«Дорога войны»

Дорога войны (fb2) - Дорога войны (Рим - 3) 1236K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Валерий Петрович Большаков

Валерий Большаков Дорога войны

Часть первая ДИКИЙ СЕВЕР

Глава первая, в которой главные герои встречаются в Большом Цирке

Клинок рассек секутору[1] левое бедро, правда, неглубоко — понож помешал, но кровь брызнула струйкой, словно алый родничок забил. Трибуны взревели.

Луций Эльвий по прозвищу Змей резко отшагнул, опуская оба гладия.[2] Сегодня он выступал как димахер — гладиатор, который бьется двумя мечами.

— Пятьсот сестерциев[3] на Змея! — кричали римляне с трибун.

— Пятьсот на Фламму!

— Попал! Так его!

— Промазал, растяпа!

— Клянусь Геркулесом, ставлю тысячу!

— Две тысячи!

— Бей же, бей! Не стой!

— Руби! Коли!

Луций Эльвий, пользуясь мгновением, немного отдышался. Анний Фламма, обряженный в голубую тунику секутора, выглядел жалко — роскошные белые перья на шлеме были ссечены и походили на заячьи уши, левая рука висела, как ослиный хвост, по переплетениям мышц стекала кровь из разрубленного плеча и капала в песок. Щит валялся в стороне, а сам секутор едва стоял — из горла его вырывалось клокочущее дыхание, розовые пузыри лопались на почерневших губах.

— Бей его! — ревели с трибун. — Бей!

— Нападай же! Ну!

— Давай! Сейчас ты его достанешь!

— Вперед! Он уже твой!

Болельщики яростно махали кулаками с отведенными вниз большими пальцами, требуя смерти.

Димахер мягко шагнул к секутору, скрестил мечи и резко развел их, нарочно открываясь. Фламма вяло взмахнул клинком, изображая бледную немочь, и вдруг резко подался вперед, делая выпад. Луций промешкал долю мига, и меч Анния достал его — проколол кольчугу на боку острием, пустил кровь. «Большие щиты» — те из зрителей, кто болел за секуторов, — победно взревели, вскакивая с мест.

Досадуя на оплошность — надо же, купился! — димахер отпрянул, отбивая меч Фламмы левым гладием, и рубанул правым. Удар не прошел. Анний живо извернулся — куда только вялость делась! — пригнулся и широким секущим движением ударил Луция по ногам. Димахер резко подпрыгнул, а когда приземлился, нанес двойной рубящий удар — обоими мечами сверху вниз, словно пытаясь оттяпать противнику руки. Секутору без щита пришлось туго, но он справился — изогнулся, отбивая один меч, а другой принял на шлем. Грянул дребезжащий удар.

Приседая, Змей пошел кругом, пользуясь левым мечом, как щитом, а правым нанося уколы. Фламма топтался, повернувшись к димахеру боком, и отбивал удары.

— Кончай танцевать! — орали с трибун.

— Бейтесь давайте!

— Коли его! Во! Еще!

— Руби, Змей!

— Бей его!

— Нападай! Не стой как столб!

— Давай! Давай!

Главный судья — сумма рудис — топтался невдалеке и выразительно шлепал палкой по ладони — пошевеливайтесь, дескать, а не то испробуете моего судейства!

Луций Эльвий завершил полный круг и вдруг резко изменил правила игры — прикрываясь правым мечом, ударил левым. Фламма успел выставить клинок, принимая удар, и тогда димахер сделал выпад с правой руки, поражая открывшегося противника в живот. Трибуны застонали от восторга…

Секутор поник, ослабевшие пальцы обронили гладий. Луций выдернул свой, и Фламма рухнул на четвереньки, обхватывая левой рукой колено Эльвия, — секутор просил пощады. Дырчатое забрало скрывало его лицо, но Змей хорошо представлял себе бледные щеки, по которым струится пот, и бесконечно усталые глаза — как у загнанной лошади.

Он поднял голову, оглядывая цирк, и повернулся к городскому эдилу, устроителю игр. Эдил, пожилой коренастый мужчина в белой тоге с красной подкладкой, лениво поднялся и обшарил глазами трибуны, перебирая в пальцах платок. Изучив общественное мнение, он пренебрежительно взмахнул одной рукой, без платка. Добей!

Димахер глянул на поверженного противника, улыбнулся — и быстрым движением меча распорол Фламме горло. Кровь, гонимая колотящимся сердцем, хлынула, обливая Луцию ноги. Секутор осел и повалился на бок. Готов.

Распорядитель игр приблизился вразвалочку, осмотрел раны и поманил служителей-лорариев. Те подбежали и коснулись раскаленными прутами ноги и руки Фламмы. Распорядитель-куратор удовлетворенно кивнул и оборотился к почтенной публике.

— Погиб! — возвестил он.

Трибуны взорвались торжествующим ревом. С приветственными криками мешались громкие проклятия тех, кто просадил свои сестерции.

— Он победил! — громко объявил куратор, пальцем указывая на Луция Эльвия. — Аплодируйте ему, римляне!

Циркус Максимус породил волну рукоплесканий, прокатившуюся по арене грохочущей лавиной одобрения.

Распорядитель вручил Луцию пальмовую ветвь, и димахер, воткнув мечи в песок, побежал вокруг всей арены, размахивая этой наградой за убийство. А тело Фламмы, зацепив крюками, поволокли прочь.

Большой Цирк не зря так назывался — пока Змей добежал до середины, он успел запыхаться. Когда-то давно Циркус Максимус был таким, что его и цирком-то назвать было нельзя. Просто здесь, в долине Мурсии, зажатой Палатинским и Авентинским холмами, издревле зеленел луг, удобный для скачек, парадов, процессий, а заросли миртовых деревьев на склонах прикрывали зрителей от солнца. Это сюда Ромул заманил сабинов, и, пока те глазели на конные соревнования, римляне похитили их незамужних дочерей.

По центру долины протекала речушка, мешавшая скачкам, и поток упрятали под каменное арочное покрытие. Поставили сверху статуи богинь Полленции и Сегесты, бога Конса, прочих божеств второго плана и назвали все это сооружение «спиной». Вот вокруг «спины» и носились колесницы, наматывая семь кругов, а по сторонам, вздымаясь тремя ярусами, тянулись мраморные скамьи для двухсот тысяч зрителей.

— Красиво он его уделал! — раздался сверху веселый голос. — А что за поза! Стоит, как статуя!

Луций поднял голову, ухватывая взглядом четырех молодцев в красных туниках, облокотившихся о валики парапета. Говорил чернявый парень приятной наружности, роста среднего, зато ехидства — величайшего. Его сосед, добродушный великан с узковатым разрезом глаз, прогудел:

— Как статуй!

— И почему я не скульптор? — закручинился чернявый. — Изваял бы с него «Терминатора»…

— Да у тебя и так язык как зубило. — проворчал великан.

— Нет, Гефестай, — осклабился чернявый, — ты неправ!

Змей сбился с шага, остановился, чтобы послать эту почтенную публику куда подальше, но сдержался. «Молчи, язык! Хлеба дам».

Третий из компании, сухощавый эллин с варварской прической — его длинные, иссиня-черные волосы были стянуты в «хвост» на затылке, — обернулся к четвертому, высокому блондину с лицом холодным и твердым, помеченным шрамами.

— Эдуард в своем репертуаре, — заметил длинноволосый со скользящей улыбкой. — А по-моему, Зухос бился адекватней.

— Зухос был воин, — коротко сказал блондин. Бросив равнодушный взгляд на Луция, он отвернулся.

— Понял, Церетели? — проговорил Гефестай наставительно. — Воином! А ты где сидишь? В ци-ирке! Уразумел ли, о Эдикус?

— Ты меня убедил, — кротко ответил Эдикус. — С цирковых не ваяем! Из любви к искусству.

Озлясь, Луций Эльвий сплюнул на белый нильский песок и побежал дальше. Добравшись до оппидума — элитарных северных трибун, украшенных башнями с зубцами, он остановился. Всё, круг почета совершен, пропадите вы пропадом с вашей славой!

Под оппидумом в ряд шли двенадцать проездов-карсересов для колесниц. Между стартовыми воротами торчали «герма» — пирамидальные столбики со скульптурными головами бога Гермеса наверху и с эрегированным фаллосом. Герма были как пожелание удачи. Луций отворил калитку в крайних воротах и прошел внутрь, окунаясь в полутьму, смутно освещенную факелами. Карсерес был пуст, время для скачек еще не пришло.

— Луций Эльвий! — раздался громкий голос. Гладиатор обернулся и разглядел в потемках тщедушного человечка в поношенной тунике.

— Чего тебе? — буркнул Змей.

— Я послан сенатором Элием Антонием Этерналисом, — проговорил человечек, задыхаясь от бега, — превосходительный просил тебя явиться к нему завтра с утра!

— Скажешь, что буду. Непременно. Человечек поклонился и убежал.

Луций отер пот с тела и натянул чистую тунику. Он был свободным человеком, и в бои гладиаторов ввязывался по собственному желанию, как вольнонаемный аукторат. Все было в его недолгой жизни — и победы, и помилования. Дважды ему вручали тонкий деревянный меч-рудис, освобождая от боев, и он оба раза возвращался на арену. Игры здорово подогревали его холодную кровь. Да и деньжат можно было подзаработать.

Гладиатор задумался, соображая, и ухмыльнулся: сегодня у него был сороковой бой! Сороковая победа. Сороковой труп.

Он поднялся по лесенке и устроился у светового окошка. Отсюда была хорошо видна вся арена.

— А сейчас, — донесся голос распорядителя, — а сейчас храбрые охотники из племени гетули покажут нам, как убивают слонов!

По трибунам прокатился сдержанный гул. Далекие Триумфальные ворота на южном конце цирка разомкнулись, и на арену вышло целое стадо слонов. Толпа зашумела. Тогда серые гиганты задрали хоботы кверху и затрубили, словно приветствуя публику. Публике это понравилось.

Юркие темнокожие гетули выбежали на арену, потрясая копьями или колотя ими о расписные щиты. Слоны не обращали на гетули ровно никакого внимания, они разбрелись по арене, нюхали окровавленный песок и мотали головами. Гетули огляделись и всей толпой направились к слону, который стоял в гордом одиночестве. Животное скрутило хобот и растопырило уши, готовясь дать отпор наглецам. Гетули заплясали перед слоном, выкрикивая оскорбления, и тот кинулся на них, яростно трубя. А охотники начали бегать вокруг животного. Слон растерялся, не успевая следить за мелькающими гетули. А те вдруг резко остановились и бросили копья ему в ноги — как булавками к арене прикололи. Серый гигант задрал хобот, крича от боли. С пронзенными ногами слон пополз на коленях, преследуя своих врагов; вырывая щиты, он бросал их вверх, и те разлетались по всей арене. Один из гетули подскочил к слону и перерезал животному горло. Толпа взревела.

Вожаку стада, громадине под восемь локтей в холке, показалась подозрительной смерть товарища, и он повел стадо в атаку. Слоны, выставив грозные бивни, кинулись на трибуны. Таких решеток, как в амфитеатре Флавия, в Большом Цирке не ставили. Передние ряды были подняты над ареной на высоту в два человеческих роста, а по краю тянулись деревянные валики-барабаны, отделанные слоновой костью. Если рассвирепевший тигр или лев прыгал на трибуны, он не мог закогтиться — барабан проворачивался под его лапами, и зверь падал на песок. Но слоны были умнее. Пронзительно трубя, гиганты подбегали и становились на задние ноги, передними опираясь о стенку так, что их огромные головы возвышались над парапетом. На рядах поднялась паника — слоновьи бивни в щепу раздирали барабаны, а гибкие хоботы извивались, хватая орущих людей.

— Так их! — вскричал Луций Эльвий. — Молодцы! Перепуганные гетули метнулись к вожаку стада. Они перерезали ему коленные сухожилия, повалили и убили.

Уцелевшие слоны сбились в кучу в центре арены. Куратор игр, с лицом белее мрамора, прокричал команду. Открылись створки Триумфальных ворот, и слоны грузной трусцой покинули арену. Травля не удалась.

Служители завели в цирк упряжки волов, прицепили и вытащили вон туши убитых слонов. Мальчики с корзинами песка забегали по арене, засыпая кровавые лужи.

Крики ужаса и гнева утихли, встрепанные зрители с опаской возвращались на покинутые места. Теперь лишь раскуроченные барабаны напоминали о мести слонов.

— Луций! — крикнули из потемок. — Ты здесь?

— Это ты, Квинт?

— Я!

— А Торий где?

— Сейчас!

Распахнулись наружные ворота, освещая весь карсерес. Фыркая и топоча, вбежала квадрига — четверка лошадей, запряженная в легкую гоночную колесницу. Два колеса ее были небольшими, чуть меньше локтя[4] в поперечнике, с окованными ободами, по восемь спиц в каждом. Колеса надевались на ось, которая, как верхняя перекладинка в букве «Т», соединялась с дышлом и заодно поддерживала маленькую площадку для возницы. Вверх от нее шло деревянное кольцо, доходящее возничему до пояса. Кольцо было обернуто зеленой тканью — в цвет партии Зеленых. Лошади по обе стороны от дышла фыркали и отаптывались, нетерпеливо косясь на Луция — горячие были, обскачливые. Таких только выпусти, сами понесутся!

— Хорошие мои, — ласково проворковал гладиатор, оглаживая конские морды, — хорошие.

Лошади доверчиво тыкались ему в руки теплыми губами, нарыскивая угощение, и находили его. Эльвий каждой сунул по вкусняшке — лошадей он любил куда больше, чем людей.

— Здорово, Змей! — вскричал маленький, сутуленький, длиннорукий возничий-аврига, похожий на обезьянку — такой же суетливый и вертлявый.

— Сальве, Торий.

— Грохнул, значит, секутора?

— А то…

— Квинт! — окликнул Торий конюшего. — Проверь колеса! Смазал хоть?

— Да, да! — отозвался Квинт. — Сейчас я, еще разок…

— Давай. А я коней посмотрю…

Возничий заботливо проверил упряжь — не жмет ли. Упряжь была простая — подпруги опоясывали животы лошадей, а шеи охватывали стяжные хомуты, каждый — привязан к короткому деревянному ярму, лежащему на холках у коренных — Андрамона и Полидокса. Пристяжные — Спевдуса и Гирпин — цеплялись к дышлу перекладиной.

— Копыта в порядке?

— В полном!

Тут невидимая толпа на трибунах взревела. По арене разнеслось грозное низкое мычание, и тут же воздух разорвал львиный рык.

— Что там? — приподнял голову Луций. Квинт подбежал к калитке и выглянул.

— «Охота»! — воскликнул он. — Ух ты!

Эльвий неторопливо подошел и посмотрел в щель. На арене шел яростный бой между быком и львом, соединенными одной цепью. Огромный гнедой тур со здоровенными острейшими рогами бесновался, дергая цепь и мотая за собою льва с роскошной темной гривой. Копыта быка взрывали песок, раскидывая его фонтанами, а лев не знал, куда деваться. Разозлившись, он запрыгнул туру на спину, вонзая когти, но бык с громовым ревом встал на дыбы, стряхивая хищника. Лев, махая лапами, упал на арену, и тур едва не забодал плотоядного, вонзая рога в песок и расшвыривая его.

— Сейчас будет самое интересное! — возбужденно сказал Квинт.

— Что?

— Нокси!

И в самом деле, на арену вытолкнули нокси — преступника, приговоренного к смерти. Чего ему зря с жизнью прощаться? Пускай перед тем, как сгинуть, народ повеселит!

На нокси была одна лишь набедренная повязка, а в руках он держал длинную палку с наконечником в форме крюка, чтобы отомкнуть задвижку на цепи, сковывавшую двух бестий, травоядную и хищную. Колени у нокси подгибались, но куда деваться-то? Он приблизился к зверям. Бык склонил голову, раздувая ноздри. Лев припал к земле и ощерил желтые клыки. Толпа затихла…

Нокси удалось разомкнуть цепь — Луций даже расслышал щелчок. Разъяренные звери тут же потеряли интерес друг к другу, и лев мигом переключился на приговоренного. Он издал рык, от которого сотряслись ворота, и молниеносным движением лапы оторвал нокси голову. Быку это не понравилось, он подскочил и принялся яростно топтать человеческое тело копытами, а затем подцепил останки рогами и перебросил через спину, едва не задев колонну со статуей Победы. Толпа неистовствовала…

— Всё, — выдохнул Квинт с удовлетворением, — это последний. Сейчас начнутся бега!

— Одежка где? — подхватился аврига.

— Тут всё! Я принес!

Квинт бегом притащил тюк с одеждой возницы. Торий нацепил маленький круглый шлем из многих слоев толстой кожи и затянул ремешок на подбородке.

— Помочь? — спросил Луций.

— Я сам… — пропыхтел аврига.

— Да ладно…

Гладиатор помог возничему облачиться в кожаный доспех с мягким подкладом и завязать на руках и ногах стеганые щитки, обернутые кожей.

— Нож где? — спохватился Торий.

Квинт порылся в тюке — и добыл короткий изогнутый нож.

— Кнут?

— Вот!

— Плащ?

Конюший встряхнул зеленым плащом.

— Давай его сюда…

Аврига нацепил плащ, скрепив его на плече простой бронзовой застежкой-фибулой, подошел к Луцию и тоже глянул в щель. Болельщики уже настроились на скачки — вовсю заключали пари, горланили песни, размахивали кусками ткани — белой, красной, зеленой, синей. Цветные волны перекатывались по трибунам, ходили вверх и вниз по рядам, кружились вдоль и поперек. Змей усмехнулся. Скоро эти придурки на трибунах будут орать, свистеть, топать ногами и падать в обморок…

С оппидума спустился надменный служитель.

— Торий Спартиан? — уточнил он. — Будь готов!

— Всегда готов… — буркнул аврига.

Луций прищурился, провожая глазами служителя, пренебрежительно поджимающего губы. Убил бы…

Он не раз ловил на себе презрительные взгляды, бросаемые всякими там сенаторами да всадниками. А как же! Гладиатор, как и аврига или проститутка, зарабатывает на жизнь собственным телом, а не умом. В глазах римлян это лишало гладиатора почтения, он становился недостойным участия в выборах, с ним не принято было разговаривать на публике, ему был заказан путь в Курию или на Ростры. Змей усмехнулся. Зато девушки и даже замужние матроны чуть ли не в очередь становились, лишь бы отдаться знаменитому гладиатору! Кстати, авригу они тоже не пропускали.

— Пора!.. — выдохнул Квинт.

Торий наскоро огладил ладонями деревянную фигуру богини Эпоны, покровительницы лошадей, что стояла в углу, и влез на колесницу. Квадрига оживилась, зафыркала, предвкушая гонку, тыкаясь носами в ворота. Перебирая копытами, лошади стучали по твердому дощатому настилу. Спартиан обмотал вожжи вокруг тела, ухватился одной рукой за деревянное кольцо впереди, другой рукой сжал кнут, ногами уперся в то же кольцо, единственную свою опору.

— Да поможет тебе Нептун Конный! — громко пожелал Луций.

Аврига оскалился, облизал пересохшие губы, чувствуя, как бьется сердце, как подмывает душу азарт, радость погони и скорости. И вот пропела сигнал труба, подавая весть о том, что эдил взмахнул маппа — священным, богато расшитым платком. Торий напряг все мышцы, каждый нерв его тела будто зазвенел в лад. Сейчас…

Клацнули рычаги, одновременно отодвигая запорные болты, и мощные пружины из скрученных сухожилий с грохотом распахнули ворота.

— И-ий-я-а! — завопил Спартиан, щелкая кнутом. Кони заржали, одним рывком вынося колесницу на беговую дорожку.

Луций выбежал за ворота, выглядывая Тория в пыльном облаке. Восемь колесниц мчались, то уходя вперед, то отставая. Развевались разноцветные плащи, бешено крутились колеса, выбрасывая струи песка. Крики с трибун слились в оглушительный рев. Впереди, на песке, между «спиной» и внешним краем скакового круга, была прочерчена белая линия. Гонки начинутся с того момента, как квадриги пересекут эту черту.

— Наддай, наддай! — орал Луций и хохотал. Поболеть он тоже любил…

Чтобы подстегнуть пыл лошадей, Торий наклонился вперед, ослабив поводья. И лошади старались — под их переливчатой кожей играли мышцы, гривы вились на ветру, а напряженные шеи так и рвались вперед. Слева от Спартиана, за облаком белого песка, проглядывала «спина», облицованная мрамором, заставленная алтарями, малюсенькими храмиками, фигурами зверей и атлетов. А вот и с египетским обелиском поравнялся Торий — считай, четверть круга позади!

Луций покачал головой. Соперники авриги его пока не волновали — семь кругов впереди, борьба начнется под конец заезда. Плохо то, что по жребию Спартиану достался крайний карсерес — и самая дальняя от «спины» беговая дорожка, под самыми трибунами. На скачках выигрывает тот, кто умеет поворачивать на острых углах цирка с максимально возможной скоростью и держаться как можно ближе к «спине». Эльвий присмотрелся — больше половины колесниц отстало, а впереди. Гладиатор сощурился. Так, это Децим, это Марк Полиник, а кто это жмет посередке? Никак сам Гай Апулей Диокл! Жми, жми… От Гая на полкорпуса отстает Сидоний Носатый в синем плаще. Что-то непохоже на Сидония. Или он просто выжидает, бережет силы квадриги? Ну-ну, береги, береги…

Колесницы проехали «спину» и пошли в объезд меты — высокой тумбы в виде половинки цилиндра, разрезанного вдоль, с тремя конусами-столбиками наверху. Видно было, как Торий подался назад, натягивая телом поводья. Кони утишили бег, и аврига наклонился влево, чтобы заставить четверку повернуть. Легкую колесницу занесло на повороте, но с этим Спартиан легко справился. А вот молодому прыткому вознице, вздумавшему обогнать Марка Полиника, не повезло. Его квадрига вошла в поворот так резко, что одна лошадь упала, сворачивая шею, и колесница перевернулась набок. Обмотанного вожжами авригу выбросило и поволокло. Ему надо было тотчас же выхватить нож и перерезать поводья, но парень, как видно, растерялся. И тут на его колесницу налетела следующая. Крушение! Обе квадриги рухнули на землю, множество ног смешалось с колесами, все тридцать две спицы слились в одну: раздался оглушительный треск; вращавшийся обод раздробил застрявшие в нем ноги. Затем возница, третья жертва, слетел со своего места, и колесница упала на него. Брызнула кровь.

«Дурачье! — поморщился Луций. — Кто же гонит на повороте?..»

Торий вывел квадригу на прямой участок — и наклонился вперед. Лошади, почувствовав слабину, тут же пошли на разгон. А Спартиан, мокрый от пены, видать, блаженствовал, упивался просто скоростью конского бега и мерою своего владения упряжкой. Зоркие глаза Змея видели раззявленный перекошенный рот авриги, орущий самые черные ругательства — не от злости — от счастья. Колесницу немилосердно трясло, а Торию, наверное, чудилось, будто он парит, стремительно скользя над землею…

Колесницы подлетели к карсересам, входя в поворот вокруг счетчика — четырех колонн, зажимающих семь «яиц», деревянных шаров. Приставленный к счетчику раб поспешно вынул верхнее «яйцо» — первый круг пройден!

Мазнув взглядом по Луцию Эльвию, Спартиан чуточку отклонился назад, притормаживая лошадей на повороте. Колесница опасно заскользила. Аврига снял руку с кольца и, удерживая равновесие одними ногами, взялся за поводья. Подпрыгивая и кренясь, колесница обогнула «спину». Луций засвистел ей вдогонку.

— Вклинивайся! — заорал он, будто Торию слышен был его крик. — Подрезай! Эх…

Впереди, между Марком Полиником и этим молодым каппадокийцем… как бишь его. Эоситеем возник просвет. И Спартиан тут же заработал кнутом, погоняя лошадей все сильнее и сильнее, бросая колесницу вперед, втискивая ее в узкое свободное пространство. Мелькнуло ощеренное лицо Марка. Торий сосредоточился на Эоситее — каппадокиец шел ближе к «спине». Аврига направил колесницу на его квадригу и повел свою так близко, что оси почти соприкасались. Эоситей испуганно закричал что-то, но что именно, расслышать было невозможно, такой стоял шум.

Луций весело расхохотался:

— Так его! Гони, Торий, гони!

Спартиан наклонился влево. Квадрига послушно прянула туда же, и обе колесницы сотряслись — колеса шаркнули друг о друга так, что стружка полетела. Эоситей побелел и откинулся назад, притормаживая. Квадрига Тория тут же заняла его место. Две беговые дорожки отделяли его от «спины», но слишком близко тоже плохо…

Второй круг, третий, четвертый, пятый, шестой. Теперь каждую колесницу сопровождал всадник-гортатор.

Первым пришел Сидоний — Носатый выложился полностью, и из лошадей выжал всю их силу. Вон, все бока у животин в хлопьях пены. Совсем не жалеет квадригу!

Трибуны взревели, в небо выпустили птиц с выкрашенными в синий цвет головами — теперь все, кто не попал на трибуны, узнают фракцию победителей!

Гордый победой Сидоний подъехал к подиуму, где, под балдахином сирийской кожи, тисненной золотом, восседал эдил. Распорядитель игр торжественно вручил вознице пальмовую ветвь и увесистый мешочек. Служители живо разукрасили колесницу лавровыми венками, и Сидоний отправился на круг почета.

«Кружи, кружи…» — подумал Луций, хватая Спевдусу за гриву. Разгоряченные кони возбужденно топотали копытами, фыркая и раздувая дыхи.

Торий слез с колесницы, с трудом отцепившись от кольца. Он тяжело дышал, словно сам одолел всю дорогу вскачь.

— Вы видали… — одышливо выговорил аврига. — Как мы дали?

— Носатая борзая обогнала… — вздохнул огорченный Квинт.

— Пустое! — отмахнулся Спартиан. — Проехался — и ладно.

Змей помог Квинту обтереть лошадей, накинул плащ и сказал:

— Так, если кто будет завтра спрашивать — меня нет! Я у сенатора…

— Понял!

Эльвий покинул карсерес и вышел наружу, под стены Большого Цирка, где жались лавки торгашей и менял. Не сюда мне, подумал он уныло и ощупал тощий, словно скукоженный, кошелек-кремону, прицепленный к поясу. Скукожишься тут. Три асса и затертый квадрант — вот и все богатство. Ну, квадрант оставим на послезавтра — будет чем заплатить за термы…

Гладиатор замедлил шаги, принюхиваясь к божественному запаху хлеба-самопека. Последний раз он ел утром, на «свободной трапезе» со всеми гладиаторами. Луций криво усмехнулся — трапезничал он за одним столом с Аннием Фламмой. Секутор вкушал торжественно и серьезно, жевал вдумчиво, выбирая только те блюда, которые придадут сил на арене и не отяжелят. Знал бы он тогда, кому выпадет жребий биться с ним в паре! И кто добьет его.

Змей выскреб свои ассы и сжал в кулаке. А с чего это он жадничает? Ланиста[5] твердо обещал ему десять тысяч сестерциев за выступление — завтра или послезавтра. Ближе к Сатурнину дню.[6] Или в начале следующей недели.

В любом случае, завтрак ему обеспечен — патрон его обязательно накормит перед тем, как дать задание. А как же!

Решившись, Эльвий подошел к торговцу и сказал как отрезал:

— Хлеба на асс и сыру на два!

Продавец лихо отхватил горбушку от круглого каравая из пшеничной муки, добавил изрядный кусок сыру — дырчатого, со слезой, пахучего! — и завернул угощение в чистую салфетку.

— Пожалуйте!

Расплатившись, Луций сгреб покупку и направился к «крикливой» Субуре, «грязной и мокрой».

Субура — улица небогатая, обиталище кустарей, прачек, вольноотпущенников, место неспокойное и малопристойное. Она тянулась по всей долине между Оппием и южным склоном Виминала, добираясь под именем Субурского взвоза до Эсквилинских ворот.

Змей жил на этой улице уже добрых полгода, но до сих пор не знал, чем Субуру вымостили — каменными плитами или обломками мрамора плоской стороной кверху. Попробуй-ка увидеть мостовую в темноте! А светлым днем по всей Субуре толклись торговцы и покупатели, воры и проститутки, приезжие и местные — все кому не лень.

Эльвий проталкивался через толпу, прижимая к себе сверток со съестным, и уши его вяли.

— Капусту продаю! Кому капуста?

— Масли-ины! Маслины опавшие, самые спелые!

— Сколько-сколько?! Всеблагие лары!

— Яйца! Яйца теплые! Только что из-под курицы!

— Козлятинка! Свежа-айшая! Афиной Аллеей клянусь!

— Господин, купи тогу! Новая почти, ненадеванная!

— Этот распоротый мешок ты называешь тогой?! Да иди ты к воронам!

— Притирания из Египта! А вот притирания из Египта! Чего желает сердце твое?

— А это что у тебя? Ладан, что ли?

— Попал иглою! Купи кусочек, и дом твой будет благоухать весь год!

Луций вышел к улице Аполло Сандалариус, спускающейся со склона Эсквилина и пересекающей Субуру. Когда-то она звалась просто улицей Башмачников — Сандалариус, но потом Октавиан Август поставил здесь статую Аполлона. Одолев подъем, вымощенный булыжником, гладиатор свернул под арку темного сырого подъезда пятиэтажной инсулы[7] — здесь он снимал каморку «под черепицей». Во внутреннем дворе почти не осталось зеленой травы, всю вытоптали, зато посередине бил фонтан, наполняя каменную чашу, — отсюда жильцы брали воду. «Удобства» располагались неподалеку, о чем сразу сообщали своим хозяевам даже те носы, что привыкли к зловонию, — хоть и журчала вода в уборной-латрине беспрестанно, запах держался стойко.

«И здесь я живу! — поморщился Луций. — Ползаю по самому дну…»

Мать родила Луция Эльвия в Калабрии, неизвестно от кого, скорее всего, отцом его был загулявший легионер. Или матрос Равеннского флота.

Ни грамматике, ни риторике малого Луция не обучали, образование он получал на улице, сражаясь с такими же зверенышами, как он, за кусок хлеба и глоток вина. «Человек человеку волк» — эту истину Эльвий затвердил назубок. «Преподаватели» — одноногий попрошайка Рапсод и старый вор Анний Косой — вбивали в него данную формулу одичания, вколачивали старательно, оставляя на шкуре Луция его первые шрамы. И ученик хорошо усвоил материал — Косого с Рапсодом он убил первыми. И понеслось его житие по кочкам бытия…

Змей поднял голову к прямоугольнику синего неба, вырезанного колодцем стен, и направился к лестнице. На второй этаж вели ступени из травертинского камня, до третьего тянулась лестница из кирпича, а выше надо было подниматься по скрипучему шаткому дереву.

На галерее четвертого этажа Луцию повстречался раб-инсуларий. Раб смиренно поклонился и сказал елейным голоском:

— Когда платить собираешься?

— Завтра! — отрезал гладиатор и стал подниматься по лестнице наверх.

Деревянные ступеньки под ногами погромыхивали — они были съемными. Случалось, что хозяину дома надоедало кормиться «завтраками», и он вынимал ступеньки, блокируя злостного неплательщика.

Открыв простой деревянный замок, Луций помолился пенатам и вошел в квартиру. Потолком ее была крыша инсулы. Балки, поддерживающие черепицу, нависали низко — каждой перекладине поклонишься. Комнат было две, их разгораживала плетенка из хвороста. Дальняя комната служила Эльвию спальней, там он поставил топчан с провисшей ременной сеткой. Рваный тюфяк был набит ситником, нарезанным на болотах у Цирцей, одеялом гладиатору служила тога, а подушкой — связка сена.

Большая комната была обставлена бедно — колченогий буковый столик в углу, на нем хватало места для шести глиняных кружечек, а под ним помещался маленький горшок-канфар с отбитой ручкой. Середину комнаты занимала прогоревшая бронзовая жаровня, зеленая от старости и заткнутая черепком от амфоры.

Змей мрачно посмотрел на жаровню, потом поднял глаза на ряды черепиц, перевел взгляд на окошко, прикрытое щелястой ставней. Да-а. Зимою он тут окочурится — не надо и к сивиллам-пророчицам ходить, чтобы уразуметь это. Пора, пора подсуетиться, найти местечко потеплее. В деревню, что ли, вернуться? Ну уж нет! Лучше быть босяком в Риме, чем цезарем в глуши!

Пожертвовав крошки сыра и хлеба своему дырявому очагу, гладиатор хорошо откусил и проговорил с набитым ртом:

— Будем искать!

Глава вторая, в которой наши главные герои вспоминают прошлое, уже ставшее далеким будущим

Сергий Роксолан, Искандер Тиндарид, Эдикус Чанба и Гефестай сын Ярная покинули Большой Цирк вместе со всеми, но и в огромной толпе они выделялись. Все четверо служили в Шестой кентурии Особой когорты претории, а Сергий Роксолан носил звание гастат-кентуриона. Вернувшись вчера с одного задания, завтра они готовились получить новое, а нынче, в Марсов день,[8] у друзей был выходной — первый за полгода…

Четверо преторианцев выступали с достоинством цезарей, щеголяя новенькой формой — на каждом были короткая алая туника с золотым позументом и лиловый плащ. Крепкие ноги были обуты в красные калиги, а головы гордо несли блестящие шлемы с роскошными плюмажами из страусиных перьев. Мускулистые руки небрежно придерживали мечи в ножнах на перевязях. Двое выбивались из строя — Сергия отличали серебряные поножи, полагавшиеся кентуриону по званию, а невысокий Эдикус шагал чуть впереди, чтобы не так бросалась разница в росте.

— Куда пойдем? — спросил он нетерпеливо. — Может, на Форум махнем? Потусуемся?

— А что мы там забыли, на Форуме? — пробурчал Гефестай.

— Ладно, — быстро согласился Чанба. — Твои предложения?

— Лично я, — потер живот Гефестай, — завалился бы сейчас в приличную харчевенку! Что-то есть охота.

— Можно подумать, — фыркнул Эдик, — эта охота у тебя хоть раз в жизни пропадала! Как просыпаешься, так она и приходит. Даже ночью встаешь пожевать!

— Природа, — измолвил сын Ярная назидательно, гулко похлопав себя по животу, — не терпит пустоты.

— Мне кажется, что в данном случае Гефестай прав, — неожиданно поддержал друга Искандер, — хорошая трапеза нам не повредила бы. Заодно отметим праздничную дату!

— Какую? — удивился Сергий.

— Вторую годовщину нашего пребывания в этом времени! — торжественно провозгласил Тиндарид.

— Что, точно? — вытаращился Эдик и сразу нахмурился: — Ты что? Сейчас октябрь, а мы сюда в ноябре перешли!

— Не, — замотал головой Гефестай, — это в две тыщи шестом был ноябрь, а мы, когда переместились, в апрель попали. Ну и считай — сто семнадцатый, сто восемнадцатый… и еще пять, ну, почти шесть месяцев. Тоже мне, арифме-етик!

Искандер улыбнулся.

— Стоит ли пересчитывать календарные дни? — мягко сказал он. — Было бы вино, а повод найдется…

— В самом деле! — воскликнул Гефестай. — Вперед, луканская копченая колбаса ждет нас!

— И омар с горной спаржей, — потер руки Эдик.

— И мурена из Сицилийского пролива. — облизнулся Тиндарид.

— И опианский фалерн, — подхватил кентурион-гастат, — столетней выдержки!

Хохоча и переговариваясь, четверка двинулась по улице Патрициев, высматривая подходящее заведение. Долго искать не пришлось — возле Септизодия, семиэтажной высотки Рима, обнаружилась таверна «У Ларсинии». Что уж там за Ларсиния такая, друзья выяснять не стали, но таверна им приглянулась. За темным вестибулом[9] их ждал обширный зал триклиния,[10] разделенный на две половины — одна пониже, другая повыше. Повыше стояли столики-трапедзы и ложа-клинэ, а пониже — нормальные столы и скамьи.

Четверо преторианцев сразу сдвинули пару столиков и расселись вокруг.

— А мне наше время снится иногда, — признался Роксолан, расстегивая ремешок, стягивавший нащечники, и снимая шлем. — Только подсознание все путает. Вижу сон, будто я в Москве, а вокруг ни одной машины, все на конях, все в тогах. Я иду, иду, спускаюсь в метро, а на станции темно, как в храме египетском, только фары метропоезда светятся… К чему бы это?

— К новому походу, — авторитетно сказал Эдик. — Примета такая — если приснилось метро, жди секретной операции.

Тут подошел сам ресторатор и неуверенно поклонился.

— Я извиняюсь, — обернулся к нему Чанба, — вы еще спите или мы уже обедаем?

— Чего изволят господа преторианцы? — прогнулся держатель таверны.

Друзья заказывали по очереди. Ресторатор едва поспевал ставить закорючки на вощеных дощечках-церах, бросая на посетителей косые взгляды. Сергий уловил его настроение и выложил на стол пару денариев — жалованье преторианца позволяло не отказывать себе в маленьких удовольствиях. Хозяин и деньги моментально испарились, зато из кухни повалили рабы с подносами. Они уставили оба стола и удалились. Последним явился раб-виночерпий, он притащил фалернское в глиняных бутылках с узкими горлышками и топор. Разрубив пошире устья, запечатанные гипсом, раб опорожнил сосуд в широкий кратер, похожий на серебряный тазик, смешал вино с водою по эллинскому обычаю и разлил по чашам.

— Ну, за нас! — произнес тост Гефестай.

Друзья основательно приложились и хорошенько закусили.

— А я, — сказал Эдикус, уплетая шматик копченого сала из Галлии, — почти не вспоминаю прошлое… которое теперь далекое будущее. Да и когда вспоминать? Вечный бой! Сначала парфян лупили, потом мы же их защищать взялись, на римлян перекинулись. Потом нас в гладиаторы записали, хоть мы об этом и не просили, и началось — претория, зачистка территории. Консулярам намяли по организмам… — Чанба бросил взгляд на Сергия. Роксолан в тот раз потерял любимую девушку, ее убили, когда преторианцы зачищали Рим от наемников четырех консуляров. Но кентуриона-гастата не посетило тошное воспоминание.

— Да-а… — протянул он. — Были схватки боевые…

— Да говорят, еще какие! — воскликнул Эдик, воодушевляясь.

— А как мы тебя в Мемфисе искали… — ухмыльнулся Гефестай. — Помните?

— В пирамиде? — Губы кентуриона поползли в улыбку.

— Ха! Это ты по пирамиде шастал, а мы снаружи бродили, тыковки чесали — и как нам тебя оттуда выковырять? Помнишь, — обратился сын Ярная к сыну Тиндара, — как я ту плиту поднял? Один! А весу там было — о-го-го сколько! Глыба! И ничего, осилил, есть еще в чем моще держаться, — гордо закончил он.

— За это надо выпить, — сообразил Чанба.

— За что? — озадачился Ярнаев сын.

— Да ты пей, пей… Ну, за победу!

Роксолан выхлебал полную чашу — и задумался. Интересная штука жизнь. Как в ней всё забавно поворачивается…

Искандера с Гефестаем он знал с детства, вместе в школу ходили, на одной погранзаставе росли. Ага, знал. Про то, что они оба родом из древней Парфии, эти наперсники детских забав молчали, как партизаны. По-настоящему Искандера звать Александрос Тиндарид, он родился в первом веке нашей эры в семье эллинского купца, потомка воина, ходившего в фаланге Александра Македонского. А Гефестай и вовсе подданный кушанского царя…

Отца Александроса убили кочевники, напавшие на караван, и мальчика с матерью отдали в рабство за долги. Гефестая родня поместила в монастырь к митраистам, откуда тот сбежал — и шатался без призору. Так бы и сгинули, наверное, маленький невольник и бродяжка, но нашлись добрые люди, подсобили: переправили в двадцатый век, заповедав хранить великую тайну Врат Времени (высоколобые физики назвали бы их не так вычурно, но так же непонятно — «темпоральным тоннелем»)…

Расскажи ему кто о Вратах «до того как», он бы только переморщился от такой заезженной фантастики, отстойной и даже пошлой, но все было по правде.

Врата открывались раз в полгода, связывая храм Януса в парфянской крепости Антиохии-Маргиане с пещерой в горах Памира — тогда еще на землях Таджикской ССР…

Дав себе слово не увлекаться спиртным, Сергий щедро плеснул в чашу неразбавленного фалернского — это вино было густым и крепким, горело не хуже виски.

— Закусывать надо, — тут же заметил Искандер.

— Закуска градус крадет, — улыбнулся кентурион и выцедил фалерн. Нутро прогрелось, в движениях появилась плавность. Сергий посмотрел на Эдика.

С Чанбой он подружился уже после школы, в Сухуми, куда перевели его отца-пограничника. Эдик Чанба люто комплексовал из-за своего «ниже среднего» и потому терпеть не мог высокого Сергея Лобанова. Но гадская перестройка так все переворошила, так перелопатила. Больше года им пришлось воевать с грузинами, бок о бок, спина к спине, а после хоть песню пой: «Русский с абхазом — братья навек!»

Вместе дослужили в армии. После дембеля Сергей Лобанов занялся автосервисом, открыл «ооошку» и взял к себе Эдика Чанбу — тот в механике был бог.

Сергей уже и забыл давно, как был начальником, но вот его бывший подчиненный любит при каждом удобном и неудобном случае напомнить, кто из них «босс и эксплуататор», а кто «угнетенный пролетарий»…

— Слышь, Александрос, — сказал Сергий, — а ты сам-то как — по тому времени ностальгируешь?

— Безусловно, — кивнул наперсник детских забав. — Даже беспредельные девяностые у меня вызывают сладенькую тоску. Ничего удивительного — в школу я пошел в СССР, в мединститут поступил в РФ — вот я когда жил. Младенчество не в счет…

— О, Ардвичура-Анахита! — вздохнул Гефестай. — Быстро же я тогда допер, что с нами приключилось! Классу к девятому, наверное. Индукция и дедукция! Сашке рассказываю, а он не верит, хихикает только. Что ты хочешь? Темный был, зашуганный…

— Можно подумать, — хмыкнул Эдик, — ты светом лучился!

— Молчи, морда, — добродушно сказал кушан.

— Сам морда!

— Не ругайтесь, — сделал замечание Искандер. — Эдуард, ты же культурный человек…

— И интеллигентный!

— И интеллигентный. А выражаешься, как варвар.

— Да это Гефестай все! Оч-чень грубая и неотесанная личность.

— А по сопатке? — агрессивно осведомился кушан.

— Видишь? — горько вопросил Эдикус. — Вечно красней за него в цивилизованном обществе!

— Если кто-то ведет себя невоспитанно, — менторским тоном проговорил Искандер, — то это еще не означает, что нужно отказываться от нормативной лексики и принятых норм поведения.

— О-о! Какой же ты зануда!

Сергий улыбнулся, снова погружаясь в омут памяти. Все началось в 2006-м, в День конституции Таджикской Республики…

Искандер дозвонился к нему в Москву и попросил помочь — Рахмон Наккаш, тамошний «наркохан» и депутат меджлиса, совсем уж достал дядю Терентия, самого близкого человека для сына Ярная из Пурашупуры и сына славного Тиндара Селевкийского. Сергей мигом собрался и, с Эдиком на пару, вылетел в Душанбе. Оттуда они добрались до кишлака Юр-Тепе, где их ждали Искандер и Гефестай. Дядю Терентия к тому времени наккашевцы уже словили — и держали в каталажке-зиндане. Лобанов взялся отвлечь охрану, пока друзья будут освобождать дядьку. Был праздник-той, был пир, были «культурно-массовые мероприятия» — песни и пляски, бои по правилам и без. Он тогда выступил против местного чемпиона-пахлавона Холмирзо, зятя самого Наккаша. И все шло хорошо до самого последнего момента. Сергей как думал? Пока он будет месить пахлавона, друзья подкатят на «уазике», вытащат дядьку Терентия, прихватят его самого и выжмут из мотора все лошадиные силы, чтобы уйти к Памирскому шоссе. А там ищи-свищи их! Скрылись бы, растворились в местном населении. Они бы с Эдиком вернулись в столицу бывшей родины, и Гефестая с Искандером прихватили бы с собой, и про дядьку бы не забыли…

Не вышло — защищаясь, он убил Холмирзо. И весь немудреный план полетел к черту… А жизнь так вывернулась, такой крутой вираж заложила, что крышу сносило поминутно!

Ибо довелось ему перешагнуть порог Врат. И оказаться в сто семнадцатом году нашей эры. В древней Парфии. Чокнуться можно!

…Они стояли на стенах Антиохии-Маргианы, защищая город от римлян, идущих на приступ. Угодили в плен, стали рабами-гладиаторами, один раз даже в Колизее выступили. Славный был бой, только тигра того до сей поры жаль. Хотя. Не убей он тогда усатого-полосатого, стал бы тигриным кормом, вкусным и питательным…

В тот «знаменательный день» сам префект претории[11] вручил Сергею меч-рудис, освобождая от боев на арене. На другой день префект не поленился явиться в школу гладиаторов и предложил Лобанову поступить на службу в преторию, в когорту для особых поручений. Сергей тогда согласился, но с условием — друзья станут в строй вместе с ним. Префекта наглость рудиария до того восхитила, что он согласился. Так Сергей Корнеевич Лобанов стал Сергием Корнелием Роксоланом. И началось.

Заговор четырех консуляров[12] стал первой пробой на прочность. Ничего, выдюжили. И со вторым заданием справились — вчера только из Египта вернулись, «злого волшебника» Зухоса ликвидировав, врага народа римского, а завтра им приказано явиться в дом префекта. Видать по всему, готовится новая миссия из разряда невыполнимых…

Тут ровное течение мыслей Сергеевых пресеклось — с громким гоготом в таверну ввалились батавы. В кожаных штанах и куртках, волосатые, бородатые, с длинными мечами. Целая тысяча этих свирепых вонючих мужиков из Германии стояла лагерем на Целии — как противовес претории. Копьеносцы-гастилиарии из племени батавов составляли императорский эскорт, а любая встреча с преторианцами заканчивалась дракой.

К Ларсинии занесло шестерых. Пятеро батавов были помоложе, один постарше, но зато какой — двухметровый! Краснощекий богатырь с мышцами, борода веником — вылитый Бармалей.

— Гвардейцы кардинала! — быстро проговорил Эдик и допил вино.

Искандер брезгливо поморщился — от батавов ощутимо несло, — а Гефестай довольно крякнул.

— Самое время, — сказал он, неспешно затягивая перевязь. — Напились, наелись… Разборка на десерт.

Бармалей заорал:

— Очистить помещение!

Молодой батав весело загоготал и поддержал старшего товарища:

— Кыш отсюда, петухи![13] Остальные умело прокукарекали.

Четверка преторианцев сделала вид, что это не к ней относится.

— Я сказал… — затянул Бармалей, багровея.

— Чем это вдруг завоняло? — перебил его Чанба. — Из латрины, что ли, подтекло?

— Не-е… — ухмыльнулся Ярнаев сын. — Это германское дерьмо само к нам пришло! Во-он в тех бурдюках, видишь?

— А-а! — «догадался» Эдик. — Вижу, вижу! Такие, на ножках, да?

— Во-во! Батавы называются.

— А заросли-то… Мама дорогая! Это ж сколько в тех бородищах блох…

— Блох! — фыркнул Гефестай. — Да там уже тараканы завелись! Или мыши.

— А в тебе заведутся черви! — прорычал рыжебородый Бармалей и вытащил меч. — Скоро!

— Не понял, — озадачился абхаз, вставая и сладко потягиваясь, — им чего надо-то?

— Видишь, железяку показывает? — растолковал ему кушан, вытаскивая из ножен длинный сарматский меч-карту с перекрестьем в виде полумесяца. — Это он намекает так, чтоб мы ему бороду сбрили! Закусали человека насекомые, заели совсем…

— Стрижем-бреем, скальпы снимаем! — пропел Чанба, вооружаясь гладием.

Бармалей рванулся, обрушивая тяжелый клинок на Эдика, но тот ловок был — отскочил, пропарывая германцу и куртку, и кожу. Меч Бармалеев развалил столик, сбрасывая посуду, и застрял в точеной подставке. Гефестай не оплошал, подрубил великана из северных лесов.

— Первый клиент обслужен! — выкрикнул абхаз. — Следующий!

Молодые германские воины не устрашились — их охватило лихое бешенство. С криками «Хох! Хох!» они бросились на преторианцев всем скопом.

— Наша очередь, — сказал кентурион, вставая из-за стола.

Тиндарид кивнул, дожевывая грушу из Сигнии, и поднялся. Бросил руки за плечи и выхватил из ножен за спиной оба своих меча — две длинных узких полуспаты испанской ковки.

Роксолан вынул из ножен свой акинак — скифский меч длиною в локоть. Хорошее оружие, хоть и древнее. Само в руку просится.

Искандер скрестил мечи и развел их с вкрадчивым, позванивавшим шорохом. На него налетел батав в распахнутой куртке, открывавшей волосатую грудь, украшенную клыками и когтями медведя, нанизанными на шнурок. Могучую шею, почти скрытую кудлатой бородой, охватывала толстая золотая цепь.

— «Златая цепь на дубе том…» — продекламировал сын Тиндара.

Германец сделал мощный выпад, достаточный, чтобы вышибить дверь. Левый меч Искандера отбил батавский клинок, а правый поразил гастилиария в бок. Батав грузно опустился на пол, с детским изумлением глядя на кровавый фонтанчик, пачкающий штаны.

— Рана, конечно, болезненная, — прокомментировал эллин, бывший хирург и завполиклиникой, — но не смертельная. Жить будешь!

Два батава сцепились с Гефестаем и Эдиком, третий прыгал за их спинами, норовя достать преторианцев через головы друзей. Четвертый, шарахнувшись от Искандера, возник перед Сергием, держа в правой руке меч, а в левой — нож, размерами не уступающий акинаку.

Роксолан отшагнул, подпуская батава поближе. Кровь, разбавленная фалерном, бурлила, требуя предать варвара смерти. Германский меч просвистел в воздухе сверкающей дугой, справа налево, и неторопливые движения Лобанова мгновенно набрали скорость. Он перекинул акинак в левую ладонь и сделал резкий выпад, накалывая батава между ребер. Гастилиарий взревел, отмахивая мечом наискосок, полосуя воздух ножом.

Сергий ударил ногой, перешибая батаву левую руку в запястье. Та изогнулась не поздорову, а нож отлетел к стене. До Роксолана донеслись громкие причитания хозяина таверны, с ужасом наблюдающего за тем, как приходит в негодность его собственность.

— Может, хватит? — спросил Сергий батава.

Тот набычился только — и попер в атаку. Теперь германец стал осторожнее, не делал широких замахов, брал не силой, а умением. Нападал и тут же отскакивал.

Лобанов отступил к накрытому столу и спросил:

— Выпьешь?

Голубые северные глаза выразили озадаченность, но руки продолжали орудовать мечом.

— Ну, не хочешь, как хочешь…

Сергий поймал германский меч в верхнем блоке, задержал и ударил ногой, целясь батаву в брюхо. Германец хэкнул, отлетая к стене.

— А я выпью.

Лобанов подцепил свою чашу и сделал глоток. Это демонстративное пренебрежение к противнику просто взбесило батава. Гастилиарий зарычал и оттолкнулся от стены, взмахивая мечом.

Прихватив с блюда кусочек сальца, Сергий кинул его в рот и тут же согнулся, опускаясь на колено, — батавский клинок прогудел поверху. Роксолан тотчас выпрямился, и акинак вошел германцу в бочину. Можно было довести удар до конца — до сердца, но зачем превращать приличную драку в пошлое мочилово?

— Торопиться надо при поносе, — наставительно сказал Лобанов, — и при ловле блох!

Он выдернул меч и шагнул в сторону, дабы сомлевший батав не повалил его. Сощурившись, Сергий огляделся. Искандер больше не дрался — сидел на скамье, опираясь на оба меча, и наблюдал за Гефестаем. Тот, отобрав клинок у своего противника, вразумлял германца кулаком. А кулачок у кушана был — что твоя гиря.

— Не балуй, — приговаривал Гефестай, охаживая батава то с левой, то с правой. — Так себя хорошие мальчики не ведут! Доходит?

— А твой где? — поинтересовался Сергий у Эдика.

— А мой самый умный! — радостно ответил Чанба. — Сбёг, зараза!

— Он не зараза, — поправил его Искандер, — он только разносчик. И надо говорить не «сбег», а «сбежал».

— Хватит, — сказал Лобанов Гефестаю, — товарищ уже проникся.

— Ага, — согласился сын Ярная, — да я, в принципе, наигрался уже…

Он отпустил «товарища», и тот выстелился на полу, раскидывая немытые конечности.

— Уходим, — решил Сергий, — а то как бы «самый умный» дружков не привел.

Эдик прихватил недопитое вино, Гефестай сгреб недоеденную закуску — и они ушли.

Ресторатор, дрожащий как в ознобе, с тоскою оглядел истекающих кровью батавов, ломаную мебель, битую посуду.

— O, Roma Dea! — простонал он, ломая руки.

А на улице, в исполнении квартета, грянула старинная легионерская песня:

Прячьте, мамы, дочерей, Мы ведем к вам лысого развратника!

Глава третья, которая лишний раз доказывает, что подслушивать нехорошо

Луций Эльвий проснулся затемно, в часы четвертой стражи.[14] Сев на край топчана, он потер ладонями лицо и вздохнул: тяжела жизнь клиента![15]

Помолившись Латеранусу, богу домашнего огня, Змей встал и натянул через голову небеленую желто-коричневую тунику. Подцепив пальцами сандалии, он нагнулся за одеялом, которым укрывался. Это была его тога — овальный кусок сукна длиною десять локтей. Тогу надевали в несколько приемов, и одному в нее не облачиться. Никак. А надо…

Выругавшись, Змей постучал в стену и громко позвал:

— Ма-арк! Иди сюда!

Ворчание и брань соседа, нищего вольноотпущенника-либертина, не донеслись до гладиатора. Но вскоре зашаркали шаги, скрипнула дверь, и хриплый голос пробурчал:

— Ты мне дашь когда-нибудь выспаться? Или нет? Хмурый либертин появился на пороге, зябко кутаясь в ветхий плащ.

— Марк, — сказал Луций, — помоги с тогой! Ты, говорят, в этом деле специалист был?

— Был! — оскорбился Марк. — И был, и остался! Давай сюда.

Сбросив плащ, он взял тогу за широкий край, захватывая треть куска, и, собрав складками, перекинул через левое плечо Луция Эльвия, следя за тем, чтобы была покрыта левая рука гладиатора, а передний конец свисал почти до пола.

— Я, бывало, — вспоминал Марк, — с вечера тогу хозяйскую готовил — складки, как надо, устрою, дощечками их проложу, и зажимчиками, зажимчиками.

Он пропустил материю под правой рукой Змея, на высоте бедра собрал в складки и, протянув по груди гладиатора наискосок, перекинул конец ему через левое плечо.

— Тога у тебя, — проворчал Марк, — грязнее грязи!

— Сойдет…

Опустив остаток ткани полукругом чуть пониже колена, Марк тщательно устроил складки и перебросил конец опять через левое плечо Луция.

— Готово! — сказал он горделиво и зачитал из Вергилия: — «Вот они, мира владыки, народ, облекшийся в тогу!»

— Иди ты… — буркнул гладиатор.

— Принесешь мне хоть колбаски кусочек.

— Ладно… Если самому достанется!

— Давай…

Змей замер у порога и вышел из дому с правой ноги. Нашаривая в потемках ступени, он спустился во двор, умылся из фонтана и вытерся тогой, стараясь не разрушить творение Марка.

Субура была пуста и тиха, сандалии Эльвия громко щелкали, озвучивая размеренный шаг.

Было довольно прохладно, да еще резкий аквилон посвистывал, забираясь под складки холодными пальцами, — не грела тога!

Идти было далеко, дом сенатора Элия Антония располагался на Малом Целии, «за девятым столбом, считая от храма Клавдия».

Луций миновал громаду терм Траяна и обогнул гороподобный амфитеатр Флавиев. Первые лучи солнца уже зажгли блики по верхнему, четвертому ярусу амфитеатра, на круглых бронзовых щитах, прибитых между коринфскими пилястрами. Громадная статуя Нерона из позолоченной бронзы, посвященная богу солнца, не дотягивалась и до третьего яруса, но лучистая диадема колосса уже отражала зарю. Солнце светило, но не грело.

Оглядываясь кругом — нет ли какой птицы, появление которой — к худу, Змей поплелся дальше и поднялся на Малый Целий.

С улицы разглядеть особняк-домус сенатора было трудно, мешала высокая каменная ограда, увенчанная бронзовыми изображениями сфинксов. А далее кучковались прилизанные веретена кипарисов, вставая еще одной стеной, темно-зеленой и тенистой.

Луций отворил калитку, не обращая внимания на грозную надпись: «Берегись собак», — сенатор держал в доме всего одного волкодава, да и тот был нарисован на стене.

Подходя к дому, гладиатор поморщился — у дверей толпилась целая свора клиентов, припершихся сюда со всех концов Рима. Клиенты жались к самым дверям, толкались, грызлись между собой, льстили даже рабу, ведавшему впуском. Голоса звучали вперебой:

— А чего это я должен тебя пропускать?

— Ишь ты его!

— Да я уже два дня не приходил!

— Видел я, как ты не приходил!

— Ага! Самый хитрый, что ли?

— Я вчера весь день пробегал перед носилками, и что? А ничего! Будто так и надо…

— Эй, не пускайте лысого!

— Ишь ты его!

— Кинул мне вчера пару сестерциев, и что? Дров я на них куплю? Нет! Дороги нынче дрова.

— Да я уже забыл, как хлеб из пшеницы выглядит. Ячменный ем, да и то не всегда.

— В легионах ячменными лепешками мулов кормят и лошадей…

— Так и я о том же!

Луций скромненько стал в сторонке, очень надеясь, что уж его-то патрон не оставит без завтрака. Да и где еще поешь горячего? В харчевнях? Так там сплошные бобы! Дома тоже не приготовишь — не на чем. Не на жаровне же с прогоревшим дном. Можно еще у разносчика перехватить чего-нибудь пожевать, только не всегда его встретишь. И чем платить?

Тут толпа оживилась — со скрипом отворилась входная дверь. Клиенты ринулись в проем, будто штурмом брали дом, — рыча, шипя, ругаясь, отталкивая слабых.

Луций Эльвий вошел последним и прошагал за всеми в атрий.[16]

Да-а… Вот кому живется! Атрий у сенатора был большой, настоящий «атриум тетрастилум» — четыре колонны из светло-зеленого мрамора, добытого на Каристосе, упирались в мозаичный пол и поддерживали расписные потолки. Прямоугольный прорез комплювия в своде цедил серый полусвет раннего утра, тускло отражаясь в бассейне-имплювии. Почти никакой обстановки в атрии не было, только пара табуреток-дифров с точеными ножками да мощный картибул — громоздкий стол с каменной продолговатой доской, утвержденной на сплошной мраморной плите. Плиту украшал барельеф — крылатые грифоны до отказа напрягали крылья и львиные лапы, удерживая столешницу, заставленную бронзовыми статуэтками и сосудами.

Тяжеловесный стол с грозными фигурами чудовищ как нельзя лучше подходил к обширному темноватому залу.

— Аве! — хором заорали клиенты.

«Ага! — понял Змей. — Патрон явил себя!»

Клиенты принялись суетиться, исполняя ритуал ежедневного унижения, — иные целовали патрону руку, а один даже в поклоне прогнулся.

Сенатор выглядел весьма представительно — вальяжный мужчина с чеканным профилем цезаря, с лобастой, коротко остриженной головой, с фигурой борца — складки тоги маскировали изрядный животик.

Он лениво ответил на приветствия, некоторым пожал руки и скрылся в дверях экседры,[17] одной из четырех, выходивших в атрий.

— Филомус Андроник! — воззвал раб-распорядитель. — Юлий Валенс! Ульпий Латин! Луций Эльвий! Вы остаетесь на завтрак, остальным будет выдана спортула.[18] Не толпитесь, не толпитесь!

— А велика ли спортула? — выкрикнули из толпы.

— Пять сестерциев в одни руки!

— У-у-у… — разочарованно откликнулась толпа.

Мигом расхватав дармовые деньги, клиенты разошлись. Четверых избранных раб провел в экседру. Посередине комнаты располагался стол-моноподия, его круглая столешница покоилась на одной толстой мраморной ноге и была покрыта цитрусовым деревом «тигрового» окраса — на коричнево-красной древесине выделялись текстурные полоски, прямые и извилистые. Подобная доска, если она сделана из цельного цитруса, стоила от трехсот тысяч сестерциев до полумиллиона. Вряд ли за такой стол пустили бы клиентов. Следовательно, сделал вывод Луций, это только сверху цитрус — шпон, наклеенный на обычное дерево.

Элий Антоний Этерналис уже сидел за столом.

— Присаживайтесь, — сказал он холеным голосом. — Предки наши обедали сидя, последуем их примеру.

Бесшумно скользящие рабыни живенько накрыли стол к завтраку. Угощение было скромным: ломтики белого хлеба, смоченные в вине и намазанные медом, оливки, сушеный инжир, сыр, бобы и мелкая соленая рыбешка. Раб-номенклатор указал каждому из клиентов его место. Луций Эльвий оказался по левую руку от патрона. Было ли это благоволением сенатора или капризом раба, гладиатор не знал, да и не задумывался над этим — надо было поскорее набить желудок, который скукожился, как давеча кошель.

Во время завтрака сенатор помалкивал и почти ничего не ел — так, перехватил пару оливок. Клиенты умолотили все, смели крошки и откланялись. Сенатор покивал им, сказав негромко:

— Луций, останься.

Раб вышел проводить клиентелу, а сенатор поднялся из-за стола и поманил гладиатора за собой.

Вразвалочку пройдя атрий, Элий Антоний миновал таблин, поклонившись ларам, смутно белеющим в нише, отдернул тяжелую кожаную штору и провел Луция в перистиль — обширный внутренний дворик, засаженный тамариском и папирусом, кустами роз и мирта. Воды в перистиле было изрядно — она била фонтанами, текла в канавках, каскадом скатывалась с лестнички, устроенной из плоских камней. Перистиль окружала крытая галерея, ее поддерживали шестнадцать колонн из розового фригийского мрамора.

Ни слова не говоря, сенатор прошествовал в триклиний — большую комнату, вдоль стен которой выстроились колонны. Триклиний был обставлен по обычаю — в середине помещался круглый стол, а вокруг него — три обеденных ложа, настолько широкие, что на каждом поместились бы трое.

Сенатор устроился на «нижнем ложе», улегся наискось, опираясь левым локтем на подушку в пурпурной наволочке. Жестом он указал Луцию место на почетном «верхнем ложе».

— Я думаю, — сказал Элий Антоний с понимающей улыбкой, — что завтраком ты не наелся.

Он сделал знак — и рабы поспешили выполнить приказ — притащили «белоснежной каши» из полбы с колбасками, бледных бобов с красноватым салом, жареную макрель под острым гарумом,[19] улиток и устриц. По чашам раб-виночерпий разлил выдержанное сетинское.

— Да будут благосклонны к нам боги, — сказал хозяин, роняя капли вина. — Угощайся!

Стараясь не подавиться слюной, клиент взял тарелку в левую руку, а правой стал накладывать. Схомячив и порцию, и добавку, он стал разборчивей. Круглой ложкой-кохлеаром Змей взял улитку, острием на ручке выковырял моллюска из его раковины. М-да. Давненько он такого не едал! Каждый бы раз так завтракать. Хотя б через день. Вздохнув, Змей раздавил пустую ракушку, а то еще использует кто для заклятий.

Мальчик-раб прочел на лице у Луция, что гость наелся, и поднес серебряную миску с теплой водицей, по которой корабликами плавали лепестки цветов. Гладиатор ополоснул жирные пальцы и насухо вытер руки бахромчатой салфеткой. И приготовился слушать.

Сенатор неторопливо отвалился на ложе, подсунул под бок мягкий валик, поудобнее устроил руку на подушке. Сказал значительно:

— Есть дело.

— Я весь внимание.

Патрон посопел, ворохнулся, оглядываясь, и склонился к клиенту.

— Я получил интересные вести из Дакии, — негромко проговорил он. — Кое-кто, близкий к императору, думает, что лишь он один в курсе событий, однако новости — как вода, путь найдут… Короче. Тебе надо будет послушать один очень важный разговор…

— Всего-то? — скривился Луций.

Сенатор обнажил в улыбке ряд безупречных зубов.

— Разговор состоится сегодня вечером… — сказал он, выдержал паузу и добавил: — В доме Квинта Марция Турбона Фронтона Публиция Севера.

— Префекта претории? — Брови у гладиатора полезли на лоб.

— Именно. Только учти: Марций Турбон соберет у себя четырех преторианцев, искушенных в своем ремесле… Поэтому берегись — эти люди очень опасны!

Змей пренебрежительно хмыкнул.

— Еще неизвестно, — сказал он с оттенком надменности, — кто из нас опаснее.

— Четверка, — веско проговорил сенатор, — на днях вернулась из Египта, где прикончила самого Зухоса!

— Да неужто? — пробормотал Луций. — Вчера в цирке я уже слышал это имя…

— А о четырех консулярах слыхал?

— И что?

— Это тоже их работа!

— Да?

Луций Эльвий задумался.

— Ладно, — сказал он, будто делая одолжение, — поберегусь.

— Только постарайся не вляпаться никуда, ладно? Чтоб никаких драк и прочего… Мне очень нужно знать, чего там префект нарешает, понял? Сегодня же!

— Понял, патрон, — усмехнулся Змей. — Сегодня — так сегодня…

Дом Марция Турбона не поражал особой роскошью, хоть и занимал недурной участочек на Эсквилине, в богатеньких Каринах. С улицы только и видна была колоннада, окружающая дом, — всё пространство между колоннами и высокой оградой было загромождено пышной зеленью, которой позволяли расти как ей вздумается. И вот виноградные лозы густо заплели раскидистые платаны, а розовые кусты разрослись как подлесок, пряча от глаз белые чаши фонтанов и несколько одиноких статуй.

Солнце уже садилось за Яникульским холмом, когда Луций Эльвий появился у владений префекта претории. Сощурившись, он огляделся. Ломиться в ворота, пожалуй, не стоит. Наверняка там есть охрана, а связываться со стражниками не входило в планы Змея. Проникнуть надо тихо и незаметно. Он обратил внимание на соседний домус. Ограда между ним и особняком Марция Турбона была куда ниже внешней. Не раздумывая, гладиатор двинулся к домусу. Перелезть через решетчатые ворота было делом скорым. Правда, не вовремя подвернулся раб-привратник — завитый и напомаженный красавчик с томным выражением лица. Луций скользнул ему за спину и локтем обхватил шею. Красавчик сомлел и был уложен на травку. Когда очухается, вряд ли побежит докладывать хозяину о происшествии.

Оглядываясь, Эльвий заскользил к ограде. «Помогите мне, о, Полленция и Валенция, продолжить начатое дело! — вознес он молитву. — Дай силы, о, Престана, закончить его!»

Перемахнув забор, Змей замер и прислушался. Тишина. Только где-то в доме тренькает кифара, да свежий октябрьский ветерок лохматит жесткую листву.

Крадучись, Луций прошел к дому. Он решил использовать свою старую, не раз опробованную методу — заходить сверху. Откуда ждут воров? Откуда ждут, там и запирают. И стерегут окна, двери, портики. А мы — с крыши!

Выглядывая из-за кустов жасмина, он внимательно осмотрел домус и нашел неплохое место для подъема — там, где от левого крыла отходил портик. Бесшумно ступая, Змей зашел в угол и погладил мраморную статую Геркулеса, стоящую у стены. Вскарабкавшись герою на плечи, гладиатор выпрямился и переступил на карниз. Левую ногу — в круглое вентиляционное отверстие, подтягиваемся. Правую ногу закидываем на парапет соляриума, переваливаемся. Вот мы и дома у префекта!

Обойдя соляриум с расставленными креслами и кушетками, Луций Эльвий выглянул во внутренний дворик-атрий. Посреди дворика, в бассейне-имплювии, плескалась вода, рябая от бьющего фонтана. Двор замыкался крытой галереей, по ее периметру росли цветы, почти все засохшие. В галерею выходили двери внутренних помещений домуса, оттуда доносились неразличимые голоса.

«Та-ак… — подумал Луций. — Торчать на виду не есть хорошо…» Он снова перелез через парапет и ступил на покатую черепичную крышу. Черепица была крепко посажена на раствор и под ногами не брякала. По гребню Змей перебрался на другую сторону, обойдя атрий слева. Голоса вдруг стали явственней, гладиатор мгновенно присел и распластался на крыше.

В атрий вышел Марций Турбон, одетый в тогу-трабею с узкой каймой, за ним показался высокий блондин с холодным твердым лицом. Волосы блондина были подстрижены по римской моде, подбородок был гладко выбрит, но одевался он как варвар — в штаны с галльским наборным поясом. Туника — причем с длинным рукавом![20] — была в эти штаны заправлена, а сверху блондин накинул кожаную куртку с бахромой по шву. И обут как галл или германец! Не в сандалии — калиги или, там, кальцеи,[21] а в мягкие полусапожки, завязанные ремешками.

Луций даже приподнялся на локте от изумления — это был тот самый блондин, виденный им в Большом Цирке! Ну и дела…

— Я рад, Сергий, — сказал префект блондину, — что посылаю именно вас. Вы все люди проверенные, надежные, а мне, знаешь ли, меньше всего хотелось бы провала операции. Дакия — это такой клубок проблем! Там нельзя действовать грубо, напролом. Сколько уже лет прошло, а даки и геты всё равно очень болезненно переживают свое поражение…

— Я не думаю, что они все выступят против Рима, если кто-то развяжет Третью Дакийскую войну, — подал голос Сергий. — Многим куда спокойней спать под охраной легионов и ходить в термы, нежели ночевать у походных костров.

— Вот потому-то и не разгорается пока Третья Дакийская! — подхватил префект и оглянулся. — Гефестай! — позвал он. — Эдуардус! Долго вас ждать?

— Точно… — прошептал Луций. — Они…

— Мы уже идем! — прогудел бас, и в атрий вышел Гефестай — огромный загорелый человек, одетый в манере Сергия, разве что могучие плечи гиганта покрывала не куртка, а плащ из сукна.

Следом за великаном показался крепыш среднего роста, уплетающий ломоть сочной дыни. Он ел с таким аппетитом, с такими хлюпами, что даже глаза прикрыл.

— Если Эдик дорвется до бахчевых культур, всё… — сказал гигант. — И куда только влезает?

— Как говорил мой дед Могамчери, — жизнерадостно ответил Эдик, — когда рядом нет девушки, наслаждайся сладкой дыней!

Не слушая его, Сергий обратился к великану Гефестаю:

— А Искандер где?

— Сказал, что походит вокруг, обнюхается.

— Уже, — послышался спокойный голос, и из тени колонн вышел сухощавый эллин с длинными черными волосами, стянутыми на затылке в «хвост». На Искандере, единственном из четверки, была перевязь. И не один меч, а сразу два: пара длинных рукоятей торчала у него над плечами.

— Начнем! — сказал Марций Турбон с оттенком нетерпения. — Рассаживайтесь.

Сергий занял кресло-биселлу, Гефестай с Эдиком устроились на мраморном краю имплювия, а Искандер садиться не стал — прислонился к колонне и сложил руки на груди.

— Ну, обстановку в Дакии описывать не стану, — начал префект. — Прибудете когда, сами разберетесь. Скажу одно — тревожно в Дакии. Неспокойно. Даки-недобитки сбиваются в банды и шалят по окраине. Купцов грабят, на деревни нападают, у пастухов скотину угоняют. Но Оролес всех переплюнул — уже раза два нападал на наши каструмы![22] Видать, хотел оружием разжиться. Оролес — штучка та еще. Собрал, висельник, большую банду — полторы тысячи клинков, а то и две тысячи. Это серьезная сила…

— Подумаешь! — фыркнул Эдик. — У Децебала было двести тысяч. И ничего, справились как-то…

Марций Турбон усмехнулся.

— У Децебала было много золота, — проговорил он, — за него царь покупал оружие и платил наемникам. Если Оролес разживется золотишком, он поступит так же. И язиги, и роксоланы тут же наплюют на все договоры с нами и пойдут за Оролесом. А конница у этих варваров знатная, не хуже, чем у парфян!

— Так было ли в действительности золото Децебала, или мы пользуемся непроверенной информацией? — прямо спросил Искандер.

— Скорее всего, было, — серьезно кивнул префект. — Хотя почему — было? Есть! Есть золото, до сих пор лежит где-то в северо-восточном углу Венедских гор.[23] Повторю всё, что знаю. В прошлом месяце из Египта вернулся главный жрец дакийского бога Замолксиса по имени Сирм…

…Сирм вышел на крутой берег и огляделся. Данувий.[24] Река несла свои мутные воды к морю, отдаляя земли Дакии на милю. Сколько ила она уже пронесла мимо этих берегов, пока он жарился в далеком чужом Египте! Десять лет он провел с мудрецами Саиса, но каждый день вспоминал о своей холодной родине. Смотрел на Нил, а видел Данувий. Вот и свиделись.

Сирм был одет как любой эллин или фракиец, обитающий в Мезии, — в хитон и теплый плащ-химатий. Голову его прикрывал петас — широкополая шляпа из грубого сукна, а ноги были в обмотках, по обычаю пастухов. Некрасиво? Зато тепло.

Дунул ветер с севера, и жрец глубоко вдохнул. Воздух пах водорослями и чуть-чуть рыбой. Родные, незабвенные ароматы. Но если повернуть голову к западу, глаза колет гигантский римский мост, Понс Траянис, соединивший берега Данувия. Мост стоял нерушимо, твердо, он подавлял своей величиной, заявляя право Рима на левый дакийский берег и выказывая великую мощь империи.

Сирм сжал зубы и зашагал к мосту.

Великолепное творение Аполлодора Дамасского составляли две неравные части — с правого, мезийского берега до маленького островка посреди данувийских вод, где серела камнем крепость Понтис, тянулись шагов на триста деревянные пролеты, а сам Траянов мост начинался у северной крепостной стены. Оттуда Понс Траянис уходил через реку к Дакии — двадцать могучих быков, каждый высотою в сорок локтей, держали настил, вымощенный кирпичом, сходясь сводами, и поднимали еще выше каменные арки на входе и выходе с моста.

Хмурый первосвященник зашагал по предмостью, оглядываясь, и вдруг на душе у него потеплело — деревянный мост был разборным. Значит, не так уж прочно засели в Дакии римские псы! Боятся «петухи», что прихлынут дакийские сотни и пойдут в набег.

— И пойдут!.. — прошептал Сирм, словно клятву дал.

Он быстро одолел Понтис и поравнялся с замостовой площадкой. Дозорный с наблюдательной башни протрубил в рожок. Из караульни вышел легионер и распахнул ворота, окованные медными листами. На Сирма он даже не взглянул.

Жрец миновал башню-арку и пошагал с краю, боязливо косясь на крутящуюся внизу воду, шумно обтекающую каменные устои моста. Громадные опоры живо напомнили Сирму пилоны египетских храмов — те были такими же высокими и массивными.

— Великий Замолксис! — пробормотал он и поежился. Зябко было первосвященнику. И страшно — этот нескончаемый Понс Траянис подточил его веру в победу.

Пройдя под концевой аркой, жрец остановился и обвел глазами предмостные укрепления. Две квадратные крепости-кастеллы в тридцать локтей высоты соединялись кирпичной стеной толщиною в шесть футов,[25] усиленной дюжиной башен-бургов. Дорога с моста выходила из узких ворот главной кастеллы и шла между военным лагерем Дробета и канабом,[26] разросшимся в немалый городишко.

Целая армия нужна, чтобы взять мост, и еще не факт, что штурм будет удачным. «А зачем нам штурмовать Понс Траянис?! — неожиданно развеселился Сирм. — Придет зима, Данувий покроется крепким льдом, и даки перейдут на тот берег в любом месте!»

Кривя губы в злой усмешке, жрец Замолксиса прошагал до канаба и свернул на прямую и ровную Декуманус Максимус. Улица привела его к маленькой священной роще, чудом уцелевшей в последнюю войну. В глубину рощи уводила аллея, вымощенная камнем, она упиралась в ворота небольшого храма Замолксиса — римляне не мешали дакам молиться своим богам. Чем бы варвары ни тешились, лишь бы за мечи не брались…

Подняв посох, Сирм постучал в ворота. Гулкий звук разнесся по храму. Не скоро створка ворот отошла в сторону, и наружу выглянул плешивый боязливый человечек лет пятидесяти, в белом жреческом одеянии до пят и с золотым обручем на голове, смешно обжимающим скобку седых волос.

— Кто ты, путник? — спросил он. — И чего ищешь в святом месте?

Сирм усмехнулся и выговорил весомо:

— Меня зовут Сирм сын Мукапиуса, я первосвященник Великого Замолксиса и сыновей его Кабиров!

Жрец в страхе выпучил глаза.

— Н-нет! — выдавил он. — Сирм умер!

Первосвященник молча задрал полу плаща и продемонстрировал жрецу запястье. На загорелой коже проглядывала татуировка — волкоголовый дракон сплетал длинное тело в кольца и щерил клыки.

— О-о! — расширил глаза жрец, порываясь пасть на колени.

— Эту метку оставил мне мой отец, — гордо сказал Сирм. — Он удалился на поля Кабиров, но я остался. И доведу дело его до конца.

— Да будет милостив к нам Величайший Безымянный! — молитвенно прошептал жрец. — Входи, о Сирм, будь хозяином в моем доме.

Войдя, первосвященник снял петас, обнажив коротко остриженную голову.

— Меня зовут Скорий, — говорил жрец, шагая впереди нежданного гостя, — еще великий отец твой Мукапиус поставил меня сюда, и я сберег рощу. И храм тоже в целости!

Обернувшись, он удивленно воскликнул:

— А где твои волосы?

Сирм усмехнулся и погладил ладонью седую щетину на макушке.

— Я жил в Египте, — объяснил он, — а у тамошних жрецов в обычае брить голову. Не выделяться же.

— Ясненько, ясненько, — закивал Скорий и засуетился: — Сейчас принесу что поесть!

Стол он накрыл в личных покоях — небольшой комнате с огромным камином и маленькими оконцами, заделанными слюдой.

— Такую комнатушку, — болтал настоятель храма, — легче протопить. Охапки дров мне хватает на весь день!

Смахнув пыль со стола, он расставил миски и чашки. Яства были обычными, без изысков — просяная каша, кусок вареной кабанятины, старое сальтензийское вино и, на закуску, соленый фундук.

Сирм набросился на еду, словно хотел насытиться за все десять лет воздержания — где бы он попробовал такое в Египте?

— Зачем ты вернулся, Сирм? — негромко спросил Скорий. — После смерти Мукапиуса ты стал главным жрецом, римляне долго искали тебя, за твою голову была назначена награда… Разве не страшно тебе?

— Страшно, — согласился сын Мукапиуса. — Но я не потому удалился в Египет, что меня гнал страх. Мне ли бояться смерти? Мне, ходившему по краю рядом с отцом и Децебалом? Нет, я просто опустил руки тогда, ибо не видел просвета и не имел надежды. Даки или погибали, или попадали в рабство, или становились на сторону римлян. И с кем мне было выступать против владычества Рима? Кого звать? — Сирм мрачно покачал головой и продолжил: — Все десять лет я выходил на пристань Саиса и расспрашивал купцов, как тут у вас дела. И десять лет подряд меня успокаивали, говорили, что в Дакии «все спокойно», — одних разбойников-даков умиротворили, а другие — и даки, и геты, и буры, и карпианы, — покинули свои земли, ушли за Пирет, в Пустыню гетов или к берегам Гипаниса. Капля за каплей уходила и моя надежда, когда вдруг я услышал новость. Фракийский купец поведал ее мне. Дескать, появился в Дакии некий Оролес, называет себя наследником Децебала, собирает воинов, дерзает нападать на военные лагеря римлян. И надежда вновь переполнила меня! Ах, думаю, услышал Замолксис мои молитвы, послал Дакии спасителя!

Скорий заерзал, смущенно покряхтывая.

— Вообще-то, «свободными даками», что скрылись за Пиретом, правит Тарб, — осторожно заметил он. — Оролес сын Москона — всего лишь военачальник Тарба, его правая рука. И потом… Оролес дерзок, это правда, но он нападает не только на римлян… От него стонут все — от Бурридавы до Напоки.

— А что же делать? — горячо сказал Сирм. — Как ему быть? Разве можно собрать армию, никого не потревожив? Я для того и прибыл, чтобы помочь Оролесу вернуть любовь даков! Согласись, Скорий, если бы Децебал действовал так же, как Оролес, римляне давно бы овладели Дакией. Ибо кто поддержит царя, грабящего свой народ?

— У Децебала было золото… — решился вставить настоятель.

— О! — восхитился Сирм и выставил палец. — Золото! А тебе известно, Скорий, что не все сокровища Децебала обогатили римлян?

— Ну-у… Я слышал о тайнике на горе Когайнон, но никто не знает, где это… Дорога на Когайнон была ведома одному лишь Мукапиусу…

— И мне! Я лично провел на Когайнон три воза с золотом. Его там, если мерить по весу, потянет на хорошего быка! Со мною были рабы-землекопы, охрана и сам царь. Рабов убили, их трупы схоронили вместе с кладом. Охранникам я скормил отраву. Царь мертв. Один я знаю тайну Когайнона! И я готов открыть ее Оролесу или Тарбу, мне все равно. Лишь бы новый царь поклялся, что употребит золото на пользу дакам! — Внезапно изменив тон, Сирм деловито добавил: — Ты должен помочь мне в этом.

— Я?! — изумился Скорий и побледнел. — Д-ды… Да к-как же… Конечно, парни Оролеса з-заглядывают ко мне тайком, но…

Сирм навалился на стол и вперил в Скория немигающие зрачки.

— Тебе нужно будет встретиться с людьми этого сына Москона, — раздельно проговорил первосвященник, — и предложить сделку: мы ему золото, он нам — борьбу с Римом! Золото Когайнона будет теми дровами, из которых возгорится война! Оролес купит оружие и наймет сарматских конников, он будет платить дакам за продовольствие, и те сами станут помогать ему — прятать раненых бойцов, сообщать важные новости, вредить римлянам по-всякому!

Скорий растерянно водил ладонями по столу.

— Я попробую… — промямлил он и вздохнул обреченно. — В священной роще есть дуб, — добавил жрец бодрее, — а в нем дупло. Время от времени посланец Оролеса оставляет в нем записку — просит разузнать что-то, передать кое-кому пару слов… Ответ я оставляю там же…

— Пиши! — приказал Сирм. — Пиши про золото, только не упоминай мое имя. И чтоб сразу положил в дупло! Время не ждет, осень на дворе. Если зарядят дожди, дороги развезет. Действуй, брат!

Оставив вечером записку в дупле старого дуба, утром Скорий ее не нашел. После заката Сирм погнал жреца проверить «почтовый ящик», и тот обнаружил ответ — неизвестный назначил встречу в таверне «Мешок гвоздей». Делать нечего, Скорий закутался в химатий и отправился на встречу.

Таверну срубили из дерева на окраине канаба, выстроив в два этажа, подняв над входом навес на столбах. Ветер задувал, кроя лужи рябью, проникая под плащ и вызывая сочувствие к одиноким странникам в ночи. Все окна таверны были прикрыты ставнями, в щели сочился желтый свет, говоря о тепле и уюте.

Озябший Скорий бегом одолел ступеньки и отворил тяжелую дверь. За порогом он увидел длинный зал с низким потолком, подпертым резными столбами. Пол был посыпан резаной соломой, за длинными столами сидели местные выпивохи, держась подальше от парочки загулявших легионеров, громко гогочущих, пьющих вино и догрызающих жареного гуся. И куда в них только помещается.

Повертев головой, Скорий приметил хозяина таверны, курчавого горбоносого эллина с хищным взглядом и серьгой в ухе.

— Уважаемый, — обратился к нему жрец, — мне нужен Бицилис…

— Ага! — буркнул кабатчик. — А сам-то ты кто будешь?

— Скорий меня зовут.

Хозяин покосился на римлян, наклонился к уху жреца и сказал:

— По лестнице поднимешься на второй этаж. По коридору налево, последняя дверь.

Скорий мелко закивал и поспешил наверх. За последней дверью по левой стороне он обнаружил небольшую комнатенку с одним окошком, задернутым промасленной тканью. Всей обстановки — стол да стулья. В углу горел камин, испуская волны тепла. В комнате находились двое — коренастые, с лицами цвета седельной кожи. То ли загорели так, то ли примесь сарматской крови осмуглила кожу. Волосы у обоих были длинные, слипшиеся в сальные сосульки, головы — покрыты войлочными колпаками. Пахли коренастые потом, пылью и дымом.

— Я — Бицилис! — сообщил один из них, с рассеченной бровью. Бровь срослась неправильно — одна половинка ее поднималась выше, другая ниже. — Зачем звал?

Скорий боялся обоих, но вскинул голову и отважно заявил:

— Мы хотим помочь Оролесу стать настоящим царем…

— Кто это — «мы»? — перебил его товарищ Бицилиса с перебитым и скривившимся носом. Дышал он с громким сопением, а голос имел гнусавый.

— Это неважно! — отрезал жрец. — Слушайте и передайте Оролесу. Если он хочет править Дакией, то его долг — изгнать римлян. Оролес отважен, но одной смелости мало, нужно золото. Мы знаем, как пройти к горе Когайнон. Там есть святилище Замолксиса. В нем царь Децебал спрятал свои сокровища. Мы поможем Оролесу овладеть ими…

— Ага! — осклабился Бицилис. — Так и передадим! А теперь давай подробнее. Как туда пройти? Где та гора? Как найти схрон?

— Этого я не знаю, — помотал головой Скорий.

— Не знаешь? — ласково спросил Бицилис. — Или не хочешь сказать?

— Да я бы сказал, — вяло запротестовал посланник Сирма, — но…

— А ты и скажешь! — сипло сказал дак с перебитым носом.

Вдвоем с Бицилисом они подхватили Скория и опрокинули его на стол. Жестоко выгнув жрецу руки и ноги, они прикрутили их веревками к точеным ножкам. Бицилис рывком сорвал со Скория химатий и разодрал тунику, обнажая хилое тело.

— Что вы… — задыхаясь, выдавил настоятель храма. — Как… Я же…

— Я же, ты же… — пробурчал Бицилис и шлепнул Скория по бледной коже живота. — Так где, ты говоришь, золото?

— Не… Не знаю я… Я…

— Ролес! — негромко позвал Бицилис, снимая с себя колпак.

Сипя и булькая носом, Ролес подошел к камину и черепком подобрал несколько угольев. Приблизившись к Скорию, он ловко опрокинул угли жрецу на живот и придавил сверху черепком, чтобы те не раскатились.

Несчастный посланник закричал, и Бицилис тут же запихал ему в рот колпак. Жрец извивался, тараща глаза, мыча и покрываясь потом. Потянуло горелым.

Ролес убрал черепок и грубой, мозолистой ладонью смел угольки. Бицилис вытащил колпак у Скория изо рта.

— Так как нам пройти к горе Когайнон? — спокойно спросил он.

— Да не знаю я! — страдающим голосом проныл жрец. Слезы полились у него из глаз, мешаясь с потом.

— Упорный! — весело сказал Ролес.

— Упертый, — поправил его Бицилис и сунул колпак обратно, затыкая Скорию рот. — Давай.

— Левую? — деловито спросил Ролес. — Или правую?

— Да какая разница.

Ролес пересыпал красных углей из камина на бронзовую жаровню, наложил сверху щепочек. Маленький костерок разгорелся, и дак подсунул жаровню под левую руку Скория. Языки пламени лизнули ладонь. Пальцы резко растопырились, жрец замычал, задергал головой, выгнулся дугой. Но даки вязали крепко. А рука горела, чернея на глазах…

Фарнакион сын Неоптолема, хозяин таверны, сидел в предпоследней комнате слева по коридору. От помещения, в котором Бицилис с Ролесом пытали Скория, его отделяла тонкая перегородка, плетенная из ивы и обмазанная глиной, — через нее доносился даже шепот.

Фарнакион удобно устроился в кресле. Прислушиваясь, он старательно карябал на папирусе признательные показания Скория. Порою, когда крики жреца срывались в визг, сын Неоптолема морщился и качал головой с неодобрением. Очередной вопль неожиданно оборвался, сменившись хрипом, — и все стихло.

— Сдох, что ли? — донесся разочарованный голос Ролеса.

— Готов, — подтвердил Бицилис.

— Проклятие! Совсем народ выродился, потерпеть уже не может. Только начнешь — и всё уже!

— Старый он, здоровье не то… Ладно, уходим.

— А этого куда?

— Можешь с собой взять…

— Шутишь?

— Пошли, нам еще ехать и ехать…

Хлопнула дверь, тяжелые шаги прозвучали ясно и отдалились, приглохли. Заскрипели ступени лестницы.

Фарнакион дописал послание, свернул папирус, сунул его в деревянный тубус и задул свечу.

Таясь, он выглянул в коридор. Никого. Толкнув дверь в комнату, ставшую пыточной, эллин отшатнулся.

— О Зевес! — пробормотал он. — В головешку превратили. Ну и здоров был старикашка!

Качая головой, Фарнакион спустился вниз.

— Архелай! — кликнул сын Неоптолема вороватого помощника. — Остаешься за меня! Я скоро…

Закутавшись в плащ, эллин вышел на улицу и торопливо пошагал к каструму. На западных декуманских воротах должен дежурить Марк Лициний Итал, ему выходить с четвертой дневной на первую ночную стражу.

Фарнакион подошел ближе к караульной башне и позвал:

— Ма-арк! Эй!

Две башни зажимали ворота между собой. На балконе левой башни появился легионер. В правой руке он держал копье-гасту, левая сжимала факел. В вихрящемся свете были видны бронзовые нащечники и высокий налобник. Надменные складки бугрились в уголках губ.

— Это ты, Фарнакион? — прогремел хриплый бас.

— Я, Марк!

— Эй, Ювений, Леллий! Пропустить!

Фарнакион быстренько проскользнул в приоткрывшуюся створку окованных ворот и поднялся на башню. Марк Лициний Итал, примипил[27] Седьмого Клавдиева легиона, обернулся к Фарнакиону и недовольно спросил:

— Принцепса тебе? Фарнакион молча поклонился.

— Сейчас он подойдет.

На лестнице загремели шаги, и в караулку вошел, пригибая голову, принцепс[28] претории Цивика Цереал, крупный мужчина, круглолицый, с широкими покатыми плечами борца.

— Почему не в обычное время? — проворчал он, зыркая на Фарнакиона.

— Важные и срочные новости! — поклонился кабатчик.

— Юпитер и Фортуна! И что надо?

— Срочно отправить письмо!

— Куда? В Сармизегетузу?

— Нет, в Рим!

— Что-о?! Кому?

— Префекту претории лично.

— Ты серьезно, Фарнакион?! Кабатчик поклонился и пробормотал:

— Светлейший просил сообщать обо всем важном немедленно.

Принцепс только головой покачал. Самому префекту.

— Леллий! — рявкнул он.

На пороге нарисовался легионер в сверкавшем панцире.

— Немедленно найти Квинта Помпедия Фалькона! Пусть седлает коня и берет подсменных!

Леллий молча ударил себя кулаком в грудь и вышел.

— Кокцей! Олова, живо!

Не успела кончиться вода в клепсидре, а гонец уже скакал по дороге в Рим.

— Вот так, — хмуро сказал префект претории. — Ни Оролес, ни Тарб пока не знают, где золото, но остается Сирм.

— Всё ясно, — кивнул Сергий. — Значит, наше задание таково: мы прибываем в Дакию и пытаемся найти золото прежде Оролеса. Так?

— Так! — кивнул Марций Турбон. — Не будет золота — не будет и войны! Это главное. Письма к наместнику Дакии я уже накатал, возьмешь у корникулярия.[29] Это — на крайний случай. А вообще, постарайтесь не светиться. И вот еще что. В Египте вам помогали ваши рабы… Их у вас четверо?

— По одному на каждого, — улыбнулся Сергий.

— В Дакию поедете одни, — жестко предупредил префект.

— Одни так одни. Когда выезжать?

— Чем скорее, тем лучше!

— Значит, завтра с утра и отправимся.

Луций насторожился. Он видел голову префекта, видел Сергия и Гефестая с Эдиком. А где же Искандер? Он же стоял у колонны!

— Какая крупная птица гадит на крышу! — раздался вдруг насмешливый голос.

Гладиатор мгновенно перекатился на спину и выхватил нож. На фоне закатного неба обрисовался четкий контур человеческой фигуры с двумя рукоятями мечей за плечами. Стриганув ножом наискосок, Луций сделал новый перекат и вскочил. Свистнуло лезвие меча, распарывая его тунику и царапая кожу. Он отпрянул и бросился бежать. Сандалии скользили, и Эльвий мимолетно позавидовал Тиндариду, обутому в мягкие полусапожки. Вон как подкрался! Даже тени звука не уловило ухо!

Не оглядываясь, чтобы не полететь с крыши, Змей пробежал по гребню до второго внутреннего двора — перистиля. Внизу блеснула вода имплювия. Гладиатор съехал вниз, до самого края, оттолкнулся и прыгнул в бассейн. Прохладная вода погасила удар. Луций Эльвий распрямился и пружинкой выскочил из имплювия. Метнулся в портик, слыша беготню и крики за спиной, шарахнулся от черной фигуры, поднимающей меч, и с разбегу, рыбкой, вылетел в окно, решетки которого, по теплой погоде, не были закрыты. Что было за окном, он не знал, но надеялся, что не каменные плиты.

Змей упал на дорожку, посыпанную гравием. Перекувырнувшись, он подскочил и бросился бежать к ограде.

— Отжимай его! — азартно вопил сзади Эдик. — К забору, к забору!

— Слева заходи! — вторил ему бас Гефестая. — Се-режка-а!

— Эй, стой! Поймаю — хуже будет!

«Поймай сначала!» — мелькнуло у Луция. На высокую ограду он буквально взлетел — и мягко соскочил по другую сторону. Пронесся по парку соседа Марция Турбона и выскочил на улицу, полную народу. Луций Эльвий тут же сменил бег на неспешный шаг — и растворился в толпе, как птица в стае.

В особняк сенатора гладиатор вошел с черного хода, через позеленевшую бронзовую калитку. Калитка подалась туго, ржаво взвизгивая, и Луций шагнул на прямую дорожку, вымощенную плитками мрамора. По сторонам, словно почетный караул, выстроились прилизанные кипарисы. Эльвий передернул плечами — он не любил эти деревья. Почему? Может, потому, что кипарисы не шумят под ветром?..

Дорожка расширилась до аллеи и вывела к виридариуму — открытой галерее, выходящей в парк. Под ее арками горели масляные светильники на узорных треножниках. Над Римом повисли синие сумерки, и желтое пламя словно сгущало тьму вокруг, освещая мозаичный пол галереи, выделяя белую субселлию — скамью, покрытую тирским пурпуром. На ней сидел, развалясь, хозяин дома. Элий Антоний позволил себе небрежность в одежде: встретил клиента, будучи в тунике. Туника выглядывала из-под теплого плаща — сенатор зябко кутался в него, постоянно подтыкая и натягивая.

— Что скажешь? — подался он вперед, едва завидев Луция.

«Эге. — подумал тот, — а превосходительному-то неймется!»

— Я присутствовал при беседе, — заговорил гладиатор, оглядываясь. Присмотрев биселлу — кресло с двумя сиденьями, — он устроился на нем, раскинув руки по гнутой спинке, и продолжил: — Марций Турбон собрал четверку редких головорезов и шлет их в Дакию.

— За золотом? — нетерпеливо спросил сенатор.

— За ним. Несколько возов золотишка — запас что надо! Но где царь Децебал устроил схрон, префекту претории неведомо. Вот он и шлет этих… опасных. Завтра с утра выезжают.

— Отлично! — бодро сказал патрон и нервно потер ладони. — Не откажешься проехать в ту же сторону?

— В Дакию? — удивился Луций.

— Туда! Я заплачу, не обижу. Эльвий поскреб в затылке.

— Мне тоже золото искать? — уточнил он.

— Пусть ищут преторианцы! — отрубил Элий Антоний. — А ты тихо следуй за ними. Вот найдут они золото — тогда только и действуй. Хочешь — убей их, хочешь — просто обдури, мне всё равно, лишь бы золото Децебала попало в мои сундуки! Тебя я знаю, Змей, потому и посылаю. «Опасные» тебя не испугают, а к золоту ты равнодушен. И — главное! С тобой поедет мой сын.

— Гай?! — изумился Эльвий. — Клянусь Юпитером, вот это новость! Пожалей мальчика, превосходительный! Он капризен, как девушка, он изнежен и слаб! Его руки предпочитают мечу и веслу стило и гребень!

— Вот поэтому я и посылаю его с тобой, — сказал Элий Антоний с напором. — Гаю давно пора стать истинным мужчиной, а с тобой он живо повзрослеет! Да и не в этом дело, Луций. Дакийское золото мне действительно нужно, понимаешь? Очень и очень нужно. Такое дело кому попало не поручишь, а уж родному сыну я довериться могу. А вот и наш латиклавий![30] — вскричал он.

На террасу выбрался молодой человек с прилизанными волосами, высокий, с широкими костлявыми плечами и длинными жилистыми руками. На нем были шлем с белым гребнем, стальной панцирь-торакс с искусной золоченой чеканкой и шпоры на сапогах. Поверх торакса Гай небрежно повязал белый шарф «кандидата в сенаторы». Холеное лицо трибуна-латиклавия выражало скуку.

— Септимий сказал, чтобы я нашел тебя, — выговорил он, растягивая гласные.

— Да, сын, — сдержанно сказал сенатор. — Познакомься, — усмехнулся он, — это Луций Эльвий, гладиатор, он же Змей. Завтра утром вы с ним отправитесь в Дакию.

— Ты так думаешь? — слабо улыбнулся Гай.

— Я так знаю! — рявкнул сенатор. — Оставь свои замашки и слушай! Твоя задача — найти в Дакии сокровища Децебала и овладеть ими. Иначе тебе никогда не стать сенатором! Ты проведешь остаток своих дней на нашей вилле в Далмации, питаясь хлебом, сыром и кислым вином. И не потому, что будешь наказан! — Сенатор отдышался и договорил уже спокойно: — Мы разорены, сын. У нас миллионные долги. Знаешь, почему я вчера не заседал в курии? Потому что моя единственная тога уже серая от грязи, а платить фулонам за стирку мне нечем!

— Всё так плохо? — пролепетал Гай.

— Всё гораздо хуже, — проворчал Элий Антоний, — но я и так наговорил лишнего. Поэтому езжай и найди золото. Луций всё знает, слушайся его во всем.

— Я?! Его?! — оскорбленно воскликнул Гай. — Трибун будет подчиняться какому-то гладиатору?

Сенатор недобро усмехнулся.

— Сын, — сказал он, — из тебя трибун, как из меня танцовщица. А Змей — гладиатор первого палуса.[31] Он свободный гражданин, победивший в тридцати девяти боях!

— В сорока, — скромно заметил Луций.

— Тем более. Ты все понял, Гай? Растерянный трибун-латиклавий кивнул.

— И скоро ехать? — спросил он плаксиво.

— Завтра! — отрезал сенатор. — Отправитесь на рассвете. Гадания были успешны, а Фортуне я принес обильные жертвы. — Посопев, он добавил миролюбиво: — Не переживай так уж сильно, Гай. Ты отправишься в Дакию, как легат, в «вольное посольство».[32] Тебя будут сопровождать четыре ликтора[33] — Луций, Бласий, Рубрий и Тиций. Как только прибудешь в Сармизегетузу, сразу ступай в службу наместника — пороешься в документах. У тебя будут полномочия, проверишь состояние дел с верованиями варваров. Ищи любую нить! Узнай, где стоят или стояли храмы этого их Замолксиса… или Залмоксиса? Ну, что-то в этом роде. Ищи следы золота! И помни, Гай, — или ты вернешься с богатством, и тогда тебе обеспечена блестящая будущность, или мы с тобой переедем в самую занюханную инсулу, куда-нибудь в вонючую Субуру, и будем побираться, как последние пролетарии! Ты всё понял, Гай? Тебе я доверяю наше будущее!

— Постараюсь оправдать доверие. — уныло промямлил Гай.

Глава четвертая, в которой подробно объясняется, как подружиться с врагом

«Опять скрипит потертое седло…» — мурлыкал себе под нос Сергий Роксолан, направляя коня по виа Попилиа, уходящей к северо-востоку. Дороги Рима… Прямые, гладкие, мощенные камнем, с почтовыми станциями через каждые восемь-десять миль, где и харчевня найдется, и гостиница. Что ни говори, а такие пути сообщения заслуживали хвалебных песней! Римские виа не петляли суетливо — их прокладывали по прямой, срезая холмы, засыпая овраги, пробивая тоннели в скалах, перекидывая мосты через реки.

Покинув Рим, Сергий и его команда тронулись по виа Фламиниа и не съезжали с нее до самого Ариминума. Там, под аркой Августа, их ждала развилка — они свернули на виа Эмилиа. А после Патавиума[34] продолжили путь по виа Попилиа — раскрашенная статуя бородатого Приапа с факелом в одной руке и с рогом изобилия в другой указала им направление громадным фаллосом.

Рядом с Сергием скакал невозмутимый Искандер сын Тиндара, он подставлял лицо ветру и улыбался. За спиной цокали копыта коней Гефестая и Эдуардуса Чанбы, друзей и побратимов, вечно ругающихся и подкалывающих друг друга, но попробовал бы кто наехать на «Эдикуса»! Тут же появлялся Гефестай — с твердым намерением облегчить обидчику переход в мир иной, быстрый и с гарантией.

Роскошную форму преторианцев пришлось оставить дома, как и рабов. Впрочем, четверка всё равно щеголяла в одинаковой одежке: на каждом были скифские шаровары, просторные длинные рубахи с разрезами по бокам, подпоясанные гетскими ремнями с серебряными накладками, изображавшими зверюг и пичуг, луну и звезды. На ногах — мягкая обувка, похожая на мокасины, на плечах — плащи с бахромой, а на головах — войлочные колпаки. Так одевались даки, причем колпаки носили лишь даки-пиллеаты, тамошняя знать. Римляне звали эти колпаки фригийскими и считали их символами свободы — любой вольноотпущенник получал колпак-пиллеус из рук бывшего хозяина в знак освобождения от рабства.

— Командир! — подал голос Гефестай. — Останавливаться где будем?

— Скоро мансион должен быть, — ответил Лобанов, — там и заночуем.

— А недурно устроились латины, — проговорил Искандер, — есть на что посмотреть со вкусом. Цивилизация!

Они как раз въезжали на пригорок, и с высоты открылся живописный вид — на сжатые поля, четко очерченные межами и низенькими оградками, сложенными из камней, на сады и оливковые рощи. Вся земля была возделана и ухожена, а маленькие островки леса или произрастали на отрогах гор, или были посвящены богам. Тогда над верхушками священных рощ поднимались белые храмы. Пустынных пространств не наблюдалось вообще: куда ни посмотришь — всюду колоннады вилл, красные черепичные крыши, дороги, виноградники.

— Сергей, — сказал Тиндарид, не поворачивая головы, — кто-то за нами упорно следует. Я уже восемь перекрестков насчитал — сворачивают строго за нами.

Роксолан, беспечно любуясь пейзажами, спросил:

— И много их?

— Пятеро конных и, наверное, столько же лошадей в поводу.

— Догоняют?

— В том-то и дело, что нет. Строго выдерживают дистанцию — так, чтобы и нас из виду не потерять, и слишком близко не оказаться.

— Мало ли! — подал голос Эдик. — Вдруг им с нами по дороге.

— Может, и так, — легко согласился Искандер.

— На станции видно будет, — решил Сергий.

Мансион, дорожная станция, обнаружился на полдороге к Аквилее. В глаза сразу бросалась государственная гостиница — крепкое двухэтажное сооружение из беленого камня под черепичной крышей, с крытыми галереями. Гостиница была поставлена буквой «Г», длинная, приземистая конюшня превращала ее в «П», а высокий забор с мощными воротами замыкал в квадрат.

Подъездная дорога тоже была мощеная и доводила до ворот. Створки стояли распахнутыми, открывая взгляду чистый двор-плац. У входа тянулись длинные скамьи, параллельно им шла коновязь, похожая на спортивное бревно, и поилка, сложенная из камня. Под навесом на очаге грели вино с водой, еще дальше дымила большая хлебная печь.

— Искандер, — сказал Сергий, — устрой коней, — и протянул эллину эвакцион, выданный Марцием Турбоном. Эвакцион — подорожная грамота — давал право менять лошадей на станциях по всем дорогам империи.

Тиндарид кивнул, слез с седла и принял поводья.

— Прощай, коняка! — похлопал Эдик по шее своего скакуна.

— Седло хоть сними! — прикрикнул Гефестай.

— А он его хочет коню на память оставить, — ухмыльнулся Искандер, — чтобы помнил, кого вез!

— Смейтесь, смейтесь… — с горькой улыбкой великомученика сказал Эдик. — Истинно говорю вам, наступит пора — и прозреете! И восплачете, и раскаетесь за обиды великие, что чинили мне, и возмолите о прощении, но отрину вас, изрекая: «Да поидете вы на фиг!»

— Не юродствуй, — строго сказал Искандер и добавил: — Надо уважать чувства верующих.

— Да?! — мгновенно воспламенился Чанба. — А мои чувства атеиста кто уважать будет?!

— Это несопоставимые понятия.

— А чего это ты за христиан заступаешься? Крещеный, что ли?

— И не крестился, и не собираюсь. Но и буффонаду устраивать на манер евангельских текстов тоже некрасиво.

— Ох, какой же ты зануда!

Махнув рукой на «воспитуемого» и «воспитателя», Сергий прошел в харчевню, к статионарию — управителю дорожной станции. Это был крупный мужчина в тунике, смахивающей на женскую ночнушку, с серым пухом на голове. Нос сапожком, вялый подбородок, толстые губы, будто осами накусанные, слезящиеся глаза — внешность у статионария была не из приятных.

— Сальве, — бросил Сергий. — Со мною еще трое. Комната найдется? Я имею в виду, хорошая!

Управитель пожевал губами, словно пробуя их на вкус, и слегка поклонился.

— Пожалуйте! — указал он на двор. — По лестнице на галерею, третья дверь!

Лобанов кивнул и вышел.

— Седла тащите наверх! — скомандовал он.

Сергий взвалил на плечо еще теплое седло — и поднялся по лестнице на галерею. За третьей дверью он увидел койки в ряд, пустые полки вдоль стены и окно, закрытое ставнями. Сгрузив седло на кровать, Роксолан подошел к окну и раскрыл ставенки. За мансионом журчала речка, ее обступали ивы, как будто сошедшиеся на водопой, а дальше синели и лиловели Альпы.

— Есть когда будем? — поинтересовался Гефестай, вваливаясь в «номер».

— Пошли уж, — проворчал Сергий и спустился вниз. Ободренный кушан потопал следом.

И тут во двор въехали «преследователи» — крепкие ребятишки с нахальными глазами и уверенными движениями. Впереди покачивался в седле молодой парень с лицом холеным и капризным. Видать, был он человеком зябким, поскольку носил и верхнюю тунику «непристойного» алого цвета, и «внутреннюю» белую — краешек ее бесстыдно выглядывал над коленом. Ноги «вьюнош» обвязал ткаными шерстяными обмотками, а плечи кутал в плащ-лацерну, окрашенную в пурпур. Такая лацерна стоила десять тысяч сестерциев, она издали колола взгляд, неслышно, но зримо афишируя богатство и знатность всадника. Сергий усмехнулся — встречая молодого римлянина по одежке, он приметил под вызывающей оболочкой изнеженного и избалованного сынка, сытенького и белотелого.

Сынка сопровождали четыре ликтора, кое-как удерживавшие на плечах свои фасции — тонкие пучки вязовых прутьев, перевязанные красными ремнями. К сим представительским вязанкам были приткнуты топорики.

— Кого это принесло? — полюбопытствовал Гефестай.

— Знаешь, — улыбнулся Роксолан, — мне без разницы.

Он немного лукавил — проезжая пятерка его заинтересовала. К одному из ликторов, сопровождавших капризного парня, Лобанов присмотрелся внимательней. Знакомое лицо… Как у того гладиатора в Большом Цирке. Или это он и есть? Похоже, что так! Патриции частенько нанимали гладиаторов для темных дел или для охраны. Как звали того димахера? Луций Эльвий «Змей» — так, вроде, было написано на флажке-программке. Этот тип опасен. От него исходит ощущение силы, а взгляд — твердый и спокойный, почти равнодушный. Казалось, ничто не волнует этого человека — страхи не холодят кровь, радости не горячат. Воистину, Змей.

Парень в пурпурной лацине неуклюже спрыгнул с коня и вразвалочку направился к статионарию. Тот уже выкатился во двор, не зная, как кланяться — низко или еще ниже, с прогибом спины?

— Почтенный, — обратился к нему вьюнош, манерно закидывая полу плаща на плечо, — организуй-ка мне комнату на ночь!

Управитель замялся.

— Могу предложить общую комнату на десятерых, — пролепетал он и указал обеими руками на Сергия: — Вот они забрали помещение для почетных гостей!

Парень в лацине изогнул бровь и повернулся к Роксолану. Лобанов облокотился о перила веранды. Эдик и Гефестай прислонились к столбам навеса, с интересом следя за переговорами.

— Я легат и послан в Дакию, — надменно выговорил добрый молодец в пурпуре, — но не тороплю тебя. Освободишь комнату к вечеру.

— Как тебя зовут, легат? — осведомился Сергий. Легат удивился, но ответил, гордо задирая подбородок:

— Гай Антоний Скавр! — и добавил обычным голосом: — Время у тебя еще есть. Съедешь в общую, пока я буду обедать.

— Обойдешься, Гай, — спокойно сказал Лобанов. Тот сперва не понял, а когда до него дошло, пожал плечами в полнейшем недоумении.

— Я — Гай Антоний, — снисходительно повторил он, — сын сенатора Элия Антония Этерналиса!

— А мне наплевать, кто ты, — по-прежнему спокойно проговорил Роксолан. — Я приехал первым — и снял комнату. Не хочешь ночевать в общей, ступай на конюшню.

— Что-о?! — вылупился Гай.

— Что слышал, — лениво проговорил Сергий и направился в харчевню. — Пошли, Гефестай, подкрепимся.

На пороге харчевни Лобанова догнал Луций Эльвий и сказал просительно:

— Не обижайся на сопляка! Гай молод и глуп, мнит себя большим человеком и настоящим мужчиной, но в теле этого льва проживает трусливый суслик. Вот отец его — тот да, тот величина известная! — Он добавил доверительно: — Сенатор послал меня в Дакию, уладить кой-какие семейные дела, и навязал на мою голову Гая. Да еще дал любимому сыночку полномочия легата. Нашел кому.

— Да я не обижаюсь, — улыбнулся Сергий.

Из-за спины Луция вышел Эдик и поинтересовался:

— А это, случайно, не ты в Большом Цирке бился? Димахером?

— Запомнили? — весело ухмыльнулся гладиатор. — Я вас тоже узнал!

— Тогда и ты на нас не держи обид, — сказал Лобанов, — особенно на Эдикуса. Он у нас язва известная.

— Да чего там! — отмахнулся ликтор. — Я уже привык. Как попал в ауктораты, так всё — считай, на самое дно угодил. И чего я только не наслушался, Юпитер Всеблагой.

— Мы тоже из гладиаторов вышли, — сказал Чанба великодушно, будто его самого просили не держать обид, — понимаем, что почем.

— Плавали — знаем! — подтвердил Гефестай.

— Да?! — радостно удивился Луций. — Надо же!

— Хозяин! — взревел сын Ярная. — Мяса! Хлеба! Вина!

— Сейчас! — засуетился управитель. — Мигом!

— Присоединяйся, Луций! — сделал широкий жест Эдик. Примерившись на глазок, Чанба обнаружил, что гладиатор-аукторат одного с ним роста, — и мигом проникся к Луцию симпатией.

Преторианцы расселись за длинным столом, с ними сел и Змей. У другой стены расположились ликторы во главе с Гаем Антонием. Легат имел надутый вид.

Роксолан, сложив гигантский бутерброд из ломтя хлеба и пласта ветчины, откусил изрядно и проговорил с набитым ртом:

— А Гай, он что, в самом деле легат?

— Да какое там! — пренебрежительно отмахнулся Луций. — Папаша постарался, оформил сыночку «вольное посольство». Короче говоря, Гай будет пить-гулять и за молоденькими дакийками волочиться, а я буду бегать по делам! А что делать? Сенатор — мой патрон, как он скажет, так и будет. Куда я без него? Если не приду к папаше Гая с утра, не поклонюсь — останусь без завтрака! А потом весь день на ногах — сенатора-то октофоры[35] несут, а ты перед носилками бегай, толпу расталкивай. Бежишь и гадаешь: угодил ли патрону? Сунет ли он тебе медь или, там, бронзу? Даст ли похлебки с лепешкой?

— Да, — хмыкнул Сергий, — тебе не позавидуешь. Змей уныло покивал головой.

— А на арене что? — спросил Гефестай участливо. — Мало платят?

— Когда как. Бывает, что денарии перепадают, и даже ауреусы. В том году я дважды бился в Септе, так за каждое выступление по пятнадцати тысяч сестерциев слупил. А толку? За квартиру отдай, долги покрой, оружейнику заплати, ланисте сунь, чтобы хороший жребий выпал… И всё! Хорошо еще, если на баню квадрант заваляется, а то, бывало, неделю немытым ходишь.

— А за работенку ликтором тебе перепало от сенатора? — задал вопрос Эдик.

— Надеюсь, что перепадет, — вздохнул Луций. — Мне, знаешь, лишний сестерций — не помеха!

Роксолан заметил, что Искандер в беседе не участвует — ест молча, порой морща лоб и задумчиво глядя на гостя за их столом, словно вспоминает, где его видел.

А Луций ел да ел, быстро и жадно уплетая поданные яства. После чего отвалился от стола, сытый и довольный.

— Благодарю покорно, — сказал он, отдуваясь, и добавил для Сергия: — Если надо будет кого-нибудь прибить, обращайся ко мне. Зашибу с удовольствием!

— Спасибо! — засмеялся Лобанов. — Воспользуюсь. Луций тяжело встал из-за стола и откланялся. Проводив его глазами, Роксолан повернулся к Тиндариду.

— Тебе, я вижу, не по нраву наш новый знакомый? — спросил он.

— Да не то чтобы не по нраву… — протянул Искандер. — Понимаешь, у меня такое ощущение, что я его уже где-то встречал. Но где? О, совоокая Афина! Не помню. Ни в лицо, ни по голосу не узнаю, но есть что-то в нем памятное. Этот подсекающий взмах руки, характерный наклон плеча.

— У-у… — махнул рукой Эдик. — Ты лучше вспомни, со сколькими мы уже пересеклись! В той же школе хотя бы. Да и потом тоже.

— Да я понимаю…

— Ну ладно, — хлопнул себя по коленям Сергий. — Вы как хотите, а я лягу пораньше. Только учтите — подниму с рассветом!

Ночи в октябре длинные, темные. И прохладные.

Сергий поднялся с великой неохотой, но не отменять же собственный приказ? Быстро одевшись и обувшись, он вышел на галерею и спустился вниз. Прямо из поилки умылся — вода здорово взбодрила — и прошмурыгал в конюшню.

Эдикус с Искандером уже встали и бродили между стойлами, подкармливая лошадей.

— Всё в порядке? — спросил Сергий, обхватывая себя за плечи. — Холодно сегодня!

— Осень! — флегматично объяснил Тиндарид.

— У нас всё спокойно, — доложил Эдик. — Бродил вроде кто-то по двору. Да и Орк с ним!

— Это точно… — протянул Сергий и зевнул — широко, с хрустом потягиваясь. — Ух-х! Седлайте зверюг!

В ворота конюшни боком продвинулся Гефестай, таща два седла зараз.

— Я и твое прихватил, — сказал он Сергию.

— Премного благодарны. Как там этот… юный друг сенаторов?

— Гай? Дрыхнет! Храпит так, что с потолка сыплется!

— Ну и пусть дрыхнет.

В это время донесся шум от мансиона. Сергий прислушался. Говорили два голоса, один, страдальческий, принадлежал Гаю, другой, лязгающий, — Луцию Эльвию.

— По-твоему, это рано? Скоро солнце встанет! Рано.

— Я спать хочу!

— Нечего спать! Так ты всё на свете проспишь.

— Что-то ты разговорился не по чину! Кто из нас легат?

— Ты.

— Вот именно!

— Так чего ж ты ноешь, легат? Это ты должен нас пинками поднимать и в строй ставить! А он валяется! Живо мойся!

Чанба захихикал, мотая головой.

— Как он его! — с удовольствием сказал Гефестай. — Приятно послушать!

— Никаких шансов! — добавил Тиндарид, намечая улыбку на плотно сжатых губах.

— По коням! — дал отмашку Сергий.

Искандер подтянулся и запрыгнул в седло. У Эдика так просто не получилось — роста не хватало. Подпрыгнув, он отжался на высоких луках сарматского седла, занес ногу. И сорвался.

Лобанов, делая вид, что не замечает Эдиковых стараний-страданий, обратился к Гефестаю:

— Как думаешь, щиты брать?

— Да на что они нам? — отозвался кушан. — Мешать только будут. Чай, не на войну едем!

— Тоже верно, — согласно кивнул Роксолан и покосился на Чанбу.

Тот, красный и злой, забрался на перегородку стойла и оттуда перелез в седло.

— Поехали!

Свежие застоявшиеся лошади, радуясь свободе и быстрому бегу, понесли преторианцев дальше по дороге на Аквилею. Легат в сопровождении ликторов («Как под конвоем!» — пошутил Эдик) следовал позади.

На пятый день добрались до Эмоны, что в Нижней Паннонии. На постоялых дворах по всему городу не было мест, и друзья устроились в доме для паломников при эмонском Исеуме, храме Исиды. А с утра двинулись дальше — на Мурсу, Сискию, Сирмий.

За Сирмием дорога стала еще шире — почти двадцать локтей поперек. Плотно уложенные плиты покато выгибались, чтобы дождевой воде было куда стекать, по кромке шел каменный бордюр-отбойник, дабы колеса телег не соскальзывали с проезжей части. Обочины были засеяны полынью — усталый путник мог сорвать ее листья и вложить в сандалии, чтобы от долгой ходьбы не болели ноги, а рядом с проезжей частью тянулись редкой цепью высокие каменные тумбы, помогая всадникам залезать в седло, — при отсутствии стремян такие приступочки были нелишними.

— А почему тут, как в Англии, левостороннее движение? — болтал Эдик.

— Это в Англии будет так, как в Риме, — усмехнулся Искандер.

— Когда мимо проезжают два всадника, — со знанием дела объяснил Гефестай, — надо, чтобы они разъехались тем боком, где у них меч или копье. Техника безопасности, понял?

— Это для военных, — дополнил сын Тиндара, — а тут же и телег полно. Вот они и ездят так, чтобы встречные повозки не попадали под кнуты возниц. Кнуты-то в левых руках держат.

— Спасибо, — с чувством сказал Чанба. — Вы развеяли тьму моего невежества.

— А что по этому поводу говаривал дед Могамчери? — ухмыльнулся Сергий.

— Говорил: «Учись, внучек! Кто учится, тот живет. Кто заканчивает с учебой, у того впереди одно дожитие…» Кстати, а вам не кажется, что за нами еще кое-кто должен ехать?

— Не сказал бы, что твое «кстати» было кстати, — хмыкнул Искандер и оглянулся. — Ты о ком, собственно?

— А ты что, забыл уже? Кто гонял того шпиона, что на крыше засел?

— А-а. Вот ты о чем. Лично я никого не видел.

Гефестай помотал головой.

— Никто и близко не показывался, — сказал он. — Я б сразу заметил.

— Интересно, чего тому Карлсону на крыше тогда понадобилось? — подкинул внук Могамчери тему для разговора.

— Может, то обычный вор был? — выдвинул версию Гефестай.

— Это вряд ли, — покачал головой Сергий.

— Если и вор, то необычный, — вставил Эдик.

— Этот «Карлсон» не зря тогда на крыше обретался, — медленно проговорил Искандер. — Он всё слышал — и куда мы, и зачем мы.

— Ты его вовремя спугнул, — проворчал Сергий, — и ему неизвестно, к кому мы.

— А ты говорил, — Эдуардус живо обернулся к Тиндариду, — что знаешь этого… ну, к которому нас префект послал!

— Ты имеешь в виду Орка?

— Да я серьезно! Как его. Забыл. Тиберий.

— Тиберий Клавдий Максимус,[36] — торжественно произнес Искандер.

— Почти как императора!

— Императору до него далеко, — проговорил Искандер. — Тиберий — истинный римский легионер. Начал службу в Седьмом Клавдиевом, а потом его перевели во Вторую Паннонийскую алу — для укрепления рядов. В то время Траян готовился к войне с даками. В Первую Дакийскую кампанию Тиберия отобрали в особые части как «дупликария эксплоратора» — это что-то вроде горного спецназа. Ведь боевые действия собирались вести в Карпатских горах! Тиберий дважды получал награды из рук императоров — Домициана и Траяна, а во Вторую Дакийскую войну именно его отряд догнал царя Децебала, который пытался скрыться. Тот в степь бежал, а Тиберий его настиг где-то между Прутом и Днестром… пардон, — между Пиретом и Тирасом. Так что. Тот еще волк!

— Да-а… — протянул Эдик. — Интересный дядечка. А нам-то он зачем? Или ты думаешь, он знает, где золото зарыто?

— Не болтай ерунды, — прогудел Гефестай. — Тиберий — римский легионер! Откуда ему знать, куда Децебал золото заныкал?

— Тиберий дослужился до декуриона,[37] — поправил кушана Сергий, — а что ему известно, уточним в Дробете, его ала там стоит.

— Должен же он хоть о чем-то быть в курсе! — поделился Искандер своими надеждами. — Между прочим, Скория, я имею в виду того жреца, посланца Сирма, прикончили именно в Дробете. Мало ли. Может, Тиберий что-то слышал, кого-то видел. В общем, встретимся, поговорим, и всё станет ясно как летнее утро!

— И все равно, — вернулся Чанба к заданной теме, — непонятно, что тому «Карлсону» надо было?

— Вот пристал… — заворчал Гефестай. — Тебя что, Искандер занудством заразил?

— Ну а все-таки? — не унимался Эдуардус.

— Можно подумать, ты не понял, — проговорил Лобанов. — Акул манит запах крови, стервятников — запах падали, а носители разума идут на запах золота. Так что зря Турбон надеялся удержать новость в секрете. Три телеги золота — это вам не хухры-мухры. Да я почти уверен — о сокровищах уже пол-Дакии знает!

Внезапно Искандер, ехавший впереди, поднял руку, предупреждая товарищей, и разговор смолк.

— Что там? — спросил Сергий.

— Не знаю… — проговорил сын Тиндара. — Вроде кричал кто-то.

Роксолан прислушался.

— Вот, опять! — воскликнул эллин. Сощурившись, Лобанов осмотрелся. Дорога на Сингидун[38] проходила через густой лес. Деревья по сторонам виа были срублены на расстояние броска копья, и видно было далеко, но возвышенность впереди скрывала участок дороги.

— Вперед! — скомандовал кентурион-гастат.

Преторианцы погнали коней рысью. Въехав на покатую возвышенность, Сергий увидел картину задержания «нелегальных иммигрантов» — отряд вооруженных всадников, числом до контуберния,[39] окружал толпу варваров. То, что это именно варвары, сомнений не вызывало — все мужчины, бородатые и косматые, щеголяли в штанах и куртках, а визжащие женщины были одеты в длинные сарафаны и вязаные кофты. У римлян совершенно иные моды. Но и сами всадники не принадлежали ни к легионерам, ни к бенификариям, патрулировавшим дороги. Нападающие выглядели как типичные германцы — в меховых куртках и штанах, с бородами, на головах — обжимающие рыжие космы рогатые шлемы.

— Опять эти, — воскликнул Эдик, — «гвардейцы кардинала»!

— Батавы, — подтвердил Искандер, деловито развязывая ремешки на обоих мечах.

— Да они их просто грабят! — пригляделся Чанба.

— Рысью! — гаркнул Сергий. — Всыпем фрицам!

И все четверо, со свистом и гиканьем, понеслись с горки.

Батавы, деловито отбиравшие у «иммигрантов» ценные вещи, заметили прибавление новых действующих лиц, но нисколько не встревожились, обрадовались даже — драку германцы любили не меньше разбоя.

Роксолан придержал коня и перемолвился с Гефестаем парой слов. Рыжий батав, выделявшийся обилием золотых цацок на панцире, поднял руку и выехал вперед. Роскошный экземпляр! Сверкающий шлем-шишак с торчащими рогами венчал батава, придавая грозный оттенок взгляду маленьких синеньких глазок из-под насупленных белесых бровей. Порядком засаленная борода была заплетена в косички. Монументальное тулово хранил кожаный доспех, обшитый бронзовыми пластинами, на плечах лежал плащ, подбитый лисьим мехом, а в руке, как скипетр, германец держал боевую секиру-оскорд. Конь был под стать всаднику — толстоногий фризский жеребец. Он тяжело переступал огромными, в две ладони копытами, потряхивая лохматой головой на короткой массивной шее. За гривой почти не видно было ремней узды и нагрудника.

— Мы первые! — рявкнул батав. — Ищите себе другую добычу!

— А ну отпустил! — прикрикнул Эдик.

— Да вы кто такие? — грозно вылупился германец. Сергий остановился шагах в десяти от него и отрекомендовался:

— Особой когорты претории гастат-кентурион Сергий Корнелий Роксолан!

Батав оглядел одеяние преторианцев, выпучил глазенки и захохотал. Его гогот подхватили остальные.

— Этими сказками ты девок дури, понял? — сказал батав.

«Гастарбайтеры», пользуясь случаем, чесанули в лес — и исчезли за деревьями.

— Парни! — рявкнул батавский главарь. — Тут подвалила кой-какая мелочь пузатая, но с мечами! Попользуемся? Двое на одного!

— Эй, рыжий! — послышался громкий насмешливый голос. — Ты плохо умеешь считать!

Батав и Роксолан обернулись одновременно. С левого фланга подъезжал Луций Эльвий. Остальные ликторы, оставив в покое связки фасций, недвусмысленно помахивали топориками.

— Если хочешь крови, то давай, — мягко проговорил Луций, — нас ровно столько же, сколько и вас. А легат будет следить, чтобы мы надрали все ваши волосатые задницы. Один на один!

— Убирайтесь! — выехал вперед Гай. — Я легат, и я приказываю вам.

— Няньке своей будешь приказывать! — крикнул германец.

Батавы загоготали, потихоньку готовясь к бою, но атаковать не спешили — стычка вступила в фазу взаимных оскорблений и словесных дуэлей, когда противники копят злость. Вожак небрежно перехватил секиру и произнес со снисхождением:

— Я — Зигмирт сын Ательстана, призван самим императором и всегда бил проходимцев, хоть тех, — он показал на лес, куда умотали «иммигранты», — хоть этих! — закончил он, переводя заскорузлый палец на преторианцев.

— Подними секиру, Зигмирт, — серьезно попросил Сергий. — Повыше!

Батав очень удивился, но поднял. В то же мгновенье свистнула стрела и расщепила топорище. Зигмирт дернул рогатым шишаком.

Гефестай приветственно помахал ему. Он держал в руке мощный степной лук, склеенный из роговых пластин. Тетивой этой убийственной дуге служила «косичка» из оленьих жилок, а выпущенная стрела била с огромной силой — попадая в грудь, она сносила человека с ног.

— Прошу учесть, — сухо проговорил Сергий, — что я не повторяю дважды. Вам было приказано уматывать — ну так уматывайте! Биться нам недосуг, да и кому потом убирать с дороги ваши вонючие трупы? Короче. Разворачивайтесь и следуйте куда ехали, иначе перестреляем, как цыплят!

В эту самую минуту из рощи за дорогой вылетела стая ворон. Пронзительно каркая, черные птицы пронеслись через виа. Зигмирт побледнел, снял с шеи амулет из высушенных лап волка и ворона и приложил ко лбу. Суеверные германцы почитали ворона священной птицей, посланцем богов. Боги о чем-то предупреждали.

— Клянусь Манном, — проворчал Зигмирт, понукая коня, — я тебя еще найду, Сергий, кем бы ты ни был!

Он пришпорил огромного коняку, и тот потрюхал мимо преторианцев и ликторов. Гефестай с Луцием вежливо посторонились, уступая дорогу, и даже Эдик придержал язык, дабы не осложнять политическую обстановку. Батавы, подозрительно зыркая, потрусили следом за предводителем. Когда последний из них, незаметно для Зигмирта погрозив кулаком, скрылся за возвышенностью, Чанба выразился:

— Заметили? Сразу как-то посвежело!

Гефестай хмыкнул и проговорил, пряча лук в кожаный горит:[40]

— Жалко, что не дали мне стрельнуть. Троих я бы завалил. Или пятерых.

— Ты был адекватен, — похвалил его Искандер.

— Что стоим? — улыбнулся Сергий. — Вперед, и с песней!

Преторианцы пришпорили коней, и скоро дорога увела их дальше к северу, ближе к границам Дакии. Ликторы, «конвоировавшие» Гая Антония Скавра, поспешали следом.

Виминаций, город и порт, где стояли триремы Данувийской флотилии, они миновали без остановок. За Виминацием, у Ледераты, на тот берег вел понтонный мост, но преторианцам туда было не надо. Сергий поскакал на восток, сначала по дороге Тиберия, потом вышел на виа Траяна. О, это была особенная дорога! В этих местах могучее течение Данувия пробивало себе путь между Карпатами и Балканами, вода пенилась и грохотала, зажатая скалистыми утесами. Берега как такового не существовало — отвесные гладкие стены возносились из бурлящих вод на сотни локтей вверх. Называлось это место Клиссурой, или Железными Воротами. Дакам и в голову не приходило оборонять здешние берега — Данувий сам справлялся с охраной подступов. А легионеры Траяна ухитрились-таки проложить удобную дорогу по вертикальной стене! Прорубили в скалах террасу шириной шага в два, прямо над рекою, а с краю обрыва выдолбили отверстия. Забили в них дубовые бревна, сколотив что-то вроде балкона в десятки миль длиной. Настелили крепкие доски — и получилась вполне приличная виа Траяна. Едешь по ней, справа — каменная стена со следами кирок, сверху нависает каменный свод, а слева, за крепкими перилами, гремит и беснуется Данувий, вздымая и скручивая водяные валы, швыряясь ошметками пены. Мелкая водяная пыль висит в воздухе постоянно, играя на солнце радугами.

— Здорово тут! — провопил Эдик, перекрикивая гул несущейся реки.

— Ага! — заорал Гефестай. — Тихо так! Водичка плещется!

Солнце убралось за скалы, и в каньоне тут же сгустился сумрак. Повеяло зябкой сыростью, как из погреба. Сергий направил коня поближе к перилам — тот зафыркал испуганно, замотал головой. Зато хоть небо открылось над головой — и отвесная гранитная стена, уходящая по вертикали вверх.

А десятью милями ниже по течению показался громадный мост — Понс Траянис. Мост был как поводок, на котором Рим держал полудикую-полуприрученную Дакию. Вон она, за серо-зеленым разливом Данувия, стелет желто-бурое разнотравье степной полосы, а по горизонту встает пильчатая линия гор. Что там? Как там? Какие опасности, какие губительные тайны ждут их в императорской провинции, но припрятаны до поры?

— Подъезжаем, — обронил Сергий и послал коня легкой трусцой.

Глава пятая, в которой Лобанов испытывает «сердечный укол»

Легионную крепость Дробета римляне соорудили в красивом месте. В плане она имела форму квадрата со стороной в шестьсот шагов, и какие это были стороны — ого! — два ряда стен высотой в двадцать локтей, расположенных на расстоянии восьми шагов друг от друга. Замучаешься завоевывать! Одной стороной фортеция примыкала к мосту Понс Траянис, а еще с трех ее окружали рвы и земляные валы, расположенные в шахматном порядке, — пока до самих стен доберешься, половину бойцов положишь. Еще один вал находился в промежутке между крепостными стенами.

Сами стены были выстроены из «двуручных» каменных блоков-квадров. С внешней стороны квадры блестели шлифовкой, с внутренней так и оставались необработанными — никто ж не видит… Вокруг и внутри крепостных стен легионеры проложили добротные кольцевые дороги, а дальше расстилалась прата, территория легиона, где на травке пасся скот, — за ним присматривали воины-пекуарии.

Таков был стандартный типовой проект римской крепости. Однако в Дробете, на неспокойной данувийской границе, потребовалось еще пуще укрепить крепостные ворота, ибо даки с гетами стояли на ступеньку выше полудиких германцев и умели штурмовать укрепления. И здесь, впервые в практике пограничной фортификации, навесили мощные двойные ворота, а справа и слева от них возвели круглые башни, выдающиеся вперед из крепостной стены. Мало того, на боковых, прилегающих к воротам стенах устроили балконы, дабы сподручнее истреблять штурмующих.

У ворот преторианцы спешились, а ликторы повлекли своего легата в канаб. Сергий с удовольствием разминал ноги.

— Лучшее средство против геморроя, — внушал Гефестаю Эдик, — это пешие прогулки! Так что гуляй почаще — и не будешь ныть!

— Когда это я ныл? — озадачился сын Ярная.

— Было дело, — туманно, но очень веско сказал Чанба.

— Врешь ты все… — проворчал кушан.

В главных воротах их остановил дозорный. Опираясь на щит, он весьма красноречиво уткнул копье-гасту в грудь Сергию. Лобанов, так же молча, протянул дозорному квадратик кожи — пропуск с печатью префекта претории.

Легионер, удовлетворясь, убрал копье и, так и не сказав ни слова, махнул свободной рукой — путь, дескать, свободен.

Внутри кастра Дробета удивительно походила на расположение какой-нибудь военчасти. От главных ворот тянулась прямая и широкая виа преториа. Рядами вдоль нее шли казармы ауксиллариев,[41] выстроенные из кирпича и крытые черепицей, а дальше располагалась скола — помещение для военных занятий, казармы легионеров — с портиками! — и дома старших офицеров.

— Серый, глянь! — восхитился Эдик, заглядывая в казарму через распахнутые двери. — Тоже двухъярусные койки, как у нас! Помнишь?

— Помнишь… — рассеянно отозвался Роксолан.

Легион жил по издавна заведенному порядку. У казарм фракийской алы конники точили мечи, чистили доспехи. Насупленный декурион аккуратно вбивал гвоздики в парму — круглый кавалерийский щит, — приколачивая вощеную кожу. Из конюшен доносилось ржание. Возле турмовых котлов дежурные кололи дрова, обдирали свиную тушу, мешали булькавшее варево. Двое проштрафившихся кавалеристов без поясов, в подоткнутых туниках, скребли лопатами доски сортира, таскали воду, окатывали ею пол, драили, доскребываясь до древесины чистого белого цвета. Слышались возгласы:

— Минуций Нисет! К квестору![42]

— Что, деньги дают?!

— Беги давай!

— Бегу! Лечу!

— Пеликан!

— Чего?

— Когда сменяешься?

— С третьей ночной на первую дневную. А чего?

— Тьфу! Весталкина честь. Да Помпедий достал где-то неплохого винца…

— Критского?

— Ага, жди. Цекуба!

— Тоже ничего.

— Сальве, Процилий!

— Сальве…

— Кто это с тобой?

— Септимий Квадрат, старослужащий первой кентурии, первого манипула!

— Отставить, Септимий. Проходи, у нас по простому.

Мимо, сменившись с дежурства, прошагал легионер.

— Эй, служивый, — остановил его Сергий, — не подскажешь ли, где нам найти принцепса претории?

— Цереала, что ли? — проворчал легионер и хмыкнул без особой приязни: — С чего бы вдруг Цивика дакам занадобился?

— Я не слышу ответа, — очень спокойно сказал Лобанов. До того спокойно, что легионер поежился. Еще один боец, без шлема и панциря, в одной красной тунике, остановился и покачал головой:

— Ты опоздал! Принцепса срочно вызвали в Сармизегетузу — нового наместника ждут, что ли.

— Это плохо… — задумался Роксолан. — Так, а префект лагеря на месте?

— Почти! Он в ретентуру подался, я видел. Зовут Гай Косконий Ребил.

— Благодарю тебя, — церемонно сказал Сергий и повел своих дальше.

А дальше, на перекрестке, стояла принципия — штаб легиона. Неподалеку был устроен преторий, где размещалась резиденция командующего легионом — основательный двухэтажный домина. Напротив претория находился сакеллум, знаменное святилище, — там хранились значки когорт, легионная аквила и бюсты императоров. Ниже, в подвале сакеллума, держали кассу со сбережениями легионеров и вторсырье — ни гвоздей, ни обломков мечей в кастре не выбрасывали, металл ценился высоко.

— Крепко устроились римляне, — сказал Эдик, — надолго.

— Но не навсегда, — заметил Сергий.

— Увы! — отпустил вздох Искандер.

— Не переживай, — утешил его Чанба. — На наш век хватит!

За виа принципалис, делившей кастру пополам, начиналась ретентура — тыльная часть крепости. Здесь дымила труба фабрики — легионной мастерской. Там обжигали кирпич и черепицу и ставили на них легионное клеймо. В Дробете временно стояли когорты Второго Августова легиона, а посему на заготовках выдавливали обе его эмблемы — быка и козерога. С кузни доносился неумолчный звон и лязг.

Напротив фабрики, через утоптанную дорожку, тяжко осели приземистые горреи — большие амбары.

Тут Сергий и встретил префекта — тот принимал зерно нового урожая. Лобанов подошел и представился.

— Задание я получил от префекта претории, — подпустил Роксолан юмору, — вот и решил обратиться к префекту лагеря. Уж он-то, думаю, знает своих людей получше Цивики Цереала!

Гай Косконий Ребил довольно хмыкнул.

— Как не знать, — приосанился он, — все передо мной прошли за тридцать-то лет. И кто тебе надобен, кентурион?

— Тиберий Клавдий Максимус.

— Ага! — Префект подумал, и вдруг трубно взревел: — Цезий Басс! Ко мне!

Опрятный тессерарий,[43] настолько плотный, что, чудилось, мышцы его вот-вот разорвут панцирь, подлетел к префекту и вытянулся во фрунт, хлопая себя кулаком в гулкую грудину.

— Цезий Басс слушает твои приказы! — рявкнул он.

— Ага… — буркнул префект. — Декуриона Тиберия Клавдия — ко мне! Он хоть на месте?

— Декурион — рядом, — отрапортовал тессерарий. — В госпитале!

— Болеет, что ли? — нахмурился префект.

— Никак нет! Принимает лекарства! Гай Косконий Ребил поглядел на Сергия.

— Не будем отрывать декуриона от работы, — решил Лобанов, — заявимся к нему сами.

— Цезий, — тут же распорядился префект, — проводить!

— Слушаюсь!

Госпиталь-валетудинарий тоже был типовой постройки. Солдатские палаты и угловые комнаты для офицеров выходили во внутренний дворик, где размещались операционная и святилище Эскулапа. Медицина медициной, но и божья помощь не помешает. Отдельный вход вел в госпитальные термы с огромным бассейном.

Декуриона Сергий застал за делом — Тиберий перетаскивал керамические сосуды с лекарствами. Это был седой человек суровой наружности с красным лицом и бестрепетным взглядом. Такой наедет — не спустит.

— Тиберий Клавдий Максимус? — обратился к нему Сергий.

— Ну? — буркнул декурион, едва поворачивая лицо.

— Гастат-кентурион Особой когорты претории Сергий Корнелий Роксолан приветствует тебя. Я послан в Дакию по заданию префекта Марция Турбона. Сиятельный велел прежде всего обратиться к тебе.

Такой подход мигом расположил старого вояку — у декуриона даже лицо разгладилось, а ледок в глазах подтаял, убавляя цепкости и колючести.

— Пойдем в третью палату, — сказал Тиберий, — там сейчас никого.

Он провел преторианцев в комнату, где рядком стояли четыре деревянных кровати. Осеннее солнце цедило свет сквозь промасленную ткань окон, а по углам торчали керамические воронки гипокаустов, нагонявшие теплый воздух из подвальной печки — в госпитале наступил отопительный сезон.

— Садитесь, — предложил Тиберий и сам уселся, не чинясь. — Особую когорту я уважаю, наслышан про ваши дела. Слушаю, кентурион.

— Речь пойдет о золоте, что зарыто Децебалом, — сразу сказал Сергий, — и о Скории, который вроде выболтал тайну схрона.

— Ах вот оно что… — протянул Тиберий. — Да, было дело. Только Скорий — пустое место, он как та труба, через которую в храмах возвещают жрецы. И ничего он не выбалтывал. Не знал Скорий никакой тайны! Всё было ведомо Сирму, а Скорий у него на посылках был. Да вот не к тем его Сирм подослал. Оролес — обычный разбойник, и ему глубоко начхать и на Дакию, и на Рим. Оролесу нужно золото! Вон, вчера он на Понс Ветус напал. Наши, правда, всыпали ему, как полагается. Но ушел Оролес, опять ушел, пес смердящий.

Тиберий задумался, и Сергий решил его осторожно подтолкнуть.

— А с чего бы ты сам начал поиски? — спросил он. — У нас задание простое — найти это клятое золото первыми, чтобы оно Оролесу не досталось. Префект боится, что Оролес сразу кинется оружие покупать и нанимать бойцов из сарматов.

— Не кинется! — мотнул головой Тиберий. — Я ж говорю, Оролесу нужны деньги. Деньги, а не война! Да ему и в голову не придет раздавать золотишко всяким-прочим, он всё себе захапает. Надо будет — перебьет всех, чтобы ни с кем не делиться. Так что. А вот насчет поисков. — Тиберий почесал в затылке и сказал задумчиво: — Вам бы с Верзоном потолковать.

— Это кто?

— Верзон из даков, раньше Децебалу служил, а теперь он в вексиллатионе,[44] его ала в Апуле стоит. В сентябре, ну вот когда Скория запытали, Верзон в Дробету приезжал, и мы с ним разговорились. История занятная. Когда тут война шла, Децебал принялся повсюду прятать свои сокровища. От нас прятал, а потом, когда ему приспичит, доставал золото и покупал тех же сарматов или квадов. И вот однажды Децебал обратился к Верзону и попросил у того пятнадцать лучших бойцов — сокровища охранять. Три воза с золотом снарядил тогда Децебал. Верзон, конечно, дал царю то, что тот просил, и лишь после узнал, что всех его воинов отравили. Децебал всегда так поступал — никто не должен был знать, где спрятано его золото. Воины охраняли сокровища, потом они убивали рабов — ну, тех, кто прятал ценности, — а после и их самих угощали мясной похлебкой, куда жрец тутошнего Замолксиса подсыпал зелья… И всё шито-крыто!

Узнал об этом вексиллатион и переметнулся к нам — не смог простить царю убийства своих ребят.

А где-то с год назад Верзон побывал в местах, куда укатили те возы, — это где-то в Бастарнских Альпах. И наткнулся на скелеты своих парней! Даки тогда уже много чего у нас переняли, в том числе и кольца легионеров — почти у каждого из скелетов на пальце было такое кольцо, а на нем написано и кто его хозяин, и какого он рода. Десять человек опознал Верзон. А самое интересное, что скелетов было четырнадцать!

— Значит, — спросил Сергий с замиранием, — кому-то удалось спастись?

— Точно! Звери кости растащить не могли, скелеты-то недавние, и хрящи, и связки на месте. То есть получается, пятнадцатый просто ушел. А вот как его звать, не скажу, это вы у Верзона спросите.

— А он точно в Апуле?

— Точно. Только… это… кони у вас добрые?

— Не сказал бы. Мы их на станциях меняем.

— Ясно. Ну, без хорошего коня в Дакии делать нечего. Станции и у нас заведены, вот только дороги не везде проложены, а по лесам на казенной лошадке мотаться — не дело.

— Ты прав, — кивнул Сергий. — Не подскажешь ли, у кого тут коней купить можно?

— Не вопрос! В канабе есть Сарматский рынок, куда пускают варваров из степи. Они пригоняют скот и лошадей.

— Ну спасибо, декурион. Вале![45]

— Вале! И да помогут вам Юпитер и Фортуна!

Минуло десять лет «послевоенного строительства», и поселок-канаб при кастра Дробета разросся, застроился крепкими домами, даже амфитеатром обзавелся. Словом, превратился в провинциальный городишко, обычный для задворков империи. Такие местечки стояли и в Африке, и в Британии, и в Иберии, предоставляя гражданам Рима и перегринам все мыслимые удобства, принятые в цивилизованном обществе, — от кровавых зрелищ на арене до помывок в термах.

Сергий направил стопы именно в баню. Им, как он понимал, светила дальняя дорога, и, когда еще представится случай помыться, неизвестно. Его почин поддержали все.

— Термы — это хорошо, — высказался Искандер, — водные процедуры нам не помешали бы.

— И ха-ароший обед! — добавил Гефестай.

Эдик не вставил даже слова. Задумался, видать. Прослушал.

Они вышли на прямую улицу Декуманус, в перспективе упирающуюся в ворота военного лагеря, и свернули к термам — громадному зданию, сложенному из каменных, тщательно отесанных квадров, с монументальным фронтоном, поднятым на восьми колоннах.

— Храм Мойдодыра! — болтал Чанба в манере экскурсовода, переходя на русский. — Это такой бог санитарии и гигиены. Мойдодыра изображают кривоногим и хромым, с медным тазом на голове. В жертву ему приносят грязь — смывают с тела священными мочалками…

— Заходи, грешник, — хмыкнул Сергий, — послужи Мойдодыру!

Сдав одежду рабу в раздевалке-аподитерии, друзья прошли сразу в кальдарий, где в большом бассейне плескалась горячая вода. Вокруг кальдария были устроены ванны поменьше, вода в них наливалась через бронзовые краны в форме дельфинчиков.

Пар поднимался высоко, под купол с прорезанными окошками, но сырости не было, дышалось легко. В стены зарывались ниши, где на мраморных скамьях возлежали купальщики, они крякали и стенали под руками рабов-массажистов.

Намывшись и напарившись, Сергий окунулся в общий бассейн и устроился на скамье. В соседнюю нишу протопал Гефестай, вытирая волосы. Вынырнул Эдик и сделал кушану внушение:

— Осторожнее ерзай, а то скамейку продавишь! Наел задницу.

— Молчи, худоба! — добродушно ответил Гефестай. Эдик подсел к Сергию и накололся на египетский амулет.

— Ой, чего это?

— Это тьет, — любезно объяснил Лобанов, — или «Кровь Изиды».

— Петля какая-то.

— Это не петля, это вагина богини.

— Да-а?! — восхитился Чанба. — Не больно-то и похоже.

Он нацепил цепочку на палец и завертел амулетом в воздухе.

— Не потеряй, смотри, — проворчал Роксолан.

— А чего?

— А того! Это ключ от квартиры, где деньги лежат. Помнишь пирамиду Хуфу?

— Ну?

— Тьет — это ключ. Когда надо, он отворит потайную дверь и откроет проход до самой сокровищницы фараона. Понял?

— Ух ты! — вылупил глаза Эдик. — И много там тех сокровищ?

— Да тише ты, не ори. Много, мало. Комната такая, примерно пять на пять, и вся забита золотом — где по пояс, где по грудь.

— Ни фига себе. Так чего ж ты не взял?!

— Чучело! — прогудел Гефестай. — Что б ты стал делать с такой кучей золота? Унитазы ковать?

— Сам чучело, — быстро ответил Эдик и задохнулся: — Да я б. Ух!

— Не переживай, — усмехнулся Сергий, — надо будет, откроем фараонову хованку.

— А когда? — оживился Чанба.

— А как на пенсию выйдем.

— У-у. Это сколько еще ждать.

— Всё, хватит валяться, — поднялся Сергий. — Одеваемся, обуваемся, строимся. И — шагом марш!

— А куда мы шагом марш? — осведомился хитроумный внук Могамчери.

— На рынок.

Рынок в канабе выстроили на окраине, окружив квадратом кирпичных стен, а вдоль стен устроили портики с лавками. Тяжелые ворота этой цитадели купли-продажи отворялись с раннего утра, а закрывались, когда начинало темнеть. Рынок был открыт для торговли с варварами, и его быстро прозвали Сарматским — степняки были частыми гостями Дробеты. В поселке, улицы которого патрулировались легионерами, сарматы вели себя смирно, не безобразничали, ну а на рынке за порядком вообще следили бенефикарии — с этими ребятами не забалуешь.

Впрочем, торговали все понемножку. Римляне-переселенцы продавали вещи, привезенные с собою, даки выносили брынзу и мед, роксоланы с Нижнего Данувия пригоняли овец, выкладывали воловьи шкуры, скатанные в тяжелые рулоны, а язиги предлагали коней. Именно коней — сарматы, эти «доители кобылиц», берегли породу. Вся их мощь и слава держалась на кавалерии, и они не имели намерения поднимать коневодство Рима. А если бы кто-то из соплеменников продал имперцам кобылу, предателя ждало суровое наказание: его бы волочили по степи на аркане, пока трава и земля не стесали бы тело до кости.

Коней сарматы приводили всяких: обычных степных лошадок, коротконогих, длинношерстных и пышногривых, — таким никакая зима не страшна, они и под снегом траву найдут; чистокровных аргамаков — золотистой масти, с белым хвостом, но без гривы; роксоланских альпов — за каждого из этих гнедых красавцев просили тридцать золотых денариев.

Искандер сразу выбрал себе аргамака, его примеру последовали и Гефестай с Эдиком. Чанбе, правда, куда сподручней было бы с маленьким степным скакуном, но чтобы конь гордого абхаза оказался ниже в холке, чем у друзей. Не бывать тому!

А Сергий все ходил по торговым рядам, осматривая лошадей, и никак не мог выбрать. Конь — не просто средство передвижения, это четвероногий друг. Легко ли выбрать друга?

От стены до стены тянулись коновязи, за ними бойко гарцевали или беспокойно отаптывались скакуны всех мастей. Ржание металось по рынку, эхом носясь из угла в угол.

Рядом с животными сидели хозяева — в коротких перепоясанных рубахах, мягких сапогах и плащах, застегнутых фибулой на плече. День стоял теплый, но сарматы были в мохнатых конических шапках из волчьих шкур. Лишь один встряхивал прямыми длинными волосами, черными с просинью.

Лобанов остановился. Да это сарматка! И прехорошенькая.

Девушка, привлекшая внимание Роксолана, была одета в шаровары и сорочку, ощутимо выдававшуюся в груди и подпоясанную в узенькой талии. Рукава были отделаны золотыми бляхами. Сарматка, косо глянув на Сергия, расправила вышитый платок-гиматион и повязала его на голову.

Лобанов скользнул взглядом по ее ногам, но понять, стройны ли они, не смог. Только и разглядел, что меховые туфельки на изящных ступнях, украшенные кораллами.

Вновь подняв глаза, кентурион встретил девичий взгляд. «Очи черные…» — мелькнуло у него. Девушка смотрела на него, нисколько не смущаясь и не отводя глазок. Интереса своего она тоже не скрывала.

А Сергий никак не мог успокоиться. Снова и снова он разглядывал лицо сарматки, ее кожу, осмугленную то ли солнцем, то ли южной кровью, тонкий нос, брови вразлет… Смотрел — и насмотреться не мог.

Девушка первой не выдержала — улыбнулась, рассмеялась. Лобанов тоже расплылся в улыбке и подошел ближе. «Цветок душистых прерий» спросила его о чем-то, но Роксолан не понял языка — то ли дакийского, то ли сарматского. Он так и ответил:

— Не понимаю.

Тогда девушка перевела свой вопрос на латынь, причем довольно чистую, хотя и с гортанным призвуком:

— Тебе нужен конь?

— Куда больше, — признался Сергий, — мне нужна молодая, красивая кобылка.

Девушка не обиделась — сравнение женщины с лошадью было принято у сарматов в песнях и сказаниях. Она кокетливо улыбнулась и сообщила:

— Ее зовут Тзана.

— А я — Сергий. Тзана сама торгует лошадьми?

Он спросил об этом не потому, что его интересовали вопросы равноправия женщин у сарматов. Просто надо же было ему успокоиться.

— Тзана не одна, — улыбнулась девушка. — Со мною дядя Абеан и братец Сар.

И тут Роксолану пришлось туго — крутой кентурион совершенно не знал, как быть. Его влекло к этой девушке, но как повести себя, что сказать Тзане?

Молоденькая сарматка отвернулась к коню чалой масти и одной рукой поправляла сбрую. А вот пальцами другой руки она щипала себя за щеки, чтобы вызвать румянец. И еще девушка покусывала губки, чтобы и те выглядели ярче.

— А вот, — оживленно заговорила она, оборачиваясь, — посмотри, какой конь!

Она обошла чалого и тут же вернулась, ведя в поводу саврасого жеребца — светло-рыжего с темной полосой по хребту. У него были маленькая голова, уши торчком, изогнутая шея и прямые, как копья, сухие ноги с маленькими копытами без волос на бабках. Конь был покрыт чепраком, седло было отделано заклепками, а уздечку покрывали белые ракушки, предохраняющие всадника от дурного глаза.

— Это настоящий сауран! — рассказывала Тзана. — Старики говорят, что он происходит от дикого коня. Ест меньше хомяка, а неутомим. Его бег, как полет стрелы! Его ноги, как крылья сокола!

Нахваливая саурана, девушка подошла совсем близко, коснулась Сергия бедром, и кентуриону отказала его обычная сдержанность — он крепко обнял Тзану. Тугие, почти твердые груди приятно вдавились в область сердца преторианца, а черные девичьи глаза глянули с расстояния меньшего длины ладони. Тзана не сопротивлялась. Выхватив тонкий кинжал, она уткнула его в бок Сергию и сказала ласково:

— В нашем племени есть закон — прежде чем выйти замуж, девушка должна убить трех врагов. Два скальпа я уже сняла.

Сергий убрал руки — в ладонях все еще жило ощущение теплого, гибкого тела — и глухо проговорил:

— Прости.

— Да за что? — сладко улыбнулась Тзана и хихикнула: — У тебя такие сильные руки.

Роксолан затрудненно вздохнул.

— Ты слишком хороша, чтобы оставаться спокойным, — сказал он. — Как сохранить кровь холодной, когда ты так близко, что я даже улавливаю твое дыхание?

Девушка ничего ему не ответила, только сняла платок и мотнула тяжелой копной волос. Посмотрела на Сергия, глаза в глаза. Ресницы ее дрогнули, нагоняя тень.

— Тзана.

Девушка томно закинула руки за голову, собирая волосы, тонкая сорочка красиво облепила груди. Соски набухали и твердели, буравя ткань, — у Роксолана даже губы пересохли. Тзана неожиданно опустила руки и быстро проговорила:

— Покупай коня, а то дядя идет!

— Я беру его, — громко сказал Лобанов, не глядя на саурана.

Подошедший сармат одобрительно покивал. Он снял остроконечный башлык, оголяя бритую голову с одним пучком волос, заплетенным в косицу, вытер пот со лба и натянул свой головной убор снова. Бросив Тзане пару слов, он отошел, громко выкликая Сара.

— Сколько? — спросил Роксолан, продолжая глядеть на Тзану.

— Десять аурей, — ответила девушка, не отрывая своих глаз от его лица.

Это было дорого, но Сергию было не до бухгалтерии. Он отсчитал десять золотых кружочков с профилем императора и протянул Тзане:

— Я хотел бы увидеть тебя еще.

— Ты хочешь… меня? — созорничала девушка, принимая плату.

— Да!

Тзана подбросила монеты на ладони, те зазвенели.

— Дядя сказал, что мы уезжаем домой через два или три дня, — проговорила она. — Я живу за Тизией, мы поедем до Апула, до Бендисдавы.

— До Апула? Тогда я найду тебя!

— Если найдешь, — дразняще улыбнулась девушка, — я поверю, что твое желание не слабее твоих рук.

Она протянула ладонь и положила ее Лобанову на грудь.

— Твое сердце бьется часто! — сказала она довольно. — Послушай мое.

Роксолан дотронулся до теплой кожи под девичьей сорочкой, сдвинул ладонь, приподнимая тяжелую грудь, и уловил взволнованный перестук. Убедившись, что заразила Сергия сердечной хворью, Тзана отняла руку и передала ему поводья:

— Конь твой!

Глава шестая, в которой выясняется, что грузят на того, кто везет

Префект претории Марций Турбон пробудился до свету. Потянувшись, он сел и задумчиво почесал живот. «Кровать надо новую…» — притекла к нему неспешная мысль. Префект похлопал по изножью, отделанному бронзой, с гирляндой из листьев, выложенных серебром, и красномедных ягод. Покачав изголовье с серебряными накладками, вычерненными рисунком — сатиры и менады вьются меж деревьев, он услышал скрип. Да, сдает дерево. Ложе досталось префекту от отца — добротная «павлинья» кровать. Так ее называли из-за волнистого расположения пятен на дощечках ретийского клена, коими кровать была оклеена.

Вздохнув, Марций Турбон сунул ноги в домашние шлепанцы-сокки и встал. Раб-кубикулярий[46] уже приготовил для хозяина большой посеребренный таз с затейливой чеканкой, полный чистой холодной воды. Префект с удовольствием омыл лицо. Раб, престарелый Фульвий, уже был рядом и протягивал полотенце.

Марций прополоскал рот, вытерся и приказал:

— Фанния ко мне.

Кубикулярий поклонился и вышел. Почти тут же в дверях нарисовался Фанний Цепион, цирюльник и пройдоха. Грешков за этим кудрявым молодчиком водилось немало, но префект пока прощал ему — уж больно хорошо Фанний управлялся с бритвой.

Марций уселся на табурет и сложил руки на коленях.

— Ну что ты на меня уставился, как коза на горох? — добродушно проворчал он. — Приступай!

Раб поклонился, достал острую бритву, наточенную до зеркального блеска, и горшочки со снадобьями.

— Хозяин хорошо выглядит, — прожурчал Фанний, смешивая жир с золою и пахучим порошком.

— Да что ты говоришь… — усмехнулся префект.

— Истинную правду!

— Брей, давай, правдолюбец!

Фанний, подержав на подбородке и щеках хозяина мокрую горячую ткань, нанес мазь, а после нежно, трепетно провел бритвой.

— Говорят, наш принцепс меняет власти Рима, — болтал цирюльник. — Раньше над районами прокураторы стояли, а нынче кураторы поставлены, все из императорских отпущенников. Это правда?

Фанний отнял бритву, чтобы услышать ответ, и префект претории буркнул:

— Правда.

— А самым главным будет городской префект.

— Фанний, скажи, зачем тебе это надо знать?

— Как же! Городской префект тоже из отпущенников. Вот, дадите мне вольную — и пойду я в магистраты.[47]

Марций фыркнул в негодовании, и цирюльник поспешно отдернул руку с бритвой, дабы не нанести порез.

— Нашелся магистрат. Добривай скорее!

— Всё, всё уже!

Фанний аккуратно вытер префекту лицо — и смазал зудящую кожу своим знаменитым составом — пощипывающим и холодящим. Потом раб мигом собрал свои причиндалы и удалился.

— Вольную ему… — проворчал префект. — А брить меня кто будет? Куратор?

Он прошел к домашнему алтарю и сотворил молитву очагу, пенатам, предкам. Заботливо отряхнул пыль со статуй богов, стоящих на столе терпентинового дерева. На душе стало спокойнее.

Накинув плащ, Марций Турбон вышел на террасу. И увидел, как раб-привратник поспешно раскрывает створку ворот перед всадником в красном с золотом. «Не иначе, императорский вестник…» — встревожился Марций. Он угадал.

Лощеный гонец осадил коня у самых ступеней, лихо соскочил на дорожку и вытянул руку в салюте.

— Аве, сиятельный! — произнес он четко и звонко. — Принцепс велит тебе явиться к прандию![48]

— Я буду послушен воле принцепса,[49] — склонил голову Марций.

Вестник грохнул кулаком в свой золоченый панцирь и ловко вскочил в седло. Дробно простучали копыта, и вот раб закрывает скрипучую створку. «И ворота надо менять…» — мелькнуло у Марция Турбона.

Задолго до полудня префект претории явился на Палатин, ко дворцу Флавиев, где происходили парадные приемы. Под высоким сводом арки главных ворот, над которой будто приплясывала квадрига Лисиппа и пошевеливались бронзовые возницы — Аполлон с Дианой, — Марций прошагал на дворцовую площадь. Она была окаймлена колоннадой из желтого нумидийского мрамора и целым строем бронзовых статуй — щедро вызолоченных нимф, муз, граций.

Высоченные двери парадного входа, выложенные серебряными пирамидками, стояли открытыми, приглашая в просторный вестибул. Префект переступил порог дворца и зашагал между двумя рядами преторианцев. Неподвижные, блистающие драгоценными металлами поножей, панцирей и шлемов, гвардейцы императора и сами походили на статуи.

У дверей Регии — Тронного зала — Турбон остановился. Тут же из-за колонн вышел магистр дворцовой службы в белоснежной тоге с широкой пурпурной полосой, величавый и преисполненный достоинства.

— Префект Марций Турбон? — спросил он вполголоса.

— Как видишь, — сухо ответил Марций. — Доложи величайшему, что я прибыл и жду его приказаний.

Магистр молча развернулся и скрылся за колоннами. А префект остался скучать в ожидании вызова, слушать далекие гулкие шаги и разглядывать створки гигантских дверей. Полированное дерево, из которого их сделали еще при Веспасиане, совершенно не было видно под инкрустациями из слоновой и черепаховой кости, лазурита и малахита, золотых и серебряных накладок. Не дверь, а ювелирное украшение. А как же иначе? Ведь эти створки открывались в тронный зал, где северные варвары или чужеземцы с Востока могли лицезреть самого принцепса, первого доминуса[50] Великого Рима!

Префект задумался. Адриан никогда не звал его по пустякам. В последний раз Марций докладывал об успешной ликвидации «врага государства и народа римского» Каара по прозвищу Зухос, виновника многих бед и несчастий, едва не завладевшего Египтом. Это было на прошлой неделе. Что его ждет сегодня? Марций усмехнулся. Пока что судьба вела его в гору, все выше и выше поднимая над низинами обычной жизни. А всё — благодаря близкому знакомству с Адрианом. Мог ли Квинт Марций Турбон из города Эпидавр, незнатный уроженец Далмации, надеяться на то возвышение, которого достиг ныне? С будущим принцепсом он впервые встретился четырнадцать… нет, пятнадцать лет назад. Тогда Марций был примипилом во Втором Вспомогательном легионе, стоявшем в Аквинке. Публий Элий Адриан служил вместе с ним — трибуном-латиклавием.

За три года до своей смерти Траян назначил Турбона командующим Мизенским флотом, а через год направил в Кирену, где восставшие иудеи зверски убили двести тысяч жителей. Марций привел в Кирену флот и Седьмой Клавдиев легион и расправился с бунтовщиками не менее жестоко, а их вождя, Андрея Луку, распял. Траян оценил верного далматинца и сделал его прокуратором Мавритании Цезарейской. Должность была хлопотная, но занимал он ее недолго. Траян умер, новым принцепсом стал Адриан. И сразу же вспомнил о Марции. Адриан — человек недоверчивый, но, уж если ты доказал свою полезность и преданность, он тебя не забудет и не обойдет милостью. Правда, и дело поручит опасное и трудное до предела. Так и случилось. Адриан удостоил Марция повязок префекта Египта — для пущего величия — и бросил в Мезию и Дакию усмирять сарматов с роксоланами. Едва осела пыль над степью, едва кровь впиталась в землю, как Марция вызывают в Рим и поручают его заботам преторию. И что теперь? Он достиг вершин и наибольших почестей для человека всаднического сословия. Неужто Адриан продвигает своего человека еще выше? Посмотрим.

Неожиданно двери Регии плавно отворились — и давешний магистр, отвесив легкий поклон, сказал:

— Величайший ждет тебя. Следуй за мной.

Марций повернулся и зашагал через тронный зал. Турбон двинулся следом.

Регия всегда его потрясала. Ее покрывал полуцилиндрический свод, расписанный фресками. Пролеты в двадцать шагов возносились на высоту в девяносто локтей! Колонны розового мрамора, восходя кверху, заметно для глаз утончались и распускались арками, растворяясь в свете, бьющем из круглых окон. Вечером, после заката, когда тронный зал окутывался мраком, капители колонн сияли в рубиновом свете заходящего солнца.

Регия была пуста и погружена в тишину. Одинокий луч отсвечивал пурпуром, падая на императорский трон в абсиде. Марций оглянулся. С северо-запада к тронному залу примыкала базилика,[51] в которой принцепс вершил суд, с юго-востока пристроилась претория. Магистр провел префекта залом Нимф, большой круглой комнатой с бассейном, — из воды выступали статуи Нерея с нереидами, они поднимали раковины, из коих били фонтаны. Потом они миновали покои Дианы, обсаженные вдоль стен тисовыми деревцами с подрезанными верхушками. В этом «лесу» и охотилась беломраморная богиня — с лунным серпом в волосах и луком за плечами.

Из Зала девяти муз магистр и Марций шагнули в обширный перистиль, обрамленный двойным рядом колонн, пересекли его по дорожке меж миртовых кустов, статуй и фонтанов и вышли к триклинию.

Здесь придворный остановился и открыл двери для Турбона. Кивнув ему, префект вошел в императорскую трапезную.

Принцепс ждал внутри. Триклиний, с полом из разноцветного мрамора, с мозаичными стенами, вмещал пять столов, окруженных дюжиной лож. Вдоль стен выстроились массивные гранитные колонны, между ними в нишах застыли преторианцы, а за окнами открывался вид на нимфею с мраморным бассейном, окруженным статуями в нишах. Император в аметистовой тунике возлежал на центральном ложе за средним столом.

Марций Турбон подошел — и опустился на одно колено, почтительно склоняя голову.

— Без церемоний, Марций! — улыбнулся Адриан и указал рукой на «верхнее ложе»: — Присоединяйся! Насколько я понимаю, прандий ты пропустил?

— Это полезно, величайший, — улыбнулся префект, устраиваясь и подтыкая подушки.

Безгласная рабыня в воздушном наряде из виссона неслышно подошла к нему и увенчала венком. Марцию захотелось ущипнуть девушку, но он не посмел: вдруг эта вольность не понравится Адриану?

Принцепс был внешне спокоен. Его лицо выглядело безмятежным, нервные пальцы пощипывали кудрявую русую бородку. Иглисто сверкал бриллиантовый перстень, подаренный Адриану Траяном за войну с даками.

— Угощайся, — сказал августейший, — я тоже еще не ел.

Префект оживился. Круглый стол перед ним не ломился от яств, но был накрыт с изыском — на серебряных блюдах лежали жареные раки, тирренские устрицы, паштеты из гусиной печенки, из языков фламинго, молок мурен, петушиных гребешков. Красивый статный юноша — вылитый Ганимед[52] — наполнил золотые кубки вином.

— Ретийское, — сказал Адриан, — советую.

— На здоровье тебе, Август! — поднял кубок Марций.

Принцепс кивнул и сделал несколько хороших глотков.

— С лета чувствую неудовлетворенность, — признался Адриан. — Я будто живу в темной комнате, хожу по ней, нашаривая путь руками. А надо видеть!

— Величайший не доверяет советникам? — осторожно спросил префект.

— Как тебе сказать. Ты можешь себе представить, через сколько рук проходят те донесения, которые ложатся на мой стол?

— Их много.

— Вот! В том-то и дело! А я все хочу узнать сам, без посредников, которые так шлифуют тексты посланий, что даже страшное бедствие выглядит милым озорством. Нет, задержался я в Риме… Вот разделаюсь с делами — и тронусь в путь.

— Могу я узнать, куда?

— Я должен побывать везде. В Галлии, Германии, Британии. Надо лично узнать, как идет жизнь на границах. Ведомо ли тебе, что есть легаты, которым каждый день сатурналии?[53] Так нельзя! Я хочу упрочить дисциплину и даже обожествить ее. Всеми своими победами Рим обязан легионам. А чем наши воины одолевали врагов? Слаженностью, порядком и дисциплиной!

Префект согласно кивнул.

— И в Испании надо побывать, — продолжал Адриан, — и в Мавритании. В Элладе. В Египте. В Дакии. Кстати, о Дакии. Как там наш друг Оролес?

— Пока притих, величайший, но может нанести удар в любой момент. Я отправил в Дакию группу преторианцев из Особой когорты. Они должны лишить Оролеса средств для ведения войны. Не имея золота, этот самозваный царь так и останется разбойником-латрункулом, а его шайка никогда не вырастет до размеров армии.

— Верный ход, — кивнул император. — Скажи, Марций, а тебе не казалось странным, что Оролес всегда нападал лишь на те наши каструмы, где в тот момент ослабевала оборона? Вот ушла когорта из Маркодавы, и Оролес тут же напал. Перебросили мы войска из Гермосары в Апул — и Оролес тут как тут! В чем секрет таких блестящих побед?

— Я бы сказал — в хорошей разведке.

— И я бы так сказал! Но вот вчера вечером мои фрументарии[54] передали тревожную весть — в Дакии задержан тайный посланник Оролеса. Во время допроса он умер, но признался, что доставил в одно место — какая-то там расщелина в скале — мешочек золотого песка, а в обмен получил запечатанные церы. Знаешь, что в них было? Пароли на три дня вперед для лагеря в Сармизегетузе! Если бы мы не перехватили этого посланца, Оролес вырезал бы весь столичный гарнизон! Марций Турбон был потрясен.

— Пароль на текущие сутки знает любой тессерарий, — проговорил он, — но на три дня вперед. Что же, выходит, среди высших офицеров завелся предатель?!

— Выходит, так, — мрачно сказал Адриан. — Кто-то в больших чинах продает своих за золото, и не где-нибудь, а в службе наместника. И это в то самое время, когда язиги и роксоланы ведут себя всё более враждебно. Варвары недовольны тем, что мы уменьшили им ежегодные выплаты. Кстати, Марций, тебя не оскорбляет эта необходимость — выплачивать дань грязным варварам мира для?

— Что ж тут такого? Мы просто покупаем мир! Война с сарматами обойдется нам куда дороже, чем подачки вождям.

Принцепс кивнул с удовлетворением.

— Поэтому я и решил отправить тебя на место событий, — сказал он со слабой улыбкой. — И назначить наместником Дакии и Нижней Паннонии.

Марций Турбон на какой-то момент даже растерялся. Должность наместника всегда считалась не всаднической, а сенаторской. Вот оно, его возвышение! Префект сразу взорлил.

— Благодарю, величайший, — произнес он. — Когда я должен отбыть к месту службы?

— Завтра же. Я подыщу для тебя шесть… нет, пусть будет двенадцать ликторов, а преторианцев выбери сам. Выезжай прямо в Сармизегетузу, Паннония подождет. Дакией рулит преторский легат Требаций Теста. Человек он надежный, но именно в его аппарате завелся изменник. Твоя первейшая задача, Марций, выяснить, кто он. Только будь осторожен, не руби сплеча. В «службе наместника» — двести человек, это офицеры и легионеры, освобожденные от черной работы в военном лагере. Они честные и верные люди, и лишь один из них — враг.

Марций поймал себя на том, что смотрит в окно за плечами преторианца, где бьет фонтан и струи его разбиваются, падают со ступени на ступень, среди зелени и цветов.

— Я найду его, величайший, — торопливо пообещал новоиспеченный наместник.

— Верю, — кивнул Адриан. — Ну, прандий еще не кончился. Попробуй этот мульсум — в вино подмешан гиметский мед.

Наместник Дакии и Нижней Паннонии отвлекся от дум — и отпил из чаши с мульсумом. Хорошо пошло.

Покидая дворец Флавия, Квинт Марций Турбон задержался в вестибуле. К нему тотчас же подбежал преторианский трибун Танузий Гемин.

— Вот что, Танузий, — неторопливо проговорил наместник, — дай команду, чтобы Шестая кентурия когорты особого назначения собралась в кастра преториа.[55] И быстро! Чтобы, когда я приеду в лагерь, все уже были там.

— Будет исполнено, презид![56] — вытянулся Танузий Гемин. — Я мигом!

Усмехаясь, Марций Турбон пошагал через дворцовую площадь. Презид… Приятное слово… Ласкает слух. И откуда претории уже известно? Хотя — что тут непонятного? Триклиний был полон гвардейцев. С чужими они промолчат, а своим шепнуть пару слов не возбраняется.

Конюший подвел наместнику коня и хотел уже было подсадить презида, но тот небрежно отстранил слугу — он еще не настолько стар, чтобы садиться верхом с чьей-то помощью. Ухватившись за «рога» военного седла, Марций подпрыгнул, отжался и закинул ногу, укрепляясь и подбирая поводья.

— Вале!

Конюший поклонился в ответ, а наместник двинулся, не спеша, к Палатинскому взвозу. Ему было о чем подумать.

В воротах Преторианского лагеря его встретили гвардейцы, выстроившиеся рядами. Причем их лица не каменели строгими масками, а расплывались в улыбках. «И эти уже всё знают!»

— Аве, презид! — прорявкали сотни глоток, и Марций Турбон поднял руку, приветствуя бывших подчиненных.

Из караулки выбежал Танузий Гемин и отсалютовал.

— Шестая кентурия в сборе! — доложил он. — Они на малом плацу.

Марций Турбон спешился и направил стопы по адресу, указанному трибуном. Обойдя штаб, он выбрался на обширную квадратную площадку, со всех сторон огороженную колоннами. Кентурия заняла едва ли четверть малого плаца — в ней служили всего сорок восемь преторианцев. Зато какие! Отборные молодцы. Штучный товар. Префекты лично набирали бойцов в Особую когорту — из гладиаторов, легионеров, фрументариев. Из граждан Рима и варваров.

Кентурия предстала перед Марцием Турбоном во всем блеске и пышности: панцири горят золотом, шлемы — серебром, плащи отливают пурпуром, нестерпимо ярко алеют клубистые перья, колыхаемые ветерком. Командовать кентурией было поручено Сергию Корнелию Роксолану. Правда, видел он своих подчиненных всего один день — прибыл с одного задания и сразу убыл на другое. Служба такая! А вот личный состав кентуриона знал, хоть и заочно, и уважал, поскольку имел понятие о миссиях, выполненных Сергием со товарищи.

Вперед вышел опцион,[57] коричнево-черный нумидиец Адгербал. Блеснув зубами, он доложил:

— Шестая кентурия Особой когорты претории на службе императора Цезаря Траяна Адриана Августа! Сорок гвардейцев согласно списку. Восемь человек на задании. В отсутствие командира докладывает опцион Адгербал сын Орцила!

— Стань в строй, опцион, — ворчливо сказал Марций Турбон и оглядел кентурию. — Значит, так. О моем новом назначении слыхали, небось?

— Так точно! — грянули все сорок витязей прекрасных.

— Ликторов мне предоставит Август, а преторианцев я возьму сам. Возьму вас.

Кентурия сильно оживилась.

— Только не думайте, что в Дакии вас ждет отдых! — построжел наместник. — Мы едем служить принцепсу, значит, будем работать как проклятые! Это я вам гарантирую.

— Ничего, — донесся голос из толпы, — мы люди привычные!

— Разойтись! Отправляемся завтра!

С утра пораньше кавалькада тронулась в путь. Впереди скакала половина Шестой кентурии, за ними, верхом на испанском астурконе-иноходце, поспешал наместник Дакии и Нижней Паннонии, его сопровождали двенадцать рослых ликторов, а замыкали кортеж остальные двадцать преторианцев.

Настроение Турбона прыгало вверх-вниз. Он то улыбался и светлел лицом, припоминая, что возведен в наместники, то хмурился, предвидя будущие опасности и неприятности. Но ему ли привыкать? Оролес. Сарматы. Золото. Измена. «Справлюсь, — подумал Марций, — куда я денусь…»

Глава седьмая, в которой Сергий Роксолан пробует вычислить «крота»

В восьмой день до ноябрьских календ[58] четверо преторианцев прибыли в Сармизегетузу. Ныне столица Дакии именовалась пышно и парадно — Колония Ульпия Траяна Августа Дакика Сармизегетуза.

Ее башни и дома раскинулись на пяти искусственных террасах, как и десять лет назад, когда к стенам стольного града даков подступили легионы Траяна. Тогда, после долгой осады и яростного штурма, павший город представлял собой одно огромное пепелище. Но римляне живо его реанимировали. Саперы, переданные командованием архитектору Кальвизию, разметили кварталы будущей Колонии Ульпия Траяна, корзинами таская мел и просыпая его по линиям будущих домов. Толпы пленных даков растаскивали горелые балки, убирали мусор, складывали закопченные камни. Воины Пятого Македонского легиона строили новый город империи. Рабы месили глину для кирпичей и черепицы, а легионеры из гончарного манипула обжигали стройматериал.

Возводились базилики и портики, форум с прилегающим дворцом августалиев, рынок и термы, а ныне камни укладывались в стройные арки акведука — всё как у людей.

До города преторианцы добрались к полудню. Легат Гай Антоний с Луцием прибыли с ними вместе. Всю дорогу — а добирались они до Сармизегетузы почти пять дней, по горам, по долам, — Гай терпел неудобства походной жизни. И помалкивал, кряхтел только. Но как только они попали за стены города, легат воспрял.

На улицах Сармизегетузы было людно. Создавалось впечатление, что жители готовятся к большому празднику.

Гефестай, в приподнятом настроении, повел всех голодающих в таверну, чтобы закусить, и шумно удивлялся скоплению народа на улицах. В таверне ему и объяснили причину массового непокоя — в Сармизегетузу прибывает новый наместник провинции!

— Да ну? — вежливо удивился Сергий. — И кто же этот новый презид?

— Квинт Марций Турбон!

У Роксолана был такой вид, что Эдик тут же захихикал:

— Босс, у тебя острый приступ пучеглазия?

— Цыц!

Обдумав ситуацию, Сергий сказал:

— Тогда так. В Апул мы пока не едем, сначала встретим префекта… то есть наместника. Чую, ждут нас новые це-у.

— Резиденция у него находится на Форуме, — заметил Искандер, — если станем на Кардо Максимус, наместник нас не минует.

Гай Антоний Скавр так и вертелся за соседним столиком.

— Эй, любезный! — окликнул он держателя таверны. — Не скажешь, когда ждать наместника?

В этот момент в таверну влетел растрепанный мальчишка в огромной куртке с отцовского плеча и возбужденно провопил:

— Едут! Едут! Уже въехали!

— Ага! — воскликнул кабатчик и кинул пацаненку затертый квадрант. — Закрываемся, господа! Закрываемся!

Никого из посетителей, впрочем, убеждать не пришлось — поглядеть на кортеж желали все, «от лысого до лысого», как говаривали римляне.

Преторианцы высыпали на улицу.

— Легат, — обратился Сергий к Гаю, нервно отряхивающему незримую пыль с тоги, — не составишь компанию?

Гай пробурчал что-то в ответ и с независимым видом поднялся на ступеньки богатого дома, двери которого стерегли два мраморных льва. На спине одного из хищников сидел унылый раб-привратник и теребил бронзовый ошейник. Легат неприязненно отодвинулся от человека-собаки.

Сергий протиснулся в первый ряд, его друзья примкнули к нему, раздвинув толпу зевак. Очень вовремя — с соседней улицы донесся радостный рев. И вот уже кортеж выворачивает на Кардо максимус.

Нового наместника встречали всем городом, толпы народа высыпали на улицы — Марций устал руку держать поднятой для приветствия. Преторианская гвардия ехала, гордо выпрямившись, покачивая перьями на шлемах. Ликторы с фасциями сидели на конях, как влитые.

Прием, оказанный наместнику, был близок к восторженному, хотя Лобанов прекрасно понимал причины энтузиазма — людям в провинции скучно, поэтому любое событие привносит в их жизнь прелесть новизны. К тому же многие надеялись, что презид не ограничится парадным шествием. Вдруг устроят игры в новеньком амфитеатре!..

И вот наместник, с застывшей улыбкой на лице, проехал мимо четверки «даков». Бросив взгляд на светловолосого варвара с редкой бороденкой, пристально глядящего на него, Марций Турбон с удивлением узнал Сергия Роксолана. Резко пригнув голову, будто пряча лицо за вскинутой рукой, презид быстро проговорил:

— Пароль «фальката», отзыв «гладий»! Через час!

Сергий опустил веки.

— Гляди, гляди! — прошипел за его спиной Эдик. — Это ж наши! Таларий, Сесценний Якх. Этого я не знаю. А вон Левий Мелисс!

— Да вижу я… — проворчал Гефестай.

Лобанов со слабой улыбкой проводил свою Шестую кентурию. Все в сборе!

Марций Турбон выехал на форум и спешился у ступеней громадной базилики, в которой размещался принципарий — штаб и канцелярия наместника.

Серой колоннадой выступал принципарий на площадь, занимая немалый участок, обнесенный высокой оградой. Над каменной кладкой забора выглядывали высокие буки и развесистые дубы парка, совершенно скрывавшие черепичную крышу резиденции наместника, продолжающую базилику, как верхняя перекладинка венчает букву «Т».

Взмахнув на прощание рукой, наместник скрылся за колоннами. Ликторы последовали за ним, а преторианцы разделились — одни заняли пост у входа, другие прошли за двери принципария.

Возбужденное население потопталось вдоль улиц и начало потихоньку расходиться.

Когда большая окованная бронзой клепсидра[59] над входом в храм Юпитера Феретрия перевернулась в третий раз, отсчитав ровно час времени, Сергий пересек площадь и поднялся ко входу в принципарий. Дорогу ему тут же заступили два преторианца.

— Куда? — строго спросил левый.

— Пароль! — потребовал правый.

— «Фальката», — спокойно ответил Лобанов и похвалил: — Молодцы! Лучше перебдить, чем недобдить.

Ремешки на шлемах удержали отвалившиеся челюсти преторианцев.

— Кен… — выдохнул правый и прикусил язык.

— Правильно, — оценил Роксолан, — иногда лучше молчать, чем говорить.

Оставив Гефестая и Эдика на улице, Сергий с Искандером прошли в принципарий.

Вся базилика гудела, как улей гигантских разумных пчел. Бенефикарии, либрарии, актарии и прочие ударники канцелярского труда носились по залу между колонн, таская ворохи папирусов в тубусах, похожие на охапки дров, тяжелые стопы пергаменов и холщовые мешки с брякающими дощечками-церами. Гул голосов поднимался к рядам окон по-над крышей.

— Максимус! А эти куда?

— Ничего не трогай пока! Презид скажет, куда и чего.

— Где эта ходячая чернильница?!

— Я декурион, а не писец!

— Па-асторонись!

Сергий огляделся. Центральная часть крыши базилики приподнималась на двух рядах высоких колонн, в просветы заглядывало солнце. Колоннады делили зал на три части-нефа. Средний служил как бы коридором, а слева и справа открывались закутки отдельных «кабинетов». Канцелярские работники бегали в коротких военных туниках и узких штанах-браках, громко топая по плитам пола подкованными калигами, — все они были легионерами или младшими офицерами из местного гарнизона.

— Новая метла по-новому метет, — сказал Искандер понимающе.

— Придал им презид ускорения! — хмыкнул Роксолан.

Перед входом в резиденцию наместника стоял еще один караул.

— Так, меня вы пока не знаете, — предупредил Сергий преторианцев. Те закивали головами в шлемах, нагоняя ветерок пышными перьями. — Наместник где?

— Второй этаж, прямо и направо!

Лобанов с Тиндаридом прошли широким темноватым коридором и поднялись на второй этаж. Лестница вывела их на галерею, заключавшую в себе прямоугольный перистиль. «Прямо и направо» нашлась большая светлая комната, единственным обитателем которой был Марций Турбон, насупленный и хмурый.

— Превосходительный хотел нас видеть? — заговорил Сергий, вроде как подлащиваясь.

Наместник вынырнул из мрачных дум и повел рукою:

— Заходите! — Поглядев на заросших преторианцев, он усмехнулся: — Специально не бреетесь?

— Входим в образ, — сказал Сергий и почесал зудящую бородку.

— Докладывайте!

Роксолан отчитался о проделанной работе.

— Ныне следуем в Апул, — закончил он, — хотим поспрашивать Верзона. Если и там ничего не выйдет, переключимся на Сирма — этот точно в курсе.

— Отставить, — скомандовал Марций Турбон. — Золото подождет. Тут такая зараза вылезла, что. Короче. Там, — наместник указал на стену, за которой находился принципарий, — служат двести одиннадцать человек. Двести десять служат верой и правдой, а один продался Оролесу! Но кто изменник, я не знаю. Я для чего вас позвал? Хочу посоветоваться. Да, плох тот командир, что просит совета у младших по званию, но мне-то как быть?

Я же никому тут не могу довериться! Мне нужно найти изменника, а как? Пытать всех подряд? Не могу, Август мне это запретил, да и толку? Тут почти все ветераны, воевали и с даками, и с парфянами. Как их допрашивать? Как им нанести такое оскорбление? Ну, что молчите? Тоже давайте думайте! Искандер поднял руку.

— Ты прав, превосходительный, — сказал он негромко, — пытками тут ничего не добьешься. Но и брать в оборот всю службу наместника. Зачем? Мы, когда шли сюда, то и дело натыкались на всяких либрариев с актуариями. Они-то как могут быть изменниками? Что они знают? Разве их посвящают в секреты?

— Короче! — обронил презид.

— Надо сузить круг подозреваемых. Давайте-ка выпишем на папирус только тех, кто работал с секретными документами или присутствовал на заседаниях штаба.

— Ага… — задумчиво произнес наместник. — Дельно. Сергий, а ты что скажешь умного?

— А в чем заключалась измена? — осведомился Лобанов.

Наместник засопел.

— Последний раз Оролесу пытались передать пароли на три дня вперед, — ответил он неохотно. — Ранее предатель сообщал этому царю латрункулов схемы дислокации наших частей. Оролес точно знал, например, что в каструме под Напокой оставались лишь две кентурии, а полторы когорты были переброшены к лимесу между Тизией и Данувием. И даки напали на лагерь, перебили полсотни легионеров, а главное — похитили много оружия. Хватит или продолжать?

Марций Турбон был раздражен.

— Хватит, — успокоил его Сергий. — Ну, во-первых, я не верю, что эти тайны были выкрадены — в принципарии не чиновники служат, а военные, этих куда труднее провести. Не думаешь же ты, презид, что когорты в Сармизегетузе набраны из ротозеев?

— То, что предатель служит тут, и в больших чинах, — перебил его наместник, — мне уже ясно. Ладно, — он указал на Искандера. — Пиши!

Тиндарид пристроился за столом, вооружился стилом и раскрыл дорогие вощеные церы из кипариса.

— Принцепс претории, — начал диктовать наместник, — раз! Опцион претории — два! Корникулярии. Так. Их трое. Записал? Так, запиши еще троих комментаторов. Их тоже трое. Они ведут протоколы, так что. Дальше! Шестеро эксепторов.[60] Хотя. Стоп! Пятерых мы можем не считать, их не допускают на советы. Запиши одного, личного секретаря моего предшественника. Теперь это мой эксептор-консулар.

— Итого — девять подозреваемых, — с удовлетворением отметил Искандер.

Наместник задумался, нахмурил лоб в усилии мысли и стал ходить из угла в угол.

Внезапно остановившись, он сказал:

— Вот что… Вычеркни двух корникуляриев — этого и вот этого. Они были в отъезде, когда сообщали пароли.

— Всего семь осталось! — восхитился Искандер. Марций Турбон величественно кивнул.

— Презид, — медленно проговорил Сергий, — а давай мы за всей семеркой установим наблюдение? Будем следить, куда они ходят, с кем встречаются.

Наместник нахмурился, но чело его тут же разгладилось.

— Дельно! — оценил он. — Так и сделаем. Займись слежкой сегодня же, завтра утром доложишь.

Лобанов стукнул себя по гулкой груди, четко развернулся и покинул резиденцию презида.

Четверо подозреваемых до позднего вечера не покидали принципарий, а вот трое «объектов наблюдения» удалились в каструм столичного гарнизона. За ними-то и присматривали преторианцы. Сергий действовал в паре с Эдиком — побоялся оставлять Чанбу с Гефестаем. Задурит только голову кушану.

Выпало Лобанову следить за корникулярием Антистием Лабеоном.

Часа два они с Эдиком скучали, дожидаясь, когда же Лабеон выйдет из каструма, а когда тот появился в воротах лагеря, обрадовались даже.

— Наконец-то, — буркнул Чанба, — хоть пройтись можно.

— Выдвигаемся, — скомандовал Сергий. — Ты идешь за ним шагах в двадцати, я — по другую сторону улицы.

Антистий вышагивал впереди, вертя головой в шлеме, отмеченном рогом-корникулом, знаком отличия доверенного секретаря, и тихонько напевал немудреную мелодийку.

Навстречу ему шел огромный мужчина в форме кентуриона — гребень на шлеме стоял поперек, на мускулистых ногах сверкали поножи, в руке он сжимал витис, стек из виноградной лозы, который можно было использовать и как указку, и как дубинку.

— Антистий! — взревел кентурион. — Куда тащишься, рогач?

— Задницу твою искал, — отвечал ему корникулярий в изысканных выражениях, — чтобы вставить в нее витис!

Кентурион гулко захохотал. Они поболтали и отправились далее вместе.

— Стоять! — заорал вдруг кто-то дурным голосом. Откуда ни возьмись появились трое легионеров и преградили дорогу Сергию. Видать, ребятки хлебнули вина в достатке — и их потянуло на драку.

— Ты — грязный варвар! — с удовольствием сказал легионер с белым гребнем на шлеме, тыча Лобанову в грудь корявым пальцем.

— Да, — мягко ответил Сергий, — я варвар. Дай пройти.

— Стоять, я сказал.

Роксолан глянул на удалявшуюся спину объекта наблюдения и отчаянно гримасничавшего Эдика. Легионер потыкал в Сергия пальцем и добавил:

— А еще ты вонючка дакийская!

Двое его собутыльников радостно заржали.

— Ты на себя сначала посмотри, — проговорил Лобанов. — Полный панцирь дерьма, а туда же.

Он ударил легионера по горлу костяшками пальцев правой руки, врезал левой под нос — слезы и кровь брызнули одновременно — и основанием правой ладони двинул в подбородок, отшвыривая служивого на приятеля. Упали оба. Третьему Сергий выкрутил руку и уложил рядом с товарищами.

— Серый! — донесся отчаянный крик Эдика.

— Бегу!

Они побежали, завернули за угол, где скрылись корникулярий с кентурионом, но улица, тянувшаяся перед ними, была пуста. Только раб с метлой бродил по тротуару, делая вид, что наводит чистоту и порядок.

— Упустили! — процедил Роксолан. Подбежав к метельщику, он спросил:

— Тут корникулярий с кентурионом не проходили? Бородатый раб мрачно поглядел на него и буркнул:

— Ну проходили…

— Куда?

Метельщик показал на широкий проулок, ведущий к роще.

— Туда, к храму Замолксиса… — пробурчал он — и отвернулся, снова принимаясь ширкать метлой.

— За мной! — бросил Сергий, бросаясь в проулок.

Сармизегетуза уже ничем особенным не отличалась от провинциальных городков империи — те же мощеные улицы, те же дома. И, что интересно, по этим улицам ходили в основном даки, но понять, из рода патакензиев они или из рода альбакензиев, было трудно — лица бритые, волосы коротко острижены на римский манер. Да и одевались даки в туники и тоги. Правда, осень вносила свои коррективы — почти все были в укороченных штанах. Но привычка ходить голоногими очень быстро пропадала и у чистокровных римлян — зимой в Дакии холодно. Морозов сильных практически не бывает, но снегу навалит по колено, а то и по пояс. Поэтому легионеры первыми освоили туземные моды — кому охота мерзнуть!

Храм Замолксиса прятался посреди священной рощи, а роща произрастала за высокой колючей изгородью. Храм был круглый, с полсотни шагов в поперечнике. Внешний круг выложили из каменных блоков, а внутрь храма вели широкие ворота из дубовых плах, обитых бронзовыми листами с золотыми и серебряными накладками, изображавшими луну, солнце, звезды, всяческих тварей.

Замолксис был самым обычным даком. Он жил лет за пятьсот до описываемых событий, много путешествовал, говорят, и в Индии побывал, и у пифагорейцев мудрости нахватался. Проповедовал в Дакии, убеждая в своей близости к кабирам-небожителям, но, видать, не больно-то его слушали. И тогда Замолксис спустился в андреон, подземное святилище, и спрятался там на четыре года. Все сочли его умершим, а Замолксис возьми да и выйди! Дескать, воскрес я, чего и вам желаю! Тут уж даки не остались равнодушными — к бессмертию все охоту имеют. Так и превратился Замолксис в божество.

Преторианцы прошагали по тропинке, обложенной глыбками гранита. Остановившись у входа в храм, осененного орешником, деревом, наделенным мудростью (по крайней мере, так считали даки), Сергий велел Эдику:

— Побудь здесь. Нечего толпою шляться по культовому зданию.

— Слушаюсь, босс!

Лобанов отворил толстую дверь храма и перешагнул порог. Налево и направо уходил кольцевой коридор, освещенный двумя цепочками факелов. И открывался средний концентрический круг — из десятков деревянных колонн высотой в восемь локтей. Откуда-то донеслось гнусавое пение, а потом из полутьмы, подсвеченной факелами, вышел жрец — весь в белом и длинном, со здоровенной золотой пекторалью на всю грудь, в золотом обруче на седых волосах. Жрец важно ступал, опираясь на посох с вырезанным на верхушке скачущим кабиром.

Лобанов подошел к жрецу и коротко спросил:

— Корникулярий? — и рукою изобразил рог. Священник замаслился елейною улыбкой.

— Куларий, куларий! — закивал он и вытянул руку, приглашая дорогого гостя.

Жрец провел Сергия за колонны, и тот попал во внутренний круг — выпуклая каменная стена замыкала в себе андреон, куда вели крепкие двери. Слуга бога поднял посох и стукнул в створку три раза, потом еще дважды. Опустил посох и стал ждать. Вскоре за дверью загремели барабаны, и жрец толкнул дверь. Та открылась, выпуская клубы дыма. Служитель Замолксиса поклонился и вытянул руку — добро пожаловать!

Лобанов вошел. В андреоне было достаточно светло — солнце проникало через крышу, собранную из резных балок. У стены торчали древние статуи, изображающие улыбчивых юношей, — явно эллинская работа, — а посередине возвышался массивный каменный алтарь. Четыре костра горели вокруг него, несколько жрецов, закутанных в саваны, кружили вокруг костров, напоминая привидения, пели и раздували огонь веерами. Дым был везде, густой и маслянистый. Глаз он не ел, но голова кружилась, по жилам разливались слабость и истома. «Что в тех кострах сгорает? — подумал Сергий, падая на колени. — Дурман какой-то…» Грязный пол понесся ему навстречу, и Лобанов чудом извернулся, упав не лицом, а на левое плечо. Весь ужас был в том, что он продолжал всё видеть, слышать, понимать, хотя и с трудом, однако ни одна мышца более не повиновалась ему. Язык был как чужой, и даже глаза не ворочались в глазницах — смотрели туда, куда была повернута голова.

Жрецы, когда заметили состояние Роксолана, тут же погасили костры водой из кувшинов. Подхватив Лобанова, они перенесли его на алтарь и крепко обвязали кожаными ремнями.

«Вечно мне со жрецами не везет…» — подумал Роксолан.

Дым выветрился, и служители Замолксиса откинули белые пелены. Их рты и носы были обмотаны мокрой тканью, так что лишь одни глаза блестели под потными лбами — они горели и казались слегка безумными. Сергий многое хотел им сказать, но, увы, ничего не мог вымолвить. Правда, и страха не было, равно как не было ярости или отчаяния. Тайное зелье парализовало тело, сковав и душу непонятным оцепенением. Роксолану стало все равно.

Жрецы перемолвились парой слов — и вытащили блестящие дакийские мечи махайры, которые римляне прозывали фалькатами. Махайры были согнуты на манер клюшек, с заточкой по внутренней стороне. Всё? Кина не будет?

А тут и давешний старикан появился, принес белую чашу, полную густого настоя. Остро запахло травой и чем-то кислым.

— Пей, — холодно сказал священнослужитель. Одной рукою он приподнял голову Сергия, другой поднес чашу к губам. «Яд, наверное…» — мелькнуло у Роксолана.

Страшный грохот и треск взорвал зловещую тишину андреона — это рухнула одна из створок. В облаке пыли в святилище ворвался разъяренный Гефестай с махайрой в руке, и жрец с чашей отпрянул, расплескивая яд, выкрикнул команду, злобно кривя лицо. Жрецы бросились на Ярнаева сына, взмахивая мечами, но сбоку проскользнул Эдик. Правого жреца Чанба зарубил мимоходом, всаживая в бок загнутое лезвие и разрывая плоть. Второй продержался минутой дольше, но и он пал, потеряв полчерепа от руки кушана. Гефестай обернулся к жрецу. Тот попятился, пока не уперся в стену. Крепко держа чашу с ядом, он заговорил — властно и требовательно. Но сын Ярная не больно-то его слушал. Он подскочил к слуге Замолксиса и приставил махайру к его тощей шее.

— Пей, паскуда! — процедил Гефестай. — Ну?!

Лезвие меча дернулось, по шее духовной особы потекла кровь. Глаза у жреца округлились, дряблая кожа щек стала изжелта-бледной. Он медленно поднял чашу. Ее краешек мелко застучал о зубы. Старик хлебнул отравы, сделал еще глоток, еще. Чаша выпала из его рук, лицо обессмыслилось, ядовито-зеленая пена потекла с губ. Заклекотав, жрец сполз по стене, пропадая из поля зрения Сергия.

— Ты жив?! — подскочил Эдик.

Ответить Роксолан не смог, но губы его шевельнулись, словно обещая — скоро дурман перестанет властвовать над его телом и отпустит душу.

Гефестай поддел махайрой ремни, перерезал их и подхватил командира на руки. Лобанову это не понравилось, но кто его спрашивал? Да и как бы он ответил?

Вытащив Роксолана на свежий воздух, Гефестай уложил его на густую траву, побуревшую по осени.

— Полежи немного, — сказал он заботливо, — сейчас всё пройдет…

— Не шляться толпой! — передразнил гастат-кентуриона Эдик. — Где б ты был сейчас без одного из толпы, — он постучал себя в грудь, — вот этого благородного и скромного героя!

— Зря вы сюда ходили, — покачал головою Гефестай. — Жрецы не любят римлян. Они приносят их в жертву. Плавали — знаем! А вы одеты как даки, а говорите на латыни. — и не удержался, сказал с довольством: — Нет, а здорово я тому врезал! Всадил по самые потроха!

— Так на твоем месте поступил бы каждый, — выдал Чанба реплику скромного героя.

Сергий промычал, пробуя перейти ко второй сигнальной системе, но речь пока не давалась ему — язык мешал, лежал во рту, как не проглоченная котлета.

На свежем воздухе Роксолан быстро очухался.

— Гефестай, — старательно выговорил он, — спасибо.

— Да ладно… — ухмыльнулся кушан. — Я вас с Эдиком по другому делу искал.

— Нашли чего? — мигом оживился Лобанов.

— В общем, я за комментатором следил, за Местрием Флором.

— И?

— Флор свернул на улицу Горшечников, там еще рощица такая есть, грабовая. Так он пооглядывался и на большом камне начертил косой крест!

— Ага!

— Да! — воодушевился Гефестай. — А потом еще сверху прикрыл, другим камнем!

— Так-так-так… — задумался Сергий, соображая. — Неужто попалась рыбка? Пошли, покажешь!

Миновав несколько кварталов, сын Ярная вывел командира к грабовой рощице — так, чтобы избежать внимания чужих глаз.

— Вот этот камень, — негромко сказал Гефестай и удивился: — А кто верхний снял?

В этот момент зашевелилась большая куча опавшей листвы, являя миру Искандера. Эллин сиял.

— Разрешите доложить, — сказал он. — В мое дежурство сюда заглянул один молодчик. Поднял камень, увидел крест и весьма обрадовался!

— Проследил за ним?

— А то! Он тут недалеко живет, снимает квартиру в инсуле напротив, на третьем этаже. Мне отсюда видно.

— Так ты что, — нахмурился Сергий, — за эксептором своим не следишь уже?

— А он спать залег!

— Ага. Ну ладно. И что тебе отсюда видно было?

— Молодой в доме. Окно открыл, на подоконник выставил горшок с геранью.

— Это у них знак такой, — умудренно сказал Эдик.

— Наверное, — согласился Лобанов. — Так, Эдик, готовься. Ты у нас скалолаз вроде? По сигналу лезешь наверх — смотреть и слушать.

— Бу-сде!

Потянулось тягучее время ожидания. Преторианцы заняли свои места и терпеливо сносили муку неподвижности.

Стемнело уже, когда Искандер, прятавшийся вместе с Лобановым, прошептал:

— Идет!

— Кто?

— Комментатор! Только он в тоге. Я его по походке узнал!

С другой стороны улицы дважды шевельнулась ветка дерева — сигнал, поданный Гефестаем.

Местрий Флор подошел к подъезду новенькой инсулы, оглянулся и прошмыгнул в калитку.

Сергий приглушенно свистнул. Из густой тени портика, примыкающего к инсуле, выступил Чанба. Роксолан жестом показал — полезай!

Эдик кивнул, примерился и легко, словно играючи, взобрался по тонкой колонне на плоскую крышу портика. Оттуда, цепляясь за выступы кирпичей, дотягиваясь до широких карнизов, упираясь в пилястры, Чанба добрался до балкона третьего этажа. Большой черной кошкой перемахнув перила, он исчез из поля зрения. Но ненадолго. Очень скоро Эдуардус воздвигся во весь рост и полез вниз.

Мягко спрыгнув с портика, он пересек улицу и доложил Сергию, кривя губы и морща лицо:

— Ну их, они там трахаются!

— Комментатор?

— Ну да! С этим молодчиком. Тот аж повизгивает, тьфу! Короче, облом.

— Всё нормально, — сказал Лобанов. — Сыграли ложную тревогу, зато не пропустили странное поведение объекта. Всё, парни, отбой!

Утром Сергей Лобанов отправился с докладом в принципарий. Было рано, серые сумерки покрывали Сармизегетузу, но служба уже шла вовсю.

Повсюду горели светильни, пламя колыхалось на сквозняке, и тени перебегали по стенам, шатаясь и вздрагивая.

Марций Турбон выглядел утомленным, но упрямая складка по-прежнему лежала меж бровей — наместник был настойчив и опускать руки не собирался.

— Как спалось? — спросил он Сергия ворчливо.

— Да ничего так, — ответил тот.

— А я еще не ложился, — сказал презид, выбираясь из кресла. — Ну, чем помогла слежка?

— Если честно, — ответил Роксолан, — пока ничем. Ничего подозрительного замечено не было.

— Угу. Вот что, Сергий. Завтра с утра бери своих людей и отправляйся в Бендисдаву — это за Апулом, в сторону Тизии.

— Понял. Моя задача?

— Объясню… — Наместник подошел к дверям, выглянул и вернулся. — Я затеял одну тайную операцию, — продолжил он негромко, — хочу точно знать, кто изменник. Во-от. Завтра я устрою так, чтобы все подозреваемые могли узнать по секрету. Каждому — свой, и все они будут ложными! Четверо из пяти не проболтаются, а пятый поспешит доложить Оролесу. Комментатору Местрию Флору я скажу, что в Бурридаве готовится к отправке груз золота из рудников, комментатору Меттию Помпузиану разболтаю, что через Гермосару везут жалованье для Тринадцатого Сдвоенного легиона. Ну и так далее. О Бендисдаве узнает эксептор-консулар Публий Апулей Юст.

— Гениально! — прищелкнул пальцами Сергий. — Только, сиятельный, ты сказал «пять подозреваемых». Их же было семь?

Наместник хмыкнул.

— Было! — согласился он. — Но двоих я отмел — как оказалось, они все лето провалялись в госпитале и секреты разглашать были просто не в состоянии. Так что осталось пятеро. Во-от. Но я как думал? Мало вычислить предателя, надо еще и по Оролесу ударить. Ведь если мы будем знать, что об одном из «подсказанных» мною мест узнает этот разбойник, то можно устроить ему ловушку. Пять ловушек! Поэтому всю твою кентурию я разошлю по Дакии, пусть они передадут командирам тамошних гарнизонов уже не ложные сведения, а мои указания. Тебя же я посылаю в Бендисдаву. Понимаешь, там служит кентурионом Плосурний. Знаю его. Служака он честный, но недалекий. А я не могу продумать за всех, как лучше устроить западню. Вот и разберешься на месте, поможешь Плосурнию организовать оборону и нападение. Вопросы есть? Вопросов нет.

Глава восьмая, в которой Сергий теряет подозрительного друга, зато обретает массу врагов

— Времени у нас мало, — сказал Сергей Лобанов, оглядывая друзей, — все четверо сидели верхом на своих недавних покупках. — Но и до Бендисдавы недалёко. С другой стороны, загонять наших скакунов тоже нельзя.

— Короче, босс, — прервал его Эдик, — какое твое веское слово?

— В городе полно переселенцев, сегодня ровно в полдень выходит караван, он двинется в Апул, и нам с ними будет по дороге.

— Рабочий класс горячо поддерживает и одобряет! — сформулировал Чанба.

Гефестай красноречиво покачал громадным кулачищем, а Искандер сказал:

— Только давайте Луцию с Гаем ни слова об отъезде. Мне кажется, я понял, как звали того «Карлсона на крыше».

— И как?

— Луций Эльвий.

Гефестай нахмурился, а Эдик яростно шлепнул себя по лбу.

— Точно! — воскликнул он. — Я же видел, видел его лицо! Ну, тогда, у Марция. Я выскакиваю из портика, а он как раз выходит из кувырка, и тут на него свет факела падает. Точно! Он это был!

Сергий почувствовал глухую досаду: а ведь он Луцию поверил.

— Тем лучше, — сухо сказал Лобанов.

И тут послышался голос, переполненный доброжелательства и дружелюбия:

— Сергий, вот ты где! Сальве!

Роксолан поморщился, наблюдая, как к нему подходил Луций Эльвий, лучась улыбкой. Он вел своего коня в поводу. За ним следовал Гай Антоний Скавр. Верхом.

— Привет, привет! — пропел Эдик. — Что, всё интриги плетем? Или коварные планы вынашиваем?

Улыбка Луция попригасла, но он все же договорил, будто по инерции:

— А я вас по всему городу ищу.

— Смельчак, однако! — кивнул Чанба. — Герой былинный! Не побоялся же, сам пришел.

— Ты так страшен? — кисло улыбнулся Луций.

— Не я! — помотал головой Эдик и показал на Сергия: — Он!

Говоря это, преторианец не скрывал веселых огоньков в глазах, потому что правильно угадал характер Луция Эльвия. Это был сильный и опасный человек, но Луций слишком часто выигрывал и слишком серьезно относился к своей персоне. Наглый напор у него был, а вот стойкости, умения держать удар — увы, не хватало. И еще у него не было чувства юмора. Луций не мог взглянуть на себя со стороны, поэтому улыбку Эдика воспринимал как насмешку — и уже готов был выйти из себя.

— Я не понимаю… — затянул он.

— Мне наплевать, что тебе непонятно, — медленно проговорил Сергий. — Лучше объясни, что ты делал на крыше дома Марция Турбона?

— Вернее, зачем ты это делал! — уточнил Искандер.

— И для кого! — значительно добавил Эдик. Луций неестественно рассмеялся — и оборвал смех.

Глаза его стали настороженными.

— Не для него ли? — прогудел Гефестай, пальцем показывая на легата.

Гай побледнел и поднял руку, словно прикрываясь.

— Я же не знал, что там будете вы, — попытался Луций оправдаться. — Меня отец Гая послал, он мой патрон! Я и пошел.

— Чтобы подслушивать, — понятливо кивнул Эдик.

— Да, я подслушивал! — раздраженно признался Луций. — И знаю о золоте Децебала! Но теперь-то все изменилось, мы друзья, и…

— И что? — холодно спросил Сергий. — Честно поделим золотишко?

— По-братски! — фыркнул Чанба. Лицо Луция исказилось.

— Ты не друг никому из нас, — по-прежнему холодно сказал Лобанов, — ты хорошо сыграл друга.

— А мы тебе верили, — выцедил Чанба. — Поганка ты, Луций!

Гнев Эльвия нарастал. Презрительные ухмылки преторианцев действовали ему на нервы, а огонечки в глазах абхаза будили ярость.

— Когда-нибудь, Эдуардус, — сказал он, чувствуя, что злоба перевешивает здравый смысл, — я стащу тебя с коня и отлуплю!

— Рискни! — ухмыльнулся Чанба.

Сергий улыбнулся и глянул на Луция в упор:

— Хочешь попытать счастья сейчас, трепло?

Тот ничего не ответил — повернулся и зашагал прочь, дергая коня за повод. Бедное животное задирало голову и торопливо переступало копытами. Вдруг Луций резко остановился, обернулся и посмотрел на Лобанова холодными, не затуманенными недавней вспышкой гнева глазами.

— Придет время, кентурион-гастат, и я это сделаю. И сделаю хорошо, обещаю!

Сергий смотрел ему вслед. Немногие откажутся от прямого вызова, тем более — не такой человек, как Луций Эльвий. Никому из собравшихся не пришла в голову мысль, что Луций увильнул от драки. Он просто не был к ней готов.

— Гай, — повернулся Лобанов в седле, — лучше всего будет, если ты вернешься в Рим.

— К папочке! — вставил Эдик.

— …и оставишь недетскую идею ухитить те три воза, — договорил Роксолан. — Ты меня понял?

Гай молча смотрел на Сергия. Лобанов его раздражал, однако у легата появилось чувство, что для кентуриона-гастата это старая, знакомая игра. Что все ходы в этой игре и действующие лица ему давно известны, а вот сам он играет в нее впервые.

— Ладно, — сказал он наконец, — я тебя понял. Но те три воза все равно будут моими. — Гай вздернул голову и добавил в запале: — Даже через твой труп!

Легат начал было разворачивать коня, но голос Сергия заставил его замереть:

— Гай!

— Что?

— А как насчет твоего трупа?

Гай, не отвечая, глядел на Сергия, и вдруг внутри него возникло осознание того, что его тоже могут убить. Эта мысль никогда не приходила ему в голову, так она была нелепа и абсурдна, и всё же. Гай не выдержал темп спокойного ухода. Он послал коня вперед, больно пришпоривая.

Лобанов проводил его взглядом и коротко скомандовал:

— К каравану!

Всю ночь у стен Сармизегетузы собирались переселенцы, самые рисковые, которые отправлялись в Дакию осенью. Кого здесь только не было! Иллирийцев с фракийцами было больше всего, но и галлы попадались, эллины, гельветы, даже иберийцы с сирийцами. В Сармизегетузе они сходились, сбивали караваны фургонов, приводили в порядок снаряжение и готовились к предстоящему путешествию — на плодородные земли в долинах Марисуса,[61] Кризии, Тибискуса, с которых римляне согнали даков. Переселенцев ждали непуганые волки и отравленные стрелы, снега и холода, но тяга к земле — своей земле! — была сильнее.

Сергий выехал из городских ворот и натянул поводья. Вокруг, на невысоких холмах разместились стоянки и горели лагерные костры — сотни дымов поднимались столбами и переплетались, сливаясь в сизое облако.

Потрепав по шее саурана, Лобанов шевельнул пятками. Животине хватило этого посыла, чтобы тронуться с места и спуститься с холма. Чуть позже Сергий подъехал к кузнице Фунисулана. В Сармизегетузе имелись и другие кузни, но эта была самая большая, самая бойкая, она служила неким центром масс, точкой притяжения для путников, собравшихся в долину Марисуса.

Дюжина наковален звенела под ударами молотов, светились раскаленные поковки, красные отблески огня ложились на черные от сажи лица и тела рабов-молотобойцев. Здесь работали одновременно два десятка кузнецов: ковали подковы, приколачивали их к копытам лошадей, изготовляли скрепы для фургонов, делали ножи и мечи.

Мимо Сергия проехал очередной фургон-карруха. Женщина на сиденье держала на руках плачущего ребенка, рядом с фургоном шел мужчина с палкой в руках и погонял волов. Те, правда, не слишком-то и пошевеливались, брели себе, лениво и не торопясь.

Неожиданно чья-то рука легла на гриву Сергиева коня.

— Караван собран. Людям не терпится в путь.

Это был Искандер.

— Не будем обманывать их ожиданий, — улыбнулся Роксолан.

— Тогда выступаем! Наши собрались под Западным бастионом.

— Понял.

Лобанов направил коня к наклонным зубчатым стенам бастиона. Он видел, как загружают фургоны и отгоняют подальше от города. Куда ни глянь, повсюду кипела работа — и повсюду шли разговоры. Никогда в жизни не слышал Сергий, чтобы столько людей одновременно разговаривали об одном и том же, одними и теми же словами.

— Здорово, Граник! Фургон купил?

— Да куда ж без него… Не на себе же тащить!

— Не дело это, Эмилия, говорю тебе. Красивая женщина, одна в диком краю, — кто защитит тебя? Когда нападут язиги или бастарны, каждый мужчина станет защищать свою семью — и кто осмелится упрекнуть его за это? А я никогда не видел женщины с такими красивыми волосами. Для сармата это будет такой почетный трофей, когда он вплетет твой скальп в гриву коня!

— Благодарствуй, Лаберий. Слушай, кнут у тебя никуда не годится. Я там, у кузни видел новые. А вон там какие хочешь есть!

— Как сохранить сливочное масло? Ну, с ним никаких проблем. Прокипяти его, прокипяти как следует, пену снимай, пока оно не станет прозрачное и чистое, как винафское, а потом разлей по кувшинчикам, забей их пробками и залей горлышки смолой. Такое масло выдержит дорогу до самой Индии!

— Сначала загон, да. Потом хижина или землянка, смотря по тому, что удастся быстрее и легче сделать… или, если позволит погода, можно сразу строить барак для рабов. Надо срочно определить границы пастбищ или, там, поля, как следует поохотиться, чтобы пополнить припасы, заготовить на зиму сено. Придется построить какое-нибудь укрытие для лошадей из колотых бревен или жердей, в общем, что под руку попадется.

— Овощи? Ну конечно, можно взять и овощи. Только бери сушеные, какими пользуются легионеры. Они их там прессуют и запекают такими коржами, твердыми, как камень. Кусок такой штуки размером с женский кулачок даст тебе горшок еды на четыре-пять человек. Вкусно и сытно — будь здоров!..

Все в один голос вели разговоры о дороге, о том, какие фургоны лучше, о волах, о лошадях, о мулах. Рассуждали о сарматах, о «свободных даках», кои были не лучше дикарей-кочевников, о военных лагерях-каструмах, которые ставят на дороге легионеры. Повсюду царило возбуждение, чтобы не сказать — экстаз. Люди у лагерных костров были вовлечены в грандиозное приключение, небывалое переселение под магическим сиянием слова «Дакия». Это слово звучало как волшебное заклинание и открывало блестящее будущее.

— Поехали, — сказал Сергий, обращаясь к коню, и похлопал животину по шее. Конь согласно мотнул головой и тронулся шагом, звонко цокая по камням, оставляя в стороне толпу отъезжающих и провожающих.

С трудом найдя своих, Лобанов спешился. Тиндарид подхватил поводья.

— Пошли, — осклабился он, блестя зубами, — познакомлю с главным караванщиком!

— Пошли.

Главным караванщиком переселенцы выбрали Дионисия Эвтиха, коренастого пергамца с кудлатой бородой и повадками деревенского хитрована.

— Наше вам большое здравствуйте! — замысловато поприветствовал он Сергия с Искандером.

— И вам того же, — показался Эдик, — по тому же месту. Босс, когда отправляемся?

— Как только, так сразу. Верно говорю, Дионисий?

Караванщик важно кивнул. Он влез на козлы своего фургона, приподнялся и заорал, махая рукою.

— Па-ашли! — разнеслось над караваном.

Тяжело нагруженные фургоны с поднятыми тентами загрохотали, рассыпая мечущееся эхо. Их влекли то пары, то четверки лошадей.

Выкатившись за город, погонщики разобрались, кто за кем, и выстроили караван, направляя фургоны к реке Марисус. Правили ими женщины или подростки, а мужчины ехали верхом, охраняя фланги. Преторианцы присоединились к ним.

Дорога была хороша — еще не мощенная виа, но гладкая. Камни убраны, бугры срезаны, ямы засыпаны гравием и утрамбованы.

В первый день прошли чуть больше двенадцати миль — просто для того, чтобы кони в упряжках привыкли друг к другу и втянулись в работу. Из-за этого караван остановился совсем рано — солнце еще ярко светило, повиснув над дальними горами. Дионисий, правивший передним фургоном, задрал руку вверх и покрутил ею, командуя остановку. Один из конников протрубил в рог, дублируя сигнал.

Фургоны свернули с дороги и начали разъезжаться. Дионисий заорал, всадники поскакали, разнося команду: стать в круг!

С горем пополам фургоны выстроились в неровный многоугольник, который при хорошо развитом воображении можно быо принять за окружность. Такое построение германцы называли «вагенбург» — «фургонная крепость». Конечно, нормальный военный лагерь-каструм куда лучше, но как доверить его строительство гражданским? Легионеры устроят лагерь с частоколом и рвом за три-четыре часа, переселенцы же провозятся весь день. Да и не для того придуман «круг». Окажись караван под ударом тех же сарматов, только вагенбург станет защитой переселенцам, благо тенты над фургонами — из бычьей кожи, ее не всякая стрела пробьет. Да и борта высоки — доски в два слоя, а между ними все та же кожа воловья набита. Броневик!

— Эдик! — подозвал Сергий. — Глянь на западе за холмами. Искандер, ты дуй на восток. Гефестай — на юг!

Разослав друзей-подчиненных по трем сторонам света, Сергий поскакал по направлению к четвертой, на север.

Он перебрался через ручей, пересек полосу кустарника на противоположном берегу и направил коня вверх по длинному травянистому склону.

Воздух поражал необычайной чистотой. Он и в Риме-то позволял дышать, не думая о загрязнении окружающей среды, но здесь. Воздух был густой, пряный, его хотелось пить, как воду. В небе ни облачка… Холодно было — ноябрь скоро! — но ветер не поднимался, а легионерский плащ пенула с капюшоном основательно укрывал плечи и спину. Конь легко шел шагом по высокой траве, подсохшей на корню. На вершине холма Лобанов натянул поводья и остановился. Отсюда он увидел фургонный тракт, уползающий в сизому хребту. Все вокруг было неподвижно, только ветер низко клонил траву, приглаживал широкими разливами. Да, это земля для мужчин. И не всякий потянет тутошнюю жизнь, не каждый выдюжит. Выживет храбрейший.

Сергиев конь поставил уши стрелками, нетерпеливо переступил с ноги на ногу — его влекло вперед.

Когда Лобанов спустился и приблизился к каравану, беготня только начиналась, остановка на привал — дело долгое.

Переселенцы распрягали лошадей и мулов, снимали с них сбрую; потом, оставив животных на привязях у фургонов, то там, то там разводили костры из сухого навоза и веточек, валявшихся под ногами, — горные леса ждали впереди. Когда огонь разгорался, коней уводили на водопой, а потом — в отгороженный веревками загон, где они вместе с другими упряжными и верховыми животинами будут под надзором ночной стражи. Саурана Сергий привязал к колышку рядом с фургоном.

— Хорошо здесь… — послышался за спиной голос Гефестая.

— Это точно, — согласился Роксолан. — Чувствуешь себя как на прогулке.

— Вы особо-то не загуляйте, — сказал Искандер, подойдя. — Поблизости видели конных бастарнов.

— Что ж, будем бдительны, — сделал вывод Сергий.

— И, как говорил мой дед Могамчери, — тут же подхватил Эдик, — «Бдительный живет дольше!» Это правда, что бастарны скальпы снимают?

— Правда, — кивнул сын Тиндара и усмехнулся. — Их тут все кому не лень снимают, так что береги волосы!

Чанба не ответил колкостью, лишь задумчиво поскреб макушку.

Ночь была холодная, с легким морозцем, а небо оставалось чистым. Хорошенько закусив у костра, Сергий пошел проверить, как ведет себя его конь и все ли в порядке с животными в загоне.

Было тихо, только где-то очень далеко шакал выводил во тьме жалобную песнь. Сапоги Лобанова шуршали в траве, когда он шел к лошадям, и те насторожили уши при звуке его голоса. Роксолан немного постоял, опираясь о крайний столб загона, — ему нравился хруст травы на зубах у животных. Его слух, отвыкший в городских условиях различать звуки, учился улавливать только странные, необычные шорохи, те, что выделялись на привычном фоне ночи.

Какая-то ночная птица возилась в кустах, доносился мышиный писк.

— Спать пора, — сказал он лошади Дионисия, серой в яблоках, и та тряхнула гривой, не разумея человеческую речь.

…День еще не наступил, когда возницы выбрались из-под овчинных одеял и пошли к мулам и лошадям. Ночной сторож по очереди выпускал из загона четверки и двойки, и возничие сразу вели животных на водопой, а потом — к фургонам и начинали надевать на них сбрую.

Продергивая на место цепную постромку, Дионисий Эвтих сказал:

— Надо сегодня хотя бы миль двадцать пройти.

— А чего ж не пройти, — поддержал его суетливый переселенец, — пройдем! А ты как думаешь, Сергий?

Лобанов хотел что-то ответить, но тут у него за спиной раздался дикий крик и мимо пронесся всадник на гнедом мерине — глаза выпучены, волосы всклокочены. Вытянутой рукой он показывал на холмы.

— Варвары! — вопил он. — Бастарны! — Всадник с обезумевшими глазами понесся дальше вдоль каравана, выкрикивая: — Сарматы! Спасайтесь!

Эдик, возникнув на козлах фургона, перепрыгнул на гнедого, сбрасывая паникера наземь, но было уже поздно — дикий страх разошелся волнами по каравану. Кто-то щелкнул бичом, фургон рванулся вперед. Выхватив меч, Сергий обернулся к своему коню. Но коня не было — его спугнул орущий всадник.

Мимо с громыханием неслись фургоны, возницы, стоя, наяривали лошадей, те ржали и тянули вперед, пуча глаза.

— Стоять! — заорал Лобанов, взмахивая акинаком. Куда там. Переселенцы неслись, как перепуганное стадо. На глазах у Роксолана две стрелы, окрашенные в красный цвет, воткнулись в кожаный верх фургона. Сергий резко развернулся — прямо на него летел бастарн на коротконогой мохнатой лошаденке. В кожаных штанах, в тяжелой куртке из турьей кожи, обшитой роговыми накладками, в остроконечном башлыке, бастарн натягивал тугой лук и щерил смуглое, размалеванное лицо.

Мечом отбить стрелу Роксолан не поспевал и ударил по ней ладонью, ощущая тугое сопротивление древка, несомого инерцией, и маховое касание оперения. Бастарн выкатил изумленные глаза, а в следующее мгновение Эдик проткнул ему грудь метко брошенным дротиком-пиллумом.

Мельком Лобанов заметил Гефестая — кушан стрелял из лука прямо с козел фургона. Мимо проскакали несколько переселенцев, обгоняя тяжело нагруженные фургоны.

С дикими воплями вынеслись бастарны. Их было десятка три. Потрясая копьями, натягивая луки, они скакали прямо на караван.

Одну из лошадей, тянущую фургон, ранило стрелой. Лошадь упала на колени, при этом дышло воткнулось в землю, передние колеса вывернулись, и фургон опрокинулся. Отброшенный в сторону возница схватил лук и, прячась за фургоном, лежащим на боку, принялся отстреливаться.

Караван растянулся и стал легкой добычей для подвижных бастарнов, которые могли теперь рассекать его на части, отрезая фургоны по одному. Чем они и занялись. Многие переселенцы спасались бегством, но тяжелые каррухи можно было погнать разве что рысью, да и то лишь под горку. От бастарнов не уйти!

Сергий выхватил нож и метнул в подскакавшего степняка. Клинок вошел тому в шею по рукоять — варвар схватился за горло, между его пальцев брызнула кровь.

Лобанов не стал дожидаться, пока тот свалится. Он подскочил и пинком свалил мертвеца. Хватаясь за гриву, вскочил на лошадь. Так-то лучше!

Оказавшись в седле, он огляделся. Бастарны разбили караван на три неравные доли и увлеченно грабили доставшееся. Переселенцы на конях ожесточенно дрались с еще одним отрядом варваров, прискакавшим на подмогу. Кавалеристы из переселенцев теснили бастарнов, хотя строй их рассыпался и бой переходил в стадию дуэлей один на один.

Дионисий метался между фургонами, как бешеный, вопя, чтобы все выстраивались в круг. Его слушались, но с десяток каррух уж больно далеко отъехали. Три из них вообще перевернулись, сойдя с тракта, еще у одной умирающие лошади бились в упряжке.

— Отжимай! — проорал Эдик, несясь мимо. — Отжимай!

Шлема на абхазе не было, а над ухом краснела кровь.

— Гефестай! — разглядел Сергий огромного кушана. — За мной!

Они кинулись к отставшим фургонам. По дороге к ним присоединились Чанба и Тиндарид. Вместе с десятком кавалеристов они набросились на бесчинствующих варваров.

Лобанов снес голову бастарну, натягивающему лук, — и тут заметил своего коня, который остановился и уныло мотал склоненной головой — наступил копытом на повод, свисающий с уздечки. Сергий спрыгнул с бастарнского коня и схватил поводья.

— И-и-и-и-у-у! — раздался у него за спиной нарастающий визг.

Роксолан вскочил на саурана и махнул мечом. Лезвие легко чиркнуло по руке бастарна, заносящего копье. Обратным ударом Лобанов услал варвара к предкам.

— Сергий! — закричал Искандер и показал мечом в сторону фургона, где две лошади бились в упряжи. Возница лежал на земле, раскинув руки, а спина его была утыкана стрелами. Жена или сестра убитого стояла на коленях рядом с ним и натягивала тетиву арбалета, вовсю орудуя рычажком. Сзади к ней приближался бастарн, бросив поводья и натягивая лук.

— Гефестай!

Кушан понял командира — и выстрелил первым. Стрела бастарна ушла в небо, а сам степняк кубарем полетел в траву. Товарищ его перепрыгнул дергающихся лошадей и понесся к Сергию, свешиваясь набок со спины своего коня. Гефестай вскинул лук, но варвар так повернул коня, что на виду оставалась одна лишь его нога. Женщина с арбалетом вскинула свое оружие и выстрелила. Бастарн, умело прятавшийся за корпусом коня, не уберегся, рухнул на землю.

Лобанов послал саурана в галоп — впереди стал виден Искандер, орудующий двумя мечами, но наседало на него человек пять.

Низко пригнувшись в седле, держа акинак в отведенной руке, Сергий помчался прямо на противников Тиндарида и как следует рубанул по лохматому варвару, рассекая тому бок. В нос пахнуло крепкой вонью, непередаваемым ароматом застарелого пота, копоти и прогорклого жира.

Конь Лобанова сбил с ног бастарна, спрыгнувшего с убитого коня. Варвар сослепу ударил копьем, а Сергий, склоняясь с седла, располосовал вражине брюхо — от паха до грудины.

Он вдруг почувствовал, как что-то разрывает его плащ, ощутил удар копья — и тут же вылетел из седла, роняя меч.

Бастарн, широко замахнувшись копьем, бросился, чтобы добить Лобанова, но кентурион-гастат перешиб ногой древко, вскочил, хватая в воздухе обломок с наконечником, и с силой вонзил его бастарну в раззявленную пасть. Варвар содрогнулся и обвис — острие вошло в мозг.

Но уже несся другой.

— Сергий! — крикнул Искандер.

Роксолан обернулся и поймал брошенный ему меч-спату. В следующее мгновение клинок вошел варвару в грудь, пресекая биение жизни.

Схватка закончилась так же внезапно, как и началась. Бастарны исчезли за холмом, с неба вернулась тишина.

Сергий подобрал утерянный акинак, вернул себе нож. Сощурившись, он осмотрелся. Пару фургонов бастарны все же успели грабануть, даже коней выпрягли и увели с собой. Вернулся хмурый Дионисий, ведя в поводу коня без всадника, с седлом, залитым липким и черным. Конь, потерявший седока, фыркал, чуя кровь, и мотал головой. Потихоньку сбредались переселенцы. Лобанов углядел того самого паникера, что устроил неразбериху, и направился к нему. Подойдя к гнедому, он ухватился за тунику всадника и одним рывком сдернул его с седла. Паникер ляпнулся в траву, вереща древнюю формулу:

— Я римский гражданин! Не прикасайся ко мне! Сергий с большим удовольствием отпинал гражданина, метя по почкам, и рявкнул:

— Вставай давай!

Гражданин поднялся, охая и норовя прикрыться руками.

— Имя? — холодно спросил Лобанов.

— Мое? — пролепетал «гражданин». — Ментулий…

— Так вот, Ментулий, — по-прежнему холодно продолжил Сергий, — вместо того чтобы со всеми вместе отражать атаку бастарнов, ты бросился бежать, наводя панику. Трусливое ничтожество, ты подставил всех! Из-за тебя погибло несколько человек! Можешь залезать обратно в седло.

Ментулий, боязливо оглядываясь на Роксолана, полез на гнедого.

— А теперь проваливай! — резко сказал Лобанов. — Трусам в Дакии не место!

— Не имеешь права! — подал голос Ментулий.

— Пошел отсюда! — рявкнул Сергий и шлепнул гнедого мечом плашмя. Конь заржал и припустил галопом. В толпе кто-то нервно засмеялся, Эдик свистнул, подгоняя изгоя. И только Роксолан сохранял серьезность.

— Больше это не повторится, — пообещал он. — Учтите все, кто имеет склонность к трусости, — можете дрожать от страха, сколько вам угодно. Но если кто-то еще будет поднимать панику. Убью!

Глава девятая, в которой Гай Антоний переоценивает свои силы, а Луций Эльвий зарабатывает как может

1

— Клянусь Гераклом, — бушевал Луций Эльвий, — эти мерзкие преторианцы еще узнают, как мешать меня с дерьмом! Будет тут каждая сволочь корчить из себя! Собирайся, легат. Живо! Ступай в принципарий и поройся в документах, а я людей порасспрашиваю — может, кто видел этого Сирма. Через него мы точно к золоту выйдем. И уберемся из этой Дакии!

— О, боги, — пробормотал Гай со злостью. — Как же мне все это надоело!

— Что именно? — холодно поинтересовался гладиатор-аукторат.

— Всё! — отрезал легат. — И ты прежде всего! Раскомандовался тут!

— Без истерик, пожалуйста, — поморщился Змей.

— Это не истерика! И нечего меня выводить из себя!

— Не истерика, говоришь? — Луций сощурился. — А что? Очередной каприз папенькиного сынка?

Гай аж побурел от злости.

— Я взрослый человек! — завопил он, проглатывая согласные. — И обойдусь без того, чтобы мной командовал гладиатор, пускай даже первого палуса!

— Ты хочешь с ревом ускакать, чтобы пожаловаться папочке? — глумливо усмехнулся Луций. — Боюсь, папочка тебя отшлепает за непослушание!

Понял ли Гай, что его специально оскорбляют, или не понял, но он сдержался. Побледнел только, отчего краснота на его щеках пошла пятнами.

— Нет, я не собираюсь никому жаловаться, — раздельно проговорил он. — Но и подчиняться тебе я больше не стану. Понятно?

— А-а! — воскликнул Эльвий, дурачась. — Так ты метишь в командиры нашей славной компашки?

Сын Элия Антония ответил по-прежнему серьезно:

— А ты что, считаешь, будто я недостоин?

Луций Эльвий тоже сменил тон.

— Гай, — сказал он, — пойми меня правильно. Я не держусь за свое командирство. Больше того, оно мне в тягость! Но, понимаешь. Командиром может быть тот, кто способен принимать решения и отвечать за них. Тот, кто берет на себя ответственность и несет ее!

Легат вздернул голову.

— А ты считаешь, — сказал он запальчиво, — что я на это не способен?

Гладиатор вздохнул.

— Не важно, что считаю я, — мягко проговорил он. — Важно, кем ты сам считаешь себя!

— Я считаю, — резко сказал Гай, — что взять на себя ответственность могу! И нести ее способен!

— Да? — поднял бровь Луций. Секунду подумав, он отвязал от пояса мешочек с денариями, выданный сенатором, и протянул его трибуну-латиклавию: — Держи тогда! И неси!

Он почувствовал облегчение, снимая с себя ношу. И еще злорадство. Ведь ясно же, что мальчишка не справится, только глупостей понаделает. Ну и пусть! Сенатор хотел, чтобы сыночек его повзрослел? Отлично! Вот пусть и побарахтается, выгребая по течению жизни! Лучший способ научить плавать — швырять в воду. Тут уж хочешь не хочешь, а поплывешь! Или потонешь.

Трибун-латиклавий недоверчиво принял кошель.

— Это как? — пробормотал он.

— Да так, — пожал Змей плечами. — Ты же рвался покомандовать? Ну вот! Вручаю тебе все деньги и бразды правления. Командуй!

Гай оглядел подчиненных — отец сам набрал их среди своих клиентов. Тиций Аристон со здоровенным родимым пятном на щеке старательно прятал улыбку. Рыжий Бласий Созомен откровенно ухмылялся. Рубрий Эвпорион застыл на коне, как истукан, ему все было до одного места — он равнодушно смотрел вслед очередному каравану, уходящему на запад, и дожидался, когда руководство разберется, кто там кем командует.

— Ищем постоялый двор или гостиницу, — твердо сказал Гай.

— Ищем, — согласился Луций.

Придержав коня, он прочел объявление, намалеванное краской на стене:

«Десять пар гладиаторов Децима Лукреция Сатрия Валента будут сражаться в пятый, четвертый, третий день до ноябрьских нон и в канун ноябрьских нон, а также будет охота по всем правилам — Феликс дерется с медведем. Голосуйте за Децима Лукреция! Он будет хорошим квинквенналом,[62] устроит великолепные игры!»

Всё ясно, усмехнулся Луций. И за Данувием всем подай хлеба и зрелищ! Чтоб вам подавиться тем хлебом.

Он перевел глаза пониже и прочитал следующее объявление, немало его позабавившее:

«Граждане Сармизегетузы! На выборах в квинквенналы не голосуйте за Децима Лукреция. Он вор и бездельник. Коллегия носильщиков».

Луций вертел головой, осматривая новенькие дома, сработанные из тесаных каменных блоков, и старые жилища первопоселенцев — бревенчатые, серые от дождей и солнца.

Он запоминал все ходы и выходы Колонии Ульпия Траяна, но Гай понял его по-своему.

— Сейчас, — сказал он, мешая в речи важность с небрежностью, — сейчас подыщем себе пристанище!

Они как раз проезжали мимо ворот постоялого двора, и трибун-латиклавий свернул под вывеску, на которой было выведено неровно, но ярко: «Серебряный денарий».

За воротами обнаружились длинная приземистая конюшня и основательный дом с террасой, выстроенный из камня. Крыша, правда, была из снопов соломы, но это уже придирки.

Когда Гай спрыгнул с коня и отряхнул пыль, на террасу вышел легионер — плотно сбитый коренастый малый в лорике плюмата, чешуйки которой напоминали перья птицы. Защитная юбка-птерига и кожаные пластины, закрывающие предплечья коренастого, были обшиты бахромой.

— Аррий! — радостно заорал легат. — Здорово, принцип!

Коренастый осклабился.

— Сальве, латиклавий! — хрипло забасил он. — За что тебя сюда сослали?

Гай весело захохотал. И тут из низкой двери, пригибая голову, выбрался еще один знакомец — худой нескладный молодчик в кольчужной безрукавке лорика хамата с кельтской накидкой, закрывающей плечи и скрепленной на груди крючком.

— Узнаешь?! — закричал ему Аррий.

Худой вытаращился на Гая Антония, и по губам его поползла улыбка узнавания:

— Никак Гай?

— Я! — захохотал легат. Обернувшись к Луцию, он оживленно проговорил: — Это Аррий Серторий Фирм! А это Кресцент, он был аквилифором в моем легионе! Вот так встреча!

— За это надо выпить! — решительно заявил Аррий.

— Пошли! — разбушевался Гай. — Я угощаю! Обнявшись, друзья-однополчане скрылись за дверьми харчевни.

Луций хмыкнул.

— Я так понимаю, — протянул Бласий Созомен, — что ужин откладывается до завтрака?

— Или до обеда, — пробурчал Рубрий Эвпорион.

— Надо же кому-то наставлять молодежь, — усмехнулся гладиатор-аукторат. — Ладно, ребята, оставляем коней здесь, и за мной — завалялась у меня пара денариев… Угощу вас здешней похлебкой — чорба называется. Даки туда фасоль кладут, перец и обжаренный свиной окорок.

— Ммм… — застонал Тиций Аристон. — Скорее давайте! Жрать же хочется!

— А еще, — с увлечением продолжал Луций, — у даков восхитительная сливовочка имеется! Они говорят «цуйка»!

— Цуйки мне! — заорал Бласий. — И чорбы!

Похохатывая, подчиненные Гая Антония Скавра спешились, привязали коней и направили стопы к ближайшей харчевне.

Ночевать им пришлось на конюшне, но аппетитная чорба и забористая цуйка сильно подняли тонус и скрасили действительность.

Утром Луция разбудили — двое незнакомых легионеров приволокли Гая.

— Ты будешь Луций Эльвий? — спросил левый.

— Я буду Луций Эльвий, — подтвердил гладиатор.

— Куда его? — осведомился правый, тряхнув трибуна-латиклавия. Нечесаная голова перекатилась по пластинам торакса. Гай загреб ногой и промычал.

Луций поморщился и показал на поилку. Легионеры подтащили свою ношу и небрежно покинули у деревянной колоды, выдолбленной под корыто. Гай вякнул, сделал движение рукой и повалился наземь.

К Луцию подошел Бласий.

— Освежить его? — поинтересовался он. Эльвий покачал головой.

— Не надо, пусть проспится. Всё равно от него толку не будет. На-ка вот… — Он отсчитал несколько ассов и передал их Созомену. — Сходи, купи лепешек и сыру.

Бласий кивнул и ушел. Луций, уперев руки в колени, склонился над Гаем.

— Пьяная ты свинья, — сказал он неуважительно, — щенок дрисливый!

Пошарив в кошеле на поясе у трибуна-латиклавия, он обнаружил целых два денария.

— Надо же! — удивился Луций. — Не всё пропил! Оставив «командира» досыпать у поилки, он пошел на поиски хозяина — надо было накормить лошадей. Животные не виноваты, что людьми берутся командовать дураки.

Гай спал до обеда. Спал на виду у всех постояльцев, раскинув ноги и привалясь к поилке. Чья-то лошадь, серая в яблоках, дотянулась до него и лизнула в лоб. Трибун расплылся в улыбке, не просыпаясь, завозился, издавая невразумительные фонемы, отдаленно напоминающие выражение признательности.

Доев остатки хлеба и сыра, Луций взялся за Гая. Схватив «командира» за пояс, он поднял его и окунул головой в поилку. Легат заверещал, зафыркал, выгнулся, разбрасывая брызги. Пуча глаза, открывая и закрывая рот, как рыба, он обернулся к Луцию.

— Ч-чего? — спросил он в полном ошеломлении. — К-как?

— А никак, — хладнокровно ответил Эльвий. — И ничего.

— В смы-ысле? — промычал Гай.

— Ты где вчера был, командир?

— К-как где? С друзьями!

Легат моментально оскорбился и встал в позу.

— Я что, — надменно сказал он и пошатнулся, — я что уже, права не имею с друзьями выпить?

— Имеешь, — кивнул Змей и заорал: — Потом! Потом имеешь! После того, как исполнишь свои обязанности! Прежде всего ты должен был позаботиться о нас, твоих людях, а потом уже о собутыльниках!

— Чего ты на меня орешь?! — возмутился Гай.

— И вправду, — кивнул гладиатор, — что проку на тебя орать? Все равно толку не будет.

Он отступил на шаг и присел на перила террасы.

— Ты пропил все деньги, — сказал Луций, болтая ногой. — Ты оставил нас без гроша. Нам, возможно, придется шариться по всей Дакии, а на что? Чем ты собираешься кормить нас и лошадей, а? Где нам теперь ночевать? За городом у костра?

Растерянный Гай хлопнул рукой по кошелю, лихорадочно сунулся внутрь.

— Это ты вытащил деньги! — выпалил он. Луций спрыгнул с перил.

— Дать бы тебе, — с чувством сказал он, — врезать бы хорошенько! Да ведь не поможет. Ну, что ты на меня уставился? Иди продавай свою форму! Может, дадут за нее денариев двести.

— Что-о?! — завопил Гай, подскакивая. — Форму?! Ни за что!

Змей вздохнул, гордясь своим терпением — руки у него чесались.

— Вбей себе в тупую башку, — медленно проговорил он. — Если ты найдешь золото, то станешь сенатором, и зачем тебе тогда служба? Если же ты не найдешь золото, то тебе ни служба не светит, ни прения в сенате, ибо уделом твоим будет нищета!

— Я трибун-латиклавий, — пробормотал Гай Антоний.

— Надолго? — усмехнулся Луций. — Ступай — и без денег не возвращайся, трибун!

Латиклавий вышел со двора как оплеванный.

Вернулся он к ужину, одетый по местной моде — в штаны и тунику. Отворачивая лицо, он протянул кошелек Луцию.

— Оставь себе, — сказал тот прохладно. — Этого всё равно не хватит. Придется и мне подзаработать маленько.

— То есть? — хмуро спросил Гай.

— Тут у них игры намечаются, — ответил Змей. — Сходи-ка ты к здешнему квинквенналу, вроде Децим его зовут, и договорись. Скажешь, что ублажить местных соизволит сам Луций Эльвий, непобедимый боец! Пускай выставит против меня пятерых. Ну или сколько ему не жалко. А главное — установи размер приза! Чтоб победителю достались двадцать тысяч сестерциев. Или двадцать пять. В общем, поторгуйся!

— А если у них нет таких денег? — пробормотал легат.

Луций пожал плечами:

— Тогда бои не состоятся… — Он улыбнулся и добавил: — Скоро выборы, и квинквеннал обязательно найдет деньги. Да, и скажи еще, что экипировка тоже за их счет. Любая, кроме ретиария!

— Ладно… — сник Гай и поплелся торговаться с квинквенналом.

Децим Лукреций Сатрий Валент согласился моментально. Залучить на арену знаменитого римского бойца — чего же лучше перед выборами? Сторговались на двадцати четырех тысячах сестерциев. На глазах у Гая кандидат в квинквенналы отсыпал в кожаный мешочек ровно шесть тысяч денариев — годовое жалованье двух десятков легионеров. И вот, в разгар Плебейских игр,[63] вся Сармизегетуза сошлась на зрелище — трибуны нового амфитеатра на двенадцать тысяч мест были переполнены.

Луцию Эльвию, гуляющему по проходу-вомиторию, хорошо были видны возбужденные зрители — легионеры из каструма, местные поселяне и заезжий люд. Все бурно обсуждали бойцов, ели и пили, заключали пари, брали напрокат подушки.

Игры начались с помпы. Первыми на арену ступили ликторы эдитора — устроителя игр. За ними вышагивали трубачи и еще четверо, несущие на плечах носилки-феркулум со статуями богов-покровителей Сармизегетузы. Эдитор, то есть Децим Лукреций, важно ступал следом, одетый в тунику, расшитую пальмовыми ветвями, в пурпурную тогу, и нес в руке жезл слоновой кости с золотым орлом наверху. Раб семенил за эдитором и держал над его головой золотой дубовый венок.

Помощники Децима Лукреция шагали за начальником, демонстрируя шлемы и щиты гладиаторов. А сами «идущие на смерть» двигались в хвосте процессии, щеголяя пурпурными расшитыми золотом туниками, показывая публике неприкрытые лица и мускулы.

Толпа неистово хлопала гладиаторам, готовым ее потешить, проливая кровь, свою и чужую.

Утренняя программа началась, как всегда, с охоты-венацио. Дикие быки, стоя на задних ногах, толкали повозки с волками. Обезьяны разъезжали на лошадях. Медведь подрался с туром, тигр — с кабаном.

И только в полдень пришла пора главного шоу — гладиаторских боев.

Против Змея квинквеннал выставил пятерку лучших. Германца Церулея сына Зигштосса, вооруженного большим копьем и собственным мечом. Лискона сына Акко, кельтского бойца из местного племени сальденов, ловко орудовавшего мечом-спатой и маленькой секирой на длинной рукояти. Фракиец Терес сын Ресака носил огромный кривой кинжал-сику и маленький квадратный щит пармулу. Два дака, Пиепор и Карнабон, выступали с махайрами в руках.

А Луцию Эльвию придется выйти на арену в экипировке провокатора. Этот тип гладиатора имел щит, похожий на легионерский скутум, только с вертикальным ребром жесткости, короткие поножи и стеганый щиток-манику, который надевался на рабочую руку. Из вооружения у него имелся только меч. Круглый шлем без металлических полей, как у секуторов, и без гребня ковался из единого листа бронзы и надежно прикрывал всю голову и шею. Лицо пряталось за глухим забралом с круглыми зарешеченными отверстиями для глаз.

Луций Эльвий поежился. Он не боялся предстоящего поединка, напротив, возможность поразмяться радовала его. Просто Плебейские игры в Риме и Дакии — это далеко не одно и то же. Змею было просто зябко.

Раздевшись догола, он взял поданную Бласием набедренную повязку сублигакул — треугольный платок со стороной в два с половиной локтя из небеленого льна — первейшее одеяние гладиатора. Все римляне носили под туниками сублигакулы, но только гладиаторы выставляли их напоказ — чтобы всем этим подонкам на трибунах была хорошо видна проливаемая кровь.

Луций грязно выругался и завел повязку за спину. Завязав два конца сублигакула на животе, он сунул руку между ног, доставая третий конец, затолкал его под узел и свесил маленьким «фартучком». А вот доспехов провокатору не полагалось. Почти.

— Помоги застегнуть, — пробурчал Луций, кладя на себя небольшой нагрудник-кардиофилакс. — Крест-накрест затягивай!

Бласий суетливо застегнул ремешки, как было велено, и сцепил сзади крючки пояса-балтея. Тиций нацепил Змею на правую руку многослойный стеганый наруч-манику. Рубрий натянул на ноги провокатора обмотки-фасции и закрепил на голенях поножи-окреа, пропустив ремешки через колечки и завязав их сзади.

— Не давит? — заботливо спросил он.

— В самый раз! — ответил Луций.

В раздевалку заглянул бледный Гай Антоний.

— Ну как? — спросил он.

— Кто там сейчас? — проворчал Змей, похожий на медноголовое чудище.

— Разминка-пролюзио уже прошла, на арене дерутся эквиты[64] Бебрикс и Нобилиор! Эдитор интересуется, когда начинать проверку оружия?

— Скажи, пусть объявляет. Я готов.

Голова легата исчезла, и вскоре гомон толпы перебили пронзительные звуки букцин. Рявкнула шеститактовая цезарская фанфара.

Амфитеатр взорвался восторженным ревом.

— На выход! — донесся крик Гая.

Луций Эльвий неторопливо вооружился, подхватил щит — и выступил на арену. Пятерка его противников уже стояла около пульвинара, трибуны для важных персон, где восседал квинквеннал, надутый, как бурдюк. Луций присоединился к пятерке, переглянулся с ними и бросил отрывисто:

— Пошли, что ли…

Люди повскакивали с мест, в едином порыве приветствуя гладиаторов, которые важно шествовали вокруг арены. Лица, лица, лица глядели на них с трибун — с ожиданием, с сожалением, с кровожадным любопытством.

На белый песок выбежал распорядитель игр и задрал обе руки. Шум, гулявший по амфитеатру, стал утихать.

Распорядитель-куратор, оглядывая трибуны, поднес ко рту огромный рупор из медной жести и грянул:

— Сенат и народ римский! Устроитель сегодняшних игр квинквеннал Децим Лукреций Сатрий Валент, сообразуясь с волей богов и мнением наместника, объявляет о начале представления!

Толпа опять взревела, радуясь близкой кончине кого-то из шестерки «идущих на смерть». А гладиаторы молча и с достоинством обошли всю арену и остановились напротив ложи квинквеннала.

— Аве! — рявкнули они в шесть глоток. Квинквеннал важно поднялся и прокричал:

— Привет и вам, храбрецы! Сражайтесь честно и смело и помните — победитель получает все! — Обернувшись к куратору, он громко сказал, вскидывая вверх правую руку: — Пусть принесут оружие!

Распорядитель быстренько собрал мечи у шестерки и отволок всё оружие в ложу квинквеннала. Децим Лукреций с улыбкой выбрал лишь один меч — гладиус Луция Эльвия. Проведя подушечкой большого пальца по лезвию, он довольно стряхнул капли крови из ранки и поднял вверх обе руки, сжимая в одной из них меч.

— Оружие острое! — провозгласил он, упиваясь своим положением.

Трибуны грохнули овациями. Куратор, переждав с улыбкой восторги толпы, прокричал:

— В первой паре Луций Эльвий выступает против Церулея!

Змей, не слушая крики с трибун, вернул себе меч и, держа его в опущенной руке, прошел на середину арены. Церулей двинулся за ним, и это выглядело смешно.

— Эй, Церулей! — крикнули с трибуны. — Ты бросился в погоню?

Гогот и топот прокатились по амфитеатру. Германец разозлился — и бросился на Луция, выставив тяжелое копье, наконечник которого был никак не меньше гладиуса.

А провокатор не торопился. Лениво обернувшись навстречу мчащемуся на него Церулею, он подождал, пока противник добежит до него, и вдруг совершил молниеносный рывок — отбив копье щитом, перерубил древко, а обратным движением меча рассек германцу бок, обнажив ребра. Толпа взревела и заулюлюкала.

Церулей отпрянул, впервые испытав страх. Он-то прекрасно понял, что произошло: Луций легко мог всадить меч ему в сердце, разом окончив первый бой, но не стал разочаровывать зрителей. Пусть уж натешатся, насмотрятся страданий!

— Давай, германская харя, — подначивал Церулея Эльвий, — приступай!

— Бей! — поддерживали его с трибун. — Руби его! В кровь! Давай!

Церулей, отбросив бесполезный обрубок, выхватил меч — длинный, блестящий, наточенный. «Локтя два длиною», — определил Луций, уворачиваясь от мощного вертикального удара. Второй выпад он принял на щит и тут же рубанул германца по ноге. Тот охнул, а тугая струйка забрызгала на песок. «У-у-у-у!» — прокатилось по трибунам.

Германец закружил вокруг провокатора, то так, то эдак пробуя достать его, но постоянно натыкался на щит. Ярость пересилила в нем страх и боль — Церулей подпрыгнул, хватаясь левой рукой за щит и занося правую для удара, но тут Змей неожиданно выпустил скутум! Германец ляпнулся на песок, увлекая щит за собой, и Луцию осталось нанести последний штрих — он вонзил гладиус под лопатку Церулею. Трибуны неистовствовали.

Аукторат воткнул меч в песок и размял руку, поглядывая исподлобья на соперников. Гибель Церулея подействовала на них неодинаково — кельт Лискон был невозмутим, фракиец Терес хмурился, отводя взгляд, а оба дака, Пиепор и Карнабон, воинственно потрясали махайрами. «Трясите, трясите…» — подумал Змей. Скоро наступит и ваша очередь!

На арену, колыхая чревом, выбежал сумма рудис — главный судья — и палкой указал на Тереса сына Рисака — жребий биться вторым выпал ему. Зрители зашумели, особенно на тех рядах, где устроились приезжие из-за Данувия, из Верхней Мезии — сплошь фракийцы.

Терес нацепил шлем с изогнутым гребнем в виде головы грифона, взял щит, выхватил сику длиною в локоть, резко изогнутую посередине. Набычился — и пошел на Луция.

— Нападай! — орали с трибун. — Надери римлянину задницу!

— Бей! Руби!

— Пошинкуй его, как капусту!

— Пусти кровь!

— Га-га-га!

Луций почувствовал, что симпатии толпы склоняются к Тересу, и решил исправить это положение — опыт у него был. Сначала надо поддаться. Пусть создастся впечатление, будто фракиец одерживает верх! Тут главное — сопротивляться из последних сил, не сдаваться, демонстрируя мужество. Толпа это любит.

Скорым шагом он приблизился к Тересу. Тот опасливо прикрылся квадратным щитком-пармулой. «Наделаем шуму!» — мелькнуло у Змея. Он обрушился на фракийца, вовсю орудуя мечом. Терес умело отбивался. Тогда Эльвий начал допускать маленькие, строго отмеренные ошибочки — на мгновение приоткрывал торс, промахивался, уводя клинок чуть в сторону, даже споткнулся разок на ровном месте. И фракиец, ранее озабоченный, воспрял духом — движения его стали уверенней и быстрее.

— Наддай ему! — орали фракийцы с трибун. — Наддай!

— Врежь как следует!

— Разделай его!

Луций Эльвий хищно улыбнулся. Забрало скрыло его улыбку. Фракиец дрался, как обычный воин, — экономными ударами, применяя эффективную защиту. Эффективную, но не эффектную! Зрителю не оценить воинского умения, да он и не будет этим заниматься. Люди пришли на бой за зрелищем! Им хочется увидеть красивую драку! Даже легионеры, знающие толк в боевом искусстве, явились, чтобы поглазеть, поболеть, насладиться азартом.

И Луций ушел в глухую оборону, красиво отбиваясь от яростных наскоков Тереса. Выбрав подходящий момент, он подставился сике фракийца. Это ювелирное искусство — позволить противнику нанести тебе рану, неглубокую и неопасную, но пусть брызнет кровь! Блокировав очередной удар, аукторат резко ослабил отбив, допуская лезвие до плеча. Холодный металл резанул кожу, и две красные струйки потекли по плечу. Трибуны взорвались криком. Фракийцы вскочили и махали руками, множество игроков повышали ставки Тереса. Атмосфера накалялась.

Луций красиво атаковал, но фракиец и тут взял верх, поранив провокатору правый бок. Кровь окрасила сублигакул. На трибунах орали, свистели, топали ногами.

— Бей! Бей его!

— Добивай!

— Хватит сикой махать! Пусти ее в дело!

— Уложи его, Терес!

— Лу-ций! Лу-ций!

«Ага!» — усмехнулся провокатор. Проняло! Ну всё тогда, можно с фракийцем кончать. Откачнувшись от очередного удара, Луций ударил Тереса щитом. Грохнул металл. От неожиданности фракиец промешкал — крошечную долю мгновения, — но этой доли Эльвию хватило. Он сделал выпад, и его клинок вошел противнику под ребра, пронзая сердце. Фракиец встал на цыпочки, вытягиваясь, словно пытаясь уйти от гибели, но попытка не удалась — шатнувшись, Терес упал плашмя, как статуя, сброшенная с пьедестала.

Пару ударов сердца трибуны молчали, переваривая увиденное. Потом стал нарастать гул, и вот торжествующий рев, все усиливаясь и нарастая, заполнил чашу амфитеатра до краев.

Судья подбежал, склонился над телом Тереса и крикнул:

— Гладиатора — в сполиарий![65]

Луций небрежно поклонился публике и осмотрел раны. Нормально. Даже можно еще где-нибудь шрам оставить. На спине? Нет, это слишком рискованно.

Распорядитель игр подкатился к провокатору и спросил:

— Что ты решил, Луций Эльвий? Продолжаешь ли бой?

— А я и не изменял своего решения, — спокойно ответствовал тот. Театрально вскинув меч, он провопил: — Буду биться до конца!

Трибуны одобрительно взревели. Следующим на очереди был кельт. Лискон сын Акко, в левой руке держа секиру на длинной рукояти, в правой — спату, подошел вразвалочку. На лице кельта белел рубец, искажая улыбку, обращая ее в усмешку демона. А Луцию стало смешно — этот тупой сальден так ничего и не понял! Решил, видно, что смерть Тереса — глупая случайность. Ну тебе же хуже, дуракам не всегда везет. Решив разделаться с кельтом поскорее, дабы восхитить публику и закрепить успех, Змей ринулся в атаку.

Защищаясь мечом, Лискон замахнулся маленькой секирой. Провокатор выждал миг и подставил щит, разворачиваясь боком. Секирка с треском вошла в скутум и застряла в нем. Луций тотчас швырнул щит кельту под ноги. Этого Лискон не ожидал — по своей воле лишиться щита?! Скутум ударил его по щиколотке, сын Акко дернулся в сторону, и гладий моментально достал его, прочерчивая кровавую полоску поперек груди.

Зарычав, сальден отмахнулся спатой — и наткнулся на жесткий отбив. А Змей вскочил на брошенный щит, оказываясь чуть выше противника, и тут же использовал свое маленькое преимущество — рубанул по шее кельта наискосок. Удар не прошел — в последнее мгновение Лискон умудрился подставить клинок. Но Эльвий это предвидел — отдернув меч и отпрянув от свистнувшей спаты, он воткнул гладий под мышку кельту. Лискон аж выгнулся от боли. Еще один удар по шее. Губы Луция дернулись в усмешке — нет уж, это слишком просто и незатейливо.

Соскочив со щита, он резко согнулся, и его левая ладонь легла на рукоять секиры. Прижав ногой щит, Змей рванул топорище. Секирка вышла легко. Он распрямился и совершил эффектный обмен — меч перебросил в левую руку, а секирку — в правую. Лискон попер на него, белый от боли и ярости. Провокатор, отбивая спату мечом, взмахнул секиркой. Круглое лезвие блеснуло и втесалось кельту в голову, подрезая черную прядь. Сын Акко рухнул, пораженный своим же оружием.

Трибуны выражали свой восторг всеми доступными способами — даже монеты полетели на песок. Чувствуя, что завладел публикой, Луций вскинул руки и закричал:

— Мне осталось убить двух даков! А я не люблю растягивать удовольствие! Пусть они бьются со мной оба вместе! Согласны?!

— Да-а! — ликующе заревели с трибун.

Змей обернулся к дакам. Пиепор и Карнабон молча разошлись и двинулись к Эльвию, заходя с флангов. Провокатор понял, чего ждет публика, и не стал тратить время — подхватив кельтскую спату и свой меч, он бросился на Пиепора, что приближался слева. Тот моментально прикрылся щитом, на что Луций и рассчитывал. С разбегу подпрыгнув, он выбросил обе ноги и так ударил ими о щит, что оглушил Пиепора и отбросил его на пару шагов. Оставалось приземлиться самому и воткнуть меч даку в печень. Тень, отброшенная Карнабоном, послужила сигналом. Провокатор упал на холодный песок, перекатился и вскочил разгибом вперед — на это тратится много сил, что на войне глупо, зато на арене смотрится очень выигрышно.

Карнабон, оставшись в одиночестве, осторожнее не стал. Подпрыгнув, он бросился на Луция, а тот уже продумал схему контратаки. И, когда дак ударил своей кривой махайрой, Змей не стал отбивать ее — он сунулся под падающий меч и выставил гладий как бы изнутри, от противника к себе, заламывая искривленный конец махайры. Махайра-фальката, попавшая в зацеп и залом, на секунду стала бесполезной, и тут уж острая спата наколола Карнабона, как на вертел, прободав мускулистое тело от печенки до селезенки.

Оттолкнув от себя рукояти обоих мечей, провокатор дал мертвому телу упасть и отшагнул сам. Безразлично скользнув глазами по агонирующему даку, Луций отдышался — и стал считать. Получалось, что Карнабон был у него сорок пятым. Еще немного трупиков, и будет ровно пятьдесят!

Рев и вой трибун мешали думать. Змей устало сбросил шлем и вскинул руки, приветствуя публику. Твердо шагая, он подошел к пульвинару и сдержанно поклонился квинквенналу.

— Это было великолепно! — прокричал Децим Лукреций Сатрий Валент, рукоплеща. — Ты честно заработал свой приз!

С этими словами он перегнулся через перила, подавая Луцию увесистый мешочек. Сунув драгоценный груз под мышку, Эльвий пошагал вокруг арены. Кое-где на песке сверкали новенькие монеты, и он подумал, что надо бы Бласия с Тицием выпустить сюда — пускай соберут. Деньги никогда не бывают лишними.

В раздевалке его встретил Гай Антоний, притихший и какой-то потерянный. Аукторат протянул ему мешок с денариями:

— Держи, командир!

Гай принял груз, покачал в руках и вернул, качая головой.

— Командуй ты, Луций… — вздохнул он. — А я — в принципарий.

2

Принципарий встретил Гая Антония сдержанным гулом множества голосов и шагов, окутал промозглой тенью — видать, прокуратор, заведующий интендантской частью, не спешил открывать отопительный сезон.

Оглядевшись, легат не заметил ни единого заинтересованного взгляда. К кому обратиться? С чего начинать поиски? Гая посетило тоскливое ощущение собственной несостоятельности. Люди вокруг, подчиненные Марцию Турбону, были заняты важными делами, они сновали озабоченно, строчили камышинками по пергаменам, царапали стильями церы, плавили олово для печатей, обращались с докладами, получали указания от вышестоящих и передавали их нижестоящим. Гай был лишним в этой канцелярской круговерти.

— Ищешь кого? — послышался мягкий, даже вкрадчивый голос.

Легат обернулся — и увидел сутуловатого мужчину средних лет в красной тунике, накинувшего на плечи походный плащ. Редкие курчавые волосы покрывали его голову, нос был истинно римский, правда, с веснушками, губы складывались в жесткую складку, а вот подбородок подкачал, будучи по-женски округлым, отчего казался слабым и вялым. Гай попытался уловить цвет глаз сутулого, но те постоянно соскальзывали в сторону, опускались долу или подымались горе, шаря по балкам потолка.

— Я — легат, — сказал Гай как можно тверже, — и прибыл с поручением от сенатора Элия Антония Этерналиса.

Сутулый протянул руку, требуя подтверждения статуса. Сын сенатора поспешно протянул своему визави кожаную кисту с отцовым посланием и прочими документами.

Развернув тугой свиток, тот внимательно ознакомился с документами и сказал:

— Меня зовут Публий Апулей Юст, я эксептор-консулар сиятельного. Ты, случайно, не в родстве с сенатором?

— Я сын его, Гай Антоний.

— Ага! И что же привело тебя в Дакию, Гай?

— Веление отца, — криво усмехнулся легат. — Он готовит… э-э… новый закон для варваров в пограничных провинциях и хочет, чтобы я разузнал положение на месте. К примеру, много ли даков обратились к нашим богам? А сколько их продолжают верить в Замолксиса? Сколько в Дакии храмов и святилищ этого божества? Где расположены старые андреоны и строятся ли новые?

— Понимаю, понимаю, — мелко покивал Публий. — Законы, которые хоть как-то касаются туземных верований, должны быть тщательно отшлифованы, ибо могут нести в себе зародыши бунта… Я служил в Иудее и знаю это не понаслышке. Подумав, он сказал:

— Пойдем, Гай. Покажу, с чего начать.

Эксептор-консулар провел легата в дальний угол, куда падал сноп света, зеленоватый от мутных стеклышек, вставленных в свинцовые рамы окон. Там стоял тяжелый стол, опирающийся на когтистые бронзовые лапы, а вся стена напротив была изрыта рядами полукруглых ниш, забитых папирусами.

— Вот здесь, — хлопнул Публий ладонью по крайнему ряду ниш, — описания-периплы земель дакийских. Дальше — списки местной знати, там же — имена жрецов. Тут — прошения, тут — доклады. В общем, разберешься.

— Благодарю! — искренне сказал Гай. — Ты снял камень с моей печени!

— Патриций должен помогать патрицию, — тонко улыбнулся Публий. И откланялся.

А Гай Антоний погрузился в работу. Он разгружал нишу, перекладывая из нее на стол деревянные тубусы, открывал их, вынимал папирусы, просматривал и возвращал на место.

Солнце давно уж сползло со стола, все выше забираясь на стену, а Гай все горбился над исписанными свитками.

Работа была утомительной и монотонной, строчки рябили в глазах, подступала боль в спине, но поиск захватил Гая — огромная, неведомая дотоле страна открывалась ему. Варварская, дикая, однако уже и не чужая. Римские порядки медленно, но верно перебарывали старые традиции, вытесняя дакийские древности в глухие углы, за обочину римских виа.

Что больше всего нравилось Гаю в Дакии, так это естественность. Тут не найти римского лукавства или азиатских наворотов, когда говорят одно, думают другое, а делают третье. Тут всё четко разделено надвое. Или ты плох, или хорош. Свой или чужой. Трус или храбрец. Никаких туманных переходов и полутонов! Всё предельно ясно. И это нравилось Гаю, уставшему от вечных отцовых интриг и хитросплетений политики. Сын Элия Антония пошел не в папочку и не был склонен к размытости отношений — когда сегодня ты оказываешь поддержку другу, а завтра отворачиваешься от него и делаешь вид, что не знаешь такого. Или вовсе идешь на подлость — «во имя высокой цели», — жонглируя принципами, как бродячий циркач фруктами.

— Закусить не желаешь? — грянул вдруг голос раба-разносчика, и Гай Антоний вернулся в принципарий.

— Горячее есть?

— А всё горячее! — радостно откликнулся разносчик. — Горшочек чорбы — лучше не бывает! Пирожки с медом, жареная рыба, сыр, вино, лепешки.

— Ладно, давай свой горшочек и всего понемногу! Раб мигом обслужил Гая, пообещав забрать посуду после трапезы.

Подкрепившись, легат повеселел. А тут и Публий подошел, торопливо дожевывая копченость.

— Отвык я уже от домашней пищи! — сказал он удрученно. — Всё на ходу, все всухомятку. Ну, как успехи?

— Скромные пока, — признался Гай и решил рискнуть: — Я тут вычитал сообщение о святилище на горе Когайнон. Но нигде больше я не встретил упоминания об этом андреоне, хотя он, по сути, самый древний. Стал искать в периплах описание Когайнона — и не нашел. Название есть, а горы будто и нету!

Публий внимательно посмотрел на легата — и усмехнулся.

— А это неспроста… — выговорил он. — Подземное святилище на горе Когайнон есть великая тайна дакийских жрецов, и римлянам ведать о ней не дано. Последним ее знал первосвященник Сирм сын Мукапиуса, но он пропал. Поговаривают, что Сирма приютили язиги, те, что кочуют за Тизией. Или не приютили, а похитили.

— Как интересно… — пробормотал Гай.

— А самое интересное, — подхватил эксептор-консулар, — случилось в последнюю войну. Тогда царь Децебал спрятал на горе Когайнон свое золото — то ли тридцать, то ли все сорок талантов.[66]

— Ух ты! — впечатлился легат, лихорадочно соображая, признаться ли Публию в истинном назначении своего «вольного посольства» или погодить. — А где бы про это узнать в подробностях?

— А нигде, — усмехнулся Публий. — Один Сирм знал подробности.

— А ты не мог бы помочь найти его? Ну хотя бы определиться, где искать?

Эксептор пристально посмотрел на Гая Антония, что-то прикидывая в уме, и медленно выговорил:

— Я не любопытствую, зачем тебе Сирм, но поспрашиваю о нем. Считай, каждый месяц мотаюсь или к Сусагу — он скептух, по-нашему — вождь, у язигов, или к Распарагану, царю роксолан, так что знаю те народцы. Но тогда у меня будет встречная просьба.

— Слушаю тебя, — с готовностью сказал Гай.

— Я тут никак вырваться не могу, а надо бы весточку передать одному человечку. Он мой агент. Торговый, разумеется! Зовут его Бицилис, он из даков, живет в белом домике напротив храма Юноны, у него еще на стене намалеваны две греческие буквы — «омега» и «кси». Они тут все бородаты, но Бицилиса ты сразу узнаешь — у него одна бровь «ступенькой» срослась. Встретишь его — скажешь, что весь товар сгрузили в Бендисдаве, пусть забирает поскорее. Запомнишь?

— Весь товар сгружен в Бендисдаве, — повторил Гай, — пусть поскорее забирает.

— Только надо сегодня же с Бицилисом повидаться… Передашь?

— Передам!

И Гай Антоний крепко пожал руку Публия Апулея Юста.

Глава десятая, в которой варвары устраивают Сергию свидание с Тзаной

День склонился к вечеру, минула ночь, и ранним утром переселенцы тронулись в путь. Дорога была хороша — прямая и твердая. Солнце еще и не думало садиться, когда караван достиг городка под названием Гермосара: несколько невзрачных зданий красного кирпича, два приземистых крепких сооружения из серого камня, множество непрочных домишек, наскоро и неумело сложенных из бревен. Пограничный стандарт. Коновязи отполированы от долгого пользования, воды в поилках не видать под опавшими листьями.

Возник соблазн остановиться на ночь, но Сергий уговорил Дионисия Эвтиха не задерживаться.

И караван двинулся дальше по дороге на Апул.

Не доехав до города, переселенцы остановились в долине Марисуса, где им выделили участки земли. Обычным гражданам давали по тридцать пять югеров земли бесплатно, легионеры-отставники получали по шестьдесят и одной второй югера на человека, считая землю на склонах гор по полтора югера за один, а покалеченному солдату преторианских когорт выделили целых двести югеров.

Землемеры бережно устанавливали священный символ, рядом находились жрецы — один приносил жертву на переносном алтаре и бормотал молитвы Термину, богу межей, а другой держал урну.

— Эй, кто первый? — закричал Дионисий. — Подходи, не стесняйся!

Из толпы вышел коренастый иллириец. Огладив щетинистый подбородок, он подошел к урне и запустил в нее руку. Долго рылся в ней — и вытащил дощечку с номером. Жрец принял ее и громко провозгласил:

— Девятый участок!

По толпе прошел ропот. Молоденький землемер повел иллирийца смотреть доставшийся надел. Тогда к урне сразу выстроилась очередь.

— Пятый! Седьмой! Тридцать первый! Пятнадцатый!

Под вечер распределили все наделы. Фургоны разъехались и остановились, каждый на своем участке, будто символизируя будущие дома. Времени выстроить жилище у переселенцев практически не оставалось — зима катила в глаза. Начинались горячие деньки. Надо было рубить лес, шкурить бревна и сколачивать из них маленькие избушки — лишь бы перезимовать, лишь бы дожить до теплых дней. А в апреле сойдет снег — и плуг проложит первую борозду. В парную землю лягут привезенные семена. А потом уже можно будет заняться и улучшением жилищных условий!

— Поехали, — сказал Сергий, похлопывая саурана по теплому боку. — Переночуем в каструме.

Апул ничем особенным не отличался от Гермосары — те же прямые пыльные улочки, те же коновязи и гулкие деревянные тротуары. Кирпичные дома перемежались с каменными, но это по Декуманус Максимус, а вдоль кардо теснились два ряда бревенчатых домов, с фальш-фасадами и крытыми верандами. В проулках проглядывали загоны для скота и огороженные пастбища, где паслись лошади. Восточная окраина Апула была отдана под застройку, здесь устраивались переселенцы — утепляли камышом вырытые землянки, покрывали досками кожаные палатки, заготавливали дрова на зиму. Дело это было непривычное для южан, так и в Дакию не всякий переселялся, а лишь тот, кто был готов к труду и обороне.

Но это только внешнее, а вот по сути Апул выделялся сильно — ему был высочайше дарован статус муниципия. Горожане сами выбирали магистратов и решали местные дела, как где-нибудь в коренных италийских землях. Даки сбредались к Апулу, селились вокруг и около, перенимали римские моды, латинскую речь, обычаи и понятия империи.

И при всем том в Апуле жили без опаски, ибо дома лепились к стенам военного лагеря — мощным куртинам, укрепленным круглыми и восьмиугольными башнями. Там располагался Тринадцатый Сдвоенный легион. Его бойцы не покидали Дакию с военной поры — сначала даков били, потом банды недобитков гоняли, а теперь легионеры строили дороги на «захваченной территории».

Сергия, предъявившего грозное письмо от самого наместника, пропустили в каструм без разговоров, вместе с преторианцами, в своих дакийских одеждах больше похожих на ауксиллариев.

— Ищем Верзона, — сказал Лобанов. — Всё равно до утра сидеть, так хоть с пользой.

— Сыщем, босс, — бодро откликнулся Эдик, — не сомневайся.

Сергий хмыкнул.

— И что мы ему скажем? — поинтересовался Искандер. — Прямо и простодушно поинтересуемся, где, служивый, скелеты обнаружил? Представляю, куда он нас всех пошлет.

— Предложения?

Тиндарид почесал щетину на подбородке, смешно выпячивая челюсть, и сказал:

— Ищем здешнюю вексилляцию, а там видно будет…

Сергий уже привык к порядку «под линеечку», которым славились каструмы. Куда там германскому «орднунгу»! Но строжайшая дисциплина и торжество прямых углов сочетались с послаблениями — легионеров «отпускали», дабы те не превратились в послушных болванчиков. Воины отдыхали, греясь на солнышке, гоготали, собравшись компаниями, пели. С десяток пехотинцев-велитов в одних браках — коротких легионерских штанах — умывались над длинным корытом, похожим на поилку для лошадей. Все были с наколками. Мускулистые руки легионеров, их спины и груди пестрели изображениями хищников вроде леопарда или волка, римские цифры отмечали число врагов, убитых на поле брани. Разумеется, присутствовали, и в изобилии, голые женщины, вереницы связанных рабов, боги анфас и в профиль. Накалывали портреты императора и себя любимого — легионера в полном боевом, с лихой надписью: «Эруций Клар, гастат Третьего манипула. Будь здоров!»

— Верзона где-то тут надо искать… — оглядывался Сергий, пройдя виа принципалис и свернув к казармам вексиллатиона. — Язык доведет.

Язык и вправду довел. Очередной «воин смелый, в дружинах римских поседелый», выслушав вопрос Лобанова, кивнул, огляделся и вытянул руку:

— Да вон он, старая дакийская лиса! Верзон!

Кряжистый старикан мощного телосложения, вразвалочку шествующий от принципия, обернулся неторопливо. Его длинные пегие волосы были заплетены в две косы, подбородок блестел после чистого бритья, зато усы спадали на грудь двумя роскошными хвостами, придавая Верзону облик добродушного моржа.

— Сальве! — прогудел он, разворачиваясь навстречу. — Чего надо?

— Разговор есть, Верзон, — спокойно заговорил Сергий, спрыгивая с седла. — Мы к тебе, почитай, из самого Рима ехали.

Старый дак обшарил глазами лица преторианцев и пожал плечами, раздумывая.

— Ладно, — проворчал он, — пошли.

Идти пришлось недолго. Верзон провел гостей к казарме — длинному приземистому бараку, сложенному из камня, и отпер дверь — ему как декану, командиру десятка, полагалось отдельное помещение.

— Располагайтесь, — сказал он, снимая с полки заветный кувшинчик. Расколупав смолу и вытащив пробку, декан разлил вино в разнообразную посуду — в чашку глиняную, чашку, вырезанную из дерева, в облупленный рог явно сарматского происхождения, в мятый серебряный стаканчик и в простую оловянную кружку. Кружку он взял себе и провозгласил:

— Ну, за знакомство!

Сергию достался серебряный стаканчик — Верзон учуял в нем старшего по званию.

— Что за вино? — спросил Лобанов, понюхав темную жидкость. — Цекуба?

— Вроде того, — кивнул вексиллатион. — Наше, дакийское.

Сергий выпил. А ничего.

— Ну так в чем там вопрос у вас? — деловито спросил Верзон.

Эдикус заерзал и начал:

— Да вот, в Дробете рассказали нам про. Ну, как ты нашел четырнадцать скелетов.

Старый воин посуровел, его глаза мигом приняли ледяной оттенок.

— И что? — буркнул он.

— А кто был пятнадцатым? Ну, тот, который вроде как спасся?

Верзон крякнул, отер усы, насупил седые брови — они зашевелились, как пара белых мохнатых гусениц.

— Значится, так, — сказал он принужденно. — Я своих ребят всех помню. Те десять. Ну, что? Сгинули они. А у кого-то на пальце и кольца не было… Остаются пятеро. Один из них жив остался, а вот кто, не скажу. Не знаю. Эти имен не говорили, все прозвищами баловались — Лупус, Волот, Хмырь, Сохатый, Тарабост. Нельзя им было имена свои называть, а то злые духи услыхали бы и получили бы над ними великую власть.

— Понятно… — протянул Сергий. — А узнать, как их звали по-настоящему, никак нельзя?

— Тебе срочно надо?

— Ну-у… Можно маленько и обождать.

— Вот и обожди. Как в Сармизегетузе побываю, зайду к одному дружку, если тот жив еще, вызнаю имена.

— Отлично, — кивнул Сергий. — А чтобы ты не забыл… вот.

Лобанов положил на стол новенькую золотую монету.

— Это дело надо отметить, — воодушевился вексиллатион и приволок еще один кувшинчик, здорово запыленный.

— Это получше будет, — сказал он, — который уж год держу! Родосское.

Сопя, он разлил душистый напиток и поднял кружку:

— Ну, за удачу!

Сергий выпил. Вино было вкусное, в нем приятно совмещались терпкость и сладость.

— Удача нам не помешает, — сказал Лобанов, — если ты нам еще и подскажешь, где ты нашел скелеты своих воинов.

— А тебе для чего? — Взгляд Верзона сделался колюч. — Ты вот что. Выкладывай всё как есть, довольно меня побасенками кормить! Не зря все эти разговорчики. Видать, дело серьезное. Ну?

Глаза его буравчиками засверлили Сергия. Лобанов улыбнулся и представился:

— Кентурион-гастат Особой когорты претория Сергий Корнелий Роксолан. У нас задание, косвенно связанное с тем пятнадцатым воином. Ты прав, нас интересует не только и не столько спасшийся, как то золото, которое он охранял.

— Та-ак… — протянул декан, откидываясь к стене и хлопая ладонями по коленям. — Вот оно что. Угу, угу. И зачем тебе то золото?

— Да так, — улыбнулся Сергей Лобанов, — на карманные расходы.

— А если серьезно? — насупился Верзон.

— А если серьезно, то золото Децебала не должно попасть в руки Оролеса. Смекаешь?

— Ага! — каркнул дак. — Вот теперь мне все ясно. Только что ж я тебе могу подсказать, сам подумай. Где золото схоронено? Пожалуйста! Все три воза спустили в подземное святилище Замолксиса на горе Когайнон! Понял что-нибудь? Ага, я тоже ничего не понял. А я тебе все точно указал. Вот только где та гора. Это было ведомо одному верховному жрецу Мукапиусу, а он помер на моих глазах, когда Сармизегетузу брали. Вот и думай теперь.

— Не всё так мрачно, — спокойно сказал Сергий. — Правой рукой Мукапиуса был Сирм.

— Знавал такого… — протянул Верзон, изрядно захмелев. — Подлейший был человечишко. Так и этот давно уж там, — он указал на небеса, — скачет с кабирами наперегонки в садах Замолксиса.

— Ну не знаю, — усмехнулся Лобанов, — еще в прошлом месяце он был жив-здоров.

— Врешь! — недоверчиво вымолвил вексиллатион.

— Это правда, — сказал Искандер.

— Ага… — задумался Верзон. — Ну, тогда… Хм. Место тебе указать? Сыскал я те скелеты далеко отсюда. От Сармизегетузы надо держать на северо-восток, в самый глухой угол Бастарнских Альп. В десяти милях к северу от крепости Вастадава.

— Послушай, Верзон, — решительно сказал Сергий, — ты не хуже моего знаешь, как трудно ориентироваться в горах. И указание твое — «на десять миль к северу» — может завести нас куда угодно! Короче. Нам нужен проводник. То есть ты, Верзон. Послужишь Риму? Да и Дакии заодно. Я не говорю — сейчас, сейчас мы и сами по другому делу, но — в принципе?

— В принципе? — вексиллатион пожал все еще могучими плечами. — А чего ж. Можно и послужить. В принципе…

Уже по темноте Сергий добрался до претория, мощного сооружения из кирпича, с высокими стрельчатыми окнами, затянутыми промасленной тканью. Грамотка от презида отворила Лобанову все двери и довела до легата, крупного мужчины лет пятидесяти с квадратным лицом и тяжелым взглядом.

Лобанов отрекомендовался и протянул командующему легионом секретное послание от Марция Турбона. Тот прочитал, шевеля бровями и громко сопя.

— Ты знаешь, — спросил он, не поднимая глаз, — о чем тут говорится?

— Презид передал на словах — нужно помочь гарнизону Бендисдавы людьми. Если выделишь алу — хорошо, если две — просто отлично.

Легат усмехнулся.

— Выйдет просто отлично, — проговорил он. — Я направлю в Бендисдаву полутысячную алу астурийских конных лучников и Первую алу Августа итурейских тяжелых копьеносцев.

— Отлично! — подтвердил Сергий.

— Но не завтра. Через день.

— Лишь бы не позже.

— Послезавтра, — заверил Лобанова легат, — обе алы двинутся к Бендисдаве.

Хмурым утром, промозглым и ветреным, преторианцы покинули Апул. Проследовав миль десять по мощеной дороге, проложенной до самого Поролиссума, четверка свернула на проселок, уводящий от виа на запад, в сторону Тизии. Впрочем, было заметно, что «грунтовку» прокладывали не даки, — проселочная виа не виляла из стороны в сторону, шла прямо, мягко скругляя повороты. Гряду холмов дорога не переваливала, а прорывала выемкой; овраг не огибала — пересекала по насыпи.

— Ты слыхал, что говорили в каструме? — спросил Тиндарид, оглядывая скалы и рощи по сторонам дороги.

— О тарнах? — уточнил Сергий. Искандер кивнул.

— Это племя всегда тут кочевало, — пожал Роксолан плечами, — даки оттеснили их на север, а теперь тарнам опять захотелось вернуться.

— Они не просто вернулись, — пробурчал эллин. — Видели их боевой отряд, тридцать или сорок всадников, а ведет их сам Тарскана. Он дикарь, но полководец милостью богов. Если мы с ним свидимся, то не все доберутся до Бендисдавы.

— Не каркай, — сказал Сергий.

— Верзон упоминал о Белых Скалах, — подал голос Гефестай. — Там вроде хорошее место для обороны. Надо только успеть добраться до темноты.

— Вот именно. Ходу!

Сытые отдохнувшие кони легко перешли в галоп, только пыль сыпанула из-под копыт.

После полудня, когда солнце на две трети прошло свой путь по небосводу, Сергий углядел облачко пыли — на далеком плоском холме, расплывавшемся на фоне горного склона.

— Эдик! — рявкнул он. — У тебя глаз острей — кто это так гонит? И сколько их?

Чанба, ухватившись за луку, вскочил ногами на седло и выпрямился, держась за повод. Он тут же плюхнулся обратно и прокричал:

— Варвары! Десятка три гонит, не меньше!

Кони преторианцев еще наддали. Лобанов нарадоваться не мог на свою покупку — сауран мчал, почти не напрягаясь.

Отряд кочевников на минутку перестал пылить — степные кони помчались по руслу мелкой речушки, поднимая брызги выше холки.

— Догоняют… блин! — выразился Гефестай.

— «Блин! — сказал слон, наступив на Колобка!» — выдал Эдик и закричал: — Белые Скалы! Вон, отсюда уже видно!

— Сворачивай! Сворачивай к скалам!

Копыта прогрохотали по гравию и вписались в узкое устье ущелья. Впереди открылось грязное, полувысохшее озерцо. Проплюхав по нему, кони вынесли седоков за поворот. Здесь скальные стены расширялись, но все пространство между отвесных скал было усыпано валунами. Место уже было занято — за валунами встали четверо сарматов, натягивая луки.

Сергий осадил саурана и поднял правую руку. Потом показал за спину и крикнул:

— Тарны!

Откуда ни возьмись выскочил пятый сармат, гибкий и изящный.

— Тзана?!

Девушка просияла ослепительной улыбкой и заговорила со своими на высоких тонах, помогая себе руками, указывая пальцем то в небо, то в сторону ущелья. Сарматы мужского пола гневались, ругались, но девичий напор был силен — и одолел сопротивление. Молодой варвар, которого Тзана называла Саром, сердито махнул преторианцам — проезжайте!

Сергий послал саурана, и тот вынес его на обширную поляну, заросшую можжевельником. Посередине поляны протекал ручей.

— Пускайте коняшек пастись, — велел Сергий. — Эдик, лезь наверх, глянешь, кто там в гости набивается. Готовьте луки, готовьте всё! Устроим тарнам концерт.

Гефестай, прихватив лук, тоже поднялся на скалу, выглянул и обернулся.

— Вижу облако пыли! — доложил он. — Сорок не сорок, но человек тридцать на конях! Едут сюда!

Сарматы, балаболя по-своему, с подозрением посматривали на преторианцев и держались наособицу. Пригибаясь, вернулся Эдик.

— Они уже здесь, — сказал он возбужденно. — Рожи размалеваны, на уздечках — свежие скальпы!

— Конные?

— Коней они привязали к деревьям. Костры разводят. А человек десять или пятнадцать набивают стрелами колчаны и натягивают тетиву на луки.

— Понятно. Всем залечь и не высовываться!

Атака началась неожиданно. Тарны возникли в сыром проломе ущелья внезапно, как лесные духи, и мгновенно исчезли за валунами. Стремительным броском, повинуясь тайному сигналу, они вдруг покинули укрытия и выстрелили из луков, посылая стрелы навесом. «Осажденные» ответили, но лишь Гефестаю и Сару улыбнулась удача, все остальные промахнулись — тарны мгновенно пропали, словно растворились среди камней. Но тут же оказались ближе, шагов на пять.

Воцарилась тишина, наполненная тревожным ожиданием. Люди отчаянно искали признаки присутствия тарнов в скоплениях валунов и песчаных гряд.

— Искандер, — спокойно сказал Сергий, — запаливай костер и сообрази нам что-нибудь типа похлебки. Война войной, а ужин — по расписанию.

— Сделаем!

Эдик с Гефестаем выстрелили одновременно, Сар и Абеан чуть запоздали. Три стрелы прошили песчаный нанос в том месте, где мгновение назад показался варвар.

— Мимо! — плюнул с досады Чанба.

Между тем день вовсе угас. По мере наступления темноты тарны будут подходить всё ближе и ближе. Сергий обошел все посты и еще раз изучил позиции. Открыта лишь одна сторона, та, что к югу. Со всех прочих они прикрыты скалами. Сарматы-язиги не спешили брататься с преторианцами, но линию обороны держали сомкнутой.

Время текло все медленнее. Изредка из ущелья посылалась одинокая стрела. Тарны не показывались. Один раз Гефестай выстрелил в тень, мелькнувшую в зарослях можжевельника, но попал или нет — осталось неизвестным.

Накинув теплый плащ, Сергий присел в сторонке, спиною привалившись к упругим стволикам можжевельника. В отсвете костра показалась Тзана, закутанная в шерстяное одеяло. Она непринужденно присела на колени рядом с Лобановым и сказала:

— Ты все-таки встретил меня.

— Надо сказать «спасибо» тарнам, — улыбнулся Сергий.

Девушка вздохнула и пожаловалась:

— Холодно!

Сергий осторожно придвинулся и обнял Тзану. Она не воспротивилась, напротив — прижалась, устроившись поудобней.

Роксолан очень скоро забыл про опасности и невзгоды, он томился по сильному гибкому телу девушки. Его ладонь, словно случайно, проникла под складку одеяла, коснулась теплого живота Тзаны, огладила его, поднялась выше, охватила упругую грудь. Пальцы с трудом вмялись в тугую плоть, затеребили отвердевший сосок. Сарматка задышала чаще, простонала тихонько.

Разгоряченный Сергей разворошил одеяло, рукой убрал тяжелую волну волос, добрался до девичьей шеи. Облизав пересохшие губы, он коснулся ими ушка Тзаны, спустился ниже, сжал рукой грудь.

Застонав, девушка вывернулась из-под его губ, отодвинулась и убрала руку. Она привстала на четвереньки, собираясь встать, но не тут-то было — Лобанов обхватил Тзану за бедра и повалил к себе на колени. Сунул руку ей в промежность, надавил на гладко выбритый лобок, вжал ладонь «меж розой и лилеей».

Девушка глухо вскрикнула, выгнула спину. Порывисто прижавшись к Сергию, она нашла его рот губами и принялась жадно целовать. Лобанов тут же обнял девушку за бедра, стал мять крепкие ягодицы, а Тзана неожиданно отстранилась. Уперлась ладонями ему в грудь и выдохнула:

— Нет!

Сергий попробовал привлечь ее к себе, но девушка вырвалась. Вскочила и пошла ломающимся шагом, волоча одеяло за собой. Роксолан не стал ее догонять. Что ж, первый штурм не удался. Но и контратаки не было! Лобанов растянул губы в улыбке. Ах, как же ты хороша, Тзаночка, прекрасная варварка…

Отдежурив с луком на скале, Сергий присел у костра, и Тиндарид подал ему полную миску похлебки, густой, как жаркое. Не жюльен, но питательно. Рядом, поглядывая исподлобья, насыщались Сар и Абеан. Тзаны видно не было, она сторожила лошадей.

Завернувшись в одеяло, Лобанов повернулся набок и мгновенно заснул. Столь же внезапным было и пробуждение — дико заржала подстреленная лошадь, а потом темноту ночи рассеяло яркое пламя. Горели кусты и высокая трава у подножия скал. Громко проклиная поганых варваров, Искандер выпустил три или четыре стрелы, однако ни одна из них не достигла цели.

— Скот мелкие, шакал! — ругался Абеан. — Лошадь же, наверное, деньги стоит!

Поморгав на звездное небо, засвеченное отблесками пламени, Сергий снова уснул.

И вот зарозовело утро. Осажденные лежали в кустах так тихо, что даже какая-то птица стала чистить перья вблизи от них.

— Может, ушли? — неуверенно спросил Эдик.

— А ты проверь, — посоветовал Гефестай. Лобанов, ни слова не говоря, снял с себя войлочный колпак, надел его на палку и осторожно приподнял над камнем. Стрела тотчас же прошила головной убор и ударилась острием о скалу.

— Всё ясно… — упавшим голосом сказал Чанба.

— Эдик, у тебя где-то зеркальце было… — сказал Сергий.

— А как же! Я человек хозяйственный, домовитый.

— Тогда полезай на скалу, домовитый, осторожно только, и води зеркалом, пускай солнечные зайчики на дорогу! Может, близко уже алы.

Эдик взбодрился и полез на верхотуру, прижимая бронзовое зеркальце к груди.

Разнежившаяся птица внезапно встрепенулась — тарны начали атаку. Они возникли откуда-то из песка и камней в тридцати шагах от линии обороны. Ветерок донес их запах — смесь пота, дыма и травяной горечи.

Раскрашенные воины в длинных кожаных куртках бежали прямо на осажденных, совершенно игнорируя выстрелы из луков. Гефестай метнул копье, оно вошло в грудь бегущему варвару и вышло из спины. Тарны на минуту скрылись за кустарником и, стремительно ломанув через них, оказались лицом к лицу со своими врагами. Преторианцы обнажили мечи. Сергий перехватил рукоять левой рукой и наотмашь рубанул варвара, подлезшего под удар. Меч вошел около шеи и добрался до легкого — тарн упал, и воздух с громким сипением вышел сквозь зияние раны.

И вдруг тарны исчезли, унеся раненых и убитых с собой, остались лишь следы крови на песке.

В следующую секунду Абеан, махавший сарматским мечом-картой, резко выпрямился, развернулся на месте, хватаясь за стрелу, торчащую из груди, и рухнул, разбрасывая руки.

— Скольких мы прикончили? — нахмурился Сергий.

— Двоих-троих, — прикинул Искандер, — может, еще троих-четверых ранили. Как ты догадался, что они начнут?

— Кусты зашевелились, — ответил Сергий.

— И что теперь? — мрачно спросил сын Ярная, наблюдая за Саром, который тащил к костру дядьку Тзаны, то ли раненого, то ли убитого.

— Теперь — ждать, сторожить лошадей. Они снова попытаются до них добраться.

Лобанов поднялся на скалу, стараясь не высовываться из узкой расселины. С вершины хорошо была видна дорога, уходящая к Апулу. Может, зажечь костер? В самом Апуле дым не заметят, но вдруг какая-нибудь Первая ала Августа уже движется к ним? Если появляется шанс, его надо использовать.

— Гефестай! — позвал он. — Искандер! Тащите сюда дрова!

— А сыроватые пойдут? — осведомился Тиндарид.

— Тащи! Гуще дым будет!

Тарны затаились и ничем не выказывали своего присутствия. Не прореагировали они и на дым, серым клубистым столбом поднявшийся к небу. Сергий сорвал с себя плащ и накинул на костер. Сдернул, создавая пробел в дымном шлейфе. И еще разок. И еще.

Он не поверил своим глазам, когда увидел, как далеко за лесом, куда уходила дорога, к облакам потянулась серая струя дыма. Перерыв. Опять перерыв. Они повторяли его сигнал! Римляне?!

— Эгей! — крикнул он. — Нам ответили!

— Ур-ра! — завопил Эдик — и чуть не попал под выстрел.

Тарны пошли в последний и решительный бой. Погиб Сар. Стрела задела руку Тиндариду.

— Гефестай? — позвал Чанба.

— Чего?

— Там варвар вверху на скале. Хочет незаметно подползти к нам. Сколько раз он ударится о камни?

— Ни разу.

— Спорим на кувшинчик? Там, под той скалой, есть валун…

— Спорим.

Эдуардус навел арбалет и плавно спустил крючок. Они услышали хриплый крик, посыпались камни, и человек упал. Он ударился о землю, как мешок с мукой.

— Ты мне должен кувшинчик! — сказал неугомонный внук Могамчери.

Стрелы, падающие сверху, ранили лошадь. Она оборвала привязь и ускакала к ущелью, где ее и добили, — тарны обожали конину. Но полакомиться им не пришлось. Сергий расслышал глухой, но сладостный для слуха клич: «Бар-ра-а!» — и затюпали копыта, залязгали мечи. Тарны подняли вой, кидаясь на подоспевших кавалеристов.

— За мной! — крикнул Лобанов, бросаясь в атаку.

— Ты как политрук у нас! — пропыхтел Эдик, бегущий рядом.

Сергий промолчал — не до того. Вырвавшись из ущелья, они устремились на врага, врубаясь в тающие ряды варваров. Ауксилларии, а было их не менее пяти-шести сотен, взревели, моментально уделывая врага. И — тишина.

Вперед выехал коренастый всадник в золоченом панцире и представился:

— Авл Цециний Либер, субпрефект[67] Полутысячной алы астурийских конных лучников!

— Сергий Роксолан, кентурион-гастат претории. Проводите до Бендисдавы? Хоть не так скучно будет.

Субпрефект раскатисто захохотал.

Бравые астурийцы гарцевали кругом, их кони осторожно переступали трупы убитых тарнов. Вернувшись за конем, Сергий столкнулся с Тзаной.

— Нас проводят две алы, — сказал он. — А я провожу тебя. Согласна?

Девушка ничего не ответила. Она крепко поцеловала Лобанова и пошла седлать коня.

Глава одиннадцатая, в которой Сергий сочетает весьма полезное с очень приятным

Бендисдава стояла на западной границе Дакии, на полпути между Апулом и рекой Тизией, будущей Тисой. Это была скорее большая деревня, нежели маленький городок. В правление последнего царя Децебала на ее месте находилось дакийское поселение с тем же названием, посвященным Бендиде, богине луны и лесов, — скопище бревенчатых хижин на сваях, с соломенными крышами, огороженное частоколом. Старое городище сожгли во время войны и на его месте поставили точно такой же палисад из ошкуренных заострённых бревен, только теперь стены крепости описывали ровный квадрат, а внутреннее пространство крест-накрест делили две прямые улицы — Декуманус и Кардо — выходящие к четырем воротам. По такому же плану строили города на всех землях, захваченных Римом, — от Британии и Германии до Сирии и Африки.

Первыми на пепелище пришли легионеры-ветераны, получившие наделы земли в пограничье. Среди них были и даки. Особенно выделялся Дазий, принявший имя Марк Ульпий. Это был отважный горец из племени альбакензиев, отринувший варвара Децебала.

Вместе с другими отставниками Марк Ульпий Дазий выстроил частокол, замыкая пожарище в римский квадрат, распахал земли вокруг, засеял их, прикупил у соседей-сарматов скотину. Из окрестных лесов стали подтягиваться бывшие жители Биндесдавы. Они выстраивали свои дома рядами в квадрате стен, невольно приноравливаясь к четкой планировке, привыкая к римскому порядку. Разруха в головах мало-помалу уходила в прошлое.

Когда две алы подъехали к Бендисдаве, то почти все население вышло их встречать — здесь, на задворках великой империи, приезд даже одного нового человека становился событием, а уж если прибывала почти тысяча.

Сергий ехал впереди, рядом с обоими префектами. Миновав Декуманские ворота Бендисдавы, он спешился и повел саурана в поводу. Ему навстречу вышли степенные ветераны, наспех облачившиеся в тоги.

— Сальве! — поднял руку Лобанов. — Кто из вас будет Марк Ульпий Дазий?

Коренастый мужчина с загорелым, обветренным лицом, с ежиком седых волос на голове, по неистребимой легионерской привычке ударил себя кулаком в грудь.

— Это я, — коротко сказал он.

— Я послан к тебе наместником Марцием Турбоном. К тебе и к вашему кентуриону Плосурнию.

Дазий повернулся и поманил к себе длинного как жердь римлянина в красной тунике, со шлемом под мышкой.

— Плосурний!

Подошедшему кентуриону Сергий молча сунул секретное послание презида. Лицо читавшего поочередно выражало хмурое удивление, недоумение, прозрение, сомнение.

— Принимай командование, кентурион-гастат, — принужденно сказал он.

— Ты не понял, — улыбнулся Сергий, — меня послали не для того, чтобы тебя сменить. Моя задача — помочь тебе и Марку Ульпию устроить из Бендисдавы ловушку для Оролеса. А уж своими ребятками ты как-нибудь сам командуй.

Плосурний на глазах ожил и расправил плечи.

— Тогда чего мы тут стоим? — сказал он бодро. — Марк, веди!

И Дазий повел все командование на маленький форум Бендисдавы, где уже наполовину была отстроена базилика — голые стропила с обрешеткой постепенно покрывались красной черепицей.

— Здесь у нас курия, — показал на базилику Дазий, — и не только. Прошу!

Оба префекта со своими замами, Плосурний, Дазий и Лобанов собрались в чистенькой комнатке, стены которой пахли сырой штукатуркой, за большим круглым столом.

— Объясни мне сперва вот что, — начал Плосурний. — Этот Оролес. Он точно к нам заявится?

— Он заявится или к нам, или в какое-нибудь другое место. Таких мест пять, и везде будут поджидать этого царька. Почему — я не могу вам сказать, это тайна. И где этот Оролес шарится, я тоже не знаю. Но уж если этот латрункул попадет в здешние места, он должен попасться!

— Я понял, — решительно заявил Плосурний, — и сразу же погоню ребят копать ров. Если Оролес придет, на стены поднимутся все, кто способен носить оружие. Латрункулы никогда не войдут в Бендисдаву!

— Ты не понял, — мягко сказал Сергий. — Латрункулы как раз и должны войти в Бендисдаву! Вот, я заметил на Декуманских воротах, там левая башенка полуразобранная.

— Лес был гнилой, — объяснил Дазий, — мы хотим разобрать ее и сложить заново, из крепкого дерева.

— Правильно! Разбирайте. И ворота снимите — якобы для починки. Я уверен — у Оролеса разведка работает неплохо: лазутчики сразу доложат царю о слабом месте в обороне Бендисдавы. И когда он нагрянет сюда, если нагрянет, то очень удивится.

— Можно спрятать в домах несколько сотен воинов, — нерешительно предложил Дазий.

— Именно! Только вот женщин и детей надо незаметно увести из поселка в надежное место, лучше всего — сегодня ночью. Конники будут скрываться неподалеку, в чащах, а твои легионеры, Плосурний, пусть затаятся напротив, за речкой — там как раз лесистый склон.

Префектам и Плосурнию план понравился. Они вошли в азарт — и уточнения, идеи, рационализаторские предложения посыпались как из рога изобилия.

К вечеру Сергий вымотался совершенно. Сначала он с префектами присмотрел место для тайной стоянки ауксиллариев, потом помогал Дазию с добровольцами снимать ворота, наладил незаметную эвакуацию мирного населения на дальние поля, где вырос целый табор из шатров и шалашей, а самые хозяйственные поставили сарматские юрты, крытые кошмами.

В самой Бендисдаве тоже стояли такие — на незастроенной полянке около рынка. Сюда частенько наезжали язиги, кочевавшие по долине Тизии, они вели торговлю сыром и маслом, шерстью, кожами, пригоняли овец.

Смеркалось. В юртах разожгли очаги — огонь чуть-чуть просвечивал сквозь тонкий войлок, а над отверстиями дымогонов вились подсвеченные струйки. Пахло кизяком и можжевеловыми ветками.

Лобанов, кутаясь в плащ, послонялся по Декуманусу, свернул на Кардо, пересек форум и снова вышел к рынку. Здесь его и встретила Тзана. С непринужденностью ребенка она подошла к нему и взяла за руку.

— Пойдем ко мне, — предложила она. — Сара больше нет, а дядьку Марк Ульпий положил в госпиталь, ему стрелой пробило грудь.

Сергий тут же разволновался… Тзана дотащила его до своей юрты, откинула полог и ввела.

— У меня тепло, — сказала она, — ты устал, тебе надо отдохнуть.

Сергий с любопытством огляделся. До этого он никогда не бывал в жилище кочевника. Юрта была круглой — этакая полусфера из гнутых прутьев, крытая белым войлоком, расшитым звездами и цветами. Посередине крыши в круглое отверстие убегал дымок, скручиваясь над костерком из смолистых корней и сухого кизяка.

Справа от входа висел огромный кожаный турсук, сделанный из цельной коровьей шкуры. Горло его было завязано вокруг резной деревянной ручки-болтушки.

— Хочешь попробовать? — спросила Лобанова хозяйка.

Не дожидаясь ответа, она энергично поработала болтушкой и нацедила кумыса в две чаши.

— Пей!

Сергий с удовольствием выпил. Кумыс был резкий, словно газированный.

— А теперь спать!

Лобанов согласно покивал — его так и тянуло занять горизонтальное положение. Тзана раскатала стеганое одеяло и принялась раздеваться — стянула через голову сорочку, сняла шаровары. Роксолан, как зачарованный, следил за тем, как упруго качаются девичьи груди. Отблески костра скользили по гибкому телу. Тзана легла на спину, вытянув ноги, и закинула руки за голову. Сергий не заметил взволнованного дыхания или какого-то особого кокетства. Девушка не бросала на него призывных взглядов — она просто лежала и смотрела в потолок, по которому скользили отсветы костра.

Лобанов быстро разделся и опустился рядом с девушкой на колени. Он коснулся ладонью ее живота, погладил его, перевел руку на бедро… «Может ли мальчик дружить с девочкой?» — всплыла вдруг давняя тема для сочинения.

Тзана закрыла глаза и сказала:

— Чего ты не ложишься? Ложись, нам до свету вставать. И укрой меня, а то холодно.

Сергий, растерянный и расстроенный, накинул на девушку теплое одеяло, сшитое из беличьих шкурок, и лег сам. Тзана поворочалась, устраиваясь поудобнее, прижалась к нему. В Лобанове ворохнулось возбуждение и снова угасло — сарматка легла с ним спать, а не заниматься любовью. Спать — и только. Они не вместе, они рядом. Тзане так теплее и спокойнее. Может ли мальчик дружить с девочкой? «Может», — мрачно подумал Сергий и закрыл глаза.

Глава двенадцатая, из которой доносятся грохот щитов, лязг мечей и боевой клич легионеров

Конница Оролеса одолела перевал и спускалась по склону вниз, в узкую долину реки Голубая Змея. Елисмереки остались выше, густые смерековые леса, темные и непроглядные, покрывали гребни отрогов, спадая по ним и чертя в индиговом небе пильчатые линии. Теперь по сторонам неприметной тропы высились буки, их пепельно-серые колоннады уходили вверх, распялив корни среди мшистых камней. Солнце хорошо прогрело склон, и ночные заморозки обратились в зябкую сырость.

Оролес лениво покачивался в седле, полностью доверившись коню, — Чалко долго служил пастухам и скакал по кручам не хуже горного козла. Если бы кто в этот момент глянул на всадника, то сразу бы понял, отчего многие сотни головорезов и сорвиголов выбрали его вожаком. Оролес сын Москона был мужчиной крупным. Всё в нем дышало силой, холодной и в то же время необузданной, — могучие руки, бугрящиеся мышцами, широченная грудь, скуластое лицо, чеканное, словно рубленое, с крупноватым носом и твердым очерком губ. И с этого лица никогда не сходило властное выражение. Даже когда главарь улыбался, повелительное превосходство не стиралось, пряталось до времени в его глазах, а уж суровый, льдистый взгляд сына Москона ни на кого в целом мире не устремлял тепло и ласку.

Одевался Оролес, как и подобало дакийскому царю — на нем был новый сарматский кафтан, укороченные галльские штаны, расшитые золотыми нитями и крашенные дорогой тирской багряницей, а на голове сидел плотный колпак коричневого войлока, отороченный по краю узором из сердоликовых бус. На поясе у царя висел старинный гетский кинжал в усыпанных драгоценными камнями ножнах и длинный сарматский меч.

Оролес оглянулся, разворачиваясь всем туловищем. По сторонам, скрываясь за стволами деревьев, ехала его конная армия, его «гвардейцы» — геты и даки, сарматы и кельты. Блестят тяжелые деревянные щиты, перекрещенные полосами бронзы. Прикрепленные на копьях у оснований наконечников волчьи морды, украшенные разноцветными ленточками, грозно скалят надраенные песком клыки. На головах воинов — конические гетские шлемы. Конские хвосты, вделанные в навершия шишаков, спускаются по спинам до седел. На левых боках висят серповидные махайры.

Сын Москона самодовольно ухмыльнулся. Пускай римляне называют его войско шайкой латрункулов-разбойников, он-то знает, в чем правда! А правда в том, что Оролес желает самолично править страной, ибо он есть царь свободных даков. А кто в этом сомневается, пусть испробует убийственную мощь его армии!

Правда, даки, изгнанные из родных мест и бежавшие на унылые просторы «Пустыни гетов», выбрали царем Тарба. Но это временно. Пускай Тарб почванится пока, поносится с титулом, как дурак с писаной торбой. Время Оролеса придет. Царь тот, за кем сила!

Оролес нахмурился. Эх, найти бы то золотишко. Тогда бы он развернулся!

Мимо вожака проехал Мамутцис, знаменосец, держа на весу личный штандарт царя — серебряную волчью морду. Морда скалила зубы, а ветерок перебирал расшитые зеленые ленты.

— Зря ты велел казнить Ролеса, — послышался негромкий голосок Нептомара, жреца бога Замолксиса при царской особе.

Оролес недовольно повернулся. Хмуро оглядев тщедушную фигурку жреца в белых одеждах, он буркнул:

— Ролес нарушил мой приказ. Незачем было так пытать Скория! Сам же видишь — Ролес ныне у Замолксиса, а где мы? В глубокой заднице!

Нептомар помотал седой гривой, обжатой золотым обручем.

— Ты неправ, — строго сказал он. — Скорий ничего не знал, да и знать не мог. Его просто использовали, послав вместо себя.

— Кто? — усмехнулся Оролес. — Дух Мукапиуса?

— Ты зря смеешься, — проговорил Нептомар с оттенком неприязни. — Мукапиус был верховным жрецом Замолксиса, это правда. Главным, но не единственным! Когда Мукапиус принял яд в осажденной Сармизегетузе, он оставил за себя Сирма, своего помощника и воспитанника.

— Но Сирм тоже отравился!

— Все так думали! А он вот появился этим летом, живой и здоровый. Его видели в Дробете еще в начале осени, незадолго до того, как Скорий вышел на тебя.

— Та-ак… — протянул сын Москона. — Это что же получается? Мукапиус мог кое-что сболтнуть этому Сирму?

Нептомар поджал губы.

— Всё, что знал Мукапиус, — молвил он непререкаемо, — было известно и Сирму!

— Так чего ж ты молчал?! — разозлился Оролес. — Надо найти этого гада Сирма и всё из него вытрясти!

— Не порть себе кровь зря, — проворчал Нептомар. — Мои люди ищут Сирма и дадут знать, если нападут на след. Одно я знаю точно — Сирм все еще в Дакии. Данувия он не переплывал и не пересекал по мосту, а уходить в степь Сирм не станет — это очень и очень осторожная тварь, почему и жив до сих пор. Прошел слух, что его держат у себя язиги.

— Все равно, — не унимался главарь, — зачем тогда ты услал нас сюда, на запад? Ведь сокровища запрятаны где-то на востоке! Зачем вообще было уходить?!

— А затем! — с силой сказал жрец. — Ты же не можешь таиться и ждать своего часа! Тебе обязательно надо пошуметь, потрепать нервы римлянам! А наш «друг» передал точные сведения — Биндесдава стоит беззащитной!

Оролес промолчал. Затих и Нептомар. Конница между тем спустилась в долину Голубой Змеи — этакую цепочку лугов. Похоже было, что от недалекой степи отрезали длинную полосу разнотравья и уложили между гор.

— Бендисдава отсюда далеко? — спросил командир своего знаменосца.

Тот вспыхнул и ответил, сбиваясь:

— Рядом совсем, надо еще на юг пройти, немного! Оролес кивнул и подозвал Вортрикса сына Элиала, который командовал семью сотнями анартов, сальденов и теврисков — местных кельтских племен.

— Вортрикс! Пошлешь вперед самых шустрых! Пусть разведают, что там и как!

Кельт согласно мотнул головой и отдал приказ. Десяток парней, припадая к гривам быстроногих сарматских лошадок, умчался по долине вниз, держась ближе к лесу. Армия перестроилась, вытянулась длинной лентой по три всадника в ряд. Первым ехал сам главарь. Справа от него качался в седле насупленный Нептомар, слева — Вортрикс.

Знаменосец не соврал — Бендисдава показалась за вторым поворотом.

Прискакали разведчики и доложили, что жители не готовы к обороне — частокол стоит, и столбы воротные вкопаны, вот только одних ворот нету, не успели навесить!

— Взять Бендисдаву! — рявкнул Оролес. — И чтоб не жгли ничего, ясно? Переночуем здесь. Вперед!

— А-ау-у-у! — радостно завыла конармия, подражая волкам. — Уа-ау-у-у!

Полторы тысячи коней сорвались в галоп, топот копыт заглушил все звуки. Бедные жители Бендисдавы заметались, не зная, куда деваться. Мелкий отряд самообороны кинулся защищать ворота, но конники снесли хилую защиту, разметали редких лучников и меченосцев, втоптали их в грязь. И разлились по улочкам и проулкам, утишая конский бег, — пришел черед грабить и насиловать! Плач и вой поднялся над Бендисдавой — древняя помета войны.

Оролес въехал в ворота Бендисдавы последним. Он не торопился. Зачем? Его доля добычи никуда не денется, а с девками возиться пока охоты нет. Пусть молодые волки нарезвятся да натешатся, пусть утолят жажду крови и сорвут злость на деревенщине. Тем проще будет завтра натянуть узду! Нельзя же только требовать, надо изредка разрешать вольности.

Равнодушными глазами посматривал Оролес на убитых, валявшихся в пыли или на недоделанной булыжной мостовой. Чалко осторожно переступал трупы — привык не бояться крови.

Сбоку открылся добротный каменный дом под черепичной крышей. Огромный пес на крыльце лежал в луже крови и мертво скалил губительные клыки, дверь была сорвана с петель и валялась рядом, утыканная стрелами. Пронзительный крик вылетел из проема и тут же пресекся. Двое громил из сотни сармата Агафирса вывели во двор хозяина дома — коренастого мужчину с породистым лицом. На мужчине были римская туника, галльские брюки, укороченные до икр, и мягкие скифские сапожки. Оролес сразу узнал его.

— Ну, здравствуй, Марк Ульпий Дазий, — сказал он, выделяя два первых имени. — Вот и встретились.

Дазий тяжело посмотрел на сына Москона и отвернулся.

— Какой гордый! — усмехнулся царь. — И знать нас не хочет, надо же! А ну-ка, покажи свой язык! Хочу поглядеть, сильно ли он стерся, пока ты лизал под хвостами римских собак!

Молодцы, державшие Дазия, гулко загоготали.

— Чего же ты в Марки Ульпии подался? — тяжело спросил Оролес. — Это же имя Траяна! Того, кто загреб всю Дакию себе под седалище! И только последние из последних могли настолько прогнуться, чтобы принять имя поработителя своего!

— Да что ты говоришь? — усмехнулся Дазий. — Я был простым «волосатым» коматом, не имеющим даже слабой надежды напялить на себя колпак с расшивкой. А теперь я уважаем и богат!

— Это ненадолго! — успокоил его сын Москона.

— Царь! — закричали из дома. — А он тут старейшина, оказывается! И… сейчас покажу!

Знаменосец выбежал на улицу и показал Оролесу нагрудный знак союзника римского народа. Тот взял его и сунул под нос Дазию:

— Твой?

— Ну, мой, — спокойно ответил старейшина. — Дальше что?

— А ты знаешь, Марк Ульпий, — вкрадчиво спросил главарь, — как у нас поступают с предателями?

Дазий побледнел, но уточнил не без вызова:

— У кого — «у нас»?

— У даков!

В глазах у старейшины сверкнула веселая сумасшедшинка.

— Из нас двоих, — сказал он, — не я предал родную землю, а ты! Кто пришел убивать и грабить жителей Бендисдавы? Ты или я?!

Лицо Оролеса потемнело.

— Я царь даков! — весомо сказал он. — И пришел наказать отступников!

— Да какой из тебя царь… — покривился Дазий и сплюнул. — Говно ты, а не царь!

Сын Москона молча указал на рощицу молодых елок. Дазия уволокли туда, согнули до земли два деревца, стали привязывать старейшину к обеим вершинам.

И тут начало происходить нечто новое. Ворота двух приземистых длинных конюшен вдруг распахнулись, и на улицу повалили. Не кони, конница! Астурийская конница, турма за турмой. Всадники, откинув круглые щиты за спину, на скаку метали дротики или размахивали острыми спатами. Двое ауксиллариев освободили Дазия, не сходя с коней, — рассекли конопляные веревки и зарубили обоих молодцев Оролеса.

А на крышах, тростниковых и черепичных, вдруг объявились лучники, многие десятки лучников. В седло Оролеса воткнулась стрела со свистулькой. Ее трехлопастный наконечник с крючками (войдет в тело — вытащишь только вместе с потрохами!) выдавал сарматское происхождение.

— Засада! — завопил Мамутцис и тут же сник, хватаясь за стрелу, проткнувшую грудь. Эта оперенная хворостина была дакийской, выкрашенной в черную краску. Или это кровь знаменосца так выпачкала древко?..

— Отходим! — проорал «великий царь даков», разворачивая коня.

Вся Бендисдава ожила — из хижин, из добротных домов, из юрт, из сараев и амбаров повалили вооруженные люди — даки и сарматы, астурийцы и галлы. Свирепые и яростные, они набрасывались на гвардейцев Оролеса, кололи их копьями, рубили секирами, секли мечами. Жалобный вой сменился гневным ревом.

Вожак поднял Чалко на дыбы и направил к воротам. Не тут-то было! Со страхом и злобой Оролес увидел, как к воротам со стороны реки скачут сарматы в длинных халатах до пят, обшитых железной чешуей, а по склону горы сбегают пешие римляне. Легионеры пересекли речку вброд, не замочив ног выше коленей, и с ходу выстроились, сомкнули щиты, поперли на Бендисдаву грузной трусцой. А потом распахнулись трое ворот, запертых дотоле, и на прямые улицы, с гиканьем и посвистом, ворвались конные галлы. Сын Москона затравленно оглянулся — его заманили в ловушку!

— Вортрикс! — заорал он, надсаживая горло. — Бери своих, кто с секирами! Прорубай стену! Живо! Мы вас прикроем!

Кельт мотнул головой, уяснив приказ, и повел за собой самых могучих. Анарты и сальдены, соскочив с седел, принялись прорубаться сквозь стену частокола в северо-западном углу. Строили частокол крепко, но жажда жизни и страх смерти подгоняли секироносцев лучше всяких надсмотрщиков — топоры так и мелькали, врезаясь в дерево.

Оролес поскакал по улице, собирая разбредшихся «гвардейцев».

— Все сюда! — хрипло ревел он. — Ко мне! Пиепор и Котисо! Займитесь стрелками! Бицилис, ко мне! Бросай добычу! В строй, живо!

С грехом пополам гвардейцы перегородили улицу в несколько рядов, выставив копья, заслонившись овальными щитами. Подручные Бицилиса полезли на крыши снимать стрелков.

— Бар-ра-а! — разнесся по селению римский клич. Ровный строй легионеров надвигался на гвардейцев Оролеса. Первый ряд, повинуясь команде кентуриона, размахнулся и метнул дротики-пиллумы. Тут же присел, позволяя отстреляться второму ряду. У пиллумов сволочная особенность — длиннющий наконечник из мягкого незакаленного железа. Мечом не перерубишь, а воткнется такой пиллум в щит — гнуться начинает, гнется, пока древко не уткнется в землю. Как орудовать таким щитом?

Пятеро гвардейцев Оролеса, поймав на щиты по паре пиллумов, отбросили их и схватились за копья. Римские стрелки только этого и ждали — первый ряд легионеров расступился, из-за их спин вышли лучники и трижды спустили тетивы. И снова укрылись.

— Стоять! — кричал Оролес, оглядываясь на «дровосеков». — Держать улицу!

Легионеры опустили копья-гасты и сошлись с гвардейцами. Затрещали оскопища, загрохотали щиты, заорали люди. Волчий вой мешался с хриплым «барра!».

«Царь» проскакал проулком и вышел к сотне Веджеса, держащей оборону на левом фланге. Здесь наседали галлы и даки, жители Бендисдавы. Пращники и лучники работали вовсю — на «гвардейцев» сыпался убийственный град из камней и свинцовых шариков, стрел и дротиков. Косматые галлы прорвали ряды бойцов Оролеса и ломили, пытаясь разрезать сотню надвое. Неожиданно в спину латрункулам ударили с десяток местных — без брони, в одних рубахах, охаживая пришельцев медными палицами и простецкими дубинами. Сын Москона глазом моргнуть не успел, а местные уже ушли в прорыв и соединились с галлами. С диким ревом те вышли гвардейцам в тыл.

— Пиепор! — завопил Оролес.

Примчалась полусотня Пиепора. Кони гвардейцев и галлов смешались, закружились на тесном перекрестке, взбивая копытами пыль.

Вожак развернул коня и помчал на главную улицу. Глянул на «дровосеков». Два бревна уже опрокинуты. Мало! Мало!

— Бицилис! — заорал «царь». — Слезай! Хватай своих и дуй за стены! Никого не подпускай!

— Понял! — крикнул Бицилис и прямо с крыши сиганул в седло. Бедный конь аж присел.

Оролес вертелся по всей улице, кидаясь из проулка в проулок, бросая резервы, снимая резервы, затыкая дыры в обороне то здесь, то там. Общая картина боя смутно укладывалась у него в голове, запоминались лишь отдельные фрагменты. Вот на крышу взбирается мальчишка-дак и швыряет по «гвардейцам» обломки черепицы. Меткая стрела сбивает пацана. А вот еще один стрелок торчит в проеме выбитого окна. Он стреляет очень быстро, а маленькая девочка с торчащими в стороны косичками подает ему стрелы.

— Царь! — заорал Вортрикс, возникая из клубов пыли. — Готово!

— Выводи наших! — ответил «царь». — Пусть охраняют проход!

Пролом в частоколе получился изрядным — телега проедет, но «гвардейцы» постоянно застревали, спеша покинуть ловушку. А тут в бой пошли римские ветераны, которых наделили землей под Бендисдавой. Их вел Дазий. Все они были немолоды, двадцать лет службы в холодных германских лесах и пустынях Нумидии, походы на парфян и строптивых даков закалили их тела и дух. Такие не дрогнут, их не запугаешь. Ветераны сдадутся только в одном случае — когда их настигнет смерть. Но убить этих седых суровых вояк ох как непросто.

— Уходим! — повторил свой призыв Оролес, едва удерживаясь, чтобы не юркнуть в пролом. — Живо! Вортрикс! Агафирс! Медленно отводите своих!

Всем уйти не удалось — легионеры не дремали. Как только «гвардейцы», пятясь и отбиваясь, покинули главную улицу, римляне обошли их справа и слева по проулкам и напали с флангов. Со спины ударили «старики».

У сына Москона было такое чувство, будто он попал под давильный пресс, выжимающий сок из винограда. Бойцы его сгрудились так тесно, что не могли толком сопротивляться. Зато дохли пачками — гладии и гасты разили без промаха.

— Уходим, Оролес! — проревел Вортрикс. — Дольше оставаться нельзя!

Зарычав, главарь подал коня к пролому и оказался снаружи. Толпа гвардейцев металась между берегом реки и частоколом — страх перед римлянами отгонял их к горам, но страх перед Оролесом возвращал обратно.

Сарматские катафрактарии[68] из Первой алы Августа собрались в хороший отряд и взяли разбег. Грозно закачались острия копий-контосов, длиною в восемь локтей.

А у самых стен Биндесдавы зашевелились римляне, выволакивая «скорпионы» — этакие мини-баллисты. Расчеты мигом навели орудия на мечущихся «гвардейцев» и выстрелили. Тяжелые копья, выпущенные «скорпионами», навели еще большую панику, пробивая навылет по три-четыре человека. Одно из копий прободило насквозь толстоногого фризского коня и воткнулось в следующего. «Гвардейцы» горланили:

— Уходим!

— Чего ждешь?!

— Подожди!

— Чего ждать?! Драпать надо!

— Еще не все вышли!

— А мне моя задница дороже!

— Рысью отсюда!

Оролес не стал дожидаться, пока Биндесдаву покинет последний десяток, — дал отмашку и понесся на север, откуда пришел. Вся орда бросилась за ним, изредка огрызаясь из луков, — сарматы преследовали армию целую милю, пока не развернули коней.

Потеряв почти шесть сотен убитыми, «гвардия великого царя даков» на рысях ушла к перевалу.

Ночевали в лесу, спали вокруг костров, кутаясь в суконные одеяла или меховые плащи. Ранним утром следующего дня, когда всё вокруг было завешено холодным туманом, Оролес повел ватагу к старой крепости, которая затыкала ущелье Повешенной Женщины.

Крепость и вправду была стара — большая квадратная башня, сложенная из каменных глыб, развалилась наполовину, а два земляных вала оплыли и заросли травой. Но видно отсюда было далеко — скрытно не подберешься.

Солнце начало пригревать, и многие поскидывали куртки и плащи. У некоторых сквозь распахнутые вороты холщовых, а то и шелковых рубах виднелись изображения тотемных животных — коней, рысей, волков. «Гвардейцы» были хмуры и подавлены. Сидели, нахохлившись, жевали ячменный хлеб с сыром, вощили тетивы луков, с визгом затачивали напильниками наконечники стрел, наводили оселками лезвия акинаков и фалькатмахайр.

Их командиры, расстелив на сырой земле толстые войлочные и меховые чепраки, лежали и совещались.

— Все Вортрикс виноват, — процедил Бицилис. — Послал в разведку безглазых дурней!

— Помолчи! — резко ответил кельт. — В какую разведку?! Парни увидели лишь то, что им и нам показали! Разведка. В разведку надо было ходить неделей раньше! Вот послали бы верного человека, чтобы всё разнюхал, не попались бы, как последние… А то понадеялись на этого «друга»! Др-ружок нашелся.

— Ладно! — раздраженно отмахнулся Оролес. — Хватит об этом. Разведка, не разведка… Да мы б всех сегодня посекли, будь нас хотя бы тысяч пять! Где взять людей? Вот о чем думать надо!

— А что об этом думать? — проворчал Агафирс. — Найдем золото — найдем и людей. Я лично берусь привести со стойбищ на Тизии хоть десять, хоть двадцать тысяч конников. Если, конечно, я туда приеду с золотом!

— И все-таки странно, — задумался Бицилис. — Засада. Похоже, римляне знали, что мы придем! Нас ждали! И где ж та птичка, которая им про это напела, а?

— Что ты на меня уставился?! — окрысился Вортрикс. — Скажи лучше, зачем ты в Апул отлучался? Может, в тамошний каструм заглядывал, чтобы шепнуть пару слов «петухам»?

Бицилис подскочил, сжимая кулаки, но Оролес положил ему на плечо тяжелую руку. Тот сник и засопел угрюмо.

— Давайте не будем волочь друг на друга! — проговорил Оролес. — Мало ли где мы были и что делали! И хватит о прошлом. Приказываю всем думать о будущем! Что делать станем? Нептомар, твое слово!

Жрец, накинувший по холодку куртку-безрукавку, снял ее и выпрямил спину, сдвинул брови.

— Поддержку от людей мы не получим, — неспешно заговорил он, — пока не сыщем золото. Кто поможет нам в поисках? Я не знаю никого иного, кроме Замолксиса, к кому можно было бы обратиться за помощью!

— И что ты предлагаешь? — кисло поморщился сын Москона.

— Нам надо отправить посланника к Замолксису! — строго и четко выговорил жрец. — Я лично уже пятый год подряд не посылал никого к нему на небеса, нехорошо это.

Многие оживились. Вортрикс равнодушно отвернулся, а Оролес пожал плечами.

— И кого именно? — спросил он.

— Дикомеса! — быстро ответил Нептомар. Главарь успокоился, этого было не жалко — воин из Дикомеса хреновый, может, посланник выйдет что надо?

— Хорошо, — решил он. — Можешь начинать!

Нептомар шустро поднялся и поспешил к своему шатру. Оролес показал пальцами — ты и ты — и два дюжих кельта поволокли сомлевшего Дикомеса к жрецу — надо было при жизни посланника объяснить ему, чего просить у божества.

Двое служек-капнобатов развели костер. Когда он разгорелся, сам Нептомар швырнул в него охапку конопли. Все трое окунулись в удушливый, дурманящий дым, заходили хороводом вокруг огня, распевая молитвы и заговоры. Походка их стала шаткой, глаза заблестели. Еще одна охапка конопляных соцветий придала троице пылу и страсти.

— Даки шлют посланника на небеса-а! — прокричал Нептомар с завываниями, делая таинственные пассы руками и приплясывая. — Великие кабиры-ы! Встретьте Дикомеса и проводите его к самому Замолксису-у!

Двое капнобатов — «блуждающих в дыму» — забили в бубны, качаясь и выкрикивая непонятное.

Даки притихли, а Нептомар, сверкая очами, налитыми кровью и слезами, возговорил:

— Пусть выйдут трое великих воинов! — Направив указующий перст, он стал громко вызывать: — Сасиг! Зиракс! Фратанч!

Трое названных подхватили свои копья и подошли к Нептомару. Жрец усадил их в круг. Избранные уткнули свои копья древками в землю и сжали крепкими руками.

— Еще четверо! — кричал жрец. — Котисо! Даникс! Комозус! Дайзус!

Четверка знала, что делать, без напоминаний. Оставив оружие, они вразвалочку вошли в шатер жреца и вывели оттуда Дикомеса. На глазах у посланника была белая повязка, а с кривящихся губ текла слюна — видать, и ему досталась доза зелья.

— Замолксис! — возопил жрец, потрясая посохом. — Услышь слугу своего! Узри действо наше! Мы шлем гонца к тебе, за словом твоим и советом! Обрати милость свою, расслышь просьбу и дай ответ!

Капнобаты бешено забили в бубны, им вторили барабаны, обтянутые воловьей кожей. Затрубили гетские рога. Четверо ухватили Дикомеса за руки и ноги, раскачали как следует и высоко подбросили. Нелепо раскидывая конечности, Дикомес взлетел и упал на подставленные копья. Не сломалось ни одно, все три проткнули тело и вышли на пол-локтя из груди и живота посланника.

Нептомар просеменил к нему, оглядел и с торжеством воскликнул:

— Дикомес мертв! Посланник ушел к Замолксису!

Радостный рев поднялся на задворках старой крепости. Бог услыхал их! Великий Замолксис проведет их к золоту, они обогатятся и победят!

С уходом посланника «гвардейцы» повеселели — все как-то взбодрились, оживились, пошли разговоры. Загорелись костры, повара взялись варить кашу из пшена, а скоро и охотнички подоспели, приволокли трех оленей и пару кабанов. Свеженину мигом выпотрошили и насадили на вертела из жердей — смачный дух жарящегося мяса поплыл над крепостью.

И тут, в самый неподходящий момент, раздался крик дозорного:

— Римляне идут!

Расслабившиеся было латрункулы забегали, собирая оружие, спешно затягивая панцири и костеря проклятых «петухов» — поесть спокойно не дадут, гады!

Оролес бегом вынесся на крайний вал крепости, поросший деревцами и кустиками. Внизу, по ущелью двигались легионеры, наступая с севера. С юга шли галлы, держась за поводки громадных псов гельветской породы — с такими даже матерые волки старались не связываться. Псы не лаяли, но так и рвались вверх по откосу, царапая дерн толстыми лапами. Ошейники задавливали утробное рычание. Дорога к крепости зигзагом шла по откосу, удобная и гладкая, но в ряд по ней могли пройти только два бойца, третьему уже не было места.

Самозванный царь оглянулся.

— Бицилис! — рявкнул он. — Стрелков сюда! Живо! Вортрикс! Собрать все дротики! Агафирс! Подкатывайте камни, угостим «петухов»!

Лагерь зашевелился, готовясь к отражению атаки. «Не на тех напали!» — мрачно улыбнулся Оролес.

— Пиепор! — подозвал он. — Фратанч! Берите свои десятки — и за мной! Приветим римских собак и галльских псов!

Набив колчаны стрелами, два десятка гвардейцев спустились вниз по крутой тропке — до бревенчатого мостика, перекинутого через бурливый ручей. Падающая вода сильно размыла склон, проточив овраг и перерезав дорогу к крепости. Ручей намыл много черных камней-голышей, так и просящихся в кожаные ремни пращей, а толстые корявые корневища, торчащие из земли, служили кое-какой защитой. У самого ручья еще росли грабы и сосны, а вот дальше склон был чист, одна трава бурела.

Протрубила букцина, и римляне пошли на штурм. Прикрываясь щитами, они поднимались по дороге, отсвечивая на солнце начищенным металлом.

— Фратанч! Дайзус! — тихо скомандовал вожак. — Ползком до моста — и сбросьте бревна!

Названные, перекинув щиты на спину, поползли, изображая черепах. Всё учел Оролес, кроме изобретательности римлян. На противоположном склоне, таком крутом, что редкие деревья удерживались, изо всех сил цепляясь корнями за осыпавшуюся почву, появилось человек тридцать горных стрелков, обученных воевать на высоте, хоть на отвесной скалистой стене. Фратанч подцепил крайнее бревно мостика, приподнял его, вставая на карачки… и три стрелы, почти одновременно, воткнулись ему в бок. Вожак зарычал — стреляли чертовы эксплораторы.

— Убить! — рявкнул он.

Пиепор в гетском шлеме опустил длинный налобник, достающий до верхней губы, и вскинул лук. Натянуть тетиву он успел, а вот выстрел не удался — свинцовый шарик, запущенный с дороги балеарским пращником, перебил Пиепору плечо. Стрела полетела вдоль ущелья и затерялась в ветвях крученных ветром сосен.

— Дайзус! — крикнул Оролес. — Назад!

— Щас! — донесся ответный бас.

Дайзус оказался хитрее своего начальника — он спрятался за кучей камней и вытянул к мостику стволик елки, срубленной мечом. Стволик уперся в бревно, оброненное Фратанчем, согнулся. С шорохом и скрипом бревно подвинулось и пропало за краем обрыва. Оролес с удовольствием послушал шум падения, визг прибитого гельвета и короткий вскрик галла, не уберегшегося от удара тяжелым предметом. И тут же десяток стрел поднялся со дна ущелья, опрокинулся в высоте и пал вниз, гвоздя деревья, камни, человеческие тела. Дайзусу досталась всего одна стрела, но она угодила ему точно в затылок, словно нацеленная с небес.

Прямо перед лицом «царя», вжимавшегося в мох, воткнулась стрела, дрожа оперением. Дробно стукнулось свинцовое ядрышко, ломая ветку.

— Отходим! — скомандовал Оролес. «Гвардейцы» поползли вверх. Тропа была прикрыта лапами сосен, но пару раз свистнули стрелы, сбивая хвою, а потом на несколько шагов протянулся открытый прогал. Сын Москона переметнулся через него одним усилием, и ему повезло, а вот четверо, следовавших за ним, промешкали — и покатились вниз со стрелами в спине.

— Бар-ра-а! — донесся римский клич.

Оролес почувствовал беспомощность. Сарматы, когда их прижмут, не стесняются бежать с поля боя. Даки отходят огрызаясь. А римляне — самые упорные. Если они решили выдавить прыщ под именем «Оролес», то они его выдавят!

Пригибаясь, «царь даков» выскочил на верхнюю площадку. К нему бросился Агафирс.

— Мой царь! — завопил он. — Давай уйдем через скалы!

— А лошади?! Ты их что, на руках понесешь?!

— Я проверил, мой царь! Там можно пройти, только надо вести коня за собой.

Оролес подумал и махнул рукой:

— Уходим!

В то же мгновение из-за края обрыва вымахнул гельветский пес. Укрепившись на круче, он сделал два скачка и прыгнул на главаря, раззевая слюнявую пасть, полную отборных клыков.

Оролес пригнул голову и метнулся навстречу, выхватывая нож. На какой-то миг рычащая зверина будто зависла в воздухе — и широкий гетский нож пырнул пса в брюхо. Пес не завизжал, он тяжело рухнул, харкая кровью, и пополз к Оролесу, щеря зубы в последнем усилии.

«Царь» отскочил, дрожа — не от страха даже, а под впечатлением дикой лютости, исходившей от гельвета.

— Агафирс!.. — прохрипел Оролес, потирая горло, едва не разорванное клыками. — Веди! Вортрикс! Ты прикрываешь отход!

Кельт, ни слова не говоря, кивнул и отвернулся, жестами расставляя людей из лучшей своей сотни, — на щитах их, полуовальных, полуквадратных, был изображен бог Таранис.

Самозваный царь даков пропустил перед собой сарматов Агафирса и последовал за последним из них. За Оролесом поплелись даки и геты.

Агафирс вел за собой своего мохноногого коня, ухватив за узду. Поминая богов скифского пантеона, он карабкался по узкой осыпи, вынесенной из расщелины в скалистой стене, отрезавшей с востока тот уступ, на котором и стояла крепость. Осыпь проваливалась под ногами и отнимала много сил — чтобы подняться к расщелине, на каких-то десять локтей, пришлось долго месить податливый щебень, перебирая его ногами. Только укрепишься — сыпучая порода съезжает с тобой вместе, и ты топчешься, топчешься, уминаешь каменное крошево, а темный пролом рассадины приближается на ноготок, на два ноготка… Убийственно! Но это испытание оказалось самым простым, даже детским.

Одолев теснину щели в скальном массиве, сырую и темную, сын Москона вывел коня на маленькую площадку, поросшую травой, сухой и желтовато-белой. С площадки открывался роскошный вид на долину — желтые и красные листья дубов, кленов, берез, лип, ясеней вызолотили склоны гор, лишь на вершинах и гребнях ощетиненные елками. И все это роскошество — на фоне пронзительно-синего неба! Таким ярким оно бывает лишь осенью, летнее солнце будто вымарывает синь.

Однако красота природы мало трогала ороговевшее сердце Оролеса. Зато дальнейший путь, указанный Агафирсом, заставил его вспотеть. Проклятый сармат осторожно ступал по тропинке между отвесной скалой слева и пропастью справа, и ширина той дорожки измерялась в полтора локтя! А обрыв опадал вниз на добрых двести локтей. Там, внизу, шумел небольшой водопад и вилась речка, ее зеленые воды белели бурунами у мокрых камней, а по пестрому галечнику вода шла прозрачным накатом.

Сармат, шагавший перед главарем, оглянулся, пуча дикие глаза, облизнул сухие губы.

— Шагай! — злобно посоветовал ему «царь».

Сармат обмотал руку поводьями и ступил на тропу. Прошел он не много: удалился шагов на десять. Конь его шел спокойно, осторожно нащупывая, куда ступить, а вот хозяин. То ли ноги не удержали сармата, то ли голова закружилась у степного человека, не привыкшего к высоте, а только сорвался он и потащил за собою коня. Мохноногий дико заржал, уперся всеми четырьмя, но куда там. Оба полетели вниз. Оролес проводил глазами коня, извивающегося в воздухе не хуже кота, и воющего всадника. Пенные брызги обрезали и вой, и ржание.

Прижимаясь к скале, сын Москона пошел вперед, сжимая повод. Он старался не глядеть в пустоту рядом с собой, но надо же видеть, куда ставить ногу! И лезла, лезла в глаза шумливая речка, такая далекая, такая мелкая, с таким твердым дном.

Тропинка ушла влево, обходя круглый каменный бок скалы, и расширилась, доходя почти до трех локтей. Но вздыхать с облегчением было рано — «дорога» очень скоро сжалась почти до локтя в ширину. Лошади пугались, фыркали, терлись боками о шершавый камень. Высоко над тропой обнаружилось гнездо орлицы. Растревоженная птица решила отвадить гостей, подлетела с резким клекотом, захлопала крыльями перед мордой лошади. Та от испуга встала на дыбы… и опустилась двумястами локтями ниже, на каменистом берегу горной реки. Всадник — конопатый Бурис — уцелел и — по стеночке, по стеночке — двинулся дальше.

Никогда в жизни Оролес так не потел. Пот катился градом, тек по спине, по лицу — будто горячий соленый дождик моросил.

Раза два за плечами Оролеса раздавался вопль человека, утратившего связь с твердой землей, но царь лишь вжимал голову в плечи и еще тверже, еще осторожнее ставил ногу на тот узенький уступчик, назвать который тропою — грех.

Тропинка вильнула за утес, поднявший на верхушке купу сосен, и раздалась вширь, на целых пять или шесть шагов. Простор!

Дальше тропа шла вверх, мало-помалу поднимаясь над красивой местностью. Все больше камней попадалось под ногами, мелкие осколки постоянно скрипели под копытами. А потом камня стало очень много — впереди пролегла осыпь. Она тянулась шагов на сто, не далее, и крутизной не поражала, но лошадь, ступившая на нее, начинала съезжать, подхваченная каменным потоком. И чем сильнее трепыхалось животное, тем сильнее несла его скалистая быстрина. И рушилась с кромки обрыва, как водопад, только что не водяные брызги клубились, а удушливая пыль.

— По коням! — послышался голос Агафирса. — Переходим осыпь верхом! По самому верху, осторожно! Ради вашего Замолксиса — не торопитесь! Тех, кто спешит, утащит за край!

Оролес тоскливо оглядел осыпь. Не хотел он ее одолевать, ни верхом, ни пешком. Но кто его спрашивает? Пожалуйста, можно и вернуться! И сдаться «петухам».

Если, конечно, хватит сил, чтобы пройти тропу смерти еще разок!

Сжав зубы, сын Москона вскочил на Чалко и мягко послал коня вперед. Тот, фыркая и косясь на всадника, ступил на осыпь. Осыпь сразу поехала, увлекая за собой обоих.

— Спокойно, Чалко, — проговорил Оролес ласково, — спокойно.

Почувствовал ли конь приказ или понял его буквально, однако ни барахтаться не стал, ни спешить. Гремящий и шуршащий щебень останавливал свое плавное течение, как только сам конь замирал. Чалко пробирался вперед, на ту сторону осыпи, одновременно взбираясь наверх. Эта опасная игра удалась — и конь, и всадник добрались до твердой земли. Оба потные.

Полуживой от усталости, вымотанный донельзя, Оролес кулем свалился с седла и уперся в землю ногами, качаясь и удерживаясь за гриву Чалко. Он смотрел, равнодушно и тупо, как преодолевали преграду его «гвардейцы». Большая часть перешла камнепад, но десятка два не выдержали испытания — перевалили край в облаке пыли и пропали. Грохот валящегося камня глушил крики и ржание.

Последним восхитительно неподвижной земли достиг Вортрикс.

— Чтоб я еще раз. — глухо протянул он, мотая кудлатой головой, и тогда Оролес визгливо рассмеялся. Он хохотал неудержимо, дико, всхрапывая, как жеребец, живот от смеха крутило и напрягало до боли. Остальные подхватили его смех, как заразу. «Гвардейцы» ревели от смеха, гоготали, ржали, катаясь по земле и щеря рты. Это из уцелевших выходили побежденные страхи.

Совершенно обессилев, сын Москона утер глаза и махнул рукой. Его поняли без слов — держим на восток! В ту сторону, где встает солнце. И где схоронено золото Децебала.

Глава тринадцатая, в которой изменник охотится на двух зайцев, а наместник Дакии испытывает превратности судьбы

1

Голова у Марция Турбона гудела, а глаза слипались. Лег он вчера под конец второй стражи, а встал с рассветом, но что уж тут поделаешь? Судьба такая у наместника, тем более когда завелся предатель и копошится где-то рядом, вынюхивает, продает своих оптом и в розницу…

Ловушки устроены и ждут свою жертву — к Потаиссе, Бендисдаве, к Понс-Ветусу, Тапэ и Сидонии подтянуты тысячные когорты и полутысячные алы. Будет кому приветить банду Оролеса! Теперь пора окружить «лаской и вниманием» самого изменника.

Презид взял увесистую бронзовую палочку и ударил ею в гонг. Долгий звук разнесся по галерее, оплывая на двор перистиля, погруженного в сумрак.

Как по волшебству, в дверях возник Публий Апулей Юст, личный секретарь наместника, один из пятерки подозреваемых, сутулый веснушчатый тип.

— Что будет угодно сиятельному? — вкрадчиво сказал он, отвешивая легкий поклон.

— Разберись пока с прошениями, эксептор, — небрежно приказал наместник, — а я — в термы, пора бы взбодриться.

— Сиятельному надо больше отдыхать.

— Сиятельному некогда, — проворчал Марций Турбон, — работа стоит. Если что срочное, пусть ищут меня в термах.

Публий поклонился в ответ.

Выйдя в коридор, наместник размял лицо, на котором стыло выражение скуки и безразличия, — может, эксептор-консулар и не тот, кто предает римлян, но, пока он в пятерке, ничем нельзя его спугнуть — ни словом, ни взглядом косым. Скоро станет ясно, кто есть кто.

Термы располагались в левом крыле резиденции наместника — это был большой зал с двумя бассейнами, облицованными мрамором. В одном дрожало зеркало холодной воды, над другим вился пар. Опустившись в бассейн с горячей водой, Марций Турбон присел на среднюю ступеньку, выложенную гранитными плитками. Раб-банщик умастил спину и плечи презида благовонным маслом и принялся работать александрийской губкой.

— Не стесняйся, Альфен, — проворчал презид, — три сильнее, чтобы кожа покраснела!

Раб послушно приложил усилие. Еще один невольник принес чистую полотняную тунику, тогу и плащ.

— Довольно, — отстранил наместник Альфена и окунулся в воду.

Побултыхавшись, он вылез, прошлепал босыми ногами и вошел в холодную воду, смывая сонливость.

Неспешно поднявшись по ступеням, презид подозвал раба. Тот поспешил накинуть на Марция подогретое льняное покрывало. Хорошо!

Усевшись на скамью, наместник еще раз продумал всё, что затеял, прошелся по пунктам плана, как по цепочке. Вроде бы нет слабого звена. Должно сработать. А теперь пора переговорить с теми, кто будет этот его план завершать. Переговорить надо было в самый последний момент, но больше тянуть нельзя — пора пришла.

— Альфен, скажи, пусть заходят!

Первым на прием явился спекулятор — в службе наместника он был занят тем, что расследовал уголовные преступления в армии. Человек большой и неуклюжий, спекулятор неловко поклонился Марцию Турбону.

— Приветствую тебя, презид!

Наместник махнул ему рукой и, продолжая движение, указал на мраморную скамью неподалеку.

— Садись. И слушай. Тебе я доверяю секрет чрезвычайной важности.

Спекулятор подтянулся. Наместник кратко обрисовал ситуацию с подрывной работой и добавил:

— Будь поблизости. Квестионам[69] необязательно знать все подробности, но пусть всё будет готово к допросу предателя.

— Будет исполнено в точности, презид. Спекулятор откланялся и удалился, тяжело ступая.

В дверях он разминулся с бенефикарием-прокуратором, командующим военной частью дорожной службы. В его распоряжении были и особо доверенные курьеры-страторы, и управители мансионов по всей Дакии.

Бенефикарию Марций Турбон поведал ту же некрасивую историю, что и спекулятору, а затем потребовал:

— Прикажи всем своим, чтобы гонцам из Понс-Ветуса, Биндесдавы… короче, отовсюду — ты понял? — немедленно предоставляли самых лучших лошадей и оказывали все знаки внимания.

— Я понял, презид.

— Расставишь своих людей по всем дорогам, что проходят через Сармизегетузу, — никто не должен скрыться незаметно!

— Все исполню в точности. Не волнуйся, презид, я в этом деле собачий язык съел!

Марций Турбон еще разок окунулся, а когда вынырнул, ему подал руку кентурион фрументариев, императорских тайных агентов, шнырявших повсюду, всё видевших и все слышавших.

— Хайре![70] — расплылся в улыбке кентурион — он был из эллинов.

— Хайре.

В третий раз повторив историю об изменнике, Марций Турбон сказал:

— А с тебя спрос будет особый. Преторианцы следили за всеми пятью, хотя это было твоей работой. Возьмешь каждого из пятерки под плотное наблюдение. Задача проста — надо узнать, через кого изменник передает секретные сведения Оролесу, кто ему платит, где эти гады встречаются. Выдели пять групп, пусть каждая займется своим подопечным. А как только я узнаю, на ком вина. Сверну в рутовый листик!

— Мы схватим его, презид, — успокоил наместника кентурион.

— И самого предателя, и всю шушеру — связных, наблюдателей, стражей! Понял?

— Приказ понял.

Презид отослал фрументария движением руки, прошлепал в парильню и разлегся на ложе, отогреваясь перед долгим холодным днем. Увы, гипокаустов на улицах Сармизегетузы не держали, там дули пронизывающие ветра, словно несущие из-за гор снежное дыхание Борея.

Марций Турбон вытер потное лицо и вздохнул. Начиналось самое тягостное — ожидание.

Час проходил за часом, слипаясь в день, сползая в ночь. Презид лег пораньше, но долго ворочался, прежде чем уснуть. И снова было утро, а когда негреющее солнце вышло в зенит, по личным покоям наместника разнесся звук торопливых шагов. Марций Турбон напрягся, когда увидел пропыленного вестника с красным лицом, обдутым холодным ветром, и с выправкой старого вояки.

— Марк Ульпий Дазий приветствует тебя! — хрипло сказал вестник и понизил голос: — Оролес напал на Бендисдаву, презид!

— Ага! — вскричал Марций, торжествуя. — Благодарю тебя за эту новость, Марк! Ступай, отдохни.

Схватив маленькую бронзовую булаву, презид заколотил в гонг. Сейчас всё начнется, предвкушал он. Арестуем гада Публия Апулея, и потянется ниточка. И оборвется!

Заслышав шаги за спиной, Марций Турбон начал разворачиваться в кресле, готовясь отдать приказ, как вдруг страшный удар столкнул его в глубокий колодец темноты и боли, боли и забытья.

2

Деньги у Луция никогда не держались долго — получая тысячи сестерциев, он их тут же тратил, спуская на пиры и друзей. Хотя по характеру был прижимист и неприхотлив. Поэтому вскоре легат и его ликторы переехали из «Серебряного денария» на дешевый постоялый двор на окраине. Очень дешевый — это были два бревенчатых барака, а внутри постояльцев ждали парусиновые перегородки да лежаки на двоих — и не девочка ложилась с тобою рядом, а небритый мужик-переселенец, порядком подзабывший, что такое термы. Такие бараки на вилле сенатора Элия Антония строили для рабов… По соседству со «спальными корпусами» стояла длинная конюшня. Видно было, что ее строили еще в те времена, когда в окрестных лесах полно было незамиренных даков, и нападения случались едва ли не ежедневно, — стены конюшни были сложены из камня, сверху их перекрывали расколотые пополам бревна. Окошек не было, одни бойницы, а дверь сделали из толстых досок и укрепили с обеих сторон прибитыми крест-накрест брусьями. Крепость! И, судя по засевшим в стенах ржавым наконечникам стрел, крепость эту не раз пытались взять штурмом.

Оглядев крепко сбитые стойла, Гай протер своего коня пуком соломы и высыпал в кормушку с половину ведра овса. Сменил воду в поилке.

Внезапно света стало меньше — кто-то загородил открытую дверь, став на пороге. У Гая сжалось сердце. Так и есть — свет застил Бласий Созомен, наглый и подлый римлянин-полукровка. Видимо, в роду у него были мавры или нумидийцы, отсюда смуглинка в лице и широкий, приплюснутый нос. Рыжие космы, обрамлявшие это малосимпатичное лицо, гляделись дико — глаза ждали черных курчавых волос. Луция Бласий слушался, а вот легата за человека не считал, постоянно делал пакости, цеплялся по поводу и без. «А что ты мне сделаешь? — ухмылялся Бласий. — Папочке пожалуешься? Давай-давай. Скажи папуле, что плохой дядя отшлепал тебя по розовой попке! Гы-гы!»

— Что я вижу! — воскликнул Бласий. — Трибунок-то наш трудится не покладая рук!

— Чего тебе? — спросил Гай, сдерживаясь. — Я тебя трогаю?

Бласий насмешливо фыркнул:

— Попробовал бы ты меня тронуть! Тут тебе не Рим!

В конюшню заглянула скуластенькая молочница, ядреная девка из местных, и хихикнула, завидя Гая Антония, красного от стыда и злости. Это было последней каплей.

Легат медленно приблизился к Бласию. Он никогда раньше не дрался, никого еще не бил по лицу. Вспомнив Сергия, его великолепную уверенность в себе, Гай глубоко вдохнул.

— Бласий, — сказал он спокойным тоном, — ты мне надоел. Я тут подумал и решил, что пора тебе набить морду!

При этих словах у молочницы рот открылся от изумления. Бласий ошалел еще больше. Он смотрел на Гая, как сытый кот на мышку, что задумала улечься на его подстилку.

— Да ты спятил, трибунок! — все еще не верил Бласий тому, что услышал. — Ты это говоришь мне?!

— Тебе, — грозно ответил легат. — Сними меч. Он будет мешать.

Бласий Созомен имел славу первого кулачного бойца в Субуре, и затея сенаторского сынка его забавляла. Скуласто-носатое лицо расплылось в самодовольной ухмылке.

— Ну что ж. Сделаю, как ты велишь, — глумливо усмехнулся Бласий и, расстегнув перевязь с ножнами, небрежно швырнул ее на пол. — Выйдем!

Гай Антоний Скавр решительно пошагал к выходу. Он понимал, что Бласий не из-за тесноты предлагает выйти, рыжему нужны зрители. Созомен хочет вовсю насладиться унижением «трибунка». И зрители начали сходиться, молочница кликнула всех, кого смогла найти, — бои гладиаторов еще неизвестно когда будут, так хоть на хорошую драку посмотреть!

— Или принесешь мне извинения, — надменно заявил Бласий, — или.

— Никаких извинений, — стоял на своем Гай. — Это ты должен просить у меня прощения, жалкий пролетарий!

Первый же удар Бласия свалил легата с ног. Сознание на миг затуманилось. Не скрывая своего удовольствия, Бласий кинулся на лежащего «трибунка». Гая били впервые. Когда-то у него был неплохой учитель из эллинов, занимавшийся с ним пугилатусом, кулачным боем. И он подумал: надо бы сейчас припомнить тогдашние навыки, тем более что противник намного выше ростом и сильным бойцом слывет не за красивые глаза. Увалень Бласий двигается нерасторопно, всецело полагаясь лишь на мощь удара, а потому нападает грубо, прямолинейно, не заботясь о защите. Этим Гай и решил воспользоваться.

Перекувырнувшись, он легко занял боевую позицию. Созомен ожидал, что легат будет вставать как положено, там, где и упал, и, медленно выпрямляясь, шагнул назад от такого внезапного маневра.

При следующей атаке Бласия Скавр увернулся и, пропустив противника мимо, вдогонку рубанул по ребрам. Рыжий, как рыба на берегу, начал жадно хватать ртом воздух. Отдышавшись, он сграбастал Гая в охапку, норовя садануть головой в лицо. Не удалось. Тогда он ударил сенаторского сынка пяткой в подъем стопы. Острейшая боль, словно гигантская игла, прошила все тело легата.

И тут Гай поймал Бласия на дешевый финт: замахнувшись, вдруг изменил направление удара и врезал в ухо, раздробив хрящ. Созомен залился кровью. Когда же он дернулся рукой к уху, чтобы зажать кровоточащую рану, Гай Антоний врезал ему апперкот снизу в подбородок. И не привыкший падать Бласий рухнул наземь.

Вскочив, он, как раненый буйвол, ринулся на легата.

Тот опять уклонился, и всесокрушающий удар Бласия прошел мимо, а сам он жестоко получил под дых. Рыжий согнулся пополам и, упав, покатился по унавоженной земле двора. Потом снова встал, но уже не так решительно, удивленный неожиданным поворотом событий.

Теперь Гай полностью поверил в себя. Он разогрелся, тело хорошо слушалось. Да, Бласий мог успешно участвовать в уличных драках, но пугилатус оказался для него диковиной.

Созомен ничего не мог предпринять: кровь бежала струйками, сочилась сквозь пальцы, как ни зажимай. Но ярость не отпускала легата — слишком много накопилось не выданной сдачи.

Сделав неуловимое обманное движение, он хряснул Бласия в лицо и проломил ему нос. Не теряя запала, Гай Антоний сцепил кисти рук, удвоив тем самым вес кулака, и провел короткий, хлесткий удар снизу в горло. Рыжий широко расставил ноги, стараясь выстоять, не упасть, и качался как пьяный.

Осатаневший трибун-латиклавий разошелся, все наседал и наседал, бил то справа, то слева, пока Созомен не отступил вплотную к стене конюшни и не уперся в нее спиной. Тогда Скавр сцепленными руками достал его мясистый подбородок.

Туша Бласия стала медленно оседать, но легата и это не устроило, он схватил Созомена за грудки и от души, сладостно хакнув, нанес ему напоследок удар головой в лицо.

Это была победа.

Сердце металось в груди, как дикий, необъезженный конь в тесном загоне, однако Гай нашел в себе силы повернуться к зрителям и гордо выставить челюсть. Окинув всех мрачным взглядом, молодой патриций сказал:

— Кто-нибудь еще считает меня трусом и папенькиным сынком? Пусть сделает шаг вперед!

Царила тишина. Возбужденные зрители, упивавшиеся кровавым зрелищем, не спешили усмехаться. Во время драки Луций сидел позади всех, вальяжно закинув ноги на колесо фургона. Услышав последнюю фразу, он поморщился от ее высокопарности и встал, шутливо аплодируя Гаю.

— Браво. — сказал он снисходительно. — Ты вырубил моего ближайшего помощника, легат. Откуда ты только взялся на мою голову? Но еще один шаг к тому, чтобы стать мужчиной, ты все-таки сделал. Поздравляю. Иди, умойся.

Гай Антоний Скавр устало побрел к поилке. Воздух вырывался из груди со свистом, при каждом вдохе и выдохе царапая легкие. Сердце бурно протестовало против резкого прекращения нагрузки, продолжая молотить, отдаваясь в барабанных перепонках, что бронзовое било при храме. Потихоньку приходя в себя, Гай стал чувствовать все раны и ушибы, которые до этого, в пылу драки, не давали о себе знать. Теперь же, когда тело расслабилось, они начали ныть. Отодвинув морду лошади, дувшей воду из поилки, легат наклонился над мутной водой и осторожно промыл ссадины на лице. Нормально. А этого гаденыша он таки уделал! Патриций улыбнулся разбитыми губами и сморщился, почувствовав вкус крови.

— Бласий! — крикнул Змей. — Поднимайся! Хватит валяться! Что? Не мычи, говори толком! Что? Так чего ж ты молчал, дубина!

Луций быстро подошел к Гаю, оглядел его мельком и сказал:

— Откуда-то с гор спустился жрец тутошнего храма Замолксиса. Может, от Сирма? Готовься! Как только стемнеет, наведаемся в храм.

Гай безразлично пожал плечами. Ладно, мол. Вся история с золотом для него потускнела, утрачивая черты достоверности. Зато действительность расцвела новыми гранями, проявляя новые возможности и перспективы. Но долг перед отцом всё еще довлел над Гаем, мобилизуя и настраивая.

— Понял, — вздохнул он, — я тогда съезжу к храму, гляну, как там пройти и выйти.

— Не надо, — проворчал Змей, — сейчас все съездим. Рубрий! — кликнул он помощника. — Тиций! Умойте, что ли, Бласия и усадите на коня. Не сможет держаться — привяжите к седлу.

Тиций Аристон и Рубрий Эвпорион разом кивнули и отправились исполнять поручение.

Вскоре показалась вся троица, на конях. Бласий ехал посередке, качаясь и держась за луку седла обеими руками. На лице его набухали синяки и багровели ссадины. Вид избитого Созомена наполнил сердце Гая злой радостью.

Луций Эльвий покосился на него, но ничего не сказал.

— Гай! — послышался взволнованный голос.

Легат обернулся и удивленно задрал разбитую бровь — засохшая корочка тут же лопнула, набухая кровяной «ягодкой».

Во двор вбежал Публий Апулей Юст, лицо его выглядело бледным и напряженным.

— Ты здесь, — выдохнул эксептор. — Есть дело! — посмотрев на избитого Бласия, уныло мотавшего головой, добавил: — Только для вас двоих!

Луций тоже глянул на Созомена и кивнул.

— Отойдем, — сказал он.

Все трое вышли за ворота на пустынную улицу, проходившую параллельно крепостной стене.

— Что случилось? — спросил Гай.

— Мы прямо сейчас можем поехать к язигам и выменять Сирма!

— Здорово! — обрадовался Гай.

Змей с подозрением посмотрел сначала на легата, потом на эксептора.

— У меня такое впечатление, — проговорил он, — что вы без меня обо всем договорились.

— Еще нет, — криво усмехнулся Публий. — Я обещал легату поспрашивать насчет Сирма, а теперь я предлагаю вам обоим отправиться со мной за Тизию, к язигам. Обменяем Сирма, и он отведет нас к золоту!

— И поделим на троих? — понятливо ухмыльнулся Луций.

— Именно!

Оживившийся Гай задумался:

— Ты сказал — обменяем, а на что?

— Ни на что, — нервничая, ответил Публий, — а на кого. На Марция Турбона!

Гай охнул, а гладиатор с большим интересом посмотрел на эксептора-консулара.

— Ты предлагаешь похитить римского гражданина? — слабым голосом осведомился легат. — Да еще самого наместника?

— Он уже связан! — зашипел Публий, едва сдерживаясь. — Я все сделал за вас, остается только погрузить презида в телегу и отвезти к Сусагу! Язиги будут рады отдать нам Сирма, ведь за Марция они получат большой выкуп!

— Так его не убьют? — взбодрился Гай. Публий посмотрел на него как на придурка.

— Ладно, хватит болтать! — решительно сказал Луций. — Берем груз и едем! Что тебе этот всадник, Гай? И вообще, засунь свои принципы… знаешь куда? Нас ждет золото, много золота! А ты тут мнешься, разводишь церемонии!

— Да я ж не против… — растерялся легат. — Просто.

— У меня есть сарматские маски, — укрепил его волю Публий, — никто под ними не увидит ваших лиц.

— И мы сможем вернуться в Рим?

— После того как съездим с президом к язигам, — отчеканил Публий, — и с Сирмом — за золотом!

3

Очнулся наместник от холода. Голову невозможно было повернуть — от опухшего места на затылке волнами расходились тошнота и слабость. Марций шевельнул руками, пробуя дотянуться до ушиба, и почувствовал крепкий узел, стягивающий запястья. Заодно он понял, что переодет, — туника была его, а вот сверху давила тяжелая меховая куртка, в каких ходили даки. Наместник подвигал ногами — и ощутил касание меховых штанов.

Вокруг стояли потемки. Вечер уже? Заскрипела отворяемая дверь, впуская поток света с улицы, и презид сориентировался во времени. Темная фигура на фоне открытой двери была неузнаваема. На голове вроде колпак. Дак, что ли?

— Телега где? — послышался нервный голос Публия.

— Луций подогнал уже, — ответил человек в колпаке. Выговор у него был чистый. Нет, это не дак.

— Грузим!

— Гай! — донеслось с улицы. — Где тебя носит?

— Без имен, дурак! Здесь я. Сюда давай, будем выносить.

Публий Апулей Юст подошел к президу и склонился над ним.

— Как самочувствие? — хихикнул он.

— Гораздо лучше, чем будет у тебя, — шевельнул Марций непослушными губами, — когда твою продажную шкуру станут приколачивать к кресту!

— Очень страшно! А ты прытким оказался, презид. Едва поспел за тобой. Думал, всё уже, бежать придется! Эй!

Коренастый человек в маске подошел к Публию.

— Держи, — Публий передал коренастому длинное оперенное древко, обмотанное зеленой лентой, — покажешь это язигам из охранных сотен, и они проведут прямо к Сусагу.

— Ну вот сам и покажешь!

— Дорога длинная, всякое может случиться.

— Слушай, Публий, — перебил его презид, — а зачем тебе вся эта возня?

— Да жалко тебя убивать просто. За твой труп я и асса не выручу, а вот за тебя живого можно дорого просить!

— Сволочь ненасытная.

Публий резко склонился к нему, шипя и брызгая слюной:

— Чтоб ты понимал! Ты, цепной пес Адриана! Служишь своему хозяину? Ну и продолжай в том же духе! А я никогда не был на твоей стороне, Марций, я всегда занимал одну и ту же сторону — мою собственную! Тащите его!

Двое в масках подхватили наместника и выволокли его во двор. Пыхтя, погрузили в телегу, где уже лежал Марк Ульпий Дазий. Вся грудь ветерана была в крови, а голубые глаза удивленно смотрели вверх, на кожаный тент фургона. Презида уложили рядом с Дазием, накинули сверху тяжелую медвежью шкуру. Сбоку хлопнулся целый ворох пятнистых коровьих кож.

Публий заглянул в фургон и выразительно повертел гетским кинжалом.

— Лежи, презид, и не дергайся! — предупредил он. — Вякнешь хоть слово — зарежу!

Наместник не удостоил его ответом.

— Всё, выезжаем!

Колеса загрохотали по брусчатке, телега затряслась. Снаружи до наместника доносились голоса прохожих, смех, фырканье лошадей. Закричать? А кто его услышит сквозь грохот и цокот? Да еще эта толстая шкура.

В городских воротах фургон остановили стражники.

— Чего везем? — донесся голос.

— Шкуры, доминус.

— Проезжай давай! Вони от тебя.

Фургон покатил, удаляясь от Сармизегетузы. Проехав миль пять, похитители снова остановились и вытащили тело Дазия. Судя по звукам, ветерана свалили в придорожную канаву, засыпали ветками и опавшей листвой.

Наместник напряг руки, растягивая веревки, но вязали его на совесть, узел не поддался. Что ж, подумал презид, подождем удобного случая.

Глава четырнадцатая, в которой преторианцы переквалифицируются в ковбоев

1

Верзон, можно сказать, отдыхал. После походов в Парфию, Аравию, Кирену, Мавританию служба в родной Дакии казалась ему спокойной, даже скучноватой. Бывали, конечно, стычки со степняками, да и местные разбойнички пошаливали, но разве можно сравнивать этих негодников с ордой кровожадных мавров? С парфянской тяжелой конницей, что накатывает, как горный обвал?

Вот и сейчас Верзон спокойно объезжал дорогу от Апула до Сармизегетузы, следя за порядком, пропуская встречные фургоны переселенцев, приветствуя знакомых бенефикариев.

Не доезжая до Колонии Ульпия Траяна Дакики Сармизегетузы, десяток Верзона свернул на прямой участок пути. Глухой топот копыт сменился звонким цоканьем — кони ступали по каменным плитам, этот участок дороги был вымощен, как лучшие виа империи.

Неожиданно конь Верзона испуганно захрапел и дернулся, порываясь встать на дыбы. Вексиллатион успокоил животное и только потом разглядел причину его испуга — на дорогу выползал раненый человек. Он полз слепо, цепляясь скрюченными пальцами за щербинки в камне, вымазывая проезжую часть кровью. Старый воин мгновенно скомандовал:

— Прочесать всё за дорогой! Живо!

Десяток всадников бросился исполнять приказ, а командир спешился и подбежал к ползущему. Тот поднял бледное лицо, измазанное в земле, и Верзон с ужасом узнал его:

— Дазий?! Кто тебя?

Марк Ульпий Дазий просипел:

— Ве-ерзон?

— Я это, я!

— Презида… похитили.

— Кто?!

— П-публий. Апулей. Юст. Он — предатель.

— Молнии Гибелейзиса на его голову!

— Презида везут… в степь… к Сусагу.

— Понял, понял! Сейчас мы тебя.

Но оказать первую помощь помешала смерть — она первой добралась до Марка Ульпия.

Десяток собрался вокруг, все молчали, склонив головы. Верзон спросил:

— Никого?

Молодой новобранец ответил:

— Никого. Они его сбросили неподалеку, мы нашли кучу листвы, всю в крови. Он полз всю ночь.

Командир мрачно покивал. «Что делать? — думал он. — Как поступить? Спешить в Сармизегетузу? А толку? Кому докладывать о похищении наместника? Этому… как его… Цивике Цериалу? И что он может? Да и как ему, простому вексиллатиону, попробовать доказать то, что он слышал от умирающего?»

— Веджес, — буркнул он, подзывая новобранца, — дуй в город. Никого ни о чем не расспрашивай, но узнай, правда ли, что наместник исчез.

Веджес вытаращил глаза:

— Правда, что ли?!

— Тот, кто при смерти, не обманывает. И быстро, быстро давай! Догонишь и доложишь!

— Слушаюсь!

Проводив глазами Веджеса, понукавшего скакуна, Верзон сказал:

— Похороним Дазия. Пока здесь пусть побудет.

Работая в восемь рук, могилу отрыли быстро. Уложили Марка Ульпия, бережно покрыв плащом, и забросали холодной сырой землей.

Постояв над последним прибежищем ветерана, декан вернулся к коню, обронив:

— В Апул!

На другой день, едва не загнав лошадей, десяток добрался до каструма. Отослав бойцов, Верзон поспешил в город — по дороге у него созрел готовый план. Быстрым шагом он прошел по Кардо Максимус и выбрался к апульской курии, где заседал местный сенат. Тит Флавий Лонгин, выбранный гражданами муниципия в декурионы, был на месте.

— Сальве, Тит, — поздоровался Верзон и сразу, без долгих церемоний, спросил: — Это правда, что сенат поручил тебе собрать стадо для передачи сарматам?

Тит Флавий, сухощавый мужчина в римской тоге и в дакийских штанах, с вывернутыми ноздрями мясистого носа, ответил с удивлением:

— Ну да. Наместник прислал деньги, мы закупили скот, сгуртовали. На днях погоним к стойбищу Сусага, заплатим ему коровами, чтобы не лез к нам.

— Много голов?

— Тысячи полторы. Да в чем дело, Верзон?!

— Наместника похитили! — бухнул вексиллатион. Выслушав последние известия, декурион сморщил лицо и сказал с чувством:

— Эх, такого человека сгубили! — нахмурившись, он спросил: — Так я не понял — презида думают спасать?

— Думают, — кивнул дак. — Я думаю! Презида спасем мы — я и ты. Ну и еще кое-кого позовем.

— Ты так шутишь?

— Мне не до шуток! — отрезал Верзон. — Презида надо срочно вытаскивать из залога, пока этот пес смердящий. Публий Апулей… не передумал оставлять его в живых. О войсках и не думай, Тит. Даже если нам удастся поднять легион, что проку? Язиги просто откочуют дальше в степь!

— Или останутся на месте, а презида убьют и закопают.

— Вот именно! А перегонщиков они примут с радостью.

— И что дальше?

— Не знаю, — признался декан. — Дальше будет видно.

— Вот незадача… — проворчал декурион. — Едем! Стадо милях в десяти отсюда, на старой стоянке.

2

В день победы жителям Бендисдавы привалило работенки. Надо было захоронить сотни трупов, починить Декуманские ворота и заделать брешь в стене, через которую бежали латрункулы. Почти сотня разбойников попала в плен, им вручили заступы и ломы и приказали копать большую могилу. Разбойнички старались: чуяли, что могут и сами под землю уйти.

Кентурия легионеров Плосурния сторожила пленников, а вот ауксилларии дружными усилиями приводили Бендисдаву в порядок — и бревна в порушенный частокол втесали, и новую воротную башенку сложили, так что на долю ветеранов-поселенцев осталось одно лишь руководство.

Сергий Роксолан от работы тоже не отлынивал, поучаствовал во всех делах. И к вечеру почти ничто в Бендисдаве не напоминало об утреннем сражении.

После ужина сарматы-гости засобирались домой, и Тзана решила не отставать от соплеменников.

— А не страшно одной? — сумрачно спросил Лобанов, следя за тем, как разбирается юрта.

Девушка важно ответила:

— Я — дочь скептуха! Никто во всей степи не посмеет обидеть меня.

— Так ты у нас еще и знатная особа?

— А ты думал? Не абы как!

— И как зовут твоего отца?

— Сусаг сын Тизия, великий вождь язигов! Сергий вздохнул, и Тзана подошла к нему, улыбаясь ласково и чуть виновато.

— Ты расстроен тем, — спросила она прямо, — что не обладал мною?

— Степь велика, Тзана, — снова вздохнул Роксолан. — Когда я теперь увижу тебя? И увижу ли вообще?

— Для того, кто любит и желает, — проворковала дочь вождя, — степь ужимается до размеров попоны. Ты перейдешь нашу степь, как несжатое поле, и мы свидимся, вот посмотришь!

— Буду ждать и надеяться, — улыбнулся Сергий.

Он подставил руки, и с его помощью Тзана взлетела в седло.

— Вале!

— Вале…

В ночь после сражения жители Бендисдавы долго не ложились спать. Сергий же залег пораньше. Погано ему было, муторно. Тоскливо. Не хватало Тзаны. Недоступной, неукротимой — и такой желанной. Никто не мог так, как она, сочетать детскую непосредственность с искушенностью опытной любовницы. Одним видом своим эта девушка обещала больше, чем могло объять самое горячее воображение.

Извертевшись, Сергий все же заснул. А ранним утром, распрощавшись с Плосурнием, Авлом и другими ранними пташками, преторианцы порысили в сторону Апула.

— Ну вот, — сказал Эдик довольно, — одно дело сделали, отрыли «крота»! Эй, босс, когда за золотом двинем?

— Какой пролетарий наглый пошел, — вздохнул Искандер. — «Эй, босс!» Это так он обращается к старшему по званию! Мало ты его угнетал, Сергей.

— Ничего, — улыбнулся Роксолан, — сейчас я его так притесню, что живо обучится любезному обхождению.

— Притесняй, притесняй, — зловеще проговорил Чанба. — Допритесняешься, морда буржуйская! Устрою революцию, будешь знать.

— А по сопатке? — воинственно вопросил Гефестай.

— Молчи, контра!

Продолжая мило беседовать, маленький отряд добрался почти до самого Апула. Миль десять оставалось одолеть преторианцам, когда впереди заклубилось реденькое облачко пыли.

— Наши друзья тарны? — стал вглядываться в пыльную пелену Эдик.

— Да там всего человек пять или шесть, — пригляделся Гефестай.

Поравнявшись с неизвестными всадниками, Сергий осадил коня — в одном из проезжих он узнал старого вексиллатиона.

— Верзон! А ты куда? Нас встречаешь?

— Сальве, Сергий, — вскинул руку вексиллатион. — Беда приключилась!

Кратко посвятив преторианцев в суть ЧП, Верзон представил своего спутника, сухощавого и жилистого, в теплой дакийской одежде и в легионерской пенуле:

— Это Тит Флавий Лонгин, он декурион в Сармизегетузе и в Напоке, и в канабе Тринадцатого Сдвоенного в Апуле. Мы с ним решили перегнать большое стадо в зимник к Сусагу. А там посмотрим!

— Мы посмотрим с вами! — моментально сориентировался Сергий.

Два эскадрона перемешались, и пыль, поднятая копытами коней, заклубилась одним большим облаком.

Стадо, предназначенное для ежегодной выплаты кочевникам, паслось под охраной легионеров-пекуариев, откомандированных из лагеря Тринадцатого Сдвоенного. Когда Сергий увидел это огромное количество мычащего мяса, его поневоле взяло сомнение: а хватит ли у них сил и умения укротить тысячу с чем-то парнокопытных?

— Думаешь, у нас получится? — спросил он. Верзон кивнул, поняв его по-своему.

— Можно двинуть против Сусага силы двух легионов, — сказал он, — и пользы не будет, а вот десяток пастухов сарматы пропустят без разговоров.

— Да я не о том. Справимся ли мы со стадом? — Лобанов крякнул и шибко почесал в затылке. — Когда я был маленьким, — припомнил он, — я гостил у бабушки в деревне и один раз даже забирал корову Марту из общего стада. Прутиком ее погонял.

— У-у, босс, — восхитился Эдик, — я и не знал, что ты у нас знатный пастух! Скотовод!

— Цыц!

— Я парфян гонял, — хмыкнул вексиллатион, — а уж с коровами как-нибудь слажу! И еще со мной три «доителя кобылиц» — эти с младенчества знают, где у коровы хвост, а где рога.

Трое пастухов-сарматов из племени торрекадов, нанятые Верзоном, были похожи, как горошины в стручке. Смуглые, скуластые лица даже симпатичные. Длинные волосы, черные с синеватым отливом, у каждого разделялись прямым пробором на два хвоста, переброшенных на грудь, кожаные налобные повязки были расшиты кусочками перламутра, бирюзы или сердолика. Обувь торрекадов не отличалась от той, какую носили Эдик или сам Сергий — мягкие полусапожки без каблуков. Одеты варвары были в прямые кожаные штаны и мешковатые куртки.

Верзон протянул руку и представил пастухов:

— Это Мадий, Скила и Атей.

Торрекады заулыбались, кивая. Меховые куртки они надели прямо на голое тело, у Скилы с Мадием они завязывались на шнурки, а Атей ходил — душа нараспашку, словно похваляясь ожерельем на шее — веревочкой, на которую были нанизаны когти и клыки медведя.

— Трогаемся! — заорал Верзон и махнул рукой. Торрекады тут же загикали, ударили своих скакунов пятками и помчались к стаду.

Нелегко было стронуть инертных животных, в основном бычков-двухлеток и телок, но в стаде была своя иерархия, а предводительствовал в нем гигантский пятнистый бык, длиннорогое угрюмое чудище. Коровы послушно двинулись следом за вожаком, и вот все полторы тысячи голов отправились в путь, кивая рогатыми и безрогими головами.

С одного края ехали Верзон и Мадий, Скила с Атеем — с другого. Стадо тронулось, и первые несколько миль его гнали рысцой. Двое выехали далеко вперед — Тит Флавий справа и Гефестай слева, а Сергий с Искандером глотали пыль позади стада, подгоняя отставших коров и воюя с теми, кто рвался обратно. Фургон-кухня ехал в стороне, куда не долетал прах из-под копыт. Правил им самый хитрый — Эдик.

Перед обедом Верзон вернулся в конец стада и пошел стегать отстававших бычков свернутым арканом.

— А ну, шевелись, волчья сыть, травяные мешки!

— Верзон, — сказал Сергий, повязывая, по примеру торрекадов, платок-«респиратор», чтобы не отплевываться от пыли, летевшей из-под коровьих копыт, — а бандитов, ну, разбойников тут часто видят?

— Каждый день! — ухмыльнулся дак. — А что ты хочешь? Война — она сильно души мутит. И когда еще вся эта муть осядет! С другой стороны, это и хорошо, потому что точно знаешь — люди вокруг не последние, есть на кого положиться. И кого опасаться. Вон, даже в Апуле, что ни день, то новая драка да поножовщина. Лично я ни с кем не искал ссоры, но если тебя задирают — выхода нет, остается драться.

— Понимаю.

— В этих местах, знаешь, честность и храбрость считаются главными достоинствами человека. Здесь же все опасно — и служба военная, и простая прогулка по лесу. И тебе, само собой, хочется иметь такого товарища, у которого хватит твердости встретить беду с открытыми глазами. Кто решится ехать по сарматской тропе с трусом? Он же в первой переделке бросит тебя! Да и в делах то же самое. Ты ж должен быть уверен, что можешь положиться на честное слово. Если я, скажем, купил три тысячи голов скота, то пусть в стаде и будет ровно три тысячи! Я не пересчитываю, знаю, что так оно и есть. А если кого-то назовут трусом или вруном, ему приходится хвататься за меч. Иначе никто с ним больше не свяжется. Нельзя позволять, чтобы о тебе пренебрежительно говорили. А уж коли один скажет, так пусть никто больше не осмелится повторить.

Сергий покивал и глянул на небо. На востоке над горами все еще громоздились тучи, но ветер переменился, и над долиной появился просвет.

— Народ в здешних краях задиристый, безжалостный к слабакам, — продолжал Верзон. — Толкнут — надо дать сдачи. А то не успеешь опомниться, как тебя отовсюду повыталкивают!

— Нас не вытолкнут! — ухмыльнулся Сергий. — Сами кого хочешь турнем!

Коровы продвигались на северо-запад — шевелящаяся бугристая масса за завесой пыли. На длинных рогах поблескивало солнце, а размах у тех рогов был — о-го-го! По два, по три локтя.

Рыжие, коричневые, пестрые спины длиннорогов раскачивались как море. Быки, коровы — огромные, полудикие — легко впадали в ярость и были готовы атаковать хоть волка, хоть человека, хоть лошадь.

— А сарматы вас не сильно достают? — спросил Роксолан.

— А что — сарматы? — пожал плечами Верзон. — Надо просто знать их, повадки все, обычаи. Представлять не так, как тетушки в городах, а по-настоящему. Сарматы хорошие воины, этого у них не отнимешь, но я еще не встречал ни одного язига или, там, бастарна, который не пожелал бы проехать пару сотен миль, предвкушая хорошую драку. Сарматы, как и всякие степняки, никогда не владели землей. Никогда. Они охотятся на ней, пасут свои стада, вечно кочуют и постоянно воюют с соседями — за пастбища, за скот, просто так, от нечего делать. Я сражался с ними и жил в их становищах. Если ты окажешься в поселении язигов или роксолан, они будут кормить тебя и позволят остаться столько, сколько ты захочешь, — таков обычай. Но тот же самый язиг, в чьей юрте ты ночевал, выследит тебя и убьет, едва ты покинешь их становище. У них другие понятия о жизни, не как у нас или у вас, римлян. Сармат не предан никому, кроме своего племени, а любого чужака всегда рассматривает как врага. Если ты сражался с воином из их племени и победил его, тогда он, может быть, будет иметь с тобой дело. Сарматы уважают только таких бойцов, как они сами. Человека, который не в состоянии защитить себя, презирают, убивают и тут же забывают о нем.

…В первый день погонщики одолели пятнадцать миль и с наступлением сумерек разбили лагерь на возвышенности, а стадо паслось в промоине, где до сих пор стояла трава и протекал ручей.

Первыми в ту ночь дежурили Атей и Тит Флавий, они объезжали стадо кругами навстречу друг другу. Остальные, стряхивая с себя пыль, потопали к фургону-кухне.

— В удачный день мы будем делать миль по двадцать, — оживленно болтал Верзон. — Жалко, что лошадей не хватает, всего по пять на человека.

— А сколько нужно? — поинтересовался Сергий.

— По девять, хотя бы по восемь, — ответил дак. — Такое стадо на водопое растянется на полмили вдоль реки, а для ночевки ему потребуются десятки югеров. После дневного перегона коровы пасутся, потом спят, но около полуночи просыпаются, будто их будит кто, немного пощиплют траву и опять засыпают. Через два часа все повторяется, и к рассвету стадо готово топать дальше. Для ночной охраны обычно хватает двоих, но в дождь и грозу работают все.

— Понятненько… — Лобанов сдернул пропыленный платок и хорошенько встряхнул его.

— Босс, — ухмыльнулся Эдик, — ты в платке, как тот гангстер из вестерна — wanted and listed! Ха! Да ты и сейчас такой!

Роксолан поглядел на Искандера и понял, как выглядит сам — у Тиндарида все лицо до глаз было более-менее чистым, а ото лба до носа покрылось коркой из пыли и пота. Будто в полумаске.

— Пойду умоюсь, — проворчал Сергий.

После ужина он почистил меч, завернулся в одеяло и улегся спать. Нет ничего приятнее, чем залечь после тяжелого дня. И пусть даже под тобой не матрас, а сухая трава или валежник, удовольствия от этого меньше не становится.

Рядом устроился Эдик. Лежал на сложенной вдвое кошме и воздыхал.

— Что развздыхался? — проворчал Лобанов.

— Да так… — вздохнул Чанба. — Вспомнил. Я, когда в школе учился, любил фотографии собирать, на которых всякие туманности и галактики. Всю стену ими оклеил. Одну фотку, помню, из библиотечного журнала вырезал. Все мечтал на Зеленчукскую обсерваторию попасть, хоть одним глазком в настоящий телескоп глянуть. Не вышло. А теперь уж, наверное, и не выйдет никогда.

— Да кто ж его знает.

— А небо здесь чистое, — пробормотал Эдик. — Вон какая Кассиопея яркая.

— Видать, снега скоро пойдут, — прогудел Гефестай из темноты.

— Вы будете спать или нет? — сердито осведомился Искандер.

— Всё, спим!

Лобанов проснулся от того, что его за плечо тряс Мадий. Теперь наступила очередь Сергея объезжать стадо.

Лобанов вылез из-под одеял, натянул колпак и сапоги. Мадий потоптался и зашагал к костру, в котором еще тлели угли.

Звездное небо застили облака. Где-то вдалеке завывал волк, время от времени вскрикивала ночная птица. Пахло пожухлой травой и снегом.

Сергий подтянул штаны, нацепил перевязь с мечом и подошел к костру. Эдик, дежуривший вместе с ним, уже пил разведенное вино с медом, подогретое на огне.

Верзон взял на себя обязанности приглядывать за лошадьми. Он поймал для Сергия гнедого жеребца — саурана Лобанов берег.

— Да я сам бы словил, — слабо запротестовал Сергий, но декан лишь отмахнулся.

— Делов-то… — вымолвил он.

Лобанов присел на корточки у костра и попросил:

— Эдик, плесни мне винца!

Эдик плеснул. Ночь стояла холодная. Времени было часов девять — это по-римски. А по-русски если, три часа ночи. Сергий проглотил вино, подошел к своему гнедому и забрался в седло. Гнедой круто развернулся, дважды взбрыкнул, и конь со всадником направились к стаду, оба готовые к работе. Мадий был немногословен.

— Всё спокойно, — сказал он с сильным акцентом и поехал к лагерю.

Волчара вдалеке продолжал выть, нудно и печально. С другого конца стада напевал Эдик. Пастухи, объезжающие стадо, поют не только для своего удовольствия или чтобы отогнать сон. Звук человеческого голоса действует на коров успокаивающе и, кроме того, предупреждает, что приближающаяся тень — человек.

— Темная ночь… — выводил Чанба по-русски. — Только пули свистят по степи…

Волк затих. Наверное, заслушался. А Сергий вздохнул. Родная речь ласкала слух, представляясь языком таинственным и необычным.

Лобанов досадливо поморщился и поехал. Гнедой, мерно покачивая головой, пошагал вокруг стада — помнил траекторию.

Поднялся ветер — и почти сразу унялся. Посыпал редкий снежок, тающий в воздухе, закололи иголочки нудной мороси.

Раньше всех поднялись бычки. Вечно голодные, они направились к берегу ручья, поросшему дубами и ореховыми деревьями, напились и пошли шуршать в куче опавшей листвы, выискивая орехи.

Дежурство промелькнуло незаметно. Небо на востоке посерело, пробилось розовым. Заря будто отогнала тучи — снег прекратился, и выглянуло солнце.

Стадо снялось при первых признаках рассвета. Сергий подождал, пока коровы скроются из вида, потом поднялся на холм и огляделся. Вокруг колыхалась трава, лес не стоял стеной, а занимал землю большими и малыми рощицами, оставляя широкие проходы. Влажная трава, прибитая копытами, поднималась не сразу. Роксолан отер мокрое лицо и решил, что снег с дождем — не так уж плохо. По крайней мере пыли нет.

Скорым шагом Лобанов стал нагонять стадо. Он поднимался на каждый склон и внимательно осматривался, прежде чем спуститься с возвышения, стараясь, насколько это было возможно, держаться низин.

Стадо вытянулось в колонну длиной в милю. Сергий с Эдиком стали подгонять отставших, собирая коров поплотнее. Животные постепенно втягивались в ритм перегона, и все меньше коров пытались вернуться домой. К вечеру, проделав почти двадцать миль, стадо расположилось на ночевку под прикрытием обрыва недалеко от реки Тизии.

Перекинув седло на мышастого жеребца, Роксолан подъехал к фургону-кухне.

— На первое рекомендую телятину, тушенную с бобами, — бойко заговорил Эдик, — а на второе — из-зумительное телячье жаркое с гарниром из бобов. В карте вин — дакийское неразбавленное, дакийское с водой и чистая вода безо всякого вредного алкоголя!

— Насыпай давай, — проворчал Гефестай. Поужинав, Сергий немного поспал, расстелив одеяло под необъятным дубом и сквозь сон прислушиваясь к ночным шорохам лагеря.

Искандер разбудил его рано. Тиндарид сидел рядом, натягивая сапоги.

— Вокруг все спокойно… — сказал он негромко. — Слишком спокойно. Заряжай свой арбалет.

Гефестай и Верзон сидели у костра. Они пили легионерскую поску, смешав разбавленное вино с уксусом и взболтанным яйцом. У дака под рукой лежал лук с натянутой тетивой и колчан, полный стрел.

Притопнув надетыми сапогами, Лобанов устроился рядом.

— Дать бульону? — спросил его Верзон. — Горячий!

— А сухари есть?

— Найдем!

— Лей.

Бульон был крепок и горяч. К огню подошел Эдик, протянул сухарь:

— Держи, босс! И помни мою доброту!

— Тише, — проворчал Гефестай.

— Мы с Мадием будем на откосе, — сказал Атей. Сергий молча кивнул. Схрумкал сухарь, запивая бульоном. В нескольких шагах от костра ночь сгустилась до черноты, потому что лагерь прикрывали с одной стороны откосы старого русла, а с другой — деревья.

— Начали? — спросил Верзон.

— Поехали! — дал отмашку бравый кентурион-гастат. Они выехали вчетвером и разъехались вокруг стада.

В такое время все шорохи ночи становятся отчетливыми, а знакомые звуки — странными и пугающими. Но слух человека, живущего на природе, свыкается с ночными шорохами и тресками и выделяет те, которые настораживают. Птица в листве, зверек в траве, шелестящие ветки, вздохи коров — все это привычно.

Пастухи сделали один круг, потом разбились на пары. Сергий ехал с Эдиком.

Стало очень тихо. Не слышались даже обычные звуки, и это встревожило Лобанова, потому что птицы и зверушки затихают, когда рядом кто-то чужой.

— Что ты думаешь, Эдикус?

— Они попытаются подкрасться поближе. К ним подъехали Искандер с Верзоном.

— Мы с Эдиком укроемся в деревьях у реки и встретим их там, — прошептал Роксолан, — прежде чем они нападут.

— Ладно, — сказал дак. — Знать бы, кто подбирается.

Сергий направил коня к деревьям у ручья. Но было поздно. Послышалось короткое сильное шуршание травы — и на них напали.

Неведомые враги набросились молча, на полном скаку. В тишине прозвучал выстрел из лука — щелкнула тетива. Роксолан вскинул арбалет и выстрелил в ответ, метя в сгущение тьмы. Спешно орудуя рычажком, взвел арбалет по новой, вложил короткую, тяжелую стрелу с густым оперением. Донеслось гудение выпущенных стрел. Сергий услышал, как кто-то упал, и чей-то крик. Показалась светлая тень — человек на пятнистой лошади — и Лобанов выстрелил снова.

Лошадь резко развернулась, и в этот момент началась настоящая схватка. Напавшие свернули и с криками поскакали к стаду, которое разом понеслось по долине в сторону от лагеря.

Приметив незнакомый силуэт на фоне неба, Сергий метнул нож. Предсмертный хрип сигнализировал о попадании. Затем, перезаряжая на скаку арбалет и проклиная неумелость в обращении со старым добрым луком, Роксолан бросился вдогон за скотокрадами. Но все кончилось так же быстро, как и началось. Бандиты исчезли вместе со стадом.

Из темноты выехал Эдик:

— Серый! Серый!

— Да здесь я. Кого-то из наших ранили.

Со стороны лагеря примчались всадники, и Верзон выкрикнул:

— Все живы?

Рядом отозвался Гефестай.

— По-моему, это Мадий… — сказал он.

Верзон запалил факел. Да, на траве лежал Мадий. Три стрелы торчали у него из груди, торрекад был мертв.

— Они за это заплатят, — прорычал декан, — клянусь Гибелейзисом, они за это заплатят!

Перегонщики осторожно обыскали местность в поисках убитых или раненых и нашли трупы двух нападавших. Это были даки. По крайней мере они были одеты как даки, а на волосатые, сроду не мытые головы были натянуты волчьи башлыки.

— Двое за одного, — сказал Гефестай.

— К воронам двоих! — взорвался Верзон. — Я бы не променял Мадия и на десяток этих ублюдков!

— Подождем до рассвета, — сказал Сергий, — и выйдем на охоту.

После короткой остановки путники направились на север, ориентируясь на далекую вершину. Путь их лежал по бездорожью.

Временами перегонщики ненадолго вступали под своды леса, но по большей части пологие склоны заросли кустарником и редкими рощицами буков, сменяясь обширными луговинами.

Солнце село, но след, оставленный стадом, был хорошо виден.

Несколько раз Сергий останавливался и прислушивался, не слышно ли мычания. Но тишину ночи нарушали лишь завывания ветра и шуршание сосен.

Пологий склон внезапно вывел их к неглубокому оврагу в форме подковы, почти сплошь поросшему дубняком. В центре его обнаружилась узкая расщелина — справа скала, а слева невысокий обрывчик.

Несмотря на то что всё вокруг отсырело от дождя, «охотникам» удалось набрать сухой коры и листьев из-под поваленного дерева.

Скила примостился на траве и вынул из сумки «огневые» принадлежности — палку, изогнутую луком, только вместо тетивы была кожаная полоска, длинная и провисающая. Обмотав ею деревянный колышек, сармат уткнул его острием в сухую дощечку, а другой конец придавил плоским камнем с выемкой.

— Атей, — позвал он негромко.

Атей бережно достал из мешочка на поясе орех, обляпанный воском, и вскрыл его. Вместо ядра орешек содержал сухой трут — торрекад бережно подложил его под колышек, и Скила принялся двигать «луком», раскручивая снасть. Эдик глядел за его манипуляциями, не отрываясь.

Скоро потянуло жженым — колышек, вращаясь то туда, то сюда, втирался в дощечку, поскрипывая и жужжа. Потянулась белесая струйка дыма. Атей осторожно склонился и нежно подул на затлевшую искорку. Вспыхнул огонек. Сармат скормил ему сухую былинку, и тот окреп, взялся за щепочку, лизнул кору. И разгорелся костерок.

Он был такой крошечный, что свободно уместился бы под колпаком, но приготовить на нем кальду, горячее разбавленное вино, было можно. А главное, огонь был укрыт со всех сторон, врагам не рассмотреть.

Отойдя от костра, Сергий направился на звук текущей воды. В кустах раздался громкий шорох, протяжное уханье. Лобанов поспешно схватился за меч, но тут же опустил руку и усмехнулся. Это всего-навсего взлетела вспугнутая им сова. Выйдя к ручью, он опустился на корточки и попробовал холодную свежую воду.

Ручей тонкой струйкой сочился из-под груды камней и впадал в небольшую заводь чуть ниже по склону.

Взошла яркая луна. Пухлые тучи, нависшие над холмами, поросшими соснами, придавали всей картине мрачную торжественность. Потом серая хмарь наплыла на луну и размыла синий свет.

Напившись вволю, Сергий вернулся к своим спутникам.

Блики огня плясали на влажных лошадиных боках, отражались от блестящих кожаных седел.

— Подождем до рассвета? — спросил Лобанов. — Или двинем потихоньку?

— Двинем! — решительно заявил Верзон. — Если бы мы одну корову искали. А тут их полторы тыщи! По такому-то следу можно и в темноте выйти.

В лощине было холодно и сыро, но горячее вино согрело озябший организм.

— Скоро снег выпадет… — проговорил Верзон. Искры вспыхивали и гасли в тени еловых лап. Хвоя шелестела под порывами ветра.

Сергий допил подогретое вино и сказал:

— Двигаем!

Тит Флавий и Верзон поднялись одновременно. Преторианцы собрались в дорогу мигом позже, Эдик старательно собрал угольев в маленький «походный» горшочек и запечатал его деревянной пробкой.

— Борьба за огонь! — сказал он весомо.

Вновь вышла луна, в ее холодном сиянии «охотники» двинулись на север, иной дороги стаду не было: левее возьмешь — упрешься в холмы, свернешь вправо — а там густой лес.

Часа не прошло, а «охотники» уже выходили к огромному оврагу, устьем своим развернутому к Тизии. Овраг уходил в холмы, сужаясь, пока не превращался в промоину.

Вдали и внизу Сергий разглядел мерцание походных костров. Рядом с огнем виднелись темные фигуры скотокрадов, их гортанные выкрики возносились вверх и блукали среди черных деревьев. Коровы паслись по всему оврагу, разбредясь по обеим берегам бурливого ручья.

— Верзон, — тихо сказал Сергий, — тихо спускайтесь вниз, к устью оврага, и схоронитесь около их лагеря.

— А ты?

— Если вдруг стадо запаникует.

— О! — просиял Верзон, моментально поняв план Лобанова. — Действуй!

— Эдик, Гефестай, вы со мной! Угольки не сгорели?

— Всё при мне, босс, — солидно сказал Эдик.

— Пошли!

Направив коней в ложбину, Роксолан начал спуск. Овраг покрывала трава, высохшая на корню. Коровы шарахались, но тут Чанба тихонько завел свою песню, и животные подуспокоились.

— Рвите траву, — командовал Сергий, — скручивайте ее в жгуты и наматывайте коровам на рога!

— Я понял! — обрадовался Гефестай.

— Рад за тебя! — шепотом сказал Эдик. Навертев траву на рога бедным животинам, Сергий придал коню резвости и начал отгонять стадо к выходу из оврага. Действовал он не торопясь, но сноровисто, да и холодный ветер был ему в помощь. Повернувшись хвостами к ветру, коровы медленной трусцой двигались вниз по узкой долине. Когда до костра оставалось не более сотни шагов, Сергий тихонько свистнул Эдику.

В темноте зашуршало, заблистал огонечек, и вот вспыхнула трава на рогах.

Разновозрастной скот пуглив, готов удариться в бегство из-за резкого звука, неожиданного движения, от вспышки молнии или даже от звона посуды. Любая корова, чудилось, наделена была удивительно развитой фантазией и в каждой тени видела привидение или волка. А уж огонь над головою…

Достав меч, Сергий стал колоть коров, издал дикий вопль и, пришпорив коня, бросился в самый центр стада. Испуганные животные кинулись к лагерю скотокрадов. Эдик приободрил их пронзительным завыванием. Огонь на рогах привел быков в ужас. Отчаянно мыча, стадо понеслось, паника расходилась волнами, захватывая всё новые и новые сотни животных. Зловеще бряцали при столкновениях рога, от топота копыт содрогалась земля. Истошное мычание, дикий рев и грязь, грязь фонтаном!

У костра раздались испуганные крики, но буквально в следующую секунду ополоумевший от ужаса скот, круша все на своем пути, пронесся там, где только что горел огонь.

Не успокаиваясь, стадо ринулось из оврага в неширокую долину. Неслышно защелкали луки, добивая тех из скотокрадов, кому посчастливилось избежать рогов и копыт.

— За мной! — крикнул Лобанов и поспешил за стадом.

На месте лагеря он застал полдесятка трупов, втоптанных в сырую землю. Еще столько же лежало на склоне, проткнутые стрелами. Из леса выехал Верзон.

— Пятеро или чуть больше сбежали! — доложил он возбужденно.

— К воронам их, — махнул рукой Сергий. — Догоняем стадо!

— Только давайте не кричать, пусть рогатые успокоятся!

Стадо пробежало примерно милю и перешло на шаг — трава на рогах догорела, вопли смолкли. Бояться стало нечего. До самого утра погонщики собирали отбившихся животных, а на заре двинулись дальше, вверх по течению Тизии.

Глава пятнадцатая, в которой Гай подхватывает «золотую лихорадку», не думая, что у этой хвори бывают осложнения

Гай Антоний Скавр еще никогда так далеко не уходил от благ цивилизации. За спиной остались дикие темные леса, ограничивавшие горизонт всего несколькими шагами полудороги-полутропы, раскинулась степь — края не видно, и легат будто превратился в исчезающе малую величину, зверюшку вроде суслика, затерянную на необозримых просторах Дикого Поля.

Все, что было его жизнью: неторопливые беседы с философами, разгульные оргии, чинные посиделки в комициях, шум и гам большого города, — все это давно отхлынуло, пропало вдали, почти напрочь забылось. Осталось то, что есть. Скрип тележных колес. Фырканье лошадей. Ленивая перебранка Публия и пленного наместника. И еще огромное небо, опрокинутое сверху котлом, полным серой хмари и пронзительно ясных клочков вышней сини.

И полный покой. Это было странно, но Гай не задумывался даже, отчего тревоги покинули его. Он более не опасался, что возмездие закона настигнет его и похищение презида зачтется страшной карой. Все это пустяки, ветерок, как говорят эллины.

Да, из степи исходила угроза, прямая и явная. В любой момент из неприметной балки могли показаться конники и осыпать их стрелами. Ну и что? Боги охранят их. И дарованная Публию стрела, обмотанная зелеными лоскутьями, поможет. А все остальное — судьба.

— Кто-то едет, — подал голос эксептор.

Гай встрепенулся и поглядел вперед. Там, над полегшей травою, вырисовывались силуэты троих всадников. Они быстро приближались.

— Это язиги? — поинтересовался Гай.

— Больше некому, — пожал плечами Публий. — Где стрела?

Неторопливо подняв над собою пруток, обтянутый зеленым, эксептор помахал им. Подъехавшие всадники закружились вокруг повозки, щеря рты и гортанно переговариваясь. Трое язигов (Гай Антоний видел их впервые в жизни) щеголяли в выцветшей одежде того же бурого оттенка, что и земля, — головы обмотаны лоскутами красной тряпки, на ногах, кривых то ли от рождения, то ли от долгого сидения в седлах, — мягкие заплатанные сапоги без каблуков. Чуть раскосые глаза смотрели с прищуром, не мигая. Скуластые лица покрыты темным загаром, кожа потрескалась от ветра. В правых руках язиги держали клювастые топорики-чеканы, приспособленные для метания, в левых стискивали поводья. Широкие ножи с костяными рукоятями были заткнуты за длинные сыромятные ремни, несколько раз обмотанные вокруг поясов.

Привстав на козлах, Публий громко заговорил, показывая то на драный полог фургона, то на степь. Язиги ответили все разом, яростно крича и перебивая друг друга.

Гай уже было подумал, что это предвещает гибель, но Публий перекричал-таки степняков. Всадники неожиданно успокоились, развернулись и поскакали на север.

Эксептор-консулар, отдуваясь, присел на облучок.

— Сейчас, — сказал он устало, — привезут нам Сирма.

— Я думал, — подал голос Гай, — что мы доедем до самого… этого… зимника.

— Доехать — доехали бы, а вот обратно… Не уверен. В становище нас никто бы и пальцем не тронул, но кто мешает порубать нас в степи?

— А отсюда, значит, мы уедем спокойно? — ухмыльнулся Луций.

— Я их предупредил, чтобы привезли Сирма и с десяток хороших лошадей. Мы сядем и умотаем.

— А если они явятся всей толпой? — с интересом спросил гладиатор.

— Тогда мы зарежем презида, — спокойно ответил Публий.

— Но мы же договаривались… — встрепенулся Гай.

— Если они нарушат слово и явятся всей толпой, — жестко сказал Публий, — тебе и самому придется зарезаться! Язиги — ба-альшие мастера по пыткам! Бицепсы тебе срежут, кожу ремешками спустят — сто раз пожалеешь, что мечом себя не заколол.

Но страхи оказались напрасными — скептух Сусаг не нарушил слова. Видать, возможность заполучить в плен самого наместника перевесила позывы алчности и кровожадности.

Из степи выехала троица конных — два язига вели между собой третьего всадника, седого и сгорбленного, привязанного к седлу. Рядышком трусил небольшой табун всхрапывавших лошадей.

— Вытаскиваем товар! — засуетился Публий. Луций соскочил с коня и расшвырял шкуры.

— Выходи, презид! — вскричал он глумливо. — Приехали!

Связанный наместник едва не упал, очутившись на земле, но устоял, задрал голову, вызывающе глядя на язигов. Те залопотали, удовлетворенно кивая: будем меняться!

Сирма стащили с седла и усадили в него наместника. Гикнули, свистнули — и умчались в степь. Конский топот становился всё тише и тише, пока не смешался с хоровым шорохом сухих трав.

— Как жизнь, Сирм? — бодро спросил Публий, привязывая первосвященника уже к другому седлу.

— Ты римлянин? — проскрипел жрец, покорно складывая руки.

— Я тот, кто хочет золота! — четко выговорил Публий.

— Мы все хотим, — мягко поправил его Луций Эльвий.

— Золото? — отрешенно молвил Сирм. — Великий Замолксис, какая глупая блажь. И вы туда же.

— Поехали, поехали! — вскричал Публий, вскакивая на коня. — Луций, ремень крепок?

— Вполне. Гай, снимай маску, хватит уже!

Легат с радостью сорвал кожаную личину и отбросил ее в траву.

— Ты проводишь нас до святилища на горе Когайнон, — ласково объяснил эксептор, оборотясь к жрецу, — мы достанем золото — и можешь быть свободен!

— Вы хотя бы убейте меня в андреоне, — криво усмехнулся Сирм, — не скормите птицам.

— А зачем мне… нам тебя убивать? Какой от этого прок? Отдашь золото — и гуляй!

Сирм покачал головой.

— Этой ночью пойдет снег, — сказал он. — Пока мы доедем до гор, дороги станут непроходимыми.

— Ничего, дождемся теплых дней. Перезимуем в царстве Тарба.

— Это где? — насупился Гай.

— В Пустыне гетов. Там, на востоке, между Тирасом и Пиретом. Как задует буран — насквозь метет, зацепиться ветру не за что! Ну, хватит болтать. Вперед! Рысью, рысью!

Четверо всадников поскакали на запад, к долине Кризии, северного притока Тизии. Рядом с ними бодро рысили сменные лошади, напруживая мускулы под атласной кожей. Ветер играл длинными гривами коней, взметывая их как языки черного пламени.

Ближе к вечеру небосвод замутился, просыпая снег. Его падало все больше и больше, снежинки закручивались в плотные клубы и раскручивались колючими вихорьками, пока не завалили всю землю. Десяток сарматских конников пометался по степи, но всякие следы троих римлян и одного дака замело белым и чистым. Язиги покрутились — и повернули обратно.

Глава шестнадцатая, в которой Сергий становится ближе к природе

Под вечер устроили привал. Костер разожгли под защитой двух деревьев в обхват, рухнувших друг на друга в бурю. Хватило места и коням, и всадникам. Эдик, изголодавшийся по чаю, заварил его таежную разновидность — из бурых листочков земляники, смородины, сухих ягод малины. Нарубил каких-то веточек, добавил для крепости. Сергий попробовал — ничего вроде. Душисто. Не «черный байховый», но пить можно.

— Чай — полезный, хорошо утоляющий жажду напиток, — назидательно произнес Эдик.

— Это не чай, — скривился Гефестай, заглядывая в кружку, — а мочай!

— Что б ты понимал в чаях, смертный! — оскорбился Чанба.

Искандер лишь хмыкал, прислушиваясь к спору дегустаторов. Он был занят важным делом — разделывал подстреленную косулю и насаживал куски мяса на толстый прут.

Тиндариду помогали Атей и Скила — подносили дрова, собирали дикий лук для приправы, а прочие оказывали им моральную поддержку.

— Долго еще ехать? — спросил Лобанов, поглядывая на Верзона, взявшегося чистить и точить оружие.

— Да мы почти рядом, — проворчал вексиллатион. — Чей-то не видно никого, удивляюсь! Или язиги на войну собрались, или охоту большую затеяли.

— Или праздник у них, — выдвинул третью версию Тит Флавий Лонгин.

— Тоже может быть, — согласился старый дак. — Я так прикидываю. Завтра, ближе к вечеру, кончиться должен наш перегон.

— И то слава богу… — откликнулся Роксолан.

С самого утра коровы начали артачиться, словно чуяли, какая судьба уготована им в конце пути. Уже солнце встало, а стадо только-только с места сдвинулось.

— Что-то следов многовато стало, — забеспокоился Верзон, оглядывая с седла рыхлую землю.

— Давайте по сторонам поглядим, — сказал Сергий и разослал пастухов на разведку. Сам он решил проехаться на запад, где над поникшей травой качались мохнатые горбики спин — не то зубры пасутся, не то туры.

Впереди обозначилось возвышение, сменный гнедой одолел его и спустился в небольшую впадину, густо заросшую колючими кустиками. Выбравшись из нее, Сергий никого не увидел вокруг, только стайки стрепетов выпархивали из высокой, полегшей травы, пробегали важные дрофы, а серые перепелки и куропатки так и порскали из-под копыт, что твои мыши, завидевшие кота. Пернатой дичи было столько, что орлы, луни и пустельги даже не давали себе труда подняться повыше, чтобы выискать среди разнотравья желанную и пугливую добычу; они летали лениво, чуть ли не над самой землей, придирчиво выбирая жертву пожирнее и помоложе, и плюхались на землю как-то нехотя, без обычного кровожадного азарта, больше повинуясь хищническому инстинкту, нежели насущной потребности насытиться. Зажрались.

Роксолан спустился в сухое русло, покрытое растрескавшейся глиной, и двинулся по нему. Пару раз ему попадались на глаза следы копыт, но старые, почти стершиеся. Да и, кто их оставил, было для него загадкой. Может, и лошади. А может, то дикие тарпаны наведывались сюда, но водопоя не нашли — и убрались восвояси? Акуна бы сюда.

Проехав между покатыми холмами, Лобанов выехал на огромную равнину, совершенно гладкую, чью идеальную плоскость портили редкие кустики, пыльные и чахлые. Лишь по левую руку возносились три или четыре осокоря, будто сторожившие небольшой родничок. Сергий направил коня к деревьям.

Три верховых кочевника выскочили словно из-под земли, все трое низкорослые, в безрукавках мехом наружу и кожаных шароварах, заправленных на скифский манер в видавшие виды опорки. Оказывается, ровная плоскость степи вся была изрезана оврагами и яругами. Степняки были без шлемов, с их голов свисали длинные черные косы. Обритые наголо черепа синели росчерками ритуальных шрамов, а шеи украшали гайтаны с нанизанными волчьими клыками. Рассмотреть лица Сергий просто не успел — один из варваров послал коня вперед, подхватил и раскрутил в воздухе волосяной аркан. Гнедого не пришлось уговаривать — сам развернулся, швырнув комья из-под копыт, но петля уже опустилась на плечи Роксолана, резко стянулась, прерывая дыхание, и его буквально выдернуло из седла. Земля поменялась местами с небом, и Сергий тяжко ляпнулся в траву. Кочевник свистнул, погоняя коня, — сухие стебли бурьяна захлестали Лобанова по лицу. Он перевернулся на спину и ухватился рукой за лохматую веревку, стиснувшую грудь. Другой рукой кентурион нашарил рукоятку меча, потащил клинок из ножен, благословляя выбор оружия — короткий акинак вышел весь. Только бы не уронить. Лобанов резанул по натянутому вервию. Дорезать помешал рельеф — под спину ударила кочка, да так, что перед глазами черно стало, а меч выпал из руки. Зато не выдержало лассо — лопнуло. Проехав по инерции пару шагов, Сергий перекатился и вскочил. Он был совсем рядом с родником, буквально в двух шагах. Степняк с вислыми седыми усами крикнул что-то сердитое одноплеменнику помоложе, тот резво раскрутил и метнул аркан. Роксолан плашмя упал на землю, и волосяная петля, перелетев, затянулась на голом суку, торчащем из осокоря, как слоновий бивень. Обученная лошадь дернула аркан, привязанный к седлу, и подпруга не выдержала рывка. Испуганное животное помчалось прочь, а всадник вместе с седлом и другим концом аркана грохнулся на землю.

Двумя гигантскими прыжками Сергий подскочил к ездоку, барахтающемуся в обнимку с седлом, и вырубил его ударом кулака по шее. На миг Лобанову открылась глубокая балка, откуда давеча выскочили кочевники, — она вся заросла терновником, бузиной, невысокими кустами шиповника и бересклета. Тут же по голове чиркнул дротик, расчесав волосы пробором. Целился седой. Сергий схватился за рукоять кинжала и метнул — без замаха, из ножен — в шею старому воину. Пущай проведает предков. Старый тут же прикрылся плетеным щитом, и нож завяз в скрутках ивняка. Молодой варвар, скаля зубы от ярости, подхватился, натягивая лук.

— Торум! Торум! — послышался хриплый вопль Верзона, призывающего бога.

Вексиллатион скакал в компании Скилы и Атея, махал пустой рукой и кричал что-то вроде «псонт до Сусаг». «Скот для Сусага», — перевел Сергий с сарматского, уходя в кувырок. Подхватив меч, он закончил акробатический этюд, заняв оборонительную стойку, однако варвары уже потеряли к нему интерес. Они азартно переговаривались с Верзоном, гортанно крича и горяча коней. Лобанов из тех переговоров ничего, кроме «пас» и «саг»,[71] не разобрал. Кажись, пронесло…

Двое молодых воинов ускакали, горланя нечто, не поддающееся переводу, и очень скоро вернулись во главе целого кавалерийского полка. Язиги, пронзительно вопя и улюлюкая, подбрасывая и ловя копья, закружили вокруг испуганного стада. Но пастухами они были отменными — живо навели порядок и погнали коров к зимнему стойбищу, чьи стены уже чуть вырисовывались за гладью полегших трав.

Римляне степенно двинулись туда же. Одолев пару миль, они выехали на пригорок, и Сергий смог оглядеть всю зимнюю стоянку язигов. По кругу зимник был обнесен невысокой, локтей в восемь, стеной из глины, выбеленной мелом. Было заметно, что держалась стена на каркасе из бревен и жердей, — их черные концы торчали наружу. Подъехав еще ближе, он разглядел ворота, только не сплошные, а решетчатые — стволики молодых деревьев были перевязаны кожаными ремешками. И ни рва, ни вала, ни башен. Понятно было, что зимник — не крепость, он защищал не от врагов, а от зимы, от диких зверей и мелких банд. А почему язиги не слишком боялись нападения, Лобанов понял быстро. Стоило только поглядеть на воинов Сусага, чтобы понять: брать зимник приступом, конечно, можно, но, как только конница свирепых сарматов вынесется из ворот, штурмующим останется одно — молить своих богов, чтобы послали быструю смерть.

— Нас приглашает сам скептух, — сообщил Верзон, подъезжая к Роксолану, — он сегодня свадьбу играет, дочь Тзану замуж выдает.

Сергий помертвел. Новость поразила его так, что стало больно. Тзану — замуж?!

— Ох и погуляе…. — выговорил он, кривя лицо.

Господи, что же это делается? Только встретишь «студентку, комсомолку, спортсменку и, наконец, просто красивицу», как тут же приходится прощаться! «Нет уж, — ожесточился Лобанов, — с прощанием погодим!»

Следом за Верзоном он въехал в узкие ворота — и будто попал на многолюдную площадь в базарный день. Или в римский военный лагерь, префект которого сошел с ума, отказавшись от порядка и дисциплины. Повсюду были раскинуты шатры, крытые черным и белым войлоком. Одни из них были похожи на полусферические юрты — в них проживал «средний класс», а больше всего стояло конических жилищ, похожих на чумы или вигвамы, — они были сложены из жердей и обтянуты выделанными шкурами. Попадались и деревянные строения, в основном конюшни и овчарни.

В общем-то, сарматы не держали скотину в стойлах, они разводили лошадей, овец и коз, и те круглый год паслись в степи, зимой копытами догребаясь до травы под снегом. «Может, под крышей у них „ясли“ для жеребят и ягнят?» — подумал Сергий.

Тут толпа конных и пеших варваров расступилась, и навстречу римлянам вышли двое — мужчина и женщина, не старые, но уже в годах. Круглую бритую голову мужика, что горделиво вышагивал слева, «украшали» синие росчерки священного узора.

Крупный торс круглоголового, все еще мускулистый, хотя и с заметными складками на животе, проглядывал в распахе темно-серой одёжки, расшитой голубыми бусами и украшенной золотыми пуговицами. Грудь его покрывала татуировка в синем и красном цветах, изображающая переплетение хищных зверей и извивистых стеблей растений. Прикрывая тату, висела массивная золотая цепь с тотемом племени — чеканным изображением Священного Оленя, в мочке левого уха болталась увесистая серьга с рубином, а на широченные, пускай и костлявые, плечи была накинута тщательно выделанная шкура степного волка — судя по величине, вожака стаи. Голова хищника с позолоченными клыками лежала на правом плече круглоголового, угрожающе посверкивая огромными полированными изумрудами, вставленными в глазницы.

Кривые ноги мужика прятались в парчовые шаровары с вышивкой бисером, а на поясе висели сразу два акинака в дорогих ножнах, окованных золотыми пластинами. Таков был шагавший слева. А справа шаркала и горбилась самая настоящая Баба-Яга. Она куталась в роскошную шубу из меха соболей и куниц, по короткому подолу болтались хвосты горностаев. Седые сальные космы торчали сосульками из-под нахлобученного колпака, расшитого речным жемчугом, костлявая рука сжимала длинный посох с набалдашником из желтого черепа младенца, а бусинки черных глазок, близко посаженных к крючковатому носу, поблескивали живыми искорками.

Парочка остановилась, и тогда вперед выступила старица.

— Я — Амага, — представилась она на чистейшей латыни, — жрица Гекаэрги. А это, — она указала скрюченным пальцем на круглоголового, — великий вождь язигов, Сусаг сын Тизия.

Вождь, услыхав свое имя, важно кивнул и огладил остроконечную бороду.

— Мы рады, — степенно продолжала Амага, — что римляне сдержали данное слово и поделились с нами мясом. Будьте нашими гостями, и язиги поделятся едой с вами.

Сергий обшарил взглядом зимник и хмыкнул угрюмо: была заметна подготовка к большой обжираловке. Пылали костры под огромными котлами, в которых варилась похлебка из конины, дюжие рабы выволакивали из-за плетеных загородок кошар туши забитых баранов, а в больших корытах отплясывали сармачата, девочки и мальчики вперемежку, меся босыми ногами тесто для лепешек.

«Большие» сарматы одевались похоже — в короткие рубахи, подпоясанные ремнем, кожаные штаны заправляли в мягкие сапоги, на плечи набрасывали плащи, застегнутые фибулой на плече, а на головах — бритых, лохматых или с одним пуком волос — носили мохнатые конические шапки. С оружием они не расставались — у каждого было по кинжалу, ремнем привязанному к правой ноге, и по длинному мечу-карте с гардой в виде лунного серпа. «К нам не подходи, — вспомнил Лобанов, — а то зарежем!»

Но самое поразительное было в ином — хватало воинов-женщин. Сарматки выглядели настоящими амазонками — накачанные приземистые девахи. Роксолану они напомнили феминисток, уродующих прекрасные женские формы занятиями бодибилдингом, но сарматкам и в голову не приходила идея борьбы за равноправие: не ведали они угнетения. Да и кто бы осмелился прикрикнуть на представительницу «слабого» пола, которая легко натягивает боевой лук?

Амазонки тоже были облачены в кожаные шаровары, куда заправляли сорочки, а сверху накидывали плащи. Они шагали стремительно и уверенно, говорили и смеялись громко, черные глаза смотрели внимательно и будто прицельно, а крепкие руки придерживали рукояти мечей, в основном коротких акинаков и гладиусов.

Вот только стиганорами-мужененавистницами, как нарекли амазонок Аристотель и иже с ним, сарматок называть не стоило. Нормальные бабы. И не выжигали они себе правую грудь, чтобы было сподручнее стрелять из лука, — вон какие бюсты! Пятый размер как минимум, и хоть бы одна выпуклость обвисла! Торчат, будто из воска слеплены.

И стать Сергия они прекрасно замечали, одобрительно восклицая и сверкая белозубыми улыбками. «Господи, до чего ж они все здоровы!» — позавидовал Лобанов. Бурлящая толпа внезапно раздалась, и он увидел пожилую женщину, сидящую на пятках возле шатра. Сарматка подгоняла наконечник копья к древку. Древко было толстовато и не лезло, тогда женщина зубами принялась обгрызать оскопище, выплевывая щепки. Попробовала — пошло!

— Почтем за честь, — чопорно сказал Роксолан, — быть гостями великого скептуха.

Сусаг проворчал нечто одобрительное и кликнул невольника, затянутого в потертый халат. На голове раба красовался красный колпак, а на ногах хлябали разношенные сапоги с загнутыми носами. Невольник живенько нацедил кумыса в золотые чаши. С поклонами он обошел всех — Сусага, Амагу, Сергия и его товарищей.

Лобанов припомнил все, что ему рассказывал Искандер про обычаи сарматов, и поднял чашу, обращаясь к Сусагу:

— Да будут крепки копыта ваших коней и здоровы все ваши дети!

Амага перевела вождю сказанное, и тот довольно улыбнулся. Кумыс оказался на редкость вкусным. Острым и густым. Выпив до дна свою порцию, кентурион-гастат взял пустую чашу обеими руками и протянул вождю. Скептух с достоинством принял посуду, а Сергий приложил ладонь к сердцу:

— Благодарю почтенно!

Сусаг расплылся в улыбке и подхватил щит в форме полумесяца с приклепанным в центре изображением Священного Оленя, чеканенным из золотого листа. Подбоченясь, он завел разговор по степному этикету. Амага стояла у него за спиной и синхронно перетолмачивала:

— Пусть Великая Богиня-Мать Гекаэрга даст вам здоровье!

Гефестай, сызмальства говоривший на парфянском, понимал и близкий к нему сарматский язык.

— Здоров ли ты, вождь? — заговорил он в ответ. — Толст ли твой нос? Сильны ли, как всегда, твои мышцы? Свободно ли дышит твоя грудь?

— Да успокоятся в радости души ваши! — сказал Сусаг и вдруг скривился, издал тихий стон, перешедший в сдавленное рычание.

Амага горестно вздохнула и сказала:

— Вождь скорбен зубами, извелся весь. Я снимаю его боль чарами, но. Велик ли смысл отдалять следствия, не удалив причины?

— Вообще-то, я лекарь, — заявил Искандер. — Спроси великого скептуха, согласен ли он, чтобы я помог ему?

Амага подозрительно нахмурилась, но перевела, и Сусаг истово закивал головой, выкатывая страдальческие глаза. Вождь был согласен на всё.

— Отлично, — сказал сын Тиндара. — Если я правильно тебя понял, Амага, ты сумеешь снять боль?

— Сумею, но ненадолго.

— Отлично! Тогда я удалю причину.

Сусага увели в шатер и усадили на стопу щитов, а Искандер потребовал чашу кипяченой воды и жменю соли. Рабы бегом принесли требуемое. Тиндарид развел соль в воде и вручил чашу Сусагу.

— Пить? — удивилась жрица Гекаэрги.

— Полоскать и выплевывать! Для очистки от. Ну, от зла.

Сусаг набрал в рот соленой воды, пополоскал — и выражение настороженности на лице его сменилось облегчением.

— Действуй, терапевт! — скомандовал Искандер, уступая место Амаге.

Та выудила роскошное орлиное перо, покапала на него густой резко пахнущей жидкостью из деревянного флакончика и стала мазать пером по щеке Сусага, как кистью, глухим голосом проговаривая заклинания. Лицо скептуха словно обвисло, глаза приняли отсутствующее выражение.

— Дорогу стоматологу, — сухо сказал Искандер и вынул из-за пазухи свою самую большую драгоценность — набор хирургических инструментов из хромированной стали.

— Нуте-с, открой рот, вождь. У-у-у… — протянул Тиндарид, заглядывая в ощеренную пасть кочевника. — Та-ак… Лечение тебе не грозит. Никаких шансов — в твоем зубе такое дупло, что белка поселится. Будем удалять!

Сергий с содроганием проследил за твердой рукой Искандера, сжимавшей кошмарного вида клещики. Может, Сергий и смельчак, суровый и мужественный тип, но. Но зубной врач с его орудиями пытки по-прежнему пугал его.

— Сейчас будет немножечко больно, — ворковал сын Тиндара, пристраиваясь, — зато потом…

Сусаг глухо вскрикнул, подпрыгнув так, что щиты под ним громыхнули, и осел, бессмысленно палясь на Искандера слезящимися глазами.

— Всё, вождь! — бодро сказал тот. — Вот он, твой мучитель!

Тиндарид гордо продемонстрировал удаленный зуб, и вождь язигов блаженно улыбнулся, пуская по губе струйку крови.

— Рот прополоскать, — велел Искандер, — и два часа не есть!

— А потом? — спросил Сусаг через Амагу.

— А потом можно!

— Моя благодарность не знает границ! — выразился скептух с большим чувством. — Проси у меня что хочешь!

Искандер пожал плечами и сказал с уклоном в дипломатию:

— Пусть лучше командир просит.

Сергий воспользовался моментом и проговорил:

— Слышал я, что у тебя в плену один важный римлянин.

Вождь язигов кивнул с важностью — и рукою показал куда-то за юрты.

— Сидит такой в яме, — подтвердила Амага.

— Отдай нам этого пленника, о, вождь! — высказал свою просьбу Лобанов.

Вопреки ожиданиям, Сусаг не рассердился. Вздохнул лишь огорченно и заговорил по-своему, выражая сожаление.

— Он говорит, — пробасил Гефестай, — что римлянин — не его собственность. Им владеет все племя разом. Как он может отдать чужое?

— Выкрутился, — буркнул Эдик, — ишь, честный какой!

— Тогда… — Сергий задумался и договорил: — Позволь хотя бы взглянуть на твою дочь.

Склонив голову, Сусаг выслушал перевод и кликнул четверку стражников. Лобанов напрягся, но Амага спокойно проговорила:

— Они проводят. Тебя одного.

Сергий согласно поклонился — и зашагал следом за четверкой вонючих «проводников».

В зимнике выделялась площадь, посреди которой возвышался гигантский шатер, больше напоминающий небольшой цирк шапито, нежели жилище. Его покрывали белые кошмы, а вокруг, как ограда, горели маленькие костерки, отгоняя демонов зла. В том шатре была «временно прописана» невеста.

Проводники остались за «линией огня», а Роксолан переступил невысокое пламя и откинул полог шатра. Проморгавшись, он привык к полутьме и рассмотрел убранство громадной юрты. Она была буквально завалена коврами и золотой посудой, отрезами дорогих тканей и хрустальными сосудами с благовониями — надо полагать, приданым. А у костра сидела Тзана и хмуро глядела на вошедшего, не узнавая. На ее лице мелькнуло удивление, и девушка тут же ожила, заулыбалась, сдерживая ослепительную радость узнавания, — вокруг невесты сидели престарелые дуэньи, штук десять.

— Сергий! — воскликнула она, не стерпев. Вскочив, девушка подбежала к Лобанову. — Видишь, — усмехнулась она кривовато, — отец решил отдать меня замуж. Старший сын вождя Эвмела, Зорсин, добивался меня, богатые дары отцу выложил… Он такой противный! Потеет страшно, совиного уханья боится, воя шакальего. Сергий, — взмолилась Тзана, — забери меня отсюда! Увези! Ну пожалуйста! Я сама не могу — больно много сторожей и сторожих. А, Сергий?..

Лобанов вздохнул. Забавно, но слова Тзаны, сказанные в порыве, здорово подняли ему настроение.

— Старухи не понимают латынь? — спросил он для начала.

— Ни бум-бум!

— Тзаночка, — заговорил Сергей Лобанов осторожно, боясь нанести обиду, — могу ли я рисковать своими людьми даже ради тебя? Я и не знал, что отец твой затеял свадьбу, я привел своих, чтобы спасти римлянина.

Роксолан выдавал военную тайну не от слабости и не для того, чтобы подвести базу под свой отказ. Он надеялся на удачу, и Фортуна подмигнула ему.

— А если я помогу тебе спасти римлянина, — выпалила Тзана, — ты заберешь меня отсюда?

— Да, — твердо ответил Лобанов.

— Я помогу!

Приблизившись к Сергию на расстояние вытянутой руки, девушка сбивчиво поведала свой немудреный план.

Шатер Лобанов покидал повеселевшим. За огненной завесой его поджидали Верзон с Лонгином, Эдик с Гефестаем и Тиндарид.

— Нам помогут, — сказал Сергий приглушенно. — После пира, когда стемнеет!

— Ага! — оживился Верзон. — Ну, тогда ладно… Эй, народ! Гулять будем!

— Ох и напьюсь же я! — заорал Эдик. — Ох и наклюкаюсь!

— Алкоголик! — с удовольствием диагностировал Гефестай.

Празднество всё набирало и набирало обороты. В больших бронзовых котлах варились конина, баранина, говядина и козлятина. Котлы были врыты в землю, по десять в линию. Под ними шли дымоходы, наполненные сухим кизяком и хворостом. Рабыни с большими деревянными ложками суетились вокруг котлов, накладывая куски мяса в деревянные и глиняные миски, а рабы с оковами на ногах разносили угощение гостям, сидящим на коврах и циновках вокруг костров.

Рабы другой «специализации» отвечали за напитки — они растаскивали бурдюки с пенящимся кумысом, катили долбленые дубовые бочки с охлажденной медовухой, разносили амфоры с эллинскими винами. А уж кочевники были не дураки выпить: у каждого рядом с кинжалом на поясе, в особом кожаном мешочке, всегда болталась чашка. Сарматы, рассевшиеся поблизости от преторианцев, пошли хвастать своими победами. Они нараспев, перебивая друг друга, перечисляли убитых врагов, и тот, за кем числилось больше отнятых жизней, пил из двух чаш сразу, а тем, кто не выполнил план по смертям, оставалось хлебать из одной, мрачно и уныло завидуя удачливым соплеменникам.

Праздник начался с того, что Сусаг установил алтарь «Далеко стреляющей» Гекаэрге и сестре ее Опис, чье имя означало «Месть». Он воткнул свой длинный меч в вязанку хвороста — вот и весь алтарь. Амага щедро полила хворост бульоном и кумысом — угощайся, Гекаэрга! Откушай, Опис! Поддержите в счастье и в горести Тзану, дочь славного Сусага!

Потом женщины-воительницы торжественно вывели невесту. Тзана была в обычных замшевых шароварах и в сорочке, только рукава ее и подол были обшиты золотыми бляхами, а голову покрывал вышитый платок. По Тзане видно было, что свадьба ей не в радость.

Да и то сказать, после замужества сарматка теряла право ездить верхом, а всякая ли девица из кочевий откажется от вольного ветра степи, предпочтя бешеной скачке удобную, но тягуче-медленную езду в шестиколесной повозке? Не под солнцем, а в тени кибитки? Но рано или поздно в девице прорезывается позыв к материнству, а дети требуют не войны, а мира, спокойного течения будней. И девица делала выбор. Или ее отец сам выбирал суженого — по политическим соображениям.

Суженый, старший сын скептуха Эвмела, щеголял в новой шелковой куртке с вышитыми на ней птицами и цветами. Широкие полосатые штаны его были подхвачены у щиколоток серебряными цепочками и заправлены в желтые сапоги без каблуков, с остроконечными, загнутыми кверху носками. На голове у жениха был красный башлык, отделанный жемчугами, а в руках он держал оправленную в золото плетку с двумя хвостами.

Гости и хозяева воздели полные чаши и заревели оглушительные приветы невесте. Сергий поддержал почин и отхлебнул полчаши сладкого вина из Тиры. Сусаг не забыл, благодаря кому он не лишен радости выпивать и закусывать, не боясь боли, и устроил всех римлян на почетном месте, неподалеку от бунчука — боевого знака вождя. Это было древко с поперечной перекладиной, на которой сидели три медных сокола с колокольчиками в клювах, а под ними свешивались три белых конских хвоста.

— Да. — произнес Эдик задумчиво, провожая взглядом очередную амазонку. — Не знаю, как там насчет горящей избы, а коня на скаку эти сарматочки точно остановят!

— Женись, Эдик, — серьезно посоветовал Гефестай. — На сарматочке. Будет молодого мужа на руках носить!

— А когда изменишь ей, — тихо добавил Искандер, — голову тебе открутит и скажет, что так и было!

— Это дело надо запить, — решил Гефестай. Отобрав у раба-виночерпия кувшин, он разлил игристое мезийское по чашкам. — Ну, вздрогнем!

И весь отряд вздрогнул.

— Гефестай, — спокойно спросил Сергий, — яму с наместником видел?

— Она у восточной стены, глубокая, вонючая. Сверху настилом из бревен закрыта, посередке — окно, решетка деревянная. Десяток стражников всегда рядом. Бдят.

— Ясненько. Уйти надо ночью, до рассвета. Верзон, лошади где?

— Сусаг нам загон отвел за стенами, — ответил вексиллатион, — я всем конякам ячменя задал и сена подкинул, вода там есть.

— Моего саурана не потеряли?

— Да не, стоит со всеми, хрумкает.

— Замечательно. Когда стемнеет, возьмешь Эдикуса — обвяжете всем копыта толстым войлоком.

— Сделаем! — кивнул Верзон.

— Отлично.

— Ну, до вечера еще далеко, — прикинул Эдик, — а закуски с выпивкой — непочатый край. Искандер, наливай!

Вечер погасил все краски заката и оборотился ночью темной. По всему зимнику еще пуще запылали огни. Все шатры, казавшиеся черными, просвечивали яркими красными щелями от горящих очагов. У многих шатров войлоки с боков были закинуты на крышу, чтобы дать доступ свежему воздуху. Холодный ветер с севера лишь пуще раздувал великое множество костров — по всему зимнику перебегали, извиваясь, красные отсветы пламени, мешаясь с непроглядно-черными тенями, озаряя толпы пирующих. Чудилось, что сама земля шатается под ногами варваров, кружащихся в дикой пляске. Пламя костров блистало, отражаясь и ломаясь на лезвиях вертящихся пропеллерами мечей. Пьяные крики и боевые кличи оглашали степь, уносясь к поблекшим звездам.

Мимо Сергия, перешептываясь и прыская в кулаки, прошествовала целая делегация сарматок, несущих кувшины, полные вина, — план Тзаны вступал в активную фазу.

Амазонки подошли к стражникам, изнывающим от зависти возле ямы-тюрьмы, и присоседились к ним, ни у кого не спрашивая разрешения. Стражи были в рептильном восторге, донеслись первые взвизги и довольное гоготанье. Дозорные были весьма рады женскому обществу и тут же повели гостий в обширную юрту-караулку, на ходу добиваясь расположения неожиданных подруг. «Подруги» то поддавались грубым ласкам, то отпихивали наиболее рьяных и старательно накачивали милых друзей вином, одновременно служа Афродите, Дионису и Морфею, — пьянка-гулянка на посту плавно переходила в оргию. Разгоряченных вином вертухаев потянуло на совершение развратных действий — визги и хохот всё чаще перебивались сладострастными стонами и аханьями. Кувшины с вином пустели, желудки часовых наполнялись им, притапливая рассудок.

Часа не прошло, а все тюремщики уже лежали вповалку, заполнив собою караулку и полня ее богатырским храпом. Иные делили кошму с сарматками, кое-кто дрых, подложив под голову пустой кувшин, а остальные спали там, где их притянула земля, — раскинув ноги и руки; свернувшись калачиком; сидя, привалясь к плетенной стенке юрты, а один так даже на коленках, уткнувшись головою в драный ковер.

Сергий с Искандером серыми тенями проскользнули к яме. Слева чернел и содрогался от храпа выпуклый бок юрты, впереди желтела, отражая свет костров, стена зимника.

Лобанов подполз к грубой решетке и поморщился — снизу валило страшное зловоние. Видать, сарматская тюрьма «отапливалась» навозом — кизяк, разлагаясь, выделял тепло. И смердел.

— Марций! — прошептал Лобанов.

— Кто?! — глухо донеслось снизу.

— Это я, Сергий!

Подрезав ремни, удерживающие решетку, он сдвинул ее в сторону и свесил руку. Рядом опустилась рука Искандера.

— Хватайся!

С третьей попытки обе руки наместника вцепились в пятерни преторианцев, и пленника выдернули на волю.

— Ну… — задохнулся Марций Турбон.

— Ти-хо! За мной!

Самым простым казался путь через стену, но по ней шатались дозорные — можно было влипнуть в историю. Пришлось уходить через южные ворота, тем более что они стояли распахнутыми настежь.

Уходили внаглую, открыто, обходя сонных сарматов, чьи лица, лоснящиеся в свете костров, выражали крайнюю степень довольства. Первыми скрылись за воротами Эдик с Гефестаем, за ними прошмыгнули Тзана, закутанная в плащ, и Сергий. Последними, пропустив презида с Искандером, уходили Верзон и Лонгин.

Лобанов отошел к загону с лошадьми и оглянулся.

Отсюда глиняное кольцо стен зимника напоминало кратер вулкана — оранжевое зарево дрожало над стойбищем. А степь была погружена во тьму.

Тихонько заржал сауран, и Сергий сообразил, куда идти.

Сжав слюнявые губы коня, порывавшегося заржать снова, он похлопал его по гладкой шее и взгромоздился в седло.

Еще немного — и команда освободителей растворилась бы в ночи, но даже самый хитроумный план можно сорвать в самом финале.

Зорсин, вечно потный жених Тзаны, вдруг озаботился поисками пропавшей невесты. Любовная тоска призвала его или обычная похоть, неясно, а только кандидат в зятья Сусага не зря имел отцом вождя — в своих шатаниях по зимнику Зорсин набрел на яму с пленным римлянином. Покачавшись около решетки, он решил помочиться на пленника — уж очень яростно тот ругался под струей. Ухмыляясь, Зорсин отлил и очень удивился — было тихо. Тут он прозрел — ни одного стража рядом не обнаружилось. На бегу подвязывая шаровары, Зорсин добрался до костра и вернулся к яме с горящей веткой. Пленника не было.

— Тревога! — трубно заревел жених. — Украли! Предали!

Переполох волной разошелся по зимнику, достигая южных ворот. Верзон с Лонгином как раз покидали их, чтобы кануть в ночную степь, когда отовсюду прихлынули десятки пьяных бойцов, потрясающих копьями и мечами.

— Уходи! — оттолкнул Верзона Тит Флавий Лонгин. — Уходите все! Быстро! Я прикрою! Спасайте презида!

Старый дак не протестовал. Скрипя зубами, Верзон промчался к загону и вскарабкался в седло.

— Уходим! — крикнул он, срывая голос и кашляя. Кони, глухо гремя копытами, умчались в степь.

Тит Флавий стоял в воротах, точно зная, что жить ему отмерено едва ли полста ударов сердца. Но и на эти полсотни толчков крови он задержит врага.

Декурион загородился щитом и опустил верный гладий.

Сарматы онемели от подобного безрассудства. Десятки стрел прилетели из темноты, но только две нашли цель, вонзившись в ногу Титу. Щит сотрясался от дождя стрел, потом три дротика, одновременно прогрохотав, завязли в нем. «Все!» — сказал себе Лонгин, отбрасывая непомерно огрузший щит, и бросился на сарматов с мечом.

— Бар-ра-а! — заорал он, погружая клинок в ближайшего варвара.

Лонгин умудрился зарубить двоих, пока карты и акинаки не отняли у него жизнь. Перед тем как остановиться, сердце декуриона отсчитало полторы сотни ударов.

Сарматы окружили павшего римлянина и топтались в молчании. Зорсин протиснулся вперед и склонился над мертвым с ножом. Он уже ухватился за короткие волосы декуриона, когда резкий окрик Сусага остановил его.

— Не трогать! — рявкнул скептух. — Это был настоящий воин, и он погиб со славой! Не тебе лишать его чести!

Кочевники заворчали одобрительно.

— Да?! — вскинулся оскорбленный Зорсин. — Эти настоящие воины похитили не только римлянина! Они забрали и твою дочь! Верни мне невесту!

Сусаг тяжело посмотрел на зятька и процедил:

— Тзана — твоя жена! Верни ее сам!

Глава семнадцатая, из которой доносятся треск огня, плеск воды и гром медных труб

Солнце едва поднялось, проглядывая между мутным горизонтом и клубистой хмарью, затянувшей небо. Зоревые лучи упирались в серые бока туч и словно расталкивали их, выметали облачность за пределы неба.

Преторианцы устали, отдыха требовали и кони — всю ночь пришлось уходить, скакать без остановки. Только лобановский сауран бодро рысил вперед, поддерживая репутацию неутомимого.

— Может, привал организуем? — внес предложение Эдик.

— Рано еще, — мотнул головой Сергий. — Чем дальше уйдем, тем лучше. Сейчас вот доберемся до тех холмов, — он указал на три конических холмика цепочкой, — и пройдемся пешочком, пусть животные отдохнут на ходу.

— Загонял совсем… — пробурчал Чанба.

— Отставить разговорчики!

— «Темные силы нас злобно гнетут…» — негромко запел Эдик.

— Сейчас ты у меня бегом побежишь! — пообещал Лобанов. — С конем наперегонки!

Эдуардус — странное дело — смолчал. Сергей ему, конечно, друг. Вот и заставит скакать рядом с конем! По-дружески.

— Жаль Тита… — глухо проговорил Марций Турбон.

— Жаль… — эхом отозвался Верзон.

— Он погиб как истинный воин, — твердо заявила Тзана, — это была достойная смерть.

— Так-то оно так, — хмуро вздохнул вексиллатион, — но Тит был мне хорошим другом. И у него осталось двое сыновей.

— Я усыновлю их, — сказал, как отрезал, наместник. — Декурион погиб из-за меня, и я просто обязан помочь его мальчикам.

— Ну, не такие уж они и мальчики… — протянул Верзон.

— Тем более, — скупо улыбнулся презид. — Выведу обоих в люди, пускай душа Тита будет спокойна.

— Это правильно.

Их путь лежал на юг, постепенно они отклонялись к востоку. Степь, по которой римский эскадрон то мчался, то ехал шагом, местом была преинтересным.

Западная граница Дакии проходила по реке Тизии, строго от истока на склонах Сарматских гор[72] до впадения в Данувий. Да и сам Данувий дальше к западу протекал параллельно Тизии. Между двумя реками образовалось широкое пространство — плоская равнина, Паннонская степь.

Она как бы расклинивала Дакию и Нижнюю Паннонию, внедряясь в тело Римской империи прямоугольником варварских владений. Здесь вольно расселились язиги, которых римляне звали метанастами, то есть переселенцами. Почему предприимчивые римляне не заняли земли язигов? Возможно, не считали нужным проливать кровь из-за пустынной степи. Да и опасны были язиги — в правление Домициана они уничтожили целый легион вместе с легатом. Вот и выбрали римляне худой мир, без особого желания, но по нужде покупая его у язигов за наличные.

С востока и с запада степной анклав ограничивали реки, а вот на юге степь, хоть и выходила прямо к Данувию, круто разворачивающему течение на восток, но язигам путь туда был заказан — римляне отхватили изрядный «коридор», которым ранее пользовались кочевники, вольно путешествуя мимо Карпат в степные просторы за Тирасом. Там они могли соединиться с роксоланами, потом бы к ним пришла мысль сходить в поход на римские земли. Вот язигов и заперли в междуречье, а «коридор» отгородили мощным укреплением — Валлум Романум, протянув его от Данувия на западе до Тизии, до того места, где в нее впадал Марисус.

Поэтому и спасение от преследователей надо было искать именно там — за Валлум Романум. Или подниматься вверх по Марисусу, где стояло много римских крепостей-кастелл. Но как же далеко было до них…

— Зря говорят, что варвары куда попало едут, — не спеша говорил Верзон, обращаясь к Сергию. — Дорог у них нет, это правда, но есть направления. Сарматы будут держать путь по ориентирам, по приметным местам. Вот ты сам отметил три холма, а теперь глянь на горизонт, к северо-востоку, и определи, куда бы ты сам двинул!

Лобанов поглядел и увидел лишь один-единственный пупырышек на синей линейке небоската.

— Во-он туда, — указал он.

— Правильно! — подхватил Верзон. — Это дуб, огромное дерево в десять обхватов. Ему тыща лет, наверное. Два раза в него попадали молнии, побили ствол, расщепили в одном месте, но так и не спалили до конца. Его всяк видит и примечает.

Сергий оглянулся назад — пусто, никого не видать, даже пыль не поднимается, выдавая преследователей. Отряд всё дальше уходил в степь. Гладкой ее назвать было бы неправильно, степной простор подымался и опускался, но подъемы и спуски были настолько незаметны, что глаза видели равнину, не замечая изгибов рельефа. Это бросалось в глаза там, где травянистую гладь разрезали глубокие балки, проточенные потоками воды.

Теснясь и выглядывая друг из-за друга, пологие холмы, буро-желтые, вдали лиловые, сливались в возвышенность, она тянулась и тянулась, то ли вперед, то ли забирая кверху, и исчезала в туманной дали, там, где небо сходилось с землею.

Бурьян, молочай, дикая конопля, полынь — вся буйная трава степи, что к лету вымахивала по пояс всаднику, побурела, порыжела, полегла косыми и прямыми проборами. Но степь не казалась пустынной и оцепеневшей от тоски, нет. Жизнь бурлила, справляя последние праздники перед долгим затишьем зимы. В поникшей траве пересвистывались суслики, стадо куропаток, испуганное саураном, вспорхнуло и с мягким «т-р-р-р» полетело к холмам. На солнечном склоне играли лисицы, зайцы терли мордочки лапами, умываясь и прихорашиваясь, дрофы расправляли крылья. А вдалеке, где бурый цвет степи лиловел, шевелилось множество темных валиков — это шло стадо зубров. Тысячи и тысячи мохнатых горбачей топотали, болтая огромными головами, ветер доносил мощное сопение, жар многих тел и запах пыли, прибитой навозом.

— А теперь ножками, — скомандовал Сергий. Всадники не без удовольствия спешились и взялись за поводья — размять ноги после долгого сидения раскорякой хотелось всем.

— Забыл рассказать, — проворчал наместник. — Публий, сволочь, не просто сдал меня Сусагу, он произвел обмен.

— На кого? — заинтересовался Лобанов.

— На Сирма.

— Вот гад! — вознегодовал Эдик. — Теперь они золото найдут!

— Не обломится, — буркнул Верзон. — Это здесь снежок шел еле-еле, а в горах его навалило коню по грудь. Не пробраться Публию на Когайнон!

— Но попробовать-то они могут? — не сдавался Чанба.

— Могут. Если ума хватит…

Снег, выпавший на прошлой неделе, успел стаять, а трава — обсохнуть под ветром. Но небо дышало холодом. Ни одного клочка лазури не увидать по окоему — небосвод был сер и непрогляден, нависая тучами, готовыми разродиться снегопадом.

Под дубом остановились на привал. Лошадей привязали к колышкам, и те захрумкали травой, выбирая что посвежее, а люди сгрудились вокруг костра. Запасливый Гефестай набрал во время свадьбы целую кучу припасов — и мяса, и лепешек, и сыра. Прихватил и вина, так что было чем подкрепиться. Вот только Сергию еда в горло не лезла. Он подсел к Тзане, задумчиво глядевшей на огонь, и сказал виновато:

— Я все испортил. Насоздавал тебе проблем. Девушка улыбнулась и покачала головой.

— Проблемы ты создал не мне, а себе, — проговорила она. — И еще Зорсину.

— Я не мог с тобой расстаться, — глухо молвил Сергий, — да еще навсегда. Не мог просто, и все! Еще даже не начиналось ничего, и сразу конец всему?..

— Конец чему? — тихо поинтересовалась Тзана. — И что должно было начаться?

— Я в тебя влюбился, — пробормотал крутой кентурион, поражаясь тому, как закоснел его язык. — И хочу, чтобы ты была со мной.

— Как кто? — серьезно спросила девушка.

— Как невеста! Как жена!

— Не все сразу, — сладко улыбнулась Тзана. — Сначала невеста, потом — жена.

— А ты? Ты хоть согласна? — Тут Сергия прорвало: — Ты не первая, кого я прижимал к себе, но тебя одну я не хочу отпускать. Ты мне нужна, понимаешь? И ты именно такая, какой должна быть!

— Красивая?

— У тебя не только тело красиво, у тебя и душа есть. И дух этот не только красив, но и силен. Знаешь, в Риме я любил одну девушку. Она была хорошая, очень хорошая. И очень добрая, а потому — слабая. Ее убили. А вот с тобой я смогу прожить долго! О, боги, что за чушь я несу.

— Нет-нет, — возразила Тзана ласково. — Ты говоришь приятное. Я не изнеженная римская кошечка, я степная волчица. Убить меня непросто. И я никогда не стану прятаться за твоей спиной, я буду идти рядом.

— Так ты согласна?

— На что? — притворно удивилась девушка.

— Быть моей невестой!

— Так ты ж уже похитил меня! А я — видишь? — сижу рядом с тобой и даже не думаю убегать.

— Тзана.

Девушка закрыла его рот губами.

— Отец твой зол на меня, — сказал Сергий, когда отдышался.

— О, еще как! Он же царь по-вашему, а я, выходит, царевна.

— Я нарушил все ваши законы.

— Наши законы просты. Оскорбление смывается кровью. Или золотом.

— И еще я должен заплатить выкуп за невесту?

— Ага.

— Я найду золото, — поклялся Сергий, — и отдам твоему отцу столько, сколько полагается!

— Я стою дорого… — промурлыкала Тзана.

— А я не буду торговаться, ты мне дороже.

Девушка ничего не ответила — она поцеловала Сергия и так крепко обхватила его за шею, что у кентуриона дух перехватило. В гладких ручках Тзаны силенки хватало.

Долго валяться на травке Сергий не дал, и уход от погони продолжился. Отряд похитителей взял курс на следующую примету — оплывший курган, увенчанный покосившимся идолом скифских времен. Грубо обколотая глыба, щербатая и обветренная, изображала бородача, вероятно, громовержца Папая. У сарматов, не вполне расставшихся с матриархатом, была своя богиня, но и Папая они отличали — мало ли? Вдруг и Папай отмечен среди божеств? Умилостивить не помешает.

Так прошел день. Минул другой. К концу подходил третий.

Гефестай, ехавший позади, вдруг поднял голову и втянул носом воздух.

— Ничего не чуете? — спросил он. — Вроде как дымом запахло. Костер?

— Пожар! — крикнул Эдик, показывая на северный горизонт. — Степь горит!

Сергий привстал на стременах и глянул назад из-под руки — тонкая полоска пламени растягивалась по горизонту, утолщалась, выбрасывая языки. Небо, забранное тучами, провисало, обещая снег, но холодные хлопья так и не упали на подсохшую траву. И та горела на славу. А сильный северный ветер раздувал пламя, и оно мчалось за отрядом, ревело торжествующе, обещая догнать уставших коней и их хозяев — и спалить.

— Разозлились язиги! — проорал Эдик. — Шибко-шибко разозлились! Спустили огонь!

— Зорсин разбушевался, — мрачно усмехнулся Искандер. — Решил и нас спалить, и жену. «Так не доставайся же ты никому!»

Римлян обгоняли ошалевшие зайцы вперемежку с лисами, птицы, хлопая крыльями, уходили целыми выводками. Испуганно фыркая, пронеслись тарпаны — невысокие крепенькие лошадки со шкурами того же цвета, что у льва.

— Быстро выжигаем траву! — крикнул Сергий. — Побольше, побольше!

— Гефестай, поджигай! — завопил Эдик. Искандер с Верзоном спрыгнули с коней и зачиркали кресалами, выбивая снопики искр. Они опустились на колени и будто молились богу огня, цвиркая искрами на растертую труху. Труха занялась, Эдик осторожно раздул забегавшие красные точки. Вспыхнул огонек. Гефестай сорвал пучок травы и бережно поджег его. Тзана сунула в огонь сразу два «букета».

— Запаливай, запаливай! — крикнул Искандер, заботливо подкармливая травой растущий факелок. Преторианцы и вексиллатион разбежались в стороны, поджигая траву. Свою лепту внес и презид. И разгорелся огонь. Он жадно пожирал сухие стебли и листья, пережевывая их в серую, горячую золу.

— Еще, еще давай! — покрикивал Сергий. Огненные круги постепенно соединились в сильно вытянутый овал. Эдик с Гефестаем затоптали участочек горящей травы, и римляне завели фыркавших лошадей в «магический круг».

— Говорите, говорите с лошадьми! Не надо, чтобы они боялись!

— Тряпки смочите! — крикнула Тзана. — Вода есть еще? Лошадям на дыхи, и сами замотайтесь! И всем лечь!

— Зола еще горячая! — пожаловался Эдик, живо накладывая на лицо платок, смоченный в вине.

— Вот и грейся! А то угоришь!

Стена огня, подымавшаяся на севере, приближалась со скоростью бегущего человека. Пламя ревело и трещало, закручивало огненные вихри, выбрасывая маленькие протуберанцы, жадно хватало сухую увядшую траву, превращая ее в летучий пепел и рассыпчатые угольки.

Колючие шары перекати-поля скакали по степи пружинистыми колобками. Иные из них пролетали через огонь и вспыхивали, завершая свой полет клубками пламени, ударяясь о землю и рассыпаясь кучкой горящих веточек. И возникал новый очаг возгорания.

Палящим чадом веяло от пожарища. Огненный вал подковой охватил уже выжженную преторианцами землю и продолжил наступление на степь.

Сергий, бормоча ласковые глупости перепуганному саурану, порывавшемуся вскочить из горячей трухи, поглядел вслед уходящему огню и повернул голову на север. Степь там лежала черная и серая, над нею курились фонтанчики дымов и гуляла рваная сизая пелена. И тогда повалил снег. Крупные хлопья опадали в сажную пыльцу, север затянуло белесой пеленой.

— Отдохнули? — ухмыльнулся Сергий. — По коням!

И эскадрон поскакал дальше, копыта коней тюпали по черной жиже, удобрившей землю. Весною гарь покроется буйной зеленью, а пока на всем видимом пространстве господствовали только два цвета — черный низ и серый верх.

Устроиться на ночевку решили в маленькой рощице, окружившей разлив ручья.

Раскинули шатры, развели в каждом по костру, выставили дозор. Первому выпала очередь дежурить Лобанову. Ночь была тиха, невысокие шатры выделялись темными глыбами. В крайнем слева прописались Эдик с Гефестаем, оттуда доносился басистый храп. В среднем дрыхли Верзон, Искандер и презид, а правый не выдавал себя — Тзана спала бесшумно. Сергий усмехнулся. Он всегда бежал долгих отношений с женщинами, тяготясь ответственностью и грузом забот, а тут. Признался, сделал предложение. И даже легче стало.

Сменившись, Сергий заполз в шатер, разлегся на раскатанной овчине и положил голову на снятое седло, как на подушку. Вот только сон не шел — близость врага взводила нервы. Близость Тзаны — тоже. Девушка спала, подложив под щеку ладонь и приоткрыв губки.

Лобанов подумал и стянул с себя кожаные шаровары.

Аккуратно их сложив, он достал из переметной сумы галльские домотканые брюки — если пробираться через кусты, ткань будет шуршать куда тише, чем кожа. Тизия близко, скоро пойдут леса да перелески. Одеться он не успел — Тзана перевернулась на спину, потянулась и откинула одеяло.

— Привет! — глупо сказал Сергий.

— Привет, — ответила девушка, вставая на четвереньки и гибко, по-кошачьи, прогибаясь.

Она придвинулась так близко, что Сергию слышно стало ее дыхание. Тзана погладила его по лицу, а потом положила руки на плечи, словно уговаривая лечь. Сергий послушно откинулся на овчине и наблюдал, будто вчуже, как Тзана, встав на колени, снимает через голову тунику, потом нижнюю сорочку, как свет костра краснит ее гибкое тело и бросает шаткие тени от крупных, но упругих грудей.

— Тзана.

Девушка закрыла ему рот сухими, горячими губами. Сергий даже и не думал сопротивляться. Может, завтра его ждет бой. Или даже этой ночью. Зачем же отказывать себе в роскоши близости? И потом, это же Тзана.

— От тебя приятно пахнет, — прошептала девушка и хихикнула: — Бедный Искандер! И Верзон! Им в одном шатре с наместником ночевать!

Лобанов обнял девушку за спину, протягивая руку далеко ниже талии, крепко прижал к себе, и Тзана вытянулась стрункой, бормоча заклинания на сарматском — в перерывах между поцелуями. Ее пальцы были неумелы, но это лишь сильнее возбуждало Сергия. Он осторожно перекатился, укладывая Тзану на теплый мех, присел на пятки и совлек с себя рубаху. Он был рад и возбужден все эти дни — Тзана была с ним, он не отдал ее вонючему Зорсину! А теперь его настигло и удовольствие.

— Я бы еще в зимнике стала твоей, — прошептала Тзана, — но там было нельзя.

Ни слова не говоря, Роксолан наклонился и принялся целовать ее — шею, плечи, груди, живот, бедра. Дыхание девушки стало прерывистым, ее ладони шарили по Сергиеву телу и находили то, что хотели. Степь, варвары, погони — все отошло на задний план и перестало существовать.

У Сергия мелькнула мысль, что его голый зад здорово отсвечивает в свете костра, а потом размышления истаяли, и он долго-предолго жил одними лишь ощущениями.

Сергий лежал рядом с Тзаной, обнимая девушку обеими руками, и унимал бурное дыхание. Он посмотрел на лицо Тзаны. Очень красивое лицо. Личико. На нем были написаны умиротворенность и удовлетворение.

— Ты не замерзла? — прошептал он.

— Нет, ты очень горячий.

Рука Тзаны скользнула у него по животу и ниже.

— Тзана, не балуйся.

— А я буду.

Девушка мигом раздразнила его и уселась верхом, ритмично приседая. Сергий помогал ей, поддерживая за бедра, потом перевел ладони на груди Тзаны, принялся сводить их, поднимать, мять, теребить соски, зажимая между пальцев. Девушка выгнула спину и прилегла ему на грудь, продолжая покачивания и глухо постанывая. Темп все убыстрялся и убыстрялся, пока Тзана не вскрикнула и не выгнулась дугой, устремляя лицо к дымогону, куда заглядывала любопытная звезда.

Девушка глубоко вздохнула, приподнялась на колене, освобождая лоно, и прилегла рядом.

— Тебе хорошо? — спросила она.

— Очень, — ответил Сергий, — а тебе?

— Я самая счастливая.

Они оделись, опять легли, прижались спинами друг к другу — и мгновенно уснули.

Степь понемногу прирастала лесом — на песчаных террасах рек прижились сосны, в глубоких балках и оврагах теснились буерачные дубы, попадались буковые рощи, в которых роль подлеска исполняли липа, ясень и клен.

Но это были лоскутья, широколиственные латки, наложенные природой на холмистую равнину степи, где вековечно шуршал типчак да ковыль мотал седыми космами, словно убиваясь по зеленому лету. По ночам стало примораживать, на лужах появлялся стеклистый ледок. Днем солнце светило с безоблачного неба и даже грело в безветренную погоду, а после заката небесное отопление выключали — и сразу холодало, словно предвещая зимний колотун.

Все-таки степь хранила один след цивилизации — ее от Данувия на западе до Тизии на востоке пересекала дорога, соединяющая городишко Луссоний в Нижней Паннонии с пограничным фортом Патискумом, что стоял против устья Марисуса. По ней-то и двинулись похитители и похищенные, пока не выбрались к руинам римского поселения, сожженного язигами. В квадратной рамке спаленного частокола стояли одинаковые дома, вернее, остовы домов — щербатые стены с проломами окон и дверей.

Для стоянки выбрали недостроенную базилику на заросшем травою форуме.

— Привал!

Сергий обошел базилику по периметру. С южной стороны стену раздвигал дверной проем, северная стена обрушилась наполовину, открываясь в степь. Ширины зияния было довольно, чтобы телега проехала.

Осторожно, трогая руками выступающие кирпичи, Лобанов залез на изломанный верх стены. Сощурившись, он огляделся. С запада и юга селение обтекала речушка. На востоке шелестела последними листьями чаща деревьев, а на севере стелилась голая степь. Э, нет, не такая уж она и голая. Присмотревшись, Сергий различил на горизонте серое облако — пылило много лошадей, и пылили они прямо к их лагерю.

— Тревога! — спокойно сказал Сергий. — Приготовить луки. Брони надеть. Гефестай и Верзон — защищаете пролом, Искандер и Эдик — вы на восточную стену, я — на южную!

— А я? — спросила Тзана.

— А ты кипяти воду и готовь бинты!

— Может, ты и меня пристроишь? — проворчал Марций Турбон.

— Будешь со мной в паре!

Сергий достал свой арбалет и протянул наместнику. Тот сердито фыркнул.

— Может, это не к нам? — выглянул поверх стены Эдик.

— Да уж больно напористо прут. Долго так не проскачешь — кони сдохнут, а эти вон как летят!

Неизвестные конники быстро приближались. Вскоре стали различимыми детали. Не менее полусотни коней неслось на брошенное поселение. Правда, всадников было вдвое меньше. Над ними, поднятые на шестах, мотались надувные драконы из шелка.

— Это язиги! — возбужденно крикнул Верзон. — Точно!

— Это хорошо или плохо? — нетерпеливо уточнил Эдик.

— Это хуже некуда!

— Явно по нашу душу, — проворчал Искандер. — Никаких шансов!

Язиги мчались, пригибаясь к холкам коней, угрожающе наставляя копья, помахивая мечами. На всех были шлемы и панцири из сыромятной бычьей кожи и щиты, сплетенные из ивняка. Шагов за пятьдесят от бивака половина язигов бросила поводья и выхватила луки из горитов. Десяток стрел взвились в воздух, буравя слух зловещим зудом свистулек.

— Воздух! — крикнул Эдик.

Красные стрелы падали сверху смертоносным градом, втыкаясь в землю на целую ладонь. Гефестай с Верзоном мигом ответили, выпустив пару стрел по неприятелю. Стрела вексиллатиона, черная дакийская стрела, попала точно в цель, пробивая и панцирь, и сердце свирепо скалящегося воина.

— У-ла-ла! — разнесся боевой клич. — У-ла-ла! Громко улюлюкая, язиги разделились на два отряда, окружая дом, где засели римляне. Варвары гарцевали у Сергия на виду, то поднимая коней на дыбы, то заставляя их танцевать или шарахаться. В густые длинные гривы коней были вплетены десятки скальпов.

— Гефестай! — крикнул Сергий. — Ты по-ихнему разумеешь?

— Маленько!

— Спроси их, какого хрена они тут забыли?

Сын Ярная проорал вопрос, и язиги подняли вой — не злобный, не воинственный, а какой-то жизнерадостный, словно перерезать мимоходом десяток человек было для них забавой, молодецкой утехой.

— Не отвечают! — крикнул Гефестай.

— Тогда перебьем их ко всем чертям! — разозлился Сергий. — Только чтобы зря стрелы не тратили. Экономьте боезапас!

Гефестай и Верзон, мелькнув в проломе, выпустили по стреле. В ответ прилетело полдесятка красных жал, но на линии атаки уже никого не было. Зато Гефестаю опять повезло. Старый дак тоже выстрелил в пролом и попал — его стрела выбила пыль на груди высокого, узколицего сармата.

— Сергий! — заверещала Тзана.

Лобанов резко оглянулся — через стену перелезал варвар. Скалясь от напряжения, он подтянулся и уже готовился спрыгнуть. Наместник навел на него арбалет и спустил рычажок. Звонко тенькнула тетива, толстая стрелка-болт вошла язигу в рот и вышла из затылка. Дикарь кулем рухнул на землю. Тзана подбежала и вытащила у него меч из ножен — короткий, в локоть, акинак. Он пригодился в следующее же мгновение — второй язиг пошел на прорыв, просунувшись в оконный проем. Он не видел Тзану, прижавшуюся к стене, а миг спустя глаза ему уже были не нужны — острие акинака вошло сармату в горло, пустив кровь. Девушка резко потянула труп на себя, чуть не упала, но свалила его на траву и сняла еще одну перевязь с мечом. Пригодится в хозяйстве.

Дико подвывая и улюлюкая, язиги пошли на приступ.

— Сергий! — закричала Тзана. — Там Зорсин, я его видела!

Неожиданно, дико гикнув, через стену перевалился плотный варвар, затянутый в черный халат. Он приземлился, сгибая ноги в приседе, и Тзана молниеносно выбила меч у него из руки. Занесла свой… И отшатнулась:

— Дядя Абеан!

— Я тебе не дядя! — прошипел Абеан. — Ты навлекла позор на своего отца! Тень пала и на меня!

Лобанов скакнул к нему, пригибаясь под проемом окна, и быстро сказал:

— Скажешь скептуху, что Тзана не стала женой Зорсину, что я похитил ее как невесту и готов заплатить золотом! Запомнил? Скептух получит выкуп за дочь до первой травы!

— А если не получит? — прохрипел Абеан.

— Получит! — отрезал Сергий. — Слово чести! А теперь уматывай отсюда и береги себя — ты должен передать Сусагу мои слова!

— Кому это я должен?!

— Тзане!

Абеан, ворча и недоверчиво оглядываясь, ушмыгнул в пролом к своим.

— Атакуют! — крикнул Искандер.

Сергий кивнул только, принимая информацию к сведению. Варвары одновременно полезли через стены, стали ломиться в дверь и в пролом. Сергий покрепче сжал ремни трофейного щита. И вдруг язигов как ветром сдуло. Они поспрыгивали со стен, очистили проем и пролом. Послышались крики, свист, топот копыт — и всё стихло.

— Не понял, — сказал Гефестай озадаченно. Выглянув за дверь, он осклабился:

— Вот теперь понял!

Сын Ярная мечом показал на рощицу голых деревьев, качающих ветками на юге. Из-за них показался авангард целого легиона. На негреющем солнце блестели шлемы. Как смертоносный тростник, покачивались копья, гордо сверкали штандарты. Словно приветствуя наместника, звонко затрубили букцины.

— Наши! — заорал Эдик. — Ур-ра-а!

Шесть полных когорт Первого Вспомогательного легиона, расквартированного в Нижней Паннонии, вышли за Валлум Романум спасать наместника. С правого фланга, вдоль Тизии, легионеров сопровождали конники-ауксилларии Первой Старейшей полутысячной смешанной когорты испанцев, благочестивой и верной, а слева скакали копьеносцы Первой Ульпиевой тысячной когорты британцев, римских граждан, награжденных золотой нагрудной цепью.

Легат Апоний Сатурнин был счастлив видеть презида живым и невредимым. И очень удивился его первому приказу: немедленно греть воду, много воды, найти цирюльника и банщика!

Однако окунувшись в зловонную ауру, которую источал наместник, легат всё понял и отдал необходимые распоряжения. Чистую одежду он презентовал Марцию Турбону из личных запасов.

Как только наместник смыл с себя всю грязь, а два дюжих легионных раба-массажиста размяли его, как тесто для лепешек, он мигом подобрел, перестал рычать на подчиненных и даже похвалил легата за оперативность.

Легионеры за четыре часа разбили лагерь, расставив шатры по четкому плану, утвержденному раз и навсегда, и окружили их частоколом. Летучие отряды ауксиллариев рыскали по степи, но врага не обнаружили — язиги не торопились идти войной.

Жизнь лагеря потекла по древнему распорядку, и только присутствие самого презида отличало этот день службы от прежних. А презид, отмывшись и отъевшись, собрался в Сармизегетузу. С собой он взял две сотни ауксиллариев и верных преторианцев. В дороге Марция Турбона и его эскорт застал снег.

Он валил три дня подряд, спрятав землю под сугробами. В Дакию пришла зима.

Часть вторая ДИКОЕ ПОЛЕ

Глава восемнадцатая, в которой становится известным, как звали пятнадцатого воина

Прошло больше месяца после истории с похищением наместника. Страсти утихли, ощущения притупились. Зима принесла покой. Даже декабрьские сатурналии прошли в Дакии как-то вяло, без обычного для Рима размаха и разгула — так, пошумели чуток и разошлись, попрятались в теплые норки.

Положение на границах более или менее урановесилось. Наполовину. Язиги, обиженные тем, что у них стащили ценного пленника, раз за разом штурмом брали Валлум Романум, что между Тизией и Данувием. Правда, безо всякого успеха и, надо сказать, без особого усердия — с ленцой штурмовали, с перерывами на обед и сон. Сходят с утра на приступ, поистратят боеприпасы, и всей толпой на охоту — зубра валить или волков гонять.

А вот с царем роксолан Распараганом Марций Турбон договорился по-хорошему — сыскал деньжат, выплатил варвару субсидию, и тот расчувствовался, присягнул императору в вечной дружбе и даже принял римское гражданство. Отныне царя велели звать Публием Элием Распараганом, а принцепс Публий Элий Адриан стал ему патроном и как бы родителем.

Не забыл наместник и своих освободителей — поселил Сергия со товарищи на первом этаже приличной инсулы, где вовсю работали гипокаусты, нагоняя в комнаты теплый воздух. Задание свое — добыть золото Децебала прежде Оролеса — преторианцы пока не выполнили и маялись, не зная, то ли им теплых дней дожидаться, то ли рвануть на подвиги…

Был обычный декабрьский день, канун 2-го года правления Адриана, 870-го года от основания Рима.[73]

Сергий возвращался из принципария домой. Коня он брать не стал, шел пешком и вольно дышал свежим воздухом.

Еще в ноябре преторианцы перешли на зимнюю форму одежды — обзавелись меховыми куртками и штанами, сменили дакийские колпаки на сарматские башлыки, а сапоги — на унты. Германцы-квады, которые и продали им эти меховые изделия, называли унты иначе, но, как именно, Сергий не запомнил. Да и какая разница? Главное, ноги в тепле.

Лобанов шел по расчищенной от снега улице и улыбался. Смешно было видеть горделивые фронтоны римских базилик под шапками снега, как какой-нибудь дом культуры в Тамбовской области. А с черепичных крыш трехэтажных инсул свисали рядком сосульки. Оседланные лошади пробегали мимо ленивой трусцой, пыхая паром. Для полноты новогоднего колорита не хватало елок, увешанных шариками и гирляндами. Впрочем, те же квады в лесах за Паннонской степью поклонялись елям, украшали их тряпочками и подношениями.

Но это было «не совсем то», как выражался Эдикус Чанба.

Потопав перед дверью и обметя снег с меховых сапог, Сергий вошел в теплый вестибул. Вестибул соединялся темным коридором с туалетом-латриной, а по обе стороны от него шли жилые комнаты — такова была стандартная планировка римских апартаментов.

Из коридора Сергий сразу услышал голоса, доносящиеся из общей экседры. Два ее окна были заделаны дорогими мутными стекляшками зеленоватого оттенка, и в солнечный день экседра напоминала дно неглубокого водоема, а ее обитатели — сказочных тритонов. Впрочем, Тзана больше походила на русалку…

— Не понимаю, — говорила девушка, — зачем надо было срубать деревце?

— Обряд такой у нас, — просвещал ее Эдик. — Надо, чтоб в последний день года в комнате стояла наряженная елка.

— Чуешь, — прогудел Гефестай, — как хвоей запахло?

— Чую. Но все равно не понимаю.

— Наш народ празднует наступление нового года — ровно в полночь последнего дня декабря. Ясно?

— Ясно… А почему именно в последний день? Он что, особенный какой-то?

— Ну да! Он же самый последний! Вот будет канун январских календ, а потом сразу — январские календы! И новый год!

— Не понимаю… — вздохнула Тзана. — Какая разница? Мы, конечно, тоже года считаем, но праздновать. Слушай, а вы что отмечаете — конец предыдущего года, или начало следующего?

— И то и другое! По очереди! Сначала старый год проводим, потом новый встретим.

Сергий усмехнулся и вошел в комнату. Радостно возбужденный Эдик наряжал елку в углу. Гефестай, заняв половину ложа-клинэ, подшивал сапоги, а Тзана с сомнением перебирала елочные «игрушки» — какие-то бантики из лоскутков, надраенные бляхи, фигурки животных, вырезанные из дерева и трудолюбиво раскрашенные, флажки и тесемки.

— Привет! — сказал Лобанов, входя в помещение.

— Здорово! — расплылся сын Ярная.

Тзана, лучась улыбкой, подбежала к «жениху» и стащила с него куртку. Она бы и штаны стащила, но Роксолан воспротивился.

— А я тут к Новому году готовлюсь, — гордо доложил Чанба.

— Молодец, — похвалил его Лобанов. — Боюсь только, что встречать его будем под другими елочками. В дороге.

Лицо у Эдика медленно вытянулось. Тзана глянула на него и хихикнула.

— И куда едем? — спросил Гефестай с интересом.

— А всё туда же, — усмехнулся Сергий. — За золотом!

— Так зима же! — вытаращился Чанба.

— Отставить разговорчики! — весело скомандовал Лобанов и принялся оглядываться. — А Искандер где?

— А! — припомнил сын Ярная. — Тут от Верзона человек приходил, позвал Сашку. Скоро придет!

— Ну ладно… — прикинул Сергий. — Ждать не будем. Короче! Я был у презида и кое-что узнал. Верные люди из окружения Тарба и Оролеса — помните таких? — донесли, что Публий Апулей Юст появился в Пустыне гетов, и с ним еще трое, двое помоложе, один постарше. Смекаете?

— Постарше — это Сирм, — смекнул Гефестай, — а помоложе…

— Одного из них зовут Луцием, — подсказал Лобанов.

— Ага!

— Вот они где выплыли, — протянул Эдик. — И что теперь?

— А теперь нам надо двигать туда же, за Пирет, к становищам «свободных даков». Прогнемся перед Оролесом, попросимся к нему в отряд — а там и с Сирмом сведем знакомство. Откроет нам тайну — хорошо, не откроет — иные тайны вызнаем, оролесовские. Подловим царька и вызовем подкрепление — Марций обещал перебросить три-четыре когорты в Факторию Августа, это самый дальний поселок, если отсюда топать, и самый близкий к Бастарнским Альпам и Пустыне гетов.

— Так ты предлагаешь внедриться?! — с затаенным восторгом спросил Эдик. — В логово врага?! Класс!

— Только учтите, — строго сказала Тзана, — я еду с вами!

— Тзана… — начал Сергий предостерегающе, но девушка подняла руку.

— Я же все равно не останусь здесь, — проговорила она, будто извиняясь, — а поеду следом. Тебе будет легче, если я буду где-то рядом, но одна, чем вместе со всеми?

Сергий лишь вздохнул обреченно. Больше месяца провел он с этой красотулей — и чувствовал себя странно. Раньше он всегда мечтал о девушке, которая и не навязывается, и всегда готова отдаться, даже сама требует любви. Не мечтает о замужестве, а довольствуется постелью. И вот мечта его сбылась. Тзана именно такая — пылкая и страстная, ею правит вожделение, она живо интересуется всем, что может дать тело мужчины и тело женщины, готова быть рядом, но не посягает на его «самостийность та незалэжность».

Первые недели он этим упивался, теперь же его все чаще посещает неудовлетворение, разочарование даже. Чего ему не хватает? Наверное, спокойной нежности. Женской слабости. Хочется и жалеть «Тзаночку», и заботиться о ней, баловать, потакать капризам, снисходительно выслушивать милое щебетание. Ему это нужно. Но! Тзана просто не поймет, если ее назовешь «лапочкой» или «котеночком». Она сильная и самостоятельная, уверенная в себе девица. Тзана не заплачет, если ее обидят, — она хладнокровно убьет обидчика. Так с чего ее жалеть? Тзана — истинная боевая подруга, амазонка, способная выжить хоть в горах, хоть в степи, хоть где. Зачем ей чья-то забота?

И что из этого следует? Разойтись? Ага. Бросить красивую сексуальную девушку? Зачем? Чтобы мучиться потом, вспоминая гладкие руки Тзаны, ее тугую попку и упругие груди? Обжигающий шепот, бесстыдные признания, сладострастные стоны. Ну уж нет уж, как говорит Эдик! Да и как ее бросишь после всего? Выкуп Сусагу клялся заплатить? Клялся. Жениться обещал? Обещал. Да он и сейчас не прочь. Как ни крути, как ни верти, а лучшей супруги, нежели Тзана, ему не найти. А то раскапризничался, заботы ему не хватает, жалеть некого! Было бы кого желать.

Хлопнула входная дверь, гулко затопали ноги, сбивая снег, и скоро в экседру ввалился Искандер.

— Опять Эдуард намусорил, — начал он с порога, — весь пол в хвое и стружках.

— Я тебя тоже приветствую, — откликнулся Чанба. Тиндарид фыркнул негодующе и сказал:

— Хотите новость?

— Хотим! — тут же признался Эдик.

— Я узнал имя пятнадцатого воина.

— Того, что выжил на Когайноне? — уточнил Сергий.

— Его! Верзон сдержал слово и поспрашивал, как звали тех пятерых, которые носили прозвища — Лупуса, Сохатого и прочих. Уверен, выжил Тарабост, ибо его настоящее имя. — Искандер сделал мхатовскую паузу и выложил: — Регебал сын Дадеса!

— Наш Регебал?! — ахнул Чанба. Сын Тиндара важно кивнул.

— Регебалов в Дакии много. — осторожно высказал точку зрения Сергий.

— Правильно! — энергично кивнул Искандер. — Но, могу спорить, вы не в курсе того, каково полное имя Регебала. А оно звучит так: Регебал сын Дадеса сына Диега из Вастадавы. Точно такое же, какое было и у Тарабоста! Уверяю вас — это один и тот же человек. Я еще и потому в этом уверен, что Регебал принадлежит к очень знатному роду, он родственник самого Децебала.

— Так наш раб — царских кровей? — впечатлился Эдик.

— Да! И недаром ему такое прозвище дали — Тарабост. У даков это… ну, не то чтобы титул, но что-то вроде титулования, и состоит из двух слов — «сильный» и «знатный».

— Ну вообще! — только и выдавил Чанба и воскликнул: — Чего ж мы его не взяли тогда?! Давно бы уж с золотом были!

— Куда взяли, балда? — остудил горячую голову друга Гефестай. — Мы ж ему ничего не говорили про задание! Да и откуда мы могли что-то узнать про Тарабоста?

— Да я понимаю… — сник Эдикус и тут же воспрял. — Кстати, мы в тыл врага собрались! — похвастался он перед Искандером. — Будем при Оролесе как Штирлицы.

— А меня возьмете? — улыбнулся Искандер.

— Собирайся! — осклабился Сергий.

— Так, а что тогда с Регебалом делать? — нахмурился Тиндарид.

— Ступай в принципарий, шли гонца в Рим — пускай Регебал дует сюда.

— Пока он доберется… — разочарованно протянул Эдик, вдохновленный идеей подвига разведчика.

— А мы ждать не будем, — решительно сказал Сергий. — С утра выезжаем в гости к Оролесу, а Регебал пусть догоняет. Он тут свой, сообразит, что делать.

На север двинулись старой дорогой, проложенной по правому берегу Алутуса. Вышли к Бурридаве, миновали Понс Ветус и на четвертые сутки добрались до Фактории Августа. Здесь дорога кончалась, и начинались тропы. Отсюда преторианцы повернули на восток, к белеющим вдали горам. К Бастарнским Альпам.

Кавалькада неторопливо двигалась по диким безлюдным местам, кружа между скал и сосен, поднимаясь на крутые склоны, проникая в стылые ущелья. Поднимаясь и поднимаясь, до самых высот. Идти было трудно — кое-где ветер сдувал снег, оголяя склоны до мерзлого грунта, а местами кони вязли в сугробах по брюхо. Барахтаясь и шатаясь, животные и люди пробирались вперед.

Неожиданно преторианцы вышли к гребню небольшой седловины, откуда открывался прекрасный вид на местность вокруг. Сергий придержал коня. Перед ним узким сизым коридором простиралась долина, по краям которой с двух сторон вздымались, как окаменевшие химеры, причудливые скалы, высеченные из скального монолита стихиями.

— Та самая долина! — крикнул Искандер, прикрываясь от воющего и режущего ветра. — Всё как Верзон рассказывал!

А ветер дул всё пуще и пуще. Он завывал среди высоких сосен, словно хор заблудших потерянных душ гулко стонал в оледенелых кустах и расщелинах скал.

Низкое серое небо, пустое и безбрежное, навевало на путников тоску. Постепенно спускаясь с вершин, они всё дальше углублялись в густые леса, а снежная круговерть бесилась вокруг, застилая зимние пейзажи белесой пеленой.

Много ли они прошли? Пять, шесть миль? В эту пору дни коротки, скоро ночь, а в пути друзья находились уже около трех часов.

— Плохо дело, Сережка, — прокладывавший след Гефестай внезапно остановился и повернулся к своим спутникам. — Поднимается буран.

— Ищем подходящее место! — решил Лобанов.

Ледяной ветер с силой хлестал им в лицо. Преторианцы так закоченели, что вряд ли могли вымолвить онемевшими губами хоть слово. Впрочем, в вое и реве ветра ничего и не расслышишь.

Неожиданно Эдик свернул в заросли и остановился возле огромного поваленного дерева. По-видимому, недавняя буря с корнями выворотила и швырнула наземь здоровенную ель. Корни ее были сплошь облеплены землей, образуя широкую прочную стену локтей пять в поперечнике.

Не обменявшись и парой слов, Чанба и Гефестай вытащили ножи и двинулись в ельник. Нарезав веток, они быстро и умело соорудили навес. Искандер с Сергием занялись верхом, плотно застелив его лапником, и из него же соорудили теплую мягкую постель. Рядом с земляной стенкой Чанба уложил дрова и устроил очаг. Скоро жар костра, сохраняемый корнями, обогрел закуток под навесом, а нагретые над огнем попоны Тзана накинула на спины расседланных лошадей.

— Разве нельзя было продолжать путь? — удивилась она, возвращаясь к костру. — Ты же сам говорил — до перевала остались какие-то мили!

— Можно и продолжить, — согласился Сергий, — но от холода мы бы начали засыпать на ходу, да еще бы и страшно устали. Так и замерзли бы. Выход всегда один — найди убежище, свернись в нем — и спи, пока не утихнет непогода.

— Во сне тоже замерзают.

— Замерзают, если сил не осталось, если все твое тепло ушло на бесполезное барахтанье в сугробах.

— А мы люди умные, — ухмыльнулся Эдик, — умеем вовремя остановиться!

— Я вот однажды под лавину попал, — припомнил Гефестай. — Ох и крутило меня! Лечу — и сам не знаю, куда прилечу: над самыми верхушками леса пронесло и бросило. Завалило. А я потолкался во все стороны, отрыл себе пещерку — и спать. Темно же. Проснулся от того, что душно стало: воздух кончился! Я давай рыть! Копал, копал. Выбрался на самый край пропасти!

— Не ушибся, когда рухнул? — спросил Эдик участливо.

— Еще чего! — важно сказал сын Ярная. — Плавали — знаем!

Поваленная ель, под которой нашли приют друзья, находилась в неглубокой ложбинке. Снег продолжал падать, застилая крышу из еловых ветвей плотным тяжелым одеялом, от которого под навесом делалось еще теплее.

Сгрудившись вокруг костра, беглецы вскипятили воду, смешали ее с вином и запили вяленое мясо. Кони хрустели зерном. Разговаривать не хотелось. Снаружи ревел и взметал снег бешеный ветер, добавляя холода и неуюта. Но это было снаружи.

Ранним утром буря утихла, и друзья продолжили путь. Дорога лучше не стала, местами она оголилась до льда, то и дело приходилось сворачивать, чтобы объехать снежные намёты.

— Здесь не пройти, — сказал Искандер, задирая голову, — вверх тропы нет.

Сергий осмотрелся и согласно кивнул. То тут, то там на поверхность выходили обнаженные скалы, высовывались клочки низкорослого кустарника, беспорядочно громоздились завалы из упавших деревьев; местами попадались осыпи мелких камней и редкие буки. И все это упиралось в отвесную скалу не менее двадцати локтей высоты.

Гранитный выступ тянулся вдоль гребня горы не менее чем на полмили.

— А вам не кажется, парни, — подал голос Гефестай, — что за нами кто-то топает следом?

— Кажется! — кивнул Искандер.

— Примем меры, — тряхнул головой Сергий.

Он тщательно выбирал маршрут, стремясь выйти туда, где на теле скалы виднелась какая-то расселина, по которой, кажется, можно было подняться наверх и не идти в обход всей стены.

Дважды Лобанов останавливался, пропуская друзей вперед, и, оставшись позади, заваливал камнями тропинку, чтобы не могла пройти лошадь. Сергий понимал: тем, кто идет за ними, придется терять время, откатывая глыбы, и каждая минутка, выигранная таким способом, давала им хоть какое-то преимущество. Если за ними в самом деле кто-то идет.

Неожиданно прямо перед собой путники увидели расселину. Она была узкая — едва пройдет лошадь, и это предвещало трудный подъем. Зато весь снег из щели выдуло напрочь. Роксолан спешился, взял коня под уздцы и повел его по крутому склону. Фыркая и топоча, наверх выбрались все кони, и верховые, и вьючные.

— Гефестай! — подозвал Сергий могучего кушана. — Подсоби!

Подойдя к сухому стволу давно поваленной сосны, они вооружились толстыми сучьями и, орудуя ими как рычагами, принялись сдвигать тяжелый ствол к расселине, пока, в конце концов, не опрокинули в щель, закупорив ее.

Теперь они находились на неровном плато — широком, сильно пересеченном плоскогорье, изрезанном каньонами и усеянном множеством замерзших озер. Были здесь и поросшие лесом горные склоны, и луга, занесенные глубоким снегом. Поднимался ветер.

Несколько раз отряд менял направление — по команде Сергия все круто сворачивали, чтобы сбить противников со следа. А насчет врагов Сергий был уверен — кто-то шел за ними, кто-то упорно стремился в те же места, что и они. Или этот кто-то хотел знать, куда они едут, — вокруг лежали самые дикие места во всей Дакии.

Лобанов делал всё, чтобы не стать удобной мишенью. Он выбирал такой путь, на котором оставалось бы меньше всего следов. Поворачивал, стараясь, чтобы за спиной оказался куст, дерево или скала.

В сгустившихся сумерках преторианцы остановились на ночевку у подножия скал и стали собирать сухой валежник, который горел почти без дыма.

Место для стоянки было выбрано удачно. Закрытое со всех сторон, оно возвышалось над окрестностями, которые хорошо просматривались отсюда, из захоронки под елями. А хвоя скроет дым костра.

Взгляд Сергия прошелся по склону: опытный, натренированный взгляд умелого наблюдателя не пропустил ни одного бугорка, ни одной ложбинки. Где-то глаза скользили быстро, а где-то задерживались подольше, почти автоматически фиксируя любое изменение цвета и оттенка, каждое движение, каждое облачко снега.

…Когда стемнело, остались видимыми лишь чернота леса далеко внизу да синева снегов. А потом в ночной тьме, миль за пять, мелькнул свет костра. Сергий усмехнулся, почувствовав некое успокоение. Что ж, выходит, правильно — они не одни на тропе.

Рядом материализовался Искандер.

— Думаешь, это за нами? — спросил эллин.

— Кто знает… Но добрые люди не шастают по лесам, и лучше нам не знакомиться с теми, что внизу.

— Это правильно.

— Пошли спать, Александрос.

— Пошли. Утро вечера мудренее…

Ночью опять налетел ветер: он шумел над темным склоном горы, шуршал в вершинах сосен, завывал в закоулках скал, наметал снег, даже камни с места сдвигал — те падали и катились вниз.

Огромные деревья над головой сгибались под напором ошалевшего воздуха, зубчатые вершины на фоне неба терялись в стремительно летящих тучах, опять возникали в разрывах облаков и вновь исчезали в сгущавшейся тьме.

К утру ветер стих, зато наплыли густые облака: всё вокруг окуталось морозной мглой.

Отряд скучился у костерка. Торопливо позавтракали сыром, хлебом и вином.

— Если мы шли верно, — сказал Искандер, — сейчас должна быть полонина. Верзон говорил, там некий Золтес пасет овец, у него и остановимся, если что. Спуск на ту сторону, к степи, прямо напротив хозяйства Золтеса, а Золтес свой и для даков, и для степняков.

— Хоть поедим по-человечески… — проворчал Гефестай.

— Недаром ты по национальности кушан, — ухмыльнулся Эдик. — Это от слова «кушать», да?

Очень скоро Сергий пожалел, что горы кончались не скалистым гребнем, а безлесой полониной, ибо путь к ней можно было назвать «тропой мазохиста» — буковый лес весь был изрыт оврагами и перегорожен буреломом и ветровалом, скользкий склон, занесенный снегом, сменялся низким ельником, а там, где крутизна плавно переходила в горизонталь, земли не было видно — густой малинник не оставлял места даже снегу. Короче, полная дичь и глушь. Если бы Сергий не притомился, тягая коня за повод, оскальзываясь и цепляясь за кусты рябины, он бы ощутил, наверное, очарование мрачной сказки, навеваемое близостью полонины, сказки с упырями и бабками-ёжками.

— Я думал, тут все ровное, как скатерть! — разочарованно протянул Эдик. — А тут.

А тут была полонина, холмистая вершина хребта — луга на откосах, буковые рощицы и громадный простор — всё видать далеко-далеко. Горы, застывшими цунами уходящие на запад, равнина, открывающаяся взгляду на востоке. Бастарнские Альпы опадали в сторону восхода, дыбились горками, пучились холмами, но, чем дальше, тем глаже делалась земля, пока не раскатывалась в плоскую степь.

— Теперь понял, почему римляне не больно-то опасаются сарматов? — ухмыльнулся Искандер.

— Дураком надо быть, — пробурчал Сергий, — чтобы из чистой степи переться на этот косогор. Поехали к Золтесу!

Ехать пришлось недолго. Узкой тропкой между каменных навалов преторианцы выехали на обширный луг, живописно обрамленный округлыми скалами и купами невысоких пушистых елочек. По левую руку от Сергия луговина обрывалась кручей, там-то и расположилось хозяйство Золтеса — крепко сбитая деревянная хижина шагов десяти в длину, а шириною вдвое уже, с низкой кровлей из тёса. Фасадом хижина выходила к трем крупным кошарам и сараю с односкатной крышей. В низине между двумя ручьями, заплывшими бугристой наледью, Золтес организовал большой загон — отара овец толклась там, утаптывая грязно-коричневый снег.

— Золтес! — заорал Искандер. — Ты где?

Эхо было ответом Тиндариду. А потом шевельнулись кусты на плоской макушке скалы, и там поднялся хозяин — с луком и колчаном. Он поднял свободную руку и помахал гостям.

Выслушав Искандера, Золтес покивал и жестом показал — милости просим к нашему шалашу.

Сергий оглянулся напоследок и почувствовал холодок тревоги. Чей-то недобрый взгляд вперился ему в спину на какую-то секунду, но этого хватило, чтобы на Лобанова повеяло «ветерком смерти». Однако великая усталость сбивала настрой.

Внутри хижина Золтеса оказалась чистенькой и даже уютной. Возле огромной печи-каменки висели начищенные медные кастрюли, на крепком столе помещался круглобокий бронзовый сосуд для кипячения воды — вылитый самовар на трех львиных ножках. За тяжелыми «шторками» из шкур пряталась кровать, застеленная овчинным одеялом, а в противоположной от входа стене была прорублена дверь в конюшню — и удобно, и коням тепло.

Тзана повела себя как хозяйка — раздула огонь в очаге, подбросила дров, поставила на бронзовую решетку горшки с первым и вторым — Золтес только покивал одобрительно. А сам неторопливо развернул чистую мешковину, служившую хлебницей, и достал половину каравая. Отрезая щедрые ломти, он приговаривал:

— Да благословит нашу трапезу Замолксис. И Юпитер Наилучший Величайший. И славная Кибела. И Митра Многопастбищный.

Эдик прикладывал титанические усилия, чтобы не подать ядовитую реплику. Искандер грозно посматривал на Чанбу, а Гефестай показывал могучий кулак.

На ужин подали бобы с бараниной, а потом гости уселись в круг, и потекла степенная беседа «за жизнь». Хозяин решил соединить приятное с полезным — занялся брынзой.

Попыхивали сырые буковые поленья, подогревая большой медный чан. Деревянным черпаком с резной рукояткой Золтес неторопливо помешивал желтоватое овечье молоко — Сергий то следил, как вытягиваются в полоски янтарные слезинки жира в котле, то искал взглядом Тзану, бесшумно семенящую близ очага.

— Оролеса я не видал, — говорил Золтес, тщательно расставляя ударения и выговаривая трудные для дака звуки латинского языка. — Тут его бойцы не проезжали. Сарматы — те да, заглядывали. Пригнали мне пару бычков, я с ними махнулся, отдал барашками. Но это когда было — до большого снега еще. А если кто и топает за вами, то сюда он заявится только завтра, после обеда или ближе к вечеру.

— Я тут человек новый, мест не знаю, — признался Искандер. — Может, поблизости еще какая-нибудь дорога проходит?

— А нет таких, — сказал Золтес.

Окунув палец в молоко, он подумал-подумал — и достал кувшин с сывороткой, принялся подливать ее в свое варево, размеренно мешая густеющую массу.

— С утра начнем спускаться на ту сторону, — проговорил Сергий неторопливо, — и выйдем. Что там, внизу? Кодры?

— Холмы какие-то… — сказал Тиндарид неуверенно. — И лес…

— Готово… — протянул Золтес. Он стал горстями вынимать из чана рыхлую сырную массу и укладывать ее на мелкую деревянную решетку, чтобы сбегала лишняя влага. — Тзана!

— Несу! — откликнулась девушка и притащила стопку круглых деревянных мисок. Золтес набивал в миски рыхлую брынзу, а Тзана перетаскивала их на липовую доску — пообсохнуть.

Тихо потрескивали поленья в очаге, по бревенчатым стенам плясали огненные отсветы, капала сыворотка, тянуло кисломолочным запахом свежего сыра.

Вдруг яростно взлаяла лохматая пастушья собака, не приученная брехать без дела. Лай тут же сменился коротким визгом. «Зря я Золтесу доверился!» — мелькнуло у Сергия.

— Золтес! Тзана! — крикнул он, вскакивая с места. — В конюшню!

Искандер уже бежал к двери, выхватывая оба меча, Гефестай тянулся за копьем-гастой. В ту же секунду дверь влетела внутрь, вбитая таранным ударом бревна. В хижину, оглушительно визжа, вломились бородатые, оскаленные, с мечами наголо. Троица, бежавшая впереди, сгинула сразу — крайнего слева прободало копье Гефестая, прочих зарубил Искандер, обрушив клинки.

Сергий акинаком проткнул вражину, проскользнувшего вдоль стены. Вражина щерил рот, сжимая в зубах нож. Когда Сергиев акинак пронзил его гнилое нутро, черные глаза вражины вылупились, а нож выпал, оставив струйки крови, стекающие из порезов в углах рта.

Дико заржали лошади — это еще один таран забил в дверь, ведущую в конюшню. Роксолан обернулся — и увидел Золтеса, грузно оседающего на пол. В груди брынзодела торчали две стрелы, их грязное оперение вздрагивало от последних толчков сердца. Бледная Тзана пригнулась, бросаясь в угол, и это спасло ее — еще одна стрела с гулким стуком впилась в стену, в точности там, где только что стояла девушка.

— Здесь есть другой выход? — крикнул Сергий. Тзана подняла глаза и показала рукой на крышку подпола. Тут же, не опуская руки, она потянула за бронзовое кольцо, отворяя вход, и юркнула в сырой погреб, прикрываясь крышкой, как щитом.

— Тут выход! — донесся ее глухой голос из-под земли. — На обрыв!

— Гефестай, за мной! — рявкнул Лобанов.

Он нырнул в подпол и ссыпался вниз по добротной деревянной лестнице. Ничего не было видно, стены и потолок подземного хода, укрепленные лесинами, Сергей ощупывал руками, а пол пробовал ногой. Но ход тянулся недалеко, вскоре тускло осветилась узкая щель выхода. Роксолан выглянул — круча под ним была залита бледным сиянием полной луны.

— Выдвигаемся! — скомандовал он.

Набитой тропкой Сергий поднялся к кошарам. Глухие звуки боя долетали до него, пробуждая холодную, жестокую ярость.

Темные фигуры преследователей, снующие около входа и перекликающиеся гортанными голосами, были отличной мишенью для Гефестая. Четыре стрелы впились в спины и бока налетчиков, пока до тех дошло, откуда явился новый враг. Двое бросились в сторону — и попали на меч Сергия.

Однако численный перевес имеет значение — даже необученная толпа в силах подавить сопротивление любого умельца, а преторианцы имели дело с опытными воинами. Лобанова окружило человек десять, еще десятеро навалились на кушана. А потом раздался гневный крик Тзаны, и следом послышался очень знакомый голос, властный и злорадный:

— Сергий! Гефестай! Бросайте оружие! А не то вашей красавице не жить!

— Луций! — проревел Лобанов. — Только тронь, сволочь! Убью!

Издевательский смех был ответом. Его тут же подхватили прочие нападающие, мощным гоготом оглашая ночь. С треском вспыхнули факелы, роняя горящие капли смолы на снег.

— Я еще долго буду вас упрашивать? — В голосе Луция зазвякал металл. — Не боись, Сергий, преторианцы мне живьем нужны!

— Сдаемся? — проворчал Гефестай: видно, жалко стало Тзану.

— Луций! — сдерживаясь, сказал Сергий и отшвырнул меч. — Мы без оружия!

— Отпусти девку! — проорал кушан.

— Да на что она мне… — донеслось в ответ.

Тзана выскочила из хижины и кинулась к Лобанову. Следом выбрался Луций Эльвий. Гладиатора было не узнать, Змей прибарахлился — на нем был остроконечный войлочный колпак, перевязанный у основания пурпурной лентой. Одет он был в долгополую куртку, расшитую золотыми бусинами; узкие шаровары из дорогой персидской ткани Луций заправил в сапожки из желтой замши. На широком боевом поясе, окованном железными пластинами, висел акинак. Еще бы длинные волосы отрастить — и был бы вылитый дак! Или сармат.

Искандера и Эдика вытолкали древками копий.

— Вот и встретились, — расплылся в улыбке Змей. — Я нынче с тобой, Сергий, в звании сравнялся — тоже кентурионом заделался. Оролес меня в сотники вывел.

— Зараза к заразе липнет, — понятливо кивнул Лобанов.

Гладиатор посмотрел на него, склонив голову и улыбаясь.

— Знаешь, — сказал он доверительно, — я, когда понял, по чьим следам шел, хотел сразу тебя прикончить. Но передумал.

— Мы вам очень признательны, — молвил Эдик, поклонился и даже ножкой шаркнул.

Покосившись на него, Луций продолжил неторопливо:

— Да передумал. Знаешь, почему?

— Просвети, — выцедил Сергий.

— Хочу с вами, с каждым, в поединке сойтись! — ухмыльнулся гладиатор. — Чтоб всё по-честному было! Какой мне интерес, если мои парни вас стрелами утыкают?

— Нам это тоже без интереса, — сообщил Чанба. — Только я не понял.

— Чего ты не понял? — неприязненно отозвался гладиатор.

— Ну, ты же сказал, что все будет по-честному, — вытаращил Эдик глаза. — Так? Но ведь первый из нас, с которым ты сойдешься в поединке, тебя зарежет. Или заколет. И с кем тогда биться остальным? Ты подумал?

Луций тяжело посмотрел на него.

— А тебя я первого вызову на бой, — пообещал он, — и прикончу первым!

— У-у, Луцик! — жизнерадостно протянул Эдикус. — Кто только ни хотел меня прикончить! А толку? Половина моих врагов осталась непогребенной, а остальных похоронили с почестями. Ты как предпочитаешь? Чтобы тебя закопали и надпись написали? Или лучше кремировать твое изувеченное тело?

Сотня Луция зароптала. Командир поднял руку, успокаивая личный состав.

— С похоронными обрядами мы потом разберемся, — сказал он спокойно. — А сейчас.

— Я не понял насчет поединков, — перебил его Сергий. — Ты когда это махалово хочешь устроить? Здесь, и по-быстрому?

— Бои пройдут в ставке Оролеса, — отчеканил Луций. — Мы вас туда доставим в целости!

— Спасибо за эскорт, — усмехнулся Лобанов. — Мы как раз к Оролесу и едем.

— С вами хоть не так страшно будет! — добавил Эдик. Луций помолчал, перебарывая ярость, и сказал сдавленным голосом:

— Вы поедете несвязанными. Спуск с гор труден, и не тащить же вас на руках? Сами как-нибудь дотащитесь. Коней мы вам оставляем, а вот оружие — извините. Получите его в лагере Оролеса, как только выпадет черед биться со мной. По коням!

Спускаться с гор было не проще, чем забираться на них. Дороги не было, спуск разбегался тысячей троп, частенько обрывавшихся или заводивших в чащобу.

Пополудни сотня Луция, отправленная Оролесом за припасами, выбралась на прямой участок, пологий склон, заросший буками вразброс. Преторианцы и Тзана ехали в самой гуще отвратительных запахов и глумливых взглядов. Ехали, как по парковой аллее, а после дорога, вернее, направление запетляло между белых холмов, то опускаясь в овраги, занесенные снегом, то взбираясь на верхушки, увенчанные раскидистыми дубами и мелкими густоветвистыми грабами.

На стоянках преторианцев не связывали, но стерегли по всем правилам. Сергия эти меры предосторожности забавляли — им действительно было по дороге с этими латрункулами. А там видно будет.

Глава девятнадцатая, в которой преторианцы живут по понятиям и «держат зону»

«Продотряд» латрункулов шел быстро, набитой тропой — снег слежался, укатанный ветром. Луций бы и шибче погонял подчиненных, да только ехали они не налегке — каждый вел за собой лошадь, навьюченную либо кожаными мешками с зерном, либо какой иной тарой — с брынзой, завернутой в сырые рогожи, с подкопченным мясом, мукой, с сыром, с соленой рыбой, с салом. Отдельно везли бурдюки с вином. Хорошо разжились разбойнички, пограбили — будь здоров!

Всадников было больше сотни. На каждом — широкие кожаные штаны, сшитые, словно по моде сороковых годов двадцатого века, рубахи из холста-ровнины с вышивками на косых воротах и безрукавки из козьих шкур мехом наружу. Обувка была разной — кто штаны свои в сапоги заправил, в длинные сапоги на толстых подошвах, прошитых смолеными нитками, а кто на степной манер — в войлочные башмаки с длинными ремнями, прикручивавшими штанины к голеням шестью оборотами до колена. У всех на головах плоские колпаки-подшлемники из меха.

Сзади к седлам приторочены плащи из бобровых или иных шкурок. С левого бока — мечи. Перевязь короткая, чтобы оружие не болталось, не путалось, когда придет нужда спрыгнуть с коня. Колчаны с тремя десятками стрел, два лука со спущенными тетивами — все это собрано в налучья на своих перевязях и приторочено к седлам. А круглые щиты — за спинами на длинных ремнях. Щиты крепкие, точенные из цельного вяза толщиной в три пальца, обиты грубой кожей бычьей хребтины, вываренной в воске. Края окованы железом, по полю набиты железные бляхи. Крепкие щиты, но тяжеловатые.

На стоянках латрункулы не доставали преторианцев — то ли опасались, то ли приказ имели — не трогать.

К вечеру второго дня пересекли по льду Хиерас, на четвертый вышли к берегу Пирета. Река лежала, как широкая дорога, белая и гладкая, и замерзшая суша от замерзшей воды отгораживалась лишь густой полосой тростника, торчащего из снега. И потянулась степь — бескрайняя и безрадостная Пустыня гетов, стерильно белая, стелящаяся за горизонт и словно отражающаяся в мутном зеркале неба сплошной блеклой гладью. И что такое сотня головорезов на просторах зимней степи? Несерьезные чаинки, оброненные в снег, заблудившиеся муравьишки. Но это, если глядеть с небес, равнодушно и вчуже, а вот Сергия со товарищи эти воинственные дяди обступали плотно, пялились, скалились, похохатывали, предвкушая скорое зрелище, отпускали плоские шуточки и сами же кисли от смеха, строили преторианцам рожи, делали вид, что вот-вот продырявят копьем, — и радостно ржали.

— Как мы им скрасили жизнь, — улыбнулся Искандер.

— Но до чего ж тупы, мама дорогая! — вздохнул Эдик. — Хотите загадку? Скачут два табуна — один везет, другой едет. Что это? Подсказку дать или сами догадаетесь?

— Один ты, что ли, такой умный? — проворчал Гефестай.

Тзана ехала и помалкивала — уж слишком много глаз следило за нею, глаз, налитых кровью и похотью. Оружие преторианцы сдали, рассталась с мечом и девушка, но кинжальчик в потайных ножнах она сберегла. Пока серьезной надобности в нем не случалось, но кто их знает, этих латрункулов, позабывших законы родных племен?

Солнца видно не было, тускло светился весь небосвод, и время можно было определить лишь весьма условно. Приблизительно после полудня на горизонте закурились серые дымы — это было первым предвестьем близости жилья. Латрункулы сразу оживились, а Луций обернулся к Сергию и сказал:

— Memento mori!

Лобанов холодно глянул на гладиатора — и отвернулся. Чанба горестно вздохнул.

— Что ж тут поделаешь, Луцик, — сказал он с нарочитой печалью, — все мы смертны… Главное, будь мужественным и стойко прими неизбежное. И не переживай ты так! Мы уже простили тебе все обиды, так что покойся с миром. Кстати! — воскликнул он, не обращая внимания на лицо Эльвия, искаженное злобой, и повернулся в седле к Сергию: — А ты в курсе, какое сегодня число?

— Канун январских календ! — осклабился Лобанов.

— С наступающим! Тзаночка, с новым годом тебя, с новым счастьем!

Подняв себе настроение, Чанба запел во весь голос по-русски:

— «Степь да степь круго-ом! Путь далек лежи-ит!»

— Не ори, — поморщился Искандер.

— Я не ору, — с достоинством ответил Чанба, — я пою!

— Чтобы петь, мало иметь голос, необходим еще и музыкальный слух.

— Он у меня абсолютный!

— Боюсь, тебя обманули — по твоим ушам, Эдуард, задумчиво прошлись три медведя.

— Молчи, зануда!

И Чанба снова завёл про ямщика. Латрункулы заслушались. Один из них, бородатый молодчик с бельмом на глазу, поинтересовался у Сергия на ломаном латинском:

— Обо что он делать пение?

— О глухая степь, — любезно ответил Лобанов. — Ехать такой, как ты, ехать, попадать в буран и замерзать на хрен.

— Ух ты… — сказал молодчик уважительно и вновь развесил уши.

По окончании сольного номера Сергий сказал:

— Эдик, у тебя тут поклонники появились.

Чанба подбоченился:

— А ты думал, я так просто пел? Не-е, я с умыслом!

— Пой, ласточка, пой…

Потянуло запахами — горящего кизяка, прогорклого масла, сырых кож и еще чего-то неприятно-кислого, неистребимым амбре запущенной общаги. Показались приземистые стены кошар, прорисовалась неровная линия глинобитных оград, увенчанных заостренными кольями. Кое-где на них красовались черепа, лошадиные и человечьи.

Первыми встречать «продотряд» выскочили громадные пастушьи псы, лохматые чудища, лающие хриплым басом. Они кидались к коням, пытаясь цапнуть за ноги, а те отбрыкивались. Всадники закричали на псов, вовсю работая плетками. Собаки отбежали, рыча и взлаивая.

Ворот у становища не было, как не было и общей стены, — это было хаотическое скопление нескольких лагерей, обнесенных оградами из кирпича-сырца. Кирпичи лепили из глины, в которую добавляли для крепости резаную солому и навоз.

Латрункулы проехали между двух стен влево, повернули направо, опять налево — и выехали из-за этих сырцовых кулис на захламленную площадь величиной с доброе футбольное поле. Площадь была как попало заставлена юртами и шатрами. «Свободным дакам» не из чего было строить избы, дерево в степи — великая редкость, и они приспособились — выкладывали невысокие стены из глины, а сверху натягивали кожаные шатры. Проще всего отличить жилище сармата от местожительства дака можно было по шестам — степняки поднимали на жердинах надувных драконов со свистульками, трепыхавшихся по ветру, или бунчуки с лошадиными хвостами, а даки задирали в небо волчьи морды с пучками выцветших ленточек.

Грязь между этими временными жилищами была непролазной, утоптанный снег давным-давно утратил первоначальный вид, окрасившись в коричневый и ядовито-желтый цвета. От кострищ тянулись угольно-черные тени, а вокруг больших плоских камней, блестящих жирной пленкой, была разбрызгана кровь. На одной из ноздреватых плит мужик в растерзанной дохе сек голову отчаянно блеющему ягненку — хряский удар топора обрубил истошное меканье, и парящая струя крови окатила камень.

Увидав «продотрядовцев», мужик разогнулся, вскидывая топор, и заорал, призывая ближних и дальних. Площадь пришла в движение — откидывались пологи, наружу лезли сотни чумазых, неряшливо одетых людей — даков и гетов, роксолан и язигов, аорсов и кельтов. Многоголосая толпа радостно завопила, загалдела, мигом заполняя массовкой все свободное пространство.

— Дорогу! — сердито кричал Луций. — Дорогу! Толпа неохотно расступалась, пропуская коней, и смыкалась за арьергардом.

— Похоже на лагерь беженцев, — морщась и оглядываясь, сказал Искандер.

— А это он и есть, — спокойно проговорил Сергий. «Продотряд» миновал еще пару стен, пока не выехал на сравнительно чистое место, застроенное огромными шатрами. Да и население здешнее выглядело куда презентабельнее, причем все до одного были в полном боевом.

— Элитная застройка, — сострил Эдик.

Латрункулы спешились, повели коней в поводу. Бородачи с копьями наперевес окружили преторианцев и подвели их к самому большому из шатров. Перед ним в настоящем кресле-биселле восседал крупный мужик в богатых одеждах.

Луций подошел к нему и сдержанно поклонился.

— Твой приказ исполнен, Оролес, — сказал он, — еды я взял много, должно хватить до ранней весны. А это, — он показал себе за спину, — римляне, которых я хочу убить на глазах у всех. Честно убить, в поединке.

— Они твои враги? — пробасил Оролес.

— Да, мой царь.

«Царь» встал и выпрямился. Подойдя поближе, он с интересом рассмотрел жертвы Луция.

— Приветствую тебя, Оролес, — хладнокровно сказал Сергий. — Не слушай этого дурачка. Его столько раз лупили по голове, что он давно потерял способность соображать. Мы все — римские гладиаторы. Служили Риму, а теперь хотим воевать под твоим началом.

— Вот как? — задрал бровь Оролес. — И девка — тоже гладиатор?

В толпе окружающих разнеслись смешки.

— Представь себе, — ответил Сергий, не моргнув глазом. — Или ты не слыхал о гладиатриссах?

— Слыхал, чего ж… Значит, ты не желаешь быть убитым в поединке с Луцием?

— Боюсь, — улыбнулся Лобанов, — умереть у меня не получится. Вот умертвить кого — это пожалуйста!

Оролес довольно захмыкал, переводя взгляд со спокойного лица Сергия на бледную перекошенную физиономию Луция Эльвия.

— Что ж, — величественно сказал Оролес, — раз мой сотник жаждет поединка, не буду ему отказывать!

Лицо гладиатора-сотника чуток разгладилось.

— Но, — поднял палец «великий царь даков», — биться будете не до смерти, а до первой крови! Не хмурься, Змей, у меня бойцов нехватка. Раз уж пришли и просятся под мою руку, должен я знать, кого беру! Ну, чего стоишь? Начинай!

Луций Эльвий отдал резкую команду, и толпа поспешно раздвинулась, освобождая квадрат утоптанного снега, кое-где отмеченный лошадиными «яблоками», раздавленными сапогами и копытами.

Преторианцы, повинуясь жесту сотника, отошли к шатру Оролеса.

— Начинаем! — выкрикнул усатый знаменосец «царя» и грохнул мечом о щит.

Луций приблизился вразвалочку к преторианцам и ткнул пальцем в Эдика.

— Ты будешь первым! Выбирай оружие!

Чанба ухмыльнулся и вышел в середину неровной квадратной «арены».

— Мой дед, — сказал он неторопливо, — был пастухом. Он пас овец в горах и хорошо умел пользоваться кнутом — бывало, хребет волку перешибал! Я тоже от него кой-чему научился. Тут пастухи есть?

— Кнут тебе дать? — крикнули из толпы.

— Ну да! Не мечом же драться с вашим сотником! Оцарапаю еще.

По толпе пошли смешки, а после вперед протиснулся давешний молодчик с бельмом и протянул Чанбе кнут:

— Держи!

Эдик с улыбочкой разглядывал переданное оружие. Кнут был хорош. Рифленая рукоять продолжалась плетенным из трех ремешков бичом, утончавшимся к концу. Обычно в кончик кнута вплетали шарик или гирьку, и тогда хоть волку хребет перешибай, хоть локоть человеку. А эта тугая плеть, локтей трех в длину, была приспособлена для того, чтобы полосовать и резать, — ее вымочили в молоке, а затем высушили на солнце, с тем чтобы конец кнута сделался острым, как лезвие ножа.

Луцию тоже вручили кнут. Гладиатор поморщился и сказал раздраженно:

— И охота тебе позориться, Эдуардус? Любишь же ты цирк устраивать! Ну ладно, давай изобразим пегниариев,[74] распотешим толпу… Не убью, так хоть отстегаю тебя, гадский коротышка!

«Вот это ты зря сказал!» — подумал Сергий. Эдик не ответил даже словом на оскорбление — он хитро взмахнул кнутом и заарканил ноги гладиатора. Заарканил и дернул за кнутовище, опрокидывая Луция на снег.

— Вставай давай! — грубо окликнул его Чанба, расплетая бич. — Чего разлегся, великан сраный?

Змей вскочил, бледный от бешенства. Взмахнул кнутом, но внук деда Могамчери и тут оказался на ход впереди — его плеть с резким щелчком захватила кнутовище у Луция в руке, тут же выдернула его, донесла до хозяина…

Эдик поймал трофейный бич и щелкнул обоими — звук прошел, как от выстрела дуплетом. А в следующую секунду Чанба нанес два вертикальных удара — бичи свистнули, а Змей взвизгнул, вскидывая руки к голове. Мочки его ушей были рассечены, с них капала кровь, пятная относительно белую тунику.

— Цени мою добрость, — сказал Эдик, отбрасывая оба кнута. — Я бы мог выстегнуть тебе глаза или вовсе лишить ушей, но я человек жалостливый! — Обернувшись к Оролесу, он вежливо спросил: — Победа за мной?

— Ты его одолел! — осклабился «царь», и толпа взревела. Каждый второй из окружавших место для поединка был пастухом и по достоинству оценил умение Чанбы обращаться с кнутом.

— Следующий! — выкрикнул Эдик.

— Разрешите мне? — деликатно осведомился Искандер. — Не желает ли Луций Эльвий сразиться со мною? На мечах?

— Желаю! — брякнул гладиатор, все еще не пришедший в себя от перенесенного позора. Уж на мечах-то он будет первым!

— Как биться будем — одним мечом или сразу двумя?

— Двумя! — оскалился Змей, припоминая победу в Большом Цирке.

Искандеру подали его же полуспаты, отнятые на полонине. Тиндарид поблагодарил кивком и сжал рукояти.

Ярость от унижения и срама все еще клокотала в Луции, поэтому он не стал развивать наступление постепенно, пробуя защиту противника, исследуя его реакцию и нащупывая слабые места. Эльвий с ходу кинулся в атаку, бешено работая обоими клинками. В этот момент он напомнил Сергию шестирукого Шиву, одновременно орудующего полудюжиной мечей. Но и сын Тиндара взорвался движениями — маховые взвивы спат слились в мерцание металлического веера. Противники сошлись. Лобанов завистливо поморщился — такого мастерства ему не достичь, для этого надо упорно заниматься лет с пяти, как Александрос. Удары мечей раздавались так часто, что в уши лез прерывистый звон и заполошный лязг. И вот мутный вихрь металла и плоти распался надвое. Спокойный с виду Искандер поклонился бурно дышащему Луцию. В двух местах туника на сыне Тиндара была рассечена, но лишь одна из прорезей сочилась кровью. А вот у гладиатора обе щеки украсились неглубокими шрамами — от ноздрей к скулам.

— Молодец! — похвалил друга Эдик. — Соблюдаешь симметрию!

Оролес внимательно оглядел противников.

— Ничья! — постановил царь, и Тиндарид поклонился, пряча насмешку.

Сергий с интересом посмотрел на Змея. Тот выглядел потрясенным, но не сломленным — стержень в этом человеке был крепок.

— Наверное, теперь моя очередь, — скромно сказал Лобанов и вышел в середку.

— Чем биться будешь? — спросил Оролес с интересом.

— А ничем! — усмехнулся Сергий. — Хочу просто набить твоему сотнику морду. Пусть, если хочет, оставит себе меч — мне безразлично.

Луций осклабился и разжал пальцы — оба меча упали в снег.

— Уравняем шансы! — сказал он.

Пружинистой походкой гладиатор, повышенный в звании до сотника, приблизился к неподвижно стоящему Лобанову. Неожиданно пригнулся и ударил с левой руки, метясь в солнечное сплетение. Только вот не попал — Сергия уже не было на месте. А то, что его противник зашел ему за спину, Луций ощутил очень остро — костяшки Серегиевых пальцев вонзились ему в левый бок, «пробивая» почки. Задыхаясь от резкой боли, гладиатор развернулся для удара ногой, но мерзкий гастат-кентурион снова куда-то пропал, скрылся с глаз.

Крепкий локоть охватил шею Луция.

— Скажи «Сдаюсь!», — подсказал Сергий, — и я тебя отпущу.

— Лучше я расскажу Оролесу, — прохрипел Эльвий натужно, — о преторианцах и их кентурионе! То-то он с вами позабавится!

— Да ну? — холодно удивился Роксолан. — Ты думаешь, вашего царька меньше позабавит история о Сирме, которого вы с Публием прячете от него?

Змей поднатужился — и саданул локтем назад, задев Сергия вскользь, после чего выбросил кулак вверх.

Кулак, однако, попал в зацеп. Луций ощутил острую боль, весь мир перекосился, и грязный снег ударил в лицо. Гладиатор тут же вскочил — и получил в глаз. Миг спустя заработал в другой — для симметрии.

— Готово, Оролес, — спокойно сказал Лобанов.

— Моя очередь! — прогудел Гефестай. — Дай-ка я его пожамкаю маленько.

— Хватит! — сердито воспротивился Оролес. — Когда я решу отдать Луция на растерзание медведю, я тебя позову, а пока он мне еще может пригодиться. Так, ну всё! Все вы хорошие бойцы, и я рад такому пополнению. Располагайтесь где будет удобно!

— Благодарю, царь, — серьезно сказал Сергий.

Он вернул себе верный акинак и нацепил перевязь через плечо. Его примеру последовали остальные преторианцы и Тзана.

Поклонившись Оролесу, они прошли через расходившуюся толпу, малость разочарованную, — ни крови, ни потрохов на снегу.

— Ищем подходящее помещение, — сказал Сергий негромко.

— Так они все заняты! — удивился Чанба.

— Мы на «зоне», Эдик, тут всё по понятиям.

— Выселять будем? — деловито спросил Искандер.

— Придется.

Походив, посмотрев, преторианцы выбрали для себя крепкую юрту, крытую черным войлоком. Рядом с входом кутался в вонючую овчину мужичонка с длинными черными косами. Его припухшее лицо носило отпечаток неискоренимой склонности к алкоголю.

— Тук-тук-тук! — громким голосом озвучил Эдик свой приход. — Кто в этом теремочке живет?

Мужичонка заморгал на Чанбу.

— Равшимод тут пошелился, — прошамкал он, — а раньше — ик! — Арифарн жил. И я еще тут — ик! — живу. Гнур я, сын Ишпакая.

— А теперь мы сюда переехали! — подхватил Сергий и, откинув полог, вошел в юрту.

— Никого! — сказал Искандер. — А грязи-то, грязи.

Морща нос, Лобанов оглядел помещение. Все разбросано — маленькие подушки, набитые конским волосом, скомканные халаты-чекмени, посуда, пара круглых щитов, плоский бурдюк. Жирная копоть повсюду, на ковре следы грязных ног, зато ковров тех — целая пачка, штук пять, один на другом.

— Так, — придумал Сергий, — верхний выкидываем вместе с пожитками!

— Очистить помещение! — весело сказал Эдик и потянул ковер за угол.

Вскоре чужое имущество оказалось во дворе, а тут и Гнур показался. Он вел за собой широкоплечего степняка, надо полагать, того самого Равсимода.

Равсимод хмуро оглядел новых хозяев, но дергать тигра за хвост остерегся — видал, как преторианцы с такими «дергунами» обращаются.

— Вы… это. — промычал он. — Вы… чего? А?

— Живем мы здесь, — вежливо объяснил Сергий. — А что?

Равсимод посопел.

— А я где живу? — довольно внятно спросил он.

— Да я почем знаю? — выразил Сергий легкое удивление.

— Может, у друзей? — решил помочь Искандер.

Равсимод потоптался, развернулся и пошел. Мужичонка-шестерка проблеял что-то вопросительное ему в широкую спину, и тот рявкнул в ответ. Гнур сын Ишпакая покорно ухватился за свернутый ковер и потащил его по снегу, семеня задом наперед и напрягая все свои хилые силы.

Становище «свободных даков» заселялось не одними лишь бывшими подданными царя Децебала — жили тут и сарматы, и волоты — потомки римских легионеров, нарушителей воинской дисциплины, изгнанных за Данувий. Чужие среди чужих, волоты переженились на туземках и выжили, растворяясь среди местного населения.

Становище занимало солидную площадь, и проживали тут многие сотни беженцев, людей без родины, потерявших всякую надежду вернуться и не имевших сил на создание Новой Дакии. Сергий постоянно встречал таких по всему лагерю — опустившихся, заросших, ко всему безразличных. Весь день они бродили от костра к костру — присядут в одном месте, погреются, бредут дальше. Где и как они добывали себе пропитание, осталось для Сергия загадкой. Но дети рождались и тут — чумазое, сопливое, горластое «потерянное поколение». Эти точно не пропадут — сбиваясь в шайки, детишки шарили по становищу и стяжали все, что плохо лежит. За ними гонялись сердитые воины и крикливые бабки, но куда там. Вороватая малышня испарялась влет, проникая в одни им известные щели.

Водилась тут и своя знать — пиллеаты, щеголяющие расшитыми колпаками и плащами с бахромой по краям. Эти покидали родные края не голыми и босыми, а ведя вьючных лошадей в поводу, и чего только не было в тех вьюках. Прихватили пиллеаты и рабов, и наложниц. Однако временный отъезд тянулся двенадцатый год подряд — обносилась и знать, а заезжие купцы из Тиры и Ольвии давно уж скупили всё ценное. И опускались пиллеаты — изгнание, делая само существование бессмысленным и бесполезным, уравнивало их с «волосатыми», с простолюдинами-коматами.

Правил этим морем пустых душ царь Тарб — номинально, а по сути в становище сложилось двоевластие. Оролес позволял Тарбу беспокоиться всякими хозяйственными вопросами, но армия, хоть и маленькая, была его. А за кем сила, у того и власть. И Тарб терпел это унизительное положение. Потому что его самого терпели.

— Значит, так, — сказал Сергий, переходя на русский, — войлочные стены юрты тонкие, а слух у туземцев острый. — Не сидим, начинаем подрывную деятельность. Искандер и Тзана остаются, будете стеречь место жительства, а остальные — на выход. Пойдем, прогуляемся, поищем Сирма.

Лобанов, Чанба и Гефестай разошлись в три стороны, держа руки поближе к мечам. Роксолан протоптал затейливую «змейку» по запачканному снегу, кружа между юрт и сараев, и столкнулся с Эдиком.

— Здорово, босс! — жизнерадостно воскликнул Чанба. — И тебя «под колпак» взяли?

— Взяли.

Слежку за собой Сергий заметил сразу, «сопровождающие лица» не особо-то и скрывались — топали открыто, а когда он оборачивался, даже не удосуживались глядеть в другую сторону, изображая случайных прохожих, — так и пялились на кентуриона-гастата, не выпускали из поля зрения.

— Такова она, судьба бойца невидимого фронта, — проговорил Эдик, придав лицу суровое выражение.

— Интересно, — буркнул Роксолан, — кто ж это «наружку» выставил? Оролес? Это вряд ли.

— Это всё наш друг Луций, — криво усмехнулся Эдик. Не таясь, он оглянулся и пальцем указал на бородача с кривым плечом, малость приволакивающего ногу. — Его я точно видел, еще на полонине, он из сотни этого задрипанного гладиатора. Остальных не помню.

— Ладно, не обращай внимания. Будем считать, что это наши телохраны.

Сергий направил стопы по узкому проходу между двумя длинными сооружениями из кирпича-сырца, крытыми снопами камыша. Это были торговые ряды — обе стены зияли рядом квадратных проемов, а деревянные щиты, закрывающие лавки на ночь, торгаши приспособили под прилавки. Покупателей было мало, да и товар не баловал качеством — кнуты, седла, сбруя, оловянные котелки и медные кувшины, горшки и прочий ширпотреб. А в крайней лавке торговали свежениной — туши двух косуль висели на крюках.

— Чтобы зря не ходить… — проговорил Сергий, роясь в кошеле. — Эй, любезный! Отхвати-ка нам… отсюда и досюда.

Мясник — густо заросший курчавой бородой эллин с красным от холода носом — закивал понятливо и отрубил у косули заднюю ногу, захватив филейную часть.

Сергий небрежно сунул ему серебряный денарий и взвалил ногу на плечо, как Геракл дубину.

— Не извольте беспокоиться, — юлил торгаш, — полночи на морозе, не испачкает!

Лобанов кивнул и передал мясо Эдику.

— Угнетаем, да? — сказал тот. — Грузим, как на ишака?

— Почему — как? — хладнокровно ответил Лобанов. — Неси, неси. Тебе ж сказали — полночи на морозе. А мне еще котел купить надо.

Отоварившись, Сергий зашагал рядом с угнетенным пролетарием, усиленно кряхтевшим под тяжким грузом.

— Не кряхти так, — посоветовал ему Лобанов, — обделаешься еще.

— Ладно, босс… — мстительно прошипел Чанба. — А чего ж ты с пустым котлом гуляешь? Воды тоже надо купить! И не смотри на меня, как Ленин на буржуазию! Чего ты? Вода тут недешевая!

Роксолан поморщился, но «пролетарий» был прав: без воды — не туды и не сюды.

Обойдя по кругу плетеную загородку храма Замолксиса, он обнаружил искомое — водоноса с тележкой, полной амфор с ледяной аш-два-о.

— Водичка сла-адкая! — засуетился тот. — Из Дальнего колодца! Чистейшая!

— Ливани тогда в котел.

— А у меня и из проруби набрано, эта подешевше будет.

— Колодезную лей!

Водонос мигом опустошил пол-амфоры, Сергий расплатился — и отправился дальше. А дальше дорогу ему перегородили четверо добрых молодцев, поперек себя шире.

— Это кто у нас такой бога-атенький? — засюсюкал один из них, придвигаясь к Лобанову. — Щас он с нами поделится своими моне-етками.

Он цвиркнул слюной в котел, Сергий увел покупку, сохранив воду незапачканной, и плевок попал ему на штанину.

— Вытер! — резко сказал он. — Живо!

Плевальщик лишь ощерил желтые зубы, вознамерившись харкнуть метче. Лобанов, удерживая котел с водой на весу, ударил наглеца ногой по коленке сбоку. Желтозубый упал, и Сергий мгновенно опустил ногу ему на горло, надавил, выжимая хрип.

— П-пусти-и!..

Трое дружков плевальщика активизировались. Лобанов даванул лежачего и освободил ногу для удара. Эдик не стал дожидаться, пока на него нападут, и атаковал первым. Сергий врезал крайнему носком сапога в висок, а тут за спинами хулиганов и Гефестай нарисовался, поддержал почин. Ему достался третий крепыш, а четвертый быстро скрылся в щели между сараев и пропал.

— Здорово я его! — довольно сказал сын Ярная. — Мой знаменитый пушечный удар! Помнишь, как я ту беседку повалил? Херак с левой, херак с правой — и крыша на уровне моря!

— Тупые какие-то! Лезут и лезут! — возмущался Эдик. — Они что, не видели, как мы Луция отшлепали?

— Потому и лезут, что видели! — сказал Гефестай назидательно. — Тут же полно отморозков, вот они и цепляются, доказывают, что круче нас. А это кто за вами?

Роксолан оглянулся, холодно осмотрел «наружку» и ответил:

— Эти к нам приставлены. Пойдемте отсюда.

— А давайте, оторвемся? — загорелся Гефестай. — Я этот район прочухал, уведу вас в момент! Сейчас кошары пойдут, а потом сарай. Он пустой. Входим в дверь, выходим в пролом, а там уже соседняя «улица»!

— Вперед!

Неторопливо обойдя кошары, преторианцы юркнули в сарай и вылезли через широкую щель прямо к шатру, покрытому воловьими шкурами. Весь снег между шатром и сараем был желтым от натеков мочи.

— Развели чушатник. — проворчал Гефестай, перешагивая отходы жизнедеятельности.

Сергий чуть не поскользнулся, проклиная тяжелый котел, — побегай-ка с ведром воды в руке!

Сладковато-горький дым кизяка стелился по-над юртами, а невнятный говор сотен человек словно сгущал сизый чад.

— Что я говорил? — хмыкнул Гефестай с довольством. — Оторвались!

— Закрепим успех, — сказал Сергий энергично. — Ходу!

За юртами путь им преградил ряд высоких амбаров, а потом пошли заснеженные огородики. Повалив хлипкий забор, плетенный из лозы, по грядкам бродила парочка тощих коровенок, приученная — не от хорошей жизни! — добывать корм из-под снега. Буренки разгребали наст копытами и хрумкали сухой травой. Видать, огородники местные не отличались трудолюбием — все заросло бурьяном. Или сорняки оставляли специально, на прокорм скоту?

За огородиками высилась глинобитная стена, к которой приткнулись полуземлянки.

— Такое впечатление, — хмыкнул Эдик, — что нормальные избушки закопали в землю по самые крыши!

— Говорят, тепло… — протянул Сергий, тихо ненавидя котел с водой.

— И сыро! — подхватил сын Ярная. — И воняет — жуть!

— Жил в такой? — поинтересовался Чанба.

— Заглядывал.

Сделав круг, Сергий обнаружил в стене узкие ворота, укрепленные кривыми стволиками, и выбрался на ту сторону, где нестройными рядами выстроились конические шатры из жердей, заделанные где шкурами, где кошмами, а где и циновками, сплетенными из тростника, — в жару такие стены хранят прохладу, но зимою это сущий морозильник.

— Оторвались, — утвердительно сказал Эдик.

— И заблудились, — добавил Лобанов. — Где наша юрта, кто скажет?

— Найдем! — обнадежил его Чанба и вдруг остановился. — Кого я вижу! — прожурчал он, распахивая руки для объятий. — Никак сам Гай Антоний Скавр пожаловать изволили!

Только тут Сергий углядел знакомую нескладную фигуру легата. Гай брел понуро, шаркая сарматскими войлочными сапогами. При звуке голоса Чанбы он вздрогнул и затравленно обернулся.

— Вы… за мной? — спросил он севшим голосом.

— На фиг ты нам сдался? — вежливо поинтересовался Сергий и поставил в снег проклятущий котел. — Ну, как поживаешь на новом месте? Не женился еще?

— Н-нет.

— А зря, — заметил Лобанов, растирая слипшиеся пальцы. — Семейных тут уважают. Детишек заведешь, будешь летом овечек пасти. Красота! А ты парень крепкий, лет пятьдесят еще протянешь.

— Только так, — кивнул Эдик. — Не жизнь у тебя будет, а малина! На свежем воздухе, на просторе… Пастораль! Буколика!

— Я — римский гражданин! — окрысился Гай. — И не собираюсь гнить в этой вшивой Сарматии!

— А тебя никто не спрашивает, что ты собираешься делать! — резко оборвал легата Лобанов. — Что, в Вечный город потянуло? К лупанариям поближе?

— А кто мне помешает? Ты?!

— Да любой легионер, любой вигил. Они будут рады исполнить приказ Марция Турбона и сцапают тебя, мелкий ты моральный уродец! Ты что, еще не понял, во что вляпался? Наместник твердо пообещал яйца оторвать своим похитителям, и он таки сдержит слово!

— А Публий с тобой? — поинтересовался Гефестай.

— Со мной… — промямлил Гай.

— И кто он тебе? — продолжал сын Ярная.

Легат пожал плечами и выдавил:

— Друг.

— Нет, ты не уродец, — с удовольствием сказал Эдик, — ты полный урод!

— Публий Апулей Юст — предатель! — четко проговорил Лобанов. — Он продавал Оролесу наши секреты, чем погубил десятки парней из каструмов. И кто ты после этого? Ты хоть понимаешь, что стал пособником изменника? Значит, ты и сам изменник! Конечно, вряд ли тебя распнут — патриций все-таки, но веревка для тебя припасена! А может, палками забьют.

— Будь спок! — подтвердил Чанба.

— А ты еще испугался, что мы за тобой пришли. Зачем? Если у тебя хватит смелости или глупости пересечь границы империи, тебя казнят. Если ты останешься здесь, то всю свою жизнь будешь топтаться в дерьме и вычесывать вшей из грязных косм! Лучше будет оставить тебя здесь — тутошняя жизнь лично мне кажется куда страшней казни. Вечная пытка смрадом!

— Я не хочу-у! — заскулил Гай в полном отчаянии и сложил руки в молитвенном жесте. — Помоги мне! Я готов сделать что угодно, я выполню любой твой приказ! Только не дай мне умереть там или жить здесь!

Сощурившись, Сергий посмотрел на Гая. Может, и вправду проняло недоумка?

— Слушай сюда, — твердо сказал Лобанов. — Я не могу решать за наместника, но сказать слово в твою защиту сумею.

— Я… — задохнулся легат.

— Сумею, — поднял Сергий палец, — если ты по-настоящему будешь полезен мне. Ибо помощь мне — это помощь Риму!

— Что я должен делать? — выпрямился Гай. — Приказывай!

— Вы с Луцием и Публием вместе живете?

— Я с Публием, а Луций все время в походах, ему Оролес дал сотню своих.

— Мы в курсе. А Сирм?

— Публий держит его при себе, выдает за старика-отца. Местные даки не узнают Сирма. Раньше жрец носил бороду и длинные волосы, а теперь он коротко стрижен и брит.

— Понятно. Вот тебе первое задание: устрой мне встречу с Сирмом. Сможешь?

— Попытаюсь… — задумался Гай.

— Пообещай Сирму, что я намерен освободить его… по сходной цене.

Гай подумал и решительно тряхнул головой:

— Завтра утром я приду к вам и скажу, что ответил Сирм. Где вас найти?

Сергий посмотрел на Гефестая, и тот ответил:

— Во втором ряду за Волчьими воротами, где раньше Равсимод жил.

— Я найду!

Сергий кивнул легату и взялся за ручку котла.

— Пошли во второй ряд за Волчьими воротами, — проворчал он.

— Правильно, — бодро откликнулся Гефестай. — Давно пора подкрепиться!

День прошел в мелочных заботах, в готовке и генеральной уборке. Соседи преторианцев искренне не понимали, зачем вытрясать пыль из ковров и выгребать обглоданные кости. Все равно ведь новых накидают!

Ночь прошла более или менее спокойно. Кто-то скрипел снегом около юрты, но злое шуршание мечей, вынимаемых из ножен, живо уняло чей-то позыв к агрессии. Всю ночь то издалека, то совсем близко раздавались пьяные крики, хохот, лязг клинков. Вольница! Батька Оролес не слишком прижимал своих хлопцев, давал гульнуть.

Встал Сергий поздно, хоть выспался. Вышел, набрал полные горсти снега со стенок юрты, обтерся — и проснулся окончательно.

— Пойду сделаю обход, — сказал он Искандеру, оделся, нацепил меч и вышел на прогулку.

Обойдя целый поезд черных кибиток, Лобанов выбрался на кладбище сарматской общины — поле, покрытое невысокими, оплывшими курганчиками. Выбрался — и угодил на похороны. Большая толпа принаряженных сарматов кольцом охватывала свежую могилу, кирками выдолбленную в мерзлом грунте. Рядом, на дорогом плаще, вытянув руки по швам, лежал покойный. Старик в белой накидке поверх теплой куртки вел оседланного аргамака — совершалось «посвящение коня». Трижды, слева направо, старик-посвятитель обвел коня вокруг могилы, потом лишил скакуна его роскошного хвоста и надрезал ухо. Выпевая невнятный гимн, он наполнил глиняную чашу ритуальным пивом, дал испить аргамаку — тот с удовольствием выхлебал пенистый напиток. Посвятитель старательно разбил пустую чашу о копыто коня, а осколки бросил в могилу. Вложив повод уздечки в руки мертвеца, старик заунывно проголосил: — Пусть это будет твой конь!

Эту обрядовую фразу Сергий перевел верно, а вот что старик потом излагал коню, он понимал с пятого на десятое. Посвятитель долго, во всех красках описывал трудную дорогу для умершего и просил аргамака помочь хозяину на пути в обитель предков. Досматривать до конца обряд посвящения Лобанов не стал — дела.

А становище жило своей жизнью. Дралось, любилось, ело и пило, праздновало рождения и горевало на тризнах. Тут гадали — читали скороговоркой заклинания над связкой ивовых прутьев. Играли — двое мальчишей-оборванцев кидали гнилые орехи в узкое горлышко прикопанной в снег амфоры и яростно спорили, кто попал. А вот мимо проехал сам Тарб в высокой бобровой шапке, в плаще из меха горностая, удивительно похожем на королевскую мантию. Могучего коня царя «свободных даков» почти не было видно под роскошной попоной, бахромой своей обметавшей снег. Попона была расшита в сарматском стиле, золотом по пурпурному шелку — узорами из завитков, кружочков, спиралей и гроздей. Тарб изображал величественного правителя, его взгляд был устремлен вперед и вверх, за горизонты обыденного понимания.

Царя сопровождал отряд пельтастов — легкой конницы. Всадники во фригийских остроконечных шапках из лисьего меха с наушниками прижимали к себе пельты — круглые щиты, сплетенные из виноградной лозы и обтянутые козьими шкурами.

Пропустив гикающий кортеж, Сергий перешел «дорогу процессий» и оказался на одном из десятков базарчиков, разбросанных по всему становищу.

На негреющем солнышке сидела старушенция с брезгливо оттопыренной губой и сушила иппаку — плоские белые шматики сыра из кобыльего молока. Разрезанные на квадратики кусочки лежали на холстине, бабусе оставалось лишь докучливых собак отгонять прочь, да мелких воришек — ее палка то и дело совершала эволюции в воздухе, доставая худые задницы и облезлые хвосты. Визг ребячий и собачий звучал заедино.

У маленького горна грел пальцы сармат-ювелир. Он работал красивую цацку в полихромном стиле — оправлял в серебро каменья разных цветов.

За базаром тянулись прохудившиеся навесы над ямами-зернохранилищами, а еще дальше дымили полусферические печи для обжига горшков и прочей керамики.

Наконец Сергий вышел к дому Луция и Публия. Это был именно дом — строители сплели его стены из прутьев, а после обмазали глиной. Нарезанный камыш, почерневший от влаги, покрывал мазанку, а низкий проем двери закрывался парой тяжелых турьих шкур, откинутых по теплой погоде и пропускавших взгляд внутрь, к исшарканному деревянному настилу на земляном полу с парой грязных кошм. Сбоку от дверей на стене коряво нарисована пятиконечная звезда. И — ни звука. Что это, беспечность? Или коварная ловушка на дураков?

Проверку Сергий решил не устраивать, вернулся домой кратчайшим путем — прогулки его начинали приносить пользу, он всё лучше разбирался в лабиринтах здешней застройки, а это первейшее дело и для тех, кому надо срочно кого-то найти, и для тех, кому не терпится смыться поскорее.

Выйдя к «родной» юрте, Сергий остановился. В кровь его словно излился яд из потаенной железы, вызывающей ревность.

Около входа в юрту, на вытащенных седлах, расселись Тзана и Гай Антоний. Они сидели близко, почти касаясь друг друга плечами, и были очень увлечены — сарматка учила римского патриция своему языку.

— Байвар, — старательно произносила девушка и переводила: — Много.

— Байвар, — послушно вторил легат.

— Аз — гнать.

— Ас-с.

— Не «ас-с», а «аз»! З-з! Понял?

— Понял… Аз-з.

— Правильно! Да — давать.

— Да.

— Хвата — свой.

— Ф-фата… Х-хвата!

— Хвата. Мар — убивать.

— Маар… А как будет «тысяча»?

— Я ж говорила уже!

— Да я забыл… Хо…

— Хазахра!

— Точно! Хазахра!

Сергий тяжело посмотрел на Тзану. Это с ней ты хотел расстаться? Чего ж тебя так корчит? Что, терять не хочется?

Лобанов отер лицо, размазав по щекам воду из опавших снежинок. Ишь, как взыграли твои темные инстинкты. Да и кому охота оставлять такую красотулю хлыщу-римлянину? Хотя кто он и кто Гай? Этот папсик — сын сенатора, хоть и несовершеннолетний. Двадцать пять Гаю стукнет осенью. А Сергию — за тридцать, и чем он может похвастаться? Тем, что из рабов-гладиаторов выбился в кентурионы? Так для римлян слово «кентурион» — синоним «солдафона»… Короче, похвастаться нечем. И все-таки Тзана с ним! Сарматы не признаются в любви, они, когда женятся, говорят своей избраннице: «Навсегда!» Хорошее слово. Правда, пугающее. Пугающее чем? Постоянством? Отказом от измен и перемен? И с какого времени пугающее?

Приведя мысли в полный сумбур, Сергий двинулся к юрте. Тзана и Гай оба вскочили. Девушка бросилась к Лобанову и начала его тискать, а легат замер неуверенно, порываясь что-то сказать.

Поцеловав зажмурившуюся Тзану, Роксолан оторвался от ее губ и бросил Гаю:

— Говори!

Тот встрепенулся.

— Я передал Сирму твои слова, — начал он, — и жрец дал согласие на встречу. Но вот где вам встретиться. Луций с Публием прячут Сирма, просто так не пройдешь. Но я проведу!

— А тот дом, что за гончарными мастерскими? С пентаклем на стене?

— Туда нельзя! — сказал Гай испуганно. — Там засада!

— Ага… — задумался Сергий и спросил: — И когда ты меня проведешь к Сирму?

— Сегодня, как только стемнеет и взойдет Веспер! Подходи к храму Замолксиса, я буду ждать там.

— Договорились!

Глава двадцатая, которая распахивает перед преторианцами перспективы — сияющие или, как минимум, блестящие

— Так, говоришь, там сорок талантов золота? — деловито осведомился Эдик, протягивая руки к костру.

— Там — это где? — уточнил Искандер.

— Ну-у… в этой, в хованке Децебала! На Когайноне.

— А разве я тебе что-нибудь говорил о сорока талантах?

— А что, меньше?

— Это ты у Регебала спроси.

— Ну, — бодро сказал Чанба, — будем считать, что сорок пять. Тогда на каждого… сорок пять на четыре будет. Нет, пускай талантов будет сорок! Получается десять. Десять на двадцать… По двести кило! Ух ты. Так, в ауреусе восемь граммов чистого золота. Получается. Так. Сто девяносто килограммов — это сто девяносто тысяч граммов. Двадцать на ум пошло. По двадцать тысяч ауреусов на брата! С половиной!

Искандер презрительно скривил губы:

— А ты уверен, Эдуард, что золото можно перевести в ауреусы по весу?

Эдик глянул на него, будто не узнавая.

— Ты лучше в сестерциях посчитай, — ухмыльнулся Сергий, — больше получится.

— Точно! — загорелся Чанба. — Умножаем на двадцать пять и на четыре.

— А не легче сразу на сто?

— Не мешай, смертный! Та-ак. Получается, знаете сколько? Получа-ается. По два миллиона сестерциев! С копейками! Заживем.

Сергий подсел поближе к костру и поинтересовался:

— Слышь, а твой дед Могамчери ничего не говорил внучку о шкурах медведей, которых надо еще прикончить?

— Я же не мечтаю, — вывернулся Эдуард, — я планирую! Это вы живете скучно и приземленно, а у меня впереди всегда перспектива, сияющая или, как минимум, блестящая!

— Ага, — кивнула Тзана, — как у сороки.

— Э-эх. Никакого в вас романтизму!

Тут полог юрты шевельнулся, и внутрь просунулся Гефестай.

— Веспер взошел, — доложил он.

— Пошел я тогда.

Лобанов легко поднялся, улыбнулся успокаивающе в ответ на тревожный взгляд Тзаны и покинул юрту. На улице его легкая, чуть ироничная улыбка мигом растаяла — их тайная операция приближалась к одному из узловых пунктов.

У храма его поджидал Гай Антоний Скавр, бледный, с решительно поджатыми губами. Ни слова не говоря, он завернулся в лацину и шагнул в темноту. Видно было плохо, костры на перекрестках лишь сгущали потемки. Сергий смотрел в спину легату, а видел лишь смутно различимое пятно неопределенных очертаний. Пятно двигалось и скрипело снегом.

Днем, возможно, Лобанов и запомнил бы маршрут, но поздним вечером, когда неяркий звездный свет неуловимо переходит в глухую тень, сориентироваться было непросто. Единственным узнаваемым местом оказались гончарные мастерские — запах горящего дерева доносился слева, а глаза улавливали столбы подсвеченного дыма — сарматы обжигали горшки. Посуда их была куда грубее изящных эллинских изделий, но в степи ценится функциональность вещи, а не красота. Главное, чтобы горшок не протекал, а расписан он красным по черному или черным по красному — не суть важно.

С такими вот мыслями Сергий добрел до закутка, плотно обставленного конюшнями и высоким амбаром. Между ними образовалось нечто вроде дворика, и там, слипшись, как пельмени, стояли четыре или пять плосковерхих домов сарматской постройки.

— За мной! — шепнул Гай и заскользил по двору. Из тени неожиданно показался дозорный с копьем.

— Кто идет? — окликнул он легата.

— Это я, Гай! — слабым голосом ответил легат.

— А второй кто?

— А это Банадасп, чародей из омбронов! Будет из Крассиция горячку выгонять. Приболел Крассиций.

— Проходи.

Отойдя подальше, Сергий ослабил хватку на рукояти меча и спросил:

— Крассицием ныне Сирма кличут?

— Его. Осторожно, тут вход низкий.

Сергий пригнулся — и вошел в маленькую холодную комнатку с провисшим потолком. Тьма стояла полнейшая. Потом в двух шагах впереди зашуршали, раздвигаясь, тяжелые шкуры и мелькнул желтый свет, ударивший по глазам.

— Пришли.

— А Луций где?

— Он с утра в походе. Куда-то к Гипанису подался, дань с тамошних даков собирать.

— Да, эта работенка для него. А Публий?

— А я его отваром маковым напоил! Он, как залег — так и все. Хоть песни пой при нем — сопит только и бульки пускает.

Гай провел Лобанова в полутемную комнату, где посередине, в кругу камней, горел костерок. Дым висел плотной завесой у потолка, кружась вокруг отверстия-дымогона, и помаленьку выходил вон. Возле огня, сгорбившись и опустив голову, покрытую коротким седым волосом, сидел Сирм. Лобанов узнал жреца по особой примете — татуировке в виде волкоголового дракона на запястье. Да и кому еще среди подданных Тарба придет в голову стричь волосы под ноль и брить бороду? Только римлянину. Но гордые и заносчивые квириты попадали к «свободным дакам» либо как заложники, либо как рабы. Впрочем, первосвященник Замолксиса был тем и другим одновременно.

— Здравствуй, Сирм, — вежливо поздоровался Лобанов, непринужденно присаживаясь к костру.

Жрец поднял голову, и его глаза отразили огонь.

— Ты тот, кто хотел говорить со мной? — спросил он дребезжащим голосом.

— Тот самый.

— Ты римлянин?

— Да. Правда, не гражданин.

— Но ты служишь Риму?

— Служу.

— Почему?

— Это имеет значение?

— Для нашего разговора — имеет.

Лобанов пожал плечами — и задумался. До его слуха донесся громкий храп из соседней комнаты: вероятно, там залег Публий Апулей Юст.

— Почему я служу Риму… — задумчиво проговорил Сергий.

— Да, почему? — проскрипел Сирм с настойчивостью. — Ведь никто из вас не рожден в Риме! Вы все побывали в рабстве, выбрались, а теперь.

— Я объясню, — начал Лобанов, соображая, что и как сказать этому старому противнику империи. — Да, ни один из нас не родился в Риме. И что? Да, нас взяли в плен и обратили в рабов. Что же из этого? Мы должны были обидеться на противных римлян и начать борьбу с империей? А зачем? Я не говорю: что толку? Я имею в виду, что не понимаю, зачем бороться против хорошего.

— Хорошее — это термы с акведуками? — небрежно спросил Сирм.

— Еще Юлий Цезарь сказал, споря с каким-то эллином, — продолжил Сергий, — что римляне создали искусство войны, искусство мира и искусство закона. Закона, Сирм! Уверяю тебя, еще многие сотни лет будет существовать римское право. Сама империя исчезнет, а ее законы останутся. Не все из них справедливы? Ну и что? Других-то нет! А людям, чтобы жить вместе и не мешать друг другу, законы просто необходимы. Законы приводят в порядок дикие нравы. Почему я служу Риму. А кому ж еще?

— Римляне захапали полмира! — вставил жрец. — Ты что же, помогаешь им захватить оставшуюся половину?

— Захапали, верно. Римляне железом и кровью связали разные народы. И правильно сделали! А как еще можно было распространить цивилизацию, культуру, закон? Все ж отбрыкивались, руками и ногами — и галлы, и мавры, и вы, даки.

— У нас были свои законы, — мрачно возразил Сирм, — и свои порядки.

— А дороги у вас были? — спросил Сергий насмешливо. — А термы? Школы? Водопровод? Библиотеки? Послушай, Сирм, я тебя прекрасно понимаю — ты прибыл на родную землю и видишь, как она меняется. И маешься! Не майся. Подумай лучше — ведь перемены-то к благу.

— Да? — усмехнулся первосвященник. — Знаешь, когда я ночевал в Дробете, там был один дак, из ауксиллариев. Он выпил и сильно ругался. Вот, дескать, выделили мне римляне тридцать югеров земли! А она чья была? Не моя разве?!

— Конечно, не его! — отрезал Сергий. — А то я не знаю, кому ваша земля принадлежала! Князькам разным, тем, кого вы называли пиллеатами. Ведь так? А теперь этот твой дак, отслужив, получил надел. И это его земля, хоть он и не пиллеат.

— Ох! — скривился Сирм. — Не знаю. И так думаю, и этак. Голова пухнет! Ведь, получается, зря мы воевали!

— А разве не так? — тихо осведомился Лобанов. — Или Децебалу трудно было жить в мире с Римом? Давай честно рассудим. Вот скажи, кто такой Траян, — захватчик и только?

Сирм подумал и признал:

— Ну, не только. Он, конечно, силой взял Дакию, но и мы римлянам крови попортили изрядно. То на Мезию нападем, то в Паннонию заявимся. Всякое бывало.

— Вот именно! И Траян решил навести порядок — раз и навсегда. Он занял Дакию, и ни даки не опасны более, ни те же сарматы — ведь теперь имперские земли прикрыты Карпатами. Или как вы их называете? Венедскими горами?

Жрец кивнул.

— И я понимаю, что ты чувствуешь. Не все же даки дрались с Траяном, половина перешла на сторону римлян. И теперь эта половина как сыр в масле катается, а ты гадаешь — предатели они или не предатели.

Дак снова кивнул.

— А ты подумай, — внушительно сказал Сергий. — Вот если бы Траян поступил, как Децебал с Мезией, — то есть пограбил, пожег бы и ушел с добычей, — тогда бы я первым тебя поддержал. Тогда бы стоило римлянам объявлять войну — было бы за что! Но посмотри — легионеры строят дороги. Города Дакии одеваются в камень. К Сармизегетузе прокладывают акведук с первым водопроводом. Видишь, что получается? Траян просто выгнал неспособных правителей и распорядился Дакией по-своему. И я его в этом поддерживаю. Правда, есть тут один момент. — Роксолан задумался. — Не знаю, служил бы я Траяну. Нет, наверно, не служил бы. Не по мне война! Хотя и Траян мне чем-то симпатичен. Слыхал, как он с доносчиками поступил? У прежнего-то императора, который до Траяна правил, были сотни платных доносчиков. Представляешь? Доносили на всех, еще и деньги за это получали! А Траян — вояка, он честный был и прямой. Короче, приказал он всех тех стукачей собрать, посадить на дырявые баржи и в море вывезти! Там они пузыри и пустили. А эти, алименты? Ты в курсе, что Траян приказал мальчикам-сиротам по шестнадцать сестерциев в месяц выплачивать? И девочкам тоже платят, поменьше только. А этих денег даже взрослому хватит на питание, если не жировать особо. Вот тебе и Траян, захватчик-поработитель! Но все равно, с Адрианом как-то лучше, что ли. Он за мир во всем мире, — улыбнулся Лобанов, — такому императору я готов помогать. Понял?

Сирм кивнул в третий раз и вздохнул.

— И чего же ты хочешь от меня, римлянин? — задал он главный вопрос.

— Покажи нам дорогу на Когайнон, — медленно и спокойно проговорил Сергий, — и открой тайну сокровищ Децебала. Мы возьмем золото и дадим тебе свободу.

— Так уж и свободу? — усомнился Сирм.

— А к чему нам твоя жизнь или твоя смерть? — по-прежнему спокойно сказал Лобанов. — Лично мне ты ничего плохого не сделал.

Жрец задумчиво пожевал губами и сказал:

— Хорошо. Я отведу вас к золоту.

— Когда? — спросил Сергий, стараясь сохранить безразличное выражение лица.

— Завтра пойдет снег. Ближе к вечеру возьмете лошадей — на себя и на меня.

— И на меня! — шепотом вставил Гай Антоний.

— …И на него, и ждите у западной стены, где кузни. Там есть особые военные ворота, они замазаны глиной с обеих сторон. Их откроют только один раз, когда враг осадит городище Тарба и надо будет нанести удар. Или для того, чтобы погулять по тылам неприятеля. Мы воспользуемся этими воротами — и скроемся незаметно.

Внезапно из коридора донесся шум, и Гай подскочил на месте.

— Уходи! — прошипел он Сергию, тыча пальцем в потолок. — Через крышу! И через конюшню!

Лобанов подхватился и подпрыгнул, хватаясь за стропило, черное и скользкое от сажи. Повис на одной руке, другой раздвигая снопы камыша, и подтянулся рывком, высовываясь наружу, в холод и темноту. Взбрыкнув ногами, он перевесился и мягко повалился в сугроб. Вроде тихо. Сергий вскочил и по стенке, по стенке двинулся вдоль конюшни, пока не скользнул в сырое тепло. Лошади зафыркали, но ласковый голос Лобанова успокоил животных.

Приоткрыв ворота, Сергий проскользнул наружу и растворился в ночи, полный перспектив — сияющих или, как минимум, блестящих.

Снег шел не густо, но он падал и падал, пряча под белым покрывалом постыдную грязь. Закат был почти не виден за снежной мутью, пылание уходящего солнца слегка разбавило багрянцем непроглядную белесину — и угасло. Настала ночь. Пришла пора.

Четверо преторианцев и Тзана собрались загодя, с утра подкармливая коней верховых, вьючных и запасных. Отужинав в последний раз под войлочным сводом юрты Равсимода, пятерка переглянулась, и Лобанов тихо скомандовал:

— Выходим!

— Начинаем отступление, — перевел по-своему Эдик, но серьезно, не шутя.

Застоявшиеся кони охотно покинули стойла. Снег их не порадовал, но ветра не было, а мириады падающих ледяных звездочек скрадывали шаги, глушили звуки отдаленные и близкие. Волею небес мир погружался в тишину и покой.

— К кузням будет ближе, если мимо кладбища, — дал совет Гефестай.

— Какого? — спросил Сергий. — Сарматского?

— Нет, того, где даков с гетами хоронят. Сейчас. Вот сюда!

Кушан провел друзей узким ходом мимо глинобитных хижин, где жались к огню местные жители, терпеливо, тупо пережидая холода.

Обогнув храм Замолксиса и небольшой погост, кавалькада выбралась к кузням. Кузни стояли в ряд, примыкая вплотную к крепостной стене, если можно таковой называть плетеный тын, обмазанный глиной. Не все кузнецы затушили горны, в паре мест продолжался звонкий перестук молотов. Жар нагонялся великий, и двери были распахнуты настежь, далеко вытягивая красные отсветы.

Глухой свист прозвучал из темноты, подзывая, и Сергий поворотил саурана влево, под длинный навес, где были сложены деревянные формы для выделки кирпича, — и как их только не растащили? Дерево в степи — ценность.

Гай Антоний и Сирм стояли в тени, ежась и переминаясь.

— Коней привели? — негромко спросил Сирм.

— А как же. Садись! Помочь, может?

— Я помогу, — вызвался легат.

Кряхтя, Сирм устроился верхом, выдохнул.

— Дождемся, когда стража проедет мимо, — сказал он.

— Ладно, — кивнул Лобанов. Подумал и добавил: — Может, откроешь мне хоть часть своей тайны? Для укрепления доверия?

Усмешка первосвященника была не видна, но голос ее выдавал:

— Тайну ему. Ладно. Вы как в степь выходили с гор? Не мимо Золтеса?

— Угадал.

— Так по тому ущелью ручей стекает. А если двигаться мимо гор на юг, увидишь еще одно ущелье. Еще южнее будет третье. Вот по нему надо подняться, углубиться, а когда стены расступятся, выйдешь прямо к горе. Она невысока и напоминает муравейник. Это и есть Когайнон. Ну а насчет того, где на ней запрятаны сокровища, я пока умолчу.

— Ну хоть что-то, — пожал плечами Сергий.

— Идут! — приглушенно сказала Тзана.

По наружной стене заплясали желтые и красные отсветы, расплывающиеся в снежном мельтешении. Не торопясь, выехали трое ночных стражей, вооруженные копьями. В левой руке каждый держал факел. Лениво переговариваясь, стражники проследовали мимо, их кони ступали, низко опустив головы, будто спали на ходу.

Дождавшись, пока стража отъедет подальше, Сирм пришпорил своего коня и быстро пересек открытое пространство. Заехав в тупик между двумя глинобитными хижинами с провалившейся крышей, жрец указал на стену:

— Это здесь. Открывайте! Режьте ремни посередке и толкайте створки наружу!

Гефестай спешился, подошел к стене. Две плетеные створки покрывал толстый слой глины, а висели они на воротных столбах, прикрученные ремнями толстой кожи.

Сковырнув пласт мерзлой глины, сын Ярная перепилил мечом сухие ремни, высохшие и задубевшие.

— Как дерево… — пыхтел он.

Дорезав, Гефестай поднатужился и толкнул створки. Те скрипнули и качнулись, обсыпая снег и комки глины.

— Геракла б сюда… — прошипел Эдик.

— Что мне твой Геракл… — прокряхтел кушан. — Я того Геракла… одной левой.

Под напором сына Ярная ворота жалобно заскрипели, затрещали кожаными петлями — и приоткрылись шага на два.

— Вперед! — бросил гордый Гефестай, забравшись в седло.

Но вперед не получилось. Неожиданно вернулась ночная стража, а из-за распахнутых створок выскочили десятки пельтастов без щитов, но с факелами. В их трепещущем свете набежали стрелки, натягивая тугие луки, а потом из темноты выехали двое верховых — Луций Эльвий и Оролес.

Нервы у Сирма не выдержали, жрец не готов был к поражению. Заверещав, первосвященник бросил коня в атаку, прямо на Оролеса, хотя из оружия имел лишь ненависть. Тренькнула стрела и пробила сердце Сирма, в котором уживались любовь к богам и безразличие к смертным.

Сирм уронил поводья и кувырнулся в снег.

— Кабиры-ы… — промычал он напоследок, и душа рассталась с телом.

— Какая сволочь стреляла?! — взревел Оролес. Луций молча указал на провинившегося лучника, и длинный меч царя отхватил тому голову.

— Что это значит, Оролес? — холодно спросил Сергий.

— Вот наглец! — восхитился Луций и обернулся к Оролесу: — Ты позволишь, царь?

Сын Москона хмуро кивнул, не сводя глаз со скорченного тельца Сирма сына Мукапиуса.

— Так вот, дорогие мои, — с торжеством продолжил Эльвий. — Ни в какой поход я даже не собирался, а залег и слушал, как вы там всё планировали. Кстати, Гай, это я храпел, помнишь?

— А Публий? — пролепетал легат.

— Ти-хо! — вскинул руку Луций. «Гвардейцы» Оролеса притихли.

— Слышишь?

Издалека донесся протяжный вой. Не волчий и не собачий — человечий, исполненный муки.

— Это Публий так воет, — весело сказал Луций, — мы его распяли! Прямо на Волчьих воротах, с внутренней стороны. А тебя, Сергий, распнем с наружной!

Лобанов повернул голову к Оролесу.

— В чем дело, царь? — резко спросил Сергий. — Что за глупые шутки? В чем мы провинились, почему тебе в голову взбрело облаву на нас устраивать?

— Вы едва не сволокли Сирма! — ответил Оролес.

— Ну и что? Тебе-то какое дело? Между прочим, твой сотник целый месяц прятал Сирма! Вот и распни его с наружной стороны Волчьих ворот, он это заслужил!

— Я не прятал! — заорал Луций. — Это Публий!

— Что ты брешешь?! — завопил Эдик. — Ты что, не знал, на кого Публий собирался наместника менять? Всё ты прекрасно знал!

Оролес поднял руку, и крики смолкли. «Гвардейцы» тоже притихли.

— Мне плевать, кто был виноват вчера, — проговорил сын Москона лязгающим голосом. — Я живу сегодня и сужу сейчас! Завтра вас всех казнят, — объявил он приговор преторианцам и крикнул: — Нептомар! Куда девать Сирма?

— Первосвященник должен провести эту ночь в андреоне, — донесся голос из темноты. — Пусть эти пятеро переночуют с ним вместе, а утром они уйдут следом за сыном Мукапиуса, будут прислуживать ему в садах Замолксиса.

— Стража! — рявкнул Оролес.

— Так ты уже отказываешься от золота, Оролес? — возвысил голос Сергий, чувствуя, как колотится сердце.

— Сирм мертв! — прорычал Оролес.

— А мы живы! — ухмыльнулся Лобанов. Царь так и вперился в него грозным взглядом.

— Ты хочешь сказать, римлянин, — прогремел он, — что Сирм открыл тебе тайну золота?

— Я проведу тебя к горе Когайнон, — четко и ясно проговорил Роксолан, — если ты поделишься с нами.

— Поделюсь с вами?! — Обрадованный Оролес не выдержал и рассмеялся. — По справедливости, да?

В толпе «гвардейцев» послышались смешки.

— Ага, — кивнул Сергий. — Тебе половина — и мне половина. Со своими я разберусь сам.

Оролес отсмеялся и махнул рукой:

— Увести их и спрятать в андреоне. И чтобы ни единого волоска не упало с их голов! — Повернувшись к Лобанову, он добавил: — Утром поведешь нас за золотом!

— Завтра не получится, — покачал головой Сергий. — Надо дождаться, пока кончится снегопад. Горам всё равно, скольких погубить — одного или тысячу. Разницу ощутишь только весной — тысяча трупов сильнее смердит.

— Ладно! — раздраженно ответил царь. — Ждем ясной погоды! Увести!

Преторианцев разоружили и повели, окружив плотным кольцом лучников и копьеносцев.

— Зря мы этого Луцика не прибили, — пробурчал Эдик. — Правильно Горький говорил: раздавишь гадину, и на душе легчает!

Искандер, ехавший рядом, тихонько спросил Лобанова:

— Ты не видел, куда Гай делся?

— Не знаю. Думаю, уж его-то Луций помилует. Все-таки сын патрона!

Конвой проследовал до храма Замолксиса. Тело убитого Сирма внесли в холодный андреон — землянку — и возложили на алтарь, сложенный из камней. Преторианцев с Тзаной втолкнули туда же.

— Один-ноль, — флегматично заметил Эдик. — Не в нашу пользу.

Сергий походил вокруг алтаря, оглядывая святилище. Свет в андреон проникал через узкие щели в самом верху стен, на уровне земли, но сейчас их прикрывал снег. Одна лишь плошка с бараньим жиром освещала погреб — в ней плавал горящий фитиль.

— Поведем этих гадов к золоту? — хмуро спросил Чанба.

— У тебя есть другие предложения? — холодно поинтересовался Сергий.

Вдруг ему на плечо упал снег. Лобанов вскинул голову и увидел бледный лучик лунного света, пробивавшийся из окошка-щели.

— Сергий! — долетел свистящий шепот.

— Гай? — встрепенулся Лобанов.

— Я! Что мне делать?

Секунду подумав, Роксолан спросил:

— Ты на многое готов?

— На всё! — пылко ответил легат.

— Тогда слушай внимательно и понимай правильно, — заговорил Лобанов, задирая голову к потолку, искрящемуся инеем. — Если выполнишь мой приказ, я тебе гарантирую благосклонность презида.

— Приказывай!

— Ты должен незаметно покинуть становище. Только возьми с собой хотя бы двух коней. И скачи к перевалу! Надо добраться до Фактории Августа. Там стоят когорты Тринадцатого Сдвоенного и Седьмого Клавдиева, передашь их командиру пароль. Запоминай, а то тебе могут и не поверить! Скажешь: «Веспер светит с вечера». Отзыв такой: «Фосфор занимается с утра». И тогда ты договоришь: «Но в полдень царствует Солнце!» Запомнил?

— Да!

Растолковав, где когортам искать гору Когайнон, Сергий добавил:

— Мы постараемся задержать Оролеса, сколько возможно, но не дольше пяти-шести дней. Если когорты подойдут к Когайнону раньше нас — хорошо. Если чуть позже — еще лучше. Но если они опоздают.

— Не опоздают! Я всё исполню как надо!

— Действуй! И помни: у тебя в руках и наше будущее, и твое собственное!

— Вале!

— Вале.

Выдохшись, Сергий присел на корточки рядом с Тзаной. Девушка тут же прижалась к нему.

— Страшно? — прошептал Лобанов.

— С тобой мне спокойно… И хорошо.

— Мне тоже.

Сергий обнял Тзану покрепче и закрыл глаза. Ставки были сделаны.

Глава двадцать первая, большинство участников которой присутствуют при коронации на уровне пояса

1

К утру второго дня снегопад прекратился, и Оролес тут же скомандовал построение. За сутки весть о походе за золотом облетела армию, и строиться пришлось за стенами становища, в голой степи, иначе не хватило бы места для всех желающих.

Вряд ли такой энтузиазм масс радовал Оролеса: делиться царю не хотелось ни с кем. С другой стороны, зимняя степь — не пустыня, легко можно столкнуться с военным отрядом омбронов или амадоков, жаждущих добычи и скальпов. И тут надо либо в одиночку пускаться в путь — авось не заметят! — либо маленькой армией. А раз третьего не дано, Оролес терпел за спиной учащенное дыхание почти одиннадцати сотен головорезов.

Выступили сразу после обильного обеда, даже преторианцам сунули целую миску дымящейся разваренной конины. Утерли жирные губы, забрались на коней и тронулись в путь.

Настроение у «конармейцев» было приподнятое, западный край отсвечивал для них золотым блеском. Они грубо шутили и громко хохотали, хлопая себя по ляжкам немытыми пятернями. И нахлестывали, нахлестывали коней. Вскоре становище «свободных даков» пропало за горизонтом, и лишь широкая полоса изрытого копытами снега указывала обратный путь.

— Куда они так гонят? — ворчал Гефестай.

— Боятся, что золото унесут, — ответил Эдик.

— Если не сбавим скорости, — прикинул Искандер, — то к вечеру выйдем на берег Пирета.

— Паршиво, — резюмировал Сергий и подумал: «Задержать бы эту банду…» Но как ее задержишь? Эх, задуть бы ха-арошему бурану, когда собаки летают, а ветер просто режет тебя на кубики льда. Но нет! Нептомар уверил «царя», что, по всем приметам, Замолксис посылает ясные дни и тихую погоду. Как назло всё.

Гонка продолжалась весь день, до самого Пирета. Шатры поставили в грабовой роще, среди прибрежных холмов. Отсюда были хорошо видны заснеженный каток реки и шуршащая стена тростников.

Усталый и раздраженный, Сергий слез с седла и первым делом растер саурана пуком сухой травы.

— Порадовать тебя? — расслышал Лобанов негромкий голос Тиндарида. — Его величество с утра на охоту собралось.

— Ну? — обрадовался Роксолан. — И на кого?

— На кабана!

Гефестай крякнул и потер руки, а Эдик разочарованно протянул:

— На кабана? Тю! Я думал, на тура или на медведя. А тут — свинья какая-то!

Сын Ярная покачал головой и сказал серьезно:

— Это ты зря, кабан-секач пострашнее медведя бывает. На мишку я с одним копьем выйду и добуду-таки медвежатины, а для вепря еще и нож припасу подлиннее! Вепрь очень быстрый, у него клыки вполлоктя, в один миг ноги располосует до кости. А ежели повалит, всё — посечет и затопчет! И все равно свинья страшнее — самка злее! Она хватает зубами и выдирает такие куски, что раны по два, по три года не затягиваются. Как акула!

— Ладно, — бодро заключил Эдик, — уговорили. На кабана так на кабана. А нас возьмут хоть?

— Ха! На кабана охотятся пешими, а куда мы денемся без коней? В степь побежим?

— Понятно, — отмахнулся Сергий. — Разомнемся хоть. Кстати, а где будет разминка?

— Как я понял, недалеко, за лесом. Речка здесь растекается, берега топкие, всё камышом заросло, густо, в семь локтей высоты! Там целое стадо поселилось, хрумкают сладкие корни тростника, жиреют помаленьку. Так что. С утра кабаны покидают камыши, а загонщики их обратно турнут. Выйдем утречком, станем около кабаньих ходов. Плавали — знаем!

Утро выдалось холодное, зато ветер стих совершенно — ничтожнейший звук доносился явственно и отчетливо. Все желающие испытать охотничье счастье вооружились копьями, секирами и короткими мечами — гладиусами или акинаками. Сергию Оролес оказал доверие: выдал короткое охотничье копье-венабул. Памятуя наставления Гефестая, Лобанов еще и нож привязал по-сарматски, к ноге.

Когда вышли к тростникам, совсем уже развиднелось. Студеный ветерок качал бурые стены камышей, со стебля на стебель перелетали редкие птицы, выискивая мерзлых червячков в метелках.

— Джунгли, — прокомментировал Эдик. — И нам… туда?

— Забоялся? — осклабился Гефестай.

— Не дождешься!

Дюжий латрункул по имени Белес поднял руку, призывая к молчанию. Разговоры смолкли, и из-за леса донеслись дробные звуки трещоток и крики загонщиков.

— По местам!

Белес живенько расставил охотников. Сергий стоял на проходе, на узенькой тропинке, протоптанной кабанами, укрытый за пучками сухого камыша, и дивился — камыш в этом месте отступил, все заросло колючим кустарником. Руку туда сунуть жалко, весь исколешься, а кабан прорывается через колючки мордой! Не морда, а таран. Да и что кабану какие-то колючки? Его рылу не опасна даже жалящая гадюка!

Трещотки зазвучали громче, крики слышались явственней — загонщики, охватив стадо цепью, отжимали его к камышам, да так, чтобы кабаны шли с ветром. Промелькнули смутные тени, будто перекати-поле занесло из степи. Утробный храп и сопение разнеслись по обширным зарослям.

Сергий присел, уставил копье ребром по ходу зверя. Бить секача надо сбоку, под левую лопатку, иначе только поранишь, а раненый кабан — это маленький носорог.

Вепрь возник словно ниоткуда. Мертвые осоки разошлись и явили матерого зверя — седая щетина в две ладони по хребту дыбом стоит, кривые клыки величиною с серп ляскают, пеня слюну, глубокие ноздри на пятаке раздуваются, уши торчком. Увидев человека, секач нисколько не испугался, не прянул в сторону. Замерев на мгновение, зверь чуть скривил неохватную шею, наклоняя ее для удара — правым клыком снизу вверх. И ринулся в атаку.

Копье вошло в кабана и ударило в кость, вепрь повернул — и сам себе распорол бок. Всё это время Сергий содрогался от напряжения, удерживая венабул. Он и сам выступал в тяжелом весе, да только вепрь тянул втрое больше, поди-ка удержи такого! Ноги скользили, зарываясь в снег, выпалывая камыш под корень. И тут секач издох — плюхнулся рылом в лужу собственной крови. «Х-х-а-а…» — вздулось и опало черное брюхо.

Задыхаясь, Сергий выхватил копье из туши. Сначала он услыхал крик Гефестая и свинячий визг, а потом разобрал шорох, хруст тростника, хрупающие шаги острых копыт. И тут же на Сергия вынесся, накатился огромный кабан. Он был ранен, но мчался болидом.

Завидев человека, шарахнулся в сторону, нырнул в камыши, как в воду. Разгорячившись, Сергий кинулся следом. Вот только секач и не думал драпать — он развернулся и бросился по своему следу. Убивать.

На долю мгновения Сергий встретился с яростным взглядом маленьких, но зорких глазок под белесыми ресничками — и ударил копьем. Кабан извернулся, и острие венабула вошло ему в правый бок. Зверь тут же резко нажал в сторону, делая попытку избавиться от наколовшего его железа. Сергий не поддался уловке, не дал заломать копье. Горячая кровь хлестала из распоротого бока, но вепрь не сдавался — он осел на задние ноги, завертел шеей, стараясь «сорваться с крючка» и снова взять разбег, доконать двуногую тварь. Не вышло! В какой-то момент секач вдруг замер, и вся прыть, вся злоба и хитрость, все звериные навыки и позывы покинули его. Осталась лишь груда остывающего мяса.

— Готов! — выдохнул Сергий.

Пнув кабана — сдох ли? — он уселся на щетинистую тушу. Ну и охотка.

— Серге-е-ей! — донесся крик Искандера.

— Здесь я! — заорал Лобанов.

Затрещали камыши, затряслись метелки, стряхивая сухой снег, и раскрасневшийся Тиндарид вывалился из зарослей.

— Вот это сафари! — сказал он довольно. — Вот это я понимаю! Наверное, месячную норму адреналина перекачал. Никаких шансов!

Шумно выдохнув, Искандер плюхнулся на еще теплый бок кабана рядом с Роксоланом.

— Считай, на весь день завязли, — зажмурился он на ярком солнце и шмыгнул носом. — Пока добычу стащат, пока разделают, зажарят.

— До вечера проваландаемся, — кивнул Сергий. — К коням не подобраться?

Искандер, не раскрывая глаз, помотал головой.

— Весь табун на привязи, пасется под усиленной охраной. Будь у нас отряд, и то не отбили бы. А впятером.

— Ясно.

Снова затрещали камыши, пропуская сначала Тзану, а за нею Гефестая с Эдиком.

— Ничего кабанчики, — снисходительно заценил кушан Сергиеву добычу, — есть что зажарить. Но видал бы ты моего! О! Носорог мохнатый! Такой слона с ног свалит. Я в него копье во всю длину вогнал, а ему хоть бы что! Кровью харкает и прет на меня, клыки — длиннее гладиуса! Хорошо еще, я карту с собой прихватил, засадил бегемотине точно в сердце.

— Да, ничего у тебя поросеночек, — похвалил Гефестая Эдик. — Побольше Пятачка.

Гефестай от возмущения аж раздулся:

— Да ты его хоть видел?!

— А как же! Не сразу, конечно, разглядел в траве… Бедный Наф-Наф! Дохрюкался.

— Щас ты у меня дохрюкаешься, — мрачно пообещал сын Ярная.

— Мальчики, не ссорьтесь, — улыбнулась Тзана.

С гиканьем принеслись «тягачи» — латрункулы верхом. Один из них, то ли Бицилис, то ли Бикилис, завернул к преторианцам. Накинув арканы на ноги кабанам, заваленным Сергием, он стегнул лошадь, и та поволокла по снегу тяжелые туши. Обернувшись в седле, «гвардеец» пробурчал:

— Там вас Оролес искал…

— Идем, идем уже… — в тон ему ответил Эдик. — Соскучился, что ли, без нас?

Бицилис или Бикилис зыркнул только и пришпорил коня. Бедная животина поднапряглась, потянула груз через ломкие кусты. Следом двинулись преторианцы.

Кабанов в тот день набили гору, но и едоков было больше, чем надо. Свеженину жарили, пекли, коптили, а, когда мясо уже в горло не лезло, путь ему прочищали вином и пивом. Оролес ничем не выдавал своего особого отношения к преторианцам, обращался к ним, как и ко всем, но и воли не давал. Оружие Сергию и его друзьям вернули, однако и вниманием не оставляли, стерегли вполста глаз.

Потихоньку завечерело. Закат полыхнул вполнеба, расстилая царственный пурпур по заснеженному льду Пирета, словно мимо река багрового киселя протекала.

Сергий был сыт, но пьяное довольство латрункулов не липло к нему. Вся армия, кроме выставленных дозорных, пила и пела, горланила хриплыми голосами заунывные сарматские песни, что не имели начала и не знали конца.

А Лобанова донимали тревоги. Справится ли Гай с заданием? А если и справится, то успеет ли? До гор осталось всего ничего, максимум три дня пути. И что тогда делать?..

Рано-рано утром топот, ржание и ленивая ругань огласили рощу. Быстренько перекусив, латрункулы оседлали коней и перешли на другой берег Пирета. И потянулась дальняя дорога.

Если бы дальняя.

На третий день армия одолела Хиерас, и Венедские горы засинели вдали смутной зубчатой линией. После короткой ночевки Оролес скомандовал подъем, и начался последний переход. Сергий влезал в седло мрачным. Искандер Тиндарид выглядел задумчивым, и даже Эдик был на редкость молчалив.

А в самый разгар утра случилось необыкновенное.

Конница пробиралась неширокой долинкой между двух гряд покатых холмов, заросших редким дубняком, как вдруг на снежный склон выехали четверо на гнедых альпах. Трое остановились, а один выехал вперед, поднял руку и прокричал:

— Не гвардию ли великого Оролеса вижу я?

Сергий оторопел — это был Регебал! Надо отдать должное Чанбе — болтливый абхаз смолчал, усмирив свой язык чудовищным усилием воли. Только глаза выкатил, всем телом подаваясь к холмам — гляньте, дескать!

Сергий присмотрелся и узнал в товарищах Дадесида остальных своих рабов — Акуна сына Олимара, Кадмара сына Каста и Уахенеба Фиванца. Все здесь!

Оролес был удивлен не меньше его, но как польстили ему слова Регебала! Этого царька хоть среди ночи разбуди — похвалу он выслушает благосклонно.

— Кто ты таков? — крикнул сын Москона в ответ, подбоченясь и прямя спину.

— Мое имя — Регебал сын Дадеса сына Диега! Я царь даков!

Гневный ропот разошелся кругами. Оролес насупил брови и рявкнул зло:

— Царь — это я!

— Тогда покажи пояс Буребисты! — парировал Регебал. — Мало носить венец, главная регалия царей дакийских — вот!

Дак распахнул куртку и продемонстрировал старинный гетский пояс с золотыми и серебряными бляшками, изображающими священные символы — рыбу, луну и солнце, собаку, барана, ворона и дерево.

— Нептомар! — прорычал Оролес. — Проверить! Обычно вальяжный, жрец быстренько подбежал к Регебалу, присмотрелся к его поясу и вздрогнул, изогнулся в поклоне. Отступив, не разгибая спины, Нептомар развернулся и просеменил к Оролесу.

— Это он! — выдохнул жрец. — Я точно помню его! Именно этот пояс был затянут на Децебале! И отломанный лучик у солнышка. И выщербленная эмаль глаза собаки. Это пояс Буребисты!

Вот тут Оролес растерялся. Он настолько вжился в роль царя, что даже не задумывался о реальных наследниках Децебала. А ведь Дадесиды — род царских кровей.

— Что ты хочешь? — угрюмо проговорил сын Москона.

Регебал приветливо улыбнулся и сказал, вскидывая руки:

— Я долго шествовал по миру, выискивая достойного. Я выжидал долгих десять лет. Сам царь Децебал перед тем, как уйти в степь, опоясал меня. Но кто я и кто ты, Оролес? Я маленький человек, я странник в ночи, а за тобой сила! Ты сплотил под рукою своей тысячи даков! Мне ли носить пояс Буребисты? Позволь мне опоясать тебя, Оролес, по закону предков, чтобы ты царствовал по праву!

Сын Москона словно вырос и раздался вширь — счастье переполняло «царя»: не было для него лучшего подарка, чем пояс Буребисты. Это было его мечтой. Она казалась неисполнимой, и вот — сбылось!

— Почту за честь принять сей великий дар, — бархатисто пророкотал Оролес. Склонив голову, он прижал ладонь к груди.

— Только всё должно произойти по правилам, — посерьезнел Регебал, — строго по обряду! Со мной трое капнабатов, — он повел рукой в сторону Акуна, Кадмара и Фиванца. — Думаю, что и твой жрец примет участие в торжественной церемонии.

— Можешь не сомневаться! — сказал Оролес прочувствованно.

Вся армия свернула с набитой тропы и выехала в уютную котловину, окруженную холмами по кругу. Гвардейцы мигом разгребли снег и поставили шатры. «Капнабаты» взяли на себя лесозаготовки, и вскоре груды хвороста и сухих дров были готовы к возжиганию.

Регебал, храня верность древним обрядам, медленно обошел всю котловину. Поравнявшись с Сергием, он быстро проговорил:

— Мы встретили Гая Антония.

Лобанов облегченно выдохнул, не меняя холодного выражения на лице. Теперь всё ясно! Регебал подхватил эстафету и тоже тянет время. Хоть бы все удалось.

А празднество, посвященное «коронации», разыгралось не на шутку. В юртах готовили угощение, охотники ускакали за свежей дичью, оставшиеся приволокли десяток толстых амфор, полных недопитого вина, а Нептомар, словно помолодевший, возносил благодарственные молитвы Замолксису и кабирам.

И вот дико заверещали трещотки, а руки «капнабатов» заколотили в барабаны, выбивая дикую, скачущую мелодию. «Капнабаты», завывая и приплясывая, обошли все нагромождения дров, щедро расплескивая благовонное масло, полными горстями бросая соцветия конопли и душистую стружку. Регебал прошелся в паре с Нептомаром и поджег все костры. Пламя разгоралось неохотно, но, чем дальше, тем больший жар наплывал на людей, почтительно окружавших место священного действа.

Жрец и раб взяли под руки Оролеса и повели его между костров, проводя обряд очищения. Дурманящие клубы дыма стелились по всей котловине, возбуждая в латрункулах неистовый фанатизм, — разбойники выли, скаля зубы, падали на колени, махали руками, бормоча и выкрикивая несуразицу, бессмысленно, тупо пялясь в огонь.

Очистившись, Оролес замер в центре круга, освещенный со всех сторон пламенем. И тогда Регебал медленно снял с себя пояс Буребисты и обвил им могучую талию главаря банды.

— Сим посвящаю тебя, Оролес сын Москона, — затянул он, — и передаю во владение земли дакийские и народы, их населяющие! Пусть счастье и удачи прежних царей передадутся тебе, а неуспех минует!

— Да пребудет с тобой милость Замолксиса-а! — завел свою партию Нептомар. — Пусть духи предков и Великие Кабиры хранят тебя!

— Да здравствует Оролес Первый, — грянул Регебал, — великий царь даков!

И тысяча с лишним латрункулов взревела, дико и восторженно, готовая на всё ради своего вожака, выбившегося еще и в монархи.

— Каждый сходит с ума по-своему, — прокомментировал Искандер.

А Оролес стоял недвижимый, он возвышался, как идол, и его твердое, будто рубленое лицо казалось каменным в пляшущем свете костров. Сын Москона добился своего.

— Слово молви, царь! — донесся крик из задних рядов.

Оролес Первый очнулся будто. Подняв руку, он провозгласил:

— Гулять!

— У-о-о! — откликнулась толпа, подражая волкам. — У-а-а-у-у!

И пошло веселье.

День-ночь, сутки прочь. Что и требовалось.

2

Гай Антоний Скавр был перевозбужден, когда тайком покидал становище «свободных даков». Его сотрясала нервная дрожь, но не страх был ее причиной. Некое болезненное нетерпение жило в легате, всеподавляющее желание вырваться, достичь, исполнить. Трезвое понимание того, что приказ Сергия и ему самому обеспечит мир и покой, тоже жило в Гае, но не занимало мыслей, бродя на окраине сознания.

Луций помешать его намерениям не мог — пребывая в сильнейшем раздражении, Змей снимал его старым дакийским способом — пил вино неразбавленным, в неподобающих количествах.

Гай, прислушиваясь и оглядываясь, на цыпочках прошелся по их пристанищу, собирая пожитки, и тихонько выбрался в конюшню, где одного коня навьючил, а другого оседлал. И повел в поводу обоих.

Вырваться в степь было делом несложным — отпертые преторианцами ворота так и стояли распахнутыми, их никто не охранял. Скорее всего, Оролес просто забыл отдать соответствующий приказ, а до понятия гражданского долга варвары просто не доросли.

Гай выскользнул за стены городища и повел коней бегом. Лишь когда запыхался вконец, опомнился и залез в седло.

Он и до этого попадал в опасные ситуации, но всегда выступал вторым, его постоянно вели, решая за него и отдавая приказы, которые следовало исполнять. А вот теперь он лично за все ответствен, и только от него зависят будущее и сама жизнь Гая Антония Скавра и Сергия Корнелия Роксолана. И всех-всех-всех. Этого смешного и насмешливого Эдуардуса, хвастливого, но храброго Гефестая, умника-зануды Искандера, красавицы Тзаны…

Легат невольно вжал пятки в конские бока, и аргамак прибавил скорости.

В пути Гай провел всю ночь, ориентируясь по звездам. Пускал коней то в галоп, то шагом. Под утро он устал до того, что чуть не свалился с аргамака в снег. Навесив обоим животинам торбы с зерном, Гай съел лепешку с сыром, сделал пару глотков вина — и с часок подремал, закутавшись в дакийскую доху. Потом снова в путь.

А сразу за Пиретом везение кончилось — загнанная вьючная лошадь сломала ногу, пришлось ее зарезать. Местные волки были весьма признательны легату.

Учтя свой промах, Гай дал отдых и коню, и себе в хижине Золтеса. Латрункулы вынесли из нее все съестное и ценное, но остались дрова, и был цел очаг. Полночи конь и всадник провели в тепле, а утром, едва тьма на востоке посерела, снова вышли на тропу.

Спустившись с полонины, Гай неожиданно выехал к стоянке: под нависшей елью сидели вокруг костра четверо и с интересом смотрели на него. Один был вылитый дак, другой, смуглый и бритый наголо, больше всего смахивал на египтянина.

— Куда путь держишь? — спросил третий, похожий на галла.

— На юг, — буркнул Гай неопределенно. Дак с любопытством оглядел легата.

— Ты выглядишь как сармат, — сказал он, — и следуешь из степи.

— А вы что, — с вызовом проговорил Гай, — не по той же дороге едете?

— По той, — легко согласился дак. — Меня зовут Регебал, я — раб Сергия Корнелия Роксолана, которого ищу. Не видал ли ты его?

— Он послал меня… — ляпнул Гай и прикусил язык.

— Не буду допытываться, куда именно, — поднял руки Регебал. — А откуда?

Гай подумал — и решил, что никого не выдаст, если чуть приоткроет тайну…

Рабы преторианцев живо собрались в поход, еще и поделились с легатом припасами, и Гай ринулся дальше, «на юг».

Потом он досадовал на себя за спешку. Зря торопился, подгонял себя и коня, а в итоге впал во грех невнимательности. И выехал не туда. Стал искать знаки, описанные Регебалом, — не находил. А когда повернул на юго-запад в надежде, что выедет к дороге между Понс-Ветусом и Факторией Августа, угодил в странное место.

Это была долина реки, зажатая скалами. Выше и ниже по течению долину запирали частоколы из мощных остреных бревен.

Помолившись Монтинусу, богу горных вершин, и Валлонии, богине долин, Гай проехал узкой тропкой между скал и остановился на берегу. Лед на реке был пробит большими полыньями, вереницы людей с ведрами подходили к ним, зачерпывали воду и несли на берег, где стояли желоба с медным дном и деревянными стенками. Под желобами горели костры, а черпальщики все лили и лили воду в желоба, которая потом сбрасывалась в реку мутными, пенистыми потоками.

Легат огляделся в недоумении. Что они делают? Потом еще несколько человек в рваной одежде приблизились к желобам и опрокинули в них ведра каменной крошки. Черпальщики тут же промыли насыпанное. Вон оно что. Так это золотой рудник!

— Эй! Ты кто такой? — раздался вдруг грубый голос. Гай обернулся и увидел трех легионеров, неспешно подходивших к нему.

— Меня зовут Гай Антоний Скавр! — громко представился легат, чувствуя радость облегчения.

— Да?! — развеселился бородатый воин. — А меня кличут Публием Элием Адрианом!

Вся троица расхохоталась. Гай растерянно огляделся.

— Я послан в Факторию Августа, — пролепетал он, — по делу государственной важности!

— Слазь, — буркнул бородатый.

Двое других легионеров помогли Гаю спешиться — попросту сдернули его с седла и отобрали меч.

— Я скажу, кто ты и куда послан, — усмехнулся бородатый щербатым ртом. — Ты — лазутчик Оролеса и вынюхивал, много ли тут наплавили золотишка! Где ты видел, вонючий варвар, чтобы патриции ходили в заношенных шкурах и ездили на конях с клеймом Оролеса?! А насчет золота. Что тебе сказать. Много его добыли! А теперь добудут еще больше — с твоей помощью! Ювений, отведи лазутчика к управителю. Он вчера жаловался, что рабов нехватка, так пусть попользуется этим. Парень вроде крепкий и по-нашему балаболит.

Названный Ювением ткнул мечом Гая в бок и молча указал, куда идти.

— Постойте! — растерялся легат. — Вы что делаете?!

Ювений не стал объяснять суть своих действий, а врезал Гаю по зубам. В последнюю секунду легат увернулся и спас резцы и коренные, но тут же заработал такого пинка, что пропахал сугроб головой.

— Иди давай!

Подчиняясь насилию, легат пошел. Случившееся с ним было настолько невероятно, настолько не ко времени, что Гай скривился и замычал. Легионеры не препятствовали — рабочей скотине и положено мычать.

Привели легата в теплое бревенчатое строение, где обитал толстяк в шерстяной тунике, в кожухе и мятых галльских штанах.

— Рабы нужны? — весело спросил Ювений. — Вот, поймали одного!

— Ага! — сказал толстяк и оглядел Гая. — Годится! Определите его к Диурпанею, в крутильщики. Скажете, я послал.

— Сделаем.

И Гая повели дальше. Мимо черных зияний штолен, пробитых у подножия скалистых холмов, из которых то и дело вылезали мальчишки-оборванцы, бледные и нечесаные, волокущие салазки, полные рыжеватых кусков золотоносного кварца.

Упитанные надсмотрщики пощелкивали плетьми, и дети поспешали, напрягая все силы, подтаскивали салазки к огромным деревянным коробам и пересыпали в них породу. Взрослые рабы оттаскивали короба к мельницам. Крутильщики, прикованные цепями к деревянным маховикам или рамам из брусьев, вращали базальтовые жернова, размалывая хрупкий кварц в песок.

Командовал мельницами длинный, как жердь, дак по имени Диурпаней. С неприязнью оглядев Гая, он указал на мельницу под навесом из камыша.

— Туда его! — приказал он. — И привяжи покрепче. Кузнеца не будет до послезавтра, а как явится, прикует этого молодчика.

— Понял… — буркнул Ювений, без особого желания подчиняясь даку, и потащил легата к свободной мельнице.

Вернув Гаю Антонию отнятые ранее рукавицы, легионеры прикрутили его руки к рукоятке мельницы и посоветовали крутившемуся поблизости надсмотрщику направлять рудокопов к новому рабу. Гая как кипятком ожгло. Он — раб?! Да как боги могли позволить такое?

Вскоре до него донеслась громкая брань надсмотрщика, и двое изможденных пацанов подтащили короб с рудой. Напрягшись так, что задрожали коленки, они опрокинули его, загружая мельницу рудой.

— Крути! — злобно сказал один из мальчишей, белобрысая личность с обветренными скулами. — Плетей ждешь?

Гай напрягся и стронул с места жернова. Пришлось как следует поднатужиться, чтобы куски кварца перетерлись в крупный песок.

Напарник белобрысого, черненький и худой, как скелет, воспользовался мгновением для отдыха. Сквозь дыры его изношенной куртки были видны ребра.

— Как вас звать? — просипел Гай, дрожа от натуги, но проворачивая громадное колесо маховика.

— А тебе какое дело? — буркнул отчужденно белобрысый.

— Вы же тут не по своей воле, верно?

— И что? — глянул белобрысый исподлобья.

— Нам надо бежать отсюда! У меня срочное донесение для наместника, а эти. Короче, помогите мне — и я помогу вам!

Мальчишки переглянулись, и белобрысый сказал отрывисто:

— Ты крути пока, мы вернемся с рудой, тогда скажем. Гай ничего не ответил, только приналег на рукоятку так, что явившийся по его душу надсмотрщик лишь крякнул довольно.

— Верти, верти, — хихикнул он, — скорее сдохнешь! Гай только зубы сжал. Он с усилием толкал рукоятку вверх, выпрямляя ноги, и тянул ее вниз, приседая. А тут и взрослые рудовозы появились, притащили здоровенный короб с рудой и с грохотом опорожнили его в приемный бункер мельницы. Поднялось облако удушливой пыли, и Гай понял, почему рабы обматывают тряпками рты.

Силы его быстро иссякали, а несмолотой руды меньше не становилось. И вот по снегу заскрипели салазки, влекомые давешней парочкой.

— Мы согласны, — отрывисто сказал белобрысый, — иначе Сасса, — он указал подбородком на товарища, — не переживет зимы.

— Быстрее надо! — вырвалось у Гая.

— Раньше вечера — никак! — сердито ответил белобрысый. — За тобой придет Адномат, это надсмотрщик из бастарнов, чтобы отвести в барак. Тебе надо будет его убить, тогда некому будет поднимать тревогу.

— Чем убить? — хрипло спросил Гай и неловко потерся лицом о рукав куртки, снимая капли пота.

— У нас есть нож.

Легат мигом приободрился и осведомился:

— А потом как? Где взять коней?

— Коней!

Белобрысый тихо засмеялся, чернявый Сасса поддержал его бледной улыбкой.

— Пешочком пойдем! Тебе куда надо?

— В Факторию Августа!

— Так это рядом совсем! — удивился Сасса. — Чего ж тебя сюда занесло?

— С дороги сбился…

— Гета, — робко спросил чернявый белобрысого, — а нам разве можно в Факторию?

— Можно, — буркнул Гета, — если хотим клеймо получить на лоб.

— Доверьтесь мне! — твердо сказал Гай.

— А с чего бы это?

— А с того, что я патриций и сын сенатора и не позволю клеймить ни себя, ни двух своих юных слуг!

— То есть нас? — повеселел Сасса.

— Ну да!

Мальчишки переглянулись и кивнули друг другу.

— Работать! — завопил надсмотрщик, и свистнувшая плеть огрела худую спину подвернувшегося подносчика руды.

Сасса и Гета мигом впряглись в салазки и порысили к штольне.

Начало смеркаться, и вдоль всего берега реки запылали костры. Готовясь к побегу, мальчишки и Гай берегли силы — легат вращал жернова впустую, а пацаны сваливали руду не в бункер, а рядом. Все равно темно, не видно.

И вот издалека донесся долгожданный звон бронзового била — работе объявлялся конец до раннего утра.

Переваливаясь, приплелся коренастый Адномат. Засопев при виде ремней, стянувших руки Гаю, он перерезал их и отступил в сторону.

— Шагай, — буркнул бастарн.

— О-ох… — простонал легат, наклоняясь, и подхватил нож Геты, воткнутый в снег.

Адномат не ожидал нападения и умер сразу, пораженный в сердце. Заклекотав, он рухнул на колени и упал лицом на обод сколоченного из деревянных плах маховика. Короткий гул возник и угас.

Из темноты вынырнули мальчишки. Они споро раздели и разули надсмотрщика, а потом Гета скомандовал Гаю:

— Раздевайся!

— Зачем?!

— А как ты хочешь смыться отсюда? Тут путь один — через полынью!

— Юпитер Всеблагой! Да ты никак рехнулся!

— Слушай сюда! — сказал Гета с силой и показал на темнеющий неподалеку частокол. — По берегу мимо не пройдешь, а то место, где ты проехал, всегда охраняется. Хочешь на волю? Тогда ныряй в прорубь и плыви по течению подо льдом!

— Плыть недолго, — утешил Гая Сасса, — за частоколом ручей вливается, с правого берега, там большая полынья. Как выйдем, сразу переоденемся.

— В мокрое?!

Гета подал легату два кожаных мешка из-под зерна.

— Одежду суй сюда! И ты тоже, — обратился он к Сассе, — и быстрее, быстрее давайте!

Гай Антоний живо разделся и, ежась от холода, стал запихивать штаны и куртку в мешок. Рядом разоблачался Сасса. И тут Гай выпучил глаза — товарищ белобрысого Геты был девочкой! Вернее, девушкой — груди ее едва выдавались, а темные волосики на лобке прятали маленькую розовую щелочку.

— Т-ты… — еле выговорил легат. — Ты… не мальчик?!

— А то ты не видишь! — огрызнулся Гета. — Хватаем мешки, и пошли! Чем быстрее уйдем, тем быстрее будем в тепле!

Босиком по снегу, пригибаясь за желобами для промывки золота, они добрались до обширной проруби.

— Сасса, сигай первой! — скомандовал Гета. — Ты за нею!

Девушка погрузилась, тихо ойкнув, и Гай прыгнул следом. Ледяная вода обожгла его, сжала, как клещами, — не дохнуть, не охнуть, аж в глазах полыхнуло красным. Изо всех сил держась за мешок с одеждой, Гай погреб в полной темноте, с ужасом думая о ледовом панцире над головой. А если он пропустит полынью?!

Но нет, впереди-вверху показался свет — это луна отражалась в чистой воде полыньи. Гай вынырнул и тут же ощутил под коленками галечное дно. Выпрямившись, он пошагал к берегу, белевшему снегом. На фоне темного леса мелькало светлое пятно — это одевалась Сасса.

Легат тоже принялся развязывать горлышко мешка, но пальцы его совершенно задубели. Помог Гета. Он молча перерезал завязки.

Колотясь от холода, Гай оделся. Лучше ему не стало — река забрала всё тепло тела.

— Бегом в лес, — скомандовал Гета, — пока они собак не пустили по следу! На ходу согреемся, а потом разожжем костер. Ты кресало сняла с Андабата?

Сасса энергично покивала.

— Тогда бегом! И они побежали.

Ночью повалил снег, и сразу похолодало, поднялся ветер. Но беглецы были рады — пороша заметет все следы, перекроет все запахи!

В глухом лесу Гета развел большой костер. Гай сразу согрелся, а вот Сасса, как ни куталась в свою дырявую куртку, продолжала дрожать. Безрукавка Андабата спасала плохо. Легата резануло жалостью.

Он решительно снял с себя меховую куртку и поменялся с Сассой, взяв себе одежку бастарна. Вымолвить слова благодарности у девушки не получилось, но признательный взгляд ее, брошенный на Гая, говорил яснее, чем на любом языке. Сасса закуталась в куртку и скоро перестала трястись.

— Надо малость поспать, — сказал Гета подобревшим голосом.

Суковатой палкой он сгреб уголья в сторону, а на горячее место кострища набросал еловых веток.

— Ложитесь!

Беглецы легли, уложив Сассу в середку, и скорчились, слушая, как завывает ветер, теребящий верхушки сосен. Изредка до их лиц добирались снежинки, но тепло прогретой земли перебарывало зиму. Гай осторожно приобнял Сассу, доверчиво приткнувшуюся к нему, и закрыл глаза. Непомерная усталость последних дней погрузила его в сон, как в черную воду.

Проснулся он от холода и увидел Гету, раздувающего угли.

— Погреемся чуток, — проворчал он, — и двинем дальше.

Уложив в разгоревшийся костер смолистые сучья, юноша закутался, обнял себя руками и нахохлился, впитывая жар всем телом.

— Как вы оказались на руднике? — спросил Гай. Гета пожал плечами:

— Как все. Отца еще на войне убили, мать пошла в лес и пропала. Налетели язиги, схватили нас. Продали эллинам. Те спихнули Диурпанею.

— Так Сасса — твоя сестра?

— Можно подумать, ты еще не догадался.

— Ну-у. Как тебе сказать. А лет-то вам сколько?

— Мы в зимах считаем. Мне семнадцатая пошла, а сестра на зиму младше.

Вдруг Сасса встрепенулась.

— Слышите? — прошептала она испуганно. — Собаки!

Гай прислушался. Да, издалека доносился лай — грубый, басистый лай сарматских псов, остроухих, длиннолапых, зубастых.

— Ходу! — выдохнул Гета.

Гай схватил Сассу за руку и понесся вперед, следом за Гетой, чья спина так и мелькала впереди.

Поднажав, легат поравнялся с мальчишкой, внезапно схватил его за плечо и повалил в снег, тормозя ногами изо всех сил.

— Сто-ой!

— Ты чего?! — выкрикнул Гета, выплевывая снег.

Гай, ни слова не говоря, показал, чего. Поперек тропинки, четко выделяясь на снегу, была натянута оленья жилка.

— О, Замолксис… — прошептала Сасса, зажимая рот ладошкой.

— Не топтаться, — резко сказал Гай. — Осторожно идем дальше, перешагиваем и идем!

По очереди они переступили растяжку. Гета с содроганием увидел в кустах тускло блеснувшую стрелу.

— На кабана ставили, — пробормотал он севшим голосом.

— Надеюсь, пес не ниже вепря, — сухо сказал Гай. — Бегом отсюда!

Они сбежали по склону и взобрались на противоположный. Уже переваливая гряду, Гай расслышал дикий собачий визг.

— Готов! — улыбнулся кровожадно Гета.

— Так им и надо! — мстительно проговорила Сасса.

И они побежали дальше, пока не выскочили на укатанную дорогу, снег на которой был умят колесами и копытами.

— Туда! — показал Гета, и они почесали, повторяя изгиб виа.

Гай на бегу прислушался, пытаясь уловить лай, но услышал его совсем с другой стороны. Потом он уловил ржание, многочисленный говор, и вот, за редким частоколом сосен открылась Фактория Августа — обычнейший каструм, обнесенный квадратом стен. Правда, множество палаток стояло и за стенами, не вмещаясь в лагерное пространство. Десятки легионеров ходили между шатров, переговариваясь, похохатывая. Все были одеты по-зимнему.

Гета сразу затормозил, но Гай решительно пошел вперед, не выпуская руки Сассы.

Он подошел к заснеженному рву, за которым чередой стояли массивные деревянные ежи-трибулы, и крикнул:

— Кто тут главный?

Несколько легионеров обернулись на голос. Часовые подбежали, угрожая Гаю копьями.

— А ты кто будешь? — поинтересовался кряжистый человек, закутанный в плащ. Шлем с гребнем поперек выдавал в нем кентуриона.

— Я — Гай Антоний Скавр, — выдал легат, — мне нужно передать срочное сообщение от гастат-кентуриона претории Сергия Роксолана!

При этих словах кряжистый напрягся. Он подошел ближе, переводя взгляд с Гая на Сассу и Гету.

— А это кто? — спросил кентурион.

— Моя невеста, — рубанул Гай. — И ее брат.

Кто больше удивился его словам, брат или сестра, осталось неизвестным.

Кентурион выпятил челюсть и засопел.

— Пароль? — спросил он неприятным голосом.

— Веспер светит с вечера, — четко произнес Гай. — Отзыв?

— Фосфор занимается с утра, — отозвался кентурион, веселея.

— Но в полдень царствует солнце! — ликующе договорил легат.

Глава двадцать вторая, в которой Сергия посещают дежавю, приятные и не очень

На другой день после «коронации» Сергий вывел нового дакийского царя к перевалу и свернул на юг. Глубокий, рыхлый снег не позволял двигаться быстро, лошади проваливались где по колено, а где и по брюхо.

Было далеко за полдень, когда «экспедиция» достигла второго ущелья на пути к Когайнону, а ближе к вечеру открылось устье третьего, ведущего к горе обетованной, где в святилище бога неба и подземного царства поджидало новых владельцев золото.

В глубь гор уводил извилистый каньон, чьи отвесные стены поднимались на добрых триста локтей.

— Царь, — обратился Сергий к Оролесу, — близится ночь. Переждем ее здесь: у Когайнона негде пастись коням.

— А где сама гора? — подозрительно спросил Оролес.

— До нее отсюда почти миля трудного пути.

— Ничего, — усмехнулся царь, — уж как-нибудь одолеем! Веди!

Лобанов пожал плечами — и повел. Если когорты не подоспеют до завтра, то всё напрасно. Найти бы это чертово золото. Это задержало бы латрункулов еще на сутки. Но где уверенность, что римские когорты вообще доберутся до этих мест?

Каньон вилял из стороны в сторону и постоянно сужался. Когда его стены сошлись так плотно, что едва могли пропустить двух лошадей в ряд, ущелье распахнулось в маленькую долинку. Выход из нее напоминал римскую букву «V» и состоял из каскада невысоких водопадиков, ныне покрытых наплывинами льда. И долинка, и клиновидное ущелье были покрыты полумраком, зато дальше открывалась гора Когайнон — правильный конус, осиянный заходящим солнцем.

Латрункулы взвыли и начали падать на колени, так потряс их сказочный вид горы, откуда якобы сошел Замолксис.

— Мы останемся здесь, — решил Оролес. — Сотня Луция пусть отведет всех коней на равнину и сторожит их!

Было заметно, что бойцы названной сотни очень недовольны приказом царя, но ослушаться не смеют. Царь все-таки.

Темнота подступала быстро, заполняя долину тьмой. Теряла светоносную силу и гора Когайнон, но, когда всё вокруг погрузилось в мрак, священная вершина все еще отражала закатный багрянец. Потом погас и он.

Угасание ореола над макушкой горы оживило латрункулов, придало им смелости, только голоса всё еще звучали приглушенно — слишком могущественные духи витали вокруг, чтобы позволять себе обычную разнузданность.

Затрещали костры, отсветы заплясали на боках шатров, потянуло запахами жареного мяса.

Сергий молчаливо и неподвижно сидел на снятом седле и думал думу. Как он ни исхитрялся, опыт подсказывал лишь один вариант: занять оборону в клиновидной долине. Там несколько уступов, три или четыре, и на краю у каждого нанесена водою гряда из камней и валунов. Долина так узка, что для ее защиты хватит двух человек с луками, а вот нападающим деваться будет некуда. Даже в темноте будет легко прицелиться — человеческая фигура ясно выделится на белом снегу. Только прицелься поточнее — и выпусти стрелу… А дальше? Что дальше? Если не подойдут подкрепления. Господи, что толку говорить об этом? Подойдут, не подойдут. Или плюнуть на всё — и пробиваться к равнине? Нет, бесполезно. Все шатры смещены к каньону, а пройти незаметно мимо тысячи опытных бойцов. Что смеяться, как говорит Эдик.

— Сергий! — послышался вдруг негромкий оклик Регебала.

Лобанов резко обернулся, но никого не увидел. Неожиданно один из снежных сугробов зашевелился, превращаясь в человека на корточках. Это был Дадесид.

— Привет, — ухмыльнулся Лобанов. — Соскучились, что ли?

Регебал расплылся в улыбке и подтащил увесистый тючок.

— Здесь белые одеяния капнабатов, — объяснил он, — пять комплектов с капюшонами. Переодевайтесь — и уползаем отсюда!

— Куда? — спокойно спросил Роксолан.

— Как куда?! В степь! Лобанов покачал головой.

— Нет уж. Слишком долго я ждал этого момента, чтобы его упустить. Оролеса надо задержать здесь, дождаться, пока подойдут когорты из Фактории Августа. Тогда латрункулам конец.

— А если когорты не придут? — тихо спросил Регебал.

Сергий пожал плечами:

— Будем думать. Но за костюмы все равно спасибо. Мы, если что, незаметно проберемся за водопад, закрепимся там и будем держать оборону.

Регебал покачал с сомнением головой, но спорить не стал.

— Мы двинем туда первыми, — сказал он, — и перетащим с собою побольше стрел.

— Вот это дело! — одобрил кентурион-гастат. — Действуй!

Чуть позже, когда на ясном небе загорелись все звезды, видимые в этих широтах, преторианцы и Тзана натянули на себя белые одежды и покинули стоянку Оролеса.

Это было непросто. Сергий, закутанный в белое полотно, потратил больше часа, чтобы проползти между двух юрт, где горели яркие костры, а разбойники никак не хотели пьянеть. Притворяясь сугробом, Лобанов лежал у стенки и ждал. Постепенно разговоры угасали, костер тоже. И только тогда кентурион медленно, со скоростью черепахи, протащился мимо сонных бойцов — и оказался в чистом поле.

Здесь было полегче. Только наледи водопада скользили под ногами. А на третьем уступе все встретились и дали волю чувствам. Эдик хлопал по плечу то Кадмара, то Акуна, а рабы радостно мутузили своих хозяев. Тзана удивленно смотрела на них. Тогда Сергий потискал и ее.

— Так, — распорядился он, — Эдик и Кадмар будут в дозоре. Через два часа их сменим я и Гефестай. Спим и бдим!

Толстые кошмы, даже сложенные вдвое, были плохой постелью — холод камня все равно проникал, расходясь по телу.

— Так и задницу отморозить можно, — ворчал сын Ярная.

— Да твою пока отморозишь. Сутки проспишь — не почешешься! — мигом ответил Чанба.

Кадмар хихикнул.

— Ты не слишком удивился, когда я тебя в Дакию вызвал? — спросил Сергий у Регебала.

— Сначала он обиделся! — вставил Акун.

— Сильно?

— Да вот, — улыбнулся Регебал, — пережил как-то.

— А ты точно знаешь, где зарыто золото?

— А как же! Только оно не зарыто.

— Спать! — прошипел Эдик. — Кому сказано?

— Спим!

Спать пришлось сидя, опустив голову на колени. Не самая удобная поза для сна, но — на войне как на войне. А война не заставила себя ждать.

Рано утром из лагеря Оролеса донеслись крики. Следопыты из сарматов мигом отыскали широкие следы, оставленные в снегу преторианцами, и сотня озверелых гвардейцев кинулась к водопаду — латрункулы испугались, что их лишили золота.

Атака захлебнулась в самом начале — луки Акуна и Гефестая били без промаха. Потеряв десяток человек убитыми, «царская гвардия» отступила.

— Сейчас пойдут всей ордой, — проворчал Уахенеб, кутаясь в роскошную доху. — Я в шоке от этого царька!

— Плохо, что мы щитов не прихватили, — озабоченно сказал Сергий. — Как станут бить навесом.

— Это вряд ли, — покачал головой Акун. — Стрелять снизу вверх — дело бесполезное, а близко мы их не подпустим.

Тем не менее сотня лучников Оролеса сделала попытку. Они выстроились на расстоянии перестрела, подняли луки повыше и дали залп.

— Недолет! — радостно прокомментировал Чанба. Тогда стрельцы подобрались поближе и выпустили новую порцию стрел.

— Перелет! — пропел Чанба.

А вот Акун был метче — он вытащил из колчана пять стрел, и ни одна не пропала даром. Когда стрелки отступили, пять скрюченных тел осталось лежать на снегу.

Тогда в атаку пошла кавалерия. Взяв разгон по долине, конники с гиканьем и свистом вынеслись на первый уступ. Стены клиновидного ущелья сближались здесь, оставляя проход едва ли пяти локтей ширины. Двое всадников едва умещались на бугристой наледи, потом один из коней поскользнулся и упал, сбивая с ног соседа, и оба скатились по льду. Коней Акун не тронул, но вот оба всадника уже не поднялись.

Атаки не прекращались до самого полудня. Снег на первом уступе настолько пропитался кровью, что трупы уже не съезжали под уклон, а примерзали. И новые бойцы шли на приступ по остывающим трупам.

А Оролес до того осатанел, что сам пошел в атаку. Трое дюжих щитоносцев прикрывали его римскими скутумами. Акун с Гефестаем подстрелили всех троих, но «царь» прорвался-таки на третий уступ. Кроя воздух гладиусом, Оролес кинулся на Сергия. Эдик попытался было поставить царю подножку — и чуть не лишился ноги.

— Не трогать! — рявкнул Лобанов. — Тебе что, чурка венценосная, давно не протыкали гнилое нутро? Ну так давай, я тебе живо освежу ощущения!

Сергий сделал неуловимое движение — и скифский акинак оказался в его руке. Мечи скрестились. Акинак и гладиус вполне уравнивали шансы поединщиков — оба клинка короткие, в локоть длиной, и рубить могут, и, главное, наносить колющие удары, на что та же махайра не способна.

Соперники отскочили друг от друга. Оролес расставил могучие ноги и опустил меч.

Кентурион-гастат повернулся правым плечом к противнику и, сдвинув ноги, держал меч прямо, острием кверху, закрывая им грудь и лицо. «Красивостей мы, пожалуй, избежим, — соображал Лобанов, словно разговаривая с мечом, — не тот случай. А давай покажем ему „молнию пятого удара“!»

Кентурион нанес «монарху» обманный удар по голове, затем по плечу, опять по голове, перенес удар под правую руку. Оролес открылся — и Сергий совершил выпад всем телом в горло «царю» — рукоятью вверх, острием вниз, чтобы меч вонзился в отверстие между шлемом и панцирем. Но «царь» увернулся! Гибким змеиным движением он ушел от гибели.

— Молодец! — похвалил его Роксолан. — Ишь, верткий какой! Как уж на сковородке.

Оролес ничего не сказал. Следя горящими глазами за преторианцем, он стал приседать на левую ногу и выдвигать правую мускулистую руку с мечом.

Сергий заложил левую руку за спину, глаза его прищурились, обветренное лицо отвердело. Акинак сверкнул пойманной рыбкой, вспорол воздух и скрестился с гладием. Оролес прогнулся еще ниже, и только рука его, бугристая от мышц, обвитая венами, как веревками, завертела стальным клинком, ловя мелькающий меч Лобанова, со звериной ловкостью отражая стремительные удары. На плече Оролеса закраснела косая полоса, кровь струйками потекла из распоротой кожи.

— Давай, босс! — заорал Эдик. — Трудящиеся массы с тобой!

Оролес, казавшийся тяжелым, как медведь, вдруг сделал упругий прыжок в сторону, и Сергий, не закончив молниеносный выпад, едва удержался на ногах. Он быстро отступил, встретившись с обвалом ударов внезапно напавшего дака.

— Руби его, Сергий! — заорал Регебал. — Воткни ему меч в горло!

Наконец акинак распорол замшу и шелк на груди Оролеса, оставляя глубокую кровавую борозду — красные мышцы лопнули, выказывая розовые бляшки ребер. «Царь» взревел, не от боли даже, а от ненависти. Его меч, стремительно забуравив воздух, с силой пал на противника. Сергий не удержал акинак, меч, описав блестящую дугу, улетел прочь. Оролес с ревом кинулся на преторианца, занося гладий для последнего удара.

Это было не по правилам поединка, но и Лобанов не собирался разваливаться надвое под мечом — он выхватил из ножен кинжал, широкий короткий эллинский паразонион с лезвием в виде бычьего языка, и совершил молниеносный выпад с колена, целясь в незащищенный живот Оролеса.

Паразонион вошел в мощную Оролесову плоть по рукоять. Тело «царя» сотряслось. Гладий все еще падал, грозя Лобанову смертью, но в какой-то момент уже не сила двигала мечом, а инерция разгона.

Кентурион-гастат выскользнул из-под удара и спокойно отшагнул в сторону.

— Король умер, — сказал он.

Оролес рухнул на колени, с изумлением переводя взгляд на живот. Качаясь, Оролес сомкнул пальцы на рукояти паразониона и выдернул его, издав рычание. Хлынула кровь, тут же впитываясь в рыхлый снег.

Толпа «гвардейцев» следила за поединком со дна долины. Даки и сарматы стояли, опустив оружие и окаменев. На их глазах не человек погибал — с постамента падал божок. Оролес поднял лицо, искаженное страданием, и пошевелил синеющими губами. Но что он пожелал Сергию, осталось тайной — смертная пелена застила глаза сына Москона. «Царь» замер в неустойчивом равновесии — и упал спиной на мерзлые камни. Глаза Оролеса были устремлены в небо, голубые, удивленные, даже наивные. Будто все грехи сына Москона оставили телесную оболочку, возогнались зловонным испарением и растворились в чистой синеве неба.

Сергий подобрал оброненный меч, а когда выпрямился, первым заметил изменения в долине. Латрункулы продолжали стоять, словно Гибелейзис поразил их своими перунами, а из долины трусцой выбегали легионеры, потряхивая щитами и копьями. Они появлялись по четверо в ряд и расходились десяток за десятком. Пока латрункулы опомнились, уже целая кентурия наступала на них с тыла, а когда толпа, потерявшая вожака, кое-как приготовилась к сопротивлению, на них двинулась когорта. Легионеры шли как на параде, синхронно потряхивая алыми перьями на шлемах.

— Наши! — завопил Эдик. — Красные!

Сергий в этот момент вспомнил бой у Белых Скал. Тогда он тоже слышал крики «бар-ра!», но испытал всего лишь великое облегчение, избавление от смерти. А вот теперь он чувствовал подлинное счастье.

— Не пропускать! — скомандовал он. — Стреляем на поражение!

Ему было весело, так и тянуло схохмить в стиле Эдика, выкинуть что-нибудь этакое. Ведь победа же!

— Нет! — вскрикнула вдруг Тзана и бросилась к Сергию, прикрывая его узкой спиной.

Сперва Лобанов увидел окровавленный наконечник стрелы, вылезший у девушки из спины, а потом заметил Луция Эльвия, опускающего лук. Змей был далеко, но его цветастые одежды резко выделялись на снежном фоне.

Сергий опустил глаза, не желающие верить случившемуся. Ко всем чертям и дьяволам такое дежавю! Потрясенный, он резко согнулся, подхватывая падающее тело Тзаны, обмякающее в его руках. Ужас и отчаяние были так велики, что переполнили все его существо.

— Господи, — взмолился он, — только не это!

— Спокойно! — выкрикнул Искандер, лихорадочно расстилая кошмы на снегу. — Укладывай ее! Осторожно! Погоди, я обломаю острие! Клади! Тампон нужен!

Сергий рванул белое жреческое одеяние, комкая легкую ткань.

— Прижимай к ране! Со спины, со спины! А я здесь. Бледные губы Тзаны шевельнулись, и Сергий упал на колени, рывком приближая лицо к возлюбленной.

— Тзаночка!

— С-сергий… — всхлипнула девушка. — Ты меня… не бросай, ладно?

У крутого и сурового Лобанова даже в глазах защипало.

— Да как же я тебя брошу, кисонька?

Тзана бледно улыбнулась, приоткрыла глаза и вновь сомкнула трепещущие веки. В уголке ее губ проступила кровь. Лицо Сергия исказилось судорогой.

— Искандер!

— Молчи! — яростно сказал Тиндарид. И мигом изменил тон: — Терпи, девочка, терпи… Я не дам тебе умереть! Сейчас мы затампонируем рану. Перевяжем. Ты у нас скоро будешь бегать и прыгать, как новенькая!

Сергий поднялся с колен и отошел, чтобы не мешать врачу. Он ничего не мог, всё в руках богов и Тиндарида…

А в долине шла настоящая резня. Римляне пленных не брали — кололи, рубили направо и налево. Дезорганизованные и деморализованные разбойники пытались оказать сопротивление, но когорта Седьмого Клавдиева перемалывала людские тела, отнимая жизни сразу десятками.

К полудню бойня прекратилась — некому стало причинять смерть. Конармия «великого царя даков» перестала существовать. По весне, когда потеплеет, вся долина будет смердеть мертвечиной.

— Всё! — выдохнул Сергий.

— Ступайте за жердями, — распорядился Искандер, не отходивший от Тзаны, — надо сделать сани. И не стойте зря! Девушка на мне, а вы пока займитесь золотом!

— Мавры свое дело сделали, — вздохнул Эдик, — мавры могут топать за сокровищами. Пошли, Регебал, покажешь, где копать.

— Лошадей надо взять, — рассудил Дадесид.

— Надо так надо — пошли за лошадьми.

Спускаться вниз по долине было неприятно — мертвые тела усеивали ее сплошным ковром смерти, а в промежутках натекали лужи липкой черной крови.

— И где ж эта сволочь? — выцедил Эдик, оглядываясь. — Где Змей подколодный?

— Это он в Сергия целился, — выступил Гефестай в роли адвоката дьявола, — в Тзану случайно.

— Мне от этого не легче, — угрюмо вымолвил Лобанов.

— Да я понимаю…

Весело галдящие легионеры настороженно встретили преторианцев, уж больно те походили на латрункулов, но один из отцов-командиров мигом расставил все точки над С радостным ревом он устремился к Сергию, и тот не сразу угадал в нем Тиберия Клавдия Максимуса.

— Тиберий?

— Сергий! Ха-ха-ха!

— Сальве, декурион!

— Доконал-таки Оролеса?

— А то!

Легионеры сразу заулыбались и попрятали окровавленные мечи. Но толпиться вокруг и мешать встрече друзей не стали. Не из врожденной чуткости, а по причине куда более материальной — интереснее было снимать с убитых ценные вещи и оружие.

За устьем долины и дышалось легче, ветер уносил прочь тошнотворный запах крови. Табун коней «гвардейцев» Оролеса был на месте — три тысячи отличных скакунов.

— Я уже отобрал себе пару сотен, — оживленно болтал Тиберий, — думаю выручить за них золотом!

— Смотри, чтобы наших не увел! — всполошился Гефестай.

— Да бери хоть десяток!

— Серый! — воскликнул Эдик. — Гляди, твой сауран!

Лобанов сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. Сауран мигом вскинул голову, заржал приветственно и подбежал к хозяину.

— Поехали!

— Ты куда? — поинтересовался Тиберий.

— Осталось еще одно дельце, — усмехнулся Лобанов. — Вы нас не ждите, мы сами!

— Ладно! Вале!

— Вале!

Разжившись лошадьми, преторианцы развалили пару «вигвамов», забрав опорные жерди, и поднялись к горе Когайнон. Сани смастерили быстро и запрягли в них саурана.

— Всё! — отрезал Искандер. — Свободны! Топайте за золотом.

— А куда? — спросил Эдик. — На верхотуру переться? Регебал усмехнулся и покачал головой.

— Андреон расположен на вершине, это верно, — сказал он, — но золото спрятано не там.

— А где?

— Сейчас покажу. Следите за склоном. Видите, вон там три скалы? Надо обойти гору до такого места, с которого будут видны лишь две скалы, а третья как бы спрячется за ними.

— Вперед!

Преторианцы поехали в обход горы, следуя вдоль подножия, по берегу мелкого ручья, хрустя льдом и скрипя нетронутым снегом.

— Вот оно!

Регебал показал рукою вверх. Сергий взглянул, щуря глаза от солнца, — две скалы заслонили третью. Каменная стена опадала до самого ручья, отвесно уходя в смерзшуюся щебенку.

— Костер нужен! — скомандовал Дадесид.

Все спешились и принялись искать горючие материалы. Этого добра хватало — ручей вынес на оба берега целые залежи валежника. Вскоре под скалой разгорелся огромный костер.

Не дожидаясь, пока он потухнет, Регебал мечом разбросал головешки и тем же клинком стал раскапывать парящую гальку.

— Помогайте, чего стоите? — сказал он, не вставая с колен.

Гефестай с Сергием тут же примостились рядом и тоже воткнули в шуршащий грунт акинак и карту. Дело пошло веселее. Что они делают и для чего, Сергий не спрашивал — на душе было черно. Но скоро цель раскопок прояснилась и для него, и для всех непосвященных — в монолитной скале показалась щель.

Гефестай один выгреб кучу гравия, и Регебал сказал:

— Достаточно! Полезли!

Он первым протиснулся в неширокое зияние, а потом из щели высунулась его рука и донесся глухой голос:

— Факелы передайте!

Эдик шустро запалил пару факелов и сунул их сыну Дадеса. Факелы исчезли.

Сергий пробрался внутрь вторым. Подземный лаз был очень узким, но заметно расширялся, пока не перешел в обширный зал. Своды его терялись в полутьме, рассеянной светом факелов, а впереди, буквально в паре шагов, отсвечивал прозрачный лед подземного озера.

— Летом тут только с плота достанешь… — раздался гулкий голос Регебала.

— Достанешь что? А-а.

Дадесид стоял посередине озера, будто висел в воздухе, — так прозрачен был лед. В том месте каменный потолок опускался низко, ниже человеческого роста, и в нем чернела широкая трещина. Регебал осторожно просунулся в нее и сказал:

— Гляди!

Он загреб рукой, и из черноты трещины хлынуло золото — самородки, статуэтки, цепи, подвески, чаши и кубки. С тяжелым лязгом падали на лед светильни, выкованные из драгоценного металла, шейные гривны и нагрудные пекторали. С дробным звоном сыпались монеты и мятые браслетики. Тугими шлепками озвучивалось падение кожаных мешочков с золотым песком.

— Вот! Вот! — кричал Регебал, задыхаясь. — Видал?!

— Ух ты сколько! — завопил Эдик, вылезая из прохода.

А золото падало и падало, брякалось и раскатывалось по льду, складываясь в одну груду, тускло сияющую цветом воплощенного богатства.

— Грузим! — приказал Сергий, равнодушно загребая сокровища ногой.

Рабы кинулись совать золотые вещи по кожаным сумкам. Преторианцы трудились рядом, захватывая сокровища жменями и затаривая.

Подобрав роскошное, тяжелое ожерелье, Лобанов представил, как бы оно переливалась на шее Тзаны, и тоскливо вздохнул.

День еще не пошел под уклон, когда преторианцы покинули сокровищницу горы Когайнон и спустились по долине вниз.

Две когорты уже выступили в поход, но догнать их было несложным делом. Легионеры воспользовались наличием табуна и двинулись в путь верхом — строго на юг, до Траянова вала.

Сергий ехал на сменном гнедом, труся рядом с санями, где лежала Тзана, закутанная в теплые шкуры. На стоянках он не отходил от нее, постоянно прислушиваясь: дышит ли? Не оборвалась ли тоненькая ниточка жизни? Но, кажется, крепкий организм степнячки перебарывал лихорадку. Рана затягивалась, и душа Сергея наполнялась невыразимым блаженством.

— Я теперь буду некрасивая, — лепетала Тзана, — и ты меня разлюбишь.

— Ты у меня самая красивая! — убеждал ее Сергий.

— Ага, с дыркой.

— Ничего, под грудью не видно.

— Ага, а на спине?

— Глупенькая ты.

Тзана счастливо вздыхала и засыпала — разговор исчерпывал все ее силы.

Неделю спустя обе когорты и караван с золотом добрались до Диногенции, порта на Данувии. Одна из когорт осталась на месте, другую услали в Пироборидаву, а караван проследовал по льду Данувия в Новиодун, главную базу Отдельного Мезийского Флавиева флота. Боевые триремы, выкрашенные в синий цвет, зимовали под крышами доков, а мореходы грелись в казармах.

Тзану определили во флотский госпиталь, с нею остался Искандер, а Сергию с друзьями снова досталась возня с золотом.

Вечерело. Солнце село, и равнину Нижнего Данувия затянули синие тени.

— Побудьте пока здесь, — сказал Сергий, спрыгивая с коня, — в порту, а мы с Гефестаем поищем тутошних аргентариев.

— Так точно! — отчеканил Эдик.

Лобанов с сыном Ярная миновали причалы, прошли между приземистыми пакгаузами, выбеленными мелом и крытыми черепицей. На фоне белых стен, отсвечивавших голубым в лунном сиянии, маячили личности самого подозрительного вида — оборванцы с ножами за поясом, а между штабелями бревен, кладками пустых ивовых корзин и пустых амфор, воняющих протухшим оливковым маслом, крутились проститутки. К Сергию с Гефестаем не приставали — уверенные движения обоих плюс ясно видимые мечи останавливали шпану.

Поселок при крепости Новиодун был заселен в основном фабрами — плотниками, кузнецами, ткачами, канатных дел мастерами — всеми теми, кто строил новые корабли и чинил старые. Хватало, однако, и купцов, и менял. Проживали они все на Кардо Максимус, туда и отправились друзья.

Удивительно, но почти во всех конторах горел свет — бизнес прежде всего.

— Вот! — остановился Сергий и указал на вывеску ростовщической конторы Колония Виндициана. — То что надо.

Отворив дверь, он вошел в небольшой зал, надвое разделенный дубовой стойкой. При свете ярких люкносов агенты-ростовщики портили себе глаза, заполняя столбиками цифр свитки папируса, скребя стильями вощеные дощечки-церы, подсчитывая доходы и расходы.

— Чем могу? — подошел, часто кланяясь, хозяин конторы, худой, словно высохший эллин.

— Прежде всего, — начал Сергий не без надменности в голосе, — мы хотели бы узнать, туда ли попали. Имеет ли ваша контора отделения в Риме?

— Конечно! — оскорбился эллин. — Господин Виндициан ведет дела и в Риме, и в Антиохии, и в Александрии, и в Пергаме, и…

— Достаточно, — поднял руку Лобанов, — я удовлетворен. Следовательно, вы сможете выдать мне векселя за сданное золото?

— Конечно!

— Сколько берете в уплату за услуги?

— О, совсем немного! Два денария с сотни!

— Нас это устраивает, — кивнул Роксолан. — Тогда, пожалуйста, погодите закрываться, мы привезем вам золото.

— Сколько? — деловито спросил эллин.

— Точно не знаю, — задумался Сергий, — приблизительно тридцать пять талантов. Или все сорок.

У эллина из рук церы выпали. Он открыл рот в попытке осознать названную сумму и выпучил глаза.

— Сколько-сколько?!

— Тридцать пять талантов. Ну, может, сорок. Так что, везти?

— Да-да, конечно! — лихорадочно заспешил эллин. — Может, вам найти телегу? Мы и охрану сыщем! Возьмем совсем недорого, сущие пустяки!

— Давайте! — согласился Сергий. — Нам же меньше мороки.

Недавно полусонные, служащие забегали, как наскипидаренные. Лучшие писцы бросились заполнять кожаные учетные векселя, помощники кинулись отливать оловянные печати и нарезать для них шнурки.

Заржали лошади, загрохотала повозка, защелкал кнут. Тяжело печатая шаг, подошла полукентурия преторской стражи. Седовласый воин отсалютовал Лобанову:

— Марк Сальвий Прант слушает твои приказы!

— Слушай сюда, — сказал Сергий. — Я выполняю задание префекта претории Марция Турбона! — При этих словах опцион вытянулся во фрунт. — Будешь сопровождать важный груз от порта до этой конторы. Если все пройдет без заминки, каждый из стражников получит по десять денариев, ты — два золотых!

Марк истово ударил себя в грудь и заступил на защиту подводы.

Пьяный извозчик так и не узнал, какой груз переместила его телега. Три раза пришлось ему мотаться туда и обратно, из порта на задний двор конторы. Там тяжеленные мешочки принимали, взвешивали на больших медных весах, а писцы, обильно потея, составляли расписки на получение.

Сергий с Гефестаем внимательно следили за процессом превращения золотой груды в листочки пергамента с оловянными печатями.

К полуночи всё золото было взвешено и учтено. Роксолан занял у обалдевшего ростовщика холщовый кошель из-под монет и сложил в него учетные векселя.

Дрожащей рукой эллин вывел окончательную сумму — девяносто семь тысяч ауреусов.

— Ну вот, сразу полегчало! — усмехнулся Сергий, цепляя кошель к поясу.

— Премного благодарны, — тараторил эллин-ростовщик, всё еще находясь под впечатлением, — заходите еще!

— Нет уж, — засмеялся сын Ярная, — с нас хватит! Выйдя на улицу, Сергий вдохнул ночной воздух. Воздух припахивал жареной рыбой — и богатством.

А путешествие с приключениями подходило к концу.

Две недели спустя отдохнувшие и отъевшиеся кони понесли друзей по дороге в Деспикату, как еще называли Дробету. Для Тзаны Сергий купил двухколесную повозку с кожаным верхом. Девушка была еще очень слаба, но рана затянулась, и это грело Лобанова куда лучше бобрового плаща.

Дорога вилась, повторяя все излучины русла Данувия. Ниже устья Пирета, у самого берега изо льда выступали каменные глыбы — остатки моста, построенного еще персидским царем Дарием, а вдали, уходя за белые поля, холмились скифские курганы. У Силистры река натыкалась на скалистый массив и круто выворачивала к северо-востоку. И повсюду — на равнинных участках, на обрывах, между скал — вставали римские укрепления. Одних крепостей-кастелл насчитывалось восемьдесят, а сколько было наблюдательных башен-бургов. Замучаешься считать! Они стояли везде в пределах прямой видимости — двухъярусные башни из крупных каменных блоков, крытые черепицей, под защитой высоких островерхих палисадов. На площадке второго этажа всегда торчали в дозоре легионеры, а внизу были сложены штабеля бревен и стога сена — их поджигали в случае нападения.

Дважды мимо Сергиева отряда проезжали верховые ауксилларии, при овальных щитах, копьях и мечах. Кто только ни нес службу на берегах Данувия!.. Вторая ала ареваков и Первая когорта бракараавгустанцев, Первая когорта лузитанских щитоносцев из Кирены, Первая галльская ала Флавиана. А еще были альпийцы, реты, норики, далматинцы, лингоны, критяне, тунгры, сигамбры, убии — со всей Ойкумены собрались здесь воины, плавясь в одном котле огромной могучей империи, зарабатывая себе славу и римское гражданство.

Вперед и назад по дороге грохотали повозки, сонные земледельцы погоняли осликов, а озабоченные курьеры проносились, громким криком требуя пропустить.

В Дробету прибыли под вечер и завалились в очень приличную таверну Филокла. На улице кожа дубела, ветер задувал с гор, а у Филокла было тепло и уютно. Сергий с друзьями заняли отдельный триклиний, рассчитанный на двенадцать любителей выпить и закусить, — это был обширный зал, обставленный колоннами. Издали да спьяну могло показаться, что колонны выточены из нумидийского мрамора, на самом же деле это были толстые круглые бревна, искусно обмазанные штукатуркой и выкрашенные под мрамор. Их роскошных капителей никогда не касался резец — все коринфское роскошество было отлито из гипса. А впрочем, стоит ли о том судачить? Обычное для провинции дело — выдавать дешевку за богатство.

— Мозаика, — брюзжал Эдик, скривившись, — ну что это за мозаика? Пьяный ее выкладывал или дитё малое?

— Не бурчи, — посоветовал ему Гефестай.

— Я не бурчу! Просто не уважаю художественную самодеятельность!

— А мне лично всё равно, — заявил кушан, — в триклинии важна не отделка, а что? Кухня! Во, несут!

В триклиний, чинно ступая, вошла целая вереница рабов. На вытянутых руках они несли продолговатые серебряные и бронзовые подносы — с жирными германскими колбасами, с лосиными языками, с телячьими сердцами, фаршированными фисташками, с дроздами, начиненными яичными желтками и орехами, с целиком зажаренным кабанчиком. В стеклянном египетском смесителе искрилось красное лугдунское вино, а в амфоре на подставке плескался густой, почти черный фалерн.

— Вывод, — потер руки Искандер, — даже в глубинке можно жить хорошо, были бы деньги!

— Налетай! — плотоядно скомандовал Гефестай.

— Да дай хоть вино разлить!

Плеснув фалерна в серебряные стаканчики, Сергий поднял свой:

— Ну, за победу!

Глава двадцать третья, последняя, в которой Сергий дважды побывал в свидетелях таинств

1

Задание преторианцы выполнили и даже перевыполнили — и золото увели прежде Оролеса, и самого царя даков извели, но возвращение в Рим всё откладывалось.

Наместник Дакии и Нижней Паннонии, весьма довольный работой Сергия и его команды, оставил при себе всю Шестую кентурию особого назначения — на всякий случай, а то мало ли.

Кентурию расселили — кто на постой стал, кто в казарму отправился, а Сергий снял пустующий дом на окраине, где хватило место и ему с Тзаной, и друзьям, и рабам.

Эдика Чанбу злила задержка, ему не терпелось потратить золотые ауреусы, а вот Лобанову служба была не в тягость. Кентурион-гастат впервые по-настоящему познакомился с личным составом. А набирали в его Шестую людей матерых, одного к одному. Если уж считать войну искусством, то под началом Сергия служили настоящие «звезды». Кого ни возьми — талант!

Вот тот же Астеропей Дзибетид — он был из фракийцев и хвастался родством со Спартаком. Попав в рабство к хозяину-садисту, Астеропей недолго терпел издевательства — утопил садюгу в выгребной яме. За это его приговорили «к мечу», то есть послали биться на арену. Трудовая биография гладиатора Астеропея складывалась по принципу «или — или». Он или побеждал на арене, или сбегал. После пятого побега, когда Астеропея прижали в лесу, он ушел, захватив в заложники преторианского кентуриона. Неделю спустя они оба вернулись в Рим, и кентурион рекомендовал Астеропея в когорту для особых поручений — по мнению прагматичного римлянина, там фракийцу было самое место.

А Каваринт сын Моритаста был из галлов. Когда друиды устроили заварушку в Лугдуне, Каваринт принял в ней активное участие, но тогда боги отвернулись от кельтов и даровали победу римлянам. Израненного Каваринта взяли в плен и приковали к веслу на квинквереме Мизенского флота. Полгода строптивый галл ворочал тяжелым веслом, после чего подбил невольников-таламитов[75] на бунт. Рабы захватили корабль — и вышли в море разбойничать. Лузитания стонала от Каваринта Рыжего, пираты грабили всё, что плавает под парусом, добираясь до Лондиниума и Эфорвика.[76]«Джентльмен удачи» уже возмечтал о плавании по стопам Ганнона, к берегам Центральной Африки, чтобы основать там свое государство и провозгласить себя негритянским королем, но тут Фортуна изменила ему. Напал Каваринт на купеческую понто, а из-под палубы выскочила целая кентурия манипулариев — напоролся Рыжий на корабль-ловушку. Привели его к кресту и спросили, что он выбирает — позорную смерть раба или славу преторианца в Особой когорте? Каваринт сделал правильный выбор.

Пальфурий Сура был коренным гражданином Рима. Он служил в Первом Вспомогательном легионе, в отряде дупликариев-эксплораторов. С удовольствием лазал по отвесным скалам, как муха, удерживаясь кончиками пальцев за малейшую неровность. В городе Пальфурий скучал без своих «скалок» и, чтобы не потерять квалификацию, забирался на крыши инсул и храмов. Ну, пару раз он залезал на балконы и слезал обратно, прихватывая сувениры из драгметаллов. Дабы замять скандал, «скалолаза» перевели в Особую когорту — здесь его таланты оказались востребованными.

Матерью Блофута была Файда из племени бриттов, а отцом — Волумний Вар, кампиген[77] Девятого испанского легиона, расквартированного под Лондиниумом. Блофут пошел в мать — был он неистов и неукротим. Всю жизнь его ловили, прятали в тюрьму, он сбегал, его снова ловили, снова сажали. Блофут устроил побег даже из страшной Маммертинской тюрьмы, из ее туллианума! Этот беглец-гений нашел себе место в Особой когорте, в ее Шестой кентурии. И так далее, кого ни коснись. Не досье, а сборник приключенческих романов.

Работенка кентурии перепадала непыльная — смотаться в Берзовию или в Тапэ с секретным посланием, проехаться на Нижний Данувий и растолковать тамошним роксоланам, что презид дозволяет им пересекать всю Дакию с востока на запад, чтобы свидеться с родичами за Тизией, но с двумя условиями: ехать по дороге и малыми группами, а не то будут приняты меры. Поглядели роксоланы на внушающих почтение преторианцев — и всё поняли насчет мер.

А после последней зимней метели вся Шестая кентурия исполнила уже не приказ своего командира, а просьбу — преторианцы проводили Лобанова до самой Тизии, где Сусаг, отец Тзаны, назначил ему рандеву.

Скептух был похож на медведя, отъевшегося по осени, — так толстили его груды драгоценных мехов. Все сарматы, толпившиеся за спиной Сусага, тоже повысили лохматость, еще и золотыми побрякушками увешались. Когда же скептух увидел Сергия во главе кентурии, то мигом зауважал нового зятька — больно слепили глаза золоченые панцири преторианцев. А уж когда кентурион спешился и открыл сундук с выкупом за невесту, Сусаг сын Тизия возблагодарил старую Амагу за мудрый совет — не мстить римлянину, похитившему Тзану, а довериться его слову.

— Я принимаю твой дар и родство с тобою, — милостиво сказал скептух. — Владей моей дочерью, и пусть наши и ваши боги не обделят вас своей милостью!

Встреча прошла в теплой, дружеской обстановке.

Так прошла зима. Весна наступила ранняя, бурливая — таяли стремительно снега, сходил лед на реках, пробивалась трава. К маю вся степь покрылась зеленой травой, и началось сумасшедшее цветение — воздух кружил голову. Сергий даже похудел от напряженной половой жизни, но Тзана была неутомима. Она постоянно совершала открытия в науке страсти нежной, расспрашивала эллинских гетер и жриц Реи-Кибелы о тайнах любострастия. И Сергий просто не мог привыкнуть к своей подруге, она всегда оставалась для него любимой и желанной. Конечно, со временем всё изменится. Безумный жар страсти или погаснет вовсе, или сменится вечным теплом отношений, мягким и нежным. И вот тогда ему самому захочется иметь крепкий тыл — родной дом, куда так тянет вернуться. А пока. А пока им с Тзаной лучше всего оставаться любовниками, друзьями, но не супругами. Сделать предложение легко, но кто он такой в этом мире? Какое место занимает в великой империи? Чего он добился в жизни, чтобы предложить женщине разделить с ним все тяготы и удачи, радости и горести? Да, он был рабом-гладиатором, а стал кентурионом претории, но разве этого достаточно? Сие лишь нулевой цикл, как говорят строители. У него впереди долгая дорога преуспеяния и роста, надо только не затягивать процесс перехода из грязи в князи, чтобы Тзана не устала ждать. Ну, лет десять девушка подождет, она еще совсем молоденькая. Когда он поведал свои мысли Тзане Сусаговне, та дотянулась до его уха и обожгла его шепотом: «Навсегда?» — «Навсегда!» — твердо сказал Сергий.

Минул май, наступил июнь. Марций Турбон тоже выполнил задание, данное ему императором, — варваров он утихомирил и крепко запер границы, послевоенный беспредел сошел на нет. Оролеса не стало, а боязливый Тарб не высовывался из Пустыни гетов, радуясь тому, что правит один, без опасного буйного соперника.

В июньские ноны наместник призвал Сергия и его друзей, включая Тзану. Именно пятеро свидетелей должны были, по древнему обычаю, присутствовать при обряде усыновления. Марций Турбон, торжественный и очень серьезный, трижды ударил монеткой по весам, произнося: «Заявляю, что по квиритскому праву эти люди мои!»

Сыновья Тита Флавия Лонгина, длинные нескладные отроки в мальчишечьих тогах, стояли рядом и гордились — и тем, что их отец принял славную смерть, достойную римлянина, и тем, что их новый папа — такой важный человек, ходит в больших чинах и дружит с самим принцепсом. Верзон лишь крякал в сильном довольстве — у него не было сомнений, что судьба и младшенького Тита Флавия, сына Тита, из трибы Палатины Приска Галлония Фронтона Квинта Марция Турбона, и старшенького Тита Флавия, сына Тита, из трибы Палатины Лонгина Квинта Марция Турбона сложится самым замечательным образом.[78]

Усыновление произошло в среду, в день, посвященный Меркурию, а в четверг, в день Юпитера, в дверь дома, где поселился Сергий со товарищи, постучали. Лобанов открыл и увидел на пороге Гая Антония Скавра. Легат сиял.

— Сальве! — воскликнул он.

— Сальве, — ответил Сергий обрадованно. — Проходи!

Из экседры выглянул Эдик и невинно поинтересовался:

— Презид тебе ничего не оторвал?

— Он признался, что очень этого хотел, — жизнерадостно доложил Гай, — но на радостях передумал!

— О Луции ничего не слышно?

После этих слов улыбка патриция попригасла, и он проговорил неуверенно:

— Я думал, он погиб… там, с Оролесом.

— Нет, — покачал головой Лобанов, — среди убитых такой не числится.

— Ничего, — успокоил его Эдик, — такое дерьмо всегда выплывет.

— Да и ладно! Ты по делу, Гай, или так зашел?

— По делу! Важному. У меня к вам большая просьба.

— Выкладывай, — сказал Роксолан.

— В общем. Я жениться решил. И у меня завтра свадьба, и… В общем, завтра день Венеры, самый подходящий день самого подходящего месяца — в июне сама Юнона будет покровительствовать нам.

— А самый подходящий час какой? — перебил его Эдикус.

— Первый час дня, — смешался Гай Антоний, — и…

— Договаривай, договаривай, — подбодрил его Сергий.

Патриций собрался с духом и выпалил:

— И я хочу, чтобы вы все стали моими свидетелями!

— Все четверо? — уточнил Лобанов. — Или все пятеро?

— Все девятеро! Нужно, правда, десять свидетелей, но я уговорил Гету — это брат невесты.

Сергий оглядел друзей, улыбнулся Тзане, энергично кивающей ему — соглашайся, дескать! — и спросил:

— Ну что? Засвидетельствуем?

— Лично я согласен, — ответил Эдик.

— И я, — кивнул Искандер.

— Годится, — прогудел Гефестай.

— А мы — как прикажете! — ухмыльнулся Акун.

— Мы будем твоими свидетелями, — обернулся к Гаю Лобанов. — А кто хоть невеста?

— Она дакийка, и ее зовут Сасса, — проговорил патриций, и по тому, как он это сказал, стало ясно, что невесте повезло — ее любят. Очень.

— Ну, это дело надо обмыть! — засуетился Гефестай. — Уахенеб! Тащи фалерн! Кадмар, сообрази закуску!

Названные кинулись исполнять поручения, и Тзана быстренько накрыла стол.

— Ну, совет вам да любовь! — сказал Эдик тоном деда Могамчери.

Гай Антоний Скавр, с улыбкой человека, избавленного богами ото всех проблем разом, посмотрел на Чанбу, стоящего у порога комнаты, поднял взгляд выше, и лицо его выразило безмерное удивление. Привстав, он выговорил:

— Отец?!

Сергий обернулся. В дверях стоял пожилой мужчина с обрюзглым холеным лицом, закутанный в тогу сенатора и порядком пропыленную лацину.

— Я шел следом от самого форума, сын, — проскрипел сенатор. — Кто это с тобой?

— Это не они со мной, — сдержанно ответил Гай, — а я у них. Это те самые преторианцы, отец. Знакомься: Сергий Корнелий Роксолан, кентурион-гастат претории!

Сергий отвесил четкий поклон и пригласил растерянного сенатора разделить с ними трапезу.

— Присоединяйтесь, сиятельный, — прогудел Гефестай добродушно, — тут на всех хватит!

Сенатор поджал губы.

— Так ты не выполнил моего задания? — надменно спросил он. — Почему?

— Странный вопрос, — пожал плечами Гай, сдерживаясь. — Потому, что не захотел пачкать имя. Потому что мне стало противно совершать подлый поступок. Потому что эти люди научили меня главному — дорожить своей честью!

У сенатора на лбу вздулись вены.

— Ты хоть понимаешь, что наделал? — еле выговорил он. — Мы разорены! У меня больше нет ни дома на Палатине, ни виллы в Байях! Я всё продал, чтобы расплатиться с долгами!

— Расплатился? — спросил сын с оттенком отчужденности.

— Да! — рявкнул отец.

— Тогда чего тебе еще не хватает?! — перешел Гай Антоний в атаку. — Ты же сенатор! Казна выплачивает тебе по шестьсот тысяч сестерциев в год! Тебе этого мало?

— Речь не обо мне! — взревел Элий Антоний. — Я свое отжил! А тебе скоро придет пора занять мое место в сенате! И на какие шиши ты собираешься жить? За что покупать чернь? Чем оплачивать достойные твоего звания обеды?!

— Отец! — сказал Гай проникновенно. — Да не хочу я мрамор протирать в курии, выслушивая сплетни и вздорные речи лощеных старцев в тогах с широкой каймой! Не хочу! Мне не нужно это, понимаешь? Это не мое, это скучно и мелко! Была бы хоть польза от того сената, так ведь нет ее! Или ты не знаешь, кто ныне правит? Принцепс Адриан, здоровья ему и долгих лет! А сенаторы — это так… дань традициям!

Сенатор несколько минут молчал, как будто его Юпитер молнией поразил.

— Собирайся! — резко сказал он. — Мы уезжаем!

— Куда? — спокойно поинтересовался Гай.

— В Рим! — рявкнул отец.

— Нет, — покачал головой сын, — никуда я с тобой не поеду.

— Что-о?! Мальчишка!

Сергию даже жалко стало старика — тот действительно не понимал, как такое может быть, чтобы сын сенатора сам, по доброй воле, отказывался от места в жизни, уготованного лучшим из лучших.

— Отец, — серьезно сказал Гай, — я знаю твое право. В твоей воле убить меня, но не забывай — ты не в Риме, ты в Дакии. Чуешь, чем здесь воздух пахнет? Свободой! Я прошел всю степь, отец, не позволив убить себя диким варварам, а уж тебе и подавно не позволю. Пойми, я стал другим. Я многое понял, многое увидел по-новому. Я встретил девушку, которую полюбил. И я не хочу кичиться патрицианством. Ну, то есть я горжусь тем, что я патриций, но всего в жизни буду добиваться сам! Я построю дом и введу в него… нет, лучше внесу на руках свою жену. Я куплю стадо и буду разводить коров. Скажешь, это позор для патриция? А мне нравится!

Сенатор растерялся.

— Не понимаю, — затряс он головой, — не понимаю! Чего ты хочешь, объясни!

Гай улыбнулся:

— Я хочу выходить по утрам, глядеть на горы — и знать, что ничего не может случиться слишком уж плохого, пока есть на свете такая красота. Я рассчитываю прожить свою жизнь именно здесь, где я могу слышать, как бежит вода, и видеть, как листья осин становятся золотыми осенью и снова зеленеют весной. Я хочу, проснувшись утром, видеть, как мой собственный скот пасется на лугу, и слышать, как лошади переступают с ноги на ногу в своих стойлах. У меня в жизни много было возможностей учиться по свиткам, но всё здесь — вроде свитка, который может читать каждый, кто молча постоит на месте. Это — Дакия, и я пришел домой.

Сенатор медленно присел на ложе и сгорбился.

— Не печальтесь так, сиятельный, — негромко проговорил Сергий, — просто ваш сын вырос и принял свое решение. Или вы думаете, что он теперь бросится головой в навоз? Отнюдь нет! Дакии нужны энергичные умные люди, магистратов тут нехватка. И не томных хлыщей из Рима, а своих, проверенных людей! Вот увидите — пройдет не так много времени, и Гаю самому захочется попробовать себя в политике. И он придет в сенат. Но не папенькиным сынком, а знающим себе цену, уверенным человеком с закаленной душой и твердым сердцем!

— Как говорит мой дед Могамчери, — серьезно сказал Эдик, — когда гниение и разврат приходят во грады человека, его все еще ждут пустыни и горы.

Сенатор скорбно усмехнулся, вздохнул и сказал:

— Налейте мне вина, что ли…

Гефестай щедро ливанул фалерна, спросив деловито:

— Подскифить или развести?

— Вода мне не поможет, — отмахнулся сенатор и поднял кубок: — На здоровье тебе, сын. — Выпив до дна, он промокнул губы салфеткой и философски добавил: — Что ж.…«Брак в июне хорош для мужчин и счастлив для женщин!» А дом я тебе куплю сам, в Сармизегетузе они дешевы…

Еще не начался день, когда в двери дома жениха застучали пучки прутьев — это пришел фламин, главный жрец местного храма Юпитера Феретрия.

— Первый час дня — лучший для обручения, — объявил он.

— А я думал, — зашептал Эдик, — Гай просто так сказал.

— О святом, — сурово поправил его Искандер, — здесь просто так не говорят.

Чанба забурчал что-то о занудстве некоторых присутствующих.

А присутствовали многие — весь перистиль был забит народом. Соседи, бывшие сослуживцы Гая, знатные горожане. В толпе гостей Сергий заметил и Верзона с Тиберием Клавдием.

Веселый гомон собравшихся стих — Гай Антоний достал гладкое железное кольцо и надел его невесте на безымянный палец левой руки — считалось, что особый нерв соединяет его с сердцем.

Общий вздох озвучил обручение.

Фламин прошествовал в сакрариум, и уж туда попали лишь избранные — жених с невестой, свидетели, отец жениха.

Гай и Сасса, прехорошенькая худенькая девушка с букетом белых лилий, уселись в биселлу, покрытую шкурой овцы, принесенной в жертву.

Гета, тощий жилистый парень, стоящий рядом с Сергием, гулко вздохнул.

— Жена да будет приобщена к имуществу мужа и к его святыням, — произнес жрец.

Белая овца, предназначенная Юноне, супруге Юпитера, покровительнице брака и защитнице женщин, не упиралась, когда ее вели к алтарю, и фламин расслабился. Если бы жертву пришлось тащить силой, это бы означало, что боги не принимают ее. Но нет, всё шло гладко. Корова, посвященная Юпитеру, мычала, но тоже не сопротивлялась.

Помощник фламина — мальчик в белой одежде — поставил на стол дорогой ларец для фимиама и сосуд для вина, достал длинный жреческий нож с круглой рукоятью и протянул его, восклицая:

— Делай свое дело!

Фламин торжественно омыл руки в тазу с морской водой и сжал нож.

— Юпитер Всеблагой! — грянул он хорошо поставленным басом. — Мужчина ты или женщина, бог или богиня, прими жертву и благослови брак Гая Антония Скавра и Сассы дочери Сасига! Даруй им долгую жизнь и здоровых детей, пусть их обойдут беды и несчастья, болезни и ссоры!

Он возложил на алтарь каравай хлеба из полбяной муки, а затем быстрым, заученным движением поразил буренку в сердце. Оставалось совершить самое простое — выбрать печень, кишки, легкие, сварить все это и возложить на алтарь.

— На тебе, боже, что мне негоже, — шепотом прокомментировал Эдик.

— Цыц! — сказал Сергий с улыбкой.

А жрец тем временем подвел овцу к алтарю Юноны. Одним метким ударом он умертвил животное. И тут же вырезал печень.

— Пусть всякие огорчения будут изгнаны из супружества Гая и Сассы, — сказал фламин, бросая печенку к алтарю.

Помощник живо наполнил одну чашу вином с медом, а другую — молоком и передал жрецу. Тот опрокинул оба сосуда на алтарь, четко проговаривая:

— Прими, благосклонная Юнона, это вино и это молоко, которые я тебе подношу!

Повернувшись к толпе, жрец воскликнул:

— Боги приняли жертвы!

…Сасса всю ночь не спала. Она жила в доме, снятом Сергием, где ей выделили всю женскую половину. Сассу не отпускали вечные переживания девушки перед замужеством, она прощалась с прошлым, будто советуясь с тенью отца, молилась богам, мечтала о будущем. Она лежала с широко открытыми глазами и смотрела в потолок. Смутные картины представлялись ей — спокойные, стыдные, радостные, печальные. Что ей уготовила судьба? Что припасли боги, какие испытания? Смертные не ведают грядущих дней, им остается лишь верить и надеяться. И еще любить.

Накануне, подчиняясь римскому обычаю, Сасса сняла свое платье и принесла его в жертву ларам. Хихикающие и пересмеивающиеся девушки, живущие по соседству, повязали ей на голову красный платок и надели белую тунику-ректу, прямую и длинную, перехваченную белым поясом из овечьей шерсти, — «как шерсть остригают пучками, плотно соединенными между собой, так и муж да составит с женой одно целое». Пояс завязали сложным «геракловым» узлом, защищающим от колдовства.

Волосы невесте разделили на шесть прядей, уложили вокруг головы, а сверху нацепили венок из цветов вербены и майорана, собранных Сассой.

К жениху Сасса вышла в тунике, накидке-фламмеуме ярко-оранжевого цвета.

Искандер толкнул Сергия в бок:

— Припоминаешь?

Лобанов хмыкнул только, а Эдик захихикал — был случай, когда Сергий, по незнанию, переоделся в оранжевую тунику. Ох и всыпали ему тогда разгневанные матроны, чтоб не издевался над чистотой древних обычаев!

— Гулять когда будем? — поинтересовался Гефестай.

— Кому что, — вздохнул Эдик, — а этому лишь бы привес обеспечить!

— Сейчас будут ауспиции, — строго сказал Искандер.

— А если по-русски?

— Гадание!

Сухонький жрец, постоянно жующий губами, вывалил на каменную плиту парящие внутренности только что убитой свиньи. Долго копался в ливере, делая умное лицо, и возвестил:

— Знамения благополучны!

— Попробовал бы он несчастье сыскать, — проворчал Гефестай. — За пять-то ауреусов!

— Тише вы! — прошипел Искандер.

Преторианцы-свидетели по очереди подписали брачный договор в двух экземплярах — один ляжет на полку государственного архива-табулярия, а копия будет храниться в таблинуме супружеского дома.

Сасса подошла к Гаю и громко, ясно сказала древнюю формулу верности:

— Где ты, Гай, там и я — Гайя!

— Будьте счастливы! — воскликнули присутствующие вразнобой.

Фламин тепло улыбнулся и вложил правую руку Сассы в правую руку Гая.

Толпа взревела одобрительно.

— А вот сейчас будет пир! — перекричал разноголосицу Искандер.

Гефестай мигом оживился и потер руки.

Пир устроили «по знакомству» — в резиденции наместника, в большом триклинии. Столы ломились от закусок и яств, да таких, что даже записные гурманы Сармизегетузы не знали названий блюд. В составлении меню поучаствовали и даки, и римляне, и эллины, и сарматы. Даже нумидийцы и арабы приложили к нему руку. А сенатор Элий Антоний Этерналий купил на последние деньги целую коллекцию вин — александрийского, хиосского, родосского, кипрского, абидосского, фалернского.

Гостям пришлось пировать сидя, ибо на всех приглашенных просто не хватило бы лож. Прокуратор принципария собрал по знакомым почти сотню дифров — табуретов с резными ножками — и расставил вокруг невысоких столиков. И пошло веселье! Тон гулянке задал Эдик. Он встал и громко, с выражением продекламировал, переводя с русского:

— Чтоб было счастье молодым, давайте все упьемся!

— Ио! Ио! — заорали гости, единогласно поддерживая призыв.

Сергий сидел рядом с невестой, пил, закусывал и поглядывал на Тзану, сидящую напротив. Сарматка смотрела на него испытующе, и Сергий подмигнул ей, словно обещая. Девушка ответила ему улыбкой, сладкой и ласковой.

Ближе к вечеру Сергий пришел к выводу, что надо меньше пить. Раб-виночерпий угодливо склонился, готовый подлить, но Лобанов отодвинул чашу — пить вредно. Однако раб не отходил.

— Там спрашивают Сергия Роксолана, — шепнул он.

— Кто? — удивился Лобанов.

— Не знаю, женщина какая-то.

— Где?

— А наверху, в малой трапезной!

Сергий покинул застолье и выбрался в обширный атрий с маленьким бассейном-имплювием. Из атрия в верхние помещения вела деревянная лестница с точеными балясинами перил. Напевая «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…», Сергий поднялся по лестнице, рукой отводя ножны с акинаком, чтоб те не шлепали по бедру.

Малая трапезная была пуста. Или нет?

— Вот мы и встретились! — раздался голос из темного угла. В голосе звучало злое торжество.

Сергий неспешно обернулся, хотя сердце резко участило пульс. Солнце клонилось к закату, но света хватало — пластины гипса, вставленные в рамы окон, ярко светились, заливая трапезную мягким сиянием. Поджидавший его Луций Эльвий вышел из тени, мутный солнечный зайчик отразился от лезвия гладиуса.

— Вот оно, выплыло! — усмехнулся Сергий, вынимая акинак из ножен. — Где ж ты шлялся столько времени? Я уж думал, тебя суслики съели!

— А я несъедобный! — ухмыльнулся Змей.

— А, да, я и забыл. Повезло сусликам! А то б околели, вкусив такого дерьма.

— Хватит болтать! — озлился Луций. — Я пришел убить тебя! Молись!

Сергий скривился от такого пафоса — и почувствовал прилив ярости, давней, но не потухшей.

— Паяц… — выговорил он. — На арене тебе самое место!

— Будешь моим пятидесятым! — прошипел Луций и кинулся в атаку.

Напал он бешено, искусно вертя мечом, нанося по три удара за один толчок сердца. Лобанов не переходил в контратаку, блокируя выпады и пробуя защиту Змея. Гладиатор был самоуверен, он настолько привык к боям в амфитеатрах, что применял тамошние навыки. Вот только реальный бой обходится без эффектных красивостей, ибо в нем нет зрителей, а есть только победитель и побежденный.

Сергий неожиданно упал на колено и нанес укол Луцию в низ живота. Тот отпрянул в последнее мгновение, отделавшись глубокой царапиной. Ощутив теплую струйку крови, Эльвий изменился в лице, но натиск его не ослаб — гладиатор не признавал возможность чужой победы.

Мечи со скрежетом сцепились в верхнем блоке, и Сергий улыбнулся в злое и потное лицо противника:

— Ну, как тебе разминка? Можно уже убивать или еще поживешь маленько? Все б простил тебе, но Тзану…

Луций захрипел и отпрянул, ударив наискосок. Лобанов отбил меч и звезданул ауктората ногой по голени. Гладиатор отшатнулся, обрушивая меч вниз, но правая нога Сергия уже описала дугу и нацелилась Змею в висок. Удар не прошел — Эльвию удалось отвернуть голову, пропустив носок сапога вскользь.

— Твое счастье, что Тзану спасли, — раздельно сказал Сергий, — иначе ты бы умер не быстрой, а очень медленной и позорной смертью — на кресте!

Он бросился в контратаку. Луций пытался пересилить Лобанова, но все его выпады гасились в зачатке — акинак отбивал гладиус еще до удара. У Эльвия закровоточила грудь, потекла струйка по левой руке, стала набухать штанина. Ему бы отступить, но куда там… Открывшись, лишь бы достать ненавистного преторианца, Змей словно подписал пункт первый смертного приговора — акинак вошел ему в левый бок. Эльвий упал на колено, прикрываясь гладием.

— Нет! Нет! — шептал он. — О нет, не-е-ет!

— Ты сделал это с сорока девятью, Луций. Теперь ты знаешь, что они чувствовали!

— Нет… не меня… — Змей хныкал, как ребенок. — Не меня!

Сергий молча отрубил руку с гладием и обратным движением резанул по горлу. Луций зашатался, брызгая кровью и клекоча, и упал, стукнувшись головой о пыльные доски. Мертвой головой.

…Когда в сумерках засияла Венера-Веспер, пир кончился. А свадьба продолжалась. Традиция предписывала проводить невесту в дом жениха.

Процессия собралась изрядная. Шесть вольноотпущенников со свадебными факелами шествовали впереди под звуки флейт. За ними нетвердо шагали гости с носилками, тащившие статуи богини Югатинус, символа супружеского ярма, богов Домидукуса, приводящего новобрачную к дому мужа, и Домитиуса, помогающего ей решиться войти. Четвертой несли изваяние Мантурны — это божество заставляло молодую жену оставаться жить вместе с суженым.

— Талассию! — кричали женщины и хлопали в ладоши.

Невесту вели под руки двое мальчиков, третий пацан гордо шагал впереди Сассы и нес факел из боярышника.

Темнело, но улица Кардо Максимус была полна народу. Люди горланили фесценнины — насмешливые и непристойные песенки, ярко расписывая все прелести невесты и подавая советы жениху, как ему с этими прелестями поступать. Процессия галдела не хуже, швыряя в толпу орехи.

Вот и дошли до дома жениха, разукрашенного гирляндами из зелени и цветов.

— Теперь твоя очередь, — улыбнулся Лобанов Сассе, раскрасневшейся от волнения. — Помнишь?

Та гордо кивнула. Подойдя к дверям, убранным белой материей, она полила их оливковым маслом — пусть в дом придут обилие и благополучие. Помазала свиным и волчьим жиром, отпугивая злые чары. Обвила дверные столбы шерстяными повязками, посвящая и освящая. Тзана и еще одна девушка внесли Сассу через порог.

— «Обитатель Геликонского холма! — завели юноши и девушки из хора. — Сын Венеры-Урании, ты, который привлекает к супругу нежную деву, бог гимена! Гимен, Гимен, бог гименея!»

— Кто ты? — спросил Сассу ее нареченный, весь светясь от радости.

— Где ты, Гай, — прошелестело в ответ, — там и я, Гайя.

Гай Антоний обрызгал Сассу водой из домашнего колодца и подал факел, зажженный на очаге его дома. Пронуба — женщина в белом венке, состоящая в первом браке, отвела невесту в атрий, к постели, покрытой ковром тирского пурпура и вавилонским одеялом с вышивками. Вокруг ложа стояло шесть статуй богов и богинь, покровительствующих браку. Тяжелые шторы на входе в атрий задвинулись с шорохом, и свадебный кортеж удалился…

Утром второго дня Шестая кентурия претории получила приказ возвращаться в Рим.

2. Рим, Палатин, Кливус Викториа

Сергий отпер калитку в кованых воротах и пошагал через парк к дому Нигринов — четыре друга и одна подруга решили скинуться и улучшить жилищные условия. На сердце у Лобанова было тяжеловато, одолевали воспоминания, но и радость была — он пришел покупать весь этот огромный домус-особняк, чьи стены помнили Авидию Нигрину. Здесь она родилась, здесь взрослела и расцвела. А если спуститься тайным ходом через грот в парке, попадешь в катакомбы, где скрыта ее могила.

Сергий вздохнул — и перешагнул порог замусоренного вестибула. Навстречу ему вышел нынешний хозяин дома, дальний родственник Гая Авидия Нигрина, приехавший откуда-то из Галлии.

— Что тебе угодно? — нахмурился он при виде Лобанова, одетого в форму преторианца.

— Луциллий Валенс? — спросил Сергий.

— Он самый.

— Ты продашь этот дом?

— Кому?! — вылупился Луциллий.

— Мне, — спокойно сказал Роксолан.

— Я не знаю, откуда ты, — проговорил Луциллий, — но этот дом стоит дорого.

Сергий отсчитал четыре векселя и протянул Валенсу:

— Этого хватит?

Луциллий Валенс всмотрелся в цифры и вздрогнул.

— Д-да, конечно, — пролепетал он.

— Тогда оформим всё как полагается, — заключил Лобанов.

В тот же день Луциллий Валенс съехал, держа векселя у сердца, чтобы они грели душу, а четверо преторианцев переехали на новое место жительства. Тзану Лобанов провел в бывшую кубикулу Авидии.

— Вот здесь мы и будем жить, — сказал он ласково. — Нравится?

— Очень! — выдохнула впечатленная сарматка.

— Зоэ кай психэ…[79] — нежно проворковал Лобанов. Тзана счастливо зажмурилась. Гомоня, в кубикулу ввалились друзья.

— Выбирайте любые комнаты, — сказал Сергий, — и обставляйте их как хотите! Деньги еще есть.

— Чур, я на втором этаже! — закричал Эдик. — Оттуда вид на Капитолий!

— Валяй!

— А я на первом устроюсь, — решил Искандер. — Папирусов накуплю.

— А я кровать хочу, бронзовую! — зажмурился Гефестай. — Чтоб матрас был набит левконской шерстью, а подушки — пухом германских гусей!

— Двуспальную или односпальную? — заинтересовался Эдик.

Гефестай задумался и решил:

— Двух!

— Сексуальный маньяк! — с ходу определил Эдик.

— Сам ты маньяк!

— Акун! Уахенеб! — подозвал Сергий. — А вы чего прибедняетесь? Занимайте комнаты! Тут на всех хватит!

Из парка вернулся Киклоп.

— Как всё запущено, — ворчал он, — заросло всё. — Внезапно сообразив, он спросил: — А если я леопардиков верну, ничего?

— Возвращай! — сделал широкий жест Сергий. — Прокормим как-нибудь твоих леопардиков!

— Ага! — поддакнул Эдик. — Пригласим двадцать гостей на новоселье, накормим… И никто ж не будет считать, сколько их от нас уйдет!

Обставляли дом до праздника Форс Фортуна, ни в чем себе не отказывая. Купили и рабов, а Киклопа произвели в вилики-управляющие. И потянулась спокойная мирная жизнь. Летние каникулы. Отпуск.

А в июльские иды к преторианцам домой заявился Марций Турбон, прибавивший пару фунтов на сытой, здоровой дакийской пище.

— Сальве, сиятельный! — приветствовал его Сергий. — Прошу!

— Недурно, недурно… — протянул презид, оглядывая атрий. — А что это за собаки по парку рыщут?

— Их зовут Зара и Бара, — улыбнулся Сергий, — и они не совсем собаки.

— Ага… — погладив стол из цитрусового дерева, за триста тысяч сестерциев, Марций Турбон хмыкнул одобрительно: — Вижу, роскоши вы не чураетесь.

Весь контуберний собрался в атрии и расселся на скамьях, покрытых тирским пурпуром с фиалковым оттенком. Вертлявая длинноногая рабыня-египтянка принесла вино и закуску.

Проводив ее глазами, наместник начал:

— Ну что ж… Вы справились со своей работой, а я — со своей. Отныне я снова префект претории, чему рад несказанно. К-хм… Так что слушайте новое задание — будущей весной вам надо будет съездить в Серику.

— Куда-куда?! — перебил его Эдик.

— В страну серов, — иначе сказал префект.

— В Китай, балда, — объяснил Искандер.

— Я могу продолжать? — осведомился Марций Турбон.

— Да-да, пожалуйста! — сказал Эдик.

— Благодарю. Итак, проблема такова. Мы, то есть Рим, уже много лет пытаемся наладить связи с императором серов. Нам это не удается — мешают парфяне. Они пользуются тем, что их страна помещается как раз между нашими империями. Парфяне покупают у серов шелк и фарфор и перепродают нам. Естественно, с надбавкой. Будь их воля, они бы и арабов прижали, но те ходят за товаром в Серику морем, а парфяне мореходы неважные. Позапрошлой весной, еще при Траяне, мы направили к серам посольство, людей бывалых. Я получил сообщения от наших людей в Ктесифоне и Мараканде — посольство все-таки проникло в пределы страны серов. Мы ждали их появления прошлым летом, но не дождались. А потом купцы донесли до нас весть — послов держат в тюрьме. За что? Мне объяснили так, что император серов любых послов принимает одинаково, для него все иные правители — данники. Он считает, что и принцепс наш должен подчиниться его власти! А послы возмутились, не стерпели такой наглости, вот и угодили в темницу. Ваша задача такова: надо пройти по их следам, попасть в Серику, узнать, что сталось с нашими послами — а среди них выходцы из очень знатных семейств! — и вернуть их на родину.

— Ух, попутешествуем! — воскликнул Эдик — и тут же прикусил язык.

Префект претории нахмурился.

— Я вас не на прогулку посылаю, — резко сказал он, — а почти что на верную гибель! Вашей смерти будут искать и парфяне, и кушаны, и арабы. Ваш путь проляжет через горы и пустыни, по морям, кишащим чудовищами! Но я все-таки надеюсь, что вы вернетесь. И последнее. Запомните: это задание даю вам не я, а принцепс Адриан!

— Мы прониклись, — серьезно ответил Сергий. — Так когда нам выступать в поход?

— Не ранее Квинкватрий, — ответил префект, — но и не позднее Цереалий.[80]

Примечания

1

Секутор — гладиатор, вооруженный мечом и щитом, был защищен поножем на левом бедре, наголенником справа, обмоткой на правой руке и шлемом.

(обратно)

2

Гладий или гладиус — римский короткий меч (50–65 см), заимствованный у испанских воинов (gladius hispanensis), приспособленный и рубить, и колоть.

(обратно)

3

Сестерций — основная денежная единица в Риме — монета из аурихалка (латунь), весом 27 грамм. 4 сестерция составляли 1 серебряный денарий. 25 денариев равнялись 1 золотому ауреусу. 1 сестерций делился на 2 бронзовых дупондия или 4 медных асса. 1 асс состоял из 2 семисс или 4 квадрантов.

(обратно)

4

Локоть — мера длины, 52 см.

(обратно)

5

Ланиста — содержатель гладиаторов. Ланиста покупал бойцов, сдавал их в аренду, обучал и т. д.

(обратно)

6

Сатурнин день — суббота.

(обратно)

7

Инсула — многоквартирный дом. Помещения на первом-втором этажах бывали даже роскошны, а вот на последних селились бедняки, не знавшие удобств вроде канализации.

(обратно)

8

Марсов день — вторник.

(обратно)

9

Вестибул — прихожая римского дома.

(обратно)

10

Триклиний — трапезная.

(обратно)

11

Префект претории — начальник императорской гвардии, одна из высших должностей, доступных для сословия всадников.

(обратно)

12

Консуляр — почетное звание для бывшего консула.

(обратно)

13

«Петухами» германцы презрительно звали римлян за их привычку украшать шлемы перьями (обычай, заимствованный у галлов).

(обратно)

14

Время суток у римлян делилось на 24 часа: 12 часов длился день и 12 часов — ночь. И день, и ночь делились на стражи. Четвертая ночная стража — с двух до шести. Надо полагать, Луций пробудился в пятом часу утра.

(обратно)

15

Каждый богатый римлянин, как правило, обзаводился клиентами — отпущенниками и свободными, которых он брал на содержание, становясь для них патроном.

(обратно)

16

Атрий — внутренний дворик в римском доме.

(обратно)

17

Экседра — комната, имевшая отдельный вход-выход — либо в атрий, либо во двор-перистиль. А то и на улицу.

(обратно)

18

Спортула — букв. «корзинка». Так назывался сухой паек, которым патрон оделял клиентов. Иногда спортула выдавалась мелкими деньгами.

(обратно)

19

Рыбный соус.

(обратно)

20

Длинный рукав римляне считали признаком изнеженности, не подобающей мужчине.

(обратно)

21

Калиги — сандалии легионера на тройной подошве, подбитой медными гвоздями. Кальцеи — римские сандалии, в отличие от эллинских — высокие, в эллинские обували рабов.

(обратно)

22

Каструм — военный лагерь, база.

(обратно)

23

Венедскими горами римляне называли Карпаты. Южные Карпаты именовались Серрорскими горами, а Восточные — Бастарнскими Альпами.

(обратно)

24

Данувий — Дунай.

(обратно)

25

Римский фут — 29,6 см. Шаг (5 футов) — 1,48 м. 1 миля (1000 шагов) — 1,48 км.

(обратно)

26

Канаб — поселок при военном лагере.

(обратно)

27

Примипил, «первым бросающий копье», — звание старшего кентуриона, командира первой кентурии первой когорты.

(обратно)

28

Высокое звание для преторианца. Выше только преторианский трибун.

(обратно)

29

Корникулярий — доверенный секретарь, помощник.

(обратно)

30

Трибун-латиклавий — третий по значительности чин в легионе. Сыновья сенаторов производились в латиклавии хотя бы на год-два, чтобы набрать «стаж».

(обратно)

31

Палус — ранг. Гладиаторы делились на пять палусов, первый был высшим.

(обратно)

32

«Вольное посольство» (legationes liberae) было официальной командировкой по частным делам.

(обратно)

33

Ликтор — сопровождающий посланника или высокое должностное лицо. Нес на плече фасции — пучок розог и топорик — как символы власти, могущей карать.

(обратно)

34

Ариминум — ныне Римини. Патавиум — Падуя.

(обратно)

35

Октофоры — носильщики, числом восемь, таскавшие носилки.

(обратно)

36

Реальное историческое лицо.

(обратно)

37

Декурион — командир турмы, эскадрона из 30 всадников. В але — 10 турм.

(обратно)

38

Сингидун — ныне Белград.

(обратно)

39

Контуберний — наименьшее по численности подразделение в римском легионе, состояло из восьми бойцов, деливших одну палатку и питавшихся из одного котла.

(обратно)

40

Налучье, куда можно прятать и лук, и колчан со стрелами.

(обратно)

41

Ауксилларии — вспомогательные войска, набранные из неграждан Рима — перегринов.

(обратно)

42

Квестор — здесь: заведующий финансами легиона.

(обратно)

43

Тессерарий — младший офицер, в обязанности которого входила организация караулов и передача паролей.

(обратно)

44

Вексиллатион — часть римской армии. Комплектовалась из провинциалов, проходивших службу в основном в местах проживания.

(обратно)

45

Vale! (Лат.) — Прощай!

(обратно)

46

От слова «кубикула», как называли спальню.

(обратно)

47

Магистрат — чиновник.

(обратно)

48

Прандий — полдник.

(обратно)

49

Принцепс — более верный титул, чем император.

(обратно)

50

Доминус, или дом, — господин.

(обратно)

51

Стандартный тип зданий для присутственных мест в империи — базилика разделялась колоннадами на три части-нефа, а ее двускатная крыша поднималась посередине, пропуская в два ряда окон солнечный свет.

(обратно)

52

Ганимед был виночерпием Зевса.

(обратно)

53

Латинская поговорка «Ему каждый день — сатурналии!» означает, что человек забывает о долге, предаваясь удовольствиям во вред делу.

(обратно)

54

Фрументарии — тайные агенты императора, жандармы.

(обратно)

55

Кастра преториа — Преторианский лагерь, располагался на самом высоком холме Рима.

(обратно)

56

Презид — то же самое, что наместник.

(обратно)

57

Опцион — помощник кентуриона.

(обратно)

58

То есть 25 октября. Календы — 1-е число месяца, ноны — 7-й день марта, мая, июля и октября, 5-й день — все остальные месяцы. Иды — 15-й день марта, мая, июля и октября. 13-й — все прочие. Даты высчитываются либо по календам, нонам и идам, либо до них. Есть еще и канун — канун ид, нон или календ, — день, предшествующий этим «точкам отсчета».

(обратно)

59

Клепсидра — водяные часы. Эллины и римляне делили время на клепсы протяженностью в 20 минут.

(обратно)

60

Комментаторы — переводчики. Эксепторы — секретари.

(обратно)

61

Марисус — ныне река Муреш.

(обратно)

62

Квинквеннал — чиновник-магистрат, избираемый сроком на пять лет.

(обратно)

63

Плебейские игры устраивались с 4 по 12 ноября.

(обратно)

64

Эквиты — всадники. Здесь — гладиаторы, сражающиеся верхом.

(обратно)

65

Сполиарий — мертвецкая.

(обратно)

66

Талант — мера веса, в 1 таланте — более 20 кг.

(обратно)

67

Субпрефект — заместитель префекта, командира алы. Набирали ауксиллариев из перегринов-неграждан, но командовали ими римляне.

(обратно)

68

Катафрактарии — тяжелая кавалерия, прообраз будущего рыцарства.

(обратно)

69

Квестионы вели допрос и применяли пытки.

(обратно)

70

Хайре! (Эллин.) — Радуйся! — традиционное приветствие.

(обратно)

71

Пас (сармат.) — скот. Саг — олень.

(обратно)

72

Сарматские горы — Западные Карпаты.

(обратно)

73

119 год н. э.

(обратно)

74

Пегниарии — разновидность гладиаторов, бившихся кнутами и палками. Исполняли роль клоунов, разогревая публику перед настоящими боями.

(обратно)

75

Таламиты — гребцы самого нижнего ряда.

(обратно)

76

Лузитания — ныне Португалия, Лондиниум — Лондон, Эфорвик — Йорк.

(обратно)

77

Кампиген — старослужащий.

(обратно)

78

Так оно и случилось. Один из сыновей Тита Флавия Лонгина вышел во всадники, занимая пост прокуратора Нижней Дакии и Мавритании Цезарейской, а другой стал сенатором.

(обратно)

79

Зоэ кай психэ (эллин.) — «жизнь и душа», эллинский возглас, бывший в моде у римлян.

(обратно)

80

Квинкватрии — праздники в честь Марса и Минервы, приходились на 19–23 марта. Цереалии посвящались Церере и отмечались с 12 по 19 апреля.

(обратно)

Оглавление

Часть первая ДИКИЙ СЕВЕР

  Глава первая, в которой главные герои встречаются в Большом Цирке

  Глава вторая, в которой наши главные герои вспоминают прошлое, уже ставшее далеким будущим

  Глава третья, которая лишний раз доказывает, что подслушивать нехорошо

  Глава четвертая, в которой подробно объясняется, как подружиться с врагом

  Глава пятая, в которой Лобанов испытывает «сердечный укол»

  Глава шестая, в которой выясняется, что грузят на того, кто везет

  Глава седьмая, в которой Сергий Роксолан пробует вычислить «крота»

  Глава восьмая, в которой Сергий теряет подозрительного друга, зато обретает массу врагов

  Глава девятая, в которой Гай Антоний переоценивает свои силы, а Луций Эльвий зарабатывает как может

  Глава десятая, в которой варвары устраивают Сергию свидание с Тзаной

  Глава одиннадцатая, в которой Сергий сочетает весьма полезное с очень приятным

  Глава двенадцатая, из которой доносятся грохот щитов, лязг мечей и боевой клич легионеров

  Глава тринадцатая, в которой изменник охотится на двух зайцев, а наместник Дакии испытывает превратности судьбы

  Глава четырнадцатая, в которой преторианцы переквалифицируются в ковбоев

  Глава пятнадцатая, в которой Гай подхватывает «золотую лихорадку», не думая, что у этой хвори бывают осложнения

  Глава шестнадцатая, в которой Сергий становится ближе к природе

  Глава семнадцатая, из которой доносятся треск огня, плеск воды и гром медных труб

Часть вторая ДИКОЕ ПОЛЕ

  Глава восемнадцатая, в которой становится известным, как звали пятнадцатого воина

  Глава девятнадцатая, в которой преторианцы живут по понятиям и «держат зону»

  Глава двадцатая, которая распахивает перед преторианцами перспективы — сияющие или, как минимум, блестящие

  Глава двадцать первая, большинство участников которой присутствуют при коронации на уровне пояса

  Глава двадцать вторая, в которой Сергия посещают дежавю, приятные и не очень

  Глава двадцать третья, последняя, в которой Сергий дважды побывал в свидетелях таинств Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg