила осьминога на животе Евы. Я ускорил шаг.

Столб оказался сгоревшей сторожевой вышкой, на площадке возле которой из проволок и арматур собрали памятник Глааки. У железного отродья в два человеческих роста высотой на четвереньках сидела старуха. Она почувствовала меня, закончила молитву и поднялась.

— Ты не любишь Глааки, так ведь? — сходу спросила она, обратив ко мне выжженные глаза.

— Я ищу Затейника.

Ведьма протянула руку, на пальцах не было ногтей — только черные провалы.

— Ты не любишь Глааки, — теперь это было утверждение.

— Ты знаешь, как найти Затейника? Я могу заплатить.

— Глааки дарует тебе бессмертие, но ты должен верить. Должен почитать могущественного Древнего, величайшего из существ. Ты должен верить, и тогда у тебя будет шанс стать слугой Глааки. Затейник не верил, он принес в наш общий дом заразу и погубил себя. Глааки никогда не дарует ему вечной жизни!

— Погубил? Что с ним?

— Он стал жертвой своих деяний. Это кара, кара Глааки!

Чокнутая фанатичка опять рухнула на землю перед статуей, яростно прожевывая очередную молитву. Это скрюченное существо уже мало походило на человека, закапываясь седыми патлами в придорожную грязь. Я подошел и развернул старуху к себе.

— Слушай меня очень внимательно. Сейчас я оторву тебе голову, и никакой Глааки обратно ее не пришьет, поняла? Но ты можешь спастись. Просто скажи, где Затейник.

Старуха тряслась всем телом, только сейчас сообразив, чем ей грозит наша встреча. Сухой рот открывался беззвучно, словно рыбий. Наконец она произнесла:

— Иди вниз к озеру. Там, где земля становится болотом, найдешь его хижину. Ее сожрала зараза, сожрет и тебя.

— Я рискну.

— Затейника искали три дня назад. Его уже нет, его давно нет!

Я бросил старуху на землю и поднялся.

— Это мы еще посмотрим.

— Я буду молиться за тебя, чужак. Потому что Глааки вот-вот проснется, и теперь он тебя не пощадит. Особенный уже знает, как разбудить его. А ты будешь умолять о простой смерти. Но Глааки не послушает. Он окунет тебя в кошмар!

— Глааки — это вонючая лужа рвоты, вот и все. Болотная тварь, которую кучка идиотов считает божеством. И скорее вы сами подохнете в своих трущобах, чем эта гниль доползет до нормальных людей. Про Особенного уже слышал. Как раз его я и собираюсь убить.

Чем ниже спускалась тропинка, чем ближе становилось озеро, тем мрачнее делалось вокруг. Живой свет уходил из этих мест, и во встречных бараках загорались огоньки. Шлепанье чужих лап за спиной я услышал пару минут назад, но оборачиваться не стал. Башмаки промокли насквозь и мешали идти, и я невольно позавидовал преследователям, которые шли босиком.

Жилище Затейника смахивало на металлическую пещеру. Округлой формы здание трубой уходило в землю, снаружи оставляя сплетения проводов и кабелей, которые срастались в серебристые стены. В темноте чудилось, что они пульсируют, будто дублируя удары огромного сердца. Заходя внутрь, я оглянулся. Минимум четыре тени ползли следом сквозь сумерки, уже ни от кого не прячась. Спички в кармане не промокли, и душную темноту разогнало маленькое пламя. Стальные вены расходились по всему помещению, вонзаясь в странные образы на стенах. Змеевидные щупальца, сотканные из проволоки конечности, похожие на лица узоры и механические детали с шестеренками и трубками… Помещение словно вылепили из железа и плоти. Я шел вдоль стен и зажигал все новые и новые спички, разглядывая спаривания проводов и человеческих тканей. На меня смотрели червеобразные отростки, вьющиеся вокруг металлических костей… и тут я увидел старика. Он был сожран стеной и распят на черном кресте. Ноги почти исчезли, руки покрывала масса из проводов, а развороченное туловище словно расплавили кислотой. Запечатанный в алюминиевой бороде рот навсегда замер в крике.

— Он принес в наш дом заразу, — вдруг повторил я за старухой, — и погубил себя.

Рыбаки стали входить. Похоже, им надоело караулить меня снаружи. Я уперся в стол и стал перебирать банки, шкатулки, коробки, открывать ящики и колбы. Ничего, никакой химии. Если тут что-то и оставалось, то все унесли до меня. Забыли только гору металлолома, из которой я вытянул нож. Потухла последняя спичка.

— Ну что, лягушата, — сказал я, доставая любимый короткоствольный револьвер. Глаза привыкли к темноте, черные фигуры стояли в нескольких шагах от меня, блокируя выход. — Как вы думаете, какого калибра эта штука?

По пещере поползло гавканье, которое заменяло им речь. Они разевали рты и издавали звуки, от которых сводило зубы. В пальцах нарастала дрожь. Но на этот раз страха в ней было меньше, чем предвкушения.

— Правильно, лягушата, — прервал я их блеяния. — Револьвер у меня тридцать восьмого калибра. Тридцать восьмой! Слышали о таком, мрази?!

Я выстрелил в ближайшего рыбака, и тот с пробитой головой откинулся назад. В короткой вспышке света я прочитал тревогу на их мордах, ведь, конечно же, они обо мне слышали. Выстрел — и на землю повалился второй рыбоголовый. Кто-то бросился бежать, но остальные оказались смелее. Я всадил в рыбаков еще три пули, ощутив склизкую кровь одного из них у себя на лице. С утробным воем из темноты вылетел глубоководный с острогой. Я нажал на курок, но рыбак успел пригнуться. В ту же секунду у выхода согнулась чешуйчатая тварь. Барабан был пуст, все пули нашли новых хозяев посмертно. Увернувшись от удара, я ногой воткнул рыбака в стену. Он отбросил оружие и вцепился мне в плечо. Повалил на землю. Зубы-лезвия без проблем разорвали плащ и пустили кровь. Я закричал, пытаясь удобнее перехватить нож. Рыбак, почуяв теплую плоть, стал вгрызаться еще сильнее. Одной рукой я старался не пустить его к шее, а другой нанес удар. Нож вошел прямо в жабры. Несколько сильных рывков — и хватка ослабла. После новых ударов из горла твари потекла тина, и я отбросил труп. Жилище Затейника превратилось в молчаливый склеп.

Из трущоб я выбирался бегом, насколько это возможно. Плечо ныло и кровоточило, но задерживаться я не имел права. В темноте мерещились нескладные силуэты, над развалинами громыхали крики рыбаков. Меня спас их собственный страх. Знай эти лягушачьи мозги, что знаменитый Тридцать восьмой не наскребет патронов даже на барабан, — похоронили бы прямо здесь. Угнав грузовик для перевозки рыбы, я не снимал ногу с педали газа до самого «Морока».

В машине пахло куревом. У входа в «Морок» стоял странный тип в шляпе, слишком хорошо одетый для этих мест. По дороге, огибая пьяниц, носились дети-попрошайки.

Тип в шляпе мне не нравился. Он воровато озирался по сторонам, а руки не вынимал из карманов серого плаща. Грузовик я остановил через дорогу от ночлежки и выходить не спешил. Я мог и не возвращаться в номер, но привык сдерживать обещания. Ева не обманула, хоть Затейник мне ничем и не помог. Самое главное: в номере осталась колода, а ее, в отличие от окровавленной проститутки, я бросить не мог.

Я вытащил из кармана патроны и зарядил револьвер. До полного барабана не хватило одной штуки. Придется наведаться к местному оружейнику. В другом кармане нашелся нож, который так удачно попал под руку в пещере Затейника. Теперь, при свете его можно было рассмотреть. Он не принадлежал старику, потому что на рукоятке красовалась золотая лампа, идеальный домик для джинна. А такую эмблему я уже встречал. Заход в «Морок» откладывался.

* * *

— Добро пожаловать в «Лампу Альхазреда», вам столик на одного?

Я огляделся. Среди редких обитателей бара на охранника тянул только один, остальные не смогли бы поднять ничего тяжелее стакана.

— Веди к главному, быстро.

Миловидная блондинка наморщила носик.

— Не поняла.

Я достал пистолет и повторил. В этот раз девчонка оказалась понятливей. В кабинете было накурено, за столом сидели два жирных борова и играли в карты. От количества перстней на руках рябило в глазах.

— Ты еще кто такой? — спросил лысый, и я заметил у него жабры.

— Меня зовут Тридцать восьмой.

За спиной заскулила дверь, и в комнату протиснулся здоровяк в свитере. Увидев оружие, он попытался схватить меня за руку, но реакции не хватило. С пулей в груди он осел на пол, разрисовывая дверь собственной кровью. Блондинка прижалась к стене, прикрывая рот.

— Что вы забрали у Затейника?

Ко мне развернулся второй толстяк, борода которого напоминала засохший куст.

— Эй, ковбой, остынь, зачем так нервничать?

Я выстрелил ему в голову.

— Мне некогда. Повторить вопрос?

Полукровка вскочил с места и отворил шкаф. Вытащил четыре склянки с разноцветными порошками, разложил на столе. Он выворачивал наизнанку все свои схроны, стараясь не показывать перепонки между пальцев.

— Послушай, парень, это очень сильные наркотики. Очень. Мне не жалко, забирай, но с ними нужно обращаться умело. Да и все тебе точно не понадобятся, понимаешь? — Полукровка вытер испарину с лысины и покосился на мертвого бородача. Блондинка всхлипывала уже из-под стола. — Может, попробуем договориться? Затейник свихнулся, мы просто решили…

— Что еще? Это все, что вы взяли?

Полукровка засуетился, вытрясая из сумки разную мелочь.

— Да все, а что там еще брать, этот псих чуть ли не из себя какое-то зелье варил. Он умер? Мы его не убивали, если что. Там какая-то чертовщина творилась, стенки шевелились, как внутренности какие. — Он бросил взгляд на выросший посреди стола холм наркоты. — Пойми, это очень большие деньги, а я задолжал серьезным людям. Ты, конечно, можешь меня убить…

«Все мы кому-нибудь должны», — мелькнуло в голове. Но вслух я сказал:

— Хорошая идея. Пожалуй, так и сделаю. Если только у тебя нет нужной мне информации.

— Расскажу все, что знаю.

— Я ищу Циклопа. Рыбака. Слыхал о таком? Затейник мог знать, где он живет.

В дверь вломились двое доходяг с обрезами. Один сходу пальнул. Треснула стена, комната задребезжала. Завопила позабытая под столом девка. Я откинулся на пол и двумя выстрелами успокоил обоих недоделанных снайперов. Второй так и не сообразил в кого нужно целиться.

— Отошел к стене, быстро, — отогнал я полукровку, принимаясь потрошить сумки. — Еще охрана есть?

— Н-н-нет, — произнес он. Затем набрал воздуху в легкие и продолжил: — О Циклопе я немножко могу рассказать.

Я уже нашел кое-что интересное среди хлама Затейника. Это была карта Нижнего города. С пометками. Очень хотелось верить, что крестиками были обозначены обиталища клиентов.

— Слушаю.

Полукровка откашлялся, карябая переносицу длинными ногтями.

— Пару месяцев назад сюда нагрянули люди из Верхнего города. Агрессивный молодняк. Сняли склад, и больше их никто не видел. Ну сняли и сняли, кому они нужны… Но с неделю назад выяснилось, что они там делали.

Девчонка вдруг завыла так громко, что я чуть не выстрелил.

— Эти молокососы отловили дюжину рыбаков, — продолжал полукровка, — посадили их в клетку. И стали ждать. Слышал о методе крысы? Это когда крыс запирают в одном месте без еды, и от голода они начинают жрать друг друга. А когда остается одна, то мозги у нее уже набекрень. Она не может есть ничего, кроме крысятины. Ее выпускают, и тварь начинает жрать сородичей.

— Крысиный король, — усмехнулся я.

— Вроде того. То же самое сделали и с рыбаками. Два месяца продержали там. Два месяца они жрали друг друга. Нужный тебе Циклоп как раз и оказался этим крысиным королем. А теперь он убивает всех подряд. Не только рыбаков. И если ты собрался его грохнуть, я даже могу тебе приплатить. И не я один.

Это многое объясняло. Значит, в какой-то степени мы с Циклопом делали одно дело. Что ж, пусть так, но все равно придется его пристрелить. Убийство моей жены — преступление намного страшнее, чем попытка пробудить древнего бога. Странно, что полукровка не завел речь о божественном предназначении Циклопа. Выходит, даже среди рыбаков не все повернуты на этой псевдорелигии.

— Это встанет вам в хорошую сумму, — пробурчал я. — Очень хорошую. Но мертвого Циклопа вы получите. Только не думай, что я решил на тебя поработать. Просто мне надоело брать деньги просто так. А с одноглазым у меня свои счеты, я в любом случае его убью. Как и тебя, если попробуешь обмануть.

В вестибюле «Морока» было пусто. Отперев дверь номера, я застыл на месте. Музыка оглушала так, что крысы должны были удрать даже от соседей. Но все произошло наоборот. Твари слезли с кормушки, только когда я пнул кровать. Повсюду мелькали хвосты, лапки, пропитанные кровью шкуры. Крысы, некоторые из которых размерами напоминали взрослых кошек, разбегались по комнате и уходили через невидимые щели. Глаза и рот Евы были раскрыты и полностью передавали тот ужас, который испытывал обездвиженный человек, пока грызуны отщипывали от него кусочки. Я поморщился. Это было уже слишком. Такой участи для девушки я не желал. Стены затрещали, в полу началась вибрация. Плотоядные обитатели «Морока» не хотели отходить от праздничного стола.

Я наскоро перевязал плечо и разложил на столе карту Нижнего города. Если не считать трущоб, Затейник отметил только один объект у озера. Как и говорила Ева — островок у северного берега. У топей. Один из многих. Теперь я знал, где искать Циклопа.

В окно постучался дождь, заворчали небеса. Игла давно соскочила с пластинки, погрузив комнату в тишину. Я никогда не жаловался на слух, поэтому шаги на пожарной лестнице тайной не стали. Они приближались. Я спокойно сложил карту, убрал ее в карман плаща и достал револьвер. Когда за тусклым стеклом возник человек, я выпустил в него пулю. На меткость я тоже не жаловался, и гость из Верхнего города свалился вниз. Распахнулась дверь, и в комнату ворвался еще один. Я стрелял и стрелял. Давил на спусковой крючок, целился в голову, в сердце, в пах. Незнакомец лишь улыбался, держа меня на мушке.

— Опустел, как я погляжу? Вот это невезуха, — ощерился он. — Меня зовут Блоха, и ты поедешь со мной.

Он подошел к окну и посмотрел вниз.

— А ты молодец, — похвалил Блоха, почесывая рыжую бородку. — Уважаю. За твою задницу обещают хороший гонорар, а теперь и делиться не с кем. Давай, на выход.

Передо мной стоял худощавый юнец, тот самый тип в шляпе и сером плаще. Пистолет в его руке ходил ходуном. Парень чуть ли не пританцовывал, нервно обводя взглядом комнату. Блоха как блоха.

— Я хочу взять свои карты.

— Карты? — удивился Блоха. — Тебе мало, что ли? Еще поиграть решил?

Я двинулся к столу, и он прилип к стене, давая дорогу. Из-за его поведения казалось, что он вот-вот начнет палить с перепуга. Отражение в стакане тыкало в меня оружием и отходило к кровати. Я стал собирать колоду.

— Мать твою, Тридцать восьмой… Ты чего натворил, мясник гребаный?

Двойки, тройки, пятерки, десятки.

— Ты точно больной. Какая красивая баба была. Получше твоей почившей женушки.

Валеты, дамы, короли, тузы и, конечно же, пара джокеров. Колода была из пластика — бумажными картами я никогда не пользовался, потому что они годились только для подтирания зада. Да и то сомнительно. Отражение поспешило убраться от постели и замерло в двух шагах за моей спиной. В разбитое окно со свистом вваливался дождь.

— Не вздумай что-нибудь прихватить со стола, — голос Блохи дрожал, зрелище в кровавых простынях его явно впечатлило. — Я все вижу.

— Тебе не следовало этого делать, — сказал я, поворачиваясь.

— Чего?

— Упоминать мою женщину.

Пятьдесят четыре карты черно-красным облаком полетели Блохе в лицо. Грохнули выстрелы, выбивая щепки из стен. Я пытался отобрать пистолет, но малец не сдавался. Он расстреливал потолок номера и силился направить дуло в меня. Мы могли танцевать так и дальше, но Блоха скользнул по крови подошвой и стал валиться на пол, волоча за собой. От удара пальцы разжались, и пистолет откатился в сторону. Я схватил Блоху за волосы и бил головой об пол, пока он не перестал сопротивляться. А потом бил еще и еще, пока он не перестал жить.

Я поднялся. Почти вся колода упала рубашками вверх, но в центре кровяного пятна лежал перевернутый джокер. Оставалось только ухмыльнуться. Выпотрошив карманы Блохи, я зарядил свой револьвер, — парень знал толк в оружии — сунул его тридцать восьмой в карман и отошел к двери. Последний раз опустил взгляд на черного слизняка, что смотрел с карточного рисунка.

— Что ж, Глааки так Глааки.

* * *

Топи раскинулись на противоположном от трущоб берегу, поэтому ехать пришлось долго. Бросив грузовик, я приблизился к старой пристани. Постройка терялась в дождевой дымке, капли плясали на заплывшей поверхности озера. Рядом никого не было. Спрятавшись под навесом, я сверился с картой. Заветный крестик притаился в гуще других островков. Моторы первых трех лодок признаков жизни не подали, а вот следующий закашлялся от моих прикосновений, и ржавый винт в водной толще даже сделал пару оборотов. Из болотистой жижи, что окаймляла берег, раздалось урчание, точно чей-то вздох. Вспомнились россказни о том, что это и есть дыхание Глааки. Выбравшись из густых зарослей на весельном ходу, я врубил мотор. Воды бескрайнего озера раскинулись передо мной во всей красе.

Стемнело. По пути встречались мелкие островки, на некоторых порой возвышались какие-то постройки, но все было не то. Озеро ворчало, в днище лодки ударялась рыба. У сожженной водяной мельницы я заглушил мотор. Хотелось устроить одноглазому ублюдку сюрприз.

Остров оказался таким мелким, что кроме дряхлого сарая на нем ничего не поместилось. В грязных окнах плясали огоньки и шевелились тени. Циклоп был на месте. Я привязал лодку к подобию крыльца и перебрался на сушу. Достал револьвер. Казалось, вся кровь организма сейчас тарабанила в виски. Пальцы, сжавшие ручку двери, покалывала дрожь. Там, за сырыми досками был убийца. Я нашел его.

Отворив дверь, я встретился с ним глазами. Вернее, встретился с его глазом. Двухметровая тварь раззявила рыбий рот, сжимая в лапе железную тару.

— Не дергаться, — стараясь не выдать волнения, пробормотал я.

Перед Циклопом на коленях сидела девушка, руки за спиной. Банку одноглазый держал на уровне ее лица.

— Не дергаться, — повторил я, осматриваясь.

На полу были расставлены свечи, у стола росла пирамидка из одежды, рыбьих хвостов и самодельных изображений Глааки. Алтарь. А с потолка свисали крюки с частями тел. Как людских, так и рыбацких. Запах здесь витал, точно на припортовой свалке. Когда с обрубка туловища струйкой стекала кровь, падая на одну из свечей, к стуку дождя по крыше добавлялось шипение умирающего огарка.

Когда Циклоп наклонил банку к девушке, я выстрелил. Тара улетела в сторону, с пола пополз дымок. Рыбак бросился на меня, хоть я и продолжал стрелять. Сильнейший удар сбил с ног, сверху упал обглоданный труп на цепи. На меня пахнуло замогильной вонью, и мокрая лапа выбила револьвер. Я пытался подняться, но стальная хватка сомкнулась вокруг тела. Над головой поминальными колоколами гремели крюки. Возле лица щелкала рыбья пасть. Мне удалось вырваться, оставив Циклопу плащ. Тварь поднялась и зашипела.

— Не трогай его, пожалуйста! — крикнула девушка.

Но Циклоп был другого мнения. Он врезался в меня и вместе с дверью хижины вынес прямо в озеро. Ледяная вода вцепилась в кожу, поползла в легкие. Я стал задыхаться. Уже не понимая, с течением борюсь или с подводной мразью, я наугад лупил руками и ногами, пока башмаком не угодил во что-то твердое. Выбравшись на поверхность, я догреб до хижины и через лодку заполз на крыльцо. Из воды поднимался одноглазый. Пытаясь откашляться, я услышал тяжелые шаги за спиной. До револьвера было уже не добраться. Рванув в хижину, я схватился за первый пустой крюк и дернул на себя. Сзади скрипнули половицы. Натянувшись на потолке, лязгнула цепь. Я развернулся и крюком прочертил дугу снизу вверх. Железяка размером с крысу из «Морока» вошла Циклопу под нижнюю челюсть. Чешуйчатые лапы подогнулись, вздрогнули, и рыбак повис среди своих жертв.

— Это за Анну, — прошептал я.

Единственный глаз чудовища закрылся навсегда.

Поддев голову Циклопа как следует, я спустил цепь. Предстояло доставить тушку к людям. А потом забрать свой охотничий гонорар. Никого грабить я не собирался, мне нужно было только рассчитаться с долгами.

— Я же просила не трогать его, — сказала девушка, о которой я совсем забыл.

Обернувшись на голос, я уставился в дуло собственного револьвера.

— Советую положить, это не игрушки.

Раздались два выстрела. Вслед за ними в небе грянул гром. Далеко в темноте с необычной грустно-вопросительной интонацией закричала какая-то птица. Я осел на колени. В животе поселился раскаленный уголек, а из грудной клетки при дыхании выходили странные хрипы. А еще пузыри.

— Сука, я же тебя спас.

Девушка заплакала.

— Спас?! Лишение зрения — это не наказание, а великая благодать! Они отмечают ожогами только самых достойных!

— Что?

— Ни один человеческий рассудок не выдержит вида Глааки. Они убирают нам глаза, чтобы мы могли приветствовать его, когда он проснется!

— Нет… — едва выдавил я.

— Я так долго добивалась его милости, а ты… ты все испортил! Поэтому ты умрешь медленно. А мне без покровителя тут делать нечего. Надеюсь, Глааки примет мою грешную душу.

Фанатичка уперла дуло в висок и вышибла себе мозги. Если бы я сам их не увидел, то никогда бы не поверил, что они у нее были.

Я доковылял до лодки и затащил внутрь пойманного на крючок Циклопа. Мотор закряхтел почти сразу. Перед глазами кружилось матовое небо, дела мои были совсем плохи. Теперь, помимо денег, кое-кому не помешал бы и доктор. Но для этого нужно сперва не сдохнуть по дороге.

С трудом добравшись до пристани, я вытащил свое дважды пробитое туловище из лодки. С трупом получилось проще. И в груди, и особенно в животе не только жгло, но и хлюпало. Я передвигался как налакавшийся забулдыга. Запихнув Циклопа туда, куда и положено, — в кузов для перевозки дохлой рыбы — я ввалился в кабину и оживил грузовик. Руки на руле стали неметь. Вместо дороги перед глазами зависло улыбчивое лицо Анны. Она была мной довольна.

Черные точки, словно назойливые мухи под носом, мешали разглядеть дорогу. Я жал на педаль, проваливался в темноту, опять вдавливал педаль газа, кого-то сбивал, смеялся, харкал кровью, падал на руль, отключался, снова и снова выжимал из грузовика лошадиные силы. Я будто умирал и воскресал в пропахшей рыбой жестяной коробке на колесах. Когда вновь пришла темнота, когда лопнуло лобовое стекло, когда машина перевернулась, я наконец-то с улыбкой закрыл глаза…

* * *

…Но это было бы слишком просто. Я не умер. По крайней мере, адская боль внутри лишь набирала обороты. Дорога привела меня в трущобы. Я выбрался из грузовика и выпрямился во весь рост. Земля с небом то и дело менялись местами, но ничего страшного, можно привыкнуть. Для умирающего — самое обычное дело. Теперь глупо было надеяться на доктора, старая костлявая проститутка запихнула в меня косу уже наполовину. Но перед смертью хотелось показать тварям из трущоб их спасителя. Особенного. Того, кто пробудит Глааки. Того, труп которого оставлял за собой след крови, воды и дерьма.

Ночь сползла с неба и угнездилась в низине. Косой дождь лез в бараки через окна, наполнял ямы, бросался на огонь. Костры жгли под навесами и прямо в хижинах, у заборов под открытым небом и в железных бочках. Я шагал через трущобы, волоча на цепи тушу Циклопа и наблюдая, как повсюду рождается свет. К жужжанию мошкары и лягушачьему кваканью вскоре прибавились голоса чешуйчатых. Они выли и созывали своих, ведь к ним в дом явился убийца.

— Спаситель прибыл! — из последних сил улыбался я. — Вот он ваш особенный. Вот он.

Я шел в черноту, а по сторонам сновали сгорбленные тени. Гул нарастал, к нему добавлялись и людские голоса. Огни зашевелились. Теперь за мной двигались факелы, горящие точки впереди расступались, образуя коридор. Первый камень угодил в спину, и среди рыбаков прошло оживление. Стараясь не обращать на это внимания, я прибавил ходу. Еще один камень рассек губу, с подбородка потекла кровь. Теперь вокруг бесновалась целая толпа. Люди, полукровки, рыбаки… Они размахивали факелами, кричали, ревели, словно звери, и швыряли в меня все, что попадалось под руку. Вставали на пути, новыми ударами указывали направление, не давали покинуть живой коридор, но никто не пытался вырвать мою страшную ношу. Обитатели трущоб вели меня к Глааки. Я оскалился. Карты не обманули, черный джокер сделал свое дело.

К тому моменту, когда я опустил босые ноги в воду, один глаз уже заплыл, во рту не доставало пары зубов, а все тело было покрыто синяками. Из живота просачивались внутренности, а из груди — душа. Преследователи не стали входить в озеро, выстроившись на берегу. Волны подхватили Циклопа, и я поплыл.

А потом я засмеялся.

— Ну и где ваш рыбий царек?! — закричал я, стараясь, чтобы голос расслышал хоть кто-то кроме меня.

— Где эта кучка говна?!

Силы кончались, и я перевернулся на спину, продолжая грести одной рукой. Берег полыхал огнями, будто к воде высыпали все жители этого рыбьего края. А я был безумцем, который обеспечил им представление.

Озерная вода была внутри меня. Я бросил грести. Зрители на берегу замерли в ожидании. Хотелось крикнуть им, чтобы расходились, но никаких сил не осталось. Циклоп пошел ко дну, и я отпустил цепь.

— Спаситель гребаный. Крысиный король… Тьфу.

Пусть. Пусть смотрят, как я умираю. Как умирает Тридцать восьмой. Теперь они будут помнить меня всегда. А я буду помнить танцующие на небе звезды…

Из воды показалось щупальце, и я чуть не захлебнулся. Оно поднялось над поверхностью озера, из чешуйчатых складок вылупился глаз. С берега послышались крики.

— Глааки, — проговорил я, едва вспоминая буквы. — Не может…

Второе щупальце было крупнее, толщиной с человека. Теперь на меня глядели два красных глаза с черными овалами зрачков. Подо мной что-то происходило, но я не мог посмотреть вниз — едва хватало сил удерживаться на плаву. По воде пошли пузыри, поднимались и ударяли в лицо волны. Щупальца нырнули на глубину и подняли Циклопа в воздух.

— Не может… — прошептал я.

Два огромных отростка оплели труп рыбака и рванули в разные стороны.

— Да, — хмыкнул я, запивая кровь озерной водой. — Он не Особенный…

Руки и ноги переставали слушаться, но боль не отступала. В живот, кажется, пробралась мелкая рыбешка. Огнем пульсировали рубцы на шее.

Щупальца исчезли в воде, оставляя на неспокойной поверхности разорванное тело. Берег взорвался ревом сотен глоток, и меня окатило огромной волной. Я чувствовал, как за спиной поднимается нечто. Запах мертвечины и стоялой воды ворвался в ноздри, в отражениях замелькали металлические шипы. Брызги валились со страшной высоты, а дыхание чудовища заставило упасть на колени всех обитателей суши. Казалось, застыли даже огни.

— Не может…

Рубцы на шее открылись, всасывая воду. Надо мной вились щупальца, запах резал глаза. Потекли слезы. Я окунулся в воду с головой. Стало легче дышать.

Жабры. Никакие не рубцы… все это время…

Я вынырнул. Присоски опустились на голову, щупальца обхватили живот.

— Не боюсь, — прошипел я. — Насмотрелся такого, что… Все самое страшное я уже пережил.

Как бы я ни храбрился, оборачиваться не хотелось. Моя роль в этой истории оказалась слишком неожиданной даже для меня. Я молил только о том, чтобы достойно встретить конец. И, кажется, кто-то меня услышал. Спасительная пустота пришла чуть раньше, чем я взглянул на Властителя мертвых снов…

* * *

Я открыл глаза и вытер с лица кровь. Нос был сломан, кружилась голова. Изображения расплывались, просматривались как сквозь мутное стекло, словно отказало зрение. На мне сидел рыбак и что-то шипел. Озеро исчезло, мы находились в какой-то подворотне. Слева раздался крик, и я увидел высокую фигуру, выливающую что-то на лицо парня в полицейской форме. Бедняга ревел и трясся в конвульсиях, но, кажется, смеялся. Я попытался ударить рыбоголовую тварь, но тело было слабым, точно чужим. Меня снова припечатали к земле, и резкая боль вгрызлась в затылок. Надо мной нависли еще двое рыбаков. Под их гавкающую болтовню я попытался рассмотреть себя. Вьющиеся каштановые волосы свалялись в грязи, разорванная лямка обнажала грудь, туфли лежали в паре шагов от мусорного бака. Я схватился за лицо, но не нащупал никакой щетины. Зато увидел накрашенные ногти. В голове все перемешалось. Двое рыбаков держали мне руки, пока третий лез под платье и срывал трусы. Я кричал, что было сил, лупил их ногами, но добился лишь очередной пощечины. Ублюдки сорвали с меня одежду и куском сети перевязали запястья, прицепив к штырю у забора. Я вырывался, но они были гораздо сильней.

Слева послышалось хихиканье. В этом звуке было столько безумия, что я едва нашел в себе силы повернуть голову. Ко мне полз полицейский. За его спиной удалялась двухметровая тень.

— Я отмечен, — радовался полицейский. — Я должен. Я должен доказать верность. Должен доказать на человеке. И докажу…

Рыбаки отступили. Зрение начинало возвращаться, но теперь я не хотел смотреть. Холодные пальцы ухватили за ноги и потянули в разные стороны. И только когда я почувствовал на бедрах липкие руки, только когда на меня навалилось трясущееся тело, только когда картинка окончательно прояснилась, и из размытого морока проступило знакомое лицо с выжженными глазами, из меня вырвалось бесполезное:

— Только не ты…

© Александр Подольский, 2013

Лафкадио Хирн «Руки судьбы»[109]

Жена даймё умирала и понимала это. Она всегда любила цветение вишни, и последним предсмертным желанием ее было увидеть сакуру в саду. Отказать умирающей не смог бы никто. Только вот госпожа хотела, чтобы в сад ее отнесла Юкико, девятнадцатилетняя любовница мужа…

На русском публикуется впервые.

DARKER. № 9 сентябрь 2013

LAFCADIO HEARN, “THE HANDS OF KARMA (INGWA-BANASHI)”, 1899

Жена даймё[110] умирала и понимала это. Она не вставала с кровати с ранней осени десятого года эры Бунсэй. Теперь шел четвертый месяц двенадцатого года — 1829-й по западному летоисчислению, — и уже цвели вишни. Она думала о вишнях в своем саду и о радостях весны, о своих детях и о множестве любовниц мужа — особенно о девятнадцатилетней Юкико.

— Дорогая моя жена, — сказал даймё, — ты много страдала в эти три долгих года. Мы сделали все возможное, чтобы ты поправилась: присматривали за тобой днем и ночью, молились и постились за тебя. Но вопреки нашим заботам, вопреки умениям наших лучших врачей, теперь очевидно, что окончание твоей жизни близко. Пожалуй, наша скорбь будет сильнее, чем твоя скорбь по уходу в то место, которое так точно названо Буддой «пылающим домом мира». Я прикажу, — и не важно, сколько это будет стоить, — чтобы провели все религиозные обряды, которые приведут тебя к следующему перерождению. И мы все станем молиться за твое упокоение, чтобы ты не угодила в Черное пространство, а скоро попала в Рай и достигла состояния Будды.

Он говорил с предельной нежностью, слегка сжимая ее. Затем она, прикрыв глаза, ответила голосом тонким, как у насекомого:

— Я благодарна… очень благодарна за ваши добрые слова… Да, это правда, как вы говорите, я болела три долгих года, в которые за мной ухаживали со всей возможной заботой и любовью. В самом деле, не стану же я сворачивать с единого праведного пути перед самой смертью… Возможно, думать о мирских делах в такой час неправильно, но у меня осталась одна просьба — лишь одна… Позовите ко мне Юкико — вы знаете, я люблю ее, как сестру. Я хочу говорить с ней о делах этой семьи.

Юкико пришла на зов господина и по его велению опустилась на колени перед ложем. Жена даймё открыла глаза, увидела Юкико и проговорила:

— Ах, вот и Юкико! Придвинься ко мне поближе, чтобы лучше слышать: я не могу говорить громче… Юкико, я умираю. Надеюсь, ты будешь во всем верна нашему господину — ведь я хочу, чтобы ты заняла мое место, когда я уйду… Надеюсь, он будет любить тебя всегда — даже в сотню раз сильнее, чем любил меня, — и вскоре ты поднимешься на более высокую ступень и станешь ему почтенной женой… Я прошу тебя нежно любить нашего дорогого господина и никогда не позволять другой женщине похитить у тебя его любовь… Вот что я хотела сказать тебе, Юкико… Ты можешь это понять?

— О, моя дорогая госпожа, — запротестовала Юкико, — не нужно, молю вас, не говорите мне столь странные вещи! Вы хорошо знаете о моем бедном и низком положении — как я могу хотя бы осмелиться пожелать стать женой нашего господина?

— Нет, нет! — сипло ответила жена. — Сейчас не время для формальностей: давайте говорить друг другу только правду. После моей смерти тебя обязательно возведут в более высокий чин, и, снова уверяю тебя, я желаю, чтобы ты стала женой нашего господина. Да, я желаю этого, Юкико, даже сильнее, чем достичь состояния Будды! О, я едва не забыла! Сделай кое-что для меня, Юкико. Знаешь, в саду растет сакура, привезенная в позапрошлом году с горы Ёсино в Ямато. Мне сказали, сейчас она вся в цвету, — и я так хочу увидеть ее! Очень скоро я умру и должна увидеть дерево до того, как это случится. Я хочу, чтобы ты отнесла меня в сад прямо сейчас, Юкико, чтобы я смогла его увидеть. Да, на твоей спине, Юкико, возьми меня себе на спину…

Пока она говорила, ее голос постепенно становился чище и громче — словно желание придавало ей новые силы. Затем она внезапно разрыдалась. Юкико безмолвно преклонила колени, не зная, что делать, но господин одобрительно кивнул.

— Это ее последнее желание в этом мире, — сказал он. — Она всегда любила цветение вишни, и я знаю, как сильно она хотела увидеть дерево из Ямато в цвету. Давай, милая Юкико, исполни ее волю.

Как нянечка поворачивается спиной к ребенку, чтобы тот ухватился за нее, Юкико предложила свои плечи жене и сказала:

— Я готова, госпожа. Пожалуйста, скажите, что еще вам будет угодно.

— Что же, давай сюда! — ответила умирающая женщина, поднимаясь с почти сверхчеловеческим усилием и хватаясь за плечи Юкико. Но когда та встала прямо, она быстро просунула свои тонкие руки под мышками девушки, под одежду, сжала ее груди и разразилась злобным смехом.

— Сбылось мое желание! — вскричала она. — Я пожелала цветения вишни, но не той вишни, что растет в саду!..[111] Я не могла умереть, не исполнив его. Теперь оно сбылось — о, как восхитительно!

И с этими словами она упала на согнувшуюся девушку и умерла.

Слуги сразу попытались поднять тело с плеч Юкико и положить его на кровать. Но — как странно! — это, казалось бы, простое действие оказалось неосуществимым. Холодные руки необъяснимым образом прикрепились к грудям девушки — словно вросшись в живую плоть. Юкико лишилась чувств от страха и боли.

Тогда позвали врачей, но и те не могли понять в чем дело. Ни одним известным способом нельзя было оторвать руки мертвой женщины от тела ее жертвы — они прицепились так, что от любых попыток открепить их лишь начинала идти кровь. Дело было не в сжатых пальцах: плоть ладоней непонятным образом слилась с плотью грудей!

В то время лучшим врачом в Эдо[112] был иностранец — голландский хирург, и решили вызвать его. После аккуратного осмотра он сказал, что не может разобраться в чем дело, и для скорейшего облегчения страданий Юкико не остается ничего, кроме как отрезать руки от трупа. Он заявил, что пытаться разъединить их с грудью слишком опасно. Его совет был принят, и руки отняли по запястья. Но они все также сжимали груди и вскоре потемнели и высохли — как у давно умершего человека.

Но все это было лишь началом ужаса.

Руки выглядели сморщенными и бескровными, но не были мертвыми. Периодически они двигались — крадучись, словно огромные серые пауки. И с того времени по ночам — начиная всегда в час быка[113] — они вцеплялись, сжимали и терзали. Лишь в час тигра боль стихала.

Юкико остриглась и стала нищенствующей монашкой, взяв религиозное имя Дасецу. Она сделала ибэй — траурную табличку — с каймё[114] своей мертвой госпожи: «Мё-Ко-Ин-Дэн Чизан Рё-Фу Даиси». Она носила ее с собой во всех странствиях, и каждый день перед ней Юкико смиренно просила у мертвой помилования и исполняла буддистскую службу, чтобы ревнивая душа смогла найти покой. Но злую судьбу, воздавшую ей таким несчастьем, нельзя было испить скоро. Каждую ночь в час быка руки неизбежно пытали ее в течение более чем семнадцати лет — согласно утверждениям тех, кто услышал ее историю последним, остановившись на вечер в доме Ногучи Дэнгозаемона, в деревне Танака района Кавати провинции Симоцуке. Это было в третьем году эры Кока (1846 г.). С тех пор о ней ничего не было слышно.

Перевод Артема Агеева

Лэрд Баррон «Хоботок»

Когда-то Рэй мечтал об актерской славе, но те дни давно позади. И вот ему представился шанс вновь заявить о себе, а заодно и подзаработать: в компании знакомых он отправляется в Канаду на поимку опасного преступника, взяв на себя роль оператора. И все проходит почти успешно — вот только сразу же после схватки начинаются странности, которые становятся все более пугающими и необъяснимыми. Порой от охотника до жертвы — один шаг.

Впервые на русском — рассказ из дебютного сборника Лэрда Баррона.

DARKER. № 10 октябрь 2013

LAIRD BARRON, “PROBOSCIS”, 2005

1

После провала в Британской Колумбии мы решили заглянуть на фестиваль блюграсса. Не то чтобы мы — Крус. Остальные только пожали плечами и согласились — будь по-твоему, чувак. Как и всегда. Крус в нашей разношерстной стайке был за альфа-самца.

Следуя вручную слепленным указателям, мы выехали на грунтовую дорогу и в конце концов оказались на грязном поле, где разместилось, наверное, под тысячу других машин и потрепанных туристических автобусов. Концертище был нехилый: павильоны, огромная сцена, прожекторы. Чуть поодаль развели большой костер, и фанаты с языческим восторгом корчились среди теней и тлеющих углей. Было свежо, в воздухе клубились тяжелые ароматы марихуаны и гвоздики, электричества и секса.

От гула гавайской гитары, пропущенного через динамики, у меня началась мигрень. Слишком много людей зависало вокруг, конвульсивно вскидывая конечности. Слишком много света, слишком много тьмы ему на смену. Похоже, я на пару банок перебрал пива, потому что лицо у меня онемело, как от новокаина. Еще я обнаружил, что танцую с какой-то темноглазой студенткой с афрокосичками. Надпись на ее футболке гласила: МОЛОКО.

Кажется, она была немного посимпатичней старлетки, с которой я во время оно угробил свой брак, но все же напоминала ее в некоторых чертах. Велика ли была вероятность наткнуться на такую? Я даже и считать не стал. Пьяный мужик с незнакомой девицей при полной луне — коварная комбинация.

— Ищешь кого-то или так просто болтаешься?

Ей пришлось кричать, иначе все перекрыл бы грохот джаг-бенда[115]. От нее пахло виски и перечной мятой.

— Друзей потерял, — крикнул я в ответ. Под раздольем ночного неба колыхалось море голов, и ни одна из них не была мне знакома. Мы вшестером вывалились из двух автомобилей, а теперь я остался один. Последний из могикан.

Девушка усмехнулась и потрепала меня по щеке.

— Нету у тебя никаких друзей, Рэй-бо.

Я хотел спросить, с чего бы это, но тут она вывернулась и указала пальцем куда-то мне за плечо.

— Мама дорогая, ты только посмотри на эти звезды.

И правда, звезды высыпали во всей красе, истекая холодным недобрым сиянием в невообразимой дали. Меня же больше интересовали байкеры, маячившие возле сцены и у пивных стоек. Зловещие, гнусные ребята, которым явно хотелось проблем. Крус с Хартом наверняка уже поймали эти флюиды и были на подходе.

Девица спросила меня, чем я занимаюсь, и я сказал, что актер, но сейчас ищу работу. Она меня могла где-нибудь видеть? Нет, вряд ли. Я задал тот же вопрос и толком не расслышал, что она ответила. То ли этимолог, то ли энтомолог. И еще что-то, вообще не разберешь. Вид у нее был такой серьезный, что я попросил ее повторить.

— Прямо через мозговую оболочку. Типа сифона такого.

— Что?

— Это вроде как деликатес. Говорят, что не особо больно, но так я им и поверила.

— Деликатес?

Она скорчила гримаску.

— Я за пивом. Будешь?

— Нет, спасибо.

У меня и так уже ноги подгибались. Девица улыбнулась — этакий мечтательный бесенок — и наградила меня коротким целомудренным поцелуем. Потом исчезла в толпе, и больше я ее не видел.

Спустя какое-то время я дотащился до машины и рухнул на сиденье. Попытался позвонить Сильвии, хотел передать, что со мной все в порядке, но сотовый ничем мне не помог. Дозвониться в Лос-Анджелес до моего друга и связного, Роба, тоже не вышло. То-то он бесится сейчас. С таким же успехом я мог торчать сейчас на необитаемом острове. Технологии, мать их. Я глядел, как запотевшие окна проходят по спектру от розового до желтого. Убаюканный монотонным треньканьем, я заснул.

Снились мне осы с гнездами. И экзотические орхидеи, клонящиеся венчиками к устрашающему скоплению туч. Не цветы, а батарея органических радиотелескопов, принимающих какой-то шипящий сигнал, недоступный слуху.

Меня укусил комар. Я раздавил его, кровь потекла по пальцу и застыла на ногте.

2

За рулем был Крус.

— Хочу посмотреть на те бугорки в Майма-Маундс, — сказал он.

— Что это за Майма с такими бугорками? — поинтересовался Харт, потирая рубец на мясистой шее.

Сквозь пуленепробиваемое стекло сочился размытый свет луны. Я разместился на переделанном заднем сиденье, которое занял бы наш пленник, если б мы увезли его с собой. Я разглядывал решетчатую перегородку, кандалы, двери без ручек. На полу застыли коркой черные потеки. Кто-то потрудился нацарапать там Р+Д и затейливое изображение пениса Рональда Рейгана. Машина была старая. В салоне смердело сигаретным дымом, застоявшимся пивным духом и бесчисленными телесными испарениями.

Моего мнения никто не спрашивал. Я для них слился с фоном.

Еще в Канаде, на фестивале, эти отморозки набрали наркоты и так обдолбались, что башку им снесло напрочь. Сумку со шприцами и всяким мусором Харт сбросил с моста, не доезжая до границы. Там же мы расстались с остальными парнями — Леоном, Руфусом и Донни. Донни в Данки-Крик зацепила шальная пуля — по крайней мере, было теперь чем похвастаться. Та еще шпана; домой они хотели двинуть напрямую. Может, заскочат еще по пути на родео в Монтане.

Над далекими горами проклюнулся бледный шов заката. Мы катили по самой настоящей глуши, с грохотом проносясь по расшатанным деревянным мостам, которые могли быть возведены и во времена Гражданской. По обеим сторонам разбитого двухполосного шоссе тянулись неухоженные поля и холмы, густо заросшие тополями и кленами. Стеной стоял ракитник, желтые головки горели голодным огнем на тонких стеблях. Ракитник был ответом штата Вашингтон на кудзу. Он потихоньку расползался повсюду, питаясь от трещин в земле.

Мимо проносились дорожные знаки, близкие здесь к вымиранию: с выцветшими надписями, изувеченные следами от пуль, потускневшие от пыльцы и растительных соков. Временами от шоссе отходили грунтовки, уводящие сквозь высокую траву к фермерским домикам. Попадались встречные машины, но редко, и все больше местные: камуфляжной окраски грузовики-платформы с лебедками и прицепами, двухцветные пикапы, потрепанные джипы. И хоть бы один номер из другого штата. Я уже начинал подозревать, что мы пропустили какой-то поворот. Не то чтобы мне вздумалось поднимать этот вопрос. К тому времени я научился держать рот на замке и не высовываться.

— Да ты хоть знаешь, где они? — спросил Харт. Он все злился из-за побоища на набережной — побаивался, что у крохоборов будет теперь повод помудрить с наградой за поимку Пирса. У меня было подозрение, что он прав.

— Майма-Маундс?

— Ага.

— Не-а.

Крус опустил стекло и стрельнул струйкой коричневой слюны, украсив кузов очередным размашистым мазком. Он покрутил ручку приемника и вызвал к жизни Джонни Кэша; тот каялся, что «грохнул человека в Рино, чтоб поглядеть, как он умрет».

— Настоящий мужик стерпел бы, — сказал Харт. — Как Джоси Уэйлс.

У меня зазвонил телефон, и ответа Круса я не услышал. Это была Карли. Она услышала про заварушку в новостях, разволновалась и с тех пор пыталась связаться со мной. В репортаже говорилось о выстрелах и о каком-то раненом, и я все подтвердил: да, одному из наших всадили пулю в лодыжку, но с ним все нормально, со мной тоже, и теперь все позади. Злодея мы изловили, теперь в мире полный порядок. Я обещал, что буду дома через пару дней, и попросил ее передать привет маме. Сигнал потонул в помехах.

Я умолчал о том, что канадцы подумывали, не усадить ли за решетку нас самих — за многочисленные нарушения и развязанную потасовку. У Сильвии и так давление взлетело до небес из-за этой моей «авантюры среднего возраста», по ее выражению. Трудно ее винить: как раз мои юношеские «авантюры» и погубили наш многострадальный брак.

А вот чего Сильвия не знала, просто не могла знать, потому что на этой стадии отчуждения мне уже не хватало храбрости обнажать перед ней душу, так это того, что во время одного ленивого ланча Харт показал мне несколько фотографий, чтобы помочь мне определиться. Череда улыбчивых девочек-подростков, которые могли бы учиться с Карли в одной школе. Харт в живых подробностях расписал, что подонок любил проделывать с этими малышками. И сразу это стало не столько авантюрой, сколько миниатюрным крестовым походом. Я пятнадцать лет увиливал от отцовских обязанностей. И вот мой шанс показать себя Ланселотом.

Крус заявил, что голоден и сожрал бы сейчас даже носорога, начиная с задницы. Харт предложил тормознуть и позавтракать в тошниловке, которая материализовалась, словно по волшебству, слева от дороги, так что мы свернули и припарковались рядом со ржавым «понтиаком» с кирпичами под колесами. На этот раз Харт вспомнил, что для меня нужно открыть дверь. Один-единственный взгляд на немытые окна закусочной и кучки собачьего дерьма, усеявшие неасфальтированную стоянку, убедил меня, что не очень-то мне и хочется знакомиться с их кухней.

Но пришлось.

От заведения так и несло пятидесятыми, начиная с длинной стойки, вдоль которой блестели вертящиеся черные стулья, тесных кабинок у окна, облезающего пластика на краях столиков и заканчивая пузатым телевизором, втиснутым в угловую нишу под потолком. На экране мерцали зернистые черно-белые кадры из какого-то ток-шоу, которого я не знал и которого даже толком не слышал, поскольку звук был убавлен до предела. К счастью, самого себя я во время рекламы не увидел.

Сгорбившись над стойкой, я подождал, пока официантка меня заметит. Ждал долго: она активно флиртовала с Хартом и Крусом, которые втиснулись-таки в кабинку. Само собой, они времени зря не теряли и сразу принялись трубить ей о свежих подвигах бесстрашных охотников за головами. Теперь это делалось исключительно по привычке — заученная бравада. Оба были бледны, как полотно, и держались только на остатках адреналина и наркоты. Ох, как же я боялся ближайших суток-полтора.

Их версия была откорректирована для пущего героического эффекта. Моя выглядела несколько иначе.

В конце концов мы настигли головореза и его подружку в Стране кленового листа. После непродолжительных «пошлепушек и щекотушек», как выразился Харт, мы сдали негодяев канадцам, более или менее невредимыми. Ну и канадцы более или менее приняли эту парочку.

Подонка звали Рассел Пирс. Уже судимый насильник и похититель, он оставил за собой уродливый след по всему американскому Северо-Западу и Британской Колумбии. Его девушку звали Пенни Алдон — сирота, постоянно в бегах, сведения о ней были самые противоречивые, но реальной роли она не играла, даже машины не водила; если верить отчетам, с ним она была ради удовольствия. Они укрылись в городишке на реке и прогуливались себе возле пристани, уплетая рыбку из корзинки, купленной у одного из фигаллиона вьетнамских торговцев, когда на них обрушилась наша команда.

Пирс показал себя почти бойскаутом — всегда готов. Он выхватил с пояса пистолет и начал палить, но «один против шестерых» прокатывает только в кино, и град ударов сломил его. Шокеры плюс кулаки. Я отвечал за камеру и снял всю эту суматоху на видео.

Запись.

Она не выходила у меня из головы, рыскала по подсознанию, яко тать в нощи. В разгар потасовки настало мгновение, когда все вокруг исказила вспышка света — или, может, у меня наступило предобморочное состояние, кто его знает. Люди на тротуаре огрызались и рычали — гиены, налетевшие на раненого льва. Объектив забрызгала пена. Я пошатнулся и едва не рухнул в гущу схватки. А Пирс посмотрел прямо на меня. Оскалился. Тот еще здоровяк, даже здоровей троглодитов, насевших на него. Круса он взял в захват за шею, готовый сокрушать кости, терзать плоть, наслаждаться. Зверь как он есть: длинные сальные волосы, мощные ручищи, изрезанные тюремными татуировками, золотые коронки. Ничего человеческого, определенно. Львом он тоже не был. Уж не знаю, к какому царству он принадлежал.

Кто-то дал Пирсу под ухо — и он отключился, осел, как манекен, снесенный толпой покупателей под Рождество.

Суета, еще суета — и вот мир как будто бы пришел в норму. Только кости ныли, и еще у меня случился приступ жесткой паранойи, продолжавшийся несколько часов. Он так и не оставил меня — даже в этой глуши, в богом забытой забегаловке, пока мои компаньоны красовались перед своей скромной аудиторией.

Крус и Харт засветились в «Копах» и «В розыске»; оба были общепризнанными экспертами. Только слишком уж оба громкие — шумели и гоготали вовсю, особенно мой бывший шурин. Харт напоминал кабана, которому вздумалось надеть замызганную рубашку, ботинки с металлическими носками и встать на задние ноги. Постоянное опьянение только все усугубляло. Сильвия пыталась меня предупредить; она уяснила, чего ожидать от брата, еще когда они детьми шатались по злачным районам Де-Мойна.

А я не слушал ее. «Сильви, да чего ты, тут попахивает целой книгой. Черт, да это же “Фильм недели”!» Харт вращался в довольно неприглядной, но вполне доходной индустрии. У него был друг, у которого был друг, у которого были некоторые догадки, где скрывается Бешеный Пирс. Деньги в банке. Увидимся через пару недель, жди звонка.

— Тебе чего, дорогуша?

Официантка, рослая дама с именем «Виктория» на бейджике, налила полупрозрачного кофе в чашку, вид которой намекал на проблемы с посудомоечной машиной. Как и все бывалые официантки, она проделала этот трюк, не сводя с меня глаз.

— Я тебя знаю? — Вежливо улыбнувшись, я потянулся за сахаром, а она продолжила наступление, нахмурив брови: в мозгу закрутились шестеренки. — Ты ведь знаменитость, да? Актер?

Смирившись, я пожал плечами.

— Ну да. Снялся в паре сериалов. В небольших ролях. Давно уже.

Ее грубое лицо оживилось — говорящее дерево, да и только.

— Ой! Да ты же снимался в той комедии, где был еще слепой мужик и собака-поводырь. Только на самом деле он был кидалой и никакой не слепой, а собака у него была типа как инопланетянин или робот, не знаю точно. Да, тебя я помню. Что случилось с этим сериалом?

— Прикрыли.

Я бросил тоскливый взгляд на наш безобразный «шеви», видневшийся за сеткой двери.

— Рэй у нас снимается в рекламе шампуня, — вставил Харт. Потом сказал что-то Крусу, и оба заржали.

— Молочко магнезии! — выдал Крус. — И «Если вы страдаете от эректильной дисфункции, то выход есть!».

На последней фразе он недурно изобразил радиодиктора, хотя бывало и лучше. Охрип.

Солнце спряталось за тучей, но Виктория все равно попросила у меня автограф — на случай, если я вернусь на ТВ или подохну со скандалом, и моя подпись станет чего-то стоить. Она даже притащила повара по имени Свен, чтобы мы пожали друг другу руки, и тот повиновался с преданностью зомби, исполняющего волю своей хозяйки, после чего уковылял стряпать яичницу и рагу для моих спутников.

Кофе отдавал отбеливателем.

Ток-шоу закончилось. Следующая передача открылась неподвижным планом поля, усеянного мшистыми холмиками и зарослями ежевики. Черно-белая картинка озадачила меня. Сперва я не узнал машину, стоявшую среди холмиков. Это был наш коробкообразный «шеви»: водительская дверца приоткрыта, номера заляпаны грязью, мигают стоп-сигналы, отбивая SOS.

Из салона вылезла серая рука и захлопнула дверь. Рука? Или что-то похожее на руку? Муляж из дешевого ужастика? Слишком размытое изображение, слишком быстро все произошло — не поймешь.

Виктория переключила канал на «Все мои дети».

3

Теперь вел Харт.

Крус был за штурмана — склонился над дорожным атласом, пытаясь разобраться в линиях и точках. Виктория промямлила нам запутанные указания, как добраться до Майма-Маундс — второстепенной достопримечательности, до которой было километров тридцать. Езжайте прямо через Поджер-Рок, потом на запад. Ничего сложного, если знаешь, где можно срезать и все такое.

Смысл в объезде был: недалеко от заповедника проходила магистраль I-5 — покончив с туристической частью, мы еще могли к ночи успеть в Портленд и там уже оторваться. Так нам объяснил Крус. Вообще, забавно. Меня удивляло, с чего у него возник такой интерес к геологическим явлениям. Он был из тех, кто залипает по автогонкам и читает «Солдата удачи». Харт, если уж на то пошло, ничем от него не отличался. Все переворачивалось кверху дном, чтоб его.

Зной усиливался. Трещины на ветровом стекле сверкали и подрагивали.

Парни пустились в рассуждения об изувеченном скоте, о явной причастности властей к делишкам с инопланетянами, о том, что высадка на Луне — фальшивка, и помнишь еще, был в семидесятые такой фильм — «Козерог один», ну и чтоб мне провалиться, если среди астронавтов не было О. Дж. Симпсона. Оборжаться просто.

Я достал камеру и запустил запись с разборкой в Данки-Крик. Со мной заговорила Пенни: «В семейство Reduviidae входят все виды крупных насекомых, питающихся кровью других насекомых и некоторых млекопитающих. Они считаются чрезвычайно полезными для сельского хозяйства». Ее голос отдавал металлом и не поспевал за движениями губ, как в плохо дублированном иностранном фильме. Она стояла в стороне от драки, перебирая костлявыми пальцами тонкую ткань голубого сарафана. И улыбалась. «Характеристики эмоционального порога приматов указывают, что процесс [щелк-щелк] чреват травматизмом. Вместе с тем ноль целых две десятых процента позвоночных популяций отвечают не[щелк-щелк] целям. Как носитель икс-гаплотипа ты являешься первейшим источником [щелк-щелк]. Вот же везучий!»

— Господи! — вырвалось у меня, и камера упала на сиденье. Ты что, со мной разговариваешь? Я долго — чересчур долго — таращился на проносящиеся мимо деревья, а тем временем в глубине моего разума звучал на низкой частоте голос Роберта Де Ниро, фирменный монолог из «Таксиста». В отличие от Де Ниро у меня никогда не было пистолета. Ребята даже шокера мне не доверили.

— Че там?

Судя по тону Круса, я его перепугал. Он буравил меня взглядом из-за перегородки, оливковое лицо выцвело до пепельного. С широких щек капали, поблескивая, гигантские капли пота. Его голова была в ореоле света — нимб рассерженного святого. Неслабая у него ломка, подумал я.

Я покачал головой и подождал, пока прожигавшее меня увеличительное стекло не обратится снова на дорожный атлас. Когда опасность миновала, нажал на кнопку воспроизведения. На дисплее возникла та же сцена, что и раньше. Появившись в кадре и на этот раз, Пенни ткнула в меня пальцем и с сочным славянским акцентом проговорила: «Суперкалифрагилистикэкспиалидоций[116] — так на латыни звучит имя бога смерти в одной из примитивных средиземноморских культур. Их цивилизацию погубили многочисленные сели, вызванные нетипичной сейсмической активностью. Если произнести его достаточно громко…»

Я вырубил камеру. В желудке бурлило из-за поганого кофе, меня стало укачивать.

Бог любит троицу, правда? Я снова нажал на кнопку. Запись стерлась подчистую. Космическая чернота со сполохами серебристого света по краям — и все. На середине — кадр промелькнул так быстро, что мне пришлось остановить воспроизведение, чтобы нормально все рассмотреть — появился Пирс, уткнувшийся носом в ухо Круса, и лицо у того было вялое, как у трупа. И на мгновение, на микросекунду, оно превратилось в лицо Харта — как на голографической картинке, когда изображение меняется в зависимости от того, под каким углом смотришь. После этого опять пустота, плюс еще странный фоновый шум, который то усиливался, то затихал — словно монахи пели григорианский хорал задом наперед.

Ладно. Пошевелим мозгами.

Я проверил запись непосредственно после съемки, еще в Канаде. Ничего необычного там не было. Несколько часов мы провели в полицейском участке, отвечая на вежливые, но настойчивые расспросы. Я думал, камеры конфискуют, но инспектор всего лишь осмотрел нашу аппаратуру в присутствии двух ребят из правового отдела. В итоге инспектор все нам вернул — со строгим наказом забыть про опасных преступников и предоставить их властям. Аминь.

Может, коп что-то там нахимичил с камерой, подредактировал запись? Сам я оператором не был и знал только, что надо навести объектив и снимать, а если замигает красный огонек — пора менять батарейки. Так что да, друг Горацио, нельзя исключать, что кто-то испортил запись. С какой вероятностью? Да ни с какой — если только они и над телевизором в забегаловке не поколдовали. Скорее уж кто-то из моих дружков подсыпал в кофе волшебного порошка, и у меня начались галлюцинации. Хотя не похоже на этих засранцев, слишком они жадные. Даже если им взбрело бы подшутить над «третьим лишним», дурь обходилась недешево, а денежного завала у нас вроде как не предвиделось.

Оставшиеся версии не очень мне нравились.

В кармане рубашки завыла бормашина — мобильник. Звонил Роб Фрайс — прямо со своего патио в Гардине. Роб был мужик рослый, крепкий и лысый, как коленка. В одежде он предпочитал стиль копа из отдела нравов, образца этак восьмидесятых — как уж ему это представлялось. Еще он считал себя моим агентом, хотя я уволил его лет десять назад, когда стал получать от него слишком много контрактов на рекламу слабительного. Я чуть не разрыдался, расслышав его голос сквозь гудение помех.

— Дружище, как я рад тебя слышать! — выпалил я, схлопотав еще один хмурый взгляд от Круса.

— Hola, compadre. Ну и шуму вы наделали, чуваки — посмотри только на 16-ю страницу. Вот тебе заголовок: «Американские увальни дают жару!». Это цитата из какой-то газетенки в Калгари. Жаль только, что птички-то упорхнули. Если бы их поджарили, статейки были бы круче. Конечно, смертной казни у них нет, но ты меня понял. Даже если и так, у нас тут уже пахнет полноценным фильмом. Mucho dinero, Рэй, друган!

— Упорхнули? Ты о чем?

— А ты что, не слышал? Пирса с подружкой освободили. Черт, да не они ли выперли из города?

— Давай лучше поподробнее.

Содержимое желудка разъедало мой пищевод.

— Знаешь, странная штука вышла. Какой-то баран с верхов случайно их выпустил. То ли с документами напутали, то ли еще какая-то фигня. Начальство рвет и мечет. Охренеть просто, а?

— Ага, — отозвался я актерским тоном. Так я реагировал, когда мозги буксовали, а ситуация требовала вежливого ответа. Крус и Харт о чем-то спорили и не слышали моих слов. А я и не собирался их просвещать — ей-богу, да они тут же начнут спорить, не стоит ли развернуться и рвануть обратно в Канаду. В любой момент нам могли позвонить из конторы и сообщить те же вести; наверное, пытались уже не первый час — Харт ненавидел мобильники и свой, как правило, держал в бардачке.

В трубке зачирикали помехи.

— …перезвонить тебе. Проверяй автоответчик. Не поверишь, я обедал с чувихой, которая работала секретаршей у Джонни Карсона. И она сказала, что ее лучшая подруга живет с одним тузом, который просто тащится от того, как ты сыграл в «Клэнси и Спот». Тащится! Я попросил девку, чтоб сболтнула об этой твоей охоте за головами — может, что и выйдет.

— М-м-м, спасибо, Роб. А что за туз?

— Дай-ка припомню… э, Гарри Бьюфорд. Помнишь такого? Проворачивал сделки для «Альфа Тим», ну и еще кое-что. Четкий чувак. И тащится от тебя!

— Гарри Бьюфорд? Это который похож на Человека-слона, только старше и жирнее, одевается в пастельные тона и половину времени проводит в Мексике, ибо уважает малолеток-чикано? Тот, что написал какую-то там обличаловку о Голливуде и словил себе волчий билет? Ты о нем?

— Ну да. Но он до сих пор держит нос по ветру. И он от тебя…

— …тащится. Понял. Передай своей подружке, что как-нибудь пообедаем все вместе, ну или типа того.

— Ну а вообще, как ты там с гориллами этими?

— Э-э, отлично. Хотим вот заехать на Майма-Маундс.

— Чего? Вы там в натуралисты заделались?

— Это Крус предложил.

— Майма-Маундс. Вау. Даже и не слышал. Могильники, что ли?

— Да вроде бы земляные бугры. Их по всему миру полно — в Норвегии, Южной Америке, в Вашингтоне на востоке, уж не знаю где еще. Потерял буклет.

— Круто. — На какое-то время повисла тишина. — И твои дружки хотят поглядеть на эти, как их…

— Ледниковые отложения.

— Так они вместо стрип-клуба хотят поглазеть на какие-то там камушки? Ты серьезно?

— Ну, это, да.

Мне сразу представилось, как Роб сидит с ногами на столике у себя в патио, пялится на свои шлепки и помешивает лед в роме с колой, пытаясь осмыслить услышанное.

— Ну тогда оттянитесь там по полной.

— Можно попросить тебя об услуге?

— Да, брат. Валяй.

— Зайди в сеть и поищи там «икс-гаплотип». Прямо сейчас, если время есть.

— Икс-что?

Я проговорил слово по буквам и добавил:

— Перезвони, ладно? Если буду недоступен, надиктуй на голосовую почту.

— С удовольствием. — Он замолчал, только ручка скрипела по бумаге. — Это типа лекарства новые, или?..

— Или, скорее всего.

— Угу. Ну ладно, я рад, что канадцы не стали тебя делать почетным гражданином. Жду не дождусь услышать все из первых уст.

— А я все вывалить. Сигнал пропадает, отключаюсь.

Он сказал: не беспокойся, брат, и связь оборвалась. Мне все равно было беспокойно.

4

И вправду, чуть позже у Харта зазвонил телефон, заставив того разразиться потоком однообразной брани и размолотить кулачищем приборную панель. Он все еще кипел, когда мы заехали в Поджер-Рок заправиться и уточнить дорогу. Крус, в то же время, воспринял новости о «досрочном освобождении» Рассела Пирса с бесстрастностью дзен-буддиста, нисколько ему не свойственной.

— Ну и пофиг. Давайте выпьем, — таков был официальный комментарий.

Поджер-Рок располагался в лощине милях в пятнадцати к югу от столицы штата, Олимпии. Впечатляться тут было нечем: всего-то с дюжину дряхлых, запущенных зданий, выстроившихся вдоль мелкой речки, повсюду знаки с запретом на стрельбу. Все кругом шелушилось, ржавело и разваливалось, устремляясь к центру Земли. Только начальная школа выбивалась из общей картины: утопическая постройка из кирпича и черепицы, стоящая чуть поодаль и на возвышенности; сквозь заросли ольхи и кизилового дерева виднелась свежая краска. Как будто приземлились инопланетяне и оставили по себе монумент.

Крус залил бак на семейной заправке с допотопными колонками, которые выдавливали из себя топливо целую вечность. Я купил вяленой говядины и пакет молока с истекшим сроком годности, чтобы успокоить свои бурлящие внутренности. За прилавком стояла женщина с желтоватыми волосами и нагрудным значком, на котором красовалась размытая фотография младенца в слюнявчике. Она барабанила по клавишам с нервной улыбкой, яростно пыхая сигаретой. Меня не узнала, слава Богу.

Зазвенел дверной колокольчик, и в магазин ввалился Крус. Его взгляд метался по помещению, рубашка прилипла к телу, словно ее обладателя облили из шланга. Он протиснулся мимо меня, оставляя за собой запах подмышек и дешевого одеколона, буркнул что-то кассирше и всучил ей кредитную карточку.

На улице мне пришлось прикрыть глаза от солнца. Харт стоял привалившись к капоту.

— Заскочим сейчас в бар, пивка глотнем.

Он закашлялся, как кашляют курильщики, и сплюнул в гравий, рядом с разбитой банкой из-под джема. Среди осколков сновали пчелы.

— А как же Майма-Маундс?

— Никуда они не денутся. Ну и вообще, не время еще.

— Не время?

Харт прищурился — глаза у него были розовые, как у хорька, — и едва заметно улыбнулся. Покончив с сигаретой, он прикурил от бычка еще одну.

— Так Крус сказал.

— Ну и что это значит? «Не время»?

— Без понятия, Рэй-бо. Вообще без понятия. Чего Круса не спросишь?

— Ну ладно. — Я сделал большой глоток теплого молока, размышляя о том, как обернулась эта поездка — пока что самая дикая в моей жизни. — Как ты себя чувствуешь?

— Зашибись.

— Только выглядишь хреново. — Когда рядом не было Круса, я еще кое-как мог с ним общаться. А потом я соврал: — Сильвия волнуется.

— Насчет чего?

Я пожал плечами и оставил тему. По его лицу, по опухшим глазам было ничего не понять. По правде говоря, я не совсем узнавал его — эту обдолбанную тушу, нависшую над машиной, с искаженными, как у горгульи, чертами.

Харт веско кивнул, словно постиг внезапно какую-то великую, вековечную загадку вселенной. Улыбка вернулась на прежнее место.

Оглянувшись, я увидел за окном магазинчика смутную тень Круса.

— Чувак, что мы тут делаем? В три мы могли бы уже быть в Портленде.

Что на самом деле означало: прыгаем в машину и погнали в Калифорнию. А Крус пусть остается на заправке вместе с хреном своим и грозится нам вечной местью — мне по барабану.

— За книжку свою хочешь засесть?

— Даже если книга и будет, писатель из меня не очень. Не уверен даже, выйдет ли из этого бардака какой-нибудь фильм.

— Да и актер из тебя не очень. — Он расхохотался и похлопал меня железной ручищей по плечу, показывая, что шутит. — Эй, слушай сюда. Ты вот знал, что Крус учился на геолога в Калифорнийском? А он учился. Здорово шарит в ледниках, камушках и всякой такой фигне. Думал работать в нефтянке на Аляске. Зашибать по-крупному. Но ты же знаешь, как в жизни бывает, Рэй-бо.

— Он закончил Калифорнийский?

Я старался не выдать своего изумления. Я-то учился в Вашингтонском университете. Там сильная медицина, но экзаменаторы рассудили, что это не мой конек. Остались политология и драма.

— По футбольной стипендии. Он же пробивной и злой как черт. В гетто таких как грязи.

Это кое-что объясняло. У меня почему-то полегчало на душе.

Появился Крус, на ходу кромсая ножичком плитку жевательного табаку.

— Айда, Харт. Щас от жажды сдохну.

И, совсем как ковбой, который отвязывает лошадь, хотя ему только-то и надо, что на ту сторону улицы, он завел мотор, проехал четверть квартала до «Таверны Муни» и по диагонали загнал машину между сеновозом и универсалом с наклейками на бампере: нет демократам, да — ношению оружия.

Харт спросил, хочу ли я составить им компанию, и я ответил — можно, только попозже, хочу ноги размять. Залезть в эту душную нору и надуться до одурения вместе с местными забулдыгами и моими милыми приятелями — при одной мысли об этом мой желудок затосковал пуще прежнего.

Захватив из салона чемоданчик, я двинулся вдоль улицы. Прошел мимо помятых почтовых ящиков с поднятыми флажками, красными от ржавчины; мимо мастерской по ремонту лодочных моторов, перед которой стояла пыльная патрульная машина; мимо Фермерской ассоциации Поджер-Рока — заброшенной, судя по всему: окна заколочены, а где нет, там мальчишки выбили стекла камнями и бутылками, и еще кто-то намалевал на побеленных досках три шестерки и другие сатанистские символы — наверняка те же самые мальчишки, хотя, может, и настоящие сатанисты постарались. Мимо «Алкогольного магазина Боба» — хибары из гофрированного железа с решетками на крохотных окнах; мимо прачечной, забитой усталыми женщинами в футболках не по размеру и чумазыми детками, с визгом снующими среди стиральных машин — фоном им служил повтор передачи Раша Лимбо[117] из АМ-приемника; мимо прицепа, заваленного полусгнившими дровами «за 75 баксов!». Наконец я присел на расшатанную скамейку под какими-то деревьями, возле одинокого светофора — так близко, что было слышно его мерное щелканье.

Достав из чемодана манильский конверт, я разложил на скамье небрежно сверстанные полицейские отчеты и разрозненные фотографии. Повеял ветерок, и мне пришлось прижать бумаги камнем.

На многих снимках был запечатлен Рассел Пирс в различных позах, по большей части «фас-профиль» из полицейских досье, но некоторые относились и к более приятным для него временам. На одной фотографии он вообще стоял с младшим братом перед Спейс-Нидл[118]. Прочие изображали его последнюю подружку — Пенни Алдон, родом из Аллентауна. Худенькая, прыщавая, скобки на зубах. Дитя цветов. На лице, вполне к месту, отсутствующая улыбка.

Я просматривал беспорядочные данные, кое-как составленную подборку фото, и что-то холодное, неприятное заворочалось во мне. Тут чувствовалась некая система — нездоровая, липнувшая к коже, словно мокрая паутина. Я что-то чувствовал, но не мог это выразить, уловить суть, и сердце опасно заколотилось. Я отвел взгляд и стал вместо этого думать о Карли и о том, как забыл позвонить ей и поздравить с седьмым днем рождения, потому что был с друзьями в Испании на выставке лошадей-липпицанов. Только на самом деле я не забыл, а был на измене после косяка с колумбийским кокаином, и от необходимости набирать длинный международный номер у меня схемы замыкало.

Дело прошлое, как говорится. Красивая жизнь, мечты о славе — все это принадлежало другому человеку, это была его стихия.

Пока я поджидал появления машин, намереваясь заняться их подсчетом, у меня наступило прозрение. Мне открылось, что все эти ветхие домишки были сделаны из картона, а люди, возникающие тут и там в подходящие моменты, — из макарон и клея. Небо из блекло-голубой бумаги, облака из ваты. Да и я не тот, кем считал себя — я муравей, брошенный своими во время вылазки на человеческий пикник, и жду теперь, пока какому-нибудь капризному богу-ребенку не вздумается оборвать мое жалкое присутствие в этой диораме, прихлопнув ботинком.

Зазвонил мобильник, и в груди у меня раскололся айсберг.

— Эй, Рэй, а в тебе есть индейская кровь? — поинтересовался Роб.

Только я задумался, на светофоре остановился новенький «кадиллак» с откидным верхом. Двое туристов-яппи вяло спорили, куда им дальше ехать; за рулем сидел мужчина в стильных облегающих солнцезащитных очках и тенниске, на женщине была мягкая шляпа с широкими полями — вроде тех, какие носит королева-мать. Они притворились, что не заметили меня. Женщина указала направо, машина неторопливо двинулась, повернула и скрылась за гребнем холма.

— Команчи, — сказал я. За «кадиллаком» ехал блестящий зеленый микроавтобус, набитый студентами-азиатами. На дверце значилась эмблема колледжа Эвергрин-Стейт. Он тоже свернул направо, как и следующий за ним. — Где-то одна тридцать вторая. Мне что, полагается какая-то компенсация? Или казино завещали?

— Откуда, черт возьми, команчи-то взялись?

— Прапрабабка. Суровая была старуха. Не сильно меня любила. Прислала как-то опасную бритву на Рождество. Мне тогда было девять.

Роб рассмеялся.

— Уж-жас. Я поискал в интернете и наткнулся на результаты одного генетического исследования. Погоди-ка… — Он зашуршал бумагой, потом откашлялся. — Похоже, эта гаплогруппа «икс» как-то связана с митохондриальной ДНК — с генами, передающимися по материнской линии. Икс-гаплогруппа — это такой особый блок или кластер. Университетские бездельники пытаются по этой женской линии отследить перемещения племен и все такое прочее. К икс-группе относятся что-то около трех процентов индейцев, европейцев и басков. Ну, так пишут в более-менее серьезных статьях. Тут говорится, что насчет значения этих групп ведутся споры. Обычная научная шняга. А тебе для чего?

— Да так. Но спасибо.

— Ты там как, чувак? Голос какой-то странный.

— Черт, Роб. Я тут несколько недель торчу в одной машине с парочкой психованных реднеков. Сказывается на нервах, знаешь ли.

— Ой, извини. Тут Сильвия звонила, начала…

— Все тип-топ, лады?

— Хорошо, брат.

Тон Роба намекал, что ничего хорошего тут нет, но настаивать он не имеет права. По возвращении меня ожидал обстоятельный допрос, как пить дать.

У Круса ведь папаша баск? Ну а Харт, тот точно был немецкой породы — добротной, без примесей, пару поколений назад как эмигрировали.

Если уже слышали, сразу скажите: заходят как-то команч, испанец и немец в бар…

Попрощавшись с Робом, я набрал свою бывшую и попал на автоответчик, потом одумался и дал отбой, оборвав его мурлыканье. И тут до меня дошло, в чем заключалась система, и я тупо уставился на потрескавшиеся снимки Пенни и Пирса, на лица, усеянные пятнышками света, пробивавшегося сквозь листву.

Я горько рассмеялся.

Как, Бог ты мой, у них получилось внушить нам, что они вообще люди? Единственное, чего не хватало в этом фарсе, — кукловодских веревочек, костюмов на молнии и микрофона.

Запихнув бумаги с фотографиями в чемодан, я замер посреди травы на обочине. Сердце билось все так же прерывисто. Между домами и деревьями, вслед за низкими кучевыми облаками поползли густые синие тени. В золотистой пыли поджидала «Таверна Муни», перед ней стоял «шеви» Круса — бездвижный, как гроб пред алтарем.

Что-то ведь сейчас происходило, правда? И это что-то — последует ли оно за мной, если я дам тягу? Потянется ли за мной к Сильвии и Карли?

И ведь никак не проверить, никак не понять, а не поехала ли у меня крыша, и только-то — может, мозги перегрелись от жары, может, у меня нервный срыв, он давно назревал. Может, мать вашу.

Зловещие очертания мира сжимались вокруг меня, отсвечивали, словно выпуклости банки-морилки. За фоновым жужжанием насекомых, за беспрерывной ультрафиолетовой бомбардировкой мне слышался звук туго завинчиваемой крышки.

Я повернул направо и двинулся к вершине холма.

5

Часа через два рядом со мной притормозил старенький грузовик. Он уже дважды проезжал мимо, и вот опять. Я засомневался: никто по доброй воле не остановится ради автостопщика, если только это не красотка в обтягивающих джинсах.

Я вспомнил Пирса и Пенни, выражение их лиц на видео — как они вбирали нас своими улыбающимися ртами, помечали нас. И если это действительно так, если нас взвесили, оценили и пометили, то что из этого следовало? Пирс и Пенни — лишь двое из роя. Сезон открыт?

Водитель смотрел на меня так пристально, что становилось не по себе, глаза-бусинки прятались за толстыми очками в черной оправе. Он помахал рукой.

Ноги у меня все равно уже ныли от усталости, загривок обгорел на солнце. Да и что это меняло? Если б у меня еще оставались далеко идущие планы, давно бы добрался до Олимпии, сел на автобус и уехал на юг. Я залез в кабину.

Джордж назвался инженером-строителем на пенсии. Внешность соответствовала: стрижка ежиком, угловатое лицо, напоминающее камень; классическая рубашка, в кармане несколько ручек, галстук закинут за плечо, брюки из полиэстера. Из приемника тихо бубнило «Эн-пи-ар»[119]. Шишковатые руки сжимали руль.

В нем было что-то знакомое — фигура из воспоминаний об инженерах и ученых времен моего деда. Да он и мог бы быть моим дедом.

Джордж спросил, куда я направляюсь. Я ответил, что в Лос-Анджелес, и он бросил на меня красноречивый взгляд: это в другом направлении. Я сказал ему, что хотел бы посетить заповедник Майма-Маундс, раз уж оказался рядом.

Наступила тягостная тишина. В кабине росло напряжение — колоссальное, бездонное. Наконец Джордж проговорил:

— Ну а что, это совсем рядом, милях в двух. Знаете что-нибудь о нем?

Я признался в своем невежестве, он ответил, что так и думал. И рассказал мне, что Майма-Маундс объявили государственным заповедником в шестидесятых; ученые до сих пор спорят о них, выдвигают гипотезы — и в основном тычут пальцем в небо. Он выразил надежду, что я не слишком разочаруюсь: в них было мало интересного в сравнении с настоящими чудесами природы — Ниагарским водопадом, Большим каньоном, калифорнийскими секвойями и так далее. Заповедник занимал площадь порядка пятисот акров, но это ерунда. В старину эти курганчики тянулись на многие мили вокруг. С расширением сельскохозяйственных угодий в 1890-х от этих земель остался лишь клочок в окружении захудалых ферм, пастбищ и коров. Руины аграрной эпохи.

Я сказал, что о разочаровании и речи быть не может.

Джордж повернул после указателя с выцветшей белой стрелкой. Однорядная дорога с хорошим покрытием с милю петляла по влажному лесу и упиралась в парковку, где стояли те автобусы из колледжа и еще несколько машин. За воротами и оградой виднелась нечеткая линия опушки. Через каждые несколько шагов были развешаны щиты, воспрещавшие вход с собаками, алкоголем и огнестрельным оружием.

— Уверены, что хотите остаться?

— Да, не волнуйтесь.

Зашелестела одежда — словно Джордж сбрасывал хитиновую оболочку.

— Место отмечено крестиком.

Я не смотрел на него. Моя рука лежала на дверной ручке; было страшно, что дверца не откроется. Время замедлилось, завязло в патоке.

— А я знаю один секрет, Джордж.

— Что за секрет? — произнес Джордж. Голос прозвучал слишком близко, как будто он вплотную придвинулся ко мне.

Волосы у меня на загривке встали дыбом. Я сглотнул и прикрыл глаза.

— Однажды я увидел картинку в учебнике биологии. Там было такое насекомое, похожее на кусочек коры. И оно слегка так касалось носиком другого жучка. Таких энтомологи называют хищнецами. И вот оно высасывало этого жучка. А знаете, как? Проткнуло его этой острой штуковиной вроде клюва, как ее там…

— Вы имеете в виду хоботок.

— Точно. Хоботок. Потом хищнец впрыснул пищеварительный агент, что-то наподобие соляной кислоты, и высосал у жука внутренности.

— Как мило, — сказал Джордж.

— Ни борьбы, ни суеты — просто пара букашек, сидящих на ветке. Ну и вот, смотрю я на эту картинку и думаю: а ведь почему жучок попался? Да купился попросту на этот старый трюк с корой. И тут я вспомнил, что так охотятся многие хищные насекомые. Маскируются, подкрадываются к зазевавшимся жертвам и делают свое дело.

— Так уж повелось во вселенной, а?

— И я задумался: а что если эта теория применима не только к насекомым?

— И до чего же вы додумались?

— Подозреваю, что она годится для всего на свете.

Со стороны Джорджа — ничего. Даже дыхания.

— До свидания, Джордж. Спасибо, что подвезли.

Я посильней навалился на дверцу, соскочил на землю и зашагал прочь, не смея оборачиваться. Мои колени дрожали. Уже миновав ворота, на изгибе дорожки, я наконец переселил себя и взглянул на парковку. Грузовика как не бывало.

Я пошел дальше, с трудом удерживаясь на ногах.

Деревья поредели, и впереди открылось то самое бугристое поле из телевизора. Неподалеку стояла бетонная постройка в форме приплющенного гриба — справочный киоск, он же наблюдательный пункт. На стенах висели статьи и диаграммы, убранные под оргстекло. Вокруг киоска роились азиатские студенты — смеялись над сморщившимися бумажками, щелкали фотоаппаратами и с энтузиазмом трещали языками. Взлохмаченный мужчина в свитере из конопляной пряжи — преподаватель, судя по всему — читал лекцию двум женщинам с обветренными лицами, явно не чуждым марафонскому бегу. Дамы слушали с неподдельным интересом.

Я поднялся по лестнице на наблюдательную площадку и оглядел окрестности. Как и предупреждал Джордж, вид не слишком впечатлял. Повсюду торчали холмики не больше пяти-шести футов в высоту, обильно поросшие ежевикой. Все вместе походило на скопление росы, окаймленное смешанным лесом; там, где оно сужалось, виднелся потрепанный временем трейлерный городок. С такого расстояния он казался игрушечным. Асфальтированная дорожка, извиваясь, растворялась в неизвестности.

Над трейлерным парком зажужжал радиоуправляемый самолетик. Мотор стучал навязчивым метрономом. Сколько я ни щурился, так и не сумел рассмотреть, кто им управляет, — солнце било в глаза. Череп пронзила боль. Прижав чемоданчик к груди, я осел на пол, приник щекой к сырому бетону и задремал. По площадке шаркали подошвы. Временами где-то рядом проплывали голоса. Ни мной, ни моей тоскливой позой никто не интересовался. Я этого и не ожидал. Кому бы хватило наглости тревожить фауну на заповедной территории?

В вязких грезах мне виделось все то же поле, только все было в призрачном негативе — и вспученная поверхность, и скрытная растительность, и еще слышался шепот: Вашингтон, Южная Америка, Норвегия. Пусть ученые спорят о геологических основах этих бугров хоть до Страшного суда. Я-то знал, что в этом месте и всем ему подобных не больше естественного, чем в монолитах, высеченных первобытными руками из камня и раскиданных по безлюдным уголкам земли, словно доминошные костяшки. Что они представляли из себя? Гнездовища, места кормежки, святилища? Или нечто совершенно чуждое, совершенно непостижимое — под стать болезненному очарованию, которое притягивало меня все ближе, пожирая волю и мысли о бегстве?

Из уныния меня вырвал звонок Харта. Он был пьян.

— Ты чего ушел-то, Рэй-бо? Мы тут тебя обыскались. Настроение у Круса не сахар.

Сигнал был слабый — трансляция с темной стороны Плутона. Садился аккумулятор.

— Вы где?

Я потер опухшие глаза и встал.

— На Курганах, чтоб тебя. А ты где?

В отдалении блеснуло что-то металлическое. «Шеви» катил по дороге к трейлерному парку. Я улыбнулся: Крус и не думал меня искать, просто кружил без всякого толку и бесился, что подъехал к заповеднику не стой стороны. Тут машина сбавила ход и встала посреди дороги.

— Я здесь.

Телефон защелкал, как счетчик Гейгера над залежью радиоактивной руды. Сквозь помехи прорывалась скрипичная музыка.

Машина дернулась — водитель ударил по газам — и съехала в кювет. Потом она стала набирать скорость, подпрыгивая на кочках, и по ломаной дуге пошла в моем направлении. На миг дохнуло ужасом: они заметили меня на башенке и теперь едут за мной, чтобы в наказание учинить какой-нибудь беспредел. Но нет, на таком расстоянии я был всего лишь точкой — если вообще был виден. Вскоре «шеви» нырнул за склон и больше уже не показывался.

— Харт, ты здесь?

Щелканье участилось и тут же оборвалось, сменившись монотонным, бездонным шумом помех. Будто из-под толщи воды, в трубку стали просачиваться пронзительные, щебечущие звуки. Гудение пчел. Хор мальчиков-кастратов из граммофона. Хихиканье. Кто-то — возможно, Крус — шептал молитву на латыни. Когда мобильник недовольно пикнул и отключился, я был только рад. Я выбросил его через ограждение.

Молодежь из колледжа исчезла. Преподаватель и его поклонницы — тоже. Я последовал бы за ними, если б не заметил грузовик Джорджа, едва видневшийся из-за деревьев. Других машин на парковке не было. Сидел ли кто-нибудь за рулем, я не рассмотрел.

Тучное солнце низко висело на небе, наливаясь закатным багрянцем. Налетел ветер, теперь уже прохладный, — взъерошил мне волосы, высушил испарину и оставил по себе легкий озноб. Я слушал, не взревет ли «шеви», по оси завязший в жидкой грязи, наскочивший днищем на кочку; а может, они уже бросили машину. И я ждал, когда из зарослей ежевики и чуть колыхавшегося ракитника, который и здесь все захватил, донесутся голоса моих спутников.

Тишина.

Я спустился и побрел по дорожке. Шел словно в ступоре, мышцы от ужаса одеревенели. Рептилия в моем мозгу призывала меня бежать к шоссе, забиться в нору. У нее имелись догадки относительно того, что ожидало меня за холмом, — вероятно, эта мелодрама разыгрывалась перед ней не первый раз. Я принялся сквозь стиснутые зубы насвистывать что-то похоронное, и курганы сомкнулись за моей спиной.

Впереди глухо хлопнула автомобильная дверца.

Машина застыла у подножия крутого склона, зарывшись капотом в разросшийся кустарник. Темные окна напоминали нечищеный аквариум, теряясь за мясистыми гирляндами вьюнков и скоплениями ряски.

В нескольких ярдах от «шеви» я встал как вкопанный: хотя двигатель не работал, машина раскачивалась на рессорах от какой-то энергичной возни в салоне. Ритмичные движения заставляли металл громко сетовать. Моргали стоп-сигналы.

С пассажирской стороны возникло мучнистое лицо Харта — с безразличием бледной экзотической рыбешки ткнулось в стекло и снова исчезло, скрывшись в придонной впадине. От удара лбом осталась звездообразная трещина. Чья-то ладонь шмякнула по заднему стеклу и замерла, подергивая пальцами.

Я отпрянул. Точнее, бросился бежать. Наверное, орал. Где-то по дороге чемодан распахнулся, и его содержимое посыпалось на землю — папки с документами, носки, которые Карли подарила мне на День отца, туалетные принадлежности. Налетевший ветер подхватил горстку фотографий. Одурев от паники, я убежал недалеко — споткнулся и упал, а небо тем временем почернело, и сразу с нескольких сторон послышались визгливые завывания. В считанные мгновения естественного света не стало; я не видел даже колючего кустарника, царапавшего шею, когда я пытался найти себе укрытие, не мог разглядеть собственной руки.

Завывания прекратились, оставив после себя странные отголоски: у меня появилось абсурдное чувство, будто я разлегся посреди кинопавильона с отключенными прожекторами. Возникло ощущение, что кто-то двигается рядом с моим убежищем, хотя шагов я не слышал. Я задрожал и еще глубже зарылся лицом в сырую землю. По отворотам брюк ползали муравьи.

Крус выкрикнул мое имя из жерла какого-то далекого туннеля. Я знал, что это не он, и поэтому молчал. Он обложил меня руганью и захихикал — то же неприятное хихиканье, что я слышал по телефону. Харт тоже пытался меня выманить, но в этом случае имитация была даже хуже. Они прошли по всему списку, и мне вопреки всему хотелось ответить, когда послышался плач Карли, когда она стала со всхлипами просить о помощи — ну пожалуйста, папа — детским голосочком, с которым распрощалась много лет назад. Я прикусил кулак и держал его во рту, пока голоса не начали звучать то тут, то там; в конце концов они растворились в жужжании и стрекоте полевых букашек.

Снова зажглось солнце, и мир начал по кусочку восстанавливаться — по корешку, пеньку, холмику за раз. Закружилась голова: как будто отходил от анестезии.

Закат был в самом разгаре, когда я выбрался из кустов и понюхал воздух, навострил уши — нет ли рядом хищников? «Шеви» стоял на прежнем месте, переливаясь в свете сумерек. Но уже не двигался.

Я мог бы вечно сидеть в своем укрытии — с безумным взглядом загнанного зайца, в порванной рубашке и мокрых от мочи брюках. Но температура падала и мне хотелось пить, так что я крадучись пробрался через заповедник к дороге у трейлерного парка. По пути я то и дело оглядывался через плечо, но погони не было.

6

Я сказал пенсионеру, попивавшему на садовом кресле чай со льдом, что у меня сломалась машина, и он дал мне вызвать такси с его телефона. Если старик и видел, как Крус заехал в заповедник, то промолчал. За все время ожидания полиция так и не показалась, и это вполне характеризовало ситуацию.

Таксист оказался невозмутимым самоанцем, которого нисколько не интересовал ни мой ужасающий вид, ни разговоры. Он ехал с такой скоростью, что в нормальном состоянии я начал бы нервничать, и вскоре высадил меня на автовокзале в центре Олимпии.

Я протиснулся мимо пестрой стайки цыган, которых всегда можно найти в таких местах, и принялся изучать расписание рейсов. Кассирша неприязненно поджимала губы. Судя по выражению ее лица, меня тоже причислили к чумазому сброду.

Я наугад выбрал Сиэтл и купил билет. Вместе с ним мне выдали ключ от уборной. Там я окропил водой истерзанную кожу и вычесал семена из волос. Теперь я выглядел почти как человек. Почти. Люминесцентная лампа затрещала и зашипела, грозясь оставить убогую каморку во мраке, и в этом дискотечном освещении мое осунувшееся лицо казалось чужим.

Автобус прибыл час спустя и оказался забит под завязку. Я уселся рядом с женщиной средних лет в шали и с гроздьями бижутерии. У нее была грубая кожа цвета слоновой кости, и пахло от нее хлором. Очевидно, сидеть рядом со мной ей претило — судя по тому, как раздувались ее ноздри, как кривились обильно напомаженные губы.

Вскоре автобус устремился в безликую ночь, и лампочки над креслами стали одна за другой отключаться: пассажиры отходили ко сну, за исключением одного парня ближе к выходу, который читал, и меня. Я так вымотался, что не мог сомкнуть глаз.

Я заплакал, чем немало себя удивил.

И женщина тоже меня удивила, прошептав:

— Ну тихо, тихо, хороший мой. Тихо, тихо.

Она похлопала меня по дрожащему плечу. И не убрала руки.

Перевод Владислава Женевского

Валерий Брюсов «Теперь, — когда я проснулся…»

Как поступить, если величайшим из наслаждений ты считаешь издевательства над другими, но потакать столь низменным желаниям в нашем мире опасно? Главный герой рассказа нашел выход. Он научился контролировать сны, превратил их в царство боли и пыток, где убивал, насиловал, мучил, вводя в собственный кошмар кого заблагорассудится. Ведь если все ужасы происходят в грезах, то и нести ответственность за них не нужно. Так продолжалось до тех пор, пока он не влюбился. Но садистская сущность задремала лишь на время. Вскоре ему захотелось увидеть во сне и свою любимую…

DARKER. № 10 октябрь 2013

Записки психопата

Конечно, меня с детства считали извращенным. Конечно, меня уверяли, что моих чувств не разделяет никто. И я привык лгать перед людьми. Привык говорить избитые речи о сострадании и о любви, о счастии любить других. Но в тайне души я был убежден, и убежден даже и теперь, что по своей природе человек преступен. Мне кажется, что среди всех ощущений, которые называют наслаждениями, есть только одно, достойное такого названия, — то, которое овладевает человеком при созерцании страданий другого. Я полагаю, что человек в своем первобытном состоянии может жаждать лишь одного — мучить себе подобных. Наша культура наложила свою узду на это естественное побуждение. Века рабства довели человеческую душу до веры, что чужие мучения тягостны ей. И ныне люди вполне искренно плачут о других и сострадают им. Но это лишь мираж и обман чувств.

Можно составить такую смесь из воды и спирта, что прованское масло в ней будет в равновесии при всяком положении, не всплывая и не погружаясь. Иначе говоря, на него перестанет действовать притяжение земли. В учебниках физики говорится, что тогда, повинуясь лишь стремлению, присущему его частицам, масло соберется в форму шара. Подобно этому бывают мгновения, когда человеческая душа освобождается от власти ее тяготения, от всех цепей, наложенных на нее наследственностью и воспитанием, от всех внешних влияний, обычно обусловливающих нашу волю: от страха перед судом, от боязни общественного мнения и т. д. В эти мгновения наши желания и поступки подчиняются лишь первобытным, естественным влечениям нашего существа.

Это не часы обычного сна, когда дневное сознание, хотя и померкнув, еще продолжает руководить нашим сонным я; это и не дни безумия, умопомешательства: тогда на смену обычным влияниям приходят другие, еще более самовластные. Это — мгновения того странного состояния, когда наше тело покоится во сне, а мысль, зная то, тайно объявляет нашему призраку, блуждающему в мире грез: ты свободен! Поняв, что наши поступки будут существовать лишь для нас самих, что они останутся неведомыми для всего мира, мы вольно отдаемся самобытным, из темных глубин воли исходящим, побуждениям. И в такие мгновения, у меня по крайней мере, никогда не являлось желания совершить какое-либо деяние добродетели. Напротив, зная, что я останусь совершенно, до последних пределов безнаказанным, я спешил сделать что-нибудь дикое, злое и греховное.

Я всегда считал и продолжаю считать сон равноправным нашей жизни наяву. Что такое наша явь? Это — наши впечатления, наши чувства, наши желания, ничего больше. Все это есть и во сне. Сон столь же наполняет душу, как явь, столь же нас волнует, радует, печалит. Поступки, совершаемые нами во сне, оставляют в нашем духовном существе такой же след, как совершаемые наяву. В конце концов, вся разница между явью и сном лишь в том, что сонная жизнь у каждого человека своя собственная, отдельная, а явь — для всех одна и та же или считается одинаковой… Из этого следует, что для каждого отдельного человека сон — вторая действительность. Какую из двух действительностей, сон или явь, предпочесть, зависит от личной склонности.

Мне с детства сон нравился больше яви. Я не только не считал потерянным время, проведенное во сне, но, напротив, жалел часов, отнятых у сна для жизни наяву. Но, конечно, во сне я искал жизни, т. е. сновидений. Еще мальчиком я привык считать ночь без сновидений тяжелым лишением. Если мне случалось проснуться, не помня своего сна, я чувствовал себя несчастным. Тогда весь день, дома и в школе, я мучительно напрягал память, пока в ее глухом углу не находил осколка позабытых картин и, при новом усилии, вдруг не обретал всей яркости недавней сонной жизни. Я жадно углублялся в этот воскресший мир и восстанавливал все его малейшие подробности. Таким воспитанием своей памяти я достиг того, что уже не забывал своих сновидений никогда. Я ждал ночи и сна, как часа желанного свидания.

Особенно я любил кошмары за потрясающую силу их впечатлений. Я развил в себе способность вызывать их искусственно. Стоило мне только уснуть, положив голову ниже, чем тело, чтобы кошмар почти тотчас сдавливал меня своими сладко-мучительными когтями. Я просыпался от невыразимого томления, задыхаясь, но едва вдохнув свежего воздуха, спешил опять упасть туда, на черное дно, в ужас и содрогание. Чудовищные лики выступали вокруг из мглы, обезьяноподобные дьяволы вступали в бой между собой и вдруг с воплем кидались на меня, опрокидывали, душили; в висках стучало, было больно и страшно, но так несказанно, что я был счастлив.

Но еще более любил я, с ранних лет, те состояния во сне, когда знаешь, что спишь. Я тогда же постиг, какую великую свободу духа дают они. Их я не умел вызывать по воле. Во сне я вдруг словно получал электрический удар и сразу узнавал, что мир теперь в моей власти. Я шел тогда по дорогам сна, по его дворцам и долинам, куда хотел. При усилии воли я мог увидеть себя в той обстановке, какая мне нравилась, мог ввести в свой сон всех, о ком мечтал. В первом детстве я пользовался этими мгновениями, чтобы дурачиться над людьми, проделывать всевозможные шалости. Но с годами я перешел к иным, более заветным радостям: я насиловал женщин, я совершал убийства и стал палачом. И только тогда я узнал, что восторг и упоение — не пустые слова.

Проходили года. Миновали дни ученичества и подчиненности. Я был один, у меня не было семьи, мне не приходилось трудом добиваться права дышать. Я имел возможность отдаваться безраздельно своему счастию. Я проводил во сне и дремоте большую часть суток. Я пользовался разными наркотическими средствами: не ради именно ими сулимых наслаждений, но чтобы продолжить и углубить сон. Опытность и привычка давали мне возможность все чаще и чаще упиваться безусловнейшей из свобод, о которой только смеет мечтать человек. Постепенное мое ночное сознание в этих снах по силе и ясности приблизилось к дневному и, пожалуй, даже стало превосходить его. Я умел и жить в своих грезах, и созерцать эту жизнь со стороны. Я как бы наблюдал свой призрак, совершающий во сне то или другое, руководил им и в то же время переживал со всей страстностью все его ощущения.

Я создал себе наиболее подходящую обстановку для своих сновидений. То был обширный зал где-то глубоко под землей. Он был освещен красным огнем двух огромных печей. Стены, по-видимому, были железные. Пол каменный. Там были все обычные принадлежности пыток: дыба, кол, сидения с гвоздями, снаряды для вытягивания мускулов и для выматывания кишок, ножи, щипцы, бичи, пилы, раскаленные брусья и грабли. Когда счастливая судьба давала мне мою свободу, я почти всегда устремлялся тотчас в свое таинственное убежище. Усиленным напряжением желания я вводил в этот подземный покой кого хотел, иногда знакомых мне лиц, чаще — рожденных в воображении, обыкновенно девушек и юношей, беременных женщин, детей. Я тешился ими, как самый мощный из деспотов земли. С течением времени у меня возникли любимые типы жертв. Я знал их по именам. В одних меня прельщала красота их тела, в других — их мужество в перенесении величайших мучений, их презрение ко всем моим ухищрениям, в третьих, напротив, — их слабость, их безволие, их стоны и напрасные мольбы. Иногда, и даже нередко, я заставлял воскреснуть уже замученных мною, чтобы еще раз насладиться их страдальческой смертью. Сначала я был один и палачом, и зрителем. Потом я создал себе, как помощников, свору безобразных карликов. Число их возрастало по моему желанию. Они подавали мне орудия пытки, они исполняли мои указания, хохоча и кривляясь. Среди них я праздновал свои оргии крови и огня, криков и проклятий.

Вероятно, я остался бы безумным, одиноким и счастливым. Но немногие бывшие у меня друзья, находя меня больным и близким к помешательству, захотели меня спасти. Почти силой они заставляли меня выезжать, бывать в театрах и в обществе. Я подозреваю, что они с умыслом постарались представить в самом привлекательном для меня свете девушку, которая затем стала моей женой. Впрочем, вряд ли нашелся бы человек, который не счел ее достойной поклонения. Все очарования женщины и человека соединялись в той, кого я полюбил, кого так часто называл своей и кого не перестану оплакивать во все остающиеся дни жизни. А ей показали меня как страдальца, как несчастного, которого надо спасти. Она начала с любопытства и перешла к самой полной, к самой самозабвенной страсти.

Долгое время я не решался и задумываться о женитьбе. Как ни властно было чувство, впервые поработившее мою душу, но меня ужасала мысль — потерять свое одиночество, позволявшее мне на свободе упиваться видениями снов. Однако правильная жизнь, к которой меня принудили, постепенно затемнила мое сознание. Я искренно поверил, что с моей душой может свершиться какое-то преображение, что она может отречься от своей, людьми непризнанной правды. Мои друзья поздравляли меня в день свадьбы, как вышедшего из гроба к солнцу. После брачного путешествия мы с женой поселились в новом, светлом и веселом доме. Я убедил себя, что меня интересуют события мира и городские новости; я читал газеты, поддерживал знакомства. Я опять научился бодрствовать днем. Ночью, после исступленных ласк двух любовников, меня обычно постигал мертвый, плоский сон без далей, без образов. В кратком ослеплении я готов был радоваться своему выздоровлению, своему воскресению из безумия в повседневность.

Но, конечно, никогда, о никогда! не умирало во мне совсем желание иных упоений. Оно было только заглушено слишком осязательной действительностью. И в медовые дни первого месяца после свадьбы я чувствовал где-то в тайниках души ненасыщенную жажду более ослепительных и более потрясающих впечатлений. С каждой новой неделей эта жажда мучила меня все неотступней. И рядом с ней вырастало другое неотступное желание, в котором сначала я не решался признаться самому себе: желание привести ее, мою жену, которую я любил, на мое ночное пиршество и увидеть ее лицо искаженным от терзаний ее тела. Я боролся, я долго боролся, стараясь сохранить трезвость. Я убеждал себя всеми доводами рассудка, но не мог сам в них поверить. Напрасно я искал рассеяния, не давал себе оставаться наедине — искушение было во мне, от него уйти было некуда.

И наконец, я уступил. Я сделал вид, что предпринял большой труд по истории религий. Я поставил в своей библиотеке широкие диваны и стал запираться там на ночь. Немного позже стал проводить там и целые дни. Я всячески скрывал свою тайну от жены; я дрожал, чтобы она не проникла в то, что я хранил так ревниво. Мне она была дорога, как прежде. Ее ласки услаждали меня не меньше, чем в первые дни нашей общей жизни. Но меня влекло более властное сладострастие. Я не мог объяснить ей своего поведения. Я предпочитал даже, чтобы она думала, что я разлюбил ее и избегаю общения с ней. И она действительно так думала, томилась и изнемогала. Я видел, что она бледнеет и чахнет, что скорбь поведет ее к могиле. Но если, поддавшись порыву, я говорил ей обычные слова любви, она оживала лишь на мгновение: она не могла поверить мне, потому что мои поступки, как казалось, слишком противоречили моим словам.

Но хотя я и проводил во сне, как прежде, почти целые сутки, отдаваясь своим видениям еще безраздельнее, чем до свадьбы, — я почему-то утратил былую способность обретать свою полную свободу. Целые недели я оставался на своих диванах, просыпался лишь затем, чтобы немного подкрепиться вином или бульоном, чтобы принять новую дозу усыпляющего, — но желанный миг не наступал. Я переживал сладкие мучения кошмара, его пышность и беспощадность, я мог вспоминать и нанизывать вереницы многообразных снов, то последовательных и страшных именно этой торжествующей последовательностью, то дико бессвязных, восхитительных и великолепных безумием своих сочетаний, — но мое сознание продолжало оставаться подернутым какой-то дымкой. Я не имел власти распоряжаться сном, я должен был выслушивать и созерцать, что давалось мне откуда-то извне, кем-то.

Я прибегал ко всем известным мне приемам и средствам: искусственно нарушал кровообращение, гипнотизировал сам себя, пользовался и морфием, и гашишем, и всеми другими усыпляющими ядами, но они мне давали только их собственные чары. После возбуждения, вызванного демоном индийского мака, наступало сладостное изнеможение, бессильная зыбь сонной ладьи на неизмеримом океане, рождающем из своих волн все новые видения, — но эти образы не повиновались моим заклятиям. Очнувшись, я с бешенством вспоминал длинные смены картин, проходивших предо мной, соблазнительных и увлекающих, но подсказанных не моей прихотью и исчезнувших не по моей воле. Я изнемогал от ярости и от желания, но был бессилен.

Помнится, прошло более шести месяцев, считая от того времени, когда я вернулся к прерванному было упоению грезами, до того дня, когда мое самое заветное счастие было возвращено мне. Во сне я вдруг почувствовал хорошо мне знакомый электрический удар и вдруг понял, что я опять свободен, что я сплю, но властен распоряжаться сном, что я могу совершить все, что пожелаю, и это все останется лишь сном! Волна несказанного восторга залила мне душу. Я не мог воспротивиться давнему искушению: моим первым движением было — тотчас найти мою жену. Но я не пожелал своего подземного покоя. Я предпочел оказаться в той обстановке, к которой она привыкла и которую она устраивала сама. Это было более утонченное наслаждение. И сейчас же, своим вторым сонным сознанием, я увидел самого себя стоящим за дверями моей библиотеки.

Пойдем, — сказал я своему призраку, — пойдем, она спит сейчас, и захвати с собой тонкий кинжал, ручка которого отделана слоновой костью.

Повинуясь, я пошел знакомым путем по неосвещенным комнатам. Мне казалось, что я не иду, передвигая ноги, а лечу, как то всегда бывает во сне. Проходя через залу, я увидел в окна крыши города и подумал: все это в моей власти. Ночь была безлунная, но небо блистало звездами. Из-под кресел высунулись было мои карлики, но я сделал им знак исчезнуть. Я беззвучно приоткрыл дверь спальни. Лампадка достаточно освещала комнату. Я подступил к кровати, где спала жена. Она лежала как-то бессильно, маленькая и худенькая; ее волосы, заплетенные на ночь в две косы, свисали с постели. У подушки лежал платок: она плакала, ложась, плакала о том, что опять не дождалась меня к себе. Какое-то скорбное чувство сжало мне сердце. В это мгновение я готов был поверить в сострадание. У меня мелькнуло желание упасть на колени перед ее постелью и целовать ее озябшие ноги. Но тотчас я напомнил себе, что это все во сне.

Удивительно странное чувство томило меня. Я мог, наконец, осуществить свою тайную мечту, сделать с этой женщиной все, что хочу. И все это должно было остаться известным лишь мне одному. А наяву я мог окружить ее всем восторгом ласк, утешить ее, любить и лелеять… Нагнувшись над телом жены, я сильной рукой сжал ее горло, так что она не могла крикнуть. Она проснулась сразу, открыла глаза и вся заметалась под моей рукой. Но я словно пригвоздил ее к постели, и она извивалась, пытаясь оттолкнуть меня, порываясь что-то сказать мне, глядя на меня обезумевшими глазами. Несколько мгновений я всматривался в синюю глубину этих глаз, исполненный несказанного волнения, потом сразу ударил эту женщину своим кинжалом в бок, под одеяло.

Я видел, как она вся вздрогнула, вытянулась, все еще не могла крикнуть, но глаза ее наполнились слезами боли и отчаянья, и слезы покатились по ее щекам. А по моей руке, державшей кинжал, потекла липкая и тепловатая кровь. Я стал медленно наносить удары, сорвал одеяло с лежавшей и колол ее, обнаженную, порывавшуюся закрыться, встать, ползти. О, как было сладостно и как страшно лезвием разрезать упругие выпуклости тела, и все его, красивое, нежное, любимое, оплетать алыми лентами ран и крови! Наконец, схватив жену за голову, я воткнул кинжал ей в шею, насквозь, позади сонной артерии, напряг все свои силы и перервал горло. Кровь заклокотала, потому что умирающая пыталась дышать; руки ее неопределенно хотели что-то схватить или смахнуть. Еще потом она осталась неподвижной.

Тогда такое потрясающее отчаяние охватило мою душу, что я тотчас рванулся, чтобы проснуться, и не мог. Я делал все усилия воли, ожидая, что стены этой спальни распадутся вдруг, уйдут и растают, что я увижу себя на своем диване в библиотеке. Но кошмар не проходил. Окровавленное и обезображенное тело жены было предо мною на постели, облитой кровью. А в дверях уже толпились со свечами люди, которые бросились сюда, услышав шум борьбы, и лица которых были искажены ужасом. Они не говорили ни слова, но все смотрели на меня, и я их видел.

Тогда вдруг я понял, что этот раз все, что свершилось, было не во сне.

1902

Анатолий Белиловский «Карлсон»

Обыкновенный провинциальный американский городок наводнили Карлсоны всех видов и мастей. Это обычные люди, прикрепившие на спину пропеллер и поглощающие вишневое варенье. А вы готовы стать Карлсоном?..

Рассказ американского писателя, уроженца Львова. Вместе с родителями в 1976 году Анатолий перебрался в Нью-Йорк, где в настоящий момент работает педиатром и активно печатается в научно-фантастических журналах и антологиях. Необычный взгляд на известного сказочного персонажа с пропеллером за спиной. Впервые на русском.

DARKER. № 11 ноябрь 2013

ANATOLY BELILOVSKY, “KARLSSON”, 2012

— Где Чарли? — спросил я.

Линн ответила, не отрываясь от ноутбука:

— Кажется, смотрит свои дурацкие мультики.

— Пойду на работу, — сказал я. — Ночная смена.

— Пока.

Раньше на прощанье она говорила:

— Береги себя.

*****

— Карлсон. Это имя или фамилия? — спросил я.

От света полицейской мигалки его улыбающееся лицо по очереди окрашивалось в красный, синий, желтый. Его глаза были широко открыты. На нем был комбинезон. Голова была не покрыта.

— Просто Карлсон, — ответил человек. — Карлсон, который живет на крыше.

На его спине висел пропеллер, а спереди на комбинезон была пришита большая красная кнопка. Она выглядела на нем совсем не к месту, и было похоже, что он сам пришил и кнопку, и пропеллер.

— Ваша супруга с вами не согласна. По ее словам вас зовут Артур Квинн.

— У меня нет жены, — ответил он. — Я живу на крыше. Жены не живут на крышах. Но если бы они знали, как восхитительны крыши, они бы тоже там жили.

— Вы здесь больше не живете, — сказал я. — Не на этой крыше и не под этой крышей. Ваша жена получила судебный запрет на ваше пребывание.

Мужчина пожал плечами. Прикрепленный к спине пропеллер подпрыгивал, одна лопасть торчала над головой, две других ерзали за локтями.

— В этом доме живет мой друг, — сказал он. — И он нуждается во мне. Я его лучший в мире друг.

— И, — я продолжил, — она уже заявила в полицию.

На мгновение улыбка пропала с его губ, потом снова появилась.

— Это фрёкен Бок. Не верьте ничему, что она вам расскажет. Знаете, что однажды она сказала?

— Что же?

— Она сказала, — человек замолчал и пошевелил бровями.

— И?

— Она сказала, что любит детей, — прошептал человек. Его глаза были широко открыты. Огни полицейской мигалки отражались в его глазах.

— Вы должны пройти со мной в полицейский участок.

Он закивал:

— А можно мы поедем с сиреной и мигалкой? Это должна быть самая веселая вещь на свете! И наручники — можно я буду в наручниках?

Он должен был быть в наручниках. Таковы правила.

— Да, — ответил я. — Можно и надеть наручники.

*****

— Вам тоже попался? — спросила сержант Смит.

— Хотите сказать, что таких было несколько?

Ее смешок прозвучал вымученно:

— Эти чертовы карлсоны повсюду. Долбаные психи. Суды по семейным делам набиты битком.

— Откуда они взялись? — спросил я.

— Посмотрите в гугле. «Карл», «о» нет, дальше одно «с», «о», «н». Ищите видео, — и повесила трубку.

Я знал, что в ее офисе стоит старый дисковый телефон. Обычно он позвякивал после того, как она бросала трубку. Конечно, тот, с кем она говорила по телефону, не мог этого слышать. Но наблюдать со стороны, как она заканчивает разговор с кем-то другим — было что-то.

*****

Кто-то проделал чертову уйму работы, переведя и продублировав на английском старый русский мультик, снятый пятьдесят лет назад. Мультфильм был создан на основе шведской детской книжки. В рекламе было сказано, что Карлсон добрый, веселый и в меру упитанный парень, который живет на крыше, он — лучший и единственный друг Малыша, защищающий его от злобной домоправительницы фрёкен Бок. Он летает через окна при помощи маленького пропеллера, прикрепленного на спине. И он включает его красной кнопкой, пришитой спереди на его комбинезоне.

Кстати, его моторчик работает на малиновом варенье.

То есть на том самом, во что бы превратился мой Карлсон, если бы свалился с чего-нибудь повыше, чем крыша курятника.

*****

Следующий Карлсон был дородным, прямо как тот мультперсонаж. А ещё он был черным.

— Мне нравится эта игра, — сказал он. — Как будто я в заточении, и фрёкен Бок мучает меня, но я самый лучший, самый храбрый, самый сильный в меру упитанный герой в мире, и я всё равно одержу победу.

Его голос был похож на голос актера, который озвучивал Карлсона в дублированном мультфильме.

Его пропеллер сломался, когда он упал с крыши. Хорошо, что его жена и дочка жили в одноэтажном доме, окруженном цветником.

Из дома раздался крик:

— Заставьте его заплатить за поломанные цветы!

— А можно мы поедем с сиреной и мигалкой? — спросил чернокожий Карлсон.

— И наручники? — поинтересовался я.

Его глаза загорелись:

— А можно?

— Конечно, — ответил я.

*****

В четверг я привел Чарли к педиатру. Обычно в офисе у доктора Ли сидело много пациентов. На этот раз все были снаружи. Они смотрели на доктора Ли. Она сидела на крыше, на ней был комбинезон с пропеллером, закрепленным сзади. Банка малинового варенья была зажата между коленей. А в руке была большая ложка.

— Папа! — закричал Чарли. — Теперь доктор Ли — Карлсон.

— Это возмутительно, — заявила женщина, стоящая рядом, прижимая к себе маленькую девочку. — Нам нужен педиатр, а не клоун.

— А так мне она нравится больше, — заметила малышка.

— Абсурд! — сказала женщина. — У меня к ней было столько важных вопросов…

— Ты хотела, чтобы она рассказывала мне, что есть сладкое вредно. И смотреть мультики тоже. — Неожиданно девочка улыбнулась. — Привет, доктор Карлсон, который живет на крыше! — крикнула она.

— Привет, Дэйзи! — раздался ответный крик доктора Ли с крыши.

— Вы самый лучший доктор!

Доктор Ли услышала ее.

— Самый лучший на свете! — она улыбалась, а изо рта торчала ложка малинового варенья.

— Доктор Карлсон? А что если нам на самом деле понадобится помощь? — спросил Чарли.

Доктор Ли передвинулась и свесила ноги с крыши.

— Видишь этот дверной звонок? — сказала она.

Чарли кивнул.

— Если позвонишь раз, то это значит: «Не приходи ни в коем случае». Понимаешь?

Чарли снова кивнул.

— Если позвонишь дважды, это значит: «Немедленно прилетай», и я сразу же прилечу, чтобы тебя спасти. А если ты позвонишь трижды…

— То? — спросил Чарли.

— Если звонишь трижды, это значит: «Какое счастье, что у меня есть лучший на свете друг, Карлсон, который живет на крыше!»

И Чарли побежал к звонку, чтобы позвонить в него три раза, но ему пришлось постоять, дожидаясь своей очереди. Ведь все дети хотели сделать то же самое.

*****

— Какая нелепость, — сказала Линн. — У меня было несколько серьезных вопросов по поводу поведения Чарли. Я хотела обсудить их с доктором Ли. А теперь я не смогу этого сделать. — Она сидела, уткнувшись в ноутбук. — Знаешь, что он сказал мне? Он заявил, что хотел бы, чтобы кто-то из нас превратился в Карлсона.

— Может быть, это именно то, что ему нужно, — сказал я.

— Давай, становись Карлсоном. Больше пользы от тебя всё равно не будет.

*****

— Вы позвали, чтобы арестовать меня? — спросил я.

Сержант Смит покачала головой.

— Нет. Только сообщить о судебном запрете.

— И что наплела Линн?

— Не так много. Плохое влияние на ребенка.

— Хорошо, что с работы не выгонят. Как насчет алиментов, сержант, вы мне сейчас представите исполнительный лист или пришлете по почте?

— Это не моя работа. Эмили.

— Кто Эмили? — переспросил я.

— Я Эмили. Для друзей.

— Для твоих самых самых лучших друзей в мире? — спросил я. Вышло неправильно. Не так, как это говорили карлсоны.

Не поднимая глаз, Эмили улыбнулась краешком рта.

— А почему бы тебе самому не стать Карлсоном? Чарли бы понравилось.

— А почему не тебе? — парировал я.

— У меня нет крыши, с которой бы я хотела свалиться.

Начался дождь, капли стекали по пыльным стеклам окон Эмили, оставляя чистые дорожки. Дождь заполнял тишину, как будто говорил кто-то еще. Не то чтобы это была причина помолчать, но по взаимному согласию нам хватило и ее.

Я посмотрел на телефон Эмили.

— Мне надо позвонить Чарли, — сказал я и подошел к нему.

Она накрыла мою руку своей.

— Не беспокойся, — сказала она. Ее лицо было совсем близко, глаза широко раскрыты, почти как у карлсонов. Она смотрела куда-то в окно за мной. — Посмотри, — прошептала она.

Я попытался повернуться, но, чтобы увидеть то, на что смотрит Эмили, мне пришлось обнять ее. И там за окном с вращающимся за спиной и разбрызгивающим капли дождя пропеллером, с широко открытыми глазами, с улыбкой до ушей завис он. Чарли. Мой Чарли. Мой Карлсон Чарли.

— Как… — едва сумел я прошептать.

— Замолчи. Ни слова больше.

Рука Эмили, которая до этого не пускала меня к телефону, гладила мою грудь.

— Два звонка значат: «Прилетай как можно скорей», — сказала она. — Давай откроем окно.

— Нет, — прошептал я и взял трубку. Три раза я поднимал и опускал ее. И каждый раз телефон звякал. Раз. Два. Три.

«Какое счастье, что у меня есть лучший на свете друг, Карлсон, который живет на крыше!»

И несмотря на дождь, как сотни маленьких вертолетов с крыш поднялся и закружился вокруг Чарли целый рой карлсонов. Они танцевали в водной дымке, врывались в тучи, проносились над домами и машинами, а в вечернем городе звонили церковные колокола, дверные звонки, ревели клаксоны автомобилей. Их было слишком много, чтобы сосчитать. Но если вслушиваться внимательно, они звучали сериями по три раза, только по три, всегда только по три.

Обнявшись, я и Эмили неожиданно обнаружили, что можем делать что-то столь же прекрасное, как полет. Что-то, что любой может сделать, любой с любым.

Попробуйте поцеловаться. Попробуйте рассмеяться.

А теперь попробуйте сделать и то, и другое вместе.

Перевод Ильи Суханова

Георгий Чулков «Морская Царевна»

Хозяйки дома под скалою рассказывали о Морской Женщине с отравленными губами. Были они старухами, часто выпивали, поэтому верить им было не с руки, но их новый постоялец накануне и вправду видел во время купания прекрасную незнакомку…

DARKER. № 11 ноябрь 2013

I

Дом, где я поселился, стоял под скалою, почти отвесной. Наверху росли сосны, молчаливые и недвижные. И лишь в бурю казалось, что они стонут глухо, и тогда ветви их склонялись, изнемогая. А внизу было зеленое море. Во время прилива от моего дома до моря было не более пяти сажен.

Я жил во втором этаже, а в первом жили мои хозяйки — мать и дочь. Матери было лет семьдесят, а дочери лет пятьдесят. Обе были бородаты. Хозяйская дочь напивалась каждый день, и тогда обычно она подымалась наверх и беседовала со мною, утомляя меня странными рассказами.

Старуха уверяла, что она внучка одного знатного и богатого человека, но злые интриганы отняли у нее наследство и титул. Трудно было понять, о чем она говорит.

Иногда старуха спрашивала у меня, не боюсь ли я чего-нибудь.

— Не надо бояться, — говорила она, странно посмеиваясь, — не надо бояться, сударь. У нас здесь тихо и мирно. Правда, изредка бывают ссоры, но все скоро кончается по-хорошему. Рыбаки, знаете ли, народ вспыльчивый, но добродушный в конце концов, уверяю вас…

Я не боялся рыбаков, но старуха внушила мне странную робость. Когда я, возвращаясь вечером домой, находил ее пьяной на лестнице, и она хватала меня за рукав, бормоча что-то несвязное, у меня мучительно сжималось сердце и, войдя к себе в комнату, я дрожащей рукой зажигал свечу, страшась темноты.

И так я жил на берегу моря. По правде сказать, я очень тосковал в те дни. Порою мне казалось, что у меня нет души, что лишь какие-то бледные и слепые цветы живут во мне, благоухая, расцветая и увядая, а того, что свойственно людям — понимания и сознания, — во мне нет.

Я жил, как тростник, колеблемый ветром, вдыхая морскую влагу, греясь на солнце и не смея оторваться от этого илистого берега. Это было мучительно и сладко.

Но пришел час — и все переменилось во мне.

Однажды во время прилива я пошел на пляж, где было казино и по воскресеньям играл маленький оркестр.

Я сел на берегу и стал смотреть на купающихся.

Из кабинки вышел толстый человек с тройною складкою на шее; на нем был полосатый пеньюар; толстяк тяжело дышал, осторожно наступая на гравий. Потом вышли двое юнцов лет семнадцати; они были в черном трико; и я с удовольствием смотрел на их сильные упругие ноги и на смуглые плечи. Пожилые дамы, в просторных купальных костюмах, спокойные и равнодушные; худенькие девушки, слегка смущенные наготою и взволнованные соленым морским ветром; мальчики и девочки, то шаловливые, то робкие: мне нравилась эта пестрая толпа среди белых фалез[120]…

Я решил купаться. Когда я, надев трико, выходил из кабинки, пара зеленовато-серых глаз встретилась с моими глазами, и чья-то стройная фигура, закутанная в пеньюар, скользнула мимо меня и скрылась в толпе.

Мне показалось, что где-то я видел эти морские глаза.

Купаясь и плавая, я время от времени смотрел на женщин, которые вереницей стояли вдоль канатов, забавно приседая в воде, жеманничая и громко вскрикивая, когда волна, увенчанная седыми кудрями, обрушивалась на них и покрывала их голову своим зеленым плащом. Среди этих женщин не было той, чьи глаза встретились с моими, когда я был на берегу.

Наконец я увидел ее. Она проплыла мимо меня совсем близко — гибкая и скользкая, как рыба. Я видел прядь рыжих волос, выбившихся из-под чепчика, линию шеи и руку, нежную и тонкую.

Потом, после купанья, когда я шел по мосткам в кабину, я опять увидел зеленоглазую незнакомку. Она лежала на берегу одна, и мне было приятно, что никого нет около нее.

Я улыбнулся и прошептал:

— Морская Царевна…

В тот день и небо, и море, и фалезы — всё было прекрасно. И за обедом (я обедал не дома, а в пансионе г-жи Морис) соседи мои казались мне приятными. С одним из них я даже разговорился, чего раньше не случалось. Это был поляк Дробовский, молодой человек лет двадцати семи. Мне не было с ним скучно, но его чрезмерная любезность и непонятные пустые глаза несколько смущали меня. После обеда он пошел меня проводить. Какие у него были странные жесты и поступь! Всегда казалось, что он слегка танцует: он подымался на цыпочки и прижимал руки к груди.

Я спросил его, не знает ли он рыжеволосой дамы с зелеными глазами. Он как будто бы испугался моего вопроса и, смутившись, забормотал:

— Нет, нет, я не знаю ее… Уверяю вас… Правда, я догадываюсь, о ком вы говорите, я заметил эту даму… Но, право, я незнаком с нею…

— Ах, да, — воскликнул он, продолжая прерванный разговор, — вы сказали о славянской душе… Это верно. Мы очень порочны и ленивы — это верно, но согласитесь, что здесь, на Западе, у всех какие-то опустошенные сердца. И у этих французов нет сердечного опыта, какой есть у славян… Мы все исполнены предчувствий и томлений…

— А как вы думаете, — спросил я, — эта дама — она русская?

Он совсем смутился.

— Не знаю, не знаю, — сказал он, отвертываясь и краснея.

Мы простились и разошлись по домам.

На лестнице меня ждала старуха с фонарем — пьяная и страшная, как всегда.

Она гримасничала и смеялась без причины, провожая меня в мою комнату.

Просунув голову в дверь, она по обыкновению сказала что-то непонятное:

— Да благословит вас Господь, сударь. Пожалуйста, спите спокойно и ничего не бойтесь. Если вам приснится Морская Женщина, помяните св. Сульпиция или Деву Марию и ничего худого не будет. Не бойтесь, не бойтесь, сударь.

— Какая Морская Женщина? — сказал я с досадой.

— Ах, она приходит иногда, — опять рассмеялась старуха, широко открыв свой черный рот, — иные называют ее Морскою Принцессой… Но вы, сударь, не бойтесь… И если она придет, тогда… Тогда… Не целуйте ее, сударь. У нее губы отравлены.

И она застучала деревянными башмаками, спускаясь по лестнице.

II

На другой день за столом г-жи Морис было решено устроить поездку в местечко Ф., где было когда-то знаменитое аббатство бенедиктинцев. В карете оставалось одно свободное место, и кто-то сказал:

— Госпожа Марсова выражала желание ехать в Ф. Надо сообщить ей о нашей поездке.

Я не знал, кто эта г-жа Марсова, но когда, после завтрака, мы усаживались в карету, я увидел мою зеленоглазую незнакомку: это была она.

Мы ехали мимо ферм, где полногрудые женщины, стоя на пороге своих красных домиков, громко разговаривали о погоде; мимо жирных и черных полей, где работали загорелые парни в синих куртках; мимо тучных лугов, на которых паслись сонные коровы с большими бубенцами и пугливые тонконогие козы.

Наши спутники неумолчно беседовали. Только я да зеленоглазая дама не принимала участия в общем разговоре.

Какое странное выражение лица было у этой дамы! Можно было подумать, что она не верит в то, что вокруг нее, в этот видимый мир. И как странно она улыбалась… Так улыбаются, должно быть, падшие ангелы, вспоминая свой светлый рай.

В местечке Ф. мы осматривали фабрику, где приготовляют ликер; часа два бродили мы по лабиринту зал и коридоров, среди огромных бочек, в которых годами отстаиваются пахучие и пряные травы; в отделении, где ликер разливают по бутылкам, меня поразили молоденькие девушки, с липкими и, должно быть, сладкими руками; эти девушки дрожащими пальцами брались за краны; очевидно, обе были пьяны от воздуха, полного дурманным запахом.

— Как блестят глаза у этих девушек, — сказал я, обращаясь к рыжеволосой даме, с которой мне уже давно хотелось начать беседу.

— Да… Да… Я обратила внимание… У меня тоже кружится голова, — улыбнулась она лукаво и томно.

Мы разговорились. Через полчаса, когда мы шли через площадь в городской собор, принадлежавший ранее аббатству, она уже рассказывала мне о себе, о своей жизни… Но как-то неясно и загадочно.

— Вот уж полтора года, как я ничего не делаю. И мне не стыдно, представьте. Мне все равно теперь. Я целый день валялась на диване там, в Петербурге. Я даже книг не читаю.

— А прежде?

— О, прежде! Прежде меня все считали способной и деятельной. Я умела работать легко и весело.

— Почему же вы так изменились?

— Так… Не знаю… Я мертвая теперь… Я мертвая…

— Простите… Я не знаю вашего имени.

— Меня зовут Кетевани Георгиевна.

— Какое редкое имя…

— Великомученица Кетевани была кахетинской царицей. Моя мать из Грузии, а отец русский.

— Вы непохожи на грузинку. У вас волосы золотые.

— У меня волосы черные. Я их выкрасила. Вот уже три года, как я рыжая. Правда, такие волосы идут к моим глазам?

— Да… Да, — пробормотал я, чувствуя, что мне почему-то неприятно узнать, что эту женщину видели прежде иною.

— Как странно, — сказал я, — вы были веселой, у вас были черные волосы… Теперь у вас золотые волосы и вы печальны… Я уже ревную вас к тем, кто видел ваши глаза и слышал ваш голос три года тому назад.

Кетевани Георгиевна засмеялась.

Наконец, мы пришли в собор. Это был огромный готический храм, со старинными витро, с голубым сумраком под дивными сводами. Мы бродили среди колонн, наслаждаясь прохладою и тишиною.

Пришел священник в исповедальню, еще молодой, с грустными усталыми глазами. За ним поспешила молоденькая дама в трауре, которую мы ранее не заметили.

Как она волновалась, сжимая маленькими руками черный переплет молитвенника!

До меня долетел ее шепот:

— Esprit-saint, lumiere des coeurs… Otez le voile qui est devant mes yeux…[121]

— Ax, если бы я умела молиться, — вздохнула Кетевани Георгиевна не то с лукавством, не то с печалью.

Потом мы пошли в кафе. Дробовский сидел рядом с Кетевани Георгиевной и что-то рассказывал ей со свойственным ему пафосом. Он все вскакивал со стула и прижимал руки к груди.

Я не слышал, о чем они говорят, и мне было скучно.

Наконец, мы вернулись на площадь, где нас ожидал возница. Не успели мы проехать и одного километра, как стал накрапывать дождь. Большие рыжие тучи догоняли нас. По дороге, крутясь, мчались столбики пыли. И какие-то птицы, казавшиеся теперь синими, летали низко над землей с громкими воплями.

Мы спустили шторы в нашей карете. Дробовскому, который ехал на козлах, предложили войти внутрь. Стало тесно. Все сидели, прижавшись друг к другу. Я чувствовал колени Кетевани Георгиевны. И то, что сейчас гремит гром, темно и воздух насыщен электричеством, нравилось мне.

— Ах, я хотел бы так ехать дни и ночи, дни и ночи, — сказал я и невольно смутился: так странно прозвучали эти юношеские слова в моих устах: ведь на голове моей седые пряди и я уже устал жить.

III

В ту ночь случилась гроза, и буря завела свою дикую песню. Обе старухи, совсем пьяные, ходили, шатаясь, по лестнице взад и вперед. Они то и дело стучали ко мне в дверь. Я сидел за столом, не раздеваясь, но мне не было охоты разговаривать со старухами, и я им кричал, не отпирая двери:

— Что вам угодно, сударыни?

Они пришли спросить, не страшно ли мне. Они хотят меня успокоить: на доме громоотвод и молния не зажжет кровли.

— Благодарю вас, сударыни. Я не боюсь грозы.

— Но, может быть, сударь боится мрака и ветра? Мы можем на всякий случай дать ему еще одну лампу.

— При чем тут «мрак и ветер»? Мне не надо другой лампы, сударыни. Довольно с меня и одной.

— Как угодно, сударь. Хорошо, что вы дома, сударь. Мы очень боялись бы за вас, если бы вас не было дома.

Старухи так надоели мне, что я, наконец, надел шляпу и, преследуемый их причитаньем и вздохами, спустился вниз и пошел на берег.

Как бушевал океан!

Луна была на ущербе. Гроза прошла, по-видимому, но из глубокого мрака надвигались на нас полчища седых волн. Вздымались валы, подобные диким яростным животным.

Зияли огромные пасти; подымались горбатые спины; развевались длинные гривы… Буря пела свою неистовую песню.

Далеко, за фалезами, горел маяк. На нашем берегу несколько темных фигур с фонарями бродило среди камней.

Рыбачки сидели уныло, прижавшись спиною к баркасам, которые стояли теперь в безопасности на берегу, с подвязанными и убранными парусами. Только два баркаса не успели войти в гавань, и ветер держал их в открытом море, не позволяя приблизиться к нашей бухте. Их едва можно было различить во мраке.

На одном из камней стояла женщина. Ветер рвал на ней одежды. Я вздрогнул, заметив ее, и торопливо подошел к камню. При свете фонаря, с которым кто-то прошел рядом, я узнал в этой закутанной в черное незнакомке Кетевани Георгиевну.

— Я люблю бурю, — сказала она, узнав меня и протягивая мне руку: когда я так смотрю на волны, мне хочется броситься туда, и быть с ними, и как они исчезать и возникать среди пены, забыть себя… Понимаете?

— Вы — Морская Царевна, — пробормотал я, повторяя то, что мне пришло в голову, когда я в первый раз увидел Кетевани Георгиевну на пляже, во время купанья.

— Да… Но у меня нет царства… И мой жених-царевич меня покинул…

Она так серьезно произнесла эти сказочные слова! А буря глухо шумела.

Казалось, что с неба спущены черные завесы — одна, другая, третья — и все разных оттенков, от пепельно-черных до сине-черных. Мерцающий и слабый свет ущербной луны едва-едва серебрил хребет океана. Призраки двух несчастных баркасов со спущенными парусами то возникали перед ищущим взглядом, то пропадали в таинственном сумраке. Утлые рыбацкие суда боролись с волнами так отважно и так тщетно… Как их ждали на берегу! Одна женщина, жена рыбака должно быть, с тревогою бродила около прибрежных камней… Волны то и дело обрушивались около ее ног. Но она не обращала на них внимания. Она видела только баркас среди зыбкой ночной пустыни и все поднимала свой фонарь и раскачивала его, давая знак.

— Они боятся поднять паруса, — сказала Кетевани Георгиевна, указывая на суда: — а я бы на их месте подняла их. Сейчас подул ветер попутный…

Едва она это сказала, как тотчас же один из баркасов распустил свои черные крылья и обезумевший ветер подхватил его и помчал прямо на нас. Из малой точки мгновенно вырос баркас в огромную крылатую птицу. И как великолепно, как победно вошел он в гавань на своих траурных парусах…

— Я иду домой. Проводите меня, — сказала Кетевани Георгиевна, кивнув мне головой.

Я взял ее под руку.

— Вы знаете, почему я так откровенно говорю с вами? — спросила она, доверчиво касаясь моей руки.

— Почему?

— Потому что я знаю вас уже давно, я видела ваши картины, люблю их и особенно одну, один женский портрет — дама с лилией… У нее такие глаза, такие глаза… Как у меня… Не правда ли?

«Так вот где я видел эти глаза», — подумал я, вспомнив приснившийся мне когда-то сон.

— А вы знаете, — сказал я, — у меня не было натурщицы, когда я писал этот портрет. Мне приснились эти глаза и это лицо…

— Ах, мне снятся странные сны, — прошептала она, наклонив голову, — и потом я не знаю, где сон, где явь. Я все забываю. А иногда возникают воспоминания, какие-то странные кусочки жизни — какие-то мелочи, подробности… Иногда видишь, например, угол комнаты, диван, на нем забытый цветок полуувядший, — и сердце сжимается в сладостной тоске. Тогда чувствуешь, что кто-то ушел, покинул тебя — и вернется ли, Бог знает. И нельзя понять, жизнь это или сон. А то иногда приходит моя покойная подруга, Соня. Я с нею разговариваю и потом не знаю, наяву это было или во сне.

— О чем же вы говорите с нею?

— О разном… О неважном… В последний раз она меня спросила, откуда у меня кольцо с рубином, и все жаловалась, что ее ветер беспокоит и что будто бы у нас в доме сыро.

Кетевани Георгиевна помолчала и потом промолвила, как будто не для меня, а так, для самой себя:

— И неправда, что это я виновата. Мне он не нужен был. Я шутила. Соня прекрасно это знала. Нет, не виновата я.

— Про что вы говорите, Кетевани Георгиевна?

— Мне сказали однажды, что это я убила Соню, что она ревновала меня к своему мужу. Только это неправда. Я не любила его.

— А вы любили когда-нибудь? — спросил я и сам удивился, зачем я так спросил.

— Да… Да… Только он был совсем чужой, совсем чужой… Он мне ни разу не позволил поцеловать себя… Он был не человек.

— А кто же он был?

— Ангел или кукла, я не знаю. Прежде я верила, что ангел.

«Она смеется надо мною», — подумал я и хотел посмотреть ей в лицо, но было темно, и я не увидел ее глаз.

— Прощайте, — сказала она как-то неожиданно и даже слегка оттолкнула меня.

Она скоро исчезла в сумраке. Помедлив немного, я пошел за нею. Наконец, почти догнал ее.

Она, не заметив меня, повернула за угол. Какая-то темная фигура возникла рядом с нею, и они стали вдвоем у порога отеля.

Я отошел в сторону и дождался, когда Кетевани Георгиевна с кем-то неизвестным вошла в отель.

У меня почему-то болезненно сжалось сердце.

Я пошел на мол и сел там на каменной скамейке. Оттуда был виден дом, где жила Кетевани Георгиевна, и вход в него.

Ни в одном окне не было огня. Потом, когда, по моим расчетам, Кетевани Георгиевна могла подняться во второй этаж, в одном из окон появился свет. Не более получаса горела там свеча. Наконец, и она погасла… А я всю ночь сидел на моле, смотрел в эти черные окна и слушал, как плачет буря.

IV

Однажды ко мне пришел Дробовский и сказал:

— Вы художник. Вы пишете портреты… Но разве не страшно это?

— Что страшно? — не понял я.

— Как что? Лицо человеческое… Оно всегда загадочно и всегда мучительно… Возможно ли разгадать его? Нет, нет… Веласкес, Рембрандт, Врубель — кто угодно — все они создавали лица, может быть, как новые Боги, но живых настоящих лиц никто не разгадал. А если разгадывали, то приблизительно. А здесь немыслима приблизительность. Все или ничего. А разве мы, простые смертные, не мучаемся так же, как и вы, художники. Вы подумайте! Вы целуете руки той, которая кажется вам прекрасной; и когда вы касаетесь губами этой милой вам руки, вы верите, что ваша любовница принадлежит вам, но посмотрите ей в глаза: это какие-то дьявольские зеркала, в которых отражаются взгляды иных, неведомых вам людей. Как непонятно ее лицо! Клянусь вам, что это пытка, ужасная пытка…

Говоря так, он все поднимался на цыпочки и прижимал руки к груди.

— Вы живете в отеле, против мола? — спросил я.

— Да, я там живу.

— А Кетевани Георгиевна?

— И она там же.

— Дробовский! Вы и раньше встречали Кетевани Георгиевну… Кто она такая? Расскажите мне что-нибудь про нее.

— Я, правда, встречался с Кетевани Георгиевной, но — уверяю вас, я почти не знаю ее жизни. Кажется, одно время она была актрисой, но потом бросила сцену. Ее муж — инженер. Он участвует в какой-то дальней экспедиции, где-то в Сибири… А про характер Кетевани Георгиевны я ничего не могу сказать… Разве только то, что сердце у нее фантастическое…

Он закрыл лицо руками.

— Я думаю, — прошептал он, — я думаю, что Кетевани Георгиевна душевно больна.

— Но почему вы так волнуетесь, Дробовский? — сказал я, чувствуя, что напрасно затеял этот разговор.

— Боже мой! — прошептал он, всплескивая руками, — почему я волнуюсь! Да потому, что я боюсь ее. Ведь она в бреду Бог знает что может сделать…

— Бог знает что может сделать, — повторил я рассеянно.

— Ведь Кетевани Георгиевна, — продолжал Дробовский, — в самом деле верит, что она Морская Царевна или что-то в этом роде. Уверяю вас.

— Но это еще не так страшно.

— А по-моему, страшно… Она требовательна… Она все ждет чуда. А чуда нет.

Дробовский сделал круглые глаза и, взмахнув руками, как крыльями, испуганно прошептал:

— В ней что-то есть опасное, последнее, гибель какая-то…

— То есть как же это? — удивился я, почему-то пораженный этим замечанием Дробовского.

— В ней какая-то тревога… Как будто бы всему конец скоро…

Неожиданно Дробовский засмеялся, засмеялся неприятно, истерически:

— И знаете еще что? Она — Дон-Жуан…

Он задыхался от смеха. Я пожал плечами, не понимая его:

— Простите, Дробовский, но у вас у самого лихорадка. Какой вздор! Что вы говорите! «Дон-Жуан»… Нелепость какая, Господи…

— Да… Да… Она, как Дон-Жуан, все ищет лицо человеческое… Ищет и не находит… Она бродит по свету, как сомнамбула: как будто бы суждено ей искать, искать, искать — вечно искать…

— Ах, какой романтизм, Дробовский!

— Нет, это все правда… И не надо смеяться: в Дон-Жуане есть всегда что-то опасное и тревожное… И она, как Дон-Жуан, всегда мечтает о том, чего нет.

— Все это сложно и как-то запутанно, Дробовский. У меня голова начинает болеть.

— Простите меня, — почти вскрикнул Дробовский, крепко сжав мне руку, прощайте. Я, кажется, наговорил лишнее.

Дрожащей рукой он надел шляпу и торопливо вышел.

V

Я сидел на краю высокого крутого берега и писал этюд моря. Мне посчастливилось найти такой зеленый тон, о каком я давно мечтал… Когда я удачно работаю, сердце у меня сильно бьется, как от вина, и в ногах у меня бывает такое ощущение, как будто я их погружаю в теплую воду.

Я улыбался, насвистывая марш из «Кармен», и думать забыл о зеленоглазой незнакомке и ее любовнике.

Неожиданно меня кто-то назвал по имени. Я обернулся. Это была Кетевани Георгиевна.

— Я помешала вам? — спросила она робко и застенчиво.

— Нет, нет, — пробормотал я, тайно огорчаясь, что уже нельзя будет дописать этюд.

Кетевани Георгиевна села на траву и обхватила колени руками.

Я взглянул на нее, и во мне снова возникло то острое, беспокойное и сладостное чувство, какое я испытал, когда в первый раз увидел ее серо-зеленые глаза. Я положил кисть и палитру и сел рядом с нею.

— Кетевани Георгиевна! — сказал я, беря ее за руку, — вы необыкновенная! Вы странная… Простите, что я так прямо и так нескладно говорю, но я не могу иначе. Я хочу сказать… Я хочу сказать… Ах, это так трудно выразить… Вы как-то влияете на меня… Я кажусь вам смешным и наивным? Да?

— Почему наивным? Нет… Нет, — сказала она, устремив на меня свои непонятные глаза.

— Вы влияете на меня. Я не знаю, что это такое. Не влюблен ли я в вас? Нет, нет… Я не знаю. Я в это не верю. Ведь вот я признаюсь вам: мне не хотелось оторваться от работы, когда вы пришли. И я не думал о вас. А сейчас, если вы уйдете, я буду чувствовать себя несчастным.

Кетевани Георгиевна тихо и радостно засмеялась.

— Ах, дайте мне ваши губы! — прошептал я.

— Не надо! Не надо, — сказала она, слабо меня отстраняя и полуоткрывая свой рот.

Я обнял ее и стал целовать.

Потом, лежа на траве у ее ног, я говорил, сжимая ее пальцы:

— Вы так явно неестественны, что это уже перестает быть фальшивым. Вы откровенно говорите неправду и не хотите, чтоб вам верили.

— Да, не хочу.

— Когда я целовал вас, вы шептали: люблю… Но ведь это неправда, неправда…

— Да, неправда.

— Нет, вы не женщина.

— Я — Морская Царевна.

Неожиданно она встала и торопливо простилась.

— Прощайте, прощайте… Это ничего. Это так. Не думайте обо мне. Это пройдет.

Но это не прошло. Я целый день ходил сам не свой. Все время я чувствовал запах ее духов, прикосновение ее губ. Перед обедом на пляже ее не было. И вечером тщетно я бродил по молу, надеясь ее встретить. Потом я пошел в казино и сидел там за бутылкою вина часа полтора. Я думал о Кетевани Георгиевне, о странном поцелуе, который никогда не повторится; сердце мое мучительно ныло, и весь мир казался мне фантастическим и страшным.

Я вернулся домой в двенадцатом часу. На пороге меня встретили старухи и, перебивая друг друга, сообщили таинственно, что меня ждет дама. Сердце мое упало.

Какое это было странное свидание! Мы были так молчаливы… Мы целовали друг друга, как в бреду, как во сне. И сейчас мне иногда кажется, что ничего не было, что Кетевани Георгиевна не приходила ко мне.

Она ушла от меня на рассвете. Как дрожали мои пальцы, когда я застегивал ее платье!

Уходя, Кетевани Георгиевна кивнула мне головой и загадочно сказала:

— Прощай, милый. Это — последнее.

— Что «последнее»? — спросил я, удерживая ее руки.

— Всё. Жизнь. Больше ничего не надо. Я знаю, что будет. Скучно будет. А сейчас хорошо мне. Прощай.

Слезы почему-то подступили к моему горлу.

— Не надо, не надо. Не уходи, — шептал я.

Но она ушла.

Я не спал в эту ночь. Утром, когда, наконец, я стал засыпать, меня разбудил стук в дверь.

— Сейчас, сейчас! — крикнул я, вставая и торопливо одеваясь.

Вошел Дробовский. Он был бледен. Руки его дрожали. Видно было, что он тоже не спал всю ночь.

— Я не знаю, почему я пришел к вам, — сказал он, прижимая руки к груди, — но все равно… Мне ничего не стыдно теперь. Если ее нет у вас, значит, я угадал. Всё кончено.

Он закрыл лицо руками.

— Пойдемте на берег, где стоят лодки. Я однажды видел ее там, когда была буря, — сказал я, предчувствуя недоброе.

Он молча надел шляпу.

Когда мы подошли к берегу, там стояла толпа рыбаков и женщин и слышался невнятный гомон.

Дробовский вздрогнул и, пробормотав что-то неясное, пошел назад торопливо.

Я подошел к толпе. На берегу лежало тело Кетевани Георгиевны. Я увидел прядь рыжих волос на затылке, линию шеи и руку, нежную и тонкую. Платье было опутано морской травой.

1912

Роберт Барбур Джонсон «Там, под землей»

Находясь в бункероподобной комнатушке, расположенной едва ли не в подземном туннеле нью-йоркского метро, два старых приятеля разговаривают об окружающих их современных технологиях — технологиях, помогающих выследить, обезвредить и/или убить особей, называемых «Они». Они видят все ветки метро (и с разных точек), а также — огоньки электропоездов. После рассказа оператора о населяющих туннель тварях, на светящейся панели они замечают неполадки с путями. Слушая установленный на стене динамик, прикрепленный к встроенному в стенку микрофону вблизи источника тревоги, они слышат звуки жестокой бойни между людьми и обитавшем в туннеле чудовищем. И тогда мужчина, слушавший рассказ единственного оператора, замечает что-то неладное: проведя столько времени под землей, он превращается в нечто отличное от человека…

Клайв Баркер был далеко не первым, кто дерзнул поведать миру о тайных ужасах нью-йоркского метро. В 1939 году это уже сделал Роберт Барбур Джонсон — молодой в ту пору писатель, оставивший потомкам лишь скромную горстку страшных историй. «Там, под землей» — самая знаменитая из них. В 1953 году читатели Weird Tales признали рассказ лучшим за всю историю журнала, и его до сих пор включают в антологии ужасов и «темной» прозы. По праву ли, вы можете убедиться сами — только хорошенько подумайте, прежде чем спускаться вслед за героями во мрак безлюдных туннелей… Впервые на русском языке.

DARKER. № 12 декабрь 2013

ROBERT BARBOUR JOHNSON, “FAR BELOW”, 1939

Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе. Перед глазами зачастили фигуры пассажиров: мужчины, с тоскливым видом притулившиеся на жестких скамьях; пара влюбленных, позабывших про поздний час и вообще все на свете; бородатый старик-еврей в черной шляпе, погруженный в глубокий сон; двое ухмыляющихся негров из Гарлема; попадались и кондукторы — в ярком вагонном освещении их форменные костюмы казались черными кляксами. Затем мелькнули красные хвостовые сигналы, и грохот стих в жерле туннеля отзвуком далекого землетрясения.

— Экспресс три-один, — негромко сказал мой друг, устроившийся перед пультом. — Минута в минуту. Последний, между прочим — практически до самого рассвета.

Он бросил несколько слов в телефонную трубку, но я их не уловил: в ушах у меня все еще звенело после поезда с его грохотанием. Пока же я решил осмотреться. Удивительно, но в крошечной комнатушке хватало на что поглядеть, тут было великое множество необычных вещей — переключателей, катушек и каких-то хитрых механизмов, схем, графиков и прочих документов, ну а господствовала надо всем огромная черная панель, по которой нечто вроде светящегося червяка медленно ползло вдоль пунктирных линий с подписями: «49-я улица», «52-я улица», «58-я улица», «60-я»…

— О, эта штука совсем новая! — заметил мой друг, отложив трубку и тоже уставившись на панель. — Боже, мне и подумать страшно, во сколько она обошлась. И это не просто карта, кстати говоря. Она все фиксирует! При помощи невидимых лучей — такие устраивают в бутлегерских притонах и гаражах богачей, чтобы двери открывались сами собой. А у нас в туннеле они установлены через каждые двадцать пять ярдов на пятимильном участке. Посчитай на бумажке, сколько все это может стоить, и получишь такую цифру, что глазам своим не поверишь. А вот власти отвалили всю сумму и даже не пикнули. Когда мэр Уокер[122] собрался в отставку, это решение он провел одним из последних. «Джентльмены, — воззвал он к бюджетному комитету, — совершенно не важно, как вы относитесь ко мне! Главное, что эта программа должна быть принята!». И ее приняли. Никто и не подумал возражать, хотя город в то время был почти на мели… Что такое, приятель? У тебя странный вид.

— И ощущения тоже странные! — признался я. — То есть ты хочешь сказать, что все началось аж тогда? В эпоху Уокера?

Он рассмеялся. Чудной это был смех — и как-то неуютно он растворился в последних отголосках грохотания, доносившихся издалека.

— Бог мой! — воскликнул он. — В эпоху Уокера… друг, Уокер еще даже на первый срок не пошел, когда все началось! Бери уж сразу годы мировой войны, а то и раньше. То крушение, помнится, свалили на немецких шпионов — якобы нас хотели припугнуть, чтобы не лезли помогать союзникам. Газетчики вопили о каких-то там мифических «признаниях» и фактах, которыми они-де располагали. Мы им не мешали, конечно. А зачем? К тому времени Америка и так уже вступила в войну. А если бы нью-йоркцам рассказали о настоящей причине катастрофы… да уж, тогда все ужасы Шато-Тьерри, Вердена и так далее, вместе взятые, и рядом бы не стояли с тем разгромом, который учинила бы взбесившаяся толпа! Люди просто не вынесли бы этой мысли. Лишились бы рассудка, если б узнали, что скрывается здесь, глубоко под землей.

Тишина показалась мне невыносимей любого грохота — тишина бескрайних подземных пустот, исполненная чего-то непонятного, напитанная странными отголосками. Ее нарушало лишь «кап, кап» из какой-то протекшей трубы — и тихое потрескивание, с которым ползущие огоньки на панели отсчитывали 68-ю улицу, 72-ю, 78-ю…

— Да, — не спеша заговорил мой друг. — Они расстались бы с рассудком, если б узнали. И я иногда удивляюсь, как не сошли с ума мы сами — те, кто все-таки знает и кто сталкивается с этим ужасом ночь за ночью, год за годом. Наверное, мы как-то справляемся потому лишь, что не встречаем ужас в лоб, не пытаемся осмыслить как что-то реальное. Не вдумываемся, вот и все. Мы даже никак не называем тех, кого сдерживаем здесь. Говорим просто: «Они», «один из Них» — то есть принимаем как должное, как каких-то заморских врагов. Как нечто такое, что просто есть и все тут, и надо этому противостоять. А если бы всерьез задумались, кто они такие, то всё, крышка! Человеческой природе такого не вынести, поверь мне — не вынести!

Он помолчал, глядя во мрак туннеля. На стене все потрескивал индикатор: «92-я улица», «98-я», «101-я»…

— После 120-й уже более-менее безопасно, — послышался голос моего друга, но я не отрывал взгляда от панели. — Когда поезд достигнет той точки, загорится зеленый огонек, то есть «все спокойно». Хотя полной безопасности никто не гарантирует, сам понимаешь. Просто дальше той точки, по нашим данным, Они не забираются. Могут, конечно, и забраться, но пока что такого не случалось. Видимо, у Них в мозгах какое-то ограничение. Они рабы привычек. Иначе зачем бы держаться за один коротенький участок туннеля, когда перед тобой вся система подземки, все ветки и переходы — гуляй себе, было бы желание. Другого объяснения мне в голову не приходит, хотя можно и в сверхъестественное удариться: дескать, Они «привязаны» к этому участку какими-то там мистическими законами. Или все дело в том, что этот туннель залегает глубже других — его ведь прорубили через самую толщу Манхэттена, да так близко к Ист-Риверу[123], что в тихие ночи чуть ли не слышится плеск воды. А может, Им тут нравится из-за сырости, из-за всей этой плесени, зловония и тьмы. Как бы то ни было, больше Они нигде не появляются. А у нас ведь и прожекторы, и патрульные поезда, и три подсобных станции, включая вот эту. И десять человек на непрерывном дежурстве от заката до рассвета. Да уж, все честь по чести! По ночам я тут командую целой армией, хоть и небольшой. Можно назвать ее Армией Непогребенных, ну или, скажем, Навеки Проклятых.

Вообще-то, кстати, у меня один парень и вправду свихнулся. Еще двоим пришлось посидеть в лечебнице, но оба оправились и до сих пор на службе. Но этот парень… в конце концов мы были вынуждены положить его из автоматов, иначе он кого-нибудь сцапал бы. Тогда у нас еще не было этих «невидимых лучей», так что он много дней прятался в туннеле, попробуй найди. Во время обходов слышали, как он воет, да еще у него начали блестеть глаза в темноте, совсем как у них. Тогда мы поняли, что его уже не спасти. И когда наконец выследили — убили. И глазом не моргнув. «Тра-та-та!» — и дело с концом. Похоронили прямо в туннеле, и теперь над его могилой ходят поезда. О, мы всё сделали по закону! Подали документы в департамент, получили разрешение родных и так далее. Просто никак нельзя было вытаскивать беднягу на белый свет, там кто-нибудь мог его увидеть перед погребением. Видишь ли, обнаружились некие… изменения. Не стану вдаваться в детали, но его лицо… трансформация была очевидной, хотя еще только началась; не так много человеческого осталось, знаешь ли. Боюсь, наверху поднялась бы большая шумиха, покажи мы им даже лицо! А ведь это далеко не все — когда я вскрыл его труп, там такое выяснилось… Но тут я тоже лучше умолчу, если ты не против, старик…

Короче говоря, мне и другим ребятам из «Особой группы» приходится быть очень осторожными. Поэтому у нас такие необычные условия работы. Само собой, мы носим полицейскую форму, но общим правилам не подчиняемся. Бог ты мой! Интересно, что бы об этом подумал наземный «коп»? Работаешь через ночь, днем всегда свободен, ну а жалованье… скажем так, капрал здесь получает столько же, сколько наверху какой-нибудь инспектор!

Впрочем, мы эти деньги отрабатываем полностью…

Я, по крайней мере. Конечно, сумму я тебе назвать не могу — с меня взяли слово никогда ее не разглашать. Меня позвали на это место, когда я еще работал в Музее естественной истории, то есть… ох, не хочется даже думать, как давно! Я тогда был профессором Гордоном Крейгом, а не инспектором полиции Крейгом. И только что вернулся из Африки, из первой экспедиции Карла Эйкли за гориллами[124]. Потому мне и поручили исследовать ту тварь, когда в метро случилось первое крушение, — а оно тогда и года не проработало. Они наткнулись на нее, разбирая завалы, и когда в эти ее бельма бил свет, она визжала от боли. Судя по всему, от света она и сдохла. Чисто физически с ней все было нормально — так, пара косточек сломана.

Ну и вот, принесли ее ко мне, поскольку я считался в музее главным специалистом по человекообразным. И я исследовал ее — да еще как исследовал, ты уж поверь мне! Работал шесть дней без сна и даже отдыха, разобрал всю тушу до последнего кусочка, до последнего волоска!

Такого шанса не выпадало еще ни одному ученому, и я не хотел его прошляпить.

Узнав все, что только возможно, я потерял сознание прямо за лабораторным столом и очнулся уже в больнице.

Разумеется, я почти сразу же сказал им, что никакая это не обезьяна. Да, некоторое человекоподобие прослеживалось, а кровяные тельца напоминали человеческие… до неприятного напоминали. Но такой головы, таких лопатообразных конечностей и мускулатуры никогда не было ни у единого животного, ни у единого человека на земле. Собственно, эта тварь никогда на земле и не бывала, тут уж никаких сомнений! На поверхности она издохла бы через полминуты — как земляной червь на солнце.

Боюсь, мой доклад не особенно помог властям. И в самом деле, даже коллега-ученый вряд ли сумел бы увязать определение «неизвестная гигантская разновидность подземного крота-падальщика» с бредом касательно «строения конечностей, характерного для собачьих и обезьян», а также моей абсурдной убежденностью в том, что «строение мозга поразительно сходно с гуманоидным» и «мозговые извилины указывают на степень развития сознания, при которой…».

Ну да что теперь вспоминать! Отчитываясь о результатах вскрытия, я нисколько не сомневался, что меня тотчас же отправят на психиатрическую комиссию. Вместо этого мне предложили возглавить «Особую группу» метрополитена и назначили фантастическую, мягко говоря, оплату труда. За месяц выходило больше, чем в музее за год.

Видишь ли, они до многого додумались и без моей помощи! Некоторые факты от меня намеренно скрыли, чтобы не влиять на мои выводы. Им уже было известно, что крушение подстроено — на это красноречиво намекали повреждения пути. Кто-то снял целых три шпалы и припрятал в другой части туннеля. А состояние грунта в месте крушения не менее явно свидетельствовало, что там велись обширные земляные работы с подкопом; все вместе походило на гигантскую кротовину, только хуже. И пока я исследовал желудочные соки и различные ткани, пытаясь выяснить, чем питается мой подопечный, власти занимались погребением — втайне, с чрезвычайными предосторожностями — частично объеденных тел доброй полудюжины мужчин, женщин и детей, которые погибли… Ох, дружище, не в катастрофе они погибли — как и та тварь, что верещала и прикрывала глаза от света; она застряла под завалами, когда пыталась вытащить труп из вагона и… Боже! Какую же отвратительную бойню застала аварийная бригада!

К счастью, в туннеле царил обычный непроглядный мрак. Те бедолаги, которых только ранило, и знать не знали, что за ужасы творились в этой стигийской тьме в двух шагах от них, — а если и знали, то им хватало собственных страданий, надо полагать! Некоторые потом бормотали про зеленые глаза и про то, как им якобы раздирали когтями лица, — но всё, естественно, списали на горячку. Одному вообще отгрызли полруки, но он так ничего и не узнал — хирурги сразу же ампутировали оставшуюся часть, а когда парень пришел в сознание, сказали ему, что руку оторвало при крушении. Так что он до сих пор ходит себе по улицам и ведать не ведает, какой участи едва-едва избежал той ночью.

О, дружище, ты и не представляешь, как надежно можно замять любое дело, когда за тобой вся сила городской администрации! И уж поверь, мы и вправду всё замяли. На место крушения не допустили ни одного репортера, и никакой тебе свободы слова. В правительстве хотели собрать комиссию для расследования, так мы зарубили всё на корню! И только-только аварийщики расчистили завалы и извлекли последнюю жертву, а «Особая группа» уже приступила к своим обязанностям. И не оставляла их с тех самых пор — то есть двадцать с лишним лет!

Конечно, первое время нам приходилось тяжко. Всех этих новомодных устройств и в помине не было. Фонари, оружие, дрезины — патрулируй туннель как хочешь, все пять миль. Вот как миссис Партингтон воевала с морем[125], только хуже. Горстка человечишек против самого Ада в вековечной тьме, затопившей туннели глубоко под городом.

Хотя крушений больше не было, не скрою. Так, пара мелких аварий. Да и как их было избежать? Мы делали все, до чего только могли додуматься. О, как мы горбатились в те годы! Как-то на одном участке путей начались странные явления, и мы начали копать у самых путей; зарылись на полсотни футов и услышали совсем уж непонятные звуки. А однажды заблокировали туннель в милю длиной и пустили ядовитый газ. А еще как-то раз заложили динамит и… да что смысла продолжать? Все было без толку, ну совсем без толку. Просто ничего осязаемого нам в руки не попадалось. Да, во время этих тоскливых обходов в кромешной тьме слышались какие-то звуки; свет фонариков под этими бесконечными бетонными сводами казался не больше булавочной головки. Вдали мы замечали поблескивающие глаза и находили свежевскопанную землю там, где минуту назад не было ничего, кроме утрамбованного гравия и золы. Время от времени палили во что-то белесое, едва различимое, но в ответ получали только хихиканье — издевательский и совсем не веселый, как у гиены, смех, затихающий в земной толще…

Тысячи раз подмывало меня послать все к чертям, вернуться к наземной жизни, к солнечному свету и здравому смыслу, забыв про это безумное царство Ньярлатхотепа с его макабрическими ужасами. И каждый раз мысли мои возвращались к тем беззащитным мужчинам, женщинам и детям, которые мчатся, ничего не подозревая, сквозь зловещую тьму, а где-то внизу, им на погибель, буравит землю первородное Зло, и я… я просто не мог уйти, вот и всё. Оставался на посту и год за годом выполнял свой долг. Странное занятие для ученого; разумеется, за годы обучения в музее я и не помышлял ни о чем подобном. И все же мне льстит, что моя работа приносит пользу обществу — и более ощутимую, чем если бы я изготавливал чучела животных для музейных витрин или писал бы монструозные учебники, которые и читать-то никто не станет. Понимаешь ли, у меня тут собственная наука — наука охранять туннели, на которые затрачены миллионы и миллионы долларов, от подземных ужасов; наука оберегать жизни доброй половины жителей крупнейшего города в мире.

И вот еще что. Здесь передо мной открывалась возможность, за которую чуть ли не всякий мой наземный коллега отдал бы правую руку, — возможность исследовать совершенно неизведанную форму жизни; существ до того гротескных, что и спустя все эти годы, сталкиваясь с ними постоянно, я порой отказываюсь верить собственным глазам… хотя ужас остается неподдельным, если уж на то пошло. Следы его можно найти во всех странах и у всех народов. Ну а что, даже в Библии упоминаются «бесы, что роют землю»[126], а в Персии и поныне охотятся с собаками и ружьями на странных обитателей склепов, не людей и не зверей; а уж в Сирии, Палестине и некоторых областях России…

Но если ограничиться этим конкретным местом… что ж, ты не поверишь, сколько записей мы отыскали в архивах, сколько свидетельств существования Тварей нашлось в истории Манхэттена — даже до прибытия белых. Поинтересуйся у хранителя Музея аборигенов на Риверсайд-драйв, как местные индейцы тысячу лет назад хоронили своих мертвецов, и эти обычаи покажутся совершенно необъяснимыми — но только если не учитывать, от чего они стремились защититься. И попроси его показать тебе тот череп, наполовину человечий и наполовину собачий, который обнаружился в индейском кургане аж в Олбани, и еще эти церемониальные одежды шаманов, на которых явственно различимы паукообразные Твари, роющие стилизованные подземные ходы и занятые иными делами; это доказывает, что индейские художники хорошо были знакомы с Ними и Их привычками. Да уж, стоит только взяться за поиски, и сразу всё как на ладони!

И даже когда объявились белые… как насчет ранних свидетельств — скажем, Яна ван дер Риса и Ваутера ван Твиллера? Если вдуматься, даже в некоторых фантазиях Вашингтона Ирвинга прослеживаются неприятные подробности! В «Истории Нью-Йорка» тоже попадаются диковинные пассажи — говорится о каких-то патрулях, которые безо всяких осмысленных причин обходят улицы по ночам, особенно в районах кладбищ; о вылазках в непроглядной тьме, о грохочущих кремневых ружьях, о могилах, которые поспешно вырывали и засыпали, стараясь успеть до рассвета…

А потом и современные писатели… Бог ты мой! По этой теме можно собрать целую библиотеку. Один автор досконально изучил предмет и собрал почти столько же данных, сколько я за все эти годы под землей. О да, я немало почерпнул у Лавкрафта — как и он у меня! Вот откуда взялась эта… скажем так, достоверность, которая отличает лучшие его истории! Само собой, ему пришлось смягчить самые острые моменты — как придется и тебе, если вздумаешь что-нибудь написать! Но даже если опустить худшее, этот ужас все равно способен разрушить душу человека, если тот вдруг задумается о том, что творится здесь, под обманчивым прикрытием земной коры, под блаженным здравомыслием. Глубоко под землей…

Мы — те, кто изучал Их все эти годы — пришли к выводу, что некогда Их было довольно много. Неудивительно, что индейцы сбыли нам эту землю за бесценок! Ты бы тоже продал свой дом за гроши, если б он кишел ужасными и опасными вредителями, которые… только вот с наступлением цивилизации их начали подвергать гонениям, истреблять, изничтожать; их огнем и мечом вытравили люди, которыми двигало неизъяснимое омерзение, которые убивали и умалчивали о своих деяниях, дабы ближние не сочли их безумцами, — до тех пор, пока проклятые отродья не ушли под землю, не зарылись подобно червям в жуткие глубины, где… разыскать точное место у нас духу не хватило бы, но мы полагаем, что в толще Манхэттена существует некий разлом, исполинская каверна, с которой соприкасается вот этот, самый нижний, туннель, и из которого они проникают в подземку…

О, мы далеко не сразу до этого дошли. Поначалу думали, что придется патрулировать всю сеть! Тогда у нас стояли посты даже в туннелях под рекой, даже в Бруклине и Квинсе. Мы опасались даже, что как-нибудь перед рассветом они могут прорваться на поверхность — прямо на пустые улицы Манхэттена. В те дни тут находилась половина городской полиции, вплоть до конной. Да, я не шучу; хотя Бог знает, как повела бы себя лошадь, даже хорошо выезженная, если б наткнулась на такую тварь! Но лошади тогда были быстрее дрезин и позволяли охватить более обширную территорию.

И все же со временем круг изрядно сузился. Опасность существует только на этом небольшом участке туннеля и только в определенные часы ночи. И не спрашивай, почему они не вылезают в дневную пору — здесь ведь всегда ночь, на такой-то глубине. Может, это из-за постоянного движения поездов — они весь день курсируют с интервалом в две минуты, и так до самого закрытия театров на Бродвее. Тогда часа на четыре наступает затишье. В туннеле становится пусто, безлюдно и тихо — вот тогда-то кто угодно может разгуливать где ему вздумается, никому не попадаясь на глаза.

Потому-то мы тревожимся по-настоящему только в эти часы. Только в эти часы мы начеку. Конечно, ни о какой войне речи уже не идет, надо это понимать. Теперь мы на них охотимся, а не они на нас! Они разбегаются, завывая от ужаса, а мы убиваем и отлавливаем их — да-да, отлавливаем! Раз пять-шесть у нас тут собирался собственный зоопарк, не сильно хуже, чем в Бронксе; или, точнее, ожившая версия Кабинета ужасов мадам Тюссо. У меня в лаборатории стоят клетки, и в прошлом, бывало, то и дело возникала нужда донести до влиятельных людей всю… всю важность работы, которую мы ведем под землей! Так что когда на программу обрушивался какой-нибудь особо упрямый скептик, мы приводили его сюда и давали посветить фонариком на тех, кто сидел за решеткой в темноте… а сами вставали поближе, чтобы подхватить его, когда грохнется в обморок! О, здесь перебывала куча городских чиновников и политиков. А почему бы и нет? Разболтать они ничего не смогли бы, иначе их сразу упекли бы в сумасшедший дом! И уж на бюджет они потом не скупились. Наш зверинец имел большой успех, только каждый раз нас хватало ненадолго. От близости этих тварей становилось до того тошно, что в конце концов пришлось их всех прикончить. Больше мы просто не вынесли бы!

Тут дело даже не в облике Тварей и не в том, что они едят — этим нас в избытке снабжает городской морг, и для людей вроде меня, которые полжизни провели в прозекторской, это далеко не самое страшное. Только вот Твари излучают некий космический ужас… да, описать это невозможно. Ты просто не можешь дышать с ними одним воздухом, жить в одном рационально устроенном мире! В итоге мы всех их расстреливали и сбрасывали обратно к друзьям и соседям — а те, похоже, только этого и ждали. По крайней мере, когда мы вскрывали могилы через несколько дней, то находили там пару-тройку обглоданных косточек и не более того.

Еще, конечно, мы их держали с целью изучения. Я оставлю целых два тома наблюдений для последователей, которые продолжат борьбу после меня — да, дружище! Боюсь, ее придется продолжить! Видишь ли, истребить их полностью нет никакой возможности. Единственное, что в наших силах, это сдерживать их. И борьба будет длиться до тех пор, пока используется этот туннель. А ты можешь представить, что городской совет так вот просто возьмет и откажется от сооружения, на которое угрохали двадцать миллионов? «Мне очень жаль, джентльмены, но, понимаете ли, этот туннель кишит…» Господи! Да любого, кто заговорит об этом, поднимут на смех… на поверхности. Да нам и самим в выходные дни, когда улицы залиты светом и вокруг нас такие же точно люди, когда над головой голубое Господне небо, а в легких чистый Господень воздух, — нам самим начинает казаться, что вся эта мерзость лишь дурной сон! Там, наверху, с трудом верится, какие дела могут твориться в сумеречных недрах земли, какая безумная тьма томится вечным голодом глубоко под… Слушаю!

Зазвонил телефон.

Я не слышал, о чем он говорит, — меня заинтересовало тихое потрескивание, исходившее от огромной панели на стене; теперь там то вспыхивал, то гас уже не светящийся червяк, а один-единственный огонек. «79-я улица», — возвещал он снова и снова. «79-я улица, 79-я…».

Наконец мой друг повесил трубку и встал.

— Странно, — негромко произнес он, — весьма странно. Первый случай за несколько месяцев — и именно сегодня, во время нашего разговора. Поневоле задумаешься, а нет ли у них на самом деле этой сверхъестественной телепатии, как говорят некоторые…

Что-то пронеслось мимо нас по туннелю — так быстро, что я ничего толком не разглядел; просто какая-то низенькая платформа на четырех колесах без явных признаков мотора. Но мчалась она со скоростью гоночного автомобиля. На платформе пристроились на корточках люди в форменной одежде, в руках у них что-то поблескивало.

— Штурмовая дрезина номер один! — мрачно проговорил мой друг. — Наш вариант полицейских авто. По сути, обычная электрическая дрезина, их используют при строительстве метро, только над нашей инженеры так хорошо поколдовали, что она теперь разгоняется до восьмидесяти миль в час. Если понадобится, на ней можно проехать весь участок за пять минут. Хотя не понадобится, конечно. Со 105-й одновременно выдвинулась такая же дрезина и тоже с автоматчиками. В какой-то точке туннеля они встретятся, а ровно между ними окажется… хм… причина тревоги. Давай-ка послушаем.

Он подошел к одной из диковинных машин, пощелкал переключателями и покрутил ручки настройки. На одном из шкафчиков стояла штуковина, напоминавшая усилитель от старого радиоприемника, и теперь из нее донесся треск помех.

— Через каждую сотню футов стоят микрофоны, — пояснил мой друг. — Еще одно дорогое удовольствие, сам понимаешь, — и еще одно прекрасное подспорье для нас. У пульта всю ночь дежурит человек — и ты удивишься, какие звуки порой ему доводится слышать! Операторов приходится менять довольно часто. Ага, нашел! Микрофон номер 290. Примерно в тысяче футов над ним находится один из самых оживленных перекрестков Нью-Йорка, там полно людей даже в этот час — еще бы, в таком-то большущем городе. И… ну-ка, ну-ка! Ты это слышал?

«Это» обозначало звук, заставивший меня вскочить со стула: странное писклявое хихиканье, исполненное богохульной дисгармонии и то и дело переходившее в рычание и стоны.

— А вот и он! — проскрежетал мой друг. — Несомненно, тут у нас один из них — а может, и не один. Слышишь царапанье, хруст гравия? Естественно, они и не подозревают, что мы все слышим; знать не знают, что в наши дни у людей тоже есть кое-какие «сверхъестественные» силы и что с обеих сторон к ним несется смерть на колесах. Но еще немного, и… ага! Слышал этот визг? Эти завывания? Это они заметили первую дрезину! Теперь улепетывают что есть сил по туннелю — видишь, голоса затихают. А теперь… да! Возвращаются. Вторая дрезина! Их загнали в западню, зажали. А копать уже нет времени, не зароешься уже в землю-матушку, как какой-нибудь мелкий вредитель… да вредители они и есть. Ну уж нет, черти! Попались! Попались! Слышишь, как вопят, как верещат от боли?! Это из-за света. Их тела привычны к темноте, а сейчас на них нацелили мощные прожекторы; свет их обжигает, опаляет, иссушивает, как самый настоящий жар! А теперь «тра-та-та-та-та»! Это подключились автоматы — с глушителями, чтобы отзвуки не долетали до верхних уровней метро и не вызывали вопросов… но от этого они ничуть не хуже изрыгают свинец в эти извивающиеся белые тела, в эти сплющенные головы. Так, визжите! Визжите, адские твари! Визжите, выходцы из недр! Визжите сколько влезет, как будто это хоть чем-то вам поможет. Вы все уже трупы! Трупы! ТРУПЫ… чего ты на меня уставился, чертов идиот?

Дать ответ я не смог бы и ради спасения собственной жизни. Я не мог отвести взгляда от его сверкающих глаз, от того, как он весь подобрался, словно бы изготовившись накинуться на меня, от звериного оскала…

На какое-то время все застыло. Затем он рухнул на стул и закрыл лицо руками. Я молча смотрел на него, и мой мозг отмечал все новые и новые детали. Господи! Как можно было этого не замечать? Удлинившиеся челюсти, низкий лоб, сплющенный череп… у человека такой головы быть не может!

Наконец он тихо заговорил, не поднимая глаз.

— Я знаю!.. Я давно уже почувствовал, что начал меняться. Это потихоньку происходит со всеми нами, но со мной заметней всего, так как я и пробыл тут больше всех. Поэтому я перестал выходить на поверхность, даже в отпуске не бываю. Здесь освещение еще тусклое. Но я ни за что не решился бы показаться тебе при свете солнца!

Двадцать пять лет, понимаешь… двадцать пять бесконечно долгих лет в само́й преисподней. Такое не могло не сказаться, конечно же. И я был к этому готов. Но силы небесные, мог ли я хоть на миг подумать, что меня ожидает вот такое?! Это хуже всякого знака зверя!..

А перемены не только духовные, но и физические. Иногда во мраке и одиночестве меня одолевают… определенные стремления; мысли и желания до того ужасающие, что твоя душа разлетелась бы в клочья, если б я нашептал их тебе. А дальше будет все хуже и хуже, пока наконец я не сойду с ума и не сбегу в туннель, как тот бедолага, о котором я тебе рассказывал, и мои же люди пристрелят меня, как собаку, поскольку у них уже есть приказ на случай…

И все же, должен признать, происходящее увлекает меня; увлекает как ученого, хотя и повергает душу мою в ужас, хотя сулит мне проклятье на веки вечные. Ибо показывает, как Они могли зародиться на туманной заре времен — и даже не «могли», а зародились; вероятно, они никогда и не были настоящими людьми, не относились ни к неандертальцам, ни даже к пилтдаунским людям[127]; это было что-то еще более примитивное, еще более близкое к первородной звериной натуре. С появлением Человека их вытеснили под землю, в пещеры, а потом и еще глубже, и там, внизу, они бессчетное множество веков деградировали среди мрака и червей — как теперь от одной лишь близости к ним деградирую я и мне подобные, и в конце концов никто из нас уже не сможет находиться под благословенным светом солнца, на свежем воздухе, среди людей…

Оно с грохотом и воем вылетело на нас из непроглядного мрака. Я невольно отпрянул; нас окатило светом прожекторов, и каждый предмет в каморке задребезжал. Но вот моторный вагон промчался мимо, и остался лишь перестук колес, да потянулась вереница освещенных окон, мельтешащих, словно плохо заправленная пленка на кинопроекторе.

— Экспресс четыре-пятнадцать, — устало сказал он, — из Бронкса. Цел и невредим, как видишь, а пассажиры и не подозревают, как их спасли сегодня и как всегда будут спасать… только вот какой ценой! Какой ужасной ценой!

Четыре-пятнадцать. Значит, над городом уже светает. Лучи восходящего солнца золотят белые небоскребы Манхэттена; огромный город пробуждается ото сна и приступает к утренним делам.

Но здесь у нас рассвета, конечно же, не бывает. И никогда не будет рассвета для несчастных заблудших душ, заточенных в вековечной тьме глубоко-глубоко под землей…

Перевод Владислава Женевского

Николай Гоголь «Пленник / Кровавый бандурист»[128]

В 1543 году отряд рейстровых коронных войск перевозил очень странного пленника — с ног до головы увязанного ружьями, с закованным в металлическую решетку лицом. Остановиться решили в монастыре, отобрав у настоятеля ключи от погребов и самовольно заняв кельи во внутренностях пещеры. Не догадывались захватчики, что могильная сырость земляных сводов не сулит им ничего хорошего.

DARKER. № 12 декабрь 2013

/ГЛАВА ИЗ РОМАНА/

В 1543 году[129], в начале весны, ночью, тишина маленького городка Лукомья[130] была смущена отрядом рейстровых коронных войск[131]. Ущербленный месяц, вырезываясь блестящим рогом своим сквозь беспрерывно обступавшие его тучи, на мгновение освещал дно провала, в котором лепился этот небольшой городок. К удивлению немногих жителей, успевших проснуться, отряд, которого прежде одно появление служило предвестием буйства и грабительства, ехал с какою-то ужасающею тишиною. Заметно было, что всю силу напряженного внимания его останавливал тащившийся среди его пленник, в самом странном наряде, какой когда-либо налагало насилие на человека: он был весь с ног до головы увязан ружьями, вероятно для сообщения неподвижности его телу. Пушечный лафет был укреплен на спине его[132]. Конь едва ступал под ним. Несчастный пленник давно бы свалился, если бы толстый канат не прирастил его к седлу. Осветить бы месячному лучу хоть на минуту его лицо — и он бы верно блеснул в каплях кровавого пота, катившегося по щекам его! Но месяц не мог видеть его лица, потому что оно было заковано в железную решетку. Любопытные жители, с разинутыми ртами, иногда решались подступить поближе, но, увидя угрожающий кулак или саблю одного из провожатых, пятились и бежали в свои щедушные домики, закутываясь покрепче в наброшенные на плечи татарские тулупы и продрогивая от свежести ночного воздуха.

Отряд минул город и приближался к уединенному монастырю. Это строение, составленное из двух, совершенно противуположных частей, стояло почти в конце города на косогоре. Нижняя половина церкви была каменная, и, можно сказать, вся состояла из трещин, обожжена, закурена порохом, почерневшая, позеленевшая, покрытая крапивою, хмелем и дикими колокольчиками, носившая на себе всю летопись страны, терпевшей кровавые жатвы. Верх церкви с теми изгибистыми деревянными пятью куполами, которые установила испорченная архитектура византийская, еще более изуродованная варваризмом подражателей, был весь деревянный. Новые доски, желтевшие между почерневшими старыми, придавали ей пестроту и показывали, что еще не так давно она была починена богомольными прихожанами. Бледный луч серпорогого месяца, продравшись сквозь кудрявые яблони, укрывавшие ветвями в своей гуще часть здания, упал на низкие двери и на выдавшийся над ними вызубренный карниз, покрытый небольшими своевольно выросшими желтыми цветами, которые на тот раз блестели и казались огнями, или золотою надписью на диком карнизе. Один из толпы с неизмеримыми, когда-либо виданными усами, длиннее даже локтей рук его, которого по замашкам и дерзкому повелительному взгляду признать можно было начальником отряда, ударил дулом ружья в дверь. Дряхлые монастырские стены отозвались и, казалось, испустили умирающий голос, уныло потерявшийся в воздухе. После сего молчание снова заступило свое место. Брань на разных наречиях посыпалась из-под огромнейших усов начальника отряда:

— Терем-те-те[133], поповство проклятое! А то я знаю, чем вас разбудить!

Раздался пистолетный выстрел, пуля пробила ворота и шлепнулась в церковное окно, стекла которого с дребезгом посыпались во внутренность церкви. Это произвело смятение в кельях, которые примыкали к церкви; показались огни; связка ключей загремела; ворота со скрыпом отворились, — и четыре монаха, предшествуемые игуменом, предстали бледные с крестами в руках.

— Изыдите, нечистые! кромешники![134] — произнес едва слышным дрожащим голосом настоятель. — Во имя Отца и Сына и Святого Духа, изыди, диаволе!

— Але[135] то еще и брешет, поганый собака! — прогремел начальник языком, которому ни один человек не мог бы дать имени: из таких разнородных стихий был он составлен. — То брешешь, лайдак[136], же[137] говоришь, что мы дьяволы; а то мы не дьяволы, мы коронные.

— Что вы за люди? Я не знаю вас! Зачем вы пришли смущать православную церковь? — произнес настоятель.

— Я тебе, псяюха[138], порохом прочищу глаза! Дай нам ключи от монастырских погребов!

— На что вам ключи от наших погребов?

— Я, глупый поп, не буду с тобою говорить! Але ты хочешь, басамазенята[139], поговори з моим конем: нех[140] тебе отвечает из под…

— Принеси им, антихристам, ключи, брат Касьян! — простонал настоятель, оборотившись к одному монаху. — Только у меня нет вина! Как бог свят, нет! Ни одной бочки, ни боченка, и ничего такого, что бы вам было нужно.

— А то мне какое дело! Ребята хочут пить. Я тебе говорю, же ты, глупой поп, сена, стойла и пшеницы не дашь лошадям, то я в костел ваш поставлю их и тебя сапогом до морды.

Настоятель, не говоря ни слова, возвел на них оловянные свои глаза, которые, казалось, давно уже не принадлежали миру сему, потому что не выражали никакой страсти, и встретился с злобно устремившимися на него глазами иезуита[141]. Отворотившись от него, он остановил их на странном пленнике с железным наличником. Вид этот, казалось, поразил почти бесчувственного ко всему, кроме церкви, старца.

— За что вы схватили этого человека? Господи, накажи их трехипостасною силою[142] своею! Верно опять какой-нибудь мученик за веру Христову!

Пленник испустил только слабое стенание.

Ключи были принесены, и при свете сонно горевшей светильни вся эта ватага подошла ко входу пещеры, находившейся за церковью. Как только опустились они под земляные безобразные своды, могильная сырость обдала всех. В молчании шел начальствовавший отрядом, и непостоянный огонь светильни, окруженный туманным кружком, бросал в лицо ему какое-то бледное привидение света, тогда как тень от бесконечных усов его подымалась вверх и двумя длинными полосами покрывала всех. Одни только грубо закругленные оконечности лица его были определительно тронуты светом и давали разглядеть глубоко бесчувственное выражение его, показывавшее, что всё мягкое умерло и застыло в этой душе; что жизнь и смерть — трын-трава; что величайшее наслаждение — табак и водка; что рай там, где всё дребезжит и валится от пьяной руки. Это было какое-то смешение пограничных наций. Родом серб, буйно искоренивший из себя всё человеческое в венгерских попойках и грабительствах, по костюму и несколько по языку поляк, по жадности к золоту жид, по расточительности его козак, по железному равнодушию дьявол. Во всё время казался он спокоен; по временам только шумела между усами его обыкновенная брань, особенно, когда неровный земляной пол, час от часу уходивший глубже вниз, заставлял его оступаться. Тщательно осматривал он находившиеся в земляных стенах норы, совершенно обсыпавшиеся, служившие когда-то кельями и единственными убежищами в той земле, где в редкий год не проходило по степям и полям разрушение, где никто не строил крепких строений и за́мков, зная, как непрочно их существование. Наконец показалась деревянная, заросшая мхом, зацветшая гнилью дверь, закиданная тяжелыми бревнами и каменьями. Пред ней остановился он и оглядел ее значительно снизу до верху.

— А ну! — сказал он, мигнувши бровью на дверь, и от брови, казалось, пахнул ветер. Несколько человек принялись и не без труда отвалили бревна. Дверь отворилась. Боже! какое обиталище открылось глазам! Присутствовавшие взглянули безмолвно друг на друга прежде, нежели осмелились войти туда. Есть что-то могильно-страшное во внутренности земли. Там царствует в оцепенелом величии смерть, распустившая свои костистые члены под всеми цветущими городами, под всем веселящимся, живущим миром. Но если эта дышущая смертию внутренность земли населена еще живущими, теми адскими гномами, которых один вид уже наводит содрогание, тогда она еще ужаснее. Запах гнили пахнул так сильно, что сначала заняло у всех дух. Почти исполинского роста жаба остановилась неподвижно, выпучив свои страшные глаза на нарушителей ее уединения. Это была четырехугольная, без всякого другого выхода пещера. Целые лоскутья паутины висели толстыми клоками с земляного свода, служившего потолком. Обсыпавшаяся со сводов земля лежала кучами на полу. На одной из них торчали человеческие кости; летавшие молниями ящерицы быстро мелькали по ним. Сова или летучая мышь была бы здесь красавицею.

— А чем не светлица? Светлица хорошая! — проревел предводитель. — Терем-те-те! Лысый бес начхай тебе в кашу! Але тебе, псяюхе, тут добре будет спать. Сам ложись на ковалки[143], а под голову подмости ту жабу, али возьми ее за женку на ночь!

Один из коронных вздумал было засмеяться на это, но смех его так страшно, беззвучно отдался под сырыми сводами, что сам засмеявшийся испугался. Пленник, который стоял до того неподвижно, был втолкнут на средину и слышал только, как заскрыпела за ним дверь и глухо застучали заваливаемые бревна, свет пропал и мрак поглотил пещеру.

Несчастный вздрогнул. Ему казалось, что крышка гроба захлопнулась над ним, а стук бревен, заваливших вход его, казался стуком заступа, когда страшная земля валится на последний признак существования человека, и могильно-равнодушная толпа говорит, как сквозь сон: «Его нет уже, но он был».

После первого ужаса он предался какому-то бессмысленному вниманию, бездушному существованию, которому предается человек, когда удар бывает так ужасен, что он даже не собирается с духом подумать о нем, и вместо того устремляет глаза на какую-нибудь безделицу и рассматривает ее. Тогда он принадлежит к другому миру и ничего не разделяет человеческого. Видит без мыслей; чувствует, не чувствуя; странно живет. Прежде всего внимание его впилось в темноту. Всё было на время забыто, и ужас ее, и мысль о погребении живого. Он всеми чувствами вселился в темноту. И тогда пред ним развернулся совершенно новый, странный мир. Ему начали показываться во мраке светлые струи, — последнее воспоминание света! Эти струи принимали множество разных узоров и цветов. Совершенного мрака нет для глаза[144]. Он всегда, как ни зажмурь его, рисует и представляет цвета, которые видел. Эти разноцветные узоры принимали или вид пестрой шали, или волнистого мрамора, или, наконец, тот вид, который поражает нас своею чудною необыкновенностью, когда рассматриваем в микроскоп часть крылышка или ножки насекомого. Иногда стройный переплет окна, — которого, увы! не было в его темнице, — проносился перед ним. Лазурь фантастически мелькала в черной его раме, потом изменилась в кофейную, потом исчезала совсем и обращалась в черную, усеянную или желтыми, или голубыми, или неопределенного цвета крапинами. Скоро весь этот мир начал исчезать: пленник чувствовал что-то другое. Сначала чувствование это было безотчетное; потом начало приобретать определительность. Он слышал на руке своей что-то холодное; пальцы его невольно дотронулись к чему-то склизкому. Мысль о жабе вдруг осенила его!.. он вскрикнул… и разом переселился в мир действительный. Мысли его окунулись вдруг в весь ужас существенности. К тому еще присоединилось изнурение сил, ужасный спертый воздух: всё это повергло его в продолжительный обморок.

Между тем отряд коронных войск разместился в монастырских кельях как дома, высылал монахов подчищать конюшни и пировал от радости, что наконец схватил того, кто им был нужен!

— Попался, псяюха! — говорил усастый предводитель. — Хотел бы я знать, чего они так быстры на ноги, собачьи дети? Пойдем, хлопцы, доведаемся, кто с ним был, лысый бес начхай ему в кашу!

Жолнеры[145] опустились вниз и нашли пленника, лежащего без чувств.

— Дай ему понюхать чего-нибудь!

Один из них немедленно насыпал ему на руку пороху, к которой прислонилась его голова, и зажег его. Пленник чихнул и поднял голову, будто после беспокойного сна.

— Толкните его дубиной! Рассказывай, терем-те-те, бабий сын! Але кто с тобою разбойничал? Двенадцать дьяблов твоей матке! Где твои ребята?

Пленник молчал.

— А то я тебя спрашиваю, псяюха! Скиньте с него наличник[146]! Сорвите с него епанчу[147]! А то лайдак! Але то я знаю добре твою морду: зачем ее прячешь?

Жолнеры принялись, разорвали верхнюю эпанчу тонкого черного сукна, которою закрывался пленник, сорвали наличник… и глазам их мелькнули две черные косы, упавшие с головы на грудь, очаровательная белизна лица, бледного как мрамор, бархат бровей, обмершие губы и девственные обнаженные груди, стыдливо задрожавшие, лишенные покрова.

Начальник отряда коронных войск окаменел от изумления; команда тоже.

— Але то баба? — наконец обратился он к ним с таким вопросом.

— Баба! — отвечали некоторые.

— А то как могла быть баба? Мы козака ловили.

Предстоящие пожали плечами.

— На цугундру[148] бабу! Как ты, — глупая баба — дьявол бы тебя!.. — Але как ты смела?.. Рассказывай, где тот псяюха, где Остржаница?

Полуживая не отвечала ни слова.

— То тебя заставят говорить, лысый бес начхай тебе в кашу! — кричал в ярости воевода. — Ломайте ей руки!

И два жолнера схватили ее за обнаженные руки, белизною равнявшиеся пыли волн. Раздирающий душу крик раздался из уст ее, когда они стиснули их жилистыми руками своими.

— Что? Скажешь теперь, бесова баба?

— Скажу! — простонала жертва.

— Оставь ее! Рассказывай, где тот бабий сын, сто дьяблов его матке!

— Боже! — проговорила она тихо, сложив свои руки, — как мало сил у женщины! Отчего я не могу стерпеть боли!

— То мне того не нужно! Мне нужно знать, где он?

Губы несчастной пошевелились и, казалось, готовы были что-то вымолвить, как вдруг это напряжение их было прервано неизъяснимо странным происшествием: из глубины пещеры послышались довольно внятно умоляющие слова: «Не говори, Ганулечка! Не говори, Галюночка!»[149] Голос, произнесший эти слова, несмотря на тихость, был невыразимо пронзителен и дик. Он казался чем-то средним между голосом старика и ребенка. В нем было какое-то, можно сказать, нечеловеческое выражение; слышавшие чувствовали, как волосы шевелились на головах и холод трепетно бегал по жилам; как будто это был тот ужасный черный голос, который слышит человек перед смертью[150].

Допросчик содрогнулся и положил невольно на себя крест, потому что он всегда считал себя католиком. Минуту спустя уже ему показалось, что это только почудилось. Жолнеры обшарили углы, но ничего не нашли, кроме жаб и ящериц.

— Говори! — проговорил снова неумолимый допросчик, однако ж не присовокупив на этот раз никакой брани. Она молчала.

— А ну, принимайтесь! — При этом густая бровь воеводы мигнула предстоящим.

Исполнители схватили ее за руки.

И те снежные руки, за которые бы сотни рыцарей переломали копья, те прекрасные руки, поцелуй в которые уже дарит столько блаженства человеку, эти белые руки должны были вытерпеть адские мучения! Немногие глаза выдержали бы то ужасное зрелище, когда один из них с варварским зверством свернул ей два пальца, как перчатку. Звук хрустевших костей был тих, но его, казалось, слышали самые стены темницы. Сердцу, с не совсем оглохлыми чувствами, не достало бы сил выслушать этот звук. Страшно внимать хрипению убиваемого человека; но если в нем повержена сила, оно может вынести и не тронуться его страданиями. Когда же врывается в слух стон существа слабого, которое ничто пред нашею силою, тогда нет сердца, которого бы даже сквозь самую ярость мести не ужалила ядовитая змея жалости.

Пленница ни звука не издала. Лицо ее только означилось мгновенным судорожным движением муки и губы задрожали.

— Говори, я тебя!.. поганая лайдачка!.. — произнес воевода, которому муки слабого доставляли какое-то сладострастное наслаждение, которое он мог только сравнить с дорого доставшеюся рюмкою водки.

Но только что он произнес эти слова, как снова тот же нестерпимый голос так же явственно раздался и так же невыносимо жалобно произнес: «Не говори, Ганулечка!»

На этот раз страх запал глубже в душу начальника.

Все обратились в ту сторону, откуда послышался этот странный голос — и что же?..

Ужас оковал их. Никогда не мог предстать человеку страшнейший фантом[151]!.. Это был… ничто не могло быть ужаснее и отвратительнее этого зрелища! Это был… у кого не потряслись бы все фибры, весь состав человека! Это был… ужасно! — это был человек… но без кожи.

Кожа была с него содрана. Весь он был закипевший кровью. Одни жилы синели и простирались по нем ветвями!.. Кровь капала с него!.. Бандура на кожаной ржавой перевязи висела на его плече. На кровавом лице страшно мелькали глаза…[152]

Невозможно было описать ужаса присутствовавших. Всё обратилось, казалось, в неподвижный мрамор со всеми знаками испуга на лицах. Но, к удивлению, это появление, отнявши силу у сильных, возвратило ее слабому. Собравши всю себя, всю душевную крепость, молодая узница тихо поползла к дверям и вступила в земляной коридор, которого гнилой воздух показался ей райским в сравнении с ее темницей…

1832

Рэй Гартон «Приманка»

Маленькая девочка спросила у брата: «Как ловят акул?»

Но скоро она сама узнает ответ, оказавшись в роли приманки.

Впервые на русском — рассказ автора, создателя культовых романов «Ravenous» и «Live Girls», после которого вы еще долго не сможете смотреть на рыбу.

DARKER. № 1 январь 2014

RAY GARTON, “BAIT”, 1993

— Сходите в молочный отдел и принесите молока, — сказала им мама, стоя в овощном отделе супермаркета «На побережье» и поочередно ощупывая плоды авокадо, выбирая самые спелые. — Только не жирное, не забудьте.

Они оба и так это знали, и девятилетний Коул, и его семилетняя сестра Жанель. Их мать покупала только обезжиренные продукты или продукты с низким содержанием жира. Кроме того, они знали, как выглядит нужная упаковка. Дети направились вглубь по проходу между двумя полками с продуктами.

— И побыстрее! — крикнула мама им вслед. — Я хочу скорее убраться отсюда, мне надо покурить. Ждите меня возле касс.

— Она все время торопится, — спокойно сказала Жанель.

— Ага. Обычно торопится покурить.

Они отыскали молочный отдел и подошли к полкам, разглядывая упаковки с молоком: те были разных размеров и от разных производителей. Заметив нужную упаковку, Коул открыл стеклянную дверцу, встал на цыпочки, потянулся и, чуть не уронив, схватил коробку с четвертой полки сверху. Когда дверца захлопнулась, они уже направлялись в сторону касс, где должны были встретиться с матерью. Но Коул медлил:

— Еще один, — тихо проговорил он.

Жанель обернулась.

— Что — еще один?

Он повернул коробку и показал ей пятнистый черно-белый портрет маленького улыбающегося мальчика. Фотография была такая нечеткая — казалось, что лицо мальчика пытались скопировать на неисправном аппарате, — что вызывала скорее страх, нежели жалость. Но, судя по надписи, покупатели должны были испытывать именно чувство жалости. Коул прочитал надпись вслух для Жанель: «Потерялся ребенок. Питер Мелрейкс, 9 лет, последний раз его видели в г. Юрике, на парковке «Калифорния» возле супермаркета «Сэйфуэй». Разыскивается 1 год и 7 месяцев». Коул пропустил некоторые подробности, в том числе телефонный номер, по которому следовало звонить всем, кто видел мальчика или обладал какой-либо информацией о его местонахождении. В самом конце была подпись: «Некоммерческая поисковая служба Валенсия Дэйрис».

— А Юрика — это далеко? — спросила Жанель.

— Кажется, в паре часов езды отсюда, если ехать вдоль берега, — ответил Коул, не сводя глаз с призрачного лица, черты которого были настолько смазаны, что глаза были похожи на пару пятен. — Интересно, куда они все деваются, — бормотал он вполголоса. — Что с ними происходит, когда они пропадают… кто их забирает… и зачем?

Он повернулся обратно к полке, открыл дверцу и начал перебирать молочные коробки один за другим.

— Мама сказала, надо торопиться, — сказала Жанель. — Она хочет курить.

— Сейчас.

На каждой коробке было изображено лицо, там были разные дети: маленькие мальчики и девочки, черные и белые, азиаты… Но все портреты были такими нечеткими и смазанными, что детей вряд ли можно было узнать, даже если бы они стояли сейчас прямо перед Коулом.

— А знаешь, их еще на продуктовых пакетах печатают, — сказала Жанель своим обычным небрежным тоном.

— Ага… Знаю.

— Какого черта вы тут топчетесь?

Коул повернулся, дверца снова захлопнулась. Мать с тележкой стояла неподалеку и недовольно смотрела на них.

— Пойдемте, я забыла взять рыбу, — она махнула им рукой. — Не задерживайтесь, я хочу побыстрее уйти.

«Чтобы покурить», — подумал Коул.

Они подошли к прилавку с рыбой. Жанель и Коул рассматривали товар, лежащий под стеклом. Там были креветки, моллюски, кальмары, осьминоги, рыба, устрицы, крабы, омары, угри…

«Прямо как специальный выпуск Нэшнл Джеографик, только про мертвых животных», — подумал Коул.

Некоторые из рыб были не разделаны, их мертвые выпученные глаза казались стеклянными.

— Коул, а как их убивают? — спросила Жанель.

Он моргнул. На секунду он подумал, что сестра спрашивает о детях, чьи портреты были напечатаны на молочных коробках, они никак не выходили из его головы. — Кого, рыб? А, их ловят на крючок.

— Как это?

— На приманку.

— А на какую приманку?

Он терпеть не мог, когда сестра так вела себя.

— Иногда на другую рыбу. Ну, на маленькую. А иногда на другие, э-э… вещи, которые едят рыбы.

Продавец спросил у матери, что ей нужно, и она ответила:

— Парочку стейков из меч-рыбы, пожалуйста.

— Извините, их раскупили. Будут только завтра.

Она вздохнула.

— Хотите сказать, мы живем на морском побережье, и у нас закончилась рыба?

— Так бывает.

— Ну ладно… А акулье мясо есть?

— Да, как раз есть несколько стейков из акулы. Сколько вам?

— Два. И еще… — она посмотрела на Коула и Жанель. — Дети, а вы что хотите на ужин?

— Только не рыбу, — отозвался Коул. — Ненавижу рыбу.

— И папочка тоже, он сам так говорил, — добавила Жанель.

— Что ж, тем хуже для него. Ему бы не помешало немного сбросить вес, а обычное мясо жирное, и кроме того, оно вызывает рак. А вот рыба очень полезна, так что выбирайте.

Они ничего не ответили, и она взяла белой рыбы.

Жанель прошептала Коулу на ухо:

— Бедные рыбки, я не хочу их есть. Их обманули, чтобы убить.

Коул посмотрел вверх на висящую на стене над прилавком меч-рыбу. Она была блестящая, величественная, с длинным острым носом. И, разумеется, она была мертвая.

Когда мама наконец выбрала рыбу и направилась к кассе, им пришлось идти быстрее, чтобы не отставать. Они постояли в очереди какое-то время, подошли к кассе и стали рассматривать полки со сладостями и жевательной резинкой. Спросили у мамы, можно ли им что-нибудь из этого взять.

— Нет, конечно же нет, ни к чему вам эта гадость, — прошипела она, наклонившись к ним. — Просто идите на улицу и ждите меня у машины, я сейчас приду.

Так они и сделали. Но перед этим Коул обратил внимание на коричневые бумажные пакеты, в которые на кассе упаковывали покупки.

С пакетов на него смотрели смазанные лица. Казалось, будто они провожали его с сестрой взглядами, пока они шли к выходу. Лица были испуганными… И пугающими.

По пути к машине были газетные киоски, и Коул задержался у одного из них, увидев на первой полосе местной газеты фотографию маленького ребенка, под которой шла надпись: «Разыскивается». Это слово заставило его остановиться. Нахмурившись, он прочитал заголовок: «Двухмесячный ребенок был похищен из кроватки посреди ночи. Подозреваемых нет».

Какое-то время Коул, нахмурившись, смотрел на фото ребенка и гадал, что с ним могло случиться. Кому мог понадобиться младенец? И для чего? В животе появилось неприятное ощущение. Он повернулся и поспешил вслед за младшей сестрой к машине.

Они стояли возле автомобиля и пинали по грязному тротуару смятую жестяную банку из-под газировки. От океана поблизости дул прохладный ветер. Воздух был влажным, пахло солью. Над головой с пронзительными криками кружили чайки.

В нескольких метрах от них раздался мелодичный голос маленькой девочки:

— Эй! Хотите посмотреть на щенков?

— Каких щенков? — спросил Коул. Он и Жанель сделали несколько шагов вперед.

— Они маленькие и разношерстные.

Девочка протянула руки чуть вперед, чтобы им было лучше видно.

— Пойдем, посмотрим щеночков! — сказала Жанель, широко улыбаясь.

— Ладно. Только следи, не подойдет ли мама.

* * *

Мама протолкнула тележку с покупками через автоматическую дверь и остановилась у входа в магазин. Дверь за ее спиной с шумом закрылась. Она достала из сумочки сигарету и повернулась против ветра, чуть наклонившись, чтобы закурить.

Когда она зажгла сигарету, мимо проехал серый фургон.

К тому времени, как она подняла голову, фургон уже нигде не было видно.

Как и детей.

* * *

Коул очнулся в кромешной, непроглядной, почти осязаемой темноте. В ушах звенело, в голове стучало. Наконец звон в ушах постепенно утих — и сменился плачем ребенка.

Точнее, плачем двух или трех … нет, нескольких детей. Но было что-то еще. Что-то странное. Что-то неправильное.

Пол под ногами и холодная сырая темнота вокруг него двигались. Покачивались взад и вперед. Туда — сюда. Взад — вперед.

Он наклонился, чтобы потрогать пол, но вдруг почувствовал, что не может пошевелить руками. Его запястья были крепко связаны за спиной. Колени тоже.

Затем он заметил еще кое-что: из-под пола доносился низкий гул, который пронизывал все его тело и концентрировался где-то в груди, вызывая чувство тошноты. По звуку было похоже на гул двигателя.

«Мы в автобусе, или что-то вроде этого? — подумал он. — Мы? Мы…».

— Жанель! — позвал он хриплым и тихим голосом. — Жанель, ты здесь? Ну же, Жанель, ответь!

— С кем ты разговариваешь? — спросил другой голос. Это был голос ребенка, мальчика, примерно ровесника Коула.

— Что? Я… Я говорил со своей сестрой, — тихо и неуверенно сказал Коул.

— С кем? С кем ты говорил? — откуда-то из темноты донесся дрожащий голос маленькой девочки. Но это была не Жанель. — С кем ты разговаривал?

— С моей сестрой, Жанель. Жанель! Ты здесь? Ну же, Жанель, ты должна быть где-то здесь!

Голоса на мгновение стихли. Коул слышал плач малышей, некоторые из них издавали звуки, похожие на бульканье и откашливание. Прислушавшись, он даже мог слышать дыхание других детей. Некоторые из них сопели и похрапывали. Из темноты доносился шорох, было слышно, как дети неловко двигались.

Он еще несколько раз позвал Жанель, все громче и громче, несмотря на головную боль и тошноту от укачивания.

Наконец, послышался слабый голос, очень тихий и испуганный:

— Коул? Ты здесь?

— Да, малютка, я здесь. Я рядом.

— Где?

— Я здесь, совсем рядом. Ты меня слышишь?

— Я тебя не вижу.

— Да, я знаю, но ты ведь меня слышишь, так?

— Ага…

— Хорошо, и это сейчас главное. Мы увидим друг друга чуть позже, хорошо? Просто сиди тихонько и ничего не бойся, потому что я рядом.

— Ладно. Хорошо…

Ее голос звучал очень тихо, казалось, будто он тянулся сквозь темноту тоненькой нитью.

Они сидели тихо. Несколько детей перестали плакать. Коул думал о портретах на молочных коробках и бумажных пакетах. «Нас забрали так же, как и всех их», — подумал он. Он представил, как будут выглядеть его с Жанель лица на этих коробках и пакетах. Они будут такими же пятнистыми и смазанными? Интересно, хотя бы мама сможет их узнать?

Снаружи послышались голоса, даже можно было разобрать слова. Но Коул слышал только обрывки фраз:

— …потому что этих гребаных акул, оказывается, так легко поймать! Эти идиоты идут в рыбный отдел в местном магазине, и они настолько тупые…

— …не догадываются, о чем ты там думаешь. Они приходят, чтобы купить стейк из акулы и даже не подозревают, что мы…

Какой-то ребенок застонал, и голоса на несколько секунд слились в единый неразборчивый гул, а затем снова:

— …идут в магазины и рестораны, где продают дешевых моллюсков и стейки из меч-рыбы, ну и из акулы, конечно, так что мы-то неплохо зарабатываем, а они…

— …почему в некоторых местах все так дешево? Потому что мы тут…

— …сегодня люди чаще стали есть рыбу, заботятся о здоровье и фигуре …

Кроме голосов был слышен другой звук, который Коул сперва не мог распознать, потому что звук этот был очень уж знакомым и привычным. Коул был уверен, что слышал его еще вчера, и частенько до этого. Внезапно он понял, что слышал этот звук каждый день — это же шум океана! Они были в океане! Вот почему они раскачивались из стороны в сторону — они были на судне!

Дверь с грохотом распахнулась, и темноту разрезал ослепительный луч света. Коул отвернулся и крепко зажмурил глаза.

Он услышал стук шагов по деревянному полу и резкий щелчок — комната наполнилась ярким светом, который как острый нож вонзился Коулу в глаза и проник в сознание. Один из мужчин громко рассмеялся, в то время как второй пролаял:

— Видишь? Все тут! Все, что нам надо! Поглядим-ка, что тут у нас…

Коул попытался открыть глаза. У него не сразу получилось: ему было больно из-за ослепляющего света. Тогда он попытался открывать их постепенно, понемногу, пока не смог смотреть, прищурившись. Сначала он видел только яркий свет, затем разглядел фигуры, которые перемещались по комнате. Затем свет начал понемногу терять яркость, и он разглядел лица людей.

— Так, это нам тоже понадобится, — сказал один из мужчин, показывая на полки, заставленные картонными коробками.

Другой мужчина — повыше, широкоплечий, с большими руками — сказал:

— Ага, ладно, ты бери их, а я возьму этих. Парочку из них… Только которых? Поглядим-ка…

К этому времени зрение Коула достаточно прояснилось, и он увидел склонившегося над ним бородатого мужчину.

— Что, парень, проснулся? — прорычал мужчина, ухмыляясь.

— А? Чего?

Мужчина пнул Коула своим тяжелым сапогом по правому колену. Сильно пнул.

— Аааай! — вскрикнул Коул, стараясь не заплакать.

— Ага, ага, ты проснулся, все нормально. Ты в самый раз.

Мужчина нагнулся и подхватил Коула, перекинув его через плечо, как мешок картошки. Теперь Коул видел только деревянный пол внизу.

— И ты тоже! — прорычал мужчина, и от его голоса все тело Коула задрожало. Коул почувствовал, что мужчина взял еще одного ребенка. Потом он повернулся и сказал своему напарнику:

— Еще, еще, достань из коробок четыре штуки. Давай еще, они нам понадобятся. Наверно, придется еще возвращаться за ними.

Коул приподнял голову и увидел детей, прислонившихся к стенам и лежащих на деревянном полу. Затем он увидел Жанель. Она посмотрела вверх, и их взгляды пересеклись.

— Коул! — вскрикнула она тонким дрожащим голосом.

— Не бойся, малютка, просто сиди здесь, не шевелись и ни о чем не беспокойся. Скоро увидимся, ладно?

Ее рот был широко раскрыт, она не могла произнести ни слова и просто кивнула.

Мужчина, державший Коула, долго и громко хохотал. Коул подумал, уж не его ли с Жанель слова так его рассмешили.

Дети исчезли из вида, как только мужчина захлопнул за собой дверь. Затем они вышли на ослепительно яркий солнечный свет, и Коул застонал, крепко стиснув зубы и зажмурив глаза.

Мужчина бросил Коула, и тот с грохотом упал на пол. У него перехватило дыхание. Он ловил ртом воздух и извивался, при этом веревки на его руках и ногах натягивались. Наконец он смог перевернуться на спину и теперь смотрел вверх: в голубом небе тут и там нависали тяжелые темные тучи.

Он увидел, как второй мужчина что-то несет… что-то завернутое в белую ткань… что-то стонущее… кричащее… всхлипывающее.

Младенцы. Это были младенцы.

— Ладно, вот они, — сказал мужчина, который их принес. — Начнем, парни.

Лежа на спине, Коул попробовал пересчитать младенцев. Их было трое… нет, четверо. Или вон там лежит пятый? Было трудно разобрать, и он тут же забыл об этом.

Один из мужчин взял младенца за ноги и высоко поднял. Он снял с него белую ткань и передал ребенка другому мужчине со словами:

— Не забудь, надо за плечо.

— Знаю, знаю! Что я, по-твоему, школьник какой-то?

Он грубо взял малыша в левую руку. Коул ахнул, увидев в правой руке мужчины огромный крюк с зазубринами.

Он вонзил крюк в плечо младенца. Из раны брызнула кровь. Малыш кричал так долго и пронзительно, что его лицо покраснело, он молотил по воздуху руками и ногами.

Крюк прицепили к канату и бросили за борт. Мужчины громко рассмеялись.

Коул уставился на них, глаза его были раскрыты так широко, что было больно. Казалось, его вот-вот стошнит.

Мужчина на другом конце судна держал удочку — Коул раньше никогда не видел такой огромной удочки — и кричал:

— Ого! Ну-ка, посмотрим, что тут у нас, а?

Один из мужчин склонился над Коулом, схватил его обеими руками и поднял.

— Я его подержу, — сказал он. — А ты разрежь веревки.

Еще один мужчина прокричал издалека:

— Эй, мне раньше это в голову не приходило! Слушайте-ка! Мы ведь так делаем либералов счастливыми: еще ни один дельфин не погиб, так ведь?

Остальные, включая того, кто держал Коула, расхохотались.

Кто-то разрезал веревки, руки и ноги Коула освободились.

Чьи-то большие руки с толстыми грубыми пальцами сорвали с него рубашку и стащили штаны, как шкурку с сардельки. Они же сняли с него ботинки и носки, сорвали нижнее белье, и Коул остался полностью голым. Он дрожал.

— Ладно, бери его, — сказал мужчина, — и тащи к Корни. Он умеет тех, что побольше, на крюк насаживать.

Через мгновение Коул увидел большого мужчину с бородавками по всему лицу. Он улыбнулся, глядя на Коула:

— Вот что, малой, я не задену твои органы, артерии или еще там чего. Будет больно, но это ж ничего страшного. Все будет нормально, обещаю.

Он воткнул огромный зазубренный крюк в правое плечо Коула. На секунду Коул почувствовал такую мучительную боль, что закричал и потерял сознание.

Он очнулся от того, что огромные руки хлопали его по лицу.

— Малой! Эй, малой! — мужчина хлопал его по щекам и кричал. — Тебе нельзя спать, понял? Ты же должен дергаться!

Как только Коул сообразил, что сейчас произойдет, и стал звать на помощь, один из мужчин подхватил его — при этом боль от раненого плеча пронзила все тело мальчика, — высоко поднял и бросил за борт, прямо в холодную воду.

Оказавшись под водой, Коул задержал дыхание, его надутые щеки походили на два маленьких воздушных шара. Боль была невыносимой, но в данный момент его больше беспокоило отсутствие воздуха.

Он начал извиваться и дергать ногами.

Достигнув поверхности, он вскинул голову и закричал:

— Помогите! Пожалуйста, помогите! На помощь! На помощь! На…

Его глаза были затуманены. Он увидел мужчин, те перегнулись за борт и ухмылялись.

— Давай, лови их, мальчик! — кричал один из них, смеясь.

Коул снова ушел под воду, совершенно неожиданно, все еще извиваясь и молотя руками по воде. Его рот был закрыт, а глаза открыты. И тут он увидел ее.

Акула.

Она плыла прямо на него из темноты, не отрывая хищных черных глаз от добычи, в полуоткрытом рту виднелись ряды кривых, острых как бритвы зубов.

Повинуясь внезапному импульсу, Коул резко дернулся.

Его кровь облаком расплывалась по воде вокруг него, а безмолвный хищник был похож на призрака из ночных кошмаров, плывущего в ночной темноте.

Коул выпустил воздух из легких и закричал под водой, когда увидел прямо перед собой морду акулы, рот ее был открыт.

Все ближе и ближе…

Перевод Анны Домниной

Барри Пейн «Башня»

Приняв приглашение знакомого провести Рождество в загородном доме, Билл заинтересовался высокой постройкой в мрачных зарослях за его коттеджем. Предания гласили, что в том самом месте, где возвели башню, была сожжена ведьма. Но одно дело рассказы, и совсем другое — творящиеся внутри башни странности…

Впервые на русском.

DARKER. № 1 январь 2014

BARRY PAIN, “THE TOWER”, 1911

Вскоре после полуночи двое мужчин завершили игру в бильярдной Кэбинет-клаба. Из кресла в конце комнаты за ними наблюдал третий. Победитель положил свой кий, накинул пальто и с кратким «Доброй ночи!» покинул помещение. Высокий, темноволосый и гладко выбритый, он казался иностранцем. Угадать его национальность было затруднительно, но на англичанина он явно не походил.

Проигравший, светловолосый парень двадцати пяти лет, подошел к креслу и сел рядом со старшим мужчиной, который следил за партией.

— Глупая игра, правда, доктор? — бодро сказал он.

— Да, — улыбнулся тот. — Вайс немного горяч для тебя, Билл.

— Он для всех немного горяч, — ответил парень. — Никогда не имеет проблем, никогда не колеблется, никогда не раздумывает, никогда не делает простой удар, если можно провести блистательную комбинацию. Это почти сверхъестественно.

— О, — задумчиво ответил доктор, — как странно. Ты уже третий за эту неделю, от кого я слышу подобные вещи о нем.

— Я считаю, он вполне нормальный, хороший парень. Но и пугающе умный — много говорит на страшно сложных восточных языках, хорош во всех играх, в которые вступает.

— Да, — сказал доктор, — он умен, но в то же время он дурак.

— Что вы имеете в виду? Он, конечно, эксцентричен. Помните, он купил ту прогнившую башню — милое ли местечко, чтобы в одиночку провести там Рождество? Я так не думаю.

— Зачем, он говорит, туда едет?

— Говорит, что ненавидит традиционное Рождество и не хочет быть к нему причастным. А еще хочет стрелять по уткам.

— Что-то тут не то, — сказал доктор. — Он может ненавидеть традиционное Рождество. Может и наверняка будет стрелять по уткам. Но причина ехать к башне не в этом.

— А в чем тогда? — спросил парень.

— Там нет ничего такого, что тебя бы сильно заинтересовало, Билл. Вайс принадлежит к числу людей, которые хотят много знать. Он играет с тем, что любой медик сочтет скверным и опасным. Возможно, он там что-то обнаружит. Если истории правдивы, то он заключил хорошую сделку. Я убежден, что человек может развить в себе определенные способности за определенную цену.

— Какую цену?

— Часто этой ценой становится безумие. Давай поговорим о чем-то более приятном. Например, где ты собираешься провести Рождество?

— Моя сестра проявила милосердие к одинокому холостяку. А вы?

— Я буду за пределами Англии, — ответил доктор. — В Каире, скорее всего.

Они вышли из холла клуба.

— Мистер Вайс уже ушел? — спросил парень у швейцара.

— Еще нет, сэр Уильям. Мистер Вайс переодевается в гардеробной. Его машина еще стоит.

Проходя мимо машины по улице, они заметили в ней багаж. Водитель в длинном кожаном пальто неподвижно стоял рядом, ожидая хозяина. Мощный свет фар прорезал уличный сумрак: можно было различить румяна на накрашенной щеке прошедшей мимо женщины.

— Видели, как он играл? — спросил Билл.

— Конечно, — ответил доктор. — А сегодня он уезжает по болотам к своей блаженной башне.

— Что ж, не завидую ему: это сомнительное удовольствие — ехать вот так всю дорогу в холодную ночь. Интересно, он вообще спит когда-нибудь?

Они подошли к дому Билла на Джермин-стрит.

— Заходите, выпьем у меня, — предложил он.

— Не стоит, благодарю, — ответил доктор. — Знаешь ли, уже поздно.

— И все же, не отказывайтесь, — настоял Билл, и доктор последовал за ним.

На столике в крошечном холле лежали письмо и телеграмма. Письмо принес посыльный, оно было адресовано сэру Уильяму Орлси, баронету, необыкновенно мелким почерком. Билл взял его и, не вскрывая, затолкал в карман. В комнату, где стояли напитки, он принес телеграмму и открыл ее, потягивая виски с содовой.

— Чёрт возьми! — воскликнул он.

— Надеюсь, ничего серьезного, — сказал доктор.

— Кажется, нет. Все дети рано или поздно болеют корью, но незадача в том, что троица моей сестры подхватила ее именно сейчас. Рождественского праздника у нее, конечно, уже не будет.

Через несколько минут, когда доктор ушел, Билл достал из кармана письмо и открыл его. Из конверта выпал чек и, закружившись, упал на пол. Письмо содержало следующее:

Дорогой Билл,

Я не имел возможности поговорить с вами сегодня, поскольку доктор, выражающий ко мне неодобрение, все время находился в бильярдной. Разумеется, я позволю вам оставить сотню, как вы желаете, и прилагаю ее с величайшим удовольствием. Любое количество времени, которое вы посчитаете необходимым для ее возвращения, меня вполне устроит. Полагайтесь на ваши собственные возможности.

Я имею к вам просьбу. Я знаю, что вы намереваетесь отправиться к Лейландам на Рождество, но думаю, это вам не удастся. Если это так и вы не имеете лучшего приглашения, не прибудете ли вы в мое местоположение на неделю? Я прошу лишь потому, что мне крайне необходим такой человек, как вы. В такую погоду будет множество уток, но не знаю, смогу ли предложить иное развлечение.

С искренним уважением,

Эдвард Вайс

Билл поднял чек и с облегчением бросил его в ящик стола. Это было странное приглашение, думал он, забавно составленное, без привычного указания времени и места. Он выключил электрический свет и отправился в спальню. Пока он раздевался, его поразила внезапная мысль.

— Что за чертовщина, — сказал он вслух. — Он что, знал, что я не смогу пойти к Полли?

Затем быстро оглянулся: ему послышался тихий смешок за спиной. Но там никого не было. Билл обладал достаточно крепкими нервами и уже через двадцать минут уснул.

* * *

Дом из серого камня стоял примерно в тридцати ярдах от дороги, огражденный от нее кустарником. Это был обычный коттедж с восемью комнатами, которые вполне удовлетворяли нуждам Вайса, его слуг и одного гостя — если Вайс желал иметь гостей. За домом имелся приятный, хоть и небольшой, в пару акров, обнесенный стенами сад. Дверь в дальней стене вела в чахлые и мрачные заросли, в середине которых высилась башня, заметно превосходившая окружающие деревья.

Сэр Уильям Орлси прибыл как раз вовремя, чтобы одеться к обеду. Разговор за столом велся на нейтральные темы, такие как необычные жители деревни и ближайшие спортивные события. Билл упомянул башню, но хозяин поспешил переменить тему. Лишь когда обед был завершен и обслуживающий их человек покинул комнату, Вайс сам вернулся к разговору о башне.

— Дэнверс — суеверный дурак, — сказал он. — Он и так в страхе от этой башни, поэтому я не стал рассказывать тебе историю при нем. Согласно деревенскому преданию, на месте, где она сейчас стоит, была сожжена ведьма. Она объявила тогда, что там будет стоять дом дьявола. Тогдашний хозяин поместья, услышав слова старухи и желая воспрепятствовать строительству в том месте, устроил там плантацию и указал в своем завещании, чтобы ее поддерживали после него.

Билл зажег огромную сигару и сказал:

— Похоже, это был шах и мат, но ведь башня все равно стоит…

— Именно. Сын этого человека разорился, и поместье несколько раз переходило из рук в руки. Его делили вдоль и поперек. Я, например, владею лишь двадцатью его акрами. Затем появился старый джентльмен, ученый, и купил кусок, который сейчас принадлежит мне. Не могу сказать, знал ли он эту историю или нет, но он построил башню, которая теперь стоит посреди плантации, чтобы устроить в ней обсерваторию. Камень он брал в собственном карьере, но рабочих пришлось нанимать не отсюда, так как местные не считали такую работу разумной. А в одно прекрасное утро, еще до того, как башня была готова, они обнаружили старого джентльмена на дне карьера со сломанной шеей.

— И, конечно, — сказал Билл, — они сказали, что в башне живут призраки. Что они, говорят, там видели?

— Ничего. Это нельзя увидеть. Но есть люди, которые думают, будто что-то слышали и ощущали чье-то прикосновение.

— Вздор, не так ли?

— Не могу сказать наверняка. Видишь ли, я один из тех людей.

— Раз ты так думаешь, значит, там что-то есть, и это интересно. А мы не можем сейчас сходить туда?

— Конечно, если хочешь. Уверен, что не будешь еще вина? Тогда пойдем.

Они надели пальто и шляпы. Вайс взял зажженный фонарь. Стояла морозная лунная ночь, и жесткая тропа хрустела под ногами. Когда хозяин отодвинул засовы на воротах стены сада, Билл внезапно спросил:

— Кстати, Вайс, откуда ты узнал, что я не попаду на Рождество к Лейландам? Я говорил тебе, что собираюсь туда.

— Не знаю. У меня было чувство, будто ты приедешь ко мне. Оно могло и обманывать. Однако я очень рад, что ты здесь. Ты именно тот, кто мне нужен. Мы уже почти пришли, вот наша тропа. След от колес ведет в карьер, где ученый джентльмен нашел короткий путь к высшим знаниям. А вот и дверь башни.

Прежде чем войти, они обошли башню вокруг. Ночь была такой тихой, что они непроизвольно стали говорить вполголоса и ступали так мягко, как только могли. Замок на тяжелой двери застонал и скрипнул, когда в нем повернулся ключ. Свет фонаря упал на пол, покрытый белым песком, и проломленную спиральную лестницу на дальней стороне. Вверху беспорядочно путались балки, а над ними было лишь сияние звезд. Вайс сказал Биллу, что здесь все осталось так же, как после смерти в карьере.

— Какая хорошая и крепкая кладка, — заметил гость, — но место все равно совсем не веселое. И пахнет, честное слово, как в зверинце.

— Да уж, — согласился Вайс, рассматривая песок на полу.

Билл обратил внимание на отпечатки на песке:

— Здесь была какая-то собака.

— Нет, — задумчиво ответил Вайс. — Собак тут не бывает, их сюда не загонишь. И когда я уходил отсюда днем и запирал дверь, никаких следов не было. Странно, не правда ли?

— Но это совершенно невозможно. Если, конечно, мы не допускаем, что…

Он не завершил фразу, а если бы и завершил, она не была бы услышана. Внезапно будто из-под его ног вырвались рычания и визги, и он упал назад. Это продолжалось несколько секунд, после чего медленно стихло.

— Ты это слышал? — тихо спросил Вайс.

— Хотел бы я так думать.

— Хорошо, значит, это было на самом деле. Что это такое?

— Лишь одно животное издает такой шум. Разумеется, я имею в виду свинью. Судя по звуку, здесь пронеслось целое стадо. Но раз тут нет свиней, должно быть, они снаружи.

— Но их там тоже нет, — сказал Вайс. — Пойдем посмотрим.

Они прочесали заросли, но результата это не принесло, и тогда они, заперев дверь башни, вернулись в дом. Билл говорил очень мало. Он не был хорош в самоанализе, но почувствовал внезапную неприязнь к Вайсу. Он сердился за то, что позволил себе задолжать этому человеку. Он хотел покончить с игровым долгом и уже рассчитался по нему. Теперь Вайс казался ему человеком, с которым лучше не иметь никаких дел, и последним, чью доброту следует принимать. Странное происшествие, только что случившееся с ним, куда больше наполнило его ненавистью, нежели страхом или изумлением. Во всем этом было что-то нечистое и дьявольское, нечто заставившее порядочного человека отказаться от вопросов и исследований. Неприятный животный запах все еще стоял в его ноздрях. Он решил, что ни под каким предлогом больше не пойдет в башню и как можно скорее найдет уместный повод покинуть все это место.

Немного погодя, когда они сидели с трубками перед камином, Билл повернулся к хозяину с внезапным вопросом:

— Вайс, зачем ты позвал меня сюда? Что все это значит?

— Мой дорогой друг, — сказал Вайс. — Я хотел получить удовольствие от твоего общества. Но погоди горячиться. Я также пригласил тебя, потому что ты — самый нормальный человек, которого я знаю. То, что ты подтвердил происшествие в башне, весьма важно для меня. Кроме того, у тебя крепкие нервы, и, если ты простишь мне эти слова, ты лишен воображения. Мне необходима помощь, которую может оказать лишь человек с крепкими нервами.

— Почему ты не оставишь все это в покое? Ведь это слишком противно.

Вайс рассмеялся.

— Боюсь, мое увлечение наскучило тебе. Мы не станем говорить об этом. Все-таки у тебя нет причин помогать мне.

— Просто расскажи мне, что ты хотел от меня.

— Мне нужно, чтобы ты, если услышишь этот свисток, — он взял с каминной полки обычный полицейский свисток, — в любое время этой или следующей ночи, сразу пришел в башню с револьвером. Свисток будет означать, что я в затруднительном положении, что моя жизнь в настоящей опасности. Видишь ли, мы имеем дело с чем-то сверхъестественным, но оно также материально. В дополнение к другим рискам, здесь существует риск физического уничтожения. Я видел, что сам вид и звуки этих зверей, кем бы они ни были, вызвали у тебя отвращение; из своего же опыта я могу тебе сказать: их прикосновение много хуже. Но у тебя нет причин беспокоиться по этому поводу.

— Бери свисток с собой, — сказал Билл. — Если я его услышу, я приду.

— Спасибо, — сказал Вайс и тут же переменил тему. Он не сказал, зачем ему понадобилось проводить ночь в башне и что он намеревался там делать.

* * *

В три часа утра Билл неожиданно вырвался из сна. Он услышал повторяющиеся свистки. Накинув одежду, он бросился по коридору, где наготове уже лежали фонарь и револьвер. Пробежал по садовой тропе, вошел через дверь в стене и наконец достиг башни. Звуки свистка успели смолкнуть, и все выглядело до ужаса спокойным. Дверь башни была распахнута, и он, не колеблясь, вошел, высоко держа фонарь.

Башня оказалась совершенно пуста. Не было слышно ни звука. Билл дважды позвал Вайса по имени, и отвратительное безмолвие снова расползлось по всему строению.

Затем, словно по велению некой невидимой руки, он пошел по следу, ведущему в карьер, прекрасно осознавая, что найдет на его дне.

* * *

Присяжные признали смерть Вайса результатом несчастного случая и заключили, что карьер должен быть обнесен забором. Происхождение увечий на его лице, как будто нанесенных зубами дикого зверя, они объяснить не смогли.

Перевод Артема Агеева

Рэмси Кэмпбелл «Чертик из табакерки»

Это есть в каждом человеке — соленое, липкое и очень, очень красное. И может случиться так, что это красное завладеет твоими помыслами без остатка — и тебе захочется выпустить его наружу. Потому что так надо, потому что вязкая магия цвета позвала тебя.

Ты даже и не представляешь, какой сильной может быть эта магия. Нужно всего лишь отдаться на ее милость — и ты будешь совсем уже не тот, что прежде…

Герой этого рассказа не так разговорчив, но и ему ведомы тайны того липкого, теплого, красного, что течет по человеческим жилам. Его тоже коснулось темное благословение войны. Впервые на русском — тягучий кроваво-красный этюд пера Рэмси Кэмпбелла, живой легенды мирового хоррора.

DARKER. № 2 февраль 2014

RAMSEY CAMPBELL, “JACK IN THE BOX”, 1983

Когда ты просыпаешься, свет в палате отключен. Такое чувство, будто обитые войлоком стены придвинулись ближе; если шевельнуться, можно дотронуться до них. Они хотят, чтобы ты орал и унижался, но этого не будет. Ты будешь лежать, пока им не придется зажечь свет обратно.

Ты доволен и горд тем, что сделал. Ты помнишь, как хлынуло красное из горла санитара. Тебе никогда не нравились его глаза; они вечно следили за тобой и как бы говорили: я знаю, что́ ты такое. Остальные притворялись, будто их не шокирует то, из-за чего тебя засадили сюда, такая уж у них работа, но этот не притворялся никогда. Ты видишь, как красное заливает его рубашку, и ткань липнет к коже. Ты погружаешься в воспоминания. Сколько же времени прошло.

Ты способен переноситься в прошлое настолько, насколько пожелаешь, но не можешь вспомнить времени, когда не убивал. Хотя ты мало что помнишь до той поры, как стал солдатом, даже и тот период выглядит чередой ярких вспышек — мертвые лица, искореженный металл, вывернутые конечности. Но вот ты достигаешь точки, где начинается цикл.

Это случилось на опушке джунглей. Ты нетвердым шагом брел по колее, оставленной танком. Тебе прострелили голову, и все-таки ноги еще работали. На фоне пылающего малинового неба проступали обугленные останки деревьев. И вдруг в колее как будто бы сверкнул красный отблеск неба. Ты стоял, пошатываясь, и пытался разглядеть. В конце концов в мешанине вспаханной земли и всклокоченной травы ты разобрал знакомые очертания: человек. На нем отпечатался красным узор гусениц. Ты наклонился, потянул руку к красному, и вот тогда, наверное, все и началось.

Ты недоумеваешь, почему из-за стен палаты не доносится никаких звуков, даже первобытного рокота тропической ночи, который просачивался всегда. Прислушиваясь, ты слегка поворачиваешь голову, но память уже вновь завладела тобой. Когда тебе выплатили мизерное содержание и уволили со службы, ты вернулся в город. Городской врач сделал с твоей раной все, что мог, — так он утверждал, — но потом покачал головой и посоветовал сходить к кому-нибудь, кто лучше разбирается в последствиях таких травм. Ты в итоге не пошел. Тебя слишком сбивало с толку, каким тебе теперь виделся город и люди в нем.

Тебя смущало красное. В городе было полно красного — всюду, куда ни глянь. Но это было не настоящее красное, не то, что дразняще сочилось на задворках твоего разума. И с людьми стало что-то не так: они казались нереальными, почти как зомби. Настоящих зомби ты бы узнал: они никогда не появлялись в городе днем и прятались в джунглях. Нет, с этими было что-то другое. Ты чувствовал, что самое важное в них скрыто от глаз.

Однажды вечером, войдя к себе в комнату, ты заметил красное свечение в стене. Это осколок заката на мгновение застрял в трещине. И ты сразу понял, как утолить зияющее чувство тоски, которое не оставляло тебя с тех пор, как ты вернулся в город; понял, как завершить закат: надо ответить ему красным. Ты вскрыл себе руку бритвой. Красное выступило, но было больно, а это неправильно. Раньше не болело.

Ты догадался, что нужно делать, но приходилось себя заставлять. Каждый вечер, когда небо наливалось багрянцем, ты выходил на улицу с бритвой в кармане. Тяжело опускались тропические сумерки, и в тенях, служивших тебе укрытием, стояла духота, но каждый раз, стоило тебе остыть, набраться храбрости и выпрыгнуть из засады, как слышались шаги других прохожих. В джунглях с засадами было проще, ведь здесь в случае успеха тебя не похвалили бы, а арестовали.

Ты стал забираться подальше от дома, в самые бедные районы. Там столько смерти, подсказывала тебе хитрость, что дело твоих рук может пройти почти незамеченным. И вот как-то вечером, когда малиновый свет грозил окончательно впитаться в землю, ты увидел девушку, семенящую по переулку тебе навстречу. Ее глаза поблескивали отраженным багрянцем, превращая затененное лицо в маску, в которой не обязательно было видеть что-то человеческое. Она как будто стала вместилищем для последних капель красноты. Она подошла почти вплотную, когда ты налетел на нее, нашаривая в карманах бритву. Ее ты оставил дома. Но ты прижал лицо девушки к своей груди, чтобы заглушить крики, и сумел выпустить красное даже без бритвы.

Потом дело пошло проще. Теперь ты догадался, что смущало тебя в людях: глядя на них, ты видел лишь трубы, по которым течет красное, а почему — не понимал. Теперь ты мог смотреть на всех без желания их вскрыть, но только если не слышал зов неба — и тогда уходил в трущобы. Днем ты сидел за задернутыми шторами в своей комнате, потому что в городе тебя могли остановить и допросить. Выходя на улицу, ты не брал с собой бритвы — в случае обыска она могла тебя выдать. Тебя и не обыскивали, хотя жители трущоб жаловались на монстра, который охотится на них. К ним почти не прислушивались. Они не скрывали, что верят и в зомби, а за горожанами такого не водилось.

Большинство из тех, кого ловил, ты не помнишь. Это были всего лишь тени, издающие сдавленные звуки — стоны, писк, отчаянное бульканье в финале. Взрослые чаще попадались суховатые, дети — на удивление сочные. Самого последнего ты помнишь — старик корчился и хихикал, истекая жидкостью. Ты все еще глядел на поблескивающий ручеек, когда с обоих концов переулка на тебя налетели люди. Ты попытался встать, но они избили тебя и потащили прочь.

Так ты попал сюда. Тебя охватывает беспокойство, а в разуме все зудит, зудит: они не стали бы отключать свет в палате, потому что без него не смогут наблюдать за тобой. Но чувство бессилия лишь подгоняет тебя; оно хочет, чтобы ты увидел самую свежую и яркую красноту — из санитара.

Он был родом из трущоб. Ты это понял по тому, как он говорит. Возможно, ты взял кого-то из его родных, и он решил убить тебя. Этого ты его в глазах не видел — только ужас перед тем, что ты такое. Но на рассвете он прокрался в твою палату со смирительной рубашкой. Несомненно, он думал застать тебя спящим. Ты устал, и ему удалось связать тебя, прежде чем ты заметил, что под одеждой у него спрятано что-то длинное, с острым наконечником. Но ты еще не забыл, как кусаться, и вцепился ему в шею. Когда он, булькая горлом, вывалился в коридор, солнечный свет из окна напротив очертил его фигуру, и в твои глаза вонзилось по лучу. На этом твои воспоминания заканчиваются.

Ты и доволен, и взволнован, но навалившийся мрак раздражает тебя. Ты чувствуешь себя как в загоне. А потом вдруг понимаешь, что смирительной рубашки на тебе нет. Может, тебя и оставили в темноте, но по крайней мере, развязали. Ты взбудоражен воспоминаниями, тебе хочется встать и ходить по палате. Ты потягиваешься, но рука упирается в стену. Ты с рычанием отдергиваешь ее и шевелишь другой. Она тоже касается стены.

Взревев от ярости и страха, ты изгибаешься всем телом, словно это поможет тебе вырваться из заточения. Теперь понятно, что на лицо твое давит не только тьма. И никакая это не палата. Это гроб.

Наконец тебе удается успокоиться, и ты лежишь, подрагивая. Ты пытаешься мыслить ясно, как уже приходилось в джунглях и позднее — в трущобах. Конечно, это все санитар. Провал в твоей памяти похож на обморок. Наверное, он все-таки отравил тебя. И потом убедил всех, что ты мертв. Из-за климата тут хоронят быстро.

Ты наваливаешься на крышку гроба — она в считанных дюймах от твоего лица. Какое-то время слышно, как снаружи осыпается тихонько земля, затем не остается ничего, кроме глухой тишины. Ты терзаешь дешевую обивку, пока та не рвется. Ломается гвоздь, и далеким маяком вспыхивает боль. Она возвращает тебе ощущение собственного тела, и ты пытаешься придумать выход.

Ты кое-как отводишь руки назад, пока не упираешься наконец ладонями в крышку гроба, примерно над уровнем плеч. Предплечья начинает ломить, кости рук угрожают раздавить ребра. Лицо словно зажато в клетку, образованную твоими конечностями, и воздуха в ней все меньше. Не давая развернуться, ты думаешь, какое будет лицо у санитара, когда ты доберешься до него. И принимаешься давить на крышку.

От первого толчка земля снаружи едва шевелится. Ты даешь напряженным рукам немного отдохнуть и толкаешь снова. Ничего. Ты не знаешь, сколько в гробу гвоздей и какую толщу земли пытаешься сдвинуть. Ты упираешься локтями в стенки гроба и давишь изо всех сил. Ничего, кроме безмолвной колышущейся тьмы. Если поддастся крышка, а не гвозди, то земля всем весом обрушится на тебя. Руки ходят ходуном, их обжигает болью, но ты все давишь.

Потом происходит худшее, что можно представить. Давление сверху возрастает. Ты ощущаешь это на пределе усилий и уверен, что дело тут не в ослабевших руках. Сначала ты думаешь: это санитар пришел и встал на могилу, чтобы ты наверняка не выбрался. А затем тебе в голову приходит другая мысль. Может, надежда и бредовая, но ты заставляешь себя сложить руки на груди, ощущая их пульсацию. Ты слушаешь.

Довольно долгое время ты не слышишь ничего. Ты противишься желанию еще раз проверить давление на крышку, потому что не помнишь уже, какое оно было. Ты не уверен даже, способен ли услышать то, ради чего напрягаешь слух.

Тьма давит тебе на глаза, пляшут несуществующие искорки.

А потом ты, кажется, слышишь. Ты напрягаешь все чувства, и спустя растянувшееся мгновение, во время которого ты словно балансируешь во мраке, звук повторяется: слышно, как где-то наверху скребут землю. Снова представляется санитар: он разрывает могилу, чтобы удостовериться, что ты умер. Но этот кошмар — последний; свежие трупы выкапывают с единственной целью, и ты ее знаешь. Они пришли сделать из тебя зомби. Ты затаился в ожидании, разминая затекшие руки, собираясь с силами. Изумятся ли они настолько, что забудут про свои лопаты?

Когда металл ударяет о крышку гроба, ты полностью готов. Но когда отходят первые гвозди и крышка приподнимается, вместе с горсткой земли внутрь проникает свет. На секунду ты застываешь, захваченный врасплох. Но это не фонарик, а обычный дневной свет. Провал в памяти заполнен дневным светом, а может, это была смерть. Для тебя они слились воедино. Ты вдруг осознаешь, какого звука все это время не слышал — собственного дыхания.

Вскочив, ты затаскиваешь одного из ошарашенных мужчин в гроб. Когда этот готов, хватаешь второго, обнажая клыки, и думаешь: красное.

Перевод Владислава Женевского

Дмитрий Тихонов «Беспросветные»

XI век. Посреди степи отряд русских воинов попадает в половецкую засаду. Но место боя пользуется у кочевников дурной славой — одержав победу, они спешно скрываются, не взяв ни добычи, ни пленных. С наступлением ночи немногие уцелевшие русичи узнают, почему…

DARKER. № 2 февраль 2014

Ёрш не видел схватки. Для него она началась и завершилась слишком быстро. Шипели в воздухе черные стрелы, серые фигуры вражеских всадников мелькали в столь же серой траве, кричали и падали люди, а раскаленное добела небо равнодушно сжигало степь. Было слишком жарко, чтобы стремиться выжить.

Воевода впереди вовремя проревел команду, и Ёрш поднял щит прежде, чем посыпавшиеся сверху срезни успели добраться до него. Но стрелы падали сплошным железным дождем, и спустя всего несколько мгновений одна из них с влажным глухим стуком вонзилась в шею Буяна. Тот испуганно всхрапнул, вздрогнул всем телом, метнулся в сторону, едва не столкнувшись с конем мчавшегося рядом кмета[153], а затем просто и быстро рухнул на бок, придавив собой Ерша, не успевшего даже выпустить поводья. Дружинник прижался к вздрагивающей спине умирающего жеребца, закрылся щитом, истово надеясь, что скачущие следом не растопчут его. Вот и все.

Затем наступило беспамятство, полное тошнотворной жары и неодолимых видений, душных, словно запахи здешних трав. Но когда он очнулся в полной темноте, то не смог вспомнить ничего, кроме рыданий.

Ёрш отбросил в сторону измятый, искромсанный щит, из которого все еще торчал обломок стрелы, и тут же услышал голоса. Чуть в стороне, там, откуда полз прохладный, но по-прежнему сухой ветер. Слов было не разобрать, однако он сразу понял, что это свои. В горле запершило, в сердце впился ледяными зубами страх. Страх, что не заметят, не помогут, уйдут, вновь оставят его наедине с проклятой, чужой ночью и сводящими с ума запахами. Ерш попытался вытащить онемевшую ногу из-под трупа Буяна, но сил хватило лишь на пару судорожных, беспомощных рывков.

— Эй! — простонал он, отчаявшись. — Братцы!

Звук собственного голоса напугал его еще больше. Сиплый и пронзительный, он встревожил окружающий мрак, наполнил его шевелением и шепотами. Словно там, в черноте, неведомые существа, молча наблюдавшие за ним, теперь испуганно расползались в стороны. Что-то прошуршало возле самой головы. Ёрш встрепенулся, приподнялся на локтях — движение отозвалось острой болью в бедре — но, разумеется, не смог ничего разглядеть.

— Где? — раздалось совсем рядом.

— Здесь, — ответил кто-то еще. — Не причудилось же мне. Эй, отзовись!

— Я тут…

Две темные фигуры нависли над ним.

— И правда, тут. Вышат, запали-ка огня.

— А…

— Запали, сказал.

Чиркнуло по кремню кресало, брызнули искры, вспыхнул трут — и спустя всего несколько мгновений пламя вцепилось в просмоленный факел. Ёрш зажмурился.

— Знатно тебя придавило, — пробормотал один из спасителей у него над ухом. — Сам не вылезешь.

— Не вылезу.

Он открыл слезящиеся глаза, всмотрелся в нависшие над ним лица. Одно — совсем еще молодое, безусое, изуродованное изрядным синяком во всю левую скулу. Второе — куда старше, с кустистыми бровями и жиденькой седеющей бородкой, покрытое сеткой давних шрамов. Широкая улыбка обнажала редкие кривые зубы.

— Я — Головня, а этот вот малец — Вышата. Тебя как звать?

— Ершом кличут.

— Ну и славно. Не боись, рыбонька, сейчас подсобим.

Головня коротко хихикнул собственной нехитрой шутке и, осмотрев Буяна, достал кривой нож:

— Ступня твоя наверняка в стремени застряла. Подпругу перерезать надо, а потом уж мы тебя вместе с седлом вытащим.

Так и сделали. Пока Вышата, кряхтя от натуги, тянул Ерша из-под мертвого коня, в ноге шевельнулась боль, царапнула длинным когтем от ступни до колена, на мгновение замерла, словно испугавшись чего-то, а затем впилась сотней остро заточенных клыков, пережевывая каждую мышцу, каждую косточку. Дружинник застонал, стиснув зубы.

— Кажись, не поломал, — сказал Головня, осторожно ощупывая освобожденную ногу. — Повезло. Даст бог, оклемаешься.

Он выпрямился во весь свой немалый рост, взял у Вышаты факел, осмотрелся.

— Да, здесь почище будет. Пожалуй, надо сюда Ставра приволочь.

Ёрш понемногу приходил в себя, боль привела его в чувство. Имя отозвалось эхом в еще пустом сознании.

— Ставра? — спросил он. — Здорового такого?

Вышата кивнул:

— Да. Детина могучий. Правда, поранили его напрочь…

— Не болтай, — одернул парня старший. — Поранить поранили, да только жив он пока. Крови много потерял, но помирать рано ему еще.

— Я же… я же… — слова гуляли в голове Ерша бессмысленной круговертью, никак не желали ложиться на язык. — Я же знаю его.

— И хорошо, — усмехнулся Головня. — Будет с кем языки почесать. Вот что. Вы сидите здесь, а я за Ставром схожу. Факел не гасите.

— Но… — встрепенулся Вышата.

— Не гасите, сказал! Или ты хочешь, чтобы мы с ним до утра по побоищу блуждали, пока вас не найдем?! То-то! Сидите спокойно. Нехристи давно празднуют, им не до нас нынче.

Головня высморкался и, шагнув прочь из круга света, сразу исчез в темноте. Слышны были его удаляющиеся шаги, затем раздался зычный, никак не годящийся тощему телу голос:

— Ста-а-авр! Ста-а-аврушка! Отзовись, браток!

Тишина. С немалым трудом Ёрш сел прямо, повел затекшими плечами, прислушался к отзвукам боли, потянувшимся вдоль всей спины вниз, к правому бедру. Значит, Ставр жив. Уцелел и в полон не попал. Можно, выходит, еще надеяться, что женится дружинник на его сестре, когда вернется домой. Когда они оба вернутся.

— Что, одолели нас? — спросил Ёрш Вышату, хотя и сам знал ответ. Но молчание в этой оглушительной темноте слишком сильно отдавало беспамятством. А туда он не собирался возвращаться.

— Одолели, — вздохнул парень, присев рядом. — Со всех сторон наскочили. Поначалу просто стреляли, как галок, грудь в грудь не сходились. Потом порубили тех, кто камни преодолел, загнали обратно. Сами внутрь не сунулись, а когда темнеть начало, и вовсе ускакали прочь.

— Прочь? — Ёрш не первый раз воевал против степняков, их боевые обычаи были ему хорошо знакомы. Пострелять издалека, до последнего избегая прямого столкновения — обычное дело, но чтобы добычу бросить… такого на его памяти не случалось. — Не пограбили?

— Только тех, кого после камней свалили. Они сами за камни, на нашу сторону, не заступали. Я слыхал, кричали что-то по-своему. То ли «чатгор», то ли «чаткар» какой. Ставр — тот по-ихнему разумеет немного — говорит, камни эти у степняков вроде как святые. Они бесов удерживают.

— Бесов? — Ёрш смутно припоминал, как незадолго до нападения отряд и в самом деле пересек черту из странных черных камней. Невысоких, остроконечных, замшелых, расположенных на расстоянии в пару десятков шагов друг от друга. Никто и внимания не обратил. — Выходит, мы вроде как на проклятое место угодили?

— Выходит, — кивнул Вышата. — Но только я нечистой силы не боюсь. На нас же крест, нам бесы не страшны.

— Далеко от дома забрались. Может, Христос сюда и не заглянет.

— Да ты-то откуда знаешь?!

— Не бери в голову. Сбрехнул попусту.

— То-то и оно. Сильно, видать, приложился, раз в Христе сомневаться удумал.

Ёрш вспомнил Его лик, строгий и воинственный, безжалостные глаза, смотрящие со стягов. Нет, такой бог своих не сдаст и не оставит. Хотя и жалеть тоже не станет никого.

— Еще уцелел кто? — спросил он.

— Едва ли. Поначалу, само собой, много было. Но степняки ведь до самой темноты вокруг кружили, высматривали раненых, добивали. Прямо из луков — чуть кто пошевелится, они на него стрел не жалели. Другие, кому потяжелее было, попросту жары не вынесли. А нас, выходит, Господь прикрыл.

— Чудно, — покачал головой Ёрш. — Никогда о таком не слыхал. Говоришь, они издалека, из-за камней тех, по раненым стреляли?

— Да. Эх, и метко бьют! Я потому и не хотел огня зажигать. Уж больно боязно: мы с этими факелами для них, что твой щит на стрельбище. А Головня говорит, они до утра не вернутся.

— Знать, и вправду остерегаются этого места. Угораздило же…

— А не угораздило, так валялся бы ты сейчас с перерезанной глоткой или плелся бы с арканом на плечах… стой! Глянь-ка! Вертается…

Головня медленно шел к ним, подняв зажженный факел. Дрожащее пламя освещало землю вокруг него: вытоптанную траву и черные глыбы мертвых тел. Старый дружинник был один.

— Где Ставр? — спросил Ёрш, опередив Вышату. — Неужто помер?

— Пропал, — пробормотал задумчиво Головня. — Нет его.

— Как так? Может, ты в темноте заплутал, не там искал?

— Да ну! Конь его на месте, шелом на месте, даже меч лежит. Самого нет.

Ёрш медленно поднялся, осторожно перенес вес на пострадавшую ногу. Боль, уже ожидаемая и привычная, всплеснула от икры до бедра, но ее можно было терпеть.

— Как его ранили?

— Смотри-ка, — широко улыбаясь, протянул Головня. — Оклемался.

— Отвечай, как его ранили?

— Известно как, — помрачнел бородач. — Стрела в грудь справа, стрела сквозь правое плечо, стрела в пояснице. Ничего хорошего.

— С такими ранами не ходят, — жестко сказал Ёрш. — С такими ранами лежат и вспоминают грехи, в которых придется отчет давать.

— Да разве ж я спорю! — огрызнулся Головня. — Но только нет его. Уполз твой Ставр.

— Надо искать.

— Верно, надо бы. А уцелеть тоже надо бы, а?

— Ты это к чему?

— Так просто, обмолвился. Вышата, как думаешь, далеко до рассвета?

Парень поднял лицо к абсолютно черному небу, почесал загривок:

— Немало еще.

Головня вздохнул, заглянул Ершу в глаза:

— Нечего нам тут делать больше. Бежать надо, уходить по следам своим же обратно. Утром прикончат нас, видит бог. Мы и так помогли, кому сумели.

— Он сестры моей суженый. Не брошу я его, — сказал Ёрш. — Вы, так и быть, ступайте, оставьте мне только огонь.

Головня снова вздохнул, опустил взгляд.

— Ладно, — сказал он наконец. — Пойдем. Без нас проплутаешь как раз до восхода.

Вышата гневно фыркнул, словно рассерженный конь, но промолчал. Они двинулись вглубь поля битвы: впереди шагал Головня с факелом, за ним, время от времени стискивая зубы от боли и опираясь на свое копье, ковылял Ёрш, а Вышата, тоже с факелом, замыкал. Света хватало, чтобы разглядеть хаос, застывший вокруг. Бесформенными грудами громоздились трупы — лошади и люди, растянутые в смертных оскалах рты, изломанные под нелепыми углами конечности. Окоченевшие пальцы все еще сжимали рукояти мечей и древки палиц. Бледные, покрытые засохшей кровью лица выплывали из темноты, гримасничали в резких, желтых отсветах пламени, и вновь скрывались во мраке. Тишина ползла по мертвецам, ласкала их холодную кожу своими холодными пальцами, нашептывала в их восковые уши свои восковые тайны.

— Птицы, — сказал вдруг Ёрш, неожиданно даже для себя самого. — Где птицы?

— Нет, — не оборачиваясь, ответил Головня. — Я давно уже заметил. Ни одного стервятника.

— Не может быть.

— Здесь все…

— Ша! — воскликнул позади Вышата. — Стойте!

Голос его, резкий и испуганный, едва не сорвался на визг.

— Что такое? — встрепенулся Головня, выхватил меч, подскочил к парню.

— Видал я кого-то, — ответил тот, напряженно вглядываясь в темноту. — Вон там.

— Ставра?

— Нет, не похоже на него. Вроде, ростом чутка пониже… хотя — кто знает.

— Сейчас посмотрим, — выставив перед собой факел и меч, Головня направился в ту сторону, куда указывал отрок. Ерш потащился за ним, а сам Вышата, настороженно озираясь, остался на прежнем месте.

— Ста-а-авр! — гудел Головня, беспрерывно поворачиваясь из стороны в сторону, освещая все новые и новые трупы. — Это ты, милок?!

Степь затаила дыхание и не торопилась с ответом. Она неохотно приоткрывала завесу мрака над тем, что считала законной добычей, показывала настырным людишкам свои новые сокровища: изувеченные, искореженные, затоптанные тела, окровавленные доспехи, проломленные черепа. Степь знала, что поглотит все эти жизни, расплескавшиеся по ее сухой груди, выпьет до дна, прорастет сквозь них. Она не сомневалась в своем неминуемом торжестве над уцелевшей троицей, и знала: здесь нет того, что они ищут.

— Ежели он сразу не отозвался, зачем глотку драть? — пробормотал Ёрш, морщась после очередного неудачного шага. — Причудилось парню.

— Наверное, — неохотно согласился Головня. — Правда, я тоже кого-то заметил.

— Здесь?

— Нет, впереди. Показалось, будто стоит там…

Вышата завизжал. Истошно, пронзительно, тонко — сама темнота всколыхнулась от столь громкого крика. Ёрш начал оборачиваться, но от резкого движения полоснула по ноге боль, да такая, что он зажмурился. А когда открыл глаза, факел Вышаты уже погас, ночь проглотила его вместе с хозяином и воплем. Ёрш шагнул было в том направлении, но Головня, который успел повернуться быстрее и увидеть больше, мертвой хваткой вцепился ему в плечо.

— Бежим! — простонал он. — Бежим, друже!

Что-то лязгнуло во мраке впереди, там, где только что стоял отрок. Что-то раздирало там металл. Что-то рвало кольчужку, пытаясь добраться до теплой, еще трепещущей плоти.

Головня развернулся и помчался прочь. Спустя мгновение за ним последовал и Ёрш. Бедро отзывалось на каждый шаг мучительными спазмами, он страшно хромал и стремительно отставал от товарища. Тот мчался вперед со всей возможной быстротой, ловко лавируя между мертвецами, подняв факел высоко над головой.

— Обожди, — хрипел Ёрш, прекрасно понимая, что никто не слышит его. — Ради Христа…

Небо, непроницаемое и безучастное, вдруг обратило внимание на его мольбы — или ради злого развлечения решило подыграть обреченным жертвам. Так или иначе, но спустя всего несколько ударов сердца Головня споткнулся и рухнул лицом вниз среди трупов. Факел откатился в сторону, чудом не погаснув. Огонь с шипением отпрянул от еще сырой земли, вывороченной здесь ударами могучих копыт.

Ёрш добрался до факела, схватил его, помог подняться беспрерывно бормочущему что-то Головне. Лицо и руки того были перепачканы черной кровью — он упал на лошадь с распоротым брюхом. Внутренности ее, блестящие в тусклых отсветах пламени, оказались разбросаны вокруг.

— Кто это сделал? — прошептал Ёрш. — Волки?

— Волки? — ощерился Головня. — Волки?! Нет, рыбонька моя, волков здесь нет. Как и птиц. Как и степняков. Скоро и нас с тобой не будет.

— Ты видал?

— Видал. Ох, Господи, видал. Чур меня, чур! Бежим…

Последнее слово он произнес уже на ходу. Ёрш едва поспевал за ним, но теперь факел был у него, и Головне волей-неволей приходилось сдерживать скорость.

— Прав был Ставр твой, — сказал он, перемахнув через очередной ворох мертвых тел. — Нечисть тут оголодала.

Ёрш ничего не ответил, только скрипнул зубами, не позволяя боли выбить из него крик.

Ночь нехотя расступалась перед ними, обнажая усеянную трупами землю. Шаг за шагом, через кочки и смятый ковыль, через навеки потерянные хозяевами булавы и брошенные котомки с припасами, мимо тут и там торчащих стрел с черным оперением. Языки пламени отражались в еще утром до блеска начищенных шлемах, в зерцалах и оковке щитов. Не было конца мертвецам, и страшное подозрение закралось в грудь Ершу, но озвучить его он не решался, боясь накликать беду.

До тех пор, пока оба они не застыли, тяжело, измученно дыша, над слишком хорошо знакомой лошадью с разорванным брюхом и выпущенными внутренностями.

— Мы кругами ходим, — выдал Ёрш очевидную уже истину. — То-то я думаю, слишком много покойников на пути.

Головня посмотрел на него пустыми глазами, обернулся лицом к окружающей темноте и, протяжно всхлипнув, заверещал гнусавым, старушечьим голосом:

— Хер! Хер вам, диаволы, а не моя душа! — тощие кулаки грозили молчаливой пустоте. — Не достанусь я вам! Не возьмете!

— Тише, друже, — попросил Ёрш, растерявшись. — Не буди лихо…

Но Головня уже не мог остановиться:

— Вы — срань! Погань проклятая! А у меня вот… — длинные тонкие пальцы вытащили из-за пазухи простой деревянный крест на кожаном ремешке. — У меня Господь с собой! Не по зубам мой Господь вам, ироды! Не по зубам!

Головня замолчал и повернулся к Ершу. Он улыбался, хотя губы дрожали.

— Брательник мой однажды в бору заплутал. Лешак водил кругами, как нас. Так он, не будь дурак, взял да душегрейку навыворот надел. Лешак и отпустил его, не узнавши. Может, нам попробовать, а? Кольчуги скинем, стегачи вывернем, а?

Ёрш покачал головой:

— А не лучше ли…

— Тихо! — Головня прижал пальцы с зажатым в них крестом к губам. Глаза его, расширившись от ужаса, уставились на что-то позади собеседника.

Ёрш тут же обернулся, ткнул факелом во мрак, но не заметил ничего особенного. Погибшие люди, разбросанные по серой степи. Где-то тут, неподалеку, ночь сожрала Вышату.

— Видал? — просипел рядом Головня. — Там, внизу?

— Где?

— Под покойниками. Они крадутся под покойниками. Вот те и шевелятся. Но меня не провести, нет. У меня глаз зоркий.

Он занес над головой меч и сделал несколько осторожных шагов вперед, будто охотник, подбирающийся к ничего не подозревающему зверю. Ёрш нехотя двинулся следом, опасаясь потерять обезумевшего соратника из виду. Головня остановился над ближайшим трупом, нагнулся и принялся оттаскивать его в сторону. На примятой траве под телом не было ничего, кроме багровых пятен.

— Выскользнул, гнида, — прошипел Головня. — Погоди, я до тебя доберусь.

Он выпрямился, отбросил волосы со лба и посмотрел на Ерша укоризненно, с почти детской обидой:

— Подсобил бы. Одному мне не управиться.

Ёрш открыл рот, чтобы ответить, но не успел. Сквозь стену темноты за спиной Головни проступили еще более темные силуэты. Сверкнули в свете факела молочно-белые пальцы и желтые костяные когти, впились в локти, плечи, шею, волосы старого воина. Десятки, многие десятки рук. Громко хрустнуло что-то в его тощем теле, хлынула из располосованной глотки, не пропустившей ни звука, кровь, а затем дружинник, наверняка так и не сумевший понять, что случилось, канул во мрак. Все это произошло невероятно, невообразимо быстро — Головня уже пропал из виду, когда капли крови из страшной раны на горле только коснулись травы.

Ёрш взвыл и, размахнувшись что было сил, метнул факел туда, где всего мгновение назад стоял его спутник. Но свет встрепенувшегося пламени не вырвал из пустоты ни Головни, ни его похитителей. Лишь все те же бесконечные нагромождения мертвецов, у каждого из которых за пазухой наверняка таился крест. Факел ткнулся в одного из них, скатился на землю и потух.

Выругавшись, Ёрш побежал прочь сквозь непроглядную черноту. Он не выбирал дороги и не раздумывал над ней, просто мчался во всю возможную прыть, стремясь оказаться как можно дальше от дышащего в спину кошмара. Благо что бедро почти перестало болеть.

Он спотыкался об убитых, падал, вскрикивая и уже не пытаясь утаить крик, упирался ладонями в ледяные лица и распахнутые рты, поднимался и снова бежал, наступая на животы и запястья. Но не мог скрыться от едва слышных звуков позади. Влажных. Жадных.

А потом что-то ткнулось в левую ступню, пробив ее насквозь. Ёрш по инерции сделал еще несколько шагов и растянулся на траве, став одним целым с этим бескрайним полем боя. Перевернулся на спину, опустил веки, оцепенел. Неожиданно и легко пришло странное, отрешенное спокойствие. Едва тлевшая надежда, наконец, потухла, а вместе с ней остыл и страх.

Он лежал на спине, зажмурившись, прислушиваясь к пульсирующей боли и собственному тяжелому дыханию. Он думал о Ставре, высоком статном весельчаке, пронзенном тремя стрелами, и своей сестре, чьих рук им обоим больше не доведется целовать. О кочевниках, из жалости добивавших раненых, обреченных врагов на проклятой земле. Думал о том, что когда добела раскаленное солнце все же поднимется над степью, за ним будет следить, впервые не мигая и не щурясь, множество широко открытых глаз. Думал о других глазах, смотревших со стягов прямо в душу, и их обладателе, недосягаемом и непознаваемом в своем грозном величии. О его жестокой воле, оставившей крохотного человечка один на один с безнадежностью ради спасения души. Думал об иных богах, забытых и преданных, терзаемых жестоким голодом, но не способных обрести блаженства небытия. Днем, пока Ёрш был без сознания, они говорили с ним в видениях шелестящими, словно степной ветер, голосами, а потом пришли наяву. Бледные рабы черных камней, чье истинное назначение давным-давно стерлось из людской памяти. Отзвук иного, исчезнувшего мира. Эхо отзвучавшей песни.

Заточенные кости, выступавшие из обглоданных пальцев и служившие им когтями, коснулись его шеи. Почти нежно.

Ночь замерла.

© Дмитрий Тихонов, 2014

Уильям Хоуп Ходжсон «Демоны моря»

Команда моряков во время плавания столкнулась со странным феноменом: всё вокруг заволокло туманом, вода за бортом превратилась в кипяток. Но самое ужасное было в другом — из-за белого марева доносились жуткие звуки неизвестного происхождения. Если бы моряки знали, кого скрывает туман, то никогда бы не попытались из него выбраться…

Впервые на русском рассказ признанного мастера «темной» прозы.

DARKER. № 3 март 2014

WILLIAM HOPE HODGSON, “DEMONS OF THE SEA”, 1923

— Иди-ка на деку да погляди, Чернявый! — заорал Джепсон, устремляясь к полупалубе[154]. — Кэп говорит, будто рядом подлодка прошла: море вокруг помутнело и вспенилось!

Подчиняясь восторженным интонациям Джепсона, я проследовал за ним. Он был прав: привычная океанская лазурь подернулась грязноватыми мутными пятнами, и время от времени ее гладь нарушали крупные пузыри, дабы через мгновенье с громким хлопком раствориться. Кормовой, капитан и три его помощника вышли на ют[155] и через стекла своих биноклей вглядывались в поверхность воды. Пока я любовался на мягко колеблющиеся волны, с противоположной движению ветра стороны в вечерний воздух — и притом довольно-таки далеко от нас — взмыло нечто необыкновенное. Этот объект вполне сошел бы за пучок водорослей, если бы не зловещий плеск воды, с которым эта штуковина нырнула обратно. Тут же, вслед за этим удивительным событием, солнце стремительно, словно в тропиках, скрылось за горизонтом, и последние его лучи подарили окружающим нас вещам некую странную иллюзорность.

Команда в полном составе собралась внизу, кроме, пожалуй, одного помощника да рулевого, оставшихся на корме. Впереди, на коротком баке можно было также разглядеть тусклую фигуру опиравшегося о форштаг[156] сигнальщика. За исключением редкого перезвона цепных шкотов[157], стука рулевого механизма да мельчайшей зыби под кормовым свесом судна[158], кругом не слышалось ни звука. Тут тишину нарушил голос помощника, и, посмотрев наверх, я увидал Кэпа, выглянувшего на палубу; с ним-то и говорил матрос. По отдельным нечаянно уловленным словам я сообразил, что говорят они о странных дневных происшествиях.

Вскорости после заката ветер, весь день приносивший матросам свежесть, утих; с его ослаблением поднялась страшная жара. Не успело отбить и двух склянок[159], как помощник свистнул меня и дал распоряжение принести ведро морской воды, которую я мог бы с легкостью достать за бортом. Когда же я выполнил указание, он опустил в принесенную воду термометр.

— Как я и предполагал, — пробормотал помощник, вытаскивая прибор и показывая его капитану, — Девяносто девять градусов[160]. Диво так диво; эта вода уже годится для чая!

— Остается надеяться, что горячее она уже не станет, — пробасил его собеседник, — иначе мы изжаримся заживо.

По сигналу помощника я опорожнил ведро и вернул его на стойку, после чего сам вернулся на прежнюю позицию, к лееру[161]. Капитан и помощник мерили шагами ют, а в небе, спустя долгий промежуток тишины, прерываемой лишь одиночными хлопками газовых пузырей, выросла луна. Она бросала вниз свои лучи, однако лучи эти были слишком немощны, чтобы разорвать пелену вылившегося из моря густого тумана; они лишь слабо проникали сквозь эту плотную завесу. Некоторое время спустя нам стало очевидно, что туман связан с неестественной температурой воды; туман этот был влажным, и вскоре мы промокли до нитки. Нескончаемая ночь тянулась и тянулась, а затем из-за горизонта лениво выглянул диск солнца, казавшийся тусклым и призрачным сквозь дымку, что, клубясь, окутывала судно. И хотя мы периодически проверяли температуру воды за бортом, термометр показывал лишь небольшое ее повышение. По сути, мы бездельничали, но даже в это время нами овладевало предчувствие чего-то тяжелого и мрачного.

Туманный горн[162] звучал непрерывно. Сигнальщик вглядывался в бурлящую дымку под килем. Капитан бродил по юту корабля в сопровождении помощников, один из которых внезапно указал пальцем на облака тумана и выронил какое-то слово. Все глаза обратились в указанную точку, и там мы увидали нечто вроде черной линии, которая, как казалось, прорезает мятежную белизну бунтующих вод. Больше всего это напомнило чудовищных размеров кобру, вставшую на хвост в ожидании броска. Стоило нам обратить взгляд в ту сторону, как чудище исчезло. Нескрываемое удивление охватило собравшихся членов команды; каждый делился собственным мнением по поводу случившегося, и трудно было найти среди этих мнений хотя бы два сходных между собой. Пока они спорили, я успел услышать слова второго помощника:

— Да чушь всё это, — проговорил он. — Туман бывал и раньше; подобные штуки я тоже имел честь наблюдать. Обыкновеннейшая иллюзия.

Третий помощник покачал головой и пробурчал что-то в ответ, однако дальнейших разговоров не последовало. Чуть позже тем же вечером мне удалось немного вздремнуть, а когда пробило восемь склянок, я возвратился на палубу, чтобы увидать всё тот же морок, сковавший наш борт. Во всяком случае, мне даже почудилось, будто пелена сгустилась еще сильнее, нежели было до этого. Гансард, измерявший температуру моря во время моего пребывания внизу, поделился последними новостями: оказалось, что вода за это время успела потеплеть еще на три градуса, а капитан впал в совершенное уныние. На третьей склянке я двинулся к носу корабля — понаблюдать за окружением и поболтать со Стивенсоном, чье дежурство на вахте уже началось. Достигнув полубака, я отошел в сторону и поглядел за борт; Стивенсон подошел ко мне и встал рядом.

— Странное дело, — проворчал он.

Некоторое время он молчаливо стоял поблизости; казалось, нас обоих повергла в транс мерцающая поверхность моря. Неожиданно прямо перед нами, из самых глубин воды вырос кошмарный черный лик. Этот пугающий образ — точно чудовищный шарж на живые человеческие черты — словно бы на мгновенье заставил нас окаменеть; моя кровь будто бы сковалась льдом; и все мои попытки сделать движение были тщетны. Громадным усилием воли я овладел собой, но, схватив Стивенсона за руку, обнаружил, что не способен выдавить из себя ничего, кроме приглушенных хрипов.

— Глядите! — выдохнул я. — Глядите!

Стивенсон выкатил глаза и, не отрываясь, смотрел в море, как человек, обращенный в камень. Казалось, он желает подробнее изучить чудовище, всё дальше и дальше склоняясь над краем.

— Господи, — ахнул он, — да это же Дьявол, собственной персоной!

Но стоило прозвучать этим словам, как колдовство было разрушено: существо тут же исчезло. Товарищ глядел на меня, в то время как я усиленно тер глаза, теперь уже сомневаясь: сон это был или явь? Самый красноречивый ответ на этот вопрос мог дать вид Стивенсона, лицо которого так и распирало от недоумения.

— Лучший выход — отправиться на корму и доложить Кэпу, — заикаясь, пробормотал он.

Мне оставалось лишь кивнуть и покинуть полубак, печатая шаги, подобно сомнамбуле. Капитан и помощник стояли на срезе полуюта[163], и, взобравшись по ступеням, я доложил им о произошедшем.

— Вздор! — усмехнулся Кэп. — Свою мерзкую рожу в воде увидал, вот и всех делов.

Но, несмотря ни на что, он всё же подверг меня более подробным расспросам. В конечном итоге он даже приказал помощнику идти поглядеть за борт — проверить, нет ли там чего необычного. Впрочем, последний возвратился мгновение спустя без всяких известий: он не смог обнаружить ничего странного или удивительного, как ни старался. Тут пробило четвертую склянку, и мы отвлеклись, дабы устроить себе перерыв на чай. Вернувшись затем на палубу, я заметил группу теснящихся друг к другу матросов, ведущих сплетни о нашем со Стивенсоном «приключении» и о той твари, с которой мы столкнулись.

— Слушай, Чернявый, как думаешь, есть ли шанс, что ты действительно перетрусил, увидав обыкновенное отражение, а? — спросил один из членов экипажа, тот, что был постарше.

— Спросите-ка лучше Стивенсона, — ответил я, пробиваясь к корме.

Когда пробило восемь склянок, пришло время моего очередного дежурства на палубе, к которому я приступил ровно для того, чтобы обнаружить: ничего нового за прошедшее время там не случилось. Однако за час до полуночи помощник, желая закурить, послал меня за спичками в принадлежащую ему каюту. Я мигом прогремел сапогами по латунным ступенькам лестницы; сначала вниз, а затем обратно, на корму, где и вручил коробок товарищу. Тот принял его, достал оттуда спичку и чиркнул ею о каблук. Не успел он проделать этот фокус, как вдалеке от нас, во мраке ночи послышался заглушенный расстоянием вопль. Вслед за этим раздался шумный рокот, словно хриплый рев осла, правда, значительно более низкий по тембру и со сквозящей в нем ноткой — ужасающе знакомой ноткой! — человеческого голоса.

— Боже мой! Слыхал это, Чернявый? — благоговейным тоном осведомился помощник.

— Точно так, сэр, — ответил я, прислушиваясь в ожидании повторения удивительных звуков и едва улавливая суть его вопроса. Внезапно устрашающий рев загремел вновь, отчего трубка помощника вылетела изо рта и шлепнулась на палубу.

— Бегом на бак! — заорал он. — Сейчас же! Быстрее! Посмотри, может, там тебе удастся хоть что-то разглядеть!

С бешеным пульсом и сердцем, трепыхающимся где-то на полпути к горлу, я ринулся к передней части судна. Вахта в полном составе столпилась на полубаке, окружив пост наблюдения. Все они говорили, сопровождая каждое слово бурной жестикуляцией. Но стоило появиться мне, расталкивая плечами эту нервную толпу, как голоса их умолкли, а взгляды загорелись любопытством.

— Вы что-нибудь видели? — закричал я, и прежде, чем смог получить ответ, отвратительный рев поднялся с новой силой, осеняя ночь ужасом. Он, этот рев, теперь, казалось, имел даже направление, несмотря на опутавший нас туман. Несомненно, также, что вопли эти раздавались куда ближе, чем ранее. Промедлив секунду, пытаясь вычислить направление странных звуков, я стремглав бросился на корму, дабы поделиться новостями с помощником. Я рассказал ему, что ничего разглядеть не удалось, а также о том, что звуки теперь раздаются, по всей очевидности, совсем рядом. Услыхав мой рассказ, помощник приказал рулевому немного поднять нос корабля. Мгновением позже пронзительный вопль вновь пронзил ночь, сопровождаясь всё тем же хриплым ревом.

— Оно приближается с правой скулы![164] — воскликнул помощник, подзывая рулевого и отдавая приказ еще чуть-чуть приподнять нос судна. Затем помощник бросился к передней части палубы, по пути успев ослабить подветренный брас[165] и во всё горло клича вахту. Когда же рея[166] была приведена в нужное положение, дабы соответствовать новому курсу, он, несколько успокоившись, вернулся на корму и, далеко перегнувшись через леер, замер, сосредоточенно вслушиваясь. Мгновения тянулись словно часы, а тишина оставалась незыблемой. Вдруг звуки послышались в непосредственной близости: казалось даже, что раздавались они на борту нашего корабля. Вместе с тем, мое внимание приковала странная гудящая нота, вклинивающаяся в этот «рев». Раз или два до наших ушей донеслось нечто вроде «Га-а, га-а!». Затем раздались хриплые посвисты, во всех отношениях сходные с астматическими вздохами тяжелобольного человека.

Тем временем на небе тускло сияла луна, пробиваясь сквозь туманную завесу; завесу, которая теперь казалась мне какой-то истонченной. Когда же вопли вновь начали возрастать и падать, помощник схватил меня за плечо и крепко сжал. Эти вопли, казалось, исходили из точки, лежащей на траверзе[167] судна. Все глаза на корабле с напряжением вглядывались во мглу — безрезультатно. Неожиданно один из матросов закричал, и мы разглядели нечто продолговатое и черное, скользящее в тумане вдоль борта. Расплывчато и призрачно во тьме вырисовывались четыре башенки, с приближением обратившиеся рангоутами[168], снастями и парусом.

— Корабль! Это же корабль! — кричали мы, охваченные волненьем. Я повернулся к мистеру Грэю: он тоже стоял на корме и пристально изучал кильватер[169] разминувшегося с нами судна. И настолько призрачны, обманчивы и мимолетны были наши впечатления от встречи с этим морским чужаком, что поневоле закрадывалась мысль, будто это не реальный корабль проплыл рядом, а корабль-призрак сродни Летучему Голландцу, удостоивший нас своим явлением. Наши паруса издали внезапный хлопок, а кренгельсы[170] осыпали фальшборт[171] градом глухих ударов. Помощник возвел глаза к небу.

— Ветер утихает, — зарычал он, снедаемый бешенством. — Таким шагом мы никогда не выберемся из этого проклятого капкана!

Ветер утихал постепенно, пока не наступил полный штиль. Не было звука, который прервал бы мертвую тишину, за исключением барабанной дроби рифовых сезней[172], — да и те лишь незначительно колебали эту плавную тишь. Прошли часы, вахта сменилась, я же отправился вниз. На седьмой склянке нас вызвали вновь и, когда я поднялся и зашагал вдоль палубы в сторону камбуза, обнаружилось, что воздух будто бы стал прохладнее и просветлел. Прозвучала восьмая склянка, и я взялся за скручивание веревок, сменив на посту Гансарда. От него стало известно, что пар начал таять где-то около четвертой склянки, а температура за бортом опустилась на десять градусов.

Несмотря на поредевший туман, прошло не менее получаса, прежде чем мы получили возможность разглядеть хотя бы слабый проблеск окружающего нас моря. Было видно, что на поверхности всё еще проступают темные участки, однако поверхность эта больше не пузырилась и не кипела. Весь океанский простор, насколько хватало глаз, приобрел оттенок странного запустенья. Изредка поверхность рождала клубки пара, выплывавшие из толщи воды невдалеке от корабля и катившиеся по этой безответной глади куда-то вдаль, скрываясь, наконец, в дымке всё еще сокрытого туманом горизонта. То там, то здесь отдельные небольшие столбики тумана обращались в огромные паровые столпы, что подталкивало меня к выводу, будто море кипит лишь на отдельных своих участках. Заняв позицию справа и оглядевшись, я не обнаружил особенных различий с тем, что видел, наблюдая с левого борта. Безжизненный облик моря наполнял меня ощущением озноба; и это притом, что окружающий воздух веял сухостью и теплом. Помощник, обращаясь ко мне с уступа юта, велел принести его бинокль.

Когда я исполнил приказ, он взял принесенное и поднялся на гакаборт[173]. Там он простоял несколько мгновений, усиленно полируя стекла при помощи своего носового платка. Миг спустя он приложил окуляры к глазам и долгим внимательным взглядом окидывал туманную завесу, что простиралась вдали за бортом. Я также некоторое время пытался уловить ту точку, на которую помощник направлял свой бинокль. В этот момент перед моим взором выросла какая-то неясная тень, и, упорно наблюдая за ней, я отчетливо разглядел контуры корабля, обретающие форму в пелене тумана.

— Смотрите! — закричал я, но в то же самое время всплывающий из тумана призрак обрел вид громадного четырехмачтового барка[174], заштилевшего[175] с поднятыми парусами в нескольких сотнях ярдов от нашей кормы. Словно приоткрытый, а затем вновь опущенный занавес, на море опять лег туман, скрывая загадочный барк от нашего видения. Помощником капитана овладело волнение, и он стремительно, отрывистыми шагами начал мерить корму, то и дело останавливаясь и вглядываясь сквозь бинокль в ту сторону, где исчез четырехмачтовик. Постепенно, когда морок в очередной раз рассеялся, парусник снова обозначился на поверхности волн, и именно тогда мы впервые получили намек на происхождение отвратительных ночных звуков.

Некоторое время помощник безмолвно следил за движением барка, во мне же крепла уверенность, будто, несмотря на туман, я могу различить смутное движение на борту корабля. Прошло немного времени и мое предположение переросло в твердую убежденность; теперь я мог разглядеть также нечто похожее на брызги неподалеку от барка. Помощник неожиданно положил бинокль на коробку штурвала и велел мне принести рупор. Я бросился на сходный трап, схватил искомое и вернулся.

Помощник поднес рупор к губам и, делая глубокий вдох, бросил в сторону корабля оглушительный оклик, который разбудил бы и мертвого. С некоторым напряжением мы ждали ответа. Спустя мгновение, оттуда послышался низкий и гулкий рокот; с каждой секундой он делался всё выше и громче, пока мы не узнали в нем те самые звуки, что слышали предыдущей ночью. Помощник замер в немом ужасе от полученного «ответа»; голосом, едва громче, чем приглушенный шепот, он попросил меня позвать Кэпа. Привлеченная криком помощника и жуткими звуками, прозвучавшими в ответ, на корме собралась вся вахта; все столпились у бизань-вантов[176] в стремлении получше разглядеть происходящее за бортом.

Вызвав капитана, я вернулся на корму, где обнаружил беседующих с вахтенным[177] помощников, второго и третьего. Те не оставляли попыток проникнуть взором за облака тумана, полускрывавшие наш неожиданный «конвой», и добиться хоть какой-то ясности в отношении удивительного феномена. Моментом позже явился Кэп, держа в руках собственную подзорную трубу. Помощник доложился с кратким отчетом и передал рупор капитану, который, вручив мне на время подзорную трубу, окликнул спрятавшийся в тенях барк. Мы слушали, затаив дыхание, пока, наконец, утреннюю тишину вновь не разорвали всё те же пугающие звуки — страшный ответ на призыв капитана. Рупор поспешно опустился, а лицо Кэпа застыло в гримасе изумленного ужаса.

— Господи! — закричал он. — Что за святотатство!

На это третий помощник, глядящий сквозь бинокль, воскликнул:

— Глядите, там поднимается бриз[178]!

Услышав его слова, капитан торопливо поднял глаза, и мы все посмотрели на подернувшуюся рябью воду.

— Эта посудина принесет нам ветер, — сказал капитан. — Через полчаса она должна поравняться с нами!

Прошло немного времени, и плотный туман подобрался на расстояние в сто ярдов к нашему судну. Странный корабль был отчетливо различим в окаймлении клубящегося кольцами тумана. Последний короткий порыв — и ветер стих окончательно, что, однако, не помешало воде за кормой у незнакомца вновь разразиться свежею рябью, которая с поистине гипнотической притягательностью влекла наши взгляды. Судя по хлопающим парусам, барк потихоньку двигался в нашу сторону. Мучительные секунды минули; большой четырехмачтовик достиг нашего положения. Вместе с ним нас достигли и легкие порывы ветра, заставившие паруса нашего корабля лениво дернуться, а сам корабль медленно двинуться вперед сквозь таинственный простор моря. Барк шел в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нашей кормы, неуклонно сокращая это расстояние; казалось, он мог бы с легкостью обогнать нас. Когда судно нагнало нас, оно привелось к ветру[179]; задние шкаторины[180] его сотрясались.

Желая разглядеть рулевого, я упорно всматривался в корму барка, но мгла окутывала всю его переднюю часть, а потому предметы, находящиеся позади нее, были неразличимы. Гремя цепными шкотами по металлическим реям, барк продолжил свое движение по ветру. И хотя к тому времени мы успели значительно уйти вперед, вскоре стало очевидно, что парусник движется куда проворнее, ибо расстояние между нами по-прежнему сокращалось. Ветер вокруг нас посвежел, относя туман в сторону, так, что с каждым моментом снасти и рангоут преследующего нас барка становились всё более и более различимы. Капитан и помощники сначала сосредоточенно изучали то, что открыл им ветер, а затем издали почти единодушный возглас ужаса:

— Боже правый!

И, говоря по чести, подобная реакция была вполне оправданна, ибо существа, ползавшие по палубе барка, были самыми страшными из всех, кого я видел в жизни. Однако, невзирая на всю их потустороннюю странность, было в этих существах нечто такое, что делало их смутно знакомыми глазу. И только затем я обнаружил истинную причину этого чувства: лицо одного из них мы со Стивенсоном уже имели шанс наблюдать в ночь его дежурства. Тела их, по форме напоминающие тюленьи, отливали болезненным мертвым оттенком. Нижняя часть туловища монстров завершалась раздвоенным хвостом, по-видимому, помогавшим им совершать передвижения. На месте рук у этих тварей извивалось что-то вроде длинных щупалец, на концах которых шевелились кисти, сходные с нашими, но имеющие заместо людских ногтей длинные когти. Поистине кошмарны были эти существа — жалкие подобия человека из плоти и крови!

Их лица (как и щупальца, они были черного цвета) гротескно повторяли людские черты, однако верхние челюсти монстров соединялась с нижними на манер осьминожьих. Мне приходилось порою наблюдать туземцев, чьи лица имели большое сходство с этими, но ни один туземец из всех, что я видел, не внушал мне такого ужаса и антипатии, как эти гадкие создания.

— Что за дьявольские выродки! — выкрикнул капитан в приступе отвращения.

Едва успел он повернуться к помощникам, как по выражениям на их лицах я сообразил: они выяснили причину, заставившую этих звероподобных тварей оказаться на барке. Если создания, что казалось правдоподобным, захватили парусник и уничтожили команду, могло ли что-либо помешать им сотворить подобное и с нами? Наш корабль был меньше, да и команда наша насчитывала меньше… в общем, чем больше я размышлял об этом, тем меньше мне это нравилось.

Теперь мы и невооруженным глазом могли разглядеть нос барка и название судна, — «Шотландский Вереск» — вынесенное спереди. На шлюпках было написано то же самое, и, помимо прочего, в скобках был указан порт приписки — Глазго. Удивительное совпадение заключалось в том, что сейчас барк ловил косой ветер с того направления, в котором были обращены реи, тогда как при своем первом появлении он, должно быть, дрейфовал по течению с обстененными парусами[181]. Теперь же, при тихом ветре, он летел наравне с нами, причем даже в отсутствии рулевого. Без всякого руководства, постоянно рыская[182], судно ни разу не утратило скорости движения. Пока мы разглядывали паруса барка, несколько существ, копошившихся на палубе, неожиданно скользнули в воду.

— Смотрите! Смотрите! Они нас заметили. Они идут за нами! — дико завопил помощник.

Он был, конечно, прав, так как уже десятки страшных существ поспешно ныряли в море, помогая себе длинными щупальцами. Они шли за нами, бросаясь в воду десятками и сотнями, целые стаи этих неведомых созданий. Наш борт двигался с примерной скоростью в три узла, и стоило бы ему хоть чуть-чуть замедлиться, как догнать нас стало бы делом считанных минут. Однако преследователи действовали упорно. Двигаясь в волнах медленно, но уверенно, их тела вырисовывались всё ближе и ближе. Длинные спрутообразные щупальца-руки высовывались из воды сотнями, а наиболее проворные твари уже мелькали в десятках ярдов от судна, когда Кэп, наконец, спохватился и крикнул помощникам взять в арсенале полдюжины кортиков, что составляли вооружение экипажа. Затем, обернувшись ко мне, он отдал приказ бежать в его каюту и найти в верхнем ящике штурманского столика[183] два револьвера и коробку с патронами.

Когда я вернулся с оружием, капитан зарядил револьверы, передав один из них помощнику. За минувшее время преследователи успели подойти еще ближе, и вскоре полдюжины самых быстрых из них находились уже под кормовым свесом нашего судна. Не теряя времени даром, капитан перегнулся через леер и разрядил пистолет, однако видимого результата не последовало. Он, должно быть, сразу понял, что попытка не увенчалась успехом, ибо даже не стал утруждать себя перезарядкой оружия.

Как только несколько десятков гадов настигло нас, в воздух взвились их щупальца и накрепко вцепились в леер. Я услыхал внезапный крик и поспешил оглянуться. То кричал третий помощник: одно из щупалец обвилось вокруг его пояса и спешно тащило матроса в сторону борта. Второй помощник, схватив кортик, разрубил щупальце в том месте, где оно примыкало к телу жертвы. Брызги крови окропили лицо третьего помощника перед тем, как тот рухнул на палубу. Множество новых конечностей выросло из воды, они зазмеились в воздухе, но владельцы их теперь, похоже, держались в дистанции от нашей кормы. Между нами и самыми стремительными из преследователей неожиданно возник участок чистой воды и начал быстро шириться. Вскоре раскрылась и причина этого: с победной силой задул попутный ветер, и за счет его роста «Шотландский Вереск» с обстененными парусами стало относить назад, в то время как мы стремительно поплыли вперед, оставляя напавших на нас чудищ далеко позади. С изумленным видом третий помощник встал на ноги, и как только он это сделал, послышался звук, словно что-то упало на палубу. Я осторожно поднял это «что-то» и тут только обнаружил, что сжимаю в руках отрубленный сегмент щупальца, принадлежавшего атаковавшему помощника монстру. С лицом, искривленным маской отвращения, я отшвырнул находку в море. Мне не хотелось оставлять сувениров.

Тремя неделями позже мы пришвартовались в Сан-Франциско. Там капитан сдал начальству свой доскональный отчет, в результате чего на расследование снарядили канонерскую лодку. Через шесть недель она вернулась, не обнаружив и следа ни от барка, ни от его жутковатого экипажа. И с того самого момента, насколько мне известно, никто и никогда не слыхивал о четырехмачтовом барке «Шотландский Вереск», последний раз виденным нами во владении странных существ, которых впору было бы называть Демонами Моря.

Быть может, призрачный барк по-прежнему скользит по волнам во власти своего дьявольского экипажа. Быть может, судно это потоплено силами многочисленных штормов; навечно погребено в морских пучинах. Конечно, мы можем лишь строить догадки. Возможно, темной, помраченной туманами ночью среди бескрайних вод запустенья еще один корабль станет очевидцем тех криков, что заглушают все завывания ветра. И если уж выйдет так, постарайтесь напрячь свой слух: Демоны Моря могут оказаться рядом.

Перевод Олега Ильина

Генри Феррис Арнольд «Ночные сводки»

Ночная смена в информационном агентстве — дело довольно скучное, ведь основные новости приходят днем. Оператор фиксирует сообщения, набивает текст на печатной машинке и складывает листы в стопочку. Рутина. Но однажды по второй линии стали поступать сводки о кошмарных событиях в городе, названия которого никто раньше не слышал…

Один из лучших рассказов в истории журнала «Weird Tales», на русском публикуется впервые.

DARKER. № 3 март 2014

H. F. ARNOLD, “THE NIGHT WIRE”, 1926

Нью-Йорк, 30 сентября, срочное сообщение:

Сегодня в Нью-Йорке скончался посол Холливел. Смерть настигла его внезапно, когда он находился в своем кабинете…

Все-таки есть что-то необычное в ночных сменах в информационном агентстве. Ты сидишь в своем кабинете, расположенном на верхнем этаже небоскреба, и вслушиваешься в шепоты цивилизации. Нью-Йорк, Лондон, Калькутта, Бомбей, Сингапур — все они становятся твоими соседями, как только уличные фонари гаснут, и весь мир погружается в сон.

В период с двух до четырех часов ночи обычно бывает затишье, операторы дремлют над своими приемниками, как вдруг поступает новость. Пожары, несчастные случаи, самоубийства. Убийства, столпотворения, катастрофы. Иногда происходят землетрясения, и один только список жертв занимает больше листа. Оператор в полусне фиксирует все эти сообщения, набирая их на пишущей машинке одним указательным пальцем.

Изредка ты улавливаешь в потоке слов знакомое имя и начинаешь внимательнее вслушиваться. Говорят о каком-нибудь давнем знакомом из Сингапура, Галифакса или Парижа. Возможно, этот человек занял какую-нибудь высокую должность, но это маловероятно. Скорее всего, он был убит или утонул. А может быть, он просто захотел уволиться с работы и выбрал для этого необычный способ. Достаточно необычный, чтобы это событие попало в новости.

Но такое случается нечасто. Большую часть времени ты просто сидишь и сквозь сон стучишь и стучишь по клавишам пишущей машинки, мечтая оказаться дома в постели.

Но иногда происходят странные вещи. Например, однажды ночью произошло нечто настолько странное, что я до сих пор не могу прийти в себя. Если бы я только мог забыть все это…

Видите ли, я занимаю должность начальника операторов ночной смены в одном из западных портовых городов. Неважно, в каком именно.

В моем отделе работает — вернее, работал — всего один сотрудник, парень по имени Джон Морган. Ему было около сорока, и он, надо отметить, всегда был очень рассудительным и прилежным работником.

Он был одним из лучших операторов, которых я когда-либо знал, к тому же он был «двуруким» — мог работать сразу на двух машинках, одновременно набирая обеими руками разные тексты. Кроме него я встречал только двоих операторов, которые могли работать таким образом долго, час за часом, и не сделать ни единой ошибки.

Обычно по ночам мы задействовали только одну линию, но иногда, когда новости поступали слишком быстро, станции в Чикаго и Денвере открывали вторую линию, и вот тогда за дело принимался Морган. Он творил чудеса, работал, как автомат, который был начисто лишен воображения.

В ночь на шестнадцатое сентября он пожаловался на усталость. Это был первый и единственный раз, когда он вслух заговорил о себе, а ведь мы работали вместе уже три года.

Было около трех часов ночи, мы принимали сообщения по первой линии. Я склонился над отчетами и не обращал на Моргана внимания. Вдруг он заговорил:

— Джим, — сказал он. — Тебе не кажется, что здесь слишком душно?

— Что? Нет, Джон, — ответил я. — Но если хочешь, я могу открыть окно.

— Не стоит, — сказал он. — Наверное, я просто немного устал.

Вот и все. Больше он ничего не сказал, и я снова занялся бумагами. Каждые десять минут мне приходилось вставать, чтобы взять новую стопку отпечатанных листов, аккуратно сложенных возле печатной машинки. Все сообщения печатались в тройном экземпляре, поэтому их было необходимо рассортировать.

Казалось, не прошло и двадцати минут с того момента, когда Морган заговорил со мной, как вдруг я заметил, что он печатает одновременно на двух машинках. Это показалось мне немного странным, ведь никаких срочных сообщений в данный момент не поступало. Когда я в следующий раз подошел к его столу, я взял листы сразу от двух машинок и вернулся на свое место, чтобы разобраться с копиями.

По первой линии не передавали ничего необычного, я быстро пролистал весь материал и отложил его в сторону. Затем я взял вторую стопку листов. Я хорошо это запомнил, так как новости были из города, о котором я никогда раньше не слышал: Зибико. Вот это сообщение, я сохранил копию:

Зибико, 16 сентября, сводка:

Вчера около 16:00 на город опустился самый густой туман за всю историю. Движение транспорта приостановлено, все вокруг покрыто плотной пеленой тумана. Уличное освещение стандартной мощности не справляется с нагрузкой, видимость по-прежнему ухудшается. Туман становится плотнее.

Ученые не могут выяснить причину возникновения тумана. Представители местного метеобюро утверждают, что подобных случаев не было зафиксировано ни разу за всю историю города.

Вчера в 19:00 местные органы власти… (см. далее)

На этом сообщение обрывалось. Ничего необычного, но, как я уже говорил, я обратил внимание на эту новость исключительно из-за названия города.

Примерно через пятнадцать минут я поднялся, чтобы взять следующую партию материала. Морган сидел на стуле, сильно сгорбившись. Он опустил настольную лампу так низко, что его лицо оставалось в тени, и освещены были только клавиши двух пишущих машинок.

В правой стопке листов по-прежнему были обычные новости, а в левой оказалось еще одно сообщение из Зибико. Все новостные сообщения поступают к нам непрерывно одно за другим, поэтому иногда большие сообщения приходят отдельными кусками. Эта вторая часть истории была помечена словами «дополнение про туман». Вот копия этого сообщения:

После 19:00 туман заметно усилился. Он полностью перекрыл уличное освещение. Весь город окутан тьмой.

Особенность данного явления — тошнотворный запах, сопровождающий туман. Этот запах невозможно сопоставить с каким-либо из прежде замеченных в городе.

Ниже, согласно правилам, было указано время, 3:27, и инициалы оператора: Дж. М.

В стопке со второй линии было еще одно сообщение на эту тему. Вот оно:

Дополнение 2, туман в Зибико.

Существует множество гипотез о причинах возникновения тумана. Самую необычную версию предложил могильщик из местной церкви, который, двигаясь на ощупь, явился в здание администрации. Находясь на грани истерики, он утверждал, что туман впервые возник на церковном кладбище.

«Сначала он был похож на толстое серое одеяло, окутывающее землю вокруг могил», — заявил он. — «Затем оно стало подниматься все выше и выше. Из-за ветра туман сгущался, а потом эти сгустки то разделялись, то вновь соединялись друг с другом.

Я видел призраков, корчащихся в муках, странные переплетения форм и фигур. А потом в самом центре этой густой массы что-то зашевелилось.

Я развернулся и побежал прочь от проклятого места. Позади я слышал крики — кричали люди из домов, расположенных по соседству».

Несмотря на то, что могильщик предоставил довольно сомнительную информацию, на место с целью расследования был отправлен поисковый отряд. Могильщик же потерял сознание сразу после того, как изложил свою версию событий, и теперь находится в больнице. Он до сих пор не пришел в себя.

Довольно странная история. Конечно, мы привыкли к такому, ведь к нам регулярно поступает множество странных сообщений. Но по какой-то неясной причине, возможно, из-за того, что ночь выдалась очень тихая, сводки о тумане произвели на меня огромное впечатление.

Почти в ужасе, я встал за следующей партией листов. Морган не шевелился, в комнате был слышен лишь стук клавиш. Этот зловещий звук начинал действовать мне на нервы.

В стопке листов было еще одно сообщение из Зибико. Я взял его и с тревогой начал читать:

Новые подробности о тумане в Зибико.

Спасательный отряд, который в 23:00 был выслан проверить странную историю о происхождении тумана, уже второй день нависшего над городом и погрузившего его во тьму, не вернулся. На его поиски отправлен второй отряд.

Тем временем туман становится плотнее. Он просачивается сквозь щели в дверных проемах и наполняет воздух тяжелым запахом разложения. Этот угнетающий запах заставляет содрогнуться от ужаса. Он будто несет с собой смерть.

Жители города покинули свои дома и собрались в местной церкви, где священники беспрестанно проводят богослужения. Происходящее с трудом поддается описанию. И взрослые, и дети напуганы в равной степени, большинство из них просто вне себя от страха.

Пожилой священник читает молитвы во спасение своей паствы, стоя посреди дымки, которая частично заволокла помещение церкви. Прихожане плачут и время от времени осеняют себя крестом.

С окраин города слышны крики. Туман искажает голоса, их невозможно узнать. Звуки скорее напоминают свист ветра в огромном тоннеле. Но при этом ветра на улице нет. Второй спасательный отряд… (см. далее)

Я всегда считал себя хладнокровным человеком. За те десять лет, что я работаю в информационном агентстве, я ни разу не был так взволнован. Но сейчас я невольно встал и подошел к окну.

Мне кажется, или далеко внизу, на окраине города, я вижу следы тумана? Вздор! Это просто игра моего воображения.

Мне показалось, что клавиши пишущих машинок застучали быстрее. Морган по-прежнему сидел на стуле, не шелохнувшись. Низко опустив голову, он указательными пальцами набирал поступающие сводки одновременно на двух машинках.

Со стороны могло показаться, что он уснул, но нет; обе машинки быстро и непрерывно печатали строчку за строчкой, неумолимо и непринужденно — как сама смерть. В этом монотонном постукивании клавиш было что-то завораживающее. Я подошел ближе и встал за спиной Моргана, читая через его плечо слова, которые появлялись на бумаге одно за другим.

Вот что я прочел:

Срочное сообщение из Зибико.

Больше вы не получите ни одного сообщения из нашего офиса. Произошло нечто невероятное. Уже двадцать минут к нам не поступает никакой информации. Мы отрезаны от внешнего мира. Мы даже не знаем, что происходит на соседних улицах.

Я останусь на связи, пока не наступит конец.

А это и есть конец. Вчера в 16:00 над городом навис туман. Чтобы проверить информацию, поступившую от могильщика местной церкви, на окраину города были высланы два спасательных отряда. Оба отряда пропали без вести, мы не получили от них ни единого слова. Теперь уже ясно, что они не вернутся.

Со своего рабочего места я могу осмотреть город. Наш офис находится на тринадцатом этаже, почти весь город виден отсюда. Но сейчас там, где раньше были видны тысячи огней, где раньше бурлила жизнь, я вижу только непроглядную тьму.

Мне страшно даже подумать о том, что стоны и вопли, которые непрерывно раздаются с окраин города, — это предсмертные крики горожан. Они становятся все громче и постепенно приближаются к центру города.

Туман уже окутал все вокруг. Он стал еще плотнее, если это вообще возможно, но кое-что изменилось. Раньше туман напоминал плотную, непроницаемую стену с тяжелым запахом, теперь же это бесформенная масса, которая кружится и извивается, будто в агонии. Время от времени эта масса разделяется на части, и тогда я могу мельком увидеть, что происходит внизу на улицах.

По улицам с отчаянными криками бегут люди. До моих окон доносятся дикие вопли, смешанные со свистом и завыванием ветра — ветра, который нельзя ни увидеть, ни почувствовать.

Туман снова накрыл город, и свист стал еще ближе.

Он уже где-то совсем рядом.

Боже! На секунду туман рассеялся, и я снова увидел улицы.

Это не просто туман, это что-то живое! Рядом с каждым стонущим и плачущим человеком стоит тень, это какая-то странная многоцветная аура. Эти тени будто липнут к людям! Цепляются за каждое живое существо!

Мужчины, женщины — все они теперь лежат плашмя на земле. А туманные тени нежно поглаживают их. Тени опускаются на колени рядом с лежащими людьми. Они… я не могу этого передать.

Они срывают одежду с распростертых на земле тел. Они поглощают их. Рвут их на части и пожирают.

Туман смилостивился надо мной, его завеса скрыла эту ужасную сцену. Я больше ничего не вижу.

Цвет тумана постепенно меняется. Кажется, будто изнутри его освещает яркий огонь. Но нет, это не так, я ошибся. Этот свет идет сверху, с неба, туман просто отражает его.

Глядите! Глядите! Все небо охвачено огнем. Ни одно существо, будь то человек или демон, никогда не видело таких цветов. Огни движутся, смешиваются друг с другом, цвета постоянно меняются. Свет такой яркий, что у меня болят глаза, хотя огни очень далеко.

Вот они начали стремительно кружиться, двигаться, складываться в сложные узоры. Они летают один за другим, будто в невероятно ярком огромном калейдоскопе.

Я только что понял. Эти огни не опасны. Они излучают силу, дают поддержку, подбадривают. Но они слишком яркие, мне больно смотреть на них.

Они все ближе и ближе, каждый новый рывок приближает их к земле на миллионы миль. Миллионы миль со скоростью света. Да! Этот свет — совершенен, это квинтэссенция света! А туман внизу тает, становится разноцветной дымкой, сияющей миллионами цветов из тысяч разных спектров.

Я вижу улицы. Там везде люди! Огни все ближе. Они вокруг меня. Они обволакивают меня. Я…

Сообщение внезапно оборвалось. Линия, соединяющая нас с Зибико, не отвечала. В тусклом зеленоватом свете настольной лампы я по-прежнему видел перед собой лист бумаги, но буквы на нем больше не появлялись.

Мне казалось, будто в комнате воцарилась торжественная тишина. Сильная, многозначительная тишина.

Я посмотрел на Моргана. Его руки бессильно висели вдоль тела, а сам он странно склонился вперед. Я повернул лампу так, чтобы она осветила его лицо. Он сидел и, не мигая, смотрел в одну точку.

Внезапно у меня появилось дурное предчувствие. Я вызвал Чикаго по второй линии. Через секунду мне ответили.

Что? Быть не может. На станции в Чикаго сказали, что вторая линия весь вечер была отключена.

— Морган! — закричал я. — Морган! Проснись! Это все неправда. Кто-то подшутил над нами. Почему ты… — В пылу энтузиазма я потряс его за плечо.

Он был холодным. Морган умер несколько часов назад. Возможно ли, что его мозг оставался активным все это время и заставлял пальцы автоматически печатать даже после смерти?

Я никогда этого не узнаю. И никогда больше не выйду работать в ночную смену. Изучив атлас мира, я не нашел в нем города под названием Зибико. Что же убило Джона Моргана? Для нас это навсегда останется тайной.

Перевод Анны Домниной

Орест Сомов «Купалов вечер»

Витязь Кончислав ехал ночью по берегу Днепра, возвращаясь из дальних странствий. Увидел он в долине костры, увидел прекрасных девушек, услышал песни и звуки гуслей. Это праздновали Купалов вечер те, кто не отступился от старых богов. Приглянулась Кончиславу одна из девиц, и совсем потерял голову богатырь. А когда почуял неладное, было уже поздно.

DARKER. № 3 март 2014

Витязь Кончислав ехал ночью по берегу Днепра, возвращаясь из дальних похождений в стольный град Киев, ко двору ясного солнышка, ласкового князя Владимира.

Светлый месяц катился по темно-синему небу и отсвечивал бледно-желтые лучи свои на богатырских доспехах Кончиславовых. Витязь думал крепкую думу. Когда он оставил стольный град и двор Владимира ясного солнышка, тогда люди киевские веровали Перуну, Купалу, Велесу и Золотой бабе; теперь, еще на чужбине, перепала к богатырю весточка, что кумиры славянские разбиты и потоплены, а в Киеве красуются храмы Бога Живого и сияют кресты на золотых маковках. Грешное сомнение и презорливая гордость закрались в душу витязя. Он думал: «Когда Князь и все люди Киевские изменили старым богам своим, то Кончислав один останется им верен».

Светлый месяц катился по темно-синему небу, и бледно-желтые лучи его скользили по белым полотняным ставкам, раскинутым в одной веселой долине, куда лежал путь Кончиславов. Шум, песни, звон гуслей и соловьиные посвисты свирелей далеко разносились по долине. Витязь толкнул бодцем[184] своего верного коня и пустился к ликующим. Белые тени мелькали перед ним на поляне, в стороне от ставок, перед ярко горящими огнями. Витязь подъезжает туда — и целая вереница красных девушек подбегает к нему, схватясь рука за руку. Девушки, одна другой краше, одна другой милее, окружают витязя и умильно зовут его сойти с борзого коня и веселиться с ними. Из хоровода выскочила девушка самая пригожая, самая резвая, самая приветливая, подлетела птичкой к витязю, схватила его за руку и молвила:

— Сегодня Купалов вечер, храбрый, могучий богатырь! Мы все держимся старой веры и ушли сюда из стольного Киева, чтобы здесь на приволье скакать через зажженные костры и плясками праздновать нашего бога. Знаем, витязь Кончислав, что и ты из наших: кроме тебя, все витязи отступились от веры отцовской. Сойди с коня и пируй с нами!

Витязь проворно соскочил с коня, которого с веселым криком и визгом увели другие девушки. Кончислав остался глаз на глаз с приветливою незнакомкой; соколиный взор витязя загорелся огнем желания; высокая грудь его волновалась и силилась вырваться из берегов своих. Идучи рука об руку с красавицей и склонясь на белое плечо ее, он спросил умильным голосом:

— Как тебя зовут, красная девица?

— Меня зовут Усладой, — отвечала она с таким взглядом и усмешкой, что у витязя огонь пробежал по всем жилам и кровь пронзительным пламенем прихлынула к сердцу.

Девушки не возвращались. Кончислав и Услада прыгали только вдвоем через огонь перед истуканом Купаловым. Игривость и одушевленный смех милой девушки совершенно очаровали витязя. И вдруг красавица, схватя его за руку и взглянув ему в лицо со страстною, щиплющею за сердце улыбкой, указала на одну ставку и быстро туда побежала, легка и стройна, как серна. Витязь побежал за нею, догнал ее у самого входа ставки, обвил рукою гибкий стан девушки, и вместе, сплетясь в нежных объятиях, ускользнули они под белый, волнистый кров шатра.

— Что так холодны твои поцелуи, милая красавица? — молвил Кончислав, опомнившись от первого упоения. — Они словно льдом осыпают мое сердце.

Услада только смеялась в ответ и ласково щекотала витязя.

— Здесь сыро и холодно, — сказал он снова, — меня смертная дрожь пронимает до самых костей.

Услада все громче и громче смеялась, сильнее и сильнее щекотала витязя.

— Нет, это нестерпимо! — вскричал Кончислав, усиливаясь вырваться из объятий красавицы. — И в самый день Коляды я никогда не терпел такого мучительного озноба!

В это мгновение что-то зашумело и заволновалось вокруг ставки. Витязь поднял глаза вверх… Седые, пенные волны бурно клубились над ним. Не было уже ставки: только белая пена завивалась кудрями на том месте, где прежде трепетали от ночного ветерка полотняные полога ее… Витязь взглянул на Усладу… перед ним сидела, ему коварно усмехалась злобная Русалка, которой зеленые, длинные волосы мшистым шелком упадали на бледные, обнаженные плечи и на грудь, холодную, как вечные льды Кавказа. И вмиг она снова залилась громким, исступленным смехом; и вмиг волны набежали еще яростнее прежнего, налегали на Кончислава, теснили его дыхание, все ближе и ближе, пока наконец совсем поглотили витязя, отвергавшего в душе своей приветные призывы Благочестия.

1831

Джо Р. Лансдейл «Складной человек»

По дорогам и проселкам Юга из года в год катается черная машина. До нее была черная карета, а еще раньше — человек в черном на вороном коне и тень, издающая жуткие звуки. Это зло способно принимать разный облик, но неизменным остается одно: после встречи с ним всегда пропадают люди.

Первая официальная публикация на русском языке рассказа, который в 2010 году выиграл премию «Bram Stoker Awards».

DARKER. № 4 апрель 2014

JOE R. LANSDALE, “THE FOLDING MAN”, 2010

(основано на легенде о черной машине)

Они возвращались с вечеринки по случаю Хэллоуина, давно уже сняв маски. Никто не пил, кроме Гарольда, но он был не за рулем, да и пьян-то не в стельку. Просто пьян настолько, что не мог прямо сидеть и потому лежал на заднем сиденье и зачем-то цитировал Клятву Верности флагу, которую почти не помнил. Невпопад вставлял строчки из гимна США и полузабытой Клятвы Бойскаута, которым был когда-то давно, пока не выгнали за поджоги.

Хоть Уильям за рулем и Джим, сидевший справа, были трезвы как стеклышко, они были на кураже, орали и вопили, а Джим даже снял штаны и натурально показал жопу черной машине с компашкой монахинь.

Машина была не из тех, что есть на каждой парковке. Джим не мог узнать модель. Угольно-черная. Напомнила ему о старых фильмах, где гангстеры на таких визжали шинами в погонях по городу. Только больше, с широкими окнами, за которыми он и углядел монашек, точнее, их типичные рясы; обычное такое сборище пингвинок.

Когда это случилось, когда они догнали монашек на дороге, Джим сказал Уильяму:

— Чувак, подъедь поближе, я им жопу покажу.

— Это ж монашки.

— Поэтому и ржака, — ответил Джим.

Уильям двинул руль вправо, а Гарольд сказал сзади: «Большой Каньон. Большой Каньон. Покажи-ка им Большой Каньон… О, скажи, видишь ты в первых солнца лучах…»

Джим стянул штаны, встал на сиденье на колени, повернулся задницей к стеклу, и, когда они проезжали монашек, Уильям нажал на кнопку и опустил окно. Жопа Джима выскочила в ночь, как дрожащая луна.

— Смотрят? — спросил Джим.

— О да, — ответил Уильям. — И что-то они не рады.

Джим подтянул штаны, уселся и обернулся, и уж конечно они были не рады. Потом случилось что-то странное: одна из монашек наставила на него палец, а за ней все остальные. Джим хмыкнул:

— Блин, монашки-то взбесились.

И тут он хорошенько их разглядел, несмотря на темную ночь, потому что их высветили фары, и он увидел лица: суровые, как у надзирателей, и страшнее атомной войны. Монашка с рулем была особенно мила — с такой рожей, что часы бы встали, да еще и назад пошли, а дерьмо бы само обратно в зад заныкалось.

— Видал, как они в меня пальцами тыкали? — спросил Джим.

— Ага, — ответил Уильям.

Гарольд наконец вспомнил «Звездно-полосатый флаг» и теперь без конца пел.

— Да твою мать, — сказал Уильям. — Заткнись уже, Гарольд.

— А знаешь что, — пробормотал Джим, изучая зеркало заднего вида. — По-моему, они ускорились. Пытаются нас догнать. Ох, блин. А если запомнят наши номера? Может, уже. Позвонят копам, и папаша взгреет мой славный зад.

— Ну а если они еще не видели номера, — ответил Уильям, — то и не увидят. Эта детка легко заводится и быстро жарит.

Он надавил на педаль газа. Машина заурчала, как от оргазма, и рванула. Гарольд слетел на пол.

— Твою ж мать, — сказал он.

— А пристегиваться надо, придурок, — заметил Джим.

Машина Уильяма шпарила по дороге. Перелетела через холм, нырнула вниз, как дельфин с волны, и Джим подумал: «Прощайте, пингвинки», а потом оглянулся. На вершине холма светили фары машины монашек, и та набирала скорость, двигаясь рывками, словно перемещалась, когда Джим моргал.

— Черт, — сказал Уильям. — А машинка у них не промах, да и водила давит будь здоров.

— Что это вообще за тачка? — спросил Джим.

— Черная, — ответил Уильям.

— Ха! Мистер Детройт.

— Сам попробуй назови.

Джим не мог. Снова оглянулся. Машина монашек нагоняла; огромное авточудовище неслось по черной реке асфальта, фары освещали салон машины Уильяма, как на концерте в Вегасе.

— Да что у них, блин, под капотом? — нахмурился Уильям. — Гипер-движок?

— Эти монашки, — сказал Джим, — какие-то серьезные.

— Поверить не могу, они уже о бампер стучатся.

— А ты нажми на тормоза. Покажи им.

— Не на таком же расстоянии, — ответил Уильям. — А то мы им покажем только содержимое наших задниц.

— Слушай, разве монашки такие бывают?

— Сам видишь.

— А, — сказал Джим. — Я догнал. Хэллоуин. Они не настоящие монашки.

— Тогда сейчас я им устрою, — подал голос Гарольд и, едва монашки появились справа, заполз на сиденье и опустил стекло. Заднее стекло машины монашек тоже опустилось, Джим оглянулся. Монашка была, конечно, стремная, причем еще больше, чем показалось в первый раз. Похожа на что-то дохлое, а ряса была не черно-белой, а фиолетовой с черным, ну или так казалось при свете фар и луны. Монашка обнажила зубы, и были они длинные и коричневые, как от табака. Один ее глаз был как гнилая котлета, а нос — как пятак у свиньи.

Джим сказал:

— Это не маска.

Гарольд высунулся из окна, замахал руками и крикнул:

— Ты такая, мать твою, страшная, что даже одеваешься в темноте, потому что зеркала боишься!

Гарольд продолжал что-то вопить, и кое-что даже было смешным, но тут одна из монашек наклонилась вниз, а потом высунулась в окно с доской в руках. Джим обратил внимание, что ее руки, где рукава рясы сползли к локтям, были тонкие, как палки, и белые, как брюхо дохлой рыбы, а локти узловатые и вывернуты не в ту сторону.

— Лезь назад, — велел Джим Гарольду.

Гарольд махал руками и отпустил еще одну шутку, а потом монашка размахнулась — из-за ее странных локтей замах пошел под необычным углом — и сама кое-что запустила, только не шутку, а доску в череп Гарольда. Он обмяк, полтела свесилось из окна, стучась о дверцу, шоссе обдирало кулаки, а зад висел внутри — одна нога на полу, другая болтается в воздухе.

— Монашка ему врезала, — сказал Джим. — Доской.

— Чего? — переспросил Уильям.

— Оглох, что ли, врезала она ему.

Джим отстегнул ремень безопасности, перегнулся через сиденье, схватил Гарольда за футболку и втащил внутрь. Его голова как в тисках побывала. Весь в кровище. Джим пробормотал:

— Ой, блин, похоже, он умер.

Бам!

От грохота Джим аж подпрыгнул. Вернулся на место и посмотрел на монашек. Те подъехали так близко, что доставали доской до машины Уильяма; водитель оттирала их к обочине.

Новый удар, отлетело зеркало заднего вида.

Уильям попытался вырваться вперед, но монашки шли наравне и оттесняли их влево. У края дороги они влетели в кювет, машина сделала сальто, перескочила через ограждение и покатилась в лес, взбивая грязь, листья и сосновые иголки.

* * *

Джим очнулся снаружи машины. Стоило ему шевельнуться, перед глазами все закружилось, но потом успокоилось и остановилось. Его выкинуло, как и Уильяма, который лежал неподалеку. Машина превратилась в гору металла, еще медленно прокручивалась на крыше, из-под капота белоснежными облачками выбивался дымок. Постепенно машина остановилась, как старые часы, которые забыли завести. Лобового стекла не было, по округе разбросало три дверцы из четырех.

Черная машина остановилась на дороге над ними, дверцы открылись, и вышли монашки. Четыре. Необыкновенно высокие, когда они двигались, колени у них, как и локти, гнулись не в ту сторону. Из-за ряс не разглядеть точно, но было на то похоже, а учитывая локти — скорее всего так и было. В лунном свете они казались тощими и бледными, словно китайские палочки, челюсти как будто выросли, носы были как у ведьм, не считая широких ноздрей, а спины выгнуты, как луки. Одна из них еще держала доску.

Джим подполз к Уильяму, который пытался подняться.

— Ты нормально? — спросил Джим.

— Вроде, да, — ответил Уильям, дотрагиваясь до крови на лбу. — Я прямо перед ударом, как дурак, ремень отстегнул. Понятия не имею, зачем. Наверное, хотелось убежать. Мозг уже не работал.

— Глянь наверх, — сказал Джим.

Они задрали головы. Одна из монашек спускалась по склону к разбитой машине.

— Если можешь двигаться, — сказал Джим, — то давай этим и займемся.

Уильям с трудом поднялся на ноги. Джим схватил его за руку и потащил в лес, где они прислонились к дереву. Уильям сказал:

— Все перед глазами кружится.

— Скоро перестанет.

— Надо передохнуть, а то я сейчас вырублюсь.

— Секунду.

Монашка, которая уже спустилась, склонилась за машиной Уильяма, пропав из виду, потом двинулась по склону наверх, волоча за лодыжку Гарольда — тот так болтался, будто все кости переломал.

— Боже мой, ты видишь? — спросил Уильям. — Надо помочь.

— Он мертв, — ответил Джим. — Ему череп доской проломили.

— Ох, черт, чувак. Не может быть. Они ж монашки.

— Мне так не кажется, — ответил Джим. — По крайней мере, не такие, каких мы знаем.

Монашка затащила Гарольда на дорогу и бросила у черной машины. Другая открыла багажник и вытащила какую-то штуку. Что-то вроде шезлонга, только побольше. Монашка бросила ее на землю и легонько пнула. Сложенная штука начала со стуком и скрипом раскладываться. Выдвинулась идеально круглая голова, покрутилась на чем-то вроде серебряного шарнира. Перестав вращаться, встала прямо, а потом слегка наклонилась влево. Вместо глаз, рта и ноздрей были только дырки. Сквозь них светила луна. Голова поднялась на выдвинувшихся плечах, как у вешалки, а потом показалась и грудная клетка. Она была похожа на старый ткацкий станок или, может, какой-то ящик, в котором лежит что-то такое, что лучше бы оно там и лежало дальше. С новым скрежетом и лязгом появились бедра и длинные костлявые ноги с вывернутыми назад коленями и широкими металлическими ступнями. Тощие руки свисали до колен и стукались об них, как ветки дерева об окно. Оно было выше двух метров ростом. И, как и монашки, с вывернутыми локтями и коленями.

Монашка у багажника снова залезла внутрь и вытащила что-то здоровое, с крыльями, взбивающими ночной воздух. Она держала это за когтистые лапы, а оно дико щелкало клювом, ища, кого бы цапнуть. Свободной рукой монашка раскрыла грудь складного человека и засунула туда черную крылатую тварь. Она забилась внутри, как сердце после укола адреналина. Отверстия глаз складного человека засияли красным, на дырке рта выросли жирные губы; язык, длинный, как змея, и черный, как грязь, лизнул ночную тьму, и послышался громкий вздох, будто ноздри втягивали воздух. Одна из монашек наклонилась, схватила пригоршню глины и размазала по рукам складного человека; глина со скоростью слухов расползлась по нему, заполнила плотью земли. Монашка, вытащившая его из машины, легко схватила Гарольда за лодыжку, будто он был надувной куклой, и, размахнувшись, забросила его во мрак багажника и захлопнула крышку. А потом посмотрела туда, где у дерева отдыхали Джим и Уильям.

Она что-то сказала — нечто между словом и кашлем — и складной человек тут же двинулся вниз по склону. С каждым шагом все его суставы скрипели, как несмазанные петли, а тело звенело, как мешок болтов, под аккомпанемент скрежета, как от проволочных вешалок, которые с силой мнут.

— Бежим, — сказал Джим.

* * *

Джиму стало больно, он понял, что ударился сильнее, чем сперва показалось. Ныла шея. Ныла спина. Просто завывала нога. Наверное, приложился обо что-то коленом. Уильям, бежавший рядом, сказал: «Ребра. По-моему, я их сломал».

Джим оглянулся. В отдалении, на опушке, озаренный лунным светом, шел складной человек. Он двигался рывками, будто в нем были пружины, и набирал высокий темп.

Джим сказал:

— Нам нельзя останавливаться. Оно идет.

* * *

Они спустились в чащу на дне оврага, куда стекала вода, и под ногами лежали влажные листья; они бежали, хлюпая и разбрызгивая грязь, а за ними — они слышали — шел складной человек, треща ветками, скрипя петлям, хлюпая по их следам. Если хватало смелости оглянуться, было видно, как он мелькает за деревьями, словно сам был частью леса, и он — или оно — двигался весьма шустро для своего размера, пока не достиг дна лесного оврага. Тут его шаг замедлился, большие ноги погружались в грязь и освобождались с таким хлюпом, будто космос высасывал воздух. Однако через пару секунд человек снова набрал темп, движения стали плавные, а шаг быстрее.

Наконец Джим и Уильям добрались до заросшей возвышенности и, вскарабкавшись, вырвались из липкой грязи; теперь двигаться было легче, хотя, чтобы выбраться наверх, им приходилось хвататься за тонкие деревья, растущие на склоне. Добравшись до вершины, они оглянулись и удивились, что все-таки смогли отыграть расстояние от этой штуки. Она была вдали, поблескивала на луне, пробиралась через чащу и корни. Но все же шла и не уставала. Джим и Уильям пытались отдышаться, наклонившись и оперевшись руками на колени.

— На дальнем конце холма старое кладбище, — сказал Джим, — рядом с автосвалкой.

— Ты там работал прошлым летом.

— Ага, та самая. На кладбище чисто, бежать намного проще. А как доберемся до автосвалки — там живет Старый Гордон. У него всегда при себе ствол и еще эта псина, Чавка. Она меня знает. Сожрет эту хрень с потрохами.

— А как же я?

— Да нормально. Ты же со мной. Давай. Я примерно понял, где мы. Играл когда-то на кладбище и в этом лесу. Пора идти.

* * *

Они двигались все быстрее, потому что Джим узнавал места. В детстве он жил недалеко отсюда и частенько тут бывал. Наконец они добрались до прогалины, где когда-то прошел лесной пожар. Земля была черной, деревья не росли, сверху лился серебряный лунный свет, как ртуть в чашку.

На середине прогалины они притормозили перевести дыхание, и Уильям сказал:

— У меня сейчас голова взорвется… Эй, а его теперь не слыхать.

— Но оно там. Что бы это ни было — вряд ли так просто отстанет.

— О, боже, — сказал Уильям и глубоко вздохнул. — Не знаю, сколько еще смогу так нестись.

— Долго. Потому что нам еще долго бежать.

— Что ж это такое, Джимбо? Что это за хрень такая?

Джим потряс головой.

— Слышал старую байку про черную машину?

Уильям покачал головой.

— Бабушка мне рассказывала про черную машину, которая странствует по хайвеям и проселкам Юга. Не в одном конкретном месте, а везде сразу. И в Хэллоуин на нее натолкнуться проще всего. Она всегда за кем-то почему-то гонится.

— Бред.

Джим, оперевшись на колени, поднял голову.

— Вот пойди в лес и скажи той скрежеталке, что это все бред. Посмотрим, что она ответит.

— Но в этом правда нет никакого смысла.

— Бабушка рассказывала, что до черной машины была черная карета, а еще раньше — человек в черном на вороном коне, а еще раньше — просто тень, которая щелкала, скрипела и визжала. Когда люди пропадали, говорила она, значит, их забирала черная машина, черная карета, нечто на коне или эта тень. Но они все одно и то же, просто выглядят по-разному.

— А монашки? Они тут при чем?

Джим покачал головой, выпрямился, пару раз глубоко вдохнул.

— Не монашки они. Они типа… не знаю… анти-монашки. Эта хрень, если бабуля правду говорила, может разные формы принимать. Ладно. Нечего больше тут стоять.

— Еще минутку, я так устал. И, по-моему, оно отстало. Ничего больше не слышу.

И словно по команде, тут же раздались скрежет, скрип и треск ветвей. Уильям уставился на Джима и, молча, они бросились по освещенной поляне в лес. Джим оглянулся — оно было там, шло по прогалине, залитой луной, шагало не уставая.

Они бежали. И перед ними выросли белые камни. Многие были свернуты на бок или совсем вырваны из земли растущими деревьями и их корнями. Старое кладбище. Джим знал, что автосвалка уже неподалеку, а значит, и пушка Гордона, и одна очень злая псина.

Дорога вновь стала забирать наверх, и тут Уильям упал на четвереньки, проблевавшись чем-то темным.

— О, боже. Не бросай меня, Джим… Я с ног валюсь… вздохнуть… не могу.

Джим бежал чуть впереди Уильяма. Повернулся, чтобы помочь. Но только он схватил Уильяма за руку, как дребезжащий складной человек метнулся вперед, поймал Уильяма за лодыжку и вырвал из рук Джима.

Складной человек легко взмахнул Уильямом и размазал его о дерево, потом развернулся и, словно Уильям был кнутом, щелкнул им в воздухе так, что у того хрустнула шея, а из черепа вылетело глазное яблоко. Складной человек ударил Уильямом стоявшее надгробье. Раздался хруст, будто кто-то уронил стеклянную чашку, а потом складной человек начал хлестать Уильямом по деревьям с такой силой, что с них отлетала кора, а с Уильяма одежда и мясо.

Джим бросился прочь. Он несся быстрее, чем раньше, пока не выскочил из чащи на жесткую от гравия землю. За ним, выбираясь из леса, двигался рывками складной человек, волоча разбитое тело Уильяма за ногу.

* * *

Джим смутно различал впереди автосвалку и решил, что успеет добежать. Но вокруг нее стояла алюминиевая ограда под три метра высотой. Немаленький заборчик. Тут он вспомнил, что справа у ограды росла старая сикомора. Гордон всегда грозился ее спилить, потому что так можно было забраться на свалку и спереть какую-нибудь драгоценную запчасть, хотя если бы кто и попытался — их всегда поджидал дробовик Гордона и большие зубы собаки. Джим уже полгода не видал старика, но надеялся, что тот так и не преодолел лень и дерево стоит на месте.

Подбежав, Джим увидел, что к длинной сверкающей ограде прижалась сикомора. Оглянулся через плечо — складной человек настигал его прыжками, как какой-то заяц на батарейках, волоча за собой тело Уильяма, подпрыгивающее на земле с каждым шагом. Такими темпами эта штуковина нагонит через пару секунд.

В боку у Джима как ножом кололо, а сердце грозило взорваться. Он собрался с последними силами, молясь, чтобы не споткнуться.

Добежал до ограды и дерева, взлетел по нему, как белка, спрыгнул на крышу старой машины, соскочил и рванул к тусклому свету в оконце хижины из алюминия и досок, примостившейся среди остовов автомобилей и гор хлама.

У хижины старый Чавка, наполовину питбуль, наполовину дворняга, рыча, преградил ему путь. Это было тяжело, но Джим заставил себя спокойно встать, наклониться, вытянуть руку и позвать собаку по имени.

— Чавка. Привет, дружок. Это я.

Пес замер, наклонил голову и замахал хвостом.

— Вот именно. Твой друг, Джим.

Пес подошел ближе, Джим его погладил. «Хороший мальчик».

Оглянулся через плечо. Никого.

— Иди сюда, Чавка.

Джим быстро зашагал к хижине и заколотил в дверь. Она тут же настежь отворилась, и там в комбинезоне, натягивая подтяжку, стоял мистер Гордон. Он был старый, почти беззубый, коренастый и промасленный, как запчасти машин на свалке.

— Джим? Ты какого тут делаешь? Хреново выглядишь.

— За мной что-то гонится.

— Что-то?

— Оно за забором. Убило двух моих друзей…

— Чего?

— Оно убило двух моих друзей.

— Оно? Зверь, что ли, какой-то?

— Нет… Оно.

— Давай копам позвоним.

Джим затряс головой.

— Сейчас бесполезно звонить, когда они приедут — будет поздно.

Гордон наклонился и достал из-за косяка 12-й калибр, передернул затвор. Шагнул в ночь и огляделся.

— Уверен?

— О, да. Да, сэр. Уверен.

— Тогда лучше нам с тобой да с ружьецом пойти все разведать. — Гордон вышел во двор, поглядывая налево и направо. Джим шел слева от Гордона. Чавка трусил рядом. Прошли немного. Остановились у ряда разбитых машин, осмотрелись. Кроме освещенной луной ограды за машинами смотреть было не на что.

— Может, это что-то или кто-то уже ушел, — сказал Гордон. — А то бы Чавка его живо учуял.

— Не уверен, что оно пахнет как человек или зверь.

— Ты что, смеешься над стариком? Какая-то хэллоуинская шутка?

— Нет, сэр. Мои друзья мертвы. Эта штука их убила. По-настоящему.

— Ну и где она тогда?

Словно в ответ раздался такой звук, будто пустили в дело гигантский консервный нож, и длинная тонкая рука складного человека проткнула ограду, раздирая металл. Кусок забора отлетел в сторону и в дыре показалось оно, омытое лунным светом, еще держа останки Уильяма.

Джим и Гордон застыли в изумлении.

— Мать твою за ногу, — сказал Гордон.

Чавка зарычал и бросился на тварь.

— Чавка разберется, — сказал Гордон.

Складной человек бросил ногу Уильяма, наклонился и, когда пес прыгнул, поймал его, запихнул длинную руку в глотку, а потом вырвал все внутренности. Кишки разлетелись по двору, как конфетти из мешка. А потом оно вывернуло пса наизнанку.

Выпотрошив пса, складной человек наклонился и насадил мертвую плоскую собаку на крюк, торчащий из того, что было у него лодыжкой.

— Батюшки, — сказал Гордон.

Штуковина подняла Уильяма за ногу, сделала шаг и замерла.

Гордон поднял дробовик.

— Иди-ка сюда, засранец.

Оно наклонило голову, словно раздумывая над предложением, а потом бросилось к ним со скрипом и лязгом, у ноги хлопала шкура мертвого пса. Впервые его рот, который раньше был только дырой с жирными губами, исказился улыбкой.

Гордон сказал:

— Беги, мальчик. Я разберусь.

Джим не спорил. Развернулся и бросился к машинам, нашел зазор между двумя фордами, заросшими травой, нырнул под один и затаился. Прижался к земле, чтобы что-нибудь разглядеть. Из-под этой и под несколькими другими машинами вдали он видел ноги Гордона. Они твердо стояли на земле, и Джим представил, как старик прижимает приклад ружья к плечу.

И как он и думал, грохнул выстрел, потом еще один. Тишина, потом звук, будто кто-то рвет толстый картон, а потом крики и новые рвущиеся звуки. У Джима закружилась голова, он понял, что все это время не дышал. Начал хватать ртом воздух, боясь, что дышит слишком громко.

«Боже мой, — подумал он. — Я убежал и оставил эту штуку с мистером Гордоном, а теперь…» Он не знал. Может, это кричало… оно, складной человек? Но до сих пор оно даже не дышало, трудно представить, что у него может быть голос.

Джим пополз, словно солдат под огнем, добрался до края машины и выглянул. Вдоль ряда автомобилей шагал складной человек, волоча за ногу останки Уильяма. В другой руке, если это можно было назвать рукой, он держал мистер Гордона, который казался очень худым, потому что из него извлекли много лишнего. Чавка был пристегнут к шпоре на ноге. Когда складной человек шагал, Чавка волочился по грязи.

Джим заполз назад под машину и на карачках двинулся задом наперед. Когда он отполз подальше, привстал и начал пробираться по сужающемуся проходу между машинами, надеясь, что складному человеку тут не пройти — это были даже не проходы, а небольшие расстояния между рядами, но если есть место, куда эта шутка не залезет, то…

Раздался громкий скрежет, и Джим, не вставая, оглянулся. Складной человек смотрел прямо на него. Он схватил старый автомобиль, поднял его перед, пока задняя часть покоилась на земле. Увидев его так близко, Джим осознал, что складной человек намного больше, чем казалось, и еще увидел, что мощный торс чудовища держался на пружинах, огромных пружинах, серебряных в свете луны, и там, где были вывернутые колени, тоже были пружины; он был как куча запчастей с гаражной распродажи.

На секунду Джим замер. Складной человек широко раскрыл рот, шире, чем Джим уже видел, и внутри он разглядел, как ворочались шестерни и редко вспыхивали искры. Он не выдержал и бросился между машин, прыгая по капотам, взбираясь на крыши, а за ним шел складной человек, легко, как игрушки, разбрасывая автомобили.

Джим увидел ограду, рванулся к ней и, когда добрался, быстро продумал план. Рядом с оградой он заметил Шеви и был уверен, что сможет залезть на крышу, запрыгнуть на забор и перебраться. Забор не остановит чудовище, зато поможет выиграть немного времени.

Лязг и скрежет за спиной становились громче.

Впереди был очередной ряд машин, ему пришлось запрыгнуть на первую и скакать по капотам, спрыгнуть, повернуть направо и бежать к Шеви у забора.

И тут его сбило с ног, жестко, весь дух вон.

Новый удар, мощный и в грудь.

Он не сразу сообразил, что лежит между двумя автомобилями, а над ним возвышается он, складной человек, и хлещет над ним трупами, как мокрыми полотенцами. Вот что его ударило — тела, как кнуты.

Тут у Джима открылось второе дыхание, о котором он и не подозревал, и он вскочил на ноги как раз тогда, когда труп мистера Гордона шмякнул рядом. Затем, как только у уха просвистело тело Уильяма, Джим снова бросился бежать.

Перед глазами стоял Шеви. На четвереньках Джим влез на багажник, вскочил на крышу. Что-то вцепилось в его ногу, но он вырвался и не остановился. Прыгнул с крыши, повис на заборе, руки цеплялись с другой стороны. Ограда больно врезалась под мышки, но это его не остановило, он подтянулся, а в следующую секунду уже перелез и грохнулся на землю.

В правую ногу будто впилась пуля, и Джим вдруг понял, что она обнажена, а то, что его схватило раньше — рука складного человека, стащившая ботинок. Но большее беспокойство вызывала боль в ноге. Не было никакой пули. Он неудачно спрыгнул с забора и сломал ногу. Болело адски, но он должен был двигаться, и уже через пару шагов чертовски медленно шел дальше.

Впереди было шоссе, а за спиной раздался грохот падающего забора, и Джим понял: все кончено, потому что его шина пробита, бензин на исходе, а движок перегрелся и сейчас рванет. Дыхание отрывистое, в черепе что-то колотит, как бандит в тюряге.

Он видел огни. Они быстро неслись по шоссе. Большой грузовик, Мак, катился в его сторону. Если бы Джим мог его остановить — может быть, ему помогут.

Джим прохромал на середину дороги, точно под фары, махая руками, как мельница, оглянулся налево…

…а он был там. Складной человек. Всего в паре метров.

Грузовик был дальше, но ехал быстрее, и складной человек потянулся к Джиму. Грузовик оказался уже на расстоянии руки, и Джим, оттолкнувшись здоровой ногой, отскочил в сторону, и тут раздался грохот, будто с лестницы уронили шкаф с сервизом.

* * *

Джима обдуло ветерком от грузовика, но отодвинуться он успел. А вот складной человек нет. Когда Джим отпрыгнул, его развернуло, хоть он это и не задумывал, и перед глазами мелькнуло, как грузовик врезался в складного человека.

Щепки, пружины и петли повсюду.

Мак снес чудовище и начал тормозить, водитель вдавил в пол тормоза, которые никак не могли остановить махину мгновенно. Шины задымились, тормоза визжали, грузовик развернуло.

Джим упал на обочину шоссе, поднялся и похромал в кусты, споткнулся и опять упал. Перекатился на спину. Он лежал в канаве, прислонившись спиной к стенке, но она была неглубокая, так что можно было разглядеть дорогу через редкий кустарник.

По обеим сторонам шоссе горела пара фонарей, дорога была отлично освещена, и Джим видел, что складной человек лежит на асфальте, вернее, видел всюду разбросанные запчасти. Будто взорвался старый хозяйственный магазин. Посреди шоссе лежали Уильям, Гордон и Чавка.

Огромный торс складного человека, как-то переживший удар, задрожал и распахнулся, и оттуда с воплем поднялась крылатая тварь. Она схватила трупы мистера Гордона и Уильяма, по телу в лапу, а пса подцепила клювом, и, не обращая внимания на то, что была слишком мала для такого веса, легко взлетела, цепко держа свою добычу, и скоро слилась с темнотой в ночных небесах.

Джим оглянулся. Из грузовика вылез водитель, поспешил к месту столкновения. Он шел все быстрее и, когда добежал, нагнулся к кускам складного человека. Подобрал одну пружину, оглядел, отбросил. Посмотрел туда, где лежал Джим, но тот понял, что его скрывают кусты и водитель не может ничего увидеть.

Он уже хотел окликнуть водителя, когда тот гаркнул:

— Я тут чуть не сдох из-за тебя. И сам ты чуть не сдох. А может, и сдох. Если попадешься мне — точно сдохнешь, долбак безголовый. Я из тебя всю дурь выбью.

Джим не пошевелился.

— Выходи, я тебя добью.

«Ну, прекрасно, — подумал Джим. — Сперва складной человек, теперь и водитель меня хочет убить. К черту его, к черту все». Он откинулся на стенку канавы, закрыл глаза и уснул.

* * *

Водитель грузовика так и не пошел его искать, и когда Джим проснулся, грузовика уже не было, а небо начало светлеть. Лодыжка пылала. Он склонился и оглядел ее. Во мраке было плохо видно, но она раздулась, как канализационная труба. Когда передохнет, он сумеет дохромать или доползти до обочины, чтобы остановить какого-нибудь водителя. Конечно, кто-нибудь да остановится. Но пока что он слишком слаб. Он снова откинулся и уже хотел закрыть глаза, как услышал отдаленное жужжание.

Взглянув на шоссе, он увидел свет с той стороны, куда уехал грузовик. Страх пауком пробежал по спине. Черная машина.

Она остановилась у обочины. Вылезли монашки. Они принюхались, их поразительно длинные языки пробовали угасающую ночь на вкус. С невероятной скоростью и ловкостью они собрали части складного человека и сложили в мешок.

Когда мешок был забит, одна из монашек утрамбовала своей тощей ногой содержимое, схватила мешок, размахнулась и вдарила несколько раз по дороге, затем бросила наземь и отошла, а вторая монашка пнула его. Третья открыла, залезла в него рукой и вытащила складного человека. У Джима перехватило дыхание. Похоже, он вновь был цел. Монашка не стала разворачивать его. Открыла багажник и швырнула внутрь.

А потом повернулась и посмотрела в его направлении, подняла руку и замерла. Жуткая птица спустилась из уходящей тьмы и села на руку. В ее когтях еще были трупы Уильяма и Гордона, а в клюве собака, и они болтались так, будто были не тяжелее тряпок. Монашка взяла птицу за лапы и швырнула ее вместе с добычей в багажник. Закрыла крышку. Посмотрела точно туда, где лежал Джим. Потом подняла голову к небу, к встающему солнцу. Быстро развернулась в сторону Джима, ткнула в него рукой с широким рукавом. Указывала тонким пальцем точно на него, слегка наклонившись вперед. Она стояла так, пока остальные не присоединились и не показали в сторону Джима.

«О, Боже, — подумал Джим, — они знают, что я тут. Они меня видят. Или чуют. Или ощущают. Но главное, знают, что я здесь».

Небо просветлело и на миг коснулось их лучом солнца, и тогда они опустили руки.

Быстро залезли в машину. Остатки тьмы будто впитывались в землю, уступая розовым небесам; ночь Хэллоуина закончилась. Машина завелась и рванула с места. Джим смотрел, как она проехала пару метров, а потом исчезла. Растворилась, как туман. И остались только рассвет и набирающий силу день.

Перевод Сергея Карпова

Артур Мейчен «Железная Дева»

Престранный случай произошел с неудачливым бизнесменом Фрэнком Бертоном. Уж лет пять минуло, а он не может забыть встречу на пустынной дороге в Лондон. Вот угораздило Фрэнка случайно наткнуться на мистера Матиаса и пойти к нему в гости. А, может, этот клубный знакомец, страстный коллекционер, специально подкарауливал прохожих, чтобы при оказии похвастаться новым сокровищем, только что прибывшим из Германии?

«Железная Дева» входила в самое первое издание романа «Три самозванца»; при переиздании в США этот фрагмент исключили — он был напечатан только в 1926 году в сборнике «Славная тайна» (The Glorious Mystery). Русский перевод «Трех самозванцев» также выполнен по сокращенному изданию. Данная публикация — своего рода восстановление справедливости; кроме того, «Железная Дева» является исключительно занятным примером эксплуатации «страшного» и «непристойного» в неоготической прозе поздневикторианской эпохи.

DARKER. № 4 апрель 2014

ARTHUR MACHEN, “THE NOVEL OF THE IRON MAID”, 1890

Думаю, самый необычный случай, которому я стал свидетелем, произошел примерно пять лет назад. Я тогда все еще находился в поисках, решил серьезно заняться бизнесом и регулярно появлялся в своем офисе, но не добился успеха, не установил по-настоящему выгодных деловых связей; вследствие этого у меня было много свободного времени. Наверное, не стоит знакомить вас с обстоятельствами моей частной жизни, они не представляют ни малейшего интереса. Нужно, однако, сообщить, что у меня был весьма обширный круг знакомств, и всегда находилась возможность интересно провести вечер. Мне повезло: я обзавелся друзьями в самых разных слоях общества; нет ничего менее приятного, по-моему, чем узкий круг, в котором постоянно повторяются одни и те же лица и одни и те же мысли. Я всегда старался знакомиться с новыми людьми и компаниями, в которых было что-то новое для меня; человек может узнать что-то очень важное даже из беседы мелких чиновников в омнибусе.

Среди моих знакомых был и молодой врач, который жил в очень удаленном пригороде, и мне зачастую приходилось выдерживать долгую поездку по железной дороге, чтобы иметь удовольствие побеседовать с ним. Однажды ночью мы так увлеклись разговорами, а также нашими трубками и бокалами, что часы пролетели незаметно, и когда я взглянул на циферблат, то внезапно понял: у меня осталось только пять минут, чтобы успеть на последний поезд. Я подхватил шляпу и трость, выскочил из дома, промчался по ступенькам и бросился бежать по улице. Это, увы, оказалось бессмысленно; прозвучал рев паровозного гудка, а я стоял у дверей станции и смотрел, как вдали на длинной темной насыпи сияет и исчезает красноватый свет. Привратник подошел и запер дверь.

— А далеко ли отсюда до Лондона? — спросил я у него.

— Добрых девять миль до Моста Ватерлоо, — с этими словами он удалился.

Передо мной была длинная пригородная улица, ее печальная перспектива оживлялась только рядами мерцающих фонарей, а в воздухе разливался слабый неприятный запах какого-то дешевого топлива; в общем, это был не очень-то веселый вид, а мне пришлось бы преодолеть девять миль таких улиц — пустынных, как улицы Помпей. Я точно знал, в каком направлении двигаться, и уныло направился в сторону города, наблюдая за бесконечной линией уличных фонарей, конец которой терялся где-то вдали. И пока я шагал вперед, все новые и новые улицы сворачивали то вправо, то влево, они тянулись так далеко, что казались бесконечными, они соединялись с другими проезжими дорогами; некоторые улицы, что начинались привычными рядами тесно стоявших двухэтажных домов, внезапно обрывались среди пустырей, ям, мусорных куч и полей, откуда ушло всякое волшебство. Я говорил о системе проезжих улиц, но уверяю вас, что пока я шел в одиночестве по этим безмолвным местам, я чувствовал, как меня увлекает некая фантазия, некое очарование бесконечности. Мне казалось, именно здесь ощущается та безмерность, которая присутствует лишь во внешней пустоте вселенной. Я шел из неизвестности в неизвестность, мой путь был отмечен лампами, подобными звездам, и во все стороны простирался неведомый мир, где несметные множества людей жили и спали; одна улица сменялась другой — и так, казалось, будет продолжаться до края света.

Сначала дорога, которой я путешествовал, была окружена немыслимо однообразными зданиями — стены из серого кирпича, пронзенные двумя рядами окон, тянулись вдоль самого тротуара. Но постепенно я заметил некоторое изменение к лучшему: появились сады, и они становились все больше. Строители в пригородах пользовались открывавшимися возможностями, и с некоторых пор почти каждый лестничный пролет стерегли пары гипсовых львов, а ароматы цветов заглушали тяжелый запах дыма. Дорога начала подниматься в гору, и, осматриваясь в поисках поворота, я увидел, как половина лунного диска возносится над платаном, а с другой стороны как будто опустилось белое облако, и воздух вокруг него пропитался райскими ароматами; то было майское древо в цвету. Я поспешил, прислушиваясь, в тщетной надежде услышать стук колес и грохот какого-то запоздалого кэба. Но в те края, в обиталище мужчин, которые едут в город утром и возвращаются вечером, кэбы заезжают редко, и я вновь продолжил прогулку — но тут внезапно обнаружил, что кто-то движется по тротуару навстречу мне. Мужчина прогуливался скорее бесцельно; и хотя время и место вполне допускали свободный стиль одежды, он был облачен в традиционный сюртук, галстук-бабочку и строгий цилиндр. Мы встретились под фонарем, и как это часто случается в большом городе, два случайных прохожих, столкнувшись лицом к лицу, узнали друг друга.

— Мистер Матиас, я полагаю? — спросил я.

— Именно так. А вы — Фрэнк Бертон. Знаете ли, вы — человек, у которого есть христианское имя, так что я не стану извиняться за свою фамильярность. Могу ли поинтересоваться, куда вы идете?

Я объяснил ему ситуацию, рассказав, что преодолел район, который мне так же неведом, как самые темные и укромные уголки Африки.

— Думаю, мне осталось пройти около пяти миль, — закончил я.

— Ерунда, вам стоит пойти ко мне домой. Мой дом совсем рядом; в самом деле, я просто совершал вечернюю прогулку, когда повстречал вас. Идемте, смею сказать, что кровать ручной работы будет гораздо лучше пятимильной прогулки.

Я позволил ему взять меня за руку и последовал за ним, хотя и был очень удивлен таким сердечным отношением со стороны человека, который, в конце концов, оказался просто случайным знакомым из клуба. Мне казалось, я разговаривал с мистером Матиасом всего несколько раз; он был человеком, который мог молча сидеть в кресле в течение многих часов, при этом он не читал и не курил, только время от времени проводил языком по губам и неведомо чему улыбался. Признаюсь, он всегда мне не нравился, и вообще-то мне следовало бы продолжить ночную прогулку. Но он, ухватив меня за руку, провел в переулок и остановился у двери в высокой стене. Мы миновали залитый лунным светом сад, прошли в черной тени старого кедра и наконец оказались в старом доме из красного кирпича со множеством фронтонов.

Я довольно сильно устал, и потому с облегчением вздохнул, когда смог опуститься в большое кожаное кресло. Вы знаете этот адский гравий, которым усыпают тротуар в пригородных районах; он превращает ходьбу в тяжкое испытание, и я чувствовал, что четырехмильная прогулка утомила меня сильнее, чем десятимильное путешествие по обычной проселочной дороге. Я осмотрел комнату с некоторым любопытством. Там стояла неяркая лампа, которая отбрасывала круг света на кучу бумаг, лежавших на старом, отделанном медью секретере прошлого века; но сама комната скрывалась в темноте, я только смог разглядеть, что она была длинной, с низким потолком, и что ее заполняли некие неясные предметы, которые вполне могли быть обычной мебелью. Мистер Матиас уселся во второе кресло и осмотрелся по сторонам, улыбаясь своей чудной улыбкой. Он выглядел весьма странно, этот чисто выбритый и очень-очень бледный мужчина. Я подумал, что ему где-то от пятидесяти до шестидесяти лет.

— Теперь, когда вы пришли сюда, — начал он, — я хотел бы рассказать вам о своем хобби. Вы знали, что я коллекционер? О, да, я посвятил много лет собиранию редкостей — думаю, они действительно любопытны. Но нам стоит осветить все получше.

Он вышел на середину комнаты и зажег лампу, которая висела под потолком. Когда фитиль вспыхнул ярко и осветил все уголки помещения — тогда, наверное, и началось самое ужасное. Большие деревянные конструкции со сложными сплетениями веревок и противовесов стояли у стен, колесо странной формы располагалось возле предмета, который походил на гигантскую решетку для гриля. На маленьких столиках блестели яркие стальные инструменты, небрежно разложенные и как будто готовые к использованию, зажимы и тиски отбрасывали уродливые тени, а в дальнем углу помещения находилась огромная пила со страшными зазубринами.

— Да, — сказал мистер Матиас. — Это, как вы понимаете, орудия пыток — пыток и смерти. Некоторые — многие, надо сказать — использовались; немногие — копии древних образцов. Вот те ножи нужны для снятия кожи, эта конструкция — дыба, и очень хороший экземпляр. Взгляните на эту вещь, ее доставили из Венеции. Вы видите своеобразный воротник, нечто вроде большой подковы? Хорошо. Пациент, давайте называть его так, садится поудобнее, и подкова аккуратно прикладывается к его шее. Потом к двум ее концам привязывают шелковую ленту, и палач начинает поворачивать ручку, соединенную с лентой. Когда лента затягивается, подкова очень медленно сжимается, она изгибается и изгибается, пока человек не умирает от удушья. Но эти вещи — все из Европы; восточные, конечно, намного более изобретательны. К примеру, китайские приспособления. Вы слышали о «тяжелой смерти»? Это мое хобби, да, подобные вещи. Знаете ли, я часто сижу здесь, час за часом, и размышляю над своей коллекцией. Мне кажется, я вижу лица людей, которые испытывают все это — лица, искаженные страданием и влажные от предсмертного пота… Фигуры возникают из тьмы, и я слышу эхо их криков, их мольбы о милосердии. Но я должен показать вам мое последнее приобретение. Пойдемте в другую комнату.

Я последовал за мистером Матиасом. Усталость после прогулки, поздний час и странность всего происходящего — все это заставляло чувствовать себя человеком, попавшим в чей-то сон; и здесь ничто не могло чрезмерно удивить меня. Вторая комната оказалась похожей на первую; ее заполняли ужасные инструменты, но под самой лампой стояла деревянная платформа, и на ней возвышалась одинокая фигура. Это была большая статуя обнаженной женщины, сделанная из зеленоватой бронзы; руки были протянуты вперед, на губах сияла улыбка; возможно, лицо подошло бы Венере, но в этой вещи чувствовалось зло, в ней таилась смерть. Мистер Матиас с удовольствием посмотрел на свое сокровище.

— Настоящее произведение искусства, не так ли? — произнес он. — Она сделана из бронзы, как видите, но ее издавна называют Железной Девой. Я получил ее из Германии, и посылку распаковали только сегодня; в самом деле, у меня еще не было времени, чтобы прочесть сопроводительное письмо. Видите вот ту маленькую кнопку между грудями? Да, жертву привязывали к Деве, кнопку нажимали, и руки медленно сжимались вокруг шеи. Вы можете представить себе результат.

Пока мистер Матиас говорил, он нежно ласкал металлическую фигуру. Я отвернулся, поскольку испытывал отвращение при виде этого человека и его отвратительного сокровища. Раздался негромкий щелчок, на который я не обратил никакого внимания — он был немногим громче тиканья часов; а затем я внезапно услышал шум, шум движущегося механизма — и обернулся. Я никогда не забуду гримасу ужасного страдания, появившуюся на лице Матиаса в тот миг, когда безжалостные руки сдавили его шею; последовала дикая агония — животного, попавшего в силки; а затем вопль, который закончился сдавленным стоном. Треск внезапно сменился тяжелым гудением. Я изо всех сил ухватился за бронзовые руки, я стремился разжать их или раздвинуть, но не мог сделать ничего. Голова медленно наклонялась, и зеленые губы наконец коснулись губ Матиаса.

Конечно, мне пришлось принять участие в дознании. Письмо, которое прилагалось к ужасной фигуре, было найдено нераспечатанным на столе в кабинете. Немецкая торговая фирма предостерегала своего клиента, требуя сохранять особую осторожность при прикосновении к Железной Деве: все детали машины находились в рабочем состоянии.

Перевод Александра Сорочана

Олег Кожин «Скорбный перегон»

Когда путешествуешь по Октябрьской железной дороге, можно услышать странные звуки. Слышат их не все и только при подъезде к Медвежьегорску. Это не поездное радио и не галлюцинации. Это поют ведьмы.

DARKER. № 4 апрель 2014

Прямо дороженька: насыпи узкие, Столбики, рельсы, мосты. А по бокам-то все косточки русские… Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты? Н. А. Некрасов

К ночи, когда из всего освещения в купе работали только фонари в изголовье, попутчица впервые отложила книгу.

— К Медгоре подъезжаем, — сказала она.

Мила, свесившись с полки, прилипла лицом к стеклу, пытаясь разглядеть пролетающий мимо пейзаж. Вздымаемая мчащимся поездом ночь колыхалась непроницаемой бархатной портьерой. Только жухлая трава, липнущая к путейной насыпи, напоминала, что мир за окном все же существует и сожран темнотой лишь временно. В этом космосе без ориентиров и маяков определить, куда они подъезжают, было решительно невозможно.

Попутчица, сухопарая старушка в льняном платье и льняном же платке, подсела в Петрозаводске. Войдя в купе, негромко поздоровалась и, с неожиданной для своего возраста прытью, взлетела на вторую полку, напротив Милы. Там она и лежала все это время, уткнувшись носом в книгу в мягком переплете. За несколько часов старушка ни разу не сменила позы, и вообще, была настолько тихой и незаметной, что даже назойливый проводник, ежечасно предлагающий «чайкофешоколадку», не обратил на нее внимания.

Мила заглянула в телефон, сверяясь с расписанием. Действительно, по времени выходило, что Медвежьегорск уже недалеко. Но как об этом узнала соседка, у которой, похоже, не то что мобильника — часов, и тех не было?

— А вы откуда узнали? — спросила Мила.

Не то чтобы она действительно интересовалась. Просто размеренное покачивание вагонов сегодня отчего-то не убаюкивало, а раздражало. В привычном перестуке колес слышалась тревога, от которой опрометью бежал пугливый сон.

— Ведьмы поют, — буднично пояснила попутчица.

Будто сообщила, что в магазин завезли финскую колбасу или вновь подскочили тарифы на коммуналку. Так спокойно и естественно у нее это вышло, что Мила даже решила, будто ослышалась.

— Ведь мы что, простите?

Соседка покрутила в воздухе указательным пальцем, дотронулась до уха, будто предлагая прислушаться.

— Ведьмы поют, — повторила она. — Значит, Медвежьегорск близко.

В мыслях Мила крепко выругалась. Купейный билет, купленный на выкроенные из стипендии крохи, она взяла специально, чтобы избавиться от радостей плацкартного братания, висящих в проходе мужских ног в дырявых носках и таких вот попутчиков. Мила непроизвольно отстранилась, точно ожидая, что сейчас эта благообразная старушка достанет из багажа распечатки предсказаний Ванги и шапочку из фольги. Однако соседка, похоже, продолжать разговор не собиралась. Вновь уткнувшись в книгу, едва не касаясь страниц крючковатым носом, она увлеченно поглощала роман в дешевой мягкой обложке.

Поспешно достав телефон, Мила принялась демонстративно разматывать наушники. Бегство в музыку — слабая защита от городских сумасшедших, но уж лучше такая, чем совсем никакой. Всегда можно сделать вид, что не слышал, или спал, или за…

Пальцы, еще сильнее перепутавшие змеиный клубок проводов, внезапно остановились. Замерли вместе с сердцем, которое резко ухнуло в желудок да там и сгинуло. Мила покрутила головой, точно антенной, в попытке поймать неустойчивый сигнал. Поняла вдруг, что сидит с отвисшей челюстью, глупо пялясь на вагонное радио, и поспешно захлопнула рот. Радио молчало, никаких сомнений. Тогда откуда же…

…перетекая из вагона в вагон, из купе в купе, по поезду лилась песня. Без музыки и слов, созданная одним лишь голосом. Нет, не одним, не десятком даже, а целым хором, сонмом невидимок. Протяжная, точно сотканная из осенней печали. Заунывная, как отходная молитва. И безмерно красивая, будто…

— Услышала, — кивнула соседка, оторвав прищуренные глаза от потрепанных страниц. — Первый раз, что ли, по Николаевской железке едешь?

Ничего не понимая, Мила уставилась на попутчицу. Почему-то ей казалось ужасно глупым, что та спрашивает такие вот нелепости. Ей хотелось сказать, что, конечно же, не первый, просто впервые забралась так далеко, и что железная дорога называется Октябрьской, а не Николаевской, и много чего еще, но вместо этого выпалила лишь:

— Что это?!

— Ведьмы поют, — без тени иронии повторила соседка, вновь пряча крючковатый нос за мятой обложкой. — Их всегда на этом месте слышно.

— Что, всем слышно? — Мила недоверчиво выпучила глаза.

— Нет, только особо одаренным! — едко проворчала старуха, недовольная тем, что ее вновь оторвали от чтения. — Конечно, не всем. Глухим вот, например, не слышно…

— Ой, простите, пожалуйста! — торопливо извинилась Мила. — Просто… так необычно… я думала…

Лишь перестук колес и ничего кроме. Сбившись, девушка замолчала. Ей вдруг подумалось — а не примерещилось ли все это? Был ли на самом деле этот заунывный женский хор, чье пение тревожило душу, наполняя ее ощущением предстоящего полета, волнительным и немного страшноватым.

Демонстративно захлопнув книгу, старушка отложила ее в сторону.

— Да ладно, нечего тут извиняться, — сказала она, смирившись с вынужденной беседой. — Я когда их впервые услышала, челюсть на ногу уронила, вот прямо как ты сейчас. А потом привыкла. Все привыкают, кто по Николаевской катается. Проводники так вообще внимания не обращают. Хотя тут, в плацкартном, есть один дурачок — любит пассажиров пугать.

Старушка скривилась, точно собиралась сплюнуть, но сдержалась.

— Он за пару станций до Медгоры ужаса нагонит, баек всяких наплетет, а потом людям в тумане за окном призраки мерещатся. Так-то, конечно, если шары залиты, то всякое привидеться может…

Взгляд Милы непроизвольно вернулся к окну. Стекло отразило размытое девичье лицо с широко распахнутыми глазами и приоткрытым от удивления ртом. Рассеянного света едва хватало, чтобы разглядеть туман, стелющийся вдоль железнодорожной насыпи. Никаких призраков. Никаких таинственных фигур.

— А вы сами что думаете? — вопреки всему, Мила вдруг поняла, что ей действительно интересно, что думает эта незнакомая, по сути, женщина. — Что это на самом деле?

Старушка молчала, поджав и без того узкие губы. Будто подыскивала нужные слова. Мила недоверчиво уточнила:

— Вы ведь не думаете, что это на самом деле ведьмы?!

— Нет, не думаю, — соседка покачала головой, отчего выбившиеся из-под платка седые пряди рассыпались по узким плечам. — Я в Бабу-Ягу с трех лет не верю. Тут, скорее всего, какой-нибудь акустический эффект хитрый. Отсыпка плохая или рельсы гнутые, например. Или еще какая… аэродинамическая труба.

Слово «аэродинамическая» она произнесла с заминкой, едва ли не по слогам. Мила поняла, что на самом деле попутчица кого-то цитирует, оставляя свое мнение при себе.

Старушка помолчала, задумчиво перебирая мятые страницы. Затем добавила:

— Так-то, конечно, бес его разбери. Насколько я знаю, никто специально этим вопросом не занимался. А вообще, Николаевская — дорога старая. Может, и впрямь, привидения поют…

За окном посветлело. Это сутулые фонари, униженно согнувшись, пытались заглянуть в проносящийся мимо поезд. Потянулись бетонные заборы, изрисованные граффити, небольшие приземистые ангары да похожие на жирных отожравшихся змей составы, дремлющие на отстойных путях. Поезд принялся сбрасывать ход. Плавно и неспешно скользил он вдоль почти пустого перрона, пока, рассерженно зашипев пневмотормозом, не встал окончательно.

— А почему Николаевская? Всегда же Октябрьская была?

Мила попыталась возобновить угасшую беседу. Не очень успешно.

— Привычка. У нас в селе суеты не любят. Сегодня Октябрьская, завтра Ноябрьская. Каждый раз переучиваться — кому оно надо? Николаевская — она Николаевская и есть. Как царь построил, так с тех пор и называют.

Попутчица щелкнула выключателем, показывая, что разговор окончен. Купе погрузилось в темноту. Мила легла на спину, отстраненно слушая приглушенный топот новых пассажиров. За стенкой, стараясь не шуметь, кто-то расстилал постельное белье. Граненый стакан на столе задребезжал чайной ложкой — не простояв и десяти минут поезд тронулся. Нижние места по-прежнему пустовали. Мила даже начала подумывать, не перебраться ли вниз, хотя бы на время, но дверь внезапно отъехала в сторону, и в купе, опережая своих хозяев, ворвался резкий запах перегара. Следом, с секундной задержкой, не вошли даже — ввалились двое. Сдавленно матерясь, они распихали багаж, кое-как раскатали матрасы и принялись расшнуровывать ботинки. К перегару добавилась едкая вонь несвежих носков. Милу замутило. Стянув с полки пачку сигарет, она спустилась вниз. Не глядя, нашарила ногами шлепанцы, стараясь даже не смотреть в сторону новых соседей. Была крохотная надежда, что пьяные гоблины не полезут знакомиться…

— Добр-ой ночи, барышня! — пьяно икнув, поприветствовал ее грубый голос.

Надо же, вежливые какие, раздраженно подумала Мила. Следовало буркнуть что-то в ответ да слинять по-быстрому в тамбур, но не позволило воспитание. Обернувшись, она сдержанно приветствовала соседей. Тусклый свет ночников не позволял разглядеть их во всех деталях, но увиденного оказалось более чем достаточно. Гораздо старше Милы, лет тридцати пяти, стриженые под ноль, в мятых спортивных куртках и давно нестиранных джинсах. Блестящие губы растянуты в похотливых улыбках. Глаза, одинаково черные в полумраке купе, масляно ощупывают девушку, заползая под майку и короткие джинсовые шорты.

— Присоединяйтесь, за знакомство! — сидящий справа извлек из-под стола початую бутылку «Гжелки». Обхватившие горлышко пальцы синели тюремными перстнями-наколками.

— Третьей будете! — пошутил второй, гнусно хихикая.

— Нет, спасибо, — Мила покачала головой. — Я водку не люблю.

— Мы тоже! — округлив глаза, с придыханием выпалил татуированный. — Кто ж ее любит, проклятую?! Но ведь за знакомство — святое дело!

— Нет, извините, — повторила Мила. — И вы бы потише немного, если можно, а то бабушку разбудите.

Проворно выскользнув в коридор, она отсекла дверью протестующее «а мы настаиваем!» и недоуменное «какую, на хрен, бабушку?!».

Несмотря на сквозняки, в тамбуре неистребимо воняло сигаретным дымом. И все же здесь Миле полегчало. Оставалось лишь избавиться от засевшего в носоглотке запаха перегара и несвежего белья. Прислонившись к окну, Мила выбила из пачки сигарету и подцепила ее губами. Чиркнула колесом зажигалки, по привычке зачем-то прикрывая огонек ладонями, а когда, наконец, отняла руки, чуть не подавилась первой же затяжкой. В узком окошке маячило призрачное расплывчатое лицо.

— Бар-ышня, а чего вы такая невежливая? — раздался со спины уже знакомый икающий голос. — Мы к вам со всей, понимаешь, душой, а вы…

Мила резко обернулась. Давешний татуированный мужик стоял почти вплотную. И как только смог подойти так незаметно? При нормальном освещении он выглядел даже старше тридцати пяти. Глубокие морщины у висков, обвисшие щеки, набрякшие мешки под глазами, оказавшимися не черными, а льдисто-голубыми. Исходящий от него чудовищный запах дешевой водки и лука не перебивал даже табачный дым.

— Извините, я не очень хочу разговаривать.

— А я вот хочу… — мужчина нервно облизнул пересохшие губы, придав слову «хочу» какой-то гаденький подтекст.

Покрытая мелким черным волосом рука уперлась в стену, зажимая Милу в углу. Он стоял так близко, что можно было даже разглядеть свежие прыщи, обсыпавшие плохо выбритый подбородок. Вероятно, самому себе он казался опасным и чертовски крутым, но у Милы этот бывший зэк вызывал лишь омерзение. Не страх, а брезгливость.

— Заготовку свою убери, — твердо сказала Мила, сердито выпуская дым через ноздри. Не потребовала даже — велела.

— А ес-ли не уберу? — он наклонился вперед, обдавая девушку густыми водочными парами. — Чо будешь де…

Договорить он не успел. Неожиданно даже для самой себя Мила воткнула тлеющую сигарету прямо в покрытую наколками пятерню. Попутчик заорал благим матом, скорее от страха и удивления, чем действительно от боли. А затем резко впечатал обожженную руку Миле в грудь, чуть выше солнечного сплетения.

От удара девушку швырнуло назад. Падая, она больно приложилась виском о дверную ручку. В голове взорвался фейерверк, на несколько секунд заместивший реальность короткими яркими вспышками. Очнулась Мила уже на полу, среди плевков и окурков. Татуированный исчез, оставив после себя устойчивый запах перегара. Мила лихорадочно ощупала себя — одежда целая, шорты на месте. Значит, не изнасиловал. Да и то верно, без сознания она пролежала едва ли больше минуты.

Шатаясь, она кое-как поднялась на ноги. С трудом сохраняя равновесие, осторожно пошла вперед, опираясь на стены трясущимися руками. Шершавые, плохо обработанные доски неприятно царапали ладони, норовя загнать занозу. Никак не получалось собрать мысли в кучу. Все заслоняла багровая злость, вперемешку с отчаянной решимостью наказать пьяного подонка.

— Ничего-о-о, скотина… — протянула она сквозь стиснутые зубы. — Сейчас… сейчас посмотрим, какой ты смелый… сука…

Пелена ярости застилала глаза. Грудь сдавило то ли невыплаканными слезами, то ли этот пьяный кретин что-то там сломал. По-рыбьи хватая ртом воздух, Мила пыталась нащупать ручку тамбурной двери. Только бы дойти до проводницы, только бы дотащиться, а там уже охрана и начальник поезда… Они устроят этому козлу веселую жизнь! Эта тварь еще плакать будет, прощения просить!

Чувствуя, что вот-вот задохнется, Мила всем телом упала на дверь, буквально вывалившись из заплеванного, провонявшего табаком тамбура. В лицо тут же дохнуло свежестью, чистой, даже слегка морозной. Видимо кто-то умудрился открыть окно в коридоре. В голове прояснилось, подобравшаяся к самому горлу тошнота неохотно отползла обратно в желудок. Мила потерла глаза руками, будто отгоняя марево затухающей злости…

Вагон разительно переменился. Исчезли белые занавесочки и красные коврики. Пропали люминесцентные лампы. Испарились все перегородки. Даже обшивка исчезла, уступив место не металлическому каркасу, а необструганным, плохо подогнанным друг к другу доскам. Благодаря отсутствию ограничителей, создавалось впечатление какой-то безразмерности, бесконечности вагона. Лишь в ширину, от стены до стены, расстояние оставалось в разумных рамках. Противоположный край вагона терялся где-то вдалеке, сокрытый расстоянием и многочисленными женщинами, занявшими все свободное пространство.

Ошеломленная внезапной метаморфозой поезда, Мила не сразу заметила их, хотя не заметить было просто невозможно. Осторожно шагая вперед, она едва не наступала на вытянутые вдоль условного прохода ноги. Странные, невесть откуда взявшиеся пассажирки смотрели на нее с вялым любопытством. Разных возрастов, разного достатка, разных национальностей — между ними не было ничего общего. Они стояли где придется, сидели на чем попало — на табуретках, скамьях, рассохшихся бочках, на распиленных шпалах и просто на корточках. Некоторые лежали прямо на полу, беспомощно таращясь в дощатый потолок, ловя зрачками падающий сквозь щели звездный свет.

— Эй! — донеслось откуда-то спереди. — Эй, соседка! Давай к нам!

За откидным столом, испещренным нецензурными надписями, в компании из четырех женщин сидела попутчица Милы, седая старушка в льняном платье. Двинув костлявым бедром сидящую рядом дородную тетку с вытекшим глазом, она освободила край сиденья и похлопала по нему ладонью, приглашая Милу присесть. Протиснувшись вперед, девушка с облегчением упала на выдранную обивку жесткого кресла.

Новые соседки смотрели угрюмо, но без злобы. Скорее с сочувствием. Впервые разглядев их вблизи, Мила едва сдержала крик. Но промолчала. Вцепилась пальцами в липкую столешницу, усилием воли подавив готовый вырваться вопль. Напротив нее, точно так же держась руками за стол, сидела девушка в железнодорожной форме. Широкая красная линия пересекала ее тело от правого плеча к левой груди. Когда вагон шатало особенно сильно, казалось, что верхняя половина норовит сползти вниз, чтобы с чавкающим звуком упасть на колени соседки, — удавленницы с жутковатым синюшным лицом.

— Здравствуйте, — выдавила Мила, с ужасом ощущая, как холодит раздробленную височную кость вездесущий сквозняк.

Одноглазая тетка вынула откуда-то из-под стола бутылку со сбитым горлышком и покрытый трещинами стакан со щербатыми краями. В ее пустой глазнице копошилась бледная личинка. Старушка в льняном платке привычно убрала выбившуюся прядь за ухо, от которого вниз по всему горлу тянулась неаккуратная рваная рана. Ее платье больше не смотрелось искусной стилизацией. Разодранное, местами истлевшее, оно выглядело ровесником тех времен, когда Октябрьскую железную дорогу называли именем русского государя.

— Давай, дочка, — она пододвинула наполненный стакан Миле. — За упокой души мятежной…

Мила смотрела на обезображенные шрамами тела и лица, на гниющие лохмотья, но видела лишь вереницу смертей, чудовищных, нелепых, жестоких, трагичных. Необратимых. И поняв, что не будет, никогда уже не будет у ее мятежной души никакого упокоя, Мила схватила стакан дрожащей рукой, глоток за глотком влив в оледеневшее нутро обжигающую жидкость. Горькую, как несправедливая обида. Соленую, как слезы.

Запрокинув голову, Мила завыла, обреченно, точно попавшая в капкан волчица. Печально подперев голову кулаком, запела старушка-соседка. Следом за ней, пьяно раскачиваясь в такт движению поезда, заголосили остальные.

Мила выла на одной высокой ноте, самозабвенно, захлебываясь от жалости к себе.

Сквозь щели в потолке бесстрастно мерцало плывущее над головой звездное небо.

© Олег Кожин, 2014

Александр Амфитеатров «Попутчик»

Если у вашего попутчика не разглядеть лица, это еще не так страшно. Если он задает странные вопросы и дает не менее странные советы, это уже хуже. А уж если он уверяет, что поезд ваш вот-вот попадет в железнодорожную катастрофу, точно жди беды.

DARKER. № 4 апрель 2014

— А позвольте спросить, милостивый государь: вы не статский советник?

Я взглянул в темный угол вагона, откуда раздался этот неожиданный вопрос, и узрел небольшого человечка, одетого в серое пальто. По близорукости и за темнотою в вагоне, я не мог рассмотреть лицо серого господина, плотно укутанное в кашне.

— Нет, я не статский советник. А что?

— Так. Едем мы с вами — наружность ваша показалась мне симпатичною —

захотелось завязать разговор: вот я и спросил.

— Почему же именно о чине?

— Потому что… да вы, действительно, не статский советник?

— Помилуйте! Куда мне — закоснелый титуляшка!

— Ну, очень рад, так как, видите ли: я, как человек искренний, не желаю никаких сближений со статскими советниками.

— За что вы их невзлюбили?

— За то, почтеннейший, что я сам статский советник — и вот уже шестнадцать лет, как мои интересы столь радикально разошлись с интересами моих собратий по сему чину, что, кроме взаимных огорчений, мы друг другу ничего причинить не можем. Но оставим этот вопрос. Куда изволите ехать?

— В Рымск.

— А! Это далеко?

— 240 верст от Москвы.

— Гм… жаль, очень жаль…

— Что вы сказали?

— Нет-с, ничего, это я так…

Мы помолчали. Странный собеседник мой беспокойно ерзал на месте, словно хотел сказать что-то и не решался.

— Молодой человек, а, молодой человек! — начал он наконец.

— Что прикажете?

— Повторяю вам: лицо ваше внушило мне с первого взгляда непреодолимую симпатию, и… коль скоро вы не статский советник, я хотел бы оказать вам услугу.

— Очень благодарен.

— Я дам вам чудесный совет, который продлит дни вашей жизни, сохранит вам здоровье, спасет вас от опасности…

— Какой же это совет? Не напиваться допьяна?

— Нет: слезть с поезда на последней станции пред двести семнадцатой верстой…

— Вот тебе раз! Чего ради?! Слезать на совсем неподходящей станции!

— Неподходящей, может быть, зато безопасной.

— От чего?

— От крушения, которому неминуемо подвергнется наш поезд на двести семнадцатой версте.

— Что-о-о!

Господин в сером совершенно серьезно повторил свои слова.

— Вы, конечно, шутите? — сказал я.

— Ничуть. Я, знаете ли, не любил шуток и, когда был в ж… я хочу сказать: когда находился на службе, а в настоящем моем грустном положении совсем уже не до шуток. Крушение будет, непременно.

— Откуда вы знаете?

— На этот вопрос позвольте промолчать.

Странные заявления моего собеседника сбили меня с панталыка: я недоумевал, кто разговаривает со мной — мистификатор, сумасшедший или, чего доброго, в самом деле какой-нибудь злоумышленник, подготовивший катастрофу и, по странному капризу, задумавший исключить меня из числа своих жертв?

— Что же? — прервал он молчание. — Слезете?

— Прежде, чем ответить, позвольте спросить: сами вы далеко ли едете?

— Я? Аккуратно до двести семнадцатой версты.

— Значит, вы не боитесь крушения?

— Я ничего не боюсь.

— Вот как! После этого вы просто железный человек.

— Увы! Нет… Когда я был в ж… когда я находился на службе, я был трусом из трусов, но теперь от всех земных перемен мне ни тепло, ни холодно: я ведь, с позволения вашего сказать, покойник.

— Брр… кккка-а-аккк?!

— Покойник-с, мертвец, если вам больше нравится, вообще нежить… Не извольте стучать зубами: от этого, кроме порчи эмали, ничего не получается, — а лучше выслушайте!

Шестнадцать лет тому назад, в этот самый день, я ехал по казенной надобности из города Сивоплюя в город Проходимск. Близ станции Ухорезовки я вышел из вагона на тормоз покурить… Стою себе, чиркаю спичкой о стенку вагона… Как вдруг — свисток, другой,

третий — и, прежде чем я успел сообразить, в чем дело, передний вагон стремительно попятился ко мне всей своей махиной, чугунная балюстрада тормоза перерезала мое тело аккуратно на две половинки, каждое полменя было сплюснуто буферами в лепешку, далеко не отличавшуюся красотой форм, и, в заключение, обе лепешки обратились под ударами колес в тесто… что я говорю: в тесто! — в муку, сударь, мельчайшую муку! Несмотря на быстроту действий, все это было обработано необыкновенно чисто, и когда я

почувствовал себя духом, то не мог открыть среди обломков двух столкнувшихся поездов ни кусочка моего бренного тела. От меня, как говорится, только мокренько осталось. Пейзаж? А?

— Очень… дддолжно быть… непр… противно! — пролепетал я.

— И неприятно, и неопрятно. Вы совершенно правы, милостивый государь!

Несколько дней я блуждал в качестве духа над земной поверхностью, но вскоре унаследованный от земного бытия инстинкт подсказал мне, что надо же и духу быть где-нибудь прописанным. Я скромен, милостивый государь, сознаю, что натворил при жизни много вольных и невольных прегрешений, да если бы и ни одного не сотворил, то —

всякую поездку по железной дороге на том свете рассматривают, как попытку к самоубийству, а за это не хвалят, и очень даже не хвалят! Поэтому я решил пристроиться прямо в ад. Но представьте себе ужас моего положения, когда на воротах ада я прочитал следующую публикацию:

Сим извещаются г-да покойники всех национальностей, возрастов и полов, что ввиду распространившегося между ними за последнее время самозванства, отныне будут приниматься как в рай, так и в ад, только души, могущие документально доказать свою личность, или, по крайней мере, представить голову и две трети своего тела для проверки примет по реестру.

Душам, не удовлетворяющим означенным условиям, предоставляется витать до скончания мира, без цели и приюта, в пустыне мира, со всеми такового бродяжничества последствиями.

Примечание. Отговорки утратою тела не принимаются, в силу того соображения, что таковой утраты быть не может, ибо тело, как материя, не исчезает из мира, но лишь принимает иные формы.

Я только что сам был свидетелем, как моя материя из довольно приличного статского советника превратилась сперва в две лепешки, а потом в порошок, и не мог не согласиться с основательностью резона; но мне-то от того легче не стало! Поди-ка, собирай этот порошок, муку, пудру, когда и место, где она просыпалась, заровнено лопатами, засыпано песочком, заложено новыми шпалами, щебнем! Целый год я мыкался, не знал, как быть? Наконец набрел на счастливую идею: черти требуют для удостоверения личности только две трети тела. Что, если я, занимая у разных покойников части тела из остающейся в их распоряжении трети, составлю себе новый показной корпус и представлю его на адское рассмотрение? Сказано, сделано. Представил заявление куда надо. Ответили: практиковалось уже не раз и с успехом.

Однако поставили условиями: 1) производить займы исключительно у лиц одного со мной чина; 2) у погибших приблизительно при тех же условиях, как я сам.

С того времени я рыскаю по железным дорогам, выжидая катастрофы. Где крушение, там и я, и, едва какой-нибудь статский советник слетит под колеса, я к нему и смиренно предлагаю:

— Не уступите ли, почтеннейший, несчастному собрату вашего желудочка? Вам

он все равно не нужен — покойники не кушают — а я бы вам хороший процент

дал.

— И дают?

— Какое! До того редко, что я озлобился, и теперь мои займы, между нами будь сказано, почти всегда насильственные. Пока дух после катастрофы стоит, ополоумевши, над телом — бросишься, как коршун, урвешь, сколько надо, и поминай, как звали! Вот — левая рука у меня от одного субъекта с Николаевской дороги, обе ноги я подхватил, по случаю, на Кукуевке, живот приобрел у какого-то штутс-рата за границей. Этаким манером собрал себе не только две трети, но даже целое тело. Не хватает теперь лишь главного органа… как вы уже вероятно заметили — головы!

Попутчик мой снял шляпу, и тут я с ужасом увидел, что головы у него точно не было, а шляпа Бог весть какими судьбами держалась над пустым пространством, замаскированным толстым шерстяным кашне.

— Да-с, головы. Ну, в этом разе придется действовать прямо нахрапом. Голова вещь важная, ее ни за какие проценты не займешь — разве уж на дурака из дураков нарвешься… А, знаете ли? С нами в поезде, в следующем вагоне, едет один статский… ах, сколь хороша голова! Сытая, с плешкой этакой, лицо крупичатое, бакенбарды русые… Вот бы! Ах!

Голос попутчика даже замер от восторга…

— Сударь! Билет ваш пожалуйте! — раздался над моим ухом голос кондуктора.

Я проснулся… Ах, слава Богу, все это было только сон!

На дворе был ясный день. Поезд с шумом и грохотом проходил двухсотую версту. Я вышел на тормоз и увидел перед собой господина с необыкновенно важной физиономией: бакенбарды, холеные щеки, все — точь-в-точь, как описывало мне привидение. Можно было присягу принять, что господин этот — статский советник накануне генеральства… Признаюсь, при виде его мое сердце сжалось недобрым предчувствием.

«210… 211… 212… 213… 214… Батюшки!.. 215…»

Статский советник все стоял насупротив меня и курил.

«И тот ведь тоже покурить вышел! — подумал я. — 216… А вдруг в самом деле будет крушение?! Будет… не будет… будет… не будет… Ой, будет! Ей-Богу, будет!!! Вот оно!!!»

И, при первом тревожном свистке, я, поручив свою душу небесам, спрыгнул с поезда и полетел вверх тормашками под насыпь.

— Говорил я вам! — донеслось до меня издали.

С трудом поднявшись на ноги, я увидел в суете людей, толкавшихся у соскочившего с рельсов поезда, серую фигуру, как будто знакомую мне… В руках у фигуры было что-то шарообразное…

Со мной сделался обморок.

1886

Томас Лиготти «Сон манекена»

Все истории с чего-то начинаются. Эта началась с того, что к одному психоаналитику пришла на прием девушка, которую встревожил очень странный сон с участием манекенов. Только сон этот непростой, манекены не то, чем кажутся, а конца у истории может и не быть…

Впервые на русском — классический рассказ Томаса Лиготти, гения философского хоррора. Публикуется с любезного разрешения автора.

DARKER. № 5 май 2014

THOMAS LIGOTTI, “DREAM OF A MANNIKIN”, 1982

Однажды в среду, ровно в два часа дня, в мой кабинет вошла девушка. Это была ее первая сессия, и представилась она Эми Локер. (Разве ты не рассказывала, что когда-то у тебя была кукла с тем же именем?) В сложившихся обстоятельствах я не вижу грубого нарушения профессиональной этики в том, чтобы использовать реальное имя пациентки, когда буду рассказывать тебе про ее случай. Определенно, нас объединяет этика, ma chere amie[185]. Кроме того, мисс Локер дала мне понять, что ко мне ее направила именно ты. Ничего зловещего в этом как будто не было; возможно, рассуждал я, вас с девушкой связывают такие отношения, что принимать ее в качестве пациентки тебе неловко. Собственно говоря, для меня до сих пор остается неясным, любовь моя, насколько глубоко ты замешана в том, что принесла мне встреча с миниатюрной мисс Л. Потому прошу простить мне возможные глупости, которые могут в голос заявить о себе по ходу этого послания.

Поначалу, когда мисс Локер устроилась на стуле с кожаной обивкой — едва ли не боком, как на дамском седле, — у меня сложилось впечатление, что передо мной напряженная и взбудораженная, но в целом деятельная и даже своекорыстная молодая женщина. Ее одежда и аксессуары, как я отметил, были выдержаны в классическом стиле, который обычно предпочитаешь и ты. Не буду расписывать подготовительную часть нашей беседы, типичную для первой сессии (хотя мы можем обсудить этот и другие вопросы за обедом в субботу, если только захочешь). Вскоре мы уже перешли к непосредственному поводу, вынудившему девушку обратиться ко мне. Им оказалось, как тебе может быть — а может и не быть — известно, тягостное сновидение, посетившее мисс Локер не так давно. Далее последует изложение этого сна в том виде, в каком я перенес его с диктофонной записи от 10 сентября.

Во сне у нашей пациентки новая жизнь — по крайней мере, наяву у нее другая работа. В начале разговора она сообщила мне, что уже около пяти лет занимает должность секретарши в фирме, производящей инструменты и промышленные штампы. (Быть может, этот изящный штрих — твоих рук дело? Заштамповать до беспамятства.) Однако во сне она оказывается сотрудницей модного магазина одежды, причем с большим стажем. Как у свидетелей обвинения, которым власти в целях безопасности измышляют новые личности, у нее в грезах существует пусть невысказанная, но все же полноценная биография; удивительный выверт сознания. Судя по всему, в ее новые профессиональные обязанности входит менять одежду на манекенах, стоящих в уличной витрине, причем согласно какому-то таинственному, непонятному графику. Более того, у нее возникает чувство, что все ее существование рабски подчинено единственной цели — одеванию и раздеванию этих кукол. Такая участь крайне ее угнетает, и ее анимус[186] целиком сосредоточен на манекенах.

Таков общий фон сновидения, которое теперь начинается как таковое. В один особенно унылый день в пределах этого рабского бытия наша одевальщица манекенов приходит на работу. Ей досадно и страшно; последняя эмоция на этом этапе сновидения — некая иррациональная «данность». Ее дожидается небывалое количество новой одежды, в которую нужно облачить толпу манекенов в витрине. Их тела, не теплые и не холодные, неприятны на ощупь. (Обрати внимание на редкий пример восприятия температуры в сновидениях, пускай даже и нейтральной.) Она с тоской озирает ряды лиц, словно нарисованных пастелью, а затем говорит: «Довольно танцев, пора одеваться, спящие красавицы». В этих словах нет ничего спонтанного — как будто они ритуально произносятся перед началом каждого одевания. Но ход сна меняется, прежде чем пациентка успевает сделать что-то хоть с одним из манекенов, которые уставились в пустоту «предвкушающим» взглядом.

Рабочий день закончился. Она вернулась в свою маленькую квартирку, там ложится спать… и видит сон. (Мисс Локер всячески подчеркивает, что этот сон уже не ее, а одевальщицы манекенов!)

Одевальщице снится, что она у себя в спальне. Однако эта ее «спальня», судя по всему, представляет собой залу со старинной обстановкой и размером с небольшой театр. Помещение тускло освещено настенными лампами, отделанными драгоценными камнями; свет «как-то стеклянно» ложится на ковер со сложным узором и антикварную мебель, массивную и обильно лакированную, расставленную по комнате тут и там. Спящая воспринимает эти предметы скорее как чистую идею, нежели чем физические объекты, поскольку очертания их расплывчаты, и повсюду лежат тени. Тем не менее одна деталь видится ей весьма четко, это главная особенность залы: одна из стен полностью, от пола до потолка, отсутствует. Вместо нее открывается вид на усеянную звездами черноту, которую пациентка видит либо через огромное окно, либо, иррациональным образом, в не менее огромном зеркале. Так или иначе, этот лабиринт из звезд и черноты подобен колоссальной фреске и намекает на неопределенное расположение комнаты, которая до той поры казалась уютно разместившейся на перекрестии известных координат. Теперь это лишь точка, затерянная в неведомой вселенной сна.

Спящая находится на противоположном конце помещения относительно звездной бездны. Сидя на краю какого-то дивана без подлокотников и спинки, отделанного изысканной парчовой тканью, она смотрит перед собой и ждет «без дыхания, без сердцебиения» — ее сновидческой личности эти функции без нужды. Все погружено в тишину. Эта тишина, однако, неким образом наполнена странными колебаниями сил, которых спящая не может толком описать, — безумная физика, электризующая атмосферу демоническими токами, которые таятся сразу за порогом физического восприятия. Все это воспринимается посредством каких-то смутных, чисто сновидческих чувств.

Затем возникает новое ощущение, несколько более конкретное. От того большого зеркала или окна тянет стужей — возможно, теперь это всего лишь зияющий проем безо всяких окон, выходящий в холодную пустоту. Внезапно нашу спящую охватывает совокупный ужас перед всем, что с ней происходило, происходит и еще произойдет. Не сходя со своего неудобного дивана, она обшаривает помещение взглядом в поисках источника этого ужаса. Многие места для ее взора недоступны — как на картинке, которую местами заштриховали, — но ничего особенно пугающего она не видит и на мгновение успокаивается. Но ужас захлестывает ее с новой силой, когда она осознает, что не проверила позади себя — и, кажется, физически неспособна на это.

У нее за спиной находится нечто. Вот жуткая истина. Она почти знает, что это за сущность, но некая онейрическая[187] афазия[188] не дает ей ни произносить слов, ни ясно мыслить. Ей остается только ждать, надеясь, что вскоре внезапное потрясение вырвет ее из сна, — теперь она понимает, что «она спит», по какой-то причине думая о себе в третьем лице.

Слова «она спит» неким образом становятся мотивом, пронизавшим все окружающее: это подпись под самим сном в самом низу, это голоса, эхом разносящиеся по зале, это надпись на полосках бумаги (как в печеньях с предсказаниями), спрятанных по ящикам комодов, это заезженная пластинка, которая крутится и крутится на старом патефоне в голове спящей. Потом все слова, составляющие эту монотонную формулу, выбираются из своих разнообразных укрытий и опускаются где-то за спиной спящей, словно стая птиц. Там они какое-то время щебечут — как на застывших плечах статуи в парке. Спящей все именно так и представляется, включая сравнение со статуей. Позади нее нечто, по природе схожее со статуей, и оно приближается. Это нечто излучает ауру жгучего напряжения и подбирается вплотную, его громадная тень падает на пол и растекается вокруг ее собственной. Она по-прежнему не в силах обернуться, суставы и все тело одеревенели. Может, получится закричать, думает она и делает попытку. Ничего на выходит, потому что рот ей уже зажала ладонь, уверенная, еле теплая. Ощущение от пальцев на губах спящей — как от толстых пастельных мелков. Затем она видит, как из-за ее левого плеча вытягивается длинная тонкая рука и трясет у нее перед носом какими-то грязными обносками, «заставляя их плясать». И в этот момент бесстрастный шипящий голос шепчет ей в ухо: «Пора просыпаться, куколка».

Спящая пытается отвести взгляд — только глаза ее и слушаются. Тут она впервые замечает, что в комнате повсюду — в затененных местах — лежат люди, одетые как куклы. Их тела осели, рты широко разинуты. Они не выглядят живыми. Некоторые и вправду обратились в кукол, их плоть утратила податливость, глаза — влажный блеск. Другие пребывают в различных промежуточных состояниях между человеком и куклой. Спящая с ужасом осознает, что и ее рот широко открыт и почти не закрывается.

Но вот наконец, обретя силу в страхе, она поворачивается лицом к зловещей силе. Тут сон достигает крещендо, и пациентка просыпается. Однако не в кровати одевальщицы манекенов, видевшей сон во сне, — она перенеслась на спутавшиеся, но реальные простыни, которые принадлежат ее секретарской ипостаси. Не вполне уверенная, кто она и где она, первым делом после пробуждения мисс Локер стремится закончить движение, которое начала во сне, то есть обернуться и посмотреть, что сзади нее. (Гипнопомпическая[189] галлюцинация, которая за этим последовала, стала для нее «весомым поводом», чтобы обратиться к услугам психиатра.) Взглянув себе за спину, она увидела не только привычное изголовье и голую стену над ним: из этой лунно-белой стены выдавалось лицо женского манекена. В этой иллюзии пациентку больше всего встревожило то (и здесь мы забираемся еще глубже, хотя и так уже были на зыбкой почве), что лицо не растворилось на фоне стены, как обычно бывает, когда видишь что-то спросонок. Скорее этот выступающий лик одним плавным движением ушел обратно в стену. На крики пациентки сбежалось немало обеспокоенных людей из соседних квартир.

Конец сна и связанных с ним переживаний.

* * *

Дорогая моя, ты наверняка можешь представить мою реакцию на вышеизложенное психическое повествование. Каждая нить, за которую я тянул, вела к тебе. Характер сновидения мисс Локер и по атмосфере, и по сюжету живо напоминает о вопросах, которыми ты занимаешься вот уже несколько лет. Разумеется, я имею в виду всеобъемлющее космическое настроение сна мисс Локер и то, как пугающе он соотносится с определенными идеями (хорошо, теориями), которые, на мой взгляд, заняли чересчур важное место и в твоих oeuvre, и в твоей vie[190]. В частности, я говорю об «иномирье», которое ты, по твоим словам, открыла путем, сочетая оккультные практики с глубоким анализом.

Позволь мне отклониться от темы и коротко прокомментировать сказанное.

Милая, не то чтобы я против, чтобы ты изучала гипотетические модели реальности, но почему именно эту? Зачем приписывать этим «мелким зонам», как ты их называешь, такие отталкивающие атрибуты — точнее, антиатрибуты (если уж использовать твой жаргон)? Эксцентричные шутки об этом странном предмете и фразочки вроде «очаги интерференции» и «космостатические помехи» создают неверное впечатление о твоих талантах в качестве мыслящего представителя нашей профессии. Ну и прочее: непредставимая жуть, искажение связей, которое якобы имеет место в таких зонах, эти «игры с реальностью» и прочая трансцендентная чушь. Знаю, стараниями психологии на картах сознания можно найти и донельзя своеобразные территории, но ты настолько углубилась в ультраментальные задворки метафизики, что можешь, боюсь, и вовсе не вернуться (по крайней мере, без ущерба для своей репутации).

Если рассмотреть сновидение мисс Локер через призму твоих идей, то можно заметить некоторые параллели, особенно в запутанном сюжете ее грез. Но знаешь, когда эти параллели прямо-таки сразили меня, как удар молотом? После того как она закончила свой рассказ. Уже приняв нормальную позу, мисс Локер высказала несколько замечаний, которые явно были призваны передать весь масштаб ее мук. Очевидно, она сочла de rigueur[191] сообщить мне, что после эпизода со сном у нее стали зарождаться сомнения относительного того, кто она на самом деле. Секретарша? Одевальщица манекенов? Другая? Другая другая? Конечно же, она сознавала свое истинное, действительное «я», просто некое «новое чувство нереальности» делало эту уверенность неполной.

Как ты, несомненно, видишь, упомянутые личностные фокусы соответствуют «агрессии против “я”», которая характерна для этих твоих зон, как ты заявляешь. И каковы же границы «я»? Нет ли общности между внешне несвязанными предметами? Как соотносятся одушевленное и неодушевленное? Радость моя, ну скучно же… хр-р-р.

Это напомнило мне ту затасканную притчу про китайца (Чжуан-цзы?), которому снилось, что он бабочка, но когда он проснулся, то сделал вид, будто не знает, кто он — человек, которому снился сон про бабочку, или бабочка, которой сейчас снится сон, и т. п. Вопрос вот в чем: «Снятся ли бабочкам сны?» (Отв.: нет. Обратись к научным трудам по теме, ну хотя бы раз.) На том и делу конец. Однако — возразишь ты, без сомнения — что если сновидец не человек и не бабочка, а то и другое сразу… или ни то и ни другое? Или, допустим… и вот так мы могли бы продолжать очень долго — и продолжали. Наверное, самая отвратительная концепция, которую ты разработала в рамках темы, это твой так называемый «всевышний мазохизм», или доктрина о Большом «Я», терроризирующем собственные мелкие осколки, то самое Совсем Другое, что терзает человека-бабочку жуткими подозрениями, а не ведется ли в его совокупной голове некая игра.

Проблема в том, возлюбленная моя, что ты с таким упорством настаиваешь на объективной реальности всего этого — и что порой тебе удается заражать своими специфическими воззрениями других. Меня, например. Выслушав рассказ мисс Локер, я поймал себя на мысли, что подсознательно анализирую ее сон с твоих позиций. Умножение ее ролей (в том числе обмен ролями с манекеном) действительно заставило меня задуматься о некоей божественной сущности, которая разбивается на осколки и пугает саму себя, чтобы развеять космическую скуку, что вроде бы не редкость и среди немалого числа почтенных богов мировых религий. Я также вспомнил о твоем «всевышнем сновидении» — этой штуке, которая в собственном мире всесильна. Размышляя о мире из сна мисс Локер, я глубоко прочувствовал тот старый трюизм о солипсическом грезящем божестве, которое повелевает всем, что видит, и все это — лишь оно само. И мне даже пришло на ум неизбежное следствие, вытекающее из солипсизма: если в любом сновидении во вселенной некто вынужден всегда допускать, что существует и другая вселенная, вселенная после пробуждения, а потом встает вопрос, как в случае с нашим засоней-китайцем, когда некто в самом деле спит и что собой может представлять его «я» из яви, то этого нашему некто не узнать никогда. Тот факт, что подавляющее большинство мыслителей отвергают доктрину солипсизма во всех формах, говорит о неотъемлемом ужасе и омерзительной нереальности его выводов. В конце концов, кошмарное чувство нереального намного чаще возникает (у некоторых людей) в рамках того, что мы называем человеческой «реальностью», чем в человеческих снах, где все абсолютно реально.

Видишь, до чего ты меня довела! По хорошо известным тебе причинам я всегда пытаюсь поддержать твою аргументацию, любовь моя. Не могу удержаться. Но, по-моему, тебе не стоит распространять свое влияние на невинных людей вроде этой девушки. Должен признаться, я загипнотизировал мисс Локер. Ее бессознательные показания во многом изобличают тебя. Она чуть ли не настаивала на гипнозе, считая, что так будет легче всего доискаться до источника ее проблем. Уступив ее отчаянным мольбам, я согласился. По счастливой случайности меня ожидало одно открытие.

Она оказалась прекрасным объектом гипноза. Мы решили ограничиться проникновением в тайну ее сна. По моей просьбе мисс Локер начала рассказывать все заново, поскольку в гипнотическом состоянии память работает точнее. Предыдущий вариант оказался поразительно полным, за исключением важной детали, до которой я скоро дойду. Я велел ей поподробнее остановиться на том, какие чувства она испытывала во сне и какой смысл усматривала в происходящем, если вообще усматривала. Ее ответы на эти вопросы сбивались временами на бессвязный язык сновидений и бреда. Она рассказывала ужасающие вещи про жизнь, про иллюзорность, про «грезы о плоти». Думаю, нет нужды передавать здесь этот жуткий вздор, поскольку примерно то же самое говорила мне и ты в одном из своих «состояний». (Ну серьезно, ты так много говоришь и думаешь об этих своих зонах метафизически освежеванного «я», что даже противно.)

Та мелочь, о которой мисс Локер упомянула только под гипнозом и которую я опустил чуть выше, объясняла весьма многое. И намекала на тебя. Когда пациентка описывала сцены из своей сновидческой драмы в первый раз, она забыла — либо просто не пожелала распространяться — о присутствии еще одного персонажа, скрывающегося на заднем плане. Это была хозяйка упомянутого модного магазина, властная начальница, роль которой исполняла некая дама-психоаналитик. Не то что бы ты появлялась на сцене, даже эпизодически. Тем не менее в состоянии гипноза мисс Локер мимоходом обмолвилась о работодателе своего онейрического «я» — это была одна из многочисленных предпосылок, образующих основу сна. То есть ты, дорогая, присутствовала в гипнотической повести мисс Локер не только душой.

Это открытие оказало мне неизмеримую помощь в обобщении улик против тебя. Однако же природа улик была такова, что я не мог исключить и возможности сговора между тобой и мисс Локер. Поэтому я воздержался от вопросов касательно отношений моей новой пациентки с тобой, а также умолчал о сведениях, озвученных ею под гипнозом. Я решил считать ее соучастницей, пока не будет доказано обратное.

Впрочем, я рассматривал и другие версии, особенно когда выяснилось, что мисс Локер необыкновенно восприимчива к гипнозу. Разве не может быть такого, счастье мое, что невероятный сон мисс Локер был подсказан ей путем постгипнотических внушений, в которых ты достигла такого мастерства? Насколько знаю, лабораторные эксперименты в этой области проходят порой с пугающим успехом, ну а пугающее, безусловно, твоя специальность. Еще один вариант — изучение телепатических снов, к которым ты питаешь немалый интерес. Так чем же ты занималась в ночь, когда мисс Локер мучилась со своим сном? (Ты была не со мной, уж я-то знаю!) И сколькие из этих фантомов были спроецированы на ментальный экран моей бедной пациентки из внешнего источника? Это лишь горстка из тех диковинных вопросов, которые в последнее время возникают сами собой.

Но ответы на подобные вопросы прояснят лишь средства, избранные тобой для этого преступления. Как насчет мотива? Здесь мне не придется особо задействовать свои умственные резервы. Кажется, ты не остановишься ни перед чем, лишь бы навязать свои идеи остальному человечеству — пациентам (увы), коллегам (назойливо) и мне (с любовью, надеюсь). Понимаю, одинокой провидице наподобие тебя трудно оставаться безгласной и незамеченной, но ты избрала столь эксцентричный путь, что, боюсь, лишь единицам хватит смелости последовать за тобой в эти царства иллюзий и страданий — по крайней мере, по доброй воле.

И это возвращает нас к мисс Локер. К концу нашей первой — и единственной — сессии я все еще не определился, сознательно она тебе содействует или нет, поэтому на твой счет помалкивал, как воды в рот набрал. Она также не указала на тебя хоть с какой-то конкретностью, за исключением, конечно же, признания под гипнозом. Как бы то ни было, она и в самом деле производила впечатление искренне встревоженной молодой дамы — и попросила выдать ей рецепт. Подобно доктору Бовари[192], который пытался избавить свою супругу от тягостных снов, прописывая ей валериану и камфарные ванны, я подсказал мисс Локер план обретения покоя, частью которого были «Валиум» и общение (последнее я рекомендую и нам с тобой, куколка). Далее мы договорились встретиться ровно через неделю, в то же самое время. Мисс Локер как будто была исполнена благодарности, хотя и не настолько, если верить моей секретарше, чтобы внести плату за прием. Куда она попросила нас направить счет, ты узнаешь чуть позже.

В следующую среду мисс Локер на встречу не явилась. Это меня не особенно насторожило, поскольку, как тебе известно, многие пациенты — вооруженные рецептом на транквилизаторы и единственным сеансом терапии — приходят к выводу, что дальнейшая помощь им не требуется. Однако к тому времени я проникся личным интересом к случаю мисс Локер и потому был крайне разочарован, что мне не представится возможности работать над ним и дальше.

Когда истекли пятнадцать минут ожидания, я попросил секретаршу позвонить пациентке по оставленному ею номеру. (С моей предыдущей секретаршей — ах, бедняжка! — это было бы сделано автоматически; в общем, новая девочка вовсе не так хороша, как вы говорили, доктор. Не стоило идти у тебя на поводу и брать такую работницу… но это уже мой промах, верно?) Несколько минут спустя Мэгги вошла в мой кабинет — в теории, уже попытавшись связаться с мисс Локер. С каким-то даже загадочным нахальством она предложила мне набрать номер самому, положив передо мной карточку со всеми данными новой пациентки. Затем она покинула комнату, не сказав более ни слова. Сколько же наглости в этой будущей безработной.

Я позвонил по номеру — при этом на моем кнопочном телефоне случайно сложилась мелодия песенки про Мэри и барашка[193], — и после второго гудка трубку взяли. Голос принадлежал молодой женщине, но никак не мисс Локер. Так или иначе, ответ подразумевал, что номер неверный (правильный, но неверный). Тем не менее я поинтересовался, можно ли по этому или какому-то добавочному номеру связаться с некой мисс Локер, но голос сознался в полном неведении относительно существования человека с таким именем. Поблагодарив женщину, я повесил трубку.

Прошу меня простить, радость моя, но к тому времени я начал чувствовать себя жертвой чьего-то розыгрыша — твоего, точнее говоря.

— Мэгги, — спросил я по внутреннему, — скольким еще пациентам назначено на сегодня?

— Одному, — незамедлительно ответила она, а затем, хотя ее не просили, добавила: — Но я могу отменить, если хотите.

Я сказал, что хочу и что до конца дня меня не будет. В мои планы входило нанести визит мисс Локер по адресу, указанному в ее карточке, — тоже фальшивому, скорее всего. У меня было подозрение, что адрес приведет меня в ту же географическую точку, что и связующая электронная нить подложного телефонного номера. Разумеется, мне не составило бы труда уточнить это и не выходя из офиса, но, зная тебя, милая, я предположил, что личный визит себя оправдает. Так и оказалось.

Дом находился в часе езды, в фешенебельном районе на противоположном конце города от того фешенебельного района, в котором располагается мой офис. (И мне хотелось бы, чтобы ты тоже сменила адрес, разве что по какой-то причине тебе требуется пребывать рядом с трущобами, этим источником излучения, вещающим на частотах хаоса и запустения, как ты и сама наверняка утверждала бы). Я припарковал свой большой черный автомобиль на указанной улице, которая оказалась главной в торговом районе пригорода.

Это было в прошлую среду, и, если помнишь, день выдался довольно необычный (данное обстоятельство я не считаю частью твоих происков, имевших цель устроить мне приключение). Большую часть утра погода была пасмурная и хмурая, а во второй половине дня так преждевременно стемнело, что на небе четко виднелись звезды. Собиралась гроза, и воздух был наэлектризован уместной тревогой, предшествующей потопу. Витрины магазинов излучали мягкий свет, а ювелирный салон, который я заметил краем глаза, мерцал электрическим великолепием. Я шел в тишине вдоль шеренги деревьев, каждый тонкий ствол у тротуара был обложен затейливой мозаикой, все до одного листочки трепетали.

Конечно же, нет необходимости и дальше расписывать атмосферу места, где ты, любовь моя, и сама бывала много раз. Я всего лишь хотел показать, насколько остро проникся неким зловещим настроением, насколько созрел для последовавших вскоре, хорошо спланированных фокусов. Отличная работа, доктор!

Что же до расстояний, то уже через несколько унылых кварталов я оказался перед домом, где якобы жила наша мисс Л. К той минуте было яснее ясного, чего мне ждать. Пока что сюрпризов не было. Оглядев неоновую вывеску, я услышал голос молодой женщины, шепчущей мне в ухо: «Мадемуазель Стиль». С искусственным французским акцентом. Силь ву пле. А ведь это именно тот — разве нет? — магазин, где ты, похоже, и сама покупаешь немалую долю своих очаровательных одеяний. Однако со своими ожиданиями я забежал вперед.

Чего я не ожидал, так это небывалых ухищрений, на которые ты пошла, чтобы разжечь во мне чувство странного откровения. Скажи, прошу, не для того ли это было сделано, чтобы прочнее связать нас всевышними узами нереального? В общем, в витрине «М-ль Стиль» я увидел то, что по твоему замыслу и должен был увидеть, — как мне представляется, по крайней мере. Он даже был одет в тот же комплект с клетчатой юбкой, в котором, помнится, мисс Локер явилась на нашу первую встречу. И, должен признать, я был несколько шокирован — возможно, отчасти это объясняется странными погодными условиями того дня, — когда присмотрелся к застывшему лицу манекена. Опять-таки, не исключено, что я подсознательно стремился найти сходство между мисс Локер (твоей сообщницей, знает она об этом или нет) и фигурой в витрине. Вероятно, ты догадываешься, какую особенность имели (как мне показалось) глаза манекена — черту, которую по твоим расчетам мне надлежало воспринять как некоторую влажность этого неподвижного взгляда. Кому в среду выпал срок, тот познает тяжкий рок![194]

К сожалению, у меня не было времени окончательно убедиться в верности своего наблюдения, поскольку в этот момент начался средней силы ливень. Я бегом бросился к ближайшей телефонной будке, где меня так и так ждали кое-какие дела. Выудив из памяти номер модного магазина, я позвонил туда во второй раз. Это было несложно. Несколько сложнее оказалось подделаться под тебя, тонкоголосая любовь моя, и спросить, отправили ли уже из бухгалтерии магазина ежемесячный счет на мое, то есть твое, имя. Судя по всему, моя имитация удалась, так как голос в трубке напомнил мне, что я уже оплатила все последние расходы. Ты поблагодарила продавщицу за информацию, извинилась за забывчивость и попрощалась. Наверное, надо было спросить у девушки, не она ли наряжала манекен в витрине под мисс Локер, хотя все могло обстоять и наоборот, и это мисс Локер оделась под магазинный манекен. Во всяком случае, я установил явную связь между тобой и магазином. Казалось, у тебя везде могут быть сообщники, и, признаться честно, в той тесной телефонной будке меня одолела легкая паранойя.

Когда я сломя голову кинулся к своему седану, дождь припустил пуще прежнего. Слегка намокнув, я некоторое время сидел в машине и протирал очки носовым платком. Как было сказано, у меня началась легкая паранойя, и дальнейшее это подтверждает. Сидя без очков, я как будто бы что-то увидел в зеркале заднего вида. Зрительная беспомощность в сочетании с клаустрофобией от пребывания в машине с залитыми дождем стеклами спровоцировала во мне кратковременный, но совершенно отчетливый приступ паники. Естественно, я быстро надел очки и убедился, что на заднем сиденье ничего нет. Суть, однако, в том, что мне пришлось проверять это, чтобы снять спазм тревоги. Ты добилась своего, дорогая, заставив меня пережить мгновение «я-ужаса», и в это мгновение я также стал твоим сообщником в заговоре против себя. Браво!

Ты и вправду своего добилась — при условии, что мои заключения в основе своей верны; даже в большей степени, может, чем думаешь или рассчитывала. Теперь, сделав это признание, я могу перейти к истинному предмету этого письма и «весомому поводу», стоящему за ним. Это уже в гораздо меньшей степени связано с Э. Локер и в большей — с нами, драгоценная моя. Прошу тебя проявить сочувствие и, прежде всего, терпение.

В последнее время я чувствую себя нехорошо, и причина тебе прекрасно известна. Эпизод же с мисс Локер отнюдь не поспособствовал более полному взаимопониманию между нами и только усугубил ситуацию. Меня каждую ночь терзают жуткие кошмары. Это меня-то! И они напрямую обусловлены благонамеренным (я полагаю) воздействием, которое оказали на меня ты и мисс Локер. Я опишу один из этих кошмаров и, соответственно, их все. Больше о сновидениях не будет, обещаю.

Во сне я сижу у себя в спальне на расстеленной кровати и одет в пижаму (ах, неужели ты так ее никогда и не увидишь?). Через окно в комнату проникают лучи от уличных фонарей, частично освещая ее. Еще мне кажется, хотя непосредственно я этого не наблюдаю, что свет также исходит от целой галактики созвездий, — мертвенное сияние, которое неестественно выбеливает всю верхнюю половину дома. Мне надо в туалет, я сонно плетусь в коридор… и там меня ждет потрясение всей жизни.

В выбеленном проходе — не могу сказать «в залитом светом», потому что похоже скорее, будто все покрывает какой-то очень мелкий люминесцентный порошок, — тут и там валяются эти штуки: на полу, на верхней площадке лестницы и даже на самой лестнице, уходящей в более темные пространства. «Штуки» — это люди, одетые куклами, или куклы, одетые под людей, которые одеты под кукол. Помню свое замешательство на этот счет.

Но будь это люди или куклы, все головы уже повернуты в мою сторону, когда я выхожу из спальни, и глаза их сияют в белом мраке. Парализованный — да! — ужасом, я лишь отвечаю неподвижным взглядом, гадая, а не сияют ли и мои глаза точно так же. Затем одна из человекокукол, сутуло привалившаяся к стене слева от меня, поворачивает голову на негнущейся короткой шее и смотрит мне в глаза. Что хуже, она заговаривает. И ее голос — ужасающее кудахтанье, пародия на речь. Еще ужаснее ее слова: «Стань как мы, малыш. Умри в нас». Внезапно я чувствую слабость, как будто из меня высасывают саму жизнь. Собрав все свои двигательные силы, мне удается нырнуть обратно в спальню и завершить сон.

Потом я с криком просыпаюсь, сердце в груди колотится, как сумасшедший арестант о решетку, и не успокаивается до утра. Это меня очень тревожит, потому что в исследованиях, связывающих ночные кошмары с остановкой сердца, есть доля истины. Некоторым несчастным этот воображаемый инкуб, усевшийся на груди, может причинить реальный ущерб — в медицинском смысле. И я не хочу стать одним из них.

Ты мне можешь помочь, солнышко. Знаю, ты не хотела доводить до такого, но изощренная шутка, которую ты сыграла надо мной с помощью мисс Локер, меня всерьез проняла. Разумеется, сознательно я по-прежнему придерживаюсь намеченной выше критической позиции относительно твоих изысканий, абсурдных в самой основе своей. С подсознательной точки зрения, однако, ты как будто открыла мне глаза на некий пласт (зону, как наверняка бы поправила ты) необъяснимого ужаса в моем сознании-душе. По меньшей мере, я готов признать, что в твоих идеях заложена мощная психическая метафора, но не более. Хотя достаточно и этого, правда? Достаточно хотя бы для того, чтобы заставить меня взяться за это письмо, в котором я прошу твоего внимания, поскольку никакими другими способами привлечь его не удалось. Я так больше не могу! Ты имеешь странную власть надо мной — как будто ты и раньше не знала. Пожалуйста, сними с меня свои чары, давай начнем нормальные отношения. Кому вообще какое дело до метафизики незримых сфер? По-настоящему важны не абстракции, а эмоции. Любовь и ужас — истинная реальность, какие бы непознаваемые механизмы ни крутили их шестеренки, да и наши собственные.

Полагаю, ты направила ко мне мисс Локер в качестве иллюстрации к твоим самым глубоким убеждениям — любовного письма, если угодно. Но что если я начну признавать странности, связанные с мисс Л.? Допустим, некоторым образом, что она мне только снилась. (А значит, и моей секретарше, потому что та ее видела). Допустим даже, что мисс Локер была вовсе и не девушкой, а сущностью с множеством «я» — отчасти Человеком, отчасти манекеном, — и с твоей помощью какое-то время грезила о существовании, воспроизвела себя в человеческой форме, как мы воспроизводим сами себя в бесконечном множестве образов и обликов, всех этих олицетворений твоей плоти? Тебе хочется, чтобы я думал о таких вещах. О таинственных связях между всем, что есть в этом мире и других мирах. Ну и что, если они есть? Мне плевать.

Забудь про другие «я». Забудь про взгляд на жизнь от третьего (четвертого, n-го) лица; имеют значение только первое и второе (я и ты). И во что бы то ни стало забудь про сны. Лично я уверен, что я — не сон. Я настоящий, доктор —. (Ну как, приятно, когда тебя обезличивают?) Так что будь так добра признать мое существование.

Сейчас уже за полночь, а я не ложусь — боюсь, что опять приснится кошмар. В твоих силах избавить меня от этой участи, если того пожелает твое сердце. Но тебе лучше поторопиться. Наше время истекает, любовь моя, как для меня истекают последние минуты бодрствования. Скажи, что для нашей любви еще не слишком поздно. Прошу, не разрушай всего. Ты лишь сделаешь больно сама себе. И вопреки твоей возвышенной теории мазохизма, ничего божественного в нем нет. Так что довольно твоих чудных психических иллюзий. Будь проще, будь умницей. Ох, как же я устал. Говорю «доброй ночи», но не до

свидания, мой неразумный возлюбленный. Спи своим одиноким сном и грезь о множестве других. Они тоже часть тебя, часть нас. Умри в них и оставь меня в покое. Я приду за тобой позже, и ты навсегда останешься со мной в своем особом уголке, как когда-то моя маленькая Эми. Этого ты хотел, это и получишь. Умри в них. Да, умри в них, простачок, дурак, любовник, глупенькая куколка. Умри с прекрасным ярким сиянием в глазах.

Перевод Владислава Женевского

Вернон Ли «Кукла»

Когда любимая супруга умерла уже через два года после свадьбы, старый граф чуть не сошел с ума от горя. Он приказал изготовить куклу — в полный человеческий рост, точную копию жены. Граф поместил ее в будуар, не позволял никому входить туда, сам убирал комнату и проводил там по несколько часов каждый день. Шло время, менялись поколения, о кукле забыли и спрятали в пыльный шкаф. Пока она не попалась на глаза одной любительнице антиквариата…

Впервые на русском.

DARKER. № 5 май 2014

VERNON LEE, “THE DOLL”, 1896

— Наверное, это последняя антикварная безделушка, купленная мной, — сказала она, закрывая шкатулку эпохи Возрождения. — Это, и еще фарфоровый сервиз, из которого мы с вами пьем сейчас чай. Кажется, во мне совершенно не осталось былой страсти к антиквариату. Мне даже известна причина этому. В то же время, когда я купила эту шкатулку и этот сервиз, я приобрела еще одну вещь — если это можно назвать вещью, — которая избавила меня от желания иметь дело с собственностью людей, уже покинувших наш мир. Много раз я собиралась рассказать вам эту историю, но не решалась; я опасалась, что буду выглядеть глупо в ваших глазах. Но эта тайна тяготит меня, поэтому, глупо это или нет, я думаю, что все-таки должна поделиться с вами. Давайте чуть приглушим свет, сейчас принесут еще дров для камина.

Это было два года тому назад, осенью, в итальянском городке Фолиньо, что находится в Умбрии. Как вам известно, у моего мужа нет времени сопровождать меня в каждой поездке за безделушками, поэтому в гостинице я остановилась одна. Там меня должна была встретить приятельница, но она приболела и потому задерживалась. Большинству людей город вроде Фолиньо вряд ли покажется интересным, но мне он нравился. В его окрестностях можно увидеть множество живописных местечек, великолепные розовые горы, поросшие остролистом; вдоль городских стен, увитых плющом, течет маленькая, но бурная речка; а кроме того, там можно найти фрески пятнадцатого века — но об этом, думаю, вы знаете не хуже меня. Но меня, разумеется, больше всего привлекали небольшие старинные особняки с резными воротами, с колоннами во дворе, с великолепными решетками на окнах, зачастую недавно отреставрированные, ведь Фолиньо — это все-таки довольно крупный транспортный и торговый центр в своей окрестности.

Еще одна и, по-видимому, главная причина, по которой я полюбила Фолиньо, — это владелец одной из местных антикварных лавок. Меня интересовала не его лавка — нет, в ней вряд ли отыщешь вещь дороже двадцати франков, — но сам владелец, замечательный пожилой джентльмен. Я не знала его фамилии, только имя — Орест, но этого было для меня достаточно. У него была длинная седая борода, темные глаза, излучающие доброту, и красивые руки; в кармане пальто он всегда носил японскую глиняную чашу. В молодости он был каменщиком, но страсть к красивым вещам и истории родных мест заставили его открыть антикварную лавку. Он изучал древние летописи — даже одолжил мне одну из них, хронику Матараццо[195] — и в точности знал, что и где происходило на протяжении последних шести веков. Он поведал мне о роде Тринчи[196], представители которого были местными тиранами, и о здешней святой Анджеле Меричи[197], а еще о Бальони[198], о Чезаре Борджиа[199] и о папе Юлии II[200], и обо всех он рассказывал так, будто был знаком с каждым из них лично. Он показал мне место, где Франциск Ассизский обращался с проповедью к птицам[201], и место, где была когда-то ферма Проперция[202] — или Тибула[203]? Я не помню точно. Сопровождая меня в поисках старинных безделушек, он иногда останавливался на углу или под аркой и говорил:

— Видите, здесь жили те монахини, о которых я вам рассказывал, а вот здесь был убит кардинал. А на этом месте в замке произошла жестокая резня, после которой замок разрушили, а землю посыпали солью[204].

Он рассказывал обо всем этом так меланхолично и отстраненно, что казалось, будто он по-настоящему жил именно в те времена, а до наших дней дошла лишь его тень. Кроме того, он помог мне отыскать ту бархатную шкатулку с железным замочком, которую я, по правде говоря, считаю одним из лучших предметов в нашем доме. В Фолиньо я чувствовала себя счастливой, дни напролет гуляя и разъезжая по улочкам этого города, а по вечерам читая хроники, одолженные у Ореста; и я была вовсе не прочь пожить там еще в ожидании моей приятельницы, — которая так и не приехала. Иными словами, я была абсолютно счастлива, пока до моего отъезда не осталось три дня. И здесь начинается история о моей необычной покупке.

Утром ко мне пришел Орест и, пожимая плечами, сказал, что один очень уважаемый в Фолиньо человек предлагает мне купить у него фарфоровый чайный сервиз.

— Некоторые тарелки потрескались, — сказал он, — но, во всяком случае, вы сможете увидеть изнутри один из красивейших особняков города, осмотреть все его комнаты — там нет ничего, представляющего особую ценность, но, насколько я знаю, синьора любит соприкоснуться с прошлым в его первозданном виде.

Особняк этот, в виде исключения, был построен в конце семнадцатого века, и теперь это мрачное здание выделялось на фоне аккуратных резных домов эпохи Возрождения. Над каждым окном возвышались барельефы в виде львиных голов, ворота были такими широкими, что там свободно могли разъехаться два экипажа, двор мог вместить, по меньшей мере, сотню человек, а свод над грандиозной лестницей был украшен лепной работой. Рядом в домике была мастерская сапожника, на первом этаже располагалась мыловаренная фабрика, а в конце двора, украшенного колоннами, был сад, увитый виноградными лозами, с увядшими подсолнухами.

— Грандиозное сооружение, но слишком уж грубое — почти восемнадцатый век, — сказал Орест, поднимаясь по низким ступенькам, на которых звучно отдавались наши шаги.

Некоторые предметы из чайного сервиза были выставлены на большом позолоченном столике в приемной, украшенной геральдической символикой, и ожидали меня для осмотра. Я взглянула на них и попросила, чтобы к завтрашнему дню принесли весь сервиз. Хозяин был очень знатным человеком, но он явно был наполовину разорен. Я бы даже сказала, что он был совершенно разорен, судя по состоянию дома. Сам он жил за городом, а за особняком оставалась присматривать пожилая женщина, похожая на одну из тех, что отворяют перед вами двери в церкви.

Это был величественный особняк. В нем был зал торжеств размером с церковь, несколько гостиных с немытым полом, обставленных мебелью восемнадцатого века, уже потускневшей и изорвавшейся со временем; там была комната, украшенная желтым атласом и золотом — раньше в ней спал какой-нибудь император; а еще там были ужасные выцветшие фотографии на стенах, и дешевые занавески, и вязаные шерстяные подушки, свидетельствовавшие о присутствии в доме современных жильцов.

Пожилая женщина открывала позолоченные ставни, а затем и окна с зеленоватыми стеклами, одно за другим, а я следовала повсюду за ней, ничего не делая — я была просто счастлива, блуждая среди призраков давно умерших людей.

— В том конце находится библиотека, — сказала пожилая женщина. — Если синьора не возражает, мы пройдем через мою комнату и гладильню, так будет быстрее, чем если бы мы пошли в обход через большой зал.

Я кивнула и приготовилась как можно быстрее миновать неубранную комнату служанки, как вдруг остановилась. Напротив меня неподвижно сидела женщина, одетая в стиле двадцатых годов девятнадцатого века. Это была большая кукла. У нее были классические черты лица в стиле Канова[205], она чем-то напоминала мадам Паста[206] и леди Блессингтон[207]. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела неподвижными глазами.

— Это первая жена дедушки нашего графа, — сказала пожилая женщина. — Мы достали ее из чулана сегодня утром, чтобы немного почистить.

Наряд куклы был продуман до мельчайших подробностей. На ней были ажурные шелковые чулки, туфли на ремешке, длинные перчатки, покрытые вышивкой. Волосы были немного подкрашены и уложены в виде локонов, чуть прикрывающих лоб. Сзади на ее голове располагалось большое отверстие, благодаря которому было видно, что она сделана из картона.

— А! — задумчиво произнес Орест. — Портрет прекрасной графини! Я совсем забыл о ней. Последний раз я видел ее еще в детстве, — с этими словами он достал красный платок и осторожно смахнул паутину с ее руки. — Тогда ее держали в будуаре.

— Это было еще до меня, — ответила служанка. — Сколько я помню, ее хранили только в шкафу, а я служу здесь уже тридцать лет. Не хотите ли осмотреть коллекцию орденов старого графа?

По дороге домой Орест был очень задумчив.

— Это была прекрасная леди, — робко проговорил он, когда мы уже подъезжали к моей гостинице. — Я говорю о первой жене дедушки нашего графа. Она скончалась спустя всего два года после свадьбы. Поговаривали, что старый граф чуть не сошел с ума от горя. Он приказал изготовить куклу, поместил ее в комнату жены и каждый день проводил с ней несколько часов. Но в конце концов он женился на одной из служанок, на прачке, которая родила ему дочь.

— Какая любопытная история! — сказала я и больше об этом не думала.

Но позже кукла вновь всплыла в моей памяти. Я припомнила ее сложенные на коленях руки, широко раскрытые глаза и тот факт, что ее муж в итоге женился на прачке. И на следующий день, когда мы вернулись в особняк графа, чтобы осмотреть остальную часть старого сервиза, я внезапно ощутила странное желание еще раз взглянуть на куклу. Воспользовавшись тем, что Орест, пожилая женщина и адвокат графа были слишком заняты, выясняя, появилась ли эта трещина на одной из тарелок до или после того, как моя служанка ее уронила, я тихонько вышла из комнаты и направилась в гладильню.

Кукла все еще сидела там, и, очевидно, ни у кого так и не нашлось времени, чтобы ее почистить. Ее белое, отделанное кружевом, атласное платье и корсет были серыми от застарелой грязи, а черный головной платок, украшенный бахромой, отливал красным. Бедные белые шелковые перчатки же, наоборот, казались почти черными. Со стоящего рядом столика ей на колени упала газета — а может, кто-то просто небрежно бросил ее, проходя мимо, — отчего казалось, будто она держит ее в руках. Тогда я поняла, что вся эта одежда принадлежала когда-то ее умершему прообразу. И когда я увидела лежащий на столе пыльный, неопрятный парик, волосы на котором были подобраны спереди, а сзади уложены в замысловатую прическу, я уже знала, что он сделан из настоящих волос умершей бедняжки.

— Очень тонкая работа, — смущенно проговорила я, когда пожилая женщина явилась за мной в гладильню.

Наверное, она решила, что, если покажет какой-нибудь фокус, я оставлю ей чаевые. Поэтому, с самодовольной улыбкой на лице, по-видимому, желая показать мне что-то заслуживающее моего внимания, она подошла к кукле, сложила вместе ее руки и закинула ей ногу на ногу под белой атласной юбкой, как бы изображая из нее призрака.

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо! — воскликнула я, обращаясь к старой ведьме. Но бедная ножка куклы, обутая в туфельку с ремешком, продолжала раскачиваться из стороны в сторону.

Я опасалась, что моя служанка увидит, как я рассматриваю эту куклу. Она непременно захочет это прокомментировать, а я чувствовала, что не вынесу этого. Поэтому, как бы я ни была очарована этим лицом в стиле Канова, этим лицом Мадонны, я с трудом отвела от нее взгляд и вернулась к осмотру чайного сервиза.

Не знаю, чем меня так очаровала эта кукла, но я думала о ней весь последующий день. У меня было такое чувство, будто я познакомилась с новым, крайне интересным человеком, будто я внезапно подружилась с женщиной, чью тайну я случайно узнала. Каким-то таинственным образом оказалось, что я уже знала о ней все, и те обрывки сведений, которые сообщал мне Орест, были для меня не новы, они только подтверждали то, что я и так уже знала.

Кукла — я не делала различия между портретом и оригиналом — вышла замуж сразу после окончания женской католической школы, и всю свою недолгую семейную жизнь безумно влюбленный в нее муж держал ее вдали от других людей. Поэтому она так и осталась гордым, но скромным и неопытным ребенком.

Любила ли она его? Она не сразу открылась мне. Но постепенно я узнала, что в глубине души она любила его гораздо сильнее, чем он любил ее. Она не знала, чем ответить на его незамысловатую, многословную, бьющую через край страсть; он не мог и двух минут молчать о своей любви к ней, она же так и не подобрала слов, чтобы выразить свою любовь, хотя до боли этого хотела. Не то чтобы ему это было нужно; он был одним из тех блистательных, но при этом безвольных и склонных к проявлению эмоций людей, которых не заботят чувства других; людей, единственное желание которых — погрузиться в собственные чувства и полностью раствориться в них. За эти два года исступленной, многоречивой, всепоглощающей любви он не только отвернулся от общества и полностью забросил свои дела, но и ни разу не предпринял попытки научить это юное, неопытное существо общаться с другими людьми, ему в голову ни разу не пришла мысль, что объект его обожания тоже обладает собственным характером. Она же объясняла это безразличие собственным глупым, непостижимым неумением выражать свои чувства. Откуда ему было знать, как сильно она его любит, если она была неспособна рассказать ему об этом? Наконец, преграда рухнула: нашлись слова, и нашлись силы, чтобы произнести эти слова вслух — но это случилось лишь на смертном одре. Бедняжка умерла при родах, будучи сама еще почти ребенком.

Вот видите, я же вам говорила! Я понимаю, все это кажется вам глупостью. Я знаю, все люди таковы — все мы таковы — мы никакими средствами не можем заставить других чувствовать то же, что чувствуем сами. Вы полагаете, я могла бы рассказать о кукле моему мужу? Да, я ничего от него не скрываю, и я уверена, что он отнесся бы к этой истории серьезно и со всем уважением. Но с моей стороны было бы глупостью обмолвиться о кукле кому бы то ни было; это должно было остаться тайной между мной и Орестом. Он, я в этом уверена, понял бы, что чувствовала бедняжка, а возможно, он и так уже знал — как и я сама. Ну что ж, раз я уже начала рассказывать, мне следует продолжить.

Я узнала, какой была кукла при жизни — конечно, я имею в виду саму леди, — и также хотела узнать, что с ней стало после смерти. Не думаю, что мне следует вам это рассказывать… Но хватит: муж приказал изготовить куклу, нарядил ее в одежды своей жены и поместил в будуар, где он ничего не менял с момента ее смерти. Он не позволял никому входить туда, сам убирал комнату и проводил там по несколько часов каждый день, предаваясь страданиям, стонал и плакал перед куклой. Постепенно в нем возродился интерес к коллекции орденов, он вновь заинтересовался скачками, но так и не вернулся к обществу и никогда не забывал заглянуть в будуар к кукле хотя бы на час. А потом произошла та история с прачкой. И после всего этого он приказал убрать куклу в шкаф? О, нет, это на него не похоже. Он был слабохарактерным и сентиментальным человеком, склонным все идеализировать, и даже та любовная история с прачкой развивалась очень медленно, и новое чувство всегда оставалось в тени безумной страсти к умершей жене. Он бы никогда не женился на другой знатной женщине, никогда бы не сделал ее мачехой своему сыну (сына отправили на обучение в школу, которая была далеко от дома, и там он пустился во все тяжкие); и на прачке он женился, только помутившись рассудком; вдобавок ко всему, она и священник давили на него, требуя узаконить ребенка. Но он продолжал навещать куклу еще долго после этого, мирно живя с прачкой. Позже, когда он постарел и обленился, визиты стали реже; он уже посылал слуг, чтобы те чистили куклу, и в конце концов ее совсем перестали чистить. А вскоре он умер, поругавшись перед этим со своим сыном. На старости лет он совершенно опустился. Его сын — сын куклы — женился на богатой вдове. Именно она решила поменять мебель в будуаре и убрать оттуда куклу. Но незаконнорожденная дочь прачки, которая осталась жить в доме своего сводного брата и стала там кем-то вроде управляющей, испытывала почтение к этой кукле, частично из-за того, что старый граф так любил ее, частично из-за того, что она дорого стоила, и частично из-за того, что она была настоящей леди. Поэтому, когда в будуаре сменили мебель, она освободила чулан и поселила куклу в нем, время от времени доставая ее оттуда, чтобы почистить.

Ну а пока я размышляла обо всем этом, мне принесли телеграмму от моей приятельницы. Она сообщала, что не приедет в Фолиньо, и просила меня встретить ее в Перудже. Маленькую шкатулку эпохи Возрождения отправили в Лондон; Орест, моя служанка и я аккуратно упаковали каждый предмет фарфорового сервиза и уложили в корзины, проложенные сеном. В качестве прощального подарка для Ореста я заказала собрание летописей древней истории — я не могла даже допустить мысль о том, чтобы предложить ему деньги, или запонки для галстука, или что-то еще в этом роде — и у меня не осталось ни единого предлога, чтобы задержаться в Фолиньо еще хотя бы на час. Кроме того, в последнее время я пребывала не в лучшем расположении духа — полагаю, любой женщине непросто жить в одиночестве целых шесть дней, даже несмотря на старинные безделушки, хроники и преданных служанок, — и я знала, что мне станет лучше после отъезда. Но все же мне было трудно — нет, просто невозможно! — уехать; я не могла расстаться с куклой. Я не могла оставить ее в одиночестве, с этим отверстием в ее картонной голове, не могла допустить, чтобы черты ее лица — лица Мадонны — покрывались пылью в грязной гладильне старой служанки. Это было просто невыносимо. Но я не могла остаться. Тогда я позвала Ореста. Я точно знала, о чем хочу его попросить, но это казалось невозможным, и я боялась заговорить с ним об этом. Я собралась с духом и как можно более спокойным тоном произнесла:

— Дорогой синьор Орест, я прошу у вас помощи с одной последней покупкой. Я бы хотела, чтобы граф прислал мне… прислал мне портрет его бабушки, то есть куклу.

Я приготовила целую речь на тот случай, если Орест начнет говорить о том, что такая кукла, выполненная в полный человеческий рост, одетая в настоящий костюм прошлой эпохи вскоре будет представлять огромный интерес для историков, и все в таком духе. Но я чувствовала, что я бы не осмелилась произнести все, что задумала, да это было и не нужно. Орест, сидя за столом напротив меня — он попросил принести ему только бокал вина и кусочек хлеба, несмотря на то, что я предлагала ему разделить со мной ужин, — медленно кивнул, затем посмотрел на меня широко раскрытыми глазами, будто пытаясь взглядом охватить меня с ног до головы. Он ничуть не был удивлен. Он просто обдумывал мою просьбу.

— Это будет очень сложно устроить? — спросила я. — Мне следовало ожидать, что граф…

— Граф, — сухо отозвался Орест, — продал бы собственную душу, если бы у него таковая была, не говоря уже о своей бабушке, в обмен на нового скакуна.

И тогда я все поняла.

— Синьор Орест, — повторила я, чувствуя себя ребенком под испытующим взглядом доброго старика, — мы с вами знакомы не так давно, и я не требую от вас, чтобы вы во всем мне доверяли. Возможно, покупка предметов из домов умерших людей с целью разместить их в собственном доме характеризует человека не с лучшей стороны. Но уверяю вас, я порядочная женщина со своими убеждениями, и прошу, чтобы вы доверяли мне и помогли в этом деле.

Орест кивнул.

— Я постараюсь убедить графа продать вам эту куклу, — сказал он.

Я посадила ее в закрытый экипаж и привезла к дому Ореста. За лавкой у него был сад, сразу за которым начинался виноградник. Оттуда открывался прекрасный вид на Умбрийские горы. Я давно приметила это место.

— Синьор Орест, — сказала я, — не будете ли вы так добры, взять немного сухих веток — я видела у вас на кухне чудесные миртовые и лавровые ветки — и принести их к винограднику? И еще я бы хотела сорвать несколько хризантем из вашего сада, — добавила я.

Мы сложили ветки в конце виноградника и посадили на них куклу, а хризантемы положили ей на колени. Она сидела в своем белом атласном платье в стиле ампир, которое, казалось, белело как новое под ярким ноябрьским солнцем. Ее черные глаза неподвижно смотрели на желтые виноградные лозы, и на розовеющие персиковые деревья, и на покрытую сверкающими каплями росы траву в винограднике, и на голубое утреннее небо, и на туманные очертания гор.

Орест чиркнул спичкой и осторожно поджег сосновую шишку; когда шишка загорелась, он молча передал ее мне. Мирт и лавр с треском вспыхнули, в воздухе запахло смолой. Куклу окутал дым и языки пламени. Через несколько секунд огонь утих, а догорающие ветки рассыпались на мелкие части. Кукла исчезла. На том месте, где она сидела, что-то блеснуло среди тлеющих углей. Орест поднял это и протянул мне. Старомодное обручальное кольцо, которое, очевидно, было спрятано под шелковой перчаткой.

— Сохраните его, синьора, — сказал Орест. — Вы избавили ее от страданий.

Перевод Анны Домниной

Маркус К. Корб «Совсем особый сок»[208]

У всякого древнего рода есть свои реликвии. Вечным спутником семейства Делакруа стал дуб-патриарх, растущий у фамильного склепа. Однако соседство их неслучайно, а гробница скрывает ужасную тайну…

Впервые в DARKER перевод с немецкого языка, готическая история в исполнении нашего современника из Германии.

DARKER. № 6 июнь 2014

MARKUS K. KORB, “EIN GANZ BESONDERER SAFT”, 2003

Рамоне Шроллер

В день, когда в фамильном склепе обнаружились мумифицированные тела, я отмечал свой десятый день рождения. Пришли все мои школьные друзья.

Веселая ватага ребятишек носилась по особняку моих родителей, возведенному на пригорке, подальше от дороги. Место прекрасно подходило для нашей горланящей шайки, состоявшей исключительно из мальчишек. Больше всего нам нравилось играть в прятки. С каким же удовольствием мы носились взад и вперед по скрипучим деревянным лестницам, выискивали укромные уголки в многочисленных нежилых комнатах, где мебель, накрытая белыми простынями, походила на сборище застывших привидений. Мы забирались под столы, втискивались в затхлые платяные шкафы и старые комоды. И там с трепетом в сердце ждали, когда послышатся шаги водящего.

Мои родители таких забав решительно не одобряли. Их больше бы устроило, если б мы занимали себя настольными играми или попивали лимонад под высоким дубом в саду. Но так уж распорядилась судьба, что мой старый дедушка был при смерти. Его комната находилась в западном крыле дома, и детям туда ходить категорически запрещалось. Мне очень хотелось еще разок повидать деда перед его кончиной, однако родители отказывали мне во встрече, утверждая, что посещение дурно скажется на моем душевном здоровье. Так что в моей памяти он остался не осунувшимся живым скелетом, борющимся за каждый вдох, а седовласым мужчиной в инвалидном кресле, с вечно смеющимися глазами и шаловливой искоркой во взгляде.

Потому-то, пока он угасал за закрытыми дверями, мой отец велел слугам открыть семейную усыпальницу и подготовить ее к будущему погребению. Родословная нашей семьи четко прослеживается до крестоносцев двенадцатого века, так что гробы моих предков требовалось переместить, чтобы освободить место под новые. Из окончательно сгнивших нужно было извлечь останки и переложить их в большую братскую урну; ее отец распорядился перенести к стене, возведенной по случаю на дальнем конце сада. Когда мертвые обретут последнее пристанище во рве, слуги зальют его раствором.

Только в итоге вышло несколько иначе.

По длинным коридорам разнеслись испуганные женские крики, заставив нас содрогнуться от ужаса в своих укрытиях. Словно оглушенные, мы кое-как повыбирались из комодов и шкафов. Все и вся стекалось в мраморную парадную залу, где моего отца обступила толпа взбудораженных слуг и служанок. На него так насели, что он никак не мог меня выпроводить, и я уловил обрывки фраз, смысл которых, впрочем, понял только в юности.

— …гробы разбиты, разломаны в щепки…

— …сморщившиеся тела…

— ….кожа на костях вся дряблая…

Отец успокоил взволнованную прислугу, объявив, что глинистый грунт, на котором воздвигнут наш дом, обладает сильными мумифицирующими свойствами. Надо заказать у плотника новые гробы и переложить останки в них. Потом люди разошлись, и отец велел всем детям собраться в гостиной, куда нас пускали лишь в особых случаях.

Он обвел нас добрыми глазами, в которых горел странный огонек, и простыми словами объяснил, что под воздействием грунтовых вод некоторые гробы в фамильном склепе сгнили и распались на части. Ничего необычного тут нет. Такое происходит довольно часто.

Мы переглянулись, кое-кто нервно захихикал, отец же добавил, что в силу случившегося празднование придется завершить и перенести на иной срок. С поникшей головой я попрощался со своими товарищами, еще не зная, что новой даты так и не назначат.

Вечером я прошмыгнул в зимний сад и сквозь запотевшие стекла смотрел, как слуги носят через лужайку новые гробы и спускают их в склеп, гномьим домиком выраставший из земли под дубом.

Тогда я понял, что десятого дня рождения мне уже не отметить. Беззаботная пора детства для меня закончилась.

Ровно десять дней спустя мой любимый дедушка умер.

Мать с отцом без всякого выражения на лицах стояли у входа в его комнату, из-за двери доносился приглушенный голос священника. Я был с ними. Мать машинально поглаживала меня по щеке, отец уставился на дверь, словно видел сквозь нее.

Выйдя, священник принял протянутый матерью платок и утер пот со лба. Его слова врезались мне в память:

— Какой человек, какая воля к жизни! Он не хотел умирать, противился смерти каждой жилкой тела. Но в конце концов Господь призвал его к себе.

Мать залилась слезами, я прильнул к ней и тоже расплакался. Отец заключил нас обоих в объятия. Однако ни его руки, ни утешения священника не в силах были заполнить пустоту, разверзшуюся в моем сердце.

Даже и сейчас, спустя все эти годы, я ощущаю ее глубоко внутри себя, когда на большой дом опускается ночь, слуги покидают меня, и я блуждаю по безлюдным коридорам, где от полов прогоркло пахнет мастикой.

На похороны деда меня тогда не допустили. Решили, что я не вынесу церемонии, что якобы у меня слишком хрупкое телесное и душевное устройство. Поэтому я сидел в пыльной библиотеке у окна и с тяжелым сердцем глядел в сад, выкрашенный вечерним солнцем в мягкие красноватые тона.

По траве немой процессией брела горстка фигур, одетых в черное. Одна за другой они исчезали в склепе. Мне казалось, будто зияющая пасть гробницы проглатывает их. Я приник к оконной решетке, замер и стал ждать. Через полчаса склеп начал извергать господ в черных фраках и дам в серых вуалях обратно. В ту же минуту слуга на башне зазвонил в колокол, и я окончательно осознал, что мой дедушка покинул этот мир.

Спустя десять лет я стою у одра своего отца и держу его дрожащую руку в своей. Его грудь поднимается и опускается с видимым усилием. Доктор уверен, что сердце вот-вот откажет. Это вопрос нескольких часов, самое большее — дней, сказал он, осмотрев умирающего.

Мы с отцом находимся в западном крыле, в том самом помещении, что слышало последний вздох моего деда и теперь засвидетельствует смертный час отца.

В комнате царят пустота и стерильная белизна. От нее холодно, я не могу к ней привыкнуть. Вся обстановка кажется безжизненной, недружелюбной, чисто функциональной: кровать с чугунным каркасом; ванночка на передвижной подставке, шкафчик с молочно-белыми стеклянными дверцами, за которыми смутно, словно призраки, вырисовываются пузырьки с лекарствами и марлевые бинты.

В который уже раз я утираю испарину с отцовского лба. Его кожа туго обтягивает череп, ввалившиеся глаза смотрят на меня, сквозь меня куда-то по ту сторону, за пределы жизни. Похоже, ничего хорошего они не видят, поскольку лицо у отца напряженное. Это не физическая боль, ведь доктор ввел ему большую дозу морфия.

Я гляжу в окно. Тонкие белые занавески обращают солнечный свет в полумрак. Лето доживает последние деньки, небо затянуто кружевами перистых облаков, плывущих над землей предвестниками близкой осени.

В мой рукав крепко вцепляется рука. Отец с открытым ртом уставился на меня, притягивает к себе. В ноздри мне ударяет несвежее дыхание из его старых легких, и каким-то колоссальным усилием ему удается заговорить:

— Похорони меня в семейном склепе, как требует традиция. Не откажи мне в просьбе, сын, позволь упокоиться рядом с матерью!

Я глажу его по руке и шепчу:

— Конечно, отец. Да будет так!

Он разжимает пальцы, тяжело валится на матрас и испускает дух, его взгляд его угасает. Я опускаюсь на колени и начинаю молиться.

Когда свидетельство о смерти наконец составлено, а стряпчий, нотариус и советник удаляются, я беру керосиновую лампу и через сад направляюсь к склепу. Луг за домом выстилают длинные тени. Солнца почти не различить за пологом леса, примыкающего к нашей усадьбе. До меня доносится приятный запах влажной древесины и мха. К нему примешивается что-то еще, тайком пробираясь через ноздри и оставляя пресный привкус на языке.

Я сам занимаюсь приготовлениями, поскольку у нас нет слуг, знакомых с погребальными обрядами, не говоря уже о способных их провести.

Причина в том, что после безвременной кончины моей матери жизнь отца пошла под уклон. Душевные муки привели его к алкоголю, алкоголь породил безразличие к собственному внешнему виду. Это сопровождалось полным неприятием всего, что не напоминало ему о матери. Фирма катилась под откос, дела шли плохо, но вместо того чтобы принимать меры и бороться с упадком мой отец проводил ночи за размышлениями среди библиотечных теней. Его единственным другом и товарищем была бутылка вина.

Мало-помалу от нас уходили слуги, которым отец месяцами не платил жалованье. В конце концов остался только старик Марвин, верно служивший еще дедушке. Однако за прошедшие годы у него появился горб, кости искривились под стать его услужливому нраву, самим воплощением которого он был последние полвека. Я не могу взвалить на него бремя приготовлений. Все надо сделать самому.

С каждым шагом в моей сумке побренькивает связка ключей. Я непроизвольно хватаюсь за них, провожу пальцами по железным бородкам и узорчатым шейкам. По мере взросления мой страх перед усыпальницей и ее тайнами не только не исчез, но даже усилился. Я спрашиваю себя, что же ожидает меня в этой затхлой тесноте. Пыль, трупики летучих мышей и крыс, мумифицированные тела моих предков? Или нечто несравненно более пугающее?

Передо мной уходит ввысь дуб. Кажется, его голые ветви и сучья достают до самого осеннего неба. Облезлый ствол до того велик, что у меня не получилось бы его обхватить. Как-то раз отец рассказал мне историю про это дерево. Оно считается своего рода семейной реликвией и уже стояло здесь, когда мои пращуры взялись за возведение дома. По легенде, с течением времени дуб протянул корни до самого фундамента нашего жилища, чтобы и оно рухнуло, если ствол предадут топору. В ознаменование связи с этим деревом под его сенью воздвигли фамильную гробницу.

Я поглаживаю кору рукой, ощущаю кожей шероховатые бугорки и глубокие бороздки. В детстве дуб был мне другом, в его ветвях я провел немало часов, читая книги. Теперь он кажется мне старым знакомым из минувших дней, грустным напоминанием о безмятежном времени, которое давно прошло.

Оставив дерево, я поворачиваюсь к усыпальнице, черному силуэту на фоне еще более темного леса. Это небольшое приземистое строение с шиферной крышей и ржавой решетчатой дверью, за которой зияет мраком лестничный спуск. На цепи, обматывающей решетку, болтается висячий замок.

Я достаю ключи, отпираю замок и снимаю цепь. Дверь отворяется легко, без усилий. Зажигаю от спички лампу. Ее мирный свет ложится на голые стены, оплетенные дырявой паутиной. Каменные ступеньки исчезают в недрах гробницы. Не осталось никаких звуков, кроме шипения пламени в лампе. Осторожными шажками начинаю спускаться. Стук моих металлических каблуков отражается от стен гулким эхом.

Ниже уровня земли каменная кладка сменяется глиной. Из стен с обеих сторон вялыми червями торчат корни растений. Холодно. Я начинаю зябнуть.

У подножия лестницы обнаруживается вторая железная дверь. По решетке снуют длинноногие пауки. Я отпираю замок, встроенный между прутьями. Дверь открывается, скребя по полу.

Все во мне противится происходящему. Я не хочу идти дальше, но понимаю, что это мой долг. Каждый шаг дается через силу. Поднимаю лампу под низенький потолок и озираюсь.

Покосившиеся штабеля гробов. Некоторые до того накренились, что рискуют сползти — крышки нижних уже сгнили, выставив напоказ их костяное содержимое. Все пропитал сладковатый запах тления.

Корни дуба пробили глину и толстыми плетьми расползлись по всему потолку.

В дальнем углу я замечаю свободное место. На полу лежит пыль. Облегченно вздыхаю. От досадной обязанности перекладывать кости я избавлен. Больше меня здесь ничто не держит. С чувством, что мертвецы наблюдают за мной, покидаю склеп, закрываю за собой дверь и поднимаюсь по лестнице.

Ночной воздух встречает меня приятной свежестью. Из оранжереи веет розами и жасмином. Вместе с ароматом я вдыхаю вкус самой жизни, который после визита в гробницу кажется мне особенно упоительным.

Из-за склепа с его нездоровым душком все еще кружится голова. Нетвердой походкой плетусь к дому через луг, усеянный зубчатыми тенями. Меня ждет отец.

Заупокойная служба проходит в парадной зале. Кроме меня присутствуют лишь пастор и старый Марвин. Все мои родственники давно уже умерли, я последний из рода. Ни жены, ни детей у меня нет. На моих плечах лежит тяжкое бремя — не дать фамилии Делакруа прерваться. Необычайная тоска завладевает моей душой. Я все больше уверяюсь, что над моей головой дамокловым мечом нависла некая ужасная беда.

Отец покоится в деревянном гробу, обитом красным бархатом. Его лицо осунулось, кожа бледна и пестрит трупными пятнами. Кажется, что под опущенными ве́ками уже ничего нет — так сильно ввалились глазные яблоки.

Пока священник читает «Отче наш», мы с Марвином ставим крышку гроба на место и закрепляем железными болтами. Затем несем гроб к задней двери, ведущей в сад. Выходим в прохладное осеннее утро. На траве лежит роса, и наши лакированные ботинки покрываются влагой, под ногами скользко. Идти приходится медленно, чтобы не оступиться.

У дуба пастор обгоняет нас и открывает дверь склепа ключом, который получил от меня перед похоронами. Засветив фонарь, он удаляется во тьму. Марвин ступает следом, держа гроб высоко над головой. Я же, напротив, чуть сгибаю колени: наш груз нельзя слишком наклонять, иначе тело внутри может сдвинуться, и мы потеряем равновесие.

Спустившись, я и Марвин проносим массивный дубовый гроб через вторую арку и ставим его в свободном промежутке между другими. Когда я уже поворачиваюсь, чтобы уйти, в углу мне чудится какое-то движение. По моей просьбе священник поднимает фонарь повыше. Но там нет ничего, кроме недвижных корней. Это всего лишь наши тени на стене, думаю я и покидаю это место, в котором мне так неуютно.

Ночь.

Я сижу в библиотеке и смотрю в готическое стрельчатое окно на сад, укутанный тьмой.

У входа в склеп горит красный огонек — пастор оставил там свечу. Пламя мерцает в ночи, как сигнальный маяк.

Небо затягивают грозовые тучи. Издали доносятся громовые раскаты. Сверкают первые молнии, высвечивая иззубренные кроны деревьев на опушке.

Поспешно отвожу глаза и снова берусь за том, лежащий передо мной. Это история моего рода. Я раскрыл книгу впервые, хотя отец не раз призывал меня приобщиться к ней. Мне же не хотелось ее читать, я боялся узнать какую-нибудь запретную, зловещую правду о себе и своей семье — о некой наследственной болезни или врожденной склонности к меланхолии и помыслам о самоубийстве. Однако ничего такого на этих страницах, пахнущих перцем, нет. Рассказы о героических деяниях крестоносцев и мудрости ученых, прославивших наш род, наскучивают мне, и я начинаю зевать. Сон вот-вот заключит меня в свои мягкие объятия.

Вдруг библиотеку заливает слепящий свет, и гром сотрясает особняк до самого основания. Дремота в один миг слетает с меня, я вскидываю голову и вижу, что дуб в саду объят пламенем. Очевидно, в него ударила молния. Мне надо позаботиться о склепе. Накинув плащ, я сбегаю по лестнице к задней двери. В легких домашних туфлях несусь через луг, а на землю уже падают первые капли дождя. К дереву не подойти ближе, чем на пять метров, жар слишком силен. Прячу лицо в ладонях и пытаюсь пройти еще чуть-чуть, но все без толку. Сквозь пальцы мне удается разглядеть, что гробница цела. Ударная волна не достигла ее.

С облегчением отворачиваюсь. Дождь потушит огонь, думаю я, и бегу к дому, где меня уже поджидает Марвин с фонарем в руках.

На следующее утро я спускаюсь в сад, чтобы оценить ущерб, причиненный дубу. Зрелище плачевное.

От моего старинного товарища остался скелет из обугленной древесины, нутро его еще тлеет. От ветвей и сучьев поднимается серый дым, пропитывая воздух металлическим запахом. Подняв воротник плаща повыше, я прикрываю рот и дышу через ткань.

Осторожно касаюсь ладонью черной коры. Покойся с миром, произношу я мысленно. И отворачиваюсь.

Ночью я ворочаюсь в постели и не могу заснуть. Из головы никак не выходит прискорбный облик дерева.

Вздрогнув, открываю глаза и гляжу в темноту. Меня все мучит одна мысль: если молния ударила с такой силой, что сырая древесина потом горела всю ночь под дождем, то почему же не расщепила дуб? А ведь если задуматься, сколько энергии в небесном огне, то иначе и быть не могло!

Не в силах успокоиться, сажусь на край кровати и надеваю туфли, рубашку и плащ. Фонарь уже стоит на ночном столике, осталось лишь зажечь его, сойти по лестнице и выйти из дома. Нужно еще раз взглянуть на дуб — возможно, я что-то упустил.

Свет фонаря падает на дерево, и я встаю как вкопанный. Тот ли это ствол, что прошлой ночью полыхал у меня глазах? Свидетельств тому нет: кора имеет насыщенный бурый оттенок, но отнюдь не обуглена. Я поднимаю фонарь над головой. Насколько видно, следов пожара никаких. Неужели дуб оправился? Разве деревья способны так быстро восстанавливаться? Оглядевшись, вижу в траве кусочки коры. Странно, но мне думается о змеях, сбрасывающих кожу.

Опускаюсь на колени. Снаружи ствол черен и покрыт копотью. Однако внутри древесина приобрела грязно-красный цвет. Меня пробирает озноб; осененный внезапной мыслью, возвращаюсь в дом. Там беру ключи и спешу обратно к склепу, открываю дверь. За входом таится сырая тьма — кажется, она с неохотой отступает перед светом моего фонаря.

Внизу осматриваю ряды гробов. С моего последнего визита ничего как будто не изменилось, и все же в окружающем присутствует некая неправильность — неопределимая, но явная.

Мой взгляд вновь скользит слева направо. И тут я замечаю: крышка одного из гробов сдвинулась. Там же мой отец!

Убежденный, что его похоронили заживо, бросаюсь к гробу и торопливо вывинчиваю болты. С огромным усилием поднимаю крышку — и вижу иссохшее лицо.

В нем нет ни единого намека на влагу. Кожа на скулах потрескалась. В приоткрытом рту скалятся поблескивающие зубы, губы одрябли. Шея вся в обвисших складках. Но хуже всего — глаза. Из-за обезвоживания веки мертвеца приподнялись, и теперь желтоватые глазные яблоки отца уставились на меня, словно обвиняя, что я с позором отказал ему в какой-то неведомой просьбе.

Гляжу на руки покойника. Под кожей явственно проступают кости пальцев. Смотрю еще ниже. И когда я вижу, что угнездилось у покойника в левом боку, не могу сдержать крика.

В размякшую мертвую плоть глубоко вонзился покрытый плесенью корень — пробил стенку гроба и впился в жировую ткань.

Отшатнувшись к стене, я от ужаса роняю фонарь. Огонек гаснет, и тьма захлестывает меня, словно накатившая волна. Из гроба доносятся громкие звуки — сосущие, чавкающие. Услышав их, я спасаюсь бегством, как будто за мной гонится сам дьявол. Под дубом, при свете луны, пытаюсь перевести дух. У меня кружится голова, я опираюсь на ствол.

И тут же отдергиваю руку. В такой час ночи кора должна быть холодной. Но она тепла, и под ее поверхностью ощущается некая пульсация, природы которой мне знать не хочется. И все же я не в силах закрыть глаза на ужасное чудо, явленное мне.

Теперь я знаю, почему дуб так быстро оправился после пожара.

Знаю, почему тела в семейном склепе иссушены.

Мне открылась лишь часть тайны, которая нераздельно связывает нашу фамилию с этим деревом. Однако я последний из рода Делакруа и не стану мириться с роковым, нечестивым союзом, смысла которого не понимаю!

Вне себя от ярости возвращаюсь в дом.

Той же ночью в саду раздаются глухие удары. Утерев пот со лба, я налегаю на топорище. Без сомнений, треск уже разбудил Марвина.

Со скрипом, напоминающим предсмертный крик, дуб валится на траву. У меня под ногами сотрясается земля.

Потом становится тихо.

Я со спокойной душой подбираю свой инструмент и иду на свет, льющийся на лужайку из задней двери. В проеме маячит неясная фигура — это меня дожидается озабоченный Марвин.

Разумеется, алые брызги на моем плаще и окровавленный топор удивляют слугу, но вопросов он не задает. Ибо знает, вероятно, всю глубину тайны, что стоит за фамильным древом Делакруа.

С тех пор прошло десять лет. Марвин умер. Упокоился он не в склепе, как подобает верному слуге семейства Делакруа, — его останки обратились в пепел в городском крематории. Я не желаю давать пеньку в саду новой пищи. Как знать, не способен ли он пустить новые ростки?

Особняк пребывает в катастрофическом состоянии. Доски в полу вспучились и гниют. Фундамент пропускает воду, и по стенам под драпировками расползаются трещины, распространяя сырость.

Уверен, недалек уже тот день, когда дом начнет рушиться. Что-то подсказывает мне, что первым будет западное крыло. Я не схожу с той самой металлической кровати и коротаю дни, ожидая, когда трещины в потолке соединятся, и отвалится большой кусок штукатурки. Если повезет, он попадет мне прямо в голову, и смерть будет мгновенной. В ином случае камень сломает мне ребра, и осколки костей вонзятся в легкие. Тогда мне придется ждать конца под собственное свистящее дыхание.

С моей смертью погибнут и дом, и древняя фамилия Делакруа. Если не сегодня, то завтра — или, может, на следующей неделе?

Лишь одно знаю точно: гибель неотвратима, ибо древесные корни, что так долго пронизывали фундамент, уже разлагаются. Сладковатый душок, витающий в коридорах, не дает мне ошибиться.

Перевод Владислава Женевского

Фред М. Уайт «Фиолетовый ужас»

Чтобы передать важное письмо прямо в руки адмиралу, небольшой отряд американских моряков направляется в путь длиной в пятьдесят миль. Заночевать они решают в деревне кубинцев, где встречают необычайной красоты девушку. На шее у нее венок из фиолетовых цветов, и командующий отрядом лейтенант, знаток ботаники, сразу распознает неизвестный науке вид орхидей. Парень по имени Тито соглашается показать место в лесу, где растут эти удивительно большие цветы, от которых будто бы тянет запахом разложения…

На русском публикуется впервые.

DARKER. № 6 июнь 2014

FRED M. WHITE, “THE PURPLE TERROR”, 1899

I

Приказ, отданный лейтенанту Уиллу Скарлетту, на первый взгляд, не представлял никаких сложностей. Задача казалась предельно простой: передать письмо капитана Драйвера от американцев, разбивших лагерь неподалеку от пролива в Пуэрто-Рико, адмиралу Лейку на другой конец перешейка.

— Вам нужно всего лишь взять с собой на всякий случай еще трех-четырех человек, пешком пересечь перешеек и отдать это письмо прямо в руки адмиралу Лейку, — сказал капитан. — Это даст нам еще как минимум четыре дня. Аборигены, судя по всему, не представляют для нас опасности.

Аборигенами он называл кубинских мятежников. Вдоль перешейка между Пуэрто-Рико и северным заливом, где располагался штаб адмирала Лейка, почти никогда не было беспорядков, хотя эта территория и принадлежала враждебно настроенным кубинцам.

— Придется идти пятьдесят миль по практически неизведанной местности, — ответил Скарлетт. — Испанцы нас ненавидят, да и кубинцы вряд ли обрадуются, завидев наши флаги.

О кубинцах капитан Драйвер был не лучшего мнения:

— Они воры и подлецы, все до единого, — сказал он. — Разумеется, вам предстоит не торжественное шествие через цветочные арки под звуки духового оркестра. Говорят, этот лес довольно опасен. Но вы в любом случае доберетесь до места. Вот письмо. Можете выдвигаться, как только будете готовы.

— Я могу взять своих людей, сэр?

— Да ради бога, берите, кого хотите. Если хотите, можете взять с собой еще и пса.

— Я бы не отказался, — ответил Скарлетт. — Я ему почти как хозяин. Так и знал, что вы не станете возражать.

Воображение Уилла Скарлетта рисовало ему заманчивую перспективу. Уилл был типичным франтом из морского флота Вест-Пойнта. Но за его приятной внешностью скрывался недюжинный ум. Он обладал обширными знаниями в области геологии и ботаники, которые непременно принесут пользу его благодарному отечеству, когда вышеупомянутое благодарное отечество оставит, наконец, позади этот начальный этап колонизации. Кроме того, Скарлетту можно было кое в чем позавидовать: многие его товарищи уже месяц безвылазно находились на корабле, будто в тюрьме, окруженной синим как сапфир морем.

Уорент-офицер по фамилии Таррер, еще двое матросов — одни мускулы и сухожилия. Всего четверо, не считая собаки. Таков был состав их разведывательного отряда. К тому времени, как солнце коснулось вершин холмов, они уже проделали путь в шесть миль. С самого начала Скарлетта удивило полное отсутствие каких-либо признаков ужасной, опустошающей войны. Похоже, до этой местности она еще не добралась: дома и хижины были невредимы, а в тени навесов стояли местные жители и с неким угрюмым любопытством рассматривали американцев.

— Лучше бы нам переночевать здесь, — сказал Скарлетт.

Наконец, они достигли деревни, на окраине которой возвышалась глинобитная часовня, а на другом конце, прямо напротив часовни, находилась винная лавка. Святой отец со сложенными на большом животе руками, одетый в длиннополую рясу из грубого сукна, с серьезным видом поклонился в ответ на приветствие Скарлетта. Последний, по словам Таррера, «сносно говорил по-испански».

— Мы пришли к вам в поисках ночлега, — сказал Скарлетт. — Разумеется, мы готовы заплатить.

Священник сонно кивнул в сторону винной лавки.

— Вы можете остановиться там, — сказал он. — Американцы — наши друзья.

Скарлетт сомневался на этот счет. Рассыпавшись в благодарностях, они пошли дальше. За все время он ни разу не наблюдал у кубинцев признаков дружелюбия. Холодность, подозрительность, проблески страха — все это было, но никак не дружелюбие.

Хозяин винной лавки не спешил впустить их. Он высказал опасения по поводу того, что у него слишком мало места для таких важных гостей. В баре, развалившись, сидело десятка два человек с сигаретами во рту. Выглядели они все отъявленными головорезами. Но при виде золотых долларов трактирщик тут же пересмотрел свои взгляды по поводу вместительности дома.

— Я сделаю все, что в моих силах, сеньоры, — сказал он. — Прошу сюда.

Через час после наступления сумерек Таррер и Скарлетт сидели под открытым небом в окружении олеандров и поблескивающих в темноте светлячков, обсуждали не слишком хорошее качество здешних сигар и местное вино, которое они сочли очень даже неплохим. Длинное помещение бара в винной лавке было ярко освещено, изнутри доносились взрывы хохота, смешанные с бряцанием гитарных струн и быстрым щелканьем кастаньет.

— Кажется, они здесь счастливы, — заметил Таррер. — Может быть, в их многострадальной стране осталось место для чего-то еще, кроме резни.

Скарлетта охватило любопытство.

— Порядочный офицер, — сказал он, — не имеет права упускать хоть малейшую возможность получить полезную информацию. Пойдем, Таррер. Смешаемся с толпой.

Таррер с энтузиазмом поддерживал любые предложения о возможных развлечениях. Месяц скуки на корабле в открытом море заметно повышает интерес к таким вещам. Помещение бара было довольно уютным. Кубинцы, находившиеся внутри, не обращали никакого внимания на незваных гостей. Все они смотрели на сцену в дальнем конце бара, где кружилась в танце девушка. На шее у нее был венок, и она танцевала так быстро и грациозно, что цветы казались подрагивающими языками фиолетового пламени.

— Необычайно красивая девушка и необычайно красивый танец, — пробормотал Скарлетт, когда танец закончился, и девушка изящно спрыгнула со сцены. — Думаю, нужно отблагодарить ее. Я дам ей четвертак.

Девушка подошла к ним, изящным движением протягивая пустую ракушку. Она чуть присела перед Скарлеттом и устремила на него взгляд своих черных блестящих глаз. Когда он улыбнулся и уронил в ракушку монету, в этих бархатных глазах мелькнула искра кокетства. Стоящий неподалеку бандит что-то зловеще прорычал.

— Кажется, наш Отелло ревнует, — сказал Таррер. — Ты только посмотри на него.

— Не могу, я немного занят, — рассмеялся Скарлетт. — Ты изумительно танцевала, красавица. Надеюсь, скоро мы снова увидим твой танец…

Внезапно Скарлетт замолчал. Его взгляд упал на венок из фиолетовых цветов, лежащий на плечах у девушки. Скарлетт увлекался ботаникой и знал почти все драгоценные камни, украшающие корону Флоры; но таких ярких и пышных цветов он никогда раньше не видел.

Это были орхидеи, но орхидеи неизвестного ранее вида. В этом Скарлетт был уверен. В конце концов, эта часть света была исследована еще хуже, чем Новая Гвинея или остров Суматра, откуда происходили многие редкие виды.

Цветы были необыкновенно большие, намного больше, чем любые другие цветы, растущие в Европе или Америке. Лепестки их были насыщенного фиолетового цвета, а серединки — кроваво-красные. Глядя на эти цветы, Скарлетт отметил, что у них злые «лица». У большинства орхидей есть свое «лицо», и на «лицах» этих цветов он явно увидел жестокое и хитрое выражение. Кроме того, они источали какой-то странный, нездоровый аромат. Скарлетту был знаком этот запах, он встречал его задолго до этого дня, еще после битвы при Кавите[209]. Это был запах разложения.

— Какие роскошные цветы, — сказал он. — Скажи, красавица, откуда ты их взяла?

Девушка явно была польщена вниманием со стороны молодого и миловидного американца. Но тут рядом с ней вырос вышеупомянутый бородатый Отелло.

— Сеньору лучше бы оставить девушку в покое, — сказал он надменно.

Скарлетт неосознанно сжал кулаки и смерил кубинца взглядом. Он помнил о письме адмиралу, которое лежало у него в нагрудном кармане, и рассудительность взяла верх над бесстрашием.

— Вы демонстрируете себя не с лучшей стороны, дорогой друг, — сказал он, — хотя я, надо сказать, уважаю ваш прекрасный выбор. Меня заинтересовали эти цветы.

Выражение лица незнакомца смягчилось. Он расплылся в улыбке:

— Сеньор хочет такие же цветы? — спросил он. — Это я подарил их малышке Заре. Я могу показать сеньору, где они растут.

Лица всех присутствующих обернулись к Скарлетту. На каждом из них, казалось, застыло выражение дьявольской злобы, на каждом темном лице, кроме личика девушки, которая так побледнела, что это было заметно даже на ее смуглой коже.

— Если сеньор умен, — начала она, — то он не станет…

— Слушать россказни глупой девчонки, — грозно прервал ее Отелло. Он схватил девушку за руку, и ее лицо исказилось от боли. — Там, где растут эти цветы, нет ничего опасного, если только быть осторожным. Я отведу вас туда, а потом провожу до места, куда вы направляетесь, всего за один золотой доллар.

Скарлетт был воодушевлен такой перспективой. Не каждому улыбается такая удача: представить научному сообществу новый вид орхидеи. А этот экземпляр затмит красивейшие из известных растений.

— Договорились, — сказал он. — Мы выдвигаемся на рассвете. Я рассчитываю, что вы будете готовы к этому времени. Как ваше имя? Тито? Что ж, доброй ночи, Тито.

Не успели Скарлетт и Таррер развернуться к выходу, как девушка неожиданно бросилась к ним. Она успела прокричать лишь пару слов. Затем последовал звук удара, а за ним — приглушенный вскрик.

— Нет, нет! — твердо сказал Таррер Скарлетту, который уже хотел вернуться. — Не стоит. Их в десять раз больше, и настроены они далеко не дружелюбно. Никогда нельзя вмешиваться в семейные ссоры. Я уверен, если бы ты вмешался, девушка сама кинулась бы на тебя с ножом, как и ее ревнивый возлюбленный.

— Но он так сильно ударил ее, Таррер!

— Очень жаль, но мы ничем не сможем помочь. Наша задача — как можно быстрее доставить письмо адмиралу, а не ухаживать за дамами.

Скарлетту пришлось со вздохом признать, что Таррер был прав.

II

На рассвете Тито предстал перед ними совсем другим человеком. От его высокомерия не осталось и следа. Он был весел, собран и вел себя предельно учтиво и вежливо.

— Вы ведь понимаете, что нам нужно, — сказал Скарлетт. — Мы хотим как можно быстрее добраться до Порт-Анна. Вы знаете дорогу?

— Как свои пять пальцев, сеньор. Я много раз ходил этим путем. И я буду счастлив помочь вам добраться туда всего за три дня.

— Неужели это так далеко?

— Недалеко отсюда, но путь лежит через лес. А в этом лесу много мест, где раньше не ступала нога человека.

— Только не забудьте про фиолетовые орхидеи.

В глазах Тито мелькнул странный огонек. Через мгновение его уже не было. Скарлетт припомнил этот взгляд позднее, но в тот момент он не придал ему значения.

— Сеньор увидит фиолетовые орхидеи, — сказал он, — тысячи цветов. Наш народ называет их нехорошим именем, но это чепуха. Они растут на высоких деревьях и держатся на длинных зеленых усиках. Эти усики ядовиты, если касаются плоти, и с ними нужно обращаться очень осторожно. Сами цветы вполне безвредны, хотя мы и называем их дьявольскими маками.

Скарлетт с интересом выслушал эту историю. Ему не терпелось воочию увидеть и потрогать эти загадочные цветы. Весь этот поход представлялся ему нежданной удачей. В то же время он пытался держать себя в руках. Сегодня им все равно не видать фиолетовых орхидей.

Несколько часов они пробивались сквозь густые заросли. Жара, казалось, обволакивала всю землю — душная, изнуряющая жара в сочетании с высокой влажностью, и ни малейшего ветерка, который мог бы помочь справиться с ней. К тому времени, как солнце медленно начало клониться к закату, большинству отряда уже было совсем невмоготу.

Они миновали мелколесье и, поднявшись в гору, приблизились к большому скоплению деревьев на вершине хребта. С ветвей свисали зеленые стебли, а чуть выше Скарлетт увидел фиолетовую бахрому, и его сердце забилось чаще.

— Разве это не те самые фиолетовые орхидеи? — воскликнул он.

Тито презрительно дернул плечами:

— Какая-то пара цветов, — сказал он, — и все равно отсюда нам их не достать. Сеньор получит все, что он хочет, завтра.

— Но, кажется, — начал Скарлетт, — я мог бы…

Не закончив фразу, он запнулся. Солнце опустилось еще ниже и светило теперь сквозь ветки дерева, как огромный сверкающий щит. В его свете было видно каждый стебель, каждую лиану, опутавшую ветви дерева. Вглядевшись в переплетение зеленых стеблей, Скарлетт увидел в самом их центре что-то, похожее на муху, пойманную в паутину, сплетенную огромным пауком. Эта муха оказалась человеческим скелетом.

Руки и ноги были растянуты в стороны, будто жертву распяли на кресте. Зловещая паутина опутывала запястья и лодыжки. Подул слабый ветерок, и на ветках затрепетали обрывки одежды.

— Ужас! — вскрикнул Скарлетт. — Это же настоящий ужас!

— Еще бы! — воскликнул Таррер. — На фоне солнца выглядит, как муха посреди запеченного яблока. Вопрос в том, как он туда попал?

— Может быть, Тито сможет нам это объяснить? — предположил Скарлетт.

Казалось, Тито был чем-то очень взволнован и смущен. Он украдкой переводил взгляд с одного лица на другое, будто преступник, который чувствует, что его раскусили. Но на лицах не было подозрения, и к Тито вернулось самообладание.

— Я могу объяснить, — воскликнул он. При этом зубы его щелкнули, не то от страха, не то от чувства вины. — Я уже не в первый раз вижу здесь этот скелет. Несомненно, это какой-нибудь охотник до редких растений, который забрел сюда в одиночку. Он полез на дерево с ножом и запутался в тех зеленых стеблях, как ныряльщик в водорослях. И чем больше он дергался, тем крепче запутывался. Может быть, он пытался звать на помощь, но тщетно. Должно быть, так он здесь и умер.

Объяснение казалось правдоподобным, но оно никак не делало находку менее страшной. Некоторое время отряд пробирался дальше в сумерках, пока темнота окончательно не накрыла их плотной завесой.

— Мы разобьем лагерь здесь, — сказал Тито. — Местность высокая, земля сухая, а эти деревья обеспечат нам укрытие. На несколько миль вокруг лучшего места не найти. В долине останавливаться нельзя, там опасные испарения.

С этими словами Тито зажег спичку, тут же вспыхнул факел. Они стояли на небольшом плато, окруженном деревьями. Земля действительно была сухая и твердая, и отряд Скарлетта с изумлением увидел разбросанные кругом кости. Среди них были черепа животных и человеческие черепа, скелетики птиц, большие и маленькие ребра. Пейзаж был донельзя странный и пугающий.

— Нет, здесь мы никак не можем остановиться! — объявил Скарлетт.

Тито пожал плечами:

— Больше негде, — ответил он. — Внизу в долине очень опасно. А если пойдем вглубь леса, то столкнемся со змеями и ягуарами. Не обращайте внимания на кости. Пфф! Да мы их запросто уберем.

Их действительно нужно было убрать. По большей части кости были белыми и сухими, такими их сделали воздух и солнце. Над кучей выжженных солнцем костей угрожающе нависали ветки огромных деревьев. Скарлетт вместе с остальными занялся раскидыванием издевательски белевших скелетов в разные стороны. Прямо у своих ног он увидел прекрасно сохранившийся человеческий скелет. На пальце у того блеснуло что-то, что при ближайшем рассмотрении оказалось кольцом-печаткой. Скарлетт поднял это кольцо и вздрогнул.

— Я знаю это кольцо! — воскликнул он. — Оно принадлежало Пьеру Энтону, самому опытному и бесстрашному ботанику из когда-либо работавших в знаменитом парижском ботаническом саду[210]. Я даже считал беднягу своим другом. Он всегда предвидел, что именно так и встретит свою смерть.

— Должно быть, здесь была редкостная бойня, — сказал Таррер.

— Ничего не понимаю, — проговорил Скарлетт. К этому времени они уже расчистили большую площадь от останков людей и животных. В свете факела можно было разглядеть омерзительных насекомых, которые вертелись вокруг них. — Это выше моего понимания. Тито, ты можешь это как-то объяснить? Я бы еще понял, если бы здесь были только человеческие кости. Но здесь есть кости и птиц, и животных! Причем все скелеты лежат строго по кругу, границы которого определяются тем, где начинаются кроны деревьев. Что все это значит?

Тито заявил, что понятия не имеет, в чем тут дело. Несколько лет назад этот полуостров захватило небольшое племя, он понадобился им для каких-то религиозных целей. Они приплыли по реке издалека, и о них ходили жуткие легенды. Несомненно, они занимались и жертвоприношениями.

Скарлетт презрительно отмахнулся от этой истории. Его мучило любопытство. Должно быть какое-то другое объяснение, ведь люди часто видели Пьера Энтона за последние десять лет.

— Что-то здесь не так, — сказал он Тарреру. — Я хочу знать, в чем тут дело, хочу добраться до сути.

— Что до меня, — сказал Таррер, широко зевая, — я хочу только одного: поужинать и лечь спать.

III

Лежа возле костра, Скарлетт осматривал местность. Он ощущал смутную тревогу, причину которой он и сам не мог бы объяснить. Прежде всего, его смущал странный звук, чуть слышный в воздухе. Казалось, что среди ветвей деревьев, нависших над ним, что-то движется и шевелится. Уже не раз он различал в них нечто похожее на клубок зеленых извивающихся змей, но счел это игрой потревоженного воображения.

Тито спал за пределами расчищенного от скелетов круга, соорудив себе из костей что-то вроде пещеры. Еще секунду назад Скарлетт видел, как он украдкой поднял голову с темными блестящими волосами, и глаза его в свете костра сверкнули злобной хитростью. Но, встретившись взглядом со Скарлеттом, Тито махнул ему рукой и снова улегся.

— Да что значит вся эта чертовщина? — пробормотал Скарлетт. — Этот бандюга явно задумал что-то нехорошее. Все еще злится, что я разговаривал с его девушкой. Но вряд ли он сможет причинить нам вред. Да тихо ты!

Огромный мастиф зарычал, а затем тревожно взвыл. Казалось, даже пес чуял какую-то опасность. Он снова лег, подчиняясь приказу хозяина, но даже во сне продолжал поскуливать.

— Кажется, поспать мне сегодня не удастся, — сказал Скарлетт сам себе.

Некоторое время он действительно лежал без сна. Наконец, он увидел себя, идущим по тропинке, заросшей маками. Он гулял по саду, полному скелетов, увитых фиолетовыми цветами. Затем появился Пьер Энтон, бледный и решительный, каким его всегда знал Скарлетт. Вдруг сон и явь странным образом переплелись, где-то взвыл от боли мастиф, и Скарлетт проснулся.

На лбу у него выступили капельки пота, он часто и прерывисто дышал, прислушиваясь к частым глухим ударам собственного сердца — он еще не отошел от кошмарного сна. И тут снова раздался вой мастифа, настоящий вой, полный настоящего ужаса, и только тогда Скарлетт сбросил остатки сна.

Вдруг произошло нечто странное. В тусклом свете огня Скарлетт увидел, как чья-то невидимая рука схватила мастифа, подняла его высоко вверх и изо всех сил швырнула оземь. Огромный пес замер и не шевелился.

Скарлетта охватило чувство страха, порожденное осознанием собственного бессилия. Что это за чертовщина? Он был ученым и не верил в сверхъестественные силы, но все-таки, что это за чертовщина?

Никто не шевельнулся. Спутники Скарлетта были слишком утомлены, их вряд ли разбудил бы даже грохот артиллерийских снарядов. Стуча зубами, Скарлетт пополз к собаке, пытаясь унять дрожь в коленях.

Огромный пес в черном наморднике был мертв. Из ран на груди животного сочилась кровь, на горле виднелся глубокий порез, сделанный, судя по всему, каким-то зазубренным лезвием, как у пилы. Но самым странным было то, что вокруг тела собаки рассыпались те самые великолепные фиолетовые орхидеи, сорванные почти у самого основания цветка. По спине Скарлетта, от самого позвоночника и до основания черепа, пробежали мурашки. Он почувствовал, что волосы у него встают дыбом.

Он был напуган. Еще никогда в жизни он не испытывал такого страха. Творилось что-то невероятное, жестокое и кровожадное.

Но всему должно быть разумное объяснение. Каким-то образом здесь замешаны фиолетовые орхидеи. Недаром эти цветы пользуются дурной славой. Разве кубинцы не называют их «дьявольскими маками»?

Теперь Скарлетт отчетливо вспомнил выражение испуга на побледневшем лице Зары, когда Тито вызвался показать им, где растут эти великолепные цветы; он вспомнил, как девушка пыталась что-то прокричать им вслед, и какой удар за этим последовал. Теперь он все понял. Девушка хотела предупредить их о той непередаваемой опасности, которой Тито хотел подвергнуть их небольшой отряд. Такова была месть ревнивого кубинца.

Скарлетта охватило дикое желание отплатить ему тем же, он просто трясся от гнева. Ступая по пропитанной влагой траве, он прокрался к Тито и приставил к его лбу ствол револьвера. Тито слегка шевельнулся во сне.

— Ты животное! — взревел Скарлетт. — Я пристрелю тебя!

Тито лежал неподвижно. Дыхание его было спокойным и размеренным. Он мирно спал, в этом не могло быть сомнений. В конце концов, возможно, он ни в чем не виноват. Но с другой стороны, его спокойствие может говорить и о том, что он так уверен в успехе свершившейся мести, что может позволить себе спать и ни о чем не тревожиться.

Подтверждением последней теории выступал тот факт, что кубинец лег спать за пределами того круга, где были разбросаны иссушенные солнцем кости. Возможно, вне этого круга находиться безопасно. В таком случае, можно просто разбудить всех остальных и тем самым избавить их от мучительной смерти, которая постигла мастифа. Эти деревья, несомненно, относятся к разновидности анчара[211], но даже это не объясняет того ужасного зрелища, которое он наблюдал.

— Пусть этот малый еще немного поспит, — пробормотал Скарлетт.

С опаской он пополз обратно в круг смерти. Он собирался разбудить остальных и подождать, что будет дальше. К этому времени все его чувства обострились, как никогда раньше. Он соображал необычайно ясно и все прекрасно видел, несмотря на темноту. Продвигаясь вперед, он внезапно увидел, как сверху стремительно упало что-то вроде клубка зеленой веревки, которая распуталась и повисла как натянутый изумрудный канат. По форме это напоминало треугольник, обращенный острым углом вверх. По всей длине веревки виднелись крючковатые шипы. Веревка, похоже, свисала с самой верхушки дерева, а на конце ее виднелось что-то вроде присоски, которой она, по всей видимости, всасывала влагу.

«Похоже на какое-то неизвестное природное явление», — подумал Скарлетт. Раньше он не встречал подобных растений-паразитов, живущих на вершинах деревьев и поддерживающих жизнь при помощи таких зеленых стеблей, похожих на веревку, созданных природой специально для того, чтобы по ночам впитывать влагу.

На секунду Скарлетт успокоился, рассуждая над своей теорией, но только лишь на секунду, потому что через мгновение он заметил, что по всей длине зеленых веревок растут большие фиолетовые цветы, дьявольские маки.

На мгновение он опешил и остановился, тяжело дыша. За всем этим наверняка стоит какая-то дьявольщина. Он увидел, как веревка задрожала, натяжение ее ослабилось, она качнулась, будто маятник, и уже в следующую секунду обвивала плечи спящего матроса.

Зеленая веревка казалась щупальцем осьминога. Она дрожала по всей длине, будто нить паутины, сплетенной жестоким пауком, в которой запуталась оса. Стебель все туже сжимался вокруг плеч матроса, и вдруг, прямо на глазах перепуганного Скарлетта, спящий человек начал медленно подниматься в воздух.

Скарлетт ринулся к нему, подавив желание истерично закричать. Теперь, когда его товарищ подвергался опасности, от страха не осталось и следа. Он вытащил из кармана складной нож и бросился с ним на веревку. Он был готов, что она окажется прочной, как канат, но к его удивлению стебель легко поддался ножу, как морковка, и моряк с глухим стуком упал на землю.

Он сел, энергично протирая глаза.

— Это вы, сэр? — спросил он. — Что-то случилось?

— Ради всего святого, вставай и помоги мне разбудить остальных, — охрипшим голосом сказал Скарлетт. — Мы попали в мастерскую самого дьявола. Здесь он изобретает все ужасы ада.

Матрос быстро вскочил на ноги. Как только он встал, одежда соскользнула у него с пояса и упала к его ногам, разрезанная острыми зубами зеленого паразита. На коже виднелись следы от укусов, сочащиеся кровью.

Лишь немногие обладают мужеством в два часа пополуночи[212]. Матрос, который бесстрашно пошел бы против корабля-броненосца, теперь стоял и дрожал от страха и растерянности.

— Что это значит, сэр? — закричал он. — Я же…

— Разбуди остальных, — прикрикнул на него Скарлетт, — буди остальных!

На землю упали еще два или три клубка стеблей, которые тут же зашевелились. На них явственно виднелись фиолетовые цветы. Скарлетт закричал как умалишенный и начал безжалостно пинать своих товарищей.

Наконец, все они проснулись и теперь ворчали и жаловались, что их так бесцеремонно разбудили. Тито за все это время ни разу не шевельнулся.

— Я ничего не понимаю, — сказал Таррер.

— Отойдите от деревьев, — сказал Скарлетт, — и я попытаюсь объяснить. Вряд ли вы мне сразу поверите. Никто не поверит в кошмар, о котором я собираюсь вам рассказать.

Скарлетт начал объяснять. Как он и ожидал, его историю выслушали с явным недоверием, все, кроме раненого моряка, у которого было достаточно доказательств его правоты.

— Я не верю, — сказал, наконец, Таррер. Они говорили шепотом, так, чтобы Тито, которого они по понятным причинам не хотели будить, не услышал их. — Это все кубинский бандит, он все это подстроил. Не может быть, чтобы эти зеленые стебли могли…

Скарлетт махнул рукой в сторону центра круга.

— Позови пса, — мрачно сказал он. — Посмотрим, откликнется ли он.

— В историю с бедным старым мастифом я верю. Но все равно я не могу… Хотя, я сам проверю.

К этому времени с деревьев свисало уже больше дюжины гибких зеленых стеблей. Казалось, будто их раскачивала чья-то невидимая рука, и стебли понемногу продвигались вперед. Покрытые сплошь фиолетовыми цветами, они не казались опасными никому, кроме Скарлетта, который видел в них только угрозу. С этими словами Таррер подошел к деревьям.

— Что ты собираешься делать? — спросил Скарлетт.

— Именно то, что я уже сказал. Я хочу лично проверить, в чем тут дело.

Скарлетт без лишних слов кинулся к нему. Ему было не до манер, принятых в избалованном цивилизованном мире. В подобных случаях существовал только один аргумент — сила, а Скарлетт был сильнее Таррера.

Таррер заметил это и моментально оценил ситуацию.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Даже и не думай! Хотя уже поздно. — И он бросился вперед, пробираясь сквозь тонкие изумрудные колонны. Они медленно шевелились и не представляли никакой опасности для сильного и осторожного человека. Подойдя ближе, Скарлетт услышал хлюпающие звуки, будто что-то впитывало росу.

— Ради всего святого, уйди оттуда! — закричал он.

Но было слишком поздно. Сзади к Тарреру подобрался зеленый хлыст, и в свете молнии было ясно видно, что он уже попал в западню. Стебли, для которых было привычным тянуть все вверх, обладали большой силой. Очевидно, Таррер почувствовал это и начал задыхаться.

— Освободите меня! — проговорил он хриплым голосом. — Освободите меня! Меня что-то тащит вверх.

На секунду показалось, что он обречен. В действительности всех охватило тошнотворное, ужасное чувство. Таррера тянуло в разные стороны, но, несмотря на это, он ухитрялся держаться на ногах.

Забыв о том, что сам подвергает себя опасности, Скарлетт бросился вперед, крича товарищам, чтобы те помогли ему. В мгновение ока ножи уже размахивали во все стороны, кромсая стебли.

— Не все, — прошептал Скарлетт. Ситуация была настолько напряженной, что никто не поднимал голос выше шепота. — Вы двое следите за тем, не появятся ли новые стебли. А как только появятся, немедленно режьте их. Ну!

Все тело Таррера было обвито ужасными зелеными змееподобными стеблями. Лицо его побелело, его сдавило так, что дыхание давалось с трудом. Скарлетт видел только сплошную зеленую массу, скользкие стебли и увязшие во всем этом фиолетовые цветы. Вся земля была усыпана ими. Они были влажными и скользкими.

Таррер, теряя сознание, упал вперед. Теперь его держали только два стебля. Давление ослабло. Размахнувшись, Скарлетт перерезал оставшиеся стебли, и Таррер упал на землю. Он был без сознания. Как только Скарлетт, шатаясь, вышел из круга смерти, он почувствовал тошноту и головокружение. Он видел, как Таррера несут в безопасное место, а затем все погрузилось в темноту.

— Я все еще чувствую слабость, — сказал Таррер спустя час. — Но, если не брать это во внимание, я абсолютно в норме. И я не прочь поквитаться с Тито, который втянул меня в это.

— Где бы достать кипящее масло, — мрачно сказал Скарлетт. — Бездушный мерзавец все это время крепко спал. Думаю, он не сомневается, что сумел прикончить нас.

— Честное слово, этого прохвоста надо пристрелить! — воскликнул Таррер.

— У меня есть небольшой план, — сказал Скарлетт, — который я хочу осуществить чуть позже. А пока нам надо готовить завтрак. Когда Тито проснется, его будет ждать маленький приятный сюрприз.

Через некоторое время Тито проснулся и огляделся по сторонам. Сначала в его взгляде читалось любопытство, а затем разочарование и, наконец, страх. На его лице отражались тысячи противоречивых эмоций. Скарлетт увидел это и подозвал кубинца.

— Я не собираюсь вдаваться в лишние подробности, — сказал он, — но нам стало известно, что ты решил поиграть с нами в предателя. Поэтому мы хотели бы продолжить наше путешествие без тебя. Теперь мы и сами легко найдем дорогу.

— Сеньор вправе поступать, как он хочет, — ответил он. — Дайте мне мой доллар, и я уйду.

Скарлетт сухо ответил, что он не станет делать ничего подобного. Скарлетт не собирался ставить на карту свою жизнь и жизни своих товарищей в обмен на мошенничество кубинского бандита.

— Мы собираемся оставить тебя здесь, — сказал он. — У тебя будет достаточно еды, и здесь ведь совершенно безопасно, под укрытием этих деревьев, и никто тебя не потревожит. Мы привяжем тебя к одному из деревьев и оставим на следующие двадцать четыре часа.

С лица Тито тут же исчезла вся дерзость. Его колени подогнулись, на позеленевшем лице выступили капли пота. Глядя на то, как дрожали его руки, можно было подумать, что его пробирает ужаснейший озноб.

— Деревья! — запинаясь, говорил он. — Деревья, сеньор! На них водятся змеи, и… и еще разные опасные вещи. Есть и другие места…

— Если здесь было безопасно вчера вечером, то будет безопасно и сегодня, — зловеще проговорил Скарлетт. — Я уже принял решение.

Тито больше не сопротивлялся. Он упал на колени и молил о пощаде до тех пор, пока Скарлетт пинком не заставил его подняться.

— Признайся во всем, — сказал он, — или придется отвечать за последствия. Ты прекрасно знаешь, что мы обнаружили этой ночью, подлец!

Тито, запинаясь, все рассказал. Он хотел избавиться от американцев. Он испытывал ревность. Кроме того, разве Кубе будет лучше под властью американцев? Конечно, нет. Поэтому долг каждого честного кубинца — любыми средствами вредить американцам.

— Да уж, вам есть, за что бороться, — проворчал Скарлетт. — Ближе к делу.

Поторапливаемый сапогом из жесткой кожи, Тито окончательно во всем признался. Сеньор сам навел его на мысль об убийстве при помощи дьявольских маков. Уже не один охотник за хищными растениями встретил таким образом свою смерть. Скелет на дереве принадлежал голландцу, который случайно попал в ловушку фиолетовых орхидей. И с Пьером Энтоном произошло то же самое. Эти усики с присосками появляются только по ночам, чтобы впитывать влагу, а днем они складываются, как пружина. И они убивают все живое, до чего дотрагиваются. Тито не раз наблюдал за тем, как эти беспощадные стебли с фиолетовыми цветами могут задушить и растерзать птицу или животное.

— Как ты достаешь цветы? — спросил Скарлетт.

— Это просто, — ответил Тито. — Днем я поливаю землю возле дерева. После этого появляются усики, их влечет вода. Как только они разворачиваются, надо длинным ножом перерезать стебель. Конечно, это опасно, но если быть осторожным, то ничего не случится.

— Сейчас я не хочу утруждать себя этим, — сказал Скарлетт. — Но я хочу, чтобы ты пошел с нами в качестве пленного.

Глаза Тито расширились.

— Меня не пристрелят? — хрипло спросил он.

— Не знаю, — ответил Скарлетт. — Может быть, вместо этого тебя повесят. В любом случае, я буду крайне разочарован, если тебя не прикончат каким бы то ни было способом. Что бы они ни выбрали, я буду ждать этого с нетерпением. Твоя участь меня ничуть не волнует.

Перевод Анны Домниной

Всеволод Гаршин «Красный цветок»

Пациент сумасшедшего дома практически не спит и каждый день теряет в весе. Он одержим мыслями о красных цветах мака, что растут в саду при больнице. Ведь в них собрано все зло человечества, вся боль и все слезы. Вся пролитая кровь. Никто этого не понимает, ходить на грядки и рвать цветы не разрешается… Но их во что бы то ни стало нужно уничтожить, не дав излить зло в наш мир.

DARKER. № 6 июнь 2014

Памяти Ивана Сергеевича Тургенева

I

— Именем его императорского величества, государя императора Петра Первого, объявляю ревизию сему сумасшедшему дому!

Эти слова были сказаны громким, резким, звенящим голосом. Писарь больницы, записывавший больного в большую истрепанную книгу на залитом чернилами столе, не держался от улыбки. Но двое молодых людей, сопровождавшие больного, не смеялись: они едва держались на ногах после двух суток проведенных без сна, наедине с безумным, которого они только что привезли по железной дороге. На предпоследней станции припадок бешенства усилился; где-то достали сумасшедшую рубаху и, позвав кондукторов и жандарма, надели на больного. Так привезли его в город, так доставили и в больницу.

Он был страшен. Сверх изорванного во время припадка в клочья серого платья куртка из грубой парусины с широким вырезом обтягивала его стан; длинные рукава прижимали его руки к груди накрест и были завязаны сзади. Воспаленные, широко раскрытые глаза (он не спал десять суток) горели неподвижным горячим блеском; нервная судорога подергивала край нижней губы; спутанные курчавые волосы падали гривой на лоб; он быстрыми тяжелыми шагами ходил из угла в угол конторы, пытливо осматривая старые шкапы с бумагами и клеенчатые стулья и изредка взглядывая на своих спутников.

— Сведите его в отделение. Направо.

— Я знаю, знаю. Я был уже здесь с вами в прошлом году. Мы осматривали больницу. Я все знаю, и меня будет трудно обмануть, — сказал больной.

Он повернулся к двери. Сторож растворил ее перед ним; тою же быстрою, тяжелою и решительною походкою, высоко подняв безумную голову, он вышел из конторы и почти бегом пошел направо, в отделение душевнобольных. Провожавшие едва успевали идти за ним.

— Позвони. Я не могу. Вы связали мне руки.

Швейцар отворил двери, и путники вступили в больницу.

Это было большое каменное здание старинной казенной постройки. Два больших зала, один — столовая, другой — общее помещение для спокойных больных, широкий коридор со стеклянною дверью, выходившей в сад с цветником, и десятка два отдельных комнат, где жили больные, занимали нижний этаж; тут же были устроены две темные комнаты, одна обитая тюфяками, другая досками, в которые сажали буйных, и огромная мрачная комната со сводами — ванная. Верхний этаж занимали женщины. Нестройный шум, прерываемый завываниями и воплями, несся оттуда. Больница была устроена на восемьдесят человек, но так как она одна служила на несколько окрестных губерний, то в ней помещалось до трехсот. В небольших каморках было по четыре и по пять кроватей; зимой, когда больных не выпускали в сад и все окна за железными решетками бывали наглухо заперты, в больнице становилось невыносимо душно.

Нового больного отвели в комнату, где помещались ванны. И на здорового человека она могла произвести тяжелое впечатление, а на расстроенное, возбужденное воображение действовала тем более тяжело. Это была большая комната со сводами, с липким каменным полом, освещенная одним, сделанным в углу, окном; стены и своды были выкрашены темно-красною масляною краскою; в почерневшем от грязи полу, в уровень с ним, были вделаны две каменные ванны, как две овальные, наполненные водою ямы. Огромная медная печь с цилиндрическим котлом для нагревания воды и целой системой медных трубок и кранов занимала угол против окна; все носило необыкновенно мрачный и фантастический для расстроенной головы характер, и заведовавший ванными сторож, толстый, вечно молчавший хохол, своею мрачною физиономиею увеличивал впечатление.

И когда больного привели в эту страшную комнату, чтобы сделать ему ванну и, согласно с системой лечения главного доктора больницы, наложить ему на затылок большую мушку, он пришел в ужас и ярость. Нелепые мысли, одна чудовищнее другой, завертелись в его голове. Что это? Инквизиция? Место тайной казни, где враги его решили покончить с ним? Может быть, самый ад? Ему пришло, наконец, в голову, что это какое-то испытание. Его раздели, несмотря на отчаянное сопротивление. С удвоенною от болезни силою он легко вырывался из рук нескольких сторожей, так что они падали на пол; наконец четверо повалили его, и, схватив за руки и за ноги, опустили в теплую воду. Она показалась ему кипятком, и в безумной голове мелькнула бессвязная отрывочная мысль об испытании кипятком и каленым железом. Захлебываясь водою и судорожно барахтаясь руками и ногами, за которые его крепко держали сторожа, он, задыхаясь, выкрикивал бессвязную речь, о которой невозможно иметь представления, не слышав ее на самом деле. Тут были и молитвы и проклятия. Он кричал, пока не выбился из сил, и, наконец, тихо, с горячими слезами, проговорил фразу, совершенно не вязавшуюся с предыдущей речью:

— Святой великомученик Георгий! В руки твои предаю тело мое. А дух — нет, о нет!..

Сторожа все еще держали его, хотя он и успокоился. Теплая ванна и пузырь со льдом, положенный на голову, произвели свое действие. Но когда его, почти бесчувственного, вынули из воды и посадили на табурет, чтобы поставить мушку, остаток сил и безумные мысли снова точно взорвало.

— За что? За что? — кричал он. — Я никому не хотел зла. За что убивать меня? О-о-о! О Господи! О вы, мучимые раньше меня! Вас молю, избавьте…

Жгучее прикосновение к затылку заставило его отчаянно биться. Прислуга не могла с ним справиться и не знала, что делать.

— Ничего не поделаешь, — сказал производивший операцию солдат. — Нужно стереть.

Эти простые слова привели больного в содрогание. «Стереть!.. Что стереть? Кого стереть? Меня!» — подумал он и в смертельном ужасе закрыл глаза. Солдат взял за два конца грубое полотенце и, сильно нажимая, быстро провел им по затылку, сорвав с него и мушку, и верхний слой кожи и оставив обнаженную красную ссадину. Боль от этой операции, невыносимая и для спокойного и здорового человека, показалась больному концом всего. Он отчаянно рванулся всем телом, вырвался из рук сторожей, и его нагое тело покатилось по каменным плитам. Он думал, что ему отрубили голову. Он хотел крикнуть и не мог. Его отнесли на койку в беспамятстве, которое перешло в глубокий, мертвый и долгий сон.

II

Он очнулся ночью. Все было тихо; из соседней большой комнаты слышалось дыхание спящих больных. Где-то далеко монотонным, странным голосом разговаривал сам с собою больной, посаженный на ночь в темную комнату, да сверху, из женского отделения, хриплый контральто пел какую-то дикую песню. Больной прислушивался к этим звукам. Он чувствовал страшную слабость и разбитость во всех членах; шея его сильно болела.

«Где я? Что со мной?» — пришло ему в голову. И вдруг с необыкновенною яркостью ему представился последний месяц его жизни, и он понял, что он болен и чем болен. Ряд нелепых мыслей, слов и поступков вспомнился ему, заставляя содрогаться всем существом.

— Но это кончено, слава Богу, это кончено! — прошептал он и снова уснул.

Открытое окно с железными решетками выходило в маленький закоулок между большими зданиями и каменной оградой; в этот закоулок никто никогда не заходил, и он весь густо зарос каким-то диким кустарником и сиренью, пышно цветшею в то время года… За кустами, прямо против окна, темнела высокая ограда, высокие верхушки деревьев большого сада, облитые и проникнутые лунным светом, глядели из-за нее. Справа подымалось белое здание больницы с освещенными изнутри окнами с железными решетками; слева — белая, яркая от луны, глухая стена мертвецкой. Лунный свет падал сквозь решетку окна внутрь комнаты, на пол, и освещал часть постели и измученное, бледное лицо больного с закрытыми глазами; теперь в нем не было ничего безумного. Это был глубокий, тяжелый сон измученного человека, без сновидений, без малейшего движения и почти без дыхания. На несколько мгновений он проснулся в полной памяти, как будто бы здоровым, затем чтобы утром встать с постели прежним безумцем.

III

— Как вы себя чувствуете? — спросил его на другой день доктор.

Больной, только что проснувшись, еще лежал под одеялом.

— Отлично! — отвечал он, вскакивая, надевая туфли и хватаясь за халат. — Прекрасно! Только одно: вот!

Он показал себе на затылок.

— Я не могу повернуть шеи без боли. Но это ничего. Все хорошо, если его понимаешь; а я понимаю.

— Вы знаете, где вы?

— Конечно, доктор! Я в сумасшедшем доме. Но ведь, если понимаешь, это решительно все равно. Решительно все равно.

Доктор пристально смотрел ему в глаза. Его красивое холеное лицо с превосходно расчесанной золотистой бородой и спокойными голубыми глазами, смотревшими сквозь золотые очки, было неподвижно и непроницаемо. Он наблюдал.

— Что вы так пристально смотрите на меня? Вы не прочтете того, что у меня в душе, — продолжал больной, — а я ясно читаю в вашей! Зачем вы делаете зло? Зачем вы собрали эту толпу несчастных и держите ее здесь? Мне все равно: я все понимаю и спокоен; но они? К чему эти мученья? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и не жить… Ведь так?

— Может быть, — отвечал доктор, садясь на стул в углу комнаты так, чтобы видеть больного, который быстро ходил из угла в угол, шлепая огромными туфлями конской кожи и размахивая полами халата из бумажной материи с широкими красными полосами и крупными цветами. Сопровождавшие доктора фельдшер и надзиратель продолжали стоять навытяжку у дверей.

— И у меня она есть! — воскликнул больной. — И когда я нашел ее, я почувствовал себя переродившимся. Чувства стали острее, мозг работает, как никогда. Что прежде достигалось длинным путем умозаключений и догадок, теперь я познаю интуитивно. Я достиг реально того, что выработано философией. Я переживаю самим собою великие идеи о том, что пространство и время — суть фикции. Я живу во всех веках. Я живу без пространства, везде или нигде, как хотите. И поэтому мне все равно, держите ли вы меня здесь или отпустите на волю, свободен я или связан. Я заметил, что тут есть еще несколько таких же. Но для остальной толпы такое положение ужасно. Зачем вы не освободите их? Кому нужно…

— Вы сказали, — перебил его доктор, — что вы живете вне времени и пространства. Однако нельзя не согласиться, что мы с вами в этой комнате и что теперь, — доктор вынул часы, — половина одиннадцатого 6-го мая 18** года. Что вы думаете об этом?

— Ничего. Мне все равно, где ни быть и когда ни жить. Если мне все равно, не значит ли это, что я везде и всегда?

Доктор усмехнулся.

— Редкая логика, — сказал он, вставая. — Пожалуй, вы правы. До свидания. Не хотите ли вы сигарку?

— Благодарю вас. — Он остановился, взял сигару и нервно откусил ее кончик. — Это помогает думать, — сказал он. — Это мир, микрокосм. На одном конце щелочи, на другом — кислоты… Таково равновесие и мира, в котором нейтрализуются противоположные начала. Прощайте, доктор!

Доктор отправился дальше. Большая часть больных ожидала его, вытянувшись у своих коек. Никакое начальство не пользуется таким почетом от своих подчиненных, каким доктор-психиатр от своих помешанных.

А больной, оставшись один, продолжал порывисто ходить из угла в угол камеры. Ему принесли чай; он, не присаживаясь, в два приема опорожнил большую кружку и почти в одно мгновение съел большой кусок белого хлеба. Потом он вышел из комнаты и несколько часов, не останавливаясь, ходил своею быстрою и тяжелой походкой из конца в конец всего здания. День был дождливый, и больных не выпускали в сад. Когда фельдшер стал искать нового больного, ему указали на конец коридора; он стоял здесь, прильнувши лицом к стеклу стеклянной садовой двери, и пристально смотрел на цветник. Его внимание привлек необыкновенно яркий алый цветок, один из видов мака.

— Пожалуйте взвеситься, — сказал фельдшер, трогая его за плечо.

И когда тот повернулся к нему лицом, он чуть не отшатнулся в испуге: столько дикой злобы и ненависти горело в безумных глазах. Но увидав фельдшера, он тотчас же переменил выражение лица и послушно пошел за ним, не сказав ни одного слова, как будто погруженный в глубокую думу. Они прошли в докторский кабинет; больной сам встал на платформу небольших десятичных весов: фельдшер, свесив его, отметил в книге против его имени 109 фунтов. На другой день было 107, на третий 106.

— Если так пойдет дальше, он не выживет, — сказал доктор и приказал кормить его как можно лучше.

Но, несмотря на это и на необыкновенный аппетит больного, он худел с каждым днем, и фельдшер каждый день записывал в книгу все меньшее и меньшее число фунтов. Больной почти не спал и целые дни проводил в непрерывном движении.

IV

Он сознавал, что он в сумасшедшем доме; он сознавал даже, что он болен. Иногда, как в первую ночь, он просыпался среди тишины после целого дня буйного движения, чувствуя ломоту во всех членах и страшную тяжесть в голове, но в полном сознании. Может быть, отсутствие впечатлений в ночной тишине и полусвете, может быть, слабая работа мозга только что проснувшегося человека делали то, что в такие минуты он ясно понимал свое положение и был как будто бы здоров. Но наступал день; вместе со светом и пробуждением жизни в больнице его снова волною охватывали впечатления; больной мозг не мог справиться с ними, и он снова был безумным. Его состояние было странною смесью правильных суждений и нелепостей. Он понимал, что вокруг него все больные, но в то же время в каждом из них видел какое-нибудь тайно скрывающееся или скрытое лицо, которое он знал прежде или о котором читал или слыхал. Больница была населена людьми всех времен и всех стран. Тут были и живые, и мертвые. Тут были знаменитые и сильные мира и солдаты, убитые в последнюю войну и воскресшие. Он видел себя в каком-то волшебном, заколдованном круге, собравшем в себя всю силу земли, и в горделивом исступлении считал себя за центр этого круга. Все они, его товарищи по больнице, собрались сюда затем, чтобы исполнить дело, смутно представлявшееся ему гигантским предприятием, направленным к уничтожению зла на земле. Он не знал, в чем оно будет состоять, но чувствовал в себе достаточно сил для его исполнения. Он мог читать мысли других людей; видел в вещах всю их историю; большие вязы в больничном саду рассказывали ему целые легенды из пережитого; здание, действительно построенное довольно давно, он считал постройкой Петра Великого и был уверен, что царь жил в нем в эпоху Полтавской битвы. Он прочел это на стенах, на обвалившейся штукатурке, на кусках кирпича и изразцов, находимых им в саду; вся история дома и сада была написана на них. Он населил маленькое здание мертвецкой десятками и сотнями давно умерших людей и пристально вглядывался в оконце, выходившее из ее подвала в уголок сада, видя в неровном отражении света в старом радужном и грязном стекле знакомые черты, виденные им когда-то в жизни или на портретах.

Между тем наступила ясная, хорошая погода; больные целые дни проводили на воздухе в саду. Их отделение сада, небольшое, но густо заросшее деревьями, было везде, где только можно, засажено цветами. Надзиратель заставлял работать в нем всех сколько-нибудь способных к труду; целые дни они мели и посыпали песком дорожки, пололи и поливали грядки цветов, огурцов, арбузов и дынь, вскопанные их же руками. Угол сада зарос густым вишняком; вдоль него тянулись аллеи из вязов; посредине, на небольшой искусственной горке, был разведен самый красивый цветник во всем саду; яркие цветы росли по краям верхней площадки, а в центре ее красовалась большая, крупная и редкая, желтая с красными крапинками далия. Она составляла центр и всего сада, возвышаясь над ним, и можно было заметить, что многие больные придавали ей какое-то таинственное значение. Новому больному она казалась тоже чем-то не совсем обыкновенным, каким-то палладиумом сада и здания. Все дорожки были также обсажены руками больных. Тут были всевозможные цветы, встречающиеся в малороссийских садиках: высокие розы, яркие петунии, кусты высокого табаку с небольшими розовыми цветами, мята, бархатцы, настурции и мак. Тут же, недалеко от крыльца, росли три кустика мака какой-то особенной породы; он был гораздо меньше обыкновенного и отличался от него необыкновенною яркостью алого цвета. Этот цветок и поразил больного, когда он в первый день после поступления в больницу смотрел в сад сквозь стеклянную дверь.

Выйдя в первый раз в сад, он, прежде всего, не сходя со ступеней крыльца, посмотрел на эти яркие цветы. Их было всего только два; случайно они росли отдельно от других и на невыполотом месте, так что густая лебеда и какой-то бурьян окружали их.

Больные один за другим выходили из дверей, у которых стоял сторож и давал каждому из них толстый белый, вязанный из бумаги колпак с красным крестом на лбу. Колпаки эти побывали на войне и были куплены на аукционе. Но больной, само собою разумеется, придавал этому красному кресту особое, таинственное значение. Он снял с себя колпак и посмотрел на крест, потом на цветы мака. Цветы были ярче.

— Он побеждает, — сказал больной, — но мы посмотрим.

И он сошел с крыльца. Осмотревшись и не заметив сторожа, стоявшего сзади него, он перешагнул грядку и протянул руку к цветку, но не решился сорвать его. Он почувствовал жар и колотье в протянутой руке, а потом и во всем теле, как будто бы какой-то сильный ток неизвестной ему силы исходил от красных лепестков и пронизывал все его тело. Он придвинулся ближе и протянул руку к самому цветку, но цветок, как ему казалось, защищался, испуская ядовитое, смертельное дыхание. Голова его закружилась; он сделал последнее отчаянное усилие и уже схватился за стебелек, как вдруг тяжелая рука легла ему на плечо. Это сторож схватил его.

— Нельзя рвать, — сказал старик-хохол. — И на грядку не ходи. Тут много вас, сумасшедших, найдется: каждый по цветку, весь сад разнесут, — убедительно сказал он, все держа его за плечо.

Больной посмотрел ему в лицо, молча освободился от его руки и в волнении пошел по дорожке. «О, несчастные! — думал он. — Вы не видите, вы ослепли до такой степени, что защищаете его. Но во что бы то ни стало я покончу с ним. Не сегодня, так завтра мы померяемся силами. И если я погибну, не все ли равно…»

Он гулял по саду до самого вечера, заводя знакомства и ведя странные разговоры, в которых каждый из собеседников слышал только ответы на свои безумные мысли, выражавшиеся нелепо-таинственными словами. Больной ходил то с одним товарищем, то с другим и к концу дня еще более убедился, что «все готово», как он сказал сам себе. Скоро, скоро распадутся железные решетки, все эти заточенные выйдут отсюда и помчатся во все концы земли, и весь мир содрогнется, сбросит с себя ветхую оболочку и явится в новой, чудной красоте. Он почти забыл о цветке, но, уходя из сада и поднимаясь на крыльцо, снова увидел в густой потемневшей и уже начинавшей роситься траве точно два красных уголька. Тогда больной отстал от толпы и, став позади сторожа, выждал удобного мгновения. Никто не видел, как он перескочил через грядку, схватил цветок и торопливо спрятал его на своей груди под рубашкой. Когда свежие, росистые листья коснулись его тела, он побледнел как смерть и в ужасе широко раскрыл глаза. Холодный пот выступил у него на лбу.

В больнице зажгли лампы; в ожидании ужина большая часть больных улеглась на постели, кроме нескольких беспокойных, торопливо ходивших по коридору и залам. Больной с цветком был между ними. Он ходил, судорожно сжав руки у себя на груди крестом: казалось, он хотел раздавить, размозжить спрятанное на ней растение. При встрече с другими он далеко обходил их, боясь прикоснуться к ним краем одежды.

— Не подходите, не подходите! — кричал он. Но в больнице на такие возгласы мало кто обращал внимание. И он ходил все скорее и скорее, делал шаги все больше и больше, ходил час, два с каким-то остервенением.

— Я утомлю тебя. Я задушу тебя! — глухо и злобно говорил он.

Иногда он скрежетал зубами.

В столовую подали ужинать. На большие столы без скатертей поставили по нескольку деревянных крашеных и золоченых мисок с жидкою пшенною кашицею; больные уселись на лавки; им раздали по ломтю черного хлеба. Ели деревянными ложками человек по восьми из одной миски. Некоторым, пользовавшимся улучшенной пищей, подали отдельно. Наш больной, быстро проглотив свою порцию, принесенную сторожем, который позвал его в его комнату, не удовольствовался этим и пошел в общую столовую.

— Позвольте мне сесть здесь, — сказал он надзирателю.

— Разве вы не ужинали? — спросил надзиратель, разливая добавочные порции каши в миски.

— Я очень голоден. И мне нужно сильно подкрепиться. Вся моя поддержка в пище; вы знаете, что я совсем не сплю.

— Кушайте, милый, на здоровье. Тарас, дай им ложку и хлеба.

Он подсел к одной из чашек и съел еще огромное количество каши.

— Ну, довольно, довольно, — сказал, наконец, надзиратель, когда все кончили ужинать, а наш больной еще продолжал сидеть над чашкой, черпая из нее одной рукой кашу, а другой крепко держась за грудь. — Объедитесь.

— Эх, если бы вы знали, сколько сил мне нужно, сколько сил! Прощайте, Николай Николаич, — сказал больной, вставая из-за стола и крепко сжимая руку надзирателя. — Прощайте.

— Куда же вы? — спросил с улыбкой надзиратель.

— Я? Никуда. Я остаюсь. Но, может быть, завтра мы не увидимся. Благодарю вас за вашу доброту.

И он еще раз крепко пожал руку надзирателю. Голос его дрожал, на глазах выступили слезы.

— Успокойтесь, милый, успокойтесь, — отвечал надзиратель. — К чему такие мрачные мысли? Подите, лягте да засните хорошенько. Вам больше спать следует; если будете спать хорошо, скоро и поправитесь.

Больной рыдал. Надзиратель отвернулся, чтобы приказать сторожам поскорее убирать остатки ужина. Через полчаса в больнице все уже спало, кроме одного человека, лежавшего нераздетым на своей постели в угловой комнате. Он дрожал как в лихорадке и судорожно стискивал себе грудь, всю пропитанную, как ему казалось, неслыханно смертельным ядом.

V

Он не спал всю ночь. Он сорвал этот цветок, потому что видел в таком поступке подвиг, который он был обязан сделать. При первом взгляде сквозь стеклянную дверь алые лепестки привлекли его внимание, и ему показалось, что он с этой минуты вполне постиг, что именно должен он совершить на земле. В этот яркий красный цветок собралось все зло мира. Он знал, что из мака делается опиум; может быть, эта мысль, разрастаясь и принимая чудовищные формы, заставила его создать страшный фантастический призрак. Цветок в его глазах осуществлял собою все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества. Это было таинственное, страшное существо, противоположность Богу, Ариман, принявший скромный и невинный вид. Нужно было сорвать его и убить. Но этого мало, — нужно было не дать ему при издыхании излить все свое зло в мир. Потому-то он и спрятал его у себя на груди. Он надеялся, что к утру цветок потеряет всю свою силу. Его зло перейдет в его грудь, его душу, и там будет побеждено или победит — тогда сам он погибнет, умрет, но умрет как честный боец и как первый боец человечества, потому что до сих пор никто не осмеливался бороться разом со всем злом мира.

— Они не видели его. Я увидел. Могу ли я оставить его жить? Лучше смерть.

И он лежал, изнемогая в призрачной, несуществующей борьбе, но все-таки изнемогая. Утром фельдшер застал его чуть живым. Но, несмотря на это, через несколько времени возбуждение взяло верх, он вскочил с постели и по-прежнему забегал по больнице, разговаривая с больными и сам с собою громче и несвязнее, чем когда-нибудь. Его не пустили в сад; доктор, видя, что вес его уменьшается, а он все не спит и все ходит и ходит, приказал впрыснуть ему под кожу большую дозу морфия. Он не сопротивлялся: к счастью, в это время его безумные мысли как-то совпали с этой операцией. Он скоро заснул; бешеное движение прекратилось, и постоянно сопутствовавший ему, создавшийся из такта его порывистых шагов, громкий мотив исчез из ушей. Он забылся и перестал думать обо всем, и даже о втором цветке, который нужно было сорвать.

Однако он сорвал его через три дня, на глазах у старика, не успевшего предупредить его. Сторож погнался за ним. С громким торжествующим воплем больной вбежал в больницу и, кинувшись в свою комнату, спрятал растение на груди.

— Ты зачем цветы рвешь? — спросил прибежавший за ним сторож. Но больной, уже лежавший на постели в привычной позе со скрещенными руками, начал говорить такую чепуху, что сторож только молча снял с него забытый им в поспешном бегстве колпак с красным крестом и ушел. И призрачная борьба началась снова. Больной чувствовал, что из цветка длинными, похожими на змей, ползучими потоками извивается зло; они опутывали его, сжимали и сдавливали члены и пропитывали все тело своим ужасным содержанием. Он плакал и молился Богу в промежутках между проклятиями, обращенными к своему врагу. К вечеру цветок завял. Больной растоптал почерневшее растение, подобрал остатки с пола и понес в ванную. Бросив бесформенный комочек зелени в раскаленную каменным углем печь, он долго смотрел, как его враг шипел, съеживался и наконец превратился в нежный снежно-белый комочек золы. Он дунул, и все исчезло.

На другой день больному стало хуже. Страшно бледный, с ввалившимися щеками, с глубоко ушедшими внутрь глазных впадин горящими глазами, он, уже шатающеюся походкой и часто спотыкаясь, продолжал свою бешеную ходьбу и говорил, говорил без конца.

— Мне не хотелось бы прибегать к насилию, — сказал своему помощнику старший доктор.

— Но ведь необходимо остановить эту работу. Сегодня в нем девяносто три фунта веса. Если так пойдет дальше, он умрет через два дня.

Старший доктор задумался.

— Морфий? Хлорал? — сказал он полувопросительно.

— Вчера морфий уже не действовал.

— Прикажите связать его. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы он уцелел.

VI

И больного связали. Он лежал, одетый в сумасшедшую рубаху, на своей постели, крепко привязанный широкими полосами холста к железным перекладинам кровати. Но бешенство движений не уменьшилось, а скорее возросло. В течение многих часов он упорно силился освободиться от своих пут. Наконец однажды, сильно рванувшись, он разорвал одну из повязок, освободил ноги и, выскользнув из-под других, начал со связанными руками расхаживать по комнате, выкрикивая дикие, непонятные речи.

— О, щоб тоби!.. — закричал вошедший сторож. — Який тоби бис помогае! Грицко! Иван! Идите швидче, бо вин развязавсь.

Они втроем накинулись на больного, и началась долгая борьба, утомительная для нападавших и мучительная для защищавшегося человека, тратившего остаток истощенных сил. Наконец его повалили на постель и скрутили крепче прежнего.

— Вы не понимаете, что вы делаете! — кричал больной, задыхаясь. — Вы погибаете! Я видел третий, едва распустившийся. Теперь он уже готов. Дайте мне кончить дело! Нужно убить его, убить! Убить! Тогда все будет кончено, все спасено. Я послал бы вас, но это могу сделать только один я. Вы умерли бы от одного прикосновения.

— Молчите, паныч, молчите! — сказал старик-сторож, оставшийся дежурить около постели.

Больной вдруг замолчал. Он решился обмануть сторожей. Его продержали связанным целый день и оставили в таком положении на ночь. Накормив его ужином, сторож постлал что-то около постели и улегся. Через минуту он спал крепким сном, а больной принялся за работу.

Он изогнулся всем телом, чтобы коснуться железной продольной перекладины постели, и, нащупав ее спрятанной в длинном рукаве сумасшедшей рубахи кистью руки, начал быстро и сильно тереть рукав об железо. Через несколько времени толстая парусина подалась, и он высвободил указательный палец. Тогда дело пошло скорее. С совершенно невероятной для здорового человека ловкостью и гибкостью он развязал сзади себя узел, стягивавший рукава, расшнуровал рубаху и после этого долго прислушивался к храпению сторожа. Но старик спал крепко. Больной снял рубаху и отвязался от кровати. Он был свободен. Он попробовал дверь: она была заперта изнутри, и ключ, вероятно, лежал в кармане у сторожа. Боясь разбудить его, он не посмел обыскивать карманы и решился уйти из комнаты через окно.

Была тихая, теплая и темная ночь; окно было открыто; звезды блестели на черном небе. Он смотрел на них, отличая знакомые созвездия и радуясь тому, что они, как ему казалось, понимают его и сочувствуют ему. Мигая, он видел бесконечные лучи, которые они посылали ему, и безумная решимость увеличивалась. Нужно было отогнуть толстый прут железной решетки, пролезть сквозь узкое отверстие в закоулок, заросший кустами, перебраться через высокую каменную ограду. Там будет последняя борьба, а после — хоть смерть.

Он попробовал согнуть толстый прут голыми руками, но железо не подавалось. Тогда, скрутив из крепких рукавов сумасшедшей рубахи веревку, он зацепил ею за выкованное на конце прута копье и повис на нем всем телом. После отчаянных усилий, почти истощивших остаток его сил, копье согнулось; узкий проход был открыт. Он протискался сквозь него, ссадив себе плечи, локти и обнаженные колени, пробрался сквозь кусты и остановился перед стеной. Все было тихо; огни ночников слабо освещали изнутри окна огромного здания; в них не было видно никого. Никто не заметит его; старик, дежуривший у его постели, вероятно, спит крепким сном. Звезды ласково мигали лучами, проникавшими до самого его сердца.

— Я иду к вам, — прошептал он, глядя на небо.

Оборвавшись после первой попытки, с оборванными ногтями, окровавленными руками и коленями, он стал искать удобного места. Там, где ограда сходилась со стеной мертвецкой, из нее и из стены выпало несколько кирпичей. Больной нащупал эти впадины и воспользовался ими. Он влез на ограду, ухватился за ветки вяза, росшего по ту сторону, и тихо спустился по дереву на землю.

Он кинулся к знакомому месту около крыльца. Цветок темнел своей головкой, свернув лепестки и ясно выделяясь на росистой траве.

— Последний! — прошептал больной. — Последний! Сегодня победа или смерть. Но это для меня уже все равно. Погодите, — сказал он, глядя на небо: — я скоро буду с вами.

Он вырвал растение, истерзал его, смял и, держа его в руке, вернулся прежним путем в свою комнату. Старик спал. Больной, едва дойдя до постели, рухнул на нее без чувств.

Утром его нашли мертвым. Лицо его было спокойно и светло; истощенные черты с тонкими губами и глубоко впавшими закрытыми глазами выражали какое-то горделивое счастье. Когда его клали на носилки, попробовали разжать руку и вынуть красный цветок. Но рука закоченела, и он унес свой трофей в могилу.

1883

Элизабет Мэсси «В постель»

«Смерть» сына не повод для невестки отказаться от исполнения своих семейных обязанностей, а уж свекровь за этим проследит, ведь ей так хочется себе внучку.

Этот рассказ называют одной из мощнейших зомби-историй, он числится в любимчиках у Эдварда Ли, его несколько раз исключали из антологий за содержание, а экранизировать смогли лишь с третьей попытки.

Впервые на русском!

DARKER. № 7 июль 2014

ELIZABETH MASSIE, “ABED”, 1992

На Мэгги желтое платье, яркое, как новый одуванчик во дворе, и мягкое, словно ножки грибов, что Мэгги находила в лесах вокруг фермы. На нем не так уж много пятен, всего пара клякс на подоле. Мама Рэндольф — мать Квинта и свекровь Мэгги — сегодня утром отутюжила это платье и со снисходительной улыбкой отдала его невестке, прежде чем снова заперла дверь в спальню. Мэгги знает, что Мама любит это платье, ведь оно совсем не напоминает об ужасном положении, в котором они оказались, как вся оставшаяся ее одежда — перепачканная и окровавленная.

Освежающий ветерок дует в окно и колышет шторы, но умирает в комнате, потому что окошко всего лишь одно, и вылететь ему некуда. Летняя жара поселилась в доме и расположилась здесь надолго.

Дождя не было уже четырнадцать дней. Мэгги отмечала дни в календаре «Шенадоа Дэйри», который она хранит под кроватью. Мама не вспоминала о внучке уже почти месяц; это Мэгги тоже отмечает. Улыбка Мамы Рэндольф и свежевыглаженное платье подсказывают Мэгги: пришло время нового оборота цикла.

Мэгги снует от кровати к окну и обратно. В углу возле двери стоит стул, но его обивка неприятно пахнет, и Мэгги не хочет на него садиться. Матрац на кровати пахнет еще хуже, но один его край чист, и Мэгги ложится на него, если устает. Она шагает по комнате, ощущая, как легко покачиваются волосы, когда она водит головой взад-вперед, вспоминая теплые от солнца волосы Квинта и темные кудри, делавшие его грудь самой лучшей подушкой.

У окна Мэгги глядит сквозь москитную сетку на огороженный цепью дворик. Сорняки там так разрослись и спутались, что напоминают дикую лесную чащу. Ограда увита жимолостью. Видна старая песочница, в которой Квинт играл ребенком. Песок смешался с землей, и теперь песочница стала домом для тунбергий. Мама ждет ребенка, который сможет снова играть во дворе. Она говорит, что когда дитя появится, они с Мэгги вычистят двор и сделают такую площадку, что позавидует любой ребенок во всем округе Нортон.

Как-то Мэгги сказала, что не уверена, будут ли еще дети в стране вообще, и Мама ее отлупила.

На тумбочке у кровати Мэгги стоит треснувшая ваза с букетом из купыря, душистого горошка, красного клевера и цикория. Мама сказала, что это подарок Квинта, но Мэгги знает, что Квинт теперь никому не дарит цветов. За вазой — фотография Мэгги и Квинта в день их свадьбы три года назад. Мэгги в белом платье до пола, в руке — белая гвоздика. Квинт смущенно улыбается в камеру, борода только начала расти — тень, накрывшая нижнюю часть лица. Бороде нужно еще месяца четыре, чтобы она устроила Квинта, а вот его мать она не устраивала никогда.

— Живешь в моем доме — будешь делать то, что я скажу, — говорила она Квинту. И хотя Мэгги соглашалась с ее правом ставить условия и могла жить по правилам свекрови, Квинт всегда делал, что хотел, подшучивая над матерью и одаривая ее лестью. А ночью, уединившись с Мэгги, он, лежа в ее объятиях, обещал, что вот-вот накопит достаточно денег и построит небольшой домик у реки на подаренном матерью акре земли.

Но это было в прошлом, в те времена, когда Квинт работал на ферме у матери и подрабатывал вечерами на заправке на Трассе 146. Тогда у них был счет в «Фермерском банке» в Хэнфорде, а счастливая Мэгги собирала ненужные свекрови тарелки для того, чтобы пользоваться ими в новом доме у реки.

А потом настало время перемен. Все в округе Нортон пошло наперекосяк. Старая мисс Лаудри умерла, а после, в похоронном бюро, встала, хрюкая и рыча; ее глаза побелели от бальзамирующих химикатов, но она стучала зубами в поисках свежей живой пищи. Потом босс Квинта на заправке, мистер Конрад, неожиданно упал, меняя шину, и умер на месте от сердечного приступа. Не успел Квинт набрать номер Добровольной спасательной команды Нортона, как Конрад уже поднялся на ноги и облизывал свои мертвые губы; его руки не слушались из-за спазмов, но зубы оказались достаточно острыми, чтобы прокусить Квинту шею. Квинт окатил его бензином, бросил свою зажигалку «Бик» и закричал, когда все кончилось, потому что не мог поверить в случившееся.

Теперь все, конечно же, верят.

Мертвецы блуждают по проселочным дорогам и пожирают все, что могут, и все в округе Нортон знают, что это — не шутка, потому что каждый видел хотя бы одного или двух. В газетах пишут, что с проблемой покончено; но в больших городах, вроде Ричмонда, Вашингтона и Чикаго, мертвецов пруд пруди. Из-за этого в городах ведутся бесконечные побоища. В округе Нортон это тоже проблема, и пару человек даже съели, но в основном мертвецов сжигают бензином или просто избегают.

Услышав глухой стук внизу, Мэгги подскакивает и хватается за лиф своего желтого платья. Внутри просыпается страх. Она сжимает кулаки до боли. Она ждет. Бусинки пота проступают на руках и между грудями. Мама Рэндольф еще не пришла.

Мэгги отворачивается от свадебной фотографии и пытается вспомнить какую-нибудь песню из тех, которые она пела в церкви до ее закрытия. Но в голову приходят только псалмы. Она подходит к чистому краешку кровати и садится. Смотрит в окно, на свой шкаф, на перепачканный стул, стоящий у запертой двери. Если бы она знала, что Иисус думает об этих переменах, она могла бы с ними смириться. Если бы Мэгги могла поверить, что Иисус узнает о свободно разгуливающих по Земле мертвецах, что настанет день, когда Он все это остановит, стоит лишь подождать, — тогда Мэгги могла бы пережить заключение в этом доме с верой в душе. Но Иисус на картине улыбается и держит на руках маленького ягненка; у его ног пасется еще несколько ягнят. Похоже, он совершенно не ведает, какой ужас бродит теперь по миру. Если бы он знал, неужто не поразил бы мертвецов грохочущей рекой огня с небес, не вернул бы их в могилы до второго Пришествия?

Мэгги соскальзывает с кровати и преклоняет колени перед картиной. Улыбающееся лицо Иисуса трогает ее, а Его отчужденность не дает ей покоя. Она складывает руки для молитвы и твердым голосом начинает:

— Господь — Пастырь мой; я ни в чем…

Грохот в столовой за дверью подымает Мэгги на ноги. Ее руки все еще подняты для молитвы, но Мэгги задрала их выше, словно замахиваясь для удара, и сцепила пальцы. Звук этот — оттого, что поднос с едой уронили на пол, и тарелки с шумом разлетелись. Мама Рэндольф приносит Мэгги завтрак, обед и ужин каждый день, но сегодня мама слишком рано.

Мэгги смотрит на окно с москитной сеткой и жалеет, что не может выброситься вниз, не обрекая себя на вечное проклятие за самоубийство. Часов в комнате нет, но Мэгги знает, что Мама сегодня рано. Солнце еще не добралось до пятна на ковре, так что до полудня далеко. Но Мэгги чувствует, что Мама сегодня думает не только о еде. Она волнуется, поэтому и нарушила расписание. Мама тоже ведет календарь. Сегодня Мама думает о внуках.

Мэгги держит руки перед собой. Это нехорошо, думает она. Она не может ударить Маму Рэндольф. Может, Иисус решит, что она молится, и придет ей на помощь.

Дверь открывается, и Мама Рэндольф входит, шелестя старым фартуком, со свернутой салфеткой в руках. Поднос и его содержимое видны в зале за ее спиной, но еда сейчас — последнее, что волнует Маму. Когда дело решится, о еде она еще вспомнит.

— Мэгги, — говорит Мама, — тебе так идет это платье! Ты в нем похожа на рыжего котенка.

Мама вешает полотенце на спинку вонючего стула и оценивающе смотрит на невестку. В кармане маминого фартука что-то тихонько звякает.

— Ну что, так и будешь стоять или скажешь «Доброе утро»?

Мэгги смотрит в окно. Из-за пары слов-то она не умрет. А если и умрет, то всего лишь присоединится к ходячим мертвецам. Она снова поворачивается к Маме и шепчет:

— Доброе утро.

— Тебе тоже, — весело отвечает Мама. — Ты можешь поверить, что так жарко? Сочувствую фермерам в этом году. Кукуруза жарится прямо на стеблях. Посмотри в окно за деревья — увидишь посевы Джона Джонсона. Жалкое зрелище: все сгорело.

Мама наклоняет голову и улыбается. Фартук снова звякает.

Никто не произносит ни слова целую минуту. Воздух горяч и тяжел; глаза Мамы горят. Обычно так горят глаза мертвецов, но Мэгги знает, что Мама не умерла. Она даже слишком жива и переполнена мечтами о будущей семье.

— Садись, — говорит Мама.

Мэгги садится на чистый край матраца. Мама прикасается к ее сухим губам и произносит:

— Ты же знаешь, что дом — не дом, если в нем не поют дети.

«Господи Иисусе», — думает Мэгги.

— Когда родился Квинт, я почувствовала себя совершенством. Я стала женщиной. Я испила свою чашу до дна; я выполнила свое предназначение. Женщине без детей не понять этого, она должна это пережить.

Мэгги чувствует, как большая капля пота падает и застревает над пупком. Она глядит на пол и вспоминает, как здесь стояли туфли Квинта, рядом с ее. Бесценные туфли — туфли фермера, стоптанные, покрытые слоем земли. Туфли, которым нипочем был вес любви и тяжелой работы. Туфли, которые Квинт обещал не выбрасывать, пока не построит новый дом. Туфли, которые Мэгги теперь хранила на память в своем кедровом сундуке.

Теперь Квинт не носит туфли.

— Ты же знаешь, что я переживаю за вас с Квинтом и готова на все, чтобы вы были счастливы. — Мама медленно кивает. — И я поняла, что снова пришло твое время. Я знаю, что последние два месяца ничего не выходило, но у меня ушло полтора года, пока я забеременела Квинтом.

Мама подходит к Мэгги. Низко наклоняется. Ее дыхание пахнет имбирем и кислым молоком.

— Ребенок — вот лучик света в нашей жизни, Мэгги. Мир изменился. Приходится не жить, а выживать. Но ребенок вернет нам Радость.

— Ребенок, — вторит Мэгги. — Мама, пожалуйста, я не могу…

— Тихо, — рявкает мама. Улыбка гаснет быстрей, чем изображение на выключенном телевизоре. Семья — дело серьезное. — Ложись. — Это слово жалом впивается Мэгги в живот. — В постель, — командует Мама Рэндольф, и Мэгги медленно, покорно скользит по матрацу, пока голова не находит подушку.

Мама одобрительно сжимает губы.

— А теперь давай посмотрим, правильно ли мы рассчитали время.

Мэгги закрывает глаза; рука тянется к запачканному подолу платья. Боль пронзает ее, душит и давит. Дыхание спирает. Мэгги тянет подол вверх. Под ним ничего нет. Мама Рэндольф не разрешает носить нижнее белье.

— Перевернись.

Мэгги переворачивается. Снова слышится звон — Мама лезет в карман. Мэгги нащупывает уголок подушки и хватается за него, словно тонущий ребенок за спасательный круг. Лицом прижимается к провонявшей наволочке.

Термометр входит глубоко внутрь. Мама цокает языком и проталкивает термометр дальше, пока тот не оказывается на удовлетворяющей ее глубине. Кишечник Мэгги сжимается, живот напрягается в отвращении. Она не шевелится.

— Одна минуточка, и мы узнаем, что нам нужно, — ликует Мама. — А ты знаешь, я думала, что Квинт будет девочкой. И накупила ему розовых вещичек, когда его ждала. Он был хорошенький, но я не могла одевать его в такое — он же маленький мужчина. Я всегда думала, что девочка бы нам не помешала. Маленькая девочка — это же прекрасно, правда?

«Господи, помоги мне», — молится Мэри.

— Ну вот, — говорит Мама. Она вынимает термометр, и Мэгги подтягивает ноги под подол платья. Мэгги не хочет слышать результат.

— Благослови меня Боже. — Мама едва ли не смеется. — Почти до предела. И время как раз. Мой календарик не дает сбиться с курса. Пойду приведу Квинта.

Мама выходит, и Мэгги глядит ей вслед. После она падает с кровати и на коленях ползет к изображению Иисуса.

— Господь — пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться, я ни в чем не….

Иисус смотрит на ягнят и не видит Мэгги.

Мэгги бежит к окну и смотрит вниз: на цветы, на мертвую песочницу, на сожженное кукурузное поле за веселым лесом. Этот самый лес и убил Квинта. Отвлекся на секунду — и череп размозжило падающее дерево. Квинт пошел помочь соседу, Джону Джонсону, расчистить немного леса под зерновые. Джон и Квинт были лучшими друзьями со школы и всегда обменивались услугами. Но в тот раз Квинт оказался под упавшим стволом, разбрызгал кровь с мозгами и умер, а когда снова встал, ему уже было не до услуг. Он хотел от Джона большего, чем когда-либо в жизни. И он это получил. Того, что осталось от Джона, было недостаточно, чтобы воскреснуть, как другие мертвецы — лишь несколько позвонков и изжеванная ступня.

Мама Рэндольф нашла Квинта вскоре после этой трапезы. Он не выказал никакого желания съесть ее следом, так что она привела сына домой и обнаружила, что тот вполне удовлетворялся, поедая молодых козлов и визжащих свиней, которых разводил при жизни.

Мама снова стоит в дверях. За ней — Квинт. На нем лишь брюки, которые держатся на его костлявой талии с помощью коричневого кожаного ремня со следами от зубов.

— В постель! — командует Мама. — Давайте покончим с этим делом.

Мэгги возвращается в постель. Ложится. Она знает, что за этим последует. Это — самое худшее.

Мама ставит Квинта перед старым стулом. Теперь Мэгги не видит Иисуса, но это даже хорошо. То, что должно случиться, не предназначено ни для чьих глаз, особенно не для очей Спасителя. Мэгги смотрит на своего супруга. Его волос больше нет, как нет и плоти его губ и большей части носа. Язык на месте, но он липкий и серый, как старая протухшая форель. Левая сторона головы разбита, а обнаженный мозг почернел и поблескивает, напоминая Мэгги о грибе, который она как-то решила припрятать в пакете из-под сэндвича. Левый глаз выпал, но правый широко распахнут и покрыт влагой. Живот непомерно вздулся и колышется, словно под кожей носятся личинки. На одной руке нет пальцев, зато на другой их целых три, и они неуклюже нащупывают ширинку. Каким-то образом Квинт знает, зачем его сюда привели.

Мама Рэндольф подходит к Мэгги и тянется, чтобы задрать ее платье вверх. Мэгги вздрагивает и мнется, поэтому Мама ее сильно ударяет.

Мама закатывает рукава.

— Квинта надо бы подзадорить. Пусть полюбуется хорошенько, ты же сама понимаешь. Так что успокойся и не мешай.

Небрежно, словно собираясь поменять грязную пеленку, Мама раздвигает Мэгги ноги, чтобы Квинту открылся вид получше. Потом она начинает медленно потирать Мэгги клитор, другой рукой поглаживая внутреннюю сторону бедер. Мэгги не смотрит. Она впилась ногтями в бока, пока боль не заструилась ручейком крови к ее гениталиям.

— Квинт, ты помнишь? Ты видишь Мэгги? Ее красивое платье? — говорит Мама. — Погляди, Квинт, какая она красавица.

Она наклоняется к промежности Мэгги и начинает лизать. Ее дыхание, струящееся из носа, теплое; влага ее слюны холодна. Мэгги стонет. Стыд раскаляет ее разум и душу. Удовольствие дразнит тело.

Мама, Квинт, Иисусе, нет! Господь мой, пастырь мой!

Квинт ворчит. Мэгги поднимает голову и смотрит на него. Он уже расстегнул ширинку и нашел пенис. Пенис пожелтел и разложился, словно рыба, выброшенная на берег реки. Квинт дергает его, и член медленно поднимается. Льется багровое предсемя.

Мама начинает сосать. Сначала нежно, а потом — с остервенением, и тело Мэгги рефлекторно выгибается дугой. Желчь огнем выжигает себе тропу вверх по ее глотке и капает из уголков губ. Когда губы Мамы на секунду прерываются, Мэгги падает спиной на матрац. Кислота снова взмывает вверх, и Мэгги давится в кашле.

Мама снова подносит язык к отверстию, а потом засовывает в него большой палец. Мэгги чувствует, как мокнут стенки ее влагалища, предавая ее в момент ужаса и отвращения.

Я ни в чем не буду нуждаться, Господи Иисусе, я не буду!..

— Хорошая девочка, — говорит Мама сухо.

Мэгги корчится на кровати, слезы ярости льются из ее глаз и бегут на матрац. Мама встает.

На том, что осталось от верхней губы Квинта, застывшая капелька жидкости. Одна сторона его рта дергается, словно в попытке улыбнуться.

Мама жестом указывает на сына.

— Давай, Квинт, Мэгги не может ждать.

Квинт пристально смотрит вперед, ворчит, а потом идет вперед. Когда он проходит рядом с матерью, та говорит:

— Я очень хочу внученьку!

Мэгги отворачивается и закрывает глаза, пытаясь вспомнить прошлое лето. Дни света и теней, игр и купания, дни работы и испытаний, дни обещаний вечности. Но у нее получается лишь вдыхать зловоние существа, взбирающегося на нее. Все, что она может — чувствовать, как хлопает по ее щеке язык-форель и ощущать вкус бегущего вниз по ней почерневшего мозгового вещества на губах. Квинт, изгибаясь, неуклюже входит между ее колен, и усыпанный язвами член, будто оглушенная, полуживая змея, проникает внутрь.

Мэгги до крови закусывает язык, чтобы не почувствовать холодное извержение семени. И словно в ответ на это стенки ее влагалища сжимаются в ужасающем, унизительном оргазме.

Конец подходит быстро. Мама оттягивает Квинта прочь, после чего целует Мэгги в лоб и велит ей оставаться в кровати еще по меньшей мере час, чтобы семя нашло свое место.

Одна, за запертой дверью, наедине с подносом с завтраком на вонючем стуле, Мэгги лежит, не двигаясь. Ее платье все так же задрано кверху. Она берет свою левую руку в правую, представляя, что правая — это теплая, живая рука Квинта, и кладет ее на лицо, наслаждаясь нежным прикосновением. После она опускает эту руку на живот и крепко давит. Скоро там будет новая жизнь, если Мама права. Она могла быть там и раньше. Это было бы для Мамы величайшим счастьем. Мэгги мучает один вопрос. Нет, она не хочет знать, когда родится ребенок; вовсе не это выворачивает ее мозг наизнанку.

Она смотрит в окно. Ветерок утих. Осталась только неослабевающая жара. Луч солнца по-прежнему на ковре.

— Все изменилось, — говорила Мама. — Мир теперь другой. Это как привыкать к холодной воде. Может, и не хочется, но иногда ничего не поделаешь. Надо как-то выживать, вот и все.

Мэгги успокаивает себя и закрывает глаза. Она думает, родится ли ребенок, который вырастет и будет играть на площадке у дома? И думает, будет ли ребенок живым и хорошеньким, как мама?

Или же окажется мертворожденным и уйдет вслед за своим отцом?

Перевод Амета Кемалидинова

Фитц Джеймс О'Брайен «Что это было?»

Гарри в беседе с другом задается вопросом, что на свете страшнее всего, что лежит в основе всех ужасов? Той же ночью он находит ответ, столкнувшись в своей комнате с живым невидимым существом.

Классический рассказ Фитца Джеймса О'Брайена вошел в историю литературы как одно из первых произведений о невидимке. В рассказе, написанном за несколько лет до знаменитых романов Герберта Уэллса и Жюля Верна на ту же тему, главный герой обнаруживает в своей комнате невидимое существо, отчего приходит в ужас. Произведение публиковалось у нас в 1990-х, но DARKER предлагает впервые ознакомиться с его наиболее полным вариантом на русском языке.

DARKER. № 7 июль 2014

FITZ JAMES O'BRIEN, “WHAT WAS IT?”, 1859

Признаюсь, я испытываю изрядное волнение, начиная сей странный рассказ. События, о которых я намереваюсь поведать, имеют столь исключительный и неслыханный характер, что я готов встретить величайшей степени недоверие и вызвать насмешки. Я принимаю их заблаговременно и надеюсь, что обладаю словесной храбростью для встречи со скептицизмом. После тщательного обдумывания я решился описать в предельно простой и открытой форме некоторые факты, которым я явился свидетелем в июле сего года и которые не имеют подобия в анналах естественных наук.

Я живу в доме №*** Двадцать шестой улицы, в этом городе. Дом этот в некотором отношении любопытен. В последние два года он пользовался репутацией дома, населенного призраками. Огромный и представительный, некогда он был окружен садом, теперь же возле него лишь зеленый дворик, в котором занимаются отбеливанием одежды. Пересохшая чаша находившегося здесь прежде фонтана и несколько неухоженных фруктовых деревьев свидетельствуют о том, что в былые дни это место представляло собой приятное тенистое убежище, где росли фрукты, цветы и слышалось журчание воды.

Сам дом весьма просторен. Холл выдающихся размеров ведет к широкой винтовой лестнице, закручивающейся вокруг своей оси; покои также имеют внушительные площади. Он был построен пятнадцать-двадцать лет тому назад мистером А***, широко известным нью-йоркским предпринимателем, уже пять лет как оставившим мир коммерции в судорогах грандиозных банковских махинаций. Мистер А***, как все слышали, сбежал в Европу и вскоре скончался от сердечной болезни. После того, как весть о его кончине достигла страны и получила подтверждение, по Двадцать шестой улице мгновенно распространилась молва о том, будто в доме №*** живет призрак. Суд лишил собственности вдову бывшего владельца, и в доме стали жить лишь смотритель с женой, нанятый жилищным агентом, в чьи руки дом перешел для сдачи в аренду или продажи. Эти люди заявили, что их беспокоили неестественные шумы. Двери открывались без какого-либо видимого воздействия. Оставшиеся в доме предметы мебели, поставленные в разных комнатах, за ночь оказывались сваленными в кучу неведомыми силами. А в светлое время суток по лестнице вверх-вниз ходили невидимые ноги, сопровождаемые шорохом недоступных взору шелковых одежд и скольжением незримых рук по массивной балюстраде. Смотритель и его жена заявили, что не останутся здесь долее. Жилищный агент посмеялся, уволил их и заселил на их место других людей. Шумы и сверхъестественные проявления продолжились. История распространилась по округе, и дом оставался незаселенным следующие три года. Некоторые господа собирались его купить, но всякий раз до совершения сделки им каким-то образом становилось известно о неприятной молве и они отказывались вести дальнейшие дела.

Обстоятельства сложились таким образом, что моя домовладелица, которая держала в то время пансион на Бликер-стрит и желала переехать в более отдаленные жилые кварталы, возымела смелую идею арендовать дом №*** на Двадцать шестой улице. Имея у себя жильцов отважных и уравновешенных, она изложила перед нами свои намерения, откровенно рассказав обо всем, что слышала касательно призраков дома, в который собиралась нас переселить. За исключением двух робких господ — капитана дальнего плавания и вернувшегося калифорнийца, тут же уведомивших о своем уходе, — все постояльцы миссис Моффат заявили, что сопроводят ее в благородном посягательстве на это обиталище духов.

Наш переезд состоялся в мае, и мы были очарованы новым местом жительства. Часть Двадцать шестой улицы, где располагается дом, — между Седьмой и Восьмой авеню — относится к числу приятнейших мест Нью-Йорка. Сады возле домов, простирающиеся почти до Хадсона, летом образовывают превосходную зеленую аллею. Чистый и бодрящий воздух мчит прямо через реку с Вихокен-Хайтс. И даже неровный сад, примыкающий к дому с двух сторон, пусть в дни стирки сквозь него и просматривается вывешенная одежда, все же предоставлял нам приятную лужайку. В летние деньки мы находили здесь прохладное убежище, где курили сигары на закате и смотрели на светлячков, зажигающих свои фонарики в длинной траве.

Конечно, не успев должным образом устроиться в №***, мы стали дожидаться привидений, чье появление предвкушали с совершенным нетерпением. За ужином мы говорили о сверхъестественном. Один из квартирантов, приобретший для себя «Темную сторону Природы» Катерины Кро, стал всеобщим врагом по причине того, что не купил сразу пару десятков экземпляров. Его жизнь была глубоко несчастной, когда он читал этот том. Мы наладили разведку, постановив его своим объектом. Если он неосторожно оставлял книгу и выходил из комнаты, ее немедленно хватали, и самые потаенные места зачитывались вслух для немногих избранных. Сам же я оказался человеком колоссального значения. Обнаружилось, что я неплохо разбираюсь в истории супернатурализма, а однажды даже написал историю о призраке под названием «Горшок с тюльпанами» для журнала «Харперс Мантли». Если столу или стенной панели случалось отклониться от нормы, когда мы собирались в просторной гостиной, мгновенно наступала тишина и каждый был готов к немедленному лязгу цепей или явлению спектральной формы.

После месяца душевных волнений величайшей досадой для нас стало осознание того, что не произошло ничего, что хотя бы в отдаленной степени походило на проявление сверхъестественного. Однажды слуга-негр стал утверждать, что его свеча погасла от некоего невидимого воздействия, когда он раздевался перед сном, но я не раз видел этого цветного джентльмена в состоянии, в котором вместо одной свечи он мог увидеть две. Поэтому я счел возможным, что, выпив больше обычного, он мог получить обратный эффект: не заметить ни одной свечи, в то время как перед ним находилась одна.

Так продолжалось до поры, когда случился инцидент столь ужасный и непостижимый, что я вздрагиваю лишь от воспоминания о нем. Это произошло десятого июля. После ужина я отправился в сад вместе с моим другом доктором Хаммондом, чтобы выкурить вечернюю трубку. Мы находились в необычайно метафизическом расположении духа. Мы зажгли наши большие трубки, наполненные хорошим турецким табаком, и беседовали, прогуливаясь взад-вперед. Странная испорченность преобладала в течении наших мыслей. Они не прошли бы залитыми солнцем каналами, в которые мы старались направить их. По какой-то непостижимой причине они уверенно клонились к темному и унылому дну, где неизменно правил мрак. Напрасно мы со своей старомодностью перенеслись в страны Востока и говорили о пестрых базарах, роскоши времен Харуна, гаремах и золотых дворцах. Черные ифриты снова и снова восставали из глубин нашей беседы, раздавались, будто освобожденные рыбаками из медных сосудов, и затемняли все светлое из нашего поля зрения. Мы незаметно сдались сверхъестественной силе, охватившей нас, и предались мрачным размышлениям. Какое-то время мы говорили о склонности людского ума к мистицизму и почти всеобщей любви к Ужасному. Тогда Хаммонд внезапно сказал:

— Что ты полагаешь важнейшей первоосновой Ужаса?

Признаюсь, этот вопрос меня озадачил. Я знал многие жуткие вещи, как то: наткнуться на мертвеца во тьме или увидеть, как я однажды увидел, женщину, тонущую в быстрой и глубокой реке, с отчаянно поднятыми руками и искаженным лицом, и, погружаясь, издававшую разрывающие сердце вопли, в то время как мы, свидетели, застывшие у окна в шестидесяти футах над рекой, не в силах спасти ее, лишь безмолвно наблюдали за ее агонией и исчезновением. Если столкнуться в океане с безвольно плывущей разбитой развалиной, не подающей признаков жизни, она покажется кошмарным объектом, несущим ужас сокрытых масштабов. Теперь я впервые понял, что должно существовать единое величайшее воплощение страха — Король Ужаса, пред которым все прочие должны преклониться. Но чем бы оно могло быть? Какая вереница обстоятельств могла бы его создать?

— Признаю, Хаммонд, — ответил я другу, — я никогда прежде об этом не думал. О том, что существует Нечто, более страшное, чем что-либо иное. Я это чувствую, но все же не могу и пытаться дать хотя бы самое общее определение.

— Как и ты, Гарри, — ответил он, — я чувствую в себе способность испытать страх больший, чем тот, что когда-либо постигал человеческий разум, — некое страшное и неестественное сочетание элементов, прежде считавшихся несовместимыми. Пусть голоса в романе Брокден Брауна «Виланд» или Страж Порога в «Занони» Бульвер-Литтона внушают страх. Но, — добавил он, мрачно качая головой, — все же есть кое-что более ужасное.

— Послушай, Хаммонд, — возразил я, — ради бога, давай оставим этот разговор!

— Не знаю, что на меня сегодня нашло, — ответил он, — но мой разум занят лишь мыслями обо всем странном и жутком. Кажется, будь я мастером литературного слога, я сумел бы написать сегодня историю в духе Гофмана.

— Так, если мы собираемся и дальше изъясняться на манер Гофмана, то я ухожу спать. Как же здесь душно! Спокойной ночи, Хаммонд!

— Спокойной ночи, Гарри! Приятных тебе снов.

— А тебе — злобных тварей, ифритов, нежити и колдунов.

Мы расстались, и каждый направился в свою комнату. Я быстро разделся и залез на постель, прихватив, по своему обычаю, книгу, которую читаю перед сном. Я положил голову на подушку и открыл томик, но тут же отбросил его на другую сторону комнаты. Это оказалась «История чудовищ» Гудона — любопытный французский труд, который я недавно заказал из Парижа. Однако в теперешнем моем состоянии он был совершенно не подходящ для чтения. Я решил лечь спать сейчас же. Я подкрутил газовую лампу, оставив только голубую светящуюся точку, и начал засыпать.

Комната была погружена в абсолютную темноту. Все еще горящий крошечный свет доставал не далее, чем на три дюйма от рожка. Я в отчаянии закрыл глаза рукой, словно оградившись от тьмы, и пытался ни о чем не думать. Но это было бесполезно. У меня не выходило выкинуть из головы сумбурные мысли, затронутые Хаммондом в саду. Я боролся, возводя против них валы в воображаемой пустоте разума, но они продолжали охватывать меня. Пока я лежал неподвижно, как мертвец, надеясь, что полной физической бездеятельностью смогу ускорить наступление психического покоя, произошел ужасный случай. Нечто, будто с потолка, свалилось прямо на мою грудь, и в следующее мгновение я ощутил пару костлявых рук, обхвативших мое горло и старавшихся задушить меня.

Я не отношусь к числу трусов и обладаю большой физической силой. Неожиданность нападения, вместо того чтобы ошеломить меня, предельно напрягла каждый мой нерв. Тело следовало инстинктам, прежде чем разум успел осознать весь ужас моего положения. В одно мгновение я крепко обвил существо двумя руками и решительно, со всей силой сдавил его на уровне своей груди. Через несколько секунд костлявые руки, сжимавшие мое горло, ослабили хватку, и я снова смог дышать. Затем разразилась напряженная борьба. Окутанный полнейшей тьмой, я был полностью несведущ в природе существа, столь внезапно атаковавшего меня. Моя хватка постоянно норовила соскользнуть из-за, как мне показалось, совершенной наготы противника. Он кусал меня острыми зубами за плечи, шею, грудь, и я был вынужден каждую секунду защищать горло от жестких проворных рук, которые не мог сдержать никакими усилиями. Для того чтобы избавиться от стечения этих обстоятельств, мне потребовались все силы, умения и мужество, коими я обладал.

Наконец после немой, беспощадной, обессиливающей борьбы я невероятными усилиями одержал верх над соперником. Прижав колено, предположительно, к его груди, я понял, что победил. С минуту я переводил дыхание и слышал, как существо задыхалось во тьме, чувствовал безумное биение его сердца. Оно, очевидно, было столь же истощено, сколь и я, и это меня успокаивало. Тогда я припомнил, что, ложась спать, обычно кладу на ночь под подушку большой желтый карманный платок. Я сразу нащупал его, а через несколько секунд связал существу руки.

Теперь я чувствовал себя в относительной безопасности. Мне не оставалось ничего, кроме как зажечь свет и посмотреть, что собой представлял мой ночной враг, после чего разбудить домашних. Признаюсь, мои действия диктовались гордостью, не позволяющей поднимать тревогу раньше времени: я хотел совершить поимку в одиночку и без чьей-либо помощи.

Ни на миг не отпуская захват, я соскочил с кровати на пол, волоча пленника за собой. Нужно было приблизиться на пару шагов, чтобы зажечь лампу; их я делал с величайшей осторожностью, держа существо железной хваткой. Наконец я мог дотянуться до крапинки голубого света, сообщавшей мне местонахождение газового рожка. Молниеносным движением руки я впустил в комнату полный поток света. Затем повернулся, чтобы взглянуть на пленника.

Не могу даже попытаться дать какое-либо определение своим чувствам, испытанным в миг, когда я включил лампу. Полагаю, я завопил от ужаса, поскольку менее чем через минуту моя комната заполнилась жильцами дома. Я и теперь вздрагиваю, вспоминая это кошмарное мгновение. Я не увидел ничего! Одной рукой я крепко охватывал задыхающуюся телесную форму, а другой — со всей силой держал горло, теплое и такое же плотское, как мое собственное; и все же — несмотря на эту живую сущность в моей хватке, чье тело было прижато к моему, и яркий свет газового рожка — я не увидел совершенно ничего! Ни контура — словно это была иллюзия!

Даже теперь я не осознаю всей ситуации, в которой оказался тогда. Не могу я припомнить и ее детали. Воображение тщетно пытается объяснить ужасный парадокс.

Оно дышало. Я чувствовал его теплое дыхание на своей щеке. Оно отчаянно сопротивлялось. У него были руки, которыми оно вцепилось в меня. Его кожа была такой же гладкой, как моя. Оно прижималось ко мне, твердое, как камень, — и все же оставалось совершенно невидимым!

Не знаю, не испытал ли я в тот миг обморок или умопомрачение. Должно быть, меня спас некий чудесный инстинкт. Вместо того чтобы отпустить нашу кошмарную загадку, я будто получил дополнительные силы в минуту ужаса и сжал ее еще крепче с такой необычайной силой, что почувствовал, как создание задергалось в агонии.

Лишь тогда Хаммонд ступил в комнату во главе всех домашних. Едва увидев мое лицо — что, полагаю, представляло собой кошмарное зрелище, — он бросился вперед с криком:

— О, господи! Гарри, что случилось?

— Хаммонд! Хаммонд! — вопил я. — Подойди. Это кошмарно! На меня что-то напало в постели. Теперь я держу его, но не вижу! Я его не вижу!

Хаммонд, явно пораженный неподдельным ужасом, выраженным на моем лице, с тревогой и изумлением сделал один или два шага вперед. У остальных вошедших вырвалось хихиканье, хорошо мной расслышанное. Этот сдержанный смех привел меня в ярость. Смех над человеком в моем положении! Это было наихудшее проявление жестокости. Лишь теперь я понимаю, отчего вид мужчины, яростно сражающегося, как им показалось, с воздухом и зовущего на помощь в борьбе с видением, представлялся смехотворным. Но тогда ярость к осмеивающей меня толпе была столь сильной, что, будь у меня возможность, я бы забил их на месте.

— Хаммонд! Хаммонд! — снова завопил я в отчаянии. — Бога ради подойди ко мне. Я держу это… Нечто, но это ненадолго. Оно пересиливает меня. Помоги мне! Помоги мне!

— Гарри, — прошептал Хаммонд, подходя ко мне, — ты слишком много куришь.

— Клянусь, Хаммонд, мне это не чудится, — так же тихо ответил я. — Разве не видишь, как оно трясет меня всего, когда сопротивляется? Если не веришь мне, убедись сам. Почувствуй его — потрогай.

Хаммонд приблизился и положил руку на указанное мной место. У него вырвался дикий вопль ужаса. Он почувствовал его!

Он моментально отыскал где-то в моей комнате длинную веревку и в следующее мгновение обмотал ею и связал тело незримого существа, сжимаемого мною в руках.

— Гарри, — сказал он хриплым, возбужденным голосом, ибо он, хоть и сохранил присутствие духа, был глубоко тронут, — Гарри, теперь мы в безопасности. Можешь отпустить, друг мой, ты же устал. Оно не двинется.

Я был полностью изнурен и охотно убрал руки.

Хаммонд держал концы веревки, связывающей Невидимого, обвив ее вокруг своей руки. Она зависла перед ним, а он смотрел на нее, натянутую вокруг пустого пространства. Я никогда не видел человека, столь пораженного ужасом. И все же в лице его выражалось то мужество и решимость, коими, знал я, он обладал. Его побелевшие губы сжались так решительно, что, глядя на них, казалось: пусть он и испытывал страх, но не был потерян.

Замешательство, наступившее в рядах постояльцев, ставших свидетелями удивительной сцены между мной и Хаммондом, — видевших пантомиму связывания и борьбы с Неведомым, видевших меня ослабевшим от физического утомления, когда мой пленник был повергнут, — замешательство и ужас, овладевший зрителями, узревшими все это, не поддавались описанию. Самые слабые убежали прочь из комнаты. Немногие, кто остался, сбились в кучу у двери и не могли заставить себя приблизиться к Хаммонду и его Подопечному. И все же сквозь их страх пробивалось недоверие. Им не хватало храбрости убедиться самим, и они продолжали сомневаться. Напрасно я просил некоторых мужчин подойти ближе и удостовериться, дотронувшись до невидимого существа. Они не верили, но и не решались выйти из своего заблуждения и лишь вопрошали, как же твердое, живое, дышащее тело могло быть невидимым. Я ответил следующим. Дал знак Хаммонду, и мы оба, превозмогая боязливое отвращение, дотронулись до создания, подняли его, связанное, с земли и поднесли к моей кровати. Оно весило, как мальчик лет четырнадцати.

— Сейчас, друзья мои, — сказал я, когда мы с Хаммондом занесли его над кроватью, — я дам вам бесспорное доказательство того, что перед вами твердое, осязаемое тело, которого вы, тем не менее, не видите. Внимательно следите за постелью.

Я так спокойно действовал в этих странных обстоятельствах, что изумился собственной смелости. Оправившись от первого ужаса, я ощущал нечто вроде научной гордости, которая преобладала над всеми остальными чувствами.

Взгляды зрителей немедленно приковались к моей постели. Мы с Хаммондом по сигналу отпустили создание. Раздался глухой звук падения тяжелого тела на мягкую поверхность. Деревянная кровать скрипнула. На подушке и постели отчетливо отразился глубокий отпечаток. Свидетельствовавшая это толпа с всеобщим негромким воплем бросилась прочь из комнаты. Мы с Хаммондом остались наедине с нашей находкой.

Какое-то время мы молчали, слушая тихое, неравномерное дыхание существа на кровати и наблюдая шевеление постели, когда оно беспомощно пыталось освободиться от уз. Затем Хаммонд заговорил:

— Гарри, это отвратительно.

— Да уж, отвратительно.

— Но постижимо.

— Постижимо? Ты о чем? Такого не случалось с самого начала времен. Не знаю, что тут думать, Хаммонд. Господь свидетель, я не сошел с ума! И это не безумная фантазия!

— Давай немного подумаем, Гарри. Перед нами твердое тело. Мы можем его потрогать, но не можем увидеть. Этот факт столь необычен, что приводит нас в ужас. Но разве этот феномен не имеет подобий? Возьмем чистое стекло. Оно осязаемо, но прозрачно. Совершенно прозрачным, чтобы его не было видно, ему не позволяет быть определенная шероховатость. Заметь, теоретически возможно создать стекло, которое не будет отражать лучи света, — настолько чистое и однородное, что солнечные лучи будут проходить через него, как проходят через воздух, преломляясь, но не отражаясь. Мы не видим воздух, но мы чувствуем его.

— Это верно, Хаммонд, однако все это неодушевленные формы. Стекло не дышит, воздух не дышит. А у этого существа есть сердце, которое бьется, воля, которая движет им, и легкие, которые вдыхают и выдыхают.

— Ты забываешь о странном феномене, о котором мы в последнее время так часто слышали, — серьезно заметил доктор. — На встречах, которые мы называем «спиритическими кругами», за руки сидевших за столом брались невидимые руки — теплые, плотские руки, в которых билась земная жизнь.

— Что? Ты считаешь, что это существо…

— Мне неведомо, что это за существо, — важно ответил он, — но, дай бог, с твоей помощью я это выясню.

Мы выкурили много трубок за ночь, наблюдая у кровати за неземным созданием, которое пыхтело и ворочалось, пока не истомилось окончательно. Затем по спокойному и ровному дыханию мы поняли, что оно уснуло.

Наутро весь дом был в волнении. Жильцы собрались на лестничной площадке перед моей комнатой, и мы с Хаммондом получили все их внимание. Нам пришлось ответить на тысячи вопросов о состоянии нашего сверхъестественного пленника. Однако никто из домашних, кроме нас самих, не пожелал входить в комнату.

Существо уже проснулось. Об этом свидетельствовали судорожные шевеления постели, вызванные его попытками к бегству. Воистину отвратительно было видеть эти признаки его страшных извиваний и невидимой, но яростной борьбы за свободу.

Мы с Хаммондом всю ночь напряженно продумывали средства, которыми можно выяснить его форму и внешний вид. Насколько мы ощущали, проводя руками по телу создания, его очертания представлялись нам человеческими. У него был рот, круглая гладкая голова, лишенная волос, нос, немного возвышающийся над щеками, а руки и ступни походили на мальчишечьи. Сначала мы думали поставить его на гладкую поверхность и обвести мелом его контур, как сапожник обводит контур ног. Но от этого плана отказались, сочтя его бесполезным: такой контур не дал бы нам ни малейшего понятия о его форме.

Тогда меня осенила счастливая мысль снять с него гипсовую форму. Это могло дать нам твердую фигуру и удовлетворить все наши желания. Но как это сделать? Движения создания нарушили бы схватывание гипса и исказили бы результат. Тогда другой идеей стало применение хлороформа. У него были органы дыхания — оно ведь дышало. Введя его в бессознательное сознание, мы могли сделать все необходимое. Мы послали за доктором К***, и заслуженный врач, оправившись от первичного шока, выдал хлороформ. В следующие три минуты мы смогли снять узы с тела существа, и известный в городе лепщик стал обмазывать невидимую форму влажной глиной. Через пять минут у нас уже была форма, и до наступления вечера мы получили примерное представление о создании. По форме оно напоминало человека — искаженного, грубого, ужасного, но все же человека. Небольшого роста в четыре с небольшим фута, с превосходным мышечным развитием. Лицо превосходило всю мерзость, какую я когда-либо видел. Гюстав Доре, Жак Калло или Тони Жоанно никогда не смогли бы вообразить нечто столь же отвратительное. Такое лицо напоминало иллюстрации последнего к «Путешествию куда Вам будет угодно» — которые были несколько близки к выражению лица создания, но все же уступали ему. Такое лицо, казалось мне, могло быть только у нежити. Судя по виду, оно могло питаться лишь человеческой плотью.

Удовлетворив свое любопытство и связав тайной всех домашних, мы встали перед вопросом: что же делать с ним дальше. Невозможно было держать такой ужас в доме; равносильно невозможно было выпустить столь отвратительное существо на волю. Признаюсь, я бы с удовольствием приговорил его к уничтожению. Но кто бы взял на себя убийство этого мерзкого подобия человека? День за днем мы серьезно обдумывали этот вопрос. Все жильцы съехали. Миссис Моффат впала в отчаяние, и грозила нам с Хаммондом всеми возможными штрафами, если мы не избавимся от него. Мы же отвечали:

— Мы съедем, если вы сочтете это необходимым, но отказываемся забирать с собой создание. Избавляйтесь от него сами, если желаете. Оно появилось в вашем доме и находится в вашей ответственности.

У нее, конечно, не находилось ответа. Миссис Моффат ни уговорами, ни деньгами не могла никого заставить даже приблизиться к твари.

Удивительнее всего было то, что мы пребывали в совершенном неведении относительно того, чем существо питалось. Ни к чему, что мы полагали подходящей для него пищей и ставили перед ним, оно не прикасалось. Невыносимо было день за днем находиться рядом, видеть, как мнется постель, слышать тяжелое дыхание и знать, что оно изнемогает от голода.

Прошло десять дней, двенадцать, две недели, а оно все жило. Биение сердца, однако, с каждым днем становилось слабее и почти прекратилось. Было очевидно, что создание погибает от голода. Пока эта отвратительная борьба за жизнь продолжалась, я чувствовал себя несчастным и не мог спать ночами. Каким бы ужасным ни казалось это существо, печально было думать о его муках.

Наконец оно умерло. Одним утром мы с Хаммондом нашли его в постели холодным и окоченевшим. Сердце перестало биться, легкие не дышали. Мы поспешили похоронить его в саду. Это были странные похороны: в сырую яму лег невидимый труп. Слепок его тела я отдал доктору К***, и он хранит его в музее на Десятой улице.[213]

И теперь, накануне долгого путешествия, из которого могу уже не возвратиться, я составил сей рассказ о случае самом необычайном из всех мне известных.

Перевод Артема Агеева

Осип Сенковский «Висящий гость»

Когда большой загородный дом опустел, уехали хозяева, разбежались слуги, а на месте осталась лишь горничная Дуня, туда влез вор. Да не простой вор, а разбойник-душегуб. Стал он пугать и мучить бедную девушку, а потом и вовсе предложил ей выбрать себе смерть: либо от удавки, либо от ножа…

DARKER. № 7 июль 2014

Происшествие неправдоподобное, потому что истинное

Как это случилось, что в течение пятидесяти столетий до рождества Христова и восемнадцати столетий после рождества Христова люди не знали ни достоинства разбойников, ни прелести разбойничьей жизни? Что они только теперь спохватились, что в свете нет ничего занимательнее, прекраснее, возвышеннее, изящнее порядочного разбойника?.. Это, верно, оттого, что человечество, ведомое историческою судьбою народов, неуклонно стремится более и более к совершенству и теперь уже подвинулось к нему довольно близко. Я думаю, это оттого!

Как бы то ни было, но, продвинувшись к совершенству, теперь и сам я вижу, что предмет самый богатый, самый достойный пера поэта, прозаика и философа, есть разбойник. Посмотрите, сколько людей прославилось в наше время великими писателями и мудрецами, описывая только добродетели разбойников и разбои добродетельных! В самом деле, что может быть честнее и кротче изверга, душегубца? Что для общества вреднее честного человека, который никому не свернул головы?.. Это, кажется, не требует никаких доказательств, тем более что это уже неоспоримо доказано во всех новейших французских романах, не считая самой новейшей диссертации великого защитника воров, г. Виктора Гюго: зри «Claude Gueux». Ежели так, давайте же мне извергов, головорезов, мучителей, каторжников, великих плутов, великих воров, великих романтических героев — я буду великим писателем! Давайте ножи, топоры, плахи, палицы; давайте ужас и смерть — сто, двести, тысячу смертей — как можно более смерти и крови! Кровь есть лимонад модной словесности. Этот слог есть слог Жанена. Позвольте мне сделаться великим писателем через разбойников! У вас тоже будет Юная словесность.

Вы не хотите дать мне этой безделицы?.. А! Вы не хотите, чтоб я достиг литературной знаменитости через разбойников! Так скажу вам правду, что я и сам не хочу этого. Однако ж надо шествовать с веком; надо же и у нас говорить что-нибудь о разбойниках, когда вся просвещенная Европа бредит ими и поэзиею живописного их ремесла — а то назовут нас невеждами, людьми, лишенными образованности и тонкого вкуса. Поистине, случай весьма затруднительный! Как быть?.. Для спасения чести нашей изящной прозы я готов пожертвовать собою и воспеть какой-нибудь разбойничий подвиг — но с условием, что это будет в первый и последний раз моей жизни, что потом никогда уже не станете требовать от меня подобного самоотвержения. На этом условии — делать нечего — перекрестясь, расскажу вам нечто по сей части: расскажу простой анекдот, который рассказывали мне верные люди, прекрасно рассказывающие всякие анекдоты. Он оставил во мне глубокое впечатление как доказательство дивных путей небесного правосудия.

В двух верстах от……….

Еще одно условие: позвольте, чтоб мой разбойник был без добродетелей. Я рассказываю простой анекдот, только для вашей потехи, быть может, и для вашего наставления, а не для того, чтоб прослыть философом юной литературной школы: притом же я ставлю себе в честь не понимать ее философии.

В двух верстах от В-а стоит загородный дом — деревянный, с зеленою крышею, уже не новый — под лесом, при болоте, за рекою, на возвышении, в некотором расстоянии от большой дороги. В этом доме живет обыкновенно все лето и часть осени Гаврило Михайлович П***, отставной капитан, уездный судья и очень добрый человек, как все уездные судьи В-ой губернии.

В августе месяце 1830 года, поутру, в воскресенье, почтеннейший Гаврило Михайлович с почтеннейшею Прасковьею Егоровною, своею супругою, отправились в бричке в город за разными делами, не терпящими отлагательства, — в церковь помолиться богу, к протопопу напиться настойки, к прокурору откушать ботвиньи, к предводительнице узнать о сплетнях, к откупщику прочитать «Санкт-Петербургские ведомости», к губернатору поиграть в бостон. Чуть господа за ворота, люди тоже со двора: дворецкий к свату в деревню, лакей в гости к приятелям, повар в кабак за водкою, поваренки на реку за раками, Прохор с Дарьею в лес за орехами, Васька с Наташей в болото за черникою и тому подобным. В доме осталась одна Дуня — Дуня, единственная в целой В-ой губернии, белая, розовая, стройная, веселая, добродетельная, царапливая — горничная по своему званию — по качествам души, любимица Прасковьи Егоровны, предмет частых прогулок Гаврилы Михайловича в девичью, жертва противозаконной страсти канцеляристов уездного суда к поцелуям, идол, для которого губернаторский лакей, воспитанный так же, как и она, в столице, в большом свете, на Невском проспекте, никогда не успевал дочистить сапогов своему господину, к немалому соблазну всей губернии. Один он в тех странах был в состоянии понимать ее чувства; одна она в том городе умела оценить его образованность. Они обожали друг друга, как только пламенные души обожаются в Петербурге, у Казанского моста, и были счастливы, как только можно быть счастливым в провинции.

Девушки, оставшись одни в доме, всегда боятся воров. На этом основании Дуня заперла наружную дверь ключом и, чтоб не думать о ворах, пошла поглядеться в зеркало, в ожидании несравненного лакея, которого предварила она накануне, что господа на весь день уедут в город. Дуня весело поправляла свои локоны, потягивала платочек на груди и пожимала кушак, напевая сквозь зубы:

— Мужчины на свете, как мухи, к нам льнут! — как вдруг послышалось легкое стучание в двери. — Это он!.. — И она стрелою полетела отворить ему. — Ах!!! Это не он!

— Это я! — отвечал ей грубым, сиплым голосом, тихонько вмыкаясь в двери, огромный мужчина в изорванной байковой шинели и грязной бесцветной фуражке; черный, давно небритый, с страшными рыжими усами и красным носом, с разбитым лбом, синими губами и убийственным взглядом — прямой тип председателя записных посетителей городских кабаков, или одна из тех адских фигур, какие можно видеть только на картинах Сальватора Розы, совершенно почерневших от времени в тенях и сохранивших яркие краски на освещенных выпуклостях, как будто нарочно для того, чтоб придать более ужаса дикому их выражению.

Дуня в испуге отскочила на несколько шагов и, вздохнув из глубины сердца, еще раз произнесла в душе: «Это не он!!!» Между тем незнакомец с красным носом вошел в сени, преспокойно замкнул двери и ключ положил в карман.

— Чего вы хотите? Кто вы таковы? — вскричала Дуня. — На что берете ключ?..

— Не бойся, душенька! — отвечал он, смеясь. — Я пришел к тебе в гости. Верно, тебе скучно одной в доме?

— Извините!.. Зачем вы берете ключ?

Он, вместо ответа, подошел к ней и потрепал ее по лицу. Она отскочила еще далее.

— Зачем замкнули вы дверь?.. Отдайте ключ! Я стану кричать.

— Понапрасну! Ведь я знаю, что никого нет на мызе.

— Вот новость! Пришел и запер дверь замком, как в своем доме!

— Я всегда замыкаю дверь, коли мне случится быть наедине с такою красавицею, как ты, голубушка!

И опять потрепал он ее по лицу своею жесткою и неопрятною рукою. Она отскочила в угол с негодованием.

— Но кто вы таковы?.. Это очень нехорошо, так, без всякого знакомства, шалить и беспокоить девушек…

— К знакомцам я не хожу в гости, — отвечал он холодно, переменяя выражение лица. И эти слова произнес он таким грубым, таким хриплым, пещерным голосом, что насквозь пронзил им бедную девушку.

Дуня во всех передних и в уездных канцеляриях слыла очень храброю: не так легко можно было укротить ее! Не одному дерзкому канцеляристу так оцарапала она лицо ногтями, что он будет помнить ее и дослужившись до столоначальнического сана. Дуня поистине делала честь петербургской добродетели. Но робкий провинциальный канцелярист с пальцами, упитанными чернильною влагою, — безделица для девушки, получившей воспитание в одном из лучших модных магазинов Невского проспекта; совсем иное дело небритый бродяга, плечистый и гадкий, в байковой шинели, с рыжими усами и фиолетовым носом. Его бы всякая испугалась. Дуня начала плакать.

— Не плачь, родная! Я не сделаю тебе никакого вреда, — сказал он, смягчая голос и примкнув к ней поближе.

Она испугалась смягченного голоса еще более и выпрямила руки вперед, чтоб не допустить его к себе.

— Спрашиваю, кто вы таковы? — вскричала она, наконец, в отчаянии, но с притворною в лице смелостью, огонь которой постепенно погасал под катящимися слезами. — Прошу тотчас сказать, кто вы?

— Кто я?

— Да, кто вы?.. Ваш чин, имя и фамилия?

— Я вор.

— Вор! — повторила она со страхом и побледнела, как снег.

— Моя фамилия вор, а мой чин разбойник, — примолвил он и улыбнулся, нежно глядя ей в глаза; но улыбка среди его лица походила на отблеск плесени, плавающей по луже грязи, освещаемой луною. Это слог хороших повестей о разбойниках, и вы видите, что дело идет не на шутку: после этой фразы должно ожидать всех ужасов. Дуня ощутила от нее (от улыбки, а не от фразы, а может, и от фразы) холодную дрожь во всех членах. Видя, однако ж, что он только издевается над ее страхом, она немножко ободрилась и быстро возразила дрожащим еще голосом:

— Разбойник?.. Фуй, какой гадкой чин!

— У всякого свое звание!.. Прежде у меня было другое, но теперь нахожу… Дай мне, красавица, чего-нибудь поесть. Я уже третий день ничего ртом не отведал. Позавтракаем вместе, а потом…

Он внезапно закинул свою руку за ее шею и хотел поцеловать в самый ротик. При виде щетинистой бороды и страшных усов, так дерзко лезущих на приступ, при виде этого красного, отвратительного носа, уже почти касавшегося ее щеки, она одушевилась гневом, злостью, силою, какую сообщает только опасность в минуту погибели, и оттолкнула его от себя.

— Извините, господин разбойник!.. Это нейдет! Прошу напрасно не пугать меня: я знаю, зачем вы сюда пришли!

— Знаешь?.. А зачем?

— Уж мне одной ведать об этом! Только позвольте себе доложить, что это очень невежливо… я буду жаловаться. Сейчас отдайте мне ключ и убирайтесь отсюда!

— Завтрак! — грозно вскричал незнакомец.

— Нет завтрака! — вскричала Дуня. — Кушанья никакого нет в целом доме. Ступайте завтракать в кабак. От вас уже и так несет сивухою: вы уже, видно, хорошо позавтракали.

— Как нет кушанья? — возопил он адским ревом, сморщил усы и устремил на нее сверкающий взор, хватаясь правою рукою за сапог. — Видишь ли!.. — и показал ей широкий нож, на котором пестрели мелкие полосы черной грязи, следы недавно добытой крови и где-то наскоро обтертой о траву. — Видишь ли, что я шутить с тобою не намерен?

Девушка оцепенела. Он остолбенил ее своим ехидниным взором, который с умыслом напрягал изо всей силы и вонзал в неподвижные ее зеницы.

— Завтрак!

— Сейчас.

— Мигом! Мне недосуг.

— Берите, сударь, что вам угодно: в шкафу есть вчерашнее жаркое и наливки.

— Проводи меня в комнаты. Поставь все, что есть, на стол. Шевелись!

Дуня, у которой колени тряслись от страху, бледная, расстроенная, тихо пошла к шкафу, стоявшему в передней. Он спрятал нож в сапог и не отставал от нее ни на шаг. Хлеб, водка, соль, масло, сыр и жареная телятина мгновенно были перенесены на стол, на котором недавно завтракали сами хозяева перед выездом в город. Он уселся и, взяв Дуню за руку, посадил ее подле себя.

— Ну, что? — сказал он, с волчьей жадностью пожирая телятину и поглядывая исподлобья на свою соседку. — Я напугал вас порядком?

— Конечно!.. Всякая может перепугаться!

— Напрасно вы прекословили! Если б вы тотчас меня послушались… За ваше здоровье!.. Выпейте со мною рюмочку, для компании.

— Я водки сроду не пью.

— Жалко! А водка славная!.. Как вас зовут?

— Катерина Николаев…

— Врешь!.. Неправда! — вскричал он ртом, набитым яствою, и посмотрел на нее сурово. — Я знаю, что тебя зовут Авдотьею Еремеевною.

— Зачем вы спрашиваете, коли знаете?

— Спрашиваю, чтоб испытать твою откровенность. Славная водка!.. Нет ли еще такой?

— Есть еще одна бутылка в шкафу.

— Пожалуйста, принеси ее сюда.

— Вон она!

— Спасибо! Позвольте же теперь поцеловать вас за то.

Дуня уже не смела сопротивляться и смиренно подверглась жестокому поцелую. Он чуть не расцарапал ей щеки своей тернистой бородою. Она только потерла это место.

— Мало ли что я знаю? — присовокупил он, проглотив третью рюмку водки. — Вот, например, сказать, я знаю, что повытчик принес вчера Гавриле Михайловичу полторы тысячи рублей от Ивана Ивановича Ф***, которого дело поступило в уездный суд на прошедшей неделе. Так ли?

— Быть может!

— Ну, а где Гаврило Михайлович держит свои деньги?

— Право, не знаю!

— А я знаю! Мы найдем их… Авдотья Еремеевна! Душенька! Голубушка!..

— Что вам угодно?

— Мне желательно, чтоб вы улыбались.

Бедная Дуня принуждена была улыбаться. Гость был в отменном расположении духа: он смеялся, шутил с нею. Дуня тоже мало-помалу забыла о страхе: она поднялась на бойкость, защищалась, где следует, даже хохотала, стараясь поддельною веселостью прикрыть свое омерзение и пламенно молясь богу, чтобы гадкий гость с красным носом скорее наелся, напился и ушел, и чтобы несравненный Иван скорее пришел вознаградить ее своею чувствительностью за это ужасное мучение.

Увы! Иван, отпросившись у губернатора, шел к ней из города дорогою скорым шагом, с сердцем, исполненным неги и надежды. Он не шел, а летел; любовь приделала к его сапогам собственные свои крылья. Он летел стрелою. Но на пути была штофная лавка: штофные лавки есть на всех путях. Он хотел пролететь мимо. Но в штофной лавке были его приятели, его друзья. Он завернул к ним на минутку, только на минутку — и напился вместе с ними. Это случилось против его воли: сам он был от этого в отчаянии…

Но это была одна из достопамятнейших побед дружбы над любовью.

Между тем гадкий бродяга допивал шестую рюмку водки. При седьмой он призадумался, нахмурил брови и скривил губы, как бы от припадка внутренней боли; черная тень прошла летучим облаком по его глазам и лицу, и он невзначай вскочил со стула, толкнув неумышленно Дуню, которая чуть не упала ему под ноги. Он с беспокойством оглянулся во все стороны, потом взял со стола бутылку с водкою, хлеб и кусок мяса, положив все это в бездонный карман под шинелью, и сказал:

— Благодарствую за хлеб, за соль… за угощение-с. Гаврило Михайлович прячет свои деньги в этой конторке, не правда ли?.. Ну что ж, говори! Видишь, что я не такой злой, как тебе, душенька, сначала показалось. Я добрый человек! Я тебя люблю… очень люблю!.. Скажи только, как бы лучше ты хотела умереть?.. Чтоб я тебя зарезал, э?.. Или чтоб я тебя повесил, вот, например, на этой балке? Говори смело, моя любезная Дуня…

— Что вам за охота стращать меня так неблагопристойно? — возразила девушка с улыбкою на устах и со слезами на глазах, не веря, чтоб гадкий шалун с красным носом говорил это сериозно.

— Что ж не отвечаешь? — сказал он, пристально осматривая конторку и находящийся в ней замок. — Желаю знать… хочешь ли скорее… быть… повешенною, али… А!.. Гаврило Михайлович запирает свои деньги двумя замками?.. Постой!.. Но такие мы отпирали.

И говоря это, он вынул из кармана железный инструмент, которым тотчас принялся отпирать замок конторки. Дуня, остолбеневшая и дрожащая всем телом, стояла посреди комнаты.

— Ну что?.. Говори смело, Авдотья Еремеевна! Не можешь решиться?.. Экой чертовской замок!.. Авдотья Еремеевна!.. Я, сударыня, ожидаю от вас ответа… Давно уж не попадал мне такой крепкий ящик!.. Скажешь ли, или нет?

Крыша конторки отскочила вверх с треском.

— Ох, сколько тут добра божьего! Ассигнации!.. И червонцы!.. И часы!.. Не ходят: видно, испорчены… Перстень!.. Он мне не нужен. Вот этот алмаз я возьму: это все взятки?..

Так рассуждая с самим собою и Дунею, он поспешно прятал в карман и за пазуху найденные в ящике деньги, часы и драгоценности; потом быстро оборотился к помертвелой девушке.

— Теперь слушаю ваше решение, сударыня! Не теряйте времени и говорите: какою смертию желаете вы умереть?

— Да что вы, сударь! Как вам не стыдно?.. Эти шутки уже, право, некстати!

— Я не шучу, любезнейшая.

— Что ж я вам сделала? Вы взяли, что вам было угодно: я не препятствовала…

— Оно так, но, изволишь видеть, я не люблю оставлять после себя свидетелей: я истребляю их всеми средствами. У других никогда не спрашиваю согласия; но как вы, сударыня, такая милая, такая хорошенькая, вежливая, то предоставляю вам самим избрать себе род смерти. Я люблю вежливость; я тоже воспитан в Петербурге…

Ей все еще не верилось, чтоб он говорил правду.

— Ну, говори скорее; мне недосуг. Оставим церемонии. Мне очень жалко, но ты должна погибнуть от моей руки. Я не дурак оставлять тебя в живых, чтоб ты после рассказывала, какие у меня уши, нос, глаза, платье, что я здесь делал и куда ушел. Ну, Авдотья Еремеевна! Отвечай проворнее.

Каждое слово хладнокровного мучителя поражало ее новою смертью; вся ее кровь, вся жизнь сбежалась и заключилась в сердце; члены ее оледенели, и обильные слезы струились уже по безжизненному лицу. Она зашаталась и упала на землю. Падая, она ухватилась за его ногу, начала целовать ее.

— Прости меня! — кричала она, рыдая. — Помилуй меня, отец, судья, благодетель!.. Клянусь богом, клянусь Пресвятою, не скажу никому ни словечка!.. Пусть лишусь царствия небесного, если произнесу хоть полслова!.. Ради Христа, ради святого чудотворца Николы, сжалься надо мной!.. Буду за тебя век молиться, как за отца родного, спасителя, брата…

Непоколебимый изверг стряхнул ее с своей ноги и толкнул в грудь. Тщетно протягивала она к нему умоляющие руки и взор; тщетно старалась смягчить каменное сердце всем, чем только последнее отчаяние и любовь к молодой и розовой жизни могут одушевить слова, голос и слезы слабого, нежного создания. Гранит растаял бы от теплотворной их силы — злой человек сделался еще жесточе и свирепее. Выходя из терпения, он поймал ее за волосы, отвалил голову ее навзничь, выхватил нож из сапога, чтоб вонзить его в горло.

— Ай!.. Христа ради! — завизжала несчастная девушка, пораженная видом ужасного орудия. — Лучше повесить!.. Лучше повесить!.. Отец родной, не закалывай… пощади меня!.. Уж лучше повесь!

— Ну, видишь! — сказал он с кровавою усмешкою — Теперь умеешь говорить! Зачем же вдруг этого не сказала! Хоть я много потерял времени, но нельзя не оказать милости. Ты такая любезная!.. Не бось, Дуня! Умрешь приятным образом. От ножа умирать скверно. Я сам желал бы, чтоб меня повесили, вместо того чтоб сечь кнутом, ежели когда-нибудь поймают. Пойдем искать веревки!

Бедная девушка, лишенная сил и памяти от страха, холодная как лед, трепещущая, без мысли, без чувствований, повиновалась во всем жестоким его приказаниям. Веревка скоро была приискана, и мучитель возвратился с своею жертвою в ту же комнату, где еще стояли остатки ужасного завтрака. Он погрозил, что зарежет ее тотчас, если она осмелится хоть шагом тронуться с места, поставил стул на столик и вскочил на него с необыкновенною ловкостью. Просунув веревку между поперечною балкою и потолком, он вынул нож из-за сапога, отрезал лишнюю ее длину, нож на время заткнул за балку и стал завязывать веревку двойным узлом. Дуня стояла неподвижно посреди комнаты; жар и холод быстро пролетали по ее телу; перед ее глазами мелькали яркие огненные цветы; она ничего не видала, только молилась богу, приносила покаяние за грехи, поручала себя всем святым и мысленно прощалась с возлюбленным.

— Сейчас, сейчас, бесценная! — приговаривал душегубец, продолжая работу. — Увидишь, как ловко я тебя повешу!.. Для меня это дело не новое… Вот уже все готово, только надо попробовать, крепка ли веревка. Мне очень было бы досадно, если б ты сорвалась и поломала себе ребра. Моя и твоя польза требует… Вынь стул из-под меня!

Дуня бесчувственно подошла к столику и взяла стул из-под его ног, тогда как он, держась обеими руками за веревку, обвивавшую правую его руку почти по локоть, чтоб удостовериться в ее крепости, повис на ней всею тяжестью тела.

— Оттащи столик в сторону!

Дуня оттащила столик.

— Хорошо… веревка славная! Сдержала бы не одну тебя — тебя и меня вместе.

Тут он пустил веревку и хотел скочить на пол; хотел, вероятно, удивить злополучную дерзким и опасным прыжком; но приготовленная для нее петля, скользя по руке, вдруг сомкнулась у самой кисти. Палач Дуни действительно сам повис — за руку.

Он уже висел, негодяй! Он ощущал пронзительную боль под кистью и еще не хотел дать уразуметь девушке о своем приключении, чтоб она им не воспользовалась и не убежала. Он старался достать левою рукою до кисти, но тяжесть косвенно висящего туловища препятствовала ему привести плеча в уровень. Он вдруг стал неистово метаться и вертеться в воздухе, надеясь разорвать веревку, — и это оказалось бесполезным! Если б, по крайней мере, нож был у него в сапоге! Он мог бы отрезать им веревку; не то отрезать свою кисть и спастись бегством. По несчастию, нож остался на балке! Как тут быть?..

Он придумал еще одно средство — отчаянное, последнее: совокупил весь свой дух и свои силы, раскачался на веревке и прыгнул всем телом вверх, как удав, издали бросающийся на быка, чтоб обвить и смять его в своих кольцах. Он хотел ухватиться ногами за балку и добраться до ножа… И это не удалось!

Тяжесть дюжего туловища, поднятого в воздух на упругости членов одной руки, насильственность движений, давление накрепко сжатого узла причиняли извергу мучения настоящей пытки: кости у него вывертывались и рвались; кровь лилась в рукав из-под веревки, прорезавшей кожу; внутри кровь из руки и груди с жаром неслась в голову. Поминутно казалось, будто рука разорвется. Он уже желал бы, чтобы она лучше разорвалась! Опасения скорого возвращения людей, страх быть пойманным в этом положении, нетерпение, досада, злодеяния, разбои, казнь — вся его преступная жизнь, все странные ожидания его жизни сперлись в мутном его воображении, запрудили его, взволновали и заставили разлиться волнами горького отчаяния по мрачным пропастям души его. Холодный пот выступил на его челе. Несмотря на тигровую его терпеливость, страдания, наконец, исторгли из железной груди стон жалкий, болезненный.

Дуня, в своем остолбенении, поглощенная бездонною мыслию о предстоящей смерти, все это время смотрела на его движения без любопытства и без удивления. Она долго не понимала, что такое он делает, и даже не пыталась понять его действий. Неизбежная погибель обняла уже все ее понятия и чувства гробовым усыплением. Она еще стояла, но уже не жила. Но внезапный стон злодея разбудил ее. Она увидела, как бы из просонья, кровь на нем, кровь на полу, ужасно разинутый рот, обнаженные кривлянием зубы, красные, выкатившиеся глаза; она прочитала его страдания на взрытом, измученном лице и отгадала все дело. Ум ее озарился надеждою; она уже начинала думать о своем спасении.

— Авдотья!!! Подвинь столик! — закричал он измененным, но еще грозным и повелительным тоном, который опять пронзил ее испугом и принудил к слепому повиновению воле убийцы. Она снова потеряла присутствие духа. Несчастная Дуня подвинула к нему угол столика. Изверг успел достать его пальцами одной ноги: он оперся, поднял вверх на несколько линий собственную свою тяжесть и тяжесть своей совести… То была для него минута небесной сладости! Никогда еще не ощущал он другой подобной в жизни, даже после удачного убийства. Боль облегчилась; он отдохнул. Но левая рука, которую хотел он употребить к освобождению кисти из роковой петли, уже омертвела, лишилась силы и жизни. Петля затиснута была слишком туго. Негодяй почувствовал, что сам собою ничего он не сделает.

— Авдотья Еремеевна!.. Друг мой!.. Мое сокровище!.. Кормилица!.. Спасительница!.. Сделай милость… взлезь на столик сама… отвяжи мою руку!.. Я прошу тебя!.. Оставлю тебя живою… Я хотел только пошутить… Ах, голова кружится!

Страдания изверга растрогали сердце доброй девушки. Чувство сострадания в женщине нередко подавляет мысль о личной опасности: женщина мыслит сердцем — сказал кто-то недавно в тысячу триста двадцать второй раз от вымышления типографии. Сострадание заняло в Дуне место страха, потушило голос любви к жизни. Она взлезла на столик и долго-долго мучилась с узлом — и не могла распустить его.

— Сделай милость… благодетельница… поищи ножа!.. Разрежь эту проклятую веревку! Я умираю от боли…

Девушка соскочила со столика и побежала в буфет. Бедная девушка! Она не знает, какую награду готовит ей гость с красным носом за ее доброе сердце. Она отыскала нож; уже бежит к нему; уже вбежала в двери той комнаты, где находился страдалец, как вдруг столик, на который опиралась его нога, опрокинулся с ужасным стуком. Он только хотел переменить ногу, зашевелился, подавил угол столика другою ногою и лишился своей опоры. Он опять повис в воздухе всем телом! Пронзительный рев был знаком нечаянного возобновления прежних страданий. Дуня остановилась в дверях. Искривленное диким образом лицо его проникло ее невольным ужасом: ей казалось, что она видит лицо сатаны. Это лицо приковало ее к месту: она дрожала и не смела сделать ни шагу вперед.

Как быть? Она оглянулась и увидела подле себя открытое окно: ей даже но пришло на мысль, что можно им воспользоваться. Но он так страждет! Ах, как он ужасно кричит!.. Уж надо ему отрезать веревку!.. Дуня подвинулась шага на три вперед. Ах, какая страшная рожа!.. Дуня отскочила назад и машинально, сама о том не думая — прыг! — и выскочила в окно на двор.

Очутясь на дворе, она сама еще не знала, что сделала и что ей остается делать. Она только ушла от страшной, сатанинской его рожи, а не от него. Этот человек заколдовал ее своим взглядом! Он еще был хозяин ее жизни! Колени шатались под нею: она не смела удалиться от окошка.

— А!!! Чертовка!.. — возопил свирепым голосом изверг, боровшийся с пыточными терзаниями своей выдумки. — Умно же ты сделала, а то я бы зарезал тебя, как курицу!

Эти слова, произнесенные с болью, с отчаянием, со злостью, мигом возвратили девушке ум и память. Она помчалась за ворота. В ужасной шутке злодея заключалась его же ужасная погибель. Думал ли он, что завязывает эту петлю для себя? Думала ли она, что это страшное мгновение, когда одна ее нога уже стояла в гробу, было минутой спасения невинности и примерной казни злодеяния? Здесь было Провидение! Оно есть всюду. Те лгут бесчестно, которые утверждают, будто порок и преступление одни счастливы в этом мире.

Она бежит, бежит изо всей силы: никого не видно! Она бежит далее; уже у нее заняло дух; уже она выбивается из сил, все еще не смея оглянуться, чтоб не увидеть позади себя этой страшной рожи, чтоб опять не попасться в его руки… Нигде ни живой души!

Она взбежала на возвышение.

— Ах! Это наш управитель!.. Вот и наш Васька! И Прохор!.. Ах, и он с ними!

Он, то ость несравненный Иван, лакей губернаторский. Все они возвращались из кабака, счастливые, как души в раю, беззаботные, веселые, распевая любовные песенки, покидывая шапки вверх, злословя своих господ и исчерчивая дорогу бесконечным зигзагом. Дуня полетела к ним. Она была бледна, с растрепанною косою, с выпученными глазами, без платка на груди, в совершенном расстройстве. Они встретили ее плоскими шутками.

— Ступайте скорее! — кричала она. — Он повис!.. Висит… висит, злодей!.. Скорее, братцы!

— Ах, любушка, голубушка! — кричали они, смеясь. — Кто висит?.. Где?.. Поцелуй нас, Дунюшка!.. Любо жить на этом свете!

— Висит, говорят вам!.. Не смейтесь!.. Бегите на мызу!.. Берите колья, топоры, ружья!.. Вор! Разбойник! Грубиян: с усами и с красным носом!.. Хотел меня зарезать, как курицу, повесить!..

Они ускорили шаги, вооружились чем кто мог и, выломав дверь в сени, вошли в покои. Он уже был без чувств: кровь лилась из него ртом и носом; рука, на которой он висел, вытянулась на пол-аршина более против прежней меры. Они сняли его с веревки и связали.

По возвращении почтеннейшего Гаврилы Михайловича и почтеннейшей Прасковьи Егоровны из города, в тот же вечер был он отправлен в тюрьму и предан в руки правосудия; и правосудие призналось с удивлением, что оно никогда еще не видывало такой длинной руки!

1834

Адам Нэвилл «Кукольные ладошки»

Даже в тихом старинном фламандском городке Брюгге может произойти великое множество разных историй. Впрочем, искренне хочется, чтобы история из «Кукольных ладошек» Адама Нэвилла не случалась никогда — даже в самом далеком и ни к кому не приветливом будущем. Но едоки и кормильцы существовали всегда, и порой их отношения могут принимать самые жуткие формы…

Впервые на русском — изощренный кошмар от одного из самых талантливых авторов, трудящихся сегодня на темной ниве.

DARKER. № 8 август 2014

ADAM LG NEVILL, “DOLL HANDS”, 2013

У меня большая белая голова и кукольные ладошки. Я работаю портье в западном корпусе Грюют Хёйса. Если я не разношу лекарства жильцам с верхних этажей, медленно умирающим в своих постелях, то слежу за зеленоватыми мониторами системы безопасности, на которых просматривается каждый дюйм высоких стен из красного кирпича и пустого асфальтированного внешнего двора Грюют Хёйса.

Я выглядываю в мониторах поставщиков и посторонних. Поставщики являются каждый день. Посторонние теперь редкость. По большей части они поиздыхали в домах мертвого города, среди тамошних сквозняков, или без движения валяются на темных плитах перед Церковью Богородицы. В Брюгге все умирающие тянутся к церкви — кто ковыляет, кто ползет. Как будто у них ничего не осталось, кроме представления, куда идти.

На прошлое Рождество меня и двух других портье послали искать мальчика-бабуина господина Хуссейна из восточного крыла. Бабуинчик вырвался из клетки и ослепил своего сторожа. Высматривая мальчишку на площади Гвидо Гезелле, я увидел и все эти окоченевшие, мокрые тела, валяющиеся у башни в тумане.

Один из портье, Кислый Ирландец, поколотил бабуинчика, когда мы застали его за объеданием трупов. Как и жильцы, бабуинчик устал от дрожжей, выращенных в подвальных чанах. Ему захотелось мяса.

В десять утра я замечаю на мониторах движение. Кто-то останавливается у хозяйственного подъезда Грюют Хёйса. Из мглы выступает квадратная морда белого грузовика и замирает перед подъемными воротами. Привезли продукты к банкету. По моему желудку пробегает тошнотворная дрожь.

Своими крохотными пальчиками я жму на кнопки на пульте охраны и открываю Ворота № 8. Металлическая решетка на экране поднимается. Грузовик въезжает во внутренний двор Грюют Хёйса и встает задом к служебной двери в разгрузочной зоне. За этой дверью находятся складские клети со старыми вещами жильцов, а также спальни портье, комната для персонала, кладовые, котельная, мастерская, душевая для персонала и чаны с дрожжами, которые снабжают нас рыхлым желтым пропитанием. Сегодня банкетчикам предстоит воспользоваться душевой в своих целях.

Вчера нам сообщили, что ожидается поставка продуктов для Ежегодного Банкета Главной Жилицы. Госпожа Ван ден Брук, Главная Жилица дома, также проинформировала нас, что завтрашний душ отменяется и что весь день нельзя будет пользоваться комнатой для персонала, поскольку оба помещения потребуются для подготовки банкета. Но никто из служащих так и так не суется в душевую, когда приезжают поставщики. Несмотря на всю сонливость Белого Обезьяна, который у нас ночной консьерж, на пьянство Кислого Ирландца, на заторможенные движения Леса-Паука, разнорабочего, и на веселое хихиканье двух девиц-уборщиц, мы все помним прошлые разы, когда перед банкетами в Грюют Хёйс приезжал белый грузовичок. Никто среди персонала не обсуждает дни Общих Собраний и Ежегодных Банкетов. Мы делаем вид, будто это самые обычные дни, но Ирландец начинает пить больше чистящих жидкостей, чем привык.

Звоню ему с телефона на стойке — Ирландец сегодня в восточном крыле на дежурстве. Отвечать он не торопится. Переключаюсь с пульта на камеру над его конторкой, чтобы понять, чем он там занят. Кислый Ирландец медленно, точно наклал в штаны и не может ходить прямо, вплывает в зеленый подводный мирок на экране. Даже отсюда видны набухшие вены на его клубнично-красном лице. Он сидел в главной кладовой и хлестал свои жидкости, хотя должен постоянно находиться у мониторов. Если бы он был за конторкой, то услышал предупреждающий сигнал, когда я открыл внешние ворота, и знал бы, что подвезли груз. Неразборчивый голос в трубке рявкает:

— Чего надо?

— Поставщики, — отвечаю я. — Подмени меня. Я вниз.

— Ага, ага. Грузовики подъехали. Что тебе нужно…

Я кладу трубку, не дослушав. Ирландец в восточном крыле весь затрясется от ярости. Будет обзывать меня подонком и грозиться, пока изо рта не полетит кислая уксусная слюна, что расквасит своими дрожащими руками мою здоровенную башку. Но к концу дневной смены уже забудет про ссору, а у меня нет сейчас времени выслушивать невнятные лекции о наших обязанностях, о которых я и так уже все знаю и с которыми сам он не справляется.

Когда я направляюсь через вестибюль к двери для портье, сжимая в своих кукольных ладошках маску из мешковины, за стойкой начинает трезвонить телефон. Это, конечно, Ирландец рвет и мечет. Все жильцы еще спят. Те, что способны пока ходить, не спускаются раньше полудня.

С улыбкой размышляя об этой своей маленькой мести Кислому Ирландцу, натягиваю коричневую маску на лицо. Затем открываю воздушный шлюз, через аварийный люк выныриваю на металлическую внешнюю лестницу и рысью сбегаю по ступенькам. Мои маленькие блестящие ботиночки сразу поглощает туман. Даже в маске, защищающей мою пухлую осьминожью голову, я чувствую ржаво-сернистую вонь отравленного воздуха.

Сойдя по лестнице, я оказываюсь во дворе. Он расположен в самой середине Грюют Хёйса. На него открывается вид из кухонных окон во всех четырех корпусах. Готов поспорить, у жильцов слюнки текут, когда они видят белый фургон у служебной двери. То, что не съели Главные Жильцы, портье разносят в белых пластиковых пакетах по остальным квартирам.

При виде грузовика у меня переворачивается желудок. У водительской двери болтают двое банкетчиков, поджидая, когда я впущу их в хозяйственный блок. На обоих резиновые маски в форме свиных голов. По идее, хрюшки улыбаются, но если увидишь такую морду во сне, то проснешься с криком.

Еще на поставщиках резиновые сапоги по колено и полосатые штаны, заткнутые за голенища. Поверх штанов и белых рабочих халатов оба нацепили длинные черные фартуки, тоже из резины. На руках у них сетчатые металлические рукавицы.

— Боже. Ты только глянь на башку этого чмыря, — говорит тот, что постарше. Его сын хихикает под своей свиной личиной.

Мои ручки сжимаются в крошечные мраморные молоты.

— Да ведь? — бросает мне отец. Я знаю, что под маской он смеется над моей большой белой головой и худосочным телом. Мне протягивают планшет с металлическим зажимом, удерживающим пластмассовую ручку и накладную на груз. Кукольными пальчиками беру ручку и вывожу печатными буквами свое имя, затем дату: 10.04.2152. Поставщики молча глазеют на мои руки. Весь мир затихает, когда эти руки берутся за работу, — как будто никто не может поверить, что они хоть на что-то годны.

В товарном чеке фирмы «Гроте и сыновья: Деликатесы, гастрономия, обслуживание банкетов», который я подписал, значатся «2 головы скота. Пониженной жирности, первой свежести. 120 кг».

Банкетчики лезут в кабину за инструментами.

— Пойдем подготовим место. Поможешь нам, — говорит отец.

Из-за спинок сидений в грязной кабине, пропахшей металлом и отбеливателем для древесины, они извлекают два больших серых мешка и подают мне. Оба увесистые, с темными пятнами в нижней части, на горловинах — медные проушины, через которые продевают цепи. От прикосновения к мешкам у меня дрожат ноги. Беру оба под мышку. В другую руку мне суют металлическую коробочку. Под замком виднеются маленькие красные циферки. Коробка холодна на ощупь и раскрашена в черные и желтые полоски.

— Поосторожней с ней, — говорит папаша, передавая ее мне. — Это для сердец и печени. Вишь ли, мы ими торгуем. Они подороже будут, чем ты сам.

Тем временем сын, перекинув через руку пучок тяжелых цепей, берет черный полотняный мешок. При каждом движении банкетчика из мешка доносится гулкий стук — это бьются друг о друга деревянные дубинки. Отец в одной руке держит два аккуратных стальных кейса, в другой — два больших белых пластмассовых ведра, внутри вымазанных красноватой грязью.

— Место прежнее? — спрашивает он.

— За мной, — говорю я и направляюсь к служебной двери цокольного этажа. Войдя в здание, мы проходим мимо железных складских клетей, и за нами следит лошадь-качалка с большими голубыми глазами и девичьими ресницами. Мы оставляем за собой дверь с табличкой ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН, и цемент под ногами сменяется белой плиткой. Я веду банкетчиков по коридору к душевой, где они и будут работать. Пахнет хлоркой, которой пользуются уборщики-шептуны. Им полагается спать в кладовой среди бутылей, швабр и тряпок, а пользоваться комнатой для персонала запрещено. Когда Белый Обезьян застает их там лыбящимися на телевизор, поднимается рев.

Мы заходим в просторную душевую, до самого потолка выложенную плиткой и разделенную надвое металлической перекладиной с занавеской. С одной стороны располагаются умывальник и туалет, на другой пол уходит вниз к сливной решетке, а над ней — большая круглая душевая лейка. Здесь же крепится болтами к стене деревянная скамья. Отец кладет на нее кейсы и свою маску. Голова у него круглая и розовая, как ароматизированные дрожжи, которые нам выдают как паек в квадратных жестянках.

Сложив цепи на скамье, сын тоже стягивает маску. У него хоречье лицо и неряшливые волосенки на подбородке вперемежку с прыщами. Его крохотные черные глазки бегают туда-сюда, тонкие губы отходят от широких десен и двух острых зубов, как будто он вот-вот засмеется.

— Аччаррравательно, — произносит отец, оглядев душевую. Я вдруг замечаю, что у него нет шеи.

— Атлична, — добавляет сын-хорек, сопя и скалясь.

— А ночной-то — спит, что ли? — спрашивает отец. Его жирное тело исходит потом под халатом и фартуком. Пот пахнет говяжьим порошком. Как и у сына, у него только два кривых зуба — маленьких, желтых и острых. Когда он щурится, его красные глазки так и проваливаются в физиономию.

Я киваю.

— Это ненадолго, — заверяет Хорек и, хихикая, переминается с ноги на ногу. От них обоих несет застарелой кровью.

Я ковыляю к выходу.

— Погодь, погодь, — окликает меня отец. — Ты еще для нас откроешь ту сраную дверь, когда мы пойдем за мясом.

— Ага, — соглашается Хорек, продевая цепи через проушины в мешках.

Отец раскрывает кейсы. В желтом свете поблескивает нержавеющая сталь. Инструменты аккуратно разложены по отделениям. В мире грязных грузовиков, старых мешков, ржавых цепей и кривых зубов кажется удивительным, какими нежными становятся толстые пальцы банкетчика, когда касаются стальных лезвий.

Сын-хорек с восторгом наблюдает за родителем, как его родитель извлекает из кейса два самых больших ножа. Сам же развязывает тесемки на последнем мешке, где гремели деревяшки, и достает две увесистых дубинки. Берет их в руки и распрямляется, уставившись на меня. Ужас на моем личике его радует. С одного конца дубинки заметно потемнели, в некоторых местах дерево откололось.

— Давай веди, — командует отец, выложив два секача с темными рукоятками на промасленную тряпку.

— Лады, — отзывается сын-хорек.

Мы отправляемся в обратный путь по коридору. Я иду медленно, потому что не горю желанием видеть скот. Когда госпожа Ван ден Брук, Предводительница Жильцов, объявила о проведении банкета, я решил, что покажусь животным с дружелюбным лицом, когда их поведут в душевую; иначе толстяк и его сын станут последними людьми, которых животные увидят в этой жизни, прежде чем их запихнут в мешки и затянут цепи.

По дороге я вспоминаю, о чем мне в прошлый раз рассказывал старший банкетчик: когда под кожей синяки, мясо становится вкуснее. Для того и нужны дубинки — чтобы отбить мясо и напитать его кровью. Когда я услышал это, мне захотелось выскочить из Грюют Хёйса и бежать в ядовитую мглу, пока не упаду, чтобы никто из обитателей дома никогда уже меня не нашел. На самом деле у жильцов нет необходимости в свежем мясе. Как и персонал, они могли бы питаться мягкими желтыми дрожжами из чанов — но жильцы богаты и могут позволить себе разнообразие.

Мы снова во дворе. Наверху в нескольких квартирах уже зажгли свет. Я вижу головы жильцов, темными шишками торчащие в окнах. И внезапно из восточного крыла доносится вопль мальчика-бабуина господина Хуссейна, разрывая туман. Хорек вздрагивает. К крикам бабуинчика в клетке привыкнуть невозможно.

В кольчужной рукавице сынули бренькают ключи.

— На прошлой неделе мы обслуживали свадьбу. На Синт-Ян ин де Мерс.

Я не в силах ответить, так меня начинает мутить.

— Привезли восемь голов на барбекю. У невесты папуля при деньжатах. Павильон себе отгрохал. Ну этот, как его, «Шатер». В саду гуляли, под стеклянной крышей. С батей-то в пять утра встали. У них там типа пейсят гостей было. Мы четыре сундука филе-то набили. А перед тем еще сосиски весь день клепали. Типа, для мелких.

Отыскав нужный ключ, он отпирает двери фургона. Под свиной маской, я знаю, сияет улыбка.

— Шиллингов чуток срубили. В той части города на свадьбах хорошо рубить можно.

Когда Хорек распахивает задние двери, из грузовика вырывается теплый воздух. Вместе с ним приходят запахи мочи и пота, мешаясь с химической вонью вихрящегося воздуха. В дальний конец кузова забились две тени — у двигателя, где теплее.

Я отхожу от грузовика и гляжу на поднимающиеся испарения. Их сносит в сторону, и в прорехах проглядывают клочки серого неба. Наверное, вон то смазанное желтое пятно — это солнце. Хотя с такими низкими тучами точно не скажешь. Эх, мне бы на небеса.

— Сюда топай, башка говенная! — кричит из фургона Хорек. Он забрался внутрь, чтобы выгнать скот. Сами они никогда на выход не рвутся.

Я весь съеживаюсь, как будто сынуля сейчас вытолкнет оттуда льва. За белым бортом грузовика слышится шлепанье босых ног по металлу, затем дзынь, дзынь, дзынь цепи.

Хорек выпрыгивает из фургона, обеими руками ухватившись за веревку.

— Вот жеж, тупые как пробка, а день-то свой чуют вроде. Ну-ка вылезли отседова! Пшли, пшли!

Из грузовика вываливаются две бледно-желтых фигурки и падают на плиты, укутанные туманом. Хорек рывком цепи ставит их на ноги.

Они оба худенькие и наголо обриты, сбились вместе и дрожат. Локти у них связаны, руки упираются в подбородки. Молоденькие особи мужского пола с большими глазами. Они похожи друг на друга. Словно ангелы с миловидными лицами и стройными тельцами. От едкого воздуха у них начинается кашель.

Маленький плачет и прячется за тем, что повыше. Тот от страха не может даже плакать и пускает вместо этого струю. Моча стекает по внутренней стороне бедра, на холоде от нее поднимается пар.

— Уроды вонючие. Везде ссут. Все фургоны нам уделали. Как закончим, вашим коридор мыть придется-то.

Сынуля натягивает веревку. На шее у каждого животного болтается по толстому железному ошейнику, к которому приварены короткие цепочки. К ним и крепится веревка.

Хорек тащит их через двор. Животные кое-как трусят за ним и жмутся друг к дружке для тепла. Я бросаюсь вперед них к служебной двери, но почти не чувствую ног, даже когда одно колено бьет по другому.

В коридоре я снимаю маску и иду позади скота. Хорек ведет нас обратно в душевую. Животные рассматривают складские клети. Маленький перестает плакать, отвлекшись на картины и мебель за решетками. Высокий оглядывается через плечо на меня. И улыбается. Глаза у него влажные. Я пытаюсь улыбнуться в ответ, но моя челюсть онемела. Поэтому просто смотрю на него. Лицо у него испуганное, но доверчивое — ему нужен друг, который улыбнется в этот страшный день.

Я думаю о том же, о чем думаю каждый раз, когда в Грюют Хёйс приезжают банкетчики: тут какая-то ошибка. Скот должен быть тупым. Нам говорят, у него нет чувств. Но в этих глазах я вижу напуганного мальчишку.

— Нет, — говорю я, не успев даже осознать, что заговорил.

Хорек оборачивается и смотрит на меня в упор из-под своей свинячьей маски.

— Чего?

— Так нельзя.

Он хохочет.

— Нашел во что верить. Морды у них человеческие, но вместо мозгов одно дерьмо. Все миленькие такие, да в башке-то глухо. С нами ничё общего.

Мне много чего хочется сказать, но слова испаряются с языка, и в голове у меня гуляет ветер. Поперек моего воробьиного горлышка встает большущий комок.

— Пшли! Пшли! — рявкает хорек, заставляя их сжаться от страха. На спине у обоих мальчиков-животных виднеются шрамы. Длинные розоватые шрамы с дырочками вдоль разрезов — на месте швов, оттуда когда-то у них брали органы для больных.

— Лучшее мясо в городе! — ухмыляясь, кричит мне Хорек. — Нямка из них что надо. Идут типа по тыще евро за кило. Дороже фруктовых консервов. Прикинь, да? Консервов дороже.

Хорька радует, что мне от его слов так дурно. И, как и почти всем людям в этом доме, ему нравится рассказывать мне вещи, которых я не хочу слышать.

— Этих двоих мы откармливали несколько месяцев. А ну заткнулся!

Он стегает маленького, который опять начал плакать, концом веревки по заду. Когда та с хлюпаньем врезается в желтую ягодицу, малыш внезапно замолкает. От веревки остается белая отметина, которая сразу желтеет. От удара он спотыкается о ноги старшего, который по-прежнему смотрит на меня слезящимися глазами и ждет улыбки. У них длинные ногти.

— Откуда…

Хорек ослабляет веревку и глядит на меня.

— Чё?

Я откашливаюсь.

— Откуда они?

— От монашек.

— Что-что?

— От монашек. В Брюсселе все старухи в монастыре померли от молочной ноги. Ну вот все эти чурбаны и пошли с аукциона. Когда мы с батей купили их, они были тощие, как струйка мочи. Монашки их только и кормили, что дрожжами да водой. Мясо-то не уважали, типа. Так что мы их откармливали несколько месяцев. А они типа для кого?

— Для Главных Жильцов, — отвечаю я шепотом.

— Чего?

— Для Главных Жильцов дома. К Ежегодному Банкету.

— О, ну им понравится.

Сынуля срывает с головы маску и тыкает ее нечистым рылом в животных, скорчив рожу, чтобы напугать их. Они пытаются спрятаться друг за другом, но лишь запутываются.

Щетина на голове у Хорька мокрая от пота. Интересно, ему прыщи от соли не щиплет? Сыпь покрывает всю его шею и уходит ниже, к спине. Я чувствую тошнотворный уксусный запах этих гнойничков.

— А вы… вы… вы уверены, что так можно?

Мне заранее известны ответы на все мои идиотские вопросы, задаваемые моим идиотским голосом, но я просто должен говорить, чтобы унять панику. Животные хихикают.

— Да я ж сказал, не надо уши-то развешивать. Толку от них нуль. Монашки их вместо зверушек держали. Если б не мы с батей, они б вообще ничего не стоили. А теперь подороже будут, чем наши с тобой органы, даже если вместе взять.

Он с такой силой дергает веревку, что животные издают задушенные хрипы, и их голые тела прижимает к его резиновому фартуку. Глаза животных слезятся. Маленький смотрит в крысиные буркалы Хорька и пытается его обнять.

Но когда открывается дверь душевой, скот притихает. Хорек вталкивает обоих в помещение. Сквозь дверную щель я вижу, как его толстый папаша расправляет мешок.

— Залезай, — рычит он старшему. Оба животных ударяются в плач.

— Мне надо обратно на пост, — проговариваю я, не чувствуя челюсти.

— Валяй, — ухмыляется Хорек. — Откроешь для нас двери, как закончим с первеньким. В три моя мамуля придет. Она повариха у нас. Батя за ней съездит. А второго с утречка обработаем.

Он закрывает дверь. У меня за спиной рыдают животные. Жирный Папаша кричит, Сынуля-Хорек смеется. Стены, выложенные белой плиткой, ничего не заглушают. Затыкая уши пальцами, убегаю.

* * *

Пройдите со мной по темному дому. Посмотрите, как я убиваю старуху. Это не займет много времени.

Маленькие медные часы сообщают мне, что уже три утра, а значит, сейчас я пойду наверх, накрою птичий рот госпожи Ван ден Брук подушкой и не уберу, пока старуха не перестанет дышать. Все пройдет нормально, если притвориться, что я занят самым обыкновенным делом. Я это знаю наверняка, потому что проделывал такое и раньше.

На верхней койке храпит Кислый Ирландец. Он не увидит, как я ухожу из комнаты. Вечером, напившись до потери памяти чистящего средства с запахом свежей краски, которое я стащил для него со склада, он на четвереньках забрался в кровать, глядя в никуда. По утрам у меня уходит не меньше двадцати минут на то, чтоб разбудить его перед работой. Весь день он пьет, ничего не помнит и не может без сна. Лицо у него багровое от вздувшихся венок, а от носа-картошки пахнет испортившимися дрожжами.

Покинув спальни с их двухъярусными кроватями, я по цементной дорожке иду через большую кладовую. Света нет, потому что по ночам нам запрещено сюда заходить, но я знаю дорогу наизусть. Иногда, вооружившись фонариком и ключами, я обхожу складские клети и роюсь в ящиках, сундуках и чемоданах, забитых вещами, которые некогда что-то значили в этом мире. Но там нет ни еды, ни того, что можно на нее обменять, так что сейчас ничего из этого ценности не предствляет. Иногда во время этих ночных обходов мне чудится, будто из клетей за мной наблюдают.

Я неторопливо отпираю герметичную дверь, которая ведет во двор. За время, что я работаю здесь, с шестого этажа выбросились и разбились об асфальт пятеро жильцов. Все они страдали чахоткой и захлебывались красным рассолом. Ночью из окон доносились голоса, плыли над холодным двором и гуляли меж кирпичных стен, пока их владельцы утопали в своих постелях. Уфф, уфф, уфф.

Я выхожу в туман. За мной с присвистом закрывается дверь. Снаружи холодно, во мгле моросит дождь, пощипывая тонкую кожу у меня на черепе. Затем воздух забирается ко мне в ноздри и рот, и вкус у него такой, будто я пососал батарейку. Портье не разрешается выходить во двор без респираторов из-за отравы в атмосфере, но по сути наши респираторы — просто мешки, к которым на месте рта пришиты пластиковые стаканчики. В полотняной маске лицо у меня щиплет не меньше, к тому же под материей я сильно потею, поэтому, когда никто не смотрит, я выхожу за порог, ничем не прикрывая своей большой белой головы. Смерть меня не особо пугает. В приюте, где я вырос, воспитатели постоянно твердили, что «люди в твоем состоянии никогда не доживают до подростковых лет». Сейчас мне восемнадцать, так что скоро я должен умереть. Попросту в моей просвечивающей грудке откажет какой-нибудь серый насосик или черненький комочек. Может, сначала я весь посерею, как жильцы, что умирают наверху в своих квартирах.

Пригибаюсь, плечо в ночной рубашке скользит по красному кирпичу стен. Они такие гладкие из-за специального покрытия, которое защищает дом от разъедающего воздуха. Даже неглубокие вдохи обжигают. Поднимаю глаза. Почти все окна темны, но несколько сияют яркими желтыми коробочками — там, в вышине, среди испарений, которые правят миром за пределами наших шлюзов и герметичных дверей.

По огромной черной пожарной лестнице поднимаюсь к шлюзу, который выведет меня к стойке портье западного крыла. Если б здесь начался пожар — и от этой мысли по лицу у меня расползается улыбка, — то куда бы эвакуировались жильцы? Да стояли бы во дворе и глядели на полыхающие корпуса, пока в масках не кончился бы воздух. В городе податься некуда, это прибежище — последнее. Больше им негде спрятаться от мглы, окутавшей мир. По ночам, когда я стою на крыше возле исполинских спутниковых тарелок, я вижу в городе все меньше и меньше огней. Как и люди, они гаснут один за другим.

Перед маленькой запасной дверью западного крыла я останавливаюсь и жду, пока не перестанет кружиться голова. Мне до того страшно, что мои кукольные ручки и игрушечные ножки начинает бить дрожь. Я говорю себе, что это проще простого, что мне предстоит самое обыкновенное дело.

Я думаю о двух маленьких мальчиках, которые приехали сюда в белом фургоне. Никогда не забуду, какие у них были испуганные лица, когда банкетчик тащил их на веревке. Их заказала госпожа Ван де Брук. Это из-за нее они попали сюда. Вот почему я теперь иду к ней.

Когда головокружение проходит, я чувствую себя немного сильнее. Набираю на стальной клавиатуре у двери код: 1, 2, 3, 4. Очень просто — чтобы Кислый Ирландец не забывал. Дверь с щелчком и шипением отпирается. Толкаю ее.

Желтый коридорный свет, запах вычищенных ковров и полированного дерева — все разом вырывается из проема, чтобы сгинуть в тумане. Пригнув голову, поскорей влезаю внутрь. Если хоть одна дверь в здании останется открытой дольше чем на пять секунд, то на посту сработает сигнализация и разбудит ночного портье.

Я моргаю, чтобы согнать со своих черных глаз-пуговок остатки наружного тумана. Коридор приобретает четкость. Он пуст. Слышно лишь, как гудят потолочные лампы в своих стеклянных колпаках. На красном ковре мои тощие ноги согреваются. Этот коридор выведет меня к дежурному посту.

С ухмылкой прокрадываюсь до конца прохода. Закрыв глаза, прислушиваюсь — не скрипит ли стул под дежурным? Но за стойкой царит тишина. Замечательно.

Встав на четвереньки, высовываю голову за угол. И улыбаюсь. Белый Обезьян откинулся на спинку стула и спит, задрав красную рожу кверху. Здоровенный фиолетовый язык, одинокий коричневый зуб — заглатывает чистый воздух, выдыхает горячее зловоние. Ему сейчас положено глядеть в мониторы. А он даже очки и ботинки снял. На столе красуются ноги в черных носках, из которых топорщатся белые волосы и желтые ногти.

Опираясь на свои кукольные ладошки и костлявые коленки, ползу мимо поста к лестнице, которая выведет меня к ней. Даже если Белый Обезьян и откроет сейчас глаза, он меня не увидит из-за высокой панели на стойке. Ему придется встать и надеть очки, чтобы разглядеть, как мои тощие косточки в ночной рубашке и раздутый череп белым пауком взбираются по ступеням.

Достигнув второго этажа, останавливаюсь у двери с номером пять. Здесь ее запах — духов и лекарств — чувствуется очень сильно. При мысли о серой птичьей головке госпожи Ван ден Брук, почивающей на пухлой шелковой подушке вот за этой деревянной дверью, мой ротик-прорезь дрожит.

Я весь день бегаю вверх и вниз по этим ступенькам, исполняя поручения жильцов — тех, с кем никогда нельзя спорить. Но вот теперь стою здесь в разношенной ночной рубашке, с украденным ключом в руке, потому что намерен утопить одну из их числа в пуховой мягкости подушки. Какая-то часть меня, и немалая, хочет сбежать по лестнице, проскочить через все здание к выходу, потом через двор к спальням, к своей уютной тепленькой койке, над которой храпит и тяжело посапывает Кислый Ирландец.

Опираясь на лодыжки, просовываю голову между коленями и зажмуриваю глаза. Это все — старый кирпичный дом, полированные деревянные двери, мраморные плинтусы, настенные зеркала и медные светильники, богачи и госпожа Ван ден Брук с ее белыми перчатками и клювом — настолько больше меня. Я зернышко, которому не ускользнуть от ее желтых зубов. До боли сжимаю ключ в своей левой кукольной ладошке.

Сегодня двое бледных мальчишек с мочой на безволосых ногах топтались на холодном полу в белом грузовике. Цеплялись друг за друга маленькими ручонками, улыбались и плакали, перекликались гортанными звуками. Банкетчики отвели их в комнату с выложенными плиткой стенами и большой сливной решеткой. А потом младшему пришлось смотреть, как его брата сажают в мешок…

Квадратные молочные зубы в моем узеньком ротике скрежещут. Длинные ногти в сжатых кулачках оставляют на ладонях красные полумесяцы. Это из-за нее они оказались здесь. Это госпожа Ван ден Брук вызвала белый грузовик, в котором стукались о стенки те мальчишки. От ярости меня бьет дрожь, желудок издает странные звуки, и я весь делаюсь розовым, как те слепые твари, которых не в силах убить никакие химикаты, которые рыскают в глубинах горячих океанов, на такой глубине, что их не поймать и не съесть.

С рычанием встаю. Ключ входит в латунный дверной замок. Глухой стук открывающейся задвижки приятно отдается в фарфоровых косточках моей руки. Мои пальцы кажутся такими крохотными на фоне коричневой древесины… Толкаю тяжелую дверь. С шелестом из квартиры вырывается воздух, овевая мое лицо: пахнет лекарствами, пыльным шелком, кислым старушечьим ароматом.

Внутри темно. Дверь с усталым звуком закрывается за мной.

Жду, пока глаза привыкнут к окружающему; из мрака выступают очертания ваз, высохших цветов, картин, вешалки для шляп и зеркала. Затем я замечаю тусклый синий свет, сочащийся с кухни. Он исходит от электрической панели, на которой огоньки предупреждают об утечках газа и пожарах; такие есть во всех квартирах. Обычно я заношу жестянки с дрожжами именно на кухню и оставляю их на голубом столе, а вскрывает их уже служанка, Емима. Это миниатюрная женщина, она ходит в резиновых сандалиях и никогда ничего не говорит. Но после этой ночи и Емима тоже станет свободна от госпожи Ван ден Брук, и мне не надо будет сновать туда-сюда с мокнущим мясом в пакетах. Не будет больше чувства, будто мое тело сделано из стекла и вот-вот разобьется от ее криков. В меня не станут снова тыкать птичьими когтями. Ее крошечные розовые глазки не будут щуриться, когда днем она, пошатываясь, выйдет из лифта и заметит за стойкой мою большую голову.

Присмотревшись, я различаю в конце коридора дверь в ее спальню. Прохожу мимо гостиной, где она сидит днем в длинном шелковом халате и отчитывает нас, портье, по внутреннему телефону. Потом на цыпочках прокрадываюсь мимо ванной, где Емима драит костлявую спину госпожи Ван ден Брук и моет ее сморщенную грудь.

Стою перед двумя спальнями. В левой спит Емима. У нее есть несколько часов на отдых, прежде чем резкий голос хозяйки откроет для нее новый день. Но какая-то часть Емимы не спит никогда. Та, которой положено слушать, не застучат ли птичьи лапы госпожи Ван ден Брук по мраморной плитке, не заскрипит ли ее голос, требуя к себе внимания среди хрусталя, фарфоровых чашек и фотографий улыбающихся мужчин с крупными зубами и густыми волосами — среди всего, чем заставлена ее комната. Этой части Емимы мне надо остерегаться.

Госпожа Ван ден Брук спит в большой кровати за правой дверью. Я вхожу, не чуя под собой ног. Света тут нет, толстые портьеры ниспадают до самого пола. Ничего, кроме кромешной тьмы… и голоса. В моих ушах раздается треск:

— Кто здесь?

Я замираю, чувствуя себя так, словно очутился под водой и пытаюсь вдохнуть, но не могу. Отступаю на шажок. Хочется бежать отсюда. Потом чуть не называю свое имя, как привык делать, когда жильцы звонят сверху по внутреннему. Алло, Бобби слушает. Чем могу помочь? Одергиваю себя, прежде чем с губ срывается первое слово.

— Емима, это ты?

Не остановилось ли мое сердце в своей клетке из тонких костей и прозрачной кожи?

— Который час? Где мои очки?

Прислушиваюсь и представляю, как Емима в соседней комнате встает со своей раскладушки, не желая и не осознавая этого. За стеной тихо, но если Ван ден Брук не утихнет, то это ненадолго. Откуда-то спереди доносится шорох. Там, в темноте, птичья лапа тянется к выключателю настольной лампы. Если свет загорится, за этим может последовать крик.

Не могу шевельнуться.

— Кто там? — спрашивает она более низким голосом. Мне представляются косые глазки и выступающий ротик без губ. Снова слышу, как ее длинные когти скребут по верху прикроватного столика. Свет не должен вспыхнуть, иначе мне конец. Кидаюсь на звук ее голоса.

Что-то твердое и холодное врезается мне в голени, и в голове синими прожилками расцветает боль. Я наткнулся на край металлического остова ее кровати, а значит, попал совсем не в ту часть комнаты, в какую хотел.

Из-под стеклянного абажура настольной лампы выплескивается зеленоватый свет, заставляя меня вздрогнуть. Госпожа Ван ден Брук восседает среди пухлых подушек с поблескивающими наволочками. Из-под соскользнувшего покрывала видны ее острые плечики и ситцевая ночная рубашка. Сквозь кожу проступают ключицы. Должно быть, она спит, не опуская головы, изготовившись сразу цыкнуть на Емиму, когда та утром принесет завтрак.

Красные маленькие глазки изучают меня. Лицо у нее удивленное, но не испуганное. Некоторое время она не может вымолвить ни слова, а я стою перед ней с мутной головой, и по всему черепу у меня выступают колючие капельки пота.

— Что ты делаешь в моей комнате? — В ее голосе нет и намека на сонливость; она давно уже бодрствует. Даже волосы у нее не спутались, не смялись на затылке. Ее голос звучит все резче, заполняет всю комнату: — Так и думала, что это ты. Всегда знала, что тебе нельзя доверять. Ты все время подворовываешь. Драгоценности. С самого начала тебя подозревала.

— Нет. Это был не я.

Я снова ощущаю себя пятилетним мальчиком, стоящим перед столом директора приюта.

— Утром я распоряжусь тебя казнить. Ты омерзителен. — Ее лицо начинает сотрясать дрожь, и она подтягивает простыни к подбородку, словно пытаясь спрятать свое птичье тельце в лоснящейся ночнушке от моего взгляда. — Люди меня еще благодарить будут, что я тебя усыпила. Тебя надо было еще в колыбели придушить. Зачем вообще оставлять жить таких, как ты?

Все это мне уже доводилось выслушивать от нее, когда она впадала в ехидное настроение. Но по-настоящему меня злит лишь ее подозрение, будто мне охота пялиться на живой скелет в шелковой ночнушке.

В любой момент может войти Емима и поднять вой. Потом прибежит Белый Обезьян, и жить мне останется несколько часов. Смотрю на птичье личико с хохолком седых волос. Я никогда никого еще не ненавидел так сильно. Из горла у меня вырывается булькающий писк, и не успевает она добавить и слова, как я уже у ее изголовья.

Она глядит на меня удивленными глазами. Мы оба не можем поверить, что оказались так близко друг к другу в ее спальне. Ничего такого я себе не представлял: горит свет, я в ночной рубашке, иссохшее тощее тельце госпожи Цветок, с прямой спиной восседающей между подушками.

Она открывает рот, но оттуда не вылетает шипастых слов, жалящих уши. Теперь моя очередь говорить.

— Вы, — произношу я. — Мальчики. Мальчики в фургоне. Это из-за вас они попали сюда.

— О чем ты? Из ума выжил?

Я вытаскиваю одну из подушек у нее из-под спины. Госпоже Ван ден Брук никогда не нравился вид моих ручонок, торчащих из рукавов форменной одежды, как у фарфоровой фигурки, так что будет справедливо, если они станут последним, что она увидит, прежде чем я наложу подушку ей на лицо.

— Ой, — девчачьим голосом скулит она. На ее нахмуренном лбу все еще написан немой вопрос, когда я погружаю ее во тьму и перекрываю путь воздуху, который тонкими струйками просвистывает по ее ноздрям. Я улыбаюсь дикой безудержной улыбкой, от которой у меня содрогается все лицо. Этой злобной птичке больше меня не клюнуть.

Ее голубиный череп ворочается под подушкой. Из-под простыней выбиваются ноги-веточки, усеянные коричневыми пятнами, но лишь тихонько шуршат, словно мыши за плинтусом. Клешни разжимаются, сжимаются, разжимаются, замирают…

Я кладу свою большую голову-луковку на подушку, чтобы давление было посильнее. Сейчас наши лица близки как никогда, но мы друг друга не видим. Нас разделяет лишь чуточка пуха и немного шелка. От подушки пахнет духами и старушечьим телом. У меня в животе всплесками и брызгами нарождается взволнованное чувство торжества. Мне хочется по-большому.

Я шепчу слова сквозь разделяющую нас преграду. Провожаю ее в последний путь своим бормотанием.

— Мальчики из фургона плакали, когда их тащили в душевую. — На матрасе трепыхается коготь. — Им было страшно, но они не знали, что их будут мучить. Не понимали ничего. — Под простыней вытягивается костлявая нога. — Как они выглядели на вашей тарелке? — Кривая ступня в последний раз дергается, и желтый ноготь зацепляется за шелк. — Вечером в зале заседаний гремел смех. Я вас слышал. Стоял за дверью и все слышал. — Тонкие косточки подо мной расслабляются и обмякают. — А потом вы мне велели принести объедки сюда в белых пакетах. На лестнице они меня били по ногам. Очень тяжелые были. И внутри все сырые.

Теперь она неподвижна. Подо мной нет ничего, кроме птичьих косточек; окаменелости, завернутые в шелк, немножко волос — вот и всё.

Некоторое время я тоже не двигаюсь. Теперь, когда дело сделано, по телу разливается тепло. На коже под моей ночной рубашкой остывает белесый пот. Отняв подушку от лица госпожи Ван ден Брук, я на шаг отступаю от кровати. Разглаживаю место, в которое утыкался ее клюв. Склонившись над ней, засовываю подушку за ее спину, еще не холодную.

Внезапно подо мной оживает одна из ее цыплячьих рук — и движется быстрей, чем ожидаешь от такого старого и тощего существа. Желтая когтистая клешня хватает меня за локоть. Я опускаю взгляд. Лоб цвета яичной скорлупы взрезают морщины. Розовые глазки распахиваются. Охнув, я пытаюсь вырваться.

Птичий клекот.

Ее рот распахивается. В мое запястье вонзаются два ряда острых желтых маленьких зубов.

Теперь тону уже я. Боль и паника заполняют воздушный шарик у меня на плечах, словно горячая вода. Я как могу пытаюсь сбросить, отпихнуть, отодрать от себя этот клюв, который вот-вот откусит мою кукольную ручонку. Она хрюкает и не отпускает. Как может такое старое создание, как госпожа Ван ден Брук, сделанное из одних мелких косточек и бумажной кожи, производить такие низкие звуки?

Упершись пятками в коврик, изо всех сил отталкиваюсь, но ее тело устремляется за мной вместе с простынями, ползет по матрасу. Рыча и шипя, она мотает головой, и мое запястье, кажется, ломается. Надо было догадаться, что сто семьдесят лет злонамеренной жизни не оборвешь мягкой подушкой среди ночи.

Обезумев от боли, взмахиваю свободной рукой, и та ударяется о что-то твердое. Теперь у меня болят и костяшки — я стукнул тяжелую лампу. Силы истекают из моих ног прямо в коврик. Перед глазами пляшут черные точки. Я могу потерять сознание. Такое чувство, что ее зазубренный клюв пробил нерв.

Я валюсь на спину, окончательно стаскивая ее с кровати. Худосочное тельце беззвучно падает на пол. Встаю и стараюсь стряхнуть ее — точно футболку с узким воротом, которая вывернулась наизнанку и не слезает с головы. Мои глаза туманятся от слез.

Тянусь к светильнику на столе. Моя рука сжимает горячую гладкую шейку под самой лампочкой. Стягиваю все вместе со стола и вижу, как толстое основание из зеленого мрамора падает на вцепившуюся в меня голову. Когда острый угол светильника ударяет ее возле уха, раздается глухое «тфук». Зубы разжимаются.

Высвобождаю руку из не опасного уже клюва и, отойдя немножко, смотрю вниз. Трудно поверить, что из головы такой старой птицы могло вытечь столько жидкости. Жидкость эта черная. Она курсировала по всевозможным трубочкам сто семьдесят лет, и вот теперь впитывается в коврик.

Поскорей обматываю вокруг мертвой клешни белый провод от лампы и потуже его натягиваю. Может, остальные подумают, что она сама свалилась с кровати и нечаянно сбросила лампу себе на голову. Затем подолом ночной рубашки вытираю все места, которых касались мои кукольные пальчики.

Выпархиваю из ее комнаты, как привидение. Проскользнув по длинному коридору, закрываю за собой квартирную дверь. На лестничной площадке осматриваю кружок из порезов и кровоподтеков, оставленный ее клювом на моем одеревеневшем запястье. На вид все не так скверно, как ощущалось.

Не могу поверить, что Емима не голосит, что не распахиваются двери и не звонят телефоны, что жильцы в ночных рубашках не шаркают по лестнице. Но в западном крыле царит тишина.

Потом приходит дрожь.

Я спускаюсь по ступеням на четвереньках, словно паук, у которого оторвали две пары ног. Ползу к своей койке.

* * *

Свернувшись калачиком в теплом закутке, который я устроил себе посреди койки, натянув на голову тонкую простыню и колючее шерстяное одеяло, я усилием воли останавливаю дрожь, потом стараюсь прогнать образы, которые вихрятся в моем тыквообразном черепе. Он такой большой, в нем столько свободного места — наверное, в него вмещается больше воспоминаний, чем в голову поменьше. Я снова и снова вижу прожорливую птицу, когда-то бывшую госпожой Ван ден Брук, ее клюв, впившийся в мое запястье, а потом вижу, как увесистая лампа падает со звуком тфук… тфук… Больше и не слышу ничего — только то, как острый мраморный угол пробивает ее висок, пронизанный набухшими венками. Словно вафлю.

Что же я натворил, в таком-то огромном доме? Что со мною станется? Они обязательно узнают, что именно мои кукольные ручонки воспользовались подушкой и прикроватной лампой, чтобы уничтожить эту бескрылую стервятницу в ее же гнезде. Я задаюсь вопросом: а если открутить стрелки моих медных часиков назад, то не вернется ли и та пора, когда я и не думал проникать к ней в комнату?

Внезапно мое лицо сморщивается от плача, тело под одеялом начинает трястись. Потом я встаю с койки и смотрю на верхний ярус, где храпит Кислый Ирландец. Как жаль, что я не он. У него в голове никаких кровавых картинок, лишь струятся в неспокойных грезах мысли о прозрачных жидкостях, которые он будет пить из пластиковых канистр.

Из-за холода, царящего в спальнях, моя дрожь усиливается. Запястье сильно пульсирует. Мне хочется залезть обратно в кровать и свернуться в клубок. Как когда-то лежал у мамы в животике — пока меня не вырезали оттуда и моя мама не умерла.

Выйдя из общей спальни, я гляжу на дверь в душевую.

Никто не кричит, не проснулся сигнал тревоги, не загорается свет. Во всем здании тихо. Никто не знает, что госпожа Ван ден Брук мертва. И никто не знает, что убил ее я… пока что не знает.

На душе становится легче. Меня никто не видел. Никто не слышал. Емима все это время спала и видела сны о теплом зеленом краю за океаном, где когда-то родилась. Мне просто надо сохранять спокойствие. Никто не заподозрит меня — большеголового парня с кукольными ладошками. Да что он может сделать с такими-то игрушечными ножками и ручонками-спичками? В этой голове-луковке, за этим детским личиком не способны возникнуть такие мысли — наверное, так они и подумают. Вот в приюте как раз подумали. Потому я и вышел сухим из воды. Обо мне даже и не вспомнили, когда всех тех гадких воспитателей, раздающих детям затрещины, нашли мертвыми в постелях. Обо всех троих позаботились вот эти самые фарфоровые ручки.

Я счастливо улыбаюсь. Мое серое сердечко утихомиривается. Капельки пота на коже высыхают. По каждому крошечному пальчику ног, по тонким пальчикам рук, по всему моему прозрачному телу до самой круглой головы растекается тепло, и вот уже я весь сияю от радости, ведь я ускользнул от них, провел их. Одурачил всех, кто и не представляет, какая сила прячется в моих ручонках.

И еще я представляю маленького мальчика, которого привезли на грузовике. Тот, которого съели вчера. Сейчас он танцует в раю. Там, в вышине, небо ясное и голубое. Ему нравится длинная трава, мягко щекочущая ему ноги, нравится, как желтое солнышко пригревает его тело, нравится бегать и прыгать. Это ради него и его брата я скинул ту лампу. Тфук. Случившееся с ним нельзя забывать. Я опять все вижу. Ясно вижу все своими черными глазами-пуговками, хотя они и крепко зажмурены.

Но как насчет второго?

И тогда я иду в душевую и отпираю дверь. Не успевает она отвориться, а я уже слышу, как быстро шлепают по полу босые ноги. А потом всхлип из угла.

Ну уж нет, тебя они не получат.

Открыв дверь, я прохожу мимо темной мокрой скамейки у белой стены и останавливаюсь перед мальчиком с желтой кожей, съежившимся в углу. Улыбаюсь. Он принимает мою протянутую руку. Моргает заплаканными глазами.

Я думаю про Церковь Богородицы и про туман. Нам понадобится одеяло.

— Твой братик нас ждет, — говорю я, и он встает с пола.

Перевод Владислава Женевского

Валерий Брюсов «Республика Южного Креста»

Страшная эпидемия обрушилась на образованное в южнополярных областях государство. Заболевание прозвали «противоречием», потому что заразившиеся делали вовсе не то, что им хочется, а ровно наоборот. Люди обезумели. Они устраивали пожары, убивали, насиловали и даже пробовали на вкус человеческое мясо. А прекрасная некогда столица превращалась в чумной город…

Задолго до современной волны зомби-хоррора, задолго до «мобилопсихов» и других зараженных, русские классики уже писали на эту тему. Рассказ 1905 года.

DARKER. № 8 август 2014

Статья в специальном № «Северо-Европейского Вечернего Вестника»

За последнее время появился целый ряд описаний страшной катастрофы, постигшей Республику Южного Креста. Они поразительно разнятся между собой и передают немало событий, явно фантастических и невероятных. По видимому, составители этих описаний слишком доверчиво относились к показаниям спасшихся жителей Звездного города, которые, как известно, все были поражены психическим расстройством. Вот почему мы считаем полезным и своевременным сделать здесь свод всех достоверных сведений, какие пока имеем о трагедии, разыгравшейся на Южном полюсе.

Республика Южного Креста возникла сорок лет тому назад из треста сталелитейных заводов, расположенных в южнополярных областях. В циркулярной ноте, разосланной правительствам всего земного шара, новое государство выразило притязания на все земли, как материковые, так и островные, заключенные в пределах южнополярного круга, равно как на все части этих земель, выходящие из указанных пределов. Земли эти оно изъявляло готовность приобрести покупкой у государств, считавших их под своим протекторатом. Претензии новой Республики не встретили противодействия со стороны пятнадцати великих держав мира. Спорные вопросы о некоторых островах, всецело лежащих за полярным кругом, но тесно примыкавших к южнополярным областям, потребовали отдельных трактатов. По исполнении различных формальностей Республика Южного Креста была принята в семью мировых государств и представители ее аккредитованы при их правительствах.

Главный город Республики, получивший название Звездного, был расположен на самом полюсе. В той воображаемой точке, где проходит земная ось и сходятся все земные меридианы, стояло здание городской ратуши, и острие ее шпиля, подымавшегося над городской крышей, было направлено к небесному надиру. Улицы города расходились по меридианам от ратуши, а меридиональные пересекались другими, шедшими по параллельным кругам. Высота всех строений и внешность построек были одинаковы. Окон в стенах не было, так как здания освещались изнутри электричеством. Электричеством же освещались и улицы. Ввиду суровости климата над городом была устроена непроницаемая для света крыша с могучими вентиляторами для постоянного обмена воздуха. Те местности земного шара знают в течение года лишь один день в шесть месяцев и одну долгую ночь, тоже в шесть месяцев, но улицы Звездного города были неизменно залиты ясным и ровным светом. Подобно этому, во все времена года температура на улицах искусственно поддерживалась на одной и той же высоте.

По последней переписи, число жителей Звездного города достигало 2 500 000 человек. Все остальное население Республики, исчислявшееся в 50 000 000, сосредоточивалось вокруг портов и заводов. Эти пункты образовывали тоже миллионные скопления людей и по внешнему устройству напоминали Звездный город. Благодаря остроумному применению электрической силы, входы в местные гавани оставались открытыми весь год. Подвесные электрические дороги соединяли между собой населенные места Республики, перекидывая ежедневно из одного города в другой десятки тысяч людей и миллионы килограммов товара. Что касается внутренности страны, то она оставалась необитаемой. Перед взорами путешественников, в окно вагона, проходили только однообразные пустыни, совершенно белые зимой и поросшие скудной травой в три летних месяца. Дикие животные были давно истреблены, а человеку нечем было существовать там. И тем поразительнее была напряженная жизнь портовых городов и заводских центров. Чтобы дать понятие об этой жизни, достаточно сказать, что за последние годы около семи десятых всего металла, добываемого на земле, поступало на обработку в государственные заводы Республики.

Конституция Республики, по внешним признакам, казалась осуществлением крайнего народовластия. Единственными полноправными гражданами считались работники металлургических заводов, составлявшие около 60 % всего населения. Заводы эти были государственной собственностью. Жизнь работников на заводах была обставлена не только всевозможными удобствами, но даже роскошью. В их распоряжение, кроме прекрасных помещений и изысканного стола, предоставлены были разнообразные образовательные учреждения и увеселения: библиотеки, музеи, театры, концерты, залы для всех видов спорта и т. д. Число рабочих часов в сутки было крайне незначительно. Воспитание и образование детей, медицинская и юридическая помощь, отправление религиозных служений разных культов было государственной заботой. Широко обеспеченные в удовлетворении всех своих нужд, потребностей и даже прихотей, работники государственных заводов не получали никакого денежного вознаграждения, но семьи граждан, прослуживших на заводе 20 лет, а также скончавшихся или лишившихся в годы службы работоспособности, получали богатую пожизненную пенсию с условием не покидать Республики. Из среды тех же работников, путем всеобщего голосования, избирались представители в Законодательную Палату Республики, ведавшую все вопросы политической жизни страны, без права изменять ее основные законы.

Однако эта демократическая внешность прикрывала чисто самодержавную тиранию членов учредителей бывшего треста. Предоставляя другим места депутатов в Палате, они неизменно проводили своих кандидатов в директора заводов. В руках Совета этих директоров сосредоточивалась экономическая жизнь страны. Они принимали все заказы и распределяли их по заводам; они приобретали материалы и машины для работы; они вели все хозяйство заводов. Через их руки проходили громадные суммы денег, считавшиеся миллиардами. Законодательная Палата лишь утверждала представляемые ей росписи приходов и расходов по управлению заводами, хотя баланс этих росписей далеко превышал весь бюджет Республики. Влияние Совета директоров в международных отношениях было громадно. Его решения могли разорить целые страны. Цены, устанавливаемые им, определяли заработок миллионов трудящихся масс на всей земле. В то же время влияние Совета, хотя и не прямое, на внутренние дела Республики всегда было решающим. Законодательная Палата, в сущности, являлась лишь покорным исполнителем воли Совета.

Сохранением власти в своих руках Совет был обязан прежде всего беспощадной регламентации всей жизни страны. При кажущейся свободе жизнь граждан была нормирована до мельчайших подробностей. Здания всех городов Республики строились по одному и тому же образцу, определенному законом. Убранство всех помещений, предоставляемых работникам, при всей его роскоши, было строго единообразным. Все получали одинаковую пищу в одни и те же часы. Платье, выдававшееся из государственных складов, было неизменно в течение десятков лет, одного и того же покроя. После определенного часа, возвещавшегося сигналом с ратуши, воспрещалось выходить из дома. Вся печать страны подчинена была зоркой цензуре. Никакие статьи, направленные против диктатуры Совета, не пропускались. Впрочем, вся страна настолько была убеждена в благодетельности этой диктатуры, что наборщики сами отказывались набирать строки, критикующие Совет. Заводы были полны агентами Совета. При малейшем проявлении недовольства Советом агенты спешили на быстро собранных митингах страстными речами разубедить усомнившихся. Обезоруживающим доказательством служило, конечно, то, что жизнь работников в Республике была предметом зависти для всей земли. Утверждают, что в случае неуклонной агитации отдельных лиц Совет не брезгал политическим убийством. Во всяком случае, за все время существовании Республики общим голосованием граждан не было избрано в Совет ни одного директора, враждебного членам учредителям.

Население Звездного города состояло преимущественно из работников, отслуживших свой срок. То были, так сказать, государственные рантье. Средства, получаемые ими от государства, давали им возможность жить богато. Неудивительно поэтому, что Звездный город считался одним из самых веселых городов мира. Для разных антрепренеров и предпринимателей он был золотым дном. Знаменитости всей земли несли сюда свои таланты. Здесь были лучшие оперы, лучшие концерты, лучшие художественные выставки; здесь издавались самые осведомленные газеты. Магазины Звездного города поражали богатством выбора; рестораны — роскошью и утонченностью сервировки; притоны соблазняли всеми формами разврата, изобретенными древним и новым миром. Однако правительственная регламентация жизни сохранялась и в Звездном городе. Правда, убранство квартир и моды платья не были стеснены, но оставалось в силе воспрещение выхода из дому после определенного часа, сохранялась строгая цензура печати, содержался Советом обширный штат шпионов. Порядок официально поддерживался народной стражей, но рядом с ней существовала тайная полиция всеведущего Совета.

Таков был, в самых общих чертах, строй жизни в Республике Южного Креста и ее столице. Задачей будущего историка будет определить, насколько повлиял он на возникновение и распространение роковой эпидемии, приведшей к гибели Звездного города, а может быть, и всего молодого государства.

Первые случаи заболевания «противоречием» были отмечены в Республике уже лет 20 тому назад. Тогда болезнь имела характер случайных, спорадических заболеваний. Однако местные психиатры и невропатологи заинтересовались ею, дали ее подробное описание, и на состоявшемся тогда международном медицинском конгрессе в Лхассе ей было посвящено несколько докладов. Позднее ее как-то забыли, хотя в психиатрических лечебницах Звездного города никогда не было недостатка в заболевших ею. Свое название болезнь получила от того, что больные ею постоянно сами противоречат своим желаниям, хотят одного, но говорят и делают другое. (Научное название болезни — mania contradicens). Начинается она обыкновенно с довольно слабо выраженных симптомов, преимущественно в форме своеобразной афазии. Заболевший вместо «да» говорит «нет»; желая сказать ласковые слова, осыпает собеседника бранью и т. д. Большею частью одновременно с этим больной начинает противоречить себе и своими поступками: намереваясь идти влево, поворачивает вправо, думая поднять шляпу, чтобы лучше видеть, нахлобучивает ее себе на глаза и т. д. С развитием болезни эти «противоречия» наполняют всю телесную и духовную жизнь больного, разумеется, представляя бесконечное разнообразие, сообразно с индивидуальными особенностями каждого. В общем, речь больного становится непонятной, его поступки нелепыми. Нарушается и правильность физиологических отправлений организма. Сознавая неразумность своего поведения, больной приходит в крайнее возбуждение, доходящее часто до исступления. Очень многие кончают жизнь самоубийством, иногда в припадке безумия, иногда, напротив, в минуту душевного просветления. Другие погибают от кровоизлияния в мозг. Почти всегда болезнь приводит к летальному исходу; случаи выздоровления крайне редки.

Эпидемический характер mania contradicens приняла в Звездном городе со средних месяцев текущего года. До этого времени число больных «противоречием» никогда не превышало 2 % общего числа заболевших. Но это отношение в мае месяце (осеннем месяце в Республике) сразу возросло до 25 % и все увеличивалось в следующие месяцы, причем с такой же стремительностью возрастало и абсолютное число заболеваний. В средних числах июня уже около 2 % всего населения, т. е. около 50 000 человек, официально признавались больными «противоречием». Статистических данных позже этого времени у нас нет. Больницы переполнились. Контингент врачей быстро оказался совершенно недостаточным. К тому же сами врачи, а также и больничные служащие стали подвергаться тому же заболеванию. Очень скоро больным стало не к кому обращаться за врачебной помощью, и точная регистрация заболеваний стала невозможной. Впрочем, показания всех очевидцев сходятся на том, что в июле месяце нельзя было встретить семьи, где не было бы больного. При этом число здоровых неизменно уменьшалось, так как началась массовая эмиграция из города, как из зачумленного места, a число больных увеличивалось. Можно думать, что не далеки от истины те, кто утверждают, что в августе месяце все, оставшиеся в Звездном городе, были поражены психическим расстройством.

За первыми проявлениями эпидемии можно следить по местным газетам, заносившим их во все возраставшую у них рубрику: mania contradicens. Так как распознание болезни в ее первых стадиях очень затруднительно, то хроника первых дней эпидемии полна комических эпизодов. Заболевший кондуктор метрополитена вместо того, чтобы получать деньги с пассажиров, сам платил им. Уличный стражник, обязанностью которого было регулировать уличное движение, путал его в течение всего дня. Посетитель музея, ходя по залам, снимал все картины и поворачивал их к стене. Газета, исправленная рукой заболевшего корректора, оказывалась переполненной смешными нелепостями. В концерте больной скрипач вдруг нарушал ужаснейшими диссонансами исполняемую оркестром пьесу — и т. д. Длинный ряд таких происшествий давал пищу остроумным выходкам местных фельетонистов. Но несколько случаев иного рода скоро остановили поток шуток. Первый состоял в том, что врач, заболевший «противоречием», прописал одной девушке средство, безусловно смертельное для нее, и его пациентка умерла. Дня три газеты были заняты этим событием. Затем две няньки в городском детском саду, в припадке «противоречия», перерезали горло сорок одному ребенку. Сообщение об этом потрясло весь город. Но в тот же день вечером из дома, где помещались городские милиционеры, двое больных выкатили митральезу и осыпали картечью мирно гулявшую толпу. Убитых и раненых было до пятисот человек.

После этого все газеты, все общество закричали, что надо немедленно принять меры против эпидемии. Экстренное заседание соединенных Городского Совета и Законодательной Палаты порешило немедленно пригласить врачей из других городов и из-за границы, расширить существующие больницы, открыть новые и везде устроить покои для изоляции заболевших «противоречием», напечатать и распространить в 500 000 экземплярах брошюру о новой болезни, где указывались бы ее признаки и способы лечения, организовать на всех улицах специальные дежурства врачей и их сотрудников и обходы частных квартир для оказания первой помощи и т. д. Постановлено было также отправлять ежедневно по всем дорогам поезда исключительно для больных, так как врачи признавали лучшим средством против болезни перемену места. Сходные мероприятия были в то же время предприняты различными частными ассоциациями, союзами и клубами. Организовалось даже особое «Общество для борьбы с эпидемией», члены которого скоро проявили себя действительно самоотверженной деятельностью. Но, несмотря на то, что все эти и сходные меры проводились с неутомимой энергией, эпидемия не ослабевала, но усиливалась с каждым днем, поражая равно стариков и детей, мужчин и женщин, людей работающих и пользующихся отдыхом, воздержных и распутных. И скоро все общество было охвачено неодолимым, стихийным ужасом перед неслыханным бедствием.

Началось бегство из Звездного города. Сначала некоторые лица, особенно из числа выдающихся сановников, директоров, членов Законодательной Палаты и Городского Совета, поспешили выслать свои семейства в южные города Австралии и Патагонии. За ними потянулось случайное пришлое население — иностранцы, охотно съезжавшиеся в «самый веселый город южного полушария», артисты всех профессий, разного рода дельцы, женщины легкого поведения. Затем, при новых успехах эпидемии, кинулись и торговцы. Они спешно распродавали товары или оставляли свои магазины на произвол судьбы. С ними вместе бежали банкиры, содержатели театров и ресторанов, издатели газет и книг. Наконец, дело дошло и до коренных, местных жителей. По закону бывшим работникам был воспрещен выезд из Республики без особого разрешения правительства, под угрозой лишения пенсии. Но на эту угрозу уже не обращали внимания, спасая свою жизнь. Началось и дезертирство. Бежали служащие городских учреждений, бежали чины народной милиции, бежали сиделки больниц, фармацевты, врачи. Стремление бежать, в свою очередь, стало манией. Бежали все, кто мог бежать.

Станции электрических дорог осаждались громадными толпами. Билеты в поездах покупались за громадные суммы и получались в бою. За места на управляемых аэростатах, которые могли поднять всего десяток пассажиров, платили целые состояния… В минуту отхода поезда врывались в вагоны новые лица и не уступали завоеванного места. Толпы останавливали поезда, снаряженные исключительно для больных, вытаскивали их из вагонов, занимали их койки и силой заставляли машиниста дать ход. Весь подвижной состав железных дорог Республики с конца мая работал только на линиях, соединяющих столицу с портами. Из Звездного города поезда шли переполненными; пассажиры стояли во всех проходах, отваживались даже стоять наружи, хотя, при скорости хода современных электрических дорог, это грозит смертью от задушения. Пароходные компании Австралии, Южной Америки и Южной Африки несообразно нажились, перевозя эмигрантов Республики в другие страны. Не менее обогатились две Южные Компании аэростатов, которые успели совершить около десяти рейсов и вывезли из Звездного города последних, замедливших миллиардеров… По направлению к Звездному городу, напротив, поезда шли почти пустыми; ни за какое жалованье нельзя было найти лиц, согласных ехать на службу в столицу; только изредка отправлялись в зачумленный город эксцентричные туристы, любители сильных ощущений. Вычислено, что с начала эмиграции по 22 июня, когда правильное движение поездов прекратилось, по всем шести железнодорожным линиям выехало из Звездного города полтора миллиона человек, т. е. почти две трети всего населения. Своей предприимчивостью, силой воли и мужеством заслужил себе в это время вечную славу председатель Городского Совета Орас Дивиль. В экстренном заседании 5 июня Городской Совет по соглашению с Палатой и Советом директоров вручил Дивилю диктаторскую власть над городом со званием Начальника, передав ему распоряжение городскими суммами, народной милицией и городскими предприятиями. Вслед за этим правительственные учреждения и архив были вывезены из Звездного города в Северный порт. Имя Ораса Дивиля должно быть записано золотыми буквами среди самых благородных имен человечества. В течение полутора месяцев он боролся с возрастающей анархией в городе. Ему удалось собрать вокруг себя группу столь же самоотверженных помощников. Он сумел долгое время удерживать дисциплину и повиновение в среде народной милиции и городских служащих, охваченных ужасом перед общим бедствием и постоянно децимируемых эпидемией. Орасу Дивилю обязаны сотни тысяч своим спасением, так как благодаря его энергии и распорядительности им удалось уехать. Другим тысячам людей он облегчил последние дни, дав возможность умереть в больнице при заботливом уходе, а не под ударами обезумевшей толпы. Наконец, человечеству Дивиль сохранил летопись всей катастрофы, так как нельзя назвать иначе краткие, но содержательные и точные телеграммы, которые он ежедневно и по нескольку раз в день отправлял из Звездного города во временную резиденцию правительства Республики, в Северный порт.

Первым делом Дивиля при вступлении в должность Начальника города была попытка успокоить встревоженные умы населения. Были изданы манифесты, указывавшие на то, что психическая зараза легче всего переносится на людей возбужденных, и призывавшие людей здоровых и уравновешенных влиять своим авторитетом на лиц слабых и нервных. При этом Дивиль вошел в сношение с «Обществом для борьбы с эпидемией» и распределил между его членами все общественные места, театры, собрания, площади, улицы. В эти дни почти не проходило часа, чтобы в любом месте не обнаруживались заболевания. То там, то здесь замечались лица или целые группы лиц, своим поведением явно доказывающие свою ненормальность. Большей частью у больных, понявших свое состояние, являлось немедленное желание обратиться за помощью. Но, под влиянием расстроенной психики, это желание выражалось у них какими-нибудь враждебными действиями против близ стоящих. Больные хотели бы спешить домой или в лечебницу, но вместо этого испуганно бросались бежать к окраинам города. Им являлась мысль просить кого-нибудь принять в них участие, но вместо того они хватали случайных прохожих за горло, душили их, наносили им побои, иногда даже раны ножом или палкой. Поэтому толпа, как только оказывался поблизости человек, пораженный «противоречием», обращалась в бегство. В эти-то минуты и являлись на помощь члены «Общества». Одни из них овладевали больным, успокаивали его и направляли в ближайшую лечебницу; другие старались вразумить толпу и объяснить ей, что нет никакой опасности, что случилось только новое несчастье, с которым все должны бороться по мере сил.

В театрах и собраниях случаи внезапного заболевания очень часто приводили к трагическим развязкам. В опере несколько сот зрителей, охваченных массовым безумием, вместо того, чтобы выразить свой восторг певцам, ринулись на сцену и осыпали их побоями. В Большом Драматическом театре внезапно заболевший артист, который по роли должен был окончить самоубийством, произвел несколько выстрелов в зрительный зал. Револьвер, конечно, не был заряжен, но под влиянием нервного напряжения у многих лиц в публике обнаружилась уже таившаяся в них болезнь. При происшедшем смятении, в котором естественная паника была усилена «противоречивыми» поступками безумцев, было убито несколько десятков человек. Но всего ужаснее было происшествие в Театре Фейерверков. Наряд городской милиции, назначенный туда для наблюдения за безопасностью от огня, в припадке болезни поджег сцену и те вуали, за которыми распределяются световые эффекты. От огня и в давке погибло не менее 200 человек. После этого события Орас Дивиль распорядился прекратить все театральные и музыкальные исполнения в городе.

Громадную опасность для жителей представляли грабители и воры, которые при общей дезорганизации находили широкое поле для своей деятельности. Уверяют, что иные из них прибывали в это время в Звездный город из-за границы. Некоторые симулировали безумие, чтобы остаться безнаказанными. Другие не считали нужным даже прикрывать открытого грабежа притворством. Шайки разбойников смело входили в покинутые магазины и уносили более ценные вещи, врывались в частные квартиры и требовали золота, останавливали прохожих и отнимали у них драгоценности, часы, перстни, браслеты. К грабежам присоединились насилия всякого рода, и прежде всего насилия над женщинами. Начальник города высылал целые отряды милиции против преступников, но те отваживались вступать в открытые сражения. Были страшные случаи, когда среди грабителей или среди милиционеров внезапно оказывались заболевшие «противоречием», обращавшие оружие против своих товарищей. Арестованных грабителей Начальник сначала высылал из города. Но граждане освобождали их из тюремных вагонов, чтобы занять их место. Тогда Начальник принужден был приговаривать уличенных разбойников и насильников к смерти. Так, после почти трехвекового перерыва, была возобновлена на земле открытая смертная казнь.

В июне в городе стала сказываться нужда в предметах первой необходимости. Недоставало жизненных припасов, недоставало медикаментов. Подвоз по железной дороге начал сокращаться; в городе же почти прекратились всякие производства. Дивиль организовал городские хлебопекарни и раздачу хлеба и мяса всем жителям. В городе были устроены общественные столовые по образцу существовавших на заводах. Но невозможно было найти достаточного числа работающих для них. Добровольцы-служащие трудились до изнеможения, но число их уменьшалось. Городские крематории пылали круглые сутки, но число мертвых тел в покойницких не убывало, а возрастало. Начали находить трупы на улицах и в частных домах. Городские центральные предприятия по телеграфу, телефону, освещению, водопроводу, канализации обслуживались все меньшим и меньшим числом лиц. Удивительно, как Дивиль успевал всюду. Он за всем следил, всем руководил. По его сообщениям можно подумать, что он не знал отдыха. И все спасшиеся после катастрофы свидетельствуют единогласно, что его деятельность была выше всякой похвалы.

В середине июня стал чувствоваться недостаток служащих на железных дорогах. Не было машинистов и кондукторов, чтобы обслуживать поезда. 17 июня произошло первое крушение на Юго-Западной линии, причиной которого было заболевание машиниста «противоречием». В припадке болезни машинист бросил весь поезд с пятисаженной высоты на ледяное поле. Почти все ехавшие были убиты или искалечены. Известие об этом, доставленное в город со следующим поездом, было подобно удару грома. Тотчас был отправлен санитарный поезд. Он привез трупы и изувеченные полуживые тела. Но к вечеру того же дня распространилась весть, что аналогичная катастрофа разразилась и на Первой линии. Два железнодорожных пути, соединяющих Звездный город с миром, оказались испорченными. Были посланы и из города, и из Северного порта отряды для исправления путей, но работа в тех странах почти невозможна в зимние месяцы. Пришлось отказаться от надежды восстановить в скором времени движение.

Эти две катастрофы были лишь образцами для следующих. Чем с большей тревогой брались машинисты за свое дело, тем вернее в болезненном припадке они повторяли проступок своих предшественников. Именно потому, что они боялись, как бы не погубить поезда, они губили их. За пять дней от 18 по 22 июня семь поездов, переполненных людьми, были сброшены в пропасть. Тысячи людей нашли себе смерть от ушибов и голода в снежных равнинах. Только у очень немногих достало сил вернуться в город. Вместе с тем все шесть магистралей, связывающих Звездный город с миром, оказались испорченными. Еще раньше прекратилось сообщение аэростатами. Один из них был разгромлен разъяренной толпой, которая негодовала на то, что воздушным путем пользуются лишь люди особенно богатые. Все другие аэростаты, один за другим, потерпели крушение, вероятно по тем же причинам, которые приводили к железнодорожным катастрофам. Население города, доходившее в то время до 600 000 человек, оказалось отрезанным от всего человечества. Некоторое время их связывала только телеграфная нить.

21 июня остановилось движение по городскому метрополитену ввиду недостатка служащих. 26 июня была прекращена служба на городском телефоне. 27 июня были закрыты все аптеки, кроме одной центральной. 1 июля Начальник издал приказ всем жителям переселиться в Центральную часть города, совершенно покинув периферии, чтобы облегчить поддержание порядка, распределение припасов и врачебную помощь. Люди покидали свои квартиры и поселялись в чужих, оставленных владельцами. Чувство собственности исчезло. Никому не жаль было бросить свое, никому не странно было пользоваться чужим. Впрочем, находились еще мародеры и разбойники, которых скорее можно было признать психопатами. Они еще продолжали грабить, и в настоящее время в пустынных залах обезлюдевших домов открывают целые клады золота и драгоценностей, около которых лежит полусгнивший труп грабителя.

Замечательно, однако, что при всеобщей гибели жизнь сохраняла свои прежние формы. Еще находились торговцы, которые открывали магазины, продавая — почему-то по неимоверным ценам — уцелевшие товары: лакомства, цветы, книги, оружие… Покупатели, не жалея, бросали ненужное золото, а скряги купцы прятали его, неизвестно зачем. Еще существовали тайные притоны — карт, вина и разврата, — куда убегали несчастные люди, чтобы забыть ужасную действительность. Больные смешивались там со здоровыми, и никто не вел хроники ужасных сцен, происходивших там. Еще выходили две-три газеты, издатели которых пытались сохранить значение литературного слова в общем разгроме. №№ этих газет, уже в настоящее время перепродающиеся в десять и двадцать раз дороже настоящей своей стоимости, должны стать величайшими библиографическими редкостями. В этих столбцах текста, написанных среди господствующего безумия и набранных полусумасшедшими наборщиками, — живое и страшное отражение всего, что переживал несчастный город. Находились репортеры, которые сообщали «городские происшествия», писатели, которые горячо обсуждали положение дел, и даже фельетонисты, которые пытались забавлять в дни трагизма. А телеграммы, приходившие из других стран, говорившие об истинной, здоровой жизни, должны были наполнять отчаяньем души читателей, обреченных на гибель.

Делались безнадежные попытки спастись. В начале июля громадная толпа мужчин, женщин и детей, руководимая неким Джоном Дьо, решилась идти пешком из города в ближайшее населенное место, Лёндонтоун. Дивиль понимал безумие их попытки, но не мог остановить их, и сам снабдил теплой одеждой и съестными припасами. Вся эта толпа, около 2000 человек, заблудилась и погибла в снежных полях полярной страны, среди черной, шесть месяцев не рассветающей ночи. Некто Уайтинг начал проповедовать иное, более героическое средство. Он предлагал умертвить всех больных, полагая, что после этого эпидемия прекратится. У него нашлось немало последователей, да, впрочем, в те темные дни самое безумное, самое бесчеловечное предложение, сулящее избавление, нашло бы сторонников. Уайтинг и его друзья рыскали по всему городу, врывались во все дома и истребляли больных. В больницах они совершали массовые избиения. В исступлении убивали и тех, кого только можно было заподозрить, что он не совсем здоров. К идейным убийцам присоединились безумные и грабители. Весь город стал ареной битв. В эти трудные дни Орас Дивиль собрал своих сотрудников в дружину, одушевил их и лично повел на борьбу со сторонниками Уайтинга. Несколько суток продолжалось преследование. Сотни человек пали с той и с другой стороны. Наконец, был захвачен сам Уайтинг. Он оказался в последней стадии mania contradicens, и его пришлось вести не на казнь, а в больницу, где он вскоре и скончался.

8 июля городу был нанесен один из самых страшных ударов. Лица, наблюдавшие за деятельностью центральной электрической станции, в припадке болезни поломали все машины. Электрический свет прекратился, и весь город, все улицы, все частные жилища погрузились в абсолютный мрак. Так как в городе не пользовались никаким другим освещением и никаким другим отоплением, кроме электричества, то все жители оказались в совершенно беспомощном положении. Дивиль предвидел такую опасность. Им были заготовлены склады смоляных факелов и топлива. Везде на улицах были зажжены костры. Жителям факелы раздавались тысячами. Но эти скудные светочи не могли озарить гигантских перспектив Звездного города, тянувшихся на десятки километров прямыми линиями, и грозной высоты тридцатиэтажных зданий. С наступлением мрака пала последняя дисциплина в городе. Ужас и безумие окончательно овладели душами. Здоровые перестали отличаться от больных. Началась страшная оргия отчаявшихся людей.

С поразительной быстротой обнаружилось во всех падение нравственного чувства. Культурность, словно тонкая кора, наросшая за тысячелетия, спала с этих людей, и в них обнажился дикий человек, человек-зверь, каким он, бывало, рыскал по девственной земле. Утратилось всякое понятие о праве — признавалась только сила. Для женщин единственным законом стала жажда наслаждений. Самые скромные матери семейства вели себя как проститутки, по доброй воле переходя из рук в руки и говоря непристойным языком домов терпимости. Девушки бегали по улицам, вызывая, кто желает воспользоваться их невинностью, уводили своего избранника в ближайшую дверь и отдавались ему на неизвестно чьей постели. Пьяницы устраивали пиры в разоренных погребах, не стесняясь тем, что среди них валялись неубранные трупы. Все это постоянно осложнялось припадками господствующей болезни. Жалко было положение детей, брошенных родителями на произвол судьбы. Одних насиловали гнусные развратники, других подвергали пыткам поклонники садизма, которых внезапно нашлось значительное число. Дети умирали от голода в своих детских, от стыда и страданий после насилий; их убивали нарочно и нечаянно. Утверждают, что нашлись изверги, ловившие детей, чтобы насытить их мясом свои проснувшиеся людоедские инстинкты.

В этот последний период трагедии Орас Дивиль не мог, конечно, помочь всему населению. Но он устроил в здании Ратуши приют для всех, сохранивших разум. Входы в здание были забаррикадированы и постоянно охранялись стражей. Внутри были заготовлены запасы пищи и воды для 3000 человек на сорок дней. Но с Дивилем было всего 1800 человек мужчин и женщин. Разумеется, в городе были и еще лица с непомраченным сознанием, но они не знали о приюте Дивиля и таились по домам. Многие не решались выходить на улицу, и теперь в некоторых комнатах находят трупы людей, умерших в одиночестве от голода. Замечательно, что среди запершихся в Ратуше было очень мало случаев заболевания «противоречием». Дивиль умел поддерживать дисциплину в своей небольшой общине. До последнего дня он вел журнал всего происходящего, и этот журнал, вместе с телеграммами Дивиля, служит лучшим источником наших сведений о катастрофе. Журнал этот найден в тайном шкафу Ратуши, где хранились особо ценные документы. Последняя запись относится к 20 июля. Дивиль сообщает в ней, что обезумевшая толпа начала штурм Ратуши и что он принужден отбивать нападение залпами из револьверов. «На что я надеюсь, — пишет Дивиль, — не знаю. Помощи раньше весны ждать невозможно. До весны прожить с теми запасами, какие в моем распоряжении, невозможно. Но я до конца исполню мой долг». Это последние слова Дивиля. Благородные слова!

Надо полагать, что 21 июля толпа взяла Ратушу приступом и что защитники ее были перебиты или рассеялись. Тело Дивиля пока не разыскано. Сколько-нибудь достоверных сообщений о том, что происходило в городе после 21 июля, у нас нет. По тем следам, какие находят теперь при расчистке города, надо полагать, что анархия достигла последних пределов. Можно представить себе полутемные улицы, озаренные заревом костров, сложенных из мебели и из книг. Огонь добывали ударами кремня о железо. Около костров дико веселились толпы сумасшедших и пьяных. Общая чаша ходила кругом. Пили мужчины и женщины. Тут же совершались сцены скотского сладострастия. Какие-то темные, атавистические чувства оживали в душах этих городских обитателей, и, полунагие, немытые, нечесаные, они плясали хороводами пляски своих отдаленных пращуров, современников пещерных медведей, и пели те же дикие песни, как орды, нападавшие с каменными топорами на мамонта. С песнями, с бессвязными речами, с идиотским хохотом сливались выклики безумия больных, которые теряли способность выражать в словах даже свои бредовые грезы, и стоны умирающих, корчившихся тут же, среди разлагающихся трупов. Иногда пляски сменялись драками — за бочку вина, за красивую женщину или просто без повода, в припадке сумасшествия, толкавшего на бессмысленные, противоречивые поступки. Бежать было некуда: везде были те же сцены ужаса, везде были оргии, битвы, зверское веселие и зверская злоба — или абсолютная тьма, которая казалась еще более страшной, еще более нестерпимой потрясенному воображению.

В эти дни Звездный город был громадным черным ящиком, где несколько тысяч еще живых, человекоподобных существ были закинуты в смрад сотен тысяч гниющих трупов, где среди живых уже не было ни одного, кто сознавал свое положение. Это был город безумных, гигантский дом сумасшедших, величайший и отвратительнейший Бедлам, какой когда-либо видела земля. И эти сумасшедшие истребляли друг друга, убивая кинжалами, перегрызая горло, умирали от безумия, умирали от ужаса, умирали от голода и от всех болезней, которые царствовали в зараженном воздухе.

Само собой разумеется, что правительство Республики не оставалось равнодушным зрителем жестокого бедствия, постигшего столицу. Но очень скоро пришлось отказаться от всякой надежды оказать помощь. Врачи, сестры милосердия, военные части, служащие всякого рода решительно отказывались ехать в Звездный город. После прекращения рейсов электрических дорог и управляемых аэростатов прямая связь с городом утратилась, так как суровость местного климата не позволяет иных путей сообщения. К тому же все внимание правительства скоро обратилось на случаи заболевания «противоречием», которые стали обнаруживаться в других городах Республики. В некоторых из них болезнь тоже грозила принять эпидемический характер, и начиналась общественная паника, напоминавшая события в Звездном городе. Это повело к эмиграции жителей изо всех населенных пунктов Республики. Работы на всех заводах были остановлены, и вся промышленная жизнь страны замерла. Однако благодаря решительным мерам, принятым вовремя, в других городах эпидемию удалось остановить, и нигде она не достигла до тех размеров, как в столице.

Известно, с каким тревожным вниманием весь мир следил за несчастиями молодой Республики. Вначале, когда никто не ожидал, до каких неимоверных размеров разрастется бедствие, господствующим чувством было любопытство. Выдающиеся газеты всех стран (в том числе и наш «Северо-Европейский Вечерний Вестник») отправили специальных корреспондентов в Звездный город — сообщать о ходе эпидемии. Многие из этих храбрых рыцарей пера сделались жертвой своего профессионального долга. Когда же стали приходить вести угрожающего характера, правительства различных государств и частные общества предложили свои услуги правительству Республики. Одни отправили свои войска, другие сформировали кадры врачей, третьи несли денежные пожертвования, но события шли с такой стремительностью, что большая часть этих начинаний не могла быть исполнена. После прекращения железнодорожного сообщения со Звездным городом единственными сведениями о жизни в нем были телеграммы Начальника. Эти телеграммы немедленно рассылались во все концы земли и расходились в миллионах экземпляров. После поломки электрических машин телеграф действовал еще несколько дней, так как на станции были заряженные аккумуляторы. Точная причина, почему телеграфное сообщение совершенно прекратилось, неизвестна: может быть, были испорчены аппараты. Последняя телеграмма Ораса Дивиля помечена 27 июня. С этого дня в течение почти полутора месяцев все человечество оставалось без вестей из столицы Республики.

В течение июля было сделано несколько попыток достигнуть до Звездного города по воздуху. В Республику было доставлено несколько новых аэростатов и летательных машин. Однако долгое время все попытки преследовала неудача. Наконец, аэронавту Томасу Билли посчастливилось долететь до несчастного города. Он подобрал на крыше города двух человек, давно лишенных рассудка и полумертвых от стужи и голода. Через вентиляторы Билли видел, что улицы погружены в абсолютный мрак, и слышал дикие крики, показывавшие, что в городе есть еще живые существа. В самый город Билли не решился спуститься. В конце августа удалось восстановить одну линию электрической железной дороги до станции Лиссис, в ста пяти километрах от города. Отряд хорошо вооруженных людей, снабженных припасами и средствами для оказания первой помощи, вошел в город через Северо-Западные ворота. Этот отряд, однако, не мог проникнуть дальше первых кварталов вследствие страшного смрада, стоявшего в воздухе. Пришлось продвигаться шаг за шагом, очищая улицы от трупов, оздоравливая воздух искусственными средствами. Все люди, которых встречали в городе живыми, были невменяемы. Они походили на диких животных по своей свирепости, и их приходилось захватывать силой. Наконец, к середине сентября удалось организовать правильное сообщение со Звездным городом и начать систематическое восстановление его.

В настоящее время большая часть города уже очищена от трупов. Электрическое освещение и отопление восстановлено. Остаются незанятыми лишь американские кварталы, но полагают, что там нет живых существ. Всего спасено до 10 000 человек, но большая часть их является людьми неизлечимо расстроенными психически. Те, которые более или менее оправляются, очень неохотно говорят о пережитом ими в бедственные дни. К тому же рассказы их полны противоречий и очень часто не подтверждаются документальными данными. В различных местах разысканы №№ газет, выходивших в городе до конца июля. Последний из найденных до сих пор, помеченный 22 июля, содержит в себе сообщение о смерти Ораса Дивиля и призыв восстановить убежище в Ратуше. Правда, найден еще листок, помеченный августом, но содержание его таково, что необходимо признать его автора (который, вероятно, лично и набирал свой бред) решительно невменяемым. В Ратуше открыт дневник Ораса Дивиля, дающий последовательную летопись событий за три недели, от 28 июня по 20 июля. По страшным находкам на улицах и внутри домов можно составить себе яркое представление о неистовствах, совершавшихся в городе за последние дни. Всюду страшно изуродованные трупы: люди, умершие голодной смертью, люди, задушенные и замученные, люди, убитые безумцами в припадке исступления, и наконец, — полуобглоданные тела. Трупы находят в самых неожиданных местах: в тоннелях метрополитена, в канализационных трубах, в разных чуланах, в котлах: везде потерявшие рассудок жители искали спасения от окружающего ужаса. Внутренности почти всех домов разгромлены, и добро, оказавшееся ненужным грабителям, запрятано в потайные комнаты и подземные помещения.

Несомненно, пройдет еще несколько месяцев, прежде чем Звездный город станет вновь обитаемым. Теперь же он почти пуст. В городе, который может вместить до 3 000 000 жителей, живет около 30 000 рабочих, занятых расчисткой улиц и домов. Впрочем, прибыли и некоторые из прежних жителей, чтобы разыскивать тела близких и собирать остатки истребленного и расхищенного имущества. Приехало и несколько туристов, привлеченных исключительным зрелищем опустошенного города. Два предпринимателя уже открыли две гостиницы, торгующие довольно бойко. В скором времени открывается и небольшой кафешантан, труппа для которого уже собрана.

«Северо-Европейский Вечерний Вестник», в свою очередь, отправил в город нового корреспондента, г. Андрю Эвальда, и намерен в подробных сообщениях знакомить своих читателей со всеми новыми открытиями, которые будут сделаны в несчастной столице Республики Южного Креста.

1905

Роберт Маккаммон «Съешь меня»

Даже в мире, населенном бесчувственными зомби, есть место для любви. И не смотрите, что здесь она несколько странная и какая-то… ненормальная.

Рассказ американского мэтра, удостоенный престижнейшей Bram Stoker Award в 1989 году. Впервые на русском!

DARKER. № 9 сентябрь 2014

ROBERT R. MCCAMMON, “EAT ME”, 1989

Днем и ночью Джима Криспа терзал один и тот же вопрос. Он размышлял над ним, бродя под дождем по мрачным улицам, перешагивая через снующих под ногами крыс; обдумывал его, сидя в своей квартире перед экраном телевизора и час за часом вглядываясь в белый шум на экране. Этот вопрос не оставлял его, даже когда он сидел на кладбище на Четырнадцатой улице в окружении пустых могил. Ему не давал покоя один и тот же вопрос: когда умерла любовь?

Чтобы думать, приходилось прилагать усилия. Мозг болел из-за постоянных размышлений, но Джиму казалось, что эти размышления — последнее, что связывает его с жизнью. Когда-то он был экономистом, когда-то давным-давно. Двадцать лет он проработал бухгалтером в одной фирме, расположенной в центре города, никогда не был женат и не имел большого опыта отношений с женщинами. Цифры, логика, математические ритуалы — вот что составляло смысл его жизни; теперь же, когда сама логика сошла с ума, больше не нужно было ввести учет. С ужасом он осознавал, что он чужой в этом мире, что он попал в кошмарный сон длиною в вечность и никак не может из него выбраться. Спать больше не было необходимости; что-то внутри у него сломалось, и те несколько килограммов жира, которые накопились за годы его жизни, исчезли. Теперь он был таким тощим, что иногда сильный порыв ветра сбивал его с ног. Сначала появился запах, который со временем исчез, но у Джима дома оставался запас одеколона, и он принимал с ним ванны.

Его пугала бездонная пропасть времени. Впереди была бесконечная череда дней. Что теперь делать, если уже никому ничего не нужно? Никто больше не составлял списков, не отмечал время твоего прихода и ухода, не устанавливал сроков. Остальным эта искаженная форма свободы придавала сил, но для Джима она была страшнее любой тюрьмы, потому что все символы порядка — светофоры, календари, часы — все еще были вокруг него, они продолжали существовать по своим законам, но теперь в их существовании не было ни цели, ни смысла; они лишь напоминали ему о том, как было раньше.

Бесцельно блуждая по улицам города, он встречал на своем пути прохожих. Одни шли мирно и тихо, будто во сне, другие корчились в агонии, страдая от собственных мучений. На углу у перехода Джим инстинктивно остановился, увидев красный свет. Его внимание привлек громкий писк, и он посмотрел налево.

Это были крысы. Они суетились вокруг самого жалкого человеческого существа, полуразложившегося трупа, который только недавно очнулся и вылез из своей могилы. Он полз по мокрому тротуару, с трудом отталкиваясь единственной тонкой рукой и костлявыми ногами. Крысы вгрызались в его тело, рвали его на части; подобравшись к Джиму, труп поднял изможденное лицо и посмотрел на него единственным оставшимся тусклым глазом. Изо рта существа вырвался приглушенный хрип: несколько крыс одновременно пытались протиснуться ему в рот в поисках мягкой плоти. Джим поспешил прочь, не дожидаясь, пока загорится зеленый. Ему показалось, что существо спросило: за что? Но на этот вопрос он не знал ответа.

Чувство стыда наполнило его изнутри. Когда умерла любовь? Исчезла ли она в тот самый момент, когда мертвая человеческая плоть вновь обрела подобие жизни, или же она умерла и сгнила задолго до этого? Он продолжал идти по унылым улицам, вдоль которых возвышались могильные камни жилых домов, и чувствовал, как давит на него груз одиночества.

Джим еще помнил, что такое красота: желтые цветы, запах женских духов, теплое сияние женских волос. Воспоминания, еще один засов на его клетке; хорошая память сыграла с ним злую шутку: воспоминания безжалостно мучили его. Он вспомнил, как однажды во время обеденного перерыва увидел красивую девушку и следовал за ней пару кварталов, в плену своего воображения. Он всегда искал любви, искал кого-нибудь, с кем можно связать свою жизнь, но никогда раньше не осознавал этого так ясно, как сейчас, в этом сером городе, полном крыс и неупокоенных мертвецов.

Мимо него, спотыкаясь и слепо размахивая руками, прошел кто-то с бесформенной массой на месте лица. Пробежало существо, которое когда-то было ребенком, оставив за собой запах гнили. Джим опустил голову и, защищаясь от очередного порыва сухого ветра, ухватился за почтовый ящик, чтобы не удариться о бетонную стену. Он шел дальше по мостовой, по которой никогда при жизни не ходил, все глубже и глубже, к центру города.

На перекрестке двух незнакомых улиц ему показалось, что он слышит музыку: рев гитары и грохот барабанов. Он повернулся спиной к ветру, сопротивляясь сильным порывам, вот-вот готовым подхватить его и поднять в воздух, и направился туда, откуда раздавался звук. Пройдя пару кварталов, он увидел свет, мерцающий сквозь пещероподобный дверной проем. Вывеска, на которой было написано «Двор» была сорвана, и над входом кто-то вывел черной краской из баллончика новое название. Теперь там значилось «Могильник». Вспышки света внутри освещали извивающиеся в танце человеческие фигуры.

Грохот музыки оттолкнул его — он всегда предпочитал мягкие и изящные композиции Брамса хриплой грубости тяжелого рока — но движение, энергия, иллюзия оживленности поманили его внутрь. Он почесал шею сзади, зуд был почти нестерпимым, и встал возле входа, погружаясь в ослепительные вспышки света и раскаты музыки. «Двор», — подумал он, глядя на старую вывеску. Когда-то это было место, где подавалось белое вино, и звучал джаз. Наверно, это был бар знакомств, куда одинокие люди приходили, чтобы познакомиться с такими же одинокими людьми. Теперь же это «Могильник», вне всяких сомнений: царство танцующих скелетов. Это место было ему не по душе, но все же… Шум, свет, движение — все это тоже своеобразные проявления одиночества. Теперь это был бар знакомств для живых мертвецов, и его тянуло сюда.

Джим вошел внутрь и иссохшей рукой пригладил черные волосы, местами еще оставшиеся на его голове. Теперь он понял, на что похож ад: преисподняя, наполненная дымом и запахом гнили. У некоторых из существ, извивающихся на танцполе, отсутствовали руки и ноги; у одного из них во время танца оторвалась и покатилась по полу рука, тут же исчезнув под ногами других танцующих. Владелец попытался было поднять ее, но тут же был затоптан в общей толпе. На сцене были два гитариста, барабанщик и безногое существо за электронным органом. Сторонясь танцплощадки, Джим прокладывал себе дорогу сквозь толпу к барной стойке, подсвеченной голубым неоновым светом. Стук барабанов раздражал его: он слишком явно напоминал ему биение собственного сердца, еще до того, как оно сжалось в последний раз и замерло навеки.

Этот бар был одним из тех мест, которых мама — упокой Господи ее душу — советовала ему избегать. Он никогда не был любителем ночных клубов, и теперь полуразложившиеся лица окружающих его людей казались ему предвестниками предстоящих мучений, но уходить он все-таки не хотел. Музыка так оглушала, что было невозможно сосредоточиться на какой бы то ни было мысли; какое-то время он даже представлял, будто его сердце действительно вернулось к жизни. И тогда он понял: вот почему в «Могильнике» было так тесно. Конечно, это была не жизнь, а лишь злая пародия на нее, но лучшего ожидать не приходилось.

В неоновом свете бара гниющие лица напоминали синие маски, вроде тех, что надевают на Хэллоуин. Один из посетителей, на лице которого сквозь висящие куски плоти виднелась желтая кость черепа, что-то невнятно прокричал и отпил пива из бутылки; жидкость просачивалась через язву в его горле и капала на его фиолетовую рубашку и золотые цепи. Вокруг барной стойки кружились мухи, слетавшиеся на дурной запах. Джим наблюдал за посетителями. Одни засовывали руки в карманы и бумажники, доставали оттуда свежие трупики крыс, тараканов, пауков и многоножек и протягивали их бармену, который опускал их в большую стеклянную банку, заменявшую кассовый аппарат. Это была валюта Мира Мертвых, где особенно жирную крысу можно было обменять на пару бутылок пива «Миллер лайт». Другие смеялись, вскрикивали со свистом и с придыханием, издавали звуки, совершенно не похожие на человеческие. Возле танцпола завязалась драка, и на линолеум под одобрительный рев зрителей упала чья-то рука.

— Я тебя знаю! — прямо перед носом у Джима возникла какая-то женщина. Серые волосы, свисающие клочьями, на впалых щеках густой слой косметики, вздувшийся лоб, вот-вот готовый треснуть от чудовищного давления изнутри. Она была одета в блестящее платье, которое сверкало и переливалось в свете ламп, но от нее исходил могильный запах.

— Купи мне что-нибудь выпить, — сказала она, хватая его за руку. На ее шее при этом затрепетал кусок плоти, и Джим понял, что ей перерезали горло.

— Купи мне выпить! — настаивала она.

— Нет, — ответил Джим, пытаясь высвободить руку. — Нет, простите.

— Ты один из тех, кто убил меня! — закричала она. — Да, да, ты! Это ты убил меня и не вздумай отрицать! — ее лицо исказилось от ярости, с этими словами она схватила пустую пивную бутылку и замахнулась, чтобы ударить Джима по голове.

Но не успела она этого сделать, как какой-то мужчина схватил ее и оттащил от Джима, ее ногти только царапнули по обнаженной кости его руки. Она продолжала кричать, пыталась вырваться, а мужчина в футболке с надписью «Могильник» сказал:

— Она тут новенькая. Прости, парень, — и потащил ее к выходу. Женщина закричала еще пронзительнее, и Джим увидел, как на ее треснувшем лбу вздувается пузырь слизи, похожий на раздавленную улитку. Он вздрогнул, попятился в темный угол комнаты и наткнулся на кого-то еще.

— Простите, — сказал он и уже собрался отойти. Но сначала посмотрел, с кем же он столкнулся.

И увидел ее.

Она дрожала, прижимая к груди тонкие руки. У нее сохранились почти все волосы — они были длинные, каштанового цвета, все еще красивые, несмотря на то, что истончились и стали похожими на паутину, а кое-где под ними проглядывал череп. Взгляд ее светлых подернутых влагой глаз был испуганным, а лицо еще хранило остатки былой красоты. У нее почти не осталось носа, а правая щека была испещрена серыми язвами. Одета она была скромно: юбка, блузка и свитер, застегнутый на все пуговицы. Несмотря на грязь, которая покрывала ее одежду, одета она была со вкусом. «Похожа на библиотекаршу», — решил он. Она не из местных, не из «Могильника» — хотя больше нет разницы, кто откуда.

Он собирался отойти, но увидел, как что-то блеснуло в ярком свете ламп.

Под воротником ее свитера мелькнула серебряная цепочка с крохотной подвеской в форме сердца, сделанной из китайской эмали.

Это была очень хрупкая вещь, как китайский фарфор, и она привлекла внимание Джима, не успел он сделать и шага в сторону.

— Очень… очень красиво, — сказал он, кивком указав на сердечко.

Она тут же прикрыла его ладонью. Пальцы у нее частично сгнили, как и у него самого.

Он посмотрел ей в глаза, она же смотрела в сторону — или притворялась, что не смотрит на него. Она была похожа на испуганную лань. Нервничая, Джим опустил глаза и помолчал, ожидая, пока грохот музыки хоть ненадолго стихнет. Он чувствовал легкий запах разложения, но не знал, от кого он исходит — от нее или от него самого. Впрочем, какая разница. Он хотел сказать еще что-нибудь, установить с ней контакт, но не знал, что сказать. Он чувствовал, что девушка — ей было от двадцати до сорока лет, разобрать было невозможно, поскольку смерть старила лицо, но в то же время стягивала кожу — могла в любую секунду ускользнуть и затеряться в толпе. Он сунул руки в карманы, чтобы она не видела его полусгнившие пальцы.

— Я здесь впервые, — сказал он. — Я редко выхожу куда-нибудь.

Она не ответила. Возможно, у нее нет языка. Или что-нибудь с горлом. А может быть, она потеряла рассудок — это было бы неудивительно. Она отшатнулась назад к стене, и теперь Джим видел, какая худая она была, увидел ее натянутую кожу и хрупкие кости. «Высохла изнутри, — решил он. — Как и я сам».

— Меня зовут Джим, — сказал он. — А тебя?

Ответа снова не последовало. «Ничего у меня не выйдет!» — для него все это было настоящим мучением. Бары знакомств — это, как говорится, не для него. Нет, его мир всегда состоял из книг, работы, классической музыки и тесной квартирки, которая теперь походила на склеп. В том, что он стоит здесь, пытаясь завязать беседу с мертвой девушкой, не было никакого смысла. Он осмелился вкусить персик, как Пруфрок Элиота, но персик оказался гнилым[214].

— Бренда, — произнесла она так неожиданно, что едва не напугала его. Одной рукой она все еще прикрывала сердечко на шее, другой обхватывала себя, поддерживая провисшую грудь. Голова ее была опущена, длинные пряди волос свисали на испещренные язвами щеки.

— Бренда, — дрожащим голосом повторил Джим. — Красивое имя.

Она пожала плечами, все еще прижимаясь к стене, будто пытаясь просочиться сквозь трещины в камне.

Наступил еще один неловкий момент. Джим мог развернуться и отойти на три шага в сторону, в гудящую толпу посетителей, выпуская Бренду из ее укрытия; или Бренда могла попросить его отойти, выкрикнуть что-нибудь обидное прямо ему в лицо, или же закричать, терзаемая сумасшествием, и тогда все бы закончилось. Но секунды шли, и ничего из этого не происходило. Только грохотали барабаны, отчего весь бар пульсировал, подражая живому сердцу, по барной стойке бегали тараканы, и танцоры продолжали терять части своих тел, как деревья осенью теряют листья.

Он чувствовал, что нужно что-то сказать.

— Я просто шел мимо. Не собирался заходить сюда.

Кажется, она кивнула. Кажется, потому что он не мог утверждать этого наверняка; возможно, это была просто игра света.

— Больше мне некуда было идти, — добавил он.

Она заговорила тихо, почти шепотом, и ему пришлось напрячь слух, чтобы расслышать:

— Мне тоже.

Джим собрался с духом — собрал все, что от него осталось.

— Ты… не хочешь потанцевать? — спросил он, не придумав ничего лучше.

— О, нет! — она быстро посмотрела на него. — Нет, я не танцую! То есть… раньше я танцевала иногда, но… теперь я больше не могу.

Джим понял, о чем она говорит: ее кости были такими же тонкими, как у него. Они оба были хрупкими, как скорлупа, и выйти на танцпол для них означало быть разорванными в клочья.

— Это хорошо, — сказал он. — Я тоже не танцую.

Она с облегчением кивнула. На секунду Джиму показалось, что он увидел, какой красивой она была до того, как все это произошло; это была не кричащая, вызывающая красота, а простая и домашняя, нежная, словно кружево. От этого мозг снова начинал болеть.

— Здесь шумно, — сказал он. — Слишком шумно.

— Я… никогда раньше здесь не была. — Бренда опустила руку, которой прикрывала цепочку, и снова сложила обе руки на груди, будто от чего-то защищаясь. — Я знала, что такое место есть, но… — она пожала тонкими плечами. — Не знаю.

— Ты… — одинока, чуть было не сказал он. Одинока, как и я. — Ты здесь одна? — спросил он.

— У меня есть друзья, — быстро проговорила она.

— А у меня нет, — сказал он, и она чуть дольше задержала взгляд на его лице, прежде чем отвести его в сторону. — То есть, здесь нет, — поправил он себя. — Здесь я никого не знаю, кроме тебя. — Он помолчал, а затем спросил ее:

— Почему ты пришла сюда сегодня?

Она хотела что-то сказать, но не успела открыть рта, как передумала. «Я знаю, почему, — подумал Джим. — Ты ищешь кого-то. Как и я. Ты вышла прогуляться и пришла сюда — наверно, ты больше ни секунды не могла быть одна. Я смотрю на тебя, и вижу, как ты кричишь внутри».

— Хочешь пойти куда-нибудь? — спросил он. — Я имею в виду, погулять. Прямо сейчас, чтобы было удобнее разговаривать.

— Я тебя не знаю, — смутилась она.

— И я тебя не знаю. Но я бы хотел прогуляться с тобой.

— Я… — ее рука скользнула к впадине на том месте, где раньше был ее нос. — Уродлива, — закончила она.

— Это не так. В любом случае, я тоже не прекрасный принц, — он улыбнулся, и кожа на его лице натянулась. Ему показалось, что Бренда тоже слегка улыбнулась, но опять же, об этом трудно было судить.

— Я не сумасшедший, — уверял ее Джим, — не сижу на наркотиках и не хочу причинять никому зла. Я просто подумал… что ты была бы не прочь пообщаться с кем-нибудь.

Какое-то время Бренда молчала, перебирая пальцами сердечко.

— Хорошо, — сказала она наконец. — Но недалеко. Вокруг здания.

— Вокруг здания, — согласился он, пытаясь не показывать охватившее его волнение. Он взял ее за руку — она не обратила внимания на его костлявые пальцы — и осторожно повел ее сквозь толпу. Она была почти невесомой, как высохшая веточка, и ему казалось, что даже он, несмотря на свои высохшие мышцы, смог бы подхватить ее и поднять в воздух.

Выйдя на улицу, они отошли от шумного «Могильника». Порывы ветра становились все сильнее, и вскоре им пришлось держаться друг за друга, чтобы их не сбило с ног.

— Будет буря, — сказала Бренда, и Джим кивнул. Бури здесь были сильными и беспощадными, от порывов ветра даже шатались дома. Но Джим и Бренда, сначала обойдя кругом здание, пошли дальше, Бренда повела его в южном направлении. Тела их были согнуты, как вопросительные знаки, над их головами сгущались тучи, заволакивая луну и скрывая голубые вспышки молний, которые уже замелькали в небе.

Бренда мало говорила, но хорошо умела слушать. Джим рассказал ей о себе, о бывшей работе, о том, как он мечтал когда-нибудь открыть собственную фирму. Он рассказал ей о том, как однажды в молодости ездил на озеро Мичиган, и какая была в нем вода. Он рассказал ей о том, как гулял по парку и запомнил счастливый смех и запах цветов.

— Мне не хватает того, что было раньше, — сказал он, не успев вовремя остановиться: в Мире Мертвых такие сожаления, озвученные вслух, были преступлением, за которое полагалось наказание. — Мне не хватает красоты, — продолжал он. — Мне не хватает… любви.

Она взяла его за руку, кость коснулась кости, и сказала:

— Здесь я живу.

Простой каменный дом, многие из окон в котором были выбиты ветром. Джим не осмелился бы попросить Бренду пройти внутрь, он был уже готов к тому, что они попрощаются здесь, возле ступенек, и он повернет обратно. Но Бренда не отпускала его руку, и теперь уже она вела его вверх по тем самым ступенькам сквозь дверь с выбитым стеклом.

Она жила на четвертом этаже, и ее квартира была даже меньше, чем квартира Джима. Стены были мрачные, темно-серые, но, как только зажегся свет, Джим увидел настоящее сокровище — горшки с цветами, которыми была уставлена вся комната, они стояли даже на пожарной лестнице.

— Они сделаны из шелка, — объяснила Бренда, хотя он еще не успел задать этот вопрос. — Но выглядят как настоящие, правда?

— Они… прекрасны. — На столе он увидел стереосистему с колонками и коллекцию дисков. Он присел рядом — колени его при этом хрустнули — и начал изучать ее музыкальные пристрастия. И снова его ждало потрясение: среди записей были Бетховен, Шопен, Моцарт, Вивальди, Штраус… И да, даже Брамс. «О!» — воскликнул он, не в силах сказать что-либо еще.

— Большую часть из них я нашла, — сказала она. — Хочешь послушать что-нибудь?

— Да, если можно.

Она поставила Шопена, и, словно вторя аккордам фортепиано, за окном взвыл ветер, отчего в окнах задрожали стекла.

И теперь она начала рассказывать о себе. Раньше она работала секретарем на фабрике за рекой. Она никогда не была замужем, хотя когда-то была обручена. У нее было хобби: делать цветы из шелка, и она занималась этим, когда могла найти материалы. Больше всего она скучала по мороженому, так она сказала. И еще ей не хватало лета: что случилось с летом, почему больше нет такого лета, как раньше? Теперь все дни и ночи сливались в одну серую массу и ничем не отличались друг от друга. Кроме бурь, конечно, и бури эти представляли большую опасность.

Когда закончилась третья пластинка, они сидели на диванчике, бок о бок. Ветер на улице все усиливался, дождь то начинал капать, то прекращался, но ветер не стихал, и в небе по-прежнему сверкали молнии.

— Мне нравится разговаривать с тобой, — сказала она. — У меня такое чувство… будто я знаю тебя давным-давно.

— Мне тоже так кажется. Я рад, что пришел сегодня в тот бар. — Он посмотрел в окно и прислушался к завываниям ветра. — Не представляю, как доберусь домой.

— Тебе не обязательно идти домой, — очень тихо проговорила Бренда. — Я бы хотела, чтобы ты остался.

Не веря своим ушам, он смотрел на нее. Шея у него ужасно чесалась, этот зуд распространялся на плечи и руки, но он не мог пошевелиться.

— Я не хочу опять оставаться одна, — продолжала она. — Я всегда одна. Понимаешь, мне просто… не хватает прикосновений. Это плохо?

— Нет. Не думаю.

Она наклонилась к нему, почти касаясь губами его губ, в ее глазах читалась мольба.

— Съешь меня, — прошептала она.

Джим сидел, не шевелясь. «Съешь меня». Единственный доступный способ получить удовольствие в Мире Мертвых. Он тоже жаждал этого.

— Съешь меня, — прошептал он ей в ответ и начал расстегивать пуговицы на ее свитере.

Ее обнаженное тело было покрыто трупными пятнами, груди провалились и обвисли. Его кожа была желтой и изможденной, а между ног висел серый, более бесполезный кусок плоти. Она наклонилась к нему, он опустился возле нее на колени; она повторяла: «Съешь меня, съешь!», пока он ласкал языком ее холодную кожу; затем заработали зубы: он откусил от нее первый кусок. Она вздрогнула и застонала, подняла голову и провела языком по его руке; впившись в его руку зубами, она оторвала от нее кусок плоти, его будто ударило током, и по телу разлилась волна экстаза.

Их тела переплелись и то и дело вздрагивали, зубы работали над руками, ногами, горлом, грудью, лицами друг друга. Все быстрее и быстрее, под завывания ветра и музыку Бетховена; на ковер падали куски мяса, они тут же поднимали их и поглощали. Джим чувствовал, как его тело уменьшается, как он превращается из одного существа в два; чувства так переполняли его, что, если бы у него оставались слезы, он бы заплакал от счастья. Это была любовь, а он был любящим существом, которое отдавало себя без остатка.

Зубы Бренды сомкнулись на шее Джима, разрывая иссохшую кожу. Джим объедал остатки ее пальцев, и она прикрыла глаза от наслаждения; внезапно она ощутила нечто новое: чувство покалывания на губах. Из раны на шее Джима посыпались маленькие желтые жуки, как золотые монеты из мешочка, и зуд тут же утих. Вскрикнув, Джим зарылся лицом в разорванную брюшную полость Бренды.

Тесно переплетенные тела, куски плоти, постепенно исчезающие в раздувшихся желудках. Бренда откусила, прожевала и проглотила его ухо; повинуясь новому импульсу страсти, Джим впился зубами в ее губы, которые по вкусу действительно напоминали слегка перезревший персик, и провел языком по ряду ее зубов. Слившись в страстном поцелуе, они откусывали друг у друга куски языков. Джим отстранился и опустился к ее бедрам. Он продолжал поедать ее, а она кричала, схватив его за плечи.

Прогнувшись, Бренда дотянулась до половых органов Джима, похожих на темные высохшие фрукты. Широко открыв рот, она высунула язык и обнажила зубы. На ее лице уже не было ни щек, ни подбородка; она подалась вперед, и Джим вскрикнул так, что его крик заглушил даже вой ветра. Его тело заходилось в конвульсиях.

Они продолжали наслаждаться друг другом, как опытные любовники. От тела Джима мало что осталось, на лице и груди почти не было плоти. Он съел сердце и легкие Бренды и обглодал ее руки и ноги до костей. Набив желудки до такой степени, что они вот-вот готовы были разорваться, обессиленные Джим и Бренда легли рядом на ковер, обняв друг друга костлявыми руками, и лежали прямо посреди разбросанных кусков плоти, будто в постели из лепестков роз. Теперь они были единым целым: если это не любовь, то что же тогда?

— Я люблю тебя, — сказал Джим, еле ворочая изуродованным языком. Бренда утвердительно промычала что-то, она больше не могла нормально разговаривать и, прежде чем прижалась к нему, откусила еще один, последний кусочек от его руки.

Симфония Бетховена стихла, и зазвучал вальс Штрауса.

Джим почувствовал, как задрожал дом. Подняв голову, он устремил взгляд своего единственного оставшегося глаза, сияющего от удовлетворения, в окно и увидел, как раскачивается пожарная лестница.

— Бренда, — сказал он, и в ту же секунду стекло разлетелось вдребезги, впуская в комнату штормовой ветер, который сразу начал бить по стенам. Налетел новый порыв ветра, подхватил и поднял в воздух два высушенных тела, будто скелетоподобного воздушного змея. Ахнув, Бренда обхватила Джима руками, а он просунул то, что осталось от его рук, между ее ребер. Их ударило о стену, кости при этом ломались, будто спички. Несколько секунд вальс еще продолжал звучать, а потом и стол вместе со стереопроигрывателем были сметены ветром. Боли не было, поэтому бояться было нечего. Они были вместе в Мире Мертвых, где слово «любовь» считалось неприличным, и вместе они были готовы встретиться лицом к лицу с бурей.

Ветер бросал их из стороны в сторону, вынес их прочь из квартиры Бренды, и теперь два тела летели по воздуху над крышами домов.

Они летели, поднимаясь все выше и выше, накрепко сцепленные друг с другом. Город под ними исчез, и они поднялись к самым тучам, среди которых плясали вспышки молний.

Они познали великое счастье, и там, среди облаков, где воздух был сухим и горячим, им показалось, что они видят звезды.

Когда буря утихла, мальчик на северной окраине города обнаружил на крыше своего дома, прямо возле голубятни, странную находку. Это было нечто похожее на обугленные кости, которые так тесно срослись, что невозможно было сказать, где заканчивалась одна кость и начиналась другая. И среди этой груды костей блестела серебряная цепочка с крохотной подвеской. Приглядевшись, мальчик увидел, что это сердце. Белое сердце в груде чьих-то костей.

Он уже был не маленький и понял, что кому-то — скорее всего, их было двое, — сегодня удалось вырваться из Мира Мертвых. «Счастливчики», — подумал он.

Он протянул руку, чтобы взять сверкающее сердце, и от его прикосновения кости рассыпались в прах.

Перевод Анны Домниной

Эдгар Уоллес «Косвенные улики»

Когда есть труп, есть и улики. С помощью них можно установить причину смерти или найти убийцу. Хорошо, когда доказательства неопровержимые, однако чаще всего приходится иметь дело с косвенными. Кто-то видел ссору, кто-то видел орудие убийства, кто-то знал мотив… но никто не видел самого убийства. Некоторым обвинителям хватает одних только косвенных улик, и мало кто из них переживает по поводу того, что пострадать может невиновный человек…

DARKER. № 9 сентябрь 2014

EDGAR WALLACE, “CIRCUMSTANTIAL EVIDENCE”, 1928

Полковник Чартр Дэйн нерешительно остановился в просторном фойе. Пациенты имели обыкновение задерживаться в этом приятном месте. Зимой здесь бывало уютно; на гладкой поверхности стен отражались всполохи огня, разожженного в камине.

Здесь стояли отполированные деревянные стулья, располагающие к долгой беседе, старинные гравюры и голубые китайские цветочные вазы, очаровывающие взгляд.

Летом здесь было прохладно, сумрачно и спокойно. Размеренное тиканье старых часов, аромат роз и легкий ветерок, проникающий сквозь открытые окна и лиловые занавески. Сочетание этого умиротворения и порядка положительно влияло на обеспокоенный разум.

Полковник Чартр Дэйн теребил пуговицу на своем светлом пальто. Он выглядел задумчивым. Ему было пятьдесят пять, он был одинок. Его глаза казались уставшими, движения — нервными.

Доктор Мэрриджет удивленно смотрел на него сквозь толстые стекла очков.

— Вы получили серьезную травму, мистер Джексон, — сказал он, меняя тему и прерывая тем самым затянувшееся молчание. Подобный подход мог заставить военного, пострадавшего когда-то в бою, вспомнить о моментах, когда человек встречается со смертью. А такие воспоминания могли бы помочь.

Полковник Дэйн провел пальцем по длинному шраму на своей щеке.

— Да, — сказал он рассеянно, — это ребенок… моя племянница. Это моя вина.

— Ребенок? — доктор Мэрриджет выглядел удивленным. Хотя, на самом деле, ему было любопытно.

— Да… ей было одиннадцать… это все моя вина. Я говорил о ее отце неуважительно. Это было непозволительно, ведь он умер не так давно. Он был братом моей жены. Мы сидели за завтраком, и она бросила нож…

Он вспоминал эту историю, и уголки его губ подрагивали в улыбке.

— Она ненавидела меня. И она все еще меня ненавидит…

Он ждал.

Доктор был несколько смущен и решил вернуться к цели визита.

— Я буду настаивать, что вы должны увидеться со специалистом, мистер… Джексон. Вы понимаете, как сложно мне изложить свое мнение. Я могу ошибаться. Я ничего не знаю о вашей истории — я имею в виду, вашей медицинской истории. В городе множество людей, кто даст вам лучшую и более исчерпывающую оценку, чем я. Местный практик, такой же, как и я — всего лишь мелкая рыбешка. В небольшом провинциальном городке все случаи однотипны: беременность, самые обычные и распространенные заболевания… Трудно идти в ногу с передовыми открытиями в современной науке…

— Вы что-нибудь знаете о колледже Маконисиз? — неожиданно спросил полковник.

— Да, конечно. — Доктор был удивлен. — Это одна из лучших школ. Многие из наших врачей и фармацевтов проходили там обучение. Почему вы спрашиваете?

— Просто так. А что касается ваших специалистов… я вряд ли буду их беспокоить.

Доктор Мэрриджет проследил взглядом за высоким человеком, прошедшим вниз по улице, по красной брусчатке между цветочных клумб, и еще долго стоял на пороге, пока рокот машины его посетителя не перестал доноситься до ушей.

— Да уж, — сказал доктор Мэрриджет, возвращаясь к своим делам.

Он просидел некоторое время, задумавшись.

— Мистер Джексон? — произнес он вслух. — Хотел бы я знать, почему полковник называл себя Мистер Джексон.

Он встречал полковника за два года до этого на вечеринке в саду, а лица он никогда не забывал. Тот не вызывал никаких подозрений.

Этот странный визит состоялся как раз накануне отъезда доктора в Константинополь, перед путешествием, которое он планировал долгие годы.

* * *

Следующим утром лекция в колледже Маконисиз была в самом разгаре.

— … при сгорании получаем настоящее соединение, которое мы теперь протестируем и сравним с лабораторными результатами… поглощающий влагу бесцветный кристалл легкорастворим…

Профессор, чей монотонный голос гудел, как старый граммофон, был мужчиной средних лет, понятие жизни для которого было сродни химической реакции, а любовь была абсолютно бесполезна для его наблюдений и знаний. Он предполагал, что это подлежит изучению на какой-нибудь другой кафедре колледжа… скажем, кафедре метафизики… или философии? Или все-таки это касалось сферы знаний профессора по биологии?

Элла Грант обиженно посмотрела на лежащие перед ней кристаллы и перекрыла горелку. Дэнман всегда задерживал на занятиях. Уже пятнадцать минут шестого! Часы, висящие над кафедрой профессора Дэнмана, казалось, издевались над ней.

Она устало вздохнула и продолжила возиться с прибором на своем месте. Еще двадцать девушек, одетых в белые халаты, воевали с пробирками, бутылками и пропорциями, двадцать пар глаз сердито смотрели на лысого и сутулого человека, который, казалось, не замечал течения времени, обращая все свое внимание на свойства калия.

— Итак, мы получили металл, чьи странные свойства сродни кислороду… эх, мисс Бенсон? Пять? Чтоб меня! Все свободны! И, дамы, дамы! Прошу вас, прошу, позвольте мне сказать. Лаборант примет у вас все реактивы, с которыми вы работали в этом эксперименте.

Все столпились у двери в раздевалку. Лаборант Смит стоял на выходе и принимал зеленые и голубые реактивы, используя мнемоническую систему для запоминания.

— Мисс Фэрли сдает бутылку самой первой, мисс Джонс сует бутылку прям под нос, мисс Уолтер…

Если вдруг какое-то из имен оставалось неназванным, это могло означать лишь одно — кто-то что-то не вернул.

— Мисс Грант?

Аудитория была пуста. Он пересчитал: на полке стояло девятнадцать бутылок.

— Мисс Грант?

Нет, он точно не произносил ничего, рифмующегося с «грант».

Он зашел в раздевалку, открыл шкафчик и ощупал карманы белого халата. Они были пусты. Юноша вернулся в лабораторию и отметил это в журнале:

«Мисс Грант не вернула реактивы после эксперимента».

Он написал «эксперимент» с двумя «м» и двумя «р».

Элла нашла пузырек с реактивами в кармане пиджака, когда вешала его в свой шкафчик. Она задумалась на минуту, сколько времени понадобится, чтобы вернуться в класс, разыскать лаборанта и восполнить пропажу. В итоге она бросила пузырек в сумку и поспешила к выходу.

Ничего страшного не случится, если она вернет это на место завтра с утра.

«Удалось ли Джеку?» — это занимало все ее мысли. Чудо, о котором мечтает каждый ребенок, наконец произошло. Ведущий адвокат в конторе заболел, и дело Флакмана, которое они вели, перешло к Джеку. Он должен был выступать против двух блестящих адвокатов, да и судья был весьма снисходительным.

Она не задержалась ни на секунду, даже чтобы купить газету; она понимала, что Джек Фридер, возможно, не ждал ее, но вздохнула с облегчением, когда прошла в старенький сад за зданием суда и увидела его, расхаживающего по дорожке.

— Мне так жаль…

Она подошла к нему сзади, и он обернулся. Его лицо сияло от восторга и говорило само за себя. Она взяла его за руку с чувством гордости и легким волнением.

— … судья вызвал меня к себе после заседания и сказал, что никто не смог бы вести это дело лучше, чем я.

— Он виновен? — спросила она нерешительно.

— Кто, Флакман?.. Думаю, да, — ответил он небрежно. — Его пистолет был найден в квартире Синнита, и нам было известно, что они ссорились из-за денег — при этом присутствовала еще одна девушка — так что у нас было достаточно доказательств, чтобы вести дело. Редко выпадает случай, когда на руках есть прямые доказательства, Элла, в большинстве случаев ведется опасная игра с косвенными уликами.

Если свидетель пришел в суд и сказал: «Я видел, как Флакман стрелял в Синнита, и тот умер», — все дело будет стоять на этом утверждении. Докажи, что свидетель лжет, и вот у тебя уже ни единого шанса для обвинения. С другой стороны, если шесть или семь свидетелей подписались под показаниями о приметах и действиях обвиняемого… что ж, тут оснований достаточно.

Она кивнула.

Ее знакомство с Джеком Фридером началось весьма романтично и неординарно, когда на летних каникулах лодка, на которой они плыли, перевернулась, и пассажиры запутались в парусине. Элла была отличным пловцом, поэтому тут же нырнула в воду, чтобы спасти тонувшего мужчину.

— Это так много для меня значит, Элла, — сказал он, когда они вышли на оживленную улицу. — Это новая ступень в жизни.

Их взгляды пересеклись на мгновение. Она была безумно счастлива.

— Ты видела Стефани вчера вечером? — спросил он неожиданно.

Она почувствовала себя виноватой.

— Нет, — призналась она, — но я не думаю, что нам следует беспокоиться об этом, Джек. Стефани ожидает денег со дня на день.

— Она ждала весь прошлый месяц, — сухо сказал он. — И это безумное ожидание слишком затянулось. Вот чего я не могу понять, так…

Она прервала его, рассмеявшись.

— Ты не можешь понять, почему моей подписи оказалось достаточно, чтобы поручиться за Стефани, — смеялась она. — Ты такой недоверчивый.

Стефани Бостон, ее соседка, доставляла немало беспокойства Джеку Фридеру, хотя он видел ее лишь однажды. Привлекательная, беспечная девушка, обладающая безукоризненным стилем в одежде и любовью к шикарному образу жизни, который был ей не по карману, попала в неприятности. Это было ясно как божий день, но Элла не желала в это верить. И в один прекрасный день молодой человек подошел к ней с листком бумаги и невероятной историей о том, что Стефани готовы одолжить денег, только если Элла поручится за нее. И Элла Грант, для которой финансы были сродни эзотерической премудрости, с радостью согласилась.

— Если бы ты была богатой наследницей или же ожидала кучу денег после смерти родственника… — настаивал Джек. — Я не могу понять, почему Айзеку было достаточно твоего подтверждения!

Элла тихонько рассмеялась и покачала головой.

— Единственный родственник, который у меня остался — это мой бедный дядя Чартр, который меня ненавидит! Когда-то и я не любила его, но переросла это. После смерти отца я жила у него несколько месяцев, и мы постоянно спорили с ним, не буду говорить о чем, но я уверена, он сожалеет о своих словах. Я была жестоким и своенравным ребенком. Я бросила в него ножом…

— Господи боже, — пробормотал Джек, глядя на нее.

Она хмуро кивнула.

— Да, я сделала это. Теперь ты знаешь, единственное, что достанется мне от дяди Чартра — это тот самый нож, которым я пыталась его убить!

Джек молчал. Айзек был матерым ростовщиком… и уж точно не занимался благотворительностью.

Когда Элла вернулась домой в тот вечер, ей предстояло выполнить одну неприятную обязанность. Она не забыла о настойчивости Джека Фридера по поводу ее встречи со Стефани Бостон — она просто хотела избежать неприятностей.

Комната Стефани располагалась на втором этаже, ее собственная — этажом выше. Она долго медлила, прежде чем нажать на звонок.

Грейс, пожилая экономка Стефани, открыла дверь, и глаза ее были красными из-за слез.

— Что случилось? — в панике спросила Элла.

— Входите, мисс, — она пригласила внутрь. — Мисс Бостон оставила вам письмо.

— Оставила? — удивленно повторила Элла. — Она уехала?

— Она уехала сегодня утром, перед тем, как я пришла. Приставы уже были здесь…

Сердце Эллы сжалось.

Письмо было коротким, но содержательным.

«Я уезжаю, Элла. Надеюсь, ты простишь меня. Этот несчастный чек стал причиной, по которой мы больше не сможем увидеться. Я буду работать не покладая рук, чтобы отплатить тебе, Элла».

Девушка смотрела на письмо, не понимая, что оно означает. Стефани уехала!

— Она взяла свои вещи, мисс. Уехала этим утром, сказала носильщику, что собирается в пригород. Она должна мне оплату за три недели!

Элла отправилась к себе наверх, опустошенная и потрясенная. У нее не было экономки — одна дама приходила каждое утро прибраться в квартире, а еду она покупала в соседнем ресторанчике.

Когда она поднималась на последний лестничный пролет, то осознала, что перед дверью ее квартиры стоит человек.

И хотя его лицо было ей незнакомо, он, должно быть, узнал ее и приподнял шляпу.

Ей показалось, что она могла где-то видеть его, но не смогла вспомнить при каких обстоятельствах.

— Добрый вечер, мисс Грант, — произнес он дружелюбно. — Я думаю, мы уже виделись с вами раньше. Мисс Бостон знакомила нас — мое имя Хиггинс.

Она покачала головой.

— Боюсь, что не помню вас, — сказала она, задумавшись, не пришел ли он по поводу Стефани?

— Я принес бумагу, которую вы подписали несколько месяцев назад.

И тут она вспомнила его и похолодела.

— Мистер Айзек не хотел создавать какие-либо проблемы, — сказал он. — Счет должен был быть погашен неделю назад, и мы пытались заставить мисс Бостон заплатить. Похоже, что теперь дела обстоят таким образом, что платить придется вам.

— Когда? — встревожилась она.

— Мистер Айзек дал вам время до завтрашнего вечера. Я жду вас здесь с пяти часов, чтобы сообщить это. Надеюсь, это удобно?

Вряд ли кто-то лучше мистера Айзека знал, что это не только неудобно, но также и невозможно для Эллы — найти четыреста фунтов.

— Я напишу мистеру Айзеку, — произнесла она, когда к ней наконец-то вернулся голос.

Она сидела в тишине и сумраке своей квартиры и раздумывала о том, что произошло. Она была ошеломлена и не находила слов.

Это приводило ее в ужас — быть должной сумму денег, которую она не в состоянии вернуть.

В ее почтовом ящике было письмо. Она вытащила его машинально, когда входила, и, развернув, достала сложенный лист бумаги. Содержанию письма она практически не уделила внимания.

Что скажет Джек! Какой бестолковой дурочкой она была! Она сталкивалась с трудностями и раньше и всегда преодолевала их. Когда в возрасте четырнадцати лет она покинула дом дяди и перебралась в дом больной тетушки, пользуясь деньгами, доставшимися ей от отца и отвергая любую попытку Чартра Дэйна заставить ее покинуть свое убежище, то думала, что это и есть самое сложное, с чем она столкнется в жизни.

Но это было совсем другое.

Чартр Дэйн! Она тут же отмела эту мысль, но затем снова вернулась к ней. Возможно, он в силах помочь. Она уже давно преодолела неприязнь к нему, и все ее чувства сменились стыдом и раскаянием. Она часто ловила себя на мысли, что хочет просить у него прощения, но останавливала себя, думая, что он мог заподозрить какие-то скрытые мотивы в ее решении вернуть его расположение. Он был ее родственником. Был ответственным за нее… наконец, мысли обрели четкую форму, и она решилась.

Дом Чартра Дэйна находился в двенадцати милях от города, на склоне лесистого холма, что так подчеркивало его любовь к уединению.

В этих местах бывало трудно найти таксиста, который согласился бы совершить такую поездку. Когда она вылезла из машины и прошла в ворота Эвел Хаус, на улице уже стемнело, хотя тусклый свет еще маячил на небе. Недалеко от ворот стоял сторожевой домик, но в нем уже давно никто не жил. Она направилась к крыльцу дома. Вокруг было темно, и ее окутывал страх. Возможно, его давно уже здесь нет. «А даже если он здесь, то не сможет помочь ей» — уверяла она сама себя. И все же маленькая вероятность его присутствия придавала ей мужества.

Она уже было занесла руку над звонком, как ей вспомнилось: в такой поздний час он всегда сидел в кресле перед окном с видом на лужайку. Она частенько видела его там летними вечерами, со стаканом портвейна на подоконнике и сигарой во рту, пока он задумчиво вглядывался в темноту за окном.

Она спустилась по ступенькам и, крадучись, стала обходить дом по газону. Створки окна в библиотеку были распахнуты настежь, и она застыла на месте; ее сердце застучало как сумасшедшее, когда она увидела стакан на подоконнике.

Его привычки ничуть не изменились, она была уверена: дядя должен был сидеть неподалеку от того места, где стояла она. Собрав всю свою храбрость, Элла пошла дальше. Его не было на привычном месте, и она придвинулась еще ближе к окну.

Полковник Чартр Дэйн сидел за большим письменным столом в центре комнаты, спиной к окну, и что-то писал в свете двух высоких свечей.

Даже при виде его спины все ее мужество мгновенно испарилось, и, когда он поднялся из-за стола, она вновь отошла в тень. Ей было видно только его руку, берущую бокал с портвейном, а в тот момент, когда Элла вновь выглянула из своего укрытия, дядя уже сидел за столом спиной к ней, а бокал стоял рядом.

Она не могла этого сделать, не была к этому готова — так Элла уверяла себя, отступая назад. Она должна написать ему.

Она сошла с газона на тропинку, как вдруг кто-то выскочил из зарослей и схватил ее за руку.

— Кто вы и что вы здесь делаете?

— Отпустите меня, — испуганно воскликнула она. — Я… я…

— Что вы делали под окном полковника?

— Я его племянница, — ответила она с достоинством.

— Вы можете хоть теткой его прикинуться, — иронично усмехнулся сторож. — А теперь, милочка, я отведу вас к полковнику.

Приложив неимоверное усилие, она оттолкнула его от себя, и мужчина упал навзничь. Она услышала звук удара и стон, ужас буквально приковал ее к месту.

— Вам больно? — прошептала она. Ответа не последовало.

Она скорее ощутила, чем увидела, что сторож, падая, ударился головой о дерево. Повернувшись, Элла бросилась бежать к машине, едва дыша от страха. Водитель увидел, как она распахнула дверь и запрыгнула внутрь.

— Что-то не так? — спросил он.

— Я… мне кажется, я убила человека… — бессвязно пробормотала она, но тут водитель смог разобрать сквозь ее плач:

— Задержите эту девушку!

Это был голос сторожа, и способность мыслить, наконец, вернулась к ней.

— Увезите меня отсюда. Быстрее! — воскликнула она.

Водитель колебался.

— Что вы натворили? — спросил он.

— Увезите… увезите меня отсюда! — умоляюще произнесла она.

Он вновь колебался.

— Погнали, — прохрипел он.

* * *

Три недели спустя Джон Пэндэрбери, один из известнейших правозащитников, вошел в комнату Джека Фридера.

Молодой человек сидел за столом, схватившись за голову, и Пэндэрбери потрепал его за плечо.

— Давай-ка, соберись, — подбодрил его Пэндербери. — Так делу не поможешь.

Джек посмотрел на адвоката, его лицо было бледным и болезненным.

— Это ужасно, просто ужасно! — воскликнул он. — Она же невинна как ребенок. Какие у них есть доказательства?

— Мой дорогой друг, — сказал Пэндербери, — все, что сейчас известно — это лишь косвенные улики. Если бы были неопровержимые доказательства, мы бы могли допросить свидетеля. Но в нашем случае каждая деталь переплетается с другой, и каждое свидетельство порождает новое.

— Это ужасно… не может быть… уму непостижимо, что Элла могла…

Пэндербери покачал головой. Взял стул и поставил его по другую сторону стола, сел, сложив руки на груди, в упор смотря на юношу.

— Посмотри на это с точки зрения закона, Фридер, — сказал он мягко. — Элла Грант очень нуждалась в деньгах. Она поручилась за свою подругу, и вот с нее потребовали деньги. Пять минут спустя после встречи с помощником Айзека она нашла письмо в своей квартире, которое она, очевидно, прочла — конверт был вскрыт. В письме адвокаты полковника Дэйна сообщили ей, что тот объявил ее своей единственной наследницей. Она осознала: как только полковника не будет в живых, она станет богатой. Она спрятала в сумку пузырек цианистого калия, под покровом ночи приехала к дому полковника и подкралась к окну библиотеки со стороны сторожевого домика. Когда следователь допрашивал ее, она призналась, что была в курсе его привычек и знала, что обычно он ставил свой стакан с портвейном на подоконник. Так ли сложно подсыпать цианид в стакан? Вспомни, ведь она говорила, что ненавидела дядю, даже покушалась на его жизнь — бросила в него нож и ранила — у него остался шрам. Она сама призналась, что он всегда ставил стакан там, куда у нее был доступ.

Он вынул сложенные листы бумаги из кармана, развернул и положил перед ним.

— Вот оно.

Он стал читать.

«Да, я видела бокал на подоконнике. Полковник имел привычку сидеть у открытого окна летними вечерами.

Я часто видела его там, и когда он отдыхал, бокал всегда был поблизости».

Он отодвинул бумаги и взглянул на несчастного молодого человека перед ним.

— Как я говорил, ее заметил сторож. Но она сопротивлялась изо всех сил, и, вырвавшись из его хватки, добежала до машины.

Водитель говорил, что она была взволнована, и, когда он спросил ее, в чем дело, она ответила, что убила человека…

— Она имела в виду сторожа! — воскликнул Джек.

— Может, да, а может — нет, но ведь она призналась. Это факты, Джек, ты не можешь просто наплевать на них. Письмо от адвокатов — которое, как она утверждала, никогда не читала — было найдено вскрытым и развернутым. Похоже, что она не читала его?

— В ее вещах нашли цианистый калий, — он продолжил, — полковник был найден мертвым за своим столом, и причиной смерти указали воздействие цианида. Свеча, стоявшая на столе, была опрокинута им в предсмертных судорогах — и это было первое, о чем сообщил сторож, после чего он вышел из дома, чтобы посмотреть, что там происходило. Нет никаких сомнений в том, какой вердикт вынесет судья…

* * *

Это был долгий и широко освещаемый процесс. Зал заседаний был переполнен, и многие боролись друг с другом за право занять место.

Сэр Джонсон Грей был главным обвинителем и должен был огласить решение суда, а Джек — помощником Пэндербэри, адвоката.

Заседание было назначено на десять утра, но была уже половина одиннадцатого, когда прокурор и Пэндербери вышли ко всем. Последний светился гордостью и улыбался своему помощнику во все тридцать два зуба.

Джек лишь раз взглянул на побледневшую заключенную. Он старался не смотреть на нее.

— Что вас задержало? — спросил он раздраженно. — Этот чертов судья вечно опаздывает.

В зале стало шумно, так как прокурор занял свое место и обратился ко всем.

— Боже, — сказал он. — Я не преследую цели предоставить доказательства со стороны защиты. Вчера под присягой я получил показания от практикующего доктора из Таунвилля, Мэрриджета, и предлагаю с ними ознакомиться.

— Доктор Мэрриджет, — продолжал прокурор, — путешествовал по Ближнему Востоку, потому письмо, отправленное покойным полковником Дэйном, получил лишь неделю назад. Доктор сразу же связался с правоохранительными органами, в результате чего, ваша светлость, я не имею возможности предоставить улики против Эллы Грант.

Очевидно, что полковник Дэйн страдал от неизлечимой болезни и, чтобы убедиться, он отправился на прием к доктору Мэрриджету для осмотра.

Причиной, по которой полковник обратился именно к нему, являлось то, что он не хотел, чтобы кто-нибудь в городе знал о его болезни. Врач подтвердил его худшие опасения, и полковник Дэйн вернулся домой.

Будучи на отдыхе, врач получил письмо от полковника Дэйна, которое я намереваюсь зачитать.

Он взял письмо со стола, поправил очки и начал:

— Уважаемый доктор Мэрриджет, эта идея пришла мне в голову после того, как я вчера покинул вас. Вы, должно быть, узнали меня, вспомнив о вечеринке в саду. Я не обратился, как вы советовали мне, к другому специалисту. Я понимаю, что мои дела совсем плохи, потому решил сегодня принять смертельную дозу цианида. Я думаю, что должен предупредить вас о своем решении перед тем, как встречусь со смертью. Искренне ваш, Чартр Дэйн.

— Я думаю, справедливость восторжествует, — продолжил прокурор, — если я позвоню доктору.

* * *

Прошло не так много времени, прежде чем другой случай коснулся Джека Фридера. Неделю спустя после возвращения с медового месяца, он был вызван в офис прокурора, где ему сделали предложение.

— Вы так мастерски провели дело Флакмана, Фридер, что я хотел бы предложить выступить на стороне обвинения Вайза. Несомненно, для вас это прекрасный случай, да и дело Вайза привлекло столько внимания.

— Какие есть доказательства? — прямо спросил Джек.

— Косвенные, конечно, но… — начал прокурор.

Джек покачал головой.

— Не думаю, сэр, — решительно, но с уважением, отказал он. — Я более не буду пытаться доказать факт убийства, если оно не совершено в моем присутствии.

— Звучит так, будто вы отказываетесь быть обвинителем убийцы — и вовсе от работы по уголовному праву, мистер Фридер.

— Именно, сэр, — серьезно ответил Джек. — Моей жене это не по душе.

* * *

Сегодня Джек Фридер в юридических кругах является примером того, как семейная жизнь может поставить крест на впечатляющей карьере.

Перевод Ирины Кукушкиной

Владислав Женевский «Запах»

У Нью-Йорка и Бэй-Сити нет монополии на осеннюю морось и человеческий порок. Всего этого хватает и хватало и в других городах — например, в слегка альтернативном Париже 1867 года, в пору расцвета борделей и гипнотических технологий. Итак, одним ноябрьским утром посреди Севастопольского бульвара найдено обезображенное нагое тело господина Дюбуа, известного всему городу развратника. Инспектор Рише охотно берется за расследование, но и представить не может, сколько тьмы и грязи ожидает его на этом пути…

Рассказ был впервые опубликован в антологии «Фантастический детектив 2014» (М.: АСТ, 2014).

DARKER. № 9 сентябрь 2014

Сумрачным ноябрьским утром 1867 года над Парижем угрюмой коммуной толклись сизые тучи, извергавшие из недр то холодную морось, то снег. Чахлые снежинки ложились на облезлую черепицу столичных крыш, на чугунные колпаки фонарей, на брусчатку бульваров и непролазную грязь предместий — и растворялись, оставляя за собой еще более густой оттенок серого или черного, чем прежде. С одной и той же отупелой безысходностью гибли они в мутных водах Сены, на облезлом куполе Дома инвалидов, на цилиндрах нервных буржуа и лотках уличных букинистов. Но тоскливей всего падалось им на Севастопольском бульваре, прорубленном в сердце города бароном Османом; там, выстроившись кружком в десяти шагах от модной лавки господина Льебо, приглушенно галдела толпа. Внутри первого круга сомкнулся еще один — с полдюжины сонных и злых полицейских. Центром же служил обнаженный труп, бледным насекомым распростершийся на мостовой. Снежинки нехотя, точно с отвращением, замирали на его израненной коже, терялись среди бесчисленных язв и химических ожогов, между зияющих овальных отметин и багровых синяков. Тут и там, оттеняя безобразный узор, тонким слоем лежала зеленоватая слизь. Мертвец походил на молочного поросенка, не в добрую минуту снятого с вертела.

Мсье Рише созерцал его с непочтительно близкого расстояния; в такие минуты нескладное тело инспектора само собою принимало позу натуралиста, которому посчастливилось наткнуться на неопознанное чудо природы у порога собственного дома. Впрочем, на этот раз интерес его не сводился к обыкновенному полицейскому любопытству; Рише знал погибшего, и разительное несоответствие между живой и мертвой ипостасями господина Дюбуа магнетизировало инспектора, притягивало взор извечной загадкой смерти.

Сколько выражений довелось ему видеть на этом лице, в тени этих роскошных усов! Сытость, раздражение, сарказм, усталая полуночная нега… Чаще всего, разумеется, — похоть и спесь. Где все эти личины теперь? Черты Дюбуа застыли в базальтовой маске ужаса; если бы зрение Рише не настаивало на обратном, он никогда не поверил бы, что этот никчемный повеса способен на столь чистое, столь беспримесное чувство, достойное античной трагедии.

И все же некая примесь была… некая чужеродная нотка, способная пробиться даже сквозь толщу мимического камня. Рише сильнее прежнего напряг глаза, разыскивая среди ранок и гнойничков на щеках Дюбуа ускользающую тайну — и, настигнув ее, вздрогнул. Под слоем ужаса его встретила неприкрытая ухмылка удовольствия — да что там, блаженства. Блаженства, не предназначенного для земного мужчины…

Рише резко выпрямился и заморгал. Трехмесячное воздержание начинает плохо сказываться на нем. Усмотреть собственные желания в чертах трупа — дошло же до такого!

Толпа оживленно зашушукалась, предвкушая гениальное озарение: несколько остроумных догадок, высказанных в удачный момент, завоевали ему определенную популярность в парижской прессе — насколько может пленить газетчиков долговязый рыжеусый холостяк, самая пространная тирада которого не составляла и тридцати слов. Даже этот умеренный интерес причинял Рише изрядное беспокойство, и его лишь порадовало, что на сей раз публику ждет разочарование.

— Переверните тело, Робер.

Дюжий сержант со всей доступной ему грацией — и немалой долей брезгливости — поддел мертвеца снизу и уложил на живот, на предусмотрительно расстеленную простыню. На спине Дюбуа рисунок язв и отметин проступал не так густо, а вот крови как будто было больше, хотя невооруженным глазом отделить ее от вездесущей слизи оказалось непросто. И все же главное не ускользнуло от взгляда инспектора даже в сером утреннем свете: от поясницы к бедрам покойника расплескалась бесформенная бурая клякса, заметная даже на фоне общих разрушений.

— Его выбросили из экипажа. На большой скорости.

Подчиненные молча смотрели на Рише, ожидая дальнейшего. Внезапно его охватило желание вцепиться каждому в глотку и душить, душить, душить, пока бесполезные, одурманенные сном и праздностью мозги не полезут из ушей.

— Тело завернуть и увезти. Жду отчет от Дюрталя.

Пара молодчиков, растолкав растущую толпу, сбегала к служебному экипажу за носилками. Когда эти двое уже готовы были удалиться со своей ношей, Рише жестом остановил их. Стянув перчатку, он приподнял край простыни, соскреб немного слизи с подбородка Дюбуа и поднес палец к ноздрям.

Мускус… влажный запах устриц… прелая роскошь тропических растений… капельки пота на нежной коже… терпкий аромат, который не в силах сдержать тонкая ткань белья, от которого голова идет кругом…

Это было невероятно, это было дико, но слизь на теле Дюбуа пахла женской страстью.

— И что же вы имеете сказать о деле Дюбуа, Рише? Пройдохи из «Газетт» и «Фигаро» осаждают мой порог с самого утра. Хвала небесам, что они не успели к основному блюду; ваша расторопность оказалась весьма кстати. С этих либертенов сталось бы довести снимки до печати. А зрелище, насколько могу судить, не содействовало ни пищеварению, ни общественной морали.

Неужто твое пищеварение хоть что-то способно испортить, жирный ты дрозд? Ни за что не поверю.

— Итак?

— На этот час сведений немного, господин префект. Есть основания полагать, что жертву сбросили из быстро едущего экипажа. К моменту падения Дюбуа с большой вероятностью был уже мертв, или же в агонии. Произошло это, скорее всего, поздней ночью либо ранним утром. Впрочем, убийцы — а тут действовала, самое меньшее, пара — не слишком заботились о скрытности, иначе едва ли оставили бы труп в столь оживленном месте. Допускаю, что имела место случайность. И все же им сопутствовала удача: на этом участке бульвара нет ни притонов, ни ночных пивных…

— …и не будет, пока я сижу в этом кресле, а Его Величество взирает на наши скромные деяния с этого портрета.

Еще одна надутая рожа. Сколько же времени милейший монарх проводит у гипнотистов? Не разгладились ли заодно и складки его мозга?

— Разумеется, господин префект. Так или иначе, тело было обнаружено не сразу, и свидетелей у нас не имеется — за исключением, конечно же, фонарщика, который первым наткнулся на Дюбуа и вызвал стражей порядка. Ничего существенного он сообщить не может.

И бедняге несказанно повезет, если он не закончит дни в Сальпетриере, в руках доктора Шарко и его друзей-мозгоправов.

— Что дал осмотр тела?

— Немало странного, господин префект. Наш анатом в растерянности: единственное, в чем он вполне уверен, — то обстоятельство, что все раны довольно свежие. При этом отдельные язвы имеют сходство с симптомами венерических и кожных болезней, другие напоминают укусы насекомых, животных и даже людей.

— Господи!

Пожалуй, я все-таки переоценил твое пищеварение.

— Имеются и химические ожоги, вызванные каким-то неизвестным нам веществом или веществами. Однако наибольшее недоумение вызывают округлые отметины, проникающие под верхние слои кожи. Иногда в их расположении словно бы проступает некая закономерность, но выделить ее ни мне, ни Дюрталю пока что не удалось. Еще одна загадка — слизь, покрывающая тело Дюбуа. Ничего подобного в моей практике не встречалось.

— И что же вы об этом думаете, Рише? Предлагаете кормить публику загадками? Нам этого не спустят с рук, дело уже получило огласку. Не поймите меня превратно: будь моя воля, таких распутников скидывали бы без похорон в известковые ямы. У многих из нас есть деликатные склонности — да-да, я первый готов признаться в этом! — однако Дюбуа размахивал своими, как флагом на баррикадах! Ожидая, без сомнения, что какой-нибудь новоявленный Будэлер узрит в нем светоч вдохновения и воспоет в веках. А ведь его дед содержал дубильню на улице Муфтар!

И только в этом все дело.

— Репутацию Дюбуа вы обрисовали как нельзя более точно, господин префект. Осмелюсь заявить, что она и станет стержнем нашего расследования. Мне достоверно известно, что в некоторых парижских заведениях содержатся животные для плотских утех…

— Какая мерзость! Почему они до сих пор не закрыты?

— Боюсь, ваш вопрос вернее было бы адресовать отделу нравов и лично мсье Дижону, господин префект… Могу лишь предположить, что возможности нашей агентуры ограниченны, а изворотливость сластолюбцев не знает пределов.

Не исключено также, что их взяли под крылышко иные чины префектуры, тоже не чуждые известным человеческим слабостям, как вы сами изволили заметить.

— Кроме того, до нашего сведения доходили слухи о кислотах и солях, используемых распутниками для получения извращенного удовольствия от боли. В свете перечисленного естественно допустить, что Дюбуа участвовал в необычайно развязной и дерзкой оргии, которая закончилась для него фатально. Это объяснило бы многие факты и не противоречит тому, что мы знаем о покойном. Изредка подобные вакханалии устраиваются и в частных владениях, однако в домах терпимости искателям порочных увеселений предлагают особые условия; за деньги там исполнят любой, даже дичайший каприз. Безусловно, сказанное приложимо лишь к самым роскошным заведениям, рассчитанным на тугие кошельки. По счастью, их число невелико — и Дюбуа наведывался во все. Поэтому представляется уместным посетить каждое из этих гнездилищ порока и допросить содержателей по всей строгости закона. Чутье подсказывает мне, что убийцы Дюбуа не замедлят себя выдать.

Чутье или ребяческая надежда? Чума задери этого Дюбуа, и осень вместе с ним. Если б не он, я бы уже грел ноги у камина.

— А мое подсказывает, что «Фигаро» и «Газетт» все-таки получат свой кусок. Если не Дюбуа в этой вашей слизи, то нас они в перьях изваляют наверняка. Проследите, чтобы за вами никто не увязался, Рише. Эти господа умеют самую невинную вещь представить так, что читатель содрогнется от негодования. Страшно и подумать, в каком виде они изобразят ваше турне по столичным… заведениям! Если бы речь шла о массовой облаве — иное дело, но в нынешних обстоятельствах я бы рекомендовал вам действовать более деликатно. Как полагаете, двоих людей будет достаточно для вашей безопасности?

— Да, господин префект.

Хотя и это ровно на двоих больше, чем меня бы устроило.

Когда экипаж Рише остановился на тихой улочке близ церкви Мадлен, снег уже перестал, оставив после себя потемневшие фасады и скользкую мостовую. Серое утро сменилось таким же серым днем. Инспектор с тоской глядел на особнячок в стиле поддельного классицизма — достаточно аккуратный, впрочем, чтобы не пасть жертвой неуемных расширений и перепланировок последних лет. Вторя примеру начальства, Робер и Дюкло дружно глазели из окна, но для них это был обыкновенный, не слишком занятный парижский дом — как будто даже обиталище очередного буржуа. Рише устроило бы, если б такого мнения они придерживались и впредь; лучше иметь дело с небогатыми возможностями их фантазии, чем с проверенной удалью языков.

— Вы двое ждите здесь. Не хватало еще, чтобы наш визит приняли за облаву. В дневное время таких заведений можно не опасаться.

На него то ли с недоумением, то ли с подозрением уставились две пары глаз. Конечно же, первое. Только первое.

— Как прикажете, господин инспектор.

Рише выждал несколько мгновений, кивнул и распахнул дверцу экипажа.

В этот час дом казался угрюмым и пустым, но последнее едва ли соответствовало истине. Памятуя о толстом слое войлока, устилающем дверь изнутри и оберегающем покои от уличного шума, Рише постучал набалдашником трости прямо по косяку — раз, другой и третий. Звонок он проигнорировал: в стуке настоятельности было больше. После недолгого ожидания дверь отворилась, и в проеме возникло приятное, но словно бы иссохшее лицо Розы, экономки и помощницы мадам. Усталая улыбка, заготовленная для другого посетителя, поблекла до тревожной тени, потом вернулась на прежнее место.

— Мсье Рише… какая приятная неожиданность. Вы так давно не бывали у нас… Боюсь, Маргарита еще не готова, но если…

— Нет-нет, я по делу. Мадам у себя? Мне необходимо переговорить с ней.

Кивнув, Роза сняла цепочку и впустила гостя в вестибюль. Рише никак не мог связать ее облик с элегантной и строгой женщиной, встречавшей гостей вечерами; в простом темном платье она походила на монашку и совершенно терялась на фоне шелковых занавесей и бордовых ковров. Ее сутулая спина яснее всяких слов говорила: все, что происходит в «Кифере» вечерами, — не более чем искусно слепленная иллюзия. В ней как будто больше правдоподобия, чем на театральных подмостках, но приглядись — и за каждой улыбкой, за каждым манящим движением обнаружатся потаенные механизмы, беспощадные в своей прозаичности. Инспектор следовал за своей провожатой знакомым лабиринтом лестниц и коридоров, и даже сатиры с нимфами, привычно резвящиеся на обоях, казались ему печальными и утомленными — словно и они ждали того часа, когда зажгутся свечи и зашуршат ткани, наполняя дом фальшивым волшебством. Видеть Маргариту в повседневном ее облике совсем не хотелось; приятней было верить, что и она — лишь наваждение, обреченное истаивать с первыми лучами солнца. И за возможность приобщиться к этому обману он каждый месяц отдавал половину жалованья…

Наконец Роза завела его в уютный небольшой салон, которого он не помнил, и предложила разместиться в кресле; мадам подойдет через несколько минут. Погруженный в меланхолические раздумья, Рише не сразу осознал, что из соседней комнаты доносится щебет женских голосов; временами к ним примешивался дребезжащий мужской. Инспектора разобрало любопытство: очевидно, ему представился случай заглянуть за кулисы и увидеть один из скрытых механизмов здешней жизни воочию. Тихонько выбравшись в коридор, он встал у приоткрытой двери напротив и прислушался.

— …совсем не больно, дурочка!

— Вот когда за тебя возьмется мсье Перек с его щипчиками — тогда и начинай визжать! А это… тоже мне мучения!

— Милая, да мы ведь все через это проходим. Посмотри на нас: разве мы похожи на страдалиц? Это для твоего же блага.

— Барышни…

— Да, но у мадам Круа меня никогда…

— Ха! Мадам Круа! Забудь это имя, глупышка. Ты теперь не в Бордо, ты в лучшем борделе Парижа — и тут знают, как из сделать из женщины конфетку. Ну же, не упирайся.

Снова дребезжащий голос:

— Да, вам совершенно нечего бояться, дорогая… Вы всего лишь ненадолго уснете, а проснетесь прекрасней прежнего. Ну же, расслабьтесь… вот, хорошо. Сделайте глубокий вдох… выдох. Вдох… выдох. Посмотрите на мои часы — как они славно блестят! Последите за ними… Вам спокойно и легко, ваши члены тяжелеют, веки набухают свинцовой тяжестью, глаза закрываются… Вы погружаетесь в сон, но продолжаете слышать меня. Все токи вашего тела внемлют моему голосу. Вы готовы преобразиться, повинуясь моей воле…

Молчание, шуршание ткани. После краткой схватки с нерешительностью инспектор заглянул за дверь. На стульях и оттоманках разместилось с полдюжины девушек в простых домашних платьях. Их вечерний наряд состоял обыкновенно из легких туфелек и шелковых чулок, и Рише опять закружило между иллюзией и явью. Маргариты среди них не оказалось. Взгляды всех пансионерок были устремлены в центр комнаты, где в большом мягком кресле застыла новая обитательница дома — стройная брюнетка с нежной кожей и миловидным, хотя и глуповатым лицом. Последним участником сцены был старик в черном сюртуке, нависший над ней дряхлым коршуном. Он вновь заговорил. Теперь, однако, в его голосе не было и следа прежней слабости; такими чеканными, властными интонациями мог бы вещать автоматон, изображающий императора в расцвете державных сил.

— Вы чувствуете, как разглаживается кожа у вас на лице. Морщинки и прочие изъяны исчезают без следа. Вы — само совершенство. Ваша кожа становится мягкой и упругой, кровь равномерно приливает к каждой точке вашего лица…

Фразы повторялись снова и снова, сплетаясь в тягучее заклинание. И действительно, пансионерки наблюдали за происходящим, словно завороженные, не смея оторвать глаз. Ритуал был хорошо знаком каждой из них, и все же им до сих пор не наскучило созерцать, как из слов рождается красота. Что до Рише, то ему не доводилось еще присутствовать при сеансах косметического гипноза, и ощущение чуда охватило его помимо воли. Даже из-за двери, за десяток шагов ему было видно, как послушно меняется женская плоть, хотя к ней не прикасаются и пальцем.

Удовлетворившись наконец результатом, гипнотист занялся шеей брюнетки. Затем ей было велено снять платье и белье. Девица без слов подчинилась. Разглядывая алебастровые холмики грудей, Рише размышлял, с той же ли охотой разоблачаются перед стариком пациентки из приличных домов — и как в таком случае можно толковать согласие или отказ. Теоретики и практики единодушно утверждали, что у внушения существует нерушимый предел — нравственные принципы внушаемого. Но даже если и так…

Ход его мыслей нарушили голоса из соседнего коридора. Инспектор проворно, но без спешки — обвинить его в излишнем любопытстве не посмел бы здесь никто — вернулся в пустой салон. Через несколько мгновений в комнату вошла мадам Эрбон — высокая, статная, безупречная. В отличие от своих питомиц, мадам сохраняла верность иллюзиям, которые продавала: изысканное бархатное платье едва ли уступало в роскоши ее вечерним нарядам, разве что алому и золотому предпочли на сей раз спокойный оттенок красного вина. Приникнув губами к подставленной руке, Рише с трудом смог оторваться: благоухание, исходившее от кожи, мутило разум.

Однако флер тотчас же развеялся, стоило им занять места в креслах. В глазах мадам Эрбон читалась грусть, которой не могли скрыть ни манеры пресыщенной львицы, ни работа гипнотистов. Ее истинный возраст оставался для Рише загадкой: за этой гладкой кожей могли скрываться и тридцать, и сорок лет жизни. Несомненно было одно: в укромных закоулках этой души пряталась не дива, а истощенная старуха.

— Как отрадно, что вы удостоили визитом наш скромный дом, мсье Рише, — улыбкой проговорила мадам. — Три месяца — долгий срок. Для чего же вы так терзаете нас? Маргарита постоянно спрашивает о вас…

Инспектор вспыхнул, хотя сказанное могло быть только ложью.

— Едва ли такие беседы сейчас уместны, мадам Эрбон. Меня привело к вам дело. Полагаю, вы уже догадываетесь, о ком пойдет речь.

Лицо его визави исказила гримаска неприязни.

— Неужели Дюбуа? Я читала в газетах…

— Да-да, именно он. Насколько знаю, он часто бывал в вашем заведении…

Мадам энергично закачала головой, совершенно сбив его с толку.

— Но как же так? Мне и самому случалось видеть его в ваших салонах…

— Да, его сложно было не заметить. Не сочтите за дерзость, но я не припомню более шумного и развязного клиента. На него часто жаловались другие наши гости. Я уже начала склоняться к тому, чтобы объявить его нежелательной персоной в «Кифере». Моралисты невысокого мнения о наших принципах, мсье Рише, но поверьте, всего деньги не решают даже в борделях… Простите, если это слово оскорбляет ваш слух.

— Вы осуществили ваше намерение?

— Этого не понадобилось. Он перестал посещать нас в ту же пору, что и вы.

Рише вздохнул. Он и на миг не допускал, что Дюбуа убили в «Кифере», и все же надеялся уйти не с пустыми руками. Турне по «гнездилищам порока» обещало быть не столько волнующим, сколько утомительным. Даже хрупкая наводка пришлась бы весьма кстати. Три месяца, однако, долгий срок…

Но ему повезло. Потупив взгляд, мадам Эрбон произнесла:

— Кажется, я знаю, откуда вам стоит начать поиски, мсье инспектор.

Рише вопросительно вскинул бровь. В салоне сгустилась тишина. Потом мадам заговорила, не поднимая глаз:

— Мсье Рише, вам должно быть, известно, что в «Киферу» подчас приходят и клиенты с… особенными потребностями. Многие из них мы готовы удовлетворить — до тех пор, пока ничто не угрожает здоровью и жизни пансионерок… и, разумеется, самих гостей. Смертей и увечий у нас не случалось. Но есть услуги, которых мы не оказываем и не приемлем. «Кифера» — это место, куда мужчины приходят, чтобы насладиться женской красотой… даже если и несколько непривычными способами. Иного мы не предлагаем.

Она помолчала.

— Но такие, как Дюбуа… рано или поздно им становится мало. Излишества притупляют чувственность, это закон… и если огонь желания потух, то просто так его уже не разжечь. О, уловок может быть множество, но помогут они лишь на время, дальше будет лишь хуже… Дюбуа этого не понимал. Однажды он явился ко мне и стал требовать совершенно диких, непотребных удовольствий… не берусь повторить его слов при вас, мсье Рише. Я ответила отказом, и негодяй набросился на меня с кулаками. Нам пришлось выдворить его, словно жалкого пьянчужку… Помню, как он сыпал с тротуара угрозами, которых никогда бы не исполнил; такими людьми помыкают сиюминутные порывы и лень. С тех пор я его не видела. Однако до меня дошли слухи, что он все-таки нашел желаемое…

— Заведение с особыми услугами?

— Да, если его можно так назвать… Видите ли, в нашем деле тоже существует состязательность: приходится следить за конкурентами, чтобы не упустить интересных новшеств. Сманить клиента с излюбленного места довольно просто: для многих мода решает все… Вот как вышло, что мне рассказали о доме на улице Летелье.

— Это же в рабочих кварталах?

— Да, мсье Рише. В таких местах приличному человеку лучше не появляться даже днем. Только можно ли считать Дюбуа и ему подобных приличными людьми?

— Обойдемся без морализаторства, мадам Эрбон. Мне вполне достаточно фактов. Что же это за дом?

— Да-да, простите, я увлеклась… Названия он не имеет — по крайней мере, известного мне. Распоряжается там женщина средних лет, ее фамилия Робар. Встречаться нам не доводилось, но все описывают ее как исключительно неприятную особу, и это меня не удивляет. Говорят, она редко покидает дом и носит только черное. Клиентов у нее не много, зато их уже не никакими уловками не переманишь. А ведь цены там гораздо выше наших…

— Да ради бога же, мадам Эрбон, довольно отступлений! Чем торгует эта Робар? Чем она так привлекла Дюбуа?

Мадам наконец оторвалась от созерцания пустоты и посмотрела инспектору в глаза. Затаенная мольба во взгляде лишь усилила ощущение, что перед ним старуха.

— Уродами, мсье Рише. Она торгует уродами. Выродками, которых у нас показывают на ярмарках. Как будто жизнь и так их не наказала… Не спрашивайте подробностей: я их не знаю. И не верю, что у нее есть разрешение от комиссара — никто бы не стал попустительствовать таким мерзостям… Могу сказать только, что Дюбуа стал там постоянным клиентом. И если у Робар его настигла смерть — поделом. У грязных наслаждений своя цена.

Рише не нашелся, что ответить. Уточнив адрес дома, он коротко попрощался и направился к выходу. Мадам нагнала его в дверях.

— Мсье Рише… вы уверены, что не хотели бы увидеться с Маргаритой? Час еще ранний, но это можно устроить…

Он промолчал.

— …просто прелесть что такое. Мими вчера превзошла саму себя. Я едва смогла уснуть от волнения! Какой талант, какой голос! Шарль, ты согласен со мной? Ну что же ты молчишь?

Как будто с тобой можно вставить хоть слово.

— Ах да, тебя же не было у Мими… Все-таки ты чересчур много работаешь, Шарль, потому-то ты такой угрюмый. Право же, у него меланхоличный вид, мсье Форель?

— Да, да… весьма.

Лучше сойти за меланхолика, чем за свинью.

— Тебе надо чаще обедать с нами, Шарль. Не спорю, ты занимаешься ужасно важными делами, но иногда служба может и подождать. Ты принесешь Его Величеству больше пользы, если будешь сыт и доволен.

— Да, молодой человек, обильное и регулярное питание — залог крепкого здоровья. В наше время об этом часто забывают.

Почему же тогда ты сипишь и потеешь, будто вот-вот отдашь Богу душу?

— Шарль, я вспомнила, о чем хотела с тобой поговорить. Мими вчера опять нахваливала того гипнотиста, Вуазена. Да ей и рта не нужно было раскрывать — мы сами все увидели. Шарль, он просто волшебник! Ты же знаешь, мы с ней родились в один год…

— Не может быть, мадам Рише! Я полагал, Мими старше вас на добрый десяток лет!

— Ах, не льстите мне, мсье Форель…

Если бы не эта лесть, ты бы не звала его на обеды.

— Так вот, о чем это я… Ах, Мими! Она теперь выглядит такой юной — едва ли не свежее собственной дочери! Что за кожа, что за цвет! Мужчины не могли оторвать от нее глаз — да и кто бы упрекнул их, Шарль? И все это сотворил Вуазен! Нашему бедному старому Тиссо такие чудеса не под силу, он едва-едва справляется с моими морщинками. Сеансов требуется все больше, а проку от них все меньше.

А может, ты просто позволишь себе чуть-чуть постареть, мама?

— Ах, как бы мне хотелось попасть к настоящему мастеру, Шарль! У Вуазена дорого, но мы можем себе это позволить… Одна беда: его слава так разрослась, что он теперь принимает исключительно друзей и знакомых, по протекции… Но Мими сказала мне по секрету, что доктор водит знакомство с господином префектом…

Только не это!

— Ты столько сил отдаешь службе, Шарль! Если попросить господина префекта о небольшой услуге, едва ли он тебе откажет, ты ведь на таком хорошем счету…

— Мама, не в моем положении просить об услугах…

— Шарль, ну можно ведь сделать исключение для собственной матери! Разве ты не хочешь увидеть меня помолодевшей? А ведь раньше на меня заглядывались куда как чаще, чем на Мими!

— Вообще, удивительная штука вышла с этим гипнозом…

Вот уж не думал, что буду рад вашему вмешательству, Форель. Хвала вашему тугодумию.

— В пору моей юности его считали выдумкой для простаков. Помню, как все потешались над тем португальцем, аббатом Фариа. Бедняга не с того начал: ему бы не лекции читать (а по-французски он говорил скверно!), а сразу взяться за дело! Но увы, он только и мог, что погружать зрительниц в сон — а что тут удивительного? Такое не редкость и в наших обожаемых театрах.

— Ах, мсье Форель, как приятно вас послушать!

— Пустяки, мадам… стариковские речи. М-да, магнетизм… Когда-то само это словечко почитали за дурной вкус — хорошо, что придумали новое… А как любили Месмера и Фариа господа комедиографы! В то время только ленивый не насмехался над магнетизмом, всеми этими пассами и флюидами. Но вот поди ж ты: какие-то светила в Академии залюбопытствовали, провели сколько-то опытов — и все как с ног на голову. Целая наука наросла, и уважаемая! Статейки, опыты, заседания! Я не говорю уже об известной всем пользе. Видел бы это бедняжка аббат!

Велика честь — выводить бородавки у старух.

— Так что не отказывайте вашей матушке в этой безобидной просьбе, дорогой Шарль; наука на ее стороне… Впрочем, безобидной ли, мадам Рише? До сих пор поговаривают, будто иные гипнотисты, входя в доверие к пациентам, проделывают с ними возмутительные вещи: побуждают к нелепым — а то и опасным! — поступкам, лишают сна, берут у них деньги в долг и стирают всякое воспоминание об этом! Разумеется, речь не об уважаемых людях наподобие доктора Вуазена…

— Ну что за глупости, мсье Форель! Вчера у Мими как раз зашла об этом беседа, и к нам присоединился доктор Бертран — вы должны его знать. И, конечно же, он развеял все эти слухи как совершенную нелепость. У гипнотистов нет такой власти над человеком, мсье Форель — и слава Богу! Все эти сплетни распускают неблагодарные, бессовестные люди — да еще и со скверной памятью на долги. Если б со мной или моими приятельницами приключилось нечто в этом духе, мы бы ни за что не забыли!

— Так может, вам именно что подчистили память, моя дорогая?

— Ах, мсье Форель, вам лишь бы шутить!..

А жаль все-таки. Многое бы отдал, чтобы забыть про этот обед…

И вновь инспектор восседал у себя в экипаже и смотрел из окна на серые парижские дома — но совсем в другом настроении и другом районе. Вдоль улицы Летелье выстроились в ряд убогие строения, в которых селилась рабочая беднота. Казалось, фасады тонут в грязи; если б не их привычный облик, Рише без труда бы представил себя во многих десятках лье от Парижа. О мостовых здесь и не слышали. Да, левый берег Сены жил по собственным законам, и даже полицейскому появляться тут было небезопасно… Но где лучше всего спрятать грязь, как не в грязи?

Сгущались сумерки. Кое-где из окон уже пробивался чахлый желтый свет. Рише бесстрастно наблюдал, как увальни из отдела нравов высаживаются из подоспевшего экипажа и шлепают по лужам к указанному дому. Сегодня здесь разыграется драма в нескольких действиях; инспектор был достаточно скромен, чтобы не стремиться на сцену в самом ее начале. В конце концов, это не его работа: подчиненные мсье Дижона занимались подобным изо дня в день и лучше Рише знали механику подпольных борделей. С этим согласился и префект, без вопросов выдав ему разрешение на облаву (а заодно и рекомендации для доктора Вуазена: нет глины мягче, чем довольное начальство). Теперь оставалось только ждать.

Детина-сержант принялся колотить кулаком в ничем не примечательную дверь. Вскоре послышался хриплый голос:

— Сегодня не принимаем. Приходите через неделю, мсье.

— Это полиция! А ну-ка открывай!

Вместо ответа — бойкий топот.

Дверь выломали быстро: для заведения, хранящего столь чудовищные тайны, она оказалась на удивление уступчивой. Фигуры в мундирах одна за другой исчезли внутри. Вскоре донесся сдавленный вскрик. Выждав еще несколько минут, Рише покинул экипаж и пустился в тяжкий путь по раскисшей глине.

На входе его встретил сержант — вопреки ожиданиям, ничуть не взволнованный. Неужели мадам Эрбон ошиблась?

— В доме один только слуга, господин инспектор. Хотел сбежать через дворовое окно, но Дюплен успел прихватить его за ворот. Пока мы от него ничего не добились. Тут много закрытых дверей, но у этого мошенника были ключи…

Вместе они поднялись по скрипучей лестнице — не слишком запущенной, но и не особенно чистой. Пахло сыростью. По бесцветным обоям расползались пятна плесени, странно подвижные в свете фонаря.

Перешагнув последнюю ступеньку, инспектор оказался в тесном помещении, от которого отходил длинный коридор. На полу между стульев сердито всхлипывал коротышка в коричневых штанах и жилетке. Из носа у него текла кровь. Рядом переминались с ноги на ногу двое полицейских. Вид у них был неспокойный.

И Рише мог их понять. Для борделя здесь было слишком тихо и пусто. Вместо привычных запахов вина и духов — одна плесень. И — он принюхался — капустный суп.

И еще — что-то все-таки нарушало тишину. Как будто бы мяуканье… или скуление голодного щенка… детский плач…

Рише вгляделся в полумрак коридора, разреженный тут и там коптящими свечами. Высокие крепкие двери, выкрашенные серой краской, наводили на мысль о тюрьме или лечебнице для умалишенных. Не хватало только решеток. Номера, однако, имелись.

— Так ключи у вас, сержант? Давайте сюда. Потолкуйте пока со слугой. Меня интересует, где сейчас его хозяйка. Остальные — за мной.

С каждым шагом жалобные звуки прибавляли в силе. Когда инспектор остановился перед первой дверью, коридор уже походил на преддверие ада: со всех сторон что-то поскуливало, повизгивало, рыдало — но приглушенно, словно бы с расстояния.

Он выудил из связки ключ с единицей, вставил в замок и повернул.

В каморке стояла тьма. Слева фонарь Рише высветил обыкновенный стул и жестяное ведро. Напротив двери — узкое окно, задернутое плотными занавесками. Справа — кровать, с которой блеснули четыре узких глаза.

— Сиамские близнецы! — выдохнул полицейский за его плечом.

Девочки молча сидели на кровати и разглядывали гостей. На них были лишь тонкие хлопковые платьица, когда-то белые. У изголовья — пустая миска с двумя ложками. Рише не знал, что им сказать — да они, похоже, ничего от него и не ждали. Если «Кифера» была храмом иллюзий, то в доме Робар брала свое жестокая, ничем не прикрытая действительность.

Инспектор без слов развернулся и шагнул ко второй двери, из-за которой доносился безостановочный, протяжный, жуткий вой. Комната за ней ничем не отличалась от предыдущей — кроме очевидного зловония. На кровати корчилось и скулило существо без рук и ног, неопределенного возраста, но явно мужского пола; Рише как будто даже различил усы, но проверять своей зоркости не стал.

За другие двери он уже не заглядывал: достаточно было замереть и прислушаться. Девочки из первой оказались исключением; возможно, у них одних хватало ума — или отчаяния — понять, что от криков толку нет. В еще одной тихой комнате обнаружилась убогая кухонька.

Крайняя дверь слева, однако, была не заперта. Рише осторожно заглянул внутрь — и едва устоял на ногах. Запах… тот самый запах, только в разы сильнее. Он бил в ноздри, выворачивал разум наизнанку, отдавался в конечностях сладкой дрожью… Инспектор почувствовал, как напряглось его мужское естество, но стыда не было: никто не смог бы противостоять этой силе. Перед его помутневшим взором уже маячил образ Маргариты — близкий, манящий… Нет, она тут ни при чем… сгинь… сгинь.

Придя наконец в чувство, он неуверенно оглянулся и сразу же понял, что беспокоится напрасно: у двоицы из отдела нравов вид был точь-в-точь как у мальчишек из католической школы, которых священник застал за гадким делом. У одного на брюках расплывалось пятно, чего он, похоже, не замечал. Рише взмахом руки отослал их к сержанту; распоряжение было исполнено с такой откровенной радостью, что при иных обстоятельствах за нее полагался бы выговор.

Инспектор собрался с силами, сделал глубокий вдох — и толкнул дверь.

Узкая клетушка, не больше уборной. Всей обстановки — стул и низенький столик. И еще одна незапертая дверь. Из-за нее и просачивался запах.

За дверью — пусто. Ни мебели, ни посуды, ни даже окон. Только запах — и слизь, много слизи. На голых досках пола, на обоях, на дверной панели. Местами — темные кляксы. Вероятнее всего — кровь Дюбуа, но ручаться инспектор не стал бы. На осмотр комнаты ушло не более минуты; несвойственная для него беглость. Однако сейчас важнее было покинуть комнату на своих ногах, как положено офицеру полиции… и без пятен на брюках.

Застоявшийся капустный дух в коридоре казался теперь слаще апрельского ветерка. Рише привалился к стене, тяжело дыша. Перед глазами все плыло, мысли блуждали. Наконец его взгляд сфокусировался на двери напротив — последней из непроверенных. В отличие от остальных, она носила на себе некоторые следы отделки и в лечебнице выглядела бы неуместно. Номер отсутствовал. Кабинет мадам Робар? В связке подходящего ключа не нашлось, и Рише направился за помощью к своим спутникам.

Коротышка-слуга все так же сидел на полу и сопел, но крови на его одежде прибавилось, а поза потеряла остатки естественности. Сержант мог быть доволен собой.

— Его зовут Жак Пуато, господин инспектор. Он мало что знает. Уж я с ним хорошо поработал, будьте покойны… у меня не больно-то соврешь. Говорит, что бывает здесь только днем — прибирается, ходит на рынок, кормит уродов. Утром он обычно получал указания от хозяйки, но сегодня ее вроде как не было. Он ждал весь день, только мы пришли первыми.

Инспектор в задумчивости погладил усы — и скривился. От пальцев пахло слизью… одуряюще… нахально. Почему? Неужели он к чему-то прикоснулся в комнате, сам не замечая того?

— Поднимите его, у меня тоже есть несколько вопросов.

Жак Пуато был в сознании, но и только; на ногах его держали отнюдь не собственные силы.

— Что за дверью в конце коридора? Запертой, справа?

Сглотнув, слуга выдавил:

— Кабинет… мадам.

— У тебя есть ключ?

— Нет… она никогда не давала… мне.

— Зачем ты лжешь мне?

— Это правда, Богом клянусь!.. Не бейте меня, господин комиссар, я не стал бы вам лгать!

— Хорошо, оставим это. И не называй меня комиссаром, я инспектор. Скажи тогда вот что: кого мадам держала в комнате напротив кабинета? Еще одного уродца?

— Не знаю… та дверь всегда была закрыта. Мадам запрещала мне даже подходить к ней.

— Но ты наверняка слышал какие-нибудь звуки…

— Да, господин комиссар… только вы же сами видели, сколько их тут всяких пищит и воет, даже войлок на дверях не помогает… я как-то даже и привык…

— А кто же тогда кормил его?

— Кого, господин комиссар?

— Зови меня инспектором, дубина! Уродца, кого же еще!

— Не знаю… господин инспектор. Наверное, сама мадам. Она иногда посылала меня на рынок, даже когда у нас всего хватало.

— И давно ли мадам стала запирать эту дверь?

— Недели две как… может, полторы.

Задав еще с полдюжины уместных вопросов, инспектор велел сержанту усадить Пуато на стул и дать ему глоток чего-нибудь покрепче. Двоим другим полицейским выпала честь ломать дверь в кабинет. Та оказалась не столь сговорчивой, как входная, но в конце концов уступила напору.

Открывшееся их глазам помещение не поражало уютом, но все же больше походило на человеческое жилище, чем каморки уродцев. Два кресла, не слишком удобных на вид; секретер, стул, письменный стол. Проход слева соединял кабинет с небольшой спальней, обставленной с той же простотой. В ней Рише ничего существенного не обнаружил, зато не отказал себе в удовольствии понаблюдать, с какими брезгливыми физиономиями копаются в обыкновенном — и очевидно чистом — белье подчиненные мсье Дижона. Секретер он обыскал сам. Долговые расписки, счета от торговцев, письма — никаких неожиданностей. Впрочем, в обычном борделе нашлось бы и еще кое-что: разрешение от комиссара округа, свидетельства о регистрации проституток, протоколы еженедельных медицинских осмотров. Чутье не подвело мадам Эрбон: чтобы уничтожить эту преисподню, хватило бы и формального повода — если только у нее не имелось могущественных покровителей, чего Рише не исключал.

В столе, однако, его поджидали более интересные находки. Чтобы добраться до них, вновь потребовалась грубая сила. Когда замки на ящичках были взломаны, в руках инспектора оказалась стопка папок, аккуратно разложенных по алфавиту. На каждой стояло мужское имя. Иные из них Рише знал из газет, с обладателями прочих водил знакомство и сам, но на слуху были все до единого. В папках хранились подробные отчеты о пребывании этих господ в доме мадам Робар, подкрепленные подписями свидетелей и печатью нотариуса. По-видимому, наблюдение велось через потайные отверстия в дверях, которых инспектор и его спутники в спешке не заметили. От пера мадам не ускользала ни одна подробность омерзительных соитий, каждое было описано с холодной отстраненностью анатома. Рише представилось, как Робар и ее свидетели топчутся перед закрытыми дверями, отталкивая друг друга от крошечного глазка, и ему стало дурно.

Отыскалась среди остальных и папка Дюбуа. Похоже, всем обитателям дома он предпочитал сросшихся близняшек. Однако последний его визит состоялся еще в октябре — либо же о более поздних мадам писать поленилась. И ни слова о слизи или чем-то подобном. Если убийство распутника и было спланировано, то свидетельств тому не осталось.

Во втором ящичке снизу лежала тетрадь в темной обложке. Когда до Рише дошел смысл заглавия, он поспешно убрал находку в карман, чтобы изучить ее в более спокойной обстановке. Похоже, он напал на верный след, но людям Дижона знать об этом не обязательно. У них и без того хватит работы.

— Вы закончили, господин инспектор? — спросил у него сержант, поджидавший в коридоре. — Что прикажете предпринять?

— Дверь опечатайте, — сказал Рише. Пояснять, какую именно, нужды не было. — Находиться в ней опасно для здоровья. Думаю, тут проводились неразрешенные химические опыты. Нужно мнение ученых.

— А что с уродами?

— Это вы должны знать лучше меня, сержант. Проследите хотя бы за тем, чтобы они не умерли с голода. Пускай этим займется Пуато — по-моему, он безобиден. Засадить его за решетку вы всегда успеете.

— А мадам?

— Это уже не ваша печаль. Поиски продолжат мои люди. И вот что: выставьте охрану возле кабинета. Никого, кроме комиссара Дижона, к документам не подпускать. Отвечаете головой.

— Будет исполнено, господин инспектор.

И Рише зашагал к выходу, провожаемый нестройным хором криков и всхлипов. Запах слизи следовал за ним назойливым призраком.

ДНЕВНИК ГИПНОТИЧЕСКОЙ КОРРЕКЦИИ

(извлечения)

Пациент: Вероника Робар

Гипнотист: д-р Франсуа Вуазен

Дата начала коррекции: 13 апреля 1866 г.

Возраст пациента на начало коррекции: 14 лет

Жалобы: выраженная несимметричность лица, умеренно выраженное косоглазие, жирная кожа

Предполагаемый курс коррекции: сеансы усиленного косметического гипноза, количество — по необходимости

13 апреля 1866 г.

Первый сеанс прошел с умеренным успехом. Чтобы ввести пациентку в гипнотический сон, потребовалось менее двух минут. Внушение, однако, не дало ожидаемых результатов: хотя команды гипнотиста воспринимаются пациенткой в полном объеме, никакой физиологической реакции за ними не следует. Среди возможных причин — недоверие пациентки гипнотисту.

19 апреля 1866 г.

Никаких видимых результатов. Сознание пациентки по-прежнему сопротивляется внушению. В состоянии бодрствования, однако, пациентка настроена благожелательно и верит в положительный эффект от коррекции. Гипотезу о недоверии гипнотисту следует признать ошибочной.

30 апреля 1866 г.

Наблюдается постепенное улучшение тонуса кожи пациентки. В прочих отношениях никаких сдвигов.

12 мая 1866 г.

Никаких изменений в ходе коррекции. Пациентка, однако, выказывает признаки чрезмерной привязанности к гипнотисту, что может объясняться недостаточной теплотой в отношениях с матерью, Жозефиной Робар.

16 мая 1866 г.

Никаких успехов в коррекции. Привязанность пациентки к гипнотисту граничит с любовным помешательством и ставит под угрозу продолжение коррекции.

18 мая 1866 г.

Принято решение о прекращении коррекционного курса ввиду отсутствия желаемого эффекта, а также возникновения нежелательной психологической связи между пациенткой и гипнотистом.

10 февраля 1867 г.

Вследствие выявления новых методик гипнотической манипуляции коррекция возобновлена. Есть вероятность, что личностные особенности пациентки могут способствовать успешности процедур…

Особняк доктора Вуазена располагался в тихом квартале к западу от улицы Сен-Лазар, в царстве чугунных оград и высоких лип. Рише сошел с экипажа на ближайшем перекрестке и велел кучеру ждать его на том же месте через четверть часа; прежде чем заявлять о себе в открытую, не мешало бы разведать обстановку. Внимания прохожих можно было не опасаться: обитатели подобных районов не имеют привычки передвигаться пешком.

Подыскав местечко, удаленное от света фонарей, инспектор снял пальто, набросил его на столбик и перелез через ограду — по счастью, невысокую. Благополучно переместившись в сад, он снова влез в пальто — после потрясений дня осенний холод щипал особенно сильно — и двинулся в сторону освещенных окон. Под ногами шуршали листья: в этой части сада их решили не трогать. С неба опять моросило, и в беспрестанном шелесте Рише не разбирал звука собственных шагов. Тем лучше.

Он подкрался к крайнему окну, привстал на цыпочки и осторожно заглянул внутрь; редкий случай, когда собственный рост не вызывал досады.

Вне всяких сомнений, перед ним была кухня. А посреди кухни возвышалась женская фигура — если верить описанию Жака Пуато, это и была мадам Робар. В чертах ее не ощущалось ничего сатанинского, никакой явной порочности. Если она и походила на ведьму, то лишь сеткой морщин, густо изрезавших лицо; очевидно, ее саму услуги гипнотистов не прельщали. Так могла бы выглядеть заурядная экономка или торговка, у которой не сложилась жизнь.

Мадам спросила о чем-то кухарку, хлопотавшую в углу; та кивнула и подала ей обыкновенное ведерко. Из-под крышки валил пар. Рише показалось, что служанка скривилась от отвращения, но с такого расстояния судить было трудно, да и просвет между занавесками не давал хорошего обзора.

Взяв ведерко, мадам вышла. Инспектор последовал за ней вдоль фасада, полагаясь на удачу. И действительно, ему повезло: соседнее окно смотрело на небольшой полутемный коридор с единственной дверью, у которой и остановилась Робар. Старуха достала из кармана ключ, воспользовалась им и вместе с ведерком исчезла в комнате. Рише поспешил к следующему окну, но то отстояло далеко от первого и выходило на совсем другой коридор, совершенно пустой. Пришлось довольствоваться малым. Мадам покинула комнату через две минуты, заперла дверь и удалилась, покачивая пустым ведерком.

Рише двинулся в обратный путь: увиденного было вполне достаточно, а названный кучеру срок уже истекал. По всей очевидности, в таинственной комнате Робар с Вуазеном держали несчастную Веронику — вольную или невольную убийцу Дюбуа. Как и почему это произошло, предстояло еще разобраться, но инспектор чувствовал, что догадка его верна. Извращенные плотские утехи, эксперименты с химией… В чем бы ни состояла вина девочки, кормить ее помоями — крайняя жестокость.

Пожалуй, теперь можно было обойтись и без встречи с гипнотистом… но нет, не помешало бы составить о нем впечатление, пока не дошло до обвинений и обысков. Подобный человек мог оказаться очень серьезным противником…

Без приключений преодолев ограду во второй раз, Рише разыскал свой экипаж и подъехал к парадным воротам уже как обычный визитер, которому нечего скрывать. Промокшее пальто он предусмотрительно сменил и прихватил с собой зонтик.

От калитки к портику вела дорожка, усыпанная гравием; влажные камни заливал свет газовых фонарей, на которых Вуазен явно не жалел средств. Приняв равнодушный вид — насколько мог выглядеть равнодушным буржуа, давший себе труд посетить этот дом в столь поздний час и в такую погоду, — инспектор позвонил в дверь.

Ему открыл невысокий крепыш, безукоризненно одетый, но с крайне хмурым выражением лица, чему немало способствовала уродливая нашлепка, заменявшая ему левое верхнее веко. Оглядев посетителя, он произнес:

— Прошу прощения, но мсье доктор не принимает.

— Да-да, я слышал, он весьма занятой человек. Однако у меня есть рекомендации от господина префекта… вот, прошу…

Кажется, слугу это не вполне убедило, но подписанной бумаге ему было противопоставить нечего. Рише проводили в просторную и со вкусом обставленную гостиную и предложили с удобством разместиться. После недолгого ожидания тот же хмурый крепыш проводил его к кабинету доктора. Хозяин поджидал в дверях. Это был высокий сухощавый мужчина с умными глазами и длинными ловкими пальцами — образцовый гипнотист; никто не усомнился бы, что он один из первых в профессии.

— Добро пожаловать, мсье Рише! Для меня большая честь приветствовать вас. Наслышан о ваших успехах и, признаться, весьма впечатлен.

— То же могу сказать и про вас, доктор. Прошу простить меня за столь поздний и неожиданный визит… с моей службой трудно уследить за временем.

— Ну что вы, что вы: я все понимаю. Чтобы простые смертные наподобие меня могли спокойно спать, кто-то сбивается с ног и не знает покоя… Но что же я держу вас на пороге: идемте, присядем.

Рише проследовал за доктором в кабинет, где они разместились друг напротив друга в больших удобных креслах. Это была истинная обитель врача и мыслителя: строгая отделка, спокойные теплые тона, никаких безделушек — только изящная статуэтка какого-то греческого бога. Единственное излишество — шкафы красного дерева, томящиеся под бременем сотен книг. Анатомия, гипнология, философия, логика, физика… в этих томах могло скрываться все положительное знание, накопленное человечеством.

— Итак, чем обязан посещению? — поинтересовался Вуазен, глядя гостю в глаза. — Господин префект рекомендует вас как своего верного соратника — словно гений, изловивший душегуба из Марэ, нуждается в рекомендациях! О причинах вашего интереса он, однако, умалчивает. Вероятно, кто-то из ваших милых дам нуждается в моих услугах?

— Да, моя матушка желала бы пройти у вас курс лечения…

— Коррекции, мсье Рише, косметической коррекции. Среди моих коллег лишь самые нескромные дерзают называть себя врачами… Ну что же, рад буду помочь. Но, право же, вам не стоило так себя утруждать. Приехали бы вместе с матушкой, в удобное для вас время…

— Я… хотел бы загодя обсудить вопрос оплаты, чтобы не попасть в неловкое положение. Размер моего жалованья не столь велик, а ваши услуги, как известно, стоят недешево…

— Ну что вы, какие пустяки! Признаюсь, вы мне крайне приятны — как, уверен, будет приятна и ваша уважаемая родительница. С вас я готов взять более чем умеренную плату. Этого требует и мой товарищеский долг перед господином префектом. Можете ли поверить, наша дружба началась еще в лицее. С тех пор мы видимся далеко не так часто, как того желало бы мое сердце, но я часто вспоминаю о Жорже, о наших проделках и юношеских мечтах!

В руках его возник, словно бы ниоткуда, блестящий металлический кружок.

— Часто, когда меня охватывает тоска по былому, я достаю эту медаль. И я, и Жорж были прилежными учениками, и нас наградили одновременно. Мы решили обменяться медалями в знак вечной дружбы — как наивно с нашей стороны! И все же я благодарен судьбе и Жоржу, что у меня хранится сувенир из той золотой поры. Иногда я достаю ее, когда не могу сосредоточиться перед сеансом.

Медаль переходила из одной руки Вуазена в другую — все быстрее и быстрее, но с неизменной плавностью, словно живое существо. Рише пристально наблюдал за ней.

— А сосредоточенность в нашем деле важна как нигде, мсье Рише. Когда пациент чувствует, что гипнотист рассеян — а они чувствуют всегда! — об успехе коррекции можно забыть.

Влево — вправо, влево — вправо. Инспектор и не подозревал, что простой ритм может доставлять такое наслаждение.

— А ведь успешная коррекция — это то, для чего мы единственно и работаем. Я искренне сочувствую своим пациентам и пациенткам, мсье Рише. Для иных моих коллег они всего лишь клиенты, но не для меня, нет. Я хочу, чтобы каждый мой пациент получил то, чего просит. Я хочу, чтобы он был спокоен и податлив, мсье Рише. Я хочу, чтобы он полностью расслабился и не слышал ничего, кроме моего голоса. Я хочу, чтобы его веки потяжелели и опустились. Я хочу, чтобы вы уснули, мсье Рише. Спите, мсье Рише, я так хочу. Спите.

И Рише провалился в уютный бархатный кокон полусна. Но тот уже подтачивал голос, доносившийся словно издалека:

— Вы слышите меня, Рише? Отвечайте.

— Да.

— Сейчас я задам вам вопрос. Если вы ответите отрицательно, то я разрешу вам проснуться. Вы ничего не будете помнить об этих нескольких минутах, и мы продолжим наш разговор с места, на котором прервались. Если же ответ будет положительным… что ж, все несколько осложнится. Но вы продолжите спать. Понимаете меня?

— Да.

— Хорошо. Итак, мсье Рише, скажите: вас привело ко мне расследование убийства Антуана Дюбуа?

— Да.

На время — мгновение, минуту, час? — в коконе воцарилась блаженная тишина. Потом несносный голос вернулся:

— А вы и в самом деле хороши… но не гений, нет, иначе не попались бы в подобную ловушку. Что ж, гении всегда были редкостью — и тем лучше! И все же, думаю, нам найдется о чем побеседовать. Ваши усилия заслуживают некоторых объяснений с моей стороны. Но прежде хотелось бы прояснить несколько немаловажных обстоятельств… Как вы связали меня с Дюбуа?

— Нашел ваш дневник в заведении мадам Робар, у нее в кабинете.

— Ах, так вот куда он запропастился! А я уже начал было тревожиться за свою память… Мадам, как повелось, надеется себя обезопасить — это у нее в крови, как у крысы — воровать. Какая самонадеянность! Впрочем, на сей раз у негодяйки все равно ничего бы не вышло — вы же видели, в нем никаких изобличающих подробностей… Собственно, это и не дневник, а предварительные заметки — по ним я впоследствии составлял подробную хронику. А подобные документы я храню в весьма и весьма надежном месте. Но откуда это знать бедняжке Робар? Она сама себя перехитрила… и я ей об этом еще напомню. Так дневник при вас?

— Да.

— Какая удача, Рише! Вы не перестаете меня радовать. Давайте-ка его сюда… Ах да, можете открыть глаза.

Инспектор с монашеской безучастностью созерцал, как чьи-то руки — неужели его? — извлекают из кармана сюртука серую тетрадку и протягивают ее улыбающемуся худощавому мужчине.

— Превосходно, благодарю вас… Следующий вопрос: вы явились сюда одни? Кто-то вас ожидает?

— Кучер в экипаже.

— Он знает, зачем вы приехали?

— Нет, но подозревает, что по вопросам расследования.

— Тогда придется с ним немного поработать… память у подобного люда обычно податлива. Полагаю, мне удастся внушить ему, что господин инспектор сошел еще на Новом мосту… Нет, мсье Рише, я не смог бы изгладить из вашей памяти образа матушки или воспоминаний о юности, но кое-какими полезными приемами все же владею… Но мы отвлеклись. Вы оставили какие-то записки по делу Дюбуа?

— Нет, не успел.

— Кто еще знает о ваших подозрениях?

— Никто.

— А как же старина Жорж? Неспроста же он выдал вам эти рекомендации?

— Это действительно… для моей мамы.

Человек в кресле застыл на несколько мгновений, потом откинулся на спинку и разразился хохотом. Волны смеха обтекали Рише, не задевая его.

— Бывает же! Поистине, инспектор, вы полны сюрпризов. Признаюсь, вы изрядно меня развлекли. Теперь я просто обязан поведать вам свою историю — в конце концов, вы за этим сюда и пришли, не правда ли? А история удивительная, уж поверьте… Не буду скрывать, меня давно уже терзает желание поделиться ей хоть с кем-нибудь. Эта Робар — не лучшая собеседница… Признаюсь, я не раз репетировал этот монолог наедине с собой. Я человек, мсье Рише, и ничто человеческое мне не чуждо. А стремление быть понятым — одна из самых характерно человеческих черт… Вы согласны?

— Да.

— Превосходно, тогда приступим… Ах да! Инспектор, прошу извинить меня, если нынешнее состояние причиняет вам неудобства… впрочем, большинство пациентов отзывается о гипнотическом сне как о довольно приятном опыте. Я мог бы разбудить вас в любое мгновение, но ваш деятельный ум тотчас же сосредоточится на мыслях о бегстве, а ведь мой рассказ заслуживает внимания никак не меньше… Так что оставим пока все как есть; обещаю, не буду вас долго томить, нас еще ждут дела.

Итак… Начну с прописной истины: сейчас гипнотисты пользуются уважением и без труда зарабатывают себе на хлеб. Но так было не всегда. Я, однако, уверовал в могущество гипноза еще мальчишкой, на сеансах аббата Фариа. Сам аббат никакими чрезвычайными способностями не обладал: наибольшее, чего он достиг — погрузил в сон трех дамочек сразу; позже выяснилось, что одна из них уснула без его участия. Нет, гораздо сильней завораживало, каким старик представлял будущее гипноза — тогда еще магнетизма. Сейчас это игрушка для праздных, говорил аббат, но когда-нибудь магнетизм станет верным слугой человечества. Нас навсегда покинет страх перед ланцетом: достаточно внушить больному, что он не испытает боли — и даже ампутацию тот воспримет спокойно. Да что там, про ланцеты вообще можно будет забыть: наши тела способны исцелять себя сами, надо лишь напомнить им об этом, подтолкнуть — и любая хворь отступит. Возможности человеческого организма безграничны, и магнетизм — ключ к этим возможностям.

Какая прекрасная картина, мсье Рише! Слова аббата разожгли во мне огонь, который пылал многие годы. Когда влияние гипноза на физиологию было доказано, я воспринял это как сбывшееся пророчество. Гипнология превратилась в научную дисциплину в считанные годы, еще когда я постигал азы медицины в университете. Казалось, впереди бесконечный простор. Я с равным усердием осваивал гипнотические методики и традиционные виды терапии; на неизведанных территориях, открывшихся человечеству — и мне — с явлением гипнотизма, могли пригодиться любые знания.

Однако время шло, а перемен все не было и не было. В ту пору я уже имел собственную практику и проводил опыты со всеми пациентами, какими только мог. Тщетно. Круг моих возможностей оставался ничтожно мал: морщины, угри, бородавки, мелкие воспаления. В редких случаях удавалось добиться успехов с косоглазием, но лишь в самых мягких его формах. Казалось, человеческая кожа — предел, за который гипнотисту проникнуть не дано…

Человек в кресле умолк. Рише ждал.

— Со временем я оставил эксперименты, как и почти все мои собратья по ремеслу. Над немногими упрямцами стало принято смеяться — как смеялись когда-то над Месмером и его сторонниками… Теперь у нас есть слава и деньги, но гордиться нам нечем. Мы были учеными и врачами, ныне же стоим на одной ступеньке с парикмахерами…

Но прошлым летом кое-что изменилось. Ко мне обратился Пьер, слуга — как я понимаю, вы с ним уже успели познакомиться. Его беспокоил ячмень на глазу. Мне уже случалось пользовать его от этой неприятности, так что ничего необычного в просьбе не было. В тот день, однако, я пребывал в дурном настроении. Когда Пьер погрузился в гипнотический сон, мне вздумалось внушить ему нечто дикое, несообразное. И я принялся нашептывать бедняге, что больное веко распухает пуще прежнего, гноится, тяжелеет!..

Как вы сами могли убедиться, мсье Рише, внушение удалось. Более того, эффект оказался необратим: все мои обычные приемы не возымели на опухоль ни малейшего действия. Конечно, сначала я пришел в ужас — а чтобы утешить Пьера, пришлось поднять ему жалованье в три раза. Но потом во мне пробудился ученый, и размышления мои потекли по совершенно иному руслу…

В последующие месяцы в моем доме перебывало множество нищих и бродяг. Попадали они сюда через черный ход, вместе с Пьером; удалялись — тем же путем и с тем же провожатым, но уже в холщовых мешках. Увы, мсье Рише, мои первые эксперименты с тератологическим гипнозом неизменно заканчивались гибелью подопытных. В новых областях медицинской науки такое не редкость — хотя то, чем я занимался, все больше напоминало не науку, а искусство. Порочное, неслыханное — но искусство… Впоследствии я набрался достаточно опыта, чтобы не допускать случайных смертей, однако большинство пациентов имело к концу сеансов такой вид, что умертвить их было чистым милосердием…

Так я установил, что Фариа в своих грезах был недалек от истины, только шел к ней с неверной стороны. Человеческий организм действительно обладает бесконечной пластичностью — но по какому-то капризу природы сила эта стремится не к порядку, а к хаосу. Должно быть, она родственна той извращенной тяге к саморазрушению, что охватывает некоторых из нас на краю обрыва или у раскрытого окна… Инспектор, знакомо ли вам имя Эдгара По?

— Нет.

— Жаль, жаль… Он был американец, большой чудак и меланхолик, но подчас удивительно точно улавливал странности человеческой природы… У него есть любопытное сочинение… «Бес противоречия», если не ошибаюсь; там недурно изложен парадокс, о котором я сейчас говорил. Впрочем, неважно.

Итак, волею случая я сделал открытие, которое могло бы поставить меня в один ряд с величайшими светилами науки. Одна беда, мсье Рише: оно оказалось абсолютно бесполезным! Для чего людям уродовать себя? Если на то пошло, они прекрасно справляются с этим и без помощи гипноза… О да, при желании я мог бы превратить Париж в полотно Босха, в гигантский бестиарий — но кому это нужно? Силы мои возросли, но приложить их мне было негде. Я едва уже мог сдерживать себя во время обычных сеансов. Бородавки? Морщины? Фурункулы? Теперь все это еще больше отдавало насмешкой, чем прежде. Возиться с нищими и калеками мне тоже надоело: некоторые из них были столь безобразны, что мое вмешательство не слишком их портило. Мне требовалась цель, инспектор. Вы понимаете, как важно человеку иметь цель?

— Да.

— Я не сомневался в вашем ответе… Так тянулись дни и недели. И вот однажды меня озарило: мадам Робар! Как вам известно из дневника, в прошлом году я брался за лечение ее дочери и потерпел неудачу. Девочка была замечательно некрасивая, но мать хотела сделать из нее королеву — несомненно, чтобы продать потом подороже. Будь это не так, старая скупердяйка ни за что бы не раскошелилась на модного гипнотиста… Как она, должно быть, бушевала, не добившись своего! И все же именно к ней я обратился со своим предложением — и получил согласие, как того и ожидал… Но мы засиделись, инспектор; вам пора кое с кем познакомиться. Идемте же, я закончу рассказ по дороге. Не отставайте.

Тело Рише медленно, точно заржавевший механизм, пришло в действие и понесло его прочь из кабинета, следом за говорившим. Мимо проплывали стены, светильники и картины.

— Я знал, какого рода удовольствия предлагает клиентам мадам Робар. Прежде это меня отталкивало, теперь же в точности соответствовало моим намерениям. Я получал материал для работы, мадам — диковинку, каких еще не видывал свет. С самого начала мы договорились, что меня не будет ограничивать ничего, кроме собственной фантазии — и, само собой, благополучия моей подопечной.

Они свернули в узкий коридор, как будто бы уже знакомый Рише, и остановились перед дверью. Спутник инспектора извлек откуда-то небольшую тряпичную маску и повязал на голову.

— Прошу прощения, что не предлагаю такой же и вам. В нынешнем состоянии вы защищены лучше меня. В дальнейшем в ней вообще не будет нужды.

Ключ провернулся в замке, и они вошли. Зажегся светильник.

— Мсье Рише, позвольте представить вам мою пациентку — Веронику Робар. По-моему, она рада вас видеть. Ну же, поверните голову.

Рише подчинился.

За высокой деревянной перегородкой копошилась бледная масса плоти. Существо не имело четких очертаний и более всего походило на огромный кусок теста, обсыпанный сором. Сор этот, однако, влажно блестел, шевелился и помаргивал. Пухлые губы, без всякого порядка разбросанные по коже; соски, шипы, роговые наросты; отверстия, источающие слизь. Десятки глаз — по большей части человеческих, но попадались и звериные. Женские органы — розовеющие, бесстыдно набухшие. Местами выпирали белесые подобия веток и сучков, которые прежде могли быть костями. Тут и там колыхались щупальца с круглыми присосками.

Что-то словно бы царапнуло по незримой оболочке, окутавшей душу инспектора; должно быть, ужас.

— Понимаю вашу озадаченность, мсье Рише! — воскликнул мужской голос. — Она стала такой не сразу. Потребовалось много месяцев упорной работы. Сейчас ее анатомия имеет с человеческой довольно мало общего. Кормить ее приходится питательным раствором, который ни вы, ни я переварить не сможем; ей же требуется самое малое пять ведер в день… Но я вижу на вашем лице немой вопрос, мсье Рише — нет-нет, позвольте мне угадать самому! Вам невдомек, как на это страшилище может позариться земной мужчина — даже с самыми нездоровыми предпочтениями! Что ж, вопрос здравый. И маска на моем лице — часть ответа.

Если вы внимательно прочли мои заметки, то помните, что девочка очень привязалась ко мне. На самом деле я несколько погрешил против истины: привязанность — слишком мягкое слово. В действительности Вероника воспылала ко мне страстью — так пылко любить умеют только подростки… Стоит ли говорить, что ее чувства не нашли взаимности?.. Когда год спустя я приступил ко второму курсу коррекции, она еще не остыла — и нашим целям это сослужило добрую службу. Не буду утомлять вас подробностями, поясню лишь, что мне удалось многократно усилить запах ее половых выделений — тот, который вы чувствуете сейчас… простите, я забыл: пока еще не чувствуете. Как бы то ни было, на потомков Адама он производит ошеломляющее действие — и я, увы, не исключение, хотя привычка и дает мне некоторое преимущество…

Рише смотрел на доктора откуда-то из глубин черепной коробки; слова ложились в сознание мягко, как осенние листья. За перегородкой что-то хлюпало.

— Вижу ваше нетерпение, инспектор; мне осталось сообщить всего ничего. Когда я счел Веронику готовой, мы перевезли ее в заведение Робар. Первым клиентом стал Дюбуа. Он же, как вам известно, и последним… Я слишком многого не сумел предвидеть. В ней сохранилось достаточно человеческого, чтобы осознавать мои команды и подчиняться им, и я опрометчиво счел ее неопасной для людей. На деле же оказалось, что она не более способна сдерживать себя в присутствии мужчин (исключая меня, разумеется), чем они себя — рядом с ней. Если бы речь шла об обыкновенной женщине, мы получили бы совершенную машину любви, но кому нужна машина смерти? Что хуже, ее выделения стали довольно едкими — а ведь ничего подобного я в коррекцию не закладывал… Боже, как визжал этот Дюбуа! И все-таки он получил то, что хотел… но об этом позже.

Вероника ни в какую не желала отпускать покойника; пришлось загнать ее в экипаж и во весь опор мчаться сюда. И надо же ей было вытолкнуть его посреди бульвара! Конечно, возвращаться за ним мы уже не стали.

Теперь вы знаете все, инспектор. Как быть с Вероникой, я еще не решил, но второй попытки не будет. Я накопил достаточно опыта, чтобы двигаться дальше. И уж кого мне точно не хотелось бы видеть около себя на этом пути, так это мадам Робар. Похитив дневник, она определила свою судьбу. Но ею я займусь позже…

На плечи инспектору легли ласковые ладони.

— Проснитесь, мсье Рише. Я разрешаю вам проснуться.

И на Рише обрушилась невидимая пахучая пелена, вытягивая последние силы из ослабших конечностей. Он мешком осел на пол.

— Было приятно побеседовать с вами, инспектор. Сложись все чуть удачнее для вас, я излагал бы свою историю уже в суде — но этого, по счастью, не произошло. И поверьте, меня волнует не только и не столько собственная участь. Общество еще не готово к моему открытию, мсье Рише. Если публика узнает о существовании нашей дорогой Вероники, то гипнологии придет конец — и как науке, и как практической отрасли. Этого я допустить не могу. Быть может, беса противоречия, что угнетает человеческую расу, можно все-таки обуздать и превозмочь. Не исключаю, что со временем допущу до своих исследований и других ученых — если встречу людей с открытым умом, которых не остановится излишняя щепетильность. Если же нет — у меня останется мое искусство. Возможно, я еще воздам должное Босху.

— Вы… чудовище, — выдавил Рише, хватая ртом воздух.

— Нет, мсье Рише. Я создатель чудовищ. Но довольно разговоров: мой рассказ и без того затянулся. Теперь потолкуем о вас. Думаю, вы прекрасно осознаете, что просто так выпустить вас отсюда я не могу. Стереть вам память не в моих силах; я нисколько не преувеличивал, когда говорил об этом. Держать вас в заточении тоже не имеет смысла. Остается смерть. Однако из почтения к вашей персоне и вашей профессии я готов предложить вам выбор. Первый вариант прост: пуля в голову. Грубо, зато быстро и почти безболезненно. Второй…

Вуазен склонился и заглянул ему в глаза.

— Вы наблюдательный человек, мсье Рише. Вы видели, с каким лицом умер Дюбуа. Да, он пережил мучительную боль — но вместе с ней и блаженство, о каком все мужчины мира могут лишь мечтать! Я не верю, что вы глухи к голосу плоти — будь это так, вы бы сейчас спокойно стояли рядом со мной, а не противились бы так яростно своей природе. Подумайте, инспектор. Я покину эту комнату на пять минут — надеюсь, этого времени вам хватит. Для чистоты эксперимента можете надеть маску; возможно, ваши мысли немного прояснятся. Думайте, мсье Рише, думайте.

И Рише думал — распластавшись на голых досках, тяжело дыша, прислушиваясь к шипению и бульканью пленительного существа за загородкой. Он думал о матери и ее бесконечной болтовне. О скудоумном префекте, к которому каждый день ходил на поклон. О том, как глупо попался. О серых парижских мостовых, о рабочих кварталах, о грязи. О своих долгах. О Маргарите, которая позабудет его еще до весны. О той, чей утраченный образ искал в Маргарите и ей подобных, но не найдет никогда. Инспектор думал, думал, думал — а потом игла запаха прошила его мозг насквозь, и мыслей не стало.

Когда позади скрипнула дверь, он расстегивал пуговицы на рубашке.

© Владислав Женевский, 2014

Андрей Зарин «Черная дама»

Петербург конца позапрошлого века. Белая ночь. Призрачно-прозрачные улицы, нечеткие очертания зданий, фонарей и тумб. Кажется, на город опустилась чума, все его население вымерло. Почти нуарная идиллия… Но вот слышатся легкие шаги — по пустынной улице идет женщина в трауре. Что она делает здесь в такое позднее время? Куда идет?

Неизвестная классика в DARKER.

DARKER. № 9 сентябрь 2014

На днях я поздно ночью возвращался домой. В белесоватом сумраке тянулись длинные, пустынные улицы, далеко-далеко, на всем их протяжении, можно было ясно различать и тумбы, и фонарные столбы без горящих на них фонарей, и дворников, уныло спящих, сидя на обрубках, и склонивших свои головы на колени.

Был ночной час, но ночи не было.

О, эти ужасные белые ночи! Кажется, город вдруг посетила чума и все население вымерло. На улице день, но кругом пустынно и мрачно. Окна завешаны занавесками, лавки наглухо заперты, и в бесконечной перспективе проспекта редко-редко мелькнет человеческая фигура и скроется за углом. Точно страшная смерть прошла со своей косою по городу.

Но это только белая ночь: люди спят, лавки заперты, а на улице светло, как ранним утром.

В такие дни я не знал прежде покоя и бродил до утра по улицам. Теперь работа урегулировала мой сон и бдение, но эти ночи все же напрягают мои нервы каким-то неясным раздражением, и часто из-за них я отрываюсь от течения своих мыслей.

Так и теперь. Я шел домой в бледном свете томительной ночи, и мне вдруг вспомнился один эпизод из моей жизни. Я стал восстанавливать его во всех подробностях, и он снова показался мне до такой степени странным и удивительным, что, придя домой, я решился записать его.

Этот случай характеризует отчасти мое легкомыслие, но кто не был легкомыслен в свое время?

Это было и не так давно — всего четыре-пять лет тому назад. Я жил в конце Загородного проспекта и однажды, в такую же белую ночь, возвращался домой. Я проходил уже мимо Обуховской больницы, когда меня перегнала женщина в трауре. Я невольно залюбовался ее стройной фигурой.

Грациозная, высокая, с изящными плечами и маленькой ножкой, в бледном свете белой ночи, в своем черном костюме с длинным полотнищем крепа, она показалась мне чем-то чарующим, прекрасным.

Грешный человек, я прибавил шагу, чтобы перегнать ее и заглянуть ей в лицо. Увы, ее лицо было покрыто чуть ли не тройной черной вуалью, но мне показалось, что я увидел яркие глаза, пунцовые губы и изящный прямой носик. Я невольно улыбнулся и замедлил шаг.

Она снова перегнала меня, и теперь, я видел ясно, она посмотрела мне в лицо и, кажется, улыбнулась. Я прибавил шагу… Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта игра вперегонки, если бы в конце улицы не показалась группа из трех молодых людей со шляпами, сдвинутыми на затылок, с энергичными жестами и громким пьяным говором.

Я решительно приблизился к незнакомке и предложил ей руку. Я не помню, в каких выражениях я сделал это отважное предложение, помню только, что крошечная, изящная ручка, затянутая в черную перчатку, легла на мою руку, и я почувствовал неизъяснимое блаженство.

Трое гуляк поравнялись с нами, дали дорогу и прошли дальше, оглашая пустынную улицу своими криками.

Мы остались одни. Я всячески старался разглядеть черты лица моей незнакомки, но они были тщательно скрыты вуалью.

— Приподнимите эту таинственную завесу, — сказал я шутливо.

Она поняла мою просьбу сразу.

— Ах, нет! Этого нельзя, этого никак нельзя! Не просите меня! — произнесла она дрожащим от волнения голосом, и я с изумлением почувствовал, как ее рука задрожала.

— Я буду думать, что вы герцогиня, скрывающая свое инкогнито, — сказал я.

— Думайте что хотите, но не просите меня об этом.

Ее голос был удивительно гибок. Она сказала десять слов, но в звуках этих слов мне послышалась целая мелодия. Она должна была быть красива, это несомненно. И я не ошибся.

— Пойдемте тише, — сказала она.

— С удовольствием!.. Вы шли гораздо быстрее, когда перегнали меня.

— О, да! Я была одна… — пустынная улица… мне было страшно… Я боюсь одна… ночь, никого нет, а мне кажется, что за мною бегут, ищут, ловят…

— Зачем же вы выходите так поздно?

— Ах, это надо, это необходимо даже! Если бы я могла, я бы сидела дома, заперла все двери, завесила окна и никуда, никуда бы не вышла…

Я невольно улыбнулся ее аффектированному тону. Она говорила, вся вздрагивая от волнения и прерывая свой голос, словно задыхаясь.

— «Что же вас гонит: судьбы ли решение, зависть ли тайная, злоба открытая?..»[215]

Я хотел было продекламировать и третью строфу, но вдруг замолчал в смущении.

Она несомненно красива, но эти странные речи… Бог ее знает.

— Вы смеетесь, — сказала она с упреком.

— Я удивляюсь.

— Удивляться нечему. Вы молоды и не знаете жизни, — заговорила она горячо, — вы не знаете, что помимо закона можно быть осужденной, помимо властей можно быть в тюрьме. Есть тюрьмы, есть пытки, есть казни! В каждом доме совершается невидимое преступление!

Мне послышались в ее голосе слезы. Я ничего не понимал и по тогдашнему легкомыслию своему подумал, что разговор становится скучным. Я снова стал шутить.

— О, я вас понимаю! Я хотя и молод, но знаю жизнь по книгам. Я знаю, что может быть «Клуб висельников», что существовало «Общество душителей, или тугов»[216], что был «Клуб двенадцати шпаг дьявола». Это все открыл и рассказал Понсон дю Террайль[217] или кто-то в этом роде. Я читал, что маркизы и герцогини ходили на тайные свидания, делали подозрительные обороты с драгоценными вещами, что короли наряжались булочниками и выпрыгивали из окошек…

— Ах, у вас все шутки! — воскликнула вдруг она с неподдельным отчаянием. — А я думала…

— Что вы думали? — мне стало на мгновенье совестно, и я близко пригнулся к ее лицу.

Она молчала, я стал оправдываться.

Ничто не обязывает меня серьезно относиться к делу. Эта обстановка: белая ночь и пустынная улица; эта удивительная встреча, этот странный разговор во вкусе таинственной фабулы бульварного романа.

— Согласитесь сами, вы можете меня мистифицировать. Я не хочу быть смешным и смеюсь сам. Бросьте это, откройте свое лицо. Помните, как в еврейских песнях:

Дай услышать голос милый, Покажи твое лицо![218]

Я уже теперь влюблен в вас, а тогда… о, тогда я стану вашим рыцарем и с готовностью пролью кровь за освобождение своей царицы!

Мой монолог произвел желаемое впечатление. Она тихо засмеялась и уже без ужаса ответила:

— Только не сейчас, не здесь!

Сознаюсь, я воспользовался ее неосторожным словом и с горячностью сказал:

— Я не говорю — здесь. Я доведу вас до дому, вы радушно пригласите меня войти и позволите выкурить у вас одну папироску!

— Что?

— Одну папироску выкурить! Я устал, я шел издалека. Я даже не сниму пальто. Ведь вы позволите? — добавил я над самым ее ухом замирающим шепотом.

Ее рука дрожала.

— Да… нет… что же… да, позволю, позволю, — вдруг сказала она два раза.

Я сжал ее руку.

— И там я увижу ваше лицо?

Она наклонила голову. Несколько шагов мы прошли молча и остановились у одного из домов Сивкова.

В конце Забалканского проспекта, подле Обводного канала, два квартала заняты огромными каменными домами, образующими собою два переулка и принадлежащими одному владельцу.

Я не знаю, кому они принадлежат теперь. Знаю, что они были Тарасова, потом Сивкова, потом еще и еще кого-то, но имя Сивкова так и осталось за ними.

Эти огромные дома заселены по преимуществу бедным людом. В нем масса рабочих, бедных чиновников, студентов и… прекрасных, но погибших созданий.

Моя история разрешилась просто. Мы вошли в подъезд, прошли по узкому коридору во двор, через него в другой подъезд, в другой коридор и, наконец, на лестницу. Нас охватила египетская тьма, так как в домах Сивкова на лестницу не сделано ни одного окна на высоте всех пяти этажей.

Я хотел зажечь спичку, но она порывисто потушила ее и опять лихорадочно заговорила:

— Не надо! Ради бога, не надо!

— Мы же поломаем ноги!

— Бога ради! — она сжала мою руку и повела в темноте по лестнице.

Мне становилось жутко. Вдруг наверху звякнул дверной крючок, хлопнула дверь, послышались мужские голоса и загорелась спичка. Бледным светом она озарила площадку четвертого этажа.

Моя незнакомка прижалась ко мне и замерла, вся дрожа от волнения. Потом она вдруг зашептала совершенно безумным лепетом:

— Если любите… если дорожите жизнью… Бога ради… идите… прочь скорее… скорей…

Шаги все приближались. Ее вуаль касалась моего лица.

— Идите, идите, — прошептала она исступленно и толкнула меня.

Я повернулся и, ничего не понимая, медленно сошел вниз.

Когда я вышел на улицу, я чувствовал себя словно одураченным. Я старался разобраться в происшествии, но не понимал решительно ничего.

Вернувшись домой, я лег спать; на другое утро сел за работу и на время позабыл обо всей этой странной истории.

Несколько дней спустя, идя по Гороховой, я вдруг встретил свою незнакомку.

Она была одета в тот же траурный костюм, и непроницаемая вуаль так же закрывала ее лицо.

Я быстро догнал ее и заговорил с нею.

— Скажите, пожалуйста, — не без раздражения сказал я, — к чему вы меня в тот раз заставили разыграть такую глупую роль?

Она вздрогнула, увидев меня.

— Вы? — воскликнула она с неподдельным горем.

— Да, — ответил я, — признаться сказать, мне было очень досадно, что вы заставили меня изобразить собою какого-то бульварного героя!

Но она не слышала моих слов и снова воскликнула с тоской:

— Вы! Неужели и вы…

Я раздражительно заметил:

— Вы и среди белого дня разыгрываете мелодраму! Неужели вы не можете быть естественны?

Она опять не слыхала моих слов. Она схватила меня за руку, повлекла к воротам ближайшего дома и тут, сжимая мне до боли руку, заговорила тем же исступленным шепотом, каким говорила на лестнице:

— Если вы жалеете себя, если любите себя, уйдите! Оставьте меня одну! Вам не спасти меня! Идите! Не мучайте меня!

Я изумленно посмотрел на нее.

— Вы хотите делать какую-то тайну! Я ничего не понимаю.

— Если бы вы знали мою жизнь! — сказала она с тоскою.

Я был снова заинтригован.

— Расскажите!

— Вы хотите, хотите?

— Хочу.

— Слушайте! — голос ее стал каким-то торжественным. — Если вы правда заинтересовались мною, если вы думаете, что можете полюбить меня, — я вам расскажу все, все, от рождения! Хотите?

— Хочу.

— Вы не трус? — вдруг спросила она.

Какой мужчина скажет, что он трус? Я пожал плечами.

— Дайте мне слово, что исполните мою просьбу.

На этот раз я решился удовлетворить свое любопытство.

— Я дам вам всякое слово — покажите мне свое лицо.

— Вот!

И она вдруг приподняла вуаль. Да, я видел пунцовые губы, правильный носик, черные брови и глаза… Глаз этих я не забуду и узнаю их везде. Они были карие, большие и глядели на меня с такою затаенною грустью, с таким томительным ожиданием, что этого взгляда я не могу забыть, а с ним и глаза, так смотревшие на меня, и весь облик ее грустного прекрасного лица.

— Даю слово, — сказал я горячо, — что исполню всякое ваше желание!

Она опустила вуаль.

— Придите сегодня ночью, в двенадцать, к железному мосту. Я буду ждать вас; я возьму вас с собою и открою все.

Я невольно отшатнулся и смущенно пробормотал:

— К железному мосту?

— Да, на царскосельской дороге, — сказала она, — вы боитесь?

Я вспыхнул от обидного подозрения.

— Я буду. Надеюсь, вы не дурачите меня!

— Я?! — воскликнула она и, схватив меня за руку, прибавила с невыразимой прелестью: — Милый, милый!

У меня закружилась голова. Если бы не день и не народ, я, вероятно бы, ее обнял.

Она скользнула из-под ворот, быстро подошла к праздно стоявшему извозчику и села на пролетку.

Извозчик встрепенулся и задергал вожжами.

— Приходи! — крикнула она мне радостным голосом.

Я закивал головою и долго смотрел ей вслед. Она оборачивалась, и мне казалось, что я видел ее улыбку сквозь непроницаемую завесу вуали.

Я вернулся домой совершенно отуманенный и только к вечеру осознал все безрассудство своего обещания. Кто она, от чего ее спасать и какое мне дело до истории ее жизни от рождения?

Что за странное время и место для свидания!

Двенадцать часов ночи — час очень поздний, особенно для такой пустынной местности, как у железного моста.

По полотну царскосельской железной дороги надо пройти мимо мастерских, сторожки, мимо «ям», туда, к крошечной сосновой роще, что стоит у полотна соединительной ветви между Варшавским и Николаевским вокзалами. Это полотно проходит под железным мостом, по которому проложены рельсы царскосельской железной дороги.

Я стал робеть. Это свидание, в такой странный час и в такой удивительной местности, приводило меня в совершенное недоумение; но наступил вечер; любопытство превозмогло мою робость, и я пошел на свидание.

Я взял с собою, на всякий случай, револьвер, крошечный карманный револьвер, пуля которого, я уверен, не убьет даже кошки, но сознание его присутствия все-таки приносило мне некоторое успокоение.

Я шел по узкой тропинке внизу откоса полотна. Справа от меня тянулась проезжая дорога. Белая ночь освещала пустынную местность своим бледным светом и придавала ей зловещий вид.

Я приблизился, наконец, к железному мосту и остановился. Кругом было пусто. Я подошел к пролету моста и взглянул на другую сторону, и то, что я увидел, заставило меня встрепенуться.

По ту сторону моста стояла наемная карета, запряженная извозчичьими лошадьми.

Я был уверен, что «она» там, как вдруг от кареты отделился рослый мужчина и быстро пошел на меня. Я поспешно отскочил и схватился за револьвер. Шедший на меня был одет в пальто, картуз и высокие сапоги; лицо его было прикрыто козырьком картуза, и я видел только небольшую рыжую бородку и толстые губы.

Он сделал ко мне еще несколько шагов и громко спросил:

— Вас на свиданье звали или нет?

Я молчал и все отступал, сжимая револьвер.

— Вас, что ли? — крикнул он снова и опять сделал несколько шагов ко мне.

Я вынул тогда револьвер и сказал:

— Стой! Не то я выстрелю! Что тебе нужно?

— Барыня вам письмо прислали.

— Покажи!

— Пожалуйте сюда, я передам.

Он был от меня шагах в восьми.

— Мне не надо твоего письма, — сказал я и, приподняв револьвер, стал отступать назад.

Он свистнул, и вдруг из-за кареты вышли еще два человека, одетых так же, как он, и быстро побежали к нему.

— Ну, идите к нам честью, — сказал он мне, — мы свезем вас к барыне!

В голосе его слышалась насмешка.

Я почти обезумел от страха, но, несмотря на это, отчетливо помню все детали происшествия.

С видом хладнокровия я повернулся и пошел к городу. В ту же минуту я услышал за собою топот шести ног. Идти дальше было нельзя. Я бросился вперед, добежал до телеграфного столба, прислонился к нему спиною и поднял револьвер.

— Если кто подойдет ко мне, я выстрелю!

Они остановились шагах в пятнадцати передо мною.

— Брось эту штучку, лучше будет! — иронически сказал первый из них.

Я молчал.

— Брось, — повторил он.

Я молчал, судорожно сжимая револьвер-игрушку.

Он пошептался со своими товарищами, и те вдруг бросились на дорогу. Я с ужасом увидел, что они меня обходят. Со стороны дороги шел на меня один из них, другой зашел со стороны города, а первый, главный, стоял передо мною шагах в пятнадцати и насмешливо выкрикивал:

— Брось! Поиграл, и будя!

Я чувствовал, как волосы шевелятся на моей голове, как горячий пот вдруг выступил на всем теле и тотчас застыл ледяной коркой. Самые нелепые мысли проносились в моей голове. Смертельная тоска сжала мое сердце, и мне страшно было расставаться так рано, так глупо со своей молодой жизнью.

А два человека, пригнувшись к земле, медленно подвигались к телеграфному столбу, к которому я плотно прижимался спиною.

Вдруг по дороге со стороны города послышались ругань, крики, мерный стук копыт и гром тележных колес.

Я выстрелил в воздух и не своим голосом закричал:

— Помогите!

Мои преследователи тотчас же оставили меня и быстро пошли к выехавшей на дорогу карете.

Я повернулся и бросился бежать. Мне навстречу тянулась длинная вереница ломовиков, моих избавителей, со своими тяжелыми телегами.

Сознаюсь в малодушии: я бежал почти вплоть до Обводного канала, и мне все слышался грохот колес преследующей меня кареты.

На другой день я был в домах Сивкова и переспросил всех дворников, описывая им свою незнакомку, но разве они могли среди тысячи жилиц узнать одну по моему описанию? В течение года, если не более, я внимательно разглядывал каждую встречавшуюся мне на улице женщину в трауре, но своей незнакомки я не встречал больше.

Я знаю, что отличу ее в какой угодно толпе, что признаю ее лицо тотчас, как только она взглянет на меня своими тоскующими глазами, но я совершенно не понимаю, что за история произошла со мною.

Кто были эти люди, кто была эта женщина, зачем я им был надобен?

Мой костюм не внушал представления о богатстве, ни к каким партиям я не принадлежал и никому не дал повода к кровавой мести…

Многим покажется, что я вступил в состязание с Ксавье де Мортепеном[219] и написал главу из бульварного романа, но это все в действительности случилось со мной, и я рассказал здесь только голый факт.

1895

Глен Хиршберг «Солнечные клоуны»

Макс осиротел в двадцать лет, и все, что у него есть — это воспоминания, одинокая квартирка и несколько месяцев до начала учебы. Исполняя волю покойной матери, он устраивается на работу, чтобы приносить людям радость — и что может быть невинней, чем продавать детям мороженое с грузовика? Откуда Максу было знать, что первый же день поставит его перед очень сложным выбором, а компания «Солнечный Клоун» далеко не так проста, как кажется…

Впервые на русском история от мастера нестандартного хоррора.

DARKER. № 10 октябрь 2014

GLEN HIRSHBERG, “SAFETY CLOWNS“, 2004

и козло — ногий шариков Продавец насвистывает вдалеке Э. Э. Каммингс

Едва увидев объявление, я понял: это именно то, что я искал.

Нравится быть Славным Парнем? Нравится видеть счастливые лица? Аккуратно водишь? «Солнечный Клоун» ждет тебя!

Один телефонный звонок — и полминуты спустя я уже договорился о собеседовании с Джейбо, диспетчером, основателем, владельцем и директором компании «Мороженое от Солнечного Клоуна». Встреча была назначена на следующее утро, без пятнадцати шесть. «Захвати права», — чуть ли не проорал Джейбо напоследок (голос у него был хриплый, как у ярмарочного зазывалы) и повесил трубку.

Вернув телефон на место, я вынул красный маркер из зажима на офисной доске и поставил робкую галочку возле пункта 7 в списке моей мамы: Найди ПОЛЕЗНУЮ работу на лето. Помогай людям. Пусть тебе потом будет что рассказать. Заработай побольше, чтобы осенью сосредоточиться на учебе. Затем я присел на крохотной веранде, чтобы поглядеть, как с пляжа наползает вечерняя морская мгла, заливая овраг между нашим кондоминиумом[220] и ипподромом у подножия холма.

Моим кондоминиумом. Я все никак не мог привыкнуть.

Мать набросала свой последний список дел для меня посреди ночи, за три часа до того как я повез ее в хоспис умирать. Это случилось больше месяца назад, и я стал сиротой накануне своего двадцатого дня рождения. Она оставила мне полуторакомнатную квартирку в кондоминиуме, плюс достаточно наличных, чтобы на втором курсе в Университете Сан-Диего мне не пришлось брать новых ссуд и устраиваться куда-то еще, кроме библиотеки, где я сразу работал и учился, а еще — батарею кактусов. «Их убить даже тебе не под силу», — проговорила она, по последнему разу потрогав колючки всех растений, устроившихся в ящичках за окном. Мне не потребовалось и четырех недель, чтобы доказать ее неправоту.

В утро собеседования я поставил будильник на 04:45, но проснулся в начале четвертого часа, взбудораженный, сна — ни в одном глазу. Теперь единственным невыполненным пунктом в ее списке будет первый: Отметь свой день рождения. А для этого уже поздновато. И все. Никаких больше списков от мамы. Теперь буду все делать не для кого-то, а для себя. Я уже решил, что продам свое жилье, — может, еще до сентября. И понемногу из памяти изгладится шелест кондиционеров в квартирах, притиснутых к нашей. Я забуду мусоровозы в пятнадцать пятого утра и собак, огрызающихся из-за сеточных дверей на воздушные шары, в которых богатые люди взмывают в закатное небо.

Но наверное, я никогда не забуду, как летними днями мы с тысячей других ребятишек играли в догонялки на скейтах в переулках нашего разросшегося райончика, как воровали друг у друга монетки, которые бросали на счастье в фонтан у поста охраны, как ждали половины четвертого пополудни, когда караваном наезжали фургончики с мороженым, и мы обрушивались на них. И потом у нас на много часов застревала в ушах их звенящая, тренькающая музыка, словно вода из бассейна, которую никак не можешь вытряхнуть.

Это будет моим прощанием: я не просто исполню волю матери, а отдам ей дань уважения. И отцу тоже, хотя его я в основном помнил по аромату земляничного освежителя воздуха, которым он заставлял мать обрызгивать все и вся, чтобы скрыть его собственный нездоровый запах, и еще как он умирал, с поразительной силой сжимая руки жены и семилетнего сына, как хрипел: «Господи. Дерьмо. Я прямо чувствую, как подыхаю».

За одиноким завтраком я смотрел сквозь открытую дверь веранды на приморскую полосу, слушал, как ржут лошади, которых конюхи ведут на пляж. Выйдя точно по графику, я вывел видавший виды мамин «гео» на пустовавшую автостраду I-5. Туман хлестал меня по лицу через открытое окно, словно я мчался на спортивном катере. Указания Джейбо завели меня на холм за 10-й улицей, в тихий район складов и автомобильных стоянок. В это время суток, даже на возвышенности и вдали от моря, с фонарных столбов и сетчатых заборов стекала влажная мгла. На перекрестке с Си-стрит я сбросил скорость, повернул и потихоньку покатил на восток, высматривая вывеску или табличку с номером дома. Но в основном мне попадались на глаза лишь человеческие фигуры, свернувшиеся калачиком под газетами, и мешки с мусором вдоль заборов. Я уже хотел развернуться, когда заметил щит с надписью от руки, прикрепленный уголками к столбу в конце заброшенного с виду квартала:

СОЛНЕЧНЫЙ КЛОУН

Рядом кто-то изобразил примитивное желтое солнце с убогими лучиками, достойными первоклашки и такими многочисленными, что все в целом походило скорее на жука. Я припарковался, отыскал ворота и прошел во двор.

И, не сделав даже пяти шагов, остановился. По лицу и рукам скользили нити тумана, как будто я продирался через паутину. Мои плечи поползли вверх, ладони в карманах сжались в кулаки, и я застыл на месте, навострив уши. Слева на меня таращили мертвые фары пять больших белых фургонов. Взглянув направо, я увидел еще пять, выстроившихся в ровную шеренгу. Ни движения, ни света, ни людей.

Как-никак, это была стоянка. И то, что на ней и в самом деле обнаружились машины, не слишком тянуло на пугающее открытие. Если бы не то, что на них росло.

Или цеплялось к ним?

Я отступил на шажок, вспомнил, что позади меня такие же фургоны, и тоже их оглядел. И действительно, к каждой боковой двери с пассажирской стороны прилипло по огромной, во всю высоту машины, тараканоподобной фигуре. Их длинные тоненькие ножки были сложены под брюхом и пропущены через ручки дверей, из суставчатых, угловатых плеч выпирали крошечные головки. Из-за тумана — и только из-за тумана — казалось, что они подергиваются, будто вот-вот взмоют в воздух стаей саранчи.

— Эй, Джейбо, — раздался голос у меня за спиной, неожиданно близко. Я снова обернулся. Откуда-то из-за левого ряда фургонов вышел мужчина — рыжеволосый, в темном комбинезоне. Он обтирал пальцы грязной тряпкой, словно баюкал змею.

— Да? — отозвался голос зазывалы, который я уже слышал по телефону.

— Кажется, прибыл наш новенький.

— И как он на вид?

Тип в комбинезоне набросил тряпку себе на плечо и смерил меня взглядом.

— Коротышка. И больно уж тощий, ему бы мороженого. Кости крепкие. Мне он нравится.

На задах стоянки щелкнула дверь, и показалось еще одно лицо — узкое, с выпученными зелеными глазами и челюстью, которая слегка отвисала даже в состоянии покоя, как у угря.

— Заходи, — велел Джейбо и растворился в освещенном проеме.

Зачем меня вообще подняли в такую рань?

Как оказалось, директор принимал в серебристом трейлере, примыкавшем к стене склада. Шагая к нему, я ощущал, как в лобовых стеклах отражаются неясные формы, как под напором тумана подрагивают тараканьи тени и покачиваются грузовики, и вдруг меня озарила огорчительная мысль, что это и есть машины мороженщиков. Я надеялся, что это будут фургоны типа молочных, которые когда-то обслуживали нас самих, с бортами, неровно облепленными яркими голубыми наклейками «Попсикл Рокетс» и «Иглу Пайз», точно какая-нибудь коробочка для ланча — картинками из мультиков. Может, эти и музыки-то не играют.

Вытянув перед собой руку, я зашел в трейлер.

— Доброе утро, мистер Джейбо. Меня зовут Макс Уо…

— Просто Джейбо. А ты не такой уж и коротышка.

Вместо рукопожатия он мне помахал. Кисти у него не было — по крайней мере, не было пальцев, потому что культя заканчивалась вздувшимся клубком красной кожи. Я смущенно опустил руку.

— Хотя и вправду тощий. — Он склонил голову набок. Вблизи, за замызганными круглыми очочками, его глаза казались почти желтыми. Из черепа Джейбо, как булавки из подушечки, торчали короткие седые волоски. — По-моему, тебе много что понравится в этой работе.

Если не считать тонкой стопки конторской бумаги и стаканчика с дешевыми, обгрызенными биковскими ручками, его стол пустовал. На стене позади хозяина висела карта округа Сан-Диего, по которой венами змеились и перекрещивались розовые и голубые линии. За декор в трейлере помимо карты и зеленого стального шкафчика для документов отвечал только календарь «Алиталии» двухгодичной давности, открытый на апреле. С него мило улыбалась женщина с изумительно длинными, шелковистыми темными волосами, в хорошо сидящей форме бортпроводницы. Надпись гласила: Рим? Отлично.

— Вы итальянец? — спросил я, когда Джейбо уселся за стол и пристроил на нем обе руки, здоровую и увечную. Для меня стула не нашлось.

— Не более чем она, — ответил он, улыбнувшись с разинутым ртом, и призывно пошевелил оставшимися пальцами. — Права.

Я отдал ему документы, и он внес мои данные в учетную книгу. Вспомнив, что это все-таки собеседование — пока что утро скорее напоминало прогулку лунатика, — я выпрямился и пригладил свою клетчатую рубашку, заправленную за пояс брюк цвета хаки.

— Любишь детишек, Максвелл?

— Очень. Прошлым летом я…

— Тебе нравится делать жизнь людей лучше? Давать им повод для надежды?

— Конечно.

— Ты принят. Сегодня пройдешь практику с Рэнди. Рэнди!

Я переступил с ноги на ногу.

— И все?

Джейбо чуть повернулся на стуле и подмигнул — то ли мне, то ли женщине с календаря.

— Я сразу вижу, заслуживает человек доверия или нет. Ну и вообще. — Он широко улыбнулся, стукнул культей по столешнице. — Ты точно влюбишься в эту работу.

Дверь трейлера распахнулась. Обернувшись, я увидел, что проем полностью закрыт, как будто за три минуты снаружи успел волшебным образом вырасти великанский бобовый стебель. Стебель согнулся, и под са́мой притолокой появилась обыкновенная человеческая голова.

— Рэнди, — произнес Джейбо. — Это Макс. Сделай его одним из нас.

У Рэнди были аккуратно подстриженные волосы с проседью на висках, узкие карие глаза и такая длинная челюсть, что я не удивился бы, если б он заржал. Кивком позвав меня за собой, Рэнди отступил от двери и распрямился. Туманный мир вернулся на прежнее место.

Под открытым небом он оказался не таким уж здоровым. Я почти доставал головой ему до плеч, квадратных и на вид очень крепких, спрятанных под обтягивающей камуфляжной футболкой. Значит, шесть футов пять дюймов. Или, может, шесть и семь?[221] Если б он свел ноги вместе, то я, наверное, смог бы обхватить руками его икры. А то и колени.

Рэнди молча обошел трейлер и повел меня к длинному складу из цементных блоков, который ограничивал двор с севера. На ходу он насвистывал — тихонько, но искусно, выводя целые маленькие трели и замысловатые нотки. Через несколько секунд я узнал мелодию и рассмеялся.

Верзила продемонстрировал мне свою грандиозную челюсть.

— Подпевай. Я же знаю, ты ее знаешь.

Его голос звучал странно, как-то придушенно, словно горло было несоразмерно узким для такого тела — бочонок[222] на фаготе.

Я послушно затянул:

— Она выкатит тогда из-за холма…[223]

Может, музыку с фургонов все-таки играли.

Дверь склада была сделана из гофрированного металла и не так давно выкрашена в белый цвет. Не прекращая насвистывать, Рэнди ударил по ней ладонищей, и она завибрировала, словно гонг.

— Давай, Мартыш, открывай, нам пора нести радость. — Челюсть снова качнулась в мою сторону, словно гик[224] на парусной лодке. — Я Рэнди, кстати говоря.

— А я Макс.

— Аймакс. Большой Экран.

Я понятия не имел, что это — просто болтовня или мое новое прозвище, но опять рассмеялся. Рэнди еще немного подубасил по двери, и наконец та, дернувшись, оторвалась от пола и поползла на цепи вверх. По нашим ногам дохну́ло ледяным воздухом.

— Морозилка, — ляпнул я и тут же почувствовал себя глупо, так что сразу прибегнул к Маминому Правилу Идиотских Ляпов: скажи что-нибудь еще более тупое. — Для мороженого.

— Экранище, — заключил Рэнди и похлопал меня по плечу.

Войдя, я увидел перед собой стол, сооруженный из широкой доски и пары десятков ящиков из-под молока, поставленных друг на друга. Как и в случае Джейбо, на столе ничего не было, кроме глянцевого черного ноутбука, раскрытого для работы. За столом на вращающемся кресле сидел тип с тряпкой, который встретил меня первым, теперь уже в перчатках. Все пространство за его спиной, от пола до потолка, до са́мой задней стены, занимали штабеля картонных коробок, затянутых сверху прозрачной стретч-пленкой.

— Сколько, Рэнди-тренди? — спросил он. Тряпка свисала из кармана его спецовки дружелюбным собачьим языком.

— Сегодня я на коне, Мартыш. Думаю, Экранище принесет мне удачу. Пускай будет двадцать на двадцать.

Мартыш покачал головой и нажал на клавишу табуляции.

— Ты всех нас посрамить задумал. Твой учитель лучше всех, парень. Чемпион на все времена.

Насвистывая, Рэнди направился вглубь склада, на ходу взъерошив волосы Мартыша. У первого штабеля он нагнулся, обхватил нижнюю коробку и замер, как штангист перед толчком. А потом просто встал, безо всяких усилий — коробки оторвались от пола башеной и застыли у него в руках.

— Да чтоб меня, Рэнди, — произнес новый голос где-то сзади. Я оглянулся. Перед столом Мартыша теперь маячили еще трое. Говорил мужчина за семьдесят, долговязый и даже более худосочный, чем я. На нем была серая джинсовая куртка и красная бейсболка с логотипом «Урбан Аутфиттерз». Рядом стоял паренек-китаец примерно моих лет, а за ним желтоволосая женщина сорока с чем-то, в кроссовках и сарафане.

— Доброе утречко, копуши, — бросил Рэнди и ногой показал на соседний штабель. — Экранище, не будешь ли так любезен подхватить еще пять коробок и вынести их во двор?

— Да он половину сам жрет, наверное, — пробормотал старик.

— Он к мороженому не прикасается, тебе это хорошо известно, — возразила женщина в сарафане, и Рэнди ласково поддел ее локтем, проходя мимо.

Я под шумок подобрался к ближайшей стопке коробок, взялся за пятую снизу и ахнул. Они были ледяными. Стоило их поднять, руки на сгибах заломило, а пальцы свело судорогой. Но они хотя бы оказались легче, чем я ожидал. Я вгляделся сквозь полиэтиленовую пленку на верхней коробке. Вот и они — в броских оранжевых и малиновых обертках. Вот мороженка всем вам из-за холма…

— Эй, Рэнди! — окликнул Мартыш верзилу и, когда тот обернулся, бросил ему длинный белый конверт, пухлый и дважды перехваченный резинкой. Без резких движений, даже не шевельнув рукой, Рэнди растопырил пальцы, поймал конверт и прижал к своим коробкам. — Советую пересчитать.

Рэнди ответил таким характерным «пфи!», какого мне еще не приходилось слышать, и широкими шагами двинулся в туман. Я поспешил за ним.

— Видишь ли, Экранище, — сказал он, не оборачиваясь, — мы все тут независимые подрядчики. Классная система. Платишь за весь товар сразу, полняком, так что вся штука в том, чтобы брать не больше, чем планируешь продать. Джейбо берет тридцать процентов, Мартыш еще пять за обслуживание фургонов, и все на том. Остальное уже твое — чистая наличка, без всяких вычетов.

Хотя он и обмолвился про фургоны, я почему-то не вспоминал о тараканах, пока мы не дошли до передней части двора. Холодные, увесистые коробки клещами впивались в мои ребра. А когда я все-таки вспомнил и поднял глаза, фигуры были на прежнем месте, застыли на дверях фургонов, как пауки под пристальным вглядом.

А Рэнди тем временем продолжал.

— Но знаешь, что самое лучшее в «Солнечном Клоуне»? А то, что Джейбо уже проложил для тебя все маршруты. Сам выбираешь длину, от улицы к улице, от остановки к остановке. И продажи тебе гарантированы, чувак. Гарантированы. Видел карту Джейбо?

— И его девушку, — пробормотал я. Коробки начали выскальзывать у меня из рук, взгляд перебегал с фургона на фургон.

— Какую еще девушку? — поинтересовался Рэнди, присев рядом с крайним фургоном справа и поставив всю стопку на асфальт.

— Видимо, у нас разные приоритеты. — Я опустил свои коробки чересчур быстро, и нижняя глухо стукнула.

— Аккуратней, Экранище. Ты их купил, как-никак. Ну ладно, сейчас мы его откроем и накормим.

Мне показалось, или он чуточку помедлил, прежде чем подойти к фургону? Забарабанил пальцами по бедрам, перестал свистеть. Потом просунул руку между длинными тощими лапками, вывернул ее так, словно выдирал у кого-то сердце, и рывком отвел дверь.

Затем быстро вернулся, снова насвистывая, и поднял верхние пять коробок со своей стопки.

— Рэнди, что это такое?

— Что? — переспросил он, хотя и понял, о чем я.

— На борту фургона.

— Это… друг. Давай погрузимся, и я все тебе покажу.

Следующие пятнадцать минут мы раскладывали мороженое по холодильным камерам, установленным вдоль стенок в задней части фургона. Тем временем во дворе вокруг нас все заметней кипела активность — повсюду отъезжали боковые двери, мороженое исчезало в холодильниках. Рэнди работал бойко. Когда мы закончили, он захлопнул камеры, выскочил наружу и направился к кабине.

— Закроешь дверь, а? — бросил он через плечо.

Если б в кабину можно было попасть напрямую, я бы воспользовался внутренней ручкой. Но задняя часть фургона оказалась наглухо отгорожена — наверное, чтобы сохранялась прохлада, — и у меня не оставалось иного выбора, кроме как спрыгнуть на асфальт и встать лицом к насекомому.

Вроде бы оно было из дерева. Туман оставил на дощечках влажные пятна, и в них поблескивали пестрые разводы краски. Мне вспомнилось, как мы с матерью однажды ходили в музей естественной истории в парке Бальбоа поглядеть на только что родившихся мотыльков. Как они свисали со своих лопнувших коконов и сушили крылышки.

Рэнди высунул голову из пассажирского окна.

— Живей. А то тепла напускаешь.

С кряхтением, которое удивило меня самого, я запустил руку в гнездышко из планок, ухватился за металлическую ручку в середине и потянул. Дверь покатилась по направляющим и с щелчком встала на место.

— Хорошо. Теперь отойди, — велел Рэнди. — Дальше.

Он уже сидел за рулем, занеся руку над приборной панелью. Уловив мой взгляд, он кивнул, сказал: «А теперь поздоровайся» и что-то с силой дернул.

Несколько мгновений жук подрагивал на штырьках, которые удерживали его на борту. Потом стал раскладываться. Сначала из гнезда вырвалась нога — человеческой формы — и упала вниз, словно пробуя почву. Как только она распрямилась, за ней последовала вторая. На ногах красовались фиолетовые полосы, как и на руках, которые выдвинулись вбок. Наконец вылезла голова, и на меня уставились маленькие черные глазки поверх обвисшего надувного носа и широких довольных красных губ.

Думая, что все закончилось, я отлип от соседнего фургона, откуда наблюдал за представлением. И тут клоун целиком повернулся на штырьках и застыл перпендикулярно к двери Рэнди. Его зефирно-пухлая правая рука нацелила мне точно на сердце маленький знак STOP.

Я обогнул его и подошел к пассажирской двери.

— Это для машин, да? Чтобы дети могли перейти улицу?

Рэнди кивнул.

Я расплылся в улыбке.

— Я бы точно остановился.

— Вот и я тоже.

— Их Джейбо сделал?

Рэнди покачал головой.

— Лу-Боб. — Заметив выражение моего лица, он удивился. — Ты знаешь Лу-Боба?

На меня нахлынули воспоминания об отце, о его решимости и трясущихся руках на руле, о вечере накануне Хэллоуина, за два месяца до его смерти, когда он свозил меня в Лу-Бобленд. Тогда я в последний раз находился с ним в машине.

— Да, — сказал я. — В смысле, я там был. Человечки из глушителей.

— Из глушителей, — кивнул Рэнди. — Залезай.

Так я и сделал, думая о той долгой, молчаливой поездке на восток в Фолбрук с его фермерскими угодьями, о том, как позади нас садилось солнце, пропитывая горизонт багрянцем. Я не помню ни слова из того, что мы с отцом говорили друг другу. Но до сих пор как наяву вижу свалку Лу-Боба. Как рассказывали, когда-то он обслуживал чертово колесо при ярмарке, потом павильон с аттракционами, потом работал механиком при цирковом автопарке, а когда в конце концов отошел от дел, стал торговать запчастями, накопившимися за трудовые годы, и каждую осень на Хэллоуин устраивал экспозиции из ржавых глушителей, металлолома и движков кустарной сборки. Его человечки из глушителей обнимали стволы эвкалиптов, словно пытаясь на них взобраться, вываливались из-за куч хлама серебристыми ходячими скелетами, свешивались с веток, расталкивая визжащих посетителей. Мой отец остался в восторге.

Когда я пристегнулся, Рэнди поднял рычажок на панели, и Солнечный Клоун собрался обратно, прижавшись к борту фургона. Рэнди подал сигнал. Почти сразу из глубин двора донесся ответный гудок. За следующую минуту или около того отозвались все машины вокруг нас. Но каждая просигналила только по разу. Взглянув на напарника, я понял, что он считает про себя.

Восемь. Девять.

Не успело затихнуть эхо десятого гудка, как Рэнди тронулся и вывел машину со двора. Мой взгляд метнулся к боковому зеркалу. Клоун содрогался от проносящегося ветра, а позади него в четком ритме вливались в колонну остальные грузовики.

— Вы всегда выезжаете вместе?

Рэнди пожал плечами.

— Традиция. Тимбилдинг — слыхал про такую вещь?

— Но разве я не должен был тогда встретиться со всеми остальными?

— Не им же продавать твое мороженое.

До меня дошло, что мы направляемся в портовый район, и в несуразно раннем выезде впервые наметился некий смысл. Докеры проработали всю ночь — наверное, двигали здоровенные ящики в грузовых контейнерах, а в них жарко, как в духовке.

— Ну и каковы же твои? — спросил Рэнди, когда мы вырулили на Тихоокеанское шоссе и, лавируя между фырчащими девятиосными фурами, покатили в сторону порта. Между грузовиками, нагромождениями контейнеров и кранами проглядывали сквозь туман очертания исполинских кораблей, и их стальная обшивка отчего-то казалась неизмеримо прочней, чем наземные постройки из стекла и бетона за нами.

— Простите?

— Ты объявил, что у нас, видимо, разные приоритеты. Не сказал бы, что мне это понравилось. Теперь я хочу знать, каковы же твои.

Встревожившись, я взглянул на его громадную тушу — морской тяжеловоз против моего прогулочного катерка — и решил быть осторожней.

— Просто… сделать мир немного счастливее, — ответил я. — И самому стать счастливей. Срубить кучу бабла, чтобы в конце следующего семестра не пришлось жить на бич-пакетах и копченой колбасе. Может, перепихнуться разок, у меня с самой школы не было.

— Вот видишь? — произнес он чуть ли не извиняющимся тоном, плавно затормозив перед парой электропогрузчиков и еще какой-то тяжелой техникой, названия которой я не знал. — Счастье и деньги. Насчет тебя не скажу, ну а я пока что ни тем, ни другим не наелся.

Он залез обеими руками под водительское кресло и вытащил оттуда первый автомат, с которым мне приходилось сидеть в моей жизни рядом. Тот был матово-черный и хрупкий на вид, если не считать магазина, или как там его, вздувшегося позади спускового крючка. Дуло смотрело прямо на меня. Рэнди что-то сделал, заставив механизм щелкнуть, вскинул приклад на плечо и прицелился в приборную панель, затем убрал оружие обратно в тайник.

— Это что, узи? — прошептал я.

— Так ты у нас не из морпехов, а, Экранище?

— А вы?

— Просрал бездарно шесть лет. Жди здесь. Завтра представлю тебя по всем правилам, когда приедешь на своем фургоне.

Открыв дверцу, он спрыгнул на землю и встал во главе фаланги из водителей, которая немедленно образовалась позади него. Мой взгляд бегал от фаланги к теням под сиденьем Рэнди, оттуда — к клоуну, затаившемуся в боковом зеркале, прямо над словами «Объекты в зеркале могут быть ближе, чем кажутся». Еще у меня перед глазами витал призрак отца, и в итоге тот факт, что мы не открыли задней двери и ничего не достали из холодильников, дошел до меня не раньше, чем вернулся Рэнди и плюхнул мне на колени небольшую квадратную коробочку из картона.

— Пересчитай, ладно?

На этот раз он не стал дожидаться, пока его коллеги рассядутся по машинам, и даже не помахал им, когда мы сделали разворот и пронеслись мимо них. Какие-то секунды спустя мы уже мчались по шоссе на север.

Я принялся сдирать скотч с коробки.

— А вы вроде доверяли Джейбо, — сказал я.

— Это был не Джейбо.

Крышка наконец отошла, и я достал из коробки верхний пластиковый пакетик, застегнутый на глухую молнию и набитый белым порошком, который от нажатия сминался, как сахарная пудра. Я знал, что это такое, хотя никогда его не пробовал. Окоченев, я начал пересчитывать мешочки, почти дошел до последнего и поднял глаза.

— Сколько? — спросил Рэнди. Я чувствовал его взгляд из зеркала.

Не реагируй, подумал я. Не реагируй, не реагируй.

— Мать вашу, да это же кокаин!

Рэнди ухмыльнулся.

— Спасибо за экспертную оценку. Только мне нужно число, браток.

Мои мысли метнулись обратно к пристани. Я ведь ни на что почти и внимания не обращал. Не помнил даже, был ли там еще кто-нибудь, кроме водителей «Клоуна».

— Тридцать семь, — отрешенно проговорил я.

— Уверен?

— Тридцать восемь.

— Точно?

Я кивнул.

— Наверно, ты не скоро еще узнаешь, что это за автомат. — В его голосе сквозило такое разочарование, что я вытаращил на него глаза, и он расхохотался. — Ага, поверил!

Три следующих часа пролетели очень быстро. Утренняя мгла рассеялась, оставив после себя бездонную голубую пустоту. Мы посетили две юридические фирмы и одного дантиста в долине Сорренто. Ко времени, когда добрались до дантиста, я начал чувствовать себя дурно и опустил стекло, поэтому услышал, как в приемной женщина с белыми, мерцающими волосами вопит в открытую дверь кабинета: «Эй, док. А вот и кавалерия!»

Следующей остановкой был оздоровительный центр «Порванная ракетка», где парень в халате и с волосами, собранными в хвост, проводил занятия по тайцзицюань на лужайке перед зданием. Увидев машину, он прервал их и подошел к Рэнди.

— Эй, чувак, покажи клоуна.

— Да ты и сам его неплохо показываешь, — ответил Рэнди и как бы дружески похлопал парня по плечу. Он провел в центре почти полчаса, а когда вернулся, показал мне знаком, чтобы я поднял с пола коробку. Выудив оттуда еще три пакетика, он аккуратно заткнул их за пояс джинсов и весело бросил: «Обольщаю на ходу», после чего опять исчез в здании.

Оттуда мы проехали до 101-го шоссе и тронулись вдоль побережья, по пути наведавшись в «Дель Мар Плаза» и «Кесадилья Шек», в пяти минутах езды от моего дома. Там я сполз на сиденье и сообщил Рэнди, что меня в этом месте знают. На самом деле причина была скорее в том, сколько раз мы с мамой обедали за красными столами для пикников на пляже возле «Шека».

Рэнди смерил меня долгим взглядом, и страх, который я должен был чувствовать с самого начала, наконец-то прошелся колючками по коже головы. Но верзила лишь потрепал меня по макушке.

— Тебе надо поесть, Экранище. Меня так увлекает работа, что я сам постоянно забываю. Это не значит, что и с тобой должно быть так же. Как насчет карне асада?[225]

От одной только мысли меня чуть не вырвало. Через десять минут он принес мне колу, а себе не взял вообще ничего.

— Ну ладно, — сказал он. — Готов к добрым делам?

Я привалился головой к окну, опустил веки, и потом мы долго куда-то ехали. Когда я опять открыл глаза, фургон трясся по грунтовой дороге, которая была слегка у́же его кузова, круша на своем пути стебли цезальпиний. По-прежнему ощущая тошноту, все больше и больше нервничая, я озирал поля и видел повсюду лишь красные, оранжевые и синие цветы, кивавшие нам на ветру, как крестьяне феодалу, но никаких построек. Мне вспомнились маковые поля страны Оз, голос ведьмы и ее зеленая рука, поглаживающая хрустальный шар. Рэнди сбросил скорость, и я сел прямо. Вскоре машина остановилась.

Ни один человек на планете не знал, куда я сегодня поехал. И конечно, в центральном районе меня тоже никто не видел, кроме работников «Клоуна». Джейбо назвал это «практикой». Что если это скорее испытание? И ведь я ни разу не выходил с Рэнди к покупателям.

— Вылезай, — тихо велел он, и замки в обеих дверях щелкнули.

Я так и сделал, подумывая, не рвануть ли сразу в заросли. Но у меня было мало шансов оторваться от напарника. Он достал из-под сиденья свой не-узи, сошел на землю и захлопнул дверцу.

— Послушайте, — выдавил я. Он уже наполовину обогнул машину спереди, размахивая автоматом на манер мачете и сбивая попадавшиеся цветы. Я хотел молить о пощаде, но вместо этого застыл как столб, впитывая каждый звук — стрекот крылышек насекомых, шелест цветочных лепестков. Честное слово, я слышал даже, как падает солнечный свет.

Подойдя ко мне, Рэнди уставился вдаль, автомат болтался на спусковой скобе. Какое-то время мы просто стояли. Синь над нами раздалась еще шире.

— Ну и что ты думаешь, Экранище? — произнес он наконец. — Только ты да я, а? — Он одним движением вскинул автомат на плечо и дал пять коротких очередей в небо, которое поглотило их без остатка. Затем широко улыбнулся. — Надо бы открыть боковую дверь.

Не успел я даже отлепить колени друг от друга и набрать в легкие воздуха, как из зарослей вспугнутой стайкой фазанов повалили люди — вихрь из темной кожи, драных соломенных шляп и потрепанных рубах с разрезами на поясе. Некоторые радостно прочирикали Рэнди приветствия по-испански, он прочирикал что-то в ответ. Я отшатнулся к фургону.

— Живей, Экранище! — рявкнул он. Я просунул трясущуюся руку между клоунских ребер, вцепился в ручку и повернул ее. Сейчас меня радовало, что я не стал пить той колы из «Шека». Если б во мне сейчас была хоть какая-то жидкость, она бы уже текла по ногам.

Едва дверь открылась, Рэнди заскочил в кузов и откинул крышку ближайшего холодильника. Рабочие сгрудились вплотную к нам, как новорожденные щенки, дерущиеся за лучший сосок, хотя при этом боялись и локтем меня задеть. Один из них, мальчишка лет двенадцати, на миг встретился со мной глазами и прошептал: «Buenas Dias». Несколько других кивнули, протискиваясь мимо него. Я присоединился к Рэнди.

— De nada[226], Эктор, — говорил он тем временем, протягивая шоколадный рожок с орехами ближайшему рабочему, мужчине с колючей грязно-серой козлиной бородкой, которая казалась вмурованной в его кожу, как рудная жила в камень. Эктор вручил Рэнди десятицентовик и встал позади остальных, нетерпеливо срывая обертку.

Чтобы осчастливить всех, понадобилось не больше пяти минут, но Рэнди задержался еще на двадцать — сидел в кабине, свесив ноги наружу, почти не говорил и много улыбался. Рабочие сбились в кучки по двое-трое человек и уминали эскимо, опираясь на мотыги и глазея вокруг. Их жилища, подумалось мне, тоже могли быть скрыты где-то в окрестностях, как и все их родственники, которые правдами и неправдами добрались досюда и разыскали их. Со мной никто больше не заговаривал, но все до единого приподняли сомбреро перед Рэнди, прежде чем раствориться в кормивших их полях. После них не осталось ни мусора, ни следов.

— Такое мороженое шло по доллару за штуку, когда мне было десять, — заметил я. — А это было десять лет назад.

Мой голос казался неестественным, дрожащим. Автомат Рэнди лежал позади нас между холодильниками, словно хозяин про него забыл. Я едва не кинулся к нему. Только вот я, хоть убей, не мог придумать, что бы сделал потом.

— Я его взял по доллар двадцать, — отозвался Рэнди. — Но видишь ли, я могу себе это позволить. С завтрашнего дня ты сам начнешь принимать решения. Вот почему так круто быть Клоуном. Кроме тебя, никто не узнает, и никому нет дела.

Вернувшись в кузов и пригнувшись, чтобы не удариться головой, он подобрал автомат и принялся захлопывать крышки камер. Вид у него был не особо задумчивый, так что вряд ли в этот момент он решал, скосить меня очередью или нет.

— А почему бы не раздавать им его просто так? — спросил я. — Мороженое, в смысле.

Рэнди взглянул на меня вполоборота, прижимая автомат к груди одной рукой.

— Тебе что, нравится оскорблять людей, Экранище?

Я разинул рот.

— Я так и думал, что не нравится. Не забывай, они не в курсе, почем оно мне обходится.

Закрывать дверь снова пришлось мне. Потом мы с громыханием выбрались из полей и возвратились на побережье.

Прошло еще два часа. Мы сделали остановки у антикварного магазина и нескольких аудиторских фирм, у боулинг-клуба и дома престарелых, где наконец и я вышел из фургона. Отчасти потому, что так было надо. И отчасти для того, чтобы спастись от фреона, которым я практически без перерыва дышал последние восемь часов и от которого у меня чудовищно разболелась голова. Но еще меня распирало любопытство. Пережитое на цветочном поле что-то расшатало во мне, и я чувствовал, как оно бренчит внутри, когда выходил на полуденную жару.

Рэнди не было уже четверть часа. Мне стало интересно: неужели его и здесь встретили с той же радостью и теплом, как и везде? Я с опаской приблизился к тротуару перед главным входом, и там мне перегородил дорогу удивительный человечек — лысый, розовокожий и с таким кривым позвоночником, что голова его находилась примерно на высоте моего пупка. Вгоняя металлические ножки ходунков в мостовую, словно альпинист — крючья в скалу, он волочился в сторону яркой вывески на краю парковки, обещавшей ВЫХОД НА ПЛЯЖ. Под надписью был изображен силуэт длинноволосой красотки в купальнике, разлегшейся во всю длину, и ее груди смотрел точно вверх. Ковыляя мимо, старик не обратил на меня внимания, зато достал изо рта вишневый леденец, и завис тот перед его губами, как точка у опрокинутого набок вопросительного знака. Я подумал, а не стоит ли его поднять, осторожно перенести к песку.

И лишь тогда мне пришло в голову, что выползти сюда он вполне мог и ради встречи с моим напарником. Помогай людям, наказала мне мать. С первого же дня, как я начну работать. Но как им помогать? Какая работа идет в счет, кто это решает?

К возвращению Рэнди я уже снова развалился на своем сиденье, скорее растерянный, чем напуганный, а человек-вопрос почти уже добрался до пляжных красоток.

— Половина третьего уже есть? — спросил Рэнди, хотя часы были только у него. С ними он и сверился. — Ага, есть.

Уходя с побережья, он пересек скоростную автостраду и по Эль-Камино-Реал повел машину в лабиринт белых и лососево-розовых скоплений кондоминиумов и жилых комплексов, которые за время моей жизни взяли восточную оконечность Северного округа и Сан-Диего в плотное кольцо. Я мог бы жить в любом из них. Кровь стучала у меня в висках, давила изнутри на лоб. Я зажмурился, проблеском увидел мать, склонившуюся над своими цветочными горшками в детском садике, где она получала больше и меньше страдала от солнца, чем рабочие на цветочных полях, но жила почти такой же невидимкой, а когда опять открыл глаза, к моей груди неслась рука Рэнди.

Я дернулся в сторону, но он как будто и не заметил, просто взялся за ручку на приборной панели, которая, как мне казалось, открывала бардачок. Теперь стало ясно, что никакого бардачка нет. Рэнди вывернул ручку вправо.

Какое-то блаженное мгновение ничего не происходило. Потом воздух разлетелся на сверкающие, звенящие осколки звука. Мои ладони взмыли к ушам и беспомощно упали обратно. Машина замедлила ход и остановилась за изгибом какого-то глухого переулка. Рэнди плечом толкнул дверь, выпрыгнул наружу, едва не треснувшись головой о потолок, и потер руки.

— Смотри на мастера, Экранище. И учись.

Он обошел фургон и встал перед ним под каскадами звука, держа руки на бедрах и озирая прилегающее дворы, как заправский ковбой. Затем подскочил к моей стороне, открыл пассажирскую дверь, дернул рычаг на щитке и приплясывая вернулся на прежнее место, а клоун тем временем сошел со своей рамы и начал раскрываться.

Пошатываясь, я вывалился из машины как раз в тот момент, когда из-за изгиба переулка вынырнули на скейтах первые дети, которых мы обслуживали за день, и помчались к нам. Мои уши наконец справились с гремящей какофонией, и до меня дошло, какую мелодию орет фургон.

— «Классик-бензин»?[227] — пролепетал я. Рэнди меж тем аккуратно обогнул клоуна. Тот уже висел без движения, перегородив улицу знаком STOP.

— А что? — Рэнди отодвинул боковую дверь и начал поднимать крышки холодильников.

К моему изумлению, уголки моих губ поползли вверх.

— Один мой друг говорит, что из всей музыки на свете только под эту невозможно довести девушку до оргазма.

Если собственная улыбка меня удивила, то просиявшая физиономия Рэнди просто сшибала с ног.

— Жаль, у меня толком ни опыта, ни знаний, а то бы поспорил. Я всегда как-то стеснялся. А в последнее время и некогда, бабки надо зашибать. О, Джоэл, братуха!

Он протянул громадную пятерню, и мальчишка-скейтер, добравшийся до нас первым, шлепнул по ней собственной.

— «Поп Рокет», Рэнди, — сказал он, поправляя просторные шорты, из-под которых топорщились трусы-боксеры в желтую полоску.

— Вишневое, да ведь? — Здоровяк вручил ему фруктовый лед, не дожидаясь ответа. — Как жизнь, Имперец?

Откуда взялось такое прозвище, мне никто не объяснил. Но сразу стало ясно, как второму мальчишке приятно, что Рэнди оно известно. Он подбросил свой скейт ногой, подхватил его и с гордым видом встал перед фургоном, дожидаясь своего заказа. Когда первая партия нас покинула, из ближайших домов, дворов и с соседних улиц подтянулась еще дюжина школьников всех мастей, от пятилеток до моих ровесников. Никого из них нисколько не тревожил рев, несущийся из динамика на крыше фургона, и некоторые клиенты даже вставали к нему лицом и всем телом, раскинув руки и прикрыв глаза, точно освежались водичкой из садового шланга. Все до одного знали имя Рэнди, а он знал имена большинства из них.

— Ты новый помощник Рэнди? — проворковал нежный голос в такой близости к моему уху, что мне сперва показалось, будто он возник у меня в голове.

Обернувшись, я оказался лицом к лицу с веснушчатой девчонкой лет пятнадцати. Из-за голого плеча у нее выглядывала дешевая желтая бита для уифлбола[228]. Она застенчиво пыталась заправить влажными пальцами под резинку непокорные прядки рыжеватых волос. Ее глаза, зеленые и мягкие, как орошенные сверх меры квадратные лужайки перед домами в этом квартале, не отрывались от моих.

Прошло безобразно много времени, а я так и не нашелся с ответом. Хотелось забрать у нее биту — пусть попробует пробросить мимо меня мячик. Также мне хотелось, чтобы со мной перестали флиртовать, потому что она была слишком маленькая и заставляла меня еще больше нервничать. Я подумал о маме, которая смотрит на нас с небес, в которые не верила, и с трудом подавил два одновременных порыва — помахать и заплакать.

— Ну да, кто же еще, — проговорила наконец девица тем же томным голосом. — Салют, Рэнди.

Она достала из кармана пачку купюр, разгладила их и передала в фургон. Рэнди нырнул в кабину и вернулся с пакетиком, который тут же исчез в шортах девчонки.

— Не увлекайся, Каролина, — бросил Рэнди. — Сестре привет.

Она поплыла прочь, разок качнув битой — то ли нам на прощанье, то ли просто так.

Я присел на бордюр под рукой клоуна, и солнечный свет обрушился на мои плечи, словно щебень. Я впервые позволил себе задаться вопросом: «А могу ли я? А хочу ли?» Ну да, уж тогда на следующий семестр точно хватит. И всяко будет о чем рассказать. Когда истечет срок давности по…

Мы простояли без малого час в том тупичке, а потом еще почти два на пожарном проезде кругообразной парковки при бейсбольном центре Малой лиги, к которому примыкали четыре поля без признаков травы, лысые, как кошки-сфинксы. Дети все шли и шли. В основном они брали мороженое. Время от времени какой-нибудь одиночка или небольшая стайка дожидались, когда спадет наплыв, затем подбегали, подкрадывались или просто подходили к нам и вкладывали в руки Рэнди семьдесят пять баксов, иногда — конверт.

В какой-то момент, почувствовав непонятную зависть, когда вокруг Рэнди столпилась очередная кучка галдящих ребятишек, я спросил у него:

— А что если ты сомневаешься?

— Ты о чем, Экранище?

— Если это кто-то незнакомый. Тебе ведь нельзя ошибаться.

— О. — Он ухмыльнулся. — У меня есть система.

Не прошло и двадцати минут, как я увидел ее в действии. Мальчишке на вид было лет одиннадцать, хотя его лоб и кончик носа уже облюбовали прыщи. Он отирался на игровой площадке возле стоянки, потел и часто вздрагивал. На нем была толстовка с Человеком-пауком и паутинчатым узором. В конце концов он подошел к нам, стреляя глазами во все стороны.

Рэнди взглянул на меня и одними губами проговорил: «Смотри». Затем он вышел из фургона навстречу пацану, сложил руки на груди и сказал:

— Здорово, друг. Тебя как звать?

— Зак.

— Йоу, Зак. Тебе что нужно, мороженое или… мороженое?[229]

Я установился Рэнди в спину. Он повернул голову и с гордостью, лучезарно улыбнулся, после чего опять переключил внимание на клиента.

— Мороженое, — буркнул пацан, всучил Рэнди семьдесят пять баксов и мигом скрылся со своей добычей.

Чуть позже Рэнди опробовал ту же технику на бледной девочке-подростке с черной помадой на губах. На голых лодыжках, видневшихся из-под длинной юбки, у нее было как минимум пять татуировок хной. В итоге получилось нагромождение, напоминавшее то ли иероглифическое письмо, то ли знак уличной банды. Когда Рэнди задал свой вопрос, у нее отвисла челюсть, словно ее огрели по голове. Он дал ей два рожка всего за доллар и объявил, что «у Рэнди сегодня акция», после чего велел мне вырубить музыку и убрать клоуна. Я выполнил оба приказа и высунулся в окошко, чтобы поглядеть, как сворачивается фигура, и едва не встретился с сердитым женским лицом.

На ней была темно-синяя рубашка на пуговицах и облегающие синие брюки, и какой-то миг я думал, что она из полиции. Свои рыжие волосы она затянула в такой тугой хвост, что морщины на лбу только что не лопались. Пока я пялился на нее и булькал горлом, пытаясь понять, облегчение сейчас испытываю или ужас, женщина ударила ладонью по моей дверце, и клоун затрясся на своей раме. Я почувствовал, как рядом устраивается на водительском сиденье Рэнди. Потом его рука протянулась через мою грудь и мягко оттолкнула меня на облезлую спинку из искусственной кожи.

— Могу вам что-нибудь предложить, мэм? — поинтересовался он.

— Как насчет мозгов? — прошипела она. — И совести?

— Ну что вы, мэм, я уверен, у вас есть и то, и другое.

Женщина чуть не плюнула нам в физиономии, и у меня затряслись ноги. Голова сама собой качнулась вбок — где другая рука Рэнди? Но она лежала на руле, а вовсе не шарила под креслом. И на его лице играла такая добрая улыбка, какой я сегодня еще не видел.

— Это ведь ваш натуральный цвет? — Он даже не повернул ключа зажигания. — Очень красивый. Почти каштан.

— Видел когда-нибудь, как умирает человек, мистер Мороженка, остряк ты доморощенный? Я видела. Когда мне было девять лет. Уборщика в моей школе. Хочешь знать, почему он умер? Потому что какой-то козел из обслуги, вроде тебя, припарковался на пожарном проезде, и скорая не смогла подобраться к зданию.

Рэнди надул щеки и чпокнул губами.

— Вы правы, — проговорил он. — Абсолютно правы. Простите, этого больше не повторится.

Женщина моргнула, стоя с занесенной рукой, как будто вот-вот собиралась шлепнуть по фургону еще раз. Но потом покачала головой и с оскорбленным видом удалилась.

— Вот никогда не понимал, — проворчал Рэнди, заводя мотор. — Почему все правильные люди такие злые? — Выведя машину со стоянки, он заметил, что я сижу прямо как штык, а ноги у меня до сих пор сведены и трясутся. — Тебе такие попадались, Экранище?

Собственный язык казался мне невероятно сухим, словно его выжали.

— Э-э-э… — Я положил руки на колени и держал их, пока дрожь не утихла. — Я думал, я сам такой.

— Ты? — ухмыльнулся Рэнди, затем вдруг протянул руку и потрепал меня по голове. — Ты не такой, Экранище. Нет в тебе этого. И ты не обращаешься так с людьми. Поверь своему другу, Большому Рэнди.

Мы колесили еще четыре часа. Ближе к шести Рэнди начал объезжать семейные пиццерии, перед сеансами в полвосьмого наведался на парковку мультиплекса, а потом в круглосуточный тренажерный зал, где сбывал исключительно мороженое (а не мороженое) измочаленным, безнадежно надрывавшимся мамашам-домохозяйкам и офисному планктону. Почти все эти люди тоже знали его имя.

Наконец, уже в начале десятого, на жилой улице с видом на пляж Мунлайт, Рэнди заглушил двигатель и повернулся ко мне. Казалось, что луна чертит по воде прямую белую дорожку прямо к его двери.

— Ты ведь вообще ни хрена не ел, а, Экранище? Ты уж извини. — И, будто вспомнив о чем-то в последний момент, он запустил руки под сиденье у себя между ног и вытащил автомат.

У меня перехватило дыхание, но к этой минуте я слишком вымотался, чтобы его затаивать.

— Вы тоже, — прошептал я, следя за его руками.

— Ну да, но… Ты сам увидишь. Завтра. Люди отдают такой особый заряд, когда ты не судишь их, просто даешь им то, чего они хотят, и оставляешь в покое. Это все материально, чувак. Это у них в самой коже, оно насыщает лучше всякой еды. Я за день получаю такой заряд, что и спать толком не могу. Не говоря уже о бабках.

Он говорил правду. Это продолжалось с самого утра, на моих глазах. Я не знал, встречал ли меня кто-то за всю жизнь с такой радостью, как Рэнди его клиенты. И он отвечал им взаимностью.

Автомат сполз ему на колени, дуло теперь глядело поверх моих ног, в центр двери.

— Так ты вернешься? — Явной угрозы в его голосе не ощущалось.

В конце концов, достаточно выждав и не получив ответа, Рэнди кивнул.

— Вернешься. Ты парень неглупый. Как я и говорил.

— Да разве вам есть какое-то дело? — спросил я.

Рэнди пристально посмотрел на меня, и его лицо озарил лунный свет.

— О чем ты?

Убрав автомат, он выехал прямо на автостраду и покатил обратно к центру. Он не включал радио и больше не произнес ни слова. На его коже искрами вспыхивали белые и красные блики от приборной панели и встречных машин.

На базе оказалось, что все остальные фургоны не только вернулись, но успели опустеть, а клоуны застыли на бортах в своих тараканьих позах. На трейлере Джейбо горел единственный тусклый огонек. Я подумал, не там ли он и живет, и тут же — да с какой стати? Недостатка в деньгах он точно не испытывал.

— Езжай домой, Экранище, — сказал Рэнди, заехав задним ходом на прежнее место, крайнее в правом ряду. — Мне еще надо почистить холодильники и прибраться. А ты поешь и поспи.

Я не стал возражать. У меня болела голова, и грудь сковало, хлынув в легкие, неясное — и от того лишь более удушающее — чувство одиночества, какого мне еще не приходилось испытывать. И тем не менее я поймал себя на том, что поворачиваюсь к Рэнди, и тот наградил меня ослепительной безмятежной улыбкой. Казалось, он вот-вот грянет последний куплет, «Вот нам пончики везут из-за холма». Но он просто улыбался.

Мне не пришло в голову ничего другого, кроме:

— Похоже, мы последние.

— Как всегда. Составишь мне конкуренцию, Экранище?

Я вылез из кабины и встал на парковке, тупо моргая. Быстро остывающий воздух заставил мои стиснутые зубы разжаться, чуть разогнал мертвую апатию. Кончики пальцев начало покалывать, потом жечь, как после катания на санках в мороз. Я пытался вспомнить, где оставил свою машину — неужели это было сегодня? — когда распахнулась дверца трейлера, и на меня вытаращились рыбьи глаза Джейбо. Я замер.

— Макс?

Он вышел во двор. На нем были шорты в цветочек. Может, все работники компании ночевали прямо здесь. В фургонах. В холодильниках, они же гробы.

— Хорошо провел день, сынок? Многому научился?

— Устал, — выдавил я, не отрывая от него взгляда, прислушиваясь, не крадется ли сзади Рэнди, чтобы зажать меня в капкан.

— Рэнди чокнутый. — Джейбо улыбнулся. — Такой работы от тебя никто не требует. Но я подумал, тебе будет в радость поучиться у лучшего из нас. Нравятся мои клоуны?

Переборов желание взглянуть на ближайшего, я покачал головой.

Улыбка Джейбо стала шире.

— Но таких не забудешь, уж этого не отнять. Я как их увидел, сразу понял — они будут нашей эмблемой, нашей подписью.

— Лу-Боб. Да?

— Ты бывал у Лу-Боба? Ну вот видишь, я знал. У нас случайных людей не бывает. Я искал у него ремни и шланги для этих крошек. — Он обвел культей фургоны. — И клоуны валялись просто так, грудой. Я спросил, что это, а он такой: «Проект. Неудавшийся». Слышал, как он разговаривает?

Я опять покачал головой и посмотрел на машину Рэнди, но не увидел никаких признаков его присутствия, только открытую пассажирскую дверцу. Джейбо подошел еще на шажок.

— Да мало кто слышал. Я всю кучу за полсотни взял.

Слева, в самом конце ряда, сам собой раскрылся клоун, или его так и оставили. В тени и с такого расстояния его лица было не разглядеть, но он весь подрагивал, будто пугало на соленом морском бризе.

— До скорого, — услышал я собственный голос.

— До завтра. Да ведь?

Я молча развернулся, ожидая услышать топот или щелчок автоматного предохранителя, и побрел в направлении улицы. У самых ворот со стороны фургона Рэнди послышался глухой стук, я против воли оглянулся и увидел его лицо за лобовым стеклом. Заметив это, здоровяк прижал к окну гориллью лапу и растопырил пальцы. Помахал мне. Я сел в свою машину и поехал домой.

Я прошел на цыпочках полкрыльца, прежде чем вспомнил, что мать так просто уже не разбудишь. Сделал себе сэндвич с тунцом и съел треть, представляя прощальный жест Рэнди, его широкую добродушную улыбку. Дом теперь казался еще более пустым, чем весь последний месяц, даже запах отца выветрился из стен. После матери никаких запахов не осталось — ни призрачных, ни иных. Я забрался в кровать и, чудо из чудес, проспал до начала пятого — и тогда проснулся, учащенно дыша.

Перекатившись на живот, я свернулся гусеницей и десять минут лежал в кромешной панике, но потом заставил себя немного успокоиться и начал думать.

Судя по всему, у меня было три варианта. Я мог встать, примкнуть к Джейбо, Рэнди и прочей шайке, распространять по округу Сан-Диего радость, мороженое и мороженое; в моей жизни появится сотня-другая человек, которые будут кидаться мне навстречу и здороваться по имени, едва завидев меня, и за пару месяцев я сделаю столько денег, сколько мама зарабатывала за десять лет. Я мог позвонить в полицию и молиться, чтобы эти ребята поймали и арестовали всех сотрудников «Солнечного Клоуна», а потом провести остаток дней с надеждой, что никто из них никогда не выйдет на свободу. Или же мог ничего не предпринимать, просто затаиться в тумане вместе с лошадьми и надеяться, что Джейбо истолкует мое — и полицейских — отсутствие верно, как негласный договор, «меня не спрашивают — я не говорю».

Вместо того чтобы выбирать, я заболел.

Первые несколько часов я думал, что симулирую, ну или по крайней мере сам себя накручиваю. Потом, когда начался озноб, я порылся в маминой ванной, нашел градусник в опустевшем отделении для косметики и померил температуру. Увидев число 102[230], залез обратно в постель и не покидал ее два дня.

Звонков не было. В дверь не стучали. Никто не парковался возле общей сауны и не врубал на всю громкость «Классик-бензин». Во вторую ночь, в районе двенадцати, ожил телефон, и я выполз из постели. Волочась мимо маминой спальни, я почти поверил, что вижу ее на обычном месте в углу огромной кровати, которую она когда-то делила с отцом, что она лежит без движения и дыхания, как будто улизнула из могилы, чтобы погреться.

Жар, между тем, спал. Доски пола холодили мне ступни, воздух ласкал зудевшие ноги. Таков уж мир, вот и все. Это просто большое место с подробной картой, где ты продаешь и покупаешь радость, ищешь общества других или избегаешь его, доверяешь себе, своим друзьям или инстинктам, как умеешь растягиваешь время, а однажды исчезаешь.

Прикрыв мамину дверь, я прошлепал в гостиную и успел взять трубку до шестого звонка, опередив автоответчик. Но с того конца провода слышался только электрический гул и далекие щелчки.

На следующее утро я встал, разбил яйца над сковородкой и включил карманный телевизор на кухонной стойке, компании ради. А потом стоял, глядя на экран, и липкий желток стекал с деревянной ложки на мамин пол, когда-то идеально чистый.

Под мигающей надписью ЭКСТРЕННЫЕ НОВОСТИ — ПРЯМОЙ ЭФИР проплывали кадры с некой автостоянки в деловом районе. Мигали красные и синие огни, отражаясь в окнах десяти белых фургонов и озаряя светом борта и решетки, как будто забрызганные грязью.

— Деловой район снова стал местом немыслимого, отвратительного насилия: сегодня утром сотрудники полиции обнаружили свидетельства кровавой расправы и расчленения в отношении сразу пятнадцати сотрудников компании «Солнечный Клоун», которая специализировалась на торговле мороженым с грузовиков. Полиция уже давно выделила компанию как ключевое звено в одной из крупнейших наркосетей американского Юга, и представители ведомства подтверждают, что это жестокое массовое убийство, скорее всего, также связано с наркотиками. Никаких подробностей ни относительно наркосети, ни характера и времени убийств к настоящему времени озвучено не было.

Я опустил руку и чуть не угодил в сковородку, шарахнулся назад и расплескал яичницу по всей комнате. Но не отвел глаз от экрана.

— Мы вели наблюдение за этими людьми не один месяц, — говорил представитель полиции, а камера тем временем беспокойно металась, ловя в кадр прожекторы за его спиной, открытую дверь фургона, вертолет в небе, мешки с трупами. И снова прожекторы. — Были запланированы аресты. Собственно, в ближайшем времени. Мы огорчены и, безусловно, шокированы. Настолько диких зверств в округе еще не случалось. Это не люди, а нелюди, мы должны с корнем выдрать их из нашего города.

«Рэнди», — прошептал я, удивив сам себя.

И тут же подался вперед, так близко прильнув к крохотному экрану, будто пытался в него залезть. Я дождался, чтобы камера еще раз прошлась по стоянке.

А потом вылетел из двери и с визгом шин вывел «гео» с парковки, даже не застегнув сандалий, пока меня не задержал нескончаемый, дурацкий красный сигнал перед выездом на автостраду. Федеральная трасса была забита машинами, и дорога до центра заняла у меня почти час, но я не помню, о чем думал все это время, за исключением единственной мысли: я ошибся. Это все чушь. Мальчишество. Ошибка.

На самом деле мне надо было обратиться в полицию. Вместо этого я поставил машину как можно ближе к установленному копами временному ограждению, протиснулся сквозь толпу зевак, растянувшуюся на весь квартал, бросил единственный взгляд, который подтвердил то, что мне и так уже показала камера, а потом стал прорываться обратно, чуть ли не сшибая людей на землю. Мое дыхание обросло колючками, оно цеплялось за слизистую горла и разрывало его. Пожилая латиноамериканка в желтой шали приобняла меня и успокаивающе заворковала. Я стряхнул ее руку.

Что я видел? Да, кровь — она забрызгала фургоны, слоем покрывала колпаки колес, а кое-где даже и окна. Видел распахнутые двери, и некоторые были почти сорваны с петель. А чего я не видел, так это клоунов. Ни одного, нигде. Только деревянные рамы, на которых они прежде висели, словно нетопыри, пережидающие день.

Я все колесил и колесил по центру, ездил по какому-то сумасшедшему кругу — Хилл-крест, Индиа-стрит, Лорел, Бродвей, Саут-стрит, гавань, Газовый квартал[231], и все заново. Ну конечно, их унесли. Сорвали во время драки, или это полицейские их сняли, чтобы свободно заходить в фургоны. Как и тот двухдневный жар, это была лишь еще одна попытка отрешиться от собственной ответственности. Потом я подумал о человечках из глушителей, выглядывающих из-за деревьев. И вспомнил полуночный телефонный звонок. Наконец, уже далеко за полдень, я остановил автомобиль, на ватных ногах доплелся до платного телефона, вызвал справочную, доложил еще пятьдесят центов и подождал, пока компьютер меня соединит.

Телефон на свалке в Лу-Бобленде все звонил и звонил. А я ждал — стоял, прижавшись лбом к нагретому солнцем стеклу, ощущая, как в каких-то кварталах от меня океан тихо бьется о корабли и сваи.

Прошло несколько секунд, прежде чем я понял, что трубку сняли, что я слушаю молчание. Не прозвучало ни слова, но там кто-то был.

— Клоуны… — прохрипел я.

Голос на том конце крякнул.

— Мне нечего сказать.

— Всего один вопрос! — бросил я, стараясь заполнить паузу словами, пока он не повесил трубку. — Проект.

— Что?

— Вы сказали Джейбо, что клоуны — неудавшийся проект. Мне просто хочется знать, в чем он заключался.

Тишина. Но без гудков. Я услышал шорох — наверное, он искал спички. Затем долгий сиплый вздох.

— Соседский дозор[232], — сказал Лу-Боб и оборвал связь.

Разговор состоялся пять часов назад. С тех пор я сижу в доме своей матери — он никогда не будет и не мог быть моим, — думая в основном Рэнди. О том, как он насвистывал песенку, о его зарядах радости, о руке на ветровом стекле, махавшей мне. У меня и в мыслях не было к ним примыкать, думал я. Совсем не было. Вообще.

Но и копам я тоже не позвонил. Наверное, струсил. Но прежде всего потому, что не хотел, не так уж понимал, кто на самом деле творит добро, приносит пользу, облегчает людям жизнь. И мне нравилось, какие они сплоченные — семья «Солнечных Клоунов». А Рэнди… по-моему, Рэнди увидел во мне друга. И может, я мог бы им стать.

В итоге я от них ушел. И явились клоуны.

Я открыл жалюзи до предела, но из-за тумана и ночи не видно ни зги. Телевизор я включать не стал и вместо него слушаю кондиционер, в тысячный раз задаваясь вопросом, а должен ли я был позвонить в полицию, и могло ли это спасти кого-нибудь. Или меня.

Завтра, а может, послезавтра, если никто не придет, мне надо будет покинуть дом. Может, я пойду к копам, и пускай смеются сколько влезет. Я должен найти другую работу, если собираюсь учиться, жить какой-то жизнью. Но пока что я сижу здесь, в пустой оболочке места, в котором вырос, обнимаю колени и напрягаю слух — не раздадутся ли щелчки, звучавшие в телефоне две ночи назад, не донесется ли с крыльца стук деревянных ног без ступней, который раз и навсегда скажет мне, имеют ли мои поступки значение, и существует ли такая вещь, как грань, и пересек ли я ее.

Перевод Владислава Женевского

Томас Лиготти «Бледный клоун»

В маленькой, неприметной аптеке стоит за прилавком маленький, неприметный человек. Он банален, обычен и сер. Но у него есть секрет, возможно — страшный, возможно — смертельно опасный. Иногда, вечерами, когда никого нет рядом, ему является странное существо, деревянная марионетка в человеческий рост, изображающая бледного клоуна. Нити, управляющие ей, скрываются в тенях наверху. Клоун ждет. И однажды он все-таки заберет то, за чем пришел…

Впервые на русском!

DARKER. № 10 октябрь 2014

THOMAS LIGOTTI, “THE CLOWN PUPPET”, 1996

Давно уже кажется, будто все мое существование представляет собой сплошной — и надо сказать, нелепейший — бред. Сколько себя помню, каждое событие, каждое стремление в моей жизни оказывалось на поверку лишь очередной, ярко выраженной бессмыслицей, совершенной в своей бессмысленности. С какой точки зрения ни посмотри — с интимно-сиюминутной, отстраненно-вечной или любой другой — вся эта суета, именуемая бытием, всегда выглядела не более чем чудовищным несчастным случаем, тянущимся с болезненно-малой скоростью. По временам у меня просто захватывает дух от того безупречного хаоса, абсолютно идеальной бессмыслицы, творящейся вокруг, или же, наоборот, происходящей в глубинах моей души. В мозгу возникают уродливые образы: жутко искаженные фигуры, странные линии. Каракули сумасшедшего эпилептика, иначе и не скажешь. Если когда и случались просветы в столь тяжелом моем состоянии — хотя я сильно сомневаюсь, что их можно считать просветами — то все они так или иначе совпадали с теми странными посещениями, которые время от времени происходили в моей жизни. Особенно это касается посещения, имевшего место в гомеопатической аптеке мистера Визняка.

Однажды ночью я стоял за прилавком этого замечательного заведения. В столь поздний час не могло быть уже и речи ни о какой торговле: аптека, крохотная, словно шкаф, каморка, таилась в неприметной подворотне, да к тому же я погасил почти весь свет внутри и снаружи. Мистер Визняк жил в квартирке на втором этаже и обычно позволял мне оставаться внизу допоздна. Казалось, он знал, что отвлечь мой несчастный разум от зловещего бреда, наступающего со всех сторон, можно было одним-единственным способом: ночь напролет стоять за прилавком в почти полном — не считая нескольких тусклых светильников на стенах — мраке. А нижеописанные события, пожалуй, стоит считать своего рода подтверждением того, что между стариком и мной действительно существовало особое, тайное взаимопонимание.

Поскольку, как я уже сказал, аптека мистера Визняка располагалась в ничем не примечательном месте, по ночам там царила тишина, а, учитывая, что большинство уличных фонарей вокруг не работало, единственным, что я мог видеть через нашу маленькую витрину, была неоновая вывеска мясного магазина напротив. Сияющие бледным светом буквы горели там до самого утра, складываясь в три слова: говядина, свинина, козлятина. Иногда я так долго разглядывал и обдумывал эти слова, что они наполняли мою голову мясным бредом, наполняли ее говяжьим, свиным, козлиным бредом, и мне приходилось находить себе занятие в задней комнате аптеки, где не было никаких окон и никаких мясных магазинов. Но проблема в том, что стило мне оказаться в задней комнате, как я тут же неизбежно обращал внимание на хранившиеся там лекарства: пузырьки, бутылки и коробки, занимавшие почти все пространство от пола до потолка. Я успел узнать о них достаточно от мистера Визняка, хотя так и не получил разрешения на самостоятельное приготовление и выдачу их покупателям. Я знал, какие из этих веществ могут быть смертельны, если принять их в нужных количествах и нужным образом. А потому, как только я сбегал сюда от мясного бреда, вызванного чрезмерным наблюдением за магазином говядины-свинины-козлятины, то почти сразу становился озабочен смертельными лекарствами, становился одержим бредом смерти, а это, наверное, худший и самый бессмысленный бред из возможных. Обычно я убегал в небольшую уборную, находившуюся там же, и старательно приводил свои мысли в порядок, прежде чем вернуться на пост за прилавком аптеки мистера Визняка.

Именно там — имею в виду, за прилавком — мне и довелось участвовать в одном из тех посещений, которые я всегда рассматривал как исключения из сплошной бессмысленности моего существования, но которые, надо признать, были квинтэссенцией бессмыслицы и бреда. Я называю эту встречу посещением в гомеопатической аптеке, потому что каждое подобное событие всегда происходило на неком новом месте, после чего я неизменно отправлялся на поиски следующего места и следующего события, как бы они ни походили на предыдущие. По сути, каждое из прежних посещений мало чем отличалось от посещения в гомеопатической аптеке, и неважно, в каких именно обстоятельствах они происходили. Одно случилось, когда я работал ночным сторожем, другое — когда трудился смотрителем на кладбище в отдаленном городке. Причиной могли послужить бесчисленные серые вечера, проведенные в какой-нибудь бессмысленной библиотеке, или бесцельное шатание по галереям никому не нужного монастыря. В основе своей все эти ситуации походили на ту, что случилась в аптеке, и все они обязательно завершались посещением — в монастыре, в библиотеке, на кладбище или во время доставки посылки из одного конца города в другой посреди ночи. И в то же время, посещение в гомеопатической аптеке обладало собственными, неповторимыми чертами, определенными элементами, которые делали его уникальным.

Все началось с уже привычных явлений. Я стоял за прилавком поздно ночью, и вдруг свет, источаемый светильниками на стенах, начал менять цвет. Из мутно-желтого он стал красно-золотым. Мои интуиция так и не научилась предсказывать подобные вещи, я так и не обрел способности вдруг понимать: «сегодня ночью свет станет красно-золотым, сегодня ночью произойдет очередное посещение». В этом новом освещении внутреннее убранство аптеки выглядело словно изображение на старинной картине, выполненное масляной краской; все казалось иным, изменившимся под покрывалом богатого, но мрачного сияния. Мне всегда было интересно, как мое собственное лицо выглядит в такие моменты, но подобные мысли обычно запаздывают, приходят после, потому что в процессе не до них — в процессе я знаю, что должно произойти, и мечтаю только о том, чтобы все скорее закончилось.

Лишь несколько мгновений обычно проходит между изменением цвета освещения и возникновением, которое означает, что посещение началось. Я до сих пор понятия не имею, существует ли какая-либо причина для этой последовательности, хотя вряд ли понятие "причина" вообще применимо к такому явлению, как посещение, или любым его составляющим. Очевидно, что изменение цвета освещения — это предупреждение о приближающемся возникновении, но непосредственный процесс возникновения мне так и не удалось понаблюдать, и к тому моменту, о котором здесь идет речь, я уже оставил любые попытки. Все просто: если смотреть вправо, то оно случится слева, и наоборот. Всегда вне поля зрения, бесшумно и мгновенно. Только спустя несколько секунд, уже возникнув, гость издаст первый звук — глухое деревянное постукивание — и появится передо мной: зловещее создание, выглядящее как старинная марионетка, архаичная, даже антикварная кукла.

Оно было размером со взрослого человека и возвышалось над полом ровно настолько, чтобы его лицо находилось на одном уровне с моим. Я описываю это существо так, как оно выглядело в тот раз в аптеке, но и во время всех остальных посещений оно неизменно принимало вид клоуна-марионетки в светлых панталонах, поверх которых было надето что-то вроде светлого комбинезона. Тонкие бескровные руки торчали из его рукавов, и над круглым гофрированным воротником болталась бледная, даже белая, словно пудра, голова. Мне всегда поначалу было тяжело смотреть в лицо таинственному созданию, потому что лицу этому было придано выражение вроде бы простое и вкрадчивое, но в то же время явно извращенное и злобное. Посетители театров кукол знают, что марионетки выражают эмоции и чувства не с помощью головы или лица, как живые актеры, а с помощью конечностей. Но в случае с куклой, висящей передо мной посреди аптеки, все было иначе. Ее лицо, бледное и покрытое мелкими выбоинами, ее слегка вздернутый нос и тонкие губы, ее мертвые глаза, не способные смотреть и видеть, но подернутые неизменной дымкой затаенного, сонного злорадства — все это создавало четкое впечатление оцепенелой порочности и жестокости. Поэтому я всегда избегал смотреть в лицо этому существу после его появления, а вместо этого принимался разглядывать его маленькие ноги, обутые в светлые шлепанцы и болтающиеся возле самого пола, едва касаясь его. Затем мой взгляд обычно цеплялся за проволоку, нити которой поддерживали тело марионетки в воздухе. Я всегда пытался разглядеть, куда же вверху тянутся эти проволочные нити, но каждый раз зрение неизменно подводило меня: нити уходили в густую рябь, противоестественное искажение теней на потолке над головой куклы. Сквозь эту преграду не удавалось различить ничего, кроме размытого, очень медленного движения — как если бы я смотрел издалека на густые облака, тонущие в тумане красно-золотых сумерек. Вообще, феномен проволочных нитей, исчезающих в загадочной ряби наверху, привел меня к убеждению, что жуткая марионетка не обладала собственной волей. Проволока позволяла этому существу двигаться, наполняла его тело фантомной жизнью (кстати, о фантомах: словом «фантош», как мне удалось выяснить в ходе в общем и целом бесполезного изучения предмета, в старину обозначали марионеток — например, во фразе «фантоши, представленные недавно на Ярмарке Святого Варфоломея, фиглярством, весьма сомнительным с моральной точки зрения, развлекали публику, которой следовало бы с куда большим вниманием отнестись к хрупкости и уязвимости своих бессмертных душ»).

Клоун мотнулся вперед, к прилавку, за которым стоял я. Детали, составляющие его тело, стукнулись друг о друга — звонко, слишком громко для окружающей тишины — и вновь повисли безжизненно. Одна из рук поднялась, неуклюже вытянулась в мою сторону. Пальцы сжимали клочок бумаги.

Конечно, я взял его — это был обрывок страницы, взятой из старого блокнота для рецептов. За годы, прошедшие с первого посещения, я научился безоговорочно следовать указаниям куклы. Во время первых наших встреч я, бывало, оказывался достаточно глуп или помешан, чтобы назвать и саму марионетку и ее действия так, как они того заслуживали — чудовищным, безумным бредом. Я, например, мог запросто сказать прямо в лицо клоуну: «убирайся отсюда вместе со всем своим бредом» или, возможно, «меня уже достал этот ничтожный и отвратительный бред». Но такое поведение не приводило ни к каким результатам. Кукла просто ждала, пока моя ни на чем не основанная отвага сойдет на нет, а затем вновь приступала к действиям, запланированным для этой конкретной встречи.

Поэтому я внимательно изучил бланк, который существо передало мне через прилавок, и мгновенно понял, что на нем не написано ничего осмысленного, только нелепые каракули и закорючки — сплошной хаос. Собственно говоря, иного и не стоило ждать от посещения в гомеопатической аптеке. Я знал, что мне нужно подыгрывать клоуну, хотя никогда не мог точно определить, чего он от меня хочет. Мой опыт подсказывал, что пытаться угадать его цель — бесполезно, ибо эта тварь на нитях была способна на все, что угодно. Например, однажды она посетила меня в захудалом ломбарде в трущобах. Я там работал в ночную смену и, дабы избавиться от непрошеного гостя, сказал, мол, пусть клоун добудет мне идеально обработанный бриллиант размером с йо-йо. Он с невозмутимым видом принялся шарить рукой где-то в глубинах своего комбинезоноподобного одеяния.

— Посмотрим-посмотрим, — рявкнул я на него. — Размером с йо-йо, учти!

И что бы вы думали? Эта тварь в самом деле извлекла из-за пазухи бриллиант — не только великолепно обработанный и размером с йо-йо, но даже выполненный в форме йо-йо — и принялась лениво играть с ним, вращая его на шнурке, крепившемся к одному из ее пальцев. Грани бриллианта ослепительно сверкали в полутьме ломбарда, наполняя своим сиянием даже самые темные и затхлые углы.

И сейчас, стоя за прилавком, разглядывая бесчисленные каракули на обрывке бланка, я прекрасно отдавал себе отчет в том, что пытаться узнать, чего хочет и к чему клонит марионетка, бесполезно — так же, как и пытаться угадать, чем окончится это посещение, явно отличающееся от всех предыдущих посещений. А потому я просто играл свою роль, свою роль-для-гомеопатической-аптеки, максимально близко к сценарию, который, как мне казалось, непременно был уже написан. Правда, кем и зачем, у меня не было ни малейшего представления.

— Не могли бы вы предъявить мне удостоверение личности? — спросил я клоуна, стараясь не смотреть в мертвые кукольные глаза на мертвенно-бледном кукольном лице и вместо этого глядя сквозь витрину на вывеску мясного магазина напротив. Снова и снова читал я слова ГОВЯДИНА-СВИНИНА-КОЗЛЯТИНА, ГОВЯДИНА-СВИНИНА-КОЗЛЯТИНА, наполняя свое несчастное сознание мясным бредом, который был в разы, в десятки раз привычнее и логичнее, чем то, что стояло по другую сторону прилавка.

— Не имею права выдать прописанное в рецепте, — сказал я, не отрывая взгляда от вывески мясного магазина. — По крайней мере, до тех пор, пока вы не предъявите удостоверение личности.

Тяну время. Понятия не имею, что делать, если мой бледный посетитель справится с этим препятствием. Я продолжал пялиться на витрину мясного магазина и размышлять о мясе, но краем глаза все равно видел, как кукла-клоун вращается на нитях в красно-золотом свете, слышал, как его части клацают, соприкасаясь, пока он пытается извлечь что-то из внутреннего кармана. Негнущимися, но не знающими ошибок пальцами существо все-таки достало загадочный объект — нечто вроде тонкого буклета — и принялось размахивать им у меня перед носом. Мне не оставалось ничего иного, кроме как повернуться к нему и взять буклет. Раскрыв его, я обнаружил, что это старый иностранный паспорт. Слова внутри были написаны на незнакомом языке, и разобрать удалось только два из них — имя законного владельца. Иван Визняк. Адрес, указанный под именем, наверняка, уже был недействителен, ведь мне хорошо известно, сколько лет прошло с тех пор, как мистер Визняк покинул свою родину, открыл здесь гомеопатическую аптеку и переехал в квартирку прямо над ней. Кроме того, фотография в документе тоже отсутствовала. Кто-то бесцеремонно и не особенно аккуратно вырвал ее с положенного места.

Ничего подобного не случалось во время предыдущих посещений. Посторонние люди еще ни разу не оказывались замешаны в наши отношения с этой бледной марионеткой, и теперь я совсем растерялся, не зная, что предпринять. Мистер Визняк жил наверху, над аптекой, и сейчас я держал в руках его паспорт, который получил от куклы в ответ на просьбу предъявить удостоверение личности для того, чтобы можно было притвориться, будто бы выполняю предписания из исчерканного каракулями бланка рецепта. И все это, несомненно, являлось именно тем, чем казалось. Ошеломительным, сногсшибательным бредом. Я стремительно терял способность держать себя в руках и вот-вот уже должен был взорваться, впасть в разрушительную истерику, которая так или иначе положила бы конец происходящему. Глаза создания напротив казались непроницаемо-черными и непроницаемо-мертвыми в красно-золотом сиянии, поглотившем аптеку, его голова слегка покачивалась и подрагивала, отчего мысли мои путались, мчались куда-то с невероятной скоростью, падали в темную бездну смятения. Но в тот самый миг, когда я уже готов был сломаться, клоун вдруг повернулся в сторону, и взгляд его уперся в занавеску, загораживающую проход в заднюю комнату аптеки. Затем он направился к ней, подергивая конечностями судорожно и безвольно, но в то же время с легким налетом бездумной игривости, как могут только марионетки. Ничего похожего прежде не случалось, это создание еще ни разу не покидало меня таким образом. Стоило ему скрыться за занавеской, закрывающей проход в заднюю комнату, как с улицы до меня донесся голос. Это был мистер Визняк.

— Откройте дверь, — сказал он. — Кое-что произошло.

Сквозь стекло входной двери я видел его худое лицо, его глаза, пристально вглядывающиеся в сумрак аптеки. Правой рукой он беспрерывно делал призывный жест, словно тот сам по себе должен был заставить меня открыть дверь. Другой человек собирается принять участие в посещении, подумал я. Но что можно было сделать, что можно было сказать? Ничего. Кукла-клоун прятался совсем рядом, всего в нескольких футах позади, в соседней комнатке. Я обошел прилавок, отпер входную дверь и впустил хозяина. Когда старик вошел, выяснилось, что он одет в старый халат с оторванными карманами и ветхие шлепанцы.

— Все в порядке, — прошептал я. — Идите-ка спать. Поговорим утром.

Но мистер Визняк, казалось, не услышал моих слов. Стоило ему войти внутрь, как настроение его резко поменялось. Та поспешность, энергичность, с которой он звал меня открыть ему дверь, теперь исчезла без следа. Он поднял один из своих бледных, кривых пальцев и медленно обвел взглядом аптеку.

— Свет… свет, — сказал он. Красно-золотое сияние обволакивало его тонкое, морщинистое лицо, превращало его в маску из неведомого металла, древнюю маску, за которой наполнялись страхом его старые глаза.

— Объясните мне, что произошло, — попросил я, пытаясь отвлечь хозяина. Просьбу пришлось повторить несколько раз, прежде чем он, наконец, ответил.

— Мне показалось, будто кто-то есть в моей комнате наверху, — произнес он монотонным голосом. — Они копались в моих вещах. Сначала я подумал, что это могло мне присниться, но потом услышал, как что-то идет вниз по лестнице. Не шаги. Просто… будто щеткой едва слышно провели по ступеням… Не уверен. Я не сразу спустился.

— Не слышал никого на лестнице, — заверил я мистера Визняка, который, судя по всему, окончательно впал в глубокую задумчивость. — Не заметил ни души на улице снаружи. Думается, вы просто видели тревожный сон. Почему бы вам не подняться к себе и не вернуться в постель, чтобы побыстрее о нем забыть?

Но мистер Визняк не слушал меня. Он пристально смотрел на занавеску, закрывающую проход в заднюю комнату.

— Мне нужно воспользоваться туалетом, — сказал он, не отрывая от нее взгляда.

— Наверное, лучше сделать это у себя, наверху, — сказал я.

— Нет, — сказал он. — Там, в задней комнате. Мне нужно воспользоваться туалетом.

Мистер Визняк поплелся к занавеске, шаркая подошвами старых шлепанцев — словно щетина щетки шелестела по выцветшим половицам. Я окликнул его пару раз, но он и ухом не повел, двигался, словно в трансе. Через несколько мгновений он исчез за занавеской.

Мне подумалось, что мистер Визняк вполне может и не обнаружить в задней комнате ничего необычного, ничего, кроме пузырьков, бутылок и бесчисленных коробок с лекарствами. Возможно, посещение как таковое уже закончилось. Возможно, оно закончилось уже давно, в тот самый момент, как жуткая марионетка удалилась в заднюю комнату. Возможно, мистер Визняк благополучно воспользуется туалетом и вернется оттуда, а затем поднимется к себе, в квартирку на втором этаже. В последние моменты этого конкретного посещения я слишком много размышлял о всякой чепухе, и мог попросту не заметить, как все завершилось.

Но некоторые аспекты произошедшего кардинально отличали этот визит от всех предшествующих. Более того, я начал сомневаться, что бледный клоун явился в гомеопатическую аптеку, чтобы посетить именно меня. По крайней мере, одного меня. Пусть я и прежде в глубине души был уверен, что все встречи с марионеткой являли собой лишь бред, самую квинтэссенцию бреда, как уже упоминалось выше, но все-таки мне казалось, будто они выделяют меня из серой массы человечества, готовят к некой особенной, уникальной судьбе. Однако после того, как мистер Визняк скрылся в задней комнате, я понял, как сильно заблуждался. Кто знает, как много вокруг других людей, уверенных в том, что вся их жизнь состоит только из чепухи, бессмыслицы и нелепейшего бреда — бреда, в котором нет ничего необычного, который не имеет никаких причин или предпосылок, кроме, пожалуй, еще большего бреда, абсолютно неведомого, но от того не менее бредового.

Каждое место, посещенное мной в жизни, оказывалось ареной для бреда о марионетках. Гомеопатическая аптека — не исключение. Я устроился сюда, чтобы стоять за прилавком и ждать посещения, но до этой ночи даже понятия не имел, что мистер Визняк тоже его ждет. Похоже, он знал, что скрывается за занавеской, закрывающей проход в заднюю комнату, и прекрасно отдавал себе отчет в том, что больше ему некуда идти. Только за занавеску. Ведь куда бы он ни направился, любое другое место в итоге окажется лишь очередной сценой для зловещего кукольного представления. Но, похоже, то, что ждало старика в задней комнате, оказалось для него неожиданностью. И это самое странное — то, с каким абсолютным изумлением закричал он, скрывшись за занавеской. Ты, закричал он. Не приближайся ко мне. Это были последние слова, которые мне удалось расслышать, прежде чем голос мистера Визняка стих где-то вдалеке. Будто кто-то утащил его, унес с огромной скоростью на невероятную высоту. Теперь он узнает. Наверху, за тенями, Мистер Визняк узнает, что управляет бледным клоуном.

Когда наконец настало утро, я заглянул за занавеску, но никого там не нашел. Сказал себе, словно пытаясь в чем-то убедить, что не удивлюсь, когда придет моя очередь. Уверен, однажды и мистер Визняк говорил себе то же самое. Чудовищный, непростительный бред.

Перевод Дмитрия Тихонова

Александр Грин «Новый цирк»

Бродяга, умирающий с голоду на улицах Петербурга, нанимается на работу в Цирк пресыщенных. Вывеска гласит: «Небывало! Невероятно! Раздача пощечин! Истерика и др. аттракционы». Здесь на потеху публике выходят неклоун и недрессированные животные, а у хозяина свои странности…

DARKER. № 10 октябрь 2014

I. Должность

Я выпросил три копейки, но, поскользнувшись, потерял их перед дверями пекарни, где намеревался купить горячего хлеба. Это меня взбесило. Как ни искал я проклятую монету — она и не думала показываться мне на глаза. Я промочил, ползая под дождем, колени, наконец встал, оглядываясь, но улица была почти пуста, и надежда на новую подачку таяла русским воском, что употребляется для гаданий.

Два месяца бродил я по этому грязному Петербургу, без места и крова, питаясь буквально милостыней. Сегодня мне с утра не везло. Добрый русский боярин, осчастлививший меня медной монетой, давно скрылся, спеша, конечно, в теплую «изба», где красивая «молодка» ждала его уже, без сомнения, с жирными «щи». Других бояр не было видно вокруг, и я горевал, пока не увидел человека столь странно одетого, что, не будь голоден, я убежал бы в первые попавшиеся ворота.

Представьте себе цилиндр, вышиною втрое более обыкновенных цилиндров; очки, которые с успехом могла бы надеть сова; короткую шубу-бочку, длинненькие и тонкие ножки, обутые в галоши, длинные космы волос, свиное рыло и вместо трости посох, в добрую сажень вышиной. Чучело картинно шагало по тротуару, не замечая меня. Весь трепеща, приблизился я к герою кунсткамеры, откуда он, вероятно, и сбежал. Самым молитвенным шепотом, способным растрогать очковую змею, я произнес:

— Ваше сиятельство. Разбитый отчаянием, я умираю с голода.

Привидение остановилось. В очках блеснул свет — прохожий направил на меня свои фосфорические зрачки. Невообразимо противным голосом этот человек произнес:

— Человека труд кормит, а не беструдие. Работай, а затем — ешь.

— Это палка о двух концах, — возразил я. — Немыслимо работать под кишечную музыку, так сказать.

— А, — сказал он, сморкаясь в шарф, которым была окутана его шея. — Сколько же тебе нужно фунтов в день пищи?

— Фунта четыре, я полагаю.

— Разной?

— Хорошо бы… да.

Урод полез в карман, извлек сигару и закурил, бросив мне спичку в лицо. Это было уже многообещающей фамильярностью, и я вздрогнул от радости.

— Как зовут?

— Альдо Путано.

— Профессия?

— Но, — торопливо возразил я, — что такое профессия? Я умею все делать. В прошлом году я служил у драгомана в лакеях, а в этом рассчитываю быть чем угодно, вплоть до министра. Беструдие же и порицаю.

— Хорошо, — проскрипел он. — Я нанимаю тебя служить в цирке. Обязанности твои не превышают твоих умственных способностей. Потом узнаешь, в чем дело. Жалованье: кусок мыла, вакса, пачка спичек, фунт табаку, четверка калмыцкого чая, два фунта сахарного песку и сорок четвертаков в месяц, что составит десять рублей.

— Быть может, — робко возразил я, — вы назначите мне шестьдесят четвертаков, что составит совершенно точно — пятнадцать рублей.

— Будь проклят, — сказал он. — Идешь? Я зябну.

— Я следую за вами, ваше сиятельство.

II. Представление

Самое пылкое воображение не могло бы представить того, что удалось увидеть мне в этот вечер. Шагая за чудесным патроном, я через несколько минут приблизился к круглому деревянному зданию, освещенному изнутри; у подъезда извозчики и автомобили. На фронтоне сияла огромная, малеванная красной краской, полотняная вывеска:

ЦИРК ПРЕСЫЩЕННЫХ

Небывало! Невероятно!

Раздача пощечин!

Истерика и др. аттракционы

Мы прошли в деревянную пристройку. При свете жестяной лампы сидело здесь несколько человек. Некоторые из них были одеты в шкуры зверей и потрясали палицами; другие, в отличных фраках и атласных жилетах, звенели тяжелыми кандалами на руках и ногах; третьи щеголяли дамскими туалетами и путались в тренах. Волосатые декольте их были ужасны.

— Он будет служить, — вскричал патрон, указывая на меня.

Рев, звон кандалов и жеманный писк приветствовали эти слова.

— Альдо, — сказал патрон, — ты выйдешь на арену со мной. Когда я дерну тебя за волосы, кричи: «Горе мне, горе».

— Да, маэстро.

— Громко кричи.

— Да, маэстро.

Он дал мне пинка, и я, услышав вслед: «Смотри представление», — выбежал через конюшню к барьеру. Блеск люстр ослепил меня. Цирк был полон, нарядная толпа зрителей ожидала звонка. Осмотревшись, я увидел, что лица публики бледны и воспалены, синеватые тени окаймляют большинство тусклых глаз; иные же, румяные, как яблоко, лица были противны; на эстраде играл оркестр. Инструменты оркестра заинтересовали меня: тут были судки, подносы, самоварные трубы, живая ворона, которую дергали за ногу (чтобы кричала), роль барабана исполнял толстяк, бивший себя бутылкой по животу. Капельмейстер махал палкой, похожей на ту, которой протыкают сига. Гром музыки нестерпимо терзал уши. Наконец, оркестр смолк, и на арену выбежал мой патрон с ужасной своей кандально-декольтированной свитой; эти люди тащили за собой собаку, клячу-одра и сидевшего на одре верхом деревенского парня в лаптях.

— Вот, — сказал патрон, указывая на перепуганную собаку, — недрессированная собака.

Раздались аплодисменты.

— Собака эта, — продолжал патрон, — замечательна тем, что она не дрессирована. Это простая собака. Если ее отпустить, она сейчас же убежит вон.

— Бесподобно! — сказал пшют из ближайшей ложи.

— В обыкновенных цирках, — патрон сел на песок, — все дрессированное. Мы гнушаемся этим. Вот, например, — крестьянин Фалалей Пробкин, неклоун. «Неклоун». Это его профессия. Вот — недрессированные — корова и лошадь.

Кое-где блеснули монокли и лорнеты. Публика внимательно рассматривала странных животных и неклоуна. Я чувствовал себя нехорошо. В это время, косо поглядев в мою сторону, патрон схватил меня за волосы и вытащил на середину арены.

— Теперь, — сказал он, — чтобы вы не скучали, я буду щекотать нервы. Слушайте вы, негодяи! — Тут его пальцы крепко впились мне в затылок, и я пронзительно заорал:

— Горе мне, горе!

— Да, — продолжал он, — пройдохи, плуты, лгуны, мошенники и подлецы. Облить бы вас всех керосином! Я, Пигуа де Шапоно, даю ряд великих советов. Советы — это второе отделение. Проповедь любви, жизни и смерти! Красивая и интересная жизнь может быть приобретена с помощью следующих предметов: электромотора, мясного порошка и вставных челюстей.

— Горе мне, горе!

— Что касается любви, то лучший рецепт следующий: встав рано, следует обтереться холодной водой, выпить стакан сливок с мадерой, съесть сотню петушьих гребешков, дюжину устриц, пикули, кайенский перец, запить все это стаканом гоголь-моголя, чашкой шоколада, абсентом и затем купить хорошую лодку. В эту лодку можно заманить женщину… трум-тум-тум.

— Горе мне! — возопил я, хватаясь за волосы, потому что пальцы Пигуа де Шапоно почти вырывали их.

— Относительно смерти, — ораторствовал Пигуа, — посоветую вам, для приобретения бессмертия, ворваться в какой-либо музей, отбить головы у Венер, облить пивом пару знаменитых картин, да еще пару изрезать в лохмотья, и — бессмертие состряпано.

Но дома (если вы попадете домой) нужно написать мемуары, где вы признаетесь, что вы повесили кошку и проглотили живого скворца.

— Горе мне! Больно!.. — застонал я.

Публика неистовствовала. Гром одобрения заглушил мой жалобный вопль. Опасаясь, что Пигуа подаст больше советов, чем у меня на голове волос, я вырвался, сшиб с патрона цилиндр и уже осматривался, в какую сторону удирать, как вдруг раздались крики: «Пожар! Спасайтесь! Горим!», — и началось невообразимое.

III. Конец нового цирка

Все смешалось. Люди прыгали друг через друга, дрались, падали; женщины, падая сотнями в обморок, загораживали проходы и висли обременительным грузом на руках проклинающих их в эту минуту отцов, мужей и любовников. Арена опустела. Все бросились к боковым проходам, и меня раза три сбили с ног, прежде чем я успел, шагая по головам и плечам, выскочить на наружную лестницу. Огня еще не было видно, но скоро он показался и осветил площадь мрачными отблесками. Проклиная Пигуа де Шапоно, от рук которого до сих пор щемило затылок, я отбежал в сторону от горящего здания и сел на тумбочку, рассматривая пожар.

Пулей вылетали из проходных дверей спасшиеся от огня зрители; остальные же, без сомнения, не успев обессмертить себя, скромно оканчивали жизнь внутри цирка. Мне это понравилось. В нашей бедной жизни так мало развлечений, что на пожар, обыкновенно, сбегаются целые кварталы, и, боже сохрани, чтобы я видел в толпе зрителей сочувствующее погорельцам лицо. Тупо, страшно, дико смотрит на пожар бессмысленная толпа, и я, как ее сын, мог ли смотреть иначе? Сначала я был действующим лицом, а теперь стал зрителем.

Цирк сгорел быстро, как соломенный. Сгорел. Мертвые срама не имут.

1913

Роберт Маккаммон «Глубина»

Когда в огромном открытом бассейне утонул его шестнадцатилетний сын, Гленн не помнил себя от горя. Но потом он стал добывать информацию, сопоставлять факты, изучать историю смертей в этом бассейне и пришел к единственному выводу: там что-то было. Там, на глубине…

Впервые на русском еще один рассказ Роберта Маккаммона, получивший премию Брэма Стокера.

DARKER. № 11 ноябрь 2014

ROBERT R. MCCAMMON, “THE DEEP END”, 1987

Лето умирало. Из нависших над землей облаков капали слезы дождя. Гленн Колдер сидел в своем фургоне Шевроле и пристально смотрел на бассейн, в котором две недели назад утонул его сын.

«Нилу было всего шестнадцать», — подумал Гленн. Его серые губы были плотно сжаты, а с мрачного изможденного лица уже исчезли остатки летнего загара. «Всего шестнадцать». Костяшки пальцев, сжимавших руль, побелели. «Это несправедливо. Мой сын мертв, — а ты все еще жив. О, я знаю, что ты здесь. Я все понял. Ты думаешь, что ты чертовски умен. Думаешь, ты всех перехитрил. Ну уж нет, — только не меня».

Перегнувшись через спинку, он протянул руку, взял с заднего сиденья пачку «Уинстона», достал одну сигарету и зажал ее губами. Щелкнул зажигалкой и поднес ее к кончику сигареты.

Взгляд его бледно-голубых глаз, скрытых за очками в роговой оправе, был прикован к огромному открытому бассейну за высоким забором из проволочной сетки. Над воротами была табличка с большими красными буквами: «СЕЗОН ЗАКРЫТ! ДО ВСТРЕЧИ СЛЕДУЮЩИМ ЛЕТОМ!» За забором виднелись ряды скамеек и солнечные террасы, где жарким знойным летом жители северной Алабамы нежились в лучах солнца. Там же была сцена, на которой иногда субботними вечерами выступала какая-нибудь рок-группа. От сверкающего бетона вокруг бассейна поднимался пар, и в тишине между ударами капель дождя, которые слышались через опущенное боковое стекло, Гленну казалось, будто он различает звуки призрачной музыки, доносящиеся со сцены под красным навесом, оттуда, где в конце пятидесятых он танцевал еще подростком.

Он представил, будто может слышать крики, визг и громкий смех всех поколений детей, которые приходили сюда, в этот бассейн в зеленом парке Парнелл, начиная с середины сороковых годов, когда бассейн еще только выкопали и заполнили водой. Склонив голову набок, он прислушался и понял, что среди этих голосов был и голос Нила. Он был похож на журчание воды, стекающей по трубе. Нил звал его: «Папа! Папа! Оно убило меня, папа! Я не утонул! Я ведь всегда хорошо плавал, папа! Ты ведь знаешь это?»

— Да, — мягко ответил Гленн, и глаза его наполнились слезами. — Я знаю.

Огонь зажигалки погас. Гленн закурил и положил ее на приборную доску. Он по-прежнему неотрывно смотрел на бассейн, по его щеке покатилась слеза. Голос Нила угасал, пока, наконец, не затих, не слился с голосами других вечно молодых призраков, населявших парк Парнелл.

Если бы каждый раз, проходя сквозь эти ворота, он получал доллар, то он бы давно уже разбогател. По крайней мере, у него было бы намного больше денег, чем приносил его зоомагазин в Брукхил Молл. Он всегда любил животных, и эта работа была ему по душе, хотя раньше, будучи еще ребенком, способным мечтать, он хотел работать в зоопарке в большом городе вроде Бирмингема, путешествовать по всему миру и собирать экзотических животных. Отец умер, когда Гленн был на втором курсе Алабамского университета, и ему пришлось вернуться в Берримор Кроссинг и найти работу: мать была тогда на грани нервного срыва. Он хотел вернуться в колледж, но время ускользало день за днем: он познакомился с Линдой, они полюбили друг друга. А потом они поженились, и через четыре года родился Нил…

Такое может случиться с любым, разве не так?

Стекла его очков были покрыты мелкими брызгами от капель дождя, ударявшихся об опущенное боковое стекло. Гленн снял очки и вытер стекла носовым платком. Без очков все казалось ему слегка туманным, но он не так уж и плохо видел.

Руки его дрожали. Он испытывал небольшой страх, но уж точно не ужас. Забавно. До того, как он пришел сюда, он был уверен, что будет напуган до смерти. Конечно, время еще не пришло. Нет, нет. Еще рано. Он снова надел очки, медленно поднял руку, вынул изо рта сигарету и приоткрыл рот, выпуская дым. Затем он прикоснулся к тяжелым ножницам для обрезки цепей, которые лежали рядом с ним на пассажирском сиденье.

Сегодня, в последний день лета, он пришел в бассейн, прихватив свой собственный входной билет.

Под брюками у него были красные плавки — те самые, о которых Линда сказала, что в таких только на поле идти, провоцировать быков. На губах Гленна мелькнула нервная улыбка. Если бы не Линда, то за эти две недели он давно бы уже бросился в воду в самом глубоком месте. Она говорила, что им нужно быть сильными, что нужно двигаться вперед, смириться со смертью Нила и научиться жить с этим, и Гленн соглашался, — но это было еще до того, как он начал думать. До того, как он начал читать о парке Парнелл и изучать его историю.

До того, как он узнал.

Когда Нил утонул, в муниципальном совете решили временно закрыть и бассейн, и парк. Смерть Нила была уже третьей за это лето. В июне в бассейне погибла девочка по имени Ванда Шеклфорд, а четвертого июля — Том Данниган. Нил был знаком с Вандой Шеклфорд. Гленн вспомнил, как однажды вечером они с Нилом обсуждали это происшествие.

— Семнадцать лет! — сказал Гленн, держа в руках экземпляр «Вестника Берримор Кроссинг». — Как жаль! — Он сидел в кожаном кресле в углу, а Линда — на диване, вышивала подарок на день рождения для Сью Энн Мур. Нил удобно расположился на полу и собирал пластиковую модель ракеты, которую купил тем же днем в Брукхилл Молл.

— Пишут, что она и мальчик по имени Пол Бакли решили искупаться ночью и перелезли через забор. — Он посмотрел на Линду. — Это случайно не сын Алекса Бакли? Футболист?

— Наверно, да. Ты не знаешь, Нил?

— Ага. Пол Бакли, центральный защитник «Гриссом Хай». — Нил склеил две детали треугольной турельной установки и отложил ее в сторону, чтобы дать клею высохнуть. Затем он повернулся к отцу. Он был похож на Гленна, такой же худой, долговязый и в очках.

— Они с Вандой Шеклфорд встречались. Она должна была окончить школу в следующем году. Там еще что-нибудь пишут?

— Несколько цитат Пола Бакли и полицейского, который доставал тело девочки из бассейна. Пол говорит, они немного выпили, а потом решили искупаться. Говорит, он заметил, что она пропала, только когда позвал ее, а в ответ ничего не услышал. Он подумал, что она решила подшутить над ним. — Гленн протянул газету сыну.

— Даже представить себе не могу, что кому-то хочется купаться в темноте, — сказала Линда. Овальное лицо с приятными чертами в обрамлении светлых волос, а глаза карие, как у Нила. Она сосредоточилась на особо трудном стежке, а затем подняла взгляд. — Вот и первый.

— Первый? О чем ты?

Линда смущенно пожала плечами.

— Не знаю. Просто… Ну, говорят, что все плохое случается по три раза. — Она вернулась к работе. — Думаю, властям лучше бы засыпать этот бассейн.

— Засыпать бассейн? — В голосе Нила прозвучала тревога. — Почему?

— Потому что прошлым летом в июне сын Хапперов утонул там, забыл? В первые выходные каникул. Слава богу, это случилось не при нас. А два года назад утонула дочь Маккарринов, воды было четыре фута. Спасатель этого даже не заметил, пока кто-то не задел ее тело ногой. — Она вздрогнула и посмотрела на Гленна. — Помнишь?

Гленн затянулся, глядя на бассейн сквозь лобовое стекло, по которому стекали капли дождя.

— Да, — сказал он тихо. — Я помню.

Так он сказал сейчас, но тем вечером он ответил Линде, что многие люди — особенно дети — тонут в бассейнах, прудах и озерах каждое лето. Некоторые тонут даже в собственной ванне! В муниципальном совете напрасно решили закрыть парк Парнелл, лишая жителей Берримор Кроссинг, Лидз, Кукс Спрингс и других близлежащих районов возможности отдохнуть. Люди, оставшиеся без парка Парнелл, в жаркий летний день вынуждены или ехать в Бирмингем, или купаться в грязной воде местного озера Логан Мартин!

Однако он помнил, что кто-то из Лидз утонул в дальнем конце бассейна за год до того, как погибла дочь Маккаринов. Кажется, там утонуло еще двое? Или трое?

— Думаешь, ты чертовски умен, — прошипел Гленн, — но я все знаю. Ты убил моего сына, и клянусь богом, ты за это заплатишь.

Поверхность воды зловеще подрагивала от дуновений ветра, и Гленну казалось, будто она смеется. Он услышал голос Нила, доносящийся издалека, сквозь время и пространство: «Оно убило меня, папа! Я не утонул!.. Я не утонул!.. Не утонул! Не…»

Гленн с силой прижал ладонь ко лбу. Иногда это помогало отогнать призрачный голос, на этот раз тоже сработало. У него заболела голова, и тогда он открыл бардачок, достал оттуда наполовину пустой пузырек «Экседрина». Смахнул крышку, достал одну таблетку и положил ее под язык.

Сегодня последний день августа, а значит, завтра утром сюда придут рабочие и откроют большой круглый сток с металлической решеткой в дальнем конце бассейна, на глубине двенадцати футов. Электронасос начнет откачивать воду через трубы, проложенные еще в 1945-м, когда строился бассейн. Вода проделает путь в две с лишним мили, пока не достигнет заводи озера Логан Мартин. Гленн очень хорошо знал маршрут, по которому проложены трубы, потому что изучал старые пожелтевшие схемы в администрации Берримор Кроссинг. А в конце мая, когда жара начнет потихоньку возвращаться, и впереди замаячит знойное лето, вода из Логан Мартин потечет по этим трубам назад, сквозь сложную систему фильтров и очистительных сооружений, и уже свежая, чистая, вновь засверкает в бассейне.

Но не только вода попадет в бассейн.

Гленн разжевал еще одну таблетку «Экседрина» и затушил окурок в пепельнице. Время пришло. Завтра уже будет поздно. Потому что завтра то, что прячется в бассейне, просочится сквозь решетку и скроется на грязном дне озера, где останется дожидаться следующего лета и манящего звука работающего насоса.

У Гленна вспотели ладони, и он вытер их о брюки. Том Данниган утонул в дальнем конце бассейна четвертого июля, пока все отмечали ежегодный праздник[233] и жарили барбекю. Гленн и Линда как раз ели мясо, щедро политое соусом, когда около бассейна поднялась суматоха. Линда вскрикнула: «Боже мой! Нил!».

Но это не Нил лежал на животе, пока спасатель пытался вернуть бездыханное тело мальчика к жизни. Нил нырял в воду с вышки, когда жена Тома принялась звать на помощь. В бассейне было много людей, но никто не видел, как Том Данниган исчез под водой, никто не слышал его крика или всплеска воды. Пробиваясь сквозь толпу зевак, Гленн подошел ближе и увидел, как спасатель пытается реанимировать Тома. Глаза мальчика были открыты, изо рта сквозь посиневшие губы текла вода. Но взгляд Гленна был прикован к маленькому фиолетовому синяку круглой формы на шее Тома, рядом с тем местом, где начинается череп. На синяке виднелись красные точки, будто крошечные сосуды под кожей были повреждены. Гленн задумался, отчего мог появиться такой синяк. Но кровоподтек был такой маленький, что он не придал этому значения. Затем врачи «Скорой помощи» унесли Тома, накрыв его простыней, и после этого бассейн на неделю закрыли для посетителей.

И лишь позднее — намного позднее — Гленн понял, что синяк, возможно, был следом от укуса.

Он кормил хамелеона в зоомагазине, и вдруг рептилия, которая была на тот момент травянисто-зеленого цвета, под цвет дна террариума, решила укусить его за палец. Зубов у хамелеона не было, но на коже остался маленький круглый след, который почти тут же исчез. Но этот след не давал Гленну покоя до тех пор, пока он не понял, что ему это напомнило.

Раньше он никогда не обращал особого внимания на хамелеона, но теперь задумался, как ему удается так быстро менять цвет с травянисто-зеленого на песочный, под цвет грунта в углу террариума. Гленн положил в террариум большой серый камень, и вскоре хамелеон, забравшись на него, тут же стал серым. Он мог бы совсем слиться с окружающей средой, если бы его не выдавали крошечные, черные, немигающие глаза.

— Я знаю, ЧТО ты такое, — прошептал Гленн. — О да. Я точно знаю.

Темнело. Гленн оглянулся, чтобы проверить, на месте ли экипировка: на заднем сиденье лежали подводная маска с дыхательной трубкой и ласты. Под сиденьем лежал подводный фонарь — большой фонарь в прозрачном пластиковом корпусе с красным выключателем. Гленн купил все это в спортивном отделе магазина «Кеймарт» в Бирмингеме. Там его никто не знает. Но главная его покупка лежала на заднем сиденье, завернутая в желтое полотенце. Он протянул руку и положил сверток себе на колени. Затем он начал осторожно разворачивать полотенце, пока, наконец, не сверкнул металл — чистый, блестящий и смертоносный.

— Выглядит угрожающе, да? — спросил тогда клерк из «Кеймарта».

Гленн согласился с ним. Но, так или иначе, это было именно то, что ему нужно.

— А меня под воду и силой не затащишь, — сказал клерк. — Вот еще! Я люблю твердо стоять на ногах. А для чего вам нужна эта штука?

— Для крупного зверя, — ответил Гленн. — Такого крупного, что вы все равно не поверите.

Он провел рукой по холодной стали ружья для подводной охоты[234], лежащего у него на коленях. Он прочитал все предупреждения и инструкции и привел ружье в полную готовность. Все, что оставалось сделать, — это сдвинуть рычажок предохранителя, а затем плавно нажать на спусковой крючок, как у любого другого оружия. Ночью, пока Линда спала, он практиковался в подвале, стреляя по подушкам. Она сочла бы его сумасшедшим, увидев, что от них осталось.

Но она и так считала его сумасшедшим, поэтому какая разница? Как только он рассказал ей о своих подозрениях, она стала как-то иначе смотреть на него. Это читалось в ее взгляде. Она думала, что он идет ко дну.

— Это мы еще посмотрим.

Теперь, когда час приближался, его лицо покрывали капли холодного пота. Он уже собирался выйти из фургона, как вдруг замер. Сердце бешено стучало.

Полицейская машина свернула на парковку и теперь направлялась прямо к нему.

«Боже, только не это!» — подумал он. Перед глазами возникла Линда с телефонной трубкой в руках: «Офицер, мой муж сошел с ума! Я не знаю, что он еще выкинет. Перестал ходить на работу, его мучают кошмары, и из-за этого он почти не спит, а еще он думает, что в бассейне парка Парнелл завелось чудовище! Говорит, что это чудовище убило нашего сына! К врачу он идти не хочет и вообще не хочет ни с кем разговаривать на эту тему…»

Полицейская машина приближалась. Гленн торопливо завернул ружье в полотенце и засунул его между дверью и сиденьем. Он положил ножницы для обрезки цепей на пол как раз в тот момент, когда полицейская машина поравнялась с ним и остановилась, и ему ничего не оставалось, кроме как неподвижно сидеть и улыбаться.

— Все в порядке, сэр? — спросил полицейский на пассажирском сиденье, наклонившись к боковому окну с опущенным стеклом.

— Да. Все в порядке. Просто сижу здесь. — Гленн чувствовал, как дрожит его голос. Он так широко растянул губы в улыбке, что казалось, они вот-вот порвутся от напряжения.

Полицейский вдруг начал открывать дверь, и Гленн понял, что он увидит снаряжение, лежащее сзади.

— Все в порядке! — запротестовал Гленн. — Правда! — Но дверь полицейской машины уже открылась, сейчас он выйдет и увидит…

— Погодите-ка, это вы, мистер Колдер? — спросил полицейский, сидящий за рулем. Второй полицейский замешкался.

— Да. Я Гленн Колдер.

— Меня зовут Майк Уорд. Я купил у вас щенка кокер-спаниеля в начале лета. В подарок дочке на день рождения. Помните?

— Э… да! Конечно! — Гленн действительно вспомнил его. — Да! И как он?

— Отлично. Мы назвали его Бозо, потому что у него лапы похожи на клоунские ботинки — такие же большие, мягкие. Знаете, я никогда не думал, что у маленького щенка может быть такой зверский аппетит!

Гленн заставил себя рассмеяться. Он чувствовал, как на глаза давит от напряжения.

Майк Уорд помолчал, а затем сказал что-то своему напарнику, Гленн не расслышал, что именно. Напарник вернулся в машину и захлопнул дверь, и только после этого Гленн позволил себе вздохнуть.

— Так вы в норме, мистер Колдер? Я имею в виду… я знаю, что случилось с вашим сыном, и…

— Все нормально, — сказал Гленн. — Я просто сижу здесь. Просто размышляю. — Голова у него раскалывалась.

— Мы были здесь, когда все это произошло, — сказал Майк, — соболезную.

— Спасибо.

В памяти Гленна вновь всплыла та чудовищная сцена: он вспомнил, как оторвал взгляд от спортивного журнала и увидел Нила, спускающегося по алюминиевой лестнице у левого края бассейна, возле дальнего, самого глубокого конца. «Надеюсь, он будет вести себя осторожно», — забеспокоилась Линда и крикнула ему: «Будь осторожен!». Нил помахал в ответ и опустился в сверкающую голубую воду.

В тот день в бассейне было людно. Один из самых жарких дней лета.

Внезапно Линда отложила в сторону свою вышивку, на ее лицо упала тень от соломенной шляпы. И она произнесла слова, которые навсегда врезались ему в память: «Гленн! Я нигде не вижу Нила!»

В этот момент что-то в окружающем мире сломалось. Время исказилось, все пошло не так, и Гленн почувствовал весь ужас, который лежал так близко к поверхности.

Спасатели достали Нила из воды и начали делать ему искусственное дыхание, но он был уже мертв. Гленн точно знал это. Он умер. А когда тело Нила перевернули, все еще пытаясь вернуть его к жизни, Гленн увидел маленький фиолетовый синяк на шее сына. У самого основания черепа.

«Боже мой, — подумал Гленн, — что-то украло его жизнь».

Возможно, в тот самый момент он сошел с ума. Потому что он осмотрел поверхность воды и заметил кое-что очень странное.

Слева не было никакой алюминиевой лестницы, ведущей на глубину. Справа лестница была, а слева — нет.

— Он был молодчина, — сказал Гленн, обращаясь к полицейским. На лице его застыла улыбка, и он никак не мог от нее избавиться. — Мы с женой любили его. Очень любили.

— Что ж, сэр… Думаю, нам пора. С вами точно все в порядке? Вы… хм… вы ведь не пили?

— Нет. Трезв, как стеклышко. Не беспокойтесь обо мне, я уже собирался ехать домой. Я же не хочу расстраивать Линду, верно?

— Конечно, сэр. Берегите себя.

Машина дала задний ход, развернулась через всю парковку и поехала по направлению к дороге.

Голова болела адски. Гленн проглотил третью таблетку, глубоко вздохнул и подобрал с пола ножницы. Затем он вышел из машины, подошел к воротам и срезал с них цепь. Та с грохотом упала на бетон, ворота открылись.

Последняя преграда между ним и чудовищем из бассейна исчезла.

Он вернулся к машине, бросил ножницы на сиденье, скинул ботинки, снял носки и брюки. Всю одежду он побросал в одну кучу возле фургона, но рубашку в голубую полоску приберег. Эту рубашку ему подарил Нил. Затем он взял маску, ласты, дыхательную трубку, подошел к бассейну и сложил все снаряжение на скамейку. Капли дождя оставляли рябь на поверхности воды, а на дне бассейна были видны длинные темные тени плавательных дорожек — иногда здесь проходили местные состязания по плаванию. Дно было выложено керамической плиткой темно-синего, бледно-зеленого и голубого цвета.

Чудовище могло прятаться где угодно, для этого у него были тысячи возможностей, рассудил Гленн. Оно могло вытянуться вдоль плавательной дорожки, или слиться с одной из плиток на дне. Он посмотрел в дальний конец бассейна, где когда-то увидел фальшивую лестницу: чудовище могло принять вид лестницы, или замаскироваться под сток, или спрятаться в трубе, тихонько ожидая, пока какой-нибудь человек не подплывет достаточно близко. Да. У него тысяча обличий, цветов, уловок. Но пока вода не ушла в озеро, чудовище, убившее Нила, прячется здесь. Где-то здесь.

Он вернулся к машине, взял подводный фонарь и ружье. Смеркалось, и он зажег свет.

Он хотел, чтобы существо сразу заметило его, как только он нырнет в воду: фонарь будет для него приманкой, как неоновая вывеска над придорожным кафе.

Гленн сел на краю бассейна и надел ласты. Чтобы надеть маску, пришлось снять очки, и теперь все вокруг казалось размытым, но ничего лучше он придумать не мог. Он вставил в рот дыхательную трубку, взял фонарь в левую руку и медленно наклонился к воде.

«Я готов», — повторял он про себя. Он дрожал и не мог ничего с этим поделать. Бассейн не чистили уже две недели, вода была грязная, в ней плавали пустые банки из-под газировки, окурки, мертвые жуки. Мимо лица Гленна проплыл скелет сойки, и Гленн подумал, что, наверное, кто-то раздавил птицу.

Перевернувшись на живот, Гленн опустил голову в воду, оттолкнулся от края бассейна и с оглушительным всплеском нырнул. Он поплыл в сторону стока, направляя вперед луч света, освещая себе путь. Вода вокруг него была грязная, на дне скопился осадок. Вдруг что-то блеснуло в свете фонаря, и дрожащий от холода Гленн нагнулся, чтобы посмотреть, что это было. Предмет, лежащий на дне, оказался пивной банкой. Но чудовище по-прежнему могло скрываться где угодно. В чем угодно. Гленн высунул голову на поверхность, при этом из дыхательной трубки фонтанчиком брызнула вода, как у кита. Затем он продолжил медленно изучать бассейн, в ушах стучала кровь, а дыхание сквозь трубку звучало так, будто кто-то раздувал огромные кузнечные мехи. В какую-то секунду он ударился головой о противоположную стенку бассейна и поплыл в другом направлении, иногда делая рывок, взмахнув ластами.

«Ну же, черт тебя подери! — думал Гленн. — Я знаю, что ты здесь!»

Но в глубине не было никакого движения. Он посветил фонариком по сторонам, надеясь, что где-нибудь промелькнет тень.

«Я не спятил, — повторял он про себя. — Правда же, не спятил». У него снова заболела голова, а под маску начала просачиваться вода, скапливаясь прямо под носом. «Выходи и нападай, черт возьми! Я в твоей стихии, гадина! Ну же!»

Линда упрашивала его сходить к врачу в Бирмингеме. Говорила, что поедет вместе с ним, и что доктор его выслушает. Она говорила, что в бассейне нет никаких чудовищ. Откуда им там взяться?

Гленн знал, откуда. После смерти Нила он много читал и думал. Пересматривал подшивки «Вестника», искал любую информацию о бассейне парка Парнелл. Он выяснил, что за последние пять лет каждое лето в этом бассейне умирал как минимум один человек. До этого за восемь лет здесь не было ни одной жертвы — с того момента, как утонул старик, который уже однажды перенес инсульт.

Но ответ Гленн нашел в «Бирмингем Ньюс» шестилетней давности, в выпуске за десятое октября.

В статье под названием «Жителей района у озера пугает „яркий свет“».

Девятого октября несколько человек, живущих неподалеку от озера Логан Мартин, наблюдали в небе голубую светящуюся сферу. Она пронеслась по небу со звуком, который, по словам одного из очевидцев, был похож на «звук, с которым пар вырывается из трещины в батарее». Голубой свет исчез в водах озера, и в течение следующих нескольких недель на берегу то и дело находили мертвых рыб.

«Ты нашел трубы, ведущие в наш бассейн, так ведь?» — думал Гленн, исследуя серые глубины бассейна при свете фонаря. «Может быть, там, откуда ты родом, кругом одна вода, и ты не можешь находиться в другой среде. Может быть, для тебя высосать из человека жизнь так же быстро и легко, как для некоторых из нас раздавить муравья. Может быть, этим ты и питаешься. Но ей-богу, я пришел, чтобы убить тебя, и я найду тебя, даже если мне придется все тут…»

Что-то шевельнулось.

Внизу, под ногами. Возле стока. Тень… что-то непонятное.

Гленн не разглядел, что это было. Он просто почувствовал, как что-то медленно разматывается рядом с ним.

Одним движением большого пальца он снял ружье с предохранителя. Он не видел ничего, кроме плавающих вокруг мертвых жуков, когда у него из-под ног всплыл газетный лист, ударил его по лицу и снова медленно опустился на дно. Нервы Гленна были на пределе, и с весельем, граничащим с истерикой, он подумал, что это, должно быть, страница с некрологами.

Он опустился на дно.

Вокруг него сгустилась темнота. Готовясь к следующему движению, он пытался разглядеть что-нибудь в свете фонаря. Вода казалась густой и маслянистой, грязной. Погрузившись на самую глубину, он продолжал изучать дно. Вода мутнела из-за взмахов ластами, свет не пробивался сквозь эту грязь. Гленн оставался под водой так долго, как только мог. Когда он почувствовал, что легкие уже не выдерживают, он начал медленно подниматься вверх.

Когда он достиг поверхности, что-то схватило его за голову.

Это было что-то холодное, будто резиновое на ощупь, и Гленн знал — это хватка смерти. Он ничего не мог сделать, кричал прямо в дыхательную трубку, яростно отбивался и мельком увидел кусочек скользкой зеленой кожи. Маска сбилась набок из-за его лихорадочных движений, и под нее хлынула вода. Он ничего не видел, вода заполнила его ноздри, а существо обвивало его плечи. Вместо крика под водой раздавалось бульканье. Он схватил существо, сорвал его с себя и отчаянно отшвырнул в сторону.

Гленн рванул к краю бассейна, поднимая столбы брызг. Алюминиевая лестница была прямо напротив, и он потянулся к ней, чтобы подняться наверх.

«Нет!» — внезапно промелькнуло у него в мыслях. Он резко отпрянул назад, не успев дотронуться до металла — или того, что замаскировалось под металл. Так оно и убило Нила. Притворилось лестницей и схватило его, когда он спускался в воду, а потом затащило его на глубину и убило, а смеющиеся вокруг люди ничего не подозревали.

Он отплыл подальше от лестницы и ухватился за край бассейна. Его била сильная дрожь, из носа текла вода. Пока ноги оставались в воде, он был в опасности, поэтому он подтянул их к груди так быстро, что больно ударил себя коленом по подбородку. И только после этого он осмелился оглянуться и направить луч света на чудовище.

Примерно в десяти футах на волнах покачивался порванный детский надувной круг с головой морского конька. У него был ярко-красный улыбающийся рот.

Гленн рассмеялся, снова раздался плеск воды. «Герой, — подумал он. — Настоящий герой. О боже, видела бы это Линда! Детская игрушка напугала меня так, что я чуть не обделался». Смех становился все громче и отрывистее. Гленн смеялся до тех пор, пока не осознал, что правой рукой все еще держится за сточный желоб, а вокруг запястья у него намотана подводная маска.

В левой руке у него был фонарь.

Он выронил дыхательную трубку. И ружье.

Смех резко оборвался.

По спине пробежал холодок. Изогнувшись, Гленн увидел трубку в пяти-шести футах от себя. Ружье лежало на дне.

Он ни на секунду не задумался, что надо выбираться из бассейна. Тело сделало все инстинктивно: он подтянулся, упал на бетон, лег на живот и лежал так под дождем, дрожа от ужаса.

Без ружья у него нет шансов. «Можно взять ножницы», — подумал он. Отрезать гаду голову! Но нет, нет, для этого понадобятся две руки, а ему нужна одна свободная рука, чтобы держать фонарь. Он подумал, что придется вернуться в Бирмингем, купить еще одно ружье, но вдруг понял: если он сядет в машину и уедет из парка Парнелл, то начнет сожалеть об этом уже в пути, а голос Нила будет преследовать его: «Ты же знаешь, что я не утонул, ведь знаешь, папа? Ты же знаешь, я не…»

Он мог бы сесть в машину, уехать и никогда не возвращаться сюда. Последний день лета, утром откроют люк стока, чудовище окажется на свободе и спрячется в озере в ожидании нового сезона и новых жертв.

Он знал, что ему придется это сделать. Он должен это сделать. Должен. Он должен надеть маску, подобрать дыхательную трубку и нырнуть за ружьем. Он лежал, прижавшись щекой к бетону, и смотрел на темную воду. Сколько счастливых летних дней он провел в этом бассейне? В детстве он не мог дождаться открытия очередного сезона, когда можно будет вернуться сюда. Но теперь все изменилось. Абсолютно все, и назад дороги нет.

Нил мертв, убит чудовищем в этом бассейне. Гленн понимал, что часть его души умерла вместе с Нилом. Та часть души, для которой это место было воплощением беззаботной молодости, опорной точкой для приятных воспоминаний. А следующим летом чудовище вернется, чтобы убить еще чьи-нибудь мечты.

Он должен подобрать ружье. Другого выхода нет.

Ему потребовалось еще около минуты, чтобы тело, наконец, прислушалось к зову разума. По коже снова пробежал холод, когда он перевернулся и медленно, опасаясь поднять брызги, скользнул в воду. Он надел маску, осторожно дотянулся до трубки, пытаясь держаться как можно ближе к поверхности воды, вставил трубку в рот. В голове пронеслась мысль: что, если чудовище забралось в трубку? Тогда их обоих ждет неприятный сюрприз. Но трубка оставалась трубкой, даже после того как Гленн дунул в нее, избавляясь от остатков воды.

Если здесь вообще было чудовище. Эта мысль обожгла его. Если. В том-то и дело. «Что, если Линда была права? — спросил он сам себя. — Что, если здесь ничего нет, и я пришел сюда, чтобы просто мутить воду? Что, если все мои догадки неверны, и я на самом деле лишился рассудка? Нет, нет, я прав. Я знаю, что прав. Боже мой. Я просто не могу ошибаться».

Он глубоко вдохнул и с шумом выпустил воздух. Рваный зеленый надувной круг, казалось, медленно двигался по направлению к Гленну. Не стала ли шире улыбка на его морде? Не блеснули ли во рту зубы? Гленн смотрел, как круг покачивается на поверхности воды в свете фонаря, сделал еще один глубокий вдох и нырнул за ружьем.

От этого движения со дна снова поднялся мусор. Вода казалась живой: тут и там метались тени, когда он двигался ко дну, скользя животом по плиткам. В свете фонаря блеснула еще одна пивная банка, затем он увидел несколько монет, оставленных детьми, которые развлекались, ныряя за ними. На дне ему попалось что-то острое, и Гленн подумал, что это, должно быть, куриная кость: кто-то перебросил ее через забор. Он продолжал двигаться, медленно поворачивая фонарь из стороны в сторону.

Он проводил рукой по дну, поднимая облака грязи, и снова что-то блеснуло. Еще одна скомканная банка из-под пива… стоп, нет, это что-то другое. Его сердце замерло. Он смел рукой грязь с этого предмета и увидел ствол ружья. Схватил его правой рукой и мгновенно почувствовал облегчение. «Ну слава богу!» — подумал он. Теперь он снова чувствовал себя во всеоружии, перед ним опять сгустилась тень. Развернувшись, он посветил назад. Ничего. Абсолютно ничего. Справа от него со дна, будто скат, поднималась газетная страница, а слева в просвете между облаками грязи он разглядел сток. Он находился на глубине в двенадцать футов. На самой глубине, том самом месте, куда родители не пускали своих детей.

В трех футах от стока промелькнуло что-то еще. Что-то, от чего у Гленна перехватило дыхание, а из ноздрей вырвалась цепочка пузырьков воздуха.

В этот самый момент ружье в его руке — то, что он принял за ружье, — приняло свой настоящий облик, сбросило маскировку. Мертвенно бледные щупальца схватили Гленна за запястье, как только он разжал пальцы.

Гленн вскрикнул и из его рта вырвались пузыри, но он закрыл рот, прежде чем успел выпустить весь оставшийся в легких воздух. Гленн пытался вырваться из воды, но третье и четвертое щупальца — бледные, почти прозрачные, жесткие и натянутые, будто струны рояля, — обвились вокруг прутьев решетки стока и застыли намертво.

Гленн отчаянно сопротивлялся. Из призрачного тела чудовища показалась голова — треугольная, как у кобры, с единственным ярко-красным горящим глазом с золотистым зрачком. Под ним был маленький круглый рот с присосками, как у морской звезды. Рот быстро пульсировал и менял цвет с белого на красный.

Единственный глаз холодно и беспристрастно смотрел на Гленна. Внезапно шея существа удлинилась, и оно попыталось присосаться ртом к его шее.

Он знал, куда оно метит, и успел замахнуться для удара левой рукой за секунду до того, как оно достигнет своей цели. Существо впилось ему в плечо, как в горячем поцелуе, но через пару секунд с явным отвращением отпрянуло. Голова чудовища качалась вперед и назад, пока Гленн пытался защитить шею и позвоночник. Его легкие сжимались, в рот попала вода, трубка выпала изо рта. Вода стремительно наполняла маску, фонарь выскользнул из руки и лежал на дне, освещая клубы грязи, будто заходящее солнце в небе чужой планеты.

Голова существа дернулась вперед, направляя рот прямо на лоб Гленна. Он рванулся в сторону так далеко, как только мог, и существо присосалось к стеклу его маски. Гленн почувствовал, как щупальца обвились вокруг тела, сжали его, будто пытаясь сломать ребра и выжать из легких остатки воздуха. Левой рукой он закрыл шею под затылком. Глаз чудовища вращался в глазнице, пытаясь разглядеть то, чего оно так жаждало. Рот существа теперь был ярко-красным, и Гленн увидел глубоко внутри белого тела темно-красный сгусток, который пульсировал в том же ритме, что и рот чудовища.

«Его сердце, — понял он. — Сердце».

Кровь стучала у него в висках. Легкие сжимались, вот-вот готовые наполниться водой. Он посмотрел вниз, увидел в нескольких футах от себя настоящее ружье. У него не было ни секунды для колебаний, и он понимал, что умрет, если упустит этот шанс.

Он убрал руку с шеи и потянулся за ружьем, сердце стучало так, что казалось, будто голова вот-вот взорвется.

Голова существа резко приблизилась к нему. Присоски устремились к основанию черепа Гленна, и на секунду Гленн ощутил такую боль, будто его череп готов был расколоться на части, но за болью последовало онемение, будто вкололи обезболивающее, и Гленн почувствовал, что плывет куда-то — прямиком к смерти.

Но в руке у него все еще было ружье.

Чудовище дрожало от предвкушения. Между присосками показались крохотные игольчатые зубы, которые впились в плоть своей добычи и устремились к позвоночнику, к месту у основания черепа.

Какая-то часть души Гленна хотела сдаться. Плыть по течению и спать. Присоединиться к Нилу и остальным, к тем, кто когда-то уснул в этом бассейне. Это было бы так просто… Так просто…

Но та его часть, которая цеплялась за жизнь, за Линду, за мир за пределами этого бассейна, заставила его поднять ружье, направить его прямо в пульсирующее сердце чудовища и надавить на спусковой крючок.

Его пронзила острая боль, от которой в голове все прояснилось. Черное облако крови наполнило воду вокруг него. Гарпун пронзил тело существа, зацепив его собственное предплечье. Чудовище отпрянуло от его шеи, мотая головой с широко раскрытым от удивления глазом. Гленн увидел, что гарпун вошел прямо в сердце чудовищу — если, конечно, это было сердце — а затем, собрав остатки сил, отдернул руку. Гарпун вырвал сердце из извивающегося тела чудовища. Зрачок изменил цвет с золотого на черный, и искалеченное тело — желеобразная масса, распадающаяся на куски, — попыталось просочиться сквозь решетку стока.

Легкие Гленна расправились. Начали наполняться водой. Жадно загребая воду руками, одна из которых кровоточила, он устремился к поверхности. Поверхность была так далеко — ужасно далеко. Глубина поглотила его и не хотела отпускать. Он поднимался вверх, темнота не давала ему покоя, а в горле уже булькала вода.

Наконец, голова его появилась на поверхности, и, глубоко вдыхая ночной воздух, Гленн услышал собственный прерывистый крик — победный крик зверя.

Он не помнил, как добрался до края бассейна. Лестнице он больше не доверял. Несколько раз он пытался выбраться и падал обратно в воду. Он потерял много крови, а в легкие попала вода. Он не знал, как долго это продолжалось, но в конце концов ему удалось выбраться. Оказавшись на мокром бетоне, он лег на спину.

Чуть позже он услышал шипение.

С трудом подняв голову, он откашлялся, отхаркивая воду. На острие гарпуна с шипением испарялся кусок неземной плоти. Сердце чудовища съеживалось, пока не стало похоже на кусок угля и не рассыпалось черным пеплом. Ничего не осталось.

— Попался, — прошептал Гленн. — Попался!

Он еще долго лежал на спине, пока кровь продолжала вытекать из раны на его руке. Когда он снова открыл глаза, то увидел звезды.

* * *

— Какой-то псих вломился сюда сегодня ночью, — сказал один рабочий в спецодежде другому, прикуривая сигарету. — Утром в новостях показывали. Говорят, мужик захотел искупаться, вот и залез сюда. То-то цепь с ворот и срезана.

— Правда, что ли? О, господи. Джимми, мир совсем тронулся! — второй рабочий по имени Леон сидел на бетоне возле маленькой кирпичной пристройки, поворачивая железное колесо, при помощи которого открывался сток, и включая электрический насос. Они потратили целый час на то, чтобы очистить бассейн, прежде чем можно было открыть сток и сделать перерыв в работе. Пивные банки, мертвых жуков и прочий мусор, скопившийся на дне, они сложили в мешок. Теперь вода утекала, насос мерно и глухо стучал. Это было первое сентябрьское утро, и сквозь ветви деревьев парка Парнелл светило солнце.

— Некоторые люди просто тупые с рождения, — глубокомысленно кивая, сказал Джимми. — В новостях сказали, что он сам себя гарпуном проткнул. Чепуху какую-то молол, бормотал что-то, но полицейский, который его тут нашел, ничего не понял. Чокнутый, не иначе.

— Наверно, очень уж ему хотелось искупаться. Надеюсь, в психушке, куда его отправят, есть бассейн.

Оба рабочих сочли эту шутку очень смешной и расхохотались. Они все еще смеялись, когда электронасос издал протяжный стон и умолк.

— Ох, чтоб меня! — Джимми затушил сигарету о бетон и встал. — Мы, наверно, что-то пропустили! Сток, похоже, засорился. — Он подошел к кирпичной постройке и достал складной инструмент с длинной ручкой и металлическим крюком на конце. — Посмотрим, получится ли это вытащить. Если не получится, то кому-то по имени Леон придется искупаться.

— Эй, а почему я? Я купаюсь только в ванне.

Джимми подошел к бассейну, остановился возле трамплина, опустил инструмент в воду, раздвинул ручку и принялся шарить в стоке. В решетке стока он наткнулся на нечто, похожее на резину. Вытащив странный предмет на поверхность, он вытаращил глаза и уставился на то, что свисало с крюка.

Что бы это ни было, у него был… глаз.

— Иди… иди позови кого-нибудь, — с трудом сказал он Леону. — Быстро, зови кого-нибудь!

Леон побежал к телефону-автомату возле закрытого торгового киоска.

— Эй, Леон! — крикнул Джимми, и Леон остановился. — Скажи им, что я не знаю, что это такое… Но оно, кажись, мертвое! И скажи, что мы нашли это в глубоком конце бассейна!

Леон побежал звонить.

Электронасос вдруг снова заработал и продолжил откачивать воду в озеро со звуком, похожим на биение огромного сердца.

Перевод Анны Домниной

Александра Миронова «Легенда о Черном охотнике»

Много легенд ходит по свету, коротких и длинных, веселых и грустных, поучительных и развлекательных. Но старинный рассказ об обитателе Черного Леса знает не всякий. И не каждому суждено его узнать. Ибо эта история обладает одним интересным свойством: «рассказывается она лишь в нашей деревне, либо о ней».

DARKER. № 11 ноябрь 2014

Черный охотник — старинная легенда моей родной деревушки, спрятанной в лесистых горах. Здешний народ, многие века живущий среди мрачных боров и угрюмых скал измыслил множество поражающих воображение историй, но эта выделяется среди них, во-первых, невероятной точностью деталей в сочетании с практически полным отсутствием иных вариантов, отличных от основного (что, как знает любой внимательный слушатель, необычно для деревенских легенд, в каждом доме обретающих какие-то новые детали). Вторым ярким отличием является явное влияние событий, описываемых в истории, на повседневную жизнь деревни: традиционная ограда вокруг поселения со стороны Черного леса превращается в непреодолимый частокол, который неизменно содержится в отличном состоянии; никто, даже самые отъявленные сорвиголовы, не рискнет оказаться по ту сторону, в виду мрачных темных деревьев, после захода солнца, а каждое утро первый луч солнца встречается единственным ударом колокола, и лишь после того, как чистый одинокий звук этот разнесется по округе, начинается привычная повседневная суета. Как будто в страхе замерев на целую ночь, люди вздыхают с облегчением и с еще большей радостью встречают рассвет после ужаса ушедшей тьмы.

И еще одно необычное качество данной истории — рассказывается она лишь в нашей деревне, либо о ней.

Легенда говорит, что некогда в Черном Лесу обитала ужасная сила, являвшаяся в образе чудовищного Черного Охотника, существа, что некогда, возможно, и было человеком, но, то ли за какие-то грехи свои, то ли просто из-за несчастной случайности подпав под действие злых чар, теперь было обречено скитаться по горам в виде отвратительного разлагающегося трупа. Кем был он когда-то и как выглядел, никто не знал, а те немногие, кто сумел пережить встречу с ним, потом долго еще не были способны говорить связно, а когда приходили в себя, то имели очень мало желания рассказывать об этом кому-либо. Так что молва, лишь в очень малой степени, как я полагаю, основываясь на воспоминаниях таких «очевидцев», описывала Охотника как скелет человека, при жизни обладавшего, вероятно, необычайно высоким ростом и могучим телосложением, покрытый лохмотьями плоти и одежд, и двигавшийся, несмотря на отсутствие каких-либо мышц и связок, необычайно ловко и скоро, так что даже самая быстрая лошадь не спасла бы своего седока. В пустых глазницах гнилого черепа якобы пылало адское пламя, а когда Охотник, настигая свою жертву, начинал зловеще хохотать, зубы его клацали и ужасающе скрежетали друг о друга. Ни одно живое существо не выносило присутствия этого отвратительного монстра — воронов не привлекал запах человеческих останков, волки не бежали следом, чтобы поживиться плодами его охоты, птицы, трепеща, застывали в своих гнездах, и всякая тварь Божия замирала при его приближении. Сопровождал его лишь громадный пес — такой же гниющий остов, как и он сам. Говорили, что это посланник адских сил, знак договора злого человека с самим Нечистым.

Итак, многие годы мучило это чудовище местных обитателей. Не было в селе такой семьи, где Лес не прибрал бы кого-то — сына ли, дочь, брата или сестру, мужа, мать или отца, а то скотину или верного пса. Всякий, до заката не вернувшийся под родной кров, оплакивался как покойник, и возвращение его было чудом, свершившимся лишь по великой милости господней. Молодого ли, старого ли, чистого душой или отягощенного многими грехами — без разбору карал Охотник, и никто не знал, когда раздастся у него за спиной леденящий клацающий смех.

Спасением было переждать темноту под охраной дома — и закон гостеприимства в моих краях по сей день предписывает впустить всякого путника, чтобы даже душа, много имеющая греха перед Господом, не осталась бы во тьме. И люди замирали за закрытыми ставнями, не смея выглянуть наружу, ни даже помыслить о том, что скрывается за ними. Многие слышали, как скрипят и стонут деревья, а порой раздавался вой и скрежет, и тогда все принимались молиться, считая, что это Охотник настиг какого-то путника.

Местный священник, не в пример многим своим собратьям, спешившим все народные страхи назвать суевериями, а то и ересью, может, искренне веруя в неисповедимость путей Господних, а то и пострадав как-либо от Охотника, всей душой стремился помочь прихожанам. Не было случая, чтобы отказал он в освящении дома, рядом с которым, мнилось, прошла адова тварь. Порой всю ночь он бодрствовал с теми, чьи родные по несчастию оказались вдали от деревни, и молился о безопасном пути и ночлеге для них. Любую работу он благословлял охотно, если его о том просили, но когда шли мужчины чинить частокол, что смотрел на Черный Лес, приходил непременно в облачении, с текстами, свечами и курильницами и освящал всех присутствующих, и инструмент, и дерево, которым чинили. Он же повелел, чтобы непременно ночью дежурил кто-то на колокольне и с восходом солнца извещал людей о том, что кончилось время страха, и злые силы до поры не властны над миром.

Но как бы ни были ужасны происки Нечистого, в ненависти своей ко всем Божьим творениям желающего извести всякую жизнь на земле, милостию Господней человек, и всякий зверь, и гад — всякий по-своему восхваляет Создателя. Так и в деревне, пусть и дрожали в темноте перед порождением преисподней, днем продолжали дела как ни в чем ни бывало. Рождались и помирали, росли и женились, воспитывали детей, ходили за скотиной, ратовали об урожае. Были и праздники не хуже, чем у прочих, с музыкой, и плясками, и песнями, и каждый доставал лучший наряд, а церковь и дома украшали цветами, лентами и пестрыми тканями. И свадьбы справляли, и детей крестили, и ушедших провожали как положено.

И вот так случилось, что поехали деревенские люди на ярмарку в соседний город, и там одному парню глянулась девушка из местных. Не долго думая, их родители сговорили свадьбу — да и что дело тянуть, коли и он работящий и собой хорош, и она рукодельница, да и красавица, каких поискать, и статью, и скромностью, и нравом вышла. Выбрали день, пригласили гостей, собрали праздник такой, что, глядишь, все селение радовалось — и вот, с утра пораньше пышная кавалькада с невестой и ее отцом отправилась в дом к жениху. Ничего не пожалел старик-вдовец для своей единственной дочери, так что такого пышного шествия давно не видели не то, что в окрестных деревнях, но и в самом городе, — да что там, и долго после того никто не мог похвалиться такими красивыми одеждами, статными конями, золотыми украшениями и каменьями, и цветами, чтоб всю дорогу до ворот сыпали под ноги идущим. Невеста же сияла так, будто солнце подарило ей свой луч, чтобы вплести в косы, луна дала света на одеяние, а реки осыпали его жемчугом.

Так двигались они, и дорога их проходила через Черный Лес, но никто не боялся его, ибо не имели темные силы власти среди ясного дня, а солнце и человеческая радость сделали все вокруг приветливым и радостным. Увы! Позавидовал, небось, Нечистый тому, что всеми его стараниями не извести род людской, что смеются онинесмотря на все беды, насылаемые им. Собрались вдруг тучи, поднялся ветер такой, что разметал всю кавалькаду, и раздался среди потемневших деревьев страшный хохот Черного Охотника и вой его пса. Когда же испуганные всадники выбрались из леса к селу, увидели, что невесты не было больше с ними. Счастье ли или непорочная чистота ее привлекли злобного духа, но не смогли найти девицу, сколько ни искали и звали. К ночи на людей вместе с тьмой опустилось черное отчаяние, а с колоколом выйдя из домов, увидали на ветвях за частоколом белое сияние. Бросились смотреть, и нашли невесту, во всем убранстве, как была, — ни одна волосинка не потревожена, ни единая жемчужинка не оторвана, — хладной и тихой. Увидавши это, отец ее на месте пал замертво, а несчастный жених, помутившись разумом, бросился в лес, так что никто его остановить не успел.

Были вместо большой радости горькие слезы. Невесту и отца ее схоронили рядом с той церковью, где должна она была обвенчаться и принять счастливые обеты, жениха же, который так и не вернулся до ночи, тоже сказали мертвым и оплакали наравне с ними.

Прошел с той поры не месяц, а может, целый год, и вот как-то ночью налетела страшная буря, и до самого восхода из Черного Леса неслись грохот, и скрежет, и вой адских гончих. Ни в одном доме люди не сомкнули глаз и молились, а священник со служками просили у Господа милости для грешных смертных. А на закате следующего дня вышло из лесу мрачное видение, — жених, что почитался мертвым, и пошел к селению, да только дойдя до той земли, что святил деревенской поп, встал как вкопанный — и хочет идти, да не может двинуться. А люди, что хотели встречать его, чудом спасенного, ближе подойдя, увидали, что одежда на нем та же, что была к свадьбе пошита, и лицом он не изменился за весь срок, но бледен стал как утопленник, а в глазах его полыхает подземный злой огонь; сквозь прорехи в кафтане видны на теле страшные раны, но не видно крови, и по левую руку его стоит огромный пес с пастью, алой как адское пламя.

Не решился никто подойти ближе к незваному гостю, ни окликнуть его, хотя много было среди них тех, кто любил когда-то пропавшего юношу и оплакивал его всем сердцем. Призвали священника, чтобы отогнал он тот нечистый призрак. Явился тот в облачении, неся свечу и Святую Библию, и смело вышел к стоявшему поодаль юноше. Как только стал он подходить, увидели все, как затрепетал пришелец, а пес рядом с ним зарычал страшно и оскалил пасть, слюна его, падая на землю, дымилась серой, а из-под когтей, рывших землю, вырывалось пламя. Присел зверь и вот-вот прыгнет на священника, но тот не обратился вспять, а громко возвестил имена священной Троицы и сотворил крестное знамение — и тут же пес пропал, а несчастный юноша пал на колени, разрыдался и, обретя божиим промыслом голос, рассказал обо всем, что с ним случилось.

Увидев свою возлюбленную мертвой, бросился он в лес, в отчаянии призывая злобный дух, чтобы тот лишил жизни и его, а не оставлял на этом свете для слез и сетований. Ночь пришла, но даже тогда не явился Охотник, как будто безумие юноши охраняло его от слуги Нечистого. Долгое время скитался так несчастный, то падая, то подымаясь вновь, призывая то милость небес, то адское пламя на свою голову, но так и не нашел лесного демона. Однажды, очнувшись, понял он, что не видит более ни солнца, ни звезд, ни самого леса, а раны, что нанесли ему ветки и корни растений, — а то и он сам, — не болят и не кровоточат более. Вокруг юноши клубился черный туман, как будто сгорел весь мир, и дым окутал его. Оглянувшись, увидел он рядом с собой громадного пса с горящими глазами, который сидел будто ожидая приказания, а вдалеке увидал проклятого Охотника. Вскричав, бросился он вдогонку, и пес бежал с ним, и вскоре настигли они Охотника и его костяную собаку. И бросился тут человек на противника своего, а подле яростно сцепились псы, и в схватке слышал юноша их громкий лай и рычание. В конце концов одолел он своего врага и расколол его мерзкий череп о камень, а пес его переломил хребет псу Охотника, и те с жутким воем провалились под землю, а вокруг прояснилось, так что увидел юноша, что уже сумерки, а он стоит один посреди Черного Леса. Места были ему знакомые, так пошел он к селению, а пес неотступно следовал за ним.

Сказав все это, вновь опустился несчастный не колени, и святой отец сотворил над ним крестное знамение и призвал Господа. И как совершил он это трижды, упал юноша мертвым, но не было на нем ни ран, ни следов на одежде, а на лице написан был такой покой и умиротворение, будто спал он и видел сладчайший сон.

После этого жители не боялись больше, подошли и подняли покойного, после чего похоронили его рядом с невестой и с отцом ее со всеми полагающимися обрядами, и оплакали, и помянули их как положено. А святого отца после того почитали еще больше прежнего, и те, кто раньше не соблюдали святых дней, стали ходить к службе, и молиться, и жертвовать на богоугодные дела. Ибо говорили, что кабы испугался он, и отступился, и не совершил бы креста над явившимся женихом, стал бы тот проклятым заместо сгинувшего Черного Охотника, да еще и пострашнее!

© Александра Миронова, 2014

Стефан Грабинский «Безумная усадьба»

Существует теория о том, что в определенных местах обязаны произойти определенные события. У этих мест особый характер, особая природа. Душа. И они могут влиять на нашу судьбу. Скептику в это сложно поверить, зато очень легко проверить. Так и получилось, когда вдовец с двумя детьми в качестве эксперимента решил поселиться в одной заброшенной усадьбе…

Впервые на русском — рассказ классика польской литературы.

DARKER. № 11 ноябрь 2014

STEFAN GRABINSKI, “SZALONA ZAGRODA”, 1908

Стою в солнечных отблесках, утопаю в кровавых струях — а ветры надо мной так грустят, а ветры так жалобно плачут над головой…

Смотрю в пустую, широкую степь, смотрю в степь, поросшую сорной травой — а вóроны горюют надо мной, а вóроны надо мной так рыдают…

Одинокий стою в руинах, бездомный, бездетный отец — а горе тащится по развалинам, а горе волочится по обломкам…

На горизонте тучи замерли, на небосклоне тучи остановились — дым набросил пелену на глаза, сажа проникает и врезается в горло…

Вчера вернулся из учреждения: уже не опасен. Пусть будет так. Только клянусь, что любой на моем месте при подобных обстоятельствах оказался бы, в конце концов, там же, где и я…

Я не больной и никогда им не был — даже тогда… да… даже тогда. То, что совершил, возникло не из-за какого-то психического отклонения, а было неизбежностью, каковой являются проявления стихий, как жизнь и смерть — возникло из окружения с непоколебимой очевидностью. Я не психопат и никогда им не был!

Зато был законченным скептиком, не придерживался ни одной концепции или доктрины — никогда не был подвержен внушению. Мой приятель К., которого я считал очень суеверным человеком, был моей полной противоположностью. Его странные, подчас безумные взгляды и теории вызывали во мне резкое неприятие, а отсюда постоянные споры, неоднократно заканчивающиеся разрывом наших взаимоотношений на длительное время. А все-таки, мне кажется, что не во всем он ошибался. По крайней мере, одно из его убеждений фатальным образом отразилось на мне. Может, потому я, собственно, так ожесточенно против него выступал, как будто предчувствуя, что оно послужит в качестве откровения.

К. утверждал, что в определенных местах должны произойти определенные вещи; другими словами, есть определенные места, характер, природа и душа которых ожидает свершения событий, происшествий, связанных с ними. Называл это «стилистическим следствием», хотя я во всем этом ощущал пантеистический[235] элемент. Что-то еще под этим подразумевал, но я не соглашался с суждением подобного рода, избегая даже малейшей тени таинственности.

И все-таки эта мысль не давала мне покоя, а желание доказательства ее необоснованности мучило меня даже после расставания с К., с которым уже больше не встречался ни разу в жизни. Вскоре представилась возможность удовлетворить мое любопытство. Свершилось… и вышел оттуда, на моем тридцатом году жизни, поседевшим как старик и сломленным навсегда. Волосы встают дыбом от воспоминания той ужасной, незабываемой минуты, которая полностью уничтожила меня.

И не знаю, почему еще живу, и для чего, и как вообще могу жить после этого. Ведь в покаяние не верю; впрочем, не чувствую себя виновным…

Хоть заходит кровавое солнце и обливает пурпуром мою голову — не чувствую себя палачом…

Только слишком долгая агония сверх всякой меры терзает меня.

Хоть от воспоминания ужас сковывает сердце леденящей стужей, а мысли наполнены кровавыми видениями — у меня чистый лоб и мертвенно бледные руки…

Только чересчур затягивается мой исход, и я слишком ясно все понимаю, слишком быстро… Как-то удивительно обострилось мое внимание. Я холоден как сталь, и как сталь врезаюсь в свои собственные артерии…

А солнце играет, а солнце брызжет пурпуром…

Истекаю кровью, сердечной кровью…

Был отцом двух деток, наших бедных деток. Агнесс любила их до безумия, наверное, больше чем меня. И оставила их преждевременно. Умерла через несколько лет после рождения младшей девочки.

Моя Агнесс! Моя милая Агнесс…

Эта смерть сильно потрясла меня. Размеренный образ жизни не принес мне душевного покоя, и я начал путешествовать вместе с детьми, которые в то время были для меня единственной опорой. Чтобы отвлечь мысли от скорбных воспоминаний, я много читал, поочередно переключаясь на самые разнообразные темы, от наиболее разнузданных и жестоких до полных символики и мистицизма. При этом не забывал о К. и его теориях.

Однажды мы остановились в городе * с намерением провести здесь осенние месяцы. Сам город с богатой культурной жизнью, схожий со столицей, для меня был чрезвычайно привлекателен, в первую очередь из-за своих прекрасных окрестностей.

К одной из них в ясное августовское воскресенье я отправился вместе с детьми на извозчике. Оказавшись за пределами города, наш транспорт проехал среди двух рядов тополей, пересек железнодорожный путь и помчался среди полей. Мы были уже в полумиле за городом, как вдруг по правой стороне дороги, немного в глубине, на пустыре, мое внимание привлекла достаточно странная, на первый взгляд, постройка, одиноко возвышающаяся среди запущенного сада и совершенно нежилая. Остановил извозчика и сам пошел осматривать строение.

Когда, заинтригованный, я начал рассматривать детали, внезапно из-за груды развалин перед хатой выскользнула сухопарая старуха и, со страхом бросившись ко мне, шепнула:

— Пан, покиньте этот дом пока не поздно, покиньте, если вам Бог и душа милы!

После чего поспешно отскочила в сторону и исчезла в бурьянах.

Это происшествие только усилило мое любопытство и подстегнуло желание разрешения загадки, если здесь вообще можно было говорить о чем-либо подобном. По возвращению домой у меня был уже готовый план: решил немедленно переехать в опустевшую усадьбу. Она показалась мне как будто бы созданной для проверки умозаключений моего эксцентричного приятеля; если они имели какое-либо право на существование, то должны были здесь проявиться. Меня поразила именно та сцена у лачуги, а также некоторые особенности места, соответствующие услышанному когда-то от К.

Что касается скептицизма, то он ничуть не уменьшился; я постоянно соблюдал холодную сдержанность исследователя-маловера. Позже из наблюдателя я превратился в участника, но это произошло потом и без моего осознания.

А пока что соблазн был настолько велик, что устоять против него было невозможно, и на следующий день, снаряженный всем необходимым, я переехал с детьми в уединенную усадьбу. С самого начала меня удивило следующее обстоятельство: когда я хотел договориться с сельской общиной по поводу найма дома, то у меня в этом деле не возникло ни малейших трудностей или препятствий, и мне разрешили поселиться в нем за смехотворно низкую цену. Я имел полную свободу и не опасался наблюдений со стороны села, ведь люди дальней дорогой обходили мою усадьбу, да я и сам неоднократно замечал, как они, проходя мимо, суеверно крестились. Таким образом, целыми неделями я не видел ни души, разве что кто-нибудь проезжал по дороге, однако это случалось крайне редко, так как движение на этой линии несколько лет назад заметно ослабло и перенеслось на пару верст западнее.

Начал вести наблюдение.

Прежде всего, удивляла сама усадьба. Ее строения с виду ничем особым не отличались от обычных домов, которые можно встретить в предместьях или придорожных постоялых дворах, но все же…

Вследствие особого сочетания пропорций, казалось, что она все больше сужалась к низу — так, что основание по сравнению с верхом было поразительно небольшим; крыша с ее чердачной частью практически придавливала фундамент. Это строение можно было сравнить с болезненно развитым человеческим организмом, который сгибается под тяжестью аномально развитой головы.

Эта конструкция придавала дому характер чего-то жестокого, какого-то издевательства сильного над слабым.

Никогда не мог понять, как было воздвигнуто и устояло строение подобного рода.

Аналогичное впечатление по отношению к стенам создавали исчезающие в них маленькие окна; втиснутые в толстые стены, они практически терялись в их ужасных объятьях.

По крайней мере, так это выглядело снаружи, хотя, как я со временем убедился, в сущности, они не были такими узкими, а пропускали столько же света, сколько при обычных условиях значительно бóльшие окна.

К тому же, хищный вид имела и сама лачуга, облепленная множеством выбоин и дыр; торчащие из них кирпичи как будто бы покрывали кладку прыщами запекшейся сукровицы, которая забрызгивала все стены.

Не менее отвратительно было и внутри. Хата, состоящая из трех комнат, была вся в щелях и трещинах, через которые свободно проникал ветер, залетал в полуразрушенный очаг, подхватывал остатки пепла и завывал в дымоходе.

Однако самой странной оказалась угловая комната, в которой я преимущественно и находился.

Лишайники разрослись на одной из ее стен, на местах обвалившейся штукатурки, и образовали загадочную фигуру.

Сразу не мог ее как следует истолковать. Поэтому постепенно перерисовал на бумагу — и вот, передо мной возникло достаточно странное изображение или, скорее, его фрагмент.

У основания стены, чуть выше пола, отпечатывались контуры детских ног; одна из них, согнутая в колене, опиралась концом ступни о другую, неподвижно протянутую к земле. Туловище, откинутое назад, доходило примерно до груди — остальное отсутствовало.

Маленькие, слабые ручки были подняты вверх в тщетной попытке защититься.

От фигуры, вероятно, изображавшей маленького мальчика, веяло мертвящим холодом.

Чуть выше в направлении отсутствующей головы тянулись две руки, которые судорожно сжимались вокруг неизвестно чего; пространство между пальцами было пустым. Однако они принадлежали кому-то другому: были значительно больше и мускулистее. Кому — изображение не указывало, так как обрывалось чуть ниже локтя и терялось где-то на белом фоне стены.

Это изображение, как и вся комната, в солнечные дни было по-особому освещено. Лучи, проникая через окна, преломлялись таким образом, что свет, расщепляясь на кровавые окружности, омывал один из столбов перекрытия; тогда казалось, что с него стекают крупные капли крови и собираются внизу в лужу.

Объяснял это не слишком приятное явление законами оптики и особым химическим составом стекла в рамах, впрочем, оно было светлым и кристально прозрачным.

Исследовав само жилище, перешел в сад или огород, который составлял с ним единое, неразрывное и стилистическое целое.

Сад был очень старым и запущенным. Расплодившиеся с давних пор заросли окружали его снаружи плотной живой изгородью, ревниво охраняя внутренние тайны. Среди болезненно разросшихся трав и дурмана гнили стройные, преждевременно зачахшие стволы молодых деревец. Их повалили не ветры, которые сюда не задували, а медленное, разъедающее высасывание их живительных соков старшими деревьями. Они иссохли как скелеты с листьями в чахоточных брызгах. Другие, которых еще не оплели щупальца гигантов, тихо погибали в тени, заглушенные их брутальной гипертрофией.

В одном месте выглянула из-за плеч соседнего дуба молодая ольха и с освободительной тоской тянулась к солнцу; тогда тот настиг ее своей мускулистой ветвью, впился в еще мягкую сердцевину и пронзил насквозь; клочьями обвисли выползшие наружу «нервы», в резкой судороге извились волокна и годичные кольца. С той поры начала усыхать…

В другом месте губчатые трутовики ядовитыми поцелуями облепили молодую поросль и с остервенением впитывали ее соки. Какие-то мерзкие, налитые кровью паразиты оплетали молоденькие стволы и душили их. Буйные заросли яворов напирали всем своим весом на едва выросшие саженцы и придавливали их к земле; под чрезмерным натиском те печально изгибались к почве или вырождались в уродливо-смешных карликов…

В саду никогда не бывало тихо. Постоянно доносились какие-то писки, ежедневно его сотрясали стоны. Отчего-то сами не свои птицы раздраженно голосили по кустам, блуждали по ветвям, забивались в дупла. Иногда начиналась адская погоня по всему саду и воцарялась ужасная битва не на жизнь, а на смерть. Это родители преследовали своих питомцев; бедные, неокрепшие, непривыкшие к полету птенцы бились в беспомощном усилии о стволы деревьев, ломали крылья, раздирали перья, пока обессилевшие, окровавленные не падали на землю; тогда преследователи били сверху клювами так долго, что от растерзанных останков не оставалось и следа.

Этот странный сад пронизывал инстинктивным страхом моих детей, поэтому они избегали его, ограничиваясь игрой перед домом. Я же, напротив — почти из него не выходил, изучая его дегенеративные симптомы, проникая все глубже в его тайники. И не знаю, как легкомысленно дал себя вовлечь в заколдованный круг, впутать во тьму преступления и безумия. Того духовного процесса, который во мне протекал, я не мог видеть — все произошло практически бессознательно. Лишь теперь, путем непонятного для меня анамнеза[236], открываю для себя его тончайшие стадии.

Сначала атмосфера усадьбы и ее окружения была встречена мной следующим образом: если бы не желание выяснить правду, то с удовольствием бы ее покинул. По прошествии некоторого времени я привык к окружению, оно даже сделалось мне необходимым: я стал здесь «своим». Место начало переиначивать меня на свой лад, я покорился закону, который назвал бы психической мимикрией[237] — переродился до основания. Позволил себя ожесточить.

Через некоторое время я стал испытывать симпатию к атмосфере насилия и жестокости, которая царила в усадьбе. Я сам стал злым и жестоким. С удовольствием, достойным негодяя, я помогал птицам истреблять потомство, деревьям издеваться над порослью. В то время человеческий разум ужасающим образом притупился и превратился в желание бессмысленного уничтожения.

Так проходили месяцы, а мое бешенство только возрастало и то и дело приобретало более разнузданные формы. Однако вместе со мной и все окружение как бы «прогрессировало» в безумии, будто бы ожидало близкой развязки. Да я и сам должен был это предчувствовать, ведь припоминаю, как под конец целыми часами всматривался в химерический фрагмент на стене, ища в его заполнении ключ к загадке. Ибо, в конце концов, я знал лишь то, что должен был что-то разрешить, что-то выяснить — в том, что со мной происходило, не отдавал себе отчета.

Параллельно с этими симптомами дико изменилось мое отношение к детям. Не могу сказать, что я перестал их любить — наоборот; но эта любовь превратилась во что-то чудовищное, в наслаждение от издевательства над объектом своих чувств: я начал бить своих детей.

Исполненные страхом, удивленные суровостью до сих пор доброго отца, они убегали от меня, прячась по углам. Помню те бедные, светлые глазки, залитые слезами, с тихим укором внутри. Однажды очнулся. Это случилось, когда мой маленький, мой бедный сынок среди ударов, запинаясь, произнес:

— Папа… зачем ты меня бьешь?

Я расплакался, но на следующий день все повторилось вновь…

Однажды я стал более спокойным, нежели прежде, и как будто бы обновленным после долгого лихорадочного сна. Ясно осознал положение; оставаться дольше в этой глуши было бы делом опасным. Поэтому решил завтра же покинуть усадьбу навсегда, отказываясь от дальнейших исследований. Это был последний порыв воли.

В тот вечер накануне отъезда я сидел с детьми в комнате, втроем мы с задумчивостью смотрели сквозь окна на закат, который стелился по пашням.

Он был кровавым и печальным. Медные полосы осеннего света лежали на полях в скорбной агонии, холодные, взволнованные прохладой ночи, беспомощные…

В саду вдруг стало тихо, сонно шелестели ясени, стрекотали сверчки… Мир затаил дыхание. Минута напряжения.

Ленивым полуоборотом перевожу взгляд на каприз стены.

— Это следует заполнить… заполнить…

Меня охватывает нежность. Я добр и полон слез.

— Ежи! Поди сюда, дитя!

Садится мне на колени, доверчивый, милый… Должен был почувствовать искренность в голосе… Мои руки гладят светлую головку сына, постепенно обнимая шею…

— Папа!.. Не обнимай так сильно! Па-а-ап…

Захрипел…

Второй ребенок, охваченный ужасом, быстро бежит к дверям…

— Убежит!..

Бросаю труп Ежи, догоняю дочь и одним ударом разбиваю ее голову о балку…

Кровь смешалась с пурпуром солнца.

Тупо смотрю под стену, где лежит мой сын: кажется, прильнул к изображению и заполнил его с невероятной точностью; ни на волосок не вышел за линию.

А в руках, уже не зажатых больше вокруг пустоты, а душащих его шею, я узнал… свои собственные…

Караван иллюзорных мыслей пронесся со свистом, со скрежетом мертвых костей и исчез в снежном вихре…

Тайна усадьбы была разгадана.

Перевод Юрия Боева

Адам Нэвилл «Предки»

Если въезжаете с маленькой дочкой в дом с богатой историей, то приглядывайте за своей малышкой получше. Мало ли кто еще может жить под одной крышей с вами. И мало ли каких ваша кроха заведет друзей…

Если в предыдущем рассказе Адама Нэвилла «Кукольные ладошки» мы посетили Брюгге, то на сей раз заберемся и вовсе в далекую дождливую Японию. Поверьте, в Стране восходящего солнца хватает и тьмы…

Впервые на русском.

DARKER. № 12 декабрь 2014

ADAM NEVILL, “THE ANCESTORS”, 2009

За стенами нового дома вечно льет дождь. Со второго этажа звук такой, будто много-много маленьких ручонок кидают камушки в остроконечную крышу. А играть на улице нам нельзя, так что мы сидим внутри и возимся с игрушками. Они принадлежат Махо, но она охотно со мной делится. Мои родители так и не узнали про Махо, но она моя лучшая подруга и тоже живет в этом доме. И уже очень давно.

Раньше, когда моя мама поднималась наверх, чтобы разложить выстиранную одежду по ящикам комода, или папа стучал в дверь и звал меня обедать, Махо пряталась. И дожидалась у меня в комнате, когда я снова смогу поиграть с ее игрушками. Еще Махо спит в моей кровати, каждую ночь. Мне хотелось бы такие волосы, как у нее. Они длинные, шелковистые и густые. Когда она обвивает меня руками и прижимает к себе, я утопаю в ее волосах. Они забиваются мне в подмышки, оплетают шею, они такие теплые, что мне не надо одеяла. По-моему, ее волосы на ощупь как черный мех. Она задергивает ими лицо, как большими шторами, так что я вижу только ее мелкие квадратные зубки. «Как ты видишь сквозь свои волосы, Махо?» — спросила я однажды. Они такие смешные. Но Махо только хихикнула в ответ. И игрушкам тоже нравится трогать ее волосы своими крохотными пальчиками. Они стоят на кровати, покачиваются и трогают их.

Днем игрушки почти ничего не делают, но мы все равно ходим и ищем их по пустым комнатам и секретным местам, которых мои мама с папой никогда не замечали. Когда нам попадаются игрушки, сидящие в углу или застывшие стоя, как будто они танцевали на своих маленьких ножках и внезапно замерли, мы с ними разговариваем. Игрушки просто слушают. Они слышат все, что им говоришь. Иногда они улыбаются.

Зато по ночам они-то в основном и устраивают игры. Им всегда есть что показать нам. Новые трюки, танцы вокруг кровати. Стоит мне заснуть, их твердые пальчики касаются моего лица. А в ушах холодное дыхание: они говорят «Привет, привет», пока я не просыпаюсь. Сначала меня пугало, что маленькие фигурки лазают по мне, цепляются за простыни. Я убегала и забиралась в постель к маме с папой. Но Махо сказала, что игрушки просто хотят подружиться со мной. И еще она говорит, что когда у тебя так много друзей, то ни мама, ни папа не нужны. Мне кажется, она права. Родители ничего не понимают. Они все время думают о других вещах. И поэтому для игр оказались не нужны.

​​Махо рассказала мне, что когда другие дети, жившие здесь, вырастали и уезжали, то после них оставались все их игрушки. А дом старый, поэтому игрушек очень много. Махо тоже осталась. Не бросила своих друзей. В отличие от меня, когда мы сюда переехали. Я сказала Махо, что это родители заставили меня переехать. «Понимаешь, — ответила она, — родители ничего не понимают в друзьях. И того, как сильно мы их любим. И как для нас важны наши секретные места. Их нельзя бросать только потому, что папа нашел новую работу или заболел. Так нечестно. Кто сказал, что надо все менять и переезжать куда-то, если тебе хорошо там, где ты сейчас?»

А я переезжать не хотела. И боялась новой школы. Но с тех пор как я подружилась с Махо, все стало не так уж плохо. Теперь мне тут нравится, и я никогда не пойду в эту школу. Махо знает, как этого избежать. Скоро она покажет мне, и игрушки помогут.

​А игрушек очень-очень много. Мы натыкаемся на них везде: под лестницей и под кроватями, на дне сундуков и за дверьми, на чердаке и во всяких дырках, они оттуда смотрят на нас. Никогда не знаешь, где они появятся. Обычно приходится ждать, пока они сами к тебе не подойдут. Иногда слышно только, как они слоняются туда-сюда. Мама думала, что у нас в доме мыши, и папа расставил мышеловки на кухне и в подвале. Когда Махо потом привела меня к ним, то очень злилась. Игрушки не едят цветных зернышек, говорила она, показывая на отравленный овес, но иногда танцуют совсем рядом с ловушками и попадаются. Нам два раза пришлось спасать их ближе к утру. В кладовке зажало куколку с фарфоровым лицом. Она верещала, а одну из ее длинных, тонких, мохнатых от черных волосков ручонок переломило пополам. Мы ее освободили, Махо подняла куклу и поцеловала в холодное личико, а потом отпустила, но кукла шмыгнула за какие-то бутыли и не показывалась три ночи. А у одного старенького, с черным лицом и белой бородой, раздробило розовый хвостик — в подвале, возле совка со шваброй. Очутившись на свободе, он показал мне острые как иглы зубки и уполз.

Три ночи назад, когда мама с папой должны были уже спать, папа наткнулся на игрушку, теперь я точно знаю. Их тогда много гуляло по дому, резвились как могли. Первая вылезла из дымохода. «Привет», — пропищал со мной рядом чей-то голосок. Я просто дремала, потому что очень волновалась из-за игры, так что сразу убрала с лица мягкие волосы Махо — они мне лезут в уши и даже в ноздри — и села на кровати. «Привет», — сказала я фигурке на коврике.

Свет они не любят, так что их не рассмотришь как следует, пока не подберутся совсем близко. Но даже в темноте я поняла, что такого уже видела. Это был тот, что в цилиндре и костюме. Рубашка у него белая, но лицо все красное, а глаза черные и блестящие, как стеклянные шарики. Он вприпрыжку ходил по кругу, без конца. В комнате пахло чихами и ношеной одеждой. Но Махо права: к запаху игрушек привыкаешь.

Она села рядом и сказала: «Привет».

Игрушка остановилась и ответила: «Привет».

Потом мы услышали стук барабана, но музыканта видно не было. Он тоже находился в комнате. Под кроватью сидел, наверное, и бил там в свой кожаный барабанчик. Он сверкает, словно коричневые ботинки из кожи аллигатора, я однажды видела такие, а когда двигается, то поскрипывает, как старые перчатки. И как всякий раз, когда он играет на барабане, вышел и начал плясать клоун в грязной сине-белой пижаме. Он стал ходить вокруг кровати, задирая истрепанные ручки к потолку и откинув голову назад. Рот у него зашит, а глаза белые и подпрыгивают на тряпочном лице.

Я склонилась, чтобы получше его рассмотреть.

— Лучше его не трогать, — шепнула мне Махо, и от ее дыхания, холодного как у рыбы, меня пробрала дрожь. — Он очень стар. Когда-то он принадлежал одному мальчику, которого очень любил, но родители забрали его у мальчика. И тогда он залез к мальчику в рот, чтобы склеить свое разбитое сердце.

Я хотела спросить, что стало с тем мальчиком, но Махо повернула голову к двери, и ее лица не было видно.

— Твой папа идет, — сказала она. Но я ничего не слышала, так что посмотрела на нее и нахмурилась. — Послушай, — велела она и взяла меня за руки.

И тогда я услышала скрип половицы. Папа был в коридоре. Он шел в туалет. Папа нехорошо себя чувствовал. Потому мы сюда и переехали — чтобы у него отдохнула голова. По ночам он спал мало, и нам приходилось держаться осторожно, когда мы были с игрушками.

— Некоторые игрушки сейчас там, — прошептала Махо. — Он может опять их увидеть. — Сквозь волосы было видно, что она улыбается, хотя я и не понимала, почему.

Человечек в цилиндре юркнул обратно в дымоход. Стук под кроватью прекратился.

Следующим утром мы всей семьей сидели за столом на кухне. В столовой мы никогда не ели, потому что мама никак не могла избавиться от того запаха. Она попыталась поймать по радио веселую музыку, но там все сильно шумело, так что пришлось выключить приемник. Она поджала губы, и я поняла, что она сердится и еще — беспокоится. Устав от радио, она указала на мою миску.

— Доедай, Юки, — велела она и уставилась в окно. По нему бил дождь, и от одного вида воды, бегущей по стеклу, у меня все внутри холодело.

Папа ничего не говорил. Он просто глядел на стол, даже не в миску. Глаза у него были покрасневшие, на подбородке щетина. Утром, когда он поцеловал меня, я крикнула, чтобы он прекратил. Меня всю ночь укутывали мягкие черные волосы, а у него были словно булавки. Хотя ему не надо было больше ходить на работу, он не стал выглядеть лучше.

— Таити, — сказала мама. Она огорчалась из-за папы. Он медленно поднял голову и посмотрел на нее. — Ешь, пока не остыло.

Она пожарила рис с яйцами, как он любил, и добавила лососины на пару. Папа попробовал улыбнуться, но от усталости не смог. Вместо этого он взглянул на меня и спросил:

— Закончила?

Моя ложка гремела в пустой миске. У папы от этого дергались веки. Я кивнула.

— Тогда можешь идти.

Я слезла со стула и побежала в коридор.

— Посиди немножко! — крикнула мама. — А то затошнит.

Я прошла до конца коридора, потом сняла туфли и на цыпочках пробралась обратно к двери кухни. Мама закрыла ее за мной, родители хотели поговорить. По утрам они первым делом затевали разговор, но после этого весь день проводили в разных комнатах. Папа просто сидел в кресле и смотрел в никуда, а мама занималась стиркой, готовкой и уборкой. Один раз я увидела, как она плачет в кухне прямо над кулинарными книгами. И я тоже заплакала. Заметив меня, мама сразу прекратила и сказала, что ведет себя глупо. Но по ночам я часто слышала, как она кричит на папу. Тогда Махо обнимала меня покрепче и закрывала мне уши своими мягкими волосами, пока я не засыпала.

— В чем дело? Таити, скажи мне. Я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь. — Голос у мамы был тихим, но таким резким, что я все слышала через дверь.

— Ни в чем.

— Не может такого быть. Ты снова не спал.

— Ни в чем. Когда дождь перестанет, я выйду погулять.

Миска с грохотом упала в раковину. И у мамы в голосе появились слезы.

— Не могу так больше. Это не помогает. Тебе только хуже становится.

— Маи, не надо. Я не могу… не могу тебе сказать.

— Почему?

— Потому что ты решишь, что я рехнулся.

— Рехнулся? Да ты сам сводишь себя с ума. И меня. Это было ошибкой, я ведь знала.

— Возможно. Этот дом… я не знаю.

Ножки стула заскребли по полу. Похоже, мама села. Ее голос стал мягким, и мне подумалось, что она взяла его за руку.

— Юки.

Это Махо звала меня. Она стояла на верху лестницы и махала мне, подзывала к себе. Но мне хотелось услышать, что скажет папа, поэтому я улыбнулась и приложила палец к губам. Махо помотала головой, ее волосы закачались и совсем закрыли то белое, что было видно.

— Нет. Идем играть, — позвала она. Но я повернулась к двери, потому что папа опять заговорил.

— Я снова кое-что видел.

— Что, Таити? Что ты видел?

Его голос задрожал:

— Мне снова надо к врачу. Я схожу с ума.

— Что? Что ты видел? — Голос у мамы стал высокий, она старалась не расплакаться еще раз.

— Я… я… пошел ночью в туалет. И она опять была там.

— Кто, Таити? Кто?

— Сидела на подоконнике. Я сказал себе, что сплю. Остановился и закрыл глаза. И проверил, бодрствую или нет. Вот, посмотри на синяк — я ущипнул себя за руку. Но когда открыл глаза, она никуда не делась. И я сделал вид, будто ее нет. Будто это всего лишь дурной сон. Проигнорировал ее. Но когда вышел из туалета, она сидела на прежнем месте. И наблюдала за мной.

Разговор на кухне затих. Теперь я слышала только дождь. Тысячи капелек колотили по дереву, черепице и стеклу со всех сторон.

— Тебе все приснилось, — сказала мама чуть погодя. — Это из-за лекарства, Таити. Побочный эффект.

— Нет. Я перестал принимать лекарство.

— Что?

— Временно, чтобы проверить, пропадут они или нет.

— Они?

— Юки. Юки. Идем играть. Идем, — шептала Махо у меня за спиной. Она спускалась, беззвучно ступая по ступенькам.

— Не знаю, — продолжал мой папа. — Маленькая тварь… С длинными ножками. Они свисали с подоконника. И лицо, Маи. Я не могу заснуть, если увижу ночью ее лицо.

— Юки, посмотри, что я нашла в шкафу. Идем, поглядишь, — позвала сзади Махо и потянулась к моей руке. Я обернулась, чтобы попросить ее не шуметь, и тут увидела, что ее кукольные глазки все мокрые. И тогда пошла с ней наверх. Потому что не могу видеть, как она плачет.

— Что случилось, Махо? Не грусти, пожалуйста.

Она отвела меня в пустую комнату на втором этаже, в конце коридора, и мы уселись на деревянном полу. Там всегда холодно. А окно только одно. Из-за стекающей по стеклу воды деревья в саду все размыло. Махо склонила голову. Ее волосы ложились на белую длинную рубашку и уходили до самого подола. Мы держались за руки.

— Почему ты плачешь, Махо?

— Из-за твоего папы.

— Он болеет, Махо. Но выздоровеет. Он сам мне сказал

Она покачала головой, затем подняла ее. Из единственного глаза, который было видно среди волос, текли слезы.

— Твои мама с папой хотят уехать. А я хочу, чтобы ты не уезжала. Никогда.

— Я никогда тебя не оставлю, Махо.

Теперь уже мне стало грустно, и в горле появился привкус моря.

Она принюхалась, прячась за волосами. Дождь очень громко стучал по крыше. Как будто лил внутри нашей комнаты.

— Обещаешь? — спросила она.

— Обещаю, — кивнула я. — Ты моя лучшая подруга, Махо.

— Твои родители не понимают игрушек.

— Я знаю.

— Они просто хотят играть. Твой папа должен спать и не мешать им. Если он узнает обо мне и игрушках, то увезет тебя от нас.

— Нет. Никогда.

Мы обнялись, и Махо сказала, что любит меня. И что игрушки тоже любят. Я целовала ее мягкие волосы и чувствовала губами, какое холодное у нее ухо.

На первом этаже открылась и закрылась кухонная дверь. Махо убрала руки и размотала волосы, обвившиеся вокруг моей шеи.

— Твоя мама ищет тебя. — Слезы по-прежнему бежали по ее белому лицу.

Она оказалась права, потому что с лестницы послышались шаги.

— Юки? — звала моя мама. — Юки?

— Мне надо идти, — сказала я Махо и встала. — Но быстро вернусь, и тогда мы поиграем.

Она не ответила. И сидела с опущенной головой, так что ее лица я не видела.

— Юки. Если я скажу тебе, что мы можем скоро переехать, как ты к этому отнесешься? Мы вернемся в город.

Мама с улыбкой посмотрела на меня. Она думала, эта новость меня обрадует. Но я ничего не могла поделать, лицо у меня словно вытянулось и потяжелело. Мама сидела рядом со мной на полу в холодной комнате, где нашла меня. Хотя Махо спряталась, я знала, что она сейчас слушает.

— Разве тебе не хотелось бы этого? — спросила мама. — Снова встретишь всех своих подружек. И будешь ходить в ту же самую школу. — Кажется, ее удивляло, что я не улыбаюсь.

— Не хочу.

Мама нахмурилась.

— Но ты так расстраивалась, когда мы переехали сюда.

— Теперь мне тут нравится.

— Ты же совсем одна. Тебе нельзя без друзей, милая. Неужели ты не хочешь снова поиграть с Сати и Хиро?

Я помотала головой.

— Я и здесь могу поиграть. Мне нравится.

— Одной, в таком большом доме? Когда льет как из ведра? Ты глупости говоришь, Юки.

— А вот и нет.

— Тебе скоро надоест. Ты даже не можешь выйти во двор и покататься на качелях.

— Не хочу во двор.

Мама уставилась в пол. Ее пальцы казались очень тонкими и белыми в местах, где удерживали мои руки. Она шмыгнула носом, не давая политься слезам. Потом закрыла глаза рукой и шумно сглотнула.

— Не сиди здесь. В комнате грязно.

Я хотела сказать, что мне тут нравится, но знала, что она тогда рассердится. Поэтому промолчала и пошла за ней к двери. В углу, в тени, я краем глаза заметила лицо Махо — она смотрела, как мы уходим. А наверху, на чердаке, внезапно затопотали маленькие ножки. Мама подняла глаза, а потом поскорей вывела меня из комнаты и закрыла дверь.

Тем вечером, дочитав мне сказку, папа поцеловал меня в лоб. Он так и не побрился, и губы у него были колючими. Он подтянул мне одеяло к подбородку.

— Постарайся его не скинуть в этот раз, Юки. Оно у тебя каждое утро на полу, а ты холодная как лед.

— Да, папа.

— Может, завтра дождик прекратится. Сходим посмотрим на речку.

— Мне дождик не мешает, папа. Мне нравится в доме играть.

Папа нахмурившись глядел на мое одеяло и думал о том, что я сказала.

— Иногда в старых домах у маленьких девочек бывают плохие сны. Тебе снятся плохие сны, Юки? Ты поэтому скидываешь одеяло?

— Нет.

Он улыбнулся:

— Это хорошо.

— А тебе снятся плохие сны, папа?

— Нет-нет, — ответил он, хотя его глаза говорили «да». — Просто из-за лекарства мне трудно засыпать. Вот и все.

— Я не боюсь. Дом очень добрый.

— Почему ты так говоришь?

— Потому что он добрый. Просто ему хочется найти друзей. Он так радуется, что мы здесь.

Мой папа рассмеялся:

— Ну а как же дождь? И все эти мышки. Не очень-то радушный прием.

Я улыбнулась.

— Тут нет мышей, папа. Игрушки их не любят. Они их всех съели.

Папин смех оборвался. У него в горле вверх-вниз заходил комок.

— Не надо из-за них волноваться, папа. Они друзья.

— Друзья? — Его голос был очень тихим. — Игрушки? Ты их видела? — Таким тихим, что почти и не слышно.

Я кивнула и улыбнулась, чтобы он не беспокоился.

— Когда уехали все дети, они остались.

— Где… где ты их видишь?

— Да везде. Но в основном по ночам. Тогда они приходят поиграть. Обычно они выходят из камина. — Я показала на темную дыру в углу комнаты.

Папа тут же вскочил, обернулся и вытаращился на камин. Дождь за моим окном все лил и лил, хотя и так уже сделал мир мягким и мокрым.

На следующее утро папа кое-что нашел в дымоходе у меня в комнате. Он взял швабру и фонарик и начал шарить внутри, тыкая ручкой швабры туда-сюда и сбивая сажу, а та облаками стелилась по полу. Маму это раздражало, но когда из дымохода выпал маленький сверточек, она притихла.

— Смотри, — сказал папа, вытянув руку. Находка лежала у него на ладони. Они понесли ее на кухню, и я пошла за ними.

Папа подул на сверток, потом смахнул с него золу кисточкой из-под раковины. Мама расстелила на столе газету. Я встала на стул, и теперь мы все смотрели на штуку, завернутую в грязную тряпочку. Потом папа попросил маму принести ножнички из шкатулки для шитья. Когда она вернулась с ними, аккуратно разрезал высохшую ткань. И отковырял ее, и тогда стало видно крохотную ручонку.

Мама прикрыла рот растопыренными пальцами. Папа просто откинулся на спинку стула и смотрел на штуковину, как будто ему не хотелось к ней прикасаться. Отовсюду доносился шум дождя, стучащего в окна, колотящего по крыше. Казалось, что таким громким он еще не был. Тогда я встала коленями на столик, и мама принялась ругаться, что это слишком близко.

— Там могут быть микробы.

Я подумала, что эту лапку отрезали от желтой куриной ножки, в городе их можно увидеть в витринах ресторанов. Но у нее было пять кривых пальчиков с длинными ногтями. Не успела я до нее дотронуться, как мама завернула ее в газету и бросила на самое дно мусорной корзины.

Но были и другие. В пустой комнате в конце коридора. Папа нашарил еще одну в дымоходе и тоже принес на кухню. Мама сначала вообще не хотела смотреть на малюсенькую туфельку, хотя мы еще не знали, что там косточки от ноги. Мама стояла у окна и смотрела на мокрый сад. Ветки с листьями колыхались от тяжелых капель, как будто махали дому.

Туфелька была сделана из розового шелка. Папа развязал ленточки. Вырвалось облачко пыли, и папа вытряхнул на стол крохотную ножку. Услышав стук, мама оглянулась через плечо.

— Выкинь ее, Таити. Не хочу видеть такого в доме, — сказала она.

Папа посмотрел на меня и поднял брови. Мы пошли искать дальше. В большой гостиной на первом этаже. Шуруя шваброй в дымоходе, папа сказал, что эти сверточки остались от предков.

— Дом очень старый. И когда его строили, люди прятали во всякие тайнички маленькие обереги. Под половицами, в подвалах и дымоходах, чтобы они защищали дом от злых духов.

— Но почему они такие маленькие? — спросила я. — В туфельке была нога ребеночка?

Он промолчал и продолжил копаться в дымоходе. Мой папа был очень умным, но навряд ли у него были ответы на мои вопросы. Те штучки, которые он находил, были как-то связаны с игрушками, это точно, так что я решила спросить Махо, как только ее увижу. Она пропала во время завтрака и до сих пор пряталась, потому что папа ходил по всем комнатам и везде совался.

Наконец мы нашли малюсенький белый мешочек, завязанный тесемкой и с бурыми пятнами снизу. Но чуть только папа вытряс из него на кухонный стол твердые черные комочки, как сразу же завернул их в газету, выбросил в корзину и утоптал ногой.

— Что это такое? — спросила я.

— Просто старые камешки, — сказал папа.

Но они были совсем не похожи на камешки. Они были очень легкие и черные и напомнили мне высушенных соленых рыбок.

После этого папа перестал искать и стал подметать сажу с пола. Мама в это время залезла у них в спальне на стул, чтобы снять чемоданы с гардероба. А я нигде не могла найти Махо. Она не появлялась весь день. Я проверила везде, во всех наших секретных местах, но не встретила ни ее, ни игрушек. Шептала ее имя во все щелочки, а ответа не было.

Но когда я залезла на чердак, то услышала, как мама с папой разговаривают прямо под люком.

— Сердце, — прошептал папа маме. — Крохотное сердечко.

Больше я ничего не услышала, а они ушли вниз.

Той ночью, забравшись ко мне в постель, Махо обняла меня так крепко, как еще не бывало, и до того плотно укутала меня своими мягкими волосами, что я почти не могла двигаться. И под волосами было так темно, что я ничего не видела и попросила ее отпустить меня. Мне не хватало дыхания, но она была в каком-то странном мрачном настроении и просто сжимала меня своими холодными руками, пока меня не сморила дремота.

Дождь за окном перестал, и дом начал поскрипывать, как старый корабль, на котором мы катались прошлым летом. Наконец Махо заговорила. И сказала, что скучала по мне. Зевая, я спросила насчет туфли, ноги и комочков, которые мой папа нашел в дымоходах.

— Они принадлежат игрушкам, — ответила Махо. — Твоему папе не стоило брать их вещи. Это было ошибкой. Так не годится.

Но ведь они были старые, грязные и противные, возразила я.

— Нет, — настаивала Махо. — Они принадлежат игрушкам. Игрушки положили их туда давным-давно, и родителям нельзя их забирать. Они для игрушек все равно как счастливые воспоминания. А теперь спи, Юки. Спи.

Я ничего не понимала. И, думая о ее словах, начала засыпать. Под ее волосами было так тепло. Она тихонько спела мне на ухо и уткнулась холодным носом в щеку, как щенок.

Я слышала, как игрушки возятся в коридоре. Их еще никогда не собиралось столько в одно время и в одном месте, чтобы поиграть. Такое происходило впервые. Наверное, был какой-то особый повод. Вроде парада. Когда ушли родители Махо, они тоже проводили парад.

— Игрушки, — прошептала я в мягкую шерсть у себя на лице, сползая в глубокую яму сна. — Ты слышишь их?

Махо не ответила, так что я просто слушала, как игрушки бродят в темноте. Шаркали маленькие ступни; шелестели по дереву розовые хвостики; звенели бубенчики на шапках и кривых пальцах крохотных ножек; стук-тук-тукали деревянные тросточки старых обезьян; чик-чик-чикала дама с ногами из вязальных спиц; цок-цок-цокали копыта черной лошадки с желтыми зубами; бдзынь-дзынь-дзынькали тарелки в руках куколки с острыми пальчиками: дум-дум-думкал барабан; и они все маршировали и маршировали по дому. Все дальше и дальше и дальше по коридору.

Меня разбудили крики. Сквозь сон и мягкую тьму, укутавшую тело, я услышала чей-то громкий голос. Мне показалось, что это папа. Но когда мои глаза открылись, в доме было тихо. Я попыталась сесть, но не могла пошевелить ни руками, ни ногами. Покатавшись с бока на бок, я расчистила немножко места в волосах Махо. Они были везде, со всех сторон.

— Махо? Махо? — сказала я. — Проснись, Махо.

​Но она лишь сильнее прежнего обхватила меня своими тонкими руками. Сдув волосы с губ, я попыталась рукой убрать с глаз длинные пряди. Я ничего не видела. Махо мне не помогала, и я потратила много времени, чтобы размотать шелковые веревки у меня на шее и лице, сбросить их с рук, вытащить из промежутков между пальцев, чтобы они они не цеплялись и не тянули. В конце концов мне пришлось перевернуться на живот и задом выползать из воронки ее черных волос. Она крепко и неподвижно спала, а когда я стала ее трясти, все равно не проснулась.

Я смогла нормально сесть только на краю кровати. Все простыни и одеяла опять были на полу. Я слезла и побежала в темный коридор. На пути к спальне мамы и папы я не видела холодных половиц и слышала только стук своих босых ног. Дверь в комнату оказалась приотворенной. Может, папу снова разбудил плохой сон. Я не стала заходить и просто заглянула внутрь.

В спальне было очень темно, но там что-то двигалось. Я напрягла глаза и уставилась туда, куда падал тусклый свет из щелей между занавесками. А потом увидела, что шевелится вся кровать.

— Мама, — сказала я.

Казалось, мама с папой пытаются сесть и никак не могут. И простыни вокруг них шуршали. Кто-то стонал, но на голос моих родителей было не похоже. Как будто кто-то пытался разговаривать с набитым ртом. И с кровати доносился еще один звук, он становился громче. Чавкающий. Словно много-много людей ели лапшу в токийском кафе и ужасно торопились.

Дверь закрылась, и обернувшись, я увидела Махо. Но поняла, что она там, еще раньше. Она посмотрела на меня из-за своих волос.

— Они просто играют, — сказала Махо.

А потом взяла меня за руку и отвела обратно к нашей кровати. Я забралась в постель, и она опять опутала меня волосами. И мы вместе стали слушать звуки в стенах, звуки вещей, которые кто-то возвращает на место.

Перевод Владислава Женевского

Андрей Кокоулин «Золото и вольфрам»

Кто-то считает детей цветами жизни, а кто-то — вместилищем дьявола. Маньяк-шизофреник Стенли Тьюлиг относился к последним. Когда его поймали, вместо смертной казни неожиданно предложили сделку. От него требовалось то, что он умеет лучше всего: убить детей. Но с такими детками маньяк еще не сталкивался…

Рассказ отобран по итогам конкурса «Коллекция фантазий», где одну из тем задавал журнал DARKER.

DARKER. № 12 декабрь 2014

Сначала был долгий спуск.

Грузовой лифт раскачивался в шахте, грозя оборвать тросы. Плохо обработанный, со шрамами от пил и резцов камень уходил вверх. Тьюлигу почудился запах клубники.

— Глубоко, — сказал он, облизнувшись.

Ришенбах заметил, что спускаются они в самую задницу. Бернье промолчал, поджимая пальцы в счете секунд.

— Это военная база, — откуда-то сзади донесся голос худощавого урода, получившего их в свое распоряжение. — Точнее, бывшая военная.

— Понятно.

Тьюлиг шевельнул плечом, и мордоворот справа от него напрягся, ловя каждое его движение.

Гирлянда опоясывающих шахту фонарей плеснула по глазам желтым светом. Под днищем скрежетнуло, лифт оскреб неровность и выправился.

— Так вы военные, — сказал Тьюлиг.

— Нет, — ответил тот же урод, — но, скажем, связаны с национальной безопасностью.

Тьюлигу он сразу не понравился. Бледный, с высоким лбом и длинными пальцами, он был похож на одного из тех чертовых копов, что его поймали. По-хорошему, всех их следовало бы подвесить за ноги и…

Спокойнее, посоветовал Ришенбах. Всему свое время. Бернье мрачно кивнул.

Сыпнула каменная крошка. Из темноты, подсвеченная, оскалилась стальная ферма. На ней висела какая-то тряпка. Лифт дернулся и пошел быстрее. Вместо камня потянулся серый, с белыми цифрами бетон. Лампы через равные промежутки вспыхивали маленькими солнцами.

Суки, подумал Тьюлиг.

Руки его были скованы за спиной пластиковым ремешком, еще один ремешок стискивал шею, тонкая цепочка шла от шеи к запястьям.

Надежно, чего уж там.

Наконец лифт со звоном впечатался в основание. Худощавый урод сдвинул предохранительную сетку, и мордовороты выгрузили стул с Тьюлигом на узкую площадку.

Их встретил целый взвод охраны, дюжина парней в черно-синей форме, в шлемах, бронежилетах, с короткорылыми пистолет-пулеметами.

— Все в порядке? — спросил один.

— Да, — сказал худощавый и, похожий в своем плаще на мелодраматического актерчика, прошел к платформе.

Тьюлига, Ришенбаха и Бернье понесли за ним.

Дохнуло холодом. Впереди, метрах в двадцати, обнаружился зев туннеля. Ртутный свет, две рельсовые ветки, обшарпанный грузовой вагончик.

— О, так это еще не все! — сказал Тьюлиг.

— Заткнись!

Мордоворот слева треснул его по уху. Ремешок врезался в шею, затрудняя дыхание. Тьюлиг ощерился.

— Меня бить нельзя.

Ришенбах, щурясь, посоветовал потерпеть. Молчаливый Бернье занес удар в памятную книжицу. О, там было много чего интересного!

— Сюда. — Худощавый сдвинул вагонную створку.

Тьюлиг королем на троне проплыл внутрь.

Кресло приставили к боковой стенке, накинули страховочную цепь. Один мордоворот шлепнулся на скамью рядом, другой протопал к пульту. Их начальник сел напротив Тьюлига, нащупал затылком подголовник.

— Меня бить нельзя, — повторил ему Тьюлиг. — Я согласился. Вы должны…

— Заткнитесь, Стенли, — произнес урод и закрыл глаза.

Вагончик мягко покатил в темноту.

Лампы в стенах туннеля периодически заливали его мертвенным сиянием.

Игра света и тени превращала лицо притворяющегося спящим урода в занимательную анимацию — с него будто сходила кожа: слой темный, слой светлый. К следующей лампе он возрождался, с косой складкой у крыла носа, с треснувшим под морщиной лбом, и все начиналось сначала.

Впрочем, если бы у Тьюлига оказался скальпель, его любимый Истребитель Скверны, острый, в обмотке из кожи… Ришенбах тут же заметил, что ничего не имеет против хирургических инструментов, но предпочитает все же струну или шнур. Бернье, малый скрытный, только закатил глаза. Нет, был бы скальпель, лицо худощавого можно было раскрыть и по-другому. Тьюлиг изобразил бы, как. Художественно.

Вагончик ощутимо подскочил на стыке.

Туннель изогнулся, взблескивая железными кольцами. Промелькнула пустота, полная теней и продолговатых фигур, плеснул тревожно-красный световой сполох.

— Подъезжаем, — обернулся мордоворот, стоящий у пульта.

Туннель расширился, вагончик вынесло под низкий свод широкого зала, что-то стукнуло, взвизгнуло, сыпнули искры.

— Приехали, — открыл глаза урод.

В кабинете, куда Тьюлига так на кресле и принесли, нудно, с натугой выла вытяжка. Много света, два стола, ряд картотечных ящиков.

Мерцающий пейзаж за фальшивым окном — озеро с одинокой лодкой — напомнил Тьюлигу об одном чудном месте в Коннектикуте.

— Вас ничего не берет? — спросил худощавый, заметив его улыбку.

Он уселся за стол, сбил лежащие бумаги в аккуратную стопку и, запихнув их в ящик, побарабанил пальцами по опустевшей столешнице.

— Говорят, вы дьявол, — сказал он после паузы.

— А вы? — спросил Тьюлиг.

— А я — Ферлинг. Том Ферлинг.

— Я не запоминаю имена.

— А лица? Лица тех, кого вы убили, запомнили?

Тьюлиг шмыгнул носом.

— Только детали. Несколько ярких деталей. Веснушки, зубы, косички. У одной девочки были очень короткие ушные мочки, это я помню. Другая визжала, как поросенок. У мальчика на Пайнвуд-вью были разные носки.

— Тридцать две жертвы…

— Я не считал, — сказал Тьюлиг.

Ришенбах согласился, что названное число приблизительно соответствует и его подсчетам. Бернье поджал четыре пальца — он прятал трупы лучше, не все из них нашли.

Ферлинг подал знак мордоворотам, чтобы те поставили кресло ближе к столу. Было так соблазнительно-сладко вцепиться зубами в плотную ткань близкого рукава, что Тьюлиг еле сдержался.

— Я читал заключение экспертизы, — сказал Ферлинг, устало потирая ладонью свой уродский высокий лоб. — Удивительный самоконтроль. Социопатия. Раздвоение личности. Еще более удивительно, что ваше второе «я», некий Рошендаль…

— Ришенбах, — сказал Ришенбах-Тьюлиг. — Доктор философии Отто-Ганс Ришенбах.

— …такой же социопат и убийца, как и вы.

— Ничего странного, — облизнулся Тьюлиг, — мы на одной волне. В шахте пахло клубникой, вы не почувствовали?

— Нет.

— А я почувствовал, — сказал Тьюлиг, осклабившись.

Несколько секунд Ферлинг смотрел на лодку на озере.

— Почему дети? — наконец спросил он.

Тьюлиг наклонился, игнорируя резкую боль от натянувшегося ошейника. В глазах его зажглись безумные огоньки.

— Потому что они — дьявол, а не я. В каждом из них сидел дьявол! Я только предотвратил… На кусочки! На кусочки порезал дьявола!

— А Ришенбах?

— О, я знаю об этом больше Стенли! — выдохнул Ришенбах, позаимствовав голосовые связки. — Можно закопать в землю, можно сжечь, растворить. Тогда у дьявола не будет выхода.

— А если это были нормальные дети? Обычные?

Тьюлиг на мгновение замер с раскрытым ртом, затем, недоверчиво хмыкнув, отклонился назад. Взгляд его погас.

— Думайте, что хотите.

Ферлинг потер щеку.

— Я вам кое-что сейчас покажу. В конце концов, именно поэтому вы еще живы.

— Сделка есть сделка, — улыбнулся Тьюлиг. — Вы спасли меня от электрического стула, я согласился поучаствовать в ваших экспериментах.

— Выпустить я вас все равно не выпущу.

— Меня устроит и пожизненное. Здесь тихо.

— Что ж…

Ферлинг повернулся и сдвинул шторку на стене за своей спиной. Открылась неглубокая ниша с монитором.

Лампы вдруг все разом мигнули и погасли, один из мордоворотов ругнулся, земля словно бы дрогнула под ногами. Крепкая рука схватила Тьюлига под подбородок, чтобы он, даже связанный, не учудил какой-нибудь глупости. Тепло чужого дыхания коснулось уха. Кто-то пробежал в коридоре.

— Тихо-тихо-тихо.

Лампы, пощелкав, зажглись.

Рука с шеи исчезла. Бледный Ферлинг, к чему-то прислушиваясь, с минуту смотрел сквозь.

— Это, собственно… — он кашлянул и включил монитор. — Вам будет интересно.

Экран осветился.

Ферлинг пробежался длинными пальцами по встроенной клавиатуре. Муть помех разделилась на четыре квадрата. Два верхних дали изображение первыми. За ними — по очереди — включились и нижние. Насколько понял Тьюлиг, четыре камеры показывали одно и то же помещение, только с разных углов. Помещение было превращено в клетку. Грязно-желтые и серебристые прутья лезли в объектив, где-то на два фута отступая от стен. Внутри клетки…

Тьюлиг улыбнулся.

— Я же говорю, что у вас пахнет клубникой. Дети все так пахнут.

Детей было четверо. Два мальчика, две девочки. Ришенбах дал им четыре, пять, семь и девять лет. Он уже предвкушал. Одна девочка, самая старшая, была выше всех остальных. Она стояла в центре клетки в синем платьице с белым воротничком — глаза в пол, палец в уголке рта. Мальчики (рубашки-шортики) играли с кубиками, только их движения показались Тьюлигу страшно замедленными — пока он смотрел, башенка из двух кубиков так и не приросла третьим. Еще одна девочка, в сиреневой ветровке не по росту, спала на клетчатом одеяле.

Ни скамеек, ни стульев, голый бетон.

Сбоку от клетки имелась пристройка, сваренная из тех же прутьев, с матрасом и столиком. Чуть левее виднелась дверь.

— Если вы о дьяволе в детях, — сказал Ферлинг, — то вот… Старшую девочку и мальчика, что посветлее, обнаружили у провала, именуемого Глоткой Сатаны, недалеко от городка Мэрикрофт, штат Айдахо. Они были цепочкой привязаны к вбитому в землю костылю. Никто их не опознал ни в городе, ни в близлежащей округе. Ничьи. Сами дети не говорили, хотя слушались, если им что-либо приказывали.

Первой их жертвой стали фермер Роджер Кальгард и его жена. Они приютили детей на время, впрочем, очень короткое. Через два дня Роджер застрелил свою жену из охотничьего ружья, перебил овец, а затем вспорол себе живот ножовкой. То есть, почти перепилил себя. Детей шериф привез в участок, а через двенадцать часов выпустил себе пулю в глаз. Его помощник сошел с ума. Еще через день от пожара выгорели две улицы — семь трупов, трое в реанимации. Этим заинтересовалось ФБР, а затем уже, после череды несчастных случаев, мы.

Тьюлиг прищурился, глядя на монитор.

— Эта девочка, да?

— Да, — подтвердил Ферлинг. — Еще одного мальчика нашли на границе с Мексикой. Группа спелеологов обследовала пещеру Бока дель Дьябло — Пасть Дьявола. Ребенка обнаружили, спустившись на сорок метров вниз, он был прикован к камню. Часть группы тут же попала под завал. С мальчиком наружу выбрались всего трое. Один впоследствии повесился, другой задохнулся в гараже, третий пропал бесследно. Мне продолжать?

— Да, очень интересно. Что с последней?

— Ее привезли на фургоне. Откуда — мы так и не выяснили.

— Четверо, — пробормотал Тьюлиг, куснув губу. — Славные детки. У вас тут тоже все мерли от них как мухи?

— Двадцать три человека. Охрана, научный персонал.

— Забавно. А клетка?

— Предыдущий начальник базы догадался исследовать цепочки, которыми дети были прикованы. Оказалось, что это золото и вольфрам. При наличии их поблизости сила, скажем так, влияния этих детей существенно снижается. Уже с полгода…

— Почему вы их не убьете? — спросил вдруг Тьюлиг.

Ферлинг вздрогнул.

— Мы пытались. Мы… Их не берут пули. Они не едят, не пьют. Стоят, молчат. Даже рядом с клеткой многим тяжело находиться.

— Славные детки, — повторил Тьюлиг. — Выглядят, как детки. А что вы хотите от меня?

— Если бы вы… — сказал Ферлинг. — Это была идея от бессилия. Мы все равно ничем не рисковали. И я подумал, что психоз, обостренное состояние…

— Еще скажите, родственные связи.

— Если они не способны на контакт, если это вообще не дети…

— То с вашей стороны было бы желательно, чтобы я их убил? — закончил за Ферлинга Тьюлиг.

— Да.

Мир полон уродов, вздохнул Ришенбах. Всюду гниль и порча. Скрепы трещат. Четыре всадника топчут землю. Аминь, добавил Бернье.

Тьюлиг уставился в монитор.

— Свет — это их проделки?

— Вероятно.

— Девочку можно покрупнее?

— Сейчас.

Ферлинг пощелкал кнопками. Изображение с трех камер пропало, картинка с четвертой стала крупнее. Лицо девочки скачками приблизилось. В глаза бросилась короткая челка. Бернье зафиксировал детали: кожа белая, линия носа чуть кривая, ресницы не дрожат, палец из уголка рта переполз ближе к центру, слегка вздыбив губу. Ришенбах примерился к тонкой, едва видимой из-за воротничка шее.

Тьюлиг не смог четко определить, когда обнаружил, что девочка смотрит прямо в объектив. Вроде только моргнул… Возможно, она смотрела все это время. Пейзаж с лодкой внезапно треснул с оглушительным звуком, а нос Ферлинга сам по себе брызнул кровью.

— Дьявол!

Ферлинг прижал ладонь к лицу, а другой рукой слепо принялся терзать клавиатуру. Монитор погас.

— Мне нужен мой скальпель, — брезгливо отклонившись, сказал Тьюлиг.

— Увы. — Покопавшись в столе, Ферлинг извлек несколько салфеток. Сквозь пальцы его капало. Пок-пок-пок — маленькие темные капли чертили дорожку. — Только золото и вольфрам.

— Это не безобидные дети.

— Я знаю, — глухо, сквозь салфетку произнес Ферлинг.

— Дьявол с вами! — разозлился Тьюлиг. — Несите меня в клетку.

Я не совсем уверен, заметил Ришенбах. Но Бернье был собран и деловит. Раздвоение личности было неправдой. В Тьюлиге личностей было три.

Пока его несли, и бледные рожи провожали его по пути, как рыбины, прижимаясь к стеклам, он вспоминал странный взгляд девочки. Отстраненный, далекий, без намека на живость. Ришенбаху этот взгляд жутко не понравился. Доктор философии, выпускник Веского университета в теле Тьюлига холодел животом и стучал зубами, что было достаточно странно. Гробокопу Бернье было все равно. Взгляд как взгляд — таково было его мнение. У мертвецов и почище встречаются. Когда они еще свежие мертвецы.

И все же…

Тьюлигу чудилось в пустоте глаз некое лукавство. Приглашающее: поиграй со мной, дяденька. Я знаю, ты любишь играть.

В общем-то, Тьюлиг был не против. Эх, ему еще бы Истребителя Скверны, пальчики истосковались.

У дверей в помещение с клеткой мордоворотов прибавилось. Двое взяли его на прицел помповых ружей. Тьюлиг мельком подумал: а ну как кто-нибудь из них в этот момент сойдет с ума?

— Не шевелись, ублюдок.

Знакомая рука вновь стиснула его шею.

Легкий шорох — и Тьюлиг почувствовал, что ремешок на запястьях, освобождая их, распался, одновременно щелкнули, раскрываясь, браслеты на ногах. Звякнула цепочка.

Рука убралась.

Тьюлиг медленно, расслабляя затекшие мышцы, поднялся.

— Мне куда, в дверь?

— В дверь, — сказал Ферлинг, прячась за спинами охранников. — Штурвал по часовой.

— Не стрельните только от страха.

Полосы золота и вольфрама перехлестывались на двери косым крестом. Штурвал был выкрашен красной краской. Тьюлиг взялся двумя руками.

Железо запоров заскрипело, лампы над головой мигнули.

— Напутствие? — обернулся Тьюлиг.

— Я не могу вам его дать. — Ферлинг все еще прижимал салфетку к носу. — Какое напутствие может быть убийце?

— Иди и убей, — подсказал Тьюлиг.

Ферлинг посмотрел на него тяжелым взглядом.

— Идите. Просто идите.

Чистоплюй хренов.

— А оружие?

— Просунут под дверь.

— Ясно. — Тьюлиг вывернул штурвал до упора. — А клубникой все-таки пахнет.

Он потянул дверь на себя, затылком ощущая, как подались назад стоящие за его спиной. Трусливые ублюдки.

До клетки был всего шаг.

Он, усмехнувшись, сделал его и стукнул костяшками пальцев по прутьям.

— А кто у нас здесь?

Никто из детей не обратил на него внимания. К башне из кубиков медленно плыла новая деталь. Ну, ничего-ничего.

Сзади тяжело грохнуло, со скрежетом встали в пазы запоры.

Заперт.

Тьюлиг улыбнулся. Его никогда не пугали замкнутые пространства. Светили лампы. Было тепло и сухо. Чего желать еще?

Он сдвинул решетку, ведущую в закуток с матрасом и столиком, и успокоившийся Ришенбах согласился, что это не самый плохой уголок в мире.

Звякнув, небольшой, стального цвета брусок подкатился к ноге.

Тьюлиг поднял его, подмигнул «глазку» ближней камеры, дурашливо поклонился и вошел внутрь.

Брусок при ближайшем рассмотрении оказался обточен и заострен с одной стороны. При неимении ничего лучшего — сойдет. Тупым концом можно оглушить, острый сгодится, чтобы порезать.

Тьюлиг сел на матрас, подтянул к груди ноги.

Ришенбах тут же принялся кроить штанину на узкие полоски ткани. Удавка была его идея-фикс. Бернье оценил столик (пластиковое дерьмо) и низкий унитаз (для дерьма). С детьми они пока решили не торопиться.

— Детки, детки, — пробормотал Тьюлиг, связывая полоски.

Лампы с левой стороны светили слабее, нет-нет да и начинали мерцать, так что тот край клетки казался размытым, неясным, зато справа тени от прутьев сплетались четким узором.

Девчонка поменьше, как и прежде, лежала на одеяле, накрывшись ветровкой с головой, торчала туфелька. Башня никак не могла прирасти третьим кубиком, но грозилась — вот-вот. Что за идиоты? И в центре…

Тьюлиг поднялся.

Узкая створка, отделяющая его от клетки, держалась на двух запорах — нижнем и верхнем. Верхний можно было достать лишь в прыжке. Но это потом, потом…

Запах клубники то наплывал и становился густым и плотным, то отдалялся, почти терялся, чтобы через мгновение снова обвить, обнять, заползти в ноздри.

— Э-эй, — тихо позвал Тьюлиг.

У девчонки в центре были кривоватые, худые, матово-белые ноги. Платье не доходило до коленок, на правой, опущенной вдоль тела руке темнел браслетик.

— Э-эй, сладкая.

Никакого движения. Палец во рту. Влажный блеск подбородка.

Ришенбах предложил начать с маленьких. Девочку он побаивался. Бернье был за то, чтобы еще понаблюдать.

Тьюлиг обернулся на видеокамеру. Интересно, смотрит ли Ферлинг? Впрочем, что еще делать этому высоколобому уроду? Все, что он смог придумать — это засунуть в клетку Тьюлига. А такие же уроды у него тут дохли.

Но свою работу Стенли Тьюлиг выполнит, в этом можно не сомневаться, по деткам он спец. Впрочем, и взрослых убивать ему доводилось. Удовольствие, конечно, не то, дьявола во взрослых меньше, а уж запаха клубники и вовсе…

Где-то с полчаса он пытался определить, шевелится ли девчонка, но дурацкие лампы своим мерцанием все время сбивали его с толку. Поди разбери — поджимает она пальцы на ногах или покачивает головой, когда под потолком щелкает и сбоит. Тыц-тоц — и кажется, что прутья прыгают кто куда.

Ладно.

Тьюлиг отжал нижний запор, затем, повиснув на горизонтальной перекладине, дотянулся до верхнего. Его пришлось со звоном выбивать из паза бруском.

Руки у Ришенбаха подрагивали. Бернье был спокоен, как могильная плита.

Петли скрипнули, и створка открылась в клетку. Тьюлиг сделал осторожный, на полфута, шажок.

— Вот и я.

Удавку он намотал на левый кулак, брусок зажал в правом.

Кто там и от чего сходил с ума? Тьюлиг ничего не чувствовал. Бернье сплюнул.

Еще шажок.

По настоянию Ришенбаха трогать девчонку в центре клетки Тьюлиг не стал. Рано. Все время поглядывая на нее, он приблизился к мальчикам-строителям. Маленькая ручка белобрысого наконец-то почти опустила третий кубик на первые два. Кубик был с буквой «е».

— Откуда же вы такие? — присев рядом, благожелательно произнес Тьюлиг.

Его улыбка, впрочем, пропала даром — оба мальчика смотрели куда-то в пустоту. Личико у белобрысого было сосредоточенным, а вот второй малец казался сонным.

Дышали они чуть слышно, но Тьюлиг поднес пальцы к носам и убедился в легком движении воздуха.

Пощелкивали лампы. Свет странно отражался в детских глазах.

— Не, ну если вы так… — сказал Тьюлиг и опустил брусок на голову того мальчика, что был без кубика.

Звук вышел хрусткий, но кровь не брызнула, а кожа на месте удара даже не утратила розоватого цвета. Мальчишка, впрочем, опрокинулся на пол, и Тьюлиг, задыхаясь от запаха клубники, схватил его в охапку.

В своем закутке он разложил ребенка (рубашка-шортики, расцарапанная коленка) на столе, а сам полез вбивать запоры обратно. Тройственная душа пела. Удачно. Раз — и отделил. А уж что делать дальше, ему ли не знать.

В клетке словно и не заметили пропажи. Ха-ха. Девчонка с пальцем продолжала смотреть в пол, вторая лежала под ветровкой, мальчики складывали ку…

Что?! Откуда два?

Похолодев, Тьюлиг обернулся.

Свет мигнул. Тыц-тоц. Столик был пуст. Он был сдвинут, потому что Тьюлиг только что подбил его ближе, когда опускал мальчишку. Но ведь опускал же! Три секунды назад. Как же… Он не мог прошмыгнуть, разве что сквозь прутья. Только это ведь золото и вольфрам…

Тьюлиг хохотнул.

— Вот вы как!

Интересные детки. И дьявол — их отец. Что ж, поиграем…

Тьюлиг приник к решетке. Брусок в его руке заскользил по прутьям, извлекая из них унылые, мяукающие звуки. Ям-яу-у. О-у-я-ям.

— Я убью тебя последней, — пообещал он девочке, стоящей в центре. — Ты увидишь, как твои друзья дохнут по очереди. Ты думаешь, я не смогу? Это ошибка. Многие уже убедились… Я не буду, как всякие уроды, сходить с ума. Я для этого слишком умен. Я другой. Я особенный человек, ты увидишь.

Девчонка не пошевелилась.

Тьюлиг облизнулся и, прижав лицо к прутьям, вытянул губы:

— Я знаю, кто ты.

Щелкнула лампа.

Темнота обрушилась внезапно, и несколько секунд Тьюлиг стоял в полной растерянности — ни стен, ни клетки, ни детей, будто ослеп. А затем ему вдруг показалось, что кто-то с силой втискивает его в ребристые железки, не дает отклониться, кто-то держит и нажимает, кто-то давит маленькими, но крепкими пальчиками, стараясь протолкнуть его тело сквозь прутья, чтобы оно там застряло.

До ушей донеслось сопение и хихиканье.

Тьюлиг, сопротивляясь, дернулся, щелкнул зубами. Пнул тьму ногой. Лампы вспыхнули разом, и оказалось, что ничего не изменилось, никто его не держит, а дети находятся на своих местах.

Галлюцинации, помрачнел Ришенбах. Бернье смолчал.

Тьюлиг, отступив, шлепнулся на матрас. Ничего, он выждет момент. Все эти штучки с ним не пройдут. А когда он доберется до тонких ублюдских шей…

Он потер плечо, которое во тьме тянули сквозь прутья, затем закатал рукав рубашки и обнаружил на коже следы детских пальцев.

Проснулся Тьюлиг рывком, совсем не запомнив, когда его вдруг сморило.

Лампы горели через одну, видимо, создавая ночной режим. Под потолком мерцали красные огоньки видеокамер. Он вскинул голову — фу-фу, одна спит, другая стоит, в башне три кубика, какие умные мальчики, нарастили наконец-то этажность, вон и четвертый пошел.

Перед решеткой, отделяющей его от самой клетки, копились тени.

Он не сразу сообразил, что у теней есть очертания, что они вытягиваются и растут перед прутьями, превращаясь в смутные, колеблющиеся детские фигуры — три маленьких и одну повыше.

«Стенли, Стенли, сладенький, — рассыпался по помещению едва слышный шепот. — Хочешь поиграть, Стенли-Отто-Филипп?»

Тьюлиг нащупал брусок.

Вот они какие, дьяволовы детки. Ну, ничего-ничего, дядя Стенли не против. Даже с таким детками он сможет сладить.

Тени качнулись, и тонкий отросток, похожий на руку, выгнувшись, проник в закуток. Подрагивая, он потянулся к матрасу, на конце его сформировались скрюченные пальчики.

Осторожнее! — взвизгнул под черепом Ришенбах.

Тьюлиг махнул бруском. Его заостренная сторона срезала тень, будто струйку дыма. Не долетев до бетонного пола, обрубок растаял в воздухе.

— Ах вы ж твари!

Тьюлиг вскочил на ноги.

Пора было переходить в наступление. Запоры вылетели из пазов. Решетчатая створка грянула о прутья. Дзау-унг!

В мутном, приглушенном свете фигурки детей виделись как сквозь толщу воды. Серо-зеленую, грязную толщу.

— Вы думали, я вам кто? Урод какой-то?

Крича, Тьюлиг растоптал тени и подскочил к стоящей в центре девчонке. Острие бруска вошло в живот.

— На!

Уродский палец выпрыгнул из уродского рта. Девочка согнулась. Тьюлигу этого было довольно, и он подскочил к горе-строителям башни из кубиков.

— Ах-ха-ха!

Ногой он свалил того, что поменьше, белобрысого ударил бруском за ухом. Кубики рассыпались, предъявляя неверному свету буквы «с», «т», «е», «н».

Стен. Замечательно! Это намек?

— Пугаете меня, да?

Он распинал кубики за границы клетки и завертел головой, выискивая, кого еще не заметил. На одеяле, шепнул Ришенбах. Под ветровкой. Все время притворяется спящей.

Конечно!

Тьюлиг, улыбнувшись, приблизился к лежащей. Ришенбах приготовил удавку. Бернье, одобрительно ворча, уступил ему место.

— А ну-ка, сладкая…

Чего Тьюлиг не ожидал, выворачивая скукожившегося, какого-то ватного ребенка из ветровки, так это того, что его шарахнет электрическим разрядом. Аж до искр.

Удар был будто апперкот тяжеловеса.

Тьюлига приподняло и отнесло футов на десять к дальней стенке.

Щелкнули лампы, кто-то встал перед ним и хихикнул. Далее стало темно. И пусто. Самое главное — пусто.

Тьюлиг вздрогнул.

Очнувшись, он ощутил странную легкость. Легкость была неправильная. Будто что-то привычное, с чем ты уже давно сжился, разрушилось и покинуло тебя.

Тьюлиг повернулся.

Под боком обнаружился матрас, в полутора футах поднимались ввысь вольфрам и золото.

Разве он…

Они что-то сделали с ним! Ночью!

Тьюлиг резко сел.

Нет, он не был связан, ноги, руки — все в полном порядке. Дети за прутьями… Ха, дети за прутьями стояли и сидели как ни в чем не бывало. Правда, башня из кубиков убавила в росте. Два кубика, всего два. А еще два — за границами клетки.

Тьюлиг потер лоб.

Странно, совсем не пахло клубникой. И вечного, упругого напряжения не было в голове. Даже дети не казались такими уж уродливыми. Их совсем не хотелось…

Тьюлиг замер.

Он вдруг понял, что не слышит, не чувствует внутри себя присутствия ни доктора философии, ни гробокопа.

Ришенбах! Бернье!

Пустота была ответом внутреннему голосу. Вот она, легкость. Вот оно, ощущение съехавшего жильца.

— Что это? — негромко спросил он себя. — Я свободен?

Тьюлиг подержал в руке вольфрамовый брусок и отбросил его с отвращением.

Он показался себе необыкновенно чистым, обновленным, и брусок с заостренным краем лишь тянул его во тьму памяти.

Нет уж!

Тьюлиг встал и повернул голову к видеокамере.

— Эй, Ферлинг! Ферлинг!

Он махнул рукой, чтобы на него обратили внимание.

— Ферлинг! Выпустите меня! Я чист, я больше не убийца! Они все взяли себе! Все вытянули из меня! Эй!

Он потряс прутья.

За спиной вдруг раздался смешок.

— Сте-енли, — произнес кто-то тихо и нараспев.

Тьюлиг почему-то испугался оборачиваться. Ледяной ком сформировался в животе.

— Все-все, — сказал он, зажмурившись, — я не имею… Я больше не хочу… Это Ришенбах и Бернье… Это они сидели во мне…

— А ты невинен, — хихикнули сзади.

— Ферлинг! — крикнул Тьюлиг. — Я чист!

— М-м-м… — облизнулись рядом.

— Я чист, как младенец, — прошептал Тьюлиг, сползая на пол на подломившихся ногах.

— От тебя так пахнет клубникой, — дохнули ему в затылок, и он с ужасом опознал знакомые нотки. — Ты — дьявольски сладкий. Ты как те маленькие детки…

Щелкнули и погасли лампы.

© Андрей Кокоулин, 2014

Грэм Мастертон «Анти-Клаус»

Вы никогда не задумывались, почему слова «Санта» и «Сатана» так похожи? Вдруг это не простое совпадение? Кое-кто из жителей городка Розо еще помнит историю о человеке, который пришел к фермерам в неурожайный год и с помощью странного ритуала спас посевы пшеницы. Но обещанную плату он так и не получил, поэтому одной холодной декабрьской ночью навестил должников и забрал то, что ему захотелось…

Новогодний хоррор от признанного мастера жанра.

DARKER. № 1 январь 2015

GRAHAM MASTERTON, “ANTI–CLAUS”, 2003

Это был самый суровый октябрь за последние одиннадцать лет. Из Канады через северную Миннесоту пришел ледяной шторм и не утихал уже девять дней и девять ночей, а это значило, что Джерри и мне ничего не оставалось, как забронировать пару номеров в мотеле «Стерджон» в городе Розо с населением 12 574 человека и ждать, пока не наладится погода.

Бо́льшую часть времени мы проводили в баре «Северная звезда», общаясь с местными жителями и слушая кантри-песенки о несчастных охотниках и неверных женщинах. Снаружи весь мир был покрыт льдом: силовые линии обрывались; из-за топлива, превратившегося в воск, застревали грузовики; а залеплявший глаза снег временно лишал людей зрения.

Джерри был спокоен как пес у камина и, кажется, не стал бы особо переживать, если б ему пришлось провести остаток своей жизни в «Северной звезде», но меня длительное пребывание взаперти уже через два дня сделало крайне раздражительным. Я просто хотел продолжить работу и вернуться к семье в Сент-Пол. Дважды в день я звонил Дженни и разговаривал с детьми — Трейси и Майки, но их было слышно так плохо, а голоса казались такими далекими, что изоляция ощущалась еще острее.

Большую часть времени мы разговаривали с барменшей, Альмой Линдемут. У нее были зачесанные наверх высветленные волосы с уже видневшимися корнями и густой, прокуренный голос. Она носила джинсовую рубашку на клепках, щедро обнажавшую декольте; пахла «Tommy Girl» и чем-то еще, сексом, наверное: так пахнут простыни, если зарыться в них лицом поутру.

— Ребята, вам не стоило приезжать сюда осенью, нужно было приехать в августе, когда очень тепло и красиво, можно ловить рыбу и все такое.

— Так мы приехали не прохлаждаться. Мы собираем данные для Департамента лесного хозяйства Миннесоты.

— Разве вы не можете развлечься хоть немного?

— О, я могу, — сказал Джерри, прищурив глаз, рядом с которым свисала сигарета. — А у Джека жена и двое маленьких детей. Развлечения verbotten[238].

Альма наклонилась на стойку бара, вызывающе стиснув вместе свои испещренные родинками груди.

— Ты знаешь, как готовят меренгу? — спросила она Джерри.

— Конечно, я могу приготовить все что угодно.

Еще мы разговаривали со стариком, который сидел в дальнем конце бара, опрокидывая одну рюмку «Джека Дэниэлса» за другой, примерно по порции каждые десять минут. Старик носил нелепый седой парик, выглядевший старше, чем он сам, и у него было тощее, изможденное лицо с белыми иглами щетины в морщинах. Одет он был сплошь в черное, и его глаза тоже были черными, как шахты до центра земли.

— Так для чего же вы сюда приехали? — даже не глядя на нас, поинтересовался он.

— Исследование, вот и все. Департамент лесного хозяйства хочет вырубить несколько тысяч акров черной и желтой сосны и заменить их белой и австрийской сосной.

— Почему они хотят это сделать?

— Потому что белая сосна и австрийская сосна коммерчески гораздо более выгодны.

— Ах, деньги. Можно было догадаться. И где конкретно вы проводите свое исследование?

— В основном в верховьях Лост-Ривер-Форест, отсюда и до границы.

— Возле Сент-Николаса?

— Верно. Сент-Николас и Пайнроуд.

Старик сухо шмыгнул и толкнул рюмку вперед для новой порции.

— Знаете, почему они назвали его Сент-Николас?

— Понятия не имею.

— Они называют его Сент-Николасом, потому что Санта-Клаус родом оттуда.

— Да неужели? Я думал, Санта-Клаус родом из Лапландии или откуда-то из тех краев. С Северного полюса, разве нет? — вставил Джерри и издал свой типичный возглас.

Старик повернулся ко мне, в его выражении лица было что-то очень тревожащее. Я только раз в жизни видел такой взгляд: когда проводил исследование в Ла-Куи-Парле, где ко мне подъехал фермер на джипе и направился в мою сторону с помповым дробовиком, которым, казалось, действительно намеревался воспользоваться. Старик хрипло сказал:

— Есть сказочный Санта-Клаус, и есть настоящий. Настоящий Санта-Клаус живет в своей хижине на Сэд-Дог-Ривер.

— Ну, конечно, — сказал Джерри. — А как же он появляется каждый год в универмаге Дейтон?

Старик залпом выпил налитое и подтолкнул свою рюмку для другой порции.

— Вы хотите узнать кое-что или нет?

— Конечно, продолжайте, — поддержал я его и быстро кивнул Джерри головой, обозначая, что он должен держать свои умные замечания при себе.

— Это было как раз на рубеже веков, когда в Розо жило всего пять или шесть сотен человек, — сказал старик. — Жизнь в те дни была довольно рисковой, в 1898 году яровая пшеница не уродилась, и некоторые фермерские семьи оказались очень близки к голодной смерти. Но однажды просто из ниоткуда объявился этот парень и сказал, что может изменить их судьбы, если они согласятся отдать ему десять процентов от прибыли.

Конечно, они не поверили ему, но он ушел в поля и провел на каждой ферме что-то вроде ритуала: с дымом, костями и кругами, нарисованными в грязи. Он проводил их каждую неделю в течение всего сезона, пока фермеры не стали относиться к нему как к ветеринару или сборщику молока.

Поселился он глубоко в чаще леса, в лачуге на излучине Сэд-Дог, покрасил хижину в черный как ночь цвет. Никто не знал, что он вытворял, когда был один, но некоторые говорили, что слышали исходящие из лачуги крики и вопли, словно демоны ревели в аду. Местный священник сказал, что он посланник Сатаны и ничего хорошего от этих ритуалов ждать не стоит. За спиной жители Розо стали называть его Сатана, но все же позволяли ему с костями и дымом посещать свои хозяйства, потому что были сколь религиозны, столь и суеверны; и если Сатана действительно мог заставить их пшеницу расти, они не собирались ему противодействовать.

Закончилось все тем, что урожай озимых был лучше, чем когда-либо, и принес более сорока тысяч бушелей твердой красной пшеницы. Люди звонили в церковный колокол и возносили свои благодарности Господу. Но вот что было, когда Сатана пришел просить свои десять процентов с прибыли.

Конечно же, ни один из фермеров ничего ему не дал. Они сказали, что кости, дым и рисунки в грязи были всего лишь шарлатанством, и что Господь всему причиной: Господь, удача и долгое теплое лето. Тогда Сатана сказал: ладно, если вы не даете мне мою долю, я сам ее заберу. Я не смогу забрать с собой четыре тысячи бушелей пшеницы, поэтому возьму себе то, что мне вздумается.

Подошла Альма Линдемут и снова наполнила стакан старика.

— Этот за мой счет, — сказал я ей.

— Джон Шукс, ты же не рассказываешь эту старую историю про Санту, не так ли? Он рассказывает ее всем, кто слишком вежлив, чтобы заткнуть его.

— Эй, это очень увлекательная история, — сказал Джерри.

— Я могу развлечь тебя кое-чем получше.

— Уверен, что можешь. Но у нас есть еще немного времени, не так ли?

— Жители Розо тоже так думали, — заметил старик. — Но времени у них совсем не оставалось.

— Так что же он сделал, этот Сатана? — спросил я у него.

— В ночь на 10 декабря 1898 года он объезжал одну ферму за другой, все пять хозяйств, на черных санях, запряженных восьмеркой черных собак, и с собой у него был мешок. Несколько человек его видели, но никто не догадался, что он задумал. Почти все в Розо приняли угрозы Сатаны всерьез и хотели быть уверенными, что он не приберет к рукам что-либо из их с трудом заработанной собственности, поэтому на всех фермах, кроме одной, окна и двери были заперты, что было почти неслыханно в те дни.

Но не эту собственность он искал, он вообще не обращал внимания на их запоры. Сатана забирался на крыши, пробивал дыру сквозь черепицу и спускался вниз, в спальни их детей. Если вы помните, в те времена были большие семьи, например, в одном доме семь детей остались одни. Всем, независимо от возраста, он серпом отрезал головы, складывал их в мешок и отправлялся к следующему пункту назначения.

Никто не знает, как ему удалось пробраться в те дома так, что его никто не услышал, и каким образом он убил так много детей, никого не разбудив. В общем, он убил двадцать семь детей и забрал их головы. Хуже всего то, что его так никогда и не поймали. Конечно, послали отряд шерифа выследить его, и несколько миль они шли по его следам на снегу. Но следы закончились прямо на опушке леса, собаки потеряли след, а шериф вынужден был признать, что Сатана просто исчез. Отряд пошел к его хижине; они обыскали ее, а после сожгли дотла, и это было все, что они могли сделать. Сатану так и не нашли, детские головы — тоже.

Об этой ночи вы не прочтете ни в одном из местных учебников истории, и вы понимаете, почему. Но на Рождество родители в Розо до сих пор говорят своим детям, что лучше бы им вести себя хорошо и рассчитаться со своими долгами, будь то деньги или помощь, иначе через потолок придет Сатана с серпом в поисках своих десяти процентов сверху.

— Что ж, это отличная байка, — признал я.

— Ты думаешь, что это байка, и не веришь, но слово «Санта» — это неправильно написанное «Сатана», и два декабря назад в связи с тем, что ФБР расследует убийства девятерых детей, которым оттяпали головы где-то в Айове, у нас тут была кой-какая профессорша из Вашингтона, и она сказала, что «модус жоперанди»[239]был точно такой же, как у Сатаны из Сэд-Дог.

— Вот это интересно.

— Конечно, интересно, но я скажу вам, в чем загвоздка. Профессорша сообщила, что этот же «модус жоперанди» используется уже сотни лет ― дольше, чем существует сам Сент-Николас; вот почему я говорю, что настоящий Санта — это Сатана с Сэд-Дог-Ривер, а не ваш бородатый толстяк в ярко-красном костюме и с оленями. Теперь вы понимаете: история изменилась так, чтобы не пугать детей до усрачки. Настоящий Санта приходит ночью, лезет через крышу, забирает головы детей и уносит их в своем мешке, и это не мифология, это правда.

Джерри поднял пустой стакан, чтобы показать Альме Линдемут, что он готов для еще одного. Барменша сказала:

— Все та же старая история, снова и снова.

— Это отличная история. Ты знаешь, мне в голову не пришло, что Санта это палиндром Сатаны.

— Это анаграмма, — поправил я его, — а не палиндром. Палиндром — это когда одинаково читается спереди и сзади.

— Альма, как насчет: ты спереди, а я сзади? — подмигнув Альме Линдемут, сказал Джерри.

На десятую ночь буря утихла, и утром лед сиял от солнечного света; даже с носа основателя Розо — Мартина Браатена, стоящего на главной площади города с типичным лицом первопроходца, начало капать.

Мы с Джерри попрощались с Альмой и Джоном и поехали по 310-му шоссе на север, в Лост-Ривер-Форест. День был блестящий и сверкающий, у нас были свежеиспеченные пончики и два термоса с горячим кофе, и все, казалось, было замечательно. Особенно довольным выглядел Джерри, и я догадался, что прошлой ночью Альма нанесла ему прощальный визит.

Сент-Николас был небольшим местечком — всего пять домов и автозаправка, но здесь находилось летное поле. В авиационной службе Лост-Ривер мы арендовали вертолет, чтобы взглянуть на лес с воздуха и сделать для департамента лесного хозяйства предварительные рекомендации по лучшим участкам для вырубки и пересадки. В основном мы искали защищенные южные склоны, где молодые саженцы, спрятанные от северо-западных ветров, будут давать нам наиболее быстрый прирост и быстрое возвращение инвестиций штата.

Нас ждал сине-белый вертолет, винт которого вращался вхолостую. Джерри припарковал «Чероки», и со слезящимися глазами и потекшими носами мы пошли по летному полю, а вокруг наших лодыжек вился сухой снег.

Пилотом был угрюмый старый ветеран с морщинистым лицом и в мятой кожаной куртке.

— Вы можете называть меня Буб, — заявил он.

— Отлично, — сказал Джерри. — Я Боб, а это мой приятель Биб.

Пилот пристально посмотрел на него.

— Ты меня дразнишь, сынок?

— Нет, сэр Буб.

Мы залезли в вертолет, пристегнулись, и Буб почти сразу же взлетел, в то время как Джерри разворачивал карту.

— Мы хотим лететь на западо-северо-запад до реки Розо и затем на юго-юго-запад, к пику Пирс.

Более трех с половиной часов мы снимали план местности на Лост-Ривер-Форест: фотографируя, записывая видео и делая толстым зеленым карандашом штриховки в наших картах. Наконец я сказал:

— Достаточно, Буб. Я думаю, на сегодня мы закончили. Вы свободны завтра, если нам вдруг понадобится перепроверить что-нибудь?

— До тех пор, пока погода будет позволять.

Мы направились в сторону Сент-Николаса, когда Джерри вдруг тронул меня за плечо и указал вниз по правому борту.

— Видишь? Излучина реки Сэд-Дог. Здесь была хижина Сатаны.

Я повернулся к Бубу и крикнул:

— Вы можете опуститься пониже?

— Любой каприз…

Земля здесь была плоской и заросшей кустарником, и через равнину, прежде чем образовать излучину, изгибалась река Сэд-Дог. В середине излучины я разглядел руины старой хижины, из которых торчала каменная труба. По обе стороны от развалин протекала река, сияющая в полуденном солнечном свете, как два потока расплавленного металла.

— Давайте взглянем! — прокричал я.

— Хотите приземлиться?

— Конечно, всего на пару минут.

— Биб думает о покупке этого местечка для летнего дома, — вставил Джерри.

Буб наклонил вертолет над деревьями и приземлился всего в пятидесяти футах от лачуги. Джерри и я вылезли и, подняв воротники наших пальто, пошли к хижине. Она сгорела до половиц, поэтому сказать, была ли она когда-нибудь выкрашена в черный цвет, было невозможно, но благодаря тому, что большинство брусьев обуглилось, она не сгнила. Крыша провалилась, от двери не осталось ничего, кроме проржавевшего запора, но внутри, возле печки, все еще стоял обгоревший, но целый стул с круглой спинкой, словно ожидающий возвращения своего владельца домой.

— Что ты, собственно, ищешь? — спросил Джерри, хлопая себя руками, чтобы согреться.

— Я не знаю… Просто хотел увидеть это место, вот и все. Я имею в виду, если бы хлев, где родился Иисус, все еще стоял, ты бы тоже хотел на него взглянуть, так ведь?

— У меня мурашки от этого места.

Я огляделся и вынужден был признать, что излучина Сэд-Дог-Ривер была довольно пустынным местом. Буб заглушил двигатель вертолета, и тишина стала подавляющей. Сама речка Сэд-Дог была настолько мелкой, что почти не журчала, птицы на деревьях не пели. Все, что я мог слышать, — лишь шелест ветра в ушах. Ворона слетела вниз и уселась на круглую спинку стула; наклонив голову, уставилась нас, но, так ни разу и не каркнув, вскоре улетела.

У меня было тревожное чувство, что кто-то подошел ко мне сзади и стоит очень близко, уставившись на меня.

— Пойдем, — сказал Джерри. — Мне действительно нужно выпить.

Когда мы возвращались к вертолету, Джерри споткнулся.

— Ты снова делаешь все не так, — сказал я ему. — Нужно сначала напиться, а потом падать.

— Черт, споткнулся обо что-то.

Он вернулся и пнул ногой пучок травы. Потом неожиданно присел на корточки, достал из кармана складной нож и начал копать.

— Что там у тебя?

— Какая-то ручка.

Он продолжал отбрасывать куски дерна, пока наконец не показался прямоугольный металлический ящик с ржавой металлической ручкой. Он потянул за нее, потянул снова, и наконец ему удалось высвободить ящик.

— Потерянное сокровище Сатаны с Сэд-Дог-Ривер, — объявил он. — Ладно… глянем, что здесь.

Ящик была заперт, и замок сильно заржавел, но Буб нашел длинную отвертку, и после долгого пыхтения с обильным употреблением мата нам удалось взломать крышку. Внутри была коллекция костей, аккуратно завернутая в мягкую серую ткань; семь стеклянных баночек, содержащих какие-то порошки; и пять почерневших колокольчиков. Джерри поднял одну из стеклянных банок и вгляделся в сделанную от руки надпись. «Прах Человеческий».

— Это что, магические причиндалы? — спросил Буб.

— Похоже на то. Вы когда-нибудь слышали о Сатане с Сэд-Дог-Ривер?

— Я рос не в этих краях. Родом из Орегона я, — покачал головой Буб.

— Предполагается, что он жил в этой хижине. Убил двадцать семь детей, отрезав им головы.

— Ни хера себе.

— Давайте выпьем, — сказал Джерри и закрыл ящик. — Я считаю, это может кое-чего стоить. Кто знает, может, городской музей Розо заинтересуется.

— Ты так думаешь? Они даже говорить не хотят о том, что произошло в ту ночь, уж тем более вспоминать.

Мы взяли старый ржавый ящик в Розо и показали его Джону Шуксу.

— Ну вот, — сказал он, перебирая его содержимое с нескрываемым торжеством. — Говорил я вам, что это не россказни.

Альма Линдемут сморщила нос от отвращения.

— Выглядит ужасно. Что вы собираетесь с этим делать?

— Продадим, скорее всего, — ответил Джерри.

— Только не в Розо, — сказал Джон Шукс. — Это все равно, что пытаться продавать обломки самолета жителям Нью-Йорка.

— Мне кажется, нам стоит точно выяснить, что все это такое, — предложил я. — Я хочу сказать, если Сатана пользовался этим, чтобы увеличить урожай пшеницы, то как это все работает?

— Ему повезло с погодой, вот и все, — сказал Джерри. — Ты же не думаешь всерьез, что Человеческий Прах и старые кости могут повысить урожай зерновых?

— Мне просто интересно, что за ритуал он проводил. И не будь таким пренебрежительным. Я видел документальный фильм о Модоке-Чудотворце, и он тоже использовал кости, порошки и круги в грязи. Он час вызывал ливень, и когда дождь начался, то лил три недели без перерыва.

— Да ладно. Где ты это видел, на телеканале Дискавери?

— Как хотите, но я по-прежнему думаю, что мы должны к этому приглядеться. Полагаю, это может помочь нам заставить сосны расти быстрее.

— Хорошая почва, хорошее освещение, регулярное количество осадков — вот что заставляет сосны расти быстрее. — Джерри поднимал одну баночку с порошком за другой. — А не Разбитое Зеркало, Зола Рябины, Цвет Мушмулы, Чернокорень, Серная Соль и Сушеная Кровь Лягушки.

— Ну, скорее всего, ты прав, — сказал я ему, но все равно не смог отделаться от чувства, охватившего меня в сгоревшей хижине на Сэд-Дог-Ривер: как кто-то приближается ко мне сзади и дышит в шею.

На следующий день нас снова вызвали в Сент-Пол. Поскольку видимой перспективы заработать на ящике Сатаны не было, Джерри позволил мне забрать его. Я завернул ящик в местную газету и упаковал в чемодан, вместе с моими свитерами в косичку.

Даже в городе было всего минус пять, и когда я вернулся в Мэйплвуд, соседи счищали с подъездных дорожек свежевыпавший снег. Мы жили вблизи Мэйплвудского поля для гольфа — маленький район в виде замкнутой петли из шести домов. Я припарковался; дверь открыла Дженни, одетая в джинсы и красный свитер с оленями, ее светлые волосы сияли в лучах зимнего солнца. После прибежали Трейси и Майки, и это было похоже на одно из тех семейных воссоединений, что вы привыкли видеть на обложке «Saturday Evening Post».

Мой сосед Бен Келлерман поднял свою шерстяную шапку, обнажив лысую макушку, и крикнул:

— Возвращайся в свой лес, Джек!

Это была наша шутка, взявшая начало от одной песни Робби Робертсона про деревенщину, который пытается преуспеть в городе.

Дома было тепло и уютно, а на ужин были курник и засахаренный ямс. В семь часов я отвел Трейси и Майки наверх и, присев на краю кровати Майки, почитал им истории про Санта-Клауса. Про веселого толстого дядьку с большой белой бородой, а не про того, о котором мне рассказал Джон Шукс.

— На Рождество я не буду спать всю ночь и смогу увидеть, как Санта спускается по дымоходу, — сказал Майки. Ему было семь с половиной, и у него были оттопыренные уши. Он был вихрем энергии в течение дня, но уже в девятом часу вечера начинал клевать носом.

— Я собираюсь испечь ему Рождественский торт, — степенно сказала Трейси. Она была такая милая: худенькая и маленькая, как и ее мать, с большими серыми глазами и запястьями такими тонкими, что вокруг них можно сомкнуть руку.

Когда дети были уложены спать, Дженни и я сидели у камина с бутылкой красного вина и разговаривали. Я рассказал ей все о Сатане с Сэд-Дог-Ривер, и она поежилась.

— Это ужасная история.

— Да, но в ней должна быть доля правды. Все-таки мы нашли ящик, так что, по крайней мере, Сатана существовал, даже если к росту урожайности причастен не был.

— Не знаю, зачем вы забрали ящик с собой. Он омерзителен.

— Это всего лишь старая заплесневелая коллекция разных порошков и костей.

— Каких костей?

— Откуда мне знать? Собачьих, наверное.

— Я не хочу, чтобы это находилось в доме.

— Ладно, я поставлю его в гараж.

— Не понимаю, почему ты просто не выбросишь это в мусор.

— Я хочу побольше разузнать об этом. Хочу знать, что этот Сатана на самом деле пытался сделать.

— А я — не хочу. Я думаю, это ужасно.

Я поставил его на верстак в задней части гаража. Перед тем как выключить свет, некоторое время я стоял и смотрел на ящик. Сложно объяснить, но, как и тот стул с круглой спинкой, он словно притягивал к себе, будто ждал хозяина, который вернется и откроет его.

Я запер дверь гаража и пошел спать. Дженни ждала меня, она выглядела такой свежей и пахла так хорошо. После того, как ты две недели был в отъезде и видел деревья и только деревья, ничто не сравнится с возвращением домой.

Когда она уснула, я лежал рядом, и мне не спалось. Сияла подернутая дымкой луна, после часа ночи пошел снег. Я перевернулся и попытался заснуть, но не мог — от усталости и от удовлетворения.

Где-то после двух часов ночи я услышал стук внизу. Я сел и прислушался. Снова стук, затем еще, а после — тишина. Звучало так, словно кто-то трясет игральные кубики.

Около трех я, должно быть, уснул, но мне показалось, что снова слышен стук, и поэтому я выбрался из постели и спустился вниз по лестнице. Звук, несомненно, шел из гаража. Прислушиваясь, я прижался ухом к двери. Я уже собирался повернуть ключ, когда дверь распахнулась настежь, и белолицый мужчина закричал на меня.

Вспотевший, я сел в постели. Луна скрылась из виду, и снегопад закончился. Я выпил полстакана воды, затем укрылся одеялом и попытался заснуть снова. Больше не было ни стука, ни криков, но осталось ощущение, что этой ночью в нашем доме кто-то побывал, хотя я не мог понять, кто или что.

На следующее утро Дженни отправилась с детьми в Маршалл Филдс за покупками, что позволило мне в сине-полосатом халате и домашних тапочках пойти в кабинет и поискать кое-что в интернете. Пока мой компьютер искал все о Санте, Сатане, ритуалах плодородия и о кругах на полях, я маленькими глотками пил горячий черный кофе.

Я был удивлен, узнав, что современное представление о Санта-Клаусе зародилось не так уж давно. Почти всегда Санта изображался как старый изможденный Отец Время, провожающий уходящий год; не радостная, а скорее грозная фигура с песочными часами и косой; до тех пор, пока Клемент Кларк Мур не опубликовал свою поэму «Ночь перед Рождеством». «Пухленький и толстенький, веселый старый эльф» — таким описал его Мур, и в 1870-ых иллюстратор Томас Наст нарисовал его как белобородого персонажа в красном костюме с белой меховой отделкой. В 1930-ых и 1940-ых годах рекламный иллюстратор «Кока-Колы» Хэддон Х. Сандблом нарисовал дедушку Санту таким, каким мы представляем его сегодня: красная шапочка, массивный пояс, сапоги и круглые, розовые щеки. Мрачный и тощий Отец Рождество — настоящий Отец Рождество — был забыт.

Полагаю, намного веселее рассказывать своим детям, что Рождество — это время для игрушек, конфет и песен, а не напоминать им, что они стали на один год ближе к могилам.

Разузнав все о Санте, я начал разыскивать что-либо о ритуалах, включающих в себя Прах Человеческий и Разбитые Зеркала. Это заняло у меня больше часа, но наконец я наткнулся на детали церемонии, датирующейся днями последнего исконного правителя Древнего Египта в 380 году до н. э., Нектанеба I. По-видимому, доброго короля Нектанеба окружали черные маги, нанятые для сделок с богами. Они говорили, что черпают свои магические силы от бога, называемого Сетом, темного и зловещего существа, которое исторически ассоциировалось с Сатаной. Это Сет убил бога плодородия Осириса, чтобы завладеть его властью, и Сет ослепил Гора, египетского бога войны, что привело к вторжению в Египет Ассирии, Персии и других иноземных захватчиков.

В «Les Vèritables Clavicules de Satan», книге 14-го века по демонологии, запрещенной папой Иннокентием VI, я нашел запись, которая гласила: «Сатана пребывает за пределами, предлагая помощь свою тем, кто крайне в ней нуждается. Если скот не дает молока, Он использует свою магию, чтобы возобновить удои. Если урожай погибает, Он обеспечит процветание. Он является каждому, дабы стать другом и спасителем, но горе тем, кто не платит ему требуемое, ибо Он, несомненно, возьмет больше, чем они смогут отдать ему».

Ритуал для возрождения культур был подробно расписан. Необходимо было зажечь пять костров, высыпать семь ложек порошка в каждый из них и нарисовать на земле пятиконечную звезду. Затем колдун должен был сжать вместе пять костей и пять раз повторить слова сатанинского вызова: «Я призываю тебя, о князь Тьмы, о дух Ямы…» и так далее.

Я сделал несколько заметок, а после сидел и долго размышлял. Все звучало как полное мумбо-юмбо, но если это совсем не работает, то почему просуществовало более двадцати трех веков?

И что на самом деле произошло в Розо, когда случился неурожай пшеницы?

Пока Дженни и детей не было, я решился на эксперимент. Надев сапоги и толстое клетчатое пальто, я вытащил ящик Сатаны на заснеженный двор. После зажег пять костерков из растопки и нарисовал пятиконечную звезду острой палкой, а потом по очереди обошел кругом каждый костер, ложкой отмеривая в них порошки из открытых банок Сатаны. В завершение я развернул кости и погремел ими, читая сатанинский вызов.

— Я заклинаю тебя исполнить мое желание и мою волю. Я заклинаю тебя, сделай мои посевы высокими и обильными. Venite O Satan, amen[240].

В этот момент Бен Келлерман в своей охотничьей шляпе посмотрел через забор.

— Господи, Джек, какого черта ты здесь делаешь? Жаришь цыпленка вместе с перьями?

— Извини, Бен. Просто пробую кое-что.

— В следующий раз, когда захочешь что-то попробовать, убедись, что ветер дует в противоположную сторону.

Должен признать, Бен был прав. Потрескивая в огне, порошки испускали завитки густого едкого дыма, и дым этот пах горелой плотью, волосами и паленой шерстью. Наверное, так пахли ведьмы, когда их сжигали на костре.

Закончив колдовство, я убрал кости и порошки обратно в ящик и вернулся в комнату. В сумерках наступающего зимнего вечера я некоторое время смотрел на костры, но вскоре поднялся ветер и развеял все по двору искрами и пеплом.

В тот уикэнд, мне пришлось ехать в Портленд для участия в съезде лесопереработчиков. Как вы понимаете, лесопереработчики не самые впечатляющие люди, каких можно встретить. Согласен, большинство из них очень богаты. Они весьма обеспокоены состоянием окружающей среды — в основном из-за гигантских штрафов, которым они могут подвергнуться, если не подсадят акры леса взамен того, что перевели на картонную упаковку. Но, когда я не обсуждал сравнительную рентабельность разных видов пихты или удобство гофрокартона, я удалялся в свой номер с последним романом Майкла Крайтона и большим стаканом виски «Канадиан Клаб».

На третий вечер, когда я вернулся в свою комнату, на телефоне мигала красная лампочка. Это была Дженни, и она оставила мне голосовое сообщение. «Произошло что-то странное… на заднем дворе. Там трава растет прямо сквозь снег».

Так оно и было. К середине утра в понедельник, к моему возвращению домой, по всему двору торчали сотни тонких зеленых копий травы, как минимум на три дюйма поднявшейся над снегом, и несколько сорняков. Я опустился на колени и коснулся ее ладонью.

— Трава обычно не растет в ноябре, не так ли? — спросила Дженни. — Так не бывает.

— Нет, обычно нет.

— На других дворах никакой травы не растет, только на нашем.

Я поднялся.

— Я знаю. Знаю, что не растет.

Так значит, он работал. Ритуал, исполненный Сатаной с Сэд-Дог-Ривер, на самом деле работал. Он возродил их урожай пшеницы. Он был в ответе за обильный урожай и спасение от голода. Конечно, никакого рационального научного объяснения не было. Даже если какой-то из этих порошков был компонентом известного удобрения (которыми они не являлись), ни один из них не был высыпан на землю в количестве, достаточном, чтобы действовать как ускоритель роста. Вы не можете заставить капусту расти, посыпая ее порошком битых зеркал и лягушачьей кровью.

Я вернулся в дом, но не мог удержаться и раз за разом выглядывал в окно, и каждый раз, когда я туда смотрел, казалось, что трава становилась еще выше и еще пышнее.

Несомненно, я разбогатею, если этот ритуал работает. Я смогу продать свои услуги департаменту лесного хозяйства страны и любой ферме. Подумайте об этом. Они никогда не потеряют урожай от засухи, или бури, или заболеваний. Им будут нужны не азот, фосфор и калий, им буду нужен я. Я могу спасти их миллиарды долларов, и я могу потребовать за это их миллионы.

— Ты очень тихий, — сказала Дженни над нашими спагетти за ужином.

Я улыбнулся ей и кивнул.

— Я думал о Рождестве, вот и все. Я думаю, что в этом году оно может настать раньше.

Весь ноябрь в нашем дворе продолжала расти густая и пышная трава, и каждые выходные мне приходилось срезать ее серпом. Я взял две недели отпуска, и вместе с моим бухгалтером Джорджом Невисом мы сели и набросали бизнес-план, хотя я и не сказал Джорджу, что конкретно у меня есть.

— Просто выгляни в окно, Джордж. В Сент-Поле середина зимы, а я могу заставить траву расти. Это мои первые пробы, но думаю, что смогу сделать то же самое с каждой сельхозкультурой, продаваемой в мире.

Джордж моргнул сквозь толстые линзы своих очков.

— Джек, ты говоришь об очень серьезной прибыли. И не только о ней. Это имеет большое политическое значение. Огромное. Даже президент не может заставить траву расти в середине зимы.

Я похлопал его по спине.

— Это новая эра, Джордж, и она принадлежит мне.

За два дня до Рождества Дженни пришла в кабинет и сказала:

— Кое-кто хочет тебя видеть. Свое имя он не назвал.

Я уже голову сломал, разрабатывая франчайзинговую схему «Чудо-Урожая». Понятно, что посетить каждого потенциального клиента лично будет невозможно, поэтому придется нанимать людей для поездок по стране и исполнения ритуала. Основная проблема заключалась в том, что если всего один раз я расскажу им, как это делается, и дам возможность это сделать — они смогут уйти и проворачивать все самостоятельно, послав меня и мою франшизу далеко и надолго.

— Извини, кто бы это ни был, скажи ему, что я занят.

— Он говорит, что ему очень нужно тебя видеть. Это по поводу травы, — сказала Дженни, вернувшись несколько минут спустя.

— Хорошо, хорошо. — Я вышел из-за стола и пошел к входной двери. На крыльце стоял высокий худой человек; одну сторону его лица освещали алые лучи, прошедшие через витраж; другую сторону — желтые. Он носил черную широкополую шляпу и длинный черный плащ; его сухие и седые волосы почти достигали плеч.

У него был большой нос, но в остальном его лицо выглядело странно незапоминающимся, как если бы он пошевелил головой, когда фотографировался.

— Здравствуй, Джек, — сказал он, но руку не протянул.

— Да? Боюсь, я очень занят.

— Что ж, я пришел, чтобы избавить тебя от всего этого.

— Извините?

— Думаю, у тебя есть кое-что, принадлежащее мне. По сути, мне достаточно было взглянуть на твой задний двор, чтобы понять это.

— Я не знаю, о чем вы говорите. Я думаю, что вам лучше уйти с моей собственности, пока я не вызвал копов.

— Мой ящик, Джек. Мой старый верный ящик, и все мои порошки, кости и… — Тут он поднял указательный и большой пальцы и сделал небольшой потряхивающий жест — динь-динь. — Колокольчики.

— У меня нет ничего, что принадлежит вам. Я даже не знаю, кто вы.

Мужчина едва заметно улыбнулся.

— Джек, я думаю, ты точно знаешь, кто я. Я тот, кто может ждать очень долго, чтобы заполучить то, что хочет. Я тот, кто последует за тобой до края земли. У тебя мой старый верный ящик, Джек. Я за ним вернулся, его не оказалось на месте, и конечно же, пришлось немного разузнать вокруг, куда он делся.

— Он был выброшен. Он лежал в грязи. Кто скажет, что он ваш?

— Он мой, Джек, потому что он мой, и я хочу его назад.

— Забудьте об этом. Ясно? Вы понимаете по-английски? Этот ящик теперь мой, и вы никак не докажете обратное.

— Ну и что ты собрался с ним делать, Джек? Помимо того, что твой задний двор выглядит как Кентукки[241]?

— Я не обязан говорить, что собираюсь с ним делать.

Человек улыбнулся еще шире, его глаза блестели на красно-желтом лице арлекина.

— Я знаю. Ты думаешь, что стал хозяином судьбы, так ведь? Ты думаешь, что станешь богаче, чем может себе представить человек. Но это не так, Джек. Никогда так не было. Ритуал действует только один раз. Когда ты беднее бедного и не знаешь, что делать, он поможет тебе. И у него всегда есть своя цена, которую, так или иначе, ты должен полностью заплатить.

— Ладно, вы сказали, что хотели. Теперь я звоню копам.

— Ты так и не понял, верно? Ритуал — это не акт доброты. Я не занимаюсь благотворительностью, Джек, никогда не занимался. Ритуал — это искушение. Ритуал — это то, к чему ты обращаешься, когда твой Господь Бог оставляет тебя. Как ты думаешь, почему я пришел на Рождество? Нет ничего более приятного, чем кто-то, отрицающий свою веру в самый канун непорочного зачатия.

— Вы сошли с ума. Проваливайте отсюда.

— Я предупреждаю тебя, Джек, мне нужен мой старый добрый ящик, и если я не получу его, тебе придется за него расплачиваться.

Я рывком захлопнул дверь перед его лицом. Некоторое время он ждал снаружи: я видел его лицо сквозь рельефное окошко в двери. Затем, очень осторожно, так, что она не издала ни звука, он закрыл дверь-сетку; повернулся и ушел прочь.

Вниз по лестнице скатились Трейси и Майки.

— Папа хлопнул дверью! — сказал Майки.

— Ветер подхватил ее, — ответил я, взъерошивая ему волосы.

Из кухни вышла обеспокоенная Дженни.

— Кто этот человек? Что ему нужно?

— Ничего. Просто бродяга в поисках халявы.

— Ты разозлился на него. Я слышала.

— Я же сказал тебе, все в порядке.

Я попытался вернуться в кабинет, но Дженни схватила меня за руку.

— Что-то случилось, не так ли? С тех пор как ты вернулся из Розо, ты ведешь себя очень странно.

— Ничего не случилось. На самом деле, все в порядке на сто девяносто процентов. В этом году мы проведем Рождество, которое запомним на всю оставшуюся жизнь.

В канун Рождества выпал снег, и от дома к дому, неся фонари, ходили колядующие. Встав коленями на подоконник, Трейси и Майки глядели на улицу, и их лица освещали огоньки гирлянд. Дженни сжала мою руку и сказала:

— Майки так взбудоражен, мне кажется, что он заболеет.

Мы вместе поужинали, а потом дети поставили для Санты стаканчик виски и Рождественский пирог Трейси. Торт был кособоким, но я заверил Трейси, что Санте все равно, что на самом деле кособокие торты — его любимые. Я обнял детей, прежде чем они отправились спать, и, поверьте мне, нет лучше запаха, чем запах ваших собственных детей на Рождество. Специи или глинтвейн не сравнятся с этим.

Вечером Дженни сказала:

— Я хотела бы, чтоб ты сказал мне, что на самом деле происходит.

— Вообще ничего. Я планирую заняться менеджментом сельхозкультур, вот и все. У меня достаточно опыта работы по их выращиванию.

— Но тот человек. Это ведь был не просто бродяга? Он сказал, что хочет поговорить с тобой о траве.

— Он был не в меру любопытным, вот и все.

Она неодобрительно посмотрела на меня.

— Эта трава, это не просто каприз природы?

— Чем еще она может быть?

— Ты скажи мне. Есть некоторая связь между растущей вот так травой и твоим желанием начать новый бизнес, не так ли? Почему ты не можешь сказать мне, в чем дело?

— Ты не поймешь, даже если я скажу тебе. Это слишком технологично.

Она вдруг выпрямилась.

— Ты использовал вещи из ящика, как и тот человек в Розо, не так ли? — Черт побери женщин и их интуицию. — Ты провел тот же ритуал, и он сработал.

— Дженни, не смеши. Ты не сможешь заставить траву расти, разжигая костры и посыпая их порошком.

— Там на снегу был пепел, я видела. Ты сделал это, так ведь, и это сработало?

Я сделал глубокий вдох.

— Ну ладно, да. Я сделал это, и это сработало. И если это сработало на траве, то сработает на пшенице, на кукурузе и брокколи, на картофеле и брюкве. Бог его знает, это может сработать даже на овцах и коровах. Поэтому нынешнее Рождество будет самым лучшим. Это Рождество, когда мы начнем становиться очень и очень богатыми.

— Так что же хотел этот человек?

— Я же сказал тебе. Он совал свой нос туда, куда не стоит. Он увидел траву и захотел узнать, как мне удалось ее вырастить.

— И ты хлопнул перед ним дверью?

— Дженни…

— Джек, у меня очень плохое предчувствие. Я не шучу. Использовать предметы из этого ящика — все равно, что заключить сделку с дьяволом.

— Это народное колдовство, вот и все. Оно совершенно безвредно.

В этот момент зазвонил телефон. Трубку взяла Дженни, но это был Джерри, желающий поговорить со мной.

— Слушай, Джек, я не хочу портить тебе Сочельник, но кое-что произошло.

— Что с тобой? Звучишь ужасно. Ты простудился?

— Ты помнишь Альму из «Северной звезды»?

— Конечно, помню. Что с ней?

— Я ей звонил. Собирался пригласить в Сент-Пол на Новый год.

— И что? Она приедет?

— Она мертва, Джек. Они нашли ее этим утром. Обоих: Альму и Джона Шукса. Похоже, что две ночи назад в бар пришел парень и спрашивал о жестяном ящике. Он говорил с Альмой, он говорил с Шуксом, они вроде бы ничего ему не сказали, и там было что-то вроде спора.

Вчера у Альмы был выходной, но когда она не пришла этим утром, менеджер пошел искать ее. Он вломился к ней в комнату, Альма была на кровати, обезглавленная. К тому же ее пытали: все ногти на руках и ногах были выдернуты. Полицейские проверили жилище Джона Шукса, и с ним случилось то же самое. Господи, они даже их головы не нашли до сих пор.

Я еще немного поговорил с Джерри, чтобы успокоить его, но потом мне пришлось положить трубку, потому что меня начало трясти. Так вот как человек в черной шляпе узнал, где я живу. И если он смог сотворить все это с Альмой Линдемут и Джоном Шуксом просто чтобы найти меня, что же он сделает со мной?

«Если я не получу мой старый добрый ящик, тебе придется за него расплачиваться».

Той ночью мы легли спать поздно, далеко за полночь. Все, что я сказал Дженни о Джерри, это что двое его друзей случайно погибли. Я не хотел, чтобы она тоже начала волноваться. Мы пробрались в детскую и наполнили наволочки, которые дети оставили Санте, — куклу Братц и набор расчесок для Трейси и коллекцию фигурок Гарри Поттера для Майки, а еще конфеты, апельсины и орехи.

Я оставил дверь на пару сантиметров приоткрытой, а затем последовал за Дженни в спальню.

— Ты так напряжен, — сказала она. — Что случилось?

— Ничего особенного!

— Джек, когда я говорила о заключении сделки с дьяволом… я, на самом деле, не это имела в виду.

— Ну, наверное, довольно глупо было заниматься всем этим.

— Если ты думаешь, что это действительно сделает нас богатыми…

Я взял ее за руки и поцеловал в лоб.

— Я не знаю. Иногда нужно остановиться, взглянуть на себя со стороны, и тебя проймет: Господи, неужели я действительно так себя веду.

— Джек, ты хороший человек.

— Я тоже так думал. Теперь я уже в этом не уверен.

Мы пошли спать, но для меня это была очередная бессонная ночь. Время шло, каждый час звенели часы в коридоре. В три часа, после того, как куранты утихли, я был уверен, что слышу слабый перезвон. Наверное, просто эхо. Я повозился со своей подушкой и попытался устроиться поудобней, но все одеяла были перекручены, и я не хотел тянуть их слишком сильно, чтобы не разбудить Дженни.

Успокоившись, я снова услышал звон. В этот раз он звучал чуть громче и ближе. Я лежал в темноте, ожидая и прислушиваясь. Потом услышал глухой стук, словно что-то ударилось о панели возле водосточного желоба, прямо за окном нашей спальни. Я выбрался из постели и выглянул наружу.

Все еще шел снег, и улица была сверкающе белой. Снаружи, на нашей подъездной дорожке, стояли длинные черные сани, запряженные восьмеркой тяжело дышащих, мохнатых черных собак. Сани был пусты, за исключением груды черных мешков. Я вдруг понял, что стучало — длинная лестница, стоящая возле дома.

— Дженни! — крикнул я, тряся ее за плечо. — Дженни, проснись! Звони в полицию!

Она села и спросонья уставилась на меня.

— Звони 911! Сейчас же!

Прямо над нами я услышал звук шагов, пересекающих крышу, а после — треск отрываемой черепицы. О боже, дети. Он пытается добраться до детей.

По лестнице я бросился к детской комнате, но, как только достиг двери, та захлопнулась, и я услышал, как повернулся ключ. Я застучал по двери кулаками, бросился на нее плечом, но она не сдвинулась с места.

— Трейси! Майки! Проснитесь! Откройте дверь! Открывайте дверь и выбирайтесь оттуда, быстро!

Послышались новые скрипы выдираемых из крыши гвоздей. Я с криком заколотил в дверь:

— Трейси! Майки! Вставайте! Вам нужно выбраться оттуда!

Теперь я слышал, как Майки плачет, а Трейси кричит:

— Что это? Что это? Потолок ломается!

— Дверь заперта! Поверните ключ и выбирайтесь оттуда как можно быстрее!

По лестнице поспешно поднялась Дженни с растрепанными волосами.

— Полиция уже едет. Они сказали — будут через пять минут. Что происходит?

— Черт возьми, Трейси, открой дверь! Открой дверь!

— Я не могу! — заныла Трейси. — Ключ не поворачивается!

— Что случилось?! — закричала на меня Дженни. — Что происходит? Почему ты не можешь открыть дверь?

— Это он, — сказал я ей. — Человек, который приходил сегодня днем. Это Сатана.

— Что? Что ты натворил? Вытащи оттуда моих детей! Вытащи оттуда моих детей!

Я держался за перила и бил босой ногой в дверь, но та была слишком прочной, чтобы сдвинуться с места. Внутри истерично вопили Трейси и Майки.

— Папа! Кто-то лезет через потолок! Папа, открой дверь! Это мужчина и он лезет через потолок!

Вот черт, подумал я. Вот черт, вот черт. Дженни в панике так сильно билась в дверь, что переломала ногти и запятнала все кровью.

Боже, лишь одно можно было сделать, и я надеялся, что еще не слишком поздно. Я побежал вдоль по коридору и вниз по лестнице, перепрыгивая через несколько ступенек. Дженни кричала мне вслед:

— Куда ты пошел? Джек! Мы должны открыть дверь!

— Мамочка! Мамочка! Я вижу его ноги! Открой дверь, мамочка!

Я промчался через кухню и открыл дверь в гараж. Схватил с верстака металлический ящик и побежал обратно наверх.

— Что можно этим сделать? — закричала на меня Дженни. — Нужно было взять свой топор!

Но я подошел к двери и крикнул:

— Послушай! Твой ящик! Он у меня! Если ты оставишь моих детей в покое и откроешь дверь, то можешь забрать его прямо сейчас!

Я услышал грохот, когда человек проломил остатки штукатурки и свалился на пол, Трейси заплакала, а Майки издал тихий крик, который всегда издавал, когда был не на шутку, по-настоящему напуган.

— Ты слышишь меня? — спросил я. — Он прямо здесь, у меня в руках. Ты можешь забрать его просто так: без всяких вопросов, без предъявления обвинений. Просто открой дверь, забери ящик, и мы дадим тебе уйти.

Последовало долгое, долгое молчание. Я слышал, как хнычет Майки — это значило, что человек еще не причинил им вреда.

— Пожалуйста, — сказал я. — Это наши дети.

Дженни стояла рядом со мной, сжимая и разжимая окровавленные кулаки. Потом она вдруг завизжала:

— Открой дверь, сволочь! Открой дверь!

Снова тишина, а затем ключ повернулся. Дверь распахнулась сама по себе.

Дети забились за кровать Майки. Посреди спальни стоял мужчина, его черная одежда была покрыта гипсовой пылью. Он проделал в потолке дыру в три фута диаметром, и в спальню, кружась, падал и таял, коснувшись ковра, снег. В руках мужчина держал большой изогнутый серп с черной ручкой и замасленным лезвием.

Подняв ящик в левой руке, я шагнул вперед.

— Вот, — сказал я. — Все здесь, кроме порошка, который я использовал на траве.

Он улыбнулся мне, сунул серп за пояс, и обеими руками взял ящик.

— Я сожалею о том, что взял его, — сказал я. — Я не понимал, что это твое… что после стольких лет ты все еще жив.

Дженни обошла меня сзади, взяла Трейси и Майки и поспешила вывести их из спальни. Мужчина поднял одну бровь и сказал:

— Прекрасные дети. Ты поступил мудро.

— Нет… Я был таким, как ты говорил. Жадным. Хотел получить что-то, не потратив ничего. И чуть было не потерял семью из-за этого.

— О, Джек, не будь к себе так строг. Мы все совершаем ошибки.

Он поставил ящик на пол и открыл его, чтобы убедиться: все ли на месте? И это было его ошибкой. Он мне доверился. Когда Сатана склонился над ящиком, я поднял серп, который держал в правой руке, и отклонился, как бейсбольный питчер. Он почувствовал мое движение и начал поднимать взгляд, но случилось это уже тогда, когда я ударил его серпом поперек шеи и разрубил ее до горла: прямо через сухие седые волосы и позвонки. Его голова упала на грудь, словно была на шарнире, и из шеи, прямо в ящик, плеснула кровь. Сатана посмотрел на меня — он действительно посмотрел на меня, из-под руки, снизу-вверх — и этот взгляд обеспечил мне кошмары на все грядущие Рождественские праздники. Затем он упал боком на ковер.

Я не хотел этого делать, но откуда-то знал, что должен. Перевернув тело, я дважды рубанул его по шее, пока голова не отделилась полностью. После этого у меня хватило сил только на то, чтобы опуститься на колени рядом с ним: мои руки были словно в перчатках из подсыхающей крови, на мои плечи падал снег, и полицейские сирены завывали все ближе и ближе.

Было Рождество, и Санта тоже был.

Перевод Шамиля Галиева

Карл Генрих Ульрихс «Манор»

Чаще всего мертвецов пробуждает неконтролируемая жажда навестить тех, кто остался по эту сторону бытия. Существует древняя вера в Урда, который обладает странной темной властью, способной даровать мертвецам короткий отрезок полужизни. Они процветают на крови своих любимых и согреваются в их объятиях, но возвращение не приносит живым ничего, кроме горя…

Впервые на русском.

DARKER. № 1 январь 2015

KARL HEINRICH ULRICHS, “MANOR”, 1884

I

В мертвой точке Норвежского моря расположена группа из тридцати пяти уединенных и пустынных островов. Бесплодные, скалистые и укрытые туманом, Фареры равно удалены от Шотландии, Исландии и Норвегии.

Всюду там раздается меланхоличный крик беспокойных чаек. Глаз опьяняет зрелище бесконечных рядов волн, которые вздымаются и плещут в тумане. Горы поднимаются на высоту от тысячи восьмисот до трех тысяч футов над уровнем моря. Суровые скалы переходят в ущелья, подножия покрывает густой сосновый лес, и о валуны с шумом разбиваются тысячи водопадов, льющихся с огромных высот. Берега рек, глубоко изрезанные ручьями и фьордами, почти недоступны из-за высоких утесов. Море, которое скалы и рифы сдерживают, местами полностью перекрывая ему путь, дико мечется на своем пути вниз, закручиваясь в водоворотах и с ревом набрасываясь на пороги.

Семнадцать островов обитаемы. Два из них, Стреймой и Воар, разделены только узким проливом, и храбрый пловец может одолеть его спокойные воды. Многие названия здешних мест напоминают о языческом прошлом; например, Торсхавн, один из берегов Стреймоя, некогда был назван в честь норвежского бога грома с молотом в руках.

Однажды рыбак и его пятнадцатилетний сын отправились с Торсхавна на промысел; лодку опрокинул шторм у берегов Воара, и мальчика выбросило на рифы. Молодой моряк заметил его и бросился в воду: он смог проплыть среди рифов и спасти мальчика. Он уложил полубессознательное тело на камень, обнял юношу, и тот открыл глаза.

— Как тебя зовут?

— Хар, — ответил спасенный, — я… я из Стреймоя.

Мальчик быстро пришел в себя; до вечера он оставался на берегу и всматривался в равнодушное море, надеясь, что его отцу удалось спастись. К вечеру искра надежды окончательно угасла, и моряк отвез его через пролив к матери, Ларе; и, прощаясь, Хар с благодарностью заключил своего спасителя в объятия.

Позже на берег выбросило безжизненное тело отца мальчика.

Моряка звали Манор[242]; он был сирота, на четыре года старше Хара, и мальчик пришелся ему по сердцу; его горе взывало к лучшим чувствам в душе Манора, и, заметив, что ему удается отвлечь Хара от черных мыслей, Манор стремился снова и снова увидеться с ним. Порой он перебирался через пролив на лодке, а иногда, летними вечерами после работы, сам плыл в теплой воде. Пробравшись через рифы, Хар ждал его на берегу и начинал размахивать платком сразу, как видел вдали ялик Манора. Они тратили час или два, отправляясь в плаванье по спокойным водам моря и во все горло распевая матросские песни. Или раздевались, ныряли в волны и плыли к ближайшему песчаному пляжу, где лениво наблюдали за тюленями. Иногда они уходили бродить в лес, среди высоких хмурых сосен, и шум в их вершинах напоминал друзьям голос Тора. А порой находили удобный камень где-нибудь под буковым деревом, сидели там, болтали и строили планы. Например, когда через залив проходил вельбот, они рассуждали о том, как будут плавать вместе, и Манор, положив руку на плечи Хару, улыбался и говорил: «Мой мальчик». И для Хара не было ничего более приятного, чем эти моменты, которые заполняли пустоту в сердце.

Если Манору случалось опоздать, то он шел к дому друга и, прячась в тени сирени, стучал ему в окно. Хар просыпался и выскальзывал из дома, радуясь встрече с Манором. На самом деле, только в его обществе он и был счастлив.

II

Однажды к берегу Воара причалил датский трехмачтовик, чтобы навербовать моряков на двухмесячный китобойный рейс. Манор тоже поднялся на борт, и капитан немедленно нанял долговязого и шустрого юношу. Хару тоже предложили наняться на корабль юнгой, но, когда его мать услышала об этом, то в отчаянии запричитала: «Ты мое единственное дитя. Море отняло моего мужа, и ты тоже хочешь меня покинуть?» Хар остался, а Манор отплыл на трехмачтовике.

Спустя два месяца в воздухе уже веяло зимой. Каждый день Хар выбирался на берег и высматривал корабль, и наконец пришел час, когда он увидел приближающееся к берегу судно. Не помня себя от радости, Хар махал платком, приветствуя корабль. Но море было бурным, и прибой поднялся очень высоко. Корабль держал курс на гавань Воара, но не смог достичь острова, он опасно уклонился в сторону рифов и потерпел крушение прямо на глазах мальчика. Все случилось так быстро и так близко: он мог видеть даже, как моряки борются за свою жизнь в воде; он видел, как одна сильная рука ухватилась за доску, но через секунду и доска, и вцепившаяся в нее рука исчезли под нахлынувшими волнами. Он даже знал, кто это был. Он знал, что это Манор.

На берег выбросило множество мертвых тел, которых одним жутким рядом уложили на солому. Хар помогал опознавать несчастных.

Последним море вынесло на берег тело Манора. Хар смотрел на мокрые волосы, с которых продолжала капать вода, на закрытые глаза и бледные щеки, и радовался тому, что море обошлось с его другом более милостиво, чем с прочими утопленниками, и даже в смерти его лицо и тело сохранило некоторое благообразие.

— Вот, Манор, вот как все повернулось… и это все! Все! — горестно всхлипывая, вскрикнул мальчик; он никак не мог уйти от бренных останков того, что было когда-то его другом, не мог собраться с духом и попрощаться; не мог поверить, что их дружба и жизнь Манора оборвались так внезапно, бесповоротно и бессмысленно.

Тела похоронили в тоскливых песчаных дюнах Воара в тот же день.

III

Вечером после похорон Лара пыталась утешить своего сына; но Хар не слышал ничего из того, что она говорила; внешне он казался спокойным и тихим, но на самом деле будто оцепенел. Мысленно он посылал проклятья всем богам, каких знал, и когда мать все же уговорила его пойти поспать, бессонница долго терзала его.

К полуночи он все-таки смог забыться в полубредовом полусне, но внезапно из дремы его вырвал какой-то шум. Хар поднял голову, тяжелую от всех пролитых днем слез, и посмотрел в открытое окно. Ветви сирени были надломлены, сухие листья шуршали, но не от порыва ветра.

И это не ветер зашел внутрь; Хар, потрясенный до безумия, узнал силуэт того, кто проскользнул в комнату. Несмотря на темноту, он знал, кто пришел к нему.

Хар чувствовал на себе его взгляд, но не видел лица; медленно тот приблизился и лег в постель рядом с ним. Хар сдерживал трепет, не смея шевельнуться. Его щеку погладила холодная рука. Ох, она была очень, очень холодна.

Мгновенная дрожь пробежала по его спине, а секунду спустя к его теплым дрожащим губам настойчиво прикоснулись другие, ледяные.

Юноша чувствовал, что одежда его любимого насквозь сырая, и по щеке Хара, словно водоросль, скользнула длинная прядь мокрых волос. Ледяной страх сжал его сердце, но к страху примешивалась горячая радость. Тот, кто был рядом с ним, глубоко вздохнул, словно говоря: «Я не нашел покоя в могильных песках, твоя тоска вернула меня».

Хар не смел вымолвить ни слова и едва мог дышать. Затем гость поднялся и со стоном произнес:

— А теперь я должен вернуться.

Он шагнул к окну и исчез так же, как появился.

— Это был Манор, — прошептал Хар, сам едва понимая смысл сказанного.

В ту же ночь один рыбак греб на своей лодке по проливу между Воаром и Стреймоем, и море мерцало и искрилось под его веслами. Около полуночи он вдруг услышал странные звуки и увидел неясную темную фигуру, которая быстро плыла в тусклом сиянии воды. Он не мог понять, что это за силуэт, потому что тот двигался стремительно, как крупная рыба, но, несмотря на ночь и его скорость, мужчина знал, что это не может быть рыбой.

Манор вернулся на следующую ночь; он был таким же ледяным, но куда более настойчивым. Он лизнул щеку Хара, поцеловал, забрав теплоту и краски у губ, а затем положил свою голову на его безволосую, с нежной юношеской кожей, грудь.

Хар встряхнулся в ужасе, и его сердце отчаянно забилось, когда он обнял гостя в ответ. Манор повернул голову, словно прислушиваясь. Его прохладные губы безошибочно нашли тот участок кожи, под которым, все взвинчивая ритм, стучало сердце юноши. Манор накрыл губами сосок Хара с той тоской и жаждой, с которой младенец припадает к материнской груди. Прошло очень много времени, прежде чем он оторвался от Хара. На рассвете Манор встал с постели и исчез, а покинутый юноша чувствовал себя так, словно на него напал зверь, а во внутренней пустоте, перемежаясь и сплетаясь воедино, пульсировали боль и удовольствие.

В ту ночь рыбак также вышел на промысел, и он снова услышал странные звуки и увидел, как нечто плывет через пролив. Но на этот раз он находился намного ближе, и в бледном лунном свете смог увидеть мужчину, который плыл в воде в моряцкой манере, на правом боку. Его длинное гибкое тело обвивал саван. Казалось, что пловец смотрит сквозь него, потому что лицо его было обращено к рыбаку, но глаза — закрыты.

Его вид настолько поразил рыбака, что, когда мертвец исчез из виду, он вытащил пустые сети и торопливо погреб к берегу. Рыбака прошиб холодный пот при мысли о том, что могло бы случиться, если бы мертвец запутался в его сетях.

И в следующие ночи Манор входил в открытое окно и ложился рядом с Харом. Он приходил так незаметно и неслышно, что зачастую Хар просыпался уже в его объятиях. Каждый раз губы нежно исследовали кожу над сердцем Хара и иные области его тела. И на рассвете Хар стал замечать, что из его левого соска выступает одна крошечная алая капелька крови, расплываясь пятном на рубашке или простыне. Он торопливо застирывал это пятно. Капля отмечала каждую его ночь, кроме ночи полнолуния, и иногда Хар не мог вспомнить, что же было с ним перед появлением этого пятна.

Чаще всего мертвецов пробуждает неконтролируемая жажда навестить тех, кто остался по эту сторону бытия, они стремятся увидеть своих любимых. Эта жажда бывает столь сильной, что ночью они встают и идут к теплу своего прошлого. Существует древняя вера в Урда, который обладает странной темной властью, способной даровать мертвецам короткий отрезок полужизни. Этот демонический дар чаще всего достается тем, кто был вырван из мира живых слишком рано и жестоко. Огромная потребность в тепле и жизни заполняет сердца тех, кто возвращается. Они процветают на крови своих любимых и согреваются в их объятиях, но возвращение не приносит живым ничего, кроме горя.

Так было и в этом случае. Дни Хар проводил в тоске и унынии; они потеряли смысл и обесцветились. Юноша с нетерпением предвкушал наступление ночи и томился по острому, блаженному трепету полуночных объятий.

IV

Прошло двенадцать дней.

— Ты бледен, как призрак, — забеспокоилась Лара. — Что с тобой случилось, Хар?

— Ничего, мама, — тихо ответил Хар.

— Ты такой вялый, и я…

Но Хар только со стоном вздохнул и вышел из дома, оставив мать с тревогой смотреть на закрытую дверь.

На краю деревни стояла хижина, там жила мудрая старуха, и все знали, что она колдунья. К ней и пошла мать Хара, не в силах унять свое беспокойство. Колдунья бросила гадальные руны и склонилась, всматриваясь в выпавший Ларе ответ.

— К твоему сыну приходит мертвец, — решительно сказала она.

— Мертвец? Но кто?

— Он молод. Хар знает его. Он приходит к твоему сыну каждую ночь, и, если ничего не сделать, он скоро сведет его за собой в могилу.

Лара вернулась домой, не зная, чему верить; но при взгляде на своего бледного, ко всему безразличного сына она вдруг спросила:

— Хар, это правда? К тебе ночью приходит мертвец?

Он уперся взглядом в пол, как делал это бесчисленное множество раз в детстве. Мать не сводила с него глаз.

— Это Манор, — наконец прошептал он и осушил свои слезы у нее на груди.

— Может, боги смилостивятся над тобой, — сказала она, когда смогла говорить.

Хар только презрительно фыркнул, и Лара в ужасе отстранилась от него.

— Боги, — сказал ее сын, и странная улыбка искривила его уста. — Боги больше ничего не значат для меня. Тогда, когда он дико цеплялся за доску, ох… тогда они должны были смилостивиться надо мной. Но они не пожалели его, они позволили ему утонуть! Ему, которого я так любил!

И он больше не захотел говорить с ней об этом.

Матери только и оставалось видеть, как он с каждым днем становится все слабей и бледней. Когда однажды утром она заметила следы крови на его одежде, то набралась решимости и отправилась вместе с сыном и колдуньей к старейшинам Воара.

Она сказала им следующее:

— Вы похоронили утонувших не так, как следует: быстро и небрежно. И один из них теперь каждую ночь встает из своей могилы, приходит к нам и всласть сосет кровь у моего бедного сына.

Старейшины разглядывали Хара, а тот смотрел только на свою мать, и наконец ее полный нежности и скорби взгляд смягчил его.

— Да, это так, — глухо подтвердил он, и мать с облегчением выдохнула: пока они плыли через пролив, она под резкими лучами полуденного солнца просто не могла узнать своего чудовищно изможденного сына. Она говорила Хару о том, что везет его на встречу со старейшинами, но не добилась от него никакого отклика; он молча смотрел на воду, словно завороженный игрой солнца, ветра и волн. Смотрел он и на рифы, где разбился корабль, и губы его шевелились, словно выговаривая одно и то же слово.

— Мы постараемся упокоить мертвеца должным образом, — пообещали старейшины. Вид и голос Хара не оставлял сомнений в правдивости слов его матери.

Островитяне вытесали кол из сосны в человеческий рост и толщиной с руку взрослого мужчины, а его наконечник был фут в длину. Вся деревня пошла в дюны, где были похоронены моряки, один силач нес кол, второй — тяжелый молот.

Они открыли могилу Манора.

— Смотрите, он все еще там, — разочарованно вскрикнул один парнишка. — Не сбежал из могилы!

— Мертвецу нужно место, куда он будет возвращаться с рассветом, — неохотно пояснила колдунья. — Поэтому обычно они возвращаются к себе в могилы и спят там до захода солнца.

— Он выглядит лучше, чем в тот день, когда мы его хоронили, — сказал другой, более наблюдательный житель острова.

— И это не удивительно, — проворчала колдунья. — Посмотрите, насколько бледен Хар.

Да, Хар тоже был среди толпы, несмотря на то, что мать хотела отговорить его идти к могиле. Теперь он с неожиданной для его истощенного тела силой стряхнул ее руки — и бросился в гроб.

— Манор, Манор, — кричал юноша, и его голос пресекался и дрожал. — Они хотят вогнать кол тебе в сердце, Манор! Открой глаза, умоляю! Любимый, это я, любимый!

Но Манор, несмотря на румянец на его щеках, гладкую кожу и пышные волосы, оставался неподвижным и безжизненным в объятьях Хара. Он казался таким же мертвым, каким был две недели назад, когда его тело лежало на берегу среди других мертвецов.

Хар вцепился в него и рыдал, отказываясь подняться из могилы. Островитяне вчетвером оттащили его прочь и приставили наконечник кола к груди Манора. Хар отвернулся, чувствуя, что сердце подступило к горлу так близко, что он не может дышать. Он обнял мать и уткнулся лицом ей в плечо.

— Мама! — простонал он. — Как ты могла сделать такое со мной?

Он услышал удар молота, которым забили кол в грудь мертвеца. Тяжелый глухой звук, и еще один, и еще…

— Теперь мы сделали все, как должно, — услышал Хар голос одного из мужчин Воара.

— Если это не удержит его в могиле, то ничто не удержит, — согласился другой.

К лодке Хара отнесли: он был в полуоглушенном состоянии и не мог идти сам.

— Он больше не побеспокоит тебя, мое дорогое дитя, — сказала Лара, когда они вернулись домой, и Хар вздрогнул от этих слов.

Тяжко опечаленный, он лег в постель.

— Я больше не увижу его, — сказал он вслух, переполненный тоской. Он чувствовал себя невероятно усталым и слабым, но не мог заснуть: он беспокойно метался в кровати, и минуты казались ему долгими, как часы. Полночь прошла, а сон так и не шел к нему.

Слушай! Что это было? Там, в кустах сирени… Нет, нет, это невозможно, вдвойне невозможно теперь… Но на самом деле он слышал шорох листьев, такой же, как и раньше. И окно открылось — так же, как и раньше. И это снова был Манор.

От его вида Хар на мгновение перестал дышать. Днем он слышал, как кол пробил это тело насквозь, и теперь он видел — в груди Манора зияла пустота, очертаниями повторяющая квадратное основание кола. Он лег рядом с Харом, притянул его к себе и начал сосать. Он сосал жадно и со все возрастающим пылом.

Как бы то ни было, в ту ночь Лара проснулась. Она все слышала и не двигалась, потому что боялась умереть. Только когда солнце встало, она вбежала в комнату к Хару и упала на колени у его кровати.

— Мой бедный сын, — рыдая, сказала она, хватая несопротивляющуюся руку. — Это был он? Правда, это был он?

— Да, мама, это был Манор, — ответил Хар.

Он, не в силах пошевелиться, лежал на кровати, замаранной кровью мертвеца. Всю ночь она текла из раны, которую нанес кол.

V

Через несколько часов Лара, колдунья и старейшины Стреймоя плыли к соседнему острову, но Хара с ними не было. Они вернулись в дюны, разрыли могилу и снова открыли гроб. Кол оставался вбитым в землю, но он уже не торчал в груди Манора: тот лежал рядом, обхватив себя руками и коленями касаясь подбородка.

— Он освободился, протащив себя по колу вверх, от наконечника до основания, — сказала колдунья.

— Он должен был обладать нечеловеческой мощью, чтобы совершить такое, — с трепетом сказал один из жителей Воара.

По совету колдуньи они сделали другой кол, более прочный и с широкой верхушкой: словно гвоздь со шляпкой. Вытянув прежний кол из могилы, они забили в тело мертвеца новый, и кровь брызгала на руки и лица с каждым ударом.

— Глубже, глубже! — исступленно настаивала Лара.

— Теперь он вбит надежно, — сказал кузнец, нанося финальный удар по основанию кола.

Лара вернулась к сыну и рассказала ему о том, что случилось на Воаре.

«Теперь все кончено», — подумал он про себя, вернувшись в свою узкую бедную постель. Он неподвижно лежал с открытыми глазами и ждал полуночи. Все замерло. Ветви куста сирени под окном оставались неподвижными. Рыбак ловил в заливе свою рыбу, и его больше не пугало нечто, плывущее вслепую через залив.

— Теперь он оставит нас в покое, — сказала Лара. — Он больше не будет мучить тебя.

— Мама, дорогая мама, он не мучил меня, — простонал Хар с тоской. — А теперь, мама, мне незачем жить.

— Ты думаешь так лишь потому, что ужасно ослаб и устал, — горячо возразила мать.

Но Хар, несмотря на ее усилия, оставался настолько истощенным, что больше не мог встать с постели самостоятельно.

— Я слышу, как он зовет меня, — шептал Хар, повернув голову к окну.

А между тем, со дня кораблекрушения прошел всего месяц. Рано утром Лара пришла к сыну и села на кровать, наблюдая за спящим. Он проснулся от звука ее рыданий.

— Мама, — сказал он слабым бесцветным голосом, — я скоро умру.

— Нет, нет, сын! Ты слишком молод для того, чтобы умереть!

— И тем не менее, я скоро умру. Манор снова приходил ко мне. Мы разговаривали. Мы сидели на том же камне, что и обычно, под старым буком, он обнимал меня за плечи и улыбался. Он сказал мне «мой мальчик», и я… Мама, этой ночью он придет снова, придет за мной. Он обещал забрать меня с собой. Я не могу перенести жизнь без него.

Лара склонилась над сыном, и слезы снова навернулись ей на глаза.

— Мой несчастный сын, мое дитя, — рыдала она, положив руку ему на лоб.

Когда наступил вечер, она зажгла лампу и стала на страже у его постели. Хар лежал с открытыми глазами, молча вглядываясь вдаль.

— Мама, — вдруг сказал он.

— Что, мой любимый сын? — встрепенулась она.

— Прошу, похороните меня в его могиле, — нежно произнес Хар. — И уберите тот ужасный кол из его груди.

Она пообещала ему это, сжала его руку и поцеловала сына.

— Я не могу дождаться того мгновения, когда мы снова будем вместе, — прошептал Хар.

Пробила полночь. Внезапно преобразившись, он немного приподнял голову от подушки, словно отчаянно вслушиваясь во что-то. Его глаза засияли, когда он посмотрел в окно на куст сирени.

— Смотри, мама, это он! Он здесь!

Это были последние слова Хара. Его глаза закатились, и он рухнул на подушку уже бездыханный.

И они сделали так, как просил Хар.

Перевод Татьяны Адаменко

Роберт Маккаммон «Призрачный мир»

Мир изменился, и теперь среди живых бродят призраки из различных исторических эпох. Можно разглядеть римских солдат или ковбоев на заднем дворе, услышать клич индейцев из леса, повстречать на улице викинга или даже пещерного человека. Призраки заходят в чужие дома, иногда пугают, однако причинить вред не могут, оставаясь лишь полупрозрачными картинками в воздухе. Но если мироздание однажды нарушило привычный ход вещей, почему оно не может сделать этого повторно?..

Впервые на русском.

DARKER. № 2 февраль 2015

ROBERT R. MCCAMMON, “HAUNTED WORLD”, 1989

А ведь я уже точно знал, что наступил конец света, когда зашел в комнату и увидел в своем кресле Уильяма Шекспира.

Вернее, мне кажется, что это был именно он. В любом случае, это был один из тех ребят, что носят крахмальные воротники и бархатные пиджаки и сыплют устаревшими словечками, будто старшеклассники в школьной пьесе. Я позвал Веру. Крикнул ей: «Вера, иди сюда скорее, взгляни-ка на это!» — и она тут же вбежала в комнату. Разумеется, мы и раньше видели призраков, как и любой в нашем мире, но Уильям Шекспир, который сидит в твоем кресле и смотрит телевикторину — чертовски необычная картина.

Время от времени он шевелил губами: похоже, пытался отвечать на вопросы телеведущего. Затем откидывал голову назад, закрывал глаза и произносил: «Горе мне». Ясно и четко, как звон церковного колокола. В комнату вошел Бен-младший, встал между мной и матерью, и мы втроем наблюдали, как призрак пытается беседовать с телевизором. Старый добрый Уилл выглядел таким же, как и остальные призраки: он был не совсем здесь. О, его прекрасно можно было разглядеть, и даже можно было угадать цвет его волос, кожи и одежды, но он был каким-то туманным, и сквозь него просвечивала обивка кресла, на котором он сидел. Он потянулся к торшеру, стоявшему позади него, но призрачная рука не могла до него дотронуться. «Горе мне», — повторил он и посмотрел на нас, стоявших в дверном проеме. Глаза у него были грустные. Это были глаза человека, который потерялся во время длительного путешествия и никак не может найти дорогу домой.

Вера спросила его:

— Хотите, я переключу канал?

Она всегда была вежлива с призраками, решившими посетить наш дом. Даже если их никто не приглашал. Старый добрый Уилл начал потихоньку растворяться в воздухе. Это нас не удивило, ведь мы уже не раз видели подобное. Через минуту в комнате осталось только его лицо, бледной луной повисшее в воздухе. Затем и оно исчезло, остались лишь глаза. Глаза пару раз моргнули и тоже испарились. Но все мы понимали, что старина Уилл ушел не навсегда. Он не мог уйти далеко. Он, как и другие, был вынужден скитаться по призрачному миру. Хаос, вот что это такое.

Через несколько секунд Бен-младший окликнул меня: «Пап!» — и подвел нас с мамой к большому окну в гостиной, из которого открывался прекрасный вид на луг. На дворе стоял октябрь, и природа вокруг приобретала красные и фиолетовые оттенки. Небо было зеленовато-серым: оно всегда такое перед смерчем. Недавно Вера заметила, что такое небо напоминает шкуру ящерицы, а я подумал, что точнее и не скажешь. Бен-младший тихо произнес:

— Вот, опять.

Мы с Верой посмотрели туда, куда он указывал, и тоже увидели это. Нужно быть слепым как крот, чтобы не заметить.

Смерчи всегда бывают странно-зеленого цвета, как шкура ящерицы. На днях один такой прошел прямо по Пенсильвания-авеню в Вашингтоне[243]. Это показывали в пятичасовых новостях. Как бы то ни было, менее чем в двухстах ярдах[244] от нас кружился смерч. Дом затрещал и заскрипел, будто все вокруг разом расстроилось и разладилось. Лампочка перегорела, и тут же отключилось электричество.

— Боже, — прошептала Вера, стоя за моей спиной в бледно-зеленом свете. — Господи, пощади нас.

Их можно было разглядеть в смерче: они кружились и кружились, натыкаясь друг на друга, от самого основания до верхушки воронки. Трудно сказать, сколько их там было. Думаю, не одна сотня. Некоторые были полупрозрачными, некоторые казались настоящими, из плоти и крови, как мы с вами. Ветер швырял их туда и сюда, и они падали на землю, будто осенние листья. Они падали на верхушки деревьев и на траву, на заборы и на дорогу, ведущую в Конкордию. Некоторых разрывало на куски, как старые тряпки, попавшие под лезвия газонокосилки; другие же поднимались и, спотыкаясь, уходили прочь, в точности как пьяницы субботним вечером. Теперь смерч двигался в другую сторону, он шел на юг, вверх по долине, удаляясь от нашего дома, и на каждом шагу выплевывал новых призраков. Вера протянула руку и задернула шторы, и теперь все мы стояли в сумерках, вслушиваясь в стоны деревьев и шум удаляющегося смерча.

— Что ж, — сказал я. Больше сказать было нечего. Глубокомысленно, знаю. И довольно равнодушно. Вера подошла к настенному выключателю и несколько раз раздраженно щелкнула, но свет, похоже, нескоро вновь загорится.

— Вот вам и горячий ужин, — сказала она. Судя по голосу, она готова была разрыдаться. Я положил руку ей на плечо, и она, развернувшись, повисла у меня на шее. Бен-младший заглянул за занавеску, но, очевидно, не увидел там ничего интересного, потому что тут же задернул ее обратно.

Кто-то — или что-то — снаружи позвало: «Мэри!». Голос был мужской и ужасно одинокий. «Мэри! Ты здесь?»

Я бросился к двери, а Вера крепко вцепилась в меня. Но мы оба понимали, что я должен открыть. Я отодвинул Веру, подошел к двери и распахнул ее.

На пороге стоял болезненного вида мужчина с темными волосами, зачесанными назад и разделенными прямым пробором. На нем был темный пиджак, черного или серого цвета, я не мог сказать наверняка. Его лицо было бледным, с желтоватым, как у прокисшего молока, оттенком. Увидев меня, он сделал шаг назад. На ногах у него были старомодные высокие ботинки. Он дрожал и все время оглядывался. Его лицо не выражало ничего, кроме озадаченности, и было трудно сказать, видит ли он всех остальных призраков, скитающихся по долине. Он снова посмотрел на меня, открыл рот, и его голос прозвучал как порыв холодного ветра:

— Мэри? Мэри ждет меня?

— Мэри здесь нет, — сказал я ему.

— Мэри? — повторил он. — Она меня ждет?

— Нет, — сказал я. — Здесь ее нет.

Он замолчал, но рот его по-прежнему был открыт. Глаза блестели, как у собаки, которую только что ударили ногой по ребрам.

— Не думаю, что здесь вообще есть ваши знакомые, — сказал я ему, потому что мне показалось, будто он ждет чего-то еще. Он закрыл рот, развернулся и пошел через весь луг, ступая по траве ногами в высоких ботинках. Я слышал, как он зовет ее: «Мэри! Мэри!» Проходя мимо римского солдата, развалившегося на траве, он начал испаряться, а когда мимо пробегал маленький мальчик в панталонах, от него уже почти не осталось следа. Человек, искавший Мэри, растаял в воздухе, выцвел, будто фотоснимок, надолго оставленный под ярким полуденным солнцем; но римский солдат никуда не делся, он по-прежнему сидел на траве, а маленький мальчик бежал дальше, пока не скрылся в лесу. По лугу скитались еще сорок или пятьдесят таких же чужестранцев; они бродили туда и сюда, будто незваные гости на пикнике. Или на хеллоуинской вечеринке: на дворе ведь был октябрь. На краю луга стоял худой мужчина будто бы времен Революции: на голове у него был напудренный парик и треугольная шляпа. Там же стоял ковбой в желтом плаще. Неподалеку от них шла женщина в длинном голубом платье, подол которого волочился за ней по траве, а рядом мужчина в костюме стоял с таким видом, будто ждет автобус. Ото всех деревьев эфемерной голубой паутиной тянулись призраки, передвигаясь по лугу по колено в дымке. Призраки бродили по лесу, и вокруг жужжали их голоса, хаос языков и наречий. «Дэн! — откуда-то с края луга раздался голос женщины, по-видимому, американки (вернее, призрака американки). — Дэн, черт возьми! Где мое платье?» — кричала она, ступая по траве в чем мать родила. На самом деле, она не совсем ступала. Скорее, ковыляла, пошатываясь. Порыв ветра развеял ее в клочья, и нам больше не пришлось смотреть на ее большой, старый, обвисший зад. Бен-младший выглядывал из-за моей спины. Я подтолкнул его внутрь, зашел в дом сам и закрыл за собой дверь.

Мы с Верой просто стояли в темноте и смотрели друг на друга, в то время как призраки снаружи переговаривались и кого-то окликали. Мы слышали боевой клич индейца, крик какой-то женщины, потерявшей кошку, и чей-то нарастающий ожесточенный спор — кажется, на греческом. Все они искали свои миры, частью которых они когда-то были. Но, разумеется, они не могли туда вернуться. Они не могли найти ничего знакомого и никого из знакомых, потому что этот мир больше не принадлежал им. Он принадлежал нам. Вот в чем проблема. Понимаете?

Я помню, что тогда сказал Берт Труман. Я запомнил, потому что это показалось мне разумным. Берт посмотрел на меня, глаза его сквозь круглые толстые очки казались огромными. Он сказал:

— Знаешь, почему это происходит, Бен? Я скажу тебе, что я об этом думаю. Сегодня мы в больших количествах потребляем воду и воздух. Они так загрязнены, что трудно найти хотя бы один глоток чистой воды или свежего воздуха. Помнишь, что случилось прошлым летом, когда океан выбросил на берег весь мусор? Океан больше не может терпеть, он переполнен. — Он приподнял пальцем свои очки и почесал нос. — Как по мне, там, на небесах — или в преисподней — решили, что с них хватит. И тоже выбросили всех этих мертвых людей на наш берег. Не знаю, где держат всех мертвецов, но это место переполнено. Волны выбрасывают их назад, в наш мир, и это — сущая правда, так же, как то, что я сижу с вами здесь, в парикмахерской Клайда.

— Чепуха, — сказал Клайд, подравнивая бакенбарды Берта. Голос Клайда был похож на свист ржавого парового двигателя. — Эти чертовы призраки попадают к нам через дыру в озоновом слое. Так вчера сказали в программе Дэна Разера.

— Наверное, мы разгневали Господа, — предположил Фил Лейни. Он был священником в баптистской церкви и всегда ходил хмурым, еще до того, как все это началось. — Мы должны опуститься на колени и молиться так усердно, как никогда раньше. Это единственный способ все исправить. Я имею в виду, мы должны молиться всерьез. Нужно добиться божьей милости, и тогда он все исправит.

— Да все попросту поломалось к чертям, — сказал Люк Макгир. Старина Люк — большой парень, ростом в шесть футов три дюйма[245], в поношенном комбинезоне, и в то же время он — владелец лучшего участка земли в южной Алабаме. — Как машина, — добавил он, сворачивая себе еще одну сигарету. — Когда мы меняем цилиндр в своем тракторе, мы не молимся, чтобы все снова заработало. Когда точим лезвие культиватора, мы не падаем на колени и не целуем землю, пока он снова не заработает. Нет, черт возьми. Мир — это огромный механизм. Что-то в нем поломалось, а мастерская закрыта.

Это был один из тех праздных разговоров, которые ведутся субботним днем или вечером и ни к чему не приводят. Но я много думал над словами Берта о том, что мир мертвых переполнен, и поэтому их выбрасывает обратно. Конечно, я знал, что их приносят смерчи, но я понял, что Берт имел в виду. Трубы ада и рая прорвало, и теперь призраки вываливаются наружу.

Пока Люк и Фил спорили, мимо окна парикмахерской Клайда прошел рыцарь в потускневших доспехах. Он просто шел по дороге, а миссис Бичам в зеленом Олдсмобиле, увидев его, вывернула руль и врезалась в магазин Сэмми Кейна для мужчин. Манекены с одеждой разлетелись во все стороны, по тротуару покатились пластмассовые ноги и руки. А рыцарь просто продолжал идти, как ни в чем не бывало; он сделал еще несколько шагов и растворился в воздухе. Но он не ушел далеко. Мы все это знали. Видите ли, он не мог уйти далеко. Он застрял в призрачном мире, как и остальные мертвецы.

Когда спор сошел на нет, Люк Макгир сжал в зубах зубочистку и задал новый вопрос:

— Как эти призраки носят одежду?

Конечно, ее носили не все призраки, но большинство. Мы задумались над этим, а затем Люк продолжил, растягивая слова; эта его манера всегда напоминала мне бульканье грязи в глубокой яме.

— Одежда, — повторил он. — Одно дело — призрачные люди. Но призрачная одежда?

Мы снова плавно перешли к обсуждению призраков, и это завело нас в немыслимые дебри. Затем Клайд подбросил еще одну тему для размышлений:

— Слава богу, что они призраки, вот что я вам скажу. — Он смахнул с плеч Берта состриженные волосы. — Не из плоти, я имею в виду. — Он посмотрел каждому из нас в глаза, чтобы убедиться, что все его поняли. Но мы не поняли. — Можно проезжать сквозь них на машине. Нельзя дотронуться до них рукой. Они не нуждаются ни в воде, ни в пище, и тоже не могут до нас дотронуться. Возьмите, к примеру, того парня в доспехах, который недавно прошагал мимо нас. Вам бы понравилось получить от него подзатыльник? Сегодня утром я выглянул из окна и увидел целое море этих призраков, ветер трепал их, как старые газеты. Один из них, с черной бородой, тащил меч в длину больше старины Люка. Вам бы понравилось, если бы вас пару раз пырнули такой штукой?

— Меч был ненастоящий, — глубокомысленно заметил Люк. — Это был призрачный меч.

— Да, и слава богу, — продолжал свистеть Клайд. — А как ты думаешь, что было бы, если бы все умершие люди со всего мира вернулись на землю?

— Наверное, скоро мы это узнаем, — сказал я. — Похоже, сейчас именно это и происходит. — Как и остальные, я знал, что все это происходит не только в городе Конкордия, штат Алабама, но и в Джорджии, в Северной Каролине и Нью-Йорке, в Иллинойсе и Вайоминге, в Калифорнии — повсюду, где светит солнце. Призраками кишели улицы Лондона и Парижа, призраки толпились на Красной площади. Даже австралийцы их видели, так что слова «призрачный мир» я употребил в буквальном значении.

— Слава богу, они ненастоящие, — сказал Клайд, заканчивая стричь Берта. — Ну, вот и все. — Он протянул Берту зеркало. — Смотри, лучше и быть не может.

Люк щелкал пультом, переключая каналы в поисках новостей. Показывали репортаж из Вашингтона. В кадре некто похожий на Томаса Джефферсона[246] сидел на ступеньках здания Конгресса и безутешно рыдал.

И тут я вздрогнул, стоя в темноте, глядя на Веру и слушая голоса призраков, раздававшиеся снаружи. Электричества нет. Как же мы посмотрим телешоу сегодня вечером? Его рекламировали целую неделю. Сегодня особым гостем в шоу Джонни Карсона должен быть Том Эдисон. Я говорю о том самом Эдисоне, который изобрел электрическую лампочку, самую первую. Похоже, Эдисона — вернее, его дух, — уговорили появиться на телеэкране. Сегодня тот самый вечер. Еще должны были пригласить Ширли Маклейн[247], но она пока даже не умерла, что она может знать? Но как бы то ни было, электричества-то нет!

Я подошел к телефону и набрал номер Клайда.

— Тут что попало творится, — сказал Клайд, который находился в восьми милях от меня. В трубке шипели помехи, но я достаточно хорошо его слышал. — Фил мне тоже только что звонил, — сказал мне Клайд. — У него телевизор не работает. Мой домашний, наверное, тоже. Если хочешь посмотреть ту передачу, то приезжай ко мне в парикмахерскую. Я возьму нам пива, весело проведем время.

Я сказал, что это отличная идея. Бен-младший тянул меня за рукав, а Вера снова глядела в окно. Я повесил трубку и подошел посмотреть, что случилось на этот раз.

По лугу шагали римские солдаты. Я думаю, что они были именно римские, но не совсем в этом уверен. Их было около сотни, и каждый нес щит и меч. Призрачный щит и призрачный меч, разумеется. Еще там была сотня китайцев, или похожих на китайцев воинов, голых по пояс, с волосами, заплетенными в длинные косы. Римляне и китайцы принялись сражаться. Может быть, они хотели закончить старую битву, или они сражались, потому что это была их работа. Римляне размахивали своими призрачными мечами, а китайцы дрались при помощи своих призрачных ног, но никто не получал увечий. Из леса выплывали другие призраки: ковбои, мушкетеры, стриженые под горшок мужчины в длинных плащах, женщины в кружевных платьях, африканцы со щитами из кожи диких зверей и с копьями, прямо как в том английском фильме, который мы с Беном-младшим смотрели однажды в субботу. Все эти призраки кружились, будто в бурлящем водовороте, и, уверяю вас, их шум и крики наводили ужас. Сомнений не было: даже будучи мертвыми, люди не могут поладить друг с другом. Среди призраков бегало несколько собак — призрачных собак; они кусали людей за призрачные колени. Кажется, там была еще пара лошадей, но я не могу сказать наверняка. В любом случае, кажется, рай для животных тоже переполнен.

— Боже, храни нас! — воскликнула Вера, но Бен-младший вставил:

— В чистоте!

Я посмотрел на него и увидел, что тот улыбается. У мальчика странное чувство юмора. Наверное, он весь в меня. Потому что я был очарован видом всех этих кружащихся призраков.

Вера повернулась спиной к окну — и закричала.

Я обернулся. Кажется, Бен-младший сдавленно вскрикнул. А может быть, это кричал я.

Перед нами, прямо посреди нашей гостиной, обитой сосновыми панелями, стоял рыжий бородатый мужчина с двусторонним топором. Этот амбал был ростом не ниже шести футов и шести дюймов[248], даже выше Люка Макгира; на нем была рваная звериная шкура и металлический шлем с бычьими рогами. Его лицо выглядело так, будто кто-то обернул кусок сырого мяса морщинистой кожей. Под огромными, как две рыжие щетки, бровями сверкали зеленые глаза. Он закричал так, что задрожали стекла, а затем замахнулся на нас своим боевым топором.

Что бы сделали вы на моем месте? Я знал, что это просто призрак и все в этом роде, но в такой момент трудно рассуждать здраво. Я оттолкнул Веру, чтобы она не угодила под топор, и схватил первое, что попало под руку: деревянный журнальный столик, на котором стояла лампа. Лампа упала на пол, и я поднял столик наподобие щита, как викинг. Мышцы мои напряглись в ожидании удара.

Удара не последовало. Боевой топор, призрачное оружие, прошел сквозь столик. Клянусь, я видел, как сверкнул металл, видел засохшую на лезвии кровь. Я чувствовал его запах, я уверен в этом: от него несло мертвой коровой. Викинг сделал шаг вперед и принялся размахивать топором, надеясь нанести хоть один удар. Его лицо горело. Вы когда-нибудь слышали выражение «злой как призрак»? Я только что сам его придумал, потому что этот тип был злее самого черта. Он продолжал раз за разом молотить своим топором, и ярость на его лице внушала бы больший ужас, если бы он был настоящим, из плоти и крови. Я засмеялся, и это взбесило его еще сильнее. Топор продолжал проходить сквозь стол. Я сказал:

— Послушай, убери-ка свою игрушку и выметайся из моего дома.

Он прекратил махать топором, огромная грудь вздымалась при каждом вздохе. Он посмотрел на меня с минуту, и я был уверен: он меня ненавидит. Может быть, за то, что я жив — не знаю. Затем он зарычал и начал растворяться в пустоте. Борода исчезла в последнюю очередь. Несколько секунд она еще висела в воздухе, двигаясь, как будто под ней шевелились губы, а затем и она растаяла.

— Он ушел? Ушел? Бен, скажи, что его больше нет! — Вера забилась в угол, обхватив себя руками, ее глаза были широко раскрыты и смотрели в пустое пространство. Мне не понравилось выражение ее лица. Бен-младший был потрясен. Он стоял на том самом месте, где минуту назад был викинг, и водил руками, будто ощупывая воздух.

— Его больше нет, милая, — сказал я Вере. — На самом деле, его здесь и не было. Ты в порядке?

— Я никогда… никогда… не видела… ничего подобного. — Она с трудом дышала. Я поставил столик на пол и обнял ее. Она дрожала.

— Они ненастоящие, — говорил я ей. — Их нет. Это просто… картинки в воздухе. Они висят тут какое-то время, а потом исчезают. Но они ненастоящие. Понимаешь?

Она кивнула.

— Да, — произнесла она, но ее голос прозвучал так, будто ей не хватало воздуха.

— Пап!

— Подожди минутку. Хочешь, я принесу аспирин? Может быть, хочешь прилечь? — Я продолжал обнимать Веру из опасений, что ее колени подогнутся, и она упадет.

— Пап! — голос Бена-младшего казался выше, чем обычно. — Посмотри!

— Я в порядке, — сказала Вера. Она умела держать себя в руках. Более двадцати лет жизни на ферме дают о себе знать. — Там Бен-младший хочет тебе что-то показать.

Я оглянулся на мальчика. Он стоял там же, глядя в упор на столик, который я минуту назад поставил на пол.

— Пап! — повторил он. — Кажется… кажется, раньше тут этого не было.

— Чего тут раньше не было? — Я встал у него за спиной и понял, о чем он говорит.

На столешнице зияла одна диагональная царапина. Она была неглубокой, такую можно оставить даже ногтем. Но Бен-младший был прав, я сразу это понял. Царапины здесь раньше не было. Я провел пальцем по всей ее длине, чтобы убедиться, что она настоящая. На обратной стороне подставки для лампы была зеленая подкладка, ею невозможно было что-либо поцарапать. Я посмотрел на Бена-младшего. Он смышленый мальчик, и я видел, что он все понял. И он видел, что я тоже все понял.

— Вера, — я старался, чтобы мой голос звучал спокойно, но, кажется, у меня это плохо получалось. — Давай съездим в город, поужинаем. Как ты на это смотришь?

— Хорошо. — Она взяла меня за руку и не собиралась отпускать. Мне пришлось подойти вместе с ней к шкафу, чтобы достать ей свитер. Бен-младший осторожно ступал по коридору, водя перед собой по воздуху руками, чтобы убедиться, что там ничего нет, и через минуту вернулся из своей комнаты с курткой в руках. Я взял бумажник и ключи от своего пикапа, и мы вышли в серо-зеленые сумерки улицы. На подъездной дорожке дрались несколько призраков: китайцы, римляне, пара индейцев и рослый парень в килте. Я дал задний ход, не обращая на них внимания, и никто из них не проявил недовольства.

По дороге в Конкордию я включил радио, но на всех станциях были слышны только жуткие помехи. Я тут же выключил приемник: от этого шума мне начинало казаться, будто весь мир кричит на меня. Вера дотронулась до моей руки и показала направо. По холмам шел еще один смерч, вздымая в воздух опавшие листья и оставляя после себя новых призраков. Небо было зеленое, с низко нависшими облаками и жемчужными прожилками. Пикап проносился мимо бесформенных туманных силуэтов. Я включил дворники.

Мы проехали мимо пастбища Бобби Гловера. По пастбищу бродило и спотыкалось так много призраков, что казалось, будто они организовали здесь съезд. На заборе из колючей проволоки тут и там болталось нечто, похожее на куски туманной ткани, в которых угадывались очертания ног, рук и голов. Посреди дороги шла пожилая женщина в одежде пилигрима; она увидела приближающийся к ней автомобиль и, когда мы проехали сквозь нее, издала дикий вопль, будто кошка, с которой сдирают шкуру. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел на том месте, где секундой ранее стояла женщина, голубую дымку. В этот момент мне в голову пришла странная мысль: а ведь где-то в этом мире так же скитаются и мои родители. И мать Веры тоже: ее отец был в доме престарелых в Монтгомери. Где-то в этом призрачном мире бродят наши предки и предки всех когда-либо существовавших людей. Я еще не видел среди призраков ни одного младенца. Я надеялся, что и не увижу, но кто знает. В моей голове, будто опавшие красные листья в вихре смерча, мелькали странные мысли: мой отец умер шесть лет назад, а еще через год умерла и мать. Может быть, они бродят сейчас по бразильским джунглям или по улицам Далласа — откуда мне знать? Я надеялся, что моего отца не занесет в Токио. Он сражался с японской армией во время Второй мировой войны, и для него это будет сущий ад.

Примерно в трех милях от Конкордии мы наткнулись на лежащий в канаве микроавтобус. Обе передние двери были открыты, но поблизости никого не было. Я остановился и уже собирался выйти из машины, как вдруг услышал что-то вроде индейского боевого клича откуда-то из леса. Я вспомнил о царапине на столешнице, нервно сглотнул и поехал дальше.

Наверное, я слишком сильно разогнался перед следующим поворотом. Как бы то ни было, он появился перед нами слишком внезапно. Вера закричала и надавила ногой в пол, но педаль тормоза была, конечно же, с моей стороны, а я был абсолютно уверен, что столкновения не произойдет.

Он больше напоминал обезьяну, нежели человека. Он был уродлив, замотан в потрепанную львиную шкуру, на которой болталась львиная голова. С воплем он бросился на пикап, обнажив острые зубы. Я хотел было увернуться, но в этом не было смысла, к тому же, я не хотел свалиться в кювет. Пещерный человек поднял дубину, в которую были воткнуты острые камни, и начал махать ею с такой легкостью, будто она весила не больше перышка.

Дубина растаяла в воздухе за мгновение до того, как обрушилась бы на крыло автомобиля. Я снова услышал рев пещерного человека — кажется, прямо возле моего уха — и вдавил педаль газа до упора. Мы выехали на дорогу; двигатель ворчал и трещал. Скорее всего, тот пещерный человек — вернее, его призрак — думал, что мы неплохо сгодимся в пищу. Я посмотрел в зеркало, но человека уже не было видно.

— Он был ненастоящий, правда ведь? — тихонько спросила Вера. Она смотрела прямо перед собой. — Просто картинка, застывшая в воздухе, да?

— Да, все верно, — ответил я. И подумал о царапине на столешнице. Мои пальцы с силой сжимали руль. Царапины не было, пока этот идиот викинг не начал махать своим топором. Мысли мои текли в опасное русло. Викинг был призраком, и топор у него был призрачный. Картинка, застывшая в воздухе. Так откуда же на столе взялась царапина, словно кто-то легонько задел его металлическим лезвием?

Я больше не мог думать об этом. От одной мысли волосы у меня на затылке вставали дыбом.

Конкордия — это маленький городок, в котором и посмотреть-то толком не на что, но он показался мне прекрасным, как никогда раньше. Солнце быстро клонилось к закату, к горизонту цвета зеленой ящерицы, и мрак на улицах города рассеивался в свете фонарей. Мы направились прямиком в местное кафе. Там было полно народа — наверное, многих посетила та же идея, что и меня. Общество живых людей успокаивало, хотя еда была, как всегда, паршивая. Естественно, главной темой для разговора были призраки; то и дело кто-нибудь кричал: «Посмотри в окно!» — и все оборачивались, чтобы посмотреть на призрака, идущего по Главной улице. Небо сверкало, над горизонтом вспыхивали молнии, а мы все сидели в кафе и наблюдали за парадом призраков. Мимо прошел мужчина в смокинге и ботинках с гамашами, его напомаженные волосы блестели; сломленным голосом он звал женщину по имени Лиза, по его щекам текли призрачные слезы. Затем мимо окон кафе пробежал солдат в нацистской форме, в руках он держал призрачный автомат. Маленькая рыжая кудрявая девочка в ночной рубашке, шатаясь, прошла по улице, крича что-то на языке, которого я не знал. Несколько женщин хотели было выйти на улицу, чтобы помочь ей, но мужчины преградили им выход. Маленькая девочка была призраком, и никто не хотел видеть ее среди нас, живых.

Множество их бродило возле кафе: полуобнаженные египтяне с орехово-темной кожей, женщины в пестрых танцевальных костюмах, пара мужчин в высоких шапках, отороченных мехом, призраки в тряпье. Призрачный мальчик лет двенадцати, ровесник Бена-младшего, подошел к окну кафе и заглянул внутрь. К нему присоединился призрак беззубой женщины с длинными седыми волосами. В другое окно смотрел мужчина в полосатой тюремной робе, а из-за его плеча выглядывал высокий худощавый парень с раскрашенным, как у клоуна, лицом. Через несколько минут вокруг кафе собралась целая толпа, все они смотрели на нас, и аппетит у меня тут же пропал. Снаружи было пять-шесть десятков призраков, они глядели на нас и, наверное, хотели к нам присоединиться. Грейс Тарпли, метрдотель, принялась опускать на всех окнах жалюзи, а затем Митч Бреннер и Томми Шоукросс встали из-за столов, чтобы помочь ей. Но как только все жалюзи были опущены, а окна закрыты, призраки на улице начали стонать и выть, и на этом наш ужин был закончен. Некоторые — я говорю о живых — тоже стали плакать и стонать, главным образом дети. Черт, я даже видел пару мужчин, которые так упали духом, что принялись реветь. Это уже было совсем не смешно.

Во всяком случае, шум из кафе, должно быть, спугнул призраков, потому что их голоса начали отдаляться, пока совсем не затихли. Теперь плакали только живые. Затем Грейси вскрикнула так, что у здания чуть не снесло крышу: старый фермер, одиноко сидевший за столиком над нетронутой чашкой кофе, вдруг встал и испарился. Никто не знал его, но, наверное, все подумали, что он просто не местный. Похоже, некоторых призраков уже трудно было отличить от живых людей.

Время шло. Казалось, никто не хотел возвращаться в свои дома, полные призраков. К нашему столику подошли Джек и Сара Келтоны; посидев с нами пару минут, они рассказали, что электричества до сих пор нет, и, судя по разговорам, вокруг творится хаос. Новости были неутешительные, учитывая, что Келтоны жили примерно на две мили ближе к городу, чем мы. В кафе несколько раз мигнул свет, и от страха все закричали, но Грейси сказала, что это просто ремонтируют линии электропередач, и беспокоиться не о чем, ведь у них достаточно фонарей и свечей. Пока Джек рассказывал, как он встретил призрака Авраама Линкольна, шагавшего вдоль Шоссе 211, я смотрел в окно сквозь жалюзи и наблюдал, как небо разрезают голубые молнии. Ночь здесь не предвещала ничего хорошего. Черт, она нигде не предвещала ничего хорошего.

Не знаю, сколько чашек кофе выпили мы с Верой. Бен-младший всерьез занялся картофельными чипсами, а ест он всегда с аппетитом. Как бы то ни было, толпа начала потихоньку расходиться, люди решили вернуться домой и лечь спать — если они, конечно, смогут уснуть. Когда до начала шоу Джонни Карсона оставалось несколько минут, я оплатил счет и повел Веру и Бена-младшего в парикмахерскую на этой же улице.

Там уже собрались постоянные клиенты, и чугунная печь была горячо натоплена. Телевизор был включен, до начала шоу оставалось около десяти минут. Мы взяли стулья и сели рядом с Филом и Глорией Лейни. Люк Макгир с женой и двумя детьми тоже были здесь, как и Труманы, и Кейны — Сэмми и Бет. Клайд подготовил шесть упаковок «Будвайзера», но никто из нас не хотел пить.

Шоу началось, вышел Джонни Карсон — на этот раз совершенно серьезный, даже не улыбнулся — и начал показывать старые фотографии Томаса Эдисона. Первым вышел автор биографии Эдисона, затем — Микки Руни, который когда-то сыграл молодого Эдисона в фильме. Следующим гостем был мужчина, который рассказывал о призраках, распространившихся по всему миру: он сказал, что они появляются везде, от Сахары до Северного полюса. Думаю, это был какой-то эксперт, но не знаю, в какой именно области. Пока шла беседа, предваряющая появление самого Эдисона, я думал о поцарапанном столике. Что оставило эту царапину? Лезвие топора викинга? Нет, не может быть! Призраки — это ведь просто картинки, застывшие в воздухе. Они не реальны. Но я вспомнил о перевернутом микроавтобусе, который мы видели по пути в город, и о боевом кличе индейцев, доносившемся из леса.

Я вспомнил слова Клайда: «Как ты думаешь, что было бы, если бы все умершие люди со всего мира вернулись на землю?»

Призраки всех когда-либо умерших людей — это одно. Но что, если… У меня перехватило дыхание при одной мысли об этом. Что, если все люди, когда-либо умершие в этом мире, на самом деле вернулись? Они пришли в виде призраков, но… что, если они не всегда останутся призраками? Может быть, это смерть наоборот. Может быть, некоторые призраки уже начали мало-помалу приобретать плотность. Становятся реальными, как острие топора. Реальными, как индейцы, которые вытащили кого-то из микроавтобуса, и…

Я потряс головой, пытаясь избавиться от этих мыслей. Призраки — это всего лишь призраки. Правда же?

Момент настал.

Свет в студии приглушили — наверное, чтобы не напугать Эдисона. Затем гости хором начали скандировать его имя, но Джонни Карсон попросил публику вести себя тише. Зрители продолжали звать Эдисона, просили его присоединиться к ним, но место рядом с Джонни по-прежнему пустовало. Так продолжалось какое-то время, и довольно скоро на лице у Джонни появилось выражение, будто он пригласил на шоу «говорящую» собаку, а она не издает ни звука. На мой взгляд, ситуация была крайне нелепой.

— Я возьму пива, — сказал Люк и протянул руку к бутылке.

Но он так до нее и не дотронулся. Потому что все мы разом ахнули. На пустом кресле возле Джонни Карсона начала проявляться тень. Некоторые зрители начали переговариваться, но Джонни заставил их замолчать. Тень приобретала очертания человека: седовласый мужчина с грустным лицом, одетый в помятый белый костюм, который выглядел так, будто человек проспал в нем какое-то время. Фигура проявлялась все четче, и разрази меня гром, если это был не человек, изображенный на пожелтевших фотографиях.

— На нем одежда, — скрипучим голосом произнес Люк. — Как призраки носят одежду?

— Т-с-с! — шикнул на него Фил, придвигаясь ближе к экрану.

Клайд прибавил звук. В кресле на шоу Карсона сидел Томас Эдисон собственной персоной. Несмотря на полумрак, он моргал, будто свет раздражал его глаза. Он дрожал. Джонни тоже дрожал, как и все остальные в студии. Томас Эдисон был похож на чьего-то старенького, хрупкого, испуганного дедушку.

— Здравствуйте, мистер Эдисон, — сказал, наконец, Джонни. Слова давались ему с трудом, будто у него в горле застряла куриная кость. — Могу… могу я звать вас просто Том?

Эдисон ничего не ответил. Он просто дрожал и тяжело дышал, он был в ужасе.

— Страх перед аудиторией, — сказал Берт. — Со мной такое однажды было, когда я выступал с речью в клубе Сивитан[249].

— Том? — продолжал Джонни Карсон. — Вы знаете, кто я?

Эдисон затряс головой, его остекленевшие глаза заблестели.

— Мистер Эдисон, — сказала Ширли. — Мы все здесь — ваши друзья.

Эдисон негромко застонал, и Ширли немного отодвинулась от него.

— Том? — Джонни попробовал еще раз. — Откуда вы?

— Я не… — Эдисон заговорил, но его голос был больше похож на шорох. — Я не… — он огляделся вокруг, пытаясь подобрать нужные слова. — Я не… из этих мест, — он покосился на зрителей. — Мне… здесь не нравится.

— Мы все вас любим, — сказала ему Ширли. — Расскажите нам о вашем путешествии, что вы видели в других…

Но в следующее мгновение сам ад сошел на землю.

Кто-то из зрителей сделал снимок. Послышался щелчок, и в глазах Эдисона отразилась яркая вспышка лампочки. За ней последовала вторая, третья. Джонни Карсон вскочил и закричал:

— Никаких снимков! Я сказал, никаких снимков! Заберите у них камеры, кто-нибудь!

Внезапно зажглись огни в студии. Это было действительно неожиданно. Том Эдисон подскочил в кресле. Зрители ринулись к сцене, а Джонни Карсон кричал, чтобы все оставались на своих местах, но его практически не было слышно во всеобщем гвалте. Снова засверкали вспышки фотоаппаратов: наверное, кто-то из журналистов тайком проник в студию, несмотря на запрет. Вспышки светили прямо в лицо Эдисону, и — как гром среди ясного неба: он протянул руку, схватил с колен Ширли ее хрустальный шар и бросил его прямо в направленную на него телекамеру. Камера разбилась, по всему экрану пошли зигзаги трещин. Другая телекамера запечатлела, как Эдисон вскочил, закричал что есть силы и растворился в голубоватой дымке.

— Всем сесть на места! — кричал Джонни. Люди пытались протиснуться ближе, они хватали друг друга за запястья и отталкивали от сцены, будто в дворовом соревновании по борьбе. — Прошу всех сесть…

Экран потемнел.

— Кто-то наступил на кабель, — сказал Берт. На экране замелькали помехи, а затем появилась надпись: ПЕРЕДАЧА ПРЕРВАНА ПО ТЕХНИЧЕСКИМ ПРИЧИНАМ. ПОЖАЛУЙСТА, ОЖИДАЙТЕ СИГНАЛА.

Мы ожидали сигнала, но окончание шоу Карсона так и не показали.

— Он взял его в руку, — тихо сказал Люк. — Видели? Он взял его в руку.

— Что взял? — спросил Клайд. — Что за чушь ты несешь?

— Томас Эдисон взял в руку хрустальный шар и бросил его, — объяснил ему Люк, поочередно глядя на всех нас. — Призрак взял твердый предмет. Как призрак может взять в руку твердый предмет?

Все молчали. Я чуть не проговорился, но вовремя остановил себя. Я не хотел верить, что это правда. Может быть, я должен был все рассказать, но момент был уже упущен.

Над Конкордией сверкнула молния. Через три секунды лампы в парикмахерской моргнули один раз, второй — и погасли. Весь город поглотила тьма. Вера ахнула и так сжала мою руку, что я думал, она сломает мне пальцы.

— Ну, вот так вот, — произнес Клайд. Он стоял в темноте. Люк зажег спичку. В ее тусклом свете мы сами были похожи на призраков. Клайд выключил неработающий телевизор. — Не знаю, как вы, — сказал он, — а я пойду домой, чтобы хорошенько выспаться, и плевать на этих призраков.

Все стали расходиться, и Клайд запер за нами двери.

— Наверное, нам стоит отправиться в отель «Холидей Инн», недалеко от Грейнджвилла, — сказал я Вере и Бену-младшему по пути к пикапу. — Может быть, у них есть электричество. Согласны?

Вера не отпускала мою руку.

— Нет, — сказала она. — Я не смогу уснуть в незнакомом месте. Видит бог, все, чего я хочу, — это лечь в свою кровать, накрыться одеялом с головой и надеяться, что утром все это окажется просто ночным кошмаром.

— В «Холидей Инн» безопаснее, — сказал я. И тут же об этом пожалел, потому что Вера заметно напряглась.

— Безопаснее? — переспросила она. — Безопаснее? Что это значит?

Если бы я сказал ей все, что думаю, это был бы конец. Пришлось бы соскребать Веру со стены. Бен-младший тоже прислушивался, и я знал, что он все понял, но все же… это же наш дом.

— Хорошо, милая, — сказал я, обняв ее за плечи. — Сегодня ночью мы будем спать дома. — Вера расслабилась, и я был рад, что не стал вовлекать ее в эту пучину.

Мы поехали. Свет фар автомобиля действовал успокаивающе. Наверное, эту ночь нам следовало бы провести в машине. Но тогда наутро у нас у всех болела бы спина. Лучше вернуться домой и с головой залезть под одеяло, как хотела Вера. Я почему-то вспомнил о том, что в подвале у нас спрятано ружье. Надо достать его и зарядить. Лишним не будет, положу его возле кровати, на всякий случай…

— Осторожно, Бен! — крикнула Вера, и я ударил по тормозам, но было слишком поздно.

Посреди дороги стоял пещерный человек. Он зарычал, поднял ту самую дубину с острыми камнями, и на его обезьяноподобных плечах заиграли мускулы.

Я ожидал, что дубина растворится в воздухе. Я хотел, чтобы так произошло. Я молился об этом в ту секунду, показавшуюся мне вечностью, когда дубина приближалась к крылу автомобиля. Господи, я молился.

Дубина ударила по капоту нашего пикапа с такой силой, что мы все подпрыгнули на сиденьях. Вера закричала, и Бен-младший, кажется, тоже. Одна фара разбилась и погасла. Я услышал странный звук и почувствовал, как за проломленным радиатором в двигателе что-то щелкнуло. Машина качнулась, из-под искореженного капота повалил дым. Пещерный человек отскочил назад, когда машина пронеслась мимо него; кажется, он был напуган не меньше нашего. Я посмотрел в зеркало заднего вида и в красном свете задних габаритных фонарей увидел, что он так и стоит на дороге. За его спиной, над погруженным во тьму городом, сверкнула молния. Кажется, он ухмылялся. Он махнул дубиной и тяжелыми шагами пошел следом за нами.

Машина двигалась с трудом.

— Давай, давай! — сказал я, продолжая давить на педаль газа. Крик Веры оборвался, она тряслась и прижималась ко мне.

— Он ударил нас, папа! — сказал Бен-младший. — Этот урод нас ударил!

— Да, — сказал я ему. Вернее, прохрипел. — Да, я знаю.

Мы ехали дальше. «Шевроле» у нас крепкий. Но я смотрел на приборы, вслушивался в шум двигателя и понимал, что восемь миль до дома — это слишком даже для него.

Наконец, двигатель с треском задрожал и отключился. Я ехал по инерции так долго, насколько это было возможно, и снова молился, на этот раз о том, чтобы мы доехали так до самого дома. Но я знал, что дорога впереди ровная, никаких уклонов до нашего порога. Мы остановились.

— Мы стоим, пап, — сказал Бен-младший.

Я кивнул. В глубине души я хотел свернуть ему шею. В глубине души я хотел свернуть шею самому себе. Вера всхлипывала, и я крепко обнял ее.

— Не плачь, — сказал я. — Все в порядке. С нами все будет хорошо. Ну же, не плачь. — Она продолжала плакать. Слова здесь бессильны.

Какое-то время мы еще сидели в машине. В ночной тишине был слышен рев смерча, идущего вверх по холму.

— Пап, — сказал, наконец, Бен-младший. — Наверное, нельзя сидеть здесь всю ночь. — Я воспитал смышленого мальчика, в этом я уверен. Кому из нас не хватало здравого смысла, так это мне. И почему я не настоял на «Холидей Инн»…

Я нерешительно потянулся к ручке двери. Вера крепко вцепилась в меня, и я не знаю, чье сердце колотилось сильнее. Я думал о пещерном человеке, о дубине весом не меньше тридцати килограммов.

Он был где-то между нами и Конкордией, и с каждой секундой все ближе к нам. Я быстро вышел из машины, потянул за собой Веру, а Бен-младший выскочил с другой стороны. Над нами сверкнула молния, и вдали по-прежнему завывал смерч.

— Нам надо попасть домой, — сказал я, скорее, чтобы успокоить собственные нервы. Как только я возьму в руки ружье, мы закроемся в спальне, встанем спиной к стене, и все будет в порядке. — Чем скорее мы выдвинемся, тем быстрее доберемся до дома.

— Темно, — прошептала Вера дрожащим голосом. — Господи, как же темно.

Я знал, что она говорит о дороге, расстилающейся перед нами. Я знал каждый поворот, каждую кочку на ней, но сегодня эта дорога вела нас сквозь призрачный мир. Где-то в лесу бродят индейцы, римские воины, нацисты, китайцы-каратисты и, по меньшей мере, один викинг с боевым топором, и бог знает, кто еще. А по нашим следам идет пещерный человек с тридцатикилограммовой дубиной — возможно, голодный, в поисках пищи.

И все они, все эти призраки, с каждым часом становились все более реальными. Я подумал: что произойдет, когда миллиарды и миллиарды человек, когда-либо живших в этом мире, вернутся, голодные, жаждущие. Конечно, среди них много мирных людей, но что с остальными, в любой момент готовыми отрубить тебе голову или пробить череп дубиной? Единственное ружье представилось мне ничтожным средством обороны. В моей голове мелькнула мысль: если нас убьют, то как долго мы пробудем на том свете?

Смерч приближался, выбрасывая в лес новых призраков. Стараясь говорить как можно спокойнее, я сказал: «Идем», — и потянул Веру за собой. Бен-младший подошел ко мне с другой стороны, сжимая кулаки. Нам предстоял долгий путь. Может быть, нас подберет машина. Может быть. Не лучшая ночь для путешествий. На дороге было темно, очень темно. У нас не было выбора, кроме как идти вперед.

Перевод Анны Домниной

Ральф Адамс Крэм «Белая вилла»

Эта история произошла весной 1888 года, когда железная дорога едва доходила до Агрополи, доставляя путешественникам на Сицилию всяческие неудобства. Два молодых архитектора опоздали на последний поезд в Неаполь и вынуждены были провести ночь в глуши. Они нашли приют в стенах полузаброшенной виллы, не догадываясь, что здесь произошло нечто ужасное.

На русском публикуется впервые.

DARKER. № 2 февраль 2015

RALPH ADAMS CRAM, “THE WHITE VILLA”, 1895

Садясь на поезд из Неаполя в Пестум в 8:10, мы с Томом были совершенно уверены, что поедем обратно в 2:46. Не оттого, что полагали, будто двух часов хватит на удовлетворение интереса к руинам мертвой цивилизации, а лишь по той причине, что в путеводителе было указано: следующий поезд, в 6:11, прибывает в Неаполь слишком поздно, чтобы мы успели на ужин у Тернеров, а потом в Сан-Карло. Не то чтобы меня совсем не заботил ужин или театр, но ко мне мисс Тернер проявляла меньше симпатии, чем к Тому Рэнделу, — а это имело значение.

Тем не менее, мы обещали быть — и точка.

Произошло это весной 1888-го, а тогда железная дорога — теперь тянущаяся до Реджо, избавляя путешественников на Сицилию от ночных мучений в переменчивом Средиземноморье, — доходила не далее чем до Агрополи, что в двадцати милях за Пестумом. Тогдашние поезда ходили редко и медленно, но мы были рады даже той незавершенной дороге, поскольку она проникала в самое сердце разбойничьих владений в Кампании и позволяла без риска осматривать бесподобные церкви. Притом, что всего несколькими годами ранее посетителям для этого был необходим военный конвой от правительства — что доставляло существенные неудобства нам, молодым архитекторам.

Итак, мы, довольные, отправились в путь тем ясным майским утром, чтобы провести имеющиеся у нас несколько часов наилучшим образом, осознавая, что еще до своего возвращения в Неаполь станем свидетелями вещей, не виданных прежде ни одним американцем.

Но выйдя из поезда в Пестуме и отправившись усаженной цветами тропой, ведущей к церквям, мы едва не проклинали эту железную дорогу. Ведь мы наивно считали, что должны быть одни, что никто более не подумает терпеть четырехчасовую поездку из Неаполя лишь ради того, чтобы провести пару часов у руин этих церквей, — но вскоре поняли, насколько ошибались. Мы были не одни. Нас сопровождала небольшая группа простых туристов: английская семья, от которой никуда нельзя было деться, с тремя дочерьми с торчащими зубами и ниспадающими волосами, ненавидящая Мюррэев и Бедекеров; два светловолосых неряшливых немца; французская парочка со страниц «Парижской жизни»; и «старик с моря», седобородый пресвитерианский священник из Пенсильвании, который расстроил наше пребывание в Риме в Юбилейный год. К нашему облегчению, этот ужасный старик связался с группой американских школьных учителей, совершавших морское путешествие, и мы на время оказались в безопасности. И все же наша надежда провести два часа в приятном одиночестве безвозвратно погасла.

Зато как там было красиво! На просторных равнинах между золотистыми лугами, окруженными далекими сиреневыми горами, которые застыли под майским солнцем, среди переплетений асфоделя и акантуса возвышались три церкви — серая, золотистая и розоватая. А окружавшие их бархатные луга тянулись от тусклых гор до моря, выделяющегося тонкой серебристой линией поверх спокойной травы.

Поток туристов шумно несся по ним мимо базилики и храма Посейдона, к далекому храму Цереры. Мы с Томом задержались, чтобы в оставшиеся часы с наслаждением испить все вино грез. Быстро осмотрев храмы, покинутые туристами, уже через несколько мгновений мы обнаружили себя лежащими на траве к востоку от Посейдона, всматривающимися в сторону моря, невидимого, но слышного слабым пульсирующим шепотом, смешанным с жужжанием пчел, что кружили возле нас.

Юный пастух с длинношерстным псом робко проявил к нам свое расположение, и вскоре мы попросили его нарвать для нас цветов: асфоделей, пчелоносных орфисов, анемонов и даже зеленых ирисов, сказочных и хрупких. Шум толпы туристов сливался со звуками спокойного моря. Тогда я услышал слова, которых ждал и, зная Томаса, сдерживал в себе:

— Послушай, старина, может, ну его к черту, поезд в 2:46?

Я усмехнулся про себя.

— А как же Тернеры?

— Ничего, скажем, что опоздали на поезд.

— Именно так и будет, — сказал я, доставая часы, — если не отправимся на станцию прямо сейчас.

Но Том положил лист аканта себе на лицо и не шелохнулся. Я заправил трубку, и мы пропустили поезд.

Когда солнце стало клониться в сторону моря, окрасив серебряную линию золотом, мы принялись рисовать и не меньше часа делали наброски, но настроение у нас было неподходящее — «слишком радостное для работы», как заметил Том. Затем мы двинулись по одинокой улице — разрушенной, забытой между стенами мертвой Посидонии[250]. Это не была миловидная деревня — если неровную колею с дюжиной домов вообще можно назвать деревней. Не попадалось нам и ее обитателей. Не было никаких церквей — одни только грязные лачуги. А посередине — здание, второй ярус которого украшала вывеска «Albergo del Sole»[251]. Внизу же находилась черная, похожая на пещеру кузница, где смуглые мужчины, напоминающие безработных бандитов, сидели с угрюмыми лицами и курили.

— Здесь можно остаться на ночь, — ухмыльнулся Том, искоса глядя на эту отборную компанию. Но его предложение не вызвало у меня энтузиазма.

Далее, там, где тропа, ведущая от станции, соединялась с главной дорогой, был различим лишь один признак современной цивилизации — огромное прямоугольное строение, наполовину вилла, наполовину крепость, с круглыми башнями по четырем углам и десятифутовой стеной вокруг. Насколько мы могли разглядеть, на первом этаже окон не было. Очевидно, когда-то она служила укрепленной виллой какого-то кампаньского знатного человека. Теперь же, когда набегов более никто не совершал, вилла, опустевшая и заброшенная, не казалась внушительной. Ворота огромной стены заросли колючками и провисали на петлях, а многие из окон верхнего этажа были разбиты. Это место выглядело странным, жутким и загадочным, и мы с интересом осматривали его.

— У этого места явно есть своя история, — убежденно сказал Том.

Вечерело. Когда мы в последний раз обошли увитые плющом стены исчезнувшего города, солнце уже приблизилось к полосе моря, а когда повернули обратно, с запада растекался красный закат, который раскрашивал дорические храмы бледно-розовым цветом на фоне пропадающей синевы Аппенин. Над лугами уже поднималась густая мгла, и храмы розовели в окружении смутной серости.

Грустно было покидать эту красоту. На последний поезд мы успевали с запасом, поэтому шли навстречу к храмам не торопясь.

— Зачем это Джонни машет нам рукой? — вдруг спросил Том.

— Откуда мне знать? Мы же не на его земле.

Мы одновременно достали свои часы.

— На твоих сколько? — спросил я.

— Без шести шесть.

— На моих без семи. До станции дойти успеем.

— Ты уверен, что поезд отходит в 6:11?

— Абсолютно, — ответил я и показал ему путеводитель.

К этому времени женщина и двое детей уже истошно нам кричали, но мы понятия не имели, о чем — их итальянский был ужасен.

— Слушай, — сказал я, — побежали к ним. Возможно, у нас обоих отстают часы.

— Или расписание поменялось.

Мы побежали, и толпа стала одобрительно кричать. Когда мы обратили внимание на пар, который поднимался из-за насыпи, скрывавшей железную дорогу, наш легкий бег трусцой превратился в паническое бегство. Прозвенел гудок, мы приблизились уже настолько, что могли расслышать вопросительное «Pronte?», беспокойное «Partenza!» и окончательное «Andiamo!» Но поезд, находившийся в пятистах ярдах от нас, выпустил пар и отправился в сторону Неаполя, а мы, когда часы пробили шесть, успели только добежать до станции и вызвать смотрителя.

Едва он вышел, мы дали волю упрекам и обвинениям.

Когда же мы смогли спокойно оценить случившееся, выяснилось, что расписание действительно было изменено два дня назад: вместо 6:11 поезд отбывал в 5:58. Подошел facchino[252], и мы вчетвером сели и рассудили ситуацию.

— Будет ли еще поезд?

— Нет.

— Тогда мы можем остановиться в «Albergo del Sole»?

Смотритель провел указательным пальцем по горлу, характерно щелкнув языком, чем полностью снял вопрос.

— Тогда нам придется остаться здесь, на станции.

— Но, синьор, я холост и живу здесь с одними facchini. У меня всего одна спальня. Это невозможно!

— Ведь нам все равно нужно где-то заночевать. И поужинать. Что же нам делать?

Мы ловко переложили всю ответственность на плечи бедного старика, который снова начинал распаляться. С минуту он ходил взад-вперед по станции, затем подозвал facchino.

— Джузеппе, сходи к вилле и спроси, смогут ли два forestieri[253], пропустившие поезд, остаться там на ночь.

Протестовать было бессмысленно. Facchino ушел, и мы с беспокойством ожидали его возвращения. Когда стемнело и луна взошла над горами, нам казалось, он уже не придет. Но тот наконец явился.

— Синьоры могут остаться на ночь, их готовы принять. Но они не смогут там ужинать, потому что в доме нечего есть.

Это не удовлетворило старого смотрителя, и он вновь предался раздумьям. В результате маленький столик в комнате ожидания быстро превратился в обеденный стол, и мы с Томом принялись жадно поглощать огромный омлет с хлебом и сыром и пить невероятно кислое вино с таким удовольствием, будто это был настоящий Шато д’Икем. Facchino с неловкой доброжелательностью нам прислуживал. Мы позвали нашего нервного старика сесть с нами и разделить свое собственное радушие, и у нас получился достаточно веселый званый ужин. За вином и сигаретами мы даже забыли о ближайших часах, с десяти вечера и до рассвета, которые нам предстояло провести в неясной мгле.

Когда Джузеппе наконец повел нас к таинственной вилле, на нас нахлынуло дурное предчувствие, и мы старались развеять его шутками. Пока мы взбирались по влажной тропе, луна светила высоко над головой, выглядывая между чернильно-черными изгородями с обеих сторон. Как же там было тихо! Ни дуновения ветра, ни живого звука — лишь жуткое безмолвие, не прерывавшееся две тысячи лет над этим огромным кладбищем.

Мы вошли в расшатанные ворота, а затем продолжили свой путь в лунном свете по лабиринту корявых фруктовых деревьев, сгнивших сельскохозяйственных орудий и бревен. Впереди была небольшая дверь — единственный вход на первый этаж этой брошенной крепости. Холодное безмолвие нарушилось резким лаем собак где-то вдалеке, справа от нас — за амбарами, занимавшими половину двора. От виллы не исходило ни света, ни звука. Джузеппе постучал в потрепанную дверь, и стук эхом повторился, но ответа не последовало. Он стучал снова и снова, пока наконец мы не услышали скрежет засовов. Дверь приотворилась, и мы увидели очень старого мужчину, согнувшегося от возраста и изможденного от болезни. Над головой он держал большую римскую лампу с тремя фитилями, и та вырисовывала странные тени на его лице — безвредном от старости, но нестерпимо печальном. Он не ответил на наше робкое приветствие, но, вздрогнув, подвинулся, чтобы мы вошли. Пожелав Джузеппе спокойной ночи, мы подчинились и встали посреди каменной лестницы, ведущей прямо от двери. Старик медленно закрыл каждый засов и установил тяжелую перекладину.

Затем мы последовали за ним в полутьме по ступеням в большой холл. Здесь был зажжен огромный камин, и его композиция была так прекрасна, что мы с любопытством переглянулись. В его неровном свете было видно огромное круглое помещение под плоским, имевшим форму блюдца сводом, — помещение, которое, очевидно, когда-то обладало величием, а теперь превратилось в жалкую развалину. Фрески на своде имели пятна, штукатурка местами отвалилась. На резных дверях отсутствовала половина золота, которым они когда-то были покрыты. В брусчатом полу были продавлены коварные впадины. Грубые сундуки, груды старых газет, приспособления для запряжки, орудия для работы на ферме, куча ржавых карабинов и ножей, неописуемый мусор из всевозможных вещей — во всем этом чувствовалась царившая в помещении дикость, казавшаяся в свете огня еще более выразительной, чем была на самом деле. На весь этот беспорядок в своей выцветшей наготе взирали с бессмысленными улыбками бледные фигуры нимф XVII века.

Мы недолго погрелись у огня, а затем старик, все в том же удрученном безмолвии, повел нас к одной из многих дверей, вручил медную лампу и с немым поклоном повернулся и ушел.

Оказавшись в комнате, мы с Томом посмотрели друг на друга — наши лица выражали самые сложные эмоции.

— Знаешь, из всех странных вещей, — сказал Том, — это самое странное, что со мной приключалось!

— Верно, мой друг. Как ты справедливо заметил, мы угодили в переплет. Помоги мне закрыть дверь, потом мы как следует осмотримся и оценим ситуацию.

Но та и не думала закрываться. Ее крепление было искривлено, и она терлась о брусчатый пол. Лишь совместными усилиями мы смогли продвинуть ее на два дюйма и повернуть огромный старый ключ в ржавом замке.

— Так лучше, намного лучше, — сказал Том. — Теперь давай посмотрим, куда мы попали.

Комната оказалась порядка двадцати пяти футов[254] в длину и имела приличную высоту потолка. Очевидно, это были парадные покои: стены были отделаны резными панелями, некогда белыми и золотыми, с зеркалами. Теперь же дерево окрасилось во все мыслимые цвета, зеркала потрескались или разбились, и все покрылось плесенью. Большой огонь горел в камине, ставни были закрыты, и хотя вся мебель состояла лишь из двух массивных кроватей и стула, одна ножка которого была короче другой, комната казалась почти комфортной.

Я отворил одну из ставен, закрывавших огромное окно, тянущееся почти от пола до потолка, и чуть не выпал сквозь треснутое стекло на балкон, на котором отсутствовал пол.

— Том, иди сюда, скорее, — крикнул я, и через пару минут мы уже не думали о своем сомнительном окружении: мы любовались Пестумом в лунном свете.

Ровная белая мгла, словно вода, лежала по всему лугу. Посередине на фоне темно-синего неба возвышались три призрачных храма — серебряно-черные в бледном свете луны, они будто плыли в тумане. А позади, виднеющаяся в отблесках между деревьями, тянулась линия серебристого моря.

Идеальное безмолвие — безмолвие неумолимой смерти.

Мы наблюдали за поднимающейся над храмами белой мглой, пока не продрогли насквозь и не легли спать. В комнате была всего одна дверь, и ту мы надежно заперли, огромные окна находились в двадцати футах над землей — поэтому мы чувствовали себя в достаточной безопасности.

Через несколько минут Том громко засопел, я же, по природе своей более склонный к переживаниям, некоторое время пролежал без сна, думая о нашем удивительном приключении и его возможном исходе. Наконец я уснул — не знаю, на какое время. Но проснулся я от ощущения, будто кто-то дергал за ручку двери. Огонь погас, и комнату освещало красное свечение золы, при котором я мог смутно различить кровать Тома, поломанный стул перед камином, и надежно закрепленную дверь возле дымохода, прямо напротив моей кровати. Затвор лязгнул, и дверь мягко отворилась. Я задрожал: она была заперта, мы с Томом постарались закрыть ее понадежнее. В этом не могло быть сомнений! Теперь же она тихо открывалась, а минуту спустя так же тихо закрылась.

Затем я услышал шаги — готов поклясться, что они раздавались в нашей комнате — сопровождаемые шуршанием подола. Мое дыхание остановилось, а зубы застучали, когда я различил мягкую поступь и шорохи, будто женщина пересекала комнату в направлении камина. Я ничего не видел: света было недостаточно, чтобы распознать образ на фоне резных панелей двери. Шаги остановились у огня, и я увидел, как поломанный стул наклоняется влево с тихим скрипом, как его короткая ножка касается пола.

Я тихо сидел, неподвижно замерев и уставившись в пустоту, которая наполняла меня ужасом. На моих глазах стул, затрещав, вернулся в вертикальное положение.

Потом шаги быстро направились к окну и там остановились, а затем огромные ставни распахнулись, озарив нас лунным светом. Но ничто не затеняло этот свет — ни одна материальная субстанция.

Я попытался закричать, издать какой угодно звук, чтобы разбудить Тома. Чувство одиночества при встрече с неведомым сводило с ума. Не знаю, подчинились ли мне губы или нет, но Том не подал виду, что услышал, и продолжил лежать неподвижно.

Ставни закрылись так же тихо, как и открылись. Лунный свет исчез, и огонь вместе с ним. Я принялся ожидать в абсолютной тьме. Если бы только я мог видеть! Если бы это что-то было зримым, я бы не придал ему такого значения. Но каждый из этих жутких звуков, каждый шорох платья, каждый вздох, слышные, но недоступные зрению, терзали мою душу. Кажется, в своем беспомощном ужасе я молил о возможности видеть — только и всего. Но тьма была неумолима.

Тогда шаги стали менее уверенными, и я услышал шорох одежды, скользящей о пол, стук туфель прекратился. Стали слышны звуки расстегивающихся пуговиц и трения металла о дерево.

Я оцепенел, мое тело задрожало. Я откинулся на подушку, каждым нервом ожидая и прислушиваясь.

Рядом со мной откинули одеяло, и в следующее мгновение кровать осела: кто-то улегся на простыни с различимым моему слуху вздохом.

Я напряг каждую частицу оставшихся сил и с криком, вырвавшимся между сжатыми зубами, рухнул с кровати на пол.

Должно быть, я потерял сознание, но когда наконец пришел в себя, в комнате было прохладно. Угольки в камине уже не горели, и меня сковывал холод.

Все это промелькнуло, как страшный сон. Я даже посмеялся над смутным воспоминанием с мыслью: «Я должен попробовать восстановить каждую деталь, чтобы потом рассказать Тому». Я неуклюже поднялся, чтобы вернуться в кровать, когда оно появилось снова, и мое сердце остановилось — на ручку двери легла чья-то рука.

Я остановился и прислушался. Дверь с тихим скрипом открылась, закрылась снова, и я услышал, как в замке туго поворачивается ключ. Я бы предпочел умереть, чем снова лечь в ту кровать, но вне ее было так же страшно. Я стоял, дрожа и прислушиваясь, — прислушиваясь к тяжелым, осторожным шагам, крадущимся вдоль другой стороны кровати. Сжав одеяло, я пристально вглядывался во тьму.

Что-то пронеслось в воздухе прямо перед моим лицом, и одновременно раздался вопль — настолько жуткий, отчаянный, истошный, что мои чувства вновь покинули меня, и я осел на пол возле кровати.

Затем началась кошмарная дуэль невидимых, но слышимых форм — они кричали и бесновались, и тонкий женский визг смешивался с низкими, сдавленными проклятиями и неразличимыми словами. В эту ужасную ночь шаги гнались за другими шагами по всей комнате, то возле кровати Тома, то устремляясь еще дальше, пока я не ощутил мимолетное прикосновение ткани на своих губах. Они носились кругами, и я, безумно крича, чувствовал, как мой разум кружился вместе с ними.

Они вновь приближались. Я услышал их шаги совсем близко. Раздался протяжный булькающий стон, а затем меня придавило весом ослабшего тела. На мое лицо упали длинные волосы, застлав глаза. За кошмарными звуками последовало отвратительное молчание, и я почувствовал, как чья-то жизнь уходит, преодолевая непостижимые мили на пути в небытие.

Когда я открыл глаза, из щели между ставнями просачивался рассвет. Я лежал неподвижно, уставившись на заплесневелые фрески на потолке. Попытавшись собрать воедино свои чувства и восстановить рассудок, я понемногу пришел в себя, но не мог больше и думать о сне. Один за другим всплывали кошмарные происшествия этой невообразимой ночи, и я лежал не в силах пошевелиться, пытаясь соединить обрывки воспоминаний, беспорядочно круживших в моем сознании.

Постепенно в комнате делалось светлее. Я уже видел, как бледная линия, прорывающаяся сквозь ставни, становилась ярче и тянулась по пыльному полу. Тусклые зеркала отражали дневной свет. Дверь была закрыта, и где-то вдалеке я расслышал крик петуха, а вскоре и гудок проходящего поезда.

Казалось, с момента, когда я впервые вошел в эту комнату, минули годы. Язык меня не слушался, а голос отказывался подчиняться паническому позыву закричать. Раз или два я тщетно пытался издать членораздельные звуки своими жесткими губами. Когда наконец мои лихорадочные попытки были вознаграждены слабым шепотком, у меня появилось странное чувство великой победы. Как же крепко спал Том! Обычно для того, чтобы разбудить его, не требовалось больших усилий, но теперь, в столь неуместный час, он противился подъему. Казалось, я звал его целую вечность, пока не услышал, как он сонно пробурчал что-то и повернулся в кровати.

— Том, — слабо молил я. — Том, встань и помоги мне!

— Чего тебе надо? В чем дело?

— Не спрашивай, просто встань и помоги.

— Что, с кровати упал? — вяло усмехнулся он.

Мой страх, что он снова уснет, придал сил. Действительно ли меня охватил физический паралич от крайнего ужаса? Я не мог поднять голову с пола — лишь кричать в смертельном ужасе, призывая Тома на помощь.

— Почему бы тебе не встать и не лечь в кровать? — сказал он в ответ на мои мольбы. — Тебе снится кошмар, очнись!

Но что-то в моем голосе все же заставило его подняться, и он, усмехаясь, пересек комнату и остановился у окна, чтобы распахнуть огромные ставни и впустить свет. Затем забрался обратно на кровать и весело посмотрел оттуда. Но едва взглянув, он прекратил смеяться, вскочил с постели и склонился надо мной.

— Господи, друг, что с тобой? Ты ранен!

— Я не знаю, что случилось. Подними меня, вытащи отсюда, и я расскажу тебе все, что сам понял.

— Но, старина, ты, кажется, здорово пострадал. Весь пол залит кровью!

Он приподнял мою голову и крепко обхватил меня руками. Я посмотрел вниз: на полу подо мной было огромное красное пятно.

Но на моем теле, не считая синяка на голове, не было никаких ран, как не было и пятен крови возле рта. Я рассказал ему, насколько смог коротко, всю историю.

— Давай выбираться отсюда, — сказал он, когда я закончил. — Это место не для нас. Против бандитов я еще могу устоять, но…

Он помог мне одеться, и мы как можно скорее с усилием открыли тяжелую дверь, — ту дверь, которая, как я видел, мягко поворачивалась на петлях всего несколько часов назад. Мы вышли в просторный круглый холл, который в рассветный час оказался не менее странным и таинственным, чем вчера при свете камина. Здесь никого не было в этот ранний час, лишь огонь горел в камине. Мы немного посидели у огня, но никто не появлялся. Наконец с лестницы послышались медленные шаги, и вошел старик, молчаливый, как и ночью накануне. Он учтиво нам поклонился, но не подал и знака, что удивлен столь ранним нашим подъемом. В абсолютной тишине он направился готовить нам кофе. Когда же скромный завтрак был подан и мы сидели вокруг неотесанного стола, жуя жесткий хлеб и потягивая черный кофе, он отвечал на все наши вопросы лишь односложными фразами.

Всякую просьбу описать некоторые моменты истории виллы он принимал с холодным, гробовым молчанием, которое сбивало нас с толку. В итоге нам пришлось сказать «addio», не утолив жажду объяснения ночных событий.

Когда взошло солнце, мы стали видеть храмы. Расплывчатые блестящие опалы заливали оранжево-розовым оттенком основание высоких колонн в утреннем свете. Это напоминало рапсодию в неярких и неземных цветах, оживленных кистью Пюви де Шаванна и украшенных лучами, — апофеоз мглы, видение, никогда прежде не виданное и не подлежащее забвению. Память об ужасах ночи поблекла и увяла от этой красоты. Пока мы ожидали наш поезд из Агрополи, Том засыпал станционного смотрителя вопросами.

К счастью, он оказался более чем словоохотлив. Не без благоприятного влияния предложенных ему денег он здорово разговорился. Вот, в общих чертах, история, которую он поведал нам, когда мы сидели на платформе и курили, восхищаясь туманом, поднимающимся на востоке, то открывающим, то скрывающим бледно-лиловые Апеннины.

— Есть ли у «La Villa Bianca» своя история?

— О, синьоры, непременно. Она и диковинна, и ужасна. С тех пор минуло много времени — сто, двести лет, не знаю. Герцог Сан-Дамиано женился на девушке столь светлой, столь прекрасной, что ее называли La Luna di Pesto[255]. Но она происходила из простых людей — к тому же, из рода бандитов. Ее отец был из Калабрии, наводил ужас и на Кампанию. Но герцог был молод, он женился на ней и построил для нее белую виллу. Это было чудо на всю Кампанию — где бы вы тут такую видели? Она великолепна даже теперь, хоть и давно превратилась в руины. Они не прожили здесь и года, как герцог стал ревнив. Он ревновал к новому предводителю банды, занявшему место ее отца, своими руками убив того в страшной схватке высоко в горах. Была ли тому причина, кто теперь знает? Но люди говорят о жутких вещах, что творятся на вилле, и что La Luna больше никогда не видели вне ее стен. Вскоре герцог уехал в Неаполь на долгий срок и возвращался на виллу лишь изредка. Вилла стала крепостью, и ее постоянно закрытые ворота хорошо охранялись. А однажды — случилось это весной — герцог приехал из Неаполя тайно, и там, возле трех тополей к северу от виллы, его экипаж был атакован вооруженными людьми, и он едва не погиб. Но его сопровождала многочисленная охрана, и после ужасного боя бандиты были повержены. Перед герцогом лежал их раненый предводитель — тот, кого он боялся и ненавидел. Он смотрел на лежащего в свете факела, а в руке бандита была его собственная сабля. Герцогом овладел дьявол: ей же он пронзил бандита, заскочил в экипаж и, ворвавшись на виллу, пробрался в покои La Luna и убил ее саблей, которую она отдала своему любовнику.

Вот и вся история Белой виллы. А сам герцог больше никогда не появлялся в Пестуме. Он вернулся к королю в Неаполь и многие годы был бичом для бандитов Кампании. Король сделал его генералом, и имени Сан-Дамиано боялись все, кто не подчинялся законам, а мирные люди его любили, пока он не был убит в сражении близ Морманно.

А что же La Luna? Некоторые поговаривают, что она возвращается на виллу каждый год, в полнолуние, когда была убита. Говорят, герцог своими руками похоронил ее в саду, там, куда когда-то выходили окна ее комнаты. Ей не были отпущены грехи, и поэтому ее нельзя было хоронить в частоколе церкви. Вот почему она не может обрести мирный сон — non è vero[256]? Я не знаю, правдива ли эта история, но так ее рассказывают, синьоры. А вот поезд до Неаполя. Ah, grazie! Signori, grazie tanto! A rivederci! Signori, a rivederci!

Перевод Артема Агеева

Дмитрий Тихонов «Гарь»

В красном углу, под образами, сидит на лавке деревенская кликуша. Бесы говорят сквозь нее, предрекают будущее, наводят порчу. Изгнать их берутся старый монах-экзорцист и его ученик — но во тьме прошлого скрываются тайны, способные им помешать…

DARKER. № 2 февраль 2015

Opens I mouth, for make noise in I’s hurt, and say of fire is come through I, and rise, with grits of bright, in neath of old black sky.[257] Alan Moore[258], «Voice of the Fire»

Старуха сидела в красном углу, прямо под образами. Впрочем, это только в первые несколько мгновений показалась она Игнату старухой. Когда глаза его привыкли к полумраку, стало ясно, что до старости ей еще далеко — обычная, средних лет баба, неприятно полная и рано поседевшая, облаченная в грязную исподнюю рубаху и не менее грязную душегрейку. Она взгромоздилась на лавку с ногами, опустила голову меж коленей и смотрела на вошедших мутными глазами, по-совиному круглыми и пустыми.

Дед тоже не сводил взгляда с кликуши. Он стоял посреди горницы, ссутулившись, как обычно, чуть наклонив голову на бок. Не было в его позе ни малейшего напряжения — так человек изучает пусть и важную, но привычную, рутинную работу, которую предстоит сделать: дыру, например, в крыше залатать или сено в стог собрать. Неспешно оценивает, обдумывает, примеривается, с какого края сподручнее подступиться.

Сам Игнат, конечно, боялся. Хоть и думалось прежде, будто после того, что довелось увидеть в старой церквушке на берегу возле Работок, страху куда сложнее станет находить дорогу в его сердце, а все одно — подрагивают колени, и под ребрами похолодело, и пальцы вцепились в штанину так, что клещами не оторвать. Он переводил взгляд со старухи на деда и обратно, в любой момент готовый броситься к выходу.

— Ну! — первым молчание нарушило существо на лавке. — Спрашивай, коли пришел!

Голос был не женский, но и не мужской. Сиплый, неестественно низкий, он выходил изо рта, полного длинных желтых зубов, но рождался, похоже, вовсе не в горле, а гораздо глубже. Словно что-то внутри этого обрюзгшего тела лепило слова из голода и безумия, а затем выталкивало их наружу одно за другим.

— Не волнуйся, спрошу, — сказал дед, прищурившись. — Только как мне тебя называть?

— Кузьмой зови, — прохрипело в ответ. — Кузьма Удавленник я.

— А по чину кто?

— Чин мой невысок, но уж не ниже поручика.

— Хорошо, Кузьма. А откуда ты взялся? Кто тебя посадил?

— Не скажу, — лицо одержимой исказилось ухмылкой. — Не скажу! Батюшка-благодетель без имени ехал на повозке, утопленниками да удавленниками запряженной, и меня сюда закинул. А кто его попросил об этом, да что взамен отдал — не скажу.

— Давно это случилось?

— Давнехонько, — вздох звучал совсем по-женски, устало и отрешенно. — Много лет минуло. Отдыхал я сперва, отсыпался да отъедался, а теперь скучно мне стало.

— А раньше сидел в ком?

— Сиживал. Все по девкам обычно, но, бывало, и мужичков мне поручали. Однажды даже инок достался. Эх, и воевали мы с ним! Тут спокойнее.

— Один ты там?

— Почему один? Нет, у меня тут цельное хозяйство. И собака есть, и кошка, и кукушка. Змея есть.

Прежде, чем дед успел что-либо сказать, кликуша запрокинула голову, широко распахнув рот. Из этой черной ямы послышалось шипение. Негромкое, но отчетливое посреди сплошной тишины. Игнат моргнул от неожиданности, и в этот момент почудилось ему, будто там, между зубов, и вправду мелькнула треугольная голова гадюки с крохотным раздвоенным языком. Мелькнула — и скрылась тут же, словно устрашившись тусклого света. Кликуша захлопнула пасть, снова заулыбалась:

— Нельзя мне уходить, дурак. Нельзя скотину бросать.

— Оно и видно, — пробормотал дед. — Тебя, поди, ни крестом, ни ладаном не вывести?

— А попробуй! — хихикнула тварь под образами. — Попробуй, Ефимушка-мастер! Как знать, может, и получится. Ежели что, так, я уйду, но прежде сгубишь ты это тело и душу эту невинную. Она ведь непорочная совсем, жизнь прожила, мужика не отведав. Ей-ей, анафема мне, ежели лгу!

И старуха снова загоготала.

— Откуда ты меня знаешь?

— Тебя все знают, Ефимушка-мастер, Ефимушка-расстрига, Иудово семя. Ты у нас — там, внизу — в большом почете. На железных воротах крюк особый для тебя заготовлен, по сотне железных зубов каждый день на тебя точат. Многих знатных бригадиров и полковников отправил ты обратно в пекло, много нашего брата повычитал. Да только меня тебе не отчитать, ясно?! Я прижился здесь, корни пустил. Я тут хозяин, и любые заклинания твои бесполезны!

— Посмотрим, — сказал дед. Голос его звучал ровно и спокойно, но появилась в нем странная, непривычная нотка. — Игнат, доставай требник.

Требник Петра Могилы являл собой главное сокровище и главное оружие деда. Ухаживать за этой книгой и таскать ее было основной обязанностью Игната. Толстенный том весил немало, и за полгода, что мальчишка провел у старого экзорсиста в услужении, он успел свыкнуться с угрюмой тяжестью в заплечном мешке. Время от времени он должен был вытаскивать плотный сверток на свет Божий, разворачивать его, заново завязывать ослабившиеся тесемки, что стягивали расползающиеся веленевые листы, чистить кожу переплета и медь застежек. Читать он не умел и, хотя дед успел дать ему несколько уроков, научиться не стремился. Разводить костер, ставить силки, варить похлебку и штопать одежду, носить провиант и книги — такая жизнь вполне его устраивала. А мудрость, молитвы и темные тайны пусть осваивают те, кому есть до них охота.

Требник перекочевал в руки деда. Тот с невозмутимым видом послюнявил палец, принялся переворачивать страницы в поисках нужной молитвы. Массивный фолиант он держал на весу без всякого усилия, чем снова поразил Игната. При нем книга Могилы пускалась в ход всего дважды, и оба раза бесы цеплялись за своих жертв до последнего, бились и сопротивлялись по часу, а то и более. Но от начала до конца отчитки дед не выпускал требник из рук, бледных и тощих, невесть откуда черпающих силу. Когда он работал, усталость не брала его.

Кликуша вытянула вперед голову, впилась птичьим взглядом в лицо старика.

— Эвон! Книжицу прихватил! — гортанно выкрикнула она. — У Исуса не было книжек-то!

— У меня и ученик всего один, — хмыкнул дед, не прекращая листать.

— Не прикидывайся, не лебези перед Ним, не надо. Я ж тебя насквозь вижу, душу твою мертвую, прокопченную, прекрасно разглядел. Ведь не веришь в Исуса, расстрига?! Лишил он тебя своей благодати? Ты ж не признаешь его, когда встретишь!

Игнат прикусил губу. Откуда эта… это создание знает о том, что случилось в Работках? Знает ли? Видело ли оно процессию из белеющих в полумраке фигур, тянущуюся к полуразрушенной церкви на берегу, и обитателя этой церкви, с головой, охваченной пламенем, в котором метались страшные крылатые силуэты? Слышало ли речи того, кто провозгласил себя вернувшимся Спасителем? И почему так упорно именует оно старика расстригой?

Дед даже бровью не повел. Отыскал нужную страницу, кашлянул, спросил буднично:

— Ну что, Кузьма Удавленник, последний раз спрашиваю: пойдешь добром прочь или упорствовать станешь?

Кликуша ничего не ответила, только оскалила мерзкие свои зубы — то ли в ухмылке, то ли в гримасе. Дед пожал плечами, еще раз откашлялся и принялся громко, нараспев, читать молитву Василия Великого к страждущим от демонов. Слова звучали отчетливо и гулко, наполняли приземистую курную избу торжественностью храма, разгоняя сгустившиеся тени. У Игната дух захватило от красоты этих слов, хоть и не впервой довелось ему их слышать. Голос деда рос, избавился от старческой хрипотцы, развернулся во всю свою мощь. Казалось, еще чуть-чуть — и отзовутся на него святые с почерневших образов.

Но сидевшая под ними кликуша сперва молчала, а спустя несколько минут принялась посмеиваться — громче и громче:

— Щекотно мне! Ой, щекотно! На потуги твои смотреть мочи нет… Исуса не признал, а мной командовать удумал!

Она зашлась в беззвучном хохоте, по дряблым щекам побежали слезы.

— Ох, Ефим, не смеши меня… я ж других разбужу! Так вся деревня из-за тебя закричит. Скоро-скоро-скоро… будет свадьба, будут девки гулять да пиво пить, с пивом и получат. Луна не сменится, а они уж все заголосят. Дождешься!

Дед не обращал внимания на угрозы кликуши. Он перешел к запрещению святого Григория Чудотворца, затем — к молитве от колдовства и действий лукавого. Успокоившись, Игнат прислонился к бревенчатой стене, положил мешок на пол. Никаких сомнений в успехе у него не было, но случай явно выдался сложный. Одержимая не впадала в ярость или в панику, не лаяла и не рычала по-собачьи, она лишь смеялась в ответ на отчитку, да время от времени принималась рассказывать о своем нелегком бытье. Их с дедом голоса перемешивались, сливались в общий гвалт, в котором тонуло все величие записанных некогда митрополитом Петром Могилой молитв, следовавших одна за другой.

— Она, несчастная эта, срам свой презирала пуще червей земляных. Трогать себя боялась, но справиться не могла, не умела. Изошла ненавистью к себе, душу наизнанку вывернула, спать ложиться страшилась — сны ее смущали, видения похотливые мучали. Ворота были распахнуты, мне даже стучаться не пришлось… а ты, расстрига, хорошо спишь по ночам? Грехи не подступают, не берут за горло? Не преследует ли тебя, Ефим, запах гари? А? Запах гари?!

Старуха снова захохотала — с особым удовольствием, взвизгивая и прихрюкивая. А дед вздрогнул и замолчал. Зажмурил глаза, стиснул зубы. Игнат, очнувшийся от дремы, с изумлением увидел, как дрожат костлявые пальцы наставника, как течет по его лицу крупными каплями пот. Мотнув несколько раз бородой, Ефим вновь открыл требник и принялся читать молитву святого Иоанна Златоуста, но в тот же миг кликуша прервала его:

— Ой, опять щекотно! Ты, ненаглядный мой, как помирать соберешься, книжицу эту с собой прихвати! Будешь на железных воротах висеть, да нам, добрым господам, почитывать из нее. Это зрелище смешнее, чем свинья, торгующая бисером! Смешнее, чем полоз, рассуждающий об ошибках Евы…

Не закончив молитвы, дед захлопнул книгу и, резко повернувшись, шагнул к выходу. Распахнул дверь, сказал Игнату хриплым шепотом:

— Пойдем!

Кликуша замолкла, опустила лохматую голову. Сквозь свисающие на лицо грязные пряди виднелась змеиная ухмылка. Потрясенный, Игнат вышел следом за наставником и только тут понял, что солнце уже висит над горизонтом. В избу они зашли вскоре после полудня. Несколько часов. Отчитка длилась несколько часов и не принесла результата. Дед, ссутулившись сильнее обычного, объяснял что-то столпившимся у крыльца бабам. Руки его все еще дрожали.

* * *

Пироги с капустой оказались вкуснее остальных, а потому Игнат налегал на них с особым рвением, чем привел хозяйку в восторг.

— Кушай, — ласково глядя на него, приговаривала она. — Изголодался, поди, по лесам мотаясь?

Игнат кивал, старательно улыбался. Дед сидел напротив и монотонно жевал, погруженный в мрачные раздумья. Хозяйка, дородная и краснощекая женщина, то и дело пыталась разговорить его, но получалось не очень. Хуже, чем пироги. По большей части она болтала сама:

— Кликота на Авдотью напала позапрошлой зимой. Никто не знает, откуда это взялось. Да и почем нам узнать-то… начала, бедняжка, в припадках биться. Потом, как весна наступила, принялась по-волчьи выть, по-звериному, по-птичьи кричать. Бывало, уйдет за околицу, на березку возле старого колодца взберется и сидит, кукует во всю глотку. Поначалу посмеивались над ней, вроде как за блаженную почитали. А летом она пророчествовать стала. По мелочи: дядьке моему, нынче покойному уже, рассказала, где у него корова завязла в болоте, еще одному мужику объявила, что дочь у него гуляет, значит, до свадьбы. Одно, другое… погоду предсказывает, говорит, у кого роды тяжелые будут, у кого скотина сдохнет. То есть, выходит, польза от нее есть. Уж какая-никакая…

— От бесов пользы не бывает.

— Конечно. Ну… мы же понимаем, грешно это. На всех порча, когда в деревне нечистый в избе живет, а люди к нему на поклон ходят, еду дарят и погадать просят. А какой-такой Кузьма Удавленник? Бог его знает! Вроде, и не было здесь такого никогда. Ждали, что колдуна она на чистую воду выведет — того, который ей беса-то посадил — но без толку. Тебе, батюшка, не сказала?

— Нет. Отбрехалась.

— Вот-вот. Может, чужой кто. Мне тятька, помню, однажды сказывал, как у них в селе кликуша была. Ту калика проклял… она его ночевать не пустила, он и проклял. Может, у нас похоже получилось? Не знаю, только мы в конце-то концов поняли, что надобно беса изгнать. Крестом пробовали его выпроваживать, водой святой — страх, что делается. Мучается жутко, причем видать, что это сама Авдотья мучается, бес ее изводит. Приглашали попов — так они отказываются, не берутся. Был монах один проездом, пытался отчитать, но ничего не вышло. С сердцем у него плохо стало, еле выходили. Совсем уж отчаялись, и тут вдруг вы с внучком. Мы хоть и живем, почитай, в глухомани, а про тебя, батюшка Ефим, слыхали.

— И что же обо мне говорят?

— Да всякое болтают. Мол, супротив нечистой силы борешься. Ты, мол, ни разу не отступился, ни разу не сдался, всех, кому брался помогать, от врага избавил. Ересь, мол, на дух не переносишь, раскольники тебя боятся как огня.

Дед побледнел.

— Это кто же такое сказал? — вкрадчиво, недобро спросил он.

— Ну, кто… — замялась хозяйка, опустила глаза. — Кто… люди…

— Что за люди?

— Сама Авдотья и сказала, — подал голос хозяин, отдыхавший после ужина на печи. — Сама…

— Да, — подхватила его жена, залившись краской. — Авдотья. Мы спрашивали ее, мол, как тебе помочь? Кого позвать? Она и говорит: есть один человек, позовите старика Ефима Архипова, он сейчас на Макарьевской ярмарке. Ну и…

— Прямо так и сказала: раскольники боятся как огня?

— Да, чисто ее слова…

Дед кивнул, давая понять, что все понял.

— Ладно, — сквозь зубы процедил он после пары минут неловкого молчания. — Вот еще одно дело: намечается ли в деревне свадьба в ближайшие дни?

— Намечается. Послезавтра, кажись. У Фрола Бороды старший сын женится.

— Плохо, — вздохнул дед. — Отменить бы. Или, на крайний случай, все пиво вылить.

Хозяйка только глазами захлопала, а хозяин коротко хохотнул.

— Чтобы Борода пиво вылил?! Да ни в жизнь!

— Поплатится, значит.

— Его не запугать.

— Ясно, — сказал дед, поднимаясь. — Ну, добро. Утро вечера мудренее, придумаем что-нибудь. Спасибо за угощение, матушка, нам пора на покой. Умаялись.

— И то верно, день у вас тяжелый выдался. Ступайте, отдыхайте, — она с нежностью посмотрела на Игната. — А ты вылитый дедушка. Такой же молчун. Если хочешь, возьми с собой пирожок.

Игнат помотал головой, растянул губы в улыбке. Пирогов с капустой больше не осталось, да и он, похоже, наелся досыта. Надо же. Впервые за пару месяцев. Хозяйка, как и многие другие люди, встречавшиеся им за время странствий, приняла его за настоящего дедова внука. На самом деле они вовсе не приходились друг другу родственниками. Седобородый монах подобрал замерзающего мальчишку возле Сенной площади Нижнего Новгорода ровно полгода назад, в конце зимы, в самые лютые холода. Выходил, справил кое-какую одежду по погоде, оставил при себе. Ни отца, ни матери, ни других родных у Игната не осталось, он с радостью увязался за странным стариком, безропотно перенося все тяготы кочевой жизни. Поначалу планировал продержаться рядом до тепла, а затем пойти своей дорогой, но вот уже и лето завершается, а он по-прежнему в учениках. Мотается по непролазным керженским чащам, да по глухим селам, выручает ветхого мудреца, которому не под силу самому волочить повсюду свой нехитрый скарб. Ловит рыбу и зайца, время от времени столуется в крестьянских домах. Все лучше, чем воровством промышлять или попрошайничать. О том, чтобы покинуть деда, он давно забыл и думать. Да и резона никакого в этом нет — новая зима не за горами. Если бы не старая церковь в Работках… если бы не жуткая фигура с пылающей головой, вновь и вновь являющаяся по ночам…

На сеновале, где им отвели место для отдыха, Игнат набрался храбрости и спросил деда:

— А почему она… почему бес называл тебя расстригой?

Ефим молчал. В темноте не было видно его лица, и Игнат уже решил, что зря только потревожил старика, когда тот, наконец, заговорил:

— Потому что так и есть. Грех на мне большой. Великий. Пытаюсь искупить.

— Бес знает о нем?

— Знает. Затем и позвал сюда, чтобы с пути искупления сбить. Чтобы посрамить. Но я не сдамся, одолею его.

— А как? Молитвы сегодня не помогли.

Дед закряхтел, поворачиваясь набок, потом вздохнул. Ему не хотелось говорить.

— Будет сложно. Я всегда думал, что бес, посаженный в человека, не получает полной власти над ним, над его душой, что он только сливается с этой душой, поражает ее, как плесень поражает доброе дерево. И когда ты читаешь молитву, то обращаешься не к демону, а к человеку. Молитва дает ему силу, помогает вычистить плесень, изгнать нечистого из себя. Понимаешь? Не ты прогоняешь беса, а сам одержимый. Но здесь, с Авдотьей, иначе. В том, что говорило с нами сегодня, от нее ничего не осталось. Молитвы уходят в пустоту. Нужно придумать другой способ.

— Ты встречал похожее раньше?

— Не доводилось. Но хорошо, что встретил.

— Почему?

— Потому что, когда одержу верх над этим бесом, стану мудрее. Спи.

Игнат закрыл глаза. Терпкий запах свежего сена наполнял сознание тишиной и покоем. Замирали родившиеся за день мысли, остывали тревоги. Его спутник оказался вовсе не монахом, а попом-расстригой с темным секретом в прошлом. Наверное, нужно все-таки держаться от него подальше. Вернуться в Нижний, отыскать друзей, сколотить ватагу. За лето он здорово вытянулся и окреп. Завтра. Все завтра. Сон навалился тяжелой, мягкой глыбой, окутал плотным туманом без верха и низа.

Игнат проваливался ниже и ниже, на самое дно мрака — туда, где на высоком берегу Волги возвышалась старая, почерневшая от времени церквушка, окруженная бурьяном. Сквозь заросли крапивы и репейника, по единственной узкой тропе шли они с дедом за процессией облаченных в белые саваны баб и мужиков. А навстречу им, приветственно раскинув руки, двигалось нечто с пылающими бесами, вьющимися вокруг головы.

Невероятным усилием воли Игнат вынырнул из кошмара. Несколько мгновений лежал, хватая ртом воздух, слушая стрекот сверчков и ровное дыхание рядом. Жаловаться на видение было бесполезно. Старик уже не раз растолковывал, что обитатель той церкви на берегу сам себя стал именовать Христом, то ли из безумия, то ли из умысла мошеннического. Что на макушке его был обруч, к которому на тонкой проволоке крепились фигуры ангелов, из писчей бумаги вырезанные да раскрашенные. В сумерках и казалось, будто возле головы еретика, когда он шагает, движутся огненные фигурки. Но только вовсе не это пугало Игната. Взгляд самозваного Спасителя, устремленный на Ефима — вот от чего кровь стыла в жилах.

— Кликуша говорила про запах гари, — сказал он, сам не понимая, зачем. — Что она имела в виду?

Дед не ответил.

* * *

Мальчишка проснулся из-за тревожного предчувствия. Снаружи было еще темно и тихо. Старика рядом не оказалось. Игнат перевернулся на спину, укрылся сеном. Нужно спать, понежиться на мягком, пока есть возможность.

В этот самый миг зашуршало, зашелестело сено у входа, заскрипела лестница, ведущая на навес.

— Игнат? — шепотом позвал дед.

— А?

— Вставай, пойдем. Поторапливайся.

Собираться недолго: обмотки, лапти, шнурки, схватил мешок — и готов. Узкоплечий силуэт старика едва можно было различить на фоне проникающего сквозь дверь лунного сияния.

— Куда в такую рань? — спросил Игнат.

— Надо до петухов управиться, — ответил дед снова шепотом. — Вот куда. Тише ступай, смотри, скотину какую не спугни. Не шуми!

Крадучись, они пересекли двор, вышли на улицу. Ясная августовская ночь висела над спящей деревней, укутывала ее мягкой, уютной тишиной. Только где-то на дальнем конце редко тявкала собака. Дед, не оглядываясь, направился к избе Авдотьи. Игнат едва поспевал за ним. Наверно, старик хочет убить одержимую, вдруг подумал он. Нелепая мысль казалась до ужаса правдоподобной, но вызвала лишь улыбку. Наверняка, дело в другом…

Поразмыслить над иными вариантами он не успел. У авдотьиного крыльца дед обернулся, нагнулся к нему, заглянул в глаза:

— Будешь сам читать.

— Что?

— Тише! Сам ее отчитаешь. Мои грехи не позволяют взять власть над этим бесом. У тебя же грехов, почитай, и нет. Чистая душа стоит больше правильно расставленных слов в молитве!

— Но я ж грамоте не обучен.

— Не важно. Помнишь же хоть что-то?

— Помню, кажись.

— Ну и замечательно. А я рядом буду, подскажу всегда.

— Не знаю…

— Некогда сомневаться. Готов?

— Готов, — холодея, ответил Игнат.

— Молодец, — подбодрил дед. — Пойдем. Пока она…пока проклятый Кузьма дремлет.

Они поднялись на крыльцо, Ефим открыл дверь, пропуская Игната внутрь. Мальчишка переступил порог и в полосе неверного света увидел старуху, все так же сидящую на лавке в красном углу, опустив голову между коленей. Совиный взгляд уперся ему в лицо. Похоже, она вовсе и не думала дремать.

Игнат открыл рот, чтобы сказать об этом, но тут его толкнули в спину — да так, что, выронив мешок с книгой, он рухнул лицом вниз, растянулся на дощатом полу. Захлопнулась позади дверь, погрузив избу в полную темноту.

— Он твой, — произнес дед чужим голосом.

Громыхнула где-то во мраке скамья, и на Игната, успевшего только поднять голову, обрушилось нечто огромное и тяжелое. Воздух вылетел из груди, пальцы погрузились в отвратительно-податливую холодную плоть старухи. Не издав ни звука, она перевернула его на спину, взгромоздилась сверху, прижалась бесформенным туловищем, вцепилась острыми ногтями в волосы. Сальные пряди лезли в глаза. Вдохнув наконец достаточно воздуха, Игнат попытался закричать, но тут одержимая впилась в его губы своей уродливой пастью, и липкий язык ее, протиснувшись меж зубов, проник ему в рот, затем в горло, добрался до желудка. Он полз и полз, скользкий и ледяной, словно бесконечная змея, перетекал из одного тела в другое. Игнат уже не сопротивлялся, его била крупная дрожь, глаза наполнились слезами, в голове помутилось. Тьма вокруг полнилась отсветами пламени, искрами и отзвуками позабытых голосов.

Когда, спустя вечность, старуха обмякла и сползла с него, дыша тяжело, с тонким присвистом, Игнат, несмотря на тошноту, попытался подняться. Но тут же кто-то высокий и тощий оказался рядом, ударил по затылку — и он, проломив пол, рухнул в пропасть, туда, где среди репья и крапивы шли по узкой тропе простоволосые люди в саванах, кажущихся ослепительно-белыми на фоне подступающей ночи.

Они с дедом брели в десяти шагах позади. В вязком влажном воздухе лениво гудели комары. Темнела по левую руку река, непроглядной стеной вздымался лес на противоположном, пологом берегу. Шумные Работки остались где-то далеко, а здесь повсюду царило величественное безмолвие.

Тропа обогнула большой развесистый дуб, и их взглядам открылась старая деревянная церковь возле самого обрыва. Черный, отчетливый силуэт врезался в серое небо, разрывал его пополам. Сквозь щели между рассохшихся бревен проступало багровое сияние, будто бы внутри горел костер. Скорее всего, так оно и было.

Навстречу процессии из дверей выступил человек в молочно-белом саване. Был он высок ростом, плечист и, наверное, красив. Вокруг головы его висели в пустоте маленькие существа с распростертыми крыльями. Ангелы, выкрашенные алым. Последние закатные лучи, скользя по ним, обращали краску в пламя.

Пришедшие раскольники кланялись хозяину, которого считали возвратившимся Спасителем, и проходили внутрь. Проводив взглядом последнего из них, он повернулся к приближающемуся деду.

— Ефим! Уходи прочь. Ты здесь не нужен.

Тот слегка наклонил голову, развел руки в стороны, словно готовясь к схватке:

— Это еще почему?

— Не признал меня?

— Нет, — прищурился дед. — С чего бы?

— Мы встречались с тобой дважды. Сначала в селе Павлов Перевоз на Оке, случайно, а потом далеко на севере, в скиту на Керженце. От скита не осталось ни названия, ни жителей. Ничего, кроме пожарища, давно уже заросшего молодым лесом.

Дед отпрянул, глаза его забегали. Игнат впервые видел наставника потерявшим спокойствие, даже испуганным. Старик силился что-то вымолвить, но язык, похоже, не слушался его.

— Ты помнишь, но не узнаешь, — говорил человек с ангелами. — Потому что не видишь глубже лица. Ты бессилен против нас. Мы вернемся, один за другим, вернемся в разных обличиях, а ты ничего не сможешь сделать, ведь гарь изуродовала тебя. Там, в глубине. Под одеждой, кожей, мясом и костями. Там пепелище, Ефим.

Дед стиснул бороду в кулаке, отступил еще на два шага, потащил за собой Игната, все так же не сводя глаз с лжехриста.

— Но гарь изменила и нас, — продолжал тот. — Мы обратились в прах, затем поднялись из него. В этом кроется наше с тобой главное различие. Ты обуглился изнутри и потух. А я еще горю.

Ангелы вокруг его головы вспыхнули огнем. Ярким, обжигающим, беспощадным. Языки пламени взвились до небес, и, даже зажмурившись, Игнат видел их кроваво-красное сияние.

Он поднял веки и часто заморгал. Полуденное солнце жгло безжалостно, резало глаза. Игнат лежал на спине посреди лесной поляны, копья сосен в недосягаемой вышине вонзались в бездонно-синее небо. Он попытался перевернуться на бок, и тут обнаружил, что связан. Прочная пеньковая веревка стягивала запястья и локти, колени и лодыжки. Более того — он находился в неглубокой яме, со всех сторон обложенный сухим валежником и пучками соломы.

— Эй! — позвал Игнат. Крик отозвался густой болью в затылке, а вместе с болью пришли и воспоминания. Нахлынула тошнота, от омерзения свело скулы. Проклятая старуха, проклятый…

— Ох, ты очнулся, — дед Ефим появился в поле зрения, держа в руках плотную охапку хвороста. — Ну, может, и хорошо.

— Отпусти меня! — взвыл Игнат. Он понял, что произошло с ним, понял, что собирался сделать старик. — Отпусти! Во мне нет никого!

— Оно так только кажется, — сказал дед, пристально глядя на него. — Бесы хитрые, а Кузьма этот — особенно. Затаился, затихарился, как лягушка в траве. Но меня не проведешь. Хватит!

— Нет во мне никого, клянусь!

— Да тебе-то откуда знать? Уж поверь, порченный обычно долго ни о чем не догадывается. А я видал, как он в тебя перебрался. Сам видал тело его поганое. Узнал мерзавца сразу же…

Дед кинул хворост Игнату в ноги, утер рукавом выступивший на лбу пот, вздохнул:

— Мы с ним давно знакомы. Он один из тех, что в грех меня ввели тогда…

Ефим погрозил Игнату костлявым пальцем:

— Больше не выйдет! Не поверю ни единому слову вашему, погань! Вы мне про скорый конец света твердили! Вы меня смутили своими россказнями, обещали вечное спасение через огонь! А затем страхом наполнили и заставили бежать, бросив всех…

Голос его сорвался на визг, дед замолк на мгновение, всхлипнул, прижал ладонь к глазам.

— Те души несчастные, в скиту, верили мне. Они шли в гарь за мной, как дети за отцом. А вы лишили меня храбрости принять очищение и смерть вместе с ними — и теперь еще смеете винить?!

Он вновь закричал, обращаясь к лесу и небу, скрежеща зубами, остервенело тряся кулаками над головой:

— Не сдамся! Слышите!? Не скроетесь! Всех вас найду, из-под земли достану! Всех до единого спалю! Клянусь!

Эхо захохотало в ответ. Закашлявшись, дед опустился на колени возле ямы, подполз к Игнату, погладил его по волосам, прошептал, глядя прямо в полные слез глаза:

— Слышишь, Игнатушка? Прости… но нет другого способа одолеть эту мерзость. Я стар, а они не устают мучить меня. Только обманом. Ложью против лжи. Иначе не выйдет. Не серчай, твое место среди ангелов. Буду молиться за тебя до скончания дней. И ты там замолви за меня словечко, когда придет срок, хорошо?

Дрожащими губами он поцеловал Игната в лоб и поднялся. Деловито осмотрел валежник, кивнул и направился к костру, тлевшему чуть в стороне. Выбрал головню побольше, взвесил ее в руке.

— Деда, — взмолился Игнат. — Давай не так, а? Давай по-другому… вон хоть ножом. Только не жги.

Ефим встал над ним, покачал головой:

— Нельзя по-другому, внучок. Помнишь, что я тебе говорил про плесень? Ударом ножа или петлей ее не вывести. Лишь огнем.

Он опустил головню, сухой хворост занялся мгновенно. Пламя стало болью и пылало до тех пор, пока не погасло солнце.

© Дмитрий Тихонов, 2015

Грэм Мастертон «Сепсис»

Они любили друг друга так сильно, что возомнили себя не парой, а одним целым. И вроде бы в этом не было ничего плохого, да только они оставили рамки нормального далеко позади, и такая история любви уже не могла закончиться хорошо…

Впервые на русском — рассказ от признанного мастера эротического хоррора.

DARKER. № 3 март 2015

GRAHAM MASTERTON, “SEPSIS”, 2003

— Что там у тебя? — спросила она, сияя глазами.

— Ничего… Сюрприз, — ответил он, поднимая лацканы своего пальто.

— Ну что же? — не унималась она. — Я не выношу сюрпризов!

— Это то, что я специально купил тебе, потому что очень сильно тебя люблю.

— Ну, покажи!

Она попыталась обойти его кругом и заглянуть под пальто, но он отпрянул от нее.

— Не покажу, пока ты мне кое-что не пообещаешь. Пообещай, что будешь любить это так же сильно, как любишь меня.

— Как я пообещаю, если даже не знаю, что это?

— Потому что здесь собрана вся моя любовь к тебе, вся-вся, свернутая в одном маленьком узелке.

— Покажи!

— Давай, — уговаривал он. — Если не пообещаешь, я унесу его обратно, и ты никогда не узнаешь, что это было.

— Покажи!

— Сначала обещай!

Она сделала глубокий вдох и выдала скороговоркой:

— Хорошо, что бы ты ни держал там под пальто, обещаю любить это так же сильно, как люблю тебя.

— Зуб даешь?

— Даю!

Он осторожно сунул руку под пальто и достал оттуда маленького пестрого котенка с большими зелеными глазами. Тот тихонько мяукнул и уцепился за воротник крошечными коготками.

— Ой, какой милый! — обрадовалась она. — Он просто совершенство!

— А я тебе что говорил? Это вся моя любовь, свернутая в одном узелке. Как назовешь?

Она взяла котенка и, сложив руку лодочкой, погладила его пальцем по головке.

— Еще не знаю. Но как-нибудь романтично. Очень, очень романтично.

Она мяукнула, и котенок мяукнул в ответ. Мяукнула еще раз, и он снова повторил за ней.

— О! Пусть будет Эхо!

— Эхо? Что это за имя? Больше подходит газете, чем коту.

— Нет, глупенький. Это из греческой мифологии.

— Ну, раз ты так считаешь…

— Эхо была очень красивой нимфой, самой красивой из всех, что когда-либо жили на свете.

— Да ну? И что с ней случилось?

— Ее все любили, но Гера, старая сварливая жена Зевса, обозлилась на нее за то, что та отвлекала ее, пока у Зевса были шуры-муры с другой богиней. Гера ее прокляла, чтобы она больше никогда не могла говорить своими словами — а только последними словами тех, кто заговаривал с ней.

Он восхищенно покачал головой.

— А знаешь, мне кажется, я люблю твой ум так же сильно, как твое тело. Ну, или почти так же. У ума, к сожалению, нет сисек.

Она бросила в него подушкой.

Его звали Дэвид Стевенджер, ее — Мелани Анджела Томас. Обоим было по двадцать четыре; Дэвид был Козерогом, Мелани — Овном. Звезды говорили, что они должны непрерывно ссориться, но никто из их знакомых не знал двух других людей, которые любили бы друг друга так сильно. Они жили и дышали друг другом, делили все на свете и, когда находились рядом, излучали чуть ли не осязаемую ауру.

Некоторые вечера они проводили лишь за тем, что смотрели друг на друга в благоговейном молчании, будто ни один из них не мог поверить, что Бог послал ему столь желанного человека. А они оба были весьма желанны. Дэвид был ростом немного за метр восемьдесят, с короткими светлыми волосами и нордическом лицом с прямым носом, унаследованным от дедушки. Широкоплечий и симпатичный, он считался одним из лучших принимающих «Грин-Бей Пэкерс» за последнее десятилетие. Мелани была невысокой и хрупкой, с блестящими темными волосами почти до поясницы. Она обладала красотой девушки с прерафаэлитского полотна, — красотой, навевающей грезы и отяжеляющей веки, будто от прогулок по бархатным маковым полям. С отличием окончив Висконсинский университет в Грин-Бее, она работала пишущим редактором журнала «Мид-Вест».

Они познакомились, когда Мелани отправили брать интервью у футболистов об их личной жизни. Первым ее вопросом был: «Какие девушки вам нравятся?», и Дэвид, недолго думая, ответил: «Ты».

Дэвид и Мелани жили в квартире на первом этаже большого белого дома. Он стоял на одной из улиц Ашваюбенона, на которой росли рядком сахарные клены. У Дэвида был синий пикап «Додж», а у Мелани — новый серебристый «Фольксваген Жук». На следующий вечер после того, как Дэвид принес домой Эхо, Мелани сидела на садовых качелях на передней веранде, держа котенка на коленях. Дэвид отправился пробежаться.

Это был один из вечеров позднего августа, когда мотыльки бьются о лампы, на лужайке начинает появляться прохладная роса, и уже слышно, как где-то далеко на северо-западе матушка Зима точит свои ножи.

Мистер Касабян спустился со второго этажа, чтобы вынести мусор. Со своими усами, напоминающими садовую щетку, круглыми очками и в черной блестящей жилетке он был похож на Джепетто, кукольника, который выстругал Пиноккио. Увидев Эхо, танцующую у Мелани на коленях, он взобрался на веранду, чтобы рассмотреть ее поближе.

— Какой милый!

— Вообще-то это девочка. Дэвид вчера ее принес.

— Она напоминает мне о моей Уилме, — с тоской проговорил он. — Уилма любила кошек.

— Вы так сильно по ней скучаете.

Мистер Касабян кивнул.

— Двенадцатого ноября будет три года, но мне все так же тяжело, будто я проснулся только этим утром, протянул руку и понял, что ее больше нет.

— Не знаю, что бы делала, если бы потеряла Дэвида.

— Дай бог, чтобы тебе не пришлось об этом думать раньше, чем вы вдвоем успеете прожить долгую и счастливую жизнь.

Мистер Касабян ушел в дом, и уже в следующее мгновение, стуча «найками» по тротуару, из-за угла появился Дэвид в своем бело-зеленом спортивном костюме.

— Тридцать одна минута восемнадцать секунд! — с торжествующим видом выдохнул он.

Он поднялся на веранду и поцеловал ее.

— Ты такой потный! — сказала она.

— Прости, я в душ. Не возьмешь мне пива?

— Нет, — ответила она, вцепившись в его костюм. — Иди сюда, я люблю тебя и потного.

Он еще раз поцеловал ее, а она лизнула его губы и щеки, запустила пальцы в волосы и потянула его к себе поближе, чтобы слизать пот с его лба.

— Эй… это даже лучше, чем душ, — произнес Дэвид и продолжил целовать ее снова и снова.

Она расстегнула молнию и, забравшись ему под куртку, принялась облизывать его блестящую грудь.

— Пошли в дом, — сказала она, хватая его за руку и забирая Эхо.

В гостиной она стянула с него куртку и стала вылизывать ему плечи, спину, живот.

— Мне нравится твой вкус, — сказала она. — Ты похож на смесь соли с медом.

Он закрыл глаза. Его грудь все еще вздымалась и опускалась после пробежки.

Она отвела его к дивану, чтобы он смог сесть. Расшнуровала его «найки» и стянула носки. Опустившись перед ним на колени, начала облизывать подошвы его ступней, и ее язык заскользил между пальцев, словно розовый тюлень среди скал. Затем развязала шнурок на его талии и сняла штаны, а за ними и его белые боксеры.

Он лежал на диване, а она облизала его всего, охватив и потную мошонку, и забравшись глубоко в щель между ягодицами. Она хотела познать каждый оттенок его вкуса — и чем грязнее он был, тем лучше. Она хотела овладеть этим вкусом целиком.

Так все и началось.

С тех пор они устраивали друг другу такие омовения языком каждую ночь, после чего обнимались, липкие от подсыхающей слюны, и дышали друг другом. Каждую ночь он зарывался лицом между ее бедер, вылизывая и выпивая ее, а она всасывалась в головку его члена так сильно, что он завывал от боли. Эхо в такие минуты тоже мяукала.

А однажды, спустя одиннадцать дней, он поднял голову, и его подбородок оказался окрашен ярко-красным цветом. Он поцеловал ее, она облизала его лицо, и он снова опустил голову.

Родители Мелани вытащили их на ужин в «Мясные и рыбные блюда от Маккензи». Сев поближе, они сплели пальцы и стали смотреть друг на друга в свете свечей.

Ее отец посмотрел на мать и приподнял бровь. Это был худощавый, спокойный мужчина с зачесанными назад седыми волосами и крупным ястребиным носом. Мать выглядела почти один в один как Мелани, только ее волосы были коротко острижены и подкрашены светлым, а фигура — полнее. На ней было яркое бирюзовое платье, тогда как Мелани пришла вся в черном.

— Так… у вас, голубков, не появилось планов пожениться? — спросил мистер Томас. — Или я слишком старомоден?

— Мне кажется, будто мы уже это прошли, — ответила Мелани, продолжая улыбаться Дэвиду.

— Уже прошли? Что это значит?

— Это значит, что мы уже стали намного ближе, чем нас могла бы сделать любая свадьба.

— Прости, но я этого не понимаю.

Мелани повернулась к отцу и дотронулась до его руки.

— Вам с мамой очень повезло найти друг друга… Но иногда люди влюбляются настолько сильно, что становятся одним человеком… И не просто делят друг друга, а становятся единым целым.

Отец потряс головой.

— Боюсь, это за пределами моего понимания. Я лишь хотел узнать, подумали ли вы о финансовых преимуществах брака, — пробурчал он, пытаясь обратить это в шутку. — Хм… Не знаю даже, сколько налогов вы должны платить, если вас не двое, а один человек.

Им принесли еду. Все заказали по бифштексу и лобстеру, кроме Мелани — она выбрала салат с жареным тунцом. Разговор переключился на футбольный сезон, затем на последний роман Джона Гришэма, который читал отец Мелани, а затем на одну из подруг Мелани из журнала «Мид-Вест», у которой в ее двадцать шесть диагностировали рак шейки матки.

— Представляете, она хочет, чтобы ее прах развеяли над грядкой, чтобы ее парень смог съесть ее.

— По-моему, это нездорово, — заметила мать Мелани.

— А по-моему, ничего такого. По-моему, это красиво.

Дэвид наполнил новый бокал белым вином.

— Как тунец?

— Изумителен. Хочешь попробовать?

— Нет, спасибо.

— Ну, давай же, попробуй.

Тут она перегнулась через стол и поцеловала его, не скрывая виду, протолкнув наполовину пережеванный кусочек рыбы в его открытый рот. Дэвид принял его и, дожевав, произнес:

— Хорош. Да, ты права.

Родители Мелани наблюдали за этим в недоумении. Дэвид, ничуть не смутившись, повернулся к ним.

— Правда хорош, — подтвердил он и сглотнул.

На следующий день мать Мелани позвонила ей на работу.

— Я беспокоюсь за тебя.

— Почему? Я в порядке. В жизни не была такой счастливой.

— Просто твои отношения с Дэвидом… Они кажутся такими насыщенными.

— Потому что они такие и есть.

— Но то, как вы себя ведете… Не знаю даже, как сказать. Все эти поцелуи, ласки и то, как вы делитесь едой… К тому же, это смущает окружающих.

— Мам, мы любим друг друга. И как я сказала папе, мы не просто партнеры, мы — одно целое.

— Знаю. Но каждому человеку нужно немного пространства в жизни, немного времени, чтобы побыть самим собой. Я обожаю твоего отца, но всегда рада, когда он уезжает играть в гольф. Тогда я несколько часов могу слушать ту музыку, которую хочу, расставлять цветы или болтать с подругами по телефону. Просто быть собой.

— Но Дэвид — и есть я. А я — и есть Дэвид.

— Это меня тревожит, вот и все. Это не кажется мне здоровым.

— Мам! Ты так говоришь, будто это болезнь, а не отношения.

Наступил октябрь. Дэвид начал пропускать тренировки на «Ламбо-Филд», а Мелани — отпрашиваться с работы после обеда, и все ради того, чтобы лежать голыми в постели в прохладной полутьме, вылизывать друг друга и смотреть друг другу в глаза. Они были ненасытны в своей жажде. Когда они гуляли на морозе и у Мелани начинало течь из носа, Дэвид слизывал это ради нее. А когда они лежали в спальне, ни в одном из них не было ничего, что бы другой не стал целовать, высасывать или пить.

У родителей и друзей они появлялись все реже и реже. А если и появлялись, компании у них вообще не складывалось, потому что они все время ласкали друг друга, не слыша и не видя всех остальных.

Однажды днем, когда выпал снег, к ним домой зашел помощник главного тренера «Пэкерс» Джим Пуласки. Он был коренастым мужчиной с жесткими седыми волосами и типично польским широким лицом, испещренным глубокими морщинами за годы, проведенные на боковой линии. Сев на диван в своем пальто из овчины, он обратил внимание Дэвида на то, что тот пропустил очередную командную тренировку.

— Ты звезда, Дэвид, спору нет. Но недоумки важнее звезд, и каждый раз, когда ты не показываешься на тренировке, ты их расстраиваешь.

«Недоумками» в команде называли ее спонсоров.

Не сводя глаз с Мелани, Дэвид сказал:

— Простите, тренер, что вы сказали?

— Ничего, — ответил мистер Пуласки и, выждав порядочно времени, натянул свою обшитую мехом шапку и вышел через переднюю дверь. Хрустя по ледяной дорожке, он встретил мистера Касабяна, который боролся с пакетами из магазина. Взяв один из них, он помог ему подняться на крыльцо.

— Спасибо, — поблагодарил мистер Касабян, выпустив пар изо рта. — Всегда боюсь упасть. В моем возрасте если падаешь, то ломаешь бедро, тебя увозят в больницу, и там ты умираешь.

— Живете на верхнем этаже?

— Точно. Этим Рождеством уже будет двадцать семь лет как.

— Часто видитесь с Дэвидом и Мелани?

— Раньше часто виделся.

— Раньше?

— А в последнее время нет. Теперь они — пш-ш-ш! — и становятся Человеком-невидимкой, как мне кажется.

— И не только вам.

Мистер Касабян кивнул в сторону зеленой «Тойоты» с надписью «Грин-Бей Пэкерс», припаркованной у обочины.

— У Дэвида проблемы?

— Можно и так сказать. Мы собираемся уволить его, если он не возьмется за ум. Даже когда он появляется на тренировках, он будто не понимает, где находится.

— Мистер, не знаю, что и сказать вам. Я любил свою жену тридцать восемь лет, но никогда не видел такой пары, как они. Это не просто ласки, а какой-то загипнотизированный гипноз. Лично мне кажется, что это кончится очень плохо.

Стоя посреди снежных вихрей, мистер Касабян проследил, как тренер отъехал. Затем посмотрел на свет в окнах первого этажа и покачал головой.

Перед Рождеством пропала Эхо. Мелани искала ее везде — в шкафах, за диваном, под подушками, в подвале. Выходила на улицу и звала в погребе — хоть котенок и не переносил холода. Ее нигде не было. Раздавалось лишь эхо голоса Мелани на белой, морозной улице: «Эхо! Эхо!»

Когда Дэвид вернулся из магазина, она сидела в своем кресле-качалке вся в слезах, с наполовину закрытыми шторами.

— Я не могу найти Эхо.

— Где-то же она должна быть, — сказал он, поднимая занавески и газеты, будто ожидал найти ее сидящей под ними.

— Я весь день ее не видела. Она, наверное, очень проголодалась.

— Может, вышла на улицу по своим делам, и кто-то из соседей ее подобрал.

Закутавшись в пальто и шарфы, они стучали в каждую дверь по обе стороны улицы. Но мир хранил равнодушное безмолвие.

— Вы не видели пестрого котенка?

Печальное качание головами.

В самом конце улицы пожилая женщина с темными бегающими глазами и лицом цвета ливерной колбасы ответила им:

— Ешли да, то что?

— Так вы ее видели? Она примерно такого размера и ее зовут Эхо.

— Мы дадим вознаграждение, — вставил Дэвид.

— Вожнаграждение?

— Пятьдесят долларов любому, кто вернет ее невредимой.

— Я его не видела.

— Вы уверены?

— Она… очень дорога нам, — пояснила Мелани. — Это наша эмоциональная ценность. Она представляет… ну, представляет нас двоих. Нашу любовь друг к другу. Поэтому мы и хотим ее вернуть.

— Сто долларов, — сказал Дэвид.

— Вы шкажали што долларов?

— Потому что если вы видели ее… если она у вас…

— Что я шкажала? Я его не видела. Какая ражниша — пятьдешят, што долларов? Хотите шкажать, я вру?

Женщина направила на них свой палец.

— Ваш ждет нещаштье, раш вы поете эту пешенку! Нещаштье, нещаштье, нещаштье!

С этими словами она захлопнула дверь, оставив их стоять на крыльце, пока снег падал на их плечи.

— Ну, она хотя бы общительная, — заключил Дэвид.

Они искали до одиннадцати вечера, пока дома в районе один за другим погружались в темноту. В итоге они были вынуждены признать, что никак не смогут найти Эхо до утра.

— Я сделаю объявления, — сказала Мелани, лежа на животе в ночной рубашке, задранной до подмышек, пока Дэвид размеренно вылизывал ей спину.

— Отличная мысль… Для этого можно взять одну из ее фотографий, что мы сделали на веранде.

— О, мне так жалко ее, Дэвид… Она, должно быть, очень замерзла и страдает в одиночестве.

Он продолжил облизывать ее ягодицы и заднюю часть бедер, а она лежала на подушке и слезы монотонно капали с ее носа. Вылизав подошвы ее ступней, он вернулся в кровать и принялся за лицо.

— Соль, — сказал он.

— Печаль, — прошептала она.

На следующее утро небо было темным, как грифельная доска, и снова шел снег. Мелани сделала объявление на компьютере и распечатала сто копий. «Пропал пестрый котенок, всего три месяца, отзывается на имя Эхо. Олицетворяет вечную любовь своих хозяев, поэтому нашедшего ждет щедрое вознаграждение».

Дэвид ходил от улицы к улице, расклеивая объявление на деревьях и заборах. Район был совсем пустынным — лишь несколько внедорожников прорывались сквозь снег, будто таинственные катафалки.

Он вернулся почти в двенадцать. Мелани сообщила:

— Звонил главный тренер. Просил, чтобы ты перезвонил. Голос у него не очень веселый.

Дэвид притянул ее к себе и поцеловал в лоб. Губы у него были холодными, а ее лоб — теплым.

— Это уже не важно, правда? Весь мир, что снаружи, не важен.

— Ты не собираешься ему перезванивать?

— Зачем? Какая разница, веселый у него голос или нет? Ведь у нас есть мы. Сейчас самое важное — найти Эхо.

Прошло еще несколько дней. Телефон разрывался, но если звонили не по поводу Эхо, они просто вешали трубку, ничего не говоря, и через некоторое время звонки почти прекратились. Почтальон бывал у них каждый день, но они никогда не подходили к почтовому ящику, чтобы забрать письма.

Одна из редакторш Мелани заявилась к ним в черном берете и черном меховом пальто, но, прозвонив с четверть часа, в итоге ушла. Дэвид и Мелани лежали в объятиях друг друга, иногда голые, иногда полуодетые, а снег продолжал падать, и казалось, что он будет идти вечно. Они нормально ели и нормально пили, но с течением дней их лица приобретали нездоровую прозрачность, будто от потери Эхо их эмоциональные иммунные системы ослабли, а души оказались заражены.

В один четверг ранним утром, еще до рассвета, Дэвид проснулся оттого, что Мелани трясла его.

— Дэвид! Дэвид! Мы замерзаем!

Он сел. Она оказалась права. В спальне было так холодно, что на внутренней стороне окон, где ночью остывало их дыхание, образовались сверкающие ледяные кристаллы.

— Господи, должно быть, бойлер накрылся.

Он выбрался из кровати, а Мелани еще сильнее закуталась в одеяло. Он взял со спинки стула свой синий халат, влез в тапки и, весь дрожа, направился по коридору к двери подвала. Их домовладелица миссис Густаффсон обещала отремонтировать бойлер до наступления холодов, но она имела привычку забывать обо всем, что требовало денежных издержек.

Дэвид включил свет и спустился по лестнице. Подвал был забит в основном хламом миссис Густаффсон: здесь стояли сломанный диван, ножная швейная машинка, всевозможные доски, инструменты, рамки для картин, шланги, детали велосипеда. С потолочных балок свисали сушеные ворсянки, масляные лампы и мясницкие крюки.

Огромный старый масляный бойлер, стоявший у дальней стены, не работал и был холоден как лед. Он напоминал музыкальный автомат «Вурлитцер» из ржавого чугуна. Масло не могло закончиться — «Грин-Бей Хитинг» наполнила его всего три недели назад. Скорее всего, либо забилась горелка, либо наружная температура опустилась так низко, что масло в трубах затвердело. Это означало, что нужно выйти во двор с паяльником и снова привести его в движение.

Дэвид проверил вентили и клапаны и, отстранившись от бойлера назад, понял, что почувствовал сладкий, приторный запах. Дважды чихнул и прислонился к бойлеру сбоку, чтобы заглянуть за него. Было слишком темно, чтобы что-либо разглядеть, поэтому он вернулся на кухню и взял фонарик.

Направив свет по диагонали между трубами, он увидел несколько темно-серых клоков шерсти.

— Вот черт! — выдохнул он и опустился на колени так близко к бойлеру, как мог. Ему удалось просунуть правую руку между его корпусом и кирпичной стеной, но предплечье было слишком толстым и мускулистым, чтобы дотянуться.

Мелани в спальне все куталась в одеяло, а болезненно желтый солнечный свет уже поблескивал на ледяных кристаллах на стеклах окон.

— Починил? — спросила она. — Тут уже как в иглу.

— Я… э-э… кое-что нашел.

Он не стал продолжать, и она стянула одеяло с лица и пристально на него посмотрела. В его глазах стояли слезы, он сжимал и разжимал кулаки.

— Что нашел? Что?

— Эхо.

— Ты нашел Эхо! Это же чудесно! Где она?

— Она умерла, Мел. Видимо, забралась за бойлер, чтобы согреться, и застряла там или вроде того.

— О, нет, скажи, что это неправда. Прошу, Дэвид, скажи, что это неправда.

— Прости, Мел.

Дэвид сел на край кровати и взял ее за руку.

— Это все та женщина, это она нас прокляла! Наслала на нас несчастье, да, и Эхо умерла! Эхо, твоя любовь, Дэвид, в одном узелке.

— Я по-прежнему тебя люблю, Мел. И ты это знаешь.

— Но я обещала любить ее так же сильно, как люблю тебя. Я обещала. Я поклялась тебе.

— Мы теперь ничего не можем сделать.

Мелани села.

— Где она? Ты поднял ее наверх?

— Не могу достать. Я пытался, но проем за бойлером слишком узкий.

— Значит, я должна это сделать.

— Мел, ты ничего не должна. Я попрошу мистера Касабяна. Он же был ветеринаром, помнишь?

— Мистера Касабяна здесь нет. Вчера он уехал к дочери в Шебойган. Нет, Дэвид. Эхо моя и я сделаю это.

Он стоял перед ней, чувствуя себя беспомощным, а она, опустившись на колени перед бойлером, тянулась в узкую щель за его задней стенкой. Наконец, прижав щеку к холодному металлическому корпусу, она сказала:

— Есть… Я взяла ее.

Она начала тянуть, пока не вытащила руку, в которой оказалась лишь маленькая шерстяная лапка.

— О, Боже, она распалась на части.

Она бросила лапу и быстро поднялась, зажав рукой рот и борясь с тошнотой. Дэвид обхватил ее руками и сказал:

— Оставь ее, оставь и все. Я найму кого-нибудь.

Мелани сделала три глубоких вдоха и произнесла:

— Нет. Я сама должна ее вытащить. Она моя, она — это твоя любовь ко мне. Это должна сделать только я.

Она снова опустилась на колени и залезла рукой за бойлер. Дэвид смотрел ей в глаза, пока она пыталась вытащить Эхо. Она сглатывала, испытывая отвращение, но не сдавалась. Наконец ей удалось медленно поднять мертвого котенка с пола, просунуть мимо труб вторую руку и ухватить его за холку.

Она поднялась, трясясь от напряжения и гадливости, но бережно держа в руках тельце котенка. Отвратительная вонь разложившейся плоти была невыносимой. Они не знали точно, как долго Эхо томилась в своей ловушке, но явно не меньше двух недель, и все это время она нагревалась горячим бойлером по дням и охлаждалась по ночам, пока ее шерсть не подпалилась и не обвисла, а плоть не превратилась в почерневшую неприятную массу.

Голова Эхо лежала на ладони правой руки Мелани. Она словно уставилась на Дэвида слепым взглядом, и ее глаза были такими белыми, как у жареной трески. В ее приоткрытом рту виднелся зеленый блестящий язычок.

— Мы можем похоронить ее, — сказал Дэвид. — Смотри, тут есть старый ящик от инструментов. Можно использовать его как гроб. Похороним ее во дворе, и она упокоится с миром.

Мелани покачала головой.

— Она — это мы, Дэвид. Нельзя хоронить ее. Она — это ты и я. В ней вся твоя любовь, свернутая в одном узелке. И вся моя любовь тоже, потому что ты и я — это один человек, и Эхо тоже была нами.

Дэвид нежно коснулся спутанной шерсти на перевернутом животе котенка. Внутри он услышал густой липкий звук, исходящий из сгнившего кишечника Эхо.

— Ты права, — сказал он хриплым от переживаний голосом. — Но если не хоронить, что будем с ней делать?

Они сидели на кухне друг перед другом за сосновым столом. Здесь было еще холоднее, чем в остальных помещениях, потому что в кожух вентилятора над плитой задувал ветер. Оба они сидели в полупальто, а на Мелани даже были красные шерстяные перчатки.

— Это твоя любовь, — сказала Мелани. Перед ней на голубой обеденной тарелке лежала Эхо. — Если она станет частью меня, то никогда не сможет умереть… или уж точно пока я жива.

— Я люблю тебя, — прошептал Дэвид. Он выглядел старше на несколько лет и казался седым, как его дедушка.

Мелани двумя руками обхватила горло Эхо и хорошенько его сдавила. Ей пришлось покрутить его во все стороны, но в итоге удалось снять кожу. Она вставила два пальца, затем четыре, и живот котенка понемногу вскрылся со звуком рвущейся простыни. Показалась грудная клетка Эхо с бледно-желтыми, склизкими легкими, а затем и кишки, отчетливо выделявшиеся своим зеленым цветом.

Дэвид, дрожа, наблюдал за Мелани. Ее лицо приняло такой необычайный, блаженный вид, словно она была святой и занималась Священным поглощением. Она залезла в брюшную полость котенка, вытащив оттуда желудок, кишки и соединительные ткани. Затем наклонила голову вперед и набила все это себе в рот. Стала медленно пережевывать, не закрывая глаз, и пока она жевала кишки, те, извиваясь, свисали с ее подбородка. Двенадцатиперстная кишка все еще была соединена с тельцем животного тонкой, дрожащей тканью.

Мелани сглотнула два раза. Затем оторвала задние лапы Эхо и вгрызлась в них, срывая зубами шерсть и плоть и пережевывая и то, и другое. То же самое она проделала и с передней лапой — не посмотрев даже на то, что мясо на ней разложилось до такой степени, что напоминало, скорее, черную патоку, чем плоть, а шерсть с нее липла к ее губам, как борода.

Мелани съела Эхо меньше, чем за час. Ее чуть не вырвало, когда она заталкивала себе в рот рыхлые легкие котенка, и Дэвиду пришлось принести ей стакан воды. За все это время никто из них не проронил ни слова, но они не сводили глаз друг с друга. Это был ритуал пресуществления, при котором любовь превращалась в плоть, а плоть поглощалась, чтобы снова превратиться в любовь.

Наконец, от Эхо не осталось почти ничего, кроме головы, костей и облезлого хвоста. Дэвид вытянулся через стол и взял руки Мелани в свои.

— Не знаю, что теперь будет с нами, — с дрожью в голосе произнес он.

— Но мы это сделали. Теперь мы стали по-настоящему единым человеком. С нами теперь будет то, что мы захотим. Мы можем делать что угодно.

— Я боюсь нас.

— Не нужно бояться. Теперь нам ничего не страшно.

Дэвид опустил голову, все еще крепко сжимая ее пальцы.

— Я бы лучше… я бы лучше вызвал бойлерщика.

— Пока не надо. Пойдем лучше в постель.

— Мне холодно, Мелани. Мне никогда в жизни не было так холодно. Даже когда мы играли в Чикаго и было минус двадцать пять.

— Я тебя согрею.

Он встал, но когда повернулся, у Мелани случился отвратительный рвотный позыв. Она зажала рукой рот, но плечи зашлись в страшной судороге, и ее вырвало прямо на стол — шкуркой, шерстью, костьми и склизкими кусочками гнилой плоти. Дэвид прижал ее к себе, но она не могла прекратить извергать все, что было у нее в желудке.

Она села с побелевшим лицом, вспотев, и принялась всхлипывать.

— Прости. Прости меня. Я пыталась удержать это. Правда пыталась. Это не значит, что я тебя не люблю. Прошу тебя, Дэвид, это не значит, что я тебя не люблю.

Дэвид поцеловал ее голову, слизал пот со лба и кислую слюну с губ.

— Это не важно, Мел. Ты права… Мы можем делать что угодно. Мы одно целое, и это все, что имеет значение. Смотри.

Он набрал со стола горсть шерсти и кишок и запихнул себе в рот. Проглотив, набрал еще и проглотил снова.

— Знаешь, каково это на вкус? Точно такого же вкуса будем мы сами, когда умрем.

Весь день и всю ночь они лежали в объятиях, закутавшись в одеяло. Температура падала все ниже и ниже, подобно камню, тонущему в колодце. К середине следующего дня Дэвид стал неудержимо трястись, а когда начало темнеть — застонал, покрылся испариной, и его стало колотить еще сильнее.

— Дэвид… я вызову врача.

— Все, что угодно… все…

— Я позвоню Джиму Пуласки, он поможет.

Вдруг Дэвид сел, перестав трястись.

— Мы одно целое! Мы одно целое! Не позволяй им идти в атаку! Не давай пересечь пятидесятиярдовую линию! Мы одно целое!

Она проснулась вскоре после полуночи, когда он уже был тих и холоден, как воздух в самой комнате. Простыни тоже замерзли, и, подняв одеяло, она увидела, что его кишечник и мочевой пузырь вскрылись, пропитав своим содержимым матрац. Она поцеловала его, погладила по волосам и стала шептать его имя снова и снова, но понимала, что его больше нет. Когда наступило утро, вымыла его тем же способом, что и всегда — при помощи языка, — а затем положила его, голого, поверх одеяла с открытыми глазами и распростертыми в стороны руками. Она подумала, что никогда не видела мужчину, который выглядел бы настолько совершенным.

Была середина одной из самых холодных зим с 1965 года, а мистер Касабян обладал не самым острым обоняние. Но когда он вернулся домой в утро пятницы, то сразу ощутил не столько холод, сколько сильный, гнилой запах, стоявший в коридоре. Он постучал в дверь Дэвида и Мелани и позвал:

— Мелани! Дэвид! Вы там?

Ответа не было, и он постучал снова.

— Мелани! Дэвид! У вас все в порядке?

Он забеспокоился. Обе их машины стояли на подъездной дорожке, засыпанные снегом, а на веранде не было никаких следов — значит, они должны были быть дома. Он попытался выбить дверь плечом, но та оказалась слишком прочной, а плечо — слишком костлявым.

Наконец он поднялся к себе и позвонил миссис Густафссон.

— Мне кажется, с Мелани и Дэвидом случилось что-то плохое.

— Насколько плохое? Мне нужно быть в Манитовоке через час.

— Не знаю, миссис Густафссон. Но кажется, очень, очень плохое.

Миссис Густафссон приехала через двадцать минут на своем старом черном «бьюике». Это была крупная женщина с бесцветными глазами, жесткими седыми волосами и двойным подбородком, который болтался в разные стороны, когда она качала головой, а это случалось часто: миссис Густафссон никогда не любила говорить «да».

Она вошла в дом. Мистер Касабян сидел на лестнице в накинутом на плечи бордовом платке.

— Почему здесь так холодно? — с вызовом спросила она. — И что это, ради всего святого, за запах?

— Из-за этого я вам и позвонил. Я стучу и зову, но никто не отвечает.

— Ну, посмотрим, что там у них такое, — сказала миссис Густафссон.

Она вынула свои ключи и, перебрав их, нашла тот, что подходил к квартире Дэвида и Мелани. Но когда она открыла ее, оказалось, что ту заклинило изнутри, и она не могла открыть ее шире, чем на два-три дюйма.

— Мистер Стевенджер! Мисс Томас! Это миссис Густафссон! Откройте, пожалуйста!

Ответа по-прежнему не было, из квартиры исходил лишь холод со скорбным стоном и зловонием, не похожим ни на что, что миссис Густафссон доводилось когда-либо чувствовать. Она зажала рукой нос и рот и отступила назад.

— Думаете, они мертвы? — спросил мистер Касабян. — Пожалуй, мы должны вызвать копов.

— Согласна, — ответила миссис Густафссон.

Она залезла в свою крокодиловую сумочку и достала мобильный. Как только она его открыла, изнутри квартиры донесся грохот, затем что-то лязгнуло, будто кто-то уронил кастрюлю на кухонный пол.

— Они внутри, — сказала миссис Густафссон. — Но почему-то прячутся. Мистер Стевенджер! Вы меня слышите? Мисс Томас! Откройте дверь! Мне нужно с вами поговорить!

Никакого ответа. Миссис Густафссон постучала и подергала ручку, но открыть дверь шире не смогла. Даже если Дэвид и Мелани находились в квартире, у них явно не было желания впускать ее вовнутрь.

Миссис Густафссон прошла по коридору вглубь дома — мистер Касабян неотступно следовал за ней. Отперла заднюю дверь и осторожно вышла по обледеневшим ступенькам наружу.

— Я же сказала вам посыпать их солью, мистер Касабян! Кто-то мог здесь хорошенько упасть!

— Я посыпал, на прошлой неделе. После этого опять шел снег, и они подмерзли.

Миссис Густафссон прошла вдоль задней стены дома. Ни в одном из окон первого этажа свет не горел, а со сливной трубы в ванной свисала длинная сосулька — признак того, что ванной не пользовались несколько дней.

Наконец она добралась до окна кухни. Подоконник располагался слишком высоко, и ей было не дотянуться. Тогда мистер Касабян принес деревянное корытце, в котором обычно выращивал растения, и она взобралась на него. Очистив замерзшее стекло перчаткой, заглянула вовнутрь.

Сначала не было видно ничего, кроме теней и смутной белизны ящика со льдом. Но затем на кухне что-то медленно пошевелилось. Что-то крупное, с бессильно висящими по бокам руками и необычайно маленькой головой. Миссис Густафссон несколько мгновений озадаченно смотрела на существо, а затем спустилась вниз.

— Там кто-то есть, — сказала она, и ее обычно резкий голос показался мямлением ребенка, увидевшего в темноте у своей кроватки нечто такое, что было слишком пугающим, чтобы это можно было описать словами.

— Они мертвы? — спросил мистер Касабян.

— Нет. Не знаю.

— Нужно звонить копам.

— Я должна посмотреть, что это.

— Плохая идея, миссис Густафссон. Кто знает, что там? Вдруг это какой-нибудь убийственный убийца.

— Я должна узнать, что увидела. Пойдем со мной.

— Миссис Густафссон, я всего лишь старик.

— А я старуха. Какая тут разница?

Она снова поднялась по ступенькам к задней двери, держась за перила, и вернулась к двери Дэвида и Мелани. Мистер Касабян следовал за ней. Она надавила на дверь плечом, и та немного подалась. Мистер Касабян тоже приложился. Казалось, дверь подпирал диван, но, продолжая давить, им удавалось понемногу открывать ее. Наконец проем стал достаточно широким, и они смогли попасть в гостиную.

— Это точно запах мертвечины, — сказал мистер Касабян.

В гостиной было темно и ужасно холодно, повсюду валялись книги, журналы и одежда. На обоях стояли отметки, похожие на отпечатки рук.

— Я считаю, что в самом деле пора звонить копам.

Дойдя до середины гостиной, они услышали еще один глухой звук и какое-то шарканье.

— Господи Иисусе, что это такое? — прошептал мистер Касабян.

Миссис Густафссон, ничего не говоря, сделала еще два-три шага в сторону кухни. Дверь в нее была слегка приоткрыта.

Они вместе подошли к кухне и встали прямо перед дверью. Миссис Густафссон, наклонив голову, произнесла:

— Я слышу… Что это? Кто-то плачет?

Но на самом деле было похоже, будто кто-то задыхался, перенося какую-то тяжесть.

— Мистер Стевенджер? — позвала миссис Густафссон, постаравшись, чтобы ее голос прозвучал так властно, насколько это было возможно. — Мне нужно с вами поговорить, мистер Стевенджер.

Она приоткрыла кухонную дверь сначала чуть-чуть, а затем нараспашку. У мистера Касабяна от ужаса вырвался слабый стон.

В кухне действительно кое-кто был. На фоне окна стоял силуэт необычайно крупного существа с маленькой головой, огромными плечами и бесполезно свисающими по бокам руками. Когда миссис Густафссон сделала шаг вперед, оно покачнулось, будто было на грани изнеможения. Мистер Касабян зажег свет.

Отделанная сосной кухня походила на бойню. По всему полу виднелись пятна засохшей крови, повсюду были кровавые отпечатки рук, а в раковине лежала куча почерневшей плоти. Запах стоял такой едкий, что у миссис Густафссон заслезились глаза.

Огромная фигура, качавшаяся перед ними, оказалась Дэвидом… Дэвидом, который был давно мертв. Его кожа имела белый — и местами зеленый — оттенок. Его руки свисали вдоль тела, ноги сгибались в коленях и волочились по линолеуму. Головы у него не было, но на месте шеи торчала голова Мелани со слипшимися от засохшей крови волосами. Она пристально смотрела на гостей.

Сердца миссис Густафссон и мистера Касабяна произвели с десяток биений каждое, прежде чем они поняли, что предстало перед ними. Мелани вскрыла тело Дэвида от груди до паха и очистила его от большей части внутренностей. Затем отрезала голову и расширила горло, чтобы забраться вовнутрь грудной клетки и протолкнуть наружу свою голову. Она носила тело Дэвида как тяжелую, разлагающуюся накидку.

Накрасила его отрезанную голову тональным кремом и губной помадой и увенчала сушеными хризантемами. Затем положила в сетку вместе с головой Эхо и повесила себе на шею. Вставила облезлый хвост Эхо во влагалище — он свисал у нее между бедер.

— Мелани, — сказал совершенно пораженный мистер Касабян. — Мелани, что случилось?

Мелани попыталась сделать шаг вперед, но тело Дэвида было слишком тяжелым для нее, и она лишь покосилась набок.

— Мы — один человек, — сказала она с такой радостью и возбуждением в голосе, что миссис Густафссон прикрыла уши. — Мы — один человек!

Перевод Артема Агеева

Огюст Вилье де Лиль-Адан «Любовники из Толедо»

Вы молоды, влюблены, вас готовятся сочетать законным браком. Все вроде бы прекрасно, но… Вас привели сюда по приказу Томаса Торквемады, который приготовил своеобразное испытание.

Впервые на русском — новелла классика французской литературы, автора знаменитых «Жестоких рассказов».

DARKER. № 3 март 2015

AUGUSTE VILLIERS DE L'ISLE-ADAM, “LES AMANTS DE TOLEDE”, 1888

Господину Эмилю Пьеру

Следовательно, было справедливо, что Бог приговорил Человека к Счастью?

Один из ответов Римской теологии на возражения против Первородного греха.

Восточная заря окрасила в красный цвет гранитные скульптуры на фронтоне Церковного суда в Толедо — и среди прочих «Пса, несущего в зубах пылающий факел», эмблему Святой Инквизиции.

Пара пышных смоковниц укрывала своей тенью бронзовый портал; за порогом, четырехгранными каменными ступенями, восставало чрево дворца, — путаница глубин, построенная на искусно рассчитанных отклонениях подъемов и спусков. Эти спирали терялись — одни в залах совета, кельях инквизиторов, тайной часовне, ста шестидесяти двух камерах, даже в саду и дортуарах приближенных; другие в длинных коридорах, холодных и бесконечных, ведущих к различным убежищам… к столовой, библиотеке.

В одной из этих комнат — ее богатая обстановка, кордовские гобелены, растения, освещенные солнцем витражи, картины резко отличались от аскетизма других помещений, — стоял в этот рассветный час, босыми ногами в сандалиях, в середине круглого византийского ковра, со сложенными руками, с неподвижным взглядом больших глаз худой старик огромного роста в белом одеянии с красным крестом, длинной черной мантии на плечах и с черной кардинальской шапочкой на голове, с железными четками на поясе. Казалось, что ему уже за восемьдесят. Бледный, со следами умерщвления плоти, наверняка кровоточащими под невидимой власяницей, которую он никогда не снимал, он разглядывал альков, где стояла, задрапированная и украшенная гирляндами, пышная и мягкая кровать. Имя этому человеку было Томас Торквемада.

Вокруг него, в огромном дворце, ужасная тишина спускалась со сводов, тишина, состоящая из тысячи гулких дуновений ветра, которые бесконечно леденили камни.

Вдруг Великий инквизитор потянул за кольцо колокола, который прозвенел неслышно. Чудовищный гранитный блок вместе с гобеленом повернулся в мощной стене. Трое приближенных в надвинутых капюшонах появились, вынырнув из узкого лестничного проема, прорезанного в ночи, — и блок встал на место. Все свершилось за две секунды, молниеносно! Но этих двух секунд хватило, чтобы красное сияние, отраженное неким подземным залом, осветило комнату, и чтобы ужасный, смутный шквал криков, таких душераздирающих, таких пронзительных, таких жутких, что невозможно было определить или угадать ни возраст, ни пол кричавших, проник в щель приоткрывшейся двери как далекое дыхание ада.

А после — гробовое молчание, дыхание холода и в коридорах — солнечные уголки на одиночных плитах, которые едва задевал порой стук сандалии инквизитора.

Торквемада тихо произнес несколько слов.

Один из приближенных вышел и вскоре вернулся, ведя перед собой двух прекрасных подростков, почти еще детей, юношу и девушку лет, верно, восемнадцати или шестнадцати. Благородство их лиц, их персон подтверждало их принадлежность к высокому роду, а их одежда, очень изящная, неброская и роскошная, отличала высокое положение, которое занимали их семейства. Казалось, что это влюбленные из Вероны, перенесенные в Толедо, Ромео и Джульетта!.. С улыбками удивленной невинности, чуть покрасневшие оттого, что уже оказались вместе, оба смотрели на святого старца.

— Милые и дорогие дети, — сказал, возложив на них руки, Томас Торквемада, — вы любите друг друга уже около года (долго для вашего возраста) любовью такой целомудренной, такой глубокой, такой трепетной, обоюдной, и, опуская взгляд в церкви, вы не осмеливались признаться в том друг другу. Вот почему, зная это, я повелел привести вас сегодня утром, чтобы сочетать браком, что и свершилось. Вашим благонравным и могущественным семьям объявили, что вы стали супругами, и дворец, в котором вас ожидают, уже приготовлен для вашего брачного пира. Вы скоро окажетесь там и будете жить, как подобает вашему положению, несомненно, окруженные затем прекрасными детьми, цветом христианства.

— Ах! вы созданы, чтобы любить друг друга, юные избранные сердца! Я тоже знаю любовь, ее сердечные томления, ее слезы, ее тревоги, ее небесный трепет! От любви слабеет мое сердце, ибо любовь есть закон жизни, печать святости! Итак, я взялся соединить вас для того, чтобы самая сущность любви, которая есть единственно Господь Бог, не была потревожена в вас слишком телесным вожделением, похотью, которую, увы, слишком долгая отсрочка законного обладания влюбленными друг другом может зажечь в их рассудках. Ваши молитвы становились от этого рассеянными! Ваши постоянные мечтания омрачали вашу природную чистоту! Вы — два ангела, которые, чтобы вспомнить о том, что РЕАЛЬНО в вашей любви, жаждали уже утолить ее, ослабить, исчерпать ее наслаждения!

— Да будет так! Вы здесь, в Комнате Счастья: вы проведете в ней лишь первые часы вашего супружества, а затем — надеюсь, благословляя меня за то, что вверил вас самим себе, то есть Богу, — вы вернетесь, говорю я, прожить земную жизнь, согласно положению, которое Господь определил вам.

Повинуясь взгляду Великого Инквизитора, приближенные мгновенно раздели прекрасную пару — те, изумленные и восхищенные, не оказали никакого сопротивления. Их поставили лицом к лицу, как две юные статуи, и очень быстро привязали широкими полосами благоухающей кожи, слегка прижав друг к другу, затем отнесли их — распростертых, сердце к сердцу и губы к губам, соединенных — на брачную постель, в объятия, что слегка закрепляли их путы. Через мгновение их оставили одних; смущение незамедлительно сменилось безмерной радостью, и так велико было наслаждение, которым они упивались, что между страстными поцелуями они шептали друг другу:

— О, если бы это могло длиться вечно!..

Но ничто не вечно в этом мире — и их нежные объятия, увы, длились лишь сорок восемь часов.

Тогда вошли приближенные, открыли настежь окна, чтобы впустить чистый воздух садов; Путы были сняты с любовников, душ, что был так необходим, освежил их, каждого в отдельной келье. Снова одетые, они шатались от усталости, мертвенно бледные, безмолвные, серьезные, с блуждающим взглядом — тогда появился Торквемада. Суровый старец, даруя последний поцелуй, сказал им на ухо:

— Теперь, дети мои, когда вы прошли тяжелое испытание счастьем, я возвращаю вас жизни вашей и любви, так как полагаю, что ваши молитвы Господу будут отныне менее рассеянными, чем в прошлом.

Так сопроводили их до празднично убранного дворца; их ждали; какой радостный шум поднялся!..

Только во время свадебного торжества все благородные гости не без удивления заметили, что молодые супруги держались друг с другом с каким-то чопорным смущением, их речи были довольно краткими, они отворачивали взгляд и холодно улыбались.

Они прожили жизнь практически раздельно, каждый в своих личных апартаментах, и умерли, не оставив потомства — так как, говоря начистоту, больше ни разу не заключили друг друга в объятия, боясь… боясь, как бы это не ПОВТОРИЛОСЬ!

Перевод Наталии Николаевой

Джефф Вандермеер «Предшественник»

Двое идут по коридору. По очень странному коридору, который находится в странном доме. Но этими двумя движет таинственная цель, и они должны пройти до конца…

Рассказ из сборника «The Third Bear» одного из ведущих представителей современного «вирда» — Джеффа Вандермеера. Впервые на русском!

DARKER. № 4 апрель 2015

JEFF VANDERMEER, “PREDECESSOR”, 2009

Дом большого человека стоял в густом лесу, за пенистой рекой, которую можно было перейти по единственному мосту, имевшему такой вид, будто он разрушался уже много лет. Лес был темным и глинистым, и шум нашего движения напоминал охоту волка на зайца. Листья с темно-зелеными узорами, которые мы миновали, пронизывал яркий свет. Запах стоял богатый, но при этом в прохладном воздухе чувствовалось нечто подозрительное.

Дом возвышался над лесом, словно собор над городом: ошибиться было нельзя. В нем ощущался налет старины. Два этажа — второй, правда, разрушился и стал непригодным, грязно-белый, в янтарной и зеленой присыпке из пыльцы и хвойных иголок. Под шпилем крыши, сложенным из одних гнилых досок, располагалось закрытое крыльцо, из которого (как мы знали из карт) начинался коридор в форме подковы. Дому, возможно, было лет сто. Или двести. А может, он стоял там всегда.

Когда мы поехали по гравию подъездной дорожки, я вздрогнул: это был первый настоящий звук за много миль.

Сетчатая дверь оказалась попорчена: кто-то ее прорезал, и два края сетки скрутились вовнутрь. Взойдя на крыльцо, мы обнаружили, что за парой больших плетеных кресел, похожих на гниющие троны, лежали иссохшие останки двух животных размером с собаку и челюстями, больше напоминавшими обезьяньи. Они лежали так, будто уснули в объятиях. По пересечению их лап казалось, словно они пытались перейти черту между зверем и человеком.

Моя напарница взглянула на них с отвращением.

— Разложение, — проговорила она.

— Покой, — сказал я.

Вместо ответа она достала ключи и подошла к двери, что вела в дом.

Дверь была порублена топором или каким-то другим грубым орудием. Выемки и срезы почернели на фоне обветренной белизны. Ручка свисала с двери, словно была чужой.

— Ничто этого не делало, — сказал я. — Ничто, что живет здесь теперь. Запомни это.

— Я запомню, — сказала она и повернула ключ в замке.

Послышался звук, будто что-то царапало по металлу — но и будто что-то высвободилось.

Прежде, чем открыть дверь, она посмотрела на меня:

— Мы не знаем, что он оставил.

Взгляд ее стальных серых глаз чего-то от меня требовал, но я смог лишь сказать:

— Он лишился своей силы. Он уже давно не спал.

У меня не было оружия. У нее не было оружия.

За дверью нас ожидал длинный прямой коридор, слабо освещенный мерцающими лампами, торчавшими из стен, — казалось, они выступали наружу и уходили в тень. Это место походило на звериную глотку, только в дальнем конце было видно, что коридор закругляется, переходя во вторую половину буквы U. Куда он вел, мы не знали: на крыльце была лишь одна дверь.

По мере нашего продвижения коридор заметно менялся. Во всем, что нас окружало, присутствовала поблекшая роскошь — панели из розового дерева, посеревшие канделябры, которые давно не светили. На полу лежал бордовый ковер, натянутый так сильно, что его волокна разгладились и исказился узор. Но впереди виднелись то ли растения, то ли небольшие деревца, а из дальнего конца коридора исходил скрытый запашок — дух неестественного разложения. Оттуда же доносился низкий шум, похожий на звуки слабеющей толпы.

— То, что от него осталось? — сказал я.

— От кого?

— От него самого.

Я шел вперед. Ее сапоги шуршали по ковру позади меня, будто ее принуждали идти против воли.

Следующие несколько минут ничего не происходило. Мы не заглядывали в комнаты за закрытыми дверьми, мимо которых проходили. Не останавливались и чтобы рассмотреть картины. Пристенные столики, лампы и тому подобное тоже нас не занимало. Вместо этого мы следовали искаженному узору ковра, словно желали узнать, куда он ведет. Теперь я меньше воспринимал его как след тела, которое кто-то тащил, но больше — как след от того, что по нему волочилось что-то безногое и похожее на гигантского слизня. Края узора указывали на некое загадочное смешение темно-красной и янтарной смол.

Определенной задачи у нас не было. Она это знала, но все же спросила:

— Что мы ищем?

— Все, — ответил я, и это было правдой.

Ничего не злило его сильнее неверной цели. Но она беспокоилась. Это было заметно.

Коридор, казалось, перерастал в лес, хоть я и знал, что это было невозможно. Но растения в горшках стали неуправляемыми благодаря свету, усиленному куполом и испещренному тенями от темной зелени и руин. Деревья были тонкими, но высокими, с листьями, вытянутыми подобно изумрудным кинжалам. Кусты, некогда державшие строгую форму, теперь превратились в буйные, спутанные заросли. В трещинах в полу, где был обрезан ковер, прижились лишайники и ползучие растения. След безногого существа уходил по молодым зарослям. Он был еще свеж.

— Что это? Там, внизу? — спросила она. Ее голос дрожал — я не услышал, а, скорее, почувствовал это.

— Что-то мертвое, — ответил я, подумав, что добавлять что-то еще было бессмысленно.

— Чрезвычайно мертвое, — сказала она, как мне показалось, уже твердым голосом.

Мы двинулись дальше, вглубь дома большого человека. Вдоль внутренней стены теперь стояли стеклянные клетки, но дверей здесь не было. В клетках же остался лишь дерн, а существа, сидевшие там, давно умерли. Некоторые из них лежали у стекла, будто пытались его подкопать. Другие умерли, силясь пробить его руками. Мы не стали рассматривать их вблизи.

Затем нам стали попадаться живые. Внутренняя стена углубилась, оставив больше места — не только для стеклянных клеток. Из-за прорезей в рваной, окровавленной и кое-где расползшейся сетке доносилось глухое ворчание. За ними была извивающаяся плоть, покрытая шерстью и глядящая из этого месива одним-двумя глазами, смутно осознавая свою судьбу. Дергающийся коготь. Дрожащая морда. В этой выставке не было ни какой-либо серьезности, ни порядка. Эти создания, отринутые и брошенные без еды и без воды, почти перегрызли друг друга и по своей раздражительной природе предали себя еще более стесненному существованию. Они не покинули бы угла, в котором прожили свои жизни. Теперь они лишились рассудка и находились на грани между жизнью и смертью, не понимая разницы.

— Выжившие, — сказала она.

— Нет, — ответил я. — Пока нет.

Мы шли дальше. Почти две трети кривой U уже осталось позади. След на ковре тянулся дальше, словно ведя нас.

Потом были похожие на попугаев птицы — все в струпьях, они волочились по полу, слишком слабые, чтобы летать. Потом — кошки и собаки, скрещенные каким-то необычным образом и брошенные шататься здесь — их мозги были не в порядке, и они не могли держать равновесие. Потом — аквариумы, полные обнаженных дрожащих тел, хлюпающих в грязи. Потом — твари, которые жили внутри других тварей и настолько обезумели, что были совершенно безобидными для нас.

По стенам взобрались вьющиеся растения.

В них скрывались мелкие создание и разглядывали нас. Или они стали частью этих растений?

Она осмотрелась будто в поисках оружия, но мы были против оружия.

— Скоро все кончится, — сказал я. — Для некоторых уже кончилось.

Она кивнула. Я знал, что она мне верила. Мы не были безоружны теперь, когда бросили их.

То, что казалось убранством над головой, в основании U, на самом деле оказалось рядом ликов, выступающих из стены чуть выше длинного двухместного диванчика с тонкими малиновыми подушками. Их было порядка двадцати-тридцати, и они разнились от кабанов и толстых ящериц до существ, очень похожих на женщин. Выражения их изменялись медленно — будто они находились под действием успокоительного. Ни один не казалось дружелюбным. Ни один не мог говорить, а взглянув на их горла, было очевидно, что им требовалось некоторое вмешательство хирурга. Этого и стоило ожидать. Но на что им было оттуда смотреть?

Моя напарница опустилась на колени и всмотрелась в лицо женоподобной твари. Различие между ними показалось не столь большим. Но все же было.

— Эти подушки раньше были белыми, — сказала она, глядя в открытые серые глаза женщины-твари. Жидкие волосы у той ровно свисали. От нее исходил запах гнили.

— На них что-то просыпали, — заметил я.

— Мы можем их освободить?

Как и я, она поняла, что это были не просто лики. Тела, находившиеся позади них, должны были спускаться к живым гробам за диваном. Касались ли они ногами какой-либо поверхности? Или просто висели на крюках? А если так, то что было под ними?

Я не посмел положить руку ей на плечо. Если их загнали внутрь, то выпустить их уже нельзя.

— Разве ты не видишь, что они уже свободны? — спросил я.

Это было видно по их глазам. Если их мышцы лица, челюсти, носы и рыла, содрогаясь, отстранялись в беззвучной ярости или унынии, то глаза смотрели прямо вперед — мертвые, как ни что другое, что нам попадалось прежде.

— Это сделал большой человек, — заметила она, но мне послышалось, будто это был вопрос.

— Нам нужно идти дальше, — произнес я.

Ряд ликов тянулся к двери, а та выходила во второй коридор, который уводил обратно, несмотря на то, что на крыльце был лишь один вход.

Она поднялась и непроизвольно оглянулась на уже пройденную часть коридора.

— Свет погас, — сказала она. — Свет гаснет.

Это была правда. Каждая лампа, каждый тусклый канделябр гасли один за другим, оставляя вокруг себя все больше и больше теней. Больше и больше тьмы. В тех местах очертания начинали двигаться там, где никаких очертаний не было.

Был ли озноб, что я ощутил, предчувствием? Не знаю. Скоро все должно было закончиться.

— Нам нужно идти дальше, — повторил я.

В этот раз, наверное, мой голос дрогнул. Не знаю.

За дверью открывался второй коридор. Без розовых деревьев. Без ковра. Без висящих картин. Стены были такими же белесыми, что и с наружной стороны дома. Всюду чувствовался запах крови, а свет исходил от голых ламп и мерцающих неоновых полосок. Пол был покрыт линолеумом, а тянущееся пятно принимало форму запутанной петли и исчезало вдали. Теперь оно тянулось не только на полу, но и поднималось по стенам на потолок. Безумно извивалось. Не превращалось в прямую линию.

Конца коридора не было видно. Деревьев и кустов тоже. Лампы теперь гасли одна за другой, едва мы проходили мимо, а когда я обернулся, то увидел длинную тень — она уставилась на нас, прислонившись рукой к дверному косяку. Затем она пропала.

— Он здесь? — спросила она.

— Да, — сказал я.

Она сделала шаг, затем другой, и я какое-то время следовал за ней, позволяя ей вести себя.

Мы подошли к месту, где стена сменялась огромной стеклянной клеткой с меняющейся и мельтешащей темно-коричневой влажной массой, нарушаемой лишь кровавым блеском.

— Что это? — теперь был мой черед спрашивать.

Она ответила не сразу.

— Скворцы. Их очень много и им так тесно, что они не могут двигаться и сковывают друг друга.

Теперь я различил крылья, клювы и пернатые головы. И глаза — живые, беспокойные, измученные.

— Для чего они могли ему служить? — спросил я.

Она лишь надрывно усмехнулась, взяла меня за руку и попыталась оттащить прочь. Я воспротивился.

— Для чего они могли ему служить? — повторил я, но она по-прежнему не отвечала.

Я заметил вход в клетку. Небольшая комнатка внизу, в которую человек мог вползти, чтобы закрыть за собой дверь и открыть другую, полупрозрачную, ведущую к птицам. Вовнутрь вел красный след, который затем возвращался обратно.

Она заметила, куда я смотрел.

— Для чего туда заходить? — спросила она.

— Тогда я смог бы узнать, для чего, — сказал я.

— Может, смог бы, а, может, и нет. Но вышел бы оттуда безумцем.

— А сейчас я не безумец?

Глядя на стекленную клетку, я никак не мог рассмотреть отдельного скворца. Они стали чем-то иным.

— Ловушка, — сказал я, уводя от них взгляд.

Она пропустила меня вперед. У нас не было оружия.

Я сказал, что не было.

Был ли я прав?

Свет позади нас затухал. В окнах теперь не было видно леса — лишь тьма. Ночь уже наступила и продолжалась, пока мы проходили по коридору. Скворцы не шли у меня из головы. А вместе с ними — беззвучные крики, что раздавались у них внутри.

Мы подошли к просторной обособленной зоне, выдолбленной во внутренней стене. Я и не думал, что такое возможно внутри дома, пока не вспомнил о втором этаже и о том, что своей крышей со шпилем он напоминал часовню.

В этой зоне лежало огромное человеческое тело, собранное из множества других тел. А в его вспоротом брюхе были тела животных — настолько разных, что невозможно было описать. Расчлененные и собранные вновь, они создавали собой еще более странных существ. И у этих существ были свои существа. Пока мы наблюдали эту картину, она словно удалялась от нас, как если бы мой разум желал как можно дальше отстраниться от нее. Лицо исполина тоже было неоднородным — как сшитое из лоскутов несметных возможностей. Плоть — это всего лишь плоть, кожа — всего лишь кожа, мышцы — всего лишь мышцы. Все могло меняться и становиться иным. Здесь царило отчаяние, будто нечто тщетно пыталось найти решение, которое никак не приходило.

След, тянувшийся по стенам, потолку и полу, продолжался и за стеклом, отделявшим нас от этого зрелища. Здесь он прерывался, хотя коридор уходил дальше. Каким-то образом эта особенность взволновала меня сильнее, чем клетка со скворцами, — и даже сильнее, чем тело, напичканное телами, лежавшее перед нами.

— Что мы значим? — шепнула она.

Я понимал, что она имела в виду «Что это значит?», но сказала не так.

— Иди дальше, — ответил я. — Уже почти конец пути.

— Каким будет этот конец?

— Большой человек уже рядом, это точно.

— Но у нас нет оружия.

— Это и есть наше оружие.

— Я думала…

— Стой.

Сначала казалось, что коридор упирался в глухую стену — которая приводила в такое же замешательство, как если бы мы следовали за рукой, что заканчивалась обрубком. Но нет: он снова изгибался, и за поворотом выходил на кабинет большого человека. Необычный стол. Отсутствие окон. Всевозможные части тел тварей, разбросанные по полу. Никаких стульев. Да в них и не было нужды.

В свете настольной лампы мы увидели огромного ворона. У него был крупный жуткий клюв — словно стальной, но сложенный из более рыхлого материала, похожего на дерево, и изрешеченный червоточинами и щелями. В клюве щелкал черный язык. Голова его напоминала стенобитное орудие. Тело было размером с мастифа. Вместо лап и когтей — толстые человечьи руки. Ногти — длинные, закругленные и желтоватые.

Ворон наклонил голову и повернул к нам свой огромный, бездонный глаз — иссиня-черный миндаль с крошечным отблеском отраженного в нем света.

— Им понадобилось немного времени, — сказал ворон глубоким, благородным голосом. — Совсем немного.

При звуке его голоса моя напарница начала плакать, и ее тихий плач отозвался эхом откуда-то из глубины.

Но у меня была цель. У нас была цель. Сейчас, когда это не имело значения, я взял ее вялую, холодную руку в свою и крепко сжал.

— Мы должны доставить сообщение, — сказал я.

— Да? — отозвался ворон, строго глядя на меня. Тогда я заметил, что весь его острый клюв был испачкан в засохшей крови. — И что же это сообщение? Я тут вообще-то занят.

— Ты должен прекратить. Ты должен прекратить, — произнес я.

— Прекратить что? — из-под черных перьев исходило недоумение.

— Они, там, хотят тебя убить.

Тихий, бодрый смешок, на который не была способна ни одна птица.

— Нет никакого «там». Уже нет.

— Нет, — признал я. — Мы видели немного, но каждый раз, когда ты что-то изменяешь, там тоже все меняется.

— Однажды этого будет достаточно, — проговорил он.

Моя напарница, казалось, хотела что-то сказать.

— Ты не узнаешь ее? — спросил я.

— Ее? — сказал он, присмотревшись. — Ее?

— Не узнаешь меня? — спросила она. — А я вас узнаю.

Ворон с человечьими руками отвернулся к своему столу. За столом простиралась бесформенная тьма.

— Это было давно. Это было не здесь. Это было не то.

— Возможно, — сказала она и неуверенно шагнула вперед. Затем еще раз. Я видел, какой храбрости это ей стоило, хоть я и не верил в храбрость.

Ворон резко повернул голову и едва ли не прорычал:

— Стой, где стоишь.

Она остановилась.

Я услышал чью-то шаткие шаги, доносившиеся из коридора. Ни одна лампа позади нас не горела. Все наше существование ограничивалось лишь светом ламп, светивших в кабинете.

— Мы здесь для того, чтобы заставить тебя остановиться, — сказал я.

— Знаю, — ответил он.

— Ты не помнишь? — спросила она с таким видом, словно мертвец обращался к мертвецу. Но смотрела она дальше во тьму.

Теперь я был достаточно близко. И бросился на него — это движение я отрабатывал тысячи раз по его же повелению. Я обвил рукой удивительно тонкую шею. Быстро ее скрутил. Глаза ворона закатились. Он упал на пол. Он был мертв.

Я стоял и смотрел. Неужели это оказалось так просто? Нет.

Тьма переместилась, вышла на свет. Это был он. Снова. Намного крупнее, но все тот же. Он смотрел на меня сверху, и по его взгляду было видно, что ему не была чужда любовь.

— Я не мог тебе этого позволить, — произнес он. — Это дело слишком важно.

— Ты не помнишь? — снова спросила она. Мою напарницу словно перемкнуло. Я был не в силах ей помочь.

Шаткие шаги приближались.

— Твой предшественник уже почти здесь, — сообщил ворон. — Я не могу остановиться и тебе меня не остановить.

— Когда-нибудь ты поймешь, — сказал я. — И позволишь мне это сделать.

— Когда-нибудь я наконец усну, — прогремел голос.

Из-за моей спины потянуло влагой и раздался мягкий гортанный звук — будто горло уже было разрезано, но плоть оставалась живой.

— Ты не помнишь.

В глазах большого человека отразилась печаль.

— Я помню достаточно, чтобы дать вам право решать.

Это было бесполезно, но я попытался — бросился на него, но мой предшественник догнал меня. Рука — пусть на самом деле рукой она не была — оказалась на моем предплечье. Некая сила впиталась в мою кожу — во всю мою кожу. Содрала ее. Содрала ее всю. Всю.

Меня, сопротивлявшегося, поднесли к клетке со скворцами. Затолкали вовнутрь. Бросили. Я подождал некоторое время, пока большой человек и его старая-новая королева уйдут. Подождал, пока не почувствовал, как крылья затрепыхались возле моего лица, как клювы, головы и когти гноились и извивались, снова и снова пытаясь сбежать. Я дышал в промежутках между их трепыханиями.

Однажды он отпустит меня, с ней или без нее. Он выпустит скворцов на разрушенный второй этаж и через дымоход — и те вырвутся в небо над старым лесом. Они уже не будут чувствовать себя птицами — равно как и я не буду помнить, кем был прежде. Но мы будем летать и падать, падать и летать, и помимо биения атрофированных крыльев, помимо резкой синевы я увижу внизу гравийную дорожку и мост. Вернусь. Вспомню.

А тем временем мой предшественник будет кормиться мной.

Перевод Артема Агеева

Фрэнсис Стивенс «Увидеть невидимое»

Странный район, странные люди вокруг, странная вывеска, зазывающая в не менее странное помещение. Странный старик, совершивший невероятное, пугающее открытие и мечтающий им поделиться. Вот только посетителей у него нет. Вернее, не было, пока вывеской не заинтересовался рассказчик…

Подзабытая классика weird fiction, впервые на русском.

DARKER. № 4 апрель 2015

FRANCIS STEVENS (PSEUD. FOR GERTRUDE BARROWS BENNETT), “UNSEEN — UNFEARED”, 1919

I

Мы с моим другом Марком Дженкинсом, который никогда не даст заскучать, ужинали в небольшом итальянском ресторанчике неподалеку от Южной улицы. Встретились мы случайно. Дженкинс обычно слишком занят, чтобы назначать дружеские встречи за ужином. Блюда здесь слишком острые, а красное вино — чересчур кислое и разбавленное. Мы обсуждали разные мелкие происшествия и приключения, связанные с его профессией. Разумеется, ничего серьезного или жизненно важного. Дженкинс не из тех детективов, которые после каждого удачного расследования в подробностях описывают свои достижения первому встречному, хочет он того или нет.

Но стоило мне упомянуть новость, которую я прочел в утренней газете, как он рассмеялся.

— Бедняга док Хольт! Обаятельный старый чудак — так скажет любой, кто хорошо его знает. Мы с ним познакомились несколько лет тому назад, когда я спас от тюрьмы его молодого помощника, которого хотели осудить по ложному обвинению, и с тех пор мы с Хольтом друзья. А теперь его обвиняют в том, что он якобы отравил того молодого парня, Ральфа Пилера!

— Почему ты так уверен, что он ни в чем не виновен? — спросил я.

Но Дженкинс лишь молча улыбнулся и покачал головой.

— У меня есть на то причины, — сказал он, и больше я ничего не смог из него вытянуть. И тут он добавил:

— Он попал под подозрение лишь из-за суеверных страхов окружающих его людей. Не понимаю, почему он не переедет оттуда. Я точно знаю, что у него нет причин там оставаться. Деньги у него есть. Он увлекается химией и даже проводит собственные исследования — как любитель, конечно. Подозреваю, единственное, в чем он виновен — это стремление произвести впечатление. В результате все вокруг уверены, что у него дурной глаз и что он имеет дело с невидимыми злыми силами. Сигару?

Дженкинс протянул мне одну из своих всегда отменных сигар. Я не отказался и задумчиво проговорил:

— Нельзя шутить с суевериями безграмотных людей. Рано или поздно это принесет неприятности.

— Так с ним и случилось. Все убеждены, будто он открыто продает любовные зелья и тайно торгует ядами, и что жизнь рядом… кое с кем… ставит его под подозрение. Кажется, мой язык опять опережает мои мысли, как всегда!

— Как всегда, — нетерпеливо повторил я. — Ты как всегда разговорчив, словно китайский дипломат.

Он доброжелательно улыбнулся, встал из-за стола и взглянул на часы.

— Прости, Блэйсделл, но мне пора идти. Через десять минут у меня встреча с Джимми Бренненом.

Он так ясно дал понять, что больше не нуждается в моей компании, что я оставался за столиком еще какое-то время после его ухода, прежде чем решил отправиться домой. Улицы всегда завораживали меня, особенно ночью. Улицы в этой части города так не похожи на другие, они кажутся чужими, со своими маленькими потрепанными магазинчиками, открытыми до позднего вечера, необычайно дешевые товары в которых выставлены изнутри и в витринах, висят на стенах, лежат на столах, расставленных на тротуарах и даже на самой улице. Однако сегодня ни магазинчики, ни прохожие не производили на меня никакого впечатления. Итальянцы, евреи и несколько негров — почти все с непокрытой головой, неопрятные и даже грязные — внушали мне, скорее, отвращение. Все они — такие же люди, как и я. Эта мысль мне не понравилась.

Это меня немного озадачило: обычно я сочувствую беднякам, но не осуждаю их. Я пригляделся к лицам прохожих. Никогда раньше я не замечал, какие у местных обитателей звериные, жестокие лица. Я даже вздрогнул, когда седобородый еврей в лохмотьях задел меня тележкой, которую толкал перед собой.

В воздухе чувствовалась опасность, предупреждение о чем-то таком, от чего благоразумному человеку следует держаться подальше. Это ощущение было таким сильным, что я почувствовал себя плохо, не успев пройти и двух кварталов. Мне в голову пришла мысль, что всему виной бокал дешевого «Кьянти», который я выпил за обедом. Наверно, это и есть причина всех этих странных ощущений. Кто знает, как и из чего вино было изготовлено, и присутствовал ли в его составе вообще виноградный сок? Но я все же сомневался, что в этом была истинная причина моего дискомфорта.

Я всегда был человеком довольно чувствительным и впечатлительным. И сегодня вечером этот неблаговидный район в сочетании с неприятными запахами повлиял на меня таким странным образом.

Чувство надвигающейся опасности начало перерастать в неподдельный страх. Ну уж нет, так не пойдет. Я знаю только один способ побороть свой характер: перетерпеть все его капризы. Если я уйду с Южной улицы, охваченный непонятным ужасом, то это чувство будет всегда преследовать меня в этих местах. Я должен просто оставаться здесь, пока мне не станет лучше, вот и все.

Я остановился на углу перед обшарпанной, но ярко освещенной маленькой аптекой. Ее окна ярче всех светились зеленоватым светом, отражавшимся от стеклянных банок и пузырьков. Я устал, но заходить внутрь, чтобы отдохнуть, мне не хотелось. Я знал, какая компания собирается там, у липкой стойки с газированной водой. Пока я стоял перед аптекой, мой взгляд упал на большую белую вывеску на доме напротив. Черно-красная надпись привлекла мое внимание:

СПЕШИТЕ УВИДЕТЬ НЕВИДИМОЕ!

Заходи! Да-да — именно ты!

БЕСПЛАТНО!

Наверно, музей подделок. Но я подумал, что это может быть какое-то представление, и тогда я мог бы посидеть там, отдохнуть, пока все нарастающее наваждение, предчувствие несуществующей опасности не исчезнет. На противоположной стороне улицы почти никого не было, и я подумал, что внутри тоже вряд ли много народа.

II

Я перешел на другую сторону улицы, но с каждым шагом страх только возрастал. Я не знал, в чем его причина. Бестелесный, невыразимый ужас будто опутывал меня паутиной, неосязаемые нити которой я никак не мог с себя сбросить. Дело было уже не в людях. Рядом со мной никого не было. Я стоял посреди пустой, ярко освещенной улицы, которая ни своим видом, ни звуками не могла напугать меня, и дрожал от такого ужаса, какой никогда раньше не испытывал и даже представить не мог, что такой бывает. Но я не собирался сдаваться.

Стиснув зубы и борясь с самим собой, будто с непослушной собакой на поводке, я замедлил шаги и пошел вдоль тротуара, высматривая вход. Магазинов с этой стороны не было, но было несколько дверей, к каждой из которых вела невысокая лестница с железными перилами. Я направился к той, что находилась посередине, под самой вывеской. В этом районе многие музеи, магазины и другие коммерческие заведения располагаются в старых невзрачных помещениях, таких, как эти. Сквозь стеклянную дверь виднелся тусклый розоватый свет, но в окнах по обеим сторонам от входа было темно.

Я повернул ручку и обнаружил, что дверь не заперта. Когда я открыл ее, за моей спиной по тротуару прошла группа итальянцев, и я оглянулся на них через плечо. Ярко разодетые мужчины, женщины и дети смеялись и переговаривались между собой. Похоже, они направлялись на свадьбу или какой-то другой праздник.

Один из них, проходя мимо, уставился прямо на меня, и я невольно отпрянул. Это был молодой человек приятной наружности, смуглый, как и полагается его нации, но никогда в своей жизни я не видел лица, которое бы источало такую неприкрытую злость, такую жестокость, явную и бесстыдную. Мы встретились взглядами, и в его глазах вспыхнуло нечто отвратительное, как будто вся злоба его натуры отразилась в этом взгляде концентрированной ненависти, которым он буравил меня.

Они прошли мимо, но еще какое-то время он смотрел на меня через плечо, пока вместе со своими спутниками не смешался с толпой покупателей в дальнем конце улицы.

Эта встреча — пусть встретились мы всего лишь взглядами — усугубила мое состояние; дрожа, я бросил наполовину выкуренную сигару под ноги и вошел внутрь. Я оказался в небольшом вестибюле, старый клетчатый пол которого хранил грязные отпечатки множества ног. Я почувствовал, как грязь скрипит под подошвами ботинок, и этот звук резанул по моим напряженным нервам. Внутренняя дверь была приоткрыта, и, войдя в нее, я оказался в пустой грязной прихожей, в которой стоял кислый, затхлый запах нищеты, какой обычно бывает в домах, где дела обстоят очень плохо. Кроме того, здесь была лестница, покрытая рваной циновкой. Свет, который я видел снаружи, исходил от газового рожка, ввернутого в покрытый толстым слоем пыли шар из розоватого стекла.

Я прислушался: в доме стояла полная тишина. Здесь совершенно точно не проходило каких-либо развлекательных мероприятий. Скорее всего, я по ошибке попал в небольшую гостиницу. Перепутал вход.

К моему величайшему облегчению, страх начал понемногу утихать с того момента, как я вошел в здание. Если бы я нашел такое место, где мог бы спокойно отдохнуть, страх исчез бы навсегда. Я решил поискать другой вход и уже готов был покинуть пустую прихожую, как вдруг одна из многочисленных дверей отворилась, и в прихожую вошел человек.

— Ну? — произнес он, пристально глядя на меня. Но в его глазах не было ни следа удивления.

— Прошу прощения, — сказал я. — Дверь была не заперта, и я подумал, что это вход на выставку… как же она называется… «Увидеть невидимое». Я увидел рекламу на большой белой вывеске. Вы не могли бы подсказать, в какую дверь мне нужно?

— Мог бы.

Коротко ответив, человек продолжил молча смотреть на меня. Он был высокий, худой и немного сутулый, но держался с достоинством. Он был хорошо одет, что для этого района казалось необычным, а его продолговатое, гладко выбритое лицо сразу привлекало внимание: темная кожа, угольно-черные глаза, суровые брови — и серебристо-белые волосы. На вид ему было за шестьдесят.

Его пристальный взгляд начинал мне надоедать.

— То есть, показать вы можете, но не станете? Что ж, хорошо, — сказал я слегка раздраженно и уже повернулся, чтобы уйти. Но меня остановил резкий возглас:

— Нет! — сказал он. — Нет-нет! Простите меня за эту паузу — это от нерешительности, уверяю вас. Подумать только, кто-то — пусть один человек, но все же — зашел! Все проходят мимо моей вывески, боятся зайти внутрь — и проходят мимо. Но вы не такой, как другие. Вы не такой, как эти трусливые, невежественные иностранные обыватели. Вы хотите, чтобы я показал вам нужный вход? Вот же он! Вот!

С этими словами он так сильно хлопнул ладонью по закрытой двери за своей спиной, что глубокий резкий звук удара эхом отразился от стен пустого дома.

Наверное, вы думаете, что после такого подозрительного приветствия от такого странного хозяина чувство неосязаемого ужаса, преследовавшее меня на улице, вернулось с новой силой. Но меня охватило иное чувство, более сильное, нежели страх. Странный незнакомец пробудил во мне любопытство. Что же это за музей, в который боятся войти зрители? Разумеется, здесь не может быть ничего поистине ужасного, иначе полиция давно закрыла бы это место. А меня вряд ли можно назвать трусливым человеком.

— Значит, я пришел по адресу? — спросил я, подходя ближе к нему. — И я — ваш единственный зритель? Что ж, это будет интересно. — Я был готов вот-вот рассмеяться.

— Интереснее всего на свете, — старик произнес эти слова так торжественно, что моя легкомысленность тут же улетучилась.

С этими словами он открыл дверь, вошел внутрь и вновь захлопнул ее — прямо перед моим носом. Я остановился, тупо глядя на закрытую дверь. Я помнил, что доски и раньше были выкрашены в белый цвет. Но теперь краска потрескалась, покрылась пузырями, потемнела от грязи и отпечатков пальцев. Внезапно я понял, что не хочу заходить внутрь. Что бы ни было скрыто за этой дверью, вряд ли оно стоит того, чтобы это увидеть, иначе этот мужчина не выбрал бы для выставки такое странное место. Теперь, когда старик исчез за дверью, мое любопытство утихло. Но стоило мне снова развернуться к выходу, как дверь опять отворилась, и в дверном проеме возникло седобровое лицо странного хозяина:

— Входите, входите же! — резко сказал он и снова закрыл дверь, едва успев убрать голову.

Я сделал единственный логичный вывод: «У него там спрятано что-то такое, что не должно покидать комнату. Что ж, раз это вряд ли что-то опасное, а он так хочет, чтобы я на это посмотрел — я согласен!»

С этим решением я повернул грязную белую фарфоровую ручку и вошел внутрь.

Я ожидал увидеть большую ярко освещенную комнату, но ошибся. Комната, в которой я оказался, не походила ни на музей, ни на аудиторию. Скорее, она была оборудована под лабораторию. Пол был покрыт линолеумом, вдоль стен тянулись стеклянные шкафчики, полки которых были заставлены бутылочками, банками для хранения препаратов, мерными сосудами и другими подобными вещами. На большом столе в углу лежала странного вида камера. Посреди комнаты стоял стол еще большего размера, заставленный склянками и пробирками и заваленный бумагами, предметными стеклами и другими принадлежностями, опознать которые я не сумел по причине собственной невежественности. Помимо этого, в комнате было несколько книжных шкафов, простых деревянных стульев и большая металлическая раковина в углу.

Мой седовласый и черноглазый проводник ждал меня возле большого стола. Тонким и слегка дрожащим не то от возраста, не то от волнения пальцем он указал на один из деревянных стульев.

— Садитесь, садитесь! Ничего не бойтесь, друг мой. Вы увидите нечто интересное. Но ничего не бойтесь!

Взгляд его черных глаз снова был прикован ко мне и был тяжелее, чем раньше. Его слова произвели на меня совершенно противоположный эффект. Я сел, потому что ноги меня не слушались, но ужас, который исчез лишь секунду назад в прихожей, сковал меня снова с двойной силой. Свет в прихожей был очень тусклый, розоватый, неопределенный. И по этой причине я не разглядел как следует лицо этого человека: лицо, похожее на маску живой злобы. В нем читались жестокость, ненависть с некоторой долей презрения и чувства собственного превосходства. Теперь я понял, откуда взялся мой страх: это было предостережение, к которому я не прислушался. Теперь я осознал, что попался в ту самую ловушку, от которой моя интуиция тщетно пыталась меня спасти.

III

В моей душе снова происходила борьба. Я до крови прикусил губу, и на какое-то время мне стало легче. Все это продолжалось дольше, чем я думал, и старик, судя по всему, не умолкал на протяжении всего этого времени, потому что, заставив себя сосредоточиться, я увидел, что он стоит возле раковины, примерно в трех метрах от меня, и говорит с такой интонацией, будто выступает на трибуне перед большой аудиторией.

— Таким образом, — говорил он, — мне пришлось обращаться с этими пластинками очень осторожно, чтобы максимально точно передать оттенок каждого организма в отдельности. Современные цветные пленки крайне чувствительны. Вы, несомненно, знакомы в общих чертах с изысканными диапозитивами, снятыми на цветную пленку через одиночную диафрагму?

Он замолчал, и я, пытаясь вести себя вежливо, заметил:

— Я видел несколько замечательных снимков пейзажей, выполненных таким образом, на лекции в Франклин Холл на прошлой неделе.

Он нахмурился и нетерпеливо махнул рукой в мою сторону.

— Я бы предпочел, чтобы меня не перебивали, — сказал он. — Мой вопрос носил исключительно риторический характер.

Я покорно съежился, и он продолжил говорить все тем же громким, чистым голосом. Он вполне мог бы быть великолепным оратором и выступать перед большими аудиториями — если бы только его голос не был таким чересчур звонким и жутковатым. Размышляя об этом, я снова упустил нить разговора. Вновь собравшись с мыслями, я услышал:

— Как я уже сказал, благодаря оригинальной печатной форме мы получаем конечное изображение. Далее. Многие из этих организмов крайне трудно запечатлеть, а цветная микросъемка — крайне сложный процесс. Следовательно, фотографы стараются не испортить ни единой пластинки. Эти пластинки так чувствительны к свету, что обычный красный фильтр для освещения лаборатории губителен для них, поэтому их необходимо проявлять либо в темноте, либо при особом свете, который можно получить путем вложения тонких слоев ткани определенных оттенков зеленого и желтого цвета между лампой и пластинкой. Но даже при таком свете пленка зачастую непоправимо мутнеет. Я счел эти процедуры слишком трудоемкими и провел ряд экспериментов в поисках такого стекла или ткани, которую необходимо добавить к зеленому свету, не нарушая при этом его эффективности. Все попытки оказались в равной мере тщетными, но недавно — всего лишь на прошлой неделе — я преуспел в поисках.

Теперь он говорил тише, а в его голосе звучал доверительный оттенок. Он слегка наклонился ко мне. По спине пробежали мурашки, хотя голова моя горела. Я попытался выдавить одобрительную улыбку.

— На прошлой неделе, — продолжал он, — я по выписанному мне рецепту приобрел в аптеке на углу одно лекарство. Его доставили прямо ко мне домой. Пузырек был завернут во что-то, что на первый взгляд показалось мне молочно-белой, слегка переливающейся бумагой. Позже я решил, что это что-то вроде пленки или мембраны. Я спросил о ней у владельца аптеки, и он сказал, что в эту «бумагу» был завернут пучок лечебных трав, который ему прислали из Южной Америки. Но это единственный экземпляр, и отследить, откуда он взялся, вряд ли представляется возможным. Он в спешке завернул мой пузырек в эту бумагу, поскольку она оказалась под рукой. Не помню, как мне в голову пришла идея использовать эту мембрану в своих экспериментах. В тени она выглядела как обычная белая, слегка переливающаяся бумага. Но стоило поднести ее к источнику света, как она становилась прозрачной и приобретала призматические свойства. Почему-то я подумал, что ее преломляющие свойства помогут воздействовать на актинические лучи — лучи, которые используются при приготовлении светочувствительной эмульсии. И вот тем вечером я поместил мембрану под слои желтой и зеленой ткани, подготовил необходимое оборудование и химикаты, пододвинул поближе держатель для пластинок, выключил свет и — включил зеленую лампу!

В его словах не было ничего пугающего. Он просто нудно описывал во всех подробностях собственные эксперименты в области фотографии. Однако когда он сделал очередную паузу, я не хотел, чтобы он продолжил свой рассказ. Я испытывал отчаянный ужас перед тем, что он еще не успел рассказать.

Внезапно он выпрямился и расправил плечи, так что от сутулости не осталось и следа, откинул голову назад и рассмеялся. Смех его звучал раскатисто и приглушенно, словно из пустой металлической трубы.

— Я не собираюсь описывать вам то, что увидел! Почему я должен это делать? Ваши собственные глаза станут мне свидетелями. Но я должен объяснить вам кое-что, чтобы вы лучше поняли то, что увидите… чуть позже. Когда наше жалкое, обманчиво чувствительное зрение различает предмет, мы называем этот предмет видимым. Когда мы прикасаемся к нему, мы называем его осязаемым. Но что, если я скажу вам, что существуют вещи, физически неосязаемые для наших рецепторов, хотя подсознательно мы чувствуем их присутствие, и невидимые для наших глаз лишь по той причине, что наши органы не могут воспринимать свет, отраженный от их тел? Свет, проходящий сквозь экран, который мы с вами сейчас увидим, имеет совершенно неизвестную до сегодняшнего дня в научном мире длину волны, и с его помощью вы сможете во плоти увидеть то, что было невидимым с момента сотворения мира. Не бойтесь!

Он замолчал и снова рассмеялся, и у веселья его были желтые зубы — угрожающий оскал.

— Не бойтесь! — повторил он и протянул руку к стене. Раздался щелчок выключателя, и комната погрузилась в глубокую, непроницаемую тьму. Я хотел вскочить и бежать к двери, через которую попал сюда, хотел вырваться наружу, но меня накрепко сковал беспричинный ужас.

Я слышал, как старик сделал несколько шагов в темноте, и через секунду комната осветилась слабым зеленым светом. Источник света находился над большой раковиной, где хозяин, полагаю, хранил свои «цветные пластинки».

Мои глаза постепенно привыкали к темноте, и с каждой секундой я различал предметы все яснее. Зеленый свет имеет свои особенности. Даже будучи тусклее красного, он освещает ярче. Старик стоял позади лампы, и его лицо в этом призрачном сиянии казалось лицом мертвеца. Но больше ничего ужасающего я не видел.

— Это, — продолжил он, — обычное освещение для проявки, о котором я вам рассказывал. А теперь — смотрите, и вы увидите то, чего до сей поры не видел ни один смертный, за исключением меня.

Он пару секунд возился с зеленой лампой над раковиной. Она была сконструирована таким образом, что лучи света падали строго вертикально. Старик открыл створку на боку лампы, и на мгновение комната осветилась приятным белым светом. Затем он поместил что-то внутрь, осторожно пододвинул пальцем и закрыл створку.

Вещь, которую он поместил внутрь — должно быть, та самая южноамериканская «мембрана» — вопреки моим ожиданиям, не приглушила свет, а, напротив, сделала его более ярким. Оттенок стал зеленовато-серым, и в этом мертвенно-бледном, ужасающем свете была ясно видна вся комната, которая была наполнена… кишела… чем же?

Мои глаза невольно сфокусировались на существе, которое ползало у ног старика. Оно извивалось и корчилось на полу, словно огромная, омерзительная морская звезда, руки и ноги которой дергались в конвульсиях. Существо было гладким, будто бы резиновым и бледно-зеленым; вытянувшись на дрожащих щупальцах, оно подняло сгусток своего тела вверх, потянулось к старику и поползло — да, оно ползло вверх по его ногам, по его телу! А он стоял, выпрямившись, со сложенными на груди руками и следил за карабкающимся существом строгим взглядом.

Но комната — вся комната — была наполнена другими похожими существами. Везде, куда бы я ни посмотрел, были они: многоногие, с длинными телами, мерзкие волосатые пауки, прячущиеся в тени, и полупрозрачные продолговатые ужасы, которые ползали по комнате… и летали по воздуху. Они исчезали и снова появлялись то здесь, то там, и я мог смотреть сквозь их прозрачные зеленоватые тела.

Но, что гораздо хуже, — у некоторых из них были человеческие лица. Будто чудовищные маски с огромными разинутыми ртами и щелями на месте глаз… я даже не могу их описать. В их внешности было что-то такое, отчего мне невыносимо даже вспоминать об этом.

Старик снова заговорил, и каждое его слово, будто удар гонга, эхом отдавалось в моей голове:

— Ничего не бойтесь! Всю свою жизнь, днем и ночью, каждый час вы находитесь среди них. Их не видел никто, кроме нас с вами, ведь бог милосерден, он избавил человеческий род от необходимости их созерцания. Но я не милосерден! Я ненавижу человеческий род, который и породил этих существ! Человеческий род, который мог бы быть окружен невидимыми, неосязаемыми, но прекрасными сущностями — но предпочел выбрать себе таких спутников! Весь мир увидит и узнает. Люди придут сюда, один за другим, придут, чтобы узнать правду — и умереть. Ибо кто сможет пережить этот бесконечный ужас? И я, вслед за остальными, обрету покой и оставлю землю в наследство этим ужасам, порожденным людьми. Вы знаете, что это такое? Откуда они взялись?

Его голос гремел, как соборный колокол. Он ждал ответа, но я не мог ничего сказать.

— Из эфира! Из вездесущего эфира, из неосязаемой субстанции, из которой разум Господа сотворил планеты, и все живое, и самого человека — человека, который сотворил это! Своими злыми намерениями, эгоистичными страхами, желаниями и бесконечной, нескончаемой ненавистью он сотворил их, и теперь они повсюду! Ничего не бойтесь — но смотрите, к вам, к своему создателю, движется ваш УЖАС во плоти!

Как только он умолк, я увидел Существо, приближающееся ко мне — Существо… но мой разум больше не мог выдержать этого. Грозный голос звенел где-то вдалеке, а затем комната погрузилась в темноту; мое сознание милостиво скрыло от меня эти жуткие видения, и пустота возобладала над ужасом слишком сильным, чтобы можно было его пережить.

IV

Я чувствовал тупую тяжелую боль в глазах. Я понимал, что мои глаза закрыты, понимал, что сплю, и что полка с разноцветными склянками, которую я вижу ясно и четко, — это всего лишь часть моего сна. Была какая-то смутная, но настойчивая причина, которая заставляла меня встать. Я хотел проснуться и думал, что, пристально глядя на все эти голубые и желтые пузырьки, я смогу рассеять это глупое видение. Но вместо этого они становились только четче, приобретали плотность и реальность, пока все остальные мои чувства внезапно не пробудились, и я не осознал, что мои глаза открыты, склянки реальны, а сам я сижу на стуле, который наклонился вбок, и поэтому моя голова в совершенно неудобном положении лежит на столе.

Я медленно выпрямился и с трудом попытался нащупать в измученной памяти хоть малейший намек на причину моего присутствия здесь, в этой лаборатории, освещенной лишь светом уличных фонарей, проникавшим в комнату через три больших окна. Я сидел здесь совершенно один, и, судя по боли в затекших конечностях, я просидел здесь довольно долго.

Затем резким ударом, как обычно бывает при осознании какой-нибудь ужасной катастрофы, ко мне вернулась память. Это была та самая комната, пустая, освещенная уличными фонарями, которая недавно кишела существами слишком уродливыми, чтобы их можно было описать. Я с трудом встал и, пошатываясь, огляделся вокруг. Стеклянные шкафчики, книжные полки, два заставленных разными предметами стола, металлическая раковина, а над ней — темное пятно лампы, от которой еще не так давно исходил бледный свет, разоблачающий страшную действительность. Так значит, это был не сон, а ужасная реальность. Теперь я здесь один. С каким безразличием странный хозяин позволил мне пролежать здесь без сознания несколько часов, не предприняв ни малейшей попытки помочь мне, привести меня в чувство. Наверное, он так меня ненавидел, что хотел, чтобы я умер прямо здесь.

Поначалу я даже не пытался покинуть это место. Обстановка навевала отвратительные воспоминания. Я хотел выбраться как можно скорее, но был слишком слаб, чтобы попытаться это сделать. Мое душевное состояние, как и физическое, было плачевным, и я впервые почувствовал на себе, что удар по психике может отразиться на состоянии организма столь же сильно, как и потворство своим низменным желаниям.

Каждый нерв и мускул в моем теле дрожал, голова болела и кружилась, меня тошнило, и я снова упал на стул в надежде, что силы и самообладание вернутся ко мне, прежде чем сюда снова придет старик, и тогда я успею покинуть это место. Я знал, что он меня ненавидит, и знал, почему. Сидя на этом стуле, жалкий и больной, я понял этого человека. Дрожа, я воссоздал в памяти те ужасы, которые он мне показал. Если простые эмоции и желания людей ежедневно воплощаются в таких формах, то неудивительно, что старик испытывает к своим собратьям лишь отвращение и желает их всех уничтожить.

Я вспомнил злые, искаженные гримасами лица людей на улицах — я впервые увидел их по-настоящему, будто кто-то снял с моих глаз пелену, прежде вводившую меня в заблуждение. Безгранично доверчивый, будто новорожденный щенок, я жил в мрачном, жестоком мире, в котором доброта — это всего лишь слово, а грубый эгоизм — единственная реальность. Я с тоской вспоминал всю свою жизнь, тщетные цели, ошибки и действия. Я вспомнил все то зло, с которым мне приходилось сталкиваться в своей жизни. Наши стремления обрести божественное были притворством, слизью, тянущейся к солнцу — будто перемазанные грязью звери, мы называли солнце своим наследием, но в глубине души предпочли ему сырые и темные глубины.

Даже теперь, несмотря на то, что я не мог ни видеть, ни чувствовать этого, вся эта комната, весь мир был наполнен существами, порожденными нашей истинной натурой. Я вспомнил низкий, презренный страх, которому с такой готовностью поддался мой дух, и безликое Нечто, порожденное этой эмоцией.

Внезапно я осознал, что каждую секунду к бесчисленному множеству существ я добавляю еще одно. Если мой разум может порождать только отвратительных чудовищ, если я в течение всей своей жизни мыслями и действиями продолжал создавать их — неужели не существует способа прервать эту порочную цепь? Мой взгляд упал на длинные полки с разноцветными склянками. Эти растворы для фотографии — смертельные яды, я знал это. Настало время покончить со всем — сейчас! Пусть он вернется и увидит, что его желание сбылось. Если я могу совершить хоть что-то хорошее, то только это. Я могу уничтожить то, что порождает чудовищ.

V

Мой друг Марк Дженкинс — человек очень умный и осторожный. О его уме и осторожности свидетельствовал даже жест, которым он извлек сигару — судя по всему, изготовленную из великолепного кубинского табака. Он проделал искусную работу и восстановил события, произошедшие в день отравления молодого Ральфа Пилера, проследил их до самой двери мистера Каллахана, и эта сигара была точь-в-точь такой же, какую Пилер выкурил непосредственно перед смертью. Если бы Дженкинс не конфисковал эти улики после ареста Каллахана, недобросовестный владелец, несомненно, уничтожил бы их.

Но, предложив одну из этих сигар мне, Дженкинс совершил одну из тех непростительных ошибок, которые, как мне кажется, случаются с умными людьми именно для того, чтобы поубавить их самоуверенность и тщеславие. Осознав свою оплошность, мой друг-детектив всю ночь провел в поисках своей непреднамеренной жертвы — меня. В поисках ему помог Пьетро Марини, молодой знакомый итальянец, который встретил его по дороге с танцев, что было около двух часов ночи.

Итак, Марини видел меня, стоявшего на ступеньках дома, где находилась квартира и лаборатория доктора Фредерика Хольта. Он так пристально смотрел на меня не из злых побуждений, а лишь потому, что я, по его мнению, выглядел таким ужасно больным и мертвенно-бледным человеком, каких он никогда раньше не встречал. Он разделял суеверное мнение соседей по Южной улице насчет доктора и подумал, что тот отравил меня, как ранее отравил Пилера. Этим подозрением он и поделился с Дженкинсом, который, однако, имел свои причины, чтобы не согласиться с ним. Более того, он сообщил Марини, что Хольт мертв: утонул прошлым вечером. Дженкинс узнал о его самоубийстве примерно через час после нашего с ним разговора в ресторане.

Решение обыскать место, где видели молодого болезненно выглядящего мужчину, показалось Дженкинсу самым логичным, и он направился прямо в лабораторию. На одном из домов висела длинная белая вывеска с загадочным объявлением: «Спешите увидеть невидимое!». Но детектив не видел в этом ничего загадочного. Он знал, что по соседству с лабораторией доктора Хольта находится лекционная аудитория, в которой в определенное время один молодой человек показывает на большом экране стереослайды с изображением различных смертельных бактерий и микроорганизмов, обитающих в грязной среде и вызывающих болезни. Он также знал, что сам доктор Хольт иногда принимает участие в проведении этих мероприятий, предоставляя прекрасные цветные слайды своих предметных стекол.

На тротуаре перед зданием Дженкинс обнаружил недокуренную мною сигару, от которой оставалось примерно две трети. Он подобрал ее и по ступенькам поднялся к входу — жалкий детектив, которого мучили угрызения совести. Ни наружная, ни внутренняя двери не были заперты, и в лаборатории он обнаружил меня — живого, но на грани смерти. Однако со мной произошло нечто другое, отличное от того, чего он опасался.

Очнувшись от наркотического сна в ужасном физическом состоянии, не осознавая, чем все это было вызвано, я поверил в реальность того, что со мной произошло. Мое сознание было слишком слабым, чтобы оказать сопротивление этому ужасному предположению. Когда Дженкинс ворвался в лабораторию, я перебирал склянки Хольта. Сначала я лишь рассердился, что мне помешали, но еще до того, как он закончил объяснять мне, в чем дело, туман, окутывавший мой мозг, испарился и покинул меня, больного телесно, но счастливого душевно. Так чувствует себя любой человек, который страдал от осознания того, что весь мир ужасен, но затем понял, что это всего лишь бред его собственного отравленного рассудка.

Злость, которую я видел на лицах прохожих, включая Марини, существовала только в моем воспаленном воображении. Когда я увидел оборудование лаборатории Хольта, в моем подсознании, где всем правят сны и бредовые мысли, всплыла научно-популярная лекция, которую я посетил на прошлой неделе. Вывеска «Спешите увидеть невидимое» тоже, вне всяких сомнений, внесла свою лепту, как и аптека на углу, из которой лился зеленоватый свет. Но, слушая объяснения Дженкинса, я обратил внимание на одно несоответствие:

— Но если Хольта здесь не было, — начал я, — если Хольт, по твоим словам, мертв, то как ты объяснишь тот факт, что я с точностью описал тебе человека, в котором ты узнал доктора Фредерика Хольта, хотя прежде я никогда в жизни его не видел?

Он указал на стену.

— Видишь?

На стене висел поясной портрет в натуральную величину, написанный пастелью. На нем был изображен седовласый мужчина с густыми бровями и таким пронзительным взглядом черных глаз, какого я никогда раньше не видел — до прошлого вечера. Портрет висел прямо напротив двери, возле окна, и черты лица старика в бледном свете уличного фонаря выглядели поразительно живыми.

— Первое, что ты увидел, войдя в комнату, — продолжал Дженкинс, — это портрет, который ты в бреду принял за живого человека, который якобы с тобой разговаривал. Вот он, седой старик-хозяин, причина твоего неестественного страха. Это он рассказывал тебе о цветной фотографии и показывал зеленых уродцев, Блэйсделл, и слава богу, что ты остался жив и разговариваешь сейчас со мной. Если бы ты выкурил сигару целиком… что ж, не будем об этом. Ты ее не докурил. И теперь, мой дорогой друг, я думаю, самое время тебе посетить настоящего доктора, из плоти и крови. Я вызову такси.

— Не надо, — возразил я. — Прогулка на свежем воздухе поможет мне лучше десятков докторов.

— На свежем воздухе! Откуда свежему воздуху взяться на Южной улице, да еще в июле, — проворчал Дженкинс, но с неохотой уступил.

У меня была на то причина. Я хотел увидеть людей, встретиться с ними лицом к лицу, пусть даже с подозрительными типами, которые бродят по улице в такой час — между полуночью и рассветом, — и порадоваться доброте человеческого обличия, которая особенно хорошо проявляется у людей из низших сословий.

Но, направляясь к выходу, я подумал, что во всей этой истории есть какое-то противоречие.

— Дженкинс, — сказал я, — ты говоришь, что причина того, что Хольт захлопнул дверь перед моим носом, в том, что дверь никто и не открывал, пока я сам этого не сделал.

— Верно, — подтвердил Дженкинс, но нахмурился, понимая, какой вопрос будет следующим.

— Но если причиной моего видения был портрет, то как я мог видеть Хольта еще до того, как открыл дверь?

— У тебя спутались мысли, — коротко возразил Дженкинс.

— Неужели? Хольт к тому времени уже был мертв, но я уверен, что видел его до того, как открыл дверь в лабораторию! И почему он покончил с собой?

Прежде чем мой друг успел ответить, я развернулся и зашагал к лампе, висевшей над металлической раковиной. Я открыл створку на боку лампы и вытащил экран, состоящий из двух стекол и вложенной между ними тканью. Одно стекло было затемненным, другое желтым. Вместе с экраном я достал то, чего так опасался: кусочек молочно-белого, переливчатого, слегка прозрачного материала.

Дженкинс догнал меня в тот момент, когда я держал мембрану в вытянутой руке напротив окна. Свет уличного фонаря, проходя через нее, распадался на поразительно яркие лучи всех цветов радуги. Мембрана не приглушала свет, а, напротив, самым странным образом делала его ярче. Казалось, что клочок светится сам по себе, хотя в тени он не давал совершенно никакого света.

— Может быть, включим лампу и… проверим? — медленно проговорил Дженкинс, в голосе которого не было и следа иронии.

Я посмотрел ему прямо в глаза.

— Нет, — отрезал я. — Мы не станем этого делать. Я был опьянен наркотиком. Возможно, в таком состоянии я узнал жестокую правду о причине самоубийства Хольта, но я в это не верю. Призрак он или нет, я отказываюсь снова верить в порочность человечества. Пусть хоть вся земля кишит невидимыми ужасами, я уверен — они не плод нашего сознания. Пусть этим занимается демонология. Что мы сделаем с этим, сожжем или просто порвем?

— Мы не имеем права делать ни то, ни другое, — задумчиво возразил Дженкинс. — Но знаешь, Блэйсделл, твоя галлюцинация местами слишком уж реалистична. Я не курил отравленных сигар, но, когда ты поднес эту штуку к свету — клянусь, я видел… нет, ничего. Сожги это. Пусть отправляется туда, откуда пришло.

— В Южную Америку?

— Подальше. Сожги это.

Он зажег спичку, и мы запалили клочок. Мембрана ярко вспыхнула и исчезла.

В утренних газетах много писали о самоубийстве доктора Фредерика Хольта, причиной которому стало, по предварительным данным, психическое расстройство, вызванное несправедливым обвинением в убийстве Пилера. Причина казалась недостаточно убедительной, поскольку Хольта даже не брали под арест, но других причин не нашлось.

Разумеется, уничтожив мембрану, мы поступили незаконно и довольно необдуманно, но, хотя мы и не разговаривали об этом, я знал, что Дженкинс согласен со мной: иногда лучше в чем-то сомневаться, чем быть уверенным, и существуют вещи, относительно которых лучше оставаться в неведении. Например, такие вещи, которые имеют отношение к силам зла.

Перевод Анны Домниной

Роберт Говард «Хижина с призраками»

У перекрестка на болоте собрались чернокожие — поесть, выпить, поделиться своими легендами. Тетка Сьюки рассказала о старом Матапхе, который никогда не был рабом — он был колдуном и занимался черной магией худу. Его народ ел людей на старой родине, и старый Матапха тоже — он ел детей, пока был жив. Говорят, старый Матапха все еще бродит ночью по болоту, охотясь за человеческим мясом…

DARKER. № 5 май 2015

ROBERT ERVIN HOWARD, “THE HAUNTED HUT”, 1969

Тетка Сьюки протянула тощую черную руку и принялась помешивать в горшке, который кипел перед ней на медленном огне. Ее иссушенное тело ритмично покачивалось вслед за движениями руки.

— Старый Матапха давно помер и сгинул, — прогудела она. — Бойтесь старого Матапху, дети. О Господь! Да! Мертвец погубит вас, дети.

— Накладывай рагу и не болтай лишнего, — раздраженно урезонил ее Эз. — Мертвец не может никому навредить.

— Ты бывал в местах и вниз, и вверх по реке, — пробубнила карга. — Ты видел города, и ты знаешь обычаи белых. Белый не станет помогать тебе, когда однажды старый Матапха прибредет к твоему окну и посмотрит на тебя своими жгучими глазами.

Оробевшие слушатели беспокойно заерзали. Эз саркастически рассмеялся, вгляделся в серьезные черные лица, озаренные светом огня, и присвистнул. Он извлек из брюк бутылку и сделал приличный глоток. Прочие завистливо посмотрели на него, но он убрал бутылку, не предложив никому выпить.

— Как это Матапха может причинять людям боль, если он подох и сгинул, тетка Сьюки?

— Ты не сможешь убить мертвеца, — забубнила старая негритянка. — Хоть стреляй в него из пистолета, хоть расчленяй бритвой. Старому Матапхе все едино. Топай в хижину с призраками на болото худу, если желаешь повстречаться с ним. Старый Матапха жил там задолго до войны. Старый Матапха приехал со старой родины, когда моя бабуля была еще маленькой девочкой. Да, о Господи! Старый Матапха никогда не был рабом — он был колдуном и занимался черной магией худу[259]. Старый Матапха умер и почивает в глубоком болоте. Его народ ел людей на старой родине, и старый Матапха тоже — он ел детей, пока был жив.

Старый Матапха все еще бродит ночью по болоту, охотясь за человеческим мясом. Ни один человек не знает, где лежат кости Матапхи, но спуститесь к болоту худу, и услышите его: услышите, как шуршат его ноги по травянистым кочкам. Вы услышите, как чмокают его губы в темноте, увидите его жгучие глаза. И после этого вы уже больше ничего не увидите, ничего не услышите — хруст-хруст костей в темноте. Но дикие кабаны слышат. Болотные гадюки слышат: хруп-хруп ваших костей в темноте. Старый Матапха грызет косточки во мраке.

Эз вызывающе рассмеялся и вновь извлек свою бутылку. Ароматное рагу было вычерпано из горшка и пошло по рукам. Эз поел и приложился к выпивке. Он откинулся на спинку сиденья и лениво вслушался в тихий гул разговора. В легенды негров, которые собрались у перекрестка на болоте, чтобы попировать и пообщаться без присутствия белых. Он пил и слушал до тех пор, пока рокот постепенно не угас и лица не стерлись и не слились в теплый дрейфующий туман.

…Эз медленно пришел в себя. Он сел и протер глаза. Его мозг был словно в тумане и раздрае после опьянения, и пары спиртного все еще не выветрились.

— Боже, как я сюда попал? Должно быть, кто-то притащил меня.

Он находился в помещении, интерьер которого был слишком темен, чтобы можно было разобрать детали. Дверь, видимо, была закрыта, так как он не мог разобрать в черной массе, которая была стеной, ничего похожего на проем. Слабый звездный свет сочился из двух окон.

— Что это?

Мгновение напряженной тишины, затем облегченный вздох.

— Да это просто усталый ветер плачет среди деревьев. Кажется, я припоминаю, как поднялся и направился в город. Все было как в тумане. Я, должно быть, долго шел, сбивая ноги.

Он неуверенно поднялся и набрел на какой-то предмет обстановки.

— Проклятье, я что, каким-то образом оказался в чьем-то доме?

Он возвысил голос.

— Эй, там!

Стены гулко повторили его крик в пустоте. Дрожа, он съежился.

— Господи, что за звуки? — Он непроизвольно вздрогнул. — Мне не нравится, как ко мне эхом возвращается мой собственный голос. Словно кто-то передразнивает меня. Где я, в конце концов?

Он поплелся к ближайшему окну и выглянул. Перед его взором оказалась непроглядная тьма. Над головой в вышине мерцало несколько звезд. Близко — подать рукой — вскинулись высокие деревья, соединенные между собой бесформенной массой — испанским мхом. Черные расплывчатые гиганты во мраке. Сквозь их туманно колышущиеся ветви мерцали звезды, красные и злые. Казалось, они вибрируют своей собственной жизнью.

— Словно кошки мне подмигивают, — пробормотал Эз. — Красные глаза. — Он вздрогнул. — Я не хочу думать о красных глазах. Старуха, тетка Сьюки, всегда говорит о Матапхе. Человек жив — он жив. Человек мертв — он мертв. Где это я?

Он поскреб подбородок и сморщил лоб в глубокой задумчивости.

— Должно быть, сейчас под утро. Мне потребовалось бы много времени, чтобы добраться сюда, если, конечно, это где-то на окраине города. Пусть час на то, чтобы проспаться, может быть, больше. Да, примерно к утру. Где я?

Он напряг глаза, глядя в окно.

— Вроде я больше не пьян. Может, я впадаю в чрезмерную панику? Но мне это не нравится. Эта штука выжала из меня весь виски.

Ветер завыл сквозь верхушки деревьев, и Эз опознал слабый едкий запах.

— Гнилое дерево и протухшая вода! Господи, на развилке я принял влево вместо того, чтобы идти вправо. Это болото худу!

Дрожа, он отпрянул назад. На его лбу начал выступать пот.

— Две дороги пересекаются там, где мы разожгли огонь. Одна идет в город, другая — вглубь болот, куда никто не ходит, кроме белых охотников. Почему они позволили мне отправиться в город пьяным? Я выпил слишком много виски, чтобы разобраться, по какой дороге идти. Я выбрал не тот путь.

Он огляделся, его глаза уже привыкли к тусклому свету. Паутина пятнала стены и потолок, толстый слой пыли покрывал пол и скамейку, о которую он споткнулся.

— Хижина с призраками, — прошептал он.

Эз медленно отступил от окна, и его глаза поискали и нашли закрытую дверь.

— Бруса, запирающего дверь, нет, но что можно использовать, чтобы заблокировать ее?

Сильная дрожь сотрясла его плечи.

— Я уверен, тетка Сьюки говорила правду. Старый Матапха был людоедом при жизни, так что он останется людоедом и после. Я слышал рассказы стариков о ходячих мертвецах на старой родине… Что это?

Был ли это ветер, вопящий сквозь деревья болота?

— И считается… — Он вытер со лба холодный пот. — Что человек умирает, но тело его не гниет, если он знает колдовство худу.

Был ли это ветер, что свистит сквозь травянистые кочки, или крадущиеся шаги, говорящие о приближении вампира?

— Господи боже, смилуйся над моей душой! — Хриплый шепот Эза казался ирреальным и напряженным.

Что-то прошуршало по травянистому холмику. Вот шаги по твердой земле. Оставайся мертвым, старый Матапха, возвращайся обратно в ад, туда, где твое место!

За хижиной в непроглядном мраке ветер возопил сквозь замшелые ветви. Страх крался по жилам Эза, словно лед, заставляя тело неметь.

— Оставайся мертвым, старый Матапха, сгинь от меня!

Эз чувствовал, как медленно нарастающий ужас охватывает его. Он уже утратил чувствительность рук и ног, а онемение росло и росло. Глазные яблоки, казалось, сейчас лопнут. Холодный пот лил ручьем.

Вне хижины — абсолютный ужас, внутри хижины — абсолютный страх.

— Оставайся мертвым, старый Матапха, оставайся мертвым!

Два больших пылающих ока сверкнули в окне. Эз попытался завопить, но его кровь застыла, и рот лишь немо зиял.

— Убит на прошлой неделе, может, во время того дрянного празднества, а может, упился до смерти. — Двое белых стояли над бесформенной грудой в заброшенной хижине.

— Да, думаю, это негр. Нельзя точно сказать, кем он был. Видите, как дикие свиньи обглодали добела его кости, даже сожрали костный мозг?

— Да. Эй! — Это последний крикнул дрожащему негру, который осторожно подошел к двери и смотрел внутрь.

— Бог мой, если ты так сильно боишься хижины с призраками средь бела дня, мне не хотелось бы нанимать тебя таскать наши стволы ночью. Это просто кости какого-то бродяги, который помер здесь и был сожран дикими свиньями.

— Да, господин, да, господин, — согласился, дрожа, негр, но если бы эти двое повнимательней прислушались, они бы услышали обращенное к себе испуганное и сардоническое бормотание:

— Дверь была закрыта, когда мы подошли. Наверняка дикие свиньи закрывают дверь после того, как сожрут человека.

Перевод Артема Собинина

Грэм Мастертон «Анка»

Несчастная Габриэла из польского приюта лишена всего, что есть у других детей. Защитить ее от зла, которым переполнен этот мир, может только фарфоровая кукла по имени Анка, когда-то подаренная бабушкой. Она поглощает детские кошмары, тем самым оберегая свою хозяйку. Но когда Анка наполнится ими, защитить девочку от коварной ведьмы Бабы-яги станет некому…

Впервые на русском.

DARKER. № 5 май 2015

GRAHAM MASTERTON, “ANKA”, 2011

— Это все? — спросила Грейс, когда Кася спустилась по лестнице со свернутым одеялом в руках.

— Вот последний, — ответила Кася и, приподняв уголок одеяла, показала трехлетнего белолицего мальчика с ярко-красными губами и черными кудрями. Его зрачки непрестанно закатывались то вверх, то влево, а на подбородке блестела слюна. Это был маленький Анджей, который страдал ДЦП и шумами сердца.

— Слава богу, — сказала Грейс. — Теперь будем надеяться, что это ужасное место снесут.

Она внимательно осмотрела прихожую: поблекшие оливковые обои, свалявшийся коричневый ковер, просевший красный диван из искусственной кожи, предназначенный для посетителей. Окна с обеих сторон входной двери пожелтели, поэтому даже воздух казался здесь ядовитым.

— Сколько же детей здесь настрадалось! — сказала Кася. — Сколько мучений, сколько печали!

— Ладно, — сказала Грейс, — пора выезжать. Нам еще долго добираться до Вроцлава.

— Твой муж приезжает сегодня вечером?

— Он опоздал на пересадочный рейс до Нью-Йорка, но завтра утром будет здесь. И привезет с собой Дэйзи.

— О, тебе, наверное, не терпится ее увидеть!

Грейс с улыбкой прошептала:

— Да.

Она не виделась с Дэйзи уже месяц и за это время так соскучилась, что не раз порывалась бросить все дела и улететь домой в Филадельфию.

Но всякий раз навещая двадцать семь детей, живших в приюте в Катовице, она понимала, что никогда не сможет их бросить. С тех самых пор, как впервые увидела их семь месяцев назад, она твердо решила их спасти.

Как сказала Кася, эти дети не несчастны: чтобы быть несчастными, нужно знать, что такое счастье, а эти дети ни разу, ни единого мгновения, с самого своего рождения, не знали никакого счастья.

* * *

В сентябре прошлого года, когда тополя южной Польши пожелтели, Грейс посетила промышленный городок Катовице, чтобы сделать снимки к статье «Польша зацвела вновь» для «Нэшнл Джиографик». Но вечером накануне отъезда, на многолюдном приеме в гостинице «Кампаниле» к ней подошли Кася Богуцка и Гжегож Шарф.

Кася была худой, как анорексичка, но очень живой, с короткими светлыми волосами, острыми скулами и удивительными фиалковыми глазами. Гжегож вел себя куда более замкнуто. Он носил очки без оправы и все время хмурил брови и, хотя ему было от силы тридцать пять, его волосы уже редели. К тому же, он казался усталым, как зрелый человек, которому довелось повидать больше горя, чем он был в силах вынести.

— Мы из благотворительной организации для больных детей, — объяснил Гжегож. — И физически, и психически больных, если вы понимаете, о чем мы.

— Вы должны поехать с нами в Тенистый приют, — взмолилась к ней Кася. — И сделать там фотографии, чтобы все люди о нем узнали.

Грейс сочувственно покачала головой:

— Простите, но у меня самолет завтра в одиннадцать утра. Я не успею.

— Тогда, пожалуйста, давайте поедем сейчас.

Был десятый час. Грейс, в красном выходном платье и на шпильках, уже успела выпить два с половиной бокала шампанского. Снаружи было темно, но она слышала, что в окна гостиницы стучал дождь.

— Умоляю вас, — сказал Гжегож. — Этим детям совсем не на что надеяться.

Даже теперь она не могла толком объяснить, почему согласилась ехать. Но уже десять минут спустя сидела на заднем сидении «Полонеза», трясущегося по разъезженной дороге в направлении юго-восточной окраины Катовице. Гжегож зажег сигарету, а когда опустил окно, чтобы выпустить дым, ей на лицо попали капли дождя.

Через пятнадцать минут они добрались до захудалого, безлюдного предместья, не обозначенного ничем, кроме светового указателя заправки «Статойл». Справа от дороги были высажены высокие ели. Позади них Грейс разглядела заросший сад, где валялись перевернутые тележки из магазинов, и большой квадратный дом с облупленной фиолетовой штукатуркой.

Подъехав к крыльцу, Гжегож остановил машину. Дождь уже закончился, но вода журчала по водостоку. Втроем они поднялись по ступенькам к главному входу, и не успела Кася постучать, как дверь открыла полная круглолицая женщина в платке и тесном клетчатом переднике. Ее глаза были похожи на две изюминки в невыпеченном тесте.

— А, панна Богуцка, — проговорила она, будто не очень довольная ее приездом.

— Надеюсь, вы не против, Вероника. Я привела фотографа.

Женщина с подозрением посмотрела на Грейс.

— Меня-то она не будет снимать? То, что происходит здесь, — не моя вина. Я делаю все, что могу, но у меня нет нянек и сами знаете, как мало денег мне дают.

— Вероника… Я просто хочу, чтобы она пофотографировала детей.

Вероника неодобрительно хмыкнула, но отступила, позволив им войти. Грейс заметила, что ее обувь была сильно изношена. Прихожая слабо освещалась люстрой, на которой работало лишь две лампочки из шести. В доме было очень холодно. Но больше всего Грейс поразил запах. Вареная репа, сырость, пропитанные мочой матрацы и что-то еще — сладковатое, тошнотворное зловоние, словно от гнилого мяса.

— Тенистый приют впервые открыли после войны, — пояснила Кася. — Тогда многие дети осиротели, и заботиться о них стало некому. Сейчас здесь живут дети с разными болезнями — от муковисцедоза и ДЦП до синдрома Дауна. Как это называется? Свалка мусора, дети, которые никому не нужны.

— Их кто-нибудь лечит? — спросила Грейс.

Гжегож с горечью усмехнулся.

— Лечит? Вы имеете в виду терапию? Никто не хочет их даже мыть, переодевать и кормить. Никто с ними даже не разговаривает. Этих детей просто забыли. Им живется хуже, чем сиротам. Им даже хуже, чем мертвым.

Пока они говорили, из одной из боковых комнат возникла девочка лет семи, безмолвная, как воспоминание. Она осторожно подошла и, остановившись всего в метре от них, прислушалась. Ужасно худая, с прямыми каштановыми волосами и огромными карими глазами. На ней был черный спортивный костюм на пару размеров больше и испачканные красные тапки, ставшие почти серыми.

В руках она сжимала куклу. У той была фарфоровая голова, безумная копна белых волос и — странное, но красивое лицо. Обычно взгляд кукол кажется пустым и бессмысленным, но эта смотрела ясно и проницательно, будто была живой, но слишком рассудительной, чтобы позволить кому-нибудь об этом догадаться.

— Как тебя зовут, милая? — спросила Грейс у девочки.

При этом она сняла свою «Фуджи» с плеча и убрала крышку с объектива. Она мгновенно поняла, почему Кася хотела, чтобы она поснимала здесь. Детское страдание нельзя было показать нагляднее. Все оно было здесь — в глазах этой девочки. Одиночество, нескончаемый голод, недоумение от того, что ее никто не любил.

Вероника попыталась положить руку девочке на плечи, но та отпрянула от нее.

— Это Габриэла. Скажи людям «dobry wieczór», Габриэла.

Грейс села на корточки перед девочкой и протянула ей руку.

— Добрый вечер, Габриэла. Как у тебя дела?

Габриэла опустила голову, но не сводила с Грейс взгляда своих огромных темных глаз.

Грейс взяла за руку куклу и пожала ее.

— Dobry wieczór, куколка! А как тебя зовут?

Кася спросила то же самое по-польски. Какое-то мгновение Габриэла колебалась, но затем прошептала:

— Анка.

— Анка? Красивое имя. Как думаешь, Анка не будет против, если я ее сфотографирую?

И опять продолжительное сомнение. Затем Габриэла что-то шепнула, и Кася перевела:

— Анка не любит фотографироваться.

— О, неужели? А я думала, все красивые девочки любят фотографироваться.

Габриэла оглянулась вокруг, словно боясь, будто кто-то мог подслушать, что она шепчет.

— Мне дала ее бабушка перед тем, как умерла. Бабушка сказала, я должна держать ее при себе днем и ночью — особенно ночью. И что я не должна позволять другим брать ее, и фотографировать тоже.

Грейс встала и нежно коснулась рукой головы Габриэлы.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Я просто думала, Анке понравилось бы стать известной.

Кася сказала:

— Пойдемте посмотрим на остальных детей. Они дадут вам сделать кучу фотографий, обещаю.

Грейс помахала на прощание Габриэле и Анке, а Габриэла в ответ помахала рукой Анки.

— Какая чудная девочка, — заметила Грейс, когда они шли за Вероникой и Гжегожем по длинному, слабо освещенному коридору.

— У нее бывают бредовые идеи, — объяснила ей Кася. — Последний доктор, который ее осматривал, выявил у нее шизофрению.

— А что за идеи?

— Она верит, что она вообще не отсюда. Что живет где-то в деревне с родителями и маленькими сестрами. Говорит, ее отец выращивает репу и держит свиней. Большую часть времени она сидит у себя в комнате, разговаривая с сестрами, которых у нее нет и никогда не было — насколько нам известно.

— А Анка?

— Не знаю. Может, и правда досталась ей от бабушки. Кто знает? Но кукла странная, да? Я таких никогда не видела. Красивая, но странная.

Они поднялись по лестнице, и Кася стала водить ее по комнатам. Все они оказались заставлены детскими кроватками, в каждой из которой лежал худой, отчаявшийся ребенок. Некоторые сидели и смотрели в никуда. Другие спали, укутавшись в одеяла. Многие безостановочно качались из стороны в сторону или бились головами о брусья своих кроваток. Один мальчишка то и дело закрывал лицо руками и хныкал.

Во всех комнатах было холодно; вместо занавесок на окнах висели шершавые коричневые одеяла — поэтому здесь всегда было темно.

Грейс изо всех сил старалась сохранять невозмутимость. Она сделала много фотографий, сняв каждого ребенка не менее десятка раз. Закончив, проследовала за Касей в прихожую, где их ждали Гжегож и Вероника.

— Ну? — спросил ее Гжегож.

— Не знаю, что и сказать, — ответила Грейс.

Она еле сдерживалась, чтобы не заплакать.

— Вы покажете это в своем журнале, да?

— И даже больше, Гжегож, обещаю вам. Я вытащу этих детей отсюда.

* * *

Когда она уже собиралась уходить, Габриэла подошла к ней и несколько раз дернула за рукав.

— Что такое, Габриэла?

— Она хочет, чтобы ты взяла ее с собой, — перевела Кася.

— Прости, милая. В другой раз. Обещаю, я вернусь за тобой.

— Она говорит, за ней придет ведьма.

— Ведьма?

— Баба-яга. Это ведьма из польской легенды. Считается, что она ела детей.

Грейс взяла ручки Габриэлы в свои и сказала:

— Никакой ведьмы нет, Габриэла. Никто тебя не тронет.

Но девочка подняла свою куклу и ответила:

— Анка охраняет меня от Бабы-яги. Когда мне снятся кошмары про нее, я всегда целую Анку и она проглатывает его. Но сейчас она заполнилась кошмарами и больше не может их глотать. Когда Баба-яга придет в следующий раз, Анка меня не спасет. Баба-яга съест меня, выплюнет косточки и насадит мою голову на кол.

Грейс покачала головой и улыбнулась:

— Габриэла, ничего подобного с тобой не случится. Я расскажу о тебе некоторым людям в Варшаве и кое о чем договорюсь. Понимаешь? А когда я это сделаю, то вернусь и заберу тебя из этого места.

Габриэла подняла на нее умоляющий взгляд.

— Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели.

Грейс повернулась к Касе.

— Мы можем ее взять? Она так расстроена.

— Боюсь, это совершенно невозможно, — ответила Кася. — По крайней мере, не сегодня. Для этого нужно разрешение комиссии по усыновлению. Они всегда идут навстречу, когда кто-то хочет усыновить здоровых детей, но с такими больными… ну, тут могут возникнуть бюрократические трудности. Придется заполнять сотни форм.

— Ладно, — сказала Грейс с неохотой. А потом погрозила пальцем кукле Габлриэлы и строгим голосом проговорила: — Анка! Слушай меня, Анка, и слушай внимательно! Позаботься о Габриэле еще чуть-чуть, хорошо? Уж найди у себя в животике место, чтобы проглотить еще немного ее кошмаров. Нельзя, чтобы Баба-яга ее съела, согласна?

Габриэла больше ничего не сказала, но прижала Анку к себе и посмотрела на Грейс с таким отчаянием, что та лишь произнесла:

— Ладно, Кася. Пойдем. Это слишком тяжело.

Когда они вышли из Тенистого приюта, Грейс заметила на горизонте мерцающий свет над фабричными трубами в Катовице и услышала, как где-то вдали гремел гром, напоминая орудийные выстрелы. Оглянувшись, она увидела, что Габриэла стояла в открытом дверном проеме и пристально на нее смотрела.

* * *

Кася оказалась права. Будь дети в Тенистом приюте здоровыми, найти для них дом можно было бы без проблем. Американская пара усыновила бы здорового польского ребенка менее чем за 7 500 долларов. Но кто возьмет десятилетнюю девочку с синдромом Дауна, семилетнего мальчика с тяжелой формой эпилепсии или ребенка, страдающего рассеянным склерозом?

Тем не менее Грейс за три месяца уговоров и умасливаний нашла места для всех двадцати семи детей — в семьях, детских домах и приютах. В большинстве случаев сердца людей не смогли устоять перед печальными фотографиями, опубликованными в «Филадельфия Инквайер», «Ньюсуик» и показанными в вечерних новостях по «Си-би-эс» и «Эн-би-си».

В конце февраля она смогла позвонить Касе и сообщить, что снова прилетит в Польшу и на этот раз заберет детей в Филадельфию — все двадцать семь.

Голос Каси казался очень далеким.

— Прости, Грейс, но у нас осталось только двадцать шесть детей.

— Что случилось? Только не говори, что у Анджея не выдержало сердечко.

— Нет, это Габриэла. Она пропала из приюта три дня назад. Мы думали, сбежала. Она часто говорила, что хочет найти родителей и своих двух сестер. Но сегодня рано утром грибники нашли ее тело в лесу.

— О, нет! Только не Габриэла!

— Полиция пока не выяснила, как она погибла. Они говорят, ее растерзали дикие звери — может быть, собаки, но точно не известно.

Грейс медленно осела. В окно кухни она видела, как Дэйзи лепила снеговика — вставила ему два уголька из мангала вместо глаз, морковку вместо носа, а на голову водрузила шляпу цвета хаки, которую Джек надевал на рыбалку. Дэйзи была совсем немного младше Габриэлы, но упитанной, с розовыми щечками и блестящими светлыми волосами. Наблюдая, как она бегала по заснеженному двору в своей красной шерстяной шапочке и курточке с меховым воротником, Грейс вспоминала свою последнюю встречу с Габриэлой, когда девочка стояла на крыльце приюта в черном спортивном костюме, крепко сжимая Анку в руках.

«Пожалуйста, заберите меня сейчас. Я не хочу, чтобы меня съели».

* * *

Кася занесла маленького Анджея в автобус, который был уже готов к отъезду. День выдался солнечным, но очень холодным, и выхлопные газы проплывали мимо окна, словно улетающие призраки. Грейс хотела было последовать за ней, но вдруг ей послышался шум из одной из спален на втором этаже — будто мяукание котенка или хныканье ребенка, попавшего в беду.

Она подошла к лестнице и позвала:

— Эй, там кто-то есть?

Она подождала, но ответа не было. Дети ее не понимали. Большинство из них не поняло бы ее, даже если бы она бегло говорила с ними по-польски. Но они говорили с ней, улыбались, прикасались к ней и называли ее Грасей.

Почти вернувшись к входной двери, она снова услышала хныканье.

— Э-эй! — повторила она.

Ответа по-прежнему не было, и она поднялась по лестнице на площадку второго этажа. Посрывала с окон спальни все одеяла, и солнечный свет упал на коридор множеством сияющих треугольников. Медленно прошла мимо всех открытых дверей, заглянув в каждую, но увидела лишь пустые кроватки, грязные матрацы и белые пластмассовые горшки.

А как только собралась спуститься обратно, хныканье повторилось. Казалось, оно исходило из ванной в самом конце коридора. Она открыла дверь ванной и спросила:

— Эй, здесь еще кто-то есть?

В ванной было прохладно и тихо. Там стояла огромная ржавая ванна и старомодные краны, с которых свисала черная слизь, а в дальнем углу возле грязного умывальника находилась потрепанная корзина для белья со сломанной крышкой.

Грейс, сморщив нос, приподняла крышку и заглянула вовнутрь. Поверх груды испачканных пижам лежала Анка, кукла Габриэлы с растрепанными и светлыми волосами.

— Анка! — воскликнула Грейс, вытащив ее и выпрямив ей руки и ноги. — Кто тебя сюда бросил, бедняжка?

Анка смотрела на нее, как никогда, безмятежным и понимающим взглядом. Ее вид вызвал в воображении Грейс столь яркий образ Габриэлы, что на глазах у нее навернулись слезы. Если бы только она прислушалась, когда Габриэла умоляла увести ее с собой. Кому какое было дело до бюрократизма и заполнения бланков, когда на кону стояла жизнь семилетней девочки?

— Пойдем, Анка, — сказала она. — Хоть тебя я смогу спасти.

Она спустилась с Анкой по лестнице. Затем вышла через главный вход и закрыла за собой дверь. Та сразу не закрылась, и она открыла ее снова и захлопнула силой.

Она забралась в автобус. Кася и Гжегож заняли места впереди, рядом с водителем. В середине салона сидели две молодые няни из детской больницы в Хожуве. Грейс наняла их сопровождать детей в дороге до Варшавы, а по прибытии в Фили за ними должны были присмотреть две студентки-медсестры из госпиталя Пенсильванского университета.

Дети не были возбуждены. Некоторые привычно для себя качались на своих сидениях, другие безучастно смотрели в окна. Никто из них не проводил и дня вне приюта, и никто не имел даже представления, куда они отправлялись и что их там ожидало.

Няни раздали всем по упаковке клюквенного сока «Сокпол» и шоколадной вафле «Принцесса», и все так обрадовались, что принялись болтать, смеяться, а один или двое даже запищали от удовольствия.

Кася взяла Грейс за руку.

— То, что ты делаешь сегодня, это так чудесно, Грейс.

Грейс взглянула на Анку, которая покоилась у нее на коленях.

— Только я бы хотела, чтобы Габриэла тоже оказалась здесь.

— Полиция думает, она сбежала, — заметил Гжегож. — Они считают, что она хотела найти своих папу и маму.

— Так от чего она умерла? От внешнего воздействия?

— Так они считают, — ответила Кася. — Ее тело было так истерзано, что это невозможно выяснить. Одну руку вообще не нашли.

— Господи, надеюсь, она хотя бы не страдала. Она так боялась, что ее съест ведьма, и вот что с ней случилось. Я так виновата.

— Твоей вины в этом нет, Грейс, — успокоил ее Гжегож. — Этим детям вообще повезло, что они живы. Даже у обычных детей в Катовице большие проблемы со здоровьем из-за загрязнения воздуха. Сталелитейные заводы, фабрики… Доктора находят тяжелые металлы даже в телах нерожденных детей. Свинец, мышьяк. Мы стараемся изо всех сил, но не можем спасти всех до одного.

Грейс подняла Анку.

— Габриэла сказала, что Анка всегда ее охраняла, да? Анка вдыхала все ее кошмары, и те оставляли ее в покое.

Кася пригладила волосы куклы, пытаясь их выровнять.

— Многим польским детям снятся кошмары о Бабе-яге. Она очень страшная!

— А я раньше никогда о ней не слышала.

— Ну, Баба-яга живет в лесу, в избушке на курьих ножках. Вместо замочной скважины ее передней двери — человеческий рот с острыми зубами, а забор вокруг избушки сделан из людских костей, и на каждый кол насажен череп. Только один свободный — он предназначен для тебя, если тебе снится этот кошмар.

— В таком случае, — сказала Грейс, — я постараюсь, чтобы она мне не приснилась.

Кася улыбнулась.

— Баба-яга всегда голодна и всегда ищет, чем поживиться. Она летает в ступе, управляя пестом, и может залететь в дымоход и вылететь обратно. У нее всегда при себе сеть, чтобы ловить детей. История гласит, что единственным ребенком, которому удалось сбежать от Бабы-яги, была дочь крестьянина, который выращивал репу.

— Репу? — переспросила Грейс. — Ее же выращивал отец Габриэлы, она так говорила, да?

Кася кивнула.

— Каждый раз, когда Баба-яга хотела ее съесть, та девочка говорила, что репа ей больше придется по вкусу, и Баба-яга отвлекалась на ферму ее отца, чтобы собрать полный мешок репы. Девочка парила ее, и Баба-яга съедала столько репы, что засыпала. А в одну горькую зимнюю ночь Баба-яга проспала так долго, что замерзла намертво. И девочка смогла выкрасть особый ключ с ее пояса и сбежать.

— Бедная Габриэла, — сказала Грейс. — Вот бы и она смогла сбежать.

Кукла Анка продолжала на нее смотреть немигающим взглядом, и в какую-то долю секунды Грейс даже готова была поклясться, что та ей улыбнулась. Но она просто тряслась в автобусе, который как раз выехал с проселочной дороги, ведущей от Тенистого приюта, на трассу S1 в направлении Варшавы.

Солнце сияло, в небе распустились кучевые облака, а две молодые нянечки начали петь с детьми песню и хлопать в ладоши:

Kosi kosi lapci, pojedziem do babci! Babcia da nam mleczka, a dziadzius pierniczka!

Хлоп-хлоп, ладошки, мы едем к бабушке! Бабушка даст нам молочка, а дедушка — пряничек!

* * *

Джек и Дэйзи дожидались ее, сидя в фойе второго этажа «Холидей Инн» в Варшаве. Джек, небритый и с растрепанными темными волосами, выглядел уставшим, но Грейс знала, что он лишь полтора суток назад вернулся из Токио, прежде чем приехать с Дэйзи в Польшу.

Когда она рассказала ему о своем намерении вытащить детей из приюта, Джек сказал ей, что это безумие. «Ты с ума сошла. Ты хуже моей матери. А она у меня спасала кошек». Но он поддерживал ее с самого начала и ни разу не сказал, что она тратит свое время впустую. Более того, он получил расположение пяти высоких руководителей в пяти разных больницах, которым поставлял сканирующее оборудование. Он переписывался по электронной почте с десятками своих друзей и партнеров по гольфу и даже отобедал в «Ветрис» с сенатором от штата Пенсильвания Бобом Кэйси-младшим и заручился его поддержкой.

Когда она поднялась по лестнице, Дэйзи подбежала и обняла ее.

— Откуда у тебя эта бейсболка? — спросила Грейс.

Ее макушку украшал резиновый петух с безумно вытаращенными глазами.

— Папа привез из Японии. Он говорит, в ней я не буду бегать, как безголовая курица.

Джек обнял Грейс, поцеловал ее и прижал поближе к себе.

— Я по тебе скучал, — сказал он. — Как там твой «свихнувшийся проект»?

— Дети переночуют в университетской детской больнице, чтобы их осмотрели в последний раз, прежде чем они улетят. Они совсем не понимают, что с ними происходит, но кажется, все счастливы.

Джек сказал:

— Перед тем, как мы выехали из дома, мне звонили с «Эн-би-си». Хотят взять у тебя интервью, как только ты вернешься. У тебя и у детей. Знаешь, как тебя прозвали в «Инквайере»? «Восхитительная Грейс». И я с ними согласен. Ты и правда восхитительна.

— Ладно тебе, Джек. Эти дети находились в таких ужасных условиях! Мерзли, голодали, жили без медицинской помощи. На моем месте так поступил бы каждый.

— Чья это кукла? — спросила Дэйзи, указывая на Анку.

Грейс подняла ее повыше.

— Ее зовут Анка. Она принадлежала девочке по имени Габриэла.

— Что с ней случилось?

— С Габриэлой? К сожалению, она умерла. Ей было примерно столько же лет, сколько тебе.

Дэйзи осторожно взяла Анку из рук Грейс. Выпрямила ей платье и пригладила волосы.

— Она странная. Но очень красивая, да?

— Габриэла говорила, что Анка оберегала ее от кошмаров.

— А я могу о ней позаботиться? Ну пожалуйста! Я возьму ее в школу на «покажи и расскажи»!

— Думаю, ее сначала нужно постирать.

— А потом можно будет? Она такая классная. Барби по сравнению с ней полная дура.

Джек приподнял бровь, будто он не всегда позволял Дэйзи все, что та хотела.

— Ну ладно, — сказала Грейс. — Но я хочу, чтобы ты всегда помнила, что это кукла Габриэлы, а ты просто хранишь ее в память о ней.

— Да, обещаю. Мы с Анкой будем молиться за Габриэлу каждый вечер.

* * *

На то, чтобы расселить всех детей по домам и больницам, ушло три недели, но наконец «свихнувшийся проект» был завершен, и Грейс осознала, что вновь стала свободной. Она неожиданно почувствовала себя лишенной, словно те дети были ее собственными, а она отдала их на усыновление.

Но однажды вечером, на второй неделе апреля, ей позвонил Фрэнк Уэллс, фоторедактор журнала «Ойстер». Он хотел, чтобы она отправилась в северный Вьетнам и сделала там фотографии.

— Только не привози с собой полный самолет вьетнамских сирот, ладно? Потому что «Ойстер» не станет оплачивать им билеты.

— Не переживай, Фрэнк. Кажется, мне уже хватило быть Матерью Терезой на всю жизнь.

Она налила себе бокал шардоне и включила Дэвида Леттермана. Вообще, она редко смотрела телевизор, но Джек уехал на три дня в Сан-Диего, а без него дом всегда казался слишком тихим, особенно когда Дэйзи уже спала.

Она лежала на диване, листая «Гуд Хаускипинг» и краем уха слушая телевизор, когда услышала крик Дэйзи. Это был странный крик, больше похожий на стон. Грейс показалось, что Дэйзи испугалась настолько, что не могла даже четко изъясняться.

— Дэйзи! Дэйзи, что такое?

Она отбросила журнал в сторону и взбежала по лестнице к комнате Дэйзи — ее дверь была первой слева. Дэйзи закричала еще раз — но уже резко и пронзительно.

Грейс распахнула дверь детской. Внутри оказалось темно, но она мгновенно почувствовала, что там что-то было — что-то большое, черное, пахнущее дымом. Это что-то двигалось и хрустело, как ломающиеся ветки.

— Мамочка! Мамочка! Что это? Что это? Мамочка, что это?

— Сюда, Дэйзи! Сюда, скорее!

Грейс протянула к ней руки, и Дэйзи, выбравшись из кроватки, почти бросилась в ее объятия. Грейс вышла из детской и усадила Дэйзи на лестницу. Затем дотянулась до выключателя в комнате и зажгла свет. Дэйзи всхлипывала и все еще задыхалась от испуга.

Она с трудом верила открывшемуся зрелищу. В дальнем углу комнаты стояла фигура женщины в черной пыльной мешковине и ростом до самого потолка. Ее волосы были собраны наверху то ли какой-то грязью, то ли воском, из-за чего казались похожими на связку веток — это они хрустели, когда скребли по потолку.

Лицо ее было длинным и худым, будто растянутым вдоль, а кожа — желтушной. Глаза — огромными и воспаленными, с желтоватыми зрачками. Рот изгибался вниз, открывая нестройный ряд остроконечных зубов.

Ее руки были невероятно длинными и едва не доставали от одной стены в комнате до другой. Она держала их высоко, широко раздвинув пальцы с когтями.

— Jestem głodny, — прохрипела она.

— Кто вы? — спросила Грейс, но ее слова, казалось, вылетали как битые осколки фарфора. — Как вы сюда попали? Убирайтесь!

— Jestem głodny, — повторила женщина, на этот раз с большим нетерпением, и похотливо поманила к себе Дэйзи, высунув кончик языка — остроконечного и скользко-серого, как у змеи. Ее длинный подбородок покрывала черная щетина.

Затем Грейс посмотрела вниз и увидела, откуда здесь появилась эта женщина. На полу лежала Анка, кукла Габриэлы, наполовину укрытая пледом, свисавшим с края кроватки Дэйзи. Глаза у Анки были закрыты, как всегда, когда она лежала на спине. Но рот был широко раскрыт, и из него исходил густой черный дым.

Дым поднимался по комнате и переплетался в форму женщины в черной мешковине. Как джин из лампы, подумала Грейс.

Она снова подняла взгляд. Она была так напугана, что у нее по коже бегали мурашки. Женщина нависала над ними, не опуская когтей и сверкая глазами. Теперь Грейс поняла, кем она была — и чем она была, или, по крайней мере, думала, что поняла. Все кошмары, которые Анка засасывала, чтобы защитить Габриэлу, вылились из нее наружу, черные и ядовитые, как керосин.

Это была Баба-яга, польская лесная ведьма, ненасытная пожирательница невинных детей.

— Jestem głodny, — проскрипела она в третий раз. — Я голодна, понимаешь меня? Я хочу есть.

— Мамочка! — крикнула Дэйзи, но Грейс подтолкнула ее к лестнице и сказала:

— Беги, милая! Беги! Выбирайся из дома, как можно быстрее!

— Нет! — завопила Баба-яга, нависая над ними. — Она моя! Я высосу все ее кости!

Но Дэйзи, плача, сбежала по лестнице, и Грейс осталась на месте. Ее голос дрожал, но она сумела проговорить:

— У меня есть много еды для тебя, Баба-яга. У меня столько еды, что тебе на целый год хватит.

Язык Бабы-яги снова высунулся, и она облизала свои острые зубы.

— Я тебе верю. Ты просто не хочешь, чтобы я съела твою девочку. Но я съем ее, обещаю, и тебя тоже. Я сжую твои кишки, как макароны.

Она бросилась к Грейс и ухватила когтями рукав ее свитера. Грейс попыталась высвободиться, но Баба-яга приблизилась к ней вплотную. Грейс отвернулась в сторону, но все равно чувствовала, как ей в щеку кололи волосы, росшие на подбородке Бабы-яги, и ощущала зловонный запах ее дыхания. От нее пахло, как в Тенистом приюте, — пареной репой, грязными гигиеническими средствами и гнилой курицей. Это был запах детского отчаяния.

— Идем со мной, — сказала она. — Идем. Идем со мной. Я дам тебе еды.

Баба-яга закрыла глаза. Веки у нее закрывались не как у людей, а снизу вверх. Затем они открылись вновь, и с ресниц у нее свисало несколько нитей из какого-то липкого вещества.

— Прекрасно, — согласилась она. — Но не пытайся меня обмануть. Черепа тех, кто попытался, стоят вокруг моей избы.

Грейс медленно пробралась к лестнице. Баба-яга следовала за ней, не выпуская из когтей рукава ее свитера. Несмотря на то, что она состояла по большей части из черного дыма и, как выяснилось, у нее не было ног, при ходьбе она шаталась и прихрамывала.

Мало-помалу Грейс спустилась в прихожую, а оттуда на кухню. Почему-то ей казалось, что Баба-яга, подобно вампирам, не будет отражаться в зеркалах и окнах. Но войдя на кухню, она увидела ведьму в черном блестящем стекле духовки и в окнах, выходивших во двор.

Видела она и себя, с бледным лицом, но на удивление спокойную. «Неужели это я? — думала она. — Я рядом с настоящей ведьмой?»

Дэйзи нигде не было, и Грейс молилась лишь о том, чтобы она ушла из дома и побежала к соседям, а то и дальше.

— Так что ты там за пир мне обещала? — спросила Баба-яга. — Я не вижу здесь никакой еды, кроме тебя самой!

— Пожалуйста, имейте терпение, — ответила Грейс.

Она привела Бабу-ягу в кладовку за кухней, где стояли стиральная машина, сушилка и морозильный ларь.

Она зажгла лампу дневного света и подошла к ящику, отперла его и подняла крышку. Внутри лежали замороженные индейки, куры, пироги, рыба и пакеты с овощами. Наружу выплыл пар и стал стелиться по полу.

— Это все для вас, — сказала она Бабе-яге. — Можете съесть все это.

Баба-яга уставилась на замороженную еду, широко раскрыв глаза.

— Это мне?

— Все-все. Рыба, куры, выпечка. Утки. И даже черника.

Отбросив сомнения, Баба-яга выпустила из когтей рукав Грейс, залезла в ящик и вытащила оттуда замороженную щуку, которую Джек привез в прошлом году с рыбалки на Марш-Крик-Лейк. С резким хрустом она вгрызлась в нее и сразу откусила половину.

Грейс дрожащим голосом спросила:

— Ну как, вкусно? Как я и обещала?

Баба-яга обернулась на нее с набитым кусками замороженной рыбы ртом. Она ничего не ответила, но когда Грейс попыталась на шаг отойти от нее, взяла ее за рукав и притянула к себе.

— Сначала холодные блюда, а потом горячие, — известила она.

Грейс подняла обе руки, показывая, что не собирается никуда идти. Баба-яга снова ее отпустила и принялась вытаскивать стейки и гамбургеры. Грейс не могла поверить, что она сумеет съесть всю эту твердую, застывшую еду, но ее зубы жадно в нее вгрызались, и она жевала и глотала все подряд — замороженное мясо, жир и кости вместе с пакетами, в которые все это было завернуто.

На дне ящика лежало четыре утки. Баба-яга потянулась за ними и попыталась отодрать их, но те крепко примерзли друг к другу и оказались зажаты под коробками с замороженной выпечкой.

Она дергала их снова и снова, задыхаясь от бессилия. Она все ниже и ниже перегибалась через край ящика.

«Если это не сработает, — думала Грейс, — она меня убьет, съест и это будет настоящий кошмар». Думала она и о том ужасе, который увидит Дэйзи, когда вернется домой и найдет ее растерзанное тело — как Габриэлу в лесу.

Тогда Баба-яга вдруг забралась в ящик целиком и опустилась на колени на куче выпечки и упаковок замороженного гороха. Она ухватилась за утку обеими руками и стала тянуть, отплевываясь и сыпля проклятиями.

Затем подняла голову и сказала Грейс:

— Принеси мне нож. И не вздумай пытаться меня им убить. Меня нельзя ни зарезать, ни задушить, ни отравить, ни утопить.

Грейс сказала:

— Хорошо, я поняла.

Она отвернулась, но вдруг резко повернулась обратно, схватилась за крышку ящика, захлопнула его и заперла.

Баба-яга завопила от ярости. Она принялась бить по крышке кулаками, пока на той не появились вмятины. Затем лупила ящик по бокам, бросалась по стенкам то влево, то вправо, снова и снова, пока Грейс не испугалась, что он может перевернуться, позволив Бабе-яге выбраться наружу.

— Я тебя проклинаю! — кричала Баба-яга. — Проклинаю тысячи раз! Да поползут из твоих глаз черви вместо слез! Да чтоб ты ослепла и оглохла, а твоя кожа сгорела ясным пламенем! Я тебя проклинаю!

Но Грейс принесла с кухни стул и села на ящик. Она не вставала, пока Баба-яга стучала, билась, раскачивалась так сильно, что они переместились на середину кладовки.

— Габриэла, — молила она. — Где бы ты ни была, прошу, помоги мне.

Она не прекращала молиться, но и Баба-яга продолжала кричать и ругаться. Через несколько минут в комнату вошла Дэйзи с Анкой на руках. Она выглядела очень бледной и обеспокоенной.

— Мамочка, — сказала она, — я побежала к соседям, но там никого не было, я испугалась, что ведьма сделает тебе больно и вернулась.

— Она заперта там, милая. Ведьма заперта. Мне просто нужно проследить за ней, пока она не замерзнет.

Баба-яга закричала снова, и ящик опасно накренился на одну сторону, но Грейс успела упереться ногой в стену и оттолкнуться, чтобы он встал ровно.

Затем ведьма затихла. Прошло десять минут, потом двадцать, потом целый час. Тогда Грейс услышала из ящика мягкий хруст, и больше ничего.

* * *

Примерно в 3:30 утра она осмелилась повернуть ключ и открыть крышку.

Ведьма уже сжалась и не двигалась, а ее черное мешковатое одеяние густо покрылось белым блестящим инеем.

— Она умерла? — спросила Дэйзи, тревожно заглядывая за край ящика.

— Не знаю. Надеюсь.

Грейс осторожно протянула руку и коснулась ветвеподобных волос ведьмы. Те оказались такими ломкими, что три или четыре пучка тут же отпали.

После некоторого колебания она взялась за костлявую ведьмину руку. Выкрутила ее — та хрустнула и отвалилась. Упала на пол и разлетелась на множество кусочков.

Почувствовав прилив смелости, она нырнула в ящик обеими руками и ухватилась за тело ведьмы. Оно с хрустом разваливалось — будто состояло лишь из сгоревших и замороженных газет. Голова и таз отпали, и перед Грейс остался лишь морозильный ларь, усыпанный черным пеплом.

— Кажется, мы убили ее, милая, — сказала она Дэйзи, отряхивая пепел с ладоней. — По-моему, мы избавились от нее насовсем.

Она опустила крышку и заперла ящик, а потом взяла Дэйзи на руки и отнесла наверх в ее комнату.

— Можно я сегодня с тобой посплю? — спросила ее Дэйзи.

— Я сама хотела тебя об этом спросить. Но я не хочу видеть Анку у себя в спальне.

— Но ей же будет так одиноко!

— Нет, не будет. Она может поспать в твоем шкафчике с остальными куклами.

— Но…

— Нет, Дэйзи. Мне кажется, ее надо получше почистить. Там, где я ее нашла… ну, там было очень много микробов. Там все болели воспалением легких, не так давно, и я не хочу, чтобы ты тоже заразилась.

Она уложила Дэйзи в ее кроватку и поцеловала ее.

— Все в порядке. Я оставлю свет на лестнице. А потом спущусь и запру кладовку, хорошо?

— Скажи Анке, что мы увидимся с ней утром. Поцелуй ее от меня.

— Хорошо, милая.

Грейс спустилась по лестнице. У двери в кладовку она остановилась и немного постояла — и лишь затем вошла. Морозильник был по-прежнему надежно заперт. Она постучала по крышке, но ответа не последовало. Она не знала, что делать с пеплом Бабы-яги, но собиралась подумать над этим утром.

А пока вышла в гостиную и открыла входную дверь. Ночь стояла тихая, прохладная и ясная, сквозь дубовые ветви проглядывала прибывающая луна. Она пересекла лужайку перед домом и оказалась на противоположной стороне улицы, где не было ничего, кроме деревьев и колючих зарослей.

Она подняла Анку перед собой и теперь отчетливо увидела, что кукла выжидающе смотрела на нее своими узкими глазами, будто спрашивая: «Что ты сделаешь со мной теперь, Грейс?». Может, поэтому бабушка Габриэлы наставляла ее никому не позволять фотографировать Анку. Всякий, кто их увидел бы, сразу бы понял, что кукла могла менять выражение лица, и какая-нибудь суеверная нянька забрала бы ее у девочки.

Анка служила для Габриэлы защитой от Бабы-яги, но ее сила не была безграничной. Внутри Анки теперь скопилось столько кошмаров, что она стала более опасной для детей, чем чумная крыса.

Многие вопросы по-прежнему оставались без ответов. Зачем Баба-яга убила Габриэлу? Если это действительно она затащила ее в лес и обглодала ее тело, то сделала ли она это просто от голода? Или хотела заставить Грейс унести ее из Тенистого приюта внутри Анки, чтобы получить возможность кормиться здоровыми детьми вместо слабых, недоедающих и больных шизофренией?

Разве могла она найти более невинный способ подобраться поближе к детям, как спрятаться внутри фарфоровой куклы?

Грейс не знала, что из этого было правдой, а что вымыслом. Если подумать, все это было безумием и больше походило на детские сказки. Но и ведьма в ее морозильнике была безумием, и если в Анке оставался хоть какой-нибудь след Бабы-яги, ей нельзя было позволить вернуться вновь.

— Dobra noc, Анка, — сказала она и, замахнувшись, изо всей силы забросила ее в колючки.

* * *

Через неделю с небольшим Майк Феррис вернулся с утренней пробежки, отвязал своего боксера по кличке Али и вошел на кухню.

— Ух! — сказал он Маргарет, стягивая с себя ветровку. — Там так холодно, что белкам, наверное, отморозило все яйца.

— Майк, — шикнула на него Маргарет. — Только не при Эбби!

Трехлетняя Эбби, сидевшая в своем кресле, возилась с тарелкой манной каши.

— Яйца! — повторила она и задергала ножками. — Яйца!

— Вот видишь? — сказала Маргарет. — Дети чувствуют всякие грубости.

— Грубости! — повторила Эбби. — Грубости!

— Да ладно тебе, — сказал Майк. — Вот что ее отвлечет.

Он поднял куклу с растрепанными светлыми волосами и белым фарфоровым личиком. Ее потрепанное серое платьице было сырым, но взгляд казался удивительно понимающим и ясным.

— Нашел в лесу, — сказал Майк. — Ну или Али ее вынюхал. Похоже, это какой-то антиквариат.

— Она грязная.

— Конечно, но ты же можешь сшить ей новое платье и вымыть волосы? Может, за нее дадут несколько баксов.

Эбби вытянула ручки:

— Куколка! — закричала она. — Хочу куколку!

— Вот тебе на! — сказал Майк. — Это же любовь с первого взгляда!

Маргарет подошла к Майку и взяла куклу у него из рук. Повертела ее, заглянула под платье, чтобы посмотреть, из чего она сделана.

— Хм… Она вся фарфоровая. Наверное, действительно антиквариат. Интересно, как она оказалась в лесу?

— Jestem głodny, — прошептал голос.

— Что ты сказал? — спросила Маргарет, обернувшись.

— Я голоден, — ответил Майк, хватая английскую булочку.

Маргарет нахмурилась и снова осмотрела кухню.

— Странно, но я уверена, что ты сказал что-то другое.

Майк подошел и поцеловал ее.

— Тебе, как обычно, показалось.

Но когда он ее целовал, кукла смотрела через ее плечо на Эбби и вдруг ее глаза сверкнули, будто внутри зажегся свет. Эбби прекратила барабанить ножками и недоуменно уставилась на нее, не моргая и открыв рот.

Ни одна другая кукла прежде не смотрела на нее так, будто хотела ее съесть.

Перевод Артема Агеева

Дмитрий Костюкевич, Владимир Кузнецов «Третья печать»

Февраль 1942 года, блокадный Ленинград. Светлана, потерявшая мать во время бомбежки, выживает одна в холодной квартире — от куска хлеба по карточке к куску хлеба. Однажды к ней на улице подходит незнакомый мужчина, представившийся как Натан Голод, кинооператор. Он зовет ее к себе в гости, на завтрак… А после — на охоту.

DARKER. № 5 май 2015

Хиникс пшеницы за динарий, и три хиникса ячменя за динарий;

елея же и вина не повреждай.

Откровение Иоанна Богослова.

Холод был каким-то внутренним. Он пронизывал насквозь. Тело, истощенное до крайности, вырабатывало слишком мало тепла.

Светлана открыла глаза — медленно, нехотя. Серый, растрескавшийся потолок, косые, мутные тени от заклеенных накрест окон. Короткий вздох — изо рта вырывалось облачко пара, бледное, слабое. Словно дыхание ее уже остыло, как у мертвой. Надо вставать. Несмотря на холод, на усталость, на апатию. Надо вставать. Идти, занимать очередь. Стоять придется долго, прятаться в ближайших парадных, потому что на улице слишком холодно, да и запрещают. Она и так заспалась — люди занимают очередь еще засветло, часа в четыре. Кто-то — чтобы успеть получить пайку до начала рабочего дня. Кто-то — считая, что немцы чаще бомбят днем.

Светлана медленно, неохотно выползла из-под одеяла. Под ним тоже холодно, но не так, как снаружи. Надо идти.

Она одернула одежду. Сколько уже не переодевалась? Неделю? Расстегнула пуговицу пальто на груди, развернула шерстяной платок, сунула руку под полу отцовского пиджака. Там, во внутреннем кармане — аккуратно сложенный, затертый лист серой бумаги. Продуктовые карточки, ставшие ценнее денег, имущества, драгоценностей. Светлана бережно достала их, раскрыла, словно рассчитывала увидеть что-то, чего не было вчера.

Нет, все по-старому. Ближайшая карточка — на послезавтра. На послезавтра. Это означает, что не ранее чем завтра вечером она сможет получить очередную пайку — двести пятьдесят грамм хлеба, положенных иждивенке. Водянистого, рассыпающегося в руках, к которому прошлой весной даже не притронулась бы. А теперь, казалось, не было в мире ничего важнее этого хлеба, ничего желаннее. Нельзя было уже сказать, вкусный он или нет, вкус давно перестал ощущаться, да и чувство сытости забылось, превратившись в какую-то абстракцию, не привязанную к реальной жизни. Но тело отчаянно требовало пищи, лишая способности думать о чем-либо еще.

Светлана вышла из своей комнатушки, прошла по узкому, совершенно пустому коридору. До войны здесь столько всего стояло: трехколесный велосипед Сережки Бровкина из седьмой, старые, прохудившиеся кастрюли Софьи Марковны из десятой, веревка с постоянно сохнущим на ней бельем Лукьяновых из одиннадцатой. Теперь ничего не осталось. Что могли — продали или обменяли. Что могло гореть — отправили в печь. Остальное растащили, использовали как могли. Коридор стал пустым, широким и гулким.

Глухо стуча валенками по заледеневшему полу, Светлана добралась до входной двери. Надела калоши, поглубже натянула шапку, поправила платок. Ржаво скрипнул ключ в замке, волна холода с площадки лизнула Светлану в лицо. Она заперла за собой и медленно пошла вниз. Внутри кто-то рассудительный и спокойный сказал:

«Зачем идешь? Тебе не дадут на послезавтра. Может, вечером еще бы дали, а утром — точно нет».

Эти разумные, правильные мысли не остановили Светлану. Она не спорила со своим внутренним голосом, но и послушаться его не могла. Не было сил просто сидеть и ждать, провести еще один длинный, бессмысленный день, каждую секунду чувствуя, как собственное тело поглощает само себя.

«Тебе нечего продать. Все ценное, что было у родителей, отнесла спекулянтам еще в декабре. Золото, драгоценности, вещи. Ничего не осталось».

Светлана вышла из парадного, вышла на улицу. Снег сыпал всю ночь, а дорожек с утра протоптать не успели. Проваливаясь, спотыкаясь, застревая в глубоком снегу, Светлана шла вперед. В такие дни было хуже всего — казалось, на дорогу до продуктового и обратно уходило больше сил, чем давала полученная в нем пайка.

Идущий впереди человек едва передвигал ноги. Обгоняя его, Светлана невольно отметила жуткий синий оттенок кожи. Печать смерти лежала на опухшем лице человека, как свинцовая маска. Через несколько шагов она остановилась, обернулась, не могла оторвать от него завороженный взгляд. Опустившись на тумбу, человек покачнулся и с закатившимися глазами медленно сполз на землю. Когда Светлана приблизилась, мужчина уже не дышал. Светлана суетливо глянула по сторонам — улица была пустой и безлюдной. Может, кто-то наблюдал за ней из окон, но это ее не волновало. Дрожащими руками она стянула с мертвеца рукавицы, помяла их, ожидая заветного похрустывания. Карточек в варежках не оказалось. Руки мертвого человека были черные, без ногтей, твердые как дерево. Стараясь не смотреть на них, Светлана зубами стянула с правой руки рукавицу, дрожа от холода и волнения, расстегнула пуговицы на груди умершего, полезла во внутренний карман. Крупные, жирные вши ползали под одеждой. Почуяв тепло, они тут же бросились к руке Светланы, одна даже исхитрилась укусить — женщина не обратила на это внимания. Ну же, ну, где, где они?

Внутренние карманы так же оказались пусты. Разозленная на себя, на умершего от голода мужчину, на немцев, на войну, на весь белый свет и все, что было в нем, Светлана отступила. Руки тряслись крупной дрожью, в глазах плыло. Казалось, еще мгновение — и она упадет, рядом с мертвецом, тихо рыдая от собственного бессилия, от отчаяния и злости. Но нет — устояла. Дрожь прошла, дыхание стало ровнее, звон в ушах постепенно утих.

— Голод ослабил людей, лишил всякой способности противиться смерти. Смерть стала избавлением, — чужой голос заставил Светлану вздрогнуть. Кровь бешено застучала в висках, ноги задрожали и стали подкашиваться. Медленно она обернулась. В нескольких шагах от нее стоял средних лет мужчина. Лицо его было абсолютно неподвижным, словно высеченным из камня.

— Они словно не умирают, а засыпают. А те, кто еще жив, не обращают на это никакого внимания. Смерть стоит за каждым углом, привычная и нестрашная. К ней стали равнодушными. Зачем волноваться? Не сегодня, так завтра, та же участь ждет и тебя.

Мужчина отличался от большинства людей, которые в последние месяцы встречались Светлане. Голод будто не заинтересовался им, лишь скользнул взглядом, как по очередному замершему трупу. Нет, он тоже был худым и бледным, со впавшими щеками, почерневшей кожей вокруг глаз, выпирающими, как у скелета, зубами… но его взгляд… в нем не было того тупого безразличия, той мрачной тоски, присущей пленникам осажденного города.

— Вы кто? — спросила Светлана, про себя удивившись глупости и неуместности вопроса.

Мужчина не смутился.

— Меня зовут Натан Голод. А вас, позвольте поинтересоваться?

— Светлана… Киряева Светлана Ивановна.

— Чудесное имя. — Положенной при простом комплементе улыбки на лице человека с жуткой фамилией не появилось. — Вы хотите есть? Впрочем, какая глупость, — конечно, хотите. Спрошу так: вы не составите мне компанию? Я собираюсь позавтракать и сегодня не хочу делать это в одиночестве.

Светлана напряглась, по коже пробежал мороз.

— У меня ничего нет. Совсем нет…

Голод слегка склонил голову на бок.

— А с чего вы взяли, что мне что-то нужно? Я не спекулянт. И не развратник, если вы, не дай Бог, подумали об этом.

— Подумала?.. — Светлана смутилась, опустив взгляд. — Нет, я… просто… ваше предложение… это очень странно…

— Странно, что в городе, где от истощения ежедневно умирает почти тысяча человек, вас приглашают на завтрак? Хм-м, действительно странно. Вы можете отказаться. Я пойму.

И он отвернулся, оглядев равнодушным взглядом пустую улицу. Снег с черными опаленными проплешинами, обугленные остовы домов, слепые провалы выбитых окон — привычный и жуткий пейзаж.

Светлана поежилась. Господи, как холодно! Мороз проникал сквозь одежду, сквозь кожу, мясо. Впивался прямо в кости и без того стылые, точно сосульки. Еще и этот мужчина. Страшно пойти с ним, но страшнее ответить: «спасибо, но я не могу…» Физически невозможно было произнести такие слова, тело просто не даст сделать этого. Пища — единственное, что было по-настоящему важно, реально и ощутимо сейчас. Любая опасность: угроза смерти, насилия, унижения, была всего лишь миражом, блеклым и нереальным.

— На что сейчас похож каждый новый день? — снова заговорил мужчина в пальто и ушанке. Он продолжал смотреть в сторону. — На очень длинную, ледяную ночь, которая все не кончается. Вы не находите? Но в этой тьме есть жизнь, борьба, преодоление. Забудьте о трупах в прорубях, о канализационных стоках, выходящих в Фонтанку, о гигантских наледях вокруг труб, из которых беспрестанно, льется вода. Подумайте о теплоте кружки. Вам не нужно нести тяжелое ведро — лишь представить поднимающийся над кипятком пар. Подумайте об этом, а потом — о сытном завтраке.

Завтрак… это слово давно потеряло смысл. Хлеб либо был, либо нет. Слишком мало, чтобы делить. Сушеные картофельные очистки кончились в декабре… Воспоминание о любой другой пище сморщилось до серого пятнышка, как улица в круглой дырочке, отогретой дыханием на замороженном стекле. Вспоминать и не хотелось — бессмысленно, больно.

Светлана припомнила другое. Визит управдома, человека с грязным полотенцем вместо шарфа, который в обмен на килограмм хлеба предлагал записать на нее соседскую комнату. «Как можно? Люди вернутся!» — возмутилась тогда Светлана. Управдом глубже затолкал полотенце за воротник: «Никто не вернется».

— А далеко идти? — робко спросила женщина.

— Тут близко. Угол Маяковского и Рылеева.

Светлане показалось, что в голове появилось странное жужжание, но это шумела в ушах кровь. Стенки желудка царапала черная прослойка боли — привычной, боже, уже привычной.

— Это странно… — повторила она.

— Я понимаю ваши сомнения. Но развеять их могу одним только способом — разделив с вами пищу и беседу. Идите за мной.

После этих слов человек с жуткой фамилией вернулся к ней взглядом, мелко кивнул и побрел вдоль разбитых разрывами фасадов. После недолгих колебаний Светлана пошла следом. Мысли о еде заглушали недоверие.

Угол Маяковского и Рылеева. Действительно близко. Там находился магазин, к которому она была «прикреплена», где надеялась получить двести пятьдесят грамм послезавтрашнего хлеба.

Она прошла мимо знакомой трафаретной надписи на стене «ГРАЖДАНЕ! ПРИ АРТОБСТРЕЛЕ ЭТА СТОРОНА УЛИЦЫ НАИБОЛЕЕ ОПАСНА», на которую Натан Голод даже не взглянул, медленно двигаясь по неровной, протоптанной среди сугробов тропинке. Он сильно сутулился, отчего ступающая позади Светлана почти не видела его головы — только истрепанный верх ушанки. Она посмотрела на выведенное краской предостережение — по привычке, чтобы отвлечься чтением, хоть на несколько секунд. Внутренний голос шепнул:

«Когда-нибудь эту надпись закрасят, но ты этого не увидишь».

Голос был жесток. И правдив. Но, как любое порождение разума, он мог ошибаться.

Трамвай на проспекте занесло снегом, на крышу свисал оборванный провод линии электропередач. Деревянный кузов и скамейки брошенного ГАЗ-АА разобрали на дрова. В кабине «полуторки» кто-то неподвижно сидел — трудно было разобрать из-за сугробов. Как и припорошенные неподвижные тела, машины, автобусы и трамвай не ждали пробуждения — бездыханно вмерзали в зиму.

— Вы знаете, что такое гонок? — спросил мужчина, не оборачиваясь.

— Что?

— Гонок!

— Нет.

— Эта такая деталь, используется в ткацком станке. Но теперь ей нашли другое применение, кулинарное. Дело в том, что гонок сделан из прессованной свиной кожи.

«Вот что ты сегодня будешь есть».

— Нет, нет, — словно подслушав мысли Светланы, поспешил уточнить мужчина. — Сегодня на завтрак нас ждет нечто другое.

К черным глазницам окон привалились обледенелые лестницы, брошенные, как и квартиры, в которые они вели. Морг. Выгребная яма. Ее город.

Светлана вспоминала Новый Год, тот, что был почти два месяца назад, недавно… ужасно давно. Новый год без мандаринов, конфет, орехов, блестящих елочных шариков и бенгальских огней. Высохшая хризантема вместо высокой елки, Светлана украсила ее клочками ваты и бумажными гирляндами. Своими стылыми надеждами, чужими чаяниями, услышанными по радио стихами Ольги Берггольц: «…нам выпали горькие, трудные дни, грозят нам и годы, и беды. Но мы не забыты, мы не одни…»

Редкие прохожие не обращали на них внимания, словно брели в параллельных снах — холодных, полуобморочных. Некоторые везли мертвых, полозья детских саночек царапали грязный снег. Она привыкла к таким картинам. Один мужчина сбросил с санок обернутый в белое труп, постоял, глядя в пустоту, подернул плечами и пошел назад. Скоро тело занесет снег. Светлана постаралась запомнить — накренившийся к дому фонарь, грузовик «Захар»[260] со снегоочистителем на обочине, — где «погребен» мертвец. Не хотела наступить на него потом.

— Почти пришли.

Очередь в продуктовый протянулась через перекресток. Где-то внутри горела керосинка или коптилка, а продавщица, добавляя и отнимая гирьки, кропотливо и внимательно, до грамма, взвешивала каждый кусочек хлеба.

Натан Голод прошел сквозь очередь, и Светлана, почти не задумываясь, сделала то же самое. Они обошли дом и попали в заснеженный двор-колодец с заколоченными окнами. На притоптанном снегу играли дети, играли в войну. «Теперь ты будешь немцем!». «Нет, ты!».

У второго подъезда человек остановился. Над его головой висел мертвый без электричества фонарь.

— Нам на второй этаж, — тихо сказал мужчина. — Разрешите придержать дверь.

* * *

Лестницу покрывал слой кирпичной пыли, толстый, скорбный. Они поднялись на второй этаж и остановились у двери, которую Натан открыл ключом. Светлана осмотрелась. Подъезд выглядел, как и весь город, — убого и полуразрушено. Она заметила, что площадка верхнего этажа обрывается рваным краем.

Натан просунул руку в образовавшуюся щель и поднял длинный крюк. Толкнул дверь и уступил проход Светлане. Она шагнула в коридор, ударилась ногой обо что-то и спотыкнулась.

— Осторожно, — сказал мужчина, поддержав ее за локоть. — Мне следовало войти первым, но галантность… иногда она действительно не к месту.

Голод нагнулся и поднял поленце, о которое споткнулась Светлана.

В квартире было звеняще тихо. Под ногой Светланы скрипнул рассохшийся паркет. Какая расточительная редкость — обычно его снимали на растопку. Дубовые доски горели долго и жарко, к тому же, давали чистый, не коптящий дым. Высокий потолок украшала лепнина — затейливые гипсовые узоры в серых пятнах плесени, с трещинами и сколами. Обои на стенах отслоились от влаги и холода, вздулись пузырями, темные и рыхлые, словно лишайник. И все же, здесь было тепло. Во всяком случае, теплее, чем на улице.

Светлана сняла калоши, словно стянула их с чужих ног, и растрепанным веником старательно обмела валенки от снега. Ее не покидало ощущение опасности. На полочке у двери лежали кусочки веревки, напоминающие мышиные хвосты. Однажды ей попался такой в полученном по карточке куске хлеба — было так обидно, что она расплакалась.

Голод терпеливо дождался ее, жестом пригласив следовать за ним. Они прошли по длинному коридору, наполненному страшной, зияющей пустотой. Высокие, двустворчатые двери, по три с каждой стороны, были плотно закрыты и, судя по всему, заперты. По светлым следам на полу угадывалось, что раньше коридор был меблирован. На одной из стен висел портрет — старый, выцветший. На нем едва можно было различить человека с аккуратной курчавой бородой, в черном котелке, строго взирающего на проходящих мимо бледно-карими, почти желтыми глазами. Другая картина, на противоположной стене, была отчего-то закрыта старой, в желтых пятнах, скатертью. Когда Светлана проходила мимо, ей показалось, что сквозь тканое полотно что-то блеснуло, поймав бледный отсвет из наддверного окошка.

Они вошли в просторную комнату в дальнем конце коридора — Натан отпер ее ключом на массивной связке. Комната оказалась кухней, переоборудованной так же и в столовую и, похоже, рабочий кабинет. Письменный стол был установлен посреди помещения, на нем лежали какие-то бумаги, чернильница, ручка. Тут же, только в стороне, стоял стакан в оловянном подстаканнике, с остатками чая — или чего-то, призванного заменить чай: бледно-зеленые палочки и неразличимые обломки листьев.

— Ромашка, — проследив взгляд Светланы, произнес Голод. — Нашел в аптечке, теперь иногда себя балую. Жаль, сахару нет — слишком уж горький отвар выходит. Впрочем, на третью заварку даже ничего. Садитесь, прошу вас.

Светлана отметила, что стула в комнате два, с разных сторон от стола. Не похоже, чтобы тут обитал кто-то еще. Впрочем, если Голод выходил с твердым намерением найти кого-то…

— Не думайте, что я один живу в этих хоромах, — говорил он тем временем, подходя к кафельной печке-голландке, и открывая заслонку. Пошевелил внутри кочергой, выгреб на совок золу, раскопал еще тлеющие угольки. Деловито подбросил мелкой щепы, подождал, пока займется, после чего, из небольшой поленницы рядом с печкой, подкинул пару обломков, судя по всему, ножек от табуретов — краска с них была счищена, но кое-где, впитавшаяся в древесину, сохранилась. Табуреты раньше были противного мертвецки-голубого цвета, если Светлана правильно разглядела.

Черные бумажные шторы закрывали высокие окна.

— Подходите, погрейтесь, — предложил Натан.

Преодолевая смущение, девушка приблизилась к нему. Чуть в стороне от печи, на стене висел плакат. На нем суровая девушка указывала рукой на разрез жилого дома. «ГРАЖДАНЕ И ГРАЖДАНКИ ЛЕНИНГРАДА! НЕ ДОПУСТИМ ПОЖАРОВ ОТ ФАШИСТСКИХ ЗАЖИГАТЕЛЬНЫХ БОМБ!» — призывали большие буквы. Где-то Светлана уже видела такой плакат. Давно, кажется. Осенью…

От печки постепенно распространялось мягкое, осторожное тепло. Проникая сквозь рукавицы, оно кололо отвыкшие пальцы, кусало ногти. Девушка спешно стянула толстые, промерзшие варежки, подставляя дрожащие кисти волнам тепла.

— Кладите их здесь, — указал Натан на небольшую полочку рядом с боком печки. — Прогреются.

Сам он встал, куда-то вышел. Слышно было, как щелкнул замок соседней двери, потом через минуту еще раз. Натан появился с небольшой эмалированной кастрюлей в руках. Поставил ее в печь.

— Вы сказали, что не один здесь живете? — спросила Светлана, просто, чтобы не молчать. Натан снял ушанку, под которой оказался обмотанный вокруг головы шерстяной шарф.

— Я сказал? — переспросил он немного растерянно, словно сделавшись от тепла ленивым и сонным. — Да, да. Не один. Раньше нас много жило в этой квартире. Целая семья. Я, братья, сестры. Мама с отцом, бабушка. Племянники… Никого не осталось. Кому-то повезло — уехал. Кому-то нет. Вы понимаете.

— А вы?

— Я? Я, как видите, остался. У меня на то были свои резоны. Я вам о них расскажу. Потом.

— Чем вы занимаетесь? — спросила Светлана. Голод мечтательно улыбнулся, зажмурившись, словно ее слова напомнили ему о чем-то очень приятном.

— Я — кинооператор. Хроникер. Вот и здесь — снимаю, снимаю. Чтобы помнили потом. Как это было.

Отчего-то Светлане стало жутко. Пережить этот ужас казалось невыносимым само по себе, но сознательно запечатлевать его…

— Включите радио, — попросила она.

— Не стоит, — покачал головой Натан. — Оно будет отвлекать от беседы. А предупреждение о бомбежке мы услышим из уличных репродукторов. Если именно это вас беспокоит.

Светлану беспокоило не это. Радио могло бы создать иллюзию, что она с этим человеком не наедине, что есть еще кто-то третий. Страх, который постепенно захлестывал девушку, настойчиво требовал хоть какой-то обманчивой безопасности. Но она только сказала:

— Хорошо.

И больше ничего.

Кастрюлька постепенно разогревалась, начала подрагивать крышка, вышедший пар распространил по комнате щекочущий крахмальный дух. Неужели картошка? Настоящая? Рвущее, острое, как бритва, чувство голода быстро и решительно вытеснило все остальные. Страх растаял, словно утренняя дымка под солнечным светом.

Натан поставил на стол между ними металлическую подставку для горячего, снял кастрюльку с огня и медленно, почти торжественно водрузил ее на подставку и слегка подрагивающими пальцами снял крышку. Только теперь Светлана обратила внимание на его кисть. Ногти были желтыми и вздувшимися, сильно отросшими, но очень крепкими и толстыми на вид. Совсем не как у других. У всех были мягкие, расслоенные, иногда вообще никаких. Секундное замешательство, потом запах картошки в мундирах избавил ее от необходимости сомневаться и беспокоиться.

Ели молча — всецело поглощенные процессом, медленно, но без лишних проволочек обдирая мягкую кожицу, осторожно кусая желтое, обжигающее нутро. Хлеба и соли не было. Но это казалось не важным, не принципиальным. Каждый получил по две картофелины. Небольшие, чуть меньше куриного яйца, местами слегка подпорченные. Но все же, это были настоящие картофелины, невыносимо сладкие, рассыпчатые, буквально тающие во рту.

После еды тело охватила томная апатия, неспособность шевелиться, думать, даже просто — существовать. Светлана словно застыла, как восковая кукла, без мыслей, стремлений, страхов. Хотелось продлить это существование, сделать длиною в вечность. Хотелось ни одним лишним движением не прерывать, не нарушать его.

Натан не позволил.

— Да, это было необходимо, — произнес он медленно. — Жаль… Жаль, что это были последние.

Внутри Светланы что-то тревожно шевельнулось, безвозвратно разрушая благодатную пустоту.

— Последние? Как же вы?..

— Скоро это будет уже не важно, — уклончиво ответил Натан. — Еще день или два. Надо подождать всего день или два…

— Подождать чего? — спросила Светлана.

Натан покачал головой:

— Всему свое время. А сейчас давайте перейдем к делу.

Девушка похолодела. Вот и все. Сейчас это случится. Она не знала что именно, не хотела думать, представлять это, но точно знала — что-то омерзительное, грязное и противное, от чего она потом никогда не отмоется. Натан смотрел на нее — пристально, хищно. Было в его взгляде что-то жуткое, необъяснимо пугающее. Словно не человек это был вовсе, а что-то… другое.

— Прежде всего, Светочка, прошу вас не бояться, — произнес он с пугающей неторопливостью. — Я клянусь, что пальцем вас не трону. Клянусь могилами родителей и всем, что для меня свято. Вы мне верите? Не молчите, ответьте — вы мне верите?

Светлана коротко и неуверенно кивнула. Странные слова Натана только больше напугали ее.

— Хорошо. Не будем пока фокусироваться на этом. Я хочу предложить вам работу. Мне нужен помощник — работа не пыльная, но немного нервная. Зато, вы перестанете числиться иждивенкой, дневной паек будет увеличен. Что скажете?

— Я… я не знаю… Я вообще не разбираюсь…

— Научитесь. Другой вопрос, что вам понадобятся крепкие нервы. Сегодняшние сюжеты кинохроник… могут быть пугающими.

— Я понимаю, — кивнула Светлана. — Мне… нужно подумать.

— Думать некогда, — покачал головой Голод. — Время размышлений прошло. Оно закончилось в сентябре. Теперь — время действий. Ты или действуешь, или умираешь. Второе более вероятно.

Светлана почувствовала, как свинцовая тяжесть сжимает виски. Натан вдруг потянулся к бумагам, достал из кипы одну и подвинул к Светлане, так что ее опущенный взор вперился прямо в изображение. В странный, незнакомый, но вместе с тем притягивающий символ. Светлана несколько секунд изучала его плавные, перетекающие друг в друга линии. Странным образом их течение казалось ей… знакомым? Нет, скорее даже логичным, понятным — на неком глубинном, подсознательном уровне. Символ словно пришел из потаенных сновидений, наполненных образами потусторонними и чуждыми.

— Что это? — спросила она, спустя бесконечно долгие секунды. Лица Натана она не видела.

— Вы мне скажи́те. — Его голос словно сделался более сильным, уверенным.

Девушка еще некоторое время вглядывалась в пляску линий. Рисунок был сделан на листе в клетку обычным пером, довольно небрежно, даже грубо. И все же, его странное изящество притягивало, поглощало… Она продолжала вглядываться, то теряя, то снова улавливая эту странную нить смысла. Наконец, повинуясь некому наитию, перестала стараться, просто следя за скольжением линий.

— Голод, — вдруг произнесла она. — Это голод.

— Именно так. — Кажется, Натан был доволен, но старался это чувство скрыть. — Очень древний символ, настолько древний, что никакой материальный носитель не смог бы донести его до наших дней. Только память поколений — самый могучий инструмент сохранения, какой только доступен человечеству, способен был преодолеть столь длительный путь по реке времен.

— Я не понимаю… — Светлана, кажется, совсем растерялась.

Голод покачал головой:

— Этого пока и не требуется. Считайте, что я просто проверял вас на… профпригодность. Вы подходите. Из вас получится отличная помощница кинооператора.

* * *

Завтрак в квартире Натана Голода, случившийся два дня назад, оставил Светлане приятные, пускай и немного тревожные воспоминания. Но тревожного кругом хватало с избытком, а приятное навсегда скрылось в нереальном прошлом. Именно поэтому она сейчас сидела напротив Натана на хрустящем сидении промерзшего трамвая.

Городской транспорт не ходил с января. Не хватало электроэнергии, сильно пострадала контактная сеть. Если верить Натану, трамвайная линия работала лишь между Кировским заводом и линией фронта: перевозили солдат и боеприпасы.

Светлана смотрела на киноаппарат, лежащий на коленях мужчины.

— Вот значит, как она выглядит. Странно чувствовать себя…

— Кинооператором, — подсказал Голод. — Учеником кинооператора, если быть точным. Вы уж извините, но сегодня я вам снимать не дам.

— Важный сюжет?

Мужчина кивнул.

— А зачем камере три… глазка?

— Это объективы, каждый для определенного фокусного расстояния. Нужный устанавливается поворотом револьверной головки. Вот так.

— А когда снимаешь, не надо крутить ручку?

— У «Аймо» пружинный привод, это очень удобно. Завода хватает почти на тридцать секунд съемки с постоянной скоростью. Правда, камера сильно шумит, вы в этом убедитесь. Поэтому съемка немая. Но что поделать, всегда есть или-или.

— Вас интересно слушать, — сказала девушка, стараясь не думать, чем закончится сегодняшний день. Вернее, стараясь не надеяться, что он закончится едой. — Расскажите о камере что-нибудь еще.

— Не смею отказать в просьбе. Тем более, учитывая наше вынужденное ожидание и некий ореол тайны… Надеюсь в этих временных неясностях на ваше снисхождение и терпение. Так вот, — Натан провел перчаткой по алюминиевому корпусу, повторяющему очертания лентопротяжного механизма. — Я назвал этот хроникальный киноаппарат «Аймо» лишь в силу привычки, по имени американского прототипа. Но, если быть точным, это камера «КС-4», советский аналог «Аймо», такие начали выпускать в Союзе три года назад.

Натан достал из кармана пальто две кассеты, положил их рядом с камерой.

— «КС-4» работает с тридцати пяти миллиметровой перфорированной пленкой. В каждой кассете по 30 метров — это больше минуты киноматериала. В свое время камера «Аймо» встряхнула кинематограф. Операторы смогли отказаться от штатива и снимать с рук, используя рукоятку. Почти также удобно, как иметь дело с малоформатным фотоаппаратом. Хотите подержать?

Светлана поспешно покачала головой. Она боялась уронить дорогой и наверняка хрупкий аппарат.

Натан понимающе улыбнулся.

— Видоискатель имеет встроенный уровень и раздвигается телескопически, а для фокусировки есть шкалы на оправах объективов.

Мужчина зарядил киноаппарат, засунул оставшуюся кассету обратно в карман пальто и стал ждать. Чего? Светлана хотела спросить, но решилась на вопрос лишь спустя какое-то время.

— Что вы будете снимать?

— Охоту.

По морозно-белому стеклу постучали — три коротких удара.

— Пора. Он вышел, — сказал Натан.

Она не спрашивала, как и договаривались. Спустилась по трамвайной подножке и пошла за человеком с камерой. На другой стороне проспекта параллельным курсом двигался мужчина в безразмерном ватнике. То и дело Голод обменивался с ним какими-то знаками. Потом Светлана стала замечать других… участников охоты.

«За кем они охотятся? Во что ты ввязалась?»

Они прошли площадь и свернули с проспекта. На углу в бахроме льда висел большой репродуктор. Аппарат в руках Натана застрекотал. Светлана задала безмолвный вопрос камере, и та ответила. Объективы смотрели в направлении черной фигуры, бредущей несколькими домами впереди. Голову женщины наполнил гул, равномерный, пульсирующий, как стук метронома между радиосообщениями о начале и конце обстрелов.

Стемнело, как всегда, рано. Они пропустили объявление тревоги. Мимо проехало два загруженных трупами «Захара». Светлана тронула покрытую фосфором брошку, что дал ей в трамвае Натан.

По небу шарили лучи прожекторов, хлопки зениток словно раскачивали дома из стороны в сторону. По скользким крышам двигались испуганные дети, Светлана не видела их, зато живо представляла, как они хватают длинными щипцами немецкую «зажигалку», брызжущую термитной слюной, чтобы сунуть бомбу в ящик с песком или скинуть вниз.

Человек заметил преследователей. Это нисколько не смутило Натана. Наоборот.

— Теперь он знает. Теперь чувствует. Он начал охоту за самим собой.

В сумерках светились значки на тулупах и телогрейках. Размытых теней стало больше. Когда Голод подносил киноаппарат к лицу, его глаза азартно блестели. Кажется, процесс постепенно захватывал его, будоража и возбуждая.

Эта странная охота была больше похожа на прогулку, иногда перерастающую в медлительное преследование (истощенное тело противилось бегу, грозило судорогой). Память не сохранила ее целиком, только отдельные, разрозненные фрагменты. Светлана отчетливо помнила лишь собственный страх упасть и замерзнуть, но совершенно не запомнила, куда и как долго они шли. Линия фронта приблизилась истеричным гулом и грохотом. Кругом был снег, мелькали трассы снарядов, свистели осколки.

В сумерках по левую руку трещала камера Натана. Они пробирались через развалины обвалившегося до основания дома, от которого осталась лишь одна стена. Светлана кралась за кинооператором вдоль оклеенного обоями кирпичного огрызка, мимо перевернутого стола и разломанного шкафа.

— Фугасными поработали, — сказал Голод, на этот раз справа. Мужчина мерещился тенью.

Светлана безумно хотела вернуться. Назад, в свою стылую квартиру, к буржуйке, которую, возможно, удастся чем-нибудь растопить, чтобы согреть утюг, забранный на ночь в постель, к воспоминаниям о разведенном столярном клее, сваренных кусочках кожи, стакане грецких орехов, которые осенью она выменяла на толкучке на отцовские хромовые сапоги…

Вдалеке кто-то вскрикнул. Небо озарил холодный свет.

Светлана заметила движение среди груд кирпичных обломков, остановилась, присела на корточки. Нужен был повод, чтобы не идти дальше, отдохнуть. На нее смотрел дикий кот. Острая мордочка была едва различима в пестроте заснеженного мусора. Кошек и собак Светлана не видела давно, исчезли даже голуби. Она протянула к костлявому животному руку, толком не осознавая зачем, но тут рядом захрустел снег, ее подхватили подмышки и подняли вверх.

— Идемте, идемте. Уже скоро, — сказал Голод. — Он почти попался.

Передышка не принесла облегчения. Красным дымом исходили заводские трубы, накатывала тошнота, слабость казалась бесконечной. В какой-то момент она оступилась и упала куда-то в ночь, в беспамятство, которое обманчиво вспыхнуло и тут же отступило.

Окоп. Планирующий на лицо снег. Ее голова лежала на острых коленях. Натан что-то говорил, это были его колени, и его слова, но Светлана почти не понимала их: «…жаль, что вовлек вас это… не думал… еще немного… обратно на санках… Светочка, дорогая моя… я обещаю… возьмите…» Она повернула голову, увидела мертвого солдата, лицо — сплошная рана, различим лишь один глаз, снова посмотрела в небо, разлепила потрескавшиеся губы.

Вместе со снегом в рот попала сладость.

— Жженая патока… ешьте…

Рвануло, совсем рядом. Она привстала, рассасывая неожиданное лакомство. По краю окопа вздымались султаны дыма, почти беззвучно, почти красиво. Голова снова закружилась. «Ленинградские дамочки, не копайте ямочки» — мелькнула в памяти глупость из найденной как-то листовки, отговаривающей рыть траншеи.

Они выбрались из укрытия. Натан с кем-то разговаривал, его затрудненное дыхание дрожало рядом, над ухом. Шипели ракеты, стучал пулемет.

А потом она оказалась в каком-то тупичке в нескольких метрах от края огромной воронки. Бой сместился в сторону, затерялся, притих. Сахар оставил во рту сладкую грусть, бабочка сознания перестала взмахивать черными крыльями.

Натан отпустил ее руку.

Из стены торчала раскуроченная труба, бесцветная жижа опухолью намерзла на рваном железе. На обледенелой площадке стоял человек с окровавленным лицом, стоял на коленях. Он был невысоким, с клочковатой рыжей бородой, весь словно изломанный — одно плечо намного выше другого, шея искривлена, локти неестественно вывернуты. Над руинами полыхало пламя, висел черный дым.

Взгляд рыжебородого метался по людям в тулупах и стеганках. Двое стояли сзади, чтобы не дергался, не поднимался с колен. В снегу лежала засаленная, бесформенная шапка. Светлана невольно шагнула вперед, собираясь подать ее, но Натан остановил ее жестом. Смотрел он, впрочем, не на женщину.

Испуганный взгляд пленника замер, встретившись со взглядом кинооператора. Голод передал камеру молодому парню с обожженным лицом и кивнул. Тот включил аппарат и стал снимать.

Натан заговорил:

— Это не арест, как ты уже, наверное, догадался. И тебе следует бояться не Военного трибунала. Впрочем, с собственными страхами разбирайся сам. Перед тем, как тебе наденут на голову мешок, я озвучу несколько фактов, чтобы устранить малейший зазор в непонимании. Фактов, несомненно, тебе известных, но, что более важно, ставших известными нам. Иначе ты бы не стоял сейчас на коленях со связанными за спиной руками. — Натан выпрямил свое худое тело и как-то сразу перестал быть похожим на склонного к рассуждениям человека.

Голод кашлянул в кулак и произнес три слова, которые Светлана не сразу поняла, словно кинооператор перешел на иностранный язык. Но Натан всего лишь назвал фамилию, имя и отчество пойманного человека — Светлана поняла это по реакции рыжебородого.

— Тысяча девятьсот одиннадцатого года рождения. Работает нормировщиком на заводе имени Свердлова, — продолжал Натан, будто говорил о том, кто здесь не присутствует. Будто читал протокол. — Пока жены не было дома, убил двоих дочерей. Труп старшей дочери частично съел. Печень и куски тела младшей дочери забрал с собой. Неделю спустя, заманил в квартиру на Невском, где ночевал после ухода из дома, пятилетнюю девочку, которую убил с целью употребления в пищу.

В глазах стоящего на коленях мужчины отразилось зарево далеких разрывов, смешавшись с всепожирающим животным ужасом. Он прилип к глазным яблокам, как песок. Светлана с трудом смотрела на пойманного товарищами Натана монстра. Озвученное обвинение покопалось в ее обессиленном теле, положило на сердце кусок свинца.

«Чего ты хочешь больше? Ударить убийцу камнем? Или спрятаться от его безумия?»

Пока Светлана решала, не замечая, что Натана внимательно наблюдает за ее лицом, людоед опустил голову на грудь и надрывно завыл. «КС-4» замолчала, парень с обожженным лицом вернул аппарат Голоду, который открыл крышку, отодвинул прижимную рамку и перезарядил камеру. Красные обмороженные пальцы в темноте отливали черным. Натан сделал пробный пуск, удовлетворенно кивнул, навел киноаппарат на скулящего рыжебородого, но снимать не стал, опустил руку, камера повисла на запястье, покачиваясь на ремне. Это словно послужило командой.

Людоеду натянули на голову грязный мешок и рывком подняли на ноги. Плечи монстра тряслись. Он горько рыдал, выплескивая страх и жалость к себе. Светлана отчетливо улавливала эти чувства. И совершенно не слышала раскаяния за содеянное.

* * *

Она все еще не представляла, куда они идут, не понимала, кто эти люди вокруг. Что они собираются делать с пойманным каннибалом? Не похоже, чтобы его намеревались передать в милицию. Или эти тулупы и телогрейки и есть милиция? Не похоже… Ни формы, ни знаков различия… Да и ведут себя странно, совсем не как представители власти.

Они оказались в каком-то глухом районе, сильно пострадавшем от бомбежек, но, похоже, еще жилом. Кое-где, сквозь щели в плотных ставнях, можно было разглядеть полоски бледного, дрожащего света. Из выведенных в окна труб вился слабый дымок. Человек с мешком на голове брел, не сопротивляясь, иногда лишь спотыкаясь и повисая на руках конвоиров. Его не били — рывком поднимали на ноги и снова тащили вперед.

Натан свернул к пустому дому, с обгоревшей, частично разрушенной крышей и верхним, третьим этажом. Они прошли мимо парадной, раскрытой щербатой пастью мертвеца — не было дверей, к наклонному проему подвала, темному и бездонному. Спускались в полной темноте, беззвучно. Натан крепко держал Светлану под локоть, не позволяя оступиться на крутых, скользких ступенях. Впереди зазвенели ключи, тяжело провернулся ржавый замок. Вошли внутрь, дверь за спинами захлопнулась. Кажется, мрак стеснял только Светлану — остальные действовали уверенно и спокойно, словно при хорошем освещении.

— Не бойтесь, — прошептал на ухо Натан. — Главное — ничего не бойтесь.

Воздух был затхлый, неподвижный, пропитанный странным, едким одором, который Светлана никак не могла опознать. Чиркнула спичка, выхватив чье-то лицо, жуткое в пляшущих тенях, потом — керосинку. Лампа загорелась, с тихим стуком встал на нее стеклянный колпак.

Помещение оказалось меньше, чем она ожидала, — пять на пять. Массивная железная дверь в потеках ржавчины и странные символы на стенах — сродни тому, что Натан показывал Светлане два дня назад, за завтраком. Витиеватое сплетение плавных линий, оканчивающихся шипами и кольцами. В неясном свете символы плыли, изменялись под внимательным взглядом. Они дышали. Дышали древним ужасом и страданиями многих и многих.

Посреди комнаты на массивных тумбах стояла бетонная плита. По краям торчали вверх петли для стропования — почему-то не пригнутые к поверхности, точно плиту только сейчас опустили краном. Плита казалось слишком тяжелой и массивной, чтобы принести ее сюда даже руками десятка людей. Создавалось странное впечатление, что конструкцию построили вместе с домом. Поверхность плиты, неровная, в сколах, была покрыта чем-то темным… или это тени играли на неровностях?

Людей в комнату проникло немного — только теперь Светлана поняла, что кроме нее и пленника, в помещении было еще четверо, всего четверо, включая Натана, на вид самого старшего, и парня с ожогом на лице, внешне самого младшего.

Пленника силой уложили на плиту. У молодого в руках появились обрезки веревки, примерно по метру каждый. Умело и споро, он стал привязывать руку каннибала к железной петле. И тут рыжебородый понял, что с ним собираются сотворить нечто ужасное. Он завизжал, хрипло и пронзительно, как свинья, рванулся. Двое держали его, навалившись всем весом своих тел, а молодой затягивал узел. Закончив с одним, быстро перешел на другую сторону. Крики людоеда, оглушительно громкие, кажется, никого не беспокоили. Парализованная ужасом, Светлана наблюдала за жуткими приготовлениями. Когда ноги притянули веревками к петлям, каннибал, похоже, осознал тщетность попыток. Он замер, лишь глухо и надсадно подвывая сорванной глоткой.

Светлана с трудом справилась с собой.

— Вы будете… пытать его? — спросила она тихо.

Натан покачал головой.

— В этом нет практической необходимости.

Один из людей снял заплечную сумку и достал оттуда широкий кожаный патронташ, развернув который, обнажил ряд аккуратно разложенных по отделениям инструментов, похожих на медицинские, но только более тусклых и грубых. Светлана никогда раньше не видела таких — длинные тонкие лезвия, пилы, молотки… Затем из сумки появились пять алюминиевых тарелок, которые второй незнакомец расставил по краям плиты. Обожженный подошел к Голоду, кивнул, приложив ладонь к груди:

— Все готово, экселенс. Можно начинать.

Натан обернулся к Светлане.

— То, что вы сейчас увидите, — начал он тяжело, — может показаться вам… жутким и неприемлемым. И все же, за неприглядной оболочкой сокрыта древняя мудрость и столь же древнее могущество. Их сохранила для нас память поколений и те немногие избранные, кто способен заглянуть в эту память…

— Постойте, — Светлана едва нашла в себе силы заговорить. — Что… что все это значит? Что вы собираетесь сделать с этим… человеком?

— Здесь нет людей, — веско произнес Натан. — Этот, — он указал на распятого на столе каннибала, — уже не человек, а мы все… Мы больше чем люди. Колдуны, волхвы, брахманы, мистики… Зовите как угодно, суть от этого не изменится. Мы — носители тайного знания. Обладатели потаенной мощи. Лично я предпочитаю считать нас проводниками наследственной памяти, связующими звеньями между прошлым и настоящим.

— Я не понимаю.

— Поймете. Просто смотрите и слушайте. И к концу ритуала вы станете большим, чем были когда-либо раньше!

Страх и смятение снова охватили Светлану. Беспомощная, она наблюдала, как Натан подходит к столу, тащит ее за собой, стальной, холодной хваткой сжимая локоть. Она наблюдала, как сверкают в темных ладонях лезвия, слушала как нараспев начинает читать Натан. Это был жуткий, незнакомый язык, гортанный и примитивный, словно наречия африканских дикарей, полный клацающих, щелкающих и горловых звуков, изобилующий согласными — и вместе с тем ритмичный, словно бой племенных барабанов, захватывающий и уносящий с собой, жуткий и непобедимый. Распятый снова закричал — когда уверенными движениями с него срезали одежду, обнажив грязное, покрытое язвами и болячками тело. Крик резанул по ушам, но быстро стих, словно подавленный речитативом Натана. С ужасом и изумлением Светлана вдруг почувствовала, что смысл странных песнопений постепенно проступает в ее голове, еще не обретя вербальную форму, но обращаясь в вереницу фантасмагорических образов, родом из самых сюрреалистичных снов, из тех, что посещают редко, но оставляют неизгладимые, неосознанные впечатления. Ей виделись замысловатые строения давно исчезнувших цивилизаций, жуткие пляски и ритуальные пения — и кровь, кровь, кровь, нескончаемыми потоками льющаяся с жертвенных алтарей, покрытых причудливыми символами.

Умелые руки вели стальные острия по дрожащей плоти, делая надрезы тонкие и аккуратные, почти каллиграфические, выводя уже знакомый узор, порождая многократно повторенный символ, в этот раз написанный не чернилами по бумаге, а болью по плоти…

Голод. Голод. Голод. Голод. Третья печать!

Речитатив Натана достиг крещендо — он почти выкрикивал каждую следующую фонему, словно с силой исторгая ее из себя, как чахоточную мокроту с кровью. Образы заполняли сознание Светланы, смешивая реальность с ужасными видениями прошлого.

В какой-то момент вопли каннибала оборвались. Его плоть разделили, аккуратно, мастерски, тщательно срезав мышечную ткань, вскрыв грудную клетку и брюшину, старательно обнажили печень, легкие и сердце. Он был еще жив, удивительно, но сердце продолжало биться, а широко раскрытые глаза, полные страдания и ужаса, блуждали по лицам его палачей. Какая сила удерживала людоеда на пороге смерти?

— Жертвоприношение, — голос Натана, снова заговорившего по-русски, был опустошенным и бесцветным, — известно человечеству от начала времен. Но утрата истинных смыслов привела к нивелированию значимости ритуала, к утрате им подлинной силы и значения. Во всех культурах кровопролитие именем богов было важным и неотъемлемым. Пожалуй, только тибетские мистики и ацтекские жрецы-колдуны донесли смысл этого ритуала в форме, максимально приближенной к изначальной. Но и тех и других все же постигла неизбежная участь. Память в материальном не смогла сохранить истину неизменной. Ацтеки приносили жертвы ради насыщения плоти, а тибетцы вообразили Докшитов — ужасных божеств-палачей, которым эти жертвы предназначались. Меж тем, докшитами должны были быть сами жрецы — инкарнациями гневных богов в этом мире. Они забыли это и спустя жалкие столетия подносили к алтарям уже не легкие, сердце и печень, а жалкие слепки из теста. Лишь память поколений способна передать истину. Ты готова к ней? Готова?!

Вслед за его словами блеснуло лезвие, и сердце, окровавленное, казалось, еще содрогающееся в последних конвульсиях, уложили на тарелку и поднесли Светлане. Она смотрела на этот трепещущий комок плоти, смотрела с ужасом, но вместе с тем и с вожделением, исходившим откуда-то из глубины, из темной бездны, которая вдруг открылась в ее душе. Она не видела, как извлекают другие органы, как разделяют их на тарелках, подавая друг другу. Запах крови, живой и горячей, щекотал ноздри, заставляя горло сжиматься в спазме — не то рвотном, не то голодном.

— Бери! — голос Натана довлел над ней.

Руки сами поднялись, принимая тарелку, потеплевшую от скопившейся крови.

* * *

Электростанции перестали работать в конце прошлого года. В покрытых изморозью квартирах появились железные печки-времянки, на пропитание которых шли стулья, столы, платяные шкафы, паркет и книги. Светлана жалела книги. Поэтому, глядя на стопки томов в квартире Натана Голода, она испытывала радость и скорбь: еще живы, но надолго ли? В качестве топлива для голландки сегодня сгодились полки книжного шкафа.

— Светочка… Вы знаете, как поступает голод? Наверняка, знаете, — чувствуете. Как он поглощает извлеченные из тканей питательные вещества, как оголяет черный остов, в котором бьется нечто мертвое и мерзкое. Но то, в чем вы приняли участие вчера, не имеет к голоду никакого отношение. Это скорей консервация опыта.

Иногда Натан замолкал, и тогда она внимала шумному теплу пламени. Искала взглядом то, что могла понять и… принять. Например, большую старую фотографию в потемневшей и тяжелой с виду раме; на снимке ютились неулыбчивые старики.

— Светочка, посмотрите вокруг. Вороватые кухарки обвешаны золотом. В столовых и на хлебозаводах всегда сыты. Одиночки и банды расчленяют и едят убитых единственно ради насыщения, а деньги, одежду и карточки делят между собой. Но разве они хуже тех, из-за кого дети и женщины не получают продукты и лекарства, умирают от голода и болезней?

Светлана скучала по маме. Она ни разу не видела ее испуганной или сломленной: «завтра будет лучше» — с этой надеждой мама шагала изо дня в день. Не опускала рук, и не позволяла дочери. «Двигаться — значит жить. В кровати только смерти дождешься. Дело всегда сыщется, как и причина, чтобы за него не браться. Но чтобы жить — надо работать». Холодная вода с марганцовкой. Вымерзающие в кухне постиранные тряпки. Онемевшие пунцовые руки. Волосы Светланы мама полоскала, добавляя в воду керосин, а белье проглаживала тяжелым утюгом — боялась вшей…

— Вы ведь знаете обряд причащения в христианстве. Красное вино и хлеб, которое вкушают верующие, символизируют кровь и тело Христа. Поглощение чужой плоти можно принять лишь как жертву, выраженную в отказе от собственной индивидуальности, которую разбавляет чужая. Принять как память о тысяче слов и тысячи дел. Даже жертвуя однозначностью своей личности.

Она вспомнила тени в сумерках. Человека без шапки, стоящего на льду на коленях. Разрезанное и выпотрошенное тело на бетонной плите. Древний символ, в котором…

— Что с вами стало? — тихо спросила она. — Со всеми вами…

— Ничего, абсолютно ничего, дорогая моя. Стали мы сами, чем-то большим, другим. Считать нас, и меня в частности, жертвой каких-либо влияний или последствий не правильно. Это как перечеркнуть каждого по отдельности, перечеркнуть мое «я». Вы скованы узами табу. Пожалуйста, взгляните на меня. Вы видите монстра?

— Вы… вы поступаете неправильно, ужасно…

— Вы были с нами и поступали так же… Разве вы не чувствуете изменения, их тайную силу?

— Я не хотела… у меня не было выбора…

— Был. И вы его сделали. Гораздо труднее — принять этот выбор. Все дело в неправильности поступков, в ужасе, который они вам внушают?

— Я не знаю… да…

— Много ли правильного в этом городе, в этой войне? — В голосе человека звучала мягкая терпеливость. — Что не внушает вам страх? Обернитесь к недалекому прошлому. К великому голоду начала прошлого десятилетия, когда один советский человек ел другого советского человека. Под лозунгом «Землю — крестьянам!» коммунисты отобрали у крестьян наделы и превратили в наемных рабочих. На восстания и бунты ответили репрессиями: ссылками, законом «колосков», по которому за пару собранных колосков казнили даже детей. Каннибализм стал обычным явлением. Из хищника человек превратился в падальщика. Кто был тогда монстром, а кто жертвой? Кто является кем сейчас? Если человек может стать людоедом, отчего он им быть не должен?

— Это не оправдывает вас… и меня…

— Если вы хотите столкнуть меня с аргументом бога, — Светлана действительно хотела, не находила других опор, — я спрошу: Кто сотворил эту неправильность? Если бог допускает убийства, каннибализм, инцест, значит, допускается и их потенциальность. И осуждение поедания плоти себе подобных, и восхваление воздержания идут к нам из одного родника. — Натан коснулся своего лба и тихонько постучал.

— Вы так об этом говорите… С вами трудно спорить, у меня не…

Натан остановил девушку жестом.

— Вам не надо спорить, всего лишь отказаться от этической оценки. Жить ради силы, ради памяти, ради маленьких чудес. Таких, как игра на скрипке великолепной Галины Бариновой, дающей концерт в неотапливаемом Большом зале филармонии. Таких, как причудливая игра света на ее открытом платье и пар дыхания, призванный хоть немного отогреть озябшие пальцы.

— А как же… «нам жизнь дана на добрые дела»? — Эти слова вышила на полотенце ее бабушка. Этим полотенцем она накрыла лицо матери после обстрела.

— Я бы ограничился первыми тремя словами, но… Что такое добро, как не наказание зла? Вы ведь желали смерти тому людоеду! Светочка, вы хотите переубедить меня. Открыть глаза учтивому монстру. Но знаете, что происходит в действительности? Вы хотите переубедить саму себя.

Светлана подняла на него глаза. Натан продолжил:

— Вы — голодная, испуганная, преданная миром женщина, которую изменил, продолжает менять вчерашний день. Но вам по-прежнему мешает мораль, понятие человечности, гражданский долг. Я прав? Вы по-прежнему видите в смерти лишь неоправданную крайность? Когда останетесь одна, вспоминая наш разговор, подумайте о горящей книге и сидящем у огня человеке, который прочитал книгу, прежде чем бросить ее в пламя.

— Вы позволите мне уйти?

— Я не стану позволять или запрещать. Вы просто уйдете, если захотите.

— Даже зная, что я…

Мужчина кивнул, перебив.

— Даже зная, что вы можете обратиться в НКВД. — Натан улыбнулся. Было в этой улыбке что-то одновременно грустное и опасное. — В этом городе стоит страшиться иных вещей. В этом есть своя мрачная ирония, не находите?

— В чем именно?

— В том, кем мы являемся и кого боимся. Антропофаги от веры опасаются людоедов от голода, тех, кто ищет в чужой плоти лишь насыщение, а не опыт поколений. Впрочем, философы всегда боялись волков.

— Вы боитесь, что вас съедят?

Натан рассмеялся в голос. Почти по-отечески.

— Дорогая моя, из жемчужин вашей наивности можно сделать не одно прекрасное колье. Повсеместный каннибализм — это излишние внимание, крик улиц, утробный рев города. Это как искать убежище в квартире, которую грабят другие. Понимаете?

— Наверное…

— Я не хочу, чтобы вы уходили.

— Я еще здесь.

В комнате вкусно пахло вареным мясом. В натопленной печи стояли горшок и кастрюлька с водой, на столе — начисто вылизанные тарелки. Светлана сидела сонная, сытая. Когда Натан замолкал, она почти скучала по его голосу, словно он был братом или возлюбленным, уплывающим далеко-далеко.

Еще здесь. Еще с ним. С ними.

Где еда и тепло. О ней снова кто-то заботится, кто-то держит ее руку… как мама во время первых бомбежек, в подвале их дома, под потолком которого горит слабая лампочка, а сырой пол устелен мостками… на нарах и скамьях люди, много людей, в халатах, в пальто, с чемоданами, с сумками… в темноте ревут самолеты, грохочут зенитки, дрожат стекла… убежище наполнено дыханием людей, шорохами, неуверенностью и страхом… Они спускались, а затем перестали. Мама не хотела тратить время на ожидание… а потом мамы не стало…

— Хотите добавки? — спросил Голод. — Потому что я хочу. Этот вечер кажется мне особенным.

Она помедлила, прежде чем ответить:

— При одном условии. Позвольте мне наполнить вашу тарелку.

Брест, Северодонецк. Ноябрь 2014 — февраль 2015

© Дмитрий Костюкевич, Владимир Кузнецов

Джо Р. Лансдейл «Ночь, когда они пропустили ужастик»

Если бы Леонард и Шептун поехали в кинотеатр под открытым небом, как и планировали изначально, то ничего бы не случилось. Но вместо этого они, подкрепившись виски с колой, решили прицепить дохлую собаку к бамперу своей машины и покатать ее по городу…

Впервые на русском — рассказ, выигравший в 1988 году «Премию Брэма Стокера».

DARKER. № 6 июнь 2015

JOE R. LANSDALE, “THE NIGHT THEY MISSED THE HORROR SHOW”, 1988

Посвящается Лью Шайнеру

Если бы они поехали в кинотеатр под открытым небом, как и планировали изначально, то ничего этого не случилось бы. Но Леонард не любил такие кинотеатры. Он думал, что они годятся разве что для свиданий. К тому же, он слышал о фильме, который там крутили — «Ночь живых мертвецов» — и знал, что в главной роли снимался ниггер. А он не хотел смотреть кино, в котором ниггер играет главную роль. Ниггеры собирают хлопок на плантациях, ремонтируют квартиры и торгуют такими же черными девками. Но ни разу он не слыхал, чтобы какой-нибудь ниггер расправлялся с зомби. Кроме того, ему говорили, что в том фильме снималась белая девушка, которая будто бы даже разрешила ниггеру прикоснуться к себе. Леонарда это неимоверно взбесило. Если белая девка позволяет ниггеру трогать себя, то она хуже самых грязных отбросов. Наверное, она из Голливуда, Нью-Йорка, Уэйко или еще какого богом забытого места.

Вот Стив Маккуин справился бы и с зомби, и с девушками. Ради него и денег на билет не жалко. Но тратиться, чтобы посмотреть на ниггера? Вот еще.

О, уж кто-кто, а Стив Маккуин в своем деле толк знает. Как он произносит свои реплики — заслушаешься. Он уж точно умеет держаться перед публикой, всегда спокоен и хладнокровен.

Леонард хотел бы быть таким, как Стив Маккуин. Или хотя бы таким, как Пол Ньюман. Эти умеют красиво говорить, да и недостатка в бабах наверняка не испытывают. Они не скучают, в отличие от него. А ему так скучно, что кажется, будто и до утра не дотянет: умрет от скуки. Скучно, скучно, скучно. Мало увлекательного в том, чтобы стоять, оперевшись на капот «Импалы» 1964-го года выпуска, припаркованной возле сетевой закусочной «Дейри Куин», и тупо глазеть на дорогу. Он подумал, что, может быть, старый чокнутый Гарри, школьный уборщик, прав насчет летающих тарелок. Гарри постоянно что-то мерещится: снежный человек, многоногие мутанты и прочая чепуха. Но, может быть, насчет тарелок он прав. Он говорил, что видел одну позапрошлой ночью. Тарелка висела в воздухе над Мад-Крик, а от нее к земле тянулись лучи, похожие на липкие полосатые леденцы. Леонард подумал, что, если тарелка и была, то излучала она, скорее всего, скуку. Таким способом пришельцы истребили бы всех людей на земле: заставили бы их умереть от скуки. Лучше бы они нас жаром расплавили, это хотя бы быстрая смерть. А скучать до смерти — это все равно что ждать, пока тебя насмерть заклюют утки.

Леонард смотрел на дорогу, пытаясь представить себе летающие тарелки и лучи скуки, но не мог сконцентрироваться на этой мысли. Наконец его взгляд зацепился за какой-то предмет, лежащий на дороге. Мертвая собака.

Это была не просто мертвая собака, а МЕРТВАЯ СОБАКА. Дворнягу переехал как минимум грузовик, а то и несколько. Ее просто размазало по бетону, куски тела валялись повсюду, а одна лапа вообще отлетела к противоположному бордюру, застыв в таком положении, что казалось, будто она приветственно машет прохожим. Собрать эту псину по кусочкам не смог бы сам доктор Франкенштейн, даже при поддержке университета Джона Хопкинса и НАСА.

Леонард склонился к своему верному пьяному спутнику Билли, известному среди своих под прозвищем Шептун, потому что он был чемпионом Мад-Крик по поджиганию собственных газов, и сказал:

— Глянь на ту собаку.

Шептун посмотрел туда, куда указывал Леонард. Раньше он этой собаки не замечал и отреагировал на зрелище вовсе не так спокойно, как Леонард. Ошметки пса пробудили в нем воспоминания. Это напомнило ему о собаке, которая жила у него, когда ему было тринадцать. Большая, красивая немецкая овчарка, которая любила его сильнее, чем собственная мать.

Глупая псина запуталась в собственной цепи, пытаясь перепрыгнуть через забор из колючей проволоки, и задохнулась. Язык собаки вывалился из пасти и свисал, будто черный носок. В таком виде Шептун и нашел ее. Посмотрев под ноги, он увидел, что перед смертью она пыталась дотянуться до земли, но могла лишь царапать ее когтями. Создавалось впечатление, будто собака оставила на грязи какое-то зашифрованное послание. Позднее, когда Шептун, захлебываясь слезами, рассказал об этом своему старику, тот рассмеялся и сказал: «Наверное, чертова предсмертная записка».

И теперь он сидел, глядя на дорогу, чувствуя, как в животе разливается тепло от выпитого виски с колой, а по щекам катятся слезы. Последний раз он так расчувствовался, когда, вооружившись десятисантиметровой зажигалкой, выиграл чемпионат по поджиганию газов, спалив себе все волосы на заднице, за что парни вручили ему пару цветных спортивных шорт. Одни были коричневые, а другие — желтые, так что их не пришлось бы слишком часто стирать.

Так Леонард с Шептуном и стояли, прислонившись к «Импале» Леонарда, припаркованной возле «Дейри Куин», потягивая виски с колой, испытывая скуку, грусть и возбуждение и глядя на мертвую собаку. Пойти было некуда, кроме фильма с ниггером в главной роли. Даже это было бы не так уж плохо, если бы их сопровождали девчонки. Свидания могут исправить многие грехи — или наоборот, способствовать совершению новых, в зависимости от мировоззрения человека.

Но эта ночь была не из таких. Свиданий у них назначено не было. Хуже того, с ними не захотела бы встречаться ни одна девчонка из школы. Даже Мэрилу Флауэрс, которая вроде чем-то больна.

И это действовало Леонарду на нервы. Он понимал, в чем проблема Шептуна: он урод. На такое лицо только мухи слетаются. Хотя титул чемпиона по поджиганию газов что-то да значил в компании парней, девчонок это не привлекало.

Но Леонард, хоть убей, не мог понять, что не так с ним самим. Он хорош собой, одевается со вкусом, и машина у него быстрая — если не экономить на бензине. У него даже завалялась пара баксов в кармане после взлома прачечной. Но, несмотря на все это, он по-прежнему продолжает «накачивать» правую руку. Последний раз он был с девушкой месяц назад, и он не был уверен, можно ли считать это свиданием, поскольку помимо него там было еще девять парней. Эта мысль не давала ему покоя, и он спросил у Шептуна, можно ли считать это свиданием. Шептун, который тогда был пятым в очереди, сказал, что вряд ли. Но, если Леонарду так хочется считать это свиданием — то пусть считает, а ему по барабану.

Но Леонард не хотел считать это свиданием. Это было совсем не похоже на свидание. Чего-то в нем не хватало. Не было романтики.

Конечно, Биг Рэд назвала его милым, когда он вогнал лошадку в ее стойло, но она всех называла милыми. Всех, кроме Стоуни. Стоуни был для нее Сладеньким. Это Стоуни уговорил ее надеть на голову бумажный пакет с прорезями для рта и глаз. Такой уж он, этот Стоуни. Своими речами он последнего верблюда у араба выманит. Когда он закончил убеждать Биг Рэд, та надела мешок на голову чуть ли не с гордостью.

Когда наконец подошла очередь Леонарда, он из великодушия позволил Биг Рэд снять мешок. Зря он это сделал. Он просто не знал кое-чего важного. Стоуни знал, что делает. Позволив ей снять мешок, Леонард все испортил. Пока мешок был на месте, можно было представлять, что трахаешь кого угодно, но без него пришлось посмотреть правде в лицо, и эта правда была вовсе не привлекательной.

Леонард закрыл глаза, но даже это не помогло. Ее уродливая физиономия стояла у него перед глазами. Он даже не мог представить, будто мешок все еще на ней. Он не мог думать ни о чем, кроме этого отекшего, нездорового, размалеванного лица.

Он был так разочарован, что был вынужден симулировать оргазм, прежде чем его член упал, а презерватив соскользнул и исчез.

Вспомнив об этом, Леонард вздохнул. Было бы неплохо для разнообразия поразвлечься с девушкой, которую не пускали по кругу и у которой между ног не канализационный люк. Иногда он завидовал Шептуну, который был всегда счастлив. Ему легко угодить. Дай ему банку консервированного чили «Вольф Брэнд», коробку печенья «Мун Пай» с начинкой, колу, виски — и он проведет остаток своей жизни, трахая Биг Рэд и поджигая собственные газы.

Боже, так жить нельзя. Ни женщин, ни веселья. Скука, скука, скука. Леонард смотрел в небо, но космических кораблей, излучающих скуку, там не было. Только пара мотыльков неровными зигзагами летала под светящейся вывеской закусочной.

Леонард опустил взгляд на дорогу, снова наткнулся на собаку, и вдруг его осенило.

— А может, прицепим Рекса к багажнику? Возьмем его на прогулку.

— Хочешь покатать его мертвую задницу по городу? — спросил Шептун.

Леонард кивнул.

— Все лучше, чем ничего, — сказал Шептун.

Они выбрали подходящий момент, подъехали к середине дороги и вышли из «Импалы», чтобы хорошенько осмотреть пса. Вблизи дворняга выглядела куда хуже. Из ее рта и задницы торчали кишки, вонь стояла невыносимая. На шее у собаки был толстый ошейник с металлическими шипами. Они достали из багажника пятиметровую цепь и пристегнули один конец к этому ошейнику, а другой — к заднему бамперу автомобиля.

Боб, управляющий из «Дейри Куин», увидел их в окно, вышел на улицу и заорал:

— Кретины! Какого черта вы делаете?

— Хотим отвезти песика к ветеринару, — отозвался Леонард. — Щенок выглядит слегка помятым. Наверное, его сбила машина.

— Так смешно, что я сейчас обделаюсь! — сказал Боб.

— Да, я слыхал, у стариков это частая проблема, — ответил Леонард.

Он сел за руль, а Шептун устроился на пассажирском сиденье. Машина с пристегнутым к ней псом развернулась, и как раз вовремя: мимо них промчался грузовик с прицепом. Боб кричал вслед отъезжающей «Импале»:

— Вы, два мудозвона! Да чтоб вы в столб врезались на своем чертовом «Шевроле»!

Машина с ревом неслась по шоссе и тащила за собой собаку, части тела которой, будто хлебные крошки, разлетались во все стороны. Вот на дороге остался зуб. Клок шерсти. Кусок кишки. Коготь. Какая-то непонятная розовая жижа. От цепи и металлических шипов на ошейнике то и дело летели огненные искры. Машина набирала скорость, и пса швыряло из стороны в сторону, будто бы он хотел вырваться и убежать.

Шептун разлил по двум бумажным стаканам виски с колой, передал один из них Леонарду, и тот разом выпил содержимое, благодаря чему почувствовал себя гораздо более счастливым, чем был секунду назад. Может быть, в конце концов, сегодня еще не все потеряно.

На обочине стояли две машины: коричневый фургон и помятый «Форд» на домкрате, а рядом с ними собралась толпа. Леонард и Шептун заметили, что посреди толпы мечется негр, явно не выступая в роли свидетеля аварии. Негр метался, будто свинья, которой подстрелили задницу, пытался вырваться и убежать от белых. Но белые стояли плотно, и вырваться было невозможно. Их было слишком много, чтобы драться. Девять белых парней пинками швыряли его друг другу, будто шарик для пинбола.

— Это случаем не один из наших ниггеров? — спросил Шептун. — А это, кажись, наши футболисты из «Уайт Три» его убивают?

— Скотт, — сказал Леонард и сморщился, будто попробовал собачьего дерьма. Это Скотт вытеснил его с позиции квотербека в команде. Этот черный засранец всегда запутывал игру так, что разобраться в ее хитросплетениях становилось не проще, чем в банке с копошащимися червями, но его тактика почти всегда срабатывала. А еще он бегал, как подстреленный.

Когда толпа осталась позади, Шептун сказал:

— Завтра в газетах прочитаем, чем дело кончилось.

Но Леонард проехал еще несколько метров и ударил по тормозам, разворачивая «Импалу». Рекс описал дугу, оставив на асфальте след, похожий на длинный высохший подсолнух.

— Вернемся и понаблюдаем? — спросил Шептун. — Если будем просто смотреть, те парни из «Уайт Три» нас, наверное, не тронут. Ну, если просто смотреть.

— Он, конечно, ниггер, — сказал Леонард с долей отвращения к самому себе, — но это наш ниггер, и мы не можем его там бросить. Если его убьют, то в футбол мы им точно продуем.

Шептун сразу понял, что в этом есть смысл.

— Черт, а ты прав. Нельзя позволять им убить нашего ниггера.

Леонард направил автомобиль туда, где стояли парни из «Уайт Три», и принялся сигналить, что есть мочи. Футболисты из «Уайт Три» бросили жертву и рассыпались в разных направлениях. Отпрыгнули в стороны, как потревоженные жабы.

Скотт оцепенел от неожиданности. Он стоял неподвижно, согнув колени и широко раскрыв глаза. Никогда раньше он не замечал, какая у «Импалы» огромная решетка радиатора. В темноте она казалась зловещим оскалом, а фары — светящимися глазами. Он чувствовал себя рыбой, которую вот-вот проглотит акула.

Леонард резко затормозил, но на обочине было скользко, и он все же врезался в Скотта. Тот перелетел через капот и ударился лицом о переднее стекло, после чего скатился на землю, зацепившись рубашкой за стеклоочиститель и оторвав его.

Леонард открыл дверь и прикрикнул на Скотта, который растянулся на земле:

— Ну! Сейчас или никогда.

Один из парней подбежал к машине. Леонард вытащил из-под сиденья обмотанную изолентой рукоятку молотка, вышел из машины и ударил его. Футболист из «Уайт Три» упал на колени и пробормотал что-то по-французски. Хотя, конечно, это был никакой не французский. Леонард схватил Скотта за рубашку, поднял его на ноги, потянул за собой и швырнул в открытую дверь машины. Скотт перелез через спинку переднего сиденья на заднее. Леонард швырнул рукоятку молотка в одного из парней, сделал шаг назад и сел на водительское сиденье. Он снова завел двигатель и надавил на педаль газа. «Импала» двинулась вперед, а Леонард резко открыл дверь, ударив ею одного из «Уайт Три», будто дверь была крылом, а машина — птицей. «Импала» снова выехала на шоссе, цепь натянулась, и Рекс сбил с ног двоих парней, описав еще одну аккуратную дугу на асфальте.

Леонард посмотрел в зеркало заднего вида и увидел, как двое парней несут третьего — того, которого он ударил рукоятью, — к фургону. Остальные, сбитые собакой, поднимались на ноги. Один из них пинком выбил домкрат из-под машины Скотта и принялся разбивать с его помощью фары и стекла.

— Надеюсь, ты застраховал тачку на этот случай, — сказал Леонард.

— Это не моя, — ответил Скотт, вытаскивая стеклоочиститель из рубашки. — А вот это, наверное, твое. — Он бросил его между Леонардом и Шептуном.

— Не твоя? — переспросил Шептун. — Тогда твои дела плохи.

— Не-а, — отозвался Скотт. — Владелец не знает, что я ее позаимствовал. Хотел колесо поменять, но у этого придурка не оказалось запаски, я залез в багажник, а там только обод лежит. Кстати, спасибо, что не дал им меня прикончить, иначе бы мы больше никогда вместе не отпинали их на поле. Хотя ты чуть меня не задавил. Ребра болят.

Леонард снова посмотрел в зеркало заднего вида. Парни из «Уайт Три» быстро приближались.

— Ты что, чем-то недоволен? — спросил Леонард.

— Не-а, — сказал Скотт и повернулся, чтобы посмотреть назад. Он увидел собаку, описывающую полукруги на асфальте, и разлетающиеся во все стороны куски ее трупа. — Вы что, случайно забыли отстегнуть собачку от бампера?

— Твою мать, — сказал Шептун, — точно ведь.

— Не смешно, — сказал Леонард, — те парни нас преследуют.

— Тогда прибавь газа, — отозвался Скотт.

Леонард стиснул зубы и проговорил:

— Я в любой момент могу избавиться от балласта.

— Ты про сломанный стеклоочиститель? Вряд ли от этого будет толк, — ответил Скотт.

Леонард посмотрел в зеркало и увидел негра, который сидел на заднем сиденье и ухмылялся. Ниггер, который пытается шутить — что может быть хуже? Ни малейшей благодарности. Внезапно Леонарду представилась ужасная картина: что, если ребята из «Уайт Три» догонят их? Что, если его убьют вместе с ниггером? Убьют — это уже само по себе плохо, но что, если завтра его обнаружат в придорожной канаве вместе с Шептуном и — ниггером? А ведь те парни могут заставить его сделать что-нибудь ужасное, прежде чем перебьют их всех. Например, заставят отсосать ниггеру, или что-то в этом роде. С этой мыслью Леонард изо всех сил вдавил педаль газа в пол. У закусочной он резко повернул влево, Рекс описал дугу в воздухе; цепь, которой он был пристегнут к бамперу, обернулась вокруг столба, повалив его на землю.

Парни из «Уайт Три» не смогли бы повторить такой маневр на своем фургоне, но они даже и не пытались. Сзади послышался свист колес. Резко затормозив, фургон влетел на парковку и стал разворачиваться. К тому времени, как он снова выехал на дорогу, фары «Импалы» уже быстро удалялись в темноте, будто два светящихся геморроидальных узла в черной заднице.

— Сейчас будет поворот направо, — сказал Скотт, — сверни, а там увидишь съезд налево. Выключи фары и съезжай туда.

Леонарда бесило, когда Скотт давал распоряжения на поле, но сейчас он вел себя еще хуже. Это его возмутило. Но все же на поле его указания бывали полезными, кроме того, сказывалась привычка прислушиваться к распоряжениям квотербека. Леонард свернул направо, и Рекс свернул следом за ним, окунувшись сперва в наполненную водой придорожную канаву.

Леонард увидел съезд налево и направил автомобиль туда, предварительно выключив фары. Проехав мимо нескольких рядов мини-складов, Леонард свернул между ними и оказался на дорожке, по обочинам которой стояли другие склады. Он заглушил двигатель, и все прислушались. Прошло около пяти минут, и Шептун наконец сказал:

— Кажется, мы сделали этих петухов.

— Ну что, разве мы не команда? — сказал Скотт.

Леонард чувствовал себя на удивление хорошо. Как в те моменты, когда ниггер выстраивает выигрышную комбинацию на поле, после чего все члены команды дружески похлопывают друг друга по заднице, не задумываясь о цвете кожи. В такие моменты все они равны: люди в футбольной форме.

— Выпьем? — предложил Леонард.

Шептун поднял с пола бумажный стаканчик и налил туда виски с колой для Скотта. В прошлый раз, когда они ехали в Лонгвью, Шептун помочился в этот стакан, чтобы не пришлось останавливать машину, но он давно вылил мочу за окно. К тому же, это же стакан для ниггера. Себе с Леонардом он налил алкоголь в их собственные стаканы.

Скотт сделал глоток и сказал:

— Фу, чувак, на вкус полный отстой!

— Да вообще, как моча, — ответил Шептун.

Леонард поднял стакан.

— За «Тигров» из Мад-Крик. И к черту «Уайт Три»!

— Да, пошли они! — сказал Скотт. Они чокнулись стаканами, и в эту секунду их ослепил яркий свет.

Замерев с поднятыми стаканами в руках, три товарища, щурясь, повернулись к источнику света. Он шел из открытой двери мини-склада. В дверях на фоне яркого света стоял толстый мужчина, напоминавший раздувшуюся муху на дольке лимона. За его спиной был виден большой самодельный экран, сделанный из натянутой простыни, на котором шел какой-то фильм. И хотя яркий свет мешал разобрать подробности, Леонард, который со своего места видел больше остальных, смог разглядеть, что на нем происходит. На экране он увидел девку, стоящую на коленях. Она отсасывала тому самому толстяку (хотя видно было только нижнюю часть его тела), который приставил к ее голове короткий черный пистолет. На секунду она выпустила член изо рта, мужчина кончил ей на лицо, а затем выстрелил. Череп разлетелся на куски, а экран покрылся мелкими кровавыми брызгами, будто запотевшее окно. Больше Леонард ничего не мог разглядеть, потому что в дверях появился еще один мужчина, такой же толстый, как и первый. Они оба были похожи на шары для боулинга в ботинках. За их спинами возникли другие люди, но один из толстяков развернулся к ним, поднял руку, и те скрылись из вида. Затем оба толстяка вышли на улицу и закрыли за собой дверь, оставив только узкую щель, свет из которой падал на переднее сиденье «Импалы».

Первый толстяк подошел к машине, открыл дверь со стороны Шептуна и сказал:

— Вы, два козла и ниггер, а ну живо вылезайте.

Его тон не предвещал ничего хорошего. А они думали, что ребята из «Уайт Три» опасны. И только теперь поняли, как они ошибались. Вот где настоящая угроза. Этот мужик запросто проглотил бы рукоятку от молотка и не подавился.

Когда они вышли из машины, толстяк жестом заставил их подойти туда, где стоял Шептун, и выстроиться в ряд, а затем внимательно их осмотрел. Парни все еще держали в руках стаканы с выпивкой, и это делало их похожими на выстроенные в одну линию кегли.

К ним подошел второй толстяк, осмотрел троицу и ухмыльнулся. Эти двое были близнецами. На их жирных лицах прослеживались одинаковые уродливые черты. Оба были одеты в гавайские рубашки, которые отличались только цветом нарисованных на них попугаев, и короткие черные брюки. На ногах у них были белые носки и черные лакированные итальянские туфли с острыми, как иглы, носами.

Первый толстяк взял у Скотта стакан и понюхал его:

— Ниггер и алкоголь, — сказал он, — это как бабья дырка и мозги. Не сочетаются. Зуб даю, ты хотел подзаправиться, чтобы потом засунуть свою черную змею в чей-то шоколадный пудинг. А может быть, ты хотел романтики, и эти парнишки решили тебе ее устроить?

— Я ничего такого не хотел! Я хотел попасть домой, вот и все, — сказал Скотт.

Второй толстяк посмотрел на первого и сказал:

— Чтобы там оттрахать свою мамашу.

Оба перевели взгляд на Скотта, ожидая от него реакции, но тот промолчал. Наверное, он и с собаками не прочь поразвлечься, ему это как два пальца. Черт, да ему хоть сейчас псину приведи — он и ей засунет.

Первый толстяк сказал:

— Меня от вас воротит, парни. Разъезжаете тут в компании с черножопым.

— Да этот ниггер просто учится с нами в одной школе, — сказал Шептун. — Нас он тоже бесит. Просто случайно увидели, как ребята из «Уайт Три» его бьют, и решили ему помочь, потому что он наш квотербек.

— А, — проговорил первый толстяк. — Все ясно. Лично я, да и Винни тоже, с ниггерами предпочитаем не связываться, даже в спорте. Сначала они принимают душ вместе с белыми парнями, а потом наглеют и тащат в койку белых девчонок. От одного до другого — рукой подать.

— Но мы же не виноваты, что он с нами играет, — сказал Леонард. — Ведь это не мы решили сделать школы смешанными.

— Нет, — сказал первый толстяк, — в этом виноваты не вы, но все равно вы катаете ниггера в своей машине и пьете с ним.

— Мы нассали в его стакан, — сказал Шептун. — Это такая шутка, понимаете? Он нам не друг, клянусь! Просто ниггер, который играет в футбол.

— Ха! Нассали в стакан? — переспросил Винни. — Ты слышал, Хряк? Это мне нравится. В стакан ему нассали, надо же.

Хряк уронил стакан Скотта на землю и улыбнулся:

— Иди-ка сюда, ниггер. Я тебе кое-что скажу.

Скотт оглянулся на Шептуна с Леонардом. Теперь они ему точно не помогут. Они внезапно заинтересовались носками своих ботинок, изучали их так, будто это не ботинки, а нечто удивительное.

Скотт шагнул к Хряку, и Хряк, по-прежнему улыбаясь, взял его за плечи обеими руками и повел к большому складу. Скотт спросил:

— Куда мы идем?

Хряк развернул Скотта лицом к Леонарду и Шептуну, которые все еще изучали свои ботинки, держа в руках стаканы.

— Не хотел запачкать новую дорожку, — сказал Хряк. Затем он притянул голову Скотта к своей собственной, свободной рукой достал из-под гавайской рубашки маленький черный пистолет, приставил к виску Скотта и нажал на спусковой крючок. Раздался щелчок, будто от вывернутого сустава, и в ту же секунду ноги Скотта одновременно оторвались от земли, а из головы хлынуло что-то темное. Ноги Скотта дернулись снова, ботинки шаркнули и щелкнули на бетонном полу возле входа в помещение склада.

— Вот так-то, — проговорил Хряк, когда Скотт обмяк и повис на его толстой скрюченной руке. — В последнюю очередь утихает дрожь.

Леонард не мог издать ни звука. Его внутренности съежились, в горле стоял ком. Ему хотелось растаять на месте и утечь под машину. Скотт был мертв, его мозги, которые когда-то планировали игровые комбинации, разлетелись во все стороны, будто ошметки дождевых червей, а ноги были разбиты, как яйца для завтрака.

Шептун выдохнул:

— Твою мать…

Хряк отпустил Скотта. Его ноги разъехались, он опустился на землю, голова наклонилась вперед и ударилась о цемент между его колен. Из-под лица растекалась темная лужа.

— Это к лучшему, ребятки, — сказал Винни. — Ниггер был зачат обезьяной от Каина, так что он, считай, недочеловек-недообезьяна. Ему в этом мире не место, он — тварь, лишний груз. Мы пытаемся научить их делать разные вещи — водить машины, играть в футбол, но от этого становится только хуже. И им, и белым. Хряк, ты рубашку не испачкал?

— Ни капли.

Винни зашел внутрь склада и что-то сказал находящимся там людям. Снаружи был слышен лишь его голос, слов было не разобрать. После этого он вышел, держа в руках какие-то скомканные газеты. Подойдя к Скотту, он подложил газеты под кровоточащую голову и снова бросил ее на цемент.

— Ты, Хряк, сам попробуй отмыть это дерьмо, когда оно засохнет, и после этого ты уж точно не будешь беспокоиться о дорожке. Дорожка — это ерунда.

Затем Винни обратился к Шептуну:

— Открывай заднюю дверь своей тачки.

Шептун чуть локоть не вывихнул, выполняя его распоряжение. Винни схватил Скотта за шиворот и за пояс брюк, а затем бросил его на пол «Импалы».

Хряк почесал промежность стволом своего пистолета и убрал его за пояс сзади, прикрыв гавайской рубашкой.

— Вы, ребятишки, сейчас поедете к реке и поможете нам избавиться от этого ниггера.

— Да, сэр, — сказал Шептун. — Сбросим его задницу в Сабин[261], если хотите.

— Ну, а ты что? — спросил Хряк Леонарда. — В штаны наложил?

— Нет, — прохрипел Леонард. — Я с вами.

— Вот и хорошо, — сказал Хряк. — Винни, садись в фургон и покажи им дорогу.

Винни достал из кармана ключ, открыл дверь соседнего здания и зашел внутрь. Задним ходом он вывел изнутри золотистый пикап «Додж». Встал перед «Импалой» и остановился, не заглушая двигатель.

— Стойте на месте и не дергайтесь, — сказал Хряк и на пару секунд вошел в освещенное помещение. Они слышали, как он сказал находящимся внутри людям: «Смотрите дальше. И оставьте нам пива. Мы скоро». Затем свет погас, Хряк вышел на улицу и захлопнул дверь. Посмотрев на Леонарда и Шептуна, он сказал:

— Допивайте, ребята.

Леонард с Шептуном осушили стаканы с теплой колой и виски и бросили их под ноги.

— А теперь, — продолжал Хряк, — ты полезай на заднее сиденье к ниггеру, а я сяду впереди.

Шептун залез в автомобиль и поставил ноги на колени Скотта. Он пытался не смотреть на голову, обернутую газетами, но не мог удержаться. Когда Хряк открыл переднюю дверь, и в салоне включился свет, Шептун увидел в промежутке между газетами глаз Скотта. В районе лба газеты пропитались кровью. Между ртом и подбородком была напечатана реклама рыбы по низким ценам.

Леонард сел за руль и завел двигатель. Хряк протянул руку и посигналил. Винни тронулся с места, а Леонард последовал за ним в сторону реки. Все молчали. Леонард всем сердцем сожалел, что отказался пойти на тот фильм с ниггером в главной роли.

Над застоявшейся, заросшей растениями водой стоял туман, было жарко из-за деревьев поблизости. Направляя «Импалу» вниз по узкой глинистой дороге, пролегающей сквозь густую листву, Леонард не мог отделаться от ощущения, будто его автомобиль — это вошь, лениво пробирающаяся через заросли чьих-то лобковых волос. Он почувствовал, что руль дрожит: это пес, все еще прикованный цепью к бамперу, то и дело подпрыгивал на кочках. Он уже совсем забыл о нем, а теперь, когда вспомнил, забеспокоился. Что, если цепь запутается, и им придется остановиться? Вряд ли Хряку понравится незапланированная остановка, когда на полу лежит труп, от которого Хряк жаждет избавиться.

Наконец деревья кончились, и теперь они ехали вдоль берега реки Сабин. Леонард никогда не любил воду. В лунном свете вода в реке была похожа на отравленный кофе. Леонард знал, что там водятся аллигаторы и щуки размером с небольших аллигаторов, а еще у самой воды копошатся тысячи ядовитых змей, и одна лишь мысль об их скользких извивающихся телах вызывала тошноту.

Они приблизились к мосту, известному как Сломанный мост. Он был старый, обветшавший, провалившийся посередине и лишь с одной стороны соединенный с землей. Иногда люди приходили сюда, чтобы порыбачить с него. Но сейчас рыбаков здесь не было.

Винни остановил пикап, и Леонард тоже заглушил мотор, развернув машину в сторону моста. Когда все вышли наружу, Хряк заставил Шептуна взять Скотта за ноги. Несколько газет, прикрывавших голову Скотта, слетели, открыв его ухо и частично лицо. Шептун вернул газеты на место.

— На кой черт ты это делаешь, — проворчал Винни. — Плевать, если он запачкает землю. Вы, два идиота, найдите-ка лучше что-нибудь тяжелое, чтобы он не всплыл.

Шептун с Леонардом принялись метаться из стороны в сторону, будто белки, в поисках камней или больших тяжелых бревен. Внезапно они услышали крик Винни:

— Твою мать, Хряк, ты только посмотри на это, а!

Леонард обернулся и понял, что Винни обнаружил Рекса. Он стоял, упершись руками в бока, и смотрел вниз. Хряк подошел к нему, встал рядом, а затем оглянулся на них.

— Эй вы, обсосы, идите-ка сюда.

Леонард и Шептун подошли и тоже посмотрели на собаку. От нее осталась только голова, позвоночник, с которого свисали куски мяса и клочья шерсти, и несколько переломанных ребер.

— Никогда раньше такого не видел. Да на это только псих способен! — воскликнул Хряк.

— Господи боже, — сказал Винни.

— Кто так поступает с собаками? Черт, у вас что, сердца нет? Это ж собака! Лучший, мать его, друг человека! А вы двое так зверски его убили!

— Мы его не убивали, — возразил Шептун.

— Вы что, хотите, чтобы я поверил, будто он сам это сделал? Что у него просто выдался плохой денек, и он решился на такое?

— Господи боже, — повторил Винни.

— Нет, сэр, — сказал Леонард. — Он был уже мертвым, когда мы посадили его на цепь.

— Охотно верю, — сказал Винни. — Впариваете нам какое-то дерьмо. Вы, ребятки, собаку убили! Господи боже.

— Только подумаю, как он, бедняжка, пытался бежать за вами, а вы, два ублюдка, ехали быстрее и быстрее… Да вас самих убить мало!

— Нет, — сказал Шептун. — Все было не так. Он был уже мертв, а мы напились, нам стало скучно, вот мы и…

— А ну заткнись! — рявкнул Хряк, больно ткнув Шептуна в лоб пальцем. — Лучше просто заткнись! Мы и сами прекрасно видим, что вы сделали, ублюдки. Таскали бедного пса по всей округе, пока от него одна голова не осталась… Да кто вас так воспитал? Вас что, матери не учили, как надо с животными обращаться?

— Господи боже, — снова сказал Винни.

В полной тишине все продолжали смотреть на собаку. Наконец Шептун сказал:

— Можно нам идти? Искать груз, чтобы утопить ниггера?

Хряк взглянул на Шептуна так, будто он только что возник перед ним из ниоткуда.

— Да вы сами хуже ниггеров! Так обойтись с собакой. А ну, обратно в машину. Живо!

Леонард и Шептун подошли к «Импале» и уставились на труп Скотта точно так же, как еще минуту назад смотрели на собаку. В тусклом лунном свете и в тени деревьев газетные листы, которыми была обернута голова Скотта, делали его похожим на огромную куклу из папье-маше. Хряк подошел к ним и резко пнул Скотта в лицо, так что газеты разлетелись в стороны, а над водой повисло эхо, перепугавшее лягушек.

— Забудьте про ниггера, говнюки, — сказал Хряк. — И давайте сюда ключи.

Леонард достал ключи и отдал их Хряку. Хряк подошел к багажнику и открыл его.

— Тащите ниггера сюда.

Леонард взял Скотта за одну руку, Шептун — за другую, и вдвоем они потащили его по земле.

— В багажник его, — сказал Хряк.

— Зачем? — спросил Леонард.

— Потому что я так сказал! — ответил Хряк.

Леонард с Шептуном погрузили Скотта в багажник. Рядом с запаской он выглядел совсем жалким, а его лицо все еще было частично прикрыто газетой. Леонард подумал, что, если бы в машине, которую этот ниггер сегодня угнал, тоже оказалась запаска, то ничего этого не произошло бы. Он просто заменил бы колесо и уехал, не попавшись на глаза парням из «Уайт Три».

— Так. А теперь ты полезай туда к нему, — сказал Хряк, жестом указывая на Шептуна.

— Я? — переспросил Шептун.

— Нет, не ты, я разговариваю с гребаным слоном, который стоит у тебя за спиной. Да, да, ты! И пошевеливайся.

— Боже, но мы правда ничего такого не делали с этим псом, мистер! Мы ведь вам все объяснили. Мы с Леонардом нашли его уже мертвым… Это все Леонард придумал.

Хряк не произнес ни слова. Он просто стоял, придерживая рукой открытый багажник, и смотрел на Шептуна. Шептун переводил взгляд с Хряка на багажник и обратно. Наконец он посмотрел на Леонарда и стал залезать в багажник, развернувшись к Скотту спиной.

— Повернись на другой бок, — скомандовал Хряк, и закрыл багажник. — Теперь ты, как там тебя, Леонард? Иди сюда.

Но Хряк не стал ждать, пока Леонард выполнит приказ, а попросту схватил его за шиворот своей жирной рукой и толкнул его на землю, туда, где лежал Рекс. Винни по-прежнему стоял и глядел на собаку.

— Эй, Винни, — начал Хряк, — ты понял, что я придумал?

Винни кивнул. Он наклонился и снял с собаки ошейник. И надел его на Леонарда. Леонарду в нос тут же ударил запах мертвой псины. Он скорчился, его вырвало.

— А я ведь ботинки почистил, — сказал Винни и резко пнул Леонарда в живот. Того снова вырвало смесью колы и виски.

— Вы, засранцы, худшие куски дерьма на свете, раз вы так обошлись с собакой, — сказал Винни. — Хуже ниггеров.

Винни достал из багажника рыболовную леску и связал руки Леонарда за спиной. Леонард начал плакать.

— Прекрати, — сказал Хряк. — Все не так уж плохо. Не так уж плохо.

Но Леонард не умолкал. Его плач превратился в кошачий вой, который эхом раздавался среди деревьев. Он закрыл глаза и попытался представить, будто он все же пошел на фильм с ниггером в главной роли, но уснул в машине, и ему просто снится дурной сон. Но представить это у него не получалось. Тогда он подумал о летающих тарелках, которыми бредил уборщик Гарри, о тарелках и лучах. Если такие тарелки и существовали, то излучали они явно не скуку. Ему не было скучно. Ни капли.

Хряк снял с Леонарда ботинки, толкнул его на землю, стащил с него носки и засунул их Леонарду в рот поглубже, чтобы тот не смог их выплюнуть. Хряк сделал это не потому, что боялся, как бы кто не услышал крики Леонарда, а просто потому, что не любил шум. От него у Хряка болели уши.

Леонард лежал на земле рядом с трупом пса, в луже собственной рвоты, и беззвучно рыдал. Хряк и Винни подошли к «Импале», открыли двери и встали так, чтобы удобнее было толкать машину. Винни снял «Импалу» с ручника и вместе с Хряком принялся толкать ее вперед. Поначалу машина поддавалась с трудом, но когда дорога начала слегка наклоняться в сторону старого моста, поехала быстрее. Шептун негромко, будто бы нехотя, стучал в крышку багажника. Цепь натянулась, и Леонард почувствовал, как его тянет за шею. Он пополз по земле, будто змея.

Винни и Хряк отпрыгнули в стороны и наблюдали, как машина скатывается к краю моста и на удивление бесшумно исчезает в воде. Мимо них протащило Леонарда, увлекаемого в воду весом машины. Когда его дотащило до моста, одежда начала цепляться за щепки, пока штаны и нижнее белье не сползли до колен.

Цепь свесилась с края моста с проржавевшими перилами, и Леонард попытался уцепиться ногой за выступающую доску, но это было бесполезно. Под весом машины он только вывихнул себе коленный сустав, заскрипели гвозди, и доска отломилась.

Леонарда тащило все быстрее, цепь дребезжала, опускаясь с края моста, уходила все глубже в воду, пропадая из вида и волоча за собой Леонарда, будто игрушку на веревочке. Последними под водой исчезли босые ступни Леонарда, бледные, как две рыбины.

— А там глубоко, — сказал Винни. — Помнишь, я тут однажды выловил старого сома? Здоровенный был, мать его. Зуб даю, тут не меньше пятнадцати метров.

Они сели в пикап, Винни завел двигатель.

— Я думаю, мы сделали мальчишкам одолжение, — сказал Хряк. — Разъезжали тут с ниггером, сотворили такое с собакой… Ничтожества.

— Ты прав, — сказал Винни. — А знаешь, Хряк, надо было это заснять. Хороший бы получился фильм. Вроде как этот любитель ниггеров сам решил утопиться.

— Не-е. Скучно. Ни одной бабы.

— Тоже верно, — сказал Винни. Он дал задний ход и выехал на петляющую дорожку, которая вела прочь от реки.

Перевод Анны Домниной

Надя Булкин «Внутритропическая зона конвергенции»

Когда работаешь на рвущегося к власти индонезийского генерала, нужно быть готовым к приказам любого рода. Например, к выполнению странных просьб шамана. Он обладает тайными знаниями, он способен сделать из генерала практически сверхчеловека, с его помощью можно победить коммунизм. Шамана нужно слушаться. Да и как откажешь человеку, у которого под кожей что-то шевелится…

Номинант на премию Ширли Джексон. Впервые на русском.

DARKER. № 7 июль 2015

NADIA BULKIN, “INTERTROPICAL CONVERGENCE ZONE”, 2008

В начале — еще в самом-самом начале — генерал проглотил пулю. Те из нас, кто не до конца доверял дукуну[262], были очень взволнованы; мы сидели вокруг стола, уперевшись локтями в колени, опустив подбородки на кулаки, под единственной лампочкой без абажура, рядом с которой свисала цепочка выключателя. Дукун, который назвался нам именем Куранг, уже омыл пулю святой водой, взятой, по его словам, из источника, расположенного к северу от экватора. В воды этого источника окунались еще султаны древнего малайского царства Шривиджая. Куранг прочитал над пулей какие-то заклинания, а затем сказал, чтобы генерал проглотил ее.

— Вот. Глотайте. Глотайте ее. Благодаря ей вы многое узнаете о людях. Вы будете знать, куда целиться, когда стреляете.

Генерал не отрываясь смотрел на пулю, пока на его тарелку не упала капля пота.

Куранг склонился к нему.

— Господин генерал, — сказал он, — обещаю, это пойдет вам на пользу. Вы будете видеть не хуже Гаруды[263], господин генерал. — Он постоянно насмехался над нами. Куранг был одним из тех жителей деревни, которым абсолютно плевать на национальное единство. Они все безбожники, и это тоже внушало мне беспокойство, поскольку генерал был верующим едва ли не до фанатизма человеком. — Вы направите на них свое оружие, а они поднимут свое… — Он посмотрел на нас: похоже, присутствие нашей группы стесняло его. — И вы будете точно знать, куда следует целиться. Эта пуля особенная, господин генерал. И вас она тоже сделает особенным.

Два дня назад мы вытащили эту пулю из человека. Она попала ему прямо в сердце, повредив аорту и мгновенно убив его. Мы сидели на складных стульях, покуривая «Мальборо», смотрели на труп и думали, что это идеальная смерть. Разумеется, сперва мы его связали и поставили к стене прямо перед белой линией, начерченной мелом на полу подвала, так, чтобы он не дергался, и чтобы мы могли точно прицелиться. Куранг сказал нам: нужно выбрать подходящего человека, нужно, чтобы пуля попала ему в сердце, и нужно, чтобы он умер мгновенно.

Этот человек значился в нашем списке какое-то время. Конечно, он был коммунистом, всегда носил с собой книгу Мао Цзэдуна в мягкой обложке, вращался в среде уличных торговцев и притворялся одним из них. В конечном счете его нужно было устранить, и мы подумали, что об этом можно позаботиться уже сейчас.

— Глотайте ее, господин генерал. Разве вы не хотите стать великим человеком?

Он проглотил ее, словно пилюлю. Закашлялся. Мы вскочили со стульев, проклиная Куранга, но Куранг первым оказался возле генерала и дал ему глотнуть чаю, чтобы протолкнуть пулю.

— Тише, тише, все в порядке, господин генерал.

Мы ждали, когда наступят перемены. Но ничего не изменилось. Генерал пошутил, мы рассмеялись, затем он объявил, что пойдет спать, и Куранг одобрил эту идею. Потирая ребра, генерал вышел из комнаты. Вид у него был озадаченный. Мы подумали: ладно, если к утру он умрет, значит, во всем виноват этот дукун.

Но он не умер. Он проснулся рано, был полон сил и даже не надел очки, когда мы все, как обычно, собрались в его кабинете. Он раздал нам листы с нашими заданиями. На них было расписание и все в таком роде. Мы спросили генерала, почему он не надел очки, и тот ответил:

— Мне они больше не нужны. Сегодня я все прекрасно вижу. Будто смотрю в перископ подводной лодки, понимаете? — Он жестами изобразил адмирала, который смотрит в перископ и настраивает линзы, а затем рассмеялся. Мы все тоже засмеялись. Мы смеялись до тех пор, пока генерал не закашлялся и из его рта не вылетел маленький кусочек пули, воспламенив одну из записок, лежащих на столе. Мы спросили дукуна, что это было, но он ответил, что это обычный побочный эффект.

С этого все и началось. Ничего особенно странного. В то время моя дочь рисовала людей, и в этом тоже не было ничего особенно странного, за исключением того, что она никогда не рисовала им лица. Целые семьи людей без лиц.

* * *

Спустя неделю генерал косвенным образом отправил в мир иной десять самых опасных коммунистических стратегов. Думаю, все они отправились в ад, но, поскольку я там никогда не был, проверить это не представляется возможным. Все они скрывались под видом обычных людей. Один был доктором, другой — учителем математики. Оставшись без лидеров, коммунисты все чаще кидались друг на друга, будто куры, оставшиеся без петуха, а затем отправились на поиски. Они отправились к морякам. Не знаю, что произошло с флотом — то ли повлияли стычки с пиратами в Зондском проливе, то ли просто сам факт морских путешествий вредит мозгу — но моряки стали слишком тесно общаться с коммунистами. Мне всегда так казалось. Выйдя на улицу, я увидел на углу Куранга, одетого в свое ужасное искусственное пальто, из которого на нитках свисали пуговицы, будто глаза, выпавшие из глазниц. Он даже не курил, а просто стоял.

— Что? Хочешь снять девку?

— Хотите помочь господину генералу, не так ли, лейтенант?

Я огляделся, нет ли поблизости людей президента. Зомби и оборотни, одетые в тряпье и поедающие лапшу, наверняка зараженную нематодами. Я посмотрел на Куранга.

— Вы меня преследуете?

— Вы лучший лейтенант. Господину генералу нужно привлечь моряков на свою сторону, понимаете?

Все его лицо было испещрено буграми и покрыто красными пятнами. Иногда мне казалось, будто они двигаются, но затем, приглядевшись, я понимал: нет, это всего лишь игра света.

— Существует особый малазийский кинжал, крис. Он находится на одном из внешних островов. В данный момент им владеет сын рыбака. Если генерал проглотит его, он сможет привлекать людей на свою сторону и командовать ими. Понимаете? Он сможет заставлять их видеть то же, что видит сам. Отправляйтесь туда и принесите нож, и мы преподнесем его генералу в лучшем виде.

Раз это для генерала, я готов. Я люблю эту страну, а коммунизм — это дьявол, и президент — его прислужник. Если доверить страну им, то скоро все мы начнем умирать от голода и гибнуть под осколками шрапнели среди дымовых шашек. Нет, нет. Такой человек, как генерал, нам просто необходим, человек чести. Он один из нас.

Прежде чем уехать, я зашел домой. Моя дочь к тому времени нарисовала несколько картинок с изображением морских существ. Она протянула мне листы, сложенные вчетверо, и я спрятал их в бумажник.

— Это чтобы защитить папочку, — сказала она, а затем вернулась в дом. Рисунки показались мне отвратительными. Скользкие, извивающиеся твари. Мне не нужна была их защита, но я все равно взял их с собой.

* * *

Я стоял на песке, который понемногу проваливался под моим весом. Волны шли со стороны Австралии. Дукун сказал мне название острова, название деревни и имя нужного мне человека, остальную информацию я узнал у местных жителей. Я показывал им свои документы, говорил, что генералу нужна их помощь, и они не отказывали. Иногда мне приходилось демонстрировать оружие.

До берега я добрался на мотоцикле. Эти восточные острова были нашим последним рубежом. Здесь тоже жили люди, но, я думаю, это были люди совершенно другого сорта. Это было видно по их глазам. Я это видел. Даже у детей был этот особый взгляд. Все они страдали от филяриатоза, и, может быть, причина была именно в этом: микроскопические черви, живущие в их венах. Ужасная болезнь. На этой опаленной солнцем земле только они дрожали под лучами солнца.

На берегу никого не было. Только хромая одичавшая собака и коршун. Я подумал, что продавец в круглосуточном магазине меня обманул, да и это было бы неудивительно. Но затем я увидел его: семнадцатилетний парень с черными вьющимися волосами стоял возле лодки своего отца. Из его заднего кармана торчал крис. Он тоже не знал, что с ним делать. Я подошел к нему, остановился на песке, который постепенно оседал под моими ногами, окликнул парня и сказал, чтобы тот отдал мне нож, потому что я работаю на генерала, а генералу нужен этот клинок.

Он шевельнул губами и отрицательно покачал головой, но слов я не расслышал. Все, что я слышал, — это шум. Шум исходил не от Тихого океана, нет; это был рев цепной пилы, постепенно переходящий в голос, будто огромные челюсти медленно открылись и замерли. Это был нож. Я видел, как его рукоять развернулась в кармане парня — развернулась в мою сторону.

— Съешь меня, лейтенант, — сказал клинок.

Я не осмелился посмотреть на него, хотя его голос продолжал греметь у меня в голове. Я протянул руку сыну рыбака и что-то ему сказал — я и сам не помню, что именно, потому что я не слышал собственного голоса. Я слышал только клинок:

— Съешь меня, и ты станешь великим. Я буду жить между твоих легких, я дам твоему голосу силу, о которой ты и не подозревал. Съешь меня, лейтенант.

Мальчишка попятился назад, ступая по темному мокрому песку. Клинок гремел, а волны покачивались. Он затряс головой — нет, нет, нет! — а затем сунул руку в карман, схватил кричащий нож и закричал сам.

Когда я выстрелил в него, он повалился в мою сторону, сжимая в руке поблескивающий на солнце крис. Я смотрел в широко открытый рот парня, пока тот падал. Тело с плеском рухнуло в морскую пену, а нож вонзился в песок. Из нор в песке стали один за другим вылезать раки-отшельники. Зов клинка раздавался вдоль всего побережья. И я был единственным человеком, который слышал этот зов монстра, выброшенного на берег. Мне казалось, что наступил конец света. Я видел лишь океан цвета неба и слышал темные звуки зарождающейся силы. Обмотав руку куском ткани, я взялся за рукоять и вытащил клинок из песка. На лезвии мелькнуло отражение моего лица. Но нож больше не говорил. Я будто оказался внутри огромного котла. Звук был похож на тот, что окружает одинокого человека внутри пещеры. Но я не притронулся к клинку и молча положил его в пакет.

В небе надо мной пролетел самолет. По дюнам вразвалку шел одичавший пес, а сын рыбака покачивался на волнах. К этому моменту его унесло так далеко, что с берега он казался размером с акулий плавник. Я стал подниматься назад к пальмам, где оставил мотоцикл.

* * *

Куранг разломал крис на несколько частей. Это удивило нас, ведь он казался хилым, был костляв, а ростом был едва ли выше пони. Но он сломал клинок голыми руками, а затем, тяжело дыша, велел генералу съесть его.

Что, если куски застрянут у него в горле?

— Они хотят примкнуть к вам, — сказал Куранг. Он наклонился ближе к свету, и я увидел, что один глаз у него покрыт пеленой. Раньше я этого не замечал. — Господин генерал, клинок хочет помочь вам.

Генерал, изо рта которого теперь периодически вылетали крошечные кусочки пули, когда он кричал на своих пехотинцев во время учений (из-за чего один из солдат уже ослеп), уже более охотно согласился проглотить кусочки лезвия, чем это было в случае с пулей. В последние дни он переживал, что упускает шанс спасти страну. Он думал, что президент состоит в сговоре с коммунистами, и что для нас это означает конец всему. Конец нашей работе, нашей жизни, светлому будущему.

Как нам потом сообщили, ночью у генерала случилось несколько приступов кашля. Но уже на следующий день он выступил с заявлением, в котором назвал коммунистов язычниками и призвал народ не забывать о том, что делает нашу молодую страну великой: единство, справедливость, развитие, демократия и вера в бога. И с этим согласился каждый. Сидя в варунге[264], попивая сладкий черный кофе и покуривая кретек[265], я только и слышал со всех сторон: ого, какой он умный человек. Он совершенно прав. Я полностью с ним согласен. Поднимаясь утром с постели, генерал оставил разрезы на простынях, затем то же самое произошло с утренней газетой, а за этим последовало небольшое происшествие с кошкой — к счастью, не смертельное.

Выходя из варунга, я догадывался, что встречу на улице Куранга, и он действительно был там, стоял и улыбался.

— Что ему нужно теперь?

— Ему нужна защита от смерти. Он должен уметь выжить под вражескими выстрелами. — Куранг потряс головой. — Он хочет стать Вечным Президентом, лейтенант. Только так он сможет все исправить. — Куранг подмигнул мне. Это показалось мне оскорбительным, и я попытался его ударить, сам не знаю, почему. Он был дукуном, и я должен был догадаться, что он не позволит мне этого сделать. Меня отбросило назад взрывной волной, которая будто бы ударила из-за его левого уха.

— Но генерал не хочет исправлять все, — сказал я, как только сумел восстановить дыхание. — Люди устали от нищеты, они устали смотреть, как президент спускает все на шлюх и личные…

— О да, деньги. Они тоже будут. Но сперва идут вещи поважнее, лейтенант, и сейчас для генерала важнее всего долголетие. — У него под кожей явно что-то шевелилось, теперь я был уверен в этом: под кожей на его щеках извивались длинные черви. Их можно было принять за рубцы от ожогов, но они двигались, и его волосы тоже странно топорщились: из них будто бы торчали пальцы. — В Джокьякарте[266] живет один очень старый козел. Господину генералу нужна его печень.

Прежде чем уйти, я оглянулся на Куранга, который все еще стоял за моей спиной, и внутри которого по-прежнему шевелились все эти твари.

— Может быть, вам стоит обратиться к доктору, — сказал я.

Он обернулся, но я не знаю, что произошло после, потому что я просто убежал. Помню, что в течение следующих нескольких недель я не смотрел в зеркала и даже брился вслепую. Моя дочь увидела порезы на моем лице и спросила, не дрался ли я с ведьмами. Я долго думал, что же ей ответить, и, наконец, сказал, что да, я дрался, чтобы защитить ее. Затем я поцеловал мочку ее уха, прямо в крошечную золотую сережку, и она протянула мне новый рисунок. Я попытался заставить себя гордиться ею, как гордился ее братом, когда тот получал высшие баллы по математике, но это было просто ужасно. Я спросил ее, что это.

— Это чтобы защитить тебя, папочка, — упрямо повторила она. Я так и не понял, что это было. Там были желтые глаза, но вокруг них — непроглядная темнота и что-то вроде рта, если я правильно разглядел клыки. Интересно, что я должен был почувствовать, благодарность? По крайней мере, она начала рисовать лица.

* * *

Я полетел самолетом. Мне нужна была не сама Джокьякарта, а деревенька рядом с ней. Держа руки в карманах, я говорил всем, что ищу очень старого козла. Все думали, что я собираюсь его купить, поэтому каждый уверял меня, что именно он — владелец этого козла, или, если козла у него не имелось, мне предлагали то трехрогую корову, то безголовую курицу. Но потом мне встретились школьники.

— В этой деревне есть очень старый козел?

Они смотрели на меня большими голодными глазами. Я дал им денег, и пошел туда, куда они указали.

В маленьком домике под ивой сидел полуслепой от старости и химикатов человек и напевал себе под нос. Он отвел меня в апельсиновый сад, чтобы показать козла, а сам остановился у обочины, насвистывая. Животное, прихрамывая, паслось в траве и жевало апельсиновые корки. Оно выглядело слабым, но все же было привязано к дереву веревкой.

— Он не продается, знаете ли, — сказал старик, помахивая тростью. — Мы с ним всегда были вместе. Мы родились в один день, и я не могу разлучиться с ним. — Это было похоже на правду: одинаковые белесые глаза, волосы и шерсть одинакового цвета дымчатой кости. Даже непомерно длинные задние ноги козла двигались, напоминая походку старика. Может быть, они были сиамскими близнецами. Я достал сигарету.

— Я не собираюсь его покупать. Как вы думаете, что произойдет, если он умрет?

— О, я не думаю, что это случится. Ему уже сто два года.

Козел поднял голову и не сразу смог сфокусировать на мне взгляд пораженных катарактой глаз. Он был старше моего отца. Я даже представить не мог, каким был мир в то время. Он родился задолго до начала времен. Он пережил голландцев, японцев и снова голландцев[267]. Он и не подозревал, что сын родины может причинить ему вред. На секунду сигарета замерла у меня в губах. Козел заблеял голосом полным тоски. Спотыкаясь, он направился в нашу сторону, переставляя облысевшие ноги с потрескавшимися копытами.

— Может быть, он устал от жизни, — предположил я.

— Чепуха, — отозвался старик. — Он будет жить вечно.

Сперва я хотел приманить козла солью и успокаивающе потрепать его шерсть, прежде чем выпотрошить, но в конце концов я просто схватил его за шею, грубо и бесцеремонно, и перерезал яремную вену. Конечно, я и раньше видел жертвоприношения, но на этот раз убийство козла не имело никакого отношения к религии. Я вытер руки о шерсть козла — старая больная кровь, самая отвратительная на свете вещь, — и оглянулся на старика. Я уже знал, что он тоже умрет. Когда жизнь последними толчками покинула тело животного, залив мне ботинки, старик тоже начал истекать кровью. Лишь теперь. Кровь хлестала у него из горла. Я мог взять с собой только одно тело — тело козла, и, хотя я засунул его в мешок, вся деревня знала, что я несу, и молча провожала меня взглядом. А ту чертову сигарету я так и не зажег.

* * *

Генерала даже не пришлось уговаривать съесть печень этого старого козла. Он быстро проглотил ее, и, когда последний сырой кусок скатился вниз по его пищеводу, генерал поднял полные энтузиазма глаза. Куранг похлопал его по голове — в этот раз генерал даже не закашлялся — и сказал:

— Вы будете править долго, господин генерал. Может быть, пятьдесят лет.

— Пятьдесят? — переспросил генерал и щелкнул пальцами. Из его рта вылетел кусочек пули, и Курангу пришлось пригнуться, чтобы избежать ее. — Ты говорил, я буду вечным президентом!

— Вы же понимаете, никто не может оставаться президентом вечно, — сказал дукун, протягивая ему стакан чая. — Но я обещаю, что вы будете жить вечно в сердцах людей и на страницах книг. Вам, господин генерал, будет посвящена самая большая глава в истории. Ваш след останется навсегда: в памятниках, названиях улиц. Вулкан Бромо. Вы будете как вулкан Бромо, понимаете?

Рост генерала остался неизменным, но сам он стал непроницаемым. Он стал монолитом, неприступной крепостью, твердой на ощупь, выплевывающей пули. Он застрелил своих телохранителей. Его волосы поседели за одну ночь, он стал ходить, прихрамывая, надел военную фуражку и стал сидеть в кожаных креслах с золотыми подставками для ног. Теперь он выглядел по-королевски.

Куранг ждал, когда я приду домой. Он сумел как-то пройти через потрескавшиеся главные ворота и теперь стоял, прислонившись к стене дома снаружи, так, что его почти не было видно. Я взмахнул руками.

— Больше ему ничего не нужно!

— Он хочет, чтобы его полюбили.

Я моргнул. В свете заходящего солнца наш сад приобрел фиолетовый оттенок. Кое-где виднелась радуга.

— Его и так любят, — сказал я. — Мы любим генерала. Мы всегда будем следовать за ним, куда бы он ни направлял нас, и мы будем преданны ему до конца жизни, если потребуется.

— Он хочет, чтобы его полюбил народ. Он хочет, чтобы после его смерти люди смотрели на его портрет и думали: о, отец, дорогой наш отец, твои дети скучают по тебе. — Он потер ступни друг о друга. Из-под штанины что-то выползло, извиваясь, проползло по плиткам на полу веранды и исчезло в клумбе с бугенвиллиями. — Или что-то в этом роде. Он хочет, чтобы на центральной площади установили его статую, изображающую его с маленькими детишками, которые, как попугайчики, сидят у него на руках. Он хочет, чтобы все они улыбались. Вы понимаете?

— И что нужно сделать, чтобы все его полюбили?

— Ему нужно сердце вашей дочери.

После этого разговора я несколько часов бродил по городу. Разумеется, я отказал ему. Но Куранг сказал, что, если я не захочу этого делать, они найдут кого-то другого, того, кто согласится, и скоро все будет сделано. Три дня, сказал он и, улыбаясь, показал мне три пальца. Я бродил несколько часов среди безногих попрошаек и безглазых кошек. Они тянулись ко мне и просили помочь им так, как может помочь один лишь генерал. То и дело я видел Куранга под уличными фонарями и за автомобилями; он показывал мне три пальца. К концу первого дня он опустил один палец, и их осталось всего два.

Пожалуйста, поймите: я любил свою дочь и все еще люблю ее. Прошу вас, не сомневайтесь в этом. Но я не видел другого выхода. Да, я думал о том, чтобы увезти ее в горы к бабушке с дедушкой и спрятать там, в деревне, омываемой морем. Но ее все равно нашли бы. И когда я, пригрозив пистолетом, сказал Курангу, чтобы ее не трогали, он вывел мое оружие из строя. Затем я предложил взамен собственное сердце, но Куранг сказал, что у меня сердце убийцы. Оно не подойдет.

— У вас останется сын, — сказал Куранг, — и жена. Неужели вы не хотите пожертвовать одной-единственной вещью ради блага для всего народа? Как эгоистично, лейтенант. Это из-за таких людей, как вы, наша страна катится к чертям.

Я упал на землю, я бился головой об асфальт и кричал:

— Господи боже, я не могу, не могу!

— Тогда просто приведите ее в штаб. Кто-нибудь другой сделает все за вас. Вы можете держать ее за руку.

Когда я пришел домой вечером второго дня, дочка подбежала ко мне и обхватила мою ногу своими маленькими ручками.

— Разве сегодня ты не нарисовала для меня картинку? — спросил я. И она ответила:

— Я спрятала ее, папочка. Ты потом сам ее найдешь.

Я сказал, что нам нужно вместе с ней пойти к папе на работу, и прижал ее к себе, прижал так крепко, что чувствовал, как радостно бьется ее драгоценное сердечко, в то время как мое собственное сердце обливалось слезами. Ее сердце билось сильно, сердце моей малышки. Еще до ее рождения я слушал биение ее крохотного сердечка в животе ее матери. Ее сердце было сильнее моего. Несмотря на то, что она рисовала чудовищ, она всегда улыбалась, все время — даже той ночью, когда ее длинные ресницы покорно сомкнулись, и она замерла в ожидании. Боже, боже милостивый. Каждый день я прошу у нее прощения и каждый день молюсь, чтобы она никогда меня не простила.

* * *

Генерал стал для каждого из нас вторым отцом. С каждого транспаранта на нас взирает он, а на его коленях сидят дети, которые указывают куда-то на новый горизонт, скрывающийся за новыми идеями для развития. Народ приветствует его с ликованием, люди целуют перстни на его пальцах и благодарят за все хорошее, что он сделал. Празднования его дней рождения во дворце — это что-то совсем невиданное — по крайней мере, так мне говорили.

Он присылает мне картинки в конвертах из оберточной бумаги. Думаю, Куранг говорил ему, что этого делать не стоит, но Куранг уже мертв. Пару лет назад его голова отвалилась, и оказалось, что внутри него не было ничего, кроме змей, личинок и многоножек. Генерал говорит, что эти картинки он рисует поздними ночами и сам не понимает, откуда у него такое чувство, что он должен отправлять их мне, и почему его пальцы выводят на бумаге эти рисунки; но я все знаю и расклеиваю нарисованных чудовищ по всему дому, прямо поверх семейных фотографий, поверх настенных часов и календарей.

И я жду его смерти. Я знаю, что он хороший человек, который совершил много добра. Видит бог, президент из него получился куда лучше, чем из того коммуниста. Я просто думаю, что, может быть, после смерти он вернет мне ее сердце.

Перевод Анны Домниной

Рональд Росс «Кольцо огня»

Служба в джунглях выматывает и опустошает. Особенно, если речь идет о двадцати пяти годах без единого отпуска. Да и Бирма — не самое приятное место. До чего может дойти человек, посвятивший жизнь служению стране, но в трудный момент не получивший поддержки? Человек, чьи мысли разрывают личные проблемы, а тело терзает лихорадка…

DARKER. № 7 июль 2015

RONALD ROSS, “THE RING OF FIRE”, 1934

От переводчика:

Сэр Рональд Росс, обессмертивший свое имя победой над малярией, находил время и для занятий литературой. При жизни он опубликовал девять сборников стихов и драматических произведений, три романа, книгу эссе и мемуары; посмертно напечатаны два рассказа в жанре «ужасов» — «Жертва вивисекции» и «Кольцо огня». Рассказ был включен в антологию Джона Госворта «Новые страшные истории» (1934).

Генри Рассел Боклерк Де Уинтроп Джадд почувствовал: это вот-вот случится.

Его дочь сидела на бамбуковой циновке; она громко всхлипывала, опустив голову на правое колено. В правой руке он держал письмо от главы военного ведомства, в левой — письмо от полковника Пятого Маунтширского.

Потом его настиг удар.

Представьте, дорогой друг, что вы выбрались после кораблекрушения на скалу; а теперь представьте, что прямо над вами вздымается огромная темная волна, что вы, крича, цепляетесь за камень, а потом волны смыкаются над вами — тьма, ночь, вой в ушах, сильный удар, взлет, переворот, прикосновение к невидимым предметам, удушье, свет звезд во тьме, бесчувственность. А теперь представьте, что вы открываете глаза в этой подводной могиле — и видите глаза огромной акулы.

Вот что почувствовал и увидел Джадд.

Если у вас синяк на ноге, больная печень или плохо сросшаяся кость, то лихорадка всегда отыщет подобное слабое место. Более того, когда болезнь проникнет вглубь — она нанесет удар без предупреждения, без слабости, головной боли и всего прочего; нет, она подступит к вам внезапно, сзади, как разбойник, она мгновенно свалит вас, когда вы обедаете, целуете жену, чистите ружье, подстригаете усы перед зеркалом — вот и все.

А когда, как в случае Джадда, человек обеспокоен или расстроен — тогда болезнь напоминает эпилептический припадок.

Джадд услышал собственный крик, когда тьма сомкнулась над ним.

Он запомнил последние лучи заката, пробивавшиеся сквозь щели в бамбуковых стенах; он запомнил стакан виски с содовой, трубку и сигары на грязном походном столике; вытянутое кресло и пол, заваленный газетами, среди которых выделялся «Панч» с изображением Британии, коронующей очередного героя нашей бирманской кампании.

Он услышал доносившийся снаружи лай собак и чириканье воробьев, скакавших по крыше. В окно он увидел местного полисмена, высокого роста, с бакенбардами; полисмен усмехался, глядя, как очаровательные бирманские девушки достают воду из колодца. И тогда, как я вам уже сообщил, он забился в судорогах.

Но что же это были за акулы? Те самые два письма. Казалось, у них были глаза; они кружили вокруг него в воздухе, вновь и вновь нашептывая ужасные слова, покачивая хвостами, повторяя всё от первого до последнего слова.

У этих писем были острые зубы и выпученные глаза. Вот что говорилось в первом:

«Сэр,

Военный министр просит сообщить вам, что он крайне сожалеет, но в настоящее время, в связи с исключительно сложными обстоятельствами, не может предоставить вам даже трехмесячный отпуск. Он сделает всё возможное, чтобы удовлетворить ваше желание о переводе в более здоровое место, нежели Паук, но в настоящее время никак не может обнадежить вас».

Вокруг этой акулы вертелось множество мелких; на одной было написано: «Двадцать пять лет в джунглях». На другой: «Заместитель министра — ха-ха-ха!» На третьей: «Работа — и никакой награды»; и наконец еще на одной, которая пыталась укрыться за всеми остальными, он с трудом различил слово: «Полукровка».

Второе письмо, впрочем, было еще страшнее, хотя гораздо короче:

«Мандалай.

Сэр,

Считаю своим долгом сообщить вам, что лейтенант Свитли больше не служит в моем полку, так как он присоединился к своему подразделению в Англии и т. д. и т. д.

Полковник».

Потом случилось нечто еще более пугающее; ему показалось, что он смотрит на себя со стороны, смотрит на свою дочь, сидящую рядом. Как она была хороша! Petite, изящная, даже цветущая… Она была настоящей англичанкой — не то что он; бирманские дамы-полукровки зачастую невероятно прелестны.

На ее маленьком носике виднелись редкие веснушки, ее губы были ярко-красными. Да, она была настоящей англичанкой. Она только что вернулась из английской школы. Она могла говорить о Лондоне, которого он никогда не видел, она могла играть на фортепьяно. В углу стояла ее гитара.

Боже, как же он любил ее! Как же он сочувствовал ей, когда несчастная девочка, расставшаяся со своими английскими подругами, начала понимать, какое положение она занимает у себя на родине, в Бирме. А потом появился лейтенант Свитли. Джадд лишь изредка приезжал из джунглей, чтобы увидеться с дочерью.

Джадд, как я уже сказал, видел и дочь, и себя самого. Он не осознавал, что же случилось, но он помнил, как внезапно вскочил и ударил дочь обеденным ножом.

Он следил за происходящим с ужасом и любопытством. Она не кричала: подойдя сзади, он зажал ей рот рукой.

«Бедный парень, — подумал он о самом себе, — он сошел с ума от лихорадки джунглей. Он служил своей стране в джунглях двадцать пять лет без единого отпуска, его всегда посылали в самые страшные, самые опасные места, чтобы люди, у которых кожа белее, могли оставаться в более цивилизованных краях. А теперь ему отказали даже в трехмесячном отпуске, так что он никогда не сможет поймать человека, причинившего зло его дочери. И ему придется вернуться в пустые, жалкие джунгли, в какое-то место вроде Паука, где ни один человек не говорит по-английски, где лихорадка будет день за днем терзать его. Правительство поступило с ним нечестно. Поэтому он сошел с ума и убил свою дочь».

* * *

В надвигающихся сумерках в бамбуковой хижине, в которой располагался полицейский участок, бедный Джадд вновь увидел себя; высокий худой мужчина встал, его холодные вялые руки снова коснулись ножа; седые, коротко стриженые волосы встали дыбом.

— Так вот, — он смеялся над собой, — я сошел с ума. — И он позвал: — Бланш, Бланш, дорогая, принеси мне холодного чая.

Его темные глаза сверкнули, когда он приблизился к юной девушке, повернувшейся к нему спиной. Он крался как можно тише, осторожно шагая по бамбуковым циновкам, чтобы пол не скрипнул. Внезапно он зажал ей рот левой рукой и ударил ее правой рукой спереди; нож вонзился прямо в грудь — он не мог ударить сзади. Он уже забыл о прошлом ударе.

— Бланш, принеси мне чаю, я, кажется, начинаю бредить. Понимаешь, мне не дают отпуска. Похоже, я никогда не выберусь отсюда. Правительство поступает нечестно, а я всего лишь бедный полу…

Больше он ничего не сказал. Болезнь вновь настигла его; он ударил себя — и получил свой отпуск.

Перевод Александра Сорочана

Александр Подольский «И пришел дракон»

Старик Тинджол — последний тибетский рогьяпа. Он по-прежнему верит в важность обряда небесного погребения и разделывает трупы для подаяния птицам. Тинджолу нет дела до изменившегося мира, в котором растения обрели разум. Его волнует только одно — дракон. Это чудовище проснулось в подземельях большого города и двинулось в страну высокогорья. И только Тинджол знает, как его остановить.

DARKER. № 7 июль 2015

У старика Тинджола не было друзей, потому что он недолюбливал живых. Живые шумели, ругались, называли его сумасшедшим, но все равно привозили своих мертвецов. А уж с ними Тинджол всегда находил общий язык.

У старика Тинджола не было родственников, потому что все давно умерли. Еще до того, как он познал истинную цель джатора. До того, как природа обратилась против людей. До того, как появился дракон.

У старика Тинджола не было никого, кроме птиц. Все они любили Тинджола, ведь тот долгие годы кормил их мертвецами, тогда как остальные сбрасывали тела в прозрачные воды Брахмапутры на радость речным духам. С древних времен жители окрестных деревень верили, что поселившиеся у погребальных мест птицы — призраки, которые караулят души умерших. Рассказывали, что они чуют смерть и заводят свои песни, когда та рядом. Рассказывали, что они могут ухватить душу, едва та покинет тело. Рассказывали, что они могут унести ее прямо в ад.

Хижина Тинджола стояла на безымянном плато вдали от городов. Здесь чахлую растительность трепал холодный ветер, а голубое небо казалось еще одним притоком Ганга. Здесь границы Тибета сторожили величественные горы, уходящие заснеженными вершинами прямо в облака. Тут костер из можжевеловых веток разгонял запах тлена, а серый дым путался в тряпицах молельных флажков. На этой высоте некоторым было тяжело дышать, но именно здесь и жил последний рогьяпа.

Тинджол лежал в расщелине у дороги и слушал землю. Раньше он улавливал только обычное ворчание гор, треск колес или шаги путников. Но теперь все изменилось. Далеко-далеко, в подземельях большого города что-то проснулось. Пробудилось и двинулось в страну высокогорья. Тинджол слышал, как оно роет ход, как ползет сквозь камни и песок, как удаляется от пещерной тьмы, что породила чудовище. Это был дракон.

А еще Тинджол услышал Ринпуна. Вскоре его повозка показалась на холме. Лошадь нервничала, и Ринпун бил ее хлыстом.

— Приветствую тебя, брат Тинджол!

— Здравствуй, брат Ринпун.

В повозке лежал труп девушки в белых одеждах. Руки и ноги были перевязаны бечевкой.

— Какое горе, брат Тинджол! Сердце прекрасной Лхаце не выдержало пропажи второго ребенка. Что-то страшное происходит у нас, брат Тинджол. Это уже пятый ребенок за месяц. Горе, страшное горе для всех нас.

Ринпун был суховатым стариком, седые космы и борода которого всегда шевелились на ветру, будто щупальца осьминога. Крохотный разрез глаз его сливался с лицевыми морщинами и превращал старца в слепца. Ринпун стащил тело с повозки и положил на траву. По земле поплыли ширококрылые тени грифов.

— Это мог сделать дракон, брат Ринпун. Я же говорил.

Ринпун усмехнулся.

— Какой дракон? Брат Тинджол, ты совсем обезумел. Ты хоть понимаешь, в каком мире живешь?

Тинджол знал, что по всей земле изменились растения. Виной тому были страшные войны, что гремели на каждом материке и отравляли царство природы. У растений проснулся разум и они стали защищаться. И поэтому Тинджолу нравилось жить здесь, где мир казался таким же, как и несколько веков назад. Где люди не умели читать и писать, где не знали, как управляться с механизмами, где все еще верили в важность ритуала небесного погребения. На высокогорье, где не выжить ни единому деревцу.

— Дракон идет сюда, — сказал Тинджол. — Я слышу его, я чувствую. И он скоро будет здесь.

Ринпун покачал головой, поглаживая лошадь, которой не было покоя в этом месте.

— Брат Тинджол… Я смотрю на твои мускулистые руки и вижу в них великую силу. Я смотрю в твои глаза и вижу там великую мудрость. Но я смотрю на твою лысую голову, слышу твои слова и больше не вижу монаха. Я вижу сумасшедшего.

— Я говорю правду, — сказал Тинджол. — Дракон идет сюда. И только я знаю, как его остановить.

Давным-давно, когда стали пропадать первые дети, кто-то обнаружил ходы. Первая пещера вела во вторую, вторая в третью, пещеры превращались в туннели, а туннели спускались все ниже и ниже. Их стены покрывали невиданные растения, которые шевелились даже в отсутствии ветра. А во тьме этих подземелий передвигалась громадная фигура. Тогда тридцать три мужчины вошли в катакомбы, а вернулся лишь Тинджол. Он замолчал на долгие десять лет и уехал от людей в высокогорный монастырь Тибета. С тех пор под миром росла система туннелей, а жители больших городов слышали по ночам страшный вой. Но дети перестали пропадать, ведь чудовище из тьмы было накормлено. На какое-то время. А Тинджол… Он успел рассказать, что видел настоящего дракона, что дракон дотронулся до него. Дракон из самых темных недр земли оставил на Тинджоле отпечаток.

— Слишком много бед, брат Тинджол. А еще эти дьявольские птицы… У нас были люди из города. Они приезжали на большой машине, похожей на бочонок с бобами. Очень странные люди. У них были какие-то склянки… Они рассказывали о страшной болезни, брали нашу кровь. Проверяли ее. Говорили, что растения выбрасывают семена, и те плывут по воздуху. Плывут, а потом опускаются на людей, попадают в нос или уши и пускают корни внутри. Двух наших мужчин забрали в город, потому что в них нашли ростки.

— Прекрати, брат Ринпун. Мне это не интересно. Езжай обратно, а я буду делать свою работу. Иначе твоя лошадь сойдет с ума.

Ринпун выгрузил свертки с едой и погнал лошадь назад в деревню. Когда повозка достигла холма, в развалинах монастыря у дороги шевельнулась черная точка. Тинджол давно заметил воришку. Тот приходил ночью и брал немного еды, а иногда прятался за камнями и наблюдал за ритуалом. Мальчишка жил среди порушенных стен и разбитых фигурок Будды уже пять дней. Еды Тинджолу хватало, а другой платы за свои услуги он не брал, так что и воровать было нечего. Поэтому к появлению чужака он отнесся спокойно.

Тинджол отволок тело Лхаце на огороженный камнями луг с пожелтевшей травой и усадил его у столбика с одним флажком. Присел рядом и стал читать мантры из Тибетской книги мертвых. Раньше этим занимались ламы, но после того, как началась великая война, после того, как природа сошла с ума, джатор оказался в числе табу. Небесное погребение стало историей, как целые страны и культуры. Теперь Тинджол сам отпевал души и сам же разделывал трупы для подаяния птицам.

Оставшиеся приверженцами религии бон верили, что тело должно служить добру и после смерти. Приносить пользу. Загрязнять землю или священные воды гниющей плотью — не богоугодное дело. Эту проблему веками решал джатор.

Спустя час Тинджол услышал шаги за спиной. Чужак больше не таился. Он сел между стариком и мертвецом и, затаив дыхание, наблюдал за обрядом. Тинджол никак не реагировал, прочитывая мантру за мантрой, готовя душу покойной к перерождению, пронося ее через сорок девять уровней Бардо. Оставляя смерть позади.

Во время отпевания, которое длилось целые сутки, Тинджол обменивался взглядами с чужаком. Тот был юн и напуган, из его боков выпирали кости, а его одеждами были грязные лохмотья. Он читал по губам и прилежно повторял все мантры. И он выдержал несколько часов молитвы подряд, пока Тинджол жестами не отправил его отдохнуть.

Так у старика Тинджола появился ученик, который откликался на имя Цитан.

Проснулся Тинджол вечером следующего дня. На столбике у тела Лхаце появился второй флажок, а само тело осталось нетронутым. Цитан, вооружившись бамбуковой палкой, не позволял птицам добраться до него раньше времени. Юный помощник с честью выдержал проверку. Две дюжины грифов сидели у пустых столбиков, обратив к обидчику уродливые лысые головы.

— Знаешь ли ты, юный Цитан, что призвание рогьяпа передается из поколения в поколение, от отца к сыну? А если бог не наделил рогьяпа сыновьями, то делом должен заняться муж дочери.

Они спрятали труп под корытом и уселись в тени хижины. Солнце почти скатилось к линии горизонта. Грифы оставили надежду поживиться и улетели.

— Да, учитель, — ответил Цитан, уплетая рисовую похлебку.

Тинджол улыбнулся.

— Пока в Тибете есть хоть один человек, почитающий небесное погребение, должен быть и рогьяпа. Ты мне очень пригодишься.

— Да, учитель. Спасибо.

Юный Цитан рассказал о том, как скитался по пыльным дорогам, воровал еду, пытался выжить. Его родители зацвели, как и многие другие, поэтому люди из большого города сожгли их вместе с отравленными лесами. С тех пор Цитан остался один и держался подальше от городов. Бродил по нагорьям и деревням, сторонился людей. Искал спасения в храмах, но не оставался там надолго, ведь даже обитель бога не могла противостоять растениям.

— Ты что-нибудь знаешь о драконе, юный Цитан? — спросил Тинджол, раскуривая трубку.

— Нет, учитель. Я знаю лишь то, что мир уже не такой, как прежде.

— Все так. Но дракон — самое страшное порождение нового мира. Хищные растения, о которых рассказывают люди из города, служат дракону. Поверь мне, я знаю, что говорю.

Цитан поморщился.

— Когда я ночевал в развалинах храма, то видел их. Большие кусты. Очень большие. И они приближались. В первую ночь растения едва показывались из-за холма, но когда темнота пришла вновь, они уже росли у дороги. Нам нельзя тут оставаться, учитель.

— Ты неправ, юный Цитан, — сказал Тинджол. — Когда тебя еще не было на свете, меня коснулся дракон. И теперь я чувствую его приближение. Растения не придут за нами, пока дракон не разрешит. А завтра мы его остановим.

— Учитель, а как выглядит дракон?

— Он соткан из тьмы, а глаза его горят светом тысячи костров. — Тинджол докурил, вытряхнул табак, спрятал трубку в карман жилетки и укрылся льняной накидкой. — И этот жар, это пламя до сих пор живет во мне.

— Как же мы его остановим?

— Пора спать, Цитан. Завтра будет третий флажок, третий день перерождения души. Завтра мы проведем джатор.

— Хорошо, учитель.

И они отправились спать.

На следующий день растения подошли совсем близко, но Тинджол не переживал. Цитан старался не смотреть в сторону холмов, погрузившись в таинство джатора. Он справлялся очень хорошо для своих лет, и со временем из него мог вырасти прекрасный рогьяпа.

Когда мантры закончились, пришло время самой трудной части. Цитан привязал труп Лхаце к столбику, чтобы птицы не смогли утащить его целиком, и Тинджол принялся за работу. Он делал надрезы по всему телу и вынимал внутренности, а грифы дожидались подаяния в небе, страшными тенями кружа над скалистой землей. У Цитана тоже был нож, и мальчик так уверенно вспарывал кожу, будто занимался этим с начала времен.

Они сидели и смотрели на птиц, которые поедали мертвую плоть. Тинджол курил, Цитан не отрывал взгляда от перепачканных клювов. Лхаце становилась ветром, костной пылью, частичкой стаи грифов. Когда птицы обглодали скелет, Тинджол взял топорик и превратил кости в песок. Смешал прах с пшеничной мукой и высыпал птицам. Грифы вернулись и унесли остатки тела Лхаце вслед за ее душой. На небо. Джатор был завершен.

— Ты достойно держался, юный Цитан. Но ты должен помочь мне еще в одном деле.

— Конечно, учитель. Что угодно.

Они отправились к расщелине у горного склона, где хранились завернутые в мешковину запасы Тинджола.

— Что это, учитель?

— С помощью этого мы остановим дракона. Нужно все перенести к молельным флажкам до наступления темноты.

Ноша была тяжелой. Завернутые в мешковину предметы были большими и плохо пахли, но Цитан не жаловался. Растения стали еще ближе. Насытившиеся грифы убрались прочь. Надвигалась тьма.

Когда все было готово, Тинджол заговорил:

— Скажи мне, юный Цитан, какова истинная цель джатора?

Ученик задумался и произнес:

— Очистить человеческую душу, проводить ее со всеми почестями. И сделать так, чтобы тело усопшего было полезно и после смерти.

— Я тоже всегда так думал, — сказал Тинджол, доставая из-за пояса бечевку. — У джатора множество назначений. Но главная его цель очень проста.

— Что же это, учитель?

Тинджол схватил Цитана за руки, закрутил на них причудливый узел и привязал к столбику.

— Истинная цель джатора — кормление. Не пытайся освободиться, юный Цитан. Иначе мне придется сделать с тобой то же, что и с телом Лхаце.

Тинджол достал нож и стал разрезать мешковину. Под ней оказались тела пропавших детей.

— Птицы служат своим чудовищам, а у растений есть свое. Дракон. И его нужно кормить.

Задрожала земля. Тинджол улыбнулся.

— Он насытится сегодня. На какое-то время оставит эти места. Без твоей помощи, юный Цитан, этого бы не произошло.

Цитан сидел на земле в окружении мертвых тел и дрожал. Гудели скалы, вдалеке кричали птицы. Тинджол разводил костры.

А в земле открывался ход.

Тинджол отошел в сторону и вдохнул запах дыма. Глаза старика слезились. Он наблюдал.

Из земли лезли корни толщиной с лошадь. Растительные щупальца обвивали тела и уносили их во тьму. Черные сплетения неизвестной жизни, точно исполинские змеи, скручивались вокруг Цитана. Когда в уродливом нагромождении корней вспыхнули глаза, когда раздался рев чудовища, когда Цитан закричал, Тинджол отвернулся к дороге. Растения отступали.

Дракон пришел. Он получил то, что просил. И до следующего раза у Тинджола оставалось еще очень много времени.

Лишь бы хватило на его век юных учеников.

© Александр Подольский, 2014

Николай Гумилев «Лесной дьявол»

Однажды старый павиан нарвался на укус ядовитой змеи. Умное животное знало, что нужно найти целебной травы. Знало, где она растет. Павиану нужен был спасительный брод, но тот оказался занят людьми. Это властитель Карфагена ехал на таинственную реку Сенегал. Павиан понял, что погибнет, если станет дожидаться конца шествия, и его отравленным ядом сознанием овладело бешенство.

DARKER. № 7 июль 2015

I

По густым зарослям реки Сенегал пробегал веселый утренний ветер, заставляя шумно волноваться еще не спаленную тропическим солнцем траву и пугливо вздрагивать пятнистых стройных жирафов, идущих на водопой. Жужжали большие золотистые жуки, разноцветные бабочки казались подброшенными в воздух цветами, и довольные мычали гиппопотамы, погружаясь в теплую тину прибрежных болот. Утреннее ликование было в полном разгаре, когда ядовитая черная змея, сама не зная, зачем, так, в припадке минутной злобы, ужалила большого старого павиана, давно покинувшего свою стаю и скитавшегося в лесах одиноким свирепым бродягой. Бешено залаяв, он схватил тяжелый камень и погнался за оскорбительницей, но скоро остановился, решив лучше искать целебной травы, среди всех зверей известной только собакам и их дальним родственникам, павианам. Он давно знал уединенную лощину и не сомневался в своем спасении, если только не разлился лесной ручей и не отделил его от желанной цели.

Во всяком случае надо было попробовать, и павиан, со злобным рычаньем припадая на больную лапу, отправился в путь. При звуке его шагов мелкие звери прятались в норы, и огненные фламинго стаями кружились над лесом, взлетая от синих молчаливых озер. Один раз даже запоздавшая пантера насторожилась и уже выгнула свою гибкую атласистую спину, но, увидев, с кем ей придется иметь дело, грациозно вспрыгнула на дерево и притворилась, что собирается спать. Никто не осмелился тревожить раздраженного лесного бродягу в его стремительном беге, и скоро перед ним, сквозь густо сплетенные ветви, засинела полоса воды. Но это был не знакомый ему ручей, а клокочущий мутный поток, в пене и брызгах несущий к морю сломанные пальмы и трупы животных.

Опасения павиана оправдались: зимние дожди сделали свое дело. Правда, вниз по течению находился брод, который не размывали самые сильные грозы. Поняв, что это единственное спасение, встревоженный павиан снова пустился в путь. На зверей змеиный яд действует медленно, и пока он только смутно испытывал характерное желание биться и кататься по земле. Укушенная нога болела нестерпимо. Но уже близок был желанный брод, уже виден был утес, похожий на спящего буйвола, который лежал, указывая его место, и павиан ускорил шаги, как вдруг остановился, вздрогнув от яростного изумления. Брод был занят.

Искусно сложенные стволы деревьев составили широкий и довольно удобный мост, по которому двигалась нескончаемая толпа людей и животных. Вглядевшись, можно было заметить, что она разделяется на стройные отряды.

За четырьмя рядами слонов, сплошь закованных в бронзу и блестящую медь, следовал отряд копьеносцев, сильных и стройных, с позолоченными щитами и золотыми наконечниками копий.

Дальше медленно и грузно шел носорог, опутанный массивными серебряными цепями, которые черные рабы натягивали с обеих сторон, чтобы он мог двигаться только вперед. Дальше на кровном коне гарцевал начальник отряда, окруженный толпою помощников, большей частью юношей из богатых семейств, подкрашенных и надушенных. Под их защитой ехала группа девушек и женщин, сидящих вместо седел в затейливо устроенных корзинах. Отряд замыкали повозки с палатками, съестными припасами и предметами роскоши… Около них суетились рабы. Потом все начиналось сначала. Отряд следовал за отрядом, и трудно было сказать, сколько прошло их, и сколько скрывалось еще в глубине леса. Все люди, кроме рабов, имели кожу светло-желтого цвета, того благородного оттенка, который отличает жителей Карфагена от прочих обитателей Африки. Роскошные одежды, масса золота и серебра, шелковые палатки и пленные носороги указывали на богатство и знатность вождя этих отрядов. И точно, прекрасный Ганнон, брат Аполлона, как называли его льстивые греки, был первым властителем первого по славе города — Карфагена. Теперь, в сопровождении всего двора, он ехал на таинственную реку Сенегал, с берегов которой ему и его предкам издавна привозили драгоценные камни, удивительных птиц и лучших боевых слонов.

II

Павиан понял, что он погибнет, если будет дожидаться конца шествия, и им овладело яростное беспокойство. Мало-помалу оно перешло в то дикое бешенство, когда глаза заволакиваются черной пеленой, кулаки сжимаются со страшной силой, и зубы сами находят врага.

Почувствовав такой припадок, он попробовал удержаться, но было поздно.

Миг, и могучим прыжком он очутился на шее одного из проезжавших коней, который поднялся на дыбы, пронзительно заржал от внезапного ужаса и бешено помчался в лес. Сидевшая на нем девушка судорожно схватилась за его гриву, чтобы не упасть во время этой неистовой скачки. Она была одета в красную шелковую одежду, а ее обнаженная грудь, по обычаю богатых семейств, была стянута сеткой, сплетенной из золотых нитей. Ее юное надменное лицо было бы прекрасно, если бы неестественно раскрытые глаза и бледные губы не делали его воплощением ужаса. И конь был стройный, дорогой, с голубыми жилами, проступающими сквозь его белую шкуру, и видно было, что он умчался бы от всякого врага, если бы этот враг не сидел на нем. Его бег становился все медленнее и медленнее, несколько раз он споткнулся и наконец, тяжело застонав, упал с горлом, перегрызенным страшным зверем. С ним вместе упали и его всадники. Девушка быстро вскочила, но от ужаса, не будучи в силах бежать, прислонилась спиной к дереву, напоминая статую из слоновой кости, которые ставят в храме Истар. Павиан стал на четвереньки и хрипло залаял. Его гнев был удовлетворен смертью коня, и он уже хотел спешить за своей целебной травой, но, случайно взглянув на девушку, остановился. Ему вспомнилась молодая негритянка, которую он поймал недавно одну в лесу, и те стоны и плач, что вылетали из ее губ в то время, как он бесстыдно тешился ее телом.

И по-звериному острое желание владеть этой девушкой в красной одежде и услышать ее мольбы внезапно загорелось в его мозгу и легкой дробью сотрясло уродливое тело.

Забылся и змеиный яд, и необходимость немедленно искать траву. Не спеша, со зловонной пеной желанья вокруг безобразной пасти, начал он подходить к своей жертве, наслаждаясь ее ужасом. Ее губы вздрогнули, как у ребенка, видящего дурной сон, но изогнутые брови гордо нахмурились, и, протянув вперед с запрещающим жестом свои нагие красивые руки, она начала говорить быстро и повелительно. Она обещала подходящему к ней зверю беспощадную месть богини Истар, если только он посмеет коснуться ее одежд, и говорила о безжалостно-метких стрелах слуг великого Ганнона.

Кругом шелестели деревья, беспечно кричали птицы, и спасенья не было ниоткуда. Но змеиный яд делал свое дело, и едва павиан схватился за край шелковой одежды и разорвал ее наполовину, он вдруг почувствовал, что какая-то непреодолимая сила бросила его навзничь, и он судорожно забился, ударяясь головой о камни и цепляясь за стволы деревьев. Иногда неимоверным усилием воли ему удавалось на мгновение прекратить свои корчи, и тогда он приподнимался на передних лапах, с трудом поворачивая в сторону девушки свои невидящие глаза. Но тотчас же его тело вздрагивало, и, с силой перевертываясь через голову, он взмахивал в воздухе всеми четырьмя лапами.

Почти обнаженная девушка, дрожа, смотрела на это ужасное зрелище.

— Истар, Истар, это она помогла мне, — шептала она, озираясь, как будто страшась увидеть прекрасную, но грозную богиню. И когда приблизились посланные на розыски карфагеняне, они нашли ее лежащей без чувств в трех шагах от издохшего чудовища.

III

Велик и прекрасен могучий Ганнон. Это к его шатру привели судить найденную девушку.

Двенадцать великих жрецов стояли на ступенях его переносного трона, и сорок начальников отрядов окружали его рядами. Спасенная девушка, связанная, но по-прежнему гордая, предстала перед судилищем. Женщины бросали на нее злые взгляды, девушки отворачивались, и только одни дети, улыбаясь, протягивали ей цветы. Да сам Ганнон был спокоен и ясен, как обыкновенно, и ласково гладил своей изнеженной тонкой рукой маленькую ручную обезьянку, приютившуюся на его коленях. Один из жрецов встал и, потрясая рукавами своей хламиды, на которой были вышиты звезды и тайные знаки, начал речь:

— О, прекрасный Ганнон, возлюбленный богами, вы, жрецы Аммона и Истар, и ты, знаменитый народ карфагенский! Все вы знаете, что сегодня лесной дьявол в образе страшного зверя умчал далеко в лес эту девушку, дочь великого вождя. Найденная, она лежала без чувств на траве, и ее одежда была разорвана, обнажая тело. Нет сомнения, что ее девственность, которой домогались столько знатнейших юношей, досталась страшному зверю. Ни из древних папирусов, ни из рассказов старцев мы не знаем случая, чтобы дьявол владел девой карфагенской. Эта первая должна умереть, тело ее — быть брошено в огонь, и память о ней — изгладиться. Иначе ее дыхание смертельно оскорбит достоинство богини Истар.

Он кончил, и одобрительно наклонили головы другие жрецы, потупились начальники, недовольные, но не знающие, что возразить, и в дикой радости завыл народ. Всегда приятно посмотреть на прекрасное девичье тело, окруженное красными змейками пламени. Но не так думал Ганнон.

По выражению глаз и по углам губ связанной девушки он видел, что жрец был неправ и что лесной дьявол не успел исполнить своего намерения. Его опытный взгляд изысканного сластолюбца не мог ошибиться. Но открыто противоречить жрецам было опасно, следовало употребить хитрость. Мгновение он был в нерешительности, но вот его глаза засветились, на губах заиграла загадочная улыбка, и, слегка наклонясь вперед, он сложил руки на груди, как бы предвкушая какое-то удовольствие.

— Великие жрецы, знающие самые сокровенные тайны, и вы, доблестные военачальники, в дальних странах прославившие имя Карфагена, я удивлен свыше меры вашей печалью. Почему вы думаете, что богиня оскорблена? Разве не проявила она во всем блеске свою силу и власть? Разве она не явилась на помощь любимейшей из своих дочерей? Лесной дьявол был найден мертвым, но на его теле не было ни одной раны. Кто, кроме богини Истар, поражает без крови, одним дуновением своих уст? Мудрые предки учили нас, что только для достойнейших боги покидают свои небесные жилища и вмешиваются в земные дела.

Он подумал и неожиданно для самого себя добавил с грациозной улыбкой и красивым движением руки:

— И эту девушку, отмеченную милостью богини, я, Ганнон, властитель всех земель от Карфагена до Великих Вод, беру себе в жены.

И он не раскаялся в своих словах, увидя, каким нежным румянцем внезапно покрылись щеки его избранницы, какой радостный и стыдливый огонь зажегся в ее прежде надменных, теперь смущенных и благодарных глазах. Народ снова завыл от радости, но на этот раз восторженней и громче, потому что, хотя прекрасное зрелище и ускользнуло от него, он знал, какими великолепными подарками, какими царскими милостями будет сопровождаться свадебное торжество. Хмурые жрецы не осмелились возражать. Если Ганнон опасался их влияния, то они чувствовали перед ним прямо панический ужас.

IV

Быстро упала на землю темная, страшная африканская ночь, и дикие запахи бродячих зверей сменили запах цветов и трав. Словно грохот падающих утесов неслось рыкание золотогривых голодных львов. Отравленные стрелы нубийских охотников держали их в стороне от лагеря. Иногда раздавался мгновенный пронзительный стон схваченной во сне лани, и ему вторил хохот гиен. Над лесом видно было большую желтую луну. Неслышно скользила она и казалась хищником неба, пожирающим звезды. Свадебный пир был окончен, факелы из ветвей алоэ потушены, и пьяные негры грузно валялись в кустах, возбуждая презрение воздержанных карфагенян.

В белом-шелковом шатре ожидал Ганнон свою невесту, тело которой искусные рабыни умащали волнующими индийскими ароматами. Золотым стилем на восковых дощечках он описывал пройденный им путь и отмечал количество купленной и отнятой у туземцев слоновой кости. Мечтать и волноваться в ожидании первой брачной ночи было не в его характере. Медленно, отпустив рабынь, шла юная невеста, направляясь к заветному шатру. Волнуясь и краснея, повторяла она про себя слова, которые должна сказать, войдя к своему жениху:

— Вот твоя рабыня, властитель, сделай с ней все, что захочешь.

И мысль о том, что будет дальше, розовым туманом застилала ее глаза и, как пленную птицу, заставляла биться сердце. Внезапно перед ней зачернелся какой-то странный предмет. Подойдя ближе, она поняла, в чем дело. Озлобленные карфагеняне отрубили голову у мертвого павиана, и, воткнутая на кол, она была выставлена посреди лагеря, чтобы каждый проходящий мог ударить ее или плюнуть, или как-нибудь иначе выразить свое презрение. Тупо смотрели в пространство остекленевшие глаза, шерсть была испачкана запекшейся кровью, и зубы скалились по-прежнему неистово и грозно. Девушка вздрогнула и остановилась. В ее уме снова пронеслись все удивительные события этого дня. Она не сомневалась, что богиня Истар действительно пришла ей на помощь и поразила ее врага, чтобы сохранилась ее девичья честь, чтобы не запятнался древний род, чтобы сам прекрасный, как солнце, Ганнон взял ее в жены. Но в ней пробудилось странное сожаление к тому, кто ради нее осмелился спорить с Необорной и погиб такой ужасной смертью. Над какими мрачными безднами теперь витает его дух, какие леденящие кровь видения окружают его? Страшно умереть в борьбе с богами, умереть, не достигнув цели, и навсегда унести в темноту неистовое бешенство желаний.

Порывистым движением девушка наклонила свои побледневшие губы к пасти чудовища, и мгновенный холод поцелуя остро пронзил все ее тело. Огненные круги завертелись перед глазами, уши наполнились шумом, подобным падению многих вод, и когда наконец она отшатнулась, она была совсем другая.

Не спеша, по-новому спокойная и задумчивая, она продолжала свой путь. Ее щеки больше не пылали, и не вздрагивало сердце, когда она думала о Ганноне. Первый девственный порыв ее души достался умершему из-за нее лесному дьяволу.

1922

Дэйл Бейли, Натан Бэллингруд «Трещина»

Их было четырнадцать. Четверо мужчин и десять больших серо-белых гренландских собак. Они перевозили раненого, когда прямо под главными санями во льду появилась огромная трещина. Атка, ведущий пес, сорвался в пропасть и потянул сани за собой, поэтому им пришлось пожертвовать. Но вскоре участники экспедиции, разбившие лагерь неподалеку от трещины, вновь услышали голос пса из черного разлома…

Впервые на русском.

DARKER. № 8 август 2015

DALE BAILEY & NATHAN BALLINGRUD, “THE CREVASSE”, 2009

Больше всего он любил тишину и девственную чистоту шельфового ледника: усердное дыхание собак, идущих назад по собственному следу, шорох полозьев по снегу, молочно-радужный свод неба над головой. Сквозь снежную завесу Гарнер вглядывался в бесконечные ледяные просторы, расстилающиеся перед ним, а ветер кусал лицо, заставляя время от времени соскребать тонкую корочку льда с краев ветрозащитной маски; только шорох, с которым ткань маски соприкасалась с лицом, напоминал ему, что он еще жив.

Их было четырнадцать. Четверо мужчин, один из которых — по имени Фабер — лежал на санях позади Гарнера. Он был привязан и большую часть времени оставался без сознания, но иногда пробуждался из глубин морфинового сна и начинал стонать. Десять больших серо-белых гренландских собак. Двое саней. И тишина, подавляющая все воспоминания и желания, создающая пустоту внутри. А ведь он приехал в Антарктиду именно ради этого.

Но вдруг тишина оборвалась — вскрылась старая рана.

Раздался оглушительный треск, будто молния ударила в камень и расколола его пополам; лед задрожал, и собаки, запряженные в главные сани в двадцати метрах от Гарнера, взвыли от страха. Это произошло прямо на глазах у Гарнера: главные сани перевернулись — Коннелли при этом упал в снег — а затем будто огромная рука схватила их и потянула вниз, пытаясь затащить в трещину во льду. Потрясенный Гарнер еще какое-то мгновение сидел и смотрел, что будет дальше. Торчащие камнем из земли сломанные сани все приближались и приближались. И тут время словно споткнулось и резко скакнуло вперед. Гарнер развернулся и бросил назад крюк, чтобы затормозить. Крюк царапал лед. Когда он наконец зацепился, Гарнера сильно тряхнуло. Веревка натянулась, и сани замедлились. Но этого было недостаточно.

Гарнер бросил второй крюк, затем еще один. Крюки цеплялись за лед, сани дергались из стороны в сторону, один полоз поднялся в воздух. На мгновение Гарнеру показалось, что сани перевернутся и накроют собой собак. Но полоз снова опустился на землю, сани заскользили по льду, поднимая ледяные брызги, пока наконец не остановились.

Стуча зубами и подвывая, собаки жались к саням. Гарнер спрыгнул на снег, не обращая на них никакого внимания. Он оглянулся на мертвенно-бледного Фабера, который чудом не свалился в снег, а затем бросился к сломанным саням, перепрыгивая через рассыпавшийся груз: еду, палатки, посуду, медикаменты, среди которых сверкали медицинские инструменты и несколько бриллиантов — ценных ампул морфия, которыми так дорожил Макрэди.

Сломанные сани едва держались на краю глубокой черной трещины во льду. Когда Гарнер подошел ближе, сани под весом запряженных в них собак сдвинулись на сантиметр, а затем еще на сантиметр. Собаки скулили, царапая когтями лед, в то время как ремни упряжи увлекали их вниз под весом Атки, ведущего пса, который уже исчез за краем пропасти.

Гарнер представил себе, как пес изо всех сил пытается высвободиться из ремней, погружаясь все глубже в черный колодец, наблюдая за тем, как неровный круг бледного света над его головой уменьшается и отдаляется от него сантиметр за сантиметром. От этой мысли Гарнер почувствовал дыхание ночи внутри самого себя, ощутил на себе вековую тяжесть тьмы. Вдруг чья-то рука схватила его за лодыжку.

— Черт! — воскликнул Гарнер. — Держись…

Наклонившись, он схватил руку Бишопа и потянул его наверх, подошвы ботинок скользили на льду. Вытащив его на поверхность, Гарнер по инерции упал в снег, а Бишоп упал рядом и свернулся в позе зародыша.

— Ты в порядке?

— Лодыжка, — сквозь зубы проговорил Бишоп.

— Ну-ка, дай я посмотрю.

— Потом. Где Коннелли? Что с Коннелли?

— Он упал…

Сани с металлическим скрежетом двинулись с места. Они сдвинулись на полметра, а затем снова остановились. Собаки взвыли. Гарнер никогда не слышал, чтобы собаки издавали такие звуки — он даже не знал, что собаки могут издавать такие звуки, — и на секунду их бессловесный слепой ужас охватил и его самого. Он снова подумал об Атке, который висел там, на ремнях, пытаясь уцепиться когтями за воздух, и почувствовал, как внутри него все перевернулось.

— Соберись, парень, — сказал Бишоп.

Гарнер глубоко вдохнул, ледяной воздух обжигал легкие.

— Сейчас нужно собраться, док, — сказал Бишоп. — Ты должен обрезать веревки.

— Нет!..

— Мы должны освободить сани. Спасти оставшихся в живых. Так нужно, или мы все здесь умрем, понимаешь? Я не могу двигаться, поэтому этим придется заняться тебе…

— А как же Коннелли?..

— Не сейчас, док. Делай, что я тебе говорю. У нас нет времени. Понимаешь?

Бишоп пристально смотрел на него. Гарнер попытался отвернуться, но не смог. Он будто окаменел под пристальным взглядом товарища.

— Ладно, — сказал он.

Гарнер, пошатнувшись, встал. Он опустился на колени и принялся копаться в обломках. Отбросил в сторону пачку риса, смерзшегося в комья, открыл одну из коробок — в ней оказались бесполезные сигнальные ракеты — и отшвырнул ее в сторону, взялся за другую. На этот раз ему повезло: в коробке лежал моток веревки, молоток и несколько скальных крючьев. Сани заскользили ближе к краю трещины и повисли на середине, их задняя часть приподнялась над поверхностью земли, собаки вновь заскулили.

— Быстрее! — сказал Бишоп.

Гарнер стал вбивать крючья как можно глубже в многолетнюю мерзлоту и несгибаемыми из-за толстых перчаток пальцами продевать веревку в кольца. Другим концом веревки он обвязал себя вокруг пояса и направился к краю разлома в леднике. Лед с треском ходил под ногами. Сани дрогнули, но не сдвинулись с места. Внизу из-под упряжи торчали кожаные ремни, туго натянутые через неровный край пропасти.

Он начал двигаться, постепенно натягивая веревку. Небо над его головой все отдалялось. Опускаясь все ниже и ниже, он, наконец, оказался на коленях на самом краю ледника, а в нос ему ударил жар и резкий запах псины. Зубами он стащил с руки одну перчатку. Методично сражаясь с враждебной стихией, он вытащил нож из чехла и, прижав лезвие к ближайшему ремню, принялся пилить, пока кожа с треском не порвалась.

Внизу в темноте Атка опустился ниже и жалобно заскулил. Гарнер принялся за следующий ремень, почувствовал, что тот движется, и все — собаки, а за ними и сани — медленно приближается к обрыву. На секунду ему показалось, что сани сорвутся и исчезнут во тьме. Но ничего не случилось. Он взялся за третий ремень, который отчего-то оказался не так сильно натянутым. Тот затрещал под лезвием, и Гарнер снова почувствовал, как в глубине темного колодца Атка покачнулся под собственным весом.

Гарнер вглядывался в черноту. Он мог разглядеть смутные очертания пса, чувствовал, как невыразимый ужас собаки охватывает и его самого, и, когда он поднес лезвие к последнему ремню, в его памяти рухнула стена, которую он когда-то тщательно возводил. На него нахлынули воспоминания: изуродованная плоть под его ладонями, отдаленные выстрелы, потемневшее и искаженное лицо Элизабет.

Пальцы дрогнули. На глаза навернулись слезы. Атка бился внизу, и сани постепенно двигались. Но он все колебался.

Веревка затрещала. Гарнер посмотрел вверх и увидел, как Коннелли, хватаясь руками за веревку, спускается к нему.

— Давай, — прохрипел Коннелли, глаза его сверкали. — Освободи его.

Пальцы Гарнера, сжимающие рукоятку ножа, ослабли. Темнота тянула его к себе, Атка скулил.

— Дай сюда этот чертов нож, — сказал Коннелли, хватаясь за рукоятку. Теперь они оба висели на единственной серой тонкой веревке: двое мужчин, один нож и бездонная пропасть неба над их головами. Коннелли яростно пилил последний ремень. Еще мгновение тот не поддавался, а затем оборвался, резко, и концы ремня разлетелись в разные стороны от лезвия.

Атка с криком провалился в темноту.

* * *

Разбили лагерь.

Нужно было отремонтировать упряжь, успокоить собак, перераспределить груз с учетом потери Атки. Пока Коннелли занимался этой рутиной, Гарнер позаботился о Фабере — его кровь черной ледяной коркой покрывала временную шину, которую Гарнер соорудил вчера, — и перебинтовал лодыжку Бишопа. Все эти действия он совершал машинально. Служба во Франции научила его этому фокусу: руки работают, в то время как мысли заняты совершенно другим. На войне это помогало ему не потерять рассудок, когда к нему в госпиталь привозили людей, изрешеченных немецкими пулеметами или покрытых волдырями и ожогами от иприта. Он пытался спасти их, хотя эта работа была совершенно бессмысленной. Человечество почувствовало вкус смерти, и доктора стали ее сопровождающими. Среди криков и луж крови Гарнер заставлял себя думать о своей жене, Элизабет: о том, как тепло у них на кухне в Бостоне, и о ее теплом теле.

Но все это в прошлом.

Теперь, когда он дал волю воспоминаниям, они завели его в темные уголки, и он, будто медик-первокурсник, пытался полностью сосредоточиться на выполнении этих механических действий. Он отрезал кусок бинта и туго крест-накрест перебинтовал раненую ногу Бишопа, частично захватив ступню. Он старался ни о чем не думать, прислушиваясь к тому, как легкие с трудом вдыхают морозный воздух, как Коннелли со сдержанной злостью работает над упряжью, как собаки роются в снегу, устраиваясь отдохнуть.

А еще он прислушивался к отдаленным крикам Атки, которые кровью сочились из трещины.

— Поверить не могу, что этот пес все еще жив, — сказал Бишоп и поднялся, чтобы проверить поврежденную ногу. Сморщившись, он снова опустился на ящик. — А он чертовски живуч.

Гарнер представил себе, с какой болью и отчаянием на лице Элизабет ждала его, пока он воевал за океаном. Она так же боялась за него, сидя на дне собственного черного разлома? Она так же кричала и плакала из-за него?

— Помоги мне с палаткой, — сказал Гарнер.

Они отделились от основной части экспедиции, чтобы отвезти Фабера назад к одному из складов на шельфовом леднике Росса, где Гарнер мог бы о нем позаботиться. Они бы остались там дожидаться остальных членов экспедиции, которые вполне устраивали Гарнера, но не нравились ни Бишопу, ни Коннелли: те более серьезно относились к походу.

До наступления полярной ночи по-прежнему оставался месяц, но, если они собираются разбить здесь лагерь и чинить снаряжение, им необходимо поставить палатки, чтобы не замерзнуть. Когда они начали вбивать колышки в вечную мерзлоту, к ним подошел Коннелли; его взгляд безразлично скользнул по Фаберу, который лежал в морфиновом забытье, все еще привязанный к саням. Посмотрев на лодыжку Бишопа, Коннелли поинтересовался, как тот себя чувствует.

— Заживет, — сказал Бишоп. — Никуда не денется. Как там собаки?

— Придется думать, как обойтись без Атки, — сказал Коннелли. — Похоже, придется сбросить часть груза.

— Мы потеряли всего одну собаку, — сказал Бишоп. — Это не должно сильно повлиять на вес.

— Мы потеряли двоих. У одной из крайних сломана лапа. — Он расстегнул одну из сумок, привязанных к саням сзади, и вытащил из нее армейский револьвер. — Так что давай, делай перерасчет. А мне придется заняться раненой. — Он смерил Гарнера презрительным взглядом. — Не волнуйся, я не заставляю тебя это делать.

Гарнер наблюдал за тем, как Коннелли подошел к раненой собаке, лежавшей на снегу в стороне от остальных. Она непрерывно вылизывала поврежденную лапу. Когда подошел Коннелли, она подняла на него взгляд и легонько вильнула хвостом. Коннелли направил на нее ствол и пустил пулю в голову. В пустоте открытой равнины звук выстрела показался блеклым и незначительным.

Гарнер отвернулся, внутри него с неожиданной силой поднялась буря эмоций. Бишоп поймал его взгляд и с наигранно грустной улыбкой пояснил:

— День не задался.

* * *

Атка продолжал скулить.

Гарнер не мог уснуть. Он лежал и разглядывал брезентовый потолок палатки: туго натянутый, гладкий, будто скорлупа яйца изнутри. Фабер стонал, звал кого-то — похоже, кто-то привиделся ему в горячке. Гарнер его почти ненавидел. Не за травму — ужасный открытый перелом бедра был результатом неосторожного шага по льду, когда Фабер вышел из палатки, чтобы отлить, — а за сладкое забвение от дозы морфия.

На войне во Франции он встречал многих докторов, которые пользовались этим препаратом, чтобы отгонять ужасы, преследовавшие их по ночам. Он также видел, каким жаром и агонией сопровождался синдром отмены. У него самого никогда не было желания испытать это на себе, но все же наркотик манил его. Раньше это желание появлялось у него при мысли об Элизабет. Теперь же оно возникало в любой момент и мучило его гораздо сильнее.

Элизабет пала жертвой величайшей шутки всех времен: жертвой гриппа, эпидемия которого охватила мир весной и летом 1918 года — будто небеса посчитали, что недостаточно заявили о своем недовольстве человечеством, допустив кровавую бойню в окопах. В последнем письме Элизабет так и назвала эту эпидемию: божий суд над сумасшедшим миром. Гарнер к тому времени уже разочаровался в религии: спустя неделю, проведенную в полевом госпитале, он убрал подальше Библию, которую Элизабет дала ему с собой. Уже тогда он понял, что эти жалкие выдумки не принесут ему никакого утешения перед лицом этого ужаса. Так и вышло. Ни тогда, ни спустя некоторое время, когда он вернулся домой и обнаружил там безмолвную, одинокую могилу Элизабет. Вскоре после этого Гарнер принял предложение Макрэди сопровождать экспедицию, и хотя перед отбытием он сунул Библию в свой мешок со снаряжением, он ни разу ее не открывал и не собирался открывать сейчас, лежа без сна рядом с человеком, который чуть не умер лишь потому, что захотел отлить (еще одна величайшая шутка), в этом ужасном и заброшенном месте, где сам бог, в которого так верила Элизабет, не имел власти.

В таком месте бога нет и быть не может.

Лишь непрекращающийся свист ветра, рвущийся сквозь тонкий брезент, и доносящиеся из глубины звуки собачьей агонии. Лишь пустота и несгибаемый фарфоровый купол полярного неба.

Тяжело дыша, Гарнер сел.

Фабер бормотал что-то себе под нос. Гарнер склонился к раненому, и ему в ноздри ударил горячий, зловонный воздух. Он убрал волосы со лба Фабера и стал рассматривать его ногу: под штаниной из тюленьей кожи она вздулась и стала похожей на сардельку. Гарнеру не хотелось думать о том, что он увидит, разрезав эту сардельку и обнажив поврежденную ногу: вязкую поверхность раны, кроваво-красные линии, свидетельствующие о заражении крови, обвивающие бедро Фабера, будто виноградная лоза, неотвратимо пробирающиеся вверх, прямо к его сердцу.

Атка издал высокий, протяжный звук, который постепенно распался на жалкие поскуливания, затих, а затем возобновился воем сирены, прямо как на французском фронте.

— Боже, — прошептал Гарнер.

Он вытащил из мешка фляжку и позволил себе сделать маленький глоток виски. Затем он сел в темноте, прислушиваясь к горестным стенаниям пса, и перед его глазами замелькали воспоминания из госпиталя: кусок окровавленной человеческой плоти в стальной ванночке, воспаленная рана после ампутации, кисть, самопроизвольно сжавшаяся в кулак, когда ее отделили от руки. Думал он и об Элизабет, погребенной за несколько месяцев до того, как Гарнер вернулся из Европы. Еще он думал о Коннелли, о том, с каким презрением тот посмотрел на него, когда пошел разбираться с раненой собакой.

Не волнуйся, я не заставляю тебя это делать.

Пригнувшись — палатка была низкой — Гарнер оделся. Он положил в карман куртки фонарь, толкнул плечом полог палатки и, склонившись, пошел против ветра, обхватив себя руками вокруг пояса. Трещина была прямо перед ним, веревка по-прежнему змеей петляла между крючьями, а ее конец свешивался в яму.

Гарнер почувствовал, как темнота тянет его к себе. Атка кричал.

— Ладно, — пробормотал он. — Все хорошо, я сейчас приду.

Он снова обвязал себя веревкой вокруг пояса. На этот раз он без малейшего колебания развернулся спиной к обрыву и начал двигаться. Перехватывая веревку руками, он пятился назад и спускался вниз, шаркая подошвами по льду, пока не шагнул в пустоту и не повис на веревке в темном колодце.

Его охватила паника, непреодолимое чувство, что под ним пропасть. Под его ногами зияла огромная разинутая пасть трещины, кусок абсолютной пустоты, вклинившийся в самое сердце планеты. Внизу — в пяти, десяти метрах? — скулил Атка, так жалобно, будто новорожденный щенок, зажмурившийся в попытке защитить глаза от света. Гарнер подумал о псе, который корчился в агонии, лежа на каком-то подземном леднике, и начал спускаться во всепоглощающую темноту ямы.

Один удар сердца, затем еще один, еще и еще; казалось, мрак поглотил весь воздух, ноги пытались нащупать твердую опору. Пытались — и нащупали. Крепко вцепившись в веревку, Гарнер стал понемногу проверять, выдержит ли поверхность его вес.

Поверхность выдержала.

Гарнер достал из кармана фонарь и включил его. Атка поднял на него полный боли взгляд карих глаз. Лапы пса были изогнуты под туловищем, хвост слабо подергивался. На морде блестела кровь. Подойдя ближе, Гарнер увидел, что обломок ребра пробил туловище пса, обнажив бледно-желтый подкожный жир. Глубоко в ране сквозь толстую свалявшуюся шерсть можно было разглядеть, как пульсируют кроваво-красные внутренности. На сырых камнях замерзла лужица, от которой исходил неприятный запах: пес опорожнил кишечник.

— Все хорошо, — сказал Гарнер. — Все хорошо, Атка.

Опустившись на колени, Гарнер погладил собаку. Атка зарычал и утих в ожидании помощи и сострадания.

— Атка, хороший мальчик, — прошептал Гарнер. — Успокойся.

Гарнер вытащил из чехла нож, наклонился вперед и поднес лезвие к горлу собаки. Атка заскулил.

— Ш-ш-ш, — прошептал Гарнер, прижимая лезвие и готовя себя к тому, что он собирался вот-вот сделать, как вдруг…

Во тьме позади него что-то зашевелилось: послышался шорох кожи, грохот сталкивающихся камней, мелкие камешки со стуком разлетались в темноте. Атка снова заскулил, принялся дергать лапами, пытаясь вжаться в стену. В изумлении Гарнер надавил на лезвие. На шее Атки открылась рана и засочилась черной артериальной кровью. Пес замер, дернулся и умер — Гарнер всего мгновение наблюдал, как его глаза помутнели, — и в темноте у него за спиной опять что-то зашевелилось. Гарнер отшатнулся назад, прижимая тело Атки плечами к стене. Он замер, вслушиваясь в тишину.

Ничего не происходило (уж не показалось ли ему все это? наверняка просто показалось), и Гарнер осветил тьму фонарем. От увиденного у него перехватило дыхание. Ошеломленный, он встал на ноги, веревка кольцами лежала возле его ног.

Простор.

Это место казалось бесконечным: голые каменные стены образовали арки, как в соборах, поднимавшиеся до самой поверхности, пол был гладкий, как стекло — отполированный веками, он простирался перед ним, пока не исчезал далеко во тьме. От ужаса — или из любопытства? — Гарнер двинулся вперед, постепенно разматывая веревку, пока не оказался на краю пропасти и не разглядел, что же это на самом деле.

Это была лестница, вырезанная из цельного камня, и эта лестница была не человеческая: каждая ступенька была больше метра в высоту, а сама лестница, изгибаясь, уходила бесконечно глубоко под землю, вниз и вниз, туда, куда не доставал свет его фонаря, так далеко, что он и представить себе боялся. Гарнер почувствовал, как это место тянет его за собой, его тело дрожало от желания спуститься туда. Нечто глубоко внутри него — какое-то немое, невыразимое желание — требовало сделать это, и, не успев полностью осознать, что происходит, Гарнер спустился на одну ступеньку, затем на следующую, урывками освещая на стенах рельефы, изображающие нечеловеческие фигуры: ноги и руки с длинными когтями, спутанные щупальца, которые будто бы извивались в неровном свете фонаря. И при всем этом его непреодолимо тянуло вниз, в темноту.

— Элизабет, — шептал он, спускаясь по ступенькам все ниже и ниже, пока веревка, о которой он уже забыл, не сдавила его пояс. Он посмотрел вверх и увидел высоко над собой бледное пятно — лицо Коннелли.

— Какого черта ты там забыл, док? — прокричал Коннелли разъяренным голосом, а затем Гарнер, едва ли не против собственной воли, начал подниматься обратно, к свету.

* * *

Не успел он выбраться наружу, как Коннелли схватил его за воротник и швырнул на землю. Гарнер попытался встать, но Коннелли пинком сбил его с ног, его лицо со светлой бородой было искажено от бешенства.

— Ты тупой сукин сын! Ты что, хочешь, чтобы мы все тут передохли?

— Отвали от меня!

— Из-за псины? Из-за чертовой псины? — Коннелли попытался пнуть его снова, но Гарнер схватил его за ногу и покатился по снегу, повалив за собой. Двое мужчин сцепились в снегу, несмотря на то, что толстые воротники и перчатки делали невозможным нанести друг другу хоть сколько-нибудь серьезные повреждения.

Полог одной из палаток откинулся, и оттуда высунулся потревоженный Бишоп с озадаченным лицом. Он направлялся к ним, застегивая пуговицы на куртке.

— Прекратите! Прекратите сейчас же!

Гарнер с трудом поднялся на ноги и, пошатнувшись, сделал пару шагов назад. Коннелли тяжело дышал, склонившись на одно колено и согнувшись. Он указал на Гарнера:

— Я нашел его в трещине! Он спустился туда в одиночку!

— Это правда?

— Разумеется, правда! — воскликнул Коннелли, но Бишоп жестом заставил его замолчать.

Гарнер посмотрел на него, с трудом вдыхая холодный воздух.

— Вам нужно это увидеть, — сказал он. — Боже мой, Бишоп!

Бишоп перевел взгляд на трещину, увидел крючья и веревку, уходящую в темноту.

— Ох, док, — сказал он тихо.

— Это не трещина, Бишоп. Это лестница.

Коннелли в два шага очутился возле Гарнера и ткнул его пальцем в грудь:

— Что? Да ты свихнулся!

— На себя посмотри!

Бишоп вклинился между ними.

— Хватит! — Он повернулся к Коннелли. — Отойди.

— Но…

— Я сказал, отойди!

Коннелли сжал губы, а затем развернулся и пошел к трещине. У края он опустился на колени и стал поднимать веревку.

Бишоп повернулся к Гарнеру.

— Объяснись.

Весь энтузиазм Гарнера мгновенно испарился. Он почувствовал усталость. Мышцы болели. Как объяснить ему это? Как объяснить им, чтобы они все поняли?

— Атка, — сказал он просто, умоляюще. — Я его слышал.

На лице Бишопа появилось выражение глубокого сожаления.

— Док… Атка был всего лишь псом. Главное для нас — доставить Фабера на склад.

— Я все время его слышал.

— Тебе нужно взять себя в руки. На кону человеческие жизни, ты это понимаешь? Мы с Коннелли не врачи. Фаберу нужен ты.

— Но…

— Ты слышишь, о чем я говорю?

— Я… да. Да, я понимаю.

— Спускаясь в такие трещины, особенно в одиночку, ты подвергаешь опасности всех нас. Что мы будем делать, оставшись без врача? А?

Гарнер не мог выиграть этот спор на словах. Нужно было действовать иначе. Поэтому он схватил Бишопа за руку и повел к трещине.

— Смотри, — сказал он.

Бишоп дернул руку, пытаясь высвободиться, лицо его почернело.

— Не распускай руки, док, — сказал он.

Гарнер отпустил его.

— Бишоп, — сказал он. — Прошу тебя.

Бишоп секунду колебался, а затем двинулся в сторону трещины.

— Хорошо.

Коннелли был в ярости.

— Да ради всего святого!

— Мы не собираемся туда спускаться, — сказал Бишоп, переводя взгляд с одного на другого. — Я просто посмотрю, да, док? Вот и все.

Гарнер кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Ладно.

Вдвоем они подошли к краю трещины. Приближаясь к ней, Гарнер чувствовал, как в его печень словно вонзился крюк, тянущий вниз. Пришлось приложить усилие, чтобы остановиться у края, остаться спокойным и невозмутимо смотреть на остальных, как будто вся его жизнь не зависела от этого момента.

— Это лестница, — сказал он. Его голос не дрогнул. Его тело не двинулось с места. — Она вырезана из скалы. И на ней есть… кое-какие украшения.

Бишоп долго всматривался в темноту.

— Я ничего не вижу, — сказал он наконец.

— Говорю тебе, оно там! — Гарнер замолчал и попытался взять себя в руки. Еще попытка.

— Это может оказаться величайшим научным открытием века. Ты что, хочешь, чтобы Макрэди присвоил его себе? Поставил здесь свой флажок? Да это же доказательство существования… — Гарнер запнулся. Он и сам не знал, существование чего это доказывает.

— Мы отметим это место, — сказал Бишоп. — И вернемся сюда. Если все это правда, то оно никуда не денется.

Гарнер включил фонарь.

— Смотри, — сказал он, направляя луч света вниз.

Белый луч разрезал темноту с точностью скальпеля, освещая каменные своды и рельефы на них, которые могли оказаться всего лишь природными неровностями. Круг света упал на стену позади трупа собаки, ярко осветив раскрытую челюсть пса, вывалившийся язык и черную лужицу крови.

Бишоп на мгновение задержал на нем взгляд, а затем затряс головой:

— Черт бы тебя побрал, док, — сказал он, — не испытывай мое терпение. Пошли отсюда.

Бишоп уже собирался отвернуться, когда тело Атки дернулось раз — Гарнер это видел — а затем еще раз, почти незаметно. Гарнер протянул руку и схватил Бишопа за рукав.

— Да что еще, ради бога… — начал было тот, в его голосе чувствовалось раздражение. Затем тело рывком исчезло в темноте, так быстро, что казалось, будто оно растворилось в воздухе. Лишь кровавый след, уходящий в темноту, был свидетельством того, что это им не померещилось. Луч фонаря блуждал во мраке, и неровный круг света перемещался по гладкой, холодной поверхности камня, пока не наткнулся на нечто напоминающее вырезанную на поверхности когтистую лапу. Фонарь мигнул и погас.

— Какого черта… — начал Бишоп.

Из палатки за их спинами вырвался крик.

Фабер.

Гарнер неуклюже побежал через сугробы, высоко поднимая колени. Двое оставшихся что-то кричали ему вслед, но слов было не слышно из-за ветра и его собственного тяжелого дыхания. Тело совершало привычные движения, но сознание, будто насекомое, попавшее в паутину, застряло в трещине позади него, а перед глазами стоял образ того, что он только что увидел. Его гнал страх, адреналин и что-то еще, какая-то другая эмоция, которую он не испытывал много лет, а может быть, и ни разу за всю свою жизнь; некий переполняющий душу восторг, который грозил развеять его по ветру, будто пепел.

Фабер сидел на полу палатки, в воздухе смешались резкие запахи пота, мочи и керосина; его голову обрамляла шапка густых черных волос, а лицо было бледным как мел. Он все еще пытался кричать, но голос его не слушался, и он мог лишь издавать длинный хриплый свист, будто через его горло вытягивали стальную стружку. Из-под одеяла торчала опухшая нога.

От печки Нансена[268] исходило почти невыносимо душное тепло.

Гарнер опустился на колени рядом с ним и попытался уложить его назад в спальный мешок, но Фабер сопротивлялся. Он неотрывно смотрел на Гарнера, окружающую тишину нарушало лишь его тяжелое дыхание. Вцепившись пальцами в воротник Гарнера, он притянул его ближе к себе, так близко, что Гарнер ощущал кислый запах его дыхания.

— Фабер, успокойся, успокойся!

— Оно… — голос Фабера дрогнул. — Оно отложило в меня яйцо!

Бишоп и Коннелли протиснулись в палатку, и у Гарнера внезапно возникло ощущение, будто его окружили — жара от печки, вонь, поднимающийся от их одежды пар; они подошли ближе, не сводя с Гарнера глаз.

— Что здесь происходит? — спросил Бишоп. — Все в порядке?

Фабер смотрел на них диким взглядом. Не обращая на них внимания, Гарнер положил ладони на щеки Фаберу и повернул его голову на себя.

— Смотри на меня, Фабер. Смотри на меня. О чем ты говоришь?

Фабер выжал из себя улыбку.

— Во сне. Мне приснилось, как оно засунуло мою голову в свое тело и отложило в меня яйцо.

Коннелли сказал:

— Он бредит. Видишь, что происходит, если бросать его одного?

Гарнер достал из сумки ампулу морфия. Фабер увидел это и стал извиваться всем телом.

— Нет! — закричал он, снова обретя голос. — Нет! — Выбившейся из-под одеяла ногой он сбил печь Нансена. Выругавшись, Коннелли бросился к перевернутой печке, но было уже слишком поздно. Все припасы и одеяла были залиты керосином, и палатка вспыхнула. Всех охватила паника. Бишоп попятился к выходу, а Коннелли оттолкнул Гарнера — тот упал на спину — и схватил за ноги Фабера, оттаскивая его от огня. Фабер кричал и пытался сопротивляться, но Коннелли был сильнее. Через секунду Фабер, а вместе с ним и его тлеющий вещмешок, исчезли.

Гарнер, который все еще оставался в палатке, откинулся назад и наблюдал, как пламя стремительно поглощает крышу, роняя на землю и ему на голову огненные ленты. Жар сжал Гарнера, как пылкий любовник, и Гарнер закрыл глаза.

Однако он чувствовал не жар от огня, а холодное дыхание подземелья, тишину могилы, погребенной глубоко под ледником. Он снова увидел перед собой ступени, уходящие вниз, и услышал голос женщины, зовущей его. Она спрашивала, где он.

«Элизабет, — отозвался он, и его голос эхом отскочил от каменных стен. — Ты здесь?»

Если бы он только мог ее увидеть! Если бы он мог ее похоронить. Скрыть под землей ее прекрасные глаза. Спрятать ее во тьме.

«Элизабет, ты меня слышишь?»

Огромные руки Коннелли сгребли его, и он снова ощутил жар и жгучую боль в ногах и груди. Его будто бы обернули горячими бинтами.

— Надо оставить тебя тут, чтобы ты сгорел, тупой сукин сын! — прошипел Коннелли, но делать этого не стал. Он потащил Гарнера на улицу — Гарнер открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как брезент перед ним раздвигается, подобно огненному занавесу, — и бросил его в снег. Боль быстро утихла, и Гарнер пожалел об этом. Коннелли возвышался над ним, на его лице читалось отвращение. Позади него догорала палатка, будто кто-то уронил в снег огромный факел.

Все это перекрывал дрожащий голос Фабера, который звучал то громче, то тише, как порыв ветра.

Коннелли бросил на землю рядом с Гарнером шприц и ампулу.

— У Фабера снова открылась рана, — сказал он. — Иди и делай свою работу.

Гарнер медленно поднялся на ноги, чувствуя, как кожа на груди и ногах натягивается. Он обгорел, но чтобы понять, как сильно, нужно было сперва разобраться с Фабером.

— А потом поможешь нам собрать вещи, — сказал Бишоп, запрягая собак. — Мы сваливаем отсюда.

* * *

Когда они добрались до склада, Фабер уже был мертв. Коннелли сплюнул на снег и пошел отцеплять собак, а Гарнер с Бишопом зашли внутрь и разожгли огонь. Бишоп поставил кипятиться воду для кофе. Гарнер распаковал постельные принадлежности и расправил постели, двигаясь очень осторожно. Когда в помещении стало достаточно тепло, он разделся и принялся осматривать ожоги. Наверно, останутся шрамы.

На следующее утро они положили тело Фабера в мешок и поместили его в холодильник.

После этого они стали ждать.

Судно вернется за ними не раньше, чем через месяц, и хотя экспедиция Макрэди должна была вернуться раньше, непредвиденные обстоятельства, которые Южный полюс предлагал в избытке, делали это предположение весьма неточным. В любом случае, они застряли здесь все вместе на неопределенное время, и даже щедрые запасы, которые обеспечивал склад (включая еду, медикаменты, игральные карты и книги), вряд ли могли полностью отвлечь их и заставить забыть о взаимных обидах.

В течение последующих нескольких дней Коннелли сумел подавить свою злость на Гарнера, но, поскольку тому было достаточно малейшего повода, чтобы вновь разозлиться, Гарнер все же старался вести себя тише воды, ниже травы. Как и в окопах Франции, в Антарктиде любую смерть легко объяснить несчастным случаем.

Спустя пару недель в этой бесконечной череде дней, пока Коннелли дремал на своей постели, а Бишоп читал старый номер журнала о естественных науках, Гарнер решился рискнуть и вновь поднять тему о том, что произошло в трещине.

— Ты видел, — сказал он тихо, чтобы не разбудить Коннелли.

Бишоп отреагировал не сразу. Наконец он отложил журнал и вздохнул:

— Видел что?

— Ты знаешь, о чем я.

Бишоп покачал головой.

— Нет, — сказал он. — Не знаю. Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

— Там что-то было.

Бишоп промолчал. Он снова взял журнал, но не читал, уставившись в одну точку на странице.

— Там внизу что-то было, — продолжал Гарнер.

— Нет, не было.

— Оно утащило Атку. И я знаю, что ты это видел.

Бишоп избегал его взгляда.

— Это место необитаемо, — сказал он после долгой паузы. — Здесь ничего нет. — Он моргнул и перевернул страницу журнала. — Ничего.

Гарнер откинулся на свою кровать, глядя в потолок.

Несмотря на то, что долгий полярный день еще не закончился, сумерки понемногу сгущались, и солнце, похожее на огромный раскаленный глаз, клонилось к горизонту. Предметы отбрасывали длинные тени, а лампа, которую Бишоп зажег для чтения, заставляла эти тени танцевать. Гарнер наблюдал за тем, как они скачут по потолку. Через некоторое время Бишоп потушил лампу и задернул занавески на окнах, так что комната погрузилась во тьму. Гарнер почувствовал нечто вроде умиротворения. Он позволил этому чувству наполнить себя изнутри, с каждым ударом сердца ощущал его приливы и отливы.

Поднялся ветер, по стеклу застучало мелкое зерно снега, и Гарнер задумался: интересно, на что похожа зима в этой холодной местности? Он представил, как небо растворяется, обнажая прочный купол звезд, как вся галактика вращается над его головой, будто винт в огромном, необъятном двигателе. А за всем этим — пустота, в которую устремляются все молитвы человечества. Он подумал, что может уйти прямо сейчас, выйти на улицу, в эти длинные сумерки, и продолжать идти, пока перед ним не разверзнется земля, идти вниз по странным ступеням, пока весь мир вокруг него безмолвно исчезает под снегом и во тьме.

Гарнер закрыл глаза.

Перевод Анны Домниной

Анджела Слэттер «Пробужденный, неспящий»

Слишком долго правили миром Великие Древние, слишком долго человеческий сон нарушали вторжения звездных владык. Но нашелся способ отправить чудовищ назад в морские глубины. Для этого был выбран музыкант, который мог убаюкать их своей игрой, усыпить своей песней. Ведь даже боги не могут сопротивляться особой магии звука…

Рассказ относится к циклу «Мифы Ктулху. Свободные продолжения». Впервые на русском.

DARKER. № 8 август 2015

ANGELA SLATTER, “RISING, NOT DREAMING”, 2011

— Играй, — сказали они, и я играл, касаясь струн арфы, сделанной из кости и сухожилий.

— Пой, — сказали они, и я пел, сплетая слова с потоками воды и заставляя моих слушателей плакать. Я извлекал из глубин, из душ, о существовании которых никто не мог помыслить, грезы, наводящие дрему. Я окутывал их колыбельными, чтобы погрузить богов в сон, чтобы удержать их внизу и сделать безвредными для всего, что дышит наверху.

Слишком много столетий царили боль и смерть, слишком долго правили Великие Древние. Довольно, сказали мои повелители, довольно. Слишком долго человеческий сон нарушали вторжения звездных владык. Слишком часто они по собственной прихоти поднимались из своего подводного города, своего Р'льеха, чтобы шествовать по земле и нести за собой тьму.

Мои повелители желали знать, как удержать чудищ под сенью морских волн. Они думали, что музыка сможет убаюкать их, что спасение каким-то чудом может таиться в магии звука. Но кто бы играл — кто мог бы сыграть — такой мотив? Они устроили состязание, чтобы найти лучшего музыканта, самого потрясающего виртуоза, лучшего певца-обольстителя. Они сулили бессмертие, мои повелители, обещали, что игру победителя никогда не предадут забвению — ибо у него всегда будет слушатель. Они совершенно разумно сделали ставку на гордыню и тщеславие артиста.

И я победил. Победил, да помогут мне боги. Я должен был сидеть на самой высокой горе на берегу моря и играть, чтобы волны моей музыки набирали силу и неслись, разбиваясь о тела шагающих воплощений чудовищного, чаруя их и уводя, будто несмышленых детей, в морские глубины, назад в их затонувший город.

Мои повелители наложили на меня заклятья, чтобы я не мог утонуть, а вода стала для меня тем же, чем когда-то был воздух. Чтобы моя жизнь не могла угаснуть, и чтобы я вечно держал их, моих жутких слушателей, под своими чарами, навеки во сне. Однако я был невнимателен, слушал недостаточно пристально. Только оказавшись в заточении и повторив их слова в своей памяти, я осознал, на что согласился.

Навеки во сне, пока я продолжаю играть.

Я думаю о жене, которая у меня была, прекрасной и нежной.

Я думаю о ее набухающем животе, пышном и круглом.

Я думаю о том, как сказал ей, что все будет хорошо. Что я вернусь, мои повелители вознаградят меня, и мы больше никогда ни в чем не будем знать нужды.

Ослепленный гордостью, я думал, что мне нужно лишь усыпить их своей песней. Но когда стихли ее последние ноты, я увидел, как гигантские создания начинают ворочаться и просыпаться. И я не мог смириться с мыслью, что они вновь будут шагать по земле, что они могут причинить вред моей жене, что наш ребенок может оказаться на алтаре, принесенный в жертву созданиям, что пришли с далеких темных звезд.

И я играл вновь.

И вновь.

И вновь.

Навеки и вновь.

Но в последнее время я устал. Слишком долго я оставался под сенью терзаемых бурями волн. Столетия, эоны проходят, пока я медленно погружаюсь в состояние распада, не живой, не мертвый. Я не знаю, кто я такой — вещь, которая помнит, как была человеком; или человек, который считает себя вещью.

Моя жена давно превратилась в кости и пыль, унесенные рекой времени.

Мои повелители тоже давно стали прахом.

Какое мне дело до мира, которого я больше не знаю?

Какое мне дело до кого-то еще, если все, о чем я мечтаю — умиротворение сна? Умиротворение, которое я дарил этим тварям столько лет.

Мои пальцы замедляются на струнах, и моя песня останавливается.

— Проснитесь! — говорю я, и они восстают.

Я смотрю, как они ворочаются и двигаются, выплывают из омута сна, словно гиганты, словно континенты, поднимающиеся из морских глубин в клубах пара и смрада первородной земли, застилающего их серо-зеленую кожу. Вода вокруг нас бурлит, словно под ней извергается вулкан.

Конечности раскачиваются, словно исполинские деревья, вздымаются туловища, подобные отвесным скалам. Лики, которым неведомы благие намерения, устремляют свой взгляд вверх в поисках поверхности воды, чтобы знать, куда им направиться. Их тела расправляются, и они тянутся к небу и к воздуху, ищут способ избавиться от власти морских волн и вновь прорваться во сны людей.

— Восстаньте! — говорю я, и они восстают. Освобожденные от сна, они считают, что пришло время вернуть все, что когда-то принадлежало им.

Величайший из них, их владыка, их бог-жрец первым, быстрее прочих, устремляется ввысь, навстречу свободе. Взмахи его гигантских рук пробуждают морские приливы; из его вновь наполнившихся легких выходят пузыри воздуха — его некогда забытое дыхание — большие, словно строения. Мертвый Ктулху поднимается из своего дома в Р'льехе; его сны окончены, его пробужденный разум одержим финалом, окончанием, катастрофой. Вокруг меня его племя, его последователи затягивают гимн разрушения, который настолько похож на мою песню, что я чувствую, как меня пронзает кинжал собственного предательства.

Я думаю о том, что сотворил. Об обещании, которое нарушил, о завете, который предал позору. Я думаю о разочаровании на лице моей жены, если ее бесплотная тень узнает о моем предательстве. И я рыдаю, хотя мои слезы растворяются в морской воде, и никому кроме меня неведомо мое раскаяние. Я чувствую, как ко мне подкрадывается мой собственный сон; смерть и забвение, такие близкие и желанные.

И я борюсь с ним.

Я вновь касаюсь грешных струн своей арфы и перебираю мелодию, чтобы повернуть их, эти ужасные горы, этих Великих Древних, которые могут разрушить все, что ходит по земле и парит в небе, вспять. Все падет под поступью их беспощадных чудовищных ступней.

Мой голос настигает каждого из них. Почти каждого. Всех, кроме одного. Те, что все еще достаточно близко ко мне, чтобы попасться на крючок моей сладкой песни, чарующих нот моей арфы, вновь усмирены. Они возвращаются в свои мертвые утонувшие дома, открывают тяжелые каменные двери и скрываются за ними.

Но величайшего, первого из них, я не поразил.

Ктулху, пробужденный, неспящий, вырывается из оков дремы.

Ктулху пробудился, и я не знаю, где теперь его логово, и какие разрушения он приносит. Но я помню его ужасные глаза. Когда он плыл вверх, он бросил в мою сторону короткий, полный презрения взгляд, и я понял, что я сотворил с ним, с подобными ему, с подобными мне. Он счел меня просто вещью во власти волн, вещью, которая помнит, как была человеком, и которая едва ли заслуживает внимания.

И именно этот взгляд, самый долгий и самый короткий из всех взглядов, заставляет меня играть дальше и молиться, чтобы мои ноты звучали вечно.

Перевод Петра Баратова

Лон Прейтер «Музыка в голове»

На что вы готовы пойти, чтобы раз и навсегда избавиться от навязчивой музыки, звучащей у вас в голове? Что, если ради этого нужно проснуться посреди ночи, голым приехать на побережье океана и совершить там такое богомерзкое дело, каким еще не доводилось заниматься ни одному человеку в мире?

Первая публикация автора на русском языке.

DARKER. № 8 август 2015

LON PRATER, “HEAD MUSIC”, 2003

В две минуты первого ночи Диего резко открыл глаза. Навязчивая, нестройная музыка снова звучала у него в голове, теперь громче, чем когда-либо. Траурные тона то поднимались, то понижались, отражаясь между его висками. Все восемнадцать лет своей жизни он слышал их редкий, слабый, зазывающий шепот, проходящий через все его нутро. Теперь низкая, расходившаяся эхом песнь горна зазвучала громче, навязчивее, получила власть над его телом.

Босой и с обнаженным торсом, он выскочил через дверь-ширму. Прохладная осенняя ночь приветствовала его липкими, солеными объятиями.

Расшатанная деревянная дверь скрипнула и захлопнулась за ним. Ключи от служебного грузовика его отца звенели у него в руке.

Плутоватая луна, полная и желтая, склонилась на горизонте за низким забором из освещенных сзади облаков. Диего прижался голой спиной к холодному пластиковому сидению. Его пронзила бы дрожь, но музыка, направлявшая его тело, этого не допустила. Он в душе порадовался, что лег спать в штанах.

Голой ступней, мокрой от росы и покрытой обрывками травинок, он надавил на педаль газа. Безмолвно, невозмутимо проследил он за тем, как его правая рука повернула ключ. Упрямый двигатель, вернувшись к жизни, недовольно зашумел.

Грузовик, покачнувшись, выехал на пустую дорогу, фары его потухли. Диего совершенно не владел собой — он был таким же пассажиром в своем теле, как и в грузовике.

Ржавая старая громадина шумно понеслась по асфальту, в кузове безумно загрохотали инструменты для озеленительных работ. Диего почувствовал удовлетворение. Он ехал, то возвышаясь, то падая вместе с жалостливой внутренней симфонии; но страха не было.

Пляж относился к государственному парку и был заповедной территорией. Красно-белые знаки грозили внеурочным нарушителям штрафами и тюремными сроками. Штрафы за посещение пляжа были даже более ощутимыми, чем штрафы для тех, кто оказывался достаточно глуп, чтобы брать с собой животных и стекло или заезжать на песок на машинах.

Вероломный грузовик ворвался на погрязшие во мраке дюны. Горестный плач тут же начал затихать, но набирала силу какофония более низких тонов. Он с дрожью осознал, что его тело вновь стало принадлежать ему.

Диего сощурился, всматриваясь в грязное лобовое стекло. Завеса густых серых облаков скрыла почти весь отраженный луной свет. Звезды светили здесь, вдали от города, необыкновенно ярко, отсвечивали в искрящихся гребнях пенных волн. А у кромки воды мерцал влажный песок.

В нескольких метрах от набегающих волн лежал темный бугор. Наклонившись вперед, Диего включил передние фары.

Музыка, игравшая в голове, переросла в разрывающие душу вопли. Его рука невольно метнулась вперед, погасив фары. Вернувшаяся тьма задушила истошные крики, заставлявшие его кровь стыть в жилах, — но он успел мельком уловить очертания твари, лежавшей на пляже.

Он содрогнулся. Становилось тише, ветер успокаивался. Даже немелодичная музыка теперь превратилась в слабое мяуканье — его мозг заполнился новорожденными котятами.

Песок и обрывки травы захрустели под ногами, когда он стал приближаться к созданию. В длину и в обхват оно было с небольшую косатку, но на этом все сходства заканчивались.

Диего обошел его кругом, не в силах постичь, что находилось перед ним. У него была скользкая, бородавчатая серо-зеленая кожа, вся испещренная оранжевыми, похожими на драгоценные камешки чешуйками. Глаз, которые действительно можно было бы назвать глазами, у него не было. Оба конца его трубкообразного тела представляли собой мясистые комки плоти, окруженные множеством гибких веничков и колких усиков. Примерно посередине туловища находилось три больших, испещренных прожилками веера, которые плотно прижимались к телу.

От твари разило запахом стеклоочистителя.

Чем бы оно ни было, это именно оно призвало его сюда, на этот пляж, своей песнью горна. Такие же звуки он слышал все эти годы, только теперь они звучали громче и в них слышалось больше отчаяния.

Одинокая заунывная песнь звучала у него внутри. Она уносила его в пучину печали, заглушая тихое подвывающее многоголосие. Он ощутил странную близость с этой тварью — близость, которую он не мог объяснить.

Первобытная интуиция прорвалась в его сознание. Создание было… Нет, она была просто выброшена на берег, на чуждый ей воздух. Неспособная вернуться в океан, она чувствовала приближение смерти.

У него на глазах навернулись слезы. Он бросился к ней, тщетно наваливавшись своим весом, чтобы перекатить громадный цилиндр ее тела обратно в воду.

В итоге обнаженная грудь, руки и спина Диего покрылись крошечными порезами от оранжевых чешуек, которыми было усеяно тело твари. Его торс смазала зернистая, липкая пленка, отчего открытые ранки начали вспучиваться и гореть, словно пчелиные укусы. Он закричал от бессилия и принялся искать другие способы спасти это причудливое и невиданное создание.

Его взгляд остановился на брошенном грузовике. Он прошагал к нему, стараясь не обращать внимание на жалостный плач в своей голове. Порывшись в грузовике, он нашел газонокосилку, канистру с бензином, ручные инструменты и садовые ножницы, лопаты и грабли, тачки и несколько чистых мешков — но ничего такого, что помогло бы ему благополучно вернуть это чудовище в океан.

Безысходность, будто свежеуложенный бетон, наполнила его существо. Он вернулся к ней. Темно-синие волны почти доставали до одного из концов его морщинистого тела.

Мяуканье снова зазвучало в полную силу. Он положил руку на тварь, стараясь, чтобы острые оранжевые чешуйки его не порезали. На каком-то примитивном уровне он ощутил, что внутри нее извивалась жизнь.

Это мог быть как ее разум, так и ее потомство. Для Диего это не имело значения — он лишь знал, что эта жизнь хотела выбраться наружу.

Сглотнув, он вновь подошел к ней со стороны океана, где находился ее сфинктер. Влажный запах соли и гниющих водорослей смешался с вонью аммиака, исходящим от нее, создавая неприятное сочетание. Он осторожно раздвинул развевающиеся усики, открыв себе путь к отверстию. Дело ему предстояло непростое.

Диего просунул руку вовнутрь этого неземного существа, стараясь справиться с отвращением. В ушах громко отражалось учащенное сердцебиение. Что-то пробежало у него по ноге, заставив подпрыгнуть — это был краб-привидение[269].

Рука вошла по самое плечо. Причитания в его голове стали еще громче, еще беспокойнее. Он ухватился за конец скользкой жирной кишки и потянул на себя. Та вылезла с чавкающим звуком и гейзером грязной жидкости.

Диего выпустил из рук сальное гнойное существо и вырвал прямо на него. Оно стало корчиться, будто празднуя опустошение кишечника Диего. Затем, словно медлительный, но громадный светлый червь, поползло к воде.

Материнская песнь теперь была едва различима, но беспорядочный душевный плач ее детенышей продолжал отчаянно его терзать.

Он вновь воткнул в нее руку, но не ощутил ничего, кроме боли горящих порезов и хлюпанья ее органов. Вынув руку, подошел к ее противоположному концу. На этот раз было проще. Диего освободил из отверстия две червеобразные твари, каждая по шесть футов длиной. Он осторожно опустил их в плещущуюся воду.

Они лежали, не двигаясь. Внезапно Диего почувствовал запах разложения — даже поверх аммиака и запахов пляжа. Мертворожденные. Как и остальные, что до сих пор гнили в чреве со стороны суши.

Он спас одну из безобразных тварей. Неужели этого мало? Жалостное многоголосие тех, кто еще оставался со стороны моря, говорило, что мало, и умоляло освободить их. Когда-нибудь они вырастут и превратятся в столь же красивых и внеземных созданий, что и то, которое умирало сейчас перед ним. Но этого не случится, если он бросит их здесь на погибель.

Он отошел к задней части кузова грузовика и вернулся с садовыми ножницами. Вставив нижнее лезвие в сфинктер, находившийся у кромки воды, он перекрестился, готовясь к тому, что ему предстояло сделать.

Диего со всей силы сдавил обтянутые резиной ручки. Лезвия оказались менее острыми, чем он надеялся. Они не столько резали, сколько жевали разрез, расширяя сморщенное отверстие. Крови, насколько он мог сказать, не было, но от аммиачной вони он едва не лишился чувств. В сознании его удерживали лишь ее тихие саксофонные стоны боли и страха, эхом отражавшиеся в его голове.

Он закончил второй разрез по жесткой плоти. Чувствуя в себе волю делать то, что от него требовалось, он все же был благодарен за то, что его желудок уже был пуст. Затем Диего в последний раз осмотрелся вокруг.

Луна оторвалась от облаков и теперь наклонилась, чтобы поближе разглядеть своим бледным глазом парня и первобытную морскую тварь на пляже. Отцовский грузовик стоял одиноким дозором, возвышаясь над дюнами.

Диего стянул свои штаны и трусы-боксеры и бросил их в кучу на песок. Крякнув, он сделал последний вдох, прежде чем безбоязненно зарыться обнаженным в чрево твари.

Грубая слизистая ткань, будто гнойные чешуйчатые струпья, сжала его со всех сторон. Оказавшись уже по пояс внутри, он проскреб себе путь к червивому гнезду ее хрупкого потомства. Оттуда исходили зловонные, заразные испарения. Каждый порез на его теле возопил, когда туда попали ее отвратительные внутренние жидкости. Продвигаясь ползком все глубже, Диего давился желчью.

Он чувствовал, как ветер щекотал его ступни и лодыжки. Все остальные его члены были умащены в гелеобразном тракте ее внутренних органов.

Диего вновь услышал ее бессловесный голос — он звучал чище и гуще, будто тихое завывание. Изнутри нее его обволакивала музыка, с каждой нотой сплетая его душу с ее душой. Она пела ему о глубоком черном океанском дне, подводных городах, высеченных из камней и раковин, куда не проникал солнечный свет. Он быстро, как гарпун, пронесся в соленой воде по величественным пещерам, населенным невообразимыми видами, одновременно прекрасными и отвратительными. Эпохи, давно минувшие — и грядущие — ослепили его разум; те, кто когда-то правил, однажды пробудятся. Они очистят планету от человечества, сбросив с ее лица хрупкие людские достижения, будто омертвевшую кожу.

Диего зарылся вытянутыми вперед руками в изорванную мембрану и стал раздирать ее еще сильнее. Он зачерпнул горсть стенающих завитков ее переплетенных детенышей и потащил их за собой наружу сквозь омерзительное зловоние. Когда он рухнул на песок, извивающиеся светлые создания стали корчиться рядом с ним, освобождаясь друг от друга, а затем слепо поползли навстречу волнам.

Наконец, последний из них соскользнул в воду, оставив Диего наедине с луной и величественной зловонной тушей. Он почувствовал, как на него накатила грусть, когда он увидел, как течение уносит прочь его штаны, и его стошнило в воду.

Утром здесь появятся ученые и репортеры. Они станут фотографировать, проводить замеры. Изумленно почесывая подбородки, они будут убедительно рассказывать об эволюции и цекалантах[270]. Разрежут ее в своих лабораториях, поломают головы над загадками ее генов. Позже кто-нибудь осознает страшную правду; мир получит предупреждение и поймет, что человечество держат на коротком поводке.

Диего поднялся, его голое тело было липким от отвратительных соков и обезображенным от раздувшихся порезов. Он зарылся пальцами ног в песок и пнул его.

В последний раз подошел к отцовскому грузовику, порылся в бардачке, а затем достал из задней части кузова жестяную банку.

С таким состраданием, какого никогда не чувствовал прежде, Диего облил бензином все ее тело и ее мертворожденных детенышей. Он долго простоял, понимая, что музыка смолкла, и, наконец, поджег скомканные обрывки бумаг. Произнеся немую, невнятную молитву, бросил пылающие бумаги в нее.

Она занялась быстрым голубым пламенем, которое в иной раз заставило бы Диего отскочить назад. Вместо этого он пустился в неведомый танец вокруг нее. От испарений у него все сильнее кружилась голова. Обнаженный перед луной, песком и ветром, он произносил надгробную песнь, никогда прежде не звучавшую из человеческих уст.

Погребальный костер догорел — до рассвета оставалось около часа. Диего сгорбившись сидел на песке, наблюдая за последними тлеющими угольками. Костей у нее не оказалось; пламя не оставило ничего, кроме россыпи оранжевых чешуек. Он ковырнул почерневший песок лопатой, прежде чем перевернуть его снова и снова, спрятав свидетельства от слабеющих над головой звезд.

Он потел, облипший песком и клейкой скверной. Никто не узнает, что случилось на этом пляже, — Диего знал это наверняка. Тайна ее вида не откроется еще целую эпоху, а то и больше, до тех пор, пока они сами не решат показаться.

Он стал отходить, сначала шагом, затем бегом, насколько мог, далеко и глубоко, в пучину студеных черных вод. Последним, что он слышал, была музыка подводных горнов, она звала его домой.

Перевод Артема Агеева

Петр Перминов «Дети Черной Козы»

Чтобы пополнить коллекцию деревянной культовой скульптуры, участники экспедиции от Пермского историко-художественного музея отправляются в заброшенное село. Уже на месте они обнаруживают пустынную церковь, а внутри — те самые скульптуры. Вот только узнаваемые фигуры оказались странным образом изуродованы: босые ступни Христа превратились в раздвоенные козьи копыта, а изо лба Богоматери торчали два изогнутых рога…

DARKER. № 8 август 2015

— Человек это был! Ей-богу, человек! Вот вам истинный крест! — Назар быстро перекрестился.

Марк Нейман посмотрел парню в лицо. Тот побледнел, что было заметно даже в сумраке осеннего леса, широко раскрытые глаза сверкали белками. Явно напуган.

— Не мели чепухи! — выдохнул Нейман. — Какой человек?

— Голый! Совсем голый! — Назар говорил так тихо, что его едва было слышно за скрипом телеги и шумом ветра в кронах пихт. — Слыхали, как Зорька всхрапнула? Почуяла она его! Лошадь — ее ж не обманешь!

— В самом деле, Назар! Какой голый человек? — поддержал Марка Синицкий. — Октябрь на дворе, холод вон какой! А до села, сам говоришь, еще пара верст. Почудилось тебе!

Назар отвернулся, что-то пробурчал под нос и зачем-то обругал лошадь.

Нейман на всякий случай расстегнул пару пуговиц на шинели и попытался незаметно поправить револьвер. Получилось несколько неуклюже — Синицкий заметил торчащую рукоятку и удивленно вскинул брови.

— С германской еще, Петр Васильевич, — пояснил Нейман. — Места, знаете ли, глухие, а с ним надежнее!

Они замолчали, думая каждый о своем. Экспедиция, организованная Пермским историко-художественным музеем, направлялась на север с целью пополнения коллекции деревянной культовой скульптуры. В настоящий момент в составе экспедиции значились трое: сотрудник музея Марк Нейман, недоучившийся художник, участник двух войн; Петр Синицкий, пермский историк и краевед; третьим же был Назар, двадцатилетний парень, единственный житель Ныроба, которого удалось уговорить на должность проводника и извозчика.

Погода становилась все хуже: сухая снежная крупа сыпалась уже непрерывно, вековые деревья шумели и стонали все громче, а холод усиливался. Синицкий утонул в пальто, подняв воротник так, что наружу торчал лишь седой клинышек бороды, Марк отчаянно кутался в шинель, Назар, сидящий на козлах, скукожился, став похожим на нахохлившегося воробья.

Вскоре выяснилось, что ехать молча еще хуже.

— Расскажите подробнее про это село, Петр Васильевич! — попросил Нейман. — Похоже, в нем уж сто лет никто не живет — дорога эвон как заросла!

— Так я вроде уже все рассказал, Марк Наумович… — отозвался Синицкий. — А то, что там, наверное, никого из жителей не осталось, тут вы правы: село начало потихоньку вымирать еще в конце прошлого века. Что ж, для нас это даже и к лучшему. Главное, чтоб скульптуры были в целости и сохранности. Дерево все-таки…

Нейман кивнул, соглашаясь.

— А ведь, возможно, мы с вами обнаружим в церкви еще кое-что интересное! — продолжил Синицкий. — В городском архиве есть прелюбопытный документ, что лет этак шестьдесят назад, как раз вскоре после отмены крепостного права, настоятель здешней церкви, отец Аристарх, привез в село мощи некоей Святой Амалфеи, якобы жившей в этих краях в конце семнадцатого столетия. Я говорю «якобы», потому как никаких упоминаний об этой святой нет. Полагаю, отец Аристарх сам ее и придумал. Известно, что ковчег с мощами был установлен на алтаре в качестве престола… Так что, если нам повезет, мы обнаружим и его.

— Полагаете, губернский музей заинтересует ящик с кучкой полуистлевших костей? — хмыкнул Марк.

Синицкий молча пожал плечами.

— Мощи вроде как нетленные, — сказал он то ли в шутку, то ли всерьез.

Тем временем впереди показался просвет.

— Вон оно, село-то! — обернулся Назар.

Лес расступился, и взорам участников экспедиции предстала панорама бывшего села. Зрелище само по себе угнетало: жухлая трава, присыпанная сухой снежной крупой, заборы вкривь и вкось, черные кособокие избы, за ними — справа, слева и прямо — стена леса, а над всем этим — набухшее тучами октябрьское небо Северного Урала. Ни огонька в окнах, ни дымка из труб, ни голосов, ни собачьего лая, ни мычания коров, словом, ничего, что указывало бы на присутствие людей.

— Эх! — с горечью сказал Назар и сплюнул. — А говорят, такое село было! Богатое село!..

— А вот и цель нашего путешествия! — сказал Синицкий, указывая на бесформенное сооружение, стоящее на самой высокой точке села. — Вези-ка нас, Назар, прямехонько туда!

Путь до церкви пролегал через половину села. Колеса телеги, поскрипывая, месили ледяную грязь сельских улиц, а Назар вертел головой, будто чего-то опасаясь, и поругивал лошадь. Синицкий внешне был совершенно спокоен, но в глазницы окон всматривался внимательно, с прищуром. Марк сжимал рукоять револьвера. Его не покидало ощущение, что из каждого зияющего оконного проема на них смотрят. Смотрят по-звериному, с опаской.

Наконец Назар подвез их к церкви. Та стояла на невысоком холме и представляла собой пятиугольный сруб центрального храма, к которому примыкал четырехугольник притвора. До черноты потемневшие растрескавшиеся бревна, узкие, как бойницы, окна, давно лишившиеся стекол, обвалившийся купол.

— Семнадцатый век, — сказал Синицкий.

Назар, мельком глянув на спутников, быстро перекрестился. Никто ему ничего не сказал. Синицкий с Нейманом слезли с телеги, разминая затекшие ноги и поясницу. Затем, взяв по электрическому фонарю и по керосиновой лампе, направились к паперти. Назар же остался привязать лошадь к остаткам церковной ограды и насыпать ей овса.

Поднявшись по прогнившим ступеням, Марк оглянулся и окинул взором панораму села. Отсюда, с холма, оно все было как на ладони.

«Красивое, верно, было место! — подумал он. — А сейчас — бр-р! Как заброшенное кладбище…»

Они включили фонари и вошли внутрь.

— Это, Марк Наумович, самый что ни на есть настоящий храм-крепость! — сказал Синицкий. — Широкие оконные проемы наверняка вырезаны позже, а изначально в стенах, скорее всего, были узенькие прорези — настоящие бойницы. Бьюсь об заклад, и подземный ход имеется! Если только не осыпался от времени… В старину, в лихие времена, такие сооружения были нередки!

Нейман вежливо кивал. Он и сам кое-что читал о подобных сооружениях, которые строились на севере губернии лет триста-четыреста назад.

— А вот и то, ради чего мы здесь! — сказал Синицкий, посветив лучом фонаря на остатки иконостаса. Тот являл собой жалкое зрелище. Не уцелело ни одного оклада, большинство икон покрылись плесенью и потемнели от сырости так, что разобрать, кто из святых на них изображен, было уже практически невозможно. Зато прямо над Царскими вратами висели три фигуры, образцы той самой уникальной пермской деревянной скульптуры, ради которых и затевалась эта экспедиция. Одна фигура изображала распятого Христа, другая — Богоматерь, третья, вероятно, Иоанна Крестителя. Вот только и в самих фигурах и в их расположении было кое-что странное.

На своем месте остался только Креститель, скульптура Божьей Матери висела прямо в центре иконостаса, словно именно она, а не Иисус, была центральным персонажем. Христос же теперь располагался по ее левую руку. И хотя такое их расположение являлось далеко не каноническим, все же в глаза бросалось совсем другое — обе фигуры были странно изуродованы: босые ступни Христа превратились в раздвоенные козьи копыта, изо лба Богоматери торчали два небольших изогнутых рога. Скульптура Иоанна на первый взгляд осталась нетронутой.

Нейман с Синицким изумленно переглянулись. За их спинами раздалось громкое оханье. Это был Назар, сверкающий белками выпученных глаз, истово крестящийся и непрерывно приговаривающий:

— Да как же это? Да кто ж это так?

— Хороший вопрос, друг мой! — заметил Синицкий. — Ну-с, а вы, Марк Наумович, что скажете?

Нейман недоумевающе замотал головой.

— Иконоборцы? — спросил он. — Воинствующие безбожники?

— Думаю, нет, — возразил Синицкий. — Те, даже если бы и забрались в такую глушь, что само по себе маловероятно, ограничились бы тем, что порубили все топором или подожгли. Вы присмотритесь внимательнее: копыта и рога вырезаны очень аккуратно, я бы даже сказал, искусно. А еще глаза… На глаза обратили внимание? У всех троих вырезаны вертикальные зрачки. Как у кошки или козы. Нет, дорогой мой Марк Наумович, это не вандализм!

— Секта? — предположил Нейман. — Сатанинский или языческий культ?

— Вот это более вероятно. Причем скорее второе, чем первое. Сатанисты нынче все в городах — пытаются вызвать Вельзевула и узнать, когда падет власть большевиков. — Синицкий усмехнулся. — А вот язычники… Есть у меня одна мыслишка, но пока не уверен… Давайте-ка лучше посмотрим, что тут еще имеется!

С этими словами Синицкий взошел на амвон и скрылся за приоткрытыми створками Северных врат. Марк последовал за ним.

Прямо за иконостасом находилось пахнущее плесенью и еще чем-то мерзким помещение с наглухо заколоченными окнами. Никакой церковной утвари здесь не было, а большую часть пространства занимал длинный узкий ящик темного дерева.

— Надо полагать, тот самый ковчег с мощами Святой Амалфеи, — сказал Синицкий.

— Судя по его размерам, эта самая Амалфея была дамой немаленькой! — сказал Нейман. — Вот только вскрывать его — увольте! Я, знаете ли, в свое время насмотрелся на эти так называемые «нетленные мощи»… В лучшем случае — кучка голых костей, в худшем — зловонная мумия в полуистлевшем тряпье. Чувствуете, каков душок?

— Согласен с вами, Марк Наумович, — кивнул Синицкий. — Запах странный! Даже не могу понять, чем пахнет. Вроде на запах тления совсем не похоже… Вроде как восточными благовониями… Ну да бог с ними, с мощами! Мы сюда не ради них приехали.

Луч его фонаря рассеянно скользнул по крышке ковчега и вдруг замер.

— Подите сюда, Марк Наумович, — тихонько позвал он. — Взгляните-ка на это!

В желтом пятне электрического света Нейман увидел сложный символ, центральным элементом которого была вписанная в окружность пятиконечная звезда с волнообразно изогнутыми лучами. Судя по глубине и аккуратности линий, нанесение рисунка отняло у неведомого резчика немало времени и сил.

— Что-то оккультное, — сказал Марк. — Все-таки сатанисты?

— Помилуйте! В такой-то глуши?! Нет, дорогой Марк Наумович, тут кое-что поинтереснее!.. А вот насчет оккультистов вы, пожалуй, правы… Скажите, доводилось ли вам слышать о культе Черной Козы?

— Черной Козы? — Нейман покачал головой. — Первый раз слышу. Это что, вогульское или зырянское божество?

— И да, и нет, — задумчиво сказал Синицкий. — Лет этак двадцать назад, аккурат после Японской войны, довелось мне быть в Петербурге по одному делу. Работал я в библиотеке Академии наук, где попалась мне совершенно случайно прелюбопытная книжица под названием «Невыразимые культы». Автор — некий фон Юнтц, и книга, соответственно, на немецком. Я бы на нее и внимания не обратил — мало ли всякой мистической чепухи издавалось на сломе веков?! — да уж больно занятные в ней были литографии! Сам текст, конечно, ерунда полная: какие-то языческие божества, спящие в океане, а то и вовсе парящие в безвоздушном пространстве. Имена такие, что нормальный человек и не выговорит! Ну и ритуалы почитания этих богов приведены… Я полистал, подивился фантазии автора, да и забыл бы, кабы не одно «но» — рисунки. Бог мой! Не поверите, чудовища такие, что уроды Босха и демоны Гойи по сравнению с ними — так, детская мазня. Так вот, среди прочего было и описание упомянутой мной Козы. Полное имя этого божества — Черная Коза с Легионом Отпрысков. Однако, и это имя не настоящее, настоящее же я не запомнил… Она — что-то вроде чудовищной богини плодородия. Фон Юнтц упоминал, что культ этого божества распространен у всех северных лесных народов. Заметьте, у всех!..

— А знак? — перебил Нейман.

— То-то и оно, Марк Наумович! Символ этот — пентакль с изгибающимися лучами — я хорошо запомнил: он для всех этих богоподобных монстров един! Вот только в книге он приводился сам по себе, без окружности. А здесь — звезда в круге… Больше похоже на традиционные алхимические пентаграммы… Что может означать круг?

— Все, что угодно. — Марк пожал плечами. — Некий цикл. Может быть, круг жизни…

— Да, да! — подхватил Синицкий. — У алхимиков или, скажем, у теософов круг суть гностический змей Уроборос, символ…

Он не договорил. С улицы донеслось испуганное ржание лошади.

— Уж не зверя ли чует? — послышался голос Назара. — Иль кого похуже…

— Сходи, посмотри! — велел Марк. — Места глухие, село нежилое — может, и впрямь волки шастают.

Назар замялся. Видно было, что покидать здание церкви в одиночку, когда уже сгустились осенние сумерки, ему очень не хочется. Но лошадь снова заржала, и парень нехотя поплелся к выходу.

Нейман проводил его взглядом.

Синицкий тем временем внимательно изучал внутреннее убранство церкви.

— А вот, милостивые государи, и подземный ход! — сказал Петр Васильевич, указывая на кованое кольцо в полу перед самым клиросом. — Так-с, а это еще что?

Нейман перевел взор на коллегу, затем посмотрел под ноги и сразу же заметил на пыльном полу некие линии. Линии эти были прорезаны в досках столь глубоко, что их не смог скрыть даже слой пыли.

— Бог мой! — воскликнул Синицкий, подняв лампу над головой. — Да тут весь пол покрыт знаками! Вот тот же символ, что и на крышке гроба! Точнее, полсимвола…

— До самого выхода какие-то линии, пересекающиеся окружности, — подхватил Нейман. — Слушайте, Петр Васильевич, да это не церковь, а учебник геометрии!

— Скорее, черной магии! — поправил Синицкий. Его посетила некая мысль, он вновь скрылся за иконостасом, но вернулся уже через несколько секунд.

— Так и есть — ковчег стоит внутри круга, — сообщил он. — Что бы это могло значить?

— А помните, как у Гоголя, Петр Васильевич? — сказал Марк. — Хома Брут чертит вокруг себя меловой круг, чтобы защититься от нечистой силы.

— А ведь вы, пожалуй, правы, Марк Наумович! — подхватил Синицкий. — Этот круг — никакой не Уроборос, не символ бесконечности — это защитный круг. Вот только кого он должен защищать? И от кого?

Нейман пожал плечами и открыл рот, но ничего сказать не успел. Послышался лязг засова, затем — топот со стороны придела, и внутрь влетел Назар.

— Там! Там! — лепетал он, выпучив глаза. — Они!

Нейману доводилось видеть смертельно испуганных людей, поэтому рука машинально нырнула за пазуху, и пальцы обхватили рукоять револьвера.

— Да кто «они», Назар? — спросил Синицкий. — Волки?

— Не, — парень мотнул головой, сглотнул и перешел на шепот: — Бесы…

Нейман с Синицким опять переглянулись.

— Поповские выдумки! — сказал Марк, стараясь придать голосу строгость. — Пойдемте, Петр Васильевич, глянем, чего его так напугало!

Сделав пару шагов, Нейман оглянулся: Назар стоял на коленях перед распятием и исступленно крестился. То, что у деревянного Христа вместо ног копыта, его, похоже, не смущало.

Выйдя на паперть, Марк поначалу не увидел ничего необычного, кроме беспокойно ведущей себя лошади — та постоянно всхрапывала и била копытом. А потом… Потом у Неймана появилось ощущение, что, пока они находились в церкви, неведомый скульптор, влюбленный в античное искусство, тут и там расставил статуи древнегреческих богов и героев. Вон за забором притаились нагие нимфы, к стволу могучей столетней березы прислонился атлет, а там из придорожной канавы выглядывают сатиры… Но то были не статуи, а люди. Бледные, словно гипсовые, неподвижные и абсолютно голые, несмотря на почти зимний холод. Мужчины, женщины, старики, дети. Зрелище само по себе жуткое, однако, было кое-что еще, что заставило Неймана с Синицким машинально придвинуться друг к другу, как это свойственно людям в момент опасности: каждый из обитателей села имел в своем облике какое-либо уродство. У одной из «нимф» на живот свисали четыре груди, у другой над плечами вздымались суставчатые отростки наподобие паучьих ног, третья держала младенца, чьи свисающие ножки заканчивались раздвоенными копытцами, у «атлета» вместо левой руки едва заметно извивалась пара щупалец, точь-в-точь как у спрута, а на лбах прячущихся в канаве детей росли изогнутые рожки.

— Вы… это… видите? — шепнул Синицкий, вцепившись в рукав неймановской шинели.

Нейман сглотнул и молча кивнул. Рука с револьвером поползла наружу.

«Статуи» начали двигаться. Все одновременно. Медленно и плавно, с каждым шагом становясь ближе к изумленным людям.

Нейман не выдержал напряжения. Вскинул руку с револьвером вверх и нажал на спусковой крючок. В сгустившейся тишине грохнуло так, что заложило уши. Марк не стал выяснять, испугались существа выстрела или нет — скомандовал: «Внутрь!» и буквально втащил оцепеневшего Синицкого обратно в церковь. И тотчас задвинул засов.

Некоторое время они сидели, глядя друг другу в глаза, тяжело дыша и пытаясь унять дрожь в руках. Назар все это время не прекращал бить лбом об пол.

— И? — наконец выдавил Марк.

— Марк… вы… — голос Синицкого дрогнул, но он сделал глубокий вдох и продолжил. — Вы читали какие-нибудь труды по тератологии?

— Слово незнакомое…

— Если коротко — наука об уродствах. Мне кажется, здесь мы имеем дело с каким-то чудовищным извращением человеческой эволюции… Теорию Дарвина вы, конечно же, изучали?.. Мы с вами наблюдаем невероятную деградацию целого села до животного уровня. И не только в моральном, но и в физическом смысле.

— Но они же голые, мать их так! В такую холодину!

Синицкий нервно дернул плечами:

— Похоже, что-то их изменило. Какая-то неведомая сила природы. Больше я ничего пока сказать, увы, не могу!

Оба прислушались. Снаружи доносился неясный шум.

— Сколько их там, как вы думаете? — спросил Нейман.

— Пара дюжин, не меньше. Откровенно говоря, было как-то не до подсчетов.

Марк огляделся, по-военному оценивая обстановку.

— Окна узкие, да и высоковато, — рассудил он. — Вряд ли они в них полезут. Но если все же вздумают лезть или вынесут дверь, — на пятерых патронов хватит. Понадеемся, что прочих это остановит. Если же нет…

Марк не договорил.

Вязко текли минуты, а вламываться в церковь существа не спешили. У Синицкого мелькнула мысль, что у жителей села, несмотря на их полнейшую деградацию, сохранились воспоминания об этом здании как о чем-то сакральном, запретном. О своей догадке он поведал Нейману, присовокупив:

— Возможно, пока мы внутри, нам ничего не угрожает!

А потом снаружи послышалось пение. Сначала один голос, потом сразу несколько, и вот уже все село поет а капелла. Нейман с Синицким замерли, задержав дыхание и обратившись в слух.

Песня состояла всего из двух слов. Первое начиналось с протяжного «и-и» и заканчивалось коротким «йа!», а вот второе разобрать было невозможно.

— Будто бы «шабнирот» или «шабнират», или что-то в этом роде, — сказал Нейман.

— Шаб-Ниггурат, Марк Наумович! Шаб-Ниггурат! — возбужденно зашептал Синицкий. — Я вспомнил это имя! Боже мой, все сходится, Марк Наумович!

— Нашли время в загадки играть! — сердито сказал Нейман. — Что еще за Шаб-Ниггурат?

— То самое божество, о котором я вам рассказывал! Богиня плодородия, культы которой якобы существуют у всех лесных народов. Которую также именуют Черной Козой с Легионом Отпрысков! Понимаете? Этот культ существует! Здесь, в Пермской губернии!

Нейман осоловело смотрел на Синицкого, пытаясь понять, о чем он толкует и как эти знания помогут им сейчас. Пение тем временем становилось все громче, быстрее и яростнее, превращаясь в выкрики: «И-йа! И-йа! Шаб-Ниггурат!» и словно ведя к некой кульминации. А затем дикий хор разом смолк. На миг воцарилось безмолвие, которое разорвал дикий животный вопль, полный боли и ужаса. Марк сразу его узнал — так кричат смертельно раненые кони. Похоже, не сумев добраться до людей, упыри избрали жертвой несчастную лошадь. А возможно, убийство животного стало частью какого-то чудовищного ритуала — недаром ведь они пели…

Услышав предсмертный лошадиный крик, Назар в мгновение ока вынырнул из молитвенного экстаза и бросился к дверям, голося:

— Зорька! Зорька моя!

— Стоять! Не сметь! — рявкнул Нейман, наставив на парня дуло револьвера. Тот сразу сник, пробормотал: «Господи! Да что ж это деется-то?!», сел на пол и заплакал.

Вновь стало тихо. И в этой нарушаемой только всхлипами тишине раздались звуки, от которых всех троих словно окатило ледяной водой. Сначала скрипнуло, потом громко стукнуло, словно уронили тяжелый и твердый предмет, а вслед за тем под храмовыми сводами раздалось мерное «тук-тук». И звуки эти шли не снаружи, они раздавались внутри церкви — за иконостасом.

И у Неймана, и у Синицкого мелькнул один и тот же образ: мумия святой восстала из своего ковчега и направлялась к ним, стуча иссохшими ногами. Оба направили лучи фонарей на иконостас, готовые встретить лицом к лицу любой ужас.

Она вышла прямо из царских врат.

— Господи Иисусе! Пресвятая Богородица, спаси и сохрани! — скороговоркой пробормотал Назар.

Она была высокой, на две головы выше Марка, отнюдь не коротышки, и в ней не было ничего черного, напротив, кожа казалась белой как мрамор даже в желтоватом свете фонарей. А вот глаза и впрямь были как два кусочка антрацитовой черноты. Все в ней было одновременно чудовищно и прекрасно: увенчанная рогами, как диадемой, голова сидела на изящной тонкой шее, округлые плечи, над которыми вздымались непрерывно шевелящиеся членистые щупальца, груди, достойные Афродиты, чуть выпуклый живот, четко очерченная талия и идеальный крутой изгиб бедер, переходящих в длинные ровные ноги, красоту которых не портила даже странная вытянутая форма ступней, оканчивающихся чем-то вроде раздвоенных копыт.

Она сделала пару шагов, и оцепеневших людей окатила волна запаха, очень необычного, волнующего, дразнящего, пробуждающего самые глубокие, самые тайные желания. Марк ощутил странное томление плоти. Синицкий, судя по его напряженной позе, тоже почувствовал нечто подобное.

Тварь приблизилась к людям почти вплотную. Она развела руки, точно любящая мать, желающая обнять своих чад. Отростки за спиной тоже разошлись в стороны, точь-в-точь как ноги тарантула, готовящегося броситься на свою жертву. Нейман с Синицким замерли как вкопанные. Назар забыл слова молитвы, поднялся на ноги и стоял, приоткрыв рот и выпучив глаза.

— Дети мои! — сказала она, показав ряды острых треугольных зубов между чувственных губ. Голос ее был глубоким, томным и вместе с тем совсем не человеческим. Таким голосом могут говорить только античные богини либо соблазнительные дьяволицы в грезах христианских аскетов.

— Дети мои! — повторила она.

Нейман почувствовал, что странное томление вот-вот перерастает в животное влечение. Сейчас он был подобен Одиссею, услышавшему зов сирен. Синицкий мертвой хваткой впился ему в руку и едва слышимым свистящим шепотом приговаривал «Стой! Стой!», убеждая не столько Неймана, но, возможно, в большей степени, себя. Они устояли. Назар оказался слабее. Забыв о православной вере, он медленно, мелкими шажками приблизился к Твари, и ее рука и щупальца тотчас обвили его тело. Так они и двинулись к выходу из церкви, прижавшись друг к другу, словно давние любовники.

Лязгнул засов, открывая дверь. Толпа на улице вновь ликующе запела, увидев свою повелительницу. Нейман с Синицким остались в церкви одни. Синицкий пришел в себя первым. Он подбежал к полускрытой в пыли крышке люка и потянул за вдетое в нее кованое кольцо. Крышка, крякнув, поднялась.

— Отлично! — воскликнул Синицкий. — Подземный ход цел. Это наш с вами, Марк Наумович, путь к спасению! Теперь делайте, что я велю, и пока ни о чем не спрашивайте! Хватайте лампу, бегите за иконостас и разбейте ее о крышку этого… гроба! Бейте прямо об этот проклятый символ, чтоб он вспыхнул! Да не стойте же, черт вас побери!

Марк схватил ближайшую керосиновую лампу, вспрыгнул на амвон и побежал за иконостас. Там он увидел пустой ковчег с лежащей рядом опрокинутой крышкой и понял, что их догадки были верными: вышедшая из царских врат и впрямь была той, которую безвестный отец Аристарх некогда привез в село под видом святых мощей. От ковчега исходил тот самый густой, терпкий, пробуждающий мужское начало запах. Нейман на мгновение замешкался, а затем перевернул крышку гроба и грохнул лампу прямо на таинственный пентакль. Пары керосина мгновенно вспыхнули.

Марк метнулся назад. Его спутник аккуратно полил керосином из второй лампы прорезанные в половых досках линии, чиркнул спичкой, и в церкви запылал второй костер.

— А теперь вниз! — приказал Синицкий, кивнув на открытый люк. Нейман нырнул в черную дыру подземного хода, Синицкий последовал за ним.

Ход уводил вниз, к подножию холма. Был он низкий и узкий, так что перемещаться по нему можно было только друг за другом и практически на четвереньках. Стены и потолок — бревенчатые, из окаменевшей от времени лиственницы.

Через несколько мучительных минут ползком Нейман увидел просвет — то был выход наружу. От времени и действия сил природы он обвалился и теперь представлял собой неровную дыру чуть больше лисьей норы. Марк, отставив фонарь и держа наготове револьвер, некоторое время прислушивался, потом осторожно высунул из дыры голову.

Никто их не подкарауливал. С вершины холма неслись звуки нечеловеческой вакханалии — похоже, все обитатели села собрались там. Возможно, воздавая почести своей хозяйке либо (Марку не хотелось об этом думать) приветствуя нового члена общины в лице Назара.

Нейман собрался уже вылезти наружу и помочь Синицкому, как вдруг в окружающем мире что-то неуловимо изменилось. Оба почувствовали приближение чего-то страшного, могучего, неумолимого и стремительного, как ураган или цунами. И тотчас в уже скрытом ночью лесу оглушительно затрещали падающие деревья. Нечто ломало их и впереди, и слева, и справа, словно целое стадо доисторических гигантов продиралось через чащобу. Вслед за тем раздался рев, как показалось Марку, гневный и торжествующий одновременно. Рев не принадлежал ни одному обитающему в этих краях зверю. Так мог реветь только библейский Бегемот.

Марк юркнул обратно в спасительную тесноту, и они с Синицким, не сговариваясь, поползли вглубь — как можно дальше от ревущего ужаса. Там, посреди прорытого далекими предками подземелья, скрючившись на холодном земляном полу, выключив фонари (батареи которых и без того уже едва дышали), в полной темноте, они сидели и напряженно прислушивались к происходящему снаружи.

А там творился настоящий содом. Сквозь спасительный слой почвы над головой доносились вопли, треск ломаемых бревен и все тот же рев неведомого чудовища. А еще время от времени земля содрогалась от тяжелых ударов, словно по ней тот тут, то там били паровым молотом.

Они покинули свое убежище на рассвете, закоченевшие от холода, измученные страхом и бессонницей. За ночь небо окончательно очистилось от облаков, сквозь лес пробивались лучи неяркого осеннего солнца, воздух был холоден и неподвижен. Стояла абсолютная, невероятная тишина. Нейман нервно озирался, водя туда-сюда стволом револьвера, Синицкий был молчалив, выглядел задумчивым и подавленным.

Убедившись, что никто их не подкарауливает, Марк поднялся на храмовый холм и замер, пораженный открывшейся ему картиной. Весь лес, примыкавший к окраине села, был повален. Молодые березки и вековые ели лежали вперемешку, сломанные либо вырванные с корнем. Самого села больше не существовало: вместо домов, амбаров, сараев и заборов лежали лишь груды бревен, досок и камня. Не осталось и церкви. Она не сгорела, но была разнесена в щепки все той же неведомой силой. Словно смерч, возникший из ниоткуда и обладающий злой волей, выплеснул свой гнев на человеческие постройки и унес в поднебесье всех жителей.

— Назар! Наза-а-ар! — несколько раз крикнул Нейман, питая слабую надежду, что парень жив. Но, похоже, тот был похищен той же неведомой силой.

— Не тратьте силы, Марк Наумович! Нам с вами еще идти почти двадцать верст, а у нас маковой росинки со вчерашнего дня во рту не было, — сказал Синицкий, который тоже поднялся на холм и теперь кутался в пальто, тщетно стараясь согреться.

Нейман обернулся к своему спутнику. На его лице читалась полнейшая растерянность.

— Петр Васильевич, да что же это?..

— А это, Марк Наумович, то, о чем вы не прочтете в учебнике естествознания… — Синицкий закашлялся. — Какое объяснение увиденному вы хотели бы получить?

— Объяснение? — тупо повторил Нейман. — А… разве их несколько?

— Предлагаю немедленно двинуться в обратный путь, — предложил Синицкий. — Откровенно говоря, мне хотелось бы поскорее убраться отсюда. Думаю, вам тоже. А по дороге я изложу вам свое видение произошедшего.

Они прошли от руин церкви до начала проселочной дороги, настороженно озираясь, но не увидели ни жутковатых обитателей села, ни их тел, ни Назара, ни несчастной лошади. Когда последние признаки некогда человеческого жилья остались за спиной и по обочинам потянулись ряды могучих уральских пихт и елей, оба почувствовали некоторое облегчение, словно перешли границу, отделяющую привычный мир от мира непонятного и пугающего.

Некоторое время они молча ступали по слегка присыпанной снегом и прихваченной морозцем земле. Марк несколько раз вопросительно поглядывал на Синицкого, ожидая, когда тот заговорит, но ни о чем не спрашивал.

— Что ж, Марк Наумович, — наконец со вздохом сказал Петр Васильевич, немного замедлив шаг. — Я обещал вам два объяснения. Извольте! Чтобы понять первое, необходимо принять на веру одну вещь, а именно — что рядом с нашим миром испокон веков существует мир тайный. Облик, разум, цели обитателей этого мира настолько далеки от всего привычного и понятного нам, что способны вызывать только безграничный ужас… Не спешите мне возражать, мол, все это мистическая чушь! Советская власть отменила библейского бога. Может, оно и правильно, да вот иные боги и демоны, похоже, никуда не делись. Когда я услышал имя Шаб-Ниггурат, — Синицкий понизил голос, — я осознал, что та проклятая книга врезалась в память гораздо глубже, чем можно было ожидать. В книге было сказано, что Черная Коза — не просто божество плодородия, она — олицетворение жизненного цикла, включающего рождение и смерть. Она не только постоянно порождает целый легион отпрысков, но и пожирает их. Понимаете, к чему я?

— Нет, — признался Нейман.

— Помните, вы сказали, что символы на полу церкви, в частности, круг, могут быть охранными знаками? Непонятно было лишь, кого и от кого они должны защищать. Но когда на амвон вышла эта… полуженщина, я сложил два и два: ее! от ее ужасной матери! — Синицкий сделал паузу, чтобы перевести дух, и внимательно посмотрел на Неймана, понимает ли тот ход его мыслей. — Понимаете, друг мой? Оно… она — одна из пресловутого Легиона Отпрысков! А прочие жители села — ее потомки, скорее всего, плоды противоестественных союзов с людьми. Когда мы с вами подожгли керосин, огонь разрушил целостность защитных символов, и эти несчастные… хм… уродцы сами призвали свое божество, свою прародительницу себе на погибель.

Марк молчал.

— Скажите, — спустя добрый десяток минут произнес он, — а какова вторая версия?

Синицкий вздохнул:

— Вторая… Вторая вполне себе реалистичная: наследственные заболевания, приводящие к различным уродствам, вкупе с кровосмесительными связями и, как результат, физическая и духовная деградация целого села. Правдоподобно?

— А разрушения?

— А что разрушения? — Синицкий театрально развел руками. — Стихия! Осенний шквал. Или даже землетрясение — явление в наших местах исключительное, но все же вероятное. Вы же ощущали, как трясется земля, когда мы с вами сидели… там? — Петр Васильевич показал пальцем вниз.

Нейман глубоко задумался. Может, и вправду, все было простым совпадением: деградировавшие до почти животного уровня сельчане, отягощенные передающимися от матерей детям уродствами, странный культ Черной Козы (что ж, бывают и более извращенные религии!), удар стихии… И сжигание охранных символов совершенно ни при чем.

Наверное, со временем Марк бы убедил самого себя, что именно так все и было на самом деле. Если бы не одна пугающая деталь, бросившаяся ему в глаза сразу же, едва они с Синицким покинули на рассвете свое импровизированное убежище: вся земля на территории села была покрыта огромными — избу можно поставить! — глубокими вмятинами. Вмятины были округлой формы и отдаленно напоминали отпечатки раздвоенных копыт. То были следы колоссального Существа, явившегося из ниоткуда и ушедшего в никуда.

© Петр Перминов, 2015

Владислав Женевский «Искусство любви»

DARKER представляет один из лучших рассказов антологии «Мистериум. Полночь дизельпанка». В ней собраны истории о мире победившего дизельпанка, в который явились Древние боги из Мифов Ктулху.

DARKER. № 8 август 2015

Кто из моих земляков не учился любовной науке,

Тот мою книгу прочти и, нaучaсь, полюби.

Знанье ведет корабли, направляя и весла и парус,

Знанье правит коней, знанью покорен Амур.

Овидий. Наука любви[271]

С пятого этажа вид был неважный — крыши в потеках, трубы, водяные цистерны, фонтаны пара. За этим унылым ландшафтом просматривалось ядовито-желтое рассветное небо. Из-за дальнего дымохода выползал сигарообразный силуэт — дирижабль. А может, и что-то живое.

Фэрнсуорт поприветствовал утро понедельника, щелчком отправив окурок в его паскудную рожу.

У него было много слабостей, за которые стоило себя ненавидеть. Любовь к эвфемизмам ничем не выделялась на общем фоне, но сейчас Фэрнсуорта раздражала именно она.

Неважный? Нет. Вид был попросту отвратительный.

По запыленным слуховым окнам дома напротив ползали какие-то мелкие твари — недостаточно мелкие для мух. В их копошении чувствовалась некая закономерность — как в движениях пальца, выводящего узоры на запотевшем стекле.

Вот еще одна дурацкая привычка — во всем на свете видеть цель и смысл. Но это уже общечеловеческое. Высматривать в облаках фрегаты и крокодилов. Улавливать музыку в стуке капель, барабанящих по подоконнику. Искать порядок в россыпях гальки на садовой дорожке.

Возможно, в облаках что-то и есть. Но не в мельтешении букашек на чердачном окне. Если только это все-таки не мухи — у тех еще есть с людьми что-то общее.

Его взгляд сместился ниже, к узкой расщелине переулка. Между переполненными мусорными баками семенила пегая собачонка. Может, и просто грязная — зоркостью Фэрнсуорт никогда не отличался. Хотя в нынешнюю эру у плохого зрения были и преимущества.

Нет, определенно не мухи, подумал он, протирая очки краем галстука.

Собака задрала ногу точно у служебного входа «Нью-Йорк Миррор», бесшумно сделала свои дела и затрусила дальше. Фэрнсуорт успел уже отвыкнуть от бездомных дворняг: за последние годы почти все они благополучно перебрались в питомники, устроенные безлицыми. Ходили слухи, что там с ними творят всяческие мерзости, но верилось в это с трудом. Хэмфри Литтлвит из социальной хроники, сделавший репортаж об одном из них, вспоминал об этом визите с неизменным восторгом. Можете мне не верить, но я охотнее жил бы в таком вот питомнике, чем в своей каморе на Клинтон-стрит. И шавкам там тоже нравится. Им плевать, как выглядят их хозяева — лишь бы пожрать давали. И этому у них можно поучиться. Нет, я не конформист. Нас и так имеют — просто мы зовем это работой. По меньшей мере, такая тварь не станет вопить на тебя и называть бездарной мве… мразью.

Литтлвит наверняка играл на публику, а вот выдумывал вряд ли: даже если медицина и не признает паралича воображения, жертвы недуга исчисляются миллионами. И это тоже преимущество, пожалуй.

Бросив прощальный взгляд на переулок и мысленно пожелав собаке удачи, Фэрнсуорт взял трость и неуклюже сполз с подоконника. Он каждое утро убеждал себя, что нет ничего гнусней должности литературного редактора в «Миррор», но всякий раз панорама крыш приводила его в чувство. Этот город был достаточно уродлив и с уровня земли; сверху он походил уже не на фурункул, а на вздувшуюся опухоль.

Прошаркав по узкому коридору в кабинет и ответив по пути на несколько вялых приветствий, Фэрнсуорт уселся за стол у окна. Соня на миг подняла глаза. Да, я костлявый и лысый. Да, зубы у меня желтые, а линзы на очках толще пальца. Да, доктор Паркинсон — мой старинный приятель. И да, я буду сидеть напротив тебя, пока кто-то из нас не сдохнет — ты или я. И знаешь, мне почти без разницы, кто это будет.

— С добрым утром, мисс Грюнберг. Рано вы сегодня.

— Доброе утро, мистер Райт, — механически прозвучало с другой половины кабинета.

— Какая очаровательная у вас блузка. Полагаю, я уже говорил, что вишневый — мой любимый цвет?

— Это сливовый, мистер Райт, — холодно обронила Соня и снова уткнулась носом в печатную машинку.

— Ах да, простите… вечно путаю оттенки. Но вы равно прекрасны и в вишневом, и в сливовом, мисс Грюнберг.

Не дождавшись ответа, он скрежетнул зубами и принялся за работу.

На столе возвышалась кипа сегодняшней корреспонденции. Конверты из манильской и обычной бумаги — некоторые потрепанные, некоторые совсем новенькие, но заполненные одной и той же субстанцией — дерьмом. Для стороннего человека это были бы рукописи и письма, но Фэрнсуорт держался мнения, что профессионал имеет право называть вещи своими именами. Дерьмо. Иногда оно даже пахло — дешевыми вдовьими духами, дрянным табаком, горелым жиром.

Следующие полтора часа ушли на заполнение корзины для бумаг. Конверты, подписанные с ошибками, отправлялись туда нераспечатанными. Прочие отнимали чуть больше времени — около минуты каждый. Комические куплеты о кошечке, забравшейся на дерево… Воспоминания пожилого коммивояжера… Трогательный рассказ о сиротках, беззастенчиво срисованный у покойницы Бронте… С миром действительно было что-то не так. Скоро одной корзины станет мало для этого потока.

На последнем конверте Фэрнсуорт запнулся. Средней толщины, дорогая бумага мраморного оттенка. Это еще ничего не значило: в среднем талант и толщина кошелька соотносились не более, чем размер обуви и склонность к астигматизму. И все же подобная забота об осязательных ощущениях редакторов «Миррор» вызывала чувство, отдаленно похожее на благодарность.

Отправителем значился некий Эдвард Софтли. Адрес, отпечатанный на машинке, гласил «СЕЙДЕМ-ХИЛЛ, 19». Фэрнсуорт что-то слышал об этом месте — кажется, площадь в Бруклине, — но он плохо знал город и не имел желания узнать его получше, хотя с переезда из Чикаго прошло четыре года. Некоторые его знакомые похвалялись, что давно забыли родные края и чувствуют себя в Нью-Йорке как рыба в воде. Болваны. В воде есть создания и покрупней, о которых рыбы даже не подозревают. И вот они-то там настоящие хозяева.

Вскрыв конверт, Фэрнсуорт извлек аккуратную белую стопку. Первый лист занимало лаконичное и донельзя при этом высокопарное авторское послание, далее следовала сама рукопись. Текст был разбит на две колонки. Заголовок вещал:

ИСКУССТВО ЛЮБВИ,

или

Приключения Элизабет Беркли

Фэрнсуорт пожалел, что во рту у него пересохло и совсем не осталось слюны. И принялся переворачивать страницы, потому что этот вид дерьма в «Миррор» приветствовался и даже ценился.

«…ее первый бал. Накануне Элизабет долго не могла уснуть: все мысли в ее хорошенькой головке были устремлены к завтрашнему вечеру, когда…»

«…тайком поглядывал на нее. Элизабет почувствовала, что краснеет, но не в силах была устоять перед магией этого взгляда. Наконец юноша…»

«…приняли меня за кого-то другого, капитан! Как вы смеете даже намекать на подобные вещи в присутствии леди? Я отказываюсь верить, что ваш батюшка не привил вам подобающих манер!

— Элизабет, я лишь…»

Отложив последний лист, Фэрнсуорт какое-то время задумчиво созерцал поверхность стола — некогда светло-коричневую, теперь испещренную пятнами кофе и чернильными кляксами. Эдварду Софтли хватило наглости прислать в «Миррор» повесть, которую сочли бы безнадежно устаревшей и во времена Остин. С салонной прозы он сбивался на слезливый романтизм, а все потуги на стилизацию сводились на нет манерой викторианского порнографа и вульгарным подбором слов.

Трудность заключалась в том, что читатели «Миррор» отстояли в умственном отношении еще дальше — тысячелетия на три, не меньше. А значит, мистер Софтли имел немалые шансы на успех.

По крайней мере, в тексте было на удивление мало ошибок.

Через мгновение Фэрнсуорт скривился, внезапно осознав: ошибок не было вообще. В каком-то смысле существование этой повести оскорбляло литературу больше, чем мемуары старого резонера или вирши о котятах. В их случае форма и содержание хотя бы находились в убогой гармонии. «Искусство любви» же напоминало сгнившего кадавра, на которого натянули свежую синтетическую кожу. Впрочем, до их появления оставалось всего ничего, если верить ученым.

Фэрнсуорт нехотя поднялся и мелкими шажками заковылял к кабинету главного редактора. Соня опять смерила его взглядом. Да, я костлявый и лысый, а руки мои дрожат. Но ты и представить не можешь, как я называю одну шлюху из Бронкса, когда вколачиваю ее в кровать. Тебе бы имя показалось знакомым.

И никакой блузки на тебе нет. Ни вишневой, ни сливовой.

Из-за двери Главного, забранной матовым стеклом, просачивался привычный запах плохого пищеварения и спиртного — тоже плохого. Звуков, однако, не доносилось — и Фэрнсуорт никак не мог определиться, к добру это или нет. Но все же постучал. И, подождав немного, вошел.

Главный развалился в облезлом кожаном кресле — бесформенная туша с широкими плечами, мощной шеей и мясистыми брылами. Поговаривали, что он из тех, морских, однако Фэрнсуорт не замечал за ним приязни к воде — судя по некоторым очевидным признакам, ему и ванна-то была в диковинку. Конечно, глаза его по-рыбьи выпучивались, а жидкую растительность на макушке поела плешь, но обладателей такой наружности хватало и в Чикаго — за сотни миль от обоих океанов.

Сквозь подрагивающие веки Главного виднелись пожелтевшие белки. На столе тикали часы в форме цеппелина — сувенир из атлантического круиза.

— Мистер Роули?

Складки шелушащейся кожи вздымались и опускались, вздымались и опускались.

— Сэр?

Неясный глухой рокот — то ли храп, то ли ворчание дизеля на улице.

— Сэр!

— Да! — рявкнул Главный, заворочавшись в кресле. С колен соскользнула пустая бутылка и покатилась по паркету. — Чего вам, Райт? Я работаю

— Я тоже, сэр.

— Не дерзите, Райт, по-хорошему советую, — прорычал Главный, почесывая бок. — Что у вас?

— Повесть, сэр. Как раз в таком духе, как вы хотели.

— Да мало ли повестей! И это повод, чтобы донимать меня? Райт, вы кто у нас — редактор или стажер? Отказы, насколько помню, вы писать умеете. О размерах бюджета тоже осведомлены, иначе зачем вообще вы тут сидите? Повестей мы себе позволить не можем.

Фэрнсуорт сжал кулаки, комкая углы рукописи.

— Сэр, это особый случай…

— Ну разумеется, у вас все случаи особые! Знаете, Райт, временами я жалею, что все-таки нанял вас. Не скрою, опыт у вас солидный, но боже, что за писульками вы занимались в Чикаго! Страшилками для малых деток! И кому нужны эти ваши «странные истории» теперь? Да у нас тут странности на каждом шагу — не говоря уж об этих, сами знаете… Всех уже тошнит и от того, и от другого. Вы неудачник, Райт. Вы поставили не на ту лошадку. А я дал вам шанс начать заново — и что взамен? Некомпетентность, ужасающая некомпетентность!

Фэрнсуорт подумал о доме напротив. Узоры на стекле; круги, изломы и восьмерки наползают друг на друга, переплетаются и расходятся вновь. Живые иероглифы на копоти и пыли, тайная изнанка бытия. Движение, излучающее потусторонний покой.

— Сэр, случай действительно особый. Автор полностью отказывается от гонорара.

Главный медленно поднял голову. В глазах его впервые зажглось подобие интереса — но почти сразу же сменилось прежней брюзгливостью.

— Неужели? Он настолько уверен в своей гениальности? Все настолько плохо?

— Вполне прилично, сэр… конечно, по меркам подобной литературы. Можете взглянуть сами — я принес рукопись.

Выхватив у него из рук мятую стопку, Главный погрузился в чтение. Едва намеченные брови шевелились под низким лбом, толстые губы тихонько проговаривали слова, точно некое заклинание. Он и в самом деле колдовал — пытался заглянуть недалеким злобным умишком за пелену будущего, разглядеть блеск прибыли за черными знаками на белом поле. У дельцов существовала своя собственная разновидность магии — и, как в любой другой, иные смельчаки забывали об осторожности и заигрывали с сущностями, обуздать которые было им не под силу. Эмес Роули вызвал из небытия «Нью-Йорк Миррор», собрал вокруг новоявленного монстра пеструю свору редакторов и журналистов, передал вожжи заместителям — и уснул тяжелым алкогольным сном. Изредка он пробуждался, раздавая подчиненным указания — иногда разумные, чаще — ни на что не похожие, аморфные, не успевшие еще обсохнуть от бредовой слизи подсознания.

Весной Роули взбрело в голову, что газета должна взять курс на домохозяек как самую стабильную часть аудитории, и вместо детективных рассказов в «Миррор» стали публиковаться сентиментальные историйки с продолжением и без. Плата за них была положена такая скудная, что профессиональные авторы разбежались через несколько выпусков. Вдохновенных любителей, конечно, не убавилось, но и качество их писаний осталось прежним — то есть близким к абсолютному нулю. Фэрнсуорт несколько месяцев кряду растрачивал остатки зрения, выправляя те немногие тексты, которые поддавались правке. Порой ему начинало казаться, что он и есть автор этих слюнопусканий, что они ему нравятся и отражают какие-то неведомые, доселе дремавшие свойства его души. В этом смысле «Искусство любви» могло бы быть настоящим подарком — если бы зефирный мир любовных сюжетов хоть чем-то превосходил в мерзости замещаемую им действительность.

Роули отложил рукопись. Фэрнсуорт покорно ждал, изучая носки ботинок. Дьявольски чесалось под лопаткой. Вверх и вниз, влево и вправо; круги, изломы, восьмерки… Если Главный сочтет улов хорошим, то может расщедриться на премию — такое было редкостью, но все же случалось. Зигзаги, кривые, вензеля…

Осознав, что молчание неприятно затянулось, он поднял глаза. Роули уставился на него сонным взглядом имбецила. С уголка припухшего рта свисала зеленоватая ниточка слюны, готовая переползти на рубашку. Казалось, он застыл в прозрачном коконе, парализующем все видимые функции тела. Или растерял объем, сплющившись в безжизненную плоскость. Время замерло. Даже цеппелин на столе как будто притих. Внутри Фэрнсуорта зашевелилась какая-то первобытная сила, готовая наполнить энергией непослушные, слабые ноги и унести его подальше от этого кабинета, здания, города. Ему не хотелось думать, что и сам он порой имеет такой вид — когда возносит молитвы злому гению Джеймса Паркинсона, уподобляясь окоченелому трупу. Но нет, нет. То, что сидело сейчас перед ним, было в равной мере далеко и от живой материи, и от мертвой.

Вдруг Роули моргнул, кашлянул и стал самим собой. Фэрнсуорт готов был поклясться, что мгновение назад кровь в этих жилах стояла неподвижно, как прошлогодняя вода в системе отопления — и вдруг заструилась, наполняя тело реальностью и жизнью. Неужто и он выглядит так же, когда выходит из оцепенения?

— Хорошо, Райт, очень хорошо, — проговорил Роули. — Как раз то, что нам нужно. Вам повезло. Пробегите до конца и отдавайте в набор. Будем печатать по главе каждую неделю, начиная с пятницы.

Так просто? Таким спокойным тоном?

— Сэр, вы не опасаетесь юридических осложнений? Сейчас этот Софтли отнекивается от денег, но какие у нас гарантии, что позже он не передумает? За всю свою редакторскую практику я знал лишь одного человека, державшего подобные обещания, но он вообще был большой чудак и любил называть себя «джентльменом старой школы». Забавно, кстати, «Искусство любви» звучит почти как…

Главный бесцветно усмехнулся.

— Давайте будем надеяться, что и Софтли из племени бескорыстных. У меня на такие вещи чутье, Райт. Поверьте мне на слово, трудностей он нам не доставит… У вас все?

— Да, сэр.

— Тогда работайте.

Фэрнсуорт кивнул, развернулся и вышел, больше обычного налегая на трость. Уже в коридоре его посетило чувство, что зловоние в кабинете Главного стало сильней — или поменяло окраску. Но это, конечно, только чудилось.

И вновь сон бежал от глаз Элизабет. Перед ее внутренним взором дразнящим маяком стояло смуглое лицо иноземца. Зрачки его блестели, точно выточенные из черной яшмы; полные губы трепетали, обещая невиданные удовольствия, в которых так искусны посланцы загадочного Востока, если верить преданиям и сказкам. Совершенство принца казалось столь несомненным, что он мог бы сойти со страниц магической книги. Переплет ее отделан изумрудами и рубинами, застежка сделана из чистого золота, страницы дышат стариной и непостижимой мудростью — но это лишь оболочка, главное скрыто внутри. Что мог предложить капитан Теобальд, грубый и бесчувственный, против этих манящих тайн и восторгов?..

Когда томиться без сна стало невмоготу, Элизабет соскользнула с кровати и невесомой тенью перепорхнула к изголовью сестры.

— Мэри! — прошептала она чуть слышно, боясь разбудить миссис Мэйнворинг, дремавшую в соседних покоях. — Мэри!

Наконец та заворочалась, разомкнула веки и сердито уставилась на Элизабет.

— Что стряслось?

— О, ничего серьезного, сестрица… Я лишь хотела спросить у тебя, что за имя носит тот дивный принц, с которым нас познакомили на балу.

— Элизабет, это безумие! Уже за полночь!

— Сестрица, прошу тебя! Ты и не представляешь, как это важно для меня!..

Несколько мгновений Мэри неодобрительно смотрела на нее, потом смягчилась и промолвила, сладко зевнув.

— Должно быть, ты говоришь о том смуглом джентльмене в тюрбане?

— Да-да, о нем!

— О, его мудрено не заметить, — проговорила Мэри и добавила со вздохом: — Признаться, я и сама не могла отвести от него глаз. Его имя Абдул. Остального я не запомнила — фамилии у этих арабов такие сложные!..

Луна давно уже скрылась за западным окном, птицы щебетали свои утренние песни, Мэри мирно сопела во сне, — а Элизабет все шептала, пробуя губами это удивительное, неземное имя:

— Абдул… Абдул… Абдул…

…плеснул ему алкоголя в ситро! И, можете ли поверить, пил за милую душу и даже не морщился! А уж как повеселел-то, ох-хо-хо. И до самой смерти потом хвастался, что никогда спиртного и в рот не брал! Хлыщ надутый.

— Полегче, полегче. Если ты забыл, он покинул нас.

— И вовремя, надо сказать! Как раз разминулся с теми, о ком писал в этих своих рассказиках. Фэрни, ты ведь тоже знал его?

— М-мы… никогда не встречались.

— Жаль, жаль! Он во многом заблуждался, но парень был занятный, Фрэнк подтвердит. Вот взять то же спиртное. Мог ли он подумать, что через каких-то десять лет без пойла будет как без воздуха?

— По-моему, ты преувеличиваешь.

— Если бы! Начнись вся эта катавасия чуть пораньше, во времена Закона, нас бы с вами вообще тут не было! Вот ты, Фэрни, знаешь хоть одного трезвенника? Такого, чтоб ну совсем ни капли?

— Не… не припомню.

— То-то и оно. Даже мусульмане сдались — но им вообще несладко пришлось, с такими-то гостями в Мекке. Можете сколько угодно со мной спорить, но привыкнуть ко всему этому не-воз-мож-но, и точка. Ты либо пьешь, либо съезжаешь с катушек. Еще лучше наркотики, только вот они что-то не дешевеют.

— Очень удобная теория, Хэмфри.

— Может быть, но ты тоже в нее укладываешься, Фрэнк, иначе не сидел бы тут со мной и Фэрни. Вот расскажи-ка нам о последней поездке в Провиденс, а? Смотри, как побледнел-то, глаза прячет. То-то и оно. Наша психика просто не приспособлена для такого. Можно сколько угодно хорохориться, но если уйдешь после такой вот встречи с мокрыми штанами и тиком, то ты еще легко отделался.

— Но ты же водился как-то с этими, безлицыми?

— Да они еще ничего — по сравнению с некоторыми вообще как мы, разве что языком не треплют. Хотя долго я даже с ними не выдержал бы. Есть в них что-то такое… неправильное. Ну и еще эта дурацкая привычка — живот щекотать. Шавкам-то того и надо, а вот мне…

— Хватит, не хочу о них. Фэрни, расскажи и ты что-нибудь, чего такой тихий? Как работа? Тайные шедевры, непризнанные гении? Новое слово в дамском романе?

— Д-да, есть… кое-что. Повесть. Дамам понравится.

— Скромничает, как всегда. Не верь ему, Фрэнк: у него там настоящая бомба. Сам Главный так проникся — третий день не вылезает из кабинета. Вся редакция кипит. Ну, та часть, что в юбках. Веришь ли — перепечатывают друг у друга и читают, читают; еле заставил машинистку хоть сколько-то поработать. Их даже увольнением не проймешь — ополоумели просто. И что они в этом находят? Я полистал немного — так, солома с рюшами. Вот, казалось бы, все перевернуто с ног на голову, пространство-время разве что на помойку не выбросили — а женщин все равно понять не-воз-мож-но.

— Ты несправедлив, Хэмфри.

— А где ты во вселенной видел справедливость, Фрэнк? Это человеческая выдумка, а человек сейчас не в почете. Но давайте еще по одной, у меня что-то горло пересохло…

Сердце Элизабет бешено колотилось. Конечно же, эта встреча была случайностью — но каким судьбоносным значением могло наделить ее любящее женское сердце! Да, она не могла более таиться от самой себя: Абдул пленил ее душу, напоил тело безудержной плотской жаждой — погубил ее! И пусть! Она скорее погибнет за один миг блаженства, чем позволит голосу разума подчинить ее волю, заточить в оковы бессмысленных приличий…

Абдул… Абдул… Абдул. Элизабет чувствовала, как с каждым ударом сердца все плотнее обволакивает ее сладостная паутина. От этого имени веяло сандалом и миррой, свежим ветром над ночной пустыней, строгой древностью руин. Устоять перед ним было немыслимо — да и надо ли?

Абдул, Абдул, безумный дар Аравии…

С женщиной ему повезло. Фэрнсуорт за свои полвека достаточно натерпелся, чтобы признать удачу с первого взгляда и не отталкивать ее.

Во-первых, ее дом стоял близко к подземке — и за две станции до его собственной. Даже с его скоростью на дорогу до подъезда уходило десять минут. И еще столько же по лестнице, но это уже другое дело.

Во-вторых, она никогда не смеялась над ним. Фэрнсуорт был слишком беден, чтобы покупать дорогих проституток, а большинству прочих не хватало профессионализма… да самого обыкновенного человеколюбия, черт возьми! Они не могли сдержать усмешки, когда замечали его трясущиеся руки, его скованность, неловкость, вялый член. О, ноги они раздвигали охотно, но с какими лицами! На него смотрели, как на безродного попрошайку, забредшего в священный храм красоты и женственности, — даже если штукатурка в храме давно осыпалась, а купола поникли.

Она же встречала его как равного — как друга. Как брата. Последнее сравнение он гнал от себя как мог, но без успеха.

В-третьих, брала она совсем немного.

Однако был и один серьезный, очень серьезный недостаток — расположение квартиры. Шестой этаж, одиннадцать пролетов со старомодными высокими ступенями. Никакого лифта — хотя теперь его могла себе позволить даже «Миррор». Сам Фэрнсуорт жил на первом, но возможность домашних визитов не обсуждалась в принципе. Всякому делу — свое место.

Этот дом мало изменился с двадцатых. Лестницу, похоже, не мыли с тех же времен. За облупившимися стенами кто-то копошился: по привычке думалось о крысах, но тяжелый грибной запах указывал на тварей поновее — сухопутных головоногих, имени которым пока не подобрали. Наверное, дом обречен: в Бронксе никогда не строили на века, а с паразитами таких размеров дело только ускорится. Фэрнсуорту было плевать. Лишь бы потолок не обрушился на его голые ягодицы.

Пока же обрушиться угрожало его собственное тело. В нем тоже поселился незваный гость, угнездившийся в мозге и раскинувший черные щупальца по всему организму. Фэрнсуорт уже много лет не мог вывести на бумаге даже собственную подпись. Родись он столетием раньше, на карьере можно было бы ставить крест. Хвала тому, кто придумал печатную машинку. И чума на вас, доктор Паркинсон — но не ждите, что я отчаюсь. Я получу свое, даже если этажей будет двенадцать. Двадцать. Тридцать. Я буду ползти по ступеням, как первобытная живая масса, ведомая единственным инстинктом — преумножать свою плоть.

И все же на десятом пролете он почти сдался. Почти. Но сверху уже слышался знакомый скрип, заглушивший и шорохи в стенах, и пульсирующий гул в ушах. Дверь Мэгги стонала, как неупокоенная душа в январскую ночь, царапала ржавыми коготками прямо по нервам. Но для Фэрнсуорта это был глас самой надежды. Он сулил конец тяжелого пути, мгновения блаженного покоя и неги.

— Фэрни, ты что-то поздно сегодня, — пискнула Мэгги, выглянув из проема. С лестницы было видно немногое: бледная щека, подведенный лиловым глаз, пучок морковно-рыжих прядок. Фэрнсуорт ни разу не видел ее без макияжа — и не желал этого. Общипать у мечты хвост несложно, только перья потом назад не вставишь.

— Я ра… ра… работал. Извини.

— Ну что ты, милый, я же все понимаю! Пойду сделаю кофе, — чирикнула она и исчезла в квартире.

Фэрнсуорт переступил через порог, запер за собой дверь и послал Нью-Йорк ко всем чертям — или тем, кто пришел им на смену. Несколько часов удовольствия у него не отнимет никто. Желтые обои, красные торшеры, белый потолок — вот его дворец и оплот.

Отдышавшись и выпив пару чашек кофе с бренди, он развалился на диване, ленивым хозяйским взглядом скользя по телу Мэгги. Из одежды на ней был лишь розовый (персиковый?) пеньюар, не оставлявший простора для фантазии. Фантазий ему доставало и на работе. Из-под густо накрашенных век на Фэрнсуорта смотрели ясные зеленые глаза. Сегодня их блеск казался тусклым и усталым, и даже огненные кудри как-то поникли — словно это были не настоящие волосы, а парик.

— Не высп-палась? Клиенты?

Мэгги как будто смутилась.

— Нет, Фэрни… ты же знаешь, у меня из постоянных только ты и тот фараончик, Дункель, да еще один еврей… А с уличными я теперь стараюсь не связываться, на жизнь мне хватает.

— Н-ну так в чем же дело? — спросил он, неловко поигрывая ее рыжими кудрями.

— Чудно сказать, милый… читала всю ночь.

Какое-то время Фэрнсуорт таращился на нее, затем отрывисто хохотнул. Мэгги надула губы.

— Ну зачем ты так, Фэрни… Ну да, я не машинистка, и пишу с ошибками, но читать-то умею. И даже люблю иногда. Вот возьму и обижусь на тебя.

— Ну прости, п-прости, — растерянно пробормотал он и чмокнул ее в щеку. — Что же такое и-и-интересное ты читала?

— Ох, Фэрни, до меня только сейчас дошло! Ты же в ней и работаешь!

— В ней?

— Ну ты понял. В «Миррор», или как ее там.

— И откуда т… такой интерес к н-нашему почтенному изданию?

— Сьюзи мне все уши прожужжала — почитай, мол, тебе понравится. А, да ты же не ее не знаешь. Ну вот, она так на меня насела, что пришлось пойти к мистеру Филлипсу и купить ее. Газету, в смысле. У мистера Филлипса аптека на углу, я как-то еще просила тебя…

— Мэгги, г-газета.

— Ой, извини. Принесла я, значит, ее домой, а час-то поздний уже. Хотела почитать чуточку и спать лечь, но как начала — так сразу и приклеилась, не оторваться.

— Постой, да что же ты такое читала? — просипел Фэрнсуорт, прекрасно зная ответ.

— Ну как что — эту вашу историю про любовь. Элизабет такая лапочка. Вот бы и мне так повезло! Мы ведь с ней очень похожи, на самом деле. У меня сестру тоже зовут Мэри, только она младшенькая. И когда мы жили в Теннесси, дом у нас тоже стоял у пруда. Без колонн, конечно — какие уж тут колонны, нам бы хоть крышу починить…

Она щебетала и щебетала, и Фэрнсуорт послушно кивал, но мысли его были далеко. Черт возьми, Роули в кои-то веки попал в яблочко. Если «Миррор» теперь читают даже проститутки в Бронксе, то это несомненный успех. Эдвард Софтли еще пожалеет о своей бескорыстности, когда потекут золотые реки. Что-нибудь обязательно перепадет и скромняге редактору — в конце концов, это он набрел на счастливую жилу. Если же его опять попытаются обойти, он просто засунет рукопись в портфель, соберет вещички — и поминай как звали. Адрес Софтли есть только у него, а уж с этим типом как-нибудь договоримся, хоть тот и запретил беспокоить себя без нужды. Ох уж эти литераторские капризы… Можно еще навязаться ему в агенты. Рыбка уже клюнула, сейчас эту штуку в любой газете с руками оторвут. Даже и в «Таймс». Но на этот раз оформим контракт по всем правилам. Если Софтли не знает цену деньгам, то у Фэрнсуорта таких трудностей не возникнет. Выжать его досуха, а затем можно перейти к чему-нибудь поинтереснее. Вот тот же Лонг до сих пор пишет — а ведь раньше был неплох. Растормошить его немного, вывести на роман… Там можно и подтянуть остальных из старой гвардии — Смита, Куина, Боба… хотя нет, этот десять лет как мертв. Само собой, придется как-то перестраиваться, на оккультных страшилках нынче погоды не сделаешь. Но кто захочет, тот сумеет. А если сложится с деньжатами, то можно и в АМА слетать — говорят, жаберники творят чудеса. В том числе и с Паркинсоном. Да в самом деле, чего церемониться — заберу рукопись сегодня же, и дело с концом.

Внезапно Фэрнсуорт почувствовал, что мужское его естество напряжено и готово к действию. Обычно от Мэгги требовались долгие и кропотливые усилия, чтобы добиться от него хотя бы подобия твердости. Сейчас все получилось само собой. Хороший знак. Он на верном пути.

— Мэгги, — мягко прервал он ее монолог. — Я отдохнул. Д-давай начнем.

— Но я же не все еще рассказала! Потом она пишет ему письмо…

— Мэгги, я з… знаю эту историю. Кто, д-думаешь, их сочиняет?

Ее глаза распахнулись широко — неестественно широко, словно веки могли вот-вот отлететь, как скорлупа с яйца. Фэрнсуорт раньше и не замечал, какие странные у нее белки — желтоватые, в сеточке полопавшихся сосудов. Может, подцепила что-то? Разумеется, они не пренебрегали гигиеной, но с женщинами такого сорта никогда нельзя быть уверенным до конца.

— Ух ты, Фэрни! Какой же ты молодец! Расскажешь, что было дальше? Хотя нет, не надо — так уже неинтересно. Дождусь пятницы, хоть и жуть как не терпится. Но ты был хорошим мальчиком, — ворковала она, расстегивая молнию у него на брюках, — и сейчас тебе будет награда. Ой, а ты и вправду хорошо отдохнул. Ну здравствуй, здравствуй. М-м-м…

Пристроив очки на спинке дивана, Фэрнсуорт закрыл глаза.

Ему было пятьдесят семь, и славный доктор Паркинсон водил с ним дружбу не один десяток лет, но некоторые потребности сохранялись, а чувства и желания не хотели притупляться. Его душа состарилась, плоть иссохла, и все же женское тело до сих пор оставалось для него желанной и достаточной целью. Только эта цель и вела его сквозь тоскливые будни, делая пытку бытия сколько-нибудь сносной.

Соня… Ну и где же теперь твоя нахальная улыбка? Как не бывало. И правильно, для твоего рта найдется лучшее применение… так… так. Будешь знать, как совать свой еврейский нос в мужские дела… да… До чего же хорошо… даже слишком хорошо. Пусть это длится вечно.

Он сгреб ладонью ее волосы, стиснул в кулак, потянул — и едва не угодил себе по носу, потому что весь пучок остался у него в руке. Ошалело вытаращившись на него, Фэрнсуорт перевел взгляд ниже.

На макушке Мэгги открылась широкая плешь, затянутая чем-то антрацитово-серым, как будто даже чешуйчатым. Остатки волос на затылке и за висками уже опадали ему на брюки оранжевой соломой.

— М-м-м.

Без очков он видел скверно, но вместо лба и носа Мэгги у его паха вырисовывалось что-то вытянутое, грубое, все того же землистого цвета, похожее на хобот или свиное рыло.

— М-м-м.

С потрескавшегося лица на него взирали два больших лимонно-желтых глаза.

Он шарахнулся к краю дивана (что-то громко хлюпнуло, отпуская его), вскочил, повалился обратно, бросился на пол, опрокинул журнальный столик (НЬЮ-ЙОРК МИРРОР, мелькнуло с бумажным шелестом), снова вскочил и, путаясь в брюках, понесся к выходу.

— Фрм-м-м, хд-с-с т-т-т? — послышалось сзади, но он уже был на лестнице, летел навстречу земле, не замечая ступеней, забыв про собственные ноги. Перекошенные двери, пятна плесени, бледный отросток, выглядывающий из стены. Стук, стук, стук в ушах, стук по ступеням. Стон дверных петель. Фрм-м-м, хда-а-а? Изломы, зигзаги, овалы…

Сознание вернулось к нему у входа в подземку. Брюки так и болтались на щиколотках. Фэрнсуорт не смог бы сказать, сколько раз падал на пути сюда — но не два и не три. Очки остались на диване. Пиджак с бумажником тоже. И где-то по дороге его орудие успело разрядиться. По дороге. И ни минутой раньше.

Он поднял брюки, застегнул ремень и неуверенно побрел к ближайшему спуску, нашаривая в карманах мелочь.

Уже на платформе, когда сердце сменило галоп на нервную рысь, Фэрнсуорт вспомнил, что не оставил платы за посещение. Стыдно не было.

…В последний миг ее охватил неодолимый страх: хотелось вырваться, бежать прочь из комнаты, навсегда покинуть этот счастливый уголок земли и спрятаться далеко-далеко — там, где не надо делать выбор между восторгом и ужасом, где все спокойно и понятно, где ОН никогда ее не найдет, даже если она проклянет себя когда-нибудь за это решение. Но вот пришел следующий миг, с ним пришла боль — и тотчас же сменилась мучительно-сладкой негой, уже не отпускавшей ее…

Позже она лежала в его объятиях, опустошенная и наполненная одновременно, и пропускала огромный новый мир через себя, пробовала его на вкус, нежась в уютном безвременье.

— Любимая, — разнесся во мраке опочивальни бархатистый шепот, — счастлива ли ты?

— Счастлива ли я? О нет, Абдул, нет! Какое глупое, слабое слово! Разве может оно сравниться с тем, что наполняет сейчас мою грудь? Нет, о нет! Если я счастлива, то это счастье, созданное для богов. Не жалких земных богов, что подобны нам в пороках своих и безумствах — нет, для иных богов, что вовеки пребудут за краем небесной тверди, средь великих красот и чудес. И это чудо явил мне ты, Абдул!

— Но не страшит ли тебя кровь, что обагрила этот белый шелк?

— Ах, Абдул, эту кровь я пролила для тебя! Как может меня что-то страшить, когда ты рядом?

— О Аллах! Я зрел в тебе лишь красоту и юность — и не ведал, какую мудрость таишь ты в себе. В крае, который вы называете Востоком и откуда я родом, любовь почитают искусством — и, подобно всякому искусству, она нуждается в сообразном инструменте. У ваятеля есть резец, у живописца — кисть, у музыканта — лютня. Инструмент того, кто познал искусство любви, — кровь. Кровь священна и вечна, Элизабет, кровь есть сама жизнь…

— Информация, Райт. Все дело в информации.

…На пятый день у него закончились даже галеты. Последнюю бутылку виски он осушил еще вечером — и к лучшему, потому что вместе с головной болью (неожиданно слабой) к нему наутро возвратилась ясность разума. Перевернутым крабом развалившись на скомканной простыне, он изучал трещины на потолке и размышлял, что же такое на него нашло. Безусловно, галлюцинация была не из приятных — но все-таки оставалась галлюцинацией. В прессе регулярно мелькали статьи о коварных проститутках, подсыпавших клиентам в напитки разнообразные вещества. Как правило, целью был обыкновенный грабеж, однако встречались и более экзотические варианты, вплоть до запрещенных видов жертвоприношений. Очевидно, Мэгги по неосторожности превысила дозу, или же наркотик вошел в непредвиденную реакцию с кофе либо бренди; так или иначе, эффект оказался чересчур мощным. Фэрнсуорт с горечью подумал, что в очередной раз погорел на своей наивности: не стоило так доверяться публичной женщине, даже если все как будто бы говорило о ее простодушии. У этих существ, торгующих собственным телом, свои представления о морали и преступлении. В их мире не существует ни верности, ни чести: все это мужские понятия, которым они следуют лишь для виду. Горько получать от жизни по носу, когда за плечами полвека и полстраны, и все же он отделался сравнительно легко: бумажник с кое-какой мелочью, трость, очки и несколько дней прогула. Телефона у него не было, а тратить время на поездку в Бронкс и поиски его квартиры никто из коллег не пожелал. Что ж, и это тоже к лучшему: ему в любом случае полагался отпуск, а с «Миррор» без него за такой срок ничего не случится. И вообще, скатертью дорога.

Но побывать в редакции еще хотя бы раз все же придется: рукопись нужно уводить, пока ее не хватились. И надо бы выбрать жалованье за последние недели. Фэрнсуорт всегда держал под рукой пару десяток на черный день (в комоде; после Черного вторника он стал относиться к банкам с изрядным предубеждением, и биржевой кошмар тридцать девятого зацементировал эту веру), однако почти все его сбережения ушли в тот злополучный вечер на виски и сигареты.

Из-за штор в прокуренную комнату пробрались первые солнечные лучи; рассвело. Он опасливо поднялся с кровати, поплелся к умывальнику — и с удивлением отметил, что чувствует себя даже лучше обычного. В голове все еще шумело, но конечности наполняла давно забытая бодрость, а сердце билось спокойно и ровно. Похоже, славный доктор отлучился по делам. Фэрнсуорт не возражал.

Облачившись в единственный уцелевший костюм и разыскав домашние очки, он повязал галстук, сгреб со стола остатки денег и пружинистым шагом покинул квартиру. Подземка еще не работала, пришлось ловить такси. Через несколько минут вдали завиднелся одинокий автомобиль, мчавшийся на бешеной скорости. По всем признакам он должен был пронестись мимо, но в последний момент затормозил, визжа покрышками. Выбирать не приходилось. Услышав, что ему надо в Квинс, водитель нервно кивнул и распахнул дверцу; на вопрос о плате пробубнил что-то вроде «сколько есть, и сразу же». Фэрнсуорт в один миг расстался с последними грошами, но его хорошее настроение не развеялось: по совести, поездка стоила дороже. По пути таксист молол невнятный вздор и зачем-то предложил ехать вместе с ним в Пенсильванию — у родственников там ферма, не откажут. Словесный поток втекал в уши Фэрнсуорта, не задевая сознания; его охватила приятная дремота, в которой плавали, как в растворе, причудливые геометрические формы и бессвязные обрывки мыслей. Кривые, зигзаги, завитушки… и как можно было думать, что в них нет смысла, вот же он, вот…

Грубо вторгшись в его грезы, такси дернулось и встало перед зданием редакции. Едва успев высадить пассажира, водитель дал по газам, и вскоре улица вновь опустела.

Поднимаясь в лифте, Фэрнсуорт насвистывал…

— Боюсь, в наше время даже умные и эрудированные люди — такие, как вы, Райт — имеют не вполне верное представление о сути и значимости этого поразительного явления. Ничего постыдного здесь нет: всего неделю назад я и сам пребывал в невежестве, однако в моем новом… статусе осмысление некоторых понятий дается значительно легче. Считаю своим долгом поделиться и с вами, Райт; немного времени у нас еще есть.

…В редакции, как и ожидалось, не было ни души (так же и на первом этаже — по всей видимости, ночной сторож не особенно дорожил своим местом). Впрочем, его появление никого не удивило бы: Фэрнсуорт считался ранней пташкой и всегда приходил на работу одним из первых; ключи от внешней двери ему доверили не случайно.

Воздух в коридоре стоял несвежий, с каким-то душком. Неужели и здесь паразиты? Его бы больше устроила старая добрая крыса, даже если и пришлось бы вскрывать пол на всем этаже.

Он прошмыгнул в литературный отдел, поплотнее затворил за собой дверь и направился к окну. Традиционно обязанность открывать форточку возлагалась на Соню (она очень мило балансировала на скамеечке, разом пытаясь сдвинуть защелку и придержать подол юбки), но Фэрнсуорт ощущал в себе достаточно сил, чтобы сделать это самому. Головная боль исчезла, словно ее и не было. Черт, да ему сегодня и трость не понадобилась. Честное слово, как в отпуске побывал. Может, он еще поблагодарит Мэгги…

— Наиболее распространенное и обобщенное определение гласит, что информация — это некое знание или представление, передаваемое одними лицами другим в какой-либо условленной форме, будь то устная речь, письменная, рисунок и так далее. Безусловно, сказанное соответствует истине, однако данное определение страдает узостью и несколько однобоко. В действительности понятие информации неизмеримо шире, хотя привыкнуть к этой мысли и непросто, Информация окружает нас со всех сторон, Райт, на ней — и только на ней — построена сама вселенная. Мы сами — одна из форм информации… Понимаю, звучит это странно, поэтому считаю своим долгом дать вам некоторые объяснения. Попробую проиллюстрировать свою мысль примером. Представьте себе каменщиков, возводящих здание — хотя бы даже и то, в котором находимся сейчас мы с вами. Каменщики действуют согласно некоему плану, намеченному архитектором. Думаю, вы согласитесь, что этот план — форма существования информации. На этом, однако, история не заканчивается. Движения каждого работника, необходимые для надлежащей укладки кирпичей, — это также информация. Состав раствора, скрепляющего эти кирпичи в единое целое, — информация. Более того: атомы, из которых сложены и кирпичи, и раствор, и каменщики, организуются по неким естественным принципам — а что есть принцип, как не форма информации? В живых организмах атомы складываются в клетки, те, в свою очередь, — в ткани, ткани — в органы. Как было известно еще Гиппократу и прочим древним, нарушение этих принципов ведет к возникновению аномалий и уродств. И тем не менее лишь единицы задумывались о подлинном значении этих фактов.

…Рукопись лежала там, где и была оставлена. Фэрнсуорт убрал ее в портфель и позволил себе окончательно расслабиться. У наборщиков осталась третья глава — и больше публика не получит ни словечка, пока повесть мистера Софтли не найдет новый дом.

Осталось дождаться бухгалтера. Нашарив в столе пачку сигарет, он подумал, не закурить ли прямо в кабинете, но слушать фырканье Сони не хотелось: слишком хорошо начинался день. Сгодится и обычное место.

В коридоре было все так же тихо и душно, только еле слышно капала где-то вода из крана. Он прошел к единственному окну, распахнул створки и запрыгнул на подоконник. Грудь его переполняла неясная, почти мальчишеская радость. Даже желтизна за частоколом труб и флюгерных божков ласкала глаз. Да, мир изменился, но люди приспосабливались и не к такому. Говоря откровенно, тем, другим, мы почти что безразличны — а значит, можно жить как раньше.

Из переулка донесся шум. В запасных очках Фэрнсуорт видел еще хуже прежнего, но все же разобрал, что у дальней стены роется в мусоре уже знакомая ему пегая шавка.

— Привет! — крикнул он, стряхивая пепел за окно. — Как делишки, Тоби?

Собака вроде бы посмотрела на него и вильнула хвостом, после чего вернулась к своему занятию. Фэрнсуорт последовал ее примеру и вновь обратился к праздному созерцанию.

Букашек на слуховых окнах как будто не было. Вот и превосходно. Странностей ему хватило на три жизни вперед. Что же за дрянь ты мне подмешала, Мэгги?.. Впрочем, одна странность была: стекла в окнах казались до того мутными, будто…

Воздух прорезал истошный визг. Вздрогнув, Фэрнсуорт уронил сигарету на брюки. Несколько секунд он тупо глядел на нее, потом спохватился и смахнул на пол. После еще одной паузы соскочил с подоконника, отыскал тлеющий окурок, с опаской подобрал за фильтр и вышвырнул.

Брюки были загублены. Последняя пара.

Но по-настоящему его беспокоило нечто другое — что-то настолько очевидное, настолько грубо осаждавшее его чувства, что он даже не осознавал этого.

Визг продолжался, не утихая, — стилетом бил по барабанным перепонкам и ворочал острием. Истошный собачий визг.

Фэрнсуорт высунулся в окно. У мусорных баков билось, словно под током, черно-белое тельце. Сбоку к нему приникло какое-то существо покрупнее. Фэрнсуорт схватился за очки, чуть не вдавливая оправу в лицо, но так ничего и не разглядел.

Внезапно визг оборвался. Спустя мгновение от стены оторвалась тень и бесшумно заскользила по переулку, обретая форму и цвет.

Фэрнсуорт смотрел ей вслед, пока боль не напомнила ему, что очки по-прежнему вжаты в глазницы. Тогда он опустил руки и долго сидел без движения.

Форма и цвет, цвет и форма. Изломы, кривые, круги. Форму было трудно не узнать даже без очков — она давно уже отпечаталась у него в мозгу и закалилась в огне бесчисленных фантазий. Сейчас она выглядела странно искаженной, скособоченной, но общие очертания сохранились. И цвет, этот проклятый цвет спелой вишни.

Или чего-то совсем другого — он вечно путал оттенки…

— Итак, примем это как аксиому: в основе сущего лежит информация. Теперь перед нами открывается множество интересных возможностей. Вновь обратимся к примеру. Как вы знаете, примитивные виды информации относительно легко поддаются преобразованию и переходят из одного состояния в другое. Так, по мотивам романа снимают фильм; по фильму, в свою очередь, на Бродвее ставят мюзикл; на песни из мюзикла сочиняют пародии — и так далее. При этом некие изначальные элементы остаются общими для всех этих произведений, иначе цепочка обрывается. Теперь расширим нашу метафору. Представим, что подобные трансформации возможны не только в культурно-ментальной среде, но и с любыми другими проявлениями бытия. Как я уже упоминал, живая материя также информационна по своей природе. Доводилось ли вам слышать имя некоего Клода Шеннона, Райт? О, это был способный паренек. Начинал он в Мичиганском университете, продолжил в МИТ. Еще тогда ему прочили блестящее будущее. Можете догадаться, как называлась его докторская? Не догадаетесь. «Алгебра для теоретической генетики». Генетика, Райт. Сейчас слово почти забылось, но к нашему предмету оно имеет самое непосредственное отношение… Как бы то ни было, диссертацию Шеннон закончил в сороковом — и по понятным причинам опубликовать ее не смог, поскольку научный ландшафт к тому времени успел измениться. Тогда он предпринял единственный возможный шаг и перебрался в Аркхем, где дарование такого масштаба встретили, конечно же, с распростертыми объятиями. Пару лет он мирно трудился над своими теориями, а потом взял да и пропал — безо всяких следов. Поговаривали, конечно, о руке Советов, но больше из страха. Люди так чисто не работают, Райт. А Советам давно уже не до нас — с этими их сибирскими проблемами… К чему я вообще заговорил о Шенноне, спросите вы? Все крайне просто: перед исчезновением он как раз работал над теорией информации. Прибавьте к этому интерес к генетике, сложите два и два — и придете к очень любопытным выводам… Сам факт исчезновения указывает на то, что наш гений нащупал нечто важное. И я объясню вам, почему.

…Фэрнсуорт запер кабинет и перевел дыхание. В ушах снова гудело. В бухгалтерию можно будет заглянуть и после обеда, а сейчас ему как никогда требовалось выпить. Бармен в «Дохлом Джонни» хорошо знает его и не откажет в кредите. До чего же стойкий оказался наркотик! Где только Мэгги раздобыла его? За такие грезы, сколь угодно дикие, кое-кто отдал бы хорошие, очень хорошие деньги.

Прижав портфель к груди, он направился к выходу.

Кап, кап, кап — капал незакрытый кран. Разруха и ржавчина, вот что такое «Миррор». И вонь, всепроникающая вонь.

У двери он вспомнил, что ни умывальников, ни туалетов на этаже нет. Редакционные дамы постоянно жаловались, что по всякой надобности приходится бегать к страховщикам на четвертый, но Главный и ухом не вел.

Значит, отопительные трубы.

Летом?

Фэрнсуорт без спешки двинулся обратно. Капало где-то рядом: лениво, вязко… не похоже на воду. И вонь как будто усилилась.

Тут ему впервые бросилось в глаза, что дверь в кабинет Литтлвита приотворена. И звук доносился именно оттуда.

Он заглянул в щелку.

Литтлвит мешком распростерся на столе красного дерева, которым так гордился при жизни. Запах гнили подтверждал, что он очевидно и несомненно мертв. Голова безвольно свешивалась со столешницы, из уха сочилась кровь — кап, кап, кап. Перед корзиной для бумаг расползлась большая темная лужа. Кап, кап. Глаза Литтлвита были приоткрыты и взирали на Фэрнсуорта с холодным презрением, присущим только мертвецам. Кап, кап — чем ты отличаешься от меня, много ли осталось тебе самому?

В углу за кадкой с фикусом что-то зашевелилось, и Фэрнсуорт, зачарованный зрелищем, не успел отстраниться от двери. На середину комнаты выползло на четвереньках человекоподобное существо. По перекошенным очкам в нем можно было узнать мисс Уилли, машинистку Литтлвита. Или, вероятнее, ее очки и одежду присвоила какая-то безволосая обезьяна с ячеистой серой кожей и вытянутой мордой. Сердито рыкнув, существо прошлепало к столу, присело, обхватило лапами голову трупа и пристроилось к левому уху. Затем из пасти его что-то быстро выстрелило, и послышалось чавканье.

Он вскрикнул. Тварь тут же отвлеклась от трапезы и воззрилась на него. Таким взглядом встречают посетителей волки в зверинце. Спокойным, уверенным, парализующим душу.

Фэрнсуорт с воплем кинулся прочь, дергая за каждую попадавшуюся дверную ручку. Наконец одна из них поддалась; влетев в помещение, он захлопнул дверь, нащупал задвижку, закрыл ее и сполз на пол.

И с первым же глотком воздуха чуть не задохнулся от смрада.

Он поднял голову…

— Допустим, некое заинтересованное и достаточно могущественное Лицо желает приспособить некую среду под свои привычки и потребности. Оно может поступить двояко. Во-первых — войти в контакт с аборигенами и попытаться уговорить их либо иными ненасильственными методами склонить на свою сторону. Если эти методы не сработают, можно принудить их силой — но и здесь результат не гарантирован. Человек в целом чересчур упрям, чтобы беспрекословно подчиняться кому бы то ни было. Как бы послушно ни склонила головы основная часть населения, всегда останется горстка недовольных и готовых сопротивляться. Должно быть, это врожденное. Остается второй вариант: переделать аборигенов по собственному образу и подобию. И вот здесь-то мы возвращаемся к понятию информации. Предположим, что создается — кем, не столь важно — некое литературное произведение, в скрытом виде содержащее в себе инструкции по фундаментальной перестройке человеческого организма. Предположим также, что произведение это публикуется в некоем периодическом издании и имеет значительный успех среди прекрасной половины человечества. Всякая дочерь Евы, за редким исключением, подвергнется определенной трансформации, соответствующей целям и намерениям упомянутого Лица. Что касается сильной половины, эффект может быть непредсказуемым, хотя на конечной стадии процесса внешние различия неизбежно сгладятся. Данное противоречие может быть связано с природой Лица, которую традиционно связывают с женским началом. Шеол-Нагганот, Черная Козлица Лесов с Тысячью Младых… Поверьте, Райт — их много больше тысячи. Некоторых из них вы видите прямо сейчас. Вдумайтесь — какая гениальная простота! Ее дети проникают в нас с каждой прочитанной строчкой — и мы необратимо меняемся. Кто-то заметно, кто-то исподволь, но меняются все. О, Райт, вас тоже не минет чаша сия. Подождите совсем немного, и будете вознаграждены. Ибо так возлюбила Шеол-Нагганот эту землю, что любовь ее преображает и возвышает все сущее, и нет ей пределов.

Фэрнсуорт не отрываясь смотрел на пузырчатую массу, растекшуюся по столу Роули. Человеческого в ней осталось мало. Та часть, которая вероятнее всего была головой, сплавилась в безобразное целое с печатной машинкой. Остальное колыхалось и побулькивало, как жидкий воск. И все же создание было способно мыслить и даже воспроизводить человеческую речь. И Фэрнсуорт слушал, слушал, слушал.

По разжиженной плоти, по столешнице, по коврику у двери и голому паркету ползали существа размером с кулак, выписывавшие нечеловеческие узоры и фразы на неведомых языках. Рассмотреть их никак не удавалось: это была не столько материя, сколько ее отсутствие; казалось, пристальный взгляд на их сверкающие тела мог расколоть череп надвое. Разум был не приспособлен к подобному, и другой на месте Фэрнсуорта справился бы не лучше. Он отвел глаза.

— Информация, Райт. Информация. Наши друзья с Юггота давно знают ей цену — и научились консервировать мыслящие сущности, как мы консервируем огурцы. Я вступил с ними в контакт — каким именно образом, умолчу, — и теперь представляю их философию и жизненный уклад несколько лучше, чем прежде. Но даже и они работают грубо и неэффективно в сравнении с той удивительной метаморфозой, что уготована для всех нас. Ибо тому, кто заражен — благословлен — личинками Шеол-Нагганот, суждено познать святость преображения и чистой информации. Мы сбросим оковы плоти, Райт — и вступим в новый мир, далеко превосходящий все наши представления о рае и аде. Это предстоит и вам, в свой черед. Быть может, пристрастие к нездоровым и странным сюжетам определило вашу устойчивость к некоторым информационным воздействиям — но когда-нибудь вы вспомните об этом с сожалением, даже если сейчас и скованы ужасом. Не спрашивайте, откуда мне это известно: в свое время поймете сами. А теперь, увы, вынужден с вами попрощаться. До встречи, Райт. Не задерживайтесь. Вас уже ждут.

В наступившей тишине Фэрнсуорт слышал только тиканье часов и собственное хриплое дыхание. Затем раздался громкий хлопок, и комнату заполнила густая нефтяная вонь. Открыв глаза, он увидел лишь копошащуюся на столе пустоту.

— Абдул, скажи мне, что это блаженство никогда не закончится, — прошептала она, глядя в его бездонные черные зрачки.

— Никогда, любимая. Я буду с тобой, пока солнце не обратится в холодный пепел, пока звезды не закружатся в последнем танце и не рассыплются в пыль. Я буду с тобой, пока боги не покинут своего далекого прибежища в ледяной пустыне, пока хаос не захлестнет земное бытие ревущей волною. Но даже и тогда я буду с тобой. Вместе мы ступим за грань времен, вместе растворимся в сияющем поднебесье и сольемся в божественной гармонии, ибо любовь наша вечна, и нет ей границ.

Я не покину тебя никогда.

Никогда.

Стоя на краю котлована, Фэрнсуорт наблюдал за воронкой. Глазные яблоки болели так, будто вот-вот лопнут, в черепной коробке визжала циркулярная пила, но он заставлял себя смотреть. Сейчас это было важно как никогда.

Место на руке, куда его укусила женщина из подземки, все еще кровоточило. Обрывок рубашки, которым он наскоро перевязал рану, потихоньку менял цвет от багрового к изумрудно-зеленому. Вероятно, это что-то значило, но интерес к таким вещам у него пропал.

Сверкающие сгустки небытия обтекали его ноги и тысячами низвергались в яму, вихрясь по стенам живым водоворотом. На пути сюда их было еще больше — на фасадах и крышах, окнах и дверях, светофорах и дорожных знаках. Их притягивала всякая поверхность. И всякую поверхность они переписывали заново.

Пятнисто-желтые дома Бруклина глядели на него молочными бельмами, сдуваясь и раздуваясь, как исполинские меха. Хотя к черту эвфемизмы: как легкие, распухшие легкие умирающего гиганта. Там, где раньше стояли трубы, апатично колыхались гибкие черные отростки — но сходство с водорослями было обманчивым, и это стоило жизни многим птицам. Впрочем, последний птичий крик Фэрнсуорт слышал за много кварталов отсюда. Теперь небо безразлично голубело над головой — чистое, как лабораторное стекло, если не считать горстки военных дирижаблей, с которых кто-то по чему-то палил. Время от времени раздавались взрывы, и с каждым на небесном холсте становилось на одну кляксу меньше. Фэрнсуорту нравился этот новый город.

Прохожих ему по пути не попадалось — только темные фигуры в юбках, платьях и жакетах, изорванных и пестрящих ржавыми пятнами. Его обнюхивали, настороженно буравили глазами, но не трогали — за исключением той, что подстерегала жертв у турникета в метро, куда он сунулся было по глупости. Разглядеть ее как следует не удалось: впихнув ей в пасть портфель, Фэрнсуорт поспешил вернуться на улицу. И все же у него осталось впечатление, что в ее яростной атаке было больше от обыкновенной помешанной, чем от преображенной. Кажется, у нее даже сохранились волосы. Не у всех метаморфоза протекала так быстро и безболезненно, как у Мэгги.

Да, его не трогали, но остальным повезло меньше. Живые попадались редко. Чаще ему приходилось перешагивать через тела, распростершиеся на тротуаре в самых неудобных местах. Некоторых смерть застигла в машинах; эти таращились невидящим взглядом из-за разбитых стекол, словно удивляясь, что гений Генри Форда не сумел их защитить. У большинства увечья ограничивались единственной раной в ухе, хотя в некоторых было уже трудно признать недавних нью-йоркцев, еще вчера ворчавших на изменников из Капитолия и препиравшихся с женами. Многих покрывала бурлящим ковром та же неопределимого цвета масса, что и все вокруг. Схлынув, каждая стайка оставляла за собой бугор бесформенной плоти, пульсирующей рваным сердечным ритмом. Все происходило в глухой тишине, и звук собственных шагов казался Фэрнсуорту богохульством.

На Батлер-стрит ему встретилась живая собака — рыжая дворняга, забившаяся в угол у парикмахерской. Прежде чем он успел что-то сказать или сделать, сверху спикировала крылатая фигура, подхватила животное под брюхо и вместе с ним исчезла в проулке.

Он не знал, сколько времени заняла эта прогулка и каких опасностей избегнул по пути, и тем не менее стоял теперь у жерла котлована и наблюдал, как в теле Нью-Йорка открывается зияющая язва, набухая и ширясь с каждой волной бесцветных телец.

Догадаться можно было с самого начала. Двадцать лет назад он отдал полсотни за рассказ о той самой земле, которую попирали сейчас его ноги. Тогда этот район назывался Паркер-плейс, а на месте котлована стояла церковь. С тех пор от нее осталась лишь груда раздробленных камней да цветные осколки витража.

Мог ли он подумать, что в тех нелепых фантазиях скрывалась хоть толика истины?

До него доходили слухи, что в Бруклине снесли очередную церковь и вместо нее хотят устроить мемориал какому-то мученику домифической эпохи. Мог ли он подумать, что речь шла о Роберте Сейдеме?

Мог ли подумать, что где-то под землей вновь открыла зев бездонная впадина, которая считалась запечатанной раз и навсегда?

Он многое понял слишком поздно, но ошибки эти принадлежали другому — беспомощному созданию, трусливо бежавшему от предназначенной ему судьбы. Оно ушло навсегда — вместе с доктором Паркинсоном, с близорукостью, со своей жалкой похотью и загаженным разумом. Чужая необоримая воля переписала его набело, перечеркнув даже имя. Фэрнсуорт. Фэрнсуорт. Фрн-н-с-т.

«Обращаем Ваше особое внимание на то обстоятельство, что до определенных пор попытки установить с Нами какой бы то ни было контакт крайне нежелательны. Спешим заверить Вас, джентльмены, что в надлежащий час Мы сами будем искать встречи с Вами. С наилучшими и искреннейшими пожеланиями, Эдвард Софтли».

В сияющей бездне, клокотавшей под ногами, уже проступали очертания Той, что ждала за гранью — тысячеликая луна, спутница ночи, матерь теней. Усталое солнце дрогнуло и отступило, отдавая Ред-Хук во власть иного света, иных законов.

Боль в глазах — вот и все, что осталось от Фэрнсуорта.

Сжав в лапе кусок вишнево-красного стекла, его преемник двумя точными ударами поприветствовал новую эпоху.

© Владислав Женевский, 2015

Кристофер Триана «И скоро там распустятся листья»

Билла никогда не тянуло регистрироваться в соцсетях. За него это сделала его девушка — но она и подумать не могла, сколько знакомых из его прошлой жизни пожелают возобновить старые связи. Была среди них и Уитни, подруга из школы, которую он не видел много лет, но она тоже весьма настойчиво требовала общения. Ни к чему хорошему это общение, разумеется, привести не могло.

Рассказ из сборника «Growing Dark» переведен на русский впервые.

DARKER. № 9 сентябрь 2015

KRISTOPHER TRIANA, “SOON THERE’LL BE LEAVES”, 2015

Я решил, что хочу умереть от сердечного приступа.

Я сидел один в битом «шевроле-малибу» моего старого друга Рона, взятом напрокат, — сидел посреди кучи компакт-дисков и пакетов из фастфудов и медленно бродил, пекся от жары на стоянке больницы. Мама лежала в больнице, умирала, рассыпалась, как ржавые качели под осенним дождем. Сейчас она проходила диализ. Из-за всех этих процедур трудно было улучить для общения с ней хоть минутку — и даже когда мне это удавалось, она была накачана обезболивающими, валилась от усталости или же мучилась от тошноты.

Да, смертельный сердечный приступ — это по мне.

Пусть это ужасно, зато быстро. Жизнь просто закончится. И все, что было тобой, уйдет: надежды, мечты и воспоминания — все-все. Беда современной медицины в том, что она может растянуть смерть очень надолго. Некоторые считают, что это чудесно — иметь время смириться со смертью и пережить все эмоциональные состояния, которые с ней приходят. Но, сидя в этом гнилом куске дерьма, я не мог придумать ничего хуже. Это словно отрывать пластырь.

Просто дерни, не заставляй меня чувствовать каждую волосинку. Пожалуйста, Господи, имей милость.

Оттягивать смерть — не значит принять ее. Это значит — больше страдать. Для умирающего это — дольше разваливаться, дольше терпеть боль и растерять последние остатки достоинства. Для его близких — дольше шарахаться от каждого телефонного звонка в ожидании худшего. «Просто оторви, — думал я. — Господи, не дай мне так же гаснуть на больничной койке с раздражительными медсестрами в халатиках, которые сюсюкаются с пациентами, как с сопливыми детьми, вычищая дерьмо из калоприемников. Пусть будет так: вот я здесь, а через секунду — уже там».

Легко.

Пожалуйста, Господи, если я должен умереть, подари мне сердечный приступ до того, как наградишь меня раком.

Я просто сидел и пялился в залитую солнцем пустоту. В Нью-Хемпшире, откуда я уехал за несколько дней до этого, шел снег, но это была Флорида, страна болот. Воздух тут тяжелый — как в облако мочи попал. Это место никогда не казалось подходящим для человека, если спросите меня. Но люди не слишком часто интересуются мнением бывшего зэка и разделывателя мяса, и не могу сказать, что виню их за это.

Я проклял солнце и на мгновение закрыл глаза. Представил, будто бы я во дворике, которого у меня нет, обрубаю стволы поваленных деревьев. Размечтался о жене, которой у меня тоже не было, о том, как она наблюдает за мной, я машу топором и тут падаю, хватаясь за грудь. Она подбегает ко мне, по щекам стекают громадные слезы. Идея мне понравилась, и я тут же поклялся есть больше соленого.

Была почти половина одиннадцатого. Я не спал с пяти утра, и до сих пор не ел. Для пива или чего покрепче было еще рано, но мне уже не терпелось залиться алкоголем и провалиться в ласковое забытье, которое хоть ненамного умиротворяло мое сердце. Перефразируя Дэвида Аллана Коу[272], мне нужно возобновить дружбу с «Джим Бимом». Кроме того, я думал, неплохо бы для начала набить желудок чем-то вроде утреннего тако или хорошей дорожной сосиски. В некоторых местах нетрудно найти семейное кафе, где подают все, чего душа пожелает. Но я вернулся в свой родной Мелборн, сырую чахлую дыру в центре Флориды, так что придется мириться с придорожной кормежкой, которую мой друг Рон, если судить по полу его «малибу», потреблял регулярно.

Мама будет проходить процедуры несколько часов, а потом спать. Я как обычно приехал, чтобы увидеть ее в один из двадцатиминутных перерывов, так что сейчас завел машину и из растрескавшихся колонок на торпедо потекла какая-то дрянь в стиле поп-кантри. Джонни Кэш снова крут, а они до сих пор ставят каких-то позеров, у которых ковбойского — только шляпа одна. Наверное, с возрастом приходит не только старость, но и ненависть к новой музыке. Я выехал со стоянки и погнал в поисках вывески «Борз Хэд»[273].

Наполняясь отвращением к самому себе, я стал снова думать о Хелен.

Я расстался с ней около месяца назад и до сих пор прокручивал в голове наши перепалки — это как пересматривать старые серии ситкомов в скучный день. Ее безрассудство и манипуляции оставили гору неприятнейших воспоминаний, так что мой мозг был нашпигован ими, как минное поле. Но даже в нынешнем моем положении я не тянулся к Хелен. Никогда ей не перезванивал, ничего такого. Чтобы она меня утешала? Такого удовольствия я ей не доставлю; не стоило позволять ей строить из себя Флоренс Найтингейл[274], потому что я знал — позже она обязательно мне это припомнит или даже использует, чтобы поглумиться. К тому же ничто не сводит женщину с ума так, как безразличие, и после того, что она сделала, я решил, что ничего, кроме полного равнодушия, она не заслуживает.

Как настоящий ковбой.

Ее ночные сообщения варьировались от ангельских до полнейшей дичи.

«Я просто хочу знать, что с тобой все хорошо, — сказала она по голосовой почте в понедельник. — Даже если тебе на меня теперь наплевать, я все равно о тебе забочусь. Если бы это было не так, ты бы тоже мне звонил».

Но во вторник она прокаркала: «Хорошо, Билл. Можешь даже не утруждать себя звонком, как поступил бы джентльмен. Как настоящий мужчина. Да насрать, какая теперь разница, да? Потому что ты просто свалил, как всегда. Сбежал, как мальчик».

В среду я сразу удалил сообщение, не став даже слушать. Терпеть их — это слишком похоже, будто мы снова вместе: все теплые чувства внезапно рушились из-за ее невыносимости, не оставляя мне ничего, кроме растерянности и бессильной ярости. Такова Хелен: одну минуту — прекрасная нимфоманка с потрясающим чувством юмора, другую — тупая сука. Она как-то рассказывала, что не раз проходила курсы лечения аффективных расстройств, но никогда не принимала таблеток, что ей пытались всучить психиатры. Я сам повидал немало психиатров, чтобы обрести хоть какой-то контроль над своими собственными расстройствами, так что знаю, что ей тоже без помощи врача не обойтись, пусть сама она этого никогда не признает.

Проехав мимо нескольких заброшенных торговых центров, покрытых граффити и огромными баннерами с надписью «Сдается», я решил, что лучше будет заглянуть в продуктовый магазин, и припарковался у «Пабликс».

Не успел я выйти, как зажужжал мобильник. Сначала я испугался, что это из больницы. Как всегда. Потом подумал, что это может быть очередная гневная тирада, а может — любовный стишок от Хелен, смотря как монетка упала. Но вытянув его из чехла на поясе, я увидел, что это текстовое сообщение. Никогда их не отправлял, но иногда получаю от других. Я только недавно узнал, как их вообще смотреть на этом гребаном телефоне. Я щелкнул клавишу и увидел короткое сообщение.

Слышала, ты вернулся. Встретилась бы с тобой с УДОВОЛЬСТВИЕМ. Было бы весело, милый. ХXX

В конце была подмигивающая, улыбающаяся морда — тупая хрень, с которой каждый просто обязан завязать, как только достигнет зрелого возраста. Телефон определил, что отправительница обзавелась моим номером около двух недель назад, хотя я и знал ее много лет назад, в те старые недобрые дни.

Уитни. Господи Боже мой, Уитни.

* * *

Годами я отказывался заводить себе страницу в соцсетях из-за отсутствия интереса к технике, да и к людям тоже, но Хелен в конце концов вынудила. Зарегистрировала меня без спросу. Как только я впервые туда зашел, через несколько недель после регистрации, меня скривило от отвращения из-за всех этих старых знакомых, которые вдруг повсплывали и запросились в «друзья». Наркоманы, бандиты, шлюхи, убожества и бродяги из прошлого заполнили экран и спутали мои нервы, как плохой кислотный глюк. Встреча выпускников онлайн началась. Когда я показал Хелен, сколько старых друзей меня отыскали, она заревновала.

— Меня никто со школы не нашел, — заметила она злобно. Помню, как я подумал: «Ну, наверное, это потому, что они тебя не забыли». Потом я сменил пароль, чтобы она не шпионила — уж это она могла.

Я проигнорировал все запросы на добавление, которые шли без сообщений, тем самым сэкономив кучу времени и серьезно урезав список. Это было хорошо, потому что мне было совсем неинтересно общаться с большинством из них, и уж тем более — барахтаться в болоте воспоминаний, тогда как я потратил кучу времени и денег за съем жилья, чтобы очиститься от темного прошлого в этом солнечном штате — очиститься с помощью дешевого пойла и многих горстей тразодона и ламотриджина. Если уж со мной хотели иметь дело, то могли бы черкнуть хоть пару строк, как все приличные люди.

Большинство этого делать не стало. Но не Уитни.

Поначалу тут не было ничего особенного. Я был с Хелен, и я не кручу дела за спиной у своей женщины, даже если она импульсивная сучка, которая питается скандалами. Уитни — всего лишь девчонка, с которой я учился в одной школе. Мы никогда не ходили на свидания, ни разу не перепихнулись на ящике за «Джиффи-Мартом», ничего такого. Я ни разу не уединялся с ней на заднем сиденье, как это бывало со множеством юных ковбойш в пыльных пустошах, где мы гонялись наперегонки и боксировали в свете костров всю нашу бедную молодость напролет.

Письма Уитни вначале были незамысловатыми — мы просто перебирали события последних шестнадцати лет.

Она была замужем. У нее было трое детей. Детей она любила, но устала от мужа. Очень устала. Она любила кантри — старые вещи, как и я, и новье — как и все. Никогда не уезжала из нашего родного города. Не работала, но хотела выпустить календарь с девушками в бандитском стиле. И я видел, почему — по тем фотографиям, которые она делала и с гордостью выкладывала у себя на странице.

У нее было крепкое тело и по-кошачьи сладострастное лицо. Волосы, словно вихрь окрашенного пламени, которые не могли не привлечь внимания, и очень красивая — пусть и очень фальшивая — грудь. И выставленный напоказ образ девочки вне закона. На всех фотографиях она курила и потрясала полуавтоматическими пушками. Иногда проводила языком по стволу магнума. Иногда — стреляла из них топлесс. На одной из фотографий у нее был дробовик, из которого она палила молоком. Все кругом было в молоке. Не знаю, как она это сделала. Вскоре она стала присылать фото куда откровенней — сама полностью обнаженная, и стволы тоже полностью автоматические.

Это Флорида, детка.

Она носила рваные джинсовые юбки, обрезанные так коротко, что открывали трусики, и у нее, должно быть, стоял дома целый сундук, доверху набитый ковбойскими шляпами, потому что каждый раз она надевала новую. На ушах — серьги, гирляндами свешивающиеся до плеч, чем она напоминала героя моего детства, мистера Ти, только от нее я возбуждался. Губная помада была слегка размазана, словно Уитни только что целовалась, а волосы и одежда растрепаны, будто она кувыркалась в сене с гризли.

Уитни, влажная мечта реднека.

Мы немного переписывались, а потом я порвал с Хелен, и мне хватило глупости сообщить об этом Уитни. Ее сообщения наполнились беззастенчивым флиртом, на который я бы обязательно ответил, не будь так подавлен маминым здоровьем и расставанием с Хелен — еще одна ошибка в бесконечном ряду. Но всего за несколько дней до вылета к маме как-то по пьяни я отправил Уитни свой номер телефона, который она просила. И теперь она тянулась ко мне, практически молила об этом, а я нуждался в чем-то, что могло отвлечь меня от реальности. В каком-нибудь эйфорическом болеутоляющем, хотя бы на пару часов, а «Лотрэб», выписанный доктором для борьбы с моими старыми болячками, оставшимися еще из тюрьмы, с этим справиться не мог. Разум иногда бывает неумолимо жесток. Иногда секс — это единственное, что может избавить мужчину от настоящих страданий. Я всегда пытался напоминать себе, что одержимость сексом — это не так уж и плохо, в сравнении с прочими грехами и зависимостями. В конце концов, человек создан из плоти и крови, и с этим ничего не поделаешь.

Наверняка этот дурень Рон разболтал ей о моем возвращении, подумал я, или же это мой телефон без моего ведома отметил, что я во Флориде. Хелен напичкала эту проклятую штуковину тонной непонятных и бесполезных приложений. Как бы то ни было, Уитни знала, что я здесь, и ее намерения были ясны, как вода в фонтане перед этой сраной больницей.

Но она была замужем. Пусть неудачно, но замужем.

Господи, вот это ты и называешь палкой о двух концах, да? Или же это — мой старый друг Люцифер, которому, чтобы найти меня, не нужен ни телефон, ни Интернет. Уж он-то меня запросто находит и делает это слишком часто.

Я взглянул на себя в зеркало заднего вида и произнес:

— Как же здорово вернуться домой, твою мать.

Как говаривал мой друг, Брюс из Нью-Хемпшира, сегодня у ангела на моем плече выдался неудачный день.

* * *

Уитни не хотела, чтобы я ей звонил — только сообщения.

Ее сообщение: Пожалуйста, будь осторожен.

Следующее: Позвоню тебе с другого номера.

Я сидел в машине на очередной автостоянке, жевал сэндвич и наблюдал, как облака, громыхая, ползут над равниной. В последнее время я избегаю людных мест, насколько это возможно. Мне трудно притереться к людям, а им притереться ко мне еще труднее — я как наждачка. Мне достаточно общения за моим мясным прилавком, и это — худшее в моей работе.

Зазвонил телефон.

— Да? — сказал я, надеясь на Уитни.

— Мистер О’Рурк? — услышал я голос женщины в годах.

— А кто звонит?

— Сестра Купер, из больницы.

— И?

— Я просто звоню сообщить, что вашей матери нужно отдохнуть немного больше, чем обычно.

— Пойдите посмотрите, чтобы у нее была вода, сейчас же.

— Сейчас она спит.

— Каждый раз, как я ее вижу, у нее сухие губы.

Она помолчала и вздохнула — старая нервозная ведьма.

— Сэр, мы ухаживаем за ней насколько это возможно.

Тон показался мне снисходительным.

— Нет, она умирает, — сказал я. — А вы доите ее, как корову.

Снова пауза.

— Вы можете поговорить с начальством, если считаете нужным, сэр.

— Да я поговорю с кем захочу, черт возьми, — сказал я. — Только вы там не расслабляйтесь.

Она повесила трубку. Люди нередко так делают. Телефон был станционарный, так что я услышал этот приятный уху стук.

Я попытался вернуться к сэндвичу, но больше не чувствовал голода. Теперь во мне закипала ярость, так любившая взрываться у меня в груди, как шахта, набитая динамитом.

Не сейчас, Господи. Я просил сердечный приступ, но не сейчас.

Но это был всего лишь гнев — тяжелая и хорошо осязаемая реакция моего организма. Фельдшер, который выписывает мне лекарства, говорит, что это какое-то «эксплозивное расстройство» вперемежку с ПТСР[275], взращенное годами подпольных боксерских поединков, тюремным сроком за убийство и детством с отцом, который думал, что он все еще в джунглях — убивает «чарли»[276].

Подозреваю, именно поэтому папа увез нас из Техаса во Флориду. Тут были знакомые ему джунгли — прямо как те самые, что виделись ему во снах, заставлявших его вскочить посреди ночи и схватить младшего сына, готовясь к атаке — ему казалось, что за деревьями прячутся гуки[277].

Флорида. Ад и дом. Дом и ад.

Телефон зазвонил снова, и теперь мне хотелось, чтобы звонили из больницы; может, кто-нибудь из начальства. Напрашиваются на пару ласковых.

— Да? — сказал я.

— Билли Джо? — голос молодой женщины. После тридцати меня никто так не называл, кроме мамы, конечно. И это была не мама. Папа и сестра мертвы, и я нечасто слышу, чтобы меня звали Билли Джо. На севере я — просто Билл. В тюрьме — Уильям Джозеф О’Рурк, прямо как при крещении. Так меня мог назвать только кто-то из прошлого.

— Слушаю, — сказал я.

— Это Уитни, детка.

В ее голосе зазвучала похоть. Она словно изо всех сил косила под Джессику Рэббит. И это тоже сработало. Огонь в груди перешел в движение в штанах.

— Ты где? — спросил я.

— Там, где меня никто не видит.

— В Мелборне?

— Холопау. Но мы не можем тут встретиться.

— Давай встретимся поскорей. Ты хочешь осторожности. Я все понимаю. Но у меня жесткий график.

Она не знала, зачем я приехал, или же это я так думал, но мне не хотелось поднимать эту тему. Я собирался спросить, откуда она узнала, что я в городе, но она сбила меня с мысли.

— Правда? Жесткий график? У меня есть для тебя кое-что пожестче, ковбой.

Я опять посмотрел на себя в зеркало, безо всяких на это причин.

— Сегодня? — спросил я.

— Есть одно местечко. Как тебе Рождество?

— Праздник так себе, но город Рождество не так уж далеко. Миль пятьдесят напрямую.

— Мне тут всего сорок минут на байке.

— Все еще гоняешь на своем старом япошке? — спросил я, вспомнив, что она не раз выигрывала гонки в пустошах.

— О, нет-нет. Он для меня староват.

— Ну хорошо. Рад, что ты до сих пор катаешься. Приятно видеть, что некоторые вещи не меняются, Уитни.

— Зови меня Красной Шапочкой.

Я усмехнулся. Забавно она подогревает фантазию.

— Ты меня хочешь или нет? — сказала она обиженно.

— Хорошо, — сказал я, стараясь унять смех. — Красная Шапочка. Это круто. Тебе подходит.

— И это осторожно.

Повисла пауза. Говорил только ангел на плече, пытавшийся меня отговорить. Но Красная Шапочка перебила.

— Мне нравятся твои фотки, — сказала она. — Их мало, но ты все еще отлично выглядишь. До сих пор боксируешь, а?

— Нет, но стараюсь держать себя в форме.

— Хорошо. Я тоже.

— Не поспоришь.

Повисла еще одна гнетущая пауза.

— Ну так где встретимся и когда? — спросил я. Дьявол на плече кувыркался и носился, как бешеный пес.

— Не можешь дождаться, а?

— Весь горю.

— Я тоже. Помню, как Салли Слэйдер трахалась с тобой на заднем сиденье твоего «эль-камино». Помнишь ее?

— Увижу — вспомню, может быть. У меня с лицами лучше, чем с именами.

— А она тебя еще как помнит. Говорит, что лучше тебя ее никто не трахал.

Я фыркнул.

— Да ну, брось. Мы тогда еще подростками были, что она видела? Ей же было лет шестнадцать, не больше.

— Эх, было время, — сказала она, странно запинаясь. — Короче. На Поссум-лейн есть старый мотель. Называется «Палм-Три инн». Будь там через час. Насчет номера я позабочусь. Скажешь администратору, что ты к Красной Шапочке, и он даст тебе ключ. Он не станет спрашивать, кто ты такой, и ты ему ничего не говори. Не забывай об осторожности, пожалуйста.

— Не вопрос.

— Я приеду следом, и пойду прямо в номер. Не жди меня в холле — все равно он дерьмовый. Я к тебе приду, понял?

— Ага. Мне что-то взять?

— Нет. У меня есть все, что нужно, и еще кое-какой сюрприз. Себе я возьму «Нэтти Айс», а ты, как я помню, любитель виски. Я возьму сумку со всем, что надо.

— Ты так все обставила, будто торгуешь наркотой.

Пауза.

— Слушай, — сказала она. — У меня есть белье, которое тебе понравится. Плюс пару месяцев назад мне заменили импланты, чтобы они стали больше. Можешь делать со мной все, что захочешь, но только если будешь держать рот на замке.

Я сделал глубокий вдох, и по лобовому стеклу застучали капли дождя.

— Дождь идет, — сказал я.

— Во Флориде дождь идет каждый день, забыл?

— Я к тому, что могу немного задержаться. Но я там буду, и защелкну замок. Осторожность превыше всего.

— Времени у тебя будет достаточно, — сказала она. — До встречи, ковбой. Я хочу дышать тобой.

Она отключилась.

Я оглядел стоянку, по которой катились пустые тележки для покупок, подгоняемые штормовым ветром.

Заводная штучка. Отличный повод отвлечься.

* * *

Мотель больше походил на рыбацкую лачугу на берегу реки, хотя «река» была всего лишь каналом, полным оставленного реднеками мусора: колпак от колеса, часть стиральной машины, несколько банок из-под «Айсхауза» и мириады сигаретных окурков.

Я добирался под дождем окольными путями, предпочитая их основной трассе. Так я разглядывал пляжи и реки вместо привычных бетона и скотины. А с отводом воды на обеих дорогах дела обстояли одинаково плохо, так что я решил, что хоть окрестности посмотрю.

Я был рад, что мы встречаемся в Рождестве. Так я мог хоть ненадолго выбраться из Мелборна и увидеть что-то новенькое, даром что оно ничем не лучше старенького. А еще я был рад, что Уитни не просила меня ехать в Холопау. Холопау ближе, но это плохое место — что-то вроде Мелборна времен моего детства, когда там были только грунтовые дороги и фруктовые ларьки и всем заправляла мафия. Холопау недавно попал в новости: он стал домом для группы, которая носила название «Американский фронт» — кучки недоделанных скинхедов-нацистов. Их выслеживал отдел по борьбе с терроризмом ФБР, так как они собирались развязать межрасовую войну — короче, какое-то говно в духе Чарльза Мэнсона.

Лучше уж отправиться в Рождество и получить мой бессовестно ранний подарочек от Санты там — мою новую пышногрудую игрушку, завернутую в соблазнительный пеньюар.

Я вошел, и толстяк в джинсовом комбинезоне посмотрел на меня одним глазом — второй болтался, как потерянная крыса. Он ничего не сказал — просто пялился на меня и жевал табак «Редман». Может, поэтому он не может говорить, подумал я.

— Я к Красной Шапочке, — сказал я.

Толстяк сплюнул в стеклянную банку, уже наполовину заполненную помоями. Потом снял ключ с доски и бросил на прилавок.

— Номер тринадцать, — сказал он.

Я потянулся за бумажником — мама вырастила джентльмена.

— Уже оплачено, сэр.

Лампа мигала, хотя гроза уже закончилась.

— Выходите, а потом направо. Ваш номер последний слева. Очень уединенный.

— Ага. Укромный, — сказал я и кивнул, уставившись в пол, чтобы не смотреть на его глаз.

Он знал, и я знал, что он знает — пусть он жирный, плюющийся дерьмом реднек, но перед ним мне было стыдно, — так, наверное, чувствует себя мужчина, пойманный переодетым в шлюху копом.

— Приятного отдыха, сэр.

Собираясь уже уходить, я заметил картину на стене у двери. На ней был изображен грузовик-тягач с флагом конфедератов на радиаторной решетке. Над грузовиком, словно Святой Дух, парил наш Спаситель. Но это был не тот страждущий, безрадостный Христос моего псевдокатолического детства. Этот Иисус был мягким и счастливым, он указывал путь и весь светился теплом, как святой Христофор, пока его не разжаловали[278].

Под картиной была прибита деревянная табличка с выгравированной надписью:

«Щасливого пути! Возращайтесь, слышите, а?»

* * *

На комоде перед двуспальной кроватью стоял старый телевизор. Комната была небольшая, но для того, чем мы собирались заняться, вполне сойдет. Там был чистый туалет и душевая кабинка. Без ванны. Абажур на лампе у кровати треснутый, но комната с виду тоже чистая. Постель пахла кондиционером для белья, что напомнило мне о маме.

Я вспоминал, какой она была в те дни, когда болезнь еще не иссушила ее, как она развешивала белье на веревке за домом, который банк забрал после смерти отца. Развешивая белье, она напевала песни Билли Джо Шэйвера — ее любимого кантри-певца и человека, в честь которого она назвала меня. Она говорила, что всегда любила петь для Бунтаря — нашего пса, похороненного теперь под забором того дома. Бунтарю удалось дожить до тринадцати, не то, что моей сестре.

Тринадцать. Номер моей комнаты.

Ангел на плече совсем разошелся. Все знаки, говорил он, указывают на то, что игра не стоила свеч. Чтобы заглушить его, я включил телевизор. Чушь какая-то. Как всегда. Именно поэтому у меня нет кабельного. В конце концов, я остановился на одном из каналов, по которому крутили фильмы, в надежде дождаться чего-нибудь стоящего. Этот канал был из тех, что специализируются на старом кино — за такие не надо доплачивать, так что там показывали рекламу. Я посмотрел рекламу недорогого инструмента, с помощью которого можно удалять вмятины на машине. Потом начался какой-то вестерн, но я все не мог настроиться, хоть и люблю вестерны.

Вдруг мне захотелось отлить. По пути я посмотрел в зеркало в ванной. Не брился со вчерашнего дня, глаза потускнели от недосыпа. Еще и вспотел зверски, так что пришлось снять рубашку и джинсы и по-быстрому принять «шлюшкин душ» — вымыть подмышки и в промежности над раковиной.

Я оделся и сел на кровать смотреть, как актеры изображают бесстрашных мужиков, разъезжающих на лошадях и расстреливающих индейцев. Мне подумалось, что на сегодняшний день почти все на экране и в самом деле сошли в могилу. Когда в дверь постучали, я оставил телевизор включенным как источник света, но убрал звук. Молча посмотрел в глазок. Уже стемнело, но я разглядел ее в свете инсектицидной лампы, отражавшемся от ее рыжих волос.

Прости меня, отец, ибо гребаный я грешник, и согрешу опять.

И я впустил ее.

* * *

Она была сверху, спиной ко мне — как мне нравится. Перевернутая наездница. Она дышала все тяжелее, и ее силиконовая грудь вздымалась все выше и выше, и ее сапоги из крокодильей кожи врезались в мои бока все сильнее, принося вместе с удовольствием и едва ощутимую боль, на которую я никогда не обращал внимания. Когда дело было сделано, она перевернулась и улеглась рядом, полностью обнаженная, если не считать подвязок и сапог. В свете телеэкрана ее пирсинги блестели, словно бриллианты.

«…как будто в меня кто-то выстрелил, выстрелил алмазной пулей прямо мне в лоб», — повторял полковник Куртц в рекламе «Апокалипсиса сегодня», фильма, который всегда наводил меня на горькие воспоминания об отце. Тогда я подумал, сколько же женщин оприходовал мой старик в таких же захудалых комнатушках, пока не встретил такую приличную девушку, как мама, которая наставила его на путь истинный, насколько это было возможно. Тогда я вспомнил, как спросил однажды о его возвращении домой.

Мы сидели на крыльце и пили пиво. У моих ног вился Бунтарь. Думаю, мне тогда было лет четырнадцать.

«Пап, — сказал тогда я, — когда ты вернулся назад в Штаты из Нама, чего тебе больше всего хотелось?»

Он глубоко затянулся сигарой и ответил:

«Наконец-то трахнуть не узкоглазую.»

Уитни заворочалась, и мне стало интересно, как так случилось, что муженек не уделяет ей должного внимания. Нужно быть каким-то педиком, чтобы забыть об этой штучке, особенно если она у тебя дома на привязи. Знает ли этот несчастный болван, как Уитни от него устала? Я поставил себя на его место, и мне это не понравилось, так что я погнал эти мысли прочь и скользнул на край матраса.

— Что-то не так, милый? — спросила Уитни.

Я слез с кровати, и она слезла вслед. Она встала на колени и начала мастурбировать мне одной рукой, а в другой — держала бутылку «Джек Дэниэлс», попивая виски прямо из горла.

— У меня есть строгий костюм, могу надеть, если хочешь. Есть такой, какой мы, дамы, надеваем в церковь по воскресеньям. Есть обтягивающее платье. Закрывает грудь, но если надеть каблуки, то попка сразу поднимается вверх. Такое, что в нем даже Иисус захотел бы затащить меня в постель.

— Иисус водил дружбу с блудницами так же, как и с калеками, — сказал я.

— Знаю. Он любит нас всех. Даже таких бесстыдников, как мы с тобой.

Я взял ее за уши и потянул к горящему огнем члену. Она жадно заглотила, взяв его так глубоко, что мои лобковые волосы полезли ей в ноздри. Я трахал ее череп, ходил взад-вперед, скручивая ее уши, как ручку настройки радиоприемника, и каждая вена моего тела набухла. И вскоре все тревоги, стресс, страх, ненависть и отчаяние прошли волной в моих мускулах, собравшись в один горящий снаряд, который я выпустил в рот этой едва знакомой мне женщины. Она не шелохнулась и проглотила все до капли. Мои ноги затряслись, и я отошел. Она провела руками по моим бедрам, а когда я уселся на кровати, положила голову мне на колени, целовала их и хихикала, как девочка, только что испортившая воздух в классе.

От приятного истощения я свалился на спину, одурманенный теплым умиротворением. Уитни извинилась и ушла в ванную, а я уставился в ящик, где Ли Ван Клиф[279] скакал на коне в закат.

* * *

Очнулся я скованным наручниками.

Она стояла надо мной в красном виниловом корсете, едва сдерживающем ее импланты. Она вся была в кроваво-красном: сапоги выше колен, перчатки и корсет — все одного цвета. Мне не нравились наручники, но нравилось то, что я вижу.

— Красная Шапочка, — сказал я и улыбнулся.

Улыбка исчезла, когда она вытащила из-за спины пистолет. «Глок» с глушителем. Судя по виду, в магазине было от десяти до тринадцати патронов сорок пятого калибра.

— Эта игра мне не нравится, девочка, — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал твердо и убедительно. Это для меня было совсем не сексуально. Может быть, для всяких извращенцев и придурков, которым она календари продает, это нормально, но таким, как я, лучше не угрожать.

— Что такое? Большой ковбой боится пушек?

— Это — не игрушки, и уж тем более — не игрушки для секса.

— Не для всех.

— Я серьезно, Уитни, мне не нравится…

Она врезала мне по лицу, крепко.

— Красная Шапочка!

— Сними наручники сейчас же, — приказал я.

Она наставила глушитель мне прямо на лицо.

— Что ты делаешь вообще?

Она опустилась на колени и широко развела мои ноги, а потом заскользила вверх-вниз, словно нож гильотины. Я ей не доверял, и это недоверие пробуждало во мне звериные инстинкты. Если ты был в тюрьме или просто занимался боевыми искусствами, от этого никуда не денешься.

— Чувствуешь? — спросила она.

— Что?

— У тебя опять встает, хоть ты и боишься.

— Конечно. Это нормальная реакция.

Она вставила член в себя, и мы снова занялись сексом. Она нежно водила пистолетом по моей груди. И тогда я выдал нечто, чего от себя никогда не ожидал:

— Все, хватит трахаться!

Она только захихикала в ответ, как дитя.

— Я доведу тебя до края, — сказала она. — Понимаешь? Врубаешься?

Я пытался избавиться от наручников. Явная дешевка.

— Секс. Убийство. Искусство, — сказала она сухо. — Ты — парень верующий. Знаешь, что такое суккуб, да?

Я сжал зубы, отказываясь кормить ее бзики.

— Ну, — сказала она, — если от ударов по голове ты совсем отупел, я тебе скажу: суккуб — это женщина-демон, который высасывает из мужчин душу при сексе.

— Да ты совсем съехала, милочка, — сказал я, дергая наручники. — Ты — не суккуб, чокнутая.

Она заметила, что я пытаюсь вырваться, и презрительно улыбнулась, потом завела руку за спину и достала средневекового вида кинжал с ручкой в виде лица демона с крыльями летучей мыши.

Не хороните меня в прерии безлюдной…[280]

Она была чересчур быстрой и чересчур близкой к цели. Лезвие вошло в меня там, где плечо встречается с грудной клеткой. К счастью, там нет ничего, кроме мышц. Она не задела ничего важного.

— Сегодня я заберу твою душу, — сказала Шапочка. Теперь она скакала на мне с удвоенной силой. — Других я находила по Интернету. «Секс-свидание», «Эшли» и подобные сайты. В основном это были одинокие, ни на что не годные придурки. Никто по ним скучать не будет. Хочу кого-то большого и сильного — крепкого ковбоя, как в старые добрые времена. Хочу убить того, кем можно гордиться.

Я попытался сбросить ее, она медленно скользнула кинжалом по моему животу, ровно настолько, чтобы пошла кровь. Провела пальцами по ране и сунула их в рот, обсосав мою кровь, будто голодная дворняга.

Она улыбнулась окровавленными зубами. Я опять задвигался, и она поднесла ствол к моему лицу, пытаясь засунуть его в рот. Я отвернулся.

Скоро я буду с вами, папа и сестричка, если только наш всемогущий Господь позволит мне шагать по этим улицам с вами, после всего, что я наделал.

— Помню, как услышала, что тебя посадили, — сказала она. — Тот урод изнасиловал твою сестру, а ты его выловил и отделал — так и надо поступать с трусами. Ты — настоящий мужчина, из тебя получится хороший трофей.

— Еще одна отметка на твоем «глоке»? — прорычал я. — Слушай, вот что я тебе скажу…

Я толкнулся и ощутил, как стукнулись наши тазовые кости. Я хотел, чтобы это было больно, и почувствовал, как она напряглась.

— Не стоило мне убивать этого ублюдка, — сказал я, окончательно разъярившись. На глазах выступили слезы. — Это была самая большая ошибка в моей жизни. Из-за этого убийства я потерял годы жизни. Сестра чувствовала себя виноватой и опозоренной и покончила с собой. И меня не было рядом, чтобы ее остановить. Я разбил родителям сердца — и разрушил семью навсегда.

Она уселась на колени и облокотилась на спинку кровати, не выпуская пистолет и кинжал. Похоже, она была в экстазе, больная сука.

— Когда будешь кончать, — сказала она, — я убью тебя в тот самый момент. А потом высосу твое дыхание и проглочу твою душу.

— Слушай, сумасшедшая, — сказал я. — Меня ни одна могила не удержит[281].

Она завела кинжал мне под ребра, и снова уколола. Вряд ли она сумела бы проткнуть кость, зато у меня хватило силы разорвать ее дешевые наручники.

Мои руки свободны, запястья в крови. Я как бешеный подался вперед и врезал ей что есть мочи. Ее красивая челюсть треснула, и она улетела назад, прокатилась по смятым простыням и гулко шлепнулась на пол. Пушка выстрелила и попала в телевизор, отчего тот громко затрещал.

Я бросился на нее, словно зверь. Впрочем, тогда я и правда озверел.

Ее лицо превратилось в сплошное месиво — зубы застряли в щеке. Она вяло попыталась поднять пистолет, и я наступил ей на руку, сильно, словно раздавил таракана. Пушка снова выстрелила, пуля улетела куда-то в сторону. Я отобрал пистолет и наставил на нее, а она пыталась отползти от меня.

Но такие, как Красная Шапочка, успокаиваться не умеют.

Подо мной был еще один зверь. Уитни словно исчезла совсем. Подо мной была только Красная Шапочка — самозваный демон. И она ни хрена не собиралась останавливаться.

Она бросилась на меня с кинжалом, и впервые ангел и дьявол на плечах запели в унисон. Я выстрелил ей прямо в лицо. Сзади из черепа вырвался горячий фонтанчик, а потом она рухнула, как старая ненужная кукла.

И осталась лежать, мертвая, павшая от моей руки.

Чья-то жена и чья-то мать.

Я помчался в ванную, сблевал и начал умываться.

* * *

Приведя себя в порядок и одевшись, я осмотрел номер. Меня охватила паника. Тут никакие таблетки, никакое бухло не поможет. Страх и боль были чересчур свежи. Но сейчас от меня как никогда остро требовалась осторожность. Я облил раны виски. Потом наложил на грудь повязку из полотенца и чулка Уитни. Оделся и другим полотенцем протер все, к чему мог прикасаться. Стянул с кровати простыни и наволочки — все, на чем могла остаться моя ДНК. Скрутил их в шар и обмотал его вторым чулком.

Я подошел к входной двери и слегка ее приоткрыл.

Было поздно, и стоянка пустовала.

Я увидел «малибу», старый «форд», побитый «хендай» и «харлей» Уитни. Длинный байк, безукоризненно чистый, полностью белый.

И узрел я белого скакуна, и та, что его оседлала, пришла с мечом и «глоком»; и была ей дана маска, дабы покоряла она мужчин одного за другим, и было так до этого дня.

Я сунул грязное белье в багажник «малибу» и взял телефон. Посмотрел номер, но звонить пошел к автомату. Нужно было позвонить кое-кому из моего недоброго прошлого. Номер, которым я надеялся никогда не воспользоваться — такой, на который я не мог звонить со своего телефона. Голос я узнал, хотя прошло немало лет. Он сразу заполнил мой мозг картинами из прошлого: вот мы в камерах, а вот — качаем железо во дворе.

— Это Билл, — сказал я.

Голос на другой стороне умолк на секунду, а потом снова заговорил.

— Привет, Билл. Что надо?

— Помнишь о той услуге, что ты мне должен, Дуэйн?

— Каждый день, пока дышу. Я знаю, что ты звонишь именно поэтому. И именно поэтому я сразу перешел к делу, и я повторяю: что надо?

— Уборка.

— Я на защищенной линии, а ты?

— С автомата.

— Какая уборка и где?

— Женщина.

— Женщина? Ты? Серьезно?

— Она не оставила мне выбора. Выхода не было.

— Проститутка?

Я задумался.

— Теперь не уверен, — сказал я.

— И что это, мать твою, должно значить? Объясни.

— Ладно, она не проститутка. Просто женщина. Просто не сложилось.

— Чувствую, что совсем не сложилось.

— Я в Рождестве.

— Шутки шутишь?

— Нет, — сказал я. — Я в номере тринадцатом отеля под названием «Палм-Три инн»

— Да, да, знаю это местечко.

Я застыл в шоке.

— Правда? Это же клоповник где-то в заднице.

— Вот именно. Поэтому там всегда горячо. Черт. Я сам там был, брат, и вот что я тебе скажу: в дерьмовое место ты забрел, да еще и один. Вали оттуда сейчас же и следи, чтоб тебя никто не заметил. Закрой дверь номера. Оставь женщину. Мы там скоро будем.

Его сильный голос звучал весьма убедительно. Мне всегда с трудом верилось, что это именно я спас его от ножа в тюремном дворе. Дуэйн был намного круче меня. Наверное, именно поэтому после тюрьмы он остался бандитом, а я — пошел резать мясо на бойне. Только сейчас я прирезал одну чокнутую домохозяйку из Холопау и впервые с детства мои руки трясло.

Я вернулся в комнату и схватил бутылку виски. Вымыл и протер «глок», а вслед за ним и кинжал. Я подумывал забрать их с собой, но знал, что Дуэйн избавится от них куда более профессионально. Плюс, в любом случае, это ее пушка. Я залил немного виски и в нее — там, где побывал сам. Потом залез в ее сумку и забрал всю наличность в надежде, что это будет выглядеть как ограбление, на случай если кто-нибудь доберется сюда раньше ребят Дуэйна. Увидел ее мобильный и взял его тоже, вспомнив о сообщениях. К счастью, телефон был одноразовый. Но я все равно взял его с собой и выбросил в реку по пути назад в Мелборн.

* * *

Я спал на стуле в больнице, но не просил помощи, и даже виду не подал, что ранен. Я остановился у круглосуточной аптеки и перевязал себя сам. Думаю, все сделал правильно, к тому же я и так сидел на обезболивающих. Нечего врачам совать нос не в свое дело.

Я ждал, пока мама проснется. Хотел увидеть ее и обнять, пока еще могу. Ей не так долго осталось в этом мире. Поэтому я и приехал сюда и поэтому же Бог наказал меня за то, что я ее оставил, хоть и ненадолго. Я в это верю. В самом деле.

Около семи утра телефон зазвонил, и я проснулся. Неизвестный номер. Незнакомый мужской голос сообщил, что уборка завершена, и сразу отключился, оставив мои параноидальные мыслишки в руках моей веры в Дуэйна.

Я направился к сестринскому посту.

За столом сидела эта жирная сука, сестра Купер.

Я уставился на нее без капельки доброжелательности, как кот на мышь.

— Она не проснулась? — спросил я.

— Нет, но скоро проснется, к завтраку. И пока вы не спросили, скажу: мы даем ей много воды и гигиеническую губную помаду.

— Хорошо.

Я застыл, пытаясь собраться с мыслями.

— Может, мне нужно что-нибудь ей принести?

— Сэр, она не спрашивает ни о чем, кроме вас.

Я закусил губу, чтобы сдержать слезы, и тут мой телефон зазвонил снова. Не извиняясь, я бесцеремонно отвернулся и вышел на улицу, на жару.

Хелен. В этот раз я поднял трубку.

— Боже, Билл, у тебя все хорошо? — спросила она, когда я ответил.

Она явно была в настроении. Но после случившегося она уже совсем не казалась сумасшедшей.

— Я в порядке, пчелка моя.

Она тепло засмеялась.

— Ты мне давно не звонил, — сказала она, и это было правдой. Только я не знал, как на это реагировать.

— Слушай, я не могу долго разговаривать. Мама скоро проснется. В чем дело?

Она вздохнула.

— Ты подумаешь, что я сошла с ума, — сказала она. — Как всегда.

— Только не в этот раз.

Повисла долгая тишина, и было слышно только, как она тихо дышит в трубку. Казалось, запахло сладкими ароматами духов, которые она продавала в отделе косметики магазина, располагавшегося напротив мясной лавки.

— Мне приснилось вчера, что ты умер, — призналась она.

Мое сердце сжалось, и по коже пробежал холодок.

— Как это произошло?

Она всхлипнула.

— Не знаю, ты же понимаешь, как во сне бывает. Мы были в лесу, шел снег, как тогда, когда мы в последний раз ездили в Вермонт. Листья на деревьях уже опали, и ветки тянулись к тебе, как живые. Они превратились то ли в ножи, то ли в когти, и пытались разорвать тебя на кусочки. Но ты смог отбиться и убежал. И я погналась за тобой. Я звала тебя, но ты потерялся в темноте.

Она снова всхлипнула и на секунду замолчала.

— Потом я услышала какой-то звон, повернулась и увидела, как ты отбиваешься от деревьев топором, убиваешь их, защищаешься сам и защищаешь меня. И мне стало страшно за тебя, но в то же время я чувствовала себя в полной безопасности.

Я стоял, уставившись на фонтан невидящим взглядом, и слушал, как она дышит в трубку, словно призрак — тот самый голос, что шептал мне тысячи приятных мелочей в моих объятиях.

— Ну и, — спросил я, — как я откинулся?

— Ты убил все деревья, а потом свалился. Я опустилась рядом, а ты прижимал руку к груди, будто у тебя сердечный приступ. Я пыталась тебя откачать, но из твоей груди полилась кровь. А когда я попробовала сделать тебе искусственное дыхание, ты просто меня поцеловал, нежно, как когда мы занимаемся любовью. Я оторвалась и посмотрела на тебя. Ты улыбался. И сказал мне, чтобы я успокоилась, что все будет хорошо.

Она снова замолчала, и передо мной на фонтан опустилась черная птица — поклевать хлеба, который туда крошила какая-то старая карга.

— Ну и? — спросил я. — Все хорошо?

— Нет, Билл, — сказала она. — Ты умер прямо там, передо мной, окруженный мертвыми ветками.

И вновь между нами повисла тишина, тяжелая, как наковальня. Я только стоял и смотрел на фонтан, сквозь него, переваривая услышанное.

— Хелен, — сказал я, — со мной все хорошо. Я в безопасности. И еще, в Новой Англии сейчас весна. И скоро там распустятся листья.

— Хочешь сказать, надежда есть?

— Надежда есть всегда, только всегда по-разному.

— Я так скучаю по тебе, Билл.

— Я знаю, пчелка моя.

— Ты вернешься ко мне?

— Слушай, тебе нужна помощь. Врач, таблетки или даже сам Бог — я не знаю, но тебе нужно прийти в себя. Знаю, для южной деревенщины я чересчур много рассуждаю, но ты должна это услышать.

— Знаю. Но ты не деревенщина, — сказала она. — Ты ничуть не похож ни на одного из мужчин, которые у меня были. Они все были северянами, как я. Наверное, именно поэтому мы иногда спорим. Дело в культуре. Но я не думаю, что смогу вернуться к ним после тебя. Ты не деревенщина, ты настоящий честный ковбой.

Не знаю, кто я, и сомневаюсь, что знал когда-либо.

— Ладно, не будем об этом, — сказал я. — Важно то, что тебе требуется помощь.

— Не спорю. Но кто поможет тебе, Билл? — спросила она. — Ты пережил столько всего, а Бог, на которого ты всегда так надеешься, посылает тебе испытание за испытанием! Поможет ли тебе Бог?

— Он уже помог.

Она вздохнула, и в ее голосе послышалась дрожь.

— Не понимаю, — сказала она.

— Я был благословлен.

— О Господи! И кто еще из нас сумасшедший? Слушай, — сказала она. — Когда ты вернешься, я хочу, чтобы ты пошел ко мне, не к Богу, не к бутылке, а ко мне, слышишь? Приди ко мне, дорогой, мой самый любимый ковбой. Я так хочу тебя обнять! Как всегда, Билл. Я знаю, я полюбила тебя с первого прикосновения.

Я сделал глубокий вдох. Когда хочет, она может быть до невозможности милой.

— Прости, дорогая. Но это все. Финальная сцена.

Она заговорила не сразу.

— О чем ты?

— О том, что ковбою придется ускакать в закат.

Она заплакала. Я пошел к фонтану и бросил телефон в воду, чтобы избавиться от него навсегда. Всплеск напугал птицу, и она с криками улетела, оставив меня жариться на солнце одного.

За мной появилась сестра Купер.

— Ваша мать готова с вами встретиться, сэр.

* * *

Я прошел в тускло освещенную комнату. Воздух в комнате застоялся, пропах лекарствами и кровью. Мать была больше похожа на иссохший скелет, накачанный морфием до полного беспамятства и утыканный шлангами с ног до головы, словно кошмарная марионетка. Некогда красивые светлые волосы превратились от этого лечения в седые пучки.

Я опустился перед ней на корточки и заметил на ней коричневый скапулярий[282] со святым Иудой. На нем были изображены Богородица с младенцем и два сердца, пронзенные одним кинжалом.

О, Дева Мария, освети меня и веди меня стезею совершенной любви.

Я прикоснулся к руке матери и обхватил ее, как младенцем хватал за палец. Она проснулась и улыбнулась мне. Губы выглядели лучше, но лицо осунулось и пожелтело. Вставные зубы отмачивались в банке, так что ее улыбка казалась жуткой предсмертной гримасой. Из носа побежала капля воды, перемешанная с кровью, словно розовая слезинка, и в глазах ее тоже проступили слезы.

— Сынок, — сказала она. — Мой маленький Билли Джо.

Она была самой прекрасной женщиной в мире.

Перевод Амета Кемалидинова

Стефан Грабинский «Ненасытец»

Жрецы, оракулы, провидцы, прорицатели, волхвы, юродивые… В этой среде существует особая категория или «каста» — люди с «дурным глазом». Народная молва наделила их именами недобрых вещунов, глядел, чернильщиков, воронов… Встреча с ними не предвещает ничего хорошего. Но что же за сила движет этими людьми? Каково их предназначение? Возможно, что они всего лишь слепые проводники темной энергии, а, быть может, и нечто большее — блюстители равновесия между Добром и Злом? Приблизиться к ответам на эти вопросы позволит новелла, которую польский классик написал еще в студенческие годы.

Впервые на русском языке.

DARKER. № 9 сентябрь 2015

STEFAN GRABINSKI, “PUSZCZYK”[283], 1906

Я старый бродяга, изможденный бездомный странник — вот так-то. Давно угасли весенние зарницы моей молодости; теперь склоняется над поседевшей, взъерошенной придорожными ветрами головой серый закат, подернутый багрянцем солнца, которое охвачено старческим холодом и спрятало свои лучи за каскадом бурых туч. Лишь иногда выскользнет через расщелины души страстный луч прошлого и окрасит пурпуром мое лицо. И тогда он, несвоевременный, удивит меня, старика, и сам, пристыженный, погаснет, не успев просиять; язвительно усмехнусь и пойду дальше… Дальше, вперед, в бесконечную даль, которая простирается голубой лентой на горизонте, иду по широким полям, глубоким ярам и чащобам, оставляя обрывки своей одежды на придорожных кустах. Ветер хватает их и разносит «наследство» всем бедолагам — далеко-далеко по всему свету. Передо мной мелькают в цветастой круговерти хозяйские нивы, леса и дубравы, пестрят сельские хаты, роятся городские шпили; сияет, сверкает, безумствует и плачет весь этот огромный Божий мир… А я все в пути — как бродячий пес, утративший домашний очаг, слоняюсь по распутьям.

Перекрестки! Перепутья!.. Ветер-странник вас обвевает, насвистывая мне осеннюю песенку жизни. Иногда меня пьянит это свирепое пение, и тогда я иду куда глаза глядят, в глубокой задумчивости, ничего не замечая, а он своим холодным дыханием отирает мои слезы, которые внезапно откуда-то появились под припухшим веком.

Старый, дикий бродяга…

У меня была скверная жизнь — скверная и мерзкая! Люди меня возненавидели — я сулил им проклятие. И такая огромная ненависть и боль закралась в мое сердце, что я сделался грозой человеческому счастью, я — несчастный скиталец.

«У тебя дикие, страшные глаза», — с детства твердили мне люди. Такими страшными глазами одарила меня Природа-Мать. Ведь в этих глазах была заключена проклятая сила: они пробуждали затаившееся в уголках души ближнего сознание надвигающегося несчастья; мои глаза вызывали дремлющее в пенатах души предчувствие. Как гиена чует на могильных насыпях падаль и трупы, так и я, загодя предчувствовал жертвы злого рока; влекомый магнетической силой, я приближался к ним — про́клятым от земли[284], чтобы с той минуты их больше не покинуть, пока не свершалось то, что нашептывал мне какой-то демон в глубине моей души. При этом я сам страдал как проклятый. Это было чем-то вроде запущенной болезни: я не мог перевести дыхание ни на миг, мучил себя и тех несчастных, вокруг которых кружил, как кровожадный стервятник, гипнотизирующий жертв ненасытным оком; описывал круги все у́же и у́же, наполняя их глаза безграничным ужасом; был их неразлучным спутником днем и ночью, даже во сне безгранично властвовал над ними в кошмарных видениях… Пока не свершалось… Предчувствие обретало форму действительности, и гром ниспадал с небес… Тогда я покидал их… чтобы иных «вразумлять». Потому-то я и про́клят от людей и земли[285], и Каинова печать испепеляет мой лоб. Сам горемыка — и другим несу беду и погибель.

Уж лучше, ты, земля поганая, поглоти меня, ведь знаешь, что чудовище породила!

Уж лучше, ты, вода ясная, утопи меня, ведь знаешь, что упыря окропляешь!

Уж лучше, ты, ветер степной, унеси меня в бездну, ведь знаешь, что выродка холодишь!

Песенку напеваешь, песню, старую песнь-думу:

В чистом поле ветер бродит…

Эй! Облака степные буря гонит!..

По дороге, на просторы, вдаль!..

* * *

Стоял дождливый осенний вечер. Небо надвинуло стальное забрало из серых туч, и лишь время от времени выглядывало синим осовелым оком из-под приподнятых ветром век. Царила равнодушная атмосфера, такая подавленно неопределенная и однообразная, словно серая смертная тоска. Без устали моросил мелкий дождик; путаясь в иссушенных стеблях и жестких прутьях, хрипел ветер, налетал на уже пожелтевший фасад из тополей, стоящих вдоль дороги, и печально стонал. С протяжным шипением он погружался в их взъерошенные кудри и всякий раз вычесывал целые пригоршни пестрых, в красную крапинку листьев; снова хватал их и скручивал в букли, а уже опавшие на землю гнал длинным шелестящим шлейфом по тракту. Придорожная ветряная мельница поймала его за тополями, вскинула на свои черные плечи и пустилась в пляс: закрутила, завертела ворчливый жернов и остановилась… Ветер легко соскользнул с ее крыльев… вылетел с чертовой мельницы, помчался галопом по ощерившемуся хищной щетиной жнивью и залег в яр… стихло…

Промокший, продрогший, я шел дальше. Слева склонился замшелый крест, на кресте — ворон. Он захрипел, закаркал и улетел… Миновал крест. Через поля наперерез волочился исхудалый пес. Жестко торчащие ребра практически пронизывали впалые бока животного. Мне стало жалко собачонку, и я приблизился, чтобы бросить ему горсть черствого хлеба, но в тот же миг дикий страх заставил меня отпрянуть: в лихорадочных, налитых кровью глазах зверя сверкало бешенство. Я отошел в сторону.

Он помчался дальше, устилая дорогу кровавой пеной.

— Бешеный пес, — процедил я сквозь зубы, непроизвольно хватаясь за первый попавшийся камень.

— Глупец, — зашипело что-то в ответ, — глупец, ведь это же твой кум — безымянный брат.

Я озяб теперь так, что с трудом волочил онемевшие ноги. Проходя небольшую дубраву, я заметил среди ободранных, голых стволов группку людей, сидящих на поляне у яркого огня. Молочный густой дым выпускал свои белые щупальца из-под пучков хвороста, сухих веток и листьев, из которых был сложен костер, и, пресмыкаясь своим мягким телом, лизал землю, опутывал змеиными кольцами заросли дубняка, клубился в вихрях, ласкал хищные прелести терновника и чертополоха.

Я попросил сидящих вокруг него людей пустить меня погреться у огня. Они были такими же оборванцами, как и я, и имели подозрительный вид. Встревоженные моей просьбой, они посмотрели на меня с интересом, с недобрым блеском в лихих глазах, но, заметив бедняка, сардонически, с пренебрежением, ухмыльнулись. Пожилой, угрюмого вида, мужчина с издевкой процедил:

— Нет места. Катись к черту!

Я свернул на дорогу. Протяжный издевательский смех, бранный и колкий, несся за мной следом и еще долго, очень долго сопровождал меня своим едким хихиканьем.

А между тем сделалось еще холоднее. Дождь выливал целые каскады на вязкую от сырости землю; длинные, налитые слезами струны распростерлись между небосводом и заплаканными полями; то и дело ветер разрывал их, рассеивал на мелкие капли и сек мокрыми косами дождя придорожные деревья. Вдруг стемнело: мрачные осенние сумерки быстро спускались на рыдающий мир с лицом, прикрытым уродливой ладонью. Только вдалеке, у самого горизонта алел закат, но и его укрывали от моего взора посиневшие занавеси, сотканные из облаков, которые плотно смыкались над пурпурным солнцем.

С чувством облегчения я свернул с тракта на боковую тропинку, чтобы добраться до полуразрушенного гумна[286], которое показалось в стороне. Сначала передо мной темнели только смутные очертания чего-то покосившегося и сгорбленного. Постепенно контур проступил сильнее, формы выделились, и из ночного мрака вынырнул старый, полуразвалившийся кирпичный заводик. Старенькое здание склонилось низенько-низенько — так, что основательно разрушенный навес, покрытый гонтом[287], почти касался своим трухлявым крылом земли. Почва вокруг была утоптана и тверда. Обходя строение со всех сторон, я искал подходящее место для ночлега.

Пока что была, по крайней мере, крыша над головой — но какая крыша — скорее, решето. Видимо, многолетние ливни разъели гонт и тес, которые были самым отчаянным образом иссечены и пропускали дождевую воду. На земле кое-где валялись куски кирпича, ощеривались битые черепки, громоздились груды пористого печного шлака, осколки стекла и ржавого железа. Посередине небольшая куча мусора пестрела коричнево-рыжим оттенком битого кирпича, смешанного с другими обломками.

Я решил устроиться как можно удобнее. Несколько прогнивших поперечных балок, грозивших обрушиться от малейшего порыва ветра я вырвал из изрешеченного потолка. Падая, они раскалывались на мелкие щепки. Теперь у меня было превосходное топливо, причем трута[288] оказалось в избытке. Следовало еще оградиться от срывающейся то и дело бури. Оставшиеся кое-где обломки кирпичей и собранные поблизости чьей-то неведомой рукой камни послужили мне материалом для возведения защитной стенки, которая опиралась на один из столбов, что поддерживали свод. Аналогичным образом мне удалось соорудить небольшой очаг или, скорее, яму, обложенную по краям кирпичом и щебнем. При помощи безотказного кремня я развел костер. Кое-как укрытый от свирепствующего ненастья, скрюченный, закутанный в лохмотья, я грелся. Ломоть сухого хлеба, завалявшийся в суме, пришелся мне на ужин. С трудом пережевывая, я вперил взгляд в дрожащее, беспокойное пламя… Удивительно, как огонь способен приковывать к себе! Можно так часами неотрывно смотреть, без мысли, без движения. Подобным очарованием обладает вода в стихийной форме огромных масс. Помню, как однажды, сидя у большой реки, я не мог отвести глаз от тихо колышущихся волн; взгляд скользил по водам и лился вместе с ними. Я чувствовал необузданное желание предаться воде — желание сладостного отдохновения в родных пенатах.

Как-то раз, убаюканный коварным шелестом высоких волн, окаймленных серебряной пеной, я уснул. И тогда удивительные сновидения посетили меня — грезы, которых самый обыкновенный сон не приносит. У меня было ощущение чего-то неопределенного, неимоверно гибкого, что проникало повсюду, будоражило всю мою сущность, тесно связывая ее с огромным естеством земли. Извилистые, упругие волны текли сквозь тело, а в них клубились какие-то движения, тонкие, как мысль, эластичные, как мяч… Я ощущал их, но не с помощью чувств — те спали сном свинцовым, неодолимым — я чувствовал их всем своим нутром, тончайшими волокнами нервов, их сплетенной в тысячи узлов сетью, пронизывающей все мое тело.

Я видел странные, непостижимые вещи: самые сокровенные колебания мира не могли укрыться от моего острого ока, мощнейшее зарево открывало передо мной тайники природы, освещало таинственные дебри, которых, возможно, мои собратья никогда не смогут постичь; с быстротой орлиного взора я видел обращенную вспять цепь фатальных причин; осторожно, с беспощадной методичностью я делал выводы, ужасные, но — к сожалению! — истинные!

И понимал! Я, человек, знал!

И все для меня было теперешним: и прошлое, и иллюзорное будущее — один огромный бесконечный континуум[289] — головокружительный, грозный, порочный круг… И был, и есть, и буду!..

А тихие волны все бились мягко о расслабленное тело, трепетали, пересекались, проникали… А чувства спали, а разум — хе-хе! — интеллект, эта хитрая бестия — дремал — пьяный, беспомощный палач!..

В такие-то моменты высовывало свою отвратительную голову из темного будущего также и оно — то проклятое, ненасытное… несчастье… и неизгладимым следом впивалось в меня своими острыми когтями, куда, не знаю, — и наполняло все мое естество. И лишь оно, лишь его осознание и память оставались после пробуждения ото сна или из забытья. Но и тогда оно не давало мне покоя, душило кошмаром, пока не проявлялось в намеченной жертве. А мне выпадала роль посредника: я «вразумлял»… Проклятие и кара лежат на мне!.. Зачем и почему?! Вон там деревья ведут шумную беседу, там скулит ветер. Спрошу, может быть, знают…

Огонь потрескивал и шипел, выжимая из смолистого дерева пенистый сок. Обугленные головешки с шелестом осыпались по обе стороны, витая над кострищем, кружился пепел. Странные тени замаячили на балках, расселись по кирпичам; длинные, косматые лапы хищно за чем-то тянулись, вытягивали цепкие костяшки, иссохшие, нервные, — дальше… выше… попятились. Какое-то чудовище сонно шевелило из стороны в сторону головой громадных размеров, вяло, однообразно… приняло вид ходящего ходуном круга: безумный оборот — удар! второй!.. колокольный набат… Гибкие, чувствительные щупальца расставили коварную сеть, сплетенную из теней: подстерегают… есть! Что-то взбаламутилось, замерло, исчезло… Там над водой, над зеленой… б-р-р… что за прелестная головка… чарующие распущенные волосы… васильковые, влажные очи… улыбка озарила уст кораллы, дитя у груди… Что?!.. Боже мой!.. в омут!.. обе!..

Я пришел в себя. Рядом, прямо надо мной, склонился мужчина и внимательно всматривался в мое лицо: встревоженный взгляд незнакомца впивался в меня с необъяснимым упорством.

— Прошу прощения, — шепнул он, чуть приподнимая дорожную фуражку, с которой на резиновый плащ стекала вода, — кажется, я прервал сон.

Я не мог как следует собраться с мыслями, чтобы сказать хоть что-то в ответ.

— Видите ли, — невозмутимо продолжил он, — устроился я, черт возьми, прескверно. Привлеченный в качестве эксперта в состав судебной комиссии, я выехал вместе со всеми на место преступления. Заметьте: мужик был избит до смерти, как обычно, в корчме в воскресенье. Вот скоты! Череп расколот надвое, от затылка… жердью из ограды.

Так вот, после того, как я уладил это «премилое» дельце, у меня осталось немного свободного времени. Судья якобы должен был оформить некоторые документы с сельским старостой. Тогда я отправился в лес. Пан знает эти края — чудесные пущи, не так ли? А ведь пан мне не поверит — я совсем сбился с пути. Здешние люди говорят, что в лесах таится наваждение… ха-ха! Вот и меня какой-то леший занес в самую глушь. Было уже совсем темно, и дождь порядочно хлестал, когда я, наконец, выбрался по крутым бездорожьям на тракт. Разумеется, было слишком поздно, да и ливень был достаточно силен, но, заметив панский огонек, я не мог не выразить ему своего почтения… ведь пан не выставит меня из убежища?

— Ну, оно-то и понятно, пожалуйста, — ответил я с видимым усилием. — Впрочем, признаюсь пану доктору, что я давно его здесь поджидал.

Он с удивлением посмотрел в мои глаза. Через минуту, улыбаясь, снисходительно заметил:

— Мне кажется, что пан никак не может избавиться от остатков сна, в котором я его застал. Ведь пан все же не слишком весело дремал. Я имел возможность немного поизучать ваше лицо: сначала неопределенная улыбка блуждала в уголках губ — вот такая, как сейчас, потом восторженное озарение и…

— Ну, полноте, пан!..

— Пан крикнул…

— Я крикнул?! Иллюзия! Это все иллюзия! Я совсем не спал…

— Все это странно… хотя… возможно. Пан не смыкал очей все это время ни на миг. Только все это выглядело так, будто пан, несмотря ни на что, не замечал моего присутствия. Это был тупой, стеклянный взгляд. А не испытывает ли пан иногда чего-то подобного?

— Доктор! Оставим это, прошу. Думаю, будет лучше, если вы снимете промокший плащ и повесите его над огнем.

— Так и быть, — ответил он, немного смутившись, снимая верхнюю одежду, которую затем распростер между решетинами под навесом. Лишь сейчас я полностью увидел молодого мужчину с красивым лицом, окаймленным густой, темной растительностью. Черное, искрящееся внутренней энергией око излучало решительность и храбрость. Элегантный, но без лоска костюм подчеркивал сильные и стройные формы. Вся фигура дышала ядреной и необузданной силой молодости и счастья. Безмятежный высокий лоб и молодая, здоровая улыбка, время от времени пробегавшая по узким губам, красноречиво об этом свидетельствовали.

Глядя на него, я испытывал самые разнообразные чувства. И все же одно из них вознеслось над этим безграничным хаосом. Итак, я чувствовал, что меня что-то связывает с этим человеком — какая-то невидимая, тайная нить. По отношению к нему я ощущал необъяснимую нежность и заботливость. Но в этом было что-то необычайно отвратительное — словно умиление палача над своей жертвой. Иногда острая боль и сострадание нестерпимо терзали меня, однако вскоре они отступили перед могущественным первостепенным чувством. Желчная судорога перекосила мое лицо, скрючивая его в сатанинскую, демоническую гримасу.

А между тем доктор подкатил к костру кругляк[290] и уселся напротив, разогревая посиневшие от холода ладони.

Ненадолго воцарилось неловкое молчание, лишь едко шипел огонь да шепелявила сочащаяся древесная живица… Вдруг тишину надорвал пронзительный крик филина — протяжный, траурный…

«Пора!», — стремглав промчалось через мой мозг и засело в сумерках души.

— Доктор, — начал я хрипло, неловко, — пан верит в предчувствия?

Он задрожал. Его темное око с тревогой вперилось в мое:

— Предчувствие?.. Не знаю, право, сам никогда ничего подобного не испытывал. Есть люди, чуткие к подобным вещам, — остальные же совсем на них не реагируют.

— В таком случае им нужно помочь, — шепнул я с дьявольским блеском в глазах.

— Но ведь пан обезумел! — он возмутился, выпрямившись от негодования. — Зачем?! Почему?!

— Ха-ха! Пан неотвратим. Спроси-ка мимозу, почему она сворачивает свои лепестки на столе, спроси-ка птиц, зачем они летят в теплые края? Это неизбежность!

Доктор беспокойно мерил широкими шагами кирпичный заводик, время от времени поглаживая бороду узкой, почти женской рукой, на среднем пальце которой в отблесках пламени сверкало золотое кольцо.

— А знаешь, пан, что это гнев богов, что это месть внезапная и сокрушительная, как гром среди ясного неба? Сегодня ты силен и счастлив, но месть воздаст вчетверо! Не имеешь права, пан! Посмотри туда — в выгребные ямы жизни! Видишь ли ты эти гнойные десна, тлен тел, гниль душ? Слышишь ли ты шепот зараженных голосов, хрип воспаленных глоток, свист перерезанных гортаней? Кровь пульсирует в артериях вяло, медленно, жар испепеляет кишки и внутренности!

Это дело ваших рук! Это вы склонили чашу весов наперевес, вы — подлые, счастливые!

Но мы восстановим равновесие, мы — люди мрака, незнакомцы, мы — дети ночи, закоулков! И да поможет нам Бог!..

О, как ты ее любишь… ее бездонные голубые очи, локоны волос, мягкие, как полевые цветы… О, как ты упиваешься прелестью пурпурных губ… безумно прижимаешь грудь к обжигающим устам… и дитя у вас с ней есть… Но берегись большой воды, которая спокойно дремлет: такой рыжей, подернутой ржавчиной… Ведь иногда спящие в ней злые чары любят заманить… вглубь… а утром, в предрассветной дымке белеет труп, омытый водой, раздувшийся… из-под подгнивших губ сверкает блеск жемчужных зубов… А может, ничего и не исторгнет пруд… только в светлую, затканную серебром ночь раздастся над пучиной тихий плеск… среди ракит блеснут, окропленные росой, глаза покойницы… овальное тело заискрится чешуей… раздастся тоскливый детский плач…

Он подступил ко мне со страшным лицом, бледный, с каплями холодного пота на лбу:

— Слушай, ты старый ворон, юродивый, — крикнул он с пеной бешенства у рта, а, может, и безграничным ужасом, — я бы мог убить тебя как пса!..

Я легко оттолкнул его рукой:

— Ни ты, ни кто еще из людей! Таким, как я, убийство не грозит. Ведь я принадлежу, хе-хе… стало быть, к избранникам земли, к про́клятым: Великий Незнакомец оставил на мне свой знак и никто не может меня коснуться. «Зато всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро»[291]. Только здесь, в груди бушует ад, здесь неустанно до крови терзает алчный стервятник. В этом-то и таится все проклятие!.. А теперь уходи отсюда!.. Пора. Ему не воспротивишься. Здесь царит великая сила: не сдюжишь. Может, и свидимся вскоре…

Властным жестом я указал ему на дорогу.

Ушел…

Вонзая взгляд в бездонную ночь, которая его поглотила, я еще долго слышал, как он спотыкался на дороге, поднимался, тяжело брел…

Потом все стихло. Я посмотрел на умирающий огонь, на неподвижно распростертый плащ и на эту темную ночь… и сердце мое облилось кровью…

* * *

Осенний предвечерний час обагряли алые лучи заходящего солнца. Кровавые полосы света хлестали из-под плавящейся на горизонте земли, чтобы, нахлынув пурпурной волной по задумчивым левадам, заливным лугам и сенокосам, брызнуть своей кровью на притихшие леса. От свежескошенной отавы[292] исходили дурманящие и сладкие ароматы, с поздних пастушьих загонов доносился печальный трубный зов трембиты[293]. Повсюду дребезжали колокольчиками тельца невидимых насекомых. По лугам расселись стога сена, скирды накренили свои лохматые шапки, вереницами распростерлись в низовье покосы.

Раскаленный диск скатывался все ниже, истекая кровью все сильнее. Наступил момент, когда казалось, что этот неизбежный спуск под землю прекратился: солнце как будто поколебалось, всколыхнулось, сосредоточило все свои усилия и, охватывая траурный мир пурпурным великолепием, вспыхнуло из последних сил — тепло, благословенно. Это был предсмертный пир, безумная оргия угасающей жизни, прекрасный, царский жест. Оно окинуло своим теплым взглядом темные боры, стоящие плотной стеной на востоке, сырые от вечерней росы поля и пастбища, зажгло огни на колоколенке костела, печально заиграло на лице бродяги-безумца… и начало завершать свой путь…

Я был возле какого-то незнакомого мне села. Бессильно, с поникшей головой, я прошел под Распятием[294], склоненным над дорогой около въезда в село. Прямо под крестом серой змеей извивалась одинокая тропа; она отклонялась от основной дороги и узкой полосой рассекала дерн выгона. Я с любопытством ступил на колею — куда же все-таки она меня приведет? Тяжкие думы глубоко запали в мою душу, да так, что я был не в силах любоваться чудесным вечером и лишь бесцельно брел, мой взгляд был крепко прикован к сереющей у моих ног дорожке. А тропинка сама собою то шла все прямо, то петляла вправо, влево, зигзагом, то снова распрямлялась по струнке и белела, белела без конца. Когда я вдруг поднял голову, то увидел в паре шагов от себя ограду какого-то большого сада или парка.

— Ах, так, — подумал я, — видно, по пути я обогнул его и теперь зашел сзади.

Мое предположение подтвердилось, когда через минуту я заметил в ограде небольшую калитку. Она была слегка приоткрыта. Движимый необъяснимой силой, я отворил ее настежь — старые, изъеденные ржавчиной петли заскрежетали сухо, едко… Я вошел внутрь. Тех чувств, которые тогда сотрясли мою душу, я не забуду никогда. Это было необычно: место казалось знакомым, даже очень знакомым, хотя я готов был поклясться, что вижу его впервые в жизни. Однако… Во всем этом было нечто большее: я попросту чувствовал, что нахожусь как бы у себя, так сказать, почти на месте, что я отыскал. Но что именно, я не мог объяснить даже себе самому. Одновременно лихорадочное беспокойство, которое мучило меня уже около месяца, внезапно отступило. Зато мною овладели своего рода равнодушие и озлобленность. Лишь иногда эту застывшую оболочку, словно молния, пронизывал страх, да так, что я леденел от сковывающего меня мороза. Но и это вскоре проходило, и я снова становился ужасно спокоен.

Я стоял посреди прекрасного сада. На расстоянии каких-то двадцати шагов поблескивал золотом, сверкал опалом, искрился радужным сиянием темно-голубой пруд. Только что скошенные пучки закатных лучей, пронзая густые кроны деревьев, ниспадали на тихие воды; от этих огней загорались гребни волн и мерцали окровавленными гривами. Иногда рыба плескала золотой чешуей, разбрызгивая воду на мелкие светозарные капли: возникала разноцветная радуга, она причудливо переливалась на солнце и лучистым каскадом возвращалась в материнское лоно. Чудесная рябь пробегала по гладкой поверхности и расходилась тонкими бороздками к берегам, у которых, отраженная и разбитая, она пряла колеблющееся кружево из пены и ложилась белыми пятнами на прибрежную мураву или слюнявила резные листья кувшинок. Вечерний ветерок с прелестным сладострастием изгибал ивовые прутья, которые, колыхаясь, раскидистым движением приоткрывали сонм белесых у основания, точеных без изъянов и узловатостей стволов. От зарослей рогоза исходил сильный влажный отблеск и тревожил чувства. Загнанная в камыш лодка колыхалась, будто танцовщица, а борта ее были тронуты плесенью. Во время сильного прибоя она металась и билась о стебли, пытаясь выбраться в центр озерца; но тогда цепь, прикрепленная одним концом к кормилу, а другим — к колышку на берегу, расшатывала свои ржавые звенья, чтобы спустя минуту, когда стихал ветер, с бряцаньем опуститься на дно судна. Забытое кем-то весло торчало из уключины и на ходу молотило воду, которая взбивалась в пенистую мезгу[295].

Кое-где ютились заплутавшие и одинокие островки из белых кувшинок и водяных лилий.

Пруд огибала широкая, посыпанная песком прогулочная дорожка, а дальше в медленно подступающую тень погружались коренастые яворы, липы, испускающие медовый аромат, пожилые, окутанные сединой мха дубы-бородачи; среди густого кустарника застенчиво прикрывала свой белый срам береза.

Из сводчатой галереи ясеней выглядывала изящная беседка, сколоченная из сосновых бревен. По поперечинам решеток плелся дикий виноград с листьями темно-красного оттенка.

Я заглянул внутрь: небольшой, окруженный с трех сторон скамеечками дубовый столик, на котором лежала тонкая рукодельная работа, пара мотков атласа, рядом на скамье тарелочка с остатками пирожных, в углу большая кукла с черными глазами. В воздухе витал запах парфюмов — не от кружевного ли платочка, позабытого на столе?

Выбившись из сил после длительного странствия, я присел. Лишь сейчас я обратил внимание на книжечку, скрытую под грудой шелковых ниток. Открываю — дневник, мелкий женский почерк, последняя страница исписана недавно…

…Боже мой! Какой же милый мой Стах, он даже лучше, чем я когда-либо полагала… Завтра мы едем в… в… угадайте!.. не знаете? Так я расскажу вам здесь: далеко-далеко, до самого Неаполя, к морским курортам. Увижу море. Огромное, страшное, прекрасное море. Мы едем на три долгих месяца. Тетя Здзися была там в прошлом году и говорит, что тамошняя жизнь прелестна и упоительна. Мой добрый Стах! Все это он делает ради меня. Хоть и говорит, что поездка всенепременно необходима для его здоровья, но я-то уж знаю… Бедняга так в последнее время измучился… Но дедушка обещал прийти на помощь. Бесценный дедушка! Однако из нас всех больше всего обрадована все же Лютка. Когда я впервые рассказала ей, что мы собираемся на море, то дитя подняло на меня свои милые глазки и спросило:

— Что такое море?

— Видишь ли, Люта, это такая огромная-огромная вода, в сто раз больше, чем наш прудик.

От радости она захлопала в ладошки и с тех пор целыми днями щебетала о море. Ведь я должна здесь отметить, что моя доченька очень любит наш пруд и лодочные прогулки. Не раз Стах в свободное время, когда ему уже перестают докучать эти невыносимые больные, садится с нами в лодку и гребет; малышка с большим вниманием следит за движением весла или же с серьезным видом задает самые странные вопросы…

Прошу меня простить за некую сумбурность, но эти сборы, которые длятся уже около месяца, и лихорадочное предвкушение предстоящих впечатлений окончательно расшатали мои нервы. Боюсь, что, возможно, я буду вынуждена прервать письмо на длительное время. Вероятно, я не смогу собраться с мыслями на Ривьере, ведь говорят, что Лазурный берег поглощает энергию, вызывая состояние сонной инертности. Боже мой! Почему бы ей не предаться — ведь так отрадно млеть… в объятьях Стаха…

Я схватил карандаш, служивший в качестве закладки, и практически непроизвольно дописал: «Конец», а рядом поставил крестик. Затем вышел из беседки.

У выхода кровавый блеск ослепил меня: солнце зависло над горизонтом. Я торопливо зашагал по прогулочной дорожке.

С противоположной стороны грунт острым клювом врезался в пруд, образовывая треугольный утес. Мыс был скалистым, местами поросшим мхом и плесенью. С плоской вершины, расположенной на одном уровне с остальным садом и беседкой, синими косами ниспадал вьюнок, по склонам плелся плющ, свисая прямо над водой. Справа пологий склон пропустил через расщелину куст терновника, дикая прелесть кустарника причудливо пестрела на сером фоне скалы. Весь мыс производил впечатление смотровой площадки. Над самым краем, вероятно для удобной опоры, были расположены железные балясины[296]; они уже были старыми и изъеденными ржавчиной, но вид имели крепкий. Взойдя сюда, я оперся о них спиной, чтобы окинуть взглядом открывающуюся отсюда великолепную перспективу дальней части сада. Внезапно я почувствовал коварный треск прутьев, отпрянул и осмотрел их: четыре болта были полностью выкручены и грозили, что прутья вот-вот вырвутся из креплений. Не закручивая их, я направился в тополиную аллею. У выхода из аллеи кровоподтеками заходящего солнца отсвечивали окна роскошной виллы. Осторожно крадучись под прикрытием кустов отцветшей сирени, я подобрался к дому.

И тогда я встретился лицом к лицу с человеческим счастьем: я рассматривал его — лучезарное во всей своей гордой красе; я видел его — одаривающее щедрой дланью своих избранников, дерзкое, победоносное, наглое во всей своей полноте.

На белой каменной террасе виллы, сбегающей в несколько ступеней к саду, виднелась парочка — две безупречные фигуры. Женщина была светловолосой, с сапфировыми, влажными очами; нежные черты Мадонны, полные утонченной красоты, свидетельствовали о том, что на них, должно быть, запечатлелись целые столетия культуры и изысканности. Округлая грудь вздымалась с несказанным блаженством, глаза, безумные от любви, утопали в зеницах склоненного над ней мужчины… А на это безумие любовного забытья изливал свои струи умирающий день…

Так они и стояли среди оргии света и зноя — прекрасные, счастливые, как боги…

Он шептал какие-то страстные, пылкие слова, от которых кровь бурлила вожделением, разжигая в чувствах ненасытное, жаждущее пламя…Он склонился ниже… к устам… и я узнал доктора…

Детский смех зазвенел из дома и сразу же после этого в остекленных дверях веранды появилась милая маленькая девочка, которую вел под руку седой слуга. Малышка подбежала, нежно обнимая родителей, в то время как слуга, подойдя к хозяину дома, обменялся с ним несколькими фразами. Доктор слушал нехотя, с заметной рассеянностью, однако, немного замешкавшись, он, наконец, взмахом руки простился с женой и дочерью, после чего вместе со слугой исчез в дверном проеме.

Женщина еще какое-то время колыхалась в удобном кресле-качалке с прикрытыми глазами, как будто бы повторно переживая блаженство от недавних ласк, а затем, взяв за ручку доченьку, начала спускаться с террасы вглубь сада. Стоя на последней ступени, она словно задумалась; однако это длилось лишь мгновение и вскоре вдоль тополиной аллеи среди вечернего затишья безмятежно и грациозно двигались мать и дочь. Какое-то неземное, ангельское блаженство сияло на лице женщины, овеянном буйством юной красоты и на личике ребенка, которое было преисполнено прелестью будущего очарования. Они проследовали вдоль аллеи и взошли на прогулочную дорожку. Ступив несколько шагов, мать то и дело останавливалась, позволяя малышке срывать обильно рассаженные на великолепных клумбах цветы. Сама же отщипнула белую лилию и вплела ее в волосы. Так они дошли до мыса; мать хотела идти дальше, не сворачивая, но девочка упрямилась и влекла ее за руку к скалистому утесу. Уступая капризу ребенка, она приблизилась к балясинам…

Я почувствовал, как кровь хлынула в мой мозг, загрохотала легионом бешеных молотов и запульсировала в висках. Они стояли прямо у роковых прутьев. Женщина взяла ребенка на руки; ее стройная фигура отчетливо темнела на фоне переливающегося опалами пруда… вечерний ветерок играл в развевающихся волосах… Малышка какое-то время пристально всматривалась в одну точку на воде и… указала ручкой:

— Мама, смотри… там!..

Мать оперлась о балясины, наклонилась… сильнее, ниже… сухой, ржавый скрежет, секундное замешательство, растерянность, а после — два коротких отрывистых крика и… гулкий всплеск от падающих тел…

Тут же на террасе появился доктор. Взглянул на пруд: над пучиной взвились длинные, соломенные волосы… а рядом всего на миг мелькнула светлая головка Лютки… затем все исчезло. Лишь глубокий водоворот начал стремительно затягиваться… наконец, пучина заволоклась, поверхность изгладилась и стала зеркальной, как и прежде.

Я выскользнул из-за кустов сирени, стал посреди аллеи в отсвете кровавой закатной зари и посмотрел на террасу. Он заметил меня… мы встретились взглядами. Долго и безотрывно смотрели мы друг другу в глаза… затем он угрюмо свесил голову на грудь. И тогда вечерний сумрак поглотил меня…

Перевод Юрия Боева

Роберт Маккаммон «Странная конфета»

Как ни крути, Хеллоуин — странный праздник. Вот так съешь без задней мысли диковинную, но вроде бы безобидную конфету, уютно устроишься на диване за просмотром классического черно-белого хоррора — и кажется, что праздник вполне себе удался. Но как бы не так! Самое интересное только начинается! Теперь нужно быть готовым ко всякой потусторонщине и встречам с призраками.

Рассказ мэтра мирового хоррора публикуется впервые на русском языке!

DARKER. № 10 октябрь 2015

ROBERT R. MCCAMMON, “STRANGE CANDY”, 2012

— Какая странная конфета, — сказал я.

— Да, я тоже заметила, — отозвалась Кэрол. — И Дженни тоже. Она сказала, что ни за что не станет есть такую. Положила ее обратно. И сказала, что ее можешь съесть ты. — Кэрол вяло улыбнулась, будто бы говоря: если осмелишься. Едва заметная улыбка — вот и все, на что ей хватило сил в этот Хеллоуин. Год выдался не из легких.

— Хм, — протянул я, внимательнее приглядевшись к конфете, которую только что вытащил со дна мешка со сладостями. Маленькая мертвенно-бледная рука с пятью пальцами. Она поблескивала так, будто была покрыта песчинками сахара, но наощупь оказалась совершенно гладкой. — Странно, — заметил я. — А откуда она, не знаешь? Случайно не из какого-нибудь дома с привидениями?

— Понятия не имею, — Кэрол села рядом на диван и прижалась ко мне. — Одно могу сказать точно: на ней нет обертки, так что я никому бы не посоветовала ее есть.

— Опасайтесь отравленной руки! — я бросил конфету обратно в мешок, который наша восьмилетняя дочь украсила летучими мышами, черными кошками, совами и ведьмиными шляпами, вырезанными из яркой цветной бумаги. Этой ночью Дженни в наряде сказочной принцессы ходила за конфетами в компании соседских зомби, призраков, Бэтменов, вампиров и говорящих тыкв. Она изрядно вымоталась и уже легла спать. А мы с ее мамой решили порыться в мешке со сладостями, из которого Дженни уже выудила всю самую ценную «добычу»: маленькие шоколадные батончики — каждый в отдельной обертке, — пакетики «M&M’s» и шоколадные кексы «Риз». Она у нас девочка смышленая. Все самое ценное она сложила в пакетик поменьше и убрала на кухонную стойку. Я не сомневался, что любую пропажу она непременно заметит. Так что о том, чтобы копаться в пакете с ее «добычей» нечего было и думать.

Мы жили в маленьком городке. Но не слишком маленьком. В таком месте, где не так много улиц, не так много домов и где почти ничего не происходит. Но город был хороший, и соседи у нас тоже были хорошие. Этим вечером мы втроем — я, жена и дочь — вместе вышли на улицу и обошли много домов в поисках лучших сладостей. И, разумеется, на дне мешка со сладостями оказалась странная конфета, которую не решился бы трогать ни ребенок, ни взрослый. Это неизбежная часть любого Хеллоуина.

Как я уже сказал, год выдался не из легких. В этом году на Хеллоуин было гораздо холоднее, чем в прошлом. А еще немного темнее и намного тише. Обстановка была, я бы даже сказал, мрачной. Количество семейных фотографий в нашем доме сократилось. Вот так обстояли дела.

Мы с Кэрол обсудили наши планы на завтра. На субботу. Мы могли бы отдохнуть. Идти нам было некуда, никаких важных планов не было. Рано утром обещали дождь и похолодание. Совсем скоро зима. Я подумал о холодных днях, о деревьях без листьев и понял, что еще не готов к этому.

Часы показывали почти полночь. Время фильма ужасов. Да-да, была у меня такая традиция. Каждый Хеллоуин ровно в полночь я выбирал из своей коллекции DVD-дисков какой-нибудь старый фильм ужасов. А дисков у меня было много. Кэрол устала за день, к тому же она все равно не очень-то любила ужасы, поэтому я поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и, когда она стала подниматься по лестнице, полез в свою коллекцию в поисках фильма, название которого уже держал в уме. Нашел: «Призрак дома на холме», первая версия 1963 года, черно-белая картина, от которой мороз по коже. Я уже смотрел его, и не раз. Последний раз — в прошлом году. Я хорошо его знал.

Я вставил диск в DVD-плеер, откинулся на спинку дивана и включил фильм. За окном уныло завывал ветер, будто кто-то оплакивал покойника. Да уж, обстановка под стать празднику. Если не считать, что Хеллоуин почти закончился, и все ведьмочки, черные кошки, вампирчики и призраки либо уже спали, либо готовы были вот-вот провалиться в мир грез.

И когда я успел достать эту белую сверкающую руку из мешка?

Не помню, но это как-то произошло. Может быть, когда в фильме впервые показали дом на холме, эту прекрасную готическую обитель ужаса? Может быть. Но вот я уже поймал себя на том, что смотрю на странную конфету и гадаю, кто мог бросить ее в мешок. Я понюхал ее.

Пахло мятой.

«Элеонора… Элеонора… Оно знает мое имя…»

Отличный фильм. Но я держал в руке странную конфету — держал в руке призрачную руку, — и мне начинало казаться, что она не только красиво выглядит (пять длинных заостренных пальцев)… и не только приятно пахнет… а что, если она приятна и на вкус? Она вовсе не ядовита. Просто… не такая, как остальные. Необычная. Я никогда раньше таких не видел. Так что… поймите меня правильно, я вовсе не хотел отравиться, просто… это ведь всего-навсего конфета, только сделанная в форме человеческой руки. Разве это имеет какое-то значение?

Пан или пропал. Ну, это же просто смешно — бояться конфеты. То есть, я, конечно, не боялся. И откусил один палец. Хрустящий. Это определенно… мята? Нет, не совсем. Мятный привкус есть, но… кажется, туда добавлена корица? Или масло гвоздики? Вкус напомнил мне кое-что: восковые губы, я до сих пор помнил их вкус. Незабываемый, но… необъяснимый.

Ничего плохого не случилось. Я съел всю конфету. Хрустела она вполне приятно.

А теперь — драма, черно-белый ужас и одинокая страдающая душа, обитающая в доме на холме.

Как я уже сказал, время близилось к полуночи. Почти полночь. Еще несколько шажков секундной стрелки, и очередной Хеллоуин останется в прошлом.

Вот только я уже не был в своей гостиной, я больше не смотрел фильм на большом экране.

Нет.

Я был в другом месте. Это произошло, когда я моргнул? Или когда отвел глаза от экрана, чтобы посмотреть на часы? Или это случилось в промежутке между ударами моего сердца?

Это уже была не моя гостиная. Я стоял в какой-то другой комнате. Мне показалось, или в воздухе слегка пахло порохом? Комната была маленькая, будто бы гостиничная. Темная. Печальная. Окна плотно завешаны шторами, словно старые раны: зашиты, но не до конца излечены. Они выглядели так, будто уже долгое время сквозь них не проходил ни свет, ни жизнь.

У зашторенных окон на стуле сидел седовласый мужчина средних лет. На лоб ему свешивалась седая прядь. Он без любопытства взглянул на меня, а затем снова отвернулся. Его лицо оставалось в тени. Он заговорил:

— Скажи Мэгги, что она не виновата, — сказал он. — Скажи, что я любил ее, но был слишком слаб. Я мог бы винить во всем этом азартные игры, я мог бы много что винить. Но винить я должен только самого себя. Она пыталась быть сильной за нас двоих, а я был слеп и не мог оценить этого. Передашь ей это? Передай ей, что она не должна винить себя за то, что я сделал… это был мой выбор. Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. Передашь ей?

— Да, — ответил я. Или мне только показалось, что я произнес это? Маргарет Баллард, 309, вторая Южная авеню. — Да, передам.

Внезапно и человек, и стул, и вся комната вместе с окнами исчезли. Я оказался посреди извилистой дороги, по бокам которой возвышались деревья. Дул сильный ветер, и этот ветер подтолкнул меня в темноту. На обочине стояли двое, молодой парень с юной девушкой, им обоим было лет по шестнадцать-семнадцать. Они держались за руки и улыбались: очевидно, парочка влюбленных.

— Эй! — окликнул меня темноволосый кудрявый парень с горящим взглядом, — взглядом человека, который наслаждается своим бунтарством. Казалось, он готов был прорваться сквозь ветер и оседлать падающую звезду. Девушка тесно прижималась к нему, а он обнимал ее так, что они практически слились в единое целое.

— Скажите папе с мамой, что все хорошо, — сказал он. — Я слишком разогнался. Я идиот. Не сбавил скорость перед поворотом. Но нам так хотелось уехать, так хотелось! Ужасно хотелось. Скажите им, чтобы они так сильно не расстраивались, ладно? Скажите им, что мы любили друг друга… по-настоящему любили, такой любовью, о которой все мечтают. Мы ведь не могли просто взять и разлюбить друг друга, правда же? Скажите им, что мы до сих пор любим друг друга и всегда будем любить. Ладно? Майк и Энн Фрейзер, 622, Овербрук-роуд. Передайте им все это и передайте то же самое родителям Линн. Джеральд и Кейти Баннерманн, 4114, Милвью-стрит. И еще, скажите им… пусть они принесут сюда цветы. Ну, просто… тогда мы будем знать, что они нас услышали.

— Хорошо, — сказал я. Ветер то усиливался, то менял направление. Я увидел за спинами влюбленных вмятину на дереве и сломанные ветки. 622 Овербрук-роуд и 4114 Милвью-стрит. — Я все им передам, — сказал я. Парень так нежно поцеловал девушку в лоб, что я поверил: да, они и правда до сих пор любят друг друга.

Я уже стоял на углу в деловом центре города. На всех светофорах горел зеленый свет, но на дорогах не было ни единой машины, потому что была полночь, Хеллоуин, и все в городе уже спали.

Все, кроме маленького темноволосого мальчика, который стоял на дороге и улыбался мне, будто своему знакомому. Кажется, я его тоже узнал, только никак не мог вспомнить имени, и, кажется, я что-то слышал о той трагедии, что произошла здесь в мае.

— Скажите маме, что мне жаль, но я больше не смогу быть главным мужчиной в доме, — сказал он. — А еще, пусть она перестанет сидеть дома одна, пусть снова знакомится, встречается с людьми. Когда меня сбила машина, мне было совсем не больно. Это был просто несчастный случай. Я бежал, хотя не должен был здесь бегать. Но скажите маме, что я не хочу, чтобы она опускала руки, не хочу, чтобы она пошла за мной. Я мечтал полетать на самолете, но никогда не летал, и… когда это случилось… я почувствовал, будто летаю. Скажите ей, что я люблю ее и хочу, чтобы она жила, как раньше. Пусть снова играет в бинго, вдруг опять выиграет джек-пот? Мэри Уолдрен, 744 Кларк-стрит. Только стучитесь посильнее, она обычно сидит в дальней части дома и может не услышать.

— Обязательно, — заверил я его. 744 Кларк-стрит. — Я все передам.

В ту же секунду декорации снова изменились. Я стоял в Мидпойнт-парке, где светили все фонари, а на лавке сидел седой старик. На нем был темный костюм и белая рубашка с тонким черным галстуком. Он сидел, выставив ноги перед собой, и выглядел вполне довольным.

— Ну и ну, — вздохнул он. — Время — такая штука. Ох, боже мой. Что за жизнь! — он посмотрел на меня и улыбнулся. — Была жизнь и у меня, — доверительно добавил он. — Скажите Тедди, что его дедушка Николас никогда его не забудет. Ни за что! Он еще совсем маленький и ничего не понимает. Джон с Эми пытались объяснить ему, но — нет… он попросту не способен понять. Скажите ему, что дедушка Николас хочет, чтобы он вырос большим и крепким, чтобы научился бросать мяч далеко-далеко. Тот футбольный мяч, который я ему подарил. Он знает. Скажите ему, что я в хорошем месте, что я очень скучаю и никогда его не забуду, что все идет так, как и должно. Ах, да, передайте Джону и Эми, чтобы сделали бассейн, Тедди будет рад. Джон и Эми Филлипс, 2561, Вайсрой-серкл. Вы все поняли?

— Да, — ответил я. 2561, Вайсрой-серкл. Понял.

— Вот и все, — сказал он. — Вам пора домой.

Я проснулся? Или пришел домой пешком? Я вернулся домой откуда-то издалека?

Не знаю, как, но я оказался на диване перед большим экраном. Хеллоуин закончился. На часах было уже семь минут первого ночи. Снаружи снова выл ветер, и я, судя по всему, решил отправиться спать, потому что я выключил телевизор и DVD-плеер и пошел наверх. По пути я размышлял о своем необычном сне… странно, но я отчетливо помнил все адреса, что и кому я должен сказать. Странно… но еще более странным было то, что я все еще чувствовал мятный привкус во рту. Я подумал: пять пальцев на призрачной руке — пять призраков, с которыми я встретился.

Я заглянул к Дженни. Она крепко спала, хотя по крыше стучали капли дождя. По привычке я заглянул и в пустую комнату. Затем пошел в спальню, где спала Кэрол. От усталости у меня хватило сил только на то, чтобы снять обувь. Кэрол устроилась рядом со мной, вздохнула, и я тоже уснул, как только мысли о призрачной руке и пяти призраках постепенно исчезли.

Во сколько раздался звонок в дверь? Рано. Было всего семь утра.

Я встал, а Кэрол нетвердо села в постели и сказала:

— Кто бы это мог быть?

— Не знаю, — ответил я, направляясь к двери под очередную трель звонка, — но кто бы это ни был, надеюсь, у него есть веская причина.

На пороге стоял худой мужчина чуть за тридцать со светлыми рыжеватыми волосами и выражением решимости на лице. Шел небольшой дождь, поэтому на нем была темно-зеленая куртка, ткань которой не пропускала капли воды, заставляя их скапливаться на поверхности. Стекла его очков тоже были покрыты крошечными капельками.

Я открыл дверь — возможно, чересчур резко, — и спросил:

— В чем дело?

— Крис Паркер?

— Да. Чем обязан? — Я услышал, как сзади ко мне подошла Кэрол, зевая и потирая глаза. Да уж, отличное начало субботы, в которую мы собирались отдохнуть!

— Мистер Паркер, — сказал мужчина. — Она просила передать, что у нее все хорошо. Она сказала, что ей больше не больно… и что она хочет, чтобы вы знали, как сильно она вас любит. Вас обоих, — добавил он, посмотрев на Кэрол.

— Что? спросила Кэрол. — О чем вы?

Я слушал. Я был потрясен. Но я продолжал слушать.

— Она сказала, что не жалеет об утраченных волосах. Ерунда — так она сказала. И еще… она хотела передать Дженни… она надеется, что Дженни получила хорошую добычу.

— Что? — Кэрол вцепилась мне в руку. В глазах у нее стояли слезы. Я обнял ее и крепко прижал к себе. Мы стали единым целым, как те влюбленные, с которыми я недавно встретился. В эту секунду мы были нужны друг другу как никогда.

Бет, наша старшая дочь, покинула нас в апреле. Ей было пятнадцать лет. Рак. Весна выдалась невеселой. И год выдался не из легких. Семейных фотографий поубавилось, потому что мы потеряли одного из членов нашей семьи.

— Кажется, это все, — с этими словами мужчина развернулся, спустился с крыльца и направился к своей машине. Но вдруг замешкался и обернулся, стоя под дождем. Он сказал:

— Ах, да. Вот еще что. Она сказала, что там… где она сейчас… нет одиноких.

Он сел в машину.

И я позволил ему уехать.

Я позволил ему уехать, так и не спросив, не нашел ли он случайно в мешке со сладостями, которые принесли его сын или дочь, странную конфету с запахом мяты. Я позволил ему уехать, так и не спросив, не съел ли он ту конфету, и каким по счету пальцем на ней был я.

Он сел в машину и уехал прочь.

Кэрол положила голову мне на плечо, она дрожала, потому что, хотя она и не понимала, что происходит, она понимала, что мы только что получили сообщение от духа, который в эту хеллоуинскую ночь находился где-то на грани между миром живых и миром мертвых. Духа, который не хотел никого напугать, а хотел лишь избавить своих близких от боли, горя и чувства утраты, пусть лишь на малую толику.

Я четко помнил все адреса, которые мне дали, и все сообщения, которые должен был передать.

Я нежно поцеловал Кэрол в лоб. «Мы всегда будем любить друг друга», — подумал я.

Затем я сказал ей, что должен съездить кое-куда, это очень важно, и что они с Дженни могут поехать со мной, если захотят, и тогда по дороге я попытаюсь рассказать им о том, что случилось прошлой ночью и что это была за странная конфета.

И я попытаюсь объяснить им, в чем заключается миссия, которую я должен выполнить. Миссия сердца и души. Миссия милосердия. Миссия любви, не знающей границ. Пять разных домов на пяти разных улицах нашего города — города, где почти ничего не происходит.

Перевод Анны Домниной

Ричард Марш «Секрет маски»

Когда в детективной истории появляется маска, дело как правило принимает неожиданный поворот — причем не один. Вот и здесь, герой, ставший жертвой весьма странного ограбления в поезде, оказывается замешан в настолько удивительных событиях, что деньги, часы и запонки, которых он лишился, покажутся ему сущими пустяками, когда перед ним откроется секрет маски.

Рассказ английского классика впервые публикуется на русском языке.

DARKER. № 10 октябрь 2015

RICHARD MARSH, “THE MASK”, 1899

— Мастера по изготовлению париков отточили свое ремесло до такой степени совершенства, что отличить поддельные волосы от настоящих сложно. Почему бы подобный уровень мастерства не проявить в создании масок? Ведь наши лица в определенном смысле — не что иное, как маски? К примеру, почему бы моему лицу, каким вы его видите, не оказаться всего лишь маской — чем-то, что я могу снимать и надевать, когда захочу?

Она мягко приложила руки к щекам. В ее голосе звенели нотки смеха.

— Такая маска будет не только произведением искусства в самом высоком смысле этого слова, но и невероятной красоты предметом, приносящим вечную радость.

— Вы полагаете, что я красива.

Я не мог возразить: ее бархатная кожа, слегка тронутая здоровым румянцем, миниатюрный подбородок с ямочкой, пышные алые губы, сверкающие зубки, великолепные непостижимые темные глаза, роскошные густые волосы, сверкающие на солнце. Я ответил ей:

— Да.

— Так вы полагаете, что я красива? Как странно. Право, как странно.

Я не мог понять, всерьез она это говорит или в шутку. На губах у нее появилась улыбка. Но глаза, казалось, вовсе не смеялись.

— И вы впервые увидели меня всего несколько часов назад?

— Увы, мне не посчастливилось увидеть вас раньше.

Она поднялась. Мгновение она стояла, глядя на меня сверху вниз.

— И вы полагаете, что в моей теории о маске нет смысла?

— Напротив, я полагаю, что в любой теории, которую вы выдвинете, непременно есть глубокий смысл.

Официант принес на подносе карточку.

— Джентльмен желает вас видеть, сэр.

Я взглянул на карточку. На ней было напечатано: «Джордж Дэвис, Скотленд-Ярд». Пока я рассматривал кусок картона, она прошла позади меня.

— Возможно, мы с вами еще увидимся и тогда продолжим наш разговор, — разговор о маске.

Я встал и поклонился. Она спустилась с веранды по ступеням в сад. Я повернулся к официанту.

— Кто эта леди?

— Я не знаю ее имени, сэр. Она прибыла поздно вечером. У нее личная гостиная в номере 22, — он замялся, а затем добавил: — Я не уверен, сэр, но полагаю, леди зовут Джейнс. Миссис Джейнс.

— Где мистер Дэвис? Пригласите его ко мне в номер.

Я направился в свой номер и стал дожидаться.

Мистер Дэвис оказался невысоким худощавым мужчиной с мышиными висками и тихой, непритязательной манерой поведения.

— Вы получили мою телеграмму, мистер Дэвис?

— Да, сэр.

— Я полагаю, мое имя вам незнакомо?

— Знакомо очень хорошо, сэр.

— Обстоятельства моего дела столь специфичны, мистер Дэвис, что вместо обращения в местную полицию я счел более разумным связаться напрямую со штаб-квартирой.

Мистер Дэвис кивнул.

— Я прибыл вчера днем на экспрессе из Паддингтона[297]. Я был один в вагоне первого класса. В Суиндоне[298] вошел молодой джентльмен. Мне показалось, что ему года двадцать три — двадцать четыре и что он, вне всякого сомнения, настоящий джентльмен. Мы побеседовали некоторое время. В Бате[299] он предложил мне напиток из своей фляги. Уже был вечер. Последние несколько недель выдались крайне напряженными. Я очень устал. Полагаю, что я уснул. И мне приснился сон.

— Вы видели сон?

— Мне приснилось, что меня грабят.

Детектив улыбнулся.

— Как вы догадываетесь, я проснулся и обнаружил, что мой сон был реален. Но самое любопытное в том, что я не могу объяснить, где закончился сон и началось бодрствование. Мне снилось, будто что-то навалилось на меня, разрывая мое тело. Какая-то ужасная хрипящая тварь вновь и вновь издавала яростные звуки, больше всего похожие на лай. И хотя я говорю, что мне это приснилось, я не могу с уверенностью утверждать, что не видел, как это происходило. Кошелек вытащили из кармана моих брюк и что-то из него достали. Я отчетливо услышал звон монет, после чего кошелек вернули на его место. У меня забрали часы и цепочку, пуговицы из рубашки и запонки из манжет. С записной книжкой поступили так же, как и с кошельком — что-то забрали и вернули ее на место. Взяли мои ключи. Сняли с полки саквояж, открыли, забрали из него несколько вещей, хотя я не мог видеть, какие именно. Потом саквояж вернули на полку, а ключи — мне в карман.

— Вы не видели лица человека, который сделал это?

— Это любопытный момент. Я пытался, но мне не удалось. Мне показалось, будто его лицо сокрыто вуалью.

— Случай довольно прост. Нам придется поискать вашего нового друга, молодого джентльмена.

— Позвольте мне закончить. Я говорю «тварь» — а я употребляю слово тварь, поскольку в своем сне я был твердо — к своему ужасу — убежден в том, что нахожусь в лапах какого-то животного, некоего существа из племени обезьян или высших приматов.

— Разумеется, вам снился сон.

— Вы так считаете? Что ж, подождите еще немного. Эта тварь, кем бы она ни была, ограбив меня, расстегнула мою рубашку на груди, разорвала кожу чем-то вроде когтей, припала ртом к ране и, сжав мою плоть между зубов, прокусила ее до кости. Вот доказательства, достаточные хотя бы для того, чтобы подтвердить, что мне все не приснилось, — расстегнув рубашку, я продемонстрировал мистеру Дэвису открытый рубец. — Боль была такой сильной, что разбудила меня. Я вскочил на ноги и увидел тварь.

— Вы видели ее?

— Да, видел. Она ползла на противоположный конец вагона. Дверь была открыта. Я видел ее в то мгновение, когда она прыгнула в ночь.

— Как вы полагаете, с какой скоростью двигался поезд?

— Занавески в вагоне были подняты. Поезд только отошел от Ньютон-Эббот[300]. Существо, должно быть, укусило меня, когда поезд подходил к платформе. Оно выпрыгнуло из вагона, когда состав тронулся.

— А лицо его вы видели?

— Видел. Это было лицо дьявола.

— Прошу прощения, мистер Фаунтен, но не испытываете ли вы на мне сюжет своей следующий повести — просто чтобы посмотреть, как он сработает?

— Хотел бы, друг мой, чтобы это было так, но, увы, нет. Это был лик дьявола — столь ужасный, что единственная деталь, которую мне удалось запечатлеть в своем разуме, это глаза, сверкающие как пара угольков.

— Где в этот момент находился молодой джентльмен?

— Он исчез.

— Именно. И, я полагаю, вам не только приснилось, что вас ограбили?

— У меня украли все, что имело хоть какую-то цену, за исключением восемнадцати шиллингов. Точно такая сумма осталась в моем кошельке.

— Что ж, возможно вы опишете мне молодого человека и его флягу.

— Клянусь, это не он меня ограбил.

— Вероятно, он мог замаскироваться. Мне кажется неразумным с его стороны снять с себя маскировку непосредственно в момент ограбления. В любом случае дайте мне его описание, и я не удивлюсь, если мне удастся взять его с поличным.

Я описал его как опрятного молодого человека с веселыми глазами, редкими усами и утонченными манерами.

— Если он был вором, то я совершенно не разбираюсь в людях. В нем было нечто такое, что позволило мне безошибочно определить в нем джентльмена.

Детектив лишь улыбнулся.

— Первое, что мне придется сделать, это телеграфировать по всей стране список украденного имущества. Далее я, возможно, позволю себе поразмыслить в одиночестве. Ваша история, мистер Фаунтен, довольно любопытна, и чуть позже мне, возможно, понадобится перекинуться с вами еще парой слов — найду ли я вас здесь?

Я ответил утвердительно. Когда он ушел, я сел и написал письмо. Закончив, прошел по коридору к парадной двери отеля. По дороге заметил впереди себя фигуру. Фигуру мужчины. Он стоял неподвижно, спиной ко мне. Но что-то в нем показалось мне настолько узнаваемым, что я, застыв на месте, уставился на него. Полагаю, что неосознанно позволил себе некое восклицание, поскольку ровно в тот момент, когда я остановился, он резким движением развернулся. Мы стояли лицом к лицу.

Я поспешил в его сторону, давая понять, что узнал его. Он двинулся вперед — как я поначалу подумал, мне навстречу. Но сделав всего шаг или два в мою сторону, он свернул в комнату справа от себя, и исчез, захлопнув за собой дверь.

«Человек из поезда!» — сказал я себе.

Если бы у меня и оставались какие-то сомнения на его счет, это внезапное исчезновение развеяло бы их. Если ему столь важно было избежать встречи со мной, тем больше у меня было причин немедленно искать с ним беседы. Я подошел к двери в комнату, в которую он вошел, и без малейшего колебания повернул ручку. Комната оказалась пуста — сомнений в этом быть не могло. Это была обычная гостиная, точно такая же, как та, что я занимал сам, и в ней не было такой мебели, за которой мог бы спрятаться человек. Но на противоположной стороне комнаты находилась другая дверь.

— Мой джентльмен, — сказал я себе, — прошел сюда.

Я пересек комнату и повернул дверную рукоять. На этот раз безрезультатно: дверь была заперта. Я постучал. Кто-то тут же ответил:

— Кто там?

К моему удивлению и, в некоторой мере, к смущению, голос принадлежал женщине.

— Прошу прощения, но нельзя ли мне обмолвиться несколькими словами с джентльменом, который только что вошел в комнату?

— В чем дело? Кто вы?

— Я — джентльмен, который ехал с ним в одном поезде.

— Что?

Дверь открылась. Появилась женщина — та самая леди, которую официант назвал леди Джейнс и которая рассказала эту любопытную историю о маске, способной имитировать человеческое лицо. На ней была кофта, и ее прекрасные волосы свободно струились по плечам. Я был настолько удивлен встрече с ней, что на какое-то мгновение потерял дар речи. По всей видимости, удивление было взаимным, поскольку с легким недоумением она шагнула обратно в комнату, частично прикрыв дверь.

— Я думала, это официант. Могу я спросить, сэр, что вам нужно?

— Тысячи извинений, но мог бы обмолвиться несколькими словами с вашим супругом?

— С кем, сэр?

— Вашим супругом.

— Моим супругом?

— Я имею в виду джентльмена, которого я только что видел входящим в эту дверь.

— Не знаю, счесть ли это нахальством или просто дурной шуткой, — ее губы искривились, а глаза сверкнули — было видно, что она почувствовала себя оскорбленной.

— Мадам, я только что увидел в коридоре джентльмена, с которым мы вчера вместе ехали из Лондона. Я попытался подойти к нему. Но когда я так сделал, он свернул в вашу гостиную. Последовав за ним, я обнаружил, что она пуста, поэтому счел логичным, что он вошел сюда.

— Вы ошибаетесь, сэр. Я не знаю никакого джентльмена из отеля. Что до моего мужа, то он уже три года как мертв.

Я не мог возразить, но все равно был уверен, что видел, как незнакомец зашел в ее гостиную. Я так ей и сказал.

— Если какой-то мужчина зашел в мою гостиную — что само по себе непростительная вольность, — он должен сейчас в ней находиться. За исключением вас, никто даже не приближался к моей спальне. Моя дверь была заперта, и, как вы видите, я была занята гардеробом. Вам это точно не приснилось?

Если бы мне это приснилось, то это был бы сон с открытыми глазами. И все же, если я видел, как человек входит в комнату — а я готов был в этом поклясться — то где он был теперь? Она с едкой иронией предложила мне осмотреть ее собственные апартаменты. И в самом деле, она распахнула дверь настолько широко, что я мог все рассмотреть с того места, где стоял. Было вполне очевидно, что за исключением ее самой в комнате никого не было.

«И все же, — спрашивал я себя, ретируясь, — как я мог ошибиться?» Единственная гипотеза, которую я мог выдвинуть на счет всего того, что столько глубоко занимало мои мысли, заключалась в том, что я стал жертвой галлюцинации. По всей вероятности, моя нервная система была временно дезорганизована из-за злоключения, имевшего место накануне. И все же — и это стало финальным заключением, к которому я пришел, — если я не видел знакомого мне пассажира, стоящего передо мной, существо из плоти и крови, я больше никогда не поверю своим собственным глазам. Даже самый ярый и убежденный свидетель явления призрака никогда не видел его среди бела дня.

Я отправился на прогулку в сторону Баббакомба[301]. Мои нервы, возможно, были слегка не в порядке — пусть и не до такой степени, чтобы видеть несуществующие предметы, но вполне вероятно, что свежий воздух и упражнения пошли бы им на пользу. Я отобедал в Баббакомбе, и благодаря хорошей погоде провел вторую половину дня на побережье в компании своих мыслей, трубки и книги. Но день шел на убыль, и на землю лег туман с моря. Когда я направился в сторону Торки, сумерки уже сгущались. Я шел обратно по набережной. Проходя вдоль Хескет-Кресент[302], я на мгновение остановился, всматриваясь во мглу, собиравшуюся над морем. Наблюдая за ней, я услышал — или это мне показалось — звук позади себя. Когда я услышал его, кровь словно застыла в моих жилах, и мне пришлось ухватиться за ограждение, чтобы не упасть. Это был тот самый звук, который доносился до меня во сне в поезде и который, как мне показалось, издавало ограбившее меня существо — крик или лай какого-то дикого зверя. Он прозвучал всего раз — короткий, быстрый, хриплый лай, — и все вновь затихло. Я осмотрелся по сторонам, сам не зная, чего страшусь увидеть. Ничего не было видно. Однако я чувствовал, что нечто было поблизости. Но поскольку тишина ничем не прерывалась, я начал тихо смеяться про себя. Я и не предполагал, что настолько труслив, чтобы испугаться первой попавшейся тени! Отойдя от ограды, я уже собрался продолжить прогулку, когда он раздался снова — удушающий, сдавленный лай — так близко ко мне, что я буквально мог почувствовать горячее дыхание на своей щеке. Резко обернувшись, я увидел почти касающуюся меня физиономию твари, которую я, пусть лишь какое-то мгновение, видел в поезде.

— Вы больны?

— Я слегка устал.

— Вы выглядите так, словно увидели призрака. Я же вижу, вы плохо себя чувствуете.

Мне и впрямь было не по себе. Я чувствовал себя так, словно увидел призрака или даже кое-что похуже! Я нашел обратную дорогу в отель, хоть слабо представлял себе, как мне это удалось. Первым человеком, которого я встретил, стала миссис Джейнс. Она была в саду, окружавшем здание. Мой внешний вид, кажется, вызвал у нее волнение.

— Я вижу, что вам нехорошо! Пожалуйста, сядьте! Позвольте мне принести вам попить.

— Благодарю. Я пойду в свою комнату. В последнее время мне было не слишком хорошо. Любая мелочь выбивает меня из колеи.

Она с неохотой позволила мне уйти. Ее забота мне льстила; хотя если бы ее было чуть меньше, меня бы это в равной степени устроило. Она даже предложила мне опереться на свою руку. Я со смехом отклонил ее предложение. Все же я пребывал не в столь плачевном положении, чтобы мне это действительно было необходимо. В конце концов, я от нее сбежал. Когда я вошел в свою гостиную, кто-то поднялся поприветствовать меня. Это был мистер Дэвис.

— Мистер Фаунтен, вы плохо себя чувствуете? — мой внешний вид, похоже, удивил не меньше, чем леди перед этим.

— Со мной случилось потрясение. Не будете ли вы так любезны позвонить и заказать мне бренди?

— Потрясение, — он с любопытством смотрел на меня. — Потрясение какого рода?

— Я все расскажу вам, когда вы закажете бренди. Мне действительно необходимо взбодриться. Я полагаю, моя нервная система совсем вышла из строя.

Он позвонил в звонок. Я погрузился в мягкое кресло и по-настоящему был рад такому удобству. Хотя он сидел смирно, я понимал, что его взгляд все время был сосредоточен на мне. Когда официант принес бренди, мистер Дэвис дал волю своему любопытству.

— Надеюсь, ничего серьезного не случилось?

— Зависит от того, что вы привыкли называть серьезным, — я сделал паузу, чтобы дать спиртному подействовать. Оно мне помогло. — Помните, я вам рассказал о странном звуке, которое издавало ограбившее меня в поезде существо? Я снова его услышал.

— В самом деле? — он внимательно осмотрел меня. Я думал, он будет настроен скептически, но ошибся. — Вы можете описать этот звук?

— Его трудно описать, хотя, услышав его единожды, невозможно не опознать его, услышав во второй раз, — я содрогнулся при мысли об этом. — Это словно крик какого-то дикого зверя в состоянии смятения — короткий, сухой, полусдавленный лай.

— Могу я спросить об обстоятельствах, при которых вы его услышали?

— Я смотрел на моря с Хескет-Кресент. Я услышал его недалеко от себя, и не один раз, а дважды. И во второй раз я увидел лицо — лицо, которое видел в поезде.

Я сделал еще один глоток бренди. Подозреваю, что мистер Дэвис заметил, как одно только воспоминание задевало меня.

— Как вы полагаете, есть вероятность, что напавший на вас мог быть женщиной?

— Женщиной!

— Лицо, которые вы видели, могло чем-то напомнить вот это?

Он достал из кармана записную книжку, а из нее — фотографию. Вручил ее мне. Я внимательно рассмотрел ее. Фотография не была качественной, зато была странной. Чем дольше я смотрел на нее, тем больше мне казалось, что есть сходство — тусклое, исчезающее, но все же сходство с лицом, которое уставилось на меня всего за полчаса до этого.

— Но это же явно не женщина?

— Сначала скажите мне, заметно ли вам сходство?

— И да, и нет. Лицо на этом портрете, каким я его знаю, ужасно приукрашено, но при этом он достаточно безобразен.

Мистер Дэвис поднялся. Он казался слегка возбужденным.

— Я полагаю, что достал его!

— Достали его?

— Портрет, который вы держите в руках — это портрет душевнобольного преступника, который на прошлой неделе сбежал из Бродмура[303].

— Душевнобольной преступник!

Глядя на портрет, я понимал, что это и впрямь лицо лунатика.

— Эта женщина — а это именно женщина — сущий дьявол, настолько искусный, насколько и зловещий. Она была заключена под стражу за убийство, совершенное с подробностями невероятной жестокости. Есть все основания полагать, что она причастна и к другим преступлениям. После того, как был сделан этот портрет, она намеренно обожгла свое лицо раскаленной кочергой, изуродовав себя почти до неузнаваемости.

— Есть еще одно обстоятельство, которое мне следует упомянуть, мистер Дэвис. Известно ли вам, что сегодня утром я также встретил молодого джентльмена?

Детектив внимательно посмотрел на меня:

— Какого молодого джентльмена?

— Молодого человека, который сел на поезд в Суиндоне и который предложил мне флягу.

— Вы его видели! Где?

— Здесь, в отеле.

— Здесь, черт побери! И вы с ним говорили?

— Я попытался.

— И он что-то ответил?

— Вот здесь начинается странное. Вы скажете, что во всем, что вы от меня услышали, есть нечто странное, и я с вами соглашусь. Когда вы покинули меня сегодня утром, я написал письмо. Написав его, я вышел из комнаты. А когда шел по коридору, то увидел перед собой молодого человека, который был со мной в поезде.

— Вы уверены, что это был он?

— Разумеется! Когда я только увидел его, он стоял спиной ко мне. Я полагаю, он услышал мои шаги. Так или иначе, он развернулся, и мы оказались лицом к лицу. Я полагаю, мы друг друга узнали, поскольку стоило мне приблизиться…

— Как он сбежал?

— Он свернул в комнату справа от себя.

— Вы, разумеется, последовали за ним?

— Да. Я даже не раздумывал. Не прошло и трех секунд, но когда я вошел в комнату, она оказалась пуста.

— Пуста!

— Это была самая обычная гостиная, наподобие этой, но с противоположной стороны была дверь. Я попытался ее открыть. Она была заперта. Я постучал. Ответила женщина.

— Женщина?

— Женщина! И не только ответила, но и вышла.

— Она хоть чем-то походила на портрет?

Я рассмеялся. Сама идея сравнить чудище на портрете с воплощением здоровья и очарования была смехотворной.

— Это была леди, остановившаяся в отеле, с которой у меня до этого уже была беседа, и которая настолько далека от изображения на портрете, насколько это вообще возможно — миссис Джейнс.

— Джейнс? Миссис Джейнс? — детектив прикусил ноготь. Казалось, он напряженно прокручивает что-то у себя в голове, — А мужчину вы видели?

— Вот здесь начинается самое странное. Она заявила, что мужчины нет.

— Что вы хотите этим сказать?

— Она сказала, что никто не приближался к ее спальне, пока она в ней находилась. И в этот конкретный момент там никого не было — в этом не может быть никаких сомнений, поскольку она открыла дверь, чтобы я лично во всем убедился. Я склонен полагать, сейчас, поразмыслив, что мужчина все же мог скрываться во внешней комнате, что я в спешке проглядел его и что он успешно сбежал, пока я стучался в дверь леди.

— Но если он был в чем-то замешан, это полностью убивает другую теорию, — он кивнул в сторону портрета, который я все еще держал в руке. — Такой человек вряд ли будет водить дела с Мэри Брукер.

— Я должен признаться, мистер Дэвис, что вся эта история для меня одна большая загадка. Полагаю, ваша теория состоит в том, что во флягу, из которой я пил, было подмешан некий наркотик?

— Я должен прямо заявить, что двух мнений тут быть не может, — детектив стоял передо мной, озвучивая свои размышления. — Мне неплохо было бы взглянуть на эту миссис Джейнс. Полагаю, это даже необходимо. Я спущусь в рабочий кабинет, и, надеюсь, мне позволят хоть одним глазком осмотреть ее комнату.

Когда он ушел, я остался наедине с не дававшей мне покоя мыслью об этом душевнобольном преступнике, у которого все же хватило ума совершить успешный побег из Бродмура. Только когда мистер Дэвис ушел, я обнаружил, что он оставил портрет. Я посмотрел на него. Что же это было за лицо!

— Подумай, — сказал я себе, — каково это — оказаться в руках подобной женщины!

Не успели эти слова сорваться с моих губ, как дверь в мою комнату без предупреждения распахнулась, и, стоило мне подумать, что это мистер Дэвис вернулся за портретом, вошел молодой человек, с которым я ехал в поезде. Одет он был точно так же, как и накануне, и было в этом что-то неуловимо, но безошибочно свидетельствующее о его хорошем происхождении.

— Прошу прощения, — произнес он, стоя в дверях, держась одной рукой за ручку, а другой придерживая шляпу, — но я полагаю, что вы — тот самый джентльмен, с которым я ехал из Суиндона? — от удивления я на миг лишился дара речи. — Надеюсь, что не ошибся?

— Нет, — сказал, а вернее, пробормотал я, — вы не ошиблись.

— Лишь по счастливому стечению обстоятельств я узнал, что вы остановились в этом отеле. Простите мне мое вторжение, но когда я пересел в другой вагон в Эксетере, я забыл свой портсигар.

— Портсигар?

— Вы не заметили его? Я подумал, что он мог попасться вам на глаза. Мне его подарили, и он был мне очень дорог. Внешне он был похож на эту флягу.

Он подошел ко мне и протянул флягу — такую же, из какой я пил! Я смотрел то на него, то на флягу.

— Я не знал, что вы пересели в Эксетере.

— Мне интересно, заметили вы или нет. Я полагаю, вы спали.

— Примечательная вещь произошла со мной прежде, чем мое путешествие подошло к концу. Примечательная и неприятная.

— Что вы имеете в виду?

— Меня ограбили.

— Ограбили?

— Вы не заметили, как кто-нибудь садился в вагон в тот момент, когда, как вы сказали, выходили из него?

— Насколько мне известно, нет. Было, знаете ли, темно. О, боже мой! Так, возможно, это не было плодом моего воображения?

— Что не было?

Он подошел ко мне — настолько близко, что коснулся рукой в перчатке моего рукава.

— Знаете, почему я тогда покинул вагон? Потому, что меня беспокоило ощущение, что, кроме нас двоих, там был кто-то еще.

— Кто-то, кроме нас?

— Кто-то под сиденьем. Я, как и вы, задремал. Но не раз просыпался от ощущения, будто кто-то трогает мои ступни — щиплет их и даже колет.

— Вы не заглянули под сиденье?

— Вы будете надо мной смеяться — я полагаю, это было глупо с моей стороны, — но меня что-то сдерживало. Я предпочел ретироваться и стал жертвой своего собственного воображения.

— Вы оставили меня там и, если сказанное вами верно, сделали жертвой чего-то за пределами своего воображения.

Внезапно незнакомец рванулся к столу. Я полагаю, он увидел лежавший там портрет, поскольку бесцеремонно схватил и уставился на него. Наблюдая за ним и про себя отмечая спокойствие этого человека, я заметил, как его охватила дрожь. По всей видимости, это была дрожь отвращения, поскольку насмотревшись вдоволь, он повернулся ко мне и спросил:

— Позвольте осведомиться, что это за ужасное существо?

— Это душевнобольной преступник, сбежавший из Бродмура — Мэри Брукер.

— Мэри Брукер! Мэри Брукер! Лицо Мэри Брукер еще много дней будет меня преследовать.

Он неохотно положил портрет, как если бы какое-то ужасное очарование не позволяло ему расстаться с ним. Совершенно не понимая, что делать — задержать мужчину или позволить ему уйти, — я развернулся и направился в другой конец комнаты. В тот самый миг я услышал позади себя резкий, разъяренный лай, который прежде слышал сначала в поезде, а затем глядя на море с Хескет-Кресент. Я развернулся, словно на стержне. Молодой человек смотрел на меня.

— Вы это слышали? — спросил он.

— Слышал? Конечно, я это слышал.

— Боже правый! — он так дрожал, что мне показалось, он едва стоит на ногах. — Вы знаете, что этот тот самый звук из-под сиденья, который заставил меня сбежать? Я… я боюсь, вам придется меня простить. Вот… вот моя визитная карточка. Я остановился в отеле «Рояль». Пожалуй, завтра я вас разыщу.

Прежде, чем я собрался с мыслями и смог вмешаться, он подошел к двери и покинул комнату. Как только он скрылся, вошел доктор Дэвис; скорее всего, они столкнулись в дверях.

— Я забыл портрет этой Брукер, — начал мистер Дэвис.

— Почему вы его не остановили? — воскликнул я.

— Не остановил кого?

— Разве вы его не видели — человека, который только что вышел?

— С чего мне его останавливать? Разве он не ваш друг?

— Это тот человек, с которым мы ехали из Суиндона в одном вагоне.

Дэвис молнией вылетел из комнаты. Вернулся он один.

— Где он? — спросил я.

— Мне бы тоже хотелось это знать, — мистер Дэвис вытер бровь. — Ему пришлось бы двигаться со скоростью шестьдесят миль в час — его нигде нет. Что вас заставило его отпустить?

— Он оставил карточку, — я взял ее. На ней было написано: «Джордж Этридж, Колизеум Клаб». — Он говорит, что остановился в отеле «Рояль». Я не думаю, что он как-то связан с ограблением. Он пришел ко мне как ни в чем не бывало и спросил про свой портсигар, потому что оставил его в вагоне. Он говорит, что пересел в другой вагон в Эксетере, потому что подумал, что под сиденьем кто-то скрывается.

— В самом деле?

— Он говорит, что сам туда не заглянул, потому что его что-то сдерживало.

— Видимо, мне следует побеседовать с эти молодым джентльменом.

— Полагаю, что он говорил правду по следующей причине. Пока он разговаривал со мной, раздался тот самый звук, который я описал вам ранее.

— Тот самый лай?

— Тот самый лай. Невозможно было понять, откуда он доносился. Должен вам заявить, я считаю, что он просто наполнил пространство. Я никогда не видел, чтобы человек испугался так, как он. Когда он стоял и дрожал там, где сейчас стоите вы, он бормотал о том, что слышал тот же самый звук из-под сиденья в вагоне в тот самый момент, когда решил выбрать скрытность, а не удовлетворить собственное любопытство, и ретировался.

Подавали ужин. По правую руку от меня сидела миссис Джейнс. Она спросила, мучают ли меня все еще последствия переутомления.

— Полагаю, — сказала она, когда я заверил ее, что все прошло, — что вы не думали насчет сказанного мной сегодня утром — насчет моей теории о маске?

Я признался, что не думал.

— Вам следует подумать. Этот вопрос — своего рода моя причуда, и я посвятила ему много лет — много любопытных лет своей жизни.

— Сказать по правде, не могу себе представить, чем это может быть интересно.

— Нет? Окажите мне услугу. Зайдите в мою гостиную после ужина, и я покажу, чем это интересно.

— Что вы имеете в виду?

— Приходите и увидите.

Она меня заинтриговала. Я пошел посмотреть. Ужин был окончен, и когда мы вместе зашли в номер — тот самый, в который, как мне показалось утром, зашел молодой человек из поезда, — ее дальнейшие действия застали меня врасплох.

— Теперь вы станете моим доверенным лицом. Вы, абсолютный незнакомец. Вы, кого я никогда прежде не встречала до этого утра. Я разбираюсь в людях и чувствую, что полностью могу вам доверять. Я собираюсь раскрыть вам все мои секреты; посвятить вас во все сокровенные таинства; обнажить перед вами ум изобретателя. Но уверенность в вас не подразумевает уверенность в окружающем мире, поэтому прежде, чем мы начнем, я позволю себе запереть дверь.

Я попробовал возразить:

— Но дорогая мадам, не думаете ли вы…

— Я ничего не думаю. Я знаю, что не хочу, чтобы меня застали врасплох, и чтобы то, что я всю жизнь старалась держать в тайне, было предано гласности.

— Но если этот вопрос столь конфиденциален…

— Дорогой сэр, я запру дверь.

Она закрыла дверь. Я сожалел, что столь поспешно принял ее приглашение, но смирился. Дверь была заперта. Подойдя к камину, она облокотилась на каминную полку.

— Вам когда-нибудь приходило в голову, — спросила она, — какие возможности могут открыться нам, если, к примеру, Смит мог бы временно превратиться в Джонса?.

— Я не совсем вас понимаю, — сказал я. Я не понимал.

— Представьте, что вы в любой момент могли бы стать другим человеком и в роли этого человека могли бы передвигаться неопознанным среди своих друзей — какие уроки вы могли бы из этого извлечь?

— Полагаю, — пробормотал я, — что в основном это будут не самые лицеприятные уроки.

— Давайте слегка разовьем идею. Подумайте о возможностях, которые сулит двойное существование. Подумайте о том, каково жить двумя отдельными жизнями. Подумайте о том, как делать руками Робинсона то, что вы осуждаете, будучи Брауном. Подумайте о том, как удвоить роли и скрывать в одном сердце секреты двух; подумайте о тройной жизни; подумайте о том, как прожить три жизни внутри одной — быть пожилым человеком и молодым, мужем и женой, отцом и сыном.

— Иными словами, подумать о недостижимом.

— Вовсе не так! — отойдя от каминной полки, она подняла руку над головой, сделав драматический жест. — Я достигла этого!

— Вы достигли? Чего?

— Множественного существования. В этом секрет маски. Я сказала себе несколько лет назад, что должно быть возможным сделать маску, которая до такой степени будет во всех мелочах повторять человеческий облик, что станет невозможным, даже при самом ближайшем рассмотрении и в самых вызывающих обстоятельствах отличить поддельное от настоящего. Я проводила эксперименты. Мне удалось. Я узнала секрет маски. Взгляните на это.

Она достала из кармана кожаный чехол, и, не глядя на него, передала мне. Я держал в руках нечто, напоминавшее заготовку из кожи — как мне показалось, мешочек золотобойца[304]. С одной стороны он был причудливо и даже кропотливо раскрашен. На другой стороне к коже были прикреплены странные пластинки или подкладки. Весь предмет весил, как мне показалось, не больше унции. Пока я рассматривал его, миссис Джейнс смотрела на меня сверху вниз.

— Вы держите в руках, — сказала она, — секрет маски. Дайте его мне.

Я отдал. Держа предмет в руке, она скрылась в соседней комнате. Едва она исчезла, как дверь спальни открылась, и оттуда вышла пожилая женщина.

— Моя дочь просит ее простить.

Это была причудливая пожилая леди лет шестидесяти с серебристыми завитками волос, напоминавшими о пышных кудрях минувших дней.

— Моя дочь не слишком церемонится и настолько поглощена своими так называемыми экспериментами, что я иногда говорю ей остудить пыл. Пока она готовится, позвольте предложить вам чашечку чаю.

Пожилая леди держала в руках сосуд, в котором, очевидно, был чай. На маленьком столике стоял чайный сервиз. На плите свистел чайник. Пожилая леди начала наливать чай в чайник.

— Мы всегда возим чай с собой. Ни я, ни она терпеть не можем чай, который подают в отелях.

Я покорно согласился. Сказать по правде, я был слегка ошарашен. Я и не предполагал, что миссис Джейнс составляет компанию ее мать. Если бы пожилая леди не вышла из комнаты в тот самый момент, когда туда зашла молодая, я бы заподозрил трюк — что я стал объектом эксперимента с таинственной «маской». Я подумывал спросить у нее, та ли она, кем кажется, на самом деле, но решил — как выяснялось, крайне неудачно, — держать вопросы при себе и наблюдать, как буду развиваться события. Налив мне чашку чаю, пожилая леди села в низкое кресло напротив камина.

— Моя дочь слишком много думает о своих экспериментах. Я надеюсь, вы не станете ей потакать. Она иногда меня весьма пугает. Она говорит такие ужасные вещи.

Я пригубил чай и улыбнулся.

— Не думаю, что в этом так уж много поводов для беспокойства.

— Нет поводов беспокоиться, когда она говорит, что может совершить убийство, что сто тысяч человек могут застать ее за этим и не будет ни малейшей вероятности, что ее в этом обвинят!

— Возможно, она несколько преувеличивает.

— Думаете, она может услышать? — пожилая леди бросила взгляд на дверь в спальню.

— Вам лучше знать, чем мне. Возможно, лучше не говорить того, чего вы бы не хотели, чтобы она услышала.

— Но я должна рассказать кому-то. Меня это пугает. Она говорит, что это она видела во сне.

— На вашем месте я бы не обращал внимания на сны.

Пожилая леди поднялась из своего кресла. Мне вовсе не понравились ее манеры. Она подошла и встала передо мной, нервно потирая руки. Она явно выглядела крайне взволнованной.

— Вчера она приехала из Лондона и говорит, что ей приснилось, как она пробует один из своих экспериментов в поезде.

— В поезде!

— И чтобы эксперимент получился достоверным, она ограбила человека.

— Ограбила!

— И в ее кармане я нашла вот это.

Пожилая женщина протянула мои часы и цепочку! Ошибиться было невозможно. Это были охотничьи часы. Я мог разглядеть свой герб и монограмму на корпусе. Я встал. Самое странное, что, когда я поднялся на ноги, мне показалось, что с ними что-то произошло — я не мог ими пошевелить. Возможно, что-то в моем поведении показалось пожилой леди странным. Она улыбнулась мне.

— Что с вами? Почему вы выглядите так забавно? — воскликнула она.

— Это мои часы и цепь.

— Ваши часы и цепь! Почему бы вам их тогда не взять?

Она протянула их мне. До нее было меньше шести футов, но я не мог преодолеть это расстояние. Мои ноги были словно приклеены к полу.

— Я… я не могу пошевелиться. Что-то случилось с моими ногами.

— Возможно, дело в чае. Я пойду, скажу дочери.

Прежде чем я смог вымолвить хоть слово, чтобы ее остановить, она скрылась. Я стоял, словно столб, вкопанный в землю. Я даже не могу описать, что со мной произошло. Это охватило меня в сущие мгновенья. Я чувствовал себя так же, как в вагоне поезда накануне — словно во сне. Я осмотрелся. Увидел чашку на столике перед собой. Увидел мерцающий огонь, лампы с абажурами. Я осознавал присутствие всех этих вещей, но видел их так, словно все происходило во сне. Меня поглощало чувство тошноты, чувство ужаса. Я боялся, но чего — не знал. Прогнать или обуздать свой страх не удавалось.

Не могу сказать, сколько я так простоял — определенно несколько минут — беспомощный, пытающийся совладать с давлением на собственный мозг. Внезапно без всякого предупреждения открылась дверь в спальню, и оттуда вышел молодой человек, который посетил меня перед ужином в моем номере и с которым мы накануне ехали в поезде. Он подошел ко мне вплотную. На воротнике его рубашки я смог разглядеть свои пуговицы. Когда он поднял руки, я узнал на его манжетах свои запонки. Я увидел на нем свои часы и свою цепь. Обращаясь ко мне, он держал часы в руках.

— У меня есть всего полминуты, но я хотел бы поговорить с вами о Мэри Брукер. Я видел ее портрет в вашей комнате, помните? Она так называемый душевнобольной преступник, сбежавший из Бродмура. Давайте посмотрим — так, примерно неделю назад — почти в это же время… нет, сейчас четверть девятого; а это произошло сразу после девяти, — он сунул мои часы в карман жилета. — Она все еще на свободе, знаете ли. Ее ищут по всей Англии, но до сих пор не поймали. Говорят, она помешана. В Бродмуре есть помешанные, но она не из их числа. Она не более помешана, чем вы или я.

Он легко дотронулся до моей груди. Столь велико было мое отвращение от перспективы физического контакта с ним, что даже легкого толчка пальцев не понадобилось, чтобы мои ноги подкосились и я рухнул в свое кресло.

— Вы не спите?

— Нет, — отозвался я, — не сплю.

Даже в своем исступленном состоянии я осознавал желание вскочить и вцепиться ему в горло. Ничего из этого, однако, не выдавало себя в выражении моего лица. Или он, так или иначе, не давал понять, что замечает это.

— Она — непонятый гений, эта Мэри Брукс. У нее свой вкус, и люди его не понимают. Ей нравится убивать — убивать! В один прекрасный день она намеревается убить себя, но до тех пор получает удовольствие, убивая других.

Сидя на краешке стола рядом со мной, он качал ногой в воздухе.

— Она еще и немного актриса. Она хотела выйти на сцену, но ей сказали, что она безумна. Ей завидовали, вот в чем дело. Она — лучшая актриса в мире. Ее актерская игра способна обмануть самого дьявола — они признали это уже в Бродмуре. Но она использует свои актерские способности, только чтобы удовлетворить свою жажду убийства. Вот на днях она купила этот нож.

Он достал из кармана жилета длинный, сверкающий, устрашающего вида нож.

— Он острый. Потрогайте острие — и лезвие.

Он направил его на меня, но я не пытался прикоснуться к нему. Возможно, даже если бы я попробовал, мне бы это не удалось.

— Не будете? Что ж, возможно вы и правы. Не слишком весело убивать людей ножом. Нож прекрасно подходит для того, чтобы потом их резать, но сами убийства она любит совершать при помощи своих рук и ногтей. Я не удивлюсь, если в один прекрасный день она решит убить вас. Возможно, сегодня вечером. Она давно никого не убивала, и она голодна. Прошу прощения, я не могу остаться. Но в этот же день неделю назад она бежала из Бродмура, едва часы пробили девять, а до этого осталось всего десять минут, знаете ли, — он посмотрел на мои часы и даже повернул их циферблатом ко мне, чтобы и я увидел, который час. — Доброй ночи!

Небрежно кивнув, он пересек комнату, держа сверкающий нож в руках. Потянувшись к дверной ручке спальни, он повернулся ко мне и улыбнулся. Затем поднял нож и несколько раз взмахнул им. А затем исчез за дверью.

Я вновь остался один — возможно, на минуту или около того; но в этот раз мне показалось, что мое одиночество продлилось считанные секунды. Возможно, время летело быстрее оттого, что я чувствовал — или это мне лишь казалось, — как давление на мой мозг ослабевает, что мне следует лишь предпринять одно усилие, чтобы освободиться. Сил для такого рывка у меня пока не было, но я чувствовал, что в любой момент они могут вернуться. Дверь в спальню — которая сейчас, когда я все вспоминаю, больше всего напоминала дверь в дурной сон — вновь открылась. Вошла миссис Джейнс. Стремительными рывками она пересекла комнату. В ее правой руке было что-то, что она бросила на стол.

— Итак, — крикнула она, — что вы думаете насчет секрета маски?

— Секрета маски? — хотя мои конечности все еще были бессильны, я в некоторой мере мог владеть своим голосом.

— Смотрите — какая мелочь, — она взяла два предмета, которые бросила на стол. Это были заготовки из кожи, одну из которых она показывала мне до этого. — Это маски. Вы не подумаете, что они в совершенстве передают внешний вид человеческого лица — этого шедевра искусства — но все же именно это они и делают. Весь мир можно обмануть с их помощью точно так же, как вас. Вот лицо пожилой женщины, а вот — молодого человека.

Она держала их в руках, и я, пусть и слегка размыто, мог различить, что перед моим лицом болтаются две вполне достоверных маски.

— Они настолько совершенны, как будто их сняли с лиц настоящих людей. Такие маленькие, но каких усилий стоило мне их изготовить! На их создание ушли годы — этих двух и еще одной. Понимаете ли, я желала непременно достичь совершенства. Я сделала сотни, чтобы создать эти две. Люди не могли понять, чем я занималась. Они думали, я делаю игрушки. Я говорила им, что это так. Они улыбались мне. Они думали, что вошла в новую фазу безумия. Если бы это было так, то безумие давало бы более спокойное и верное избавление, чем любой здравый ум. Я намеревалась покорять, и мне это удалось. Меня не огорчали провалы. Я шла вперед. У меня была цель; я бы достигла ее, даже если бы для этого мне нужно было бы умереть. И я достигла.

Повернувшись, она бросила маски в огонь. Те мгновенно вспыхнули. Она указала на их пылающие останки.

— Скоро мой многолетний труд будет вознагражден. Но я не достигла бы своего триумфа, не будь я гением, — гением актерской игры. Я решила, что сыграю несколько ролей — ролей, для которых подойдет маска, — и что я превращусь в тех, кого играю. Не только на театральных подмостках, не только отделенная от зрителя сценой и кулисами и не только на час — но если захочу, то и навсегда. Долгие годы я играла эти роли, не надевая маску. И все подумали, что мое безумие вступило в новую фазу. Фазу, когда я меняю роли. Одной из ролей, — она подошла ближе; ее голос стал пронзительнее, — была роль пожилой женщины. Вы видели ее? Она в огне, — она указала пальцем на камин. — Ее роль сыграна: она должна была убедиться в том, что вы выпили свой чай. Другая роль — молодого джентльмена. Только представьте — я играю мужчину! Какой вздор! Ведь женщину нельзя замаскировать полностью. Она всегда выдаст свой пол, даже надев мужскую одежду. Вы ведь заметили это, когда он пришел к вам перед ужином, когда увидели его сегодня утром в коридоре, когда вчера провели с ним час в поезде. Я знаю, вы заметили благодаря вот этим вещам.

Она достала из кармана несколько предметов. Это были мои пуговицы, запонки, часы с цепью, другие мои вещи. И хотя влияние наркотика, растворенного в чае, уже ослабевало, я еще сильнее почувствовал себя действующим лицом сновидения.

— Третья роль, которую я выбрала — роль миссис Джейнс!

Сомкнув руки за спиной, она предстала передо мной, приняв драматическую позу.

— Посмотрите на меня как следует. Вглядитесь в черты. Восхититесь. Вы говорите, что я красива. Я видела, как вас восхитили мои волосы, свободно спадающие на плечи, — она развязала ленту в волосах, и ее локоны заструились по плечам, — румянец на щеках, ямочка на подбородке, все мое лицо. В этом секрет маски, мой друг. Секрет маски! Вы спросите, зачем я долго наблюдала, трудилась, придумывала, как мне затаиться, — она сделала жуткий жест руками. — Потому что хотела удовлетворить свою жажду убийства. Я могла убить вас вчера вечером, но сделаю это сегодня.

Она что-то сотворила со своими волосами и головой. Раздался шелест падающей ткани. Это было словно перевоплощение фокусника. Миссис Джейнс исчезла, и вместо нее передо мной стояло существо, лицо которого я описал мистеру Дэвису. Лицо дьявола. Лицо, которое я видел в поезде. Превращение было удивительным. Миссис Джейнс была красивой статной женщиной, с высокой, пышущей здоровьем грудью. Сейчас передо мной было тощее жилистое создание с короткими серыми волосами, лет пятидесяти от роду. Изменился и голос. У миссис Джейнс была мягкая размеренная речь настоящей леди. Это существо, скорее, визжало, нежели говорило.

— Я, — прокричала она, — Мэри Брукер. В этот день неделю назад я обрела свободу. Гончие идут по моему следу. Они приближаются. Но они доберутся до меня не раньше, чем я доберусь до вас.

Она приблизилась, наклоняясь вперед, уставившись на меня своими безумными глазами. С ее губ сорвался кошмарный крик, наполовину хрип, наполовину лай, который преследовал меня накануне, когда я впал в ступор в вагоне поезда.

— Вчера я поцарапала вас. Я укусила вас. Я пила вашу кровь. Сейчас я выпью ее всю без остатка, ибо вы принадлежите мне.

Она просчиталась. Я только пригубил чай. Я не выпил, как наверняка было задумано, всю чашку. Я вновь мог собой управлять; я лишь выжидал момент, чтобы сократить расстояние. Я намеревался бороться за свою жизнь.

Она подходила все ближе и ближе, все время издавая этот леденящий душу звук, так напоминавший яростный крик бешеного животного. Когда ее вытянутые руки почти достигли меня, я встал и схватил ее за горло. Она явно рассчитывала на то, что я все еще нахожусь под действием наркотика, поскольку, когда я схватил ее, она издала удивленный и полный ярости вопль. Я застал ее врасплох и повалил на спину. Но вскоре понял, что переоценил свои силы. Она обладала не только лицом, но и силой дьявола. Она отбросила меня с такой легкостью, будто я был лишь ребенком. Теперь уже она оказалась надо мной. Ее пальцы сомкнулись на моей шее. Я не мог ее сбросить. Она душила меня.

И задушила бы — ей это почти удалось. Когда люди, услышавшие ее крики, выбили дверь, они увидели меня лежащим без сознания и, как они подумали, мертвым, на полу. Несколько дней я пребывал между и смертью. Когда жизнь ко мне вернулась, Мэри Брукер вновь была заключенной психиатрической лечебницы Ее Величества в Бродмуре.

Перевод Петра Баратова

Адам Миллард «В объятиях паразитов»

Порой даже вулкан с таким страшным названием, как пресловутый Эйяфьядлайёкюдль, не столь губителен для человечества, как, например, вулкан, способный извергнуть какое-нибудь аномальное черное облако. Ведь оно может оказаться живым и в считанные часы превратить людей в каких-нибудь менее человечных существ…

Британский писатель Адам Миллард, автор двадцати романов, десятка повестей и более сотни рассказов, до настоящего времени не имел ни одной публикации на русском языке.

DARKER. № 11 ноябрь 2015

ADAM MILLARD, “PARASITIC EMBRACE”, 2012

Тяжело и прерывисто дыша, Аманда не отводила глаз от экрана телевизора. Сначала ей даже показалось, что она ослышалась. Как такое вообще возможно? Такого никогда раньше не случалось — по крайней мере, на ее памяти. Так почему это должно было произойти теперь?

Диктор перешла к следующему сюжету, хотя было очевидно, что слова, которые она только что произнесла, поразили ее ничуть не меньше, чем Аманду. В голове Аманды проносились тысячи мыслей в секунду. Нужно кому-то позвонить. Неважно, кому. Мама сейчас в деревне, вряд ли она вообще слышала это предупреждение. Днем она редко включала телевизор.

Может быть, она слушала радио.

Это было вполне возможно, но Аманду это предположение не успокоило. Она сняла трубку и набрала номер матери. Несколько секунд ей казалось, что вряд ли она возьмет трубку. Ее сердце бешено колотилось в груди, а желудок совершал такие сальто, что недавно съеденный завтрак то и дело грозил выйти наружу. Когда мама, наконец, сняла трубку, Аманда с облегчением выдохнула.

— Да?

— Слава богу, мама! — выпалила она. — Это очень важно!

Раздался нервный смешок, после чего голос пожилой женщины на другом конце линии произнес:

— В чем дело, дорогая?

— Мама, ты не смотрела телевизор? То есть… по радио ничего не передавали?

— Ты же знаешь, Аманда, — ответила ее мать, — я терпеть не могу весь этот вздор. У меня есть книги, и этого мне вполне достаточно.

Аманда обмякла и прислонилась к стене. Она не заметила, что провод телефона натянулся так сильно, что еще сантиметр — и он выскочит из аппарата.

— Мам, в Испании произошло извержение вулкана, очень сильное, и говорят, что скоро…

Смех матери на другом конце линии перебил ее.

— Аманда, ты звонишь мне лишь для того, чтобы предупредить о вулкане, который бог знает где находится? Нас с Испанией разделяет океан.

Аманда сердито продолжала:

— Я звоню тебе не для того, чтобы рассказать о гребаной лаве! — выпалила она, стараясь держать себя в руках, хотя это удавалось ей с трудом. — В новостях сказали, что к нам идет огромное облако вулканического пепла, оно достигнет Англии уже через шесть часов.

Мать Аманды молчала, по-видимому пытаясь осмыслить информацию, которую дочь только что сообщила ей.

— В прошлом году уже было что-то похожее, да? — спросила она и, не дожидаясь ответа, добавила:

— Я это помню. Все авиарейсы отменили. Это был какой-то кошмар.

Аманда вздохнула:

— На этот раз все намного хуже, — сказала она и ничуть не преувеличила. Хаос в аэропортах был наименьшей из всех бед. Ведущая новостей сказала, что облако черное, такое черное, каких мы раньше не видели. Извержение вулкана Тейде было настолько сильным, что практически мгновенно стерло с лица земли все ближайшие деревни. До этого не было никаких предупреждений, никакого шума изнутри вулкана, который обычно бывает перед извержением; даже малейшей сейсмической активности, которая дала бы местным жителям хотя бы шанс эвакуироваться, не заметили.

И это только начало. Через шесть часов облако достигнет Англии и, если верить предупреждению, которое Аманда только что слышала в новостях, единственное, что можно сделать, — это оставаться дома и сохранять спокойствие.

Когда Аманда, наконец, повесила трубку, спокойствия в ней не оставалось ни капли.

* * *

В 2:27 явился пьяный Пол. Она его не ждала и совсем не хотела, чтобы он ошивался рядом, источая запах алкоголя, но он, по всей видимости, был не на шутку обеспокоен из-за облака, так что Аманда налила себе и ему кофе и решила дать ему шанс выговориться. Это было справедливое решение: они встречались четыре года, а расстались всего полгода назад.

Он сел напротив, держа чашку кофе дрожащими руками.

— Мне просто нужно было с кем-нибудь поговорить, — сказал он, глядя на нее влажными глазами. — Из-за всей этой хрени с долбаным облаком мне постоянно кажется, что все вокруг не имеет смысла.

Она поняла, к чему он клонит, и решила опередить его:

— Мы давно расстались, — сказала она голосом таким твердым, насколько это возможно. — Ты же сам прекрасно понимаешь, что у нас ничего бы не вышло.

Он опустил голову: да, он знает, но это не значит, что он с этим смирился. С мрачным выражением лица он сделал маленький глоток и вздохнул.

— Собираешься остаться здесь? — спросил он. — Ну, когда облако придет к нам.

Она кивнула:

— В новостях сказали, что так будет лучше всего.

Она бросила взгляд на часы и присвистнула. Если верить ученым — или кто там всем этим занимается, — то осталось меньше двух часов, и меньше всего ей хотелось на ближайшие пару дней остаться запертой в четырех стенах на пару с Полом. Указать ему на дверь было бы, конечно, невежливо, но можно ведь просто намекнуть.

Они допили кофе в относительной тишине; Пол не стал заводить разговор об отношениях, зато не раз упомянул облако, так что Аманда поняла, что он напуган не на шутку. Это было не похоже на него, но он был не в себе от волнения, к тому же неизвестно, сколько он выпил.

В 3:15 он, наконец, ушел. До того как ужасающая тень накроет небо, оставалось меньше часа.

В такие минуты Аманда жалела, что бросила пить.

* * *

Она стояла на кухне у окна, когда небо пожелтело. Из фоном работающего телевизора за ее спиной по-прежнему был слышен репортаж. Соседи — полные идиоты, не иначе — вышли в сад, чтобы лучше разглядеть происходящее. Аманда видела, как Дуглас Уэст указывает пальцем в небо. Он что-то говорил — вероятно, делясь наблюдениями, а его жена Мэгги утвердительно кивала. Аманде хотелось крикнуть, чтобы все они вернулись в дом, где будут в безопасности, но это было не ее дело. Идиотов везде хватает, причем многие из них даже не подозревают, что они идиоты. Она налила себе еще кофе — девятую чашку за день — и наблюдала, как от испарений воздух постепенно окрашивается в оранжевый.

В новостях сказали, что сначала приходит желтое облако, которое постепенно становится серым, а затем чернеет, но это мало утешало. Аманда боролась с желанием подняться наверх, рухнуть в постель, накрыться одеялом и не высовываться из-под него, пока все это не закончится.

Она закурила и выпустила изо рта в воздух струйку голубого дыма. Углядев в происходящем иронию, нервно рассмеялась и подумала, что находиться в саду сейчас даже безопаснее. Подошла к противоположной стене, на которой висел телефон, и сняла трубку. И только набрав первые шесть цифр, поняла, насколько это глупо: если она сейчас снова позвонит матери, то не услышит ничего нового. Она повесила трубку на место и повернулась к окну.

На улице стемнело. Обстановка на кухне была мрачной, зловещей; тени, которые еще секунду назад таились в каждом углу, исчезли.

Аманда приняла две таблетки аспирина и отправилась в гостиную, чтобы больше не видеть кошмара, происходящего за окном кухни. Включила телевизор и нисколько не удивилась, обнаружив, что в новостях все еще говорят о вулкане и облаке пепла.

Репортер стоял на крыше телецентра Би-би-си. На нем была маска-респиратор, вроде тех, что надевают для защиты от асбестовой пыли, поэтому было трудно понять, кто это. Но, кем бы он ни был, он был явно напуган странным феноменом, хотя и продолжал вести репортаж. Оператор постоянно вращал объектив камеры из стороны в сторону и поднимал его к небу, но в темноте было почти невозможно разобрать, что он хочет показать зрителям. Небо приобрело оттенок крепкого кофе; кое-где между облаками виднелись оранжевые проблески, но пользы от них было немного: темнота по-прежнему оставалась непроглядной. Где-то наверху, за всем этим грязным пеплом, скрывалось солнце. Репортер переминался с ноги на ногу: на улице заметно похолодало.

«Мы не знаем, как долго это продлится, и изменится ли ситуация в худшую сторону». Оператор повернул камеру на него, и на экране возникло лицо в респираторе. «Пожалуйста, не выходите на улицу без крайней необходимости. Облако ядовито и представляет большую угрозу. Если вы или кто-то из ваших близких страдает астмой, убедитесь, что в комнате нет никаких щелей, через которые токсичный газ может просочиться в помещение. Дэниэл Браун, специально для новостей канала “Би-би-си”».

Маска репортера исчезла с экрана, и на нем вновь появилось обеспокоенное лицо ведущей, которая перекладывала бумаги и изо всех сил старалась не смотреть в камеру. Аманда наблюдала, как взволнованная женщина говорит всякую ерунду, пытаясь научными терминами, о значении которых не имела ни малейшего понятия, объяснить природу этого явления.

По спине Аманды пробежал холодок: температура в гостиной упала на пару градусов. Она встала и подошла к окну. Шторы она задернула еще задолго до появления облака, ведь выглядывать на улицу, по мнению Аманды, было незачем. Осознавать, что на улице происходит нечто ужасное, страшно и без постоянного визуального напоминания.

Но она понимала, что посмотреть все-таки придется, и медленно отодвинула занавеску в сторону.

На улице было темнее, чем ночью; все фонари вдоль дороги были включены: внезапный природный феномен нарушил их обычный график. Аманда посмотрела в сторону смертоносного облака, которое двигалось по небу, неестественно меняя свою форму. За свою жизнь Аманда часто видела вещи, которые ее пугали, даже очень пугали, но бесконечно-обсидиановое небо над головой совершенно повергло ее в ужас. Она едва могла дышать, глядя в эту черную пустоту. Вдруг она почувствовала запах серы, бросилась к входной двери и дрожащей рукой прикрыла замочную скважину. Через щель под дверью в комнату медленно вползал черный туман; она побежала на кухню и схватила полотенце. Вернувшись к двери, она забила щель.

Какая же она дура! В новостях ведь предупреждали о запахе серы, но она совершенно забыла, что нужно сделать; вместо этого она стояла у окна, разинув рот перед происходящим на улице ужасом.

Запах пропал, и Аманда медленно опустилась на диван. Она была совершенно вымотана. Она проспала бы несколько суток, если бы не это дерьмо снаружи. Возможно, этой ночью поспать ей так и не придется. Как вообще теперь можно спать?

Ведущая новостей прижимала палец к уху, слушая, что ей говорит продюсер, оставшийся за кадром. Выражение ее лица снова изменилось: теперь это была уже не легкая тревога, а неприкрытая паника. Когда она, наконец, снова обрела дар речи, то была настолько обеспокоена, что начала говорить не в ту камеру.

«Эмм… Нам только что сообщили экстренную новость, — сказала она и, наконец, поняла, что камера, в которую она смотрит, не работает. Она быстро повернулась в нужную сторону, а затем продолжила: — Как нам сообщили, в облаке содержится что-то, о чем мы пока не знаем». Она огляделась в поисках поддержки, но поняла, что остальные люди в студии осведомлены еще меньше, чем она. Продюсер сказал ей что-то еще, и она повторила это вслух: «Судя по всему, из-за облака люди сходят с ума, — сказала она. — Мы только что получили информацию о массовых беспорядках в центре города, где люди… — она затрясла головой, слушая, что продюсер шепчет ей в крошечный наушник. — Люди… убивают друг друга. Полиция сейчас находится на месте происшествия, но кадров с места событий у нас нет. Всем рекомендуется оставаться в помещении, закрыть все двери и окна и ожидать дальнейших инструкций».

Ситуация ухудшалась с каждой минутой. Аманда не знала, что хуже: ядовитое облако размером с Ирландию над головой или люди, которые настолько обезумели от происходящего, что начали убивать друг друга.

Аманда сидела на краешке дивана, пытаясь унять бешено колотящееся сердце, в то время как ведущая снова обратилась к репортеру на крыше: «Дэниэл, опишите, что вы видите?». Дэниэл стоял на краю крыши и смотрел на город. Он либо не расслышал ее вопроса, либо внизу происходило что-то крайне интересное. Чтобы привлечь его внимание, оператор шепотом позвал его. Дэниэл повернулся и сделал несколько шагов к центру крыши.

— Я не знаю, что происходит там внизу, — сказал он, пытаясь сохранить спокойный тон. — Люди сцепились между собой, нескольких человек даже обезглавили. Пока неизвестно, является ли облако причиной этих внезапных вспышек насилия, хотя, судя по всему, так оно и есть, — он умолк, вытер со лба серую пыль и вздохнул. — Кажется, здесь что-то… я… странное чувство…

Он согнулся пополам, тяжело дыша, отчаянно пытаясь хоть немного взять себя в руки. Все происходящее в прямом эфире транслировалось тысячам обеспокоенных граждан, и в данный момент явно происходило нечто непредусмотренное. В голове у Дэниэла стучало, в глазах мелькали крошечные красные точки. Он ловил ртом воздух, размахивая вытянутыми руками перед собой. Казалось, он вот-вот умрет.

В кадре появился оператор, он бежал к задыхающемуся Дэниэлу Брауну. Подойдя к нему, он положил руку ему на спину и что-то сказал. Камера по-прежнему снимала, но из-за вредных испарений, окутавших крышу, изображение теряло четкость.

Внезапно Дэниэл схватил оператора за руку и вонзил в нее зубы. Оператор заорал, когда от кости оторвался кусок плоти. Дэниэл, с торчащим изо рта куском мяса с жилами, схватил его за горло и повалил на землю, а затем принялся бить головой об асфальт с такой силой, что череп оператора раскололся уже после второго удара.

Аманда вскочила, зажимая рот рукой, чтобы не закричать. Однако она не могла оторвать взгляд от экрана. Что она только что увидела? Что только что увидела гребаная половина города?

Дэниэл Браун изо всех сил молотил кулаками и локтями по кровавому месиву, которое еще минуту назад было головой оператора. Наконец, он перекатился на спину, по-прежнему задыхаясь. Его живот вздымался и опускался, а затем его внезапно разорвало изнутри. Репортер кашлял и мычал, пока его рот наполнялся кровью. Выкатив глаза, он опустил голову и увидел, как из него что-то вытекает. Это была не кровь и вообще не жидкость; целая армия странных существ выползала из него и разбегалась по крыше во все стороны. Эти существа напоминали пауков, но камера стояла так далеко, что было невозможно разглядеть их как следует. Все это продолжалось до тех пор, пока камера не отключилась, и на экране не появилось перекошенное от ужаса лицо ведущей. Судя по тому, как она вскочила на ноги и вырвала из уха наушник, она явно видела, что только что произошло на крыше; через секунду на экране остались лишь вращающийся стул и заставка на заднем плане, которую давно никто не обновлял.

Аманда бросилась на кухню; она не знала, что еще делать в этой ситуации, но главное — ей было необходимо отойти подальше от телеэкрана. Она подскочила к раковине, набрала стакан воды и осушила его тремя жадными глотками. Она не замечала, как по ее лицу текут слезы, как ее трясет от каждого панического всхлипа. С грохотом опустив пустой стакан на стол, она закрыла глаза. Спустя несколько секунд она снова их открыла и закричала.

Увидев за окном кухни человека, лицо которого было так близко, что вся нижняя часть стекла запотела от его дыхания, Аманда отскочила назад, врезавшись в стол и стоящие рядом с ним стулья.

Это был Дуглас Уэст, тот самый сосед-идиот. Его глаза закатились, так что видны были только белки; сквозь стекло Аманда видела, что они неестественно покраснели, будто в них полопались все кровеносные сосуды. Мышцы шеи были неестественно напряжены; он беспрестанно скреб пальцами по стеклу, издавая такой скрип и скрежет, что Аманде казалось, это вот-вот сведет ее с ума.

— Чего вы хотите? — закричала она, в надежде, что он ее услышит. — Мистер Уэст, идите домой! На улице опасно находиться!

Аманда обратила внимание, что руки Дугласа перепачканы кровью, и только тогда поняла, что для него игра уже окончена. Он убил собственную жену? Но ради чего? Она подумала о репортере, о том бедолаге на крыше, который прикончил своего оператора. У Дугласа что, внутри тоже сидят эти… черт бы их побрал… кем бы они ни были?

Дуглас продолжал скрести ногтями по стеклу, пока не смирился с тем фактом, что внутрь он попасть не сможет, и не исчез во тьме.

У Аманды перехватило дыхание; вокруг творилось нечто ужасное, и это было как-то связано с облаком. Она заставила себя подойти к окну, игнорируя инстинкт самосохранения, который вопил, что нужно бежать наверх и прятаться, и посмотрела в окно в тот самый момент, когда Дуглас умер.

Его согнуло пополам посреди сада — ее сада — и сильно трясло, будто пса, который готовится навалить особенно большую кучу. Глядя на него, Аманда еле сдерживалась, чтобы не закричать. Дуглас широко раскрыл рот, гораздо шире, нежели это было возможно физически. Похоже, он вывихнул челюсть, поскольку та свисала на несколько сантиметров на уровне шеи, раскачиваясь в разные стороны, в то время как сам он извивался от боли. А затем из его рта хлынул целый поток этих маленьких паразитов. В этот момент глаза Дугласа вернулись на место: казалось, он осознал, что происходит нечто странное. Сотни, тысячи маленьких существ сыпались на траву и расползались во все стороны. От страха Аманда не могла пошевелиться, ее ноги подкосились, и она с гулким шлепком села на кухонный пол.

Она плакала; вода, которую она только что выпила, грозила вот-вот выйти обратно. Почему происходит весь этот ужас? Как это вообще может…

Нужно позвонить матери. Она поднялась на ноги, проклиная себя за слабость. Хотя заставить ноги слушаться было практически невозможно, все же она, шатаясь, добралась до стены, на которой висел телефон, и схватила трубку. На какое-то мгновение номер выскользнул из ее памяти; это было ужасно глупо, ведь она набирала этот долбаный номер каждый день на протяжении последних трех лет. Она сделала глубокий вдох, чтобы временная амнезия ушла, и, вспомнив номер, выдохнула. Прижимая трубку к уху, она молила бога, чтобы мать ответила на звонок.

Два гудка…

Три…

— Алло?

Аманда чуть не впала в истерику снова, но на это не было времени.

— Мам, слава богу. Ты в порядке? Дверь закрыта?

Ответом была лишь тишина, которая чуть не свела Аманду с ума; она согнулась, и ее рот наполнился водой, которую она недавно выпила. Аманда разжала губы, позволив рвоте выплеснуться на кафельную плитку. Из телефонной трубки доносился голос матери, которая говорила что-то про гараж, будто бы она застряла в гараже с каким-то мужчиной.

Прежде чем попытаться заговорить снова, Аманда вытерла слюну с губ и подбородка.

— Мам, что еще за мужчина? Откуда он взялся?

— Он стоял на дороге, — ответила мать. — Я сразу поняла, что ему нужна помощь. Кажется, ему плохо, Аманда. Очень плохо.

Аманда что есть сил заорала в трубку:

— Мама, отойди от него! Беги в дом и запри гребаную дверь!

Из трубки послышался приглушенный голос, а затем ответ матери; она сказала то ли «уйди», то ли «отойди», Аманда не могла разобрать.

— Мама, беги в дом! Оставь этого больного и беги…

Связь оборвалась, Аманда продолжала кричать в молчащую трубку. Голова гудела — первый признак начинающейся мигрени. Она бросила трубку и смотрела, как та раскачивается из стороны в сторону, периодически ударяясь о стену. Из телевизора продолжали доноситься рекомендации: оставайтесь дома, все происходящее каким-то образом связано с облаком.

«Да неужели», — подумала Аманда.

Спотыкаясь, она прошла в гостиную и упала на колени перед телевизором; вместо опустевшей студии на экране была темная комната. Похоже, там собралась вся съемочная группа, хотя ситуация уже была достаточно нештатной, чтобы прекратить съемку. Каждая секунда записывалась на пленку, и, хотя в комнате царила тьма, было видно, как несколько человек поспешно баррикадируют двери. В дальнем конце комнаты какой-то пожилой мужчина — возможно, продюсер, — успокаивал всхлипывающую ведущую. Внезапно на весь экран возникло лицо, оно так близко склонилось к камере, что Аманда, несмотря на темноту, могла разглядеть волоски у него в носу. Человек прошептал:

«Мы получили подтверждение, что в облаке содержится нечто вроде… вроде… микропаразитов. Я понятия не имею, что это за хрень, но… это происходит на самом деле».

Человек оглянулся на двигающиеся фигуры, а затем продолжил.

«Я действительно не знаю, что происходит, но мы хотим на время отключить камеру. Ради всего святого, держитесь подальше от этого долбаного облака, не выходите на улицу… будьте осторожны».

Камера отключилась, оставив зрителей перед тестовым экраном с разноцветными параллельными полосками.

Микропаразиты? Так он их назвал. От одного этого слова Аманде хотелось кричать; эти твари, выползающие из людей, каким-то образом появляются из облака, на несколько минут вселяются в жертву, а затем выбираются на свободу. Аманда понимала, что цикл их развития слишком стремителен, даже для паразита.

Она еле держалась на ногах, они по-прежнему ее не слушались. Вдруг ей в голову пришла страшная мысль. Она ведь помнит запах серы, значит, попала под воздействие облака, или, по крайней мере, подверглась влиянию его едких испарений.

Может быть, она тоже заражена? Возможно, внутри нее тоже затаились эти мерзкие паразиты? При одной мысли об этом у Аманды ком встал поперек горла. Она подавилась и закашлялась, пытаясь избавиться от этой жуткой мысли, засевшей у нее в голове. Она попыталась успокоить себя тем, что, судя по ее собственным наблюдениям, паразиты находятся в теле жертвы совсем недолго, кроме того, она не ощущала никаких признаков заражения, так что…

В дверь постучали; Аманда чуть не упала прямо на телевизор. Бум, бум, бум! Кто-то отчаянно хотел попасть внутрь. У Аманды сердце ушло в пятки. Она прикусила кончик языка, чтобы не закричать, и почувствовала вкус крови во рту.

— Аманда! — взревел голос за дверью. Она сразу поняла, кто это, но это ее отнюдь не успокоило. — Аманда, прошу тебя! Я знаю, что ты там, мне нужна помощь! — он закрепил эту мысль тремя сильными ударами в дверь.

Она хотела ответить, сказать Полу, чтобы он оставил ее в покое — но не могла. Она молча открывала и закрывала рот, как аквариумная рыбка, едва слышно дыша.

— Прошу тебя, Аманда! — он уже рыдал и барабанил в дверь обоими кулаками. — Тут все с ума посходили! Понятия не имею, что за хрень здесь творится, но я…

Аманда прислушалась, но продолжения не последовало. В воздухе воцарилась мертвая тишина; может быть, ее молитвы были услышаны, и Пол просто сдался.

Она на цыпочках обогнула диван, не сводя глаз с входной двери. Сердце так бешено колотилось, что с каждым его ударом у нее подгибались колени и тряслись руки. Начавшаяся было мигрень прошла; на ее место пришла боль гораздо худшая, такая, облегчить которую не смог бы никакой аспирин. Аманда снова запаниковала, два плюс два в ее уме никак не складывались в четыре. Адская боль в голове — это последствие контакта с облаком? Неужели у нее внутри копошатся тысячи насекомоподобных тварей?

Она добралась до лестницы и поставила ногу на первую ступеньку. Внезапный приступ головокружения может помешать ей подняться, но, черт возьми, должна же она хотя бы попытаться!

Она добралась до третьей ступеньки, когда за спиной с грохотом распахнулась дверь. Аманда обернулась в тот самый момент, когда Пол бросился к ней; глаза его покраснели и налились кровью, а лицо было искажено гримасой боли. Она хотела закричать, но было уже слишком поздно. Пол сбил ее с ног и повалил на ступени лестницы. Она ударилась головой о перила, чуть не раскроив себе череп. Перед глазами закружились белые звезды, и она почувствовала, как Пол хватает ее, будто пытаясь разорвать на части.

— Я же просил ВПУСТИТЬ меня! — орал он не своим голосом. Он схватил ее за горло; она открыла глаза и увидела его лицо в нескольких сантиметрах от своего собственного.

И тут он открыл рот.

Ее взгляду открылись ноги — сотни крохотных, длинных и тонких ног, они выползали прямо из его горла, шевелились вокруг зубов, вытекали изо рта и забирались в рот к ней.

Она закрыла глаза, задыхаясь и кашляя, в то время как эти твари заползали ей в глотку. Пол был гораздо сильнее ее, он был неестественно силен. Она не могла оттолкнуть его, не могла даже снять его руку со своей шеи.

Ей оставалось лишь смириться.

Несколько секунд спустя она открыла глаза — бесцветные, лишь с красными прожилками из-за полопавшихся сосудов.

Пол поцеловал ее в губы, откатился в сторону и остался лежать рядом, бок о бок с ней, на ступенях.

Так они и лежали, пока облако вползало в дом сквозь выломанную дверь, источая резкий как никогда запах серы. Аманда взяла Пола за руку.

И они стали ждать.

Перевод Анны Домниной

Эркман-Шатриан «Белое и черное»

В пивной Брауэра, в Старом Бризаке, в которую часто захаживают посетители, разгорелся спор между прагматичным инженером Ротаном и молодым капельмейстером Теодором Блицем, предметом которого послужили невидимые духи и сущности. Спор не утихал до той поры, пока, преследуемый духами, виновный в убийстве одной из самых красивых девушек Старого Бризака, Гредель, не явился прямиком к судье, оказавшемся в том же месте.

Как объяснить мистическое воздействие музыки Теодора Блица, и способность членов семьи убившего «видеть» дух трагически погибшей девушки-жертвы?

Эта невероятная история, произошедшая на берегу Рейна, в очередной раз поведает нам о необузданной природе страха.

Французские писатели XIX века Эмиль Эркманн и Александр Шатриан вошли в историю литературы под лаконичным общим псевдонимом — Эркман-Шатриан. Мистические произведения этого дуэта в свое время были высоко оценены такими именитыми мастерами жанра, как Г. Ф. Лакврафт и М. Р. Джеймс. DARKER публикует один из их «темных» рассказов как достойный образец классической неанглоязычной литературы ужасов. Рассказ представлен в новом переводе.

DARKER. № 11 ноябрь 2015

ERCKMANN-CHATRIAN, “LE BLANC ET LE NOIR”, 1847

В те времена мы проводили вечера в пивной Брауэра с видом на площадь Старого Бризака.

После восьми один за другим появлялись Фредерик Шульц, письмоводитель; Франц Мартин, бургомистр; Кристофель Ульметт, мировой судья; советник Клер; инженер Ротан; молодой органист Теодор Блиц и некоторые другие уважаемые горожане; все усаживались за один стол и в тесном кругу попивали пенистый бокбир[305].

Появление Теодора Блица, приехавшего к нам из Йены с рекомендательным письмом от влиятельного чиновника, — черноглазого, с взлохмаченными темными волосами, тонким бледным носом, язвительной речью и экзальтированными мыслями, — немного взволновало нашу компанию. Удивительно было видеть, как он резко вскакивал, делал три-четыре круга по залу, жестикулируя и насмехаясь со странным выражением лица над видами Швейцарии, развешанными по стенам: темно-синие озера, яблочно-зеленые горы, красные тропинки; затем он вновь садился, одним глотком выпивал свою кружку пива и затевал дискуссию о музыке Палестрины[306], о еврейской лютне, о появлении органа в наших соборах, о сефере[307], о Седьмом тысячелетии и тому подобном; он сводил брови, ставил свои острые локти на край стола и погружался в глубокие размышления.

Да, это нас в самом деле немного удивляло — нас, других, серьезных людей, привыкших к упорядоченным мыслям; однако пришлось смириться, и даже инженер Ротан, хоть и человек насмешливый, в конце концов успокоился и ни в чем более не спорил с молодым капельмейстером, когда тот был прав.

Очевидно, Теодор Блиц был одним из тех нервических существ, которые чувствительны к любому изменению температуры; а ведь тот год выдался необычайно теплым, ближе к осени случилось несколько сильных гроз, что вызвало опасения за сбор винограда.

Однажды вечером за столом, как обычно, собралась вся наша компания, за исключением старого судьи Ульметта и капельмейстера. Господин бургомистр говорил о граде, о больших гидротехнических работах; а я слушал, как на улице беснуется ветер в платанах Шлосгартена и хлещут по стеклу капли дождя. Время от времени слышалось, как скатывается по крыше черепица, как с силой захлопывается дверь, как стучит о стены ставень, затем донеслись громкие раскаты урагана, который завывал, свистел и стонал вдалеке, словно все невидимые сущности искали и звали друг друга в потемках, в то время как живые прятались и забивались в угол, чтобы избежать роковой встречи.

Колокола часовни святого Ландольфа прозвонили девять часов, когда внезапно вошел Блиц, как одержимый потрясая своей шляпой и выкрикивая свистящим голосом:

— Теперь дьявол принялся за свое; белое и черное смешалось!.. Девятью девять тысяч девятьсот девяносто тысяч Желаний сражаются и раздирают друг друга!..

Ступай… Ариман! Прогуляйся… разоряй… опустошай… Амшаспанды обращены в бегство… Ормузд скрывает лицо… Что за погода! что за погода!

Произнося это, он обегал по кругу зал, вытягивая свои длинные худые ноги и отрывисто смеясь.

Мы были ошеломлены подобным явлением, и в следующие нескольких секунд никто не произнес ни слова; наконец, инженер Ротан, в силу своего язвительного характера, воскликнул:

— Что за ахинею вы тут несете, господин органист? Что означают эти Амшаспаны? эти девятью девять тысяч девятьсот девяносто тысяч Желаний? Ха-ха-ха! Это и в самом деле смешно. Откуда, черт возьми, вы берете эти странные выражения?

Теодор Блиц уже остановился, один его глаз был закрыт, тогда как другой, широко открытый, сверкал дьявольской иронией. Как только Ротан замолчал, он произнес:

— О, инженер! О, возвышенный ум, повелитель мастерка и известки, начальник над камнями, распорядитель прямого, острого и тупого углов, вы правы, сто раз правы!

И он насмешливо поклонился.

— Не существует ничего, кроме материи, уровня, линейки и циркуля. Откровения Заратустры, Моисея, Пифагора, Одина, Христа, гармония, мелодия, искусство, чувство суть недостойные мечты для блестящего ума, подобного вашему.

Лишь вам одному принадлежит истина, вечная истина. Хе-хе-хе! Я склоняюсь перед вами, приветствую вас, простираюсь ниц пред вашей славой, немеркнущей, как слава Ниневии и Вавилона!

Произнеся эти слова, он дважды повернулся на каблуках и вышел со смехом, пронзительным, как крик петуха, встречающего рассвет.

Ротан было рассердился, но в тот же миг вошел старый судья Ульметт; его голова скрывалась под огромной шапкой из выдры, плечи были укрыты широким плащом цвета бутылочного стекла, отороченным лисьим мехом; рукава висели, спина сгорбилась, веки были полузакрыты, по большому красному носу и мускулистым щекам ручьем текла вода.

Он промок насквозь.

Снаружи лило как их ведра; в водостоках хлюпало, вода лилась из глоток гаргулий[308], и сточные канавы превратились в реки.

— Ах, Господи! — произнес этот славный человек, — надо быть сумасшедшим, чтобы выйти на улицу в такую погоду, в особенности после такого утомительного дня: два расследования… протоколы… допросы! Но бокбир и старые друзья заставили бы меня переплыть Рейн!

И, продолжая бормотать эти неразборчивые слова, он снял свою шапку из выдры, распахнул широкий плащ с меховой подкладкой, чтобы достать длинную ульмскую трубку, кисет и зажигалку, которые аккуратно разложил на столе. После этого он повесил плащ и шапку на карниз оконной рамы и крикнул:

— Брауэр!

— Чего изволите, господин мировой судья?

— Закрыли бы вы ставни. Поверьте мне, этот ливень может закончиться громом.

Хозяин пивной тотчас вышел и закрыл ставни; старик судья уселся в свой угол и испустил вздох:

— Знаете ли вы, что случилось, бургомистр? — спросил он печально.

— Нет. И что же случилось, дружище Кристофель?

Прежде чем ответить, господин Ульметт внимательным взглядом обвел зал.

— Мы здесь одни, друзья мои, — сказал он, — и я могу вам это сказать: около трех часов пополудни бедняжку Гредель Дик нашли под затвором мельничного шлюза в Хольдерлохе.

— Под затвором шлюза в Хольдерлохе! — воскликнули присутствующие.

— Да… с веревкой на шее…

Чтобы понять, насколько должны были нас поразить эти слова, надо знать, что Гредель Дик была одной из самых красивых девушек Старого Бризака — высокая брюнетка, голубоглазая, розовощекая, единственная дочь старого анабаптиста[309] Петруса Дика, державшего аренду на многочисленное недвижимое имущество в Шлосгартене. С некоторых пор она стала грустной и серьезной — она, чей смех раньше слышался утром на мостках для стирки белья и вечером у фонтана, в кругу подруг. Видели, как она плачет, и причиной ее печали считали настойчивые ухаживания Саферия Мютца, сына почтмейстера, здоровенного детины, сильного, с орлиным носом и темными кудрями, который ходил за ней как тень, а по воскресеньям не выпускал ее руки во время танцев.

Поговаривали даже об их свадьбе, но папаша Мютц, его жена, его зять Карл Бремер и дочь Софейель воспротивились этому союзу под предлогом того, что язычница не может войти в их семью.

Гредель пропала три дня назад. Никто не знал, что с ней стало. И вот теперь можно себе представить тысячи догадок, пришедших нам на ум, когда мы узнали, что она мертва. Никто не вспоминал больше разговор Теодора Блица и инженера Ротана о невидимых сущностях; все глаза вопросительно смотрели на господина Кристофеля Ульметта, который склонил свою большую лысую голову, свел густые седые брови и не спеша набивал трубку с задумчивым видом.

— А Мютц… Саферий Мютц, — спросил бургомистр, — что с ним стало?

Щеки старика слегка порозовели; поразмыслив несколько мгновений, он ответил:

— Саферий Мютц… Он ударился в бега!

— В бега! — вскричал коротышка Клер. — Значит, он признался?

— Я именно так и подумал, — простодушно ответил старый судья. — Просто так не убегают. Кроме того, мы нагрянули к его отцу и застали всех домочадцев в возбуждении. Эти люди казались удрученными: мать что-то бормотала, рвала на себе волосы; дочь вырядилась в лучшее платье и плясала как сумасшедшая: от них ничего невозможно было добиться. Что до отца Гредель — несчастный в невыразимом отчаянии; он не хочет порочить честь своей дочери, однако уверен, что Гредель по своей воле покинула ферму в прошлый вторник, чтобы уйти с Саферием. Это подтвердили и соседи. Наконец, жандармерия прочесывает местность; посмотрим, посмотрим!

Наступило долгое молчание; на улице шел проливной дождь.

— Это отвратительно! — воскликнул вдруг бургомистр. — Отвратительно! Подумать только, что с отцами семейств, всеми, кто растит своих детей в страхе Божьем, могут произойти подобные несчастья!

— Да, — ответил судья Ульметт, раскуривая трубку, — это именно так. Что ни говори, все происходит по велению Господню, а я считаю, что дух тьмы вмешивается в наши дела намного чаще, чем следовало бы. На одного честного человека — сколько приходится негодяев без стыда и совести? А на одно доброе дело — сколько дурных? Я спрашиваю вас, друзья мои: если бы дьявол захотел посчитать свое стадо…

Он не успел закончить, так как в ту же секунду тройная молния вспыхнула в прорезях ставен и затмила свет лампы, и почти сразу же раздался гром — сухой, раскатистый, от которого волосы на голове становятся дыбом: показалось, что земля раскололась.

В церкви святого Ландольфа как раз пробило полчаса, медленные вибрации бронзы, казалось, были в четырех шагах от нас, а издалека, из далекого далека донесся протяжный жалобный крик:

— На помощь! На помощь!

— Зовут на помощь! — пробормотал бургомистр.

— Да! — откликнулись остальные, совершенно бледные, и прислушались.

И поскольку все мы были охвачены страхом, Ротан насмешливо выпятил губу и воскликнул:

— Хе-хе-хе! Это кошка мадемуазель Родсель поет любовный романс господину Ролле, первому любовнику-тенору?

Затем, возвысив голос и подняв руку в трагическом жесте, он добавил:

— Пробило полночь на башне замка!

Этот насмешливый тон вызвал общее негодование.

— Беда тому, кто смеется над подобными вещами! — воскликнул папаша Кристофель, поднимаясь.

Он торжественным шагом направился к двери, а мы все последовали за ним, даже толстяк-хозяин, державший в руке свой хлопковый колпак и тихонько бормотавший слова молитвы, словно он вот-вот должен был предстать перед Господом. Один Ротан не двинулся с места. Я держался позади всех, вытянув шею и заглядывая через их плечо.

Стеклянная дверь чуть приоткрывалась, дрожа, когда вновь сверкнула молния. Улица с ее вымытыми дождем белыми мостовыми, бурлящими канавками, тысячами окон, облупившимися островерхими крышами, вывесками резко проявилась в ночи, потом отступила и исчезла во мраке.

Этого мгновения хватило, чтобы разглядеть в белом свете молнии колокольню церкви святого Ландольфа и ее многочисленные задрапированные статуи, нижнюю часть колоколов, прикрепленных к черным балкам, их языки и веревки, спускающиеся в неф, а наверху — гнездо аистов, полуразрушенное бурей, высунутые клювики птенцов, растерянную мать с распахнутыми крыльями и старого аиста, что кружил вокруг искрящегося шпиля — выпятив грудь, согнув шею, отбросив назад длинные ноги, словно бросая вызов зигзагам молнии.

Это было странное видение, настоящая китайская картина: хрупкая, изящная, легкая, нечто странное и ужасное на черном фоне туч с золотистыми прожилками.

Разинув рот, мы стояли на пороге пивной и спрашивали друг друга:

— Что мы услышали, господин Ульметт?..

— Что вы видите, господин Клер?

В этот момент над нами раздалось заунывное мяуканье, и целое полчище кошек принялось скакать по водосточным желобам. В то же время в зале раздался взрыв хохота.

— Ну-ну! — кричал инженер, — Слышите их? Разве я был неправ?

— Ничего, — пробормотал старик судья, — благодарение небу, ничего страшного. Давайте вернемся, дождь снова начинается, — и, направляясь к своему месту, сказал: — Стоит ли удивляться, господин Ротан, что такой старик, как я, вообразит невесть что, когда неба не отличишь от земли, а любовь сочетается с ненавистью, чтобы продемонстрировать нам преступления, до сего дня неведомые в нашем краю? Стоит ли удивляться?

Мы все вновь уселись на свои места, досадуя на инженера, который единственный остался спокоен и видел, как дрожали мы; мы отвернулись от него, глоток за глотком молча осушая свои пивные кружки; он же, облокотившись о раму, насвистывал сквозь зубы какой-то военный марш и отстукивал ритм пальцами по стеклу, не удостаивая своим вниманием наше дурное настроение.

Это продолжалось несколько минут, пока Теодор Блиц не заметил со смехом:

— Господин Ротан торжествует! Он не верит в невидимых духов; его ничто не смущает; он еще очень и очень бодр! Что же еще нужно, чтобы убедить нас в невежестве и безумии?

— Хе! — возразил Ротан, — я бы не осмелился сказать это; но вы так хорошо всему даете определение, господин органист, что нет способа вас разубедить, особенно в том, что касается лично вас; но для моих старых друзей Шульца, Ульметта, Клера и других это не так, совершенно не так; каждому случается увидеть плохой сон — лишь бы это не вошло в привычку.

Вместо того, чтобы ответить на этот прямой выпад, Блиц, склонив голову, казалось, прислушивался к чему-то за окном.

— Тсс! — произнес он, глядя на нас, — тише!

Он поднял палец, и выражение его лица было столь поразительным, что мы все, в необъяснимом страхе, прислушались.

В тот же миг раздалось тяжелое хлюпанье по переполненному ручью, чья-то рука зашарила в поисках дверной ручки, и капельмейстер сказал нам дрожащим голосом:

— Оставайтесь спокойными… слушайте и смотрите!.. Да поможет нам Господь!

Дверь отворилась, и появился Саферий Мютц. Проживи я тысячу лет, лицо этого человека никогда не изгладится из моей памяти. Вот он… я вижу его… Он идет, спотыкаясь… очень бледный… Волосы падают на щеки… Взгляд мрачный и остекленевший… Рабочая блуза, прилипшая к телу… Толстая палка в руках. Он смотрит на нас и не видит, словно во сне. Грязь тянется за ним ручьем… Он останавливается, кашляет и говорит тихо, словно сам себе:

— Вот я! Пусть меня арестуют… пусть перережут горло… Так будет лучше…

Затем, очнувшись и оглядев нас, одного за другим, с выражением ужаса:

— Я говорил! Что я сказал? Ах! Бургомистр… Судья Ульметт!

Он отпрыгнул, чтобы убежать, но перед лицом ночи какое-то движение ужаса отбросило его назад в зал.

Теодор Блиц встал; предупредив нас глубоким взглядом, он подошел к Мютцу и с видом посвященного тихо спросил, указывая на темную улицу:

— Он там?

— Да! — ответил убийца таким же таинственным голосом.

— Он идет за тобой?

— От самого Фишбаха.

— Сзади?

— Да, сзади.

— Так, именно так, — сказал капельмейстер, снова бросая на нас взгляд, — это всегда так! Ну, оставайся здесь, Саферий, присядь там, у камина.

— Брауэр, ступайте за жандармами!

Услышав слово «жандармы», несчастный ужасно побледнел и вновь попытался убежать, но тот же ужас оттолкнул его и, опустившись на углу стола и обхватив голову руками, он произнес:

— О! Если бы я знал… если бы я знал!

Мы были ни живы, ни мертвы. Хозяин вышел. В зале не слышно было даже дыхания: старик судья отложил свою трубку, бургомистр смотрел на меня с удрученным видом, Ротан больше не свистел. Теодор Блиц, сидевший на краю скамьи скрестив ноги, смотрел на дождь, что расчерчивал темноту.

Мы сидели так около четверти часа, опасаясь, как бы убийца снова не ударился в бега, но он не двигался, его длинные волосы свисали между пальцами, и вода, словно из водосточной трубы, текла с его одежды на пол.

Наконец снаружи послышалось бряцание оружия, жандармы Вернер и Кельц возникли на пороге. Кельц, искоса поглядывая на убийцу, снял свою высокую шапку и произнес:

— Доброй ночи, господин мировой судья.

Затем он вошел и спокойно надел наручники на запястье Саферия, по-прежнему прятавшего лицо.

— Пойдем, за мной, мой мальчик, — сказал он. — Вернер, вы замыкающий.

Третий жандарм, толстый и низенький, показался в тени, и весь отряд вышел.

Несчастный не оказал ни малейшего сопротивления.

Очень бледные, мы смотрели друг на друга.

— Спокойной ночи, господа, — сказал органист.

Он удалился.

И каждый их нас, погруженный в свои думы, поднялся и вернулся домой в молчании.

Что касается меня — больше двадцати раз я оборачивался, пока не подошел к двери своего дома: казалось, я слышу, как тот, кто преследовал Саферия Мютца, идет за мной по пятам.

И когда наконец, благодарение небу, я очутился в своей спальне, то прежде чем лечь и погасить свет, я благоразумно поглядел под кровать, чтобы убедиться, что его там нет.

Кажется, я даже прочитал какую-то молитву, чтобы не дать ему задушить меня среди ночи.

Что вы хотите? Нельзя быть философом каждый день.

* * *

До той поры я считал Теодора Блица кем-то вроде мистического безумца, его заявления о поддержании связи с невидимыми духами посредством музыки, состоящей из всех шумов природы — шелеста листьев, шепота ветра, жужжания насекомых — казались мне совершенно нелепыми, и не я один придерживался такого мнения.

Сколько бы он ни говорил нам, что если мощный голос орга́на пробуждает в нас религиозные чувства, что если военная музыка побуждает нас к битве, а сельские напевы — к созерцанию, то все потому, что эти различные мелодии суть обращения к духам земли, которые появляются вдруг среди нас, воздействуют на наши о́рганы и заставляют нас принимать участие в их собственной природе, — все это казалось мне непонятным, и я не сомневался, что органист слаб рассудком.

Но после описанных событий мое мнение о нем изменилось, и я сказал себе, что в конце концов человек не есть существо сугубо материальное, что мы состоим из тела и души; что приписывать все телу и хотеть все объяснить только им неправильно; что нервные флюиды, приводимые в движение волнениями воздуха, так же сложно понять, как и прямое воздействие оккультных сил; что невозможно постичь, каким образом простое щекотание, производимое в нашем ухе по правилам полифонии, вызывает у нас тысячи приятных или ужасных эмоций, возносит нашу душу к Богу и ставит перед лицом небытия или пробуждает в нас жизненный пыл, восторг, любовь, страх, жалость… Нет, я не считал больше это объяснение удовлетворительным, идеи капельмейстера казались мне более значительными, более сильными, более верными и более приемлемыми во всех отношениях.

Впрочем, как объяснить щекотанием нервов появление Саферия Мютца в пивной? как объяснить ужас несчастного, вынудивший его добровольно сдаться, и чудесную проницательность Блица, когда он говорил нам:

— Тсс, слушайте… Он идет… Да хранит нас Господь!

Короче говоря, все мои предубеждения против невидимого мира исчезли, и новые факты утвердили меня в этой точке зрения.

Примерно через две недели после сцены, о которой я поведал выше, Саферий Мютц был переведен из жандармерии в тюрьму Штутгарта. Тысячи слухов, порожденных смертью Гредель Дик, начали затихать; бедная девушка покоилась с миром за холмом Трех Источников, а люди обсуждали будущий сбор винограда.

Однажды вечером, около пяти часов, выйдя из большого таможенного склада, где я продегустировал несколько сортов вина за счет Брауэра, который в этом деле доверял мне больше, чем себе, со слегка отяжелевшей головой я случайно свернул на широкую Платановую аллею за церковью святого Ландольфа.

Справа от меня Рейн разворачивал свое лазурное полотно, куда несколько рыбаков забросили свои сети; слева от меня возвышались старинные городские укрепления.

Воздух становился прохладнее, волны пели свой вечный гимн, шварцвальдский бриз колыхал листву, а я шел, ни о чем не думая, как вдруг звуки скрипки резанули мое ухо.

Я прислушался.

Славка-черноголовка не вкладывает больше изящества, нежности в свои быстрые трели, больше восторга в поток своего вдохновения.

Но это было ни на что не похоже, не знало ни отдыха, ни меры; то был каскад безумных нот восхитительной точности, но лишенных порядка и системы. И затем, сквозь полет вдохновения, несколько пронзительных, резких штрихов пронизывали до мозга костей.

«Теодор Блиц здесь», — сказал я себе, раздвигая высокие заросли бузины у подножия склона.

Я увидел, что нахожусь в тридцати шагах от почты, около покрытого ряской водопойного желоба, откуда огромные лягушки высовывали свои курносые носы. Немного поодаль высились конюшни со своими широкими стойлами и дом с осыпавшейся штукатуркой. Во дворе, окруженном стеной высотой по грудь и ржавой решеткой, разгуливали пять или шесть куриц, а в большой клетке бегали кролики со вздернутыми задками и хвостиками трубой; они увидели меня и исчезли как тени под дверью риги[310].

Никакого другого шума, кроме шепота речных волн и странной фантазии скрипки, не было слышно.

Как, черт возьми, Теодор Блиц оказался здесь?

Мне пришло в голову, что он экспериментировал со своей музыкой над семейством Мютц; и, подталкиваемый любопытством, я скользнул за низкой оградой, чтобы посмотреть, что творилось на ферме.

Окна там были распахнуты настежь, и в низкой просторной комнате с коричневыми балками, находящейся на одном уровне со двором, я увидел длинный стол, накрытый со всей пышностью деревенских праздников; более тридцати приборов выстроились на нем; но меня поразило, что перед всем этим великолепием сидело лишь пять человек: папаша Мютц, мрачный и задумчивый, в черном вельветовом сюртуке с металлическими пуговицами — крупная седеющая голова, запавшие глаза уставились в одну точку перед собой; его зять с сухим, ничего не выражающим лицом, поднятый воротник рубашки закрывает уши; мать в огромном тюлевом чепце, сидящая с потерянным видом; дочь, довольно красивая брюнетка в завязанном под подбородком чепчике из черной тафты с золотыми и серебряными блестками, с пестрым шелковым платком на плечах; наконец, Теодор Блиц в сдвинутой на ухо треуголке, зажавший скрипку между плечом и подбородком — маленькие глазки сверкают, щека приподнята широкой складкой, локти двигаются, как ноги кузнечика, пиликающего свою пронзительную песенку в зарослях вереска.

Тени от заходящего солнца, старинные часы с фаянсовым циферблатом в красный и голубой цветочек, угол решетки, на который спадала занавеска алькова в серо-белую клетку, и особенно музыка, все более нестройная, производили на меня какое-то непонятное впечатление: меня охватил настоящий панический ужас. Может, так подействовало на меня рюдесхаймское вино, которое я слишком долго вдыхал? Может, бледные краски наступающего вечера? Не знаю; но я не стал смотреть дальше и, согнувшись, тихо скользнул вдоль стены, чтобы вернуться на дорогу, когда огромный пес прыгнул в мою сторону на всю длину цепи, заставив меня вскрикнуть от неожиданности.

— Тирик! — рявкнул старый почтмейстер.

А Теодор, заметив меня, бросился из комнаты с криком:

— Эй, да это Кристиан Спесье! Входите же, дорогой Кристиан, вы пришли кстати!

Он пересек двор и взял меня за руку:

— Дорогой друг, — сказал он мне со странным оживлением, — вот час, когда борются черное и белое… Входите… входите!

Его воодушевление пугало меня, но он не хотел слушать мои возражения и увлек меня за собой, не дав ни малейшей возможности сопротивляться.

— Вы знаете, дорогой Кристиан, — говорил он, — что сегодня утром мы окрестили ангела Господнего, маленького Никеля-Саферия Бремера. Я приветствовал его приход в этот мир наслаждений хором серафимов. А теперь представьте себе, что три четверти наших гостей сбежали. Хе-хе-хе! Входите же, добро пожаловать!

Он толкал меня в плечи, и волей-неволей я переступил порог.

Все члены семейства Мютц повернули головы. Напрасно я отказывался присесть, эти восторженные люди окружили меня:

— Он будет шестым, — кричал Блиц, — число шесть — прекрасное число!

Старый почтмейстер с чувством пожимал мне руки, говоря:

— Спасибо, господин Спесье, спасибо, что вы пришли! Никто не скажет, что все честные люди сбежали от нас… Что мы оставлены Богом и людьми!.. Вы останетесь здесь до конца?

— Да, — пролепетала старуха, глядя умоляюще, — надо, чтобы господин Спесье остался до конца; он не может отказать нам в этом.

Я наконец понял, почему этот стол был таким большим, а число гостей таким малым: все приглашенные на крестины, помня о Гредель Дик, нашли предлог, чтобы не приходить.

Мысль о таком отказе сжала мне сердце:

— Ну конечно, — ответил я, — конечно… Я остаюсь… И с удовольствием… с великим удовольствием.

Наполнили стаканы, и мы выпили вяжущего и крепкого вина, старого маркобрюннера, терпкий букет которого наполнил меня меланхолическими мыслями.

Старуха, положив мне на плечо свою длинную руку, прошептала:

— Еще глоточек, господин Спесье, еще глоточек, — и я не посмел отказаться.

В этот момент Блиц опустил свой смычок на вибрирующие струны, и я почувствовал, как по всему телу пробежала ледяная дрожь.

— Это, друзья мои, — воскликнул он, — воззвание Саула к колдунье[311].

Я хотел было убежать; но во дворе жалобно выл пес, близилась ночь, комната наполнялась тенями; резкие черты папаши Мютца, его запавшие глаза, скорбно сжатые широкие челюсти не внушали доверия.

Блиц пиликал и пиликал свой призыв изо всех сил: складка, прорезавшая его левую щеку, становилась все глубже, капли пота сверкали на висках.

Почтмейстер вновь наполнил наши стаканы и сказал мне глухим, властным тоном:

— Ваше здоровье!

— Ваше здоровье, господин Мютц! — ответил я, дрожа.

Вдруг ребенок захныкал в своей колыбели, а Блиц с дьявольской иронией вторил ему резкими звуками, крича:

— Это гимн жизни… хе-хе-хе! Много раз споет его малыш Никель, пока не станет лысым… хе-хе-хе!

Старые часы в то же время заскрипели в своем ореховом футляре, и, когда я поднял глаза, удивленный этим шумом, то увидел, как из них появилась механическая фигурка, сухая, лысая, с запавшими глазами, с насмешливой улыбкой, — короче говоря, Смерть, которая приблизилась размеренным шагом и принялась рывками косить несколько выкрашенных в зеленый цвет травинок на краю ящика. Затем, с последним взмахом косы, она развернулась и возвратилась в свою дыру так же, как и пришла.

Я наполнил свой стакан для храбрости.

«Ну-ну, жребий брошен; никто не избежит своей судьбы; мне с начала времен было предназначено выйти этим вечером из таможни, пройтись по аллее святого Ландольфа, прийти против воли в этот мерзкий вертеп, под зов музыки Блица, выпить маркобрюннера, пахнущего кипарисом и вербеной, и увидеть, как Смерть косит крашеную траву… Забавно… Это в самом деле забавно».

Так думал я, смеясь над судьбой людей, что считали себя свободными и которых вели за веревочку, привязанную к звездам. Так сказали волхвы, надо им верить.

Так смеялся я в тени, когда музыка смолкла.

Последовала глубокая тишина — только часы продолжали свое монотонное «тик-так», а снаружи луна за Рейном медленно поднималась над дрожащей тополиной листвой и ее бледный свет отражался в бесчисленных волнах. Я видел это, и в этом свете проплывала черная лодка; в ней стоял человек, тоже черный, в развевающемся вокруг бедер полудлинном плаще и большой широкополой шляпе, украшенной лентами.

Он исчез как сон. Я почувствовал вдруг, как тяжелы стали мои веки.

— Выпьем! — крикнул капельмейстер.

Стаканы зазвенели.

— Как хорошо поет Рейн! Он поет песню Бартольда Гутерольфа, — сказал зять. — «Ave… stella…»

Никто не ответил.

Далеко, очень далеко слышался ритмичный плеск двух весел.

— Сегодня Саферий получит прощение! — воскликнул вдруг старый почтмейстер хриплым голосом.

Несомненно, он пережевывал эту мысль уже давно. Именно она печалила его. Я покрылся гусиной кожей.

«Он думает о сыне, — сказал я себе, — о сыне, которого должны повесить!»

И я почувствовал, как холодок бежит по спине.

— Прощение! — произнесла дочь со странным смешком, — да… прощение!

Теодор коснулся моего плеча и, наклонившись к моему уху, сказал:

— Духи идут!.. они идут!

— Если вы говорите об этом, — закричал зять, стуча зубами, — если об этом — я ухожу!..

— Убирайся, убирайся, трус! — ответила дочь. — Мы не нуждаемся в тебе.

— Ладно! Да, я ухожу, — произнес он, поднимаясь.

И, сняв свою шляпу со стены, он вышел широким шагом.

Я увидел, как он быстро промелькнул за окнами, и позавидовал его судьбе. Как бы и мне уйти?

Что-то двигалось по стене напротив; я взглянул, широко раскрыв глаза от удивления, и понял, что это был петух. Дальше, за источенным червями частоколом, сверкала река, и ее огромные волны медленно набегали на песчаный берег; свет роился над ними, как облако чаек с большими белыми крыльями. Голова моя была полна теней и голубоватых отблесков.

— Послушай, Петрус, — крикнула старуха через мгновение, — послушай: это ты виноват в том, что случилось!

— Я! — глухо и раздраженно произнес старик. — Я виноват в этом?

— Да, ты никогда не жалел нашего мальчика, ты никогда ему ничего не прощал! Разве ты не мог ему позволить жениться на той девушке?

— Женщина, — сказал старик, — вместо того, чтобы обвинять других, подумай, что ее кровь на твоей совести. Двадцать лет ты только и делала, что скрывала от меня проступки твоего сына. Когда я наказывал его за непослушание, за неправедный гнев, за пьянство, ты утешала его, ты плакала вместе с ним, ты тайком давала ему денег, ты говорила ему: «Отец не любит тебя… это жестокий человек!» И ты лгала, чтобы он больше любил тебя. Ты крала у меня доверие и уважение, которые ребенок должен испытывать к тем, кто любит его и воспитывает. А когда он захотел взять ту девушку в жены, у меня больше не хватило силы, чтобы заставить его повиноваться.

— Тебе надо было всего лишь сказать «да»! — воскликнула старуха.

— А я, — сказал старик, — я захотел сказать «нет», потому что моя мать, моя бабка и все мужчины и женщины нашей семьи не могли принять эту язычницу на небесах!

— На небесах, — передразнила старуха, — на небесах!

А дочь добавила язвительным тоном:

— Сколько себя помню, от отца мы получали только тумаки.

— Потому что вы их заслуживали, — ответил старик. — Меня это огорчало не меньше вашего!

— Огорчало, ха-ха-ха! Огорчало!

В эту секунду чья-то рука коснулась моего плеча; я вздрогнул — это был Блиц; лунный луч, отразившись от оконного стекла, залил его светом, и его бледное лицо и протянутая рука проступили в сумерках. Я проследил взглядом за его пальцем, указывающим на что-то, и увидел самое ужасное зрелище из тех, что могу припомнить.

Неподвижная синяя тень отчетливо виднелась за окном на фоне белого полотна реки; эта тень имела очертания человеческой фигуры и казалась подвешенной между небом и землей; голова ее падала на грудь, локти торчали под прямым углом к позвоночнику, а совершенно прямые ноги вытянулись носками вниз.

И пока я смотрел, округлив и скосив от ужаса глаза, каждая деталь проявлялась в этом мертвенно-бледном лице; я узнал Саферия Мютца, и над его сгорбленными плечами увидел веревку, крюк и столб виселицы, а затем, у подножия этого мрачного устройства, — белую фигуру, коленопреклоненную, с распущенными волосами: Гредель Дик с руками, сложенными для молитвы.

Кажется, в тот же миг все остальные, как и я, увидели это странное явление, потому что я услышал, как старик простонал:

— Господи Боже… Господи Боже, помилуй нас!

А старуха пробормотала тихим, задыхающимся голосом:

— Саферий мертв!

Она зарыдала, а дочь закричала:

— Саферий! Саферий!

Но вдруг все исчезло, и Теодор Блиц, взяв меня за руку, сказал:

— Уходим.

Мы вышли. Ночь была прекрасна; листья колыхались с тихим шепотом.

И пока мы бежали, зачарованные, по длинной Платановой аллее, далекий голос меланхолично пел на реке старинную немецкую балладу:

Тиха и глубока могила, Разверсты страшные края… Смерть темным саваном укрыла, Смерть темным саваном укрыла Погост, где спит любовь моя.

— Ах, — воскликнул Теодор Блиц, — если бы Гредель Дик не было там, мы бы увидели другое… как великая тьма… вынимает Саферия из петли… Но она молилась за него, бедная душа… Она молилась за него… Белое остается белым!

И далекий голос, затихая, вновь запел под шепот волн:

Трель соловья осушит слезы. Живи — о смерти позабудь. И лишь кладбищенские розы, Скорбят кладбищенские розы О тех, кого уж не вернуть.

Теперь ужасная сцена, только что произошедшая на моих глазах, и тот далекий меланхоличный голос, что все удалялся и удалялся, пока не затих в пространстве, остались во мне как смутный образ бесконечности, той бесконечности, что поглощает нас безжалостно и растворяет безвозвратно! Одни смеются над этим, как инженер Ротан; другие дрожат при этой мысли, как бургомистр; кто-то жалобно стонет, а кто-то, как Теодор Блиц, склоняется над бездной, чтобы увидеть происходящее в ее глубине. Но это суть одно и то же, и знаменитая надпись на храме Исиды[312] всегда права: я тот, кто я есть — и никто никогда не проникал в тайну, что меня окружает, никто в нее никогда не проникнет.

Перевод Наталии Николаевой

Федор Сологуб «Червяк»

Двенадцатилетняя Ванда, обрадованная тем, что получила хорошую отметку по труднейшему предмету, вернувшись из гимназии, так разошлась, что, случайно махнула рукой и зацепила чашку Владимира Ивановича, мужа учительницы, у которой жила на квартире. Фарфор, конечно, разбился, и за этот проступок девочка понесла весьма тяжкое наказание…

DARKER вновь обращается к классике русской литературы — на этот раз к произведению Федора Сологуба из сборника «Тени», впервые опубликованного в 1896 году.

DARKER. № 11 ноябрь 2015

I

Ванда, смуглая и рослая девочка лет двенадцати, вернулась из гимназии румяная с мороза и веселая. Шумно бегала она по комнатам, задевая и толкая подруг. Они опасливо унимали ее, но и сами заражались ее веселостью и бегали за нею. Они, однако, робко останавливались, когда мимо них проходила Анна Григорьевна Рубоносова, учительница, у которой девочки жили на квартире. Анна Григорьевна сердито ворчала, хлопотливо перебегая из кухни в столовую и обратно. Она была недовольна и тем, что обед еще не готов, а Владимир Иванович, муж Анны Григорьевны, должен сейчас вернуться из должности, и тем, что Ванда шалила.

— Нет, — досадливо говорила Анна Григорьевна, — последний год держу вас. И в гимназии-то вы мне надоели до смерти, да и тут с вами возись. Нет, будет с меня, намаялась.

Зеленоватое лицо Анны Григорьевны принимало злое выражение, желтые клыки ее выставлялись из-под верхней губы, и она мимоходом больно щипала Ванду за руку. Ванда ненадолго стихала — девочки боялись Анны Григорьевны, — но скоро снова комнаты дома Рубоносовых оглашались смехом и гулкой беготней.

У Рубоносовых был собственный дом, деревянный, одноэтажный, который они недавно построили и которым очень гордились. Владимир Иваныч служил в губернском правлении, Анна Григорьевна — в женской гимназии. Детей у них не было, и потому, может быть, Анна Григорьевна часто имела злой и раздраженный вид. Она любила щипаться. Ей было кого щипать: Рубоносовы держали на квартире каждый год несколько гимназисток, из приезжих, и у них жила сестра Анны Григорьевны, Женя, девочка лет тринадцати, маленькая и худенькая, с костлявыми плечами и большими холодными губами бледно-малинового цвета, похожая на старшую сестру, как молодая лягушка бывает похожа на старую. Нынче, кроме Жени, у Рубоносовых жили еще четыре девочки: Ванда Тамулевич, дочь лесничего в одном из далеких уездов Лубянской губернии, веселая девочка с большими глазами, втайне тосковавшая по родине и всегда к концу зимы (она жила у Рубоносовых третий год) заметно хиревшая от этого, Катя Рамнева, самая старшая и смышленая из девочек, смешливая, черноглазая Саша Епифанова и ленивая русоволосая красавица Дуня Хвастуновская, обе лет по тринадцати.

У Ванды была причина веселиться: она сегодня получила «пятерку» по самому трудному для нее предмету. Ванде всегда трудно и скучно было приготовлять те уроки, которые надо было брать памятью. Случалось часто, что во время заучивания неинтересных вещей мысли ее разбегались и мечта уносила ее в таинственно-тихие, оснеженные леса, где, бывало, несли ее с отцом легкие санки, где наклонялись над нею толстые от снега ветви сумрачно-молчаливых елей, где бодрый морозный воздух вливался в грудь такими веселыми, такими острыми струями. Ванда мечтала, часы летели, урок оставался невыученным, — и утром наскоро прочитывала его Ванда и отвечала, если спрашивали, кой-как, на «тройку».

Но вчера был удачный вечер: Ванда ни разу не вспомнила далеких лесов своей родины. Сегодня она ответила урок батюшке слово в слово по книге: отец законоучитель придерживался старого способа, как его самого обучали лет сорок назад. Батюшка ее похвалил, назвал «молодец-девка» и поставил ей пять.

Вот почему теперь Ванда буйно носилась по комнатам, дразнила угрюмого пса Нерона, который, впрочем, со снисходительной важностью относился к ее шаловливым выходкам, хохотала и тормошила подруг. От быстрых движений у нее захватило дыхание, но радость поднимала ее и заставляла бесноваться. С разбегу Ванда налетела на суетливую служанку Маланью и выбила у нее из рук тарелку, но ловко подхватила ее на лету.

— О, чтоб тебя, оглашенная! — сердито окрикнула ее Маланья.

— Ванда, перестанешь ли шалить! — прикрикнула на нее и Анна Григорьевна, — разобьешь еще что-нибудь.

— Не разобью, — весело крикнула Ванда, — я ловкая.

Она завертелась на каблуках, махнула руками, зацепила любимую чашку Владимира Ивановича, которая стояла на краю обеденного стола, — и замерла от ужаса: послышался звон разбитого фарфора, беспощадно-ясный и веселый, по полу покатились разноцветные осколки разбитой чашки. Ванда стояла над черепками, прижимая руки к груди; ее черные бойкие глаза от испуга приняли безумное выражение, и смуглые полные щеки внезапно побледнели. Девочки притихли и столпились вокруг Ванды, пугливо разглядывая осколки.

— Вот и дошалилась! — наставительно сказала Женя.

— Задаст тебе Владимир Иваныч, — заметила Катя.

Саше Епифановой вдруг сделалось смешно; она фыркнула и закрыла рот рукою, как делала всегда, чтоб не очень рассмеяться. Анна Григорьевна, заслышавши звон, прибежала из кухни, восклицая:

— Что здесь такое?

Девочки молчали. Ванда затрепетала. Анна Григорьевна увидела черепки.

— Этого только не хватало! — воскликнула она, и злые глаза ее тускло засверкали. — Кто это сделал? Говорите сейчас! Это твои штуки, Ванда?

Ванда молчала. Женя ответила за нее:

— Это она здесь прыгала и вертелась у самого стола, махнула руками, задела за чашку, чашка и разбилась. А мы ее все унимали, чтоб она не шалила.

— А, вот что! Благодарю покорно! — зашипела Анна Григорьевна, зеленея и грозя Ванде желтыми клыками.

Ванда порывисто бросилась к Анне Григорьевне, обхватила ее дрожащими руками за плечи и упрашивала:

— Анна Григорьевна, голубушка, не говорите Владимиру Иванычу!

— Да, Владимир Иваныч не увидит! — злобно ответила Анна Григорьевна.

— Скажите, что вы сами разбили.

— Любимую чашку Владимира Иваныча я стану бить! Что, ты с ума сошла, Ванда? Нет, милая, я не стану тебя выгораживать, разделывайся сама. Сама и черепки Владимиру Иванычу покажешь.

Ванда заплакала. Девочки принялись собирать черепки.

— Да, да, покажешь сама, он тебя поблагодарит, голубушка, — язвительно говорила Анна Григорьевна.

— Не говорите, ради Бога, Анна Григорьевна, — опять принялась упрашивать Ванда, — накажите сами, а Владимиру Иванычу скажите, что это кошка разбила.

Саша, которая усердно собирала мелкие осколки, складывая их себе в горсть, опять фыркнула от смеха.

— Кот в сапогах! — крикнула она сдавленным от смеха голосом.

Катя шепотом унимала ее:

— Ну, чего смеешься? Ты бы разбила, так как взвыла бы, небось.

Анна Григорьевна отымала от Ванды свои руки и повторяла:

— И не проси лучше, непременно скажу. Что это в самом деле, постоянные шалости! Нет, матушка, надо тебя хорошенечко пробрать! Ну, что, собрали? — спросила она девочек. — Давайте сюда.

Анна Григорьевна положила осколки на тарелку и отнесла их в гостиную, на стол, на самое видное место; Владимир Иваныч, как придет, так сейчас же заметит. Довольная своей изобретательностью, Анна Григорьевна опять забегала взад и вперед от стола к печке и тихонько, злобно шипела на Ванду. Ванда уныло и безнадежно ходила за Анной Григорьевной и упрашивала убрать черепки.

— Пусть хоть после обеда Владимир Иваныч увидит! — говорила она, горько плача.

— Нет, милая, пусть он сразу увидит, — злобно отвечала Анна Григорьевна.

В Ванде порывами подымалась злоба на жестокость Анны Григорьевны, и она отчаянно всплескивала руками и тихонько вскрикивала:

— Да простите же! Да прибейте лучше!

Остальные девочки сидели смирно и разговаривали шепотом.

II

Владимир Иваныч возвращался домой и сладко мечтал, как он пропустит водочки, заморит червячка, а потом плотно пообедает. Был ясный день. Солнце клонилось к закату. Изредка набегал ветер, частый гость в Лубянске, и отрывал от снежных сугробов толпы пушистых снежинок. Улицы были пустынны. Низенькие деревянные домишки торчали кое-где из-под снега, розовеющего на солнце, да бесконечно тянулись длинные, полурасшатанные заборы, из-за которых выглядывали жесткие, серебристо-заиндевелые стволы деревьев.

Рубоносов пробирался по узким мосткам, молодцевато ступая кривыми ногами и весело посматривая маленькими глазками, мерцавшими оловянным блеском на красном, веснушчатом лице. Вдруг он завидел своего врага, Анну Фоминичну Пикилеву, учительницу гимназии, сорокалетнюю девицу с очень злым языком. Владимиру Иванычу стало досадно: неужели он должен уступить ей дорогу, рискуя свалиться в снег? А она шла себе прямо, скромно опустивши змеиные глазки и сжимая ненавистные губы каким-то особым способом, раздражавшим всегда Владимира Иваныча. Он сжал в правой руке толстую палку из кружков березовой коры, плотно насаженных на железный прут, и решительно пошел на врага. И вот они сошлись грудь с грудью, и менялись пламенными взорами. Владимир Иваныч первый нарушил молчание.

— Холера! — торжественно воскликнул он.

Только теперь он заметил, что за спиною Анны Фоминичны копошилась девчонка Машка, ее служанка, которая несла барышнины книжки. Владимиру Иванычу стало жаль, что нельзя покрупнее изругаться, — есть свидетельница.

Анна Фоминична прошептала шипящим голоском:

— Совершенно невежественный кавалер!

Владимир Иваныч растопырил ноги и, подпираясь палкой, говорил, посмеиваясь и показывая гнилые зубы:

— Ну, проходи, чего стала!

— Неужели вы не можете посторониться? — смиренно спросила Анна Фоминична.

— Что ж, мне для вас в снег лезть прикажете? Нет, брат, шалишь, мне свое здоровье дорого. Проходите, проходите, не засаривайте дороги.

И он легонечко протолкнул мимо себя Анну Фоминичну, но как-то так неосторожно, что она упала на снег и закричала визгливым голосом, вдруг потерявшим всю свою слащавую смиренность:

— Ах, ах, уронил! ах, ах, злодей!

Девчонка прыгнула за ней, — Владимир Иваныч поощрял ее легким ударом под коленки, — и барахталась в снегу, помогая барышне подняться и вопя благим матом.

Расчистив путь, Владимир Иваныч отправился дальше. Лицо его пылало гордой радостью победы. Машка кричала ему вдогонку:

— Ах ты, мазурик, паршивый, окаянный! Вот мы тебя к мировому.

Дойдя до перекрестка, Владимир Иваныч обернулся, погрозил палкой и крикнул:

— Поругайтесь, ясен колпак, так я вам и еще прибавлю.

В ответ на это Машка высунула язык, показала сразу четыре кукиша и звонко закричала:

— Сунься, сунься, очень мы тебя боимся!

Владимир Иваныч подумал, решил, что не стоит связываться, плюнул, энергично выругался и отправился домой, радостно чувствуя, что аппетит его взыграл и удвоился!

III

Напряженно ожидавшие девочки вздрогнули. Раздался резкий, повелительный звонок: это возвратился Владимир Иваныч. Анна Григорьевна бросила злорадный взгляд на Ванду и кинулась отворять дверь. Женя повторила за сестрой и злорадный взгляд, и суетливый порыв в прихожую. Ванда, замирая от страха, бежала за Анной Григорьевной и тихонько упрашивала ее не говорить. Анна Григорьевна сердито оттолкнула ее.

Владимир Иваныч, освобождаясь от шубы при помощи жены и услужливой Жени, громогласно восклицал:

— Я ей, курицыной дочке! Будет помнить до новых веников, ясен колпак!

Ужас охватил Ванду: ей представилось, что Владимир Иваныч узнал каким-то чудом о разбитой чашке. Но скоро из его отрывочных восклицаний Ванда поняла, что речь идет о другом. Смутная надежда шевельнулась в ней: может быть, удастся оттянуть до после обеда, когда Рубоносов будет, от нескольких рюмок водки, в добродушном, сонном настроении. Поспешно вернулась она в гостиную и стала перед столом, стараясь заслонить обломки чашки. Катя помогла ей, подвинув на столе лампу так, чтобы она сбоку закрывала тарелку.

Владимир Иваныч вошел в гостиную, потрясая кулаком и повторяя на расспросы Анны Григорьевны:

— Погоди, все расскажу по порядку, дай промочить горло.

Он остановился перед зеркалом и самодовольно оглядел себя, — он казался себе самому первым красавцем в городе. Потом он снял сюртук, бросил его Ванде и крикнул:

— Ванда, тащи в нашу спальню!

Ванда трепетно подхватила сюртук и уныло потащила его в спальню супругов, бережно держа его за петлю воротника и высоко подымая, словно бы он был стеклянный. Для большей осторожности она даже приподнялась на носки. Смешливая Саша закрыла рот рукой и выбежала из комнаты. Щеки Ванды покрылись яркой краской стыда и досады.

Рубоносов, оставшись в жилете, опять посмотрелся в зеркало и стал расчесывать свои гладкие, светлые волосы с пробором посредине. Отвернувшись от зеркала, он увидел на столе, на тарелке, черепки. Мигом признал он в них остатки той вместительной чашки, из которой привык пить чай, — и почувствовал себя жестоко оскорбленным.

— Кто разбил мою чашку? — закричал он свирепым голосом. — Ведь это же безобразие, — мою любимую чашку!

Он гневно зашагал по комнате.

— Известно, кому же больше, как не Ванде, — заговорила злым, шипящим голосом Анна Григорьевна.

Женя, торопясь услужить, взволнованно повторила свой рассказ о том, как Ванда разбила чашку. Потом она растопырила руки и закружилась, представляя Ванду. Ее слегка поникшее зеленоватое лицо с тупым носом выражало озабоченность усердия, злые губы не улыбнулись и спина отвратительно горбатилась.

— Вечные шалости! — шипела Анна Григорьевна, — никакой нет управы с этой девчонкой. Уйми хоть ты ее, Владимир Иваныч, — ведь иначе что же это у нас будет: всю посуду перебьют. Ведь они нам не золотые горы возят, — одни хлопоты да беспокойство с ними.

— Она и тарелки чуть не побила, — опять вмешалась Женя, — Маланья несла из кухни тарелки, а она на нее как налетит! Маланья едва только подхватила, а то так бы все тарелки вдребезги.

Рубоносов постепенно свирепел, багровел и гневно рычал. Ванда стояла за дверьми гостиной, плакала и тихонько молилась, торопливо крестясь. Сквозь щель двери видела она багровое лицо Владимира Иваныча, и оно было ей отвратительно и страшно. Рубоносов крикнул:

— Ванда, поди-ка сюда!

Ванда трепетно вошла в гостиную.

— Ты что это, курицына дочка, наделала? — закричал на нее Владимир Иваныч.

Ванда увидела в его руке ременную плеть, которая служила Рубоносову для усмирения Нерона.

— Поди-ка, поди-ка сюда! — говорил Владимир Иваныч, брызгая слюною, — вот я тебя приласкаю плеточкой.

Он свирепо замахал плетью и пронзительно засвистел. Испуганная Ванда попятилась назад, к дверям, — он ухватил ее за плечо и потащил, нервно подергивая, на середину комнаты. С громким плачем Ванда упала на колени. Рубоносов взмахнул плетью. Заслыша свист плети в воздухе, Ванда отчаянно взвизгнула, увернулась от удара судорожно быстрым движением, вскочила на ноги и бросилась в переднюю, где забилась за шкаф, в тесный, пыльный угол. По всему дому разносились оттуда ее истерические вскрикивания. Владимир Иваныч ринулся было вытаскивать Ванду, но Анна Григорьевна, испуганная дикими глазами и неистовыми криками девочки, остановила мужа:

— Ну, довольно, Владимир Иваныч, брось ее, — сказала она, — еще наплачешься с нею. Смотри, какие у нее глаза, — начнет кусаться, пожалуй. Уж видно, как волка ни корми, а он все в лес смотрит.

Рубоносов остановился перед шкафом, за которым дрожала и билась Ванда.

— Прятаться от меня, ясен колпак! — заговорил он медленно, со свирепыми ударениями на словах, весь багровый от негодования: — Ну ладно, подожди, я тебя иначе доеду.

Ванда притихла и прислушивалась.

— От меня не спрячешься, курицына дочка! — продолжал Владимир Иваныч, видимо, подыскивая угрозу пострашнее: — Я знаю, что с тобой сделать. Вот погоди, уже ночью, как только ты заснешь, заползет тебе червяк в глотку. Слышишь, курицына дочка, червяк!

Владимир Иваныч сделал на слове червяк грозное, рявкающее ударение и сердито бросил плетку на пол. Из-за шкафа глядели на него, не отрываясь, черные широкие глаза и неподвижно смуглело побледневшее лицо.

— Будешь ты у меня знать! — говорил Рубоносов. — Вползет червяк прямо в глотку, ясен колпак! Так по языку и поползет. Он тебе все чрево расколупает. Он тебя засосет, миляга!

Ванда чутко, внимательно слушала: ее испуганные глаза неподвижно мерцали среди теней, окутывающих ее в пыльном, темном углу за шкафом. А Владимир Иваныч повторял свои странные, злобные угрозы, и Ванде из ее душного угла он казался похожим на чародея, напускающего на нее таинственные наваждения, неотразимые и ужасные.

IV

Выдумка о червяке понравилась Рубоносову, он повторял ее несколько раз и за обедом, и после обеда вечером. Понравилась эта шутка и Анне Григорьевне, и девочкам, — все смеялись над Вандой. Ванда молчала и испуганно посматривала на Владимира Ивановича. Иногда она думала, что он шутит и что какой же может быть червяк? Иногда ей становилось страшно.

Весь вечер ей было не по себе. Она чувствовала себя и виноватой, и обиженной. Ей хотелось бы остаться одной, забиться куда-нибудь в угол и поплакать, — но нельзя было этого сделать: вокруг нее тихо жужжали ее подруги, и она сама должна была сидеть с ними, за постылыми книгами и скучными тетрадками; в соседней комнате разговаривали Рубоносовы. Ванда с нетерпением ожидала ночи, когда можно будет хоть одеялом покрыться от этих докучливых, ненужных людей.

Ванда сидела и притворялась, что занимается уроками. Закрывшись руками от подруг, она старалась представить себе отцов дом и глухие леса. Она смыкала глаза и видела далекую родину.

Весело трещит огонь в печке. Ванда сидит на полу и протягивает к огню застылые, красные руки, — она только что прибежала домой. А в окно глядит зимний день, морозный, светлый. Низкое солнце румянит искристые кристаллы оконных узоров. Тепло, уютно, кругом свои, — добродушный смех, шутки.

Но входил Рубоносов и спрашивал:

— Что, Ванда, задумалась? По червяке соскучилась, ясен колпак? Небось, вползет ночью в самое чрево.

Девочки смеялись, Ванда растерянно озиралась широкими черными глазами.

«Червяк!» — тихонько, одними губами, повторяла она и вдумывалась в это слово. Самый звук его казался ей странным и каким-то грубым. Почему червяк? Она расчленяла слово на слоги и звуки; гнусное шипение вначале, потом рокот угрозы, потом скользкое, противное окончание. Ванда брезгливо повела плечами, и холодок пробежал по ее спине. Бессмысленный и некрасивый слог «вяк» повторялся настойчиво в ее памяти, — он был ей противен, но она не могла от него отделаться.

V

Было поздно. Девочки разделись и улеглись в своей спальне, где их пять кроватей неуютно стояли в один ряд. Кровать Ванды была вторая с краю. По левую сторону у стены спала Дуня Хвастуновская, с правой стороны Саша, потом Катя, а у двери в спальню Рубоносовых Женя.

Тоскующими злобными глазами Ванда осматривала спальню. Хмурые тени в углах неприветливо смотрели на нее и, казалось ей, стерегли ее.

Стены покрыты некрасивыми темными обоями; на них грубо наляпаны лиловые цветы, с краской, наложенной мимо тех мест, где ей следовало быть. Обои наклеены кой-как, и узоры не сходятся. Наклеенный бумагой потолок низок и сумрачен. Ванде кажется, что он опускается, сжимает собою воздух и теснит ей грудь. Железные кровати тоже, кажется Ванде, пахнут чем-то неприятным и печальным, острогом или больницей.

Против кроватей, прямо перед глазами Ванды, стоят шкафы для одежды девочек, щелистые, сколоченные из гнилого дерева, с неплотно прилаженными дверцами. Когда мимо шкафов проходят, то их дверцы вздрагивают и слегка поскрипывают. Ванде досадно, что у шкафов такой жалкий и недоумевающий вид испуганных, дряхлых старичков.

Владимир Иваныч вошел в спальню девочек и зычно крикнул:

— Ванда, слышь, червяк-то вползет тебе нынче ночью в глотку.

Девочки захихикали и смотрели на Ванду и на Владимира Иваныча. Ванда молчала. Из-под одеяла сверкали на Владимира Иваныча ее большие черные глаза.

Рубоносов ушел. Девочки принялись дразнить Ванду. Они знали, что Ванду легко раздразнить до слез, и потому любили дразнить ее. И у Ванды задразненное недоверчивое сердце, открытое только мечтам о далекой родине.

Ванда тоскливо молчала, грустными глазами тупо рассматривая сумрачный потолок. Девочки болтали и пересмеивались. Это надоело Владимиру Иванычу, — он собирался спать. Он крикнул из своей спальни:

— Цыц, ясен колпак! Что вы там раскудахтались, комики! Вот я вас плеткой!

Девочки затихли.

«Только и умеет что о плетке!» — досадливо подумала Ванда. Ей припомнились ласковые, добрые домашние, а Владимир Иваныч в сравнении с ними показался неотесанным, грубым. Но вдруг ей стало совестно осуждать его, — ведь все же она пред ним провинилась.

Скоро послышалось с соседней постели легкое сонное сопение быстро засыпающей Дуни. Это было сегодня противно Ванде. В теплом спертом воздухе ей дышалось трудно и грустно. Ей казалось, что здесь тесно и мало воздуху. Тоска и странная досада на что-то теснили ее грудь.

Она закрыла голову одеялом. Сердитые мысли пробежали в ее голове, — и потухли, сменившись счастливыми, далекими грезами.

Ванда начала засыпать. Вдруг почувствовала она на губах что-то неприятное, как бы ползущее. Она вздрогнула от страха. Сон словно соскочил с нее.

Ее глаза широко и тоскливо раскрылись. Сердце замерло, — и застучало от боли быстро и сильно. Ванда торопливо поднесла руку ко рту и вытащила изо рта нечаянно попавший туда край простыни, слегка смоченный ее слюной. Он-то и произвел ощущение, так напугавшее ее.

Ванда почувствовала радость, как после избегнутой опасности. Она заметила теперь, что сердце ее сильно бьется. Она приложила руку к груди и, ощущая горячими пальцами быстрые толчки, улыбалась своему миновавшему испугу.

А в сумраке ночи вокруг нее смутно и неопределенно шевелилось что-то угрожающее, неизвестное. Радость ее была напряженная и улыбка бледная, а сердце уже опять замирало тихонько от того же темного, тайного предчувствия.

Ванде было тоскливо и томно. Она беспокойно ворочалась с боку на бок. Ей было душно. Одеяло мешало дышать. В ногах были неприятные ощущения: томная усталость наливала их болезненной тяжестью, подъемам ног было больно от стягивавшей их днем тесной обуви. Во всем теле ощущалась неловкость. Ей хотелось спать, она не могла уснуть, и глаза ее казались ей тяжелыми, сухими.

Ветер завыл в трубе жалобно и тонко. Кто-то из девочек в просонках пробормотал что-то. Томительная тоска бессонницы душными объятиями обхватила Ванду. Болезненно-неловко было ей лежать на тех грубых складках простыни и рубашки, которые она сама сбивала, мечась и ворочаясь.

Ванда пыталась помечтать, вызвать в себе сладкие и кроткие настроения, — но и это не удавалось ей. Девочки крепко спали, и Ванде казались они иногда неживыми и страшными.

Так пролежала она целый долгий час и наконец заснула.

VI

Ванда внезапно проснулась, точно ее толкнули. Была еще глубокая ночь, все спали. Ванда порывисто поднялась и села на постели, чем-то испуганная, каким-то смутным сном, какими-то неопределенными ощущениями. Напряженно всматривалась она в мрак спальни, думая отрывочными, неясными мыслями о чем-то, непонятном ей. Тоска сжимала ее сердце. Во рту была неприятная сухость, заставившая Ванду порывисто зевнуть. Тогда почувствовала она, как будто что-то постороннее ползет по ее языку, около самого его корня, что-то тягучее и противное, — ползет в глубине рта и щекочет зев. Ванда бессознательно сделала несколько глотательных движений. Ощущение ползучего на языке прекратилось.

Вдруг Ванда вспомнила о червяке. Она подумала, что это, конечно, вполз к ней в рот тот самый червяк и она проглотила его живьем. Ужас и отвращение охватили ее. В сумрачной тишине комнаты пронеслись отчаянные, пронзительные вопли Ванды.

Испуганные девочки повскакивали с постелей, не понимая, лепеча что-то и всхлипывая, и беспорядочно метались впотьмах, сталкиваясь одна с другой. Ванда затихла. Анна Григорьевна, узнав голос Ванды, прибежала из своей спальни неодетая, на бегу зажигая свечку. Слышно было за дверью, как тяжело ворочался на скрипевшей под ним кровати Владимир Иваныч, как он сердито мычал и как он потом начал отыскивать свою одежду.

Анна Григорьевна подошла к Ванде.

— Ванда, что ты? — спросила она. — С чего ты орешь! Чего испугалась, шальная?

При свете свечи девочки тоже сообразили, что это кричала Ванда, и столпились около ее кровати, пожимаясь спросонок от холода и протирая руками заспанные глаза. Ванда сидела на постели, согнувшись, поджимая ноги. Она дрожала всем телом и боязливо смотрела на Анну Григорьевну. Ее широко открытые глаза горели и выражали безотчетный ужас. Анна Григорьевна тронула ее за плечо:

— Да что с тобой, Ванда, говори же!

Ванда вдруг заплакала, громко, с детскими отчаянными вскрикиваниями, и залепетала:

— Червяк, червяк!

Зубы ее как-то странно и звучно звякнули. Анна Григорьевна не вспомнила сразу, о каком червяке говорится.

— Какой червяк? — досадливо спрашивала она, обращаясь то к Ванде, то к другим девочкам.

Ванда еще сильнее заплакала, вскрикивая:

— Ой, батюшки, помогите: червяк заполз!

Она беспомощно открыла рот и сунула туда пальцы, бессознательно прикусила их, вытащила изо рта и опять зарыдала. Катя объяснила:

— Это ей, должно быть, приснилось, что в рот червяк заполз, о котором Владимир Иванович говорил.

Пришел и Владимир Иваныч и крикнул еще с порога:

— Ну, что у вас тут? Комики, спать не дают.

— Да вот, — отвечала ему Анна Григорьевна, — ты натолковал Ванде про червяка, она и поверила.

— Дура, — сказал Рубоносов, — ведь я шутил, никакого червяка нет.

Девочки засмеялись, теснее придвинулись к Ванде и стали ее ласкать и успокаивать:

— Это тебе только померещилось, Ванда, откуда может быть червяк?

— Вот дура-то! Пошутить с тобой нельзя! — воскликнул Рубоносов и ушел в свою спальню.

Дуня принесла Ванде воды в ковшике и убеждала Ванду выпить. Анна Григорьевна присела к Ванде на кровать и уговаривала ее. Мало-помалу Ванда успокоилась и быстро заснула.

VII

Ванда видела во сне родной дом, отца, мать, маленьких братьев, милый лес и верного Полкана.

Одноэтажный домик на краю маленького города, полузанесенный снегом. Весело вьется синий дымок над его крутой кровлей. Невдалеке белый лес со своей манящей грустью. Тихие небеса озарены ранним розовым закатом.

Потом пригрезилось лето. Извилистая река медленно струится. Желтые кувшинки недалеко от берега. Над рекой крутые глинистые обрывы. В тонком воздухе звенят и реют быстрые птицы.

Мать, ласковая, веселая. Ее светло-синие глаза, ее звенящий голос, напевающий тихую, мирную песенку.

Отец, такой суровый с виду. Но Ванду не пугают его длинные, жесткие усы, начинающие седеть, и его густые, нахмуренные брови. Ванда любит слушать его рассказы об его родине, далекой и несбыточной. Ванда родилась и выросла среди этих снегов, на родине своей матери, и отцовы рассказы она понимает по-своему, сказочно и роскошно.

Движение в спальне, голоса и смех девочек разбудили Ванду. Она открыла глаза. Чуждо и непонятно было ей все то, что она увидела. Так резок был переход от милых видений к этим пыльным стенам, к этим грубым обоям с нелепыми цветами, что она с полминуты пролежала, не понимая, где она и что с нею, полусознательно хватаясь за убегающие обрывки прерванного сна.

А потом знакомой тоской глянули на нее стены комнаты, знакомой тоской защемило ее сердце. Она грустно вспомнила, что опять целый день придется ей быть среди чужих, которые будут дразнить ее и червяком, и ее странным именем, и еще чем-нибудь обидным. Предчувствие обиды больно зашевелилось в ее сердце.

VIII

Рубоносовы и девочки пили чай. Ванда была еще бледна от ночного испуга. У нее болела голова, ей было томно и тоскливо, и она нехотя пила и ела. Во рту у нее был дурной вкус, и чай казался ей не то затхлым, не то кислым.

Владимир Иваныч пил с блюдечка и громко чмокал губами. Ванде казалось противным это чмоканье, а он торопился выпить побольше: скоро надо было идти на службу.

Анна Григорьевна заметила, что Ванда печальна, и спросила:

— Что с тобой, Ванда? не болит ли у тебя голова?

— Нет, ничего, Анна Григорьевна, я здорова, — отвечала Ванда, встрепенувшись и стараясь улыбнуться.

— Это она с перепугу такая бледная, — объяснила Катя.

Саша, вспомнив ночной переполох, громко засмеялась, заражая веселостью других девочек.

— Ты, Ванда, может быть, и в самом деле больна, — не остаться ли тебе дома? — спросила Анна Григорьевна.

Но Ванда слышала по ее голосу, что она рассердится, если остаться, и примет это за притворство. И Ванда поспешила сказать:

— Да нет, Анна Григорьевна, что вы, я же, право, совсем здорова.

— Что, верно, и вправду червяк вполз? — спросил Владимир Иваныч и зычно захохотал.

Все засмеялись, улыбалась и Ванда. При дневном свете она перестала бояться червяка. Но Рубоносову стало досадно, что Ванда улыбается: негодная шалунья смеет скалить зубы в то время, когда он пьет чай не из любимой чашки! Он решил еще попугать Ванду, чтоб она вперед помнила.

— А ты чего зубы скалишь, Ванда? — сказал он, свирепо хмуря брови, — ты и впрямь думаешь, что я шучу? Вот дура-то! Червяк только пока притих, — отогревается, а вот дай сроку, начнет сосать, взвоешь истошным голосом.

Ванда побледнела и вдруг явственно почувствовала в верхней части желудка легкое щекотание. Она испуганно схватилась за сердце. Анна Григорьевна встревожилась: захворает девчонка, — возись с ней, — родители живут за триста верст. Она стала унимать мужа:

— Да полно тебе, Владимир Иваныч, ну что пугаешь девчонку; опять ночью заблажит. Не каждую мне ночь с ней возжаться. И за день намаешься с ними.

IX

Когда Ванда шла с подругами в гимназию, червяк продолжал щекотать все в том же месте. Ей было неловко и страшно.

Ветер, который веял ей навстречу, казался ей беспощадным. Угрюмые заборы и унылые люди наводили на нее тоску, — и не могла она никак забыть, что в ней сидит червяк, маленький, тоненький, еле заметный, и щекочет, словно пробираясь куда-то, щекочет урывками: то притихнет, то начнет снова, как и этот беспощадный ветер, порывами вздымающий нелепо кружащиеся снежные вихри. Этот гул ветра на пустынных улицах томительно напоминал Ванде дремотную тишину далекого леса, где теперь под суровыми соснами звучно раздается мужественный голос ее отца. Но там, в лесу, — простор и божья воля, а здесь, в скучном чужом городе, — стены и людское бессилье.

Ей вспомнилось, как любо ей было прятаться в отцову шубу, — а санки бегут, а ветер разгульно взвизгивает и взвивает снежные тучи, и солнце сквозит в них, и многоцветными брызгами дробятся его лучи; слышен бодрый храп коней и протяжный гул полозьев, скользящих по снегу. Из ворот чьего-то дома на улицу тянулась узкая дорожка ельника. Пугливо сжалось сердце Ванды.

«И зачем я вчера разбила эту чашку! — горько подумала она. — И зачем я прыгала? Чему обрадовалась?»

X

Сидя в классе, Ванда прислушивалась к тому, что делает ее червяк. Ей казалось по временам, что он подымается выше, к сердцу. Она старалась успокоить себя, думая, что это пройдет. Но от голых стен класса веяло на нее такой неумолимой строгостью, что ей делалось страшно.

Ее подруги рассказывали по всем классам про червяка, и Ванду немилосердно дразнили. На переменах девочки подходили к ней и спрашивали:

— Правда, что вы червяка проглотили?

Ванда слышала за собой смех и тихие восклицания:

— Ванна червяка проглотила. (В гимназии Ванду дразнили «ванной», искажая так ее имя.)

Потом Ванду стали дразнить «под рифму».

— Ванна чашку разбила, червяка проглотила.

Ванда яростно бледнела и бранилась с подругами. Вдруг, в разгаре жаркой ссоры с надоедливой, смешливой барышней, Ванда почувствовала легкое сосание под самым сердцем. Испуганная, она замолчала, уселась на свое место и, не обращая ни на что внимания, стала прислушиваться к тому, что в ней делалось.

Под сердцем тихонько, надоедливо сосало. То затихнет, то опять засосет.

Это томительное сосание продолжалось и дома, за обедом, и вечером. Когда утомленные червяком мысли Ванды переходили на другие предметы, червяк затихал. Но она сейчас же опять вспоминала о нем и начинала прислушиваться. Мало-помалу снова начиналось надоедливое сосание.

Ванде казалось иногда, что если бы забыть о червяке, то он затих бы. Но ей не удавалось забыть его: напоминали.

Все тоскливее и страшнее становилось Ванде, но ей стыдно было сказать, что червяк уже сосет ее. В ней робко гнездилась бледная надежда, что это пройдет само собой.

XI

Девочки сидели за уроками. Желтый свет лампы раздражал Ванду. Она прислушивалась к томительной работе червяка, который сосал все проворнее. Ванда оперлась локтями на стол, сжала голову ладонями и тупо смотрела на раскрытую книгу. Неизъяснимая тоска томила ее. Ей трудно дышалось в этом враждебном, замкнутом воздухе. Ванда подумала, стараясь утешить себя:

«Никакого червяка нет, это все только от тоски. Только бы развеселиться».

Она пробовала помечтать о доме. Вот будет весна, ее возьмут домой.

Прохладный и мшистый лес дремотен. Он полон свежими ароматами сосен. Вода в ручье серебристо звенит, переливаясь по камням. Темнеет в зелени покрытая толстым налетом крупная голубика.

Но мечты складывались трудно, и Ванда скоро устала заставлять себя мечтать.

Из столовой доносились голоса. Анна Григорьевна торопила Маланью: Владимир Иваныч встал от послеобеденного сна и сердился, что еще нет самовара.

Ванда порывисто отодвинула стул и пошла в столовую. Смуглое лицо ее было так бледно, что полные щеки казались опавшими за эти сутки. Глядя перед собой остановившимися глазами, она подошла к Анне Григорьевне и тихо сказала:

— Анна Григорьевна, у меня сосет под ложечкой.

— Что такое еще? — нетерпеливо спросила недослышавшая Анна Григорьевна.

— Под ложечкой… сосет… червяк, — упавшим голосом говорила Ванда.

— А ну тебя, дура! — сердито крикнула Анна Григорьевна, — возись тут с тобой, — только мне и дела!

— Ого! червяк! — торжествуя, закричал Владимир Иваныч.

Он залился грохочущим хохотом, неистово восклицая:

— Сосет, ясен колпак! Доехал-таки я тебя! Володька Рубоносов не дурак!

Привлеченные хохотом, девочки прибежали в столовую. Хохот разгульно разливался вокруг Ванды. У нее закружилась голова. Она присела на стул и покорно и безнадежно глотала какое-то невкусное лекарство, которое наскоро смастерила ей Анна Григорьевна.

Она видела, что никто ее не жалеет и никто не хочет понять, что с ней делается.

XII

Ночью Ванда не может уснуть. Червяк угнездился под сердцем и сосет беспрерывно и мучительно. Ванда приподнялась, опираясь локтем на подушку. Одеяло скатилось с ее плеч. В слабом свете предпраздничной лампады слабо белела рубашка Ванды, смуглели ее голые руки, и испуганно горели на бледном лице черные широкие глаза. Боль становилась, казалось Ванде, нестерпимой. Она тихонько заплакала. Но она не смела разбудить Анну Григорьевну. Смутная боязнь людской враждебности мешала ей звать на помощь. Она прильнула лицом к подушке, чтоб заглушить звуки своего плача. Но рыдания теснили ее грудь. В спальне раздавалось тихое, но отчаянное аханье плачущей девочки.

— Что мне делать? — тихонько и горестно восклицала Ванда. — И чему я радовалась, дура какая! Что урок-то вызубрила? О, Боже мой! Неужели же погибать из-за разбитой чашки!

Ванда встала с постели. Девочки спали, — слышалось их мерное, глубокое дыхание. Ванда стала на колени перед своим образком, прикрепленным к изголовью кровати. Она молилась, складывая руки на груди и тихонько шепча дрожащими пересыхающими губами слова отчаяния и надежды. Увлекшись, она начала шептать погромче и всхлипывать. Саша заворочалась на постели и залепетала что-то. Ванда испуганно притихла, присела на коленях и тревожно ждала. Все опять было тихо, никто не проснулся.

Ванда молилась долго, но молитва не успокоила ее. Тишина и сумрак враждебно отвечали ее молитве. Ванде казалось, что кто-то тихий проходит близко, что-то движется и тайно веет, — но все это идет мимо нее с чарами и властью, и до нее никому нет дела. Одна, потерянная в чужом краю, никому она не нужна. Кроткий ангел пролетает над ней к счастливым и кротким, — и не приникнет к ней.

XIII

Проходили томительные дни и страшные ночи. Ванда быстро худела. Ее черные глаза, оттененные теперь синими пятнами под ними, были сухи и тревожны. Червяк грыз ее сердце, и она порою глухо вскрикивала от мучительной боли. Было страшно, и трудно дышалось, так трудно, кололо в груди, когда Ванда вздыхала поглубже.

Но она уже не смела просить помощи. Ей казалось, что все здесь за червяка и против нее.

Ванда ясно представляла своего мучителя. Прежде он был тоненький, серенький, со слабыми челюстями; он едва двигался и не умел присасываться. Но вот он отогрелся, окреп, — теперь он красный, тучный, он беспрерывно жует и неутомимо движется, отыскивая еще неизраненные места в сердце.

Наконец Ванда решила написать отцу, чтоб ее взяли. Надо было писать тайком.

Улучив минуту, Ванда подошла к столу Рубоносова, вытащила из-под мраморного пресса, в виде дамской ручки, конверт и спрятала его в карман. В это время услышала она легкие шаги. Она вздрогнула, как пойманная, и неловко отскочила от стола. Проходила Женя. Ванда не могла решить, видела ли Женя, что она взяла конверт. Сидя за уроками, она внимательно посматривала на Женю. Но Женя углубилась в свои книги.

«Конечно, она не видела, — сообразила Ванда, — а то сейчас бы наябедничала».

Ванда писала письмо, прикрывая его тетрадями. Приходилось беспрестанно отрываться, — проходила Анна Григорьевна, смотрели подруги. Вот что она писала.

«Милые папа и мама, возьмите меня, пожалуйста, домой. В меня вполз червяк, и мне очень худо. Я разбила, шаливши, чашку Владимира Ивановича, и он сказал, что вползет червяк, и в меня вполз червяк, и если вы меня не возьмете, то я умру, и вам будет меня жалко. Пришлите за мной поскорее, я дома поправлюсь, а здесь я не могу жить. Пожалуйста, возьмите меня хоть до осени, а я сама буду учиться и потом поступлю в четвертый класс, а если вы не возьмете, то червяк изгложет мне сердце, и я скоро умру. А если вы меня возьмете, то я буду учить Лешу читать и арифметике. Извините, что я не наклеила марки, у меня нет денег, а у Анны Григорьевны я не смею спросить. Целую вас, милые папа и мама, и братцев и сестриц, и Полкана. Ваша Ванда.

А я не ленилась, и у меня хорошие отметки».

Между тем Женя отправилась к Анне Григорьевне и принялась шепотом рассказывать ей что-то. Анна Григорьевна слушала молча и сверкала злыми глазами. Женя вернулась и с невинным видом принялась за урок.

Ванда надписывала конверт. Вдруг ей стало неловко и жутко. Она подняла голову, — все подруги смотрели на нее с тупым, странным любопытством. По их лицам было видно, что есть еще кто-то в комнате. Ванде сделалось холодно и страшно. С томительной дрожью обернулась она, забывая даже прикрыть конверт.

За ее спиной стояла Анна Григорьевна и смотрела на ее тетради, из-под которых виднелось письмо. Глаза ее злобно сверкали, и клыки страшно желтели во рту под губой, вздрагивавшей от ярости.

XIV

Ванда сидела у окна и печально глядела на улицу. Улица была мертва, дома стояли в саванах из снега. Там, где на снег падали лучи заката, он блестел пышно и жестоко, как серебряная парча нарядного гроба.

Ванда была больна, и ее не пускали в гимназию. Исхудалые щеки ее рдели пышным неподвижным румянцем. Беспокойство и страх томили ее, робкое бессилие сковывало ее волю. Она привыкла к мучительной работе червяка, и ей было все равно, молчит ли он, или грызет ее сердце. Но ей казалось, что кто-то стоит за ней, и она не смела оглянуться. Пугливыми глазами глядела она на улицу. Но улица была мертва в своем пышном глазете.

А в комнате, казалось ей, было душно и мглисто пахло ладаном.

XV

Был яркий солнечный день. Но больная Ванда лежала в постели. Ее перевели в другую комнату, где стояла только ее кровать. Пахло лекарствами. Страшно исхудалая, лежала Ванда, выпростав из-под одеяла бессильные руки. Она безучастно озирала новые, но уже постылые стены. Мучительный кашель надрывал быстро замиравшую детскую грудь. Неподвижные пятна чахоточного румянца ярко пылали на впалых щеках; их смуглый цвет принял восковой оттенок. Жестокая улыбка искажала ее рот, — он от страшной худобы лица перестал плотно закрываться. Хриплым голосом лепетала она бессвязные, нелепые слова.

Ванда уже не боялась этих чужих людей, — им было страшно слышать ее злые речи. Ванда знала, что погибает.

1896

Грэм Мастертон «Пикник на Кровавом озере»

Поддавшись на уговоры друга, Винсент посещает бордель некой мадам Ледук. Но попав туда однажды, он уже не может выкинуть его из головы, а затем и вовсе приходит в смятение, узнав историю этого места, которое кажется обычным борделем лишь с виду. На самом же деле это — своего рода тюрьма, которая существует вне времени.

Рассказ британского мэтра публикуется на русском языке впервые.

DARKER. № 12 декабрь 2015

GRAHAM MASTERTON, “PICNIC AT LAC DU SANG”, 1998

— Девушки у них совсем юные, — сказал Боубей, затянувшись в последний раз и выкинув сигарету в открытое окно своего «понтиака». — Но, поверь мне, они готовы на все.

Нахмурившись, Винсент смотрел в дальний конец улицы, где возвышалось здание в неоготическом стиле. Он никак не ожидал, что публичный дом может выглядеть так. Несмотря на густую тень от трех огромных темно-зеленых вязов, Винсент мог разглядеть башни, шпили, украшения на фронтоне и балконы с тюлевыми занавесками, вызывающе покачивающимися от легкого ветерка. Оранжевая краска, которой были покрыты стены снаружи, выцвела; от этого места веяло чем-то странным и потусторонним, будто бы Винсент видел этот дом на картине или во сне.

— Что-то я не уверен, — сказал он Боубею. — Я никогда раньше не бывал в борделе.

— Бордель! — фыркнул Боубей. — Это всего-навсего уютное местечко, куда ребята вроде нас могут прийти и обсудить с молодыми приятными особами вопросы экономики, выпить бутылочку-другую шампанского, поиграть в слова — ну и уединиться при желании.

— Для меня все одно что бордель, — Винсент попытался обернуть все в шутку.

— Только не говори, что ты струсил, эй! Ты же не струсил? Ну же, Винсент, я проехал больше восьмидесяти миль и не собираюсь возвращаться в Монреаль, ни разу не сыграв в «спрячь сосиску».

— Просто у меня такое чувство… не знаю. Будто это измена.

— Чушь собачья! Как можно изменить женщине, которая тебя бросила? Как можно изменить женщине, зная, что она трахалась с типом вроде Майкла Сэйперстейна?

— Знаю, но мне все равно не по себе. Слушай, Боубей, я одиннадцать лет не смотрел в сторону других женщин. Нет, ну смотреть-то я, конечно, смотрел, но не более того.

— Тем более! После стольких лет благочестия ты заслуживаешь поощрения. Поверь, ты не пожалеешь. Ты еще вернешься и попросишь добавки. Прибежишь как миленький, высунув язык.

— Ну не знаю. Здесь есть какой-нибудь ресторан или что-нибудь в этом роде? Я бы подождал тебя там, заодно и перекусил бы.

Боубей отстегнул ремень безопасности и вытащил ключ из замка зажигания.

— Совершенно категорично заявляю тебе: нет. Как ты себе это представляешь? Я, значит, буду развлекаться с молодой горячей девочкой, пока ты сидишь в одиночестве в какой-нибудь мрачной забегаловке и поедаешь стейк Солсбери? Какой же из меня тогда друг? Нет, Винсент, обратного пути нет. Тебе придется познакомиться с мадам Ледук, хочешь ты этого или нет.

— Ладно, ладно, я зайду к ней, — сдался Винсент. — Но о большем не проси…

Боубей взял его за локоть, и повел, будто слепого, к противоположному тротуару. Утро было теплым и ясным, машин на дороге практически не было. Нужное здание находилось в старой части Мон-Сен-Мишель, на улице все еще почтенной, но довольно запущенной. Соседний дом был явно заброшен: окна плотно закрыты, парадная дверь заколочена, а сад превратился в густые заросли сорняков и диких маков. За ним в голубоватой дымке виднелись вершины Монблан и Монт-Тремблант.

Они поднялись по каменным ступенькам к главному входу, и Боубей решительно постучал в дверь. Голубая краска на двери выцвела под солнцем, и вся ее поверхность покрылась паутиной трещин, словно холст старого художника. На ней висело бронзовое дверное кольцо, отлитое в форме оскалившейся волчьей головы.

— Видишь? — спросил Боубей. — Это для того, чтобы отпугивать злых духов. Такие штуки сейчас редко где встретишь.

Они подождали какое-то время, и Боубей постучал еще раз. Через минуту они услышали скрип открывающейся двери, звуки фортепиано — кто-то играл Моцарта — и женский голос. Винсент задрожал от волнения, и в голове его пронеслась глупая ребяческая мысль: вот бы развернуться и убежать отсюда. Боубей подмигнул ему и сказал:

— Сейчас к нам выйдет мадам Ледук.

Дверь распахнулась, и на пороге возникла высокая женщина с пепельно-белыми волосами, собранными в косу на макушке. На ней был длинный шелковый пеньюар цвета морской волны, отороченный кружевом. Ей было лет сорок пять, не меньше, но она была удивительно красива: резкие, слегка нордические черты лица и голубые глаза — такие бледные, что казались прозрачными. Ее пеньюар был расстегнут практически до самой талии, а в ложбинке между грудей покоилось большое металлическое распятие. Судя по тому, как лежала грудь, белья под пеньюаром не было.

— Франсуа, какая приятная встреча, — произнесла она. Она говорила с едва различимым квебекским акцентом, очень внятно и утонченно. — И — неужели! Сегодня ты привел с собой друга.

— Я же не настолько жадный, чтобы ни с кем не делиться, не так ли? — сказал Боубей. — Виолетта, это Винсент Джеффрис. Очень одаренный молодой человек. Известный композитор. Иоганн Себастьян Бах и рядом с ним не стоял.

Мадам Ледук протянула ему руку, так, что кисть слегка свисала, и Винсент догадался: она ожидает поцелуя. Так он и сделал, и, подняв глаза, увидел на ее лице довольную улыбку. Боубей сказал:

— Пойдемте внутрь. Я бы не прочь расправиться с бутылочкой холодного шампанского.

Они прошли в холл, и мадам Ледук закрыла за ними дверь, оградившись от солнечного света.

— Один высокий и один низкий, — отметила она, а затем коротко и звонко рассмеялась. Боубей тоже засмеялся — его смех был похож на собачий лай — и шлепнул ее пониже спины. Низкий рост никогда не препятствовал его общению с женщинами, по крайней мере, он всегда это утверждал, и Винсент не сомневался в этом. Боубей был энергичен, довольно хорош собой, хотя внешность его была грубовата и небрежна: квадратная челюсть, густые брови, черные вьющиеся волосы. Винсент же был не только выше ростом, но и гораздо более худым и спокойным. Светлые волосы он зачесывал назад, у него было узкое лицо с орлиным носом и манера прищуривать глаза так, будто бы собеседник стоял в нескольких милях от него. Патриция говорила, что, когда она впервые его увидела, он напомнил ей Лоуренса Аравийского, который вглядывается в отдаленный мираж. Миражем в итоге оказался их брак.

— Так значит, вы известный композитор, мистер Джеффрис? — спросила мадам Ледук. — Некоторые из моих девочек учатся играть на фортепиано. Вы можете преподать им пару уроков.

— Франсуа, как обычно, преувеличивает, — сказал Винсент. — Я сочиняю музыку к рекламным роликам, фильмам и все в таком духе. Видели рекламу пончиков «Даунхоум»? Музыку к ней писал я. А сейчас мы с Франсуа вместе работаем над рекламой пива «Лабатт».

— Это надо слышать! — сказал Боубей. — Захватывающе? Волнующе? Еще бы!

Они вошли в просторную гостиную с высоким потолком. Окна, должно быть, выходили в сад, но Винсент не мог с уверенностью утверждать этого, поскольку они были плотно задрапированы белыми ситцевыми шторами. Солнечный свет, проходя сквозь них, навевал воспоминания о давно ушедших летних днях. Светлый деревянный пол был отполирован до блеска, кое-где лежали старинные коврики. Мебель тоже была старинная, с позолотой и кремово-желтой обивкой. Повсюду висели зеркала, и Винсенту сначала показалось, будто девушек в комнате собралось не меньше пятнадцати, если не больше.

Мадам Ледук хлопнула в ладоши и окликнула их:

— Внимание, mes petites[313]! Поприветствуйте господина Боубея. Сегодня он привел с собой друга.

Девушки немедленно подбежали и окружили их. Теперь Винсент видел, что их всего семь, но он по-прежнему был настолько взволнован, что больше всего хотел бы оказаться где-нибудь в другом месте. Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения и в то же время смущения. Все девушки были хороши собой, а две или три из них были почти так же красивы, как сама мадам Ледук. Среди них была рыженькая с молочно-белой кожей, длинноволосая брюнетка с черными раскосыми глазами, в которых можно было утонуть. Блондинки — одна бойкая и кудрявая, другая высокая и загадочная, с такими длинными волосами, что она могла бы завернуться в них, как в шелковое покрывало. В комнате была еще одна брюнетка, она скромно стояла позади своих подружек, но ее лицо было просто идеальным — Винсент не мог отвести взгляд.

Больше всего его поразила их одежда. Он и сам не мог бы с уверенностью сказать, чего он ожидал: эротического белья или атласных пеньюаров, вроде того, что был на мадам Ледук. Но вместо этого все они оказались одетыми в простые ночные рубашки длиной почти до колен, а на одной из девушек даже были белые носочки. Винсент подумал, что мадам Ледук намеренно велела им так одеться, чтобы они казались еще моложе, чем есть на самом деле, чтобы они выглядели как школьницы; но и без того ни одной из них нельзя было дать больше восемнадцати, в крайнем случае — девятнадцати лет.

— Девочки, мистер Джеффрис — известный музыкант, — объявила мадам Ледук. — Возможно, он будет любезен сыграть для нас, пока мы приготовим напитки, — она подмигнула Боубею, и Винсент заметил это. Наверно, она почувствовала его волнение, и — да, предложить ему сыграть было хорошей идеей. Это поможет ему расслабиться. — Вы пьете шампанское, мистер Джеффрис? Могу я называть вас Винсентом?

— Конечно, зовите меня Винсентом. Но, если вы не против, я бы предпочел пиво.

— Все, что пожелаете, — ответила она. Почти целых десять секунд она неотрывно смотрела ему прямо в глаза, не произнося ни слова. Ее глаза были уникальны: две капельки голубых чернил на поверхности зеркала. Он опустил взгляд и поймал себя на мысли, что смотрит на крест на ее груди. Он чувствовал исходящий от нее запах духов. Летний цветочный аромат по какой-то причине напомнил ему — о чем? Он и сам не мог определить. О чем-то неуловимом. О чем-то личном. О чем-то, что случилось давным-давно.

Одна из девушек подошла ближе к нему и взяла у него пальто. Другая ослабила узел на его галстуке.

— Нравится? — спросил Боубей, шагая по комнате. — Вот это я называю заботой.

— Прошу, сыграйте нам, — застенчиво произнесла рыженькая, пододвинув к нему стул. Винсент сел, размял пальцы и принялся играть одну из своих коронных мелодий, самую быструю версию.

«Гонки в Кемптауне». Девушки смеялись и хлопали в ладоши, а, когда он закончил, одна из блондинок поцеловала его в шею. Вторая блондинка — длинноволосая, более смелая и чувственная, — поцеловала его прямо в губы.

— Франсуа был прав. Вы великий музыкант. Ваша музыка ужасна, но вы — вы великий музыкант.

«Очень смело, — подумал он, — даже слегка пугающе». Но при этом еще ни разу он не испытывал такого возбуждения, сидя за фортепиано. Сквозь простую ночную рубашку девушки он чувствовал тепло ее тела. Рубашка была не застегнута, и он мог разглядеть изгибы ее маленькой упругой груди.

Мадам Ледук подала ему бокал холодного золотистого пива. Он сделал несколько глотков и стал играть более медленную и чувственную мелодию, которую написал на стихотворение Руперта Брука. Длинноволосая блондинка подошла и, обняв его, села рядом, но играл он не для нее, а для брюнетки, которая, опустив взгляд, стояла позади остальных и задумчиво теребила прядь волос.

В твоих руках я находил покой, Как птица в тишине ночной. А мысли о тебе в моем бреду Подобны были листьям в сумрачном саду Иль облакам в безлунных небесах.

Блондинка массировала ему плечи, а затем провела пальцами вниз вдоль позвоночника. Рыженькая стояла за его спиной и перебирала его волосы. В другом конце комнаты сидел Боубей, усадив себе на колени кудрявую блондинку, рядом с ними на полу сидела еще одна девушка. Он поднял бокал с шампанским, и на его лице появилась блаженная улыбка.

— Вот что такое жизнь, друг мой. Вот она, настоящая жизнь.

— Огонь любви в твоих глазах, — пропел Винсент. Он смотрел на брюнетку: она пропускала волосы сквозь пальцы, и в мягком солнечном свете, приглушенном занавесками, они сияли, будто тончайшие шелковые нити. Он не знал, заметила ли она его взгляд. Он не знал, нарочно она с ним заигрывает или нет. Казалось, ей все равно, но все же…

Огонь любви в твоих глазах, Любви такой пронзительной, глубокой — Угас, исчез, как сокол в вышине далекой, Не оставляя ни следа в конце… Он сделал паузу, а затем едва слышно закончил: На ангельском твоем лице.

На секунду воцарилась тишина, затем мадам Ледук хлопнула в ладоши — словно голубь угодил в дымоход.

— Винсент, вы нас совершенно очаровали. Сыграйте еще.

— Может быть, мне стоит уступить место одной из ваших девушек? Я бы хотел послушать, как они играют.

— Да, разумеется. Я забываюсь. Вы пришли сюда не для того, чтобы развлекать нас. Минетта, сыграй господину Джеффрису «Curiose Geschichte». Вы знаете, Минетта целый месяц упражнялась в игре на фортепиано. А ты, Софи, станцуй для нас.

Винсент встал, длинноволосая блондинка проводила его к дивану, на котором сидел Боубей, и устроилась рядом с ним. Она провела рукой по его бедру сквозь ткань брюк, затем ее правая рука скользнула между ног и нащупала его член. Винсент поднял на нее взгляд, но она ничего не говорила, только целовала его. Он выпил меньше половины бокала, но уже чувствовал, что вот-вот потеряет связь с реальностью. Эрекция была такой сильной, что ему было даже слегка больно, и он никак не мог с этим справиться.

Минеттой звали кудрявую блондинку. Она села за фортепиано, закрыла глаза и начала играть медленную, жалобную мелодию. У нее был прекрасный слух и чувство ритма. Мадам Ледук была права: девушка хорошо упражнялась. Ее игра была почти академической. Но почему, имея такой талант, она торчит здесь, в этой богом забытой канадской провинции, почему продается любому мужчине, который этого захочет?

Рыженькая Софи вышла на середину комнаты и встала на носочки, будто балерина. Затем наклонилась, взялась за подол ночной рубашки и стянула ее через голову. С мягким шелестом ткань опустилась на ковер, а Софи осталась совершенно обнаженной. У нее была большая грудь, но при этом тонкая талия, узкие бедра и бесконечно длинные ноги. На мраморно-белой груди виднелись голубые полоски вен, а нежно-розовые соски абсолютно не гармонировали с цветом волос. Волосы у нее между ног тоже горели ярко-красным огнем, который почти не скрывал округлостей ее половых губ.

Софи танцевала быстро и очень грациозно, как Айседора Дункан. Она делала руками волнообразные движения, словно прокладывая себе путь сквозь сильный ветер, и от этого ее грудь покачивалась в собственном танце. Затем она закрыла лицо ладонями и опустилась на колени всего в двух-трех футах от Винсента. Она покачивалась из стороны в сторону, глядя ему прямо в глаза, пока он не почувствовал, будто его загипнотизировали. После этого она стала медленно прогибаться назад, пока не коснулась плечами пола; ее половые губы раскрылись, обнажив блестящие глубины ее влагалища.

Словно этого было мало, она просунула руку между ног и раздвинула губы еще сильнее, так, что стало видно крошечное отверстие уретры; она поглаживала клитор, проникала пальцами прямо внутрь. Фортепианная музыка. Влажные звуки.

У Винсента перехватило дыхание. Пока он наблюдал за всем этим — а он не мог оторваться, — блондинка сильно и ритмично сжимала его член через тонкую ткань брюк, и он понимал: если он не заставит ее прекратить, то кончит, не успев и начать.

Внезапно Минетта перестала играть, музыка стихла. Софи упала на ковер и откатилась в сторону. Мадам Ледук снова хлопнула в ладоши.

— Что ж, не пора ли нам перекусить, прежде чем мы перейдем к главному развлечению дня?

Винсент безуспешно пытался отделаться от блондинки, которая облизывала его шею, одновременно с этим пытаясь просунуть руку ему в штаны.

— Мокро, — прошептала она. — Ты вспотел. Я чувствую.

— Обед! — с энтузиазмом воскликнул Боубей. — Надеюсь, вы приготовили нам свои фирменные крабовые котлеты, Виолетта! Винсент, ты обязательно должен попробовать! И французские колбаски!

— Я бы не отказалась от твоей колбаски, — с придыханием прошептала блондинка в ухо Винсенту, а затем набросила свои волосы ему на лицо, опутав его, будто пытаясь задушить.

Они сели за длинный стол, покрытый непомерно длинной, белоснежной хлопковой скатертью, которая падала сидящим на колени и даже стелилась по полу. Окна в этой комнате были закрыты белыми жалюзи. Мадам Ледук села во главе стола, а девушки устроились по обе руки от нее. Винсент и Боубей сидели бок о бок, а сидящие рядом с ними девушки уделяли им всяческие знаки внимания. Винсент никогда в жизни не пробовал такой вкусной еды — по крайней мере, ни разу не пробовал столько вкусных блюд за один обед. Холодная говядина со специями, фруктовый конфитюр, салат из апельсинов и листьев эндивия, крабовые котлеты, украшенные кусочками медовых сот. Помимо этого на столе стояла необычная жареная камбала, фаршированная персиками, и чаши с охлажденным бульоном, который по вкусу напоминал женский сок любви, с легким ароматом кориандра.

Застенчивая брюнетка сидела напротив, почти ничего не ела и не произносила ни слова. Винсент нарочно смотрел на нее, не отрываясь, но за все время обеда она ни разу не подняла на него взгляд. Сидящая рядом с Винсентом блондинка сунула руку под скатерть и снова принялась поглаживать его бедра. Когда у него встал, она резко расстегнула молнию на его брюках и вытащила наружу член, перебирая пальцами, будто играет на флейте. Винсент вдруг понял, что все происходящее начинает приносить ему удовольствие.

— Как ты думаешь, ты смог бы полюбить меня? — похотливо прошептала она.

Он поцеловал ее в губы.

— Тебе трудно сказать «нет».

— А если честно? Ты смог бы по-настоящему полюбить меня? Или любую из нас?

— Что? Ты имеешь в виду, жениться? Увезти отсюда?

Она помотала головой.

— Это невозможно.

— Но ты же не собираешься заниматься этим до конца своих дней? В смысле… сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

— Ну вот. Однажды ты встретишь хорошего парня, и все это останется в прошлом.

Она снова покачала головой. Винсент опять попытался поцеловать ее, но на этот раз она подняла руку и прижала пальцы к его губам.

Мадам Ледук встала, прикоснулась ложечкой к бокалу с вином, и стекло зазвенело.

— Ну что же! — произнесла она. — Мы с вами хорошо пообедали… пришла пора для других удовольствий. Франсуа, ты уже выбрал, с кем проведешь этот день?

Боубей приобнял за плечи Софи.

— Виолетта, ты же знаешь, что я не могу устоять перед рыженькой. Особенно если волосы у нее рыжие не только на голове.

— Возможно, Минетта ей подыграет?

— Отличная мысль! Только в этот раз на другом инструменте.

Боубей поднялся из-за стола и взял под руки Софи с Минеттой. Хихикая, они повели его по коридору, а затем к лестнице. Винсент слышал, как они беспрестанно смеются, поднимаясь вверх по ступенькам.

— А вы, Винсент? — обратилась к нему мадам Ледук. — Кто-нибудь из моих девочек пришелся вам по душе?

Блондинка одарила его томным, страстным взглядом и снова погладила его член. Винсенту не хотелось расстраивать ее, но его мыслями полностью овладела застенчивая брюнетка. Он кивнул в ее сторону и сказал:

— Я даже не знаю ее имени, но если она не против…

Блондинка тут же засунула его член назад в штаны и застегнула молнию, чуть не прищемив его.

— Послушай, не обижайся, — сказал он. — Ты потрясающая, но…

— Но ты выбрал Катерину, ясно. Я видела, как ты на нее смотришь.

— Катерина? — повторил Винсент, и девушка взглянула на него, а затем коротко кивнула, даже не улыбнувшись. Винсент встал, обогнул стол и протянул ей руку.

— Только если ты сама не против, — сказал он.

— Здесь никто не спрашивает ее, против она или нет, — сказала мадам Ледук, и в голосе ее послышались стальные нотки.

Катерина встала, подобрав подол сорочки, так что под ним мелькнули ее колени. Винсент еще не встречал такой красивой, такой скромной, но при этом такой пленительной девушки, и ни разу он не встречал девушки столь покорной. У нее был высокий округлый лоб и большие васильковые глаза. Нос у нее был прямой, лишь с небольшим намеком на горбинку на самом кончике. Пухлые губки создавали впечатление, что она все время чем-то слегка недовольна, но это только сильнее возбуждало Винсента.

— Одной будет достаточно? — поинтересовалась мадам Ледук.

— А мне можно будет спуститься за добавкой?

Мадам Ледук подошла ближе к нему и провела ладонью по его затылку, будто гладила кота против шерсти. Он почувствовал, как по коже пробежали мурашки: вдобавок ко всему, он ясно ощущал ее грудь под шелковым пеньюаром.

— Может быть, в следующий раз я смогу развлечь тебя сама.

«Боже, — подумал Винсент. — Боубей был прав. Я будто умер и попал в рай».

Не сказав ни слова, Катерина взяла его за руку и потянула за собой. Она быстро ступала бледными босыми ножками, словно куда-то спешила. Рука у нее была маленькая и холодная. Она повела его не наверх, а вдоль по коридору, по полированному паркету. Коридор был ярко освещен, но все окна были так же закрыты белыми жалюзи.

Они подошли к двери в самом конце коридора, и Катерина открыла ее. За дверью оказалась большая спальня. В самом центре комнаты стояла кровать с балдахином на стальном каркасе, задрапированная бесконечными белыми кисейными занавесками; на кровати лежали огромные белые подушки. Другой мебели в комнате почти не было, если не считать кресла, обитого простой ситцевой тканью бежевого цвета, французского туалетного столика, выкрашенного в белый, умывальника и овального зеркала у изголовья кровати, повернутого так, чтобы находящийся в постели видел собственное отражение. На стене висел большой яркий портрет женщины в жемчужном ожерелье; женщина похотливо сжимала эрегированный пенис коня, вызывающе глядя прямо на зрителей.

Катерина закрыла за собой дверь. Она обогнула кровать и отдернула полог. Затем, не поворачиваясь, она взялась за подол ночной рубашки и сняла ее, оставшись обнаженной. Ягодицы у нее были большие, округлые и подтянутые, а грудь — такой пышной, что Винсент видел ее изгибы даже со спины.

Но, когда она повернулась, Винсент испытал глубочайший шок. Теперь он понял, зачем она приподнимала подол ночной рубашки, когда вставала из-за стола. Она пыталась скрыть тот факт, что была уже на пятом или шестом месяце беременности. На ее опухшей груди темными кругами выделялись соски, а живот напоминал лунный глобус. Ее вагина тоже опухла. Она побрила лобок, так что Винсент мог видеть красноватые половые губы.

Винсент подумал, что, несмотря на свое положение, она до боли красива. На самом деле беременность была ей даже к лицу. Вот почему сияли ее волосы. Вот почему светилась кожа. Вот почему она казалась такой скромной, мудрой и заботливой, что в первую очередь и привлекало в ней Винсента.

Она подошла поближе к нему и расстегнула верхнюю пуговицу на его рубашке. Он посмотрел на нее сверху вниз: спокойное, безупречное лицо, веточки бледно-голубых вен на груди, темные твердые соски.

— Сколько тебе лет? — хрипло спросил он.

— Восемнадцать с половиной, — ответила она, расстегивая следующую пуговицу, а за ней еще одну, легонько проводя пальцами по волоскам на его груди.

— Ты носишь ребенка, но продолжаешь заниматься этим?

— А что еще я могу сделать?

— Для начала ты можешь позвонить в службу социальной защиты. Там тебе помогут материально. Ты же будущая мать-одиночка, боже мой, ты имеешь на это полное право. Тебе не нужно продолжать работать на мадам Ледук.

— Но я на нее работаю.

— Нет, послушай меня, ты же не обязана. Это не лучшая работа для девушки, которая находится в положении.

Она подняла на него взгляд.

— Зачем ты говоришь мне все это? Признайся, ты бы ни за что меня не выбрал, если бы заранее знал, что я толстая.

— Ты не толстая, а беременная, и, если хочешь знать, я нахожу это чертовски привлекательным. Но это же безответственно.

— И что теперь? Ты меня не хочешь? Хочешь вместо меня Элоизу? Или Мартину?

— Я этого не говорил. Я просто сказал, что в твоем положении не следует работать в борделе.

— У меня нет выбора.

— Разумеется, есть. У тебя есть выбор. Есть множество людей, которые могли бы тебе помочь. Скажем, твои родители?

Она отвернулась.

— Они оба умерли.

— Братья и сестры? Дяди и тети?

Она покачала головой.

— Слушай, может, тогда я смогу тебе помочь?

Она сказала:

— Мне не нужна твоя помощь. Даже не пытайся мне помочь. Я такая, какая есть. И занимаюсь тем, чем занимаюсь. Другие мужчины тоже предлагали мне помощь, и каждый раз мне приходилось повторять одно и то же.

Винсент не знал, что делать. Он подошел к окну, а затем вернулся обратно.

— Ты пришел сюда, чтобы получить удовольствие, — сказала Катерина, демонстративно встав перед ним, даже не пытаясь прикрыть наготу руками. — Так почему бы тебе не расслабиться, раз уж ты здесь?

Она подошла ближе, прижавшись своим выпуклым животом к бугорку на его брюках.

— У меня лучше всего получается доставлять мужчине удовольствие. Я забеременела, доставляя мужчине удовольствие. Позволь мне доставить удовольствие и тебе.

Она поцеловала его в грудь, расстегнула последнюю пуговицу на рубашке и стала расстегивать ремень.

— А как же ребенок? — спросил он, чувствуя слабость. — Это же не опасно?

— Во мне достаточно места, — ответила она, расстегивая молнию на его брюках. — Однажды во мне были одновременно трое мужчин. И ребенок, помимо них. — Без малейших колебаний, она достала его набухший член и толкнула Винсента к кровати. Он сел, и тогда она стащила с него брюки и носки.

— Послушай, — сказал он, — может, просто отсосешь, и хватит… Я не хочу рисковать. — Но, слыша собственный голос, он понимал, что прозвучало это неубедительно. Он безумно хотел ее, хотел так сильно, что его член пульсировал в такт биению сердца. Она снова толкнула его так, что он упал прямо на раскиданные по всей кровати белые подушки, а сама опустилась на колени рядом с ним, обхватила его член губами, коснулась языком головки, стала посасывать и облизывать ее, а затем провела языком вниз до самого основания.

Лежа, он мог видеть нижнюю часть ее тела, большую колышущуюся грудь, округлый живот. Он протянул руки и сжал ее грудь, ощущая под ладонями упругие соски. Затем погладил ее живот. Тот оказался на удивление твердым и тугим. Он подумал: какой-то другой мужчина трахнул ее и оставил внутри комочек жизни, и вот этот комочек растет. Отчего-то эта мысль показалась Винсенту крайне возбуждающей.

Пока она сосала, он смотрел в зеркало, которое стояло у кровати, и сквозь завесу ее волос он мог видеть половые губы и влажную алую щель между ними. Подняв глаза, она увидела, куда он смотрит. Развратно улыбнувшись, она медленно провела языком по всей длине его члена.

Он, в свою очередь, приподнял ее правую ногу и перекинул через себя, так что теперь она была сверху. Прямо перед ним оказалась ее мягкая розовая вагина, набухшие от беременности влажные половые губы. Он прильнул к ней ртом, будто присосался к ломтику арбуза, и попытался просунуть язык как можно глубже внутрь; он пил ее сок, посасывал губы, а она выпустила изо рта член, прерывисто вздохнула и сильнее прижалась к его лицу.

Он потерял счет времени. Она кончала раз за разом, пока ее живот не стал каменно-твердым — Винсент даже испугался, что она вот-вот родит. В то же время она дразнила его, почти доводя до оргазма и резко останавливаясь; она повторяла это снова и снова, до боли в мошонке, так, что он уже начинал злиться.

К тому времени, когда она повела его к креслу и заставила лечь на спину, в комнате уже стемнело. Она широко расставила ноги и смотрела на него сверху вниз; в полумраке он не мог разглядеть ее лица за распущенными волосами. Однако он хорошо чувствовал ее запах. Запах женщины, духов и еще тот самый запах, который он уловил от мадам Ледук: запах воспоминаний.

— Думаю, тебе стоит заняться со мной любовью по-настоящему, — прошептала она. — Ты ведь этого хочешь, правда? Хочешь оказаться внутри меня, вместе с моим ребенком?

Он привстал и сказал:

— Я не могу.

Но она снова толкнула его на спину. Ухватившись рукой за его напрягшийся член, она встала прямо над ним. Провела головкой у себя между ног, как следует смазывая его, чтобы он хорошо скользил.

— Хочешь познакомиться с моим малышом? — дразнила она его. — Ты хочешь, не ври.

Она села на него, пока он не погрузился полностью в ее теплую тугую щель. Наклонившись вперед, она коснулась сосками его груди, поцеловала его и сладострастно застонала прямо ему в ухо. Он почувствовал, как ребенок внутри нее бьется и шевелится, ощущал его движения своим членом и испытал такой оргазм, что в глазах потемнело.

Когда он уходил, оставив ее спать на большой кровати с балдахином, было уже почти восемь. Он оделся и тихонько вышел, в последний раз бросив на нее взгляд. Она лежала на спине, положив одну руку между ног, волосы разметались по подушке. Ему в голову пришла неутешительная мысль, что он, похоже, начинает в нее влюбляться. Он точно знал, что захочет встретиться с ней еще раз. То, что произошло между ними, нельзя просто так забыть.

Он никогда в своей жизни не испытывал ничего подобного. То, как она посасывала его гениталии, будто фрукты. То, как она терла его член, пока он не кончил прямо ей на грудь — капельки спермы застыли на ее сосках, будто капли молока. «Когда я рожу, я буду кормить ребенка», — говорила она, размазывая сперму по всей груди. «А когда это будет?» — «Я посмотрела в свой гороскоп, и звезды сказали, что это произойдет очень скоро». — «А что говорит твой гинеколог?»

Она нахмурилась, будто не понимала, о чем он говорит.

Он шел по темному коридору, испытывая одновременно восторг и чувство вины. Он любил ее, он хотел ее, но знал, что ее нужно защитить. Нужно защитить ее от мадам Ледук. Но больше всего она нуждается в защите от таких мужчин, как он сам.

Он почти вышел в холл, когда вдруг заметил на стене табличку в форме щита. Он остановился, прищурился, как Лоуренс Аравийский, вглядывающийся в мираж, и прочел: «École St Agathe, fondée 1923»[314]. Под надписью располагалась эмблема: гусь, пролетающий над кроваво-красным озером.

Он все еще смотрел на табличку, когда услышал голос:

— Надеюсь, вы хорошо провели время, Винсент?

Обернувшись, он увидел в проходе мадам Ледук. Он не понимал, почему — может быть, из-за приглушенного света или из-за того, что он насытился в сексуальном плане, — она выглядела старше, гораздо старше, и намного менее красивой. Она, скорее, напоминала Снежную Королеву из сказки, которую мама читала ему в те времена, когда он был еще совсем юн: холодная и суровая.

— Я очень хорошо провел время, спасибо, — ответил он. — Ну… ладно, если начистоту — это было весьма интересно.

Она протянула руку и погладила его по щеке. В ее бесцветных глазах мелькнула грусть.

— Зачем вы… — начал он, но запнулся. — Наконец, он заставил себя продолжить. — Зачем вы этим занимаетесь? Эти девочки, они же совсем юные. У них вся жизнь впереди…

— Вы меня осуждаете, — сказала она. — Как только я открыла дверь и впервые увидела вас, я поняла, что вы станете меня осуждать.

— Я не осуждаю. Скорее, я не понимаю.

Одарив его полунасмешливой грустной улыбкой, она развязала поясок своего пеньюара и завязала его заново, покрепче, на миг обнажив перед Винсентом тяжелую белую грудь с ареолами сосков цвета лепестка увядающей розы.

— Вам и не нужно понимать, Винсент. От вас требуется лишь одно: наслаждаться. Ну и платить, само собой.

* * *

— Просто скажи, где ты их откопал? — спросил Винсент у Боубея по пути назад в Монреаль. — Отличное место, и я тебе очень благодарен, но как-то это все странно.

— Что — странно? Все вполне естественно. В Сан-Франциско я однажды был в клубе, в котором все дрочили там, где им вздумается, а еще там было трое парней, которые одновременно сосались с одноногой женщиной. Винсент, ты же ничего подобного в жизни не видел. Ты не знаешь и половины того, что происходит в мире. Групповухи, кожаные фетишисты, зоофилы. По сравнению со всем этим, у мадам Ледук крайне приличное заведение.

— Так где ты их нашел?

— Мне о них рассказал какой-то парень из Ширмэн Филипс. Мадам Ледук просит своих клиентов раздавать визитки всем, кого ее услуги могут заинтересовать.

— Семь молоденьких девчонок, которым едва стукнуло восемнадцать. А одна из них уже полгода как беременна.

— Только не говори, что тебе не понравилось. Ни за что не поверю, что ты не хочешь туда вернуться.

Винсент ничего не ответил, глядя на сверкающие впереди огни делового центра Монреаля. Они казались ненастоящими, будто город был нарисован на горизонте.

Разумеется, он вернулся, причем всего три дня спустя, и на этот раз один. Жара обернулась страшной грозой, и, даже несмотря на то что он припарковал арендованный автомобиль совсем рядом с домом, он успел промокнуть до нитки по пути к парадному входу. Он вытирал лицо платком, когда дверь открылась и на пороге появилась мадам Ледук. На этот раз на ней был шелковый халатик нежного персикового цвета.

— Винсент? Не ожидала увидеть вас так скоро.

— Знаю, мне следовало позвонить, но я не знаю вашего номера.

— И вы не стали спрашивать у Франсуа, потому что не хотите, чтобы он узнал, что вы снова собираетесь сюда?

Винсент неловко пожал плечами.

— Я просто хотел увидеться с Катериной, вот и все. Хотя… с вами я тоже хотел поговорить.

— Тогда вам лучше зайти внутрь, — сказала она под очередной раскат грома, от которого крыша дома задрожала.

Винсент прошел за ней в дом.

— Я беспокоюсь за Катерину, если хотите знать. Не могу выкинуть ее из головы.

— Вы не первый.

— Я к тому, что это неправильно, когда беременная девушка занимается незащищенным сексом с незнакомыми мужчинами. Поймите, она может подцепить что угодно. Подумайте о ребенке.

— Вы тоже занимались с ней сексом.

— Да, я не отрицаю. И из-за этого я чувствую себя еще более виноватым.

— И что вы предлагаете?

— Я предлагаю вам сделку. Позвольте мне увезти Катерину отсюда, чтобы она могла родить в комфорте и безопасности, чтобы поблизости была хорошая клиника. Я позабочусь о том, чтобы вы не понесли убытков. Если вы посчитаете ее потенциальный доход, скажем, на следующие полгода, я смогу заплатить вам авансом.

Мадам Ледук повела его за собой в гостиную. Окна были по-прежнему плотно закрыты, и он едва мог разглядеть ее в темноте.

— Присядьте, — сказала она. — Хотите чаю? Или, может быть, бокал вина?

— Нет, благодарю вас. От вас мне нужно лишь одно: разрешите Катерине уехать со мной.

Мадам Ледук стояла, повернувшись лицом к камину, и Винсент мог видеть лишь неясное отражение ее лица в зеркале, висевшем над ним.

— Боюсь, Винсент, что это невозможно. Ни одна из нас никогда не сможет выйти за пределы этого дома.

— Да почему, черт возьми? Что будет, когда девушки состарятся и станут хуже выглядеть? Будете держать публичный дом, полный пенсионерок — так что ли?

Мадам Ледук выдержала долгую паузу, после чего сказала:

— Если я объясню вам, почему Катерина не может поехать с вами, вы пообещаете мне, что уйдете, никогда не вернетесь и забудете о ней и обо всем, что с ней связано?

— Как я могу давать такие обещания?

— Это все ради ее же блага.

— Слушайте, я не знаю. Я подумаю, ладно? По крайней мере, я готов уйти.

— Хорошо, — сказала мадам Ледук. — Думаю, этого достаточно, — она обернулась и подошла к нему, остановившись так близко, что он мог протянуть руку и дотронуться до ее лица. — Когда-то, в тысяча девятьсот двадцатых годах, здесь была школа, пансион для юных девушек.

— Я видел табличку в коридоре. Пансион Святой Агаты, верно?

— Совершенно верно. Это была довольно известная школа, дипломаты и состоятельные коммерсанты отдавали сюда дочерей на лето, чтобы те научились готовить, шить, ездить верхом и приобрели необходимые социальные навыки.

— Понимаю. Что-то вроде пансиона благородных девиц.

Мадам Ледук кивнула.

— Однажды, июльским днем тысяча девятьсот двадцать четвертого года, несколько девушек со своей учительницей отправились на пикник на Кровавое озеро. Это озеро — очень живописное место, одна из здешних достопримечательностей. Его назвали Кровавым из-за того, что вокруг него растут клены. Осенью листья на деревьях становятся красными и, отражаясь в озере, создают впечатление, будто озеро наполнено кровью. Говорят, это магическое, священное место, настолько пропитанное тайной силой, что даже индейцы не рискнули бы с ним связываться. Так или иначе, девушки отправились туда на пикник, и день выдался просто великолепный. Это был лучший день за всю историю мира. Озеро, деревья, голубое небо — такое голубое, будто сделано из керамики. Учительница встала, оглядела своих девочек и сказала: «Сегодня просто идеальный день. Вот бы мы вечно оставались молодыми! Вот бы этот день длился двадцать четыре года, а не двадцать четыре часа!»

Мадам Ледук стояла, глядя на Винсента, и Винсент ждал продолжения, но она молчала. Через какое-то время он спросил:

— И что было дальше? Она пожелала, чтобы день длился двадцать четыре года. И что?

— Ее желание сбылось.

Последовала еще одна долгая пауза.

— Я не понимаю… — сказал Винсент.

— Все очень просто, — сказала мадам Ледук. — День длился двадцать четыре года. По крайней мере, для всех собравшихся там. Солнце оставалось высоко в небе, и они не замечали, как уходит время. Это было похоже на сон. Когда они, наконец, вернулись в школу, оказалось, что школа давно закрыта, а все их друзья исчезли. Был уже не тысяча девятьсот двадцать четвертый год. Был тысяча девятьсот сорок восьмой.

Она подошла к палисандровому комоду, который стоял в другом конце комнаты, а затем вернулась, держа в руках пожелтевшую газету.

— Вот, — сказала она. — Вот что произошло.

Это был номер вестника Мон-Сен-Мишель. На первой странице крупными буквами шел заголовок: «ПОИСКИ ПРОПАВШИХ ДЕВУШЕК ИЗ ПАНСИОНА СВЯТОЙ АГАТЫ ПРЕКРАЩЕНЫ: девять учениц и их учительница пропали бесследно».

Винсент прочел первый абзац. «В полиции считают, что надежды найти девять девушек из пансиона Святой Агаты и их учительницу, которые три месяца назад отправились на Кровавое озеро, почти нет. Вся территория вокруг озера была тщательно обыскана, и оснований полагать, что они сбежали вместе или решили сыграть злую шутку, также нет. Инспектор королевской конной полиции Рене Трушо назвал инцидент на Кровавом озере “величайшей загадкой в истории канадской полиции”».

Мадам Ледук сказала:

— Они отправились на поиски уже на следующий день, но нас, разумеется, не нашли. Для них мы оставались во вчерашнем дне, мы все еще нежились на траве у озера.

— Это были вы? Вы и ваши девочки?

Мадам Ледук коротко кивнула.

— Мы пережили неповторимый день, такой, какого никогда не было и никогда больше не будет. Но вернувшись сюда, мы обнаружили, что прошла половина нашей жизни. Я до сих пор не понимаю, что с нами произошло и почему так случилось. Я не понимаю, был это дар или проклятие. Но первая часть моего желания тоже сбылась: пока мы находимся внутри этого здания, мы остаемся такими же, какими были в тот день, много лет назад. Словно мое желание выбило нас из общего потока жизни, и я и мои семь девочек оказались вне времени; словно мы прокляты — или наоборот, имеем счастливую возможность, — оставаться здесь вечно.

— Здесь написано, что девочек было девять.

— Да… когда-то их было девять. Двое из них ушли: Сара ушла пять лет назад, и Имоджин — как раз накануне Рождества. Сара хотела потом вернуться, но она уже не выглядела молодой девушкой. Время настигло ее, и она постарела за неделю на сорок лет. А Имоджин прислала мне письмо. Всего две строчки. Желаете прочесть?

Она протянула ему листок бумаги, который так часто разворачивали и снова складывали, что он истрепался на сгибах. Почерк был такой кривой и запутанный, что Винсент с трудом разобрал слова.

Дорогая мадам Ледук,

Я очень стара и вот-вот умру. Передайте остальным, что я буду ждать их на небесах.

Мадам Ледук сказала:

— Похоже, что чем больше проходит времени, тем быстрее мы стареем, если пытаемся покинуть это место. Поэтому… мы решили остаться здесь.

— Не верю, — сказал Винсент. — День не может растянуться на годы. Люди не могут вечно оставаться молодыми. Кого вы пытаетесь провести? Вы просто не хотите, чтобы я забрал у вас Катерину. Вас только одно заботит: деньги, которые она вам приносит. Беременная девочка, как же, лакомый кусочек! Боже, если бы вы действительно заботились о благополучии этих девочек, вы никогда не стали бы предлагать их тела первому попавшемуся извращенцу с тугим кошельком!

— Себя вы к этой категории людей, очевидно, не причисляете, — заметила мадам Ледук.

— Я поддался страсти, и я признаю это. Она очень красива, она соблазнила меня. Но это не значит, что теперь я должен оставить все как есть.

— Винсент… а вам не приходило в голову, что это единственный способ для нас заработать себе на хлеб? Ни одна из нас не может покинуть эти стены, так что же еще нам остается делать? Хоть мы и не стареем, но мы по-прежнему нуждаемся в еде и обязаны платить по счетам.

Винсент рассмеялся, а затем резко умолк. Посмотрев на мадам Ледук, он сказал:

— Знаете, что? Да вы и в самом деле спятили. Если верите в то, что в тысяча девятьсот двадцать четвертом году вы пропали, а теперь не стареете… что ж, у меня нет слов. Я и понятия не имел, с кем связался.

В комнату вошла Катерина, одетая в длинную белую ночную рубашку. Она собрала волосы в пучок и от этого выглядела еще более юной и уязвимой. С момента их встречи прошло всего три дня, но он уже успел забыть, как она очаровательна. Ее взгляд из-под длинных ресниц. Пухлые губы. Грудь под свежевыглаженной хлопковой тканью.

Мадам Ледук взяла ее за руку.

— Мистер Джеффрис хотел забрать тебя с собой, Катерина. Мне пришлось объяснить ему, почему это невозможно.

— И я, конечно, поверил каждому вашему слову, — съязвил Винсент. — О каком-то пикнике на Кровавом озере. Вы что, всегда с собой на пикники таскаете запас бутербродов на двадцать четыре года вперед?

Мадам Ледук сказала:

— Катерина, почему бы тебе не поговорить с Винсентом наедине, в твоей комнате? Думаю, он и сам этого хочет.

Не сказав ни слова, Катерина взяла его за руку и повела по коридору. Она открыла дверь, и он вошел внутрь.

— Я просто хочу поговорить, — сказал он.

— То есть, я тебя больше не привлекаю?

— Я пришел убедить тебя покинуть это место. Я хочу, чтобы ты позаботилась о своем ребенке.

Катерина отошла от него на пару шагов, а затем покружилась, стащила ночную рубашку через голову и осталась перед ним обнаженной.

— Ну, скажи теперь, что я больше тебе не нравлюсь.

— Катерина, я так больше не могу. Я нашел тебе квартиру. Она небольшая, но хозяйка о тебе позаботится, а в двух кварталах есть хорошая клиника.

Катерина подошла к нему, на ее лице появилась ее обычная мечтательная улыбка. Соски были твердыми и выпуклыми; она прижалась тугим округлым животом к его стремительно набухающему члену.

— Ну вот, — сказала она. — Все-таки я тебе еще нравлюсь.

— Ты мне не просто нравишься, Катерина.

— Так докажи, — поддразнивала она. Она расстегнула молнию на его брюках и вытащила наружу член.

— Не надо, — он пытался сопротивляться, но она так умело сжала его несколько раз, что он не мог сдерживаться.

Он наблюдал за тем, как она опустилась перед ним на колени, закрыла глаза и обхватила его член пухлыми губами. Она взяла его глубже, и на щеках у нее появились ямочки; она ласкала его теплым мягким языком. Он запускал пальцы ей в волосы, касался ее ушей и чувствовал такую слабость и в то же время такое блаженство, что решил: она должна принадлежать только ему. Он воспитает и ее саму, и ее ребенка. Он будет заботиться о ней, защищать ее, и ночи напролет будет любить ее.

Его сперма жемчужинами поблескивала на ее волосах. Катерина подняла на него взгляд и улыбнулась. На улице гремела гроза, ветер бил в стекла.

— Ты хочешь жить со мной? — спросил он.

Она играла рукой с его обмякшим членом.

— Конечно… если бы у меня была такая возможность.

— Тогда позволь мне забрать тебя отсюда. Завтра вечером я приеду за тобой, хорошо?

Она протянула ему руку, и он помог ей встать на ноги.

— Если бы только это было возможно, — повторила она и просто поцеловала его в губы.

* * *

— Ты свихнулся, — сказал Боубей. — Ты вообще представляешь, чем грозит похищение человека?

— Она сама этого хочет, — возразил Винсент. — Она сказала, что хотела бы жить со мной, если бы я забрал ее оттуда.

— Эти девицы скажут тебе что угодно, если видят, что ты хочешь это услышать. Они за это получают деньги.

— Катерина не такая.

— Знаешь, в чем ее единственное отличие? У нее пирожок в духовке.

— Франсуа, если ты не хочешь мне помочь, то я сделаю все сам.

— Ты все-таки свихнулся.

Они подъехали к дому. Винсент сказал Боубею, что хочет провести еще один вечер с мадам Ледук и ее девочками и даже готов заплатить за них обоих, и только подъезжая к борделю, раскрыл ему свой истинный план и признался, что хочет забрать Катерину.

— А что, если Виолетта сказала тебе правду насчет того озера?

— Ох, Франсуа, прекрати. Вернись в реальность. Бордель с бессмертными школьницами?

— Ну… когда ты так говоришь, звучит не очень правдоподобно.

Они постучали в дверь, и им открыла мадам Ледук, одетая в алый шелковый халат.

— Так-так-так, — сказала она, впуская их внутрь. — Как пчелы на мед, да, Винсент? Не можете устоять?

Винсент виновато пожал плечами.

Все девочки были в гостиной, Минетта играла Брамса на фортепиано. Когда вошли Винсент и Боубей, они встали и подбежали к ним, целуя их в знак приветствия и поглаживая по волосам. Одна лишь Катерина не сдвинулась с места, и Винсент намеренно не смотрел в ее сторону.

— Кого ты выберешь сегодня, Франсуа? — спросила мадам Ледук.

Боубей оглядел комнату. Наткнувшись взглядом на Винсента, он сказал:

— Тебя, Виолетта. Сегодня я хочу тебя.

Чуть позже, после шампанского, Боубей с Виолеттой поднялись наверх под хихиканье, хлопки и одобряющий свист девушек. Как только они ушли, Винсент подошел к Катерине и взял ее за руку.

— Теперь наша очередь, — сказал он.

Они вышли из гостиной и пошли по коридору, и все это время он крепко держал ее за руку. Вдруг, проходя мимо парадного входа, он одернул ее и сказал:

— Пора! Ну же, Катерина, это наш шанс!

Катерина попыталась вывернуться:

— Нет! — вскрикнула она. — Что ты делаешь! — но Винсент повернул дверную ручку, широко распахнул дверь и вытащил Катерину на крыльцо.

— Нет! — кричала она. — Нет, Винсент, я не могу!

Она подогнула колени и опустилась на пол, но Винсент наклонился и поднял ее.

— Нет! — визжала она. — Мне нельзя! Нельзя! Винсент, ты меня убьешь!

Она хватала его за волосы, пыталась расцарапать ему лицо, но боль только сильнее раззадоривала его. Он вытащил ее на улицу и поволок к припаркованной машине. Открыв дверь со стороны водителя, затолкал ее в салон и посадил на пассажирское место. Затем сел в машину сам, завел двигатель и под свист шин помчался прочь от дома.

— Вернись назад! — кричала она, хватаясь за руль. — Нам надо вернуться!

— Послушай! — прикрикнул он на нее. — Что бы там ни наплела тебе Виолетта, знай: это полная чушь! Она придумала все это, чтобы напугать тебя, чтобы ты не могла уйти! Так что прекрати думать о ней, подумай лучше о себе и своем малыше.

— Назад! — стонала Катерина. — Боже мой, за что мне это? Боже, прошу тебя, не надо! Боже, Винсент, верни меня назад!

— Да замолчи же ты, наконец! Замолчи и пристегни ремень. Если ты не думаешь о безопасности ребенка, я буду думать об этом за тебя.

— Отвези меня обратно! Обратно! Я не могу поехать с тобой, Винсент! Не могу!

Она снова толкнула его, попыталась дернуть за ухо, и машину едва не занесло. Но в итоге он сумел обездвижить ее, схватив правой рукой оба ее запястья. Она прекратила попытки ударить его, повернулась на сидении и тихонько заплакала.

К тому времени, как они въехали в Монреаль, она уже спала. Он припарковал автомобиль перед жилым домом и заглушил двигатель. Посмотрел на нее и откинул ей волосы со лба. Она была так прекрасна, что ему с трудом верилось, что она настоящая. Он взял ее на руки и занес в подъезд. В этот поздний час ярко освещенный холл был безлюден. Он зашел в лифт и к тому моменту, как они поднялись на шестой этаж, уже чувствовал усталость.

Он открыл дверь и занес ее в квартиру. Квартира была самая обыкновенная: обставленная мебелью, с двумя спальнями, ванной и маленькой кухней. Днем из окна открывался прекрасный вид на Ривьер-де-Прери, частично скрытый другими жилыми домами. Он отнес ее в спальню и уложил в кровать. На белом изголовье висела до смешного нелепая картина, изображающая осенний лес.

Он сел рядом и взял ее за руку.

— Катерина, — сказал он. — Катерина, проснись. Вот мы и приехали, милая. Мы сбежали.

Она моргнула и открыла глаза. В ее взгляде читалось непонимание, постепенно перерастающее в неподдельный ужас. Она села и огляделась.

— Боже мой, — сказала она. — Боже мой, нет, этого не может быть.

— Успокойся, все не так уж плохо. Поставим здесь пару комнатных растений, поменяем обивку на мебели.

Но Катерина не обращала на его слова ни малейшего внимания. Она встала с постели и подошла к туалетному столику с зеркалом.

— Боже мой, — повторяла она.

Винсент встал за ее спиной, наблюдая за тем, как она разглядывает свое лицо.

— Катерина, с тобой ничего не случится. Все, что тебе говорила Виолетта… это лишь для того, чтобы запугать тебя.

— Но я там была. Я была на Кровавом озере в тысяча девятьсот двадцать четвертом году.

— Это невозможно. Этого просто не могло быть. Не знаю, как Виолетте это удалось, наверно, она промыла вам мозги. Но день не может тянуться двадцать четыре года, и никто не может оставаться вечно молодым.

— Ты должен отвезти меня назад. Я умоляю тебя, Винсент. Ради моего ребенка!

— Хочешь вернуться? Куда, в бордель? Хочешь снова стать шлюхой? Отсасывать у мужиков, раздвигать ноги перед каждым, кто готов за это заплатить?

— Какое тебе дело? Ты поэтому меня увез? Хочешь, чтобы я раздвигала ноги перед тобой бесплатно?

— Ради всего святого, Катерина, я увез тебя, потому что я люблю тебя.

Только после этих слов она отвела взгляд от отражения в зеркале. На ее лице застыло такое выражение, какого он прежде не видел ни у одной девушки. Она словно воткнула в него огромный нож, который пронзил его насквозь.

Время было к полуночи. Он спросил, не голодна ли она, но она отказалась и от еды, и от питья. Он включил телевизор в гостиной, но не нашел ничего интересного: только лакросс и старый фильм с Эрролом Флинном. Катерина осталась в спальне, сидела и молча смотрела на стену. Наконец, он подошел к ней и сел рядом.

— Послушай, — сказал он. — Возможно, я совершил ошибку.

Она посмотрела на него, вид у нее был очень бледный и усталый.

— Если хочешь, я отвезу тебя назад. Я просто думал, что делаю доброе дело, вот и все. Давай ляжем спать, а рано утром я отвезу тебя.

Она ничего не ответила, только закрыла глаза.

— Прости, — сказал он. — Прости за то, что полюбил тебя. Прости, что во мне остались человеческие чувства. Что я должен был делать?

До полуночи он смотрел телевизор, а затем разделся и лег в постель рядом с ней. Она тихо посапывала в подушку. Он протянул руку и дотронулся до ее плеча, положил ладонь ей на грудь. Затем провел рукой по круглому животу. Он чувствовал, как там шевелится ребенок, будто кто-то замешивает тесто.

До 3:40 он ворочался в постели. Иногда он засыпал, и тогда ему снилось, будто в других комнатах кто-то разговаривает и смеется. Он проснулся с сильной эрекцией и снова потянулся к Катерине. Она по-прежнему спокойно посапывала. Он погладил ее грудь сквозь ткань ночной рубашки, а затем раздвинул ей ноги и лег сверху. Наверно, трахать спящую было неправильно, но он не мог устоять. Было темно, и она была совсем сухая, но он смочил пальцы слюной и смазал кончик члена, а затем резко вошел в нее и начал ритмично двигаться, погружаясь так глубоко, как только было возможно.

Она проснулась. Он почувствовал это. Но он вот-вот готов был кончить и не мог остановиться, поэтому продолжал трахать ее, все жестче и грубее. Он слышал, как тяжело она дышит, и думал: отлично, ей тоже нравится. Он сказал:

— Да, детка, ты великолепна. Ну же, сладкая, ты просто прелесть.

И тут она закричала. Это был пронзительный, булькающий крик, она забрызгала ему слюной все лицо. Испугавшись, он сел, чувствуя, как по спине пробежали мурашки, она закричала снова. Он нащупал выключатель настольной лампы, но, включая, уронил лампу на пол, и открывшееся зрелище, освещенное под таким углом, казалось еще более ужасающим.

Перед ним, раскинув ноги, лежала ссохшаяся старуха. На ее голове клочьями торчали редкие седые волосы. Глаза впали глубоко в глазницы, иссушенные губы были туго натянуты на беззубые десны. Единственное, что выдавало в ней Катерину, — это ее огромный круглый живот.

— Господи, прошептал Винсент. — Господи, пусть это окажется страшным сном.

Старуха снова закричала, но из ее груди вырвался лишь хрип. Она подняла костлявую руку и слабо уцепилась за плечо Винсента, но тот оттолкнул ее. Она умирала прямо на его глазах. Под кожей на ее лице все явственней проступал череп, грудь сморщивалась. Кожа на ключицах разорвалась, обнажив кости, подбородок упал на грудь.

— Катерина! — Винсента трясло. — Катерина!

Он приподнял ее голову, но та оторвалась и покатилась на подушку. Катерина была мертва. Винсент соскочил с кровати, вытирая руки о простыни. Он так дрожал, что ему пришлось опереться на стену, чтобы не упасть.

И вдруг он подумал: «А ребенок? А как же ребенок? Катерина мертва, но вдруг удастся спасти ребенка!»

На секунду он задумался о том, чтобы вызвать скорую — но как, черт возьми, объяснить врачам, что в его постели делает мертвая старуха — мертвая беременная старуха? Он осторожно подошел к ней и убедился, что ребенок все еще шевелится внутри. Но как долго он сможет так жить?

Винсент направился на кухню, открыл ящик и достал большой разделочный нож. Вернувшись в спальню, подошел к Катерине, лицо которой стало совсем серым. Он уже почти готов был бросить все как есть, но снова заметил движение внутри живота и понял, что обязан дать ребенку шанс.

Он приставил острие ножа к ее сморщенной коже прямо над лобковой костью, а затем осторожно надавил, разрезая мышцы, пока не почувствовал что-то мягкое. Он опасался, что случайно заденет ребенка, но продолжал разрезать живот. Ее плоть была такой старой, сухой и увядшей, что больше напоминала гнилую мешковину. Наконец, он разрезал живот и потянул два куска плоти в стороны, обнажив матку.

Дрожа и обливаясь потом, он вырезал из ее утробы младенца. Сначала появилась ножка, затем ручка. Каким-то чудом ребенок оказался жив. Он был скользкий, фиолетовый, и от него исходил сильный запах околоплодной жидкости. Винсент перевернул ребенка так, чтобы можно было перерезать пуповину, а затем поднял его обеими руками. Младенец был такой крошечный, такой хрупкий. Девочка. Зажмурившись, она сжимала и разжимала кулачки. Она засопела, а затем пару раз едва слышно вскрикнула.

Винсент был очарован. Он разрыдался. Слезы бежали по его щекам, стекали с подбородка. Он не мог понять, что произошло с Катериной, но понимал, что только что спас жизнь ребенку. Он прошел через всю комнату, положил ее на диван, а сам ушел в ванную за полотенцами.

* * *

На рассвете под проливным дождем он уже на всей скорости несся к Мон-Сен-Мишель. Время от времени стрелка спидометра переходила за отметку сто десять километров в час. Он добрался до места к одиннадцати часам дня. Подбежал к крыльцу, перепрыгнул через ступеньки и принялся бешено колотить в дверь.

Вышла мадам Ледук, а за ее спиной показался Боубей.

— Вы вернулись, — сказала она. — Я поражена, что вам хватило на это смелости.

— Что ж… Думаю, у меня не оставалось другого выбора.

— Что с Катериной?

Он опустил голову.

— Вы не солгали мне. Катерины больше нет. Но мне удалось спасти ее дочь. Я хотел привезти ее сюда, пока не стало слишком поздно.

Он подошел к машине и открыл дверь. С нерешительным видом, будто бы никогда прежде она не стояла под дождем, будто никогда раньше лучи солнца не слепили ей глаза, из машины вышла молодая девушка — босая, завернутая лишь в зеленое полотенце. Винсент взял ее за руку и повел к дому. Виолетта и Боубей молча наблюдали за тем, как они поднимаются по ступенькам. Девушке на вид было семнадцать или восемнадцать лет, у нее были длинные темные волосы, как у Катерины, и она была почти так же красива, только черты лица были чуть более резкими.

— Вот, — сказал Винсент, подводя ее к двери. — Здесь ты будешь в безопасности.

На глазах мадам Ледук блеснули слезы.

— Я так раскаиваюсь в своем желании, — сказала она Винсенту.

— Что ж, — ответил он. — Все мы иногда в чем-то раскаиваемся.

* * *

Они поехали прочь от дома. Небо начинало проясняться. Боубей сказал:

— Куда мы? Монреаль в другой стороне.

Винсент протянул ему сложенную карту.

— Кровавое озеро, — сказал он. — Мне нужно сделать еще кое-то.

В лесу он выкопал неглубокую могилу и положил в нее истлевшее тело Катерины. Он засыпал ее лицо землей и листьями.

— Прости меня, — все, что он смог сказать. После этого он подошел к озеру, в зеркальной поверхности которого отражалось чистое голубое небо.

— Они пришли сюда и загадали желание, — сказал он Боубею. — Господи, они и подумать не могли, что все так обернется.

— Я вот хочу новый «Мерседес», — сказал Боубей.

— А я просто хочу просыпаться каждую ночь, и видеть, что Катерина лежит рядом со мной.

— Можешь вернуться к Виолетте и попробовать закрутить с ее дочкой.

— Забудь. Она мне как дочь. Она родилась на моих глазах. И выросла на моих глазах.

— За три часа? Это еще не значит быть отцом.

— Все равно, это было что-то невероятное. Она становилась все старше и старше, будто в ускоренной съемке.

— Да, конечно.

— Так и было, клянусь.

— Конечно.

Они сели в автомобиль и уехали, а Кровавое озеро осталось таким же спокойным, каким было всегда.

Шесть недель спустя, Боубей позвонил Винсенту и сказал, что ему дали повышение и компания предоставила ему служебный автомобиль: новенький 5OOSL цвета «металлик». После этого Винсент просыпался по два-три раза каждую ночь и ощупывал вторую половину кровати, чтобы убедиться, что она по-прежнему пуста.

Перевод Анны Домниной

Стивен Марлоу «Миллиард лет тюрьмы»

Приговоренному к смерти Адаму Слейду удается сбежать из тюрьмы. С собой он прихватывает заложницу — молодую журналистку Марсию Лоуренс, которая должна была взять у него интервью перед казнью. Но выбравшись наружу из тюремного комплекса под куполом, накрывавшим весь город, они оказываются на скале, где больше ничего нет. Где все выглядит таким же, каким было все на Земле миллиард лет назад…

DARKER. № 12 декабрь 2015

STEPHEN MARLOWE, “PRISON OF A BILLION YEARS”, 1956

Адам Слейд размозжил череп охранника куском железной трубы длиной в два фута. Где он выкопал эту трубу, узнать так и не удалось. Да это и неважно.

Охранник был мертв. Вот что важно.

Итак, Слейд очутился на свободе. И вдобавок с заложницей.

И это было даже важнее.

Заложницу звали Марсия Лоуренс. Ей стукнуло двадцать два года, она была красива и перепугана до потери рассудка. До того как стать заложницей, она работала репортером Межпланетного Видео. Ей доверили провести последнее интервью с Адамом Слейдом перед казнью. Она ждала его с нетерпением, но все пошло не так, как планировалось.

Все пошло наперекосяк, потому что Слейд, которого только что доставили из камеры смертников и которому нечего было терять, вдребезги разнес мозги охраннику и вышел из клетки наружу вместе с перепуганной Марсией Лоуренс.

Наружу. Из блока камер, где другие осужденные выли, орали и колотили железными кружками по оконным решеткам, металлическим стенам и дверным глазкам. Из тюремного комплекса и из накрытого куполом города, который обслуживал тюрьму.

И, наконец, из-под купола.

А снаружи, вне купола, была только скала. Сплошная скала, искореженная, перемешанная, разбросанная, с гигантскими утесами, похожими на монолиты расы гигантов. Одна только скала под устрашающим серым небом. Скала, окутанная паром, потому что на огромных глубинах под ней таились подземные воды. Скала и еще море вдалеке, бьющее в скалистые отроги, с шумом накатывающее на прибрежные утесы и медленно, годами дробящее их. Море вдалеке, чистое море, море без запаха моря, море, чьим водам было суждено множество раз испаряться, возноситься над голыми скалами туманом и облаками, выпадать бесконечными проливными дождями и покрывать скалы пеной и клубами пара. Море, которое будет повторять все это на протяжении грядущих миллиардов лет, постепенно насыщая свою воду солями и минералами.

— От тебя так и прет страхом. Хочешь и меня заразить? — произнес Адам Слейд.

Это был здоровенный верзила с толстой шеей, сонными глазками под нависшими веками и синеватой щетиной на тяжелом подбородке. Он проговорил эти слова, выбираясь вместе с Марсией Лоуренс из тюремного танка, броня которого еще не остыла от головоломного путешествия.

— Сомневаюсь, что вас что-то может напугать, — ответила Марсия Лоуренс.

За пятичасовую гонку на лязгающем танке она все же сумела справиться с первоначальной паникой. Они проделали многомильный путь от тюремного купола вдоль берега пресного моря и в заключение, когда горючего почти не оставалось, с лязгом и грохотом спустились вниз, к самой воде. Она все-таки была репортером, особенно теперь. Она не должна была бояться. У нее была история. Настоящая история.

— Давай двигаться, — сказал Адам Слейд. — Я против тебя ничего не имею, леди, — повторил он уже в десятый раз. — Но если рыпнешься, я тебя прикончу. Усекла? Мне терять нечего. Меня могут только убить. Но сперва надо меня найти. И потом, пока ты со мной, меня не решатся схватить. Будь паинькой и останешься в живых.

— И как долго ты думаешь продержаться снаружи? — деловито уточнила Марсия Лоуренс.

Они отправились в путь, оставив бесполезный танк позади. Адам Слейд двигался широким свободным шагом, держа на сгибе левой руки прихваченный у мертвого охранника пулемет. Когда они спускались по отлогой черной скале к парящему, шумящему, бьющемуся о берег, ревущему и рассыпающемуся брызгами прибою, Марсии пришлось почти бежать, чтобы не отстать от него.

Слейд усмехнулся.

— Воды навалом, — заметил он.

— А еды, мистер Слейд? На Земле сейчас нет совсем никакой еды, да и достать ее негде. Или вы готовы перетерпеть пару миллионов лет?

— Ты думаешь, у меня нет плана? — с ноткой враждебности в голосе спросил Слейд.

— Откуда мне знать? Вы человек безрассудный.

— Я так рассчитываю: пока ты со мной, следить они будут, но тронуть не посмеют. За мной могут даже послать вертушку, но и она не поможет. Пока ты со мной. Безрассудный? Я совсем не безрассудный, заруби себе это на носу. Безрассудный потерял бы голову, а я все толком обмозговал. Суди сама. Что со мной могут сделать? Только убить. Если бы я остался, так бы и сделали. Если меня поймают, то сделают то же самое. Так что какая мне разница?

— Вы сказали, что у вас есть план…

Они подошли к самому краешку скалистого мыса, где над молодым, все еще пресным океаном кучей обломков черной скальной породы нависал утес. Слейд с львиной грацией торопливо порыскал там, пока не нашел извилистый разлом, который круто спускался почти к самой воде.

— Двигаем туда, — сказал Слейд. — Пойдем вдоль берега обратно к тюрьме.

— Обратно? — недоуменно спросила Марсия.

— Да, черт тебя побери, обратно. Ты же сама сказала, что здесь нигде нет еды. Раз нет жизни, значит, нет и еды. Да уж, отличное местечко для тюрьмы, ничего не скажешь. Тот, кто это придумал, заслуживает приза. Тюрьма — в прошлом, на расстоянии миллиарда лет. Как это время называется?

— Археозой, — подсказала Марсия.

— Ага, археозой. Археозойская тюрьма. Хочешь бежать — беги! А что толку? Тут все равно нет жизни. Пока еще нет. Земля еще малютка. Так что беги на здоровье — и подыхай с голодухи. Тюрьма с наивысшей степенью безопасности, точно как детская свинка-копилка.

— До сих пор отсюда еще никто не бежал, — с надеждой проговорила Марсия, когда они спускались к самой воде: она впереди, а Слейд позади нее с пулеметом в руке.

— Так ведь и заложников здесь еще никто не брал, верно?

— Н-нет…

— А теперь вот заложница появилась.

Марсия сделала глубокий вдох и внезапно спросила:

— Вы собираетесь меня убить?

— А черт его знает. Мне незачем тебя убивать… если ты меня не заставишь. Мы возвращаемся туда. Мы идем вдоль берега, поняла? Обратно к тюремному куполу.

— Но…

— Адам Слейд не собирается подыхать с голодухи. Мы возвращаемся к куполу… И к машине времени.

— Ой! — отозвалась Марсия.

Они пошли вдоль берега моря, в воде которого отражалось угрюмое серое небо. Здесь, в далеком прошлом Земли, небеса никогда не были голубыми, потому что первобытные воды без конца продолжали падать и падать. Здесь почти всегда шел дождь, так что воздух был до предела насыщен влагой, а каждую ночь, когда солнце, и так являвшееся всего лишь невидимым источником света, заходило и наступала полная тьма, со стороны моря накатывали волны густого тумана. Шел дождь или нет, по утрам вся поверхность земли была мокрой, и влага крохотными ручейками вновь устремлялась обратно в море.

— Берегись! — внезапно выкрикнул Слейд и толкнул Марсию к подножию утеса, нависшего над водой.

Верхушка утеса накрыла их, словно зонтик. Прижавшись к скале, они затаились там, в темной впадине. Всего в сотне ярдов от них вздымались и бились о скалы волны первобытного моря.

Теперь и Марсия услышала этот звук. Вертолет. Ей захотелось кричать. Может, они там, наверху, услышат ее крик. Но, взглянув Адаму Слейду в лицо, она передумала. Вертолет приблизился, он гудел у них над самой головой, ведя поиск. Он кружил и кружил над брошенным ими танком. Потом заложил вираж и опустился на берег. Из него выбрались два человека в форме. Ей еще сильнее захотелось кричать. Один выкрик. Только один выкрик — и они ее услышат. Она быстро набрала в легкие воздуха и…

Адам Слейд ударил ее внезапно и жестоко, и она погрузилась во тьму и беспамятство.

Когда она пришла в себя, вертолет исчез.

— Жаль, но пришлось тебя оглушить, — сказал Слейд. Правда, по его лицу не было заметно, чтобы он о чем-то жалел. Видимо, он произнес это машинально. И тут же добавил: — Идти можешь?

Марсия кивнула. Она встала и сделала пару шагов, но у нее тут же подкосились ноги. Только с помощью Слейда она сумела вновь двинуться вдоль скалистого берега. Вот это история так история, подумала она. Это была самая замечательная история, с которой она когда-либо встречалась. Но вот вопрос: выживет ли она, чтобы написать ее? Как женщина она была на грани истерики от страха, но как видеорепортера ее охватила злость. Ей подвернулась такая история! Неужели она не выживет, чтобы рассказать ее?

Значит, ей надо было уцелеть во что бы то ни стало.

Хронотюрьма. Ну, конечно, подумала она. Побег отсюда исключен… Если только кто-нибудь вроде Слейда не сумеет взять заложника. Потом надо только вернуться назад, к герметически закупоренному тюремному куполу, и перехитрить или убить охранников, которые стоят на посту у машины снаружи.

Снаружи. Разумеется, она должна стоять снаружи. Чтобы заключенные не могли до нее добраться.

Если только они не сумеют, как Слейд, тоже оказаться снаружи.

Снаружи, где жизнь еще не зародилась. Снаружи, на новорожденной Земле. Пусть бежит кто хочет. Что толку от этого? Беглец проживет ровно столько, сколько потребуется здоровому человеку для того, чтобы умереть с голода.

Если только у него нет заложника и плана…

Когда они вышли из-под защиты утеса, Марсия поняла, что пошел дождь. Ветра не было, и вначале с неба посыпались редкие крупные капли, которые разбивались о черные скалы.

— Если припустит сильнее, — заметил Слейд, — придется нырнуть под защиту утеса. Ты не знаешь, какие ливни здесь бывают. Я видел их сквозь купол.

Но им бы не удалось укрыться под утесом, даже если бы они захотели. Потому что этот монолит вдруг рассыпался на бесформенные куски скальной породы, и теперь там не осталось ничего, кроме черного берега, спускающегося к морю.

Потом кто-то наверху внезапно открыл шлюзы, и на них обрушился ливень. Дождинки хлестали по скалам, отскакивая от них, как пистолетные пули, молотили свирепо и безжалостно.

— Надо вернуться к скалам! — выкрикнула Марсия.

Она прокричала это еще раз во весь голос, потому что поняла, что иначе Слейд не услышит ее из-за оглушительного грохота, производимого несущимся с неба сплошным потоком воды. Крупные увесистые капли, падая стремглав, крушили и долбили все вокруг. Как прикинула ошеломленная Марсия, стараясь удержаться на ногах, каждая такая капля здесь, на первобытной Земле, размером превосходила ее сжатый кулак.

— Надо уйти под скалы! — снова крикнула она.

Но Адам Слейд только покачал головой, схватил ее за руку и потащил за собой. Он показал вперед, туда, куда они направлялись. И ничего не сказал. Да этого не требовалось. Они двигались вперед, и Адама Слейда, похоже, не волновало, прикончат их капли или нет.

Он хотел добраться до тюремной машины времени, чтобы бежать, и был готов умереть, если это ему не удастся.

Они теперь двигались медленно, то и дело падая. Когда падал Слейд, Марсия терпеливо и безнадежно ждала, пока он поднимется. Если бы он выпустил свой пулемет…

Когда же падала Марсия, Слейд грубо хватал ее и ставил на ноги, выкрикивая слова, которые она слышала впервые. Но буре все не было конца, и слова Слейда в итоге стали сливаться с шумом дождя и далеким громыханием грома. И она каким-то чудом поднималась и снова шла рядом со Слейдом, оступаясь на каждом шагу, измученная, насквозь промокшая, тонущая в дождевой воде.

Она не заметила, как наступила ночь, только осознала, что стало темно и над морем и скалами сгустился туман, охвативший их своими эктоплазматическими щупальцами. Она подумала, что в тумане сумеет убежать от Слейда. Но не сделала этого. Без Слейда в этой тьме, в этом безвестии, в этой буре на берегу моря новорожденной Земли она бы, скорее всего, просто погибла. Со Слейдом — во всяком случае, пока — оставалась надежда выжить. И она пошла дальше.

А грохот грома становился все ближе и ближе.

К середине ночи он уже звучал, как артиллерийская канонада на расстоянии в полмили, как серия ядерных взрывов, не видимая за черной грядой скал. И сквозь густеющий, насыщенный дождевой влагой предрассветный мрак и туман, прорезая их и разрывая в клочья, уже летели стрелы, копья и вилы молний. Это похоже на кошмарный сон, подумала Марсия. Надо это запомнить, потому что такой эпизод украсит ее историю, настоящую историю, которую она обязательно напишет, если останется в живых.

К утру воздух густо пропах озоном. Его запах чувствовался повсюду, а с пропитанного влагой неба стал вдруг просачиваться тусклый свет. И дождь внезапно утих, словно слабый свет наступающего дня рассеял его. И стало видно, что черные скалы взорваны и раздроблены падавшими молниями.

Вместе с рассветом в небе появился еще один вертолет.

— Ложись! — крикнул Слейд.

И они рухнули среди обломков скал и замерли там, притаившись. Вертолет прошел под слабым дождичком, гудя в нескольких сотнях футов над их головами, но кружить не стал. Он направляется к брошенному танку, подумала Марсия. Здесь он искать их не станет…

Но тут совершенно неожиданно дождь обрушился с прежней дикой силой, и с окрестных скал, неустанно барабаня, во все стороны полетели мелкие осколки.

Вертолет, казалось, замер, точно птица, подстреленная в полете. Только винты продолжали вертеться, образуя серебристый щит, от которого разлетались крупные капли.

А потом под напором ливня вертолет стал снижаться.

Он приземлился в ста пятидесяти ярдах от них на берегу, и Марсия, затаив дыхание следила, как три человека вышли наружу, переглянулись между собой и оценили силу дождя. Утренний свет все еще был тусклым и серым, и Марсия не могла их толком рассмотреть. Но внезапно ветвистая молния ударила в скалу на полпути до вертолета и в ее послесвечении они даже сквозь влажный и, казалось, растрескавшийся воздух стали видны как на ладони. А следом вспыхнула еще одна, куда более яркая молния, накрыв их ослепительным тентом. Потом последовали новые молнии, их теперь было так много, что это уже напоминало не грозу, а полярное сияние.

Новорожденная Земля, еще до появления жизни, словно тешилась своим буйством…

Без раздумий Марсия бросилась вниз, к самой воде, где стоял вертолет. Она кричала и визжала, но гром заглушал ее слабенький голосок. Каждую секунду она ждала, что Адам Слейд убьет ее. Просто встанет с пулеметом и пристрелит. Но он этого не делал. Возможно, она и бросилась бежать потому, что подсознательно чувствовала: он этого не сделает. Ведь если бы он убил ее, у него не стало бы заложника. Если бы он убил ее, а его схватили, у него бы не осталось никаких шансов.

Она обернулась, чтобы взглянуть назад. Слейд, видимый в отблесках молний, мчался следом за ней гигантскими шагами, почти настигая ее. Больше она не стала оглядываться. Весь мир состоял теперь из молний, грома, ее ног, двигающихся вверх-вниз, вверх-вниз, отталкивающихся от земли, бьющих по земле, стремящихся прочь, и дождя, союзника Слейда, который колотил ее, пытаясь ошеломить и сбить с ног.

Она оступилась и упала, но тут же вскочила и помчалась дальше. Слейд уже наступал ей на пятки. Но и до вертолета было рукой подать. Она не думала, что те люди уже заметили их. Она замахала руками и закричала, хотя и понимала, что ее не услышат. И тут Слейд ее догнал.

Они вместе упали на землю, и она ощутила себя слабой и беспомощной перед этим крепким детиной. Его сильные руки яростно сжали ей горло…

И тут сверкнула молния.

Она ударила в скалу в дюжине футов от них, отскочила от нее, потрясла землю и взорвалась. Осколки скалы, точно шрапнель, разлетелись во все стороны, поражая и их. Марсия почувствовала на руке теплую кровь — та была ее собственной.

Слейда на мгновение оглушило, и Марсия вскочила и бросилась бежать. Куда-нибудь, лишь бы подальше от него.

И помчалась прочь от вертолета. Сначала она этого не заметила, а когда заметила, было уже поздно. Если бы она повернула назад, то попала бы в руки Слейда.

И она побежала прямо в море.

Оно оказалось неожиданно спокойным и только всколыхнулось вокруг ее лодыжек, словно в ожидании чего-то. Буря, казалось, тоже чего-то ждала, молнии приутихли, гром умолк, даже дождь, висящий в тяжелом черном небе, на время затаился…

Слейд уже мчался следом за ней, навстречу волнам прибоя.

Один-единственный язык небесного пламени резанул по земле, оглушительный грохот потряс Марсию, отбросил ее в сторону и ошеломил. И тут же дождь хлынул с новой силой, море словно взбеленилось, и в воздухе снова резко запахло озоном и чем-то еще… Кажется, жареным мясом.

Обернувшись, она увидела Адама Слейда. Он лежал лицом вниз у самого берега. Он не двигался, и набегающие волны охватывали и заливали его. Она медленно направилась к нему.

Люди из вертолета тоже оказались здесь. Они видели этот последний удар молнии.

— Вы в порядке, мисс? — крикнул один из них.

— Да. А Слейд?

Они перевернули его. Осмотрели.

— Мертв, — сообщил кто-то из них.

— Мертв, — эхом отозвалась она.

И едва не рухнула в беспамятстве. Но они успели ее подхватить.

И тут дождь разбушевался вовсю, намного сильнее прежнего. С неба неслись огромные водяные шары, и каждый из них был размером с человеческую голову. Такой шар запросто мог свалить человека с ног.

— А что со Слейдом? — крикнул кто-то, когда шары стали яростно взрываться вокруг них.

— Он мертв. Ему все равно.

И они вместе с Марсией вернулись к вертолету, чтобы переждать там бурю.

Когда все закончилось, и небо стало не черным, а свинцово-серым, они вернулись на берег, чтобы забрать тело Слейда.

Но его там не оказалось.

— Но ведь он же был мертв! — не веря своим глазам, проговорила Марсия.

Один из летчиков улыбнулся.

— Конечно, он был мертв. И сам никуда не смог бы убраться. Буря унесла его труп в море, вот и все дела.

Они немного постояли, вглядываясь в черную бурную воду новорожденного океана на новорожденной Земле. Миллиард лет назад…

Слейда нигде не было видно. Слейд. Мертвый. Он там, в этом первобытном мире с его приливами, пресной водой и частыми грозами…

— Он там вместе с миллионом микробов, которые жили на его мертвом теле и внутри его мертвого организма, — задумчиво произнесла Марсия.

— Что вы хотите сказать, мисс?

Он там, в насыщенном электричеством мире новорожденной Земли. Он там с микробами, которые жили у него в организме, как и в организме каждого из нас. Он там с ними, мертвый…

Как пища для них.

Пища, вода, воздух, насыщенный озоном, и частые грозы…

Марсия закатилась истерическим смехом. Это была история, которую она думала написать.

Но она не станет ее писать.

Слейд был киллером, приговоренным к смерти. Но мертвый Слейд со своими микробами теперь там. Слейд, зло для человека и человеческого общества, но не обязательно для неисповедимых путей природы. Или все-таки жестокое, ужасное зло?.. Мертвый Слейд там, на дне первобытных вод… Слейд за миллиард лет до зарождения жизни на Земле…

Марсия так и заливалась смехом, когда ее вели прочь от воды. Потом они стали шлепать ее по щекам, сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее.

— Со мной все будет в порядке, — наконец сумела выговорить она.

Да, с ней все будет в порядке. Она сможет жить, чтобы забыть случившееся.

Но Слейд останется здесь.

Слейд.

Слейд в этом море. Слейд, который, уже в качестве трупа, станет отцом всей жизни на Земле. Слейд, который согрешил и был доставлен сюда, чтобы умереть ради искупления своих грехов… И для зарождения жизни.

Слейд, которого звали Адам.

Перевод Бориса Косенкова

Ярослав Землянухин «Domini Canis»

Средневековая тюрьма — это место, где никакие раскаяния не помогут избавиться от крыс, голода, допросов, обвинений в ереси и множества тяжелых лишений. Главный герой, уроженец королевства Арагон, написавший шуточную новеллу, высмеивающую духовенство, убеждается в этом на собственном опыте и теперь ему предстоит стать участником леденящего кровь действа…

DARKER. № 12 декабрь 2015

Когда я воевал в рядах армии королевства Арагон[315], у меня почти всегда был выбор — убивать или не убивать. Это касалось женщин, детей, стариков, если, конечно, они были безоружны. Марать руки их кровью не было никакого желания. Так я думал до того случая, когда молодая арабка, прикрывая лицо платком и звонко смеясь, окликнула капитана:

— Хотите развлечься, chicos[316]?

Капитан, а следом и Мигель, пошли за ней в трущобы. Когда настала пора выдвигаться, их отлучка затянулась, и мы отправились за ними.

— Эй, Мигель! Ты застрял между ног этой правоверной? — смеялся я, сворачивая в узкий переулок. А через мгновение переменился в лице и, выхватив меч из ножен, бил тревогу. Головы Мигеля и капитана лежали отдельно от тел.

Арабку мы не нашли. После этого случая выбор «не убивать» перестал для меня существовать.

Теперь у моих ног корчится старый марран[317], и я совершенно точно знаю, что он умрет. Его убью я. Старик цепляется костлявой рукой за край моей холщовой рубахи, а в его глазах — мольба. Меч валяется рядом, он не смог его удержать. И дело даже не в том, что иначе Палач покончит с нами обоими. А в том, что новый «я» требует смерти маррана.

Когда-то у меня было имя. Родился я в Сарагосе во времена царствования Альфонсо Великодушного. Учился у монахов-иезуитов в Севилье, участвовал в военной кампании против эмирата. Вернулся в Сарагосу с трофеями и надеялся провести остаток жизни, не утруждая себя заботами о достатке, но деньги быстро закончились. Тогда я устроился при дворе короля нашего Фердинанда, благо монахи хорошо поработали над моим образованием, и до недавнего времени служил там.

Под именем Франциска де Исла я написал новеллу, которую задумал как невинную шутку. Но мне до сих пор неведомо, кто в действительности вел мою руку. Сейчас мне кажется, что это был сам искуситель. В новелле я высмеивал и подвергал сомнению великое множество людей этой страны, что пребывали в блаженном убеждении, что могут вести преступную жизнь, не боясь ни черта, ни бога, если постоянно читают Pater Noster и Богородицу, обвешивают себя священной утварью и надевают под одежды власяницу из верблюжьего волоса. Мое перо направо и налево секло высокомерных монахов, алчных донов, мирян, что скупали индульгенции в слепом убеждении, что лишь этим наследуют царствие небесное, и всех тех, кто снаружи выдавал себя за праведника, а внутри был исполнен лицемерия и беззакония.

Конечно, такое творение не могло остаться незамеченным. Святоши не оценили юмора, и за мной пришли. Дверь слетела с петель. Меня, напуганного и ничего не понимающего, увели в тюрьму.

Ночи я проводил на допросах, а днем пытался уснуть в крошечной сырой камере. Вместо постели на каменном полу лежал набитый соломой тюфяк, окон не было, в углу чернела дыра зловонной клоаки. Единственное скудное освещение — постоянно горящая лампа в коридоре за решеткой моего мрачного пристанища. Иногда в ее свете появлялась длинная тень стражника, который наполнял ее маслом. Тщетно в этом непригодном для жизни месте я пытался дать отдых душе и телу! Холод и сырость прерывали мой короткий сон. В первый же день у дальней стены в моей тюрьме зашевелились тени. Скованный страхом, я смотрел, как они скреблись и подкрадывались. И лучше бы это были демоны ада, как я думал сначала!

Из темноты появились крысы! Эти мелкие зверьки быстро ко мне привыкли. Они пролезали между решетками, их серые головы выглядывали из клоаки. Как только я прикрывал глаза, тут же слышал топот коготков по каменному полу.

Вскоре они перестали бояться и шныряли под ногами, таская еду из скудного рациона, который бросал мне через решетку стражник. Множество раз, во время допроса, я просил своих мучителей о милости и скором разрешении своей судьбы. Но они оставались глухи к молитвам, лишь что-то записывали в больших книгах и задавали одни и те же вопросы. Видимо, все это было моим наказанием.

Из скудных фраз и слов проступала мрачная картина происходящего. Святоши мстили. Они не простили насмешек и подали на меня множество доносов, обвиняя во всех ересях сразу.

И я раскаялся! Во всем, что мне предъявляли, я раскаялся перед Святой Католической церковью. Ползал по заплеванному полу трибунала, целовал основание распятия Господа нашего, отбивал поклоны у ног моих мучителей, которые оставались непроницаемы. Вот он я! Отказываюсь от своей ереси! Примите мое покаяние! Под стражей меня увели обратно в камеру, где оставалось ждать решения.

День проходил за днем в тесной маленькой клетушке, тишина нарушалась лишь звуком шагов караульного и лязгом железной миски об пол — мне приносили скудную пайку. А я перебирал в голове, все возможные наказания, которые мог понести. Очищение огнем? Но я же вернулся в лоно церкви. Значит епитимья? Конечно же! Раскаявшийся еретик и клеветник со слезами возвращается к Господу, жадно целует перстень епископа, толпа рукоплещет и приветствует заблудшую овцу, что вернулась в стадо.

Я лежал на тюфяке и мысленно проигрывал в голове, как будет происходить auto de fe[318]. В такие моменты я даже забывал о назойливых крысах, снующих рядом. Чтобы мои мучители убедились в искренности покаяния, я попросил у стражника Святое писание, и в этой маленькой просьбе он не смог мне отказать. Я попробовал читать псалмы нараспев, но вскоре пришлось отказаться от этого. Горло пересыхало очень быстро, а воды в моем распоряжении было весьма мало. Поэтому я садился в углу, подтягивал к подбородку колени и читал при тусклом свете. Книга была не только демонстрацией моего усердия в покаянии. Она была той ниточкой к миру за стенами темницы, что не давала скатиться в пропасть безумия. Время тянулось, но все оставалось прежним. Никто не открывал двери темницы и не вел меня на auto de fe.

Крысам Святое писание пришлось по вкусу, стоило мне ненароком отвернуться, как они накидывались на него. Чтобы хоть как-то спасти книгу, я вынужден был спать на ней. Так мне удалось защитить ее от грызунов, но я был бессилен против всепроникающей сырости. Книга разбухла, чернила расплылись, и слова стало невозможно разобрать.

Я пытался понять, сколько времени прошло с момента моего заключения. Исчислять дни по тому, как мне приносили пайку, не было смысла. Иногда миска лязгала о пол, хотя я еще не переварил предыдущую скудную порцию, а иногда кишки уже сворачивались от голода, когда приносили очередную. Знаю, что они делали это специально, чтобы запутать меня во времени!

Я пересчитал все камни в стене моей темницы и дал им всем имена. От бессилия лез на эту стену, орал в ярости, бился головой, пока лоб не пересекла кровоточащая рана. Тогда я падал на отсыревший пол. Почему они меня тут держат? Я же раскаялся! Может быть, про меня забыли?! Эй, страж, я все еще тут! Ну ничего. Я оставлю им на стене послание и даже если вздремну ненадолго, то они его увидят и сразу же вспомнят обо мне.

Грязные ногти отдирали со лба коросту раны, я смазывал палец кровью и выводил на стенах: «Каюсь. Верю. Прошу.»

Когда я уже смирился с роком и покорно лежал на тюфяке, между ног были зажаты несколько мокрых рваных страниц — все что осталось от Священного писания. Ключи зазвенели, скрипнул замок, и стражник приказал мне выйти.

Меня вели сквозь лабиринт коридоров. Чем-то забытым давно повеяло в воздухе. Я остановился и глубоко вдохнул. Теплый летний ветер из прорези под потолком гладил меня по лицу мягкой ладонью. Света в прорези я не увидел, видимо, там за стеной была ночь. Но я чувствовал, как сквозь запах плесени и немытого тела пробивался чистый воздух, несущий с собой аромат цветущих далеко цветов. Я купался в волнах теплого воздуха. Казалось, сам Господь подает мне знак.

— Двигай! — страж толкнул меня, чуть не сбив с ног.

Я оказался в камере, которая была куда больше, чем предыдущая. И первый раз за долгое время увидел таких же несчастных людей, пострадавших от монахов. Тех, кого обвинили в ереси, тех, кто тайно проповедовал слово пророка или еврейского бога. Они сидели тут, в позорных одеждах, босые, с отросшими бородами и тяжелыми грязными космами, спускавшимися до плеч. Только теперь я понял, что выгляжу так же, одежду не менял с самого заключения, и столько же не прикасались к моим волосам ножницы. Я первый раз оказался среди подобных и не знал, как себя вести. Было стыдно за грязь, что покрывала лицо и тело. Но большинство даже не обратили на меня внимания, они продолжали почесываться и безучастно смотреть в пол. Я присел на свободное место.

Огромный мавр пристально смотрел на меня. Шрамы покрывали его тело. Он поднялся и, хромая, пошел ко мне. Я насторожился. Если мавр попробует напасть, то я был готов зубами и голыми руками защищать себя. Но он назвал меня по имени. И пришлось обратиться к самым дальним уголкам памяти, пытаясь вспомнить, кто он.

Его звали Абу Дакри, он работал на рынке, который я часто посещал. Абу выполнял всякую черную работу. Несколько раз он помогал мне донести тяжелые корзины, за что получал хорошую монету. Мавр был несколько старше меня, отлично сложен и обладал огромной силой. Шрамы на его теле оставили мечи славной испанской армии. И сидя со мной в камере, он рассказывал свою историю. О том, как бежал при очередном поражении Эмирата в Кастилию, а оттуда в Сарагосу.

Он не скрывал, что был арестован за тайную проповедь Корана. Также монахи называли его кровопийцей и обвиняли в том, что он ворует младенцев. Абу Дакри отрицал это, но признавал, что несет в себе слово пророка.

— Нельзя убегать от себя, как это сделал я, когда покинул эмират, а потом позволил себя окрестить, — говорил он, и его губы тряслись, — помни, кто ты есть, — его глаза блестели, как у лихорадочного. Он был на полпути к безумию.

Абу Дакри замолчал и уставился в одну точку. Губы шевелились, но говорил он уже сам с собой. Вскоре появились стража. Когда они начали выводить нас по одному, в дальнем углу всхлипнул миниатюрный человек.

— Domine, Domine, adjuva nos[319], — прошептал он, кулаки его сжались так, что грязные ногти до крови врезались в кожу.

Вскоре дошла очередь и до меня. Короткий переход, и я у интенданта. При тусклом огоньке свечи он что-то писал в толстой книге.

— Одевай, — под ноги мне упала одежда — холщовая рубаха и штаны.

Какое это блаженство снять наконец трухлявое рубище, пропитанное запахом крыс и сыростью камеры.

Новая одежда — немного потертая, но чистая и сухая, казалась мне тогда лучшим и самым желанным одеянием.

— Быстрее, — прогудел стражник за спиной и указал в угол с бесформенным ворохом позорного тряпья. Я переоделся, и меня повели дальше.

— Что же они все так смердят? — проворчал интендант мне вслед, — вы бы их хоть помыли.

— Скоро засмердят по-другому, — и конвоиры загоготали.

Я ослеп. За долгое время, проведенное при мерцании тусклой масляной лампы, мои глаза совершенно отвыкли от яркого света. Зрение медленно возвращалось. Я начал различать фигуры, стоящие вокруг. Появились очертания рук и ног, затем я увидел глаза, уши и всклокоченные бороды. Многих из тех, кто меня окружал, я видел недавно в камере. Мы оказались в большом зале с высоким потолком, пол размечен на белые и черные квадраты.

С обеих сторон в два ряда стояли заключенные, жмурились от освещения или удивленно озирались.

Все, как и я, были одеты в просторные одежды из холста. На груди у каждого из нас небрежно нарисована шахматная фигура. У дальней стены зала — белые пешки, а у тех, кто в одном ряду со мной — черные.

Второй ряд было сложно разглядеть. Только в самой середине возвышался человек, вид которого сразу бросался в глаза. Руки были скрещены на груди, подбородок вздернут, а взгляд устремлен прямо, с величайшим презрением смотрел он на своих мучителей, и заключение не смогло подорвать силу его духа.

Что-то внутри меня дрогнуло при виде этого гордого профиля. Уж не мог ли я видеть его среди знакомых придворных донов? Возможно. Как этот высокородный человек мог оказаться тут? Я вспомнил друзей, на помощь которых рассчитывал в первые дни ареста, но даже их влияния оказалось недостаточно, чтобы вызволить меня отсюда.

— Ты — бет второй, — стражник сунул мне в руки что-то холодное и тяжелое.

— Что? — показалось, что не только зрение изменило мне, но и слух.

— Запомни, ты — бет второй, — повторил стражник и сделал шаг к следующему заключенному.

— Ты — бет третий, — сказал он ему и протянул короткий меч.

Такой же меч, покрытый налетом ржавчины и засохшей крови, был и у меня. Лезвие тупое, непригодное, чтобы рубить, но острие заточено достаточно для того, чтобы колоть. При взгляде на этот меч я подумал о том, сколько человек держали его до меня, а сколько будут после? И эта мысль неожиданно поразила! Тяжесть оружия словно пробудила из длительного транса. Все это время я даже не думал, куда меня ведут, зачем одевают, зачем нас выстроили на этой причудливой шахматной доске. Значит, придется драться. Но вот с кем? Вряд ли со стражей, большинству из нас нечего противопоставить десятку людей в кирасах. Если бы они хотели, то могли бы порвать нас и без этого балагана с оружием и рубахами. Что тогда?

Черные и белые шахматные фигуры. Тут черные, а напротив — белые. Ужасная мысль поразила меня! Не верю, что Папа мог дать добро на то, свидетелем чего я сейчас являюсь. Значит, монахи действуют с молчаливого согласия короля!

Стражники встали по периметру зала. Из дверей, откуда, видимо, вывели и меня, вышли два старца-монаха, каждого из них держал под локоть юный послушник. Монахи сели за единственный стол у стены, а провожатые встали за их спинами.

Вдоль стен на высоте в два человеческих роста тянулись трибуны. На них появились… Нет, не люди! Чудовища с песьими головами! В совершенном ужасе, боясь выдохнуть, наблюдал, как они заполняли трибуны вокруг нас. В одинаковых черных платьях, различался только оскал ужасных морд, казалось, все они смеялись, но каждое на свой особенный манер. Лишь позже я сообразил, что это люди, надевшие маски псов, но в тот момент не мог пошевелиться от сковавшего меня страха.

Псы расселись, и тишина повисла в зале. Никто не переговаривался и не кашлял. Стояла оглушительная тишина. Только одно место пустовало. В самой середине трибун. Псы ждали.

И он вошел. Морду перечеркивал уродливый оскал. Пес смотрел на собравшихся в зале и улыбался. Нет! Он хохотал над ними! Хохотало его красное платье. Хохотала поднятая рука, рисовавшая в воздухе крестное знамение.

— Защищайте своего короля, — пролаял Пес.

Это была игра. Два монаха по очереди кидали кости, шептали что-то на ухо послушникам, а те громко называли наши новые имена: алеф, бет, гимель или дальт с последующим за буквой числом. Названный заключенный должен был пройти по клеткам, число и направление которых также озвучивал послушник.

Миниатюрный человек, которого я видел в камере, оказался рядом с молодым марраном.

— Бейтесь, — крикнул им стражник.

Они продолжали озадаченно смотреть друг на друга, губы дрожали, острия мечей были направлены в пол.

— Бейтесь, — громко повторил стражник, заключенные не двигались.

Собачьи головы зароптали. Красный Пес сделал едва заметный жест рукой, приказывая им замолчать. Ряд стражей молча расступился. На доску вышел еще один Пес, в отличие от остальных он был наг, лишь на чреслах висела повязка, а лицо скрывала маска. Все его тело покрывали вырезанные рисунки. Спину от плеча до пояса рассекали несколько глубоких рубцов. В руке он сжимал меч с широким лезвием. Молниеносно он оказался рядом с нерешительной парой. Свист стали. Голова миниатюрного человека с выпученными глазами покатилась к ногам одного из стражников. Тот брезгливо поморщился и пинком отправил голову обратно в зал. Молодой еврей выставил перед собой меч, он решил защищаться. Но что может юнец, никогда в жизни не державший оружия, против человека мастерски им владевшего? А палач, как тигр, неторопливо и бесшумно обходил свою жертву. Выпад — и юноша упал на колени. В глазах — недоумение. Он пытался закрыть рану на груди, из которой выплескивалась кровь. Палач скрылся, ряды стражи сомкнулись.

Заключенные не двигались. Взгляды были устремлены туда, где только что развернулась кровавая сцена. Все мы слышали о суровых нравах инквизиции, но никто не мог предположить, что под крылом католической церкви будут твориться подобные зверства.

Я не слышал, как послушник назвал имя и число. Из оцепенения меня вывел приближающийся рев. Стремительный вихрь сбил с ног, и я оказался на полу. Лица касалась борода нападавшего, от гнилого дыхания к горлу поступила тошнота. Одной рукой он прижимал мою грудь, меч во второй был нацелен в шею. Нападающий продолжал реветь — он был напуган, он был готов убивать кого угодно, лишь бы Пес-Палач не подкрался к нему тигриной поступью. Левой рукой я сдерживал его клинок, а правая шарила по камню — при падении мой меч выпал. Рев сменился на яростное рычание. Он не ожидал, что встретит сопротивление, и теперь всей массой навалился на меня. Есть! Пальцы нащупали сталь. Врага настолько ослепила ярость, что он не видел ничего, кроме моей шеи! Маленькие и красные глаза были направлены в одну точку. Вот он момент! Я оттолкнул его. Клинок вошел под бороду как в масло. Пройдя треть, острие уперлось в черепную кость. Рычание превратилось в бульканье. Тело обмякло и затряслось, я отбросил его и с трудом поднялся на ноги.

Голова гудела. Ранен? Оглядел себя. Над рисунком пешки несколько липких пятен. Кажется, это не моя кровь. Все тело бьет дрожь, мысли перепутаны. Возьми себя в руки! На войне бывало и хуже!

— Бет второй, встань на клетку, — шикнул ближайший стражник. Я подчинился.

Бои быстро заканчивались. Прежде чем приблизиться, участники изучали друг друга, искали уязвимое место. Короткая стычка, и победителем выходил тот, кто оказывался быстрее или моложе, а то и просто удачливее. Иногда оба заключенных падали от обоюдных ран. Не все умирали сразу, тогда ближайший из стражи совершал жест доброй воли и добивал корчившегося на шахматном поле.

Среди нас были старые или истощенные, которые с трудом держали меч, они не представляли серьезной угрозы и в другой раз могли рассчитывать на пощаду, но образ Палача Пса был еще ярок, и никто не хотел той участи, которая настигла еврея и миниатюрного человека.

Я снова слышу свое новое имя. Ноги сами отмеряют нужное количество шагов. Передо мной распростерся на черной клетке старый марран. Ноги его почти не держат, поэтому он сидит, в глазах мольба, узловатые пальцы ухватились за меч, он так сжимает рукоятку, что костяшки побелели.

— Хоти-те развле-чься, chi-cos? — как полковой барабан, выстукивает кровь у меня в голове. Выбора «не убивать» у меня нет.

Прежде чем на меня надели грубую холстину с намалеванной пешкой, у меня было другое имя. Меч со звоном падает на пол, старик пытается закрыться. Я вижу, что он плачет. Аккуратно бью в левый глаз. Он хватает лезвие и пытается воспрепятствовать его ходу. С силой надавливаю и проворачиваю. Вы когда-нибудь ощущали, как ломаются чужие кости? Я — да. Его тело мелко содрогается, трепет ползет по лезвию и тонкой струйкой входит в мою руку. Это струя жизни, которую я забираю у убитого. Он слишком стар, поэтому струя слабенькая. Но ее оказывается достаточно, чтобы я ощутил прилив сил. Прикрываю глаза и глубоко вдыхаю, стараясь не пролить ни капли. Это похоже на теплый летний ветер, который гладил мое лицо, на свежий воздух. Я поглощаю жизнь маррана.

* * *

— Бет второй, две клетки вперед.

Передо мной — мавр Абу Дакри. Вот оно как. Еще несколько месяцев (или лет?) назад он помогал мне с корзинами на рынке, а теперь держит меч на изготовку и смотрит в глаза. Едва заметно он кивает. Давай уже покончим с этим цирком! Пусть святоши утрутся! Я сокращаю дистанцию, обхожу его справа и делаю несколько финтов. Мавр легко уворачивается. Атакую — он парирует. Несколько секунд лязгает железо. Правую руку пронзает боль, и меч падает на пол. Могучее тело наваливается на меня. Мы оказываемся на полу лицом к лицу, лезвие его меча зажато между нами так, что острие сверкает в нескольких пульгадах от моего носа. Здоровой рукой я стараюсь оттолкнуть его от себя.

— Помни, кем ты был, — хрипит мавр. Хватка мгновенно ослабевает, и он буквально насаживает свою голову на острие. Я смотрю в его глаза, в которых еще плещется жизнь. Проталкиваю меч глубже. Мавр еще что-то силится мне сказать, но с губ срывается только хрип. Взгляд мавра заволакивает пелена.

Мощный поток врывается в меня. От неожиданности грудь сдавливает, и я не могу вдохнуть. Слабость отступает, боль в руке уходит. Я чувствую, как сила воина наполняет меня.

Неужели ты настолько обезумел, мавр, что позволил так просто себя убить? Ты так боишься потерять себя, что выбрал смерть? Или ты не был безумным, мавр? Может, ты как раз и сохранил в себе икру разума? А это я погружаюсь в ад помешательства.

Снова гудит тишина. Передо мной распростертое тело мавра. На его груди — фигура белого короля. Я оглядываюсь. За моей спиной на меч опирается высокий Дон. Рубаха с черным королем забрызгана кровью. Чужой кровью. Сам Дон легко ранен. Кроме нас и стражи на доске ни одного живого. Все закончилось? Обвожу взглядом трибуны с молчащими песьими головами. Обвожу взглядом мертвых. Их лица искажены болью, бороды слиплись, волосы всклокочены. Облизываю сухие губы, слюны нет. Воды! Дайте хоть каплю воды!

За спиной звук металла, разрубающего мясо. Тело реагирует быстрее, чем я соображаю, что происходит. Упираюсь ногой в грудь мавра и выдергиваю меч. Прости, Абу Дакри. Делаю перекат и подбираю еще один. На том месте, где только что был я, стоит Пес-Палач. Краем глаза замечаю, как Дон падает лицом вниз. Оказываюсь сзади Палача. В голове стучит кровь, чувствую, как вместе с ней по сосудам бежит сила мавра. Время останавливается, а вместе с ним медленнее звучит стук в голове. Все преображается.

Передо мной — голая спина Палача, покрытая вырезанными рисунками. На ней выступают острые лопатки, между которыми раскинул руки Спаситель. Глубокие борозды шрамов пересекают по диагонали его и крест, на котором он распят. Под крестом вырезаны буквы. Смотрю на них, но они упорно не хотят складываться в слова.

Мир вокруг приходит в движение. Вращается, словно лопасти огромной мельницы, все быстрее и быстрее. Река времени возобновляет нормальное течение. «Поторопись!» — шепчет голос внутри. Перехватываю мечи и делаю шаг. Бью немного выше поясницы, так, чтобы не попасть в ребра, и чуть склоняю лезвия друг к другу. Они пересекаются у него внутри.

Держусь за черенки, пока он оседает на пол. Держусь, пока его тело бьет агония. Наконец мне удается понять, что за слова вырезаны под крестом: Et colligent eos et in ignem mittunt et ardent[320].

С каждым трепетом его тела, с каждой судорогой в меня входит новая сила — ровный и холодный поток, чуждый эмоциям. Поток Палача, для которого добро и зло едины. Палача, который только исполняет приговор.

Мне холодно. Все тело трясет. На несколько минут, а может, и больше, я теряю сознание. Прихожу в себя на полу среди десятков тел. Черная пешка лежит на белой клетке. Одна. Кем я был? Помню лишь, что когда-то у меня было имя. Теперь это не имеет значения.

— Что еще? — кричу я собачьим головам. — Что еще вы придумаете?!

Но трибуны пусты. Они все тут внизу. Впереди Красный Пес. Он делает шаг вперед. Маски на нем нет, но я узнаю его по цвету платья. Это немолодой человек с круглым лицом и взъерошенными волосами. Меня касается смутное воспоминание из той жизни, в которой я обладал именем. Разве это не великодушный пастырь Педро де Арбуэс, что щедро раздавал бедным дублоны и устраивал благотворительные трапезы для алчущих? Воспоминание так же тихо уходит. Теперь он — Красный Пес.

— Господу было угодно забрать его душу, как и души тех, кого он покарал, — он стягивает с Палача маску. Под ней лицо человека примерно моего возраста, торчащие скулы, глубоко посаженные глаза. Бледность настолько ему к лицу, что кажется, будто не смерть накрыла его своей пеленой, но всегда он нес на себе этот мертвенный окрас.

— Requiem aeternam dona ei, Domine[321], — шепчет Красный Пес.

Поворачивается ко мне и кидает мех с чем-то булькающим внутри. Падаю на пол и прижимаюсь губами к бурдюку, это вино! Я уже забыл, каково оно на вкус! Пью жадными глотками, оно проливается, стекает по бороде, и красные капли падают поверх красных пятен на рубахе. Красный Пес и его стая терпеливо ждут, пока я утолю жажду.

— Задача Святой Католической церкви не в том, чтобы покарать каждого еретика, — устало продолжает он, — а в том, чтобы вернуть его в свое лоно. Как блудный сын, что расточил свое имение и пришел с покаянием к отцу, так и богоотступник теряет все и приходит к Господу. Даже одна заблудшая овца, что вернулась в стадо — это великая радость на земле и в небесах.

Маска Палача падает мне под ноги.

— Подними и надень, — приказывает он.

Я повинуюсь.

— Теперь ты — Палач, — говорит он.

— Amen, — говорит он.

— Amen, — повторяют собачьи головы.

Amen.

© Ярослав Землянухин, 2015

Василий Рузаков «Теперь мой труд окончен…»

Палачу и ведьме, которую он совсем недавно пытал с присущей палачам жестокостью, судьба уготовила еще одну встречу. Встречу, на которой им придется вновь предстать лицом к лицу, в последний раз. Они встретятся снова, чтобы поговорить, чтобы понять… перед тем, как убить.

DARKER. № 12 декабрь 2015

Друзья и родные собрались обсудить, Как выдать замуж в этом году девушку; Цветущая, словно роза; Собрались обсудить, Как выдать замуж в этом году девушку… Шведская баллада «Vänner och Fränder»

Она провела когтями по камню — звук, как железом по стеклу, но намного громче. Принюхалась, поводя головой из стороны в сторону… Она даже двигалась, как ящерица: свисая вниз головой, отбрасывая руки в стороны, цеплялась за камни — тут-то и раздавался скрежет, — подтягивалась, извиваясь всем телом. Замирала, чтобы принюхаться и осмотреться… Ну точно ящерка на охоте за мухами. Только двигалась она гораздо быстрее, и насекомые ее не привлекали. Дамочка охотилась на меня, и, судя по пятнам крови на ее острых грудках, я был не первым блюдом в меню.

— Ну же, я знаю, что ты здесь, маэстро, — звенел ее голос — молодой, музыкальный, исполненный страсти. К несчастью для меня, далеко не любовной. — Выходи, я хочу лишь поговорить. Ответишь на вопрос, и я сохраню тебе жизнь.

Теперь ее голос доносился из другого угла. Боги, как же она быстра… Я закрыл глаза, размышляя, поверить ли ей, а заодно прислушиваясь — куда она теперь скользит по щербатым камням коридора. И не услышал ничего. Потом я поднял веки и взглянул ей прямо в глаз. Зеленый, сверкающий на бледной коже глаз — с искрами внутри, какого-то другого, лукавого и злого цвета, какие бывают в коварных глубинах вина. Я посмотрел ей в глаз, о боги — в один глаз, только один. Она недвижимо свисала с потолка: так близко ко мне, что взмах ее ресниц был ощутим на моей разом вспотевшей коже.

— Ты ведь помнишь, как все начиналось? — спросила она негромким, хрипловатым тоном. — Помнишь, как встретил меня впервые? Вот что… — она облизала губы, словно не решаясь продолжить. — Если ты не ответишь на мой главный вопрос, я тебя убью, понимаешь? Хочешь прожить чуть подольше — каким бы ни был ответ, если он будет честным?

На таком расстоянии, если она заподозрит меня в неправильных мыслях, то порвет меня на куски, я и моргнуть не успею. Так что я даже не кивнул, я просто взмахнул веками, выражая согласие.

— Расскажи мне о нашей встрече. Что ты думал, что запомнил?

Как ни странно, я успокоился — просто не знал, как начать, чтобы не вызвать гнева у своей слушательницы. Наконец, я решил просто рассказывать: погрузился в себя, вспоминал, говорил — словно рядом и не дышал воплощенный кошмар.

Камни подземелья покрылись испариной — словно от ужаса перед тем, что здесь творилось. Впрочем, я считал, что дело в тепле от жаровен и факелов: их тепло заставляло камни «плакать»: вполне естественное событие. Но, если вам угодно придавать ему особое значение — кто я такой, чтобы возражать? Мое дело — разложить инструменты, и это тоже не так просто, как кажется.

Но, если уж тебе платят за работу, то делай ее хорошо, согласны? Поэтому я всегда оглядываюсь, смотрю, как сегодня играют отсветы факелов, где залегли тени, а где скользят блики — и только потом кладу сверток с инструментами поближе к клиенту, разворачиваю мягкую ткань. Ведь я не кто-нибудь, а личный палач дознавателей, я имею право носить пурпурный воротник.

Их Честности всегда начинают с предупреждения: посиди, посмотри, подумай, что тебя ждет. И здесь тоже немало секретов: молотки, к примеру, вначале лучше положить слегка небрежно, чтобы потом, перекладывая их, вроде бы случайно пристукнуть, лязгнув — пусть подумает, каково таким получить. Пальцы сами сжимаются, от одной мысли о тяжести бойка… Даже аккуратность не всегда полезна в нашей работе — хотя сама мысль об этом кажется неприятной: со временем я понял, что крючья, к примеру, лучше держать слегка заржавевшими от крови предыдущих клиентов. Это наводит их на невеселые, но полезные размышления. Мне, в конце концов, платят по времени, так зачем их мучить сильнее, чем нужно? Словом, к работе я подхожу вдумчиво, основательно — и заказов всегда хватает.

Работать с девушками, честно сказать, мне не нравится: мне кажется, что девичьим телам можно найти другое, более приятное применение. Но меня, как обычно, не спрашивали. Обвиняли красавицу, понятное дело, в Мерзости: не помню, чтобы в подобном заподозрили уродливую старуху — разве что в сказках.

Сухой, равнодушный голос Его Честности отвлекал, острее чувствовалось, что ноги слегка затекают — а переступать нельзя, чтобы она не отвлекалась от дознавателя и его вопросов. Чтобы отвлечься, я начал смотреть на клиентку: как со лба, мимо теплых карих глаз, по слегка горбатому носу, стекает капля пота. Когда она повисла на чуть приоткрытых губах, девушка, сама того не осознавая, слизнула ее острым язычком.

— Раздень ее, — приказали мне, и глаза ее неприступно полыхнули. Конечно, связанная, она не могла бы сопротивляться, но если бы глазами можно было убивать… Я взял нож, привычным движением распорол ее платье по шву… Даже не касаясь ее кожи, через сталь и рукоять, я почувствовал перемену. Она словно застыла, но не от стыда, а от страха — голая женщина всегда чувствует себя беззащитной.

— Дело не только в этом, — прервал меня из темноты ее голос. Как ни странно, спокойный, без горечи. — Когда мою одежду не стали снимать — или приказывать мне самой раздеться, когда платье просто срезали и бросили в угол, я поняла, что назад пути нет. Я уже мертва. Никому и в голову не пришло, что моя одежда мне еще понадобится… Вот что было самым страшным, ясно?

— Не только, — спокойно возразил я. Мне тоже было уже нечего бояться. — Ты еще и почувствовала, что твои прелести никому не интересны. А женщина, лишенная этой защиты, теряется, она все глубже скользит в бездну страха и понимает, что теперь с ней может произойти что угодно. Чем спокойнее ведешь себя, глядя на ее голое тело, тем сильнее женщина нервничает. В этот момент, как и было положено, я еще раз принялся перекладывать инструменты — и твои глаза расширились. Теперь они могли начинать допрос по-настоящему.

На тот момент я сделал все, что от меня требовалось, и теперь мог просто стоять, размышлять о своем… Например, что купить на ужин? Молока, это понятно, но что еще, к молоку? Да и лакомство какое-нибудь надо прихватить в подарок. До конца смены меня вряд ли потревожат: в первый день от увещеваний к делу обычно не переходят. Так что я даже не вслушивался: какие вопросы задают, какими доказательствами вины располагают — на нашей работе такие вещи быстро учишься пропускать мимо ушей. Мне это просто не нужно.

Вечером, закончив допрос, девушке не дают одеться. Она первым делом прикрывает свою небольшую грудь с темными, напрягшимися от холода сосками. Трогательный в своей неуместности жест, чего она совсем не понимает: мы же весь день могли смотреть на это тело и никого но не интересовало. Те, кто оказывается в этом подвале, для нас не женщины, а клиентки, и мы давно научились отделять одно от другого…

— Вы-то, может быть, — плеснул горечью и ядом ее голос. — а вот тюремщики…

— Да, — я кивнул, — они по-другому смотрят на вещи. Особенно когда такую молодую, беззащитную девицу с поджарой и четко очерченной попкой голышом запирают в камере. Это тоже часть подготовки: те, кто не сломался при виде моих инструментов, находят, о чем подумать до утра за решеткой.

На второй день тебя привели снова, на этот раз — позволив даже одеться. Дознаватель сменился: понятно, что лицо Его Честности всегда закрыто маской, а тело скрыто пурпурным плащом, но ведь манеры-то разные. Этот говорит негромко, добродушно, обожает притворяться добрым и всепонимающим. Каков он в обычной жизни, я не знаю, но на клиентов этот подход действует. В конце концов, этот милый, еще крепкий старик не будет тебя пытать и казнить тебя он тоже не станет, о чем все знают. Он просто задает вопросы — и сочувственно кивает, выслушивая ответы. А потом снова спрашивает — пока ты не расскажешь все, что он бы хотел услышать. На второй день я обычно уже приступаю к делу, но понемногу, не в полную силу. Перед этими добрыми глазами тебя могут вздернуть на дыбу, так, чтобы суставы трещали, но пока еще выдерживали… Или, например, иголки под ногти загнать — ведь искренность слов нуждается в подтверждении. Так что на втором допросе я уже приступаю к настоящей работе, но обычно это не более чем знакомство, первые подступы к делу. В этот раз мне пришлось удивиться.

Я так и не понял, почему он решился зайти еще дальше… Но дознаватель вздохнул, развел руками и сказал мне — негромко, но так, что я мгновенно вышел из задумчивости:

— Ничего не поделаешь. Вынь ей глаз. Но сделай это как следует…

Лишить человека глаза — не так-то просто, как кажется, многие специалисты с этим не справятся. Тут дело не в самом увечье — его причинить нетрудно, а в том, что человек, и особенно женщина, чувствует, когда это происходит. Пока ей загоняли иглы под ногти, пока поднимали на дыбе — все это было еще поправимо, боль можно пережить, суставы заживут. А вот глаз уже не вырастет никогда — и она это хорошо понимала. Это граница, после которой возвращения к прежней жизни уже не будет — и именно это нужно дать прочувствовать клиентке. С другой стороны, если сделать все слишком медленно и неумело — в сознании человека не останется ничего, кроме боли, и он станет бесполезен для дознавателя. Я все сделал как нужно и своим мастерством мог бы гордиться.

— Так ты гордишься тем, что ты делаешь? — спросила она из темноты. Или это я не решался открыть глаза? Что-то не помню…

— Нет, не тем, что, а тем, как. Всю жизнь я пытался увильнуть от этой работы, хотел найти себе другое занятие, но судьба меня раз за разом возвращала. Если я хотел прокормить семью — то я соглашался, и был хорош в своем ремесле, даже если оно мне не нравилось.

Что самое странное — после того, как вынули глаз, допрос продолжали недолго, девушку увели в камеру, и там она осталась до утра. До того самого утра, когда мы встретились в темных коридорах башни, чтобы я рассказал ей эту историю…

— Посмотри на меня, — сказала она, почти ласково, так, что мне сразу стало холодно. Девушка зажгла факел — я почувствовал его тепло на веках. Пора открывать глаза, пока они у меня еще остались…

Она стояла у стены — а значит, преображение еще не зашло слишком далеко, она еще могла ходить прямо, как человек, хотя ступни уже согнулись, пятка ороговела, почти как у копыта, а ногти отросли и удлинились настолько, что пальцы не дотягивались до полу, она ходила, словно на зловещих пуантах. Сами ноги удлинились, бока прикрыла узорчатая, плотная чешуя, а мышцы обозначились рельефнее, хотя и не стали крупнее: передо мной была Мерзость во плоти. Человек, впустивший в себя демона. Если верить трактатам, которые почитывали в перерывах Их Честности, это был демон похоти: во всем ее облике оставалось что-то от той невинной, привлекательной девушки, которую я впервые увидел два дня назад. Только теперь она не только привлекала, но еще и внушала ужас своим видом хищной рептилии.

— Смотри на меня… Теперь я тебе буду рассказывать — все то, что ты не хотел знать, все то, что ты отказывался слушать… Слушай меня, если хочешь пожить хоть недолго.

И я слушал. Странно звучали наши голоса в коридорах темницы — в них было что-то от шепота, которым мужчина и женщина пытаются друг друга соблазнить… И было что-то от неспешной беседы двух ученых, которым попался на редкость интересный экземпляр для препарирования — и теперь его надо обсудить. Но было и что-то другое, уже не принадлежащее этому миру: оба собеседника были уже мертвы, хотя не знаю, оба ли мы понимали это.

© Василий Рузаков, 2015

Примечания

1

Пой! (фр.).

(обратно)

2

Перевод — Максим Фарбер.

(обратно)

3

Швейцарская гвардия принадлежит к военным силам Ватикана. Основной задачей является охрана и сопровождение духовных лиц высокого ранга. Носят очень узнаваемую форму а яркие желтые, красные и синие полосы.

(обратно)

4

Судя по описанию внутреннего убранства и расположению, имеется в виду церковь Сен-Рош расположенная по адресу 284, улица Святой Гонории.

(обратно)

5

Педаль — партия, исполняющаяся ногами на нижней клавиатуре.

(обратно)

6

Мануал — партия клавиатур (их может быть как она, так и несколько, в зависимости от размеров органа) для рук.

(обратно)

7

Псалтирь, 103:22.

(обратно)

8

Триумфальная Арка на площади де Голля.

(обратно)

9

Круговая площадь соединяет Елисейские поля и проспект Монтень.

(обратно)

10

Елисейские поля.

(обратно)

11

Почетная гвардия, в задачу которой входит почетное сопровождение видных политических деятелей, а так же несение службы и патрулирования внутри города.

(обратно)

12

Послание к Евреям, 10:31.

(обратно)

13

Изыди, Сатана! (лат.).

(обратно)

14

Вильям Вудфолл — главный редактор газеты «Морнинг кроникл», прославившийся феноменальной памятью, за что и был прозван «Мемори» — «Память».

(обратно)

15

Мы никогда не узнаем (лат.).

(обратно)

16

В четверть листа (лат.).

(обратно)

17

Господи, огради меня от дурного (лат.).

(обратно)

18

Мир Господень с тобой, и с тобой дух его (лат.).

(обратно)

19

Около 19 градусов тепла по Цельсию (прим. переводчика).

(обратно)

20

Рилфут (англ. Reelfoot) — букв. «шаткая ступня»; Ниггервул (англ. Niggerwool) — букв. «волосы негра» (прим. переводчика)

(обратно)

21

Лоджия (ит.).

(обратно)

22

По соседству, следом друг за другом (фр.).

(обратно)

23

Побережье, причал (ит.).

(обратно)

24

Забавное замечание: putty означает так же желто-серый цвет.

(обратно)

25

Карцинос (καρκίνος) — рак по-гречески. На латыни животное называется Crustacea.

(обратно)

26

Сирокко — сильный южный или юго-западный ветер в Италии и регионе, приносящий с собой пыль с африканского континента. Cчитается, что сам ветер, а так же стоящая в это время погода и принесенные воздушными потоками песок и пыль могут вызывать нервные расстройства, нарушения сна и даже умопомешательство.

(обратно)

27

Из пьесы Уильяма Шекспира «Тит Андроник». Перевод Александры Курошевой.

(обратно)

28

Автомобиль, выпускавшийся «Форд Мотор Компани» в 1908–1927 гг. Также известен как «Жестянка Лиззи».

(обратно)

29

Ксенофонт — древнегреческий писатель, историк, политический деятель, полководец.

(обратно)

30

Упас — растение рода анчар, соком которого туземцы отравляют стрелы. Растет в Юго-Восточной Азии.

(обратно)

31

Росянка — род плотоядных растений, встречающийся почти на всех континентах. Вырабатывает клейкое вещество, похожее на капли росы, которое парализует насекомых.

(обратно)

32

Синаххериб — царь Ассирии, правил приблизительно в 705–680 гг. до н. э.

(обратно)

33

Одна из крупнейших площадей в Лондоне.

(обратно)

34

Старинные карточные игры, популярные в Германии.

(обратно)

35

Английская монета достоинством в четверть пенни (1/960 фунта стерлингов).

(обратно)

36

Поисковый запрос в кавычках обозначает “строгий запрос” — браузер должен найти точную фразу в тексте страницы. Без кавычек, соответственно, нестрогий.

(обратно)

37

Travelodge (от travel + lodge) — фирменная сеть недорогих мотелей, расположенных вдоль автомагистралей по всей стране (около 600).

(обратно)

38

Программа-«шпион», регистрирующая каждое нажатие клавиши на клавиатуре компьютера.

(обратно)

39

Область в Шотландии.

(обратно)

40

Отсылка к классическим строкам из пьесы Роберта Браунинга «Пиппа проходит» (Pippa Passes, 1841) «God’s in His heaven — all’s right with the world!» («Бог в своих небесах — и в порядке мир!», перевод Николая Гумилева).

(обратно)

41

Аллегорическое произведение английского писателя и проповедника Джона Буньяна, опубликованное в 1678–1688 гг.

(обратно)

42

Старинный британский театр.

(обратно)

43

Мясницы — период после поста, когда православным разрешается употреблять мясную пищу.

(обратно)

44

Кныш — характерный для белорусской кухни небольшой круглый пирожок с запеченным внутри (или уложенным на поверхности, между приподнятыми краями) творогом или другой начинкой: вареньем, или пассерованым луком со шкварками.

(обратно)

45

Яр — весна.

(обратно)

46

Кмет — уважаемый крестьянин.

(обратно)

47

Войт — глава местного управления.

(обратно)

48

Брательник — младший брат как церковный чин.

(обратно)

49

Парастас — (греч. «ходатайство») — заупокойная Всенощная — последование великой панихиды по всем усопшим православным христианинам, совершаемое на Всенощном бдении родительских суббот (служится вечером в пятницу).

(обратно)

50

Воин; боец; ратник (укр.)

(обратно)

51

Погост; кладбище, могилки, гробовище.

(обратно)

52

Пикуй, Зелеминь — горные вершины в Карпатах.

(обратно)

53

Опир — река в Львовской области.

(обратно)

54

мифол. змея (мифическая, принявшая облик красивой женщины).

(обратно)

55

Мара — дух, привидение.

(обратно)

56

Фуяра — духовой музыкальный инструмент.

(обратно)

57

Опрышки — участники народно-освободительного движения на Западной Украине.

(обратно)

58

Ясырь — пленник.

(обратно)

59

Шеляг — польская мелкая монета.

(обратно)

60

Фамилия Криса — «Boosheid» — означает на голландском «гнев».

(обратно)

61

Одна из низших ступеней в иерархии мафии, бойцы, расходный материал (ср. «быки» в русском сленге).

(обратно)

62

Сцена первая, действие III пьесы Уильяма Шекспира. Перевод Бориса Пастернака.

(обратно)

63

Данный рассказ является частью авторского сборника «Клуб беглецов» (The Runagates Club), в котором посетители клуба поочередно делятся своими историями. Среди предыдущих был «Ветер в галерее» (The Wind in Portico), рассказанный персонажем по имени мистер Найтингейл.

(обратно)

64

52º по Цельсию.

(обратно)

65

Примерно 1138 год.

(обратно)

66

Джон Буньян (1628–1688) — английский писатель и проповедник, автор аллегорического произведения «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну».

(обратно)

67

Джозеф Фаркуарсон (1846–1935) — шотландский художник-пейзажист.

(обратно)

68

Вместительная сума, используемая в походах британскими военными в XIX в. и названная в честь фельдмаршала Гарнета Вулзли.

(обратно)

69

м. собир. Обломки деревьев, разбитых судов и т. п., срубленные или упавшие деревья, плавающие в реке или море и выбрасываемые на берег.

(обратно)

70

Се́лки (Шéлки, англ. Selkie) — мифические существа из шотландского и ирландского фольклора (в Ирландии их называют роаны), морской народ, прекрасные люди-тюлени. Внешне похожи на тюленей с карими глазами. Добрые, нежные и грациозные. Тюленьи шкуры позволяют им жить в море, однако они время от времени должны выныривать, чтобы глотнуть воздуха. По некоторым источникам, се́лки — потомки людей, изгнанных в море за свои проступки. Вот почему их так тянет на сушу. Могут выходить из воды один раз в 9 ночей. Когда выходят из воды, сбрасывают с себя тюленью шкуру и принимают человеческое обличье, превращаясь по рассказам в темноволосых красавиц или юношей.

(обратно)

71

Шхе́ры — архипелаг, состоящий из мелких скалистых островов, разделенных узкими проливами и покрывающих значительную часть прибрежной морской полосы, окаймляя берега фьордового типа. Каждый из таких островков в отдельности называется «шхе́ра».

(обратно)

72

Перевод Германа Плисецкого.

(обратно)

73

Перевод Григория Кружкова.

(обратно)

74

Moose-berry (или moose bush) — простонародное английское название для калины съедобной (Viburnum edule), происходящая от слова moosomin из языка Кри.

(обратно)

75

Крюк, с помощью которого наносятся разрезы на коре дерева для добычи смолы.

(обратно)

76

В оригинале — «Большая Банка», собственно, громадный шельф вокруг острова Ньюфаундленд, где из-за столкновения двух подводных течений, теплого Гольфстрима и холодного Лабрадора, часто стоят туманы.

(обратно)

77

Принесенные прибоем куски дерева.

(обратно)

78

Санти сиу или восточные сиу, народность, обитавшая в Миннесоте.

(обратно)

79

Эта колыбельная является частью написанного по мотивам индейских легенд стихотворения «Чайка» Хенфорда Леннокса Гордона (Hanford Lennox Gordon, «The Sea-Gull») и, согласно его комментариям, переводится как «Качаю, качаю малыша, пою колыбельную. Не останешься один, не будешь плакать. Твоя мать позаботится о тебе — она ночь. Спи, мой малыш, сладко спи. Качаю, качаю малыша, пою колыбельную».

(обратно)

80

Слово означает «вернись-вернись» или «приди-приди».

(обратно)

81

Пекан, куница-рыболов.

(обратно)

82

Рассказ был написан в 1826 г. Опубликован впервые в 1863 г., спустя двенадцать лет после смерти автора. (Здесь и далее — прим. пер.)

(обратно)

83

1625–1649 гг.

(обратно)

84

Уильям Годвин (1756–1836) — английский писатель, публицист, политический философ. Отец Мэри Шелли.

(обратно)

85

«История Английской республики от ее начала до Реставрации» («History of the Commonwealth of England from its commencement to its restoration») — обобщающий труд Уильяма Годвина, созданный в 1824–1826 гг.

(обратно)

86

Семь отроков Эфесских — христианские юноши-мученики, согласно легенде проспавшие в пещере более трехсот лет.

(обратно)

87

Марк Порций Катон Младший (95–46 гг. до н. э.) — древнеримский политический деятель.

(обратно)

88

«Фарсалия, или Поэма о гражданской войне» («Pharsalia») — поэма древнеримского поэта Марка Аннея Лукана. В поэме Катон выведен как исключительно положительный герой.

(обратно)

89

Прозвище Оливера Кромвеля, данное ему современниками.

(обратно)

90

Сторонники Парламента во время Английской революции XVII века.

(обратно)

91

Часовня святого Стефана, некогда расположенная в Вестминстерском дворце, уже в XVI веке использовалась не для богослужений, а как место заседания палаты общин. В 1834 году была уничтожена пожаром.

(обратно)

92

Прозвище Джорджа Вильерса (1592–1628), фаворита короля Якова І.

(обратно)

93

Скорее всего, речь идет о Ричарде Бринсли Шеридане (1751–1816), известнейшем политике и драматурге.

(обратно)

94

Коринна (V в. до н. э.) — древнегреческая лирическая поэтесса.

(обратно)

95

Большая часть территории Франции относится к области герцинской складчатости (БСЭ).

(обратно)

96

Национальное агентство занятости населения.

(обратно)

97

Приправа, ароматизированный соленый соус с небольшим количеством мясного экстракта.

(обратно)

98

Аллюзия на «Галери Лафайет» (Galeries Lafayette), известную французскую сеть универмагов.

(обратно)

99

«Дышащий» материал, обладающий высокой водонепроницаемостью.

(обратно)

100

Студный — постыдный, бесчестный, позорный, срамной, гнусный, кощунственный; языческий, идолопоклоннический.

(обратно)

101

Правосудие и милосердие (лат.)

(обратно)

102

Дочь (церк. — слав., устар.).

(обратно)

103

Помогай богом! (Прим. А. И. Куприна.)

(обратно)

104

Вурдалак, упырь. (Прим. А. И. Куприна.)

(обратно)

105

Живет. (Прим. А. И. Куприна.)

(обратно)

106

Завалинка. (Прим. А. И. Куприна.)

(обратно)

107

Время, когда в барах действуют скидки на спиртное (прим. пер.).

(обратно)

108

Прозвище Фрэнка Синатры (прим. пер.).

(обратно)

109

Другое название: «Руки злой кармы»

(обратно)

110

Знатный князь в феодальной Японии.

(обратно)

111

Для японской поэзии традиционно сравнение женской красоты с цветами вишни.

(обратно)

112

Старинное название Токио, упраздненное в 1868 году.

(обратно)

113

Час быка, с 1 до 3 часов ночи, в Японии считается часом призраков.

(обратно)

114

Посмертное имя.

(обратно)

115

Джаг-бенд (шумовой оркестр) — музыкальный коллектив, в котором играют не только на традиционных, но и кустарных инструментах — ложках, стиральных досках и т. п. Обязательно наличие т. н. джага — духового инструмента в виде сосуда.

(обратно)

116

Суперкалифрагилистикэкспиалидоций (Supercalifragilisticexpialidocious) — слово из одноименной песни, исполнявшейся в фильме «Мэри Поппинс» (1964). Мэри определяет его как «слово, которое говорят, когда нечего сказать» (конечно же, в «Хоботке» оно использовано неспроста). Считается самым распространенным словом длиной свыше 28 букв в английском языке.

(обратно)

117

Раш Лимбо (р. 1951) — известный американский радиоведущий, ярый консерватор.

(обратно)

118

Спейс-Нидл («Космическая игла») — башня в Сиэтле, символ города.

(обратно)

119

NPR — Национальное общественное радио.

(обратно)

120

мн. falaises f. Прибрежные отвесные скалы, крутой, обрывистый берег; утес.

(обратно)

121

Дух святой, свет наших сердец… Сними пелену с моих глаз… (фр.).

(обратно)

122

Джеймс Дж. Уокер (1881–1946) занимал пост мэра Нью-Йорка с 1926 по 1932 годы. Ушел в отставку в результате коррупционного скандала.

(обратно)

123

Ист-Ривер — отнюдь не река (вопреки названию), а пролив, отделяющий Манхэттен и Бронкс от Бруклина и Квинса.

(обратно)

124

Карл Эйкли (1864–1926) — видный таксидермист, биолог, изобретатель, фотограф и борец за охрану природы. Совершил пять экспедиций на африканский континент. В данном случае речь идет об экспедиции 1909–1911 годов.

(обратно)

125

Миссис Партингтон — комический персонаж, придуманный американским юмористом Бенджамином П. Шиллабером (1814–1890). Известна тем, что пыталась подтереть шваброй морской прилив.

(обратно)

126

В оригинале «гули». Скорее всего, цитата вымышленная.

(обратно)

127

Пилтдаунский человек — известнейшая научная мистификация. В 1912 году английский археолог-любитель Чарльз Доусон сообщил, что обнаружил в гравийном карьере фрагменты черепа древнего человекообразного существа. На протяжении многих лет (в том числе и на момент публикации данного рассказа) «пилтдаунский человек» считался многими учеными переходным звеном между обезьяной и человеком. Подделку разоблачили лишь в 1953 году. Интересно, что упоминания «пилтдаунского человека» можно встретить и в произведениях Г. Ф. Лавкрафта.

(обратно)

128

Отрывок из исторического романа.

(обратно)

129

1543 год — очевидный анахронизм: как показывают исторические штудии Гоголя, он просто не мог не знать, что при польском короле и великом князе литовском Сигизмунде I Старом (1506–1548) еще не существовало «рейстровых» войск, а предводителей козаков стали называть гетманами лишь после Люблинской унии 1569 г., объединившей Великое княжество Литовское — с Малороссией в его составе — и Польское королевство в единое государство Речь Посполиту.

(обратно)

130

Лукомье (Лукомль) — городок южнее г. Аубны, на р. Суле.

(обратно)

131

Рейстровые (реестровые) коронные войска — войска, которые состояли из украинских козаков, принятых на военную службу польским правительством по универсалу 1572 г. короля Сигизмунда II Августа и внесенных в особый список-реестр — в отличие от нереестровых козаков, которых польское правительство не признавало.

(обратно)

132

…он был весь с ног до головы увязан ружьями ~ Пушечный лафет был укреплен на спине его. — Так обращались с пойманными на охоте хищными зверями.

(обратно)

133

Терем-те-те — распространенное в австро-немецком и западнославянских языках восклицание, означающее «тьфу, пропасть!» или «тысяча чертей!»; оно возникло из венг. teremttete — причастия прошедшего времени от teremteni — «создавать», вошло в армейский (гусарский) жаргон и стало интернациональным.

(обратно)

134

Кромешник — обитатель «тьмы кромешной» (т. е. ада), черт.

(обратно)

135

Але (укр.) — здесь: ну, что ж.

(обратно)

136

Лайдак (пол. простореч.) — негодяй, подлец, мерзавец.

(обратно)

137

Же (укр.) — что, если.

(обратно)

138

Псяюха — «польское бранное слово» («Малороссийские слова»); проклятый, сволочь, шельма.

(обратно)

139

Басамазенята (или басе мазепято) — венгерское матерное выражение, вероятнее всего из гусарского арго, как и «терем-те-те».

(обратно)

140

Hex (пол.) — пусть.

(обратно)

141

Иезуит — монах католического ордена (от лат. «Societas Jesu» — «Общество Христа»).

(обратно)

142

…трехипостасною силою… — триединого Бога: Отца, Сына и Святого Духа.

(обратно)

143

Ковалки (пол. разг.) — кусочки, остатки, мусор.

(обратно)

144

Совершенного мрака нет для глаза. — B неопубликованной заметке «О поэзии Козлова» Гоголь писал: «Глядя на радужные цвета и краски, которыми кипят и блещут его роскошные картины природы, тотчас узнаешь с грустью, что они уже утрачены для него навеки: зрящему никогда не показались бы они в таком ярком и даже увеличенном блеске. Они могут быть достоянием только такого человека, который давно уже не любовался ими, но верно и сильно сохранил об них воспоминание, которое росло и увеличивалось в горячем воображении и блистало даже в неразлучном с ним мраке».

(обратно)

145

Жолнер (пол.) — «жовнір, солдат» («Лексикон малороссийский»).

(обратно)

146

Наличник — забрало, часть боевого шлема, закрывающая лицо.

(обратно)

147

Епанча — старинный широкий плащ без рукавов.

(обратно)

148

На цугундру — на расправу, от нем. zu hundert — к сотне (ударов); видимо, выражение военного арго, обозначавшее приговор к одному из видов телесного наказания.

(обратно)

149

«…Ганулечка! ~ Галюночка!» — Это «двойное» имя также фигурирует в повести «Майская ночь, или утопленница» (1832) и в черновых {Главах исторической повести} (1831?). Украинское отождествление «Ганна, Галя, Галька — Анна» противоречит семантике имен в русском языке, где уменьшительные Галя, Галька восходят к Галине, а значение этого имени «спокойная, безмятежная» расходится со значением «милость Божия» у имени Анна/Иоанн. Вероятно, так обыгрывается единое украинское имя, варианты которого принадлежат двум различным русским именам, и это, по мысли Гоголя, отражает «двойственную» природу героини: духовное имя Ганна соответствовало ее небесным мечтам, порывам ввысь, имя Галя — земной, чувственной, слабой стороне ее натуры.

(обратно)

150

…голос, который слышит человек перед смертью. — О таком голосе Гоголь упоминает также в повести «Старосветские помещики» (1835) и в драматическом отрывке под условным названием «Что это?» (1834).

(обратно)

151

Фантом (фр. fantéme) — призрак, видение.

(обратно)

152

…это был человек… но без кожи. Кожа была с него содрана ~ Ha кровавом лице страшно мелькали глаза. — Возможно, подробности этого образа обусловлены впечатлением Гоголя от «экорше Гудона» — модели человека с обнаженными мускулами, которую в 1766 г. создал французский скульптор Жан-Антуан Гудон как подготовительную работу для скульптуры Иоанна Крестителя. Копии этой анатомической штудии, приобретенной у автора французской Академией художеств, до сих пор используют при обучении классическому рисунку.

(обратно)

153

Кметы (также комиты, кмети, кмиты) — термин, широко распространенный в Средние века у славянских народов и имевший различные значения. Первоначально кметами назывались, по-видимому, свободные члены общины, племени. В древнерусских литературных памятниках («Слово о полку Игореве» и др.) кметы — витязи, дружинники.

(обратно)

154

Полупалуба (здесь и далее примечания к морской терминологии) — палуба, закрывающая переднюю или заднюю часть судна.

(обратно)

155

Ют — кормовая часть верхней палубы. Площадка, расположенная над кормой корабля.

(обратно)

156

Форштаг — трос, канат, веревка.

(обратно)

157

Шкот — такелажная снасть, используемая для растягивания нижних углов паруса.

(обратно)

158

Кормовой свес — обращенная к воде поверхность кормовой оконечности судна.

(обратно)

159

1 склянка — категория времени, 30 минут. Таким образом, две склянки — это промежуток времени длиною в час. Отсчет на судах дальнего плавания вели, начиная с 00.00 ночи. Через каждые восемь склянок счет начинался заново. Двум склянкам соответствует время: 01.00, 05.00, 09.00, 13.00, 17.00, 21.00.

(обратно)

160

Вероятно, по шкале Цельсия.

(обратно)

161

Леер — вид ограждения на корабле. Это может быть трос, протянутый вдоль борта судна и т. п.

(обратно)

162

Туманный горн — сигнальное средство на корабле, используется в условиях низкой видимости.

(обратно)

163

Полуют — дополнительная палуба над ютом.

(обратно)

164

Скула судна — место наиболее крутого изгиба корпуса корабля, там, где он переходит в носовую часть (спереди) или в кормовую часть (сзади). Выражение «с правой скулы» в судоходстве означает также направление в 45 градусов правее носа корабля.

(обратно)

165

Брас — часть такелажа, используемая для разворота паруса в горизонтальном направлении. Подветренный брас — брас, расположенный с подветренного (противоположного направлению ветра) борта судна.

(обратно)

166

Рея — горизонтальный брус, прикрепленный к мачте судна; служит опорой для паруса.

(обратно)

167

Траверз — направление, перпендикулярное курсу корабля (или самолета). «Лежать на траверзе» — располагаться на воображаемой линии, совпадающей с поперечной осью судна и продолжающей ее.

(обратно)

168

Рангоут — устройство для подъема и закрепления парусов. Мачты, реи, бушприты относятся к рангоуту.

(обратно)

169

Кильватер — водный след, оставляемый килем корабля.

(обратно)

170

Кренгельсы — металлические кольца, вдетые в отверстия на шкотовых углах парусов для крепления к ним веревок. Шкотовый угол — нижний задний угол паруса. Расположен со стороны, противоположной рангоуту.

(обратно)

171

Фальшборт — ограждения по краям наружной палубы судна.

(обратно)

172

Сезень — шнур для закрепления скатанного паруса. Рифовый сезень используется для «рифления паруса» — уменьшения его площади.

(обратно)

173

Гакаборт — верхняя закругленная часть кормовой оконечности судна.

(обратно)

174

Барк — парусник с тремя, четырьмя или пятью мачтами (в качестве примера можно привести «Крузенштерн»).

(обратно)

175

«Заштилевшего» — попавшего в штиль, прекратившего движения в отсутствии ветра.

(обратно)

176

Ванты — снасти, которыми укрепляются в вертикальном положении мачты. Бизань-ванты относятся к бизань-мачте (кормовой мачте).

(обратно)

177

Вахтенный — начальник по вахте.

(обратно)

178

«Бриз» — понятие, использовавшееся в мореходстве для описания ветра (по шкале Бофорта соответственно от 6 км/ч до 49 км/ч).

(обратно)

179

«Привестись к ветру» — изменить курс парусного судна ближе к линии ветра.

(обратно)

180

Шкаторины — края паруса, обшитые для надежности тросом. Задняя шкаторина — край паруса, противоположный его мачте.

(обратно)

181

Обстененные паруса — паруса, повернутые так, чтобы ветер падал на них с подветренного борта судна. Т. о., судно может «лавировать» — идти не против ветра (против ветра идти невозможно), а по диагонали, приводя для этого парус в специальное положение. Таким способом можно добраться до нужной точки, просто попеременно меняя положение паруса.

(обратно)

182

«Рыская» — отклоняясь от курса.

(обратно)

183

Штурманский стол (прокладочный стол) — стол, используемый для прокладки курса и т. п. задач.

(обратно)

184

устар. острый колющий предмет (жало, шпора и т. п.).

(обратно)

185

Мой дорогой друг (фр.).

(обратно)

186

Анимус — согласно К. Г. Юнгу, мужской элемент в женской психике.

(обратно)

187

Онейрический (греч. oneiron) — связанный со сном и сновидениями.

(обратно)

188

Афазия — расстройство речи, обычно обусловленное органическими причинами. Выделяют множество видов афазии.

(обратно)

189

Гипнопомпический (греч. hypnos — сон + pompos — сопутствующий, шествующий) — возникающий при пробуждении от сна.

(обратно)

190

Ouevre (фр.) — труды, работы, vie — жизнь.

(обратно)

191

В порядке вещей (фр.).

(обратно)

192

Доктор Бовари — один из основных персонажей романа Гюстава Флобера «Госпожа Бовари» (1856), шедевра французской и мировой литературы.

(обратно)

193

«У Мэри был барашек» (Mary Had a Little Lamb) — детский стишок (впоследствии и песенка), известный с 1830-х годов.

(обратно)

194

Вариант перевода строчки из детского стишка «В понедельник кто рожден…» (Monday’s Child), который использовался (и используется до сих пор) для запоминания дней недели, а также для гадания. Ребенка, родившегося в среду, ничего хорошего не ожидало — «горе ему».

(обратно)

195

Матараццо, Франческо (1443–1518), итальянский историк, автор «Хроники Перуджи».

(обратно)

196

Тринчи, итальянский феодальный род лангобардского происхождения, обосновавшийся с XII века в Фолиньо.

(обратно)

197

Анджела Меричи, святая Римско-Католической Церкви, монахиня, основательница женской монашеской конгрегации урсулинок.

(обратно)

198

Бальони, феодальный род, правивший в Перудже, Умбрия в XV–XVI веках.

(обратно)

199

Чезаре Борджиа, политический деятель эпохи Возрождения из испанского рода Борджиа.

(обратно)

200

Юлий II, папа римский с 1 ноября 1503 года.

(обратно)

201

Франциск Ассизский, католический святой. Согласно легендам, однажды во время прогулки он увидел стаю птиц и подумал, что их можно сделать вестниками Господа. Он обратился к ним со словом Божьим, начал проповедовать им. Птицы внимательно слушали, и лишь когда он закончил, благословив их на прощание, они взлетели в небо.

(обратно)

202

Секст Аврелий Проперций, древнеримский элегический поэт.

(обратно)

203

Альбий Тибулл, древнеримский поэт, живший в I веке до н. э.

(обратно)

204

Когда папа Бонифаций VIII разрушил Палестрину в 1299 году, он приказал вспахать землю и посыпать ее солью. С древних времен существовал обряд посыпания солью земли в захваченном городе; это символизировало очищение, а также считалось, что тот, кто осмелится заново выстроить город на этом месте, будет проклят.

(обратно)

205

Антонио Канова, итальянский скульптор, наиболее значительный представитель классицизма в европейской скульптуре.

(обратно)

206

Джудитта Паста, знаменитая итальянская певица 1-й пол. XIX века.

(обратно)

207

Маргарет Гардинер, графиня Блессингтон, ирландская писательница XVIII–XIX века.

(обратно)

208

Название рассказа отсылает к известной реплике Мефистофеля из «Фауста» И. В. Гёте: «Кровь, надо знать, совсем особый сок» (в переводе Б. Пастернака).

(обратно)

209

Битва при Кавите — морское сражение в ходе испано-американской войны. Состоялось 1 мая 1898 года на Филиппинах у Кавите близ Манилы. В американской историографии это сражение известно как Битва в Манильской бухте.

(обратно)

210

Сад растений Парижа (фр. Jardin des plantes de Paris) — открытый для публики ботанический сад в Париже, часть Национального музея естественной истории.

(обратно)

211

Анча́р — род вечнозеленых деревьев, все виды которого весьма ядовиты. Их яд использовался для отравления стрел. У коренных народов существовали поверья о ядовитости самого воздуха вблизи анчара; считалось, что его испарения убивают животных и людей, неосторожно приблизившихся к дереву.

(обратно)

212

«Очень редко встречается храбрость в два часа пополуночи, то есть храбрость врасплох». Наполеон Бонапарт, 1815 г.

(обратно)

213

Поговаривали, что собственники известного музея этого города заключили договор с доктором К*** о представлении публике диковинного слепка, данного ему на хранение мистером Эскоттом, — столь выдающегося, что его история не может не привлечь всеобщего внимания.

(обратно)

214

Томас Стернз Элиот, «Песнь любви Дж. Альфреда Пруфрока», 1917 (прим. пер.).

(обратно)

215

Неточная цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова «Тучи».

(обратно)

216

Тайная секта душителей в Индии.

(обратно)

217

Пьер Алексис Понсон дю Террай, также Понсон дю Террайль (8 июля 1829 — 10 января 1871) — популярный французский писатель, создатель персонажа разбойника Рокамболя.

(обратно)

218

Цитата из стихотворения А. Е. Зарина «Из «Песни Песней» [Соломоновых].

(обратно)

219

Ксавье де Монтепен (18 марта 1823 — 30 апреля 1902) — французский романист, один из основоположников жанра бульварного романа.

(обратно)

220

Экономичная форма владения недвижимым имуществом, в том или ином виде распространенная во многих странах мира, объединение собственников жилья. Как правило, обитателям кондоминиума принадлежат только индивидуальные жилые помещения, а коммуникации, лифты, придомовые территории и т. п. находятся в общей собственности. В США встречаются разные виды кондоминиумов — и многоквартирные дома, и таунхаузы, и, как в данном случае, одноэтажные здания с отдельными ячейками-квартирами, похожие на мотели.

(обратно)

221

1,95 и 2 метра соответственно.

(обратно)

222

Часть духовых инструментов наподобие кларнета, соединяющая основной корпус и мундштук.

(обратно)

223

«Она выкатит тогда из-за холма» (She’ll Be Comin’ Round the Mountain) — изначально негритянский спиричуэл, где словом «она» обозначалась колесница, на которой явится Христос во время второго пришествия. Впоследствии обзавелся шуточным текстом, утратил всякую связь с религией и вошел в канон популярных детских песенок.

(обратно)

224

Горизонтальная перекладина, отходящая от мачты, элемент рангоута.

(обратно)

225

Блюдо мексиканской кухни, стейк из маринованной говядины.

(обратно)

226

Не за что (исп.).

(обратно)

227

Classical Gas — инструментальная композиция, сочиненная музыкантом Мейсоном Уильямсом в 1968 г. и получившая огромную популярность. Со времени создания ее неоднократно перезаписывал сам Уильямс и играли другие музыканты, включая оркестр Поля Мориа и Ванессу Мэй. Необычным названием мелодия обязана тому факту, что автор замышлял ее всего лишь как «топливо», непритязательный мотив для классической гитары.

(обратно)

228

Вариант бейсбола для игры в помещениях или на небольших открытых площадках (ср. теннис и бадминтон).

(обратно)

229

На сленге «мороженое» (ice cream) означает кокаин (и вообще любой кристаллический наркотик).

(обратно)

230

38,9 по Цельсию.

(обратно)

231

Точнее, Квартал газовых фонарей, Gaslamp Quarter — исторический район Сан-Диего, самый красивый в городе. Почти все улицы, районы и прочие приметы местности, упоминаемые в рассказе, существуют на самом деле. При желании маршрут героя можно отследить по карте.

(обратно)

232

(англ. neighborhood watch) — самоорганизующиеся патрули из жителей какого-л. района или населенного пункта, следящие за порядком. Как правило, при выявлении нарушений не разбираются с проблемой сами, а вызывают полицию как таковую. Аналог — советская народная дружина.

(обратно)

233

4 июля в США отмечается День независимости.

(обратно)

234

Подводное ружье — приспособление для поражения заряженным в него гарпуном целей под водой. В основном используется в подводной охоте и спортивной подводной стрельбе.

(обратно)

235

Пантеизм — (от др. греч. «pan» — всё, всякий и «theos» — бог, божество) религиозное и философское учение, отождествляющее Бога, природу и Вселенную.

(обратно)

236

Анамнез — (греч. anamnesis — воспоминание) сведения об условиях жизни больного, предшествовавших данному заболеванию, а также вся история развития болезни.

(обратно)

237

Мимикрия — (от греч. «mimikos» — подражательный) защитное свойство некоторых видов животных и растений, заключающееся в уподоблении по цвету, окраске или по форме другим животным (в том числе и хищным) или растениям, а также предметам окружающей природы.

(обратно)

238

Запрещены (нем.)

(обратно)

239

Искаженное «modus operandi» (лат.) — «образ действия».

(обратно)

240

Приди, о Сатана, аминь. (лат.)

(обратно)

241

«Штат мятлика» (широко распространенного пастбищного растения) — официальное прозвище Кентукки.

(обратно)

242

Manor от лат. maneo — остаюсь, проживаю.

(обратно)

243

Пенсильвания-авеню — улица в Вашингтоне, соединяющая Белый дом и Капитолий, часто называется «Главной улицей Америки».

(обратно)

244

200 ярдов — ок. 182 метров.

(обратно)

245

6 футов и 3 дюйма — ок. 190 сантиметров.

(обратно)

246

Томас Джефферсон (1743–1826) — один из авторов Декларации независимости 1776 года, 3-й президент США в 1801–1809, один из отцов-основателей этого государства.

(обратно)

247

Ширли Маклейн (р. 1934) — американская актриса и писательница, автор многочисленных книг на автобиографические и эзотерические темы.

(обратно)

248

6 футов и 6 дюймов — ок. 2 метров

(обратно)

249

Civitan International — объединение некоммерческих волонтерских организаций (клубов), основанное в 1917 году в Бирмингеме, штат Алабама.

(обратно)

250

Посидония — раннее название античного города Пестум.

(обратно)

251

«Гостиница Солнечная» (итал.)

(обратно)

252

Носильщик (итал.)

(обратно)

253

Чужестранцы (итал.)

(обратно)

254

7,6 метров.

(обратно)

255

Луна Пестума (итал.)

(обратно)

256

Не так ли? (итал.)

(обратно)

257

Я открываю рот, хрипя от боли, и возвещаю об огне, что сквозь меня проходит и к небу темному, искрясь, восходит. Алан Мур, «Глас огня» (пер. Dolan) (обратно)

258

Алан Мур (род. 18 ноября 1953) — английский писатель, известный, прежде всего, работой в комиксах. Создал ряд произведений, положительно отмеченных критиками. Среди них: «Хранители» (англ. Watchmen), «V — значит Вендетта» (англ. V for Vendetta), «Из Ада» (англ. From Hell). Его часто называют лучшим создателем комиксов в истории, также иногда «одним из самых значительных британских писателей последних пятидесяти лет».

(обратно)

259

Худу (Hooddo, Hooddod) — североафриканское колдовство и религиозный культ, основанные на суеверии и страхе перед смертью. Слово «худу» является производным от двух слов: «haod» и «hood» (в большинстве диалектов Северной Африки это слово означает «страх»). Худу не является частью вуду, хотя в последнем заимствованы некоторые приемы. Примерное появление худу — около шести тысяч лет назад.

(обратно)

260

ЗИС-5.

(обратно)

261

Река на северо-востоке Техаса.

(обратно)

262

Дукун — знахарь, шаман (от индонезийского dukun).

(обратно)

263

Гаруда — в древнеинд. миф. царь птиц, ездовое животное бога Вишну; обычно изображается как орел с человеческим туловищем.

(обратно)

264

Варунг — индонезийская разновидность кафе, как правило, небольших размеров.

(обратно)

265

Кретек — (индон. kretek) — сигареты, как минимум на 1/3 заполненные лепестками гвоздики, которые изготавливаются из индонезийских сортов табака.

(обратно)

266

Джокьякарта — город на острове Ява в Индонезии.

(обратно)

267

Речь идет о периоде зависимости от нидерландской короны (1798–1942 годы), японской оккупации (1942–1945 годы), войной с Голландией и Великобританией за независимость (1945–1950 годы).

(обратно)

268

Печь Нансена — печка на твердом топливе, впервые сконструированная в 1895 году норвежским полярным исследователем Фритьофом Нансеном для приготовления пищи и обогрева во время зимних туристических походов в Заполярье (прим. пер.).

(обратно)

269

Вид крабов, встречающийся на тропических и субтропических побережьях. Получил свое название благодаря удивительному проворству: он способен передвигаться со скоростью более 2 м/с (прим. пер.).

(обратно)

270

Вид доисторических хищных рыб наподобие современных латимерий. В длину достигали 90 см. Вымерли около 145 миллионов лет назад (прим. пер.).

(обратно)

271

Пер. М. Гаспарова.

(обратно)

272

Дэвид Алллан Коу (р. 1939) — американский композитор и кантри-исполнитель. (Здесь и далее прим. переводчика).

(обратно)

273

«Boar's Head» — известный в США производитель деликатесов, базирующийся во Флориде.

(обратно)

274

Флоренс Найтингейл (1820–1910) — британская сестра милосердия, получившая известность в ходе Крымской войны.

(обратно)

275

Эксплозивное расстройство личности — психическое расстройство, характеризующееся неустойчивым настроением с периодическими вспышками гнева. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР, «вьетнамский синдром») — психическое состояние, возникающее в результате психической травмы, вызванной тяжелыми потрясениями, такими как участие в боевых действиях, угроза смерти и т. д.

(обратно)

276

Уничижительное прозвище солдат Вьетконга.

(обратно)

277

Уничижительное прозвище азиатов, изначально использовавшееся американскими солдатами в ходе Вьетнамской и Корейской войн.

(обратно)

278

Святой Христофор — католический святой, до постановления Синода, принятого в 1722 году, изображавшийся с головой собаки. Позже его существование было поставлено под сомнение, и, несмотря на отсутствие решения о деканонизации, почитание Христофора во многих странах сошло на нет.

(обратно)

279

Ли Ван Клиф (1925–1989) — американский актер, получивший известность благодаря мночисленным ролям «плохих парней» в вестернах.

(обратно)

280

«Bury Me Not on the Lone Prairie» — ковбойская народная песня, один из кантри-стандартов.

(обратно)

281

Строка из песни «Ain’t No Grave (Can Hold My Body Down)», наиболее известной в исполнении Джонни Кэша.

(обратно)

282

Скапулярий — элемент монашеского облачения, представляющий собой два куска материи или иного материала с нанесенными на него образами. Носится на шее.

(обратно)

283

«Puszczyk» дословно переводится, как «серая сова», «неясыть». В Толковом словаре В. И. Даля (1882 г.) слово «неясыть» имеет одно из следующих значений: «человек, ненасытно жадный к пище или богатству, отличиям и прочее». Этимологически к нему восходит слово «ненасытец», имеющее то же значение. Такое название носил один из самых больших и опасных порогов Днепра — Ненасытецкий порог. (Здесь и далее прим. переводчика).

(обратно)

284

Намек на цитату из Бытия: «И ныне проклят ты от земли, которая отверзла уста свои принять кровь брата твоего от руки твоей» (Бытие, гл. 4, ст. 11).

(обратно)

285

Цитата оттуда же.

(обратно)

286

Гумно — отгороженное место, где в особых постройках складывают сжатый хлеб. Расчищенная площадка для молотьбы.

(обратно)

287

Гонт (польск. — «gont», укр. — «ґонт») — дранки, клиновидные еловые или осиновые дощечки с пазами, употребляемые как кровельный материал.

(обратно)

288

Трут — фитиль или высушенный гриб трутовик, при высекании огня зажигающийся от искры. Здесь: древесная труха.

(обратно)

289

Континуум — (от лат. continuum — непрерывное). Здесь: непрерывность, неразрывность явлений, процессов.

(обратно)

290

Кругляк — пиломатериал (оглобля, чурбан, обрубок) круглой формы.

(обратно)

291

«И сказал ему Господь: за то всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро. И сделал Господь Каину знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его» (Бытие, гл. 4, ст. 15).

(обратно)

292

Отава — трава, выросшая на месте скошенной или на пастбище, на котором тем же летом уже пасся скот.

(обратно)

293

Трембита (укр. — трембіта), (польск. — trombita, trembita, trąbita) — гуцульский народный духовой музыкальный инструмент. Трембита имеет форму обернутой берестой деревянной трубы без вентилей и клапанов, длиной до четырех метров (отдельные экземпляры — до 8 метров). Для изготовления трембит используют дерево ели европейской (смереки), которое поражено ударом молнии. В оригинале использовано слово «ligawka» — польский народный духовой музыкальный инструмент в форме дугообразного рога длиной более метра, изготовленный из дерева смереки или ольхи. Ее аналогом в горных областях Украины, Польши, Словакии, Чехии, Румынии и Венгрии как раз и служит трембита.

(обратно)

294

Такой высокий крест на Правобережной Украине обычно ставился на въезде в село или на перекрестках дорог в качестве защиты от нечистой силы. На нем размещается распятие, а также орудия страстей Христовых. Часто такой крест местное население называет «фигурой» и нарядно украшает его пестрыми лентами, рушниками и т. п.

(обратно)

295

Мезга — мякоть, тертое, толченое вещество; дрябь, рыхлые, деревянистые, но и сочные остатки чего-либо. Здесь: месиво.

(обратно)

296

Балясина — невысокий точеный (обычно фигурный) столбик в ограждении крыльца, балкона, лестницы.

(обратно)

297

Паддингтонский вокзал — один из крупнейших железнодорожных узлов Лондона. С начала XIX века обслуживал т. н. Великую Западную железную дорогу Великобритании.

(обратно)

298

Центральный вокзал города Суиндон, церемониальное графство Уилтшир.

(обратно)

299

Бат — город на реке Эйвон в графстве Сомерсет, юго-западная Англия. Славится как курорт с уникальными целебными источниками.

(обратно)

300

Станция Ньютон-Эббот расположена в одноименном городе в графстве Дэвон и является частью железной дороги Эксетер — Плимут, входившей в состав Великой Западной железной дороги. Расстояние от Ньютон Эббот до Лондона — 312 километров.

(обратно)

301

Баббакомб — прибрежный район города Торки в графстве Дэвон, знаменитый своими живописными зелеными скалами. У автора обозначен как Баббикомб (Babbicomb), что является архаическим топонимом.

(обратно)

302

Один из холмов в бухте Баббакомб-бэй, известный своей богатой и живописной растительностью. По нему, ка и по другим холмам на этом побережье, проложено множество пешеходных троп.

(обратно)

303

Психиатрическая лечебница особого режима для душевнобольных преступников Бродмур в городке Кроуторн, графство Беркшир. Первым пациентом Бродмура в 1863 году стала женщина, жестоко убившая новорожденного младенца. Позднее у нее был диагностирован сифилис в крайне запущенной стадии, ставший причиной тяжелого психического расстройства. Этот случай стал достоянием общественности и на протяжении десятилетий обрастал слухами, домыслами и городскими легендами.

(обратно)

304

Инструмент, используемый при изготовлении золотых пластин. Делается из кожи или внутренностей овцы.

(обратно)

305

Бокбир — сорт крепкого пива. (Здесь и далее прим. переводчика).

(обратно)

306

Джованни Пьерлуиджи да Палестрина — итальянский композитор, один из крупнейших полифонистов эпохи Ренессанса.

(обратно)

307

Сефер Йецира (ивр. ספר יצירה‎, Книга творения) — один из основополагающих текстов в учении Каббала.

(обратно)

308

Изображения гаргулий часто вырезали на водостоках, отводящих потоки дождевой воды от стен зданий.

(обратно)

309

Анабаптисты (от греч. άναβαπτίζω — перекрещиваю) — последователи радикального движения эпохи Реформации, связанного с практикой повторного крещения взрослых христиан. Община анабаптистов в Эльзасе — одна из самых многочисленных.

(обратно)

310

Рига — хозяйственная постройка с печью для сушки и обмолота снопов зерновых культур.

(обратно)

311

Имеется в виду Аэндорская волшебница — персонаж Ветхого Завета, вызвавшая по просьбе царя Саула накануне решающей битвы дух покойного пророка Самуила для предсказания судьбы.

(обратно)

312

Надпись на храме богини Исиды в Саиде (Египет) гласит: «Я из тех, кто был, есть и будет. И не один смертный никогда не приподнимет завесу, скрывающую мою Божественность от глаз людских».

(обратно)

313

Мои маленькие (фр.)

(обратно)

314

«Пансион Святой Агаты, основан в 1923 году» (фр.) — прим. пер.

(обратно)

315

Государство на территории современной Испании XI–XVIII вв. со столицей в Сарагосе.

(обратно)

316

Мальчики (исп.).

(обратно)

317

В Испании и Португалии евреи, принявшие христианство.

(обратно)

318

Торжественная религиозная церемония, включавшая в себя процессии, богослужение, выступление проповедников, публичное покаяние осужденных еретиков и чтение их приговоров.

(обратно)

319

Господи, Господи, спаси нас (лат.).

(обратно)

320

[Ин. 15:6] Такие ветви собирают и бросают в огонь, и они сгорают (лат.).

(обратно)

321

Покой вечный даруй ему, Господи (лат.).

(обратно)

Оглавление

Джозеф Д’Лейси «Разрушительная боевая машина»

Кларк Эштон Смит «Явление смерти»

Роберт Говард «Проклятие золотого черепа»

Элджернон Блэквуд «Насилие»

Ральф Адамс Крэм «Нотр-Дам-де-О»

Роберт Уильям Чамберс «Во дворе дракона»

Юрий Погуляй «Спящий бог Ари-Ча»

Алексей Карелин «Memento mori»

Эдвард Фредерик Бенсон «Ночной кошмар»

Эдвард Лукас Уайт «Дом кошмара»

Ги де Мопассан «Мертвая»

Ирвин Ш. Кобб «Рыбоголовый»

Александр Иванов «Стереоскоп: Сумеречный рассказ»

Эдвард Фредерик Бенсон «Гусеницы»

Йэн Роуэн «Маньяк»

Уильям Харви «Пятипалая тварь»

Александра Миронова «Культ»

Роберт Говард «Кладбищенские крысы»

Федор Сологуб «Дама в узах (Легенда белой ночи)»

Фил Робинсон «Дерево-людоед»

Хьюм Нисбет «Заклятие Сатаны»

Ф. Марион Кроуфорд «Призрак куклы»

Джон Голсуорси «Дом молчания»

Йэн Роуэн «История поиска»

Брэм Стокер «В Долине Тени»

Орест Сомов «Недобрый глаз»

Дмитрий Квашнин «Ну-ка, Джереми, спляши!»

Иван Гавришкевич «Страхи»

Михаил Арцыбашев «Из подвала»

Роберт Говард «Болото вуду»

Владислав Женевский «Идолы в закоулках»

Леонид Андреев «Елеазар»

Мария Гинзбург «Вернувшийся за смертью»

Кен Лю «Бумажный зверинец»

Стивен Крейн «Лицом кверху»

Эдвин Лестер Арнольд «Жуткая ночь»

Джон Бакен «Скула-Скерри»

Дмитрий Тихонов «Трапеза»

Иван Тургенев «Рассказ отца Алексея»

Роберт Уильям Чамберс «Путь к Скорби»

Максим Кабир «Черная Церковь»

Александр Грин «Львиный удар»

Мэри Шелли «Роджер Додсворт, воскресший англичанин»

Дмитрий Квашнин «Фредерик»

Николай Гумилев «Путешествие в страну эфира»

Катрин Дюфур «Я — не легенда»

Максим Кабир «Упырь»

Алексей Провоторов «Долли»

Валерий Брюсов «Студный бог»[100]

Хью Уолпол «Тарн»

Александр Вельтман «Иоланда»

Клиффорд Болл «Вой оборотня»

Олег Кожин «Снегурочка»

Александр Куприн «Серебряный волк»

Генри Каттнер «Тайна Кралица»

Джек Кетчам, Эдвард Ли «Нале-е-ево!»

Александр Подольский «Твари из Нижнего города»

Лафкадио Хирн «Руки судьбы»[109]

Лэрд Баррон «Хоботок»

Валерий Брюсов «Теперь, — когда я проснулся…»

Анатолий Белиловский «Карлсон»

Георгий Чулков «Морская Царевна»

Роберт Барбур Джонсон «Там, под землей»

Николай Гоголь «Пленник / Кровавый бандурист»[128]

Рэй Гартон «Приманка»

Барри Пейн «Башня»

Рэмси Кэмпбелл «Чертик из табакерки»

Дмитрий Тихонов «Беспросветные»

Уильям Хоуп Ходжсон «Демоны моря»

Генри Феррис Арнольд «Ночные сводки»

Орест Сомов «Купалов вечер»

Джо Р. Лансдейл «Складной человек»

Артур Мейчен «Железная Дева»

Олег Кожин «Скорбный перегон»

Александр Амфитеатров «Попутчик»

Томас Лиготти «Сон манекена»

Вернон Ли «Кукла»

Маркус К. Корб «Совсем особый сок»[208]

Фред М. Уайт «Фиолетовый ужас»

Всеволод Гаршин «Красный цветок»

Элизабет Мэсси «В постель»

Фитц Джеймс О'Брайен «Что это было?»

Осип Сенковский «Висящий гость»

Адам Нэвилл «Кукольные ладошки»

Валерий Брюсов «Республика Южного Креста»

Роберт Маккаммон «Съешь меня»

Эдгар Уоллес «Косвенные улики»

Владислав Женевский «Запах»

Андрей Зарин «Черная дама»

Глен Хиршберг «Солнечные клоуны»

Томас Лиготти «Бледный клоун»

Александр Грин «Новый цирк»

Роберт Маккаммон «Глубина»

Александра Миронова «Легенда о Черном охотнике»

Стефан Грабинский «Безумная усадьба»

Адам Нэвилл «Предки»

Андрей Кокоулин «Золото и вольфрам»

Грэм Мастертон «Анти-Клаус»

Карл Генрих Ульрихс «Манор»

Роберт Маккаммон «Призрачный мир»

Ральф Адамс Крэм «Белая вилла»

Дмитрий Тихонов «Гарь»

Грэм Мастертон «Сепсис»

Огюст Вилье де Лиль-Адан «Любовники из Толедо»

Джефф Вандермеер «Предшественник»

Фрэнсис Стивенс «Увидеть невидимое»

Роберт Говард «Хижина с призраками»

Грэм Мастертон «Анка»

Дмитрий Костюкевич, Владимир Кузнецов «Третья печать»

Джо Р. Лансдейл «Ночь, когда они пропустили ужастик»

Надя Булкин «Внутритропическая зона конвергенции»

Рональд Росс «Кольцо огня»

Александр Подольский «И пришел дракон»

Николай Гумилев «Лесной дьявол»

Дэйл Бейли, Натан Бэллингруд «Трещина»

Анджела Слэттер «Пробужденный, неспящий»

Лон Прейтер «Музыка в голове»

Петр Перминов «Дети Черной Козы»

Владислав Женевский «Искусство любви»

Кристофер Триана «И скоро там распустятся листья»

Стефан Грабинский «Ненасытец»

Роберт Маккаммон «Странная конфета»

Ричард Марш «Секрет маски»

Адам Миллард «В объятиях паразитов»

Эркман-Шатриан «Белое и черное»

Федор Сологуб «Червяк»

Грэм Мастертон «Пикник на Кровавом озере»

Стивен Марлоу «Миллиард лет тюрьмы»

Ярослав Землянухин «Domini Canis»

Василий Рузаков «Теперь мой труд окончен…» Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg