«Парламент Её Величества»

Парламент Её Величества (fb2) - Парламент Её Величества 1092K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Евгений Васильевич Шалашов

Евгений Шалашов Парламент Её Величества

© Шалашов Е. В., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

* * *

Пролог

Январь 1711 года

В чистом поле, продуваемом морозными ветрами, тащатся два десятка возков и саней, закрытых холстом. Можно бы принять их за купеческий обоз, коих много ходит по зимнему времени, но вперемежку с санями неспешно ехали суровые драгуны, с заиндевелыми усами, с карабинами у седел. Не иначе, кому-то из сильных мира сего крупно повезло – государь Петр Алексеевич не стал лишать живота, а отправил с семейством и скарбом соболей считать.

С другой стороны, ежели ссыльные, то обозу бы следовало ехать на восток – на Вологду или, упаси господи, на Урал, а он прется на запад, где, кроме Балтийского моря (ну, немцы с чухонцами, мызы да фермы еще попадаются), ничего путного нет.

В одном из возков дремала молодая женщина, закутанная в меха, с резкими, почти мужскими, чертами лица. Для удобства она привалилась к стенке, уперев ноги в скрюченную в три погибели карлицу в овчинном полушубке и огромном, не по размеру, крестьянском треухе. Внезапно возок тряхнуло, и рослая пробудилась от дремы.

– От несуразные! – выругалась она и широко зевнула. Толкнув ногой карлицу, спросила: – Дунька, ты че, спишь, что ли?

– Ой, не сплю, матушка, не сплю, – запричитала та, пытаясь разогнуться и поправить треух, сползший на нос. – Какой уж тут сон, если сплошные колдобины?

– Ты ври, Дунька, да не завирайся, – хмыкнула хозяйка. – Так прямо и скажи – спала, мол, прости меня, матушка. И колдобина всего одна встретилась. Какие колдобины, коль зима на дворе?

– Спала я, прости меня, матушка, – покладисто отозвалась карлица, пытаясь ухватить хозяйскую ручку. Ухватив, звонко зачмокала губами, словно петушка сосала.

– Ладно, – опять широко зевнула хозяйка. Оторвав руку от губ карлицы, вытерла слюни о мех. Перекрестив рот, велела: – Спой-ка мне че-нить такое, грустное…

– Щас-щас, матушка-государыня, – закивала Дунька. Поерзав, пытаясь устроиться поудобнее, встала на коленки, поправила треух, сползший на глаза, и тоненьким голосочком запела жалостливую: – Не давай меня, дядюшка царь-государь Петр Алексеевич, во чужую землю нехристьянскую да бусурманскую, выдавай меня, царь-государь мой, за сваво, да за генерала аль за князь-боярина…

– Хватит, дура! – резко остановила хозяйка свою уродицу. – И так тошно, а ты еще слезы выжимаешь! – Спохватившись, грозно спросила: – Ты где, дура набитая, песню-то эту услышала?

– Ой, матушка-царевна, не виноватая я! – заголосила Дунька, уткнувшись носом в коленки хозяйки. – Услышала песню в людской, у государыни-царицы Прасковьи Федоровны. А кто ее пел – не помню, врать не буду!

– Дунька, чтобы я таких песен больше не слышала! – прикрикнула хозяйка. – Услышу, сама тебя в Преображенский приказ оттащу.

– Ой, матушка, ой, Анна Ивановна, прости меня, дуру грешную, коли в чем провинилася! – причитала карлица. – Лучше ты сама меня чем хошь побей, токмо в приказ Преображенский не ташшы!

– Скажи спасибо, что мы уже из России уехали, – усмехнулась Анна Ивановна. – Иначе точно бы тебя в Преображенский приказ увели. Да еще и меня бы прихватили.

Анна Ивановна хотя и не блистала большим умом, но и дурой никогда не была. Песню эту она уже и сама слыхала, но слыхала и то, что за эту песню в Преображенском приказе шкуру кнутом обдерут. Ну, ей-то, царевне, а теперь уже герцогине, может, шкуру-то драть и не станут, но палкой дядюшка-государь попотчует. Петр Алексеевич ее уже однажды попотчевал, когда попыталась отказаться от жениха – хилого и жалкого замухрышки Фридриха Вильгельма, напоминавшего в свои полные семнадцать лет четырнадцатилетнего подростка. И она, ровесница жениха, выглядевшая как зрелая женщина лет двадцати пяти. Одно у него за душой и было – герцогский титул. А само герцогство Курляндское, коим он управлял вместе с опекуном, кто только не захватывал: вначале – шведы, а потом – саксонцы с русскими. Сам Фридрих Вильгельм из семнадцати лет жизни семь провел в изгнании, в Гданьске, где делил с дядюшкой-опекуном черствую корку, запивая ее колодезной водой. Может, юный герцог Курляндский и не стремился жениться на православной девице, да кто его спрашивать станет? Герцогство Курляндское – это не наследный удел, а сам титул – выборный, как в Польше. Кто кого пересилит, тот и круль. У дядюшки-опекуна одна надежда заполучить герцогство обратно – удачно женить племянника, присовокупив к праву на герцогский престол русские штыки и царские деньги.

Анне было немного досадно, что матушка – царица Прасковья, вдова единокровного брата Петра Алексеевича, – выдала замуж за Фридриха Вильгельма не старшую дочь, Екатерину Ивановну, а ее, середнюю.

«Конечно, – растравливая еще детские обиды на матушку, подумала Анна. – Как Катька, так Катюшка-свет, а как я – так Анька-дура!»

Но долго обижаться на маменьку Анна не могла. Привыкла, что матушка из всех своих дочек любит ее меньше других.

Вот и тогда, получила палкой от дядюшки да оплеуху от матушки, поплакала вечер да ночь, а наутро, подойдя к зеркалу, вздохнула. Подумала – а может, так оно и лучше? Ведь раньше-то царским девкам была лишь одна дорога – в монастырь. А если и не в монастырь, так все равно, мужа найти трудненько. Вон тетушка Наталья, родная сестра Петра Алексеевича, ни мужа найти не может, ни аманата. Одна у нее радость – комедии ставить. Смотрела как-то Анна комедию о святой Екатерине. Чудно как-то. Ну, бродят по сцене мужики да бабы, одетые в хламиды, говорят непонятное. Уж коли публику тешить, так лучше бы песни пели или плясали.

Анна задумалась. А ведь пожалуй – она первая будет, кто из царских дочерей замуж пойдет. Будет свой дом, муж, а там и дети пойдут. Царевна уже перестала смотреть на Фридриха Вильгельма как на чудо гороховое и пугало огородное, придумав, что оденет его по-людски, а не в обноски и откормит как следует. Вроде бы уже и любить начала. И Петра Алексеевича упросила, чтобы жениху деньжат подкинул, для свадебной одежды. Тот лишь похмыкал, сказав, что денег жениху он и без того отвалил немало – целых двести тысяч талеров за племянницу дал, хотя она, дура страшная, медной копейки не стоит[1]. Вот пусть Фридрих Вильгельм на эти деньги теперь и жирует.

А потом была свадьба. Венчались в новом храме во имя Сампсония Странноприимца, в котором еще не выветрился запах свежего дерева[2]. Венчальные короны над головами новобрачных держал сам царь и Александр Данилович Меншиков. После венчания все отправились в шлюпках в Меншиковский дворец. Всех удивили два свадебных пирога – огромных, будто башни! А когда дядюшка-государь Петр Алексеевич, вытащив кортик, собственноручно их разрезал, гости изумились еще больше – из пирогов выскочили по карлице, разодетых в шелк и жемчуга! А потом гуляли еще две недели. Но самое интересное было еще впереди. Государь Петр Алексеевич, в честь свадьбы племянницы, затеял еще и свадьбу своего карлика с карлицей. Уж не сорок ли пар карлов и карлиц было на свадьбе? И обычные, как все люди, и уродцы всякие – с толстыми животами, кривыми ногами. У одного башка была шире плеч – умора! Все у них было, как у больших, – короны венчальные, столы-стулья, только маленькие. Потешил дядюшка-государь!

Все было бы совсем хорошо, только одно плохо. И это одно перевешивало все хорошее. То ли наголодался Фридрих Вильгельм в изгнании, то ли русская водка оказалась крепкая. Ел он в два горла, а пил – во все четыре! В первую брачную ночь невеста не дождалась жениха. Заснул бедный герцог за столом да под стол и упал. Ну, дело привычное, не один герцог Курляндский под столом был – много гостей там собралось. Анна даже и вздохнула с облегчением. Хотя и ждала перехода в женственность, а все равно – страшно! Но потом – и во вторую ночь не дождалась, и в третью, и в четвертую… Только спустя неделю явился младой супруг свой долг исполнять, но так поперек кровати и заснул, даже штаны снять не смог. После еще одной недели ожиданий и слез молодая жена плюнула, понадеявшись, что когда из России уедут, то поотвыкнет ее супруг от русских попоек да вспомнит о долге супружеском. Спустя месяц после свадьбы Анне было уже противно смотреть на своего супруга. Вечно пьяный, вонючий. Приходя к супруге, дышал перегаром и падал в постель. Храпел, мешая спать, а иной раз был не в состоянии подняться с постели, чтобы сходить по малой надобности. Анне пришлось уходить ночевать к прислуге, чтобы не спать на мокром и противном белье… Думала пожаловаться дядюшке-государю, но побоялась. Петр Алексеевич поржет во все горло, а потом – с него станется – заставит герцога супружеские обязанности выполнять в своем присутствии. Может, в присутствии дядюшки-то и ладно – все-таки царь, – но дядюшка в опочивальню еще и гостей приведет…

То, что в Митаве герцог станет лучше, Анна уже не верила. Уж коли начал пить, так будет пить и дальше. Понагляделась она на все эти пьянки-гулянки, пока во дворце при Петре Алексеевиче жила. И что ей делать в энтой Митаве, в Курляндии, с пьяным муженьком? Знала, что по брачному договору должен ей супруг на карманные расходы выдавать по десять тыщ талеров в год – бешеные денжышшы! – но знала и то (недавно, от лакеев), что негде герцогу такие деньги взять. Поместья разорены, чухонцы податей не плотят. Как и жить-то? Приданое, что дядюшка за нее дал, пропьет ведь, зараза такая…

В размышлениях и воспоминаниях Анна Ивановна не заметила, как вновь задремала. А что еще делать в дороге? Но проспала недолго. Проснулась оттого, что возок остановился. Пересилив лень, крикнула:

– Микитка, че там стряслось-от?

– Не знаю, государыня-царевна, – отозвался из-за войлочной стенки ямщик. – Передние встали, так и я встал.

– Дунька, – толкнула хозяйка карлицу ногой, – опять спишь, тюхля полоротая? Я те посплю! Ну-ка сбегай-ка, узнай, че там случилось. Да Микитке скажи – как выйду, так в рожу ему и дам. Герцогиня я, не царевна. Государь-дядюшка узнает, шкуру спустит за такое обращение.

Карлица зашевелилась, пытаясь подобрать полы полушубка, слегка замешкалась, чем привела в ярость царевну-герцогиню:

– Телиться-то долго будешь? Я те потелюсь!

Девка что-то там залепетала в оправдание, но тем еще больше разгневала хозяйку. Герцогиня стащила с карлицы треух и, приоткрыв дверцу, выкинула ее наружу, оставив у себя полушубок. Хотя в возок задувало ветром, но царевна не могла удержаться, чтобы не посмотреть на презабавное зрелище – как карлица выкарабкивается из сугроба, а потом, проваливаясь по самую грудь, бредет по глубокому снегу. Смешно!

Отсмеявшись и отерев выступившие слезы, герцогиня прикрыла дверцу и, зябко поежившись, плотнее укрылась мехами. Подумав, набросила сверху полушубок карлицы.

Ждать пришлось долго. В дверцу возка застучали, а когда царевна открыла, увидела драгуна, с офицерским шарфом под распахнутой епанчой и с карлицей поперек седла.

– Беда, ваше высочество! Супруг ваш, герцог Фридрих, помер! – доложил офицер.

– Умер-таки… – вздохнула царевна без особого удивления. Кивнула на карлицу: – Дурищу-то мою давай обратно.

Пока драгун запихивал в возок замерзшую Дуньку, царевна пробормотала себе под нос:

– Ну кто его, дурака немецкого, просил с самим дядюшкой-государем напоследок водку хлестать? Мало ему, что пил без продуху два месяца, так еще и с дядюшкой решил померяться… Петр Лексеевич таких Фридрихов десятерых перепьет. – Посмотрев на драгунского офицера, хмыкнула: – И тебе, Вельяминов, не след было герцога в дороге поить. Видел же, худой он совсем.

– Так я его и не поил! – обиделся драгун. – Его уже в возок грузили, аки бревно. А мы ему вчера лишь пару чарок всего и поднесли, чтобы головенку поправить. Он весь день проспал и всю ночь. А утром, как проснулся, опять заныл – битте, русиш шнапс! А где я ему шнапс найду, коли парни мои второй день на холоде? Самим мало. Думали, до мызы доедем – там постоялый двор есть, там и запасы пополним. Вон ведь как вышло-то… Не опохмелили герцога Курляндского, а он взял да и помер. Че делать-то?

– Че делать? Снять штаны и бегать! – огрызнулась женщина, не до конца осознавшая, что стала вдовой. – Вели разворачиваться да обратно ехать, в Петербурх.

– Как в Петербург? – обомлел драгунский офицер. – Мне же велено вас в Митаву доставить. Анна Ивановна, так мне ж государь голову оторвет…

– В Петербурх! – твердо сказала молодая вдова. – Что мне в энтой Митаве делать, коли герцог Курляндский помер?

– А с немцами что делать? Они вон, возле возка герцогского собрались, галдят.

– До Курляндии-то сколько еще ехать? Неделю, не мене? А до Петербурха – два дня. Вертаемся, а там уж как дядюшка-государь решит. Велит мне в Митаву ехать, супруга хоронить, так тому и быть. А не то – пущай немцы своего герцога сами и везут. Не прокиснет, чай, на морозе-то!

– Понял, – уныло кивнул офицер, собираясь разворачивать коня.

– Погоди-ка, Вельяминов, – остановила его Анна Ивановна. – Говоришь, на мызе постоялый двор есть? Давай-ка дотуда вначале доедем, пообедаем, а потом в Петербурх.

Когда драгун уехал, Анна Ивановна пихнула носком валенка карлицу:

– Ну, дурища, отогрелась?

– С-п-п-си-б-б-бо, маттушка, – постукивая зубами, отозвалась Дунька.

– Вот так-то вот, дура дурацкая, без шубейки-то бегать! – развеселилась царевна. – Ниче, скоро домой вернемся, в палаты теплые, к матушке. А в Курляндиях этих, там пусть курвы живут.

Глава первая Оспа и любовь минует лишь немногих…

В ночь с 18 на 19 января 1730 г. Москва

Сколько миллионов жизней унесла оспа, никто доподлинно не ведает. Наверное, если сложить все смерти, случившиеся от Адама, то «черная» смерть будет стоять на втором месте, после насильственной. Ей все равно, кто перед ней – безымянный раб или Марк Аврелий, портовая шлюха или Людовик XV, шведский военнопленный или цесаревич Петр Петрович. А коли кому-то удавалось выздороветь, то он оставался на всю жизнь либо слепым, либо обезображенным.

В восемнадцатом веке, поименованном историками как эпоха Просвещения, оспа была самым обыденным делом. В Лондоне трое из пяти горожан несли на лице и теле страшные отметины. Редкая из версальских дам, не обезображенная болезнью, считалась красавицей, имея девяносто шансов из ста оказаться в постели короля. Те, кому повезло меньше, пытались закрыть оспины черными мушками.

В России, далекой от куртуазных изысков, страшную болезнь именовали попросту – Африкановной[3] – и норовили поцеловаться с больным, рассуждая, что все равно болеть, а коли заболеешь, так выхода только два – либо поправишься, либо помрешь. Но чаще всего умирали.

В двух верстах от Москвы, в имперской резиденции, отстроенной когда-то Петром Великим для разлюбезного друга Франца Лефорта, не спали уже несколько ночей. Слуги валились с ног, отливая друг друга водой, а знатные господа отпаивались крепчайшим кофием.

На широкой кровати, из лучших пород красного дерева, устеленной пуховыми перинами, на мокрых от пота простынях, умирал четырнадцатилетний юноша, почти подросток. Будь он крестьянским парнем, всё ограничилось бы плачем матери да вздохом отца, прикидывавшего – нарушить ли запрет покойного государя Петра Лексеича, похоронив-таки пацаненка в домовине, или сколачивать гроб из досок? В купеческой или дворянской семье к стенаниям родственников добавлялось опасение – не перекинется ли страшная болезнь на прочих чад и домочадцев?

Тут дело иное. Умирающий мальчик (к слову, его покойная матушка, пережившая болезнь, была отмечена оспинами) являлся правителем огромной страны. Более того, с несчастного внука великого деда пресекалась прямая линия Романовых. И потому, в преддверии неминуемой смерти государя, неподалеку от спальни императора, за длинным столом сидело семь пожилых мужчин. Младшему далеко за пятьдесят, а старшему за семьдесят. Четверо носили фамилию Долгоруковых, двое – Голицыных. Седьмой, Головкин, канцлер империи, хотя не был ни Рюриковичем, ни Гедиминовичем, вел свою родословную от древнего боярского рода, не чета всяким-разным безродным выскочкам, вроде Ягужинского с Макаровым или Шафирова с Девиером, не говоря уже о Меншикове (тьфу-тьфу, не к ночи быть помянут!).

Судя по мундирам, обильно изукрашенным золотой каймой, синим и красным «кавалериям», это была верхушка русской аристократии – сенаторы и генерал-фельдмаршалы. Шестеро из присутствующих носили княжеский титул, один – графский. Кроме того, все они были членами Верховного тайного совета[4]. Не хватало еще одного «верховника», имевшего титул барона – редкое и намекавшее на иноземное происхождение его обладателя.

Сидевшие изрядно устали и не ели со вчерашнего дня. От камина, сложенного когда-то в угоду либер камрада Франца, толку мало, да и поленья там почти прогорели. Позвать истопника, чтобы тот подкинул свежих дровишек, опасались – везде и всюду уши! – а вставать самим было неприлично.

В залу, едва не выломив дверь, ввалился молодой мужчина, в расстегнутом генеральском мундире с голубой орденской лентой, съехавшей куда-то на живот. Словно бы, исчерпав все силы, генерал упал на колени и зарыдал. Подняв толстощекое породистое лицо, выдавил из себя:

– Государь император преставился. Помер Петруша-то наш…

Сидевшие за столом переглянулись и, не соизволив встать, осенили себя крестным знамением. Самый старший, граф Головкин, с приличествующей тоской в голосе сказал: «Господь дал – Господь взял! Все под Богом ходим» – и забормотал под нос «Отче наш», а остальные присоединились к молитве.

– Эх, грехи наши тяжкие, – вздохнул один из «верховников» – князь Алексей Григорьевич Долгоруков, сенатор и гофмейстер, воспитатель императора Петра. Посмотрев на распростертого генерала, приходившегося ему родным сыном, нарочито грубо сказал: – Ты, Ванька, сопли-то прибери. Знали ведь, что помирает государь, че уж теперь реветь? Ты нам лучше скажи – подписал государь духовную али нет?

– Да уж какая духовная, – поднялся с колен Иван Долгоруков. Вытащив из кармана огромный носовой платок, гулко высморкался и вытер слезы. – Я ж с ним все дни находился. Государь-от то в жар, то в холод кидался, бредил. А щас вот, перед тем как отойти, сказал: «Коней запрягайте, к сестрице в гости поеду!»

Вельможи заерзали, качая париками, заахали – старшая сестрица императора Наталья уже полтора года как пребывала в усыпальнице Вознесенского собора, неподалеку от нелюбимой сестры Петра Великого – царевны Софьи.

– Катька-то где? – поинтересовался Алексей Григорьевич.

– Катерина Алексеевна, – поправил его двоюродный брат, князь Василий Лукич.

– Для кого – Катерина Алексеевна, а для меня – дочь родная, Катька, – отмахнулся Алексей Григорьевич.

Василий Лукич, полжизни посвятивший дипломатии, снисходительно улыбнулся:

– Ты, Алексей Григорьевич, дщерь Екатерину Алексеевну один раз Катькой по-свойски назовешь, другой раз назовешь, в третий, а там, глядя на тебя, и остальные будут ее Катькой звать. А Катерина Алексеевна, как ты помнишь, – Ее Высочество государыня-невеста. Надобно, чтобы к ней со всем уважением относились.

– Ах ты, совсем из головы вылетело! – насмешливо стукнул себя по лбу Алексей Григорьевич. – Иван Алексеевич, сукин ты сын, где дщерь моя, Ее Высочество государыня-невеста?

– Катька, то есть Катерина Лексеевна, у тела покойного императора причитать изволит, – шмыгнул носом Долгоруков-младший.

– Бедная девочка, – искренне вздохнул генерал-фельдмаршал Дмитрий Михайлович Голицын, а сидевший напротив него другой фельдмаршал, из Долгоруковых, Василий Владимирович, печально вымолвил:

– А ведь сегодня свадьбу должны были играть… Не к добру корона-то слетела[5].

– Ваньк, а кто там еще у государева тела? – поинтересовался отец, лукаво посмотрев на вздыхающих родичей.

Иван сосредоточенно нахмурил густые брови, силясь припомнить, кто уже подошел попрощаться. Понятное дело, что спрашивают его не о дворцовых холопах или гвардейских офицерах, а о сильных людях.

– Видел я там князя Трубецкого, Ивана Юрьевича, – начал перечислять Иван. – Ягужинский стоял. Вроде из попов только владыка Феофан прибыл.

– Может, стоит и их к нам позвать? – спросил Василий Лукич. – Все-таки князь Иван – генерал-фельдмаршал, а владыка Феофан – первенствующий член Синода. Все попы у него чуть ли не с рук едят[6].

Предложение Василия Лукича не нашло одобрения.

– Владыка Феофан, он закон престолонаследия нарушил, – с чувством произнес князь Алексей Григорьевич. – После смерти Петра Алексеевича, императора нашего, супругу его беззаконную, Катьку, на престол благословил, в обход внука законного, царевича Петра.

– Фельдмаршал Трубецкой! – фыркнул генерал-фельдмаршал Долгоруков. – Воевода запечный… Князь Иван осьмнадцать лет в плену у шведа просидел, а генерал-фельдмаршала с «кавалерией» отхватил.

Еще два фельдмаршала, сидевшие за столом, – братья Голицыны – ничего не сказали. Старший, Дмитрий Михайлович, из-за природной сдержанности, а младший, Михаил Михайлович-старший[7], – из уважения к брату. Однако же защищать Трубецкого не стали. В отличие от князя Ивана, получившего высшее воинское звание невесть за какие заслуги, братья Голицыны с Василием Владимировичем Долгоруким свои жезлы заработали честно.

– А Ягужинский? Павел Иванович хоть и не генерал-прокурор нынче, но все равно – сенатор и генерал-аншеф, – спросил Василий Лукич, посмотрев на канцлера. Верно, не хотелось бывалому дипломату брать ответственность только на Верховный совет.

– Павла Ивановича мы потом позовем, когда сами все порешаем, – высказал свое мнение канцлер Головкин, которому Ягужинский доводился зятем. – Он малый честный, но очень уж на язык не сдержан. Да и пьян он, скорее всего.

– Пьян, – кивнул Иван Долгоруков. – Когда в залу входил, меня по матушке обозвал. Мол – что же ты, сукин кот, Ванька, за императором худо глядел?

Долгоруковы дружно скривились. То, что Иван, приставленный отцом к Петру, смотрел за государем худо, было чистейшей правдой. Вместо государственных дел таскал его по гулящим бабам, вином поил. А уж на охоте, в которой юный император души не чаял, Ванька был ему первейший помощник. Зато – пока молодой Долгоруков развлекал царя, старшие правили…

– А ты чего? – нахмурился отец. – От какого-то худородного Ягужинского, органиста литовского, хулу стерпел? Да Ягужинский-то этот…

– Кхе-кхе, – предостерегающе кашлянул дипломат Василий Лукич, косясь на канцлера. Как-никак, князь Алексей начал охаивать его родного зятя.

– Так не буду же я при покойнике драться, – принялся оправдываться Иван, а фельдмаршал Долгоруков густо заржал:

– Пашка Ягужинский – это тебе не Никитка Трубецкой. Ягужинский сам кого хошь из окна выкинет.

– Да я… – начал заводиться Иван, но был остановлен старшими.

– Не надобно щас старое ворошить, – опасливо косясь на канцлера Головкина, сказал дипломат Василий Лукич.

Генерал-фельдмаршал Долгоруков прикусил язык, в который раз коря себя за болтливость. История-то препаскудная. Ванька, сукин сын, жил с любовницей едва ли не на глазах у ее мужа – генерал-интенданта Никиты Юрьевича Трубецкого. И, мало этого, так повадился наезжать и бить князя, а однажды чуть не выкинул рогоносца в окно. А тот лишь терпел и плакал тайком. А куда денешься? Фаворит государя, как-никак! Начнешь ругаться, мигом в ссылке окажешься. Ванька, правда, как с Наташкой Шереметевой познакомился, остепенился, свадьбу собрался играть, но Никита Юрьевич, как и прочие Трубецкие, такого не забудут! Да и канцлеру, графу Головкину, о Ванькиной выходке лучше лишний раз не напоминать. Как-никак, неверная супруга Никиты Трубецкого, Анастасия Гавриловна, доводилась Гавриилу Ивановичу младшей дочерью. Покамест канцлер числился союзником Долгоруких и Голицыных и, стало быть, сумеет повлиять на своих зятьев, а как он себя дальше поведет?

Гаврила Иванович, старый и мудрый, сделал вид, что ничего не слышал, и перевел разговор на другое:

– Иван Алексеевич, а ты барона Остермана не видел?

– На носилках несли. Говорят, болен совсем, – доложил Долгоруков-младший.

– Вот ведь немец хитрожопый! – стукнул кулаком по столу фельдмаршал Долгоруков, заработав укоризненные взгляды от родственников. – Всегда так. Как чего важное решать, так он в кусты. Сума переметная – и вашим и нашим.

– Звал я его, – сумрачно сказал Алексей Григорьевич. – А он говорит – я, мол, иноземец, а такие дела русские должны решать.

– Ишь ты, иноземец хренов! – опять не сдержался фельдмаршал Долгоруков. – Как прожект сочинить, чтобы тетку с племянником окрутить, – так он здоров[8], а как дело важное решить, так болен.

– Ну, нет так нет. Без вице-канцлера все решим, – сказал Алексей Григорьевич, опасаясь, что фельдмаршал сейчас начнет орать, привлекая ненужное внимание. Посмотрев на сына, качнул париком на дверь: – Иван Алексеевич, давай-ка, ступай себе с Богом. Ты ж у нас обер-камергер, тебе о похоронах заботиться надо. Мы тут посоветуемся чуток да и придем. Поможем, подскажем.

Генерал Долгоруков, чтя традиции даже в такой нелегкий миг, по-старинному поклонился старшим в пояс и подошел к двери.

– Иван, постой-ка, – остановил его старый фельдмаршал Долгоруков. – Ты за гробом-то уже послал?

– Щас людишек отряжу, – сообщил Иван.

– Ты, Иван Алексееич, вели, чтобы сразу два гроба делали. Один поменьше, другой побольше. Да благовоний каких-нить пущай положит. Побольше да попахучее. Ну, гробовщику-то чего объяснять, сам все знает…

Иван только недоуменно пожал плечами, не понимая – зачем нужно два гроба, но переспрашивать не стал. Два так два. Дядьке виднее, он старый, сколько похорон повидал на своем веку – не счесть. А пожилые вельможи лишь горестно закивали. Они-то знали, что после смерти от оспы тело течет на следующий же день. А уж запах будет! Смерти-то все равно – царь ты али подлый мужик. Будь то простой человек, закопали бы, как положено, на третий день, а императору надобно недельку-другую выстояться, пока высокородные да шляхта с телом простятся, да и подлый народ подтянется. Ну да зима нынче, постоит гроб где-нить в холодке…

– Иван, дровишек подкинь, уважь стариков, – не то попросил, не то приказал Алексей Григорьевич, а сын не посмел ослушаться. Пачкая генеральский мундир щепками, набрал дров и вывалил их в топку. Не поленившись, присел и, вооружившись кочергой, принялся шуровать в угасающих углях до тех пор, пока пламя не взметнулось вверх.

– Ну спасибо, Иван Алексеевич, уважил! – поблагодарил фельдмаршал Долгоруков, а потом, пожав плечами, сказал: – И какой дурак энти камины придумал? Ни тепла от них нет, ни пирогов не испечь. Пока задницу греешь, перед мерзнет. Перед погрел – зад замерз!

Разговор о каминах прочие вельможи не поддержали. Какая разница, кто придумал? До каминов ли сейчас? Тепло стало, так и ладно.

Иван Долгоруков, отряхнув мундир и приведя в порядок орденскую ленту, озабоченно шлепал себя по карманам, начал расстегивать пуговки на мундире.

– Че ищешь-то? – поинтересовался отец.

– Да крест польский куда-то подевался! Ах ты, мать твою за ногу! – выругался молодой Долгоруков и ринулся к камину.

Разгребая горевшие поленья кочергой, вытащил из огня орден, ухватился за него и, завопив благим матом, уронил раскаленное золото с эмалью на пол.

– Эх, Ванька, как ты был дураком, так дураком и остался, – в сердцах выговорил отец. – Ну кто ж за горячее-то хватается? Вона – щипцы же стоят! К стеклу пальцы-то приложи, легше станет.

Пока бестолковый генерал прикладывал пальцы к ледяному стеклу, канцлер Головкин, погладив собственный орден Белого орла, скривил старческие губы в брезгливой улыбке. Гаврила Иванович получил сей крест вслед за Петром Алексеевичем, опередив даже вездесущего Алексашку Меншикова. А Ваньке Долгорукову курфюрст Саксонский и король Польский Август прислал запросто так, чтобы сделать приятное фавориту русского царя…

Когда молодой Иван Долгоруков вышел, взгляды вельмож – сочувственно-злорадные – скрестились на Алексее Григорьевиче. Вчера тот был отцом царской невесты и батюшкой ближайшего фаворита государя, непутевого Ваньки, ставшего в девятнадцать лет генералом, в двадцать один – майором Преображенского полка, а сегодня не пойми кто… Но все-таки сочувствия было больше. Пока был Алексей Григорьич в милости, были в милости и остальные.

– Господа, давайте-ка ближе к делу, – заговорил молчавший допрежь Михаил Владимирович Долгоруков, губернатор Сибири.

Михаил Владимирович – родной брат фельдмаршала и двоюродник всех прочих Долгоруковых – приехал на свадьбу любимой племянницы и был спешно возведен родичами в состав Верховного тайного совета. В свое время он помог бежать за границу царевичу Алексею, пережил арест, следствие, чудом остался жив и теперь пытался сторониться всяческих интриг и заговоров. Сибирскому губернатору, хоть он и тяготился своей службой-ссылкой, вдруг захотелось оказаться в Тобольске, подальше от Первопрестольной. В отличие от прочих, он знал, что окромя Тобольска (неплохой городок, жить можно!) есть еще и Минусинский острог, Якутск и Камчатка. А то и такие места отыщутся, коих и на карте не узреть.

Сибирского губернатора поддержал генерал-фельдмаршал Долгоруков, являвшийся, в числе прочего, командиром Преображенского полка:

– Верно Владимирович сказал. Не знаю, как у вас, а у меня хлопот полон рот. Нужно караулы в Москве выставлять. А не то как бы беспорядков не случилось. Черни-то только повод дай. Перепьются, сволочи безродные, да половину города спалят.

– Спалят так спалят, – отмахнулся Алексей Григорьевич. – На то губернатор московский есть, чтоб не спалили. А коли спалят, так не в первый раз. Отстроят. А тут дело – важнее не бывает. Решать надобно, кто править нами станет.

– Надо, – грустно кивнул фельдмаршал, вспомнив, что он не только военный, но и политик, от слов которого зависит судьба империи.

– Ну так вот, господа члены Верховного тайного совета, – сказал Алексей Григорьевич, обводя глазами родичей и соратников. Победно улыбнувшись, князь полез во внутренний карман кафтана, вытащил оттуда лист бумаги и положил его на стол. – Вот, господа, прочтите сей документ!

– Что это? – подслеповато прищурился канцлер.

– Духовная грамота государя нашего, Петра Второго, в которой он власть и корону свому преемнику завещал!

– Духовная? – удивился канцлер. – Ты ж сына только что спрашивал – подписал государь духовную али нет, а Иван отвечал, что не до того было. Откуда бумага взялась?

– Да это другая грамотка, – заюлил Алексей Григорьевич. – Я Ивану другую духовную давал. Думал, что государь мне земельки еще нарежет. А эту Петр Алексеевич еще третьего дни подписал, пока в памяти был.

– Хм… – покачал головой Головкин, но далее уличать не стал, а лишь кивнул. – Ну коли достал, так и прочти.

Алексей Григорьевич развернул бумагу и принялся читать, стараясь говорить торжественно и чинно, аки диакон с амвона:

– Божиею поспешествующею милостию, мы, Петр Второй, император и самодержец Всероссийский, Московский, Киевский, Владимирский, Новгородский, царь Казанский, царь Астраханский, царь Сибирский, государь Псковский и великий князь Смоленский…

Князь Долгоруков читал долго, не забыв упомянуть в титуле, что государь есть князь Удорский, Обдорский, Кондийский, о которых присутствующие и не ведали, и того, что он есть повелитель и государь Иверския земли, Карталинских и Грузинских царей, и Кабардинския земли, Черкасских и Горских князей и иных наследный государь и обладатель.

При титуловании вельможи сидели тихо и чинно. Императорский титул – это не шутка. Но вот концовка документа вызвала гневный ропот.

– Императорский титул – невесте государевой? – вскинулся сибирский губернатор Михаил Владимирович. – Ты что, князь Алексей, ополоумел?

Фельдмаршал же Долгоруков выразился по-солдатски:

– Алексей Григорьич, ты что за херню читаешь? Катьку – в царицы?

За Алексея Григорьевича вступился дипломат Василий Лукич:

– Согласно указа о престолонаследии, коий, как вам известно, покойный Петр Алексеевич издал, правящий государь своею волей может любого наследника назначить. Стало быть, что мы имеем? А имеем мы законное завещание, согласно которого невеста государя становится его наследницей.

– Василий Лукич, ты ж вроде не дурак какой, бревном ушибленный, – сказал фельдмаршал Долгоруков. – Мы же с тобой и с Алексеем Григорьичем вчера о том толковали. Добро бы еще Катюха жена законная была, а то – невеста.

– Так вчера, Василий Владимирович, духовная сия была еще не подписана, – лукаво улыбнулся дипломат. – А сегодня, вишь, подпись царская.

– Ты, Василь Лукич, турусы на колесах не разводи, – хмуро ответил фельдмаршал. – Духовную, как я знаю, братец Алексея писал, князь Сергей, а подписал ее Ванька ваш. Хвастался он, что умеет подписывать не хуже Петра.

– Дайте-ка сюда, – сказал канцлер, протягивая руку за документом.

Заполучив завещание, Гавриил Иванович, придвинул к себе подсвечник и вытащил из изящного позолоченного футляра новомодное изобретение, подаренное ему голландским посланником, – два зрительных стеклышка на серебряной рукоятке. Князь Василий Лукич, модник версальский, хваставшийся на днях очками от самого Бьена, парижского ювелира, завистливо крякнул. Очки, хоть их алмазами обсыпь, все равно очками останутся! Кого ими удивишь? А тут…

Приставив стекла к глазам, канцлер принялся внимательно изучать документ. Закончив, бросил бумагу на стол. Убирая прибор для чтения в футляр, брезгливо скривился:

– Похожа подпись-то на государеву, да не государем писана…

Алексей Григорьевич покраснел и задышал, словно больная собака, а дипломат, невинно улыбаясь, сказал:

– Ну так, Гавриил Иванович, кто о том знать-то будет?

Вместо канцлера ответил фельдмаршал Долгоруков:

– Я тебе, Василь Лукич, и вчера говорил, да и сегодня о том скажу: буде даже не поддельная подпись, а настоящая, не примут нашу Катьку в царицы.

– Да кто помешает-то? – попытался настоять на своем Василий Лукич. – Алексашка Меншиков, вор кондовый, выскочка, преображенцев к окнам подвел да шлюху чухонскую, Катьку-портомойку, царицей сделал. А мы чем хуже? Ты, Василий Владимирович, – командир Преображенского полка, а Иван Алексеевич – майор у Семеновского. Гвардейцев выведете, да и вся недолга!

– Василий Лукич, умная ты голова, а дела не знаешь, – вздохнул фельдмаршал, едва сдержавшись, чтобы не сказать что-нибудь матерное. – Катька-портомойка была у государя Петра Алексеевича супругой венчанной, императрицей коронованной. Опять-таки, она и в пир с государем шла, и в походы ходила. А в Прутском походе, когда нас турок со всех сторон окружил, Катька-царица свои драгоценности отдала, чтобы визиря подкупить. Да ее уже тогда все матушкой величали! Да за нее бы любой солдат нас на штыки поднял! А наша, Катерина, что? Сопли токо-токо вытирать научилась. Невеста без места… Да меня мои же гвардейцы пополам разорвут, если услышат.

– Разорвут, – кивнул его брат, сибирский губернатор. – И всех остальных порвут, кто рот откроет.

Василий Лукич, не получив одобрения у своих родственников, обернулся к братьям Голицыным.

– Дмитрий Михайлович, Михаил Михайлович, а вы что скажете? Вы ж генерал-фельдмаршалы! Михал Михалыч скажет – вся гвардия за ним побежит.

– Я за него скажу, а брат со мной согласится, – начал Голицын-старший, даже не обернувшись в сторону младшего брата, – что прав Василий Владимирович. Не пойдут за Катериной гвардейцы. И гвардейцы не пойдут, да и я с братьями не пойду. Стала бы Катерина законной женой, костьми бы легли за нее, а так, за царицу-невесту, да еще по подложному завещанию… Так, Михаил?

– Так, Дмитрий Михайлович, истинно так, – подскочил младший брат, не робевший ни под шведскими или под турецкими пулями и даже под грозными окриками самого Петра Великого.

– Вот ведь как ты старшого-то братца слушаешься! – вскипел Алексей Григорьевич. – А сам-то – ни слова, ни речи. Словно своей головы у тебя нет. А ты же по чинам-званиям постарше Дмитрия Михалыча будешь. Ты ж президент Военной коллегии.

– А к чему мне речи-то произносить? – отозвался Голицын-младший, вставая с места. – Речи произносить я не велик любитель… Брат мой старший, он все сказал.

Алексей Григорьевич попытался что-то сказать, вскинул голову, но, упершись взглядом во взор Михаила Михайловича, поник.

– Ты, Алексей Григорьевич, меня давно знаешь, – продолжил Голицын-младший. – Ежели мы дщерь твою в императрицы произведем – бесчестно поступим. А бесчестно меня поступить никто не заставит. Посему, как президент Военной коллегии, как генерал-фельдмаршал и как солдат, говорю – не будет этого!

Михаил Михайлович Голицын говорил негромко и очень спокойно. Но от его голоса даже у старшего брата – патриарха всего рода Голицыных – поползли мурашки по коже. Вот таким же голосом Михаил командовал гвардией при Лесной и Полтаве, отдавал приказы галерному флоту при Гренгаме. Говорят, Голицын лишь однажды повысил голос – при штурме Шлиссельбурга[9].

После слов Голицына-младшего стало ясно, что Катерина Алексеевна Долгорукова русской царицей не станет.

Михаил Владимирович, сибирский губернатор, подвел итог разговору:

– Ты вот что, Алексей Григорьевич… Возьми эту бумаженцию да в огонь кинь, пока никто не видел. А не то – не то что люди, ворóны захохочут. Ну а мы будем считать, что ничего не видели и не слышали. Верно, господа? – Все дружно склонили парики, а губернатор добавил: – И Ваньке, то есть Ивану Алексеевичу, накажи, чтобы язык за зубами держал. Индо, случись чего, за такое дело можно и головы лишиться…

– И что теперь? – спросил Алексей Григорьевич.

– Думать надо, – хмуро отозвался канцлер, подавляя зевок.

Ночь перетекла в черно-белое утро. Во дворце уже шла обычная кутерьма, связанная с похоронами. Благо за последние пять лет это были третьи. И хотя Петр Великий умер в Санкт-Петербурге, а государыня Екатерина – в Царском Селе, придворные и прислуга были все те же самые, и каждый – от камергеров с камер-юнкерами до кухонных мужиков с дворовыми девками – прекрасно знал, что надобно делать: кому ехать рубать еловый лапник, кому занавешивать зеркала, кому закупать провизию в таком количестве, чтобы хватило на поминки, а кому следить за прибывшими для прощания с телом. Конечно, во дворец имели доступ только самые знатные персоны, но после их визитов недоставало каких-то мелочей. Вона, после похорон Петра Великого пропали голландские расписные тарелки, а после Екатерины – дорогие серебряные вилки, выписанные за огромные деньги из Испании.

Но мимо дверей, за которыми заседали «верховники», слуги проходили на цыпочках.

Господа члены Верховного тайного совета так и сидели в особой зале, рассуждая, кому же теперь править? От усталости канцлер Головкин заснул, уронив голову на стол, а сибирский губернатор дремал, пытаясь делать вид, что не спит. От нехватки сна всем страшно хотелось есть. Алексей Григорьевич, на правах неофициального хозяина дворца и без пяти минут государева тестя (хоть и бывшего, понятное дело), сходил на кухню. Зареванные кухарки (этим-то дурам чего реветь?), понятное дело, завтрак сготовить не спроворили.

Алексей Григорьевич распорядился, чтобы в особую комнату отнесли хотя бы соленых огурцов, ветчины да сыра со вчерашним хлебом и большой котелок с водой. Кофий можно сварить и прямо в камине. Ах ты, господи! А кофий-то чуть не забыл!

Сенатор суетился. Хотелось хоть как-то сгладить давешнюю неловкость. Обидно, конечно, что дочку в царицы не удалось пропихнуть, но и без Катьки че-нить придумать можно.

Торопливость к добру не привела. Вытаскивая из шкапчика кулек с молотыми зернами, уронил его на пол и рассыпал. Горестно повздыхал, глядя на коричневую пыль (эко, рубля на два, не меньше!), рявкнул на подвернувшуюся кухарку, метнувшуюся с веником, и, забрав остатки дорогого удовольствия, затрусил в залу для заседаний.

Когда подходил к дверям, вспомнил, что забыл взять посуду. Пришлось возвращаться на кухню, опять отдавать распоряжения. Подумав, велел отнести в залу пару бутылок водки. Ну не мальвазию же с хересом пить за упокой государя?

Убедившись, что все нужное принесено, Алексей Григорьевич выгнал холопов и заложил дверь на тяжелый засов, чтобы главных людей России не потревожила какая-нить мелкая сошка.

Перекусив и слегка выпив, господа «верховники» повеселели. Даже канцлер, хлебнув кофия, взбодрился и продолжил разговор:

– Так что, господа, кого на царство-то будем звать? Или, как в старину, Земский собор созовем?

– Не как в старину получится, а как в Польше, – проворчал фельдмаршал Долгоруков. – Соберется шляхта – рвань да срань всякая, зачнет орать. Нет уж, самим надобно выбрать.

– Может, царицу Евдокию Федоровну – старицу Елену – на трон посадим? – предложил сибирский губернатор. – Как-никак, законная супруга Петра Лексеича, древнего рода, не чета бывшей портомойке. А, Гавриил Иванович, как считаешь? А то, что иночество приняла, так ничего страшного. Клобук-то не гвоздями к голове прибит. Да и в монашки ее упекли помимо воли. Архиереи, вроде Феофана нашего, враз докажут, что покойный император ради блуда законную жену в обитель посадил.

– Может, оно бы и неплохо, – пожал плечами канцлер. – Только старица-то худа совсем. Еле-еле душа в теле. Захочет ли? А коли захочет, что толку? Год-два поправит, а помрет потом, опять царя иль царицу искать? Нет, надобно, чтобы правитель надолго сел.

Все присутствующие закивали, а Головкин продолжал рассуждать:

– Кто там у нас следующий-то? По мужеской линии идет у нас внук Петра Алексеевича, через дочерь его, Анну Петровну, царствие ей небесное. Как там его? Карл или Петр?

– Полностью – Карл Петер Ульрих, герцог Гольштейн-Готторпский[10], – сообщил Василь Лукич.

– Мать твою, Карл Петер Ульрих, да еще и Гольштейн какой-то там. Так просто и не выговоришь, а выговоришь, язык сломаешь, – чуть не сплюнул фельдмаршал Долгоруков.

– Так Карла Петера недолго в Петра окрестить, – пожал плечами дипломат. – Будет у нас император Петр Третий. А по малолетству регента ему толкового назначим.

– Сколько лет-то ему, Карлу Петеру? Не то два, не то три? – задумчиво изрек Алексей Григорьевич. – Стало быть, пригласим его, а вместе с ним батюшка его пожалует, Карл Фридрих. А ведь пожалует. Тем паче что он с нами в равном чине – член Верховного тайного совета. Крови-то он попортил тогда.

– Спасибо Алексашке. Хоть сволочь изрядная, но хоть одно доброе дело сделал – немца выжил, – вставил фельдмаршал Долгоруков.

«Верховники» засопели. Не забыли еще, как после свадьбы любимой дщери Петровой – Анны с герцогом Карлом Фридрихом, приходившимся племянником шведскому королю Карлу XII, оного Карлу выгнать не могли. Верно, метил свою супругу в наследницы[11]. И Катька-портомойка ему благоволила – сделала генералом и членом Верховного тайного совета. И только после смерти императрицы Алексашка Меншиков, мечтавший оженить малолетнего государя на своей дочери, сумел-таки выгнать Карла Фридриха с молодой женой…

Князь Михаил Михайлович Голицын с тревогой посмотрел на старшего брата. Не огорчился бы Дмитрий Михалыч… У него, у сердешного, были причины немецкого герцога недолюбливать. Семь лет назад, когда был еще жив император Петр Великий, попал князь Дмитрий в опалу. И так попал, что не домашним арестом, а ссылкой или эшафотом могло закончиться. Не хотелось идти, а пришлось. И пришлось потомку Великого князя Литовского Гедимина Катьке-портомойке, шлюхе обозной, в ножки кланяться. Да так кланяться, что синяк потом со лба не сходил. А что делать? Лучше на турка или шведа в атаку идти, в бою погибнуть, чем в ссылку ехать. А герцог, каналья этакая, – еще и не зять был, а Анькин жених, без стука к императрице вошел, да такую картину и увидел. Ну, увидел бы и увидел, с кем не бывает? Так нет же, потом, пока в России жил, смотрел на князя и пакостно ухмылялся, да еще и болтал об этом кому ни попадя. Будь это кто другой, согнули б его Голицыны в бараний рог, а тут…

Но герцог Шлезвиг-Голштинский не у одного Голицына в печенках сидел. Долгоруковы тоже от него натерпелись.

– Нет уж, господа, – твердо сказал сибирский губернатор. – Отродьев портомойки – младенца ли, с немцем-папашей, без папаши ли, или Лизку-распутницу – к престолу и близко подпускать нельзя. Так?

«Истинно так!», «Верно речешь!», «Не бывать выблядкам[12] на русском престоле!» – заголосили Долгоруковы, а Голицыны, в знак согласия, только склонили парики.

Общее решение высказал канцлер:

– Пусть Карл Петер Ульрих в немецких землях сидит, а Лизка – Елизавета Петровна, – поправился Головкин, – пребывает в прежнем состоянии. Пущай на охоту ездит, по ассамблеям с кавалерами скачет.

– С кавалерами скачет! Это они на ней скачут! Справная кобыленка, круглая… – сочно заржал фельдмаршал Долгоруков.

Долгорукова никто не поддержал. Не из уважения к дочери Петра Великого – было бы кого уважать! – а из-за серьезности собрания. Дела важные, государственные, и неча туда какую-то Лизку приплетать. Только дипломат Василь Лукич по привычке, обретенной в Версале, изящно приподнял правую бровь – мол, если и знаем, да не скажем!

Наступило неловкое молчание. Вельможи поджимали губы, кто-то начал покусывать локон парика. Наконец со своего стула встал Дмитрий Михайлович Голицын.

– Что же, господа, – обвел он взглядом присутствующих, кивком усадил обратно вскочившего с места младшего брата, – коли династия от Петра Алексеевича пресеклась, то надобно подумать о другой линии. Хочу сказать, что хоть о мертвых-то худо не говорят, а уж о государях, в Бозе опочивших, – тем паче, но напомнить хочу, что всем был хорош Петр Алексеевич, токмо поперли при нем изо всех щелей худородные. Алексашка Меншиков – мурло безродное, сын конюха – светлейшим князем стал, генерала выслужил, орденов – ажно пять штук. Алешка Макаров – подьячий сын – тайным советником стал. Шафиров, еврей крещеный, – президентом Коммерц-коллегии. А сколько штаб– и обер-офицеров из подлого народа вышло?

О генерале Ягужинском князь говорить не стал из уважения к канцлеру Головкину. Присутствующие недоуменно переглянулись. О чем это Голицын-старший? Может, себя на царство собрался предложить? Дмитрий Михайлович тем временем продолжил:

– Ветвь Романовых, от Петра Алексеевича ведущая, пресеклась. А я о линии царя Ивана Алексеича хочу сказать. Он же таким же царем законным был, аки Петр Алексеевич. Неужто забыли? А ведь государь Иоанн Алексеевич по матери-то из Милославских будет. А уж они-то повыше сидели, чем Нарышкины худородные.

И впрямь. Об Иване Алексеевиче, занимавшем трон до тыща шестьсот девяносто шестого года от Рождества Христова, все позабыли. Даже не величали его, как царей и духовных лиц, – Иоанном, а называли просто – царь Иван. Ну, сидел иногда царь Иван на троне, но большей частью коликами да головой маялся. Случай один холопы рассказывали – пошел как-то соправитель туда, куда и цари своими ногами ходят, а кто-то дверь подпер. Так и просидел целый день в нужнике, пока холопы не спохватились. Девок, правда, царь исправно делал. Что ни год – то новая дочка. Выжили, конечно, не все, но трое до сих пор живы-здоровы. Поговаривали, что помогал в этом деле Ивану стольник его, Васька Юшков, но свечку никто не держал…

– Ты, князь Дмитрий, о ком толковать станешь? – осторожно поинтересовался Алексей Григорьевич Долгоруков. – Три дочери у царя Ивана.

– Три дочери, – кивнул князь Голицын. – Младшая, Прасковья Ивановна, что за генералом Иваном Дмитриевым-Мамоновым замужем, так она вся в батюшку покойного – больная да и умом недалекая. К тому ж супруг ее хоть и Рюрикович, но не князь. Негоже, чтобы царица мужа имела ниже себя. Старшая дочь, Екатерина Ивановна, герцогиня Мекленбургская, что в Измайловском проживает, во дворце отеческом.

– А чего она там-то? – удивился сибирский губернатор, давно не навещавший столицы.

– Так от мужа сбежала, – походя пояснил Дмитрий Михайлович. – Супруг у нее, Карл Леопольд, ее смертным боем бил. Он же на Катерине женился, чтобы дядюшка Петр Алексеевич ему деньгами помог, а государь наш, как знаете, деньгами сорить не любил. Вот герцог обиды свои на Катерине и вымещал. А она вместе с дочерью к матушке под крылышко и прибежала. Была бы Екатерина Ивановна вдовой – цены б ей не было. И царица подходящая, наследница при ней. Двенадцать лет девке. Крещена, правда, лютеранкой. Элиза Катерина Христиана. Но это не беда. Можно ведь и перекрестить. Будет Елизаветой Карловной. Или – Елизаветой Леопольдовной.

– Нет уж, не надо Елизаветой, одна Лизка уже есть, – заметил сибирский губернатор.

Голицын спорить не стал:

– Тогда Анной Леопольдовной. Одно плохо, герцог Карл Мекленбургский, как узнает, что супруга его царицей станет, так к нам и прискачет.

– Сказка про белого бычка, – вздохнул фельдмаршал Долгоруков. – Туда-сюда, а вновь на немца-карла напорешься.

– Правильно, князь Василий, – кивнул Дмитрий Михайлович. – Не надо нам немцев. Их и так развелось столько, что солить можно! Посему в царицы надобно среднюю дочь Ивана Алексеевича позвать, герцогиню Курляндскую, Анну Ивановну. Виноват – Анну Иоанновну. Мнится мне, что во всем она нам подходит. Роду доброго. Отец – венчанный царь Московский и государь всея Руси. Матушка – покойная Прасковья Федоровна, из рода бояр Салтыковых. А Салтыковы всем нам коли не в родственниках, так в свойственниках имеются. Опять-таки – вдовая она, Анна Иоанновна. Мужа-нахлебника за собой не притащит. Мы с братьями и родом своим – за Анну Иоанновну!

«Верховники», а лучше их сейчас называть по старинке – князья-бояре – призадумались. А ведь дело князь Дмитрий говорит. Анна Иоанновна после смерти супруга вернулась домой, но долго при матушке не насидела. Дядюшка, Петр Алексеевич, обратно велел ехать да и сидеть в Митаве. А с дядюшкой не поспоришь! Почти двадцать лет в Митаве сидит, воет, деньги у родичей просит. Позвать ее на царство, будет благодарна сверх меры! Смущало только одно обстоятельство…

– Все бы ничего, да боюсь я, не пошла ли она в породу салтыковскую? – выразил общее опасение губернатор Сибири.

Сидевшие вельможи переглянулись и многозначительно закивали. Хотя они собственноручно пролили столько крови – на добрую роту солдат хватит, до жестокости Салтыковых им было далеко. Чего стоила царица Прасковья, отправившая слуг своих в Тайную канцелярию, а потом приходившая в казематы? Заместо ката била кнутом, подпаливала волосы. А однажды так разошлась, что охнул видавший виды Ушаков. А братец ейный, Василь Федорыч? Дворня у него говорила – что ежели за день зубы не выбили или руку-ногу не сломали, так за счастье! Да что про холопов говорить, если жене своей законной, урожденной княжне Долгоруковой, не одинажды ребра ломал?

– Так уж хуже, чем при государе Петре Великом, не будет, – усмехнулся князь Дмитрий Голицын. – Нешто дубинку государеву не помните?

При упоминании о палке Петра у князей заныли разные части тела – у кого спина, у кого ребра, а у кого и все сразу. Даже у Михал Михалыча, коего Петр Алексеевич чрезмерно уважал, – даже Кубок Большого Орла не велел наливать! – заломило нижнюю челюсть: увидел как-то государь всея Руси, как полковник Голицын зубами мается, мигом за клещи зубодерные ухватился да зуб коренной напрочь и вытащил. А зуб здоровым оказался! Надежа-государь не растерялся да и второй вытащил… Две недели, если не больше, полковник с распухшей рожей ходил. А боль была такая, что непьющий князь водкой лечился.

Михаил Владимирович Долгоруков, запустив ладонь под парик (цирюльник, коли голову бреет, постоянно бритвой «царские» шрамы срезает, собака этакая!), только вздохнул:

– Хуже, чем при Петре Алексеиче, уж и некуда…

Дмитрий Михайлович внимательно оглядел сидевших соратников и настойчиво спросил:

– Ну так что, господа, все согласны? Будем Анну Иоанновну на царство звать? Как, Гаврила Иванович? – обратился князь к канцлеру как к самому старшему, а когда тот кивнул и сказал «Да!», перевел взгляд на сибирского губернатора.

Михаил Владимирович уже открыл рот, как в дверь застучали.

– Ждите! – рявкнул Голицын-старший.

Но за дверью не унимались – барабанили все настойчивей и настойчивей. Решив дать окорот наглецу позже, Голицын продолжал опрос, и все присутствующие, кроме Алексея Григорьевича, сказали свое «Да!». Незадачливый тесть царя лишь буркнул: «Я – как все!»

«Верховники» встали и, по обычаю, заведенному государем Петром, прокричали:

– Виват Анна! Виват! Виват!

А дверь между тем уже принялась ходить ходуном под ударами.

– Да кто там такой! – разозлился фельдмаршал Долгоруков. – Я его, сукина сына!

Схватив трость, Василий Владимирович отомкнул засов и, открыв дверь, не глядя ударил по невысокой фигуре в проеме…

Ударил, но не попал. Вице-канцлер Остерман – а это был он – каким-то чудом проскользнул под тростью и как ни в чем не бывало заскочил в комнату, начиная орать громче остальных:

– Виват царица Анна! Виват!

– Выздоровел немец-то хитрожопый, – покачал головой фельдмаршал, с сожалением глядя на трость. – Вовремя-то как…

Глава вторая Сирота Курляндская

24 января 1730 г. Герцогство Курляндия. Митава

Резиденция герцогов Курляндских – двухэтажный каменный сарай, обнесенный стеной, с четырьмя полуразвалившимися башнями. Только по недоразумению его называли дворцом. Возможно, во времена Герхарда Кетлера – первого герцога Курляндии и последнего магистра Ливонского ордена – он и был таковым. Теперь в башнях обитали совы, ссорясь с летучими мышами. Кордегардия разобрана, а на крепостной стене, поросшей кустарником, паслись вездесущие козы. Ладно бы просто объедали листву – нехай, так они своими острыми копытцами расшатывали и без того обветшавший кирпич, обрушивая целые куски.

Немногочисленная прислуга пыталась бороться с этой напастью, но все было бесполезно – рогатые животины просто забирались повыше и гнусно блеяли, помахивая бороденками. С хозяев наглых тварей спрашивать было бесполезно – чухонцы, проживавшие в окрестностях замка, делали вид, что не понимают ни по-русски, ни по-немецки. Пороть чужих холопов нельзя, а других способов воздействия не было. Однажды Анна не выдержала и разрядила мушкет в одну из козочек. Зверюшка, после недолгой агонии, была разделана, зажарена и подана на стол. Раздосадованный хозяин долго орал по-немецки, матерился по-русски и даже пытался подать жалобу в магистрат, но там отказали. Как-никак, частная собственность. С тех пор крестьяне присматривали за своей живностью, а возле стен постоянно околачивались мальчишки, отгоняя коз от стен.

Половина окон «дворца» была забита досками еще в Великую Северную войну, после штурма Митавы армией генерал-фельдмаршала Шереметева, а другая половина затянута промасленной бумагой. Дневной свет бумага не пропускала, зато позволяла сквознякам гулять по коридорам, шевеля обветшавшие гобелены, изображавшие охоты и боевые подвиги герцогов Курляндии.

Анне иногда казалось, что ветры дуют прямо с Балтийского моря, до которого было больше ста верст. Залетают же сюда чайки. На чаек трудно охотиться – слишком невероятные пируэты они выделывают, но для хорошего стрелка (а герцогиня Курляндская была хорошим стрелком!) это не было помехой. Интереснее было охотиться на ворон – пока они каркали, снижаясь над телом погибшей товарки, можно было успеть разрядить все три мушкета, разнося крикунов на перья и рваное мясо. Будь у нее их хотя бы пять, было бы гораздо забавнее! Но для покупки ружей требовались деньги!

И опять герцогиня Анна, правительница Курляндии, проснулась с мыслями о деньгах. Опять деньги… Кому бы из родственников написать, чтобы подкинули хотя бы десять тысяч талеров? Не своих, разумеется, а из казны. Но писать вроде бы некому. Юный царь Петр умер, а с его наследником до сих пор непонятно.

Лучше всего было, пока была жива тетушка-государыня. Еще при живом дядюшке Петре она могла уговорить мужа прислать курляндской сиротке деньжат или оплатить долги. Петр Алексеевич хоть и матерился, но деньги давал.

Как всегда, при воспоминании о покойном дядюшке Анну затрясло. Вспомнилось его любимое развлечение – посадить дочерей покойного брата Ивана на яхту, сунуть в каюту, запереть там и возить по Финскому заливу до тех пор, пока девки не облюются… Когда яхта причаливала, а двери открывались, государю было очень весело. Весело было и остальным, кто терся близ царя.

А как дядюшка-государь орал и бил палкой за то, что она не хотела возвращаться в Митаву после смерти мужа! Синяки и шишки не сходили две недели, но Анна сумела остаться в России почти на полгода. Целых полгода! При маменьке, в сытости и довольствии, когда не надо думать о завтрашнем дне, когда вокруг все такое родное и знакомое – деревянный дворец в Измайловском, теплая светлица в тереме, яблони в саду, смешные уродцы, смешившие своими ужимками.

А деньги нужны. Вон, последнее платье покупала с полгода тому назад, а в долг шить не станут. У-у, немчура проклятая! Все бы им деньги да деньги…

А Эрнст Иоганн, ее Эрнестушка, уже давно мечтает об ольденбургском жеребце. Говорил, что сия порода выведена недавно в Нижней Саксонии и если скрестить ее с местными лошадками, а еще лучше – с татарскими, то можно получить отличных коней, годных хоть под седло, хоть под упряжь. За время, проведенное с Эрнстом, Анна и сама начала разбираться в породах лошадей. Знала, чем арабский жеребец отличается от фризского, почему у коней засекаются ноги. Когда же была хорошая погода, Анна сама выезжала вместе с любовником. Она даже позволяла себе ездить не боком, в женском седле, а по-мужски. Правда, пришлось пожертвовать старым платьем, разрезав у него подол, и поддевать мужские штаны, чтобы седло не натирало задницу.

Повернувшись в постели, герцогиня привычно пощупала место рядом с собой и так же привычно отметила, что оно уже давным-давно остыло. Анна вздохнула. За все время, что Эрнст Иоганн был ее любовником, он ни разу не проснулся рядом с ней. И тогда, когда делил вдовствующую герцогиню с посланником Бестужевым, и последние три года, когда стал единственным фаворитом. Как бы то ни было, но еще до рассвета он возвращался к своей худосочной и плоской супруге. Анна бы дорого дала, хоть раз обнаружить на соседней подушке родные черные волосы, непокорные, как конская грива, но не сетовала. Более того, супруга Эрнста Иоганна, фрейлина ее двора Бенигна Готлиб была ее единственной подругой. Бенигна Готлиб терпеливо переносила измены мужа. Настолько терпеливо, что фрау фон Бюрен в прошлом году вместе с Анной провела несколько месяцев на отдаленной мызе, чтобы по возвращении представить своим друзьям и родственникам, вечно пьяным остзейским баронам, очередного отпрыска фон Бюренов – младенца Карла Эрнста.

При мысли о баронах – толстопузых пожирателях свиных колбасок и капусты – герцогиня поморщилась. Они настолько глупы, что за двадцать лет ее пребывания на престоле великих герцогов Курляндских не соизволили выучить русский язык. Если бы не верный Эрнст Иоганн, ей было бы трудно общаться со своими подданными.

Анна немного понежилась в постели. Вылезать наружу, в холод, ужасно не хотелось, но напомнил о себе мочевой пузырь. Не надо было пить перед сном, но соленая салака была слишком вкусной.

Позевывая и почесываясь, великая герцогиня с трудом спустила ноги с высокой кровати и выбралась из-под балдахина. В спальне было не топлено – ни печки, ни даже камина. Стало так зябко, что плечи герцогини затряслись.

– Машка, – хриплым спросонок голосом каркнула герцогиня. – Мать твою…

– Бегу-бегу, матушка-государыня, – отозвалась девка, ночевавшая в стылой спальне, но безо всякого балдахина.

Машку, после слезливых писем и просьб, прислал дядюшка. Чем уж она ему так насолила, что вместо дальней деревни отправил девку в Курляндию, Анна не знала, да и знать не хотела. Спасибо дядюшке, что за бесплатно! Лишних денег для покупки крепостных у нее не было, а местные девки-чухонки, взятые в прислуги, быстро заболевали в холодных комнатах и помирали. Да и не понимали они по-русски ни бельмеса, хошь убей их.

Машка помогла Анне облачиться в теплый халат, натянула вязаные чулки и домашние тапки.

Герцогиня прокосолапила к зеркалу – единственному подарку несостоявшегося жениха, графа Мориса Саксонского[13]. Откуда и денег-то взял? Приехал в Митаву нищебродом, с мечтой о герцогской короне. После того как светлейший князь Меншиков вытурил графа Мориса из Курляндии, тот попытался вернуть подарок обратно. Но кто же вернет дареное? А замуж-то ей хотелось так, что готова была выскочить за кого угодно. Сейчас-то уж поняла, что все, поздно. Ушли все ее сроки. На рожу ее никто не позарится, да и приданого нет.

Из помутневшего венецианского стекла на герцогиню смотрело привычное изображение – припухшая со сна физиономия немолодой (но еще не старой!) женщины, изрядно полной, с грубоватыми чертами лица и сальными волосами. И седина лезет – как ни закрашивай! Мешки под глазами… Правильно лекарь говорил, что нельзя много пить на ночь. Ну да ладно.

Анна знала, что она не красавица (матушка с детства вдолбила, что она уродина, каких мало, а не то что Катька или Прасковья), но ей думалось, что будь она дома, выглядела бы лучше. В России можно было ходить в баню хоть каждый день, распаривая лицо, изгоняя с него излишнюю брюзгливость, а волосы промывать в трех водах, да не щелоком, а настоящим мылом! А в Митаве этой ни в бане помыться, ни толком вообще помыться нельзя. А будь тут баня, волосы стали бы такими, как в юности, мягкими да шелковистыми, а не то что сейчас – пакля какая-то, что конский волос, из которого делают парики прижимистые остзейские бароны!

– Машка, еда-то готова? – подавляя зевок, спросила герцогиня.

– Готово, все готово, матушка, – затрещала девка.

– Ну, умываться давай.

Анна закатала рукава и подставила руки под струю воды. Соседи-бароны осуждали герцогиню за напрасный перевод воды, но она ничего не могла с собой поделать. Мыть в тазике руки, а потом той же водой умывать лицо было противно. И пущай каждое умывание обходилось ей дороже на пфенниг в неделю, но бросить свои привычки не могла. Равно как и пользование дорогим мылом. Не французским, от которого хорошо пахло, но мылилось плохо, а мятным, сваренным где-то в Выксинской обители, на Шехони-реке. Из Выксы мыло доставлять дороже, нежели из Франции, но оно того стоило – после умывания кожа становилась гладкой и нежной, как попка у Карла Эрнста. Вспомнив о младенце, герцогиня вспомнила и о его отце.

– А господин камергер где? – зачем-то спросила она у девки, но та лишь повела плечами. Да и откуда Машка могла знать, где сейчас милый друг? Может, еще досыпает в спальне у супруги, а может, уже на конюшне, проверяет, как там его жеребцы и кобылы. Но на всякий случай дернула девку за волосы, сказав неопределенно: – Дура набитая, ничего не знаешь!

Машка скуксилась, скривила губы и вроде бы захлопала глазами, собираясь пустить слезу. Отвесив девке легонький подзатыльник, герцогиня опять зевнула:

– Будешь реветь, выпорю. Вели еду подавать.

Из спальни правительница Курляндии перешла в столовую залу – еще один каменный мешок, с каменным же полом, но зато с камином, в котором уже пылали дрова. Усаживаясь во главе длиннющего стола, спиной к огню (ох, хорошо-то как!), герцогиня вспомнила, что надобно и помолиться перед едой. Отец Петр, духовник, отчего-то не вышел к столу, и Анна позволила себе пробормотать скороговоркой «Отче наш», а потом опять плюхнулась в кресло.

Завтрак особо не радовал. Каша из каких-то зерен, пареная репа да скудный кусок хлеба. Ни тебе грибов, ни рыбы. Ах, да. Салака была, но она ее доела за ужином. Кажется, там еще что-то оставалось, но она вчера так наелась, что разрешила девкам доесть остатки. А Машка с Дуськой и карлицей Дунькой были и рады. Не подумали, дуры набитые, что ей сегодня снова захочется есть? А теперь вот опять посылать кого-нить на рынок, чтобы купить рыбы. Ох уж эта рыба… Сейчас бы что-нибудь повкуснее. Свиные ребрышки, жареную курочку. Но нельзя! Герцогиня позавидовала немцам – у них Великий пост кончился несколько дней назад – и принялась за еду.

Не успела доесть кашу, как в залу вошел Эрнст Иоганн – бодрый, успевший пропахнуть лошадиным потом. Верно, скакал где-то ни свет ни заря. Отмахнувшись от завтрака, фон Бюрен легонько прикоснулся к шее правительницы губами, подошел к камину и принялся греть озябшие руки. Ей даже захотелось встать и отогреть любимого своим дыханием, но для этого нужно было вставать с места.

Доедая кашу, Анна выворачивала голову набок и любовалась Эрнестушкой – как он стоит у камина, оттопырив зад, как сосредоточенно вертит ладонями перед огнем, встряхивает их, словно пытаясь вытрясти холод. Вот так он как-то стоял над трупом поверженного им волка и стряхивал капли крови! Это было в прошлом году, когда Анна гостила в России. Разумеется, юный император пригласил на охоту двоюродную тетку вместе с фон Бюреном и фрейлинами. Фрейлины, проскакав по лесу пару верст, устали и вернулись к биваку, но Анна и фон Бюрен были неутомимы. Кажется, в этот день они были самыми лучшими охотниками. Эрнст Иоганн – потому что действительно любил скачку и охоту, а Анна – чтобы быть рядом с ним. На самом-то деле хотя Анне и нравилось стрелять по живым мишеням, но сама охота ей была не очень-то по душе. Зачем венценосному племяннику, юному царю, куда-то скакать, за кем-то гнаться? У царя сотни слуг, десятки егерей. Достаточно приказать, как во двор Лефортовского дворца загонят стадо оленей или стаю волков. Наловят живых кабанов, вытащат из нор лисиц, подрежут крылья уткам. Можно бы еще привязать на веревочки перепелов. А царю только и останется, что получать удовольствие – нажимать на спусковой крючок, меняя мушкеты!

Эрнст Иоганн, увлекшийся скачкой, отстал лишь от государя, но легко опередил его фаворита, отчего Иван Долгоруков скрежетал зубами. За день было застрелено два десятка оленей, затравлено с десяток волков.

Одного из оленей Анна подстрелила собственноручно. Подстрелила, но не до смерти. Она лихорадочно перезаряжала мушкет, как Эрнст Иоганн, выхватив нож, спрыгнул с коня и добил зверя. Потом он долго стряхивал с ладоней липкую кровь и был прекрасен, как языческий бог.

Храбрость остзейца вызвала аплодисменты кавалеров и дам. Анна, любовавшаяся Эрнестушкой, едва не пропустила взгляд, коим фон Бюрена смерила постоянная спутница Петра – цесаревна Елизавета Петровна. Взгляд был оценивающим. Потом дщерь Петра что-то сказала по-французски – а ведь знала, зараза, что Анна языков чужих не ведает, – и все засмеялись! Засмеялись, как когда-то смеялись прихлебатели дядюшки-государя над маленькими дочками больного царя Ивана, когда их вытаскивали из каюты.

При мысли о Елизавете Петровне, Лизке, герцогиню окатило холодной ненавистью. Молодая, на шестнадцать лет моложе ее, красивая, купается в деньгах. Ей с самого детства все подносили на блюдечке. Лизке не нужно было выходить замуж за немецкого герцога, не способного ни на что, кроме пьянки. Даже первую брачную ночь герцог Курляндский сумел испортить – всю ночь пытался выполнить супружеские обязанности, да так и не смог. Кряхтел, стонал, а под конец упал с кровати и заснул. Спасибо нянюшке, притащившей цыпленка с отрубленной головой, а не то пришлось бы царской дочке пережить позор, в коем она была неповинна! Зато как был приятно удивлен немолодой уже Петр Михайлович Бестужев-Рюмин, определенный Петром Великим в гофмейстеры Курляндской герцогини!

Лизке повезло родиться у здорового царя. Верно, после смерти племянника быть ей русской царицей. А если царицей станет Лизка, то будет ли она выплачивать сверх тех жалких пятидесяти тысяч талеров, положенных герцогине Курляндской от русской казны по брачному договору?

Анна призадумалась. Наслышана, что Елизавета – девка не жадная. Кобелям своим дарит золотые угорские сотнями, а то и тышшами. А может, коли Лизку выберут царицей, послать к ней Эрнестушку за деньгами? Конечно, не ровен час, решит сестрица оставить его при себе, но в Митаве у него законная супруга и трое детей! Вернется, никуда не денется.

Отогревшись, Эрнст Иоганн сел на свое место, по правую руку от герцогини. Посмотрев на стол, слегка скривил губу и взмахнул густыми бровями. Анна, без слов поняв его желание, что он ищет, прошипела лакею:

– Вино тащи!

Сама герцогиня почти не пила. Пиво, обожаемое немчурой, терпеть не могла – от него только голова болит да в нужник тянет. В праздник, когда много гостей, произносящих тосты, могла выпить бокал вина, растягивая его на мелкие глоточки. На охоте, уж коли совсем худо, могла выпить малюсенькую рюмку водки или киршвассера. Еще Анна терпеть не могла пьяных. Насмотрелась на дядюшку-государя Петра Алексеевича, всегда пребывавшего под хмельком, на его вечно пьяную свиту. Заслуженные генералы, молодые гвардейские офицеры, старая аристократия и молодая знать надирались так, что валялись в грязи вместе со свиньями и лаяли на собак. То, что все мужики, в сущности, одинаковы, а немцы пили не меньше русских, она знала еще в России. Смерть юного мужа от чрезмерных возлияний лишь подтверждала ее слова. И тут, в Курляндии, обычным занятием баронов было ездить в гости друг к другу и надираться пивом, смешивая его со шнапсом собственного приготовления.

Эрнст Иоганн был не хуже и не лучше других. «Добрые» люди говаривали, что Бюрен, как и прочие остзейские дворяне, напивался, бил жену (Анне приходилось смириться с тем, что ее фрейлина приходит с синяками!), дрался с родными братьями и гнусавым голосом пел песни, совершенно незнакомые Анне. Но что ценно – будучи пьяным, Эрнст Иоганн не показывался на глаза герцогине.

Фон Бюрен не стал дожидаться, пока лакей нальет ему вино, вырвал из его рук бутылку и нацедил себе полный бокал. Задрав голову вверх, начал пить мощными глотками, словно лошадь.

– Как дети? – поинтересовалась Анна, подождав, пока Эрнст Иоганн допьет.

– Петр зегодня ходил зо мной на конюшня, – сказал Эрнст Иоганн, с долей отцовской гордости. – Он уже может зидеть на рыжей мерин.

Фон Бюрен говорил по-русски неплохо, хотя ему не давалась буква «с» в открытом слоге. Впрочем, клятая «с» давалась немногим. Разве что Остерману, разговаривавшему по-русски, как московский купец.

– Твой сын будет таким же молодцом, как и ты, – улыбнулась Анна. – Объездит всех лошадей. – Подумав, улыбнулась: – А заодно и всех девок.

Довольный Эрнст Иоганн заржал, выставляя крупные и желтые – как у жеребца – зубы. Выпив еще вина, вздохнул:

– Бенигна Готлиба прозила передать, что у кормилицы нет достаточного количества молока.

– Как так? – удивилась Анна.

– О, майн киндер отличает завидным аппетитом! Выдаивает обе груди насухо, как маленький пфэрт – жеребенок! – снова заржал фон Бюрон. – Девка жалобилась, что кормит лишь Карла Эрнста, а на ее Яниса молока не хватает. Но скоро молока не будет хватать и на одного.

Анна для приличия улыбнулась, но опечалилась. Стало быть, искать новую кормилицу. Среди дворовых девок кормящих матерей нет. Стало быть, придется нанимать кого-то из немок или чухонку. У-у, коровы! Опять деньги! Но ради Карлушки ничего не жаль.

– Скажи Бенигне, что я велела поискать новую мамку. Или пущай будут две. Денег дам.

Анна уже приготовилась идти в спальню за сундучком, но Эрнст Иоганн остановил ее.

– Не надо денги, нихт денги, – замотал головой. – Я уже отдал Бенигне Готлибе два талер. Эттого хватит.

– А где ты деньги взял? – удивилась Анна. – Мы ж, милый друг, вчера с тобой о том говорили. Ты сказал, что нету у тебя денег, надобно занять у кого.

– Я был зегодня у герр фон Бракеля, – пояснил Бюрен. – Он дал мне в долг тызячу талеров.

– Тысячу?! – недоверчиво протянула герцогиня Курляндская.

– Йа, йа, тызячу талеров. Я уже распорядился оплатить взе долги, – бодро продолжил Эрнст Иоганн. – Также велел отправить человека к портному. Шмулькель явится к вечеру, за меркой.

– Милый, когда же ты все успеваешь? – сказала Анна, пытаясь придать голосу нежность. Получилось плохо, но Эрнсту Иоганну было приятно.

– Я рано встал нынче, – туманно пояснил фаворит, не желая уточнять, что на дворе уже давным-давно белый день, а пока Анна спала, все добрые люди успели переделать множество дел.

– А что это на Бракеля-то нашло? – поинтересовалась герцогиня. – Он, что, с похмелья был, али как? Пансион из Москвы токмо в апреле придет. Ему ж месяц отдачи ждать.

Лифляндский дворянин фон Бракель уже не раз ссужал и ее, и Эрнста Иоганна деньгами. Обычно сумма не превышала две сотни талеров. А что такое две сотни талеров? Так, нелепица. Правда, в России посадская семья живет на три рубля в месяц, почти те же три талера, но зачем мужикам деньги? Хлеб с квасом едят, луком закусывают, а что им еще-то нужно? Чай, дорогие платья покупать не нужно – холстом с рогозой обойдутся, дров сами нарубят и воды наносят.

В отличие от прочих баронов, фон Бракель давал деньги без процентов. Правда, взамен Анна давала рекомендательные письма для его многочисленных родственников и знакомых, коих нужно было пристраивать в гвардию или на какую-нибудь мелкую должность при дворе. Анна ненавидела писанину, а Бюрен не умел по-русски ни читать, ни писать. Посему фон Бракель приносил уже готовое письмо, а герцогиня лишь бегло просматривала текст (а то и вовсе не читала) и ставила подпись.

Интересно, что хочет немец за тысячу? Верно, протолкнуть кого-то из племянников в унтер-офицеры, минуя службу в нижних чинах? Удастся ли? Родной дядюшка по матери, генерал, но присвоить гвардейцу унтер-офицерское звание может лишь государь. Что, новой царице Лизке кланяться придется?

– Майн либер Анна, мое высочество, – начал он, взяв ее руку в свою. – У меня иметь для вас новость. Фон Бракель был на Москоу, он прибыл оттуда только утром.

– Какие новости? – вскинулась герцогиня, жадная до всяких слухов и сплетен. – Как там, Палашка-то не понесла от своего генерала?

Анна слегка завидовала младшей сестре, худосочной Палашке, имевшей мужа. За последние годы сестрица раз пять была в тягости, но разрешалась до срока. Но камергер повел разговор о другом:

– Из Москоу нихт выезда и въезда. Фон Бракель давать два рубль караульный, чтобы его выпустить из город. Верховный тайный зовет не мошет решать – кто исть э-э… кто бутет новый русский царь.

– Так кто будет? – хмыкнула Анна, прекрасно знавшая всех претендентов на русский престол. – Кто-то из семени дядюшки мово, императора покойного. Либо сынок малолетний сестрички Анны, либо Лизка…

Фон Бюрен замотал париком, ровно лошадь гривой.

– Нихт зынок Анны, нихт принцесса Элизабет.

– А кто же тогда? – спросила Анна, пытаясь вспомнить – нет ли еще кого среди ее двоюродников. Может, какой-нить выблядок государев? Мало ли с кем Петр Алексеевич шашни крутил, когда в Голландии да в Англии шлялся. Верно, не одной девке кабацкой подол задрал. Или нашелся в Римской империи бастард невинно убиенного царевича Алексея?

– Фон Бракель иметь зекретный разговор с бароном Остерманом. Хер Остерман зообщил ему, что Тайный зовет иметь намерение предложить престол вам, майн либер фрау!

– Мне? Престол? – опешила правительница. – А на кой он мне, престол-то этот?

От изумления фон Бюрен едва не откусил край бокала. Ладони, не ведавшие перчаток, сжались в кулаки. Камергер засопел, нижняя челюсть отвисла, а лицо стало наливаться красным, словно он без меры выпил пива.

Анна не любила видеть фаворита в таком состоянии. Еще немного, и он начнет орать и брызгать слюной. Правда, на нее самую он еще ни разу голоса не повышал, но приходилось видеть, как Эрнестушка кричит на жену или слуг.

Эрнст Иоганн вовремя взял себя в руки. Видимо, понял, что его любовница – это не Бенигна Готлиб.

– Анна, вам следует хорошенько подумать, прежде чем отказываться, – начал фон Бюрен. – Русский престол – это есть власть, деньги. Императорская корона украсит вашу голову. Подумайте!

– Я подумаю, – непривычно кротко ответила Анна, уставясь в солонку, которую слуги не удосуживались убрать со стола. Переведя взор на Эрнста Иоганна, вздохнула: – Я, друг мой сердечный, не девочка уже. Престол русский мне еще никто не предлагал. Мало ли что на Москве болтают. Помнишь, болтали, что первую жену Петра Алексеевича из монастыря вытащат да на трон посадят? Кто же фон Бракелю правду-то скажет? Кто он такой-то? Дворянишка мелкий, худородный. Никто из сильных людей с ним даже и разговаривать не станет.

– Анна, я же тебе говорил, что фон Бракель имел долгий беседа с вице-канцлером Остерманом…

– Эрнестушка, – перебила герцогиня своего фаворита, чего раньше никогда не позволяла себе. – Остермана, Андрея Иваныча, я с младых ногтей знаю. Еще до того, как он бароном и вице-канцлером стал. Братец его старший нашим учителем был. Частенько он к братцу своему, паразиту безносому, в гости захаживал. Андрей Иваныч – умный человек, кто бы спорил… Голова у него – дума Боярская, как в старину бы сказали. Конечно, – поправилась Анна, – Андрей Иванович мне много добра сделал. Токмо он наврет – недорого возьмет. Нельзя ему верить. Александра Данилыча-то, князя светлейшего, кто подсидел? Он, Остерман! А Данилыч-то, – хохотнула герцогиня, – Андрея Иваныча вернейшим человеком считал, за себя оставлял. И шмякнулся князь в грязь! Хотя, – хмыкнула герцогиня, вспоминая обиды, причиненные Меншиковым, – поделом ему, пирожнику! Взял Андрей Иваныч да слух и пустил, что меня на царство позовут.

– Анна, такие вэшши не есть шутка, – сказал обескураженный фон Бюрен. – Зачем вице-канцлеру лгать? Если вы хотите, я зейчас же привезу фон Бракеля, чтобы он видерхолен… – запнулся фон Бюрен, от волнения забывая русский язык, но тотчас же нашелся, – пофторял… пофторил взё услышанное.

– Господь с тобой, Эрнестушка, – примирительно сказала Анна. – Верю я тебе, что ты, дурачок мой родной! Только ты меня тоже пойми. Я же хоть и не умная, но не совсем дура. Рано еще прожекты-то строить. Вот ежели приедет кто из сильных людей да скажет – мол, приходи, Анна Ивановна, да царствуй, – тогда и будем думать, а щас-то чего голову ломать? Не волнуйся ты так. Сходи лучше, винца выпей.

Герцогиня Курляндская встала, потрепала по щеке своего фаворита и вышла. Фон Бюрен вскочил было, чтобы следовать за ней, но передумал. Пусть побудет одна.

Любимой залой для Анны была маленькая «дамская» комната, где в течение нескольких столетий супругам герцогов Курляндских было положено заниматься рукоделием. Нынешняя герцогиня рукоделие невзлюбила с детства, когда старица Алена – большая рукоделица, проживавшая при маменьке в Измайловском, – учила царских девок золотому шитью. Если у Палашки получалось неплохо, а Катька вышила такие ризы, что игумен Андриан ахнул от радости, то у Аньки был сплошной разор – перевод дорогих ниток и испорченный шелк.

Анна Ивановна любила «дамскую» комнату, потому что тут было тепло. Еще стараниями Бестужева-Рюмина была сложена голландская печка вместо опостылевшего камина. Тут же стояло глубокое мягкое кресло, где можно дремать.

Герцогиня Курляндская любила думать. Она всегда сама решала – что будет приготовлено на праздничный обед, какие ткани купить на платье и сколько это будет стоить. Часто приходилось размышлять о том – кому из родственников или сильных людей послать письмо, чтобы замолвили перед царем (царицей) словечко за бедную сиротку, сидевшую без денег.

Теперь же предстояла нелегкая задача – обдумать то, что она услышала. Срываться с места и ехать в Москву, поверив невнятному слуху, она, конечно же, не собиралась. Анна, за двадцать лет пребывания в Митаве, бывала в России нечасто, а новости черпала из слухов и сплетен. Но все-таки, собирая слухи, как курочка, – по крохам и по зернышку, – понимала, что разговор о ее приглашении на престол – не досужий вымысел. Конечно, верить Андрею Ивановичу Остерману нельзя. Будет тебе улыбаться в лицо, а за спиной предаст. А кто не врет да не обманывает? Дело-то такое, житейское. Она и сама, грешным делом, могла предать, не испытывая угрызений совести[14].

Остерман, конечно же, много хорошего сделал. На письма откликался, помогал с деньгами (не свои, конечно же, давал, а казенные помогал получать). Токмо был же у него для этого какой-то интерес? Остерман, жук хитрый, запросто так ничего не сделает. А если он сговорился с Лизкой? Решили пропихнуть Лизку в императрицы, а на всякий случай избавиться от соперников. А кто там соперники-то у Лизки-Елизаветы? Сестрица Аннушка померла недавно, а сынок ейный – малой еще. Стало быть, соперницами Елизаветы они станут, дщери Ивана. Обе сестрицы – старшая, Катенька, и младшая, Прасковья, в Москве живут. Ежели что – схватить да в монастырь заточить сложностей нету. А вот ее из Курляндии вытащить гораздо труднее. Это же надо солдат посылать, арестовывать. Тут же куда как проще. Клюнет Аннушка-дурочка на посыл, явится в Москву, а там только ее и ждали. Бац – и будет она, как тетушка Софья или тетка Авдотья, в монастыре свой век доживать. А в монастырь-то ой как не хочется. Мыло на Выксе варить или в Горицах крестиком вышивать? Нет уж.

С другой стороны, Андрей Иванович – лиса хитрая. Мог он, правду узнав, на ушко о том фон Бракелю шепнуть. Сядет герцогиня Курляндская на русский престол – будет за то вице-канцлер сыт и пьян, не сядет – ну так и что ж? Он тут вроде как и ни при чем. А ежели барон Остерман не соврал, то какой ей профит в Москву ехать? Конечно же, русской царицей стать было б неплохо. И деньги не надобно клянчить, словно погорелице, и жизнь можно такую завести, как при маменьке было. Вот только как государством-то править? Это же нужно каждый божий день челобитные читать, с посланниками да своими министрами встречаться да на заседаниях разных сидеть! Придут да спрашивать будут – как то сделать да как это сотворить? А что она отвечать-то станет? А коли и станет, так кажий раз отвечать, дак это ж рехнуться можно! Но тетушка-то, Екатерина, супруга Петра Алексеевича, не больно-то голову ломала, как страной править. Все больше по балам да по пирушкам раскатывала, отчего и умерла. Да и племянник двоюродный, Петруша, царствие ему небесное, вместо учебы да дел государственных на охоту ездил да с Ванькой Долгоруковым вино хлестал. А она-то, что, совсем дура, чтобы мозги себе делами сушить? Есть умные люди, пущай они и думают. При тетушке Екатерине Александр Данилыч да Головкин с Ягужинским старались, а при Петре – Остерман да Долгоруковы. А у нее есть милый друг Эрнестушка. Он, головастый, недаром в университетах учился. Вот пусть он за нее и думает. Только как же он один-то будет думать? Значит, понадобятся Эрнестушке помощники. Братьев у него целых двое. А кто еще? Ну, Остерман, куда же без него-то? Да и из русских фамилий люди нужны будут. Конечно, не Долгоруковы с Голицыными, но и без них Рюриковичей-Гедиминовичей хватает. Свистни, мигом прибегут. Токмо рожи будут кривить, узнав, что худородный шляхтич ими управляет. Ну да ниче, покривят да перестанут. А нет, так на то Сибирь есть. Сибирь, говорят, большая, места на Рюриковичей хватит. А вот Эрнестушке надобно какой-нибудь титул дать. Как же без титула-то? Ну, скажем, барон фон Бюрен. Или – граф. Только не любят на Руси слово «фон», а просто Бюрен как-то не звучит. Постой-постой. Кто-то из французов при дворе Екатерины поинтересовался как-то, мол, фон Бюрен – не переделка ли на немецкий лад Бирона? Вроде Бироны – древний род, едва ли не от самого Карла Великого. А Карл, он для французов – все равно что Рюрик для нас.

Анна прикинула на слух – граф Эрнест Иоганн Бирон! Неплохо! А титул графский Эрнестушке император римский выпишет.

От долгого размышления Анна устала. Смежила глаза, приготовившись отдохнуть. И тут ее как резануло – а коли дел будет оч-чень много, как же она, Анна? И так приходится делить Эрнста Иоганна с его женой и конюшней. Теперь же придется еще и с делами делить? Хотя, успокоила она себя, государственные дела могут и подождать, коли ей, русской царице, надобность какая в Эрнестушке случится; герцогиня Курляндская задремала.

Кажется, только-только закрыла глаза, а уже пора обедать. Или ужинать? Зима, темень за окнами. Где там Эрнестушка-то?

Эрнст Иоганн фон Бюрен словно услышал ее мысли. Он предстал собранный и строгий, как полагается образцовому придворному. Но вместо того чтобы подать высокопоставленной даме руку и проводить ее в столовую залу, камергер торжественно изрек:

– Ваше вызочество! Его зиятельство граф Лёвенвольде прозит аудиенции.

– Лёвенвольде? – удивилась Анна. – Который?

– Рейнгольд Густав, – пояснил фон Бюрен. – Его отправил Карл Густав. Ваше вызочество, дело не терпит отлагательств.

– Зови, – вздохнула герцогиня.

Ежели Эрнестушка говорит ей «ваше высочество», то дело-то и впрямь безотлагательное. Тем паче братья Лёвенвольде, попавшие в фавор при Екатерине и получившие от нее графский титул (злые языки поговаривали, что старший, Карл Густав, «попал в случай», сиречь в постелю императрицы, еще при жизни государя Петра), были людьми нужными и важными. Конечно, по знатности и влиянию им с Долгоруковыми или с Голицыными было не тягаться, но люди были далеко не последние.

– Батюшки-светы! – всплеснула Анна руками, когда фон Бюрен ввел в зал невзрачного мужичка в посконном полушубке, растерзанной шапке и валенках. – Граф, голубчик, ты что это, на маскарад нарядился?

– О, майн гот! – приложив руку к сердцу, склонился в поклоне граф Рейнгольд Густав. – Я был вынужден надеть это крестьянское платье, чтобы не попасть в руки Долгоруковым.

– А что такое? – сделала удивленный вид герцогиня. – Али на Москве нонча на немцев охоту объявили?

– Ваше Величество! – торжественно изрек Лёвенвольде, бухаясь на оба колена. – Дозвольте мне первому принести вам присягу на верность!

– Да я вроде бы царицей еще не стала, – слегка опешила Анна. – Чего мне присягу-то приносить? Да и как, голубчик, ты мне присягу-то принесешь, коли тут ни священника нашего, ни пастора нет? Встань да расскажи толком.

– Нет, Ваше Величество, – настаивал Рейнгольд Густав, подползая к правительнице. – Я хочу быть первым, кто засвидетельствует вам уважение как новой императрице.

Причем граф, будучи таким же остзейским немцем, как и сам фон Бюрен, говорил по-русски не хуже Остермана.

Фон Бюрен ревниво глянул на ползущего графа и встал на одно колено рядом с Анной. Герцогиня Курляндская не глядя протянула правую руку своему фавориту и слегка зажмурилась от удовольствия. Вроде бы ничего не сказано, но она-то знала, что ее первым подданным стал Эрнст Иоганн. Левую длань она вытянула по направлению Лёвенвольде. Граф, доползя-таки до правительницы, ухватил ее за кончики пальцев и принялся целовать руку с упоением – словно любовник, впервые дорвавшийся до груди возлюбленной.

– Ну, будет тебе, будет, – проворковала Анна, посматривая на графа с немалым удовольствием, – ведь недавно, зараза такая, рожу кривил, когда она на Москву приезжала. Ведь кто она такая была? Так, сирота курляндская, побирушка, постоянно клянчившая деньги у императрицы Екатерины, а кто он? – брат самого Карла Густава, аманата государыни-царицы.

Пожалуй, только сейчас Анна Ивановна задумалась, а чего бы ей не стать царицей? Хлопоты, конечно, великие, но зато как приятно, когда у тебя в ногах ползают сильные мира сего! А ведь этот немец – он так себе, мелочь. Но если будут ползать (а они будут ползать!) Долгоруковы с Трубецкими, Куракины с Голицыными, Вяземские с Волконскими – вот это и есть власть!

Рейнгольд Густав перемежал поцелуи с заверениями полного почтения со стороны всего многочисленного семейства. Просил, чтобы государыня не забыла их в минуты славы. Мол, ничего им не нужно, а только быть рядом с престолом, верой и правдой служить!

Может, Анна Ивановна разрешила бы Рейнгольду еще немножко постоять на коленях, слюнявя ей руку, ровно теленок мочало, но больно уж кислый вид был у Эрнестушки. Улыбнулась ему краешком рта – мол, что ты, глупенький?! Тебя, милого друга, я ни на кого не променяю. Был ты со мной в нищете, будешь и в сытости. Да и Рейнгольду пора разъяснить, что к чему.

– Господин граф, разъяснил бы мне, что за казус с тобой? Отчего это ты в рубище-то мужицком?

Лёвенвольде, встав-таки с колен, прижал руку к сердцу – ну ровно французский кавалер – и начал речь:

– Ваше Величество! Моему брату стало известно, что Верховный тайный совет решил загладить несправедливость, нанесенную вашему дому. Дому – потомков государя нашего Иоанна Пятого, – уточнил он. – Вы должны были стать наследницей престола после смерти государя нашего, Петра Первого, но злокозненные силы вырвали из ваших рук престол.

Анне Ивановне хотелось сказать – ты, мол, граф, ври, да не завирайся, – но Лёвенвольде говорил так гладко, что она сама поверила, что все так оно и есть. А Рейнгольд Густав меж тем заливался соловьем:

– Вы, Ваше Величество, наследница старшей линии, линии государя Иоанна Алексеевича, старшего брата Петра. Именно вам и надлежало быть русской царицей. Но бесчестный князь Меншиков силой захватил власть и заставил всех присягнуть узурпаторше.

Эрнст Иоганн закашлялся. Верно, хотел сказать какое-нибудь крепкое словечко насчет «узурпаторши», от которой братья Лёвенвольде получили графский диплом и сотни десятин земли с крестьянами, не считая денег, но смолчал. Ждал, что Рейнгольд скажет дальше. А тот сказал.

– Ваше Величество! – продолжил свою речь граф. – Верховный тайный совет, решив устранить несправедливость, тем не менее хочет вас обмануть. Мой брат и я, узнав о несправедливости, решили оповестить вас о том. Но на дорогах уже высланы караулы, чтобы избежать преждевременной огласки. Люди Долгоруковых стоят по всем трактам. Мне пришлось скакать день и ночь в простом платье.

Лёвенвольде затих, приподнял подбородок и сделал значимую физиономию.

– Что-то я тебя не поняла, граф, – озадаченно сказала Анна. – Ежели они хотят меня на трон звать, так в чем тут обман да несправедливость?

Выдержав паузу, словно провинциальный актер, играющий Гамлета, граф сказал:

– А все дело в том, Ваше Величество, что они позовут вас на трон на тех условиях, которые им угодны!

– Это как? – не поняла Анна. – Какие условия могут быть для государя? Ну, – поправилась она, – для государыни. Чай, царь всея Руси – помазанник Божий. Он только пред Богом ответ держит.

– Верховный тайный совет согласен отдать вам престол, если вы подпишете Кондиции – то есть соглашения! Вы подпишете условия, на которых вам придется править. Ежели вы эти условия нарушите, то Верховный тайный совет вправе прогнать вас с престола.

– Это что получается, – раздумчиво протянула Анна, – они царицу на престол садят с условиями, ровно приказчика какого?

– Господин граф, – вмешался в разговор фон Бюрен. – А нельзя ли ознакомить, э-э, государыню с этими Кондициями?

«Умница! – умилилась Анна, услышав от фаворита осторожное – “государыня” вместо императорского титулования. – Не называет меня величеством. Этак вот назови по оплошке, а потом на дыбу! А герцогиня – это тоже государыня, не придерешься!»

Лёвенвольде, задрав подбородок еще выше, взмахнул рукой («Ну ровно скоморох на конской ярмарке!» – подумала Анна), вытащил откуда-то бумагу и протянул герцогине, но та, помотав головой, сказала:

– Вы уж, дорогой граф, сами прочтите.

– «Понеже по воле всемогущего Бога и по общему желанию российского народа…» – начал Лёвенвольде, но был остановлен фон Бюреном. Эрнст Иоганн, уловив толику скуки в глазах повелительницы, предложил:

– Герр Рейнгольд Густав, будьте добры – изложите лишь самую суть!

– Яволь! – четко отрапортовал граф (он был умным человеком и понимал, кто теперь главный!) и принялся излагать суть документа: – По приятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника, ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит, того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия: во-первых, ни с кем войны не всчинять; во-вторых, миру не заключать; в-третьих – верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать; в-четвертых – в знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета; в-пятых – у шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать; в-шестых – вотчины и деревни не жаловать; в-седьмых – в придворные чины, как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить; в-восьмых – государственные доходы в расход не употреблять – и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать. А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской.

Анна, хотя это и было для нее вельми утомительно, внимательно слушала. Когда Лёвенвольде заплетающимся языком перечислил фамилии подписавших документ, герцогиня тяжело вздохнула, а фон Бюрен по-русски сообщил, где он хотел видеть всех «верховников», вместе с их мамушками, дедушками и… лошадями.

– Стало быть, хотят они, чтобы я царствовала, но не правила, – сделала вывод Анна, пока еще герцогиня Курляндская. Подумав немного, спросила: – Господин граф, а бумаженцию-то вам эту кто дал? Уж не барон ли Остерман?

– Это черновой набросок документа, – сообщил граф, слегка задетый пренебрежительным словом «бумаженция». Это что же получается, что он тайно – в подлом обличье – вез какую-то «бумаженцию»?! – Набросок, – выделил он, – раздобыл мой брат в доме государственного канцлера, графа Головкина. А уж от кого он получен, мне неизвестно. Кажется, – наморщил лоб Лёвенвольде, – от кого-то из канцеляристов.

Анна и фон Бюрен улыбнулись друг другу. Из восьми «верховников» уже двое сообщают им о своей же собственной затее. Стало быть, в самой-то «восьмибоярщине» не все так гладко.

– Я обогнал депутацию, – сообщил граф. – Думаю, завтра утром к вам прибудут официальные представители Верховного тайного совета и будут приглашать вас на престол.

– Спасибо тебе, господин граф, – кивнула герцогиня. – Коли все так, как ты сказал, не забуду…

Довольный Лёвенвольде осклабился, опять присосался пиявкой к руке герцогини и, пятясь задом, вышел из залы.

Когда Анна и Эрнст Иоганн остались вдвоем, фон Бюрен посмотрел на свою госпожу и загадочно изрек:

– Praemonitus praemunitus!

– Это по-каковски? – поинтересовалась Анна. Хотя и не знала никаких языков, кроме родного, но звучание было знакомым. Слышала такую фразу. Не помнила лишь, от кого. Не то – от Бестужева, не то – от самого государя-батюшки.

– Предупрежден – следовательно, вооружен, – перевел бывший студент Кёнигсбергского университета.

– Едут, стало быть, меня на трон звать и условия ставят, – задумчиво проговорила герцогиня Курляндская. – Как и быть-то, а? Что присоветуешь, господин камергер?

– Соглашаться! – не задумываясь, сообщил Эрнст Иоганн. – Подписывать все, что дадут.

– Вот и я так думаю, – кивнула Анна. – Как ни крути, а на Москве жить все равно богаче будет, чем тут. Подпишу. Ну а уж там как Бог даст.

Глава третья Явление царицы

Февраль 1730 г. Курляндия – Москва

– Царицу везут!

– Везу-у-ут!

Слухи по Руси расходятся быстро! И никому неведомо – откуда они берутся? И откуда всегда все и всё знают? Вроде бы старались держать в тайне, ан нет. Пока по Курляндии двигались – куда ни шло. Никто не сбегался и не глазел. Только один раз какой-то нетрезвый барон, экономии ради самолично правивший лошадью, не пожелал уступить дорогу и был жестоко наказан – гвардейцы, ведомые генералом Леонтьевым, мигом вытряхнули несчастного из кибитки, раздели до исподнего да бросили в неглубокий снег. Пущай немчура охолонет – впредь неповадно будет!

Но когда поезд будущей русской императрицы отъехал от границы Курляндии и до самого Пскова, а потом – до Новгорода, вся дорога была облеплена народом. Хотя и смотреть-то не на что – пара карет, поставленных на санные полозья, с десяток возков, где ютились слуги, и кое-какое добро Анны Ивановны (слезы, а не добро, нажитое герцогиней за двадцать лет!) да два десятка верховых.

В России никто не осмеливался загородить дорогу. И мужики, и благородные особы, завидев царский поезд, сворачивали – конными ли были или пешими, одинаково срывали шапки и валились в снег, показывая государыне рыжие и седые, черные и лысые головы. В селах приходилось ехать сквозь людской коридор, откуда то и дело орали:

– Царицу везут!

– Везут матушку-государыню!

А царицу действительно «везли». Около дверцы ее кареты постоянно терся кто-то из верховых, особо приближенных к Долгоруковым. Василий Лукич – глава депутации, посланной приглашать герцогиню в царицы, был сосредоточен и строг. На остановках всегда подавал ручку, выводил из кареты и был предупредительно вежлив. Порой даже приторно вежлив. Вот только глазенки у старого дипломата бегали то туда, то сюда. То на государыню, то на гвардейцев. За все время дороги он не сводил глаз со своей подопечной, бдительно пресекая любой намек на разговоры герцогини с гвардейцами или со своими помощниками – Михаилом Михалычем Голицыным-младшим и генералом Леонтьевым. Спрашивается – чего тут секретность-то разводить? Ну везут будущую государыню и везут себе. Стало быть, было чего скрывать?

Анна Ивановна ехала в одной карете с комнатной девкой Машкой, держа на коленях младенца Карла Эрнста – младшего сына Эрнста Иоганна. Рядом сидела кормилица – дородная чухонка со смешным именем Велта. Чухонку забрали перед отъездом, не дав ей и до дому сбегать. Вишь, ребенок там у нее! Первые дни она только ревела, взмахивая короткими и белесыми, как у коровы, ресницами. Анна Ивановна уже начала побаиваться – не пропало бы молоко, но обошлось. Поревела, да успокоилась. А что с нее взять? Корова чухонская, как есть корова!

Из-за кормилицы не хватило места для любимой карлицы, но на стоянках кто-нибудь из солдат непременно притаскивал Дуньку. Если бы не дурочка, с ее затейливыми ужимками, так и совсем бы худо.

Зачем она взяла с собой Карла Эрнста, герцогиня Курляндская и сама не могла ответить. Взяла и взяла. Может, думалось, что дитятко спасет ее от чего-то жуткого? Закрыться младенцем? Только спасет ли ребятенок-то?

А вот милого друга, Эрнста Иоганна фон Бюрена, оставила в Митаве. Помочь в Москве он бы ничем не смог, а вот ему бы пришлось худо. Не любят в России пришлых, особенно немцев, хотя и скрывают это. Эрнестушку принялись бы обижать не только русские, а свой же брат, немец. Их, со времен Петра Великого, толпилось у трона предостаточно. Престол царский – он все равно что мамкина сиська для младенца. Знай досуха дои. А подпускать к сиське чужого – хошь русского, хошь немца – никшни, самим места мало! Вот станет она настоящей государыней, тогда уж будет где Эрнестушке развернуться. Тут не об одной породистой кобыленке можно подумать, а о настоящем конном заводе! А мало одного – два заведем… три, а хоть бы и десять! И пусть кто хоть словцо скажет поперек! Хошь Долгоруковы, хошь Голицыны. Навоз они пойдут убирать!

Ниче, мил-друг Эрнестушка будет на Москве, рядом со мной. А пока пусть привыкает к новой фамилии – Бирон! Верно, стоит потом кого-нить во Францию заслать, чтобы с настоящими Биронами столковаться? Ежели дорожиться не станут, то можно им какую-никакую денежку заплатить, чтобы признали Карла фон Бюрена – истинным Бироном, младшей ветвью своего рода.

Зашевелился младенец Карл Эрнст, заерзал, засучил ножками так сильно, что герцогиня содрогнулась от удара, а потом басисто заревел. Не то есть опять хочет, не то в пеленки наложил.

– Ну-кося, возьми! – приказала царица Машке, передавая ребенка. – Глянь, че там у него? Может, пеленки мокрые?

Пока Машка меняла пеленки, Анна выглянула в оконце, но торчало только плечо верхового. Идолы окаянные эти гвардейцы!

– Царицу везут! – опять кто-то проорал.

Герцогиня Курляндская (титула ее никто не лишал) слегка скривилась. Царицам положено ездить открыто, ручкой людям махать, пряники печатные кидать. А тут ровно арестантку какую. Везут, видите ли… Вот была бы ее воля, везли бы щас самого князюшку Василия Лукича с семьей и всем Долгоруким отродьем куда подале. Надо подумать, куда их всех…

Думка о том, куда отправить Долгоруковых, завлекла будущую государыню, и она начала перебирать города, о которых помнила и что-то слышала. Имения Долгоруковых под Казанью и Москвой отмела сразу – слишком близко, да чересчур шикарно! А куда еще? В Вологду ежели, так слишком близко. На Соловки? Или в Березов, куда Алексашку Меншикова сослали? Где он, энтот Березов-то? Вроде бы где-то в Сибири. Можно и туда. Александр Данилыч, кажись, в прошлом годе помер. Слышала, что и Мария Лександровна, дочка евонная, незадачливая невеста Петра, тоже преставилась от горя и огорчений. Значит, сироток, оставшихся в живых, можно обратно вернуть. Скока их там осталось? Сынок – Сан Саныч, коего наградили тремя высшими орденами Российской империи[15], и дочка младшая, тож Александра. Главного врага нет, а детки, как ни крути, Салтыковым родней будут. Супруга Меншикова, Дарья Михайловна, тоже покойница, – из рода Арсеньевых. Кажись, ей четвероюродной сестрой приходится. Стало быть, Александр и Александра Меншиковы ей племяшками доводятся. Можно и обратно возвратить. Титул Меншикову-младшему вернуть, а ордена да чины пущай по новой добывает. А дом-то, который Алексашка, как говорят, своими руками срубил, пустым останется. Вот будет Василий Лукич этот дом и обживать.

За стенкой кареты опять заорали: «Царицу везут!» – и Анна Ивановна решила, что Березов – тоже недалеко. Видела она как-то в кабинете у дядюшки-государя огромный лист бумаги, изрисованный синими прожилками да черными с серыми пятнами, ровно кошка нагадила, – карта называется. И города, хоть и не по-русски написаны, но прочитать можно. Верно, не стащил никто карту-то дядюшкину? Глянуть бы на нее да ткнуть пальчиком куда подале, где край Руси Великой. Там, говорят, лишь белые медведи рыбу ловят да море-океан ледяной. Вот пущай туда и едет. А по дороге с семейством Долгоруковых разные неприятности будут случаться. Скажем, отъедут они от Москвы со всеми дворовыми людишками, скарбом немалым, а через сотню верст – гонец к ним. Мол, людишек оставляй, не велено. Потом, снова через сотню верст, – еще гонец – мол, имущество излишнее оставь. И так вот еще разочков пять, пока не останутся князья-бояре в одних штанах да пешими. Точь-в-точь, что маленький император Петр, по наущению Долгоруковых, с Меншиковым проделал. Правильно Петруша сделал…

– Царицу везут!

– Как есть – везут!

«На плаху, паразита!» – мстительно решила Анна Ивановна. Представив, как отлетает башка Василия Лукича в дорогом парижском парике (она бы еще и сапожком поддала!), решила: «А остальных – в монастырь, в келии каменные!»

Успокоилась, приняв-таки решение касательно Долгоруковых. Ну а как уж ей это удастся, с такими-то ограничениями власти, она пока не знала. Ну да, Бог даст, получится.

Из Митавы до Москвы ехали пять дней. Ни поесть толком, ни в баньке попариться. Даже спать приходилось урывками. А дай Долгорукову волю – ехали бы ночами. Спешил Василий Лукич, очень спешил. Верно, хотелось, чтобы на коронации были оглашены Кондиции. Если случится оное, деваться государыне будет некуда. Назад уже не возвернуть.

И какая сволочь придумала кормить ее всю дорогу балтийскими сардинами? На каждом постоялом дворе – жареные, вареные, тушеные… Сардины, сардины, сардины! Не иначе, решили расстараться для государыни, привыкшей в немецких землях к сардине?! Будто бы на Руси уже ни грибов соленых, ни огурцов со хрустом уже и нет? Верно, все Долгоруков, Василь Лукич, спроворил… Нарочно, чтобы государыню свою помучить… Ну, отольются кошке мышкины слезки…

Когда до Москвы оставалось рукой подать – вон, Красное село виднеется, Анна Ивановна возмутилась – потребовала сделать большую стоянку. Нужно было привести себя в порядок – в бане помыться, волосья причесать. Да и в церковь сходить, свечки поставить, помолиться.

Василий Лукич, помявшись, согласился. А как не согласиться? Простая баба, коли в Москву идет, и та в праздничную одежду наряжается, а как же будущей царице? Нельзя таким полохолом въезжать. Правда, потребовал, чтобы царица уложилась в сутки. В крайнем случае в два дня.

Как же, уложишься тут в два дня. Два дня Анна Ивановна только отпаривалась да отмывалась, а потом потребовала куафера, чтобы прическу сделал. Куафера, понятное дело, пришлось везти из Москвы. А приехал тот не один, а вместе с родными сестрицами будущей императрицы, да еще и двоюродная пожаловала – Лизка-цесаревна. Морщился Василий Лукич, зубами лязгал, а как запретить будущей царице с родимыми кровиночками поговорить? Но во время всех встреч царицы с родней стоял неподалеку, словно истукан, и на все просьбы оставить наедине – надо же сестрам о своем, о бабском, посудачить – только мотал башкой…

Ивановны – Екатерина и Прасковья – за сестру были рады. Целовали в щечки да в губки, кланялись. А вот Елизавета Петровна, змея такая, хоть и расцеловала двоюродницу в обе щеки, но кланяться не стала. Кивнула лишь, будто ровне. Зато напомнила, что все они к романовскому дому принадлежат и нужно друг за друга держаться! Анна Ивановна покивала и посетовала, что мало их осталось, Романовых-то…

Когда Елизавета Петровна удалилась, ее двоюродная сестра завистливо вздохнула – да, хороша, чертовка. Понятное дело, что у Лизки от мужиков отбоя нет. Перекрестилась, наложив за правило в ближайшее же время на исповеди покаяться, что помянула нечисть. Задумалась – а что теперь с Лизкой-то делать? Романова она, видите ли! Да и у дядюшки-государя таких Романовых по всей земле столько наделано, что плюнь – в Романова попадешь. А еще, говорят, в голландских и в немецких землях у Петра Алексеевича детки остались. Эка, Романова худородная. Может, замуж ее отдать куда подальше? Куда-нибудь во Францию или Германию? Не за короля, понятное дело, а за какого-нибудь герцога али барона. За простого дворянина не отдашь. Хоть и незаконная, а родная дочка властителей всея Руси. Будет Лизка вместе с муженьком на охоту ездить, танцы-жманцы на балах крутить, чужих мужиков охмурять. Чем не жизнь? Ан нет… Шиш ей, а не танцы-жманцы. Тогда тут, за кого-нибудь из своих? Посмотреть да подыскать вдовца ей какого-нить, построже. Ан нет. Не найдется такого для Лизки мужа, чтобы ее в кулаке держал. Будет царевна во дворец приезжать, по охотам рыскать, а не запретишь! А коли глаз положит на мил-друга Эрнестушку? Не устоит ведь перед Лизкой-то. Перед ней, чертовкой этакой, ни один кобель не устоит. А Эрнестушка даром что мил-друг, но тоже кобель. В позапрошлом годе, когда она вместе с Эрнестушкой была на царской охоте, фон Бюрен на царевну Лизку во-от такущими глазами глядел! А что делать? Мужеску натуру не переделать – будь он хоть русский боярин, хоть прусский барон. Верно, лучше всего царевну Елизавету Петровну в монастырь отправить, от греха подальше. Не в столичный, Новодевичий, а за Волгу, к Белому озеру. Пусть себе в Горицах кружева плетет али на Выксе мыло варит – все польза от девки. Да и милого друга Эрнестушку не будет видеть.

Москва встречала государыню малиновым звоном. Первыми вдарили звонари на Иване Великом, потом – колокольни Новодевичьего и Андроникова монастырей, а там уж звон пошел по всей столице. Потом начали палить пушки. Анна, на сей раз пересаженная в открытые сани, чинно улыбалась радующимся москвичам и помахивала ручкой. Пока проехали по Тверской, сворачивая к Успенскому собору, еще некоронованная царица успела простить Василию Лукичу часть вины (голову можно не рубить, но в ссылку поедет!).

Уже через день Анна Ивановна опять стала подумывать о плахе для Долгорукова. А может, на кол его, как дядюшка делал? Привезя будущую царицу в Кремль, он проводил ее с горничными и младенцем в покои и выставил караулы. А потом Долгоруковы, меняя друг друга, ходили по коридорам и смотрели, чтобы никто из посторонних не проник в помещение. Преображенцы, подчинявшиеся только фельдмаршалу Долгорукову, Василию Владимировичу, не пропустили в покои даже владыку Феофана, духовного отца трех предыдущих государей.

Анну Ивановну, вместе с прислугой, поместили в старинном тереме внутри каменной стены. Кто здесь обитал раньше, она не спрашивала. Может, Марфа Апраксина[16], а может, и Наталья Кирилловна Нарышкина. Сам терем был и того старше. Верно, пережил все пожары Смуты. Кто знает, не тут ли убили вдову Бориса Годунова и его сына Федора, так и не успевшего стать государем? Начнешь узнавать, узнаешь правду, будет еще страшнее…

К приезду новой царицы терем кое-как отмыли, почистили, побелили и несколько дней подряд протапливали печи, изгоняя из углов сырость. В терем были свезены перины и подушки, стопы белья и кухонной посуды. В поварне суетились аж две кухарки, в кладовых и ледниках не иссякали ни мясо, ни рыба.

В отличие от Митавы, экономить гроши иль полушки на дровах или на воде никому не пришло бы и в голову. Дров было столько, что хватило бы протопить все замки Курляндии, вместе с Семигалией и Лифляндией. Воду же можно черпать из колодца.

Вроде бы все тут было хорошо, но старина и убогость сквозили и в колотых изразцах, украшавших печи, и в грязных стеклах, вставленных в крошечные свинцовые рамы, и в половицах, застеленных свежими половиками, но шатких, как тропка на болоте, – по таким и ходить-то боязно. Шибал в нос застоявшийся запах плесени и нежилого дома, от которого не враз и избавишься. И уборка была сделана так себе. То здесь, то там на глаза попадались чужие вещи – то деревянная лошадка с отломанными ногами, в которую, верно, играл еще царь Федор, то недоеденные мышами сафьяновые сапожки.

Мыши тут были настоящим бедствием. Они сновали в перинах, забирались в постели, а на кухне растаскивали крупу. Кошки, должные бороться с серыми вредителями, в тереме почему-то не приживались. Машка, вместе с другими девками, уже не один раз бегали по Кремлю, собирая в охапку всех попадавшихся на глаза котов и кошечек, и притаскивали «добычу» в терем. Но стоило усатым и хвостатым оказаться в сенях, как они начинали орать благим матом, а потом – биться о двери. Девки пугались и шушукались между собой, говоря, что терем этот не иначе как проклят. Кому-то поблазнилась полуразмытая фигура монахини, выходящая из стены. Спрашивали у гвардейцев, карауливших входы и выходы, но те лишь пожимали плечами. Мол, терем как терем, а то, что мышей много, так рядом зернохранилище царское когда-то было, не все еще съели. Вот и бродят. А ежели страшно по ночам, так мы туточки, от мышей с привидениями защитим! Рады будем стараться!

Анна только посмеивалась. Мышей она не боялась, а кошек не любила. Сказала прислуге, что, если будут мешать спать воплями, выпорет всех без разбору. Опасалась только, как бы чего не вышло. Пойдут ведь, мокрохвостки, к гвардейцам, «защиту искать»! А те и рады – уж так защитят, что через девять месяцев новый защитник появится. От греха начала запирать на ночь комнатных девок – привезенную с собой Машку и Груньку, подаренную кем-то из вельмож. В кормилице и карлице царица не сомневалась. А зря. На вторые сутки из опочивальни исчезла Велта и вернулась только под утро, с распухшими губами и в вывернутой наизнанку юбке. Пока Анна орала и била ее по щекам, чухонка лишь счастливо моргала коровьими ресницами. На другую ночь все повторилось. Царица опять орала и била, а Велта лишь жмурилась от счастья, как кошка, обожравшаяся ворованной сметаной.

Машка и Грунька, державшие чухонку за руки, чтобы не вырвалась, только завистливо крякали. Пороть кормилицу царица не решилась. Пропадет молоко у дуры, а где новую искать? У Долгоруких спрашивать? Так те подсунут кого-нить… Решила – хрен с ней, пущай ходит. Выкормит парня, отправлю ее куда-нибудь в деревню, замуж за скотника. А что в Митаве у бабы остался муж да ребенок, так это нешто. Муж себе новую найдет, о робетенке кто-нить да позаботится. Свет, чай, не без добрых людей. А кормилицу перекрестить в православие, да и вся недолга.

Потом, лежа в постели, Анна со сладким ужасом поняла, отчего она так разгневалась на чухонку. Милый друг Эрнестушка далеко, а тут… Парни молодые, красивые… Гвардейцы, одним словом! Не жена она Эрнестушке, а живой человек, чай.

Потом учудила любимая карлица. Дунька, в сорок с лишним лет бывшая ростиком от горшка два вершка… Утром пьяную в хлам уродицу принесли и бережно положили у двери в царскую спальню. Юбка и прочее были в полном порядке. Анна даже обиделась, что никто из гвардейцев на карлицу не позарился. Не баба, что ли? Все при ней и все на месте! Впрочем, досада на мужиков не помешала примерно наказать карлицу – Анна оттаскала ее за волосы и выкинула во двор, чтобы хмельной дух выветрился! Потом, слегка отойдя душой, позволила замерзшей дуре вернуться в терем. Дунька, страдающая от похмелья, целый день просидела под кроватью и скулила, как побитая собака. Царице так понравилась выдумка, что порешила: как только обзаведется собственным дворцом, обустроит неподалеку от спальни собачью будку, определив проштрафившуюся карлицу на цепь.

На четвертую ночь императрицу разбудил шум. В сенях кто-то орал и матерился. Поперву решив, что девки опять чего-то увидели, разозлилась, надумав назавтра устроить большую порку, вскочила с постели. Но голоса были мужские. Велев перепуганной Машке унести подальше младенца Карла, государыня приникла к замочной скважине. В полуосвещенных коридорах можно увидеть немного – зато была слышна брань и удары. Не выдержав, императрица повернула ключ и приоткрыла дверь. Перед ее взором предстала картина – рослый преображенец с офицерским шарфом пытался дотянуться шпагой до Василия Лукича Долгорукова. Князь Долгоруков, одной рукой вытирая разбитый нос, другой вертел перед собой шпагой, выписывая «восьмерки». Случись дуэли, неизвестно, кто бы победил – молодой, но малоопытный или старый, но искушенный. Однако смертоубийству помешали гвардейцы. Солдаты, растащив благородных господ, удерживали их уважительно, но крепко.

– Ваше благородие, охолонись, – уговаривал прапорщика один из солдат, а другой поддакнул:

– Все-таки фельдмаршала и нашего командира родич, нельзя ему сразу в морду-то бить.

– Я тебя, сукина сына, в Сибири сгною! На плаху отправлю! – пообещал Долгоруков. Отдышавшись, приказал: – Отпустите меня!

– И что тута происходит? – поинтересовалась Анна, открывая дверь полностью.

Гвардейцы, увидев государыню в ночной рубахе, засмущались, выпустив из рук сенатора.

– Анна Ивановна, зачем вы здесь? – возмутился князь. – В спальню ступайте!

– А ты, князюшка, будешь государыне место указывать? – сузила Анна глаза. – А что, в Кондициях наших прописано, где я быть должна? Может, – слегка усмехнулась царица, – ты мне еще указывать станешь, когда на горшок ходить? Или сам меня до ветру провожать будешь?

Князь Долгоруков смутился. Стряхнув с плеч ослабевшие руки солдат, Василий Лукич попытался делать два дела – засунуть шпагу в ножны и вытащить носовой платок.

– Так что случилось-то? – построжев ликом, повторила свой вопрос царица.

– Прапорщик Преображенского полка напился пьян да буен сделался, – вытянув губки, усмехнулся Долгоруков, утирая кровь с разбитого лица. – А ну-ка, – кивнул он солдатам, – вяжите невежу! Да шпагу-то, шпагу отберите!

– Погодите-ка, – встряла государыня. – С каких таких пор преображенцами статские чины командуют? Ты, Василь Лукич, хотя и член Верховного тайного совета, но гвардией командовать не властен.

Гвардейцы, не очень-то охотно повиновавшиеся статскому, с облегчением отпустили своего прапорщика, а тот бухнулся на колени, срывая с головы треуголку:

– Матушка-государыня, не велите казнить, разрешите слово молвить!

– Говори, – разрешила Анна, слегка принюхиваясь. А ведь и впрямь, от прапорщика изрядно попахивало вином. Ну да иной раз и такое стерпеть можно. Спросила:

– Кто таков будешь?

– Преображенского полка прапорщик князь Вадбольский, – доложился гвардеец и, поймав руку царицы, впился в нее поцелуем.

– Чего лаешься-то? – благосклонно поинтересовалась царица, стараясь не замечать исходившее от гвардейца «амбре».

– Ваше Величество! – горячо сказал прапорщик, едва не пустив слезу от умиления: – Государыня! Невмоготу нам, гвардейцам вашим, у тебя тюремщиками быть!

– Какими тюремщиками? – возмутился Долгоруков. – Ты что такое мелешь, пес безродный?

– Это кто тут пес безродный? – взвился прапорщик. – Вадбольские от корня Рюрика происходят! Наша ветвь от князя Василия, который на реке Сити с татарвой бился! Да пращуры мои на Куликовом поле татар рубили! Да мы вместе с Пожарским – Мининым Москву освобождали, пока твой прадед жопу у польского короля лизал, мурло ты поганое!

– И-и-и… – по-бабьи заверещал князь Василь Лукич и, забывая европейские ухватки, попытался ухватить обидчика за волосы, а тот норовил смазать князюшку по уху.

Драка едва не вспыхнула вновь, но гвардейцы вовремя успели растащить князей и повиснуть на них, пригибая к полу и сенатора, и прапора, невзирая на чины.

– Ну-ну! – насмешливо проговорила Анна, хотя ей было и страшновато. – Два князя древних родов, а сцепились, как два петуха. Ну, прапорщик-то, ладно, молод еще. А ты, Василь Лукич, муж опытный. Тебе-то не стыдно? – Не давая Долгорукову сказать, царица повернулась к прапорщику: – Че сказать-то хотел, Вадбольский?

– Сказать хотел, матушка, что обманывают тебя бояре наши. Они же тебе Кондиции вроде бы от всего русского народа принесли, а русским народом там и не пахнет. Сами всё сотворили, отай от остальных. Не спрашивали никого – хотим мы у них в послушании ходить, нет ли. И полк наш в обман ввели – мол, согласна государыня им подчиняться. Мол, сами изволила себе хомут на шею надеть! Гвардейцы всегда одному хозяину служили – государю всея Руси. Не будем мы восьми боярам служить!

Гвардейцы, державшие офицера, впали в сумнение. Руки разжались. Седые усачи, помнившие Нарву и Полтаву, Прутский поход и Гангут, возводившие на престол императрицу Екатерину, устыдились. Один из преображенцев, с капральскими нашивками на рукаве, ехидно спросил:

– А что, господа гвардейцы, князья Долгоруковы с Голицыными за дураков нас решили посчитать? Обмануть – обманули, не в первый раз. А теперь еще и к государыне вместо охраны в тюремщики поставили!

– В какие такие тюремщики? – попытался повысить голос князь Долгоруков, но капрал, словно бы не слыша сенатора, продолжил:

– В тюремщиках, братцы, мы нонче и состоим. А как по-другому-то называть, коли велено нам саму государыню из терема не пускать?

– Позор-то какой! – застонали солдаты.

Анна Иоанновна краешком глаза посмотрела на капрала. А ведь парень-то не прост. Ох, как не прост. И собой недурен.

Князь Долгоруков, нервно отряхивая платье, сказал:

– Не время сейчас важные разговоры разводить. Да и не место. И уж, право слово, негоже государыне с простыми прапорщиками да капралами лясы точить. Да при нижних чинах, коим вообще не положено слушать.

Василий Лукич был опытным дипломатом. Но и на дипломатов бывает проруха. Гвардейский капрал, верно, сам из шляхтичей, оттопырил нижнюю губу, презрительно посмотрев на князя. Дескать – князь-то ты князь, но ведь и мы не лыком шиты. Да и другие солдаты, привыкшие, что к гвардии завсегда относились с уважением, засверкали глазами.

Анна Иоанновна, приняв горделивую позу, заявила:

– Государь наш покойный, Петр Алексеевич, Великим названный, коли ты помнишь, мне дядей родным приходится. Так он со своими солдатами и на смерть шел, и водку с ними пил, и деток у них крестил.

– Я, государыня, по указу Петра Алексеевича дипломатические обязанности исполнял, кои русской короне не меньше прибыли дали, чем баталии! – попытался парировать князь, но прапорщик Преображенского полка презрительно фыркнул:

– Князь Куракин[17] не хуже тебя царские поручения исполнял, а под Азов ходил и в Полтавской баталии полком Семеновским командовал.

– А ты-то, щенок, что ты можешь про Полтавское-то сражение знать? – вспылил Василь Лукич. – Ты же и пороха-то не нюхал!

– Да я в десанты супротив свеев ходил, покуда ты в заграницах штаны протирал да с бабами французскими кобелился!

– Все, хватит! – рыкнула Анна Иоанновна так, что князь Долгоруков прикусил язык, а гвардейцы радостно заулыбались.

– Прости, матушка-государыня, не стану я больше князя Василия Лукича хаять, – повинился прапорщик. – Но и далее терпеть невмочь. Обманули они тебя, верховники-то. Позвали на престол от имени народа, а народ – нас то есть, шляхту да гвардию – не спросили.

– А чего же молчали-то? – сделала удивленный вид государыня.

– А я, государыня, про то поздно узнал. Пришел вот, а тут Долгоруков меня к тебе пускать не хотел. Павел Иванович Ягужинский гонца тебе отправлял, в Митаву. Так гонца того они убили, а Пал Иваныча в Соловецкий монастырь упекли.

– Ой, не ври! – возмутился Долгоруков. – Никто гонца не убивал и Ягужинского в казематы не прятал.

– Так где тогда Павел Иванович-то? – хмыкнул прапорщик.

– Да, Василий Лукич, где генерал и сенатор Ягужинский? – заинтересовалась царица. – Я же подумала – мол, не уважил генерал царицу свою, а он, оказывается, под арестом.

– Под арест не я его брал, а фельдмаршал Голицын, Дмитрий Михалыч, – начал выкручиваться Долгоруков. – И взял его, что генерал-аншеф супротив Верховного совета пошел.

– Стало быть, хоть один да честный человек на Руси нашелся, – вздохнула царица.

– Как же так, государыня?! – возмутился капрал. – Не один он такой! Да вся гвардия за тебя станет! Верно, братцы?

– Не один, матушка, не один! – заголосили гвардейцы, а прапорщик князь Вадбольский сказал: – Окромя нас, правду хотят знать многие. И князь Трубецкой, генерал, и князь Барятинский. Государыня, ты только слово скажи! – горячо проговорил прапорщик, вцепившись обеими руками в нагрудную бляху. – На кусочки, на мелкие, порвем!

Князь Долгоруков попытался сделаться незаметнее. Кажется, мигни государыня – в стенку вобьют сенатора, вместе с иноземными орденами и придворным мундиром. Василия Лукича спас нежданно раздавшийся голос:

– А что тут за срань такая? Где начальник караула?

С Вадбольского мигом слетел хмель, а преображенцы, кроме капрала, разбежались по постам. В тесном коридорчике терема сразу же настала тишина, прерываемая лишь раскатистым басом командира Преображенского полка и генерал-фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукова:

– Эт-то что тут за хрень бегает? Мышей разводим… Да я вас, волки безродные, за хвосты да об угол! Начальника караула ко мне, я сказал! Вадбольский, твою мать, почему команды не слышу?! Под арест, сукина сына, на гауптвахту, мать его!

– Виноват, ваше высокопревосходительство! – отрапортовал прапорщик, а капрал, из-за его спины, чуть слышно подсказал:

– В присутствии высочайшей особы команда «На краул» не подается!

– О, виноват, ваше императорское высочество! – крякнул фельдмаршал, узрев полураздетую императрицу. Виновато пожав плечами, сообщил: – Я, Ваше Величество, посты решил обойти. Зашел во двор – ни одного сына собачьего нет. Ни одна зараза рожу не высунула.

– Фельдмаршал, к чему ты себя-то утруждал? – пожала плечами царица. – Вона, есть кому за караулами присмотреть, – кивнула она на воспарявшего при виде родственника и соратника Василия Лукича.

– Щас, матушка, сей минут, вставлю своим горлопанам по первое число – и к вашим услугам, – прижал левую руку к груди фельдмаршал. В правой, вытянутой вдоль туловища, почему-то была шпага. Приподняв клинок к носу прапорщика, Василий Владимирович рявкнул: – Эт-то что за х… – закашлялся старый солдат, – непотребство такое?

– Мышка, – ответствовал Вадбольский, узрев на кончике начальственной шпаги тушку с длинным хвостом. Добавил обреченно: – Мышка-норушка…

– Мышка-норушка, в жопке два ушка! – рыкнул фельдмаршал. – Почему мыши стадами бегают? Тебя почто тут поставили, водку жрать?

– В-виноват, ваше высокопревосходительство, – вытянулся прапорщик в струнку. – Недоглядел.

– Недоглядел, – покачал головой фельдмаршал. – Сегодня, засранец этакий, мышей пропустишь, а завтра врага прозеваешь! С тобой, Вадбольский, хлопоты одни! – Повернувшись к царице, вздохнул: – Вот, Ваше Величество, кто в полку-то первейшем служит?! Их к самой государыне приставили, а они мышей развели.

Анна Иоанновна, коей все действо казалось презабавным, решила заступиться за гвардейцев:

– Так ведь, господин генерал-фельдмаршал, гвардейцы-то не коты, чай. Мышей ловить не обучены.

– Да я на них с… кх-кх… – снова закашлялся фельдмаршал, которому было трудно находить слова, приличествующие в обществе государыни, но нашел-таки. – Прикажут, будут они не котами, так кошками. Короче, господин прапорщик, – если через два дня тут мыши будут, будешь на гауптвахте сидеть. Сам пойдешь кошек звать.

– Коты и кошки отсюда сбегают, – пожаловалась царица, а прапорщик, обрадовавшись поддержке, затараторил:

– Так точно, ваше высокопревосходительство, все так, как государыня изволит говорить. Притаскивали сюда кошек с котами, сбегают, ровно черта увидят. Вот мыши-то и обнаглели.

– А мышеловки поставить не додумался? Вот бестолочь, хоть и прапорщик гвардейский. Ладно, Вадбольский, – выдохнул генерал-фельдмаршал и полез в карман. – Вот тебе рубль, – протянул он монету. – Завтра пойдешь в скобяную лавку, мышеловок накупишь. Пропить вздумаешь – шкуру спущу! Прапорщик, – кинул командир полка взгляд за плечо, подзывая не видного из-за темноты адъютанта. – В памятку запиши, чтобы проверить.

– Будет исполнено, ваше высокопревосходительство! – пообещал адъютант, беря на карандаш приказ начальника.

Василий Владимирович, устроив разнос, обернулся-таки к царице:

– Виноват, матушка-государыня. Вишь, какие бестолочи кругом? Как с такой гвардией Россию защищать, коль офицеры мышей не ловят? Уж не разбудили ли тебя мои горлопаны? Да, Василий Лукич, – спохватился он, узрев родственника. – А ты что тут делаешь-то? Не можешь днем к государыне прийти? Подождите-ка, – вдруг дошло до старого фельдмаршала, – уж не ты ли караулы проверяешь? Кто разрешил?

– А у кого мне разрешения спрашивать? – ответил вопросом на вопрос родственник, надменно вскинув голову: – Я ж, князь Василий, – член Верховного тайного совета, коли ты помнишь. А коли я член совета, то вольно мне в любую армейскую либо гвардейскую команду свободно заходить.

– Не знаю, в чем ты, князюшка, волен, а в чем нет, но в Преображенском полку лишь государь, виноват – матушка-государыня, – да я, по ее повелению, приказывать могу. Ступайте-ка домой, Василь Лукич. – Заметив, что дипломат замешкался, с угрозой в голосе посулил: – Щас к тебе пару солдат приставлю, они тя под белы ручки домой отведут…

Долгоруков-дипломат лишь хмыкнул, посмотрев на родственника тяжелым и ничего не прощающим взглядом, пошел прочь. Царица, с потаенной радостью наблюдавшая, как ссорятся два влиятельнейших человека, принадлежащих к одному клану, только и сказала:

– Верно, для дела старался князь Василий. Меня сохраняет.

Генерал-фельдмаршал вздохнул, не зная, что и ответить, посмотрел на своих подчиненных и проникновенно сказал:

– Тебя, прапорщик Вадбольский, прощу на первый раз. Кто там у тебя за плечом-то прячется? Бобылев, что ли?

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – доложил капрал.

– Вон, тоже гусь лапчатый, – кивнул фельдмаршал на капрала. – Столбовой дворянин, а два раза его из офицеров разжаловали.

– Вона! – хмыкнула царица. – За что же такого молодца разжаловали? Верно, за карты? Или за пьянство?

– Никак нет, Ваше Императорское Величество! – возмутился капрал. – За рукоприкладство по отношению к старшим по званию.

– Это не ты ли Василия Лукича приложил? – поинтересовался фельдмаршал. – Видел я, что нос у него набок свернут. Ежели пожалуется князь, быть тебе, капрал, в Сибири. Не потому, что родич он мой, а потому, что тайный советник и сенатор. Бобылев, энто тебе не майорам с подполковниками морды крушить, тут и родимый батюшка не поможет.

– Это я его, ваше высокопревосходительство, – понурил голову прапорщик.

– Эх, прапорщик-прапорщик, – вздохнул фельдмаршал. – Что же ты, паскудник, творишь-то? Ну, тулупчик готовь да валенки. Поедешь на Соловки, лед на Белом море мерить, али в Туруханск. Может, за дело ты князя приголубил, но сам должен понимать. Шпагу адъютанту моему отдашь да под арест ступай.

Прапорщик бросил взгляд на Анну, словно бы спрашивая – говорить фельдмаршалу правду али нет, – на что будущая царица лишь покачала головой. Фельдмаршал – человек неплохой и для нее неопасный, но все равно из Долгоруковых он, да и сам те Кондиции подписывал. Посему Вадбольский безропотно отстегнул шпагу и отдал ее прапорщику.

– Капрал, принимай команду, – кивнул генерал-фельдмаршал Бобылеву. – А мы с прапором пойдем. Ах, да, – вспомнил он, – прапорщик, рубль-то капралу отдай. На гауптвахте-то ты его точно пропьешь.

Арестованный Вадбольский с сожалением вытащил монету и отдал капралу.

– Подожди-ка, Василь Владимирович, – вмешалась царица. – А коли я за прапорщика заступлюсь?

Генерал-фельдмаршал призадумался. Пожал плечами:

– Слово твое, государыня, – закон для нас. Только сама подумай – прапорщик гвардейский, князь, другого князя в морду бьет – так то ладно. А ведь бьет он не простого князя, а члена Верховного тайного совета, сенатора и кавалера. Куда же сие годится? Если бы ты сама приказала морду Василию Лукичу набить, то ладно, стерпел бы он. А без государева разрешения или приказа морды князьям да сенаторам бить нельзя. Да и мстителен он, родич-то мой. Лучше, государыня, если я прапорщика Вадбольского щас заарестую, на гауптвахту определю, а ты его потом и помилуешь.

Старый вояка не стал уточнять, что помиловать прапорщика она сможет лишь после принятия присяги и объявления ее государыней, но это Анна понимала и без него. Вздохнула, посмотрела на гвардии прапорщика и развела руками – прости, мол, но что делать? Ссориться из какого-то прапорщика, пусть и княжеского рода, сразу с двумя Долгоруковыми не стоит. Пока не стоит!

– А не помилуешь, – продолжил фельдмаршал, – так и в Сибири люди живут. Я сам шесть лет в Соликамске[18] проторчал. А прапорщика можно не арестантом в ссылку отправить, а воеводой. Брат мой, губернатор Сибирский, плакался, что в Туруханске у него воеводы давно нет[19]. Выпишу прапорщику указ о назначении в воеводы, подпишем с кем-нить. Глядишь, через год-другой он себе каменные палаты поставит, а потом и в столицу возвращаться не захочет.

– А может, лучше в деревню? – с надеждой поинтересовался Вадбольский. – У меня у маменьки деревенька осталась, есть куда ехать.

– А это как государыня решит, – усмехнулся фельдмаршал. – Может, ей в Туруханске верный человек нужен? – Обернувшись к царице, спросил: – Разрешите идти, Ваше Величество? Или приказы какие будут?

– Ступай, князь Василий, ступай себе с Богом, – махнула Анна рукой, отступая в свои покои и притворяя дверь.

Но спать пока не ложилась. Стояла и чего-то ждала. Дождалась. Когда в коридоре утихли шаги фельдмаршала, в дверь тихонечко заскреблись. Открыв створку, царица не особо удивилась, увидев физиономию капрала. Бобылев, кажется? Что-то в этом капрале привлекло государыню. Что-то такое родное, но что именно, Анна понять пока не могла. Может, запах какой?

– Виноват, Ваше Величество, – шепотом сказал гвардеец. – Но мне бы пару слов сказать.

– О том, что обманули меня верховники? – усмехнулась Анна. – Слышала я уже.

– Об этом самом, – кивнул капрал. – Ванька-то Вадбольский напролом полез, как дурак, а можно было все втихую сделать. Долгорукова князя отвлечь, да и вся недолга.

– Ты, господин капрал, допрежь в каком звании был? – поинтересовалась Анна.

– Первый раз до подпоручика дослужился, а потом, как прапорщика присвоили, так в прапорах и застрял. Прапором и разжаловали. А тут вон – нашивки капральские, – вздохнул Бобылев. – Шпагу мою два раза ломали. Ладно, что не над головой[20].

– А пошто дрался-то?

– Дык, Ваше царское Величество, – вскинулся капрал, – как тут не драться? У нас что ни командир, то немец. И жалованье у них, по сравнению с нашим, в два раза больше. Где правда-то, государыня? Я подпоручиком двенадцать рублев с полтиной в год получал, а подпоручик фон Ливен – двадцать пять рублев. Ну, не скажу, что безденежный я, батюшка кажий месяц по пять рублей шлет. А каково Ваньке, князю Вадбольскому? У него деревушка, где полтора мужика на козе пашут. Маменьке старой еле-еле на жизнь хватает. Пошел я к командиру баталиона правду искать, а командир наш, подполковник фон Штумпф, тоже из немцев. Вот, слово за слово, он меня по матушке послал, я ему в морду, он мне по шее, да и разжаловали меня. А во второй раз, тут из-за бабы схлестнулись. Майор из легкой кавалерии, фон Гартц, к портомойке знакомой ходил да и побил ее как-то. Да так побил, что бедная баба на третий день померла. Ну я тому майору зубы и вынес. Ну не люблю я немцев.

– Так кто же их любит? – хмыкнула Анна, полностью согласная с капралом. А то, что Эрнестушка тоже немец, она как-то и не задумывалась. Тем паче он даже и не совсем немец, а потомок знатного французского рода. А то, что онемечился, – бывает.

Вспомнив об Эрнсте Карле, царица поняла, что же ей показалось родным и близким в этом капрале. Запах! Да-да, конский запах. Именно так пахнет ее Эрнестушка. Эх, далеко Эрнестушка-то, а ей так тоскливо, так одиноко.

– Ишь как, – покачала головой Анна. – А что же ты, забияка этакий, так дешево отделывался? Или, – догадалась она, – родственники у тебя есть знатные?

– Есть, – не стал врать Бобылев. – Матушка-то моя князьям Юсуповым племянницей доводится. А батюшка мой – вице-губернатор в Казани.

– Понятное дело, – хмыкнула царица. – Батюшка небось извелся весь?

– Еще бы, – вздохнул капрал. – У меня двое старших братьев. Один уже кригскомиссар, а второй – целый обер-кригскомиссар[21]. Может, мне тоже надобно было по интендантской части пойти, а меня, вишь, в гвардию записали. Батюшка меня уже обещался наследства лишить, коли я через год офицерского чина не выслужу.

– Так а я-то что могу сделать? – пригорюнилась Анна. – Моя бы воля, я бы тебя, гвардейский капрал, прапорщиком сделала, а то и целым поручиком. Так вишь, власти-то у меня нет.

– Так я и говорю, государыня, что я с Юсуповыми в родстве. А еще с Черкасскими да с Барятинскими. Вот, стало быть, что передать нам с Ванькой велено было…

– Ишь, силен. С таким-то родством да в простых капралах. А тебя как звать-то, господин капрал?

– Андреем крестили.

– Андреем… Что ж, имя хорошее. Скажи-ка, Андрюша, а ты не лошадник ли часом? Небось конюшня своя есть?

Капрал, слегка удивленный вопросом, кивнул:

– В имении есть конюшня, у батюшки. Ну и выезд у него свой, в столице-то.

– Интересно, – протянула Анна. Задумчиво посмотрев на капрала, стараясь вдыхать запах как можно незаметнее, сдвинулась с места: – Негоже царице с гвардейцем в дверях торчать. Ну-кась, вовнутрь пройди, тут и поговорим…

Глава четвертая Крах «верховников»

Февраль – март 1730 г. Москва

Коронация, сиречь венчание на царство, – она для Господа. Первоприсутствующий из митрополитов свершит таинство миропомазания и водрузит на чело монарха венец власти. Но перед тем как миропомазаться, надобно стать государыней для подданных. А чтобы высокопородный ли или подлый человек стал поистине подданным, следовало ему перед всемогущим Богом, пред святым Его Евангелием, поклясться Её Императорскому Величеству, своей истинной и природной всемилостивейшей государыне, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего.

Государь отвечает за свой народ перед Господом, но и народ отвечает за государя. И клятва, данная на святом кресте, – не пустой звук. А иначе начнется война, мор, голод, как это было после убийства царя Федора Годунова – некоронованного, но уже объявленного государя всея Руси – или после смерти Дмитрия Иоанновича. Самозванец он, нет ли, но клятву ему давали и на царство венчали.

Торжественное объявление новой царицы и присяга на верность состоялись через неделю после приезда, в Успенском соборе. Коронацию же назначили на следующий год. Раньше, при всем желании, не уложиться. И платье коронационное надо готовить – шитье золотое, жемчуг да бисер на подклад – шить станут месяца три, да примерки-подгонки – еще два-три. На новую мантию соболей ловить (в этой-то, поеденной молью, покойный император Петр II короновался), да и с короной всякое быть может. Для того же маленького государя в обруч пришлось вставлять особые вкладыши, а иначе венец власти упал бы на плечи или повис на ушах.

А еще надобно новые рубли отчеканить, с ликом императрицы Анны. Теперь, после коронации, народ не печатными пряниками положено одарять, а серебряными рублями. (Не мешками и не ушатами разбрасывают, но там горсть, тут щепотка – рублей пятьсот, а то и вся тысяча вылетит!)

Надворный советник Андрей Константинович Нартов, третий год пребывавший в должности директора Монетного двора, профильную парсуну с императрицы скопировал самолично, не доверяя младшим художникам и граверам (пущай олухи двуглавого орла рисуют да дату «1730» чертят – не ошибутся!), едва ли не сразу, как царский поезд из Курляндии в Москву приехал. Что тут сложного-то? Андрей Константинович племянницу Петра Алексеевича видел неоднократно, изобразить ее парсуну для монеты было нетрудно. Оставалось только кое-что подправить, применительно к возрасту и царственному обличью.

По обычаю, Нартов сотворил вокруг портрета надпись «Божию Милостью АННА IМПЕРАТРИЦА I САМОДЕРЖАВИЦА ВСЕРОССИЙСКАЯ», сократив слова, не влезающие в легенду[22], до «Б. М. АННА IМПЕРАТРИЦА I (тут разрыв, чтобы вошел кусочек царственной головы с короной) САМОДЕРЖ. ВСЕРОССИЙСКАЯ».

Теперь остается самая малость – вырезать штемпеля и матрицы, коими будут чеканить рубли да полтинники. Деньги помельче – гривенники, пятаки и копейки – бьют без портрета. Но перед этим предстоит самое главное – утвердить прожект рисунка у государыни.

Нартов на всякий случай приготовил несколько прожектов – вот на этом рубле корона государыни совсем крошечная – занимает лишь четверть главы, зато оставляет место для лика. А тут – корона большая, солидная, но сразу же уменьшается профиль царицы и увеличивается грудь самодержавицы. Кто знает, какой рисунок приглянется?

Андрея Нартова до сих пор называли «царским токарем», но ходу в государевы палаты ему уже не было – не прежние годы, когда Нартов дневал и ночевал в токарной мастерской государя. Петр же Алексеич больше времени проводил в токарне, нежели в кабинете. Станки и инструменты Петра Великого отправлены в Кунсткамеру, а утверждать прожекты монет приходилось с кем-то из Верховного тайного совета. При императрице Екатерине – с графом Толстым, а после, когда светлейший князь Меншиков Петра Андреича скушать изволил, – с самим Александром Данилычем, при Петре II – вначале опять-таки с Александр Данилычем, а когда старые фамилии самого Алексашку скушали, – с Алексеем Григорьичем Долгоруковым.

Вот и теперь Андрей Константинович принес на утверждение князю рисунки монет. А тот лишь склонил набок головушку в напудренном парике, взял в правую руку перо и зачеркнул «САМОДЕРЖ.».

Нартов вначале не понял, что же такое сотворил князь? Когда ж до него дошло, что с монет убирают слово «самодержавица», а монета, она хоть и кругляшик бездушный, переходящий из рук в руки, но как ни крути – тоже один из символов власти, – бывшему царскому токарю стало так худо, как не было со смерти Петра Алексеевича. Но говорить о том с Долгоруковым, спорить и что-то объяснять было бесполезно. Проще было с Петром Алексеевичем договориться, чем с князем. Государь, в Бозе почивший, к дельным замечаниям прислушивался, а этот… На все увещевания Нартова сенатор ответствовал странными усмешками и ужимками, а потом вскипел, заорал и велел Андрею Константиновичу топать домой подобру-поздорову, а иначе, мол, не монеты будешь чеканить в Москве, а в Нерчинске надзирать за теми, кто серебро для этих монет добывает.

Нартов, ушедши восвояси, вместо того чтобы возвращаться к делам, завернул к своему давнему приятелю, действительному статскому советнику Татищеву. Василий Никитич, хотя и был старше Нартова и по возрасту, и по роду своему – как-никак, Рюрикович, – к толковым людям всегда относился хорошо. Ну а кроме того, Татищев был в числе членов Монетной комиссии при Сенате, коей и положено было следить за выпуском монет. Комиссия эта числилась только на бумаге (это еще светлейший князь Александр Данилыч постарался, а потом уже так и повелось), но официально ее никто не отменял…

– Сам-то подумай, Василь Никитич, – в сердцах говорил Нартов, отхлебывая из высокого стакана рейнское вино. – Нешто должен Монетный двор деньги без полного титула бить? С меня же потом и спросят. Скажут – куда же ты, сукин сын Нартов, слово девал? А с Долгорукими спорить – можно и головы лишиться. Подскажи, что делать-то?

Василь Никитич покивал головой и, наливая Нартову еще один стакан, посоветовал:

– Ты, Андрей, погоди немного. Ничего пока не чекань – ни с надписью, ни без. Тебе сколько времени надобно, чтобы новые монеты начать делать?

Нартов, отставив стакан, думал недолго:

– Коли рисунок высочайше утвержден, надобно его скопировать да размножить – ну, день-два от силы. Штемпеля по рисунку резать – еще неделя. Пока их в пресс ставим – еще день-два. Стало быть, если ничего не сломалось, так через полторы недели могу новые рубли чеканить.

– Так чего и переживать раньше времени? – усмехнулся Татищев. – День-два тебе погоды не сделают, а за это время много чего решиться может. Где у тебя рисунок-то, который Долгоруков вымарал?

Рассматривая эскиз, измененный князем Алексеем Долгоруковым, Василий Никитич одобрительно хмыкнул, узрев замысловатую подпись гофмейстера.

– А бумажку эту я у тебя заберу, – сообщил Татищев приятелю. Невзирая на протесты Нартова, спрятал рисунок в изложницу, где хранились самые важные бумаги. – Пригодится…

Какой она будет, коронация, еще неизвестно, но приведение народа к присяге на верность Анне Ивановне запомнится москвичам надолго. Чего стоило одно толь парадное шествие! Впереди, рассекая густую толпу, маршировали преображенцы. Весь полк, со всеми знаменами – баталионными и полковым, под резкий вой флейты и протяжное уханье барабанов, – чеканил шаг так, что содрогалась брусчатка. Преображенскому полку предстояло пройти вовнутрь первого круга, составленного из Семеновского полка, рассредоточиться, взяв под охрану Успенский собор и присутствующих, а паче всех – царственную особу. Семеновцы лютой завистью завидовали извечным друзьям-соперникам, попавшим сегодня в великую милость, но ничего поделать не могли, а только перекидывались между собой словами – мол, как в бой идти, так семеновцы, а под бок к государыне – так преображенцы. Командир Семеновского полка генерал-майор Шепелев едва удержался, чтобы с самого утра не напиться от огорчения, но понимал, что коли напьется, то опять отчебучит че-нить такое, этакое… На Москве еще не забыли, как месяц назад, на балу у графа Юмалова, генерал, упившись до поросячьего визга, решил поквитаться со шведами за левый глаз, оставленный при Лесной… Вице-канцлеру Остерману, ответственному за иноземные дела, пришлось потом ехать извиняться перед послом. Хорошо, что швед малый оказался не промах (еще под Нарвой командовал гвардейской ротой) – в ответ на плюху русского генерала смазал того кулаком в нос! Сам Шепелев, несмотря на разбитый нос, получил нахлобучку от генерал-фельдмаршала Михаил Михалыча Голицына, своего первого командира (от других-то генерал выволочки бы не стерпел!), и обещание, что коли будет еще одна конфузия, то генерал поедет в Малороссию, командовать дивизией.

Посему гвардейский майор и генерал-майор Шепелев, по его же собственным словам – «трезвый как сволочь», ходил между рядами своих семеновцев, отправляя особо буйных и невоздержанных куда подальше – либо в кабак, либо в казармы, чтобы не подрались с преображенцами или, того хуже, – чтобы не попались на глаза кому-нить из Тайного верховного совета.

Вслед за преображенцами двигалась кавалергардия на упитанных тяжеловозах. Кавалергарды, вытягиваясь по пути следования государыни, останавливали своих меринов, образовывая живой коридор, придерживая крупами лошадей особо ретивых подданных.

Неспешно, но и не мешкая, ехали кареты вельмож, украшенные, по иноземному образцу, гербами. В глазах рябило от черных одноглавых орлов с ангелами, всадников с воздетыми саблями, золотых львов. Но больше всего было орлов с ангелами[23].

Кареты доезжали до самой паперти, слуги открывали дверцы, выпуская наружу хозяев, спешащих занять перед храмом положенное по этикету место, а потом уводили коней подальше. Один лишь Алексей Григорьевич Долгоруков, спесиво прикрикнув на челядь, приказал оставить свой экипаж тут же, почти у самого входа.

Придворные дамы ехали в семи каретах, по четыре особы в каждой, а следом за ними важно шествовали камер-лакеи, стараясь не замечать, что очистить брусчатку Красной площади от снега и наледи никто почему-то не озаботился. Грубым солдатским башмакам и кованым копытам коней было все равно, а вот тонюсеньким итальянским ботинкам, закупленным еще в позапрошлое царствование и береженым для таких случаев, пришел карачун!

Вот наконец-таки появилась карета императрицы – огромная, словно сарай, богато изукрашенная золотом и серебряным позументом, образующим замысловатую букву «А» – вензель государыни. Только очень опытный глаз смог бы отыскать рядом с «аз» следы от «мыслите» – не зря два дня и две ночи лучшие мастера превращали вензель Александра Меншикова в вензель императрицы! А что такого? Прежний хозяин отправился в ссылку в простом возке на полозьях, а карета все равно стояла без дела…

Но опытные глаза, коли и были, смотрели не на следы былого меншиковского величия, а на четырех арапов на запятках кареты – иссиня-черных, обряженных в синие шаровары, ярко-малиновые рубахи и желтые чалмы. Не сказать, что арапы были такой уж редкостью – один вон мало того, что стал крестником покойного государя, так еще и до гвардейского поручика дослужился. Сейчас, правда, пребывает где-то в Сибири[24]. Данилыч, хоть на словах и трепетал перед памятью великого государя, а вот эскапады против себя не любил. Посему – пришлось ехать арапу Петра Великого, царскому крестнику и гвардии поручику, в Тобольск, привыкать к морозам. Но Ибрагим Петрович был один, а тут – целых четверо! (По большому-то счету эти арапы были не совсем арапами. Говорили по-русски, крещены по православному обряду и числились дворцовыми крестьянами села Измайлово. Матушка Анны Иоанновны, покойная царица Прасковья Федоровна, страсть как любила всякие странности. А когда в окружении шурина появился чернокожий парнишка, ей тоже захотелось заполучить своего арапа. Разумеется, вдовая царица игрушку заполучила, хотя и пришлось подождать с полгода, пока в Голландии не появится новая негра! Арап был не хуже, чем у Петра Алексеевича, токмо постарше, и, стало быть, бегать по дворовым девкам приучился еще быстрее. Девки, хоть и подсмеивались над «головяшкой», но не отказывали ему ни в чем… Ну а потом, как водится, забеременевших выдавали замуж, а уж что говорил муж, заполучивши в сыночки негритенка, никого не интересовало.)

Оживленный шепоток москвичей, разглядывающих карету и черномазых арапов, был перекрыт орудийными залпами – ровнехонько сто и еще один выстрел! Верно – пожгли весь запас гарнизонного пороха, но оно того стоило.

Замыкала шествие сводная рота, сплошь состоящая из армейских офицеров, во главе с Василием Федоровичем Салтыковым. Удивляло, конечно, что офицерами командует статский чин, пусть и имевший придворное звание обер-шенка, но, как ни крути, – родной дядя государыни!

Первыми в православный храм положено заходить мужчинам. Но ради государыни традиция была изменена. Даже Долгоруковы – Голицыны не решились пролезть внутрь собора раньше царицы, хотя обычно они создавали давку, чинясь – кому же первому проходить?

Анна Иоанновна первой прошла в собор, а следом за ней, с усилием сохранив лишь одну кратенькую паузу, рванули высокие особы. В суматохе и давке князь Оленев наступил на ногу старого князя Юшневского, а Алексей Григорьевич Долгоруков так толкнул чревом фельдмаршала Василия Владимировича, что тот едва не упал. И упал бы, если бы того не поддержал Голицын-старший.

– Да я тебя, да ты, распресу… – начал фельдмаршал, поднимая кулак, но вовремя остановился, осознав, что лаяться в храме, да еще на таком празднестве, – себя ронять.

Василий Владимирович крякнул в кулак, убирая подальше досаду на невежу Долгорукова, взял себя в руки и пошел к алтарю, расталкивая плечами попадавшихся на пути худородных князей Друцких, Слонимских и прочих Путятиных. Добравшись до места напротив Царских врат, где стояли одни только члены Верховного тайного совета, и занимая позицию между Алексеем Григорьевичем и Иваном Алексеевичем, фельдмаршал недобро покосился на Долгорукова-отца, приготовившись вдарить локтем под ребра обидчика. Но тот уже успел осознать содеянное. Распустив до ушей приторную улыбочку, Алексей Григорьевич покаялся:

– Ты уж меня прости, князь Василий. Ей-богу, бес попутал, – осенил себя крестным знамением гофмейстер и бывший наставник императора Петра.

Фельдмаршал, немного посопев, распрямил руку, убирая локоть от близости с ребрами Алексея Григорьевича.

«Ладно, шут-то с ним, – подумал Василий Владимирович. – Бывает при таком-то деле. И то – треснешь отца, Ванька-генерал полезет заступаться».

Не то что фельдмаршал боялся молодого князя Ивана – понадобилось, двоих бы таких без соли схарчил, но уж место-то тут неподходящее для драки. Да и само действие – представление новой царицы подданным – уже началось.

Сводный хор, состоявший из самых басовитых певчих, собранных со всей Москвы, гремел так, что в храме задувало свечи, митрополиты и архиепископы пели хвалу Господу и славили новую государыню.

Члены высших фамилий (все поголовно – Долгоруковы и Голицыны) вручали царице знаки власти – кто мантию, кто державу, а кто скипетр – всё, кроме императорского венца, который водрузится на августейшую голову лишь после коронации.

Торжественность церемонии немного испортил канцлер. Гаврила Иванович Головкин, должный вручить государыне знаки высших орденов Российской империи, малость замешкался, протянув синюю и красные ленты уже после того, как на плечах у царицы оказалась мантия. Ну не снимать же ее? Вице-канцлер барон Остерман, державший на золотом блюде кресты и орденские звезды, сделал печальный вид – мол, что со старика взять?

Всех выручила цесаревна Елизавета. Подскочив к сестрице, ухватила у канцлера обе ленты, с поклоном вручила их в руки государыне, дала немного подержать, а потом, словно всю жизнь занималась подобным делом, ухватила «кавалерии» и, протащив их под горностаем, продела через плечо, поправила, опять протащила и скрепила концы у необъятного бедра государыни.

Анна Ивановна (нет, уже Иоанновна) высокомерно кивнула дщери Петровой, решив, что все получилось гораздо лучше, чем могло бы быть, – не очень-то ей хотелось принимать «кавалерии» от подданных, а ведь пришлось бы. Теперь же, из-за оплошности Гавриила Ивановича (или старый хрыч нарочно так сделал?) и находчивости Елизаветы Петровны, она получила награды, как и положено августейшей особе, – из собственных рук.

«Молодец, Лизка, выручила! – подумала про себя императрица. – Пожалуй, можно в монастырь-то тебя и не отсылать. Но в ссылку-то я тебя, дуру красивую, все равно отправлю!»

Остерман, слегка скисший (не удалось отодвинуть старика Головкина в отставку, расчистив путь к чину канцлера), быстро взял себя в руки и, с помощью все той же Елизаветы Петровны, укрепил на вые государыни орденские цепи с крестами и приколол звезды Андрея Первозванного и Александра Невского прямо к мантии.

Когда же Высокопреосвященнейший Феофан благословил государыню (он приготовил большую пространную речь, где сравнивал царицу с ее великим дядей, но Алексей Григорьевич Долгоруков запретил первоприсутствующему члену Синода ее произносить, чем жутко оскорбил владыку!), Анна Иоанновна почувствовала – как же она устала! Ей уже не хотелось слушать ни молитвы, ни возгласы «Виват!». Мечтала снять с себя тяжеленные вериги, выпить что-нибудь, навроде кваса или сбитня, да улечься в постель, а чтобы рядом был мил-друг Эрнестушка. Вспомнила, что прежний мил-друг далеко, в Митаве. Зато – новый дружок, гвардейский капрал Андрюша тут, рядышком. И сделал он то, чего герцогиня – ну теперь-то уже царица – мечтала получить от фон Бюрена – не спрыгивал с постели до рассвета, а остался в опочивальне до тех пор, пока государыня сама не скажет – иди, свет мой Андрюшенька, щас девки придут, волосы мне чесать!

Анна Иоанновна обвела глазами церковь, выискивая взглядом Андрюшу. Но кто же запустит на присягу простого капрала, пусть он и дворянского рода? Вона – масленые рожи Долгоруковых, вытянутые хари Голицыных, круглая морда Андрея Ивановича Остермана. За ними – генералы да полковники. Из офицеров – ниже гвардейского капитана никого нет, а из статских – лишь от пятого класса. А Кондиции эти ей руки связывают. И хотела бы, да не могла она Андрюшеньке высокий чин дать…

«Эх, Андрюша-Андрюша, – вздохнула про себя государыня. – Где же ты?»

Анна сама испугалась своим мыслям. Что же получается, Эрнестушка-то уже побоку? С глаз долой – из сердца вон? Потом так же успокоилась. Она что же – не государыня, а простая баба, что за мужика своего держится? Далеко Эрнст фон Бюрен, ну так и что? Не может она себе по сердцу другого завести?

Вроде бы простой капрал – а уж до чего умен! Сам ли догадался, а может – родичи подсказали, но после ночи, проведенной с государыней, Андрей Бобылев, сбегавший до гвардейских казарм, привел к императрице целый баталион Преображенского полка, под распущенным знаменем, барабаном и офицерами. Конечно же, чтобы вывести такую силу, одного гвардейского капрала бы не хватило… Но были же и другие! Не зря из царского дворца, кроме капрала, бегала княгиня Юсупова, а владыка Феофан присылал записочки.

Впереди баталиона, гордо восседая на рыжей кобыле, ехал Семен Андреевич Салтыков, генерал-лейтенант и подполковник Преображенского полка. Подполковника Семен Андреевич получил за свержение Меншикова. Ну, теперь, верно, в полковники метил!

Анна Иоанновна, по совету своего нового наперсника, зазвала офицеров в покои и выпила с ними по стакану вина (конечно, сама государыня только пригубила, но дело-то не в количестве, а в уважении!). Солдатам же прямо во двор вынесли по чарке водки, после чего они так дружно начали орать: «Виват императрица Анна!», что Анне Иоанновне ничего не оставалось делать, кроме того, как выйти на крыльцо и объявить себя новым шефом полка! Василий Лукич, опасавшийся теперь заходить в царские коридоры по ночам, но днем отиравшийся во дворе, поморщился до самой задницы, но проглотил неуважение к строке Кондиций. Но это было еще не все. Когда царица заявила, что отныне преображенцы будут слушать лишь ее самую да Семена Андреевича, князя Василия перекосило. Что ж, получается, что командир полка генерал-фельдмаршал Долгоруков теперь побоку? У Василия Лукича бывали размолвки с родственником, но удар по фельдмаршалу был ударом по всему семейству!

«Ладно, – скрипнул зубами дипломат. – Посмотрим, как ты себя после оглашения Кондиций поведешь! Сейчас-от, ладно, про Кондиции-то никто не знает. А вот потом, после оглашения… попрыгаешь ты у нас, Анька-царица!»

Первоначально Кондиции зачитывать не хотели. Долгоруковы и Голицыны мыслили, что не надобно изумлять народ раньше времени. Подписаны они – и слава богу! Теперь же, после объявления императрицы шефом преображенцев было решено их зачесть прилюдно[25].

Первыми – и наособицу – присягали члены Верховного тайного совета. Вице-канцлер Андрей Иванович Остерман, сияя масленой улыбкой (ну ровно блин на Масленице!), читал трепетно и страстно, аки молитву, а старый граф Головкин смотрел в кулак, откуда торчал край бумажки. Верно, не понадеялся Гаврила Иваныч на память и записал текст.

Самый молодой из «верховников», Иван Долгоруков, слова забыл. Батюшка его, Алексей Григорьевич, едва не отвесил затрещину непутевому сыну, но сдержался, густо покраснев от стыда. Спасибо старику канцлеру, отдавшему Ваньке свою бумажку…

Иван Алексеевич Долгоруков, даже по бумажке читая, умудрился-таки переврать слова. Еще бы – читал князюшка до сих пор по слогам.

После Ваньки-генерала присягали чины от четвертого класса по Табели.

Князья из старинных семейств и новодельные графы, генералы и сенаторы толкали друг друга, норовя произнести слова раньше остальных. Верно, думалось им попасть под милостивый взгляд новой императрицы. Авось заметит да чем-нибудь пожалует. Но супротив Долгоруковых и Голицыных никто пойти не посмел. Даже Трубецкие и Куракины скромно отирались сзади, в ожидании.

И православный крест целовали истово даже лютеране, навроде вице-канцлера Остермана…

Анна Иоанновна, каменея ликом от усталости, все слушала и слушала. Лучшие фамилии клялись Святою Троицей и святым Евангелием отдать живот свой во имя государыни и государства. Слово «государство», поставленное рядом с «государыней» (выдумка «верховников»!), резало слух. Ну не было еще такого на Руси и на Московии, чтобы подданные отделяли государя от государства. Не прозвучало в молитвах и присягах заветное – «самодержица всея Руси».

Прозвучало последнее «клянусь», ударившее раскатистым эхом по древним образам, и в установившейся тишине все ожидали благословения архиереев. Василий Лукич ударил тростью об пол, а когда изумленный владыка Феофан обернулся к нему, властно взмахнул рукой – мол, молчать всем! В гробовой тишине, установившейся в соборе, князь Долгоруков начал читать:

– «По воле всемогущего Бога и по общему желанию российского народа, мы по преставлении государя Петра Второго, императора и самодержца всероссийского, нашего любезнейшего государя племянника, императорский всероссийский престол восприяли и, следуя Божественному закону, правительство свое таким образом вести намерена и желаю, дабы оное в начале к прославлению Божеского имени и к благополучию всего нашего государства и всех верных наших подданных служить могло. – Того ради чрез сие наикрепчайше обещаемся, что и наиглавнейшее мое попечение и старание будет не только о содержании, но и крайнем и всевозможном распространении православные нашея веры греческого исповедания, такожде, по приятии короны российской, в супружество во всю мою жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять. Еще обещаемся, что понеже целость и благополучие всякого государства от благих советов состоит; того ради мы ныне уже учрежденный Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без оного Верховного тайного совета согласия; первое – ни с кем войны не всчинять; второе – миру не заключать; третье – верных наших подданных никакими новыми податями не отягощать; четвертое – в знатные чины, как в статские, так и в военные, сухопутные и морские, выше полковничья ранга не жаловать, ниже к знатным делам никого не определять, и гвардии и прочим полкам быть под ведением Верховного тайного совета…»

На пятом пункте, где было: «У шляхетства живота, и имения, и чести без суда не отымать», Василий Лукич закашлялся, сбившись с высокопарно-торжественного тона, и дальше читал уже хрипло, словно старая ворона:

– Вотчины и деревни не жаловать; в придворные чины, как русских, так и иноземцев, без совету Верховного тайного совета не производить; государственные доходы в расход не употреблять – и всех верных своих подданных в неотменной своей милости содержать.

Зато последнюю фразу: «А буде чего по сему обещанию не исполню и не додержу, то лишена буду короны российской!» князь Долгорукий произнес на новом подъеме.

Подняв документ повыше, Василий Лукич помахал бумагой над головой, показывая присутствующим подпись императрицы, подержал ее так и, бережно свернув, убрал во внутренний карман.

– Мы, государыня наша, со всем своим радением поможем тебе управлять империей! – лучезарно улыбнулся Алексей Долгоруков, торжествуя победу, а остальные «верховники», за исключением разве что Головкина и Михаила Голицына, заулыбались еще шире, нежели гофмейстер.

Царица, склонив голову в знак признательности, напряглась в ожидании, чтобы хоть кто-то из этой толпы разодетых и раззолоченных вельмож сказал хотя бы одно слово против или челобитную передал… Вроде обещано было… Но справа от царицы стоял Алексей Долгоруков, а слева его сын – князь Иван, зорко следившие, чтобы никто не передал государыне хотя бы записочки.

Когда царица уже смирилась с мыслью, что она будет царствовать, а не править, среди толпы вельмож раздался шум и чей-то властный голос произнес:

– Челом бьем, государыня!

К царице шагнул князь Черкасский. Алексей Григорьевич и Иван Алексеевич Долгоруковы тотчас же выдвинулись вперед, закрывая собой императрицу, будто бы от врага, а к ним тотчас же приблизились другие члены клана Долгоруковых. Неподалеку встали и братья Голицыны.

– С челобитными опосля придешь, князь! – ухмыльнулся Алексей Долгоруков. – Занята государыня.

Иван Алексеевич презрительно добавил:

– Сирым да убогим нынче не подаем! Жди, князь, когда царица Анна из храма выйдет.

Иван Долгоруков не сразу понял, что сморозил глупость. От его фразы, если и были допрежь у Долгоруковых сторонники, то их сразу и поубавилось.

– А вот про то, Иван Алексеевич, не тебе решать! – веско изрек генерал Юсупов, вставая к плечу Черкасского.

К Юсупову молча присоединились князья Барятинский, князь Иван Трубецкой и генерал Чернышов. Кто-то там еще из княжеских родов – природных и приезжих. Узрела среди них и родственников – дядюшку Василия Федоровича, преображенского подполковника Семена Андреевича, генерала Ивана Мамонова-Дмитриева – мужа сестрицы Пелагеи. А следом – целая толпа нетитулованного дворянства. Однако ж это были не последние люди – армейские генералы и гвардейские офицеры, придворные и статские чины, не ниже статского советника.

Анна оживилась. Усталости словно бы и не бывало.

– Господа, челобитчику-то дайте пройти! – нарочито вежливо сказала императрица. – Что вы дорогу-то застилаете? А ну-ка, князья, раздвиньтесь!

Не дожидаясь, пока Долгоруковы отойдут в сторону, Анна Иоанновна решительно раздвинула их по сторонам и сама вышла к дворянству.

– Где челобитная-то ваша?

– Вот она, государыня! – вышел из толпы дворянства невысокий человек в светском платье. – Василий Никитин, сын Татищев, – представился он. Разворачивая бумагу, спросил: – Дозволите прочесть прилюдно? Подписана сия челобитная дворянством твоим, числом в сто восемьдесят семь человек.

– Дозволяю, – милостиво кивнула царица, ломая голову – а кто же он таков, Татищев-то? Фамилия знатная. Аладьины, Бычковы, Овцыны, Татищевы – хотя и не князья, а от рода Рюрика. А сам-то кто Василь Никитич? Верно, не меньше, чем действительный статский советник, а иначе бы его сегодня в храм бы не допустили…

– Государыня наша, просим мы, от имени многого шляхетства нашего, Верховный тайный совет распустить и принять на себя титул самодержавицы всероссийской.

Татищев умолк, и тогда начал говорить князь Черкасский. Поклонившись до земли, князь сказал:

– Государыня наша в безмерной любви к нам, к народу своему, пребывает. И нам следует возвратить то, что украдено у нее беззаконно. Пусть она остается самодержицей всероссийской, как и предки ее.

– Да здравствует наша самодержавная государыня Анна Иоанновна! – яростно закричал князь Юсупов, а вся толпа высшего дворянства заголосила:

– Да здраст… государыня… самодержица… Анна!

Татищев молчал, держа свиток, а Черкасский продолжил:

– Хотим мы тебя спросить – по своей ли ты воле отдаешь власть в руки господ – членов Тайного совета?

– В послании, которое Василий Лукич Долгоруков мне в Митаву привез, сказано было, что подчиняться Верховному тайному совету – есть воля всего народа.

– А нашу волю никто не спрашивал, – веско заявил Черкасский. – Все, что подписано было тобой, затейка верховников. Верно, господа? – обернулся он к своим сторонникам, заговорившим все враз:

– Верно говоришь!

– Истину речешь!

– Изолгались Долгоруковы!

– Виват государыне!

– Да здравствует императрица!

– И святая церковь на дело сие князей Долгоруковых не благословляла, – внес свою лепту владыка Феофан, радуясь возможности досадить «верховникам».

Князь Черкасский, дождавшись, пока шум в храме не уляжется, продолжил:

– И просим мы, государыня, присягу, которую мы все только что произнесли, считать неверной! Опять-таки – обманули нас «верховники», когда присягу произносили. Надобно новую присягу, где про самодержавицу говорится!

Из-за плеча государыни вынырнул Василий Лукич Долгоруков.

– Присяга в святом храме – это присяга Господу! Негоже присягу менять! – заявил он. Повернувшись лицом к архиереям – противникам владыки Феофана, пытаясь найти у них поддержку, сказал: – Слово скажите, отцы… Как скажете, так и поступим. Наверное, не все вы в протестантизм ударились, как владыка Феофан, – пустил князь напоследок парфянскую стрелу, надеясь внести раскол между членами Синода.

Если бы Василий Лукич поговорил с архиереями чуть пораньше, уважение оказал, то неизвестно, на чьей стороне бы они оказались. Возможно, что и помогли бы. А может – и нет. Даже скорее всего – нет. Пристрастие владыки Феофана к протестантизму – это внутренние дела святой Русской церкви. Как-нибудь сами, без князьев Долгоруковых, разберемся! А вот наглость и нахрапистость «верховников», их самонадеянность (особенно дурость Ваньки-генерала!) пересилила даже нелюбовь архиепископов к Феофану Прокоповичу, давнему начальнику Синода и давнему же оппоненту.

– Един Бог на небе, един государь на земле! – сурово произнес вице-президент Синода, архиепископ Георгий, а еще один архиепископ – владыка Феофилакт – добавил: – Коли угодно будет государыне, так и новую присягу можно произнести. Власть государя – от Бога!

Первоприсутствующий член Синода, владыка Феофан, уточнил:

– Един Бог на небе и едина государыня императрица на земле! Коли первая присяга была ложной, то в вашей государевой воле оную присягу и отменить! Ты, матушка, только прикажи!

В храме зашумели:

– Прикажи, матушка!

– Скажи!

– Слово твое – закон!

– Новую присягу!

Анна Иоанновна, начиная чувствовать себя настоящей царицей, повела дланью, призывая к тишине.

– Так, верно, дети мои, новую-то присягу еще писать надобно, – резонно сказала царица, мечтавшая сейчас не о продолжении действа, а об отдыхе.

– А что ее писать-то? – усмехнулся владыка Феофан, доставая из широкого рукава лист бумаги. – Готова присяга-то! Вот, матушка-государыня, прочти сама. Все тут написано, с полным титулом.

Читать какую-то там бумагу у Анны уже не было ни сил, ни желания. Она, уже в который раз, окинула храм взглядом. Устала, совсем устала, домой бы надо да в мягкую постель. Даже и без Андрюшки. Упасть бы да и заснуть. Но народ смотрел такими преданными глазами, так поедал свою государыню взглядами, что она не выдержала.

– Читай присягу-то, владыка… – негромко велела Анна и, спохватившись, добавила: – И старую отмени.

Отменить старую присягу владыке Феофану хватило нескольких слов. Но вот читать новую стали уже все вместе, не выделяя ни «верховника», ни простого генерала. Только следили: Анна – краешком глаза, а остальные – во все глаза, – читают ли присягу князья Долгоруковы и иже с ними. Читали они присягу, еще как читали! И клялись не только «государыне императрице Анне», но и «самодержавице всероссийской».

Анна Иоанновна, глядевшая на сановников, неожиданно узрела Андрюшу. Оказывается, гвардейский капрал, хотя и вежествовал, не тесня высоких особ, но был здесь, рядышком.

«Что ж это я Андрюшеньку-то не узрела? – укорила себя царица и опять рассердилась на Долгоруковых. – Вишь, из-за них и любимого человека не видела!»

Поймав улыбку своего аманата, Анна почувствовала прилив бодрости. Сразу же захотелось сотворить что-то еще, приличествующее государыне. Как там Татищев-то? Вспомнив имя-отечество нетитулованного Рюриковича, спросила:

– Что там еще, в челобитной-то этой? Читай, Василь Никитич.

Действительный статский советник если и удивился, то виду не оказал:

– Просим мы, рабы твои, чтобы безопасную для правления государственного форму правления принять, учредить совет из высших чинов государства, чтобы они могли по всяким обстоятельствам дела и законы исследовать, а уж потом на утверждение Вашему Величеству их предоставить.

– Что-то не поняла я, господин Татищев, – склонила Анна голову набок. – Челом мне бьете, чтобы я Верховный тайный совет распустила, а сами просите новый совет создать?

– Верховный тайный совет, государыня, из восьми человек состоит. Из них четверо Долгоруковых да два Голицына. Просим мы, чтобы не отдавали кому-то предпочтения, – заявил Татищев. – Надобно такой совет создать, чтобы многие фамилии в нем присутствовали. И обид не будет, да и тебе, матушка-государыня, править легче станет.

Анна Иоанновна задумалась. Ежели два первых пункта челобитной ей понравились, то вот создание совета из дворянства – не особо. Неизвестно, что бы она придумала, но тут подал голос Василий Лукич:

– Государыня, на мой взгляд, сию челобитную следует обсудить. Обдумать.

Лучше бы князю было не встревать. Анна Иоанновна посмотрела на Василия Лукича, как на дохлую жабу, и голосом (вспомнила, как дядюшка-государь Петр Великий с генералами да князьями говорил!), от которого не только князь Василий, но и все остальные стали покрываться испариной, произнесла:

– Значит, князь Василий, лгал ты мне, когда заявил, что весь народ тебя просил Кондиции составить? Что все шляхетство наше и церковь православная Верховный тайный совет уполномочивали? Значит, решили вы свою государыню обмануть? – Князь начал покрываться бурыми пятнами, не зная, чего ему и ответить, а государыня махнула рукой, подзывая к себе вице-канцлера. – Андрей Иванович, где Кондиции-то те? – Взяв из рук вездесущего Остермана грамоту, Анна развернула бумагу во всю длину, а потом резко надорвала правый угол. – Возвращаю с наддранием. – Подумав, разорвала бумагу полностью. – И подпись свою назад забираю. Где тут перо и чернила? Татищев – давай-ка свою челобитную!

Остерман, немедленно метнувшийся к царице, вытащил непонятно откуда (не то – из-за пазухи, не то – из воздуха) чернильницу и перо, а чтобы государыне было удобнее писать, подставил собственную мясистую спину.

– Быть по сему! – шевеля губами от усердия, вывела царица. Добавив к резолюции подпись, передала бумагу, ставшую документом, Татищеву, присовокупив к этому:

– Верховный тайный совет распускаю. Поручаю тебе, господин действительный статский советник Василий Никитич, и тебе, князь Черкасский, составить проект совета. И обдумайте, чем совет сей заниматься станет, чтобы ему с большей пользой государыне и отечеству послужить!

Анна Иоанновна уже сделала шаг по направлению к выходу, другой, но тут до нее дошло: Верховный-то совет она распустила, а кто теперь государством-то управлять станет? Это что же, ей самой теперь во все дела вникать? Остановившись, резко повернулась к Остерману:

– Барон, а тебе еще дело будет. К завтрашнему дню придумай, кто заместо господ верховников моими верными помощниками станет. И, – опять призадумалась государыня, – название какое-нить дать, чтобы (скривилась Анна)… чтобы и напоминания не было о Верховном совете…

– Собственный Ее Императорского Величества Кабинет министров! – выпучивая глаза от усердия, подсказал Остерман.

– Вот-вот, – благожелательно кивнула государыня, пробуя на вкус название. А ведь неплохо назвал! – Пущай и будет Кабинет министров. А в Кабинете том министрами моими станут… – задумалась она, перебирая имена.

– Членов Кабинета министров можно и опосля назначить, – быстренько кивнул барон.

Анна прикрыла глаза. Ох, устала… Прав барон. Коли по уму – нужно бы об этом назавтра подумать-порешать, на свежую голову… Открыв глаза, увидела за спинами своего ненаглядного Андрюшу. Сегодня-то уж и не до него… А вот завтра… А ежели завтра прямо к ним тот же Остерман и припрется? Уж лучше прям щас и отмучиться… К тому же – если кто-то не тот войдет, так кто помешает ей неугодного из оного кабинета выкинуть?

– Ну, ты сам, господин вице-канцлер, президентом Кабинета и станешь… потом… князь Черкасский… (Эх, кого бы там еще, третьим-то? Дядюшку, Василия Федоровича, так он уже стар. Вот этого бы, который Татищев-Рюрикович, но тут бы кого с титулом)… а третьим пусть будет князь Юсупов…

«Юсупов-то родичем моему капралу приходится! – похвалила себя императрица. – А еще надобно из капрала хотя бы капитана сделать!»

Глава пятая Поморский Самсон

Март 1730 г. Москва

Василий Никитич задержался в Кремле дольше обычного. Принимая от заспанного лакея подбитую мехом епанчу, перчатки и треуголку, действительный статский советник вздохнул, припомнив, что еще с утра велел кучеру ехать в псковское имение (рассчитывал, что сам вернется вместе с князем Черкасским, но затребовал из хранилища списки с грамот Земского собора о выборах первого Романова, увлекся, запамятовал и пропустил отъезд князя!). Стало быть, возка на месте не будет. «А извозчиков по сию пору днем с огнем не сыщешь! Придется пешедралом топать», – с грустью подумал Татищев.

Но грусти не грусти, легче не станет. Натянув перчатки и как следует нахлобучив шляпу на парик, Василий Никитич твердо оперся на трость и решил – нешто! В молодости поболе хаживал. Снегопада нет, тропки за день набиты. Может, оно и полезно – пройти по холодку пару верст?

Утешив самого себя, Татищев шел, старательно обходя навозные кучи, отмахиваясь палкой от шавок и редких забулдыг, просивших у барина копеечку. До ворот родной усадьбы оставалось всего ничего – каких-нибудь сотня саженей. Василий Никитич уже предвкушал горячую баню (не дай Бог, не протопили!), как наперерез вышло три мужика. Тати ночные? Чего бы хорошего, а насмотрелся Василий Никитич на убийц да разбойников, когда на Урале был и самолично вешать приказывал. Нет, не тати. Для татей прилично одеты. Пусть того лучше разбойники портов да шуб наберут, а все едино – пропьют-прогуляют да в рванье останутся! А тут – одинаковые армяки, войлочные шапки. Да и усов с бородами не видать. Не иначе, чьи-то дворовые люди. На промысел вышли, пока господина нет? А может, нарочно его поджидали? Если нарочно, так худо дело.

– Долгонько шел-то! – нехорошо улыбнулся один из мужиков, подтверждая худшие опасения.

– Змерзли мы тут, – пожаловался второй, придерживая под мышкой полено и потирая уши. – Третий час торчим, а от тебя никакого вежества.

Третий из разбойников промолчал, но как-то нехорошо прищурился, просовывая руку под полу.

«Вот этого-то и надо первым валить!» – решил Василий Никитич, перехватывая трость в обе руки. По прищуру можно было понять, что тать примеряется – куда кинуть кистень. Это только в песне поется, что «кистенем махнем – караван возьмем!», а уважающий себя бандит кистенем (гасилом, по-простому) махаться не станет, а будет его бить четко и аккуратно.

Будь перед ним обычные разбойники, Татищев не постеснялся бы отдать им кошелек, шубу и все остальное. Не тот у него возраст, чтобы из-за барахла силой да храбростью кичиться. Василий Никитич себя трусом не считал, но удаль лучше на поле боя показывать. Одежда да деньги – дело наживное. Ушел бы домой в одном исподнем, благо недалеко, а уж завтра поставил бы на уши московского полицмейстера, взял бы пару десятков солдат и прошелся по кабакам. Нашел бы злыдней, куда бы они делись? Москва – это тебе не Сибирь. Там как-то пришлось один на один с варнаком – беглым каторжником – встретиться. Правда, у беглеца из оружия был лишь кедровый кол, а у него пистолет.

Дворовые люди, но чьи? Не то Долгоруковых, не то голицынские. Ну да один хрен. Если с тремя, то как-нить да отобьюсь!

Сзади, под чьими-то торопливыми шагами, захрустел наст. Татищев глянул через плечо, пытаясь сосчитать – сколько там, за спиной? «Вот ведь собаки худые!» – ругнулся Василий Никитич, умудрившись разглядеть в сумраке еще три фигуры. Разомкнув «хитрую» трость, привезенную из Данцига, Татищев вытащил из нее упрятанный аршинный клинок и пошел напролом.

Верно, кто бы другой, ловкий в науке фехтования, уложил бы сейчас троих, стоящих на пути, а потом, обернувшись к новой тройке, обратил бы ее в бегство. Лет так двадцать назад, когда Татищев был бравым кавалеристом, рубился со шведской конницей под Лесной да преследовал свейскую же пехоту под Полтавой, может быть, сумел бы дать достойный отпор. И то, будь у него сейчас в руках тяжелый палаш, а не «хитрая» трость с куцей шпажонкой.

Василий Никитич, к своему стыду, за всю жизнь на шпагах ни разу не дрался. Перейдя из кавалерии в артиллерию по приказу Петра Великого (лошадников много, а артиллерийских офицеров – мало), шпагу вытаскивал токмо для того, чтобы махнуть ею и крикнуть: «Заря-жай-с! Цель-с! Пли!» До рукопашного боя дело ни разу не доходило. А коли бы дошло, так не дожил бы капитан до чинов высоких. А дуэлии, на которых в Просвещенной Европе кавалеры друг дружку шпагами тычут, на Руси-матушке как-то не прижились. У нас – кулаком по морде да сапогом под зад! А кто не поймет, тому поленом промеж глаз.

Посему действительный статский советник Василий Никитич Татищев поступил просто – гаркнув: «Расступись, волки безродные!», махнул клинком перед одним из татей, заставляя его попятиться, проткнул армяк у второго, а третьего, уже достававшего кистень, оглоушил тростью-ножнами. Вбив тело в намечающийся просвет, Василий Никитич рванулся к родным воротам. И добежал бы, кабы не подвела замерзшая куча конских яблок и ботфорты не по размеру (зима, чай, а в валенках во дворец являться неприлично!).

Запнувшись, Татищев упал навзничь, а убивцы немедленно подскочили к нему и с наслаждением принялись пинать его бренное тело, натужно кхекая и переговариваясь:

– Дай я его сам убью!

– Мне дай! Ну дайте пнуть-то разок!

– Погодь, я его кистенем…

– Успеешь еще…

Перекатываясь под ударами, Василий Никитич уже не надеялся остаться в живых, а жалел лишь, что умрет так нелепо – не на поле боя, не в постели и даже не на плахе – забьет его до смерти холопье отродье. От лютой обиды на жизнь действительный статский советник едва не зарыдал, но сдержался. Негоже это – потомку Рюрика рыдать перед татями!

– Эй, мужики, а вы че тут делаете? – донесся до ушей Татищева уверенный молодой басок, вселяя надежду.

– Пошел вон, щенок, а не то и тебе накатим, – лениво отозвался один из татей, останавливаясь на миг.

Василий Никитич, задыхавшийся от боли, воспрял было, но сник, поняв, что незнакомец один. Но того, судя по всему, численное превосходство татей не смутило.

– Толпой, да на одного, – насмешливо произнес басок. – Молодец, грят, супротив овец, а на молодца – да сам овца. Ну, кто тут самый смелый?

А дальше Василий Никитич услышал лишь аханье, удары, душераздирающие вопли и говорок: «Ах ты, паскуда… Ну-кась, не балуй… Ножичек, говорю, выкинь, а не то хуже будет… Щас вставлю его тебе в задницу, будешь кормой вилять, как портовая курва! Куда побег-то, тюлень мартовский?»

– Жив, барин? – поинтересовался басок, приблизившись к самому уху.

– М-м-м… – только и сумел ответить Татищев. Попытавшись открыть глаза, не преуспел – залиты кровью.

– Стонешь – значит, живой, – обрадованно сказал басок. – Ну-кась, давай сюда.

Взваливая Василия Никитича на плечо, отчего тот зашелся в протяжном стоне, незнакомец утешил:

– Ты стони, стони, барин, легше станет. Ниче, ребра до свадьбы заживут. Коли не до твоей, так до внучачьей. Куда нести-то?

Очнулся Василий Никитич уже в собственном доме, на полу. Вокруг него хлопотала малочисленная московская дворня – старый Аким и стряпуха Палашка, а басок лишь отдавал приказы:

– Сымай-сымай с него все… Исподнее тоже сымай, не красная девка, не высмотрим ничего. Воду тащи, обмыть его надобно…

Татищев хотел возмутиться – покойник он, что ли? – но не стал. Верно, тут уж что обмыть, что подмыть, без разницы. Зато – после ковша воды, вылитого на лицо, сумел-таки разглядеть спасителя – молодого мужика, если не парня, саженного роста, в простой одежде.

– Во, очухался! – радостно сказал парень. – Теперь можно и на постелю переносить. Нут-кась, потерпи, барин, а ты, дядька, показывай – куда нести.

Ухватив Василия Никитича на руки, словно не шестипудовую тушу, а хрупкую девицу, парень потащил действительного статского советника в спальню. Уложив хозяина на перину, заботливо взбитую Палашкой, задумчиво произнес:

– Лекаря бы надобно.

– Так где его взять-то? – обомлел старый Аким, отродясь не вылазивший из усадьбы.

– А я почем знаю? – пожал парень плечами. – Я в Москве второй день. Были бы мы в Холмогорах али хоть в Архангельске, тогда бы знал.

Василий Никитич, чье тело изнывало от боли, сам понимал, что надобно лекаря. Но единственный лекарь, коего он знал, – швед Стурсен – жил на другом краю Москвы. Аким с Палашкой до утра ходить будут, а парень Москвы не знает. Пока Стурсен явится, уже и помереть можно. И то, чем тут лекарь-то поможет? Коли не помрешь, так выживешь.

– Ладно, – вздохнул парень. – Коли лекаря нет, я за него побуду. Ну-кась, барин, вздохни поглубже…

Татищев хотел было возмутиться самозваному лекарю, но вместо этого послушно вдохнул воздух.

– В боках болит? – поинтересовался парень. – Нет? Ну, слава те господи, ребра не сломаны. Башка болит?

– Болит, – выдохнул Татищев набранный воздух и опять-таки не стал возмущаться, что его голову (неглупую, между прочим!) обозвали башкой.

– А рвать не тянет?

Василий Никитич прислушался к самому себе. Голова хоть и болела, но тошноты не было. Умудрился даже помотать головой.

– Ну и ладно. Значит, кости на месте, башку с мозгами не растрясли, будешь жить, – заключил парень. Потом многозначительно добавил: – Повезло тебе, что в валенках они были. Были б в сапогах али в башмаках – все внутренности бы напрочь отбили. А валенки, они мягкие. Хотя, – призадумался он, – ежеля долго пинать, так и ими можно весь ливер отшибить.

– А ты откуда, такой умелец, выискался? – сумел-таки спросить Татищев, превозмогая боль в челюсти. – Холоп чей?

– А вот за холопа, барин, я могу тебе сам ребрышки-то посчитать! – хмыкнул парень. – Ну уж с болящего да с ушибленного на голову – чего взять.

– Ладно, не серчай, – примирительно сказал Татищев, досадуя на себя. Неужто из шляхты? Или из однодворцев?

– Да уж ладно, – усмехнулся парень. Пояснил: – С Поморья мы, из черных крестьян. Я с батюшкой с девяти лет на море ходил, за рыбой. И на Грумант хаживал, за зверем морским, на Мурмане раз пять бывал. А там всяко-разное бывало. Дядьку моего медведь белый как-то помял, так два месяца его выхаживал.

– Выжил? – поинтересовался Татищев.

– Медведь-то? Не, не выжил. Дядька-то, перед тем как в лапы попасть, заряд картечи ему в бочину всадил.

– А дядька? – превозмогая смех, спросил Василий Никитич.

– Так я и говорю, два месяца его выхаживал. Всю водку выпоил, пока не оклемался. Жаль только, в море потом дядька-то потонул. – Перекрестившись, парень сказал: – Тебе бы, барин, тоже водки невредно выпить. Болящему и в пост дозволяется.

– Верно, – согласился Татищев. – Покличь там…

Но кликать никого не пришлось. Старый Аким, видимо, карауливший около дверей, бодро вошел в спальню, держа в трясущихся руках поднос, на котором стоял графинчик и чарка.

– А чего одна-то всего? – возмутился хозяин.

– Так ить, – скосоротился старик, глядя на кафтан парня.

– Давай, чарку тащи, – построжел Татищев. – Это как же, со спасителем да не выпить? И поесть че-нить ему неси.

Аким покачал головой, удивляясь, что его барин-боярин собирается пить с невесть кем, но спорить не осмелился. Парень же, налив водки в чарку, поднес избитому хозяину:

– На-кась, барин, выпей пока. Легче станет.

После чарочки и впрямь полегчало. Куда-то ушла боль в боках, да и тяжесть от висков отлегла. Спохватился, что до сих пор не спросил имя у парня.

– Тебя как звать-то, добрый молодец? Уж не Самсоном ли?

– Не, не Самсоном. Михайлом меня зовут. Михайло Васильич я.

– Ишь ты! – поразился Татищев. – Такой молодой, а уже и с отечеством? Лет-то, сколько тебе? Двадцать-то есть?

– Девятнадцать, – отчего-то засмущался парень. – А по отечеству, так довелось мне как-то кормщиком на артели быть. Отец женился, а мне народ надобно было на лов вести. Ну, с той поры так и звали, по отечеству. А тебя-то как зовут?

– Зовут меня Василием Никитичем, – отозвался хозяин. Подумав, добавил: – Действительный статский советник Татищев.

– Это навроде статского генерала? – уточнил Михайло. – Стало быть, ты не просто барин, а ваше превосходительство. Ежели по Табели о рангах, так чин четвертого класса выходит. Выше тебя, Василий Никитич, мало кто и есть-то. А Татищевы… – задумался парень, – они вроде бы потомки Рюрика, через князей Смоленских?

– Ишь ты, какой смышленый! – засмеялся Татищев. – Умен ты, Михайло Потапыч.

– Михайло Потапыч – он в лесу бродит, а я – Михайло Васильич, – насупился парень.

– Вот и я про то. Здоровый ты, как медведь. Это ж надо, шестерых уложил, да еще и с ножами! – восхитился Татищев.

– Да че тут такого? – смущенно пожал плечами Михаил, хотя было видно, что похвала была ему приятна. – Зимой-то в нашей деревне делать нечего, так ходим в Холмогоры, на кулачках биться. А бывало, что с иноземными матросами драться приводилось. Приказчики да купцы, они смирные, а вот матросня! Скушно им за два месяца плавания, так зелена вина да пива нажрутся и девок наших задирать начнут. Ну а парни архангелогородские да холмогорские им мозги вправляют. Испанцы да португальцы – те сразу за ножи хватаются, если что не по им. А англичане – те только вдвоем да втроем на одного лезут. Кишка у них тонка один на один. Немцы – те молодцы, правильно дерутся.

– И часто дрался?

– Да не, не люблю я это дело, – признался парень. Вздохнул: – Токмо иной раз без этого не обойтись. Ежели заорут в Холмогорах, мол, наших, куростровских бьют, – бежишь! Как тут не побежишь? Был как-то случай – дедка Пантелей, что третью зиму на печке лежал, помирать собирался, крик услыхал, костыль ухватил да драться кинулся. Версты две до Холмогор бежал, а потом еще две версты чужаков костылем лупил! Опосля этого и помирать передумал, женился на молодухе да еще и деток наделал!

– Точно, одни Самсоны кругом! А уж ты – целый Самсонище!

– Ну, не знаю, барин, – заскромничал Михайло. – Львов у нас не водится, пасть им рвать не обучен. Да и ты, барин, тож молодец. Ты ж шпажонкой-то своей одному татю плечо распорол, а второму морду расквасил. Был бы клинок подлиннее, так и сам бы управился.

Похвала парня, оценившего его сопротивление (более чем скромное, по мнению самого Василия Никитича), была приятна. Подумалось – а ведь, не начни отбиваться, прирезали б али кистенем забили. А тут, верно, осерчали да решили душу отвести!

– Ты что в Москве-то делаешь, Самсон Холмогорский?

– Так рыбу мы привезли, – ответил парень. – Обычно-то в ноябре обоз идет, а тут весточка пришла – мол, на Москву нынче народу тьма понаехала. У нас уж перекупщики с января месяца торчат. А общество подумало и решило: надобно самим везти. Чего деньги-то зря терять? Да и рыбы у нас в том году уйма сколько наловлено. Вот, собрали. В марте – апреле море вскроется, по новой на промысел идти. Куда старую-то девать? Я батюшку упросил, чтобы он меня отпустил.

– Боярин, куда еду-то ставить? – донесся от дверей голос Акима.

Пока действительный статский советник раздумывал – куда бы пристроить подносы и миски, притащенные стариком и девкой, Михайло уже волочил к кровати увесистый стол, заваленный книгами и бумагами. Татищев открыл рот, чтобы прикрикнуть – мол, осторожнее, – но не понадобилось. Засмотрелся, как парень бережно складывает книги в стопку. Михайло так увлекся, что позабыл обо всем на свете.

– Ты грамотный, что ли? – удивился Татищев, а парень, будто не слыша, продолжал перебирать книги, читая названия на обложках: – «Книга о скудости и богатстве, сие есть изъявление, отчего приключается напрасная скудость и отчего гобзовитое богатство умножается. Сочинение господина Посошкова». Знаю такую. А вот эта… – помор, прищурившись, с трудом прочитал: – Николай Макиавеллиев, ин принчипе. Принц, не иначе?

Вот тут Татищев понял, что он сейчас еще разок потеряет сознание. Помор-лапотник (ну и что, что вместо лаптей у него сапоги?) читает названия, не шевеля губами, как большинство бояр-князей, да еще и довольно точно переводит название. Вспомнил, что знает Михайло и про его родословную… Отойдя от шока, Василий Никитич прокашлялся, собираясь с мыслями:

– Правильно будет – Никколо Макиавелли. А книга называется «Государь». О том, как нужно государством управлять.

Михайло с сожалением отложил сочинение великого итальянца в сторону, сказал:

– Эх, латынь-то не про меня писана.

– Ты где учился-то, грамотей холмогорский? У кого?

– Так много у кого. Вначале маменька моя, царствие ей небесное, учила, потом дьячок наш, Семен Никитич Сабельников, – начал рассказывать Михайло.

– Маменька? – перебил его удивленный Татищев. – Что, поморская женка грамоте разумела?

– А что такого? – ответно удивился парень. – У нас в Поморье, почитай, половина женок грамотные. Мужики-то частенько гибнут, а как без грамоты хозяйство вести? Мы ж испокон веков рыбу ловим, зверя бьем. Солим да варим, шкуры выделываем, а потом все это аглицким да немецким купцам продаем. У нас без грамоты никак. Безграмотного-то вмиг обманут да обвешают. В семье – либо муж, либо жена грамоту разумеют, а то и оба вместе. Батюшка мой, Василий Дорофеевич, по голландским чертежам галиот построил. Государь наш, почивший в Бозе Петр Алексеевич, дюже его хвалил за то! Трубой подзорной пожаловал! – похвастался Михайло. – Ту трубу батюшка за божницей хранит, в плавание не берет.

При упоминании Петра Великого Василий Никитич глубоко вздохнул. Конечно, покойный государь был не сахар, много от него напастей довелось перетерпеть, но ведь и сделано было много! Впрочем, о Петре Алексеевиче можно бы говорить много и долго. Но спросил вьюношу о другом:

– Тебя по каким книгам-то учили? Верно, – усмехнулся Татищев, – только по «Псалтырю» да «Часослову»? Аз-буки-веди, ехали медведи. Зубрил небось без смысла?

– И это было, – не стал спорить Михайло. – Семен Никитич меня зубрить заставлял. Так я за месяц уже и «Псалтырь», и «Часослов», и «Четьи-Минеи» наизусть знал, сам не хуже псаломщика мог в церкви читать.

– А ну-ка, скажи че-нить, – подначил Татищев, совершенно обалдевший от парня.

Михайло прокашлялся и, как заправский дьячок, забубнил псалом:

– Блаженъ муж, иже во злых советъ не вхождаше, ниже на пути грешных человек стояше, ниже на седалищех восхоте седети тех, иже не желаютъ блага разумѣти…

Чувствовалось, что парень действительно помнит наизусть, но Василия Никитича удивило другое:

– Погодь, Михайло Васильич, так ведь ты Симеона Полоцкого читаешь, из «Псалтири рифмованной»?

– Да я и из обычной могу, только мне эта нравится больше. Красивее! В «Грамматике словенской» Мелентия Смотрицкого тоже интересно про стихосложение сказано.

– Да уж, да уж, – вытянулся на постели Татищев, отдуваясь от очередного удивления. – Что и сказать-то, не знаю. Грамотен ты зело.

– Куда там! – взгрустнул парень. – Я только «Грамматику словенскую» да «Арифметику» господина Леонтия Магницкого и осилил. У соседа выклянчил. Тот своих детей выучил, так мне книги и отдал.

– А чего у своего батюшки-то не попросил? – поинтересовался Татищев. – Сказал небось: нечего дурь тешить – али денег пожалел?

– Да не, просто книг таких ни в Холмогорах, ни в Архангельске не было. А из Москвы заказывать, так дюже дорого выходит. Нам дешевше из Голландии али из Франции книги выписывать. А скажи, Василий Никитич, вот у Посошкова в названии сказано – «гобзовитое богатство», а в самой книге лишь про то богатство, что своим трудом да торговлей нажито. А что, еще какое-нибудь есть? Не понял я, что за слово такое – «гобзовитое».

– Гобзовитое? – задумался Татищев. – Гобзовитое – сиречь разнообразное. И от своего труда, и от торговли, и от прочих дел, что деньги помогают зарабатывать, – хлебопашествование, ремесла разные.

– А чего ж господин Посошков про наш труд не сказал? Рыболовство там, охота на морского зверя. Опять же – выделка кожи, ворвани. А солеварение, что на Мурмане? У нас ведь на Севере от хлебопашествования да ремесел профита почти нет. Так, самим бы с хлебушком быть. Отец мой кровавым потом богатство наживал.

– Ну, сам посуди – разве можно в одной только книге все ремесла объять? Велика Русь-матушка, чего у нас только нет. Вот ты про промысел морской заговорил, а туляк, к примеру, обидится, что про кузнечное дело там не сказано. А на Урале? Один медь добывает, другой уголь жжет, третий… ну, скажем, медь с оловом смешивает, бронзу делает.

– Бронзу? – загорелся Михайло. – А не подскажешь, сколько олова к меди нужно добавлять, чтобы бронза вышла?

– А почто тебе? – усмехнулся Татищев. – Пушки собрался лить?

– Да не-а, – протянул Михайло. – Любопытно мне просто.

– Ну, ежели ты пушку лить задумал, то лучше так: берешь девяносто одну часть меди, а к ней девять, а можно и десять частей олова. А колокол, так меди поменьше кладешь. Не помню точно, но вроде семьдесят восемь частей меди и двадцать две олова.

– А зачем в колокольную медь серебро льют? Звона-то это не улучшит.

– Ну, льют зачем-то, – пожал плечами Василий Никитич и, в опасении, что поморский вьюноша сейчас начнет задавать какие-нибудь вопросы, на которые он не сможет найти ответ, решил-таки сменить тему:

– Ладно, давай об ученом опосля. – Приподнявшись с постели, нашел в себе силы разлить водку. Все-таки хозяин. Приподнимая чарку, сказал первый тост: – Ну, Михайло Васильич, со знакомством!

– За ваше здоровье, Василий Никитич! – степенно отозвался Михайло, а потом, не церемонясь, опрокинул содержимое чарки в рот, не прикасаясь губами к стенкам. Углядев на столе трезубую вилку – не рукой! – насадил на нее огурчик и вкусно захрустел. Доев, кивнул хозяину – мол, на вторую ножку – и опять бодро опростал чарку. Вот теперь, после второй, помор начал есть.

Ел он степенно и аккуратно. Умяв миску щей, придвинул к себе блюдо с грибным студнем и сгрузил в опроставшуюся посудину половину. Посмотрев на Татищева, лишь крошившего хлеб, спросил с сочувствием:

– Еда нейдет?

Василий Никитич слабо отмахнулся и уронил голову на подушку. Есть не хотелось совершенно, но накатилась слабость, а глаза слипались. Борясь со сном, сказал:

– До утра у меня побудь. А не то, по ночному-то делу, караул прихватит. Паспорта-то нету небось? А коли и есть, так все едино. Разбираться не станут да на Урал отправят, аки беглого татя. Демидов губернатору московскому за каждую голову по три рубля платит. Водку без меня допивай, а мало покажется, Акима кликни. А потом спать ложись.

Уже засыпая, шевельнул пальцами в сторону Акима, так и простоявшего возле стола, – постели, мол, гостю, но что было дальше, не упомнил. Заснул.

Василий Никитич проснулся как всегда – то есть на рассвете. Около постели, на стуле, подремывал верный Аким. Увидев, что хозяин проснулся, старик принялся причитать. Татищев прислушался к себе. Со слабой головной болью мириться можно, а вот с резкой в побитых боках – не очень. Каждое движение отдавалось болью. Приподняв нательную рубаху (когда и надеть-то успели?), критически глянул на переливавшиеся красной и синей краской бока. Вздохнув, спросил у старика:

– Морда-то у меня как?

Подслеповато щурясь, Аким доложил:

– Да вроде бы ничего.

– Ничего – так это хуже всего, – буркнул Василий Никитич, приподнимаясь на локте. Приказал: – Помоги-ка встать.

– Ой, да куда тебе вставать-то, батюшка, – снова запричитал старик. – Лежи себе, отлеживайся. Щас я ночную посудину принесу, нутро облегчишь.

Лучше бы он про ночную посуду не вспоминал! Василий Никитич содрогнулся, вспоминая «ночные вазы», кои выставлялись в гостиницах и постоялых дворах Швеции и Дании, где ему приходилось бывать. Как энти горшки ни закрывай, а все едино, воняют. Потомки викингов, как и прочие европейцы, к вони привыкшие, а вот ему как серпом пониже пуза…

Со скрипом и стоном сполз с постели, держась за плечо старика, добрел до стены, глянул в старинное зеркало (венецианское, от деда осталось!) и длинно выматерился. Из мутного посеребренного стекла на него глянула опухшая морда, с подбитым глазом и посиневшей скулой. Не Рюрикович природный и действительный статский советник, а беглый варнак, коему в кабаке наломали бока. С такой рожей не в Кремль, в Комиссии заседать, а на паперть, подаяние просить. Верно, от жалости полную шапку меди накидают.

– Батюшка-барин, тебя уже спрашивали седня, – сообщил Аким. – Еще до рассвету от князя Долгорукова посыльный был. Интересовался – как, мол, действительный статский советник поживает? Ответил ему: мол, барин почивать изволит, а об остальном – не могу знать.

– Правильно, – похвалил Татищев слугу, а потом спохватился: – От которого Долгорукова?

– Не сказался, – пожал плечами старик. – Сказал лишь, от князя Долгорукова, к Василью Никитычу.

– Ну и хрен с ними, – махнул рукой Василий Никитич. – Много их, князьев-графьев. Всех не упомнишь.

Татищев призадумался. Надо бы в Комиссию кого послать, чтобы упредили о невозможности явиться. А кого и послать-то? Степан раньше чем через неделю не вернется. Не Акима же… Нашаривая опоки от валенок, используемые вместо комнатных туфель, Татищев вспомнил ночного спасителя.

– А где этот, Михайло… Потапыч?

– Читает он, – скривился старик. – Книги твои, батюшка-барин, вниз стащил, на поварню. Я уж ему говорил – мол, нельзя барские книги без спроса брать, а он мне только кулак показал. Грит – книги для того и нужны, чтобы читать, а не пыль собирать. Всю ноченьку в поварне просидел, цельную свечку сжег, – наябедничал старик.

Татищеву стало тревожно. Свечка-то что, черт-то с ней. Не в Баварии, чай, али в других немецких землях, где воск берегут. Не попортил бы парень книги. Может, страницы воском закапал? Переплет к огню поднес? А стол-то хоть протер? От беспокойства (книги редкие и деньги немалые стоят!) Василий Никитич забыл про боль в боках, скоренько добежал до нужнóго чулана, сделал все утренние дела и рысью побежал в поварню.

От увиденного захватило дух, а от сердца сразу же отлегло. Парень читал, положив книгу не на голый стол, а на чистейшую тряпицу, переворачивал страницы аккуратно, не слюнявя палец. И читал не абы как, а истово, ровно раскольник древлюю Библию или схимник Житие Прокопия Устюжского…

– Сколько прочесть-то успел? – доброжелательно поинтересовался Василий Никитич, придвигая себе тяжелый табурет. – Неужто все?

– Не-а, – вздохнул Михайло. – Только две. Пуфендорфовы книги – «Введение в гисторию европейскую» да «О должностях человека и гражданина». Они-то, слава богу, на русский язык переложены[26].

– И как тебе? Понравились?

Василий Никитич спросил безо всякой усмешки. После всего, что он увидел, насмехаться над Самсоном из Холмогор желания не было. Кроме того, за свои сорок с лишним лет Татищев понял, что поговорка: «Сила есть, ума не надо» – не всегда правдива. Государь Петр чего стоил. Талер серебряный скручивал и кочережки гнул, а на пяти языках читать мог да на трех разговаривать! И выпить любил, и самодур порядочный, но умный был, царствие ему небесное.

– Дык а чего тут – нравится – не нравится? – пожал плечами Михайло. – Не он первый о том пишет, чаю, не он и последний.

– О чем о том? – не понял Татищев.

– Ну, о том, что закон человеческий должен быть справедливым, а государи должны его всячески блюсти. Мне тут другое интересно стало. Пишет сей немец, что люди вначале все вольными были, а потом государство себе придумали. Мол, естественное право у каждого человека – свободным быть. И только государь над всеми стоит. Иван Посошков, он же тоже о том писал, только не так складно.

– А ты Томаса Гоббса не читал? – загорелся Василий Никитич, почуяв в парне родственную душу.

Михайло лишь горестно повел плечом, а Татищев вспомнил, что тот не знает латыни. Вытащив из стопки книг голландское издание «Левиафана»[27], тряхнул им перед носом у парня:

– Лучше, чем Гоббс, никто о том еще не написал. Пишет он, что люди рождаются свободными, но коли у каждого будет много свободы, так что получится? Хаос! Что сие значит для рода человеческого, а?

– Как что, – хмыкнул Михайло. – Каждый будет другого жрать. Сильный – слабого схарчит, а двое слабых – одного сильного. Как там римляне говорили – «Homos homini lupus est»![28]

– А говоришь, в латыни не силен? – удивился Татищев, позабыв даже о любимом Гоббсе.

– Так разве ж это знания? – опять вздохнул Михайло, но уже горестно. – Так, красивые слова. Ну, вот еще – «Flamma fumo est proxima». Это почти как у нас – «Дыма без огня не бывает»[29]. В Холмогорах у нас владыка Варнава школу учинил для поповских детей, так я туда иной раз забегал. Живу-то я не в самих Холмогорах, – пояснил парень, – а на Курострове, в двух верстах. Каждый-то день не набегаешься, только зимой, когда навигация прошла. Когда дозволяли, в горнице сидел, слушал. Учитель тамошний, Иван Петрович, кое-какие латинские слова и пересказывал. Грил – мол, тот, кто латыни не обучен, ученым не будет!

– Погоди-ка, – заинтересовался Татищев. – Иван Петрович – это не Каргопольский ли, часом?

Ивана Каргопольского, отправленного государем Петром учиться во Францию, Татищев немножко знал. Хотел, в свое время, сделать его ректором школ на Урале, но не срослось. Был тот духовного звания и, стало быть, проходил по ведомству Синода, а те и отправили молодого выпускника Сорбонны в духовное училище, при архиепископе Холмогорском.

– Он самый, – кивнул Михайло. – Иван Петрович в Холмогорах в январе сего года появился. Про Сорбонну рассказывал да про Славяно-греко-латинскую академию нашу. Я же чего сегодня тут оказался-то – в академию сию ходил, гостинчик относил. У Ивана Петровича друг в оной академии греческий язык преподает, так я гостинчик ему нес – рыбы мороженой полпуда да клык морского зверя.

– Понравилась академия?

– Мечта у меня есть, – зарделся вдруг парень, – в академию эту учиться хочу пойти.

– Да тебе, Михайло Васильич, не в Славяно-греко-латинскую академию идти, а сразу в Сорбонну или куда-нибудь к шведам. В Упсалу, что ли. Там у них университет великий. Студиозы со всей Европы съезжаются. Правда, – вспомнил Татищев, – учат там тоже на латыни.

– Эх, был бы жив Петр Великий, был бы у нас свой университет, не хуже, чем в Упсале, а то и в Сорбонне этой. К нам бы и ездили.

– А кто бы учить стал? – резонно возразил Татищев. – Толковых-то людей у нас – раз-два и обчелся. Вон в Петербургской академии наук – немцы сплошные. Немец на немце сидит да немцем погоняет. Шведы еще при Иване Грозном говорили, мол, русский работник хорош, если над ним немец с палкой стоит. Да еще – Рюрик, мол, к нам пришел да государственность и принес. А немцы, что в нашей Академии наук сидят, поддакивают. Дескать, до предка-то моего жили славяне в дикости да в косности. А пришел Рюрик с братьями и дружиной, законы научил чтить, лодки строить да грамоте вразумил.

– Это кто ж такое болтает? – возмутился Михайло. – Найти бы да в морду дать, чтоб неповадно было.

– Ну, Самсон, ты чуть что – сразу в морду, – засмеялся Татищев. – Пока только разговоры одни, ни одной работы не напечатано. Хотя, – призадумался потомок Рюрика, – за такие слова немцам можно и в морду дать. Подумаешь, Рюрик из варягов пришел, с дружиной своей! Для старого времени – самое обычное дело. И в Англию чужак на престол всходил, и в Венгрии. Уж про Польшу да Чехию вообще говорить не стану. Когда свои дерутся, чужеземец удобней всего. Ни тем ни этим послабу не даст да и справедлив будет. Мне думается, что Рюрик не просто так пришел. А был он каким-нибудь родственником новогородскому боярству. Слышал, что есть где-то старая летопись, где о том прописано[30].

Заговорив о временах давно минувших, Татищев мысленно перекинулся к временам нынешним. Вот ведь, история-то повторяется. Рюрик с братьями на Русь пришел, потому как новогородцы между собой передрались, а теперь вот, когда князья-бояре пересобачились, герцогиня из Курляндии пожаловала. Вроде бы не совсем чужая Анна Ивановна, так а кто сейчас знает, кем был летописный Рюрик? Может, был он из каких-нибудь бодричей, или ободритов, али славян прусских, ныне уничтоженных? Или был он каким-нибудь боярином, сбежавшим из Новгорода да и вернувшимся обратно, когда позвали?

Кажется, последние свои слова Татищев произнес вслух, потому что Михайло поддержал разговор:

– Я как-то в монастыре Соловецком был, мне брат-книгохранитель монастырскую либерею показывал. Не за так просто, а за полпуда соли, – улыбнулся Михайло. – Труд там лежит – рукопись огромная. Летопись нашей земли Русской. Я оную летопись два дня читал. Жаль, выписывать мне не разрешили, да память-то у меня крепкая. Написано, что воевода Рюрика – князь Олег, которого потом змея в голую пятку укусила, – Киев завоевал да князей Аскольда да Дира убил. Стало быть, были князья на Руси. А коли князья были, так и государственность была. А письменность, которую братья Солунские, Кирилл с Мефодием, привнесли, она же не только на Руси была, но и в других землях словенских. Как же могли варяги, нурманны, словенскую письменность принести?

– Знаешь, у тех нурманнов еще и своей-то письменности не было, а только рисунки всякие.

– Во-во, – закивал Михайло. – А немцу тому я в морду все равно дам. Неча в нашу гисторию лезть.

– Вот, видишь, Михайло Васильич, ты сам себе противоречишь. То о законах Божественных и людских, то о кулаках.

– Одно другому не мешает, – буркнул парень. – В народе-то как говорят? Добро должно быть с кулаками! А иначе как это добро от зла отбиваться станет?

– Ты же ученым хочешь стать, верно? – Парень не ответил, но по его зардевшемуся лицу Татищев понял, что угадал. – А вот представь себе: ты об одном споришь, а твой собеседник, оппонент, по-научному, – о другом. Ты что ему, кулаками свою правоту доказывать станешь?

– Ежели он дурак, так и кулаком можно, – упрямился Михайло.

– А если окажется, что ты неправ? Что делать-то станешь? Каяться-виниться? Не слишком ли просто?

– Н-ну, я же кулаком-то буду бить, только когда точно знаю, что я прав!

– А коли вы оба правы, но понять друг друга не можете? Добро, если вы на одном языке говорите, хошь по-русски, хошь – по-лытински. Правда, Михайло Васильич, она у каждого своя. Сразу же морду бить? Помнишь такое вот изречение? Si vis pacem, para pacem! Перевести?

– Помню и так, – пробурчал Михайло. – Хочешь побеждать, учись терпению!

– Молодец, – похвалил его Василий Никитич. – А вот скажи мне, друг Михайло. Ты, конечно, парень-то сильный. Но знаешь, что на одну силу всегда другая сила есть. Ежели сам по морде получишь, что будешь делать?

– Так ведь и получал, – усмехнулся парень. – Когда малой совсем был, парни, что постарше, били меня. Мол, умен, так не показывай всем.

– Обидно тебе было? И, что, потом ты обидчиков отколотил, стало легче. Но сколько времени обиды-то таил, верно?

– Петр Великий, коли по слову его не выходило, он мог и палкой попотчевать! – не сдавался Михайло.

Против авторитета великого государя не попрешь. Но все-таки Татищев попытался.

– А бывало и так, что государь себя неправым признавал. Вытянет палкой вдоль хребта, а потом скажет – прости, мол, промашка вышла, виноват!

– Ну, коли государь палкой вытянет, так это ничего. Слышал я от кого-то из аглицких купцов, что тамошние короли, когда простого дворянина в сэры посвящают, так шпагой по спине стучат. А сэр – он кто будет? Навроде боярина нашего?

– Хм… – призадумался Татищев. – Ну и вопросики у тебя. Нет, сэр – навроде нашего окольничего, если по старым чинам-званиям меряться. А наш боярин – это тамошний лендлорд будет. Но сам знаешь, бояр-то у нас теперь нет. Но там, дворянина можно бить только один раз в жизни, когда в сэры посвящают. Или, как во Франции, в шевалье[31]. А у нас же палкой можно кого хошь колотить – хошь мужика простого, хошь попа, а то и столбового дворянина с боярином.

– Ну, попов палками бить – это последнее дело. Они, как-никак, особы духовные. Всех прочих жизни учат. А крестьян да дворян, да за дело, так почему нельзя? Ты ж сам недавно Гоббса мне пересказывал, что все люди рождаются свободными. А если так, то почему меня можно бить, а тебя нет? Где справедливость-то?

Вот тут, что называется, уел лапотный философ ученого человека, к коим себя по праву причислял Василий Никитич, успевший поучиться и в Берлине, и в Дрездене. Что тут и скажешь-то? Сказать, что дворянин стоит выше крестьянина, так получишь в ответ, что все от Адама и Евы происходят! Собираясь с мыслями, Татищев замешкался. Но на выручку пришел старый Аким.

– Батюшка-барин, Василь Никитич, а ты завтрекать будешь? – спросил старик, не удостоив вниманием гостя. Впрочем, потом он снизошел и до Михайлы. – Ты, батюшка, иди, а энтого мы в поварне покормим. Пойдем, мил человек.

Аким, конечно же, был прав. Негоже Рюриковичу завтракать вместе с податным, пусть он и не крепостной, а то, что вчера вместе с ним водку пил, то не считается. Вчера парень его от смерти спас. Но Татищеву так понравился Михайло, что он приказал Акиму:

– На двоих накрывай.

Старый холоп скривился, но смолчал. Воля боярская, с кем хочет, с тем и кушать изволит. Хоть с князем, хоть с подлым человечком.

За скромным завтраком – постные пироги, пшенная каша на льняном масле да узвар – гость и хозяин молчали. Василий Никитич просто не знал, с чего начать, а Михайло, кажется, был приучен не болтать во время еды. Но, сложив ложки и возблагодарив Господа за насыщение, сотрапезники пристально посмотрели друг на друга.

– Ты, Михайло Васильич, где остановился-то? – поинтересовался Татищев, чтобы сказать что-нибудь.

– Так у нас на Варварке свое подворье есть. Верно, спохватились уже земляки-то мои, волнуются. Я ж еще вечером вернуться должен был. Дядька Терентий – старшой наш, ругаться будет. Стало быть, пора мне идти.

– Ну, подожди немножко. Уж коли волновались всю ночь, так немножко потерпят. А я с тобой Акима пошлю, чтобы дядька не ругался, – расскажет, что барина спасал.

– Акима твоего только за смертью посылать, – развеселился Михайло. – Он вчера чуть в штаны не наделал, когда тебя битого увидел. – Неожиданно парень посерьезнел и спросил прямо в лоб: – Тебя ведь убить хотели, верно?

– С чего ты так решил? Может, тати ночные были?

– Я, как тебя до дома притащил, обратно сбегал – там и бежать-то всего ничего – оружие ихнее собрал. Дубинки да кистени в сугроб кинул, а вот палку твою с дыркой да шпажку сломанную принес. А еще вот там что было. – Михайло вскочил и побежал вниз, в сени. Вернулся одним махом и, положив на стол пистолет с золотой насечкой, сообщил: – Не ходят разбойники ночные с пистолями. Им лишний шум ни к чему.

Василий Никитич не поленился, взял в руки оружие. Ну что тут скажешь? Пистолет дорогой. Еще одно подтверждение тому, что не будут разбойники с дорогими вещами ходить, пропьют… А вот и клеймо. Ба! Французская работа, мастер Ле Вареньи, Руан. Будь пистолет аглицкий, шведский али немецкий, то тут мог быть кто угодно. Теперь же отпали последние сомнения. Конечно, могло оружие попасть в Россию и окольными путями, но только во Франции жил (и долгонько!) один лишь Василий Лукич Долгоруков.

– Пистолет-то разряженный! – обратил он внимание Михайлы, на что тот отмахнулся:

– Так я же его вчера и разрядил. И пыж вытащил, и пулю. А порох в печку кинул. Зачем заряженную пистолю дома держать? Мы ружья свои лишь на промысле заряжаем, а как возвращаемся, старший артельщик всегда проверяет – не забыл ли кто. Всяко может случиться.

– Правильно сделал, – кивнул Татищев. – Раз в год, говорят, даже палка стреляет. Но коли с оружием были, так чего ж не стреляли? Хотя, – сам же и ответил на вопрос, – если ждали долго, мог у них порох на полке вымокнуть. Да и несподручно дворовым людям стрелять. А убить меня хотели за то, что хочу я в Российской империи справедливый порядок установить. Чтобы все по закону было да по справедливости. Чтобы царь совета у людей спрашивал.

– Это правильно, – одобрил Михайло. – Пращур мой, Матвей Дорофеевич, от поморов в Земском соборе заседал, при Михайле Федоровиче. Нужно, чтобы цари с народом советовались. У нас, в Поморье, помещиков нет. Все дела сами решаем, общиной! И старших почитаем. Но и старшие к младшим прислушиваться должны. Царь должен править, яко отец родной, но и сынов своих слушать.

Татищев слегка поморщился. Рассказывать парню из простонародья о тонкостях его проекта ему не хотелось. Да, умный этот Михайло. С таким-то умом он далеко пойдет! Но – всё это будет потом, когда вступит вьюноша на первую ступень Табели о рангах, пройдет по ней хотя бы до коллежского асессора, а покамест он всего лишь сын рыбацкий. Но это покамест. А вот отпускать этого парня от себя никак нельзя. Татищев умел отличать толковых людей от всех прочих. Ежели он не ошибся (а он не ошибся!), то этому парню цены не будет!

– На, держи, – протянул Василий Никитич пистолет помору, – считай, что трофей твой.

– А на что он мне? – пожал парень плечами. – На медведя ходить? Все медведи ржать станут.

– Продашь кому. Он ведь рублей тридцать стоит, не меньше, – штук пять книг можешь купить.

– Ага, – усмехнулся Михайло. – Эдак приношу я его в лавку, а хозяин за караульными – где, мол, сукин кот, пистолет дорогой раздобыл? Не докажешь же, что не украл.

– Тоже верно, – кивнул Татищев. – Ну, тогда, Михайло, я сам его у тебя куплю.

Василий Никитич встал, вытащил из укладки увесистый мешок с рублями и положил перед парнем.

– Пятьдесят рублей тут. Хватит?

Михайло взял мешочек, весивший добрых три фунта[32], усмехнулся.

– Ты же сказал, что пистоль только тридцать стоит. Откуда еще двадцать?

Василий Никитич сел на место и внимательно посмотрел на помора.

– Вишь, какое дело, Михайло, – начал он говорить, осторожно подбирая слова. – Ты мне жизнь вчера спас. Погодь, не вспыхивай, – поднял Татищев ладонь, предупреждая вспышку гнева, – знаю, что ты мне скажешь – мол, не за деньги старался. Но ты и меня пойми. Не могу я так вот, без какого-то отдарка. В ножки бы тебе поклонился, так спина болит, не согнусь. Коли бы мы с тобой на войне были, тут дело иное – сегодня ты меня спас, а завтра я тебя. Рубли бери, не выеживайся. На службу бы тебя взял. Я же советник Берг-коллегии, как-никак, да член Монетной конторы. Нам бы порядок на монетных дворах навести. Читал Посошкова-то, знаешь, что без хороших денег никакая торговля невозможна? Парень ты умный. Мне такие нужны. Пойдешь ко мне? Обещаю – коллежского регистратора тебе хоть завтра присвою, без всяких экзаменов. Своею властью могу тебя личным дворянином сделать. Ну, если выше, тут уж приказ президента Коллегии нужен. В Холмогоры твои или – куда там? – письмо отпишем, так, мол, и так. А учиться… Ну, послужишь лет пять-шесть, отправим тебя куда-нибудь во Францию али в Голландию. А может, еще раньше, тут уж не все от меня зависит. Но – похлопочу перед государыней.

– А как академия? Где мне латынь-то учить? – слабо возразил Михайло.

– Академия… – призадумался Татищев. – Там вроде бы учеба-то лишь до полудня. На казенном коште учиться, с хлеба на квас? А потом до вечера собак гонять? С учителями порешаю, чтобы тебя пораньше отпускали. С утра учиться будешь, а потом со мной работать. А еще… – хитро посмотрел действительный статский советник на вьюношу, – у меня библиотека – одна из наилучших в Москве, целую горницу занимает. Ну, разве что у Брюса, учителя моего, получше. Так Яков Вилимович в отставке сейчас, в сорока верстах живет. Будет оказия – представлю тебя. Будешь сюда приходить, книги читать.

– Яков Вилимович? Тот самый, который календарь написал? – вытаращил парень глаза. – Эх, – вытащил Михайло из-за кушака свою шапку и кинул ее об пол. – Согласен!

Глава шестая Гвардейцы с большой дороги

Март 1730 г. Где-то на дороге

Зря говорят, что немцы – жуткие экономы. А коли еще проще – то жмоты! Мол, коли родной брат пообедал у сестры, та ему счет выставит – и за то, сколько съел, и за стирку салфеток с мойкой посуды.

Барон Остерман, опровергая сие мнение, имел щедрый нрав и открытый дом, с хорошей кухней. Ему ничего не стоило потратить сто рублей на шекснинскую стерлядь и тыщу – на редкостные вина. Его супруга – кругленькая как шарик, прижимистая Марфа Ивановна, урожденная Стрешнева, частенько вздыхала и выговаривала любимому мужу за лишние траты, но все кончалось лишь взаимными поцелуями.

Андрей Иванович Остерман, умница и душа всех компаний, был изрядной неряхой. Месяцами ходил в одном и том же кафтане, а рубашки не менял неделями. Парик на голове превратился в воронье гнездо – им бы лучше сапоги чистить. Поперву друзья-знакомые укоряли Марфу Ивановну, что плохо за мужем следит, но скоро бросили – супруга сама не отличалась опрятностью. Волосы чесала неохотно, платья носила без ромбонов.

Под стать чете был и дом. Слуги, не получавшие должного догляда, полы мыли лишь после большой порки, столы были липкими от пролитого вина, дорогие хрустальные рюмки захватаны грязными руками до черноты, а нечищеная серебряная посуда более походила на оловянную.

Зато супруги Остерманы были счастливы вместе. И детки, слава богу, рождались исправно, и государи с государынями их жаловали.

Марфа Ивановна любила своего мужа до самозабвения. Даром что разница в возрасте была у них больше десяти лет, а по линии прабабки Стрешневы приходились родней самому Петру Алексеевичу – не пара иноземному выскочке, а вот поди ж ты.

Андрей Иванович, занятый на службе допоздна, приезжал домой, когда пол-Москвы укладывалась спать, а вторая половина уже спала. Но как только барон переступал порог, все окна сразу же озарялись светом, прислуга суетилась, вытаскивая из кухни яства, а из погребов лучшее французское вино. Повода, чтобы устраивать пир, нужды не было. Каждый из знакомцев, завидя светящиеся окна, мог заехать к барону запросто, без церемоний. Ради возможности попить-поесть на дармовщинку, до коего падки не токмо люди низкие, но и самые высшие, можно было простить и некоторые неудобства. Барон был всегда готов встречать гостей и пировать с ними до самого утра. Сам пил немного, но не мешал гостям упиться досыта. Тем паче, подвыпившие гости делились секретами куда охотнее, нежели трезвые. Когда Андрей Иванович спал, ведала лишь супруга.

Вот и нонеча к барону на огонек, окромя других прочих, заглянули Борис Григорьевич Юсупов и Салтыков. Не тот Салтыков, что командует Преображенским полком (двоюродник государыни), а тот, что ее родной дядюшка. Люди мало что не последние, но очень даже важные. Наиважнейшие! Юсупов – кабинет-министр, а Василий Федорович, мало того, что ближайший родич государыни, стал на днях генерал-губернатором московским.

После приезда Юсупова и Салтыкова всякая мелюзга, вроде генералов и сенаторов, начала потихоньку разбредаться. Чувствовали, что сильным мира сего надобно переговорить без лишних ушей.

– Как там Василь Лукич со всеми прочими поживают? – поинтересовался Остерман, хитренько посмотрев на Салтыкова.

– Василь Лукич барахло пакует, в деревню ехать готовится, а про остальных и прочих даже не знаю, – пожал плечами дядя государыни.

– Обидно Долгоруковым да Голицыным, что Верховный совет распустили, – хмыкнул Юсупов, вытаскивая из кармана огромный платок. Оттирая локоть от какой-то пакости, попавшейся на столе, князь лишь покачал головой. Делать замечания хозяину из-за нерадивости слуг было неприличным.

– Так ведь надеются они на что-то, – сказал Салтыков. – Думают, что государыня без них не обойдется. На Ваську Татищева они дюже злы. Думают, что это он во всем виноват. Дескать – Василь Никитич самолично придумал с челобитной к государыне прийти. Дворню послали, чтобы убить по дороге, да парень ему какой-то помог. Парень тот очень башковитый. Теперь вон, Василью Никитичу во всем помогает.

– Это не тот ли, кому Татищев чин коллежского регистратора исхлопотал? – вспомнил Юсупов. – Как там его? Ломоносов Михайла.

Присутствующие вежливо покивали. Но говорить о Татищеве, тем паче о каком-то мужике, ставшем коллежским регистратором и, стало быть, дворянином, было слишком мелко. Наконец Остерман начал нужный разговор:

– А как, Василий Федорович, считаешь, обойдется государыня без Долгоруковых? Ты ж, как-никак, любимый государев дядюшка.

– Так ты ж у нас канцлер, тебе виднее.

– Вице-канцлер, – уточнил барон. – Канцлером у нас покамест Гавриил Иванович пребывает.

– Ну да, ну да, – закивал Салтыков. – Головкин как канцлером стал двадцать лет назад, так и сидит.

– Так канцлерство-то у нас, не как в иных странах, – это не должность, а звание, – пожал плечами Остерман. – В Англии той же или в Швеции…

Андрей Иванович загрустил. Вроде бы добился таких вершин – голова кругом идет, но нет главного! Стать канцлером, сиречь персоной номер один по Табели о рангах, было его давней мечтой.

– Так это только по названию – вице, а так все кругом знают, что ты у нас главное лицо в государстве, – усмехнулся Салтыков.

– Василий Федорович, ты не шути так, – забеспокоился Остерман. Он даже заерзал, оглядываясь, – не слышит ли кто. – Главное лицо – государыня всероссийская, племянница твоя.

– Так кто тут спорит? – ответил Салтыков. – Конечно же, главное лицо – Анна Иоанновна. Но ведь известно, что у любого государя советники есть.

– Вот-вот, – поддакнул князь Юсупов. – И наше дело, как верных слуг государевых, – помочь императрице с такими советниками.

Остерман, выждав краткую паузу, со значимостью покивал измочаленным париком:

– И государыня наша, Анна Иоанновна, всегда себе советников толковых подбирает. В Курляндии у нее первейшим советником обер-камергер фон Бюрон был.

– Сестрица моя, покойная царица Прасковья Федоровна, зело недовольна была, что Анна с каким-то… – кашлянул генерал Салтыков и поправился, – от какого-то хера немецкого – не то булошника, не то конюха, – советы слушает. Да еще каждую ночь.

– Лучше бы она эти советы от кого-нибудь другого слушала, верно? Н-ну, скажем, от родственника твоего, князь Борис, – посмотрел Остерман на Юсупова. – Наш он по крайней мере, не немец.

Можно бы удивиться, что такие слова говорит уроженец Вестфалии, но Генрих Иоганн, давно ставший Андреем Иванычем, не воспринимался чужаком. К тому ж Юсупов был праправнуком крещеного мурзы, а Салтыковы вели свой род от какого-то пруссака[33].

– От Бобылева, что ли, от Андрюшки? – улыбнулся Юсупов. – Парень он неплохой, хоть и драчун малость.

В другое время князь Юсупов бы сказа, что Андрюшка – человек препустой, даром что родственник. Чина к тридцати годам не выслужил, а то, что было, – все прахом пустил. А поди-ка скажи теперь так про царского фаворита! Пусть он пока еще капрал, а завтра, кто знает, – не станет ли родич генералом, а то и начальником твоим?

– Наслышан, – заулыбался и Салтыков. – Два раза разжаловали. Но малый толковый, коли к царице сумел в доверие втереться и нам подсказать, чтобы мы с челобитной к государыне обратились.

– А может ли, сей Бобылев, быть недоволен, что государыня к своему прежнему фавориту вернется? Думается мне, что хочет она его сюда пригласить, – сказал Остерман.

– Откуда известно? – насторожился Салтыков.

– Вроде бы через польского посланника сей Бюрон – или Бирон – приглашен будет, – сообщил Остерман. – А уж посланник в Курляндию письмо напишет. Или, – сделал паузу барон, – уже написал.

Князь Юсупов и генерал Салтыков призадумались. Люди они были неглупыми, знали, что напрямую хитрый немец ни о чем не скажет. Если перевести его слова с дипломатического языка на нормальный, то они означали, что царица попросила польского посланника вызвать своего фаворита в Москву[34]. Письмо царицы Остерман не осмелился бы читать, а вот перлюстрировать почту иноземных дипломатов – сам Бог велел.

– А неизвестно, когда сей Бюрон в Москву соберется ехать? – поинтересовался Салтыков.

– Н-ну, пока он почту получит… – начал барон, но его перебил Юсупов:

– Андрей Иваныч, а как бы поточнее узнать?

– Есть у меня человечек в Курляндии. Ежели нужда будет, так сообщит, – хлопнул Остерман маленькими глазками.

– И сообщить нужно загодя, верно? – помотал головой Салтыков. – И капрала в известность поставить. Может, помочь чем…

Остерман и Салтыков посмотрели на Юсупова. Борис Григорьевич раздумчиво погладил локон парика и сказал:

– Не сложно сие сделать. Андрюшку я завтра же приглашу, по-родственному. Но ведь он в лейб-гвардии Преображенском полку служит. Долгоруковы с Голицыными пока не в ссылке. Да и государыня отлучку заметит.

– Так тут никакой заковыки нет, – посмотрел Остерман честными глазами. – Батюшка его, Семен Андреевич, вице-губернатор казанский, давно хотел сына-то повидать. Паспорт я Бобылеву завтра же выпишу. Благое дело – сына к отцу отпустить.

* * *

Место для засады было выбрано толково – лесная дорога, огибая болотце, делает крюк, а потом ужимается между пригорками, поросшими сплошными рядами елей. И мигом не пройдешь и не объедешь. «Охотников» надежно скрывают еловые лапы, с набухшим снегом, зато «добыча» как на ладони. Хорошее место. Словно искал не капрал гвардии, а разбойник, немало погулявший по большим дорогам.

Таких местечек, вельми удобных для татей, не так уж и много осталось на Руси великой. Где лес повырублен, а где дороги расширены, а где местный воевода с воинской командой так хорошо разбойников вывел, что можно за жизнь и мошну не бояться. Но всех лесов вдоль всех дорог не вырубить, а воевод на всех разбойников не напасешься. Остались, ох, остались на Руси великой удобные для татей места!

Теперь, нужно лишь набраться терпения и дождаться того часа, когда по дороге будут проезжать именно те, кто нужен, да и ударить сверху. А ехать они будут еще не скоро. Верный человек, отслеживающий тех самых, «нужных», людей, сказал, что заночевали они на постоялом дворе. Посему капрал лейб-гвардии Преображенского полка, со товарищем своим, князем Вадбольским, да с парой верных холопов на санях, заняли позицию еще на рассвете. Кто же их знает, когда они выспятся? Может, до сих пор дрыхнут, а может, на заре выехали? Лучше пораньше прибыть да лишний час подождать, чем опять их ловить да место выбирать.

Март месяц – не лучшее время для засады. Если бы не полушубки, прихваченные запасливыми дворовыми, замерзли бы господа гвардейцы. Сидеть на коне еще холоднее. Спешившись, офицеры нацепили коням на морды торбы с овсом – пусть жуют, пока время есть, – а сами принялись ждать. Походили кругами, попрыгали. Пока прыгали, решили, что в разбойники они не пойдут – зимой холодно, весной-осенью – сыро, а летом комары одолеют. И терпение в дьявольском деле нужно ангельское.

Попрыгав, капрал осознал, что не он первый облюбовал это местечко. Вон – сквозь подтаявший снег проглядывает кострище, какие-то тряпки и рваные мешки, словно бы что-то тут потрошили. И птицы во́роны, как-то неприметно слетевшиеся, уже сидят на ветвях, тараща глаза-бусины, всем своим видом показывая, что место им тут привычное и давно обсиженное.

– Андрюха, – ежась от холода, обратился к капралу друг Ванька, – может, по чарочке примем, для сугрева? Да и башка трещит, поправить бы.

Капрал вздохнул. Он бы и сам не прочь выпить чарку-другую, но вот беда. Ванька Вадбольский, ежели чарку выпьет, сразу запросит вторую, а там и третью-четвертую-пятую. Как всегда. Пока не ужрется до поросячьего визга, не перестанет. Вчера, проезжая мимо постоялого двора, заскочили, чтобы перехватить по миске щей, и заправили фляги хлебным вином[35]. Ночевали в лесу (в стогу не так и холодно было!), сам капрал только отхлебнул, а Ванька свою баклагу вылопал (полуведерная, не для вина, а для воды!). Теперь, конечно же, мается, друг сердечный.

– Терпи, – попытался урезонить Бобылев друга, но где там!

– Андрюшка, руки у меня трясутся, – перешел в наступление неопохмеленный князь. – Как я стрелять-то стану? Промахнусь ведь.

– Ниче, по холодку постоим, весь хмель из тебя выйдет, – усмехнулся капрал. – А дело сделаем – хошь упейся!

Вадбольский злобно зыркнул в сторону товарища, но ругаться поосторожничал. Ругнешься, так точно не нальет! Но выдержки хватило ненадолго.

– Андрюша, – опять заканючил Ванька. – Ну, чарочку-то единую дай. Че ты так? Сам не ам и другим не дам? Худо мне совсем. Слышал небось, что коли не опохмелишься, так и помереть можно. Вона, муж государыни-то нашей не опохмелился, так прямо в дороге и помер. А похмелили бы вовремя, был бы сейчас жив-живехонек.

– Ванька, – сквозь зубы выдавил капрал. – О муже государыни, пущай и покойном, лучше бы помолчал.

– А че молчать-то? – вытаращился Вадбольский. – Тут же, окромя тебя, никого нет. А с кем другим я и говорить не стану. Ладно, Андрюшка, шут с ним, с покойником-то. Дай чарочку-то, не будь немцем. Ну, хоть полчарочки.

Немцем гвардейцу быть не хотелось. «Вот ведь, собака худая!» – ругнулся про себя капрал, снимая кожаную флягу. Прапорщик уже жадно тянул загребущие руки, но Бобылев, покачав головой, полез за стаканом. Дай Ваньке флягу – так он ее всю и выжрет! Эх, хороший парень прапорщик Вадбольский, но пьет много. Даже мундир как-то пропить умудрился.

– Ну че ты копаешься, словно муха брюхатая? – простонал прапорщик, с тоской наблюдавший, как его боевой друг лезет в седельную сумку, вытаскивая оттуда деревянный стакан.

– Цыть! – огрызнулся капрал, как на собаку, но прапорщик даже не заметил. Смотрел лишь, как льется вино.

Наполнив посудину, капрал осторожно передал ее Ваньке, а тот осторожно, двумя руками, поднес живительную влагу к губам и выпил до дна.

– Ох, благостно! – зажмурился князь от счастья.

– Больше не дам! – строго сказал капрал, зная, что через какое-то время Ванька снова начнет подпрашивать выпивку. А он, по доброте душевной, нальет. Лучше уж налить, чем слышать Ванькины причитания.

Прапорщика, после выпитого, слегка развезло. А будучи несдержанным на язык и трезвым, пьяный Ванька болтал всякую нелепицу. Вот и сейчас…

– Андрюха, а как она, в постеле-то? – поинтересовался прапорщик, подмигивая заблестевшими от хмеля глазами. – Хороша?

– Кто она-то? – сделал капрал недоуменный вид.

– Как кто, царицка наша, Анна Иоанновна. Или ты ее Анькой зовешь? – хохотнул Вадбольский.

– Вань, тебе кто глупость-то такую сказал? – строго спросил капрал, раздумывая – а не дать ли Ваньке в зубы?

– Так че там глупости-то? Да все говорят. Вон, вся рота говорит, а то и весь баталион, – хохотнул прапорщик. – Видели гвардейцы-то наши. Мол, как только ушел командир, так царицка капрала нашего цап-царап да в спальню к себе и уволокла. А под утро Андрюха из спальни вылез – весь измочаленный, словно не он бабу крыл, а она его. Всей ротой завидуют!

– Вот ведь, не мужики у нас, а бабы в полку служат, – покрутил головой капрал. Бить Ваньку уже расхотелось. Все-таки как ни крути, а лестно о нем болтают. Не курва в кабаке цапнула, а сама русская царица.

– Андрюшка, ты расскажи! – затормошил прапорщик друга. – Ну, как там дело-то было? Ты ж в случай попал, в фавориты выбился. Ну так как?

– Как-как, жопой об косяк, – огрызнулся Бобылев. Но не со зла, а так, для порядка. Может, попал он в случай, а может, нет. Чтобы Ванька не обиделся раньше времени, примирительно сказал: – Слушай, воевода туруханский, давай о том позже, а? А бабы, так они все одинаковые, если у них промеж ног смотреть. У всех все хозяйство вдоль, а не поперек! И Анна такая же баба, хоть и царица.

Услышав про Туруханск, Ванька матернулся и насупил морду. Не обманул его генерал-фельдмаршал князь Долгоруков. На гауптвахту отвел, два дня там продержал, а потом выписал, как и обещал, указ о назначении его воеводой в Туруханск. Сам подписал и попросил двух Голицыных. И Дмитрий Михалыч, и Михаил Михалыч подписывали не глядя. Ну, в Туруханск воевода, так точно, не протекция Долгоруковых! А подписи трех членов Верховного тайного совета заменяли подпись царицы, пока Анна Иоанновна сама совет не отменила. Но «верховников» она разогнала двадцать пятого, а указ был подписан двадцать третьего. Стало быть, придется Ваньке ехать в Туруханск, каменным домом обзаводиться. (Только не пропьет ли воевода палаты каменные?) Сейчас вот Ваньке Вадбольскому следовало уже быть где-то близ Перми. Но капрал упросил приятеля помочь в одном деле, а тот даже и спрашивать не стал – в каком. Лишь бы оттянуть поездку да винца вдоволь попить.

– Андрюх, а че тебе Анна-царицка чин офицерский не возвратила? – снова пристал Вадбольский.

– Почему не возвратила? – ухмыльнулся Бобылев. – Еще как возвратила.

– А че ты молчал? – возмутился прапорщик. – Че, можно тебя с прапорщиком поздравить али с подпоручиком?

Бобылев чуть свысока посмотрел на приятеля и кашлянул:

– Бери выше…

– Че, неужто поручиком пожаловала? Или, – оторопел Ванька, – цельным капитаном? Капитан? Ну ни хрена себе! Надо было обмыть.

Указ о присвоении звания капитана гвардии был у Бобылева на груди, в потайном кармане. Но хвастаться он посчитал преждевременно. К тому ж мундир надобно шить, то да се, пятое-десятое. Да и дело, на которое они с Вадбольским сподобились, лучше делать, оставаясь в капральском чине и приличествующем этому чину мундире.

– Не, Андрюха, точно обмыть надо, – покачал головой Вадбольский. – Я когда прапорщика получил, цельную неделю пил. Или, – задумался князь, – еще дольше? Я же в рядовых два года ходил, пять лет в капралах да в сержантах четыре года. Меня и в прапорщики-то не хотели ставить, но пофартило – прежний прапор с поносом слег да и помер, а больше на вакацию никого не было. Думал – так и помрет князь Вадбольский в сержантах! Как же тут не пить-то?

– Ты, Ванюшка, до сих пор еще не протрезвел, – усмехнулся Бобылев.

– Не, Андрюха, доставай чарки! Обмывать станем. Это же, почитай, подполковника получил, а зажопить хочешь, – фыркнул Ванька, протягивая стакан, который он так и не вернул хозяину.

– Хрен с тобой! – выругался капрал (виноват, капитан!), наливая.

– Ну, за господина капитана лейб-гвардии! – торжественно произнес Вадбольский. Полушутя-полусерьезно сказал: – Виват!

Ванька выпил, занюхал рукавом и смачно крякнул.

– А может, – задумчиво изрек он, – в Туруханске-то лучше будет? Дом каменный отстрою, о двух этажах, бабу какую-нить заведу, потолще да посмазливей. Или, – оживился он, – возьму да и оженюсь. Найду себе дочку купчика какого, что побогаче. Купцы там на мехе да рыбе сидят, так серебро у них не переводится. А тобольскую бы купчиху взять, так и золотишко в приданое будет.

– Ты ж князь, Ванька. Да не татарский какой-то, а цельный Рюрикович! – усмехнулся Бобылев. – Негоже князьям на купеческих дочках жениться.

– Подумаешь! Князь, мордой в грязь, – сказал Ванька с тоской и длинно выругался. – У меня вотчина – деревенька горелая. Всего и богатства – сундук с бумагами.

– А дядька твой что скажет?

– Какой дядька? Тот, что в бригадирах сидит? Никита Михалыч? Так он мне так, седьмая вода на киселе. Пяти– али шестиюродный. Ему на меня с высокой колокольни плевать. Я к нему как-то пришел, червонец в долг взять, так он меня даже на порог не пустил.

– Как так? – удивился Бобылев. – Лейб-гвардейца, да на порог не пустил?

– Н-ну, – протянул Ванька. – По правде-то говоря, я у него уже брал да запамятовал отдать. А что до купчихи простой, так Петр Алексеевич вообще на девке безродной женился, и ничего. Коли царю можно, так мне и подавно. Может, я еще и пить брошу, деток заведу.

– Детки – дело хорошее, – кивнул Бобылев.

– А че смеешься-то? – обиделся Ванька. – Может, в Туруханске-то и есть мое счастье? Подале от Москвы с Петербурхом, от пьянок-гулянок. С кем там мне пить-то? С купцами мордатыми да подлым людом?

– Ну, Ваньк, даже и не знаю, – пожал плечами капитан. – В Туруханске-то, чай, людишки посадские да купцы воеводе будут подношения таскать. А прознают, что ты вино зеленое уважаешь, проходу не будет. Только и будешь делать, что водку пить.

– А вот хрен тебе! – рыкнул князь, складывая кукиш.

– Ты, Ванюшка, кулаками-то тут не маши, – одернул его капитан. – Хочешь подраться, так погоди немного. Дело сделаем, так и помашемся.

Может, Ванька и рад бы помахаться прямо сейчас, но, вспомнив, что фляга с вином приторочена к поясу капитана, пошел на попятную:

– Ой, Андрюшка, прости дурака. Это я так, на себя злюсь. Брошу я пить. Вот те крест, брошу! На воеводство сяду, пить перестану, чтобы никакая собака не гавкнула, что воевода пьяница. А щас дай еще немножечко… Ну, чуть-чуть…

Капитан уже начал жалеть, что взял с собой Ваньку. Еще немного, и прапорщик просто упадет в сугроб.

– Больше не дам, – строго сказал капитан. – Ты мне сказал, что только башку поправишь, а сам уже два стакана вылопал.

Вадбольский притих и насупился, словно воробей под застрехой. Бобылев уже обрадовался, что князь молчит и не просит выпить, но тот подал голос.

– Тебе-то, Андрюха, хорошо жить, – с легкой ноткой зависти сказал приятель. – Вон у папаши твово имение под Москвой, деревушек да людишек крепостных куча. Деньги надобны – пжалста! А мне все самому да своим лбом пробивать приходится. И деньги – токмо жалованье, что на один раз в кабак сходить. Окромя титула, ничего в жизни нет.

– Давай меняться, – великодушно предложил Бобылев. – Я тебе – деревеньку, а ты мне – титул. Попрошу у отца – не откажет. Князь Бобылев – звучит, а?

Князь хохотнул, давая понять, что понял шутку, но потом опять опечалился и начал рассказ о нелегкой судьбе княжеского рода Вадбольских:

– У рода-то моего имений много было, да поутрачено все. Моя-то ветвь – самая младшая, земли немного. Зато – накоплено было изрядно. В Ливонскую войну замки немецкие знатно пограбили, а при Бориске Годунове татар пощипали. У прадеда моего… а, нет, не у прадеда, а еще у прапрадеда, денег куры не клевали. А когда ляхи на Русь пришли, он все золото и серебро в большой котел положил да закопать велел, чтобы не отобрали. Ну а сам, как положено, воевать ушел. Не то – к Ваське Шуйскому, не то – к самозванцу которому-то – хрен-те знает, много их было. Воевал, воевал, а потом его и убили. Убили, а место никто потом найти не мог. Вроде прадеду он место показывал, а тот позабыл.

– Позабыл? – переспросил Бобылев, удивляясь – как же это можно забыть, где клад родовой закопан.

– Забыл, – горестно вздохнул Ванька. – А как не забыть, коли прадеду при штурме Москвы поляки кистенем по башке двинули? Малой совсем был, а на войну пошел. Он поначалу-то даже имя свое забыл. За него замуж даже никто идти не хотел. Потом, правда, оклемался, женился. Жена, прабабушка моя, на тридцать лет младше. Деда моего родил, когда ему за пятьдесят годиков было.

– Силен, – уважительно кивнул Бобылев.

– Угу. Деда родил, а место все равно вспомнить не смог. Мол – было то золото в кованом котле, а котел на берегу реки Андоги спрятан, сверху каменной плитой прикрыт.

– А искать не пробовали?

– Куда там! – вздохнул Ванька еще горше. – Искали, как не искать. И прадед искал, и дед мой. Да и отец мой искал. Чего только не делали. И с лозой ходили, и к колдунам обращались. Без толку. Да я и сам, грешным делом, хотел было поискать, да все недосуг.

– Может, нашел кто?

– Куда там! Андога-то река от истоков до устья верст сто будет. Может, придумают какую-нибудь трубу, навроде подзорной, чтобы сквозь землю смотреть, тогда и найдут. Или что-нить такое, чтобы золото с серебром в земле искать. Трость какую-нить хитрую. Тащишь ее по земле, а над золотом-серебром она звенеть начинает.

– А как она золото с серебром отличать будет? – резонно заметил капитан. – В земле-то сколько всего понапихано. Вон, потащишь такую трость где-нибудь под Полтавой, вся на звон изойдет. А копать начни, железо сплошное.

– И на Андоге-то, там испокон веков кузницы стоят. Ежели собрать в земле гвозди да подковы – гору сложить можно!

– Вон, видишь. А ты говоришь – трость хитрая, – усмехнулся Бобылев.

– Ниче! – бодро заявил Вадбольский. – Немцы – народ умелый. Когда-нибудь такую трость и придумают. Над золотом звенеть станет, а над железом – гудеть.

– Во-во, – хмыкнул Бобылев. – Немцы придумают, сами найдут да себе и заберут. Думаешь, нам подарят? Как же!

– Это точно, – согласился прапорщик. – Немцы, они такие. Придумают, клад мой найдут да и украдут. Эх, а мне бы щас полтину, чтобы винца купить! Была б полтина, так и просить не надобно. Мерзну тут, как пес ледащий, а лучший друг выпивку жмотит. Ты, Андрюша, налил бы мне еще чарочку. А пить я, ей-богу, брошу, истинный крест.

– Ваня, да мне плевать – бросишь ты али не бросишь. Мне надобно, чтобы ты пистолеты в руках удержать мог. Я уж про шпагу-то промолчу.

Возмущенный Вадбольский открыл рот, но сказать не успел.

– Барин! – раздался крик холопа, караулившего дорогу. – Едут!

– Тише, дурак! – пристрожил капитан, и мужик перешел на громкий шепот:

– Обоз идет. Саней и возков – штук двадцать, а то и боле. И верховые с оружием. Не иначе, купцы чего-то везут.

– Да чтоб его да о корягу! – злобно рыкнул Бобылев, спускаясь к елям.

Вот, только купеческого обоза им тут не хватало. Хотя для чего еще дороги нужны, если не для торговых людей?

По дуге, огибающей горку, двигался обоз. Множество саней, прикрытых холстом, с охраной. Крепкие молодые парни и ражие мужики, кто с пищалью, а кто и с фузеей, проезжали, с настороженностью зыркая на опасное место. Пуганые, стало быть. Чувствовалось, что при малейшей опасности начнут стрелять.

Любопытственно, а что там везут-то? Увязано так, что ни щелочки, ни просвета. Может, сукно аглицкое, зеркала италийские, шпаги гишпанские или вина французские? А может, и то и другое сразу. Проверять не пойдешь.

Оба холопа и гвардейцы пристально смотрели из-за ветвей, напрягая глаза и стараясь понять – едут тут немцы али нет? Вроде в немецком платье никого не видно – полушубки, тулупчики и армяки. Один в дорогой собольей шубе. Немецких плащей не видно. Но ведь чем черт не шутит? Одежду-то можно и поменять. Ежели немцы умные, так постараются пристроиться к обозу. А коли пристроятся, так лучше им сразу возвращаться в Москву.

Обоз провожали долго. Может, полчаса, а то и целый час. Впрочем, время никто не замерял, да и часов ни у кого не было, могло и показаться. Но в конце концов показала хвост последняя лошадь, привязанная к последним саням.

– Всё, – облегченно вздохнул Бобылев, вытирая пот.

– Угу, – закивали мужики.

– Не было немцев?

– Не было, барин, не было! – замотали они башками.

– Так какого черта стоите? – рыкнул на них капрал. – На место ступайте да глядите, чтобы немцы не проехали!

Мужики убежали на другую сторону, чтобы немцев не проглядеть, а господин прапорщик лейб-гвардии опять завел свою песню:

– Андрюха, вот щас ты мне точно должен налить. Я ж, как сука распоследняя, весь извелся, пока купчишки-то не проехали. Я же решил, что мы с тобой щас на них на всех и поскачем. А их там – тьма-тьмущая. И ружей не надо, дубьем бы забили.

Капрал уже начал поднимать руку, чтобы все-таки вдарить Ваньку в ухо – и плевать, что там дальше будет, так надоел со своим нытьем, но – не успел. С наблюдательного места бежали оба холопа.

– Барин, едут они. Трое верховых и кибитка.

– Какая кибитка? – спал с лица Бобылев. – Ты же говорил, только верховые?

– Так я-то почем знаю, барин? – пожал один плечами, а другой виновато промямлил:

– На постоялом дворе только конные были.

– Мать-перемать! – ругнулся капитан. – Еще и кибитка… Ладно, как-нибудь выкрутимся! Мишка, фузею заряжай. В кучера будешь палить. Пашка – веревку тащи и делай, как велено. Иван, пистолеты готовь.

– Да все я достану, – с досадой сказал прапорщик. – Стрельну, куда я денусь? Ты, Андрюха, чарочку-то не зажиливай. Успеем выпить.

– Ну, Ванька, чтоб тебя разодрало, пьянчугу этакого! – вышел из себя капитан. Но плюнул и вытащил флягу, пригрозив: – Промажешь, сам тебя убью!

– Не боись, Андрюха, все излажу! – повеселел Вадбольский, ухватывая стакан.

Бобылев только башкой покрутил. Глядя, как прапорщик жадно глотает, и сам приложился к фляге. Выпить немного перед боем – самое дело. И азарт появляется, и злость.

Выпили, крякнули и пошли к лошадям.

– Ну, Ванюшка, пистолеты доставай, – напомнил капитан, вскакивая в седло. – Порох-то как, не подмок?

– Да вроде бы нет, – неопределенно ответил Вадбольский, снимая торбу с лошадиной морды. – Хотя лучше-ка свежего засыпать.

– Щас, к тем деревьям подъедем да и засыплем, – сказал капитан, трогая коня.

Остановившись в удобном месте, где дорога как на ладони, скинули с плеч полушубки, чтобы не стесняли движений, и принялись перезаряжать оружие.

– Слышь, Андрюха, а мы кого бить-то будем? – орудуя шомполом, поинтересовался Вадбольский. Странно, но за три дня пути от Москвы он такого вопроса не задавал. И чего вдруг?

– Немцев мы будем бить. Тех, что нашу государыню-царицу погубить хотят.

– А чего немцам ее губить? – удивился Вадбольский, проверяя второй пистолет. Пощупав пыж в стволе, убедился, что все в порядке, но свежего пороха на полку подсыпал. Ванька хоть и пьяница горький, но службу знает. Все-таки не за красивые глазенки и не за титул княжеский прапорщика гвардии получил. – Она же в Митаве жила, а там одни немцы. И полюбовник ее, что до тебя был, тоже немец. Да немцам-то государыню нашу надобно холить и лелеять. Вон, как от государя Петра немцы пошли, так их и выгнать не можем. И этого хрен выгонишь, коли он в спальню царицкину вхож. Да, Андрюха? Боишься, что Анька тебе отставку даст?

Про Анну и ее немца, конечно же, все знали. В России всегда все знают – когда пахать, когда сеять, когда воевать и как управлять. А уж кто с кем спит, то и подавно. Но Бобылева это почему-то задело за живое. Он уже прикинул, как так лучше Ваньке врезать, чтобы он, паскуда такая, с седла слетел, но удержался. Вот только драки им сейчас не хватало. Решив, что посчитает князю зубы потом, тряхнул головой:

– Помолчи, а не то услышат.

Ванька замолк, а тут как раз выехали те, кого ждали, – три верховых мужика, кутающихся в кургузые плащи, и кожаная кибитка, поставленная на полозья.

– Ну, с Богом! – перекрестился Бобылев, трогая коня. – Твой – передний, мои – остальные, – кинул он князю, а потом заорал: – Мишка, сукин кот, в кучера – пли!

Раскатисто, словно маленькая пушка, бухнула фузея, пробив не только тело кучера, но и стенку возка, а господа офицеры вскинули пистолеты, стреляя с двух рук каждый.

Четыре выстрела слились в один, но если Бобылев угодил в обе «мишени» – первая пуля попала в одного всадника, а вторая – в лошадь другого (че тут не попасть-то, с десяти шагов?), – то Ваньке не повезло – одна пуля ушла в небо, а другая лишь поцарапала круп коня (не надо было вчера водку жрать!).

Немец не стал вступать в бой с неизвестным противником, а сделал единственное то, что должен был сделать. Пригнувшись к конской гриве, пришпорил и рванулся вперед.

– Догоняй, твою мать! Сволочь пьяная, руки из жопы! – заорал капитан на боевого друга, и тот помчался вслед.

Верно, удалось бы немцу уйти, но помешала веревка, натянутая поперек дороги. Конь, подстегнутый всадником, почти взял барьер, но зацепился задним копытом и со всего маху ударился оземь.

У кого другого от такого удара напрочь бы выбило дух (или оказалась бы сломана шея), но этот был словно заговоренный. Немец, успевший высвободить ноги из стремян, ухитрился выскочить из седла и упасть на землю. Перекатившись, вскочил на ноги и потянулся за шпагой. Поморщился от боли – все-таки ударился сильно и правая рука оказалась сломана, – но не растерялся, а перехватил шпагу в левую руку. Оценив ситуацию, встал за телом бьющегося в агонии коня.

Вадбольский, подскакавший к немцу, длинно выругался. Думал – сейчас просто рубанет сверху, но не получилось – подъехать ближе мешал конь. Пришлось соскакивать с седла и принимать бой.

Пока Ванька сражался со своим противником, капитан Бобылев перезаряжал пистолеты. Не медлил, но и не торопился. Да и куда сейчас торопиться? С беглецом Ванька разбирается (вон, звон шпаг доносится), а два его супротивника лежат на земле, рядом с убитой лошадью. Один – так уже мертвый совсем, а второй, упавший с коня, шевелится. Надобно будет добить, но это потом.

Спешившись, капитан подошел к кибитке, у которой уже стоял Мишка с разряженной фузеей.

– Открывай, – приказал капитан холопу, и тот откинул кожаную дверцу.

Капитан напрягся, ожидая, что в кибитке окажутся бабы и дети. Знал, что у фаворита царицы есть жена и дети в Митаве.

В возке были сложены дорожные сундуки, мешки непонятно с чем, мягкие тюки. Не иначе – вещи немцев. А может, барахло герцогини Курляндской? Ну, стала герцогиня царицей, но не пропадать же добру?

Рукой, в которой он держал пистолет, Бобылев отер с чела пот. А что бы стал делать, если бы в кибитке оказались бабы и детишки? Поднялась бы рука-то?

Послышался чавкающий звук – словно ударили мокрой тряпкой по забору. Вскинув голову, капитан увидел, что холоп добивает прикладом раненых. «Правильно делает!» – похвалил он Мишку и вспомнил про Ваньку. Что-то там тишина нехорошая…

Вскочив в седло, Бобылев помчался вперед. Подскакав, увидел страшную картину: Ванька, князь Вадбольский, сидел, прислонившись спиной к дереву, пытаясь зажать рану на животе, неподалеку лежал немец, с Ванькиной шпагой в груди. Спешившись, подскочил к раненому товарищу. Посмотрел на рану. Да, хреново дело…

– Ванька, ну как же ты так? – с досадой сказал капитан.

– Вишь, ловок немец-то оказался, – глухо отозвался прапорщик. – Я его колоть стал, а он увернулся, да нога у меня подвела. Оскользнул, а он, гад такой, всю брюшину мне распорол. Но пока порол, я его тоже достал!

Капитан еще раз посмотрел на рану товарища. Перевязать, что ли? Да и толку-то? Вон, уже и кишки лезут.

– Эх, правильно ты говорил – не надо было пить дураку, – невесело ухмыльнулся Ванька. – А теперь вот подыхать буду.

– Вань, ты так не говори. Щас забинтую, так заживет все как на собаке.

– Андрюха, выпить дай, – попросил Ванька.

– Вань, куда там тебе пить-то? – чуть не со слезами сказал капитан, но флягу подал.

Вадбольский, из последних сил приложился к горлышку.

– Дай-ка хоть губы смочу. Вот, стало быть, как вышло-то… Ни турок не убил, ни швед, а тут – какой-то немец. – Слегка оживившись, князь помотал головой, словно в восхищении. – А немец-то хорош! С коня упал, рука сломана, а отмахивался – как здоровый! Не, правильно я сделал, что немца убил! Ты, Андрюха, подумай – ежели хер немецкий раненый так дрался, так что бы он здоровый-то сотворил?

– Щас, погоди, перевяжу тебя чем-нить, – решился-таки капитан, раздумывая – где взять полотно? От нижней рубахи, что ли, оторвать?

– Неча, все одно помираю. Эх, был бы не пьяный, я бы его… Это ты, Андрюха, виноват!

– Я?!

– Ну на хрен ты мне наливал-то? Знаешь ведь, что до водки с вином я сильно падкий. Не наливал бы, так все бы и обошлось.

Капитан едва-едва не сказал Ваньке что-нибудь такое, этакое, но не стал. Умирает человек, что с него взять?

– Дай-ка еще отхлебну. – Выпитое впрок не пошло. Прапорщик закашлялся, застонал, а скоро его глаза остекленели.

Капитан глухо прорычал и провел ладонью по лицу покойника, закрывая тому глаза.

– Эх, Ванька-Ванька, – вздохнул Бобылев.

Только сейчас заметил, что руки были в крови. Попытался очистить их снегом, не получилось. Пришлось оттирать липкую жижу о кафтан друга – ему-то уже все равно.

Ваньку – пьяницу и забияку – было жаль. Но где-то в глубине души капитан почувствовал облегчение. Вадбольский, он и по трезвому делу болтун изрядный, а уж когда пьяный, так язык у него, что хвост коровий. Разболтает. Жалко Ваньку, но с мертвым оно спокойнее…

Когда капитан подошел к нему, немец был еще жив. У него еще хватило сил, чтобы спросить:

– Варум?[36]

Немецкого языка (да и других языков тоже) капитан не знал, но догадался, что немец спрашивает, зачем его убили? А что тут ответишь? Разве всегда убивают за что-то? Иной раз убивают, потому что по-другому нельзя.

– Ну тебе-то уже какая разница? – грубовато отозвался капитан, а сам, в свою очередь, спросил: – Ты что ли, Эрнст Бирон?

Немец только прикрыл глаза, давая понять, что это именно он. Потом, открыв глаза, попросил:

– Мой конь есть ранен. Он умирать. Нужен добить!

– Ишь ты! – удивился Бобылев. – Лошадь, стало быть, жалеешь?

– Лошадь есть чудо природа! Лошадь лучше, чем человек!

– Твоя правда, – не стал спорить капитан.

Вороной конь лежал на боку и всхрапывал. Показалось, что он плачет. Перекрестившись, гвардии капитан вытащил из седельной кобуры пистолет, которым немец не успел воспользоваться, вложил ствол в ухо коню и нажал на спусковой крючок.

– Данке шён, – поблагодарил его немец.

– Битте шён, – отозвался капитан. Ухватываясь за рукоять Ванькиной шпаги, пожелал: – Ну, царствие тебе небесное, Эрнст Бирон!

Клинок, зажатый ребрами, словно тесными ножнами, сидел плотно. Пришлось поднатужиться. Хлынула кровь, а немец захрипел, дернулся и наконец-таки умер.

Осмотрев поле боя, обшарил еще теплое тело немца. Приятно порадовал кошелек у пояса. Красивый, вышитый бисером и золотой ниткой. По весу судить – рублей пятьдесят, не меньше. Рубли там или талеры, можно и потом посмотреть. Хотя… Лучше сразу. Не стоит кошелек у себя оставлять – кто знает, не сама ли Анна вышивала? Стал пересыпать в свой и чуть не завыл от счастья. Пятьдесят золотых дукатов! Это же, жалованье за пять лет! Еще раз порадовавшись, затоптал кошелек в снег. Во внутренних карманах бумаги – ну, нехай там и лежат. В боковом – золоченые часы, на золотой же цепочке. Эх, хорошие часы, дорогие. Верно, не меньше ста рублей стоят. Подумав немного, капитан шмякнул часами о ближайшую елку и кинул подальше. Оставить – холопы возьмут, а вещица приметная. Может, царица их и дарила? Скрипя зубами от жадности, снял с перстов убитого дорогие кольца. Но выкинуть не хватило душевной твердости. Подумав, спрятал в карман. Потом, втихую, куда-нибудь да кому-нибудь и продать можно. Вздохнул – почто часы-то выкидывал? Надобно было припрятать, а потом как-нибудь и продать. Ну да поздно уже.

На всякий случай обшарил и Ванькин мундир. Ну, у того ничего стоящего. Денег у прапорщика отродясь не было, а все, что можно пропить, – пропил. Вот шпага разве что да пистолеты. Это можно и себе забрать. Оружие простое, без примет, но денег стоит.

– Пашка! Мишка! – крикнул капитан, подзывая к себе холопов. – Ну, где вы там, мать вашу за ногу!

Пашка и Мишка не отзывались. То ли не слышали, то ли делали вид, что не слышали. Кибитка с добром, карманы – есть чем поживиться.

– Ладно, устрою я вам козью морду! – пообещал капитан.

Забрав все то, что можно было забрать, капитан вскочил в седло и помчался обратно, к кибитке. Ну, конечно же, мужички уже «хозяйствовали» во всю прыть – подогнали сани, загружая их шубами, шелковыми тряпками, звенели битым фарфором, лязгали шпагами.

– Я что, суки, по сто раз вас должен звать? Запорю! – рявкнул капитан, огрев мужиков нагайкой.

– Виноваты! – вздохнул Пашка, а Мишка лишь закрыл лицо руками, ожидая новых ударов.

– Хрен с вами, – ругнулся капитан. – Бросайте все на хрен, уматывать пора.

– Барин, а как же добро-то все? – недоуменно возразил Пашка, показывая на кибитку, лошадей и все прочее.

– Сказал дуракам, уматывать надо. Дорога тут торная. Того и гляди обозы пойдут. Схватят нас да воеводе сдадут. На дыбу хочешь?

Мужики были не сильно дурные. Добро – добром, а башка дороже. Ухватив какое-то барахло, попрыгали в сани и поехали вслед хозяину.

Когда подъехали к месту, где дорогу перегораживал труп коня, остановились. Посмотрев на тела прапорщика и немца, скинули шапки, перекрестились.

– А тушу-то двигать надо, – грустно заметил Мишка.

– Ага, а то не проедем, – поддакнул Пашка.

Помогать мужикам Бобылев не собирался, а они и не ждали помощи. С трудом, но оттащили труп коня с дороги и приготовились ехать дальше.

– Эй, стойте-ка! – приказал капитан. – Господина прапорщика похоронить нужно. Отнесите в сторонку и закопайте.

– Батюшка, так нам и копать-то нечем! Шпажонками, что ли? – сделал скорбное лицо Мишка, а Пашка добавил:

– Да и земля-то мороженая. Если костер жечь, так мы и с лопатами-то полдня провозимся, а со шпажонками, так до второго пришествия. Пешню бы какую али ломик.

– Ах вы, волки безродные, собаки позорные! – крикнул капитан, вновь принимаясь лупить холопов нагайкой. – Еще и спорить со мной удумали?

– Может, в сани возьмем да в вотчину отвезем? Там уж и похороним, – предложил Мишка, почесывая спину. Неужто больно? Через овчинный тулуп удары не особо и чувствительны.

– Два дня покойника везти? – хмыкнул капитан. Подумав, приняв решение: – В лес унесите да лапами еловыми засыпьте. Как снег растает, похороним, – неуверенно добавил он. Поняв, что не вернется и не похоронит, махнул рукой: – Снегом хотя бы засыпьте. А еще – кафтан с него снимите и шарф офицерский с бляхой.

«Прости, Ванька! – попросил капитан прощения у друга, глядя, как холопы деловито ворочают мертвое тело. – Не надо, чтобы приметы были. Волки-то съедят, птицы косточки растащат, а кафтан преображенский, даже если в клочья разорван и по кустам растаскан, да бляха офицерская – примета верная. А так – ну, пропал прапорщик и пропал. Не доехал до Туруханска воевода».

Пообещав, что сегодня (ну, завтра – как пойдет) поставит за упокой Ванькиной души самую большую свечу, и успокоился.

Пока мужики уносили тело Ваньки, капитан не поленился, вскочил в седло и поскакал на горушку проверить – не едет ли кто. Вгляделся. Дорога была чистой. Стало быть, час-другой есть. От сердца отлегло, и Бобылев поскакал обратно. Спешившись, принялся ждать возвращения мужиков и думать.

«Может, велеть холопам и все остальное в лес утащить? – размышлял капитан. – Немцев – в сугробы засунуть, бумаги забрать, кибитку спрятать, а то и сжечь. Одно дело – мертвые немцы, другое – пропавшие!»

Но тут же отказался от мысли. А лошадей куда? Всех с собой не увести. И на дороге две лошади мертвые лежат. С бумагами, без бумаг ли, а рано или поздно узнают, как немца убитого звали. Все равно – наследили изрядно. Пусть все так и останется. Авось на разбойников грешить станут.

Пока думал, руки, словно бы сами по себе, перезаряжали пистолеты. Привычка.

Ждать холопов пришлось долго. Чтобы не замерзнуть, капитан покопался в санях и нашел один из тулупов, прихваченных запасливыми мужиками. Надел, опоясался каким-то мужицким кушаком и сунул за него пистолеты.

Он уже собирался брать нагайку и идти на поиски дворовых, как они появились-таки из леса.

– Все сделали, барин! – сообщил довольный Мишка. – Схоронили мы господина прапорщика. И молитву прочли.

– А шарф да бляха, вот они, – показал Пашка офицерские знаки. – С ним, барин, не знаем, что и делать. А про шпагу-то, барин, не забыл?

– Тьфу ты, – плюнул в сердцах капитан.

А ведь и верно – на Ванькиной шпаге-то, на эфесе, фамилия «Вадбольский» нацарапана. Так все делали, чтобы кто-нибудь не украл! Хорошо, мужики напомнили!

Подобрав оружие с окровавленного снега, Бобылев потрогал его кончик пальцем – хороший клинок, острый. Даже о ребра не притупился. Посмотрел на Мишку, перевел взгляд на Пашку и… проткнув Пашке горло, мгновенно вытащил шпагу и всадил ее в живот Мишке.

Холопы умерли не сразу, но капитан не позволил им мучиться – выстрелил в лицо Мишке, а потом и Пашке. Пистолеты он нарочно зарядил картечью, а не пулей. Может, зря капитан перестраховывался, но рисковать не хотел. Теперь если и найдется кто-то, кто знал мужиков раньше, то опознать в них дворовых людей статского советника Бобылева, вице-губернатора, никак не сможет, а оставлять мужиков в живых было никак нельзя. Ежели по пьянке не разболтают, так на исповеди раскаются. А батюшкам, как известно, еще со времен императора Петра I велено обо всех смертоубийствах начальству докладывать. Причем не только своему, но и гражданскому. Так что, простите, мужики, – но придется еще и на вас свечки ставить. Ну а сам уж как-нибудь потом, на смертном одре, на исповеди последней все расскажет-обскажет и покается, чтобы не идти на тот свет с грехами великими…

Капитан тронулся в путь, решив не ломать голову – что будет с оставленными телами и живыми лошадьми, брошенными на произвол судьбы. Мертвецов ему все равно не похоронить, а кони… Ну, не судьба. Повезет – добрые люди возьмут коней себе, а покойников похоронят. Не повезет – нынче же ночью живых съедят, а покойников растерзают.

А там… Ну, там видно будет.

Глава седьмая Семеновская буча

Апрель 1730 г. Село Измайлово

Весна, как всегда, задерживалась. Московские улицы еще с февраля месяца вытоптаны до черноты, но по обочинам высились грязно-желтые сугробы, скрывающие всякий сор – навоз, утерянные варежки и шапки, а то и покойников, подрезанных по пьяному делу.

Анна Иоанновна, как ни уговаривало ее близкое окружение – сестры и придворные – остаться в Москве, уехала жить в Измайлово. Кого бы она еще могла послушать, так это своего нового фаворита, но Бобылеву было все равно. Какая разница, ездить ли ночевать в Кремль, в Измайлово ли? Его бы воля, уговорил бы царицу вернуть столицу в Санкт-Петербург, но коронация назначена на следующий год, а до тех пор срываться с места и перетаскивать туда-сюда посуду, мебель и чашки-плошки – сплошная головная боль.

Царица была довольна. То, о чем мечталось в Митаве, сбылось. Каждое утро, окромя тех, что капитан Бобылев был в полку, она могла-таки полюбоваться на русые волосы, раскинутые на подушке. Иногда, не удержавшись, царица гладила голову, словно котенка, и страшно смущалась, если он просыпался.

Вокруг было село Измайлово. И пусть материнской ласки ей выпадало меньше, чем сестрам, но тут она была счастлива. Матушкин терем – загородний дворец деда покойного, Алексея Михайловича, – хоть и потемнел, но не покосился и не обветшал. Казалось, сейчас выйдет матушка и одарит ее и Катьку с Палашкой пряниками! Еще сохранились старые качели, на которые Анна уже не рисковала сесть. И повыползали изо всех щелей шуты, горбуны и дураки, радостные, что они опять оказались нужны.

«А крышу перекрыть прикажу!» – решила-таки Анна. Вздохнула. Помимо крыши надо еще и церковь новую ставить. От храма остались одни черные стены – в прошлом году молния ударила, все сгорело, даже купол завалился! Да и другого ремонта хватит.

У новой императрицы руки до всего не дошли. Весь март протосковала об Эрнестушке, особливо когда держала на руках младенца Карла. Днем тосковала, раздумывая – почему же мил друг до сих пор не приехал? Может, польский посланник обманул, не отправив письма? Не выдержав, съездила лично, спрашивала, но пан Тадеуш клялся-божился, что цидуля государыни ушла на следующее же утро, да не в Варшаву, а прямиком – в Курляндию. Курьер, при виде разъяренной царицы, позабыл про шляхетскую гордость, трясся и уверял, что письмо вручено лично в руки пану Бирону. И где же он? Неделя-две куда ни шло, но месяц?! Анна Иоанновна уже отправила бы в Митаву полк гвардейцев, чтобы привесть к ней фон Бюрена. (Оба полка бы послала – все равно бражничают на Москве, а так хоть польза от них.) Отправила бы, но вот это самое «бы» и мешало.

Да. Днем тосковала. А ночью впускала в спальню капитана. Если бы не младенчик Карлушка, так уже и вовсе бы забыла своего милого друга. Забыла же она когда-то Петра Михайловича Бестужева, своего первого мужчину и свою первую любовь. К апрелю Анна уже и не думала о других, окромя своего капитана.

А капитан… После той засады на немцев он, как и мечтал, приехал в родительское имение, поел, поспал и запил. Пил по-черному – не закусывая, целую неделю. Конечно, непьющий гвардеец в России – как тулуп в бане, но пьяницей Бобылев не был никогда! Матушка, не на шутку обеспокоенная, уже хотела послать за старшими братьями, но тут молодшенький взял себя в руки. Отпился квасом, сходил пару раз в баньку и поклялся матушке на образах, что пить он более никогда не станет!

Когда зарекался, дошло вдруг, что не матушке родимой клятву дает, и не себе и, даже, прости господи, не ликам святым, а ей, которая терпеть не может пьяных. Когда же понял, то испугался. Как же так? Неужели он влюбился?

Андрей Бобылев знал женщин. Недорослем портил дворовых, а то и крестьянских девок. Дворовые обреченно задирали подолы, да и крестьянки не шибко противились барычу. Парни, правда, пару раз колачивали. Не до увечий, но для порядка – мол, дворню свою, как хошь, имей, а если к девкам, пусть и крепостным, лезешь, так будь готов, что и перепасть может. Став гвардейцем, похаживал в гости к мещанкам и дворянкам, перебывал и в постелях скучающих жен командиров, и на перинах у пригожих купчих – вдовиц ли, мужних ли жен, все едино и в каморках трактирных служанок, не говоря уже о гулящих бабах.

Матушка и батюшка не раз пытались оженить своего младшего. У старших давным-давно не по одному ребенку, а младшенький… Оболтус он, младшенький-то. Два раза разжаловали, кто за такого дочку отдаст? А ведь пора бы уже. Тридцать лет. Коли убьют, так и семени не останется. А он лишь смеялся – коль Бобылев, так и быть бобылем!

С фамилией родовой не очень повезло. Ну как же так, если столбовые дворяне, а прозвище родовое какое-то несолидное?[37] Дедушка покойный сказывал, что появилась она из-за пращура, коему еще Иван Великий, государь всея Руси, деревушку пожаловал, где единственный бобыль жил. И не деревня даже, а так, выселки. Пращур же заставил своего бобыля жениться, а потом заселил деревушку пленными литвинами, построил церковь и превратил ее в настоящее село. Была деревня Бобылка, стало село Бобылево. А владельца и потомков его так и прозвали – Бобылевы. Можно бы, по примеру других, отыскать какие-нибудь немецкие корни. Ну, скажем, заявить, что изначально были они какими-нибудь Бабелями-Бебелями, а уж потом оказались Бобылевыми. Ан нет, Бабеля-Бебеля переделают в «кобеля», отмывайся потом добела. Хотя извернулись же Романовы, представив боярина Андрея Кобылу, родоначальника своего, потомком Камбилов? А ну его! Были Бобылевыми, так пусть так и будет. Собакины да Свиньины с Дураковыми – еще хуже, а ничего, живут.

Будут ли потомки, не будут ли, дело десятое. Сейчас он о женитьбе думал меньше всего. Все больше о другом. Неужто он, такой статный да красивый, влюбился в толстую бабищу, с рожей, словно бы вытесанной топором? Да еще лет на семь старше? Вот ведь как в жизни-то бывает.

А еще – начала почему-то мучить совесть. Все-таки принять на себя такой грех – убийство стольких невинных людей… Немцы, Ванька Вадбольский, мужики. Порой хотелось плюнуть на все и рассказать Анне, что понапрасну ждет она своего милого друга Эрнестушку, что давным-давно вороны расклевали ему лицо, а волки да бродячие собаки растащили его тело по кусочкам. И пущай тогда на дыбу волокут али на Лобное место!

Удивляло, что до сих пор нет никаких известий о смерти немцев. Все-таки не в чужом царстве-королевстве смертоубийство случилось, а в ста верстах от Москвы. Но как-то поймал на себе чуть насмешливый взгляд царского дядюшки, Василия Федоровича Салтыкова, назначенного генерал-губернатором московским, и понял – давным-давно всех нашли, опознали и… записи о том под сукно положили.

Ночью в двери спальни гулко забухали удары – не то кулаков, не то сапог – и кто-то истошным голосом проорал:

– Беда, государыня! Гвардейцы восстали, сюда идут!

Бобылев, сорвавшись с постели, ухватил шпагу и рыкнул на поднимавшуюся с перины Анну:

– Тут сиди, неча высовываться!

Но царица, насмешливо посмотрев на любовника, неторопливо встала и, надевая халат, сказала:

– Ты, господин капитан, хоть бы штаны одел. Чай, лейб-гвардеец, а не мужик пьяный! – Отстранив чертыхающегося Андрея, императрица прошла к двери, отворила ее и спокойно спросила: – Ну, кто там такой шумный?

В проеме стоял дежурный камер-юнкер Одадуров. Трясущимися губами проблеял:

– Государыня, не извольте гневаться. Гонец к тебе. Вот, – отодвинулся Одадуров в сторону, уступая место юному солдатику в форме Семеновского полка.

– Ваше Величество! – бухнулся на колени семеновец. – Семеновский полк бучу поднял, дядюшку твоего, Василия Федорыча, на штыки поднял, сюда идут.

– Вона как! – схватилась Анна за сердце, но тут же отошла. – Много идет-то?

– Так, почитай, весь полк. Ну, окромя тех, кто супротив государыни пойти не захотел.

– Сам-то кто будешь? – поинтересовалась царица.

– Рядовой лейб-гвардии Семеновского полка Исаков, дворянский сын! – бодро доложил юнец.

– Ну, спасибо тебе за службу, дворянский сын, – поблагодарила Анна. – Милостями своими не забуду. Ну, ступай пока.

– Подожди-ка, государыня, – остановил Исакова капитан, успевший одеться. – У нас сейчас каждая шпага на счету, пусть остается.

– Так у меня шпаги-то нету, не положена она мне, – растерялся семеновец. – И тесак с ружьем в казарме оставил. Я же, – принялся объяснять дворянский сын, – как буча поднялась, к Василию Федоровичу побежал, думал, придет да всех успокоит. А он велел сюда скакать.

– Тогда откуда знаешь, что дядюшку мово на штыки подняли? – нахмурилась царица.

– Так пока я лошадь искал, то да се, – пожал плечами солдат. – Тело-то господина подполковника над головами взметнули, а я рядом скакал. Стрельнули мне пару раз вослед, да не достали.

– Молодец, – похвалил Андрей солдата. Положив тому руку на плечо, начал подталкивать к выходу, но был остановлен царицей.

– Кто бучу-то поднял? – спросила Анна. – Не шеф ли полковой?[38]

– Фельдмаршала не было. Были… – призадумался солдат. – Лизавета Петровна, цесаревна, точно, а с нею двое. Один – старый совсем, на канцлера нашего похож, но точно не знаю. Второй – помоложе, в мундире генеральском, длинный, как верста коломенская и пьяный сильно.

– Не иначе, граф Головкин с зятем своим, Ягужинским, – покачала головой царица. – А я-то дура, Ягужинского велела из-под ареста выпустить да хотела ему должность побольше сыскать. А они, ишь ты, Лизку в царицы решили поставить. И чего это Гаврила Иваныч на старости лет дурить начал?

– Ладно, государыня, с Лизками да прочими после разбираться будем. Пошел я оборону готовить. Одадуров, кто у нас нынче на карауле?

– Не могу знать! – вытянул руки по швам камер-юнкер.

– Вот болван, – выругался капитан, кусая ус.

– Дык… – начал что-то мявкать камер, но капитан остановил его жестом:

– Ладно, потом.

И сам хорош. Мог бы и сам проверить – кто нынче службу несет. Хотя чего там проверять? Снаружи преображенцы, а изнутри – спешенная кавалергардия. Ежели все по расписанию, то тех и других по плутонгу, в общей сложности – полурота. М-да, негусто. Ну да ладно.

– Что делать будете, господин капитан? – полюбопытствовала царица. Вроде бы страха в голосе нет.

– Думаю, государыня, – поклонился Бобылев, – как старший по воинскому чину – после тебя, матушка-царица, – поправился он, – возьму командование на себя. И, – умоляюще посмотрел он на Анну, – прошу тебя, Ваше Величество, мне не перечить.

– Ну как скажешь, – пожала плечами царица.

– Тогда быстренько одевайся, да будем отсюда уходить. Давай, давай, матушка, побыстрее, – похлопал он царицу по спине, превозмогая желание дать ей хорошего тычка для скорости. – Где девки-то все? Мать их, в душу за ногу, когда не надо, под ногами крутятся, а как нужны, не доискаться! А, вот они, – увидев растерянных фрейлин (или горничных?), капитан рявкнул: – Ну-ко, дуры, государыню одевайте!

Повернувшись к камер-юнкеру, приказал:

– Одадуров, бегом к караульным. Пущай все посты бросают и сюда бегут. Скажи, матушку-государыню спасть надо! Так, – призадумался капитан, посмотрев на Исакова – чем бы озадачить парня? Но нашелся: – Ты, сын дворянский, ружья охотничьи хватай, что в горнице на стенах висят, да мигом ко мне. Вон туда дуй, в те двери, – указал капитан нужное направление и слегка подтолкнул парня, задавая ускорение. (Царицу-то постеснялся пихать, а вот на юнце отыгрался.)

Срочные сборы, особливо если от них зависит что-то важное, всегда проходят бестолково и суетливо. Горничные девки впопыхах собирали государыню, теряя то плащ, то шляпу, а Анна Иоанновна ругалась и требовала, чтобы принесли младенчика, спавшего где-то в другой горнице. Шум, гам и неразбериха! Казалось, не царский терем, а скворечник, из которого хозяева по весне выгоняют воробьев. Ежели по уму, то можно было не сильно спешить – от Москвы до Измайловского семеновцы будут идти часа два, а то и все три, но Бобылев понимал, что ежели бабы с девками начнут собираться – это надолго.

Но Анну таки собрали, а Исаков появился, груженный оружием.

– Господин капитан, больше ухватить не сумел, – пропыхтел юнец.

Государыня, посмотрев на солдата, тащившего три ружья – а каждое не меньше полпуда весом, – крикнула девкам:

– А ну-кась, каждая по ружью взяла! Да порох с пулями не забудьте – в ларце лежит! Ларец, весь ларец тащите, дуры!

(Став государыней, Анна Иоанновна смогла-таки потешить свою слабость – собрала не меньше десятка отличных ружей – аглицких, немецких, французских. Правда, пострелять из них еще не успела!)

Выхватив у солдата одно ружье, царица легко подкинула его в руках, цепким взглядом осмотрела замок и укоризненно хмыкнула:

– Было б заряжено, заботы бы меньше было!

Бобылев только развел руками. Что уж теперь говорить? А ведь именно он и убедил государыню, что не след держать в доме заряженное оружие.

– На место придем, там все и зарядим, – примирительно сказал капитан, оглядывая народ – лакеев и горничных, фрейлин и камердинеров. Вроде ружья и порох притащен, младенчик Карлуша на руках у кормилицы. Скомандовал: – Ну, войско мое женское – вперед и вниз! Государыня, – обернулся он к Анне, – ты за моей спиной держись.

Послушно выполнив просьбу, Анна Иоанновна пристроилась за спиной, держа ружье наготове, словно дубину. Все правильно. Ружье штука хорошая. Ежели что, так можно и прикладом бить.

– Куда хоть идем-то? – поинтересовалась царица, но капитан отмахнулся – потом, матушка-государыня, все потом.

Внизу, около терема, уже толпились недоумевающие солдаты и пара растерянных подпоручиков – караульных начальников, не шибко понимающих – что тут за дела творятся. Однако ж при виде государыни подобрались и сделали «На-краул!».

«Вот так вот, – подумал Бобылев, вздохнув про себя. – Вроде бы все правильно, царицу идут спасать, но как же простой камер-юнкер всех караульных солдат с постов поснимал? Ну где ж это видано? Что бы царь Петр сказал?»

Капитан уже открыл рот, чтобы скомандовать, но императрица, отодвинув его плечом, вышла вперед:

– Дети мои! – начала свою речь Анна, и солдаты сразу же притихли. – Беда у меня. Сестричка младшая, Лизанька, дочка мово дядюшки-государя, мятеж устроила. Ведет сюда полк Семеновский, чтобы меня с престола свергнуть да самой царицей стать. Ведомо мне, что вельми вы Лизоньку любите. С преображенцами она выросла, а игрушками ей ваши ружья да тесаки были[39]. Я же – чужая для вас. Малая я была, когда Петр Алексеевич за немца меня замуж отдал. Двадцать годков в Курляндии провела, токмо изредка на родину приезжала. Но язык русский и веру нашу православную я не отринула. Знаете, что позвали меня на престол, сами же клятву на верность приносили. И теперь сами решайте. Можете клятву нарушить и Лизоньке меня с головой выдать. Но лучше уж убейте. Худая я, хорошая, но покамест я ваша царица. Уж лучше пусть смерть будет, чем плен. Негоже, чтобы цари русские в плен попадали. Или же за меня становитесь. Но ничего я вам не пообещаю, окромя смерти. Много их сюда идет, не отбиться нам.

Бобылев, слушая речь царицы, покрылся холодной испариной, мысленно матеря государыню. Это ж удумала, чего сказать! Мол, ничего, кроме смерти, не обещаю! Но деваться некуда, и он, сдержав где-то в глубине глотки длинный матюг, глубоко вдохнул, а когда выдохнул, прохрипел, обнажая шпагу:

– Я с тобой, государыня! Вместе умирать будем!

Андрей подошел к своей любовнице и повелительнице и встал за ее спиной. Обвел взглядом тех, с кем прослужил уже больше десяти лет, и кавалергардов, коих тоже неплохо знал. Невесело усмехнулся.

– Да ты че, Ондрюха, один за государыню умирать собрался? – раздался бас Митрофана Егорыча – вечного сержанта, помнившего не только Полтаву, но и Нарву. – Забыл, кто тебя из недорослей-то в прапоры выводил?

Егорыч, приставленный когда-то в дядьки к барчуку-новобранцу, растолкал народ и встал рядом с бывшим подопечным. А дальше словно прорвало. Оба плутонга – и преображенцы, и кавалергардия – выстроились вокруг императрицы, горничных и младенца, образовав малое каре. Кавалергарды, помявшись, становились в строй пешими. Конных атак не предвидится, а с лошадьми сейчас – маета одна.

Наверное, солдатам положено было скидывать треуголки, падать ниц и кричать, разрывая кафтаны до нижней рубахи: «Не выдадим! Умрем за тебя!» Но никто не кричал, не клялся и не божился. Просто молча крестились и становились в строй, готовясь умирать за почти неизвестную, но – царицу! Что на Руси всегда хорошо умели делать, так это умирать.

– Командуй, Ондрюха, – пробасил Егорыч, и капитан, становясь командиром, вышел вперед.

– Прапорщик Зинин! – приказал Андрей командиру кавалергардов. – Вышли двух верховых на Московскую дорогу – пусть там стоят и ждут, когда бунтовщики пойдут.

Прапорщик, гордясь порученным делом, тотчас же начал озадачивать подчиненных. Бобылев, строго оглядев строй, скомандовал:

– Рота! (Хотя в двух плутонгах и полуроты не наскрести, но звучало лучше!) За мной ша-гом арш!

Капралы подхватили начальственный глас, переводя в привычное для каждого солдата: «Ать-два! Ать-два! Левой…левой…», а капитан понемногу успокоился, прикидывая, что пока семеновский полк дойдет из Москвы до Измайлова, так час пройдет, если не более. За это время можно подготовить позиции к обороне. А какая позиция в Измайлове самая лучшая, тут и голову не надо ломать. Капитан вел людей к замерзшим прудам, самому сердцу Измайлова, любимого детища двух царей – Алексея Михайловича и Федора Алексеевича.

Мостовая башня, построенная в виде трех ступеней, была заброшена давным-давно. А ведь когда-то на втором ярусе Алексей Тишайший собирал бояр и окольничих на Боярскую думу. Юноша Петр отыскал в закоулках первого яруса старый английский ботик, прозванный «дедушкой русского флота».

Эх, кабы не зима да не лед, оборонять островок было б куда как проще! Поставить баррикаду напротив моста да и отстреливаться. Конечно, Серебряный пруд – это не Нева и не Днестр. Семеновцы форсировали бы его не глядя, даже понтоны не надо наводить. Но все-таки водяная преграда – это лучше, чем ничего.

Огромный висячий замок, замыкавший ворота в башню, был сбит прикладами. Преображенцы и кавалергарды деловито занимали позиции, деликатно препроводив государыню и девок на третий ярус, где безопаснее.

В одном из чуланов нашлась целая связка факелов. Когда их подпалили и укрепили вдоль стен, стало веселее. Факелов, конечно же, надолго не хватит, но скоро рассвет. Бобылев попенял самому себе, что не догадался захватить из терема хотя бы парочку свечей для государыни. Но всего не предусмотришь. Надобно было тогда и провизию прихватить, и воду. Ну, много чего. Вона, младенчик орет – не иначе, пеленки мокрые, а сменных девки, конечно же, прихватить не догадались.

На всякий случай пробежался по ярусам, но командовать не понадобилось. Кавалергардия и лейб-гвардейцы занимали места у окон, заряжали оружие, а свободные от постов стаскивали к воротам вывороченные из перегородок кирпичи, бревна.

На первом ярусе было ажно четверо ворот, но двое из них наглухо замурованы. Стало быть, обороняться легче.

– Егорыч, ты где? – позвал капитан сержанта, и тот появился, словно бы ждал.

– Вона я, туточки, ваше высокоблагородие! – вытянулся тот, не назвав, как втайне опасался Бобылев, своего командира Ондрюхой.

– Значится, господин сержант, принимаешь команду на этом ярусе, – приказал капитан, а заприметив неподалеку прапорщика преображенцев, сразу же сделавшего обиженную физиономию, уточнил: – Не на всем, а тут, у ворот. А господин прапорщик за весь ярус отвечает.

– Слушаюсь, господин капитан! – повеселел прапор, а Егорыч только кивнул.

– Одни ворота пока не заваливайте, ждите дозорных, – наказал капитан. Вспомнив, спросил у сержанта: – Баклажки с водой у солдат есть?

Сержант почесал щетину:

– Баклажки-то есть, а вот как с водой… Щас проверю. Ежели у кого пустая – вмиг наберем.

– А где набирать-то станешь? – не понял капитан, прикинув, что до ближайшего колодца бежать саженей сто, а то и двести, но тут до него дошло – пруды же кругом! Апрельский лед талый и тонкий, пробить его тесаками – пара пустяков.

– Еще, ваше высокоблагородие, – доложил сержант. – Хлопцы в чуланке муку нашли, мешков двадцать, – можно в воде развести и затирку сделать.

– Молодец, Митрофан Егорович, – искренне похвалил капитан сержанта. – Живыми останемся – государыня милостью не обойдет!

– Рады стараться, ваше высокоблагородие! – усмехнулся старый солдат.

Какие там милости! Всему полку известно, что Петр Алексеевич после Прутского похода Егорыча прапорщиком хотел пожаловать, но тот отказался – мол, сержантом жил, в сержантах и помру. Дескать, прапорщиков много, а он – один! Государь осерчал немного, хотел дубинкой попотчевать, но передумал и из своих рук серебряный рубль подарил. А после сражения при Вазе Егорыча – неслыханное дело – единственного удостоили офицерской наградой – золотой медалью.

Убедившись, что бунтовщики еще не подошли, а подготовка к обороне идет полным ходом, капитан поднялся наверх.

На третьем ярусе, когда-то служившем комнатой отдыха Алексея Тишайшего, тоже кипела работа. Бабы и девки протирали пыль (где-то уже и тряпки нашли), затыкали всякой всячиной битые стекла и уже пытались затопить раскуроченной мебелью небольшую печку. Верно, труба не чищена со времен самого Тишайшего, и дым вылезал наружу. Младенец Карлуша спокойно спал в уголку, рядом со спящей кормилицей (чухонку ничем не проймешь!), а две фрейлины, в компании самой царицы, заряжали тяжелые охотничьи ружья. Узрев огрех, Анна выхватила шомпол и напустилась с руганью:

– Ты зачем пыж вставляешь, дура? Вначале порох засыпь, пулю вложи, а уж потом запыживай!

Увидев своего капитана, государыня расцвела в улыбке. Вспомнив, что улыбаться не время, спросила:

– Ну как там, скоро штурм-то начнется?

– Ждем, государыня, – пожал плечами капитан. – Думаю, скоро прибудут.

– Может, гонца к кому-нить послать? – с надеждой поинтересовалась Анна. – Кто там из верных-то остался? Сам-то как думаешь?

– Верные-то? – переспросил капитан. Вздохнув, честно ответил: – А хрен его знает – прости, государыня, за резкое слово – кто сейчас верные-то. Я сейчас только тем верю, кто с нами. Ежели верные есть – сами сюда придут. Гонца посылать – гиблое дело. – Желая слегка развеселить женщину, сообщил: – Солдаты внизу мешки с мукой нашли. Сядем в осаду – с голода не пропадем.

– Будем муку жевать да снегом заедать! – поддакнула императрица, а потом расхохоталась.

– Ты че, государыня? – настороженно спросил капитан.

– А… – махнула рукой императрица и пояснила: – Управляющий жалобился – мол, из пекарни мука пропала. Искал-искал, никак найти не мог. Я уж его и выпороть приказала. Думала – сам украл. А мука, вишь, она где.

– Так, может, сам и украл да сюда и сложил, – предположил Бобылев. – Зато – нам сгодится. А может, она еще и не понадобится.

– Дай-то Бог, – перекрестилась царица. Покачав головой, сказала сквозь зубы: – Ну, Лизка, ну, змеища. Я-то к ней со всею душой, а она в мою душу плюнула. Надо было ее сразу в монастырь отправлять.

Снизу послышался шум. Бобылев метнулся к окну, но из-за треснувшего и грязного стекла рассмотреть ничего не смог. Но, не иначе, прибыли дозорные. Надо идти вниз… Надо. А вот перед тем как идти, капитан решился-таки сказать о том, чего и хотел сказать, и не решался.

– Государыня, – попросил он, взяв в свою руку ладонь Анны. – Нам бы в сторонку отойти, сказать кое-что хочу.

– Отойти? Нам?! – удивилась царица и уже открыла рот, чтобы выгнать девок, но взгляд упал на спящего младенца, и Анна послушно отошла к окну.

– Я, государыня, прощения хочу попросить, – пряча глаза в пол, сказал капитан. – Виновен я перед тобой. Ох, виновен…

– Так, может, лучше тебе не говорить, а мне и не знать? – грустно усмехнулась Анна, проведя ладонью по щеке своего фаворита.

– Не, не могу я так больше! Можешь на плаху меня отправить, четвертовать. Все лучше, чем маяться! – помотал головой Бобылев. Помявшись, а потом, набравшись духу, как будто желая вступить в холодную воду, решительно сказал: – Прости, государыня, не придет к тебе Эрнестушка-то…

– Не надо! – зажала Анна ему рот. Потом горячим шепотом: – Молчи, дурак… – Капитан, поклонившись в пояс государыне, резко повернулся и побежал вниз, а царица, размашисто перекрестив его спину, лишь вздохнула и одними губами выдавила: – Дурак, ой дурак…

Шум внизу создали вернувшиеся дозорные. Кавалергарды пытались втащить в башню лошадей и спорили с преображенцами. Увидев капитана, притихли.

– Ну что там? – спросил Бобылев. – Где мятежники-то?

– К Измайловскому подступили. С минуты на минуту здесь будут, – мрачно доложил один из кавалеристов. С надеждой посмотрев на капитана, попросил: – Ваше высокоблагородие, дозвольте коней тут оставить.

Андрей, оценив обстановку, помотал головой:

– Коней – на волю.

– Правильно, ваше высокоблагородие. Самим тесно, – поддержал его Митрофан Егорыч.

Кавалергарды замешкались и Бобылев повысил голос:

– Быстрее, чтобы духу их здесь не было. – Потом добавил, вселяя надежду: – Как бунтовщиков отгоним, обратно их заберете.

Кавалергарды со слезами на глазах выгнали коней за пределы башни, а преображенцы, прикрыв ворота, принялись заваливать их всяким хламом.

Снаружи, откуда-то издалека, донесся стук барабана, отбивавшего ритм шагов и рулады флейты. Постепенно звуки приближались. Капитан, отодвинув солдат, приник к окну. Ругнулся. Не жалея кафтана, принялся оттирать рукавом крошечное стекло, засиженное мухами. Получилось неважно – вся грязь снаружи. Но кое-что удалось рассмотреть.

Семеновцы выстроились шагов за двести. Впереди – три всадника. Двое высоких мужчин и одна баба, в шубе, наброшенной поверх кирасы, – верно, Головкин с Ягужинским и Елизавета.

Бобылев так увлекся, что не услышал за спиной грузные шаги. И только когда в затылок тяжело задышали, понял – императрица! Отодвинувшись, уступил место.

– Грязно-то уж больно, – скривилась Анна. Подумав, приказала: – Раму-то высадите, что ли.

– Ветер холодный, – попытался отговорить ее капитан, но государыня отмахнулась: – Нешто, перетерпим.

Один из гвардейцев, от великой радости услужить государыне, размахнулся и, ото всей дури, треснул прикладом по раме. Капитан едва успел отдернуть царицу в сторону и прикрыть ее собой от осколков.

– Виноват, матушка-государыня! – побелел солдат от ужаса.

– Чего матушка-то? Ты, дурачина чертов, полковника своего чуть без глаз не оставил! – хмыкнула царица, разворачивая к себе капитана. Ухватив за осколок, попавший-таки в шею, быстро вытащила его и спросила с обеспокоенностью: – Больно?

– Ничего, государыня, – улыбнулся Бобылев. – Бывало и хуже.

– До свадьбы заживет! – брякнул Митрофан Егорыч и, пользуясь своим положением старого солдата, густо заржал.

Анна Иоанновна прикусила губу, но смолчала. Верно, слова солдата ей не понравились, но что тут сказать? Прикрикнуть на старика, чтобы рот не разевал? Можно, конечно, только по-дурацки получится. О том, что капитан Бобылев – ее фаворит, известно не только в Преображенском полку, но и во всей Москве, если не по всей России. Знали, но помалкивали. Дело-то такое, житейское. Вон Екатерина, супруга Петра Великого, еще при живом муже хахалей имела (хотя и рубил великий государь им головы), а уж после смерти так и подавно.

Анна все же смутилась. Пытаясь скрыть неположенное по рангу чувство, грубовато сказала:

– Ну че там изменщики-то телятся? Или уговаривать станут?

– Так щас и увидим, – невозмутимо отозвался сержант. – Матушка-государыня, кто командовать-то будет? Ты сама али господин полковник?

– Полковник и будет, – ответила государыня. Усмехнувшись, добавила: – Я хоть и царица, но все одно – баба.

– Слышал, охотница ты знатная, – почтительно сказал Бобылев. – А в деле не видел.

– Ну, коли живы останемся – тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, увидишь, – пообещала царица и раздумчиво сказала: – Может, стрельнуть? Отсюда, – смерила глазами расстояние, – в Лизку-то всяко не промахнусь…

Гвардейцы с уважением посмотрели на царицу. Не каждый хороший стрелок попадает в цель за двести шагов!

Царица просунула в зиявшую дыру ствол охотничьего ружья, прицелилась. Крякнула, причмокнула языком – и вытащила обратно.

А «начальствующая» троица между тем не спешила дать команду к атаке. О чем-то там посовещались, после чего самый старший из мятежников, канцлер Головкин, с трудом спешился. Прошелся, разминая длинные, как у аиста, ноги и что-то приказал солдатам. Что именно – слышно не было, но в строю началось шевеление. Один из семеновцев протянул Головкину белую тряпицу неизвестного происхождения.

– Подштанники, что ли? – предположил кто-то из преображенцев, вызвав всеобщий смех.

Но смех смехом, а канцлер, вытащив шпагу из ножен, прицепил на клинок белое полотнище, двинулся к башне. Шел не спеша, зорко посматривая в сторону окон. Верно, ожидал выстрела. Головкин хотя и знал, что в парламентера стрелять не полагается, но втайне опасался поймать пулю.

Дойдя до входа шагов десять, остановился. Помахав над головой «белым флагом» (будто его не видели?), начал речь:

– По указу государыни всероссийской Елизаветы Петровны приказываю сложить оружие и выдать самозванную царицу Анну. Обещаю ей свободный выезд в Митаву, к месту ее обитания!

– Ну да ни хера себе! – присвистнула Анна Иоанновна совсем не по-царски. Не выдержав, выкрикнула: – Ты, Гавриил Иванович, не пьян ли? Ежели пьян, так сходи, проспись. Верно, с зятем своим бражничал, так теперь башку снесло?

Канцлер Российской империи, словно бы став выше и строже, заученно изрек:

– По тестаменту, сиречь завещанию покойной императрицы нашей Екатерины, власть царская, после смерти императора Петра, должна отойти дочерям ее – Анне или Елизавете. Понеже Анна Петровна скончалась, а отпрыск ейный мал еще, то государыней следует быть Елизавете!

Головкин полез за пазуху, вытащил оттуда лист бумаги, свернутый вчетверо, и принялся его разворачивать. Шпагу с белым полотнищем, чтобы не мешала, сунул между колен.

– Ты, Гаврила Иваныч, не пропори себе че-нить! – выкрикнул в окно сержант Митрофан Егорыч, и преображенцы опять заржали.

Канцлер, сделав вид, что не слышал, отцепив тряпку, сунул шпагу в ножны, развернул-таки бумагу и начал ею размахивать, как давеча флагом:

– Вот, все законно, удостоверено подписями и печатью! Наша государыня – Елизавета Петровна, дочь Петра Алексеевича! Герцогиня Курляндская, Анна Ивановна, на русский престол незаконно была приглашена.

– А не ты ли, канцлер, меня в царицы-то звал? – насмешливо поинтересовалась Анна. – Или забыл по пьяному делу?

– Заставили меня! – горько и вместе с тем гордо изрек канцлер, аки мученик. – И присягу я тебе, герцогиня, приносил не по доброй воле! Простит ли меня государыня Елизавета – ей решать.

Анна Иоанновна хотела еще что-то сказать, но была остановлена Бобылевым.

– Ваше Величество… – дотронулся Андрей до руки государыни. – Негоже тебе с этой старой э-э… шавкой в разговоры вступать. Вот когда в допросную его приведут, тогда и поговорим…

– Тебе, Анна Ивановна, в Курляндию дорога свободна. Возвращайся с Богом, а остальным – царская милость… – продолжал между тем канцлер.

– Давай-ка, господин канцлер, иди отседова, – посоветовал Митрофан, позволявший себе то, что другим не дозволялось. – Мы щас стрелять начнем.

– Митрофан, не тебя ли я слышу? – удивленно спросил канцлер, словно только что узнавший голос старого солдата. – Ты же за государя Петра Алексеича кровь проливал! Неужто не хочешь дщерь Петрову на престоле увидеть?

– Иди, иди, Гаврила Иваныч, – отозвался сержант. – Иначе – сам тебя пристрелю. Петр Алексеич в гробу бы перевернулся, узнав, что ты присяге изменил.

– Ну, как знаете, – пожал плечами канцлер и развернулся.

Наверное, у кого-то из гвардейцев мелькнула мысль – а не взять бы да не свести бы Анну с Лизаветой? Пущай бы выясняли, кто из них настоящая царица, а кто самозваная. Анна Ивановна, конечно же, подороднее будет. Уж коли врежет ручищей своей – так и врежет! Зато – Лизавета Петровна помоложе да поувертливее. Да и силой, верно, Господь не обидел. Что батюшка, что матушка чудеса творили![40] Любопытственно было бы глянуть, как будут драться две самые знатные на Руси особы? Как-то по-царски али как простые бабы, когда волосы в клочья и царапины во всю морду? Посмотрели бы, посмеялись. Зато – стрелять бы ни в кого не пришлось!

Нет, скорее всего, такая мысль в голову никому не пришла. Да и где это видано, чтобы цари сами за власть сражались? На то и нужны солдаты, чтобы за царскую кровь свою проливать.

Кажется, без кровопролития не обойтись. Головкин дошел до мятежников, и вся троица ушла под прикрытие гвардейцев. Семеновцы строились в шеренги, а офицеры отдавали команды: «Ружь-я тов-сь! Ску-си патрон! За-ря-жай!»

Недалеко было до «Цельсь!», а за ней и «Пли!», но тут что-то изменилось. Раздвигая спины гвардейцев грудью коня, из рядов семеновцев выехал всадник. Верно, очень сильно спешил – даже шляпу не надел. Без шубы, без епанчи, в одном только мундире. Зато – мундир тот был с золотым шитьем и украшен лентами обоих русских орденов.

– Михал Михалыч! Фельдмаршал! – восторженный шепоток прокатился по шеренгам Семеновского полка и эхом ударил по преображенцам и кавалергардии.

В отличие от Головкина, коего фельдмаршал был немногим младше, Михаил Михайлович легко спрыгнул с седла. Заметно хромая на правую ногу («память» о взятии Шлиссельбурга), Голицын прошел вперед, четко развернулся через левое плечо и встал перед строем, уже готовым взять оружие наизготовку.

Михаил Михайлович не стал орать, призывая к порядку, и угрожать. Старый генерал-фельдмаршал и шеф Семеновского полка сказал тихо и просто:

– Будете стрелять – стреляйте вначале в меня…

Голицын стоял, а ветер шевелил его седые волосы. Офицеры тупили глаза в землю, а солдаты, безо всякой команды, ставили ружья к ноге. Михал Михалыч, оглядев своих воинов, кивнул офицерам:

– Бунтовщиков – под арест. Остальным – сложить оружие и – на колени…

Когда из глубины строя были вытащены Головкин, Ягужинский и цесаревна, фельдмаршал только горестно покачал головой:

– Вот от кого от кого, а от вас-то я никак не ожидал. Ну ладно, Лизавета Петровна-то по молодости да по глупости. Но вы-то, старые дураки! Гаврила Иванович, Павел Иваныч… Вы что сотворили-то?

– Мы, Михаил Михайлович, хотели законную правительницу на престол возвести! – гордо заявил Ягужинский, от которого попахивало водкой. (Впрочем, было бы удивительно, если бы от него пахло чем-то иным…)

– Павел Иванович, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – махнул фельдмаршал рукой. Увидев, что канцлер хочет что-то сказать, перевел взгляд на него: – Ты, Гаврила Иваныч, бумажками здесь не маши. Полушка ей цена! Все знают, что завещание под диктовку Меншикова писано[41]. Да уж коли бы тряс, так не сейчас, а в январе, когда с престолонаследием решали.

Фельдмаршал кивнул, и Головкина с Ягужинским, лишив оружия, поставили на колени рядом с семеновцами. Елизавете, из уважения к ее покойному батюшке (а может, из-за белого платья?), разрешили остаться на ногах.

– Эх, князь Михайло, – укоризненно сказала Елизавета. – Что же ты всех нас погубил?

– Я, Лизавета Петровна, не погубил вас, а спас, – отозвался фельдмаршал. – Сюда уже преображенцев ведут, вместе с драгунами. Себя не жалко, так хоть солдат пожалейте. Ладно, чего уж там… Пойдем… У матушки-государыни будем прощения просить.

Но идти уже никуда не требовалось. Как только семеновцы сложили оружие, Анна Иоанновна приказала открыть ворота. Бобылев, хоть у него и были сомнения – не рановато ли? – перечить не стал.

Императрица шла, опираясь на руку своего нового полковника, медленно наливаясь гневом. Андрей, чувствуя напряжение государыни, легонько поглаживал ее ладонь пальцами. Дойдя до мятежников, Анна остановилась.

– Виноват, государыня, – повинился старый фельдмаршал, становясь на колени. – Не досмотрел… Смерть дядюшки твоего на мне теперь…

– После, с дядюшкой-то, – отмахнулась императрица, вперив очи в двоюродницу.

Цесаревна же, под грозным взором сестрицы, не только не смутилась, а напротив – нахально усмехнулась. Не выдержав, Анна влепила Елизавете Петровне пощечину…

Рука у государыни была тяжелой, и, попадись под ее оплеуху гвардеец, – упал бы с ног долой. Цесаревна же только покачнулась.

Окажись на месте Елизаветы кто-нить другой, снес бы затрещину да еще и поблагодарил бы. Но дщерь Петра была из другого теста. Лупили ее когда-то мамка с тятькой, но им-то можно… Дотронувшись до заалевшей щеки, Елизавета утробно заурчала и, склонив голову, ровно бодливая телка, ринулась на обидчицу…

Бобылев успел вклиниться между сестрицами и, пока гвардейцы растаскивали разъяренных женщин – государыню оттеснили в сторону, а цесаревну, с великим бережением, но и с твердостью, ухватили под белы руки, успел получить и от той и от другой…

Отдышавшись, Анна Иоанновна хмуро посмотрела на всколоченную Елизавету. Хмыкнула:

– Эх, дура ты дура…

– От дуры и слышу! – тотчас же выкрикнула неугомонная цесаревна.

– А ну-ка, держите-ка ее крепче! – приказала Анна и, подойдя к сестрице, ударила ее по одной щеке, потом – по другой.

Андрей уже приготовился оттаскивать царицу, но та, понимая, что избивать прилюдно дочку Петра Великого – сором себе, прекратила истязательство.

– Ишь, крепкая кость-то, всю руку себе отшибла, – пожаловалась царица, подув на ушибленную ладонь. – Эх, Лизка, что мне с тобою делать-то? В Преображенскую канцелярию отдать? Ах ты господи, – вспомнила императрица. – Нет ведь канцелярий-то… Ни Тайной, ни Преображенской[42]. Ну да ладно, придется заново учредить… А тебя, Лизка, после допросной, да в Петропавловскую крепость.

– Дочь Петра – в Петропавловскую крепость? – раздула ноздри побитая, но не сломленная Елизавета. – А что в Европе скажут?

– А хрен ево знает, что там они скажут, – равнодушно обронила Анна. – Братец твой старший, Алешка, сидел себе в крепости. Сидел себе и сидел, пока не помер. Может, чего-то там и говорили, в Европах-то, но с какой такой радости мы их слушать должны? Какое ихнее собачье дело, кого я в крепости держу? Не хочешь в крепость-то? Или, в монастырь тебя отправить, грехи замаливать? Можно в монастырь тебя сдать, в Новодевичий. Там, чай, не забалуешь! Будешь могилку тетки своей навещать, а попрошу игуменью – к старице Елене на послушание поставят[43]. Как-никак, мачеха твоя. Или кем там законная супруга мужниным выблядкам приходится?

– Я хоть и выблядок, но царская дочь! – усмехнулась Елизавета. – А твой батюшка не царь Иван был, а Юшков Васька… Так ты, царицка, не простой выблядок, а худородный.

– Ах ты дрянь!..

Вначале Анна била ладонью, а потом кулаком. Голова цесаревны моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, а капли крови разлетались, оседая на солдатских шинелях.

Обезумевшая от гнева императрица не замечала, что двоюродница потеряла сознание, обвиснув на руках солдат. Отбив о лицо и грудь Лизаветы кулаки, схватила лежавшее неподалеку ружье и попыталась ударить цесаревну прикладом. Вот тут уж Бобылев не удержался – крепко ухватив императрицу за талию, потащил ее в сторону, шепча на ухо: «Анечка… милая моя… хватит-хватит…»

– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество! – донесся со стороны бодрый голос еще одного фельдмаршала – Долгорукова. – Весь полк преображенцев – окромя вашего караула – да полк драгун. Приказывайте. А… Ясно…

Василию Владимировичу пришлось подождать, пока Бобылев не отпоит императрицу водой, а та не обретет ясность мысли.

Анна Иоанновна выглядела жалко. Волосы растрепались, платье порвано. Будто бы не она, а ее самую только что били. Андрей, сняв с себя шинель, набросил ее на плечи императрицы и повел ее обратно к башне. Чего на холоде-то стоять?

– Василь Владимирыч, – кинул он Долгорукому на ходу. – Распорядись, чтобы за каретой прислали.

Генерал-фельдмаршал спокойно снес, что ему приказывает его же подчиненный (про новое звание Бобылева он еще не знал), а только кивнул. Ну какой же дурак будет с фаворитами спорить?

– Ягужинского с Головкиным да цесаревну – в Москву везите, куда-нить на гауптвахту. А с остальными – сам разбирайся, вместе с Михал Михалычем.

Отослав кого-то из своих офицеров за каретой, Долгоруков пошел следом за парой. Быстро догнал, благо что Анна передвигалась еле-еле, обошел со стороны и, убедившись, что от мятежников ушли далеко – не услышат, спросил негромко:

– Может, перебить их тут всех, да и всё?

От изумления Бобылев остановился, заставив встать и императрицу.

– Весь полк Семеновский? – обалдел Андрей, а императрица ничего не сказала – мол, делайте что хотите.

– А что такого? – хмыкнул Долгоруков. – Тут и не весь полк, а два баталиона. Не все из семеновцев в мятежники-то пошли. Щас оружие заберем, в кучу сгоним. Я же с собой еще и конную артиллерию приволок, на всякий случай. Залп по толпе дадим, а потом штыками… Когда казачков Булавинских громил, хуже было. Верно, тыщ десять перекололи. Только вот, – вздохнул фельдмаршал, – Михал Михалыч, жалельщик хренов… Я-то, ишь, сразу хотел. Подойти да с ходу всех и побить, а он – подожди, мол, неча солдатскую кровушку лить, сам поскачу. Что скажешь, матушка? А то допрашивать их, сыск проводить, а – на хрена? Я и так знаю, чего скажут, – мол, все побежали за Лизку, да и я с ними.

На этот раз Бобылев не рискнул влезать с советами. Анна – императрица, ей виднее.

– Пущай фельдмаршал Голицын Лизку с прочими в Москву везет, – решила царица. – А с остальными… Давай, генерал-фельдмаршал… Как задумал, так и делай. Только дождись вначале, пока я уеду. А то голова у меня чегой-то болит.

Глава восьмая Царские забавы

Август 1730 г.

Андрей не застал царицу в Измайлове. Ветхий камер-лакей, верно, служивший еще Ивану Алексеевичу, надтреснуто сообщил, что Их Величество изволит охотиться. Ухватив полковника за руку и припечатав ее слюнявым поцелуем, слезно взмолился, чтобы ихняя светлость побыстрее ехал к матушке-государыне, бо та зело гневается без своего любимца. Недели две была спокойна, ждала, потом заволновалась. Еще через неделю послала нарочных в Санкт-Петербург, а они вернулись ни с чем… Сидят теперь под арестом… А последнюю неделю матушка-государыня вовсю лютует. Злобствует, прости господи, как не в себя. Или не в себе? Ничё не хочет, ничё ей не любо! Вона, раньше-то как хорошо было – встанут карлики харями к стеночке, а Васька Иевлев, который шутом еще при покойной Прасковье Федоровне служил, как зачнет их под коленки пинать – те и падают один за другим, а государыне любо! До вчерашнего дня хотели так матушку-царицу развлечь – осерчала, всех карлиц велела на скотный двор услать, навоз за коровами убирать, а карликам велела пруд Измайловский чистить. Те поплакали да и пошли. Потом спохватилась, солдат отправила на выручку, да поздно уже. Двоих откачали, но трое утопли… А Полинке, наперснице своей, так по рожице припечатала, что мало глаз не выбила. Теперь, вон, лежит, бедная, без памяти… Но девка-то ладно, хрен с ней, коли не помрет, так отлежится, но матушка шибко переживает. Даже на охоту ехать не хотела, еле уговорили. Пока уговаривали, она любимой карлице отвесила такого пинка, что та теперича долго сесть не сможет… Хорошо, если на охоте развлечется, а если нет? Всем тогда беда! Ехал бы ты, ваше сиятельство, к государыне, а…

Полковник, мечтавший поесть да помыться с дороги, только крякнул. Хотел попросить у лакеев, чтобы те хотя бы рюмку водки с какой-нить снедью принесли, но передумал. До охотничьих угодий недалеко, версты две. И ехать лучше сейчас, а не то и впрямь государыня-царица из холопов калек понаделает, а потом сама же о том убиваться станет!

Вскочив в седло, полковник Бобылев еще раз крякнул – какой бы он ни был хороший лошадник, но все-таки не кавалерист – задница уже побаливала. Выворачивая коня в сторону промятого тракта, подумал, что надо бы ему, дураку, хотя бы записку царице прислать. Но кто ж его знал, что так обернется?

Андрей почти месяц проторчал в Санкт-Петербурге, а потом еще две недели в Новгороде. Верно, потому и не застали его царские гонцы. Ездил не по собственной прихоти, а по делу. Как-никак, он нынче командир лейб-гвардии пехотного Измайловского полка, по старшинству приравненного к Преображенскому и Семеновскому. Полк пришлось формировать на пустом месте. С солдатами хлопот не возникало. Россия большая, и рекрутов, слава богу, в достатке. Прошлись частым бреднем по селам, набрали крестьянских парней повыше да поздоровше (а чтобы не путали с русоволосыми преображенцами и белобрысыми семеновцами, взяли парней под цвет волос Анны Иоанновны – жгучих брюнетов). Но с одними солдатами гвардию не составишь. Где офицеры, что будут командовать на поле боя? Где сержанты, наставники и учителя будущих гвардейцев? Где оных гвардейцев размещать?

Ну, с казармами решили быстро. Леса вокруг Москвы еще не вырублены, бревен хватает. Деньги государыня отсыпала. Посему, подыскав толкового подрядчика, полковник велел строить. А чтобы подрядчик не забаловал и не проворовался, приставил к нему доглядчиком Митрофана Егорыча.

Егорыча удалось-таки произвести в офицеры. И как он не отбрехивался, но отказаться не смог. Матушка-государыня (если требовалось, Анна могла придумать дельную вещь!) додумалась – присвоить старику персональный чин главного сержанта всей гвардии, с правом ношения мундира прапорщика… Что это такое, никто не понял, но в Придворном ведомстве старика на всякий случай записали в дворянство… Зато в Измайловском полку у Бобылева появился человек, на которого можно было всецело положиться.

Полистав бумаги, где воинские штаты прописаны (покойный государь Петр Великий расстарался!), новоиспеченный командир схватился за голову. На полк потребно не меньше шестидесяти офицеров и в два раза больше сержантов!

Можно бы пойти по тому пути, что избрали преображенцы и семеновцы, и назаписывать в унтер-офицеры гвардейцев, кои еще в пеленки писают. Ну, будут они в отпуске числиться, покамест в возраст не войдут, зато в бумагах будет все в порядке – коль требуется, чтобы офицер службу в солдатских чинах начинал, – вот оно вам, пожалуйста! При Петре Великом о таком и подумать бы не могли, а вот при покойной императрице Екатерине да при малолетнем Петре профанация вошла в моду.

Из желающих вписать своих чадушек в новый гвардейский полк можно еще два полка создать… Но Бобылев посылал всех далеко и незамысловато. Помнил бывший капрал, чего стоит офицер, не нюхавший пороха. Хрен вам, а не синекура!

Четыре баталиона – четыре майора. Ну, на худой конец, четыре капитана. В каждом баталионе по четыре роты. У Бобылева, как его не учили, с арифметикой было неважно, но умножить четыре на четыре он мог. Стало быть, шестнадцать. Если не поручиков, так хоть прапорщиков! Получается – нужно четыре штаб-офицера и шестнадцать обер-офицеров. А ведь у каждого ротного командира есть еще и помощники – эка, убьют. И на баталион одного командира не поставишь. Твою мать, где людей-то набрать? Прикинув, что к чему, решил делать полк не на четыре, а лишь на три баталиона. Но все равно офицеров не хватало.

Государыня предложила набирать в начальство остзейских немцев. В той же Курляндии болтается немало безземельных дворян, желавших пойти на службу. Токмо не або куда, а в гвардию. Многие уже успели послужить – кто в Польше, а кто и в Пруссии. Раньше-то на всех немцев офицерских вакаций в лейб-гвардейских полках не хватало, а нонеча можно. Бобылеву стоило немалых трудов переубедить государыню, что русские будут служить не хуже, а не в пример лучше.

Нельзя сказать, что Андрей Бобылев совсем уж плохо относился к немцам. Среди них попадались неплохие люди. Взять того же Ласси, генерал-поручика. Сам умница и генерал отважный, хоть и немец (ну, пусть ирландец, кой хрен разница?)! Как он шведа в Финляндии гонял! Да и против градоначальника Санкт-Петербурга, генерал-аншефа Миниха Бобылев ничего не имел. Вон, Петропавловскую крепость отгрохал и Кронштадт укрепил так, что ни одна зараза с моря не подкрадется! А какой фейерверк устроил в Санкт-Петербурге, в честь присяги государыне? Аннушка, прослышав об огненных баталиях, этим фейерверком две недели грезила, пока Миних не догадался (а попробовал бы не догадаться!) в Москву приехать и огненные потехи лично для государыни устроить!

Генералы-немцы, куда от них денешься? Ежели всех выгнать, без генералов можно остаться. Со временем – да – будут у нас только русские… Но чтобы из русских людей генералы выходили, надобно их вначале в младших офицерах погонять, а не брать иноземцев. Стало быть, командирами рот и баталионов нужно ставить русских! Куда годится прапор, не понимающий, о чем говорят его солдаты, и не умеющий объяснить, что надо делать?! Немцы, в большинстве своем, по-русски даже лаяться не умели. У немцев-то какие ругательства? Это ругань разве – швайн, да русиш швайн, да ферфлюхт русиш? То ли дело у нас: как скажет фельдфебель или ротный командир – через ляцкую мать твою в пень-колоду да в триединую звездопроушину, во всех китов ионовых с пескарями и подмастерьями! Любой из немцев по-русски заговорит, коли такие слова выучит…

Из Преображенского и Семеновского полков людей переманивать нельзя. Да и не хотелось Андрею ругаться с полковым начальством. Уступят, конечно же, куда денутся, но злобу затаят. Как бы то ни было, но Преображенским полком командовал Семен Андреевич Салтыков, царский родственник. Командиром Семеновского недавно назначили генерал-лейтенанта Ушакова. Андрей Иванович Ушаков, хоть и не царский родственник, но ссориться с ним не хотелось. Тайная канцелярия хотя и была упразднена, но ее вполне могли восстановить. А коли Ушакова вернут на должность начальника (а вернут!), то пакости он может сделать даже царскому фавориту. А Фортуна – она баба капризная. Вон как с Александром Данилычем. Вчера Россией правил, а сегодня в ссылку отправился…

Пришлось новоявленному полковнику ехать в Санкт-Петербург, отбирать из гарнизонных и армейских полков офицеров. Но и там пришлось изрядно поматериться. Командиры хоть и стремились на словах выполнить волю государыни, но в гвардию норовили отдать самых никудышных – «вечных» прапорщиков и поручиков, из числа горьких пьяниц и картежников и унтеров, коим вскорости пора в богадельню. «Отделять злаки от плевел» Андрею Бобылеву помогал опыт все той же капральской службы. Если у господина прапорщика (поручика) морда помята, давно небрита, а коли еще и руки дрожат – такого лучше не брать. А вот от стариков сержантов Андрей не отказывался. Коли руки-ноги на месте, башка соображает, так он еще годик-другой послужит. Зато – успеет обучить немало молодых солдат и сменщика себе подготовить успеет.

А в Новгород Великий пришлось скакать за лекарскими учениками[44]. Опять-таки, на каждый баталион вынь да и положь по одному лекарю. Или хотя бы по лекарскому ученику. В Петербурге из-за этого пришлось поругаться с самим Минихом. Генерал-аншеф рогом уперся – ни одного, мол, не отдам, хошь матушке-государыне жалуйся, на плаху посылай, а то и в ссылку! Мол, на весь Петербург у него осталось четыре лекаря, а в армейских частях – так вообще ни одного. Случись что с градом Петровым, кто отвечать станет?

Возможно, генерал был готов к тому, что царский фаворит заберет у него все что захочет, но Бобылев не стал наглеть. Все-таки у Миниха под рукой целый город. Как же оставить город без лекарей? Опять-таки, генерал подсказал, что в Новгороде, в гарнизонном полку, есть аж два лекарских ученика. Оный полк Миниху почему-то не подчинялся, а иначе градоправитель Петербурга и генерал-губернатор Ингерманландии давным-давно бы их себе забрал… В Новгороде царскому фавориту не шибко обрадовались, но одного лекарского ученика уступили. Правда, взамен пришлось взять в Измайловский полк племянника полкового командира, шестнадцатилетнего оболтуса… Ну, шестнадцать лет – это не годовалый младенец. Бобылев определил его сразу в капралы, решив, что, если что-то не так, спихнет к семеновцам…

Занятый собственными мыслями, Андрей свернул на просеку и едва не наткнулся на выставленный штык часового…

– Куда прешь?! – рявкнул караульный преображенец, но, разглядев, кто перед ним, вытянулся в струнку, сделав ружьем на караул: – Виноват, ваше превосходительство, не рассмотрел!

Бобылев, останавливая коня, глянул через плечо – кого это величают генеральским чином, – но сообразил, что его. Уже месяца три, как носит чин полковника гвардии, а еще не привык. По его собственному разумению, ему бы и капитана хватило.

– Здорово, Митька, – поприветствовал он гвардейца, признав в том бывшего сослуживца. – Че ты меня, как чужого? Сказал бы просто – здравствуй, Андрюха!

– Да хрен тебя знает, господин полковник гвардии, – усмехнулся тот. – Скажешь: здорово, Андрюха, – так и в Сибирь загремишь. А я уже там бывал. Да и раньше вроде бы ты в офицерских квартирах жил, а не в казарме. И Андрюхой я тебя отродясь не звал!

– Да ладно, это я так, – смутился Бобылев непонятно чему.

Гвардеец Митька был из рода столбовых дворян Белоликовых, сосланных по приказу Петра в Сибирь. Никто уже толком не помнил, за что сослали их род, – не то за участие в заговоре царевны Софьи, не то за неудачу в Азовском походе. После смерти государя Петра Алексеевича Белоликовых вернули из ссылки, но вот вернуть им конфискованные деревни забыли. Да и кто бы вернул, коли деревни отошли самому Александру Данилычу, а после его опалы перешли в руки Долгоруковых? Обещали, что дадут что-нить на проживание, но недосуг. То Екатерина помрет, то Петр Второй. Сам глава рода с женой мыкались приживалами у родственников, а Митька подался в преображенцы. И хотя по происхождению он превосходил многих, но выше сержанта парню хода не было – ни денег, ни протекции. Да и сержанта еще выслужить надо.

В свою преображенскую бытность Бобылев, не то чтобы дружил или приятельствовал с Митькой (он все-таки дважды был в начальствующих чинах и даже в разжалованном состоянии воспринимался не как капрал, а как проштрафившийся офицер), но о дворянском происхождении рядового знал. Все-таки служили в одной роте. Впрочем, среди рядовых гвардейцев не один Митька был из дворян. У дворян, дослужившихся до сержантского или хотя бы капральского чина, было преимущество при зачислении в офицеры. Не все родители могли своего сыночка с младенчества в гвардию записывать – кому-то приходилось исполнять указ государя не только по букве, но и по сути.

Слезая с седла (с кряхтением, как старик старый!), Бобылев пояснил:

– Давно дома не был. Вот, увидел личность знакомую, обрадовался.

– Бывает, ваше превосходительство, – кивнул солдат.

Андрею понравилось, что нижний чин не стал набиваться в друзья. Поразмыслив, спросил:

– Дмитрий, ты в солдатах-то уже сколько служишь? Года три? А почему в офицеры не производят? У нас же место после Ивана Вадбольского освободилось? И капрал лишь один был – я сам, что на Ванькино место мог претендовать.

– Не могу знать, ваше превосходительство, – рявкнул Митька, а потом, пряча глаза, сказал: – А ты ровно сам не знаешь, господин полковник? В роте была вакация на прапорщика, так на нее господин полковой командир какого-то недоросля поставил. Из своих, из Салтыковых. Тот в роту рыла не кажет, мал еще, но сержантом числился, а должность-то – тю-тю… Обещали нашивки капральские дать, чтобы при следующей вакации непременно офицером сделать.

Бобылев, конечно же, сию нехитрую машинерию знал прекрасно. Нет за тобой крепкой руки – останешься в рядовых на веки вечные, если только войны не случится. На войне продвижение быстро идет и на офицерские должности недорослей не ставят. Была тут и еще одна закавыка. В том, что Митька до сих пор не капрал, отчасти виноват был и сам Бобылев. Когда его последний раз разжаловали, то определили не в нижние чины, а в капралы, оставив ближайшего претендента с носом. Ну что поделать, коли у Андрея была та самая крепкая и «мохнатая» рука (да и не одна!), а у Белоликова нет? С другой-то стороны, особой вины перед дворянским сыном Андрей не испытывал – уж коли бы очень хотелось Митьке Белоликову офицером стать – хоть прямо щас мог бы подать прошение о зачислении в армейский полк. В Белозерский пехотный или – в Архангелогородский. Взяли бы с руками, с ногами прапором, а через год-два уже бы и в подпоручиках был. Но покидать ряды гвардейцев парню не хочется…

– А знаешь-ка что, друг сердечный, – окинув взглядом солдата, решил полковник. – Переведу-ка я тебя к себе. Пару деньков в сержантах походишь, а потом у государыни или у министров рескрипт на прапорщика подпишу.

«Из-за солдата Семен Андреевич ругаться не будет!» – подумал Бобылев, слегка досадуя на самого себя. Он же, если разобраться, ничуть не ниже, нежели царский родич. Тот – командир гвардейского полка, и он сам – командир гвардейского полка. И чего он должен каждый раз оглядываться? Кто чего скажет, кто как посмотрит… тьфу! Но в глубине души Андрей все-таки осознавал, что он покамест не ровня ни Салтыкову, ни Ушакову. Да, за его спиной стоит сама государыня, подпирая плечом. Но кем бы он был без царского плеча? Ну, в лучшем случае поручиком или капитаном гвардии. А уж коль скоро (чего себя-то обманывать?) грамоту на чин полковника гвардии, равного генерал-майору инфантерии, он в царской постели нашел, то должен еще доказать, что и он сам чего-то стоит…

– В общем, договорились, – кивнул Андрей преображенцу, беря коня под уздцы. Он даже не соизволил спросить – а согласен тот или нет на перевод. Дурак будет, если не согласится. Но у Митьки было свое мнение.

– Я бы, ваше превосходительство, со всем своим старанием и прилежанием, – начал он, словно дурачась. – Токмо вот одного боюсь. Прапорщики гвардейские рядом с вами долго не живут…

От удивления Андрей остановился и выронил повод. Хорошо, лошадь смирная и усталая – не брыкнется.

– Ты это про что?

– Да я про князя Вадбольского, прапорщика нашего, – усмехнувшись, сообщил Белоликов. – Видел, как вы вместе с ним уезжали.

– Ну и что? – пожал плечами Бобылев. – Было дело, что тут такого? Провожал я князя Ивана, когда его в Туруханск отрядили.

– Так вот и я про то, что ничего, – хмыкнул ответно Митька. – Только и говорю, что провожал господин капрал нашего прапорщика, а потом запропал он. Так может, лучше бы меня сразу в подпоручики, а?

Нахальство Белоликова не разозлило, а рассмешило Андрея. Подойдя к солдату, спросил:

– Ты, сын дворянский, по-французски разумеешь? Нет? А словцо такое французское знаешь? Chantage?

– Шантаж? – наморщил лоб солдат. – Слыхивал. Это когда что-то паскудное знают да деньги за это вымогают, да?

– Вот-вот… – кивнул Бобылев. Рука сама сжалась в кулак, чтобы заехать Митьке в морду, но сдержался. Криво усмехнувшись, сказал: – Как с караула сменишься, к ротному подойдешь. Скажешь – лейб-гвардии Измайловского полка командир, полковник Бобылев велел тебе десяток шпицрутенов всыпать. Смотри, проверю…

– Как так шпицрутенов? – опешил солдат. – За что?

– За дурость, – равнодушно ответил Андрей. Поискав глазами повод, упавший на землю, ухватил его и приладил к луке седла, чтобы лошадь ненароком не наступила.

– Ваше превосходительство, да как же так? – вытаращился солдат. – Поротого – в прапорщики?

– Кто же тебя поротого в прапорщики представит? Да и в сержанты поротого нельзя брать. Не обессудь, – пожал плечами Бобылев и, не слушая оправданий солдата, у которого вмиг порушилась карьера, пошел вперед.

Настроение было испорчено. Думал, офицера толкового нашел, а тут такое… Если он сейчас наглеет, так что потом будет? Вспомнился Ванька Вадбольский, закопанный, как собака. И убитые холопы заодно. Вот кого не было жалко, так это немцев. Полезли в Россию за деньгами и землей – все сразу и получили…

Может, отправить Митьку Белоликова куда подальше? Недавно жаловали датчанина Беринга званием капитан-командора и тыщей рублей денег, за экспедицию. Кажется, новоиспеченный морской бригадир опять собирается куда-то плыть. Люди в таких экспедициях – на вес золота. Но здраво поразмыслив, Андрей решил никуда парня не посылать. Даже пожалел, что велел ему отправиться за наказанием… Хотя нет, получит десяток шпицрутенов, умнее станет. Ну а потом он заберет-таки Митьку к себе, в Измайловский полк. Плевать, что поротый. Формуляр, коли надо, самолично подчистит, капрала, а то и сержанта даст, а там видно будет.

Полковник Бобылев шел прямо по просеке, на звуки выстрелов. А скоро уже пришлось обходить вереницу карет, привязанных лошадей. Челядь. Как же без них-то?

Андрей протолкался сквозь толпу придворных, заполонивших половину просеки, словно стадо коров. Какой-то щеголь – в башмаках и шелковых чулках (это в лесу-то!) – открыл было пасть, чтобы сделать замечание невежде в пропыленном армейском плаще, но так же быстро ее закрыл, умильно заулыбался, освобождая дорогу.

Для охотничьего удовольствия государыни императрицы все было излажено – длинный стол с десятком новейших мушкетов, егермейстеры, чистящие и заряжающие оружие. Ну и, конечно же, «дичь»… Подсвинки. Им, верно, еще и года-то нет.

Бух!!! – рявкнул мушкет, а следом донесся душераздирающий визг подранка-кабанчика…

Государыня радостно вскрикнула, не глядя сунула разряженный мушкет в чьи-то угодливые руки и ухватила новый…

Б-бах-х!..

И опять душераздирающий визг. Придворные щеголи и щеголихи наперебой принялись восхвалять меткость императрицы. Бобылева же передернуло. Он и обычную-то охоту не шибко любил – ну кой черт бегать за кабаном по камышам, коли во дворе свинки бегают? И мясо мягкое, и тиной не отдает. А почто дикую утку бить, ежели домашняя курочка вкуснее? В походе – оно понятно: мясной приварок к скудному казенному харчу! Там – что поймал, то и съел. Но тут… В тесной загородке – двадцать на двадцать саженей, мечутся, сталкиваются друг с другом подсвинки и, забываясь от боли и ярости, пытаются ухватить неокрепшими клыками толстенные жерди… Это ж, верно, по зиме еще кабанчиков ловили, давали подрасти малость, а теперь на убой…

Тьфу! Какая это, к ежовой матери, охота? Сплошное непотребство! Только государыне-царице про то не скажешь.

Андрей стоял и смотрел – вот Анна опять берет ружье, стреляет в беззащитную тварюшку. Попала. Вишь, как личико-то осветилось. Бедная ты бедная… Вроде кабанчика жалко и бабу жалко. «Бабу! – хмыкнул он про себя. – Какая ж она баба, коли царица?!»

А с чего бы государыню-то жалеть? Так вот и стоял бы, как дурак, но Анна, словно почуяв спиной его взгляд, обернулась…

И вот стоит полковник Бобылев, прижимая к груди ревущую государыню…

– Ну, будет тебе, будет, – неуклюже утешал он свою царицу, поглаживая ее по жестким волосам. – Ну, не реви. Вон, народ смотрит…

– Пущай, – сквозь слезы выговорила царица. Подняв лицо, шмыгнула носом: – Ежели кто сболтнет, что государыню в таком виде зрел – в Сибирь поедет, соболей считать…

Ночью, когда радость от встречи схлынула, Анна пеняла:

– Уехал, ни строчки с дороги не написал. Я уж решила, что бросил ты меня…

Андрей только хмыкнул. То, что не написал, это, конечно, его вина, а вот про то, что мог уйти и бросить… Слыхом не слыхивал, чтобы цариц бросали. Может, в каких других царствах (ну, королевствах, какая разница?), так ведь и там нет таких дураков-то…

– А может… – сузила Анна глаза. – Ты там, в Петербурге-то, другую завел? Ну-ка, рассказывай, какова она? Хороша небось, да?

– Ох я, голова садовая! – стукнул себя по лбу Андрей. – Я же тебе ее портрет привез.

– Портрет? Чей? Ее небось… Ну-ка, показывай!

Бобылев метнулся к одежде, сваленной в кучу, вытащил небольшую сумку, где лежало самое ценное. Достал небольшую вещицу – плоскую, о четырех углах, завернутую в платок. Протягивая Анне, сказал:

– Вот, государыня, решил я тебе подарить портрет той, кто для меня дороже всего на свете!

– Сюда дай! – сквозь зубы проговорила Анна, выдергивая подарок из рук любовника. Сдирая платок, выдохнула: – Щас, погляжу я, кому волосенки-то выдрать… Это что такое?

Императрица в недоумении держала в руках… зеркало.

– Аннушка, я же тебе говорил, – обняв государыню за плечи, прошептал Андрей ей на ухо, – портрет той девицы, кто мне всех милее.

– Андрюшенька, – враз сомлела государыня. – Любимый ты мой… Как же ты меня напугал…

Андрей едва успел подхватить падающее на пол зеркальце – безделушку, купленную им в какой-то лавке. Ну не ехать же к любимой женщине с пустыми руками? А она-то как рада!

И опять Андрею и Анне стало не до разговоров. Ну, на какое-то время…

– Так говоришь, из-за Миниха тебе пришлось крюк делать да в Новгород ехать? – приподнялась Анна на локте. – Ишь, каков бобер! Заставил тебя за тридевять земель ехать, а мог бы и сам распорядиться. Что, трудно было в Новгород кого послать? Ну-ну… – с угрозой добавила она. – Может, в отставку Миниха отправить? Не стар ли?

Андрею стало неловко. Вот, щас возьмет государыня да и отправит генерала куда-нибудь. Ладно, если в поместье, а если в Вологду или Устюг Великий?

– Ну какое там – стар, – заступился он за Миниха. – Христофору Антоновичу даже пятидесяти нет. Для генерала – самое то. И голова на плечах, чтобы не только шляпу носить. Ума в той голове – палата!

– Да уж, ума-то палата, да ключ потерян, – раздумчиво проговорила Анна. – Был бы умен, так не стал бы с царским аманатом спорить. Ладно уж, пусть служит…

Понимая уже, что государыня не станет подвергать опале генерала Миниха (немец, конечно, но что делать?), Бобылев решил закрепить успех:

– Прослышал генерал, что ты двор в Петербург собираешься перевозить, так уже и Зимний дворец до ума доводят. Ну, то, что при покойном Петре Втором не успели доделать. Трезин-итальянец чертеж показывал.

– Не хочу я в Зимний… – раздумчиво проговорила Анна. – Как вспомню его, так сразу и государя-дядюшку и вспоминаю. В той зале большой, где я с муженьком-то своим будущим обручалась, камора для Петра Алексеича была устроена. Любил государь наш, чтобы спальня его размером со шкап была. А уж кровать – та совсем, как гроб! Там он и помер. И помирал долго, страшно. Бр-р-р-р.

– А куда же тогда? – забеспокоился Бобылев. – Ежели в Летний дворец, так там вроде бы стены тонкие. Сам-то не бывал, врать не стану, но слышал.

– Тонкие, – подтвердила государыня. – И рамы об одно стекло. И печки тамошние – топи не топи, толку мало. Не знаю уж, как там Петр Лексеич с тетушкой жили?

– Их любовь грела! – хохотнул Андрей.

– Может, и любовь, – не стала спорить Анна и ни с того ни с сего заявила: – Не видать Бурхарду Кристоферу генерал-фельдцейхмейстерства, как своих ушей.

До Андрея не враз и дошло, о чем идет речь. Только сообразив, что генерал-фельдцейхмейстер – это генерал от артиллерии, сообразил, что речь-то идет о Минихе. Привык, что генерала зовут Христофор Антонович. Восхищенно вздохнул, погладив по плечу царицу:

– И как это ты все упомнишь? Бурхард Кристофер, фельдцейхмейстер… Умница…

– Ой, да куда там, – смущенно зарделась Анна. – Я ж, чай, среди немцев почти двадцать лет жила. Не захочешь, а выучишь. У них же по многу имен бывает. Вон, Остерман наш, коего все Андрей Иванычем кличут, на самом-то деле Генрих Иоганн Фридрих.

– Вона, – присвистнул Андрей, ранее не задумывавшийся об именах. – Значит, не Иванович он, а Иоанн… Интересно, а на хрена немцам имена многоэтажные? Пока выговоришь, язык сломаешь.

– А ты чего, разве не знаешь? – удивилась императрица. – У лютеран да у католиков, коли ребенка крестят, ему сразу несколько имен дают. Мол, чем больше покровителей, тем лучше.

Андрей многозначительно хмыкнул, покрутил головой, показывая, что раньше он о таком не знал и не ведал.

– Ой, Андрюшка, не хвали ты меня! – вяло засопротивлялась Анна, хотя заметно, что ей приятно.

– Да я и не хвалю. У тебя и без меня льстецов хватает, – усмехнулся Андрей. Вспомнив про придворных, добавил: – Целое стадо…

– Это ты про что? – не поняла государыня.

– Да про двор твой. Седни, когда к тебе ехал, еле пробился. Стоят на дороге, ровно буренки, мычат… Ладно еще, что не телятся.

– Ой, не могу! – засмеялась Анна. – Придворные буренки… Не телятся… Зато – срать горазды!

Анна Иоанновна изволила хохотать собственным грубым словам так, что дверь заскрипела и в щель пролез чей-то нос. Не иначе, горняшка. А то и целая фрейлина. Теперь уж и не разберешь – кто просто служанка, а кто из придворных дам.

– Может, надо чего? – вопросила девка, пролезая в комнату чуть ли не по пояс.

– Брысь! – рявкнул Андрей на девку, но та не уходила. Не то любопытно было, не то на самом деле озаботилась.

– Так государыне-то ниче не надо? – не унималась девица.

Точно – фрейлина. Из новеньких. Да и не из простых. Была бы просто горничной, ушла бы. А этой, вишь, любопытно – с кем там государыня постелю делит?

– Ах ты, зараза такая! – вскипел Андрей.

Вскочив с кровати, ухватил первое, что подвернулось под руку, и запустил в невежду.

– Ой! – пискнула та, успевая захлопнуть дверь перед самым летящим сапогом.

– Ну, напугал девку, – давясь от хохота, сказала царица.

– Да вроде и не попал, – огорченно сказал Андрей. – Шустрая, стерва.

Анна уже не давилась, а ржала, как большая лошадь.

– Так я не про то, дурень. Ты как с постели-то соскочил да хозяйством своим затряс, девка и испужалась… Посмотри, может лужу с перепуга сделала.

– А не хрен подглядывать! – возмутился Андрей. Посмотрев под дверь – лужи не было, – пошел к постели. Забираясь под одеяло, слегка смущенно хмыкнул: – Выдрать бы ее, как сидорову козу, чтобы в спальню царскую нос не совала.

– Да ладно тебе, – прижалась императрица к его плечу. – Хочется ж девке посмотреть, за кого ее замуж выдадут.

– Чего? – оторопел полковник, привставая с постели.

– Замуж, говорю, девку надо выдавать, – лениво отозвалась императрица. Потянувшись, Анна зевнула: – Семнадцать лет и род знатный – князья Акундиновы. Приданого, правда, ни шиша нет, так то поправимо – дам я ей деревушек с мужичками, денег отсыплю. Тебе где деревушки-то хочется иметь?

– Аннушка, солнце мое, – взмолился Андрей. – Ты про что такое говоришь-то? Не захворала ли, часом?

– Ох, Андрюшка, – вздохнула императрица. – Я и сама думала-передумала, но поняла – женить тебя надо.

– Аньк, да ты что? Как женить-то?

– А то… Каково мне будет тебя с другой-то делить?

– Так и не надо меня ни с кем делить! – возмутился полковник. – Я что – курва какая, к которой все ходят, кому не лень?

Анна, уткнувшись в подушку, тихонько заплакала. Плакала она как-то неловко, словно девчонка, а не взрослая женщина могучего телосложения. От ее слез сердце Андрея резануло, словно острым ножом.

– Аннушка, люба моя, не нужен мне никто, окромя тебя! Я же… – замешкался он, стыдясь этого слова, но, решившись, как в воду шагнул, – люблю же я тебя, хошь ты и царица! Ну не реви ты так… Ладно, как скажешь, так и сделаю… не реви только, не рви душу… Ну, женюсь я, женюсь, только не плачь…

Потихоньку царица успокоилась. Вытерла слезы, просморкалась. Сказала:

– Дурак ты, Андрюшенька… Люблю ж я тебя…

Андрей хотел сказать, что как-то она его непонятно любит, коли женить собирается, но смолчал. Начни говорить – опять на слезы да сопли изойдет.

– Я ведь о тебе думаю, – продолжила Анна. – Тебе ж тридцать лет уже, а до сих пор не женат. Справлялась – батюшка с матушкой твои о том шибко убиваются. Я вот невесту тебя решила найти. Вначале думала Наташку Шереметеву тебе сосватать – девка-то красивая, да приданого полно, да поздно уже. Эта дура в Ваньку Долгорукова втрескалась, замуж за него вышла. Ну что ж теперь делать? Поедет Наташка за Ванькой в Сибирь, коли любовь такая. Думаю – кого бы еще? С родичами поговорила – они мне Настьку, княжну Акундинову, и предложили. Род знатный, отца-матери нет, бабка одна осталась. Тринадцать лет девке, скоро замуж, а кто ее без приданого-то возьмет? Разве вдовец какой, ради титула княжеского, да и то… Вот и взяла ее во фрейлины, пусть у меня перед глазами побудет. А не то ведь кто за ней присматривать-то будет? Бабка у нее старая совсем, слепая-глухая, родственников ни близких, ни дальних. Всего богатства, что домишко на Москве, да пенсион за отца, под Полтавой погибшего, так и то, слава богу, что выхлопотали добрые люди. В возраст войдет, попортит кто девку. Беда-то невелика, не убудет, а вдруг понесет? Вот тут уж беда – плод вытравляй али ублюдка рожай, а с ублюдком-то кому она нужна? А так, пригляжу, будет у тебя законная супруга, все толком и пойдет.

Бобылев, слушая царственную подругу, только кривил губы. Знал – ежели Анне в голову какая-то блажь втемяшилась, то выбить трудно. Осторожно спросил:

– Ань, а как же мы с тобой? Я же люблю тебя…

Во второй раз проговорить такое трудное слово было уже легче.

– Милый ты мой, – прямо-таки простонала Анна. – Я ж за всю жизнь такого не слышала… А так ждала, что мне скажут.

А дальше снова был поток ласковых слов, новый водопад слез – но уже других, не горестных, объятия, ну и все прочее… Андрей-то думал, что все, устал… А тут – откуда и силы взялись?

Успокоились любовники через час, не раньше. Анна, привалившись к плечу фаворита, вздохнула и опять вернулась к разговору:

– Андрюшенька, все я понимаю… Шушукаться по Москве станут – мол, царица наша, дура такая, своими руками хахаля отдала. Но я же как лучше хочу. Мне тридцать семь уже. Сколько мне еще жить-то осталось? – Предупреждая ответ, царица закрыла рот фаворита ладошкой. – Погодь, дай доскажу. Десять лет? Двадцать? Так через десять-то лет я старухой старой стану, а ты еще мужиком будешь, в полном соку. А через двадцать? Ты жизнь свою ради меня загубишь. Ну, конечно, тяжело мне будет, а что делать? Зато расстраиваться не стану. А так… Будешь ты с молодой женой жить-поживать. Ну и ко мне будешь иногда захаживать. Грешно, конечно, но что ж делать-то? Жизнь один раз дана – хошь простой бабе, хошь царице. А грехи… Ну, для этого батюшка есть – на исповедь схожу, покаюсь. Да и царица я, хоть и миром пока не помазана, но все одно выше, нежели прочие.

Бобылев, понимая умом, что Анна сто раз права, сердцем был против. Зачем заводить какую-то жену (хошь и законную?), если его любимая – вот она тут, рядышком? Но, опять же, любовница у него – не простая девка или баба, а государыня. Стало быть, слушаться надо. (А еще пришла мысль, что приходит в голову любому, самому вернейшему супругу: две бабы – это гораздо лучше, чем одна. Тем паче что сие будет одобрено самой!) Проворчал для порядка:

– Тринадцать лет девке, а мне тридцать. Дите ж еще.

– Замуж-то не прям щас, а через годик, – резонно заявила царица. – Так ты ее побереги немного. Сразу-то ей подол не задирай, потерпи, пусть в тело войдет. Подрастет чуток, тогда и можешь баловаться. А там она тебе деток нарожает.

– Ань, а ты ревновать не станешь? – поинтересовался Андрей.

– А почто мне тебя ревновать? – зевнула Анна. – Куда ты от меня денешься? Я же еще и деток твоих понянчу.

– А ежели, – кивнул полковник на дверь, вспоминая, как девку-то зовут, но, так и не вспомнив, поинтересовался: – она ревновать начнет?

– Так пусть ее, – снова зевнула царица. – Пущай ревнует. Говорила я ей, что жениха ей хорошего сосватаю. А она хоть еще и дура малая, но сразу поняла, что о тебе речь веду.

– И чего? – заинтересовался Андрей.

– Похихикала малость да попросила – мол, матушка-государыня, дозволь жениха поглядеть. А чего не дозволить-то?

– А чего ж она щас-то решила глядеть? – вытаращился полковник.

– Да почему щас? Эх, мужики-мужики, ну до чего же вы бестолковые-то, – покачала головой Анна. – Ты же с охоты меня в спальню волок, как добычу какую, а девка следом шла, на тебя пялилась. Верно, все глаза просмотрела.

– Когда я тебя волок-то? – опешил Андрей. – Мы ж с тобой шли, да шли под ручку, как положено.

– Ага, шли, – засмеялась царица. Фыркнула. – Под ручку… Ага… Вон, посмотри, – показала она пухлую руку, где на предплечье уже наливался синяк, – ухватил меня, как девку обозную, да потащил…

– Ань, да я… – заскулил Бобылев, готовый провалиться сквозь землю от стыда. – Да как же так… Ой, прости… Хошь, в ссылку меня за то отправь аль на плаху.

– Ой, дурак-то ты у меня какой! – взъерошила царица волосы своему гвардейцу. Поцеловав в лоб, сказала: – Да как не понимаешь, дурень мой любимый, что любо мне, когда ты меня так… Ведь точно щас знаю, что у тебя никого не было. Вон, изголодался… Точно, дурень ты у меня… Еще и прощенья просит.

Андрей, не зная, что ответить, только выразительно вздохнул. Молчать иной раз куда полезнее.

– Не знаю, что мне с тобой и делать. Непутевый ты.

– Точно, – не стал спорить Бобылев.

– Надобно подумать, как свадьбу твою сделать, – загорелась вдруг Анна. – Генералом тебя пожалую, ордена дам… Во… а окромя вашей свадьбы можно еще и свадьбу шутов затеять, как дядюшка-государь на моей. Смеху-то будет!

Бобылеву хотелось спать, но перебивать царственную любовницу было не след. Сказал осторожно:

– Ладно, о свадьбе потом, после коронации.

– Точно, – хлопнула Анна себя по лбу. – Коронация… Слышь, Андрюшенька, а в каком мне платье короноваться? В парчовом или атласном? Я ить еще и материю не выбрала. А ее расшивать придется. Жемчуга с полпуда уйдет.

– А ты два платья пошей, – посоветовал Бобылев, чтобы что-то сказать.

– Два? А где же я в храме платья-то менять стану? Или одно парадно на коронацию, а второе – потом, когда из храма во дворец приду! Умница ты у меня…

– Н-ну… – промычал Андрей, борясь со сном.

– Ты еще вот что скажи – чего бы мне такое для подданных моих сделать? Может, вина да калачей во всех городах за счет казны раздать?

– Не потянет казна-то, – изрек Андрей, представив, сколько мужиков сгорят в одночасье от дармового вина. Подумав, сказал: – Ты для солдата лучше срок службы убавь.

– Срок службы? – не поняла Анна. – Так вроде бы нету сроков-то.

– Вот-вот, – кивнул полковник гвардии. – Служат и солдаты, и генералы пожизненно. Ему уж сто лет в обед, а он все служит.

– И точно… Это что ж получается… – протянула царица. – Солдатику уже и помирать пора, а казна на него деньги тратит.

– Ну, совсем-то от стариков отказываться не надо, – спохватился Бобылев. – От старых солдат польза большая. Ежели кто захочет – пущай остается. А так, ну отслужит, скажем, нижний чин лет двадцать… Не, двадцать мало. За пять лет его тока-тока солдатом сделают, еще лет двадцать служить. Ну, пусть двадцать пять. А как отслужит он двадцать пять, думно будет – пущай домой идет.

– А дома-то кому он нужен? – спросила Анна, проявив здравомыслие. – На службу парнем забрили, а вернется стариком. Родители померли, девки, с которыми гулял, бабками стали. Ни кола ни двора. Хотя… Сколько там лет-то ему будет? Лет сорок пять? Так сорок пять, коли руки-ноги на месте, мужик как мужик. Еще и бабу себе найдет, и деток наделать успеет.

– Так давать ему с собой рубля три, на обзаведение. Только следить надобно, чтобы командиры не разворовали.

– Ну, Андрюша, ну, молодец! – опять начала захваливать государыня своего любовника. – И дело присоветовал, и казна будет целее.

Полковник решил идти дальше:

– И дворянству надобно леготу дать. Пусть он служит… ну, лет тридцать пять, а потом домой. А не то – вон, хорошо, что наша усадьба под Москвой. А у тех дворян, что подальше, поля бурьяном заросли, управляющие воруют, а крестьяне обленились.

– А почему солдату двадцать пять, а дворянину – тридцать пять? – удивилась Анна. – Чем ить природный дворянин хуже подлого сословия?

– Так все просто, – объяснил Андрей. – Петр Великий велел, чтобы все офицеры вначале в солдатах служили. Ну а нашему брату, дворянину, неможно ж солдатскую лямку тянуть. Вот и придумали отроков своих во младенчестве в гвардию записывать. Пока с мамками-няньками, так уже и выслуга идет. Годам к шестнадцати он на службу придет, а считается, что десять лет отслужил. Десять да приплюсуем сюда двадцать пять лет – вот оно то самое и выйдет. А коли по статской службе дворянин служит, так и тем паче – пусть себе тридцать пять лет пыхтит. Все одно на статской-то те, у кого имений нет.

– Хитро, – покачала головой Анна. – А я чего-то о том раньше-то и не думала. – Твердо сказала: – Велю Остерману, пущай манифест готовит о леготе. – Обернувшись к Андрею, спросила: – Ну а ты почему у меня ничего не просишь?

– А что я должен просить? – удивился Андрей. – Ты же и так меня полковником гвардии сделала, полком поставила командовать. Денег хватает. Да и… почему я должен просить?

– Да как-то неладно получается. Все, кому не лень, у меня что-то просят. Один ты молчишь. А ведь ты у меня – самый ближний человек. Неужели ничего не хочешь?

– Ну, хочу, конечно, – признался-таки Бобылев. – Орден хочу. Андрея Первозванного или Александра Невского. А лучше – и то и другое сразу. Э, погоди-погоди, – заторопился он, видя, что Анна хочет что-то сказать. – Я их за службу хочу получить, а не за любовь.

– Тык любовь-то моя ничего не стоит? – обиделась царица. – А я-то дура, ему что-нить приятное хотела сделать. Неужто царица не может?

– Эх ты, Аннушка, – снисходительно сказал Андрей. – Любовь-то твоя, она сама по себе для меня клад. И ты у меня сокровище. Лучше всяких чинов да званий! Кем я буду, если главное сокровище на деньги да побрякушки стану разменивать? Вон, покойная императрица аманату своему Лёвенвольду камергера пожаловала, графом сделала, орденами увешала. Ты его в гофмаршалы возвела. А он как был дурак, так и остался дураком…

– Тык красивый дурак-то, – причмокнула Анна языком. Посмотрев на возмущенного Бобылева, зашлась в хохоте. – Ой, Андрюшка, да ты ревнуешь? Полно, глупый.

– А у тебя с ним ничего не было? – хмуро поинтересовался Андрей.

– Ой, не могу… – царица приподнялась, звонко чмокнула фаворита в щечку. – Люблю ж я тебя. Я Рейнгольда Густава в чин возвела, потому что он мне услугу великую оказал. Он же ко мне в Митаву первый приехал, чтобы о Кондициях рассказать. Он же и присоветовал – мол, соглашайся, а там видно будет. А деньгами сколько раз выручал?

– Н-ну, тогда ладно, – слегка успокоился гвардеец.

Откинувшись на спину, Андрей решил-таки заснуть. Но императрица опять начала приставать с вопросами.

– Нет, погоди-ка, друг милый. Ты мне скажи – чего бы ты такого от меня хотел?

Уже засыпая, Бобылев брякнул первое, что пришло в голову:

– А ты меня графом сделай. Вон – невесту-княжну нашла, так я чем хуже?

Государыня просияла от счастья.

– Ну, слава те господи! Да я тебя не графом – цельным князем сделаю!

– Князем не надо… – буркнул Андрей. – Графом бы стать – оно очень даже неплохо.

Глава девятая Падение Долгоруковых

Октябрь 1730 г.

Утро началось по-семейному, со скандала. Анна, немного поплакав, дулась, аки мышь на крупу. Дулась до тех пор, пока Бобылев сам не подошел к любовнице и, положив ей руки на плечи, сказал:

– Аннушка, государыня ты моя, но пойми ты, наконец… Ну, не могу я ехать к Долгоруким ордена отымать. Не мной им ордена дадены, не мне и отбирать.

– А прикажу? – глухо спросила императрица, глянув на своего полковника через плечо.

– Прикажешь – исполню, – ровным голосом отозвался Андрей, убирая руки и вытягиваясь во фронт. – Как прикажешь, государыня.

Анна вздохнула. Повернувшись лицом к фавориту, не удержавшись, пристукнула его маленьким, но увесистым кулачком по плечу, а потом, прижавшись к груди Андрея, проговорила:

– Ну, дурак! Ну, все-то у тебя не как у людей. Там же, у Долгоруковых-то, орденов немерено. Хошь у князя Алексея, хошь у Василия Лукича. Да у того же Ваньки. Выберешь себе, который по нраву придется, а то и все забирай. У Василия-то еще и польский «Белый орел» с датским «Слоном» есть. Посланников позову – короли ихние ордена на тебя перепишут, вот и все. Кто бы другой – уже бы сломя голову за цацками мчался. А ты…

– Анечка, ну сколько можно тебе говорить, – приобнял императрицу Бобылев и, касаясь губами лба, осторожно вымолвил: – Не хочу я так. Ну, даже и не знаю, как и сказать… Я хочу свои ордена за дело получить, а не так… Погоди-погоди, – остановил Андрей Анну, пытавшуюся что-то сказать, – знаю, скажешь сейчас – мол, государыне виднее, за что подданных награждать. Верно. Прикажешь – поеду, ордена заберу. Но как-то неправильно это будет. Ну, все равно что приеду я Долгоруковых из дворца выселять, а заодно еще и дочками Алексея Григорьевича попользуюсь.

– Эх, Андрюшка-Андрюшка, – в который раз вздохнула Анна. – Дочками попользуешься – так не убудет с них, коровы здоровые. Мне только о том не говори… Да шучу я, шучу, – усмехнулась царица, увидев вытаращенные глаза фаворита. – Ну что уж с тобой делать… Ладно, давай Остермана зови. Он уже час, как в приемной мается, ждет.

Заняться Долгоруковыми хотелось давно, но – все руки не доходили[45]. Теперь же пришло-таки время.

Барон – в любое время суток свежий (если, разумеется, дело не требовало от него срочно «заболеть») – раскланялся с государыней и отдельно – с Бобылевым. Анна, понятное дело, удостоила вице-канцлера лишь кивком, а Андрею пришлось кланяться в ответ. Закончив с церемониями, барон полез за пазуху потертого и слегка грязного кафтана, вытаскивая оттуда листы бумаги.

– Андрей Иванович, ну что же такое? – брезгливо прикоснулась императрица к бумажкам. Вдохнула воздух: – Ну ровно коты нассали…

– Да какие же коты-то, Ваше Величество? – пожал плечами Остерман. Поднес бумаги к самому своему носу, принюхался: – И нет никаких котов, и кошек тоже. Ну а может так, слегка попахивает. Шныряют котятки-то у меня, по столам бегают. Ну, может, самую малость кто и посикал… Ничего страшного, государыня, всё перепишут.

Анна Иоанновна поморщилась. Верно, будучи в немецких землях, приучилась относиться к бумаге с должным уважением. А вот немец, ставший русским… Эх, неряху могила исправит.

– Ладно, – махнула рукой государыня. – Читай свои… Как там ты их обозвал?

– Проскрипционные списки, – любезно сообщил Остерман.

Что за списки такие, Андрей не понял, но догадался, что это что-то нехорошее.

– С кого начнем, Ваше Императорское Величество? – бодренько спросил Остерман.

– Да хоть с кого. Ну, начнем тогда с Алексея Григорьевича да с семьи его, – велела императрица. Увидев, что барону трудно перебирать бумаги, милостиво разрешила: – Ты, Андрей Иванович, за столик садись. Вон – там чернильница да перья.

– Покорнейше благодарю, – расплылся Остерман от удовольствия. – Сидеть в присутствии высочайшей особы – великая честь. И уж созерцать вашу особу – честь вдвойне. – Бобылев строго покашлял, и барон уткнулся в стол. – Вот-с, – причмокнул языком от усердия вице-канцлер. – Князь Алексей Григорьев, сын Долгоруков, сенатор и гофмейстер, бывший член Верховного тайного совета, кавалер орденов…

– Ты, Андрей Иванович, титулы да звания пропусти, – перебила его императрица. – Нудно больно. Давай по делу. Значит, Алексея Долгорукова… куда бы мне его отправить?

– Так, может, в Березов? – осторожно предложил Остерман, хотя по его хитрой морде было видно, что эту идею он обдумал заранее. – Там от семейства Меншиковых сын да дочь остались. Сам-то Данилыч да дочка Мария преставились, а младших – Александра и Александру – от смерти спасли.

Анна Иоанновна обернулась к Андрею, словно бы желая получить совета. А тот лишь пожал плечами:

– Можно. Сына да дочку Александра Данилыча обратно вертать, а князя Алексея Долгорукова – на их место.

– Пиши, – кивнула Анна. – Указ пиши, чтобы семейство Меншиковых простили да имения ихние вернули. Дома, какие остались, имущество.

– Имения-то вернуть можно, – хмыкнул Остерман. – И дома пустыми стоят – вроде спалить не успели. А вот с имуществом… Ну, одежду да постельное белье, столовую посуду медную и оловянную – вернуть можно. Все оное в целости и сохранности у Долгоруковых же и пребывает. А золото да драгоценности меншиковские – их там пудов шесть было, все извели. Кое-что на корону ушло да на раку для покойной сестры государевой.

– Обойдутся без золота, – решила государыня. – Жить будет где, спать-есть – тоже. Наживут.

– А звания с орденами? – уточнил Остерман. – Меншиков-младший, как-никак, премьер-майором гвардии был, обер-камергером да кавалером. Государь наш, Петр Алексеевич, когда семейство Меншиковых в ссылку отправил, велел у всех ордена забрать. А Александр Александрыч был кавалером не токмо Андрея Первозванного, так еще и ордена Святой Екатерины. Андрея Первозванного он Ивану Алексеевичу повелел вручить, а Екатерину – невесте своей, Наталье Долгоруковой.

– Позвольте, Ваше Величество? – решил вмешаться Бобылев. – Мне думается, чина да звания, вкупе с орденами, возвращать не нужно. Не своим горбом Александр Александрович эти чины заполучил. Сколько лет-то ему было? Не помню уже – тринадцать или четырнадцать. Нас тогда зло брало – за что же мальчишке такие почести? Что легко пришло, легко и ушло. Как из Сибири вернется, зачислите его, матушка, в какой-нибудь полк гвардейский, прапорщиком. А там пусть себе звания зарабатывает. Так, матушка-государыня?

– Именно так, – согласилась императрица, радуясь, что хоть о чем-то ей не нужно думать.

Барон Остерман, сделав пометки в своих бумажках, закивал часто-часто и опять затряс «проскрипционными» списками:

– Стало быть – князя Алексея Долгорукова лишить чинов и званий и отправить в Березов, навечно. Теперь семья его. Жена Прасковья Юрьевна, урожденная княжна Хилкова, – понятное дело, вместе с ним пойдет. А остальные?

– Семья-то у него большая? – заинтересовалась императрица. – Ну, сын Иван с невесткой при нем проживают. Еще Катька, которая невестой императора была. А кто у него еще есть?

– Есть у него еще много кто, – отозвался Остерман. – Может, сразу всех, скопом, в Березов?

– Всех скопом… – хмыкнула императрица. Посмотрев на фаворита, вздохнула: – Всех скопом-то вроде бы и нельзя. Вот князя Ивана, того можно с отцом отправить. А что с Наташкой-то делать? Жалко, хорошая девка, да дурака полюбила… Андрей, ты как считаешь?

Оба Андрея – и барон, и полковник – вскинули головы одновременно. Но Остерман моментально понял, что его-то по имени государыня не назовет, и тихонечко уткнулся в бумаги, а Бобылев, слегка пораскинув мозгами, предложил:

– Ну что тут решать? Сообщить Наталье Борисовне, что вольна она в своем выборе. Хочет – пусть за мужем едет, в Березов. Не хочет – пусть дома сидит. Неволить никто не станет. Наследство фельдмаршала покойного при ней будет.

– Пусть так и будет, – кивнула государыня. – Пиши. Ваньку – в Сибирь, а Наталья – как сама решит. Ну кто там еще? А, Катька же еще…

– Так пусть и Екатерина в Березов едет. Что ей тут делать?

Анна Иоанновна совсем не по-царски принялась загибать пальцы:

– Ванька – один, Катька – два. Третий вроде бы Николай?

– Верно, Ваше Величество, – согласился Остерман, сверяясь с бумажкой. – Есть еще сын – князь Николай Алексеевич, семнадцати лет.

– Капитан Преображенского полка, – добавил Бобылев. Уточнил: – Правда, в полку я его ни разу не видел.

– С этим-то что? С отцом вместе?

– Ну, государыня, так мы офицерами прокидаемся, – возразил Андрей. – Он, как-никак, капитан гвардии. Командор Витус Беринг, что в Петербурге сейчас, жаловался, что людей у него мало.

– Беринг? – нахмурилась царица. – Это который куда-то там далеко-далеко ходил? Вроде бы по морю Сибирь обогнул и там пролив нашел?

Карты под рукой не было, а объяснять на пальцах, куда и зачем ходил Витус Беринг, было бессмысленно. Посему Бобылев кивнул:

– Он самый, государыня. Ты его за плаванье к чину капитан-командора представила и деньгами наградила. Он сейчас новую экспедицию просит.

– Экспедицию? – удивилась Анна и посмотрела на Остермана. – А я почему не знаю? А, господин вице-канцлер и первый кабинет-министр?

Остерман не стал юлить или отнекиваться.

– Виноват, государыня. Капитан-командор прислал докладную записку – не успел прочитать, руки не дошли. Я только глянул – сколько капитан-командор денег просит…

– И сколько просит? – заинтересовалась императрица.

– Полмиллиона рублей, – с виноватым вздохом ответил Остерман.

Императрица ойкнула, а Андрей Иванович развел руками – вот потому-то до бумаг руки-то и не дошли…

– Дозвольте мне, государыня, – встрял Бобылев. – Я когда в Петербург ездил, с Лешкой Чириковым встретился. Он хоть помоложе меня немного, да имения у нас рядом. Почитай, росли вместе. Лешка, ну, он теперь капитан-лейтенант, у Беринга в помощниках ходит, карты рисует. Так он говорил, что надобно берега Америки – Новой Англии обследовать, чтобы с Камчатки нашей можно бы с тамошними эскимосами торговать. Он меня и с Берингом познакомил. Витус по-русски неважно говорит – сам из датчан, но понять можно. Говорит, в Сибири можно железную руду добывать, хлеб выращивать.

– Так денег-то все равно нет, – резонно возразила царица. – А железо у нас на Урале добывают.

– Так и экспедиция не завтра, – ответствовал Бобылев. – А люди-то Берингу уже сегодня нужны… Отправить капитана гвардии Долгорукова в распоряжение капитан-командора, а тот пусть сам решит.

Барон Остерман деликатно покашлял, привлекая к себе внимание.

– Виноват, государыня, что невнимательно с докладом командора Беринга ознакомился, но кое-что там успел просмотреть. Господин Беринг писал, что в Якутске и Тобольске желательно бы провиантские магазины для экспедиции обустроить… Так и пусть капитан в Якутск едет, провизию заготавливает.

– В Якутск? А что, в Якутск – очень даже неплохо, – высказал свое мнение Бобылев. – Чем князь Долгоруков лучше Лешки Чирикова? Пусть он тебе, государыня, в Якутске служит. Только не капитаном. Уж жирно будет, чтобы гвардейские капитаны провизию для флота заготавливали. Тут и сержант хорош.

– Пусть едет, – согласилась Анна. – Пиши, барон, – разжаловать из капитанов в сержанты, яко…

– Как по несправедливости пожалованного, – подсказал Остерман, а императрица поддакнула: – Вот-вот… Сержантом пусть едет. А титула мы его лишать не станем. Есть там еще кто?

– О, Ваше Величество, тут их еще много, – заулыбался Остерман. – Есть еще Алексей Алексеевич, четырнадцати лет. Правда, по реестру Преображенского полка князь Алексей уже капралом числится.

– Пусть вместе с братом едет, – сразу же решила царица. – Отпиши только – в солдаты. Будет у сержанта Долгорукова хоть один подчиненный… Ну, с сыновьями все?

– Никак нет, государыня… – грустно отозвался Остерман, будто бы сам был виноват в том, что у князя много детей. – Есть Александр Алексеевич. Может, его тоже в экспедицию присовокупим? Правда… – пожевал губами барон. – Тринадцать лет мальчишке. Нижний чин того же Преображенского полка.

– Ниче, в дороге подрастет, – отмахнулась царица, но тут же встревоженно оглянулась на Андрея.

Тот кивнул, одобрив затею. А что такое? Он, почему-то, в гвардейском полку с самого низа начал, а князья Долгоруковы сразу в сержанты да офицеры? Нет уж, после сопли на кулак помотают, послужат.

– Кто там еще?

– Еще княжны – Анна, Елена…

– Да сколько же их всего-то, Долгоруковых этих? – удивилась государыня. – Расплодились, как тараканы. Ты, полковник, девок жалеть будешь?

– Так что их жалеть? – пожал плечами Андрей. – Девки пусть с папкой да с мамкой будут. Не на край света едут, а в Сибирь. Помрет ежели Алексей Григорьевич, девок можно обратно вернуть, замуж выдать. А может, сразу их замуж-то и выдать?

– Вот пусть они в Сибири себе женихов и ищут, – отрезала Анна. – Чай, офицеры там есть из дворян. А нет – так и в старых девах посидят. Неча еще Долгоруковых плодить. Значится, – еще раз принялась считать государыня, загибая пальцы. – Сам князь с княгиней, дети его – Иван, Катька, Николка с Алексашкой да с Алешкой, да девки еще – Аленка с Анькой. Девять душ, не считая Наташки Шереметевой. Никого не забыли?

– Никак нет, государыня, – по-военному отрапортовал вице-канцлер. – С семейством Алексея Григорьевича у нас все, – подвел итог барон. – А с остальными?

– Василия Владимировича трогать не надо, – сказал Бобылев, насупив брови. – Человек он невредный и для государства еще много сделать может. Попал на старости лет, как кур во щи…

– Так то – для государства, – хмыкнула Анна. – А для меня?

– А ты, государыня-матушка и есть наше государство! – твердо отозвался Андрей, понимая, что не просто с бабой говорит, не просто с любовницей, а с императрицей всея Руси, попросил: – Ну, хошь, государыня, я перед тобой на коленки встану?

Андрей упал на оба колена и уже приготовился стукнуться лбом об пол, как Анна тут же подскочила к своему фавориту. И, едва не плача, начала поднимать своего полковника:

– Ну, вставай, глупый… Никто твоего фельдмаршала трогать не станет… Да и не собиралась я его трогать. А вот Василия Лукича – не взыщи…

Про себя Анна подумала, что ежели ее Андрюшенька начнет сейчас еще и Василия Лукича жалеть, то придется немножко поорать. И, не будь тут Остермана, сказала бы полковнику своему, что уж больно он слезы да сопли распускает… «Ладно, – утешила себя государыня, – опосля я ему все скажу!»

Но Андрей, на удивление царицы и барона, заступаться за старого интригана не стал. Наоборот, твердо сказал:

– Вот ему, государыня-матушка, надобно козью морду сделать! За одно то, что он тебя к народу не пускал да еще и в надсмотрщиках над царицей был – если не плахи, то остуды царской и ссылки куда подальше.

Анна Иоанновна чуть не пустила слезу. Не удержавшись и не обращая внимания на Остермана (ничего, барон еще и не такое видел!), подошла к Андрею и поцеловала его прямо в губы, взасос… С трудом оторвавшись и вытерев ладошкой раскрасневшиеся уста, царица так посмотрела на вице-канцлера, что тот сразу понял – пора ему выйти, оставив влюбленных одних.

Собирая бумаги, Остерман уронил одну из своих записок. Нагнувшись, чтобы поднять, из такого вот положения спросил:

– Так, может, сделать Василию Лукичу то самое, что с Александром Данилычем?

– З-завтра придешь, все решим, – прошипела царица. – Не до тебя сейчас…

Барон, понявший, что его карьера сейчас может закончиться, стремительно выскочил, даже не откланявшись. Но Анна Иоанновна этого не заметила…

Василий Лукич Долгоруков, князь, российских и иностранных многих орденов кавалер, проживал на Москве на широкую ногу – имел двухэтажный особняк, перестроенный из старинного терема, флигели со многими службами, парк, разве что царскому впору, и прочая. Половину своей жизни, если не больше, князь Василий провел за границей[46]. Когда-то был легок на подъем, а теперь вот четвертый год сидел на одном месте и никуда не хотел бы ехать. Да и возраст сказывался – как-никак, на седьмой десяток перевалило. В эту пору уже пора быть привязанным к одному месту.

Были у князя коллекции разных диковин – китайские вазы, где сквозь тончайший фарфор прорастали морские водоросли, серебряные кружки, из которых пили пиво чешские великие князья, голландские картины. А уж всякого оружия, привезенного князем из дальних стран, – не счесть.

Но очень грустил князь Василий, что не может он развернуться так, как вельможи во Франции. Ни парк тебе версальский на Москве разбить, ни фонтаны поставить. В бытность свою на дипломатической службе – во Франции ли, в Дании – навидался князь многих чудес. А уж как жили паны в Польше!

Одно хорошо – была у Василия Лукича такая власть, что и королям не снилась. Кто из европейских королей мог своей волей отправить благородного человека на плаху? Никто! А Василий Лукич мог!

Но все закончилось в одночасье. Вместо послушной царицы, что из лености ли, из трусости ли, вилась бы, как веревка в руках Василия Лукича (ну не считать же себе вровень двоюродных братьев?), получил князь великую остуду. Сидел он теперь и ждал, что явится к нему на дом гвардейский офицер и скажет – собирай, князь, манатки, езжай куда-нибудь в Соль Галицкую или в Великий Устюг. Месяц сидел князь в усадьбе, два сидел, но царского гонца все не было. И, когда наконец Василий Лукич уже решил, что пронесло, свершилось…

Ранним утром в княжеский парк ворвался верховой. Сметя грудью коня старика привратника, сержант лейб-гвардии Измайловского полка подскакал прямо к дверям дворца, спешился и гулко забухал ботфортом в створку:

– Гонец к его светлости! Открывай… твою мать…

Князь Василий, еще в халате, но уже проснувшийся, вышел из спальни и глянул вниз, в пролет лестницы. Дворецкий не осмелился держать гвардейца за дверью – иначе и дверь вынесет, – и сержант уже мерил шагами приемную. Сердце у немолодого уже князя заекало – как-то арест? Слуги, на всякий случай, попрятались, но гвардеец, хоть и выглядел совершенным невежей, особо не грубил – мебеля не крушил и морды никому не бил. Утешило еще, что сержант был один. Решили бы арестовывать – прислали бы человек трех-четырех, с каретой. Перекрестившись, Василий Лукич спустился вниз.

– Чего изволите? – спросил князь, пытаясь казаться небрежным. Хотя сердечко и продолжало екать, но форс держать нужно.

– Князь Василий Лукич Долгоруков! – чеканно отозвался измайловец. – По указанию Ее Императорского Величества, велено тебе собираться и отправляться на исправление должности сибирского губернатора. Вот, подорожная твоя.

Трясущимися руками князь развернул подорожную. Указано – из Москвы на Переславль-Залесский до Ярославля сухим путем, а далее Волгой до Казани. От Казани – до Тобольска.

– Ух, грехи наши тяжкие, – по-стариковски вздохнул князь. Уж лучше бы в деревню. Но губернатором сибирским – тоже ничего. Ссылка, конечно, но родич там уже не первый год сидит, не вякает. Спохватился:

– Так, господин сержант, сибирским губернатором мой родственник пребывает – князь Михаил Владимирыч, – умильно стянул морщины в улыбку князь Долгоруков, впервые в жизни назвав какого-то сержанта по званию, да еще и господином. Обычно-то хватало оклика – «Эй, ты!», чтобы гвардейцы подскакивали к его высокопревосходительству. Вспомнив, что князь Василий Владимирович пока еще фельдмаршал и президент Военной коллегии, сказал чуть строже:

– А господину генерал-фельдмаршалу Долгорукову известно, что родственника его в Сибирь отправляют?

– Ты, князь Василь Лукич, мне зубы не заговаривай, – сурово отозвался сержант. – У меня командир – гвардии полковник Бобылев, а над ним – токмо Ее Величество. Думаешь, государыня-царица перед твоим родичем – али еще перед кем – отчет держать обязана? Если тебя в Сибирь посылают, на губернаторство, стало быть, старого губернатора уже тоже куда-то послали.

– Да я так… – хотел было что-то сказать князь Долгоруков, но его намерение было пресечено измайловцем:

– Ты, Василь Лукич, лучше бы собираться начинал. Велено тебе до сегодняшнего вечера из Москвы отъехать. А не успеешь собраться – не обессудь. Придется мне нижних чинов брать да из Москвы на простых телегах вывозить.

– Да как же так? – всплеснул руками князь. – Да мне ить одних лишь постелей да книжных шкапов паковать – неделя уйдет. А хрусталя мои, что из Богемии привезены? А оружие аглицкое? Фарфор мейсеновский?

– Сам смотри, Василий Лукич… Сейчас я отъеду, а вечером вернусь. И не один, а солдатами. И телег у нас нет, окромя навозных… Радуйся, что тебя в губернаторы отправляют, а не в Березов, как родича твоего…

– А кого отправляют-то? – не удержался князь от вопроса.

Сержант, верно имевший специальные инструкции, хмыкнул:

– Когда надобно будет – тогда и узнаешь. Давай, князь, не мешкай…

С уходом гвардейца в доме Василия Лукича начался кавардак. Дворовые мужики спешно сколачивали ящики, девки набивали их соломой, чтобы уберечь хрупкое и недолговечное.

Сам хозяин, не съевший с утра ни крошки, пытался сортировать книги. Так и не решив – какие нужны, а что можно тут оставить (чай, хоть и ссылка, сибирское губернаторство, но имение не отберут!), плюнул и велел все перевязывать в ровные кипы и тащить в телеги. Надо бы, конечно, книги в рогожу обернуть, да уж где там…

Раздосадованный князь, прихватив с собой управляющего, пошел смотреть – как обстоят дела с упаковкой хрусталя и прочим. Вошел – и сердце прямо-таки обмерло. Прямо на его глазах Тимоха начал упихивать китайскую вазу – не ту, что с водорослями, а другую – но тоже редкую – в ящик с соломой.

Ящик был почти с чашу, ну, если и меньше, то самую малость, а холоп, от великого ли радения или от дурости, слегка нажал на горловину, пытаясь запихнуть драгоценное изделие династии Мин, отчего оно вдруг резко взорвалось…

– Ах ты, сволочь толстопятая, – в сердцах сказал князь. Кивнул управляющему: – Сто плетей…

Василий Лукич, присев на корточки, грустно взял осколок драгоценной чаши. Вот она, бренность… Делали это сокровище полтыщи лет назад, а тут какое-то мурло мужицкое раскокало.

Рассматривая чашу, князь обомлел – на сколе, где у всякого приличного фарфора должно быть гладко и ровно, явственно проступал шероховатый, неровный след.

– Merde! – по-французски выругался князь. Подумав, добавил: – Dégueulasse!

Дерьмом и сволочью Василий Лукич обозвал Августа Сильного, короля польского, курфюрста Саксонского, подарившего ему эту чашу. Конечно, не за красивые глазки, а за изрядную услугу. Август, взявший у Петра Алексеевича двадцать тысяч червонцев, отдавать долги не спешил. Да и неоткуда было. Князь Долгоруков не просто сумел отсрочить выплату долга, но и ополовинить его, убедив государя, что русское золото пойдет на благое дело. Признаться, князь рассчитывал лишь на «Белого орла», а получив к ордену еще и бесценную чашу, был на седьмом небе. Даже и не подумал тогда, откуда у нищего короля такое богатство? Сам Август, чтобы заполучить в свое собрание две вазы китайского фарфора, отдал за них ажно два полка солдат! А одну вазу подарил Василию Лукичу за важную услугу…

Золото, как это было в обычае у Августа, ушло на его бесчисленных баб, а сам Василий Лукич избежал наказания лишь потому, что нужен был государю в Дании.

М-да, подложил ему свинью курфюрст Саксонский, изрядный любитель фарфора[47]. Всучил подделку – и это взамен прощенных Петром Великим двадцати тысяч дукатов? Хотя что взять с Августа Саксонского, окромя внебрачных детей?

Князь загоревал. Ну как же так – делаешь людям добро, а они вон как… Некстати вспомнился еще и испанский посол герцог Лирийский. Ну подумаешь, взял он у герцога десять тыщ талеров, пообещав, что Россия не будет в союзе с Австрией и что поможет Испании в войне с Англией. Разве он виноват, что пройдоха Остерман сумел убедить государыню Екатерину не отправлять солдат на войну? И что высаживать десант в Англии, не имея кораблей, – глупо! Верно, англичане с французами заплатили Остерману побольше. А герцог, изобидившись на все и вся (а особенно на князя Долгорукова), растрезвонил по всей Европе, что князь Василий хорошо говорит на многих языках, но вместе с сим он очень любит взятки, не имеет ни чести, ни совести и способен на всё по корыстолюбию.

Из-за окна доносились вопли Тимошки. Ну, поорет да перестанет – через двадцать плетей сознание потеряет, а через пятьдесят вообще преставится.

Василий Лукич встрепенулся. Горевать сейчас некогда. Осенние дни короткие, надобно было еще и придумать – а на чем же все это добро вывезти? Октябрь месяц – самый тяжелый. Снега еще нет, стало быть, ехать придется на колесах. А когда поедешь, там и снег выпадет. Вот и думай…

Беда была еще и в том, что не было в московском имении Долгорукова потребного количества телег. Нужно было хотя бы десятка два, а было две – на одной конюхи вывозили навоз и возили сено, а на другой управляющий с поваром по Москве ездили. Ну зачем в московском поместье телеги, если все потребное для жизни мужики привозили? А как привозили, так и увозили. Были кареты – одна парадная, для выездов к императорам, да две дорожные. Но много ли увезешь на каретах? Да и лошадей не было. В конюшне стоял с десяток, а требовалось штук сорок. Если бы собираться не торопясь (ну, как положено), послал бы в имение, что под Переславль-Залесским, – за неделю бы все потребное было. Значит, нужно хотя бы добраться до имения, а там уж как-нибудь… Вот только на чем до него добраться?

Управляющий, пробежавшийся по ближайшим дворам, новость принес неутешительную – никто из соседей не желал ни одалживать, ни продавать ни телеги, ни лошадей. Мол, самим мало. Прознали, канальи, о беде! Ломовые извозчики – оброчные крестьяне из ближайших деревень – и те заломили несусветную цену – двадцать рублей с телеги! Да тут красная цена пять рублей! Эх, еще бы вчера за такое князь приказал бы батогами попотчевать, а сегодня… Повздыхав, Долгоруков велел платить…

Из всех знакомых, что недавно расстилались перед Василием Лукичом, навестить опального осмелился лишь фельдмаршал Василий Владимирович. Ну, ему уже терять было нечего – сам ждал со дня на день приказа о ссылке и уже вещи паковал. С телегами и лошадьми президент Военной коллегии не мог помочь по той же причине.

Два князя великого рода, два Василия, ненадолго присели. Василий Лукич, вспомнив, что он еще не завтракал и не обедал, приказал подать легкую закуску. От еды фельдмаршал отказался, а вот водочки выпил. Выпил, занюхал корочкой и хмуро сообщил:

– Алексея с Ванькой да с бабами в Березов отправляют. А парней – в Якутск.

– В Якутск? – вскинул брови дипломат, пытаясь сообразить – где же такой находится? Василий Лукич объехал половину Европы, а вот что и где в России, имел смутное представление. Понятное дело, что далеко, а вот где?

– В Якутск, – подтвердил фельдмаршал, прищурив глаз, прикинул: – От Москвы до Тобольска – месяца два пути. А от Тобольска до Якутска – еще два стока. Ну да сам узнаешь, где этот Якутск.

– Типун те на язык! – совсем не по-светски отозвался князь Василий Лукич.

Налив по-европейски – то есть себе одному, выпил. Фельдмаршал неодобрительно покосился на родича, но оговаривать его за такое невежество не стал. Исправляя положение, Василий Владимирович налил уже по-русски – и себе и сотрапезнику. Осушив свою чарку, выдохнул:

– Я это к чему говорю, что Якутск-то в твоем ведении числится, господин губернатор. А парни туда сосланы – тьфу ты, посланы – провизию закупать для экспедиции Беринга. Так что без тебя там не обойтись.

– А скажи-ка, тезка, куда брата твоего, Михайлу Владимировича, подевали? Тоже сослали куда-нибудь? – поинтересовался дипломат.

– Слышал я краешком уха, что Михайлу в Астрахань перевели. Сегодня к нему гонца отправили.

– Слышь, князь Василий, – тихонько спросил Василь Лукич, заглядывая в глаза родича. – Тебя же при дворе уважают. Тот же Бобылев, аманат царицын. Попросил бы… Вон, Голицыных-то не трогают…

Фельдмаршал вздохнул. Грустно посмотрел на собеседника, перевел взгляд на графин. Хотел было налить, но передумал. Отведя глаза, грустно сказал:

– Андрюшке Бобылеву надо спасибо сказать, что оставили меня при месте. Да и Алексей Григорьевич, думаю, только по милости Бобылева легко отделался.

– Легко? – взвился Василий Лукич. – Как так – легко? Самого вместе со старшим – в Сибирь, в Березов, а остальных – куда подальше. Сам-то подумай, что говоришь?!

– Легко, – строго повторил фельдмаршал. – Ты вспомни, чего хотел Алексей Григорьевич с сынком своим сделать? Дочку в императрицы возвести, а самому при ней, ровно регенту…

– Так и возвели бы. Ты же тогда и помешал, – упрекнул Василий Лукич фельдмаршала.

Фельдмаршал не стал спорить. Все, что он мог сказать, – сказал уже давно, в ту январскую ночь. А что еще говорить?

– Ладно, князь Василий. Не буду тебя боле задерживать, – поднялся Василий Владимирович. Потрепав тезку по плечу, попытался утешить: – Сам знаешь – сегодня судьба так повернет, завтра этак. А тут… Ну, посидят год-другой в ссылке, ничего не случится, простит государыня. Я вон шесть лет в Соли Галицкой просидел. Ничего, дождался – меня ко двору вернули, чины вернули.

К вечеру весь парк перед особняком был забит гружеными возками и телегами. Посему, когда подъехал гвардейский сержант с десятком солдат, Василий Лукич уже был готов трогаться в путь. Измайловец, подъехав поближе к хозяину, уважительно помотал головой.

– Молодец, Василий Лукич! – похвалил сержант князя. – Быстро собрался.

– А куда деваться-то было? – дернул щекой князь, перед которым уже открывали дверцу кареты.

– Я вот о чем подумал, князь Василий, – глубокомысленно изрек сержант. – Куда тебе на ночь глядя ехать-то? Давай-ка знаешь что – выедешь ты завтра, с утра раннего. Так что – распрягайте коней да спать ложитесь. Ну а я завтра с рассвета приеду, провожу вас немножко…

После этих слов Василий Лукич едва удержался, чтобы не обматерить сержанта. Но, пересилив себя, сдержанно улыбнулся. Конечно, лучше ехать с утра, кто б спорил? Но чего ж он, сержант гвардейский, б… такая, сразу-то о том не сказал?

– А с утра завтра точно выедем? – поинтересовался князь. – Или опять чего-нибудь выдумаешь?

– Я? Выдумаю? – неподдельно удивился сержант. – Да ты чего, князь Василий? Я ж для тебя да для твоих людей стараюсь.

– Ты, сержант, каких кровей будешь? – спросил Долгоруков. – Из дворян али как?

– Из дворян князь-батюшка, из дворян, – дурашливо поклонился измайловец. – Из столбовых дворян Белоликовых. Слыхал про таких?

Ну еще бы Василию Лукичу про таких не слыхать, если две деревушки, доставшиеся ему из меншиковского «наследства», когда-то принадлежали Белоликовым. А еще одна отошла Ивану Алексеевичу… По правде-то говоря, деревни эти следовало вернуть хозяину, но… Не бывало еще такого, чтобы Долгоруковы назад вертали то, что к ним в руки попало!

– А сам, верно, сыном Петра Осиповича будешь? – вспомнил Долгоруков имя Белоликова-старшего, сосланного в Сибирь.

– Он самый, – согласился сержант. Потом, горделиво выпрямившись в седле, произнес: – Токмо какая те, князь, разница – чей я сын?

– Лестно небось целого князя везти? – не удержался Долгоруков.

Сержант Измайловского полка Белоликов не ответил, а лишь криво усмехнулся. Махнул рукой солдатам. Неспешно, чтобы пешие за ним успевали, отправился в казармы, а Долгоруков, слегка побранясь с мужиками, требовавшими оплатить сегодняшний день, пошел спать.

Всю ночь князь Василий не смыкал глаз, все думы думал, а когда на рассвете заснул-таки, поспать удалось недолго.

– П-подъем, мать вашу так! – заорал за окном противным голосом сержант Белоликов. – Живо коней запрягаем, ехать пора!

Не дав людям поесть, а только что разрешил напоить да накормить лошадей, сержант с солдатами едва не пинками и кулаками начали собирать обоз. Василию Лукичу, пытавшемуся уговорить сержанта дать время, чтобы позавтракать, Белоликов сказал:

– Ниче, князь Василий, в дороге поешь. Хлебушка-соли возьми, знай себе хрумкай…

Обоз, насчитывавший добрых двадцать телег и карет, растянулся на целую версту. Так и ехали. За два дня добрались до Сергиевой лавры, немного отдохнули, дали отдохнуть лошадям. Еще через день, когда до имения Василия Лукича под Переславлем было рукой подать, обоз догнал Белоликов.

– Ну, князь Василий, как жив-здоров? – поинтересовался сержант.

– Твоими молитвами, – буркнул Василий Лукич, которому ночевки в карете и на постоялых дворах уже опротивели.

– Как дале-то ехать думаешь?

– Да как… – пожал плечами князь. – Доеду до имения своего, отдохну недельку-другую да дале поеду, указ государыни исправлять.

– Указ исправлять – дело хорошее, – кивнул сержант. – Вот тут тебе новая подорожная выписана. – Разворачивая бумагу, Белоликов прочел: – Князю Долгорукову Василию Лукичу, тайному советнику и кавалеру орденов Святого Андрея Первозванного и Святого Александра Невского, датского ордена Белого слона, назначенного губернатором сибирским, определено не мешкая следовать на город Владимир, а оттуда – в Муром… Ну, далее, князь Василий Лукич, сам почитаешь…

Князь Долгоруков, мрачно приняв указ, посмотрел, что от Мурома ему надобно ехать в Нижний Новгород, оттуда – в Козьмодемьянск, потом – в Вятку и, наконец, Тобольск, спорить не стал. Понял уже, что заехать в имение ему никак не получится, а придется поворачивать лошадей и отправляться к Владимиру. Спросил только:

– А почему не упомянул, что я еще и кавалер «Белого орла»?

– А вот орла-то белого мне как раз велено у тебя забрать, – притворно вздохнул измайловец. – Король польский через посланника своего рескрипт прислал, что лишает он тебя этой награды. Так что давай, князь Василий, снимай «орла» с кавалерией и мне отдай. – Протянув руку, Белоликов поинтересовался: – Рескрипт-то королевский показать али так веришь?

Василий Лукич в сердцах так рванул за синюю ленту, что крест с накладным орлом отлетел на землю, упав под копыта коней.

– Э, как неладно-то получилось, – покачал головой сержант. – Что ж ты, князь Долгоруков, крестами бросаешься?

Василий Лукич не стал подзывать холопов, а сам, опустившись на карачки, начал искать крест. К горлу начали подступать слезы от унижения и обиды. Ниче, не увидит сержант его слез, не таков князь Долгоруков. Сглотнул горький комок, набежавший под горло. Стерпел, не сплюнул. Подобрав орден, молча протянул его сержанту.

– Вот и хорошо, князь, вот и умница! – похвалил его гвардеец, убирая ленту и крест за пазуху. – Командуй, чтобы обоз на Владимир поворачивал. Ну а я при тебе пока побуду…

Легко было сказать – поворачивай. Отворотки в этом месте не было, кругом лес шумит. С руганью, матом-перематом и конским храпом развернули телеги. Еще пришлось возвращаться верст на десять обратно. А тут еще и мужики, прослышав, что нужно ехать во Владимир, заотказывались. Хорошо, что с Василием Лукичом был десяток холопов – кулаком да плетью удалось образумить наглецов.

Когда через неделю уставший до немоты Василий Лукич добрался до Мурома, он особо не удивился, увидев, что на въезде в город его встречает сержант с верховой командой.

– Ну, какие еще указания будут, господин сержант? – вяло поинтересовался Долгоруков, приоткрыв дверцу кареты. Рассмотрев на гвардейце офицерский шарф и нагрудную бляху, усмехнулся: – Виноват, господин гвардии прапорщик… Так какие указания?

– Да уж какие тут указания? – расплылся сержант в улыбке. – Я ж человек простой, подневольный. Как государыня прикажет – то и исполню… А приказала Ее Величество… – сделав паузу, Белоликов набрал воздуха и заорал: – Вылазь из кареты, князь Долгоруков! Царские указы стоя нужно слушать! Чего замешкался-то? Давай, князь-батюшка, шевели окорочками-то. Че застыл? Ну-ка, подсобите…

Спешившиеся гвардейцы выволокли старого князя из кареты в единый миг. А Белоликов, достав очередную бумагу, но не заглядывая в нее, а по памяти, начал читать:

– Манифест Ее Императорского Величества Анны Иоанновны! За многие его, князя Василия Долгорукова, как Ея Императорскому Величеству самой, так и государству, бессовестные противные поступки, лиша всех его чинов и кавалерии сняв, послать на житье в Пензенскую вотчину Керенского уезда, село Знаменское, с офицером и солдаты, и быть тому офицеру и солдатам при нем, князь Василии, неотлучно.

Оглоушенный, князь Василий даже не заметил, как с него поснимали кавалерии – и красную, ордена Святого Александра, и синюю – Андрея Первозванного. Звезды и нашейные кресты на цепях князь в дороге не надевал, но солдаты быстренько отыскали в карете шкатулку с орденами. Не упустили и датского «Слона», который князю вручал сам Фредерик IV. Этим «Слоном» князь гордился больше всех остальных наград – на Руси им награждено всего-то пять человек, а из ныне живущих остался лишь один – фельдмаршал Долгоруков[48].

Прапорщик Белоликов, искоса поглядывая на князя – не помер бы, кивнул одному из солдат:

– Плесни-ка князю Василию…

Князя отпоили водкой и повезли на двор воеводы. Все имущество Василия Лукича свалили в амбар, холопам и мужикам велели распрягать лошадей и ждать. Князя, лишившегося сил, уложили на кровать в дальней комнате, а прапорщик, вместе с солдатами, наскоро перекусив, начал составлять опись добра, что взял с собой князь Долгоруков. Работы было много. Мучились полдня и всю ночь, но получилась опись на десяти листах. Муромский воевода – кругленький и хитренький отставной кригскомиссар по снабжению – ходил вокруг амбара, словно кот, время от времени заглядывая в него. Наконец, не выдержав, отозвал в сторонку прапорщика и предложил «укоротить» список странички на две, а то и на три. Прапорщик Белоликов, мрачно посмотрев на «градоправителя», изрек:

– Мне мой полковой командир велел – все имущество князя, до последней копеечки, описать, да чтобы сам Василий Лукич свою подпись поставил. Мне это барахло еще в Москву везти, а потом сюда ехать, князя в ссылку везти.

– Да кто там, на Москве, будет знать, сколько у князя Долгорукова было собольих шуб или хрустальных кубков? – удивился воевода. – Давай, прапорщик, не тяни… Тут и тебе перепадет, да и мне кое-что. И князю Долгорукому немножко оставим, чтобы в ссылке повеселее жилось.

– Полковник наш говорит, – продолжил прапорщик, – все имущество Долгоруковых, что в казну пойдет, на Камчатскую экспедицию отдадут… Знаешь, где Камчатка находится? Не знаешь? Вот и я не знаю, хотя в Сибири бывал. Хочешь – протекцию тебе сделаю на Камчатку?

– Да что ты, прапор, мне тут херню-то городишь? – возмутился воевода. – Какая Камчатка?

В мыслях прапорщик Белоликов понимал, что если они с воеводой немножечко ущипнут от добра Василия Лукича, так от казны не убудет. Вот только надо будет с солдатами делиться. Не поделишься, так они же на него Бобылеву и донесут. А коли поделишься, так все равно – хоть один из десяти да проболтается. И что тогда? Конечно, сволочь Андрюха Бобылев первостатейная (а не был бы сволочью, не протиснулся бы в постель к царице!), но одного за ним никогда не водилось, когда Бобылев в офицерах Преображенского полка ходил, – не воровал. Никогда ни в солдатский котелок не залезал, ни солдат на работы не отдавал. За такого командира надо держаться зубами и когтями! Бобылев хоть и приказал его выпороть (сам виноват, нечего было язык распускать!), но в полк Измайловский взял, галуны сержантские дал, а недавно – офицерский диплом выдал да денег на шарф и бляху отсыпал. И лишаться всего этого Белоликову не хотелось… Мрачно посмотрел на воеводу, изрек:

– Я, воевода, слушаю тебя, слушаю, а потом возьму – да как в зубы дам! Ты меня щас уговоришь да под монастырь подведешь, а с меня потом шкуру спустят… Наш полковник – это он быстро.

Белоликов, вспомнив чего-то нехорошее, потер спину, а воевода, хотя он и был отставником седьмого класса, но супротив двенадцатого (но гвардейского!) пойти не осмелился. И угрозу от прапорщика сглотнул, не поморщился. Закусил лишь губу и пообещал, что ежели нахальный прапор завтра потребует лошадей, то хрен ему, а не лошади!

Воевода, посмотрев еще раз на гвардейцев, грустно подумал – если сам лошадей не даст, они и без его разрешения заберут… А как нажалуются своему полковнику (он теперь в большой власти и силе!), так еще и его отправят на Камчатку. Правда, где эта Камчатка, кригскомиссар не знал, но в силу прежней службы предполагал, что это где-то далеко-далеко… Так что ну его, княжеское барахло. Тут, в Муроме, хоть и не разбогатеешь быстро, зато цел будешь, а свою копеечку всегда заполучить можно.

Глава десятая Два гения

Ноябрь 1730 г. Москва

Михайло Ломоносов так и остался при Татищеве. Места у действительного тайного советника хватало – дочери замуж вышли, а супруга безвылазно пребывала в имении. Поначалу поморский парень выполнял работу секретаря, благо почерк у Михайлы был разборчивый и ошибок он почти не делал. Чуть позже стал Василий Никитич привлекать его и к другим, более важным делам. Убедившись, что не ошибся, определил его в свои помощники на Монетном дворе с жалованьем в тридцать рублей в год. Все, что обещал, Татищев исполнил – подписал у государыни прошение о присвоении Михайле Васильеву сыну Ломоносову чина коллежского регистратора, сделав вчерашнего крестьянина личным дворянином. Незадача вышла лишь с поступлением в Славяно-греко-латинскую академию. Там, конечно, взяли бы толкового парня, пусть ему исполнилось девятнадцать лет. Конечно, полный курс академии Михайле бы не пройти. Это во сколько бы он ее закончил? В тридцать с лишним? Поучили бы годика три-четыре да и отправили обратно в Холмогоры – в диаконы ли, а то и в иереи. А то и прямо б в Москве рукоположили, коли вакация при каком-нить храме была да жена. Но вот как взять в учебу цельного коллежского регистратора, коли преподаватели академии (если они не духовного звания) пребывали без чина? Одно дело дворянские отпрыски, коих нужно пороть нещадно, вгоняя ума в задние врата, и совсем другое, ежели с чином человек. Ни голос на регистратора не повысить, не говоря уж о том, чтобы на горох поставить или в карцер запереть…

Но обещания надобно выполнять. Посему тайный советник договорился с господином ректором, что через четыре года коллежский регистратор Ломоносов (может, к тому времени кем-то повыше станет?) сдаст экзамен за весь курс двенадцатилетней академии. А уж когда будет у Михайлы аттестат, то отправит он его в университет при Петербургской академии наук, а то и куда-нибудь в Упсалу или Сорбонну парижскую. Не отдавать же коллежского регистратора в попы? Нет, против священнослужителей Татищев не имел ничего, но…

Пока суд да дело, Василий Никитич взялся сам обучать Михайлу. Как человек добросовестный, Татищев побывал в академии, уточняя – чему и как там учат? Оказалось, что в низших классах – целых четыре года! – обучают разным языкам – славянскому, греческому и латинскому, еще арифметике, истории, географии и катехизису. В средних классах студиозы продолжали зубрить латынь, осваивали стихосложение, риторику и богословие. Ну, чему из этого перечня не смог бы научить Мишку (виноват, Михайлу Васильича!) инженер-артиллерист, прекрасно разбирающийся не только в арифметике, но и в геометрии, в географии и картографии? Историю изучать? Пжалста – три сундука в горнице забиты летописями, списками с грамот и купчих, начиная от Святослава с Владимиром и заканчивая Романовыми! Читай, Михайло Васильевич, постигай гисторию российскую! И с языками Татищев мог помочь лучше, чем преподаватели, благо помимо латинского знал еще эллинский, немецкий, немного говорил по-шведски. Со стихосложением было потруднее, так и то – стоило принести парню сборник Симеона Полоцкого, так Ломоносов уже через два дня выдал такие вирши, что не стыдно и при дворе почитать. (Если бы еще при дворе их кто-то хотел послушать!)

Татищев, при всем множестве дел, свалившихся на его голову, получил еще одно задание от государыни. Вернее, задание было не от самой государыни, а от ее фаворита, но это, по сути, одно и тоже. Как-то у Юсуповых, куда гвардии полковник Бобылев зашел по-родственному (надо было с дядюшкой кое о чем перетолковать), а Татищев был по долгу службы, зашел разговор о пиитах. Князь Юсупов брякнул, что в Европах принято сочинять возвышенные стихи – оды, по случаю коронации монархов. А Татищева черт за язык дернул сказать, что надо бы и у нас такой обычай завести. А полковник Бобылев тотчас же заинтересовался и предложил Василию Никитичу сыскать пиита…

Василий Никитич потом долго матерился про себя, но деваться некуда. Нет, конечно, можно было бы пойти к полковнику да поговорить с ним – Бобылев вроде человек вменяемый, – но было неловко. Хоть самому садись да пиши! А тут Михайло подвернулся. Парень три ночи не спал, но выдал такое, что Татищев крякнул.

Заря багряною рукою От утренних спокойных вод Выводит с солнцем за собою Твоей державы новый год. Благословенное начало Тебе, богиня, воссияло. И наших искренность сердец Пред троном вышнего пылает Да счастием твоим венчает Его средину и конец. Да движутся светила стройно В предписанных себе кругах, И реки да текут спокойно В тебе послушных берегах; Вражда и злость да истребится, И огнь и меч да удалится От стран твоих и всякий вред; Весна да рассмеется нежно, И земледелец безмятежно Сторичный плод да соберет.

Татищев приказал, что бы парень сию оду пока никому не читал и не показывал. Потом, к коронации государыни, – как найдена будет!

Время у Михайлы было занято плотнее, чем у рыбака в путину. С утра, еще до завтрака, – чтение писем, поступающих на имя Василия Никитича, краткий доклад, потом – Монетный двор, опосля обеда – присутственные места. Вечером занимались науками и языками. По ночам парень читал. За месяц перечел все, что отыскал в библиотеке Татищева, и теперь подбирался к книгам соседствующего с усадьбой тайного советника монастыря. В редкие праздники, испросив у начальства лишний день, отправлялся за сорок верст, в имение Якова Брюса, на беседы с хозяином. Граф Брюс уже не первый год жил в уединении и допускал до себя немногих, в их числе – любимого своего ученика Василия Татищева.

Старый «чернокнижник», как звали на Москве Якова Вилимовича, хотя и был королевских кровей, но с мужиком-лапотником поладил отлично. Разрешил Михайлу таскать книги, сколько влезет. Показывал парню ночное небо через большой телескоп, разрешил поработать в своей лаборатории. На пару они даже что-то там взорвали. Не то гремучую ртуть, не то еще что-то. Вернулся от Брюса с обожженной мордой, но по уши довольный. Говорил, что Яков Вилимович пытается отыскать наилучший способ очистки металла. На вялые увещевания Татищева парень отбрехивался:

– Ты сам же, Василь Никитич, говорил, что половина меди в отвалы идет, потому как невозможно ее от примесей очистить. А Яков Вилимович такую штуку придумал – реактив называется, – с которой старые отвалы можно по новой в ход пустить. Ты представь, сколько мы для государства денег сбережем? А Урал-то как возвысится!

– Медь от примесей чистить – дело хорошее, – не стал возражать Татищев. Вспомнилось свое пребывание на Урале. – А Урал и так возвышен, дальше некуда. И медь с Алтая на заводы Демидовых везут.

– С Алтая да на Урал? – присвистнул Михайло. – Это ж, получается, с тыщу верст?

– Да не с тыщу, а все полторы тыщи, – поправил Татищев, лучше своего подопечного знакомый с географией. – А что делать? На демидовских заводах медь не в пример других лучше чистят. Все расходы окупаются.

Разговоры с Михайлой были как бальзам на сердце. Многое, очень многое хотел изменить в своем государстве Василий Никитич, но как? Сам он, хоть и Рюрикович природный, хоть и достиг уже звания высокого (а добрые люди говорили, что и орденок ему не за горами, и чин повыше), но понимал, что сам-то он горы не свернет. Не станет он ни канцлером, ни вице-канцлером даже, от которых в империи хоть что-то да могло зависеть. Вот теперь, глядя на талантливого помощника, он начал подумывать – а не станет ли поморский парень правой рукой государыни? А ведь возможно. Татищев, природный Рюрикович, понимал, что древняя кровь ума еще никому не прибавляла и прав был Петр Великий, велевший «знатность по годности считать». Карьеру теперь и простой человек сделать может – вон, того же Остермана взять, пасторского сына. Аманат при Анне Иоанновне, полковник Бобылев, человек хоть и невысокого ума, образования не имеет, но не дурак, а что самое главное – не подлец и не вор. Для фаворитов сие – большая редкость. И не похож он на тех, кто себе в карман казну государственную тащит. Может, продержится хоть пару лет гвардейский полковник при государыне, а уж при нем и Мишка возвыситься сможет? Умен Михайло, ох как умен! Одно плохо – нет в нем ни хитрости, ни умения угождать. И задницы высокопоставленные лизать не умеет. Но это не велика беда – можно и научиться со временем…

Возвысится, нет ли Михайло Ломоносов, тайный советник мог только гадать. Ну а пока пытался он вложить в голову парню свои рассуждения…

– Вот смотри, Михайло, какая несуразица получается. Налог у нас платят одинаково и богатый, и бедный. А это плохо.

– Плохо, – согласно кивал Михаил. – Надобно, чтобы платили с дохода. Иначе – богатый отдаст, не поморщится, а бедного на правеж ставят.

– Вот-вот… А почему у нас такого нет?

Ломоносов пожал плечами:

– Верно, следить за доходами некому. К каждому мужику фискала не приставишь. Вот за купцами бы надо следить. А то что получается – доходы у купечества в сто раз больше, чем доходы у мужика, а платят также.

– Еще надобно, чтобы не токмо мужики, но и бабы налог платили. Ну, сам посуди. В крестьянском хозяйстве баба наравне с мужиком работает, а денег от нее государство не видит.

– Так ведь, Василий Никитич, ведь и со стариков налоги берут, – резонно возразил Михайло. – А прибыли-то от них нет!

– Со стариков берут, зато младенцев не трогают! А с баб-то можно поменьше брать. Что у нас сейчас? Крепостные крестьяне платят семьдесят четыре копейки, государственные крестьяне – рубль с небольшим, городское население – рубль двадцать копеек. Подожди-ка, гляну…

Василий Никитич не поленился, встал с места и полез в шкап, где у него хранились разные бумаги. Вытащив немецкую папку, зашелестел листами:

– Вот, Михайло Васильич, я тут кое-какие мысли записал – в России по ревизии тыща семьсот девятнадцатого года живет пять миллионов душ мужского пола. Как считаешь, верно сие?

Ломоносов почесал подбородок, на котором пробивался юношеский пушок:

– Я, Василь Никитич, в ту пору еще без штанов бегал, но помню, как переписчики ревизские сказки составляли. Из Холмогор к нам ни одна собака не приехала. Собрали к воеводе всех старост да с их слов и записали. А какой дурак будет правду-то говорить? Скажешь, так и платить будешь больше. Это у нас, у государственных крестьян. Так ведь и помещики, чай, не дурнее нас.

– И государь Петр Алексеевич не поверил. Велел все ревизские сказки перепроверить, еще миллион душ. Стало быть, шесть миллионов мужиков в России живет. И доходу в казну идет почти десять миллионов рублей. А если бабы платить налог станут, так будет еще больше – пятнадцать миллионов.

– А недоимки-то, Василий Никитич? Сколь я наслышан, что кажий год недостача в казну идет. Не то по полмиллиона, не то миллион. На бумаге-то все хорошо.

– А нужно так сделать, чтобы крестьяне своим помещикам не барщину отрабатывали, а оброк платили. Понимаю, что земли разные, урожай тоже, но коли помещик будет деньгами брать, так крестьянин начнет ремеслом заниматься, торговлей всякой. От этого и деньги пойдут, и всем хорошо будет.

– А захотят ли? – выразил сомнение Ломоносов. – Мужик, он же привык от земли кормиться. Ну как поморы от моря. Так ведь и у нас – год на год не попадает. Бывало и так, что вместо морского зверя одни лишь бивни старые набирали. Но у нас хоть огородики свои, а рыба не пропадает. А у мужика? Не дай Бог неурожай случится. Хлеб не продаст, а промысла никакого не знает.

– Так куда мужику деваться-то будет? К тому ж коли неурожай, так что на барщине, что на своем поле – шиш с маслом, – усмехнулся Василий Никитич. – Нужда заставит – пойдет мужичок лапти плести да на ярмарку с ними пойдет. Игрушки там всякие лепить – свистульки с медведями. Ну что там еще можно делать?

– Да много чего делают. Валенки катают, сапоги шьют, ложки липовые строгают. Ну, на худой конец можно баклуши бить.

– Вот видишь, – обрадовался подсказке Татищев. – Сколько всего сделать-то можно! Надобно только с печки слезть. А то – зиму лежим, весной да летом работаем.

– Ну, Василь Никитич, ты сказанул, – обиделся Михайло. – Я, хотя и не пахарь, но с мужиками якшался. Зимой-то тоже дел много – надо дрова рубить, сено возить. Опять-таки – лапти зимой плести надо, скотину обиходить.

– Так, Мишенька, я же не говорю, что от земледелия и иных дел отказываться нужно. Ведь сам же знаешь, что на барском-то поле мужик работает хуже, чем на своем. Пущай помещики свои поля крестьянам в аренду сдают, как в той же Англии делается.

– Этак, ты Василь Никитич, договоришься, что мужикам поголовно нужно вольную дать, – покачал головой Михайло. – Хотя, может быть, так оно и лучше? Мы вон, государственные крестьяне, живем своим умом.

– Да нет, Мишаня, не лучше, – вздохнул Татищев. – Ты же летописи да старые грамоты читал, знаешь, почему крепостное право ввели на Руси.

– Читал. Борис Федорович запрещал помещикам в голодные годы наемных людей да холопов из дома выгонять, чтобы они не голодали, да по дорогам большим не безобразничали.

– Вот и прикинь. Если крестьян освобождать, так куда им деваться-то? В Англии вон, когда шерсть в Голландию начали продавать, так копигольдеров ихних с земель согнали. Кто в бродяги пошел – тоого повесили, а кто умереть не захотел, те в Америку уплыли. А у нас куда? В Сибирь? По опыту своему знаю – не хочет мужик в Сибирь идти, хоть золотом его обсыпь. Освободи мужиков, так сразу же за вилы возьмутся. У нас так полыхнет, что Стенька Разин детской игрушкой покажется…

– Так можно крестьян вместе с землей освобождать, – предложил Михайло.

– Ну, Михайло Васильич, ты сказанул! – хохотнул Татищев. – Ежели с землей, то нам-то куда деваться? Без дворянства и царь пропадет, а коли царь пропадет, так и государство наше развалится. Ни армии не будет, ни чиновников. Мы с тобой вроде как тоже чиновники – крапивное семя, а без нас куда?

– Н-ну, – зачесал лоб Михайло. – Нужно тогда всех крестьян государственными сделать. Чтобы дворянство жили на жалованье, что от службы идет.

– А поместья дворянские? – хмыкнул Татищев. – Взять да у помещиков попросту отобрать? Что тогда будет?

Татищев не стал говорить вслух, что будет, но Ломоносов и так понял. Никто из дворян-помещиков не захочет отдать свое имущество в казну.

– А выкупить? – робко предложил Михайло, но сам же и ответил: – А выкупать-то не на что…

– Вот-вот, – одобрительно кивнул наставник. – Молодец. Сам все и понял. Не получится у нас крепостных крестьян освободить. Но много что в государстве можно поправить. Изменить то, что государем Петром Алексеевичем заведено.

Михайло, боготворивший Петра Алексеевича, ощетинился.

– Это как так? Как можно?

– Ну, сам смотри, – начал рассуждать Татищев. – Есть у нас коллегии – Военная, Юстиции, Берг-коллегия. Ну и так далее. Созданы они для внутреннего и внешнего управления. Так?

– Так, – согласился Михайло.

– А теперь смотри – есть у нас Коммерц-коллегия, Берг-коллегия. Заводы казенные, что руду выплавляют, – одни в ведении Берг-коллегии, а другие – в Коммерц. А еще бывает, что на одном заводе управляют и от Берг-, и от Коммерц-коллегии. И что там творится? Во-во – черт ногу сломит, другой вывернет.

– Ну не мог же Петр Алексеевич всего предвидеть. Можно сейчас кое-что подправить. Определить – чем и как коллегии заниматься должны.

– Правильно, – улыбнулся Василий Никитич. – Можно кое-что подправить. В этом подправить, кое-что в другом. Вот скажи – кто в коллегии главный?

– Президент, конечно же, – пожал плечами Михайло. – Еще есть по два вице-президента, заседатели.

– Видишь, сколько их? Но президент решения принять не может, если с ним другие члены коллегии не согласны. Не приняли решение – дело в Сенат переходит.

– Так ведь это и хорошо, – не понял Ломоносов. – Одна голова хорошо, а две лучше. Меньше глупостей наделают.

– Эх, Михайло. Глупостей что один, что трое могут понаделать. А когда глупость сразу десять человек натворили, кто отвечать будет?

Ломоносов, поразмыслив, кивнул.

– Прав ты, Василь Никитич. Получается, что когда все виновны, так никто и не виноват…

– Именно, Михайло ты мой Потапыч! Надобно, чтобы президент коллегии имел полную власть. Но! чтобы он за свои решения нес ответственность перед государем!

Коллежский регистратор хотел еще что-то сказать, но Татищев отмахнулся – на него уже напала зевота.

– Пойду-ка я спать, – сообщил Василий Никитич. Поднявшись, спросил: – Ты-то ведь опять всю ночь читать будешь? Спать-то когда будешь?

Этот вопрос хозяин задавал своему ученику уже давно, а что толку? Когда Михайло спал, не знал даже Аким. Старый холоп уже не выговаривал парню про трату свечей, благо тот закупил их впрок, лет на пять, а то и больше, потратив на то десять рублей из наградных денег.

А награду Михайло получил вот за что. Сказал ему как-то Василь Никитич, что с Монетного двора пропадают деньги. Вроде бы не так уж и много – сегодня недостача в десять рублев, завтра в пять, а послезавтра – в три. Не так чтобы большие деньги, а все равно – непорядок! Михайло Ломоносов, не поленившись, три дня торчал в конторе, бродил по мастерским, пытаясь определить – кто же ворует? Вроде бы во время работы надзор за мастерами строгий. Солдаты-сторожа, с которых вычитывали из скудного жалованья за потрату, лютовали вовсю – раздевали всех донага. А эти – только посмеивались, потрясая подштанниками. Михайло выяснил, что пропадают-то не рубли или полтинники, а серебряные копеечки. Не так уж много их и было – в прошлом году Верховный тайный совет почему-то решил возобновить чекан серебряных «вшей», а указа о том еще никто не отменял. Не мудрствуя лукаво, доложил о своих соображениях Татищеву, а тот лишь ахнул – да как же он сам-то не догадался? Приказал после обеда поить мастеров с подмастерьями простоквашей, смешанной с постным маслом, и через пару дней кражи прекратились.

Василь Никитич на радостях доложил о смекалке своего помощника кабинет-министрам, а те, чтобы не отягощать государыню пустяками, отписали парню награду – пятьдесят рублей серебром и звание штык-юнкера, сделав Ломоносова потомственным дворянином[49].

Михайло Васильевич, получив красивую бумагу, почесал затылок, убрал документ подальше и начал постигать науки еще прилежнее. Благо у него появилась возможность покупать книги – жалованье по рангу коллежского регистратора, вкупе с окладом штык-юнкера, составляли аж сто рублей в год. На такие деньги можно кормить деревню.

Десять наградных рублей, как уже говорилось, Михайло потратил на свечи (лошадь едва не надсадилась, пока дотащила!), а двадцать отправил отцу. А с оставшимися двадцатью отправился по книжным торговцам и притащил такое, что крякнул Татищев, – первое издание «Апостола» Ивана Федорова…

Утро и следующий день Михайло и Василий Никитич почти не виделись. Забот у обоих было много. А вечер опять был посвящен внутреннему обустройству государства. Михайле полезно, к тому ж через месяц назначено первое собрание парламента. Или как там оно будет называться, если по-русски? Парламентом назвать – очень уж не по-нашему. Эвон, при Петре Алексеевиче столько иноземных слов взяли – Сенат, Коллегии, Адмиралтейство, что иной раз и не выговоришь. А Земским собором поименовать – чересчур старомодно. Так и прет от него суконным рылом с калашным рядом. Нежданно помог Остерман. Андрей Иванович предложил обозвать собрание Государственной думой всея Руси. На том и порешили. Пусть будет Государственная дума с двумя палатами – верхней, где родовитое дворянство заседает, и нижней, где простая шляхта. Великих родов поменьше, так пусть у них сорок представителей будет. Шляхты побольше – их восемьдесят. Татищев рескрипт составил, кабинет-министры подписали. Списки представителей велено было подавать по губерниям, по коллегиям и по полкам. Думалось – за месяц-два все чинно-благородно порешают, а в августе Дума уже и будет заседать.

А дальше… По всей России шел вой. Это грызлись великие (и не очень великие) фамилии за право представлять себя в Государственной думе. Князья, кто вел свое происхождение от Рюрика и Гедиминаса, – природные, сцепились с теми, кто вел свое родословие от ханских беков, турецких пашей да от немецких дюков. Чем хуже Юсуповы или Черкасские, доказавшие государыне свою надобность, перед Куракиными и Гагариными? А как быть с тем же Кантемиром, чей батюшка был господарем Молдавии, но русским князем стал лишь при Петре Великом? А князья Туган-Мурза-Барановские, которые одновременно и поляки и татары?

А где должны заседать потомки бояр московских – Шереметевы с Салтыковыми, Бутурлины? А куда причислять графов и остзейских баронов? К верхней, родовитой палате, или к шляхте?

Со шляхтой тож… Столбовое дворянство кинулось доказывать, что оно куда важнее дворянства выслуженного. А те, кто шляхтичем стал, заполучив офицерский шарф или дойдя до коллежского асессора, кривили губы, кивая на столбовых, чьи грамоты уже давным-давно никому не нужны. Опять-таки, среди столбового дворянства единства не было. Московские помещики драли носы, а «испомещенные» при Алексее Михайловиче кичились заслугами предков при Смуте. Офицеры – дети иль внуки крепостных – не уважали статских…

Михайло Ломоносов, в числе прочих дел, был еще поставлен надзирать за канцеляристами, которые составляли и переписывали списки. Когда все списки были сверены и переписаны, чтобы отдать на подпись государыне, Татищев и Ломоносов схватились за голову – в реестре, где числились представители верхней палаты, стояло аж четыреста фамилий! А в нижней – две тысячи!

– Что делать-то станем, Василь Никитич? – робко поинтересовался Михайло.

Татищев, удивленный метаморфозой (ну не в духе Михайлы было чему-то удивляться или от чего-то робеть!), только сдвинул набок парик:

– Ну-ка, Михайла, дай-ка мне тот список, где родовитые фамилии. Себе другой возьми, со шляхтой. Вот, гляди. Кто тут у нас первым в списке? Князь Долгоруков Василь Лукич. Мало ему, дураку, в Верховном совете сиделось? Не понимает, что в ссылку скоро? Вычеркиваем. Далее – Долгоруков… Ну сказано ж было, чтоб по одной фамилии от рода, так нет же! Стало быть, вычеркиваю я всех Долгоруковых, окромя генерал-фельдмаршала Василия Владимировича. Вон, Голицыных прорва… А где же Михал Михайлович, который фельдмаршал? Значит, из всего выводка оставляем… вписываем фельдмаршала, а остальных – на хрен… Понял?

– Не очень, – честно признался Михайло. – С князьями-то хоть более-менее понятно, а с этими… Вот, первым у меня идет столбовой дворянин Заикин Варфоломей Феофанович. Пращуры его еще Дмитрию Донскому служили, о чем у него и бумага есть.

– Тебе его имя о чем-нибудь говорит?

– Нет, – замотал головой Михайло. – Да и фамилия-то какая-то несуразная. Заикин…

– Вот и вычеркивай ее.

– Василь Никитич, следующим у меня вообще Дураков – из бояр Коломенского уезда, пращур у него – боярин Вакула Умнов. Вычеркивать? А если он пользу в Думе принесет? Кой хрен тут разница – какая фамилия!

Василий Никитич, оторвавшись от увлекательного занятия – вычеркивания князей, посмотрел на помощника:

– Вот скажи мне, Михайло Васильевич, как эти реестры собирались? Претендентов в Думу, их что, в Коллегиях да полках кто-то избирал, как наилучших людей?

– Да нет вроде бы. Вписывали всех, кто желание изъявил.

– Ты не скажешь ли, часто так бывает, чтобы тот, кто во власть лезет, порядочным человеком был? Вспомни хоть деревню свою. У вас же там староста должен быть. Или – кормщик. Лезет какой-нить наглец во власть, в те же кормщики, а вы его кормщиком сделаете?

Подумав, Ломоносов помотал головой:

– В кормщики да в старосты добровольно никто не лезет, дураков нет. Ноша почетная, да тяжелая. Избирают их. Коли избрали – не отказываются. А если какой настырный нахрапом лезет, так живо ему окорот дают.

– Еще, Миша, участие в думе Государевой не за казенный кошт, а за собственный. У умных да у честных откуда деньги?

– И то верно, – согласился Михайло. – Честные да умные, они без денег сидят. Хотя, – задумался парень, – неправильно это. Умные должны много денег получать.

– Должны, – не стал спорить Татищев. – Есть, конечно, не бедные, но мало. Но погляди-ко сам – Брюса Якова Вилимовича в списках нет, Голицына Михайла Михалыча – тоже не было. А я же их первыми людьми почитаю. Да и не только я. Понял?

Михайло понял. Была, конечно, опаска, что выкинет он из списка кого-нибудь не того – ну, родича или ближника нынешнего царского фаворита – полковника Бобылева, или, там, кума псаря государыни, ну что тут поделать? Потом, чай, можно кого-нить и обратно вписать…

Татищев, на минутку оторвавшись от реестра, спросил:

– Вот скажи-ка мне, Михайло, что нам с князем Хованским делать?

Кто такой князь Хованский, Михайло не знал. О «хованщине» – стрелецком мятеже, конечно ж слышал. Но знал, что главаря оного мятежа вместе с сыном и зарубили. Вроде бы зарубили по приказу царевны Софьи, которую они в государыни прочили… Но на всякий случай изрек:

– А что с Хованским не так?

– Так вишь, по молодости слава у него дурная была. Напоил как-то Васька Хованский – не один, а с такими же молодыми дурачками – молодого князя Долгорукова до поросячьего визга, в гроб его уложил, а потом в церковь притащил, к алтарю. С утра поп пришел покойника отпевать – а тот взял да и ожил. И смех и грех!

Михайло едва не заржал, но сдержался. Все-таки, невместно как-то над такими делами шутить. Загоняя гогот в кулак, спросил:

– И было ему что-то за дурость или с рук сошло? Ежели наказан был – так, может, и ладно. У нас говорят – по резаному не режут. А коли сошло, так на кой он такой?

– Батюшка жалобу в Синод написал, те – самому государю Петру. А тот отправил Ваську в Голландию, морскому делу учиться.

Михайло от возмущения чуть не захрюкал:

– Ну да, ни хрена себе, наказание! В Голландию его учиться послали! Да ему, дураку, честь высокую оказали.

– Эх, Мишка-Мишка, – засмеялся Татищев. – Если бы ты знал, как этой чести-то бояре да князья пугались. Думали – прямо к антихристу в зубы отправляют. Поминальные службы в церквях заказывали.

– Так делу-то морскому Хованского выучили?

Да и кто в молодости-то не глупил?

Работа пошла быстрее. Уже через час довольные Татищев и Ломоносов отдали писцам реестры, где были прописаны представители обеих палат. Теперь их перебелить, подписать у государыни да отправлять по губернским да иным канцеляриям, с уведомлением, что будет первое заседание Государственной думы двадцатого сентября сего года.

– Лучший способ управления государством – демократия, – поучал тайный советник Татищев коллежского регистратора Ломоносова. Вздев палец вверх, потребовал: – Ну-ка, Михайло, переведи!

Михайло вздохнул, с тоской посмотрел на наставника и отбарабанил, как по писаному:

– Демократия, в переводе с эллинского, – народовластие. Форма государственного управления, бытовавшая в древних государствах – Афинах, Фивах и прочих эллинских полисах. Удобна для малых государств, кои могут быть вмещены в малые города, где все свободные граждане могут изъявить свою волю, принять участие в законосоставлении. Для больших государств демократия – штука зело неудобная, потому как слишком много людей – много мнений.

– А лучшая форма государственного устройства при демократии?

– Василь Никитич, ну ты меня уже третий раз о том спрашиваешь! – возмутился Михайло, но, посмотрев на непреклонную физиономию наставника, забубнил: – Лучшей формой государственного устройства при демократии является республика, от латинского – общее дело, сиречь – власть выборных людей.

– Ты, Михайло, когда сам будешь учить кого – а ты будешь учить – по морде твоей смышленой сужу, – поймешь, что лучший способ втолковать – повторение!

– Василь Никитич, а можно монархию с республикой смешать?

– Можно, – ответил Татищев безо всякого раздумья. – Вон хошь Швецию возьми, хошь Англию. Там короли сидят, правят, а помимо их еще и представительные органы есть, что лучшие роды представляют. В Англии – парламент, в Швеции – ригсдаг. Они и законы принимают, и налоги утверждают. Без их воли короли даже войну вести не могут. Парламент денег не даст – вот и все! Так что, с одной стороны, вроде бы – монархия, коли король есть, а с другой – лучшие люди государством управляют.

– Лучшие люди, Василь Никитич, – это князья да бояре? – лукаво поинтересовался Михайло. – А как же простой народ?

Татищев вздохнул. Ну никак не может парень забыть, что его пращур в Земском соборе заседал.

– Ты, Михайло Васильич, вспомни, о чем простой народ с избранными людьми договаривался, когда защиту искал?

Ломоносов скис. Теория естественного права, так любимая Василием Никитичем, сидела у него в печенках. Но раз наставник задал вопрос, нужно отвечать.

– Все люди рождаются свободными и право на все имеющими. Но коли люди начнут свою свободу осуществлять, наступит анархия, сиречь безвластие, начнется война всех против каждого. И дабы защитить себя, простой народ отказался от части своих свобод в пользу государства, но взамен получил защиту.

– Вот видишь! А государство-то – это кто? Это служилые люди – князья, бояре да дворянство, которое за народ в бой идет. Простой народ должен пахать-сеять, зверя морского бить. А управлять ими должны те, кому они это право отдали.

– Так, Василий Никитич, когда оно было-то? – не соглашался Ломоносов. – Ладно, если пращуры были толковыми, управлять умели. А детки? Вон, сам посуди – ты, Рюрикович природный, и князь какой-нить, тож Рюрикович. От одного корня происходите. Но ты, Василь Никитич, – голова, а князь сей – дурак набитый. Что же получается, дурак набитый должен нами править, потому что потомок того князя, которому мои пращуры власть отдали?

Спор этот уже изрядно надоел и самому Татищеву. Но вместо того чтобы прикрикнуть на парня – мол, как от Господа Бога заповедано, так и будет, – он пустился в объяснения:

– От всего народа сложно столько выборных отыскать. Вон ты мне про Земский собор талдычишь, что при Михайле Федоровиче Романове был. Сколько времени предку твоему надо было, чтобы из Поморья в Москву приехать? Недели три. Земский собор хорош, если надобно какое-то дело великое сделать – ну, царя на престол возвести, новые законы принять, как с Соборным уложением было. А враг напал, войско собрать нужно – в Поморье посылать? Так за то время враг уже у Москвы будет.

Михайло Васильич, не в первый раз слышавший рассуждения Татищева, хмыкнул:

– Так что получается, Василий Никитич, что на Руси никакого парламента-ригсдага и вовсе не нужно? Хоть в Поморье за депутатами посылай, хоть с имений их собирай – один хрен время тратить.

– Не нужно, – пожал плечами Татищев. – Парламент в тех землях хорош, где народ просвещенный да врагов естественных нет. Вон как в Англии или Швеции. Сидят англичане на своих островах – сунься-ка к ним! Испанцы совались, французы с голландцами пытались – да по зубам получили. А коли б засыпать Ла-Манш ихний, сидели бы англичане да с шотландцами цапались. Какое, к лешему, было бы величие ихнее? Так, вздор да несуразица. И шведы за морем отсиживаются. Много ли у Швеции врагов? Ну, Дания если, так Дания уже не та. Вон, Фридерик Пятый с государем Петром Алексеевичем союз против шведов заключил, да бит был. Даже после Полтавы, когда шведы ослабли, ничего сделать не смог. Если бы не мы, так и подгребла бы Швеция всю Данию под себя.

– Ну, мы еще есть, – напомнил Ломоносов.

– А что мы? Между нами и ими леса, да болота, да финские немцы. Мы вон ингерманладские топи у Швеции отхватили, Петербург построили. Выход к Балтике есть. Ну, потом, может, еще че-нить заберем. А может, и нет, коли шведы сами на рожон не полезут. Так и будут они дальше сидеть. А Россия – страна большая, народ темный. Опять-таки, постоянно кто-нить напасть норовит. Какой нам парламент, если нужна единая власть? Мы ж, как государство, за то и выжили, коли власть в одних руках.

– А Новгород Великий? – напомнил Михайло. – У нас старики до сих пор о новгородской вольнице говорят. Как-никак, города наши – что Архангельск, что Холмогоры, – новгородскими ватажниками основаны были.

– Мишаня, – посмотрел Татищев на коллежского регистратора, как на несмышленыша: – Вольница новгородская была хороша, пока она власти не мешала да пока один посадник в Новгороде был. А как стало посадников много, каждый власть к себе тянуть стал. И вече новгородское… Ну, куда годится, чтобы пьяные мужики собирались да орали – как государству лучше жить? Вот всё они и проорали. А что дальше? Пришла Москва, новгородскую вольность к ногтю прижала. Так что, – сделал вывод тайный советник, – что бы там французские и немецкие умники ни говорили, а у нас так – царь закон принял, сам его выполнил, сам же и судит того, кто закон нарушает. А по-другому – сожрут нас соседи, не поморщатся.

– Погоди-ка, Василь Никитич, – слегка опешил Михайло. – Как же так получается? Ты ж по приказу государыни парламент собирать будешь, а теперь говоришь – нам парламент не нужен?

– Эх, Михайло ты Потапыч, – потрепал Татищев парня по плечу. – Где так умен, а где – простых вещей не понимаешь… Ну да ничего, подрастешь – поумнеешь.

Может, Михайло Васильевич и был еще молод и не особо искушен в политических играх, но кое-что понял и он. Затея с парламентом была нужна Татищеву и его друзьям только для того, чтобы свалить ненавистных «верховников», привлечь на свою сторону дворянство, пообещав тому возможность поуправлять государством. Ну, как тому ослу, которого поманили морковкой. Но из природной упрямости характера помор продолжал расспрашивать.

– А все-таки скажи мне, Василь Никитич, Дума наша совсем без пользы будет? Не дело получится. Соберется народ. Надобно ему хоть какое-то дело задать.

– Так то, что он соберется, – вот уже и дело. Поговорят меж собой, а мы послушаем. Может, польза какая для государыни будет. А там… – неопределенно повел подбородком Татищев, – поглядим. Будет от Думы толк – будет она и дальше сидеть, думы думать. А нет – так и разогнать ее, к чертовой матери!

Сноски

1

На самом деле Петр Алексеевич дал в приданое только сорок тысяч. Еще сто шестьдесят тысяч герцогу Курляндскому дали в долг, чтобы выкупить из залога поместья и привести в порядок замок в Митаве.

(обратно)

2

В день памяти Сампсония Странноприимца, 27 июня 1709 года, была одержана победа в Полтавской битве. В 1728 году началась перестройка деревянной церкви в каменный собор, но из-за недостатка средств строительство часто замораживалось и было доведено до конца лишь в 1740 году.

(обратно)

3

Считалось, что оспа приходит из Африки, хотя ее родиной является Китай.

(обратно)

4

Верховный тайный совет – высшее совещательное государственное учреждение, созданное императрицей Екатериной I. Реально был правящим органом в 1726–1730 гг.

(обратно)

5

Во время помолвки императора Петра и княжны Долгоруковой с крыши кареты невесты сорвалась корона и упала в грязь.

(обратно)

6

Напомню, что в те времена слово «поп» не имело оскорбительного оттенка, который оно приобрело благодаря А. С. Пушкину.

(обратно)

7

Именно так! У Дмитрия Михайловича Голицына было два младших брата – Михаил Михайлович-старший и Михаил Михайлович-младший. По свидетельству современников, Михаил Михайлович-старший был одним из лучших полководцев эпохи.

(обратно)

8

После смерти императрицы Екатерины I, когда возник спор между представителями старой и новой аристократии, кого возвести на престол, вице-канцлер предлагал компромиссный вариант: женить внука Петра Великого, двенадцатилетнего Петра, за которым стояла старая знать – Долгорукие, Голицыны, Салтыковы и пр., – на дочери Петра I, восемнадцатилетней Елизавете, которую поддерживали «худородные» – Меншиков, Ягужинский и др. Такой вариант прошел бы в «просвещенной» Европе, но не на Руси.

(обратно)

9

Когда гонец привез ему приказ об отступлении от стен города. Князь, командовавший штурмом, ответил, пытаясь перекричать пушечные залпы: «Скажи государю, что я теперь принадлежу одному Богу!» Голицын повел людей на штурм, и крепость была взята.

(обратно)

10

Будущий русский император Петр III.

(обратно)

11

Есть версия, что сам Петр Великий хотел сделать своей наследницей старшую дочь – Анну Петровну. В отличие от младшей, Елизаветы, не блиставшей ученостью, Анна была образованной женщиной, говорила на нескольких иностранных языках. Умерла вскорости после родов, не дожив и до двадцати лет.

(обратно)

12

Это слово в XVIII веке не было ругательством! Выблядок – обозначение незаконнорожденности. – Примеч. авт.

(обратно)

13

Граф Морис Саксонский, сын Августа II и Авроры Кенигсмарк. В 1726 году он был претендентом на руку и сердце вдовствующей герцогини Анны, а заодно и на роль герцога Курляндии. Александр Данилыч Меншиков, бывший в ту пору истинным правителем России, сам был не прочь украсить свой герб герцогской короной и потому не позволил Морису стать ни мужем Анны, ни герцогом. Но попытка Меншикова стать владетелем Курляндии натолкнулась на мощное сопротивление европейских стран. В результате Анна осталась в положении вдовы, а Александр Данилыч не получил герцогства.

(обратно)

14

Так, в 1728 году Анна написала слезную жалобу императору Петру II на своего бывшего любовника Бестужева-Рюмина, обвиняя того в расхищении ее имущества. В результате бывший гофмейстер попал под следствие, а стараниями того же Остермана герцогине было отправлено свыше 10 тысяч рублей в качестве компенсации.

(обратно)

15

Сын Александра Даниловича Меншикова, Александр Александрович, был единственным мужчиной, награжденным орденом Св. Екатерины, – высшим женским орденом, а также орденами Св. Андрея Первозванного и Св. Александра Невского. После падения отца лишен всех наград.

(обратно)

16

Вторая жена царя Федора Алексеевича, старшего единокровного брата Петра и родного брата Ивана.

(обратно)

17

Куракин Борис Иванович (1676–1727) – выдающийся дипломат и писатель-мемуарист.

(обратно)

18

В. В. Долгоруков был отправлен в ссылку за участие в заговоре царевича Алексея.

(обратно)

19

До 1917 года Туруханск считался городом.

(обратно)

20

Шпага, сломанная над головой, означала обряд гражданской казни. После этого шансов на восстановление в офицерских чинах уже не было. Пример – декабристы и Ф. М. Достоевский.

(обратно)

21

Чиновники, ведающие военным снабжением. Проще говоря, интенданты. Кригскомиссар соответствовал по Табели о рангах VII классу, а обер-кригскомиссар – VIII.

(обратно)

22

Легенда – надпись на монете.

(обратно)

23

Черный одноглавый орел, ангел – элементы герба князей Долгоруковых; всадник – «погоня», геральдическая фигура герба Голицыных и Трубецких, потомков князей литовских. Более подробное описание можно найти в соответствующих справочниках или Википедии.

(обратно)

24

Реальная биография Ганнибала имеет мало общего с фильмом А. Митты «Сказ про то, как царь Петр арапа женил», да и сам Ибрагим Петрович не очень похож на образ, сыгранный Владимиром Высоцким.

(обратно)

25

Для тех, кто уже прочитал исследования профессоров П. Павленко и Е. Анисимова (или другие научные работы об эпохе Анны) и пожелает меня поправить: да, я знаю, что Кондиции не зачитывались во время принятия присяги и объявления Анны Иоанновны императрицей и конфликт «верховников» с партией Черкасского – Татищева произошел позже.

(обратно)

26

Перевод Пуфендорфа на русский язык был осуществлен по приказу Петра I.

(обратно)

27

Полностью звучит так: «Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского».

(обратно)

28

«Человек человеку – волк».

(обратно)

29

Дословно – «Где дым, там и огонь».

(обратно)

30

Летопись, где легендарный Рюрик был связан родством с новгородским посадником Гостомыслом через его дочь, Умилу, попадет в руки В. Н. Татищеву лишь в 1748 году. До наших времен она не дошла, и потому ряд историков считают сведения Татищева недостоверными.

(обратно)

31

Разумеется, сейчас бы мы сказали слово «рыцарь». Но в Западной Европе такого титула нет.

(обратно)

32

На самом-то деле даже больше. Русские рубли в ту пору перечеканивались из талеров, каждый из которых весил 28 г.

(обратно)

33

Михаил Прушанин, выехавший с дружиной из немецких земель и поступивший на службу к Александру Невскому.

(обратно)

34

Формально герцогство Курляндское считалось вассалом Речи Посполитой.

(обратно)

35

Хлебное вино, зеленое вино – это та же водка. Однако в те времена она была значительно слабее – примерно 27 градусов.

(обратно)

36

Варум? (нем.) – Почему?

(обратно)

37

Бобыль – одинокий безземельный крестьянин.

(обратно)

38

Шефом Семеновского полка был князь Михаил Михайлович Голицын, генерал-фельдмаршал.

(обратно)

39

Насчет ружей и тесаков – полностью не уверен, но первое слово маленькой Елизаветы Петровны, которое она произнесла, было слово «солдат».

(обратно)

40

Легенды о Петре Великом, сгибавшем в трубку талеры и гнувшем подковы, общеизвестны. Менее известны рассказы о силе его второй жены – Екатерины. Современники отмечали, что супруга государя могла посадить на ладонь солдата и поднять его над собой. (Интересная деталь, но верится с трудом.)

(обратно)

41

В завещании Екатерины I был пункт, по которому Петр II обязан был жениться на дочери А. Д. Меншикова Марии.

(обратно)

42

Преображенская канцелярия (до 1725 г. – Преображенский приказ), орган политического сыска, была упразднена в 1729 году. Тайная канцелярия создана в 1718 году для следствия по делу царевича Алексея. В 1726 году слилась с Преображенской канцелярией.

(обратно)

43

В Новодевичьем женском монастыре завершила свой жизненный путь сестра Петра Великого, царевна Софья. Там же находилась и его первая жена, Евдокия Лопухина, в иночестве Елена.

(обратно)

44

Лекарский ученик, в переводе на современный язык – фельдшер.

(обратно)

45

В реальной истории расправа над Долгоруковыми началась уже в апреле.

(обратно)

46

Если перечислить все места, где Василий Лукич Долгоруков выполнял дипломатические поручения, это выглядит так: 1687–1700 гг. – Франция, 1706–1707 гг. – Польша, 1707–1720 гг. – Дания, 1721–1722 гг. – Франция, 1724 г. – Польша, 1726–1727 гг. – Швеция. Нужно сказать, что дипломатом князь был неплохим.

(обратно)

47

Согласно легенде, король Август, вечно нуждавшийся в деньгах (еще бы – расходы на политику, на женщин – королю приписывают около 400 внебрачных детей), приказал изловить известного алхимика Бёттгера и поместить его как пленника в замке близ Мейсена. Алхимик смешивал все, что попадалось под руку. Золото у него не выходило, а король уже обещал отрубить ему голову. Наконец отчаявшийся алхимик слепил какую-то чашечку и поставил ее в тигель. Вышло что-то похожее на фарфор – только черного цвета. Август, явившийся за золотом, узрев эту чашку, не говоря ни слова, разбил ее об пол. Ровный и гладкий скол показал, что это действительно фарфор. Мануфактура, открытая по приказу короля в Мейсене, принесла денег не меньше, чем мог бы принести философский камень. Только деньги у Августа почему-то не задерживались.

(обратно)

48

Датским орденом Слона был награжден Петр Великий, Александр Меншиков (ну как же без него!), Аникита Репнин и двое Долгоруковых – Василий Владимирович и Василий Лукич.

(обратно)

49

По Табели о рангах потомственное дворянство давал первый офицерский чин. Хотя чин штык-юнкера формально не считался офицерским, но артиллерийские звания шли наравне с гвардейскими – на ранг выше.

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава первая Оспа и любовь минует лишь немногих…

Глава вторая Сирота Курляндская

Глава третья Явление царицы

Глава четвертая Крах «верховников»

Глава пятая Поморский Самсон

Глава шестая Гвардейцы с большой дороги

Глава седьмая Семеновская буча

Глава восьмая Царские забавы

Глава девятая Падение Долгоруковых

Глава десятая Два гения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg